Журнал «Вокруг Света» №09 за 1991 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Три визита

— к прекрасной принцессе Глеле, старейшему и мудрому королю Агботе и дипломированному колдуну Тотэну

Бенин теперь называют в Западной Африке «ласточкой перестройки». От митингов и студенческих выступлений там уже перешли к альтернативным выборам. На улицах официальной столицы Порто-Ново мы своими глазами видели демонстрацию в поддержку одного из кандидатов в президенты. Но... это была африканская демонстрация: с музыкой, рокотом тамтамов, танцами. Словом, современная жизнь пронизана национальными традициями. Что и хорошо. Живучесть традиций говорит об их подлинно народных корнях. Сохранился здесь и традиционный институт вождей, остались еще деревенские короли и принцы, о чем наверняка осведомлены не все читатели нашего журнала. Об этом очерк, подготовленный выездной бригадой журналистов «Вокруг света».

Наследница амазонок

Не дорога, какое-то беличье колесо! Словно перекладины, набегают под колеса трещины асфальта. По обеим сторонам сомкнулись — не вырваться — высокие тропические крупнолистные деревья, обвитые лианами, и упиваются своей вечнозеленой свежестью. Лишь редкий термитник вспыхнет красным столбиком у кромки леса. А асфальт все накатывается и накатывается, и, кажется, нет конца ни дороге, ни зеленым стенам по обочинам...

Мы ехали в Абомей, столицу древнего королевства Данхоме. Ехали не заезжими туристами, а по приглашению, и не кого-нибудь, а принцессы Глеле, прапраправнучки короля Глеле, правившего в Абомее с 1858 по 1889 год.

С принцессой мы познакомились на приеме в Советском посольстве. Наше внимание привлекла красивая женщина, которую сопровождали два дюжих молодца, как потом выяснилось, телохранителя. Однако принцесса была приглашена вовсе не как представительница королевской династии, а как... директор бенинского радио.

Нас представили. Услышав ее имя, мы не удержались и сразу поинтересовались, не имеет ли она отношения к роду Глеле. Поинтересовались — и попали в точку. Этим, наверное, мы и расположили к себе представительницу древнейшего рода. В окружении большого количества людей беседовать неудобно. Но в глазах у нас, видимо, светился такой неподдельный интерес к ее персоне — не каждый раз знакомишься с принцессами,— что, уходя, Эгбо Констанца Глеле пригласила нас посетить землю ее предков.

... Беличье колесо остановилось. Дорога вылетела на площадь, уперлась в памятник и тут же разлетелась на два рукава. Находясь в раздумьях по поводу того, куда теперь ехать, мы не заметили, как рядом притормозил мотоцикл. Мотоциклист, улыбаясь, пояснил, что левый рукав ведет к Абомею, а правый непосредственно к королевскому дворцу, у которого и было назначено нам свидание.

— Ну а кому памятник?— поинтересовались мы.

— Беханзену, последнему королю свободного Данхоме. На этом месте он сложил оружие в неравной борьбе с французскими колонизаторами.

Беханзен стоял и, вытянув вперед руку, преграждал путь к Абомею. Он смотрел на нас сурово, как, наверное, в свое время смотрел на колонизаторов.

От памятника до королевского дворца оказалось совсем близко. И мы приехали на место еще задолго до условленного часа.

В целом дворец не производил впечатления места, где могли бы жить короли. Высокие и мощные стены из красной глины, изборожденные промоинами, оставшимися после сезона дождей, словно вырастали на такой же красной земли. Создавалось впечатление, что мы находились возле огромного термитника, построенного муравьями-исполинами.

Каждый правитель Данхоме строил собственный дворец рядом с жилищем своего предшественника и окружал его новой крепостной стеной. Ансамбль строений, который открылся нашему взору, постоянно разрастался. В прошлом веке он занимал территорию около сорока гектаров и являл собой глиняное воплощение генеалогического древа рода, начиная с основателя королевства Уэгбаджи. До нашего времени лучше всего сохранился, и это вселяло в нас оптимизм, дворец короля Глеле.

В ожидании принцессы мы решили обойти дворец, но вскоре отказались от этой затеи, осознав ее заведомую обреченность. Завернув за один из извивов крепостной стены, обнаружили целый торговый ряд местных ремесленников, скучающих без покупателей.

С бронзовой статуэтки, которую мы, не удержавшись, купили, и началось наше знакомство с местными легендами. Статуэтка была пустяковая, в виде змейки, несущей на себе

кувшин. Мы спросили, не символизирует ли она чего-либо, и торговец, он же и ремесленник — молодой еще совсем парень с рабочими крепкими руками — удивленно вскинул брови и нараспев произнес:

— А я думал, вы сознательно выбрали именно змею. Это же целая история.

Мы заинтересовались.

— Во-первых, змея — это символ жизни. Змея открыла глаза первому мужчине и первой женщине. У нас почитают змей, в их честь строят храмы. Во-вторых, вы знаете, откуда пошло название Данхоме? Нет? Ну тогда слушайте. Первый правитель Абомея Ахо хотел построить дом для одного из своих сыновей и попросил соседнего вождя по имени Дан уступить ему участок для застройки. Рассерженный притязаниями соседа, тот отказал, сказав при этом: «Еще немного, и ты построишь дом на моем животе!» При первом удобном случае Ахо расправился с Даном и приказал зарыть его тело на месте будущего дома. И вправду, получилось, Ахо создал королевство на «животе Дана», что на языке фон звучало «дан-хо-ме». Отсюда и название королевства. Ахо, став королем, принял новое имя Уэгбаджа.

Кувшин стоит на животе змеи. Это напоминание о Дагомее. Змея же не отказывается от своей ноши и даже защищает ее. Видите, подняла голову, — он бережно погладил другую, точно такую же статуэтку на прилавке. — Это означает процветание государства, построенного «на животе».

— А откуда ты знаешь легенды?

— С детства. Все ремесленники, которых вы видите здесь,— потомки королевских мастеров. Короли всегда окружали себя талантами. Оттого и нам разрешено торговать под дворцовыми стенами. Может, по такому случаю купите что-нибудь еще?

Точность — не только вежливость королей, но и принцесс тоже. Эгбо Глеле прибыла в назначенное время. Хотя вообще-то в Бенине зачастую понятие о времени весьма относительное.

Поздоровавшись, мы обратили внимание на отличную дикцию принцессы.

— Наверное, это у вас по наследству от короля?— полюбопытствовали мы.

Эгбо Глеле рассмеялась.

— Конечно, на радио я пришла из-за дикции. Но, полагаю, это вовсе не означает, что пращур в пятом колене, король Глеле был искусным оратором. Может только показаться, что король, чтобы выступать перед вассалами, должен иметь хорошую дикцию. Однако, заверю вас, абомейские короли в этом вовсе не нуждались. С народом и даже со своими министрами они общались через женщин. Ведь мужчинам во дворце, куда мы сейчас пойдем, находиться было запрещено. Во дворце и министры были представлены заместителями женского пола. Заместители, как утверждают, обладали порой властью не меньшей, чем сами министры. Так что моя хорошая дикция—заслуга женской половины рода.

Проходим через массивные, украшенные резьбой деревянные ворота внутрь дворца. Контролер на входе было рванулся спрашивать с нас билеты, но Глеле посмотрела на него так, что он безропотно вернулся на свой стульчик. Принцесса!

Оказавшись во внутреннем дворе, мы увидели все ту же красную глину стен, так сказать, с изнанки. По двору разбросаны постройки прямоугольной и квадратной формы, некоторые из которых побелены, как наши украинские хатки. Крыши из пальмовых листьев, но кое-где и из листового железа, что вносило явный диссонанс в африканский стиль зданий. Кроме того, железная крыша сильно раскаляется от солнца и внутри стоит невыносимая жара.

— Внешний двор во дворце означает «место встречи»,— поясняла Эгбо Глеле.— Здесь проходили праздничные и ритуальные церемонии. Здесь же иногда король совещался со своими министрами.

Она улыбнулась, приглашая нас пойти дальше в глубь безмолвного дворца, в котором когда-то жило до десяти тысяч женщин. По обычаю, королю могли прислуживать только женщины. Считалось, что в этом случае он будет лучше защищен от опасности покушений и государственных переворотов. Даже охрану короля составляли женщины.

— Европейцы называли женщин-охранниц амазонками. На период военной службы они давали обет безбрачия. Говорят, что они были бесстрашными и беспощадными, одинаково хорошо владели огнестрельным и холодным оружием и наводили ужас на врага. Король сам выбирал себе гвардию из числа самых крепких и выносливых девушек королевства. Охрана всегда находилась по правую руку короля и насчитывала до шестисот амазонок.

Когда король восседал на кресле, они тоже садились, скрестив ноги по-турецки, но ни на минуту не выпускали из рук ружей. За ними с длинными карабинами располагались охотницы на слонов. Непосредственно за королем постоянно находилась командующая гвардией. В знак своего привилегированного положения она носила на поясном ремне несколько лошадиных хвостов, а ее оружие украшала инкрустация.

Мы шли по дворцу, а Эгбо Глеле продолжала рассказывать. Женская тема ей явно импонировала.

— Однако самым большим почетом и вниманием во дворце были окружены жены короля — «ахоси». Они строго разделялись как по положению, так и по исполняемым при дворе обязанностям. Главенствовали «кпоси», или «жены пантеры» — тотемического животного абомейских королей. Тотемом самого Глеле был лев, аллегорический смысл которого можно передать примерно так: «Львенок, у которого выросли зубы и когти, внушает всем страх». Ведь именно при Глеле королевство Данхоме было как никогда крепко и могущественно. Ну так вот, только дети «пантер» могли претендовать на право наследования престола. Помимо них, были жены-кухарки — только они обладали правом готовить для короля еду, жены, подающие ему воду, жены-санитарки, ухаживающие за королем во время его болезни. Всего же у Глеле было четыре тысячи жен...

— Не может быть!— удивились мы. — Неужели это физически возможно?

— Вы знаете, люди в то время были покрепче, к тому же знали корешки и травы, которые позволяли королю быть постоянно в хорошей форме. Я в этом просто уверена.

Эгбо Глеле показала нам единственную во дворце круглую хижину.

— Это могила сорока одной жены короля Глеле, которые не захотели расстаться с ним и после его смерти. В декабре 1889 года «день погас» — так говорили у нас, когда погибал монарх. Короля погребли под его спальней, а здесь на дворе «ахоси» вырыли большую просторную комнату, украсили ее тканями, установили сорок одно ложе для королевских жен. Перед тем как закопать, женщинам дали яд.

Принцесса замолчала. История и впрямь была невеселой.

— А вот здесь, за этим глиняным забором, находится могила самого Глеле. Я туда не пойду, а вы, если хотите, сходите. Только нужно обязательно разуться. Потолок там низкий, нагибаясь, вы, сами того не замечая, воздаете почести королю.

Мы пролезли через «вход» и, обжигая пятки о раскалившуюся красную землю, подошли к хижине, тоже округлой формы. Внутри ее было темновато, свет проникал лишь через входной проем. Приходилось напрягать глаза, зато ноги отдыхали после импровизированного танца на «углях». Удалось разглядеть низкий столик и широкое, застеленное красивой тканью ложе. Под ложем и находилась могила. На столе стояли тарелки, приборы, кувшин, кружка. Будто кто-то еще недавно здесь трапезничал.

Сказать по правде, неуютно себя ощущаешь в королевской усыпальнице. Неотступно преследует мысль, что босиком в полумраке можешь наступить на ядовитого паука или пусть и тотемическую, благородную, но змею. Мы решили особенно там не задерживаться.

Красная пыль настолько въелась в наши пятки, что бороться с ней без мыла и мочалки было бы безнадежно. Прямо на краску надели носки, затем обувь.

— Нам показалось, Глеле кто-то навещает. Это так?

— Совершенно верно. Раз в неделю

ему носит еду Ангонфон Глеле, прямой правнук короля, он живет здесь, в Абомее.

— Как? Ведь король умер!

— Это древняя традиция. Мы считаем, что король жив. А раз жив, ему нужна еда. Сам себя он никогда не кормил, поэтому о нем приходится заботиться. Ангонфон приносит еду, питье, накрывает салфеткой, а через час-другой приходит и разделяет трапезу с королем.

Напоследок мы посетили оружейный зал. Это было довольно просторное помещение. Здесь висело и оружие амазонок: палицы, дубинки, мачете; была и железная статуя бога войны Гу, точнее, копия — подлинник находится в Музее человека в Париже. Были здесь и похоронные барабаны «зинли», те самые, которые, наверное, били, когда почил Глеле. Ничего общего с традиционным барабаном они не имеют. Это толстостенные фарфоровые вазы. При помощи рядом лежащего кожаного веера можно вызвать из недр вазы протяжные и безысходно глубокие звуки, похожие на плач.

— Ну а дома у себя вы храните какие-нибудь реликвии?

— К сожалению, нет. Все, что осталось от Глеле, хранится здесь. Многое, как вы смогли убедиться, было вывезено без нашего согласия во Францию.

Шофер Эгбо Глеле, завидев нас, стал заводить «Пежо-405». Наша принцесса уже собиралась прощаться.

— Скажите, а принадлежность к семье Глеле вам в жизни помогала?

— Бели честно, то нет. Время королей и принцев прошло. Правда, во время пивного праздника в Кёльне, где мне довелось побывать на стажировке, студенты воздавали мне почести. Им было просто приятно, что в их шумной компании есть и принцесса. Мы шествовали по улицам, и, поскольку все обращались ко мне «принцесса», приходилось раздавать автографы направо и налево. В Бенине уважение к семье Глеле проявляется по-другому, однако никто не падает ниц и никто не приглашает меня в правительство. Зато фамилия накладывает на меня большие моральные обязательства и мне никак нельзя уронить имя Глеле.

Дорогу пантере

Прощаясь с нами, Эгбо Глеле шутливо заметила:

— В Бенине не считают дочерей, даже если они принцессы, другое дело — сыновья. Неподалеку от Абомея проживает король Агбота — у него сто сыновей-принцев.

— Как же к нему попасть?— спросили мы принцессу, надеясь на помощь.

— Очень просто: с одним из принцев вы хорошо знакомы — это Себастьян Агбота, председатель ассоциации бенинских журналистов,—и Глеле помахала нам на прощанье рукой.

С Себастьяном Агботой мы познакомились еще после «вокругсветовского» автопробега через Сахару, когда ему была вручена наша «Нива». Но ни тогда, ни в этот приезд он и словом не обмолвился, что происходит из королевской семьи.

— Ну, скромник, держись, — издали мы боевой клич и ринулись на розыски Себастьяна.

В Котону мы застали Себастьяна в одной из газетных редакций. Выслушав нас, он не выказал особенного восторга, только покрутил головой:

— Откуда вы узнали, что в отцовской деревне праздник?

— Значит, двойная удача!— воскликнули мы. — Тем более стоит поехать.

Но, глядя на задумавшегося Себастьяна, мы поняли, что поставили его в затруднительное положение. С одной стороны, он не мог нарушить законы бенинского гостеприимства, отказать в просьбе гостям, а с другой — явиться к королю без предупреждения во время праздника тоже было бы нарушением местного этикета. Сам Себастьян поехать с нами не мог — был занят.

— Посоветуюсь—позвоню братьям, — сказал он и стал накручивать диск телефона.

Затем мы, обливаясь потом в машине без кондиционера—милой нашему сердцу «Ниве»,— мотались в полуденную жару по городу и знакомились с братьями-принцами. Наконец один из них, самый молодой и веселый — Люсьен, окончивший институт в Астрахани, начинающий коммерсант, с сочувствием посмотрел на наши несчастные лица и согласился отправиться в Агботагон. «Гон» на языке фон означает «деревня», значит, мы ехали в родовую деревню братьев Агботы.

Пока Володя Соловьев, участник автопробега «Транс-Сахара», как заправский гонщик, вел нашу «Ниву» по ухабистой дороге, мы с Люсьеном, глотая жирную пыль, обменивались отрывистыми фразами о деревенском празднике.

— Это традиционный праздник поминовения предков, он уже начался, — рассказывал Люсьен, и, увидев разочарование на наших лицах, улыбнулся, добавив: — Но продолжается несколько дней. Первую ночь все усаживаются за длинные столы, пьют вино и пальмовую водку и закусывают (Люсьен частенько употреблял чисто русские выражения) только орехами коло. Всю ночь — песни, пляски, музыка. Чтобы вам была понятна процедура оказания чести предкам, кое-что поясню. Трое из королевской семьи — принцессы, сестры короля — представляют умерших родственников,— это как бы живые фетиши. На них надевают уборы только белого цвета. С ними вместе могут исполнять танец гунта под звуки священного тамтама только члены королевской семьи. С фетишами может общаться и человек из простого народа, но посвященный во все таинства обряда. У нас есть такой — уважаемый всей деревней человек, который может разговаривать с духами. Король выбрал его за ум, обширные знания и позволил жениться на принцессе. Так что шансы породниться с королевской семьей есть у всех...

Люсьен легонько хлопает по плечу увлекшегося водителя, который жмет на всю катушку, и к нашей радости сообщает: «Приехали! Поворачивай направо».

Машина притормозила у первого же дома, и сквозь облако оседающей пыли перед нами предстала торжественная процессия, медленно шествующая по деревенской улице.

Впереди кружилась танцующая толпа, мельтешили голые мальчишки. Одеты все по-разному: некоторые женщины закутаны в яркие ткани, кто в длинных рубахах, а молодежь в кофточках, майках с современными рисунками, коротких юбках.

Глухие звуки тамтамов, резкий треск асото — погремушек.

— Танцуют аджаду — очень зажигательная пляска,— поясняет Люсьен, уже предупредивший о прибытии гостей. В нашу сторону посматривают, но процессия продолжается.

Все резче движения, громче удары в ладоши, мужчины и женщины подскакивают, поднимают руки и высоко задирают ноги. Танцоры извиваются, как змеи, трясутся плечи, бедра, мелькают цветные одежды. Невольно и нам хочется пуститься в пляс.

За этой шумной толпой гонят трех белых бычков. Вокруг них воины исполняют ритуальный охотничий танец.

— Белые бычки специально отобраны для жертвоприношения,— поясняет Люсьен.— Дары предкам подносятся во время всего праздника: видите над головами статуэтку черного дерева, политую маслом,— это фетиш. Делают также подношения Покровителю Земли — Сапоте. С ним общается вон тот невысокий человек в голубой одежде, что идет за быками. Смотрите, как воины, окружающие быков, изображают ожидание добычи, засаду, нападение. Они обеспечивают пищей только королевскую семью. Завтра утром животных принесут в жертву предкам — мясо сварят в котлах и съедят, а шкуры, рога, хвосты, копыта — поднесут предкам. Сейчас вся процессия движется к дому, где жил основатель королевского рода. А вот несут короля...

Показывается красный балдахин, под которым на ярко-желтом узорчатом полотнище, как в гамаке, восседает в шапочке сам король. Его несут высокие юноши. Они проходят совсем рядом, и мы видим, как стекают струйки пота по их обнаженным мускулистым торсам, словно вырезанным из эбенового дерева, видим их блестящие, с любопытством осматривающие нас глаза.

Вокруг короля — подушки. Все-таки пожилой человек — не дай бог, упадет. А это плохое предзнаменование для всей королевской семьи. Балдахин окружают только ближние родственники, даже нести короля имеют право лишь внуки-принцы.

Все громче крики восторга. «О-ха-ха», — скандирует толпа, выражая чувство признательности.

Люсьен переводит и комментирует:

— «Перед пантерой чтоб все уступали дорогу...» Наш род ведет свое начало от пантеры. Слышите поют: «Король! Твои предки умерли, но они не забыты — их голос звучит и поныне..»

Подхватывают женские голоса: «У короля есть все: золото, жемчуг, много драгоценностей. Король владеет большим богатством». Вот пришли к священному месту, где жили предки короля. Видите, из дома выходит принцесса в желтом платье с цветами. Она и принцы приветствуют короля и помогают ему сойти на землю. Начинаются танцы. Справа — сыновья и внуки, слева — жены и принцессы.

Мы наблюдаем, как в ритмическом танце семья окружает короля, принцессы берут его под руки и уводят в дом.

— Пошли во дворец. На сегодня празднество окончено, и король, отдохнув немного, нас примет, — Люсьен приглашает нас к воротам в глинобитной стене. — Между прочим, вы не заметили, как исчезли священные бычки? Стараются, чтобы их смерть не привлекала внимания окружающих. Толпе не показывают страдания животных: убивают животных моментально — колют ножом в определенные точки. Затем перерезают горло, собирают в сосуд кровь, которой позже поливают фетиши.

Мы входим в небольшой чисто выметенный дворик, где бегают совсем голенькие детишки и группами сидят женщины: что-то делают по хозяйству. Молодые женщины неторопливо перекидывают через плечо край ткани, закрывая ею обнаженную грудь.

— Во дворце живут жены и дети короля, — говорит Люсьен, раздавая малышам жевательную резинку.— У отца было три официальных жены. Когда умирают братья, то их жены также переходят к нему по наследству. Кроме того, все женщины в деревне принадлежат королю. Так что у меня много братьев и сестер. Своих жен мои братья также выбирают из этой деревни. Например, жена Себастьяна — двоюродная сестра принцессы в желтом одеянии, которая сопровождала короля в дом предков. А вот и она — Аюба.

Аюба вежливо приветствует Нас и ведет к дальнему домику во дворе. Все постройки за глинобитной стеной — квадратные жилища с двускатными крышами, зернохранилища, навесы для скота — и составляют, вероятно, королевский дворец. У домика, где нас ожидал король, мы осмотрелись в поисках соломенного закутка с чаном с водой и калебасом для мытья рук — непременной принадлежности африканских хижин,— но, не обнаружив ничего подобного, пошли на прием к королю, так и не умывшись с дороги.

Ни дверей, ни занавески у входа не было, поэтому мы прямо шагнули из знойного полдня в комнатный полумрак. Люсьен скинул ботинки и, встав на колени, склонился к ногам отца. Король подержал и наши руки в своих сухоньких ладонях, не сходя с трона.

Для своего возраста (ему было за восемьдесят) это был живой человек, на морщинистом, как печеное яблоко, лице которого светились любопытные глазки. Один из приближенных держал над ним зонт, сразу привлекший наше внимание, так же как и шапочка с ушами, смахивавшая на шутовской колпак.

— Она называется «гоби», — толковал нам Люсьен, пока покорные жены склонялись перед троном его папаши и делали ему какие-то подношения,— на ней нашиты аппликации-символы: расположенные рядом кувшины и бараньи головы. Это означает, что голове барана помешают войти в тонкогорлый кувшин рога. Вот и готов королевский девиз: «Бели враг начнет войну, ему не так просто будет взять крепость». И вся эта мудрость умещается на отцовской шапочке.

Тем временем король нацепил на свою праздничную сумонико—национальную одежду типа тоги, край которой перебрасывается через плечо,— значок нашего журнала и, узнав, что мы в нем пишем о жизни всех стран, стал вспоминать свои заграничные вояжи. Оказывается, для своей деревни Агбота был бывалым человеком. Не жалуясь на свою память, он рассказывал, как служил во французской армии и участвовал во многих войнах, начиная с двадцатых годов.

— Но я никого не убивал,— твердо заявил король, окинув нас зорким взглядом.

— Вы цените жизнь?— спросили мы.

— Очень. Люблю все земные радости. Укрепляю свою семью, стараюсь, чтобы все во дворце женщины и дети (цело в том, что во дворце не могут жить мужчины, в том числе и взрослые принцы) были довольны и сыты.

— Как надо жить?

— Только в мире и труде.

— У вашего народа, деревни была с кем-то вражда?

— Слава духам-покровителям, на моем веку не было.

— Когда вас избрали на трон?

— О, давно уже, четверть века назад.

— Конкуренты были?

— Нет, у нас так не бывает. Обсудили все старейшины. Посвященные в таинство общения с духами обратились за советом к предкам. Бели все духи остановятся на одном человеке — его и выбирают. Духи решили, что я достоин быть королем.

— Тяжело быть на троне?

— Очень тяжело. Труднее, чем любому президенту: законодательная и исполнительная власть в одних руках. Чувствуешь, что от тебя зависит судьба каждого человека в деревне. Обо всем просят короля: от самых малых хозяйственных и семейных дел до самых больших. Даже природа должна подчиняться ему. У короля просят всевозможных милостей: засуха — «дай дождя», а если поля заливает — «прекрати ливни». И, конечно, каждый год выпрашивают обильный урожай. А просьбы по мелочам — со счету собьешься: надо уметь излечить от массы болезней, наладить семейные отношения, помирить соседей и так далее....

Король должен все время думать, как прокормить народ и как спасти его от всяких напастей. Но, слава духам-покровителям, волю которых выражают предки, давая ценные указания в трудные моменты.

— Как живет, трудится деревня? — задаем мы последний вопрос, заметив, что король уже устал.

На него король Агбота отвечает вместе с Люсьеном, представителем известного в Западной Африке промышленно-торгового общества «Одифик».

— Наша деревня — королевство одного рода. Как и встарь, занимаемся ручным земледелием, выращиваем маниок, маис, ямс, овощи и пряности. Немного занимаемся животноводством; вы видели на улице бычков, коз, овец.

Раньше деревня была большая, много подданных, а сейчас — три тысячи человек. Совсем мало молодых мужчин: уходят в город. Но они трудятся в городе и приносят в деревню красивые вещи и деньги, часть которых преподносят королю.

Главная надежда всей деревни сейчас — на плантацию.

— Да, отвели под рассаду овощных культур 250 гектаров, — подтверждает Люсьен.—Вместе с фирмой «Одифик» сделаем современную плантацию и будем продавать рассаду в Котону. Должны получать хорошую прибыль...

Мы смотрим, как Агботу уводят под руки жены. Мальчишки держат над ним разукрашенный зонтик, под которым поникла многодумная королевская голова в шутовском колпаке. Чужая жизнь, чужие заботы.

А за стеной королевского дворца возобновляется празднество. Вокруг столетнего развесистого дерева шумит, гуляет разноцветная толпа, из центра которой вырывается треск и гул самодеятельного оркестра. Жажда веселья и радости охватила всю деревню. Все ждут завтрашнего жертвоприношения и обильной еды.

Мы уезжаем и еще долго слышим над лесом рокот тамтамов.

Фетиши жизни и смерти

Хотя мы все больше познавали историю и жизнь большой семьи короля Агботы, тем не менее в голове вертелся один сакраментальный вопросик: «Неужели в сиятельном составе королевского двора не нашлось местечка колдуну или, на худой конец, знахарю? Не может того быть». Но до поры до времени мы не решались об этом спросить.

Неожиданно повод подвернулся сам собой. Уже в последние дни короткой недели нашего пребывания в Котону принц Себастьян пригласил нас на скромный ужин. И в жаркий полдень мы торжественно отправились на базар выбирать барашка. Они все были такие тощие, что нам показалось, что купили мы на ужин козу. Но главные события развернулись после того, как связанное по ногам несчастное животное было уложено в багажник «Нивы».

За сооружением из кусков жести с яркой вывеской «Знаменитый врачеватель машин» вытянулся ряд лавочек, где на прилавках топорщились пучки сушеных трав, коренья, стояли разнокалиберные банки и бутылочки со всевозможными отварами самых веселых и самых ядовитых цветов с подозрительно толстым слоем осадка на дне, лежали порошки, наверняка приготовленные из высушенных и растертых жаб и змей с желчью других малоприятных существ.

Владельцы всех этих даров природы, способных поставить больного на ноги, а может быть, и уморить (одно из названий бенинских колдунов — «азондато» — можно перевести приблизительно как «приготовители болезней». И к современным колдунам по наследству от отцов перешло знание составов ядов, которые могут мгновенно убить человека или свести его в могилу за несколько недель), не суетились н не зазывали покупателей, а сидели с невозмутимыми и таинственными лицами. Из подписей на картонках, украшавших прилавки, можно было узнать, что «личные лекари королей» предлагают здесь «африканские лечебные травы» и т.д.

На вопрос Себастьяна, задумчиво нюхавшего пучок длинных корешков, есть ли средство от простуды (не удивляйтесь: грипп в Африке такое же частое заболевание, как и малярия), широколицый продавец снисходительно указал на прилавок и категорично произнес: «Все есть». Поэтому так популярны «лекарственные ряды».

Знакомый журналист, проработавший много лет в Бенине, рассказывал, что местное население охотно лечится народными снадобьями прежде всего потому, что они гораздо дешевле европейских лекарств.

— Когда в очередной раз меня затрясло от приступа малярии, — вспоминал он, — сердобольный сосед притащил целую охапку веток.

— Кипяти в воде листья, пей настой по стакану много раз и будешь здоров, — наставлял сосед.

— А почему ты сам, когда заболеваешь малярией, берешь у меня хину? — задал я невинный вопрос.

— О! Таблетки быстрее лечат, — воскликнул он и, замявшись, добавил: — Но они очень, очень дорогие...

Себастьян выбрал для лечения простуды пучок корней йалоде, заплатив всего несколько франков (что очень дешево по сравнению с лекарствами из городской аптеки), и с сожалением покрутил головой:

— Жена просила еще травы от головных болей и гипертонии, но куплю позже, посоветовавшись с Тотэном.

— Это известный врач? — спросили мы с легкой надеждой услышать несколько другой ответ.

— Нет, он колдун, вылечил моего сына, — обыденным голосом произнес Себастьян и, увидев восторг на наших лицах, вежливо предложил: — Можем заехать, он живет в районе Дедокпо.

На пыльной узкой улочке за машиной погналась целая свора собак, и мы сами вряд ли бы отличили дом Тотэна за глинобитной стеной от десятка других хижин. Но едва мы переступили порог, как сразу почувствовали, что хозяин этой неказистой на вид одноэтажной лачуги — богатый человек. Ни внешний вид хозяина, ни его современно обставленная приемная — ничто не напоминало о таинственных колдовских ритуалах. Приемная делилась на две половины: с желтой и красной мягкой мебелью. Висели зеркала. Удивили нас в колдовском жилище телевизор и стереосистема, а в углу — большой холодильник. Всюду стояли забавные, довольно дешевые сувениры.

— Все из Парижа,— заявил потом Антуан Тотэн, показывая их нам. Мы опустились в большие кресла рядом с вентилятором и приготовились внимательно слушать хозяина.

— Исцеление людей было у нас семейной традицией. Я помню, как этим занимался мой отец. Собственно, он и приобщил меня к ремеслу. Уже в раннем детстве отец начал посвящать меня в тайны предсказания судьбы, лечения болезней или наступления стихийных бедствий. Отец сам по себе выдающийся человек! Он был главным хранителем фетишей в Котону, кроме того, он лечил людей от различных болезней. В общем, был главным целителем в Котону. Теперь я сменил его на этом посту. Более того, меня считают главным целителем в мире.

На вид Тотэну можно было дать лет сорок пять, не больше. Правильной формы, чисто выбритое лицо, коротко подстриженные курчавые волосы. Ничто не выдавало в нем таинственного африканского целителя. Разве что на бу-бу были изображены ракушки каури, которые в Африке нередко используют для предсказания судьбы, швыряя их на дощечку или коврик.

— Вы — главный целитель во всем мире, или речь идет только об Африке?

— Конечно, в мире. Меня приглашают лечить и в Гвинею, и во Францию. Если не верите, я могу это подтвердить документально. Дело все в том, что я лечу от таких болезней, против которых современная медицина еще не нашла эффективных средств. Например, я лечу от паралича, когда у людей полностью отказывают конечности или когда бездействует половина тела. Причем, меня вызывают только тогда, когда уже испробованы обычные методы лечения. У меня дома находится немало парализованных. Лечу и диабет. Больные, которых привозят ко мне, обычно после месяца лечения выздоравливают и сами возвращаются домой. А ведь до этого они не могли ни ходить, ни есть, ни разговаривать самостоятельно. Больные живут в отведенных для них комнатах в задней части моего дома.

Тотэн восседал на высоком, словно трон, стуле с видом явного превосходства над нами, несведущими, которым недоступны сокровенные тайны жизни и смерти. Наше внимание привлекла картина с изображением женщины в странном одеянии. Бе лицо скрывала маска.

— Это Мама-Уата, в образе которой людям является Дан-Мами, дух воды, — перехватив наши вопросительные взгляды, пояснил Антуан Тотэн.— Мама-Уата — его жена. Если вы не хотите утонуть, нужно сделать ей подношение, а она передаст мужу. Сам Дан-Мами живет в воде и никогда не показывается.

По правде сказать, от этого сообщения у нас мурашки по коже пошли. Вот уже два дня подряд мы ездили купаться на океан, ничего не подозревая о необходимости отблагодарить Дан-Мами.

— Выходит, что у вас не дом, а настоящая больница? — решили мы переменить тему.

— В общем, так и есть. Правда, бывает, что я тут же вылечиваю человека или даю ему лекарство. Но если случай трудный, то оставляю пациента у себя. Лечение я начинаю с поиска необходимых корешков и трав, затем приготавливаю лекарство и даю больному, например, использую местное растение, которое называют у нас «добрый день — добрый вечер». Очень часто прибегаю к помощи фетишей...

Хозяин пригласил нас в маленькую каморку, похожую на мастерскую художника или даже скорее скульптора. Пол, полки были заставлены какими-то гипсовыми, костяными и деревянными фигурками и масками, здесь же были разбросаны перья, конские хвосты. Видимо, для изгнания злых духов—носителей болезней все средства были хороши — все шло в ход ради благородной задачи исцеления больного. Особенно нам понравился черный конский хвост, прикрепленный к массивной резной рукоятке красного дерева. Хвост, по словам знахаря, был лучшим средством от гнойников и нарывов.

Это была святая святых — «фетишная». Фетишей было много, каменных и деревянных, каждый от своей болезни. Фетиши были покрыты мелкими перьями, пухом, жирными потеками, они напоминали толстые оплывшие восковые свечи. Это были следы жертвоприношений: пальмового масла, кукурузной муки, крови жертвенных животных. Можно было предположить, что фетиши не томятся от безделья в темной без окон комнате, запираемой на большой амбарный замок.

— У каждого фетиша свое применение,— пояснял целитель.— Чтобы лечить, например, инфекционные заболевания и даже всем известный сейчас СПИД, необходимо обратиться к Сапоте. А в случае, если на вас навели порчу или околдовали, может помочь только Таилеси. Есть еще и Дан, спасающий душевнобольных, эпилептиков и людей, пострадавших в результате несчастных случаев. Он же может оградить от неприятных происшествий в будущем. Однако главный над всеми фетиш — это Болеса. Он помогает людям продолжать род, только он излечивает бесплодие. Его нужно попросить, и он поможет: Болеса никому не отказывает. И Болеса, и Сапота, и Таилеси находятся здесь.

Долго нам самим в этой комнате находиться не разрешили. Не дай бог, сглазим, и какой-нибудь из фетишей лишится чудодейственной силы. Хозяин закрыл ее, а ключ на кожаном шнурке, как ценный амулет, повесил себе на шею.

— Очень капризный фетиш — Таилеси. Его еще называют Азе Воду. Чтобы отвести порчу, больной должен принести ему в жертву одного или нескольких козлят или другую живность, но обязательно поднести еще и масла. Чем сильнее колдовство, тем дороже больной должен заплатить Таилеси за исцеление.

— А в чем же состоит лечение? — осторожно поинтересовались мы.

— Ну как в чем? Мы убиваем козленка, я собираю всюду кровь, затем смешиваю с маслом и этой смесью от имени больного обливаю Таилеси. Получается, что Таилеси освятил смесь и направил ее действие на больного. Больной должен выпить несколько глотков смешанной с маслом крови. Затем я смесью натираю тело больного.

Бывало так, что ко мне приносили буквально умирающих людей, иногда уже в бессознательном состоянии. И всякий раз, как только мне удавалось влить ему в вот ложку-другую крови, освященной Таилеси, происходило чудо, человек открывал глаза, н болезнь отступала.

Затем готовится мясо. Его запекают в красном тосте, также замешанном на крови животного. Когда жаркое готово, блюдо выносят на перекресток. И объявляют людям, что от имени больного человека принесена жертва фетишу. Более того, нужно еще сказать, что Таилеси принял подношение. Но и это еще не все. Чтобы окончательно излечиться, на другой день следует снова принести калебасу с пищей. Может сгодиться сердце или другой орган. Желательно, чтобы это была та часть животного, где поселилась болезнь у человека. Вот только тогда можно считать, что чары сняты и наступит полное выздоровление.

Еще лучше, чтобы калебасу поставили под дерево роко. Это дерево колдунов, оно есть в каждой деревне. Обычно вод роко и произносят заклинания колдуны, и в них же после смерти переселяются их души. Вот почему несколько лет тому назад, чтобы поменьше было колдовства, правительство приняло решение спилить все деревья роко в округе. Действовало оно, понятно, как всегда, из лучших побуждений. Ведь в роко вселяются обычно злые духи, приносящие несчастья. Однако получилось совсем наоборот. Злых колдунов стало только больше. Их души вырвались из деревянных убежищ и стали разгуливать себе на свободе.

Если уж зашла речь о колдунах, — вид у Тотэна стал как у школьного учителя, объясняющего нерадивым ученикам прописные истины, — так я вам откровенно скажу, что как только порубили любимые ими деревья, они стали вселяться в животных. Я определил, что первыми вместилищами душ колдунов стали кошки. Загляните в их желтые глаза, и вам сразу все станет ясно. Переселяются они в ночных птиц, например, в сов. Прилетит такая птица к тебе в дом — жди беды. Очень часто птица забирает душу одного из членов семьи и относит ее к дереву роко. Вот тогда нужно срочно идти к целителю, то есть ко мне, и просить о помощи. Если же человек будет умирать, то мне нужно будет спросить совета у фетиша, чтобы выяснить причину его болезни или напущенной на него порчи и определить способ лечения. Для этого нужно также принести в жертву цыпленка.

И Тотэн, чтобы проиллюстрировать на примере масштаб своей силы целителя, показал руками размеры маленького цыпленочка, которого будет вполне достаточно, чтобы поставить точный диагноз.

Конечно, чудодейственную силу Тотэна никто и не подвергал сомнению, но и сам целитель от скромности не пострадал. Он, наверное, просто хотел произвести на приезжих из далекой страны самое лучшее впечатление, и потому приписывал себе право на открытии, которых не делал.

Ведь еще первым европейцам, ступившим на земли в районе Гвинейского залива, были известны легенды о местных колдунах, объединяющихся между собой, чтобы помогать друг другу. Согласно легендам, колдуны зачастую питались человеческим мясом. Они делали все это благодаря своей способности действовать в различном обличье. По одним свидетельствам, они превращались в слонов, буйволов, змей, шимпанзе, антилоп, по другим — в птиц, таких, как ворона, сова, козодой, и даже, когда этого требуют обстоятельства, в голубую мушку, комара или, что более поэтично, в светлячка.

Понятно, что жизнь колдунов но была сахарной. Оттого, может, н приходилось им изощряться и, в свою очередь, не давать покоя целителям. Но мы и виду но подали, что хоть сколько-нибудь сомневаемся в истинности слов нашего хозяина. И потому тот безмятежно продолжал:

— Чаще всего колдуны или злые духи вызывают у своих жертв сердечные приступы. На помощь я призываю Таилеси, только он может отвести порчу и принести исцеление. Вообще, признаюсь, мне в Бенине чаще всего приходится обращаться за помощью к этому фетишу. Например, помогать при родах. Бели женщина не может родить, я даю ей порошок. Она его растворяет в воде и выпивает, после чего благополучно разрешается здоровым младенцем.

Тотэн все больше воодушевлялся, говорил все охотнее и охотнее и перешел к вопросу лечения на расстоянии. Оказалось, что он лечит француженок и французов от бесплодия. Ему сообщают из Парижа имя и фамилию, переводят гонорар за лечение. Затем он внушает это имя Боилесе и добивается желаемого результата. В Бенине с рождаемостью дела обстоят хорошо, и мы не стали уточнять, обращаются ли с такими просьбами бенинцы.

Постепенно выяснилось, что роль знахаря нисколько не уменьшилась в последнее время с развитием фармацевтики и современной медицины. Но знахари все чаще заключают контракты с фармакомпаниями и продают им рецепты лекарств и секреты трав. Тотэн, например, активно сотрудничает с аптекой Батоно в Котону.

Мы осторожно поинтересовались насчет медицинского образования Тотэна.

— Знаний, полученных от отца, мне вполне хватает,— гордо ответил он.— Эти знания нередко превосходят те, которые дают в медицинских вузах. Иначе зачем,— он сделал многозначительное лицо,— приглашают меня в больницы для консультаций в трудных или безнадежных случаях. Если человек болен — вылечат, но если смерть близка... Увы, у смерти свои законы, и я не в силах их исправить.

Знахарь подозвал нас к одному из дипломов, висевших у него на стене.

— Этот я получил за исцеление сына Себастьяна Агботы, который вас привез в мой дом. А случилось это года два назад. Ко мне принесли почти бездыханного ребенка. Он был в таком состоянии, что я подумал: «Бедняжка, стоит одной ногой в могиле». Шепнул ему на ухо несколько слов — ребенок прореагировал, значит, еще могу спасти. У него был сильный приступ астмы. Врачи поставили диагноз, но классические средства не давали результата. А вот я его спас.

— Ну а где же вы добываете лечебные растения, ведь в городе ничего не растет?

— Конечно, приходится ездить за ними по деревням, что-то покупаем. Кстати, рынок Дантокпа в Котону изобилует лекарственными травами. Кроме того, я знаю, где растут нужные корешки, еще от отца. И сейчас мой старший сын уехал в Порто-Ново залекарственными растениями.

— А сколько у вас детей?

— Двадцать два, от пяти жен. И мальчиков приблизительно столько, сколько и девочек. Вам, может, такая многодетность покажется чрезмерной. Но все довольно просто: я был единственным ребенком в семье. Умирая, отец наказал мне иметь много детей. Я последовал его завещанию. Мои дети — внуки моего отца и продолжение его жизни. Вся моя семья живет вместе со мной: и жены, и дети. И все помогают мне в работе. Одни — ухаживают за больными, другие — собирают травы и коренья, третьи — прибирают в доме и готовят еду.

У моего отца не было других детей потому, что ему помешали колдуны. Они напустили на него злые чары, которые он не в силах оказался расстроить. Сам отец выжил, а вот детей исцелить был не в силах. Каждый раз, когда у него рождался ребенок, колдуны забирали душу новорожденного.

— Вообще целители и колдуны, — Тотэн свел руки вместе у груди и несколько раз стукнул кулаком о кулак, чтобы подчеркнуть взаимную непримиримость,— всегда были и находятся в состоянии войны, которая то вспыхивает, то затухает. Соперничество ни на миг не прекращается. Главное для целителей — поддержать силы добра, ведь сколько подношений фетишу нужно сделать, чтобы вылечить только одного больного. Кроме того, когда я выясняю, кто из колдунов навел порчу, нужно принести дар и колдуну, чтобы тот отказался от своих злых замыслов в отношении человека, сделавшего подношение.

Слушали мы Тотэна, и выходило, что главное средство для победы над болезнями — решение продовольственной проблемы. Шутка ли сказать, больному человеку приходилось приносить жертву (цены на коз и баранов на рынке под стать нашим), делать подношение или платить гонорар целителю, а в случае порчи расплачиваться еще и с колдуном, наведшим ее. И при всем этом самому нужно было не умереть с голоду, а если есть семья—а семьи в Бенине многодетные,— прокормить и ее. Поэтому самое благоразумное, по мнению Тотэна, состояло в том, чтобы подкармливать колдунов, так сказать, в профилактических целях.

