Журнал «Вокруг Света» №05 за 1978 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Лицом к океану

Когда с десятикилометровой высоты видишь как сквозь облака поблескивает застывшее стекло Атлантики, кажется, ничто не в состоянии нарушить ее невозмутимое величие. Но вдруг вспыхивает внизу изумрудное сияние — это значит, океан спешит на свидание с островом. И вот уже открывается в фосфоресцирующем кольце волн коричнево-зеленая, плавно изогнувшаяся, словно стремительный дельфин, Куба...

Из Гаваны мы выехали в провинцию Пинар-дель-Рио, в местечко Ла-Колома: там расположен один из крупнейших рыболовецких комбинатов республики, специализирующийся на ловле и переработке лангустов. Мы и не заметили, как пересекли Кубу наискосок в этой узкой ее части и очутились уже не на побережье Мексиканского залива, а на берегу Карибского моря. Там, в заливе, прозрачно-палевые волны неспешно и мощно накатываются на белоснежный песчаный берег. А у Ла-Коломы вода много темнее, гуще и оттого таинственней: здесь обильные подводные луга, на которых пасется морская живность.

В этих местах рыбачили издавна, что, как ни странно, вовсе не так уж типично для Кубы. Рыбаки-одиночки ходили в море на веслах, моторы были не по карману. Ловили рыбу, добывали лангустов, устриц. Но улов доставался перекупщикам, которые отправляли его на рынки в Гавану или Пинар-дель-Рио. Заехав сюда однажды, в самые первые месяцы после революции, я заглянула в одну из лачуг. Были часы сиесты. В зловонной от гнилой рыбы духоте люди спали вповалку — старики, детишки. Даже в бедных крестьянских бойо нищета не казалась столь беспросветной...

В 1961 году здесь был образован рыболовецкий кооператив, а несколько лет спустя он объединился с новой фабрикой по переработке лангустов. Сегодня суда комбината «Ла-Колома» рыбачат вдоль южного побережья острова — до самой западной точки Кубы, мыса Сан-Антонио.

На 770 больших и малых судах круглый год выходят в море 1800 рыбаков — за лангустами, креветками, рыбой, морскими черепахами.

В этот раз я попала в Ла-Колому вскоре после того, как на Кубе отшумел традиционный карнавал, и на центральной площади поселка в глаза бросилась карнавальная праздничная колесница — карроса — в виде рыбацкого судна. По борту шла надпись, которую видишь ныне на острове повсюду: «XI Всемирный фестиваль». Да, в сущности, всю Кубу сейчас можно сравнить с готовящимся к праздничному плаванию кораблем с точно такой же надписью на борту...

В разговорах с руководителем местной организации Союза молодых коммунистов Хуаном Лопесом, естественно, речь сразу же пошла о предстоящем фестивале молодежи и студентов.

— Самое главное сегодня в нашей работе — это подготовка к XI Всемирному, — говорил он. — Все работники комбината решили участвовать в соревновании, посвященном фестивалю, и обязались внести в его фонд 1500 песо. Кроме того, каждый член СМК выполняет индивидуальный план: здесь и производственные показатели, и участие в добровольном труде, и многое другое. Мы создали на комбинате подготовительный фестивальный комитет. По его инициативе, например, молодежь фабрики решила в сверхурочные часы взяться за обработку голов лангустов, которые прежде выбрасывались из-за трудоемкости процесса. Теперь мы их продаем по воскресеньям на местном пляже. На судах комбината время от времени устраиваем морские прогулки для отдыхающих. А все вырученные деньги идут в фонд фестиваля...

«Лицом к океану!» — так звучит один из лозунгов новой Кубы. Что может быть алогичнее, противоестественнее острова, отвернувшегося от моря? И тем не менее так было...

Километры и километры белоснежного песка, и ни души, пи звука, кроме вздохов волн и шелеста бриза в пальмах и соснах. А совсем рядом тысячи людей, изнывающих от зноя в бетонном плену города. Люди, родившиеся на острове, страшились моря, не любили купаться, панически боялись медуз и акул. Многие привыкли видеть пляжи лишь через решетки закрытых клубов — для местной элиты и иностранных туристов. В первые месяцы после победы революции, когда пляжи стали открытыми для всех, можно было видеть кубинцев, часами сидевших одетыми на раскаленном песке и не решавшихся войти в воду.

Или еще один парадокс. Начало шестидесятых годов. Разгар экономической блокады Кубы. Острая нехватка продовольствия, карточная система, пустые рестораны и кафе. А вокруг полный жизни океан, где вода рябит от косяков рыб, а на дне полным-полно вкусных лангустов. Океан... бесполезный: кубинцев никто не учил промышленному лову; экзотика — ловля на спиннинг крупных рыб — большей частью опасная забава, рассчитанная на богатых туристов — не в счет.

Тогда и родился призыв: «Лицом к океану!» На всем острове рыбаки-одиночки с их утлыми лодчонками стали объединяться в кооперативы, и государство, несмотря на нехватки, снабдило их кредитами. В 1962 году в Гаванской бухте началось строительство рыбного порта. На два с лишним километра протянулись его причалы. В порту поднялись современные холодильники. На развороченном в боях с интервентами берегу бухты Кочинос, в Плайя Хирон, выросли светлые и легкие здания первой в истории страны школы рыбаков. А вскоре в новый Гаванский порт вошли сейнеры и тунцеловы с русскими именами: «Братск», «Ока», «Камск». Несколько сотен молодых советских рыбаков передавали кубинцам свой опыт и заодно снабжали остров рыбой — в количествах, которых он прежде не знал.

Мне приходилось бывать на одном из сейнеров — «Оке». Там работали умелые, дружные ребята. В тяжелые дни, когда на Кубу обрушился жестокий ураган «Флора», они за двое суток — вместо шести — отремонтировали судно, чтобы поскорее выйти в море, и выловленную рыбу отправили в пострадавшие районы острова. План улова был тогда выполнен на 145 процентов. А как-то раз прислали на «Оку» учеников — пятерых кубинских парнишек, старшему из которых едва исполнилось восемнадцать лет. Нелегко пришлось не привыкшим к морю ребятам: качка, физическая нагрузка, да и незнание русского языка сильно мешали делу. С тем большим терпением и заботой отнеслись к ним советские моряки. Учили их тонкому ремеслу — качественной сортировке рыбы, объясняли премудрости тралового лова. Экипаж уехал домой в Калининград, оставив за «Окой» звание передового траулера, а на сейнер приехала новая команда. И так — несколько раз...

Позади многие трудности первых послереволюционных лет. Государство стремится равномерно и справедливо обеспечить всех жителей острова самым необходимым. В том числе и рыбой. И лангустами.

Дары моря сегодня непременно входят в меню кубинских ресторанов и кафе. Вам предложат с тарелку величиной румяный кусок рыбы со следами жаркого гриля, на котором она приготовлена; или крабов, причем поднесут специальный деревянный молоточек, чтобы можно было разбить панцирь; или всем блюдам блюдо — «аррос кон камаронес»: рис с креветками под острым соусом.

...По лабиринту раскаленных солнцем причалов и мостков я пробираюсь к судну, готовящемуся выйти в море. В него загружают большие металлические банки с галетами, часто заменяющими кубинцам хлеб. На корме стоит грузный загорелый человек — босой, в выгоревших добела шортах. Седой и кудрявый, с глубокими черными глазами, точно сошедший с полотен жизнелюба Рубенса.

— Это ваше судно? Вы хозяин?

— Точно. Мое, — отвечает, сверкая улыбкой, рыбак, и я сразу отмечаю, с каким вкусом он делает ударение на слово «мое».

Зовут его Эрнандо Эрнандес. Это один из старейших рыбаков Ла-Коломы, а «хозяином» он стал только после революции. Прежде выходил в море на лодке своего товарища.

— На жизнь грех жаловаться: твердые 200—250 песо в месяц всегда имею. Дети? Детей шестеро, старший — учитель в местной школе. Те, что поменьше, учатся в интернате, на полном государственном обеспечении. А один из сыновей, Дагоберто, тоже будет рыбаком: он заканчивает Высшую школу рыбаков в Барловенто, это под Гаваной. Вот выучится и вернется сюда, в Ла-Колому. Я-то хоть и крепкий еще, пока кое на что гожусь, но годы дают о себе знать: все-таки семьдесят лет не шутка. Вся надежда комбината теперь на молодые руки...

Судно Эрнандеса уходит в слепящую рябь моря, волоча на буксире две небольшие лодки. С них рыбаки и ловят лангустов. Сквозь опущенный в воду узкий и высокий стеклянный «аквариум» изучают дно, а, найдя добычу, с помощью двух длинных шестов — на конце одного закреплен сачок, — втаскивают десятиногих на борт.

Близится вечер. Мне пора возвращаться в Гавану, но напоследок я еще раз захожу в правление комбината, где меня ждет Вильфредо Карус — глава отделения планификации и статистики «Ла-Коломы». Рассказ он начинает с перспектив комбината — ежегодно рыболовецкий флот его должен увеличиваться на шесть процентов, — но уже через несколько минут Вильфредо перескакивает на другого «конька»: начинает сравнивать сегодняшнюю жизнь рыбаков с жизнью, не так давно ушедшей в прошлое. Это очень естественно для кубинцев: ведь прогрессивные перемены произошли на глазах живущего ныне поколения людей. И, как это свойственно южанам, Карус, объясняя, горячится, словно сомневается в доходчивости слов и полагает, что очевидное нуждается в особых доказательствах. Поэтому речь его состоит из одних восклицаний.

— Если бы до революции я захотел получить место в здешней начальной школе, то, и дожив до ста лет, не дождался бы! А сегодня в школе при комбинате 1200 мест! — выстреливает фразами Вильфредо. — Если бы моя жена прежде захотела устроиться на работу, то куда бы она девала ребят?! А теперь 300 детей рыбаков воспитываются в детском саду комбината! И большинство женщин работают на фабрике, перерабатывающей лангустов! И никому из них не приходится, как раньше, выходить в одиночку в море!

Я улыбаюсь, глядя на раззадорившегося Каруса, и он, поймав мой взгляд, тоже смеется.

— Ничего не поделаешь, — разводит руками, — темперамент такой. Между прочим, статистика — наука эмоциональная. И кстати, когда к нам на фестиваль приедут гости, споры тоже будут. А убеждать тех, кто еще не знает о современной Кубе, возможно только цифрами.

...Я покидаю Ла-Колому в сумерках. И когда машина трогается с места, оборачиваюсь: там, на центральной площади, памятником, обращенным в будущее, высится карнавальная карроса с надписью на борту: «XI Всемирный фестиваль».

Ирина Хуземи

Гавана — Москва

(обратно)

Цветок тайги

Зину Улле, привыкшую трудиться в таежной тиши, премия Ленинского комсомола застала врасплох. Она буквально сбежала из Сыктывкара — от бесконечных поздравлений и расспросов. Лишь после долгих поисков я разыскал Улле в Ленинграде.

— Зина, за что конкретно вам дали премию?

— Считаю — зазря! Я еще ничего не успела сделать...

— Но в постановлении записано: «За цикл исследований по флоре Северо-Востока европейской части СССР».

— Цикл, исследования, слова-то какие все громкие... Так, сбор данных.

Что-то мешало нам разговаривать. Вскоре понял что. По лестнице то и дело поднимались солидные бородатые профессора. Завидев их, Зина вскакивала и краснела. Разве можно было беседовать на виду у всех в знаменитом БИНе, Ботаническом институте, перед мраморной доской, напоминавшей, что здесь многие годы проработал сам академик В. Л. Комаров, бывший президент Академии наук СССР!

— Может быть, уйдем отсюда? — предложил я.

Зина живо вскочила с дивана. Мы вместе шагнули в библиотечную тишину. На- секунду я задержался около шкафа с тридцатитомной «Флорой СССР», составленной ботаниками комаровского БИНа, — настоящей лоцией зеленого океана.

— Вот здесь, — шепнула Зина, — описано 18 тысяч видов растений. А профессор Николай Александрович Миняев и я открыли еще два. Всего два, — подчеркнула она.

Я снял с полки четырехтомник «Флора Северо-Востока европейской части СССР» — одну из выдающихся работ современной советской ботаники. На обложке тома рядом с именами виднейших ученых стояла и фамилия З. Г. Улле.

— Александр Иннокентьевич Толмачев, Николай Александрович Миняев, Павел Михайлович Добряков — вот о ком действительно нужно писать...

— Родители мои — медики: отец — хирург, мать — окулист. И я мечтала пойти по стопам матери...

Могу представить Зину, лечащую глаза, могу вообразить ее музыкантом — ведь она окончила музыкальную школу. Не могу, к примеру, механиком или металлургом. Не получается!

Зина Улле увидела свет на псковской земле, недалеко от древнего Изборска, близ пушкинских мест: Михайловского, Тригорского. Прямо за окном ее дома, среди густых лесов, зеленых полей, чистых рек высился Печорский монастырь — стены его так органично вписываются в ландшафт, что и сам он казался творением природы.

Окончив школу, Улле подала документы в мединститут. И казалось, для нее, медалистки, препятствий возникнуть тут не могло. Но на ее пути в медицину встала медкомиссия. У девушки сильная близорукость. Не помня себя, забрала документы и так же механически по совету своей тети отнесла их туда, где, как уверяли, «занимаются почти медициной», на биофак Ленинградского университета. Так она ступила на тропу, которая привела ее в мир растений. Хотя могла вывести куда-нибудь еще — мало ли специальностей на том же факультете?

Все решила встреча с профессором А. И. Толмачевым. Слушая его лекции, великолепные, искрометные, убеждающие, студенты как бы ощущали на зубах пыль пройденных им троп — по Таймыру и Сахалину, по Камчатке и Таджикистану, Канаде, Индии, Гане. Он свободно обращался с географией и самой историей: бывший президент Академии наук A. П. Карпинский приходился Толмачеву родным дедом, а сам он являет собой живое воплощение преемственности науки — цепь времен от него тянется к B. Л. Комарову, К. А. Тимирязеву...

— Это он привлек меня в ботанику, — почему-то шепотом говорит Зина. Мне кажется, Зина побаивается его и до сих пор. Нужно было видеть ее глаза, когда она спрашивала: «Вы пойдете к самому Толмачеву?»

Отдавая должное большому ученому, я все же осмелюсь предположить, что настоящим ботаником ее сделал не он. Толмачев увлек Зину этой наукой — заслуга огромная. Но тянуться за ним она не могла, уж больно он был недосягаем, а она скромна. На кафедре был другой человек, ее непосредственный руководитель, будущий соавтор открытия — профессор Николай Александрович Миняев. (Их имена теперь навеки рядом — в названиях описанных ими видов растений.)

— Когда мне трудно, просто невыносимо, бросаю все и приезжаю к Николаю Александровичу, — призналась Улле. — Вы не представляете, какой это человек...

Мне говорили на кафедре, что Зина с ним внутренне очень схожа — такая же упорная, чурающаяся внешнего блеска труженица. И еще добавляли: жаль, что вы никогда не увидите Павла Михайловича Добрякова. Сама не замечая, именно с него Улле делает свою жизнь.

— Известный путешественник, ученый?

— Даже не кандидат. Был очень требователен к себе, тянул с защитой. — «Так же, как Зина», — подумал я. — Экзамены сдавал, зная, что безнадежно болен. «Ох, жить охота», — говорил он по-вологодски, нажимая на «о»... А на кафедре он распоряжался нашей основой основ — гербарием. И теперь в день его смерти люди приходят привести в порядок гербарии — поработать в память о Добрякове.

Сотрудница кафедры Галина Постовалова на мгновение примолкает:

— Он прожил тяжелую и светлую жизнь. Был председателем колхоза... Ботаника стала его поздней, но сильной любовью. Лет семь назад он прошел весь Северо-Восток до Урала, его леса, вышел из тайги не человек — тень. Но какой собрал научный материал!

Так нащупывались истоки, от которых «пошла есть» ботаник Зина Улле.

Профессор А. И. Толмачев предложил ей тему диплома: «Западные пределы Некоторых восточных (сибирских) элементов флоры Северо-Востока европейской части СССР». В те годы этот регион был еще «белым пятном» на карте зеленого океана. На востоке от него много сделала школа томского профессора П. И. Крылова, на западе хорошо поработали скандинавские ученые. А здесь, в Архангельской области и Коми АССР, перед ботаниками была еще целина. То есть общую картину распределения видов растений они, разумеется, представляли неплохо, но Толмачев поставил перед коллегами — сотрудниками и студентами — другой вопрос: почему? Почему на западе региона растительность беднее, чем на востоке? Отчего на восток от Выборга из хвойных нас сопровождают сосна и ель, в бассейне Онеги к ним присоединяется лиственница, в северном течении Двины — пихта, недалеко от Вычегды — кедр, и только на востоке региона у нас полный комплект сибирских хвойных пород?

Задача эта была сложности исключительной, и именно это привлекало Зину Улле. Только выяснив, почему та же лиственница или пихта не сумела распространиться- дальше на запад, можно было представить жизнь растительности региона во времени и пространстве.

Из университета Зина вышла с широким, глобальным видением ботанических проблем. Вместе с тем она научилась не «витать над проблемой». Профессор А. И. Толмачев влюбил ее в тот самый Северо-Восток, где нужны были такие, как она, упорные люди. И хотя судьба исследователя увела ее на время в- иные края, в Заполярье, Улле оставалась в сфере интересов Толмачева. Вот почему она в конце концов оказалась в Сыктывкаре.

Герб Сыктывкара — медведь в берлоге. Точнее, это герб старого Усть-Сысольска, переименованного в Сыктывкар. Но глухих медвежьих углов в тайге становится все меньше: города, промышленность наступают по всему Северо-Востоку, осваивается богатый край, который до революции называли «подстоличной Сибирью». И ботаникам приходится спешить: ведь объект их изучения — природные ландшафты, а не вторичный, антропогенный пейзаж.

— Вот планируют переброску на юг вод северных рек: Вычегды, Печоры, — говорит Зина. — Будут залиты большие территории. Для растительности это беда.

— Только не подумайте, что мы, ботаники, зовем людей обратно в пещеры! — вмешивается Ариадна Николаевна Лащенкова, участник руководимой Улле экспедиции. — Нет, пусть жизнь идет своим чередом, только не путем, так сказать, тотального уничтожения природы. Ведь лес не только древесина, он также и история Земли, и ее здоровье.

— Знали б вы, какие на Севере места замечательные... — тихо вставляет Улле.

...Впервые эти края Зина увидела лет десять назад. Совсем еще «зеленой» прилетела она в Архангельск вместе с Тамарой. Отсюда путь их лежал в Пинегу, в Карпогоры, куда должны были приехать А. И. Толмачев, П. М. Добряков и Маша Соколова.

Полторы сотни километров от Карпогор Зина и Тамара прошли, как говорится, не чуя под собой ног. Зину поразило буйство северной природы: роскошные луга, цветущая княженика — ягода с ароматом ананаса; растения здесь словно спешили все наверстать за считанные недели! Впервые увидела она. розовую черемуху. Решила, что сделала открытие, даже объявила об этом Толмачеву. Но Александр Иннокентьевич окатил ее холодной водой. «Видите ли, — заметил он сдержанно, — варьирование окраски обычное явление в семействе розоцветных».

Но не ботаникой единой жив человек. На Севере Зину очаровали люди: душевные, гостеприимные, широкие. В любой избе сразу накрывают стол, ставят самовар, заводят разговоры, словно родных повстречали. И Зина ела, пила, обжигаясь очень горячим в этих краях чаем, слушала беседы, которые заводил Толмачев, училась — ведь ей предстояло жить и работать в этих краях, с такими же людьми, а они ей нравились.

Автономная республика Коми — это полноводные реки, густые леса, занимающие две трети территории, и всего одна железная дорога Воркута — Котлас. Короче говоря, «зеленое море тайги», а в нем острова — поселения, небольшие города. Возле столицы Коми, Сыктывкара, глаз радуют луга, .но они, увы, малоурожайны, да и корм их трава дает неважный.

А между тем этот регион как бы авангард растениеводства на нашем европейском Севере: за ним, у Архангельска и Нарьян-Мара, начинается тундра. Испокон веков сельскохозяйственные растения были верными помощниками русских людей, заселявших эти суровые места. Там, где селились крестьяне, неизменно появлялись делянки овса, огороды, небольшие луга и пасущиеся на них коровы. И если лет двести назад подобные зеленые островки не забирались севернее Иркутска, то в прошлом веке они шагнули за Якутск, а в начале нынешнего добрались по Колыме чуть ли не до Полярного круга.

Конечно, все это. были редкие и робкие попытки, оазисы среди суровой природы. Только в годы Советской власти, когда промышленность стала утверждаться в высоких широтах, ученые (и прежде всего академик Н. И. Вавилов) поставили задачу «осеверения земледелия». Опираясь на работы опытной станции в Хибинах, они доказали, что «растениеводство возможно всюду, где светит солнце»; ранние хлеба могут вызревать вплоть до Полярного круга, трава расти даже на берегах Ледовитого океана, а для овощей в теплицах вообще нет никаких пределов. И практика подтвердила эти прогнозы. Так, ячмень и овес дают зеленую массу даже в бухте Тикси.

Однако все это лишь отдельные успехи. Наступление сельского хозяйства на Севере идет, как говорится, с переменным успехом. Долина реки Воркуты с ее небольшими участками поймы давала мало кормов. Пытались сеять овес на силос, но постоянно терпели неудачи. Хозяйства перешли на травы — семена завозили из разных районов страны и даже из-за рубежа. Снова неудача! Кое-кто стал поговаривать, что сельское хозяйство в этих краях вообще невозможно.

Иначе думает Исмаил Саддыкович Хантимер, сотрудник Института биологии Коми филиала АН СССР, в котором работает Зина Улле. Промышленному Северу нужно развитое животноводство. А это значит — в тундре следует создать луга. Но суровые условия этих краев могут выдержать лишь травы местного происхождения — отобранные природой и улучшенные путем селекции человеком.

А. И. Толмачев, которого И. С. Хантимер называет «учредителем работ», приехал в эти края лет двадцать назад. Вместе с Хантимером он разработал план «наступления на тундру» — создание многолетних травостоев лугового типа, для чего в двух совхозах комбината Воркутауголь — в «Центральном» (тундра) и в «Горняке» (лесотундра) — приступили к разработке приемов улучшения пойменных лугов. Оба хозяйства, расположенные в разных климатических зонах, на расстоянии ста километров друг от друга, охватывали как бы всю сумму условий. При этом лесотундра должна была стать тем плацдармом, где наиболее холодоустойчивые местные травы давали бы семена для «залужения» тундры — создания там лугов.

Остановка была за малым: ботаники не открыли еще в природе этих нужных им чудо-трав. Толмачев верил — должны найти!

В беседе со мной профессор А. И. Толмачев обронил такую фразу: «Улле попала в полосу, где полезное сочеталось с интересным. В ее работе воплотилась и ботаническая полноценность, и практическая направленность».

Признаться, вначале я не понял: какое это имело отношение к теме ее будущей диссертации «Бобовые Коми АССР».

— Бобовые — весьма перспективное семейство растений, — нехотя пояснила мне Зина. — И фасоль, и клевер, и горох давно уже «сделали карьеру». Мне предложили в институте изучить других членов этого семейства.

Разговаривая с ней, я понял: она очень не любит потребительского подхода к природе, вопросов, чем может быть полезен тот или иной вид растений. Разве каждый из них не интересен сам по себе? Вид — мерило богатства зеленого покрова земли. Чем больше видов, тем устойчивей растительность против любых неблагоприятных изменений среды.

В Усть-Цильме на Печоре Улле находит лядвенец из семейства бобовых. Что ж, растение как растение, невзрачное, желтые цветы его описал еще великий Линней, правда, в общих чертах. Вот только у Улле лядвенец был иной — весь какой-то голый и листочки мясистые.

Лядвенец ее заинтересовал. Стала она искать, его и в других местах, на Двине. Нашла, только двинские лядвенцы весьма отличались от своих печорских собратьев — были они какие-то мохнато-опушенные. Обратила внимание и на то, что ее лядвенцы растут на разных почвах.

Кончилась пора экспедиций, начались работы с гербарием, поездки в Ленинград к профессору Н. А. Миняеву, изучение в лаборатории летних находок. Однажды профессор сказал: «Посмотрите внимательней материал. Мне кажется, там разное». Два новых вида? Это еще следовало доказать. И здесь проявилось трудолюбие и упорство Зины, ее высокий профессионализм — какой-нибудь малозаметный признак, например двугубость чашечки цветка, мог решить вопрос в ту или другую сторону.

Однако предположение профессора подтвердилось. Оба вида оказались родственными, происходящими, по-видимому, от одного древнего предка, популяции которого разделил некогда ледник. Они долго существовали в изоляции, в различных условиях и дали начало новым видам лядвенца.

О будущем своего детища оба ботаника высказываются скупо: мол, что можно сказать о судьбе новорожденных? Но лядвенцы других видов с успехом применяют в сельском хозяйстве Канады. И виды, открытые Миняевым и Улле, недавно высеяли в суровых условиях Воркуты, на селекционных участках совхоза «Центральный». Есть надежда, что дикорастущий лядвенец со временем станет культурным и, как считает Улле, «сможет быть использован в травосеянии и как исходный материал для селекции».

Достижения достижениям рознь. Вот корабль приближается к неведомому материку и вахтенный восклицает: «Земля!» И все всем ясно. В науке вообще, в ботанике в частности, все куда сложнее.

«Охотник за растениями осматривается по сторонам острым взглядом, внимательно вглядывается в каждый листок и цветок, бродит по холмам и долинам, карабкается на крутые утесы, переходит вброд топкие болота и быстрые реки, прокладывает себе путь сквозь колючий кустарник... спит под открытым небом, терпит голод и жажду, рискует подвергнуться нападению диких зверей... Но почему, спросите вы... Одних влечет любовь к ботанике. Другим нравится путешествовать».

Это о ботаниках написал Майн Рид. А что движет нашими охотниками за растениями?

На этот вопрос Зина Улле ответила не сразу. Объяснила: есть в плане института такая тема: формирование лесных, биогеоценозов. Так вот, она занимается тем ее разделом, который включает изучение коренных, то есть не тронутых человеком, первичных, девственных лесов, и в особенности тамошних трав.

Тема, служба — неужели все так обыденно? Но тогда ведь можно не спешить — девственный лес никуда не денется, не уйдет.

— Да вы что? — испугалась Улле. — Вокруг геологи так и рыщут! Промышленность подбирается, наступает. Опоздаем на какой-то десяток лет, и от леса может остаться лишь одно воспоминание. А пока места, где я работаю, безлюдные — это Ухтинский район Коми АССР, с северо-запада на юго-восток его пересекает Тиманский кряж. Я не видела там ни клевера, ни сорняков — верных спутников человека, которые следуют за крестьянином, как за всадником подорожник. Ведь многие виды в этих местах находятся, как говорится, на пределе — лиственница, например, не распространилась дальше на запад, многим видам оказалось не под силу перевалить через Урал. Край этот нужно тщательно изучить, а потом создать заповедный ландшафт на Среднем Тимане, там очень нужен природный парк. Вот зачем мы работаем там уже несколько лет и не окончим своих дел вплоть до 80-го года.

Листаю полевой дневник Тиманского геоботанического отряда. Командир — Зина Улле, члены отряда — Ариадна Николаевна Лащенкова (за ее спиной тридцать шесть лет работы в Коми), Тамара Плиева, Валя Лопатина, Саша Попов. Начат дневник 20 апреля 1977 года. Скупые записи: «20.6. Вылетели из Сыктывкара в Ухту. Кядва обмелела. Заросли «бетула хумилис» (вид березы. — А. X.) подлесок можжевельника...

28.6. С утра перекладка. Тамара фиксировала растения на склоне над лагерем. С обеда заготовляли дрова. День простоял без дождя. 30.6. Полкилометра севернее устья Изъель. Ручей высох до островка. Масса хариуса погибла, когда ушла вода... Видели в русле ручья медвежьи следы, довольно свежие... 2.7. Закладка и перекладка...»

Скупые строки дневника, а за ними скрывается многое. И болтанка в самолете Сыктывкар — Ухта, и полет оттуда на Ми-8 с 800 килограммами груза, который дальше пришлось тащить, как говорится, на горбу. И то, как милиционер в Ухте разоружил Сашу — забрал у него ружье («И отлично, — прокомментировала Зина, — а то Саша нам бы там всех медведей распугал»), и как везли с собой собаку одного из участников отряда, и как потом бухгалтер не желал оплатить ее перелет.

