Первые звенья АЯМа
На вершине сопки деревья робкие, невысокие. Ветер по-весеннему томительный внизу, здесь веселее, резче Он сухо шелестит прошлогодней травой.
Тында отсюда хорошо видна особенно ее центральная улица Красная Пресня — на пологом склоне сопки, на противоположном берегу реки. Из города доносится гул машин, снующих по улицам и мосту через реку Тынду, рокот тракторов, далекий лай собак и хозяйственный стук сцепляемых на станции вагонов. Острые верхушки низкорослых елей и лиственниц скрывают щитовые дома перед железнодорожной станцией, бараки первых строителей города и тындинского участка Байкало-Амурской магистрали.
О Тынде я раньше много слышал и читал, но был в ней впервые. Вчера в Беркаките я узнал, что мастер Костя Маричев собирается в Тынду, и попросился с ним. В Беркакит я ехал по Амуро-Якутской автомагистрали, хотелось и до Тынды добраться по ней. Выехали мы чуть ли не в полночь. Я сидел в кабине, привалившись к двери, смотрел, как свет фар выхватывает из темноты телеграфные столбы на обочине, темно-зеленые ели, бегущий под колеса асфальт, и слушал разговор мастера с шофером. Они, видимо, часто ездили в Тынду. Когда верхушки деревьев четко обозначились на светлеющем небе с восточной стороны, я задремал под ровный гул мотора. Очнулся, услышав, как Костя Маричев потянулся, разминая затекшие за долгую дорогу мышцы, и произнес спокойно: «Вот и приехали!» Я поднял голову. С обеих сторон дороги по-прежнему стояли деревья. Признаков города пока не было заметно, но я напрягся нетерпеливо, заволновался, словно перед встречей с долгожданным человеком.
Дорога стала шире, ровнее. Машина ходко бежала под уклон. Мотора не было слышно, только шины шипели да ветер шумел. Шоссе резко взлетело вверх, свернуло в сторону, и выплыли из тайги первые здания города. Улица была широкая, чистая. Ослепительно белые на солнце дома стояли вольно.
— Как в Зеленограде! — сказал шофер восхищенно.— Особенно хороша здесь Красная Пресня!
— А где этот Зеленоград? — спросил мастер.
— Ты разве не слышал? — удивился шофер.— Город — спутник Москвы. В лесу стоит... Я там жил, пока сюда не перебрался. Там тоже чисто, вольно. Дома такие же. Приятно по улицам ходить!
— Тынду москвичи строят, — сказал мастер.— Может, одни и те же люди проектировали...
Я слушал, смотрел в окно. По обеим сторонам улицы между тротуаром и дорогой росли недавно посаженные деревья, едва тронутые майской зеленью. Между ними цвели кусты багульника: на тонких голых ветках ярко светились цветы. По склону сопки поднимались вверх белые многоэтажки.
Мне приходилось бывать в Зеленограде, и, побродив по улицам Тынды, я понял, что общего между ними мало. Зеленоград стоит в лесу на ровном спокойном месте. Пересекает его маленькая мелкая речушка, которую в двух местах запрудили, сделали искусственные озера. На их берегах отдыхают, загорают летом зеленоградцы. А Тында сбегает по склонам сопок на берега быстрой и бурной реки. Ступенями спускаются от центральной улицы Красная Пресня широко-оконный кинотеатр, голубое трехэтажное здание библиотеки, магазины из желтого кирпича с арками у входов, жилые дома. Тында продолжает расти, обустраиваться: поднимаются на Красной Пресне шестнадцатиэтажные дома, то здесь, то там высятся строительные краны. Общее между Зеленоградом и Тындой то, что оба они — самые современные города.
Тынду называют столицей БАМа, появился город благодаря этой железной дороге. Я и рвался в Тынду, чтобы посмотреть, какими в скором времени будут города на якутской земле. Там начинает разворачиваться строительство АЯМа — Амуро-Якутской железнодорожной магистрали, стального меридиана Якутии. Пройдет она почти на всем протяжении вдоль автомобильной магистрали, проложенной меж сопок в тридцатые годы. Сейчас по ней в Якутск доставляют грузы с Транссиба. Но основная часть грузов идет в столицу автономной республики по реке Лене. Однако за короткую навигацию невозможно доставить нужное количество грузов, поэтому добытчики золота, алмазов, олова, газа, угля давно мечтали о железной дороге. В прошлом году строительство ее началось. А в проекте «Основных направлений экономического и социального развития СССР на 1986—1990 годы и на период до 2000 года» появились строки: -«Продолжить формирование Южно-Якутского территориально-производственного комплекса... Развернуть строительство железной дороги Беркакит — Томмот — Якутск». Первую очередь, Беркакит — Томмот, нужно сдать в эксплуатацию в 1990 году.
По тем местам, где пройдет железная дорога, я ехал на попутной машине из Томмота в Беркакит. Меня удивляло — чем дальше на юг пробирался наш оранжевый чмагирус» меж сопок, преодолевая перевалы, тем суровее становилась природа. Близ Томмота деревья вдоль дороги стояли густо, были разнообразней, мощней, встречались плантации обработанной земли. Местные совхозы выращивали овощи, хлеб, и фермы молочные были. А южнее, за городом Алданом, тайга поредела, стала преобладать низкорослая лиственница, а перед перевалом, ближе к Чульману, по обеим сторонам дороги длительное время тянулся один кедровый стланик. Жилье встречалось редко. Расстояние между будущими поселками новой трассы вдвое больше, чем на БАМе, — до 150 километров. Когда мы проезжали по маленьким поселкам, в окнах домов были видны росшие в горшках на подоконниках помидоры. На алданской земле, в Беркаките и дальше, ни овощей, ни хлеба не выращивали. Не успевают вызревать.
В Беркаките я познакомился с первыми строителями новой железной дороги, бойцами отряда «Якутский комсомолец», познакомился с комиссаром этого отряда Виктором Яковлевым. Родом он из поселка Тектюр Маганокангаласского района, окончил Якутский университет, работал в школе, затем был на комсомольской работе, а теперь стал монтером пути строительно-монтажного поезда № 595 «Юность Якутии». Виктор рассказывал мне о XXXI конференции Якутской областной комсомольской организации, которая 12 января 1985 года провожала на строительство железной дороги Беркакит — Томмот — Якутск отряд «Якутский комсомолец»; рассказывал о выступлении Алексея Иванченко, командира отряда, депутата Верховного Совета Якутской АССР, бригадира монтеров пути, который говорил с трибуны о том, как в далеком 1974 году он уходил из этого зала бойцом первого отряда «Якутский комсомолец» на строительство Якутского участка БАМа. Построили они его на 14 месяцев раньше срока. «Мы выдержали первый экзамен с честью, — говорил Иванченко, — но нас ждет другой, не менее сложный. Железная дорога Беркакит — Томмот — Якутск откроет путь к уникальным природным кладовым, станет важнейшей транспортной артерией республики. Сегодня сто посланцев со всех концов Якутии станут бойцами отряда и отправятся на строительство новой дороги. Что их ожидает? Только на участке до Томмота предстоит построить 383 искусственных сооружения, 14 больших мостов, переместить 35,5 миллиона кубометров грунта, построить станции и поселки».
Потом ветеран партии Александр Васильевич Паулин вручил Виктору Яковлеву, комиссару отряда, символический ключ от новой магистрали.
Из аэропорта Чульман отряд везли на автобусах, ехали по асфальтированной дороге меж сугробов снега. Виктор сидел у окна, за которым мелькали заиндевевшие ели и лиственницы. Дорога петляла, то поднималась вверх, то падала вниз.
— Поезд! — услышал Виктор и обернулся к противоположному окну.
Неслышно и неторопливо плыли по воздуху бледные из-за тумана грузовые вагоны, плыли высоко над землей, над деревьями, плыли, пересекая ущелье. Виктор не сразу понял, что поезд идет по мосту. Бетонные опоры в сером молоке тумана не были видны. Многие бойцы отряда впервые видели поезд.
— Нерюнгринский уголек идет, — сказал Алексей Иванченко. Он сидел впереди.— Тут рядом открытым способом уголь добывают. Каждые полчаса состав! Укладку пути здесь наша бригада вела...
Автобус вошел в поселок Беркакит. Ехали мимо длинных зеленых бараков. Впереди густо дымила труба котельной. Автобус возле нее свернул и пошел по поселку. Остановился он на площади между двух зданий: одно приземистое, зеленое, над дверью большой белый щит с надписью: «Столовая», а другое — с высокой крышей, стены желто светились, покрытые лаком. У входа доска: «Строительно-монтажный поезд № 595 «Юность Якутии».
Ребята вываливались из автобуса на повизгивающий под ногами снег, плотно прибитый колесами машин и гусеницами тракторов, вытаскивали рюкзаки, чемоданы, осматривались, ежились от холода, от ощущения начала новой незнакомой жизни и направлялись вслед за Алексеем Иванченко к двери СМП-595. Вдали сквозь туман, над крышами одноэтажных домов, проглядывали многоэтажные панельные здания. Место было давно обжитое.
В этот день Виктор стал монтером пути. Попал он в бригаду Алексея Иванченко, который взял к себе пятнадцать человек. Раньше, в 1975 году, когда Иванченко стал бригадиром и начал укладывать первые рельсы по якутской земле, в бригаде были только комсомольцы. За десять лет состав ее изменился мало, и почти все монтеры пути вышли из комсомольского возраста. Но теперь, когда в бригаду влились новички, а часть старых работников перешла для укрепления в другие, новые бригады, бригада Иванченко снова удостоена почетного звания комсомольско-молодежной.
Из конторы отряд повели мимо рабочего общежития, мимо котельной, на железнодорожную станцию, откуда доносились приглушенные туманом стуки колес на стыках рельсов, скрип снега и удары вагонов друг о друга. Звуки эти стали резче, когда вышли на железнодорожный путь со множеством пересекающихся рельсов и направились к стоящим в тупике зеленым вагонам пассажирского поезда.
— Вот и ваш дом! — указал на них Иванченко.— Специально для вас «бронепоезд» пригнали. Занимайте купе...
Утром подул ветер, потащил снег через рельсы, замел дорогу к вагонам, поднял сугробы возле дверей. Было еще темно. Пробирались к столовой по освещенной дороге, пряча лица от жгучего ветра в воротники.
На просторной площадке возле столовой уже стояли, тарахтели вахтовки. Иванченко сидел за столом, завтракал. Он подождал у входа, когда поедят новички.
...Вездеход медленно пробивался по занесенной снегом дороге. В кузове молчали: новички готовились к началу монтерской жизни, посматривали на сваленные в кучу возле самой кабины и позвякивающие на ухабах ломы, лапы, домкраты и непонятные пока инструменты, обмотанные проводами, а старожилы бригады приглядывались к новым товарищам: как-то они вольются в коллектив, не нарушат ли устоявшиеся связи?
Вездеход остановился. Монтеры пути зашевелились в кузове. Слышно было, как хлопнула дверь кабины и снизу донесся голос Иванченко:
— Выгружайте шпалоподбойки и домкраты!
Когда подняли инструмент на насыпь к железнодорожной линии, комсомольский секретарь СМП Иса Гали, он тоже был монтером пути, взял топор и сказал Виктору:
— Пошли в тайгу! Пока Алексей с мотором возиться будет, мы дров для костра заготовим...
Виктор шел за ним по глубокому снегу, ступая по следам. Внизу, под насыпью, ветер был слабый, только шумел в верхушках деревьев. Иса пробрался к сухой лиственнице, ударил по ней ногой. Она задрожала, осыпая снег. Они свалили ее, и Иса стал срубать сухие сучья.
— А мы долго в Беркаките будем работать? — спросил Виктор, собирая в кучу ветки.
— Здесь наш СМП надолго останется... Станция будет огромная, планируется большое развитие путей. Вагоноремонтный пункт будет расширяться. Работы на года...
— А как же дорога до Якутска? Мы ведь ее строить ехали...
— И на новой дороге работать будем. Девяносто восемь километров наши. До поселка Большой Хатыми рельсы нам тянуть. Это немало!..— Иса смахнул одним ударом топора верхушку лиственницы и выпрямился.
— А почему мы сейчас не начинаем дорогу?
— Еще не вся документация готова... Знаешь, какая это дорога? Только на первых пятнадцати километрах тридцать два моста. Два из них через реку Чульман: один — сто семьдесят метров, другой — двести два. Не шутка! Лишь к маю будет разбивка на первый мост...
— Почему же так?
— Дорогу в 85-м году не планировали начинать. А сейчас такая возможность появилась. Проектировщики обещают за лето работой нас обеспечить. А мы в апреле должны «серебряное» звено уложить. Дел у нас много! Новый жилой микрорайон строить будем. Лесорубы на том месте деревья валить начали. Снег сойдет, и работа начнется... А мы, монтеры, будем делать звеносборочную базу, строить грузовую станцию Нерюнгри... Уголек-то в Нерюнгри недавно добывать стали. Лишь после того, как мы к нему рельсы проложили. Раньше то вывозить не на чем было. Его и не трогали. Как на складе лежал, а он здесь коксующийся, к самой поверхности выходят пласты толщиной до восьмидесяти метров. А к скольким другим запасам будущая дорога путь откроет. Земля здесь богатая, чего только нет...
Я был в Нерюнгри, ходил смотреть, как открытым способом добывают уголь. В тот день было жарко, до двадцати семи градусов тепла, а за день до этого мела метель. Пронеслась она и двое суток спустя после такой жары.
Я не переставал удивляться здешней погоде. Добрался я до карьера пешком, поднялся на гребень и стал смотреть, как мощнейшие экскаваторы урчали каждый на своей ступеньке, снимали пласты камня, черпали огромными ковшами и бухали глыбы в кузова самосвалов. Так слой за слоем разбирали сопку, пока не появлялся уголь, расширяли и расширяли бескрайний котлован, на дне которого черными жуками ползали бульдозеры, копошились экскаваторы, нагружая БелАЗы. Самосвалы, как пчелы на цветке, замирали перед экскаваторами и, насытившись углем, ползли по серпантину дороги на противоположной стороне котлована и исчезали за гребнем. По всей черной площади карьера шла работа...
Бригада Иванченко до самой весны работала на балластировке подъездных путей. Каждое утро на площадь к столовой съезжались вахтовки; урча на морозе, поджидали лесорубов, плотников, монтеров пути. Ребята усаживались в кузове, и вахтовки, фыркая, выползали на дорогу и отправлялись на объекты.
Дни становились длиннее, солнце пронзительнее. Снег оседал, даже по утрам, несмотря на сильные мартовские морозы, не визжал под ногами, а мягко хрумкал.
Бригада лесорубов очистила от деревьев вершину одной из сопок, напротив которой работали монтеры пути. На сопку поднялись бульдозеры и стали медленно и методично срезать вершину, толкая впереди себя к склону камни, щебень. Большие валуны катились вниз к реке, подскакивали, поднимали фонтаны снега. Некоторые с лету врезались в стволы елей. Деревья вздрагивали, скрывались в белой пыли, обрушивали сугробы снега. Снежная пыль долго висела в воздухе, искрилась на солнце. Потом к карьеру приполз экскаватор, перебрался по насыпи через промерзшую до дна реку и запустил в щебень ковш. Подошли к нему оранжевые самосвалы, подставили спины под груз и потянулись друг за другом по дороге вдоль берега к тому месту, где речушка впадает в Чульман.
— Вот и пошли первые кубометры грунта дороги к Якутску, — сказал Иванченко, глядя на самосвалы, которые подползали к железнодорожному полотну, ведущему от Беркакита в Нерюнгри, высыпали щебень — и снова ползли к карьеру.— Скоро нам «серебряное» звено укладывать!
Насыпь, ответвляясь дугой от железной дороги, росла с каждым днем, тянулась к реке, к тому месту, где на крутой противоположный берег должен был лечь первый мост железной дороги Беркакит — Томмот — Якутск.
В начале апреля вахтовка привезла к насыпи плотников, застучали топоры. Взбежали по насыпи, по высокому крутому склону деревянные ступени лестницы, выстроились внизу девять щитов с названиями будущих станций до Якутска: Беркакит, Чульман, Янги, Алдан, Томмот, Амга, Добролет, Олень, Правая Лена, Якутск. Медленно притащил тягач кран-путеукладчик и замер рядом со столбом-указателем, крылья которого с надписями: Якутск — 830 и Москва —7727, раскинулись в противоположные стороны.
11 апреля 1985 года Беркакит с утра празднично загудел, зашевелился. За завтраком в столовой было как никогда многолюдно. Толпился народ на площади, гудел в конторе СМП. Подходили и замирали автобусы, вахтовки.
Никогда их не было так много. Особенно взволнованно выглядели молодые монтеры пути бригады Иванченко. Накануне они получили новую спецодежду, на спине рисунок — уходящие вдаль рельсы и слова: в начале пути «Беркакит», в конце — «Якутск», а между ними название поезда СМП-595.
Этот день был особенный: в общем гуле толпы и рокоте тягача путеукладчика двадцатипятиметровое «серебряное» звено, поблескивая в пронзительно чистом воздухе, медленно опускалось на насыпь. Монтеры пути выстроились вдоль звена и направляли его так, чтобы оно легло точно встык с ранее уложенным. Как только звено улеглось на песок, Иванченко подхватил накладку, также окрашенную серебрянкой.
Первые шаги на пути к Якутску сделаны.
Я все смотрел на Тынду. Отсюда, с вершины сопки, в отдалении, в голубоватой дымке город был таким, каким я ожидал его увидеть.
Солнце выглянуло из-за облака, и белые дома Тынды заискрились стеклами. Я медленно стал спускаться с сопки.
Поселок Беркакит, Якутская АССР
Петр Алешкин, наш спец. корр.
(обратно)
Гелиос в урочище Черкезли
Машина в очередной раз надсадно взвыла, переваливаясь через песчаную кручу, и замерла как вкопанная. Дальше колеи не было — ее полностью занесло песком. Мы почти юзом сползаем вниз. Я оглянулся и ахнул: ничего себе «бугорок»! Этак недолго и шею свернуть. Но мой спутник Велиназар Агаджанов, заведующий лабораторией экспериментальных испытаний научно-производственного объединения «Солнце», сохранял полное спокойствие. На его широком смуглом лице ни один мускул не дрогнул. Он-то хорошо знал коварный норов пустынной дороги. Агаджанов — хозяин гелиокомплекса в урочище Черкезли, куда лежал наш путь. Но до него еще километров двадцать.
— Смотри!— тронул меня за плечо Велиназар.
Буквально в двух шагах от машины застыла тоненькая, будто лозовый прутик, светло-коричневая змея-стрелка. Мне прежде доводилось слышать об этих змеях, но видеть — никогда. Ее глаза-бусинки вспыхивали яростью, она издавала угрожающее шипение и готова была, кажется, броситься на машину.
— Аннадурды, возьми-ка чуть левее, — посоветовал водителю Агаджанов.— Сейчас стрелки особенно агрессивны и опасны...
Но что же погнало это крошечное существо на солнцепек? Ведь все живое, обитающее в пустыне, старается как-то укрыться от страшной жары. Говорят, даже пустынного зайца можно взять голыми руками — он ни за что не убежит из-под куста, где спасается от зноя.
— Вот бы вдоволь напоить эту землю, — провожая долгим взглядом зубчатые гряды барханов, мечтательно говорит Велиназар.— Но уже и сегодня делается для этого многое...
Пятнадцать лет назад Велиназар Агаджанов окончил Ашхабадский университет и пошел работать в лабораторию гелиотехники при физико-техническом институте. В ее стенах занимались разработкой всевозможных гелиоустановок. Руководил лабораторией нынешний генеральный 7 директор научно-производственного объединения «Солнце» академик Академии наук Туркменистана Реджеп Байрамович Байрамов. Родившийся и выросший в этих местах, он сумел многих заразить своими идеями освоения пустыни. Сын чабана, Байрамов до четырнадцати лет из ночи в ночь ходил за отарой. Прекрасно знает пустыню и утверждает, что это — щедрая земля! Если, конечно, насытить ее влагой.
— Теперь чабан не хочет жить по-старому, — заметил Велиназар.— Его не удержишь одной только высокой оплатой труда. Ему необходим свет, ему нужна вода...
Но когда до чабанов дотянутся водопровод, электролиния? Большинство мелких пастбищенских массивов находятся на больших расстояниях, при малой плотности населения. Прокладывать водопровод дорого: себестоимость кубометра воды почти три рубля. Арыки? Но испарение в пустыне столь сильное, что оставленное утром на солнцепеке ведро воды к вечеру становится пустым. А каково тем водителям, которые возят по крутым барханам воду? Каждый день, да в несколько мест? Даже трудно себе представить, что будет с отарами, людьми, если что-нибудь случится с водовозом в такую жару. Раскаленный шар солнца поднимается все выше, нестерпимо слепит глаза. Жара буквально давит. Даже толстый брезент «уазика» уже не спасает. А дорога все дальше забирается в глубь пустыни. Застыв на песчаных гребнях каменными изваяниями, проплывают мимо верблюды с вылинявшими впалыми боками. Теперь было понятно, почему туркмены говорят: «Солнце — проклятье пустыни!»
О том, что солнце пустыни может стать и помощником человека, я убедился накануне в научно-производственном объединении «Солнце». С его работой знакомил меня сам Реджеп Байрамов. Рассказывая, он остановился около параболоида, похожего на гигантский подсолнух, в котором отражались гелиостат и здание с красной крышей. А рядом — маленькая установка. Из нее высоко вверх била сильная водяная струя, образуя радужное облако.
— Универсальный водоподъемник для колодцев, — улыбаясь, пояснил Байрамов.— Может работать на солнечной энергии, бензине, биогазе или электричестве...
Как выяснилось, солнечная энергия, собранная фотоэлементами с площади в несколько квадратных метров и превращенная в электричество, может за один день поднять примерно тонну воды из колодца глубиной двадцать метров. Кстати, водоподъемник уже прошел испытания в аулах, где еще недавно воду вытаскивали из колодцев в кожаных мешках с помощью верблюдов.
Что ж, подумал я тогда, в пределах территории объединения ученые уже практически заставляют небесное светило служить человеку. Но ведь пустыня большая... Я тут же высказал свои сомнения директору.
Реджеп Байрамович будто ждал этого вопроса:
— Использование солнечной энергии — принципиально новый подход к освоению пустынь. Представьте такую картину: в окружении песчаных барханов стоит домик, в котором живет со своей семьей пастух или дежурят сменные чабаны. Горячая и холодная вода, электричество...
— Так это когда еще будет, — заметил я.
— Как «когда»?!— с удивлением взглянул на меня Байрамов.— Автономный солнечный гелиокомплекс несколько лет уже действует...
Так и наметился мой маршрут — урочище Черкезли.
За такыром — закаменевшим глинистым полем — белые чабанские домики. Овцы шумно обтекали непривычное для пустыни сооружение опреснителя — торопились на водопой. Чуть поодаль высился ветряк.
Навстречу нам шел пастух в тельпеке с прокаленным зноем пустыни лицом и дружелюбно улыбался.
— Старший чабан Ходжаев Мурад, — шепнул мне Велиназар, — вместе с сыном.
Рядом с чабаном вел мотоцикл парень лет пятнадцати.
— Нынче мы уже пасем отару на Ижах, — подавая нам руку, смеется Ходжаев.— Поначалу было боязно, но ничего, привыкли. Ашир! — обратился ой к сыну.— Сгоняй-ка за дядей, где-то он там застрял, поторопи его.
Ашир вскочил на мотоцикл и скрылся в густом облаке пыли.
— Мой помощник, — глядя ему вслед, ласково проговорил Ходжаев.— Должно, скоро заменит меня. Я тридцать пять лет хожу за отарой, и он с малолетства со мной в пустыне. Учу его нашим чабанским премудростям: как поить овец, пасти, стричь... Да что это я, — вдруг спохватывается он.— Вы поглядите пока, как мы тут живем. Сейчас овец загоню в кошару, и будем чай пить.
Агаджанов ведет меня к огромному опреснителю, со стороны очень похожему на парники. С той лишь разницей, что здесь заставленные рамы имеют точно выверенный угол наклона. Принцип его работы удивительно прост. Горько-соленая вода подается из огромной сардобы — железобетонного резервуара — в лотки, а дальше все делает солнце. На внутренней поверхности рам осаждаются водяные пары, конденсируются и затем стекают в желобки.
— Воду черпаем из колодца, — поясняет Велиназар, — с глубины семнадцати метров. Там целые озера, только пить ее невозможно даже скоту.
— И какова производительность такого опреснителя?— спрашиваю.
— Все зависит от его площади и времени года. Сейчас, в летний сезон, установка дает четыре кубометра воды в сутки — дистиллированной, чистейшей. Смешивая ее в определенной пропорции с соленой, мы получаем питьевую воду. Овцы, а особенно верблюды охотно такую пьют.
Неожиданно на лице Велиназара появляется улыбка. Я смотрю на него с недоумением.
— Помню, — говорит он, — когда начали строить комплекс, сюда частенько приходили чабаны. Недоверчиво смотрели на нашу работу. Говорили, что слишком, мол, сложная ваша техника, куда нам с ней сладить. Зато когда построили опреснитель, домик, теплицу с замкнутым оборотом влаги, где почти круглый год выращиваем укроп, кресс-салат, лук, огурцы, помидоры, и кошару на одну тысячу голов, тут уж они по достоинству оценили новшество.
Чабаны зря, конечно, беспокоились. Для того чтобы получить пресную воду, надо один раз в пятнадцать-двадцать дней залить лотки опреснителя соленой водой и... пускай себе работает на здоровье. У чабана уже голова не болит, где взять воду для отары.
Этим летом должны поставить установку по выращиванию хлореллы, — после небольшой паузы продолжал Велиназар. — Всего несколько граммов сухой массы микроводорослей, добавленной в корм скоту, дает до двадцати процентов привеса. Кроме того, будет еще одна установка — для получения биогаза. На его производство пойдут отходы из кошары. Он как отличное топливо, так и «подкормка» для хлореллы. И непременно построим такой же водоподъемник, какой вчера видели в объединении...
В домике прохладно, может, поэтому как-то по-особенному уютно. Несмотря на то, что за окном в тени сорок градусов, здесь всего двадцать четыре.
— Тоже работа солнца, — заметил Велиназар.— Его энергии вполне достаточно и на охлаждение помещения летом, и на отопление жилища зимой. Экономия топлива в холодное время года не меньше сорока процентов.
Ходжаев подходит к выключателю — и под потолком загорается лампочка. С гордостью показывает, как работает телевизор, холодильник, и, подмигивая нам, важно произносит:
— Видали! Даже мой отец, не говоря уже о деде и прадеде, не мог мечтать о таком. Они всю жизнь прожили в прокопченной юрте. Не везде даже были кошары для овец, обходились примитивными загонами...
Мы не спеша пьем из пиал зеленый душистый чай и ведем неторопливый разговор.
— Смысл нашего эксперимента, — произносит Агаджанов, — конечно, заключается не только в том, чтобы создать хорошие бытовые условия. Наша задача гораздо шире. Как, по-твоему, может ли ученый чему-нибудь научить пастуха, который много лет ходит за отарами, знает отлично пустыню, повадки животных, то есть вобрал в себя опыт не одного поколения своих предков?— И, не дожидаясь ответа, продолжает:— Взять, к примеру, выпас овец. По рекомендации Института пустынь мы разработали систему научного использования пастбищ. В нее входит так называемый пастбищенский оборот. Это значит, что одни участки используются летом, а другие — весной. Кроме того, надо давать и короткий отдых пастбищам, чтобы уберечь от вытаптывания травостоя и тем самым не способствовать наступлению опустынивания. Но самое главное — на нашей площади в десять тысяч гектаров, которую нам выделили для эксперимента, раньше могли пасти скот все, кому не лень, никто за пастбища не отвечал. Теперь положение изменилось — сейчас на ней пасется только одна отара, закрепленная за гелиокомплексом. И чабаны уже сами заинтересованы в том, чтобы лучше сохранить свою территорию...
Эксперимент продолжается. И не случайно выбрали для его проведения местечко Черкезли. Вблизи урочища не проходит ни линия электропередачи, ни асфальтированная дорога. Вот почему гелиоустановка, работающая на солнечной энергии, должна создать не просто сносные, а в определенной степени даже комфортные условия для работающих в пустыне людей.
Но, по мнению ученых, прежде чем приступить к массовому внедрению подобных проектов, необходимо точно знать, сможет ли он, этот проект, полностью обеспечить водой и кормами отару овец в урочище. Причем круглый год.
В масштабах республики это очень важно знать. Особенно сейчас, когда переходят на новую организацию животноводства в условиях пустыни.
— Конечно, какие-либо окончательные выводы делать рано, — заключает Велиназар.— Ведь наш гелиокомплекс работает, как я уже говорил, не на полную мощность. Поэтому пока десять-двадцать процентов кормов и воды приходится сюда доставлять. Но я говорю — пока!
Молодой ученый убежден, что в ближайшем будущем в пустыне появятся уже не единицы, а десятки, сотни гелиокомплексов Они стали насущной необходимостью, продиктованной временем.
Ашхабад — Черкезли —Москва
Владимир Устинюк, наш спец. корр. Фото автора
(обратно)
Дети маиса
Никарагуа, Никарагуита,
Самый лучший цветок в букете моей любви...
(Из песни Карлоса Мехия Годоя)
Мы, никарагуанцы, владеем всего лишь 130 тысячами квадратных километров, но каждый из них удивительно красив, — сказал мне как-то художник Арнольдо Гильен, невысокий плотный человек с большой лобастой головой и очень добрыми, чуть печальными глазами.— Остановись в любом месте, присмотрись, и ты увидишь, что пейзаж так и просится на полотно.
Никарагуита — ласково, уменьшительно говорят о своей родине никарагуанцы. Действительно, по сравнению с такими гигантами двух Америк, как Бразилия, США или Канада, Никарагуа кажется на карте маленькой бусинкой. Но попробуйте перенести ее в Европу, и окажется, что это государство больше Австрии или Португалии.
При всем том, что размеры Никарагуа невелики, север страны разительно отличается от юга, запад не похож на восток.
Юг экзотичен и ярок, как одежды мулатки. Диковинные, пестрые, самых невероятных оттенков цветы, буйная зелень пальм, янтарно-желтые кокосы, радужные блестки колибри, ослепительная лазурь океанских вод...
Север скромен и небросок. Бесконечные цепи гор с прозрачной сенью сосен по склонам. Низкие облака, медленно стекающие с вершины белыми потоками тумана. Быстрые, светлые горные речушки, неожиданные водопады в зарослях диких бананов, укрывающих землю голубыми сумерками своих широких листьев. Крестьянские хижины, притулившиеся к могучим стволам вековых сейб. Темная зелень кофейных деревьев и затянутые марлей делянки табака...
Запад прокален солнцем, выдублен жаркими ветрами, как «мачетеро» — рубщик сахарного тростника. Здесь долины с бескрайними плантациями хлопка, дымные шапки над кратерами действующих вулканов и синие чаши озер в кратерах вулканов потухших. Это аккуратные квадратики рисовых полей и светло-коричневые моря фасоли. Это самые крупные города — Манагуа, Леон, Гренада и самые древние индейские поселения — Никиноомо, Масатепе, Ниндири...
Восток загадочен и молчалив, как индеец-мискито, населяющий его джунгли. Восток весел и беззаботен, как метис, живущий на побережье Атлантики. От берегов Великого озера расстилается сине-зеленый ковер сельвы. Влажный фиолетовый мрак царит в нем, и лишь где-то наверху, в кронах деревьев, пульсирует жизнь — визгливо верещат обезьяны, пронзительно кричат попугаи, разносится иногда мощный, гулкий и грозный рык ягуара. Сельву пересекают широкие мутные реки, где, высоко взлетая над водой, играет доисторическая панцирная щука, а в бурой жиже заболоченных берегов терпеливо караулят добычу крокодилы. Ни человеческого следа, ни дымка очага на многие километры вокруг. Только у самой кромки океана на красноватой глинистой земле притулились деревянные городишки-порты: Пуэрто-Кабесас и Блуфилдс. Там слышна английская речь и не смолкают зажигательные африканские ритмы, наследованные неграми и метисами от далеких предков — рабов, которых привозили сюда англичане с Ямайки.
...Небо поблекло и выцвело от жары. Уже больше месяца на потрескавшуюся землю, на бурую и ломкую траву не проливается ни капли дождя. Пыль словно серая дымка висит в воздухе, скрипит на зубах, оседает на одежде.
На каменистой тропинке, круто уходящей вниз, в глубокий овраг, стоит девушка и плачет навзрыд, размазывая слезы по лицу рукавом цветастого ситцевого платья.
— Кто обидел, красавица? — участливо спрашивают проходящие мимо парни, сверкая белозубыми улыбками на смуглых лицах.
— Вам хорошо веселиться, — отвечает она сквозь всхлипы.— А я никак спуститься не могу. Хотя мне ведь тоже вместе со всеми на площадь хочется...
Девушка пытается сделать несколько шагов и едва не падает: на загорелых до черноты ногах, с детства привыкших к веревочным сандалиям, — щегольские туфли на высоких каблуках. Положение действительно безвыходное — и овраг не обойдешь, он тянется до самого горизонта, и туфли не снимешь, как же после этого надевать такую красоту на запыленные ноги?
— Поможем горю? — Ребята переглядываются. Двое подхватывают девушку на сцепленные руки и со смехом, криками, шутками живо выносят на верх противоположного склона. Девушка сияет...