В подтверждение своих слов целитель рассказал, что ему пришлось выложить довольно приличную сумму одному колдуну из Котону, который заколдовал его друга. Друг лежал в больнице, ему ничего не помогало. Тотэн разведал, кто навел порчу, пришел к колдуну, а тот испросил сумму, равную цене десяти баранов. Пришлось платить! Правда, когда друг из больницы вышел, Тотэн компенсировал убытки.

После этой истории в нас закралось подозрение относительно того, что у знахарей и колдунов никакой войны на самом деле нет и быть не может, а, напротив, отношения самые теплые, если не сказать, дружеские. Ни те, ни другие не в состоянии обойтись друг без друга. Если колдун не напустит на кого-нибудь порчу, то нечего будет делать целителям. Да и колдунам без целителей пришлось бы туго. Кто бы тогда направлял больных или их родственников с подношениями и просьбой рассеять злые чары? Но так или иначе, ясно одно — без целителей и колдунов африканское общество потеряло бы свой неповторимый колорит.

Однако не стоит на знахарей и колдунов смотреть лишь под этим углом зрения. Ведь вылечил же Тотэн сына нашего друга Себастьяна Агботы. Целитель знает тысячи лекарственных трав и традиционных методов лечения болезней и принес выздоровление многим людям. Колдуны тоже имеют право на свое место под солнцем, а точнее, под луной — ибо работают они в основном по ночам. В противном случае никто не задумывался бы, что есть зло, а что — добро. И, наверное, не подавали бы милостыни калекам, прокаженным и вообще людям, обиженным природой, коих в Африке чаще других подозревают в колдовстве, и потому задабривают и не обижают.

После столь обстоятельной беседы хозяин представил нам больных, которые живут и лечатся в его доме (по их словам, даже выздоравливают), а затем во дворе сфотографировался с нами и своими многочисленными женами и детьми.

— На память, — важно сказал он. — Не так много людей снималось рядом с главным целителем Земли. Это поможет вам сохранить душевные силы и укрепить здоровье. Чаще будете смотреть на снимок и вспоминать наш разговор — меньше будете болеть.

На прощанье он вручил нам визитные карточки, где значилось, что Тотэн В.Антуан, президент традиционных врачевателей, проживает в Котону, в районе Дедокпо, и ему всегда можно позвонить по телефону 33-17-76.

— Мой дом открыт для всех страждущих, — провозгласил Тотэн, гостеприимным жестом обведя свой двор.

Перед нашим отъездом он прошествовал к каменному фетишу Котону, огороженному посреди пыльной улочки, и полил его красным пальмовым маслом. Между прочим, фетиш самого крупного города Бенина находится именно у дома Тотэна, что наводит на размышления об авторитете целителя всей Земли.

Котону — Порто-Ново — Абомей

В. Лебедев, В.Соловьев, наши спец. корр.

(обратно)

В мерцающем свете Луны

Луна притягивала Томаса Майера многие годы. Но он не стал ни астронавтом, ни ученым-селенологом. Майер — фотограф, использующий не поддающуюся никакой имитации природу лунного света. Конечно, для создания необычных снимков нужен еще и ландшафт, гармонично сочетающийся с ночным светилом. Такие места он нашел в южной Бретани, где сохранилось много древнейших сооружений эпохи мегалитов.

Когда опускается туман или идет дождь, лунный свет не может оживить древние камни; хорошо еще, что погода портится не так часто, как это пророчат местные старожилы. Романисты нередко награждают лунный свет эпитетами «бледный» или «мертвенный»; при этом они чаще всего следуют стереотипам, сложившимся со времен романтиков, якобы заплативших рассудком за свое пристрастие к ночному светилу. Однако и сейчас люди, ощущая безотчетное беспокойство, стараются пореже оставаться наедине с Луной. Исключение составляют астрономы, лунатики, оборотни и... Томас Майер.

Никому, наверное, не доводилось так часто ужинать в одиночестве в своей машине у молчаливых рядов гранитных менгиров Карнака, дрожа от холода и посылая к небу одну лишь жаркую мольбу — пролить на эти огромные камни чуть больше лунного света. Сравниться с Манером могли бы разве что члены всевозможных мистических сект, поклонявшиеся здесь в былые времена своим ночным богам. Надо полагать, что впасть в транс в таких эзотерических местах, когда они залиты лунным светом, было совсем нетрудно.

Под действием света, струящегося с расстояния 385 тысяч километров, с менгирами Морбиана происходит удивительная метаморфоза. Вместо того, чтобы усиливать их безмолвную загадочность, лунный свет выявляет в них нечто иное: несоразмерность каменных стражей со всем окружающим пропадает, и их присутствие здесь выглядит совершенно естественным.

Зачем были когда-то расставлены эти удивительные камни? Остряки утверждают — дескать, чтобы сегодня всем было о чем поговорить. И действительно, загадочные сооружения волновали умы на протяжении столетий и вызвали не меньше дискуссий, чем вопрос о том, какого пола ангелы. И все-таки менгиры, этот камень преткновения всех паранаук и металитератур, остаются столь же неподвластными любой интерпретации — языческой или христианской, — как небесные ветры. Над этой «величайшей загадкой доисторических времен» размышляли ученые каноники и капитаны корветов, писатели-авангардисты и любознательные аристократы; на ней обломали зубы астрофизики и археологи. Число публикаций только нынешнего столетия, посвященных этим сооружениям, уже перевалило за тысячу. Но сумма знаний о них по-прежнему ненамного превышает то, что можно увидеть своими глазами: 2943 менгира, выстроившихся правильными рядами с востока на запад — если точнее, в направлении движения солнца с восхода к закату; сотни галерей, образованных дольменами разной величины — и это только в Карнаке и Морбиане. А ведь в Европе есть немало других мест, где сохранились памятники мегалитической эпохи.

Теперь эти древнейшие из всех рукотворных чудес света привлекают толпы туристов — насладившись рыбалкой и по достоинству оценив бретонскую кухню в многочисленных ресторанах, они приходят посмотреть на каменных великанов. Те, что склонны к метафизике, идут с почтительным трепетом, а ироничные вольнодумцы — с заранее готовой снисходительной усмешкой.

Почти сто пятьдесят лет назад, в 1847 году, здесь побывал Гюстав Флобер. К тому времени создателю «Мадам Бовари» отчаянно надоели модные расплывчатые теории — романтики середины прошлого века с энтузиазмом развивали идею, что строителями дольменов были жрецы — друиды. Он относился с нескрываемым сарказмом ко всей проблеме в целом:

«Утверждают, что дольмены и трилиты наверняка были бы алтарями, не будь они скорее всего могильными памятниками; с другой стороны, в этих колдовских постройках могли также воплощаться свойственные древним представления о храме. Граф Камбри усмотрел в качающихся камнях дольменов символ Земли, плавающей в безграничной пустоте; но сегодня все убеждены, что это — приспособление для судебных испытаний: когда кто-либо был обвинен в преступлении, ему предстояло пройти по качающемуся камню. Если камень оставался неподвижным, обвиняемого оправдывали».

«Галгалы и тумулы (Т у м у л — могильный холм из земли, глины, песка или камней. Га л г ал — тумул в форме вытянутого прямоугольника. — Ред.) — это, безусловно, могильные курганы; относительно менгиров труднее сказать что-то определенное. При большом желании в них можно усмотреть сходство с огромными фаллосами, и на этом основании даже было сделано заключение о некоем фаллическом культе, наподобие культа Изиды, якобы господствовавшем когда-то во всей северной Бретани», — писал Флобер.

В знаменитом фильме Стенли Кубрика «Космическая Одиссея-2001» фигурирует чистый, гладко отполированный, черный как ночь мегалитический камень; он является как бы полюсом притяжения или осью, вокруг которой вращается действие всей историко-космической эпопеи. При желании ряд примеров такого рода можно продолжить до бесконечности, и это не случайно: камнями отмечены границы нашей, нам самим неведомой истории, камень — и в прямом, и в переносном смысле — лег в основание Церкви, камни служили тотемами и амулетами, исполненными глубочайшего смысла (и эту роль они сохранили до сих пор), обозначали места поминовения и молитвы.

Дети собирают камешки, любуются и играют ими; с помощью камня Мальчик с пальчик спасается от людоеда; победу над Голиафом Давиду принес камень. У многих народов веками сохранялся обычай отмечать удачный день белым камнем.

В Карнаке и в других центрах западной мегалитической працивилизации есть особые группы глыб, явно использовавшихся при каких-то древних обрядах; само их количество противоречит предположению о случайном Характере этих ансамблей. Когда на них падает луч солнечного или лунного света, камни оживают, охваченные зеленоватым мерцанием. В абсолютной, ничем не нарушаемой тишине это производит незабываемое впечатление. В такие минуты рядом с ними совершенно явно чувствуется реальное могущество Неведомого.

Дольмены скорее всего были местами захоронения. Назначение менгиров остается непонятным. Расположение «гряд» и кромлехов () на местности позволяет сделать вывод о некоторых познаниях древних строителей в области астрономии и прикладной математики — и только.

В последние годы с помощью радиоуглеродного метода была заново проведена датировка камней, но в итоге вопросов только прибавилось. До конца 50-х годов памятники мегалитической культуры древнего Арморика (территория современной Бретани) относили к концу II тысячелетия до нашей эры, то есть к относительно близкой эпохе. Это позволяло предполагать, что колоссы Морбиана — лишь неуклюжие, неудачные копии, попытки воспроизведения построек средиземноморской культуры. Отсюда следовало, что цивилизации Средиземноморья были предшественниками и учителями морбианских строителей. Такая точка зрения хорошо вписывалась в старинную концепцию «ех oriente lux» («свет с востока»).

Но сегодня уже можно с уверенностью сказать, что большинство каменных конструкций Бретани было создано за тысячи лет до первых египетских пирамид или куполообразных гробниц микенской эпохи.Поэтому гипотеза «средиземноморских корней» больше не выдерживает критики.

...Весеннее утро. Воздух прибрежных равнин насыщен запахами Йода, водорослей, влажных трав. Когда идешь на рассвете от Плуарнеля к Карнаку и дальше, вдоль пляжей Кот-Соваж, внезапно появляется уверенность: эти каменные исполины воздвигнуты не теми, кто поклонялся Аполлону или Марсу, и не учениками египетских жрецов; их корни — здесь, на этой земле, от которой они так же неотъемлемы, как скелет от плоти.

Вот сквозь легкий туман проступает ансамбль Гран-Менек. Кажется, будто это кости самой Бретани вылезли из земли, чтобы обсохнуть и погреться под ласковыми лучами утреннего солнца. Меж огромных каменных клыков играют дети, фургон молочника приближается к ферме, и громко кричат чайки — они уже начали свою общественно полезную работу, очищают берег от всякого мало-мальски съедобного мусора. Фоном этой картины служит ослепительно голубое небо. И уже не хочется выдумывать никаких экзотических версий. В каменных чудесах, стоящих вокруг, воплощен древний дух этой страны, и он совсем не бессмыслен, хотя нам и непонятен.

Туристы, приезжающие сюда, как правило, уже знакомы с «друидскими преданиями» в изложении беллетристов; обычно в их багаже есть хотя бы один псевдоисторический роман на эту тему. И все-таки непосредственное знакомство с грубыми, неприкрашенными, ни с чем не соизмеримыми «костями земли» всегда ошеломляет. Но молчаливые колоссы, растревожив человеческое воображение и любопытство, совсем не спешат его насытить.

А сказки о феях, карликах и великанах — обитателях дольменов, о камнях, что раз в году, в полночь, купаются в океане, сегодня могут заинтересовать разве что детей. Их родители удовлетворяют свое любопытство более основательными сведениями, которые предоставляет всем желающим великолепный музей. Он носит имена двух пионеров археологии Морбиана — Милна и Ле Рузика. Первый из них был шотландцем, второй — сыном карнакского ткача. Вряд ли они могли предположить, что их любительская коллекция положит основу второму по величине музею доисторической культуры Франции. Ежегодно более ста тысяч посетителей, большинство — немцы и англичане, проходят по его залам.

Люди толпятся у музейных витрин; многие, заинтересовавшись, начинают изучать специальную литературу. И в результате узнают, что даже самые серьезные и добросовестные авторы, исчерпав запас гипотез, могут лишь расписаться в своем невежестве. Тогда раздосадованные читатели возвращаются к загадочным гранитным мастодонтам и снова обходят их со всех сторон. При этом они испытывают смущение, характерное для современного человека, узнавшего, что в мире есть нечто, чего не может объяснить наука.

К сожалению, любознательность туристов не проходит бесследно: тропинки, вытоптанные за последние годы, нарушают целостность древних ансамблей. Многие камни из тех, что помельче, оказались сдвинуты в сторону, и одинокие менгиры торчат среди исхоженных площадок, словно зубы чудовищ, вырванные из челюсти. Остается надеяться, что свободный доступ публики к сооружениям Карнака в скором времени будет прекращен или ограничен, как было сделано в Англии со Стоунхенджем. Если эта местность не станет заповедником, то суета и хаос, принесенные сюда человеком, могут навсегда уничтожить великую тайну камней.

Здесь опять стоит вспомнить о том странном, неприятном чувстве, которое возникает при вынужденном соседстве человеческого жилья с остатками мегалитических сооружений (кстати, на этом построен сюжет повести Г. Уэллса «Игрок в крикет»). Например, в поселке Крукуно одинокий дольмен расположен совсем рядом с крестьянским двором, обитатели которого иногда используют древние глыбы для разных хозяйственных надобностей. Сам дольмен здесь неуместным не кажется, но зато таковым выглядит рядом с ним все остальное: двор, машины, телеграфные столбы, дорога.

Менгир «Великан Манио» вздымается в чаще леса, в стороне от каменных аллей Кермарио и Керлескана — они тоже давно окружены поселками. Совершенно уединенный, стоит он в лесу, но, как ни странно, и это окружение оказывается для него неподходящим. Лесные шорохи, трепет листвы, запахи моря и нагретой солнцем смолы как-то не вяжутся с угрюмым величием доисторического колосса.

Откровенно говоря, вообще невозможно представить, что могло бы стать достойным окружением для этих камней. Современный ландшафт, какой бы дикий и нетронутый уголок мы ни отыскали, никогда не станет для них родным. Они бесконечно чужды нашему образу жизни, нашему мышлению и нашему времени со всеми свойственными ему признаками. Любая попытка как-то обойти или сгладить эту несовместимость наверняка обречена на провал. Камни мегалитов не идут на контакт с человеком; они кажутся безмолвным 8 нерушимым аргументом против нашего понимания мира. И в этом мире для них не найти подходящего места, разве что пустынный каменистый берет в глубине залива в тот час, когда на землю опустилась ночь.

По материалам журнале «Гео» подготовил Алексей Случевский

(обратно)

«Отец есть отец…»

Внутренний двор

Все в КНДР — такое, по крайней мере, впечатление складывается у людей, знакомых со страной по журналу «Корея», — буквально пропитано идеологией и нескончаемым энтузиазмом масс. Да, здесь и вправду все заорганизовано до такой степени, что попавший сюда иноземец может ощутить себя на другой планете. Верно. Но за внешней стороной, которая просто вошла в привычку здешних жителей, есть и другая — жизнь обычных людей с обычными радостями и заботами. Ее стараются не выпячивать на первый план. Не только потому, что общество здесь не отличается открытостью. Больше от того, что оно — традиционно. В отличие от европейцев у корейцев просто не принято показывать посторонним «внутренний двор». Психология корейца не позволяет рассказывать каждому встречному о своих домашних заботах.

А уж иностранцу и того труднее заглянуть в этот «внутренний двор», ибо он редко чувствует себя желанным гостем в доме жителя Северной Кореи. Строгие ограничения на контакты иностранных журналистов с корейцами, нежелание местных жителей самим завязывать беседы с чужеземцами и тем самым наживать себе лишние хлопоты... Прежде чем позвать к себе в гости гражданина чужой страны или пойти к нему в гости, следует получить разрешение службы безопасности. Да и не обязательно его дадут.

Автору этих строк за несколько лет работы в КНДР не раз доводилось беседовать со здешними людьми об их жизни. Они словоохотливы, если собеседник вызывает у них стопроцентное доверие. Бывал я и в домах. Мои зарисовки основаны на рассказах существующих людей, имена которых я по их просьбе заменил. Впрочем, я бы это сделал и без их просьб. Да и не это важно. Просто хотел показать, что и после всех кампаний «по преобразованию человека» здесь живы традиции и дух, которые формировались на протяжении не одной тысячи лет и которые не могли исчезнуть за короткий период развития цивилизации XX века.

Внимательно присмотревшись, можно заметить, что весь образ жизни этого государства пропитан идеями, ведущими свое начало со времен китайского философа Конфуция, жившего в VI — V веках до нашей эры.

Идеалы конфуцианства столь прочно засели в душах корейцев, что они даже не замечают, как продолжают жить по нравственным и этическим законам предков. И эти законы одинаково действуют и на государственном уровне, и в семье.

В основе проникшего в прошлом в Корею учения лежат такие этические принципы, как почтительность к старшим и правильное поведение младших в отношениях между людьми — повелителем и подданными, родителями и детьми, мужем и женой, между старшими и младшими братьями. Конфуций выразил их лаконично: «Отец есть отец, сын — сын». Необходимым качеством, провозглашенным последователями Конфуция в Корее, стала «сыновняя почтительность» — «хесон». Оно как бы вытекает из самой природы человека, универсально и проявлялось в форме почитания родителей детьми.

Издревле государь в Корее считался «отцом народа», поэтому почтительность к родителям и верность повелителю всегда ассоциировались в умах корейцев в единое целое. Так же и сейчас в КНДР негласно, но отчетливо сохраняются более высокое положение в семье мужа по сравнению с женой, абсолютное послушание взрослых детей родителям во всех делах.

Премия

Чве Ман Су — крестьянин из одного сельхозкооператива, что славится своими трудовыми достижениями в уезде Чэрен. Километрах в семидесяти южнее столицы КНДР, первый поворот направо по дороге от Пхеньяна в город Кэсон. Живет Чве как и все: работа, собрания, политучеба, семейные хлопоты. Работает много, за что пользуется уважением односельчан.

Первые декабрьские холода в северной части Кореи лишают здешние пейзажи уюта и очарования. Ежась в утепленных, но далеко не зимних одеждах, люди в деревне учащают шаги, хотя в теплое время походка корейцев нетороплива и исполнена внутреннего спокойствия. Но на холодный сезон как раз и выпадает в селах срок распределения выращенного урожая и материального поощрения лучших работников.

...На центральной площади, перед еще не достроенным домом культуры — показателем высокого уровня развития села, сложили огромную, похожую на баррикаду стену из мешков с собранным рисом. Директор кооператива — энергичная средних лет женщина — объявила: хозяйство будут смотреть иностранные журналисты. Ведь здесь есть чем похвастать — перевыполнены государственные задания по производству риса, мяса, овощей и шелковых коконов.

Всех жителей кооператива заранее созвали на площадь перед стеной из мешков с урожаем и построили. Пришел и Чве Ман Су с детьми. Холодный ветер пронизывал телогрейку, но торжественность предстоящего события согревала. Все стоят, и ничего, рассуждал он. А уж ему жаловаться и вообще не стоило: одному из лучших механизаторов села, трудолюбивому Чве полагалась награда, и он с нетерпением ждал момента вручения призов.

Приехали советские и китайские журналисты, работники дипломатических представительств. Им показали хозяйство, рассказали об успехах, затем щедро угощали, поили пивом, а в завершение устроили на площади пляски под корейские барабаны и медные бубны. Даже артистов из города позвали, чтобы праздник поярче был. Тогда удалось погреться и размять закоченевшие от неподвижности ноги.

Церемония же вручения премий была по-обыденному проста и как бы второстепенна. На трибуну перед клубом вышел председатель партийного комитета хозяйства и стал зачитывать список ударников производства, приглашая их по одному к деревянному, покрытому облупившимся желтым лаком столу. Называли сразу несколько фамилий, чтобы не задерживать собравшихся. Чве Ман Су встал третьим по счету в образовавшейся очереди, краем глаза покосившись на стоящих на площади односельчан. Ему показалось, что никто не обращает никакого внимания на происходящее на трибуне из-за нагрянувшего как назло мороза. Холодный ветер, казалось, вот-вот сорвет прикрепленное к стене клуба красное полотно лозунга: «Да здравствуют самобытные методы земледелия!»

— Чве Ман Су! — провозгласил чуть сипловатым голосом секретарь. Как и все остальные ударники производства, Чве подошел к столу, поклонился. Потом еще раз, уже получив картонную коробочку, оклеенную разноцветной бумагой. Сойдя с трибуны, встал в шеренгу награжденных, ожидая окончания церемонии. В коробке были бумажные деньги — около двух тысяч вон. Это на весь год. Но, кроме этого, Чве ждал подарок — «Тэдонган», черно-белый телевизор отечественного производства.

Иностранцев увезли, проводив с почестями, а нашего героя уже ждал грузовик с дюжиной соломенных мешков неочищенного риса, положенного ему при распределении урожая. Усевшись с детьми на эти мешки и обхватив руками телевизор, Чве Ман Су ехал к своему дому по укатанной земляной дороге.

Гордо пронес в калитку телевизор, скинул на деревянной платформе у порога матерчатые тапочки на резиновой подошве и вошел в дом. Ен Сути — младшая дочь, ученица старших классов, затворила за отцом небольшую решетчатую дверь, крашенную голубой краской. Почему-то такой цвет используется для покрытия дверей и оконных рам во всех северокорейских селах.

Дом семьи Чве — стандартный в этой деревне: одноэтажная постройка в форме буквы Г. Гостиная занимает в центральной части дома девять метров: абсолютно пустая комната, если не считать стоящей в углу старой китайской швейной машинки на чугунных ножках. Прямо на нее Чве поставил телевизор, похлопал в ладоши и отдышался.

— Эй, сейчас обедать будешь, — донесся с кухни голос жены.

В корейской семье, по старой традиции, супруги чаще всего обращаются друг к другу просто «Эй!». У Чве сразу же проснулся аппетит, он понял, что чертовски устал. Скинул телогрейку, швырнул за соседнюю дверь в спальную комнату. Сквозь маленькое оконце не то с мутным, не то запотевшим от домашнего тепла стеклом в гостиную слабо просачивался свет. Пол с бежевым линолеумным покрытием казался раскаленным, подогреваемый снизу корейской печью «ондоль», дымоход которой проведен под жилыми помещениями. После декабрьского мороза опуститься на такой пол было неописуемо приятно.

— Побереги угольные брикеты, еще вся зима впереди, — крикнул Чве жене, закуривая папиросу.

Прямо на пестрые обои дочь наклеила несколько обложек журнала «Корейское кино». Со стены слева, под самым потолком, на хозяина дома строго взирали еще два лица. Это были застекленные портреты руководителей КНДР — «великого вождя» Ким Ир Сена и его сына, «дорогого руководителя» Ким Чен Ира. Как предполагается, он когда-нибудь займет по наследству место своего отца на руководящих постах. Эти портреты обязательны в каждом доме в этой стране. К ним настолько привыкли, что, кажется, убери их — и комната опустеет совсем.

Дверь отворилась, и вошла мать хозяина Ко Чха Нэ. Заботливо поправив висящее на стене мутное зеркальце, обрамленное сверху вязанными ее рукой кружевами, матушка выкатила из-за двери в спальню выкрашенный черной краской круглый деревянный стол на низеньких ножках. Поставив его в центре гостиной, она спросила: «Устал, сын?» И сразу добавила: «Жаль, отец не дожил, посмотрел бы на нашего ударника!»

Жена тем временем уже нашинковала большим ножом кочанчик листовой капусты, нарезала кусочками рыбу и бросила в котел с почти доваренным на пару рисом с коричневыми бобами.

В кухне было настолько жарко, что Сун Хва — жена Чве — открыла вторую дверь, выходящую во двор. Вынув из деревянного пола около печи пару широких досок, хозяйка обнажила топку, закинула туда пару круглых угольных брикетов и немного сухой кукурузной соломы. Из черепичной трубы, как бы прилепленной к тыльной стороне дома, повалил белый едкий дым.

Обед был готов, и Сун Хва решила накрывать на стол. А когда вошла в гостиную, оказалось, что поздравить ее мужа зашел приятель из соседней бригады. На столе уже стояла прозрачная бутылка из-под газированной воды с мутноватой жидкостью «маколле». Это — старый деревенский алкогольный напиток, известный в Корее с давних пор, попросту говоря — рисовая или кукурузная брага, забродившая на дрожжевом сусле.

Хозяйка улыбнулась гостю и поставила возле него и мужа две белые керамические чашечки граммов по сто, острый салат из измельченной редьки с уксусом. Принесла по пиале горячего риса с рыбой и бобами, положив аккуратно выше каждой из них алюминиевые палочки для еды. В середину стола она поставила на тарелочке глиняную плошку с темно-коричневым соевым соусом «канджан», без которого просто немыслим корейский обеденный стол.

Сун Хва поклонилась, произнеся чуть слышно:

— Не знаю, вкусно ли получилось.

В Корее было бы крайне неприличным со стороны хозяйки подать гостю угощение со словами: «Попробуйте, пальчики оближете!» О достоинствах кушанья пристало судить тому, кто пробует, а не готовит.

Мужчины приступили к трапезе, а хозяйка тихо удалилась на кухню. Она отобедает потом, вместе со свекровью и детьми, занятыми сейчас каждый своим делом. Таково положение мужа — истинного господина в своем доме.

Гость, которого звали Хон Гу, взял в обе руки бутылку с «маколле» и наполнил чашку хозяина, а как только собрался налить себе, Чве перехватил бутылку и сам налил напиток гостю.

— Чхукпэ! — сказал гость, поздравляя Чве с успехами в этом году.

— Комбэ! — произнес хозяин, желая тем самым здоровья Хон Гу. Друзья выпили и принялись за рис, бойко орудуя палочками.

— Как твоя дочь в городе? — спросил Хон Гу. — Уже привыкла к замужней жизни?

— Ничего, приезжала недавно на пару дней, совсем не узнать. В столице, конечно, ей лучше, но и родной дом не должна забывать. Вот весной обещала приехать с мужем и дочкой, навестить могилу предков...

Благодарение предков

Трескучий звонок разбудил задремавшую на мгновение Хян Ми. Она поднялась с циновки и прошла в коридор. Щелкнув задвижкой, отворила дверь: муж вернулся.

— Вот, удалось достать на завтра, — Хен Сик протянул связку румяных яблок.— Как дочь? — сразу поинтересовался он, скидывая за порогом ботинки.

— Сегодня уже без температуры, помог отвар лимонника, что бабушка Чха Нэ из деревни прислала. Смотри, даже веселиться начала. А ты как, устал? — спросила жена. — Пора собираться, чтобы приехать в деревню засветло.

...Тысячи пхеньянцев устремились на другой день к местам захоронений своих ушедших из жизни родственников и предков по случаю дня поминовения усопших — «хансик». Этот весенний национальный праздник выпадает на 105-й день от зимнего солнцестояния и знаменует собой начало нового сельскохозяйственного сезона.

В обычный день такого оживления на дорогах здесь не увидишь. Легковые машины, грузовики с набитыми людьми кузовами, автобусы бампер к бамперу движутся во всех направлениях от столицы.

Чтобы избежать утомительной толкотни, Хян Ми и Хен Сик решили отправиться в путь с вечера. Собрали вещи в сумку и узел, годовалую дочь молодая мать привычным уже движением устроила за спину, в специальный пояс «аитти».

Больше двух часов катил автобус по избитой дороге в южном направлении от Пхеньяна, пока молодые супруги не спрыгнули на перекрестке, от которого им предстояло пройти с десяток ли пешком. Когда солнце уже скатилось к самому горизонту, обволакиваясь фиолетовой дымкой, они добрались до деревни, где жили родители Хян Ми.

Кладбище, где похоронены предки семейства Чве, в том числе и его отец — дед Хян Ми, расположено неподалеку от деревни на заросшей соснами сопке. К восьми утра сюда уже стали стягиваться длинные вереницы паломников, которые уже давно не живут здесь, но предки которых покоятся в этой земле. На склоне сопки, почти под каждой сосной, — низкие холмики, покрытые стриженой травой. Возле каждого из них врыт в землю каменный, реже деревянный столбик, на котором начертаны имена похороненных людей, даты их жизни, названия мест рождения.

Семья Чве молча расположилась возле могилы. Пока женщины прибирали вокруг холмика, а мужчины — Чве с зятем и двумя племянниками — курили, бабушка Чха Нэ, присев на корточки, постелила соломенную циновку на землю и протерла тряпкой плоскую гранитную платформу перед могилой — жертвенный столик. Затем начала извлекать из сумки продукты и бутылку прозрачной крепкой водки, которую привезли из Пхеньяна Хян Ми и Хен Сих. В деревне с этим сложнее, а пить «маколле», поминая предков, как-то неприлично. Разложив все аккуратно на столике, почтенная женщина подозвала остальных.

Те построились в ряд по старшинству напротив столика и потупили взоры. Началась старинная церемония поклонения предкам — единственная, пожалуй, в КНДР, которая не считается теперь предрассудком и соблюдается практически каждым. По команде почтенной Чха Нэ все опустились на колени и, опершись ладонями о циновку, трижды дружно коснулись ее лбами. Затем снова поднялись. Распорядительница семейной церемонии, оставаясь на корточках перед столиком, машет рукой сыну, и Чве Ман Су, опустившись на колени, берет в руки блюдце с маленькой керамической чашечкой. Мать наполняет ее водкой, а сын ставит прибор на жертвенный столик. Старушка берет чарку и выливает из нее водку на холмик могилы. В это время Чве касается лбом циновки, через мгновение встает и повторяет поклон три раза.

Обряд этот затем предстояло исполнить и всем остальным мужчинам по старшинству. После этого все женщины пали на холмик ничком и, громко плача, начали поливать его слезами. Минут через десять все утихли, и бабушка Ко Чха Нэ пригласила к ритуальной трапезе.

Теперь души покойных сохранят блаженство на небесах, а следовательно, и семьи их потомков ждет на земле благополучие. Да и год будет урожайным. А когда наступит осень, люди вновь придут к могилам отдать дань за дары земли по случаю дня «чхусок».

«Чхук! — будьте счастливы!»

В Пхеньян Хян Ми и Хен Сик добрались, когда уже стало смеркаться. На удивление, в автобусе оказалось два свободных места, которые успели занять наши герои, уставшие и всеми мыслями стремившиеся домой. Дочка спокойно спала всю дорогу и лишь при резких толчках на ухабах приоткрывала глаза, лениво оглядывая окружавших.

 — Эй! Помнишь нашу свадьбу? — спросила Хян Ми мужа. — Как весело было! Надо будет навестить твоих родителей. Эй?

Но убаюкивающее покачивание автобуса подействовало и на Хен Сика. Он буркнул: «Да, погуляли!» — и заснул — уже до самой столицы.

...В старину у корейцев были распространены ранние браки, причем чем выше положение в обществе жениха и невесты, тем раньше они становились мужем и женой. Жених, как правило, был моложе своей невесты. Сейчас, конечно, все стало иначе, но вот бабушка Чха Нэ вышла замуж в 15 лет. В нынешней КНДР вступают в брак лишь после того, как молодые окончат институт или службу в армии. Ибо считается, что раньше этого срока семейные заботы лишь помешают встать на жизненный путь и реализовать весь энтузиазм молодости на благо страны. Может быть, и правда: столько хлопот приносит эта семейная жизнь...

Но как и в прошлые века, вопрос бракосочетания детей целиком в компетенции родителей. Даже в семьях, где дети стали ощущать себя посамостоятельнее, слово родителей — закон. Какая-то сила, столетиями правившая внутренним состоянием корейцев, кажется, не покидает их и сегодня. Нелегким, можно сказать, был брак Хен Сика и Хян Ми. Но меняется все же что-то даже в корейской семье.

Закончив институт иностранных языков, Хен Сик устроился на работу в туристское бюро переводчиком с английского. Работа, по здешним понятиям, ответственная, требующая отличной внешней формы. Хороший костюм в магазинах, мягко говоря, купить трудно, и нашему герою изредка выпадала возможность сшить себе одежду в одном ателье.

Там работала молодая женщина по имени Ким Ми Хва, добрая и приятная. Она быстро и добротно шила для заказчиков выходные костюмы. Обслуживала она и Хен Сика. Жил он тогда в общежитии, и закройщица даже иногда приносила ему паровые лепешки. За эту доброту лен Сик платил улыбкой, а то и дарил кое-какой дефицитный товар, который ему удавалось приобрести на работе. Однажды Ми Хва вдруг спросила:

— Хочешь познакомиться с хорошей девушкой?

Так эта женщина стала посредницей — «чунмэ» — между Хен Сиком и его будущей женой. Посредничество — пожалуй, самая отличительная черта корейского бракосочетания. Старые конфуцианские нормы поведения не позволяют юноше или девушке отважиться на знакомство самостоятельно. Для этого их друг другу кто-то должен представить.

На вопрос Ми Хва несколько смутившийся Хен Сик деловито сказал:

— Надо посмотреть.

Тут же Ми Хва достала из сумочки фотокарточку молоденькой девушки.

— Ничего, но фотография маленькая, видно плохо, хорошо бы воочию, — пожелал юноша.

Они договорились, и он пришел в ателье на другой день. Тихонько Ми Хва отворила дверь рабочего цеха, и Хен Сик увидел нескольких девушек, орудовавших большими угольниками и ножницами. Женщина указала на девушку у окна, аккуратно разрезавшую серое полотнище по нанесенной на его ворсистую поверхность выкройке. А рядом с ней стояла еще одна, взглянув на которую Хен Сик сразу спросил:

— А с этой можно познакомиться?

Ею оказалась Хян Ми. Длинные шелковистые волосы, добрая улыбка, стройная, как молодой бамбук, фигура сразу запали в душу парню, и он понял, что постепенно начинает терять голову.

Когда Хен Сик ушел, Ми Хва подошла к Хян Ми, отозвала в сторону и сказала, что есть у нее на примете неплохой симпатичный паренек, перспективный, аккуратный и тому подобное, и назначила молодым свидание — на другой день в шесть вечера в парке фонтанов Мансудэ. Там всегда пхеньянцы назначают друг другу встречи, прогуливаются в одиночку и семьями. В этом притягивающем всех словно магнитом месте Хян Ми и Хен Сик встречались каждый вторник. Договорились, что если по какой-либо причине кто-то из них не смог явиться на свидание, встречаться в то же время на другой день: телефонов у них не было.

Прошло полгода, и молодые решили пожениться. Вот тут-то и началась борьба между старым и новым в корейской традиции.

Сначала Хен Сику надо было поставить в известность о своих планах отца в Вонсане — крупном портовом городе на берегу Японского моря. Сын написал письмо, изложив в предельно доступной форме свои намерения. Но родители все это время тоже не сидели сложа руки и думали о судьбе сына, уже подыскав ему невесту по своим вкусам.

Знакомство с родителями Хян Ми хлопот не доставило, если не считать оформления разрешения на поездку в деревню в райотделе общественной безопасности — таков уж тут порядок. Отец и мать девушки, которые уже слышали о чувствах дочери, тепло приняли парня и дали свое согласие.

Хен Сик вновь написал отцу с просьбой приехать в Пхеньян на смотрины. Сын был настойчив, пришлось отцу взять билет на поезд.

На вокзал Хен Сик приехал с Хян Ми. Отец сухо поздоровался, искоса взглянув на девушку, и они поехали на квартиру однокурсника Хен Сика: в общежитии серьезный разговор вести трудно. Там отец беседовал с Хян Ми с глазу на глаз, спрашивая, кто она, какое у нее образование, кто родители, в общем — допрос по всем статьям.

Ничего в результате не сказав, он уехал. Потом приехала мать, но уже даже не взглянула на Хян Ми, которая вновь пришла со своим избранником на вокзал. Сын назначил еще встречу в ресторане, чтобы посидеть и поговорить о женитьбе всем вместе. Однако мать так и не пришла, а уезжая из Пхеньяна, сухо бросила: «Не пара она тебе».

Родители не раз писали Хен Сику, что его девушка не имеет высшего образования, родители ее из деревни, а они ему подыскали более достойную невесту. Но сын ничего не хотел слышать и ответил самым решительным образом, что он женится на Хян Ми, чего бы это ни стоило. Конечно же, в душе этим ответом он надеялся выбить от отца благословение на свадьбу. Ведь даже сегодня в сознании корейца считается просто немыслимым поступить против воли родителей — абсолюта, которому дети должны быть безмерно обязаны за рождение и существование. Отцу оставалось сделать вид, что все идет по его замыслу...

Примерно через месяц наступил день помолвки — «якхонсик». В Пхеньян приехали родители Хен Сика, смирившиеся с упрямством сына, поскольку они были людьми современными. Отец — руководитель на фабрике, мать — преподаватель в экономическом институте. Но какой-либо фамильярности в отношениях с сыном и будущей невесткой они избегали.

Все вместе направились в деревню к родителям Хян Ми, Встретили их очень тепло. Отцы уединились в кабинете, где обычно делает уроки младший сын, и стали вести разговор о подготовке к свадьбе. Часа через два день свадьбы был определен.

Зачастую свадьбы здесь гуляют но нескольку раз. Сначала могут сыграть в доме жениха, затем в доме невесты, особенно если семьи живут в разных отдаленных друг от друга местах. Но в крупных городах свадьбу отмечают чаще всего в ресторанах для новобрачных.

Наши герои сочетались в доме родителей Хен Сика. Для этого приглашенные на нее родственники и друзья отправились в Вонсан — все, кроме родителей невесты. Они в свадьбе не участвовали; таков порядок. Бели бы торжество устроили в доме отца Хян Ми, на него не приехали бы родители жениха. Лишь позднее родственники мужской половины прибыли с визитом в деревню к Чве Ман Су.

Квартира в Вонсане больше по площади, чем домик крестьянина, поэтому удобнее было гулять там. Но — самое главное — невеста, выходя замуж, приходит в дом мужа, автоматически вливаясь в его семью. Вот и справили свадьбу в Вонсане, хотя жить молодым предстояло в Пхеньяне, где Хен Сик скоро должен был подучить однокомнатную квартиру в старом доме. Ее прежние хозяева переехали в новый микрорайон. Вот и появилась возможность обосноваться в собственном доме сразу после свадьбы. Очень большая удача.

У Примечательно, что здесь нет никаких загсов. Браки регистрируются в местном отделении службы общественной безопасности. Приходят молодожены в отделение, заполняют бланк, и им ставят печати в паспорта. Дата бракосочетания определяется днем самой свадьбы, ведь она — событие поважнее, чем бумажная регистрация новой семьи.

В назначенный день гости — друзья и родственники — съехались в Вонсан. В доме родителей Хен Сика все уже было готово к торжеству. В гостиной накрыли стол для жениха и невесты. В самом его центре установили огромный, похожий на пирамиду торт, обмазанный разноцветными кремами. На одной из его граней кремовой вязью написан слоговой знак «чхук». А означает он в краткой форме примерно следующее: «Поздравляем жениха и невесту, желаем им счастья и долгих лет совместной жизни!»

Напротив места, где должен сидеть жених, установили блюдо с жареной курицей — символом невесты, а перед его избранницей — с жареным петухом, стало быть, образом ее суженого. Для большей ясности в клюв петуха воткнули сигарету, поскольку Хен Сик слывет заядлым курильщиком, а в клюв курицы — стручок острого красногоперца. Возможно, это какой-то старый обычай, но о значении его никто из родственников и гостей на этой свадьбе уже и не помнил. Угощения эти обставили бутылками пхеньянского пива и крепкой рисовой водки, которые здесь принято пить вперемешку. У самого же края стола располагалась на керамическом подносе сырая — килограмма на три — тушка карпа, древнего символа мудрости и долголетия. Его изображения — неотъемлемая деталь росписи древних храмов.

Надо заметить, что ни торт-башню, ни курицу с петухом, ни сырого карпа, купленного на кооперативном рынке за месячную почти зарплату рабочего, во время гуляния никто не ел. Их назначение было сугубо ритуальным.

Входя в комнату, гости одаривали жениха и невесту памятными подарками — вазочками и прочими украшениями для дома. Кто-то подарил будильник, кто-то утюг. Молодожены восседали за своим столом, позируя перед фотографом, то вдвоём, то с родственниками. Затем внесли еще два стола и подставили их в виде буквы Т к тому, что был накрыт для виновников торжества, В мгновение ока накрыли скатерти и разместили на них угощения. Обязательное среди них — холодная лапша «хук-су». Снова символ, хотя на этот раз — съедобный. Длинные нити лапши воплощают в себе долголетие.

Свадьба началась, и жених с невестой обменялись подарками. Хен Сик вручил своей избраннице недорогое серебряное кольцо, купленное с помощью его друзей из туристского бюро в долларовом магазине в Пхеньяне на обменные сертификаты, а Хян Ми подарила ему электронные часы «Чхильбосан» корейско-японского производства. Затем Хян Ми взяла в руки блюдце с керамической чашечкой, а когда Хен Сик наполнил его до края водкой, молча протянула обеими руками будущему свекру. Теперь она должна почитать его как родного отца. Затем такую же чашечку Хян Ми поднесла матери Хен Сика.

— Живите счастливо, пока ваши волосы не побелеют как молодые луковицы, — произнесла та, отпив из чашечки водки.

Наконец все расселись за стол. Рядом с молодыми посадили «туллори» — что-то вроде друзей-свидетелей, если искать аналогию с нашими реалиями. Нашелся и тамада — дядя Хен Сика, необычайно веселый и живой человек, средней величины административный работник. Он завершил официальную часть церемонии и дал команду к началу свадебного веселья. Теперь налили жениху и невесте. Они выпили, и гости затянули песню «Чхукпок ханора»:

В доброе время, в добрый день

связала их любовь.

Так пусть для них она ярко цветет!

Счастья! Счастья вам, новая семья!

Потом спели «Выпьем за счастье!», произнося тосты и пожелания, и лица гостей постепенно раскраснелись. Тамада надел на палочку для еды круглую рисовую лепешку «тток» и поднес к лицам жениха и невесты.

— А сейчас мы узнаем, кто будет главным в этой семье. Попробуйте-ка укусить с двух сторон эту лепешечку! — оказал он и стал под дружный смех окружающих одергивать руку так, чтобы никто из них не сумел схватить зубами «тток». Пару раз уста молодых соединились, не поймав лепешку, что еще пуще развеселило гостей. Однако все же Хян Ми удалось вцепиться в сероватую рисовую мякоть, и тамада — конечно же, в Шутку! — провозгласил ее хозяйкой новой семьи.

Незаметно пролетели два часа. На улице стемнело. Уходя, гости оставляли отцу Хен Сика деньги — непременный дар, который преподносят, помимо свадебного сувенира, молодоженам. Обычно близкие родственники и друзья оставляют изрядные суммы, порой превышающие месячный заработок человека среднего достатка в КНДР. Примерно от ста вон (около 60 рублей) до 20 — 30 приготовил каждый гость. Общей суммы с лихвой хватило на то, чтобы покрыть все расходы, связанные с праздничным столом.

Когда гости ушли, родители Хен Сика, молодые и родственники, оставшиеся ночевать в этом доме, вновь сели за стол. Но так шумно уже не было. Теперь настал черед невесты сделать подарок своим новым родителям. Свекру подарила она сшитый ею же выходной костюм, а свекрови — яркий материал на платье.