Зина и Тамара вспоминали больше светлое и смешное. Белую, всю в зонтичных поляну. Заросли очень низких берез, сквозь которые приходилось продираться с таким трудом, что эту березу окрестили «бетула стервозус». И как в гербарную сетку Зины ударила молния. И только вскользь, со смехом, они упоминали о том, что шли по медвежьим тропам, то и дело замечая свежие следы зверей, а то и чуя их дыхание.

Послушать их, так жили они в условиях почти санаторных.

Я спросил Ариадну Николаевну: а что такое «закладка», «перекладка» и как вообще собирается гербарий? Выкопал растение, ответила она, его, еще свежее, нужно сразу очистить от земли и в гербарную сетку. Нельзя сказать, что этой работе способствуют комары, но главный враг «охотника за растениями» все-таки дождь. Ботаник заворачивает каждую свою находку в газетную бумагу — приходится тащить с собой целые мешки газет. При перекладке газеты сушат на солнце, а если идет дождь, то держа в руках у костра. Уходишь в маршрут чуть свет и беспокоишься: а что, если дождь намочит листы? Ложишься далеко за полночь. И весь день чаще всего занят тем, что карабкаешься по кручам, пробираешься через болото, орудуя одновременно копалкой и тесаком. Здесь нужна мужская сила плюс женская аккуратность.

В науке нет «царских троп». Когда отряд Улле приехал на Тиман, ботаники имели лишь скудный список растений, произрастающих по берегам реки. Им пришлось буквально обшарить всю окрестность: холмы, заросли, болота... Но зато результат: описано несколько сот видов растений Среднего Тимана.

Лежат в гербариях «трофеи» Тиманского геоботанического отряда. А на карте флоры Северо-Востока заштриховано еще одно «белое пятно».

Александр Харьковский, наш спец. корр.

(обратно)

Их-Тамир ждет весну

Когда летишь над пастбищами Монголии, внизу видны небольшие кольца на ровной земле. И не сразу приходит в голову догадка, что это следы юрт, оставшиеся после долгих стоянок. В юртах жили и живут овцеводы: отара у Монголии не маленькая — почти 15 миллионов голов. Получается, что, хоть и косвенным образом, овцы вписали в ландшафт рисунки — кольца.

Под красным обручем «Тоно»

...Горы назывались Хангай, а по окраске и повадкам были тигровыми. Коричневые полосы отсыревших долин, над ними — рыжие осыпи, по хребтам и отрогам — белые снежники. Когда при перемене курса земля вставала из-под крыла и казалась ближе, тигровые бока щетинились голыми пряменькими лиственницами, седым ворсом берез, кудреватой мелочью кустарника. По всем повадкам — тигровые горы. Взъерошенные их хребты вытянулись у белого озера. Голубые наледи над ключами горбили его белую кошму. Тихо дремал у аэродрома курортный городок — промежуточный пункт нашего полета. На песочке стыли водные велосипеды, лодки, сквозь снег пробивался салатными ростками заборчик...

Цэцэрлэг ждал пурги. В комитете Ара-Хангайского аймака нас встретил Намджав, секретарь горкома ревсомола. Озабоченный, он прислушивался к ударам ветра по стеклам дома, потом, увлеченный разговором, казалось, забывал о прогнозе, но вставал, звонил по телефону, выходил и возвращался.

Дымок смолистой травки, курившейся в резном сосуде, отдавал полынной горечью...

— Знаете, как бы хорошо, если пурга только на неделю, — сказал Намджав. — Потом тепло придет, кумыса попьете.

Он повернул голову к стеклу, в которое порыв швырнул горсть песку.

— Не нравится мне ветер, от вершин дует. Высокий ветер.

Сейчас, в безлунном раннем вечере, тигровые тела хребтов распластались под верховиком, он кружил поземку в долинах, срывал лавины, сбивал в плотный наст подтаявший снег, прогонял сон пастухов и председателей сельхозобъединений, тревожил телефонные провода.

Под напором ветра створки окна распахнулись внутрь, и ночь запустила в комнату горсть снежной пыли.

...«Газик» устремился к отвесной стене, что замыкала просторную долину. У незамерзающего родника под плакучим обледенелым деревом стянулись узлом тропинки, утонувшие в сыром тяжелом снегу. Женщина — в ярчайшем васильковом дэли, с бидонами ключевой воды на прямом коромысле — остановилась и проводила нас глазами.

Цэцэрлэг лежал позади, видный в долине целиком, и глаза уже находили в его улицах знакомые ориентиры — гостиница, музей, больница, школа, розовые, охряные заборы юртовых кварталов. Вчера под Улан-Батором на степном перекрестке, у домика дорожной службы остановился перед нами грузовик. Водитель побежал отметить путевой лист, затем обошел машину, напоследок подтягивая канаты, поджимая брезент на поклаже. Сквозь стекла кабины виднелись лица женщины и детишек. По подмерзшему асфальту грузовик ринулся к развилке. Брезент в последний раз колыхнулся лениво и на ходу обрел обтекаемую форму ракеты. Теперь стало ясно, что крепко притороченное сверху ярко-красное деревянное кольцо — это «тоно» юрты.

Когда сидишь в окружении мягких и теплых войлочных стен, не раз поднимешь глаза к отверстию в куполе юрты. Туда уходит труба печи — простенькой «буржуйки» в юрте скотовода или изысканной, просвечивающей багровыми сполохами в прорезях — в парадной юрте госхоза. Смысл этого древнего очага высок — давать свет и тепло, собирать лицом друг к другу хозяев и путников, малых и старых, согревать пищу и напиток дружбы — чай...

Взваленный на грузовик «тоно» — крашенный кармином березовый круг диаметром метра полтора — означал, что семейство арата двинулось всем чином в обычный путь на весенние пастбища. Через десяток-другой километров в укромной, уже зазеленевшей долине остановятся они, сгрузят войлочные кошмы, решетки — «ханы», пучки тонких и прочных ивовых опор — «уни». И станет на место дверная коробка с полотном двери, изрезанным четким, прямоугольным узором, крашенная в красное или просто цвета крепкого старого дерева. Петли из верблюжьей кожи захлестнут, скрепят воедино хитроумно продуманную систему решеток, опор, сероватых штук войлока и, конечно, «тоно». Печь с трубой займет свое место под обручем, котел с чеканным рисунком или алюминиевый тазик будет водружен на очаг, хозяйка юрты начнет колдовать над чаем, душистым и сытным.

...Дорога забежала за ширму горы, и ущелье приняло нас в свой мир. Рыжий грунт дороги пропорол белоснежные простыни снегов; крутые осыпи с шорохом сбрасывали набухшие сугробы. Росла впереди огромная каменная черепаха. Зелено-бурая, она не уступала грузностью форм настоящей, только оказалась с двухэтажный дом. Мелькнула на ее боку белая вязь «соёмбо» — пожелания счастья; дорога прыгнула еще выше, кажется, к самому урезу облаков над Цагаан-Даваа — Белым Перевалом. И вот мы летим вниз — к тихой-тихой долине, полной талой воды, покоя и жизни. Умолк мотор, ничто не мешает слышать сквозь посвист скорости мощный птичий грай. У дальнего края долины голубеет, синеет, золотится ширь воды. Там реют черные «галочки» и белеют на воде десятки лебединых семейств.

Табун разномастных, длинногривых и крутобоких лошадок, склонивших головы к проталинам, тихо бредет рядом. Только черногривый вожак всполошился — куснул пегую с белой спиной и розовым носом жеребую кобылу, отгоняя от дороги. Спустились со снежных склонов тяжелые на вид яки. Они выгребают, выкусывают травинки — пожухлые, пропитанные влагой.

Товарищ Минжур, председатель сельхозобъединения «Светлый путь», встретил нас довольно сурово. Показалось даже, что он нас гонит — так решителен был его тихий голос, так сдержанно поздоровался он с приехавшими. Все объяснилось скоро : председатель беспокоился. Прогноз получили два часа назад: к вечеру пурга повернет в долину Тамира. Звонил в Цэцэрлэг, хотел предупредить нас, но поздно. Действительно, эти дни — середина апреля — здесь самые снежные и коварные.

В парадной юрте пробыли недолго.

За чредой тополей, голых, светящихся кремовой корой, голубел Их-Тамир — Прозрачный Та-мир. Лед на нем бугрился, отсвечивал молоком; непонятным образом прибрежные болотные пятна переходили в густую бирюзу и вдруг разливались сливочной пенкой.

...Юрты связаны в подковку навесами загонов. Под навесами теснятся теплые спинки молодняка. Ягнята, кудрявые и лобастые, так и лезут ухватить за палец или за полу мягкими губами. Коняга с накинутой на шею веревочной уздой, пара добрых палевых псов.

Это и есть «суур» — животноводческое звено. Живут здесь три семьи — стоят четыре юрты. Самая маленькая — подсобная, вроде амбара. Остальные — просторные, жилые.

Тихо подошла молодая хозяйка Мишиггаваа; отерев о полу, протянула шершавую ладошку. Длинное ласковое приветствие, тихий голос, внимательно распахнутые глаза.

В юрте шелковистыми пологами завешены лежанки. Между ними в простенках — сундучки, зеркало над резным некрашеным комодом с фарфоровыми фигурками добродушного льва, снежного барса, пузатого божка, курильница с душистой травкой.

Мишиггаваа вынимает из сундучка длинное узкое полотнище, синее и легкое — «хадак». На вытянутых руках подносит в знак уважения и пожелания счастья гостям. Старуха, мать хозяина, обмывает блестящий котел, ставит на очаг — конечно, будет чай.

Старуха достала завернутый в потертую шкурку керамический кувшинчик. Нарядная пиала с вереницей верблюдов и коней на опоясывающей чеканной серебряной ленте наполнена прозрачной арз — молочной водкой. Не успеешь оглянуться, опять долито до краев.

В беседе то и дело мелькают уже знакомые слова: «цас», «салхи», «бурхэк» — снег, ветер, пасмурно... О чем же еще может идти разговор, когда жизнь здесь так связана с природой. В этом сууре, как и по всей долине Их-Тамира, в разгаре окот. В хозяйстве двести пятьдесят овцематок, заботами заполнены и день и ночь. К Мишиггаваа — чабану-наставнику — приезжают из соседних звеньев ученики.

Старшая между тем закончила священнодействовать над котлом, напоследок доливает в чай густое желтое ячье молоко. На тарелочках уже возникли россыпи и пирамиды неведомых яств. Сыр похож на безе; тающее во рту тонкое кружево — «урюм», оказывается, сделано из сливок ячьего молока; печенье — рассыпчатое, солоноватое — опять-таки производное муки и творога.

Председатель Минжур достает розовую, редкой работы коралловую бутылочку. Его пояснения к выпуклому рисунку на ее боках — ветка цветущей вишни, фигурка барса — ненадолго оттягивают испытание: хозяева ждут, как пройдет чихание. Тончайшей лопаточкой, вделанной в пробку, извлекает порцию летучего неведомого зелья. Строго следуя указаниям председателя, вдыхаю. Семь чихов подряд — ко всеобщему удовольствию. А голова становится удивительно ясной, словно разом выдуло из нее гул степного ветра, перепад давления на перевале, усталость от километров нелегкой дороги.

Как-то неудобно расспрашивать хозяев о простейших и уже привычных здесь вещах. Но и Мишиггаваа и Минжур высыпают факты щедро:

— Есть в сомоне химчистка и обувное ателье, кино и клуб, мастерская традиционной мебели. Да, без малого пять тысяч гектаров земли; из них тысяча под земледелием: огороды, зерновые... Но не все чабаны пока хотят заниматься землей. Специально выделенные бригады сажают для общих нужд овощи; осенью раздаем в счет оплаты.

Чабаны, конечно, держат детей при себе — до школьного возраста. Когда ребята подрастут, на учебные месяцы отправят их в начальные школы: они есть во всех четырех худонах — бригадных центрах. Потом — в сомон, центр сельхозобъедине-ния. Сейчас в школе около тысячи детей, почти половина обеспечена местами в интернате, строят помещение еще на двести сорок мест. А как же иначе? В нашем сомоне двести матерей получают доплату за детей — так положено у нас, когда родилось больше четырех ребятишек. А вообще-то семей с шестью-восемью детьми тоже немало. Словом, из пяти тысяч населения более трех тысяч — молодежь.

Каждый суур держит и свой скот — до полусотни овец, кто хочет — коров, яков. И конечно, пользуется пастбищами и кормами. Многие хозяйства занимаются переработкой молока на сыр, обрат, пахту, масло.

...Дым рванулся внутрь, гукнул ветер в трубе. Старшая хозяйка потянула кожаный ремешок — задернула шкуркой-пологом половину «тоно». Светлые звезды мигнули в проеме.

Прискакал дежурный из правления. Старуха тихо выслушивает его и отворачивается: дочка рожает, зять и сын ждут под окнами роддома; передают, что все нормально, но, говорят, придется еще подождать.

Эти семьи — молодые, в одной двое детей, в другой — второй вот-вот появится. Когда прибудет мать из роддома — тронутся к пастбищу, километров за двадцать отсюда. Двинутся на грузовике разобранные юрты, еловые колья загонов, утварь и посуда...

Минжур глянул на часы.

— Извините, к восьми буран будет здесь, задержит на неделю, если не шутит. Этот период у нас аварийный; самолеты не летают, да и через перевал вас тогда не пустим. А нам завтра подвозить корма, окот в разгаре...

Петушился дымок над макушкой юрты, горьковатый запах кизяка стелился над Их-Тами-ром. Луна — морда снежного барса, продравшего войлок ночи, — терзала руно облаков над хребтами...

Овца — животное универсальное

Англичане, завзятые овцеводы Европы, подсчитали, что на протяжении всей истории цивилизации сохранялось удивительное соотношение: на «иждивении» одной овцы с древности и до наших дней было в среднем три человека.

Что за зверь такой овца?

За ней закрепилось в языках народов множество разнородных эпитетов: покорная и упрямая, кроткая и глупая, безответная и прожорливая. Пословица «паршивая овца все стадо портит» — в разных, но мало отличающихся вариациях — вошла в речевой обиход далеко не одного языка. А в старые времена в Англии даже был закон, по которому кража овцы каралась смертной казнью...

Есть места где волокно животного происхождения — шерсть — замещено растительными видами: хлопком, льном, волокнами пальмы, пандануса, кактуса, агавы. Но таких мест удивительно мало. Более привычно, что в мех, кожу ишерсть человека одевают коза и корова, лошадь и олень, лама и верблюд... А в этом длинном списке овца — первостепенный источник теплого, надежного, долговечного сырья и вкусного мяса — животное, пожалуй, первое и древнейшее.

Приручена овца человеком скорее всего около 12 тысяч лет назад; правда, некоторые изыскания отодвигают этот срок еще дальше. По крайней мере, кости именно двенадцатитысячелетней давности нашли археологи в Северном Ираке. Даже домашние собаки, судя по всему, на две тысячи лет «моложе»! Какова была численность первой отары — неизвестно, но сейчас в мире около миллиарда голов этих неприхотливых животных.

Великобритания — могучая овцеводческая держава — положила в XVIII веке начало товарному разведению овец. А затем высадила «блеющий десант» и в своих колониях Нового Света, Австралии, Южной Африки, Новой Зеландии.

Британские острова до сих пор славятся разнообразием овечьих пород. Скажем, только в Уэльсе, внутри валлийской горной породы (с шерстью средней длины и густоты, вкусным мясом), приспособившейся к круглогодичным карабканьям по вересковым пустошам — «мурам», — различаются более двух десятков ветвей, и каждая носит имя какой-то долины, горы.

Совсем уж на валлийцев непохожа, хотя тоже неприхотлива, каракульская овца среднеазиатских пустынь. От нее получают и мясо, и жир, и шерсть. Но в основном разводят из-за шкурок двух-трехдневиых ягнят.

Вообще-то овца — животное универсальное. Лишь считанные породы имеют узкую специализацию, например, сардинская молочная. Ее, говорят, держат только для сыроделия.

«Послушна, как овца» — поговорка эта точно отражает характер животного. Какова бы ни была отара — от нескольких десятков до многих тысяч голов, — управиться с ней сможет один пастух с собакой... Бытует мнение, что превращению дикого пса в овчарку — пастушескую собаку, помощника и друга человека, немало способствовала... овечка. Одинокому пастуху с отарой, а прежде всего с хищниками, было бы не совладать.

Но овечка еще и прожорлива, она довольно эгоистично заявляет природе и человеку о своих вкусах. На протяжении многовековой истории своего господства кроткому существу удавалось настолько нарушить экологический баланс в некоторых районах, что мертвая зона уничтоженной растительности захватывала богатейшие ареалы животноводства. И тогда чахли оазисы, лишенные защитного кольца связанных травами барханов. Пески одолевали города...

В других местах, при осмысленном руководстве со стороны пастуха, овечка, перегоняемая с одного пастбища на другое, становилась действительно кроткой. И овцы были сыты, и травы не иссякали — успевали восстанавливаться. А есть прибрежные районы в северных странах, где эти животные умудряются питаться даже выброшенными прибоем морскими водорослями.

За овцой замечены были и такие способности: удобрять землю, переносить семена трав, вспахивать острыми копытцами легкие почвы. На тяжелых почвах в зонах, где чередуются морозы и таяние, копыта животных, идущих цепочками вдоль склонов и выедающих при этом дотла любимые растения, необузданно вышивали твердые тропки, навечно опоясавшие холмы и хребты, подобно гипсометрическим линиям на топографических планах. Так, на склонах предальпийских зон Кавказа, Шотландии и Кашмира на протяжении веков овцы совместно с солнцем и морозом выступали дизайнерами пейзажа.

...В русском языке — «овца», «овен», в английском — «ewe», во французском, когда речь идет об овечьей породе — «race ovine». Эти слова — родные братья латинского «ovis» и санскритского «avika». Единородство их говорит само за себя. То же и с ягненком, агнцем: в разные языки он пришел опять-таки через латынь: «agnus». Одно из французских названий овцы самым буквальным образом извлечено из прямой функции животного — давать шерсть: «bete a laine» — «шерстяная скотинка». А сколько географических названий стали нарицательными и вошли в международный лексикон именно потому, что связаны с производством шерсти определенного качества и шерстяных изделий определенного фасона! Особенно славятся «шерстонимами» Уэльс и Шотландия.

Городок Реглан увековечился в названии плотной кофты со вшитыми от плеча рукавами. Кардиган дал имя вязаному, на пуговицах, жакету. При слове «чевиот», или «шевиот», вряд ли кто вспомнит о горной гряде в Шотландии, зато каждому придет на ум костюмная ткань.

Прозрачные воды шотландской речки Твид «повинны» в производстве домотканых клетчатых тканей из узловатой, неровной нити. «Твиды» вырабатываются и до сих пор во многих долинах Уэльса и Ольстера, Корнуолла и Шотландии. И хотя волна практичной сегодняшней моды разнесла эту ткань и ее промышленное производство по разным странам, за ней сохранилось название прозрачной речки Твид.

Или перенесемся в Среднюю Азию давних времен, в оазис Каракуль в Бухаре. Впрочем, при чем здесь оазис? Каждому ведь известно, что «каракуль» — это... каракуль.

Рассказ об овечьей этимологии мог бы стать бесконечным, но вернемся непосредственно к нашим баранам.

Конкурс чемпионов

Дело было прошлым летом, в начале июля.

Домбайские склоны гляделись в окошки киоска, озаренные ледники запускали блики на полки газетно-журнального царства.

Черкешенка с насурьмленными бровями ловко орудовала веретеном, отщипывала пряди, они свободно протекали меж ее пальцев и неведомым образом обращались в туго скрученную, но пышную нить. Не забывая о своей основной работе, черкешенка часто откладывала веретено, и тогда оно лениво перекатывалось по радуге свежих журналов — центральных и местных, кубинских и венгерских, польских и болгарских, монгольских и немецких.

Красавица горянка царила над ними: успевала продавать открытки и прессу, значки и схемы домбайских маршрутов. Пряжа между тем волшебным образом пухла под ее пальцами, ловившими волокна, казалось, с самых вершин, где чистейшая кудель облаков путалась вокруг мрачных пиков, отслаивалась от сбившегося, морщинистого руна ледника.

— Мо-хэйр? — четко прозвучал вопрос.

— Ма-ахер (Мохер — первоначально шерсть ангорской козы, но в обиходе этот термин теперь переносят на пушистую шерсть вообще, чаще всего на овечью. — Прим. авт.) , — протяжно ответила горянка.

— Продается? — настойчиво вопрошала стриженная под седого мальчика дама в тяжелых башмаках и альпийском анораке.

— Нет. Буду носки вязать.

— Продается? — вновь твердила дама. А юноша переводчик с пышной прической «афро» послушно переводил.

— Носки брату свяжу. Он проводник, гид.

— Гид! Домбай-мохэйр хорош: чистый, без нейлона. Лучше шотландского, — хвалила дама. — И горы выше. И летом есть снег. И так мало людей.

Девушка в киоске и на этот раз согласилась:

— Ясно, лучше. А то почему же столько народу ездит в наши горы?!

Надо сказать, в эти дни к северокавказским склонам стремились не только альпинисты. Столица автономной области Черкесск принимала чемпионов-стригалей стран СЭВ.

Как ни пойдешь — напрямую ли, по старинным станичным улицам, где роняли плоды жердели и черешни, где капала чернильными кляксами на тротуар тута, или вдоль плавной центральной магистрали, — безошибочные ориентиры выводили под стены известного на все Ставрополье мотодрома. Ориентирами были щиты с рогатой бараньей мордой, а ближе к мотодрому — негородской запах отары и блеянье, побивавшие бензиновое дыханье и гул автобусов с эмблемами и флажками стран-участниц.

В густой стене чинар и тополей солнце прожигало дыры, накаляло амфитеатр трибун. Лишь обращенная спиной к солнцу длинная узкая эстрада с нумерованными дверками долго хранила прохладу.

Все дни соревнований раньше других зрителей являлся дед-горец. В развесистой золотистой папахе, в черкеске, в галошах на тонких мягких сапогах, он, прямой и статный, зачем-то опирался на плечо смиренного подростка. Усадив деда на почетный чемпионский — первый — ряд, парнишка вытягивал из-за пазухи джинсовой куртки фотоаппарат, экспонометр и вливался в толпу киношников и фоторепортеров.

Накануне было торжественное открытие Первого международного конкурса стригалей овец стран — членов СЭВ. По площади Ленина прошли чемпионы-стригали из Болгарии, Венгрии, ГДР, Монголии, Польши, Советского Союза, Чехословакии. Накануне были речи, цветы, музыка. Надежды. Сегодня — рабочий день. С высочайшими нормами, с беспристрастным жюри, с горячей и знающей публикой, с кавказским солнцем.

Озноб бил дюжего «стригача»-болгарина: у него что-то не ладилось с машинкой. Безмятежен любимец публики Рышард Хрущицки из Польши. Он в полной готовности — до начала состязаний успевает надписать открытки, а заодно выпросить адрес у горской девушки в розово-серебристом длинном платье. Рышарду 19 лет, стрижет четыре года. Через несколько часов он, бледный, в помятом комбинезоне, закончил стричь свой десяток овец первым в смене и с напряжением ждал результатов ближайшего соперника — солидного силача Симоника из ЧССР.

Светлобородый парень — Руди Майбаум из ГДР — работает ровно и спокойно, у него и овца кажется послушной. Ловко приспособив ее на скамейке, Руди с первого движения привлекает внимание зрителей изяществом, уверенной силой. А уж разворачивает целехонькое руно (1 По стригальским правилам руно снимается именно целиком, словно единая шкура: нижний слой руна, жиропот, служит в этом случае подобием основы.) — золотисто-снежное, тяжелое — с такой грацией, словно труд стригаля ему вроде забавы. Хотя по нормам всех стран работа эта первой степени тяжести!..

«Шафшереры» — стригали из ГДР — берут высокой техникой. Они стригали и только стригали, разъезжающие весь сезон стрижки по округу Галле. А сезон длится круглый год.

...Мне показалось, что болгары проигрывали вроде бы понарошку — столько силы оставалось в руках, когда очередной боец сходил с ринга! Надо сказать, они не только стригали. Их работа охватывает полный цикл — племенной подбор отары, прием новорожденных, уход за молодняком и матками, раздача кормов, стрижка, дойка, изготовление сыров.

К тому же болгары будут хозяевами второго конкурса стригалей стран СЭВ в 1979 году.

Трудно сказать, что важнее — привлекать новичков к тяжелому и благородному труду овцевода или поддерживать в нем потомственные тенденции. Но когда венгерская команда — Иштван Палко, Эрно Пирошка, Иштван Пирошка, Янош Пирошка — высылала на ринг своего бойца, остальные готовы были жестами и мимикой помочь ему в любую минуту. Увы, нельзя — каждый сам должен управиться и с десятком овец, и с техникой в те считанные минуты, что отводились по конкурсу. Янош Пирошка — их наставник и чемпион ВНР среди стригалей в 1977 году. Он стрижет всю свою жизнь. Ему 55 лет. И нужно было видеть, с каким уважением смотрел на него дед в золотистой папахе. И как трогательно пытались они объясниться — мадьяр из венгерской степи-пушты и северокавказский горец — после трудного конкурса Яноша. В своей смене он занял пятое место. Но получил приз за воспитание молодых стригалей.

Сорок один национальный чемпион приехал в Карачаево-Черкесию: восемь женщин и тридцать три мужчины. И оказалось: сколько стригалей — столько методов стрижки, обращения с овцой. Большинство стригут правой рукой, есть такие, что работают левой, обеими руками. Один прокладывает «первую борозду», починает руно, с затылка овцы, другой, опрокинув животное на круп, проводит машинкой по груди, меж передних ног, словно расстегивает жаркую шубу.

Когда Генрык Банащук, поляк, готовил свою машинку, прямо из чемпионского ряда хлынули к нему, окружили мастера те, кто был свободен от стрижки. На обширной ладони разложил он заточенные ножи и без переводчика, как волшебник волшебникам, объяснил ювелирные тонкости своей заточки. Знатоки с прищуром разглядывали отблески лезвий, на ноготь, на волосок пробовали их секущую силу.

Деловитые девчонки в серых комбинезонах ловко сворачивали откинутые стригалем руна. Тщательно сметали все, до единой шерстинки, от каждой овцы в свой нумерованный мешок и бежали с ним в лабораторию, где ждал судья по качеству. Его словно не касался шум трибун и ликование победителей. Блестящие чашки весов, разновески мерцали в тени навеса. Неторопливый арбитр растягивал очередное руно на сетчатом столе, нежно перебирал его, отмечал прорывы, откладывал в чашки клочья, тихо переговаривался с помощниками, которые заносили в таблицы непонятные значки. Руно снова исчезало в помеченном шифром мешке. А из поддона под сеткой стола вытряхивали в аптекарские весы «подстрижку», «сечку», «перестригу» — то, что пришлось снимать стригалю повторным заходом и за что вычитали у него минусовые баллы из заветных ста очков.

Голенькая овца к тому времени попадала на осмотр к ветеринару — порезы, ссадины, незаметные непосвященному, тоже уносили баллы и служили мерой гуманности стрижки, культуры работы с животным. И даже если в конкурсном пылу стригаль, вроде бы простительно ошибаясь, подталкивал стриженую овцу в дверку, где ждали нестриженые, неумолимая коллегия сбрасывала одно очко. Красота работы, бережность в обращении с животным и с руном, напротив, давали мастеру прибавку — до десяти очков на каждую овцу.

...Градусники, казалось, слышимо потрескивали от жары.

Послеполуденное марево копило влагу к вечерним тяжким ливням. Пропеченные за день автобусы отвозили чемпионов в гостиницу. По дороге жаркий дух состязаний закипал в «Икарусах», потом переливался в коридор гостиницы, на разморенные улицы города.

Победила команда СССР. И в личном первенстве тоже лидировали наши мастера. У каждого из них свой путь к пьедесталу почета, у каждого свои награды. Но не было ни одного, кто, кроме призов и медалей, не увез бы еще и опыт — свой, укрепленный горячим накалом Конкурса Чемпионов, и новый, подхваченный у друзей-соперников...

Монголы — почти все — оказались из Селенгинского аймака. Область эту вполне можно назвать «золотым пастбищем» Монголии. Команду наградили на конкурсе специальным призом — за активное привлечение к стригальскому мастерству специалистов-овцеводов. Они действительно специалисты, но в то же время очень молоды — от 18 до 25 лет, все ревсомольцы, все профессионалы.

Девочки-монголки, нагруженные призами и грамотами, серьезно улыбались в объективы. И поскорей отворачивались, записывали адреса наших девушек-стригалей. Нелегкий день труда, казалось, не уставил следов на их смуглых лицах, на крепких руках. Самая сдержанная из монголок, будущий ветеринар, студентка Отгонгаваа, совсем засмущалась. Именно о ней сказал стригаль-болгарин, что она обладает «брильянтной» техникой.