Бросая строгие, неодобрительные взоры на шумную молодежь, степенно шествуют пожилые крестьяне в соломенных сомбреро и белых рубахах, застегнутых до самой верхней пуговицы. За ними, соблюдая приличествующую моменту дистанцию, семенят жены в черных торжественных платьях, за подолы цепляются выводки ребятишек, потрясенных невиданным доселе скоплением народа, шумом, какофонией многочисленных самодеятельных оркестриков... Повсюду, насколько хватает глаз, по тропкам, тропинкам, дорогам идет множество людей. Мелькают черно-красные знамена СФНО, бело-голубые государственные флаги, транспаранты, портреты Сандино...
Праздник. Народный, крестьянский праздник. Единственный в своем роде, непохожий на привычное рождество или пасхальную неделю. Первый такой праздник. В этот день крестьяне семнадцати кооперативов департамента Чинандега получали землю. Тысячи людей собрались на просторной деревенской площади общины Эль Порвенир. На трибуне, сбитой на скорую руку, член Руководящего совета правительства Национального возрождения доктор Рафаэль Кордова Ривас вручает представителям кооперативов «титулос» — документы на право владения землей. Гремят оркестры. Вздымая облака пыли, танцуют и стар и млад. Тут же, взобравшись на стулья, ящики или бочки из-под бензина, добровольные глашатаи зачитывают неграмотным односельчанам тексты «титулос». Чтецы охрипли от напряжения, рты пересохли, но их просят читать снова и снова, и они читают...
— Эй, челе! — Твердая, увесистая ладонь опускается сзади на мое плечо.
Оборачиваюсь. Невысокий коренастый крепыш. Смуглое широкоскулое индейское лицо, прямые иссиня-черные жесткие волосы.
— Меня зовут Оскар Осехо. Я председатель здешнего кооператива имени Аугусто Сандино. А ты кто? Гринго? Немец?
Оскар выжидательно и хитро улыбался. Никарагуанцы, особенно крестьяне, люди сдержанные, а с незнакомыми — молчаливые. Чем потрепаннее крестьянское сомбреро и беднее одежда, тем больше достоинства и гордости проявляет их хозяин при встрече с чужаком, тем более с иностранцем. А тут... Видно, радость настолько переполняла Оскара, что он позабыл об обычаях и хладнокровии индейских предков.
— Русский. Советский журналист, — я наконец пришел в себя.
— Да ну! — Оскар с размаху вмял кулак правой руки в ладонь левой, выражая, по-видимому, этим жестом крайнюю степень удивления и восхищения.— Настоящий русский? Из России?
— Из Москвы...
— Слушай, брат, пойдем ко мне?
Это недалеко. Вон на холмике, видишь, хижина под апельсиновым деревом? Там я живу. Пойдем. Угощу тебя обедом. Проголодался, наверное?
Мы шли к дому по дорожке, пробитой среди пожухлой, увядшей травы, и Оскар, поминутно останавливаясь, придерживая меня за рукав, делился взглядами на происхождение своего народа.
— Мы, никарагуанцы, — говорил Оскар, — дети маиса. С рождения и до смерти мы питаемся его соками, его зерном. Маис — наш хлеб и наша жизнь. Когда мы собираем хороший урожай, в дом приходит счастье. Если урожай плох, в доме селится горе и голод. Понимаешь, мы связаны с маисом, как стебель связан с корнями. Мне дед такую легенду рассказывал.
Давным-давно это было, когда на свете жили бог утренней зари Иксмуканё и бог сумерек Икспийаёк. Семь дней и ночей трудились они, чтобы сотворить новое растение. Взяли крупинку золота, чтобы придать этому растению цвет и щедрость солнца. Взяли каплю оленьего молока, чтобы наполнить зерно, взяли коготь орла, чтобы пролетело растение над всем миром, и добавили кровь пумы, чтобы стало оно таким же сильным и непобедимым, как этот лесной зверь. И положили потом боги все это в кожу змеи, сброшенную при линьке, чтобы и растение каждый год возрождалось заново. И вот на заре восьмого дня поднялся к солнцу новый злак. Это был маис. А уж потом из маисовой муки, замешенной на крови тапира и змеи, слеплен был человек...
В хижине Оскара, собранной из тонких сосновых досок, земляной пол, три гамака, растянутых между отполированными от долгого пользования столбиками. В правом углу, где в тонких лучиках света, проникающего сквозь щели в ставнях, золотится пыль, — двухэтажные нары. Во дворе под навесом сложен из тяжелых серых валунов очаг. У огня хлопочет черноволосая женщина в коротком залатанном платье, и тут же возятся детишки.
— Жена, Эсперанса, — представляет Оскар. Женщина оборачивается. Глубокие морщины вокруг рта и на переносье. Тяжелая, утратившая стройность фигура, острые сухие ключицы, выпирающие из-под выреза платья, широкая, раздавленная работой ладонь с заскорузлыми, натруженными пальцами. Эсперанса улыбается, не разжимая губ. Любимое, да и самое доступное лакомство здесь — твердые, одеревенелые стебли сахарного тростника. А чтобы оплатить счет дантиста, крестьянину нужно работать полгода. Вот и закрывают деревенские женщины улыбку ладошкой, сложенной лодочкой.
— А это Мигель, — Оскар легонько хлопает меня по плечу.— Он русский, из Москвы.
Мы возвращаемся в хижину, садимся за колченогий маленький столик. Эсперанса приносит кукурузные лепешки — тортильяс, домашний соленый сыр и соус чиле, приготовленный из огнедышащего стручкового перца. Оскар ест молча и сосредоточенно, как едят труженики во всем мире. Закончив, он вытаскивает из нагрудного кармана рубашки помятую, в желтых разводах сигарету, прикуривает и с удовольствием затягивается.
— Сбылось, видишь, сбылось! — вдруг громко и радостно восклицает он.— Я говорю, наконец-то земля наша! Сколько лет мы боролись с помещиками за нее! Пробовали искать правду в городе, но адвокат только тянул из нас деньги. Конечно, мы со всей общины собирали по сентаво ему на гонорар, а потом приходил сеньор, платил втрое больше, и мы проигрывали дело. Тогда мы начали занимать помещичьи владения: распахивали земли, засевали маисом и фасолью. Помнишь, я сказал тебе, что счастье приходит в наши хижины с хорошим урожаем маиса? А где его взять, хороший урожай, когда земли нет? Земля у сеньора. И он на ней не маис сеял, а хлопок и продавал его в Соединенные Штаты. Так ему было выгоднее... Наплевать, что наши дети пухли от голода, умирали от болезней. Сеньор еще нашим благодетелем себя считал. А как же — ведь он нанимал нас на сбор урожая. Четыре кордобы в день, сто двадцать в месяц. Это если без вычетов за штрафы, за хозяйскую лавку, где нас обязывали покупать. А с вычетами — меньше ста получалось. А знаешь, сколько стоила консультация у врача? Сто пятьдесят кордоб. Рубашка — тридцать пять. Мачете — семьдесят...
Оскар помолчал, тяжело вздохнул и продолжил:
— Ничего не выходило у нас тогда с помещиками. Земли-то мы распахивали, да приезжали национальные гвардейцы. Что у нас было для борьбы с ними? Мачете и то не у каждого. Вот они и не церемонились — убивали, увозили в тюрьму, избивали, грабили, забирали последнее... Так мы жили. Мне сейчас тридцать пять. Знаешь, когда я первый раз побывал в кабинете у врача? После революции. Младшего сына возил, приболел он. И заметь, ни сентаво с меня не взяли... Читать я выучился тоже после революции, старшие дети в школу пошли опять же после революции...
— Ты мою Эсперансу видел? Старуха почти, правда? — неожиданно спросил Оскар.
— Да что ты... Вовсе нет, — пробормотал я, застигнутый врасплох.
— Не стесняйся, брат, так оно и есть, — оборвал меня Оскар, махнув рукой.— А ведь ей тридцать один всего. Жизнь из нее старуху сделала. Одиннадцать детей она мне родила, а выжило только семь. Сама ни разу, наверное, досыта не поела — все им отдавала. Но детишки все равно мерли. А молодая она красивая была, Эсперанса... Стройная, волосы чуть не до колен, густые...
Оскар сцепил на столе пальцы рук. Корявые, темные, растрескавшиеся пальцы с крупными обломанными ногтями.
— Латифундии и хлопок, будь они прокляты! Хлопок наших отцов с земли согнал... Совсем не осталось места, где сеять маис...
Я уехал от Оскара под вечер. Сначала час по ухабистому поселку до города Чинандега, потом по гладкой асфальтовой ленте шоссе Леон — Манагуа. Вся равнина вокруг была словно покрыта снегом, хлопок искрился под солнцем, отражая лучи, слепил глаза. И там, на проселке, и здесь, по обе стороны шоссе, насколько хватал глаз простирались хлопковые плантации. Бывшие латифундии, превратившиеся сегодня в кооперативные и государственные хозяйства...
Кофе растет на небольших деревьях, тонкие ветки которых и темная кора напоминают вишни. Ягоды, зеленые и красные, лепятся вплотную к ветке на коротких черенках. Собирать их кажется делом простым и легким: провел ладонью, и вот они в корзине...
Приблизительно так думал и я, осматривая кофейные плантации государственного хозяйства Ла Лагуна, раскинувшегося по склонам гор в пятидесяти километрах к северу от Матагальпы. Собственно, Ла Лагуна — маленькое
селение с узкими извилистыми улочками и бывшим помещичьим домом на вершине горы, где теперь размещается дирекция госхоза. Плантации, как почти вся округа, принадлежали раньше сеньору Бенисио Сентено. Он же был военным начальником округа и майором национальной гвардии. 19 июля 1979 года дон Бенисио удрал в Гондурас и сейчас засылает оттуда контрреволюционные группировки, которые орудуют в окрестностях.
— Пойдем, компаньеро, чего стоять, — недовольно произнес мой шофер и телохранитель Педро-Пабло по прозвищу Два Апостола, получивший его за столь редкое сочетание имен.
Два Апостола был на удивление мал ростом (автомат с примкнутым штыком доставал ему до плеча) и по-крестьянски нетороплив и рассудителен... Он ничего не делал без серьезного размышления, будь то замена магазина в автомате или обезвреживание мины, которую он заприметил на дороге. Однако, когда доходило до дела, был ловким, юрким и невероятно быстрым, как ящерица. Он умел бесшумно ходить по самому частому лесу, попадать из автомата — не целясь, от бедра — в подброшенную монету, кидать нож на два десятка метров, свистеть по-птичьи, виртуозно водить «джип» и ездить верхом...
К концу поездки мы с ним подружились, хотя поначалу, признаться, его опека и суровая молчаливость даже угнетали. Молчать он мог часами, и никакими ухищрениями не удавалось добиться от него и слова.
Командующий войсками МВД в Матагальпе, провожая нас, сказал: «Два Апостола не подведет, компаньеро. Он в таких переделках побывал, что и представить трудно. Да и район знает отлично, сам отсюда, из крестьян. Словом, не пожалеешь...»
Педро-Пабло действительно была знакома каждая тропка в радиусе ста километров, каждый холмик и ручеек. Острые настороженные глаза его подмечали самый незаметный след, любой признак опасности. Тогда он останавливал «джип», совал мне в руки огромный кольт и, взяв автомат, шел вперед по пустынной дороге, вглядываясь в придорожные кусты. Ту злополучную мину обнаружил тоже он. Сосредоточенно поколдовал над ней пять минут и отбросил в кювет ударом ноги. Молча вернулся к машине, закурил и, не проронив ни слова, завел мотор.
— Сколько ты воюешь, Педро-Пабло? — спросил я, не очень надеясь на ответ. Но он подумал-подумал и проговорил:
— Семь лет.
— А что тебя привело в партизаны?
Долго ехали молча. Я уже подумал, что теперь-то мой вопрос останется без ответа...
Но Педро-Пабло произнес мрачно:
— Гвардия... Мать, отца, братьев убили. Мщу. Последнего «контра» убью, тогда вернусь в селение.
Так мы ехали в Ла Лагуна. В госхозе нам не повезло: молоденький парнишка-часовой, охранявший здание дирекции, сообщил, что никого из руководства нет, все на плантациях. Мы отправились на поиски. За околицей на холме остановились: склоны насколько хватал глаз были покрыты яркой зеленью кофейных деревьев. Ветер доносил голоса сборщиков. Но где искать директора?
Вот тогда Педро-Пабло сказал недовольным тоном:
— Пойдем, компаньеро. Поправил автомат за спиной и молниеносно ринулся, покатился вниз по склону.
Мы довольно долго бродили по кофейным зарослям, пересекали залитые солнцем поляны, карабкались вверх, скользили по влажной траве вниз, но директора нигде не было. Спрашивали о нем степенных крестьян-сборщиков, молодых ребят с черно-красными сандинистскими повязками, затянутыми на головах так, что длинные концы свисали на ухо. И получали неизменный ответ: «Только что видели. Ушел. Кажется, в ту сторону».
Набегавшись, присели отдохнуть. Впрочем, Педро-Пабло встал «вольно», расслабив одну ногу и скрестив ладони на ремне автомата.
— Ты что, арестовал его, компаньеро? — раздался веселый звонкий мальчишеский голос. Из-за дерева показалась чумазая симпатичная мордашка парнишки лет двенадцати с черно-красной повязкой на лбу.
Естественно, Два Апостола не удостоил его ответом. Ответил я:
— Отдыхаем...
— Я знаю, вы директора госхоза ищете. Уже трижды мимо нас проходили. Не найдете... Самое верное дело — дождаться обеда. Он бригадиров собирает в столовой, задания дает. А пока с нами поработайте. Хосе разрешит...
— Конечно, разрешу!
Из кустов вышел плечистый высокий юноша. Он широко, дружелюбно улыбался.
— Хосе Эспиноса, — представился он, протянув руку.— Мы — бригада добровольцев из Манагуа, студенты, рабочие. Я командир бригады. Приехали помочь госхозу убрать урожай. Хотите поработать? Все заработанные деньги мы переводим в фонд обороны. Так что лишняя пара рук будет кстати.
Я вновь подумал о легкости предлагаемого дела и согласился.
— Братишка Луис, выдай товарищам корзины и покажи деревья! — распорядился Хосе.
Плетеные корзины были широкими и плоскими, с ремнем, продетым в ручки. Его надевают через плечо — корзина, таким образом, повисает на уровне пояса, а обе руки остаются свободными.
Что ж, работать так работать. Я храбро подошел к дереву и провел горстью по нижней ветке. Зерна со стуком посыпались на дно.
— Не так, компаньеро, — строго сказал «эрманито» — братишка — Луис.— Начинать нужно с верхних веток. Левой рукой пригибай ее к себе, а пальцами правой выбирай только спелые ягоды, красные. Зеленые не годятся...
Корзина заполнялась на удивление медленно. Руки затекли и покрылись царапинами, солнце слепило глаза. Несмотря на горную прохладу, пот катился с меня градом и, смешиваясь со сладким терпким соком, который брызгал из спелых ягод, застывал на коже липкой коркой. Появились осы — маленькие, злобные черные твари, норовившие цапнуть в глаз или нос. Мешали волосы, слипшиеся от кофейного сока...
— Под ноги и на ветви внимательнее смотри, товарищ. Здесь змей много, — спокойно посоветовал Луис, пересыпавший уже третью заполненную им корзину в большую прямоугольную жестяную коробку — «меру».
— А волосы вот повяжи, — и мальчишка протянул мне черно-красную повязку.
В меру входит до десятка корзин. Дневная норма взрослого сборщика — три с половиной меры. За два часа я высыпал в коробку три корзины. Педро-Пабло, аккуратно сложивший к подножию сосны подсумки, автомат и защитную рубашку, умудрился за то же время собрать одиннадцать корзин...
— Ничего, компаньеро, не расстраивайся, — утешал меня по дороге к селению Луис.— Ты молодец. Мы все в первый день мало собрали. Только Хосе норму сделал, но он и раньше на кофе ездил...
Длинные столы стояли под навесом, крытым толем. Начал накрапывать дождь. Слышался смех, перестук алюминиевых тарелок, громкие голоса. Меню было стандартным — рис, фасоль, жареные бананы. Зато кофе, собранный своими руками, казался необычайно вкусным и душистым.
К нам подошел высокий худощавый крестьянин средних лет. Из кармана его полотняных штанов, заправленных в резиновые сапоги, торчала рукоять револьвера. Это и был Рейнальдо Суарес, директор госхоза.
Для начала он придирчиво проверил наши документы: «Сами понимаете, компаньерос, время тревожное». Потом мы присели на расставленные кругом чурбаки из распиленного ствола сейбы, и Рейнальдо принялся подробно рассказывать о госхозе, директором которого он был вот уже четыре года. Впрочем, и создавал госхоз тоже он.
Государственное кофейное хозяйство «Ла Лагуна» было организовано на землях сеньора Бенисио Сентено в сентябре 1979 года. Сперва было очень трудно. Негодяй помещик перед бегством за границу сжег почти весь инвентарь и приказал своим «мучачос» разбить машины. И сами они, те, кто начинал госхоз, не имели никакого опыта.
Когда сорок крестьян стали первыми рабочими «Ла Лагуны», из них один только Рейнальдо умел читать и писать. Наверное, поэтому его и назначили директором. Некому было ремонтировать машины, никто толком не знал, как получать кредиты из банка. Не знали даже, сколько мансан занимал госхоз. Техников и землемеров среди крестьян не имелось.
Знали одно: новой Никарагуа необходим кофе, много кофе. Ну и что скрывать — семьи тоже нужно кормить: голодным детишкам не объяснишь про организационные трудности. Каждый день есть просят.
Вот так и начинали госхоз...
Сейчас в хозяйстве много машин. В прошлом году прислали из Манагуа агронома и трех техников. Недавно открыли медпункт, есть две школы и детский сад.
— Планы? Планы выполняем второй год подряд, — говорит с гордостью Рейнальдо.— А в нынешнем даже, похоже, перевыполним. Вы понимаете, «контрас» по горам бродят, напасть могут. Идем с опережением графика благодаря «бригадистас» — двести добровольцев приехали из столицы на сбор урожая. В Никарагуа никому объяснять не надо, что значит урожай кофе для страны. Среди добровольцев много рабочих с фабрик. И студенты тоже народ сознательный, такую нам здесь пропаганду с агитацией развернули — только держись!
Для нас сейчас главное — мир. Чтобы нам не мешали, — вздохнул Рейнальдо.— Чтобы такие парни, как он, — директор кивнул в сторону Педро-Пабло, — оставили автоматы да вернулись к нам, на крестьянскую работу. Чтобы не приходилось хоронить убитых, восстанавливать сожженное и взорванное бандами. Мир настанет — в сто раз лучше заживем!..
Михаил Белят
(обратно)
Панагюрские клады
В Панагюриште меня привела медь, одно из немногих полезных ископаемых, которым Болгария себя обеспечивает полностью. Мне довелось побывать уже на старом рудничке Плакалница близ Врацы со следами древнеримских разработок; на комбинате «Элаците», вступившем в строй два года назад.
И еще во многих других районах Болгарии добывается этот ценный металл. Но нигде его месторождения не сконцентрированы столь тесно, как у Панагюриште. В его окрестностях действуют три крупных комбината — восемьдесят шесть процентов всей болгарской меди.
Георгий Гавранов, главный геолог Западного Средногорья, беседовал со мной в Панагюрском общинном комитете партии. И когда экономические выкладки, геологические данные, демографические проблемы края были обсуждены, я спросил:
— Скажите, а кладоискателей в вашем роду не было? Не потому ли вы геологом стали?
Подобные вопросы, заданные заслуженному человеку, могли бы показаться странными везде, но только не в Панагюриште.
Сначала надо сказать, почему о кладоискателях зашла речь.
В Болгарии издавна было очень много кладоискателей.
Казалось бы, невелика страна, к тому же густо населена, вдоль и поперек исхожена. Но хранят ее недра много неразгаданных тайн. Ими занимаются прежде всего геологи, умеющие заглянуть далеко в земную глубь. Перед людьми этой профессии поставлена задача огромной значимости — ведь Болгария вынуждена импортировать значительную часть необходимой народному хозяйству руды и топлива.
Занимаются тайнами болгарской земли и археологи. Они стремятся как можно точнее воссоздать факты истории, открыть и сберечь для потомков следы древних культур. Люди этой профессии имеют «право вето». Стоило, к примеру, строителям Софийского метро наткнуться на остатки крепостной стены античной Сердики, а рабочим, проводившим реконструкцию пловдивского центра, — на остатки Филипяополя, как земляные работы немедленно останавливали.
Есть и третья категория искателей подземных сокровищ. Это кладоискатели, или, по-болгарски, «иманяры». Археологи любят их не больше, чем виноградари — градоносное облако.
Кладоискательство зародилось в этих краях с незапамятных времен. Пожалуй, не найдешь уже кургана без следов самодеятельных раскопок самых разных эпох. Искали счастья многие—везло единицам. Профессиональные иманяры нищенствовали. «Ищу клады старые, портки ношу драные», — говорили о них.
В обстоятельном труде «Психология нашего кладоискательства» Иван Хаджийский, один из основоположников болгарской социологической науки, считал, что две причины некогда непомерно развили кладоискательство в стране: нищета и невежество. Действительно, старая Болгария щедро была наделена и тем и другим, и это, конечно, не могло не подстегивать стремления как угодно — хоть чудом! — вырваться из тягостного бытия. Воображение иманяров будоражили фантастические сокровища, каждое из них охраняли оборотни, духи, хранители кладов. Они знали сотни примет и заговоров. Должно же хоть что-нибудь помочь! Дело, однако, не только в этом легковерии искателей счастья.
Болгарская земля действительно богата неоткрытыми сокровищами. В разные эпохи этот благодатный край влек к себе людей, здесь проходили торговые пути из Приазовья к Средиземному морю и из Европы— на Ближний Восток, в Африку. Здесь цвели мощные цивилизации: фракийская, древнегреческая, римская, византийская, славянская, и каждая оставила свой след. На языке археологов — культурный слой. Частые войны, восстания, набеги воинственных племен, а во времена османского ига — бесчинства разбойников-кырджали, объединявшихся в целые армии и захватывавших, предававших огню и разграблению большие города, делали жизнь ненадежной. В любую из драматических коллизий люди прежде всею прятали в тайниках ценности. И столько же, если не больше, погребено под развалинами домов, лишившихся владельцев.
Сколько сот лет ищут иманяры млады, а копни землю поглубже и... ...В Варне принялись прокладывать канал на территории одного из предприятий. Рабочие наткнулись на глиняный сосуд, в котором лежали ожерелье, диадема и другие украшения — больше килограмма золота...
...На опытной станции огородничества в селе Казичене под Софией зачерпнул экскаватор землю, а высыпал с нею три сосуда — глиняный, бронзовый и золотой...
...В селе Хотица близ Велико-Тырнова были обнаружены сорок четыре кольца из золотой проволоки и золотые пластинки; в Якимове, близ Михайловграда, — коллекция серебряных кубков; у черноморского порта Каварна — два десятка золотых бляшек, а на дне морском — увесистый слиток из меди, серебра и золота, имевший форму растянутой шкуры животного. Эта находка, кстати, породила интересную гипотезу — не слитки ли такого рода подразумевались в древнегреческом мифе под «золотым руном»? (Подробнее об этой уникальной находке см. «Вокруг света» № 11 за 1984 год — очерк «...из Греции в Колхиду...».)
...Близ города Преслав в Шуменском округе весной 1978 года одна из работниц, занятая на виноградниках, заметила, что между комьями вспаханной с осени земли что-то поблескивает. Вызванные на место археологи насобирали вокруг с десяток тончайших ювелирных изделий и остатки разбитого сундучка — видимо, полгода назад его зацепило плугом...
...Во Враце при рытье котлована под жилой дом была обнаружена россыпь золотых и серебряных вещиц: кубки, серьги, аппликации с конской сбруи — всего около тысячи предметов!..
Но все вышеперечисленные сокровища, даже если их сложить вместе, не могут сравниться по ценности с «находкой века» — античным золотым сервизом из девяти предметов общим весом свыше шести килограммов, обнаруженным в Панагюриште.
Городок этот расположен на южных склонах Средногорья — невысокого, но очень живописного горного массива, протянувшегося на многие десятки километров параллельно Стара-Планине. Хотя основные магистрали, пересекающие Болгарию с запада на восток, минуют Панагюриште стороной, заезжать сюда мне доводилось не раз. Ведь небольшой этот городок сыграл заметную роль в болгарской истории. Именно он стал центром апрельского восстания 1876 года, вскоре потопленного османами в крови.
В блокнотах у меня накопилось много интересных записей: о панагюрце Иване Парапунове, сражавшемся добровольцем в русской армии еще в Крымскую войну, и десятках его сограждан, отличившихся позднее на Шипке; о «хозяйке» местного Дома болгаро-советской дружбы Катюше Чамовой — она и по паспорту именно Катюша (а не Екатерина), так ее нарек отец-партизан в честь песни «Катюша», которая в годы войны стала боевым гимном антифашистов в Болгарии и многих других странах Европы. Бывал я и на здешних промышленных предприятиях — фабрике «Обориште», комбинате «Оптикоэлектрон».
Знал в общих чертах и о «панагюрском кладе» — о том, в частности, что нашли его случайно трое братьев Дейковых. То, что «находка века» произошла не так уж и давно, я осознал, лишь наткнувшись в одной из софийских газет на интервью с Дейковым-старшим. В те дни отмечали тридцать пятую годовщину открытия клада в Панагюриште.
В свои восемьдесят четыре года Павел Дейков сохранил отличную память, силу и стать человека, привыкшего к физическому труду. Впрочем, с того памятного декабрьского полудня 1949 года рассказывать эту необыкновенную историю ему довелось, должно быть, тысячи раз.
— Просто повезло, что я тогда киркой не ударил, — привычно начал он.— Мы глину для черепицы заготавливали. Верхний слой был твердый, его предварительно рыхлить требовалось. А тут, чувствую, помягче стало. Чтобы двойную работу не делать, говорю брату: «Иди сюда с лопатой». Он только ковырнул, а вместе с комом что-то блестящее отваливается. Воткни он на сантиметр дальше — поцарапал бы амфору. Ну а если бы я кайлом ударил, подумать-то и то дрожь берет. Чудо, как повезло!
Прав Павел Дейков: не только панагюрскому сокровищу, всей Болгарии сопутствовало тогда удивительное везение. И не только в том, как было открыто сокровище, но и в том, кто его открыл. В городке Исперих мне рассказывали, как где-то на чердаке, в пыльном и затхлом тайнике, была обнаружена половинка античного Пегаса, с поразительным искусством отлитого из золота. Видимо, его когда-то откопали в земле двое иманяров да «по-братски» поделили: тебе хвост, мне грива. Какое счастье, что панагюрский клад попал в честные рабочие руки! Очистив сосуды от земли, трое братьев отправились домой, переоделись в чистое и отнесли свои находки в общинный совет: посмотрите, мол, какое чудо откопали...
Спросил я Дейкова и насчет вознаграждения.
— Выдали нам потом по триста тысяч левов — тысяча двести по нынешним деньгам. Очень кстати мне деньги пришлись: жена тогда болела, требовалась операция. Зятю помог с образованием. Дети у меня все образованные. Внук в Ленинграде учится...
А был ли счастлив владелец половины золотого Пегаса? Вряд ли, скорее всего эта находка стала проклятьем его жизни — иначе не прятал бы ее на чердаке, хороня от людей! Спасибо еще, что не поднялась рука переплавить, пустить золото на кольца и зубные коронки, как, возможно, поступил его партнер.
А Павел Дейков — в том можно не сомневаться — по-настоящему счастлив.
Он счастлив, что жизнь прожил честно, что люди его уважают, а главное — что его трудовыми руками был преподнесен стране столь ценный дар.
Панагюрское сокровище стало главной «изюминкой» Болгарии на зарубежных выставках. И нетрудно представить то волнение, с которым Павел Дейков мысленно провожал сокровище, когда его с величайшими мерами предосторожности возили в Нью-Йорк, Токио, Лондон, Вену, Париж.
О панагюрском кладе пишут книги, ему посвящают научные симпозиумы. Не одну диссертацию еще предстоит написать, пока удастся расшифровать рельеф, изображенный на амфоре, с полной достоверностью установить, где это сокровище изготовлено, или разгадать историко-детективный сюжет: кто, когда, почему и при каких обстоятельствах закопал его на берегу горной речушки.
И все же поистину фантастическая ценность этого клада не в силах затмить другое подземное сокровище, обнаруженное все в том же Панагюриште, — медь.
...Случилось это в 1922 году. С какой именно целью занялся Иван Тренчев раскопками за околицей своего села Баня близ Панагюриште, осталось неизвестным. Не исключено, что и он был не чужд иманярства. Но наткнулся он на руду и смастерил медеплавильную печь. Руды хватило ненадолго, однако «духи — хранители кладов» явно покровительствовали Тренчеву. Уже на следующий год, копая вдвоем с приятелем гипс, он снова обнаруживает руду. Сначала — у села Красен, затем — у Елшицы. Да столь богатую, что в первые годы из каждой тонны удавалось извлекать по 300 килограммов меди и еще по 18 граммов золота! Так было положено начало поныне действующему комбинату «Панагюрски мини», отметившему уже полувековой юбилей.
Следующее крупное открытие было здесь сделано уже при народной власти, оно стало результатом поиска геологов-профессионалов, хотя и на сей раз без участия Его Величества Случая дело не обошлось.
Вот, собственно говоря, как я попал в Панагюрский общинный комитет партии, где и задал почтенному геологу вопрос о предках-кладоискателях.
Вопрос мой, повторяю, никого из присутствовавших не удивил и не смутил, в том числе и самого Георгия Гавранова. Да нет, отвечал он, иманяров в его роду, насколько он знает, не бывало. Зато к поиску подземных сокровищ имел отношение отец, много лет проработавший на здешних рудниках «Красен» и «Елшица». По этой ли причине Георгий предпочел Софийский геологоразведочный институт всем прочим вузам страны? Нет, скорее на него повлияли рассказы о сенсационных открытиях в Медете...
От Панагюриште эти места лежат всего в полутора десятках километров. Часть пути решили одолеть пешком, и я о том не пожалел. Дубовые и буковые рощи, луга на склонах, воздух, пропитанный ароматом разнотравья, веющие прохладой скалистые ущелья — чудесный путь!
Нет сомнения, что многие поколения иманяров бродили вдоль русла речки Медет, словно бы самой природой предназначенного для размещения кладов, — внимательно, шаг за шагом ощупывали трещины в камнях, надеясь угадать в них таинственные метки. У геологов же эти места долгое время считались бесперспективными. И когда летом 1955 года здесь была все же предпринята небольшая разведывательная экспедиция, затею эту сочли абсолютно пустой и напрасной.
С не меньшей тщательностью, чем некогда кладоискатели, вглядывались геологи в скальные уступы, выискивая только им понятные нерукотворные образования, позволяющие заподозрить присутствие меднопиритной руды. Проведенное осенью 1955 года зондирование подтвердило: есть залегание, причем чрезвычайно удобное, близкое к поверхности. Да и количество вроде бы значительное. Один, правда, минус: процентное содержание металла настолько низкое, что промышленной разработке месторождение не подлежит. Овчинка, так сказать, не стоит выделки.
По счастью, нашлись люди, у которых при таком известии не опустились руки. Они привлекли для консультации советских экспертов. Коллективными усилиями геологов, горняков, обогатителей из Софии, Москвы, Ленинграда, Иркутска обследование медетского месторождения было завершено в 1958 году с заключительной резолюцией: разработке подлежит. С того момента и начался в этом краю «геологический бум»: к северу и югу от Панагюриште открывали все новые и новые медные месторождения, но первенцем среди них стал именно «Медет».
Во всех учебниках и справочниках по физической географии Болгарии указывается, что полезными ископаемыми природа ее не слишком одарила. Страна, если можно так выразиться, богата бедными ископаемыми: низкокалорийным углем лигнитом да пиритом со слабым содержанием меди. Интересы народного хозяйства, общая стратегия стран — членов СЭВ требовали не оставлять эти богатые ресурсы втуне. А коль скоро встал вопрос об их использовании, добиваться при этом максимальной эффективности.
...Вдвоем с Георгием Чолаковым, заместителем главного директора горно-обогатительного комбината «Медет», мы застыли на краю глубокой пропасти. Двигавшиеся внизу, на полукилометровой глубине, гиганты БелАЗы выглядели просто игрушками. Однако в их маневрировании угадывалась четкая закономерность: они шли друг за другом через правильные интервалы, веером расползались по огромному котловану, в то время как другие сходились в обратном потоке, разделенные все такими же идеально равными промежутками.
— Все это очень просто! — пояснил Чолаков.— Самосвалами руководит электронный диспетчер — болгарская система «Астра»...
Оказалось, что десять с лишним лет назад здесь, в Медете, уже внедрили без шума и помпы очень эффективную систему автоматизированного управления. Перед въездом в карьер имеется световое табло, по нему шофер узнает, к какому экскаватору он должен следовать. И руководит этим ЭВМ, расположенная в простенькой бетонной будке чуть повыше, на склоне горы. Бесперебойная транспортировка руды к обогатительной фабрике — одно из важных слагаемых «медетского чуда»...