...Пока автобус катил по дороге в Пхеньян, Хян Ми вспомнила и день, когда в первый раз приехали они — уже мужем и женой — в деревню к ее отцу, как приезжали ее родители с братьями и сестрой на праздники в столицу, где с утра до вечера сидели на весенней траве в парке Моранбон. В выходные дни, особенно когда приятная погода, в это райское местечко стекаются тысячи пхеньянцев.

Вытерпев еще минут двадцать езды на троллейбусе, молодая семья добралась до дома. Измотанные дорогой, прошли они длинный общий балкон-коридор и отворили дверь своей квартиры. После насыщенного дня было приятно отдохнуть у телевизора. Хен Сик щелкнул выключателем, покрутил антенну и уселся в старенькое кресло, доставшееся от родителей. Пока жена укладывала дочь, он не заметил, как уснул. Революционной оперы «Море крови» он не дождался.

Завтра предстоял новый день, полный новых забот и надежд. Чего из них больше — никто не знает.

Пхеньян Иван Захарченко, корр.ТАСС — специально для «Вокруг света» / Фото автора

(обратно)

Зрячее сердце

От автора 

Еще студентом Института стран Азии и Африки при МГУ я попал на десятимесячную стажировку в университет южноиндийского города Мадурай, где, как предполагалось, я буду совершенствовать свои познания в языке тамили и в истории штата Тамилнаду. Но, надо честно признать, по безрассудству юности большую часть времени я потратил на путешествия. Ездил один, почти без денег, жил в деревнях, куда, может быть, до меня и не ступала нога европейца, веселился с крестьянами на деревенских праздниках, ночевал в дешевых гостиницах, хижинах и просто на вокзалах, питался рисом с перцем, отведывая его чаще всего руками с бананового листа, который заменяет в тех краях тарелку. В секции при университете меня обучали основам хатха-йоги, а в бедном мусульманском квартале Мадурая — традиционной борьбе бамбуковыми шестами — силамбам. И последний подарок судьбы. Благодаря почти случайному знакомству с одним брахманом я прошел обряд посвящения в медитацию в небольшом храме в пригороде Мадраса. Пребывание в Индии не открыло во мне мистических сил, однако заставило по-новому взглянуть на себя и окружающий мир. Я не видел чудес, но слышал легенды и философские откровения. Там я навсегда избавился от детской заносчивости европейца, с которой раньше относился к восточной культуре, понял, что мы неумнее, не могущественнее, не счастливее. Я почти поверил, что человеческая сущность — зерно духа неумирает вместе с телесной оболочкой, а воплощается в новое тело, и человек несет в себе «карму-воздаяние, плоды всех своих прошлых поступков, опыт, память прошлых жизней. Надо только вспомнить! А когда через несколько лет после возвращения в Москву у меня хватило терпения и ума прочитать эпическую поэму Махабхарату, я вдруг почувствовал, что где-то слышал, видел, чувствовал все это раньше. Где? Когда? Может, в годы путешествия по Южной Индии? Может быть, в прошлом рождении? Я попытался прочитать Махабхарату так, как будто все написанное в ней — правда. Несмотря на нерадивость поздних переписчиков, искажения, внесенные в книгу борьбой философских школ и религиозных учений, в ней, как огонь под углями, сохранился отблеск реальных событий. Современные ученые признают, что Махабхарата, получившая оформление в конце I тысячелетия до нашей эры, на самом деле гораздо древнее. А события, о которых в ней идет речь, могли произойти и за тысячи лет до того, как в Индию пришли арии. Махабхарата переводится как «Великое сказание о семействе Бхаратов». В её основе драматические перипетии борьбы за престол двух родственных кланов Пандавов и Кауравов. Но только ли о соперничестве царей рассказывает нам древняя поэма? Нет. Она свидетельствует о том, что в древности в Индии существовала иная высокоразвитая цивилизация, которая развивала в первую очередь не материальную культуру, а духовные способности человека. Я поверил, что загадочная «брахма», которой управляют в Махабхарате брахманы, мудрецы и герои, реально существовала. В некоторых случаях она выступает как «благодать», а иногда как психическая энергия, пробуждаемая подвижничеством отшельников, упорными тренировками героев. Брахма рушит горы и сжигает леса, брахма заживляет раны и удесятеряет силы. Ее существование не ставилось авторамы Махабхараты под сомнение. Но что произошло с цивилизацией повелителей брахмы? Почему они уступили место нам, почти лишенным способностей видеть и чувствовать тонкие энергии? Найти ответ я попытался в самом эпосе, признав, что борьба Пандавов и Кауравов за Индию не более чем символическое отражение реальной эпохи смены человеческих цивилизаций. Тем не менее в своем историко-приключенческом повествовании я попытался сохранить в неизменном виде сюжетную линию Махабхараты, образ мыслей и характеры ее героев. Первая книга историко-приключенческого повествования «Зрячее сердце» рассказывает о том, как брахма пробудилась в простом деревенском пареньке по имени Муни и как он оказался в центре великих событий, о которых раньше знал лишь из легенд да сказок, услышанных у очага родной хижины. Во второй книге, которую редакция предполагает опубликовать в 1992 году, речь уже пойдет об отчаянных попытках мудрых обладателей брахмы не допустить войны, гибельной для мира. Но усилия их оказываются тщетными, и Пандавы, чтобы отстоять свое право на престол, обращаются к богам за небесным оружием. Вражда и жажда мести поселяются в человеческих сердцах, лишая их способности чувствовать поток брахмы. В третьей, и последней, книге в великой битве сходятся потомки некогда единого великого братства. Лук и меч должны решить, кто будет определять путь развития человеческой цивилизации.

Месяц в Индии развернут острыми концами вверх, напоминая то ли рога священной коровы, то ли лодку в волнах бескрайнего океана. Тревога едва уловимым комариным писком звучала и в отдаленных.уголках моего сознания, но мерцающая лента тропинки приковывала взгляд, наполняя сердце смиренной уверенностью, что никакая опасность не пресечет моего пути. Шаги были легки и бесшумны, как в детском сне, исполненном полетов и ожиданий...

Никогда я не чувствовал себя таким одиноким и открытым небу, как в ту ночь на юге Индии.

Тропинка вползла в оазис, и прямо над моей головой ажурными легкими капителями колонн закачались кроны пальм. Меж ними свободно скользил лунный ветер.

Внезапно — хотя я и ожидал этого каждую минуту — из тьмы выдвинулась пирамида храма, словно вырезанная на черном небе. Луч желтого света пробежал из раскрытого входа к моим ногам. В светлом проеме появился брахман в длинной просторной одежде. Он приветствовал меня, согласно ритуалу сведя ладони перед грудью, и предложил следовать за ним.

В храм входят босиком. Я ступил на прохладный каменный пол, и тревожный простор ночи остался у меня за спиной. Жаркий оранжевый свет дробился, плыл, отражаясь в полированной бронзе светильников, культовой посуде, статуях богов. Кружил голову густой сладковатый запах сандаловых благовоний, масла, кокосового молока для жертвенных подношений. Ни ветерка, ни звука не проникало снаружи сквозь могучие каменные стены. Здесь, под сводами храма, дремало время, не тронутое людской суетой. Ощущение реальности происходящего покинуло меня. Сознание стало зыбким и ускользающим, как сизый дымок, восходящий из бронзовых курильниц.

Усевшись на шкуру леопарда, брахман жестом указал мне место напротив. И я впервые услышал о древнем знании, хранящемся в священных книгах индусов, о вечном зерне человеческого духа, переходящем из воплощения в воплощение, о законе кармы, гласящем, что последствия поступков и мыслей следуют за человеком через границу жизни и смерти, не подвластные ни воле богов, ни помыслам людей. Я узнал, что ткань мира может быть постигнута не привычными нам органами чувств, а чакрами — нервными центрами нашего тела, способными перерабатывать тонкие энергии, превращая их в энергию психическую, подвластную нашей воле.

А потом пришло время посвящения — открытие чакры сердца, где хранится частица космического огня, сияющего ярче тысячи солнц.

Увы, я и сам сознаю, насколько подобные описания мало помогают понять то, что я испытал. Однако, храня верность клятве о неразглашении тайны, я не могу привести здесь детали обряда посвящения. Любая попытка пройти по этому пути без учителя смертельно опасна. Поверьте, что страданий душевных и физических там было предостаточно. Что ж, ими каждый человек на земле отмечает начальные и конечные мгновения своей жизни. Только в обряде посвящения все было наоборот — смерть предшествовала рождению, и смерть была страшной. Свет ушел из мира. Немота мрака воцарилась в сознании. Исчезло ощущение тела, душа лишилась всех оболочек, и в ней затухал, опадая, огонь чувств, гасли мысли, стягиваясь в одну светящуюся точку последнего уголька в костре. Но если осталась только искра, то где сохранилась ясная память об уютной надежности материнского чрева храма и смятение, экстаз нового рождения, боль и жгучий восторг перехода из небытия в бытие, от немыслия — к первой вспышке постижения мира? Свет, возгоревшийся на алтаре сердца, словно зажженный светильник, разогнал темноту сознания, осветил гулкий лабиринт тела, возвращая жизнь каждой клеточке, каждой волосинке.

Глаза, отвыкшие видеть, начали различать лицо брахмана в неистовом золотом сиянии, словно он держал в руках звезду... Но это был масляный светильник. Я зажмурился, смахивая набежавшие слезы, а потом, вновь открыв глаза, вбирал в себя живительную силу света. Мне казалось, что невидимое сияние исходит от всех предметов, доступных моему взору.

Затем пришли сны наяву — яркие, сочные, пахнущие сандалом, наполненные, как звуками флейты, цветом и формой реальности. Я мало что помню из тех первых видений — сладостно тягучих, наполненных густой пахучей жарой, словно подернутых золотой солнечной дымкой детских воспоминаний. Меж тростниковых хижин и рисовых полей, казалось, прошли годы моей жизни, оставляя после себя лишь запах парного молока и потухшего очага, ощущение теплого пола, натертого коровьим навозом. Там все было непривычно и прекрасно. А ТАМ — это где? Неужели ТАМ что-то есть, кроме грез? А как быть с кожей, которая помнит восторг купания в теплой мутной реке в сезон дождей и мурашки, бежавшие по моей спине, когда я, скрывшись в зарослях тростника, следил за омовением темнотелых пастушек. Потом, встречая их в деревне, я испытывал мучительное ощущение неловкости, очень остро сознавая, что скрывается под их аккуратными одеждами. Хорошо хоть не краснел — разве можно краснеть, если твоя кожа цветом напоминает прожареное кофейное зерно. ТАМ меня это не удивляло. ТАМ все были такие. И традиционная крестьянская юбка — лунги — ее до сих пор носят по всему югу Индии — сидела на моих бедрах удивительно ловко. А разве мог я предположить, что умею стрелять из лука и бросать копье? Мчащиеся колесницы, пылающие города теснились перед моим внутренним взором. Самое поразительное, пожалуй, это то, насколько естественно я вел себя ТАМ, хотя ЗДЕСЬ я не могу объяснить и десятую часть своих поступков в том сне. То есть, я смутно ощущаю их логику, ведь там, в глубине времени, был тоже я. С другими знаниями, опытом, мечтами, но это был я...

Или все-таки сон? Ведь, когда я открыл глаза, то снова увидел брахмана в тесном каменном зале и сизый вековой сумрак.

И я рассказал ему одно из своих видений, в котором был город за высокими стенами и распахнутые ворота, откуда выезжали блистающие на солнце колесницы. Они мчались к лесу, и вспыхивали в их руках разящие молнии золоченых луков. А на опушке леса среди трех пылающих костров сидел, скрестив ноги, человек, сам подобный огню. Его глаза были закрыты, а руки спокойно опущены на колени, но воздух вокруг него сиял и слоился, словно над раскаленным очагом. И когда на бешеных колесницах нападающие приблизились к трем кострам, то в гневе обратил к ним свое лицо человек, и заржали кони, падая на землю, и воины бросили оружие, сжимая головы руками, их крики боли и ужаса поднялись над городом. Но тут появились старцы в длинных одеждах и сказали сидящему меж огней: «Прекрати истребление». Он ответил: «Сей огонь, порожденный моим гневом, жаждет поглотить миры, и если его сдержать, то он сожжет меня самого». Но старцы не уходили, убеждая его не применять силу брахмы для убийства — и отвратил свой взор от бегущего войска этот человек...

— И пожаром вспыхнул сухой лес, стоящий рядом, — договорил за меня брахман.

— Вы видели то же самое? — спросил я с удивлением.

— Нет. Это все уже описано в Махабхарате тысячи лет назад.

— Но мне казалось, что все это происходило наяву.

— Конечно. Что, как не реальные события могли описать люди в своих легендах. Разве человеческий разум в силах придумать такое!

— Но огненная сила, сжигающая лес... Я же чувствовал запах горящих деревьев.

— Да, были знания и умения, недоступные нам. В Махабхарате вновь и вновь описывается сила брахмы, способная усмирять диких зверей, оживлять мертвых и повергать врагов. Для тех, кто писал Махабхарату, эта сила была такой же реальностью, как наша способность мыслить.

— Вы думаете, что создатели древнего эпоса обладали неизвестной нам энергией? — спросил я.

Брахман пожал плечами:

— Или слышали предания о ней, как и о тех событиях, которые вы видели. Никто не знает, когда это было, какой народ слагал первые легенды, перешедшие к потомкам уже в виде священной книги. Многое изменено в ней, но сохранился, дошел до нас сквозь тысячелетия отзвук реальных событий. Ваши видения — еще одно подтверждение того, что Махабхарата — не вымысел.

Я был настолько потрясен пережитым, что из всех объяснений брахмана в моей памяти осталась лишь малая толика услышанного.

— ... Прошлое не уходит, оно пребывает с человеком в чакре Чаши. То, что увидели вы, — капли памяти, выплеснувшиеся из нее.

Окончательно теряя ощущение реальности происходящего, я все-таки пытался возражать:

— Но ведь я не индус! Я русский всем своим восприятием жизни, всей духовной памятью, унаследованной от предков. Между мной и этой землей нет ничего общего.

Брахман улыбнулся со снисходительностью терпеливого учителя:

— Для великого колеса перевоплощений не существует границ. Солнце освещает каждый клочок земли, время течет сквозь стены дворцов и недра пещер. Непрерывный поток перерождений пронизывает всю землю. Мы все — одно целое. Но люди из-за ограниченности своих духовных способностей пока не в состоянии понять этого. Не отрекайтесь от своей памяти, загляните в просвет меж тучами забвения.

Кто бы на моем месте отказался?

С тех пор прошло более десяти лет. Но лишь теперь я решился записать все, увиденное в тех дивных снах наяву. Чувствую, что пришло время, когда меня могут и услышать, и понять.

Земля

Под пристальным взглядом спокойных черных глаз брахмана налились тяжестью и сами собою опустились мои веки. И снова мрак и заунывные звуки флейты окутали меня благодатным дурманом, и запах сандаловых благовоний, словно давно забытая мелодия, повел мое сознание за собой в какие-то детские дебри страхов и надежд, туда — за границу сознания, где, как черный первозданный океан, клубились чувства, не имеющие названий на наших земных языках.

Когда я снова обрел способность видеть, то обнаружил, что смотрю на воду неширокой реки. Ломкие листья пальм чернели надо мной растопыренными пятернями, словно воздавали последние почести заходящему солнцу. А я сидел на песчаном берегу, скрестив ноги, и следил за медленным плавным течением воды. Вдалеке чей-то голос кричал: «Муни!» Это звали меня, но я не успел еще додумать о своей непутевой жизни, окунуть взгляд в пламя закатного солнца. Однако ветер, приходящий под вечер с далекого океана, уже нес равнинам свежую прохладу. Мой мир — лишь поле с зеленой нежной бахромой риса, да стена сахарного тростника, который мы, купаясь в собственном соленом поту, рубим длинными острыми ножами; да еще деревня, разбросавшая пригоршню хижин среди рисовых полей с ровной утоптанной площадью посередине, на которой стоял невысокий каменный храм с раскрашенными глиняными фигурами божеств — охранителей деревни; а еще есть река — мутная от глины и ила, выходящая из берегов каждый дождливый сезон, но кроткая и мелкая в пору летней жары.

Что мешает мне переплыть реку и пойти на запад, где вдали синеют остроконечные горные пики, или на юг, где, говорят, в нескольких днях пути бьется о прибрежные скалы великий океан, из которого извлекают кораллы и бесценный жемчуг. Иногда мне казалось, что я мог уйти туда, если бы нашел в себе силы вырваться из круга собственной жизни. Но вместо этого я каждое утро, лишь только погасали звезды, вместе с другими парнями и мужчинами деревни шел на поле, закутавшись от холода в одеяло, пахнувшее козой, навозом и молоком. Часа через два я сбрасывал его на землю, потому что становилось жарко от тяжелой работы, от поднявшегося на небо горячего дневного солнца. Еще через несколько часов жгучий, как чесночный сок, пот заливал глаза, и в голове мутилось от усталости и жары. В это время уже вообще не оставалось никаких мыслей ни о ближних, ни о дальних границах нашего мира, а было только желание, чтобы солнце зашло и сумерки прекратили этот нескончаемый рабочий день.

Вечером светило снова становилось ласковым и протягивало свои лучи к моему сердцу, будто утешая и врачуя. Я возвращался в деревню успокоенный. Но бывало и так, что, сидя на берегу реки, я начинал плакать от того, что заходит солнце и что оно завтра опять вернется. И мы снова, утопая в собственном поту, будем таскать созревшие охапки риса на деревенский ток, а старики будут радоваться урожаю и тому, что еще один сезон пройдет, как и предписано божественным законом Дхармы.

Община была неотделимой частью этой земли, словно поднялась из ее глубины во время создания мира вместе с холмами, древними баньянами, чистыми ключами. И как невозможно дереву сойти с места, так и веемы от рождения были слиты с землей, из нее вышли, в нее и уйдем. Во что я верил? В могущество богов, в то, что царь небожителей Индра мечет огненные стрелы в своих невидимых врагов, живущих под землей. Верил в Шиву, в прекрасных небесных дев-апсар и в страшных ночных демонов-ракшасов. Верил, когда вообще вспоминал о них, а это бывало не часто. Куда больше стоила вера в то, что мать с наступлением вечерних сумерек накормит меня с братьями вареным рисом, а отец сможет защитить от тигра, рычащего иногда в темной лесной чаще. Еще верил в родственные узы и традиции.

Старики заставляли молодежь выучивать имена предков, очевидно, надеясь, что и их имена, в свою очередь, не будут забыты.

Вообще, мне нынешнему, очень трудно понять смысл некоторых своих тысячелетней давности поступков и переживаний. Друзей у меня не было — это я ясно помню, но их не было ни у кого в деревне — все вместе тянули общий воз, все были связаны со всеми, и никому не было дела до переживаний соседа, коль скоро он честно исполняет свою работу.

Община по-своему заботилась о каждом из своих членов. По крайней мере, как только старейшины заметили, что я затосковал и стал уединяться для размышлений, меня вызвал к себе один из них.

— Высшая мудрость — принимать жизнь такой, какая она есть, — сказал он мне. — Не трать в бесполезной борьбе против могучего бога закона — Дхармы своих сил и времени, отпущенных на работу, любовь, продолжение рода. К какой жизни ты приспособлен от рождения больше, чем к той, которую ты ведешь? Все люди в этом мире в соответствии с законом Дхармы разделены изначально на три цвета, три варны — по способностям к своему предназначению. Их называют — кшатрии, брахманы и вайшьи. Кшатрии — защищают нас от врагов.

Кто такие кшатрии, я уже худо-бедно представлял. Это толпа вооруженных до зубов всадников, с криками и лязгом врывающихся в деревню два раза в год после сбора зимнего и летнего урожая, чтобы забрать шестую его часть. Мы аккуратно отсчитывали, что причитается, грузили на телеги с огромными скрипучими колесами, и несколько наших крестьян впрягали в них черных терпеливых буйволов и отправлялись в столицу. Наша дань шла на поддержание дома раджи, плату кшатриям, которые заботились о безопасности границ нашего государства, уничтожали разбойников, скрывающихся в непроходимых джунглях. Кшатриев многие из наших не любили, считали их спесивыми лентяями, живущими за счет вайшьев.

— Брахманы, мудрецы, риши, жрецы — знатоки законов, звезд и целебных трав, — продолжал старик. — Они обладают волшебной силой, способной вызывать дождь и возжигать огонь. Дваждырожденные брахманы содержат великое знание, утвержденное в трех мирах, — «сокровенные сказания». Его передавали от отца к сыну, и оно достигло нас из давно ушедшего мира эры справедливости — «Сатьяюги», а сейчас пополняется усилиями подвижников. Его рассказывают брахманы своим ученикам в горных ашрамах, обогащая благостными словами, божественными и мирскими предписаниями.

В сокровенных сказаниях говорится, что сначала была Сатьяюга или Критаюга — золотой век, век истины. В Сатьяюгу никто не умирал в детском возрасте, никто не знал женщин, не достигнув совершеннолетия. Кшатрии соблюдали закон и совершали большие жертвоприношения. Брахманы не продавали знания. Вайшьи, заставляя быков вспахивать землю, не запрягали коров в ярмо. Люди не отрывали от маток телят-сосунков. И купцы не продавали товар неполным весом. Все люди придерживались закона. И коровы и женщины рожали в надлежащее время, а деревья в надлежащее время давали цветы и плоды.

— Но кому понадобилось разрушать Сатьяюгу? — спросил я.

В конце Критаюги, как повествуют сокровенные сказания, асуры стали рождаться в роду у царей, дайтьи и ракшасы, изгнанные богами с неба, пришли на землю и стали творить зло и беззаконие. Принимая различные облики, они, гордые своей силой, опьяненные великой спесью, наводнили землю. Ни одна обитель не могла считаться безопасной.

А цари, вместо того, чтобы оберегать своих подданных, начали долгие кровавые войны.

И тогда великий бог Брахма повелел богам воплотиться на земле отдельными частями для борьбы с асурами. Великий Бхригу, древний повелитель дваждырожденных произошел от самого Брахмы, Сыном ею был Шукра, обладающий великим умом, давший и исполнявший твердый обет воздержания. Частицы ботов есть в Бхишме, ныне живущем патриархе, ведущем по пути дхармы род Кауравов. Воплотившись на земле, боги повели беспощадную войну с ракшасами, пребывавшими в образе неправедных царей и разбойников, катастроф и болезней. И сейчас, когда в деревню приходит странствующий риши, я знаю — к нам снизошла частица бога для защиты и утешения. Воплотившись на земле, боги попали под действие беспощадных законов кармы. Они также страдают от ран, голода и жажды, также устают от долгого пути. Но они закаляют свои тела и дух, принимают строгие обеты, сторонятся богатства и роскоши — всего, что мешает им накапливать благодатную силу брахмы.

От оазиса к оазису по желтым дорогам путешествуют те, кого мы зовем риши — святые отшельники, люди, наделенные удивительными способностями давать мудрые советы, читать мысли, лечить. Они так редко заходят к нам, и это тоже примета надвигающейся беды...

Старик помедлил и добавил:

— По крайней мере так многие считают...

— Я тоже хочу быть риши, — неожиданно вырвалось у меня. — Я хочу знать, что происходит за границами нашего княжества, и как был создан наш мир, и почему горы на горизонте синего цвета, а рядом с деревней серые и красные? Все ли живут так, как мы? И что будет, когда я умру?

— Совсем необязательно лезть во дворцы, чтобы узнать имена и деяния их властелинов. О том, как могучий род Кауравов создал могучую державу на севере, доподлинно рассказывают чараны.

Старейшина прикрыл глаза морщинистыми веками и снова перешел на распевный речитатив.

— Царь лунной династии Душьянта встретил дочь великого мудреца Вишвамитры и небесной апсары и взял ее в жены. От этого брака родился сын по имени Бхарата. Внуком Бхараты был Хастин, построивший столицу северного царства — Хастинапур.

Праправнуком Хастина был Куру, давший имя всему роду. Потомком Куру в седьмом поколении был царь Шантану. К нему снизошла сама богиня реки Ганга. От их брака родился сын — Бхишма. Он живет уже тысячу лет, и слава о его мудрости и добродетели не увядает. Именно Бхишма стал старшим в роду Кауравов после смерти Шантану. Все удивлялись, почему он не возьмет трон и корону себе, почему не женится и не народит детей, чтобы дать начало новой династии. Но Бхишма, стойкий в обетах, говорил, что риши не должен посягать ни на власть, ни на женщину.

Да, Бхишма хоть и родился в семье кшатрия, но манерами и благочестием больше походит на брахмана. И живет он благодаря силе брахмы уже тысячу лет. Правда, когда пришла пора искать достойных жен для младшего сына Шантану — Вичитравирьи, Бхишма поступил как кшатрий и показал свой бойцовский нрав. В стране Каши, в городе Варанаси тамошний царь задумал выдать замуж сразу трех своих дочерей и для этого устроил пышную сваямвару. На сваямваре воины показывают свое искусство, силу и мужество, а невеста выбирает среди них самого достойного. При этом, конечно, не дается выкупа, и лишь пламя внезапно вспыхнувшей любви указывает путь сердцам.

Но Бхишма воспользовался другим обычаем, издавна существующим среди кшатриев. Он подъехал на колеснице прямо к великолепной беседке, где сидели три принцессы, ожидающие представления, и на глазах собравшихся воинов, разметав стражу, похитил всех трех. Естественно, ему не дали так просто уйти, произошла ожесточенная стычка, в которой особенно усердствовал царь Шальва, он, как оказалось, добивался руки старшей царевны — Амбы. Более того, он даже условился заранее, что она выберет его на сваямваре. И вот, видя, что его планы рушатся, он налетел на колесницу похитителя, высоко подняв свой меч. Но Бхишма применил какую-то неведомую силу, все четыре коня в колеснице Шальвы рухнули, как будто пронзенные дротиками, а сам Шальва свесился через бортик колесницы без памяти. Великодушный Бхишма, вняв мольбам Амбы, отпустил девушку, а двух сестер — Амбику и Амбал ику — привез в Хастинапур и отдал в жены Вичитравирье. Проведя с обеими прекрасными женами несколько лет, как гласит предание, Вичитравирья, хоть и был красив и силен, пришел в истощение и умер. И Бхишма опять остался единственным держателем престола.

Тогда мать покойных незадачливых царей стала умолять Бхишму взять в жены достойную девушку во имя продолжения рода и сохранения престола, но он опять отказался. Вместо этого он нашел среди самых благородных риши одного по имени Вьяса, связанного кровными узами с правящей династией. На него и указал Бхишма, как на будущего продолжателя рода. Естественно, на престол этот отшельник, обладающий могучей брахманской силой, не претендовал, но по зову Бхишмы он пришел и провел несколько ночей в покоях овдовевших цариц. Говорят, что был он огненно-рыж и при этом черен лицом, не брил бороду и не стриг волосы. Увидя его, Амбика зажмурилась, а Амбалика побледнела. Поэтому у первой родился слепой ребенок, ему дали имя Дхритараштра. Говорят, что боги, опасаясь его мудрости, бросили ему в глаза пригоршню тьмы. Сын Амбалики появился на свет с почти белой кожей, и его назвали Панду, что значит бледный. Кроме того, находясь во дворце, Вьяса почтил своей любовью еще и рабыню, прислуживавшую Амбике. От нее тоже родился сын, наделенный великими достоинствами, быстро постигший все науки и возвысившийся как знаток закона и брахмы. Его назвали Видура.

Пока эти отпрыски царского рода не достигли совершеннолетия, страной мудро правил Бхишма. Потом на престол взошел Панду. В стране, что на западе от Хастинапура, правит род Яду, близкий по кпови роду Куру. Там как раз объявили о сваямваре царевны Кунти. Панду отправился туда и завоевал руку и сердце Кунти и привез ее по дворец, а Бхишма тем временем отправился в страну мадров, что на северо-западе, и привез оттуда дочь царя, прекраснее которой не было на земле. Звали ее Мадри, и Бхишма в этот раз решил не рисковать и просто выкупил невесту за огромные богатства и несметные стада коров.

Таким образом, у Панду стали две жены, что вполне прилично для царя; Но судьба была неблагосклонна к нему. Злые языки говорят, что над ним тяготело проклятье, под страхом смерти запрещающее подходить к своим женам. И все пятеро сыновей-пандавов, которые со временем родились у него, были не его детьми, а сыновьями богов. От Кунти родились трое — самый старший Юдхиштхира, потом Бхимасена и Арджуна. От Мадри на свет появились двое близнецов — Накула и Сахадева. Они были прекрасны лицом и неразлучны, как близнецы Ашвины — божества утренней и вечерней зари, спасающие людей от бед и болезней. Дхритараштра, хоть и слепой, оказался более счастливым в браке. Бхишма привез ему из северной страны Гандхары прекрасную, скромную царевну, родившую ему сто могучих сыновей и одну дочь. Как гласят предания, Панду однажды нарушил предостережение Бхишмы и, возжелав свою супругу Мадри, насильно овладел ею в одном из заповедных уголков дворцового сада. После чего, как и было предсказано, умер. Принцы Пандавы остались без отца, а род Кауравов возглавил их дядя Дхритараштра. Он и по сей день сидит на высоком троне Хастинапура.

Старик умиротворенно замолчал, то ли задремав, то ли припоминая. Я сидел не дыша, очарованный зыбкими видениями громадного далекого мира.

 — Да, для нас это был золотой век, — сказал старик, открывая затуманенные слезами глаза. — Я помню, это было совсем как в песнях — и деревья и поля плодоносили, и стада приумножались, а все люди придерживались закона. Но мир состарился, все ближе мы к Кал итоге — черной эре. В людей воплощаются демоны данавы и ракшасы. Люди стали жадными и жестокими, гордые своею силой и опьяненные спесью. Мудрые ушли в горные обители — ашрамы, боги, сходя на землю, стали приносить оружие разрушения, а не семена священных злаков.

Я был на похоронах великого царя Панду, когда случилось первое знамение, предрекающее беду. Я помню блеск башен Хастинапура, громады его дворцов из белого камня, подобных облакам на рассвете. Его вымощенные каменными плитами дороги были политы прохладной водой, настоянной на сандаловой пасте, а над домами знати свежий ветер колебал разноцветные флаги, как миражи могущества и доблести прошлых веков. Я в то время сопровождал торговый обоз, который отправил в Хастинапур наш раджа, и поэтому был допущен в процессию провожавших в последний путь того, кто с мечом в руках многие годы защищал эту огромную землю, кто устанавливал законы и карал разбойников. Его вынесли на высоком паланкине, сидящим в ярких одеждах среди груды цветов. Рядом с ним сидела его супруга Мадри, которая решила взойти на погребальный костер вместе со своим мужем, как того требовал древний обычай. Она была молодой и нарядной, тело ее было натерто маслом кокосового ореха и черным алое, ее одежда была девственно белой, такой же, как лицо ее мертвого мужа. Впереди носилок шли жрецы и несли пылающие жертвенные огни в высоких бронзовых сосудах. За носилками тянулась огромная толпа родственников, воинов, слуг, простых горожан, кто-то читал заклинание: «Покинув нас на вечное горе и сделав нас беззащитными, куда идет этот владыка мужей?» Впрочем, кшатрии, наверное, после смерти, ожидая следующего воплощения на земле, проводят свое время в раю. А нас и после смерти ждет земля и плуг.

С грустными мыслями шел я в толпе вайшьев за похоронной процессией. В живописном уголке леса был собран огромный костер, и там Панду и Мадри предали сожжению. Помню, как на живой женщине вспыхнула вся одежда, и она, сделав движение, словно хотела соскочить с костра, что-то крикнула. Но черный дым закрыл ее лицо, а ноги подогнулись, и она рухнула в огонь, в который жрецы все подбрасывали благовонные травы и сандал, чтобы заглушить запах горящего мяса и волос. А в толпе уже передавали слова величайшего из дваждырожденных, Вьясы, которые он сказал Сатьявати — бабушке Панду: «Счастливые времена прошли, наступили времена суровые. Земля утратила свою молодость. Наступит время страшное, полное всяких обманов, разных пороков, когда исчезнут добрые дела и доброе поведение. Удались в изгнание и, предавшись созерцанию, живи в лесу подаяния, чтобы не увидеть ужасной гибели своего собственного рода».

С тех пор все чаще стали показываться знамения, предрекающие страшное: хвостатые звезды с пламенем и дымом низвергались с неба днем, проносились даже над нашими краями. Мир за пределами нашего селения перестал быть безопасным.

Старейшина прекратил декламацию и внимательно посмотрел на меня, как бы раздумывая, продолжать ли наставления. Я сидел молча, полузакрыв глаза, словно попав под гипноз мало понятных мне слов и событий, складывающихся в заклинание, способное открыть мне запретную дверь в совершенно иной мир, существующий совсем рядом с привычным, обыденным мирком деревни. Я был потрясен картинами, встающими перед внутренним взором — словно открывая ветхую деревянную дверь в хижину соседа, я оказался на берегу великого океана.

Старик удовлетворенно улыбнулся и решил продолжать, но заговорил уже не распевно, повторяя заученные слова, а медленно рассуждая, пытаясь выразить свои собственные мысли языком древних мудрецов. Да, огромен и сложен мир за границами деревни. Даже великие войны, лишь песчинки под колесом кармы, хотя бродячие певцы-чараны воспевают и ныне живущих героев, как воплощения богов. Праведный Юдхиштхира, сын Панду — часть Дхармы — бога закона; Бхимасена — воплощение мощи ветра — Ваты; Арджуна — Индры, царя богов; Накула и Сахадева — частицы Ашвинов, божеств утренней и вечерней зари. Им противостоит могучерукий Дурьодхана, которому покровительствует черная богиня Кали, как и всем ста братьям — кауравам. Поистине страшным будет день, когда эти соперники выйдут с оружием навстречу друг другу.

— Но ведь это далеко на севере, — сказал я.

— Война, начавшись в Хастинапуре, как пожар по сухой траве, побежит во все стороны, дойдет и до нас, — вздохнул старик. — Пропадешь и ты, если покинешь наш маленький мир, к которому ты принадлежишь в силу своего рождения. Твои ноги приучены ходить по этой земле, твои руки искусны в плетении циновок и рубке сахарного тростника, твои глаза видят тигра сквозь плотную пелену листвы, а нос чувствует запах дождя за день до прихода тучи. Значит, самими богами был указан тебе путь благополучия в этой жизни. Мальчик, рожденный в семье кшатрия, неокрепшей ручонкой хватается за рукоятку меча. Если он потом передумает и возьмется за плуг, то умрет с голоду и покроет свое имя позором среди своих родственников. И справедливо. Ведь, если мы не будем делать то, для чего предназначены Дхармой, то не будет ни стойких защитников, ни искусных лекарей и мудрых советников, ни трудолюбивых кормильцев. Что останется тогда от государства? Что станет с нами?

— Но если я чувствую, что рожден для другого?

— Мы вайшьи — кормим и тех и других, мы оплодотворяем землю и производим все, что едят, надевают, используют брахманы и кшатрии. Те, кто идет против законов, в последующей жизни воплощаются в низком обличье. Никто не смеет нарушать законы Дхармы. Если нарушить эту гармонию, то пойдет брат на брата, и рухнет закон, и люди впадут в дикость и ничем не станут отличаться от диких племен, населяющих джунгли, и волков, бродящих вокруг деревни. В учении однаждырожденных сказано, что муж, после того, как умер, либо сжигается, либо хоронится, либо разлагается. Перейдя после разложения в небытие, он оставляет тело и принимает бестелесную форму. И в соответствии со своими добрыми и дрянными деяниями он входит в другую утробу. Смертный достигает высших миров подвижничеством, щедростью, спокойствием, смирением, скромностью, простотой и состраданием ко всем существам. Значит, для тебя, родившегося в варне вайшьев, не закрыт путь.

— Но как же его найти?

— Трудись не покладая рук, иди по предписанному пути, выполни долг перед предками, и в следующей жизни ты будешь вознагражден воплощением в ту форму, к которой стремится твоя душа сейчас.

— Яне хочу ждать столько времени. Неужели в старых песнях не сказано, как стать брахманом?

Старик посмотрел на меня осмысленно, даже с издевкой.

— Вот что гласят песни чаранов: ученик, совершающий обет воздержания, достигает цели, если он приступает к учебе, когда его позовут, если он не требует понуждения, а встает раньше и ложится позже учителя, если он ласков, обуздан и тверд, внимателен и способен. Стойкий в обетах аскет пьет одну только воду, обуздывает речь и мысль. Он воздерживается от еды, в течение шести месяцев стоит на одной ноге, питаясь только ветром. И по прошествии тридцати лет отправляется на небо, покрытый славой своих подвигов.

Старик закончил распевную речь и посмотрел мне прямо в глаза. Увидев там откровенное недоумение, он улыбнулся:

— Вот так становятся риши. Не кажется ли тебе, что лучше свою жизнь потратить на возделывание рисовых полей и рубку сахарного тростника, как и надлежит тебе в силу своего рождения, чем пытаться пересилить карму? Ради чего? Дваждырожденные истощают себя аскетическими подвигами, кшатрии рано погибают в битвах, а мы, вайшьи, возделываем землю, которая и кормит, и носит всех нас, на ней живущих...

Старик, помнивший рассказы брахманов, нашел во мне благодарного слушателя. Я с той поры часто заходил к нему в хижину, приносил связку бананов или кокосовый орех, смиренно садился на пол хижины и слушал все новые истории о царях и воителях, о подвигах богов и великих риши. Мой отец надеялся, что эти беседы оказывали на меня благое влияние. Да, беседы возымели свое действие, правда, прямо противоположное тому, ради чего затевались. Мой интерес к странствиям стал просто нестерпимым. Внеитне это не проявлялось. Даже наоборот, опьяненный своими видениями, я, к радости моих родителей и многочисленных братьев, трудился как вол. Но потом закончился сбор урожая, начался десятидневный деревенский праздник с обильными жертвами глиняным богам, что смирно ждали своего часа в небольшом храме на окраине деревни. Пылал огонь в светильниках, шипело топленое масло, выливаясь из жертвенной чаши в желтое пламя. Из скорлупы кокосовых орехов мы пили тодди — крепкий напиток, получаемый перегонкой забродившего сока палмиры. Танцевали вокруг костров под громкий бой барабанов. В один из этих праздничных дней в нашей деревне появился странствующий отшельник — риши.Старейшины восприняли это как доброе предзнаменование — риши было значительно меньше, чем деревень в нашей округе, и они заходили к нам всего несколько раз в год.

Сначала риши вел долгую беседу со старейшинами, расспрашивал о том, как доятся коровы, сколько рождается детей, много ль больных. Потом рассказывал, что делается в большом мире, лечил больных и наставлял молодые семьи. Затем мой отец принес ему большую глиняную миску, полную риса и соуса из перца и чеснока, и попросил его научить добродетели своего лишенного покоя сына. И к удивлению всей общины, странствующий святой долго беседовал с моим отцом. А потом сам пошел и отыскал меня на песчаном берегу реки.

Мы сидели довольно долго в молчании, созерцая заходящее светило и слушая шуршание тростника. Я украдкой разглядывал риши, про себя удивляясь, как такой старый человек может находить удовольствие в странствиях от деревни к деревне по дорогам, выжженным солнцем, среди пыли и духоты ради разговора с людьми, уступавшими ему в мудрости. Вся одежда риши состояла из простой серой накидки и обернутой вокруг бедер шкуры антилопы. Длинные волосы заплетены в косу, а седая борода аккуратно расчесана и благоухала сандаловым маслом. Свой деревянный посох и четки он положил рядом на песок и, опершись спиной о корявый ствол пальмы, откровенно рассматривал меня. В его черных, как угли, глазах, стояла крепкая, незнакомая мне сила. Глаза жгли, проникали в мои мысли, будоражили душу. Потом он улыбнулся, и от него повеяло теплом и покоем, сродни тому, что я чувствовал в окружении пальм, реки и солнца. Внимательно рассмотрев меня, старик нарушил молчание совершенно неожиданным вопросом:

— И как часто ты смотришь на солнце?

— Почти каждый день. На закате оно красиво и не так жестоко, как днем.

— А ты задумывался, почему тебя влечет сюда сильнее, чем в храм с образами божеств?

— Не знаю, но в деревенский храм я тоже хожу, как все. Только там я не чувствую того, что здесь, — признался я.

— Значит, у тебя иной путь.

— Но другие-то ходят в храм.

— Они не способны почувствовать дыхание жизни, поток силы, которой пронизано все живое. Ее нельзя ощутить пятью привычными органами чувств, ее нельзя описать. Но она проявляет себя на поле нашего мира. Именно она — первопричина всего, что ты видишь вокруг себя. И все предметы — лишь ее отражения, тени на грубой ткани. Она в каждом волокне великого древа. Она вечна, текуча, всепроникающа.

— Как же можно овладеть ею, если она недоступна чувствам?

— В мире нет ничего, чего нельзя было бы достичь чувствами, но я говорил о пяти чувствах, изначально присущих каждому обычному человеку. Но поколения посвященных в глубокой древности выработали приемы, позволяющие человеку прозреть, увидеть ее тонкие лучи, озаряющие весь мир. Не только увидеть, но и управлять ими, превращать в сияющую силу брахмы.

— Брахма — это высший бог?

— Брахма — огненная сила высшего мира, рождаемая сердцами посвященных. Обоняние, вкус, зрение, слух, осязание — пять открытых ворот, сквозь которые входит в наши тела дыхание жизни, пять каналов, по которым несутся ее потоки, как струи жертвенного масла, проливающиеся на алтари, чтобы возжечь незримый огонь брахмы. Обоняние, видимое, слышимое, касаемое, испиваемое — все свойства воплощаются в огне брахмы. Научись сосредоточиваться — рассеивающиеся мысли забирают силу. Сделай свое тело прозрачным для потоков дыхания жизни. Только открыв каналы своего тела и сознания, доставишь ты его до священного алтаря, на котором возгорится брахма и осветит храм твоего сердца. Потом приходит время суровых упражнений, лишь они дают возможность управлять пробудившейся огненной силой. Умение накапливать брахму и возжигать в себе свет, подобный солнцу, доступно немногим. Нужны годы, прежде чем ты...

— Но я не чувствую никакой огненной силы. Мне просто нравится смотреть на солнце.

— И все-таки ты стал совершать обряд дваждырожденного, сам не зная этого. Причудливы пути человеческой кармы.

Знай же, что в храмах возжигают светильники, в лесных обителях отшельники садятся меж пылающих костров, чтобы чистота и мощь открытого пламени очистила мысли, свела воедино все пять чувств и насытила их своей огненной силой. Но это лишь первый шаг. Сейчас твои мысли подобны спешащей реке. Мутный поток среди размытых берегов. Он не сможет отразить неба. Ясное сознание как чистая вода озера, в которое глядятся звезды. Попробуй отмести от чистого простора сознания бегущие мысли, как облачка, затеняющие лик неба.

— Но как можно заставить себя не думать?

— Сосредоточься на ярких бликах солнца, играющих на волнах реки. Попытайся увести свое сознание в искрящуюся счастливую игру света, в этот праздник искр. Забудь о теле, уйди в волны, напейся их светом, наполни сиянием свое сознание, как сосуд до краев молоком священной коровы... Я постараюсь немного помочь, но все зависит от тебя самого, так как невозможно управлять потоком сознания другого человека, не разрушая его берегов.

Не помню, что еще говорил сидевший рядом со мной старик. Слова звучали монотонно, как мантры, что читают бродячие жрецы. Они долетали до меня издалека, словно с другого берега реки. А сам я вдруг растворился в сиянии солнечных бликов, невидимая, как струя светлого ветра, сила понесла сердце мое, мои мысли в голубые бездны небес, и они плескались в наслаждении, переполняясь светом и покоем... Такого счастья и восторга я еще не переживал ни разу в жизни.