Для монгольских участников северокавказские овцы крупноваты, в Монголии распространены породы мелкорослые. И девушки и ребята — овцеводы комплексные. И чабаны и стригали.

— И хээргач и хэнчин? — переспросила я. И вдруг поняла, что сами собой вырвались у меня эти монгольские слова, услышанные много месяцев назад в теплой юрте Мишитгаваа, когда бешеный ветер с Хангая сотрясал войлочные стены...

Фото А. Полиса

М. Кондратьева, наш. спец. корр.

(обратно)

Непокорный из Турфлоопа

Сорванное торжество

Лето ушло, унеся с собой дождевую пелерину. Буйная зелень южноафриканского вельда пожухла, и лишь редко разбросанные кустики карру еще сопротивлялись палящему солнцу. Среди бурой всхолмленной равнины неожиданным зеленым пятном выделялся небольшой городок Турфлооп. В этот осенний майский день 1972 года с самого утра к университету (1 Согласно закону 1959 года старейший университетский колледж Форт-Хейр в Алисе (Капская провинция) предназначался только для африканцев племени коса; в Турфлоопе — для сото и родственных им племен на северо-востоке страны; Нгойе, близ Ричардсбея, — для зулу; цветные обучались в колледже в Бельвиле, а индийцы — в Дурбане. — Прим. авт.) потянулись празднично одетые африканцы. Битком набитый старенький автобус «для банту», курсировавший между городом и университетом, кашляя выхлопной трубой, отошел. Оставшаяся длинная очередь африканцев распалась: ожидать следующего не имело смысла. Старые коробки на колесах ходили нерегулярно.

Небольшими группами и в одиночку африканцы молча пошли по улицам под тенью акаций, мимо одно-двухэтажных коттеджей и зеленых изгородей, непреодолимой стеной отгораживавших высокомерный мир белых. Молодые люди в торжественно-строгих костюмах бережно вели под руки стариков — кто отца, кто мать, — степенно вышагивавших с непривычно высоко поднятыми головами. Глаза их искрились гордостью, которую они не хотели или были не в силах скрыть даже под враждебными взглядами белых. Эти пожилые африканцы шли, как к первому причастию, просветленные ожиданием заветной минуты приобщения к неведомому, недоступному миру, который представал перед ними лишь в самых дерзких мечтах. Шли хоть одним глазком взглянуть на торжество своих сыновей, сумевших получить образование и выбиться в люди. Их влекла наивная надежда, что отныне, пусть даже только для их детей, начинается новый отсчет времени.

Абрахам Тиро тоже вызвал отца. Он не мог отказать себе в этом, хотя заканчивал лишь третий курс и до выпускного вечера было еще далеко. Тиро перехватил взгляд отца, который с благоговением и растерянностью — ну, сынок, и как же это удалось тебе такое? — рассматривал здание колледжа. Небесная синь отражалась в его стеклах, подсвечивала бетон, так что здание, казалось, вот-вот растворится в мареве тропического дня.

«Знал бы ты, — с болью подумал Абрахам, — что за этим фасадом, в сущности, та же тюрьма, все те же два раздельных мира — белых и нас, черных...»

Церемония чествования очередного выпуска университетского колледжа в Турфлоопе шла по раз и навсегда заведенной программе. Зал дружно пропел студенческий гимн, напоминающий о неизбежности упорного труда и радости познания. Затем из-за сцены раздались бравурные звуки национального гимна, но, громко подхваченные первыми рядами, они едва слышались в дальнем конце зала. Последовали скучные напутственные речи. Ректор, седовласый профессор Бошофф, и белые преподаватели умиленно улыбались и кивали головами. Дальше несколько рядов занимали выпускники в черных мантиях. Одни не могли скрыть торжествующих улыбок, лица других были сосредоточенны — должно быть, вспоминали нелегкие годы учебы или размышляли над своим будущим. До сих пор судьба не слишком-то баловала их, хотя, слава богу, и не обошла совсем своей милостью. Закончив похвальное слово раздельной системе образования для белых и африканцев и излияния благодарности властям за «отцовскую» заботу о своих «черных детях», важно проплыл к своему месту вождь Пхатуди, представлявший администрацию бантустана Лебова. Слово предоставили президенту Совета студенческих представителей университета.

Абрахам Тиро поднялся на сцену. Несколько секунд этот невысокий, стройный молодой человек молча ждал тишины. Цепкий взгляд глубоко посаженных глаз, нервная складка, рассекавшая лоб, выдавали в нем человека решительного, не терпящего лицемерия и немало повидавшего в свои двадцать с небольшим лет.

— Когда я готовился к выступлению, — мягкий несильный голос Тиро звучал спокойно и отчетливо, — то понял, что совесть повелевает мне говорить только правду. Так вот, я абсолютно не согласен с господином Пхатуди и отдаю себе полный отчет в том, что говорю. Не может и не должно быть раздельного образования для белых и африканцев, и я, как представитель студентов, заявляю, что мы хотим, чтобы система образования была единой для всех. Что в образовании белых есть такого, что было бы вредно для африканцев? Ничего. Тогда почему правительство фактически закрыло небелым доступ в белые учебные заведения? С какой целью оно создало специальные школы, колледжи и университеты отдельно для белых и цветных, индийцев и африканцев?

Зал напряженно притих. Как умел этот третьекурсник найти слова, пробуждавшие от гипнотического сна смирения! Они крепили веру в то, что есть еще — лишь внимательно присмотрись — сильные духом, готовые бросить решительный вызов проклятой системе. К тому же Тиро не уставал напоминать о примере Нельсона Манделы, Уолтера Сисулу, Гованы Мбеку (1 Нельсон Мандела, Уолтер Сисулу, Гована Мбеку — лидеры национально-освободительного движения народа ЮАР, члены Африканского национального конгресса (АНК), ведущего в подполье борьбу против расистского режима Претории. В 1964 году приговорены к пожизненному заключению.) и многих других, кто предпочел тюрьму и пожизненное заключение рабской покорности. Для этого нужна была настоящая смелость, а не мелочное бунтарство. Именно поэтому среди студентов были те, кто восхищался Брамом Фишером (2 Абрахам (Брам) Фишер — член ЦК запрещенной Южноафриканской компартии, выходец из богатой семьи африканеров. Будучи блестящим юристом, А. Фишер неоднократно выступал защитником на процессах над деятелями освободительного движения. Умер в тюрьме 9 мая 1976 года.), белым, презревшим власть, деньги, уважение своего клана и протянувшим руку братства им, черным.

Но эти люди, ставшие для африканцев символами борьбы за свободу, казались студентам чуть ли не полубогами. А сейчас здесь, на их глазах, один из них самих бросал вызов системе белого расизма.

Тиро встретился взглядом с профессором теологии, чья квадратная фигура с бычьей шеей подалась вперед, словно готовая вот-вот сорваться с места, подмять, растоптать его. Этот «ученый муж» обычно шествовал по университетским коридорам, выпятив толстый живот и широко расставив локти, чтобы заставить студентов жаться по стенам. Если кому-то случалось замешкаться, профессор впивался в него красными прищуренными глазками и произносил вслух: «Лица, верящие в равенство, — не только нежелательные, но и опасные элементы». Потом презрительно фыркал и разражался издевательским хохотом. Эта самонадеянная глыба была само олицетворение высокомерного и жестокого расизма.

В середине зала — Тиро вначале не заметил его — беспокойно ерзал в кресле Мдлака, порывистый и горячий парень. Он постоянно попадал в переделки и только чудом еще держался в университете. В последний раз на занятиях он хорошенько отбрил нового белого преподавателя, когда тот начал расспрашивать, к какому племени кто из банту принадлежит — северным или южным сото, тсонга, тсвана или венда. Под одобрительный гул товарищей Мдлака встал и ответил: «Мы не банту, мы все, — при слове «все» он выразительно взглянул на преподавателя, — южноафриканцы». Спасло его нежелание белого с самого начала обострять отношения со студентами...

«Змеиный укус лечат змеиным ядом». Эту поговорку Тиро помнил с детства и, готовясь к выступлению, решил драться аргументами самих же властей.

— У нас, как и в других племенных университетах и колледжах, преподают в основном белые, а те немногие, у кого черный цвет кожи, — «белые африканцы» (1 «Белые африканцы» — презрительная кличка африканцев, поддерживающих правительственную политику расовой сегрегации в ЮАР.). Почему? Да потому, что нам хотят привить рабскую психологию. Но такая психология всегда приводит к предательству. Предатель же всегда раб тех, кому он себя продает...

Во время каникул, — продолжал Абрахам, — белые студенты подрабатывают в нашем университете, в то время как есть масса нуждающихся африканцев, которые не могут закончить образование из-за чрезмерно высокой платы. Почему администрация не предоставляет эту работу африканцам?

Наконец, почему сегодня, здесь, мой отец сидит в последних рядах, а многие родители вообще остались за дверьми этого зала? Ведь передние ряды заняты белыми, которым до нас, в сущности, нет никакого дела. Система апартеида не оправдывает себя, хотя и объявлена «единственно возможным решением расовой проблемы в нашей стране». Кстати, в соответствии с этой политикой мы вправе были бы ожидать, что президент университета доктор Эйслен откажется от своего поста в пользу африканца, что белые преподаватели будут наконец заменены нашими братьями но происхождению. Но этого, конечно, никогда не произойдет. Лицемерие, ложь, запугивание — вот что такое апартеид. И наш Турфлооп — наглядный тому пример. Это было неслыханно: открыто заявить, что правительство в своих обещаниях предоставить африканцам самостоятельность, пусть при решении своих внутренних дел, лжет! Сотни глаз вперились в ректора Бошоффа. Он сидел бледный, вцепившись в подлокотники. Вот его лицо покрылось красными пятнами, глаза налились кровью — дерзость этого черномазого перешла всякие границы! Белые преподаватели в растерянности переглядывались, не зная, следует ли им уйти или остаться.

— Дорогие родители, — Тиро поискал глазами отца, — все это — проявления несправедливости, которые ни один нормальный студент не должен терпеть, кем бы он ни был, откуда бы ни пришел. И каждый из нас должен осознать лежащую на нем ответственность за освобождение своего народа. Какую пользу принесет нам образование, если мы не сможем помочь своей стране, своему народу в час испытаний? Если не связывать свою Судьбу с борьбой за освобождение, наше образование бессмысленно.

Негромкий голос Абрахама дрожал, и тем, кто видел Тиро впервые, он показался человеком увлекающимся, распалившимся под влиянием минуты. Но студенты хорошо знали, что каждое слово его всегда искренне, идет от сердца и потому достигает цели. Очень скоро после поступления в Турфлооп он был избран президентом Совета студенческих представителей — высшая выборная должность, какую может занять студент университета.

— ...Придет день, — закончил свою речь Тиро, — когда все люди полной грудью вдохнут воздух свободы, и тогда никто не сможет остановить ход событий...

Тиро с отцом спустились по лестнице, ведущей на территорию студенческого общежития, и медленно пошли к воротам. Отец молчал: конечно, о старой, выстраданной годами мечте придется забыть. Заявить такое при всех всесильным белым баас?! Просто не укладывается в голове. Что теперь будет с сыном, что скажут мать, братья? Ведь он единственный в деревне, кому так повезло... Старик сокрушенно вздохнул.

— Отец, я виноват перед тобой, — нарушил молчание Абрахам. — Но иначе я не мог. И не смог бы объяснить. Ты должен был сам увидеть. Увидеть, чтобы понять. — Он старался хоть как-то утешить отца и знал, что нет таких слов. — Пойми, мы здесь, в сущности, в клетке. Ну, окончили сегодня еще несколько человек колледж, а что дальше? Опять оскорбления, унижения, «Да, баас», «Нет, баас»?

Отец молчал.

Пиррова победа

На следующий день ректор подписал приказ об отчислении «бунтаря». Едва известие об этом разнеслось по кампусу, в конференц-зал повалили студенты. Откуда-то появились плакаты «Нам нужен Тиро, а не тирания!», «Свободу слова!».

Перебивая друг друга, споря, составили петицию ректору: «Тиро выступал по нашему поручению, от имени всех студентов. Мы требуем восстановить его в университете!»

Ректор был непреклонен. Вечером в вестибюле администрация вывесила свое решение: петиция отклонена, а Совет студенческих представителей немедленно распускается. На следующее утро возмущенные студенты сорвали уведомление и объявили: они вернутся к занятиям только вместе с Тиро.

К концу дня Бошофф подписал приказ об исключении всех 1200 студентов и приказал им немедленно покинуть территорию университета. Отключили воду и электричество. Студенты начали сидячую забастовку. Каждая из сторон выжидала. Но у студентов шансов было несравненно меньше. И все же только через неделю после того, как ректор объявил, что вызовет полицию, первые группы студентов начали разъезжаться по домам.

Но власти рано торжествовали победу. Вслед за Турфлоопом начались волнения в университете Зулуленда. Подспудно бродившее недовольство системой просвещения для банту прорвалось здесь в выпускной вечер. Студенты потребовали восстановить всех исключенных из Турфлоопа. Под улюлюканье и свист ректор, господин Миллер, во главе членов попечительского совета университета и преподавателей покинул зал. Им вслед из распахнутых дверей катились мощные раскаты гимна африканцев «Нкоси сикелеле Африка» — «Боже, спаси Африку!». Южноафриканская студенческая организация (САСО) призвала «племенные» университеты начать кампанию солидарности со студентами Турфлоопа. Форт-Хейр, Нгойе, Уэствиль, Бельвиль, африканское отделение Натальского университета готовились к забастовке.

Первого июня занятий не было: студенты захватили учебные корпуса и начали сидячие забастовки. Требования были едины — ликвидация позорной системы просвещения для банту, восстановление Тиро и его товарищей. Полицейские с собаками окружили университеты, изолировав забастовщиков от внешнего мира. В ход пошли дубинки и гранаты со слезоточивым газом. По указанию министра юстиции, полиции и тюрем «зачинщиков» исключили из учебных заведений, а ряд активистов САСО отправили под домашний арест. Но движение за ликвидацию дискриминационной системы образования перекинулось на белые университеты...

В Кейптауне зима скупа на ясные дни. В преддверии затяжных дождей в пятницу, второго июня, едва пробил полуденный час, сотни чиновников, клерков, рабочих наводнили центр города, торопясь завершить последние покупки на уик-энд.

Центр Кейптауна — несколько пересекающихся под прямым углом улиц, неподалеку от Эддерли-стрит, в том месте, где высится кафедральный собор Святого Георга. Сама же Эддерли-стрит, главная городская магистраль, протянулась через весь город, беря начало у крутого берега залива и оканчиваясь парком у подножия Столовой горы. В лучах полуденного солнца, освещавшего зеленые пятна садов и виноградников на склонах, Столовая гора напоминала чудовищную гигантскую плаху, поросшую мхом.

Внимание занятых своими делами горожан поначалу не привлекли группы молодых людей на ступенях собора.

Светловолосая девушка протянула руку коренастому бородатому юноше в очках, стоявшему в окружении студентов.

— Ну как, Поль, можно начинать?

— Начальство пожаловало, значит, можно, — он лукаво подмигнул. И уже серьезно добавил: — Сейчас начнем, а ты, Лаура, на всякий случай держись поближе к дверям собора...

Студенты все прибывали, и вскоре над кварталом повис ровный гул голосов. Постепенно прохожие стали обращать внимание на необычное сборище молодых людей. Толпа любопытных быстро росла. Реакция их, когда они узнавали, что студенты вздумали протестовать против действий властей, решивших поставить на место «зарвавшихся кафров», была отнюдь неодинаковой. Большинство выражало негодование обнаглевшими «комми», затеявшими беспорядки в центре города. Но были и такие, кто с теплой грустью смотрел на молодежь.

Сухопарый седой старик, пробираясь сквозь толпу, возмущенно бормотал:

— И это будущий цвет нации, подумать только, цвет нации!

— Этих проклятых англичан давно пора поставить на место. Все наши беды только от них, — зло рявкнул в ответ белобрысый африканер лет сорока.

Неожиданно с Эддерли-стрит, со стороны здания парламента, перекрывая уличный шум, донесся вой сирен. Через минуту три полицейских грузовика перекрыли Уэйл-стрит там, где она вливалась в Эддерли-стрит, и посыпавшиеся с машин полицейские полукругом выстроились против здания собора. Среди студентов произошло замешательство. В этот момент вперед выступил тот самый бородач с мегафоном в руках.

— Друзья, — начал он, — мы собрались здесь сегодня, чтобы выразить возмущение...

Едва он произнес первые слова, как от цепи полицейских, молча наблюдавших за молодежью, отделился лейтенант и быстрым шагом подошел к оратору:

— Пользоваться мегафоном запрещено. В противном случае будете привлечены за нарушение общественного порядка.

После нескольких минут препирательств молодой человек махнул рукой и вновь поднес ко рту мегафон. В ту же секунду лейтенант обернулся к цепи полицейских. Прозвучала негромкая команда, и те, отстегивая дубинки, бросились к собору. Белые студенты еще теснее сгрудились на ступеньках кафедральной лестницы.

Они еще не верили, что здесь, в самом центре Кейптауна, в нескольких шагах от парламента, полицейские осмелятся учинить расправу. Песочные мундиры врезались в толпу, на демонстрантов обрушились дубинки. Раздались крики девушек, толпа дрогнула и начала отступать к дверям собора.

От сильного удара по голове у Поля Брауна слетели очки. Едва он нагнулся за ними, как полицейский «оседлал» его, продолжая молотить дубинкой. Поль нащупал очки, но в ту же секунду тяжелый ботинок с силой опустился ему на руку, раздавив стекло. Поль упал, и его поволокли к полицейской машине...

...Студент-медик Роберт Муррей, пытаясь укрыться, бросился к задней двери собора. Погнавшийся за ним полицейский ударил его дубинкой по затылку. Студент рухнул. Из толпы зевак неслось торжествующее «Слаан хом!», «Слаан хом!» — «Бейих!».

...За Эдвардом Тиланусом, пытавшимся найти убежище в соборе, бросились сразу несколько агентов в штатском. Внутри уже орудовали полицейские, гонявшиеся между скамьями за увертывающимися от дубинок студентами. Настоятель, тщетно взывая к христианским чувствам блюстителей порядка, беспомощно воздевал руки вверх. Один из агентов схватил Тилануса за волосы и потащил к выходу, другой принялся пинать его ногами...

Позже, на суде, член парламента от Умбило Джоффри Олдфилд показал:

«Полицейские держали в руках длинные резиновые дубинки. Я видел, как они били студентов — юношей и девушек — по головам и плечам. От боли и ужаса многие кричали. В нескольких местах группы по четверо-пятеро полицейских избивали студентов, уже лежавших на земле. Я видел молодых людей в штатском, тащивших ребят и девушек за волосы прямо по ступеням кафедрального собора. Но я ни разу не заметил, чтобы кто-либо из демонстрантов пытался оказать сопротивление полицейским или агентам в штатском, которые помогали им».

Во вторник, шестого июня, Уэйл-стрит снова напоминала бурлящий котел: здесь собралось около семи тысяч человек — не только студенты, но и служащие, рабочие, — чтобы выразить протест против действий полиции. На сей раз демонстранты были настроены по-иному. Когда полицейские врезались в толпу, молодые кейптаунцы стали самоотверженно отбиваться кулаками. На ступенях собора завязалось целое сражение. Впервые белые, столкнувшись с насилием против них самих, открыто проявили неповиновение блюстителям порядка. И лишь желтое облако слезоточивого газа, медленно расползавшееся над улицей, решило исход стычки.

Затем выступления произошли сразу в нескольких городах. В Иоганнесбурге на демонстрацию вышли студенты Витса (1 Витс — сокращенное название Витватерсрандского университета.). Главный вход в университет был забаррикадирован автомашинами. Тысячи молодых людей, заполнивших улицу перед кампусом, дружно скандировали: «Свобода!», «Свобода!» Полиции пришлось брать городок штурмом. В Дурбане более полутора тысяч африканских и белых студентов сожгли чучело ненавистного полицейского. Бойкотировали занятия студенты Претории, Грей-амстауна, многих других студенческих городков.

За неделю беспорядков полиция арестовала по всей стране около шестисот белых студентов. Большинству было предъявлено обвинение в нарушении общественного порядка. Но пятидесяти активистам грозило тюремное заключение за нарушение «закона о мятежных собраниях». Белое население роптало. Жестокость полиции вызвала возмущение даже среди обычно инертной массы обывателей. Родители студентов, различные ассоциации и общества требовали наказать виновных в бесчинствах полиции.

...Сессия парламента подходила к концу: оставалось лишь принять законопроект о создании совета государственной безопасности и поправку к закону о почтовом ведомстве, предоставляющую властям «в интересах безопасности» право подслушивать телефонные разговоры и перехватывать корреспонденцию. Выступать должен был сам премьер-министр Форстер, и журналисты гадали, обойдет ли он молчанием последние события, когда буквально у дверей парламента разыгрывались жестокие баталии между полицейскими и студентами.

Небольшая площадь перед особняком бывшей Колониальной ассамблеи, где ныне заседал парламент, обычно многолюдная, сейчас выглядела пустынной. Только лимузины со столичными номерами у дома правительства и вдоль соседних улиц напоминали о том, что сессия продолжается. Вокруг парламента расхаживали агенты особого отдела, внимательно ощупывая глазами редких прохожих, направлявшихся в ботанический сад.

В квадратном зале заседаний собирались депутаты. Большинство, представлявшие правящую Националистическую партию, располагались в удобных зеленых кожаных креслах по левую сторону, меньшинство — по правую. Отзвенел негромкий звонок, и в дверях появился Форстер. Маленького роста, плотный, переваливаясь с ноги на ногу, словно пингвин, он медленно проследовал к своему месту. Тяжелый взгляд голубых глаз из-под насупленных бровей придавал его лицу выражение вечно не высыпающегося и брюзгливого человека.

Спикер палаты открыл заседание и предоставил слово премьер-министру. Форстер встал, достал массивные роговые очки и, заглядывая в бумаги, начал говорить глухим монотонным голосом:

— ...У меня нет сомнений, что нынешние беспорядки спровоцированы агентами международного коммунизма и нашими врагами, которые хотели бы опозорить нашу страну. И мы будем каленым железом выжигать крамолу. Отступники, которые требуют равенства рас, не заслуживают снисхождения. Я был бы разочарован, если бы полиция действовала иначе. Проявлять либерализм — значит поощрять терроризм. Этому не быть!

Зал взорвался аплодисментами.

Между тем столкновения студентов с полицией продолжались во многих городах. И все чаще на помощь молодежи приходили служащие и рабочие. И июня вновь напомнили о себе студенты Витса. Площадь у городской ратуши Иоганнесбурга давно не видала такого. В этот день десять тысяч горожан присоединились к студентам, чтобы выразить протест против расистских законов. Десятки транспарантов и плакатов требовали: «Долой апартеид!» Для разгона демонстрантов были брошены конная полиция и отряды по борьбе с беспорядками. Стоны и крики раненых заглушало ржание обезумевших лошадей.

Абрахам Тиро оглянулся на скрипнувшую дверь класса. Из полумрака коридора в нее заглядывала коротко стриженная голова Мдлаки.

— Это я, Абрахам. Нужно срочно поговорить. Жду тебя в канцелярии.

Тиро молча кивнул, прикрыл за товарищем дверь и повернулся к классу. Ребята сидели присмиревшие, все как один. Теснясь по пять-шесть человек за небольшими столами, они терпеливо ждали, чем же закончится история бурского охотника Херманоса Потгитера, вероломно вторгшегося во владения племени макапан.

За немногие месяцы, что Тиро находился в Соуэто, он сразу почувствовал неуловимую на первый взгляд разницу между детьми вельда и их сверстниками в этом крупнейшем африканском гетто Иоганнесбурга. Нищета, вечное недоедание, страх перед грядущим днем, перед полицейскими облавами, — словом, все, что выпало на долю восемнадцати миллионов африканцев по всей стране, — были спрессованы здесь, в Соуэто, в жгучую трагедию безысходности.

Их сверстники в затерянных среди бескрайних просторов вельда краалях — Тиро знал это на собственном опыте — жили ничуть не лучше, даже хуже. И все-таки в них теплилась надежда со временем податься на заработки в город, на шахты, зажить — нет, конечно, не богато, — но так, чтобы хоть есть досыта. Некоторые даже — как когда-то и сам Тиро — мечтали получить образование, выбиться в люди. А в Соуэто была похоронена всякая надежда.

Абрахам вспомнил свою нелегкую дорогу к знаниям. Часами просиживал он на земляном полу в единственном классе, где одновременно занимались ученики разного возраста. Это была его, Онкгопотсе Рамотхиби Абрахама Тиро, первая школа. Но потом и ее закрыли: белые баас сочли, что школа в этой богом забытой деревушке Динокана близ Зееруста в Западном Трансваале вообще ни к чему.

Чтобы продолжать учебу, нужны были деньги, и Абрахам устроился на марганцевый рудник в двухстах километрах от Зееруста. Работал посудомоем, мальчиком на побегушках. Заработка едва хватало, чтобы «не протянуть ноги», и все же он ухитрился отложить необходимую сумму. Спустя четыре года Тиро наконец поступил в среднюю школу в Мафекинге. Там ему повезло: способного юношу приметили, и после окончания школы Абрахам, один из немногих, удостоился стипендии из попечительского фонда алмазного мультимиллионера Гарри Оппенгеймера. Так он попал в Турфлооп. Турфлооп...

Нерадостные воспоминания прервал чей-то робкий голос:

— Что же было дальше, учитель?

— Так вот, ребята. Племя макапан устроило засаду и убило Херманоса Потгитера, осмелившегося охотиться на слонов в их стране. Это было в 1854 году. Его брат, Питер, решил отомстить. Походом руководил девятнадцатилетний Пауль Крюгер. Четыреста буров с двумя пушками заперли вооруженных копьями макапан в огромной пещере на крутом склоне каменного ущелья...

Раздался пронзительный звонок.

— О том, что было дальше, я расскажу вам завтра, — пообещал Тиро.

Он собрал свой портфель и отправился в канцелярию, где его ждал Мдлака. «Что произошло? Почему такая спешка?» — с неясной тревогой думал Абрахам.

Окончание следует

И. Крутов

(обратно)

Большой порог

«Продолжить развитие Саянского территориально-производственного комплекса...» — сказано в «Основных направлениях развития народного хозяйства СССР на 1976—1980 годы». Енисейская земля стала сегодня плацдармом трех ударных комсомольских строек — Саяно-Шушенской ГЭС, Саянского алюминиевого завода, комплекса электротехнических заводов в Минусинске. Меняется лицо целого края — и с особой остротой встают проблемы охраны среды.

Там, где Енисей прорывается сквозь хребты Западного Саяна, кипит Большой порог. Тугие коричневые валы ходят над камнями, торчащими из пенной воды, глухо рокочут водовороты. Покореженный остов баржи торчит меж камней; ветхая часовенка, поставленная каким-то купцом, чудом спасшимся в водах порога, сотрясается от гула реки. И все-таки порог проходят...

Полет на Ан-2 былзавершающим штрихом моего долгого путешествия по землям, лежащим на юге Красноярского края. Где-то там, внизу, остались знакомые города, степные и горные дороги, по которым трясся экспедиционный «газик», стремительно-злой Енисей, бивший на перекатах моторку с такой силой, что она взлетала над водой... Сейчас все детали виденного отступили, сфокусировавшись в единую картину — внизу лежала расцвеченная всеми красками летнего дня «карта» огромного края.

...Сине-зеленые горы Западного Саяна крутыми волнами уплывали к горизонту, взблескивая на солнце редкими снежниками. Даже с высоты виделись белые, пляшущие на поверхности Енисея буруны, ощущалась нарастающая сила реки. Мы летели над Енисеем, летели с юга на север, и я вдруг поймала себя на мысли, что жду того момента, когда откроется плотина.

И вот последние высокие скалистые берега. Дальше, за ними, залитый солнцем простор Минусинской котловины. Здесь, на границе гор и степи, встали поперек течения Енисея бетонные блоки. Река, встретившись с препятствием, словно замирает, потом, исчезнув на мгновенье с лица земли, вырывается по ту сторону плотины, кипящая, бело-зеленая. Петляют дороги в котловане и по берегам, несутся самосвалы, кружатся краны. На крутом склоне горы работают буровики...

