Журнал «Вокруг Света» №10 за 1991 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Парапланы над Арктикой

Над островом Хейса уже появились белые полярные чайки, верные спутницы белых медведей, и кургузые стервятники-бургомистры. Они кормятся на помойках, а в солнечный день, сбившись в стаю, дремлют, поджав лапы, под берегом на льду. В здешних краях это первые вестники приближающейся весны, но здесь еще лишь весна света.

В своих огромных, не по ноге, валенках едва поспеваю за Юрой и Карстеном, в сопровождении лохматых псов-медвежатников, спускающихся с горки к берегу. За спиной Карстена пропеллер, на плечах Юры — параплан, в руках — штатив с видеокамерой. Удастся ли, гадаю про себя, увидеть сегодня взлет параплана?

Карстен Петер — вольный журналист. Родом из Мюнхена. Увлекается фотографией, делает видеофильмы, публикует снимки в известных европейских журналах, много путешествует, потому что там, на Западе, это просто. Где только не успел он побывать, несмотря на молодость! Промчался на мотоцикле через пески Сахары, кружил на параплане над девственными лесами Амазонки, с альпинистами не раз ходил в горы, а в небе Франции установил рекорд, поднявшись на моторном параплане на высоту 3970 метров. Ведь параплан, если попроще объяснить, — это усовершенствованный парашют. Как говорят профессиональные пилоты, «кусок хорошей тряпки», и вот на этой «тряпке» Карстен не просто летает, а делает с ее помощью необычные снимки. И в этом его жизнь! На острова Земли Франца-Иосифа он стремился, чтобы снимать моржей и белых медведей. Но, увы, никогда и нигде не подводивший его мотор вот уже который день напрочь отказывался заводиться.

Чтобы сделать хоть какие-то снимки с воздуха, он полетел с вертолетчиками на Землю Александры. Там пограничники угостили его нехитрым — из гороха и макарон с тушенкой — солдатским обедом, подарили ему ребро и позвонок кита и показали место, где во время войны стояла тайная немецкая метеостанция. О ее существовании наши летчики узнали только после окончания войны. Не так давно пограничникам прислали письмо из Германии, в котором старый солдат-немец, зимовавший когда-то на этой станции, нарисовал план установки минных заграждений тех лет. Пограничники проверили, прокатали подозрительные места трактором, но мин не обнаружили, нашли лишь ржавые банки из-под консервов.

На обратном пути, благо что погода установилась тихая, вертолетчики подвезли Карстена к острову с довольно отвесными стенами. И Юра, переводчик, потом рассказывал, как тот решил полететь на параплане без мотора. Спрыгнул со скалы и, уловив восходящий поток, стал парить. Огромной стаей поднялись со скал птицы, закружились рядом с Карстовом. Вертолет в это время поднялся, Юра. начал снимать видеокамерой, уверенный, что делает потрясающие кадры, а Потом выяснилось, что у камеры подсели аккумуляторы, снять полет почти не удалось. Карстен переживал, просил вертолетчиков, чтобы взяли его еще раз в полет. И те согласились, восхищенные увиденным: «Ладно, камикадзе, полетели еще». Но на этот раз вмешалась непогода. У острова вертолет встретился с сильным встречным ветром, а затем непогода пришла и на остров Хейса. Карстен ходил грустный, спрашивал, нельзя ли достать где-либо чистого бензина. Тут и объявился Валентин, авиатехник, ходивший, как все представители этой профессии, в несколько подзасаленной шубе, иногда довольно чумазый. Он осмотрел моторчик с винтом, даже огладил его руками, а потом негромко попросил Юру перевести, что все бензиновые двигатели при низких температурах надо хорошенько прогревать.

— Пусть завтра приходит, когда вертолет отправим, — резюмировал Валентин, — мы подогреем мотор горячим воздухом из печки. Полетит. За остальное не отвечаю...

Побывать на островах Земли Франца-Иосифа меня, как и Карстена, и еще шестьдесят с лишним человек, пригласил Владимир Чуков, руководитель автономной полюсной лыжной экспедиции «Арктика». Он и его товарищи дважды достигали Северного полюса!

Хотя эта географическая точка стада местом довольно часто посещаемы, но ореола особой притягательности она, как и высочайшие пики горных вершин, все же не потеряет никогда. Потому что путь к ней всегда будет трудным — тропу в постоянно меняющихся ледяных полях проложить невозможно. Каждому предстоит этот путь преодолевать заново, порой на пределе человеческих возможностей. Группе Чукова достижение полюса далось особенно тяжело (О походах Чукова к Северному полюсу наш журнал рассказывал в № 1/90, № 3/87.).

На острова Земли Франца-Иосифа вместе с «Арктикой» прилетела группа лыжников из Томска во главе с Борисом Малышевым. Выяснилось, что много лет назад эти группы встретились на полуострове Таймыр. Как же затем разошлись их пути! Томичи где только не побывали. Ходили в горы, поднимались на пики Памира, пересекали пески Каракумов, сплавлялись по рекам на лодках, совершали путешествия по Якутии, Чукотке. А Владимир Чуков, пройдя плато Путорана, затем горы Бырранга, «заболел» Севером навсегда. И вместе со своими товарищами год от года подбирался ближе к полюсу. Сначала был пройден полуостров Ямал, затем побережье Таймырского полуострова и проливы Северной Земли. Самым сложным переходом обернулась попытка пройти по льдам от Северной Земли к Земле Франца-Иосифа.

Официально до полюса в автономном режиме группа «Арктика» дошла с третьей попытки, достигнув его в мае прошлого года. Именно в тот год, когда заплутал Федор Конюхов, шедший в одиночку, когда повернули обратно спортсмены из Англии. На сложный переход было затрачено 67 дней вместо запланированных 64.

Кончились продукты, а тут еще сдали аккумуляторы рации. Самолет отыскал их не с первой попытки. Вылетевшие на следующий день — «аннушки» повернули обратно из-за сильного обледенения. У измученных переходом людей уже иссякла надежда на благополучное завершение экспедиции, когда самолеты нашли их.

Итак, поставленная цель с невероятными усилиями и потерями была достигнута. Что дальше? Отдыхать, писать мемуары? Нет. Совместно с Ассоциацией путешественников СССР и Ассоциацией советских полярников была организована тренировка лыжников группы «Арктика» на островах архипелага ЗФИ перед походом теперь уж к Южному полюсу. Спонсорами стали Пинский завод «Камертон», Белорусское оптико-механическое объединение «Белома» и Сибирский химический комбинат (Томск).

В суровых климатических условиях, характерных для архипелага, предполагалось проверить снаряжение, радиообеспечение, выбрать кандидатов для будущего похода. Возможно, другие путешественники предпочли бы для этого уединение, но Чуков и его экспедиционный штурман Валерий Лощиц решили провести сборы по-своему, рассчитывая при этом заодно добыть часть средств для поездки в Антарктиду.

Помимо лыжников из Томска, получили возможность опробовать силы опытные спортсмены из Эстонии, молодежь из Вологды, туристы из Чехословакии, Германии. Чехословацкие спортсмены везли с собой итальянские велосипеды, намереваясь использовать их в дальнейшем для похода, конечно, к Северному полюсу. Немцы привезли новые образцы саней, спальных мешков, палаток, одежды, продовольствия, а главное, что очень заинтересовало Чукова, — небольшие парапланы, которые можно было бы использовать как парус для быстрого и легкого передвижения во льдах. Трое американских радиолюбителей-коротковолновиков из Калифорнии и двое школьников из Минска получили редчайшую возможность во время сборов поработать на острове Хейса с радиолюбителями всего мира. Но, пожалуй, самыми необычными участниками оказались два экстрасенса из Ростова.

Ныне из всей разноязыкой экспедиции на острове Хейса остались в ожидании полета Карстена на параплане лишь четверо. Остальные либо ушли на лыжах, либо улетели на вертолете на остров Греэм-Белл, куда должен прилететь самолет, чтобы переправить всех на Большую землю. Самыми неудачливыми оказались чехословацкие туристы. Конечно, с первого же дня было ясно, что даже итальянские велосипеды абсолютно непригодны для передвижения по дрейфующим льдам в окрестностях острова, а уж тем более для дальнего и долгого путешествия. Разочарованные велосипедисты встали на лыжи, намереваясь пройти недалекий маршрут, но через сутки возвратились. Одна девушка обморозила пальцы и щеку, у ее товарища лопнул от мороза ботинок. С тех порой залег в полутемном спортзале в спальный мешок и почти все дни пролежал на полу, читая «Науку и жизнь».

Не совсем повезло эстонцам — трое из их группы за это время переболели гриппом. Американцев тоже ждал сюрприз. Шустрые наши школьники едва ли не в первый же день сожгли один из их дорогостоящих трансиверов — компактное приемопередающее устройство. Но задачу свою американцы все же выполнили, проведя около десяти тысяч сеансов радиосвязи.

Самым молодым лыжникам из Вологды удалось благополучно совершить 26-дневный поход.

План экстрасенсов состоял в том, чтобы опробовать идею одиночного перехода через Ледовитый океан. Главный, по их мнению, ресурс в таком путешествии — энергетический контакт с экстрасенсами в России и Канаде. Они будут посылать путешественнику биоэнергию, достаточную для успешного прохождения маршрута.

В качестве репетиции решено было за три дня одному из них пройти от острова Хейса до острова Греэм-Белл и обратно. Триста километров! А если пурга дней на пять, да такая, когда не видно ни зги, приставал я к экстрасенсам, как будете удерживать направление, где укрываться?

Мы жили с экстрасенсами в одной комнате. Хорошие парни, вежливые, они не скрывали, что никогда не бывали в Арктике и не видели даже с самолета гигантские разводья, не проходимые гряды торосов. А если белый медведь, продолжал я, он ведь может просто вас сожрать. И случаи такие были!

Выручило то, что Чуков, отправляясь в маршрут, строго-настрого наказал, им до его прихода с острова не отлучаться. Но тут и представился случай подтвердить рискованность похода.

За лыжниками вели наблюдения медики из Института космической медицины. Они исследовали возможности человеческого организма в условиях Арктики при тяжелых нагрузках. Обследовав всех спортсменов и проводив их в поход, медики решили провести эксперимент на себе. В двенадцати километрах от острова, оклеив себя всевозможными датчиками, они собрали из снежных кирпичей подобие эскимосской хижины — иглу, решив в ней провести ночь, а наутро пешком добраться до острова. Так примерно должен был бы вести себя в Арктике экипаж самолета, потерпевшего аварию. И поначалу все пошло удачно. К полуночи была сложена из снежных кирпичиков иглу, часа через три в ней установилась терпимая для жизни температура — минус 6 градусов, хотя «за бортом» в это время мороз доходил до 27. Выйдя ненадолго проветриться перед сном, они обратили внимание на белых чаек, с криками вдруг принявшихся кружить над ними. Однако медиков это не насторожило, вскоре все улеглись спать. Через пару часов возле убежища медиков заскрипел снег, послышались шаги. «Кто там?» — спросил спросонья руководитель группы. В ответ раздался грозный звериный рык, а через секунду стена рухнула, и над лежащими людьми возникла пасть огромного белого медведя с внушительными клыками — это отметили все. Из пасти текли слюни.

У медиков имелись карабин и ракетница. Один из медиков выстрелил из ракетницы, крикнув старшему, держащему карабин: «Только не в медведя. Вели ранишь, он нас всех раздавит». Выстрелили вверх, оглушив зверя, — он отскочил на несколько шагов. А у стрелявшего заело один патрон, второй. Выстрелив еще раз в воздух, гуськом отошли к балку, стоявшему неподалеку. Там, в жуткой тесноте, провели двое суток, так и не решившись продолжить намеченный эксперимент.

Началась пурга. Обеспокоенные полярники на третий день выехали за медиками на вездеходе, на котором и привезли всех обратно. А если бы этот медведь повстречал экстрасенса-одиночку, добром бы это не кончилось...

Чуков, возвратившийся через несколько дней из похода со своей группой, предложил экстрасенсам пройти эти триста километров в несколько приемов по небольшому отрезку между островами Хейса и Винера, где имелась изба, в которой на несколько дней остановилась группа полярников, а ради безопасности за одиночкой на небольшом расстоянии пойдут два вооруженных лыжника, чтобы отогнать при случае медведя. Так и сделали.

Один из экстрасенсов, соорудив в комнате пирамиду из планочек, уселся в центре ее на стульчик, а второй на лыжах двинулся в путь. Поклявшись, что ни разу не вставал на лыжи, он благополучно прошел первые восемнадцать километров. В избушке с полчаса отдохнул, выпил чаю и пошел обратно. Сопровождавшие его бывалые ходоки из группы томичей рассказывали потом, что где-то на тридцатом километре он вдруг сел и возмутился, что его коллега «сачкует», перестал посылать ему энергию. Потом выяснили, что его товарищ в это время и в самом деле вылез из пирамидки, ушел на кухню за чаем да там заговорился с одним из полярников.

Пройдя первые тридцать шесть километров, экстрасенс как следует подкрепился и на два часа улегся в теплой комнате отдыхать. А уж затем снова двинулся в путь. Но к этому времени разыгралась пурга, и Чуков предложил ему идти по другому маршруту — вдоль острова Хейса. За ночь вместе с сопровождающими он одолел еще сорок километров. На этом эксперимент прервался. Чукову надо было улетать, а для дальнейшего сопровождения охотников больше не нашлось. Однако экстрасенсы остались довольны. Семьдесят восемь километров за шестнадцать часов! Неплохо, говорили они. Но спортсмены-лыжники только усмехнулись: «Каждый сможет если идти один день». Да, если бы не отдыхать через четыре часа в тепле да не пить горячий чай, может, и я тогда бы в эту экстрасенсорику поверил. Впрочем, вероятно, я все-таки чего-то недопонимаю, и через год мы узнаем имя сенситива, который в одиночку пересечет этот океан, побив все существовавшие рекорды...

— Готово, — отнимая широкий раструб от печи, используемой для обогрева авиационных моторов, бурчит авиатехник Валентин и обращается к переводчику Юрию. — Скажи своему «Карлсону» пусть летит, и пожелай ему «ни пуха».

Карстен в полной готовности: мотор за плечами, на груди видеокамера, фотоаппарат, на голове шлем, во рту зажим управления газом. Переливающийся яркими красками синтетический параплан расстелен на снегу. Аэролог, добровольный помощник, расставив ноги, дергает за шнур. Моторчик с ревом выпускает сизый дым, и параплан вспухает. Карстен делает несколько шагов, но купол неожиданно валится на бок, и движок останавливается. Нет, мотор, ни при чем, неправильно разложили купол. Вот он вновь расправлен, взревывает моторчик, и Карстен как-то неожиданно для нас всех с легкостью уходит вверх.

Невиданное здесь доселе летательное средство кружит с рокотом над домиками обсерватории имени Кренкеля, заставляя выскакивать из домов его обитателей. Карстен снижается над островом, в несколько минут перемахивает широченный пролив и оказывается где-то у острова Винера. Потом возвращается. Я бегу к айсбергам, застывшим в полукилометре от берега. Наверное, Карстен, как фотограф, меня сейчас понимает. Там можно сделать очень эффектные снимки!

Он снижается, словно на санках с горки — едва не касается ногами снега, и легкой птицей снова взмывает вверх. Разворачивается, пролетает над вершиной айсберга, потом вдоль его стены обходит сбоку...

Мотор внезапно смолкает, и Карстен, как на парашюте, валится едва ли не к моим ногам. Лежит на снегу и не встает. «Сними так, — объясняет он через переводчика. — Вроде меня сбил воздушный поток, и я упал». Мы смеемся: мол, западной публике нужен не просто снимок летящего немецкого параплана над айсбергами в проливе ЗФИ, а еще какая-то сенсация. Оказалось, что Карстен срочно приземлился, потому что отморозил кончики пальцев.

...Потом мы летели с Чуковы м на вертолете и смотрели через иллюминатор на проплывавшие внизу ледяные поля. Попалось поле, все до горизонта покрытое, как шерстяным ворсом, грядами торосов.

— Ну как, скажи, — пытал я Чукова, — идти на лыжах вот по такому льду? И не только идти, но и тащить за собой санки?

— А так, — отвечал он, как-то обреченно усмехнувшись. — Сожмешь зубы и идешь...

В.Орлов, наш спец. корр. / Фото автора Земля Франца-Иосифа

(обратно)

Зрячее сердце

Продолжение. Начало см. в № 9/91

Хижину я отыскал через пять дней пути. Она стояла на опушке леса, на небольшом холме, с которого открывался вид на долину, вытянувшуюся меж холмов. Глинобитные стены хижины кое-где осыпались под действием ветра и муссонных дождей, а в крытой пальмовыми листьями крыше зияли дыры, просеивающие в пыльный полумрак плотные струйки солнечных лучей. Циновки на полу сгнили от сырости, но зато я нашел два совершенно целых кувшина из красной обожженной глины и плошку, в которой еще сохранились остатки фитиля. Одним словом, я имел для начала независимой жизни все необходимое. Оставалось только починить крышу и стены да сплести из речного тростника новые циновки. Две следующие недели я работал, как будто совершал в храме какой-то предписанный обряд. Охотой и поиском кореньев я занимался большую часть дня; заготовив продукты, чинил крышу и стены хижины, углублял дно родничка и выкладывал его камнями. Наконец быт наладился и работа перестала отнимать все мое время. Но...

Когда я слушал легенды об отшельниках, ушедших от мирской суеты в леса, разве мог я предвидеть, каким кошмаром может обернуться одиночество! Нет, спокойствие и ясность не пришли ко мне. Обрывки мыслей, случайные, не связанные между собой воспоминания, навязчивое повторение давно отзвучавших разговоров — все это гулом стояло в ушах, забывших звучание человеческой речи. Я молил богов о случайном путнике. Пусть он окажется лгуном, дураком, любителем сквернословить, но он сможет отвлечь меня от изматывающих внутренних бесед с самим собой. Я чувствовал, что стою на грани безумия — казалось, я заглянул внутрь себя и увидел разверзшуюся пропасть, на дне которой кружили черные вихри непроявленных мыслей и чувств. Но неожиданно пришла спасительная мысль — найти собеседника за пределами собственного Я, чтобы любой ценой отвлечься от самого себя. Да, со стороны это могло бы показаться смешным — молодой, обросший волосами юноша громким голосом разговаривает с пальмами, спорит с тучами, заслонившими солнце, что-то нежно нашептывает цветку. Бели бы кто-нибудь это увидел, то принял бы меня за сумасшедшего. А ведь именно это и было спасением от безумия. Какие-то изменения в моей голове все же произошли — я начал слышать, как мир говорит со мной.

В заоблачных чертогах я различал лики богов. Небо наполнилось их знаками, лес — голосами. Однажды, сидя на пороге своей хижины, я увидел, как огромная черная туча угрожающе надвинулась на тонкую сияющую полоску, оставшуюся от некогда сияющего лика луны. Противоборство продолжалось лишь мгновение. Месяц вонзился в тучи, как бивень слона в ствол дерева. Но тьма победила, охватила все небо, подмяла огни созвездия Криттика, до последнего сражавшиеся вокруг своего небесного господина. Наступил сезон дождей.

Под небом, в лесу и в долине поселилась темнота, наполненная неясными зловещими формами. Той же ночью в хижину, в мои сны вместе с ветром ворвались холод, кошмары. Где-то вдали ревел гром, как будто небесный воитель Индра пришел на помощь Сомме и вспарывал огненными стрелами черную тучу. И вот первые капли крови израненной тучи пали на лес и холмы, на крышу покосившейся лесной хижины, в которой юный ученик риши мечтал лишь об одном — чтобы прекратился небесный бой и затихли надсадные вопли туч, чтобы притупилось его сознание, оказавшееся неспособным вынести испытание жестоким даром прозрения.

Я не видел дороги, я был сметен, раздавлен собственной ничтожностью перед открывшимся мне величием мира. С трудом отогнав эти мысли, я обратился глазами и сердцем к очагу, где боролся с невидимыми ракшасами тьмы огненный дракон. Я подбросил ему хвороста, и лег на циновку.

Несколько дней подряд по утрам меня будил шум дождя. Большие прозрачные капли бились в крышу, барабанили по разлапистым листьям пальм, смачно впечатывались в красную глину. В хижину проник ностальгический запах скошенного сена, омытого дождем. По склонам холмов в долину неслись коричневые потоки воды. Я отчужденно подумал, что где-то далеко за лесом в моей деревне, на рисовых полях, утопая по щиколотку, а то и по колено, в непролазной грязи сейчас работают все члены общины. Иногда солнце пускало на землю редкие лучи света, и я с наслаждением наблюдал, как меняются оттенки неба, как скользят, чередуясь, по дну долины серые золотистые тени. Время в эти минуты замедляло свой бег, и я чувствовал себя подвешенным в недвижимом воздухе.

Тревожные мысли покинули меня, и ничто не отвлекало внимания от созерцания спокойного течения мира. Иногда мне казалось, что я вижу, как раскрывается цветок, а листья поворачивают к солнцу свои нежные лица. Я уже ощущал, как от цветов, посаженных возле хижины, идут к моей коже теплые токи. Я испытывал трогательное умиление от того, что мышка, живущая в норке рядом с хижиной, при моем появлении не убегает, а садится и настороженно рассматривает меня своими красными, как бусинки, глазами. Я бросал ей остатки своей скудной трапезы, и она прилежно, изо дня в день появлялась у моего порога. Точно так же все чаще у моей хижины по ночам стали собираться звезды. Мне казалось, что они приходят ради меня и для меня складывают на небе священные знаки. Но смысл посланий был еще неясен. А знаков становилось все больше. От них загустел воздух вокруг моей хижины. Аромат предчувствий кружил голову. Тревожно билось сердце, а ему надлежало хранить покой и смиренно ждать...

Myссонные ливни отступили, и травы рванулись к возвратившемуся на небо солнцу, поднялись в рост человека, наполнились гулом бесчисленных насекомых.

С холмов, что синели на противоположной стороне долины, ветер донес эхо больших барабанов. А под вечер там стало заметно зарево костров, и мне даже показалось, что я слышу отзвуки музыки и песен девушек. У меня защемило сердце от неожиданно вернувшихся воспоминаний о праздниках, без которых в моей деревне не обходился ни один сезон. Я едва удержал себя от того, чтобы отправиться затемно к этим кострам, пылающим на вершинах холмов. Ночью я спал плохо и мало, а чуть восход посыпал нежно-желтой сандаловой пылью пучки листьев на верхушках пальм, я оделся, повесил на шею цветочную гирлянду, чтоб придать себе хоть сколько-нибудь праздничный вид, и отправился искать деревню.

Мой путь был легок, а поиски недолгими. На противоположном конце долины я обнаружил аккуратные квадраты полей, из серо-коричневой жижи к небу тянулись нежно-зеленые стойкие ростки риса. Редкие пальмиры стояли почти без крон. Их зеленое убранство было срезано людьми для покрытия крыш хижин или плетения циновок. У поливного канала густо толпились кокосовые пальмы. Я сделал еще несколько шагов, и у меня перехватило дыхание от вида простых глинобитных хижин с красно-коричневыми стенами и желто-серыми тростниковыми крышами — все, как в оставленной мною деревне. Женщины перед открытыми дверьми варили рис, подкладывая в огонь сухие лепешки коровьего навоза. Ветер донес до меня аромат перца и шафрана. Непонятное томление, не дававшее мне спать ночью, внезапно сменилось, определенным, до желудочных спазмов, чувством голода.

По улицам праздно бродили коровы, украшенные цветочными гирляндами, рога их были вымазаны яркой охрой. Я понял, что земледельцы отмечают конец сбора зимнего урожая. Люди, которые попадались навстречу, смотрели на меня без страха и враждебности. То ли праздник настроил их на миролюбивый лад, то ли над этой землей боги держали зонт мира. У входа в просторную хижину меня встретил глава общины. Это был кряжистый и узловатый, как ствол баньяна, старик. Цветом и морщинами его лицо напоминало кору, а черные, плоские от ходьбы босиком ступни, казалось, вросли в землю. Вся его одежда состояла из белой юбки, подоткнутой по случаю жары выше колена. Он был совершенно седым, наверное, поэтому показался мне стариком, но в действительности вряд ли ему было больше пятидесяти лет.

Звали его Сомасундарам. Пригласив меня в хижину, он гордо сказал, что уже двадцать лет управляет советом общины. Жил он в достатке и довольстве. В хижине, казалось, сохранилась свежая прохлада ночи. Перед глиняным изображением почитаемого в наших краях бога Муругана — хранителя лесных холмов, бесстрашного копьеносца, стояла плошка с маслом, — и в ней плавал высокий оранжевый огонек. На полу в несколько слоев лежали свежие тростниковые циновки.

С низким поклоном в хижину вошла юная девушка. Я успел разглядеть только цветки жасмина в черных длинных волосах. Она предложила мне опустить ноги в глиняную плошку с холодной чистой водой, в которой плавали лепестки цветов. Нет ничего приятнее после долгой дороги по горячей земле! Но такой чести удостаиваются только почетные гости, поэтому я смутился. Мое смущение усилилось еще больше, когда девушка, стараясь не глядеть на меня, опустилась на колени и промокнула мои ноги чистым полотном.

Сомасундарам тем временем предложил мне чашу с холодной водой. Я напился и почувствовал себя освеженным.

— Моя дочь — Нандини, — не без гордости сказал Сомасундарам, указывая крючковатым пальцем в сторону робко потупившейся девушки. Она сложила руки ладонями у груди и, поклонившись, выскочила из хижины. Я успел заметить лишь потупленные глаза, склоненную голову и абсолютную готовность подчиняться своему отцу. Дочь в семье крестьянина мало чем отличается от домашней рабыни.

Я сидел, скрестив ноги на циновке, лицом к лицу с главой общины и, надо сказать, чувствовал себя неважно. Я отвык от людей, тем более от имеющих власть. Мне все казалось, что меня принимают за кого-то другого, словно я стал участником представления, разыгранного чаранами. Но, поскольку я не знал, какая роль предназначалась мне, постольку со скромным достоинством принимал знаки внимания и ждал, чем же все кончится. Сомасундарам сообщил мне, что они давно узнали о приходе нового риши в заповедную рощу по ту сторону долины. Оказывается, я был уже не первым обитателем заброшенной хижины. Мои попытки объяснить, что я не риши, оказались тщетными. Сомасундарам упорно величал меня то дваждырожденным, то посвященным, и я, как-то незаметно для самого себя, с этим смирился. Время от времени в хижину заглядывали крестьяне. Тогда старейшина набирал в грудь воздуха, выпрямлял спину и преисполнялся гордости.

— Не каждый день ко мне заходят для беседы странствующие отшельники, познавшие мудрость и хранящие закон, — признался он.

Я сообразил, что старейшина использовал меня для укрепления собственного авторитета, и больше не старался никого переубедить. Пока меня принимают за риши, мне будут оказывать знаки внимания и охранять. Крестьяне даже спросили, не желаю ли я, чтобы мне в хижину приносили свежевыпеченные лепешки и молоко. Но я вспомнил, что дваждырожденный должен отвергать чужие дары, и не без внутренней борьбы отказался. Впрочем, я не спешил возвращаться к своему одиночеству. Несколько дней, пока длился праздник, я ел свежий рис, пил опьяняющий напиток из сладкого сока пальмиры, смотрел, как юноши и девушки танцуют меж зажженных костров. Потом я понял, что пора уходить, но карма распорядилась по-другому...

Я сейчас уже не могу вспомнить, как, блуждая в прохладном сумраке зарослей, оказался на берегу речки, что питала сеть поливных каналов за околицей деревни. Стоя у границы горячего прибрежного песка и густых изумрудных теней, я увидел девушку, выходящую из воды прямо на меня. Солнце било ей в спину, позволяя разглядеть лишь четкие контуры ее темного и плотного тела. Ноги вызывающе шлепали по искрящейся воде, словно топтали пригоршню драгоценных камней.

На темном овале лица сверкнули в улыбке зубы, как гирлянда из мелких белых цветков жасмина. Не сразу узнал я в этой открытой, уверенной в себе богине дочку Сомасундарама — Нандини. Бе голова была гордо поднята на круглом стебле крепкой шеи, глаза смотрели без смущения прямо на меня. Полоса мокрой синей ткани застывшей волной облегала грудь и бедра. Ее маленькие ножки крепко упирались в землю, а походка была легкой и грациозной, как у дикой кошки. Нет, все-таки она мало походила на небожительницу, как показалось мне вначале. Скорее ее праматерью были смуглые боги леса и подземного царства, где хранятся зерна колдовских трав и россыпи драгоценных камней. Под падающими сбоку лучами солнца ее глаза приобретали густо-коричневый цвет, как вода глубоких лесных затонов, обрамленных черным камышом. Веки и мочки ушей просвечивали алыми прожилками.

— Мое имя Нандини или Нанди — означает «Приносящая радость», — сказала девушка. — Я никогда раньше не видала таких молодых риши, — добавила она. — Говорят, в городах женщинам предписано носить длинные одежды, ежедневно совершать омовения и запрещено говорить с посторонними.

— Не знаю, как в городе, — пожал я плечами,— а у нас юные девушки вообще носят только кожаные пояски, к которым прикрепляют широкие листья банана. Когда листья высыхают, они просто заменяют их новыми.

— Боюсь, что мы мало походим на безупречных городских красавиц. — С улыбкой смущения Нанди стала разглаживать смуглыми ладонями складки мокрой ткани на своих крепких бедрах.

Я почувствовал головокружение. Ни о каком городе не хотелось и думать. Я был совершенно счастлив, заново открывал свой мир, учился принимать его щедрые дары. Совершенно не помню, что делал первые дни, вернувшись в лес, — все заслонил образ Нанди. Я мысленно рисовал картины нашей будущей любви и уже видел, как мы рука об руку путешествуем по бесконечным дорогам среди гор и лесов, как я учу Нандини искусству ощущать дыхание жизни.

То, что она была где-то далеко в деревне со своими родителями и что я сам понятия не имел, как же стать риши, меня, насколько помню, совершенно не смущало. Почему-то я был уверен, что моя судьба решена. Вся будущая жизнь представлялась мне, как прямое широкое русло равнинной реки, текущей на восход солнца. Что могло помешать моему пути?

Приходя в деревню, я с некоторым сочувствием смотрел на занятых повседневными заботами крестьян. Мне стыдно вспоминать, но я быстро свыкся с положением молодого мудреца. Не надо было заботиться о пропитании — Сомасундарам следил за тем, чтобы, когда бы я ни пришел в деревню, для меня всегда был готов запас провизии. Крестьяне почтительно кланялись мне на улице, оказывали мелкие знаки внимания. Я не очень утруждал себя размышлениями о возможной плате за такой почет и уважение. Однако во время одной из моих прогулок с Сомасундарамом по деревне пришлось задуматься и об этом.

Был вечер. Дневная жара несколько спала, и последние лучи солнца пронизывали острыми стрелами щиты слоистых облаков. На душе у меня было спокойно и чисто, как в пруду с белыми лотосами. На Сомасундарама окружающая красота навеяла глубокую меланхолию, и, оставшись со мной наедине, он начал сетовать на судьбу:

— Люди утратили разум. Каждый думает только о себе, забывая о том, что община сильна единством всех ее членов. — Сомасундарам с грустью указал на повалившийся забор, охраняющий посадки риса от диких кабанов.

— Прошел уже месяц, а никто не чинит, надо чистить поливные каналы, которые стали заболачиваться, — не могу собрать людей. Недавно сосед у соседа вывез с поля пять снопов сахарного тростника. Бессмысленное мелкое воровство — за это мы забрали у него три мешка риса. Люди не хотят работать, не могут договориться о честном обмене, предпочитают воровать. Купцы в городе, видя крестьянина, пытаются взять двойную цену, торгуются, как бешеные. Раджа не хочет или не может навести порядок на базаре и на дорогах. Командиры отрядов, призванные нас охранять, ездят по деревням и попросту грабят, угоняют скот, увозят красивых девушек. Никто не заступается за обиженных — каждый думает о своем благополучии, а не о справедливости. Бели в нашу деревню придут разбойники, то все мои односельчане запрутся в домах и будут молить богов, чтоб ограбили соседа, а не его. Большая беда в том, что мы перестали верить друг другу — распадаются наши общины, рушатся семьи, дети презирают отцов, отцы не несут ответственности за детей. Все говорят о грядущей великой беде, но никто ничего не делает для спасения. Деревни отдают шестую часть урожая в столицы царств и знать не хотят, кто правит, кто сражается на границах. Лишь бы их не задела война. Но я-то знаю, что мир не вечен. И не ясно, кто унаследует престол в Хастинапуре...

— Но ведь вы не принадлежите Хастинапуру... Он недостижимо далек отсюда.

— Мы принадлежим богам и местному радже. Но все государства связаны между собой союзами и обязательствами. Стоит нарушиться этому хрупкому равновесию — и весь мир разделится на врагов и союзников, двинутся бесчисленные армии, вытаптывая посевы и сжигая деревни. А потом начнется разбой, грабеж и война против всех, если дваждырожденные ее не остановят. Они одни не хотят войны, так как не имеют ни земли, ни сокровищ, ни армий. Скажи мне, вы можете остановить войну?

Я немного оторопел от такого оборота беседы, но порылся в памяти и повторил строки из сокровенных сказаний:

— Кто может своей глубокой мудростью предотвратить судьбу? Никто не может переступить путь, предначертанный роком. Бытие и небытие, счастье и несчастье — все это имеет свой корень во времени. Время приводит существа к зрелости, время же их уничтожает. Зная, что те явления, которые уже прошли или еще не наступили, либо происходят в настоящий момент, — созданы временем, мы не должны отчаиваться.

Сомасундарам, кажется, удовлетворился ответом. А может быть, он и сам это знал? После этого разговора грустные мысли все чаще появлялись у меня, когда я бывал в деревне. Но стоило вернуться к себе в хижину и посидеть спокойно, созерцая красный костер закатного солнца, как уверенность в будущем возвращалась ко мне. Нандини не могла этого понять. Ее обижало, что я стараюсь как можно реже бывать среди крестьян. Впрочем, сама она с удовольствием приходила ко мне, когда выдавалось свободное время. Мы гуляли в лесу среди казуариновых деревьев, издалека казавшихся зеленой дымкой на фоне серых холмов. Я шутя звал ее апсарой черных скал.

— Не гневи богов, — сердилась она, — апсары несут в себе искры небесного происхождения, а я только крестьянка, и от земли мне не оторваться.

День за днем все глубже опускался я в омут своих мыслей и чувств, там клубились неясные тени — то ли обрывки снов, то ли непроявленные знаки будущего. Я предался упражнениям, думая, что прорыть поливной канал легче, чем открыть в себе новые каналы для дыхания жизни, но никому в деревне этого не объяснить, даже Нандини.

Впрочем, деревне было не до меня. Под знойными лучами солнца с неба, казалось, облупилась синяя эмаль. Обнажились сухие серые своды, словно мертвое ложе океана, покинутое водами. И травы, и кусты на поляне вокруг хижины, как и по всему лесу, окрасились в охристые цвета тревоги и умирания. От земли шел запах, как от пепелища. Даже родничок меж камней, даривший мне радость своим журчанием, едва сочился, процеживая сквозь мох свои животворные капли. Мне пришлось выкопать ямку и вставить туда пустые скорлупки кокосовых орехов, чтобы всегда иметь под рукой хоть небольшой запас скапливающейся в них свежей воды. Но лес начал страдать. Пальмы опускали все ниже свои огромные резные листья, как человек, сраженный отчаянием, опускает руки. Где-то в чаще тревожно кричали павлины. Иногда ветер приносил оттуда тошнотворно сладкий запах трупов павших лесных антилоп.

Засуха обернулась страшной бедой для деревни. Солнце выжгло посевы риса. И хоть в деревне был кое-какой запас продуктов и люди могли дотянуть до начала дождей, но раджа, владеющий этими землями, был полон решимости собрать причитавшуюся ему долю урожая.

Однажды, гуляя неподалеку от своей хижины, я вдруг услышал удары барабана и заунывное пение, больше похожее на стон толпы. Пройдя через поредевший лес, я вышел к поляне и застыл в тени деревьев как вкопанный, поняв, что стал свидетелем обряда, видеть который не дозволялось ни одному мужчине.

На поляне было более двух десятков девушек в ярких, праздничных одеждах, умащенных сандаловой пастой. Девушки танцевали — взявшись за руки, быстро шли по кругу, одновременно вскидывали руки, прогибались в талии и пели, все время пели, почти не раскрывая рта. Бой барабанчика, который держала одна из танцующих, стал все убыстряться, все быстрее двигались босые ноги, изрезанные о сухую траву. Дыхание танцующих стало прерывистым, хриплым, по лицам текли капли пота, зрачки закатывались в трансе.

Среди танцующих я увидел Нандини. Ее глаза сияли потусторонним страшным огнем безумства, губы покраснели, как от жарких поцелуев.

Одна из девушек, не прекращая танца, сорвала с себя платье и, отбросив его в сторону, стала извиваться, как змея в любовном экстазе. Ее примеру последовали другие, в том числе и Нандини. Я впервые увидел ее крепкое тело — бедра, налитые женской силой, руки, вьющиеся змеями. Капли пота выступили в темно-коричневой ложбинке между зрелых грудей с задранными вверх сиреневыми сосками. Что-то тревожное, противоестественное было в этом танце любви, лишенном радости, больше похожем на человеческое жертвоприношение.

Я чуть не вскрикнул, когда у Нандини подкосились ноги и она упала голой спиной в колючую траву так, словно это было ложе из лепестков жасмина. Она, кажется, не почувствовала боли, потому что продолжала извиваться на земле, запрокидывая голову, словно в любовном томлении, прогибалась в талии и бесстыдно раздвигала ноги. Треугольник тени под нежной округлостью живота хищно кидался то вниз, то вверх.

Радом с ней одна за другой простерлись в пыли другие девушки с оскаленными в страсти зубами и разметавшимися прядями волос. Я больше не мог смотреть на это и бесшумно повернул назад в чащу, обдумывая смысл обряда, давно забытого в моей родной деревне. Я понял, кому отдавались в страсти эти девушки, чью любовь призывали. Бог Индра — повелитель грозы и небесного огня — должен был возгореться страстью при виде обнаженных девственных тел и пролить животворный дождь на иссохшую землю. Подобные обряды значат только одно — засуха стала нестерпимой, и если не помогут танцы, то какое еще жертвоприношение совершат жители деревни? Эхо барабанчика в ушах становилось все нестерпимее. В ноздрях стоял невесть откуда взявшийся запах крови. Страшные смутные предчувствия теснились в сознании до тех пор, пока оно само собой мягко и естественно не погрузилось в блаженное забытье.

Меня нашли под вечер те самые девушки, которые исполняли ритуальный танец заклинания дождя. Нанди вместе с подругами привела меня в чувство, отвела податливого и неуклюжего, как щенка, в мою хижину и даже прислала на другой день крестьянина, знакомого с искусством врачевания. Он дал мне пожевать какие-то пряные зерна, а потом, насыпав на ладонь жгучего желтого порошка, вдул мне его поочередно в обе ноздри. Я чуть не расстался с жизнью от беспрерывного чихания. Но надо признать, что после этого в голове у меня окончательно прояснилось, и я даже смог выпить кувшин молока, который принесла мне из деревни Нандини. Пока я смиренно лежал на циновках, она убрала мою хижину, залила свежего масла в светильник, сложила рядом с очагом охапку сухого хвороста. Я отстраненно следил за девушкой, хлопотавшей по дому, и думал, чем-то все это кончится...

А утром, когда я открыл глаза, то увидел Учителя, сидящего на циновке рядом со мной. Казалось, он дремал, прикрыв веки. От него веяло давно забытым покоем и надежностью. Ощутив мое пробуждение, он открыл глаза и улыбнулся.

— Ты далеко ушел.

— Я сбился с дороги, — ответил я, понимая, что не о моем путешествии через джунгли идет речь.

— Я помогу тебе вернуться.

— Ничего не получится, — с горечью сказал я. — Я не могу стать дваждырожденным. Я ощутил дыхание жизни. Но это принесло мне только новые страхи и сомнения.

— Ничего, они падут во мрак забвения, и просветлеет твое сознание, тогда откроется путь к новой силе. В сокровенных сказаниях настоящим человеком называется тот, кто обуздывает чувства, не потворствуя себе, кто незлобивостью терпеливо удаляет зарождающийся гнев, подобно тому, как змея сбрасывает старую кожу, освобождается от привязанностей. Это — истинный путь брахмана. Это — твоя дхарма. Первый шаг к прозрению ты уже сделал. Ты сломал скорлупу тела, разрушил преграду, которая отделяет обычного человека от могучих потоков Космоса. Когда ты овладеешь брахмой, тогда ты будешь готов дарить и принимать любовь. А пока смирись и не терзай свою совесть. Даже посвященным не дано видеть всех последствий своих поступков. Но тебе пора знать, что, ступив на путь дваждырожденного, ты стал звеном великой цепи, протянувшейся из прошлого в будущее. Ты стал членом братства, которому уже тысячи лет, и каждый обладатель брахмы — его бесценная часть.

— Но почему Нандини не может стать дваждырожденной? Будь и для нее Учителем.

— Увы, ей не дано. Мы не знаем, почему одни дети рождаются способными повелевать брахмой, а другие лишены ее. Самое удивительное, что не имеет значения ни сословие, ни богатство. Можно научиться упражнениям, закаляющим тело и дух, но нельзя заставить сердце прозреть. Женщины дваждырожденные — мы зовем их апсарами — от обычных мужчин могут родить детей, способных ощущать брахму. Но от простой женщины ребенок со зрячим сердцем рождается очень редко. Нас с каждым годом становится все меньше, и поэтому никто из дваждырожденных не должен вступать в браки с простыми людьми.