— Вернись на землю! — услышал я спокойный и властный голос и вновь почувствовал под собой теплый колючий песок, а прояснившимся взором увидел, что солнце уже подошло к самой кромке горизонта.

— А почему ты не со своими? — тихо спросил риши.

— Потому что я не знаю, где они! — с горечью ответил я и увидел, как сверкнула искра оживленного интереса черных глаз.

Старик чуть подался вперед.

— Я спрашивал тебя про твоих родителей и друзей в деревне» но раз ты ищешь других, то знай, что путь к ним долог.

— Я не боюсь дороги. Я боюсь, что пойду не в ту сторону. Старик опять удовлетворенно кивнул:

— Я покажу тебе начало пути. Дальше ты пойдешь сам. Помни, мир не молчит! Он разговаривает с тобой, громовым голосом предупреждает тебя об опасности, развешивает на твоем пути тысячи сигнальных флагов, указующих благой путь. Нужно только уметь различать знаки мира, и тогда ты даже в пустыне не ощутишь одиночества и не потеряешь пути! Человек сам слагает свою карму, сам выбирает судьбу, если может добиться контроля над своими чувствами и мыслями. Тогда он становится приятным для окружающих и может быть допущен до общения с мудрыми. Караваны пересекают пустыню, в которой гибнет одинокий путник. Поэтому надо запомнить, что нет в трех мирах такого скрепляющего средства, как дружба, щедрость и приятное слово ко всем существам.

— А в наших песнях сказано, что надо стоять шесть месяцев на одной ноге...

Риши вдруг улыбнулся так весело и сочувственно, как будто перед ним был вислоухий щенок, забавляющий его попытками подняться на неокрепшие лапки.

Я почувствовал, что кровь прилила к щекам, и говорить стало труднее, но надо же было выяснить вопросы, не дающие мне покоя:

— Разве можно идти против собственной кармы и нарушать дхарму, освященную веками?

— Я вижу, ты уже знаком с частицами наших сказаний, — кивнул риши, — но это лишь осколки великой мудрости, а по осколкам нельзя воссоздать правильную картину. Многие в мире живых занимают различные положения, но все зависят от судьбы. И власть и усилия являются тщетными. Мудрый не печалится в несчастье, не радуется в счастье, а живет безразличным ко всему. Поэтому дваждырожденный не теряет присутствия духа при опасности, не согнут его волю ни смерть близких, ни болезни, ни угроза смерти. Он смиренно постигает законы мира и находит свой путь. Высших миров достигают подвижничеством, щедростью, спокойствием, смирением, скромностью, простотой и состраданием ко всем существам. Сокровенные сказания гласят — люди, одолеваемые невежеством, всегда гибнут из-за страха или своей надменности. Тот, кто при помощи науки разрушает славу других, достигает лишь миров, имеющих конец, и не получает наград. Поддержание огня, молчаливость, учение и жертвоприношение — все эти четыре действия рассеивают страх — каждый человек выбирает тот путь, который больше соответствует его пониманию мира. Ты уже выбрал путь учения. Он освободит тебя от сомнений и страха, поможет преодолеть ограничения дхармы. А в чем различие между брахманами, кшатриями и вайшьями, ты сам скоро узнаешь — там есть много преград, но главную среди них ты уже преодолел. — Увидев, как загорелись мои глаза, он счел нужным охладить мой пыл: — Но испытания ждут впереди. И придется напрячь все силы, тебе никто больше помочь не сможет. Так что еще ничего не решено.

— А когда будет решено? — торопливо задал я вопрос, не поняв практически ничего из сказанного им, кроме того, что жизнь моя может перемениться. — Что я должен делать?

— Встать и идти, — сказал отшельник. И видя, что я принял его слова только за образное выражение, он повторил: — Встань и иди.

Я почувствовал, что меня словно толкнула чья-то мягкая, но необоримая воля. Я поднялся с песка, нашарил старый кинжал, который носил за поясом, поправил шарф, повязанный вокруг головы.

— Куда идти? — спросил я с готовностью.

— Вдоль реки на север, дойдешь до первого правого притока, повернешь вслед за водой, через три дня пути вдоль воды через лес выйдешь к зеленым холмам, откуда берет начало эта речушка. Там среди пальм отыщешь заброшенную хижину — надеюсь, ее не смыло муссонными дождями в прошлом году. Ну, а если и смыло, построй новую. Там ты будешь жить до тех пор, пока я не приду за тобой. Ожидание может быть долгим, так что устраивайся основательно.

— Мне можно узнать, зачем это нужно?

— Чтобы ты сам мог выяснить — способен ли расстаться с миром, породившим тебя, можешь литый вправду уйти от того, от чего так давно мечтаешь избавиться. Есть и другие причины, но ты их поймешь сам по прошествии времени. Живи, жди зова и почаще смотри на восходы и закаты, это у тебя хорошо получается. Правильная пища и воздержание лечат любую болезнь. Дикие звери не нападают на человека, который стал частью леса и не проявляет ни страха, ни злобы. Ешь только чистую пищу. Врачеватели древности заметили, что если перед приемом пищи совершать омовения, то болезни никогда не поразят живот. Избегай мяса — начав убивать зверей, ты пропахнешь кровью и притянешь хищников к своему жилью. Ешь лесные плоды и коренья, и тогда запах твоего тела не будет будить в лесу зла. И снова повторю — не забывай обливать себя водой. Она очищает человека от враждебной силы, даже деревенские колдуны считают ее защитой от черного волшебства, и самые страшные клятвы приносятся на воде.

Я стоял в нерешительности.

— Ну же, — сказал отшельник, — иди. Ты так давно этого хотел.

— Как, прямо сейчас? А как же мать и отец, они будут меня искать?

— Я им объясню, что богам было угодно направить тебя по другому пути.

— А если они не поверят?

— Поверят. Это же правда.

Я не знаю, почему я действительно ушел по пути, указанному риши. Я не зашел проститься, не взял даже скромных пожитков. Я уходил перед самым закатом солнца, когда кобры выползают из своих укрытий и вой шакалов в зарослях пальм леденит душу. Неужели я так верил в свою избранность? Или карма есть карма? Может быть, я сам много дней бессознательно готовил себя именно к такому уходу, прекрасно понимая, что прощание с родителями лишит меня сил для подобного шага. Риши передал мне ожидаемую весть. Открылись запруды в моем сознании и поток жизни унес меня в неизвестность.

Продолжение следует

Дмитрий Морозов

(обратно)

Геральдический альбом. Лист 9

Золотой гранат реконкисты

В эпоху крестовых походов, когда потоки воинов стремились за море, для обитателей Пиренейского полуострова подобные войны были, можно сказать, делом домашним. На испанских землях располагались могущественные мусульманские государства, а с севера шаг за шагом вели реконкисту (то есть отвоевание) христианские короли — Кастильский, Леонский, Арагонский, Наваррский, Португальский... В 1147 году Кастилия и Леон объединились, а их государь Альфонс VII принял титул Императора всея Испании. Но по смерти Альфонса VII держава разделилась опять, и лишь в 1230 году оба королевства были воссоединены — на этот раз навсегда. Тогда-то и появился на свет четверочастный щит — возможно, первый такой в истории геральдики — с чередующимися гербами Кастилии и Леона: трехбашенным золотым замком в червленом поле и пурпуровым львом с золотой короной в серебряном поле.

Испанские флаги — государственный и национальный.

Символика всех этих цветов и фигур была незамысловатой, что нередко отличало средневековые гербы. Червленое поле понималось как кровь, на которой утвердились кастильские замки; серебряное поле, судя по всему, означало чистоту. Пурпуровый колер льва обозначал то же, что и сам лев — власть и благородство. Впрочем, главной задачей фигур было простое указание на названия соединившихся королевств: замок по-испански — кастильо, а лев — леон. Заметим, что Кастилия действительно получила свое название от замков и крепостей, тогда как Леон (или Легион) был проименован в память о некогда стоявших на его территории древнеримских легионах.

Обычно кастильско-леонский герб приписывают Альфонсу VII Императору. Увы, это только красивая легенда...

После Испанского (Кастильско-Леонского) королевства важнейшей силой реконкисты был Арагон. О происхождении его герба (четыре червленых столба в золотом поле) рассказывает легенда—одна из самых знаменитых в истории геральдики.

Во второй половине IX века норманнские воины в поисках легкой добычи и приключений наводнили своими разбойничьими отрядами западные побережья империи. В боях с норманнами владетель Арагона граф Барселонский Готфрид Волосатый явил чудеса храбрости и получил при этом множество ран. Прибывший на поле боя император Карл Лысый пожелал увековечить эти подвиги и, омочив руку в крови, обильно лившейся из ран Готфрида, провел пальцами четыре полосы по золоченому княжескому щиту...

В действительности же герб Арагона, судя по всему, происходит от красно-золотого знамени раннесредневекового Бургундского (Арелатского) королевства.

К IX веку Арагон завладел Королевством Обеих Сицилии и объявил гербом своего нового владения щит, косо разделенный на четыре части. Вверху и внизу были помещены арагонские столбы, а справа и слева — черные орлы в серебряном поле. Орлы должны были перекликаться с орлом империи и напоминать о том, что Сицилия долго была владением императорского рода Гогенштауфенов.

В1479 году благодаря династическому браку Изабеллы Кастильской и Фердинанда Арагонского обе державы слились в единое королевство. Герб новоявленного государства был не вполне обычен. Один-единственный щитодержатель — орел с золотым венцом, повернувший голову геральдически влево,— обеими лапами держал коронованный гербовый щит на фоне собственной груди. Орел был избран как символ св.Иоанна Евангелиста, которого супруги почитали как своего патрона. Внизу изображению орла сопутствовали немые девизы Фердинанда и Изабеллы, указывавшие на первые буквы имен обоих монархов: ярмо (iugo) и связка стрел (flechas). Как видим, девиз королевы вопреки обыденным геральдическим нормам потеснил эмблему менее блистательного супруга. То же мы видим и в четверочастном щите. Первую и последнюю четверти занял герб Изабеллы (сам по себе четверочастный), а в рассеченных второй и четвертой четвертях арагонские столбы соседствовали с гербом Обеих Сицилии. Иногда арагонская часть в силу династических связей дополнялась полосатым гербом Венгрии и пышным крестом Иерусалимского королевства.

В 1492 году реконкиста достигла своей конечной цели: пал Гранадский эмират, последнее исламское государство в Испании. В королевский щит внесли так называемую особую часть с плодом граната — гласный герб новоприобретенной провинции.

Золотой гранат имел зеленые листья и стебель; посередине спелого плода пролегала широкая трещина, сквозь которую были видны червленые зерна — в знак того, что сказочное великолепие Гранады теперь открыто испанцам.

Титул Фердинанда и Изабеллы был гораздо пышнее герба; одних королевских титулов в нем было восемнадцать (кастильский, леонский, арагонский, Обеих Сицилии, гранадский, толедский, валенсийский, галисийский, майоркский, севильский, сардинский, кордовский, корсиканский, мурсийский, хаэнский, альгарвский, альгесирский, гибралтарский). Существовали и гербы этих королевств. Но в монаршем щите нашлось место лишь для основных эмблем обеих соединившихся династий и для граната — символа победного завершения реконкисты.

Очередная смена династий не заставила себя ждать. Из-за пресечения мужской линии рода испанский престол достался в 1516 году внуку Фердинанда и Изабеллы по женской линии — Карлу Габсбургу, эрцгерцогу Австрийскому. Поначалу герб нового короля был составлен с применением все того же приема — деления щита начетверо. В первой и последней частях оказался герб Испании, в двух остальных — родовой герб Карла, составленный из эмблем Австрии, Бургундского герцогства (в новом и старом вариантах), Брабанта, Фландрии и Тироля. Между прочим, золотые и лазоревые полосы старинного герба Бургундии, по мнению многих ученых, происходят от того же арелатского знамени, что и герб Арагона, несмотря на все несходство расцветок.

Щитодержателями испанского герба стали грифон Габсбургов и золотой лев из кастильско-леонского арсенала.

Но в 1519 году Карл унаследовал венец другого своего деда — императорскую корону. Строго говоря, в качестве императора Карл V должен был изображать свой сложный испано-австро-бургундский герб на фоне щита империи с двуглавым орлом. Но нередко орел изображался не в щите, а в виде некоего щитодержателя. Эта композиция явно напоминала герб времен Фердинанда и Изабеллы. Подобно им, Карл внес в герб и немой девиз. Он имел вид двух колонн, поставленных справа и слева от щита и снабженных надписью PLUS ULTRA (все дальше), причем первая половина этой надписи сопровождала одну колонну, вторая же — другую. Имелись в виду Геркулесовы столпы (Гибралтарский пролив), на протяжении доколумбовых столетий считавшиеся границей обитаемого мира; надпись означала господство испанцев в Новом Свете. Одна колонна со временем была увенчана императорской короной, другая — королевской. Щит украшался знаком и цепью Сиятельного ордена Золотого Руна. Перешедший из Бургундии к императорам из рода Габсбургов, этот орден стал также и высшим орденом Испании.

В конечном счете герб был несколько упрощен: место четырех-частного щита занял пересеченный, в котором собственно испанский герб оказался наверху, а австрийский — внизу. Следует учесть, что эта версия была самой употребительной, не не единственной. Существовали и куда более пышные, включавшие между прочим, герб Наварры.

После отречения Карла V императорский титул достался его брату, а испанский престол — сыну, Филиппу II; таким образом испанская ветвь Габсбургов обособилась, и двуглавый орел исчез из ее герба. При Филиппе II в результате его недолгого брака с королевой Марией Английской появился и вскоре пропал затейливый гибрид испанского и английского гербов. При нем же, в 1580 году, началось шестидесятилетнее «пленение» Португалии, когда эта страна была включена в пределы Испании. Естественно, герб Португалии при этом тоже влился в испанский.

1. Арагонский герб и геральдические знамена Обеих Сицилии, Сардинии, Корсики. XIV век.

2. Самая лаконичная версия испанского герба. Таким его изображали на флаге страны до 1931 года.

3. Гербовый щит испанских Габсбургов.

Филипп II (как и его преемники на престоле) сохранил немой девиз Карла V — Геркулесовы столпы. Поначалу сохранялся и традиционный вид испанской королевской короны — она была открытой, то есть имела вид обруча с зубцами. Но со временем, подражая французскому королю (а отчасти и отцу, имевшему право на закрытые венцы империи и германского королевства), Филипп «закрыл» корону, и она приобрела тот вид, который имеет и поныне.

По пресечении королевской ветви Габсбургов после горячей распри испанский престол в 1700 году достался внуку Людовика XIV Французского, Короля-Солнца — герцогу Анжуйскому Филиппу. Так была заложена династия испанских Бурбонов, правящая и поныне. Их собственно династическим гербом стал герб Франции с червленой каймой, так называемый новый герб Анжу. Он был помещен в сердце-вой щиток и внесен в несколько перекомпонованный щит испанских Габсбургов. Позднее были добавлены лазоревые пармские лилии и червленые тосканские шары в знак родства испанских Бурбонов с династиями Фарнезе и Медичи.

В ходе этих перемен невинно пострадал лев Леона. Его изысканный пурпурный цвет был по небрежности заменен червленым. Впрочем, окраска леонского благородного зверя пурпуром в виде исключения была в ходу на протяжении XVIII—XIX веков, встречается даже и сейчас.

1. Герб Кастильско-Леонского королевства. XV век.

2. Герб Испании при Фердинанде и Изабелле.

Французская экспансия времен Наполеона принесла испанцам новые беды — и новый герб. Рассеченный и дважды пересеченный щит нес гербы Кастилии, Леона, Арагона, Наварры, Гранады; в последнюю же часть были «всунуты» Геркулесовы столпы Карла V, дополненные картой двух полушарий, Сердцевой овальный щит вмещал наполеоновского орла. Этот вопиюще нетрадиционный герб был позабыт сразу после реставрации: страна снова вернулась к помпезному гербу монархов Бурбонского дома, который в целом повторял парадные версии XVII и XVIII веков и с некоторыми перерывами просуществовал до 1931 года.

Он стоит того, чтобы рассказать о нем подробнее. Основу герба составлял овальный многочастный щит, в котором собственно испанские знаки соседствовали с габсбургскими и бурбонскими. Золотой шлем с поднятым забралом украшался королевской короной и золотым наметом на горностаевой подкладке. Щитодержателями служили ангелы в гербовых нарядах, похожих на костюмы герольдов. В руках ангелов красовались знамена. Снизу щит сопровождали орденские знаки. Всю ату композицию «обнимала» подложенная горностаевым мехом пурпурная сень (мантия с куполом), усыпанная золотыми изображениями замков и львов.

Согласно одному из наиболее экстравагантных обычаев испанской геральдики (и вразрез с общеевропейскими нормами) нашлемник испанского королевского герба венчал не шлем, а мантию. Купол сени был украшен открытым венцом, напоминавшим ранние короны испанских королей. Над этим венцом вздымался нашлемник: кастильский замок и выходящий из него по пояс червленый леонский лев (вернее, леопард: ведь в геральдике, как помнят уважаемые читатели, леопардом называют льва с мордой в фас, а в испанском нашлемнике царь зверей, вылезающий из замка, изображен именно так). На голове леопарда была королевская корона, в правой лапе — серебряный, о золотым эфесом, меч, в левой—лазоревая, с золотыми же украшениями, держава. Несмотря на воинственный вид леопарда, меч в его правой лапе толковался не как боевой, а как государственный — символ правосудия, отсекающего ложь от правды и карающего злодеев.

Позади нашлемника развевалась серебряная лента с червленой надписью «Santiago» — боевым кличем королей. Сантьяго—это святой Яго, то есть апостол Иаков-старший, один из покровителей Испании. К его мощам, сохраняемым в Компостеле, стекались (и стекаются поныне) многолюдные паломничества. В пору реконкисты безоружные паломники нуждались в защите; их охранял рыцарский орден святого Якова (Сантьяго), прославившийся в битвах с «неверными»». Иногда же сами паломники, вооружась, содействовал и реконкисте. Неудивительно, что имя апостола-покровителя стало испанским кличем.

Королевской короне обычного вида осталось довольствоваться местом на шлеме.

Рядом со щитодержателями сохранялись коронованные колонны Карла V. Другим немым девизом стало золотое солнце, изображавшееся над нашлемником, то есть в самой верхней части герба. Оно напоминало о той поре, когда испанские владения опоясывали весь земной шар, и в них никогда не заходило солнце. Девиз именовался немым, но, как и колонны, имел словесное дополнение, заимствованное из 49-го псалма — «Asolis ortu usgue оссаssum», то есть «От восхода солнца до заката его».

Стоит заметить: надписи при Геркулесовых столпах и при солнце делались золотыми буквами на червленых лентах в цвет герба Кастилии, тогда как боевой клич был начертан червленью по серебру в подражание знакам ордена святого Якова.

Краткая версия герба состояла лишь из щита, короны над ним и цепи Золотого Руна.

В ходу был и совсем другой вариант: в четверочастном щите с овальным анжуйским срединным щитком помещались гербы Кастилии, Леона, Арагона и Наварры. Для Гранады отводилась традиционная особая часть. Щит венчался короной, сопровождался традиционными колоннами и иногда — орденскими знаками.

В недолгое правление Амадея Аостского (1870—1873), происходившего из Савойского дома, этот герб получил новый династический щиток. Но Амадей отрекся от престола, и Бурбоны воцарились снова.

Республика 1931—1939 годов тоже приняла краткую версию герба, но в нем, разумеется, не было династического щитка, а корона короля заменялась башенной, так называемой гражданской.

При Франко появился новый герб, уподобленный орлу со щитом Фердинанда и Изабеллы. Подразумевалось, что сторонники Франко совершают новую реконкисту и окончательно отдадут Испанию испанцам. При этом вместо герба Обеих Сицилии появились наваррские цепи, а ярмо и связка стрел (переосмысленные как эмблема франкистской партии — фаланги) были совмещены с Геркулесовыми столпами и с новым девизом Una Grande Libre (единая, великая, свободная), помещавшимся на ленте у головы орла. Изменился и вид самой птицы: голова повернулась вправо, венчавшая ее корона уступила место нимбу. Такое изображение орла было более привычно для церковной традиции.

Хотя в 1947 году Франко формально восстановил королевство и подтвердил права Бурбонов, в стране не было короля, а в гербе — династического щитка. Лишь в 1975 году, после смерти «вождя», наследник дон Хуан Карл ос (Иоанн-Карл) стал королем. Им была восстановлена четверочастная версия королевского герба. Она же украшает сегодня и государственный флаг, повторяющий гербовые цвета Кастилии и Арагона. Таким флагом пользуются лишь государственные учреждения. Символом страны считается флаг такой же расцветки без герба. Напомним читателям, что в международной терминологии подобные флаги именуются национальными — не потому, что их связывают с какой-то одной национальностью, но потому, что это флаги страны, народа. По-русски было бы вернее говорить о народном флаге: суть национального флага как раз в том, что его может считать «своим» любой человек в стране.

Один из Геркулесовых столпов, как и прежде, украшается напоминающей о Карле V императорской короной. Сегодня Испания — единственное государство, сохранившее в своем гербе этот знак достоинства...

Следует помнить, что Испания остается страной живой геральдики. Элементы старинных королевских гербов — нашлемник, щитодержатели и так далее — не отменены, а как бы пребывают «в запасе». И когда нынешний герб оказывается изображен с теми или иными традиционными дополнениями, это никого не удивляет.

Георгий Вилинбахов, Михаил Медведев

(обратно)

Дональд Уэстлейк. Приключение — что надо!

Продолжение. Начало см. в № 5/91, 6/91, 8/91.

В хижине дровосеков

— ... иначе пришлось бы позволить ей растрезвонить об этом храме всему свету, — сказал тощий негр.

— И вы предпочли привезти ее сюда,—  проговорил Вернон.

«Сюда» означало — в маленькую хижину дровосеков над ущельем Сайбан. Хижине было лет тридцать, она покрылась плесенью и пропиталась сладковатой гнилостной вонью.

— А куда еще?— тощий негр вызывающе взглянул на Вернона. Он явно ожидал похвалы за свой почин, а не головомойку. — Может, надо было отвезти ее к вам домой?

Убранство комнаты исчерпывалось свечой, вогнутой в бутылку из-под пива, и пнуть ногой было нечего, разве что сосновую стену. Вернон вышагивал из угла в угол, погрузившись в размышления, пока тощий негр, наконец, не сказал небрежным тоном:

— Если вы беспокоитесь из-за нее, мы всегда можем... — тут он провел пальцем по горлу.

Именно эту мысль Вернон гнал прочь. За последние годы он совершил немало убийств, как одиночных, так и

групповых, но убийства эти осуществлялись только в его воображении. В реальной жизни он даже ни разу не врезал кому-нибудь как следует. Он посмотрел на свои руки. Нет, это ему не под силу. Его, наверное, стошнит.

— Ну? — спросил тощий негр. Вернон судорожно вздохнул.

— Фу-у-у-у... — ответил он.— Ладно, потом решим. Сперва я должен расспросить ее.

— О чем

— О храме! — Вернон вновь впал в ярость. — Это действительно был участок Гэлуэя?

— Судя по карте — да. И она, похоже, так считала. И там был храм.

Вернон сжал кулаки и ударил одним в другой. И тут его словно озарило. Вернон взглянул на закрытую дверь внутренней комнаты.

— Пойду, пожалуй, расспрошу ее прямо сейчас, — сказал он со вздохом. Вытащив из кармана наволочку, он медленно и решительно развернул ее, после чего натянул на голову. Это была желтая наволочка с узором из крупных ярких цветов. Дырки для глаз приходились на центры двух маргариток.

— Захватите свечку, — Посоветовал тощий негр. — Там темно.

Вернон вошел во внутреннюю комнату. Он спотыкался, потому что из-за наволочки не видел своих ног. Валери Грин стояла в дальнем углу.

— Что все это значит? — ее глаза сверкнули.

— Не волнуйтесь,— проговорил Вернон,— я не замышляю покушение на вашу девичью честь. Я пришел, чтобы поговорить о храме.

— О десполиации! — Валери задиристо шагнула в его сторону, будто готовясь напасть. — Вы — белизец, но вас не волнует наследие собственного народа!

— Почему вы решили, что я белизец? — спросил Вернон с нарочито техасским выговором.

— Не дурите, я знаю, кто вы такой. Вернон — это ваше имя или фамилия?

За дверью послышался смешок.

«Проклятые трещины»,— подумал Вернон и сказал, как говорят актеры, играющие ирландцев:

— Не имя и не фамилия, ясно? Лица вы не видите, голос не опознаете и не докажете ниче...

— Это мы еще посмотрим, — ответила она и горделиво выпятила грудь.

— Слушайте, — сказал Вернон, — вот вы тут болтаете о наследии. А известно ли вам, чем занимается Кэрби Гэлуэй? Он все распродает.

— Вы от этого лучше не становитесь.

— Ладно, скажу вам правду: я — белизец. И я хочу спасти этот храм от Кэрби Гэлуэя и сохранить его для своего народа.

— А вот и нет. Иначе вы не стали бы запирать меня тут. Вы с вашим Иносентом Сент-Майклом.

«Ого! — подумал Вернон.— Она полагает, что и Сент-Майкл тоже в деле. Хорошо, коли так».

— Вы не ответили на мой вопрос. Вы ездили на участок Гэлуэя, верно?

— Разумеется. Храм находится именно там, где я предсказывала.

— Храм ценный? С сокровищами?

— Откуда мне знать? Этот человек прогнал меня, набросился с мечом в руках...

— С мечом?

— Ну, такая штука, вы знаете... — Валери рубанула рукой воздух.

— Мачете,— подсказал тощий негр из соседней комнаты.

— Не лезьте вы!— заорал Вернон и хлопнул себя по заду свободной рукой. Голове становилось жарко в этой проклятой наволочке. Жарко в прямом и переносном смысле. Он упустил все нити. От этой бабы не откупиться. Силой ее тоже молчать не заставишь. Разве что...

Ох, и угораздило же его ввязаться во все это!

— Хорошо, пока достаточно, — сказал он, пятясь к двери.— Мы еще встретимся,— пообещал он.

— Мне надо в туа...

Тощий негр уже запер дверь. Вернон поставил свечу на место, не потушив ее, хотя здесь было светло.

— Я должен возвращаться, — объявил он. Тощий негр кивнул на дверь.

— Мне этим заняться?

— Конечно, вы же ее сюда привезли. Теперь мы просто не можем отпустить ее разгуливать по городу.

— Скажите прямо, Вернон. Скажите, чего вы хотите? Ему не давали уйти от ответственности.

— Она должна умереть,— пробормотал Вернон.

Дома

Груда почты. Взломщики, слава Богу, не залезали. Сосед приглядел-таки за кошками и цветами. Уф-ф! Молоко скисло, ну да это ерунда. В остальном все хорошо. А среди записей на автоответчике — веселый звонкий голос Хайрэма: «Сгораю от любопытства. Позвоните, как только войдете».

Хайрэм жил тремя этажами ниже. Полчаса спустя Джерри, в черном китайском халате с драконами, открыл ему дверь. Хайрэм Фарли был высоким лысеющим толстяком с выпяченной колесом грудью. Он занимал важную должность в одном из нью-йоркских журналов и, следовательно, не умел серьезно относиться к жизни.

— Джерри, дорогой, как ты загорел! — вскричал он, целуя хозяина в загорелый лоб. — Экий красавчик! Я бы выпил чего-нибудь.

— Боюсь, содовой нет. Простая вода сойдет?

— В ней рыбы размножаются, — ответил Хайрэм. — Но, с другой стороны, птицы испражняются в воздухе, а мы же дышим.

— Это значит, что ты согласен?

— В тот день, когда я смогу обойтись без выпивки, ты закажешь шестерку черных лошадей.

— Сейчас налью. Алан в душе.

Когда Джерри вернулся в гостиную, Алан уже сидел там в черно-белом кимоно.

— За ваше счастливое возвращение,— провозгласил Хайрэм.

— Спасибо.

Все, как водится, приложились к бокалам. Хайрэм с надеждой улыбнулся хозяевам.

— И за удачное путешествие?

— Не совсем, — ответил Алан.

— Совсем не,— вставил Джерри.— По правде сказать, полный провал.

— Я бы не стал так говорить,— возразил Алан.— Теперь мы куда лучше знаем механику этого дела. Ты слишком пессимистически настроен, Джерри.

— Но пленки исчезли!

— Погодите-ка. Сделайте так, как король червей советовал Алисе и как я каждый божий день советую бездарным писателям, вымазанным чернилами. Начните с начала и продолжайте, пока не дойдете до конца, а тогда уже останавливайтесь.

— Все хорошо шло до самого конца, — сказал Алан.

— А потом — провал!— заявил Джерри.

— Нет-нет, на сей раз слушайте меня внимательно: начинайте с начала...

— О, Хайрэм!— вскричал Джерри. — Пленки исчезли, с тебя этого довольно?

— Погоди, Джерри, Хайрэм прав.

Алан рассказал все по порядку, умолчав лишь о том, как на них подействовало появление гангстера в гостинице.

— В общем, кое-кто, вероятно, знал, что мы делаем эту запись,— закончил он,— и догадался, что мы вывозим ее в плейерах.

Хайрэм задумчиво кивнул.

— Думаете, Гэлуэй?

— Не знаю. Он вроде не из таких хитрецов.

— Гэлуэй, конечно, — заявил Джерри.

— Ладно, если пленки у него...— рассудил Хайрэм.

— Однако мы запомнили все, что он говорил. Всю механику контрабанды, а также то, что он намерен сделать с этим несчастным храмом...

— Я даже почти соблазнился,— вставил Джерри.— Такой навар мог бы получиться.

— Да уж,— Алан косо взглянул на него.

— Вы — законопослушные граждане, — сказал Хайрэм. — Вспомните, как вы огорчались, когда я показал вам разграбленные гробницы.

— Как бы там ни было, мы располагаем фактами,— произнес Алан. — Пусть и без пленок. Разве этого мало?

— Ничем не подтвержденные слова, — Хайрэм покачал головой. — Даже если юристы разрешат публикацию, я не напечатаю. Вора не прижали, значит, и статьи не будет.

— Жаль! — огорчился Алан.— Мне понравилось быть сыщиком.

— Еще как жаль! Могли бы разоблачить нелегальный вывоз произведений искусства, ниточки которого тянутся в Нью-Йорк! Разбавили бы нашу муру. Ой, ребята, как я устал от нее... А тут, в кои-то веки, стоящий материал! Древности, злодеи на самолетах, тайные встречи на кукурузных полях...

— Там, по-моему, какая-то ферма, — вставил Алан. — Скотоводческая.

— Все равно, только ходить труднее: спотыкаешься. Ну ладно, с этим покончено. — Хайрэм вздохнул и отхлебнул } из стакана.—Думаю, больше вы никогда не услышите о Кэрби Гэлуэе.

«Маяк» и «голос»

«Я еще могу позвонить тем двум парням из Нью-Йорка, — думал Кэрби, поднимая перегруженную «Синтию» над горами и описывая широкий полукруг. — Если эта проклятая баба не попадет на телеэкран, я свяжусь с ними через две-три недели и начну перевозки. И плевать мне, поставили мы храм или нет».

За спиной шуршали мешки с марихуаной. Зарабатывать на жизнь перевозками такого груза можно, лишь перегружая самолет и надеясь на свое пилотское искусство. Однако теперь, после аферы с храмом, риск удвоился. Приходилось лететь не на север; а на юг (тайком от провожавших его поставщиков) и садиться на своем участке, чтобы взять на борт еще и дополнительный груз.

Бах! «Синтия» плюхнулась на грунт и жалобно застонала. Луну заволокло облаками. Кэрби развернулся, ненадолго включил фару и, увидев, где стоят индейцы, погнал самолет туда.

Погрузка шла быстро. Индейцы доставали из картонных коробов большие и маленькие свертки, упакованные в старинные белизские газеты, большей частью «Маяк» и «Голос». Самый мелкий сверток был не больше кофейной чашки, самый крупный — примерно с настольную лампу без абажура.

— С этим поосторожнее, — предупредил Томми. — Тут трещина.

— Хорошо,— Кэрби сунул сверток в мешок с марихуаной. Было за полночь. Кэрби предстоял долгий путь длиной почти в 800 миль, большей частью над водой. В зависимости от ветра и погоды путешествие займет от пяти до семи часов. В любом случае он приземлится до рассвета. Уложив последний сверток, Кэрби зевнул и спросил:

— Вы убрали храм?

— Да, только видно, что на холме копались,— ответил Томми.

— Скорее бы приходили эти дураки,— добавил Луз.— Что с ними будет, когда они ничего не обнаружат...

— Ну ладно, тогда все, — Кэрби снова зевнул. — Увидимся на той неделе. Я собираюсь впасть в анабиоз после этого полета.

— А что такое «анабиоз»? — невинно спросил Томми.

— Чем занимается медведь, когда зима?

— А что такое «зима»?— поинтересовался Томми.

— А, чтоб тебя! — воскликнул Кэрби и улетел под дружный смех индейцев.

Субботнее утро

Девять утра. Иносент вошел в свой кабинет в Бельмопане и тут же увидел верного помощника, по локти зарывшегося в бумаги.

— Доброе утро, — сказал он. — Трудимся по субботам? Вернон оторвался от списков и диаграмм.

— Вчера был у зубного, вот и решил сегодня наверстать. Вид у него был такой, словно зубная боль никак не унималась.

— Мне надо позвонить в несколько мест, — проговорил Сент-Майкл. — Потом встреча в Белизе.

Он ухмыльнулся, думая об этой встрече. О том, как осчастливит Уитмена Лемюэля, вызволив его из тюрьмы. Не бесплатно, конечно.

— Куда вы хотите позвонить? — Вернон потянулся к телефону. Добрый, старый, надежный Вернон.

— В гараж. Я вчера выписал «лендровер» и хочу знать, вернулся ли он.

Пока Вернон справлялся, Иносент вспоминал вчерашний вечер. В половине восьмого он совсем извелся, позвонил приятелю в полицию и задал два-три осторожных вопроса, в результате чего узнал, что ни одна казенная машина не попадала в аварию (редкий случай). Затем он навел справки в столичной больнице. За последние 12 часов туда не поступала ни одна американка. В Пунта-Горда и Бельмопане ему ответили то же самое. В больницы Корозала и Ориндж-Уолк он звонить не стал: Валери уехала на юг, совсем в другую сторону.

Иносент с удивлением обнаружил, что не хочет снимать номер и искать замену Валери Грин. Она крепко запала ему в душу. Поэтому он перекусил в гостинице и оставил у портье записку для девушки с обещанием позвонить утром. А потом поехал домой, окунулся в бассейне и заснул как младенец.

Наутро выяснилось, что Валери Грин так и не вернулась. Вещи ее остались в комнате, но девушка как в воду канула. Он должен был повидать Уитмена Лемюэля, но исчезновение Валери спутало все его планы. Надо было много звонить, но не из дома, кишащего враждебными ему соглядатаями, в жилах которых текла его кровь. Поэтому он отправился в Бельмопан... Где преданный Вернон взял на себя всю черновую работу.

— «Лендровер» еще не вернулся,— сообщил Вернон, вешая трубку.

— Черт!

— Что-нибудь случилось?

— Эта дамочка-археолог, она не вернулась домой. Лицо Вернона омрачилось. Вероятно, накатила зубная

боль.

— А кто ее возил?— спросил он. Иносент заметно смутился и неопределенно взмахнул рукой.

— Вы же знаете этого парня. Он иногда обслуживает меня.

— Он?! — Вернон казался потрясенным.

— Мне ведь нужен кто-нибудь... кто-нибудь, чтобы держать меня в курсе дела. Человек, в молчании которого я могу быть уверен.

— Человек, которому можно доверить сопровождать женщину?— спросил Вернон.—А он сам вернулся?

— У него нет телефона.

— Где он живет?

— В «Чайнике», — так называлась маленькая деревушка в нескольких милях от Бельмопана, ближе к гватемальской границе. — Но мне надо сейчас ехать в Белиз.

— Я съезжу к нему,— вызвался Вернон.— Может, сумею найти. Вы потом позвоните мне сюда.

— Спасибо, Вернон. И что бы я делал без вас?

Посетитель

— Мистер Витмен?

Лемюэль пробудился от тяжелой дремы. Он вспотел во влажной духоте камеры и, расставшись с ночными кошмарами, тут же почувствовал, что явь еще хуже сна. И вот теперь чей-то голос коверкает его имя.

— Вы, там, проснитесь. Вы — мистер Витмен?

Ошалевший от страха и бессонницы, Лемюэль приподнялся и, моргая, уставился на черный силуэт за решетчатой дверью.

— Лемюэль,— сказал он, едва ворочая сухим языком.— Моя фамилия Лемюэль.

— Так вы не мистер Витмен?

— Уитмен — мое имя, — он попытался проснуться и собраться с мыслями, но те все время разбегались. Лемюэль принялся тереть глаза костяшками пальцев. Ощущение было такое, словно веки засыпаны песком.

— Ладно, мисьер... мисьер Лемуель. Мисьер Витмен Ле-муель, к вам посетитель.

Посетитель? Что это значит? Кто знает, что он здесь?

— Мисьер Сент-Майкл,— объявил конвойный. — Это вот будет мисьер Витмен Лем... Лемуель.

Сент-Майкл принялся разглядывать Лемюэля, который остро сознавал, что вид у негосейчас жалкий. Наконец посетитель заговорил бодрым голосом радиодиктора:

— Что ж, мистер Лемюэль, надо отдать вам должное: на жулика вы не похожи.

— Нет, сэр, — сказал сломленный Лемюэль,— я не жулик. Это все Гэлуэй. Кэрби Гэлуэй. Он меня обманул, сказал, что ему нужно мнение специалиста, и я слишком поздно понял, что дело нечисто. Я уже был там, возле храма, когда он впервые предложил мне...

— Возле храма? — глаза Сент-Майкла посуровели.

— Я не знаю, чего вам наговорила девушка, но я там был только потому, что...

— Девушка? Валери Грин?

— Это ее имя? Что бы она ни говорила, уверяю вас...

— Погодите, погодите, мистер Лемюэль, — Сент-Майкл вдруг заговорил сочувственно и ободряюще. — Садитесь сюда. Начинайте с самого начала, пожалуйста.

Лемюэль и Сент-Майкл уселись на стулья друг против друга, и Лемюэль рассказал все, начиная со своей первой встречи с Гэлуэем в Нью-Йорке. Рассказал о Валери Грин (нет, тогда они с Гэлуэем не были знакомы), о втором своем свидании с Гэлуэем, о том, как приехали осмотреть храм, о неожиданном появлении Валери Грин, о последовавшем за сим удивительном поведении Гэлуэя и о своем решении не участвовать более в этом сомнительном предприятии. Он выложил Сент-Майкл у всю свою подноготную, почти ничего не наврав.

— Итак, он там, — сказал Сент-Майкл, когда Лемюэль иссяк. — Храм — там.

— Да, конечно. Если надо, я с радостью... выступлю свидетелем обвинения. Хотя, когда на карте стоит моя репутация, я хотел бы иметь как можно меньше общего с этим грязным делом.

— Скажите-ка... хм... скажите-ка... Уитчер и Фелдспэн...

— Кто?

— Алан Уитчер и... а, впрочем, смотрите сами, — Сент-Майкл протянул Лемюэлю конверт, некотором было написано: «Алан Уитчер, Джерральд Фелдспэн, улица Христофора, 8, Нью-Йорк 10014».

— Кто эти люди? — спросил Лемюэль.

— Это я хотел бы узнать от вас. Кто они и зачем вели запись переговоров с Гэлуэем?

— Понятия не имею. Я никогда не слышал...

— Не дурачьте меня, мистер Лемюэль, иначе вам будет худо! — взревел Сент-Майкл.

— Но я действительно их не знаю! Богом клянусь. Во всем виноват Гэлуэй! Боже, помоги мне... что же делать... А эта девка! Не знаю, чего она вам наплела, но они с Гэлуэем одного поля ягоды. Они в сговоре, я знаю...

— Успокойтесь, — Сент-Майкл перестал сердиться так же внезапно, как и начал.— Вы говорите правду. Хорошо. Больше вам ничего не известно...

— Это так!

— Стало быть, Кэрби привез этих приятелей. А потом — вас. И он знает Валери Грин, но терпеть ее не может. Увидев ее, вы испугались ареста за попытку хищения наших древностей и попытались бежать...

— Я никогда, никогда...

— Вы приехали сюда за свой счет. За свой счет, потому что у Кэрби нет денег на чужие билеты. Вы прикинулись экспертом. Такая вот сказочка, мистер Лемюэль, — сказал Сент-Майкл и зловеще улыбнулся. — И эту сказочку вы поведаете белизскому суду.

— Я говорю правду, — вяло сказал Лемюэль, но угроза про белизский суд уже захватила его воображение. Суда беспощадного, как инквизиция.

— Мистер Лемюэль, — заявил Сент-Майкл, — я могу освободить вас и отправить обратно в гостиницу. Примите душ, успокойтесь, освободите номер, садитесь в самолет и возвращайтесь в Штаты. Вы вольны сделать все это.

— О, слава Богу!

— Но знаете, чего вы не вольны делать?

— Ч-ч-что?

— Подходить к американскому посольству ближе, чем на два квартала. Постарайтесь даже не смотреть в его сторону.

— Хорошо, не буду, — совершенно искренне пообещал Лемюэль.— Я усвоил урок, мистер Сент-Майкл. Вы никогда... вы никогда больше не услышите обо мне.

Перед бурей

Когда раздался звонок, Кэрби простонал и заворочался в тесном закутке. Он отыскал на приборной доске «Синтии» проклятущий механический будильник. Кэрби нажал кнопку, и жуткий звон оборвался. Липкие веки тотчас сомкнулись снова, но было уже поздно: он видел циферблат. Он понял, что настало утро. Он знал, что проснулся.

Вокруг лежала вонючая марихуана...

Неохотно признав, что он бодрствует, Кэрби полез в надверный кармашек, достал темные очки и оглядел маленький уголок большого мира к востоку от мыса Романо и к югу от Форт-Майерс во Флориде. Какая-то непонятная равнина, частично заболоченная; сухие кусты и пыльные карликовые сосны.

Справа протекал тоненький ручеек, в котором Кэрби ополоснул физиономию, Потом он поелозил пальцем по зубам, окунул в ручей голову и почувствовал себя лучше. Вернувшись к самолету, закусил прихваченной с собой снедью — яблоком и леденцом для диабетиков. Когда он завершил трапезу, появилась машина. Та, что надо: «кадиллак» с номерами округа Дейд. Похоже, в машине сидел только один человек. Так и договаривались. Кэрби узнал его. Звали его Мортмэйн.

Заглянув на заднее сиденье, дабы убедиться, что в машине никто не прячется, Кэрби скользнул в салон.

— Доброе утречко, мистер Мортмэйн, — поприветствовал он.

— С добрым утром, Кэрби.

Сунув красивую загорелую руку в карман кителя офицера ВМС, Мортмэйн достал толстый белый конверт.

— Бобби просит прощения, но это все, что он смог наскрести. Спрос падает, и все такое, понимаете?

— Хм-м-м, — протянул Кэрби, взяв конверт. Там, как обычно, лежала его доля наличными и ксерокопиями чеков.

Пока Кэрби считал наличные и изучал чеки, Мортмэйн аккуратно развернул «кадиллак» и подогнал багажником прямо к пилотской кабине.

— Нет, — сказал Кэрби.— Извините, мистер Мортмэйн, но — нет.