Саяно-Шушенская ГЭС. Ее проектная мощность — 6,4 миллиона киловатт. В расчете на это энергетическое сердце конструируется и организм Саянского комплекса, иначе говоря, будущее юга Красноярского края, то есть будущее тех земель, что лежат к югу и северу от Карлова створа.

Пока не скрылись вдали горы Западного Саяна, таинственно-молчаливые, отрешенные от напряженной человеческой работы на плотине, мне вспоминается беседа в дирекции Саяно-Шушенской ГЭС о том, как будет в скором времени выглядеть каньон Енисея, над которым мы только что пролетали.

...Узкое глубокое море врежется в труднопроходимые горы. На триста с лишним километров вытянется оно по руслу Енисея, к верховьям. Только на землях Тувы, там, где кончается Западный Саян, водохранилище разольется широко и будет гораздо мельче. Немного пригодных для хозяйствования земель затопит новое море. Уйдут под воду считанные поселки и единственный город Шагонар (уже строится новый Шагонар). Уйдет под воду и часть леса. Крутые склоны, каменистые осыпи, таежный бурелом, никаких дорог — трудно взять этот лес... Но там, где это необходимо — в охранной зоне гидроузла, на трассах судовых ходов и промысловых участках, в санитарных зонах возле поселков, — его, конечно, вырубят.

Спешат, торопятся работающие в зоне затопления экспедиции: геологи исследуют устойчивость берегов, ведут раскопки археологи, множество проблем решают лесоустроители, лимнологи, речники...

Мелькнул над волнами маячок ниже плотины, и черная лента шоссе, прижатая к Енисею невысокими горами, побежала по его левому берегу. На нее один за другим нанизаны поселки: многоэтажные Черемушки, окруженные соснами; Майна — старый горняцкий поселок в зелени садов; Означенное, ставшее вместе с первыми двумя поселками городом Саяногорском. Между Черемушками и Майной от шоссе ответвляется дорога и поднимается на гору, вершина которой светится мраморной белизной. Белые уступы спускаются как ступени гигантской лестницы. Это карьер, где добывают знаменитый саянский мрамор. А за Саяногорском, уже в степи, раскинулась огромная строительная площадка будущего СаАЗа — Саянского алюминиевого завода.

Наш самолет летит к Абакану, по-прежнему придерживаясь путеводной ленты Енисея. Остался позади первый узел Саянского комплекса. Кругом степь. Проплывают расчерченные на желтые, зеленые и черные полосы поля, темно-зеленые строчки лесных полос, плавные взгорья, острова лесов... Ослепительно вспыхивают на солнце реки и речушки. Они петляют по холмистым равнинам, соединяясь и скатываясь в темный, словно застывший Енисей. Он проходит почти посреди котловины, окаймленной близкими горами Западного Саяна с юга и далекими синими хребтами на западе и востоке. Это и впрямь котловина, уходящая далеко на север, благословенное место, житница края...

Уже видна на горизонте нить Абакана, устремленная к Енисею. На месте их слияния, на плоской равнине, большой город, опутанный нитями шоссейных и железных дорог. По окраинам поднимаются корпуса заводов (вот промелькнули под крылом цехи вагоностроительного, ослепив глаза солнечным сиянием стекол), телевышка, как маяк, стоит среди белых кварталов... Абакан — столица Хакасии. Город, которому нет еще и полувека, станет поставщиком вагонов и контейнеров для Сибири, центром Саянского комплекса. А рядом с Абаканом ощетинились трубами Усть-Абакан и Черногорск. Абаканский промышленный узел привязан к Енисею так же крепко, как и Саяногорский...

С высоты видно, как поток машин, перемахнув через реки Абакан и Енисей, мчится по шоссе, к Минусинску. Перед городом поток разделяется: меньшая часть, миновав полосу микрорайонов, въезжает в тихий зеленый городок, большая — идет в объезд города, туда, где уже видны очертания цехов строящегося электротехнического завода. Третий — Минусинский узел Саянского комплекса набирает силу. Минусинск с его белеными домиками и крепкими купеческими особнячками, с быстрой Протокой, где на берегу лежат лодки и прямо к воде спускаются деревья, станет со временем совсем другим городом. Как другим стал Енисей вскоре за Абаканом: тень самолета скользила по безбрежной синеве Красноярского моря...

«Карта», открывшаяся мне в полете, дала возможность увидеть меняющееся лицо целого края: на землях, еще недавно знавших кочевников, формируется территориально-производственный комплекс с уклоном в энергетику, трудоемкое и металлоемкое машиностроение, производство цветной и черной металлургии.

Вторая природа создается на наших глазах, но судьба ее не может не зависеть от чистоты и сохранности природы, данной человеку. Встречи с людьми, занятыми вопросами рационального природопользования, охраны среды, и были целью моего путешествия по землям Саянского комплекса.

В заливе Сыда

...В пять часов утра «газик» рыбинспекции мчался по пустынным улицам Абакана.

Вчера в маленький домик Хакасской областной инспекции рыбоохраны, что стоит на окраине города, поступил тревожный сигнал: в Красноярском море обнаружена мертвая рыба. Причина гибели неясна, тем более что последние анализы воды, взятые из водохранилища, не вызывали никаких подозрений. Решено было срочно отправиться в залив Сыда, где ихтиологам предстояло еще провести очередной контрольный вылов и взглянуть, как чувствует себя щучье стадо на речке Сыда. Им занимались Георгий Георгиевич Яровиков, старший ихтиолог, и рабочий Иван Петрович Князев.

Путь лежал на север Минусинской котловины к Краснотуранску. У села Городок переправились на пароме через речку Туба. Вода в ней просвечивала до дна, до камешков, и Владимир Николаевич Черкашин, тоже ихтиолог, нагнулся, хлебнул из пригоршни и повернулся ко мне: «Пейте, не бойтесь. На этой реке нет пока ни одного завода... Она очень чистая и полноводная. Треть воды Красноярского моря ее, Тубы, а половина — Енисея».

Вскоре показались и заливы Красноярского моря: яркая синева воды врезалась в сопки, уходила в ложбины, как бы раздвигая, отделяя зеленые холмы друг от друга.

— Смотрите, — заметил Владимир Николаевич, — сейчас воды много, но, когда падает уровень, на эти заливы страшно глядеть — черное дно, поваленные мертвые кусты и деревья...

В машине рядом с Черкашиным сидел его пятнадцатилетний сын. Такой же голубоглазый и спокойный, как отец. Виталий внимательно слушал отца, и тот, чувствуя это, начал рассказывать более подробно:

— Трудно при таких сильных колебаниях уровня моря подобрать хорошие породы. Мы, конечно, пытаемся, вводим леща, пелядь, даже байкальского омуля. Подселяем к нашим коренным видам: плотве, хариусу, окуню, тайменю... Надеемся, что работаем не зря: скоро построят Саяно-Шушенскую ГЭС, а потом ниже ее еще одну небольшую гидростанцию, и тогда перепад воды в Красноярском море резко сократится...

«Газик» свернул с дороги и, приближаясь к синеве залива, вдруг остановился. Из второй, догнавшей нас машины торопливо выпрыгивают Яровиков и Князев. Они долго ходят вокруг небольшого пруда, вглядываясь в тихую прозрачную воду, болотистые берега, поросшие водяной гречихой.

— Ишь ты, — бормочет Князев, — прижилась, однако...

— И правда, Иван, — радостно говорит Яровиков, наблюдая за стремительными тенями щурят.

Уже три года Яровиков и Князев проводят опыт по выращиванию щурят, по зарыблению этого пруда на реке Сыда.

— Восстанавливаем биологическую цепочку, — объясняет Яровиков. — Из водохранилища исчезла щука, в основном из-за затопления естественных нерестилищ. И сразу развился окунь, который поедает рыбью икру; рыбы стало меньше, пошли болезни... В прошлом году мы уже выпустили в море несколько сот тысяч щурят; теперь здесь растим новых, чтобы потом снова выпустить их по протоке в море. Без хищников, знаете, в живой природе не обойтись...

— Ну что застыли? И рыбака ноги кормят. — Резкий голос Князева моментально загнал всех в машины.

Лагерь разбили на самом берегу залива. Яровиков и Князев уехали в ближайшее село проверить, какие удобрения вывозили на поля, не из-за этого ли погибла рыба? А мы — Черкашин, Виталий и я — стоим на берегу в желто-зеленых болотистых зарослях и медленно распутываем дель, пахнущую рыбой и водорослями. Поплавок ложится к поплавку, руки Владимира Николаевича привычно находят и быстро распутывают узел из тонких нитей, к которому мы с Виталием не знаем, как подступиться. Он помогает нам с улыбкой, без раздражения. В минуту короткого передыха оглянешься вокруг: впереди уже темнеющая вода, горбатый остров, синие сопки у дальней кромки моря. А на берегу — от косых лучей солнца золотом светится трава, воздух, вся долина... Где-то в березовых колках кукует кукушка. Тяжело плеснула рыба. Доносится рокот трактора — неподалеку вспахивает подножие сопки. Неслышно подъехал пастух на лошади.

— Отдыхать или работать? — спросил он у Черкашина, показывая на палатку.

— Работать.

— Вот и я хотел спросить, почему, однако, окуни всплывают? Большие и в язвах...

— Скоро узнаем. Для того и приехали.

— Ну, здоровья вам.

Виталий надул резиновую лодку, вставил весла и тихо погреб вдоль берега. Потом на весла сел отец. Я вижу, как они остановились и вместе ставят сеть. Наверно, в жизни Виталия много было таких дней, когда он работал вместе с отцом, но, даже если бы этот день был единственным, он, думается, остался бы в нем навсегда непреходящим чувством любви к природе...

Вечером, уже к костру, подъехали Яровиков и Князев. Георгий Георгиевич, казалось, осунулся за этот день, оброс черной щетиной, зеленые колючие глаза смотрели беспокойно.

— Никаких противопоказаний,— сказал он Владимиру Николаевичу и задумчиво уставился на огонь. Потом встрепенулся:

— А может, из озер занесли?

Помолчал, обдумывая свою мысль, потом объяснил мне:

— Понимаете, несколько лет назад мы завезли судака. Завезли с Урала и пустили в наши озера. Акклиматизация шла нормально. Правда, на одном из озер были случаи язвенной болезни. Может быть, через сети рыбаков эта болезнь попала в водохранилище и стала распространяться? Надо бы проверить и эту версию.

Разговор сам собой переключился на озера. Яровиков рассказал о судьбе одного из больших водоемов Хакасии — озере Черном. Еще несколько десятилетий назад в его водах водились окунь, щука, линь, золотой карась, хариус. Но вылов с каждым годом увеличивался, пахота подошла к озеру вплотную, на истоке ключа, впадающего в озеро, появилась ферма. Лес от берега отступил, поредел, его стали продувать ветра, исчезли крылатые насекомые — основная пища хариуса. Озеро обмелело, загрязнилось, вода застоялась, и, естественно, рыбы стало гораздо меньше. И вот институт Востоксибгипроводхоз разработал проект, предусматривающий пополнение озера из реки Белый Июс и строительство спускного пруда для выращивания молоди — от личинки до малька, чтобы потом по каналу рыба шла в озеро на нагул.

— Все это хорошо, — сказал кто-то из ребят, слушая Яровикова. — Но все-таки, чтобы оживить озеро, нужно еще и вернуть ключу, впадающему в озеро, его чистоту, восстановить леса на берегу и не вести промысел в течение двух-трех лет...

Мы проговорили у костра до поздней ночи. Ихтиологи рассказывали, где создаются прудовые хозяйства, какие озера готовят для промышленного рыболовства и где подрастает рыба для будущего Саянского моря. И от этого взгляда в завтра самим ихтиологам, как мне показалось, неожиданно значительными представились их сегодняшние заботы — мальки щуки, больные окуни, справки из сельхозуправления...

Сквозь пасмурную пелену рассвета вижу две фигуры в болотных сапогах. Черкашин с сыном. Они уже сняли сети и теперь несут их к тлеющему костру.

— Пора за работу, — сказал, подходя к костру, Яровиков. Он застегнул куртку на «молнию», надвинул поглубже шерстяную шапочку — ждет. Владимир Николаевич раскрывает деревянный сундучок, достает весы, пинцет, блокноты, карандаш. Смастерил из ящика стол, устроился поудобней и уже выхватывает первую рыбину из сонной серебристой груды. Весы, промеры длины, минута ожидания, пока Яровиков вспарывает рыбину и отделяет чешуйку для определения возраста, несколько слов, сказанные друг другу, — и в блокнот с надписью «плотва» ложатся цифры 50 страниц блокнота — 50 обследованных рыб. Из сравнения записей нетрудно сделать выводы, как рыба растет, питается, развивается. Мелькают окуни с красными плавниками, плоские лещи и вдруг... Георгий Георгиевич берет в руки темное торпедное тело щуки:

— Наша. Она пришла сюда в прошлом году... Пожалуй, заспиртуем как доказательство: прижилась.

И снова шлепается на весы рыба. Попадается и больная. Тогда Яровиков долго держит такого окуня в руках, внимательно рассматривает его:

— А может быть, это не болезнь, а «нерестовые отходы»?

Здесь ведь много рыбы собирается на нерест...

Но через минуту уже без тени сомнения говорит:

— Срочно вызываем ихтиопатолога из Красноярска. Это все домыслы. Нужно исследование.

Пробы с трех постов

Шофер вынес из машины небольшие ящички и, передавая их молодой женщине в белом халате, пошутил: «Возим ничто или нечто?» Нелли Михайловна Шкуратова, старший техник лаборатории химии атмосферы, принялась разбирать ящички. Она вытаскивала запечатанные и как будто пустые пробирки, рассматривала прикрепленные к ним бирки — номер поста, день, час — и передавала их женщинам в белых халатах.

Заметались стрелки приборов, забурлила в стеклянных трубках жидкость. «Пустота», «ничто» явно превращалось в «нечто»: в записях химиков появились проценты содержания окиси углерода, двуокиси серы, пыли...

— Пока мы делаем несложные, самые необходимые анализы. Берем пробы четыре раза в сутки в трех точках Абакана — с трех постов... — Нелли Михайловна занималась своим делом и попутно рассказывала: — Лаборатория наша еще очень молодая, но со временем будем анализировать абаканский воздух по более сложным параметрам.

Я слушала ее неторопливый голос, наблюдала за спокойными движениями сидящих за приборами женщин, зная уже, что от их будничной работы тянется нить к серьезным выводам...

Данные лаборатории уходят в Красноярск, в Ленинград — на долгое хранение. Они нужны для сравнения, для решения вопросов перспективного строительства. Они очень нужны и сегодня. Результаты анализов показывают, что воздух Абаканского промышленного узла потерял свою степную чистоту. Потерял в основном из-за пыли и сажи отопительных котельных.

В постановлении Хакасского обкома партии и облисполкома «О мерах по улучшению в 1976—1980 годах охраны воздушного, водного бассейнов и почв Хакасской автономной области» предусматривается кардинальное решение «воздушной» проблемы — ликвидация мелких котельных в связи с вводом в эксплуатацию ТЭЦ вагоностроительного завода.

Возможно, со временем надобность в лабораториях химии атмосферы почувствует и Минусинск, и Саяногорск. Но существенно то, что СаАЗ возводится сегодня с мыслью о будущем Саяногорска, Енисея и окружающих степей. Завод строят далеко за городом, на каменистых, неплодородных землях, с учетом, конечно, розы ветров. Мощные очистные сооружения, замкнутый цикл водооборота, стометровая труба, выводящая остатки высоко в атмосферу, — все это предусмотрено проектировщиками. Зеленая зона отделит город от комбината, она возникнет и на енисейских островах, куда со временем перекинут мост. Будущий зеленый пояс Саяногорска — часть большого проекта, разработанного институтом Ленгипрогор для развивающихся городов Саянского комплекса. Проект предусматривает формирование наиболее удобной системы расселения и охрану окружающей среды. Основываясь на этих данных, можно увидеть, какими эти земли будут завтра: вырастет несколько новых городов, очень многие села и поселки сомкнутся с городами, два миллиона гектаров будет отдано пригородным зонам. Сосновые боры на берегах Енисея, леса и озера горнотаежной зоны сохранятся как резерваты нетронутой природы.

— Обязательно побывайте у Идимечева, — посоветовала мне Нелли Михайловна. — Мы сначала работали у него в лаборатории. Но, знаете, там не каждый выдержит...

— А что это за лаборатория?

— Абаканская территориальная гидрохимическая лаборатория Енисейского бассейнового (территориального) управления по регулированию использования и охране вод...

...В кабинете начальника гидрохимической лаборатории Идимечева телефон не замолкает ни на минуту. Звонят из облисполкома, с камвольного комбината, мясокомбината, из Саяногорска и Минусинска. Даже не поговорив с Виктором Федоровичем, можно было представить масштаб работы этой лаборатории: под ее контролем находится весь юг Красноярского края. Беседа наша происходит в основном в коротких перерывах между телефонными разговорами, от которых Идимечев остывает не сразу.

— Наша работа, — говорит Виктор Федорович, — несмотря на всю свою прозаичность, носит оттенок детективности: без предупреждения совершаем плановые «налеты» на предприятия, проверяем выполнение водоохранных мероприятий, отчеты лабораторий на местах, берем пробы речных и сточных вод на анализы... После обработки анализов едет инспектор, и нередко начинаются тяжбы. Слышали разговоры? Конфликтуем с гидролизно-дрожжевым заводом, с городом Абаканом... Уже много лет сточные воды Абакана сбрасываются в Енисей. Решено было построить очистные сооружения на Абаканском вагоностроительном заводе и направить туда стоки города. Построили. Но столько недоделок, что не можем принять их...

— Выходит, не зачерпнешь пригоршню из Енисея, чтоб напиться?

— Смотря где. — Виктор Федорович разложил передо мной карту. — Енисей в районе Западного Саяна пока чистый. Не случайно именно здесь создали Саяно-Шушенский заповедник он будет надежным тылом для земель Саянского комплекса. Но со временем, с заполнением моря, невырубленный, затопленный лес начнет гнить, всплывать, как это мы видим во многих водохранилищах. Потребуется масса усилий, чтобы сохранить прежнюю чистоту горного Енисея, несущего свои воды к Саяногорску, Абакану, Красноярскому морю...

Далее, у Саяногорска, — продолжал Идимечев, — вода чистая. Здесь действуют очистные сооружения, да и течение быстрое... Но за Абаканским узлом, — карандаш Идимечева скользнул по карте вверх, — пить не стоит. Пока не стоит. Говорю «пока», потому что общая тенденция, которую нельзя не заметить сегодня, — это усиленное внимание к чистоте Енисея, его притоков и озер. За последние годы в Хакасии были построены очистные сооружения, через которые проходит в сутки около 150 тысяч кубометров воды...

Вот сейчас, — улыбнулся Виктор Федорович, — возьму палатку, рюкзак и махну в отпуск на наши чистые воды.

Зеленый остров

— Знакомьтесь, Нина Ивановна Лиховид. — Директор улыбнулся вошедшей в кабинет женщине.

Лиховид застенчиво сунула мне крепкую загорелую ладошку, посмотрела вопросительно яркими голубыми глазами.

— Старший научный сотрудник, — продолжал директор, — кандидат сельскохозяйственных наук...

Маленькая, в белой кофточке и белой косынке, Нина Ивановна была вся какая-то домашняя, и в первую минуту я даже засомневалась: да о ней ли только что рассказывал мне Петр Алексеевич Щербанев, директор Хакасской сельскохозяйственной опытной станции? Я узнала, что Лиховид работала лесничим в Красноярском крае, потом здесь, на станции, уже двадцать лет выращивает деревья, теперь вот занята еще и дендрарием, ездила за растениями на Сахалин, собирается на Памир.

Сейчас, пока Петр Алексеевич говорил о работе станции, Лиховид молча сидела в углу кабинета и нетерпеливо теребила концы косынки.

— Вот Нина Ивановна говорит, что сугробы ей только снятся. Она сама родом из-под Иркутска... А у нас солнца много, осадков же в лучшие годы 300 миллиметров в год. Мы живем в степи. Полтора миллиона гектаров в Хакасии — степи... Но вот чего у нас с избытком — так это ветров и пыльных бурь...

Мы занимаемся проблемами животноводства и пастбищ, степного земледелия (к слову, поливных земель у нас считанные проценты), проблемами селекции и семеноводства, механизации — очень много граней у степного сельскохозяйственного производства. Но, пожалуй, один из коренных вопросов — это защита почв. От ветров, от эрозии. Вы, конечно, знаете, что разработан целый комплекс мер по борьбе с ветровой эрозией (1 См. очерк Л. Чешковой «На иртышском меридиане». — «Вокруг света». 1977, № 1.), мы их тоже применяем, и небезуспешно. Одна из этих мер —защитное лесоразведение, которым и занимается Лиховид...

При этих словах Нина Ивановна облегченно вздохнула, поднялась, и мы все вышли на улицу под палящее солнце.

Машина прыгала на ухабах, хвост желтой пыли тянулся за нами. Позади осталось село — зеленый остров среди степи (село так и называется «Зеленое», и «островом» сделали его работники станции, доказав тем самым, что при желании на этих выжженных просторах можно достичь многого). Впереди — уходящая к горизонту степь. Высокая синева неба, черно-зеленый ковер полей, далекие строчки лесных полос...

Они все ближе, можно ощутить их прохладное дыхание, уже видны привядшие от жары листья.

— Немного бы дождя, каждый листочек заиграл бы изумрудом, — вздыхает Нина Ивановна. — Четвертый год засуха...

— Но стоят же, стоят! Лиственница жива, и вяз, и тополь. Полюбуйся, вон твои посадки. Им уже лет десять?

Нина Ивановна молча кивнула директору.

...Лиховид принималась за свои посадки после долгих лет «гонений» на полезащитные лесополосы. Даже те несколько сот гектаров, которые были посажены в Хакасии в начале 50-х годов, пришли через десять-пятнадцать лет — без ухода и охраны — в полную негодность. Надо было снова ставить многолетние опыты по выращиванию полос и заново, на практике, доказывать их необходимость здесь, в степи, подверженной ветровой эрозии.

Это настоящее искусство — вырастить широкую ленту леса на засушливой земле. Исследователи продумали конструкцию полос (полосы непродуваемые, ажурные и продуваемые), проверили, где, в каких районах и какая конструкция эффективнее. Испробовали разные породы и выяснили, что самое надежное дерево в степи — это лиственница сибирская, зимостойкая, засухоустойчивая. И вяз мелколистный, и тополь тоже выживают в степи, а вот береза — дерево более нежное, ее лучше сажать на увлажненных почвах... Исследователи установили, как располагать системы полос (именно системы — одна полоса мало что значит), чтобы они «ломали» наиболее опасные, западные и юго-западные ветры с пыльными бурями и останавливали ветры других направлений.

Тысячи гектаров лесов, посаженных за последние годы на богарных и орошаемых землях, вдоль дорог и каналов, на безжизненных песках, на «выдувах», очагах пыльных бурь, говорят о том, что защитное лесоразведение в степных районах Хакасии становится составной частью земледелия, и в этом немалая доля труда работников опытной станции и скромной женщины Нины Ивановны Лиховид.

— Останови, Петр Алексеевич, — тревожно сказала Нина Ивановна и почти бегом бросилась к деревьям. Серые ветви, обожженные стволы, черные свернувшиеся листья. Белая косынка мелькает меж деревьев, руки ощупывают каждый ствол.

— Недосмотрели. То ли от жары занялось, то ли кто спичку бросил... — И снова осматривает побеги, тянущиеся от стволов. — А знаешь, Петр Алексеевич, — говорит Нина Ивановна после долгого молчания, — позовем зимой студентов на помощь, спилим мертвые ветки, и пойдут, пойдут побеги...

В разговоре замелькали слова «междурядья», «кулисы», «нагущенность насаждений». Щербанев согласно кивал. К Лиховид, как мне показалось, вернулось доброе настроение, и на обратном пути, когда мы подъезжали к селу, она спросила:

— Хотите посмотреть дендрарий?

По тропке, вьющейся меж кустов и деревьев, мы вошли в рощу. Трава, мокрая от росы, прохлада густого зеленого полога, блики солнца на голубой хвое елей, высокие гибкие стволы чозении, трепет кленовых листьев... — на миг я потеряла представление, где нахожусь. В абаканских степях? Или в Приморье? Или в таежной Сибири? А может, в подмосковном лесу? Но насладиться этой географической круговертью не дали комары — таких злых, одичавших от безлюдья я еще не встречала. Нина Ивановна выпалывала сорняки возле куста можжевельника и, глядя на меня, весело смеялась: ее комары не трогали.

Потом Нина Ивановна рассказала, что они думают создать на базе дендрария ботанический сад. Сохранить генетический фонд местной флоры, обновить, обогатить его, чтобы дать начало еще многим : зеленым островам в этом краю.

Пожар № 105

Стоял жаркий июльский день. Лохматые тени облаков лежали на желто-зеленой земле. Их становилось все больше, причудливых серых пятен, покрывавших поля и светло-коричневые ленты дорог.

— Хорошо, — сказал Исаковский, — пахнет дождем.

— Похоже, — ответил Горбач.

Викентий Алексеевич Исаковский, командир Хакасского звена авиационной охраны лесов, и Андрей Михайлович Горбач, начальник Таштыпского авиаотделения, совершали патрульный полет на Ан-2, чтобы уточнить карту пожаров на сегодня. Сезон «горимости» был в разгаре.

Здесь, на юге Красноярского края, этот очень опасный сезон длится без малого полгода — с апреля — мая по октябрь, и все, это время экипажи самолетов и вертолетов, летчики-наблюдатели, парашютисты и десантники находятся в состоянии боевой готовности. Под их защитой почти девять миллионов гектаров леса, а погоды здесь нередко стоят такие, что от жары сворачиваются зеленые листья, бьют в горах сухие грозы...

— И на перевале тучи, — радуется Горбач. — Пожалуй, добьет дождь тот очаг...

Как-то незаметно пролетели мы над равнинами Хакасии и вошли вместе с облаками в горы. Облака становились все темнее, в редких уже разрывах мелькал коричневый от дождей Енисей. Летчик гонял машину кругами над местом прошлого пожара, и наблюдатели, теперь уже проклиная облачность, закрывшую от них землю, всматривались в лесистый склон горы. Видны темно-рыжие проплешины, черные обугленные стволы, поваленные ветром деревья — ветровал... Но дыма незаметно.

— Трудно было ребятам прыгать на эту тайгу... — нарушает молчание Исаковский. — Однажды здесь же, неподалеку, тушили. Так одного парашютиста отнесло ветром. Прямо в Енисей...

— Спасли?

Викентий Алексеевич поворачивает ко мне свою крупную голову, кивает.

У Исаковского спокойные глаза, несуетливые движения. Наверно, думаю я, он был так же нетороплив и выдержан, когда однажды их патрульный самолет попал в горах в нисходящий поток. Летчик был молодой, неопытный — самолет потерял высоту, скорость и упал, перевернувшись, в реку... Хорошо еще, рассказывал Исаковский, что успели сорвать дверцу, течение выбросило ребят на камни. Один из членов экипажа переплыл реку, двое остались ждать помощи посредине реки. Было начало мая, холодно, а они почти раздеты... Наконец пришли люди, на лодке переправили их на берег, и они уже ночью тайгой добирались с факелами до охотничьей избушки.

Это было более десяти лет назад. Викентий Алексеевич помнит этот день так же отчетливо, как и тот, когда попал на высоте в пыльную бурю; помнит, как однажды, сбрасывая вымпел леснику на Большом пороге, шли опасно низко над узким ущельем... Штурман и командир авиазвена Исаковский налетал более четырех тысяч часов и, по собственному признанию, «чувствует себя в самолете лучше, чем на земле». Почти двадцать лет работает он в этих краях и частенько с благодарностью вспоминает своих мать и деда, костромских лесников, научивших его любить н чувствовать лес.

...Длинными космами кинутся облака под крылом самолета. Мелькают вырубки — светлые пятна среди темной тайги. Они словно усеяны спичками. Исаковский многозначительно переглядывается с Горбачом. Понятно: лес в основном вывезен, а это остатки... Какая богатая пища для огня!

Уже видна серебристая лента реки Абакан. Пролетаем над городом Абаза, пересекаем реку и сразу, на лесистом склоне, замечаем густой дым: темные пряди смешиваются со светлыми, крутятся под ветром, расстилаются над лесом.

— Горит кустом. Шесть точек,— говорит Горбач. — Здесь уже работают десантники и лесники. Задавят, — уверенно замечает он.

Но вдруг на спокойные лица наблюдателей легло напряжение: они одновременно заметили густой дым на склоне другой горы. Видно, новая точка... И где? Рядом с желтой поляной, на которой лежит рядками скошенное сено!