Чтобы разработка столь бедных руд оказалась рентабельной, требовалось применить принцип открытой добычи с усовершенствованной методикой взрывных, буровых работ, внедрить новую систему обогащения. В 1961 году, когда московский Гипроцветмет, ленинградский Механобр, софийская Нипроруда и ряд других институтов завершали разработку проекта, первые участники стройки, объявленной молодежной, уже прибыли в Медетское урочище. Им предстояло вывезти несколько миллионов кубометров грунта, возвести сложную гидротехническую систему с двумя водохранилищами, стометровой плотиной и пятью тоннелями. Только на обогатительной фабрике и во вспомогательных цехах было установлено оборудование общим весом тридцать тысяч тонн — его изготовили на машиностроительных заводах СССР, ГДР и Чехословакии. В Медете был смонтирован мостовой кран, самый по тем временам мощный в Болгарии. И на все это строителям и монтажникам потребовалось меньше четырех лет: уже в начале 1965 года здесь стали получать медный концентрат.
...Бездна, на краю которой мы наблюдали синхронную, словно часовой механизм, работу экскаваторов и самосвалов, — рукотворная. Два десятилетия назад, как объяснил мне Чолаков, на этом месте был холм. Вгрызаясь в него своими стальными челюстями, роторные экскаваторы углубились уже почти на полкилометра, и скоро этот огромный резервуар с медной рудой будет вычерпан до дна. Но здешнему коллективу комбината — бурильщикам, шоферам, рабочим обогатительной фабрики — новую работу искать не придется. Ведь по соседству растет «Асарел»!
Всего в дюжине километров отсюда геологи — уже при непосредственном участии Георгия Гавранова — открыли еще одно месторождение таких же руд. Труд, сопутствовавший этому открытию, воистину сизифов: 120 тысяч проб, 700 тысяч анализов... Но зато при этом было установлено, что асарелское месторождение входит в двадцатку крупнейших в мире!
Пуск первой очереди нового горно-обогатительного комбината предполагается осуществить в конце 1986 года. Там уже создан экспериментальный участок. Руду для обогащения пока приходится возить в Медет — благо, что по гребню горы проложена прекрасная дорога, широкая и ровная, как автострада.
— Хочу обратить ваше внимание на одну существенную особенность, — сказал мне Чолаков.— Опыт «Медета» и «Асарела» беспрецедентен. Впервые в мировой практике налажена промышленная разработка руды с содержанием металла меньше одного процента. Причем разработка выгодная, дающая солидную прибыль...
«Медетской методикой» предусмотрена углубленная переработка руды с помощью биотехнологии. Потребление воды на три четверти — оборотное. Все это выгодно с экономической точки зрения, а заодно и позволяет уменьшить загрязнение природной среды, чему здесь уделяется повышенное внимание. Ведь окрестности Панагюриште богаты не только природными красотами и целебными источниками, но и историческими достопримечательностями. К примеру, асарелское месторождение соседствует с Обориштем — лесной поляной, где в апреле 1876 года собралось первое в болгарской истории Великое народное собрание, призвавшее болгар к восстанию против османского ига. Место это объявлено заповедной зоной, сюда, что ни день, приезжают экскурсии со всех концов Болгарии. И чтобы не нанести ущерба национальной святыне, пришлось удлинить рудные пути.
...В скором времени на месте медетского карьера появится глубокое озеро, заглохнут машины мельницы обогатительной фабрики, а весь персонал перейдет на «Асарел», который по объемам продукции превзойдет своего предшественника вдвое. Это, однако, не означает, что поиск геологов завершен. Наоборот, Гавранов уверен: пока еще открыта не вся панагюрская медь. Сведения, полученные со спутников, от советских космонавтов, подкрепляют гипотезу о том, что рудный скелет Средногорья охватывает значительное пространство с севера на юг и с запада на восток.
Болгарская земля по-прежнему полна кладами. Их еще искать и искать.
И находить.
Панагюриште — София — Москва
Андрей Крушинский, корр. «Правды» — специально для «Вокруг света»
(обратно)
Огород для гребешка
В бухте миноносок
Только я ушел под воду — сразу потемнело. Дна не видел: шлепнулся в мягкий ил. Пошарил вокруг себя и наткнулся на что-то скользкое и бугристое. Бросил. Потом сообразил, что это трепанг. Стал искать его. Вот он, — прерывисто дыша, рассказывал о своей первой вылазке в залив Посьета Костя Акутин. Он протянул мне сжавшегося до размеров теннисного мяча пузырчатого трепанга.
— Для начала неплохо, — ободрил я его.— Если трепанг объявился в таких условиях — значит, в других местах их должно быть еще больше. Ну а как там, на дне?
— Градусов пятнадцать...
— Да, не очень жарко, если учесть, что вода на поверхности двадцать четыре. Наверху — субтропики, внизу — умеренные широты.
— Очень даже умеренные, — дрогнули посиневшие губы Кости.
Что ж, первое свое испытание морем Акутин выдержал. Теперь ему можно было поручать и более сложные дела. А их предстояло немало. Экспедиция Всесоюзного научно-исследовательского института морского рыбного хозяйства и океанографии, или сокращенно — ВНИРО, приехала из Москвы в поселок Посьет, чтобы оказать практическую помощь экспериментальной базе мари-культуры. В Москве задача была поставлена в самых общих чертах: изучить условия обитания ценных промысловых животных — приморского гребешка и трепанга в прибрежных водах Посьета. Детали работы предстояло уточнить на месте.
Проблемы начались еще в Москве с комплектования экспедиции. Штатным сотрудником был лишь лаборант-океанолог Костя Акутин. Остальных пришлось собирать, что называется, «с бору по сосенке». Я пригласил в экспедицию Володю Гудзева, увлекающегося подводной фотографией. Он порекомендовал мне Олега Савинкина — мастера на все руки. Такой человек незаменим в экспедиции, где многое решает техника: моторы, акваланги, подводная фотоаппаратура. Аня Севастьянова, студентка географического факультета МГУ, умела работать с теодолитом, чертить карты и профили.
В Посьете нам как-то сразу удалось устроиться. Директор базы марикультуры выделил нам две комнаты в общежитии и шлюпку «Прогресс», немного побитую о камни, но за день Олег с Володей залечили все ее раны.
Рано утром Олег привязал шлюпку к корме мотобота, и вся наша экспедиция в составе пяти человек отправилась в бухту Миноносок, которая раздвоенной шпорой вонзалась в гористый полуостров Краббе. Здесь, в Южном Приморье, земля и вода причудливо переплелись заливами и полуостровами. Далеко в море виднелись осколки земной тверди — острова Попова, Римского-Корсакова, Фуругельма. Заливы, бухты и бухточки всех размеров вырезали в скалистых берегах фестончатые кружева.
Природа щедро одарила этот чудесный уголок нашей страны. Здесь водятся сима, иваси, камбала, крабы, трепанги, гребешки, мидии, креветки. Было время, когда их добывали сколько могли. Теперь на смену охоте пришла в Приморье марикультура: морские фермы, плантации, пастбища.
Хозяйства в Посьете выращивают за год десять миллионов молодых гребешков размером с пятачок. Один рабочий заполняет за смену тридцать-сорок возрастных садков. В каждом садке пять секций, в каждую секцию сажают двадцать пятачков. Получается медленно и дорого.
Второй способ проще и дешевле. Маленьких гребешков, как зерно, высеивают на дно, где на донных плантациях они растут быстрее. Урожай собирают водолазы. Один опытный специалист может собрать за час тысячу взрослых гребешков, хотя и здесь есть свои трудности.
Пока мотобот будоражил волной зеркальную гладь бухты, мы не отрываясь смотрели на нескончаемые ряды белых и розовых шаров. Это были «вершки» плантации приморского гребешка. «Корешки», то есть гирлянды с сетчатыми коллекторами, прикреплялись к ним снизу и уходили на пятиметровую глубину.
Мотобот чиркает бортом о пирс экспериментальной базы. Здесь нас уже встречает плечистый парень в потертой защитного цвета куртке и высоких резиновых сапогах.
— Я — Синицын, завхоз плантаций, — представился он.— Пойдемте в дом, там вас ждет заместитель директора базы по производству — Женя Шевченко. Попьем чайку, заодно и о предстоящем деле поговорим.
По узкой тропинке гуськом поднимаемся к дому, который стоит без крыши, но зато с террасой.
— Ремонт делаю, — поясняет хозяин.— До зимы надо бы успеть.
Дом капитальный, как и все постройки вокруг: столовая, склад сетей, колодец. Чувствовалось, что люди обосновались здесь надолго.
Шевченко мы увидели на террасе, а рядом невысокую миловидную женщину в штормовке.
— Знакомьтесь, — сказал Шевченко, пожимая нам руки.— Нина Дмитриевна Мокрецова. Наш главный специалист по трепангу.
Мы уселись за стол, на котором стояли по кругу чашки, а посредине огромный чайник. Пока Мокрецова разливала чай, Шевченко без предисловий приступил к деловому разговору.
— Тесно нам в бухте, сами видите, — медленно заговорил он.— Четыре большие плантации. В садках выращиваем молодь гребешка. По плану его скоро должны давать двадцать пять миллионов штук в год. Снабжаем им другие хозяйства и сами выращиваем гребешка до товарного размера. Но в садках он растет медленно: видать, тесно ему в сетчатых каморках. Ячейки к тому же забиваются сорными организмами, и оттого уменьшается приток свежей воды и пищи.
— А если попробовать высаживать мальков на грунт, как рассаду на грядки? — спросил я.
— Пробовали, — вступает в разговор Синицын.— И выяснили, что не всякий грунт гребешку подходит. А нам нужно хотя бы десять гектаров подводных «посевных» площадей. Пока подобрали только половину.
— Ну что же, — подумав, сказал я, — сделаем ландшафтную съемку морского дна, составим для вас карту подводных угодий. По ней разместите донные плантации гребешка. Все будет в порядке.
— Погоди, не торопись, — охлаждает мой пыл Женя.— Грунт — это еще не все. Мы посадим гребешков, а его уничтожат морские звезды. Их тут видимо-невидимо.
— Значит, надо постараться отыскать такие места под водой, где звезд сравнительно немного, — вздохнув, подытожил я.
— Не забудьте и о трепанге, — вступает в разговор Нина Дмитриевна Мокрецова.— Хотим научиться его разводить. Мне нужно знать, где трепанги собираются в наибольшем количестве, сколько органического вещества в их пище. Какая соленость воды...
— Не много ли мы хотим от москвичей? — останавливает ее Шевченко.— Времени у них в обрез — всего полтора месяца. Недели две придется отдать штормовой погоде. Еще, не ровен час, тайфун нагрянет...
— Все ясно, — я оборачиваюсь к своим.— Сутки на подготовку снаряжения. Если повезет с погодой — послезавтра начинаем съемку.
В экспедиции свои обязанности знает каждый. Савинкину надлежит проверить мотор, забить акваланги, Акутину — откалибровать гидрологический зонд, подготовить батометры, Гудзев заряжает подводные фотоаппараты, а от Севастьяновой потребуется вычертить на ватмане планшет бухты Миноносок.
С подготовкой мы уложились в срок. Стоял полный штиль.
Мир трепанга
В первое рабочее погружение идем в паре с Костей. Гудзев страхующий, Олег — на моторе. Аня на берегу с теодолитом, засекает место дрейфа шлюпки. Перед погружением мы уложили на дно капроновый фал, размеченный краской на пятиметровые отрезки, чтобы точно знать пройденное под водой расстояние. Опускаемся с Костей на глубину три метра, туда, где лежит концевой груз мерного фала. Не упуская его из виду, медленно плывем, записывая в специальный блокнот свои впечатления. По глубиномеру я слежу, как нарастает над нами толща воды: пять, семь, десять, тринадцать метров... Словно в калейдоскопе, сменяются ландшафты.
У самого берега видны навалы глыб. Базальтовые скалы обросли розоватой узорчатой пленкой — известковыми водорослями. В солнечных бликах переливается салатно-зеленая водоросль ульва, которую так и называют — морской салат. В такт колебаниям воды покачиваются ветки оливково-зеленого кодиума. Прибрежные скалы — царство морских ежей. Черные, с красноватым оттенком игл, они едва заметно ползают по скалам, счищая с них слизистую пленку, богатую микроорганизмами. То тут, то там на сером фоне скал вспыхивает крапчатая сине-оранжевая морская звезда — гребешковая патирия, или «звезда шерифа».
Спускаемся глубже и попадаем в вотчину мидий Грайана. Живут они большими .колониями — друзами, прикрепляясь к скалам. Словно пирамиды, возвышаются мидии над камнями. Черноморские сестры по сравнению с ними — сущие лилипуты. Одна мидия Грайана весит с полкилограмма. Выбираем друзу и начинаем считать. Тридцать восемь штук, почти двадцать килограммов биомассы! Плодородие дальневосточных шельфов уступает разве что коралловым рифам. Среди мидий замечаем трепангов.
Светло-коричневые, бурые, красно-коричневые, словно гигантские гусеницы, они расползлись по всем закоулкам каменного лабиринта. На первый взгляд трепанги кажутся неподвижными. Но пристальное наблюдение... и замечаешь, как они медленно перебирают своими мелкими ножками.
Трепанг удивительно прожорлив. Он питается круглые сутки, неутомимо пропуская через свой кишечник ил и песок, усваивая содержащиеся в них органические вещества. Если растянуть кишечник двадцатисантиметрового трепанга в одну линию, то получится жгут больше метра длиной. За год он пропускает через себя полцентнера грунта.
Промышляют трепанга с незапамятных времен. В Приморье согласно официальным документам в 1877 году было добыто 200 тысяч пудов трепанга. В настоящее время годовой улов этого животного всеми странами весьма велик — свыше 12 тысяч тонн. Основная масса мирового вылова приходится на Японию и Китай. Умело приготовленный трепанг очень вкусен, напоминает белые грибы. Трепанг издавна ценится у восточных народов. Древняя китайская медицина приписывала ему стимулирующие и укрепляющие свойства.
Мы продолжали вести наблюдения. Приглядевшись к трепангам повнимательнее, я вижу, что они норовят подползти поближе к мидиям. Некоторые из них даже запускают щупальца между приоткрытых створок. Одна группа трепангов облепила со всех сторон друзу мидий, как поросята свиноматку. В чем дело? Замечаю, что возле них камни как будто припорошены илом. И тут приходит разгадка: трепанги питаются пищевыми отходами мидий. Моллюски всасывают вместе с водой органические частицы, а выбрасывают илистые комочки — своего рода биококс. Для мидий он уже не представляет пищевой ценности, но для трепангов — лакомое блюдо. Мидии и трепанги находятся в симбиозе: сосуществование полезно обоим.
Я делаю знак Косте, и он осторожно собирает верхнюю пленку ила вокруг друзы мидий в стеклянный пенал, чтобы в лаборатории определить содержание органического вещества в этих комочках...
День за днем мы выходим в море, оценивая число трепангов и наблюдая за их поведением. Обошли всю бухту Миноносок, осмотрели дно возле мысов Шелеха, Острено, у Бакланьих камней. Где бы мы ни погружались, самые большие скопления трепангов были на подводных скалах и камнях возле высоких обрывистых берегов. Здесь они находили себе и пищу и убежище. Встречались они на каменисто-илистых грунтах, особенно если там жили мидии. Отметили, что водоросль анфельция больше всего нравилась трепангам, особенно малькам. По семь, а то и по десять мальков величиной с палец насчитывал я на одном квадратном метре. Поле анфельции было настоящим детским садом трепангов. А вот чистый серый песок трепанги не любят. Песчаная пустыня что на суше, что под водой — пустыня.
Наблюдения за трепангами и мидиями навели меня на мысль проверить, нет ли трепангов под гребешковыми коллекторами. Погружаемся с Олегом у края плантации. На глубине пять метров он включает фонарь. Вода очень мутная. Не вода, а кисель из мельчайших частиц взвеси. Мягко падаем в ил, поднимая клубы мути. Теперь полная темнота. Ползем по дну, ощупывая пространство перед собой. Попадается что-то кожистое и длинное. Ага, это ламинария. А это что такое? Тонкие жесткие прутья, с места не двигаются. Пучок света вырезает из мрака контуры стальной решетки. На ней сидят три крупные устрицы. Понятно — донный устричный коллектор. Кругом набросаны куски веревок, сетей. На сетке — два трепанга. Берем пробу грунта и плывем назад. Подниматься нельзя — над головой гирлянды коллекторов.
Результат есть. Плантация моллюсков может кормить трепангов. Значит, возможен вариант поликультурной плантации. В воде — плантация гребешков или мидий, на дне под ними — плантация трепангов.
Я рассказал обо всем, что видел под водой, Мокрецовой. Показал ей карты распределения трепанга, подводные фотографии.
— Это как раз то, что нам нужно, — обрадовалась Нина Дмитриевна.— Вот здесь, в бухте Миноносок, я буду брать взрослых трепангов для инкубатора, а возле Бакланьих камней мы высадим малышей. Там будет донная плантация трепанга. Подумаем и насчет поликультурных плантаций.
— Кажется, с трепангами разобрались? Разрешите заняться гребешками?
— Разрешаю! — в тон мне отвечает Нина Дмитриевна.
Гребешок— недремлющее око
— Володя, тебе задание — снять крупным планом гребешка, — сказал я Гудзеву.
— Пожалуйста, дело нехитрое, — уверенно ответил он.
Гудзев переваливается через борт шлюпки и исчезает под водой. Проходит минут двадцать, и он показывается на поверхности. Тяжело залезает в шлюпку, подозрительно долго стягивает шлем гидрокостюма.
— Ты знаешь, — смущенно произносит он, — возможно, и не получилось.
— Да в чем дело?
— Они захлопывают створки, прежде чем я успеваю нажать на спуск.
Такая неудача случилась с ним впервые. До сих пор, если аппаратура работала исправно, то Володя погружался и снимал все, что нужно.
Я облачаюсь в гидрокостюм, чтобы самому попробовать снять гребешков.
Искать их но пришлось. Словно чайные блюдца, они тут и там белели на зеленой скатерти водорослей.
Взведя затвор «Салюта», я стал осторожно приближаться к большому гребешку. Сквозь щель между створками виднелась белая мантия с черными точками десятков глаз, опушенных длинными ресничками. Не успел я приблизиться к гребешку на дистанцию съемки, как он заметил меня и мгновенно захлопнул створки. «Этот, наверное, очень пугливый», — подумал я и направился к другому. Со вторым получилось то же самое. С третьим, с четвертым... Они подпускали меня в лучшем случае на метр. Словно стоглазый Аргус, гребешок видел все, что происходило вокруг. Недремлющим оком ему надежно служили мантийные глаза. Фотоохота не удалась. Я израсходовал весь запас воздуха и на резерве вышел на поверхность.
Этот случай заставил меня усомниться в том, что морские звезды без труда расправляются с гребешками. Если гребешок видит водолаза, то он видит и звезду. А значит, ему ничего не стоит крепко сжать створки и оставить ее ни с чем. Да и зачем звезде возиться с крупным сильным гребешком, если рядом много мелких моллюсков и молоди...
Для наблюдений мы выбрали место, где огромные, сантиметров по сорок, амурские звезды попадались под каждым кустом водорослей. Тут же жили в изобилии и крупные гребешки. Оказалось, что хищники и потенциальные жертвы мирно уживаются друг с другом. Сколько я ни молотил ластами, заглядывая во все закоулки подводного царства, я ни разу не видел, чтобы амурская звезда напала на взрослого гребешка. Олег все-таки нашел одну жертву, на которую набросились сразу две морских звезды. Моллюск, видимо, был больным: его мускулы пожелтели и были дряблыми.
Звезды, конечно, делали попытки напасть на гребешков. Мы однажды наблюдали, как колючая дистоластерия подкрадывалась к гребешку величиной с розетку для варенья. Звезда была уже совсем близко, когда тот насторожился: широко раскрыл створки, распушил края мантии — паруса. Как только луч звезды коснулся ее, гребешок резко сжал створки и, крутнувшись волчком, отскочил сантиметров на двадцать. Хищник остался ни с чем. Участь другой звезды, напавшей на очень крупного гребешка, была более незавидной: гребешок, хлопнув створками, обдал звезду такой мощной струей воды, что ее просто-напросто отшвырнуло прочь.
Олег, неутомимый экспериментатор, поймал большую амурскую звезду и положил ее прямо на гребешка, предвкушая захватывающую схватку. Ничуть не бывало — звезда бросилась наутек! Чем же тогда питаются морские звезды?
Во многих местах мы замечали, как они с силой вбуравливаются в песок. Я поднял одну такую звезду. Ее желудок был вывернут наружу. Значит, она поедает кого-то, кто живет в грунте. Это мог быть двустворчатый моллюск — кардиум, венус, спизула или мактра. Вскоре я нашел крупную спизулу, лежавшую на поверхности грунта. Мускулы-замыкатели ее потеряли эластичность и силу и не могли сжать створки. Конечно, поблизости уже оказалась звезда-дистоластерия и напала на старого моллюска.
Очевидно, морские звезды играют в море роль хищников-санитаров. «Волки морских лугов», они поедают в первую очередь больных и слабых. Посадки гребешковой молоди они опустошают безжалостно, ибо маленькие гребешки не в силах далеко убежать от хищников.
Да, теперь кое-что стало понятно. Вечером я подробно рассказываю о наших наблюдениях Жене Шевченко.
— Нужно выбрать такие участки, где гребешки будут иметь наибольшие шансы выжить, а потери сведутся к минимуму, — подвел я итог.
— В этом как раз и загвоздка! Как их выбрать? По каким признакам? — возразил мне Шевченко.
— Давайте обследуем природные популяции гребешков. За десять тысяч лет послеледниковья у них имелись все возможности расселиться повсюду. Значит, там, где их больше всего сейчас, они находят оптимальные условия...
Снова спуск за спуском, разрез за разрезом. Через неделю мы приходим к выводу, что гребешки облюбовали для себя биоценозы зостеры, филлоспадикса, хорды. Выходит, больше всего их выживает в зарослях трав и водорослей, где у малышей есть возможность остаться незамеченными. Такие подводные луга и необходимо «засевать» гребешками в первую очередь.
— Перед высадкой гребешков-годовиков на дно придется собирать звезд, потери будут меньше, — пытаюсь я убедить Шевченко.
— Все правильно, но это же каторжный труд. Звезд очень много, — никак не соглашается он.
— Ничего не поделаешь. На земле надо вспахивать почву, под водой убирать хищников. Только так можно получить хороший урожай...
Да, здесь в скором времени будет создан подводный «огород» для разведения гребешка и трепанга. В этом заслуга и наших исследований. Но в итог экспедиции я бы включил и другое: в науку о море пришли молодые заинтересованные люди. В этом, я думаю, наш самый главный успех.
Посьет — Москва
В. Федоров
Фото В. Гудзев
(обратно)
Братья-близнецы
Около двух тысяч лет назад в Южной Америке, на перуанской земле, жили индейцы племени мочика. Они не имели письменности, зато были искусными мастерами и прекрасными художниками. Сохранившиеся изделия тех времен, сделанные из золота, меди, дерева и камня, и поныне поражают своим искусством. Но все же наиболее интересными и выразительными творениями индейцев являются керамические сосуды. Около 150 тысяч мочикских сосудов, украшенных сюжетными росписями, благодаря которым стала известна культура древних перуанцев, хранятся сейчас во многих музеях и частных собраниях. Росписи эти покрывают всю поверхность сосуда, где изображения людей и фигуры животных, перемежаясь со всевозможными деталями растительного мира, создают цельную орнаментальную композицию.
...Это было несколько лет тому назад. Я пришел в сценарный отдел киностудии «Союзмультфильм», которая в этом году встречает свой полувековой юбилей, и увидел присланный из Ленинграда конверт. В конверте лежали фотографии мочикских керамических сосудов и письмо сотрудника Института этнографии имени Н. Н. Миклухо-Маклая АН СССР в Ленинграде М. Родионова. Автор предлагал создать мультипликационный фильм по легендам, воссозданным в соответствии с этими рисунками другим ученым — Ю. Березкиным, специалистом по древнему Перу.
Я послушался этого совета, — на экраны вышел мультфильм.
«Братья-близнецы» — появились в результате моего знакомства с древней культурой мочика.
Это было еще тогда, когда двуглавая змея разделяла мир на две части. В нижней части жили смертные люди, а в верхней, где обитали могущественные боги, жили два брата. Братья были близнецами, но один из них все же был старший, а другой — младший. Воспитывала их добрая и мудрая Лягушка, и выросли братья сильными, смелыми и ловкими.
Наступил день, когда Лягушка позвала братьев и сказала: «Больше вы в моей помощи не нуждаетесь, идите к людям и помогайте им во всем». И дала им при этом корзину с чудесными плодами.
Пришли братья к людям, принесли с собой корзину с дарами — кукурузой, фасолью, хлопком, о которых люди до этого ничего не знали.
Посадили люди семена диковинных растений, и вскоре у них появилось много пищи, было из чего шить одежду. И люди всячески почитали и благодарили братьев.
Однако за всем, что происходило на земле, следили злые демоны. Завидуя веселью и радости людей, по сигналу злейшего двуглавого зверя Рекуая они напали на них. Злые демоны жгли посевы, разрушали жилища, уничтожали людей.
Прибежали люди к братьям и пали перед ними:
«Помогите нам, смертным. Не справиться нам с демонами. Мы погибнем».
И тогда братья-близнецы выступили против демонов. Это был жестокий бой, но братья победили. Страшный зверь Рекуай не захотел смириться с поражением и бросился на братьев. Но и тут не дрогнули близнецы. Помогая друг другу, они смело сражались с демоном. Не выдержал Рекуай напора братьев, позорно бежал с поля боя и спрятался на Луне.
Не успели люди отпраздновать победу, а братья залечить раны, как на них ополчились демоны моря. И вновь братья-близнецы стали на защиту людей. Они вскочили в тростниковую лодку и поплыли на битву. А лодка была не простая, у нее под днищем были ноги. Ноги побежали по воде и вынесли лодку на середину океана.
Дрались братья с морскими демонами на воде и под водой и победили их. И злая Рыба, и демон Краб, и Осьминог подчинились братьям.
С победой возвратились братья-близнецы к людям. И те радостным танцем отметили долгожданную победу.
Но ненадолго наступил покой на земле мочика. Притаившийся на Луне зверь Рекуай не оставил мысли погубить людей, а заодно и отомстить братьям-близнецам. Когда старшего брата не было дома, Рекуай послал к младшему хитрую Сороконожку. Подползла Сороконожка к младшему брату и зашептала: «Ты сильный и смелый, сделал столько доброго людям, а они, неблагодарные, забыли тебя. Отомсти им! Пойдем со мной, и тебя научат, как это сделать».
И хитрая Сороконожка привела младшего брата к злой Колдунье.
«Герой, много добра ты сделал людям, но они не оценили это, — сказала Колдунья младшему брату.— Подари им теперь оружие, и этим ты отомстишь за все».
Младший брат сделал так, как посоветовала злая Колдунья.
До этого индейцы мочика не знали боевого оружия, а тут они надели шлемы, взяли в руки мечи и палицы. Люди решили, что они непобедимы и всесильны.
Но оружие злой Колдуньи оказалось волшебным. И когда люди уснули, оружие взбунтовалось.
«Мы сильнее людей и не будем им подчиняться», — решили вещи и, набросившись на спящих людей, стали уничтожать их.
Вернувшись домой, старший брат увидел, как оружие убивает людей, и, бессильный чем-либо помочь им, обратился к богам: «О всемогущие боги, взгляните со своих высот. Почему так жестоко наказаны люди?»
И тогда Верховное божество в сопровождении многочисленной свиты богов спустилось на землю. Боги хватали взбунтовавшееся оружие и разбивали его, превращая в пыль и осколки.
Злую Колдунью боги низвергли в бездонную пропасть. Хитрая Сороконожка уползла и скрылась от возмездия, а страшный зверь Рекуай опять спрятался на Луне. Вот, кстати, откуда лунные пятна.
Младшего брата за то, что поверил злой Колдунье, боги поставили на вершину горы поддерживать небесный свод.
С тех пор боги больше не спускались на землю. Демоны тоже больше не появлялись. Люди вернулись к мирному труду.
Старший брат навсегда покинул людей. Но индейцы Перу верят, что когда-нибудь он вернется и для всех на земле наступят более счастливые времена.
В. Пекарь, кинорежиссер
(обратно)
Инуит Нунаат — страна людей
Датский писатель-коммунист Вилли Карлссон написал очерк «Инуит нунаат — страна людей» специально для «Вокруг света».
Вертолет авиакомпании «Гренландсфлю» летел над Южной Гренландией. Под нами проплывали темные холмы, долины, покрытые зеленой травой, глубокие фьорды, в зелено-голубой воде которых застыли льдины. Именно здесь, на юге острова, тысячу лет назад высадились первые европейцы-викинги, предки нынешних норвежцев, датчан и шведов. В этих местах найдены остатки поселений, основанных древними скандинавами: развалины домов, дворовых построек, могильники. Многолетние археологические исследования принесли обильные плоды: нам сейчас многое известно о жизни европейских поселенцев. Последние из них вымерли в конце XIV века — вероятно, от голода, а возможно, в результате нападений эскимосских племен.
Вертолет приземлился в городке Кагортог (датское название — Юлианехоб), где нас — меня и художника Ёрна Матиассена — встретила знакомая гренландская художница Аки Хега. После одиннадцатичасового перелета из Копенгагена мы нуждались хотя бы в кратком отдыхе и с удовольствием приняли предложение Аки выпить чашечку кофе у нее дома. Как вскоре выяснилось, в гостеприимном доме супругов Аки Хега и Иварса Силиса «чашечка кофе» означала полный обед.
Мы прилетели в Кагортог в начале октября и провели здесь несколько дней.
В городке три с половиной тысячи жителей. Кагортог лежит в живописной долине, окруженной холмами и скалами. Деревянные домики, окрашенные в красный, желтый, коричневый или серый цвета, сбегаются к порту, заложенному двести лет назад. В старой части городка, возле гавани, еще сохранились с тех времен несколько зданий, срубленных из толстых бревен, Порт — центр Кагортога. Здесь, вокруг площадки, расположились небольшая красивая церковь, несколько магазинов, банк, бюро путешествий и маленький музей. Неподалеку находятся верфь, где стоят рыбацкие катера, рыбоперерабатывающая фабрика и кожевенный заводик, специализирующийся на обработке шкур тюленей и оленей.
В Кагортоге мы часто наведывались на местный рынок — «брэттет», где охотники и рыболовы торгуют тюленьим и китовым мясом, свежемороженой и соленой рыбой: треской, зубаткой, палтусом, морским окунем, — а овцеводы предлагают свежую баранину и овечьи шкуры. Подобный рынок, расположенный, как правило, в деревянном здании, — неотъемлемая часть любого гренландского поселка.
Как-то погожим днем гренландские друзья предложили нам взобраться на холмы, окружающие долину. Подъем по крутому и обрывистому склону был нелегким — порой приходилось карабкаться на четвереньках. Наши усилия были вознаграждены чудесным видом, открывшимся с высоты. Под нами раскинулся весь Кагортог, что на гренландском диалекте эскимосского языка означает «белый», но белым он сейчас не был. Зато вдалеке, в темной воде фьорда, застыл белоснежный айсберг, напоминающий средневековый замок с тремя высокими башнями.
Спускаться было легко, и через короткое время мы уже шагали по тропинке, что вилась у подножия холма меж камней, пробираясь сквозь заросли засохшего вереска и кусты черники и голубики. Ягоды были уже собраны и лежали в морозильниках, дожидаясь часа, когда ими украсят праздничные пироги.
Однажды нас пригласила в гости супружеская пара — Фали и Берта Клейст. Стены их дома в отличие от жилищ пожилых гренландцев были украшены не картинками на библейские мотивы или портретами датских королей и королев, а гренландскими плакатами, акварелями, цветами. Тут же висели гарпун и музыкальные инструменты. Фали — учитель, но еще он талантливый музыкант и певец. На острове вышли две его пластинки. После обеда Фали спел несколько песен, аккомпанируя себе на двенадцатиструнной гитаре. Он пел о борьбе гренландцев за свободу, о деятельности гренландских профсоюзов.
Возвращаясь домой, мы неожиданно попали в снежный шторм. Мы не могли вымолвить ни слова и ничего не слышали из-за воя урагана, который чуть было не сбросил нас в ручей. Буря неистовствовала всю ночь — последнюю нашу ночь в Кагортоге.
На следующее утро Ака спросила, не хотим ли мы попробовать тюленьего сала. Большинство датчан не любят его, добавила художница. Когда же мы согласились и пришли на прощальный обед, Ака прежде всего сыграла на своей гармонике и спела чудесную гренландскую песню. А затем щедро угостила нас блюдами из тюленьего мяса и сала. Было очень вкусно. После обеда мы покинули гостеприимный Кагортог.
В столицу Гренландии город Нуук
(Это название можно перевести как «мыс», но дословно «нуук» значит «нос». Здесь прямая аналогия с нашими названиями — Канин Нос, Святой Нос, Костин Нос. До введения в 1979 году в Гренландии системы самоуправления Нуук носил датское название Готхоб. Все географические названия, встречающиеся в очерке, даются в эскимосском варианте.)
мы плыли на теплоходе «Диско», совершающем регулярные рейсы вдоль западного побережья.
Несколько раз «Диско» заходил в небольшие фьорды: передавал почту, высаживал и принимал пассажиров, которых доставляли на катерах. А в городке Паамиут («Жители устья ручья») судно даже причалило к пристани. Двухчасовая стоянка превратилась в народный праздник, местные жители и пассажиры громко приветствовали друг друга и выкрикивали в такт: «Ой! Ой! Ой!» Многие пассажиры узнавали знакомых в толпе на берегу, обменивались новостями.