На этот раз Бобби зашел чересчур далеко. Мортмэйн посмотрел на Кэрби с вежливым изумлением.

— Что-нибудь не так?

— Тут слишком мало. У меня есть покупатели, которые дают гораздо лучшую цену.

— Обещать все мастера...

— Возможно. А что, в Чикаго спрос упал не так резко?

— Так ваши покупатели оттуда?

— Я не могу отдать вам сегодняшний груз. Теперь Мортмэйн удивился по-настоящему.

— Вы повезете его обратно?

— Нет, оставлю у друзей во Флориде и позвоню покупателю.

Мортмэйн вздохнул.

— Что ж, дело ваше, конечно. Бобби очень огорчится.

— Однако не так, как я сейчас. Сказать вам, что я думаю? Я считал Бобби честным человеком, но теперь уж и не знаю...

Иногда Кэрби щеголял простодушием и тугоумием, которые принимались за чистую монету, ибо вряд ли человек станет нарочно выставлять себя в таком свете. Мортмэйн кивнул с несколько преувеличенной серьезностью:

— Кэрби, я не думаю, что Бобби способен на такое, но, по правде говоря, не могу в этом поклясться.

— Извините, — проговорил Кэрби и взялся за ручку дверцы.

— Минутку. Не стоит вот так расставаться. Как вы думаете, сколько вам недоплатили?

— Тысячу долларов, по самым скромным подсчетам.

— Давайте мы с вами поделим эту разницу, — предложил Мортмэйн. — Не следует сейчас рвать отношения. Я обещаю поговорить с Бобби и сказать, что даю вам пятьсот долларов сверх цены за последнюю партию. А еще я расскажу о вашем друге из Чикаго и попрошу Бобби поискать на будущее более щедрых покупателей.

Предложение было прекрасное, если учесть, что никаких друзей во Флориде Кэрби не имел и не мог складировать тут груз. Да и подарка в пятьсот долларов он никак не ожидал. Тем не менее он сделал вид, что размышляет.

— Ладно, — сказал он наконец, как бы забывая обиду. — По правде сказать, мистер Мортмэйн, я жалею, что не вы мой покупатель.

Дальше было проще. «Синтия» сожрала почти все горючее и стала гораздо легче. Пролетев девять миль, Кэрби сделал круг над полем, где его ждали шесть человек и два фермерских грузовика.

Тут работа шла сама собой. Все переговоры были давным-давно закончены, и на месте действия присутствовали только исполнители. Пока «Синтию» разгружали и заправляли, доставая бочки из грузовика, Кэрби лежал под крылышком своей любимицы, наслаждаясь тенью и размышляя о житье-бытье. Вывод, к которому он пришел, гласил, что жизнь — штука сложная и забавная. Ну, и то неплохо. Конечно, в Белизе сейчас маленькие неприятности. Лемюэль струсил, Грин подняла переполох, но все это утрясется. А не утрясется, так он заломит шляпу набекрень и — давай Бог ноги.

Когда заработали моторы грузовиков, Кэрби очнулся от дремоты.

— Вези меня домой, «Синтия», — попросил Кэрби, забираясь в кабину.— Я хочу поспать с недельку. Пора перевести дух.

Время — великий целитель

Слетав в Штаты с марихуаной и древностями, Кэрби сказал себе, что коль скоро храм погиб, следовало бы уделить побольше внимания работе на фрахте. Но у него не хватило на это силы воли. Четыре дня просидел он у Крузов в своем гнездышке, сетуя на судьбу и просматривая видеокассеты. Он лакомился стряпней Эстель, попивал пивко, играл с Мэнни в карты и голыши и не строил ненужных планов. Сообщений не поступало, и просвета не появлялось.

Зато появился Томми Уотсон. В прошлую пятницу, пополудни, единственный из индейских заговорщиков, бывавший у Кэрби дома, вышел по тропе из джунглей на помидорной грядке и гуляющей походкой приблизился к Кэрби.

— Ну, как дела? — спросил Томми.

— Спекся, — ответил Кэрби своей обычной шуткой и пошел к дому.

Томми зашагал рядом.

— Что творится на участке?— как бы между прочим спросил Кэрби.

— Ничего.

— Шумиха улеглась?

— А не было никакой шумихи, — усмехнулся Томми.— Никто не приезжал. Только тот индюк, что запродал тебе землю.

— Иносент? И больше никого? И легавых не было?

— Нет. Равно как и пожарных, фермеров, моряков, шоферов и студенток. Проще говоря, никого.

— Пива хочешь? — Кэрби распахнул двери своего жилища. — Может, расскажешь, что и как?

Они сели, и Томми рассказал о том, чего не происходит на руинах бывшего храма. Они весь вечер и всю ночь гнули спину (это Томми подчеркнул особо), «обесхрамивая» холм, а никто так и не прибыл на церемонию закрытия. Индейцы прождали всю субботу, укрываясь, как и столетия назад, в хитрых засидках, но на равнине не появился ни один полицейский «лендровер», ни один фургончик с репортерами и фотографами, ни один грузовик, набитый археологами. Аэрофотосъемку тоже никто не производил, да и вообще ничего не случилось.

— Скука была смертная, — заключил Томми.

— Иногда полезно и поскучать. Что было потом?

— То же самое, только еще скучнее. В воскресенье Луз пошел в миссию разузнать, нет ли каких вестей или слухов. Нет. Все чисто и тихо.

— Девица собиралась обратиться к властям, тут и сомневаться нечего.

— Может, оно и так, только никакие власти не совали к нам нос,— Томми допил пиво. — Есть еще бутылка?

— Расскажи про Иносента.

— Я слишком иссох.

Кэрби принес ему пива, и Томми сказал:

— Это было днем в понедельник. Он приехал с другим парнем, таким тощим дергунчиком. Они приехали на классном новеньком пике из дорожного министерства. Так на дверцах было написано.

— И что они делали?

— Ходили по холму. Твой дружок...

— Зови его Иносентом, а не «моим дружком». Чем он там занимался?

— Вышагивал туда-сюда. Пинал землю, бесился, горевал, недоумевал, отлил разок. Тот, что был с ним, бегал по кустам, все вынюхивал, будто кролика гонял.

— А потом?

— Потом уехали.

— Это было в понедельник?

— А нынче пятница, как говорят в миссии. И никаких гостей больше не было. Нет, вроде все чисто.

Кэрби начал склоняться к такому же выводу. Может, Валери Грин была в таком состоянии, что власти просто не обратили внимания на ее рассказ? Всяк, кто слышал об этом участке, так бы и сделал.

Следовательно, возникал вопрос: что нужно Иносенту? Почему его принесло сюда именно сейчас? Что он искал? Уж кому-кому, а Сент-Майклу должно быть известно, что никакого храма майя тут нет. Так за чем он охотился? Через какой же «испорченный телефон» дошла до Иносента эта история, если он поверил, что на земле Кэрби есть любопытные вещи? И кто рассказал ему эту историю?

Всю субботу и все воскресенье Кэрби ломал голову над этими вопросами и гадал, почему никто не прислушался к заявлению Валери Грин. Наконец он додумался до версии, которая, как ему казалось, объясняла все события.

Валери Грин была истеричкой, особенно когда речь шла о похищенных древностях. Допустим, что она поехала в город, во всю глотку проорала свое заявление и потребовала немедленно послать к храму войска. Как поступит полиция? Иметь дело с сумасшедшей там не захотят, но и на улицу ее не выкинут. На всякий случай. Значит, передадут другому ведомству. Там сделают то же самое, и так далее. Пока кто-нибудь не вспомнит, что когда-то эта земля принадлежала Сент-Майклу. Один звонок ему — и станет ясно, что никакого храма там нет и быть не может.

Тем временем Валери Грин заложит Лемюэля как соучастника. Кто-нибудь допросит его. Но известный американский ученый и правительственный чиновник заверит всех в том... Однако, очень даже вероятно, что никто не проводил даже беглого расследования.

Может, в Бельмопане или Белиз-Сити и была маленькая буря в стакане воды, но теперь все спокойно. И Лава Шкир Ит может снова восстать из руин!

Не было никаких причин даже для того, чтобы выжидать. Томми и его коллеги вовсю создавали каменные барельефы, терракотовые сосуды с отбитыми краями и прочее, а у Кэрби были два покупателя — Бобби и Уитчер с Фелдспэном, которые уже видели храм. Пора было браться за дело и продавать им предметы доколумбова искусства.

Извините, однако, ни нефрита, ни золота нет. Должно быть, храм стоял в небогатой деревне.

Итак, вчера Кэрби наконец стряхнул оцепенение и снова обрел решимость. Вчера вечером он договорился о грузовом фрахте и в субботу полетит во Флориду. А сегодня, оставив Мэнни у Шаткого моста, он отправился на почту, чтобы дать телеграмму Уитчеру и Фелдспэну.

При выходе из почты он встретил самого черта. То бишь, Иносента.

— Ну-ну, — буркнул тот, пытливо разглядывая Кэрби,— мой старый приятель. Что-то ты исчез куда-то.

К привычным злорадным ноткам в его голосе прибавились какие-то новые, да и улыбка выглядела фальшивой. И рукопожатие было не то. В первое мгновение Кэрби показалось, что Иносент вроде бы как подделывается под Иносента.

— Отдыхал, — сообщил ему Кэрби.

— После тяжких трудов?

— Труд — первейший долг человека. Ну, а как ты, Иносент? Чем теперь занимаешься?

— Да все по мелочам, Кэрби, — Иносент не сумел спрятать свою раздражительность за деланной улыбкой, хоть и улыбался изо всех сил. — Слишком много вокруг хитрецов и хитростей. Жуткая конкуренция.

Кэрби ухмыльнулся.

— А может, тебе на покой уйти, Иносент?

Этого оказалось достаточно, чтобы Сент-Майкл расправил плечи. Он гордо вскинул голову, глаза его метнули молнии.

— Вот что, Кэрби,— сказал он, — когда я уйду на покой, ты первым узнаешь об этом. А если не уйду, ты и об этом узнаешь раньше всех!

Конец света

«Ну и нервы у него, — подумал Иносент, глядя, как Кэрби лавирует между пешеходами, велосипедами, пыльными пикапами, большими американскими машинами и лимузинами с затемненными стеклами, в которых ездят продавцы наркотиков. — Ведь надо же — сделать такое и снова сунуться в город!»

Валери Грин... Иносент уже не сомневался, что Валери мертва, и почти не сомневался, что ее смерть — дело рук Кэрби.

Он сам, конечно, тоже виноват: доверил бедную девочку негодяю. И доверил именно потому, что тот был негодяем, но таким негодяем, которым, как считал Иносент, можно управлять. И вот на тебе! Прошло одиннадцать суток, а тощий негр не подавал вестей.

В понедельник он отправился на участок Кэрби, прихватив Вернона на всякий случай, если понадобится свидетель или защитник. Тут-то он впервые понял, что Вернон на грани помешательства. Новая напасть!

— Вы слишком много работаете, Вернон, — сказал ему Сент-Майкл.— Вам нет нужды доказывать вашу ценность. Когда-нибудь вы наверняка сядете в мое кресло. Только не перетрудитесь, не заболейте, и все будет в порядке.

Можно было ожидать, что Вернон взбодрится, но вышло наоборот. Чем больше утешал его Иносент, тем в более глубокую нервозность и хандру впадал помощник. А на участке было еще хуже. Он носился по холму, не имея понятия, что они ищут, и вид у него был, как у человека, потерявшего выигрышный лотерейный билет.

Что касается земли, то она, разумеется, не претерпела изменений, и никакого храма майя тут не было. Тогда какого черта все так суетятся? И что разглядывал этот специалист Лемюэль? Что значит разговор, записанный Уитчером и Фелдспэном? И что же видела тут Валери?

Валери. Бедная милая мертвая Валери. Иносент упорно продолжал надеяться, но на что? Ведь прошло одиннадцать дней.

Ну, ладно, это еще не конец света. Для нее — возможно, но не для него. Пора возвращаться к своим заботам. А если по ходу дела он прижучит и вероятного убийцу Валери — тем лучше. Убийцу, который снова объявился, расхаживает по улицам во всей красе, петух петухом. Да еще и улыбается. И до того обнаглел, что советует ему, Сент-Майклу, подать в отставку!

— На покой? — пробормотал Иносент, глядя вслед удаляющемуся Кэрби. — Ну, я тебе покажу покой!

Сент-Майкл вернулся в свою контору в Белиз-Сити и позвонил в Бельмопан.

— О, мистер Сент-Майкл!— воскликнул Вернон.-Сюда приходила полиция.

Иносент напрягся, сжав телефонную трубку. Которая из его многочисленных проделок оказалась раскрытой?

— Так?

— Они отыскали «лендровер». Вы знаете, о чем я...

— Знаю. Нашли?

— Обломки и детали.

— Авария?! — Иносент вконец перепугался.

— Нет, нет,— прохныкал Вернон. — Он был разобран на части. Кто-то всю неделю разбирал его неподалеку от Пун-та-Горда. Там продавали запчасти. Полиция напала на след в субботу вечером.

— Они взяли шофера?

— Нет, сэр. Они хотят знать, продолжать ли поиски.

— Да мне-то что до этого?— в ярости возопил Иносент. — Нянька я им, что ли?

Он бросил трубку, обрывая бормотание Вернона, и уставился на карту страны и план города, украшавшие стену напротив. Пунта-Горда, город на самом юге Белиза, где сходятся восточная и западная границы страны, чтобы встретиться в Гондурасском заливе. Оттуда рукой подать до Гватемалы. Потом—30 миль по гватемальской земле, и вы в Гондурасе. А дальше—весь мир. Шофер уже никогда не вернется. А с ним ушла и последняя тусклая надежда. Валери Грин мертва.

Выносите товар

Кэрби весело покружил над Южной Абиленой, выбросил полотенце с завернутой в него кассетой, в которой лежала записка с приказом выносить товар и, посмотрев, как высыпавшие из хижин дети дерутся за полотенце, сел на растрескавшуюся площадку, развернул «Синтию» и подогнал к холму. Тут появился Томми с селянами.

— Ну ты, похоже, ожил, — заметил Томми.

— Ага. Мы снова в деле.

— Ты хочешь сказать, что надо опять возводить храм?

— Разумеется. Я побуду недельку в Белиз-Сити, может, слетаю в Сан-Педро, найду девчонку. Или погощу в Штатах. Вы в деле на всю катушку.

Кэрби открыл грузовой люк, и индейцы тщательно уложили свертки, после чего пошли по домам. Он был связан с индейцами только через Томми и Луза и даже не понимал толком, почему остальные принимают участие в афере. Деньги они любили, это правда, но тратили их в основном на цветастые наряды и сласти из города. Однако у него создалось впечатление, что индейцы работали бы и бесплатно, ради самой работы, ради удовольствия воскресить искусство предков. И они были рады, что ему нравится их мастерство.

— Надеюсь, вы принесли много Зотцев? — спросил Кэрби.

— По правде сказать, ни одного,— неохотно ответил Томми.

— Ты же знаешь, как их ценят в Штатах.

— Может, и так. Но тут старый Зотц—дурной вестник. Наши не любят делать его.

— Они — примитивный народ, ты же знаешь, — вставил Луз. — У них поверье: сделаешь Зотца, он тебя же и приберет к рукам.

Зотц Чимальман, повелитель летучих мышей, был самым страшным демоном древних майя. Зловеще ухмыляющееся создание, жившее в мрачной пещере в окружении летучих мышей, крало души умерших майя и отправляло их в вечный мрак ада. В «Попол Вух», великом мифе майя о сотворении мира, это существо появляется под именем Камазотц, врага рода людского. Прожив около 400 лет при христианстве, индейцы по-прежнему считали, что их древние боги сохраняют свое могущество, и самый могущественный из них — Чимальман, воплощение зла, царственный владыка ночи, крылатый злодей, уничтожающий людей просто ради забавы. Поэтому нетрудно было понять нежелание селян создавать его образ. Однако великий демон-бог пользовался большим спросом у покупателей Кэрби. Людям образованным подавай черта, герои им приелись.

— Томми, мне правда нужны Зотцы, — не отступал Кэрби.

— Я поговорю со своим.

— Почему бы тебе самому не сделать несколько штук?

— Я занят, — Томми неопределенно пожал плечами.

— Господи, Томми, и ты туда же!

— Ладно, получишь ты своих Зотцев. Все, что ли?

— Все, — Кэрби подошел к самолету. Не хватало еще довести дело до трений.

— Что-то тебя давно не было, — послышался рядом голос Розиты, сестры Луза.

— Дела, дела...

— Как твоя жена? — Розита говорила с легкой неприязнью, глаза ее странно блестели, но Кэрби сделал вид, будто ничего не заметил.

— Хуже. Ей все мерещатся пауки на стенах.

— А может, не мерещатся? На стенах всегда бывают пауки.

— Но не там, где она. Это очень чистенькая больница. Розита кивнула, раскидывая пыль грязной стопой.

— А Шина говорит... — начала она.

— Кто?

— Шина, Царица джунглей.

— Извините. Понятно. Что же она говорит? — спросил Кэрби.

— Что у тебя, по ее мнению, вовсе нет жены.

— Что-что? — Кэрби вытаращил глаза.

— Она говорит, что ты большой хитрец, прохиндей. Так ведь и есть, а?

 

— Но с тобой я не хитрю, Розита.

— Ну-ну, — глаза девушки загорелись еще ярче.— Шина сказала, что ты либо вовсе не хочешь жениться, либо не хочешь жениться на мне, вот и выдумал эту благоверную в дурдоме, с которой нельзя развестись, пока она опять не начнет соображать.

— Значит, ты общаешься с Шиной, Царицей джунглей?

— Конечно.

— Ну вот и скажи своей Шине...

— Сам скажи, она в деревне.

Кэрби открыл было рот, но тут подошли Луз с Томми.

— Пошли. Есть что отметить.

— Только не сегодня,— десять дней праздности выбили его из колеи, не терпелось взяться за дело.

— Мы приготовили тебе сюрприз.

— Я ему уже говорила, — сообщила Розита.

— Дура, — отметил ее брат, а Томми спросил:

— Зачем?

— А что он за птица и чем ему обязана?— Розита повернулась и гордо пошла прочь, чуть покачивая бедрами.

— Кэрби, мне кажется, что у тебя только что умерла жена, — сказал Томми, посмотрев вслед девушке.

— Кто-то задурил девчонке голову, — пояснил Кэрби. Ему стало горько. — Пожалуй, лучше бы мне не прилетать сегодня.

Он взобрался в кабину и помахал рукой. Дождавшись, пока индейцы не скрылись за холмом, он включил моторы, разбежался и поднялся в воздух.

Сделав круг над Южной Абиленой, он увидел горстку хижин. Какая-то фигура проворно нырнула в одну из них, когда он пролетал мимо.

«Что это за фигура?» — вдруг подумалось ему. Кажется, она была совсем белой. И женская, если зрение не подвело его. Неужели Шина, Царица джунглей?

Отец Салливан проезжал мимо

Валери, высунув голову из хижины, провожала взглядом противный маленький самолетик. Наконец-то он исчез вдали!

— Опять он!— прошептала девушка.

Индейцы уже входили в деревню. Они смеялись, болтали и хлопали друг дружку по спине. Только у Розиты был совсем невеселый вид. А может быть...

— Это — он? — спросила Валери. — Ты про него мне рассказывала?

— Про кого же еще?— угрюмо ответила Розита.—Я только что все ему выложила напрямик. Все, что ты говорила. И ему стало здорово не по себе. Готова спорить, что ты была права.

— Его зовут Кэрби Гэлуэй?

— Ты знаешь его, Шина?

... Прослонявшись трое суток по джунглям, болотам и пустыням, Валери была согласна на любое прозвище, лишь бы ее накормили и уложили спать. Вот она и стала Шиной, и пробыла Шиной уже неделю, и пробудет еще... Кто знает, сколько?

Пока она не смела вернуться к цивилизации. Как знать, сколько у Кэрби сообщников в его нечестном занятии? Шофер, Вернон, Иносент Сент-Майкл, разумеется, этот, конечно, главарь, мозг всего предприятия.

Зря она дала знать Вернону, что узнала его. Это было самой большой ее ошибкой. Они решили убить ее, она сама слышала. После отъезда Вернона Валери дрожала в темной каморке, не зная, хватит ли у нее силенок отбиться от шофера. В темноте она не могла разглядеть, валяется ли на полу какая-нибудь палка или что еще годное для обороны. А нельзя ли выломать орудие из стены? Ощупывая дальнюю стену, Валери установила, что брусья прибиты к вертикальным столбам. Может быть, удастся оторвать хоть один? Валери надавила что было сил, и целая секция стены попросту вывалилась наружу, подняв такой треск, что девушка замерла от страха. Но шофер либо не услышал, либо куда-то отлучился. Ушел копать могилу!

Валери проворно пролезла в брешь, порвав левый рукав. Небо впереди было черное и звездное, но за хижиной оставалось синим и даже оранжевым. Значит, восток прямо перед ней, а север и Белиз-Сити — слева, за много-много миль.

Валери пошла на север и через полчаса натолкнулась на «лендровер». Ее ноги, ищущие пути наименьшего сопротивления, вывели ее на проселок, по которому они с шофером ехали к хижине.

Машина стояла на залитой лунным светом поляне. Валери находилась достаточно близко, чтобы слышать, что говорил шофер. А говорил он вот что:

— Ну, нет, только не я. Девка смылась, теперь она поднимет тревогу. Можете сами садиться в тюрягу, а меня увольте! Я не желаю. Так... сейчас в Пунта-Горда, там продам эту колымагу и — в Колумбию. У них там вовсе нет законов.

Мгновение спустя «лендровер» с ревом унесся по дороге.

... Все было бы в порядке, кабы не фары. Валери шла уже почти два часа, когда они мелькнули впереди, устремляя свои лучи то в небо, то на дорогу, в зависимости от ухабов. Спасение!— решила Валери, но потом подумала: а может, наоборот?

Она была одна, в чужой стране, и все, кому она доверяла, оказались обманщиками. Значит, надо быть крайне осторожной.

Валери бросилась прочь с дороги, вверх по каменному склону, потом перевалила через холм и, забившись в лощинку, стала ждать.

Какой-то грузовик. Она слышала натужный рев мотора. Вот он стал громче. Так, теперь удаляется. Стих.

Валери повременила еще немного, в основном из-за усталости, и полезла вверх. Потом предстоял еще и спуск. Когда Валери оказалась внизу, то увидела лишь узкое ущелье и ручеек. Где же дорога? Валери озиралась по сторонам: в лунном свете все кусты, холмы и валуны оказались одинаковыми. Но ведь дорога где-то рядом!

Девушка так и не нашла ее. Луна стояла высоко и светила ярко, зато больше не указывала направление на восток. Дорога исчезла. Валери вдруг пришла в голову мысль, что кругом много опасных зверей. Девушка выбрала дерево с толстым стволом и грубой корой, с трудом добралась до развилки футах в семи от земли и устроилась на ночь.

Дикие звери не нашли ее, зато озверевшие насекомые отыскали. Комары долго мешали ей уснуть, но уж потом ничто не могло лишить Валери сна — так она умаялась.

Наутро тело оказалось одеревеневшим, хотелось пить и есть, и Валери подумала, что ей уже не выжить.

Однако древние майя выжили здесь. Выживет и она.

Следующие трое суток были и вовсе кошмарными. В полдень Валери отдыхала в тени, если находила ее, а утром и вечером шла на север, ночуя на деревьях. Есть было нечего . Ягод она не нашла, а в кореньях ничего не смыслила и не знала, где их выкопать. И чем копать.

Однако Валери героически шла вперед.

И вечером третьего дня, когда она брела вдоль ручья, отыскивая подходящее дерево для ночлега, ей вдруг попалась на пути эта деревушка. Поднялся страшный переполох. И староста деревни, Томми Уотсон, объявил:

— Это — Шина, Царица джунглей!

Продолжение следует

Перевел с английского Андрей Шаров

(обратно)

Здесь теряется чувство пространства

Каждый раз, путешествуя по Эвенкии, я испытываю какое-то особое волнующее чувство. Может быть потому, что здесь еще много нетронутых цивилизацией мест. Городов нет вообще, и жизнь сосредоточена в небольших поселках, геологических экспедициях, стойбищах оленеводов, охотничьих избушках. Они стоят в десятках или сотнях километров друг от друга, и оттого, кажется, здесь теряется чувство пространства.

Это край горных хребтов и каньонов, бесчисленных озер, рек и водопадов. Под тонким плодородным слоем земли — вечная мерзлота, из-за чего леса в основном низкорослы, а прикрытые мхом лавы не высыхают даже на вершинах сопок. От стерильности воздуха здесь кружится голова, а непривычная тишина отдается звоном в голове...

Эта древняя земля так велика, что, вылетев однажды вместе с охотоведческой экспедицией из Туры, окружного центра Эвенкии, на север, мы за несколько часов переместились из одного времени года в другое: в конце мая в Эвенкии уже весна, а на севере еще холод и туман. Вместе с нами преодолевали этот дальний путь, возвращаясь к родным гнездовьям, стаи гусей и уток. Они наполняли воздух радостными криками, словно сообщая, что время зимней спячки кончилось. От этого полета в памяти остались оленьи тропы, тянущиеся к Таймыру, величественная Нижняя Тунгуска, она же Угрюм-река, закованная в скалы река Тукалан, огромное озеро Ессей со стремительно бегущей по его ледяной поверхности росомахой. А вот в мелколесье замелькали силуэты оленей — нервничают, потряхивают ветвистыми рогами, прячутся в тень вертолета...

Приземлились на каменной отмели живописной речушки, где-то в районе поселка Кислокан. Убедившись в прочности грунта, заглушили двигатели. Большая тихая заводь, поваленные водой и ветром стволы и голубое небо с белоснежными кучевыми облаками. На шум вертолета из кустарника выскочили две крупные лайки, метнулись назад и тут же вернулись в сопровождении подростка.

В стойбище обустраивались две семьи эвенков-оленеводов, совсем недавно перекочевавших сюда. Уже стояли три чума, меж деревьев были закреплены жерди, на которые наспех набросаны мешки и коробки с продуктами. На земле и кольях — предметы домашней утвари, оленьи шкуры, оружие. В летнем чуме — небольшая печурка на ножках с короткой не выходящей наружу трубой, радиоприемник ВЭФ. Чуть в стороне на привязи несколько ездовых оленей. Оленье стадо паслось в мелколесье.

На жердях уже вялилась недавно отловленная рыба. Молодая хозяйка в глубокой чугунной сковородке пекла на углях хлеб. Закипал таежный чай. Свой маленький мир, так похожий на мир других стойбищ, начинал жизнь на новом месте...

Я знаю, что жизнь кочевников-оленеводов сурова, но есть в ней и гармония, есть выверенные веками отношения с природой. И главное для нас, приезжих, не навредить этой жизни и этой земле, где еще сохранилась природа.

Эвенкия Юрий Южков / Фото автора

(обратно)

Казаки в Абиссинии

Под широким и звездным африканским небом

Кого только не забрасывала судьба на необозримые просторы Африканского континента... Немало побывало здесь и наших соотечественников. Одни из них широко известны, их записки и дневники печатались в нашей стране. Другие до сих пор преданы забвению. Петр Николаевич Краснов относится к их числу. Хотя нет — белогвардейского атамана Краснова знают все. «Упрямый и решительный монархист, писатель и публицист» (так характеризует его американский справочник «Белые генералы»), он заявил о себе как командир третьего кавалерийского корпуса белой армии во время корниловского наступления в августе 17-го, а в октябре участвовал в походе на Петроград. В мае 18-го избран донским казачьим атаманом, боролся против большевиков под Царицыном. После гражданской войны поселился в Германии, где занялся политической деятельностью, примкнув к правым силам, начал активно писать мемуары и эссе. Во время второй мировой войны работал на фашистов, организовывал казачьи сотни в Италии («удивительное сочетание проницательности и беспринципности» — так сказал о нем Деникин). Захвачен в плен англичанами, передан советским властям и казнен 17 января 1947 года в Лефортовской тюрьме. Эта линия жизни Краснова сравнительно хорошо известна. Как, впрочем, и то, что он автор многих романов и повестей. Нам же интереснее другое: он был энтузиастом-путешественником и талантливо описывал свои странствия. Писал о Сибири, Маньчжурии, Китае, Японии, Индокитае, странах Ближнего Востока, Европы, Африки... Африканские сафари атамана Краснова. А вернее, тогда еще — начальника казачьего конвоя при царской дипломатической миссии, направленной к абиссинскому императору Менелику в 1897 году. Краснов написал об этом книгу, которая имела большой успех и вышла в разные годы под двумя названиями — «Казаки в Африке» и «Казаки в Абиссинии» (примечательно, что в самой Аддис-Абебе, в Центре эфиопских исследований, этих работ нет). Однако документальное описание путешествия не удовлетворило Краснова-писателя. Уже в эмиграции, в Берлине, он публикует две повести — «Крунеш» и «Аска Мариам», начатые еще в 1898 и 1900 годах. Использует эфиопскую тему и в сказке «Мантык — охотник на львов», вышедшей во Флоренции в 1931 году. Но давайте вернемся к «Казакам в Абиссинии». «Выпуская в свет настоящий сей труд, я считаю долгом предупредить читателя, что это не более как дневник, в который я с полной добросовестностью заносил все то, что меня поражало и трогало и восхищало дорогой», — говорит автор в предисловии к книге и продолжает: «Не найдут в моем описании и научного исследования малоизвестной страны, потому что я имел слишком мало времени для этого, не обладал достаточными знаниями и не был снабжен нужными для этого средствами. Мой дневник — это момент фотографии глаз моих. Чего не видел, того не пишу». А в самом конце книги, перед последней точкой, автор еще раз просит снисхождения у требовательного читателя: «Я всегда прошу помнить, что многое написано под широким и звездным африканским небом, в холоде ночи на столе, мокром от росы...» Что ж, именно так и составляли свои записки и карты открыватели Африки. Казацкий конвой пропутешествовал из Петербурга до Черного моря, потом через Средиземное море перебрался в Египет и далее по Красному морю — до Джибути. Затем миссия проследовала до Харара, в Аваш и Аддис-Абебу. В последних трех главах дневника рассказывается о помощи русских в обучении гвардии Менелика. Мы присоединимся к путешественникам в местечке Амбули, чтобы вместе с ними следовать через Сомалийскую пустыню в глубь Черного континента. Н. Непомнящий

Дневник Начальника Конвоя Российской Императорской Миссии в Абиссинии в 1897—98 году.

Русь далека. Кругом незнакомый пейзаж. Верблюд бежит под почтарем, бредут ослы, сопровождаемые черными женщинами, сзади мчатся с криком мальчишки. Краски резки, контрасты тяжелы. Черное тело сомаля на желтом верблюде, серовато-зеленый пейзаж пустыни, красный плащ женщины и зелень дерева посреди желтого песка...

В 9 часов вечера перекличка. Трубач играет зарю, поют молитвы, читают приказ. «Послезавтра, от 7 до 8 часов утра, манежная езда на новых мулах»... Военная жизнь входит в свои права. Часовые под темно-синим пологом африканского неба сменяются так же, как и под холодным небом далекого Петербурга. «Пост у денежного ящика и царских подарков охранять обязан, под сдачей...», бормочет часовой. Смена кончена. Люди угомонились в своей палатке, бледный серп луны скрылся за далекими горами, стало темнее, в соседней сомалийской деревне умолк шум и крики. Над коновязью раздается уханье гиены и визгливый лай шакала.

Прибытие каравана

29-го ноября (11-го декабря), суббота. Верблюдов!.. Верблюдов!.. Я думаю, никто так жадно не желал, не ожидал так страстно верблюдов, как мы эти дни. Ведь было сказано, что они придут в субботу, то есть сегодня, что условие заключено..., но верблюдов не было. Напрасно смотрели вдаль, принимая поднятую ветром пыль за пыль от стада, напрасно люди конвоя торопливо раскладывали багаж по вьюкам, снося их в чистую площадку бивака,— верблюдов не было.

Только тот поймет это страстное ожидание каравана, это стремление выбраться как можно скорее, кто просидел в бездействии целых три недели на биваке, среди песков пустыни, кто пил плохую воду, погрязал по щиколотку в песке, спал на походной кровати, накрывшись простынею, а днем изнемогал от жары, с трудом передвигаясь и увязая каждый раз в раскаленной почве,— кто делал все это, сознавая, что это даром потерянное время.

Наконец, около 9-ти утра понедельника они явились.

Я стоял в это время с начальником миссии у его палатки. Внимание наше было привлечено группой чернокожих, которые важно приближались к лагерю со стороны Джибути. Впереди всех шел высокий худощавый старик с гладко выбритым черепом, с клочком седых волос на бороде, в белой рубахе с плащом, перекинутым через плечо, и какими-то грязными тряпками возле ног. В левой руке у него был большой белый зонтик, в правой длинное копье, за поясом у него была заткнута кривая сабля в кожаных ножнах, обернутых тряпочкой, с серебряным эфесом без дужки. Сзади него шло человек шесть сомалийцев с копьями и круглыми щитами в руках.

Это был начальник верблюдовожатых, абан, и его помощники. Они привели с собою 104 верблюда, которые придут к вечеру, остальные верблюды прибудут во вторник или среду.

Абана и его помощника повели в столовую и предложили им по чашке кофе и леденцов. Кофе они выпили, а от леденцов отказались, подозревая отраву.

Прихожу я через несколько минут в палатку и застаю следующее. Абан в самой бесцеремонной позе развалился на покой на моей койке, на моих простынях, положил свою лысую голову на мое полотенце, а грязные вонючие ноги на сафьяновую мою подушку. Приближенные его сидели на койке Ч-кова, на моих чемоданах, осматривали мое оружие. Согнать их нельзя: обидятся и не возьмут караван. Пришлось звать переводчика и просить их перейти в другую палатку. Неохотно поднялся абан и, разминаясь и почесываясь, пошел в палатку переводчика и к-цова. Через несколько минут их пришлось просить об выходе и оттуда. Абан занял постель К-цова, а его провожатые, сидя кругом, сплевывали не глядя, куда попадает, на подушку, на седло, одеяло — все равно... Разбили им особую палатку и тогда успокоились.

...Жаркий безоблачный день догорал. Солнце тихо спускалось за горы, дали синели. На восток потянулись тона перламутра, они слились с чуть фиолетовым тоном неба и вдруг потемнели. Пустыня готовилась ко сну. Саранча умолкла, птицы перестали чирикать, кусты темнели и сливались в длинные темные массы, ветви мимоз принимали вид чудовищ, распростерших свои руки.

И вот из дали этой пустыни, из-за холмов и кустов, из лиловатого неба послышалось стройное хоровое пение. Это пел большой мужской хор, с преобладающими басовыми нотами, с переливами тонов, то встающих, идущих кверху и потом падающих до низких, густых звуков. Поющих не было видно. Слышны были лишь голоса все приближающиеся и приближающиеся. Вот на горизонте показалась тоненькая дымка пыли и за ее пеленою — неясные очертания каравана.

Абан и его свита вышли на край бивака и стали у куста мимозы. Величественна и важна была стройная фигура старика абана. Белый плащ изящными складками ниспадал книзу: он опирался на свою саблю; отступя от него, встали другие сомали.

Караван приближался. Справа показались большие грузовые верблюды, которые медленно выступали, высоко неся свои безобразные головы, покачивая горбами, мотая длинными палками рогожных седел.

Левее в две шеренги шла толпа верблюдовожатых. Черные, с непокрытыми головами, то гладко выбритыми, то покрытыми курчавыми черными или рыжеватыми волосами, то целой копной вьющихся волос, они были одеты в белые рубахи; в руках у них были копья и круглые щиты, за поясом торчали длинные, чуть кривые кинжалы.

Голоса становились громче, слышнее. Уже на фоне стройного хорового пения можно было различить отдельные дикие возгласы, уже можно было видеть перед фронтом сомалей двух-трех воинов, которые носились взад и вперед, размахивая копьями, приседая и подпрыгивая. Их взвизгивания — это военный клич сомалей, прыжки и возня — это изображение боя. Подойдя шагов на сто к нам, они приостановились и, подняв копья, с диким визгом «й-й-гу-гух» кинулись на нас и, пробежав шагов пятьдесят, разом остановились. Передние пали на колени и сейчас же вскочили. Постояв минуту, они снова с таким же точно криком кинулись и теперь уже добежали до группы офицеров и казаков и окружили их. Впечатление от такой атаки не страшное, но неприятно чувствовать совсем близко эти черные тела, видеть улыбки, обнажающие ряд ровных зубов.

Теперь они отхлынули от нас, хор перестал петь, абан, подняв шашку и не вынимая ее из ножен, заговорил что-то, его перебил другой, там затрещал третий, и через минуту их толпа напомнила рынок во время перебранки. Прыткий и юркий сомалиец со щитом и кинжалом в руках, в пестром плаще перебегал тем временем вдоль линии, устанавливая вожаков каравана в круг. В одном месте круг раздался, и мы увидели ряд черных голов, копья над ними и круглые щиты, плотно приставленные один к другому. Абан махнул несколько раз шашкой, голоса смолкли, кто-то сказал еще одно, два слова — и наступила тишина. И вот хор снова запел, отчетливо выговаривая каждое слово.

— Бура ма буру рум си, эн ни гадэ тальха гуйу,— и затем, приплясывая и притопывая в такт босыми ногами, они закричали: «йух», «йух», «йух»-«йййй-ух», причем кинулись все в середину, размахивая копьями, щитами и кинжалами.

Все это время по кругу бегало два молодых сомалийца, один с мечом и щитом, другой с копьем; они прыгали, кидались один на другого и пронзительно взвизгивали. И вот один упал, а другой стал над ним, замахнувшись на него кинжалом. Какая поза! Столько пластики было в этой согнутой и запрокинутой за голову руке, в упругом торсе, сильных ногах; сколько экспрессии в зверски улыбающемся лице! Секунда молчания, и опять мирное пение хора: «бура ма буру рум си, эн нигадэ тальха, чуйу», та же пляска, те же визги. И так до трех раз.

Небо стало темнее — южная ночь близка. Последние лучи прячущегося за горы солнца сверкают на копьях. Белые, красиво задрапированные плащи развеваются, мечи сверкают, темные глаза горят вдохновенно, а тут еще мирный дикий мотив хора, беготня воинов в середине. Черные ноги прыгают в такт, поднимая легкую пыль, а сзади стоят желтые, спокойные верблюды, лес палок от седел, желтый песок и синяя даль востока.

Абан и свита его просят бакшиш...

2-го (14) декабря, вторник. Проснувшись в 3 часа ночи, я ожидал увидеть верблюдов, разведенных по нашим вьюкам, и черных сомалей, торопливо грузящих караван. Но все было TF Верблюдов не было видно, абан со свитой спал мертвы.. оном в палатке, лагерь был тих, и только наши часовые медленно бродили по сыпучему песку. Небо было покрыто тучами, собирался дождь. Прошло три часа, на востоке появилась легкая полоска, казачья труба пропела подъем — ящики и тюки все лежали на месте, а абан задумчиво ковырялся у себя в ногах.

Наконец, абан и его помощники обошли разложенные нами и нами приспособленные вьюки.

— Хорошо,— сказали они,— вьюки верны.— И пошли за своим племенем.

С шумом и криком подошли сомали к вьюкам, стадо верблюдов окружило их, еще минута — и все это кинулось на вьюки, на ящики и на свертки; ни уговоры абана, ни сопротивление часовых, ни угрозы — ничто на могло остановить их. Как враги, завоевавшие стан, кидаются на добычу, так кинулись люди нашего каравана на вверенный им груз. Каждый хватал что хотел. В минуту наши вьюки были разорены, легкие вещи спешно грузились на верблюдов, тяжелые в беспорядке валялись по песку. Пришлось прибегнуть к силе. Вызвали казаков конвоя, вернули слабо нагруженных верблюдов и втолковали сомалийцам, что каждый верблюд должен нести четыре ящика.

— Арба, арба! — говорили мы, показывая четыре пальца. Они смеялись, скаля белые зубы, и отрицательно качали головами: «мафишь».

Но ведь было же условие, что должны везти не менее восьми пудов на спине верблюда, что они должны дойти до Гильдессы (300 верст) в 12 дней и что получат тогда по 18 талеров за верблюда, а абан, кроме того, хороший бакшиш — ружья, сабельные клинки и часы. Три ящика весят только шесть пудов!

— Мафишь!— энергично кричит какой-то остроносый сомаль с длинными вьющимися коричневатыми кудрями, кладет своего верблюда и начинает разгружать. За ним, как по команде, разгружаются и остальные. Люди уходят в сторону. Что такое?

— Пойдем посидеть,— объясняет абан и идет к людям. При его приближении шум и крики усиливаются. Мне так и слышится в их гортанном говоре ругательство на абана; наконец голоса немного утихают, начинает говорить абан, его сейчас же перебивает другой, третий, и снова сомалийское вече принимает характер толкучего рынка.

Совещаются больше часа. Наконец абан возвращается и сообщает, что люди отказываются вести караван, они оставляют нам верблюдов, а сами уходят в Зейлу. Дорогой в горах верблюдам нечего есть, они не могут нести большой груз.

Начинаются опять переговоры.

— Скажи им,— говорит С-н,— что мы прибавим тем верблюдовожатым, которые возьмут по четыре ящика.

— Сколько прибавишь?— хитро спрашивает абан, и все лицо его сжимается в комок морщин.

— Твои верблюды, ты и назначь. Опять переговоры.

— Надо спросить у людей—по талеру на верблюда.

— Хорошо.

Абан идет к людям, и те снова идут к верблюдам. Опять среди ящиков бегают обнаженные черные люди, приподнимают, взвешивают, пробуют. Особенно им не хочется брать короткие ящики с вином, неудобные к погрузке. В дело погрузки вмешиваются казаки и наши черные слуги, дело кипит.

Атаманец Крынин затянул веревкой верблюду шею на правый бок и подгибает ему левую ногу, думает повалить как лошадь. Верблюд не понимает, в чем дело, и идет вперед, наступая на веревку.

— Да ты не так,— кричит ему бывалый в походах на верблюдах Щедрое,— ты ему по-ихнему, смотри, — он тянет верблюда вперед и энергично говорит «ахр», «ахр», — верблюд ложится.

Казаки подносят ящики, казаки указывают грузы, наши черные увязывают веревки. Сомали в отчаянии.

Вот один молодой курчавый, запрокинув руки кверху жестом, достойным хорошего кордебалетного танцовщика, взывает о пощаде и отталкивает толстяка Недодаева.

— Да ты постой,— ласково говорит ему хохол фейерверкер, — ты зря не ершись, сказано четыре, а ты хочешь три, экой ты, какой супротивный. Ну-ка, Арара, — обращается он к нашему слуге абиссинцу, ни слова не знающему по-русски,— как бы ты веревочкой поджился, а, друг милый!

Смотрю: Арара несет ему веревку, и вдвоем они начинают вьючить. Тяжелые ящики подвязаны с боков, легкие на горбу. Сомаль — хозяин с трагическими жестами бежит к абану, потом назад, слезы начинают капать из его глаз, грязные черные кулаки лезут к глазам, все лицо сморщено, он не так плачет, как делает вид, что плачет. Так в балете опытный мимик изображает сцену отчаяния.

— Экой ты право, — ласково говорит ему Недодаев, — ну кто тебя обидел? Тебе же дураку помогли, а ты ревешь как белуга. Нехорошо. Не маленький ведь.

И сомаль успокаивается.