— В Таштып, быстро!

Едва приземлившись на желтом выжженном аэродроме Таштыпа, Исаковский и Горбач скрылись в домике авиаотделения. Исаковский сел к рации. В Абакан пошло сообщение о новом очаге. Горбач склонился над картой вместе с молодыми летчиками-наблюдателями.

— Ребята, возле Абазы новый пожар, — сказал он. — Рассчитайте кольцо — Таштып, Малый Таштып, устье реки Малый Абакан... Уходим с десантниками на разведку.

Я вспомнила, как в Абакане, просматривая документы авиазвена, наткнулась на описание пожаров: «Пожар № 6 квадрат 167... обнаружен 30 апреля в 14 часов 30 минут. Высажено 19 человек. Сильным ветром был раздут и действовал до 6 мая. Затем был локализован на площади 350 га. Ликвидирован пожар 8 мая на той же площади. На его тушении работало 19 человек АПК (авиапожарной команды), 60 мобилизованных и 6 человек наземной лесной охраны».

И сейчас, сидя на таштыпском аэродроме, понимаю, что пройдет несколько дней, и описание «нашего» пожара в районе Абазы, 105-го в этом сезоне, ляжет в документы такими же сухими, четкими строчками. И только человеку, знающему, что такое лесные пожары, они скажут, сколько напряженных минут пережили за дни его тушения и Исаковский, и Горбач, и молодые парашютисты, прыгающие на горящий лес, и все те, кто боролся с огнем, чтобы спасти тайгу.

В стороне от дорог

Мы стояли на углу Аллеи каменных изваяний, и Эра Севастьянова нетерпеливо вглядывалась в поток машин, мчащихся по широкой улице Абакана. Наконец от потока отделился «газик», обогнул аллею и остановился около нового дома, в нижнем этаже которого размещался Хакасский областной краеведческий музей. Из машины выпрыгнул коренастый парень в куртке защитного цвета.

— Геннадий Вертопрахов. Абаканский клуб подводного спорта,— как-то очень по-военному представился он и распахнул перед нами дверцу «газика».

Из слов Севастьяновой я уже знала, что подводники собираются работать в Красноярском море, где скрыто под водой много курганов и наскальных рисунков, и попросили Эру Антоновну, археолога и сотрудника музея, уточнить место погружений. Севастьянова охотно согласилась, тем более что по пути к будущему лагерю подводников она могла еще раз осмотреть «свои» писаницы на высоком скальном берегу.

«Газик» долго петлял по пыльным степным дорогам, а потом полез на зеленый холм. Снизу холм выглядел пологим и невысоким, но теперь, казалось, превратился в крутую гору. Не добравшись и до середины, шофер выключил мотор, подложил камни под задние колеса, и мы по выжженному склону поднялись на перевал.

...Вокруг расстилаются желто-зеленые склоны, прочерченные овечьими тропами. Повсюду камни могильников, покрытые пустынным загаром, сложенные из камней зубцы, похожие на останцы.

— Оборонительная стена, смотрите, — Эра показывает на пунктир зубцов, переходящий с горы на гору. — В случае опасности хакасы уводили под ее защиту женщин, детей, сгоняли скот. И могильники — видите? — идут с внутренней стороны оборонительной стены, чтобы не достались врагу...

Солнце висит в небе расплавленным шаром и жарким золотом заливает склоны. Как в этом зное выжили, не потеряли краски ярко-синий дельфиниум, белые стрелки дикого лука, лиловые куртинки эрбена, священной травы, желтый рогозник? От медового запаха разнотравья, от простора, от сознания, что могла уехать и не увидеть всего этого, не увидеть настоящей Хакасии, меня охватило волнение.

Эра почти бегом поднялась на соседний склон. Ходила она удивительно легко. Тоненькая, в джинсах, она скакала с камня на камень, не чувствуя ни тяжести подъема, ни изнуряющей жары...

Мы шли от горы к горе, петляя по склонам, лишь иногда останавливаясь в низинках, где росла черемуха; черные вязкие ягоды немного утоляли жажду. Впереди маячила широкая спина Геннадия. Я шла за ним, доверяя выбранному пути, а в голове бродили мысли, подхлестнутые этим неожиданным путешествием.

...Хакасию часто называют музеем под открытым небом. И это не преувеличение: по предварительным подсчетам, на ее территории около 30 тысяч археологических памятников. Курганы всех эпох и времен, наскальные рисунки — писаницы, стелы, крепости, остатки оросительных систем, стоянки эпохи каменного века, древние захоронения, клады, наконец, всемирно известные енисейские каменные изваяния — народы, разных времен оставили о себе память в степях Хакасии...

Как сохранить эту память сегодня, когда чуть ли не на каждом метре работает экскаватор и ковш его вместе с песком нередко поднимает из земли старое оружие, древние украшения, монеты?

В Абакане я листала составленный археологами фотоальбом, каждая страница которого вызывала боль. Под фотографиями подписи: «Древние рисунки на Салбыкском кургане уничтожаются «автографами», «Курган эпохи раннего железного века разрушен строителями автодороги», «Курганные могильники разрушаются распашкой на полях».

На раскопки в Хакасии в эту пятилетку выделено полмиллиона рублей; закон об охране памятников, принятый недавно, обязывает строителей сообщать о каждом факте находок и включать в смету средства, необходимые для проведения раскопок. Все это так.

Но не стоит ли подумать о том, чтобы поставить Хакасию на особый учет в Государственной инспекции по охране памятников истории и культуры? Создать, быть может, при облисполкоме специальную комиссию по охране археологических памятников, организовать археологическую «скорую помощь» и, конечно, поторопиться с созданием Музея древнего искусства и истории...

Наконец-то повеяло прохладой. Впереди открылись синие, зажатые взгорьями заливы Красноярского моря. Эра стоит на высокой скале, уступами падающей в воду, машет нам рукой. Осторожно спускаемся к первому уступу: камни летят из-под ног, долго слышен затихающий грохот. Вдруг на плоской каменной плите, защищенной сверху, как козырьком, другой плитой, вижу: бежит олень, раскинув ветвистые рога, пляшет человечек в юбке, другой замахнулся плеткой, гонит зверя... Загадочное животное по-кошачьи изогнуло спину, огромные орлы распластали крылья. Они и сейчас летают над нами, совсем такие же, как много веков назад, когда древний художник сидел здесь, под этим навесом, дышал степным ветром и пел-рисовал то, что видел...

— Эра Антоновна, какой это век? — спрашивает Геннадий.

— Раннее средневековье. Шестое-девятое столетие. Но здесь есть и другой фриз, с быком, — тот выбит до нашей эры...

Снова грохочут камни. По узенькой полочке, прижавшись вплотную к каменной стене, огибаем скалу. Эра протягивает мне руку и, словно извиняясь за свою ловкость, говорит:

— Я часто хожу сюда со школьниками. Делаем эстампажи. Нельзя, чтобы это исчезло бесследно, да и когда я работаю с ребятами, как-то спокойнее становится на душе...

— Почему?

— Смотрите. Вот фриз с быком. Видите скол? Кто-то взял и отколол кусочек рисунка. Просто так. Для себя. Слов не находишь, когда видишь такое... Очень прошу вас, не называйте гору, где эти рисунки! Боюсь за них. Знаете, это целая проблема — спасти памятник для человека... от человека. Легче спасти от экскаватора. Вот поэтому я и люблю работать с ребятами: чувствую, что растут защитники этих бесценных камней...

Подошел Геннадий. У него сжались кулаки, когда он увидел скол рядом с силуэтом быка.

— А о петроглифах Саянского каньона слышали? — спрашивает Эра.

Мы по-прежнему стоим на узкой полочке. Геннадий помогает Эре эстампировать рисунки, а она, натирая копиркой белый лист папиросной бумаги, приложенной к изображениям, рассказывает о Саяно-Тувинской экспедиции ленинградских археологов.

...Они работают в Туве, недалеко от Шагонара, в урочище, которое попадает в зону затопления Саяно-Шушенской ГЭС. Исследуют петроглифы, высеченные на высоте трех-пяти метров над быстрыми водами Енисея. Изображения выполнены в основном точечной техникой на поверхности монолита. Представлены эпохи бронзы, раннего железа, средневековья. Большинство рисунков уникальны, не имеют пока аналогий среди петроглифов Сибири и Центральной Азии. Саянскую писаницу, случается, заливает во время сильных наводнений; ветры, смена температур, века и тысячелетия — все это не прошло бесследно. Образовались трещины, из-за которых археологи боятся сегодня тронуть скалу. «Конечно, этот памятник изучали и будут изучать, — грустно сказала Севастьянова. — Но снятые с рисунка копии никогда не заменят оригинала...»

Наш необычный рабочий день близился к концу. Выбрано место для работы подводников, Эра Антоновна сняла эстампажи, которых недоставало. А мне приоткрылась Хакасия, лежащая пока в стороне от дорог...

Картина Большого порога не оставляла меня во время всего путешествия по Енисею и енисейским берегам. Может быть, потому, что огромный край, вступивший на стезю серьезных преобразований, невольно ассоциировался с человеком, преодолевающим порог. Человек этот идет на многих моторах, идет осмысленно, помня, что природа благосклонна лишь к тем, кто считается с ее законами.

Пройдет несколько лет, и Большой порог скроется под стометровой толщей Саянского моря. Перед человеком встанут новые «пороги», рожденные измененной им природой, новые проблемы, а Большой порог будет жить как символ грозной силы Енисея и смелости тех, кто проходил его.

Л. Чешкова, наш спец. корр.

Красноярский край

(обратно)

Под золотым зонтом

На моей школьной физической карте мира Бирма была окрашена в хмурый зеленый цвет, который называют защитным. Возможно, картографы исходили при этом из звучания слов «Бирма», «Рангун», по-солдатски отрывистого и грубого. Однако названия эти англизированы. Бирма была колонией Великобритании. Сами бирманцы называют свою страну «Бама» или «Мьянма», да и «Рангун» по-бирмански звучит куда мягче: «Янгон». Кто знает, быть может, страна с девичьим именем «Мьянма» и на картах была бы окрашена по-другому.

Когда-то, рассматривая карту, я представлял себе Бирму заболоченным, заросшим желтой осокой лугом, на котором стоит одинокое дерево, наклонившееся в сторону Бенгальского залива. И какова же была моя радость, когда из окна поезда Рангун — Мандалай я увидел и это узловатое дерево, и этот пасмурный луг.

Какого цвета Бирма? Мне кажется, она золотисто-зеленая, вся в белых и желтых искорках пагод. Гористая на севере, холмистая на западе и востоке, равнинная в центре, болотистая на юге, Бирма напоминает широкую чашу, до краев налитую влажной тропической духотой. На дне этой чаши — желто-коричневые рисовые чеки, красноватые дороги, широкие проспекты Рангуна, красные стены Мандалая, серо-зеленые руины Пага-на. И все это видишь как сквозь толщу светло-желтой воды.

Есть еще одна возможность сравнения. Представьте себе огромный, во все небо, золотой зонт. Все, что под ним, находится в тени, но в тени особой, солнечно-желтой : она скрадывает цвета, обостряет контуры и бросает отсветы на темную зелень, на красную землю, на смуглые лица людей. Вся Бирма как будто в тени большого золотого зонта.

Что такое «столовая»?

Мои студенты (а я приехал в Бирму преподавать русский язык) не встали при моем появлении, но застыли, положив руки на стол, с выражением тревожного ожидания. Я увидел, как мне показалось, группу невысоких сухощавых подростков, одетых совершенно одинаково.

Черная короткая курточка поверх белой тенниски и длинная светлая, как бы выгоревшая, юбка. Лишь позднее я узнал, что среди моих студентов есть степенные люди, семейные, многодетные, постарше меня; многие обременены солидными должностями. Служащего, пришедшего изучать русский язык в порядке повышения квалификации, с отдаленными видами на загранкомандировку либо на продвижение по службе, от простого ремесленника, которого привел на занятия глубокий интерес к нашей стране, отличало немногое: первый старался сохранить равнодушный, утомленный вид, второй напряженно и искательно улыбался. Девушки в узких и длинных, до щиколоток, юбках (только не клетчатых, как у мужчин, а розовых, желтых, сиреневых), с цветами в волосах, в нарядных белых блузках сидели, словно оцепенев, и упорно не поднимали глаз. Тогда я еще не знал, какого труда будет стоить заставить их говорить в аудитории чуть погромче: из деликатности они будут отвечать на мои вопросы чуть ли не шепотом, похожим на шелест опавших листьев.

Аудитория напоминала веранду в каком-нибудь причерноморском доме отдыха. Бетонный пол, широкие, во всю стену, забранные решетками окна, огромный пропеллер фена под потолком. Все помещение залито зеленоватым светом. За окнами плескался тяжелый тропический дождь; хлебные деревья, увешанные желтыми пупырчатыми курдюками плодов, содрогались от потоков воды. Раскрытые зонты студенты составили в углу, с них натекла порядочная лужа. На спинке стула у каждого студента висела пестрая матерчатая сумка сдлинной широкой лямкой. На уголке стола — прямоугольная алюминиевая коробка с завтраком (у нас в таких коробках кипятятся медицинские инструменты).

Чего они ждали от меня? Я был уже осведомлен о том, что русский язык навряд ли пригодится кому-нибудь из них в работе: один из выпускников русского отделения открыл фотостудию в районе Камают, другой работает на заводе безалкогольных напитков, третий преподает арифметику в начальной школе, четвертый торгует рисовой лапшой на рынке Аун Сана. Чиновники министерств иностранных дел и иммиграции, обязанные пройти курс обучения в Институте иностранных языков, постарались попасть на японское отделение: и язык полегче, и перспективы, так сказать, более очевидные. Но эти — эти пришли к нам по собственной воле, и на долгие четыре года русский язык станет значительной частью их интересов, их жизни.

У бирманцев врожденное пристрастие к теоретической стороне предмета, и нет для них большего удовольствия, чем штудировать грамматические тонкости языка. Но здесь за этим стояло еще и другое: они хотели не только знать наш язык, они хотели больше и лучше знать нас.

Наверно, им не верилось, что когда-нибудь они заговорят по-русски. Устойчивое мнение, что русский язык нечто непознаваемое, громоздкое, пугающе сложное, сковывало их, заставляло с напряжением ждать первого русского слова. И слово было сказано, и ничего катастрофического не произошло. Не рухнули стены, муссонный дождь не превратился в крупный, хлопьями, снег. Студенты облегченно заулыбались, задвигались, зашелестели тетрадками.

Большое удовольствие было работать с этими людьми. Дотошные, усидчивые, пунктуальные, они с увлечением, склонив головы набок и по-особому упираясь локтями в стол, вычерчивали таблички, затаив дыхание выписывали русские буквы. Бирманское письмо графически очень красиво, строчка на бирманском языке напоминает велосипедные гонки: сплошные колеса и мелькание спиц.

И странным образом русские фразы в тетрадях моих студентов становились похожими на велотрассы: все мелкие особенности моего почерка копировались с «бирманским акцентом».

Поднимаясь по вызову к доске, студенты деловито распускали узлы своих юбок и вновь затягивали их потуже (так лесоруб затягивает пояс перед тем, как взяться за топор), и лица их при этом мужественно застывали. Фонетика наша давалась бирманцам с трудом, их модуляции напоминали крики чаек, а на шипящие звуки первое время бирманцы реагировали странно: произнесешь им слово «общежитие» — они вытягивают шеи и начинают с беспокойством оглядываться, как будто слышат шипение очковой змеи. Слова «Мандалай», «Шведагон», «Иравади», написанные русскими буквами, приводили их в бурный восторг: даже тихие студентки начинали возбужденно переговариваться и смеяться. Маленькие чудеса познания радовали их, как детей.

И вот лед опасения растаял, языковой барьер преодолен. Но как же трудно оказалось растолковать им мельчайшие реалии нашего быта! Столовая в их сознании ассоциируется с лавчонкой под пальмовым навесом, где бойкая торговка печет на костре лепешки из мелких креветок, гастроном им видится как рыночный ряд, а понятие «квартира» имеет смутные очертания: то ли это одноэтажный особняк с кондиционерами и крошечной пагодой на террасе, то ли комната в домике из черных просмоленных досок с белыми резными карнизами и наличниками.

Изучение чужого языка не проходит без последствий: говорят, что даже по лицу человека и его манерам можно определить, каким иностранным языком он владеет. И через полгода обучения студенты французского отделения становятся шумными и говорливыми, японисты чинно и пунктуально соблюдают академический этикет, воспитанники профессора из ФРГ делают попытки отпустить бороду и щеголяют в легкомысленных рубахах и потертых джинсах.

Наши же студенты все больше напоминают обычный московский поток: после занятий, шумно дискутируя, они вместе отправляются куда-то по своим коллективным делам, утром, придя чуть пораньше, увлеченно «перекатывают» друг у друга задания, перешучиваются по-русски и совсем уже по-нашему организуют шефство над отстающими. Общительные и дружелюбные от природы, они долгие часы проводят у меня на квартире за чашкой чая. Мы спорим, разговариваем, обсуждаем глобальные проблемы, и я все больше и лучше начинаю их понимать.

Что же за люди бирманцы?

Бирманец легко перенимает, но при всех условиях он остается бирманцем, не похожим ни на кого иного, кроме самого себя. Общение со студентами приучило меня не отмахиваться от этой непохожести, искать ее, пытаться объяснить ее — хотя бы для себя самого.

Не надо даже углубляться в суть предмета: начнем с того, что бирманцы одеваются по-другому, и наши критерии в этом вопросе к ним совершенно неприменимы.

В брюках ходят хулиганы

Рангунскую уличную толпу назвать пестрой нельзя, хотя бирманцы одеваются ярко. Особенно женщины. Стройные, в большинстве миловидные, они ходят неспешно, как будто нарочно сбиваясь в группки, одетые в одинаковые или сходные, тонко подобранные цвета. Собираясь в воскресенье в пагоду, девушки по возможности наденут юбки одинакового цвета и, чинно гуляя вокруг главной ступы Шведагона, постараются держаться рядом в толпе.

По улицам здесь ходят очень медленно, почти осторожно, не видно спешащих людей, не слышно громких голосов, только приглушенное шлепанье сандалий. Сама одежда диктует законы: в длинных юбках и шлепанцах на босу ногу довольно сложно спешить.

На мужчинах юбки в мелкую клетку и короткие курточки, по праздникам белые. Знаменитые шапочки в виде светлой косынки с узлом на боку я видел только на депутатах Народного собрания, когда они съезжались на сессии. По одежде отличить начальника департамента от простого клерка очень сложно: лишь постепенно, присмотревшись, можно судить о социальном положении и достатке по фактуре ткани, степени изношенности курточки. Выделяться одеждою здесь не принято.

Бирманец привержен своей национальной одежде: надеть европейские брюки для него означает чем-то поступиться, а то и пуститься во все тяжкие, в разгульную жизнь и чуть ли не в ночные грабежи. Я не преувеличиваю: студенты совершенно серьезно рассказывали мне об одном сынке состоятельных родителей, который дома носил исключительно юбку, и все считали его благонравным юношей, пока не узнали о том, что ночью он надевает брюки и выходит на большую дорогу с ножиком в руке. Здесь вот еще в чем дело: поток дешевых западных фильмов дает рядовому бирманцу возможность сопоставить одежды и нравы, и перед ним во всю свою величину встает образ «человека в брюках», человека насилия, человека, способного на все. Бирманец миролюбив. За три года в Бирме мы только однажды стали невольными свидетелями уличного инцидента, и зачинщиками конфликта — действительно! — были молодые люди в европейской одежде.

Конечно, нет правил без исключения, и некоторые студенты института (я об этом уже говорил) приходили на занятия в джинсах. Не помню, чтобы кто-нибудь осуждал их: бирманцы вообще отличаются большой терпимостью и, в частности, в вопросах одежды. Глядя на европейскую женщину с голыми ногами, бирманец не раздражается (как это бывает в некоторых странах), он просто добродушно посмеивается. Ему это так же забавно, как было бы нам, если бы мы увидели взрослую даму в детсадовском фартучке с накладным карманом. В коротких юбчонках здесь ходят только школьницы — лет до восьми.

Все, что летает, бегает и растет

Мне довелось побывать во многих бирманских домах. Центр праздничного стола здесь всегда огромное блюдо вареного без единой жиринки пресного риса, которое со всех сторон обставлено большими и малыми мисочками с приправами. Гость волен смешивать все, что его душе угодно, в своей глубокой чашке, орудуя при этом вилкой и ложкой. Хозяйка следит лишь за тем, чтобы рис в его чашке не кончался.

Бирманцы очень разборчивы и щепетильны в еде. У них существует множество строгих пищевых запретов. Студенты предупреждали меня, что ни в коем случае не следует есть арбуз с утиным яйцом, редьку с сахаром. Нам кажется странной сама постановка вопроса: кому придет в голову смешивать такие разнородные продукты? Однако вся бирманская кухня основана на смешениях: здесь в самых причудливых комбинациях сочетают рыбу и мясо, креветок и птицу. Продукты бирманцы расходуют очень экономно и готовят чаще всего в размельченном до кашицы виде. «Кто ест много мяса, у того будут зубы болеть», — уверяют они.

Из риса бирманцы делают тонкую лапшу, которая служит основой двух самых типичных блюд: мохинга (с рыбной подливкой) и каусве ( с мясной).

Бирманскую мохингу я запомнил на всю жизнь. Дело в том, что, раз отведав ее в гостях и не придя в восторг, я из вежливости долго ее расхваливал. И прослыл среди своих бирманских знакомых горячим приверженцем этого блюда. И каждое воскресенье в шесть часов утра — здесь встают очень рано — раздавался стук в мою дверь: на лестничной площадке стоял жизнерадостный студент с ведром (именно с ведром) мохинги. Мне ничего не оставалось, как полюбить это вкусное и питательное блюдо. И по сей день по воскресеньям, во сколько бы ни лег, я просыпаюсь в шесть часов утра от непреодолимого желания вкусить мохинги.

Поразительно отсутствие в Бирме молока. Это питание, «приготовленное для человека самой природой», для бирманца практически не существует. Мой знакомый с гордостью говорил о своем двухлетнем ребенке: «А сынок совсем уже вырос, молока ему больше не надо, он ест рис как взрослый». Очень трудно понять причины, побудившие народ с тысячелетней историей добровольно отказаться от молока. Что бы там ни говорили любители экзотики, кокосовое молоко служит плохой заменой настоящему!

Бирманцы охотно признают, что их приправа «напиджо», приготовленная из протухшей, измельченной и пережаренной рыбы, вряд ли придется по вкусу иностранцам. Зато и наши кушанья далеко не всегда вызывают в Бирме восторг. Накрыть праздничный стол стоило нам немалых трудов. Бирманская повариха испытывала у нас немалые трудности: однажды она принялась жарить балтийскую селедку нежнейшего посола. Узнав, что мы намерены потребить селедку в сыром виде, она буквально онемела от ужаса. Зато в различных частях страны отлавливают (и великолепно готовят), например, змей и крыс. Мы лакомились в Аракане жареной кукушатиной и орлятиной, а в Татоне — воробьятиной, которая оказалась довольно вкусной. По Рангуну ходят ребятишки с огромными рогатками в руках и тяжелыми глиняными шариками отстреливают на обед ворон.

Один из принципов бирманской кухни — это абсолютная свежесть продуктов. Даже протухшая рыба напи, которая идет на приготовление названной выше приправы, должна быть, если можно так выразиться, абсолютно свежей. Поэтому хозяйки здесь закупают продукты понемногу на каждый день (а то и два раза на дню).

Любопытное зрелище представляет собой обычный городской рынок. Как правило, это обширный сумрачный сарай либо лабиринт рядов под тентом, заваленных ананасами, кокосовыми орехами, бананами, папайей, манго, дурианами. Обилие странной, чуть ли не инопланетной зелени. Светло-зеленые пупырчатые огурчики (но не огурчики явно); светло-красные мохнатые шарики, висящие связками наподобие лука; усатые черные рыбешки, скачущие по прилавкам; горы бледных креветок; страшные крабы со связанными клешнями. Симфония пряных запахов. В проходах — разносчики, мальчишки, монахи с серебряными чашками, где тихо бренчат алюминиевые монеты. Заговорите здесь по-бирмански, и цены для вас будут сбавлены процентов на двадцать пять. Хозяйки проходят от прилавка к прилавку, брезгливо, двумя пальчиками, пошевеливают продукты и как бы между прочим спрашивают о цене.

Курочка в бумажке

В Рангуне множество мелких индийских, китайских и бог весть каких ресторанчиков, посещать которые любят и бирманцы и иностранцы.

Вообразите небольшую, на восемь столиков, чайную, напустите в нее мух сколько влезет, забросайте пол окурками зеленых сигар и расставьте среди немыслимо засаленных столов такие же засаленные тяжелые деревянные стулья. Под закопченным потолком надо подвесить новехонький, японского производства, сложновращающийся вентилятор, а возле конторки, у распахнутой двери, за которой хлещет муссонный дождь и несется обильным потоком вода, смывающая уличные отбросы, надо посадить голого по пояс администратора с красным от бетеля ртом. Это и будет типичный ресторан в Нижнем Городе.

Боюсь, что я уже испортил вам аппетит. Себе не испортил, поскольку уже прикидываю в уме, каким примерно блюдом должен славиться вымышленный мной ресторан. Возможно, это будут лягушки: вот они, сидят в кадке, выставленной на улицу и на три четверти наполненной водой. Нет, на лягушек вы вряд ли попадете, слишком короток их сезон. Скорее всего там окажутся угри: когда сезон лягушек отойдет, угри будут запущены в ту же кадушку, чтобы любознательный посетитель, запустив руку по локоть, мог выбрать себе на обед самого жирного и самого живучего.

Администратор ухмыляется из-за столика, а навстречу спешит чистенько одетый, гладко причесанный хозяин заведения. Он вежливо хихикает, потирает от удовольствия ручки: как же, как же, такие гости, именины сердца, можно сказать. Ведет он вас к свободному столику, обмахивает его краем своей бледно-серой клетчатой юбки (обмахивает, не касаясь поверхности, поскольку очень опрятен). Все едоки, какие есть в зале, — чиновники, поскидав шлепанцы и низко наклонившись над столиками, кушают рис с цветной капустой и креветочками; какие-то простолюдины, вольготно закинув ногу на ногу и шевеля босыми пальцами, кейфуют, не снимая зеленых шляп, с сигарами и бутылочками содовой воды, — все посетители разом оборачиваются в нашу сторону и сосредоточенно наблюдают, как мы рассаживаемся.

Что выбрать? Сначала, разумеется, тайский супчик, острый, кисленький, зеленый, с крупно нарезанными овощами. Затем обжаренные до хруста цыплячьи ножки с ананасами и орешками кэшью; жирный угорь, мелко накрошенный и мягко прожаренный; креветки в тесте и, разумеется, коронное блюдо заведения — курочка в бумажке. Приносят на огромном блюде ворох промасленных пакетиков, в каждом из которых — небольшой ломтик курятины, темный грибок, похожий на свинушку, и какие-то толстые зеленые травки — все пропеченное, острое, истекающее соком, пропитанное жиром.

«Йеге, пангуэ!» — «Стаканы и лед, пожалуйста», — скажет кто-нибудь из наших старожилов, и эта нехитрая просьба вызывает восторг посетителей и обслуживающего персонала. Бирманцев очень трогает, когда с ними разговаривают на их языке.

Мы уже давно закусываем жареными креветками, макая их поочередно в блюдечки с черным, красным и зеленым соусами, а публика все никак не может успокоиться и вернуться к своему первоначальному занятию, смеясь и на все лады повторяя: «Йеге, пангуэ, мья-мья». Ликуют бедняки, для которых, возможно, это самое примечательное событие за весь день, чиновники пускаются с ними в какие-то страстные диспуты, а мы с вами едим все перечисленное выше вперемешку, орудуя кто красными пластмассовыми палочками, кто глубокой фаянсовой ложкой, а кто и просто руками.

Монахи и послушники

Исстари слова «монах» и «учитель» («сэйя») были в Бирме синонимами. По степени уважения, как говорят бирманцы, монах и учитель находятся на третьем месте после Будды и родителей.

Эта Древняя традиция связана с тем, что каждый ребенок мужского пола должен был пройти в монастыре курс обучения — послушничества. Монахи учили детей палийской грамоте (пали — язык, родственный санскриту, на нем написано большинство священных буддийских книг), а также доходчиво излагали житие Будды.