К Нууку «Диско» подошел в полдень. Перед столпившимися на палубе пассажирами развернулась величественная панорама высоких, покрытых снегом гор и лежащего у их подножия городка. Однако «Диско» неожиданно отвернул от входа в порт и начал описывать круги по спокойной воде широкой бухты. Мы терялись в догадках, но вскоре получили разъяснение: высадка задерживалась из-за забастовки в порту. Только через несколько часов теплоход пришвартовался в порту Нуука. Мы сошли на берег и сразу же окунулись в гущу датско-гренландских проблем.
Друзья отвезли нас к Аргалуку Люнге, в то время руководителю профсоюза журналистов и председателю левой партии Инуит Атакатигиит. У него мы и прожили те две недели, которые провели в Нууке. Журналисты тоже бастовали, и дом Аргалука напоминал муравейник: все время входили и выходили люди, непрерывно трещал телефон. Наше появление внесло еще большее оживление. Первое, что мы услышали после приветствий, была критика системы местного самоуправления.
— Самоуправление — это пустой звук! — заявляли гости Аргалука.— Датские власти в Нууке и Копенгагене должны уяснить, что нерешенные проблемы постепенно накапливаются и чреваты взрывом. Разве датские чиновники и политики не осознают глубину противоречий, возникших в результате подрыва наших традиций, нашей национальной культуры?
В качестве примера собеседники приводили, в частности, тот факт, что гренландское правительство самоуправления лишено права единолично распоряжаться полезными ископаемыми, таящимися в недрах острова.
А Гренландия богата различными минералами. На западном побережье открыты залежи железной руды, угля, криолита, на юге острова имеются месторождения урана. На восточном побережье Гренландии уже много лет добывают цинк и свинец, ведется разведка нефти.
Активное недовольство гренландцев вызывало и членство страны в Общем рынке: ведь в состав Европейского экономического сообщества остров, как часть Дании, вошел еще в 1972 году — вопреки воле большинства гренландцев. Главное богатство эскимосов — море, и островитяне опасались, что после того, как прилегающая к Гренландии двухсотмильная рыболовная зона будет включена в «море ЕЭС», рыбному стаду не поздоровится. Оправдывая худшие прогнозы, рыболовные компании ряда стран — членов Общего рынка—начали промышлять рыбу вблизи берегов острова настолько активно, что в конце 70-х годов в двухсотмильной рыболовной зоне у Западной Гренландии был введен частичный запрет на добычу трески — основной промысловой рыбы в здешних водах. Поэтому неудивительно, что в 1982 году во время референдума на Гренландии, который должен был решить вопрос о дальнейшем членстве острова в Европейском экономическом сообществе, подавляющее большинство гренландцев высказалось за выход из него. Это решение вызвало негодование в штаб-квартире Общего рынка. Более двух лет продолжались трудные переговоры об условиях выхода Гренландии из ЕЭС, и только в начале 1985 года они увенчались успехом: членство острова в Европейском экономическом сообществе было прекращено.
В тот памятный первый вечер в Нууке мы узнали и причину охватившей город забастовки. Дело в том, объяснили нам, что недавнее решение датского правительства о снижении реальной заработной платы коснулось и Гренландии, хотя по закону о самоуправлении регулирование оплаты труда на острове входит в компетенцию местных властей. Это было расценено в Нууке как прямое ущемление прав гренландских органов самоуправления. Профсоюзы созвали большой митинг, на котором было принято решение о всеобщей однодневной забастовке по всему западному побережью в знак протеста против мер датского правительства.
В назначенный день рабочие, представители учебных заведений, служащие различных учреждений и торговой сети не вышли на работу. В Нууке демонстранты, собравшись в колонны под красными знаменами своих профсоюзов, прошли через весь город к зданию датской администрации. На площади играли оркестры, музыканты исполняли гренландские песни и профсоюзные марши. Кругом радостные, возбужденные лица. Профсоюзный лидер Енс Люберт сообщил нам, что в забастовке приняли участие все семь тысяч членов профцентра и многие датчане.
— Мы не ожидали, что столько человек откликнутся на наш призыв, — говорил Енс, — ведь забастовка — новое явление на Гренландии. Теперь же члены профцентра почуяли свою силу.
Рабочий класс на острове появился сравнительно недавно. Всеобщая забастовка оказалась генеральной проверкой организованных сил гренландских трудящихся, и гренландцы по праву могли гордиться проявленным единством.
Жизнь в Нууке бьет ключом. Это объясняется не только тем, что город — политический, административный и экономический центр острова, что здесь расположен крупный рыболовецкий порт, находятся многочисленные рыбоперерабатывающие фабрики, частные строительные фирмы и торговые заведения. Нуук в то же время и культурный центр Гренландии, местная интеллигенция прилагает большие усилия, стремясь сохранить самобытную культуру и язык коренных жителей острова.
Партия Инуит Атакатигиит организовала для нас выступления в ряде учебных заведений, в том числе в крупнейшем на острове — педагогической семинарии.
В семинарии готовят учителей для гренландских школ, преподавание в ней ведется на эскимосском языке. До сих пор большинство преподавателей в учебных заведениях на Гренландии составляют датчане, из них очень небольшая часть может говорить на языке местных жителей. Однако обязательное изучение эскимосского языка введено во всех школах, и постепенно, по мере подготовки учительских кадров из местного населения, преподавание всех предметов будет осуществляться на языке инуитов (Инуиты — самоназвание эскимосов.).
Вообще проблеме сохранения и развития местного языка на острове придается большое значение. Местное правительство создало специальные исследовательские учреждения, которые, в частности, должны составить и издать словарь гренландского диалекта эскимосского языка.
Мы посетили эти учреждения — комитет по изучению языка и институт по составлению словаря. Они размещаются в большом деревянном здании в старой, оставшейся от колониальных времен части города. Руководитель обоих научных учреждений — Карл Христиан Ольсен, молодой энергичный гренландец. Как и большинство местных жителей, он имеет еще одно имя — эскимосское — Пуйо, что означает «дым». Карл рассказал нам о работе над словарем, который должен выйти в десяти томах.
— Словарь откроет возможности для гренландского языка и нашего литературного будущего, — сказал Ольсен.— Над этой задачей, которая, по нашему мнению, имеет огромное значение для воссоздания и развития гренландской литературы, работают четверо исследователей. Мы перерабатываем все печатные издания, вышедшие с шестидесятых годов прошлого столетия, совершаем поездки вдоль побережья, чтобы записать на магнитофон сказания и легенды, отдельные слова и выражения, изучить диалекты. В словаре будет также, перевод гренландских слов на датский и английский языки.
Этим магнитофонных записям цены нет, — продолжал Карл.— Они — часть памяти нашего народа. Ведь рассказы жителей острова повествуют о гренландских системах землепользования, о методах охоты и многом другом. Нам удалось записать кое-какие новые выражения, которые не встречаются в словарях, изданных ранее. Мы также записали «ангагок» — тайный язык шаманов...
По словам Ольсена, в новейшее время в гренландской культуре заметны неблагополучные явления. Часть молодежи плохо знает историю Гренландии, у некоторых молодых людей «не хватает национального и культурного базиса». В задачи комитета по изучению языка входит, в частности, введение в обиходный язык гренландских слов вместо иностранных.
— Многие годы утверждалось, будто на инуитском языке невозможно выразить абстрактные понятия, — говорил Карл.— Если бы это было верно, то тогда гренландцам, конечно, пришлось бы распроститься с мыслью изучать математику. Однако это ерунда. Когда изучаешь гренландский язык, то обнаруживаешь его способность к передаче абстрактных понятий. Естественно, надо учитывать при этом общий культурный фон. Ведь у нас речь идет об обществе охотников и рыболовов, а не земледельцев и скотоводов. У гренландцев совершенно другое отношение к животным, чем, например, у датчан. Отношение к природе и окружающей среде отражается в культуре нашего народа. Мы никогда не убиваем животных больше, чем нужно для потребления, браконьерство незнакомо гренландцам...
В столичном Гренландском музее мы осмотрели знаменитые гравюры по дереву и акварели художника-самородка Арона из городка Кангег. Так же, как и произведения другого гренландского художника — Енса Креутцмана из Кангаамиута, эти экспонаты незадолго до нашего приезда были переданы правительству самоуправления датским Национальным музеем.
Арон и Енс были охотниками. Прикованный туберкулезом к постели, Арон в период с 1858 по 1869 год рисовал небольшие акварели. Его насыщенные яркими красками пейзажи и иллюстрации к старинным гренландским легендам — подлинные произведения искусства.
Произведения Арона в течение ста лет были упрятаны в запасниках Национального музея в Копенгагене. То же произошло и с сатирическими рисунками Енса Креутцмана. Они не отвечали вкусам датских чиновников, поскольку были «частью непонятны, а частью просто непристойны с точки зрения европейцев». На самом деле эти рисунки отражали конфликт между охотниками за тюленями и датчанами, между христианской церковью и верованиями и образом жизни гренландцев.
Во время путешествия мы с Ерном не раз задумывались о борьбе, которую ведут гренландцы, отстаивая собственную культуру. Мы имели возможность наблюдать, какие усилия предпринимаются на острове против натиска западной «массовой» культуры. Однако мы видели, например, на борту «Диско», как и взрослые, и юные жители острова сидели, словно привязанные, в салонах перед экранами телевизоров, на которых показывали видеофильмы. Пассажиры смотрели американские боевики, не понимая ни английской речи, ни датских субтитров. Видеофильмы смотрят и во многих семьях. Статистика показывает, что это способствует росту насилия и уголовных преступлений.
Одна из ярких иллюстраций борьбы жителей острова за развитие национальной культуры — это гренландский фестиваль Асивик.
Есть такое местечко на западном побережье Гренландии — Асивик. С 1976 года здесь проводятся ежегодные летние праздники народного творчества, в которых принимают участие до полутора тысяч гренландцев. Эти встречи длятся несколько дней: эскимосы исполняют на национальных инструментах народные мелодии, поют, танцуют, декламируют стихи, читают рассказы, соревнуются в гребле на каяках и старинных гренландских видах спорта.
На фестивале, где, кстати, запрещено употребление всех видов спиртных напитков, всегда царит радостная атмосфера, дух доброжелательного общения людей.
Отправляясь на север острова, мы вознамерились продолжить путь на вертолете. Прождав в центральном аэропорту Кангерлуссуак («Большой фьорд») несколько часов, мы узнали, что полет отменен ввиду нелетной погоды. До следующего рейса оставалось четыре дня, однако гарантии того, что он состоится, не было. Мы вернулись в Нуук.
На следующий день первый снег выбелил весь город. Снегопад продолжался и днем, уменьшая наши шансы на отлет. Один из проживающих в Нууке датчан, узнав о несостоявшемся рейсе, заявил:
— Здесь ни в чем нельзя быть уверенным. Это же Гренландия! Один мой знакомый пригласил своих родителей провести на острове отпуск. Они просидели в Кангерлуссуаке три недели и должны были вернуться в Данию, не увидев ничего, кроме ближайшего ледника!..
Прогнозы погоды окончательно лишили нас надежды продолжить путешествие по воздуху, и мы снова решили воспользоваться теплоходом «Диско». В оставшиеся до отплытия дни мы много гуляли по заснеженным и покрывшимся льдом улицам, усилив бдительность в отношении автомобилей и появившихся после метели снегоходов. Эти юркие машинки с ревом стремительно носились по городским магистралям и узким тропинкам, которые были недоступны любому другому виду транспорта.
Как-то раз мы разговорились с молодым безработным — из тех, что стоят небольшими кучками в центре города, перекидываясь друг с другом ленивыми фразами или просто рассматривая пасмурное небо.
— Чем вы занимаетесь, когда не стоите вот так на площади? — спросили мы.
— Смотрим видео, — ответил парень.
На наш вопрос, не пробовал ли он поступить в какое-либо профессионально-техническое училище, парень ответил, что там нет мест.
— У нас нет никаких шансов получить профтехобразование, — заключил молодой безработный.
Незадолго до отъезда из гренландской столицы мы побывали в семье мастеров Кристофферсен. Талантливые резчики по камню Симон и его невестка Кидура хорошо известны на острове, где это искусство, вообще говоря, довольно широко распространено.
Пройдя через незапертую дверь в мастерскую, мы увидели Симона, который работал над небольшой фигуркой гренландца, охотящегося на тюленя. Кидура заканчивала статуэтку женщины в национальном эскимосском наряде. В полуподвальной мастерской было пыльно и холодно, по углам тесного помещения лежали штабеля мягкого камня...
И вот мы опять на борту «Диско». По радио объявили о сильном волнении в открытом море. «Ожидается качка», — добавил диктор.
Пассажиры в этом рейсе выглядели не такими оживленными, как во время предыдущего плавания. «Жители Бананового берега более легкомысленны», — сказал попутчик-гренландец. «Банановым берегом» на севере острова называют южную часть западного побережья, более зажиточную по сравнению с другими частями Гренландии.
Гренландцы-южане светлее, чем население северных областей. Чем дальше на север, тем темнее волосы и кожа местных жителей. Северяне пониже ростом. В их жилах нет такой примеси европейской крови, как у южан.
В течение тысячелетий продвигались эскимосские племена с запада на восток. Некоторые мифы и легенды похожи на сказания, встречающиеся у народов Сибири. Ворон — один из центральных мифологических образов в легендах полярных народностей. Во многих северных сказаниях «Большой ворон» — первое живое существо, которое в одиночестве существовало на темной земле, а затем создало все живое, в том числе и человека. В старой эскимосской легенде «Онгаккас кваг» первая песнь начинается так:
Давным-давно,
Когда земля была
Опрокинута,
А небо упало вниз,
Когда вороны были белые,
А вода могла гореть,
Когда горы встречались
И целовали друг друга,
Появились славные Инуиты —
И страна людей,
Кочевники северных стран,
Охотники ледовитого моря,
Волшебники побережья,
Созданные Большим вороном!
Гренландцы не знали богов, пока их не познакомили с христианством. Им не были известны вожди или короли до тех пор, пока Гренландии не навязали датских вождей и королей. Инуиты жили родами вплоть до нашего времени, когда привнесенный извне капитализм подорвал их родовую организацию. Гренландцы вели натуральное хозяйство. Наиболее уважаемой личностью в поселке был самый ловкий и удачливый охотник. К его советам прислушивались все поголовно. Добыча делилась между всеми обитателями поселка, и никто не оставался голодным.
Наше судно шло вдоль западного побережья Гренландии на север. Был конец октября, с моря налетал леденяще холодный ветер. В глубине некоторых фьордов мы видели языки материкового вечного льда, покрывающего почти всю Гренландию.
Ночью «Диско» подошел к причалу городка Сисимиут, что переводится с эскимосского как «Лисьи норы» (Датское название — Хольстейнсборг.).
В Сисимиуте построена школа, которая носит имя знаменитого исследователя Гренландии Кнуда Расмуссена. Однако городок известен еще и тем, что в его окрестностях расположены военные объекты США. Американские военные обосновались не только здесь, но и в других населенных пунктах острова. Предыстория военного присутствия США в Гренландии вкратце такова. Во время второй мировой войны, когда Дания была оккупирована германскими фашистами, американцы оборудовали на острове несколько авиабаз с целью охраны союзнических конвоев в Северной Атлантике, а также для обеспечения посадок самолетов во время перелетов через Атлантический океан. После окончания войны Соединенные Штаты, несмотря на требования датской стороны, не ликвидировали свои военные базы на Гренландии. В 1949 году Дания стала членом НАТО, а двумя годами позже заключила соглашение с США, в соответствии с которым американцы легализовали свое военное присутствие на острове.
Американцы стараются не бросаться в глаза. Правда, в аэропорту в Кангерлуссуаке можно заметить ангары и склады, принадлежащие ВВС США. Однако крупнейшая американская военная база находится далеко на севере — в Туле.
Долгое время ни датская, ни гренландская общественность не подозревала о назначении расположенных на острове военных объектов США. Острая дискуссия вокруг этой проблемы развернулась только в 1983 году — после того, как вышла в свет книга на датском языке под редакцией П. Клаэссона: в ней авторы на строго документальной основе подробно анализировали, какую роль играют американские базы на Гренландии в подготовке Вашингтоном ядерной войны. «Имея базы на Гренландии, — писал П. Клаэссон, — США не только располагают изолированным форпостом, но и передвигают свои передовые линии на тысячи километров ближе к Советскому Союзу. Американская военная мысль разработала стратегию первого удара, который должен воспрепятствовать нанесению противником ответного ядерного удара. Гренландия тем самым превратилась в важный плацдарм для наступательной ядерной войны». И дальше: «Хотя Гренландия является частью датского государства, остров сегодня полностью интегрирован в американский военный аппарат и при помощи современных систем связи гораздо теснее связан с американским командованием противовоздушной обороны, чем с министерством по делам Гренландии в Копенгагене».
Авторы упоминали и об участии датских ученых в американских проектах. Эти работы имеют невинное на первый взгляд название — «метеорологические исследования», но на самом деле они связаны с подготовкой военных действий в полярных районах.
Во время нашей поездки по острову мы часто задавали вопрос о базах, и реакция, как правило, была довольно резкой. Мы убедились, что далеко не все гренландцы равнодушно отмахиваются от военной проблемы и готовы безучастно наблюдать, как их страна усилиями Пентагона превращается в огромную мишень.
На второй день плавания «Диско» вошел в огромный спокойный залив, именем которого и было названо наше судно. По берегам его лежит несколько городков и поселков. Один из них, носящий странное имя Аасиаат (Датское название — Хольстейнсборг.) — «Пауки», — находился прямо перед нами. С палубы были хорошо видны разноцветные одноэтажные домики, фабричные корпуса и новые блочные жилые дома.
Берег был покрыт снегом. Привязанные возле домов ездовые собаки при виде приближающегося теплохода подняли неистовый лай. Завывания тысяч псов подтвердили, что мы находимся в Северной Гренландии, за Полярным кругом, где в населенных пунктах насчитывается гораздо больше собак, чем людей. В Аасиаате, например, три тысячи жителей, и каждая семья держит упряжку из шести-двенадцати собак.
В восемь утра мы сошли на берег. Около домов сушилась рыба, развешанная на высоких шестах, сохли растянутые на рамах тюленьи шкуры. Кое-где за проволочными изгородями лежали кучи замороженной трески и зубатки, которые предназначались на корм собакам.
Следуя гренландскому обычаю, мы зашли в несколько домов, где нас тут же пригласили на чашечку кофе. Мы слушали неторопливые рассказы эскимосов о прошлом и настоящем. Один из собеседников, старый гренландец, красочно описал летнюю охоту на тюленей и птиц, поведал о секретах рыбалки в заливе Диско. Охотника звали Ханс Люнге. Оказалось, что он отец Аргалука Люнге, приютившего нас в Нууке.
Гуляя по городу, мы старались держаться подальше от сидящих на привязи собак, которые буквально задыхались от ярости, завидев чужаков. Ездовые собаки очень опасны. Если подобный пес срывается с привязи, он может напасть на ребенка и загрызть его до смерти. Подобные несчастные случаи происходят на Гренландии почти каждый год. Собачья стая может напасть на взрослого человека. Псы сжирают все, даже одежду. Собак, которые хоть раз попробовали человеческое мясо, немедленно пристреливают.
В окрестностях городков и поселков часто бродят стаи одичавших псов. Ночами они пробираются к жилищам людей и роются в мусорных кучах в поисках пищи. Во время первой же утренней прогулки по Аасиаату мы увидели трупы пристреленных собак. Жители городка были настороже. И первое предупреждение, которое мы услышали, было: «Никогда не выходите ночью на улицу в одиночку».
В Аасиаате мы услышали о катастрофическом положении в рыбоперерабатывающей отрасли. Лето было очень неудачным для рыбаков: промысел рыбы серьезно затруднили многочисленные плавающие льды, и в результате в городе резко возросла безработица.
Одна из работниц рыбоперерабатывающей фабрики с горечью поведала, что зимой женщинам вообще невозможно получить работу на городских предприятиях. Безработным членам профсоюза в течение 13 недель выплачивается пособие, а затем муниципальные власти выдают «социальную помощь», которой не хватает даже на питание и плату за жилье.
— В конце концов, мы могли бы заниматься обработкой тюленьих шкур, — говорила работница, — но дирекция фабрики отклоняет наши предложения и рекомендует отсылать шкуры в Данию, откуда они идут на экспорт...
В Аасиаате располагается также «Уло». Вообще говоря, уло — это специальный нож, которым женщины сдирают шкуры с убитых тюленей. Однако то же название носит гренландская фирма грампластинок, которая размещается в неказистом с виду здании, напичканном самой современной аппаратурой. Благодаря стараниям сотрудников «Уло» новая и старинная гренландская музыка широко распространяется по всему острову.
И вот мы вновь в море — на этот раз на небольшом каботажном судне «Тугдлик», которое медленно двигается между островками в северо-восточном направлении. Волнения почти нет. Десяток пассажиров дремлют в салоне.
После нескольких часов плавания «Тугдлик» подходит к городку Касигиангуит, что на эскимосском значит «Маленькие пятнистые тюлени» (Датское название — Хольстейнсборг.). Городок известен прежде всего тем, что здесь была создана первая на острове антивоенная группа. Во время короткой стоянки мы знакомимся с городом. Привычные уже одноэтажные типовые домики, блочные жилые дома, магазин, у которого слоняются молодые безработные. Проходя мимо, мы чувствуем на себе любопытные и в то же время недоброжелательные взгляды.
Уже в сумерках «Тугдлик» проходит мимо самого большого на Гренландии ледника, а поздно вечером мы сходим на берег в городе Илулиссат — «Ледяная скала» (Датское название — Якобсхавн.).
На следующий день местные жители устроили в нашу честь прием в школе, носящей имя Матиаса Сторка. Он был пастором и поэтом, автором вышедшего в 1914 году первого романа на эскимосском языке. В романе М. Сторка «Мечта» описывается Гренландия 2015 года, когда жители острова сами управляют своей страной.
В прогулке по Илулиссату нас сопровождали учитель Оле Леннарт и братья-охотники Ивар и Павиа. Они только что вернулись с охоты на большого кита-полосатика, и вечером за ужином мы пробуем китовое мясо. Наши спутники показали местную церковь — по-эскимосски «окалуффик». Оле объяснил, что это слово означает «Дом, где много говорят и где только один говорящий».
В Илулиссате находится музей Кнуда Расмуссена; экспозиция размещается в доме, где жили родители великого полярного путешественника. Здесь выставлены многочисленные рукописи, фотографии и рисунки, сделанные в экспедициях, различные инструменты, а также старинные орудия и утварь эскимосов.
Город окружают невысокие горы. Поднявшись на одну из вершин, мы долгое время молча стояли в полной тишине. Внизу раскинулся огромный ледник. В заливе Диско, по которому мы только что плыли на «Тугдлике», плавали айсберги.
В том месте, где стоит Илулиссат, материковый лед сползает в море гигантским языком. Его ширина достигает четырех с половиной километров.
Всего лед покрывает больше четырех пятых площади Гренландии. Природные богатства, которые таятся подо льдом, до сих пор остаются загадкой для людей. Под собственной тяжестью лед ползет в море. Например, от самого большого гренландского ледника, который лежит перед нами, гигантские глыбы льда откалываются каждые пять минут и с оглушающим грохотом падают в море.
После месячного путешествия по Гренландии мы опять летим над этой ледяной пустыней, которая протянулась на тысячу километров с востока на запад и на две с половиной тысячи километров с севера на юг.
Один из гренландцев написал песню, которая называется «Инуит нунаат» — «Страна людей». В ней говорится:
Давно мы пришли в страну,
В которой теперь живем.
Богатая природа
Даровала нам жизнь.
В ней черпали мы
Нашу силу.
То, что принадлежало
Нашим предкам,
Должно остаться
И нашим потомкам.
Это — страна людей,
Которая должна остаться
В их собственных руках.
Вилли Карлссон
Перевел с датского Юрий Казарьян
(обратно)
Большая вода Карибы
Окончание. Начало в № 1 за 1986 год
В сложном экологическом механизме Карибы весьма важную роль играют... крокодилы. Сколько раз рыбные уловы падали там, где по разным причинам сокращалось поголовье крокодилов!
Дело в том, что эти рептилии питаются хищными рыбами вроде усача и сома, которые, в свою очередь, поедают рыбу, плавающую ближе к поверхности. А именно она идет в пищу человека. Если поголовье крокодилов почему-либо сокращается, немедленно начинается усиленное размножение хищных рыб, а значит, уменьшается количество тех, которые раньше попадали в сети и на удочки рыболовов. Но этой рыбой кормились не только люди. Лишились привычного меню и водоплавающие птицы. Так нарушается экологическое равновесие.
Когда-то в Древнем Египте крокодилы считались священными. Ныне их безжалостно истребляют. Из-за дорогой кожи, за которую на Западе платят сотни долларов, вкусного мяса, яиц, да и просто так, от глухой неприязни к «холодным убийцам».
Статистика утверждает, что в Африке от нападения крокодилов погибает четыре человека в день. В такой стране, как Зимбабве, среднеарифметическое преобразуется в будничную реалию: каждую неделю — жертва.
Брайан Клеменс из числа тех, кого коснулись острые крокодильи зубы. Несмотря на предупреждение, висевшее на пляже кемпинга Буми-Хиллс, где впадающая в озеро речка Уме образует живописный залив, тридцатилетний инженер из Хараре решил поплавать и понырять. Вода была прозрачная и бодрящая, солнце, скрытое тучами, не допекало, словом — райский уголок.
Из состояния блаженства его вывела промелькнувшая длинная тень и страшная боль в левой руке. Крокодил!
Правой рукой Клеменс потянулся к покрытой роговыми щитками клиновидной морде, пытаясь нащупать глаза. Крокодил начал бешено вращаться, увлекая жертву в смертельный хоровод. Каким-то чудом Клеменс ухватил его за переднюю лапу и дернул что было сил. Крокодил разжал челюсти, инженер отчаянно рванулся и, опередив крокодила на долю секунды, выскочил на берег. Затем бросился к палатке, где лежало ружье...
Клеменс отделался несколькими днями пребывания в больнице, а крокодилье поголовье Зимбабве в результате происшествия уменьшилось на единицу...
Увы, даже ее, эту единицу, следует принимать в расчет, потому что количество этих животных неумолимо сокращается не только в Африке. Угроза того, что в обозримом будущем крокодилы могут совсем исчезнуть, вполне реальна. Такое заключение сделал Международный союз охраны природы на основе изучения фактов браконьерства и неконтролируемой охоты на крокодилов.
В мире насчитывается 21 вид крокодилов. Некоторые из них находятся на грани полного исчезновения. Почти истреблен индийский гавиал в Пакистане, Бангладеш и Бирме, исчезает крокодил Морелета в Гондурасе, стал большой редкостью западноафриканский тупорылый крокодил, прозванный карликовым за свой размер — метр восемьдесят.
— К сожалению, легенды, которые ходят о крокодилах, создали им плохую репутацию, — заметил зимбабвийский знаток реликтовых пресмыкающихся Джон Хаттон.— А это несправедливо.
От него я узнал, что самка крокодила — нежнейшая мать. Откладывая в укромном месте вблизи водоема до девяноста яиц, она заботливо оберегает гнездо от бабуинов, гиен, шакалов, мангустов, варанов. Так что приходится все три месяца инкубационного периода быть начеку. И все же к концу срока из каждых сорока яиц сохраняются всего одно-два.
О том, что детеныши «готовы», самка узнает по их голосу.
— Да, по голосу, — утверждает Хаттон.— Крокодилы общаются между собой посредством восемнадцати различных звуковых сигналов и вдобавок к этому «переговариваются» движениями хвоста и челюстей.
— Крокодилы необыкновенно умны, — уверяет он.
Четырехметровый самец Мазиа, например, отличал Хаттона в толпе из 50 человек. Когда хозяин начинал свистеть, крокодил вытягивал голову и забавно приподнимался на лапах у ограждения.
На своей ферме в Зимбабве Хаттон уже много лет изучает крокодилов. Чтобы проследить за миграцией подопечных, он вмонтировал в спины нескольких крокодилов миниатюрные передатчики.
Часами можно слушать его рассказы о повадках этих старейшин животного мира планеты: их предки были современниками бронтозавров, живших свыше 200 миллионов лет назад.
...Услышав едва уловимый писк внутри яйца, крокодилиха помогает тридцатисантиметровому новорожденному пробиться сквозь скорлупу наружу, а потом в зубах переносит его к воде. Видимо, отсюда и пошел миф о крокодилах, поедающих своих детенышей. В действительности же мать продолжает денно и нощно сторожить покой потомства, потому что жизнь вокруг полна опасностей.
Марабу и цапля — два главных врага новорожденных. Каким-то образом эти птицы узнают о вылупившихся из яиц младенцах и дежурят на мелководьях, норовя их сцапать. Пока крокодильчики подрастают, они питаются насекомыми, лягушками и другими мелкими животными, которых могут поймать. Любопытно, что темпы роста у них в значительной степени зависят от пищи, поэтому крупный крокодил необязательно старший по возрасту. «Зиму» маленькие крокодилы проводят в спячке в углублениях под речными берегами.
Если проследить за крокодилом, кажется, будто он только тем и занят, что регулирует температуру тела: то ныряет, то выползает из воды на сушу, то после солнечных ванн укрывается в тени.
О взрослых крокодилах африканцы говорят: они едят все, что ходит, плавает, ползает и летает. Правда, вопреки распространенному заблуждению основная пища крокодила — рыба, а не наземные млекопитающие. Слоны и буйволы в его рацион не входят, но детеныш бегемота вполне может стать целью атаки крокодила. На самку зубастый хищник напасть не решается (разве что раненую), так как она сама может перекусить его.
Как ни странно, могучим хвостом, которым запросто можно было бы оглушить намечаемую жертву, крокодил не пользуется. Зато человеку крокодильи хвосты вполне годятся для гастрономических целей.
В карибском отеле «Катти Сарк» в меню значился и местный деликатес «крокотейл» — «крокодилий хвост». По вкусу он напоминал мясо омара. Но, не скрою, внутренне я поежился, сразу вспомнив о своих знакомых крокодилах.
Впервые мое знакомство с крокодилами состоялось в угандийском национальном парке Мерчисон — сейчас он называется Кабарега. На песчаной отмели Нила нежилась компания из тридцати или сорока хищников. Потом я с гордостью рассказывал об этой крокодильей «толпе», пока не попал на ранчо Спенсера Крика, где разводят крокодилов. В Зимбабве таких ферм несколько. Но эта, недалеко от водопада Виктория, считается самой большой и прочно держит первое место по посещаемости туристами.
Экскурсию начали с вольера, где содержатся новорожденные, только что вылупившиеся из яиц крокодильчики. Кстати, потомство на ранчо появляется всегда в один и тот же период: в конце старого — начале нового года. Секрет в том, что самки откладывают яйца строго по «графику» — в сентябре.
Управляющий Роберт Джи, который водил меня по ферме, называл народившихся крокодильчиков цыплятами. Не из нежности — мне он откровенно признался, что особой любви к пресмыкающимся не питает, — а потому, что у себя на родине, в Новой Зеландии, занимался разведением кур.
В следующем вольере содержатся годовалые «подростки». Здесь они остаются, пока не подойдут к самому опасному в своей жизни рубежу — трехлетию. Кожа их еще не успевает загрубеть и сохраняет эластичность.
Трехлетним отведен самый большой загон. Из каждых десяти его постояльцев девять обречены стать изделиями, которые составляют ассортимент сувенирной лавки с эмблемой мультипликационного крокодильчика.
Пять процентов каждого поколения в соответствии с условиями выданной государством лицензии отпускают обратно в Замбези. Но сначала этих баловней судьбы извлекают из вольера. При мне служитель ловким движением набросил на зубастую морду мешок, после чего крокодила можно брать, что называется, голыми руками.
Что же касается кандидатов на портмоне, пояса и дамские сумочки, то по мере того, как у мастеров возникает потребность в сырье, очередного крокодила укладывают наповал ружейным выстрелом в темя. Собратья не обращают на это ни малейшего внимания, продолжая неподвижно лежать, слегка приоткрыв пасти, полные острых зубов.
Зато крокодилы живо реагируют на приход служителя. Хотя они могут не есть месяцами, опровергая тем самым легенду об их якобы необыкновенной прожорливости и ненасытности, на ранчо заведен порядок кормить крокодилов раз в неделю.
Такой же режим был и у знаменитого «премьера», в отличие от всех прочих обитателей ранчо имевшего собственное имя — Биг Дэдди — Большой Папаша.
Помню первое впечатление от встречи с ним. В дальнем углу под пышной тропической зеленью возвышалась неподвижная громадина. Только подойдя совсем близко к низкому каменному барьеру с сеткой, можно было разглядеть два немигающих глаза. Это и был старейшина колонии крокодилов — шестиметровый Папаша весом в 445 килограммов — самый крупный крокодил, живущий в неволе в Африке. Сколько ему лет, точно никто не ведает — говорят, за сто. Словом, Дэдди, который давным-давно перешагнул роковой трехлетний возраст, наверняка знает, что уж ему-то не грозит превратиться в бумажник или модную дамскую сумку...
Каждый раз, когда я приезжал на ферму крокодилов, то, нарушая порядок туристского маршрута, обозначенного стрелками, направлялся сначала к Дэдди. Он лежал в той же самой позе, будто мы и не расставались вовсе.