— Но я-то рожден не брахманами...

— А таких, как ты, больше и нет на сотню деревень в округе.

Ты думаешь, странствующие риши бродят меж крестьянских полей без цели? Такие, как ты, — искры нашего костра, случайно вспыхнувшие в затерянных уголках большого мира. Найти вас — нелегкий труд, но мы не можем позволить себе ни одной потерянной жизни дваждырожденного.

— Неужели дваждырожденные женятся только на познавших брахму? Неужели так было всегда?

— Нет. Ныне живущий патриарх Бхишма — один из тех, кто в Высокой сабхе решает судьбу нашего братства, родился в семействе кшатрия, понятия не имевшего о силе брахмы, а полагавшегося всебольше на крепость своих рук и остроту меча. Впрочем, как гласит легенда, матерью его была одна из величайших дваждырожденных — Ганга. Конечно, сочетаясь браком с кшатрием, она нарушила законы нашей общины. Тогда вмешался совет патриархов — Высокая сабха. Кое-кто из дваждырожденных требовал устранить ее из нашего узора. Но Ганга уверяла, что у нее от брака с непосвященным все равно родится ребенок, способный воспринимать брахму. Сабха в мудрости своей отложила решение на девять месяцев. Тогда жизнь показала, насколько иногда верным бывает предчувствие женщины-дваждырожденной. Родился мальчик, которого назвали Бхишма. Уже в детском возрасте он обнаружил способности управлять брахмой, и поэтому жрецы забрали его от отца в ашрам, обитель дваждырожденных. Бхишма оказался удивительно способным учеником. Его считали и знатоком сокровенных сказаний, и прекрасным бойцом на мечах. Он достиг высот в искусстве сосредоточиваться и управлять брахмой, в то же время не потерял связей с внешним миром. Он и по сей день хорошо разбирается в государственных делах. Судьба даровала ему удивительно длинную жизнь. Ведь на его веку сменились уже три поколения. Как кшатрий, он оказался связанным родственными узами с царями дома Кауравов, которые правили огромным царством со столицей в Хастинапуре.

— Я знаю, — не выдержал я. — Это все в Критаюге. Чараны все были храбры и сведущи, добры и счастливы. Не была там грабителей и людей, склонных к беззаконию. И не было тогда несчастного, и жены не становились вдовами. По стране катилось колесо святого закона, установленного Бхишмой...

— Золотой век ушел от нас давным-давно, в те глубокие времена, о которых сохранились только крупицы знаний в сокровенных сказаниях и красивые песни чаранов. Как ни долго живет на свете Бхишма, но и он знает о золотом веке не больше, чем донесли до нас легенды. Тогда люди не знали соперничества, и никто не думал о превосходстве над другими. Мысли каждого были явными, как свет костра. Все сердца были открыты брахме, полны любви и сочувствия.

Если бы я этот рассказ услышал неделей раньше, я бы поверил каждому слову. Но в тот момент меня интересовало не прошлое, а будущее. Но оно без Нанди представлялось мне лишенным света. Об этом я и сказал Учителю.

— Я буду любить ее, даже если не смогу взять в жены, — упорствовал я.

Риши видел мое состояние, но не торопил с решением.

— Женщина может закрыть дорогу к высоким полям даже дваждырожденному, — говорил Учитель, — если он не обуздает свои инстинкты. У соперника богов — владыки ракшасов—Никумбхи родилось двое сыновей — Сунда и Упасунда. Им дано было умение управлять огненной силой. С детства они подвергали себя жестоким аскетическим испытаниям. В легендах говорится, что они отправились на гору Виндхья, где, по обычаю всех аскетов, оделись в мочало, морили себя голодом, подолгу пребывали в неподвижности. И с течением времени произошло чудо, как гласят сокровенные сказания, — накаленная за долгие годы силой их подвижничества гора Виндхья стала испускать пар.

Высокая сабха, внимательно следившая за их развитием, встревожилась не на шутку. Близнецы благодаря сочетанию своих способностей становились обладателями колоссальной мощи, но, презрев законы благого поведения, оставались дикарями. Не случайно в народе таких, как они, называют ракшасами — демонами.

Тогда в общине дваждырожденных царил закон ненасилия над живыми существами. Поэтому самый простой способ, который — я по глазам вижу — пришел тебе в голову — убить, для нас был неприемлем. Зато братья ракшасы не останавливались перед насилием. В легендах говорится, что они выступили с могучим и преданным войском. Они убивали брахманов, которые совершали жертвоприношения, истребляли царей и кшатриев. Захирела торговля, и исчезли рынки, прекратились браки и священные обряды. Месяц и солнце, планеты и созвездия при виде таких деяний Сунды и Упасунды предались печали. Это, конечно, легенда, но в ней есть зерно истины. Разумеется, слухи об их злодеяниях сильно преувеличены. Они не свергали царей с тронов и не охотились за аскетами. Как ни велика была сила братьев, Высокая сабха не допустила бы таких бедствий.

Сунда и Упасунда, обложив данью несколько городов и деревень, начали готовиться к захвату соседних царств. Это грозило поколебать равновесие мира. И тогда наше братство сочло необходимым вмешаться. Сломить волю братьев, пока они были вместе, оказалось не под силу даже нашим патриархам. Й неожиданно на помощь пришла одна юная апсара по имени Тилоттама. Она была ослепительно красива, будто состояла из миллиона драгоценных камней величиной с сезамово семя. И не было в ее членах ни одной мельчайшей частицы, которая не была бы наделена совершенной красотой. Говорят, даже дваждырожденные, привыкшие управлять своими чувствами, и то не могли оторвать от нее взоров. Не знаю, какой силой брахмы она обладала. Очевидно, ей были доступны только низшие поля. По крайней мере, о ее аскетических заслугах ничего не известно. Но она очень тонко чувствовала дыхание жизни и умела читать мысли мужчин.

Дваждырожденные доставили ее к. лесу, где основали свой временный лагерь Сунда и Упасунда. Тилоттама, бесстрашно сбросив с себя все одежды, обернула вокруг гибкой талии красную материю, чтобы сразу привлечь внимание. Сделав вид, что собирает в лесу цветы, она неторопливо приблизилась к тому месту, где оба великих ракшаса предавались радостям у огромного стола с кушаньями и вином. Дальше все произошло, как и предвидели патриархи. Ветер сорвал с нее легкую ткань, заменявшую одежду. Оба властелина брахмы просто потеряли разум при виде ее красоты. В легенде сказано, что они оба попытались овладеть прекрасной апсарой. Никто не хотел уступать, и, опьяненные страстью, они убили друг друга. Чараны любят истории о кровавых поединках из-за женщин. Но на самом деле майя страсти, которую навела на них Тилоттама, просто лишила их сердца гармонии и покоя. Брахма, накопленная за годы аскетических упражнений, ушла из них, как вода из разбитого кувшина. Для Высокой сабхи они после этого были уже не соперники. Тилоттама с почетом вернулась в братство.

Увы, мы знаем множество подобных историй. Страсть к женщине разрушает гармонию мыслей, рассеивает внимание. Сердце, пылающее страстью, никогда не примет в себя огонь брахмы — эти огни, встречаясь, тушат друг друга.

— Так что же делать? — в отчаянии спросил я Учителя.

— Быть верным начатому пути и не бояться потерь. Невозможно сохранить то, что имеешь, на тропе восхождения. Но ты должен воспринимать утраты как освобождение от оков привычной жизни. Это майя, которая мешает тебе стать дваждырожденным.

— Но у меня не получается...

— Потому что твои мысли путанны, чувства несовершенны. Научись не думать о пище и сне, стань хозяином ненависти и любви, будь терпелив в ожидании исполнения желаний. И тогда перед тобой откроются новые миры, высокие поля, а дыхание жизни, войдя в твое сердце, будет превращаться в светлую брахму.

— Но может быть, ты ошибаешься, считая меня способным... — с горечью спросил я, — я такой же, как все...

— Нет, ты изменился, ты был уже не похожим на других в день нашей первой встречи. Ведь никто другой в общине не задавался целью сломать скорлупу привычной жизни. Запомни, брахман рождается кротким. Он не должен внушать чувство страха ни одному из живых существ. Это высочайший закон общины дваждырожденных, так же, как закон кшатриев — суровость, держание скипетра и защита подданных. Ни происхождение, ни богатство, не могут считаться заслугой перед нашим братством. Только труд во имя общей пользы в глазах дваждырожденных заслуживает уважения. Это должен знать каждый ученик. Только на этом пути откроются для него врата во второе рождение. Но если ученик ведет себя неподобающим образом, То учитель, желая проявить заботу о нем, не должен прощать его. Дела ждут меня за пределами этой деревни. Но не успеет луна потерять и половины своего света, как я вернусь: Тебя я приговариваю к смирению. Не встречайся с Нандини, выполняй предписанные обряды:.. Свасти! (Счастья тебе!)

Учитель ушел по дороге на север, оставив меня удивляться тому, зачем он употребил восклицание, положенное лишь при обряде жертвоприношения. Тревога-за себя и за Нандини не отпускала меня.

По ее рассказам я узнал, что в деревню несколько раз за месяц наведывались вооруженные всадники из столицы и требовали прислать в город зерно. Крестьяне отправили пару телег, нагруженных доверху, но большую часть урожая закопали в землю, справедливо полагая, что если у них заберут все, то в деревне не окажется никого, кто сможет встретить следующий сезон дождей.

— О том, где спрятано зерно, не знает никто, кроме моего отца и нескольких доверенных членов общины, — сказала мне Нандини, не скрывая, что гордится своим отцом. А у меня сердце сжалось от тревоги.

В последние дни я старался не заходить в деревню, наивно полагая, что беда, приближение которой я ощущал так же явственно, как стук копыт лошадей спешащих всадников, минет меня. Велико же было мое удивление, когда однажды на закате дня в мою ветхую хижину пришел Сомасундарам. Он выпил воды, которую я собрал из медленно сочившего влагу источника, и уселся на сухую траву прямо перед входом в мое жилье. Я ждал, что он скажет, опасаясь, что разговор пойдет о нас с Нандини, но старейшину беспокоили совсем другие мысли:

— Если засуха не прекратится в ближайшие дни, всадники раджи не уедут, не разграбив деревни, — сказал Сомасундарам.

— Мы много трудились в этом году, но судьба повернулась против нас и не в наших силах ее изменить. Жизнь деревни повисла на тонкой нити дождя, но мы не можем повелевать небесами... Это, я слышал, доступно только дваждырожденным... — Сомасундарам, повернувшись, посмотрел мне в глаза. — Ты — дваждырожденный. Поделись тайной, открой священные Заклинания... Нам надо знать...

Я почувствовал, как кровь прилила к моему лицу — если бы я знал хоть одну тайну, то обязательно рассказал бы.

— Я не могу вам помочь, — сказал я. — Я всего лишь ученик в начале пути.

Сомасундарам грустно кивнул и тихо спросил:

— Как изменить карму деревни?

Вот так же совсем недавно я вопрошал Учителя и услышал в ответ: «Есть только один путь, но ты должен найти его сам... Есть только один путь... Узнай сам», — звучало в моем сознании. И вдруг, словно холодный ветер ударил в лицо среди жаркого вечера, — я постиг ответ.

— Я знаю, как можно изменить карму деревни! — воскликнул я.

Глаза Сомасундарама впились в меня, как вылетевшие из темноты горящие стрелы.

— Мы приходим на свет, не умея ничего, лишь наши родители учат нас возделывать землю и управлять волами. Также и кшатрии не от рождения умеют владеть мечом и конем. Значит, меж нами нет непреодолимых стен, мы тоже можем научиться сражаться. Можно научить крестьян сражаться против кшатриев! Да, вы должны сражаться. Этого не ждут воины раджи, это противоречит вашей дхарме, но это единственный путь отстоять урожай.

Недоверие сменилось на лице Сомасундарама выражением суровой решимости.

— Спасибо тебе, дваждырожденный! Ты дал мне надежду. Я и сам бы должен был принять это решение. Я собираю общину...

Под вечер, на закате солнца, когда крестьяне вернулись с полей и жара спала, мужчины — все полноправные члены общины собрались на центральной площади деревни. Сидели вокруг костра прямо на песке, хранившем тепло дня, и говорили, спорили до хрипоты. И чем больше говорили, тем больше я понимал безнадежность задуманного. Возбуждение ожидания сменилось у меня удивлением, разочарованием, а потом и отчаянием. Старики просто не верили, что возможно пахарю сменить мотыгу на боевой меч.

— Пусть скажет молодой отшельник, — крикнул кто-то.

Я встал, вышел на середину круга и сказал:

— Именно потому, что сам человек — деятель, люди славят его, когда он добивается успеха в делах, и порицают при неудаче. Разрывая землю плугом, мы разбрасываем семена и потом ждем дождя. Если засуха уничтожает посевы, мы в этом не повинны. Если бы мы только приносили жертвы богам и умоляли их даровать нам урожай, то поля наши были бы вечно голыми. Когда делу и начала не положено, то и плодов не будет, — так говорил я, не понимая, откуда берутся слова, в каком-то исступленном вдохновении, рожденном радостью собственного прозрения.

Я говорил, площадь молчала. Я не мог заставить крестьян прозреть. Они смотрели на меня со страхом и удивлением. За время жизни в лесу я успел забыть, как выглядели глаза моих земляков. И я вдруг ясно осознал, что уже никогда не смогу вернуться к простой жизни своей общины. А что дальше? Неужели впереди у меня только лесная хижина?

— Мы не можем сражаться с кшатриями,— говорили мне старики. — Ты — брахман, попроси богов о спасении.

— Жрецы могут пытаться умилостивить небожителей. Но изменить поток реки жизни, прервать цепь поступков и воздаяний даже боги не в силах, — сказал я и удивился, откуда я это знаю.

Сомасундарам кивнул и добавил:

— Да мы и сами пытаемся, как можем, заручиться милостью богов. Лепим из глины, высекаем из камня их лики, делаем подношения цветов и фруктов, возжигаем благовония. А боги все равно насылают на нас болезни и несчастья.

— Мы не можем драться с кшатриями! — вновь сказали старики.— Разве толпа необученных крестьян может противостоять гибкой маневренности колесниц? Ну, перебьют наши юноши один небольшой отряд, а потом из города придет все войско раджи, и от деревни не останется даже пепелища! Что может сделать лук, стреляющий камнями, против панциря, стоимостью больше, чем вся наша деревня?

— И что, смиренно ждать, пока вас под пыткой заставят отдать зерно? — с горечью спросил я.

Сомасундарам взглянул мне в глаза, и я увидел там не безысходную тоску, а мужественную готовность принять все, что будет ниспослано судьбой.

— Карма, — сказал он. — Мы сами пожинаем плоды своих деяний...

Пересекая в сумерках долину между горами, я ожидал, что из-за какого-нибудь придорожного куста вырвется воин с обнаженным мечом или тигриная морда с оскаленной пастью. Боясь, как бы ночь не застала меня в пути, я почти бежал. У своей хижины в тот вечер я обнаружил еще теплые лепешки слоновьего помета. Среди следов, оставленных могучими ногами, были и небольшие круглые вмятины. Значит, в стаде были и маленькие слонята, что делало встречу с исполинами весьма опасной. И тем не менее ни слоны, ни другие звери меня не тронули. Может, прав был риши, уверявший, что чистая пища, регулярные омовения и внутреннее спокойствие отводят от отшельника угрозу диких животных? Вот только внутреннего спокойствия у меня в тот момент не было. Наоборот, я был в панике. Я забился в свою хижину, подперев дверь крепкими кольями, и пытался унять мерзкий страх, холодным сквозняком тянувший силы из сердца. А я еще кичился своим духовным превосходством над крестьянами. К каким высотам духа могу я вырваться из своего животного естества?

Проснулся я, когда солнце поднялось над кронами пальм, и занялся ремонтом хижины. Это было делом нелегким: за пальмовыми листьями приходилось влезать на дерево и подрезать их сухие черенки кинжалом. Но я радовался работе, потому что она отвлекала меня от мрачных мыслей. Когда крыша была покрыта новым, надежным слоем пальмовых листьев, я совершил обряд омовения у родника и отправился к Нандини.

У хижины Сомасундарама толпился народ. Крестьяне молча расступились и пропустили меня. Я вошел в сизый сумрак. Перед глиняным богом курились благовонные палочки, ярче обычного сиял огонек в плошке с маслом. Посреди хижины на циновке лежал сам глава общины с мокрой повязкой на голове. Увидев меня, Сомасундарам чуть приподнялся, приложив руку ко лбу в знак приветствия. Я сел, скрестив ноги, на циновку рядом с ним.

— Что случилось? — осторожно спросил я.

— А-а, позор этой жизни на земле, бесполезной и бессмысленной, — со злой горечью махнул рукой отец Нандини, снова опуская голову на циновку. — Правильно говорят брахманы, что наше существование основано на несчастье и зависимости от других. Слова приезжали всадники из города. Они сказали, что обыскивать деревню не будут, что я сам, как глава общины, понесу ответственность, если не будет найден запас риса. У них в столице начинается голод, и из других районов дань не поступает, там все сожгла проклятая засуха. А у нас ведь тоже лишнего ничего нет!

По его морщинистой, небритой щеке поползла мутная слеза. Если бы Нандини не сказала мне, что он на днях своими руками закапывал в потайное место излишки зерна, я бы ни на минуту не усомнился в его искренности.

— Так что я готовлюсь к смерти. — Сомасундарам сделал мне знак, и я приблизился. — Уведи Нандини в горы. В убежище риши ее никто не решится тронуть, даже слуги раджи. Пусть она переждет несколько дней, пока улягутся страсти. Я очень беспокоюсь, как бы ее не взяли заложницей. Уходите прямо сейчас и не возвращайтесь раньше, чем все разрешится... Я к вам пришлю одного из моих сыновей.

Я встал с циновки, взял за руку Нандини и вывел из хижины, не говоря больше никому ни слова. Я боялся, что она не пойдет, что у меня не хватит решимости забрать ее с собой и тем самым привлечь всадников раджи к своему убежищу.

Нет, не чувствовал я себя готовым к борьбе. У меня даже появилась мысль, что зря я не послушал Учителя. Я сам лишил себя безопасности и бросил под копыта конной стражи раджи. Думая так, я быстро шел по знакомой тропинке среди холмов, сожженных засухой. Нандини послушно шла за мной. На ее босые ноги ложилась серая горячая пыль. Пронзительная жалость вдруг заставила сильнее забиться мое сердце, придала решимости. Я привел ее в свою хижину. В глиняной плошке, которую я оставлял у родника, собралось немного воды. Я предложил ее Нандини. Измученная переживаниями и дорогой, девушка почти сразу заснула, Свернувшись клубком, в теплом полумраке моей, хижины. А я, несмотря на зной, отправился в лес в поисках еды, ругая себя за то, что впопыхах забыл захватить припасы из деревни.

Лес переживал трудные времена. Куда-то улетели птицы. Исхудавшие антилопы бросали слезные взгляды на небо, жевали сухие колючие ветви погибающих от жажды деревьев. Я ходил несколько часов и нашел лишь несколько съедобных кореньев, которые можно было испечь в костре. Впрочем, волнения заглушили чувство голода. Когда я вернулся в хижину, уже смеркалось. Было душно, но жестокий зной отступил. Нандини стояла у родника на коленях и пригоршнями брала воду, скопившуюся в чаше, и бросала ее себе на лицо в плечи.

— Прости, я истратила всю воду, но так хотелось, чтоб ты видел меня свежей.

— Ничего, — я заставил себя улыбнуться, — вода скоро наберется...

— Почему я кожей ощущаю твое присутствие, даже когда не вижу глазами? От тебя идут токи теплой, доброй силы...

И вдруг в ее глазах, обращенных ко мне, отразился страх. Я мгновенно повернулся, нашаривая рукой кинжал… Но возбудителем страха оказался всего лишь младший брат Нандини, несмотря на жару, прибежавший из деревни. Он захлебывался горячим воздухом, смахивал грязной рукой пот с бровей и пытался что-то выговорить, но язык ему не повиновался. Я усадил парня на циновку и дал ему глотнуть свежей воды. Тогда он проговорил, преодолевая спазм в горле:

— Стражники убили отца!

Горестно вскрикнула Нандини. Мальчишка тяжело сглотнул в продолжал:

— Они все еще в деревце. Приехали утром и грозились поджечь хижины, если мы не скажем, где зерно.

Я представил себе, как ярко горит сухой тростник, покрывающий крыши домов.

— Отец все равно ничего не сказал. Тогда его стали бить, а потом их главный мечом отсек… — парень бросил взгляд на сестру и запнулся. — После убийства отца никто все равно говорить не стал. Они все еще там. Сказали, что не уйдут, пока все не обыщут. Страшно! Во всех словно вселились ракшасы. Женщины плачут, мужчин, как скотину, согнали в одну хижину. Кшатрий, что убил отца, грозится перебить всех. Меня послали к вам крестьяне. Вы ведь брахман, может, вас солдаты послушаются или испугаются.

Мальчишка замолчал. В тишине было слышно, как за моей спиной всхлипывает Нандини. Я отрицательно покачал головой:

— Я не в силах помочь.

Что я еще мог им сказать? Ни мудрости, ни сил не хватит у меня, чтобы вынудить воинов покинуть деревню. Если крестьяне сами не могут схватиться за топоры, то что могу я?

— Мы никуда не пойдем, — сказал я. — И ты оставайся. Переждем.

Парень презрительно скривил губы, молча встал и, не глядя ни на меня, ни на сестру, вышел из хижины. Нандини лежала на циновке, отвернувшись к стене. Я не пытался с ней заговорить и сидел в полудремотном настороженном состоянии у очага.

Проснулся я от резкого стука и сначала не понял, где я нахожусь. Ночь отступила. Сквозь щели в двери в хижину пробивались тонкие струи солнечного света. Рядом со мной, вытянувшись в тревожном порыве, шала Нандини. Я поднял свой кинжал, который пролежал всю ночь у моего изголовья, и убрал кол, подпирающий дверь. Она, скрипнув, открылась сама собой, словно волна солнечного света снаружи давила на нее.

На границе света и полумрака моей хижины в рое золотых пылинок стоял человек, по воле которого я очутился в этом лесу. Прошедшие месяцы не изменили его облика. По-прежнему сияли серебряным светом волосы. Так же спокойно смотрели из-под седых бровей проницательные глаза, та же отрешенная улыбка пряталась в бороде. Шкура антилопы служила ему плащом, а длинная ветка баньяна — дорожным посохом. Он бросил взгляд на мою правую руку и просто сказал:

— Значит, я вовремя...

Я пригласил его в хижину. Предложил ему утолить жажду и занялся растопкой костра, чтобы как-то скрыть смущение. Мне почему-то стало казаться, что он догадывается о моем вчерашнем состоянии, и мне было стыдно за многие свои мысли... Только тут я заметил, что за его спиной стоит младший брат Нандини, тот самый, что прибегал вчера звать меня на помощь. «Значит, Учитель все уже знает», — подумал я с острым чувством стыда. Склонив голову,чтобы гости не видели моих глаз, я пригласил их в хижину. Нандини проснулась и. приподнялась им навстречу со своей циновки. Ни о чем не спрашивая, она поднесла гостям воды. А я, нарушая все правила приличия, задал вопрос, всю ночь мучивший меня как кошмар:

— Что в деревне?

— Воины ее покинули, — сказал Учитель.

— Это вы их заставили?

— Конечно. Они не хотели внять голосу разума, и я их заставил...

Тан представляли индийские художники арджуну в пламени собственной брахмы.

 

— Ха! Вы бы видели это! — вдруг воскликнул, не сдержавшись, младший брат Найди. — Риши говорил, что нельзя забирать урожай, что нельзя правителю творить беззаконие, а кшатрий, тот, который командовал, не стал слушать. Он замахнулся мечом на самого дваждырожденного! Я же говорил, что в него вселился ракшас. И тогда с ним что-то такое сделалось, он упал, и кровь полилась изо рта. Его воины подумали, что кто-то пустил стрелу ему в спину, они его перевернули, но никаких ран на теле не было. Тогда все опустились на колени, устрашенные могуществом брахмы. А потом все сели на коней и ускакали...

Учитель жестом остановил парня:

— Все остальное ты расскажешь сестре по пути в деревню. Спешите, вас ждет мать...

— Ну вот и все, — вырвалось у меня, когда я с порога хижины смотрел вслед уходящим.

— Все еще только начинается, — тихо сказал за моей спиной Учитель.

— Вы думаете, я еще могу стать дваждырожденным? — спросил я.

— Да.

— А если я хочу остаться в деревне?

— Поздно. На этом пути нет возврата. Твой первый шаг — уход из привычной жизни — был предначертан всеми твоими стремлениями, потоком жизни. Ты был несчастлив, и, только перейдя границу, ты ощутил полноту бытия. Если ты уйдешь с намеченного пути сейчас, то обретешь лишь горечь несбывшегося.

— Учитель, вы знали, что так будет? Зачем было подвергать меня страданиям?

Риши ответил вопросом:

— Как сделать человека сильным и независимым, оберегая от ракшасов самовлюбленности и спеси; научить обуздывать свои чувства и владеть желаниями, не ломая принуждением его волю? Наши сердца закованы в доспехи духа, как в скорлупу. Окрепший дух должен сам сломать эту скорлупу и вырваться наружу. Чужое вмешательство может погубить его. Поэтому и понадобилась твоя жизнь в лесу. Оставшись один на один с миром, ты смог ощутить его дыхание. Это и был первый обряд посвящения в ученики — твой первый ашрам.

— Что такое ашрам?

— Ашрам — это обитель дваждырожденных. И в то же время ашрам — это часть твоей жизни, освященный тысячелетней традицией порядок ступеней духовного роста. Первый ашрам для тебя начался в лесной хижине. Второй ашрам — жизнь среди людей: выполнение долга, приобретение детей и имущества. Третий ашрам для тех, кто, познав тщетность привязанностей, отказывается от плодов своего труда и странствует по святым местам. И последний, четвертый ашрам — для тех, кто укротил свою душу и стал хозяином собственного тела и мыслей.

Я содрогнулся, представив весь этот долгий путь. Впрочем, после всего пережитого я не мог долго беспокоиться о будущем.

— Когда я стану дваждырожденным? — спросил я Учителя.

— Когда будешь чувствовать чужую боль острее, чем свою собственную.

«О какой чужой боли он говорит? — с горечью подумал я. — Разве может быть что-то больнее воспоминаний о потерянной любви?» Я не боюсь признать, что долгое время в неподвижном равновесии качались чаши весов: на одной — Нандини на корточках у костра, на другой — все братство дваждырожденных, ждущих меня, чтобы принять и поделиться всем, что имеет.

Продолжение следует

Дмитрии Морозов

(обратно)

Туда, где рельсы упираются в Гудзонов залив

По карте Северной Америки нес ложно проследить маршрут «Канадца». Поезд выходит из Монреаля и после трех дней и четырех ночей пути, оставив позади почти 4 тысячи километров, заканчивает свой бег в тупике вокзала городка Черчилль на берегу Гудзонова залива, в царстве полярных медведей, которых там больше, чем людей. Два месяца в году, весной, они приходят в Черчилль, на обледенелые берега. С каждым годом они боятся людей все меньше, роются в мусорных ящиках и, став проблемой для города, «вытряхивают» деньги из кармана городских властей. Все это ожидает вас на конечной остановке самой протяженной железнодорожной линии Канады... А начинается все на вокзале в Монреале. Ежедневно в 16.30 «Канадец» отходит на Ванкувер, пересекая затем страну от края до края. В Канаде управлением железных дорог занимается федеральное агентство «Виа Рейл». Умея неплохо заработать, оно поддерживает вверенные ему пути в лучшем состоянии, нежели «Амтрэк», которая ведает железными дорогами в США. Если у вас есть деньги, вы можете позволить себе роскошь взять комфортабельное купе-салон. После ужина все собираются в хвостовом двухэтажном вагоне. Внизу — приветливый бар-паб, «одетый» в дерево, откуда небольшая лестница со стеклянными перилами в стиле «арт-деко» ведет в панорамный салон, огромные окна которого открывают обзор на 360 градусов. После долгой ночной остановки в Торонто и целого дня пути через край тысячи озер поезд останавливается в Уайт-Ривер, самом холодном городе страны, чтобы пропустить товарные составы. Здесь у товарняков своеобразный приоритет: иного пути, кроме рельсового, чтобы добраться до богатств Великого Севера, не существует.

В Уайт-Ривер температура зимой нередко опускается до минус 58 градусов. Железнодорожники сбивают с осей вагонов наросший на них лед. В тамбурах приходится постоянно выметать снег, проникающий даже через плотно закрытые двери. Канадская зима длится пять месяцев. В Онтарио и Квебеке в это время случаются сильные бураны. У этой напасти, правда, есть одно достоинство: канадская метеорология, самая «ученая» в мире, умеет, их предсказывать и с точностью до нескольких часов предупреждать людей. В Виннипег, где линия раздваивается и часть вагонов продолжает путь в дебри Великого Севера, «Канадец» прибывает наутро второго дня. Город расположен на полпути между Атлантическим и Тихим океанами. Три часа остановки, а затем долгая дорога к Черчиллю. Озеро Манитоба, скованное льдом, теряется вдали на фоне покрытых снегом равнин. Надо быть готовым к великим холодам и припасти толстые варежки, валенки, теплые кальсоны, парку и пуховый капюшон. Тут-то вы и встретите своих новых попутчиков: индейцев, трапперов, геологоразведчиков, которые постепенно заполняют купе...

При 40 градусах ниже нуля протяжный свисток локомотива посреди белой пустыни, поглощающей даже звуки, похож скорее на сирену судна, попавшего в пелену тумана. Пригибаясь под пургой, укутавшись в неуклюжие с виду парки, пассажиры на остановках неохотно покидают теплый поезд. Запотели окна, ничегошеньки не видать: только крупные хлопья снега беспрестанно падают с неба. На станциях различимы лишь два-три одиноких силуэта, кажущиеся бесформенными в своих безразмерных одеждах. Они исчезают в еловом лесу. Это трапперы или индейцы кри, накачавшиеся пивом, чтобы отметить пересечение рубежа, за которым их ждут только холод и долгие месяцы одиночества.

Нередко индейцы напиваются прямо в поезде, и кто-нибудь из пассажиров начинает недовольно ворчать: «Правительство дает им 1000 долларов пособия в месяц. Зачем им еще и работать? Они пьют абсолютно все! Приезжайте сюда в начале месяца, пока у них еще есть деньги, кроме воскресенья когда продажа спиртного запрещена, и вы увидите, на что похож этот поезд! Как-то один заснул, едва выйдя из вагона, так накачался! Нашел его рабочий с лесопильного завода, а то бы сожрали его медведи...» Станции этой уходящей на север линии носят имена первопроходцев Великого Севера: Хокина, капрала полиции, убитого индейцами в 1897 году, Медара де Гросейе, французского исследователя, Генри Бадда, миссионера англиканской церкви, Уайлда, старшего сержанта, скальп которого был снят теми же индейцами... Список длинный: 150 станций на пути до Те-Паса, ворот «Глубокого Севера», столицы трапперов, которые каждый год в начале февраля на специальном фестивале выбирают Мисс Мех! Стоит ли говорить, что стриптиз при этом бывает явно не уместен... Утром на четвертый день пути поезд на малой скорости въезжает на маленький деревянный вокзальчик. Конечная. Город Черчилль. На город, толчок развитию которого дала когда-то канадская армия, устроившая там ракетную базу, вновь опускается белое безмолвие. Здесь 2000 постоянных жителей, и еще 1500 эскимосов-кочевников, и 13 000 индейцев кри и чипвиан, странствующих из резервации в резервацию. Лед сковал порт на девять месяцев, и надо ждать июня, чтобы ловить форель или охотиться на оленя-карибу и моржа...

В такое утро в городе можно увидеть лишь медведей да услышать из-подо льда глухой хруст моря.

По материалам журнала «Пари матч» подготовил Николай Вышинский

(обратно)

За вратами мистического града

История одного странствия

В 1239 году к французскому королю Людовику IX прибыло мусульманское посольство с сообщением о том, что «с северных гор устремилось некое племя человеческое, чудовищное и бесчеловечное, и заняло обширные и плодородные земли Востока, опустошило Великую Венгрию и со страшными посольствами разослало грозные послания».

Таково было одно из первых в Европе достоверных известий о «тартареях». Этим термином средневековые писатели называли, татаро-монголов. И первые слухи о них внушали европейцам немалые опасения. Видимо, на воображение ученых монахов произвела сильное впечатление случайная игра слов: «татары» и «Тартар». Ведь согласно греческой мифологии «Тартар» — пространство, находящееся в самой глубине космоса, ниже царства мертвых...

Разрыв традиционных торговых связей между Востоком и Западом, непобедимость монголов и, казалось, сбывающееся предсказание Апокалипсиса о конце света вселили страх в сердца европейской элиты. Может быть, этот факт объяснит скрытые причины первых дипломатических посольств из Европы к Великому хану монголов. Впервые Евразийский континент так явственно ощутил себя некой единой целостностью, и для Запада стало жизненно важной потребностью знать реальности некогда мифического Востока.

Миссией, открывшей глаза Европе на Азию, стало дипломатическое посольство, направленное папой Иннокентием IV в 1245 году. Посол папы Джиованни Плано Карпини, францисканский монах, брат ордена миноритов, достиг монгольской столицы в Каракоруме, южнее озера Байкал, и по возвращении описал свое путешествие в книге, названной им «История монголов, именуемых нами татарами». Книга сохранилась до наших дней и представляет уникальное свидетельство очевидца о культуре и обычаях монголов и иных азиатских народов (Первый русский перевод книги Плано Карпини вышел в 1795 году; автор публикуемого очерка пользовался последним изданием: Джиованни дель Плано Карпини. История монголов. М., 1957.) .

Путешествие к границам познанного мира призвано было раздвинуть занавес неизвестности и снять напряжение ожидаемой вселенской катастрофы. Миссия выполнила свою задачу.

В удивительной книге Плано Карпини, насыщенной подробностями быта и привычек кочевников, нет страха перед монголами. Человек, посланный в Ад, вернулся оттуда живым. Разрушается социальный стереотип средневековых монголов, отмеченный чертами крайней жестокости. В реальности монголы проявили себя вполне терпимыми по отношению к чужеземцам и довольно восприимчивыми к влияниям извне. Эти обстоятельства представляются мне загадочными, и они, не в последнюю очередь, заставили нас отправиться в путь по следам монаха-францисканца.

Начиная с XIII века, каждое столетие Европа посылала своих гонцов в глубины Азии, и мне хочется надеяться, что наша экспедиция продолжает традицию трансконтинентальных путешествий. Цель экспедиции «Плано Карпини» заключается не только в повторении пути средневекового монаха. Мы хотим проследить, как переплетутся три линии судьбы — странствие Плано Карпини, жизнь и смерть городов Евразии и современное путешествие.

Но обо всем по порядку.

Рождение идеи

Мое первое знакомство с записками Плано Карпини произошло несколько лет назад, когда я был студентом. Не долго усердствуя над изучением книги, мы с другом начертили маршрут и отправились в путь автостопом. Проехав Кавказ и переправившись через Каспий, доехали до Самарканда. Позднее я узнал, что ни на Кавказе, ни в Самарканде Карпини не был — его путь пролегал намного севернее. Но в тот момент это казалось нам не столь уж важным.

Импульс, полученный от чтения древней книги, слился с личными впечатлениями, и Азия стала для меня такой же загадкой, как и для посла папы римского. Плано Карпини не только «увлек» нас за собой, но и «предупредил», что нельзя наступать на порог юрты (это каралось смертью в XIII веке) и не стоит лукавить перед встречными, потому что слухи спешат впереди путешественника. Вслед за ученым монахом мы совершили странствие из Европы в Азию, и за риск были вознаграждены не менее яркими впечатлениями. Одно из них было весьма неожиданным, и мне кажется, оно каким-то образом повлияло на мои сегодняшние занятия историей.

В Почаевский монастырь на Украине меня привели слухи о том, что сюда приезжает много людей в надежде вылечиться «святой водой». Я приехал в монастырь к вечеру, до темноты рассматривал памятники и беседовал с паломниками. Они мне и сказали, что переночевать я смогу в храме, куда на ночь пускают всех странников. У каждого из них, как и у меня, были дорожные одеяла. В полночь в храме горело несколько свечей, звучал голос старика священника, уставшие люди спали на полу храма. Над тем местом, где я расположился, сияла фреска — четвертый день сотворения мира. По библейской легенде, в этот день Бог сотворил солнце, луну и звезды. Возможно, что такие же картины видел и Плано Карпини, находя приют и отдых в монастырях. Но чаще и ему, и нам приходилось спать под открытым звездным небом.

Эта сцена из средневекового быта словно перенесла меня в иное измерение. И все, что далее в путешествии предстало нашим взорам, было столь же непривычным: в Хевсуретии мы были гостями на общинном празднике, где приносились в жертву десятки баранов, при этом их шкуры вешали на деревья. Совсем как в легенде о Золотом руне. В Армении мы проезжали через перевал, на котором каждый водитель на ходу выбрасывал горсть монет, чтобы благополучно вернуться домой. На узбекской свадьбе под Самаркандом нас поразили танцовщицы, которых гости осыпали деньгами. В горах Киргизии мы жили в юртах и питались кумысом. На Памире гостили несколько дней в доме, в котором жива традиция лепить керамику без применения гончарного круга. Этой традиции по меньшей мере несколько тысяч лет. Делать глиняные сосуды может только старшая женщина в семье. На наших глазах она из остатков глины слепила своей внучке игрушку — «шайтана». Множество разнообразных наблюдений слились в единую картину. Я понял, что до сих пор реально существует мир культуры, описанный Плано Карпини и другими средневековыми путешественниками.

Закончив исторический факультет Ленинградского университета два года назад, я организовал некоммерческую фирму «Проект гуманитарных экспедиций» «САФИР» (ныне «САФИР» — член Ленинградского отделения Академии наук РСФСР). Поддержка таких крупных фирм, как АО КамАЗ, Таткомбанк и Ленинградское объединение «Пульс», чьи медицинские и экологические приборы мы использовали, открыла большие возможности для более углубленного изучения маршрутов первых путешественников.

Идея трансконтинентальных экспедиций оказалась привлекательной не только для историков, но и для деловых людей нового типа.

Летом 1990 года экспедиция «Плано Карпини» отправилась в путь. За два месяца группа из 14 человек на двух КамАЗах преодолела 12 тысяч километров от города Владимира-Волынского, близ польской границы, до озера Алаколь, около китайской границы.

Три испытания

В апреле 1245 года Плано Карпини покинул Лион и, выясняя путь у знающих людей, проехал через земли Франции, Германии, Чехии, Польши — в Киев. И далее, в сопровождении монгольского отряда, проследовал через каспийские степи, Хорезм, Джунгарский Алатау и достиг Каракорума. В течение двух лет он пересек Евразийский континент с запада на восток и обратно.

В одной из средневековых книг история человечества рассматривается в образе города, обнесенного квадратом стен. Стены этого мистического града обращены к четырем сторонам света. На юг смотрит стена, символизирующая время Адама, а восток воплощал надежду на спасение. Что открывалось простому смертному за вратами этого города — тайна Божественного замысла или вечные муки?

Покинув привычный мир европейских городов, Плано Карпини должен был пройти три испытания, преодолеть как минимум три психологических барьера. Первый — это страх неизвестности, связанный с путешествием через пространство чужой культуры.

К этому добавлялись сложности общения религиозного характера — длительное пребывание в среде язычников и иноверцев. С этими проблемами сталкивается и современный путешественник. Второй барьер — сакральный; ибо разные части света, а равно и разные страны обладали в глазах средневековых людей неодинаковым смыслом. Были места священные, были и проклятые. Мы помним, что Карпини направлялся к границе человеческого и потустороннего мира, к Тартару. Здесь с неизбежностью встает вопрос о цели, которая движет странником, и о цене ее достижения. И, наконец, третий барьер — пространство Великой Степи. Изнурительный путь длиною в тысячи километров, иные способы выживания и сложности ориентации. В той или иной степени наша экспедиция столкнулась с этими же проблемами, и три психологических барьера во время путешествия были весьма серьезным испытанием.

Почти все участники экспедиции познакомились друг с другом в день начала путешествия. Социопсихологи утверждают: ясность целей и личное сопереживание достижению цели с большой вероятностью ведут группу к успеху. Внешне цель выглядит просто и ясно: проехать по древним торговым дорогам и городам, чтобы снять кинофильм и сделать фотоиллюстрации к новому изданию книги Плано Карпини. Никто из нас не мог сказать заранее, найдем ли мы каменных идолов на курганах Украины, разрешит та или иная община участвовать в своем религиозном празднике и как к нам отнесутся пастухи, кочующие в степи. И не известно было, сколько времени уйдет на поиски «исчезнувших миров».

Посол отправился в путь не один. Его сопровождали монахи-францисканцы: Бенедикт из Польши и Стефан из Чехии, а также переводчик, нанятый в Киеве, и человек десять слуг, смотревших за лошадьми. Путевые записи вел сам Карпини.

Состав участников, их роли всегда определяются целями экспедиции, поэтому в нашу группу вошли: Режиссер, Оператор, Врач, Повар, Фотограф, Помощник по информации, три Водителя, Старший хозяйственной машины, два Историка и Руководитель. В этом плотном ролевом пространстве существовал разрыв: мы пригласили в путь Гостя — китайского журналиста.