Между верблюдовожатыми и нашими казаками устанавливается невидимая связь, и они понимают друг друга лучше, чем нас с переводчиком.

Трудно формировать здесь караваны, трудно идти вперед с этими людьми, не признающими ни дисциплины, ни порядка, а лишь личную выгоду. Употребить силу — они обидятся и уйдут. Насилие — бросят караван среди пустыни.

Много нужно терпения, спокойствия, выдержки, чтобы разговаривать с этими людьми, чтобы иметь с ними дело. Мы потеряли сутки, не догрузили 30 мест (10 верблюдов) и все-таки выступили счастливо. Могли просидеть двое суток, ожидая, когда переговорят, когда согласятся везти. Африка — страна, где можно или научиться терпению, или потерять последнее...

Через пять дней второй караван (и я вместе с ним) тронулся из Амбули на Харар.

По сомалийской пустыне

Дорога из Амбули до Гумаре идет по каменистой пустыне, кое-где поросшей сухой мимозой. Это не дорога в европейском смысле слова, а лишь проход, расчищенный между камней, проход шириною около двух сажен, усыпанный каменьями, иногда настолько крупными, что мул едва-едва может перешагнуть через них. Путь поднимается все выше и выше; на протяжении двух верст от Амбули виднеются брошенные рельсы Дековилевской дороги. Верстах в 2,5 стоит сторожевая башня, первый оплот французов на Сомалийской территории; подле — несколько бедных хижин сомалей за соломенной стенкой, а дальше прямая пустынная дорога между черных камней. Оглянешься назад — видны белые домики Джибути, да млеет, ласкаясь на вечернем солнце, голубой залив, блестящий и тихий. Впереди цепь гор самых причудливых очертаний. То торчат почти остроконечные шпили, вершины резки и обставлены прямыми, почти отвесными линиями, то вершины округлы или совершенно прямоугольны, словно гигантский стол стоит в отдалении. Черные загорелые камни, результат выветривания и действия солнечных лучей, видны повсюду, куда только глаз хватает.

Усилия мои организовать движение каравана хоть в каком-нибудь порядке не увенчались успехом. Верблюды, нагруженные подарками, шли вперемешку с верблюдами, несшими галеты и имущество членов отряда. Одни шли по десяти, связанные друг с другом и ведомые одной женщиной, другие медленно ступали поодиночке. В одном месте образовался интервал почти в версту, в другом их скопилось несколько десятков. Вперед я послал кашевара с котлами, в тылу шло шестеро казаков, караул следовал при верблюде, нагруженном канцелярией и документами, несколько человек было при начальнике миссии, остальные были распределены при караване. Мы выехали последними. На всем пути следования каравана нам попадались развьюченные верблюды. Из-за одного какого-нибудь свертка останавливалась иногда целая цепь верблюдов. Я назначал здесь казака, которому вменялось в обязанность блюсти за быстрой погрузкой, и приказал отставшего верблюда отводить в сторону.

Так, то спускаясь, то поднимаясь с горы на гору, шли мы все дальше и дальше.

Около пяти с половиной часов пришли на ночлег, пройдя в этот день всего 18 верст, и остановились верстах в 20-ти от Гумаре, под горой, на песчаной площадке между камней. Часть каравана, казна и подарки прибыли раньше и в страшном беспорядке были свалены на площадке. Здесь же лежали верблюды, вытянув свои безобразные морды. В ожидании коновязи привязали мулов к камням, зачистили их и стали сносить денежные ящики, подарки и воду под сдачу часовому.

Только к ночи стянулся весь караван. Переход был ничтожный, но утомление казаков было велико. Весь день, при страшной жаре работали они, собирая караван, грузя вещи, ссорясь и бранясь с сомалями из-за каждого свертка. На вечерней перекличке казаков арьергарда еще не было. Скудный обед и чай в небольшом количестве подкрепили их силы для тяжелой ночи.

Два поста стали на ночь: один — у денежного ящика и один пост — у палатки начальника миссии. Для обхода я с Ч-ковым разбили ночь на две смены. До полуночи дежурил Ч-ков, а после полуночи до утра я.

Бивак засыпал. Под камнями вповалку спали люди; офицеры и врачи расположились на песке дороги. Бурка служила мне матрацем и одеялом, сложенная одежда подушкой, а темное небо, устланное яркими звездами юга, роскошным пологом. Тишина царила кругом. Слышно было мерное жевание верблюдов да тяжелые вздохи бедных мулов, оставшихся без воды на ночлег. И вот среди этой ночной тишины раздался звучный гортанный говор абана Либэха, молодого сомалийца.

— Ориа,— по сомалийски вскричал он,— завтра за два часа до восхода будем грузиться.

И ровным гулом, как театральная толпа, прогудели сомали.

— Слушаем, верблюды готовы.

— Пойдем прямо до Бояде. У Гумаре остановимся на два часа.

— Правильно, надо покормить верблюдов.

— Осмотритесь и приготовьтесь.

— Будем готовы...

И снова все смолкло.

В тишине темной волшебной ночи, среди таинственной декорации каменистых гор — этот голос абана и дружные ответы сома лей на гортанном никому непонятном языке звучали торжественно. Невольный страх закрадывался в душу. А что, как этот невинный приказ для похода, не приказ а заговор, приказание зарезать нас и овладеть грузом, а дружные голоса верблюдовожатых — ответы хорошо организованной и дисциплинированной шайки разбойников?..

Так получали, надо думать, приказания от своих военачальников легионы Цезаря, так, должно быть, сообщалась воля вождя в войсках, едва ознакомленных с Цивилизацией.

В полночь меня разбудил Ч-ков, и я, взяв ружье, пошел в обход. Тихо было в пустыне. Здесь не визжали под самым биваком шакалы, не ухали гиены, не слышно было пения сомалийских женщин и лая собак, стояла тишина мертвая, тишина пустыни. Трудно было ходить в этой темноте, ежеминутно натыкаясь на камни, цепляясь за колючие мимозы. Бивак, разбитый, по-видимому, в крайнем беспорядке, однако, имел свой смысл. Сомали, проводники верблюдов, ни за что не отдали своего груза для устройства из него ограды, потому что каждый знал свои ящики, каждый устроил из них и из циновок, составлявших верблюжье седло, некоторое подобие дома. Подле него тлел костер, на котором жена его вечером приготовила ему рис. Правда, зато весь лагерь был перемешан. Верблюды, ящики, черные слуги, офицеры, мулы — все это было скучено между камней, все спало мертвым сном в эту прохладную, сырую ночь.

Невеселые мысли шли мне в голову. Как охранить эти драгоценные грузы, как охранить личность царского посла, его супруги и женщин лагеря в эту темную ночь? Сон бежал от глаз. Несколько раз я выходил из пределов бивака и, спотыкаясь о камни и падая, уходил далеко в пустыню. Там, затаив дыхание, я прислушивался. Какое поразительное отсутствие жизни на многие версты вокруг. Абиссинец-слуга окликнул меня при моем возвращении и приложился в меня из своего ружья.

— Москов ашкер,— ответил я и прошел на бивак. Часовой в верблюжьей куртке стал передо мной смирно.

— Крынин?

— Так точно.

— Тебе холодно?

— Никак нет.

Им никогда не бывает холодно, они никогда не устают, эти славные бородачи, лихие наездники, охотники африканских пустынь.

8-го (20-го) декабря, понедельник. От Гумаре до Баяде 42 версты. В 4 часа утра мои трубач Терешкин протрубил подъем, изображавшийся у нас сигналами: «слушай», «все» и «сбор», и бивак зашевелился...

Гумаре — это груда камней, сложенных неправильным четырехугольником среди пустыни, со следами костров внутри его. Баяде — французский пост, состоящий из двух соломенных хижин, обнесенных забором, и флагштока с мотающимся на нем французским флагом. Здесь дорога спускается вниз в песчаное русло реки, кое-где поросшее мелкой туей. Берега этой реки, сажень 15 вышиною, состоят из черных, почти отвесных скал, за которые цепляются колючие мимозы. Дно этой реки и было избрано для следующего ночлега. Вода была рядом с биваком в песчаных копанках. Вода чистая, свежая, но с чуть солоноватым привкусом. Наученные горьким опытом вчерашнего дня, когда пришлось держать мулов в руках до прибытия верблюда с коновязью, мы отправили теперь коновязный канат с первой партией и через полчаса уже протянули коновязь, разложили седла, зачистили животных и вышли встречать верблюдов и направлять каждого к своему месту. Подарки, деньги и вода были сложены в одном месте под сдачу часовому, имущество офицеров складывалось подле места, избранного для палатки. Становище сомалей располагалось на фланге. Здесь же, в Баяде, устроили дневки: караваны должны были собраться вместе.

У меня в конвое заболел казак Любовин. С ним сделалась тошнота и резь в желудке. Человек с повышенной чувствительностью, богатый помещик дома, писарь на службе в Петербурге, он плохо переносил невзгоды военно-походной жизни. Все — и среди природы, и среди чуждого населения — поражало его, било по нервам, сильнее, чем других его товарищей. Он и Изварин, уже уволенный из конвоя, оба нестроевые, оба низовые, оба богатые, плохо переносили непривычный климат, постоянный физический труд. Другое дело атаманцы Крынин, Архипов, Кривошлыков, Алифанов, Авилов и Демин — лапотники (Низовые казаки называют верховых за их привязанность к земледелию и бедноте «лапотниками». Лейб-казаков на Дону иначе не называют как «гвардейцами», лейб-гвардии атаманцев — просто атаманцами и остальных — армецами.—Прим. автора.), как их презрительно зовут «гвардейцы», другое дело уральцы-моряки, малорос Недодаев, толстяк, с массой природного юмора, рязанец Полукаров — они весело работали, шутили на безводном переходе, находили время охотиться, ежедневно стоя полночи на часах. И не худели, не томились, но, памятуя присягу, терпеливо сносили и голод, и холод, и жару, шли пешком по камням пустыни, чинили ящики, вьючили верблюдов, ради общей пользы, ради общего дела. Я приказал накрыть Любовина бурками и положить в тень, а ночью забинтовать ему желудок. Доктора отряда не нашли в его положении ничего опасного для жизни.

Под вечер того же дня я с двустволкой пошел на охоту на диг-дигов, маленьких коз. Стрелять их чрезвычайно трудно: серебристо-серое тело животных едва видно на сером фоне мимоз. День склонялся к вечеру, солнце спускалось к горам. Я был в это время в незнакомой мне балке, поросшей свежими мимозами, алоэ и еще неизвестными мне деревами с ярко-зелеными мелкими листиками. Пара стройных диг-дигов выскочила шагах в шестидесяти от меня и, отскочив немного в сторону, стала за кустами. Мне видны были их тонкие мордочки, их розоватые на солнце уши и любопытные глаза, устремленные на меня. Я выцелил одного из них, выстрелил и увидел, что оба кинулись бежать прочь. Один из них быстро скакал через камни, другой бежал, прихрамывая, на трех ногах. Я перебил ему ногу. Я кинулся за ним. У меня не было патронов, снаряженных картечью, я выстрелил дробью, но диг-диг продолжал уходить от меня все дальше и дальше. Увлеченный погоней, я не заметил, как солнце скрылось за высокими горами и пустыня быстро начала темнеть. Я бросил диг-дига и пошел, поспешно шагая через камни, спотыкаясь о них, накалываясь на иглы мимозы, к стороне высоких гор, окружавших Баяде. Африканская ночь наступила сразу. Желтый отблеск заката догорел, по темному своду неба проступили незнакомые мне яркие звезды. Не было еще Полярной звезды этого компаса северного кавалериста, и я почувствовал себя жутко в пустыне. Я помнил, что за Баяде были две высокие горы, соединенные между собой в виде буквы М; я помнил, что правее меня должна быть дорога из Харара на Джибути. Я оглянулся кругом. Цепь черных гор лежала и впереди, и влево, и сзади. Горы в виде буквы М были видны повсюду.

Жутко стало на сердце, тоскливо, одиноко. Вспомнилось, как сегодня еще наш переводчик Габро Христос говорил, что у Баяде много леопардов, вспомнил про громадных гиен и зарядил ружье пулей, сел подле камня и решил провести темную ночь в пустыне, а утром искать верного направления. Но тут я вообразил, какая поднимется тревога в лагере...

Я поднялся и, взяв приблизительное направление, как мне казалось, к дому, скорым шагом пошел по пустыне. Я шел так около получаса. Наконец шагах в десяти от меня показалась тропинка. Другой дороги быть не могло, как только дорога из Джибути на Харар. Слава Богу, подумал я, я на верном пути и, закинув ружье на плечо, быстро зашагал по дороге. Я прошел уже более четверти часа, а дома все не было. Вот какой-то крутой, каменистый спуск, мимоза зацепила меня за ногу; у Баяде спуск сворачивал вправо, здесь он шел влево, значит, бивак еще дальше, я напрягал последние силы и шел, шел. Я поднялся опять на гору и опять спустился; по сторонам дороги показались какие-то громадные деревья. Я понял, что я не на верном пути.

Отчаянное, скверное положение. У меня оставалось еще три патрона с бекасинником и два с разрывной пулей. Я выстрелил на воздух один раз, потом еще и еще. И вот далеко в горах, в стороне от дороги, я услышал голоса.

Люди!., как я обрадовался им, этим людям. Кто бы ни были они, но они могут привести меня в Баяде. Если даже это дикий «гадебурец» (Гадебурцы — воинственное племя.), и тогда, с одной стороны, два патрона с пулей, с другой, закон гостеприимства—порука в моем спасении.

И я стал кричать. Откуда-то, из горы, мне послышались ответы. Я свернул с дороги и, шагая через мимозы, побрел по каменистому склону в гору. Но как убедить дикаря, чтобы он шел навстречу, как вызвать его на помощь? По-сомалийски я знал только два слова: «ория»— господин, человек и «аурка»—верблюд. По счастью, есть одно слово, общепонятное для всех народов Азии и Африки и для всех одинаково заманчивое. Слово это — «бакшиш», «на чай».

И вот я стал кричать: «ория сомаль, бакшиш! бакшиш!»

Слово произвело магическое действие. Ответный голос приближался, и наконец в нескольких шагах от меня показался сомалиец с копьем и щитом и маленькой деревянной бутылкой в руке. Белая шама, украшенная черными квадратиками, расположенными в шахматном порядке, была живописно закинута через плечо. Подойдя почти вплотную ко мне, он протянул руку и сказал: «бакшиш».

— Бакшиш Баяде, — отвечал я. — Москов ашкер Баяде, бакшиш.

— Оуэ!—д икарь открыл свою гомбу и предложил мне козьего молока, я отрицательно закачал головой и упрямо повторял «Баяде, Баяде».

Дикарь показал, что ему нужно отнести гомбу с молоком домой, взялменя за руку и повел в гору. Он вел меня осторожно, указывая на каждый камень, на каждую мимозу. Показался костер. Он горел перед маленькой круглой хижиной, сплетенной из камыша и из соломы, с конической крышей. Хижина имела не более сажени в диаметре и аршина два вышины. Стадо коз и овец, сбившись подле в кучу, стояло в маленьком загоне из мимоз. Молодая сомалийка в красном платке и пестром платье сидела подле костра и подбрасывала в него сухие ветки. Двое маленьких, совершенно голых детей, стояли у дверей хижины.

Сомалийка предложила мне молока — я опять отказался, но муж ее настаивал, и, чтобы не обидеть их, я сделал несколько глотков, а потом, попрощавшись с женой, протянул мужу руку и снова сказал: «Баяде!»

— Оуэ! — сомаль задрапировался в шаму и пошел, положив копье на плечо. Я пошел за ним. Он вывел меня на ту же дорогу, по которой я шел, и мы быстро зашагали в противоположную сторону.

— Джибути,— сказал сомаль, указывая в одном направлении.— Харар,— махнул он рукой в другую сторону.

Почти часпрошагали мы. И вот вдали послышались выстрелы. Я ответив, за выстрелами стали слышны голоса, показались, наконец, огни, и я увидел на вершине холма доктора Л., фармацевта Л-ва, нескольких казаков, вышедших мне навстречу.

11-го (23-го) декабря. От Баяде до Дусе-Кармуне 34 версты.

Порядок следования был такой: впереди—начальник миссии, его супруга, доктора, офицеры и одно отделение казаков, затем арабский караван, потом сомалийский караван. Казаки конвоя были разбросаны вдоль по каравану для побуждения сомалей к скорейшему движению, для помощи при нагрузке и для обороны в случае нападения. Сзади каравана шли два казака и офицер. Все время двигались шагом.

Дорога из Баяде — это узкая тропинка, местами заваленная камнями, пробитая среди усыпанного гравием плато. Тропинка эта на шестой версте от Баяде сбегает в лощину, идет некоторое время по ней, потом подымается, опять спускается, попадая в целую систему гор. То желтые отвесные, словно полированные колонны базальта нагромождены по сторонам тропинки, образуя коридор, то плитами навален этот горный массив, шлифованный местами, как хороший тротуар, всех оттенков — от бледно-желтого до красного, мутно-зеленого и, наконец, совершенно черного. Местами дорога сбегает вниз и идет песчаным руслом реки. Серые ветви мимозы, покрытые маленькими листиками, здесь сменяются бледно-зелеными пушистыми туями, большими деревьями молочая с раздутыми круглыми плодами, полными бледной молочной жидкостью. Вьющиеся растения с ягодами, похожими на виноград, подымаются по деревьям, свешивают гроздья, обманывая жаждущего путника своим приятным видом.

Сомалийская пустыня вся имеет характер скалистых гор, перерезанных песчаными руслами рек, на дне которых, на глубине двух-трех сажен, можно найти воду. От воды до воды располагаются переходы. Русла эти поросли кустарником туи, молочаем, высокими мимозами и баобабами.

Среди этих гор, в ущельях, в первобытной простоте живут сомалийские племена. Две-три хижины, стадо овец, иногда несколько ослов и верблюдов — все их богатство. Их пища — козы и бараны, питье — козье молоко. Кочуя с места на место, ища пропитание своим стадам, они проводят всю жизнь среди диких и угрюмых скал пустыни. Белая рубашка и пестрая шама — их костюм, копье и кривой нож — оружие для нападения, круглый щит — оружие защиты. С копьем и щитом идет сомаль на льва, копьем поражает леопарда, копьем бьет шакала и гиену. Европейское просвещение ему незнакомо. Даже спичек он не видал никогда и добывает огонь посредством трения двух деревянных брусков. Есть где-то у них старшины, но они не имеют большого значения, и все более важные вопросы решаются общим советом — «вечем» или кругом. Караван европейца, особенно если он невелик и плохо охраняется, — богатая добыча для номада-сомаля (Номад — кочевник). Особенно прославилось подвигами такого рода воинственное племя «гадебурцев». В1890 году они вырезали под Дусе-Кармуне караван француза Пино, и теперь горе тому каравану, подле которого не имеется всю ночь бивачный огонь и часовой араб или европеец не ходит, мурлыкая песню при зареве костра.

А при нашем караване 26 тяжелых ящиков, в которых побрякивают новенькие талеры, а сколько еще сундуков и тюков с дорогими подарками «Царя Москова». Для этого стоит собраться большою партией, поднять все племя, 2000—3000 человек.

Вот почему всю ночь горят кругом бивачные огни, вот почему часовые бродят взад и вперед по его углам, а время от времени дежурный офицер с винтовкой наготове обходит кругом бивака.

Но холодная сырая ночь тиха. Звезды блещут с темно-синего неба, пустыня безмолвна. Поутру арабы затягивают молитву. Сначала один голос заводит мотив, к нему пристраиваются и другие, и в просторе долины звучит однообразная мелодия востока, такая же мирная, плавная, без порывов страсти, без зноя юга, без холодной грации севера, однообразная, как жизнь востока, идущая день заднем. Молитва окончена. Восток пожелтел, звезды погасли, светлое солнце выходит на голубое небо, и капли росы сверкают бриллиантами на ветвях кустов, на сухой траве...

6 часов утра — время снимать палатки.

12-го (24-го) декабря. От Дусе-Кармуне до Аджина 20 верст.

Переход пустяшный. Можно рассчитывать прибыть к завтраку на бивак, а после и поохотиться.

С такими мечтами я вышел в 6 часов утра к нашим столам, подле которых хлопотал буфетчик Дмитрий с чаем. Едва я успел сесть к столу, как поддерживаемый двумя сомалями подошел абан Либэх и беспомощно опустился на колени. Все лицо его было в крови. Густые капли ее текли из ноздрей, падали на губы, кровянили песок. За ним бежала его жена, молодая женщина с округлыми плечами и красивыми руками, в клетчатой юбке и платке, кокетливо завязанном на плечах и прикрывающем лицо. Позвали доктора. Пришел Н.Б. Б-н, осмотрел его и серьезных повреждений не нашел. Лицо ему обмыли, приложили вату на раны, и он, шатаясь, пошел к каравану.

Оказалось следующее. Сомали отказались идти далее и потребовали дневки. Абан стал уговаривать, кричать, его ударили, он дал сдачи, завязалась драка, и сомали схватились за ножи. По счастью, это было неподалеку от наших денежных ящиков. Часовой здоровый казак Могутин, косая сажень в плечах, кинулся к ним и ударом кулака сбил трех нападавших сомалей с ног, и, отняв нож, освободил абана.

Г.Г.Ч-ов, заведующий у нас караваном, пошел на переговоры. Решили дать верблюдам пастись до 11 часов утра и в полдень выступить. Для того чтобы не оставили, как вчера, вещей, придумали следующую меру: я с двумя казаками встал поперек дороги и пропускал верблюдов. Первым погрузился и пошел арабский караван, наш «лейб-гвардии караван», как мы прозвали его за образцовый порядок. Впереди шел араб в красной чалме с ружьем на плече, сзади все 23 верблюда, один за одним в полном порядке. Отряд замыкал абан арабского каравана.

Их я пропустил беспрепятственно. Первый же сомалийский караван был мною задержан. Сомалиец стал что-то мне говорить.

— Мафишь, — коротко ответил я.

Он опять чем-то резонился — «мафишь», было моим ответом.

Верблюды подходили один за другим, я никого не пропускал. Скоро их собралось здесь порядочное стадо. Сомали стали собираться толпой, поднялся шум, разговор, все побросали верблюдов и пошли толпой в сторону. Начинались обычные сомалийские капризы. Оставив двух казаков спереди, я на рысях проехал вперед толпы и преградил ей путь.

— Аурка! К верблюдам!— крикнул я им и пригрозил плетью. Они остановились и указали на ножи. Доктор Щ-ев, переводчик и казаки скакали на мулах ко мне.

— Аурка! Иначе нагайка!— крикнул я им.

Начались переговоры. Они жаловались, что их останавливают, что им не дают идти вперед. Им сказали, что задерживают их потому, что они неаккуратно берут грузы: «Если вы пойдете хорошо, вас никто не задержит».

Они поворчали немного, но пошли. Караван начал вытягиваться, и опять пошли эти горы, синеющие причудливыми очертаниями, манящими вдаль, неизвестную человеку, даль неисследованную.

Окончание следует

П. Краснов

(обратно)

Ужас

— Игорь Владимирович! У меня огонь и вода! Срочно берите такси и приезжайте!

Этот, не скажу неожиданный, но всерьез меня встревоживший призыв о помощи прозвучал днем 11 апреля 1990 года. Звонил глава многострадальной семьи, на которую, как всегда внезапно, обрушился полтергейст. Началось это еще в феврале-марте 1990 года, но до огневых и «мокрых», то есть водных проявлений, слава Богу, не доходило. Эти фазы, особенно огневая, психологически, да и в сугубо бытовом плане, наиболее трудно переносимы, но, к счастью, наблюдаются относительно редко. Поэтому у меня теплилась надежда, что семью минует чаша сия.

Воспоминание о «нечистой силе»

По дороге я пытался вспомнить основные вехи предшествовавших моему вызову событий. По словам главы семьи, самые первые странности в квартире были замечены еще 11 февраля 1990 года — стали сами собой открываться газовые краны. Так продолжалось несколько дней, потом прекратилось. С 26 февраля стали рваться газеты в почтовом ящике. 1 марта глава семьи, подходя к двери своей квартиры, нашел перед ней опрокинутые строительные козлы; лампа над дверью отсутствовала. 2 марта странные события «вошли» в квартиру, где вновь сами собой стали открываться газовые краны. Однако газ, как правило, не шел, зажечь конфорку не удавалось. Но когда кто-то открывал кран, газ шел.

Дальше — больше. Начали сами собой перемещаться, летать и падать всякие домашние вещи и предметы. События происходили и на глазах соседей, вызванного наряда милиции, сослуживцев главы семьи, прочих посетителей. Например, зависла взлетевшая вверх книга, открылась обложка. Началось быстрое самоперелистывание страниц. Книга захлопнулась сама собой и неожиданно оказалась на полу, словно ее кто-то с силой швырнул. Две стоявшие одна на другой банки с краской наклонились подобно Пизанской башне, некоторое время демонстрируя устойчивость в этом немыслимом положении на ребре. Твердые предметы при падении на пол вели себя так, как будто были сделаны из пластилина: они издавали глухой звук и как бы прилипали к полу на месте падения. Иногда звук «приземления» не был слышен. В одной из комнат вдруг задребезжало разбившееся стекло. Вбежали, видят: в обоих окнах — наружном и внутреннем — зияет по отверстию, примерно, 20 на 40 сантиметров. Вызванный стекольщик долго не приступал к работе, заметно нервничая в этой «нехорошей» квартире. Пошел за подмогой. Вернувшись с напарником, быстро — как в ускоренном кино! — заменил оба стекла. Ожидая, когда с ними расплатятся, оба стекольщика с тревогой оглядывались по сторонам. Вдруг глаза одного из них округлились: стоявшая на полу бутылка внезапно наклонилась и сделала несколько рывков в его сторону. Он опрометью вылетел из комнаты, напарник за ним. Хозяин едва поймал их у выхода из квартиры. Принять плату за работу стекольщики наотрез отказались: «С нас уже хватит!»

Впервые я побывал в этой квартире 5 марта. Остался ночевать, чтобы своим присутствием успокоить семью. При мне здесь сначала было тихо, но вскоре все возобновилось. Более всего семью беспокоили самооткрывающиеся краны газовой плиты. К счастью, появилась возможность переселиться на время в один из соседних домов, в двухкомнатную квартиру с электрической, а не газовой плитой. Эвакуация завершилась вечером 17 марта. И вновь я остался на ночь — мое присутствие явно шло на пользу. Легли в разных комнатах: в спальне — хозяин, его жена, их десятилетний сын, с которым и были связаны все эти несуразные события, а также две больших собаки; я спал в гостиной. Ночь и утро прошли спокойно.

На вечер 19 марта был назначен визит Александра Александровича Шлядинского. Он давно специализируется на изгнании «нечистой силы», используя при этом ритуалы средневековой экзорцистики. А. Шлядинский встретился с главой семьи на старой квартире. Только он приступил к своему необычному действу, как раздался телефонный звонок. Звонила жена главы семьи, она с сыном была на новой, временной, квартире. Именно сейчас, сообщила она, загорелся рулон туалетной бумаги; в одной из комнат (в той, где на днях ночевал я) на стенах выложился крест из металлических булавок, а пол оказался усыпан 59 прямоугольными обрезками бумаги с одним и тем же телефоном: 365-06-01!

Через несколько дней, собравшись с духом, я решил позвонить по этому номеру. Положение достаточно двусмысленное—не знать, куда звонишь. Ответил женский голос:

— Я вас слушаю!

— Простите, мне рекомендовали позвонить по этому телефону!

— Да, да, пожалуйста, я вас слушаю!

— Простите, но куда я попал?

— Центр профилактики СПИДа!

Опешив от такой неожиданности, я тут же положил трубку, в очередной и, надо думать, не в последний раз удивляясь изобретательности и непредсказуемости поведения этой поистине не чистой силы, вынудившей меня — да и не только меня — звонить по тому зловещему телефону. Конечно, и моя подопечная семья не удержалась от того, чтобы набрать тот же номер. Надо ли говорить, что этот звонок отнюдь не добавил им душевного спокойствия!

Спустя некоторое время я попросил Алексея Константиновича Прийму изгнать э т о из квартиры. Мне было известно, что он практикует народные методы борьбы с «нечистой силой», и не без успеха. Согласно поверью, ее — «нечистую силу» — надо задобрить, подбросив то, что ее привлекает. Если она мужского пола, то надо подбросить колоду карт, если женского — куколку. Увлекшись игрой, «нечистая сила» уйдет из квартиры. При этом карты или кукла исчезнут, одновременно прекратятся и все проделки, ей приписываемые. Так говорит народная молва.

Рано утром 9 апреля мы собрались перед дверью старой квартиры. Ее хозяин и я остались на лестничной площадке, а А. Прийма с колодой карт в руке быстро и решительно вошел в дверь. Заранее оговорили, что колоду карт надо положить в самое беспокойное место—в данном случае под диван, на котором обычно спал сынишка хозяина. Через несколько десятков секунд дверь открылась и Алексей Константинович быстро вышел из квартиры, уже без колоды. При первом взгляде на этого сильного, уверенного в себе человека у меня возникло впечатление, что с ним что-то стряслось — выглядел он подобно ныряльщику, вынырнувшему из оказавшейся неожиданно холодной воды и лишь крайним напряжением воли сохранившему самообладание!

Ровно через сутки мы с хозяином вошли в ту же квартиру и бросились к дивану: карты лежали не стопкой, а веером. Я запечатал дверь в эту комнату своей печаткой. Через полтора часа мы вновь открыли ту же дверь: картина опять изменилась, веер стал еще более выраженным. Но наибольший сюрприз ждал нас в комнате напротив. Там, среди прочих вещей, лежало около дюжины пачек перевязанных книг. Одна из пачек оказалась развязанной, а на стуле покоилась книга «Ваши дети среди сверстников», на обложке — цветной рисунок куклы! А. Прийма позже истолковал это как подсказку со стороны «нечистой силы»: «Я не мальчик, я — девочка, мне не карты, мне кукла нужна!» Вскоре книга бесследно исчезла...

Чушь несусветная

— Показывайте, куда ехать дальше! — неожиданно прервал мои воспоминания таксист. Я огляделся — мы были почти у места.

В 13 часов 47 минут 11 апреля 1990 года я уже входил в ту самую злосчастную квартиру, куда были вынуждены эвакуироваться мои подопечные. Еще в коридоре почувствовал запах гари. В обоих комнатах — множественные следы самовозгораний. Ванна до половины заполнена всякими обгорелыми вещами и предметами. На полу в кухне — солидная лужа воды. На потолке в спальной комнате — непросохшие мокрые разводья.

Где-то краем глаза заметил загадочно маячившего сынишку хозяина. Сам он встретил меня уже как родного. В квартире находились еще двое, прибывшие, как и я, на сигнал SOS — известный экстрасенс Николай Александрович Носов и незнакомый мне мужчина, представившийся старшим экспертом экспертно-криминалистического управления ГУВД Мосгорисполкома. Оказывается, пожарные уже уехали, но ждали инспектора районного Госпожнадзора. Жены хозяина еще не было, она пришла позже, в четверть четвертого.

При последующем опросе выяснилось, что до вчерашнего дня, со времени эвакуации в эту квартиру 17 марта, никаких странных событий не происходило, если не считать происшествий вечером 19 марта, связанных с «действом» А. Шлядинского. Правда, хозяйка заметила, что лужи воды под батареей на кухне стали появляться уже на другой день после вселения, но она подумала, что то была обычная протечка. Первые неожиданности начались вчера: около полудня наручные часы хозяина ушли на час вперед, у хозяйки — наоборот, отстали на час. А вечером, в четверть восьмого, когда все трое собрались уходить и одевались в коридоре, в гостиной вдруг несколько раз ярко вспыхнуло! Заглянули, ничего необычного. Вернулись около девяти вечера. Стали готовиться ко сну — на постели разбросаны сигареты. Исчез молитвенник. На следующее утро, то есть уже сегодня, дважды в кухне на полу у батареи отопления появлялись лужи холодной, без запаха, воды. Молитвенник нашелся под матрацем в середине кровати. Далее началась самая что ни на есть чушь несусветная!

Из стыка двух листов линолеума на кухне внезапно ударил фонтан горячей воды! «Как из крана, но только вверх», — пояснил сынишка хозяина. Фонтан поднялся на высоту свыше метра и вдруг стал перемещаться по кругу, окатив при этом и мальчика. Он быстро снял намокший свитер, положил на стул в спальне и там же сел учить уроки. Вдруг с разных мест потолка полилась горячая вода, дважды попав на мальчика, так что вся его одежда намокла. Пришлось переодеваться. И тут начались самовозгорания.

Первым загорелся молитвенник, положенный под подушку. Оттуда пошел дым: отвернули подушку — горит! Обуглились первые 96 страниц, наволочка же осталась белоснежной! В спальне под одной из протечек (на потолке) загорелся стул, на спинке которого висел мокрый свитер сына. Огонь не пощадил и этот мокрый свитер. Потом стали загораться одежда и вещи мальчика, его стол и то, что лежало на нем. Языки пламени лизали обои до высоты свыше метра. Горели учебники, пенал с авторучкой, краски, стул с одеждой, тетради, расческа и прочее. К моему приходу обгоревшие и сгоревшие вещи были сложены в ванну.

И глава семьи, и его сын все время жаловались на сильное жжение в подошвах ног. Это началось с момента первых самовозгораний. «Подошвы горят, будто стою на раскаленной сковородке», — пояснил мне мальчик. Эти ощущения исчезли лишь к вечеру следующего дня.

Несколько возгораний произошло при мне. Трижды вспыхивала постель в спальне, дважды огонь охватывал газеты в гостиной. Последний в этот день «пожар» случился в половине шестого вечера: загорелась рубашка мальчика, лежавшая на спинке кровати в спальне.

У некоторых из приглашенных были фотоаппараты, следы возгораний фотографировались. Некоторые фотографии оказались весьма необычными: на них проглядывали явно человеческие лики! Например, на фото обгоревшей постели можно было найти до полудюжины самых разных лиц, как бы выглядывающих из складок постели. Одно из таких изображений, как ни странно, оказалось почти точной копией главы семьи! Закопченое пятно на обоях у стены на поверку оказалось прелестным женским профилем, но «нарисованным» вниз головой. Это выявилось случайно: фотография пятна лежала на моем столе в перевернутом виде! В натуре, на стене, заметить это можно было бы лишь встав с ног на голову...

К вечеру подоспела подмога. Приехал А. Шлядинский, пришли сослуживцы хозяина. Последнее странное происшествие случилось ближе к десяти часам вечера. Мои коллеги, выйдя на лестничную площадку, обнаружили две английские булавки, воткнутые крест накрест в верхнюю притолоку двери. Невдалеке быстро удалялся неизвестный. Его догнали. Это оказался здешний слесарь, который выполнял просьбу одинокой старушки с верхнего этажа. Она опасалась, что «это» войдет и к ней и решила обезопасить себя таким народным средством: «А то я спать не буду!»

Постепенно все разошлись. Я остался один на один с тремя членами семьи и с двумя их собаками, а они — со своей «нечистой силой». Мне предложили устраиваться на ночлег в гостиной, показавшейся всем не столь «беспокойной». В ней вдоль стены поставили четыре стула, к ним вплотную придвинули две кровати. Легли. Хозяин — на стульях, рядом — на кровати — его жена, потом сын, с краю — я. Обе собаки сами перешли на ночь в гостиную. Изрядно поворочавшись (на новом месте всегда засыпаю с трудом), я уснул.

На исходе ночи (было еще темно) я вдруг проснулся—в состоянии крайней степени ужаса! Это случилось внезапно, без всякого перехода. Моя голова, покоившаяся на подушке, мягко Пружинила на вставших дыбом волосах. Все тело было покрыто мурашками. Я буквально обливался липким холодным потом. Меня всего колотило от неуемной дрожи, зубы выбивали частую дробь. Первое побуждение — разбудить хозяина. Но я тут же устыдился: ему хватало и собственных страхов! Он ведь так надеялся на меня.

Краем незамутненного ужасом сознания схватываю, что больше не происходит ничего необычного: мерно дышат спящие люди, на полу тихо сопят собаки, в комнате светло от уличного фонаря. Словом — вовне ничего ужасного, только во мне! Пока я перебарывал желание разбудить главу семьи, все как рукой сняло. Это продолжалось несколько минут, но их я не забуду никогда.

Я до сих пор никому из членов этой семьи не рассказал о том, что пережил у них в ту ночь, но все же поделился с А.К. Приймой. Алексей Константинович в ответ признался, что нечто подобное он испытал несколько дней тому назад на старой квартире, пробуя изгнать оттуда «нечистую силу». В момент, когда он подкладывал колоду карт под диван, по его позвоночнику прокатилась холодная волна невыносимого ужаса, и его буквально вытолкнуло из квартиры! Еще тогда я обратил внимание на необычное для него выражение лица в тот момент.

Случившееся долго не давало мне покоя, особенно в первые после испытанного ужаса дни. В моей обширной практике посещения аномальных квартир такое случилось впервые. Ведь это был ужас без причины — накатило вдруг ни с того, ни с сего. Я испытывал потребность, чтобы кто-то авторитетный, уважаемый, знающий подтвердил, что я действительно, так сказать, «не чайник»! Если и не впрямую, то хотя бы намеком, косвенно. Вскоре судьба подарила мне такую возможность.

Глава моей подопечной семьи как-то попросил меня показать своего сынишку квалифицированному психиатру — на всякий случай, но мне все было недосуг. А тут я вспомнил об этой просьбе. Психиатры уже обследовали семью в начале марта, во время первого бурного всплеска полтергейстных проявлений. Тогда приезду наряда милиции предшествовал визит бригады скорой психиатрической помощи. Как и следовало ожидать, ничего предосудительного найдено не было. «Нам тут делать нечего!» — дружно заявили врачи-психиатры и отбыли восвояси. Их место занял наряд милиции — диагноз психиатров им мало что прояснил. Однако, видимо, этот быстрый и неизбежно поверхностный медицинский осмотр не успокоил отца. Я и предложил ему пригласить известного детского психиатра, кандидата медицинских наук М.И. Буянова. С Михаилом Ивановичем нас связывала давнишняя дружба. А познакомились мы благодаря проискам «нечистой силы», сделавшей невыносимой жизнь одной московской семьи. Мы оба, независимо друг от друга, побывали там, но пришли к противоположным выводам. Я и сейчас считаю, что это был классический полтергейст, в центре которого стоял подросток. Вместе с тем, прав и Михаил Иванович, обнаруживший склонность парня и к необузданной фантазии, и к тайным проделкам. Одно другому не мешает и нередко прекрасно уживается друг с другом. Позже я не раз сам ловил таких подростков на попытках имитации полтергейстных проявлений.«Почерк» их всегда отличался от «почерка» натурального полтергейста.

Итак, вечером 15 апреля мы с Михаилом Ивановичем около двух часов провели в беседе с моей подопечной семьей. Вернее, говорил, а точнее — задавал вопросы и внимательно выслушивал ответы только Михаил Иванович. Я — молчал и думал о своем: вроде бы, казалось мне, Михаил Иванович ведет себя со мной как обычно. Это уже что-то. Значит, ему и в голову не приходит мысль считать меня «чайником». Интересно, что он подумает, если я расскажу о том, что пережил в этой самой комнате ночью несколько суток тому назад? Я ведь до сих пор почему-то ему в этом не признался.

Уже на улице, когда мы тронулись в обратный путь, Михаил Иванович вновь наедине со мной еще раз повторил то же, что незадолго говорил отцу и матери подростка: с его специальностью ему здесь делать нечего!

Подходя к турникетам метро, Михаил Иванович остановился в поисках проездного билета — его не оказалось. Я подумал, что наконец-то пришел мой звездный час! Дело в том, что и в предыдущие дни в квартире, где мы только что побывали, наблюдалось странное появление, исчезновение и перемещение всяких вещей. Мой торжествующий вид привлек внимание Михаила Ивановича. Прекратив явно бесплодные поиски и по-докторски внимательно взглянув на меня, Михаил Иванович укоризненно произнес: «Игорь, ты же взрослый человек! Билет или выпал из кармана, когда мы одевались, или его вытащил мальчишка!» Опасаясь привлечь к себе еще большее внимание доктора, я не стал настаивать на своей версии. Мы расстались.

Вечером у меня дома раздался телефонный звонок. Глава семьи, которую мы сегодня посетили, сообщил, что после нашего ухода в коридоре на полу нашелся чей-то проездной билет. Не наш ли, спрашивал он. Я тут же позвонил Михаилу Ивановичу: «Миша, твой проездной нашелся!» Так разрешилось это забавное происшествие. Но загадка другого — пережитого мною ужаса — все продолжала мучить меня.

А ведь я побывал в нескольких десятках полтергейстных квартир в Москве и в Подмосковье, неоднократно ночевал и по нескольку дней жил в некоторых из них, но ничего подобного никогда не испытывал. Хотя был свидетелем и очевидцем многих необычных проявлений в условиях, отвергающих разумное объяснение. Я слышал полтергейстные стуки, видел самопроизвольное движение предметов, ощущал необычные запахи. До меня не раз «дотрагивался» знаменитый Барабашка. На мои вещи совершался целый ряд полтергейстных «нападений» — они вроде бы сами собой исчезали с последующим самовозвратом, намокали, портились... Пожалуй, лишь одно переживание, испытанное мной осенью 1988 года, имело некое отдаленное сходство с тем, что я пережил той апрельской ночью.

А было так. Однажды глубокой осенью я направлялся в очередную полтергейстную квартиру. Было около часа дня. Еще на улице — я шел через двор, до нужного мне подъезда оставалось метров двадцать пять, от силы тридцать,— я почувствовал нечто необычное: отяжелел затылок, и я стал терять равновесие! Подобное состояние мне было совершенно незнакомо. Когда-то гимнаст и акробат, жонглер-любитель, я всегда гордился своим чувством равновесия. А тут — такой позор! Пока раздумывал, все само собой прошло. Я вошел в подъезд.

Позже хозяйка этой «нехорошей» квартиры рассказала, что на следующий день к ним пришла классная руководительница ее внучки, с которой и были связаны полтергейстные проявления. Беседовали минут двадцать. Вдруг учительница (а она была вдвое моложе меня!) взялась рукой за спинку стула и как-то враз села на него, попросила воды. «Мне плохо, очень кружится голова», — пояснила она. Раньше такого с ней не случалось. Если даже оба эти случая — со мной и с учительницей — совпадения, то почему они были так жестко привязаны и к месту, и ко времени?

Смерть в лесной избушке

Я стал рыться в памяти в поисках хотя бы аналогий, не мечтая уж об объяснении. Вспомнил, что так называемые контактеры, бывает, сообщают о состоянии крайней степени ужаса при встречах с НЛО или с их «обитателями». Но это было не совсем то, ведь в этих случаях имелась причина—сама «встреча» с чем-то необычным, сопровождавшаяся чувством невыносимого ужаса.

Потом я вспомнил о наблюдении двух канадских исследователей—М.А. Персинджера из лаборатории нейронаук психологического факультета университета Св. Лаврентия и Р.А. Камерона из геофизической лаборатории геологического факультета того же университета. М.А. Персинджер давно и широка известен своими работами по изучению связи самых разнообразных аномальных явлений с геофизическими и космическими факторами. Исследователи предприняли попытку объективной регистрации возможных феноменов из серии полтергейстоподобных проявлений (странные свечения, призраки, необычные звуки, человеческие голоса и пр.), которые происходили обычно по ночам в отдельной квартире, где жили две молодые женщины, крайне всем напуганные и обеспокоенные.