И вот теперь я шел к нему с прощальным визитом. Было такое ощущение, что крокодил угадал мои мысли, потому что он вдруг поднялся и повернулся в мою сторону. Толпившиеся у вольера туристы заинтересовались, с чего это вдруг Папаша вышел из летаргии, и стали ждать, что же будет дальше. А дальше произошло вот что: из немигающих глаз Дэдди скатились две настоящие крокодильи слезинки. Я их видел сам.
Мана-пулс и чеворе
Самолет легко взмыл в воздух и, заложив вираж над Карибой, нырнул в ущелье. Легким покачиванием крыльев пилот искусно маневрировал в каменном мешке, пока горы не остались позади.
В иллюминатор была хорошо видна саванна, по которой струилась голубая лента реки. Это средняя Замбези. Отдав дань XX веку и приведя в движение турбины Карибской ГЭС, она, отрешившись от суеты, снова стала спокойной и величавой.
Мы летим на северо-восток страны, где национальный парк Мана-Пулс соседствует с охотничьим резерватом Чеворе.
Когда-то добраться сюда было проблемой, да и сегодня этот край не избалован туристами.
Еще час назад казалось, что главные краски природы — голубая и белая: водная гладь Карибы, паруса яхт, стерильные кубики отелей...
Здесь все в скупых серо-коричневых тонах: густые заросли кустарника, обожженные солнцем деревья мопане, застывшие в оцепенении толстые баобабы — скряги, которые хранят в себе запасы воды. И лишь яркой заплатой на этой аскетичной одежде земли полыхнет среди монотонного однообразия огненно-красный песок.
Приземлившись на маленьком аэродроме, мы пересели в поджидавший нас «лендровер». Как это случается в сухой сезон, все вокруг было окутано белесой дымкой. За ней не видно ни жилья, ни живого существа. Я уже было подумал, что на сей раз никаких животных не удастся увидеть, как вдруг сидевший рядом егерь тронул меня за плечо. Сквозь ветви кустарника за нами с любопытством наблюдала стайка грациозных импал.
Значит, где-то близко река. И впрямь: участки, покрытые травой, незаметно слились в сплошной ковер, акации и темно-зеленые махогони приосанились, и наконец впереди сверкнули голубые блики.
Несколько буйволов, потревоженные шумом мотора, бросились врассыпную. А огромный слон, степенно шествовавший к водопою, лишь повел ушами и, не усмотрев угрозы, продолжил путь.
В национальном парке Мана-Пулс, занимающем территорию в две с лишним тысячи квадратных километров, водятся слоны и буйволы, зебры и львы, носороги и гиены. Если повезет, можно увидеть редкую в Зимбабве антилопу ньяла. Но жирафы, для которых среда обитания вроде бы вполне подходящая, в числе «населения» парка не значатся.
Я спрашивал служащих о причине этого. В ответ они только разводили руками: мало ли секретов у Африки! Может быть, настанет день, и жирафы появятся в Мана-Пулс, как появились слоны.
В долине среднего течения Замбези слоны были почти полностью истреблены еще в те времена, когда португальские колонизаторы проникли сюда, разыскивая золотоносный Офир. Уцелевшие животные ушли на юг. В 20-е годы нынешнего столетия их большие стада видели неподалеку от Карой и Чинхойи. Но после первой мировой войны земли там начали заселяться колонистами-фермерами, и слоны мигрировали к северу, где когда-то жили их прародители.
Ныне по количеству слонов — свыше 10 тысяч — Мана-Пулс уступает лишь главному национальному парку страны — Уанки.
Забавно было наблюдать, как во время завтрака в кемпинге слон вплотную приблизился к нашему столику перед палаткой и без всяких церемоний начал собирать хоботом лежавшие на земле стручки акаций. Полакомившись, он направился к следующему столику. Управляющий кемпингом уверял меня, что его люди знают повадки всех обжор, которые вот так, запросто, приходят из буша. Естественно, здесь никакого риска для посетителей нет. Зато впечатлений у каждого — на всю жизнь. И вправду, кто забудет, как однажды завтракал вместе со слоном?
Если плыть от кемпинга Мана-Пулс вниз по течению, то можно видеть, как изменчива Замбези. Полноводная и широкая, она на глазах меняет свой облик. Песчаные отмели и островки исчезают, берега становятся круче, вырастая в темные, вздыбившиеся стены ущелья Мупата.
Примерно на протяжении 30 километров река пробивает путь через горный массив Чеворе. От бывалых людей в Зимбабве я слышал, что это самый глухой угол во всей стране.
Так же как и в Карибском ущелье, Мупата будто предназначена для того, чтобы люди стянули берега Замбези бетонным поясом плотины, построили ГЭС и заставили реку в этом месте служить себе. Хотя, по мнению специалистов, Чеворе — орешек покрепче, чем карибские скалы, технически идея вполне осуществима.
Однако против проекта категорически возражают экологи. Разлившееся озеро, утверждают они, отняло бы у саванны последнее, что у нее осталось после постройки Карибы и мозамбикской гидроэлектростанции Кабора-Басса. «Еще одна ГЭС, и из груди долины в среднем течении Замбези будет вырвано экологическое сердце!» — несколько патетически, но абсолютно искренне воскликнул один ученый.
Во время возникших споров на проектировщиков посыпались обвинения в том, что из-за «их» Карибской ГЭС страдает Мана-Пулс. Мол, растительность в саванне уже не та, так как паводки стали менее обильными. А это, в свою очередь, приводит к сокращению количества животных в национальном парке. Однако скрупулезные изыскания, проведенные в Зимбабве, опровергли эти обвинения. Выяснилось, что нынешние паводки ничем не уступают прежним, количество представителей африканской фауны в национальном парке вовсе не уменьшается.
В Чеворе живет этническая группа дома — охотники и рыболовы. Уклад их жизни близок к бушменскому: они питаются кореньями, ягодами, медом диких пчел. В отличие от бушменов дома содержат овец и птицу. Предполагают, что много лет назад они пришли сюда из Мозамбика, двигаясь вверх по течению Замбези. Язык, на котором разговаривают дома, похож на диалект корекоре — одной из групп народа шона.
Этих людей иногда называют «двупалыми» — у некоторых из них странно деформированы стопы. Зимбабвийский журналист Уилф Мбанга рассказал мне, что в начале 70-х годов трое врачей отправились в район Чеворе для изучения этого непонятного феномена. Старики, которых они расспрашивали, твердили одно: племя было заговорено колдунами, вот и получило свою отметину.
Врачам пришлось долго уговаривать местного вождя, пока он не разрешил обследовать Мабарани Каруме — главу семьи 35 лет, его жену и пятерых детей. Каруме взяли с собой в город и сделали рентгенографию конечностей. «Снимки показали врожденное отсутствие второго, третьего и четвертого пальцев на левой и правой стопах», — зафиксировано в медицинском заключении. При этом большие пальцы имеют необычную, длину — до пятнадцати сантиметров, а пятисантиметровые мизинцы резко оттопырены в стороны.
Наблюдение за «двупалыми» людьми опровергло распространенную любителями сенсаций легенду, будто дома передвигаются стремительно, как ветер, и в одно мгновение взбираются на верхушки самых высоких деревьев. В действительности, констатировал доктор Роберте, проводивший исследования, врожденный дефект крайне затрудняет движение — передвигаются они кое-как, а уж бегать не могут вовсе.
Все это, впрочем, относится лишь к мужской половине племени. Ни у одной женщины дома подобных аномалий обнаружено не было.
Как полагают, численность этнической группы не превышает 600 человек, хотя переписи до сих пор провести не удалось. В 50-х годах родезийский чиновник пробовал было взять всех «двупалых» на учет и через вождя Чапоту приказал им собраться в долине. Они спустились с холмов и прождали целый день, а ночью по тайным тропам ушли обратно на холмы.
После провозглашения независимости Зимбабве в район Чеворе отправилась специальная делегация, чтобы обсудить практические шаги перехода племени на оседлый образ жизни. Дома отличаются робостью и пугаются посторонних. Но вождю объяснили цель приезда делегации и передали привезенные подарки: сушеную рыбу, бобы, соль. Подарки собравшиеся приняли, но не очень поняли, зачем перебираться из пещер в хижины и обрабатывать землю — ведь предки так никогда не делали.
Им еще предстоит узнать, что окружающий мир — это не только холмы Чеворе, что в этом мире есть место и для них — граждан независимой Республики Зимбабве.
Хараре — Москва
Борис Пиляцкин, корр. «Известий» — специально для «Вокруг света»
(обратно)
Последние приключения капитана Блая
Осовевшие от жары люди угрюмо молчали. Капитан Блай обвел их цепким взглядом. Как, его приказы уже ничего не значат? Никто не смел смотреть ему в глаза. Баркас качался в волнах прибоя, шум которого с каждой секундой казался все громче. Похоже, отдых на этом атолле добром не кончится.
— Так, — сказал Блай.— Это мятеж?
— Мы не двинемся с места, капитан, — тихо произнес кто-то.
— Вы — тиран, чудовище! — крикнул другой, более смелый.— Вы затащили нас сюда, чтобы уморить! Сил больше нет — шторм нас доконал. Будь проклят день, когда я согласился сесть в вашу скорлупку!
— Итак, это мятеж, — словно бы радостно констатировал Блай.
Даже распалившийся моряк обмер. Все как зачарованные следили за рукой капитана, которая медленно тянулась к поясу. Никому не хотелось вновь испытать на себе крутой нрав шкипера. Но их много, а он — один.
Рука Блая скользнула в карман шорт. Он вытащил пачку сигарет и закурил.
— Ну? — иронически спросил он после долгой паузы.
Понурившись, мятежники гурьбой двинулись к баркасу. За исключением одного.
...Извинимся перед читателями: в этой нечаянной мистификации виноваты не мы, виновата сама жизнь, которая заставила далекого потомка Уильяма Блая разыграть комический вариант трагической сцены на пустынном атолле в Тихом океане. И вместо сабли схватиться за пачку сигарет.
Неведомо для широкой общественности в австралийском торговом флоте последние тридцать лет служил некто Рональд Блай. Прапрапраправнучатый племянник человека, который был вице-адмиралом и членом Лондонского королевского общества — крупнейшей научной организации Великобритании, а в историю вошел как, образец жестокого и недалекого капитана.
Рональд Блай занимал на флоте разные посты, вплоть до капитана флотилии. Но моряков не калечил, бунтов не провоцировал. Однако были у него две затаенные мечты. Первая — узнать побольше о своем предке. Вторая — повторить его марш-бросок на баркасе через Тихий океан. Шутка ли, шесть тысяч километров!
Напомним историю мятежа на «Баунти».
В декабре 1787 года судно британского королевского флота «Баунти» отправилось из Портсмута на остров Таити, чтобы взять груз саженцев хлебного дерева. Англичане надеялись акклиматизировать эти растения на Антильских островах, дабы иметь дешевую пищу для рабов. Во время десятимесячного плавания, полного тягот и лишений, матросы и офицеры в полной мере испытали на себе тяжелый характер капитана. Опытный навигатор, служивший раньше под началом знаменитого Кука, Блай был вспыльчив, требователен до придирчивости, скор на расправу.
На Таити взяли на борт саженцы. Но ветры не благоприятствовали выходу судна в море. Шли недели. Гостеприимные таитяне, райский климат, обилие даров природы — все это действовало расслабляюще. Но стоило «Баунти» сняться с якоря, как вернулось прежнее: однообразная корабельная пища, палочная дисциплина, рукоприкладство офицеров, придирки капитана. Особенно острый конфликт вспыхнул между Блаем и помощником штурмана Флетчером Крисченом.
Уильям Блай мало чем отличался от большинства капитанов того времени. И если Крисчена поведение шкипера шокировало, то тут сказалась разница в их воспитании и происхождении. Достаточно вспомнить песни моряков XVIII века, чтобы понять: флот не располагал к сентиментальности.
Сын таможенного инспектора, Уильям Блай был записан моряком с восьми лет, в шестнадцать он уже служил. За флотскую жизнь Блай столько получил и раздал оплеух, что жестокое отношение к людям вошло в его кровь. Иного он не видел и представить себе не мог. С другой стороны, Крисчен по сравнению с Блаем был недурно образован, наслышан о гуманизме, к тому же был молод и не успел еще огрубеть.
Весной 1789 года напряженность на «Баунти» достигла критического предела. Капитан чувствовал приближение грозы. По традициям того времени, шкипер вовсе не обязан был доставлять всех членов команды живыми и здоровыми на родину. А вот за саженцы пришлось бы отвечать. Блай довел Крисчена до того, что молодой офицер принялся тайно сколачивать плот, вынашивая планы бегства — в открытом-то море! Но случай распорядился иначе — за бортом оказался сам капитан. 28 апреля после очередного оскорбления разгневанный Крисчен поднял мятеж и без единого выстрела захватил корабль.
Часом позже на воду спустили баркас, куда препроводили капитана. За ним последовали 18 моряков, оставшихся верными присяге. В баркас бросили недельный запас провизии и воды, компас, секстант, морские таблицы. Беспалубное суденышко не было рассчитано на девятнадцать человек и на сколько-нибудь длительное путешествие. Историки подчеркивают, что Крисчен ссадил капитана в безветренную погоду, в виду острова Коту и даже взялся буксировать баркас к этому острову. Это уже сам Блай принял решение плыть до ближайшей колонии европейцев — голландского поселения на Тиморе. Шесть тысяч километров его не устрашили — уж очень капитану хотелось побыстрее связаться с адмиралтейством и отомстить мятежникам.
Крисчен и его единомышленники после долгих мытарств достигли острова Питкэрн, сожгли «Баунти» и основали колонию, судьбе которой посвящено немало публикаций (См., например, «Вокруг света» № 4, 1965; № 4, 1976; № 5, 1984.). Тем временем Блай ускользнул от неминуемой смерти — одолев тысячи километров, потеряв лишь одного спутника, он прибыл на Тимор. О колонии на Питкэрне Блай узнал слишком поздно: планы мести остались нереализованными. Потом капитан еще долго служил на флоте. Своими рассказами о южных морях он увлек родную сестру, которая приехала в Австралию и поселилась там. Ее прямой потомок — Рональд У. Блай.
Многочисленные исследователи, находя новые документы, все глубже вникая в историю мятежа на «Баунти», отказались от прежней предвзятости. Блай не был злодеем. Жесток — да. Но не садист. Вспыльчив — да. Но отходчив. Вместе с тем его обличитель Крисчен тоже не был ангелом: излишней добротой и справедливостью явно не отличался
Осуществление второй мечты потребовало от Блая-потомка немалой энергии. Бросив службу на флоте, 58-летний капитан занялся организацией путешествия по маршруту баркаса с «Баунти».
В Сиднее и Мельбурне ученые помогли Р. Блаю разработать научно-практические цели плавания. На новозеландской верфи по чертежам, извлеченным из архивов британского адмиралтейства, заложили баркас, названный «Наследник Баунти».
Размеры исторического баркаса были точно соблюдены: 23 фута в длину (семь метров), 7 футов в ширину. Для сравнения: общая площадь плота «Кон-Тики» была раз в семь больше — при экипаже в шесть человек.
От солнца, ветра, соленых брызг и волн на беспалубном баркасе не спрячешься. Негде укрыться и от взглядов спутников. А это становится тяжелым психологическим испытанием в многонедельном плавании. Опять-таки вспомним «Кон-Тики» и слова Хейердала: «Удивительно, какой благоприятный психологический эффект производила на нас наша незамысловатая бамбуковая хижина:».
Киль и шпангоуты лодки сделали из прочной древесины агатиса мощного — хвойного дерева, произрастающего в Австралии. Обшивку и банки — тоже из местных пород деревьев. Фок-мачту и бизань-мачту срубили из орегонской пихты и укрепили нержавеющей сталью. Борта обшили медным листом. Старинный баркас возвышался над водой на двадцать сантиметров. Рональд Блай нарастил борта еще на десять, чтобы мелкие волны не были постоянной докукой экипажу. От крупных волн, как и в прежние времена, защита не предусматривалась.
Задач у Блая было несколько. Исследовать поведение людей в экстремальной ситуации. Изучить условия хождения под парусами XVIII века. Провести наблюдения за течениями в этом районе Тихого океана. Опробовать новейшие приспособления для помощи потерпевшим бедствие в открытом море.
Экипаж состоял из девяти человек. А во время исторического плавания на борту баркаса было 19 моряков. Как же так? Все правильно. Рональд Блай сознательно уменьшил численность экипажа. Имитация катастрофы не входила в его планы. Для большего количества людей на баркасе просто-напросто не оставалось места — из-за обилия научной аппаратуры и нормального запаса провизии и воды.
Мятеж на «Баунти» вспыхнул 28 апреля 1789 года. Ровно 195 лет спустя, день в день, кран спустил с корабля баркас-потомок «Наследник Баунти». Он закачался на волнах неподалеку от острова Коту. Погода была такая же спокойная, как в роковой день мятежа.
Тогда «Баунти» буксировал баркас к берегу. Мятежники осыпали оскорблениями капитана и его товарищей. Кто-то даже выстрелил в сторону баркаса. Блай решил не рисковать и обрубил саблей трос, связывавший утлое суденышко с «Баунти».
Первым делом Уильям Блай направился к острову Тофуа, который он уже посещал десять лет назад с капитаном Куком. Необходимо было пополнить скудные запасы воды и пищи. Но риск плавания между рифами оказался напрасным. Едва туземцы поняли, что высадившиеся пришельцы вооружены не ружьями, а четырьмя саблями, тут же засвистели камни, выпущенные из пращей. Англичане ускользнули чудом, потеряв одного матроса убитым и прихватив лишь несколько кокосовых орехов. После этого никакие муки голода не могли заставить Блая пристать к обитаемым берегам — вплоть до Тимора.
«Наследник Баунти» тоже поначалу направился к Тофуа. И тут проявилось коварство парусов старого образца. Матросы XVIII века, наверное, пользовались ими ловчее. Когда баркас приблизился к Тофуа и перед суденышком встали рифы, «морские волки» из команды Рональда Блая спасовали — правда, после пятой попытки. Мемориальный камень во славу предка, приготовленный для установки на Тофуа, капитан с грустью вывалил за борт.
Плавание продолжалось. Но уже через неделю поднялся ропот: экипаж выражал недовольство однообразием пищи. В очередной обед повар Таниелла Лети Хуфуага, тонганец по национальности, поразил всех: вместо обычных консервов и фруктов он выдал каждому паек, установленный когда-то Уильямом Блаем. Хуфуага даже припас пульку, похожую на ту, что служила Блаю мерой веса. Тридцать граммов галет, сто сорок граммов воды! На баркасе-предке рацион иногда разнообразился кусочком солонины и пойманной мелкой птицей. Только железная дисциплина, введенная капитаном и поддерживаемая его авторитетом, спасла моряков от безумия голода.
Экипаж XX века с удовольствием съел предложенный паек... после обеда.
Уильям Блай и его спутники пережили три недели штормов. «Волны были до того велики, что парус провисал каждый раз, когда баркас оказывался между двумя валами, и неимоверно напрягался, несмотря на крохотный размер, когда мы скатывались с гребня. Не было речи об управлении парусом, ужасная стихия не давала ни секунды передышки». Так писал Блай, не предполагая, что впереди еще худшие бури: «Ночь была ужасная. Волны с огромной силой обрушивались на нас, в страхе и тревоге мы вычерпывали воду. На рассвете все были в тяжелом состоянии, и я боюсь, что еще одна такая ночь повлечет за собой гибель многих из нас». У него хватало мужества вести дневник в этом аду. Но наступала «еще одна такая ночь»: «Мы идем по ветру, а волны обгоняют и захлестывают нас. Приходится непрестанно быть начеку, малейшая ошибка рулевого нас погубит». Люди вычерпывали, вычерпывали, вычерпывали воду, тела и руки деревенели, а волны вновь и вновь переливались через борт...
Англичане XVIII века были привычны к плаваниям под парусом, но для экипажа «Наследника Баунти», не столь подготовленного, трехдневный шторм стоил трехнедельного.
Капитан Рональд Блай писал в судовом журнале: «В шесть утра поднялся ветер, порывы с юга-востока быстро достигли примерно десяти баллов. Мы стали игрушкой высоченных волн. Видимость минимальная. Бросили плавучий якорь и чуть не погибли — он вознесся над нами на волне метра на три-четыре и грозил обрушиться на баркас. Срочно втащили якорь, но чего это стоило! Мы могли двигаться только вперед, пробуя прилаживаться к волнам, но чаще принимая их прямо в лоб. И при этом надо было держать курс, иначе нас снесло бы прямо на Большой Барьерный риф. Скорость спуска с гребней волн достигала 30—35 узлов, а угол спуска — 40—60 градусов».
После шторма баркас пристал к острову Терсди (Четверга) в Торресовом проливе. Неподалеку, на острове Ресторейшн, в мае 1789 года среди моряков «Баунти» произошел бунт. Уильяму Блаю пришлось обнажить шпагу, чтобы утихомирить изможденных людей.
А на Четверге уже Рональду Блаю довелось пережить неожиданную стычку со своими товарищами. Когда, ступив на остров, капитан произнес по привычке: «Помните, ребята, нам еще достанется, не расслабляйтесь», — команда смолчала. Но когда выяснилось, что радиопередатчик вроде бы не работает, нервы не выдержали. Поднялся крик, что без передатчика, без подстраховки экспедиция слишком похожа на прежнюю, а прежняя только чудом избежала преисподней! Хуфуага, которого шторм особенно обидел, унеся половину ящиков с провизией, отмалчивался. Тогда и произошла сцена, с которой мы начали рассказ. Опять хладнокровие капитана взяло верх над паникой.
Но один из команды наотрез отказался продолжать плавание. Починили передатчик, и капитан связался с проплывавшим мимо австралийским судном. Оно подошло к Четвергу и забрало «мятежника», а заодно и отснятые метры пленки.
Наконец, проведя в море на 20 дней больше своего предшественника, «Наследник Баунти» достиг Тимора. Потомок Блая оказался достойным мореплавателем.
В свое время на Тиморе Уильям Блай написал исполненные гордости, но справедливые слова: «Наше плавание было одним из самых удивительных, какие когда-либо совершались, если учесть его протяженность, а также почти полное отсутствие необходимого».
...На берегу «Наследника Баунти» ждала торжественная встреча. Журналисты приготовили диктофоны, местные власти — тексты речей, восторженные тиморцы — венки и обильное угощение.
И вот показались два четырехугольных паруса. Ближе, ближе. Уже можно различить героев. Один, два... семь,, восемь. Где же девятый?
На берегу еще не знали, что на баркасе произошел мини-мятеж и имело место «увольнение». Возникла небольшая паника. Разумеется, первые же слова Рональда Блая рассеяли опасения.
Но один из журналистов так-таки не удержался и ввернул:
— А признайтесь, капитан Блай, гены ведь... э-э... живучи!
По материалам иностранной печати В. Задорожный
(обратно)
Гринис осоково-вересковый
Наконец-то Валдис Грунскис согласился взять меня с собой в обход. Мы уже не раз договаривались, намечали день, потом Валдис звонил по телефону:
— Слушайте, давайте в другой раз, а? Что-то он нынче не смотрится...
Он — это гринис. Валдису хочется, чтобы посторонний глаз увидел, понял и оценил неброскую красоту здешних мест.
И вот мы, в сапогах и плащах, стоим посреди низкорослого леса на неприметной дорожке, укатанной когда-то лесовозами. Идем неторопливо, и я вспоминаю все, что знаю о гринисе.
...Там, где севернее Лиепаи берег Балтийского моря как бы выпрямляется под ударами волн, находится это на первый взгляд скромное место — Грини. Под таким названием значится оно на карте Лиепайского района. Но местные жители произносят это слово двояко: грини и гринис. Надо полагать, что основным является второе, обозначающее характерный для приморской части Латвии тип леса: сосняк осоково-вересковый — гринис. От него, наверное, и появились Грини как обозначение заселенного людьми места.
Велико было желание человека приспособить этот чахлый лес и кустарник для крестьянской жизни — раскорчевать пни, распахать поля и посеять хлеб. В конце 20-х годов буржуазное правительство Латвии сделало «широкий» жест — разрешило покупать землю гриниса батракам и другим безземельным: берите и разворачивайтесь...
Охотники нашлись. Отдав все заработанные на чужих полях латы, они принялись пестовать эту землю. Почва оказалась совершенно непригодной для земледелия. Сверху белый, будто через мелкое-мелкое сито просеянный песок. Местами он совсем не держал влагу, даже после сильных дождей здесь было сухо. Зато рядом, на больших площадях, песок не просыхал и под горячим июльским небом. Когда пробовали в таком месте вырыть канаву, лопаты натыкались на жесткий, слежавшийся пласт, который из-за желто-бурого цвета получил название ржавого камня. Урожаи были мизерные. Скот болел и падал от жесткой травы, посреди лета налетал с моря сильный ветер и засыпал неживым песком вымученный тяжелым трудом огород...
В середине 30-х годов прошел слух, будто ученые-ботаники нашли в Гринях какую-то невидаль. Но когда местные жители узрели это «чудо своими глазами, то не пытались скрыть разочарования. Это оказались неказистые приземистые кустики, похожие на обычный вереск, только их махонькие цветочки отливали не фиолетовым, а красным. Но ученые говорили: это растение называется ерикой гриниса, или вереском болотным. Ту часть, где росла ерика, объявили заповедником. Правда, объявлением дело тогда и кончилось.
Жизнь тут пришла в движение после того, как Латвия залечила большие раны войны. Специалисты планомерно обследовали осоково-вересковый сосняк и пришли к выводу, что, конечно же, гринис для сельского хозяйства непригоден. После частичного осушения, вспашки и удобрения большая часть его территории годится для выращивания леса, хотя мачтовых сосен тут не дождешься, но ведь в хозяйстве нужны и дрова.
Пришла в Грини техника: провели мелиорацию, протянули хозяйственные дороги почти через десять тысяч гектаров лесного массива. А заповедник расширился до тысячи гектаров. Оказалось, что здесь самая западная точка распространения ерики гриниса в Советском Союзе.
Учредили для заповедника и специального работника. Искать его далеко не пришлось. Им стал Валдис Грунскис, который живет на хуторе «Церини». В переводе с латышского это название означает сирень. Видимо, его хозяин, пришедший когда-то сюда корчевать пни, лелеял мечту о большом, окруженном цветущей сиренью доме. Но и сирень тут не прижилась. Домик тоже получился не ахти какой, хотя построен рукой мастера и с любовью: с резными оконными наличниками и монограммой хозяина под самой крышей. Самого хозяина уже нет. В «Церинях» живут его потомки — Эмилия и Валдис. Брат и сестра. Эмилия уже получает заработанную в леспромхозе пенсию. Валдис работает старшим мастером в заповеднике.
Когда я приехала к Валдису, он еще до начала обхода привел меня к истоку лесной дороги, где на алом указателе белыми буквами было написано: «Бывший хутор «Крони». Это почитаемое место в гринисе. Тяжело вздохнув, Валдис рассказал его историю.
...Было это во время войны. Три сына Нинелы и Эмиля Кронисов, живших на хуторе «Крони», не стали дожидаться, пока их призовут в армию оккупантов, и ушли к партизанам в отряд известного в Курземских лесах командира Андрея Мацпана. Августовской ночью за молодыми Кронисами приехал на хутор отряд пьяных полицаев и шуцманов. По дороге они прикладами автоматов и дулами пистолетов выбили уже не одно окно с выкриками: «Выдайте нам партизанских пособников!» Люди везде отвечали молчанием. К утру той августовской ночи на месте хутора «Крони» взметнулось к небу высокое пламя: не добившись сведений о партизанах, полицаи подожгли дом, заперев в нем хозяев. Но, видимо, было в жертве Нинелы и Эмиля что-то истинно святое: пожар от построек не переметнулся к лесу, хотя погода стояла сухая. Пламя лишь лизнуло можжевельник на опушке и успокоилось...
На скромном кладбище посреди гриниса — могила жены и мужа Пастаров. Их выследили на связи с партизанами. А место расстрела Бригиты и Язепа Богдановых отмечено зарубками на стволе сосны. Теперь здесь под деревом скромная плита с надписью. Сосна над плитой уже подросла, почти затянуло смолой памятную зарубку. Но память — она жива. О тех, кто верен до конца своему краю.
Валдис шагает широко, но неспешно.
— Самое главное — не допустить пожара, — говорит он.— В гринисе это большая беда. Однажды было... Считают, что виновника следовало искать на железной дороге Вентспилс — Лиепая. Рельсы тянутся через окраину гриниса. Загорелось прямо у железнодорожного полотна. Хорошо, что потушили быстро, хоть без потерь не обошлось...
Но после этого случая, рассказывает Валдис, специалисты сделали вывод: чтобы беда не повторилась, кроме других мер безопасности, надо между сосен посадить лиственные деревья. Ту же березу. Правда, растет она здесь медленно, ствол дерева часто бывает перекручен. Но все же листва — заслон против огня.
Страшно подумать, что могло случиться в том пожаре... Могла погибнуть и удивительная для гриниса сосна растущая вблизи бывшего хутора «Гулены», — настоящая великанша среди карликовых собратьев, прихоть природы. Крона ее шумит на высоте пятнадцати метров, а окружность ствола достигает пяти метров. На это могучее дерево в гринисе покушался не только огонь. Часто набрасывается ветер. Ученые считают, что когда-то гринис был морским дном. Теперь соленые волны шумят неподалеку и напоминают о себе, особенно осенью, не только глухим рокотом, но и штормами. В такие ночи шумят вместе гринис и море. Будто вода собирается вернуться назад... После таких штормовых ночей Валдис Грунскис перво-наперво спешит к могучей сосне и облегченно вздыхает — стоит!
Жизнь Валдиса и Эмилии неразрывно связана с Гринями и гринисом. И хотя нет дня, чтобы в «Церини» не заглянули гости — служащие леспромхоза, ученые, студенты-биологи, соседи или даже заблудившиеся грибники, мало ли кто, — хотя в доме полно книг, газет и журналов, звучит голос радиоприемника, жители хутора чувствуют себя составной частью гриниса. Эмилия всю жизнь сажала лес, полола и пестовала плантации сосенного молодняка. Валдис знает в заповеднике каждый уголок, каждую просеку. Не сосчитать километров, которые он нашагал по гринису. Зимой — по частоте следов считая зверей. Весной — наблюдая действие дренажной системы и оберегая лес от огня. Работы хватает в любую пору.
Вот и сейчас: остановился рядом с елкой, под которой груда вылущенных шишек. Ясно, тут дятел лакомился. Если хорошенько присмотреться, то можно в кроне дерева разглядеть две сросшиеся ветки — между ними дятел закрепляет шишку и обрабатывает ее крепким клювом.
— Слышите, стучит, — голос у Валдиса озабоченный. Поясняет:— Если появилось много этих птиц, значит, расплодились вредители. Вряд ли дятлы одни сумеют с ними справиться. Тут недалеко есть участок, где много трухлявых деревьев. Завтра осмотрю — не там ли рассадник...
Валдис Грунскис считает свой лес необыкновенным.
— Видите кустик? — спрашивает он, показывая на неприметное растение.— Да, неказист, похож на побеги карликовой березы. Это восковница. Тоже относится к охраняемым.
Я узнаю, что нераспустившиеся почки ее — обязательный компонент смеси, на которой настаивается знаменитый рижский бальзам. А если засушенную веточку с цветами положить в платяной шкаф, она отпугнет моль. За это качество зовут восковницу блошницей и большим багульником.
Валдис показывает на другой, тоже как будто неприметный прутик.
— Эту разновидность горечавки местные жители называют липой-лихорадкой.
Оказывается, ранней весной она спешит расцвести дурманно пахнущими красно-фиолетовыми цветами. Красота эта до обидного бестолковая: горечавка ядовита, и, если долго дышать ее запахом, заболит голова. Иногда ее цветы собирают люди, знающие премудрости народной медицины. Но цветы эти — будто сигнал весне в гринисе. Отгуляет цвет липы-лихорадки, и разукрасится гринис ветреницей дубравной, перелеской голубой. Скромные цветочки-бусинки покажет солнышку одна из разновидностей андромеды. Цветут брусника, черника и голубика целыми полями на болоте, которое весьма безобидно, но носит устрашающее имя — Адское...
Наверное, давал это название любитель острых приключений. Но жизнь здесь, среди леса и полей, течет спокойно. По крайней мере, обоим Грунскисам так кажется. Соседями своими они считают всю разнообразную живность гриниса.
Когда по первому снегу Валдис уходит смотреть и считать следы зверей, то вечером у них с сестрой непременно происходит разговор о некоторых старых знакомых: вышла ли хромая рысь; как ведут себя лосиные семейства; не объявилась ли новая волчья стая. Или, например, о диких кабанах — до чего хитрющие! Ночью совершают набег на колхозную картошку, а потом спешат отлежаться в зарослях под табличками заповедника — будто знают, где безопасное местечко.