Первые десять дней — «время ожиданий» — это предвкушение чего-то необычного (а вдруг действительно будет путешествие в XIII век?!). Через две недели — первые признаки разочарования («я ожидал, что все будет иначе» — можно прочесть по глазам). Но как «иначе» — спрашивать бесполезно, да и поздно. На самом деле это означает, что роли осознаны и приняты, а значит, можно спокойно работать. До фатального момента, именуемого психологами «срывом ожиданий». В пятерых из четырнадцати участников я был уверен, знал, что эти пятеро не покинут экспедицию, даже если смертельно устанут. Но достигнуть главной цели мы могли только вместе — все четырнадцать.

По совету короля Чехии посольство избрало путь через Польшу и Русь. Столица Галицко-Волынскогр княжества, город Владимир-Волынский, лежала на известном торговом пути из Кракова в Киев. В городе сохранился Мстиславов храм, под сводами которого Плане Карпини встречался с русскими князьями Васильке и Даниилом. Даниил, сражавшийся против монголов впервые в битве на Калке в 1223 году, в это время вел переговоры с Батуханом, а также с папой Иннокентием IV, у которого просил военной помощи.

Римский папа, стремясь подчинить Юго-Западную Русь апостольскому престолу, вел с Даниилом активную переписку. Онаокончится вручением Даниилу королевской короны. Карпини, видимо, следуя тайным инструкциям курии, склонял русских князей и церковных людей к «единству святой матери церкви». Но князья разъехались, одах в Польшу, другой к Бату-хану, и союзу римской и православной церквей — унии — в этот раз не суждено было быть заключенным.

Многие путешественники пишут о выпрашивания подарков, свойственном представителям архаических структур; между тем просить или даже требовать у другого человека очень естественно для того, кто сам готов в любой момент все отдать другому. С давних пор обмен подарками — обычный способ установления дружбы. Русский князь Васильке, уже посылавший своих людей к Бату-хану, предупредил Карпини, что послам «следует иметь великие дары для раздачи им, так как они требовали их с большой надоедливостью, а если их не давали, то посол не мог исполнить своих дел». Для этих целей монахи приобрели шкуры бобров и иные меха. В обмен на дары послы получали свежих коней, нишу и проводников. И чем значимее были подношения, тем больший почет оказывали монголы путешественникам.

...Проезжая через Белоруссию, мы посвятили несколько дней поиску священных камней на берегах Западной Двины. На гигантских валунах ледникового происхождения в XII веке были высечены кресты и заклинательные надписи. Во время засух и голода здесь совершались богослужения, камни и сейчас известны в народе под названием «Борис-Хлебник». Камням посвящена обширная научная литература, с фотографиями, картами и уклончивой информацией о нынешнем положении дольменов. Священных валунов мы не нашли, разве лишь один — у стен полоцкой Софии, который доставили сюда с берегов Западной Двины уже в наши дни. По свидетельству старожилов, многие камни были взорваны красноармейцами... Сей прискорбный факт человек ХШ века, наверно, расценил бы как злой умысел дьявола, задумавшего погубить грешные души несчастных поселян.

По пути в Киев Плано Карпини «смертельно заболел» в городке Данилове. Этого названия нет ни на одной из современных или дореволюционных карт. Городок Данилов был разрушен монгольским войском в 1240 году и, с переменой линии мировой торговли, исчез окончательно. Осталась только покрытая густым лесом гора Троица, у подножия которой затерялись два дома — хутор Даниловка. К радости путешественника, на вершине горы стоит деревянная церковь, украшенная иконами местных мастеров. До ближайшего селения — километров десять, кругом глушь и покой, а лесная церковь выглядит как новенькая. Это похоже на волшебный сон — духовный импульс XIII века не затерялся в толще времени, гора стала священной, мистическая память об исчезнувшем городе не дала ей превратиться в пристанище ведьм.

Львов с его узкими улочками, многочисленными корчмами, ратушей и башнями произвел на нас впечатление ожившей средневековой миниатюры. В его архитектурном портрете сохранились следы открытости иным влияниям и культурам. Уже 700 лет в центре города встречаются две улицы: Краковская и Русская. Последняя из них была дорогой в Киев.

Продолжать ли путь?

Семнадцатый день экспедиции (23 августа, четверг — день смены зодиаков) не предвещал разрыва. Закончив осмотр православного храма в Каневе на Днепре, к полудню доехали до реки Трубеж. С этого места для Карпини начинались земли «варварских народов». Трубеж — одна из пограничных древнерусских рек (о чем и говорит ее летописное название — «Рубеж»), отделяла земли Киева от владений кочевников — печенегов, торков, половцев. Это естественная граница двух природных ландшафтов — леса и лесостепи. По не совсем ясным причинам при прохождении зоны меняющихся ландшафтов резко возрастает вероятность конфликта среди путешествующих. Именно в таких точках древние посольства теряли людей, в группах вспыхивали споры на тему — продолжать ли путь дальше?

После обеда Режиссер сказал мне: то, как мы снимаем фильм, противоречит его творческому кредо, надел на плечо рюкзак и ушел за горизонт. Это было столь неожиданно для всех, что никто даже не подумал его остановить. И лишь когда он исчез из виду, кто-то предложил догнать его на автомобиле. «Зачем? — пожал я плечами. Ведь это «рубеж».

Происшедшее встряхнуло всю группу. До конца путешествия местом в салоне, где сидел Режиссер, никто не пользовался. По крайней мере мне так показалось. Но это еще не все. В тот день Оператор сломал зуб, заболела одна из наших девушек, а в сумерках мы заблудились, долго плутали и уперлись в болото, в глубине которого обитали кикиморы и прочая нечисть.

Нас ожидали еще два барьера: рубеж между Европой и Азией и китайская граница.

Впереди лежал мир иных культур — и как было не вспомнить в тот злополучный день рассуждения Плано Карпини об опасности, которую таит в себе отрицание чужих символов. У монголов существовал древний шаманский обряд очищения огнем: входящий в ханскую юрту должен был пройти между двух огней и поклониться идолам. Черниговский князь Михаил, находясь в ставке Бату-хана, отказался поклониться изображению Чингисхана, за что и поплатился жизнью. Что касается самого Карпини, то из его многочисленных встреч с ханами следует, что ему часто приходилось совершать обряд очищения огнем. Замечу, что послы, в том числе и русские, знали о существовании этого обычая, но один из них поступил как гордый представитель православного княжеского рода, другой проявил гибкость. Интересно, что в том же 1245 году другое посольство папы, посланное южным путем в столицу монголов — через Сирию, Ирак и Иранское нагорье, дошло только до Хорезма. Глава миссии монах Асцелино отказался выполнить монгольский символический обряд «очищения огнем» и потому не был допущен в ханскую ставку. Посольство оказалось безрезультатным.

Параллельный мир

В степях между Днепром и Доном с середины XI по XIII век кочевали половцы, докинувшие свою родину — Южную Сибирь. Путь Карпини из Киева в Сарай пересекал центр Половецкой земли, в которой, как известно, обнаружено множество каменных изваяний. Половцы насыпали большой холм над усопшим и воздвигали статую, обращенную лицом на восток и держащую в руках чашу. Лица статуй были выразительны и часто — портретны. Умершие ханы кочевников превращались в предков — покровителей рода.

Еще в XVII веке тысячи каменных изваяний стояли на древних курганах и вообще на всяких степных возвышенностях: при слиянии рек, на перекрестках дорог. Русские люди, осваивавшие степи в XVII веке, назвали половецкие статуи «каменными бабами». Такова странность восприятия чужой культуры. Под этим названием «каменные бабы» и вошли в науку. В XIX веке память кочевой Степи предается забвению. Крестьяне стали использовать «баб» в качестве опор для изгородей, а помещики украшали ими парки.

Наша экспедиция в течение нескольких дней в долине Северского Донца искала половецкие статуи. И нашла: в поселке Васильковка ворота одного дома охраняло изваяние, выкрашенное хозяйкой в белый цвет. На вопрос — зачем она это сделала? — старушка ответила, что истукан в сумерки пугал, мол, добрых людей. Вот она его и побелила, а дорог он ей как приданое: в молодости, когда она жила на степном хуторе, эта «каменная баба» поддерживала ворота. Таковой оказалась последняя роль памятников, осколков «степной культуры», перед тем как они обратятся в пыль.

Сарай — первая столица Золотой Орды. Трудно поверить, созерцая сотни холмов и безлюдный степной горизонт, что в этом месте, когда здесь был Карпини, находился крупный средневековый город. Через него проходил караванный путь из Азии в Европу. В XIV веке в нем жило около 75 тысяч человек. На широких улицах и шумных базарах Сарая можно было встретить монголов, алан, кипчаков, черкесов, русских и греков. Причем каждый народ жил в отдельном квартале.

Любопытная подробность — Сарай не имел городских стен: конное войско хана, постоянно кочевавшее вокруг города, было надежнее любых стен. О благоустроенности города свидетельствует постройка общественного туалета — в Париже XIV века об этом и речи не было.

Замирание городской жизни произошло к концу XV века. После открытия европейцами морского пути в Индию сухопутный маршрут потерял мировое значение. Следующие сто лет в степи возвышались дома и дворцы мертвого города, пока в 1578 году русский царь Федор Иоаннович не повелел ломать «полати в Золотой Орде и тем делати город» — Астрахань. Сие было исполнено с завидной тщательностью, хотя и продолжалось не одну сотню лет. По свидетельству купца Федота Котова, посланного в 1623 году с товарами из государевой казны в Персию, «по той реки по Ахтубе стоит Золотая Орда. Царский двор, и палаты, и дворы, и мечети — все каменные, а стоят и до Астрахани.

И на той Золотой Орды камение ломают и возят в Астрахань на всякие каменные дела». И по сей день местные жители выкапывают кирпичи из фундаментов дворцов и складывают из них свои нехитрые постройки. Грустные мысли навевает подобный пейзаж. Оператор спросил: «Много ли у нас впереди степных городов?» — и, услышав утвердительный ответ, предложил снять Сарай и тем ограничиться. Наверное, он прав — кто сможет в фильме отличить одни холмы от других? И все же я с ним не согласился, мы продолжим движение и поиск, ведь и «пустое пространство» может о многом рассказать умеющему видеть.

Наш спутник, китайский журналист Мэн. Чжаоган, сомневался в том, что торговые караваны с китайской посудой и медными зеркалами достигали Крыма и Венеции. Жителя Пекина смущала огромная протяженность пути через Великую Степь. Но все сомнения отпали, когда на месте раскопок в Сарае археологи показали ему фрагмент китайской чаши из прозрачного силадона с небесными драконами. Секрет изготовления таких чаш остался неразгаданным европейцами. Считалось, что силадон обезвреживает любой яд, поэтому стоимость чаши равнялась стоимости дома.

Известна одна подробность монгольского быта, вызывавшая восхищение средневековых писателей. Это умение кочевников быстро преодолевать широкие реки с помощью судов из бычьей кожи. Плано Карпини наблюдал переправу монгольского войска и описал ее в главе «О хитростях при столкновениях»:

«Знатные имеют круглую и гладкую кожу, на поверхности которой кругом они делают частые ручки, в которые вставляют веревку и завязывают так, что образуют круглый мешок, который наполняют платьями и иным имуществом, и очень крепко связывают... Люди садятся в середину кожаной лодки, и этот корабль они привязывают к хвосту лошади. Иногда они берут два весла, ими гребут по воде и таким образом переправляются через реку. Те, кто победнее, имеют кошель из кожи, крепко сшитый. Всякий обязан держать его при себе. В кошель они кладут платье и все свое имущество, очень крепко связывают этот мешок вверху, вешают на хвост коня и переправляются».

В простоте и надежности кожаного судна мы убедились, сшив из бычьих шкур лодку и испытав ее на Средней Ахтубе. Лодка диаметром два метра легко выдерживала четырех человек. Остается добавить, что мы сделали лодку не с целью проверить наблюдение почтенного Плано Карпини, а исключительно из интереса к моделированию предметов, позволяющих вжиться в чужую культуру и почувствовать себя на миг человеком XIII века.

О захоронениях знатных монголов Карпини сообщает любопытные сведения. Их хоронили тайно в поле, вместе с юртой, «именно сидящего посредине ее, и перед ним ставят стол в корыто, полное мяса, и чашу с кобыльим молоком, и вместе с ним хоронят кобылу с жеребенком и коня с уздечкой и седлом, а другого коня съедают и набивают кожу соломой и ставят ее повыше на двух или четырех деревяшках», чтобы у него в другом мире была юрта в табуны коней. Когда яму зарывают, «сверху кладут траву, как было раньше, с той целью, чтобы впредь нельзя было найти это место». И не исключено, что монголы сооружали также ложные могилы с целью уберечь подлинные от случайных или намеренных вторжений.

Наблюдения Карпини помогают понять, почему до сих пор не найдены погребения Чингисхана и его потомков. Эти места считались заповедными землями, от сохранности которых зависело благополучие целого народа.

Роковой барьер

Барьер, который мог стать роковым для экспедиции, возник на границе Европы и Азии, в низовьях реки Урал. Мы уже несколько дней ехали по сухой степи вдоль Каспийского моря. Этот район на одной средневековой карте отмечен как «земля, необитаемая из-за обилия воды», и даже изображена река Ахерон, несущая свои воды в мир мертвых. Внезапно мне пришла в голову идея заснять топкие берега Каспия. По пути мы увидели селения, смытые водами вышедшего из берегов моря. В последнем поселке старики казахи предупредили меня о возможной опасности... Вездеходы легко преодолели несколько километров плавней; мы ехали через камыши по затопленной дороге, и стаи диких уток с шумом поднимались, в воздух. Граница между морем и сушей оказалась размытой. Какой-то странный азарт рождался от одной только мысли, что вот сейчас мы въедем в море.

Вскоре появился песчаный берег. Оператор снял два дубля и предложил сделать третий. Машины третий раз прошли по своим следам и намертво застряли в вязком иле. Это было равносильно летальному исходу. Ночью ветер с моря — моряна — поднял уровень воды на метр. Один из водителей, оставшийся на ночь в кабине, рассказывал мне потом, что, когда он увидел плавающие в кабине тапочки, — начал молиться.

Однако штормовая ночь прошла без потерь. Паники не было, все силы ушли на борьбу со стихией. Утром крыши машин выглядывали из воды, как загадочные острова. На них громоздились оборудование, личные вещи и промокшее снаряжение, словно рядом произошло кораблекрушение и эти вещи выбросило на берег. Весь следующий день экипаж, разбив палатку на маленьком острове, играл в преферанс, водители, вооружившись самодельными острогами, охотились за рыбой, повар и врач жарили рыбу, а я вплавь отправился на «большую сушу» за помощью. И никто из нас не знал, что будет завтра. Ведь морская стихия непредсказуема. Важно было не дойти до отчаяния... На третий день нам помогли военные. Наши КамАЗы, ко всеобщей радости, выйдя из морского плена, оказались работоспособными, и вскоре мы продолжили путь.

Мы везли с собой запас питьевой воды, продуктов и топлива, позволявший жить и работать в автономном режиме 7-8 дней, или полторы тысячи километров. Тщательная подготовка оправдала себя. Например, путь вокруг Аральского моря не изменился за прошедшие 750 лет: дорог в глиняной пустыне нет вообще, вернее сказать, их прокладывает каждый на свой страх и риск. Случайный дождь превращает солончаки в опасные ловушки. В средние века караваны, шедшие через эти места, использовали опытных проводников. А как быть современным путешественникам?

При встречах с людьми в редких селениях, состоящих из пяти-шести глинобитных хижин, мне казалось, что время здесь остановилось...

В один из таких дней на реке Сагиз мы столкнулись с явлением, которому не нашли объяснения до сих пор. Полчища черных жуков ползли по глиняной пустыне. Невозможно было ступить на землю, не раздавив нескольких насекомых. Мы проехали 60 километров, но жуков стало еще больше... В эту ночь мы спали на крышах салонов.

Как и в средние века, войлочные шатры кочевников, окруженные стадами овец, были разбросаны на необозримых просторах Великой Степи. Но необозримой и однообразной степь казалась только чужеземцам. Каждая родовая группа в степи имела свой ареал кочевок, свое жизненное пространство.

Заметив на горизонте становище, мы направляемся к нему. После обычных приветствий чабан приглашает нас в свою юрту — отведать верблюжьего молока и соленого сыра — курт. Я переступаю порог степного дома и вспоминаю слова Плано Карпини:

«Юрты у них круглые, изготовленные наподобие палатки и сделанные из прутьев и тонких валок. Наверху же в середине юрты имеется круглое окно, откуда попадает свет, а также для выхода дыма, потому что в середине у них всегда разведен огонь. Стены же и крыши покрыты войлоком, двери сделаны также из войлока. Некоторые юрты велики, а некоторые небольшие, сообразно достоинству и скудости людей... Пишу же себе варят и сидят для тепла как император, так и вельможи и все другие люди при огне, разведенном из бычачьего и конского навоза».

Юрта осталась для кочевников таким же надежным пристанищем, как и столетия назад. Ведь кочевой образ жизни — не анахронизм и не ошибка мировой истории, а естественная модель существования, сложившаяся в полупустынях.

...Книга путешествия привела нас к мавзолею Айша-Биби ХII века, расположенному на древней торговой дороге, идущей вдоль северных отрогов Тянь-Шаня. Мавзолей окружает священная роща — место отдохновения паломников. Мне следовало помнить, что нельзя входить в священное пространство с грузом желаний и значимости своего дела. «Все суета сует», — сказал Экклесиаст перед лицом вечности, но желание запечатлеть уникальный по красоте мавзолей словно сделало меня слепым.

Поздоровавшись, я спросил разрешение на съемку мавзолея у старика, которого принял за смотрителя. Он дал согласие. Старик оказался шейхом — хранителем этого места, он знал свою родословную до шестого колена. Такой человек — находка для историка. Старик легко согласился на съемки. Оператор просит его смотреть в объектив. Мотор. Съемка. Вдруг электрический разряд пробивает блок питания, окутывая нас черным дымом... Мы почтительно прощаемся с шейхом и, оставив дары на ступенях мавзолея, удаляемся прочь.

Где менять уставших лошадей?

В одном из казахских городов к нам подошел человек и, прочитав на борту название экспедиции, воскликнул: «Разве Плано Карпини путешествовал на автомобилях?» Позже мне не раз приходилось слышать вопрос: «А почему вы не отправились в путь верхом на лошадях и верблюдах или, на худой случай, в повозке, запряженной парой волов?» Кстати, действительно, а почему?

Предположим, что мы сели на коней. По кочевой традиции для одного всадника требовалось не менее трех лошадей: ездовая, вьючная и сменная, которую не нагружали, дабы она не уставала. Итак, нам понадобилось бы 40-50 лошадей и два года, чтобы совершить переход в 12 тысяч километров с необходимыми дневками. Возможно, что после дня езды в седле у нас оставались бы силы писать путевые дневники и проводить киносъемки, но где и как менять уставших в дороге лошадей?

В средние века конь, верблюд или ладья являлись всего лишь элементом целой системы коммуникаций, будь то конная почта монголов, пешие китайские гонцы или древнерусские укрепленные погосты на волоках и реках вдоль пути «из варяг в греки». Вдоль главных дорог от Персии до Булгара и Китая были устроены караван-сараи, сторожевые пункты, сигнальные башни и переправы. Ни один купец или гонец не мог исполнить своего дела, не воспользовавшись услугами «дорожного сервиса», причем купцы платили за безопасность десятой частью своих товаров.

Марко Поло, пятнадцать лет странствовавший по владениям Великого хана монголов, так описывает пути, идущие от его столицы в разные стороны: «...и на всякой дороге написано, куда она идет, и всем это известно. По какой бы дороге ни выехал гонец Великого хана, через 40 километров он приезжает на станцию, по ихнему янб (отсюда наше «ямщик». — А.Ю.); на каждой станции большой, прекрасный дом, где гонцы пристают. На каждой станции по четыреста лошадей, так Великий хан приказал... В местах пустынных, где нет ни жилья, ни постоялых дворов, и там Великий хан для гонцов приказал устроить станции, дворцы и все нужное, как на других станциях, и коней, и сбрую... Вот так-то ездят по всем областям и царствам Великого хана». Человек, получивший ханскую подорожную с бирюзовой, золотой или серебряной печатью, беспрепятственно и быстро проезжал империю из конца в конец.

А поскольку монгольская средневековая почта давно канула в Лету, а ханские подорожные пылятся в музеях, мы предпочли коням более надежный способ передвижения — на автомобилях.

Интересно, что в эпоху господства монголов в Азии европейцы часто доходили до Китая. Но с исчезновением единой монгольской империи Китай опять оказался «закрыт» для европейцев. Странствия, которые было сравнительно легко осуществить в ХШ веке, уже в XV веке превратились в подвиг.

Там, где жили чудовища

Какими представлял себе Плано Карпини пространства и обитателей Азии? То, что он увидел своими глазами, описано им вполне реально. О многом же он узнал с чужих слов. Его интерес к восточной части мира вполне понятен. Ведь европейцы XII века считали, что Каспийское море сливается с Северным океаном и что в море упирается стена, отделяющая мир чудовищ от людей. Как раз туда-то и лежал путь Плано Карпини.

Достигнув «пределов Земли», он страстно внимал рассказам о невероятных существах. Большинство этих рассказов не поддается расшифровке, потому что они родились на грани мифов в наблюдений за чужими, непонятными обычаями. Я думаю, что над ними не стоит ломать голову, ибо они больше говорят о личности рассказчика, нежели о реальных событиях. Так, описывая северные походы монголов за Урал, Карпини приводит рассказ о Баросситах: ...у которых небольшие желудки и маленький рот; они не едят мяса, а варят его. Сварив мясо, они ложатся на горшок и впитывают дым, и этим только себя поддерживают; но если они что-нибудь едят, то очень мало. Подвинувшись оттуда, они пришли к Самогедам, а эти люди, как говорят, живут только охотами; палатки и платье их также сделаны только из шкур зверей. Подвинувшись оттуда далее, они пришли к некой земле над Океаном, где вшили неких чудовищ, которые, как нам говорили за верное, имели во всем человеческий облик, но концы ног у них были, как у ног быков, и голова у них была человеческая, а лицо, как у собаки; два слова говорили они на человеческий лад, а при третьем лаяли, как собаки, в таким образом в промежутке разговора они вставляли лай, но все же возвращались к своей мысли, и таким образом можно было понять, что они говорили». В южных пустынях монголы будто бы обнаружили «чудовищ, имеющих человеческий облик, но у них была только одна полная рука, и та на середине груди, и одна нога, и двое стреляли из одного лука; они бегали так сильно, что лошади не могли их догнать, ибо они бегали, скача на одной ноге, а когда утомлялись от такой ходьбы, то ходили на руке и ноге, так сказать, вертясь кругом».

Страх перед неведомыми опасностями, трудности зимнего пути, случайное нарушение чужих обычаев, эмоциональное переутомление от избытка впечатлений — все, что угодно, могло погубить нашего путешественника. Но Карпини остался жив. Почему? Пусть вас не удивляет этот вопрос, ведь в истории странствий было мало успешных экспедиций.

Мне кажется, что с монахом произошел один из тех редких случаев, когда странник получает жизненную энергию, становясь «человеком мира». Европа его глазами смотрела на Азию. Проделав путь из одной части мира в другую, он обрел новые знания, которые должен был донести до европейцев. Он просто не мог умереть, не закончив своей миссии. И у него был лишь один способ избавиться от пережитого — написать книгу о всем увиденном и услышанном. Так родилась «История монголов» Плано Карпини.

Последнее препятствие

У большинства народов Азии принято сидеть во время еды на полу, застеленном коврами, опираясь локтями на подушки. Пищу кладут на разостланную на полу скатерть или невысокий столик. Различия в застольных позах в разных культурах таковы, что, например, некоторые арабские сидячие позы воспринимаются европейцами как вызов этикету. Особенности сидения за трапезой на Востоке и на Западе предполагают разные стили поведения и даже образа жизни. Любопытно, что в Китай высокие стулья проникли из Европы еще во II—III веках нашей эры, причем сначала стул служил только для особо почетных лиц. До сих пор у ряда народов Азии есть за высоким столом — привилегия царских особ.

Так или примерно так размышляли мы во время одной из вечерних бесед, когда восточная часть маршрута близилась к концу и мы уже видели горы, уходящие в Китай. Изнывая от жары, водители слушали сводку погоды о первых заморозках в далекой России.

Усталость лежала на всех лицах, кроме одного. Казалось, каждый день движения на Восток приносил силы только Гостю — китайскому журналисту. Впереди нас ждала последняя встреча и последнее испытание.

Мы въехали в Чуйскую долину, где на границе Казахстана и Киргизии живет удивительный народ — дунгане. Они говорят на одном из северных китайских диалектов, исповедуют ислам и бережно хранят традиционную культуру (Подробно о дунганах рассказывалось в очерке Петра Перлина «Люди долины Чу». — См. «Вокруг света» № 12/90.) .

На китайского журналиста знакомство с дунганами произвело ошеломляющее впечатление. Он решил здесь остаться и, если можно, навсегда. Перед его взором ожили средневековые китайские обычаи — мы попали на дунганскую свадьбу, — и он, наверное, ощущал себя первооткрывателем. С ним самим произошла удивительная перемена. Это был уже не тот Мэн, который с невозмутимым лицом переживал наводнение на Каспии и многодневную тряску через жаркие степи. Перед ним встала дилемма — с одной стороны, ему хотелось доехать с экспедицией до конца, до озера Алаколь, а с другой, остаться в дунганской общине. Так возник еще один психологический барьер, который мог разрушить группу, и в этом не было случайности, ведь совсем рядом лежала китайская граница. Проехав с нами еще день, Мэн вернулся к дунганам.

В горах, окаймляющих озеро Иссык-Куль, мы наткнулись на кладбище с пирамидами-обелисками, увенчанными рогами оленей. Оператор наотрез отказался снимать эти памятники! Видимо, эмоциональное утомление достигло предела: «Мол, и так наснимали тьму всяких диковинок, не экспедиция, а экскурсия по Кунсткамере». Я возразил: «Перед нами один из самых архаичных символов — пирамида-гора с рогами священного оленя». И для пущей убедительности привел исторические аналогии: великолепные рога Минотавра, которым поклонялись древние жители Крита; кельты изображали своих богов мужчинами с пышными рогами; древние цари хеттов носили на голове рога оленей; конструкция короны средневековых королей восходит к шаманскому головному убору с оленьими рогами; европейские рыцарские шлемы были увенчаны рогами — то был символ мужества. Но все это не подействовало на Оператора. Тогда я попросил сделать мне подарок, и съемки состоялись.

Озеро Алаколь было у всех на устах. И не потому, что его описали знаменитые путешественники XIII века, нет, — здесь кончалась наша экспедиция. Несмотря на то, что в конце сентября озерная вода была прохладной, все как один искупались в Алаколе.

На противоположном берегу озера синели горы. С ними связана загадка, которую я хочу предложить читателям. Карпини пишет, что здесь стоит «небольшая гора, в которой, как говорят, имеется отверстие, откуда зимою выходят столь сильные бури с ветрами, что люди едва и с большой опасностью могут проходить мимо. Летом же там всегда слышен шум ветров, но, как передавали жители, он выходит из отверстия слегка». Реальность это или вымысел? И если реальность, то чем объяснить удивительные свойства алакольской горы?

За пылающим горизонтом лежала Монголия, и забытые дороги через Хангайские горы вели к ее древней столице на реке Орхон. На месте города Каракорума чудом уцелела лишь гигантская каменная черепаха. Удастся ли нам во время будущей экспедиции прикоснуться к его древним камням?

Александр Юрченко / Фото автора

(обратно)

Казаки в Абиссинии

Окончание. Начало см. в № 9/91.

Дневник Начальника Конвоя Российской Императорской Миссии в Абиссинии в 1897—98 году.

15-го (27-го) декабря, понедельник. От Мордале до Гагогине — безводный переход. Караванное дело, благодаря заботам гг.Ч-ова и доктора Щ-ва, начинает налаживаться. Сомали изучили свои вьюки, каждый берет то, что ему нужно, ссор и недоразумений становится меньше и меньше.

...Мы спускаемся на несколько ступеней вниз по каменистому спуску и попадаем на обширное плато. Грунт мягкий, песчаный. Клочки сухой серой травки покрывают эту пустыню здесь и там. Раскаленный воздух дрожит и переливается, и чудится, будто там, на далеком горизонте, синеет лазурное море; в море окунулись высокие горы, отдельные скалы торчат из воды. Густой темный лес растет на берегу голубого озера, совсем недалеко от дороги. Оглянешься назад и увидишь, как медленно уходят скалистые горы, смотришь вперед — голубое море манит прохладой берегов, лес очаровывает своей тенью.

Мираж... Ни куста, ни дерева — один песок. Дорожка утраивается, учетверяется, караван идет в две колонны. Мои казаки построились в две шеренги, и мягкий баритон Сидорова заводит:

В битвах крепко закалены

Мы, лихие моряки,

Своим жребием довольны,

Мы, ура-альски казаки.

Хор подхватывает, и по далекой пустыне звенит лихая морская песня рыбаков-уральцев.

По сторонам дороги начинают появляться невысокие песчаные холмики — это постройки термитов. Почти подле каждого муравейника видны ямы, прокопанные муравьедом. Чахлые кустики мимозы растут по сторонам, они становятся чаще и чаще и, наконец, покрывают всю пустыню. Горы слева, крутые и утесистые, подступают ближе и ближе, среди кустарников видны деревья, сплошная заросль мимоз и зеленых вьющихся растений покрывает песок. Эта местность называется «Сарман»...

В 3 часа пополудни пришли в Гагогине и стали биваком среди кустов мимозы, правее дороги. Палаток здесь не разбиваем, завтра выступим чуть свет, чтобы попасть к полудню на воду и напоить мулов. Сами обходимся 16-ю жестянками с водой, взятыми на верблюдах в Мордале. При таких условиях умыванье рук и лица является такой роскошью, какую мы не можем себе позволить.

Устроив бивак, я пошел на охоту. Отойдя версты три от Гагогине и приблизясь к горам, я увидел на горном кряже

под сенью высоких мимоз стадо антилоп, голов в двенадцать, и правее их двух страусов. Прикрываясь кустами, подполз к ним шагов на 600 и выстрелил по страусу, но попасть не удалось. Все стадо всполохнулось и насторожилось, я успел дать еще выстрел, опять безрезультатно — стадо исчезло за горой в мгновение ока. Напрасно я перебрался через гору и спустился вниз, отыскивая их, напрасно прошел в зеленую рощу на дне глубокой балки — ни антилоп, ни страусов не нашёл. Я выгнал только парочку диг-дигов, которых и положил на месте двумя удачными выстрелами из трехлинейной винтовки. Сарман и Гагогине — это зверинец среди серых кустов мимозы. Вы стреляете по куропаткам, а из куста выбегает пятнистая гиена; зайцы то и дело прыгают из травы, срываются с места диг-диги, а на горизонте бродят стада антилоп и страусов.

Благословенная страна для охотников.

Вернувшись домой, я нашел в конвое громадную (аршина на два вышиной и столько же длиной) антилопу, убитую урядником Авиловым, зайца, дикую курицу; приобщив к этому мою пару диг-дигов, мы с кашеваром Алифановым порешили, что на завтра для конвоя ни консервов, ни барана не нужно. Обойдемся своей охотой.

16-го (28-го) декабря, вторник. От Гагогине до Биа-Кабоба (28 верст). В одиннадцатом часу утра стали видны высокие горы — это горы у Биа-Кабобы. Тропинка поднялась наверх, опять опустилась, и мы были в широком песчаном русле.

На конической вершине стоит каменное здание с маленькой башней. Из окна башни высунута палка, и на ней развевается красно-желто-зеленый флаг Абиссинской империи — это ее пограничный пост. Два абиссинских солдата, оба босые, но один в синем однобортном мундире с желтыми пуговицами, напоминающем куртки турецкого низама, а другой в белом национальном костюме, один в чалме, а другой с непокрытой головой, с ружьями в руках, отдали нам честь, приложив правую руку к голове.

Как и большинство водных станций Сомалийской пустыни, Биа-Кабоба — пустое песчаное русло реки. Несколько глубоких колодцев прокопано по руслу, и в них набирается мутная пресная влага. Это не вода, это настой песку и минеральных примесей, чрезвычайно легких, трудно отстаивающихся. Но и эта вода доставила нам большое удовольствие.

Берега реки густо поросли высокими колючими мимозами, бледно-зелеными кустами с листьями, похожими на восковые свечи, и вся эта гущина мимоз и кустов обвита лианами. Тонкие нити их свешиваются вниз, образуя тенистые навесы, падают до земли, стелются по ней. Местами кусты разрослись так густо, что трудно пройти. Эта роща, на чистом и твердом песке, кажется искусственно выращенным садом. Недостает среди этих деревьев только зеленого газона. Белый песок убивает зелень и с сероватым тоном стволов, сухих веток и листьев дает грустный, унылый тон. Но посмотришь наверх, на переплет зеленых лиан, на бледную зелень мимоз, на листву молочаев, на прозрачное голубое небо, бездонное и бесконечное, вдохнешь теплый аромат листьев — и отрадно станет на душе и забудешь про унылую пустыню.

Птицы всевозможных пород, форм и цветов летают и чирикают по всем направлениям. Маленькие колибри-медоносы, серые попугаи, особые серые длиннохвостые птицы, дикие голуби, куры и цесарки видны повсюду. Стада маленьких диг-дигов, спугнутые шумом шагов, выскакиваю из кустов и скрываются снова. Кажется, будто находишься в зверинце, а не в дикой пустыне.

Вокруг колодцев целый день кипит жизнь. Из окрестных сомалийских кочевьев подходят черные женщины в пестрых платках на плечах, с бусами на шее, с маленькими ребятами за плечами. На головах они несут деревянные гомбы, украшенные раковинами. Медленно наполняют они кувшины, идут далее, а на смену им приходят громадные стада баранов, белых с черными головами, стада пестрых коз и серых ослов. Под вечер — все русло полно этими стадами.

Глядишь на эти пестрые тряпки женских юбок, на широкие кувшины, на белых барашков — и вспоминаешь библейские времена. Так кочевали к колодцу овцы Лавана, так паслись стада богача Иова в первобытной простоте костюма, среди однообразной величественной природы пустыни.

17-го (29-го) декабря. Дневка в Биа-Кабоба. От Биа-Кабоба до Арту на протяжении почти 100 верст идет песчаная пустыня, поросшая редким лесом мимоз. У Арту она поднимается по крутому склону, образует террасу, затем идут опять каменистые горы, спускающиеся круто вниз, в ущелье Арту. На всем протяжении этого пути нигде нет воды. Караваны обыкновенно делят его на четыре части — до Орджи, Дебааса, Буссы и Арту, делая три ночлега без воды. Наш караван, состоящий из 53 мулов, почти сотни людей, считая с черными, и 136 верблюдов, должен был в таком случае поднять на себя около 150 ведер воды и, кроме того, подвергнуть себя всем лишениям и неудобствам безводных ночлегов.

Вот почему было решено сделать в Биа-Кабоба дневку с тем, чтобы дать отдых верблюдам и мулам, а затем идти во что бы то ни стало первым переходом в 48 верст до Дебааса и вторым — около 45, через горы до Арту.

Дневка прошла тихо. Близ полудня прибыл на верблюде почтовый французский курьер, двумя выстрелами из винтовки возвестил о своем прибытии, забрал письма и уехал далее. Эти курьеры, последняя связь с цивилизованным миром, время от времени передают наши вести в Европу.

18-го (30-го) декабря. От Биа-Кабоба до Дебааса. ...Около 2-х часов у дороги, в тени мимозы, показался костер. Белый мул привязан у дерева, бурка, раскинута по песку, на ветвях сверкает серебряная сигнальная труба — это Терешкин ожидает нас с чаем.

— Постойте, ваше благородие, — кричит он издали, — чай по порциям, понемногу, по две кружки.

— Откуда же ты воду достал?

— Из поросеночка, ваше благородие. У черных висят поросеночки с водой, я за две аны и добыл воды. Все, думаю, господам офицерам напиться с дороги хорошо.

«Поросеночком», на языке Терешкина, назывался козий бурдюк, который постоянно возят при себе сомали.

Мы утолили жажду, угостили арьергард и поехали догонять караван.

После вчерашней дневки, по ровной песчаной тропинке, мулы идут весело. Синие, стального цвета дрозды с красной шеей то и дело перелетают с куста на куст. Верблюды шагают медленно, чуть колыхаясь с боку на бок. По сторонам идут арабы лейб-каравана, в цветных чалмах, с ружьями за плечами. Итак, мы двигаемся за ними шаг за шагом, час верхом, полчаса пешком, ведя мулов на поводу.

Солнце стало склоняться книзу, заалел запад, красные лучи потянулись по зеленоватому небу, тени мимоз стали длиннее, жар меньше. Солнце подошло к горам, отбросило длинные тени из-за них, несколько столбов лучей поднялись наверх, разошлись по бокам, потом и они погасли, пурпур заката стал бледнеть, перешел в оранжевый, потом в желтый цвет, наконец, потух совсем. Стало темно, тени исчезли, лес мимоз слился в одну черную стену, небо стало синее, на востоке загорелась одна звезда, за ней другая — и вот выплыл месяц. Ночные неясные тени пошли от верблюдов, от людей, от мимоз. Песок стал белее, яркие серебряные блики появились на чалмах арабов, перья стали еще фантастичнее, и длинная вереница верблюдов с ящиками и тюками по бокам, на фоне ажурных мимоз и далекой пустыни, озаренной фантастическим светом луны, была чудным необыкновенным зрелищем. Безобразные головы и длинные ноги, все уродство контура верблюда скрадывалось полусумраком ночи, а пестрые краски арабских костюмов были мягче, изящнее. Мягкая прохлада легла с этим сумраком; она освежила наши тела, вольнее дышалось, легче было идти. Аромат мимоз, неясный, едва уловимый, наполнял воздух — и еще волшебнее стала картина. Эта пустыня ночью, эти мягкие тени мимоз, простор, окруженный едва видными горами, эта ночная мягкость воздуха, этот слабый запах, эти пестрые тряпки, эта красота природы, только без женщины, без человека, как деятеля, но лишь как статиста, дополняющего декорацию, — не эти ли ночи пустыни создали цветистый арабский язык, бездну эпитетов, подобно тому, как жар раскаленной днем пустыни придал знойный колорит арабским сказкам...

19-го (31-го) декабря. От Дебааса до Арту.

Опять кусты мимозы, сухая травка между ними, плато, покрытое песком. Около 4-х часов вечера мы снова стали подниматься на каменистый кряж. Здесь дорога теряла всякое право на наименование пути сообщения. Только большие камни были оттянуты в сторону, мелкий же круглый булыжник покрывал всю тропинку. Бедные мулы подбились. Они едва переступали по острым камешкам, катившимся из-под их ног. Усталые верблюды ложились среди дороги и ревом давали понять, что они не хотят дальше идти. Удары веревкой, вытягивание губы заставляло их подняться и идти, идти вперед.

Арту — горячий ручей и несколько холодных минеральных ключей. Вода в ключах насыщена содой и глауберовой солью, весьма неприятна на вкус. Теплая вода ручья тоже противна. Хорошую свежую воду можно найти в двух верстах от Арту, в Гаразле. При неясном свете луны маленькими партиями подходили верблюды, разбивались палатки, лагерь устраивался.

Последний верблюд пришел около 10-ти часов вечера, и, усталые, голодные, обожженные солнцем, мы сели обедать под аккомпанемент визжанья шакалов.

20 декабря (1-го января). Дневка в Арту. Дневка в Арту была необходима для мытья людей, стирки белья и поправления мулов и верблюдов. Овес, взятый на мулов в Джибути, почти весь вышел. Последние дни несчастные животные, не имея воды, весь день проводя под седлом, получали всего по две горсти ячменя. В Арту из Гильдессы, по приказанию начальника миссии, переданному через Щ-ва, было прислано три мешка ячменя и три мешка дурры (машиллы). Мулов накормили и напоили. Люди были посланы на купанье в горячий ручей; там же устроена была прачечная

Около полудня от доктора Щ-ва пришло донесение о том,

что к начальнику миссии едет с дурго (Дурго — приношение) Ато-Марша,-губернатор Гильдесского округа.

Вся Абиссиния разделена на несколько округов, и в каждом округе, по велению Менелика, поставлен генерал-губернатор, или рас. В руках раса сосредоточена как военная, так и административная власть над вверенным ему округом. Пограничным с сомалийской пустыней является Харарский округ раса Маконена. Округа делятся на меньшие отделы, управляемые губернаторами. В руках губернатора сосредоточивается власть уездного воинского и земского начальника. Гильдесским округом ведал Ато-Марша.

В полдень в мимозном лесу, недалеко от бивака, раздались частые выстрелы, возвестившие о приезде губернатора. Пять ашкеров, в цветных чалмах и пестрых куртках, сидя на бегунах верблюдах, ехали в ряд и стреляли боевыми патронами вверх. Позади них шел абиссинец в белой рубашке и панталонах и белой шаме и вел худую гнедую лошадь, плохо зачищенную, поседланную пестрым абиссинским седлом. Еще далее ехал на большом муле сам Ато-Марша, рядом с ним доктор Щ-в и еще далее человек тридцать абиссинцев. Знатнейшие жители Гильдесеы были верхом на мулах, ашкеры шли пешком; сзади всего гнали двух коз и двух баранов и несли большие корзины — это дурго, приношение Ато-Марши русскому послу.

Вся эта процессия — на фоне песка, леса мимоз и глубокого синего неба была иллюстрацией сказки тысячи и одной ночи.