Послушничество мальчика в монастыре, теперь сведенное до трех-четырех дней, и поныне остается большим событием в жизни каждого бирманца. Для всей деревни (а в городе — всего квартала) устраивается пышное празднество, после которого обритый наголо, облаченный в новенькую рясу-тинган подросток едет в монастырь на арбе, запряженной буйволами, либо на «джипе», во главе многочисленной процессии родных и знакомых, всем своим видом выражая ликование.

К этой церемонии родители относятся серьезно и искренне верят, что даже самое короткое пребывание в монастыре перерождает мальчика и физически («После этого целый год не болел») и морально («Раньше шумный был такой, баловной, а теперь не грубит, разговаривает тихим голосом»).

В монастыре мальчишки хором, по ускоренному методу, разучивают ходовые строки из священных книг: «Все изменяется, все печально, все нереально...» Они собирают милостыню по утрам, не едят после полудня, а вечером ложатся спать вповалку на полу монастыря; и какая же радость для родителей и для всей улицы, когда мальчик, потупясь, проходит мимо отчего дома с нищенской чашей в руках!

Первое время странно видеть, как малолетний монашек гоняет по улице мяч и, широко улыбаясь, машет иностранцам рукой. А мальчишка и не думает грустить: он гордится своим временным саном...

Нередко послушниками становятся и взрослые люди, которые по каким-то причинам не выполнили этот обет вовремя.

Один наш знакомый, мелкий служащий, человек немолодой и семейный, поссорившись с женой, объявил, что уходит на два месяца в монастырь, и исполнил свою угрозу. Супруга отнеслась к его постригу довольно спокойно: это было уже не первый раз.

Для бедной монашеской братии традиционное утреннее подаяние действительно является единственным источником пропитания. Но в монастырях побогаче давно уже отступили от строгих правил: собранный рис раздается нищим у входа, а на монастырской кухне тем временем готовится кое-что повкуснее.

Даже сама процедура собирания милостыни, обязательная для монахов, приобрела оттенок деловой договоренности. Хозяйки по утрам выносят рис не всем подряд, как изображается на местных благостных открытках (цепочка потупившихся монахов и бегущие вслед за ними женщины), а только постоянным, своим. Если же в квартале с горшком в руках появился незнакомый монах, он может рассчитывать лишь на вежливое «кдобадийя», что означает «очень жаль, учитель, но я уважаю вас просто так».

Приходя в первый раз за подаянием, монах обязан представиться хозяйке, которую он облюбовал, объяснить ей, какова причина его появления в здешних местах (скажем, прибыл из провинции изучать санскрит), и хозяйка придирчиво выясняет, сколько времени он собирается у нее кормиться. Если срок ее не устраивает, она откровенно говорит, что на горшок риса он может рассчитывать такое-то время, а затем должен поискать кого-нибудь еще.

Гороскопы и звезды

От многих бирманцев я слышал, что смерть в очень редких случаях означает прекращение существования: только истинные праведники умирают окончательно, уходя, как Будда, в абсолютную нирвану. Обыкновенные же грешники обречены влачить бесконечную цепь непрерывных перерождений, являясь на свет в новом обличье буквально в момент очередной смерти.

Не следует переоценивать значение этой догмы в жизни рядового бирманца. Он привязан к своему нынешнему существованию не меньше, чем мы с вами. Но весь склад его религиозного мышления нацеливает его на неокончательность нынешнего бытия. Отсюда смутное недоверие к жизненному успеху, уклончивое отношение к постановке отдаленных целей.

Во всяком случае, до сих пор еще руководители бирманских учреждений, издавая приказ по случаю кончины сотрудника, заканчивают этот документ фразой, разрешающей усопшему «распоряжаться собою впредь по своему усмотрению».

Бирманец может смутно помнить дату своего рождения, зато он точно знает, в какой день недели и в какой час родился, потому что от этого зависит его имя и его гороскоп. Имена всех родившихся в понедельник начинаются с К и Г, во вторник — с 3 и С и так далее. Впрочем, не совсем: в бирманской неделе восемь дней, поскольку среда делится на два дня — дообеденный и послеобеденный. Соответственно у родившихся в дообеденные и послеобеденные дни разные инициалы. Родиться в среду после обеда — большое невезение, ну а тот, кто изловчился это сделать до обеда, может рассчитывать на семнадцать лет безбедной жизни, после чего пройдет десятилетний период разнообразных неудач. Те, что появились на свет в понедельник, по бирманским понятиям, как правило, ревнивы, во вторник — честны, в среду — вспыльчивы, но отходчивы, в четверг — мягки, в пятницу — болтливы, в субботу — сварливы, в воскресенье — скупы. Это сведения из самого несложного общего гороскопа, который зарифмован и распевается ребятишками наподобие считалки. «В понедельник, братцы, по числу пятнадцать ходит тигр, ужасный зверь, на востоке его дверь...» Общий гороскоп весьма полезен при выборе жениха и невесты. Графически он исполняется в виде круга. «Наружный круг невесты, внутри круг жениха. Найди свой день на круге — найдет тебя судьба». Один мой знакомый, родившийся в субботу, очень расстроился, узнав, что его избранница родилась в воскресенье: это крайне неблагоприятная комбинация для брака. Он, конечно, женился... но, как говорится, с тяжелым сердцем. От всей души надеюсь, что дальнейшая жизнь заставит его усомниться в правоте гороскопов.

Личный гороскоп (по-бирмански «сада»), составляемый опытным монахом при рождении ребенка и записываемый на пальмовом листе, настолько сложен, что его добротное толкование займет десяток страниц убористого текста. До сих пор еще при оформлении деловых отношений между частными лицами (главным образом, в деревне) «сада» служит удостоверением личности. Кстати, пальмовый листок, высыхая, не становится ломким, но приобретает прочность хорошо выделанной кожи. Готовый «сада» похож на кожаный футляр для очков, испещренный мелкими коричневыми письменами и чертежами. Хранить чужой гороскоп не рекомендуется, потерять же свой — к большому несчастью. Если содержание гороскопа кого-то не устраивает, его нельзя ни сжигать, ни закапывать в землю. Единственный выход — бросить в реку.

В трудные периоды бирманец обращается со своим «сада» к толкователю, который ознакомится с гороскопом и за определенную плату даст совет, как следует себя вести. Возле крупных пагод есть целые улицы всевозможных гадальщиков, толкователей, хиромантов, графологов и нумерологов — на любой вкус.

К гадальщику можно обратиться и не имея при себе «сада». Достаточно помнить день недели и час своего рождения, и вам вычислят все, что надо. В Сириаме, недалеко от Рангуна, живет знаменитый гадальщик, услугами которого, как говорят, не брезговали и министры. Гадальщик этот принимает на втором этаже собственного дома (на первом нечто вроде зала ожидания). Маленький хитренький старичок в бледной клетчатой юбке и выцветшей курточке, сидя на гладкой соломенной циновке, отвечает на вопросы с помощью бронзовых фигурок, которые каким-то образом по этим циновкам двигаются: кланяются, кружатся, скользят. Я брал эти фигурки в руки, приподнимал циновку (с любезного разрешения хозяина), но не сумел разгадать, в чем тут дело. Сами же предсказания оказались не особенно интересны.

Дорога на Лекоко

Что меня всегда удивляло в бирманцах — это их умение легко и спокойно относиться к любым житейским неурядицам. Как-то раз нам вздумалось совершить поездку в дельту Иравади. Путешествие обещало быть приятным: переправа на сампане через Рангун-реку, затем часа три на «джипе» по хорошим равнинным дорогам и еще столько же на пакетботе к морю. Нам хотелось посмотреть, как выглядит это исполинское болото именно в сезон дождей. Бирманские друзья отнеслись к нашему причудливому желанию с пониманием, но довольно прохладно: «В дельту? Пожалуйста. Под дождем? Если вам так угодно». Единственный вопрос, который задал нам осторожный коллега, звучал примерно так: «А что там, собственно, делать?» — «Купаться!» — отвечали мы.

Естественно, без провожатых нас туда никто бы не отпустил, и бирманские друзья, вообще очень легкие на подъем, принялись собираться с мудрой и неторопливой обстоятельностью. Мы намеревались захватить с собой только полотенца и зонтики и были крайне удивлены, увидев, что багаж наш составил шесть объемистых тюков общим весом около полутораста килограммов.

Прекрасным солнечным утром (выдаются такие и в сезон дождей) мы погрузились в сампан и отчалили от пристани Рангуна. Мы шумно радовались, а наши бирманские спутники сдержанно улыбались.

Дельта встретила нас неприветливо. Невесть откуда навалились тяжелые тучи, все померкло, и мы оказались стиснутыми между двумя плоскостями: небо, тяжелое, как утюг, полыхало желтыми молниями, каналы и протоки поблескивали в ответ. И разразился ужасающий ливень. Сказать, что мы промокли до нитки, значило бы ничего не сказать: брезентовые борта нашего «джипа» были предусмотрительно опущены и подстегнуты, и мы сидели в гремящей коробке кузова буквально по шею вводе. «Вернемся?» — спросил нас бирманский коллега. Отфыркиваясь, мы ответили: «Нет». Следует заметить, что бирманцы неодобрительно относятся к проливным дождям: даже монахам буддийский устав предписывает отсиживаться в сезон муссонов по своим монастырям.

В пять минут мы себя почувствовали столь же освеженными, как после купания в Карском море. А что было говорить о бирманцах: у них буквально зуб на зуб не попадал. Эта пытка водой и пронизывающим ветром продолжалась ровно столько, сколько планировалось: три часа, и ни минутой меньше. В довершение всего оказалось, что пакетбот, на который мы рассчитывали, отправляется к открытому морю далеко не так регулярно. Депутат местного совета, к которому мы зашли обсушиться (а заодно и информировать его о пути нашего следования), пришел в ужас: «Как? Вы едете в Лекоко? Да там же сейчас полным-полно водяных змей, они приплывают туда со всей дельты». Мы дипломатично молчали. Бирманский же коллега, отжимая свою юбку, рассудительно заметил, что обратный путь до Рангуна вряд ли что-нибудь скрасит, поэтому значительно логичнее двигаться вперед. Мы двинулись к пакетботу.

Пассажиры пакетбота отнеслись к нашему появлению на палубе очень трогательно. Торговки с огромными связками бананов, крестьяне и ремесленники, продавшие в столице свой товар, засуетились, уступая нам лучшие места, помогая поудобнее расположить багаж, наперебой угощали скудными лакомствами, запасенными в дорогу. Они, по-видимому, решили, что мы бедные чужестранцы, безнадежно заблудившиеся в дельте, — так оно, собственно, и было. Мы поделились с попутчиками своими припасами, уселись поудобнее и принялись извиняться перед бирманскими друзьями за причиненные им неудобства. Друзья не стали нас заверять, что все в порядке и, напротив, им очень приятно. Они лишь пообещали нам, что дальше будет еще хуже, и, присев у фальшборта на корточки, принялись грызть сушеный горох.

Увы, они оказались правы. Едва лишь наш пакетбот (двухпалубное, довольно ветхое сооружение, моторист которого сидел внизу, в машинном отделении, под зонтом) вывалил из протоки на чистую широкую воду, как началось невообразимое. Огромная волна мутно-коричневой воды, пришедшая из Мартабанского моря, приподняла судно, и, не успели мы опомниться, как причалили к верхушкам окрестных деревьев. Дальше ходу не было: слишком высокая вода, пояснили нам. Надо сказать: прибрежное население, привыкшее, наверно, к подобным оказиям, довольно оперативно пришло на помощь пакетботу. Откуда-то из чащи ветвей появились плоскодонные лодки, все пассажиры были перегружены, и мы вновь обратились к нашим друзьям с безмолвным вопросом: что делать? «А ничего, отвечали друзья. — Плыть-то дальше нельзя? Нельзя. Значит, надо оставаться на ночь». Мы робко возражали: провести ночь (уже темнело) на верхушках полузатопленных деревьев нам не улыбается. Где-то вдалеке виднелась твердь в форме то ли холмов, то ли твердорастущих пальм. «Ну что ж, — отвечали друзья, — до берега мы доберемся на лодках, а дальше до Лекоко восемь миль пешего ходу». И удивительно: ну хоть бы они рассердились или даже огорчились. Восемь миль пришлось идти по вязкому берегу, да еще с громоздкой поклажей... а ведь это мы втянули их в сомнительное предприятие.

Рисовая межа привела нас к центральной усадьбе кооператива. Председатель правления, удрученный нашим видом, выделил свободную двухколесную колымагу, и два буйвола за какие-то полтора часа доволокли нас до вожделенного Лекоко.

И тут муссоны решили сделать приличную передышку: небо над Лекоко сияло наутро головокружительной синевой. Синева эта продержалась неделю: ровно столько, сколько нам было нужно, чтобы насладиться купанием в коричневой воде среди серых и рыжих водяных змей...

...Один из рангунских толкователей, к которому я завернул из любопытства (уж очень мрачные картинки были нарисованы на стенах его балагана), настоятельно рекомендовал мне вплотную заняться торговлей рисом и ни в коем случае не подписывать никаких векселей. Взамен он обещал мне, что я непременно приеду в Бирму вторично. Здесь, право же, есть над чем подумать. Не знаю, насколько удачлив я окажусь как рисоторговец и удержусь ли от искушения подписать какой-нибудь вексель, хоть завалящий. Но меня радует мысль, что когда-нибудь, пусть не скоро, я снова окажусь среди друзей, в стране под золотым зонтом.

Валерий Алексеев

(обратно)

Хранители звонов

В Ростове Великом я бываю часто и всякий раз еду туда с каким-то особым настроением. Можно неспешно походить по городу, рисовать и писать, вдоволь поработать в местном музее. Наконец, здесь так легко приходят воспоминания...

Ноги сами ведут меня к Ростовскому кремлю. Среди сияющих белизной стен и золотых куполов особенно приметна могучая четырех арочная звонница. В сквозных пролетах ее еще издали видны огромные колокола.

Колокольный звон. С глубокой древности он сопутствовал жизни народа, созывая на битву, оповещая о пожаре, провожая людей в последний путь, приветствуя возвращение героев о поля брани.

Своими звонами издавна славились Новгород Великий, Псков, Москва. Но такого многоголосия, как в Ростове, все-таки нигде не было. На звоннице ростовского Успенского собора тринадцать колоколов. Самые большие имеют свои имена, данные народом за их голоса. Басистый «Сысой», отлитый мастером Фролом Терентьевым в 1689 году, весит две тысячи пудов. Он дает низкую ноту «до» большой октавы. Два других колокола в тысячу и пятьсот пудов — «Иолиелей» и «Лебедь», отлитые Филиппом и Киприаном Андреевыми в 1682—1683 годах, дают ноты «ми» и «соль» большой октавы, составляя с «Сысоем» мажорное трехзвучие. Из остальных колоколов точно датируются восьмидесятипудовый «Баран», отлитый Емельяном Даниловым в 1654 году, и стосемидесятипудовый «Голодарь», заменивший в 1856 году разбитый древний колокол с тем же именем.

Радостное, праздничное звучание присуще ростовским колоколам. Чуть ли не за двадцать километров от города слышны их голоса. Они словно разрезают небо и несутся навстречу путнику — гостю великого города.

Колокола расположены в звоннице в один ряд. Пять звонарей становятся так, чтобы видеть друг друга. Язык «Сысоя» раскачивают два человека. Когда-то звон производился на три различных настроя по особым нотам, составленным Аристархом Израилевым. В 1884 году в Петербурге вышла его книга «Ростовские колокола и звоны». В ней исследователь воспроизвел нотную запись древних звонов. По чертежам Аристарха Израилева в конце прошлого века были сделаны специальные камертоны. На Всемирной парижской выставке эти камертоны и исполняемые на них ростовские звоны были удостоены «Гран-при» и золотой медали.

Красота и сила воздействия колокольного звона привлекала русских композиторов, использовавших в операх, симфониях, ораториях богатейшее музыкальное наследие народа. Достаточно вспомнить «Ивана Сусанина» Глинки, увертюру Чайковского «1812 год», произведения Прокофьева, Свиридова, Шостаковича.

Все эти композиторы или слышали ростовские звоны, или знали о них. Берлиоз, Шаляпин, Горький специально приезжали в Ростов послушать звоны. Есть сведения, что и Бетховен тоже знал о них. Нотную запись их композитор получил от австрийского посла в Москве. И, как предполагают, свою «Аппассионату» он написал под впечатлением Егорьевского звона ростовских колоколов.

А вы когда-нибудь слышали, как звонят в Ростове Великом? О, это действо особенное! Его надо и слышать и видеть. Знающие люди насчитывают чуть ли не десяток звонов и их вариаций: Ионинский, Акимовский, Егорьевский. Ионафаловский, Будничный... И каждый чем-нибудь да отличается: мелодией, количеством голосов, ритмом.

Вот тишину разрезает маленький колокол-камертон. Словно в школе на переменку звонят. Его чистый голосок раздается минуту-две, пока не вступают колокола побольше. Своими тенорами они разбудили колокола-баритоны. И наконец, слышится сиплый басовый гул главного колокола — «Сысоя». Звонница оживает, начинается действо — ростовские звоны.

Нетерпеливо, еле дождавшись своей очереди, весело и напористо, будто соревнуясь, вступают «Баран» и «Голодарь». Голуби, сидящие на бревнах колокольных перекладин, словно от выстрела, разом взмывают вверх. Нет, они не испугались. Они по-своему радуются колокольному представлению: кувыркаются, падают вниз камнем, а потом сомкнутым строем идут на бреющем полете.

Я стою на верхнем ярусе колокольни (звонари давно знают меня, потому пускают к себе) и любуюсь панорамой. Как хороша отсюда надвратная церковь Воскресения. Надо будет попробовать написать ее именно в таком вот ракурсе — сверху вниз. Да и раскладку цвета можно будет сохранить, тона все чистые, яркие — голубец, золото, киноварь...

Звонари весело переглядываются меж собой и еще наддают жару. В руках у них веревки, концы которых привязаны к языкам колоколов. Звонить в колокола — не просто дергать за веревку. Мастерство это в свое время передавалось по наследству. Каждый из звонарей — прирожденный музыкант. Он и на гармошке, и на мандолине, и на гитаре умеет играть.

Пальцы поочередно с силой касаются веревки, словно перебирают струны гуслей. Звук то падает, то вновь набирает силу. Звонари играют свободно и, как в истинно народном действе, импровизируют на ходу.

В ногах у звонарей огромные цимбалины, похожие на железнодорожные шпалы. От них толстые веревки идут к языкам больших колоколов. Работа у мастеров жаркая, потому и в лютую стужу они работают в легких фуфайках. Каждый старается от души. Среди звонарей я приметил и молодого парня. Сердце радовалось, когда я смотрел на него, все вспоминал Твардовского «Василия Теркина»:

Словно в праздник на вечерке

Половицы гнет в избе,

Прибаутки, поговорки

Сыплет под ноги себе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Выговаривает чисто,

До души доносит звук...

Теперь-то звоны обычное дело. А ведь чуть было не потеряли секрета этого искусства. Была война. Считали, что после нее и звонарей-то в живых никого не осталось. Долгие годы в городе стояла немота, языки колоколов были обвязаны тряпьем и притянуты к каменным столбам.

И вот в 1963 году воскресным мартовским днем мощные звуки вновь раздались над Ростовом...

Тот день памятен мне на всю жизнь. На дворе крепкий мороз, погода солнечная, ясная. Помню, как мы долго не могли избавиться при записи звонов на магнитную пленку от чириканья воробьев и курлыканья голубей. Встревоженные проснувшимися колоколами птицы такой гвалт подняли вблизи микрофонов, что заглушили чуть ли не самого «Сысоя». Послушать звоны собрались не только все горожане, но и жители окрестных деревень. Еще бы. Записывали ростовские звоны!

Первой, кому пришла идея возродить ростовские звоны, была местная учительница русского языка и литературы, энтузиаст охраны памятников Мария Николаевна Тюнина. В 1962 году она предложила отметить 1100-летний юбилей Ростова Великого праздничным звоном.

Письмо Марии Николаевны попало ко мне. В ту пору я работал в Министерстве культуры СССР. Начались хождения по студиям звукозаписи, поиски специальной пленки, стереофонической аппаратуры, возникли и другие вопросы.

...Случай привел меня на киностудию имени Горького. Там я познакомился со звукооператором А. С. Матвиенко. Руководство киностудии и сам Матвиенко заинтересовались идеей Тюниной. «Дирижировать» ростовским «оркестром» пригласили известного искусствоведа и музыканта, заслуженного деятеля искусств РСФСР Н. Н. Померанцева.

Когда мы приехали в Ростов Великий, нам опять помогла неутомимая Мария Николаевна. Именно она собрала звонарей. И, хотя теперь ростовским звонам не грозит забвение, Тюнина до сих пор не бросает начатое дело. Недавно Мария Николаевна с тревогой говорила мне: «Жучок сильно источил все дерево на звоннице; «Сысой» треснул и дребезжит — нужна серьезная реставрация... Надо подумать и о подготовке молодых звонарей. Старики-то уходят».

Но в день записи все старики были в сборе. Когда мы поднялись па колокольню, «дружина» уже ждала нас. Познакомились. Старшему звонарю, А. С. Бутылину, шел в ту пору восьмой десяток. Остальные ненамного от него отстали. М. С. Урановский был потомственный звонарь, Н. Г. Королев тоже звонил эдак полвека назад; еще мальчишками забирались на звонницу И. А. Шумилин и В. М. Чушкин. Дело знают. Старики выглядели строгими и торжественными. Волновались. Вместе с реставратором Ростовского кремля В. С. Баниге звонари проверили и наладили колокола, восстановили систему цимбалин, припомнили, что и как.

Мы заранее обговорили все с пожарниками. Народ они серьезный и предусмотрительный. А вдруг придет кому-то в голову, что зазвонили по случаю «вселенского потопа», или что-нибудь в этом роде? Словом, дали о нашей работе объявление по радио.

...Удар «Сысоя» радостным взрывом разорвал тишину. Надо было видеть звонарей в тот момент! Они как бы сбросили с плеч по десятку лет. Одухотворенность и какой-то природный артистизм увидел я в лицах и движениях стариков звонарей. Особенно мне запомнилось строгое мужественное лицо Бутылина, похожее на лик народного воителя за справедливость и добро Николы Можая со старинных ростово-суздальских икон.

Два дня не умолкали колокола.

Первый день без конца репетировали, по тактам отрабатывали каждый звон. То и дело слышалась команда: «Стоп. Начнем еще раз сначала». Дольше всех не давался Ионафановский звон.

На второй день старики звонили как по нотам. Запись шла гладко и спокойно. К полудню все уже было закончено.

Когда собрали микрофоны, смотали провода на железные катушки и студийная машина уехала, я вновь поднялся на колокольню. Там было пусто. Я подошел к «Сысою», приложил ухо к холоду меди и услышал, как он тихо гудит и басит про себя спустя три часа после звона...

Позже ростовские колокола записывали много раз. Они звучали в кинофильмах «Война и мир», «Семь нот в тишине», «Братья Карамазовы». Тысячи пластинок, сделанных с нашей записи, разошлись по всему белому свету. Вот жаль только, что из текста к пластинке выпала фамилия инициатора возрождения ростовских звонов — М. Н. Тюниной.

...Надолго задержали меня воспоминания у ростовокой колокольни. Луна выкатилась из озера, а я все брожу под арками Торговых рядов, у кремлевских стен, меж древних соборов. Размышляю. И вдруг меня останавливает какой-то странный звук. Я долго не могу понять, откуда он. Наконец поднимаю голову и вижу трубящего кованого железного ангела на старом флюгере. Не правда ли, находка? Сюжет для будущей картины вполне подходящий... Я с улыбкой слушаю его трубный глас и думаю: «Не гуди, не скрипи, милый. Есть в моей жизни среди добрых дел запись ростовских звонов».

Владимир Десятников

(обратно)

Космическое око догонов

Оговоримся сразу: предложенная здесь гипотеза имеет смысл лишь в том случае, если этнографические сведения об удивительной астрономической осведомленности африканского племени догонов, о которых было рассказано в журнале «Вокруг света» № 2 за 1977 год, точны.

Напомним о том, что в догонских легендах более всего соответствует представлениям современной астрономии. Во-первых, это описание ими звездных и планетных систем (Сириуса, Юпитера с четырьмя наиболее яркими спутниками, колец Сатурна и так далее). Во-вторых, упоминания о 50-летнем периоде обращения Сириуса В вокруг главной звезды Сириуса А, о характерной неправильности его видимого движения и изменении блеска. Все эти эффекты можно заметить только в телескоп (что касается Сириуса, то далеко не во всякий!). Здесь мы не будем касаться толкований догонских мифов в том духе, что они содержат в себе знания о составе и плотности вещества белого карлика Сириуса В, звездной эволюции и тому подобном. Автор статьи в «Вокруг света» и ее комментатор справедливо напоминают, что к оценке содержания мифов надо относиться очень осторожно и критично. В очертаниях облаков проще простого увидеть фигуры людей, животных. Мифы в этом смысле очень напоминают облака, при сильном желании их можно толковать самым причудливым образом. Так что ограничимся перечисленным. Его вполне достаточно, чтобы поставить вопрос: «В какой мастерской был изготовлен догонский телескоп?»

Напомним, что для уверенного наблюдения астрономических явлений (тем более тонких) нужна оптика, обработанная с точностью до миллионных долей сантиметра. Никакое общество со слаборазвитой техникой ничего подобного сделать не может. Догоны изготовить телескоп не могли, а в природе их нет. Но верно ли, что природа даже в принципе не могла создать телескоп?

Как известно, увеличенное изображение можно получить с помощью одного лишь объектива. Чтобы таким образом рассмотреть детали звездного неба, нужен объектив с большим фокусным расстоянием и экран (последний, строго говоря, необязателен). Но объектив для астрономических наблюдений природа не может выточить ни из горного хрусталя, ни из других прозрачных минералов. Казалось бы, снова тупик. Нет, мы забыли давно известный нелинзовый объектив.

Теперь немного воображения.

...Тропическая ночь. Несколько темных фигур бесшумно движутся под мерцающими звездами. Это посвященные в Великую Тайну пещеры. Впереди, освещая путь факелом, шествует верховный жрец. Вот и вход в пещеру, тщательно замаскированный обломками камней. Факел гаснет — онне должен затмить блеск таинственной звезды «Сиги-толо».

В потолке пещеры зияет дыра, снаружи она недоступна. Над головами почти рядом нависает плоская плита из светлого базальта. А внизу, в центре зала, главное чудо. Это круглое озеро, в котором вода все время вращается. Только верховному жрецу положено знать, что озеро раскручивается стремительным потоком, который пробивается между скал на многометровой глубине. Долгое ожидание, и вот на глади плиты появляется пляшущее и дрожащее яркое пятнышко. Это «Сиги-толо» — Сириус. Много раз наблюдали пришедшие появление «Сиги-толо» на базальтовой плите, и каждый раз, движимые суеверным ужасом и неписаными законами, изображали ее очертания на соседней стене. Сегодня «Сиги-толо» одна, без «потоло» — спутника, которого, может быть, и не увидит самый старший из посвященных, — картина повторяется только через 50 лет. Жрецы пробудут в пещере несколько ночей без пищи и сна, выполняя священный ритуал, предписанный предками...

Наиболее вероятным зеркалом догонского телескопа может быть обыкновенная вода, вращающаяся с постоянной скоростью в замкнутом водоеме. Роль первооткрывателя в создании жидкостного собирающего зеркала принадлежит знаменитому американскому физику-экспериментатору первой половины нашего века — Роберту Буду. В 1908 году он раскрутил при помощи электромотора сосуд с ртутью, свободная поверхность которой приняла точную форму параболоида вращения. Можно, не выходя за пределы школьного курса физики и математики, показать, что то же самое произойдет с любой жидкостью. Поскольку параболоид — это как раз та форма поверхности, которая необходима для зеркального телескопа, а ртуть — хороший отражатель, Вуд получил инструмент ничуть не хуже тех, что имелись тогда в астрономических обсерваториях.

Правда, нужно было избавить «гидрооптику» от дрожаний и наклонов, но это уже тонкости, мы не будем здесь на них останавливаться. Важно, что подобное явление вполне возможно в природе. Достаточно лишь вращать воду с небольшой скоростью, и гидрооптический телескоп готов. Поскольку в нашем случае нужен длинный фокус, скорость вращения должна быть совсем небольшой: один-два оборота в минуту. Свет от находящихся вблизи зенита светил будет фокусироваться таким зеркалом на потолок пещеры (если, конечно, высота пещеры близка к фокусному расстоянию параболоида!), и их вполне можно наблюдать. Если, положим, диаметр озера будет равен тридцати метрам, то звезды будут выглядеть такими же яркими, как в крупнейшем советском телескопе с диаметром зеркала шесть метров! Истины ради отметим еще два условия: атмосфера должна быть очень спокойной и на воде не должно быть ряби. Эти условия вполне реальны.