Эмилия уверена: звери все понимают, и случись беда — приходят к людям.
loading='lazy' border=0 style='spacing 9px;' src="/i/86/227086/tag_img_cmn_2007_06_06_032_jpg380650">
Вот несколько лет назад прибрела в «Церини» вконец измученная родами лосиха. За сараем разрешилась лосенком и тут же померла. Случилось это прямо на глазах у людей. Что оставалось делать? Оставить малыша на погибель? Напоили лосенка коровьим молоком. Особо обхаживать не старались, благо трава уже пошла. Но Горбунок — так окрестили нежданного приемыша — все крутился вокруг хутора. Когда подрос, не приходил по нескольку дней. Но если появлялся, то высматривал Эмилию. Молва о ручном лосе просочилась за пределы Гриней. И однажды утром, обходя свой участок, Валдис наткнулся на то, что осталось от Горбунка. Отыскались злые люди, подкараулили доверчивое животное, заманили посоленным хлебом, ломоть его Валдис нашел... Браконьеров поймали и судили.
Вскоре после того случая рано утром Эмилия открыла дверь и увидела на крылечке глухаря. Да такого красивого, важного и сердитого — будто гость дорогой прибыл, а его хлебом-солью не встречают!
Неизвестно, откуда вдруг взялась эта не веявшаяся людей птица. За то, что ходил с приседаниями, глухаря назвали Книксом. С норовом был: чуть что не понравится, сразу надуется и заболбочет... Уходил и приходил, когда вздумается. Однажды по дороге с охоты завернули на хутор знакомые Валдиса. Вроде бы и с уважением к Книксу, с гостинцами даже, но он их сразу невзлюбил — то ли шумными показались, а может, какие тревожные запахи с собой привезли. Глухарь подбегал к мужикам и норовил вспрыгнуть на спину, чтобы крыльями и клювом побольней ударить! Пришлось кликать на помощь белую кобылу Майю — ее единственную Кникс уважал и боялся.
С Майей Грунскисы обращаются как с членом семьи, и она отвечает им любовью. Стоит Валдису завести мотоцикл (леспромхоз выделил его мастеру для работы), как Майя сразу подает голос: как, опять без меня уезжаешь?! Из-за того, что приезжие машины часто увозят хозяина, лошадь относится к их пассажирам с нескрываемой ревностью — прядает ушами и мотает головой. Задобрить ее можно только яблоками. Ради них, точно циркачка, готова встать на задние ноги или предложить вам свое переднее копыто: здравствуйте!..
Так проходят дни среди гриниса. Иногда приезжают люди из других заповедников, и Валдис показывает им свое хозяйство, а Эмилия тем временем стряпает немудреный, но очень вкусный обед — яичницу с салом. Да к ней на стол поставит большой глиняный жбан с молоком. Благо все свое. Конечно, кур надо постоянно от лисицы оберегать, совсем неподалеку живет одна, выйдет почти к самому огороду и на пристыживания Эмилии только вертит головой: а что, и посмотреть нельзя?
Дорожка, по которой мы с Валдисом шли, вдруг резко повернула и вывела прямо к железнодорожной колее. Запахло машинным маслом, наверное, недавно прошел товарный поезд. Валдис поднялся по насыпи, встал на шпалы и внимательно посмотрел во все стороны.
— Порядок, — кивнул он одобрительно и стал спускаться к дороге.— Хорошо обработали почву вдоль полотна — травой не зарастет, искре негде зацепиться.
И мы зашагали назад к хутору, где Эмилия уже, наверное, ждала нас с обедом.
— Ну как вам гринис? — спросила она вроде бы из праздного интереса, когда мы сели за стол.
— Гринис...— Я задумалась, пытаясь подобрать точное слово.— Гринис неповторим...
Эмилия расцвела, и я получила из ее рук большую кружку молока. Оно пахло чуть горьковато. Как гринис.
Латвийская ССР
Моника Зиле
(обратно)
Пришлите археолога
Еще в девятнадцатом веке местные жители находили под обрывом высокого берега Абакана остроконечные скребла, каменные резаки-ножи, топоровидные предметы. Подобные находки встречаются и сейчас, когда над рекой на месте небольшого селения Ахтигей — «Белая сопка» — вырос молодой промышленный город Абакан. И лежат они порой прямо под ногами горожан. А если копнуть хотя бы на полштыка лопаты?..
...В один из дождливых летних дней нам позвонили из Абаканвагонмаша — одного из крупнейших предприятий города. Предстоял снос кургана, преграждавшего путь прокладываемой траншее.
О кургане на территории ТЭЦ мы, конечно, знали. А не раскапывали потому, что в Хакасии тысячи подобных могильников и исследовать все сразу просто-напросто невозможно. Совместно с экспедициями крупнейших научных центров страны мы в лучшем случае успеваем обследовать в год до пятидесяти археологических объектов.
Вскрытие кургана, оказавшегося на заводской территории, долгое время откладывалось. Существовало мнение, что он, как и большинство сибирских курганов, ограблен еще в древности. Обилия предметов в погребальной камере ждать не приходилось. Теперь же, когда возникли чрезвычайные обстоятельства, мы должны были немедленно обследовать это захоронение.
Легко сказать — обследовать! Курган высотой более двух метров и площадью более восьмисот квадратных метров бульдозер может разровнять за считанные часы, а чтобы раскопать «по науке», требовалось не менее двух месяцев напряженной работы археологов.
...Наконец рабочие на площадке засуетились, появилась техника, с помощью которой быстро убрали покрывавший курган строительный мусор, нашлись и добровольные помощники — школьники, студенты, рабочие Абаканвагонмаша. И работа закипела.
Первая находка не заставила себя ждать. Бронзовый диск — «зеркало» школьники Андрей Мариев и Саша Дунец нашли при расчистке каменных плит входа в ограду, находившуюся в основании кургана. Любому археологу известно, что диск — символ солнца и небесного огня, которому поклонялись скифы и тагарские племена, жившие в Хакасских степях в VII—I веках до нашей эры. Рядом с зеркалом лежало точило из яшмы.
Через несколько дней наша неожиданно организованная экспедиция расчистила всю площадь могильника. Полностью обнажилась прямоугольная ограда из камней и два глубоких бревенчатых склепа. Скорее всего это было не просто захоронение племенного вождя, а еще и своеобразное святилище, связанное с культом солнца.
Мы приподняли тронутые тленом бревенчатые перекрытия. В центральном склепе лежал скелет мужчины. Рядом с останками увидели кинжал, железный нож, коромыслообразно изогнутый предмет с изображениями головы лося на концах. Это, очевидно, знак племенной власти, значит, наше предположение полностью подтвердилось археологической находкой. Нашлись и украшения из сердолика, бронзы и даже из золота.
Во втором склепе была погребена женщина — возможно, принесенная в жертву супруга вождя. Вокруг костяка лежало множество бус из сердолика, стекловидной пасты, обрывков золотой фольги, обломки бронзовых браслетов. Действительно, здесь поработали некогда «сибирские бугровщики» — охотники за курганным золотом. Но, как оказалось, грабители, проникнув в деревянные склепы через узкие шурфы, поживились только тем, что попалось им под руки в кромешной тьме. Другие предметы остались лежать на дне камеры. Их не заметили или же просто не смогли унести. Так, в трех углах одного из склепов нас поджидали стоящие на шестах три бронзовых полусферических навершия со скульптурными изображениями горных баранов, отлитые с необыкновенным художественным мастерством. Эти скульптурные навершия представляют собой племенной герб — символ сплоченности всех его членов.
Замечательные находки! И все это могло пойти под нож бульдозера. Об этом страшно подумать! Что греха таить, иногда так и случается.
В кургане, который в конце концов мы срыли, сровняли с поверхностью земли, открылось еще несколько захоронений. Внутри каменной ограды лежали три детских скелета, за оградой, на ее северной стороне — четыре. Скорей всего это жертвы, которые заклали скифы, справляя тризну по своему вождю. Очистив от земли плиту, перекрывавшую детское захоронение, мы увидели изображение трех человек — двух взрослых и ребенка.
...Работы закончены. Планы могильника, отчет о ходе экспедиции будут отправлены в Институт археологии Академии наук СССР. Находки мы несем в музей. Рабочие могут теперь вести траншею дальше.
Любому, кто проезжал по Хакасии, бросалось в глаза невероятное количество древних захоронений — одни отмечены насыпями, каменными стелами, другие может распознать только археолог. Хакасия поистине археологический рай. С XVIII века историки ведут здесь раскопки, а впереди еще работы не на одно поколение ученых.
Но многое остается и вне поля зрения археологов. В пятидесятые годы при возведении городской поликлиники в Абакане строители случайно натолкнулись на целое «кладбище» мамонтов, носорогов и бизонов. К несчастью, рабочие не оценили вовремя значения этой находки и к моменту приезда специалиста заложили в это место бетонный фундамент.
Или другой пример. Недавно в краеведческий музей пришел экскаваторщик Виктор Иванович Белоногов и принес два древних глиняных сосуда. Все сотрудники сбежались поглядеть на них — перед нами были редчайшие предметы андроновской культуры — одной из древнейших и редко встречаемой на территории Хакасии.
— Где? Что осталось? — набросились мы на Виктора Ивановича.
Но это было все. При выемке грунта Белоногов наткнулся на андроновское захоронение, но мастер не разрешил остановить работы.
Гляжу я на те экспонаты, которые стали гордостью нашего музея, и вот о чем думаю. Настала пора создать региональную научно-исследовательскую лабораторию, которая бы осуществляла контроль за раскопками, учитывала бы, наносила на карту все, что извлекается из нашей древней земли. Необходимо построить и фондохранилище в музее.
Сегодня в музее снова зазвонил телефон. Взволнованный голос сообщил на этот раз:
— В поселке МПС обвалился борт траншеи водоснабжения и показались какие-то древние останки.
Спрашивать, кто звонил, некогда: надо ехать.
г. Абакан, Хакасская автономная область
Эра Севастьянова, старший научный сотрудник Хакасского областного музея краеведения. Фото Е. Налимова
(обратно)
Новички в Калахари
Марк и Делия Оуенз, выпускники биологического факультета университета штага Джорджия, с самонадеянностью новичков считали, что до сих пор все «львиные авторитеты» шли неправильным путем, — лишь наблюдали за хищниками, да и то преимущественно издали. А нужно войти в львиный прайд, стать в нем своим, чтобы до конца разгадать повадки зверей. Этим они и решили заняться, а для чистоты опыта выбрали такую точку, где львы «наименее испорчены цивилизацией».
«С добрым утром!»
«...От долгого лежания на твердой земле у меня затекла вся левая сторона тела. Пришлось перевернуться. Но сколько я ни ерзал среди пучков жесткой травы и камней, ложе не становилось мягче. Только жаловаться было не на кого. Накануне вечером перед заходом солнца мы отправились колесить по долине, стараясь держаться так, чтобы слышать ворчание вышедшего на охоту прайда. Часов около трех утра раздался громкий рев, затем все стихло. Оказаться незваными гостями и нарушать царскую трапезу не хотелось. Поэтому мы не стали искать прайд — все равно он никуда не денется, — а вытащили спальные мешки и улеглись перед радиатором нашего «лендровера» (как будто кто-то мог угнать его здесь, посреди пустыни).
Чья-то сытая отрыжка нарушила мой легкий предутренний сон. Я приподнял голову и тут же невольно затаил дыхание. Футах в пяти по прямой от моих пяток стояла огромная львица, весом никак не меньше 300 фунтов. Черная кисточка у нее на хвосте беспокойно мела песок. От растерянности я вцепился в пучок травы и ждал, что будет дальше. Делию раньше времени я решил не волновать. В конце концов, что особенного, если львица нанесла нам утренний визит.
Не знаю, как восприняла мое поведение гостья, но она сделала еще шаг, не сводя с меня янтарных глаз, причем я видел даже капельки росы, блестевшие у нее на усах. Пожалуй, настала пора дать и жене возможность полюбоваться необычной картиной. «Делия!» — тихонько позвал я, и ее голова сразу же вынырнула из-под клапана спального мешка. Говорить о том, что нас почтили своим долгожданным присутствием львы, не было необходимости, потому что глаза у жены стали такими же круглыми, как у львицы. Не обращая больше на нас внимания, гостья царственно проследовала рядом с нашими спальными мешками и улеглась в трех ярдах под кустом.
Тут жена осторожно потянула меня за правую руку. Я повернул голову и едва не закричал от радости.
Футах в четырех лежала вторая львица, чуть в сторонке третья, за ней четвертая. Словом, вокруг нас собрался весь Голубой прайд, поскольку из-за «лендровера» доносился могучий храп остальных пяти его членов. Что ж, мы могли гордиться: прайд считает нас своими!»
Картину, нарисованную Марком Оуензом, можно бы назвать идиллической, если бы их соседями по спальне посреди пустыни Калахари не были могучие хищники. Причем возникла столь необычная дружба далеко не сразу.
Первый шаг к ней супруги-зоологи сделали, когда после университета Марк пошел работать забойщиком в каменоломню, а Делия стала за прилавок универсама. Задуманная экспедиция требовала средств, а у молодоженов не было ни гроша. И только через два года они взяли билеты в один конец в ботсванскую столицу Габороне, везя с собой два рюкзака с одеждой, бинокль, фотоаппарат да немного денег.
В Ботсване по совету старика почтмейстера, некогда промышлявшего охотой на львов, они выбрали для предстоящих исследований Центральную Калахари. «Там водится множество копытных, значит, хватит и львов», — заверил он. Четыре дня, без дорог и карты, полагаясь лишь на компас и спидометр, Оуензы пробирались по песчаным холмам на старом «лендровере». И действительно, предсказание почтмейстера сбылось. Утром на пятый день, перевалив через гряду холмов, путешественники увидели перед собой огромную долину, в которой стоял пыльный туман, поднятый тысячами зебр и антилоп.
Сами себе хозяева
Самое точное географическое определение места, где оказались зоологи, звучало приблизительно так: где-то посреди территории в 32 тысячи квадратных миль в трех днях пути от последнего форпоста цивилизации — крошечной деревеньки Маун на реке Ботети, где они пополнили запасы продуктов и искупались в коричневой, как кофе, воде. Правда, это место имело свое название — Долина призраков. Некогда она была руслом реки, а теперь представляла собой просто обширную впадину, поросшую травой, в которой паслись стада копытных. Оставалось лишь найти хищников, нападающих на травоядных, и заняться их изучением.
В том, где разбивать лагерь, сомнений не было — поближе к водопою. Однако первый же опыт, когда Марк три часа спасался в наглухо закрытой машине от разъяренной львицы, заставил зоологов пересмотреть свой выбор. У здешних обитателей имелись собственные владения, законы и привычки, которые следовало уважать. Поэтому супруги решили не разбивать пока постоянного лагеря, а следовать за каким-нибудь львиным прайдом и потом уже поселиться возле границ его владений. Будучи соседями, они рано или поздно познакомятся...
На временных биваках Марк и Делия решили вести наблюдение круглосуточно и для этого установили двухчасовые смены. Первому после ужина выпало дежурить Марку. Едва догорели угли костра, как возле палатки возник приземистый силуэт. Сначала зоолог подумал, что это пожаловал львенок, и стал прикидывать, как бы подбросить гостю какое-нибудь лакомство, не спугнув его. Однако замашки визитера мало походили на львиные. Он громко гремел кухонной посудой, видимо, вылизывая остатки ужина, а потом Марк услышал, как его зубы скребут по кофейнику.
Он включил фонарь и не удержался от проклятья. В нескольких ярдах стоял шакал и преспокойно примеривался, как отгрызть носик у кофейника. Зачем это ему понадобилось, неизвестно. Если же учесть, что Оуензов заверили, будто бы шакалы панически боятся людей и улепетывают при одном их появлении, такое поведение было явным оскорблением. В гневе Марк обрушил на нахала целую тираду из лексикона рабочих каменоломен. Это произвело должный эффект. Шакал оставил кофейник в покое, внимательно выслушал все мыслимые и немыслимые ругательства, а потом с хитрой улыбкой взглянул на зоолога, словно говоря: «А ты мне нравишься. Мы с тобой поладим».
Что он имел в виду, вскоре стало ясно. Когда Делия заступила на дежурство, а ее супруг задремал, положив под голову вместо подушки свернутую рубашку, кто-то рывком выдернул ее. Марк вскочил и стал шарить лучом фонарика вокруг. Так и есть. Футах в тридцати он обнаружил шакала, неспешно тащившего бедную рубашку по колючкам, так что было слышно, как трещит материя. Марк сунулся за туфлями, чтобы догнать и проучить воришку, — они исчезли.
Но, как говорят, нет худа без добра. Им преподали наглядный урок, что даже в таком пустынном месте нельзя размагничиваться, если они не хотят лишиться чего-либо более ценного. Поэтому остаток ночи и утро Марк посвятил устройству платформы — «сейфа» из колючих ветвей на верхушках трех росших рядом акаций. Теперь, по крайней мере, за пожитки можно было не беспокоиться. «Какой-никакой, но временный лагерь у нас есть» — так оценила Делия строительные успехи супруга, не подозревая, что в течение семи лет это место будет их домом. Возможно, не слишком комфортабельным, ибо каждая капля воды была на учете: восемь месяцев в году дождей в Калахари не выпадает, и за водой приходилось ездить по бездорожью за 150 миль на речку Ботети. Тем не менее здесь всегда сохранялось достаточно травы и кустов, которые давали пропитание сернобыкам и антилопам. А они, в свою очередь, позволяли существовать львам, леопардам, гепардам, гиенам и шакалам. Поскольку все хищники вели в основном ночной образ жизни, Оуензам волей-неволей тоже пришлось стать «совами» и с заходом солнца заводить свой «лендровер», чтобы не пропустить чью-нибудь охоту.
«Нас нередко спрашивают, почему мы выбрали для своих научных изысканий столь примитивные условия. Ведь есть достаточно биостанций, где в более цивилизованной обстановке ученые изучают жизнь животных, — пишет Марк.— Я отвечу на это так: сама наша изолированность, отсутствие контактов с внешним миром, общение с животными, никогда ранее не видавшими людей, делают наш опыт уникальным. Первые годы мы жили даже без радио и оружия, а посторонних встречали три-четыре раза в год, когда ездили за припасами в Маун. В отличие от других исследователей мы не стали строить даже хижины, причем это не было просто причудой. Мы хотели постоянно находиться в такой же обстановке, что и наши подопечные: зной, ветер, ливень — все поровну. Кроме того, нам довелось слышать те же звуки, воспринимать те же запахи, что и животным. Мы считали, что таким образом легче поймем тех, кто населял Долину призраков».
И вот что характерно. Читая дневники добровольных отшельников, вы не встретите жалоб на бытовые неудобства, хотя они жили почти без свежих овощей, на одних консервах. Правда, когда однажды Делия открыла ящик с кухонными принадлежностями и обнаружила там плюющуюся кобру, то, по ее собственному признанию, так завопила, что перепуганная змея исчезла в мгновение ока. А вообще, пишет она, африканские гадюки и черные мамбы не слишком досаждали им. Стоило хоть одной из них появиться в лагере, как птичья охрана поднимала неистовый гвалт и не успокаивалась, пока опасный нарушитель не был обнаружен и удален.
Первые успехи
Позвольте, но где же научные наблюдения, открытия, наконец, просто встречи со львами? Подобные вопросы могут возникнуть у нетерпеливого читателя. Всего этого у Оуензов было предостаточно. Но так уж устроена любая экспедиция, пусть даже из двух человек, что быт занимает в ней немалое место.
«К концу первого года мы могли с полным основанием сказать, что узнали кое-что новое о львах Калахари и редких бурых гиенах, — читаем мы в дневнике.— Но денег у нас оставалось 200 долларов, а об обещанной стипендии не было ни слуху ни духу. И все-таки, поверьте, отнюдь не с легким сердцем мы решили остаться в Долине призраков, пока не кончатся продукты. Мы уже потеряли счет неделям, когда жили на сортовой каше, сваренной на порошковом молоке, и похудели соответственно: я — на семь, а Марк — на 17 килограммов. Днем мы едва передвигали ноги, а ночью не могли уснуть из-за рези в желудке, вызванной, как я считаю, безденежьем».
Ради экономии бензина зоологи стали ходить за подшефными львами и шакалами пешком. И вот в одно прекрасное утро, когда, поддерживая друг друга, они вышли в обычный обход, над лагерем появился самолетик.
«Я не знаю, откуда взялись у нас силы, — рассказывает Делия, — но мы принялись плясать как сумасшедшие! Из сказочной машины вылез Норберт Драгер, врач-ветеринар из Мауна, и его жена Кейт с целой корзинкой всякой домашней вкуснятины. Возможно, болтовня за завтраком продолжалась бы бесконечно, но Марк довольно бесцеремонно достал из сумочки миссис Кейт полугодовую пачку писем, на которую мы накинулись с не меньшей жадностью, чем на домашние деликатесы. Не глядя, я вытащила из середины желтый конверт и разорвала его:
— Ура, Марк! Свершилось! Национальное географическое общество выделило нам пособие!»
Тут же экспромтом Оуензы решили послать с супругами Драгер свой первый научный отчет, обобщавший более тысячи часов наблюдений за одной из стай бурых гиен. В солидных источниках, с которыми ранее знакомились зоологи, указывалось, что гиены «изредка держатся небольшими стаями на открытой местности, причем очень трусливы и не агрессивны. Кормятся дохлятиной любого рода, которую отыскивают по ночам». Правда, другие авторитеты безапелляционно заявляли, что «когда гиены голодны, то охотятся загоном на антилоп. Но бегают плохо, и удача редко сопутствует им».
Отчет Оуензов начинался с сакраментального утверждения, будто бурые гиены вовсе не одиночные, а стайные хищники с весьма сложной «общественной системой». Взять хотя бы молодняк. В каждой стае он воспитывается в своеобразном «детском саду» — одной большой норе под присмотром постоянных самок-воспитательниц. Поскольку бурые гиены часто становятся жертвами львов, стая обязательно усыновляет сирот щенков, что бывает не так уж часто у других хищников. Молодые самцы также участвуют в заботах о младших, подкармливая своих родных и сводных братьев и сестер. Следовательно, подобно высшим млекопитающим, гиены способны отличать степень родства, что говорит об их достаточно высоких умственных способностях.
Не оставили камня на камне Оуензы и от утверждения о том, что гиены питаются исключительно падалью и не проявляют способности к коллективной охоте. Действительно, бурые гиены не в силах тягаться в скорости с антилопами. Но они и не собираются делать это, компенсируя свой недостаток в беге хитростью. Возле пасущегося стада обычно полукольцом располагается в засаде достаточно хищников, чтобы перехватить одну — две жертвы, которых вспугивают загонщики.
Первым практическим результатом того, что отчет был положительно встречен в научных кругах, явилось разрешение дирекции заказника «исследователю Марку Оуензу использовать оружие в научных целях». Для молодых зоологов это было пределом мечтаний. Конечно, они не один десяток раз сфотографировали всех членов Голубого прайда, который стал главным объектом изучения, и могли при встрече безошибочно определить их. Но выслеживать львов по следам после ночной охоты, когда приходилось покрывать не один десяток километров, было слишком трудоемким и изматывающим занятием, которое к тому же не гарантировало от промахов. Теперь они получили возможность одного за другим усыплять своих подшефных и снабжать каждого приметной биркой и «радиоошейником». Причем после долгих споров было решено распространить эту практику и на некоторые соседние прайды, чтобы быть в курсе их «дипломатических отношений».
Члены прайда, которых удалось подстеречь и усыпить, встретили украшения в виде ярлыков и ошейников удивительно спокойно, словно заранее знали, что они безвредны и необходимы людям для их исследовательской работы.
«Вообще, если кто-то считает, что наблюдение за львами дело весьма увлекательное, полное всяческих неожиданностей, — пишет Делия, — то смею заверить, что наиболее подходящим здесь будут слова «скучное и монотонное». Прежде всего нужно помнить, что львиный прайд вовсе не цирковая труппа, развлекающая зрителей. Это большая семья, придерживающаяся своего повседневного распорядка, под который вы должны подлаживаться и в котором не так уж много места для веселых забав».
Конечно, когда Голубая, самая сильная и молодая львица, пристрастилась жевать шины у «лендровера», первоначально это казалось забавным. Но после того, как Марк раз пять латал камеры, а Голубая тем не менее оставалась верной своей привычке, Оуензам пришлось пойти на непредвиденные расходы и специально купить ей в Мауне старую шину — в Калахари они на дороге не валяются. Но тут выяснилось, что Голубая согласна жевать ее только в том случае, если шину надевали на запасное колесо.
Другая подопечная, Сесси, подруга Голубой, решила, что стоящий в траве «лендровер» — идеальное средство для отработки навыков охоты. Она могла часами подкрадываться к машине, чтобы в конце концов прыгнуть на «дичь» и ударом лапы прикончить ее, причем каждый раз львица нацеливалась на бампер или задние фары. Поскольку ничего подходящего взамен для Сесси в лагере не нашлось — ведра, даже пахнущие мясом, она игнорировала, — Марк решил, что львица просто «склонна к технике» и тут ничего не поделаешь.
Конечно, все это происходило на второй и в последущие годы пребывания Оуензов в Долине призраков, входившей в охотничью территорию Голубого прайда. Зоологам пришлось проявить завидное терпение, ходить буквально на цыпочках, чтобы постепенно приспособиться к хозяевам. Главное тут, считают супруги, не делать каких-либо неожиданных, подозрительных вещей, которые могут вызвать ненужное любопытство или недовольство львов. «Звери должны свыкнуться с вами как с неизбежными, причем безвредными, элементами окружающего пейзажа. Только тогда они примут вас за своих и перестанут «стесняться». Что касается последнего, то Марк Оуенз уверен: любой лев, чувствуя на себе внимание, невольно реагирует на него, «играет на публику», что зачастую искажает результаты наблюдений».
Хирург поневоле
Жизнь в лагере Оуензов, где все протекало по заведенному порядку, действительно была бы слишком скучной, если бы не чрезвычайные происшествия, которые случаются даже в глуши Калахари.
...В то утро выбравшаяся из-под клапана спального мешка Делия первой заметила ярдах в трехстах фигуру льва, тащившего выбеленный солнцем скелет сернобыка. В бинокль зоологи разглядели, что хищник был до предела худ. «Живые мощи», — пробормотал Марк. Обычно львы оставляют без внимания голые кости, но этот, видимо, дошел до точки, раз польстился на них.
Зоологи сели в машину и медленно направились к незнакомцу. «Да ведь это же пропавший Бородач!» — вырвалось у Марка. Действительно, это оказался старый лев из Голубого прайда, который исчез с месяц назад. Но в каком жалком состоянии он находился! Ребра выпирали, кожа свисала с боков, как на порванном барабане. Короче, Бородач явно был на грани голодной смерти.
«Стоило подъехать нам вплотную, — пишет Делия, — как лев, глухо ворча, бросил скелет и заковылял к акациям. Вблизи вид у него был еще ужаснее. Морда, шея и лопатки были утыканы иглами дикобраза, очевидно, причинявшими несчастному немалую боль. Подойдя к деревьям, он тяжело рухнул на песок.
Марк выстрелил шприцем со снотворным, которое подействовало молниеносно. После этого мы приступили к осмотру, попутно удаляя застрявшие в шкуре колючки. Когда мы закончили, стало уже темнеть. Можно было возвращаться обратно, но Марк никак не мог вытащить обломок особенно толстой иглы, торчавший под коленом на задней правой лапе. Он пробовал подцепить его кусачками, но слишком короткий конец каждый раз выскальзывал.
В конце концов при свете фонаря мы разглядели, что это была не колючка, а сломанная кость. Бородач где-то ухитрился повредить ногу. Прайд бросил его. Чтобы поддержать жизнь, он рискнул напасть на дикобраза, чем увеличил свои страдания. Но вот что странно: ради чего он тащился по пустыне к лагерю? Неужели рассчитывал на помощь человека?»
Травма была слишком тяжелая, но Марк все же решил попытаться спасти своего пациента. В лагере он собрал все нашедшиеся «хирургические инструменты» — кусок ножовки, бритву, иглу и толстую леску.
Когда он приступил к операции, уже спустилась ночь. Марк вскрыл и тщательно продезинфицировал рану, отпилил кончик расщепленной кости. Затем аккуратно сшил порванные сухожилия и кожу и привязал к ноге кусок доски. Напоследок он ввел льву большую дозу антибиотиков.
Утром оперированный еще оставался без сознания. Когда он очнется, ему прежде всего потребуется еда. Поэтому Марк застрелил антилопу и положил ее под голову Бородача. А Делия устроилась поблизости с ружьем, чтобы отгонять шакалов и гиен.
И чудо свершилось. Днем лев съел несколько кусков мяса, а затем опять задремал. Однако к вечеру силы вернулись к нему, и он встретил своего спасителя предостерегающим ворчанием. От антилопы осталось меньше половины. Было ясно, что завтра ему понадобится что-нибудь посолиднее. Поэтому Марк отправился на охоту и скоро вернулся с крупным сернобыком.
Тут произошло второе чудо. Когда охотник подтаскивал на цепи тушу к акациям, где лежал лев, тот встал и заковылял навстречу. На всякий случай Марк вскинул ружье, но Бородач не обратил на него никакого внимания. Вцепившись клыками в тушу, то и дело падая, он стал помогать тащить быка к своей площадке. Вся эта процедура заняла не менее полутора часов. Лев, конечно, испытывал страшную боль, но не бросил своего занятия, пока не свалился под облюбованной акацией.
Утром и вечером Оуензы приглядывали за Бородачом, когда он вставал на кормежку, осторожно поджимая поврежденную лапу. На девятый день лев исчез. Под акацией осталась лишь изгрызенная доска-шина. Палата «скорой помощи» могла прекращать свою работу, поскольку пациент «выписался» по собственному почину.
«Три недели спустя мы шли по следу гиены, когда внезапно наткнулись на отпечатки лап взрослого льва. Поскольку дело было на заросшем кустарником склоне холма, Марк решил на всякий случай выяснить, не забрел ли к нам чужак. Следы на песке стали глубже — очевидно, зверь преследовал какую-то добычу. А вот и развязка мимолетной драмы буша — пропитанный кровью песок и кучка игл дикобраза. Мы прошли еще немного по гребню и обнаружили сидящего льва, вглядывавшегося в покрытую дымкой долину. Привычная картина вечной Африки. Но тут лев повернул голову, и мы увидели бирку под номером семь. Это был Бородач. Он заметно прибавил в весе и ничем не походил на беспомощный скелет, который мы выхаживали.
По законам жанра мне, видимо, следовало расписать, как он ластился к своим спасителям. Но чего не было, того не было. Бородач безусловно узнал нас, но единственное, что он сделал, так это отвернулся с безразличным видом. Что ж, в здешнем мире это вполне могло сойти за проявление вежливой любезности: «Вам хочется посидеть здесь, милости просим. Места всем хватит». Наконец Бородач поднялся и медленно удалился, слегка прихрамывая».
Львиные будни
Большинство наблюдений Оуензов приходилось на дождливый сезон, поскольку в сухое время вся живность исчезала из окрестностей Долины призраков. Чтобы вести работу круглогодично, нужен был самолет, но где взять денег? Статьи в научные журналы, которые изредка посылали они, едва окупали почтовые расходы. И вдруг Марк получил от доктора Рихарда Фауста, директора Франкфуртского зоологического общества, неожиданный запрос: обществу хотелось бы знать номер пилотского удостоверения Оуенза. Ученым мужам и в голову не могло прийти, что вся скрупулезная работа двух американских зоологов проделана на земле, причем большей частью пешком. У Марка оставался один выход: срочно научиться летать, что он и сделал, отправившись в Йоханнесбург, где на последние деньги в течение шести недель овладел искусством управления легкокрылой машиной.
После этого Оуензы получили от Зоологического общества чек для аренды самолета. Теперь можно было осуществить самые смелые планы. А именно — переметить с помощью радиоошейников все львиные прайды в заповеднике и составить карту их круглогодичной миграции.
«Каждое утро Марк поднимал в воздух нашу «Сессну», часами прочесывая сухие речные долины, заросли акаций и поросшие кустарником холмы, — рассказывает Делия.— Первую добычу я заметила в приметной своей прямоугольной формой рощице акаций, после чего мы направились к себе в лагерь. Там я в считанные минуты уложила все необходимое в машину и помчалась обратно. Марк должен был прилететь позже, когда проверит немного забарахливший мотор. До рощицы я добралась безо всяких приключений, достала лопату и, напевая какую-то песенку, стала расчищать посадочную площадку.
Выровняв трехсотфутовую полосу, я решила вернуться к машине. Но не тут-то было. Почти вдоль всей площадки через равные промежутки, словно часовые, сидели львы. Это были чужаки, причем, судя по их заинтересованному поведению, еще ни разу не встречавшиеся с человеком.
Удовлетворять их любопытство у меня не было никакого желания. Поэтому, напустив на себя независимый вид, я решила сделать полукруг побольше, чтобы обогнуть львов и добраться до машины. Прогулочным шагом, опираясь на лопату, я направилась вправо от посадочной площадки. И тут же ближайшая ко мне львица поднялась и пошла следом. Я остановилась и стала в упор глядеть на нее: Та лениво отвернулась и зевнула. Тем временем к нам начали подтягиваться и остальные члены прайда, постепенно освобождая путь к машине. Когда вся эта прелестная компания собралась более или менее поблизости, я отважилась на прорыв. Подняв над головой лопату и непрерывно крутя ею, как пропеллером, я с криком «ура!» твердыми шагами пошла к «лендроверу».
Мой маневр вызвал у львов недоумение. Они уселись на песок ярдах в тридцати и, вытянув шеи, словно зрители в цирке, пытались осмыслить происходящее. По мере того как я следовала мимо, они синхронно, подобно радарам, провожали меня глазами. Все вроде бы шло хорошо, но тут вдруг решила проявить активность первая львица и широкими шагами двинулась прямо ко мне. Краем глаза я прикинула расстояние до спасительного «лендровера». Шагов двадцать. «Любопытная» настигнет меня раньше.