Подъехав к лагерю, Ато-Марша и его спутники спешились.

Секретарь миссии А.А.О-ов вышел навстречу и провел Ато-Маршу к начальнику миссии. Аудиенция у русского посланца длилась пять минут. После аудиенции губернатора пригласили к офицерскому столу и угостили водкой. Тем временем люди, несшие дурго, подошли к палатке начальника миссии и положили приношение на песок. Правее поставили баранов, рядом с ними коз, затем положили пять живых кур, лукошко с полсотней яиц, две большие чашки инжиры (Правильнее — эвджера (лепешки).), мягких, тонких, черных блинов из дурры (Дурра — разновидность проса.), и два громадных папельмуса (Папельмус — грейпфрут). Начальник миссии приказал дурго взять, кроме коз и баранов, которых передал ашкерам Ато-Марши.

Ато-Марша, мужчина лет пятидесяти, высокий, коренастый, толстый. Мясистое лицо его с толстыми губами не имеет ни усов, ни бороды. Только маленький клочок седых волос торчит на подбородке. Черные волосы его острижены под гребенку. На голове он носит круглую, мягкую фетровую шляпу светло-серого цвета с широкими полями. На нем надета белая рубашка и белые панталоны, а поверх он носит шаму белую же, с широкой красной полосой. На кожаном ремне у него в желтой кобуре — револьвер Смита и Вессона. Он ходит без сапог.

Ашкеры его были одеты в белые панталоны и белые рубашки и шамы. Все босы. У иных на голове чалма, иные с непокрытыми головами, наконец, у одного — итальянское кепи и шпага в железных ножнах — трофей недавней кампании.

Солдаты ходят не в ногу, толпой. Ружья несут как попало, на плече, за плечом, в руках. Выправки в европейском смысле слова у нихнет, и держатся они свободно, с сознанием собственного достоинства. Ружья у них в порядке, хорошо вычищены и исправны. По большей части это однозарядные французские ружья системы Гра, образца 1874 года, но у некоторых есть и старые итальянские ружья системы Ветерли. Патроны носят открытыми в кожаных широких поясных патронташах, украшенных шитьем по сафьяну.

Ато-Марша выразил удовольствие снова видеть (В Восточной Африке в конце XIX века побывали многие наши соотечественники. Подробнее о русских в Эфиопии можно прочитать в книге «Цветок мэскэля. Слово об Эфиопии» («Молодая гвардия», 1990 г.).) в управляемом им краю русских. Он, не закусывая, выпил водку, к завтраку же, состоявшему из языка, из консервов и жареной антилопы, отнесся весьма скептически. Казалось, употребление ножа и вилки его стесняло. Он брал вилку то в правую, то в левую руку и с трудом управился с языком, от антилопы же наотрез отказался. Ему нравилось, что мы охотно ели инжиру, которая после галет нам показалась очень вкусной. По окончании завтрака Ато-Маршу, слегка охмелевшего от непривычки к водке, отвели в палатку О-ва для отдыха.

Тем временем казаки угощали его свиту и ашкеров водкой, чаем и галетами. Водку и чай они выпили спокойно, а галеты расхватали «как индюшки», по выражению вахмистра Духопельникова.

Около 4-х часов дня Ато-Марша уехал из лагеря обратно в Гильдессу.

21-го декабря (2-го января). От Арту до Гильдесеы.

...Около 10-ти часов утра в лощине между гор раздался ружейный залп, а затем частая трескотня ружей, то Ата-Марша встречал русского посланника близ границы своих владений. Он выехал вперед в белой с красным шаме, на муле, поседланном парадным седлом. Человек тридцать ашкеров сопровождали его.

Мы стали за Гильдессой, на вершине горы.

Ато-Марша опять обедал у нас. Вечером пришли галасы (Галасы — люди народности галла (уст.)), которые поведут до Харара, и устроили свою «Фантазию». Утомительно однообразен мотив их хоровой песни, прерываемой шипением, под такт которого они кидаются друг на друга с ножами. Их костюм однообразнее костюма сомалей. На всех желтовато-серые рубашки и шамы, их волосы, у всех курчавые, висят по сторонам, закрывают уши, и капли пота от напряжения пляски, словно бриллианты, горят на вечернем солнце. Сомалийское «йух» у них заменено шипением, менее грозным, и вооружение их беднее, у многих даже вовсе нет копий, пляска проще, и нет в них той назойливости, как у сомалей.

На другой день поутру абан Либэх явился за бакшишем. Ему дали 15 талеров и по четыре пиастра (Т а л е р = 12 пиастрам = 23 аннам. — Прим.авт.) на каждого верблюда. Сомалийский караван покинул нас, оставив по себе самое тяжелое впечатление. Мы переходили в руки и на попечение абиссинского правительства...

Через Гильдесские горы

В понедельник, 22-го декабря (3-го января), вечером, наш бивак, сад у Гильдесеы, вдруг наводнился толпой галасов, делами и верблюдами. Галасы трещали на своем гортанном наречии, верблюды стонали и хрипели, ослы кричали, пронзительно икая. Ато-Марша медленно и величественно, кутаясь в свою белую с красным шаму, прохаживался между ними, помахивая тоненькой палочкой-жезлом, и сам приподнимал вьюки и назначал, кому что везти. Его адъютант, в зеленой, расшитой узором куртке, с серебряной цепочкой у карманчика на груди, ходил, как тень, сзади него, наблюдая, чтобы приказания Ато-Марши были точно исполнены. Галасы под присмотром своего начальника работали усердно. Их курчавые волосы покрылись серебристой росой пота, тела заблестели, и запах пота заглушил на некоторое время вечерний аромат тенистой рощи. Грузилась на Харар первая часть нашего каравана, которую мы должны были нагнать на другой день. Более рослые и сильные галасы поднимали больший груз против сомалийцев, люди работали покорно, а где раздавался недовольный голос, туда направлялся сам губернатор, сурово сдвигались его брови — и груз поднимался без критики. Целое стадо ослов, без недоуздков, без ничего подгоняли к мелким вещам, два дюжих галаса поспешно накидывали им на спину циновки, поверх циновок валили два, три ящика, прикручивали ремнями и пускали осла на волю. Бедное животное качалось под тяжестью груза и, будучи не в состоянии идти шагом, бежало рысью или жалось в стадо, где другие ослы не давали ему упасть.

23-го декабря (4-го января). Перед самым выступлением два выстрела в чаще мимозных ветвей, окутанных ярко-зеленой лианой, возвестили о прибытии курьера из Джибути. Не прошло и минуты, как уже послышалось урчанье верблюда, опускающегося на колени, и у лагеря показался смуглый араб в красной чалме. Он развязал свои сумы и передал пакет с письмами и газетами, адресованный в миссию. Если в Джибути, среди французов, весть из далекой родины радовала и волновала нас, то какое же сильное впечатление произвела она на нас, горами и пустынями отделенных от всего цивилизованного мира! Читаешь про концерты и балы, про крушения и наводнения, узнаешь, что стали морозы, что реки сковало льдом, что немцы и итальянцы наводнили Петербург, что кто-то с кем-то поругался, кого-то судят, что сумерки стали в Петербурге с 12-ти часов дня, читаешь, обливаясь потом под жаркими лучами полуденного солнца, под небом, не знающим ни облаков, ни туч, под яркой зеленью лианы, и с удивлением прислушиваешься к этой ключом бьющей там, далеко на родине жизни. Там хлопоты и заботы проводят морщины на челе, жизнь горит, как солома, здесь все уснуло в спокойном миросозерцании, нервов нет, они вынуты, жизнь тлеет так медленно и тихо, что с трудом замечаешь ее проблески. Письма дают толчок, письма напоминают, что там все идет иначе...

С массой мыслей, воспоминаний, разбуженных почтой из России, выехали мы из нашего лагеря под Гильдессой и направились по Харарской дороге. Опять по тому же лесу мимоз, по которому проходили третьего дня, мы спустились к Гильдессе. Подобно сомалийской деревне в Джибути, Гильдесса состоит из ряда хижин, построенных из хвороста и обнесенных таким же забором с тесными, перекрещивающимися улицами. Народонаселение Гильдессы, около 4500 человек, состоит из галасов, сомалийцев и небольшого числа абиссинцев-ашкеров, губернатора Ато-Марши и купцов. Гильдесса раскинулась у подножия крутой горы, на берегу ручья. На маленькой площадке она вся скучилась вокруг рынка, на котором хозяйничают безобразные черные, старухи со сморщенными грудями, висящими у них наружу из-под темных тряпок платка. У ног старух — круглые корзиночки, наполненные зернами машиллы, перцем, красными томатами, зелеными бананами. Здесь же продают маленьких кур и мелкие куриные яйца. Мальчишки — галасы и абиссинцы бегут за вами при проезде, да абиссинский воин с ружьем за плечом, в белой шаме и панталонах, смотрит на вас равнодушным взглядом.

От Гильдессы дорога поворачивает направо и входит в Гильдесское ущелье. Высокие, крутые, почти отвесные базальтовые скалы тесным коридором обступают узкое русло реки. Мул бредет уже по мелкой прозрачной воде, а с боков торчат отвесные глыбы минерала. Чахлф травка лепится по горам, местами из маленькой каменной насыпи торчит сухая мимоза. Каменный грот задернут прозрачной зеленью лианы, дорога раздалась, и желтое поле сжатой машиллы видно у склона горы. Ущелье дает разветвления, принимает вправо, животворящая влага дает себя чувствовать, появляются травы, и чаще видны желтые поля сжатого злака. Еще час пути по гальке русла, и тропинка поднимается на узкий карниз, лепящийся по горной круче, — густая заросль канделябровидных кактусов, ползучие растения, касторовое растение со своими звездообразными листьями и шариками цветов и кусты, покрытые, словно сирень, кистями ароматных цветов, отделяют обрыв от тропинки. С другой стороны такая же густая заросль травы, кустов и цветов.

Сквозь ароматный переплет цветов и листьев видны по скатам гор круглые, черные хижины с коническими крышами, расположившиеся среди полей машиллы, большие стада баранов и коз и громадные и сытые горбатые абиссинские быки-зебу с громадными, более аршина длиной, рогами. На полях между хижин сидят и ходят черные люди в желтовато-серых шамах — это оседлые, трудолюбивые галасы, крепостные богатого Ато-Марши. По краям полей с уступа на уступ бегут арыки, одни полны свежей водой, другие на сжатых полях высохли, и только каменное русло показывает их направление. А дальше крутые высокие горы, целая цепь гор, уходящих дальше и дальше, поднимающихся округлыми вершинами одна над другой, тонущих в голубой перспективе.

Однообразная скучная пустыня кончилась, пастухов-сомалей сменили земледельцы-галасы, появились зародыши культуры. Словно шагнули на несколько веков вперед от первобытного человека и попали в зачаток дикой культуры. Крутые горы поросли мелким кустарником, более пологие скаты разбиты на площадки из наносной земли, на площадках, словно высокий камыш, торчат длинные стволы зеленовато-желтой машиллы, большой баобаб растет среди поля, и под тенью его теснятся стада белых коз и баранов. Навстречу идут женщины в черных юбках, с волосами, убранными в черные чепцы, с круглыми корзинами на головах — это харариянки спешат в Гильдессу со своими товарами. Вот ослы несут мешки кофе на спине, встретились е нами, столкнулись, заторопились и распустили свои уши по сторонам, растерянно глядя на наших мулов.

— Мать, мать! — коротко кричит галас и длинной хворостиной отгоняет ослов в сторону.

Жизнь кипит в этой благодатной стране, кипит жизнью, а не нервами, кипит действительностью, а не вымыслом неврастеничного декадентства. Вот куда, на этот ручей Белау, посылать нервно-больных, чтобы жизнь мирная, как колебания маятника, погасила порывы страстей, чтобы ровная природа, тишина высоких гор уняла жар крови...

Но какая дорога! Иногда камни в 3/4 аршина вышиной, на самом краю карниза пересекали узенькую тропинку. Нужно было удивляться: как взбирался на эти камни мул, как не скользил и не падал он на шлифованной поверхности гранитной глыбы. Местами круглые валуны величиной с большую тыкву, нагроможденные один на другой, поднимались на саженную вышину. Возьмешься за гриву, пригнешься к передней луке, а терпеливый, выносливый мул уже вскарабкался наверх, ни разу не сделав ни одного неверного шага. Им не нужно управлять, да он и не послушает тут никакого повода, он сам своим инстинктом, своим животным чутьем, опытом и умом, светящимся в кротких глазах, знает, куда поставить тонкую ногу свою, где перешагнуть через камень, где на него подняться.

Мы поднимались все выше и выше. Синяя дымка кутала ущелье — мы приближались к ночлегу у Белау. Белау — по-абиссински значит нож, это наименование присвоено целой группе галасских деревень, расположенных на ручье того же имени и составляющих имение правителя Гильдесского округа, Харарской провинций, Ато-Марши.

24-го декабря (5-го января), среда. От Белау до Харара.

...Широкий горизонт холмов, покрытых полями, убегает перед нами. Узкая тропинка, обсаженная с обеих сторон высокими кактусами, вьется по холмам. Камень сменяется песком, супеском и черноземом, еще дальше синеют громадные горы, влево полная таинственности, столовидная высокая гора Джарсо. На вершине ее лежит озеро. Ни один белый не был на этой горе. Львы, леопарды и носороги гнездятся на ее вершине — это заповедная охота вице-короля Харара, раса Маконена.

У подножия последней высокой горы, под тенью раскидистого баобаба, приостановились на минутку, начальник миссии пересел на парадного мула, поседланного малиновым бархатным седлом, расшитым золотом; мы поднялись на невысокий холм к деревне Кальбодже — здесь нас ожидала встреча...

У стен Харара

Широкая полевая дорога, испорченная немного промоинами бежавших по ней ручьев, спускалась с невысокого холма в долину, покрытую полями сжатой машиллы. У въезда в долину с левой стороны дороги стояла неранжированная толпа людей, человек около полутораста. Босые, с непокрытыми головами, в белых панталонах и белых с красным шамах, с ружьями Гра, Ватерли и Кропачека, поднятыми на караул, — люди эти не имели воинственного вида. А между тем это была прекрасная пехота геразмача (Геразмач (искаженное дэджазмач) — один из высших военно-феодальных титулов Эфиопии XIX века.) Урадда, выехавшего навстречу.

Сзади линии пехоты и несколько на фланге ее стояли богато поседланные рослые мулы и лошади офицеров и наездников кавалерии.

Геразмач Урадда седой, бодрый старик, подъехал к начальнику миссии и, прикрывая рот шамой, тихим голосом, согласно абиссинскому этикету, приветствовал начальника миссии в преддверии Харара. Все спешились: геразмачу передали наше удовольствие встретиться с ним на территории абиссинской империи и затем тронулись. Впереди начальник миссии, за ним геразмач Урадда, сзади три абиссинских дворянина, помещика, в серых фетровых шляпах, еще немного позади наш переводчик, потом офицеры и конвой в колонне справа по шести. Едва только мы прошли мимо линии войск, геразмач сделал чуть заметный знак палочкой, и пехота пристроилась сзади нашего конвоя. Они шли толпою, без равнения, не в ногу. Большинство имело ружья на погонном ремне, на правом плече, но некоторые несли его на плече, некоторые за плечами. У каждого на панталонах под шамой был одет широкий кожаный ремень с патронами, а у иных еще итальянская сабля в жестяных ножнах.

Легко и свободно шли они по дороге и по краям ее, презирая камни, канавки и болотистые ручьи. Подходя к болоту, через которое повсюду перекинуты горбатые мосты, обсыпанные землей, без перил, они сами без толкотни и шума перестраивались в узкую колонну. Кавалеристы сели на коней, и мимо нас по выгону, поросшему мелкой травкой, по сжатым нивам началась абиссинская джигитовка.

На чудном пегом коне, с уздой, богато украшенной монетами и бляхами, с бубенчиками на подбородном ремне, с двумя тоненькими палочками в руках, с круглым щитом на локте, с длинным мечом с правой стороны вылетает всадник картинным галопом. Лошадь не идет ни с правой, ни с левой ноги, она бросает передние ноги одновременно вперед, подбирает зад и скачет, звеня монетами и бубенцом уздечки. Пестрые тряпки седла мотаются по сторонам, леопардовая шкура развевается ветром... Чудный, эффектный вид! Всадник скачет, откинувшись назад, держась шенкелями, заложив большие пальцы ног в маленькие овальные стремена. Он оглядывается назад, грозит кому-то своими дротиками, он слился с лошадью, его гибкое тело делает, что и конь его. За ним из группы всадников отделяется другой. Гнедой конь его свился клубком, мохнатая шкура барана, словно грива льва, ожерельем легла около шеи, красная шама огненным языком мотается сзади. Потрясая в руке дротиком, угрожая им врагу, он несется вперед. Леопардовая шкура осадила коня и, изогнувшись назад, ждет противника. И вот, чуть колеблясь, со свистом, шагов на шестьдесят, летит маленький дротик. Упал подле леопардовой шкуры, а тот уже скачет вперед по склону холма, у хижин деревни описывает широкий вольт и кидает свой дротик, за ним и другой. После этого он подъезжает к месту падения дротиков, останавливает лошадей и, ловко склонясь вперед, поднимает дротик, не слезая с седла.

А на смену им уже летят новые пары. Зеленое поле покрыто этими скачущими наездниками. Серые, белые, гнедые кони со звоном набора скачут вперед и назад. Красные, пестрые шамы, шкуры леопардов и диких котов, гривы баранов мотаются на фоне зелени, сверкают восточной пестротой на ярком синем небе, горят и переливаются под лучами жгучего солнца. Волшебная, фееричная картина!

Кень-азмач Абанада, дядя раса Маконена, подъезжает ко мне и, видя прекрасного серого коня подо мной, предлагает свой дротик — попробовать свое искусство в метании копий. Я отказываюсь, вынимаю свою шашку и показываю ему.

— Малькам (Хороша)? — спрашиваю я.

Старый воин бережно берет лезвие в руки, звенит по нему ногтем, пробует пальцем.

— Маляфья (Отлично), — говорит он и передает мне клинок.

Я рублю, проскакивая мимо кактуса, несколько веток сразу, и старик кень-азмач снова произносит свое одобрительное «маляфья».

Полдень. Усталые мулы, неохотно бредут вперед. Сейчас откроется дорога на Харар.

И он показался в тесной лощине между холмов и гор, темный, шоколадного цвета. Черные квадраты домов поднимались и опускались по скатам холмов, крепостная стена вилась кругом, белый храм с жестяным куполом сверкал посередине, и неподалеку от него виден был в арабском стиле построенный белый, со статуями по углам, дворец раса Маконена. На высоком и крутом утесе, доминирующем над городом, виднелись три абиссинских флага. Оттуда вылетел клуб/белого дыма, и громкий выстрел раздался в приветствие нам и эхом перекатился в горах и ущельях. Абиссинские солдаты бежали вперед прямо в гору, легко отталкиваясь от камней белыми пятками. Кавалеристы слезли с лошадей и, ведя их в поводу, тоже легкой рысью выбегали вперед, все торопились опередить нас, бежали по тесной дороге, толпились, упирались руками в бока наших мулов, в наши ноги и обгоняли один за другим. Дорога поднималась к городу мимо громадных банановых садов, обнесенных каменными завалами, обросшими кофейными кустами. Теперь стали видны громадные толпы солдат, спешно собиравшиеся у ворот. Скоро белые ряды их стали по обеим сторонам дороги у темных ворот города. С горы стреляли из пушек. Наши казаки ружейными залпами салютовали абиссинскому флагу.

Правителя Харара не было дома. Рас Маконен ушел с войском на юг, оставив управлять своей провинцией преданного геразмача Банти. Он и встретил нас в белой с пурпуром шаме у ворот города.

Банти около пятидесяти лет. Он женат, у него двое детей — оба мальчика, лет около 12-14. Жена его живет в Аддис-Абебе. Б молодых годах Банти сражался в рядах Маконеновых дружин, отличался храбростью, был произведен в офицеры и усердной службой достиг звания начальника Маконенова правого крыла — геразмача. Это крепкий коренастый старик, с застывшим выражением сонливости на лице. Он слушает с легким напряжением, будто старается усвоить то, что ему говорят, отвечает коротко, односложно. Это старый солдат, чуждый политики и плохой придворный. Черные короткие волосы его чуть вьются, глаза его, усталые и спокойные, смотрят будто не видят. После приветствий мы поднялись по каменным ступеням к воротам, вошли в них и очутились в узкой улице, между двух стен домов. В домах, построенных из коричневого, слегка ноздреватого Камня, окон на улицу нет. Местами маленькие квадратные отверстия выводят со двора нечистоты прямо на улицу. Иногда окажется небольшое окно, но и оно заложено серой ставней. Город тих, город мертв своими домами.

Но бойкая жизнь кипит на улице. Коричневые, того же цвета, как и стены домов, женщины в серовато-желтых шамах жмутся к стенам и смотрят на нас с любопытством. Белые армяне, смуглые арабы, коричневые абиссинцы, черные сомали — сидят, стоят и лежат на низких и плоских крышах. Ослы, нагруженные камышом, идут навстречу, но ашкеры загоняют их палками в соседние переулки.

Геразмач от имени Маконена просил нас сесть и откушать хлеба-соли. Шесть бутылок пива и большие белые хлеба были Серьезной приманкой для нас, не евших ничего с четырех часов утра. Мы уселись за стол. Абиссинец Марк, бывший переводчик г. Леонтьева, прекрасно говорящий по-русски, а лицом удивительно напоминающий Н.Н.Фигнера в роли Отелло, еще два-три знатных абиссинца ходили кругом и угощали нас. Черные слуги принесли громадные черные (около полуаршина в диаметре) круги инжиры из лучшей пшеницы, налили нам стаканы «тэча» и пива.

Обед, приготовленный армянкой-кухаркой, состоял из капусты с жареной бараниной, бульона, жаренного с чесноком бараньего седла и чудных бананов. Двое слуг едва могли нести громадную банановую гроздь, сплошь усеянную крупными желтыми плодами. Таких больших, сочных и ароматных бананов я не видел ни в Александрии, ни в Порт-Саиде. Чай в маленьких чашечках заключил сытный обед, обильно приправленный перцем. Геразмач Банти с нами не обедал, он постился по случаю сочельника Рождества Христова.

С таким же большим отрядом пехоты впереди, сопровождаемые Банти, мы вышли из дома и тесной улицей прошли к городским воротам, вышли на Энтотошскую дорогу, близ которой у самых стен города было отведено место для нашего лагеря. Геразмач оставался до тех пор, пока палатка начальника миссии не установилась на месте.

Около шести часов вечера целая процессия солдат и женщин принесла нам от имени Маконена дурго. Шесть жирных баранов, шесть больших гомб наилучшего тэча, три корзиночки особого перечного варенья, корзина бананов, два пучка сахарного тростника и четыре бутылки самосского вина предназначались нам по законам абиссинского гостеприимства в подарок. Для наших мулов принесли десять мешков ячменю и несколько вязок сена.

Эта процессия черных женщин с низкими круглыми корзинами на головах, это стадо барашков впереди, пучки тростника так напоминали картины библейской жизни, что ночью забывалось, где находишься, в каком веке живешь.

Наш лагерь имел волшебный вид. Зубчатая стена с двумя круглыми башнями у ворот и над стеной — белые палатки, ровные, словно бутафорские, вещи, сделанные из картона. Под обрывом горят костры нашей кухни, люди в белых шамах ходят между, стадо баранов толпится у куста; в живописно наваленных камнях неподвижный стоит часовой. С высокого холма от палатки конвоя раздалось мирное торжественное пение «Рождество Твое, Христе Боже наш» и «Дева днесь». И в этот день, вблизи того места, где свершилось чудо, даровавшее спасение человечеству, в мягком воздухе харарской ночи, далеко от тех мест, где миллионами огней светятся храмы, где толпятся праздничные молельщики, среди гор, кофейных дерев, у стен африканского Парижа это пение звучало особенно торжественно и красиво...

И будто в ответ на пение ударил за городской стеной барабан, раздались крики по всем концам города, завыли и залаяли собаки, зазвенели бряцала, сонный город ожил — абиссинское богослужение началось...

И вместе с шумом ожившего таинственного города слабый ветерок донес до нас аромат Востока, смесь ладана с дымом.

И всю ночь кричали и пели черные христиане, всю ночь бил барабан и выли собаки.

П.Н. Краснов Публикацию подготовил Н.Непомнящий

(обратно)

Жилище бога в Нубийской пустыне

Около трех с половиной тысяч лет назад кушиты, предки современных суданцев, приняли веру и обычаи своих завоевателей — египтян. Потом, как это уже не раз случалось в истории, завоеватели и побежденные поменялись ролями.

Сегодня лишь немногие уцелевшие развалины древних дворцов и храмов напоминают о былом могуществе царства Куш. Среди них особый интерес для исследователей представляет священная гора Джебель-Баркал в кушитской столице Напате. Экспедиция под руководством американского археолога Тимоти Кендалла сделала там немало открытий, проливающих свет на тайны древних.

На земле «крутящихся ветров»

Это была уже третья по счету экспедиция Кендалла к священной горе Джебель-Баркал, организованная при содействии Суданской службы древностей и Национального географического общества США.

«Мы выехали из Хартума перед самым рассветом, — вспоминает Кендалл. — Наш путь лежал на север, через пустыню Бауда в направлении Кареймы — города, расположенного чуть ниже четвертого порога Нила. Кроме меня, в «лендровере» находились археолог Сюзанна Генсике, фотограф Энрико Ферорелли и наш шофер Али.

В пустыне нет дорог, поэтому надо либо ехать по чужой колее, оставленной здесь несколько часов, а может быть, и недель назад, либо полагаться на собственное чутье. Облако пыли вдали с одинаковым успехом могло означать как движущийся автомобиль, так и песчаный смерч, пляшущий на фоне пустынного горизонта...»

Около полудня призрачный силуэт скал стал напоминать острова в «море Сатаны», как называют это место кочевники. Только вместо морских волн — вокруг волны песка вперемежку с дюнами, в подножиях которых утопают колеса машины. Настроение спутников Кендалла заметно упало. «Нам ни за что не добраться до места засветло», — услышал он сквозь шум мотора угрюмое замечание обычно неунывающего Энрико. «Лендровер» полз среди обглоданных кустов терновника, лавируя между похожими на обелиски термитниками и черными валунами, напоминавшими прилегших отдохнуть и окаменевших слонов. В открывавшихся глазу пейзажах раскаленной от жары пустыни путешественники находили особое очарование.

Самообладанию Кендалла можно позавидовать, ведь потерять дорогу в этих местах ничего не стоит. Даже тысячелетний Нил делает двухсотмильный крюк прежде, чем снова повернуть свои воды на север к Средиземному морю. Здесь, намного южнее Египта, в извилине Нила находился центр древнего африканского царства, о котором пока мало что известно, ж многое еще предстоит узнать. Египтяне, покорившие его в XVI веке до нашей эры и правившие целых 500 лет, называли его Куш, или «Несчастный Куш». Они одновременно ненавидели и считали опасной «эту землю крутящихся ветров... где живут высокие люди с гладкой кожей... наводящие на всех страх, агрессивный народ, говорящий на странном языке». Так описывал кушитов библейский пророк Исайя.

На изображениях в храмах фараон Тутанхамон «топчет» чернокожих кушитов. Они нарисованы на подошвах его сандалий, и их фигуры высечены на его подставке для ног. Позднее, в VIII веке до нашей эры, уже египтизированные цари Куша покорили сам Египет. Они образовали обширную империю, простиравшуюся от места слияния Голубого и Белого Нила до Средиземного моря. Историки считают кушитских царей 25-й египетской династией.

«Примерно в три часа пополудни,— продолжает свой рассказ Тимоти Кендалл, — смертельно усталые от изнуряющего зноя и постоянной тряски, с ног до головы покрытые пылью, мы напряженно высматривали «священную» гору. Древним кочевникам она служила ориентиром, говорившим, что Нил рядом, хотя его зеленая долина еще скрывалась за горизонтом. Внезапно обычно молчаливый Али оторвал руку от баранки. «Джебель-Баркал», — торжественно объявил он. Наше возбуждение нарастало по мере приближения к заветному месту. Вскоре показалась и великая река. Перебравшись на пароме на другой берег, мы подъехали к Джебель-Баркалу — невысокой горе, таившей в своих недрах большие секреты».

Словно проросшее из фантастического семени, брошенного здесь чьей-то могучей рукой, это покинутое всеми одинокое детище доисторических времен, отшлифованное песчаными бурями, стоит здесь теперь в гордом одиночестве, возвышаясь на окружающей местностью. Разломы красного цвета с белыми полосами птичьего помета образуют на скалах карнизы. Стервятники вьют на них свои гнезда. Должно быть, древние люди, очутившись рядом с высокой красной стеной, подавленные ее размерами и громким птичьим гомоном, испытывали смешанные чувства благоговения, смятения и страха. Неудивительно, что гора почиталась как святыня, жилище Бога, откуда берет начало царская династия. У ее подножия раскинул свои дворцы и храмы священный город Напата — свидетель грандиозных церемоний кушитов.

К вечеру группа Кендалла добралась до Кареймы, расположенной к северо-востоку от Джебель-Баркала. Там ее уже поджидали- остальные члены экспедиции: директор проекта Синди Шартцер, инспектор Суданской службы древностей Бабикер Мохамед Эль-Амин, маркшейдер Дэвид Гудман и альпинист Пол Дюваль по прозвищу «Абу-Джебель», что по-арабски означает «отец горы».

В течение нескольких дней группа вела интенсивные раскопки, тщательно фиксируя найденные предметы на кинопленку и занося результаты измерений в блокноты. Это были далеко не первые археологические изыскания в Напате. С 1972 года здесь работали ученые из Римского университета. В 1986-1987 годах экспедицией все того же Кендалла был раскопан целый комплекс храмов, переписаны сохранившиеся настенные росписи, проведены исследования архитектурных и художественных особенностей каждого здания и составлена подробная карта древнего города. Кроме того, ее участникам удалось расшифровать символы, изображенные на поверхности огромной красной скалы, которые пролили свет на происхождение государства кушитов.

По сути, группа Кендалла продолжила исследования, начатые еще 70 лет назад специалистами Бостонского музея изящных искусств под руководством ученого-египтолога Джорджа Рейзнера. Он с коллегами впервые научными данными подтвердили легенды о богатстве и могуществе страны Куш и уточнили хронологию царской династии.

Наследники фараонов

После завоевания египтянами Судана примерно в 1450 году до нашей эры фараоны основали Напату — крепость, контролировавшую переправу через Нил, и центр караванной торговли на южной границе их империи. В расположенных в пустыне шахтах добывали золото. Золото на древнеегипетском — нуб. Вероятно, от этого корня и происходит название Нубия.

Египтяне тоже считали Джебель-Баркал священным местом — южной резиденцией божественного Амона, покровителя их государства. Позднее Напата как религиозный и политический центр стала колыбелью династии местных правителей, столь же фанатично преданных богу Амону. К началу VIII века до нашей эры они достигли такого могущества, что смогли присоединить потерявший былую силу Египет к своей африканской империи. Здешние своеобразные фараоны, преклонявшиеся перед культурой Египта и его славным прошлым, пытались воссоздать такие же порядки и традиции в Судане. Руками египетских мастеров они построили в Напате величественные храмы и наполнили их святынями северного соседа. Они признали египетский официальным языком и возродили строительство пирамид — царских усыпальниц, точно следуя той технологии, по какой их возводили в Египте тысячелетием ранее.

Но ничто не вечно под луной. Уже век спустя под натиском ассирийцев кушитам пришлось уйти из Египта, а еще через сто лет египтяне изгнали их и из Напаты. Кушитские цари перенесли столицу на 500 километров вверх по течению Нила, в Мероэ. Но еще несколько веков Напата оставалась духовной меккой Нубии. Цари наезжали туда для совершения ритуальных обрядов, пока Кушитское государство окончательно не прекратило своего существования в IV веке нашей эры.

Возможно, все это так и осталось бы для нас тайной, если бы в 1916 году Рейзнер не организовал экспедицию к Джебель-Баркалу. Ему удалось обнаружить усыпальницы пяти кушитских царей Египта и их семидесяти потомков. Эти поистине бесценные открытия помогли воссоздать историю первой цивилизации северо-восточной Африки. Но и тут Тутанхамон в очередной раз «растоптал кушитов»; сенсационное известие об открытии его золотой гробницы в 1922 году отвлекло внимание общественности от исследований Рейзнера.

Совершив небольшой экскурс в историю, вновь предоставим слово Кендаллу.

«В 1986 году мы с Синди Шартцер приехали в Карейму на разведку. С командой из шестнадцати рабочих нам предстояло очистить от песка резную стену внешнего двора Большого храма Напаты. Став объектами пристального внимания со стороны местных жителей, мы в полной мере испытали на себе широту суданского гостеприимства.

Довольно часто нас приглашали в дом на чашку заваренного по-местному чая (весьма своеобразного напитка, состоящего из равных пропорций чая и сахара), засыпали вопросами. Цель нашего визита вызывала у суданцев скептические улыбки. «Мы приехали сюда затем, чтобы переписать надписи на камнях и стенах разрушенных храмов. Это поможет нам больше узнать о древних царях», — объясняла Синди на беглом арабском. Суданцы не могли поверить, что мы проделали такой длинный путь и ухлопали кучу денег только ради осмотра каких-то старых развалин. «Вы ищете золото», — твердили они».

Хотя многочисленные легенды гласят, что в храмах внутри горы живут духи, у которых золота больше, чем еды, любому суданскому школьнику известно, что руины у подножия Джебель-Баркала связаны с именами двух величайших героев доисламского прошлого страны: Пийе и его сына Тахарги, двух царей, правивших объединенными Кушем и Египтом. Поэтому Кендалл пригласил хозяев посетить раскопки. Рабочие как раз открыли кусок стены с фрагментом фрески, где побежденные египетские фараоны лежали ниц перед Пийе. Тем не менее один из суданцев и после этого продолжал верить, что экспедиция охотится за золотом!

Довольно много времени ушло на изучение торчащей из горы скалы, похожей на палец или башню. При определенном освещении ее сходство с человеческой фигурой было просто поразительным. Создавалось впечатление, будто из горы вырастает статуя египетского царя.

Европейцам, впервые увидевшим Джебель-Баркал в начале прошлого века, объясняли, что «башня» — это действительно все, что осталось от гигантского изваяния древнего властелина. Столетие спустя англичане Титерингтон и Аркел утверждали: каменный колосс — единственная из четырех вырезанных в скале статуй, сохранившаяся до наших дней. Остальные стерты песчаными бурями и безжалостным временем. По предположениям английских исследователей, египетский фараон Рамзес Великий, правивший в ХШ веке до нашей эры, решил воссоздать здесь монумент, который он построил в Абу-Симбеле, в 430 километрах к, северу отсюда. Монумент состоял из четырех огромных фигур, каждая высотой по 20 метров. Судя по сохранившейся статуе, здешние колоссы были в" четыре раза выше.

В 1986 году, заинтригованные этой версией, Кендалл с Синди захватили с собой подзорную трубу. После тщательного изучения поверхности «башни» Синди пришла к выводу, что необычная форма скалы имеет скорее всего естественное происхождение, ибо резьба нанесена только на ее верхнюю часть. Удалось также рассмотреть вырезанные в камне фигурки, иероглифы и картуши — царские имена. Но зачем древним понадобилось делать надписи на такой высоте?

«Как они туда забирались? — мучил нас один и тот же вопрос, — пишет американский археолог. — И вот однажды, поднявшись по пологому восточному склону, мы получили на него ответ. Внезапно перед нами открылась широкая панорама Нила. Серебристая лента реки, опоясанная с обеих сторон узкими полосками зелени, терялась из виду где-то у самого горизонта. Мы смотрели на храмы Амона с высоты птичьего полета. Я живо представил себе картину двухтысячелетней давности: стены, оштукатуренные и раскрашенные огромными изображениями богов и царей, вымпелы на длинных шестах, ворота из эбенового дерева, покрытые бронзовыми пластинами. Мы заметили, что край скалы обработан резцом. Прямо напротив «башни» под нами по поверхности горы шла дорожка из глубоких отверстий. Очистив одно из них от пыли, мы обнаружили следы древнего раствора и отчетливый отпечаток деревянного бруса, который когда-то был вставлен в отверстие. Может быть, отсюда опускали перекидной мост через пропасть? Чтобы получить ответ, нам нужно было самим забраться на таинственную башню. Но как?»

Секрет — на вершине горы

По возвращении в Штаты Кендалл показал отснятые слайды Полу Дювалю, одному из лучших бостонских скалолазов. «Ты сможешь туда подняться?» — спросил его археолог. «Это не совсем простое дело, — заметил тот, — но думаю, мне удастся». Однако кем бы ни был забравшийся наверх человек, важно было, чтобы он понимал, что именно видит. Дело оставалось за малым — либо научить Дюваля читать иероглифы, либо самому Кендаллу овладеть навыками скалолазания. В итоге археолог остановился на втором варианте.

В феврале 1987 года экспедиция, «усиленная» Полом Дювалем и двумя экспертами по эпиграфике — Линн Холден и Натали Бю, — возвратилась к Джебель-Баркалу. Было решено подняться на седловину между горой и «башней» и уже оттуда исследовать внутреннюю поверхность «башни». В задачу Пола входило забраться на ее вершину и подстраховывать Тимоти, когда он будет изучать надписи на внешней стороне. «Увидимся  внизу», — бодрым голосом напутствовал Кендалла Дюваль, исчезая за краем скалы. Мгновение спустя раздался его крик: «Вижу аккуратно сделанные отверстия». В первый момент Тимоти показалось, что ему ни за что не преодолеть боязнь высоты, несмотря на несколько уроков альпинизма, преподанных Полом на скалах под Бостоном. И все же первоначальное чувство страха отступило перед понятным возбуждением исследователя по мере того, как археолог карабкался по «лесенке» из квадратных отверстий. Точно такая же «лесенка» была и на противоположной стене. Расстояние между отверстиями достигало примерно полутора-двух метров, следовательно, они не могли быть ступенями для ног или рук. Должно быть, это были гнезда для балок. Изучив их расположение, Кендалл пришел к выводу, что в них вставлялись бревна длиной от 1,2 до 7,5 метра, образовывавшие строительные леса.

«Теперь стало ясно, — пишет американский археолог, — что отверстия, увиденные нами год назад, служили не для поддержки подвесного моста, а для лесов, по которым наверх поднимали грузы. В качестве крана скорее всего использовался колодезный «журавль» — нехитрое устройство, которым до сих пор пользуются египетские крестьяне. Но неужели этот тяжелый труд, связанный со смертельным риском, был нужен только для того, чтобы нанести на скалу изображение, которое не видно с земли?

Пол поджидал меня на седловине. Теперь нам предстояло подняться туда, где нога человека последний раз ступала более двух тысячелетий назад. Закрепив на поясе страховочный конец, Дюваль, словно паук, стал карабкаться наверх. Через несколько минут он крикнул: «Порядок, я уже наверху. Вид отсюда просто потрясающий». Настал мой черёд. Поверхность скалы была гладкой — не уцепишься. В поисках какого-нибудь выступа я сместился по горизонтали. Но здесь камень был хрупким. Надежный на первый - взгляд выступ рассыпался в руке, словно засохший комок глины. С большим трудом, дюйм за дюймом я все же одолел часть подъема. Но самое трудное ожидало меня впереди — вертикальный участок с идеально гладкой поверхностью. Как это Пол умудрился по нему вскарабкаться?

Я почувствовал себя в ловушке — как котенок, забравшийся на самую высокую ветку дерева и страстно желающий, чтобы кто-нибудь вызвал пожарную машину и снял его. В ногах появились слабость и дрожь, и я ничего не мог с этим поделать. Оставалось полагаться только на раскачивающийся канат, который держал Пол, находившийся надо мной в десяти метрах, и собственные мускулы.

Оттолкнувшись от скалы, вытянутой левой ногой мне удалось попасть в одно из оставленных древними строителями отверстий. Упираясь ногами в породу и подтягиваясь по канату на руках, я медленно двигался вверх и наконец, обессиленный, но переполненный восторгом, заполз на выступ.

«Отлично! Браво, Тим!» — услышал я крики наблюдавших за моим восхождением. Я отвесил им грациозный — насколько это было возможно — поклон. До вершины оставался сущий пустяк, но порода под ногами была рыхлой и мягкой, как сыр.

«Подтяни страховочный конец»,— попросил я Пола и приготовился к последнему штурму».

Рядом с вершиной отверстий было больше, чем внизу. Кендалл насчитал их восемь. Кроме того, с западной стороны скалы по диагонали тянулся глубокий желоб. Вероятно, отверстия служили гнездами для вертикальных опор, на которых на вершине «башни» покоилась платформа. И все же оставалось непонятным, как древние, балансируя на столь хрупком сооружении, ухитрялись поднимать сюда огромные бревна.

Просигналив Полу о своем намерении осмотреть поверхность скалы с южной стороны, Тимоти подобрался к надписям. Вырезанные в породе почти у самой верхушки скалы, они имели около 23 сантиметров в ширину, 10 в длину и были разделены на шесть вертикальных «листов». На двух центральных Кендалл разглядел изображение Тахарги. Слева от него красовался Настасен, тщеславный кушитский царь, приказавший запечатлеть в камне и свой лик. К сожалению, до наших дней более или менее сохранилась лишь центральная часть скалы. Да и на ней текст по большей части стерт. С трудом удалось разобрать отдельные выражения — «азиатские бедуины» и «ливийские кочевники». Видимо, Тахарга имел в виду свои военные походы. Настасен выбил небольшие фигурки, восхвалявшие его знаменитого предшественника и его самого.