Все началось в начале сентября 1975 года, спустя несколько дней после вселения. 8 ноября того же года одна из женщин не выдержала и переехала на новое местожительство. С разрешения ее оставшейся компаньонки исследователи установили в этой квартире комплекс приборов. В течение 15 дней подряд они работали с половины двенадцатого вечера до половины девятого утра. Однажды около половины первого ночи 27 ноября перо самописца, связанного с датчиком электромагнитных излучений, неожиданно пришло в интенсивное движение. Был зафиксирован мощнейший сигнал продолжительностью около десяти секунд. Перо писало столь бурно, что даже разбрызгались чернила! Почти сразу же после этого всплеска активности ночевавшая в квартире женщина проснулась и немедленно покинула ее. Вернувшись лишь под утро, сообщила, что тогда ее внезапно охватил сильнейший приступ страха и желание немедленно оставить квартиру, что она тут же и сделала. Соответствующие датчики объективно подтвердили правдивость рассказа женщины.

М.А. Персинджер и Р.А. Камерон предложили свое объяснение происшедшего. По их мнению, это могло быть связано с действием геофизических сил, порождаемых ростом тектонических напряжений в земной коре. Силы эти, главным образом электромагнитной природы, способны проявлять весьма необычные свойства, поскольку сверхсфокусированы во времени (длятся всего несколько секунд) и одновременно — в пространстве (охватывают площадь порядка нескольких квадратных дециметров). Сверхнизкочастотные магнитные или электромагнитные импульсы могут оказывать Прямое воздействие на ткачи головного мозга человека—со всеми вытекающими отсюда последствиями. В том числе — вызывать и крайнюю степень ужаса.

Я также обратил внимание на астрогеофизические прогнозы Проблемной комиссии прогноза и компенсации чрезвычайных ситуаций, созданной при Союзе научных и инженерных обществ СССР. Например, в прогнозе на февраль 1991 года предсказывалось, что пик астрогеофизической активности, ожидавшейся 14 февраля, способен вызвать беспричинный страх; даже у вполне здоровых людей «могут наблюдаться неуравновешенность, повышенная раздражительность, потеря способности трезво оценивать обстановку».

Помню, немало разговоров вызвала загадочная гибель в горах Урала группы из девяти туристов зимой 1959 года. Их обнаружили мертвыми на склоне горы, которую манси считали священной и где совершали ритуал жертвоприношения. «Судя по всему, — пишет исследователь Е.Якимов, — события разворачивались следующим образом: все они, девять человек, в это время сидели в палатке, сняв верхнюю одежду и обувь, и вдруг какая-то неведомая сила выгнала их из палатки. Они разрезали палатку ножом и бросились бежать вниз по склону. Затем, когда действие этой силы прекратилось, они пытались вернуться обратно в палатку, но сил для этого у них уже не было, так они и остались лежать на склоне. Тела их имели шоколадный оттенок, а на лицах застыла фиксированная гримаса ужаса».

Невольно вспомнилась история, рассказанная моим старым другом несколько лет тому назад. Когда-то он служил на севере Красноярского края. Пятеро военнослужащих отправились на охоту. В срок не вернулись. Их стали искать. Перед выходом на охоту они предупредили, что первый привал сделают в лесной избушке, пользовавшейся почему-то дурной славой. Действительно, их следы вели к избушке, а вот от нее... следов уже не было. Дверь в избушку оказалась по-таежному надежно закрытой изнутри. Пришлось взламывать. Вошедшие увидели, что все пятеро сидели за столом — неживые. Их вечерняя трапеза была явно чем-то внезапно прервана. На лицах — гримаса ужаса.

Эти трагичные и загадочные случаи, естественно, будоражили воображение людей, и только личный опыт тех, кто, оказавшись в зонах или местах подобных аномалий, остался в живых, позволил сделать предположения о возможных причинах подобных трагедий. Но вернемся к рассказанному Е.Якимовым.

Летом 1960 года он услышал рассказ опытного таежника. Тот поведал о «...странном и непонятном поведении компаса, когда стрелка начинает вращаться вкруговую или вообще залипает, стремясь принять вертикальное положение. Это явление имеет временный характер, но и этого вполне достаточно, чтобы потерять ориентировку и заблудиться».

В правдивости рассказа старого таежника Е.Якимов убедился в первых числах августа 1965 года. Это было на Урале. Вдруг резко изменилась погода. К утру вроде бы стихло. Дальше предоставим слово самому Е. Якимову: «...попытался взять азимут, но компас показывал все, что угодно, только не север. Стрелка крутилась как бешеная, временами имела тенденцию принять вертикальное положение — северный конец притягивался к земле. Более трех часов продолжалась эта вакханалия, в голове какой-то сумбур, состояние психики близкое к паническому (...) Мы метались на этом небольшом плато, пытаясь найти выход из «магнитной ловушки», но наши мозги отказывались мыслить логически, вот тут-то и можно было наделать таких ошибок, за которые пришлось бы расплачиваться весьма дорогой ценой».

В конце апреля 1973 года, сообщал все тот же Е.Якимов, он с группой коллег вновь отправился в путь — по совершенно незнакомому маршруту в горы Урала. Он располагал прогнозной информацией о месте и времени повторения ситуации, идентичной той, что сложилась зимой 1959 года, когда погибло девять туристов. Она ожидалась в мае. Шли на лыжах по котловине между двумя хребтами, путь был трудный, и группа опаздывала к намеченному сроку. Здесь-то они и попали в «магнитную ловушку». «Я шел замыкающим, — описывает случившееся Е.Якимов, — когда один из наших спутников выстрелил из ружья по глухарю. После выстрела все мои спутники, идущие впереди меня, разбежались в разные стороны. Это было зрелище далеко не из разряда веселых — люди, бегущие друг от друга. Какая сила их разгоняла? когда собрались снова все вместе, я стал выяснять, что их побудило ж столь странному и непонятному поведению. Каждый отвечал, что он пошел туда, куда показал компас, хотя в любом случае должен был следовать за ведущим. Сверили все компасы — картина знакомая, стрелки крутятся, как бешеные, иногда залипают». Пришлось ждать свыше часа, пока компасы не утихомирятся, и это несмотря на то, что группа опаздывала к обусловленному сроку. Уже на подходе к искомому плато «появился беспричинный страх (...), сильная нервозность, такое ощущение, что мозги вот-вот закипят от напряжения. Такое состояние ни до этого случая, ни после мне испытывать не приходилось»,— признался Е.Якимов.

В тот же день, уже в сумерках, его группа вышла на искомое плато. «Пытаясь раздуть огонь в костре, — пишет рассказчик, — я оперся коленками и локтями в землю и в это время почувствовал пульсацию, исходящую из недр Земли, пульсация была в ритме сердца, впечатление такое, как будто билось сердце огромных размеров. Вначале мне показалось, что у меня начались галлюцинации, тогда я встал на ноги, а затем снова опустился на колени — все повторилось, как впервые. Так я проделал несколько раз, и каждый раз это явление повторялось. Утром следующего дня уходили от этого опасного места». По мере удаления напряжение проходило. В течение трех дней Е.Якимов вел наблюдения за этим участком плато из безопасной зоны : «Все эти дни стояла теплая погода, на небе ни единого облачка, но когда ночью на небе появлялась Луна, над плато в это время появлялось облако грязно-желтого цвета — так называемый «желтый туман».

Призрак древнего шамана

Е.Якимов сравнивает целый ряд непонятных, но трагических происшествий на акваториях океанов — в местах, известных как «Море дьявола», «Бермудский треугольник», — с тем, что случалось в горах Урала: «Весьма наглядный пример: блуждающие корабли в океанах с мертвыми экипажами на борту или же вообще без экипажей (...) Здесь просматривается одинаковая картина смерти: как на Урале, так и в океанах у людей на лице — фиксированная гримаса ужаса. Отсюда, — заключает Е.Якимов,— напрашивается вывод, что, по всей вероятности, причиной смерти является один и тот же фактор». Он поясняет: «Судя по всему, в этой обстановке человек перед смертью испытывает какое-то очень сильное давление на мозг, что вызывает невероятный страх и гримасу ужаса на лице, — тогда, в 1973 году, мы были весьма близки к подобному состоянию».

Интересно, как выглядела гримаса ужаса на моем собственном лице той апрельской ночью 1990 года? А ведь я был отнюдь не близок к подобному состоянию. Я был в таком состоянии!

О Кашкулакской пещере, спрятанной в отрогах Кузнецкого Алатау, в Хакасии, уже много веков идет недобрая слава. Это — культовая пещера древних хакасов. Здесь они приносили жертвы своим богам, в том числе и человеческие. Кашкулакская пещера в переводе на русский язык означает «Пещера Черного Дьявола».

. Инициатива научного исследования Кашкулакской пещеры и вообще мест, где есть следы древних культовых площадок с аномальными свойствами, принадлежит директору новосибирского Института клинической и экспериментальной медицины (ИКЭМ), академику АМН СССР В.П. Казначееву. В конце лета 1989 года состоялась шестая по счету экспедиция ученых этого института в ту загадочную и зловещую пещеру с грудой полуистлевших человеческих и звериных костей.

А. Каманов, участник пятой экспедиции, приводит рассказ старшего научного сотрудника ИКЭМа А.В. Трофимова, не раз спускавшегося в эту пещеру: «И вдруг мне становится как-то не по себе, возникает неясное чувство тревоги. Дальше — больше, волнение нарастает. И вот я, который никогда не был трусом, трясусь весь, как осиновый лист, панический страх! А чего боюсь, сам не знаю. Потом ребят расспрашивал: с ними было то же самое»

О том же сообщает и И.Барановский, участник шестой экспедиции: «Побывавшие в Кашкулакской пещере рассказывали удивительные вещи. В какой-то момент их вдруг охватывал беспричинный панический страх. Забывая обо всем, бросая снаряжение, они со всех ног мчались, обгоняя друг друга, на выход, к свету. Уже потом, придя в себя, никак не могли объяснить: что же случилось? И это были не новички — бывалые спелеологи, которые на своем веку повидали пещеры куда посложнее этой». Чем больше ученые интересовались пещерой, — сообщает И.Барановский, — тем чаще они встречали людей, испытавших на себе ее магическое воздействие.

Наконец, это воздействие испытали и сами ученые. Вот как описывает то событие И. Барановский: «Было это в 1985 году. Сотрудник института Константин Бакунин с группой спелеологов обследовал гроты. После нескольких часов работы люди потянулись к выходу. Константин шел последним. Закрепил веревку на специальном поясе, обхватывающем грудь, и приготовился к подъему. И вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд... Первое побуждение — бежать! Но ноги словно оцепенели. Посмотреть, что творится за спиной, было безумно страшно. И все же, будто в состоянии гипноза повинуясь чьей-то чужой воле, повернул голову и увидел... пожилого шамана. Метрах в пяти. Развивающиеся одежды, мохнатая шапка с рогами, горящие глаза и плавные, зазывающие движения с руками — мол, иди, иди за мной... Бакунин безотчетно сделал несколько шагов вглубь и тут — словно сбросив чары — начал отчаянно дергать за веревку...» Больше, — сообщает И.Барановский, — Бакулин в пещеру не спускался: «Но еще долго шаман являлся ему во сне и звал за собой».

Почти о том же свидетельствует и А. Каманов. Рядом с «Гротом скелетов» соседствует грот «Призрак», в котором, по утверждению «непрошенных гостей, и нарушивших его покой, хозяин грота наказывает тем, что является им во сне, а то и наяву (галлюцинации?) в образе человека в диковинных развевающихся одеждах и жестами манит смельчаков в глубь пещеры. Если сам факт галлюцинаций еще можно как-то попытаться объяснить, — замечает А. Каманов, — необычностью обстановки, давящей на психику атмосферой тесного замкнутого пространства,— то что стоит за повторяемостью одних и тех же видений разным людям, особенно во сне?»

Вопросов, действительно, много. Слишком много. Ученые ИКЭМа справедливо решили, что в данном случае подойдет метод приборных наблюдений. Ведь и Е.Якимов в горах Урала, по существу, использовал тот же метод: наблюдение за аномальным поведением компаса в сопоставлении с соответствующим поведением и состоянием человека — на то же время и в том же месте. Результаты были удивительнейшие. Нечто подобное обнаружилось и в Кашкулаке.

Исследователи установили магнитометры—внутри и снаружи пещеры. Внутри — в Спальном гроте, снаружи — на самой верхней площадке. Наиболее любопытным оказалось поведение внутреннего магнитометра. И.Барановский цитирует объяснения А.В.Трофимова: «...сейчас показания на счетчике одни, а через несколько минут будут уже другие. Значит, электромагнитное поле в пещере постоянно колеблется. Так вот, еще во время первой экспедиции мы заметили, что среди прочих сигналов устойчиво пробивается строго определенный импульс. Иногда его фиксировали как одиночный, иногда же он шел целыми «пачками». Скажем, в течение часа с промежутками в две минуты. Причем всегда с одинаковой амплитудой — тысяча нанотесл. Правда, потом сигнал мог пропасть дня на два-три, а то и неделю. Затем так же неожиданно дать о себе знать вновь».

Сигналы... в космос, кому?

Откуда же шли эти странные сигналы? После серии экспериментов выяснили, что они пробиваются из глубин пещеры. Стали искать источник сигналов, обратились за консультацией к специалистам. По словам А.В.Трофимова, изучив записи, они «...дали безапелляционное заключение — сигналы, зафиксированные на Кашкулаке, никакого отношения к природным не имеют. Импульсы такой частоты с устойчивой амплитудой колебаний способен генерировать только искусственный излучатель...»!

«Но откуда ему взяться здесь, в глухой тайге, глубоко под землей? — спрашивает И.Барановский. — Военных объектов рядом нет — наводили справки. Рация? Быть такого не может. Пришельцы? Ну это уж вообще какая-то фантастика...» Как бы там ни было, ученые столкнулись с непонятным радиомаяком, работающим по непонятной программе. Его сигналы, пробивая толщу горы, уходили вертикально в... космос. Кому они предназначены?

И тут я вспомнил, что с чем-то подобным мне уже приходилось встречаться, причем в связи с моими любимыми полтергейстами. Доводилось читать в зарубежной парапсихологической периодике о том, что воспринимаемые на слух звуковые проявления полтергейста были записаны на магнитную ленту. При последующем акустическом анализе записей были обнаружены, как сообщалось, неожиданные особенности. Об их характере не было сказано ни слова. Несколько позже мой ленинградский коллега, кандидат технических наук С.П. Кузионов, прислал мне, по моей просьбе, кривые расшифровки на шлейфном осциллографе полтергейстных стуков, ранее записанных им с помощью магнитофона в одной из ленинградских квартир. Это были и одиночные стуки, и «пачки» по нескольку десятков стуков подряд. Их форма была почти идентична, фронта нарастания не происходило — они возникали как бы без «разбега», вдруг. Но самое важное — интервалы между импульсами, даже в «пачках» из нескольких десятков штук, выдерживались с фантастической точностью в 0,02 секунды! Если добавить, что стуки возникали в ответ на устный вопрос человека (1 стук означал «да», 2 стука означали «нет», серия стуков — по обстоятельствам), предположение об их искусственном происхождении и в этом случае выглядело бы весьма соблазнительно!

Но вернемся из комфортабельной ленинградской квартиры в могильный холод Кушкулакской пещеры, где исследователи решили проверить, не связаны ли аномальные показания магнитометров с аномальным поведением человека? Что же обнаружилось при этом? И.Барановский сообщает: «Выяснилось: время фиксации импульсов в точности совпадает с моментом появления у людей нервозности, подавленного состояния, переходящего в панический ужас». А когда стали сопоставлять факты, оказалось, что «...в эти же самые минуты беспорядочно начинали метаться по гротам летучие мыши, голуби, гнездящиеся у входа в пещеру». Более того, поместили в пещеру нескольких моллюсков: «...как только пошли сигналы, те стали съеживаться, будто в них тыкали раскаленными углями...»

А. Каманов сообщает о необычном результате сопоставления показании наружного и внутреннего магнитометров: «Вот когда ученые схватились за головы! Это было против всяких правил: если наверху «чуть-чуть морщинило», то под землей, в пещере, в это же самое время бушевала настоящая магнитная буря». И еще один любопытный факт: если на самой верхней площадке никого нет, магнитометр «еле шевелится». Но стоит взойти на нее нескольким испытателям, как прибор начинает «сходить с ума». То есть эта пещера, подобно полтергейстной квартире, как бы «знает», что есть кому демонстрировать свои жгучие тайны, есть на ком испробовать свои магические чары!

Существует и еще одна параллель. Необычные проявления и в полтергейстных квартирах, и в Кашкулакской пещере, как правило, в основном ограничены их геометрическими очертаниями, почти не выходя вовне. Интересно, что метод биолокации успешно работает и в квартире с полтергейстом, и в пещере с Черным Дьяволом: возмущения, регистрируемые рамками, вращающимися в руках оператора биолокации, совпадают с возмущениями, фиксируемыми аппаратурой. Таких наблюдений немного, но они есть.

Постепенно накапливалось все больше фактов и соображений, что во всех подобных случаях, включая и феномены полтергейста, мы имеем дело с внешним воздействием, с каким-то физическим фактором, само возникновение которого, возможно, в ряде случаев связано с человеком. Он, как физическое тело, в некоторых ситуациях способен стать как бы триггером, пускателем, катализатором тех весьма неустойчивых, неравновесных процессов, для реализации которых необходим какой-либо внешний толчок.

Так, например, Е. Якимов прослеживает весьма любопытную аналогию между Бермудами и Уралом — отказ навигационных приборов. Он напоминает, как в декабре 1945 года в районе пресловутого «Бермудского треугольника» исчезли пять самолетов — торпедоносцев США: «...они проводили учебное бомбометание, после чего отказали как магнитные, так и гироскопические компасы (об этом факте летчики успели передать на базу)». Е. Якимов наблюдал отказ только магнитных компасов: «...отказ происходил после выстрела из ружья, то есть после возникновения ударной волны в атмосфере; в случае с американскими самолетами отказ навигационных приборов произошел также после ударной волны, вызванной взрывами бомб». Е. Якимов предполагает, что в таких случаях, кроме магнитного поля, образуется и гравитационное, что подтверждается отказом гироскопических компасов.

И.Барановский, натерпевшийся страхов в Кашкулаке, задавался вопросами: «Почему отказал надежный самоход, почему в самый критический момент перегорела лампочка фонаря, каким образом слетела с огромного валуна крепежная петля веревки? Не потому ли, что я больше других насмехался над загадками Кашкулака? Мистика какая-то...»

А если не «мистика какая-то», а всего-навсего действие тех же самых магнитных, электромагнитных, гравитационных и прочих сил, о которых говорили канадские исследователи М.А. Персинджер и Р.А. Камерон? Сил, порождаемых ростом напряжений в земной коре — в зонах ее тектонических разломов? Ведь в таких зонах находится и «Бермудский треугольник», и Уральские горы, и отроги Кузнецкого Алатау со спрятанной в них Кашкулакской пещерой. Над такой зоной был расположен и дом с «беспокойной» квартирой, в которой эти канадские исследователи зарегистрировали мощный всплеск электромагнитного излучения, совпавшего по времени с бегством из той квартиры охваченной ужасом женщины.

Полтергейст преследует

За последние десятилетия накапливается все больше фактов, свидетельствующих о проявлении подобных странных сил не только над акваториями океана, в горах Урала, в подземельях Кашкулака, но и в наших удобных городских квартирах, да и в менее комфортабельных деревенских домах. Наши современные жилища буквально напичканы всевозможной техникой. Известны многочисленные описания полтергейстно-обусловлен-ных нарушений, изменения или отказа в работе самой различной бытовой техники. В ряде случаев я сам — и неоднократно — был свидетелем таких аномалий. При полтергейстах нередко дают сбой часы всех видов, вращаются стрелки компасов, мигают и гаснут лампы, сами собой звонят электромеханические звонки, наблюдаются непонятные трудности с пользованием телефоном, взрываются предохранители, электросчетчики могут накрутить фантастическую электроплату, не идут лифты, нарушается работа счетных машинок и персональных компьютеров, сама собой включается охранная сигнализация, нарушается работа радиоприемных, видео- и телевизионных устройств, возникают сложности с пользованием магнитофонами, фотоаппаратами с автоматическим электронным управлением, не работают фотовспышки, разряжаются аккумуляторы и прочее. Самое любопытное — большинство функциональных нарушений в работе бытовой техники прекращается само собой с окончанием полтергейстных проявлений. Если же последние продолжаются, то вызванные специалисты не в состоянии ни объяснись причину электро- и иных нарушении; ни оказать действенной помощи в их ликвидации.

Московским исследователем, кандидатом физико-математических наук А.Пархомовым обнаружено значительное — в полтора-два раза в сравнении с контролем — увеличение вуали на светозащищенном отрезке фотопленки, «экспонировавшемся» в светонепроницаемой бумаге в полтергейстной квартире. В 1898 и 1981 годах было сделано два идентичных наблюдения: при проявлении фотопленок, отснятых в местах полтергейста, обе они оказались сильно передержанными. В последнем случае это было признано «теоретически невозможным»: фотосъемки велись высококлассной фотокамерой с автоматическим электронным управлением, оснащенной специальной фотовспышкой. Однако наблюдение А.Пархомова позволяет предположить, что если фотопленка (вместе с фотоаппаратом) находилась в полтергейстной квартире достаточно долго, то она могла быть вуализирована еще до момента фотографирования. Отсюда и «передержка».

Имеется и другое наблюдение А.Пархомова, свидетельствующее, что в полтергейстных квартирах «не все в порядке». Он в таких квартирах регистрировал собственные инфранизкочастотные электрические шумы одного из типов фоторезистора. Оказалось, что для записей, сделанных до посещения полтергейстной квартиры, характерна ритмичность с преобладанием периодов длительностью менее 100 секунд. Для записей, сделанных в полтергейстных квартирах, характерны ритмы с периодами 110—120,155 и 175—180 секунд. Интересно, что эти ритмы сохраняются по крайней мере еще несколько часов спустя после выноса датчика в другое место. А.Пархомов пришел к заключению, что эффекты полтергейста могут «выноситься» за пределы своего местопроявления. Не с этим ли связаны наблюдения о том, что эффекты полтергейста иногда как бы «запускаются» в дома или квартиры лиц, часто посещающих места полтергейстной активности? А часто посещают такие места родственники и друзья семьи, на которую обрушился полтергейст, а также исследователи этого странного феномена. Дважды подобное случалось и со мной. Один раз я «запустил» подобные проявления в свою собственную квартиру, другой раз — в номер гостиницы. К счастью, в обоих случаях это было не обременительно и вскоре прошло само собой. Думается, что и в Кашкулаке, когда исследователи поднимались из «беспокойной» пещеры к верхнему (наружному) магнитометру, и он тут же начинал «сходить с ума», происходило то же самое: исследователи «переносили» эти проявления, служили катализатором неких необычных эффектов, связанных с человеком и с недавним странным местом его пребывания.

Как бы то ни было, целый ряд любопытных фактов свидетельствует, что в полтергейстной квартире, как и в любой другой аномальной зоне, проявляется какой-то воздействующий фактор. Этому достаточно доказательств. Добавим, что и томские исследователи (кандидат геолого-минералогических наук В.Н. Сальников с коллегами) сообщили о фиксации ими в полтергейстной квартире стоячих радиоволн. Они нашли, что и стоячие радиоволны, и биолокационные аномалии приурочены к местам локального проявления в этой квартире различных феноменов полтергейста, переменны во времени и пересекают конструкцию дома под различными углами. Они же выявили и отклонения магнитной стрелки компаса в коридоре и в комнатах квартиры + 20 градусов в направлении север — юг.

А мне все не давал покоя тот испытанный апрельской ночью ужас. С каким внешним фактором его можно было бы соотнести, если даже М. Буянов не обнаружил во мне «фактора» внутреннего? Я стал вспоминать.

В тот день, 11 апреля 1990 года, в квартире, где временно поселилась спасавшаяся от полтергейста семья, когда я прибыл, уже находился мой коллега Н. Носов. Я часто приглашаю этого известного экстрасенса в полтергейстные квартиры. Во-первых, иногда он может изменить течение полтергейста — в лучшую сторону. Во-вторых, его целительные способности именно тут оказываются к месту: он легко «убирает» многие неприятные симптомы. В-третьих, он великолепный диагност: его волшебные руки тонко чувствуют неощущаемые большинством людей особенности пространства, как непосредственно примыкающего к телу человека, так и в самой квартире, в разных ее точках. В сущности, это все та же биолокация, только без рамки в руках оператора.

Когда мы вышли на кухню, где ранее из пола забил фонтан горячей воды, Николай Александрович простер руки над этим местом и произнес: «Точно столб стоит в этом месте!» Подошли к обгоревшей постели. После недолгих «поисков» руками в пространстве он сообщил: «Над постелью — мощный столб!»

Эти «столбы» отнюдь не всегда стояли на месте, они иногда медленно перемещались в непредсказуемом направлении. То же мне говорили и другие экстрасенсы — при тех же самых обстоятельствах. Однажды я пригласил одного в квартиру, где уже побывал Н.Носов, и он нашел «столб» в том же месте, пригласив меня зафиксировать эту точку. Экстрасенсы не рекомендовали входить в эти «столбы» и — тем более — долго находиться в них. Что если один из таких «столбов» надвинулся на меня той злосчастной ночью, и я какое-то время находился в нем? Об этом остается только гадать, так как рядом в тот момент ни Н.Носова, ни магнитометра не оказалось.

И, наконец-то, я вспомнил. Ведь был же компас! Правда, не той ужасной ночью, а раньше, еще на старой квартире...

— Это было в самом начале марта, — рассказывал мне глава семьи, — когда наши вещи стали внезапно срываться со своих мест. На столе у окна лежали два компаса. Вдруг один из них сам собой взлетел вверх, едва не запрыгнув на люстру. Я взглянул на второй, оставшийся неподвижным. Его стрелка бешено вращалась!

(обратно)

Сила чилийского кипариса

В шесть вечера из туманной океанской дали явилось огромное неуклюжее судно «Форест Эсмеральда». Чем ближе подходило оно, тем более зловещей казалась его черная окраска. Словно огромное чудовище, подошло оно к берегу, с грохотом бросило якоря в Пуэрто-Монте и замолкло, вызвав разные толки у завсегдатаев портовых кабачков. Таких судов здесь еще, кажется, не бывало. А это приходило уже второй раз.

В тот же час по центральной улице города шла живописная группа иностранцев, только что прибывших в Чили. Разные это были люди—американцы, швейцарцы, англичане, канадцы. И одеты они были по-разному: кто в спортивной одежде, кто в строгом костюме. Их всех объединяло одно — любовь к природе. Они были экологи.

А в Чили приехали с единственной целью — организовать фонд защиты самого древнего, а значит, и самого священного дерева планеты, чилийского кипариса. Только здесь, в Чили, вблизи фиорда Кагуэльмо, сохранились последние в мире нетронутые долины, где пока еще растет это редкое дерево.

К сожалению, над уникальными деревьями человек уже занес топор. Что делать, есть люди, которые смотрят на природу только глазами потребителей. Для них даже величественный кипарисовый лес выглядит всего лишь жалким источником производства щепы и древесины... Именно за щепой, как быстро выяснилось, и прибыло черное судно.

Первый его приход запомнился в Чили многим. Тогда буквально гудел весь город—день и ночь грузовики, до верха наполненные щепой, курсировали между лесом и портом и, освободившись от груза, спешили обратно в лес, где вовсю работала установка по выработке щепы. Но в порту не успевал вырасти холм из душистой щепы — ее тут же по конвейеру перегружали в безмерное чрево судна. Столько времени работали грузовики — и все было мало, они никак не могли насытить гиганта, в трюме которого едва поспевал большой бульдозер — он утрамбовывал груз.

Когда местные экологи спохватились, было уже поздно!..

На этот раз, как решили любители природы, приход черного монстра не должен был завершиться безнаказанно для дельцов из транснациональной корпорации «Марк Рич и К°».

Своим штабом экологи поначалу выбрали кафе «Сентраль». Сюда мог войти каждый желающий, здесь сообща разрабатывалась международная программа совместных действий.

Командование операцией взял на себя Рик Клейн, человек с безупречной репутацией. Он пятнадцать лет работал лесничим в заповеднике Гауютуэ, где был совершенно очарован неповторимым южным лесом. Особенно тем, что растет под мягкой тенью кипарисов. В чем же сила чилийского кипариса?

— Кипарис, — восторженно объяснит любому Рик Клейн, — само совершенство. Я убежден, что это самая лучшая форма жизни на всей планете. А вы задумайтесь только— дерево достигает гигантской высоты, живет долго и в течение всей жизни растет! Я, например, никогда не видел кипариса с засохшей вершиной.

Вблизи города Ла-Уньон исследователи нашли пень, по срезу которого определили возраст гиганта—более пяти тысяч лет. В Чили известны настоящие кладбища кипарисов. Там от больших деревьев, может быть, самых высоких и многолетних, какие вообще когда-либо существовали, остались лишь Полуобгорелые пни. Деревья эти погибли не сами. Их убили! Убили колонизаторы, расчищавшие леса под плантации, Ни топором, ни пилой кипарис, как известно, не одолеть, поэтому его прежде только жгли...

Пока бригадиры в желтых касках, вооруженные радиопередатчиками, готовились к загрузке черного судна, экологи, разделившись на группы, отправились в лес. Кагуэльмо — замечательнейшее место на чилийском побережье, оно сравнимо разве что с норвежскими фиордами. Те же затопленные морем речные долины, прямо у кромки воды начинается лес.

Здесь, откликнувшись на зов чилийского кипариса, и раскинули свой лагерь экологи. Рядом горячие источники, в которых можно купаться в любую погоду. Чуть выше родники с кристальной водой. Неделя пролетела как один день. За это время появились неплохие результаты обследования прибрежных склонов. Получены данные по энтомологии, ботанике, геологии.

В последнюю ночь у костра на разных языках звучали слова клятвы — «Защитим чилийский кипарис от хищников».

Экологи решили собрать по всему миру пожертвования и купить этот лес! Купить, чтобы создать здесь «Всемирный интернациональный парк» природных ресурсов. И подарить его человечеству. Пожертвования начали поступать тут же в лесу. Феликс Дуран, старший сержант службы карабинеров, подарил два самородка золота.

— То, что вы делаете, — сказал он, — стоит больше, чем золото. К чему богатства, если мир превратится в пустыню?

...А тем временем загрузка черного чудовища в порту подходила к концу.

Сантьяго Владислав Михайловский

(обратно)

Кто то в поле стал ходить и пшеницу шевелить

Автор «Конька-Горбунка», похоже, не догадывался, что строка из сказки получит столь неожиданное подтверждение. Более четырехсот раз прошлым летом неведомая сила прошлась по поднимающимся всходам на ячменных и пшеничных полях Англии, нанося на них концентрические изображения. Явление почти всегда имело место по ночам и сопровождалось звуком, напоминающим птичьи трели и перемещающимся оранжевым светом...

Внутри каждой совершенно правильной окружности пшеница лежит примятая, но не поломанная, со все еще растущими стеблями, скрученными и изогнутыми. Где по часовой, а где против часовой стрелки. С высоты видно, что многие из кругов составлены в сложные рисунки. Иногда их появление сопряжено с выделением столь мощного заряда неведомой энергии, что растения из центра, по всей видимости, выдуваются.

Один влиятельный английский фонд учредил премию в пять тысяч фунтов тому, кто сможет объяснить загадку. Лондонская «Санди миррор» назначила еще больший приз в десять тысяч фунтов. Но никто не позаботился о фермерах, на чьих полях появляются эти круги, поскольку часть урожая оказывается помятой и уничтоженной, а окрестные поля вытаптываются потоками людей, прибывающих, чтобы посмотреть и сфотографировать неведомые круги.

Ажиотаж вокруг них возник недавно, но явление это, как выясняется, имеет долгую историю. Во многих средневековых хрониках упоминаются «ведьмины круги», появляющиеся по ночам на полях. Тогда ученые мужи говорили о феях, танцующих в пшенице, и чертях-кесарях, нарезающих урожай кольцами. На протяжении столетий, заявляют ученые, круги появлялись постоянно. Но замечали их случайно и заявляли редко. Были подобные явления и у нас в стране.

Больше всего в последнее время их обнаружилось в той части Англии, которая называется Уэссекским коридором, или треугольником, расположённым в южных районах центральной части страны. С каждым разом, как отмечают наблюдатели, рисунки становятся все более сложными. Некоторые развиваются со временем, как, например, тот огромный круг, окруженный тремя концентрическими кольцами, который обнаружили в мае 1990 года. Несколько дней спустя с воздуха было замечено четвертое кольцо, тысячу футов в диаметре, заключавшее внутри себя остальные) и это привело некоторых исследователей к мысли, что тут дело в каком-то грибке или вирусе. Другие списали случившееся на ежей или даже хиппи.

«Пока это тайна»,— согласился Колин Эндрюс, инженер-электрик, который говорит о себе как об одном из главных исследователей кругов. Стиль его поисков создал ему массу врагов в среде ученых — представителей фундаментальной науки. Они не принимали всерьез его книгу, написанную в соавторстве с Патом Дельгадо. Сам же Дельгадо уверен, что разгадка тайны кругов лежит за пределами науки.

Но тогда что же это такое?

«На сегодня имеется огромное количество данных, тщательно изучаемых, исходя из гипотезы о деятельности разведки,— сказал Эндрюс журналистам из журнала «Омни».— Я пока не говорю— внеземной разведки. Но я ее не исключаю».

Основанием для такого загадочного заявления является странное расположение кругов. Они всегда проложены точной, уверенной рукой.

Эндрюс пытался посмотреть, как появляются круги в течение прошлых июля и августа в ходе своей «Операции Блэкберд»: он установил наблюдение на Солсбери Плейн, в самом центре равнины, где явление отмечалось чаще всего. Его оборудование включало инфракрасные камеры, приборы для съемок в сумерках, а также магнитофоны. Сам Эндрюс находился дома в постели, когда на одном из мониторов появились вспыхивающие огоньки, и, когда он прибыл на место, было четыре часа утра.

На рассвете наблюдатели, как и ожидали, увидели в поле кольца," в том месте, где видели огоньки, но это оказалось делом рук шутников. На тепловизорах были видны пятна от тел проказников.

Вскоре после проведения «Операции Блэкберд», отмечает Эндрюс, исследователи из британской армии засняли на пленку оранжевый огонек в небе, который медленно двигался на восток, потом опустился к земле, а затем, набрав скорость, исчез за густым лесом. Утром на пути движения оранжевого огонька увидели несколько кругов.

«Эндрюс и Дельгадо — просто напасть,— жалуется Теренс Миден, физик, занимающийся атмосферными явлениями, основатель организации по исследованию ураганов и бурь (TORRO) и группы по изучению колец (CERES). — Их вера в паранормальное присутствие не только привлекает мистификаторов, но и мешает мне убедить ученья других стран в том, что эти круги требуют серьезного изучения».

Миден впервые обратил внимание на два кольца на пшеничном поле в пяти милях от своего дома в Уилтшире в августе 1980 года. Он немедленно напечатал небольшую научную статью, объясняющую это явление в метеорологических терминах, и с тех пор совершенствует свою теорию. Эти круги появились в результате ураганов, считает Миден, которые, спускаясь вниз, обрушиваются на землю и своими завихрениями свивают всходы в круги.

После десяти лет исследований Миден пришел к мнению, что секрет кругов заключается во взаимодействии приходящих легких ветров с неподвижными слоями воздуха, покрывающими холмы н пространство вокруг них. В 1983 году Миден начал работать над серьезной научной книгой о кругах, и она должна выйти из печати где-то в 1991 году. А тем временем он написал две короткие работы, в основном как ответ на фантастичные заявления Колина Эндрюса и Пата Дельгадо, названные «Эффект кругов и его загадки» и «Круги с неба».

Многие исследователи принимают теорию Мидена, среди них Дженни Рандлз и Пол Фуллер из Британской ассоциации по исследованию НЛО, являющиеся авторами работы «Полемика вокруг кругов» и более свежей — «Круги на полях: разгадываемая тайна». Фуллер также издатель и редактор нового научного журнала,озаглавленного «Смотритель посевов», упорно проводящего метеорологическую точку зрения на феномен кругов.

Как и Фуллер с Рандлз, Мидеи в своей теории также дает объяснение по поводу значительного числа НЛО, замеченных в Уилтшире. Тут дело, считает он, в сильных электрических эффектах, при которых вихри, наносящие круги, заряжаются так, что стрелки компасов начинают вращаться, глохнут моторы, останавливаются часы, возникают перебои электроэнергии, а воздух наполняется потрескиванием и жужжанием.

Такими подробностями полны сообщения об НЛО. Характерно, указывает Рандлз, что крути оказываются в местах, где, как сообщается, появляются пришельцы. Но на самом деле это феномен кругов создает иллюзию кораблей инопланетян. «Сейчас у нас имеется двадцать четыре свидетельства от очевидцев, сообщивших об атмосферных вихрях, напоминающих торнадо или ураган»,— говорит Рандлз. Существует огромное число сообщений о том, что 90—95 процентов кругов, видимо, были нанесены между тремя или пятью часами утра. Другие, более мистически настроенные наблюдатели, бодрствующие ночами на пшеничных полях, не видели никаких вихрей, но вместо этого сообщают о «черных, похожих на прутья предметах», или «плетях», которые согласно одному отчету «прыгали вверх-вниз над верхушками посевов».

А как быть с тем фактом, что круги кажутся растущими со временем по количеству и сложности? Рандлз предлагает ряд вполне разумных версий, объясняющих условия для появления кругов — от гербицидов, разбрызгиваемых для устранения придорожных кустов, до хлорофлюорокарбона, выбрасываемого в атмосферу и разрушающего озоновый слой.

Впрочем, гипотез много. Некоторые из наиболее разумных решении были оглашены 23 июня 1990 года на первой международной конференции по феномену кругов, собравшейся в Оксфордском университете. «Слушать этих людей было забавно, — делится с корреспондентом «Омни» присутствовавший там американец Джон Т.Сноу, профессор университета Пардью, занимающийся атмосферными явлениями. — Дискуссий много, но очень мало сообщено о реальных исследованиях». Предположения самого Сноу совпадают с идеей Мидена — большая часть кругов — «дело рук» воздушных вихрей, дующих меж холмов, и, видимо, они завивают растения в круги. Похожее случается на углах высоких зданий в Нью-Йорке, где пыль и мусор вдруг начинают кружиться, но быстро опадают. Однако Сноу считает, что многие из наиболее точно нанесенных кругов на пшеничных полях являются мистификацией, цель которой — поддержать интерес к кругам на полях в средствах массовой информации.

«Но как быть с прямоугольниками и арками, которые выглядят как пиктограммы или рисунки на песке? — спрашивает К.Чёрч из университета в Огайо — Они не могут быть объяснены естественными причинами». Чёрч планирует создать модель хэмпширской сельской местности, где появилось множество кругов — поле размером от двух до трех квадратных миль. Его модель будет представлять собой уменьшенную подковообразную лощину, окруженную холмами. Он устроит на ней воздушный тоннель и, пустив дым в полдюжины разных направлений, будет смотреть, появятся ли вихри. Ключевой вопрос, говорит он, не в том, могут ли вихри создавать круги в пшенице, а будут ли они возникать так часто, как это предполагает модель.

«Я оставался в Манчестере некоторое время после конференции,— добавляет Чёрч, — и пшеничный круг появился недалеко от того места, где я жил, спустя две недели. Он имел почти десять метров в диаметре, снаружи его окружало еще кольцо, но тут не было ничего поразительного. Создавалось впечатление, что это сделали дети. Я помню, что подумал тогда, что мы с моим сыном могли бы сделать так же или даже лучше, закрепив в центре веревку и бегая по кругу с доской».

Теория вихрей, однако, не единственное научное объяснение. Просматривая круги вдоль острова, начиная с Ла-Манша, инженер-оптик Жан-Жак Веласко из CNES (французский двойник NASA) утверждает, что «неизвестно природное явление, которое бы создавало кольца на земле, тем более двойные кольца, оставив растительность в середине нетронутой». Вместо этого он предполагает, что круги могут являться результатами военных испытаний нового оружия, предназначенного для «звездных войн».

В самом деле, когда Веласко рассматривал под микроскопом изогнутые пшеничные стебли, взятые из круга, он нашел, что они выглядят скрученными и как будто подвергшимися тепловому воздействию.

Носителем тепла, рассуждает он, мог быть инфракрасный или микроволновый луч большой интенсивности. Такие лучи могут испускаться мощными экспериментальными лазерами, разрабатываемыми в качестве оборонного оружия. Веласко подкрепляет свои доводы тем фактом, что в области, где находится больше всего кругов, расположена большая британская военная установка. (Надо сказать, что его предположения однозначно отвергнуты британскими и американскими исследователями.) Другие теории занимают широкий спектр — от шутливых (следы, оставленные вертолетами, летящими вверх дном) до мистических (предупреждения об экологической катастрофе, начертанные на посевах шумерской клинописью). Некоторые современные наблюдатели полагают, что эти круги сделали феи или иные посланцы другого мира.

«Я изучаю эти круги уже пять лет, — заметил Арчи Рой, давний почетный член ученого общества, занимающегося физическими и астрономическими проблемами в университете Глазго,— и я полагаю, что у нас пока нет ни одной сколько-нибудь достойной

идеи о том, что это или ч т о их вызывает».

Воздержимся от окончательных выводов и мы.

А. Кузовкин, уфолог

(обратно)

Рафаэль Сабатини. Колумб

Глава 27. Отплытие

При всем своем добром отношении к людям в дальнейшем приор Ла Рабиды, пусть и с неохотой, не смог не признать, что Колон не ошибся, подозревая в коварстве богатого судовладельца.

Мартин Алонсо прибыл на следующий день, чтобы подписать контракт. Не один, а с братьями Висенте и Франсиско. Оба они также решили отправиться в Индию и уверенно заявили, что поддержка семьи Пи неон, самой влиятельной в Палосе, поможет смести все преграды» включая и суеверия, мешающие отплытию.

По заключении сделки ситуация начала разительно меняться. Энергия Мартина Алонсо разбудила спящего на ходу альгвасила. Очнувшись от летаргии, он рьяно приступил к исполнению королевского указа, и в несколько дней Колон получил два корабля в добавление к «Пинте», каравелле Пинсона, его доле в экспедиции.

Тут же началась работа по снаряжению кораблей и комплектованию команд, и Аранде уже не приходилось мотаться от одной портовой таверны к другой в поисках рекрутов. Словно бы магический ветер прошелестел над Палосом. Там, где прежде его встречали насмешками, моряки чуть ли не дрались за право плыть на каравеллах Колона, и Аранда уже мог выбирать самых лучших. Он набрал девяносто мужественных парней, сколько и требовалось для укомплектования трех кораблей.

Васко Аранда, получивший важный пост главного альгвасила экспедиции, в июле вновь отбыл в Санта-Фе, чтобы доложить о достигнутом и отвезти ко двору маленького Диего Колона, дабы тот мог приступить к исполнению пажеских обязанностей.

День отплытия приближался. Флагманом эскадры Колон выбрал самую большую, крутобокую, даже бочкообразную трехмачтовую каравеллу водоизмещением порядка трехсот тонн, длиной девяносто футов, построенную для торговли с Фландрией. Называлась она «Мариягаланте». Чрезмерно высокие нос и корма указывали на ее малую остойчивость. Судно не предназначалось для плавания в бурных водах, но Колона прельстили размеры каравеллы.