Правда, идеально круглый, создающий безукоризненное зеркало водоем маловероятен, но если диаметр отверстия в потолке меньше поперечника озера, то небольшие «дефекты» его берегов не повлияют на качество изображения.

Как указывается в статье А. Москвина, старики догоны утверждали, что «все космические объекты из группы Сириуса они наблюдают из пещеры». Именно для Сириуса возможны наблюдения по описанной схеме, так как эта звезда на широтах обитания догонов находится недалеко от зенита.

Возможность существования пещерного озера с такими свойствами спелеологи и гидрологи вряд ли станут отрицать, хотя вероятность совпадения всех требуемых условий, очевидно, невелика. Ум и любознательность были свойственны людям прошлого, как и современным. И если в пещере догонов действительно есть природный гидрооптический телескоп, то их невероятные, казалось бы, астрономические знания вполне естественны.

В. Васильев, кандидат физико-математических наук

(обратно)

Не быть песком на ветру...

Над черно-серой скалой крутится легкий столбик песка: ветер здесь не устает ни днем ни ночью. Песчинки с шорохом бьются о металлический щит: «Предупреждение! Вход в поселение разрешен лишь тем, кто ручается, что будет уважать законы племени!»

Эту табличку поставили индейцы племени хопи перед своим селением Олди-Орайби десять лет назад. Именно тогда нескольких туристов поймали на том, что они фотографировали ритуальные танцы племени. По верованиям племени, обряды нельзя изображать, и предки хопи, расписывая свои щиты, стены мазанок или украшая одежду, никогда не рисовали ничего, что могло бы напомнить их ритуалы. Особенно танцы.

Предки хопи верили, что нарушение запрета принесет племени горе. Так ли свято верят в это потомки, сказать трудно. Но дело не в этом, тем более что соблюдение запретов не очень-то помогло племени хопи, вытесненному белыми в негостеприимную пустыню центральной Аризоны.

Дело совсем в другом. Индейцы стали требовать уважения своих законов хотя бы на тех клочках бывших своих земель, которые им остались.

На самой границе резервации, на горе Блэк-Меса, копошатся белые люди: под тонким слоем почвы гора скрывает миллионы тонн великолепного угля. Мощные машины дробят уголь, смешивают с водой, и по гигантскому трубопроводу первосортное топливо течет к электростанциям, снабжающим энергией Лос-Анджелес, Финикс и Тусон. В свое время компания «Пибоди Коал компани» арендовала у вождей гору на двести лет. Через двести лет (а судя по всему, гораздо раньше) гора превратится в пирог с выеденной начинкой и племя вновь сможет распоряжаться ею по собственному усмотрению.

Блэк-Меса, по преданиям хопи, — это центр равновесия мира, и раз в год вожди приносят на ней жертву. «Пибоди Коал компани» им в этом не препятствует: это оговорено в контракте. Но и арендная плата фиксирована также, повысить ее нельзя. Кто же в конце концов виноват, что у индейцев не было геолога!

Обращение в суд племени не помогло: с юридической точки зрения контракт составлен безукоризненно. Хопи, правда, выбрали делегата, и тот поехал в Вашингтон, а потом в Европу, чтобы привлечь внимание к положению племени. Действительно, сочувствие выражали очень многие. Увы, «Пибоди Коал компани» от этого не стало ни жарко, ни холодно.

Наверное, тут уж ничего не поделать. Индейцев давно приучали уважать законы белого человека. Но пусть и белые уважают законы индейцев хотя бы на их территории. Обычаи индейцев ничуть не хуже, чем привычки белых...

Так появился щит при въезде в селение Олди-Орайби.

...Еще лет десять тому назад у молодых людей почти всех племен Северной Америки было заметное стремление подражать белым во всем. Они стригли волосы, одевались в покупную одежду и в общем-то ко всему индейскому относились почти пренебрежительно. В этом сказалось и влияние школы, и попытка вырваться из тех условий, в которых живут сородичи. Многие уходили из родных племен, селились в городах, а кое-кому даже удавалось добиться успеха.

Джон Мокаук был одним из тех, кому повезло. В тридцать лет он работал доцентом университета в Буффало и читал курс индейской культуры. Его ценили коллеги, уважали студенты, а всем заезжим гостям его представляли как одну из первых здешних достопримечательностей. Вначале это было даже приятно, но потом, когда гости, как сговорившись, с милой улыбкой спрашивали: «А где же ваш томагавк?» — стало слегка раздражать.

В силу своих служебных обязанностей Мокаук ежегодно ездил со своими студентами по резервациям: собирал маски, предметы утвари, записывал легенды. Но гораздо больше его интересовало современное положение. Обследования, сделанные в сорока трех резервациях во всех частях огромной страны, показали одно и то же — усталость старших, равнодушие молодых. Джон занялся менее колоритными, но для его исследований гораздо более показательными индейцами, живущими в городах. Результаты оказались удручающими. Молодые люди, во что бы то ни стало старавшиеся уйти в город от своего племени, брались сначала за любую работу. Но город быстро ломал их: непривычные к новым условиям, к регулярному промышленному труду, они превращались в деклассированных, не имеющих ничего за душой бродяг. Их втягивали в свои делишки уголовники и их же первых выдавали полиции. Они ютились в брошенных строениях. Они спивались: по данным доцента Мокаука, примерно четверть городских индейцев оказались законченными алкоголиками.

Первое, за что взялся доцент, была кампания против спиртного — с этого времени сам он пьет только фруктовые соки. Второе — он перестал быть доцентом, доктором философии, перестал быть Джоном Мокауком.

В родную резервацию Акью-сасне вернулся индеец Сотситова — так нарекли его родители тридцать лет назад. Сотситова вернулся для того, чтобы помочь своему народу обрести веру в себя; не только своему племени, а всем коренным жителям Америки.

— Я не хотел больше карабкаться по лестнице белого человека. Титулы мне не помогут. Это у белых, у кого много титулов, тот и прав раньше, чем рот откроет. Для нас главное то, что я знаю и что я умею.

Этими словами начался первый урок, который Сотситова, бывший доцент, начал в школе для детей своего племени. На плечи его спускались две смоляно-черные косы, лоб охватывала вышитая бисером лента, в волосах торчало орлиное перо.

Ученики сидели на полу вокруг него. Многие из них ходили уже до того в обычную школу, и для них было странным, что на уроке можно говорить не только по-английски. Оказалось, что родной язык достаточно богат для того, чтобы все объяснить на уроках истории, географии Америки, ботаники. Да и уроки сами были непохожи на прежние: например, ботаникой занимаются месяц — июль, и не в классе, а в поле. Ведет урок знахарь. Латинских названий растений он, правда, не знает, зато о каждой травке может много рассказать: против какой болезни она помогает, как ее надо сохранять и с чем смешивать.

Надо было приучить ребят гордиться прошлым своего народа, его одеждой, его обычаями.

Потом пришлось открывать классы на английском языке: в школу Сотситовы стали присылать детей индейцы из далеких резерваций. Приезжают старейшины разных племен читать лекции по истории.

— Старайтесь быть людьми, — так говорил Сотситова на самом первом уроке, — не будьте песком, который ветер несет куда хочет и бросает где хочет.

А тем временем известность индейской школы перешагнула границы резервации. И в ней появились новые ученики: белые и взрослые.

Одних привлек интерес к индейской культуре — среди них были и бывшие коллеги Сотситовы по университету в Буффало. Других — распространенная в наше время уверенность, что индейская «травяная медицина» помогает от всех недугов. Третьих — экстравагантность, желание походить в индейских одеяниях, а потом рассказывать знакомым в родном городе Нью-Париже, штат Оклахома: «Мы, знаете, весь отпуск скакали на мустангах и охотились на бизонов...» (Эти последние обычно ограничиваются тем, что покупают в киоске у въезда в резервацию сделанный в Гонконге скальп и японские индейские мокасины, бегло осматривают школу и уезжают.)

Но к тем, кто хочет пройти курс «индейских наук», в школе относятся серьезно.

— Не понимаю, что странного в том, чтобы стать индейцем. Я индеец и всегда им был. Но, если вы хотите быть людьми, делайте все, чтобы все могли жить достойным человека образом. Чтобы не были одни люди ветром, гонящим песок, а другие песком...

Так говорит бывший доцент Джон Мокаук.

Индеец Сотситова...

Л. Ольгин

(обратно)

Некрополь столицы аланов?

Закончив третий полевой сезон раскопок аланского могильника VII—XI веков нашей эры, мы сделали так: от долины речки Мартан, текущей у подножия Северного Кавказа, прочертили по карте линии в те земли, где были изготовлены найденные нами предметы. И эти линии пересекли огромные пространства Европы и Азии, как бы связав место, где находился аланский некрополь, с мировыми центрами культуры раннего средневековья. Три года раскопок мы ждали этого момента и, анализируя отдельные находки, мысленно уже представляли себе эту карту. Но зримые ее контуры превзошли наше воображение.

...Когда аспирант Чечено-Ингушского университета В. Петренко извлек из погребения глиняный кувшин, изукрашенный затейливым узором из цветной глазури, было ясно лишь одно: на Северном Кавказе подобного еще никто не находил. Я мог лишь полагать, что находка связана с каким-то восточно-азиатским направлением в искусстве. Ключ к ответу дал кандидат исторических наук В. Егоров: «Не Византия ли это? Уж слишком роскошна цветовая гамма, да и орнамент не мусульманский...» И дальнейшие поиски привели к окончательному ответу — Византия, X век. Тот самый век, когда молодое государство Алан выходило на международную арену. Когда речь аланов зазвучала во дворцах Константинополя, византийские хронисты составляли трактаты об этом народе, а миссионеры и посланники совершали долгие странствия в их земли.

...А вот найденное оружие дало право прочертить линию, уходящую уже к берегам Дуная. Украшения, детали, орнамент воинского снаряжения, найденного в могильнике, очень точно совпадают с тем, что открылось археологам при исследовании древневенгерской культуры. Так, например, найденная в могильнике кожаная сумка для огнива, расшитая серебряными бляшками, вообще настолько для нее характерна, что изображение ее украсило обложку ведущего археологического издания Венгерской Народной Республики. Как, казалось бы, совместить предгорья Кавказа и равнины Центральной Европы? Но ведь именно во второй половине IX века древние венгры совершили великое переселение из Прикамья—Поволжья — своей прародины — на Дунай. И одно из племенных объединений — саварты — прошло через Кавказ в персидские владения. На своем долгом пути древневенгерские племена вступали в тесные контакты с обитателями восточноевропейских степей и лесостепей. Письменные источники донесли воспоминания о семейно-брачных связях венгров и алан, а данные языкознания подтвердили плодотворность и устойчивость этих контактов. Вот и разгадка древневенгерских параллелей в аланском могильнике.

...На Кавказе, в Подунавье и евразийских степях встречаются серебряные и реже золотые изделия, затейливо украшенные орнаментом из растительных узоров в сочетании с зооморфными сюжетами и фигурами. Такими же, какие увидели мы и на найденных нами изделиях: то две пантеры, оскалившись и занеся передние лапы, стоят у некоего подобия «древа жизни», то орел, парящий над фантастическим растением. Этот стиль — его называют «постсасанидским», — наследник декоративного изящества и образной законченности искусства Ирана. И мастера Северного Кавказа — как свидетельствует могильник у речушки Мартан — были в числе тех, кто стоял у истоков этого искусства.

...Переливающиеся всеми цветами радуги стеклянные и полудрагоценные бусы в ожерельях модниц попали в Аланию из городских центров Восточного Средиземноморья.

...Янтарные фигурные подвески — доказательство транзитной торговли с Прибалтикой. А серебряные дирхемы, использовавшиеся аланами как подвески, прочертили линию в далекую Месопотамию VIII века.

Много проблем и вопросов поставил аланский могильник перед учеными. Но можно уже сейчас высказать такое предположение. В восьми километрах от некрополя находится огромное Алхан-Каменское городище. Некоторые исследователи считают, что это городище — остатки ранней столицы Алании, «благочестивого города Магаса», упоминаемого арабским путешественником и географом X века Масуди. И вполне возможно, что открытый нами некрополь оставлен населением именно этого города.

Если это предположение подтвердится, древности Северного Кавказа обогатятся единым историческим комплексом, позволяющим заглянуть в самую гущу политических, военных, культурных событий той эпохи, когда складывалась современная этническая карта огромных территорий Европы и Азии.

В. Виноградов, профессор Чечено-Ингушского государственного университета

(обратно)

Серый парус карбаса

— Эх, ребятки, — сказал старый мастер, — припоздали вы малость. Плох стал Прялухин, сил совсем не осталось. Видно, пришел черед туда, за женой-подругой, на дальний свет собираться...

Он только что слез с печи и сидел на диване, согнувшись, как кречет, уставившись в пол, будто разглядывая тот нестрашный старикам свой «дальний свет». А руки его, крепкие руки помора, привычные держать пешню и топор, рубить дома и ладить карбасы, неловко пытались развязать кисет, чтобы достать понюшку табака.

— Что это вы так настроились, Иван Яковлевич? — Саша не выдал растерянности и волнения, хотя в этот момент рушилась его заветная мечта. — Поправитесь, окрепнете, чего в жизни не бывает, и такой карбас мы с вами отгрохаем, на радость и удивление всему Долгощелью!

Но мастер покачал головой и сказал, уверенный в своем:

— Нет, ребятки, не смогу я вам сшить карбас. Не имею я права сейчас браться за это дело... Вот если бы тогда...

Было это лет пять назад.

Александр Николаевский, сотрудник Центральной лаборатории охраны природы Министерства сельского хозяйства СССР, загоревшись идеей построить настоящий поморский карбас, такой, какой делали столетия назад — без единого гвоздя, объехал немало деревень Беломорья, успел переговорить не с одним мастером, но всюду выслушивал отказы.

И вот как-то узнал об Иване Яковлевиче, карбасном мастере из Долгощелья — старинного поморского села, что стоит в сорока километрах от Мезенской губы, в устье реки Кулоя. И тогда в ответ на вежливо-осторожный вопрос Саши, смог ли бы мастер взяться изготовить карбас, как в давние времена, Иван Яковлевич молодецки ответил, что нет такого поморского дела, которое было бы ему не под силу. «Не могу я разве что из песка веревки свить, — ответствовал мастер поговоркой. — А карбас сшить — почему же? Только дело, конечно, это трудоемким будет. Привыкли уж мы на медных заклепках карбасы-то ладить. Быстрее да и не хуже вроде бы получается».

Но в тот раз мастер сам предложил повременить. Собрался он нижний венец избы менять. Поддувать с полу стало, а в доме внуки должны были вот-вот появиться. Потом насущные дела задержали Сашу, а теперь, когда наконец-то мы собрались...

Слушать мастера было тяжело и горько, так как с жизнью этого человека могло исчезнуть навсегда и древнейшее искусство русских мастеровых людей, не овладев которым они, пожалуй, не смогли бы пройти на Восток и Север, открыть Мангазею и проложить дороги в далекую Сибирь.

Новгородцы, начавшие заселять берега Белого моря с одиннадцатого столетия, добирались туда на долбленых лодках — ушкуях. На них легко было идти на веслах против течения, преодолевать волоки. Есть сведения, что на таких долбленых лодках-однодеревках «ушкуйники» ходили и далеко вдоль морских побережий; но затем у породнившихся с ледяным морем стали появляться суда, сшитые из сосновых досок, более пригодные для морских плаваний. Должно быть, вначале они мало чем отличались от лодей, на которых новгородцы ходили по Балтийскому морю. Но возраставший век от века опыт плаваний во льдах Белого моря — сурового, изобилующего отмелями, с внезапными и частыми ветрами, высокими приливно-отливными волнами течений, постоянным взламыванием и подвижкой льда — не мог не привести к появлению у поморов нового типа судна — коча, «кочневой» лодки, или кочмары, как ее еще называли. Это был первый прототип ледового судна, который создали поморы задолго до других европейцев. В результате позднейших исследований было установлено, что коч имел утолщение у ватерлинии и яйцеобразную корму, что давало возможность плавать во льдах. На них отважные моряки первыми добрались до Груманта, посетили Новую Землю.

Но коч и уже в середине девятнадцатого века были редкостью. А к началу XX века остались лишь самые малые из поморских судов — карбасы, во все времена являвшиеся самыми употребительными, самыми важными, как писал в 1859 году этнограф и путешественник С. Максимов в своей книге «Год на Севере».

Испокон веку поморы, строя свои суда, не пользовались чертежами. Мастер обычно набрасывал чертеж будущего судна на песке, а то и на снегу, руководствуясь соображениями заказчика, собственными навыками и выработавшимся за долгие годы общения с морем, каким-то своим архитектурным чутьем. И лодки, и шняки, и кочи, и карбасы в основном отличались друг от друга размерами, наличием каюты, палубы, количеством мачт. Так, лодья имела палубу, три мачты, коч — две мачты. А малый коч, на котором в давние времена добирались до Мангазеи, был открытым судном вроде нынешнего карбаса с одной мачтой. Поэтому можно предположить, что поморский карбас, появившийся в обиходе значительно раньше, являлся для поморских конструкторов своеобразной моделью, на которой отрабатывались узлы и отдельные детали будущих крупных судов для ледовых плаваний — кочей, лодей. Таким образом, воссоздав карбас, можно было бы получить представление и о том, как сооружался коч.

Но известно, что в давние времена поморы «шили» свои суда вицей — распаренным можжевельником и еловыми корнями, предпочитая такую связку железным гвоздям, уже появившимся в то время. Шитые суда дольше служили, не давали течи при частых столкновениях со льдинами во время шторма и плаваний во льдах.

Железом скрепляли только самые крупные лодьи. И считалось, что в наше время секрет шитья безвозвратно потерян: карбасы строили на гвоздях и медных заклепках, что было значительно легче.

А Саша мечтал воскресить былой метод строительства карбасов шитьем именно вицей. И на сшитом карбасе совершить «со товарищи» плавание по древнему пути новгородцев, заселявших берега Белого моря, только двигаясь навстречу их обычному ходу: от Долгощелья к Новгороду. И как он признался, этим плаванием ему еще хотелось доказать, что ходить по рекам под парусом и на веслах не менее увлекательно, достойно и полезно для современного человека, чем гонять по ним под оглушающий грохот ревущих «Вихрей». Может быть, эта затея эколога и была несколько наивной, но Саша уверял, что, если в нашей стране найдется несколько приверженцев такого плавания, надумавших сменить мотор на парус, это будет все же в какой-то мере облегчением для рек, и это, настаивал он, следует пропагандировать.

— Сохранить природу нашей планеты, — с жаром говорил он мне, — удастся только тогда, когда заботиться об этом будут не только правительства и влиятельные организации, но и каждый человек в отдельности... Что толку, если на словах мы будем трубить об охране природы и оставлять открытым без нужды водопроводный кран, кучи мусора в лесу, на даче, ставить на лодку два сверхмощных мотора только для того, чтобы порезвить душу... Знаешь, что сказал Кусто? Что моторной лодкой имеет право обзаводиться только человек, сдавший экзамен по экологии...

Невозможно было не согласиться с ним. Увидеть наши реки тихими, по которым неслышно скользят парусные суда да в глубине гуляют стаи рыбы, — разве это не голубая мечта каждого, и мы фантазировали с ним, как двинемся навстречу этой тишине по Кулою. И решили вместе отправиться в Долгощелье, где Николаевскому удалось отыскать Ивана Прялухина, единственного мастера, согласившегося взяться за это дело.

Но выбраться удалось только, осенью. В Архангельске шел мокрый снег. Двина отливала свинцом, навигация подходила к концу, на Кегострове вытаскивали карбасы на берег. Пришлось заночевать в гостинице Архангельска. А ночью мне пригрезился странный сон: будто мы уже в Долгощелье, стоим за околицей на зеленом лугу, и выводят к нам под руки мастера — старого, седого как лунь деда во всем белом. Усаживают его на трон, и он, обращаясь к нам, признается, что сделать нам карбас не сможет — стар стал. Горько тут стало мне, но мастер остановил. Поднял руку, знак дал и говорит: «Не волнуйтесь, будет вам карбас». И в это же время на луг люди выкатили недостроенную, из свежих струганых досок лодью. Настоящую морскую каравеллу. С высоким, загнутым по-лебяжьи носом, с кормой-фонарем, мачтой. «Не успел закончить ее, — сказал мастер. — Немножко совсем осталось, но теперь уж они доделают...» И сон пропал. Я разбудил Сашу, тот недовольно отмахнулся, выговорив мне, что глупо верить в сны, но поутру разволновался. «Не заболел бы, — вслух размышлял он, — ведь хоть и крепкий человек Иван Яковлевич, но в годах уже». Так, с оставшимся на душе беспокойством, и прилетели мы на следующий день в Долгощелье.

.

..Кулой еще не встал, но был уже покрыт шугой. Снег ровными сугробами укрывал землю. Чернели лишь стога на левом, низменном берегу, полоса леса в отдалении. Село серой лентой прилепилось на правом,, высоком берегу. Дома жались к реке, словно боялись оторваться от воды, затеряться в полях. В справочнике любителям путешествий говорится, что Долгощелье стоит среди болот, что дороги туда, кроме как самолетом и в навигацию по воде, нет. В селе сохранились колокольня, старые избы. В прежние времена здесь была поморская верфь — плотбище, но особо интересных памятников нет. И все же, войдя в село, я, изумленно глядя вокруг, был ошеломлен. Огромные северные двухэтажные домины выстроились на берегу, глядя окнами на реку. Все тут было сделано из дерева. И стены, и крыши, и водостоки. В одном таком доме находились жилье, поветь, и склад для дров, и скотный двор. Подвешенные на шестах, сушились на ветру еловые доски для карбасов — нашва. Прислоненные к стенам стояли корги — изогнутые кили, и шпангоуты. Вместо охлупня на одной из крыш мы заметили вырезанное изображение парусной лодьи. Повсюду — на берегу, во дворах домов, на улице вдоль деревянного тротуара — покоились перевернутые вверх днищами лодки, среди которых было и немало морских карбасов. А сразу за колокольней стояли, прижавшись к берегу, большие, почти что кочи, белушьи карбасы. Трудно было поверить, что большинство из них было сделано руками одного мастера, Ивана Прялухина, но Саша уверял, что так оно и есть.

На взгорье, у дома Прялухина, дорогу нам преградила ватага вольно разгуливающих по деревне лошадей. Темной масти вожак не свернул с тропы, а гордо продолжал двигаться на нас, озорно и высокомерно вскинув голову. С пяток рыжих кобыл следовало за ним. Я растерялся, хотел было сойти в снег, но Саша одернул. Грозно гикнув, он подошел к жеребцу, шлепнул его по шее, двинул в плечо. И вожак уступил. Это развеселило нас, но ненадолго...

И вот, огорченные, сидим мы в избе мастера. Сон оказался в руку. Но Саша не торопился уходить, да и некуда пока идти нам. Хозяйка, жена сына Федора, светлолицая, голубоглазая, с гладко зачесанными назад волосами — типично северная красавица — подает на стол чай, печеную камбалу. Достает и Саша гостинцы. На случай сговора, как это было в прошлом у поморов, он и «беленькой» припас, но мастер вина давно не употребляет. Зато бананы позабавили его. «Вкусные, вишь ты, пирожки», — удивляется он. За самоварчиком Иван Яковлевич все же понемногу оживился. Рассказал, как выходили раньше в море, ожидая прохода белух. Как спешно, сразу с двух судов, выметывали сеть, когда зверь приближался, брали стадо в кольцо и, постепенно выбирая невод, заставляли белух выныривать у самых карбасов. Как иногда одна из белух, словно сознательно рискуя собой для спасения других, запутывалась в сети, приопускала ее, и все стадо исчезало, только и видели его... Как с февраля выходили на выволочный промысел тюленя, промышляя на кромке припая бельков да утельг, а весной снаряжали карбасы на весновальный промысел, за лысуном. Ходили обычно ватагами — двумя, тремя карбасами. Тут и по разводьям приходилось плыть и перетаскивать карбасы по льду, а справиться с этим под силу было лишь команде двух карбасов. Долгие дни приходилось жить в море, вдали от берега, а возвернувшись домой, нужно было сразу же готовиться к стрельному промыслу нерп да морских зайцев у берегов Канина Носа, затем начинать там рыбный промысел, а зимой уходить на лов наваги.

Вот и выходило, что вся поморская жизнь проходила в море, вдали от дома. Припомнил Прялухин, как однажды на Канине одолела его тоска, захотелось повидать детишек и жену, и пошел он с промыслов в родное село один на карбасе. Шел на парусе, моторов тогда не знали. Путь немалый, около двухсот верст, одному управляться нелегко, не заснешь, не передохнешь. И почти у самого дома был, когда закрыло все густым туманом. Растерялся он, куда держать. Два дня в тумане плутал, временами и с жизнью прощался, ругал себя за неразумность, припоминал, как советовали ему товарищи одному не ходить, но в конце концов выбрался он из этой передряги удачно.

— Где же вы карбасы-то научились строить? — спросил его Саша.

— У нас, поморов, — сказал мастер, — исстари было заведено так. Пока силенка есть, делом занимайся. Рыбу лови да зверя промышляй. Семье в том большой доход. Ну а как уж сдавать начал малость, тут и берутся кто во что горазд. Кто дома рубить, кто сани, кто лодьи, кто карбасы. Кто на другие промыслы идет. Я строить карбасы начал с годков сорока... Построить карбас или дощаник, скажем, у нас каждый сможет. Не каждый сможет сделать хороший, но для себя если и неудачный — не беда. А вот такой, на котором можно выходить в море, чтобы уверенность иметь, что его и волна в шторм не зальет, и лед не раздавит, заказывают обычно мастеру. Я и сам не пойму, как это получилось у меня, что я стал мастером. Сделал один карбас себе, соседу понравилось. Сделал ему, так молва и пошла. И каждый год мне стали карбасы заказывать, из далеких сел за ними приезжать. И тут уж старался вывести у карбаса и свою «скулу», чтоб легче идти было против ветра, и «опругу» из лучшего корня сделать, чтобы не ломалась она о льдину.

— А кто же теперь-то будет строить людям карбасы, Иван Яковлевич? — добивался своего Саша.

— Мир без мастеров не останется, — молвил на это Прялухин. — Сын мой, Яков, в мастера вроде выходит. Тоже в детстве-то не особенно мне помогал. Так, издали присматривался. Как вырос, промышлять ушел. Совсем недавно на промысел тюлений ходил, а вот сорок годков исполнилось, и тоже стал карбасы ладить.

Саша загорелся, спросил, а не может ли Яков на вице карбас сшить. «Это уж с ним надо говорить», — решил мастер.

У Якова был добротный, по-современному срубленный дом, в один этаж, но такой же большой, что лодья. В горнице стояла высокая, под потолок, печь, на которую сразу же забрался любопытный сынишка Якова, притаился там, чтоб слышать разговор. Яков вначале наотрез отказался шить карбас. «Не делал я этого, — твердил он. — Хотите на медных заклепках — такой сделать смогу не хуже бати. Сто лет на нем не потонете». Но, после того как мы изложили ему важность задачи воскресить давние промыслы поморов, он призадумался. «У меня ведь своя работа есть, карбасы я колхозу строю, а это дело, думаю, будет кропотливое, с непривычки много времени займет. Вы к председателю лучше сходите, поговорите с ним, пусть он решит».

Подивившись, что, если председатель решит, Яков может и древнейшее ремесло вспомнить, мы все же послушались и пошли в сельсовет.

Река словно взбеленилась, лед и шуга с бешеной скоростью мчались вспять, напротив течения, начинался прилив, и мужики на берегу крепили под колокольней белуший карбас. Среди них оказался и Федор, младший сын Прялухина, который, узнав, что брат не взялся строить карбас, указав дорогу к председателю, сказал, не скрывая досады, что, если и там мы не найдем помощи, придется за дело приниматься ему самому, чтоб не осрамить фамилии.

Народу в кабинете председателя, Арсения Петровича Нечаева, было много. Люди сюда пришли просто поговорить, это не было совещанием, хотя и решались тут деловые вопросы. Мы присели на стулья, дожидаясь очереди, но Нечаев предложил дать слово гостям. И Саша рассказал, что привело нас в Долгощелье.

— А зачем вам карбас-то такой? — задал вопрос председатель. — Мода, что ли, такая пошла? Вон наш Буторин взял какой ни на есть, мотор поставил да до Мангазеи дошел. Неужели ради того, чтобы пропутешествовать, надо вицей сшивать?