Но главный интерес представляли не иероглифы и фигурки исторических персонажей. Кендалл обнаружил, что гладкая поверхность скалы испещрена маленькими правильными отверстиями правильной формы. В некоторых сохранились вбитые в них бронзовые гвозди. Нечто подобное ему уже доводилось видеть в египетских храмах: когда-то при помощи гвоздей к скале крепили золотые пластины, закрывавшие надписи. Сегодня следов золота нет и в помине — возможно, к его исчезновению причастны дерзкие грабители.

И хотя сделанные на такой высоте барельефы предназначались только для взора богов, именно золото, по замыслу властелинов Куша, было главным элементом психологического воздействия священной горы на подданных царства. Луч света от гигантского золотого отражателя был виден далеко в пустыне. Для караванов, шедших с юга, он служил маяком, приветствовавшим путников у врат священной Напаты и священной обители бога Амона...

Продолжая обследование в нише под надписями, Кендалл наткнулся на квадратное углубление. Судя по всему, здесь стояла статуя высотой в полтора метра. В углу Тимоти заметил остатки раствора и несколько необработанных камней. Раствор и камни укрепляли и другие ниши и расщелины скалы. Теперь стало ясно, зачем понадобилось сооружать наверху «башни» громоздкую конструкцию. Сюда с земли поднимались наполненные строительным раствором и камнями корзины и статуи.

Для решения этой сложной инженерной задачи рычаг крана и был закреплен в диагональном желобе. А поскольку на верхней площадке могли разместиться в лучшем случае три-четыре человека, краном управляли с соседней горы.

На пути к разгадке?

Вскоре после восхождения Линн Холден нанесла визит в храм Муты, супруги бога Амона, построенный Тахаргой у подножия «башни». Несмотря на то, что его внешние стены и колонны разрушены, на внутренних сводах храма сохранились довольно отчетливые рисунки. Линн обратила внимание на изображение царя, подносящего дары Муте и бараноголовому Амону. Божественная чета нарисована в необычном павильоне с плоской крышей и круто опускающимся фасадом. «Это же Джебель-Баркал!» — осенило Линн. С крыши павильона свисает огромная кобра с короной в виде солнечного диска. Ее голова повернута в сторону царя.

«За обедом, — пишет Кендалл, — Линн высказала предположение, что кобра может изображать скалу. Занятыесвоими делами, мы тогда не отреагировали на ее замечание. И лишь в последний день, направляясь к нашим рабочим-бедуинам попрощаться, мы случайно увидели Джебель-Баркал под тем же углом, что и древний скульптор. Всем бросилось в глаза, что силуэт скалы напоминает голову рептилии. Мы стояли на пороге открытия, но нужны были еще доказательства.

Год спустя Линн получила их, но отнюдь не в Джебель-Баркале, а во время экскурсии в храм Рамзеса II в Абу-Симбеле. Этот храм получил известность благодаря своему фасаду с четырьмя сидящими колоссами — статуями фараона. Его интерьер украшает причудливая резьба. На северной стене — битва Рамзеса в Сирии. Но нас куда больше интересовал барельеф на южной стене. Здесь Рамзес едет на колеснице, а перед ним идут связанные пленники — кушиты. На другом изображении он приносит жертву Амону, сидящему внутри горы с крутыми склонами. Из-за его трона выползает огромная кобра и поднимается перед горным зубцом. На голове у нее корона конической формы, символизирующая власть фараонов над южными землями. Как это похоже на Джебель-Баркал, если смотреть на нее с востока!»

В 1989 году Кендалл и его сотрудники в последний раз приехали в Карейму. К этому времени у них уже не оставалось сомнений, почему Джебель-Баркалу отведено центральное место в египетской и кушитской истории. В отличие от Кендалла европейские специалисты, считая, что по форме скала напоминает удлиненную египетскую корону, идентифицировали ее со статуей фараона. Но то, что они принимали за отвороты царского головного убора, древние египтяне считали раздутым капюшоном кобры.

В Египте поклонение кобре носило мистический к религиозный оттенок. Священную змею одновременно обожали и боялись, видя в ней знак верховной власти, ниспосланный свыше. Считалось, что сам Амон воплотился в это смертельно опасное создание, охраняющее царей от злой воли людей и других богов. Позднее изображение кобры превратилось в символ царской власти — урей. Им украшали корону.

 

Барельефы с изображением Рамзеса в Абу-Симбеле, по мнению Кендалла, лишь подтверждают: древние египтяне видели в «башне» Джебель-Баркала кобру, охраняющую покой Амона в его горной резиденции. Вытянутая корона на ее голове — знак того, что она — еще и магический страж южной границы империи. Обращенная на юг скала-рептилия — своеобразный форпост на пути неведомых врагов из необъятной Африки.

Связь Рамзеса с Джебель-Баркалом четко прослеживается и в археологических находках. Его имя часто встречается на извлеченных из толщи песка древних плитах — остатках египетских храмов. С приходом к власти кушитов, примерно через 500 лет после правления Рамзеса, Напата стала столицей царства. И для них «башня» могла быть символом абсолютизма царской власти, дарованной Амоном, над всей долиной Нила. Уцелевшие с тех времен тексты рассказывают, что статуя была как бы устами самого бога. Он выбирал нового правителя Куша, наделяя его неограниченной властью. Через своих жрецов и пророков Амон толковал царские сны и давал советы, где и как вести военные действия. Но воистину: бог дал, бог взял. Греческий историк Диодор Сицилийский описывает традицию, по которой Амон, выражая свою волю через жрецов, даже объявлял, когда фараонам надлежит умереть, совершив ритуальное самоубийство.

Вероятно, египетские завоеватели, а после них и кушитские цари усматривали в змеиной форме скалы не только символ женского начала, но и мужского. Об этом вам не преминут намекнуть местные мальчишки, указав на характерной формы шпиль. Древние полатали, что Амон не только главный создатель и бог солнца, но также и покровитель плодородия и предок царя.

Египетские и кушитские владыки придерживались сходной точки зрения на свое божественное происхождение. Легенда гласит, что Амон под видом фараона посещал покои цариц, после чего беременели. Когда рождался наследник, царица представляла его царю как сына Божьего. Считалось, что великие богини были приемными матерями ребенка.

Царь Тахарга скорее всего догадывался о характере символа, выраженного при помощи «башни», и использовал это в своих политических целях. Позолоченный верх «башни» — не что иное, как стремление прославить свое имя. Для того чтобы подчеркнуть идею мужского и женского начал, бога и богини, отца и матери, Тахарга построил у подножия Джебель-Баркала храм Муты, чье имя означает «мать». Святилище храма вдается глубоко в гору — возможно, на этом месте была естественная пещера или скальная трещина. Форма колонн напоминает священные погремушки, которыми отгоняли злых духов во время деторождения. А по бокам центральной, ныне разрушенной стены стояли огромные статуи бога Беса, покровителя рожениц. Вероятно, храм Муты символизировал женское чрево. Таким образом, храм и «башня» как бы дополняли друг друга.

Вся жизнь кушитских монархов тесно связана с Джебель-Баркалом. Здесь чернокожие правители среднего Нила продолжили традиции Египта, уверенные в том, что великий бог выбрал их наследниками некогда могущественных фараонов. В недрах горы происходило их зачатие или рождение, дабы подчеркнуть их божественное происхождение. Потом оракулы выбирали из них будущих правителей, а после коронации жрецы Амона сопровождали их всю жизнь и даже объявляли дату их смерти. На легенде о божественном происхождении; кушитских царей покоилось благополучие государства.

Как же могла обычная гора заряжать энергией огромную империю? Должно быть, для жрецов она воплощала недоступную их пониманию логику власти Космоса. Обнаруженные на горе символы не только должны были подтверждать присутствие внутри ее бога, но и служить свидетельством божественного благословения царской семье.

Египтяне и кушиты не видели в своеобразной форме Джебель-Баркала ничего удивительного. Для них это было лишь естественным отображением сложных нравов их богов, особенно главного из них Амона, чье имя означает «скрытый».

По материалам журнала «Нэшнл джиогрэфик» подготовил Александр Солнцев

(обратно)

Ковбой умер. Да здравствует... ковбой ?

Исчезают ковбои!.. Удалые романтические бродяги... Как это поется в их старой песне?

И снова по прериям в скачке лихой

Один под луной!

Здесь даже собаки нет рядом со мной.

Где дом мой родной?..

Создать бы для ковбоев свою «Красную книгу»! Нет, не альбом пожелтевших от времени фотографий. И не музей восковых фигур. И не кино, разумеется! А так, чтоб всегда мчались по пустынным прериям одинокие всадники в высоких кожаных сапогах и широкополых шляпах, с неизменным лассо у седла, вольные, словно птицы, исполненные гордости и сладкого чувства свободы на свободной земле...

А впрочем, кому нужны сейчас ковбои? Тем более есть вертолеты, джипы, не говоря уже о железной дороге: достаточно погрузить стадо в вагоны — ту-ту! — и не надо гонять скот через бескрайние прерии и мрачные каньоны, теряя многие сутки в пути.

И все-таки жаль, что исчезает такое яркое явление, как ковбой, из американского образа жизни. Неужели и там не ценят своего прошлого, не чтут традиций? Оказывается, чтут и даже лелеют. Правда, на особый лад.

Одна из множества фирм, производящих джинсы, решила «вложить деньги в культуру». Так как джинсы, по общему мнению, являются атрибутом ковбойской жизни, то фирма стала спонсором «Центра ковбойской культуры». Центр занялся сбором песен, баллад, стихотворений, которые вот уже более века передаются из уст в уста, от поколения к поколению в штатах американского Запада. Эти старые рифмованные истории повествуют о мустангах, о ловкости отважных мужчин в седле, о тоске по родному ранчо, о жажде на дальних перегонах, о шумных попойках и отчаянной игре в карты, которая нередко заканчивается грохотом выстрелов. Или так:

Мне нужна лишь бутылка виски,

Мне нужна лишь партнерша на танец,

Вы прекрасны, мисс, извините —

До ковбой домоседом не станет...

А можно из этих песен узнать и о том, как надо ловить, клеймить скот, ухаживать за ним. Ну и про любовь, разумеется, — в частности, о том, как мужчина, если, конечно, он настоящий ковбой, должен хранить верность возлюбленной, ибо ковбойская страна — это «мир, где девушки редки, а мужчины верны».

Члены центра, как и все американцы, люди энергичные. Они не только прочесывают все западные штаты от Техаса до Калифорнии в поисках ковбойского фольклора, но и проводят ежегодные фестивали, так называемые «Встречи с ковбойской поэзией».

Одно из мест проведения фестиваля — маленький городок Элкоу в штате Невада. В прошлом это город золотопромышленников и ковбоев. Его деревянные дома покажутся знакомыми каждому, кто видел хоть один вестерн. Говорят, золотые самородки здесь можно найти и поныне, впрочем, такие слухи, вероятно, распускают рекламы ради. Городок, в общем, захолустный. Именем своим он обязан лосю («elk» по-английски «лось»), любимцу некоего мистера Крокера, директора железнодорожной компании «Юнион Пасифик», который еще в 1868 году дал название неприметной станции на западном участке дороги. Ковбойский фестиваль для жителей города — большая радость. Вот уже пять лет сюда съезжаются люди со всех концов США и из Канады. Иные прибывают самолетом, некоторые — на автомобилях или рейсовым автобусом, кто-то, наверное, пешком: ковбой не любит спешки. И еще одного не выносит настоящий ковбой — железной дороги, своего старого, но, увы, победившего конкурента. Так что если вам доведется встретить ковбоя в поезде, можете быть уверены: этот парень не тот, за кого он себя выдает. Кстати сказать, «встречи с ковбойской поэзией» происходят зимой, в январе, и в отличие от экранных вестернов, где всегда царит знойное лето, в настоящем ковбойском городе Элкоу термометр в это время показывает до 30 градусов ниже нуля по Цельсию. Может, поэтому не видно на празднике верховых лошадей?..

Зато здесь великое множество их изображений: на вывесках, витринах... И конечно, на декорациях в залах, где проводится фестиваль. Синим полотнищем затянут задник в самом большом (на две тысячи зрителей) спортзале городка. Россыпь сверкающих звезд из фольги, аккуратно пришитых к полотну добровольными помощницами, и круглая, плоская, блестящая луна на небосводе — вот и открытие праздника!

«И снова еще раз в седло!»— поют ковбойские барды.

Они выступают на четырех аренах одновременно, любое выступление (если вам не удалось его увидеть) можно купить записанным на видео- или магнитофонную кассету. Здесь читают стихи — свои и старинные, поют песни под гитару и банджо, восхваляя старые добрые времена и посылая проклятья современному городу, этому исчадию ада, виновнику человеческих пороков, здесь помогают перенестись мечтой в мир «Мальборо-кантри» — мир вечной и безграничной свободы, населенный бродягами, робин гудами и драчунами.

Хоть «ковбойство», бесспорно, образ жизни не для женщин, среди бравых усатых пастухов и поэтов, влюбленных в романтическое прошлое Америки, есть и представительницы слабого пола. Прежде всего это Джорджия Зикинг — ей шестьдесят пять лет. В отличие от большинства мужчин, прибывших в Элкоу, которые явно проводят свои дни подальше от лошади и поближе к письменному столу, Джорджия и в самом деле много скакала верхом по прериям, ночевала и в старых конюшнях, и под открытым небом. «Я начала писать стихи от одиночества, — откровенно признается Джорджия, — чтобы не слишком скучно было одной в Гранд-Каньоне». А фермер Уодди Митчел пристрастился к сочинительству от тоски по жене, когда она оставила их маленький сельский дом. Сегодня Уодди стал настоящей телезвездой, его меланхоличную ковбойскую лирику знает вся Америка. Как советовал Дейл Карнеги: если уж тебе достался кислый лимон — сделай из него сладкий лимонад!

«И снова еще раз в седло...»

Какие песни! А какие здесь шляпы, сапоги, шерстяные пледы, ремни, гитары — и какие усы, черт возьми! Люди не хотят расставаться со своим прошлым. Зрительный зал ревет от восторга и рукоплещет. Он не в силах вместить всех желающих посмотреть открытие фестиваля «Встречи с ковбойской поэзией», и праздник открытия пришлось повторить еще раз.

И снова в седло!..

По материалам журнала «Гео» подготовила Галина Леонова

(обратно)

Злоключения капитана Рингроуза

В маленьком рыбацком городке Дипоу-Бей на тихоокеанском побережье штата Орегон Джеймса Рингроуза считали, мягко говоря, чудаком: этот сорокалетний школьный учитель физики задумал построить... подводную лодку. Поскольку никто не верил в успех" его затеи, а многочисленные зеваки, собиравшиеся поглазеть, как он собирает «Наутилус», демонстрировали неистощимое остроумие, Рингроуз в конце концов был вынужден перенести свою мини-верфь из рыбной гавани в маленькую бухту за городом, где ему не досаждали глупыми шуточками.

Вообще-то подобное отношение было вполне естественным, ибо провинция не прощает, тем, кто не укладывается в привычные стереотипы. Капитан Рингроуз предпочитал не распространяться о том, как его осенила «сумасшедшая идея».

Однажды он случайно прочитал в какой-то книге, что в годы второй мировой войны видный итальянский кораблестроитель Анжело Беллони по заданию «черного князя» Валерио Боргезе участвовал в совершенно секретном проекте: строил карликовые подводные лодки для тайной транспортировки и высадки «людей-лягушек», Как называли подводных, диверсантов в итальянских ВМС.

Поскольку у Джеймса было весьма необычное для технаря хобби — морская фауна, неудивительно, что он заболел идеей построить подводную лодку-малютку и всерьез заняться изучением обитателей глубин. Учитель понимал, что спроектировать ее сам он, конечно, не сможет: Нужны были чертежи. Поэтому Рингроуз выписал кучу специальной литературы и по вечерам прилежно штудировал ее. В конце концов его целеустремленность принесла плоды.

В 1955 году одна ливорнская фирма построила две сверхмалые подводные лодки «Х-404» и «Х-506». Их длина была всего 22 метра, водоизмещение — 70 тонн. С экипажем из пяти человек и восемью диверсантами радиус действия этих малюток достигал 1200 миль, а продолжительность автономного плавания составляла две недели. Тридцать лет спустя итальянский журнал «Ривиста маритима» опубликовал чертежи подводной лодки «Х-506». Вот они-то и попались на глаза Рингроузу, который решил взять итальянскую лодку в качестве прототипа, правда, в три раза уменьшив свой «Наутилус II».

На его постройку ушло больше двух лет, причем Джеймсу пришлось не раз и не два ездить за консультацией на судоремонтный завод в соседний Кис-Бей. Наконец настал день, когда желтая, как дыня, малютка была спущена на воду. Столь необычная окраска была выбрана им по двум причинам: во-первых, учитель надеялся, что этот цвет будет привлекать рыб, а во-вторых, он обожал «Битлз», у которых есть известная песенка о желтой субмарине.

Сначала Рингроуз проверил герметичность, совершив первое погружение на трехметровую глубину прямо у причала. Оно прошло отлично. Не обнаружилось ни малейшей течи. Цистерны быстро наполнялись и легко продувались, после чего «Наутилус II» пробкой выскакивал на поверхность. А главное, на дне посмотреть на желтое чудище собралось все окрестное рыбье население. Жаль только, что на берегу не оказалось никого из скептиков, предрекавших неудачу.

Довольный кораблестроитель-самоучка решил на следующий день провести ходовые испытания. Несмотря на осень, погода в то сентябрьское утро выдалась отличная: полный штиль и яркое солнце. Правда, с выходом Рингроуз задержался из-за того, что пришлось менять аккумуляторные батареи, подсевшие накануне во время погружений значительно больше расчетного. Это было необходимо, чтобы иметь запас хода, так как дизель на субмарину, учитывая ее размеры, он ставить не стал.

Приготовления заняли более трех часов. Время уже близилось к полудню, поднялся ветер. Однако откладывать испытания Джеймсу не хотелось: слишком долго он ждал этого дня. Тем более что выходить в океан Рингроуз не собирался, а в заливе, на берегу которого расположен Дипоу-Бей, сильного волнения не бывает даже при шторме. С собой учитель взял дочку соседа, семилетнюю Николь Роули, которой не мог отказать в удовольствии прокатиться на настоящей подводной лодке. В течение всего строительства девочка самоотверженно помогала ему на верфи — ее обязанностью было доставать из машины баночки кока-колы.

— Погружаться я не намеревался, а просто хотел проверить мореходные качества «Наутилуса», прежде всего его остойчивость. Поэтому на всякий случай задраил люк, — рассказывает на страницах журнала «Уикенд» Джеймс Рингроуз. — От причала мы отошли на самом малом. Лодка хорошо слушалась руля, ускоряла и замедляла ход, словом, вела себя выше всяких похвал. Мой командный пост находился прямо в рубке, чтобы через иллюминаторы можно было видеть, куда мы плывем, и одновременно наблюдать за жизнью мира.

Когда лодка начала маневрировать в заливе, стекла иллюминаторов стала захлестывать пена, но я не придал этому значения. К тому же Николь очень нравилось смотреть, как «Наутилус» вспарывает волны. Поэтому я направил его поближе к горловине залива, где они были больше.

Примерно через три часа, когда, описав широкую дугу, мы легли на обратный курс, я возомнил себя настоящим капитаном-подводником, которому все нипочем. Вот эта-то самонадеянность и подвела меня. Теоретически я знал железное правило подводников: в лодке не курить. Но после трех часов без сигареты начало звенеть в ушах. «Ничего не случится, если сделаю несколько затяжек. Ведь погружаться я не буду, да и верхний люк можно открыть, чтобы вытягивало дым», — успокоил я себя.

Сказано — сделано. Стоя за штурвалом, я безмятежно наслаждался сигаретой, как вдруг целый водопад, обрушившийся сверху из люка, сбил меня с ног. Первой мыслью было: лодка тонет! Но, барахтаясь в воде, я с облегчением увидел, что в иллюминаторах по-прежнему сияет солнце. Значит, нас просто-напросто накрыл «девятый вал», и дело не так уж безнадежно.

Только я подумал об этом, — продолжает Рингроуз, — как раздался испуганный возглас Николь:

— Ой, дядя Джеймс, глядите! — Прижавшись к передней стенке рубки, девочка показывала пальцем мне за спину.

Я обернулся, и у меня волосы встали дыбом. Плескавшаяся в рубке вода обдавала брызгами стеллаж у борта, где находились аккумуляторные батареи. При их замене я второпях, видимо, не закрепил надежно пластмассовую крышку над стеллажом. От качки она съехала, и с клемм фонтаном сыпались искры. К тому же в воздухе чувствовался резкий запах хлора. Если мы не отправимся на тот свет от короткого замыкания, то наверняка отравимся газом. Ни один из этих вариантов меня не устраивал. Я мигом вырубил напряжение, сорвал кабели питания с клемм всех четырех батарей и, привстав на цыпочки, одну за другой выбросил их в открытый люк рубки.

Не успел я сделать это, как в него хлынул новый водопад. Как только напор воды немного ослаб, я тут же задраил люк.

Хотя новоиспеченный подводник совершил серьезную ошибку, едва не закончившуюся катастрофой, в критические минуты он действовал с завидным хладнокровием, грамотно и быстро. Прежде всего нужно было откачать попавшую в лодку воду. Хотя ее набралось не так уж много, чтобы потопить «Наутилус II», при его малом водоизмещении даже такое количество нарушало остойчивость субмарины. Рингроуз отчетливо представлял, чем это грозит: достаточно небольшого крена при качке, и лодку может положить набок, а то и перевернуть. Поскольку электромоторы лишились питания, Джеймс взялся за ручную помпу. Качал он прямо-таки с остервенением, но вода, казалось, не убывала. Наконец медленно, словно нехотя, ее уровень опустился до щиколотки, а через полчаса показался решетчатый металлический настил.

Теперь можно было передохнуть и оценить ситуацию. А она оказалась весьма незавидной, если не сказать плачевной. Пока Рингроуз боролся за живучесть «Наутилуса», переменивший направление ветер развернул беспомощное суденышко и теперь неудержимо гнал из залива в океан. Подхлестываемое волнами, оно быстро удалялось от берега, и вскоре неудавшихся подводников окружало бескрайнее водное пространство, перепаханное белопенными валами. Непосредственной угрозы для субмарины они не представляли. Запас прочности позволил бы корпусу выдержать и жестокий шторм.

Что делать дальше? Рации на «Наутилусе» нет. Их хватятся не раньше вечера, когда Николь не придет домой и родители поднимут тревогу. Хорошо еще, если с берега кто-нибудь заметил, как лодку уносит в океан. Но все равно к тому времени наступит ночь, и поиски начнутся только с рассветом. Сколько часов они продлятся, сказать трудно. Поэтому нужно готовиться к тому, что предстоит провести в «чреве кита» — с ним метко сравнила тесную рубку Николь, — может быть, сутки или даже двое.

Джеймс Рингроуз ошибся на 19 дней.

К вечеру ветер стих, волнение улеглось. Однако, когда Рингроуз отдраил люк, на горизонте не было видно даже отблесков береговых огней.

— Хорошо, что в рубке имелась крошечная откидная полка-диванчик, куда я уложил Николь, укрыв всем, что нашлось сухого. Сам же, сидя, устроился у нее в ногах, — рассказывал учитель. — Ночь я провел без сна, а с рассветом занял наблюдательный пост на рубке, чтобы не проглядеть какое-нибудь судно. Но, увы, океан оставался пустынным.

Часа через три проснулась Николь. Нужно было кормить девочку завтраком, да и самому подкрепиться, так как накануне из-за всех треволнений мы легли спать, не поужинав. К счастью, снаряжая «Наутилус II», я на всякий случай уложил в рундук изрядный запас кока-колы и с десяток банок тунца в масле. На берегу такое сочетание не полезло бы в рот, но ничего другого на лодке не было, так что пришлось заставлять себя есть жирные консервы, запивая их кока-колой. Потом с перерывом на обед мы целый день сидели с Николь на крыше рубки. Я рассказывал ей сказки, которые придумывал прямо на ходу, и чуть ли не каждые пятнадцать минут окидывал взглядом горизонт.

Признаться, эта семилетняя кроха поразила меня. Я боялся, что она станет кукситься, плакать, проситься домой. Однако в течение всей нашей одиссеи девочка держалась молодцам: не капризничала, не хныкала, хотя на ее месте мог бы раскиснуть и взрослый. Лишь однажды — это было на седьмые сутки, — когда я сказал, что теперь придется ограничиться только половиной банки тунца в день, Николь спросила меня со слезами в голосе:

— Дядя Джеймс, а когда консервы кончатся, мы умрем?

Я, как мог, постарался успокоить ребенка, сказал, что нас скоро спасут, хотя, по правде говоря, далеко не был уверен в этом. Для страховки следовало позаботиться о том, чтобы не умереть от голода и жажды, если наше плавание затянется. Из книг я знал, что потерпевшие кораблекрушение погибают главным образом от обезвоживания организма. Значит, прежде всего нужно застраховать себя от этого. Надеяться на то, что рано или поздно пойдет дождь и мы запасемся водой, было бы верхом безрассудства. Где же выход? Во-первых, при тихой погоде можно на ночь привязывать на рубке, куда не попадают соленые брызги, крышку от рундука и утром собирать росу. Главное же — заняться охотой на рыб, чей сок, если верить книгам, утоляет жажду. Благо гарпунное ружье, маску и ласты я захватил с собой на лодку, а в здешних водах водилось несколько видов лососевых: горбуша, кета, нерка, сима.

Конечно, ручаться за успех было нельзя, но попробовать стоило. Поскольку стоял полный штиль, а Николь ни за что не хотела оставаться внизу, я разрешил ей посидеть на крыше рубки, для верности привязав девочку к поручням. И если бы не она, эта первая охота могла бы стать для меня последней.

Дело было так. За полчаса я загарпунил тройку приличных рыбин. Но тут Николь вдруг заявила, что ей «страшно одной, когда дядя Джеймс ныряет под воду». Прекращать охоту не хотелось. Чтобы успокоить девочку, я взял длинный тонкий линь и привязал его одним концом за поручни, а другим себе за щиколотку.

— Вот видишь, теперь я все время с тобой, так что тебе нечего бояться,— с серьезным видом объяснил я малышке.

Моя уловка подействовала, хотя и вынудила держаться недалеко от лодки, что, естественно, затруднило промысел. Тем не менее за час удалось подстрелить еще пять рыбин. Я уже подумывал на сегодня закончить, как вдруг почувствовал, что «поводок» лихорадочно дергает за ногу. Пришлось всплыть на поверхность. Увидев меня, Николь замахала руками и стала что-то кричать, но из-за попавшей в уши воды слов было не разобрать. Наверное, стало скучно сидеть одной, подумал я и ответил, что скоро вернусь. Но девочка не только не успокоилась, а, судя по широко раскрытому рту, прямо-таки зашлась в крике.

Не понимая, в чем дело, я оглянулся вокруг — метрах в пятидесяти бурунами резали поверхность два острых акульих плавника. Гарпунное ружье против хищниц было бесполезно. Оставалось спасаться бегством и надеяться, что я сумею проплыть десять метров, отделявших от «Наутилуса», быстрее, чем они пятьдесят.

Дальнейшее развитие событий напоминало сцену из кинофильма «Челюсти». Несмотря на бешеный спурт, на последнем метре акулы почти настигли меня. В какое-то мгновение даже показалось от страха, что в мои ноги уже впиваются их острые зубы. Как это ни парадоксально, но меня спасла именно хищность преследовательниц: они одновременно попытались схватить бившихся сзади на кукане рыб и, мешая друг другу, сбавили скорость. Этой секундной задержки было достаточно, чтобы, почти до пояса выскочив из воды, я успел схватиться за трап и отчаянным рывком забросить тело и ноги на стальной борт субмарины. В следующее мгновение «Наутилус» вздрогнул от сильнейшего удара таранившей его акулы, все-таки сдернувшей у меня с ноги ласт.

Судорожно цепляясь за ступеньки, я кое-как вскарабкался на рубку и поспешил вытянуть из воды тащившееся за мной на шнуре с поплавком ружье, пока хищница не схватила его. В это время лодка загудела как колокол от бросавшихся на нее в бессильной ярости акул. Побледневшая от ужаса Николь сидела ни жива ни мертва, вцепившись в поручни.

— Ну вот видишь, все обошлось, — обнял я девочку, второй раз спасшую мне жизнь.

После только что пережитого страха она дрожала всем телом. Поэтому, взяв ее на руки, я спустился вниз, не забыв прихватить немногочисленные трофеи, и задраил люк.

В тот же день на обед я отведал сырую рыбу, из-за которой чуть было сам не попал на обед акулам. Большого удовольствия это экзотическое блюдо мне не доставило, но голод и жажду более или менее утолило. Забегая вперед, скажу, что затем в продолжение двух недель я питался только ею, лишь изредка, когда становилось совсем уж невмоготу, позволяя себе глоток кока-колы. Под конец даже Николь в дополнение к опротивевшему ей тунцу съедала кусочек-другой сырой рыбы и уверяла, что она очень вкусная. Правда, возобновить подводную охоту я смог только на третий день, когда акулам надоело караулить наше желтое чудовище. Причем каждый раз я привязывался линем к поручням рубки, где бдительно несла вахту Николь, а загарпуненную рыбу сразу же доставлял на борт лодки, чтобы она не приманивала акул.

Шли однообразные, ничем не примечательные дни. Подгоняемый волнами «Наутилус II» медленно дрейфовал на юго-запад все дальше от берегов Америки.

На двадцатые сутки Рингроуз заметил вдали слабенький, мерцающий огонек. В наступающих сумерках было непонятно, движется ли тот по небу или по воде. Джеймс кубарем скатился в рубку, схватил мощный электрический фонарь для подводных съемок и поспешил наверх. Светящаяся точка постепенно приближалась. Это мог быть только сигнальный огонь на мачте судна.

Окрыленный надеждой Рингроуз включил свой фонарь, направил луч вверх и стал покачивать его из стороны в сторону, чтобы привлечь внимание.

Потянулись минуты напряженного ожидания: заметят или нет? Огонек все так же медленно полз в густеющей темноте, не становясь ни ярче, ни слабее. Было ясно, что курс судна лежал мимо «Наутилуса». Встревоженная долгим отсутствием Джеймса в неурочное время, на рубку вылезла Николь. Он не стал ничего ей объяснять, чтобы не вселять надежду, которая может оказаться напрасной. Лишь крепко прижал к себе, продолжая сигналить фонарем.

Но вот огонек постепенно стал приближаться! Ура! Их все-таки заметили!

Теперь Рингроуз начал опускать луч фонаря в сторону приближающегося судна, а затем опять поднимать вверх. Так продолжалось около получаса, прежде чем в конце световой дорожки возник темный корпус, двигавшийся прямо на подводную лодку.

Сначала Джеймс не придал этому значения, но потом с ужасом понял, что на судне не видят его крошечную скорлупку. Он отчаянно замахал фонарем, высвечивая рубку и едва выступавший из воды корпус «Наутилуса».

Наконец там заметили субмарину и застопорили машину. Но было уже поздно. Высокий нос со скрежетом врезался в корму «Наутилуса», пропорол ее и по инерции потащил лодку за собой.

Джеймс постарался приготовиться к этому: крепко прижал Николь к груди и до пояса спустился в люк. Однако сильный удар чуть не сбросил их в воду. «Наутилус» наверняка сразу бы затонул, если бы большую часть его корпуса не занимали секционные цистерны. Хлынувшая в пробоину вода затопила только часть из них, заставив лодку высоко задрать нос. Было ясно, что долго в таком положении она оставаться не сможет. Как только судно застопорит ход, «Наутилусу» конец.

Мелькнула мысль: «Какая страшная ирония судьбы: погибнуть в последнюю минуту перед спасением, — вспоминает Рингроуз. — Я находился в каком-то шоке, будучи не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, когда рядом шлепнулся веревочный трап, сброшенный с носа сухогруза прямо к рубке. По нему соскользнул матрос, выхвативший у меня Николь и передавший девочку спускавшемуся следом напарнику. Потом он протянул ко мне руку и, крепко сжав запястье, потянул за собой. Этого оказалось достаточно, чтобы я стряхнул с себя оцепенение и стал сам взбираться наверх».

Так закончились ходовые испытания, растянувшиеся на целых двадцать дней.

По материалам зарубежной печати подготовил С.Арефин

(обратно)

Дональд Уэстлейк. Приключение — что надо!

Вот уже целую неделю она, Валери, — Царица джунглей. Индейцы накормили и уложили ее, а наутро принялись лечить многочисленные порезы, царапины и ссадины. Не древними средствами, а вполне современными зеленкой и мазями. «Из миссии», — объяснили они.

Миссия. Там она наверняка будет в безопасности. Но потом Валери опять подумала об Иносенте, влиятельном чиновнике правительства, могущественном богаче. И поняла две страшные истины. Наверняка, во-первых, Сент-Майкл узнает, что она располагает уликой против него, а во-вторых, что его подручному не удалось заставить ее умолкнуть.

Разумеется, у такого человека есть шпионы по всей стране.

Те же страхи помешали Валери откровенно рассказать все своим спасителям, индейцам из Южной Абилены. Поэтому она разыграла потерю памяти, но это вызвало слишком большое любопытство, и в конце концов Валери дала им понять, что она — богатая девушка, сбежавшая от навязанного отцом жениха. Она летела на маленьком самолетике, когда внезапный ураган швырнул ее на скалу в самом сердце джунглей. Такая история пришлась по вкусу индейцам, и они заставляли Валери снова и снова повторять ее, выдумывая новые подробности. Она добавила яхту, сделала старого жениха хромоногим, а мать — сумасшедшей, не способной спасти свою дочь. При этом ее кекчи становился все лучше и лучше. Индейцы слушали ее, вытаращив глаза, а в конце концов решили, что ей лучше всего остаться в Южной Абилене, а потом вернуться домой. Тогда отец так удивится и обрадуется, что отменит свадьбу.

— Значит, ты водишь самолет? — спросил Томми Уотсон. — У нас есть дружок-летчик. Хороший парень. Вы бы с ним классно подружились.

— Эй, погоди-ка, — сказала девушка по имени Розита. — Минутку...

— Да просто подружились бы, и все, — не сдавался ее брат Луз.

— Вот именно, — согласился Томми. — Они могли бы обсуждать самолеты.

В общем, Валери поладила со всеми южноабиленцами, мужчинами и женщинами. Ее сразу приняли как свою. До чего же приятное времяпрепровождение для молодого археолога-идеалиста!

Правда, сначала Валери боялась, что с ней обойдутся недостойно как с женщиной, но потом увидела, что деревня живет одной большой семьей, и тут нет места подобным шалостям. Но самое главное — в том, что они — настоящие майя. Ей удалось проникнуть сквозь толщу веков, влиться в древнюю цивилизацию, которую другие ученые могли изучать лишь извне. Да, эти люди — не строители храмов, да, они — лишь гибнущие останки некогда процветающей культуры, но в их платье (если не считать неизбежных синих джинсов) были отголоски древних тем, покроев и украшений. А лица людей выглядели так же, как на тысячелетних стелах.

И они по-прежнему верны своему искусству! Когда Валери наткнулась на их маленькую фабрику каменных свистков, костяных фигурок и терракотовых горшков, мужчины и женщины, делавшие все это, сначала даже растерялись. Как будто воссоздание древнего искусства было таинством, которое не терпит посторонних глаз. Но когда она со знанием дела заговорила об искусстве майя (быстро придумав дружка-археолога, чтобы объяснить, откуда ей все это известно), индейцы заулыбались и робко показали ей свои поделки.

— Замечательно! — то и дело повторяла она.

— Правда?

— Да, да! Это можно выставлять в любых музеях мира, и никто не догадается, что вещи новые!

— Как я рад это слышать, Шина, — сказал девушке Томмй. — Как мы все этому рады!

Каждый раз, когда Валери думала, что рано или поздно придется покинуть этот рай, ей становилось грустно.

Но вот появился Кэрби Гэлуэй! Откуда ни возьмись. Как с неба свалился — в прямом и переносном смысле слова.

Началось все с того, что к ней подошел Томми и сказал:

— Слушай, Шина, сейчас приедет один парень забрать товар. Мы делаем всякие пустяковины на продажу, ты же знаешь.

Да, она знала. Во всем мире примитивные народы разменивают свою вековую культуру ради денег.

— Может, тебе лучше остаться в деревне, — продолжал Томми. — Ты ведь не хочешь, чтобы этот парень разболтал о белой женщине, которая скрывается в Южной Абилене.

И Валери осталась в хижине. Однако, заслышав самолет, неосторожно вышла на улицу. И сразу вспомнила, что видела этот самолет раньше. Он принадлежал Гэлуэю.

Что и подтвердила Розита, вернувшись домой.

— Ты знакома с Кэрби? — спросила она, вытаращив

глаза. — Ты знаешь его, Шина?

Конечно, он просто возит их поделки в город (нещадно обманывая при дележе доходов), и в его связях с индейцами нет ничего такого, но все же... Может, решиться рассказать им всю правду? Нет!

— Конечно, знаю, Розита, — ответила она, быстро соображая, как ей быть. — И это очень плохой человек.

— Я так и думала. Он что, изнасиловал тебя?

— Нет, нет, что ты, — ответила Валери и тотчас пожалела, что не сказала «да, да». Это могло бы еще больше очернить его в глазах Розиты. — Просто он работал на Уинтропа.

— Уинтропа Картрайта? Того, за которого папаша хотел тебявыдать?

— Да. И он здорово надул Уинтропа. Это было несколько лет назад, — она не знала, давно ли Гэлуэй знаком с индейцами.

— Это ж надо, — отметила Розита. Слова Валери явно произвели на нее впечатление.

Телеграмма

Было солнечно, хотя дул ледяной ветер. Глядя на мертвое бледное небо над Гудзоном, Джерри вдруг поймал себя на том, что опять думает о Белизе. Там-то уж тепло! Если б только они поехали туда сами, а не как шпионы Хайрэма...

Чтобы действительно заключить сделку с Кэрби Гэлуэем? Чтобы и вправду купить и перепродать контрабандные произведения доколумбова искусства? У Джерри пока не хватало духу поделиться этими мыслями с Аланом, и он не знал, доволен ли Алан тем, что они пожертвовали собой «за короля и отечество».

Войдя в подъезд, Джерри со вздохом подумал, что ему трудно понять Алана, что на того не угодишь. Ну, да всяк должен нести свой крест, сделал вывод он, направляясь к почтовым ящикам.

Обычные счета. Открытка от друга, зимующего в Новом Орлеане. Бело-голубой конверт с телеграммой. Телеграмма?

— Алан! — закричал он, входя в квартиру. — Алан, ты в это ни за что не поверишь!.

Появился покрытый мукой Алан. Значит, сегодня будут ужинать дома. Хорошо. Джерри бросил телеграмму на стол:

— Читай. Ну, что ты об этом думаешь?

— Не знаю, не знаю...

— Гэлуэй все еще согласен иметь с нами дело!

— Он так пишет.

— В это воскресенье, во Флориде.

— Если это правда, а не ловушка.

— Да в чем дело, Алан?

— В наших пропавших пленках.

— Боже! — до Джерри наконец дошло.

И тут раздался звонок у двери. Алан нахмурился.

— Должно быть, Хайрэм, — сказал Джерри, выходя из спальни.

— Вчера я видел, как он выходил из дома с чемоданом.

Но Джерри уже открыл дверь и увидел перед собой гангстера, приятеля Кэрби.

— Боже мой! — вскричал он.

— Боже мой! — вторил ему гангстер.

Джерри, пожалуй, захлопнул бы дверь, но ужас и потрясения, которые он испытывал, слишком уж явственно отразились и на лице гангстера. А что это за гангстер, если он выказывает ужас и потрясение?

— Торговец наркотиками! — выкрикнул гангстер.

— Но ведь это вы — торговец наркотиками! — прозвучало в ответ.

Вытаращив глаза, гангстер ответил:

— Кэрби Гэлуэй говорил мне...

— Кэрби Гэлуэй говорил нам...

— Джерри, ради Бога, кто там? — крикнул Алан из глубины квартиры.

— Это... это... не знаю!

— Я — Уитмэн Лемюэль, — бывший гангстер протянул свою визитную карточку, — заместитель куратора музея доколумбова искусства в Дулуте.

Джерри взял карточку и уставился на нее. Голова кружилась.

— Ничего не понимаю, — прошептал он.

— А я, по-моему, начинаю понимать, — заявил Лемюэль. — Ну, и настращал же он меня в Белизе...

— И нас тоже!

— Мне назвали ваши имена, расспрашивали о вас. Некто Иносент Сент-Майкл.

— Никогда о нем не слышал, — сказал Джерри.

— Считайте, что вам повезло.

— Господи! — завопил, появляясь, Алан.

— Все в порядке, — успокоил его Джерри, хватая за руку и не пуская к телефону.

— В порядке? В порядке? — Алан нацелил дрожащий палец на Уитмена Лемюэля.

— Кэрби Гэлуэй обманул нас.

— Всех нас, — добавил Лемюэль. — Вернувшись в Дулут, я призадумался, и мне пришло в голову, что я неправильно понял некоторые вещи, происходившие там, в Белизе.

— Мистер Лемюэль, — предложил Джерри, — я думаю, надо всем нам сесть и поговорить.

— Я тоже так думаю, — ответил Лемюэль, входя в квартиру.

— А для начала, — объявил Джерри, — вот телеграмма, которую вы сочтете очень интересной.