И, тогда забыв всю свою высокомерную гордость примата, я с криком запустила в львицу лопатой, а сама на одном дыхании домчалась до машины и захлопнула дверцу. Та с ловкостью жонглера поймала лопату и принялась деловито обнюхивать ее. Потом, когда прайд укрылся в тени акаций, она последовала туда же, не забыв прихватить и свой трофей, который чем-то, надеюсь, не запахом человека, поразил ее.
Когда через полчаса приземлился Марк, его первыми словами были: «Молодец, старушка, что не дала разбежаться этим сорванцам!»
В этот день Оуензы надели ошейники с передатчиками на нескольких львов из нового прайда.
Никто из зоологов не предполагал, что трагическая засуха 1978 года предоставит им уникальный случай изучить ее влияние на львиное поголовье Калахари. Дожди в тот год кончились слишком рано. Солнце быстро выжгло траву, а налетевший горячий ветер поднял в воздух раскаленный песок. Днем температура держалась в тени около 50 градусов по Цельсию, а ночью падала до 14. Акация, служившая пищей антилопам, вообще не зацвела. Порывы ветра выдули всю траву с пастбищ, оставив лишь редкие жесткие стебли и сделав землю похожей на старую вытертую щетку. Каждое утро, как только поднималось солнце, зной становился нестерпимым. За 20 месяцев в Долине призраков выпало всего четыре — вместо обычных пятнадцати — дюйма дождя. Калахари превратилась в серую бесконечность, смыкавшуюся на горизонте с таким же серым безжизненным небом.
«Мы старались почти не двигаться, — вспоминает Делия, — а в самые жаркие часы спасались на мокрых брезентовых носилках, поставленных в палатке. Мы потеряли счет дням, и порой казалось, что мы переживаем уже шестую или седьмую засуху подряд. Словами просто невозможно передать, как мы ненавидели жару, представлявшуюся нам гигантской пиявкой, высасывающей жизненные силы. От того, что мы сильно похудели, кровь не грела и ночью мы все время дрожали в ознобе. Но еще оставалась работа, которую мы пытались делать через «не могу».
В самой Долине призраков, по словам Делии, встречались лишь редкие птицы да мыши, число которых убывало день ото дня. Немногие оставшиеся антилопы, подобно привидениям, бродили по окрестным холмам, пытаясь копытами выкапывать корни растений. Но больше всего поражали жирафы, которые стояли, широко расставив ноги, на месте высохших озерец, словно часовые, готовые отдать жизнь, но не отступить ни на шаг.
Голубой прайд также оказался жертвой засухи. Отощавшие львицы, разбившись на пары, охотились в зарослях кустарника на холмах. Теперь они уходили на 40—50 километров от места своего обитания, увеличив охотничью территорию в 10—15 раз. И все-таки хищники в период засухи находились в привилегированном положении. Изредка им удавалось поймать антилопу, но в основном они кормились дикобразами, кроликами, птицами и даже мышами. Львы обходились без воды в течение девяти месяцев прежде всего за счет жизненных соков своих жертв. Животы у них, казалось, присохли к хребтам, они всё время облизывали губы, видимо, пытаясь этим смягчить жажду. Кстати, львицы больше не делились добычей со львами, и тем приходилось самим заботиться о пропитании.
Наблюдая за львами, ставшими кочевниками, Оуензы неожиданно обнаружили, что прежние законы львиного мира перестали действовать. Чужие львицы нередко охотились вместе и так же вместе подкармливали малышей, не обращая внимания, чьи они.
Весьма показательным в этом плане был случай, с которым зоологи столкнулись в Долине призраков. Там осталась единственная львица — Голубая, причем шли месяцы, а она не уходила, словно выполняла миссию хранительницы очага. Шкура у нее местами облезла, десны кровоточили, а талия напоминала осиную. Она часто стояла на вершине холма и протяжно выла, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону.
Загадка Голубой раскрылась в то утро, когда Оуензы обнаружили ее играющей с двумя довольно большими львятами, которых, без сомнения, кто-то из матерей принес туда ночью. Со стороны все это выглядело так, как если бы Голубой и вправду была поручена забота о потомстве прайда, и поэтому она не покидала привычное место. Проходил день за днем, состояние львицы ухудшалось, а вот львята выглядели лучше. Это могло объясняться только одним: кто-то приходил и подкармливал их, поскольку сама опекунша была на это не способна.
По данным Оуензов, поскольку львы оказались вынужденными уходить за границы заповедника, не менее трети их было убито на чужой территории. Если подобная засуха повторится и львам не будет оказана помощь, для Калахари это может стать роковым...
В середине октября 1980 года Марк Оуенз заметил на горизонте темную тучу. Вскоре к ней прибавилась вторая, третья... Хлынул дождь. Зоологу удалось наблюдать, как почти весь Голубой прайд собрался на своем старом месте. Рядом с Голубой жадно лакал из первой увиденной в жизни лужи львенок Бимбо.
«Вечером мы подъехали на машине к месту ночевки прайда, — пишет Делия.— Хотя Бимбо был уже 200-фунтовым львенком с зачатками гривы, он с детским любопытством первым примчался к нам и, привстав на подножку, бесцеремонно сунул голову в окно. Его нос и усы были в нескольких дюймах от моего лица, и я увидела, что в его глазах отражается бесконечная пустыня, его родной дом».
По материалам иностранной печати подготовил С. Барсов
(обратно)
Тагильский Вензель
Этот город заинтересовал меня давно. С той самой студенческой поры, когда в квартире университетского преподавателя я увидела старинный поднос, овальный, с тонким прорезным, словно кружевным, бортиком; в блестящей темно-синей глубине нежно светился, нет, плыл букет желтых и белых роз. Помню, долго не могла отвести глаз от живых, как мне казалось, цветов.
Заметив мой интерес, мать нашего преподавателя сказала:
— Этот поднос достался мне от бабушки. Она им очень дорожила, говорила, что он сделан в Нижнем Тагиле в мастерских братьев Худояровых. Тогда у Демидовых — владельцев уральских металлургических заводов — были талантливые крепостные ремесленники. Изделия их знали не только в России, но и за границей.
Прошло немало лет, прежде чем мне удалось попасть в Нижний Тагил. Я приехала ближе к ночи, и город, основанный тульским кузнецом Никитой Демидовичем Антуфьевым в 1725 году, увидела утром из окна десятого этажа гостиницы: разноцветные дымы из заводских труб, холмистые дали, стаи белых жилых кварталов. И кое-где еле угадывающимися островками виднелись старые, но, как потом я убедилась, еще добротные строения прошлого столетия. В одном из них, бывшем демидовском заводоуправлении, размещается теперь местный историко-краеведческий музей.
Залы музея хранили запах старины. Я рассматривала завязанные узлами толстые пруты стали, ампирное литье, медный стол, отлитый из первой меди, добытой еще Никитой Демидовичем, основателем рода Демидовых. А рядом — расписные туеса, резьба по дереву, пирамида окованных «морозом по жести» сундуков разных размеров и «мои» подносы с букетами, золотым орнаментом, покрытые лаковой живописью... И хотя потускнели на них от времени краски, но все так же, будто живые, светились цветы, и, словно стекло, отсвечивал лак. О незаурядном таланте уральских мастеров говорили они, и, право, как было не вспомнить русского путешественника XVIII века академика Петра Палласа, который писал, что на Урале «бывают вещи, лаком наведенные, не много хуже китайских, а лучше французских, включая живописи». А ведь это народное искусство, развившееся на уральских железоделательных заводах в первой половине XVIII века, могло исчезнуть навсегда, если бы не кропотливый и бескорыстный интерес к немумногих сегодняшних хранителей нашей культуры. Правда, один секрет уральской лаковой живописи и по сей день не разгадан... Но об этом речь впереди, а сейчас в залах музея я с интересом открывала для себя историю тагильского ремесла.
...Нижний Тагил был богат мастерами. Кустари покупали листы мягкого и ковкого кровельного железа и делали из них ковши, шкатулки, столики, подносы, покрывая их живописью. Складывались целые династии, ревниво хранившие секреты своего промысла. Большой известностью пользовались мастерские Дубасниковых, Перезоловых, Головановых... Но первым мастером считался Андрей Степанович Худояров, человек жесткого и упорного нрава. Ему молва приписывает честь изобретения знаменитого лака, который был прозрачен как стекло, тверд — не процарапывался ножом, устойчив к жару — ни горячий самовар, ни кипяток, случайно пролитый, не портили его сверкающей брони, ни кислота его не брала, ни огонь. Говорили: «Бумагу сожгут на нем, пепел останется — и все».
Свое умение старик передал сыновьям Вавиле и Федору. Они так же, как и отец, получили право от Демидова иметь собственные мастерские расписных железных изделий. В 1784 году братья Худояровы писали «ярких бабочек и птиц» на железных лакированных пластинах для дома Демидовых в Москве. За эту работу они были награждены кушаками, шапками и сукном на кафтаны, а их отец (ему уже было за шестьдесят) освобожден от заводских работ. Традицию деда продолжали сыновья Федора Андреевича Худоярова — Павел, Исаак и Степан, талантливые живописцы. Павлу принадлежит картина «Листобойный цех», редкое по тем временам изображение труда рабочих; Степан же стал профессиональным художником, учеником Брюллова; Исаак ввел в подносное дело особую яркую живописную манеру росписи — он был еще и садоводом. Писатель Д. Н. Мамин-Сибиряк, знавший художника-садовода, писал: «Исаак Худояров, работы которого и сейчас можно встретить в старинных богатых домах, расписывал сундуки, железные шкатулки, подносы и даже писал целые картины на железных листах. Очень недурно у него выходили живые цветы и особенно женщины в старинных костюмах двадцатых-тридцатых годов».
Демидовы создали при Нижнетагильском заводе художественную школу и присылали из Петербурга картины, гравюры, мраморные скульптуры в качестве наглядных пособий, приглашали для преподавания художников, окончивших Петербургскую Академию художеств. Это наложило определенный отпечаток на стиль нижнетагильской росписи. От того времени остались подносы, расписанные сюжетами на мифологические темы и похожие на лаковые картины. Формы подносов как бы вторили декоративным панно в дворянских особняках: овальные, круглые, гитаровидные, раковиновидные...
Но и в быту простых людей горнозаводского округа тагильские подносы пользовались спросом. Большие подносы заменяли скатерти и расписывались букетиками и веточками, разбросанными по красному, синему, зеленому и реже черному фону. Иногда поле подноса делилось на цветовые сегменты с особой росписью в каждом из них. Были и треугольные подносы для угловых столиков, и закусочные, и детские. Тагильские подносы, называемые также уральскими или сибирскими, увозили на продажу на Ирбитскую и Макарьевскую ярмарки, а оттуда в центральные губернии России, Среднюю Азию и Персию...
Так роспись подносов мало-помалу стала массовым производством, и это привело к развитию предпринимательства. Уже во второй половине XIX века стали делать уральские подносы из тонкого, «жидкого» железа, вводить трафареты, живопись заменять налепными гравюрами. Сократилось количество мастеров-«писак», и закрылась живописная школа. Потомки основателей династии Демидовых стали преимущественно жить в Италии и потеряли интерес к своим уральским художествам.
В то время когда в Нижнем Тагиле промысел постепенно стал хиреть, в Жостове под Москвой вместо подносов из «битой бумаги», как тогда называли папье-маше, также начали изготовлять подносы из металлического листа. Но дело это здесь отличалось от тагильского и росписью, и способом лаковой обработки. Для московских мастеров уральский принцип лакового дела так и остался «за семью печатями». Может, поэтому на рубеже нашего века как-то незаметно забылся и секрет знаменитого худояровского лака.
Когда в 20—30-х годах попытались восстановить уже исчезающий уральский промысел, расписчиц для обучения начали посылать в Жостово, где они переняли многослойную, технику живописи. Так и перешел опыт выделки металлических подносов с Урала в Жостово, а жостовская роспись — в Нижний Тагил.
А как же традиции уральской живописи? Как же тайна худояровского лака? Неужели им суждено бесследно исчезнуть? Наверное, эти вопросы не раз задавали себе сотрудники научно-исследовательского института художественной промышленности. В середине 70-х годов в Нижний Тагил отправилась художница Антонина Васильевна Бабаева, которая уже давно изучала историю уральской кистевой росписи.
Позже в Москве я разыскала Бабаеву и расспросила ее о той поездке.
— Мне повезло, — вспоминала Антонина Васильевна, — я встретила на «Эмальпосуде» — так называется теперь завод, где изготовляют уральские подносы, — Агриппину Васильевну Афанасьеву, старейшую тагильскую расписчицу. И хотя она писала тогда жостовские цветы, но приемы старого уральского письма не забыла, потому что расписывала подносы с двенадцати лет. Она и стала моей первой помощницей, потом к нам присоединилась Тамара Юдина, очень талантливая мастерица. Мы взяли из нижнетагильского музея два худояровских подноса и писали с них эскизы.
Побывала тогда Бабаева и у тагильского краеведа Ивана Абрамовича Орлова. Он сам, по своей инициативе, несколько лет разыскивал старых «писак», давно расставшихся со своим искусством. Орлову удалось умолить, выпросить, заставить их занести ему в альбом свои прежние рисунки. Конечно, работа была выполнена не тщательно, некоторые рисунки сделаны небрежно, грубовато, с потеками, да и белый фон бумаги не давал истинного впечатления... И все же! Бабаевой открылась полная мера потерянного богатства. Свежая, яркая, наивная, поистине народная живопись. А какое разнообразие индивидуальностей! Сиренево-белые цветы с коричневатыми листьями Александры Степановны Ворониной; фиолетовые и красно-коричневые цветы с темно-зелеными листьями на оранжевом фоне — Евдокии Матвеевны Афанасьевой. А какой артистизм и размах были в рисунках Александры Степановны Коровиной! Бабаева листала альбом вновь и вновь и не в силах была оторваться от этих уже выцветающих листов.
— Когда мы работали, — продолжала вспоминать Антонина Васильевна, — я внимательно наблюдала за росписью Агриппины Васильевны Афанасьевой. Она делала раскладку краски удивительно легко. Три подмалевка — красный, желтый и голубой — клала пальцами словно на лету, при этом говорила: «Нужно чувствовать, сколько положить краски пальцем, чтобы потом хватило ее на весь цветок». Насытив кисть смесью крона оранжевого с цинковыми белилами, она широким маховым движением наносила круглое пятно на подмалевок и упругими мазками приписывала к нему пять лепестков а-ля прим, то есть с первого раза. Я видела, как оживает традиция уральских мастеров: все краски, все оттенки, необходимые для рисунка, как бы собирались разом на кисти. Агриппина Васильевна никогда ничего не подправляла, меняла только тонкие шелковистые кисти из беличьего волоса. Масляные краски разводила до особой тягучести — мазок должен лечь на подмалевок плавно и эластично, не теряя четкой силуэтности. Все это возможно только тогда, когда в совершенстве развито чувство цвета...
Бабаева со своими помощниками подготовила тогда несколько образцов подносов, и они были утверждены на художественном совете для внедрения в производство. Агриппина Васильевна и Тамара Юдина начали обучать молодых расписчиц старым уральским приемам росписи. Они обучили почти двести девушек — и дело пошло.
...Завод «Эмальпосуда» раскинул свои корпуса на окраине Нижнего Тагила, за знаменитой «Вагонкой». Заместитель директора по художественной части Геннадий Бабин — светловолосый, светлоглазый выпускник Нижнетагильского художественного училища — показал мне хорошо оснащенные цехи, в которых штампуют металлические формы для подносов, покрывают заготовки грунтами, что растерли механические глиномешалки, «воронят» будущие подносы в электропечах. Потом провел в просторный зал, где молодые девушки в сиреневых халатиках расписывали подносы. Мы долго смотрели, как они работают. Темноволосая девушка, совсем еще юная, словно школьница с белым воротничком, мягким движением выводит кистью лепесток будущего цветка. Кисть опускается к палитре, едва касается лиловой и белой красок и вновь взлетает, при этом мастерица тихонько вращает поднос то вправо, то влево, как бы вторя кисти. И вот уже готов нежный бело-сиреневый цветок будущего букета. Он выступает из темно-зеленой основы объемно, ощутимо, «как настоящий». — Это и есть наш тагильский цветок, — говорит Бабин. — Он ведет свою родословную из седой дали. Здесь и элементы лубка, и народной росписи сундуков, туесов, дуг, прялок. И пишут его расписчицы теперь так же, как делали старые уральские мастера почти 250 лет назад...
А рядом, за соседним столиком, мастерица оформляет бортики подносов.
— Традиция требует, чтобы по бортику был написан поясок легкого травяного орнамента, созвучный всему строю росписи, — поясняет Бабин.
Геннадий приглашает меня пройти дальше, в экспериментальную лабораторию, туда, где работают ведущие художницы. Поднимаемся на этаж выше. Геннадий открывает одну из дверей. Осматриваюсь. Высокая светлая комната. На стенах, на полках, в шкафах — образцы подносов. Синие, красные, зеленые, темно-желтые, черные — расписанные компактными букетами светлых цветов, рябиной, пестрыми веночками. За столами, составленными в каре, работают несколько молодых женщин.
— Тамара Юдина, Ира Смакова, Оля Максемюк, Юля Мальцева, — представляет их Бабин.— Они разрабатывают новые композиции, сюда к ним в любое время может прийти расписчица, чтобы посмотреть, подумать, подкрепить свою фантазию, подобрать тему для собственной вариации.
Подсаживаюсь к Тамаре Юдиной. Это она вместе с Афанасьевой обучила молодых мастериц уральской росписи. Тамара приветливо улыбается, ее молодые острые глаза на секунду отрываются от работы, смотрят на меня с ожиданием.
— Чем отличается уральское письмо от жостовского?
— А вот посмотрите сами.— Мастерица протерла узкой ладонью безукоризненно чистое поле нового подноса. Этот жест как бы предваряет чистую, аккуратную работу, когда даже пылинка — помеха. Здесь сказывается культура лаковой живописи, воспринятая некогда от мастеров Китая и Японии. Известно, что лучшие японские изделия из лака выдерживаются и сегодня до полного высыхания на плавучих баржах, вдали от побережья.
Легкий прищур глаз, на кисть взято немного красной краски, и на чистом поле подноса сделан красный подмалевок.
— Сейчас мы его немного подсушим, — поясняет Тамара, — зачистим, промаслим, пропишем лепестки, положим на них тенежку и бликовку, сделаем прожабинку, затем чертежку, нарисуем серединочку, а рядом положим приписки.— Тамара проделала все эти операции. Получилась красная роза, точно такая же, как на жостовских подносах.
— А теперь я нарисую наш тагильский цветок, — говорит Тамара, и в следующее мгновение я вижу то, что видела когда-то Бабаева, следя за кистью старой мастерицы...
Закончив рисовку, мастерица отставляет поднос и спрашивает, какой из цветков мне нравится больше.
Смотрю и не могу решить: оба по-своему хороши. И все-таки тагильский мне почему-то милее, ведь он мог исчезнуть навсегда...
— А что худояровский лак? Ищут ли его секрет? — спрашиваю я.
Тамара помолчала, передвинула на столе стаканчик, поправила в нем кисточки.
— Да, специалисты экспериментируют, ищут, но такой твердости и прочности, как у Худояровых, добиться пока не удается. Слышала я от стариков, что Худояровы покрывали подносы лаком в водяной бане. Может быть, в этом и состоял их секрет?
Как только сказала Тамара про водяную баню, вспомнился мне сказ Павла Бажова «Хрустальный лак». За большие деньги пытались немецкие купцы выведать рецепт изготовления тагильского лака. Да одурачил их тагильский мастер — с помощью бани, кстати...
Крепко берегли уральские мастера тайну «хрустального» лака. Так крепко, что канула она в века. Но верю, не бесследно.
Нижний Тагил — Москва
Е. Фролова, наш спец. корр. Фото А. Кулешова
(обратно)
Михаил Ларин. Возвращение
Ему оставалось жить восемь минут. Ровно восемь и ни секундой больше. Кислород в баллонах заканчивался — об этом оповестила аварийная система.
Сначала он бежал, потом быстро шел навстречу огромному голубому светилу, что поднималось над размытым горизонтом. Наконец присел на сероватую прямоугольную плиту и задумался. Куда идти? Корабль-разведчик погиб, а он чудом остался жив.
Он сидел, тяжело переводя дыхание, пытался сосредоточиться и понять, почему так случилось — корабль погиб, а он жив...
«Атмосферы на планете практически нет, — привычно анализировал его мозг, — кислорода почти нет, а количество углекислого газа непрерывно увеличивается... О чем это я? — мелькнуло в голове.— Все информацию собираю? А зачем?..»
Рация на скафандре работала на полную мощность, посылая куда-то в пустоту сигнал SOS. Он давно бы ее выключил, но при угрозе кислородного голодания она работала автономно.
Диэню вспомнилась Дея. Чудесная Дея, которая снилась все эти долгие годы полета. Дея, с ее темно-зелеными лесами и голубовато-серыми, а подчас фиолетовыми морями. Вспомнилась старенькая мать, которая провожала сына в этот далекий путь. Он вспомнил и свою невесту Сету, золотоволосую ?, стройную, с лукавой улыбкой на губах.
«Сета! Через семь лет я должен был вернуться домой... Я попрощался тогда наспех — не знал, что это наша последняя встреча. Только хотел сказать: «Помни!», но не смог... Неизвестно почему, но не смог...»
Неожиданно Диэнь почувствовал словно бы легкое дыхание ветерка.
«Что это? Я же в скафандре... Наверное, умираю...»
Диэнь не боялся смерти. Ему было просто обидно, что материалы, собранные во время экспедиции, пропадут.
Диэню показалось, что он летит в неизвестность. Хотелось раскрыть глаза и бросить последний взгляд на планету, на ее огромное светило, но сил не было. Вдруг он почувствовал необыкновенную легкость. Попробовал подняться, встал, вскоре быстро шел снова на восход, где в дымке вырисовывались какие-то строения.
Дышалось свободно, легко. Показатель кислорода в баллонах... поднимался! Все еще не веря тому, что случилось, Диэнь ускорил шаг.
Вот уже перестала мигать красная лампочка, загорелась желтая, потом зеленая... Теперь кислорода хватит надолго. Строения на горизонте стали четче и уже не казались серыми, а приобрели приятный светло-зеленый оттенок.
«И все же почему я жив? Почему?»
...Планета доживала последнее тысячелетие. Когда-то давным-давно она приняла первых переселенцев с Земли, которые ринулись обживать космос. Здесь, на этой планете, люди прожили долгие сотни лет, пока неожиданная вспышка голубого светила не стала причиной ее медленной гибели. И тогда они решили лететь дальше. Диэнь не знал, что планета приняла сигналы бедствия, посылаемые рацией, ретранслировала их в открытый космос, а ему отдает остаток кислорода. Он был ее гостем, как те, память о которых она сохранила навсегда.
Скоро сюда прилетят земляки Диэня. Они не спасут обреченную планету, но каждый из них будет всю жизнь помнить о ней, как о матери, которая ценой своей жизни спасает жизнь сына.
Перевел с украинского А. Афанасьев
(обратно)
Роберт Най. Странствие «Судьбы»
Уолтер Рэли (ок. 1552—1618) — мореплаватель, организатор пиратских экспедиций, поэт, драматург, историк, один из руководителей разгрома испанской «Непобедимой Армады» — все это соединялось в одном человеке мятежного духа и недюжинного таланта. Англичане, видимо, не без оснований приписывают сэру Уолтеру Рэли разгадку легенды об Эльдорадо.
Публикуемые отрывки из романа современного английского писателя Р. Ная повествуют о последнем плавании Уолтера Рэли. Роман построен на документальных материалах.
Публикуемые отрывки из романа современного английского писателя Р. Ная повествуют о последнем плавании Уолтера Рэли. Роман построен на документальных материалах.
13 февраля 1618 года
Я пишу эти строки на борту флагманского корабля «Судьба», что стоит на якоре в заливе Пунто-Гальо — индейцы зовут его Куриапаном, — у юго-западной оконечности острова Тринидад.
Я веду дневник большую часть плавания; начал его в прошлом августе в шестидесяти милях от мыса Сент-Винсент, на двенадцатый день отплытия из гавани Кинсейла в Ирландии. Следовательно, я пишу его уже пять с половиной месяцев.
Не успели мы выйти из Кинсейла в Атлантический океан, как корабль дал течь, три матроса, посаженные за провинности в трюм, утонули.
Мне уже тогда следовало понять, что это плавание обречено. Проклято, если угодно. Пошло прахом с самого начала.
Ты знаешь, сын, что приговоренный к смерти по несправедливому обвинению в государственной измене, я тринадцать лет просидел в Тауэре. Ты также знаешь, что нынешняя моя свобода (какой бы она ни была) куплена ценой обещаний добыть золото. Он любит говорить и мечтать о золоте — наш король Яков, шестой в Шотландии и первый в Англии 1. Но не думай, будто я обманывал его, когда написал государственному секретарю Уинвуду и изложил план, к исполнению которого готов был приступить после освобождения из тюрьмы. Я уже бывал в этих краях. В 1595-м. По поручению леди, которую не пощадило неумолимое время, королевы Елизаветы. На карте реки Ориноко я могу точно показать места, где есть золото. Не Эльдорадо. Не Маноа. Не какие-то мифические золотые города. Но богатые прииски. Настоящие. У штурвала моих кораблей стояла смерть.
1 Яков I (1566–1625) — король Англии (1603–1625) и король Шотландии (под именем Якова VI), сын Марии Стюарт.
Только на моем флагманском корабле умерло сорок два человека; среди них генерал-лейтенант наших сухопутных сил Джон Пиготт, золотых дел мастер Николас Фаулер, мой ученый друг Джек Тэлбот, просидевший со мной в Тауэре одиннадцать лет.
Мы отправились в плавание на четырнадцати фрегатах и трех шхунах.
Сейчас у меня осталось десять кораблей.
Я пишу для тебя, Кэрью, сын мой. И то, что я пишу, в общем-то и не дневник. Что? Не знаю. Я сам хочу понять. Что-то близкое к истине. И больше дневника и меньше. Никакой чепухи о богах и гигантах. Но своего рода исповедь. Мой бедный Кэрью, ты, может быть, никогда не прочтешь ни одной строчки этих записей. Мой несчастный сын, что был зачат и рожден в Тауэре и крещен в тюремной церкви святого Петра-мученика ровно тринадцать лет тому назад. Ты думал, я забыл? Нет, Кэрью, не забыл: сегодня день твоего рождения.
Уот умер. Твой брат. Мой старший сын. Убит в стычке с испанцами рядом с фортом Сан-Томе в ночь на третье января. Десять недель тому назад он отправился с Кеймисом, моим племянником Джорджем и остальными в глубь материка по Ориноко, и до сего дня от них не было никаких известий. Они уплыли на пяти кораблях малой осадки — только эти пять легких судов могли одолеть мелкие коварные протоки дельты Ориноко. У них было сто пятьдесят матросов и двести пятьдесят солдат. Капитаны этих кораблей — Уитни, Кинг, Смит, Уолластон и Холл. Мой племянник Джордж возглавлял сухопутный отряд. Я поручил своему старому другу Лоренсу Кеймису найти золотые прииски и провести все необходимые работы.
Мне ли не знать, какие мерзавцы — речь не идет о нескольких джентльменах — находятся под началом у Джорджа Рэли и Лоренса Кеймиса! Фраза о том, что это путешествие было обречено с самого начала, не только дань мелодраме. Вот она, горькая правда: мое юридическое положение неоправданного «изменника», выпущенного из Тауэра только затем, чтобы добыть золото для короля Якова, привело ко мне на службу всякий сброд, который мало чем отличался от пиратов или наемников. Для меня не секрет, что большая часть моего отряда — преступники, которые нанялись на корабли, скрываясь от правосудия, ожидающего их в Англии. Даже лучшие из моих капитанов не доверяют друг другу. Они наотрез отказались плыть вверх по Ориноко, если я не останусь с остальными кораблями охранять устье реки. Для них я единственный, кто — они верят — не бросит их при появлении испанского флота.
Уот умер геройски, что верно, то верно. Он умер, бросившись на испанских копейщиков с криком: «За мной, отважные сердца!» Он не должен был умирать. В этом не было никакой необходимости. По условиям полномочий, полученных от короля Якова, нам следовало избегать военных стычек с испанцами. Об этом позаботился Гондомар. Испанский посол. Как только до него дошла весть, что меня освободили из Тауэра, он тут же поспешил к Якову поскулить, что-де вся Гвиана принадлежит Испании. В любом случае, сказал Гондомар, он убежден, что Рэли мечтает только об одном — стать пиратом и грабить города Испанской Америки. Поэтому-то из королевского указа, который был дарован мне 26 августа 1616 года, вымарали обычную фразу «наш преданный и любимый слуга» и недвусмысленно объявили, что я все еще нахожусь «в руках правосудия». Яков заверил Гондомара: за малейший ущерб, нанесенный подданным Испании, я поплачусь жизнью.
Кеймис, конечно, думает, что, захватив испанский форт в Сан-Томе, он совершил благое дело. Не знаю, откуда у него такие мысли. Из моих указаний ему и племяннику Джорджу это никак не следует.
Письмо Кеймиса о смерти Уота пришло сегодня, в твой день рождения, Кэрью. Оно написано восьмого января. Значит, мерзавец писал его шесть дней , а двое посыльных — лоцман-индеец и матрос Питер Эндрюс — везли его еще пять недель. Сан-Томе лежит в двухстах милях от устья реки, поэтому посыльных я еще могу простить. Но никаких извинений от Кеймиса я принимать не намерен. Я с него спрошу, видит бог, строго спрошу.
Нашел он прииски? Добыл золото? Жалкий трус ни слова не написал об этом.
Над кораблем кружат стервятники. Краска на бортах облупилась. Тропическая сырость. В полдень в бурливых течениях пролива, разделяющего Тринидад и материк — на моих картах он называется Змеиная Пасть, — за солнцем тащится золотистый след.
Слитки золотой воды... Золотые слитки...
В Сан-Томе, в доме испанского губернатора, сообщает Кеймис, нашли связку бумаг. Планы нашего путешествия, посланные Яковом испанскому королю через шпиона Гондомара. Список кораблей и экипажей, написанный моею рукой. Чтобы предал собственный монарх... Я пешка в игре короля с испанцами.
Уот умер. А его отец?
В ближайшее время я не умру. Не слышу зова покончить счеты с жизнью. Сэр Уолтер Рэли уже умер. Обвиненный в измене, которую он не совершал, приговоренный к смертной казни, которую не спешит привести в исполнение тот, кто больше всех желает его смерти, он по закону умер еще четырнадцать лет тому назад.
3 марта
Кеймис вернулся.
В этих широтах солнце садится мгновенно. Вот оно висит над горизонтом, громадный огненный шар, гигантская гинея, прибитая золотыми гвоздями к небесному своду. А в следующий миг его уже нет. Провалилось. Утащили. Будто черная рука взмахнула. С заходом солнца наступает кромешная тьма. Без сумерек. Сумерек здесь не бывает.
Умер Кеймис. Мой друг. Моя правая рука. Мой старый товарищ. До самоубийства его довел я.
Сын, твой отец — убийца. Отнюдь не герой, как ты уже начинаешь понимать. Благородный сэр Уолтер Рэли вел себя как Ирод, как Каин, как паршивый актер в третьеразрядной пьесе театра «Глобус» (Театр «Глобус» в Лондоне существовал с 1599 по 1644 год. В нем свои пьесы ставил У. Шекспир.). Даже хуже. Всю вину за мою неудавшуюся жизнь я взвалил на Кеймиса.
— Где золото? — спросил я.— Где мой сын?
Он что-то пробормотал, но я не стал слушать.
— Где золото? — повторял я.— Где мой сын?
Кеймис косил на левый глаз. От рождения. Я к этому привык. Но тогда мне казалось, что он избегает моего взгляда, что он обшаривает глазами углы каюты в поисках извинений, оправданий, чего угодно, что позволило бы ему спрятаться, ускользнуть от моего, как мне мерещилось, праведного гнева.
— Ты предал меня, — сказал я.
Он силился что-то возразить. Я ему не позволил.
— Я приказал привезти золото с одного из двух месторождений, известных нам обоим. В моем поручении не было ни слова о захвате испанского гарнизона.
Он сказал:
— Они открыли огонь первыми.
— Тогда вы должны были отступить. Но почему ты отправился к прииску Карони?
Он тупо уставился в пол.
— Ты что, боялся отойти от реки? Так, что ли? Но, черт возьми, даже в этом случае у тебя была возможность миновать Сан-Томе без боя.
Кеймис не смотрел на меня и после мучительной паузы ответил:
— Ваш сын погиб как храбрец. Он в одиночку бросился на испанцев. В него вонзилась дюжина пик, и он упал. После этого об отступлении не могло быть и речи.
Я схватил его за горло. Заставил посмотреть мне в глаза.
— Не хочешь ли ты сказать, что все пошло насмарку из-за Уота? Из-за двадцатилетнего мальчишки?
— Это был ваш сын, — странно ответил Кеймис.
— Что это значит?
Кеймис не ответил. Он опять смотрел в сторону. Его левый глаз, словно краб, упорно искал угол.