Фривольное ее название он нашел безвкусным, но, решив переименовать корабль, колебался между любовью земной и небесной, между обожанием девы Марии и страстью к Беатрис. Он тянул и тянул с переименованием, моля Богородицу простить его колебания, проявить милосердие к человеку с разбитым сердцем. Велико было желание дать каравелле имя любимой женщины, которую он считал потерянной для себя, образ которой постоянно преследовал его. Но в итоге набожность восторжествовала: Колон решил, что в неведомое покойнее плыть под сенью святого имени и, следовательно, под защитой небожительницы. Более того, он пришел к выводу, что и Беатрис одобрила бы его выбор. В результате «Мариягаланте» стала «Санта-Марией».

Думая о названии для своей каравеллы, Колон не забывал следить и за снаряжением экспедиции. На борт доставили бомбарды и фальконеты, их каменные и железные ядра служили судну балластом. В трюм загружались бочки с солониной, рыба, копченое мясо, сыр, фасоль, мешки с мукой, лук, оливки, вино, растительное масло. Рядом ложились паруса, канаты, глыбы вара, а также прочее, прочее, прочее... Словом, все необходимое в дальнем плавании, которое могло продолжаться более шести месяцев.

Закупкой припасов ведали главным образом Пинсоны. Сами мореходы, они знали, во-первых, что искать, а во-вторых, где искать, так как имели обширные торговые связи. Пригодились и знания Колона касательно того, чем расплачивались португальцы за приобретенное золото и слоновую кость в Африке. Он позаботился о том, чтобы на борту оказалось достаточно стеклянных бус, колокольчиков, зеркалец и других безделушек.

К концу июля осталось взять только воду. Подготовка к выходу завершилась.

Мартин Алонсо получил под свою команду «Пинту», каравеллу длиной в сорок пять футов, в два раза короче «Санта-Марии», с единственной мачтой на корме, но с благородными обводами, говорившими о ее быстроходности. Штурманом на «Пинте» плыл брат Мартина Алонсо — Франсиско. Как и «Санта-Мария», «Пинта» имела, прямое парусное вооружение, в то время как «Нинья», третья, самая маленькая каравелла эскадры, шла под латинскими парусами, к которым Колон относился настороженно» Командовал «Ниньей» Висенте Пинсон.

Что же касается матросов, то наиболее опытные и проверенные оказались на кораблях Пинсонов. Они ранее плавали под их началом, и Мартин Алонсо и Висенте, естественно, затребовали их себе. «Санта-Марии» повезло меньше. Ее команду составляли не только менее опытные матросы, но и те преступники, что решились отправиться в плавание ради свободы Колона, однако, это не смущало. Он полагал, что бывшие преступники, привыкшие к суровой тюремной жизни, лучше выдержат предстоящие испытания. Что же до их неуправляемости, То адмирал верил, что сможет удержать их в руках.

В последний момент к экспедиции присоединилось несколько отчаянных искателей приключений, так что всего на борт каравелл готовилось подняться сто двадцать человек. Среди них два цирюльника-хирурга и переводчик, маран по фамилии Торрес, в совершенстве знавший еврейский, греческий и арабский языки, который мог оказаться весьма полезным в Сипангу. Взял с собой Колон и письмо от владык Испании Великому Хану, на случай, что он доберется до дальних земель, о которых упоминал Марко Поло. К вечеру последнего дня июля в Палое прибыла кавалькада, которую редко видели в этой обители моряков и торговцев. И известие о том, что сам канцлер Арагона, дон Луис де Сантанхель, специально приехал в Палое, чтобы передать дону Кристобалю пожелание удачи от их величеств, в мгновение ока облетело город, все жители которого высыпали ив улицу.

Канцлер въехал в Палое ив белом арабском скакуне, дородный, важный, в камзоле из дорогой парчи, отороченном серебристым мехом. На его груди блестела золотая цепь с такими крупными звеньями, что одного из них хватило бы любому моряку Палоса на всю жизнь. Канцлера сопровождали вооруженные всадники в панцирях и шлемах, Васко Аранда и королевский нотариус, Эсковедо, также отправляющийся в плавание. Кавалькада, не останавливаясь, проследовала через город и скрылась в сосновом лесу, за которым белел монастырь Ла Рабида.

Колона в монастыре не было» Он находился на борту «Санта-Марии», в своей каюте, куда перенес в тот День личные вещи. Сойдя на берег, он узнал о прибытии Сантанхеля и поспешил в Ла Рабиду. Едва миновав ворота, он столкнулся с канцлером, который обнял его и крепко прижал к груди.

— Дон Луис!— радостно воскликнул Колон, но в глазах его появилась тревога. Он побледнел, отступил на шаг. — Что привело вас в Палое?

— Неужели вы полагали, что я отпущу вас в столь долгий вояж, не пожелав удачи? Все-таки я внес, пусть и малую лепту в осуществление этой, не побоюсь сказать, великой экспедиции.

— Малую? Если б не эта малость, я сидел бы сейчас у разбитого корыта,— ответил Колой» в после паузы добавил: — Не это... все?

— Все? — изумился канцлер. — А чего же недостает? Или вы недовольны моим приездом?

— Как вы так можете говорить! — запротестовал Колон и тут же тяжело вздохнул, бессильно взмахнув рукой.— Однако ваш приезд породил во мне надежду. Я истово молился о том, что услышу о Беатрис до отплытия.

Сантанхель печально покачал головой.

— Ах, сын мой, если б ее нашли, я бы привез вам не известие об этом, а ее самое. И не думайте, что я забыл о ней. Я виделся в Кордове с доном Ксавьером и попросил его продолжать поиски. Мы обязательно найдем ее.

Позднее, когда монастырь уже спал, они вдвоем сидели в келье Колона, и разговор вновь вернулся к тому, что более всего заботило Колона.

— Вы были мне таким добрым другом, дон Луис, и так много сделали для меня, что я решусь обратиться к вам с такой просьбой. Если Беатрис найдут, дайте ей знать о моих чувствах, заверьте ее, что я раскаиваюсь в своем столь торопливом суждении. И, если экспедиция завершится успешно, а я потеряю в ней жизнь, позаботьтесь о том, чтобы она получила долю из наследства Диего. Я хотел бы, чтобы Беатрис оберегала его, относилась к нему как к собственному сыну, а Диего, я надеюсь, пусть найдет в Беатрис любящую мать. Все это я изложил в письма» по существу, в завещании. Оставляю его вам, дон Луис, если вы возьмете на себя и эту ношу.

— Положитесь на меня,— заверил его Сантанхель.

Два дня спустя, в четверг, эскадра Колона отплывала в Индию.

В ночь со среды на четверг фрей Хуан исповедовал Колона, и еще до рассвета адмирал, сопровождаемый Арандой, отправился в Палое, уже проснувшийся, со светящимися окнами домов, чтобы выслушать мессу и принять святое причастие вместе с остальными моряками в церкви святого Георгия.

На молу собралась толпа женщин и детей, провожавших в дальнее плавание мужей и отцов. Когда солнце выкатилось из-за холмов Альмонте, Колон сошел в ожидающую его шлюпку, которая понеслась к «Санта-Марии», покачивающейся на волнах рядом с двумя другими кораблями эскадры, отделенными от моря песчаной косой Солтрес.

С высокого юта Колон отдал первую команду. Трубач поднес к губам трубу и заиграл сигнал отплытия. Пронзительно заверещал боцманский свисток, звякнула якорная цепь, поползла вверх, из воды вынырнул якорь. Заскрипели блоки, развернулись паруса, на мгновение обвисли, а затем надулись, поймав утренний бриз, и «Санта-Мария» заскользила по водной глади.

Громады парусов белели над ее черным корпусом на носовой и кормовой мачтах. Папский крест украшал фок «Санта-Марии», мальтийский — квадратный грот. Флаг Фердинанда и Изабеллы, золотой с красным, с замками и львами, реял на грот-мачте.

«Пинта» и «Нинья» следовали за «Санта-Марией», поравнявшейся с монастырем Ла Рабида. Колон подошел к бортику. На фоне утреннего неба, в золотых лучах солнца, он ясно видел у белого здания монастыря фигурки Сантанхеля и фрея Хуана, двух людей, более чем кто-либо в Испании поспособствовавших тому, чтобы экспедиция в Индию стала явью.

Усилилась качка, ибо «Санта-Мария» вышла из-под прикрытия песчаной косы в открытое море.

Посовещавшись с Хуаном де ла Коса, невысоким, широкоплечим, со светлыми волосами и добродушным веснушчатым лицом, совладельцем «Санта-Марии», а в плавание отправлявшимся штурманом, Колон выбрал южный курс. Были назначены вахтенные, и адмирал удалился в свою каюту, которой на долгие месяцы предстояло стать его домом. Кровать за красным пологом, маленький столик, стул, гладильная доска, два кресла с высокими спинками, сундучок, несколько книг на одной полке и астролябия и градшток на другой составляли всю обстановку. На гладильной доске стояли песочные часы. Переборку напротив украшал портрет девы Марии в бронзовой раме, ранее висевшей в комнате Колона в Кордове.

Глава 28. Плавание

Большую часть первого дня они плыли на юг, а затем повернули на запад, держа курс на Канарские острова. А в каюте дон Кристобаль внес первые записи в журнал, в котором намеревался подробно излагать все текущие события. Журнал этот преследовал две цели: ознакомить владык Испании с ходом экспедиции и прославить того, кто его вел.

Колон преодолел интриги, предательство, зависть людей... Испытание морем его не пугало, поскольку он полагал, что сумеет удержать в подчинении свою довольно-таки разношерстную команду. Однако он очень встревожился, более, чем того требовала создавшаяся ситуация, когда на третий день плавания «Пинта», самая быстрая каравелла эскадры, шедшая впереди под громадой белоснежных парусов, внезапно сбавила ход и откатилась назад: руль выскочил из гнезда.

Слишком свежий ветер не позволял им прийти на помощь. Но опытному Пинсону она и не требовалась. Канатами ему удалось закрепить руль и таким образом добраться до Гран-Канарии, хотя скорость эскадры существенно упала.

На Гран-Канарию они прибыли в четверг, через неделю после отплытия, и оставались там, пока на «Пинту» не установили новый руль. Колон воспользовался задержкой, чтобы поменять латинские паруса «Ниньи» на квадратные, поскольку первые не позволяли каравелле идти круто к ветру.

Три недели, однако, были потеряны. Но наконец шестого сентября эскадра вновь вышла в море. Первым делом зашли на Гомеру, пополнили запасы пищи и воды, а потом взяли курс на запад.

Далеко, правда, уплыть им не удалось. Они попали в полосу полного штиля, море стало гладким, как Гвадалквивир, и корабли едва ползли, не теряя из виду землю.

На рассвете девятого сентября они все еще видели остров Йерро, серую массу в девяти лигах за кормой. Но вот поднялся ветер, надул паруса, и каравеллы заскользили по воде. Ветер крепчал, каравеллы плыли все быстрее, остров Йерро исчез за горизонтом. Началось путешествие в неведомое, и душа Колона успокоилась.

Команда же повела себя совсем иначе. С исчезновением земли, когда со всех сторон пустое небо на горизонте смыкалось с пустым морем, матросов охватила паника. Их испугало не само по себе исчезновение земли. Если не считать нескольких молодых матросов да тех искателей приключений, что присоединились к экспедиции, практически всем морякам доводилось видеть, как земля исчезает за линией горизонта, и к этому они относились достаточно хладнокровно, потому что знали, что она вскорости покажется вновь. Теперь же они плыли в бескрайние просторы океана, которые не бороздил еще ни один корабль, и никто не мог сказать наверняка, окажется ли в океанской пустыне хоть один оазис тверди, если, конечно, не принимать в расчет рассуждения этого сумасшедшего, чьими заботами они ввязались в столь рискованную авантюру.

Ругательства, поношения, проклятья звучали все громче, но тут на шканцах появился Колон, спокойный и величественный. Он поднял руку, призывая к тишине. Все разом смолкли, и лишь единственный пронзительный голос задал ему вопрос:

— Куда вы нас ведете?

— От безвестности к славе, — ответил Колон. — От нищеты к богатству. От голода к сытости. Вот куда я веду вас.

Решительный, уверенный в себе, Колон этими несколькими фразами привел моряков в чувство.

— Что вы тут бормочете об авантюре? А если это и так? Что вы оставили на берегу? Пустые желудки, нищету, грязь, непосильную работу. И ради этого вы готовы отказаться от шанса разбогатеть и прославиться? Я сказал — шанса. Однако это не шанс, не авантюра. Я знаю, что делаю и куда плыву. Разве я не убедил их величества в необходимости этой экспедиции, не посрамил тех, кто противодействовал мне. Как вы думаете, владыки Испании доверили бы мне эти корабли, если б сомневались в успехе?

Вон там, на западе, в семистах лигах отсюда, нас ожидают несметные богатства Сипангу, и после нашего: возвращения в Испании вам будет завидовать каждый.

Магия его слов, твердость тона, непоколебимая уверенность в собственной правоте разительно изменили настроение команды. Вопли отчаяния сменились криками радости.

Довольный содеянным, Колон выбранил рулевого за то, что судно слишком уклонилось к северу. Затем вызвал Косу и сурово отчитал его, потребовав, чтобы нос каравеллы все время смотрел на запад. И спустился в каюту, чтобы отметить местоположение корабля на карте. Он уже понял, что должен принять меры предосторожности на случай, если неверно вычислил расстояние до Сипангу. Слишком уж уверенно заявил он, что от земли их отделяет ровно семьсот лиг. И люди его не могли не взбунтоваться, если б не увидели желанного берега, оставив за кормой отмеренное им расстояние. Поэтому Колон решил оставить себе свободу маневра. Для этого он начал несколько уменьшать путь, пройденный каравеллой за день. Истинные же значения он заносил в путевой журнал. Время от времени Мартин Алонсо и Висенте Пинсоны, капитаны «Пинты» и «Ниньи», присылали ему свои карты, на которых он помечал местоположение судов. И хотя его данные могли расходиться с замерами, сделанными на «Пинте» и «Нинье», однако именно они принимались за более достоверные, поскольку Колон считался непререкаемым авторитетом в исчислении пройденного пути.

Сложнее оказалось объяснить изменение направления стрелки компаса. Произошло это через неделю, в двухстах лигах к западу от Йерро.

Когда стало известно об изменении направления стрелки компаса, тревога закралась в души даже самых мужественных. Не только невежественных матросов, но и офицеров. Колон первым заметил, что стрелка компаса вместо того, чтобы указывать на Полярную звезду, отклонена на несколько градусов к западу. Готовый пойти на любой риск, но не признать поражение, он скорее всего скрыл бы это обстоятельство, но отклонение стрелки заметили и другие. Один из штурвальных обратил на это внимание своего командира, Раты. Тот, встревоженный, поспешил к Косе. Другие, подслушавшие их разговор, подняли тревогу. Дело происходило ночью, и шум разбудил спящего адмирала.

Колон сел в постели, прислушался к доносившимся крикам. Потом, поняв, что происходит, отбросил одеяло и встал. Сунув ноги в шлепанцы, надел халат и вышел на шканцы. Внизу, у нактоуза, толпились люди, фонарь освещал их испуганные лица. Мгновение спустя Колон прокладывал себе путь сквозь толпу.

— Что тут происходит? — вопросил он и тут же набросился на рулевого: — Держи крепче руль. Нас сносит. В чем дело?

— Стрелка, адмирал, — ответил Коса, и шум мгновенно стих: люди ждали, что скажет адмирал.

— Стрелка? А что с ней?

— Ей больше нельзя верить.

Колон, однако, сделал вид, будто ничего не понимает.

— Нельзя верить? Это еще почему?

Ему ответил Ирес, моряк средних лет, вроде бы ирландец  по происхождению, избороздивший дотоле все моря известного мира.

— Стрелка потеряла силу. Потеряла силу. Теперь мы затеряны в неведомом мире, и даже компас не поможет определить наше местоположение.

— Это так, адмирал,— мрачно поддержал матроса Рата.

— И это означает только одно,— завопил седовласый Ниевес, один из помилованных преступников. — Мы покинули пределы мира, в котором Бог поселил человека.

— Мы обречены, — добавил чей-то голос. — Покинуты и обречены. И дорога нам — в ад.

— Пусть я сдохну, если не предупреждал, что этим все и кончится!— взревел Ирес.

И тут же толпа угрожающе надвинулась на Колона.

— Тихо! — осадил он матросов. — Дайте мне пройти,— Колон подступил к нактоузу, свет фонаря падал на его спокойное лицо. Матросы затаили дыхание, пока адмирал пристально смотрел на стрелку компаса. Тишину нарушил голос Раты:

— Смотрите сами, дон Кристобаль. Вон Полярная звезда. Стрелка отклонилась на пять градусов, не меньше.

Бели Колон и смотрел на компас, то только не для того, чтобы убедиться в справедливости слов Раты, об отклонении стрелки он знал и так. Просто ему требовалось время, чтобы найти приемлемое объяснение.

В свете фонаря матросы увидели, как изменилось его лицо. Губы Колона расползлись в улыбке. Адмирал громко рассмеялся.

— Идиоты! Безголовые идиоты! А вам, Коса, просто стыдно, при вашем-то опыте! Вы меня удивляете. Да как вы могли даже подумать, что стрелка изменила направление, потому что не указывает более на Полярную звезду...

Коса вспыхнул:

— А разве можно объяснить это иначе?

— Конечно! Сместилась звезда, а не стрелка.

— Звезда? Да разве...

— Что же тут непонятного?— Колон поднял руку и посмотрел вверх. — Звезда, как вы можете убедиться сами, движется поперек небес. Куда бы нас увела стрелка компаса, если бы она следовала за звездой? Она сослужила бы нам недобрую службу, если б не оставалась нацеленной на невидимую точку, на север, — он опустил руку, пренебрежительно повел плечами: — Расходитесь с миром и не забивайте головы тем, чего не понимаете.

Властность голоса, наукообразные рассуждения, презрение, сквозившее в каждой фразе, подействовали безотказно. Исчезли последние сомнения в правоте Колона.

Матросы разошлись, направился в каюту и адмирал, но у самого трапа на его плечо легла рука Косы. Штурман, он разбирался в вопросах навигации не хуже Колона.

— Я не стал с вами спорить, адмирал, чтобы не спровоцировать бунт. Однако...

— Вы поступили мудро.

— Однако, проведя в море столько лет, я понятия не... Колон прервал его ледяным тоном.

— Вы же никогда не плавали на этой параллели, Хуан.

— И вы тоже, дон Кристобаль, — последовал ответ. — Для вас это внове, как и для меня. И каким образом вам стало известно...

Снова ему не дали договорить.

— Так же, как мне известно, что мы плывем в Индию. Так же, как я знаю многое из того, что не проверено другими. И вы поверьте мне на слово, если не хотите, чтобы эти крысы запаниковали, — Колон похлопал штурмана по плечу, показывая, что разговор окончен.— Доброй ночи, Хуан, — и скрылся в каюте.

А Коса еще несколько минут стоял, почесывая затылок, не зная, чему и верить.

Импровизация Колона показалась убедительной не только команде «Санта-Марии», но и Пинсонам, которым на следующий день он сообщил причину загадочного отклонения стрелки компаса. И на какое-то время адмирал обрел покой.

Шли они в полосе устойчивых ветров, дующих с востока на запад. Корабли оставляли за собой лигу за лигой, идя под всеми парусами. Матросы наслаждались передышкой. Играли в карты и кости, купались в теплой воде, мерились силой, пели под гитару. Каждый вечер, на закате солнца, по приказу Колона все собирались на шкафуте, чтобы пропеть вечернюю молитву Богородице.

Так прошло несколько дней... Но как-то ночью небо окрасилось огнем падающих метеоров. Вид их разбудил суеверные страхи, заставил вспомнить страшные истории о чудовищах, охраняющих океан от непрошеных гостей. К счастью, паника оказалась недолгой, потому что небо затянули облака, пошел мелкий дождь, а к утру, когда вновь выглянуло солнце, метеоры уже забылись.

Однако вскоре корабли оказались меж обширных полей водорослей, где-то пожелтевших и увядших, где-то свежих, нежно-зеленых. Вокруг каравелл сновали тунцы, и Колон, чтобы поднять настроение команды, уведомил матросов, хотя сам в этом сомневался, что эти рыбы никогда не отплывают далеко от берегов.

На «Нинье» выловили несколько больших рыбин и поджарили на жаровнях, установленных на шкафуте. Моряки с удовольствием отведали свежей рыбы, потому что солонина уже не лезла в горло.

Поля водорослей все увеличивались в размерах, и с борта каравелл казалось, что они плывут по заливным лугам. Скорость заметно упала, и в душах матросов вновь проснулась тревога. Пошли разговоры, что они попали на мелководье, а вскоре корабли сядут на скалы и останутся там навсегда.

Колон помнил рассказ Аристотеля о кораблях из Кадиса, которые унесло на запад к полям водорослей, напоминающим острова. Поля эти привели моряков древности в ужас. Он не стал говорить об этом команде, однако, чтобы рассеять страхи матросов, приказал промерить глубину. Дна не достали, и досужие разговоры стихли.

Наконец поля водорослей остались позади, и суда, подгоняемые устойчивым восточным ветром, вновь вошли в чистые воды.

Один из искателей приключений, Санчо Гомес, обедневший дворянин из Кадиса, вдруг заявил, что вода стала менее соленой, то есть они уже недалеко от суши и пресные воды рек разбавляют соль моря. Мнения других моряков, попробовавших воду, разделились. Оптимисты соглашались с Гомесом, пессимисты, возглавляемые Иресом, утверждали обратное.

Гомес, однако, твердо стоял на своем, и в тот же вечер, после того, как пропели молитву деве Марии, каравелла огласилась его криком: «Земля!» — рука его указывала на север: «Неужели вы и теперь, твердолобые упрямцы, будете говорить, что я не прав?»

Нечто туманное, похожее на береговую линию, виднелось на горизонте, подсвеченное заходящим солнцем.

Колон стоял на шканцах, вместе с Косой, Арандой, Эсковедо и еще тремя офицерами. Крик Гомеса заставил его подойти к правому борту, всмотреться в горизонт. Наверное, он бы поддержал Гомеса, если б не его убеждение, что землю они могут увидеть только на западе.

— Это не земля, — охладил он надежды команды. — Облака, ничего более, — и рассмеялся, пытаясь шуткой скрасить разочарование. — Желание получить награду, Санчо, застило вам глаза.

Он имел в виду десять тысяч мараведи, обещанных королевой тому, кто первым увидит землю.

На рассвете обнаружили, что между небом и водой ничего нет. Пришлось соглашаться, что прошлым вечером за землю они приняли облака.

Ближе к полудню пара олушей пролетела над кораблем. Колон, верил он в это или нет, объявил, что эти птицы не отлетают от берега более чем на двадцать лиг. И приказал промерить глубину. Веревку с грузом опустили на двести морских саженей, но дна так и не достали.

Ближе к вечеру над ними пролетела стайка маленьких птичек. Летели они на юго-запад. Колон сразу понял, что это означает. Он знал, что португальские мореплаватели часто ориентировались по направлению полета птиц, и пришел к выводу, что эскадра скорее всего плывет между островами. Говорить об этом никому не стал, а там наступила ночь. Тем не менее Колон решил не менять курса. Во-первых, ветер по-прежнему дул с востока, а, во-вторых, поворот мог бы посеять сомнения в доверии к капитану. Команда, того гляди, могла подумать, что он не знает, куда надо плыть. До сих пор именно уверенность в себе, непогрешимость принятых решении позволяли ему удерживать моряков от бунта. Малейшее колебание могло вызвать непредсказуемые последствия.

Короче, они продолжали плыть на запад.

Избежать стычки с командой Колону, однако, не удалось. Многие обратили внимание на постоянство ветра. Сначала это обстоятельство отнесли к превратностям погоды. Затем возникли страхи, которые сформулировал Ирес.

— Превратности погоды? — Его окружили матросы.— С погодой это никак не связано. Да кто из моряков слышал о ветре, дующем в одном направлении в течение четырех недель? Клянусь вам, мне с таким сталкиваться не приходилось. Никогда. До этого чертова плавания. Разве вы не понимаете, друзья мои, что это означает? Я скажу вам, клянусь адом. Но прежде ответьте мне на один вопрос: «Как мы сможем вернуться назад, плывя против ветра?»

Морякам словно открылась истина.

— Святая Мария! — ахнул один.

— Клянусь дьяволом! — отозвался другой. Над палубой понеслись проклятья.

Толпа все росла, а Ирес, раздувшийся от гордости первооткрывателя, вещал, прислонившись спиной к ялику:

— Теперь вы понимаете, в какую передрягу мы попали? Ветер выдувает нас из обитаемого мира. Прямо в ад. Вот что происходит, други мои. Разве вы этого не заметили?

Ему ответил новый взрыв проклятий.

— И каждый новый день уменьшает наши возможности вновь увидеть Испанию.

Тут ему возразил Родриго Хименес, еще один из обедневших дворян, отправившихся в плавание, родом из Сеговии.

— Придержи свой грязный язык, болтун. Кто ты, моряк или жестянщик? Неужели ты не видел корабля, плывущего против ветра?

— Против ветра!— передразнил его Ирес. — Посмотрите на этого сухопутного моряка, так хорошо разбирающегося в управлении кораблем. Сколько лет потребуется нам, чтобы плыть против ветра, если мы будем идти прежним курсом? И откуда возьмутся у нас пища и питье, если мы хотим добраться до Испании живыми? Еды-то у нас все меньше, а то, что осталось, гниет в трюме. Много же вы знаете о море, мой сеговийский идальго.

На Хименеса зашикали, ирландца поддержали. И он во главе толпы устремился к шканцам.

О том, что на палубе неладно, Колон понял еще до того, как в его каюте появился Аранда.

Короткого доклада Аранды оказалось вполне достаточно, чтобы адмирал вскочил из-за стола, за которым работал над картами, и поспешил наверх. На шканцах он появился на — мгновение раньше Иреса, поднимавшегося со шкафута.

Увидев перед собой Колона, моряк в нерешительности остановился, хотя сзади напирала толпа.

— Вниз!— проревел адмирал.— Прочь со шканцев! Но Ирес, чувствуя поддержку стоящих сзади, не сдвинулся с места.

— Мы хотим вам кое-что сказать, дон Кристобаль.

— Скажете, когда вернетесь на шкафут. Вниз, черт побери! Ирес, чтобы не потерять лица, не подчинился. Наоборот, его рука легла на рукоятку ножа. Он рассчитывал, что адмирал, увидев оружие, не станет настаивать на своем. И ошибся, В следующее мгновение Колон схватил его за грудки, приподнял и сбросил с трапа. Бели бы не моряки, стоявшие на нижних ступеньках, Гильерм Ирес наверняка переломал бы все кости.

— Теперь можешь говорить, — разрешил Колон. Заговорил, однако, Гомес, поскольку Ирес лишь сыпал проклятьями.

— Дон Кристобаль, мы требуем изменить курс и плыть в Испанию, пока есть еще надежда на возвращение.

— Вы требуете? О, вот вы уже и требуете. Лучше молчите и слушайте. Эти корабли доверены мне их величествами для плавания в Индию, и мы поплывем туда и только туда. А чтобы убедить вас в этом, я примерно накажу одного или двух зачинщиков, хотя по натуре я человек очень мирный.

— Адмирал, мы приняли решение. И не поплывем дальше.

— Тогда прыгайте за борт. Ты и остальные, кто думает так же. Я вас отпускаю. Можете плыть в Испанию. Но этот корабль поворачивать не будет.

Возмущенные вопли перекрыл сердитый крик.

— Вы ведете нас на смерть, адмирал. Мы не можем вернуться, все время плывя против ветра, дующего с востока.

Тут-то Колон понял, чем вызвано недовольство команды. Предыдущий опыт не мог подсказать ему нужного ответа, снова пришлось импровизировать. И на этот раз он ловко вышел из положения, найдя столь логичное объяснение, что ни у кого не осталось сомнений в его правоте.

— Господи, дай мне терпения с этими недоумками, — он возвел очи горе.— Ну почему я должен растолковывать вам простые истины? Бели на одной параллели дует восточный ветер, есть и другая параллель, на которой ветер дует с запада. То есть один поток воздуха уравновешивается встречным. На второй параллели мы и вернемся. Но лишь после того, как достигнем Индии. И больше я ничего не хочу об этом слышать.

С тал Колон оставил их, спустившись в каюту в сопровождении Аранды. Прежде чем он затворил дверь, до него донесся голос Хименеса: «Ну, сеньор Ирес, кто из нас жестянщик? Кто лучше знает океан и его повадки?»

В каюте Колон сел за стол и склонился над листком бумаги. Он взял за правило вместе с картами посылать Мартину Алонсо короткие записки, информируя того о трудностях, с которыми приходилось сталкиваться, и принятых решениях. Впрочем, на других кораблях плавание проходило более мирно. Пинсонам с матросами повезло больше. Удивляться этому не приходилось, потому что большинство плавало с Мартином Алонсо и Висенте раньше и полностью доверяло своим капитанам.

—, На этот раз пронесло, адмирал, — заметил Аранда. — К счастью, вы смогли рассеять их страхи.

— Да, повезло. Удачная догадка.

— Догадка? Параллель с восточным ветром—догадка? Колон поднял голову, улыбнулся.

— Она же не противоречит логике.

— Понятно,— Аранда задумался. Брови его сошлись у переносицы.— А ваша Индия — тоже догадка?

Колон пристально посмотрел на него.

— Точные математические расчеты вернее любой догадки, Васко.

— Вы успокоили меня. На мгновение у меня возникла мысль, а не авантюра ли это плавание, как говорят между собой матросы.

— Землю мы найдем наверняка. Я лишь не могу гарантировать, что там будет много золота. Но откуда такие сомнения?

Аранда показал на карту, все еще лежавшую на столе. Колон проследил за его взглядом, потом вопросительно глянул на Аранду.

— Я не шпион,— твердо заявил тот. — Я увидел это случайно. Наше сегодняшнее местоположение в пятидесяти лигах западнее вашего Сипангу.

— Совершенно верно. Но так ли велика ошибка в пятьдесят лиг в подобных расчетах?

— Мы, однако, не достигли Сипангу, но это, возможно, и неважно. Куда важнее наше местоположение, отмеченное вами на карте Пинсона. Вы обманываете его, как обманули матросов с восточным ветром.

Колон вздохнул, потом чуть улыбнулся.

— Разве у меня есть выбор? Если я хочу достичь цели, то должен в зародыше подавлять все сомнения. Но в главном, Васко, я не обманываю. Я знаю, что впереди лежит земля. В этом я абсолютно уверен.

Их взгляды встретились. И Аранда заговорил после долгой паузы.

— Простите меня. Я вам верю и никогда не раскаюсь в том, что поплыл с вами, какие бы неожиданности ни ждали нас впереди.

— Раскаиваться вам не придется, Васко, — и Колон вновь начал писать.

Когда Аранда ушел, унося письмо и карту, чтобы отправить их Пинсону, Колон, оставшись один, глубоко задумался. Прошел ровно месяц после отплытия с Гомеры. Каравеллы покрыли расстояние, на пятьдесят лиг превосходящее расчетное до побережья Сипангу. И отмахнуться от такой ошибки он не мог, хотя и уверил Аранду, что это сущий пустяк. Наоборот, отсутствие Сипангу все более тревожило его.

Не далее как утром Мартин Алонсо, обратив внимание на направление полета птиц, предложил изменить курс и идти на юго-запад. Колон отказался, чтобы не давать команде повода усомниться в том, что он знает, куда плывет.

Поздним вечером, расхаживая по юту, размышляя над тем, а не проплыли ли они мимо Сипангу, он вновь услышал, как пролетели над кораблем птицы, все в том же юго-западном направлении.

Коса, выйдя из носового кубрика, увидел его и поднялся на шканцы.

— Птицы, адмирал. Всю ночь я слышал, как они летели на юг.

— И что из этого?

— Птицы маленькие. Такие живут на суше. Они летели к земле. На юг.

— Возможно, там есть земля, но не та, которую я ищу. Моя земля лежит впереди.

Коса открыл было рот, чтобы возразить, но промолчал, встретив суровый взгляд Колона. А потом избрал обходной путь, выводя себя из-под возможного удара.

— На это обратили внимание и матросы.

— Пусть они не испытывают мое терпение, а не то, клянусь святым Фердинандом, я вздерну одного-двух на рее для острастки других. Проследите, чтобы все узнали об этом. Их непослушание у меня как кость в горле.

— Вы навлекаете на себя беду, адмирал,— предупредил его штурман.

— Иногда это лучший способ избежать ее.

Коса ушел, что-то бормоча в рыжеватую бороду, а Колон отправился завтракать. Соленая рыба пахла тухлятиной, сухари — плесенью, и он смог проглотить их, лишь обильно запивая вином. А потом, утомленный ночным бдением, лег на кровать и заснул.

Пока он спал, мятеж на корабле вспыхнул с новой силой. Искрой послужило предупреждение адмирала, переданное Косой, и зачинщиком вновь стал Ирес.

— Повесят одного или двух из нас, а? — Ирес презрительно плюнул. — Что ж, это будет благодеянием для повешенных. Сократит агонию, на которую обречены остальные. Потому что никто из нас не увидит дома, если мы не остановим его.

Он стоял босиком, сложив руки на груди, лицо его пылало. Обращался он к полудюжине матросов, сидевших на палубе. Гомес за его спиной подпирал плечом переборку.

— Клянусь Богом, Гильерм, я полностью согласен с тобой, — процедил он.

— Разве есть на борту хоть один дурак, кто думает иначе?— продолжал Ирес. — Этот мерзавец, этот лунатик готов пожертвовать своей никчемной жизнью ради славы. Его жизнь принадлежит ему, и он может распоряжаться ею как заблагорассудится. Но почему он распоряжается нашими жизнями? Почему мы должны плыть в ад через бескрайний океан, в поисках земли, которая существует только в его воспаленном мозгу? Нужно развернуть корабль и плыть обратно.

— Не поздно ли? — засомневался Гомес.— Продовольствия на обратный путь не хватит.

— Придется есть меньше. Лучше пустой желудок, чем смерть.

Пожилой моряк по фамилии Ниевес, сидящий перед Иресом, кивнул:

— Клянусь Богом, я полностью с тобой согласен. Но как нас встретят в Испании? Я достаточно долго пожил на свете, чтобы знать, как поступают с бунтовщиками, правы они или нет, — и он покачал седой головой: — Бунт карается смертью. Нас всех повесят, и не следует забывать об этом.

— А разве он не угрожает повесить некоторых из нас? — воскликнул кто-то из сидящих вокруг.

Гомес приблизился к матросам. Наклонился. Снизил голос до шепота:

— Есть другой путь. Более простой. Если ночью, выйдя на ют, этот Иона упадет за борт, что остается нам, как не возвращаться домой? Пинсоны не решатся идти вперед, если исчезнет тот единственный человек, который вроде бы знает, куда мы плывем.

В упавшей на шкафут тишине все лица повернулись к Гомесу. В глазах некоторых мелькнул страх. Но не в глазах Иреса. Тот хлопнул себя по ляжке.

— Чаша воды для страждущих в аду. Вот что принес ты нам, идальго.

Аранда, спускавшийся с бака, услышал эти слова. А последовавшее за ними молчание усилило его подозрения. Он подошел к матросам.

— Что это за чаша воды?

Матросы потупились, но Гомес тут же нашелся с ответом.

— Я подбодрил их, выразив уверенность, что к воскресению мы будем на берегу. Возможно, услышим мессу.

— Да, да, сеньор,— поддакнул Ирес. — Его слова приободрили нас.

Тут уж у Аранды пропали последние сомнения в том, что Гомес лжет.

— Тем более нет причин бездельничать, когда вокруг полно грязи. Берите ведра и швабры и вымойте всю палубу.

И ушел, оставив их заниматься порученным делом. С Колоном он смог поговорить лишь несколько часов спустя.

— Адмирал, на корабле что-то готовится.

— То же мне сказал и Коса, — холодно ответил Колон.

— Не знаю, можно ли полностью доверять ему.

— Что? Ну ладно, ладно. Пусть нарывпрорвется, тогда его легче лечить.

Однако Аранда полагал, что к возникшей угрозе следует отнестись более серьезно:

— Боюсь, что на этот раз обойтись разговорами не удастся. Ирес спелся с Гомесом, и они собрали вокруг себя шайку головорезов. Отдайте приказ, адмирал, и я закую этих двоих в кандалы и брошу в трюм, прежде чем начнется бунт.

Колон задумчиво потер подбородок.

— Для такого приказа нужны веские основания. Не просто подозрения.

Аранда рассмеялся.

— Основания будут. В их теперешнем состоянии достаточно искры, чтобы они вспыхнули. Я могу поручить Иресу работу юнги — вымыть матросский кубрик. Или приказать Гомесу драить палубу. А потом закую в кандалы за неподчинение приказу.

Колон взял Аренду под руку, и вдвоем они вышли из каюты. Со шканцев были видны бунтовщики, собравшиеся у люка. Ирес что-то говорил им тихим голосом, энергично размахивая руками.

— Вот и повод, — заметил Аранда.— Я приказал им драить палубу, а они и пальцем не шевельнули. Сейчас я их разгоню, а Иреса примерно накажу.

Аранда уже ступил на трап, когда прогремел орудийный выстрел. Все бросились к правому борту, где в двух кабельтовых рассекала воду «Пинта». На юте стоял Алонсо и махал рукой.

— Земля! Земля!— ревел он. — Я требую награды! Матросы метнулись к мачтам, полезли на реи.

На юге виднелось туманное очертание побережья, которое первым заметил Алонсо. От суши, как они прикинули, суда отделяло не более двадцати лиг.

— Слава тебе, господи! — от всего сердца воскликнул Колон.

Радость его была столь велика, хотя земля оказалась не там, где он ожидал, что Колон направил Аранду к рулевому с приказом изменить курс. То и дело на палубе слышались возгласы: «Да здравствует адмирал!» Адмирал! Да, адмирал и вице-король! Титулы эти перестали быть только словами. Долгожданная береговая линия превратила их в реальность.

Вернувшись в каюту, Колон преклонил колени перед образом мадонны, благодаря ее за успех, выпавший на его долю. Он провел беспокойную ночь, возбуждение не давало уснуть. На палубе играли гитары, в каюту доносились смех и пение матросов.

Корабль затих лишь в предрассветные часы. Колон вышел на шканцы, когда один из юнг тушил на юте фонарь. Он рассчитывал увидеть обетованную землю, но его ждало жестокое разочарование. Горизонт был пуст. Облачные массы, принятые за побережье, растаяли в ночи. Сипангу еще предстояло найти.

Глава 29. Тяжелое испытание

После того как прошел шок разочарования, Колона охватила злость. Он корил себя зато, что изменил курс. Быстрым шагом он направился к рулевому. Отстранив его, взялся за румпель и не выпускал его, пока нос каравеллы не повернулся к западу.

— Идем прежним курсом, — приказал он остолбеневшему матросу.

Только поднявшись на шканцы, Колон обратил внимание на сильную качку. Ветер стих, паруса обвисли. Оглядев небо, он весь подобрался, увидев поднимающиеся с горизонта черные тучи.

Его громкий крик разбудил спящих на шкафуте.

— Убавить паруса! Взять на гитовы паруса бизани! Близится шторм!

Качка усиливалась с каждой минутой, волны поднимались все выше. Но внимание Колона вновь привлек шкафут. Ирес вскочил на комингс люка и вещал с него, словно с кафедры.

— Идиоты! Бедные обманутые идиоты! Земля исчезла. Да ее и не было. Мы видели мираж. Мы плыли к фате-моргане. Вот куда завел нас этот дон Кристобаль! Этому надо положить конец! Пора поворачивать назад!

Дюжина наиболее отчаянных матросов, под предводительством Иреса, двинулись на корму, чтобы завладеть румпелем. Колон встретил их у трапа, вооруженный кофель-нагелем.

— Назад, крысы!— прогремел он.—Назад!

Ирес же, ослепленный яростью, гордый тем, что стал главарем мятежников, рванулся вперед, на несколько шагов опережая остальных.

Колон взмахнул кофель-нагелем, и ирландец с разбитой головой покатился по палубе. Мгновением позже подоспевшие Аранда, Коса, цирюльник-хирург, стюарт и еще два-три офицера атаковали мятежников с тыла.

— Разойдитесь, собаки! Дорогу!— кричал Аранда, щедро раздавая тумаки.— Дорогу!

Мятежники сдаваться не собирались. Колон ударом кофель-нагеля перебил руку Гомесу, в которой тот держал нож, затем уложил еще одного из нападавших. Постепенно в драку втянулась вся команда, на той или на другой стороне. Мятежников, однако, было больше, и Колон чувствовал, что те берут верх. Аранда с его людьми не смог пробиться к адмиралу, наоборот, его оттеснили на бак, и Колон на какое-то время остался один на один с нападавшими. Но тут подоспели Хименес, Санчес и еще четверо обедневших дворян, отправившихся в Индию за золотом. Они-то прекрасно понимали: случись что с Колоном, несдобровать и им. Мечами они проложили дорогу к адмиралу, окружили его плотной стеной. Один из них рухнул от удара веслом, но нападавший матрос тут же поплатился за это своей жизнью, ибо Хименес проткнул его мечом.

Колон швырнул в нападавших кофель-нагель, а сам подхватил с палубы меч упавшего дворянина. Схватка разгорелась с новой силой, и никто даже не замечал усиливающейся качки.

И внезапно корма «Сайта-Марии» поднялась столь высоко, что нос ушел под воду, а волна прокатилась по шкафуту, сбивая людей с ног, нападающих и защищающихся, таща их за собой к бортам. Колон удержался на ногах, успев схватиться за поручень трапа, остался один на пустой, вздыбленной палубе. В следующее мгновение нос резко пошел вверх, и человеческая лавина покатилась к корме. Она бы погребла Колона под собой, если б тот не успел взбежать по трапу.

Когда порыв ветра, пойманный гротом, выпрямил каравеллу, Колон, как опытный мореплаватель, в несколько секунд оценил ситуацию.

Волны становились все выше, черные облака затянули полнеба, поглотив солнце. Держась за поручень одной рукой, сжимая меч в другой, Колон крикнул:

— Слушать меня! Всем, кому дорога жизнь!

Морская баня остудила даже самые буйные головы, все поняли, что каравелла в смертельной опасности. И взгляды их устремились к человеку, которого они только что стремились уничтожить. Теперь его короткие, ясные приказы выполнялись мгновенно.

— Укоротить паруса!— и матросы, забыв про синяки, ссадины, раны, бросились к мачтам.— Хасинто! — крикнул Колон боцману.— Четверых на бизань. Взять паруса на гитовы. Остальные, задраить все люки. Коса, зарифить фок. Оставить только трисель, убрать остальные паруса.

Вновь из-за плеча он глянул на черный, с металлическим отливом горизонт.

— Поторапливайтесь, поторапливайтесь, если хотите жить!

За кормой появилась стремительно приближающаяся белая линия бурунов. Шторм накатывал на «Санта-Марию». И первый его вал ударил в корму, едва последний матрос спустился с мачты. «Санта-Мария» зарылась носом в воду, затем выпрямилась и затряслась, как собака, вылезшая из реки.

(обратно)

Оглавление

Три визита

В мерцающем свете Луны

«Отец есть отец…»

Зрячее сердце

Геральдический альбом. Лист 9

Дональд Уэстлейк. Приключение — что надо!

Здесь теряется чувство пространства

Казаки в Абиссинии

Ужас

Сила чилийского кипариса

Кто то в поле стал ходить и пшеницу шевелить

Рафаэль Сабатини. Колумб