Фигура в хаки

Солнце пробилось сквозь листву и уронило свои лучи на мокрую землю джунглей, покрывавших горы Майя возле гватемальской границы. Оно осветило сгорбленную фигурку в хаки, которая торопливо двигалась на запад. Человек нервно озирался, страдальчески морщась при каждом звуке в джунглях, время от времени поглядывал на солнце, будто оно было ястребом, готовым сожрать его, мышь-полевку.

Верной сопел и отдувался, больше от страха, чем от усталости. Он никак не ожидал такого скорого вызова и вплоть до вчерашнего вечера не понимал, как крепко полковник держит его в своих руках. Верной больше не мог ни в чем ему отказать, больше не был хозяином себе. Полковнику ничего не стоило уничтожить Вернона, и не надо было даже доставать пистолет из кобуры. Достаточно подсунуть британскому командованию или белизскому правительству доказательства его, Вернона... измены.

— Ничего-о, ничего-о... — задыхаясь, бубнил Верной.

Гватемала никогда не нападет, никогда не захватит Белиз. Да, бесчестно и позорно принимать деньги от полковника, но в самом худшем случае все это — софистика, ибо никто не в силах продать Белиз Гватемале. И тем не менее, и тем не менее...

Кроме того, судьба Белиза была не только в руках полковника. Он полностью зависел и от своего соучастника, тощего негра. Тот пропал без вести, если не считать следа в виде запчастей от «лендровера». Очевидно, парень покинул страну. Конечно, его ищет полиция. И если его найдут, он выложит все, первым делом назвав имя Вернона.

— Слишком много всего, — бормотал Верной, продираясь

сквозь мокрый подлесок. Лицо его было залито росой, потом и слезами. Ветки немилосердно хлестались, под ногами лежала предательски скользкая земля, да и солнце палило. Как же хочется отдохнуть и успокоиться!

«Даймлер» медленно полз по джунглям, будто черный кит. Верной отошел к краю проселка, большой автомобиль остановился рядом, окно пассажирского салона опустилось, и в темном прямоугольнике появилась физиономия полковника. В углу сиденья все та же девица читала французский журнал.

Полковник высунул из машины осыпанную перстнями руку с белым конвертом.

— Это тебе, — сказал он. Верной взял конверт, толстый и мягкий от денег. «Много денег. Что же от него потребуют?» — подумал Верной.

Полковник вернул ему листок бумаги. Верной увидел, что это ксерокопия с кусочка одной из карт, принесенных им в прошлый раз. Тут были обозначены новые поселения беженцев. Одно из них опоясывал красный кружок.

— Послезавтра в Белизе будет группа британских журналистов, — сказал полковник.

— Журналистов? Мне об этом ничего не известно.

— И тем не менее они приезжают. В числе прочих дел они намерены посетить деревню беженцев в Белизе. Это намечено на пятницу. Ты должен сделать так, чтобы они поехали именно в эту деревню, — полковник ткнул пальцем в красный кружок.

— Но... журналисты не имеют никакого отношения к моему ведомству. Я не...

— У тебя есть приятель-шофер.

«И это он обо мне знает!» — ужаснулся Верной.

— Он... он исчез. Сбежал на прошлой неделе. Ни-и-кто не знает, почему.

— Тогда найди кого-нибудь другого, — полковник разрешил затруднение. — Ты должен все устроить. С журналистами.

— Не знаю, смогу ли я...

— Так надо, — отрезал полковник. И стекло медленно поползло вверх.

Сидевший неподалеку на ветке большой попугай вдруг расправил крылья, посмотрел на Вернона и глумливо захохотал.

Маленькое состояние

Иносент почти не чувствовал вкуса пищи, почти не смотрел на прекрасный морской пейзаж. Даже от двух бутылок пива ему не полегчало, равно как и от звучащего отовсюду веселого гвалта (за соседним столиком предприниматель Эмори Кинг, уроженец Штатов, а ныне гражданин Белиза, говорил своим приятелям: «Какнажить маленькое состояние в Белизе? Очень просто. Первым делом надо иметь большое состояние!»).

Валери Грин. Иносент никак не мог выкинуть ее из головы. Сегодня утром, по обыкновению плавая в бассейне, он вдруг подумал, что Валери так ни разу и не видела его дом, никогда не купалась здесь. И эта мысль так опечалила его, что он тотчас прервал свой заплыв и уныло поплелся домой одеваться.

Конечно, все это нелепо: ни одна из его подружек не видела этого дома и не плавала в бассейне. Попробуйте привести даму к такой жене и таким четырем доченькам.

— Иносент Сент-Майкл?

Подняв глаза от тарелки с нетронутым кальмаром, Иносент увидел, что над столиком возвышается фигура белого мужчины.

Мужчина протягивал руку с визитной карточкой.

— Да, это я, — ответил Иносент, желая только одного — чтобы этот тип испарился или, по крайней мере, убрался прочь. Однако тип не испарился и не намеревался убираться.

— Вот моя карточка.

«Ну же, Иносент, — сказал себе Сент-Майкл, — очнись. Перед тобой человек с визитной карточкой. Североамериканец при деньгах. Может, он ищет, куда вложить тысчонку-другую. Может, хочет купить землю или найти напарника и сколотить маленькое состояние в Белизе. Ну же, Иносент, прояви любопытство».

Сент-Майкл без особого интереса взял визитную карточку и узнал, что подателя зовут Хайрэм Фарли. Сотрудник нью-йоркского журнала «Взор».

— Вы — репортер?

— Редактор, — поправил его Хайрэм Фарли и без приглашения уселся на стул справа, взгромоздив локти на стол. — Мистер Сент-Майкл, вы знакомы с белизским законом 1972 года о древностях?

Иносент вздернул брови:

— В нем сказано, что руины майя на территории Белиза принадлежат народу вместе со всем своим содержимым и неприкосновенны. Ну как, по-вашему, знаком я с ним или нет?

— Хорошо, — сказал Хайрэм Фарли. — Прекрасно. Следовательно, этот закон кладет конец контрабандной торговле изделиями майя, так? Мистер Сент-Майкл, я недавно узнал о сговоре с целью вывоза из Белиза в Штаты произведений искусства доколумбовой эпохи...

— ...о котором вы быстренько сообщили властям обеих стран.

— Ирония — хорошая штука, мистер Сент-Майкл. У меня не было доказательств, только неопределенные слухи. В надежде получить документальные доказательства для передачи властям и для отличной журнальной статьи...

— Да, разумеется, не без этого.

— Бессребреничество, мистер Сент-Майкл...

— Я мало что знаю о бессребреничестве, мистер Фарли. Расскажите, что вы сделали.

— Я подбил двух своих друзей приехать сюда и сделать вид, что они — нечистые на руку торговцы антиквариатом из Нью-Йорка.

«Господи! Уитчер и Фелдспэн! — Иносент настолько обрадовался своей догадке, что лицо его сделалось совершенно бесстрастным. — Так вот зачем они делали запись. И не вмешайся он, не стащи кассеты...»

Фарли рассказал о записи и похищении ее в аэропорту и продолжал:

— Мои друзья... они не созданы для таких интриг. И уж конечно, не для опасностей. Они заявили об отказе от дальнейшего расследования, особенно если записи в руках контрабандистов, что почти несомненно.

Иносент думал о Валери и Кэрби, но умудрялся и слушать Фарли.

— А теперь вы решили сами за это взяться?

— Мистер Сент-Майкл, мне по-прежнему нужна статья для журнала. А вы, наверное, хотите спасти достояние отечества от воров и контрабандистов.

— Конечно, мистер Фарли.

— Буду с вами откровенен: после того, как мои друзья выбросили полотенце, я огляделся, навел справки, поспрашивал людей, знающих Белиз. Вы помните Уильяма Род-мейера?

Это имя было смутно знакомо Сент-Майклу, но и только. Он нахмурился.

— Я не уверен, что...

— Несколько лет назад вы продали ему участок в Ледивиле.

Ледивиль был маленькой общиной рядом с международным аэропортом. Он имел бы неплохое будущее, стань Белиз более населенным, чем теперь. Иносенту принадлежало там несколько наделов.

Родмейер! Иносент все вспомнил.

— Журналист?

— Вот именно. Родмейер посоветовал мне прежде всего встретиться с вами. Он сказал, что никогда в жизни не встречал такого безжалостного хитреца, как вы. Однако вы занимаете важный пост в правительстве, и мне очень повезет, если я уговорю вас поработать со мной над этой статьей о контрабанде.

— Никогда я не говорил дурного слова о мистере Родмейере, — заявил Иносент, приняв слегка оскорбленный вид. Фарли рассмеялся.

— Разумеется, вы же неплохо нажились на нем. А теперь — серьезно. Я позволю вам раскрыть это дело в Белизе и сделаю вас героем статьи. Будем полезны друг другу. Мои сведения и ваши связи позволят нам вместе разоблачить контрабандистов.

Ум Иносента уже включился и работал на двух уровнях сразу. На верхнем, в силу опыта и привычки, он воспринимал слова Хайрэма Фарли и его идеи, решал, как ему поступить с этой клюнувшей рыбкой. Но в глубине сознания по-прежнему царила Валери Грин. А в точке слияния этих мысленных потоков барахтался Кэрби Гэлуэй.

Кэрби-контрабандист. Кэрби-убийца.

— Значит, вы хотите разоблачить контрабандистов в своем журнале, — сказал Сент-Майкл. — Поймать их с поличным, сфотографировать и все такое?

— Это — в самом лучшем случае, — согласился Фарли. — Здесь я и сам справлюсь. Ваша помощь нужна мне в другом.

— В поимке контрабандистов, — произнес задумчиво Сент-Майкл. Да, неплохо поймать Кэрби-контрабандиста. Но как быть с Кэрби-убийцей?

— Ну, договорились, мистер Сент-Майкл? — спросил Фарли.

— Дайте подумать, мистер Фарли, — отвечал Иносент.

Кэрби-убийца — его дело. Он невольно склонялся к решению, совсем не свойственному его отношению к людям, не вязавшемуся с его характером. Он боролся с собой, упирался, но отказаться от захватившей мозг мысли не мог.

«Завтра, — пообещал он себе. — Завтра я сделаю выбор между Фарли и Кэрби».

— Завтра пополудни я свяжусь с вами, мистер Фарли, — сказал он. — В отеле «Форт-Джордж».

— Откуда вы знаете, что я остановился в «Форт-Джордж»? — удивился Фарли. Иносент расхохотался, хотя его мысли были заняты Кэрби-убийцей.

— Все американцы, с которыми я веду дела, живут в «Форт-Джордж», мистер Фарли, — заявил он.

Жуткая отдача

— Семь, — сказал Кэрби.

— Четырнадцать за два, — ответил Мэнни. Кэрби ухмыльнулся и положил на стол третью семерку.

— Двадцать один за шесть, — объявил он и только теперь поднял глаза на Мэнни. Тот улыбался во всю свою щербатую пасть. Улыбка была похожа на зев тоннеля.

— Нет, — сказал Кэрби.

— Да, — ответил Мэнни и вкрадчивым жестом положил на стол четвертую семерку. — Партия. Какой теперь счет?

Кэрби перевернул доску и взглянул на чернильные пометки.

— Ты ведешь по партиям, как будто сам не знаешь.

— Сколько, сколько веду-то?

— Триста двадцать девять на двести семьдесят восемь, — Кэрби покачал головой. — Лучше бы я обучил тебя шашкам.

— Так обучи теперь.

— Еще чего! — воскликнул Кэрби и обернулся, заметив, что две собаки, мирно смотревшие телевизор, уставились на дверь.

— Кто-то идет, — сказал Мэнни.

— Может, Томми? — предположил Кэрби. — Я поговорю с ним на улице.

Вчерашняя поездка в Сан-Педро с деловой точки зрения оказалась зряшной, но зато Кора принесла из Ориндж-Уолк телеграмму. Уитчер и Фелдспэн сообщали, что в воскресенье готовы принять первый груз. Так что у Кэрби были для Томми указания. Пусть делают Зотцев, надо дать новым покупателям стоящий товар, и плевать он хотел на суеверия!

Мэнни тасовал карты с видом заправского шулера. Кэрби с легкой улыбкой вышел на улицу приветствовать своего верного индейского помощника.

Но это был не он. Прищурившись на солнце, Кэрби разглядел сначала серый «лендровер», а потом и Иносента Сент-Майкла, вылезавшего из машины. С левой стороны. Значит, он приехал один.

Сюда? Иносент Сент-Майкл — здесь?

Кэрби зашагал к толстяку и заметил, что Иносент выглядит взъерошенным, взволнованным и на себя не похожим. Сытой самоуверенности как не бывало. Иносент увидел Кэрби и полез обратно в машину. Он взял что-то с пассажирского сиденья.

— Что стряслось, Иносент? — закричал Кэрби. Сент-

Майкл выпрямился и, развернувшись, открыл пальбу из револьвера.

Этот шестизарядный английский армейский револьвер, весом в два фунта и шесть унций, длиной в одиннадцать с четвертью дюймов, был знаменит своей жуткой отдачей. Неизвестно, где Иносент достал это чудовище, но наверняка оно попало к нему без руководства по эксплуатации, да и поупражняться он не успел. Сент-Майкл стиснул зубы, нажал на спуск, и револьвер издал резкий взрывной звук. Пуля ушла вверх, за дом, и полетела к побережью океана.

— Эй! — крикнул Кэрби.

Вторая пуля со свистом отправилась на юг, к Пунта-Горда.

— Какого черта? — гаркнул Кэрби.

В третий раз Иносент пальнул в небосвод. Позднее эта пуля, никем не замеченная, приземлилась возле дома.

— Господи Иисусе! — сказал Кэрби.

Иносент казался одновременно злым, взволнованным, взбешенным, опечаленным, смертельно обиженным и исполненным решимости. Схватив проклятую пушку двумя руками, он прицелился в нос Кэрби.

— А-а-а-а! — закричал Кэрби.

Четвертая пуля свистнула над самым ухом.

— Не надо! — взревел Кэрби. Иносент пробормотал что-то и сделал шаг вперед, держа револьвер перед собой, будто бешеную кошку. Кошка злобно плюнула, и пуля номер пять оцарапала кожу над левой ключицей Кэрби, которая, как известно, служит вершиной грудной клетки и тянется от грудины к лопатке.

Все это происходило очень быстро, и Кэрби лишь теперь сообразил, что надо предпринять адекватные ответные действия, то есть заорать и плюхнуться в грязь. Так он и сделал, и пуля номер шесть прошила воздух в том месте, где только что была его голова. Продолжая полет, она вонзилась в притолоку в тот миг, когда Мэнни приоткрыл дверь, чтобы узнать причину переполоха.

Он посмотрел на притолоку, на Иносента с револьвером, на Кэрби, пластом лежавшего в пыли, проворно шагнул назад и приоткрыл дверь.

Кэрби перевернулся. Иносент стоял над ним, сжимая револьвер. Дуло смотрело на Кэрби, как стальная змея с гребешком мушки на голове. Палец Иносента надавил на спуск, и револьвер сказал: «щелк».

Ни Иносент, ни Кэрби не поверили своим ушам. Оба взглянули на револьвер. Иносент снова прицелился и спустил курок. «Щелк», — повторил револьвер.

— О, парень! — завопил Кэрби, как сумасшедший, и откатился прочь по пьшьной неровной земле. Когда он сел, грязный и ошалевший, между ним и Иносентом было уже несколько ярдов. Кэрби помотал головой, стараясь вновь сфокусировать зрение, и увидел, что Иносент бежит к «лендроверу», запускает ручищу в салон, достает маленькую картонную коробочку, ставит ее на капот и срывает крышечку.

Несколько патронов выпали и, прокатившись по капоту, посыпались наземь.

— Боже, он перезаряжает пушку! — пробормотал Кэрби.

К несчастью, кто-то когда-то научил Иносента открывать барабан. Он стал запихивать патроны пулей вперед. Еще несколько патронов просыпались на землю.

Иносент заметил приближение Кэрби и торопливо попятился, судорожно пытаясь закрыть своим телом вид полупустого бассейна.

— Ты что, Иносент? — крикнул Кэрби, идя за ним. — В чем дело?

— Ты убил ее, — ответил Сент-Майкл и захлопнул барабан, больно прищемив палец. Он сунул этот палец в рот и нацелил револьвер на Кэрби, который остановился в нескольких шагах, совсем обалдевший, не способный ни бояться, ни соображать.

— Убил? Кого?

— Вавеви Фвингх, — ответил Иносент.

— Кого-кого?

Иносент вытащил палец изо рта.

— Валери Грин, — сказал он. — И за это ты поплатишься жизнью.

«Щелк», — вновь произнес револьвер. Кэрби схватился за голову.

— Проклятый негодяй! — взревел Иносент.

— Это не я! — завопил Кэрби. — Иносент, я невиновен! «Щелк».

— Зараза, да где же они, эти патроны?

— Я не убивал!

«Бах!» — произнес дробовик в руках Мэнни, стоявшего на пороге дома, и на Иносента с Кэрби посыпались сучья и листья.

Иносент вытаращил глаза и смотрел на Мэнни, который не страдал от жуткой отдачи. Бросив палить по деревьям, он нашел себе новую мишень где-то на туловище Сент-Майкла.

Кэрби не представлял себе, как поступит Мэнни в следующее мгновение. Моля бога, чтобы не попасть под свинцовый дождь, он бросился вперед и вырвал револьвер из ослабевших рук Иносента, после чего пустился наутек с криком:

— Не стрелять! Не стрелять!

Сент-Майкл в изнеможении обиженно смотрел ему вслед.

— Да как я могу стрелять? Ты же забрал мой револьвер!

— Мэнни! — издал Кэрби вопль. — Не стреляй!

Мэнни вышел на улицу с дробовиком у плеча. Следом за ним появилась перепуганная Эстель с ножом, которым разделывала цыплят. Две собаки трусцой подбежали к Иносенту и принялись обнюхивать его. Дети высыпали на двор и сгрудились в сторонке, взяв на себя роль зрительской аудитории. У Иносента был вид страдальца.

Отбежав на безопасное расстояние от всех участников драмы, Кэрби взглянул на орудие убийства, которое держал в руках. Потом нацелил ствол в землю и спустил курок.

 

«Бах!» — рявкнул револьвер, и весь скелет Кэрби затрясся от жуткой отдачи.

Щ Господи! — прошептал Кэрби. Всего один «щелк» отделял его от вечности.

Тайна храма

Индейцы не ожидали появления самолета, это Валери определила по их поведению сразу, как только он прошел низко над деревней. Конечно, это им нравилось: похоже, они любили все, что вытворял Кэрби Гэлуэй. Индейцы высыпали из хижин и все до } единого, сгорая от любопытства, побежали на холм встречать летчика. Немного отстав, Валери тоже последовала за ними, влекомая любопытством.

Она еще никогда не ходила этой дорогой. Индейцы рассказывали ей, какая сухая и безжизненная тут земля, годная только для посадки самолета, да она и сама заметила, что Они не ходили сюда, если не надо было встречать Гэлуэя. С трудом добравшись до верхушки холма, она посмотрела вниз, на кативший по полю самолет, и только теперь вдруг поняла, где находится.

Да, это здесь, здесь! Они с шофером-похитителем приезжали именно сюда, только вон с той стороны. И самолет стоял на том самом месте, Куда его сейчас подогнал Гэлуэй. Значит, тут... тут... храм?

Вытаращив глаза и разинув рот от изумления, Валери огляделась. Она ничего не понимала. Эта штука — никакой не храм. Это просто сухой бурый холм, покрытый мертвыми кустами и чахлыми деревцами.

Мог ли здесь быть храм? В отличие от египетских пирамид, которые были настоящими постройками с полостями и залами внутри, храмы майя представляли собой просто каменную облицовку природных возвышенностей. Мог ли Гэлуэй за несколько дней полностью ободрать этот холм, унеся все камни и стелы, все своды, стены, террасы и лестницы?

Нет, не мог.

В силах ли он, даже совершив невозможное, уничтожить все следы содеянного?

Нет. Не в силах. Вздор!

— Но... — вслух произнесла Валери, продолжая в полной растерянности озираться по сторонам. Она же своими глазами видела этот храм. Она стояла вон там, смотрела вот сюда, и перед ней, вне всякого сомнения, был храм. На том самом месте, где предсказали компьютеры. Она знала, что он должен быть тут. Да и Кэрби Гэлуэй так расстроился, когда она нашла его таинственный храм, что совсем сбрендил, угрожал ей мачете, скакал, грянул шапкой оземь...

Тут ее внимание привлекла суета возле самолета. Кэрби Гэлуэй вылез из кабины и разговаривал с Томми Уотсоном, Лузом и Розитой, размахивая руками. Остальные стояли кружком, глядя на них и не больше Валери понимая, что происходит. Но тут она увидела вторую фигуру, неуклюже выбирающуюся из самолета с помощью нескольких индейцев. У нее перехватило дыхание. Иносент Сент-Майкл!

Она уставилась на него, позабыв про тайну храма. Главарь, собственной персоной, здесь! Пригнувшись, она наблюдала за ним сквозь увядшую листву. Беседа внизу продолжалась, теперь Томми и Луз объясняли что-то другим индейцам, Кэрби тоже объяснял, даже Иносент Сент-Майкл — и тот объяснял. Индейцы начали показывать пальцами в сторону Валери. Или просто на верхушку холма. Должно быть, в сторону деревни, поскольку все, продолжая галдеть и объяснять, гурьбой двинулись туда.

Что же делать? Согнувшись в три погибели, Валери смотрела, как индейцы и злодеи поднимаются по склону. Спрятаться в одну из хижин? Или уйти из деревни, пока Гэлуэй и Сент-Майкл не отбыли восвояси?

Они все ближе, она уже слышит их голоса. Вот донесся голос Гэлуэя. Нет, ошибки быть не может, он действительно произнес это слово: «Шина».

Ее предали! Но кто? А, какая разница? Но теперь она поняла, зачем Гэлуэй и Сент-Майкл приехали сюда. Они хотят довести до конца дело, начатое их подручными. Уж в этом-то сомневаться не приходится. Валери вздрогнула, как вспугнутый олень, и бросилась бежать.

Она скатилась по склону и устремилась прочь, давясь своим страхом. Хижины вырастали впереди, но теперь там нечего ждать помощи: эти индейцы — рабы Гэлуэя. Казалось, весь мир ополчился против Валери Грин — все мужчины, женщины и большинство детей.

Конечно, бродить по диким джунглям — сомнительное удовольствие, но не оставаться же тут! Кэрби Гэлуэй и Иносент Сент-Майкл неумолимо надвигались на деревню. Надо бежать, больше делать нечего.

До появления самолета Розита пекла лепешки возле своей хижины. Теперь они остывали на плоском камне. Схватив их (кто знает, когда она опять найдет пищу?), Валери перепрыгнула через ручеек и скрылась в лесу.

День клонился к вечеру

Иносент сидел на плоском камне, переводя дух; вокруг сновали индейцы, вбегая в хижины и выбегая из хижин, с плеском возясь в ручье, крича друг на друга, шлепая детей, пиная собак. Кэрби Гэлуэй вышагивал взад-вперед, как пират на мостике, он выкрикивал приказания, гавкал и рявкал, указывал рукой то в одну сторону, то в другую, но почти никто не замечал его.

Иносент уже давно понял, чем это кончится. Вопрос теперь стоял иначе: поверит ли он басням Кэрби? Хотя в такой день чему только не поверишь!

Деревня успокаивалась. Кэрби стоял перед ним, расставив ноги.

— Она исчезла, — сообщил он.

— Думаешь, я в это поверю? — спросил Иносент. Кэрби готов был броситься на него с кулаками.

— Всяк, кто не поверит, будет не прав.

— Скажи-ка, почему ты не пошел взглянуть на Шину позавчера, когда узнал, что она тут?

— Я в это не поверил.

— Так почему я должен верить?

— Потому что потом я увидел белую женщину. Я же говорил тебе, Иносент. Тогда я не был уверен, но теперь, когда ты сообщил мне об исчезновении Валери Грин и побеге того троглодита, которого ты к ней приставил...

— Ладно, ладно, Кэрби. Однако ее тут нет. Была и вдруг исчезла. С чего бы?

— Она не верит тебе, — сказала внезапно подошедшая Розита, ткнув тонким пальцем в Кэрби. — Она рассказала мне, как ты надул Уинтропа Картрайта.

Кэрби заморгал.

— Кого?

— Человека, за которого она собиралась замуж

При этих словах Иносент поднял усталую голову.

— Она собиралась замуж?

— За Уинтропа Картрайта. Он богатый, как ее папа, но старый — Розита улыбнулась. — Вот почему она убежала. У

нее свой самолет, как вам известно.

Иносент потряс головой.

— Дичь какая-то, — сказал он Кэрби. — Видно, это другая женщина.

— Погоди. Слушай, Розита, выдали ей прозвище Шина?

— Это Томми придумал. Он у нас читатель.

— А как ее звали по-настоящему?

— Валери, — подумав, ответила Розита.

— А фамилия?

— Откуда я знаю? Я звала ее Шиной. Ей нравилось. И она все мне про тебя рассказала. Что у тебя нет никакой бешеной жены в дурдоме. Ты просто обманывал меня!

Иносент нахмурился.

— Бешеная жена? Какая бешеная жена?

— Это неважно, — поспешно сказал Кэрби. — Главное, что ее зовут Валери, и она бежала либо потому, что боится меня, либо потому, что боится тебя. В любом случае она видела наше приближение.

— У нее нет причин бояться меня, — заявил Иносент.

— Может, она думала, что вы повезете ее к отцу и заставите выйти за Уинтропа, — сказала Розита.

— Погодите, я начинаю понимать, — проговорил Кэрби. — Валери скрывалась, вероятно, от этого твоего шофера, Иносент. И она боялась сказать правду, не знала, кому можно довериться, вот и скормила этим шутам историю о беглой наследнице, а они проглотили ее.

— Она и правда беглая наследница! — с радостью подтвердила Розита. — Она не хотела за этого Уинтропа и бежала на своем самолете, но разбилась в горах Майя и шла несколько дней, пока мы не отыскали ее. Она взяла с нас клятву, что мы не будем болтать, и рассказала всю правду. И скоро мы ее найдем, — добавила она.

— Найдете? — Иносент выпрямился. — Почему ты так думаешь?

— Привстаньте на секунду.

Иносент посмотрел на Кэрби, тот пожал плечами. Тогда Иносент тоже пожал плечами и встал. Розита взглянула на плоский камень.

— Так и есть, исчезли.

Иносент посмотрел на камень, на Розиту и на Кэрби.

— Сесть-то можно? — спросил он.

— Конечно, будьте как дома.

— Что исчезло? — осведомился Кэрби.

— У Шины больное горло, или легкие, или что-то там такое, — объяснила Розита, — и ей нельзя курить. Так что, если мы иногда подзаводимся, она не может побалдеть вместе с нами, понимаете?

— Ну и? — спросил Кэрби, а Иносент подумал, что этот парень вполне достоин сумасшедшей жены.

— Ну, и я обещала ей лепешек с зельем, но только сегодня руки дошли испечь. Зато сильная штука получилась.

— Ты пекла лепешки?

— Да, и положила "их на этот камень, а они исчезли. Наверное, Шина забрала, — Розита взглянула на запад, где на крутых уступах гор чернели длинные тени. — Так что далеко ей не уйти.

Немного о практической фармакологии

— Вааааалери! О, Вааааааалери!

Она снова упала и опять оцарапала то же колено.

— Вааалллериии! Это я, Розииииита! Все хорошоооо!

— Дыр-дыр-дыр! — воскликнула Валери и захихикала. Ей нравилось представлять себя белым лимузином с побитыми и насквозь проржавевшими крыльями, с заляпанной грязью обивкой и откидным верхом. Она как бы видела себя со стороны карабкающейся на четвереньках по заросшему джунглями склону. — Фыр-фыр-фыр! Ур-р-р-р!

Слякоть, грязь, корневища, хлесткие ветки. Жучки, проворно удирающие от ее ладоней. А ладони — как лапы Дональда-утенка: хлоп, шлеп, шмяк! И вырастают, по мнению жучков, прямо из неба. А оно все еще светится. Темно-синим светом. Солнце закатилось за гору и поджидает Валери.

— Вааааалери, я жду!

Иду, иду, иду.

Гребень. Спуск. Она встает, цепляясь за ствол дерева. Голова кругом. Земля темнее неба, под ногами — ночная чернота. Голоса все слабее, хотя еще слышны. По ним можно ориентироваться, как по звуковому бую. Пусть они звучат прямо за спиной.

Есть ли звезды? Ой, господи! Не смотри вверх! Там такая жуткая круговерть!

Все время голод. Наверное, от ходьбы и бега. Но надо крепиться. За пазухой и так уже всего три лепешки. Остальные она сжевала. Суховаты и жестковаты, но на вкус ничего, сойдут.

Тропинка. Точно? Да, точно. Узкая тропка, убегающая вниз и чуть влево. Тьма кромешная. Валери пошла, балансируя руками. Последние две лепешки прилипли к коже.

Ой! Она споткнулась о поваленное дерево и рухнула прямо на какого-то мужчину. На мужчину? Значит, надо откатиться подальше. Кукиш ему, а не Валери.

Замигали фонарики, зазвучали мужские голоса. Тут кто-то спал, или устраивал привал, или что-то еще. Валери, разинув рот, смотрела на них, но ее прищуренные глаза видели только свет фонарей и маленькие коренастые фигурки в пятнистых защитных мундирах и панамах, да еще оружие. Солдаты. Британские гуркские стрелки. Патруль.

— Спасена! — Валери блаженно улыбнулась, закатив глаза.

Продолжение следует Перевел с английсного Андрей Шаров

(обратно)

Геральдический альбом. Лист 10

Цвета германского единства

Среди бурных событий последних лет в Восточной Европе особое место занимает воссоединение Германии. Вместо двух германских государств теперь на карте Европы одно. Государственные символы новой Германии тем не менее не изменились.

Флаг и герб Германии имеют богатую историю, уходящую в глубь веков. Одноглавый черный орел на золотом щите издревле служил эмблемой власти германских королей. Первое сохранившееся до наших дней изображение орла на щите относится к концу XII века, его можно увидеть на серебряной монете короля Фридриха Барбароссы. С XIV века сначала лапы, а затем клюв и язык орла становятся красными.

В дальнейшем, с начала XV века до 1806 года, гербом Священной Римской империи, охватывавшей множество центральноевропейских государств, стал имперский двуглавый орел — символ правящей династии австрийских Габсбургов. Фактически же Германия многие века оставалась раздробленной на сотни государств со сложными и часто менявшимися гербами.

Возрождение одноглавого германского орла в качестве государственного символа связано с объединением Германии под властью прусских королей. С 1871 года одноглавый орел стал изображаться в центре герба вновь созданной Германской империи, но с прусским малым гербом на груди. Гербовый щит увенчивала императорская корона, окружали прусский орден Черного Орла и два мифологических лесных великана с гербовыми штандартами Пруссии и Бранденбурга. Все изображение помещалось на фоне мантии с короной, девизом «С нами бог» и хоругвью, В 1888 году в герб были внесены небольшие изменения.

Революция 1918 года освободила германского орла от монархических и прусских эмблем. Изображение его упростилось, и у хищной птицы стал довольно мирный вид. Принятый в 1919 году герб Веймарской республики был подобен современному гербу ФРГ, а в 1927 году изображение было еще более стилизовано.

1. Государственный и национальный флаг ФРГ.

2. Государственный герб ФРГ.

Пришедшие к власти гитлеровцы отменили в 1935 году этот герб, поставив вместо него эмблему нацистской партии — сильно стилизованного орла с распростертыми крыльями, державшего в лапах свастику в венке из дубовых листьев. После разгрома фашистской Германии все нацистские символы были не только отменены, но и запрещены.

Послевоенный раскол Германии привел к созданию на ее территории двух государств — ФРГ и ГДР с разными гербами. Гербом ФРГ был избран в 1950 году орел образца 1927 года как символ республиканского строя и преемственности буржуазно-демократических порядков Веймарской республики. Гербом ГДР стало изображение молота в окружении колосьев пшеницы, дополненное в 1952 году еще и циркулем. С 1955 года этот герб стал цветным и был узаконен, а с 1959 года стал изображаться и на черно-красно-золотом флаге Германской Демократической Республики, цвета которого не отличались от флага ФРГ.

На протяжении почти полутора веков эти цвета были символом национально-освободительной и революционно-демократической борьбы немецкого народа. Появившись в 1813 году в ходе освободительной войны против наполеоновских захватчиков (черно - красно – золотой была форма участников добровольческого студенческого Корпуса свободы), они затем перешли на знамена демократических студенческих организаций. Принятое в 1816 году знамя йенского «Буршеншафта», куда вошли многие бывшие бойцы Корпуса свободы, представляло собой Две красные и черную полосы с изображением золотой дубовой ветви посредине. Флаг созданной два года спустя Общегерманской студенческой ассоциации уже состоял из черной, красной и золотой полос.

Большой и малый гербы Германской империи. 1871 г.

Постепенно эти цвета приобретали все большую популярность в народе как символ стремления к объединению Германии на демократической основе. Черный цвет символизирует мрачные годы реакции, красный — кровь патриотов, пролитую в борьбе за свободу, золотой — солнце свободы, которое взойдет в будущем. Появились песни и стихи, воспевавшие эти цвета.

Черно-красно-золотые флаги и кокарды, ставшие символами буржуазно-демократической революции 1848-1849 годов, были узаконены общегерманским Национальным собранием в качестве общенациональных эмблем и даже временно признаны рядом немецких монархов (правда, консервативные круги утверждали, что эти цвета происходят от цветов герба германских королей).

После поражения революции и объединения страны под главенством наиболее мощного и агрессивного германского государства — Пруссии, черно-красно-золотые цвета были вновь надолго запрещены. Возникший в 1867 году Северо-Германский Союз и созданная четыре года спустя на его основе Германская империя приняли черно-бело-красный флаг. В его основу легли черно-белые прусские цвета, восходящие к древним эмблемам Тевтонского ордена и династии Гогенцоллернов. Красный же цвет наиболее часто встречался как на флагах северогерманских государств и городов со времен Ганзейской лиги, так и на флагах многих государств Южной Германии (Баден, Вюртемберг, Гессен и другие). Так родился черно-бело-красный флаг. Как отмечал американский исследователь У.Смит, «флаг графически соответствовал политике «крови и железа» Бисмарка».

Революция 1918 года привела к провозглашению Германской Республики под черно-красно-золотым флагом. Но одновременно с ним на всех правительственных учреждениях вывешивался торговый флаг — старый черно-бело-красный с изображением маленького нового флажка в верхнем углу у древка. Вся внутриполитическая история Веймарской республики насыщена борьбой сторонников черно-красно-золотых и черно-бело-красных цветов, символизировавших демократический и реакционный пути развития Германии.

Приход к власти в 1933 году гитлеровцев ознаменовался немедленной отменой и запретом черно-красно-золотого флага. Государственным был объявлен старый черно-бело-красный флаг кайзеровских времен, а национальным — повторявший эти же цвета флаг фашистской партии — красное полотнище с черной свастикой на белом круге. Два года спустя нацисты, дабы еще больше подчеркнуть свое господство, изменили и государственный флаг, добавив фашистскую партийную эмблему в углу у древка. Эти ненавистные всему человечеству символы кровавой агрессии и чудовищного террора просуществовали вплоть до разгрома фашистской Германии в 1945 году.

После провозглашения в 1949 году Федеративной Республики Германии ее государственным и национальным флагом стал черно-красно-золотой флаг 1919 года. Согласно официальной символике, комбинация этих цветов символизирует единство и свободу. Наряду с ним над многими правительственными учреждениями вывешивается служебный флаг, отличающийся от государственного наличием герба посредине, несколько ближе к древку.

Повторная коронация белого орла

Древняя эмблема Польского государства — белый орел на красном поле. Согласно легенде, мифичесний прародитель поляков Лех основал первую польскую столицу Гнезно на месте, где он увидел орлиные гнезда на деревьях, а над ними парящего белого орла на фоне красного от лучей заходящего солнца неба.

Изображение орла впервые появляется на монетах и печатях некоторых польских князей в конце XII —начале XIII века и постепенно становится гербом многих представителей первой польской королевской династии Пястов. В Великой (центральной) Польше орел-символ употреблялся без короны, в Малой (южной) Польше — с короной. Первое цветное изображение белого орла на красном щите относится к 1241 году. В 1295 году король Пшемысл II увенчал орла короной и сделал его официальной государственной эмблемой Польши. В XIV веке появляется и флаг, повторяющий рисунок герба.

Характер и детали изображения орла на гербе и флаге неоднократно менялись, но в целом герб и флаг просуществовали до окончания правления династии Пястов, то есть до 1370 года (лишь в 1300 — 1306 годах, в период правления в Польше чешских королей, на красном фоне герба с орлом соседствовал чешский двухвостый лев). В 1370 —1382 годах, в правление короля Людовика, происходящего из венгерской ветви анжуйской династии, польский орел сочетался с венгерским гербом.

1. Государственный и национальный флаг Польской Республики.

2. Государственный герб Польской Республики. 1990 г.

Уния Польши с Литвой в 1386 году во главе с династией Ягеллонов означала и изменение герба, в котором на красном поле теперь по два раза повторялись польский орел и эмблема Литвы — скачущий на коне рыцарь в латах, с мечом и щитом. Сочетание орла с рыцарем встречается на различных вариантах польских гербов вплоть до конца XVIII вена. Белый флаг с таким гербом являлся в XV-XVI веках флагом Польского государства, а польский красный флаг с белым орлом оставался символом короля и армии. Наряду с этим продолжал использоваться просто белый орел, служивший как бы малым гербом. Правившие в XVI веке последние короли из династии Ягеллонов — Сигизмунд I и Сигизмунд II Август помещали на груди польского орла монограммы из своих инициалов.

При окончательном объединении в 1569 году Польши и Литвы в единое государство Речь Посполиту при главенствующей роли польских феодалов — красный флаг с белым орлом восстановили в качестве государственного. Начиная с 1573 года польские короли стали выборными, в результате чего на польском престоле побывали представители различных иноземных династий. С этого времени появилась традиция помещать на груди польского орла династический или личный герб правящего короля. При французе Генрихе Валуа (1573-1575) это были три золотые лилии на синем поле, при трансильванце Стефане Батории (1576-1586)-три зуба дракона также на синем поле. Польские короли из шведской династии Ваза (1587 — 1668) употребляли в качестве династической эмблемы на груди польского орла изображение золотого снопа на сине-бело-красном щите. В этот период существовал также большой королевский герб, увенчанный короной и окруженный орденом Золотого Руна, польско-литовский герб с пятичастным тогдашним гербом Швеции в центре. Эти гербы употреблялись на красных, белых флагах или флагах из 3 или 4 красных и белых полос.

1. Герб Польши при короле Казимире III Великом, 1333—1370 гг.

2. Герб Стефана Батория, 1575—1586 гг.

3. Герб короля Сигизмунда II Августа, 1548—1572 гг.

При короле Михаиле Вишневецком (1669 — 1673) на груди польского орла помещался красный щит с белым десятиконечным крестом, золотыми полумесяцем и шестиконечной звездой, при короле Яне III Собеском (1674 — 1696) — красный щит с изображением выгнутого зеленого боевого щита. Эмблемой королей из Саксонско-Веттинской династии (1697 — 1763) с небольшим перерывом было изображение двух скрещенных красных мечей на черно-белом поле (династическая эмблема) в сочетании с зеленым рутовым венком на фоне десяти желтых и черных полос (территориальная эмблема Саксонии). Именно при этой династии впервые появляются горизонтально деленные бело-красные знамена, но пока лишь как эмблемы пехоты. При короле Станиславе Лещинском (1704 — 1709) на груди польского орла изображался красный щиток с бычьей головой, а при Станиславе Августе Понятовском (1764 — 1795) — белый щиток с красным теленком. Национальным флагом с XVII века считалось красное полотнище с изображением белого орла без всяких эмблем.

В конце XVIII века Польша после ее раздела между Пруссией, Австрией и Россией утратила национальную независимость, а вместе с ней и государственные эмблемы. Созданное Наполеоном из части польских земель в 1807 году и просуществовавшее 6 лет княжество Варшавское имело флаг из белой и малиновой горизонтальных полос, а его гербом был щит с изображением польского орла и саксонской территориальной эмблемы на фоне мантии и короны. После разгрома, наполеоновской Франции княжество Варшавское было ликвидировано и разделено между Пруссией и Россией на Великое княжество Познанское и Королевство Польское.

Номинальную независимость сохранил лишь крошечный участок польской земли — Краковская республика под флагом из белой и синей горизонтальных полос, но и она в 1846 году была захвачена Австрией. Флагом Королевства Польского был первоначально военно-морской флаг России — белый с синим косым крестом, в крыже которого изображалась польская эмблема — белый коронованный орел на красном квадрате. Гербом служил российский двуглавый орел с изображением на груди щитка с польским орлом. Такой герб на желтом полотнище служил вторым, более официальным, флагом Королевства Польского. У Великого княжества Познанского щит с польским орлом помещался на груди одноглавого прусского черного орла, а флагом до 1896 года служило красно-белое полотнище. Но эти эмблемы, содержавшие польские элементы, служили лишь прикрытием национального угнетения поляков. Другие польские земли, входящие в состав Пруссии и Австрии, вообще не имели национальных польских эмблем.

1. Герб Княжества Варшавского. 1807—1813 гг.

2. Герб Королевства Польского после вхождения в состав Российской империи. 1815—1864 гг.