— Так вот на что ты намекаешь, — сказал я.— Значит, в захвате испанской крепости ты обвиняешь моего запальчивого сына?
И тут я заметил, что он плачет. Это почему-то взбесило меня еще больше.
— Идиот! — заорал я. — Ты поплыл не к тому прииску! Ты нарушил приказ! Ты не уберег моего сына!
— Вперед, — забормотал Кеймис.— Он шел только вперед. Если бы не он, мы бы никогда не напали на испанский форт. Капитан Паркер пытался удержать его. Мы все пытались удержать его. «Опрометчивое бесстрашие» — так сказал об этом Паркер.
Я отпустил шею Кеймиса.
— Вы трус, сэр, — сказал я тихо.— Странно, знать вас столько лет и не разглядеть этого. Упрямый меднолобый трус, сэр. Вы не нашли приисков. Вы позволили убить моего сына. И сейчас я слышу от вас один детский лепет, пустую болтовню, жалкие потуги сделать козлом отпущения моего убитого мальчика. Идите вон, сэр. Убирайтесь с моих глаз.
Кеймис ушел.
Я слышал, как хлопнула дверь его каюты. Потом раздался треск выстрела.
— Кеймис! — закричал я.
Его каюта была рядом с моей. Слышимость сквозь деревянную переборку была хорошая.
— Все в порядке, — ответил Кеймис.— Я пальнул, чтобы пистолет прочистить.
Неправда. Он заперся в каюте и выстрелил в себя из карманного пистолета, но пуля лишь раздробила ребро, тогда Кеймис взял длинный нож и всадил его по рукоять в сердце.
Теперь я сам собираюсь возглавить экспедицию на Ориноко и добыть золото. Если план удастся, если я смогу вернуться домой пусть даже с пригоршней золотоносной руды, то, по крайней мере, будет спасено мое доброе имя. А если нет? Тогда удовлетворюсь и тем, что мои кости будут лежать перед алтарем церкви Сан-Томе с прахом Уота.
Два слитка.
Кеймис и вправду привез с собой два золотых слитка, которые нашел в форте. А также документы, которые можно понять так, что прииск Карони существует. И еще индейца, бывшего слугу Паломеке, губернатора форта. Интересный индеец. Хорошо говорит по-испански. Его зовут Кристобаль Гуаякунда.
4 марта
— Гуоттарол, — говорит индеец.
Я снова и снова объясняю ему, что так произносят мое имя испанцы. Что он не должен повторять это за ними. Что меня зовут сэр Уолтер Рэли.
— Дон Гуоттарол, — упорствовал он.— Ты великий пират.
— Я не пират, — говорил я.— Твои испанские хозяева зовут меня пиратом, но я не пират.
— Так кто же ты? — спросил он.
Мне трудно было ответить на этот вопрос. Видишь ли, он спрашивал очень серьезно. Странную смесь ума и наивности являет собой этот Кристобаль Гуаякунда.
— Я похож на пирата? — спросил я. Он пожал плечами.
— А как выглядят пираты? Я еще ни одного не видел.
— Ты скажи, как я выгляжу.
— Старый усталый человек, который должен ходить с палкой.
Это верно. Для него мое лицо, должно быть, выглядит странно. Мне знакомы древние легенды индейцев, в которых рассказывается о бородатых бледнолицых богах, приходящих с востока. Но лицо, смотрящее на меня сейчас из треснувшего зеркала, которым я пользуюсь для бритья, ни напугать, ни поразить не может. Лицо призрака, а не человека. И уж наверняка не лицо какого бы то ни было бога. Бледное, изможденное, перекошенное, кожа так туго обтягивает скулы, что отчетливо бугрятся кости, вместо глаз — горящие уголья. Посеребренная борода торчит клочьями — я стригу ее трясущимися руками.
Разговаривали мы, конечно, на испанском, поскольку этот язык знали оба.
— Ну а ты, — спросил я, — что ты за человек?
— Кристобаль Гуаякунда, — ответил он.— Мужчина. По-вашему, индеец. Житель страны, которую испанцы называют Новое Королевство, или Гренада. Родился в долине Согамосо. Из народа чибча.
На солнце кожа его отливала медью.
— Ты рассказал мне, кто ты такой. И я точно так же мог бы сказать, что я — Уолтер Рэли, мужчина, по-вашему, бледнолицый, житель Англии, родился в Девоншире, из племени саксов. Но и это не ответ на мой вопрос.
Индеец неторопливо кивнул. У него большая круглая голова, глаза светятся умом и сообразительностью.
— Хорошо, — сказал он.— Я был слугой дона Паломеке де Акунья.
— А я был слугой великой королевы. Начальником ее личной охраны.
— Да, — сказал индеец.— Я знаю.
— Вот как? Кто тебе сказал? Индеец ответил:
— Это все знают. Когда я только прибыл в Сан-Томе и стал служить у Паломеке, мне сказали, что ты плавал по реке Ориноко много лет тому назад. Мне сказали, что ты собрал все племена вместе и сказал им, что тебя послала твоя королева освободить их от испанцев. Они говорили о тебе как о боге. Они говорили, что ты — слуга великой правительницы севера, под началом у которой касиков больше, чем деревьев на острове Тринидад.
— Касик. Как давно я не слышал этого слова.
— Так испанцы называют вождей наших племен.
— Я знаю. Что еще говорят люди на Ориноко?
— Что однажды ты вернешься, — ответил индеец.— Что ты дал слово.
— И как видишь, сдержал.
— Конечно, — сказал индеец как о чем-то само собой разумеющемся.— Мужчины не часто дают слово. Но когда дают, то держат его.
В его тоне не было иронии. Каждую фразу он обдумывал и произносил уверенно и убежденно. Меня поражала его по-своему благородная манера держаться. Мне не терпелось расспросить индейца о его жизни, но я подождал. Сейчас главное было расположить его к себе.
— Я уже не служу великой королеве. Королева Елизавета умерла. Я приехал сюда как слуга другого касика севера, короля Якова.
Индеец посмотрел на меня равнодушно.
— Но этот король Яков много лет держал тебя в башне. Ты был его пленником. Мне рассказал дон Паломеке.
— Да, — ответил я торопливо, не желая тратить время на объяснение того, что обвинение в измене было выдвинуто против меня на основании ложных показаний моих врагов.— Скажи мне, а кто ты сейчас?
Индеец свел свои большие руки вместе, будто показывая, что запястья их скованы.
— Пленник Гуоттарола. Ответ мне не понравился.
— Кеймис говорил, что ты присоединился к нам по доброй воле.
— Человек, который смотрел в сторону? Он умер?
— Да.
— Его убил Гуоттарол?
— Нет. Кеймис убил себя сам.
— Почему? — тихо спросил индеец.
— Кеймис убил себя, потому что не хотел больше жить. Потому что потерял честь. Ты понимаешь? Честь!
Индеец посмотрел мне в глаза.
— Я понимаю честь. Я знаю честь. Мой народ — гордый народ. До прихода инков у нас были свои земли.
— Где они? Земли твоего племени?
Индеец на мгновение задумался. Правда, молчание, судя по всему, было вызвано размышлением, а не неуверенностью. Взор его затуманился. Он ответил:
— Вокруг озера Гуатавита.
Не знаю почему, но это слово бросило меня в дрожь. Видит бог, лихорадка здесь ни при чем.
— Гуатавита?
— Да.
— Я ничего не слышал об этом озере. Должно быть, далеко отсюда?
— Да.
— По ту сторону гор? На западе?
— Да.
Конечно, мне хотелось спросить его, есть ли там золото. Но момент не подходящий. Я видел это по тому, как потемнели его глаза, как подернулись они пеленой, будто теперь смотрели внутрь, на какой-то мысленный образ, а не на меня, собеседника. Я понимал, что смогу разузнать о золоте в землях его племени, только если завоюю его доверие. Не скрою, у меня мелькнула мысль, что пыткой вырвать у него такие сведения не удастся. Испанцы во время поисков Эльдорадо распяли не одного индейца. Однако таким образом они ничего не добились.
Я ограничился тем, что спросил:
— Как же ты попал в Сан-Томе?
Индеец не ответил.
— Дон Паломеке, что он был за человек?
Индеец плюнул.
Заговорил я:
— Я понимаю, Паломеке был плохим хозяином. Но теперь-то тебе лучше? Ты ведь рад, что мои солдаты убили его?
Индеец носит на голове странный островерхий колпак. Похоже, он связан из серых волокон какого-то дерева — видимо, кабуйи. Он снял колпак и пригладил волосы. Черные, как вороново крыло, волосы индейца свисают до плеч.
— Гуоттарол ошибается, — сказал он спокойно.— Его солдаты не убивали Паломеке.
От удивления я потерял дар речи.
— Паломеке убили его собственные люди, — продолжал индеец.— В испанском форте были люди, которые хотели, чтобы Гуоттарол взял форт, не проливая крови. Эти люди ненавидели дона Диего. Они бы открыли ворота людям Гуоттарола без боя. Но сын Гуоттарола побежал вперед и закричал...
Я пошел прочь. Больше не хотел этого слышать. Когда я был уже на верхних ступенях трапа, у моей каюты, что-то заставило меня обернуться. Индеец надел островерхий колпак. Он смотрел на солнце; глаза его были широко открыты. Мне еще не приходилось видеть людей, которые бы не теряли зрения от этого.
Больше терпеть я не мог. В тот же вечер я пригласил на ужин в мою каюту племянника Джорджа. Он командовал сухопутным отрядом, побывавшим на Ориноко. Я его поставил во главе отряда, поскольку он старше Уота, смел и предприимчив. А если не кривить душой, то надо признать, что Джордж — горлопан и тупица с замашками великовозрастного недоросля. Его геройства хватает только на то, чтобы пускать пыль в глаза.
Когда я напрямик сказал Джорджу, что всю ответственность за захват Сан-Томе Кеймис возложил на Уота, он сначала все отрицал. Потом я спросил, правда ли, что губернатор убит самими испанцами.
Тут он завопил и начал стучать кулаками по столу. Я настаивал на ответе. Он вдруг угрожающе стих, затем неожиданно расплакался и выложил все начистоту.
Оказывается, что он и Кеймис попали под каблук Уота тотчас же, как потеряли нас из виду. Именно Уот настоял на том, чтобы плыть так далеко в глубь материка по Ориноко.
Преодолевая сильное встречное течение, они медленно продвигались вперед. Капитаны Уолластон и Уитни предпочли тащить корабли волоком по песчаной отмели (Джордж считает, что с умыслом). Они соединились с остальными только после захвата Сан-Томе. Кеймис не закрывал рта от снедавшего его беспокойства, но толку от его болтовни было мало. Джордж поделился с Уотом сомнениями в удачном исходе всего предприятия, и тот замучил его насмешками и обвинениями в трусости. А что касается солдат и матросов — пока впереди маячит добыча, эти головорезы скрепя сердце будут выполнять приказы любого.
Когда они подплывали к Сан-Томе, Кеймис взял себя в руки и за спиной Уота сговорился с Джорджем. Они выслали вперед лазутчиков. Вернувшись, лазутчики рассказали, что почти все в Сан-Томе люто ненавидят Паломеке, который правит фортом как тиран. Многие готовы изменить ему и сдать форт без боя — тем более что у них всего сорок боеспособных солдат, а у нас (даже без тех, что остались с Уолластоном и Уитни) больше двух сотен. Предводителем испанских заговорщиков был некий Херонимо де Градос. По его замыслу, мы должны были только изобразить атаку, а захватывать крепость нам не придется — испанцы сами убьют Паломеке.
Второго января на исходе дня отряд бросил якоря у ручья Аруко в трех милях от крепости. Солдаты сошли на берег. Затем корабли поплыли дальше и бросили якоря как раз напротив Сан-Томе. Джордж приказал сделать привал. Он и Кеймис были уверены, что заговорщики внутри крепости откроют ворота.
Настала ночь. Напряжение росло. Джорджу было все труднее держать солдат в повиновении. Еще труднее, по его словам, было удерживать от опрометчивых поступков Уота. Джордж говорит, что в этот момент он рассказывал Уоту о договоре с Херонимо де Градосом. Уот встретил эту новость недоверчиво. Однако согласился ждать, когда испанцы откроют ворота или подадут англичанам какой-нибудь сигнал для начала мнимой атаки.
Время шло, но ничего не происходило.
А около часу ночи в субботу третьего января Уот не выдержал. Потерял голову. Он бросился один с обнаженным мечом прямо на испанцев, спокойно смотревших при свете звезд на расположившихся поодаль англичан. На бегу он кричал (Джордж говорит, что запомнил все слово в слово):
— Вперед, храбрецы! Вот где наш прииск! Только дураки ищут золотые прииски!
По словам моего племянника, Уот умер не от того, что его проткнули дюжиной пик, как утверждал Кеймис. Его зарубил испанский капитан Ариас Ньето. Кеймис и мой племянник сделали все, чтобы соблюсти договор с Градосом и его людьми. И когда солдатня вышла из повиновения, они стали кричать Градосу, чтобы тот, пока не поздно, обнаружил себя. Он это сделал, указав, куда и в кого не надо стрелять. Но солдаты, круша все без разбора, взломали ворота, ворвались в крепость и дотла сожгли несколько домов. Градос и его сообщники бежали. Мы потеряли их доверие, считает мой племянник, во-первых, из-за сумасбродной выходки Уота, а во-вторых, потому что солдаты стали неуправляемы.
Кеймис нашел тело Паломеке на площади. Между лопаток у него торчал топор, на голове сбоку зияла огромная рана.
Индейца Кристобаля Кеймис обнаружил в одной из комнат дома губернатора; его оставили охранять ларец, в котором держали документы о попытках испанцев найти золото в этом районе, а также письма из Мадрида, предупреждающие о нашем прибытии; там же находились составленные мною списки кораблей и экипажей, которые я вручил королю Якову, а тот тут же передал Гондомару, испанскому послу в Лондоне. В ларце были и два маленьких золотых слитка, составивших всю добычу Кеймиса.
Мой племянник старался приуменьшить значение случившегося. «Обычная стычка», — говорил он, напоминая мне, что с нашей стороны, кроме Уота, было еще только двое убитых — капитан Козмор и мистер Харрингтон. (Капитан Торнхерст тяжело ранен, но постепенно поправляется.) У испанцев, твердит Джордж, тоже всего две потери, если не считать Паломеке: капитан Ариас Ньето, который убил моего сына, и капитан, которого индейцы опознали как Хуана Руиса Монхе. Эти двое, кажется, единственные испанцы, сохранившие верность губернатору и сложившие свои головы, защищая форт.
(Итак: шесть убитых. Но меня такая арифметика не успокаивает. Даже если ненавистный Паломеке убит своими, остаются еще два убитых нами испанца. Что на два испанца больше, чем требуется. Не говоря уже о том, что среди убитых англичан был Уот...)
Я спросил Джорджа, что, по его мнению, случилось с Градосом и другими убежавшими. Он ответил, что скорее всего они отступили к водопаду Карони.
За двадцать девять дней, что наши солдаты находились в Сан-Томе, произошло еще несколько «стычек». История тех дней, во всяком случае в пересказе Джорджа, совершенно позорна. Кеймис ходил по крепости, пытаясь выведать о приисках у тех индейцев и чернокожих, что говорили по-испански. Из этой затеи ничего хоть сколько-нибудь полезного он не извлек. Он терзался, понимая, что должен написать мне, но не мог собраться с духом и послать мне страшное известие. Не один раз он признавался Джорджу, что находится на грани самоубийства, что не может глаз сомкнуть от страха и все такое прочее. Мой племянник отнесся к его жалобам без всякого сочувствия. Все капитаны, говорит он, включая его самого, ожидали от Кеймиса действий. В частности, они ждали, что Кеймис поведет их к прииску. Но Кеймис отказывался, ссылаясь на то, что найти его в джунглях непросто. Он как-то сказал Джорджу, что, если он выйдет из крепости во главе колонны солдат и потеряет в джунглях дорогу, эти молодцы совсем озвереют. Чтобы избежать такого риска, Кеймис совершил однажды ночью вылазку с небольшим отрядом, видимо, в район водопада Карони. Он возвратился с куском породы и показал его Джорджу и раненому капитану Торнхерсту. Руда оказалась пустой, и больше о ней не вспоминали.
Уота похоронили со всеми воинскими почестями в церкви Сан-Томе.
По словам моего племянника, когда всем стало ясно, что дело кончилось ничем, именно Кеймис приказал сжечь форт.
6 марта
Портовые крысы! Они не хотят возвращаться на Ориноко. Я все перепробовал. Приказывал. Упрашивал. Я даже пытался подкупить некоторых капитанов. Результат один: решительный отказ. Ни один не желает плыть со мной на Ориноко — и это несмотря на тс что золото — я открыл им секрет — можно найти, и не поднимаясь до Сан-Томе.
А причина очевидна — они боятся. Они отказались вернуться на Ориноко из страха, что испанский флот уже плывет через Атлантику в погоне за нами. У них одно на уме: как бы убраться из Пунто-Гальо до того, как испанская армада обрушится на нас. Я созвал военный совет. Капитан за капитаном вставали и говорили, что нам следует уносить ноги подобру-поздорову. Мои доводы о месторождениях золота не произвели на них никакого впечатления. И уж совсем я взбесился, когда некоторые из них заявили во всеуслышание, что вообще не верят в существование этих приисков. Даже Сэмюэл Кинг, самый крепкий и надежный из моих капитанов, высказался в том смысле, что-де, по его мнению, нам следует на время уйти от Тринидада и обдумать все спокойно у Подветренных островов.
Значит, золото останется нетронутым.
Я пишу эти строки в море, севернее Гренады, самого южного из Наветренных островов, в ста сорока милях к юго-западу от Барбадоса, проплыв от Пунто-Гальо через залив Парии и пролив Драконова Пасть восемьдесят пять миль на север от Тринидада.
Но осамом скверном я еще не сказал... Сегодня, шестого марта, когда мы бойко шли, подгоняемые свежим добрым ветром, мимо острова Гренада, капитан Уитни и капитан Уолластон сбежали со своими кораблями. Удрали. Предали. Ясно, что они давно замышляли стать пиратами.
Больно. Горько, как во рту от полыни. И особенно тяжек удар, что нанес Уитни. Когда мы готовились к отплытию из Плимута, он пришел ко мне и сказал, что из-за нехватки денег не может нанять достаточно людей и снарядить должным образом свой корабль, и я так его ценил, что продал свое серебро, лишь бы оплатить расходы и обеспечить его участие в нашем походе.
Я доверял Томасу Уитни. Я доверял Ричарду Уолластону.
А они, став пиратами, плюнули мне в мое доверчивое лицо.
У меня осталось только восемь кораблей.
Мальчишкой я очень любил списки. Первое, что я написал в жизни, когда мне было лет шесть, это список лодок и участков земли в Сидмуте, сданных отцом в аренду за десятину. Позднее я восхищался списками кораблей и городов у Гомера.
А вот список моих оставшихся кораблей и их капитанов:
1. «Судьба», 500 тонн, после смерти Уота капитаном стал я.
2. «Гром», 150 тонн, капитан сэр Уорхэм Сент-Леджер.
3. «Ясон», 240 тонн, капитан Чарльз Паркер.
4. «Летучая Иоанна», 120 тонн, капитан Джон Чадли.
5. «Храбрец», 160 тонн, капитан Сэмюэл Кинг.
6. «Саутгемптон», 80 тонн, капитан Роджер Норт.
7. «Звезда», 240 тонн, капитан сэр Джон Ферн.
8. «Паж», шхуна, 25 тонн, капитан Джеймс Баркер.
А что касается команд этих кораблей, моей душе противно считать их или даже просто упоминать. Негодяй на негодяе. Те, что уплыли с Уитни и Уолластоном, наверняка кончат свои дни на виселице. Те, что остались — и солдаты и матросы, — тоже мерзавцы, только и ждут удобного момента перерезать глотки своим капитанам, если те, конечно, не дадут им знать, что при первой возможности сами готовы превратиться в флибустьеров.
Я командую флотилией висельников.
12 марта
Я предложил индейцу каюту Кеймиса. Где-то ему спать надо, и лучше уж пусть спит здесь, чем внизу, вместе с командой, в гамаке, подвешенном между стволами орудий. По правде говоря, истинные дикари — это мои матросы, а не Кристобаль Гуаякунда.
Все же сомневаюсь, что он оценил мой добрый жест. Он погружен в себя, хотя ни угрюмым, ни застенчивым его не назовешь. Его невозмутимость одновременно и занимает и раздражает меня. Я ожидал, что чем дальше мы будем уплывать от его родных мест, тем больше он будет подчиняться моему авторитету. Но вышло не так. Меня это тем более огорчает, что я все еще надеюсь выведать у него сведения о золоте.
Но сегодня вечером, например, спустившись в поисках индейца вниз и имея намерение поговорить с ним о золоте, я нашел его у пушек — он внимательно рассматривал их цапфы и стволы, — и прежде чем я завел разговор об интересующем меня предмете, мне пришлось назвать ему все наши артиллерийские орудия и приспособления, когда он молча указывал на них, требуя ответа. Конечно, можно было поручить это «обучение» нашему главному оружейному мастеру Уильяму Гердену, но мне очень хотелось расположить индейца к себе.
Мои усилия пропали даром. Закончив перечисление пушек, которое я сопроводил скучными объяснениями об артиллерийской стрельбе и уходе за орудиями, я несколькими хитрыми маневрами подвел беседу к Гвиане как хранилищу редких металлов. Индеец хмыкнул и, сев на корточки, заметил:
— Гуоттарол просчитался.
— О чем ты говоришь? В чем я просчитался? Индеец щелкнул по кольцу, вдетому в нос.
— Я говорю о золоте.
— Но ведь там есть золото?
— Возможно. Это неважно.
Меня бесило его спокойствие.
— Это важно, — сказал я.— Я поставил честь на карту, утверждая, что в Гвиане есть золото. В поисках этого золота я потерял сына.
Он не ответил. Лишь погладил ствол бастарды.
— Так где же прииск? — спросил я.
— Я не знаю.
— Разве Паломеке не искал золото?
— Возможно.
— К черту «возможно»! Что это значит: «возможно»?
— Это значит, что, может быть, и искал. Я не знаю. Он ничего не нашел.
Я не выдержал.
— Клянусь кровью Христовой! Я мог бы повесить тебя вниз головой над морем, пока ты не провопишь все, что знаешь, или пока твои мозги не вылетят из башки.
Индеец улыбнулся и пожал плечами. Взгляд его был непроницаем.
— Жизнь без смерти несовершенна, — сказал он ровным голосом.
Мне стало стыдно.
— У меня нет намерения ни убивать, ни пытать тебя. Но ради бога, для чего же ты тогда приплыл с Кеймисом, если не собираешься показать мне дорогу к проклятому золоту?
Индеец ответил не сразу. Наконец он сказал:
— Потому что мне нужно быть с Гуоттаролом. Идти за ним повсюду. Видеть, как он живет и умирает.
Я ударил тростью по стволу бастарды.
— Дурак! — закричал я.— Я не собираюсь умирать!
Индеец посмотрел на меня не то с изумлением, не то с недоверием.
— Значит, ты будешь первым, кто не умрет.
16 марта
Чадли сбежал. Вместе с «Летучей Иоанной». Джон Чадли из Девона, кто первым из капитанов отверг мое предложение вернуться на Ориноко после пополнения запасов и ремонта кораблей. Я никогда не узнаю, что вынудило его бежать: страх ли перед тем, что мне в конце концов удастся убедить их вернуться за золотом, или что-либо другое. Но, проснувшись утром, я увидел, что в бухте не хватает одного корабля. Чадли уплыл ночью вместе со всей командой. (Мы потеряли Уильяма Торна — хорошего и опытного штурмана, двадцать пять матросов и четырнадцать орудийных стволов.)
Кажется, побег он готовил втайне. Во всяком случае, никто из оставшихся не скажет, что знает, куда он отправился.
Я предполагаю, что Чадли и «Летучая Иоанна» плывут сейчас к одному из пиратских островов — скорее всего к Тортуге — для встречи с Уитни, Уолластоном и другими грязными пиратами.
Мы избавились от этих подонков. Но их дезертирство не облегчает мою задачу.
Что делать дальше?
Я только что узнал, что индеец не спит в каюте Кеймиса. Мой паж Робин говорит, что белье там не тронуто. Я нашел индейца на юте и спросил его, в чем дело. Он не ответил. Только показал на бушприт. Оказывается, ночами он лежит на нем, вытянувшись во весь рост. В плавании, конечно, там не поотдыхаешь. Разве что по ночам он совсем не спит или же задумал утонуть. Я начинаю сомневаться, в своем ли уме этот Кристобаль Гуаякунда.
17 марта
Полночь. Ко мне только что пришел племянник Джордж и рассказал невероятную историю об индейце.
Оказывается, что наутро после захвата Сан-Томе, когда Кеймис пытался выяснить у него местоположение испанских золотых приисков, этот Кристобаль Гуаякунда умышленно навлекал на себя смерть: он не только не хотел говорить о приисках, но преднамеренно и бессмысленно лгал. Он искал смерти, сказав, что он наполовину испанец. Солдаты поверили и уже собрались его казнить, но двое чернокожих рабов, служивших испанцам, а теперь перешедших на нашу сторону, заявили, что никакой он не метис, а чистокровный индеец. А Кеймис все грозил ему виселицей, если он не расскажет о приисках. Он приказал накинуть индейцу веревку на шею и посадить его верхом на коня, которого поставили под деревом на городской площади. Когда наконец стало ясно, что индеец не заговорит, Кеймис приказал (по-английски) отпустить его. И в этот момент Кристобаль предпринял попытку самоубийства. Вонзив коню пятки в бока, он на мгновение, пока Кеймис не обрезал веревку, повис на дереве. Все подумали, что индеец сломал себе шею, но не тут-то было. Открыв глаза и увидев их изумление, он рассмеялся им в лицо.
Эту историю сегодня вечером рассказал моему племяннику один из солдат, очевидцев этого случая.
Впоследствии, говорит Джордж, индеец держался замкнуто. Он не пытался убежать, но и не вызывался сообщить Кеймису что-либо полезное. И когда наш отряд покидал Сан-Томе, его появление на берегу реки и просьба взять его с собой явились для всех полнейшей неожиданностью. Джордж говорит, он не доверял (и не доверяет) индейцу и не хотел брать его с собой, но Кеймис раздраженно кивнул, и в ту же секунду — никто не успел рта раскрыть — индеец был уже в лодке.
Я спросил у племянника, что он думает обо всем этом.
— Не знаю, — ответил он.— Но мне это не нравится. Зачем человеку пытаться покончить с собой, а затем идти за врагами, которые чуть не убили его?
— Может, он спятил? — предположил я.
— Скорее мы спятили, — заметил Джордж, — если держим его на корабле.
18 марта
Рассвет. Быстрый тропический рассвет после бессонной ночи. А случилось вот что...
Когда Джордж ушел, я сидел, обдумывая услышанное. Выкурил несколько трубок.
Но это не избавило сознание от страшной кровавой сцены, стоявшей у меня перед глазами. Я нарисовал ее в воображении, соединив рассказ племянника о плавании по Ориноко с его же историей об индейце.
Наконец я не выдержал, вышел из каюты и стал бродить по палубе.
Я нашел индейца там, где он проводил все ночи, — на бушприте между опорами фок-мачты. Индеец спал. В лунном свете он казался таинственным носовым украшением — островерхий серый колпак надвинут на уши, медная кожа блестит, ноги упрятаны в ванты.
Я долго смотрел на него. Подошел я бесшумно и сейчас не проронил ни звука. Не хотелось тревожить его сон.
И только я повернулся, чтобы молча вернуться в каюту, как индеец засмеялся. Долгим приглушенным смехом — с издевкой, сардонически, хрипло. Вдруг до меня дошло, что я впервые слышу его смех — в нем было что-то тревожное и угрожающее: по спине пробежал холодок. Я понял также, что он не спал.
Индеец, ухватившись за булини, сел и кивнул головой в мою сторону:
— Гуоттарол?
Он произнес это слово с вопросительной интонацией. Хотел узнать, что мне от него нужно. Ну что ж, на сей раз мы поговорим начистоту.
— Ты как-то говорил мне, что у дона Паломеке в форте было много врагов.
— Да.
— Ты говорил мне также, что его убили не мои люди, — продолжал я.— Ты утверждал, что он был убит кем-то из своих.
— Так оно и было.
Индеец достал лист из мешочка. Он медленно, словно наслаждаясь ощущением, провел по нему пальцами. Потом резким движением большого и указательного пальцев оторвал черенок.
— Ты убил Паломеке. Вот почему ты хотел умереть, разве не так? Вот почему ты лгал, назвав себя метисом. Ты хотел, чтобы Кеймис казнил тебя за убийство твоего господина!
Индеец начал жевать свой лист. Тот исчезал у него во рту, как мышиный хвост, ползущий в пасть жующей кошки. Его черные как уголь глаза уставились на меня в лунном свете.
— Почему? Почему ты его убил?
Индеец не отвечал.
— Честь, — продолжал я.— Может, это как-то связано с честью? Но что же честного в том, чтобы нанести удар в спину, как бы ты ни ненавидел его, каким бы плохим господином он ни был?
Индеец молча жевал.
— Откуда ты взялся? — говорил я уже раздраженно.— Кто ты такой? Чем ты занимался? Зачем ты увязался за Кеймисом? Зачем ты здесь со мной? Чего ты хочешь? Куда ты собрался?
Индеец улыбнулся спокойно, без иронии.
— Гуоттарол задает много вопросов, — заметил он.
— Будь ты проклят! Дай честный ответ хотя бы на один из них.
Индеец кивнул, не переставая жевать.
— Хорошо, — сказал он.— Куда я собрался? Я собрался туда, куда пойдет Гуоттарол.
— Ну уж нет! — заорал я.— Мне трусливых убийц на корабле не надо!
— Кристобаль Гуаякунда не трус, — ответил он тихо.
— Ударить человека в спину — это трусость.
— А если человек убегает?
— Значит, Паломеке убегал?
— Да.
— Почему?
— Потому что я вызвал его на бой. Слушай внимательно. Паломеке любил делать больно другим. Он получал от этого удовольствие. Он любил сечь меня кожаным ремнем. В ту ночь я вызвал его на бой. Я думал, что приплыл Гуоттарол. Я ошибся. Это были только сын Гуоттарола и человек, который смотрел в сторону. Но я думал, если Гуоттарол приплыл, то он обязательно освободит меня. Поэтому в ту ночь я взял топор. Паломеке был трус. Он побежал.
— От тебя?
Индеец пожал плечами.
— От меня или от тех, кого он увидел за моей спиной.
— Ты хочешь сказать, что у тебя были сообщники? Кто они?
— Мои золотые отцы.
Должно быть, я нахмурился. Потом понял, что индеец выражается фигурально, подразумевая, что духи его предков восстали вместе с ним против поработителя. Индеец спокойно продолжал:
— Я его догнал. В темноте прыгнул ему на спину. И убил его ударом в голову. Он упал в пыль. И только тогда я воткнул ему в спину топор.
— Зачем ты это сделал?
— Чтобы убить его наверняка. И чтобы показать презрение. Я ударил его топором по голове за себя. А в спину я ударил его за моих золотых отцов. Мы гордый и древний народ. У нас были свои земли до прихода инков.
— Ты мне уже говорил об этом, — напомнил я ему.— Вы, народ чичба, очень древнее племя Нового Света. И испанцы пришли, конечно, позднее инков. И дон Паломеке, вполне допускаю, был чудовищно жесток. Но может ли все это оправдать убийство человека, который в то время был твоим господином?
Индеец долгое время жевал молча. Потом заговорил шепотом:
— Верно, Паломеке был мой господин. Он взял меня в плен в горах и надел мне на шею железный воротник. Три дня и три ночи я бежал за его конем по дороге в Сан-Томе. Если бы я споткнулся или упал от усталости, я бы тут же умер. Я не чувствовал... я не чувствую... никакой вины, убив его. Я виноват в том, что не убил его раньше.
— Так скажи мне, ради бога, почему ты хотел умереть?
Индеец не ответил мне прямо. Он посмотрел на лунную дорожку в море. Челюсти его работали не переставая, он жевал свой лист с выражением, как мне казалось, нечеловеческой муки на лице.
После длительного раздумья он ответил:
— Когда я убил дона Паломеке, я закричал. Я стоял над ним и кричал. Я кричал великим криком Золотого Человека. Этот крик не остается без ответа. Тот, кто слышит его, тот ищет крови.
— Что-то я тебя не понимаю. Ты говоришь загадками.
— Я объясню, — сказал индеец.— Я объясню, и ты поймешь. Я стоял над телом Паломеке и кричал. Крик не остался без ответа. Этот крик заставил другого человека побежать в ночь. Сына Гуоттарола убил мой крик.
Продолжение следует
Перевел с английского Ю. Здоровов
(обратно)
Оглавление
Первые звенья АЯМа
Гелиос в урочище Черкезли
Дети маиса
Панагюрские клады
Огород для гребешка
Братья-близнецы
Инуит Нунаат — страна людей
Большая вода Карибы
Последние приключения капитана Блая
Гринис осоково-вересковый
Пришлите археолога
Новички в Калахари
Тагильский Вензель
Михаил Ларин. Возвращение
Роберт Най. Странствие «Судьбы»
Последние комментарии
5 часов 53 минут назад
5 часов 57 минут назад
6 часов 7 минут назад
6 часов 13 минут назад
6 часов 16 минут назад
6 часов 19 минут назад