Польский народ неустанно вел освободительную борьбу. В первой половине XIX вена окончательно утвердилось мнение, что национальными цветами поляков, в соответствии с их историческим гербом, являются белый и красный. Именно под знаменами таких цветов проходили восстания 1830 — 1831 годов и 1863-1864 годов в Королевстве Польском, 1846 года — в Кракове, 1848 года — в захваченной Пруссией части Польши. Под такими же знаменами действовали польские патриоты, участвовавшие в других европейских революциях, а также патриотические эмигрантские организации поляков.

При этом представители наиболее демократического крыла освободительного движения предпочитали изображение орла без короны. Впервые такой орел (в сопровождении надписей «Демократическая Польша» и «Свобода. Равенство. Братство») появился на эмблеме Польского демократического общества, созданного во Франции в 1832 году. Орел без короны служил эмблемой Краковского восстания 1846 года и элементом повстанческого герба 1863 года. После подавления этих восстаний Королевство Польское и княжество Познанское были ликвидированы, а польские эмблемы отменены и запрещены (польский орел встречался лишь на крыле царского орла рядом с другими гербами областей, входивших в состав России, и на груди прусского орла в гербе прусской провинции Познань).

Возрождение польской государственности произошло лишь в 1918 году, после того, как Советская Россия признала, за польским народом право на самоопределение, а кайзеровская Германия и Австро-Венгрия потерпели поражение в первой мировой войне. Польша стала независимой республикой под утвержденными в 1919 году бело-красным флагом и традиционным гербом — белым орлом на красном щите. При этом орел был увенчан короной. В 1927 году, после установления диктатуры Пилсудского, детали герба (силуэт, хвост, лапы, крылья орла, формы короны) были существенно изменены. Иногда щит окружала желтая декоративная кайма. В 1939 году Польшу оккупировала фашистская Германия, вновь лишив ее собственной государственности и соответственно эмблем. Однако все патриотические силы страны, независимо от политической принадлежности, использовали белого орла и бело-красные цвета в качестве боевых символов в борьбе с оккупантами.

С освобождением от гитлеровского ига и окончательным воссоединением всех польских земель в 1944 — 1945 годах государственная символика Польши была восстановлена. При этом орел лишился короны, вновь изменились детали его крыльев, а щит потерял найму.

Бурные события последних лет привели к тому, что в 1990 году польский сейм восстановил в качестве символа государства орла образца 1927 года (только без каймы), вернув ему при этом и корону. Гербовый орел олицетворяет тысячелетнюю историю и традиции страны, ее борьбу за независимость и свободу. Корона, как и у Чехо-Словакии, Австрии, Сан-Марино, обозначает суверенитет государства. Цвета национального флага не только соответствуют цветам герба, но и символизируют стремление польского народа к миру и свободе.

Юрий Курасов

(обратно)

Природные катастрофы и пришельцы из космоса

Продолжение. Начало см. в № 6, 7, 8/91.

Исчезнувшие материки и цивилизации

Уолтер Реймонд Дрейк, написано 5 января 1984 года

Во многих древних легендах упоминается о том, что первая цивилизация на Земле возникла далеко на севере, задолго до того, как панцирь ледника превратил эти просторы в холодную пустыню Арктики. Божественные предки человека пришли из «Земли богов», «Острова бессмертия», с «горы Меру» и поселились у северного небосклона, что означало заселение Земли существами из космоса.

Во втором цикле человечество населяло континент Гиперборея, расположенный вокруг Северного полюса. Это означало, что жители его обитали на материке, где никогда не заходило солнце. Их посещал Аполлон на своей стреле или в карете, запряженной белыми лебедями, что, вероятно, могло быть образом космического корабля. О гиперборейцах говорилось, что они высокого роста, светловолосые, белые, с голубыми глазами. Согласно легенде они были неземного происхождения и колонизовали ту часть нашей планеты, которая была похожа на их родину. Они и стали прапредками белой расы. В легендах белых людей к нам доносится из глубины веков эхо катаклизма гигантских масштабов, который уничтожил эти прекрасные северные края. В легендах говорится о том, что Солнце изменило свой путь, а комета или падающая луна изменили положение земной оси, что и стало концом одной эпохи мировой истории.

После этой страшной катастрофы, в один миг уничтожившей Гиперборею и заключившей сибирских мамонтов в огромные ледяные глыбы, на Земле начался Третий человеческий цикл, который развивался на огромном континенте, известном оккультистам под названием Лемурия или My. Он простирался миллионы лет тому назад на просторах современного Тихого океана на север от Гималаев, достигал тогдашнего внутриазиатского моря, на юг тянулся к Австралии и Антарктиде. Это был континент, который на западе достигал берегов Америки, а на востоке — Филиппинских островов и, таким образом, опоясывал почти всю Землю. На всем протяжении своей длительной истории суша сотрясалась от вулканических взрывов и в конце концов распалась на небольшие острова, которые затем поглотило море. Первые лемурийцы, гиганты-полулюди, жили будто бы в эпоху ящеров и гигантских древовидных хвощей. В каньоне Гаваи Супана на Гавайских островах обнаружен наскальный рисунок, на котором был изображен человек огромного роста,борющийся с мамонтом. В штатах Калифорния и Аризона археологами найдены скелеты великанов высотой двенадцать футов с шестью пальцами на ногах, подтверждает гипотезу о пришельцах с другой планеты или версии о существовании в очень далеком прошлом особой человеческой расы, жившей миллионы лет тому назад на Земле.

Слово «Атлантида» у многих поколений связывалось с чем-то таинственным. Священнослужители оплакивали духовную мудрость Атлантиды осквернившей себя. Философы ждали о божественных правителях этой земли, поэты воспевали сказочное совершенство ее устройства. Однако все прелести, добродетели и пороки, блеск утонченной цивилизации поры юности Земли исчезли из памяти как сон. Великолепные дворцы и храмы, флотилия, армия, множество прекрасных и благородных людей, живших на протяжении многих тысячелетий в этих мраморных дворцах — все это исчезло как туман, от него не осталось и следа.

Согласно различным легендам в период наивысшего своего расцвета, около миллиона лет тому назад, атлантический континент простирался от Исландии до Южной Америки. В настоящее время у нас есть карты, на которых видно, что в результате катастроф, происшедших в промежутке у 800 и 200 тысячами лет тому назад этой земли сохранились только два острова — Рута и Дайтья. После геологической катастрофы, происшедшей около 80 тысяч лет тому назад, ты остался только остров Посейдонис, а он, в свою очередь, исчез в морской пучине в 9564 году до нашей эры. В тот период Британские острова соединялись с континентом, а Сахара была составной частью Атлантического океана. Автохтоны этой земли, рмоагалы, чернокожие люди гигантского роста, жили в густых лесах, где соперничали с крупными животными. После оледенения другое племя, тлаватлы, красно-коричневая раса низкого роста, обитало в горах. Тольтеки классические атланты, жили в области современной Мексики. Это были люди с красивой фигурой, ростом в восемь футов, с кожей цвета меди. Мягкими чертами лиц они напоминали древних греков, обладали высокоразвитой психикой, имели богатую культуру. Не случайно эпоха тольтеков считается золотым веком Атлантиды, процветавшей в то время, когда лемурийская цивилизация в Тихом океане уже покоилась на дне морском.

В известных диалогах «Тимей» и «Критий» Платон констатирует, что Атлантида исчезла в течение одного дня и одной трагической ночи. Греческий философ Крантор говорит, что в 310 году до нашей эры видел в Египте колонну, на которой была выбита вся история исчезнувшего в морской пучине острова.

В диалоге «Критий» Платон сообщает, что в центре этого острова находилась равнина, о которой все говорили, что она является самой красивой на Земле и очень плодородной. Равнина окружена горами с величественными вершинами, густо усеяна цветущими селениями, разделенными озерами, реками, лугами, где паслось огромное множество диких и домашних  животных. Атланты-мореплаватели исследовали Землю... Говорят, что они путешествовали по воздуху и под водой, фотографировали предметы на большом расстоянии, использовали рентгеновские лучи, фиксировали образы и звуки на видеоленты, пользовались лазером из кристалла, изобрели страшное оружие с применением космических лучей, применяли также энергию антивещества. Однако употребление в корыстных целях темных сил природы честолюбивыми жрецами и участившиеся землетрясения привели к распаду материка на множество островов, которые впоследствии также исчезли в море. И, наконец, за 10 тысяч лет до нашей эры подземный взрыв уничтожил также и остров Посейдонис. Но радиация, излучаемая крупным кристаллом, лежащим в месте гибели Атлантиды, ведет к внезапному исчезновению кораблей, самолетов в известном Бермудском треугольнике. Вас это удивляет?

В немногочисленных древних рукописях, сохранившихся до наших дней, нет никакого упоминания о нашествии атлантов на Европу. Однако доказательством такого события может быть внезапное появление кроманьонца. Строение его черепа, объем мозга и высокий рост роднят его с современным хомо сапиенс, а возможно, кроманьонец был и выше его по своим способностям. Это существо, резко отличавшееся от еще животного вида, неандертальца, возникает в юго-западной Европе внезапно, как будто он появился с какой-то иной планеты, а по всей вероятности — из Атлантиды. После гибели Атлантиды Европу стало омывать теплое течение Гольфстрим, что знаменовало заключительный этап оледенения, наступивший около 10 тысяч лет тому назад. На морском дне обнаружена лава, которая должна была остывать на поверхности. Найдены также остатки водорослей, которые обычно растут в пресноводных озерах. С Атлантидой связывают и затонувший город у острова Бимини (Багамские острова). Существование общемировой цивилизации, уничтоженной в глубокой древности, может быть доказано и многими другими свидетельствами, которые в отдельности кажутся малозначащими или непонятными, но если их соединить, то перед нами возникает мозаика, подтверждающая существование прекрасной, хотя и трагической культуры давнего прошлого.

Теологи и мифологи считают, что основой верований жителей Атлантиды было почитание Солнца, звездных богов и культ плодородия. Археологи обнаруживают следы древнейшего культа Солнца на большом пространстве — от Амазонки, через Африку и до Японии. Это, несомненно, остатки космической религии звездных пришельцев. На всей планете люди использовали какое-то странное приспособление для отделения и поднятия гигантских каменных блоков, которые они располагали по кругу. Это приспособление использовалось и для установки колонн, строительства пирамид, подземных тоннелей, циклопических каменных площадок, которые часто служили в качестве астрономических обсерваторий; они были соединены сетью дорог и линий со стелами, курганами и земляными насыпями на них. В Британии существует система силовых линий, которая соединяет все доисторические поселения. Эта система часто совпадает с волнами рельефа, древними дорогами, очагами магнитных сил, священными местами, где в настоящее время возвышаются церкви. Как свидетельствуют фотографические снимки, доисторические камни до сих пор окружены какими-то странными силовыми полями. Это доказывает, что до сих пор действуют некие электромагнитные поля — продукт цивилизации далекого прошлого. Доисторические волны рельефа удивительным образом совпадают с воздушными трассами НЛО. Подобную систему природной магии, куда относятся также полярный магнетизм и солнечная энергия, использовали в древнем Китае, где люди формировали ландшафт таким образом, чтобы он соответствовал сети невидимых каналов, вдоль которых проходил «драконий ток», исходивший из небесных тел.

Почитание вершин гор индейцами Америки также говорит о том, что и в Новом Свете есть свои силовые зоны, общеконтинентальная сеть электрической и даже психической радиации далекого прошлого — может быть, даже оставленная магами Атлантиды. И, наконец, еще одно доказательство. Польские исследователи считают, что они открыли электромагнитную сеть, покрывающую всю территорию Польши. Это результат излучения земного магнетизма. Через отверстия этой сети проникает загадочный свет, называемый НЛО. А может быть, это и есть те боги, которые были учителями атлантов и которые вновь возвращаются на Землю. Тайна забытого прошлого человечества хранится в недоступных руинах цвета морской воды — остатках Лемурии и Атлантиды.

Загадки доисторической эпохи

Роджер Уильямс Уэскотт, написано 2 января 1984 года

В изложении своей теории я коснусь той части доисторической эпохи, которая включает период существования человека. Однако если возникает необходимость, то буду опираться в своих рассуждениях не только на прошлое человека, но и на факты из истории Земли до появления человека.

Аномальные обезьяны

Если обобщить функциональные и анатомические черты человека, то мы увидим, что исключительность его среди приматов определяется осанкой, кожей, головой и урогенитальной системой.

1. У человека, единственного из приматов, ноги длиннее рук, и ходит он прямо. Но за это платит болями в спине и сдвигами в туловище.

2. Человек — единственный примат с подкожным жиром и редким волосяным покровом поверхности тела, хотя не единственный среди приматов, плавающих в воде. Однако среди гоминидов так, как это получается у человека, плавает только он один. Кроме того, человек является единственным представителем рода приматов, для которого характерна брадикардия, то есть автоматическое замедление сердцебиения при погружении в воду и передвижении в воде.

3. Человек — единственный из приматов, у которого объем черепной коробки составляет свыше 1000 кубических сантиметров, а клыки по длине такие же, как резцы и остальные зубы. Единственный из приматов, человек может управлять своим дыханием и таким путем модулировать звуки. Его большой мозг позволяет ему развивать речь и поддерживать огонь.

4. Человек — единственный из приматов с выступающей грудью, удлиненным половым органом и ягодичными подушками. Половые сношения, как правило, у него происходят в положении лицом к лицу, притом в течение года у него нет сезонного ограничения в спаривании.

Самое лучшее объяснение этих аномалий — гипотеза, выдвинутая в 1960 году Э.Харди, К.Зауером и Э.Морган. Указанные авторы считают, что в плиоцене, то есть после миоценного распространения обезьян Старого Света, и до начала оледенения (плейстоцена) наши предки вели полуводный образ жизни у побережья Индийского океана. В этом случае хождение по мелководью объясняет наше прямохождение, плавание привело к исчезновению волосяного покрова кожи и появлению подкожного жира, ныряние привело к появлению брадикардии и контролированного дыхания. Выступающая грудь у самок позволяла детенышам держаться за мать во время кормления в Воде, поскольку у нее не было шерсти. Удлиненные гениталии препятствовали проникновению воды и грязи в область шейки и влагалища. Ягодичные подушки облегчали сидение на каменистых пляжах. Копуляция лицом к лицу типична для морских млекопитающих, в то же время не встречается у млекопитающих на суше. Такие факты позволяют объяснить переход в строении тела наших предков от прибрежных или озерных «мусорщиков» в период мирного плиоцена к степным охотникам плювиального периода плейстоцена.

Протоисторические проблемы

Вновь вспомнили о теории, согласно которой водный способ жизни и привычки, связанные с ним, привели к отделению гоминидов от понгидов. Если согласиться с такой гипотезой, то этот период эволюции человека можно считать завершающим в доисторическом этапе. От человеческих существ, живших выводе и у воды, не осталось никаких следов. Мы можем только предполагать, что они были похожи на своих родственников — рамапитеков и ориепитеков, окаменелости которых известны из истории палеонтологии Старого Света.

Уже в плейстоцене останки людей и следы их деятельности, а также предметы, обработанные ими, встречаются чаще. В верхнем плейстоцене начинается и художественная деятельность человека — рисунки в пещерах, покрытие краской умерших. Человек эпохи среднего плейстоцена стал плотоядным и более того — людоедом. О его плотоядности свидетельствуют многочисленные царапины, оставленные на обглоданных костях животных.

С появлением земледелия начинается приношение человеческих жертв, в погребении вождей встречаются и останки их слуг. Людей, принесенных в жертву богам, душат или топят, иногда режут на куски или сжигают. Причиной такой необъяснимой на первый взгляд жестокости было такое явление, как гибель в период плейстоценового оледенения время от времени очень многих людей вследствие тектонических катастроф. Принесение людей в жертву понималось как плата и ублажение кого-то, кто обладает настолько большой силой, что может отвратить от людей большую беду.

Таким же таинственным проявлением земледельческой эпохи стали мегалитические постройки. На всех континентах, за исключением Австралии, были возведены большие каменные постройки, созданные неизвестным способом и для непонятных целей. Они весьма различны, от простого кромлеха в Стоунхендже до изящной пирамиды в Египте. Предположения ученых об астрономическом или религиозном смысле этих мегалитов не объясняют их предназначения. Строительство таких объектов требовало колоссального труда. По всей вероятности, они должны были служить для вычисления сбоев в движении небесных тел и преодоления последствий этих сбоев.

Дикое поведение

Понятие «дикий» в обычном восприятии связывается с жестокостью. Характерные проявления дикости — доисторический обычай человеческого жертвоприношения и каннибализм. Среди наиболее распространенных форм жестокости дописьменного периода можно назвать посвящение в юноши, ритуальную мотивацию и охоту за черепами. Посвящение в юноши символизировало завершение детства и прекращение зависимости от матери. При исполнении этого обряда применялись общественная изоляция, телесное насилие и психическое запугивание. Ритуальная мотивация, каким бы способом она ни начиналась в детстве и на какую бы часть тела ни была направлена, в конечном итоге завершалась посвящением в юноши и концентрировалась на половых органах.

Моя интерпретация этих обычаев заключается в том, что эти действия в обобщенной форме должны были напоминать о катастрофических событиях прошлого, неоднократно калечивших наших предков в плейстоцене и явившихся предзнаменованием того мира, который мы знаем сегодня. Направленность ритуальной хирургии на половые органы, возможно, отражает ситуацию, господствовавшую в период плиоцена, когда эротическая активность была выше и не столь ограниченной, а ритуальная хирургия и должна была ограничить половую свободу. Она считалась отклонением от правильного поведения, за что человечество наказывалось небесами.

Охота за черепами распространена у первобытных народов Евразии, Африки, Океании и Южной Америки. Добытые головы могут быть съедены, высушены и уменьшены, прокопчены или их носят с собой, как трофеи. Обычай охоты за черепами родствен скальпированию в Северной Америке, мексиканской игре в мяч, когда побежденного убивали. Она связана также с древнеамериканским обычаем создания больших каменных шаров и установления их на вершинах гор и холмов. Во всех этих случаях человеческие головы, как сферические предметы, отождествлялись с небесными телами, то есть с планетами, которые приближались к Земле на опасное расстояние, или с метеоритами, бомбардирующими земную поверхность. Специалисты по психоанализу считают, что жестокость, в какой бы форме она ни проявлялась по отношению к жертвам, всегда мотивирована и вызвана страхом. Это определение помогает нам понять тот факт, что много племен, находящихся и сегодня на очень низком уровне развития, боятся не только комет и затмения, но и захода солнца и возникновения радуги. Катастрофисты объясняют это тем, что во время сближения планет наше Солнце закрывалось небольшими небесными телами, кометы приводили к большим разрушениям на поверхности Земли, а в воздухе возникало красное или многоцветное свечение.

Наследие страха

Одно из проявлений поведения людей дописьменной эпохи — химерическое воображение, то есть повторяющаяся тенденция представлять себе и говорить о существах, которые неизвестны в принципе науке. Такими существами являются драконы, единороги, русалки и другие. Вполне возможно, что подобные химеры могли иногда возникать на Земле как следствие мутаций, вызванных катастрофой, но более правдоподобным объяснением может быть следующее: нам кажется, что речь идет о териоморфном («животном») объяснении неких форм на небосводе, увиденных во время катастроф.

Следующая общая черта поведения — ритуализация смерти и обычаев, связанных с мертвыми. Их всегда, без всякого исключения, сжигают, хоронят в землю, опускают в воду или помещают на каком-то возвышении, и чаще всего это происходит торжественно.

Фактически все, что связано с телом и его функциями, окружено всевозможными запретами. Нельзя касаться тела просто так, ради любопытства. Оно не должно быть непокрытым, хотя иногда покрытием его может быть всего лишь набедренная повязка, ожерелье или браслет. Прием пищи и освобождение от экскрементов имеют скрытный характер. У каждого народа есть свои запретные блюда или продукты.

Из всех форм запретов наибольшее количество их касается половых отношений. Имеющиеся данные свидетельствуют о том, что даже у тех дописьменных народов, которые изображали мужской половой орган в эрективном положении или осуществляли публично половые сношения, такое поведение не было проявлением распущенности. Скорее наоборот, это был очень строгий ритуал, считавшийся крайне необходимым для обеспечения плодородия земли. Его нарушение могло, по мнению людей того общества, привести к потере источника пищи и голодной смерти.

Следующей общей чертой поведения человека стали различные душевные аномалии. Самая драматическая из них, бесспорно, — шизофрения, которую можно определить как мечтания или ночные видения в состоянии бодрствования. Шизофреники, при всей их относительной индифферентности к своему социальному окружению, чрезвычайно чувствительны к «космическим влияниям», которых остальные члены общества не ощущают. Социально менее опасной аномалией считают невроз или невротические состояния. Наиболее распространенными их формами являются запуганность (страх перед какой-то неопределенной опасностью) и фобия (ужас при мысли о том, что могла бы возникнуть такая ситуация, которая в действительности и возникнуть не может, например, оказаться в ограниченном закрытом пространстве). Все душевные болезни можно считать остаточным явлением страха, вызванного несчастьями, бывшими когда-то в прошлом.

Потерянный рай

Я вновь возвращаюсь к мифическому описанию нашего прошлого. В большинстве мифов народов мира мы находим описание райского периода, который включает следующие условия своего существования.

В зените небосвода постоянно находилось огромное, кажущееся неподвижным светило, называемое «космическим яйцом» или «ночным солнцем», которым все восторгались. Исчезло оно в результате катастрофы. С точки зрения науки это значит, что в нашей Солнечной системе были две звезды, притом наша Земля — астросинхронным шутником меньшей звезды, которая исчезла, взорвавшись как новая.

Климат на Земле стоял влажный и теплый, не было ни зимы, ни ночи.

Растительность была буйная и богатая, ее плодами можно было питаться постоянно и без труда.

Неровности поверхности были небольшие и встречались довольно редко, водоемы — неглубокие; обширных и бурных океанов еще не существовало.

Конфликты, тем более кровавые, между индивидами и видами были чрезвычайной редкостью; плотоядные питались преимущественно падалью.

Социальная структура человечества была матримониальной, отцовство — неизвестным или не имело значения. Так называемые «мужественные» черты сила и агрессивность — были излишними, в то же время «женственные» — нежность, охрана, утешение — нужны были везде.

Не было смерти в нашем ее понимании мифология бессмертия могла появиться в связи с массовым долголетием, но, нам кажется, что смерть не была чем-то устрашающим, она считалась просто естественной частью жизни.

Этот период закончился с гибелью «меньшего Солнца». Жители Земли упали с «высших небес» в «низшие небеса»; пользуясь научной терминологией, Земля была катапультирована из области планеты Юпитера и стала вращаться по новой орбите, ближе к Солнцу. Одновременно ось ее вращения стала наклонной, и в результате появилось чередование дня и ночи, а также времен года.

В космосе и на Земле время от времени происходили разные изменения: наводнения, пожары, землетрясения, сильные холода, падения небесных тел и взрывы, сопровождавшиеся гибелью животных и людей. Взрыв новой звезды не только изменил орбиту Земли, но и орбиты других планет: прежде чем остановиться на современных орбитах, они часто сближались на опасное расстояние, что имело катастрофические последствия.

Культурное развитие

Потеря плиоценового рая так напугала, более того, шокировала наших предков, что они оторвались не только от окружающей природы, но и от своей внутренней сущности, которую считали сейчас угрозой для самих себя. Одним из последствий этого процесса было противоречивое чувство двузначности — одновременно желать и отвергать какой-либо предмет, при этом индивид сам не сознает эту внутреннюю борьбу. Наши предки ностальгически страдали от ощущения потерянного рая, а их попытки овладеть ситуацией приносили несчастья внешнему миру. Их идеи иногда были чисто «райскими» (например, представление о загробной жизни), иногда они вели себя как источник катастрофы (например, бескомпромиссная война, в которой погиб Карфаген); Но в большинстве случаев все их достижения в области культуры были двойственны, как бог Янус, что отражало восстановление потерянного рая с одной стороны, а с другой — катастрофические процессы, которые уничтожили этот рай.

Примеры такой двойственности в открытиях людей довольно многочисленны. Овладение огнем в период палеолита вернуло тепло плиоценового светила, но только ценой сожженных деревьев, а зачастую и жилища вместе с людьми. Одомашнивание животных и растений в период неолита возродило взаимное содействие видов, но уже только через использование, эксплуатацию одного другим. Урбанизация в эпоху бронзы вернула потерянную было планетарную систему, но уже ценой создания неестественной среды человека. А уж империализм эпохи железа, целью которого было создать универсальную систему, напоминающую первоначальный космос, оказался страшно жесток.

Тайны раскрытые и нераскрытые

Утверждения катастрофистов не новы. Их сторонниками в прошлом веке были Жорж Кювье и Игнаций Донелли. В XX веке к ним присоединились Клод Шеффер, Иммануэль Великовский. Несмотря на то, что большинство ученых не признает такое объяснение или попросту его игнорирует, тем не менее, по моему мнению, оно лучше всего объясняет загадочные явления истории.

Несмотря на это, существует целый ряд и доисторических загадок, которые не в состоянии объяснить ни теория катастроф, ни теория униформизма. Одна из таких неразгаданных тайн — необычная для остального живого мира величина человеческого мозга и его быстрое развитие в период плейстоцена. Попытка объяснить этот факт ускоренным развитием интеллектуальных способностей человека в экстремальных условиях ледниковой эпохи для его выживания не выдерживает критики. В природе ведь существует множество организмов со сравнительно небольшим мозгом, но они тем не менее успешно пережили ту же ледниковую эпоху.

Следующая необъяснимая загадка — отсутствие кровосмешения, которое можно наблюдать как у шимпанзе, так и у современных людей и их предков. Это нельзя объяснить только лишь наличием инстинкта или какой-то табуизацией, а также опасением биологического дегенерирования, так как оно не подтверждается ни теоретически, ни практически.

Для современных сторонников натурфилософских взглядов одной из крупнейших загадок доисторической эпохи продолжает оставаться супернатурализм. Предполагается, что неандертальцы верили в отделение души от тела или в наличие привидений — людей и животных. Большинство их потомков, во всяком случае со времен неолита, должны были верить в богов, духов, домовых и многих других бесплотных, но могучих существ. Натуралистическое объяснение «природы» этих существ через проецирование человеческих желаний неубедительно. Ведь сверхъестественные существа и помогают, и вредят. Можно было бы также поставить вопрос: почему большинство людей чувствуют присутствие таких существ, а большинство ученых — нет?

Окончание следует

Перевел с чешского И.Поп Рената и Ярослав Малина

(обратно)

Дело о стеллеровой корове

Лет пятнадцать назад (старожилы редакции помнят!) стали приходить в журнал удивительные сообщения с Дальнего Востока. Будто бы видели люди в разных местах побережья — на Камчатке, у Командорских островов да и в других районах... стеллеровых коров. Да-да, тех самых несчастных морских исполинов, что пали жертвой неуемных аппетитов промысловиков во второй половине далекого XVIII века. Вообще-то эта тема в официальной зоологической науке считается «закрытой» и вызывает раздражение у ученых. Негативное отношение к подобным наблюдениям высказывали зоологи В.Е. Соколов, В.Г. Гептнер, С.К. Клумов и другие. Авторов одного из сообщений, относящегося к 1966 году и опубликованного в газете «Камчатский комсомолец», просто подняли на смех. Речь шла о таинственных темнокожих животных, замеченных на мелководье с корабля у мыса Наварин, северо-восточнее Камчатки.

И тут — снова письмо... Метеоролог В.Ю. Коев написал на адрес семинара «Экология непознанного» при нашей редакции целое послание: так много накопилось у него всяких интересных и, надо сказать, точных сведений о природе Камчатки, о различных непознанных явлениях. Но нас сейчас интересуют вот эти строки:

«Могу утверждать, что в августе 1976 года в районе мыса Лопатка видел стеллерову корову. Что мне позволяет сделать подобное заявление? Китов, косаток, тюленей, морских львов, котиков, каланов и моржей видел неоднократно. Это же животное не похоже ни на одно из вышеназванных. Длина около пяти метров. Плыло на мелководье очень медленно. Как бы перекатывалось наподобие волны. Сначала появлялась голова с характерным наростом, затем массивное тело и затем хвост. Да-да, что и привлекло мое внимание (кстати, есть свидетель). Потому что когда так плывут тюлень или морж, задние лапы у них прижаты друг к другу, и видно, что это ласты, а у этой был хвост наподобие китового. Такое впечатление, продолжает автор письма, что выныривала каждый раз животом вверх, медленно перекатывая свое тело. И хвост ставила наподобие китовой «бабочки», когда кит уходит в глубину...»

Предвижу гневные возгласы ученых: «Сколько же можно реанимировать давно и прочно исчезнувшее с лица Земли животное!», «Мало ли что пригрезится человеку!» Но давайте все же подождем с категоричными выводами, а вместо этого вернемся в тот самый достопамятный 1741 год, с которого и началась эта удивительная и трагическая история (Нам помогут биограф Георга Вильгельма Стеллера — Леонгард Штайнегер, а также П.Пекарский, автор «Архивных разысканий об изображении несуществующего животного Rhytina borealis», опубликованных в «Приложении к XV тому Записок императорской Академии наук» (1, Спб., 1869).).

Во вторник, четвертого июня 1741 года пакетбот «Святой Петр» поднял паруса в Петропавловской гавани на полуострове Камчатка. Судном, которое плавало под русским флагом, командовал Витус Беринг, а целью плавания было исследование самой северной кромки Тихого океана. Прежде всего, было необходимо выяснить, существует ли сухопутная связь между Сибирью и Америкой. Сам командор и почти половина его экипажа больше никогда не вернулись на русскую землю.

На борту «Святого Петра» среди его экипажа, состоявшего из семидесяти восьми человек, находился и немецкий врач и естествоиспытатель Георг Вильгельм Стеллер. Беринг попросил его присоединиться к экспедиции в последний момент, когда внезапно заболел судовой хирург Каспар Фейге.

Первая часть путешествия прошла успешно. Беринг удачно высадился на западное побережье Аляски. Стеллер стал первым естествоиспытателем, ступившим на эту неизвестную землю.

Но потом разыгралась трагедия. Когда судно уже повернуло домой, среди экипажа разразилась цинга, этот самый страшный враг первых полярных исследователей. 4 ноября вдалеке в тумане замаячил какой-то высокий, негостеприимный берег, и моряки вначале обрадовались, полагая, что это материк. Но после наблюдений за положением солнца все осознали, что они все еще находились на расстоянии сотен миль от Камчатки, и радость экипажа сразу же сменилась отчаянием. Была созвана вся команда, и так как оставалось всего шесть фляг плохой воды, то было принято единодушное решение сойти на берег острова, который сейчас носит имя Витуса Беринга. Но к этому времени уже не было достаточно сильных людей, чтобы оставить кое-кого из них на борту. Приняли решение всем покинуть судно. Больные были помещены в наспех построенных хижинах и землянках, вырытых в песке, а неделю спустя «Святой Петр» сорвал якорную цепь, был выброшен северо-восточным штормом на берег и практически развалился.

При этих драматических обстоятельствах Стеллер и открыл животное, которое станет главным действующим лицом в этой истории.

В воде, при высоком приливе, он заметил несколько громадных горбатых туш, которые были похожи на перевернутые вверх дном лодки. Несколько дней спустя, когда ему удалось получше разглядеть эти существа, он понял, что они принадлежат к прежде не описанному виду; это были животные, теперь известные науке под названием морская корова Стеллера.

«Если меня спросили бы, сколько я видел их на острове Беринга, то я бы не замедлил ответить — их невозможно сосчитать, они бесчисленны...» — писал Стеллер.

Северная морская корова была родственником ламантина и дюгоня. Но по сравнению с ними она была настоящим гигантом и весила около трех с половиной тонн. Относительно ее массивного туловища голова у нее была удивительно маленькой, с очень подвижными губами, причем верхняя была покрыта заметным слоем белой щетины, которую по густоте можно сравнить с оперением цыплят. Она передвигалась по отмелям с помощью двух культей, напоминающих лапы, расположенных в передней части ее туловища; но на глубокой воде это животное проталкивало себя вперед вертикальными ударами по воде своего большого раздвоенного хвоста. Ее шкура не отличалась гладкостью, как у ламантина или дюгоня, и на ней проступали многочисленные бороздки и морщины; отсюда и ее название «Rythina stellerii», которое дословно обозначает «морщинистая Стеллера».

«Стеллер был единственным натуралистом, видавшим это существо живым, имевшим, возможность наблюдать его в природе и обследовать его строение», — пишет Леонгард Штайнегер.

Места обитания его ограничивались

островами, которые ныне нам известны как группа Командорских островов, в частности, остров Медный, и больший по размерам остров Беринга, расположенный к западу от него. Особое удивление вызывает тот факт, что эти животные были обнаружены в этих ледовых водах, хотя, как известно, их единственные родственники целиком ограничили места своего обитания теплыми тропическими морями. Но прочная, словно кора, шкура коровы, несомненно, помогла ей сохранять тепло, от холода ее защищал и толстый слой жира. Вероятно, они никогда не уходили далеко от берега, так как не могли глубоко нырять в поисках корма, к тому же в открытом море становились легкой добычей косаток. Они были абсолютными вегетарианцами, ощипывая, словно громадные стада морского скота, водоросли в северной части Тихого океана, которые растут здесь в большом изобилии.

Несмотря на свою беспомощность, безобидное животное поначалу совсем не подвергалось нападению со стороны моряков со «Святого Петра». Это вряд ли можно объяснить какой-то сентиментальностью, ибо для голодного желудка в этом суровом царстве первозданных природных сил издалека заметный тучный силуэт коровы сулил поистине вожделенную награду. Скорее всего тот факт, что в течение столь длительного времени добытчики щадили этих животных, можно объяснить их физической слабостью, вызванной цингой; кроме того, более удобный и более доступный источник питания представляли собой морские выдры и каланы, которых можно было добыть в любом количестве, для чего надо было лишь спуститься к берегу и ударить их дубинкой по голове. Но по мере того, как здоровье людей улучшилось, а морские выдры начинали проявлять большую осторожность в общении с ними, были предприняты вполне успешные попытки несколько разнообразить меню сочными бифштексами из морской коровы и морского теленка.

«Мы ловили их, — вспоминает Стеллер, — пользуясь большим железным крюком, наконечник которого напоминал лапу якоря; другой его конец мы прикрепляли с помощью, железного кольца к очень длинному и крепкому канату, который тащили с берега тридцать человек. Более крепкий моряк брал этот крюк вместе с четырьмя или пятью помощниками, грузил его в лодку, один из них садился за руль, а остальные на весла, и, соблюдая тишину, отправлялись к стаду. Гарпунер стоял на корме лодки, подняв крюк над головой, и тут же наносил удар, как только лодка подходила поближе к стаду. После этого люди, оставшиеся на берегу, принимались натягивать канат и настойчиво тащить к берегу отчаянно сопротивлявшееся животное. Люди в лодке тем временем подгоняли животное с помощью другого каната и изнуряли его постоянными ударами, до тех пор, пока оно, выбившись из сил, и совершенно неподвижное, не вытаскивалось на берег, где ему уже наносили удары штыками, ножами и Другими орудиями. Громадные куски отрезались еще от живой «коровы», и она, сопротивляясь, с такой силой била по земле хвостом и плавниками, что от тела даже отваливались куски кожи. Кроме того, оно тяжело дышало, словно вздыхало. Из ран, нанесенных в задней части туловища, кровь струилась ручьем. Когда раненое животное находилось под водой, кровь не фонтанировала, но стоило ему высунуть голову, чтобы схватить глоток воздуха, как поток крови возобновлялся с прежней силой...»

Несмотря на чувство жалости, которое вызывает этот рассказ, нельзя упрекать этих несчастных людей в том, что они таким способом приготовляли себе сочные бифштексы, которые стали наградой за их нечеловеческие усилия, Они использовали морских коров в пищу только несколько недель — до того, как они отправились на вновь отстроенном «Святом Петре» на родину. Сомнительно, что они сыграли большую роль в их уничтожении. Но затем начались события, которые вряд ли можно чем-то оправдать...

Когда потерпевшие неудачу моряки вернулись на Камчатку, то привезли с собой около восьмисот шкурок морских выдр. Это был очень дорогой товар, и вскоре начали распространяться слухи, что на Командорских островах в изобилии водятся пушные звери. Острова Медный и Беринга стали штаб-квартирами процветающей восточной торговли пушниной, и для любителей статистики можно сообщить, что за несколько лет массовый забой в этом районе, осуществленный, кстати, только тремя охотниками, исчислялся 11 тысячами лис и тысячей каланов. Морская корова не пользовалась такой славой, и шкура ее не очень ценилась. Но охотникам и морякам, которые появлялись в этих местах, все еще требовалось свежее мясо. А добывать его, как мы уже увидели, было несложно. Неудивительно, что последовавший за этим массовый забой поставил это медлительное, туго соображающее, но совершенно безобидное животное на грань полного уничтожения.

Последняя морская корова, как принято считать, была убита на острове Беринга в 1786 году, всего 27 лет спустя после открытия этого вида животных. Однако в 1879 году шведский профессор А Норденшельд собрал свидетельства, показывающие, что это животное, вероятно, уцелело до значительно более позднего периода, чем обычно считали. По некоторым данным, еще долго люди продолжали уничтожать морских коров, когда они, ни о чем не помышляя мирно паслись на своих лугах морских водорослей. Их шкуры использовались для сооружения легких лодок — типа «скифов». А два русско-алеутских креола утверждали, что на побережье острова Беринга еще в 1834 году видели тощее животное с конусообразным туловищем, маленькими передними конечностями, которое дышало ртом и не имело задних плавников. Все эти наблюдатели были знакомы с каланами, тюленями и моржами, а также с другими местными животными, с которыми они не могли никого спутать. Вполне вероятно, что «корова» существовала в этом районе и сто лет спустя. А может, то была самка нарвала? Кто знает...

Есть ли надежда? По мнению зоологов, повторяем, ни малейшей. А криптозоологи считают — есть. Открытия неведомых животных на планете еще продолжаются, да и старые, «похороненные» уже виды, случается, открывают заново. Взять хотя бы кэхоу — бермудского буревестника, или нелетающую птицу такахе из Новой Зеландии...

Но стеллерова корова все же не иголка в стоге сена. Что, если представить себе такое: нескольким парам капустников удалось укрыться от ненасытных охотников в далеких тихих бухтах и пережить кровавую бойню?.. Преследование пошло на убыль. О коровах забыли. Стадо росло, расселялось по побережью, выбирая самые глухие, заброшенные уголки...

Господи, если бы это на самом деле было так!

Н. Непомнящий

(обратно)

Рафаэль Сабатини. Колумб

Продолжение. Начало № 1-9/91

Колон отдавал команды, стоя на шканцах, Коса, с рваной раной на голове, полученной в схватке, сошел с бака и нетвердой походкой направился к корме.

По правому борту сквозь пелену дождя виднелись силуэты «Пинты» и «Ниньи», также с голыми мачтами.

Колон спустился по трапу, подхватил под руку Косу, позвал хирурга, чтобы тот перевязал штурману голову, распорядился протянуть вдоль шкафута спасательный конец, велел Аранде поддерживать порядок на баке и принял решение удвоить число рулевых на каждой вахте. Но море было столь бурным, что он не мог полностью довериться никому из рулевых, а мгновенное замешательство последних или просто неловкое движение могли привести к катастрофе. Поэтому он сам встал у румпеля, чтобы держать нос каравеллы против ветра и доворачивать руль при его перемене.

Только теперь, когда были приняты все меры предосторожности, Колон понял, что шторм этот, немилосердно бросающий маленькое суденышко с гребня волны в глубокую впадину и поднимающий ввысь, чтобы снова ввергнуть в пропасть, не что иное, как божественное вмешательство, спасшее его от другой, смертельной опасности. Если бы не водяной вал, едва не поставивший каравеллу на попа, его судьба была бы решена. Мятежники, числом превосходящие тех, кому достало ума стать на его сторону, наверняка одержали бы верх. Колон, конечно, мог остаться в живых, но о плавании к Индии пришлось бы забыть.

Хладнокровие Колона постепенно успокоило и матроса, стоящего у румпеля, так что нос каравеллы ни на йоту не отклонился от заданного курса.

Два часа спустя другой матрос, посланный Косой, мертвой хваткой цепляясь за спасательный конец, чтобы не оказаться за бортом, добрался до кормы, чтобы сменить рулевого. Подоспел он вовремя, потому что последние полчаса рулевой едва держался на ногах от усталости, и адмиралу все чаще приходилось браться за румпель.

Когда вновь прибывший добрался до них, очередная волна с такой силой тряхнула корабль, что матроса бросило на адмирала, и они едва вдвоем не упали. Каравеллу начало разворачивать бортом к ветру, вода в мгновение ока смыла планшир правого борта, и Колон еле успел всем телом навалиться на румпель, чтобы вернуть «Санта-Марию» на прежний курс.

— Хесус Мария! — завопил рулевой в тот ужасный момент, когда почувствовал, что руль не слушается его.

— Ты устал, Хуан, — Колон ни в чем не упрекнул его. — Пора тебя сменить. Можешь идти, но скажи сеньору Косе, чтобы он прислал сюда плотника и двух парней покрепче.

Когда прибыли плотник и два матроса, Колон приказал им снабдить румпель хомутом, прикрепив с каждой стороны по блоку с двумя талями на каждый. С такой упряжью управлять румпелем стало гораздо легче.

И не было на корабле ни единого человека, кто в те часы не помянул Колона в своих молитвах. Все они понимали, что только он сможет спасти каравеллу и их самих. Тем временем на корме появился Коса со свеженаложенной повязкой на голове. Стоя рядом с Колоном, он вынужден был кричать, чтобы адмирал услышал его.

— Я опасался, что балласт переместится, когда судно чуть не перевернулось, — прокомментировал Коса тот момент, когда румпель едва не вырвался из рук рулевого. — Если бы это случилось, мы бы уже предстали перед нашим создателем. Просто чудо, что каравелла осталась на плаву.

— Чудо, — согласился Колон. — Балласт очень беспокоит меня. Вернее, его недостаток. Мы выпили почти все вино, воду, и еды осталось самую малость. Правда, у нас есть пустые бочки...

Колон повернулся к плотнику, который все еще возился с талями.

— Кликни мне боцмана с дюжиной матросов.

Когда они пришли, Колон приказал шестерым спуститься в трюм через сходный люк у румпеля, чтобы вытащить на палубу пустые бочки. По мере поступления бочек их осторожно скатывали на шкафут, наполняли морской водой, закупоривали и отправляли обратно в трюм, где расставляли согласно указаниям Косы, а плотник и его помощник закрепляли бочки с помощью распорок.

На все это ушло немало времени, матросы получили не один синяк; три бочки смыло за борт, когда их наполняли водой, но в итоге увеличение балласта позволило хоть немного уменьшить килевую качку каравеллы.

Руководя всей операцией, адмирал оставался рядом с рулевым и не сдвинулся с места даже после того, как отпустил боцмана с его дюжиной матросов. За весь день он ничего не ел, лишь утолил жажду кружкой подогретого вина с пряностями, которое принес ему заботливый стюарт. Не покинул он своего поста и с наступлением ночи, а рассвет следующего дня застал его у румпеля. Рулевые же менялись регулярно, и каждому адмирал был готов прийти на помощь, чтобы исправить даже малейшую ошибку. В результате нужный курс выдерживался при любых, даже едва заметных колебаниях направления ветра.

Дважды за ночь на корме появлялся Коса, предлагая сменить его. Но адмирал остался непоколебим. Он полностью доверяет только самому себе и никому другому, сказал он, и сам, разумеется, с божьей помощью, преодолеет выпавшее на их долю тяжкое испытание.

Второй день урагана Колон провел у румпеля, и не однажды его интуиция и мастерство спасали корабль при неожиданных порывах ветра. Казалось, шестое чувство предупреждало его о надвигающейся опасности, и всякий раз он успевал отвратить ее.

Ближе к вечеру шторм начал выдыхаться. Прекратился дождь, ветер притих, зеленые волны перестали перекатываться через нос «Санта-Марии». Деревянный корпус еще зловеще скрипел, но, по крайней мере, не дал течь, и не сломался ни один рангоут. К наступлению ночи с востока дул лишь легкий бриз, хотя море еще не успокоилось. Только тогда, под очистившимися отоблаков небесами, Колон, с посеревшим лицом, с налитыми кровью глазами, передал управление кораблем Косе, а сам направился к трапу в каюту. Перед тем, как ступить на него, он оглядел море и небо. Менее чем в четверти мили от «Санта-Марии» различил силуэты двух других каравелл эскадры, идущих под всеми парусами. И они выдержали шторм, в чем, собственно, Колон и не сомневался, полагаясь на опыт Пинсонов.

Колон глянул на шкафут. Там собирались люди, тридцать шесть часов назад жаждавшие его смерти. Они выползали из укрытий, благодарили Бога за то, что остались, в живых, еще не пришедшие в себя от пережитого ужаса, отбросив все мысли о мятеже, ибо сознавали) что жизнь им спас тот самый человек, которого они хотели убить. А самые набожные расценили шторм, как божественное вмешательство, спасшее их бессмертные души от вечных мук.

И было Колону в ту ночь видение, о чем он рассказывал позже, хотя едва ли его можно назвать иначе, чем сон. Образ, которому он молился перед тем, как уснуть, увеличился в размерах до человеческого роста, а затем сошел с картины и поплыл к кровати, широко раскинув руки.

— Спи спокойно, Кристобаль, — послышался голос,— ибо я с тобой и охраняю тебя.

Однако эти печальные глаза, эти полные губы, изогнувшиеся в божественной улыбке, принадлежали не деве Марии, а Беатрис Энрикес.

Глава 30. Земля!

Проснулся Колон во второй половине следующего дня, бодрый и полный сил. В иллюминаторы увидел теперь уже спокойное, залитое солнцем море.

Гарсия, стюард, принес ему еды, на которую он набросился с необычайной жадностью.

Скоро появился Коса, чтобы определить местоположение судна и передать полученные результаты на другие каравеллы. О точности говорить не приходилось, поскольку во время урагана никаких замеров не делалось.

Выйдя на палубу, Колон полной грудью вдохнул свежий воздух. Устойчивый ветер надувал паруса. На борту царил полный порядок. Разрушенное ветром и волнами уже заменили. Команды боцмана и плотника поработали на славу. Хватило дел и цирюльнику-хирургу, поскольку шторм и предшествующая ему жаркая схватка оставили на моряках немало отметин.

Западный горизонт, к которому они продолжали идти, оставался все таким же пустым. Впрочем, последнее теперь больше волновало Колона, а не матросов, поскольку буйство морской стихии, похоже, выпило из них всю энергию, и теперь они не имели сил даже возмущаться, не то что бунтовать.

Вновь у корабля появились тунцы, пролетела мимо стайка птиц, держа курс на юго-запад. Дон Родриго Хименес, поднявшись по трапу, обратил на них внимание адмирала.

— Если бы не миражи, которые уже столько раз обманывали нас, — заметил идальго, — я бы сказал, что земля совсем близко.

— Наверное, так оно и есть, — не стал разубеждать его Колон. — Это же цапли, которые никогда не улетают далеко от земли.

Утверждение это на самом деле являлось очередной догадкой, хотя, возможно, основывалось на его личных наблюдениях. Во всяком случае, ранее ему не приходилось видеть цаплю над морем на большом расстоянии от берега.

Какое-то время спустя они увидели пеликана, а еще позже — утку. Появились и другие свидетельства близости земли. Из моря выловили зеленую ветку с ягодами. А Мартин Алонсо, приплывший на ялике с «Пинты», привез с собой часть ствола сосны, поднятой ими из воды. Он доложил, что «Пинта» с честью выдержала ураган, и высказал предположение, что земля совсем рядом, но искать ее надо на юго-западе.

Колон, однако, с ним не согласился, продолжая утверждать, что Сипангу находится на западе. Говорил он об этом столь уверенно, что Мартин Алонсо не стал даже спорить, а отбыл на свою каравеллу.

Когда его ялик отвалил от борта, Аранда, присутствующий при разговоре, спросил адмирала, на чем основана такая убежденность.

— Убежденность? — Колон рассмеялся и ответил с предельной откровенностью, которую позволял себе только с Арандой. — Убежден я только в одном: если мы будем идти зигзагами, то можем пройти мимо всех островов океана. А прямолинейное движение, по крайней мере, гарантия того, что рано или поздно мы наткнемся на землю.

— Я молюсь за то, чтобы это случилось рано, — вздохнул Аранда, — ибо матросы затихли только на время. Признаки близости земли приободрили их. Но да поможет нам Бог, если они и на этот раз окажутся ложными.

В золотом великолепии солнце закатилось за пустынный горизонт, и команда видела, как Колон беспокойно расхаживал по юту под ночными звездами, отбрасывая черную тень в свете фонаря.

Внезапно он остановился, схватился за поручень, всмотрелся в темноту шкафута. Внизу шевельнулись какие-то тени.

— Эй! — позвал он их.

— Что, дон Кристобаль? — ответил ему Хименес.

— Поднимайтесь сюда, — возбужденно воскликнул Колон. — Кто там с вами? Поднимайтесь вдвоем.

Хименес тут же поднялся на ют, за ним следовал Санчес, также один из обедневших дворян.

Пальцы Колона сжали руку дона Родриго, как железные тиски:

— Посмотрите туда. Прямо перед собой. В направлении бушприта. Скажите мне, что вы там видите...

Всмотревшись, Хименес увидел крохотную яркую точку, огонек, и сказал об этом.

— Да, огонь! — кивнул Колон.— Я боялся поверить своим глазам. Или фонарь, или факел. Им машут из стороны в сторону. Видите?

— Вижу. Вижу.

Колон повернулся. Присущее ему спокойствие исчезло. Он дрожал от возбуждения.

— Видите, Санчео? Посмотрите! Видите?

Он указал на крошечный огонек. Тот, однако, исчез, и Санчес ничего не увидел.

— Но он там был, дон Родриго это подтвердит, — настаивал Колон. — И светили с суши. С суши! Вы понимаете?

— Несомненно, адмирал, — согласился Хименес. — Другого и быть не может.

— Наконец-то земля, — выдохнул Колон. Затем осенил себя крестным знамением и выкрикнул во весь голос: — Земля! Впереди — земля!

Крик разбудил «Санта-Марию». Зашевелились спящие на шкафуте. Загудели голоса. Матросы делились друг с другом услышанным. Хименес и Санчес спустились вниз, чтобы рассказать что они видели. В ту ночь на флагманском корабле уже не спали. На нем царили возбуждение, надежда, но не вера. Слишком часто земля оказывалась призрачной, о чем напомнил им Ирес с перебинтованной головой.

— Свет, фонарь, — ерничал он. — Да еще кто-то им

махал. Ерунда. В небе полно звезд, но никто же не заявляет, что они светят с земли. И не говорите мне об этом. По эту сторону ада земли нам не видать. Сгинем мы в пучине морской, и никто не выроет нам после смерти могилу. Рыть будет негде.

Многие соглашались с ним. Но к двум часам после полуночи, когда взошла луна, число скептиков заметно поубавилось. На «Пинте» громыхнула бомбарда, а в двух лигах впереди, в серебристом сиянии, они увидели береговую линию.

Изумленное молчание сменилось радостными криками вперемежку с истерическим смехом и даже рыданиями.

А затем штурман и боцман передали команде приказ адмирала убрать паруса. Колон решил не приближаться к берегу до рассвета.

С гулко бьющимся сердцем стоял он на юте, с нетерпением ожидая прихода дня, чтобы увидеть, то ли перед ним Сипангу с золотыми крышами, то ли маленький, затерянный в океане Островок. Великую радость, как и печаль, тяжело переживать в одиночку, поэтому он вызвал к себе Аранду.

— Я оказался прав, Васко. Доказал этим придворным насмешникам и докторам из Саламанки, что заморские территории не фантазия, а явь. Сколько мне пришлось претерпеть унижений, вымаливать крохи, словно нищему на паперти. Но не зря говорят, хорошо смеется тот, кто смеется последним. И все последующие поколения вместе со мной будут смеяться над докторами из Саламанки, посмевшими назвать меня мошенником, — и голос его вибрировал от юношеского задора.

— Завтра, Васко, нет, уже сегодня, я стану полноправным адмиралом и вице-королем земель, которые лежат перед нами. И передо мной склонятся те испанские гранды, что видели во мне лишь безродного иностранца.

Но тут же при мысли о Беатрис взгляд его затуманился, и в молчаливой молитве он попросил деву Марию позволить ему разделить свой триумф с любимой женщиной.

Глава 31. Открытие

Во главе эскадры, под всеми парусами, «Санта-Мария» горделиво вошла в бухту удивительной красоты, окаймленную широкой полосой серебристого песка, за которой зеленой стеной поднимался лес, где пели и щебетали незнакомые птички, сверкающие, словно драгоценные камни.

Матрос на носу промерял глубину, хотя в этом и не было особой необходимости, потому что через кристально чистую воду каждый ясно мог видеть дно.

Колон со шканцов оглядывал берег. Песок, на который с тихим рокотом накатывали волны, деревья за ним, которых ему не доводилось видеть раньше. Октябрьский воздух, прохладный, как в мае в Андалузии, наполняли незнакомые ароматы. Прозрачная вода бухты кишела рыбой. Все говорило о том, что они попали в райский уголок. Колон уже понял, что видит перед собой всего лишь остров, причем совсем не Оптанту, которого хотел достичь. Должно быть, они подошли к одному из тысяч островков, окаймлявших Азию, думал он. Об этом писал и Марко Поло. Следовательно, Сипангу лежал дальше к западу, а уж за ним находился сам материк.

В этот момент из леса появились люди, обнаженные, со смуглой, чуть темнее, чем у испанцев, кожей. Теперь уж у Колона отпали последние сомнения в том, что он открыл не просто новые земли, но новый мир.

Отдав Аранде короткий приказ касательно тех, кто отправится с ним на берег, Колон прошел в каюту. Надел панцирь из сверкающей стали, плащ из ярко-алого камлота — парадный наряд, приличествующий столь торжественному событию. И с королевским штандартом в руках сел в шлюпку, где уже ждала вооруженная охрана. Его сопровождали нотариус Эсковедо, Аранда, Коса, Хименес, Санчес. Братья Пинсоны прибыли с «Пинты» и «Ниньи» на своих шлюпках.

Первым ступив на берег, Колон опустился на колени и поцеловал землю. Не поднимаясь с колен, подождал, пока остальные последуют его примеру, а затем молитвой возблагодарил Бога. Тем временем шлюпки уже плыли к каравеллам, чтобы перевезти остальных матросов.

Когда на берегу собралось чуть более пятидесяти человек, адмирал объявил остров владением короля и королевы, правителей Испании, и вбил в песок древко королевского штандарта с зеленым крестом и инициалами «Ф» и «И». Затем, обнажив меч, нарек остров Сан-Сальвадором.

Этим днем, пятницей, 12 октября, и был датирован переход Сан-Сальвадора во владение правителей Испании, Фердинанда и Изабеллы. Составленный нотариусом Эсковедо акт первым засвидетельствовал Кристобаль Колон, адмирал.

А местных жителей все прибывало. Молча, в изумлении, появлялись они из леса и подходили поближе к странным существам, привезенным к берегу большими птицами, уже свернувшими свои огромные белые крылья. Некоторые из индейцев, так назвал их Колон, полагая, что приплыл в Индию, были вооружены дротиками, вернее, палками с заостренным концом, но никто из них не выказывал страха или враждебности. Ибо, как впоследствии узнали испанцы, страх и враждебность были чужды местным жителям, так же, как и право собственности, характерное для цивилизации и во многом вызывающее и страх, и враждебность. Индейцы же владели сообща тем малым, что имели, а плодородная земля удовлетворяла все их нужды.

Дружелюбие лукаянцев, так называли себя жители этого и ближайших островков, их мелодичные голоса и добрые глаза заставили Колона задуматься, а не попал ли он в рай, где не свершилось первородного греха и обитателям его не приходилось в поту добывать хлеб насущный. Толпа аборигенов состояла, за единственным исключением, из молодых мужчин, высоких, атлетически сложенных, с правильными чертами лица и с большими глазами под красиво изогнутыми бровями. Волосы прямые и грубые, с челкой на лбу, а сзади длинные, достигающие плеч. Подбородки и щеки без признаков бороды, тела расписаны разноцветными полосами — черными, красными, белыми. Кое-кто расписывал и лица: круги у глаз, полоски у носа. У некоторых в носу блестела пластинка желтого металла, в котором без труда узнавалось золото.

Приблизившись, туземцы распростерлись перед странными существами с белыми волосатыми лицами, с телами, Скрытыми от глаз кусками материи разнообразных цветов и формы, в панцирях, словно черепахи. Они достаточно быстро поняли, что главный среди прибывших к ним богов — высокий светлоглазый человек в ярко-алом плаще, ибо по завершении церемонии передачи земли во владение Фердинанда и Изабеллы остальные приветствовали его, а трое-четверо упали перед ним на колени.

Последние были зачинщиками мятежа, среди них и Ирес. Они боялись, что Колон, став вице-королем Индии, то есть приобретя право распоряжаться жизнью и смертью своих подданных, потребует у них ответа за мятеж. А уж деревьев, чтобы их повесить, вокруг хватало с лихвой. Поэтому мятежники смиренно стояли перед ним на коленях, признавая свои грехи и моля простить их.

Но адмирал Моря-Океана, вице-король новых земель в то утро пребывал в превосходном настроении и не собирался омрачать счастливый день сведением счетов. Мятежники отделались очень легко. В наказание Колон обязал их вылить морскую воду из бочек, заполненных во время урагана, и налить в них пресную воду.

Покончив с этим, Колон повернулся к туземцам и дружескими улыбкой и жестами предложил им подойти ближе. Слов они, разумеется, не поняли, но тон Колона не оставлял сомнения в его мирных намерениях.

В каждой руке он держал по два металлических колокольчика, и глаза дикарей раскрывались от восторга, когда они слышали мелодичное треньканье. Колон протянул колокольчики двум юношам, что стояли ближе других, и те тут же затренькали колокольцами сами.

Один из юношей, посмелее, коснулся рукой рукава камзола адмирала. Затем его меча. Колон же надел на жесткие волосы туземца свою шапочку из алой шерсти. Другому подарил стеклянные бусы. Потом знаком подозвал к себе единственную девушку, изумительно сложенную, загорелую, и подарил ей металлическое зеркальце. Она всмотрелась в свое отражение, сначала с благоговейным трепетом, затем — с радостной улыбкой. И далее, Колон и испанцы, выказывая свое дружелюбие, продолжали раздавать безделушки туземцам, пока их запас не подошел к концу.

Лишь один инцидент омрачил эту идиллию, и инициатором его стал Гомес, только что получивший прощение за участие в мятеже. Он решил показать свой меч индейцу, ощупывавшему ножны. Тот схватился за блестящее лезвие, и из глубокого пореза хлынула кровь.

Ужас охватил туземцев, впервые они увидели, сколь могучи пришельцы, как легко им ранить и даже убить любого из них.

Но адмирал тут же сурово отчитал испанца, который, поникнув головой, убрал меч в ножны.

А потом они пробовали странные, но очень вкусные фрукты и лепешки из маниоки, которыми угощали их лукаянцы. Получили они от туземцев и другие подарки, но как мало могли те предложить, кроме Своих дротиков да ручных попугаев, необычных птиц с ярким оперением, изумивших испанцев тем, что говорили совсем как люди, будто обладая человеческим разумом.

Более всего Колона заинтересовали пластинки из самородного золота, которые многие лукаянцы носили в носу. Пластинки эти указывали на то, что золота в этих местах в избытке, как и писал Марко Поло. Крутя в руках одну из пластинок, Колон знаками попытался спросить у туземцев, где они их взяли: Как он понял, пластинки приходили к ним откуда-то с юга, и Колон предположил, что речь идет о Сипангу. Тем временем, уловив интерес Колона, туземцы подарили ему несколько пластинок, еще более укрепив его в мысли, что уж в Сипангу-то золота этого хоть пруд пруди.

Они провели на Сан-Сальвадоре и следующий день. На шлюпках испанцы прошли вдоль берега, держа курс на северо-запад. Всюду их приветствовали туземцы. Некоторые даже подплывали к лодкам с легкостью, удивлявшей испанцев. Другие сопровождали испанцев на челнах, выдолбленных из стволов деревьев. Среди челнов встречались и такие, что могли вместить до пятидесяти человек.

Утверждая власть Испании над Сан-Сальвадором и скорое обретение местными жителями христианской веры, Колон воздвиг на берегу большой крест. А затем, наполнив бочки водой, взяв на борт дрова и фрукты, в тот же вечер испанцы подняли якорь и вышли в море, не отказываясь от намерения найти Сипангу. На «Санта-Марии» отплыли с ними и семь лукаянцев, или ганаани, как называли они себя, хотя желающих было гораздо больше»

Чтобы перейти от языка жестов к более удобным формам общения, лукаянцев начали незамедлительно обучать испанскому. Сначала им показывали какую-то часть тела и называли ее по-испански до тех пор, пока лукаянцы, поняв, что от них требуется, в точности не повторяли произнесенное слово. Затем пришел черед таких понятий, как небо, солнце, море, ветер, дождь, земля, деревья. После этого — предметов обихода. Лукаянцы учились на удивление быстро и уже через несколько дней могли вести простой разговор. Научились повторять две молитвы и креститься. Все это делали они с готовностью и радостью, и Колон увидел в этом их стремление стать верными христианами.

Через день после отплытия с Сан-Сальвадора бросили якорь у другого островка, с такой же буйной растительностью и туземцами, как две капли воды похожими на ганаани. Колон еще более утвердился во мнении, что они достигли тысячи островов, которые, по сведениям Марко Поло, окаймляли восточное побережье материка. Остров он назвал Санта-Мария де ла Консепсьон.

Следуя далее на запад, каравеллы догнали обнаженного индейца, в одиночку плывшего в челне. Его подняли на борт вместе с суденышком, в котором нашли тыкву с водой и лепешку из маниоки. По нитке бус на шее индейца Колон догадался, что того послали на другие острова, чтобы предупредить о пришествии необычных людей. Поскольку индеец мог поспособствовать их доброму приему на еще не открытых островах, Колон увлек его в каюту, где угостил медом, хлебом, вином и щедро одарил красной шапочкой, бусами, колокольчиками. После этого челн спустили на воду и дозволили индейцу продолжать плавание.

И действительно, когда днем позже, пролежав ночь в дрейфе, они достигли нового острова, индейцы облепили их, наперебой предлагая фрукты, печеный картофель, лепешки из маниоки. На этом острове они заметили первые элементы примитивной цивилизации. Хотя все мужчины и большинство женщин ходили обнаженными, среди последних уже существовало понятие одежды, ибо некоторые носили фартуки, сотканные из хлопка. Жилища их напоминали шалаши, со стенами из ветвей и крышами из пальмовых листьев. Спали они на нитяных сетках, которые испанцы нашли весьма удобными и позволяющими экономить немало места, и в дальнейшем использовали для себя, сохранив индейское название — гамак. Здесь же они увидели первых животных — прирученных собак, кроликов, ящериц длиной до шести футов, которых индейцы называли игуанами. Мясо последних оказалось весьма приятным на вкус.

На этом острове, названном Колоном Фернандина, и на соседнем, которому он дал имя Изабелла, они провели несколько дней, наслаждаясь красотой здешней природы и не переставая удивляться плодородию земли. На каждом из островов, закрепляя владычество Испании, Колон установил по кресту.

Он собирал образцы местной растительности — травы и пряности, но золота не находил, за исключением украшений, которые охотно предлагали ему индейцы.

Лукаянцы уже настолько хорошо освоили испанский, что смогли ответить на вопрос, откуда берется этот желтый металл. Как выяснилось, его привозили с юга, с острова, называемого Куба, и другого, расположенного восточнее. Как понял Колон из разговора с лукаянцами, золото и пряности привозились оттуда. Возможно, толкование было слишком вольным, но Колон тем не менее решил, что Куба и есть желанный Сипангу, а потому направил каравеллы на юг.

Останавливаясь по пути у различных островов, каждый из которых казался им прекрасней предыдущего, 28 октября, через полмесяца после высадки на Сан-Сальвадоре, перед испанцами во всем великолепии предстала Куба с ее высокими горами, густыми лесами, побережьем, протянувшимся до горизонта с запада на восток.

Бросив якорь в устье полноводной реки, Колон объявил остров собственностью Испании и назвал его Хуаной, в честь принца Хуана, пажом которого служил теперь маленький Диего.

Красота и плодородие нового приобретения превзошли все их ожидания. И обитатели острова перешагнули стадию примитивной невинности, с которой испанцы встретились ранее, поскольку все они прикрывали тело подобием одежды. Поняли они, что кубинцам знакомо и чувство страха, так как при приближении незнакомцев все они убежали в леса, оставив свои хижины. Хижины эти строились посолиднев, чем шалаши на Фернандине. В них испанцы нашли грубо вырезанные статуэтки и маски, а также крючки, гарпуны, сети, сотканные из пальмовых нитей. Из этого испанцы вделали вывод, что питались туземцы главным образом рыбой.

На каждом шагу испанцев поджидали новые чудеса. Одни деревья цвели, на других наливались соком фрукты, у третьих ветви гнулись под тяжестью спелых плодов. Попугаи зеленые дятлы сидели среди густой листвы, колибри вились над цветами, а уж совсем поразила их стая розовых фламинго, пролетевших над головой.

Они плыли на запад вдоль побережья острова, длиною превосходящего Англию и лишь немного уступающего Англии и Шотландии, вместе взятых. Но не достигли западной оконечности острова, потому что Пинсон со слов двух лукаянцев, находящихся на борту «Пинты», понял, что перед ними — материк.

Колона это не убедило, поскольку он полагал, что его люди никак не могут находиться на побережье Китая. И он и дальше плыл бы на запад, но лукаянцы уверили Колона, что золота больше всего в Богио, на востоке. В то же время, если они все-таки достигли Азии, где-то в глубине материка должно было находиться государство Великого Хана, о котором писал Марко Поло. Чтобы ответить на этот вопрос, Колон отправил на берег экспедицию, в состав которой вошли Торрес, знаток языков, и два индейца, один с Сан-Сальвадора, лучше всех освоивший испанский, и второй — из кубинской деревеньки. К тому времени испанцы уже наладили отношения с местными жителями.

Пока экспедиция шла в глубь острова, Колон продолжал плыть на запад вдоль дивной красоты берега, но до его оконечности так и не добрался. В итоге он повернул назад и вновь бросил якорь в устье реки, на месте своей первой стоянки на Кубе, где и стал дожидаться возвращения своих людей. Государства Великого Хана те не нашли. Им встретилась большая деревня, окруженная обширными полями маиса. Их встретили очень тепло, хорошо приняли, и среди увиденных чудес они упомянули о привычке индейцев сворачивать листья какого-то растения, называемого табаком, поджигать их с одного конца и вдыхать дым, который, по их словам, снимал усталость. Никаких богатств испанцы не обнаружили, за исключением удивительного плодородия почвы, что само по себе, естественно, могло послужить источником богатства. Но золота не было, и им также сказали, что источник желтого металла сосредоточен на большом острове, называемом Богио.

Так что Колон поднял якорь и взял курс на северо-восток. Вместе с испанцами в плавание отправились полдюжины кубинских юношей и столько же женщин.

Глава 32. Мартин Алонсо

Помимо того, что Мартин Алонсо сбил с толку Колона, утверждая, что они достигли материка, он скорее всего вызнал у своих лукаянцев что-то очень важное, заставившее его выбрать иной, отличный от эскадры, путь.

Случилось это в конце ноября, когда Колон, встретившись со встречным ветром и бурным морем, решил вернуться на Кубу. Сделав крутой разворот, он отдал приказ выстрелом бомбарды подать сигнал двум другим каравеллам следовать за ним. Висенте Пинсон тут же повиновался. Но «Пинта», не обращая внимания на последующие выстрелы, продолжала следовать прежним курсом. Даже после наступления ночи, положив «Санта-Марию» в дрейф, адмирал продолжал подавать сигналы фонарем на верхушке мачты. Тем не менее, когда взошло солнце, «Пинту» они не увидели.

Столь подчеркнутое неповиновение отданной команде встревожило Колона. Вновь пробудилось в нем недоверие к Мартину Алонсо. В богатом, многоопытном купце при всех его несомненных достоинствах чувствовалось необузданное честолюбие. Поэтому, собственно, с такой неохотой Колон согласился на участие Мартина Алонсо в экспедиции. Он подозревал, что тот, представься удобный случай, попытается присвоить себе лавры первооткрывателя. Может, размышлял Колон, именно этим и обусловлено поведение Алонсо. Неужели он сам отправился на поиски Сипангу, чтобы обогатиться найденными там сокровищами, а затем, вернувшись в Испанию, оттеснить Колона на второй план? Предположение это представлялось адмиралу весьма логичным, учитывая те интриги, которые плел Алонсо в Палосе, стремясь убедить Колона взять его в долю.

Но, какими бы ни были истинные цели Алонсо, предпринять Колон ничего не мог, поскольку по скорости «Пинта» значительно превосходила «Санта-Марию». Поэтому, несмотря на негодование и дурные предчувствия, с которыми адмирал не замедлил поделиться с Висенте Пинсоном, оба оставшихся корабля двинулись на восток, нанося на карту очертания береговой линии Кубы. В первую неделю декабря они достигли восточной оконечности острова, являющейся, если верить утверждению Мартина Алонсо, и восточной оконечностью Азии.

Колон, однако, рискнул поплыть дальше, и вскоре на юго-востоке они увидели вздымающиеся к небу горы. Великолепие нового острова потрясло испанцев. Да и в наши дни Гаити по праву считается одним из красивейших уголков Земли.

Колон сошел на берег, как обычно, объявил остров собственностью Испании, нарек его Эспаньола, а затем воздвиг крест на высоком холме над бухтой, где бросила якорь его эскадра.

На Гаити они увидели не только деревни, но связывающие их дороги и другие признаки пусть рудиментарной, но более развитой, чем на той же Кубе, цивилизации. И здесь индейцам оказалось знакомо чувство страха, поэтому все они покинули жилища при появлении кораблей, ища спасения в лесах.

Испанцы провели на острове почти неделю, прежде чем им удалось захватить одну индианку, которую тут же доставили к адмиралу.

Цивилизация на Гаити еще не достигла стадии, требующей обязательного ношения одежды, и девушка, прекрасно сложенная, загорелая, была совершенно обнаженной.

В ужасе она боролась изо всех сил, пытаясь вырваться, и двое дюжих испанцев с трудом втащили ее на корабль и бросили перед адмиралом. Без сил застыла она у его ног.

Колон подозвал к себе одного из лукаянцев и попросил объяснить девушке, что они пришли с миром и никому не желают зла.

Немного успокоившись присутствием человека ее племени, убедившись, что и другие индейцы, похоже, ладят с этими бледнолицыми, бородатыми незнакомцами, она решилась глянуть на высокого, разодетого мужчину, что стоял перед ней. Колон ободряюще улыбнулся, что-то ласково сказал, хотя она не поняла ни слова. Постепенно страх покинул ее, она села, огляделась. Теперь ее не пугали даже стоящие вокруг улыбающиеся, заросшие черным волосом мужчины. Ее уговорили пройти с Колоном и лукаянцем-переводчиком в адмиральскую каюту. Там Колон угостил ее хлебом и медом. Пока девушка ела, ее большие темные глаза изумленно оглядывали каюту. Лукаянец, сидя на сундучке, заверил ее, что адмирал позволит ей незамедлительно вернуться на берег.

Она же, похоже, уже никуда не торопилась и, утолив голод, встала и с детским любопытством прошлась по каюте, прикасаясь рукой ко всему, что видела.

При расставании Колон еще более порадовал ее, подарив стеклянные бусы и колокольчики. В шлюпку она спускалась, смеясь. Вместе с ней испанцы высадили на берег двух лукаянцев-переводчиков. Они должны были подтвердить слова девушки, что пришельцы ничем не грозят обитателям Гаити. И действительно, после ее рассказа об увиденных на корабле чудесах и радушном приеме, индейцы тысячами высыпали на берег, приветствуя божественных существ, явившихся к ним с неба.

Они повели Колона и отряд испанцев в глубь острова, в большую деревню, состоящую из тысячи домов, и устроили в его честь пир, угостив рыбой, лепешками из маниоки, удивительными тропическими фруктами.

На Гаити испанцы провели полмесяца. Путешествовали по острову и везде встречали их с благоговейным почтением. Да и к кораблям часто подплывали челны индейцев, маленькие и большие, выдолбленные из огромных стволов красного дерева. Индейцы щедро делились с испанцами не только едой и фруктами, но и золотом. Украшения из золота встречались в изобилии, то есть на острове его хватало. Гаитянцы отдавали золото даром, ничто не прося взамен, и бывали безмерно счастливы, получая бусы или колокольчики.

Среди тех, кто желал засвидетельствовать свое почтение всесильным пришельцам, были и касики. Один из них, прибывший в носилках, которые несли четверо мужчин, отобедал с адмиралом в каюте последнего на «Санта-Марии». Прощаясь, он подарил адмиралу пояс и две золотые пластинки.

Побывало на флагманском корабле и посольство более могущественного касика, Гаканагари, принеся с собой плетеный пояс удивительной красоты и большую деревянную маску с глазами, носом и языком, отлитыми из золота. Подарил он также Колону золотые самородки и двух ручных попугаев. Касик этот правил большим городом на северо-западе Гаити, в котором испанцы еще не успели побывать. Там не только строили дома и вырезали из дерева статуи. Жители его уже имели понятие об одежде, и хотя большинство ходили обнаженными, многие, включая касика, носили набедренные повязки.

Видя проявляемый испанцами интерес к золоту, гаитянцы рассказали им, что более всего желтого металла в восточной части, острова, которую они называли Сибао. Они говорили, что тамошние касики отливают из золота целые статуи.

Анализируя слова гаитянцев, Колон пришел к выводу, что Сибао — исковерканное Сипангу, то есть в восточной части острова и находятся сокровища, о которых писал Марко Поло. И накануне Нового года Колон приказал поднять якорь и взять курс на восток. Но добраться до Сибао им не удалось, ибо случившееся в ту ночь несчастье положило конец новым открытиям.

«Санта-Мария» лежала в дрейфе в лиге от берега. Ночь выдалась спокойной, море было гладким, как шелк, и не только вахтенные, но и рулевой потеряли бдительность. Ослушавшись приказа Колона, все они завалились спать, оставив у румпеля юнгу.

Недвижимость моря оказалась обманчивой. Подводное течение понесло «Санта-Марию» к берегу, а юнга не обратил внимания на усиливающийся шум прибоя. Внезапно дно каравеллы заскрежетало по песку, а накатывающие волны начали заваливать ее на бок.

Проснувшись, адмирал выскочил из каюты и, возможно, еще сумел бы спасти судно, если б команда в точности выполнила его указания.

Он велел вахтенным сесть в шлюпку, захватив с собой якорь, закрепленный на корме, и с его помощью стащить каравеллу с мели. Вахтенными командовал Коса, но, стремясь сделать как лучше, вместо того, чтобы выполнить приказ Колона, он поплыл к «Нинье», находящейся в миле от «Санта-Марии», чтобы привлечь на помощь ее команду. Промедление оказалось роковым. Когда подоспела «Нинья», помощь «Санта-Марии» уже не требовалась. Течение загнало каравеллу еще ближе к берегу, развернуло, и волны прибоя быстро сделали свое дело. Корпусные швы начали расходиться, вода смыла планширь левого борта и хлынула в трюм.

Маленькая каравелла, на которой Колон пересек Атлантический океан, погибла. Осталось только спасти кое-какое снаряжение, припасы, вино, чем они и занялись на Рождество Христово. Гаитянцы на своих челнах помогали им разгружать «Санта-Марию», предоставив в их распоряжение хижины на берегу.

Когда же разгрузка закончилась, испанцы задумались о своем будущем, о последствиях кораблекрушения. И быстро поняли, что на крошечной «Нинье» всем им в Испанию не вернуться. Поэтому они решили построить форт для тех, кто останется на Эспаньоле до следующей экспедиции.

Строили они капитально, используя обшивку корпуса погибшего корабля. На стенах установили бомбардиры, также снятые с «Санта-Марии». Последнее, однако, казалось совершенно бессмысленным. В мире и покое Эспаньолы даже сама мысль о войне представлялась кощунственной.

Гаитянцы во всем помогали, а Гаканагари постоянно выказывал свое доброе отношение к Колону, посылая ему в подарок золотые пластины и украшения и деревянные маски с золотыми ушами, глазами, носом.

Каждый день адмирал получал все новые золотые подношения, то ли пластины, то ли песок, свидетельствующие о богатстве острова. Теперь Колон уже не жаждал найти источник золота. Он знал, что его тут много, и успокаивал себя тем, что поиски месторождения можно отложить до лучших времен. Тревожило его лишь отсутствие Мартина Алонсо, мысль о том, что этот предатель мог уже отправиться в обратный путь, чтобы опередить Колона и присвоить себе лавры открывателя Индии.

Впрочем, была у Колона еще одна и, пожалуй, более серьезная причина для волнений. Возвращаться в Испанию предстояло на «Нинье», самой маленькой из каравелл, отплывших из Палоса. Колон хорошо представлял себе опасность такого плавания. Если он сгинет в океане вместе с бортовым журналом, картами, подробным дневником, если и Мартина Алонсо, так же плывущего в одиночку, постигнет аналогичная участь, в Испании никто не узнает о его открытии. Наоборот, будет заявлено, что экспедиция погибла, не преодолев пределов обитаемого мира. И его имя вместо того, чтобы войти в историю, станет синонимом мечтателя, шарлатана. И люди, которых он оставлял на Эспаньоле, первые колонисты Нового Света, станут и последними. Они доживут свои дни на этой прекрасной земле и отойдут в небытие.

Другие участники экспедиции об этом и не задумывались, и не было недостатка в тех, кто хотел бы остаться на острове, продолжить разведку его богатств, а может, и поработать на найденных золотых копях.

С большой неохотой расставаясь с Васко Арандой, адмирал, однако, назначил его командиром сорока человек, остающихся в Ла Навидад, как он назвал форт, построенный после кораблекрушения. Заместителем Аранды стал Хименес, с ними же остался и Эсковедо, королевский нотариус. На него возложили обязанность вести учет поступающего золота. Не обделил адмирал маленькую колонию и мастерами, оставив плотника, бондаря, кузнеца, портного, оружейника, а также хирурга, плывшего на «Нинье».

В первые дни января подготовка к отплытию завершилась, и в пятницу, 4-го числа, Колон поднял якорь и пошел на восток, держа курс на мыс, названный им Монте-Кристи. Сильный встречный ветер, однако, поубавил их скорость, и они не успели удалиться от берега Эспаньолы, когда 6 января увидели пропавшую «Пинту».

Неожиданное возвращение беглянки удивило Колона и одновременно успокоило. Во-первых, он уже мог не опасаться, что Мартин Алонсо опередит его с возвращением в Испанию. А во-вторых, наличие второго корабля значительно повышало шансы на благополучное возвращение. Тем не менее адмирал не скрывал негодования по поводу действий капитана «Пинты» и решил выразить ему свое неудовольствие.

«Пинта», идущая под всеми парусами, быстро приближалась к ним, и Колон, желая услышать объяснения Алонсо, приказал развернуть «Нинью», и вслед за «Пинтой» они бросили якорь в безопасной бухте, неподалеку от оконечности Монте-Кристи.

Колон поджидал Мартина Алонсо у верхней ступени короткого трапа «Ниньи». Рядом стоял Висенте Янес Пинсон, предчувствовавший, что брату может потребоваться его поддержка.

Мартин Алонсо взошел на палубу, приветственно поднял руку, улыбнулся.

— Сохрани вас бог, адмирал, и тебя, Висенте.

Лицо Колона осталось суровым.

— Наконец-то соизволили вернуться, — холодно процедил он. — Хотелось бы знать, что вас задержало и почему.

Алонсо продолжал улыбаться.

— Начнем с «почему», ибо я не могу взвалить на себя ответственность за случившееся. Под натиском непогоды «Пинта» не могла плыть иначе.

— Кроме как против ветра, — съязвил Колон.

— Я испугался близости берега. Буруны указывали на подводные рифы. Мы ничего не знали о течениях, которые вкупе с ветром могли принести беду. Поэтому я продолжал идти против ветра, удаляясь от суши, как делали и вы, когда я видел вас в последний раз.

— Я делал это лишь потому, что продолжал подавать вам сигналы, требуя разворота.

— Сигналы? Пусть я умру на месте, если видел их.

— У вас что-то с глазами ]ли у всей-команды?

— Вы забываете, что видимость была хуже некуда и спускался туман,

— Да, да, [так оно и было, — подтвердил Висенте.

— А как Ваши уши? Вы еще и оглохли? Я приказал стрелять из бомбарды.

— Правда? — глаза Мартина Алонсо изумленно раскрылись. — Должно быть, всё заглушил шум прибоя.

— У вас на все готов ответ, — сердито бросил Колон.

— Конечно, адмирал, — Алонсо нагло улыбнулся. — А исходя из того, что вы потеряли «Санта-Марию», осторожность моя более чём оправданна.

— «Санта-Марию» я потерял совсем не в тот день. Она села на мель при полном штиле из-за халатности рулевого.

— При полном штиле! Вот вам и доказательство того, что приближаться к берегу опасно. Но что мы всё говорим да говорим, адмирал. Не стоит сердиться на меня. Я не терял времени даром. Открыл бухту на востоке и реку, которую назвал Мартин Алонсо. Тамошние земли я объявил своей собственностью и собрал все золото, которое там было.

Лицо адмирала потемнело еще больше. Какое право имел этот человек делать то, что положено было только ему?

— О чем вы говорите мне, сеньор? Вы прибрали себе часть Эспаньолы, хотя я уже объявил весь остров собственностью владык Испании? Не слишком ли много чести? Остров принадлежит королю и королеве, и более никому. Да еще назвали реку своим именем. Какая наглость! Об этом не может быть и речи.

Мартин Алонсо побагровел.

— При чем здесь наглость?

— Действительно, при чем? — встрял Висенте. — Если он открыл реку, почему он не может назвать ее своим именем?

— Своим именем? Я открыл весь Новый Свет, но покажите мне хоть кусок суши или воды, названный моим именем?

Мартин Алонсо промолчал, но Висенте нашелся с ответом.

— Вы могли бы это сделать, адмирал, будь на то ваше желание.

— Вот именно, будь на то мое желание! Есть у меня одно желание — как следует наказать этого зарвавшегося наглеца.

(обратно)

Оглавление

Парапланы над Арктикой

Зрячее сердце

Туда, где рельсы упираются в Гудзонов залив

За вратами мистического града

Казаки в Абиссинии

Жилище бога в Нубийской пустыне

Ковбой умер. Да здравствует... ковбой ?

Злоключения капитана Рингроуза

Дональд Уэстлейк. Приключение — что надо!

Геральдический альбом. Лист 10

Природные катастрофы и пришельцы из космоса

Дело о стеллеровой корове

Рафаэль Сабатини. Колумб