Не знаю, как бы обернулось дело, не начни Саша, по-поморскому правилу, издалека, со смыслом. Он рассказал, как недавно была предпринята попытка спасения от полного исчезновения белого журавля — стерха. Эта красивейшая птица нашей земли одной из первых была включена в списки «Красной книги». Она гнездилась в тундрах Якутии, в отдаленных уголках, бросая гнездо при появлении людей. По мере того как тундры все более осваивались, птице грозило неминуемое исчезновение. И вот в прошлом году американские ученые, научившись на породах других журавлиных птиц выводить птенцов в инкубаторе, предложили нашим ученым передать в Международный фонд журавля несколько яиц нашего стерха. Из этих яиц они собирались вывести в дальнейшем стаю, которая, гнездясь в питомнике, дала бы возможность создать неприкосновенный генетический фонд яиц стерха. Из них в случае исчезновения стерха в естественных гнездилищах можно было бы расселять вновь белых журавлей.

Сашу выслушали со вниманием. Ни у кого не вызвало удивления, что в этом деле участвовали видные ученые, самолеты и вертолеты, много людей. Что-что, а дело охраны природы было знакомо поморам. На их глазах исчезали в Белом море моржи, не вступись ученые за тюленей, недолго существовать бы и их стаду.

— Так вот я и говорю, — подытожил Саша, — ведь если сейчас не сшить карбаса вицей, не записать все это, не зафотографировать, то способ этот уже навсегда исчезнет, будет непонятным для наших потомков. А разве не важно восстановить древнее ремесло наших предков — не только для любования, для дела?

Собравшиеся в кабинете люди заговорили разом, и в голосах их послышалось одобрение идеи, но все сходились на том, что сделать это может только Прялухин-старший, Иван Яковлевич. «Карбасы у нас делают многие, есть неплохие мастера, — сказал председатель, — но никому из них шить не приходилось».

— Да можно сшить, — неожиданно сказал сидящий ближе всех к столу человек в шапке, одно ухо которой было приподнято, а другое висело кое-как. Он был в валенках, худощавый, с застенчивой улыбкой. — Можно сшить, — повторил он, — если дело ставится так. Можно, едрена корень, раз уж надо не посрамить село наше Долгощелье.

Все обернулись к нему.

— Прялухин-то, отец, учился карбасному мастерству у моего дядьки Федоровского. Тот преотличнейший мастер был. И избу срубил что надо, — продолжал он, — как новая до сих пор стоит. Я тогда мальцом был, но помню— шил он вицей лодки. Не карбасы, а речные лодки, на которых мы сено с того берега возим. Я ему еще эти корни можжевеловые из лесу таскал, а моя мать ставила их в горшках в печь выпаривать. Так что, как сшивают вицей, я могу показать.

— Можно, конечно, — сказал и сидящий с другой стороны человек в очках. — Карбас Яков сладить может, у него уж вроде неплохо, как у отца, получаться стало, а Геннадий наш ему покажет, как вицею шьют.

И тут разом все заговорили, что, конечно, раз уж так, то надо карбас сшить.

— Ну если уж так говорят все, — сказал председатель, разводя руками, — надо полагать, создадим для истории мы этот карбас. Поговорю я с Яковом.

На следующий день мы отправились с Геннадием Федоровичем Федоровским, главным инженером колхоза, в лес, осмотреть, есть ли поблизости подходящие заросли можжевельника. В легкие санки он запряг ладного, ухоженного жеребчика. Но в утренней суматохе не заметил, что дугу приладил украшенную лентами и цветами, что остались от празднования недавней свадьбы. И кто-то, повстречав нас на улице, склонился в поклоне и громко расхохотался вслед. Геннадий Федорович посильнее хлестнул застоявшегося жеребчика. «Всю ночь думал-вспоминал, — обернулся он к нам, — как шил вицей дядька, мамашу свою расспрашивал, так ночь и не спал, вот и не заметил, что дуга-то украшенная попалась».

И он стал рассказывать, что для «шитвы» надо набрать много веток можжевельника определенной толщины, не толще мизинца, и достаточно длинных, чтобы их можно было свернуть в кольцо прежде, чем закладывать парить в котел. Раньше лес был ближе, и можжевельника было всюду предостаточно, теперь же его следовало поискать, и Федоровский припоминал, где можно найти подходящие заросли.

Мы пробирались долго по болоту, заросшему редколесьем, лошадь переходила небольшие ручьи, нередко настороженно останавливалась, будто боясь провалиться, но Геннадий Федорович смело погонял ее вперед. В округе он знал все дороги и тропинки в молодости исходил, оказывается, со своим приятелем и другом детства Яковом Прялухиным. Мы проехали по бревенчатому мосточку через небольшой ручей, тут Геннадий Федорович повернул в лес, и поехали по едва заметной тропке. Лес был молодой, выросший на давних вырубках, как говорят, смешанный. И лиственница росла и береза. Ели попадались с тремя, а то и пятью макушками. Такие, как сказал Федоровский, в хорошем бору не растут. Но именно здесь мы и встали, набросали перед лошадью сена и, проваливаясь едва ли не по пояс в мягкий, рыхлый снег, отправились за можжевельником.

Геннадий Федорович срубал топором ветви, скручивал их в кольцо, пробовал упругость, порой отбрасывал, но иногда кольца брал с собой. Мы спустились в долину ручья, небо уже помрачнело, а тут от густо росших елей стало совсем темно, как в сумерках.

«А вот и корга для киля, — внезапно сказал он, — везет же вам, ребята». Он принялся обхаживать ствол ели, раскопал снег у корня. Ствол росшей на склоне ручья ели у земли изгибался и хорошо прослеживался под снегом. Карбасы долгощельских мастеров всегда отличались от считавшихся очень хорошими койдинских и мезенских. У койдикских карбасов корма делалась плоской, долгощельцы же корму делали, как у старых кочей — заостренной, и киль у этих карбасов был потяжелее. Сами долгощельцы считали, что на их карбасе лучше было ходить в море — они были остойчивее. На койдинскнх же карбасах хорошо ходить вблизи отмелых берегов. Поэтому для долгощельского карбаса большое значение имело подыскать хорошую коргу — изогнутый ствол дерева. Удачным считался карбас, где две корги — нос и корма — сшивались в ласточкин хвост, не наращиваясь дополнительными вставками. Федоровский рассказал, что, как только ляжет снег, мастера обычно отправлялись в лес вывозить заранее найденные корги. Прялухин, припомнил он, в прежние годы вытаскивал корги даже на своих плечах, так он был тогда здоров.

Но нам не повезло. Геннадий Федорович обстукал дерево и обнаружил изъян. На высоте двух метров дерево было гнилым. Топор тут звучал не звонко, а глухо, и мы вернулись уже в сумерках, раздобыв лишь несколько подходящих веток можжевельника. В селе встречные вопрошали Федоровича, нашел ли тот вицу. О строительстве карбаса уже знали все.

Наутро мы собрались к председателю оформлять договор. Колхоз брал на себя обязательство поставить шитый карбас. В комплект входили две пары весел, якорь, мачта и парус. «Парус будет настоящий, поморский, из парусины. Не из какого-нибудь нейлона. Это уж я вам достану, — пообещал председатель. — А если и не достану, то соткем — найдутся мастера».

— Кто будет строить? — поинтересовался Саша.

— Яков, конечно же. Кому еще, — сказал Арсений Петрович. — Он у нас по штату карбасный мастер, ему и дело в руки.

Перед отъездом мы зашли проститься с Прялухиным-старшим и не застали его дома. Тамара сказала, что дед на берегу. И в самом деле он был там — обстругивал топором коргу. «Сказали, что Якову моему придется карбас-то шить. Да разве он без меня такой сделать сможет? Придется помочь ему. Сошьем карбас, а тогда уж можно и помирать. Так, что ли? Верно говорю?»

И глаза старика были молодые.

Договорились, что карбас начнем шить весною, когда на солнце хорошо просыхает нашва. Дед, любовно оглядывая коргу, признался, что как раз эту он из лесу на плечах приволок и вот решил пожертвовать для такого дела. «Пусть знают, какие карбасы могут шить у нас в Долгощелье».

В. Орлов, наш спец. корр.

(обратно)

...И мяч в воротах!

…Левый крайний «Белого лотоса» точно отпасовал мяч центральному нападающему. Форвард сразу пошел вперед и технично обошел защитника команды противника. Тут бы ему и отдать пас правому крайнему— тот был в выгоднейшем положении. Но нападающий решил пройти сам, и это было ошибкой. Еще один защитник «Королевской кобры» обыграл его, перехватил мяч и послал его к центру поля, подальше от своих ворот, сильным ударом... хобота.

Все правильно. Шел футбольный матч двух известных в Таиланде слоновьих команд.

Обычно, когда речь заходит об экзотических видах таиландского спорта, упоминают петушиные бои и поединки бойцовых рыбок, но, вне всякого сомнения, «слоновий» футбол ничуть не уступает им в популярности. А по зрелищности, массовости и накалу страстей ему, пожалуй, принадлежит первенство.

Таиландцы с древних времен ценят силу, ловкость, выносливость слонов. Эти гиганты незаменимы при заготовке леса, когда приходится вытаскивать поваленные стволы из непроходимых чащоб тикового леса. Или когда нужно быстро и точно разобрать завал на стремительной реке и при этом не угодить под встающие дыбом тяжеленные стволы.

В былые времена караваны этих животных прокладывали тропы через непролазные джунгли, перенося десятки тонн грузов. А сколько побед приносили сиамским королям подразделения боевых слонов, входившие в состав их армий!..

Впрочем, за столетия жизни и работы бок о бок со слонами люди не только хорошо изучили их повадки, но и пришли к выводу, что столь ценимые рабочие качества животных вполне пригодны для спорта: та же сила, та же ловкость, те же выносливость и сообразительность, а еще — что немаловажно — азартность и дух соперничества.

Вот тогда-то и появились слоновьи бега и слоновий футбол.

В принципе, если следовать английской традиции, говорить нужно не «футбол» («нога» + «мяч»), а «транкбол» («хобот» + «мяч»), потому как слоны ведут мяч и посылают его в ворота именно хоботом. Но «футбол» звучит как-то привычнее, и, кроме того, по правилам эта игра ближевсего именно к нему. Встречи проходят на стандартном поле, вот только ухоженный травяной покров вовсе не обязателен, а продолжительность тайма сокращена до тридцати минут. Существуют пенальти, штрафные, ауты, удары от ворот, угловые — все как в настоящем футболе.

Есть, конечно, и отличия: все же играют-то слоны. Так, численность команд может варьироваться, но никогда не достигает 11 игроков — это вызвано разумными требованиями. Представьте, какое поле нужно для 22 слонов! И основное ограничение — погонщики не имеют права прикасаться к мячу, их дело лишь «ориентировать» игроков на поле. Футбол-то ведь слоновий!

Встречи всегда проходят в жаркой борьбе, страсти кипят и на трибунах и на поле. Кричат болельщики, подбадривая любимцев, кричат погонщики, кричат — точнее, трубят — слоны. Кажется, само футбольное поле накалено и дышит жаром сражения. А уж о пыли и говорить нечего. Слоны, пожалуй, ведут себя посдержаннее всех прочих на стадионе, но видно, что и они сердятся, когда партнер промахивается по воротам, радуются точному пасу и получают истинное удовольствие от спортивной борьбы. А при каждом забитом мяче виновник гола трубит, заглушая рев трибун.

В мире не так уж мало разновидностей «нетипичного» футбола. В Венгрии, например, пользуется популярностью конный вариант этой игры. Мяч здесь вырос поистине до «лошадиных» размеров. Если учесть, что «бол» обладает еще и солидным весом, легко понять, сколь опытным должен быть седок, чтобы при «финтах» на полном скаку удержаться в седле и к тому же направить мяч в нужную сторону, то бишь в ворота противника.

Возраст слоновьего и конного футбола измеряется, пожалуй, сотнями лет. Но есть у них еще один «родственник», появившийся в Испании не так давно. Энтузиасты «испанского подвида» решили, что коррида уже порядком надоела зрителям и в нее требуется внести некоторые изменения. Поэтому они создали гибрид корриды и... футбола: заменили мяч быком, и получился «футбулл» (мы опять-таки используем, как принято в большинстве видов спорта, английский язык, где «булл» означает «бык»), или, что будет точнее, «буллфут», так как скорее не футболисты гоняют быка по полю ногами, а сами уносят от него ноги.

Правила игры просты. Две команды по шесть человек в каждой исключительно при помощи телодвижений (брыканья ногами, размахивания руками и так далее — все другие формы ведения борьбы мяч... простите, «борьбы за быка» — запрещены) пытаются заставить копытное пересечь «линию ворот» противника. Когда это удается, команде начисляется очко, а по-футбольному — гол. Игра начинается с разыгрывания быка в центре поля. Но есть много отличий от футбола: попробуйте, например, пробить пенальти быком!

«Футбулл» становится все более популярным в Испании, где, наверное, каждый мальчишка мечтает стать матадором. Кроме того, игра не приносит вреда быку. Правда, этого нельзя сказать про футбуллистов, но на что не пойдешь из любви к спорту!..

Н. Баратова

(обратно)

Приют для лесных людей

Сидя на крыше клетки, я вглядываюсь в зеленую стену джунглей, ожидая услышать характерный шорох листвы, свидетельствующий о приближении моих подшефных. Деревья стояли молчаливые и неподвижные, словно разморенные полуденным зноем. Тишину леса нарушали лишь стрекот цикад да сердитое попискивание двух маленьких белок, с невероятной быстротой гонявшихся друг за другом в кронах деревьев. Было всего половина четвертого, но в джунглях темнеет рано, и я немного волновалась, как бы чего не случилось. Да и жесткие жерди, из которых сделана крыша, отнюдь не располагали к благодушным размышлениям о том, что и нам, людям, свойственно опаздывать.

Куда же все-таки запропастились эти негодники? Наверняка их увела за собой эта проказница Доли. Ее привезли на нашу станцию в Бохороке вместе с четырьмя орангутанами. Это были первые обезьяны, которых мы вызволили из неволи и намеревались подготовить к возвращению в лесной мир.

Так вот, Доли с первых же дней проявила недюжинные способности ко всякого рода шалостям. Взять хотя бы клетку: крыша и задняя стенка ее сделаны из прочных жердей, а три остальные стенки — из металлических прутьев. Доли все тщательно обследовала и обнаружила, что некоторые прутья ходят вверх-вниз в своих гнездах. Она стала раскачивать их, пока концы не выскочили из гнезд. Затем Доли, затащив в клетку несколько толстых палок, валявшихся рядом, и действуя ими, как рычагами, отогнула прутья. Ну а протиснуться в образовавшееся отверстие было для обезьяны минутным делом. Это повторялось до тех пор, пока мы надежно не закрепили все прутья. Мне и раньше приходилось слышать, что у орангутанов «технический» склад ума, но только здесь, в Бохороке, я по достоинству оценила, насколько справедливо это определение.

Орангутаны, что по-индонезийски означает «лесные люди», — единственные представители человекообразных обезьян, обитающие в Азии. Живут они лишь в нескольких местах на островах Суматра и Калимантан. Человек в таком темпе уничтожал этих обезьян, что сегодня им грозит полное исчезновение как биологическому виду, если только не будут приняты специальные меры для их спасения. Наш «приют для «лесных людей» в Бохороке как раз и является одной из таких мер.

Впервые упоминания об орангутанах появились в отчетах западных путешественников четыреста лет назад. Но лишь в 1712 году английскому капитану Дэвиду Бикману удалось купить у местных жителей молодую обезьяну, которая прожила в неволе всего семь месяцев. Начиная с этой даты и вплоть до конца XIX столетия многие европейские ученые ездили на Суматру и Калимантан изучать орангутанов. Это означало просто-напросто отстрел возможно большего числа человекообразных обезьян для музейных коллекций и анатомических исследований. Американец Уильям Хорнади был, пожалуй, последним из ученых, который мог позволить себе роскошь варварского уничтожения орангутанов во имя науки. В 1878 году он вывез с Калимантана сорок убитых, умирающих и живых обезьян.

К началу XX века количество орангутанов катастрофически сократилось. Правда, стало меняться и отношение зоологов к ним: спрос на скелеты и черепа в значительной мере был уже удовлетворен, но зато резко возрос интерес к живым обезьянам. Их начали покупать для показа публике зоопарки и цирки, что вызвало массовый отлов. Это на первый взгляд положительное явление имело плачевные последствия. Дело в том, что на продажу ловили в основном молодых орангутанов, предварительно застрелив мать. Позднее, с совершенствованием приемов охоты, в неволе стали оказываться и взрослые особи, которых отлавливали в сети сразу по нескольку штук во время кормежки на фруктовых деревьях. Большинство обезьян, уцелевших при отлове, погибало при перевозке, а из тех, которых все-таки доставляли в зоопарки, едва ли пятая часть жила в неволе более трех лет. Между тем в естественных условиях средняя продолжительность жизни орангутанов — от тридцати до сорока лет.

К счастью, условия содержания в зоопарках с тех пор значительно улучшились. Удалось даже добиться размножения орангутанов в неволе. Чтобы уменьшить масштабы браконьерства и контрабанды, большинство крупных зоопарков подписали соглашение об отказе приобретать незаконно отловленных орангутанов. К сожалению, в мире еще существует немало зверинцев, владельцам которых безразлична судьба исчезающего вида и которые без всяких угрызений совести скупают контрабандных животных.

Впрочем, и сейчас отстреливают самок, чтобы поймать детенышей, хотя первенец рождается лишь на восьмом году жизни матери, а потом младенцы бывают не чаще одного раза в три года! Нужно ли удивляться, что орангутанов на Суматре и Калимантане осталось всего пять тысяч, хотя когда-то насчитывалось около полумиллиона. Немаловажно, что интенсивные лесозаготовки быстро уменьшают площадь районов обитания обезьян. Невольно приходишь к печальному выводу, что через несколько лет они, вероятно, сохранятся лишь в обезьяньих заповедниках.

Орангутаны находятся под защитой закона в Индонезии около сорока лет, но это известно, увы, немногим. Иностранцы по-прежнему платят за них большие деньги, да и у местных богачей держать «лесного человека» в доме все еще модно и престижно. Хотя индонезийская Служба охраны природы лет двадцать занимается конфискацией незаконно отловленных орангутанов, результаты весьма скромные. К тому же отобрапных у частных владельцев обезьян передавали в местные зоопарки, а те продавали их за границу, что, конечно, никак не способствовало увеличению числа орангутанов в лесах Суматры и Калимантана.

Первый эксперимент по подготовке конфискованных обезьян к возвращению в родные края начала Барбара Харриссон, сотрудница Саравакского музея (Восточная Малайзия), в 1962 году. К сожалению, условия там, в национальном парке Бако, были далеко не идеальными. Так, поблизости не оказалось диких орангутанов, что, как выяснилось, немаловажно для перевоспитания прирученных человекообразных.

В 1964 году в Сепилоке (малазийский штат Сабах) был организован первый «приют для «лесных людей» под руководством зоолога Дж. С. да Сильвы. Через семь лет подобный же центр открылся неподалеку от Кетамбе на Суматре, а в июле 1973 года появилась наша станция в Бохороке, которой руководят Моника Борнер-Левенсберг и я.

...Наконец-то они объявились. Шелест листвы становился громче, словно по кронам приближался порыв ветра: это мои подшефные спускались по склону крутого холма. Вот в ветвях мелькнуло рыжее пятно. Я поднесла к глазам бинокль. Это была трехлетняя Маня, первая из конфискованных орангутанов, доставленных на нашу станцию. Моника ездила за ней к прежним владельцам. Они держали обезьяну на короткой цепочке, которая почти не позволяла ей двигаться. Маня была донельзя истощена, а ее шерсть имела тогда неприятный серо-желтый оттенок...

Кстати, конфискация незаконно отловленных орангутанов в деревнях у крестьян не вызывает особых трудностей. Сложнее иметь дело с влиятельными лицами, в частности, высокопоставленными чинами армии и полиции. Приходится обращаться за помощью к Службе охраны природы. Лишь некоторых удается убедить отдать орангутанов, другие не считаются ни с законом, ни с нашими доводами, и нужно месяцами наносить им «визиты вежливости», взывать к их совести. Иногда мы вынуждены выплачивать небольшую компенсацию, если ясно, что иначе обезьяну не заполучишь. Однако для крестьян-бедняков даже эти гроши значат так много, что толкают их на дальнейшее браконьерство.

...Сейчас шерсть Мани приобрела естественный светло-рыжий цвет, да к тому же она прибавила в весе. Я с восхищением слежу, как легко и изящно она приближается по ветвям. А ведь вес взрослых самок достигает сорока килограммов, а самцов — ста! И опрометчивость на «тропинках» и «дорогах» высоко над землей может обернуться плачевными последствиями. Когда проказницу Доли первый раз выпустили из клетки, в восторге от обретенной свободы, она буквально порхала с дерева на дерево. Но однажды мы нашли ее возле клетки со сломанной рукой. Пришлось везти обезьяну к врачу на соседнюю плантацию, где ей наложили шину на место перелома. К счастью, через несколько недель кость срослась, и Доли опять начала лазать по деревьям вместе с остальными орангутанами. Однако теперь она проявляла куда большую осторожность.

Вообще судьба Доли складывалась более счастливо, чем у других конфискованных обезьян, попавших в наш «приют». Она жила на плантации, где хозяева обращались с ней как с ребенком. Поэтому и состояние ее здоровья в момент прибытия в Бохорок было отличным. Но Доли настолько привыкла к людям, что предпочитала наше общество обезьяньей компании. Между тем одно из наших правил — не играть с молодыми орангутанами, стараться даже не дотрагиваться до них, чтобы те постепенно избавились от доверчивости к людям. Без этого обезьянам трудно вернуться к вольной жизни в тропическом лесу. Доли, единственная из орангутанов, регулярно приходила к зданию станции, находившемуся в километре от клеток, как только узнала дорогу к нему. Позднее обезьянка стала настоящей грозой для посетителей Бохорока, приставая к ним и клянча все подряд. Порой она шла на откровенное воровство и однажды, к нашему ужасу, стащила дорогую кинокамеру у зазевавшегося кинооператора.

Следом за Доли появились Бако и Лила, потом, как всегда особняком, Гамат. Этих орангутанов доставили с западного побережья Суматры, из самой северной индонезийской провинции Аче, вскоре после поимки. Они находились в достаточно хорошем состоянии и поэтому были быстро выпущены на волю. Бако — красивый и застенчивый детеныш лет двух (до четырехлетнего возраста молодые орангутаны живут вместе с матерью, а взрослыми становятся лишь к десяти годам). Гамат с ее ярко-рыжей шерстью, бесспорно, держит первое место по красоте. И ведет она себя удивительно независимо для годовалого возраста. Четырехлетнюю Лилу отличает изящное сложение и скромный характер.

Читая эти короткие характеристики, вы можете подумать что я преувеличиваю, даже сбиваюсь на излишнее очеловечивание моих подшефных, когда приписываю каждой обезьяне столько индивидуальных черт. Посетителей нашей станции, например, удивляет, как это мы даже издали отличаем друг от друга столь похожих орангутанов. Но, пробыв некоторое время в постоянном контакте с «лесными людьми», новичок поражается другому — индивидуальной несхожести наших питомцев, тому, как легко их различить. Я, конечно, не собираюсь утверждать, что узнаю орангутана, если не видела его несколько лет. Особенно меняется внешность самцов: с возрастом на Суматре морда обезьян становится круглой как луна, а у калимантанских, напротив, словно бы вытягивается и приобретает довольно свирепое, менее «человеческое» выражение.

...Но вернемся к четырем моим подшефным. На крыше клетки служители разложили бананы, и орангутаны направляются закусить. Впереди, как всегда, Маня. Интересно, что используют обезьяны одни и те же «тропки» по деревьям и ветвям, и создается впечатление, что они «идут» по невидимой улице в джунглях.

Дикие орангутаны появлялись на станции неоднократно. Иногда они приходили вместе с нашими питомцами и охотно играли с ними, подобно ребятам с соседних улиц. Однажды я даже стала свидетельницей того, как дикая самка позволила домашним бохорокским родственникам трогать своего детеныша! Тогда мы все испытали большое облегчение: значит, коренные обитатели джунглей не считают их чужаками.

Маня между тем взобралась па крышу клетки и «поздоровалась» со мной тоненьким высоким ворчанием, похожим на писк. Кстати, еще недавно зоологи считали орангутанов молчунами. На самом же деле они выражают свои чувства множеством различных звуков: хныканье и плач означают гнев, раздражение или боль; громкое чмоканье и пыхтение — угрозу; оглушительный устрашающий рев самца — это любовная «серенада» или заявка на «свой» участок джунглей. Причем особую громкость ему придает горловой мешок-резонатор емкостью в несколько литров воздуха.

Вслед за Маней к трапезе приступили остальные.

Многие полагают, что бананы для орангутанов — главное блюдо. Однако мы заметили, что они любят разнообразную пищу. Наши обезьяны — на банановой диете, чтобы «дежурное блюдо» надоело и они побыстрее начали дополнять его плодами и листьями, птичьими яйцами, улитками. Только малыши и истощенные животные получают еще и молоко. Дело в том, что орангутанов нередко доставляют на станцию в ужасном состоянии. Поэтому сначала их помещают в карантин. И лишь после того, как будут взяты анализы крови, сделаны прививки и выведены паразиты, обезьян переводят в клетки на территории заповедника.

Там они остаются, пока не достигнут нормального веса и не проявят склонности к устройству гнезд-постелей. На воле орангутаны сооружают их высоко на деревьях, как правило, каждый вечер новые. Для этого обезьяна выбирает прочный сук и начинает загибать внутрь растущие на нем ветки так, чтобы получилась мягкая платформа. Затем ногами и руками приминает середину, пока не образуется удобная люлька. Иногда делается еще и «подушка». В гнезде орангутаны не только ночуют, но нередко часок-другой отдыхают и днем. Порой они прихватывали с собой в постель плоды и молодые побеги и там неспешно лакомились ими. Не правда ли, прямо-таки человеческая привычка!

Как же проходит процесс подготовки орангутанов к возвращению в джунгли? После того как здоровье обезьян придет в норму, мы днем выпускаем их из клеток — вечером они вернутся обратно. До этого дважды в день в клетки приносят свежие ветки, чтобы пробудить инстинкт к устройству гнезд и дать возможность попрактиковаться в строительстве. На следующем этапе наши подшефные принимаются сами мастерить платформы-постели на деревьях. Этому их обучать не нужно: даже те орангутаны, что выросли без матери или общения с сородичами, прекрасно справляются с сооружением «квартир». Важно только приучить делать их на деревьях повыше, чтобы ночью обезьяны не стали добычей хищников. Потом мы стараемся отучить наших «лесных людей» возвращаться спать в клетки: когда днем они отправляются в лес, эти «жилища» запирают, и волей-неволей им приходится спать на деревьях.

Выпущенных на волю орангутанов мы регулярно подкармливаем утром и в полдень, причем они довольно пунктуально появляются у клеток. Постепенно рацион сокращается, а затем обезьяны полностью снимаются с довольствия.

Покончив с обедом, Лила и Бако направились вверх по холму к своим гнездам. Маня последовала было за ними, но передумала и повернула направо. Доли и Гамат остались рядом со мной на крыше клетки. Доли очистила пять бананов и медленно откусывает по кусочку. Вот она вынула бананы изо рта, сложила в банку из-под сгущенного молока, добавила листьев и палкой размяла все в густую кашицу.

Заметив, что я наблюдаю за ней, обезьяна прервала кулинарные упражнения и подвинулась поближе ко мне. С подчеркнутым безразличием я отвернулась от Доли, и тут же на колени ко мне взобралась Гамат: я позволяю ей это, потому что она еще очень мала и в естественных условиях жила бы с матерью. Здесь же, в Бохороке, недостаток материнской ласки приходится восполнять мне. Вспоминается случай с двухлетним Гейбом: когда детеныша привезли на станцию, я часами сидела в его клетке. Первые дни он не слезал с моих коленей, и, когда наставало время уходить, оторвать от себя этот визжащий комочек стоило больших трудов. Наконец Гейб стал отваживаться на небольшие «экскурсии» по клетке, а потом и за ее пределами. Одновременно я отучала Гейба от себя. Теперь Гейб надолго уходит в лес, чаще всего в одиночку. Сегодня он не пришел на обед — невероятный прогресс по сравнению с тем, что было.

Взрослые обезьяны и подростки обычно покидают Бохорок сразу, как их выпустили. Молодняк уходит в джунгли группами следом за кем-нибудь из старших сородичей, таких, как Дара, красивая взрослая самка, попавшая к нам с кокосовой плантации, где она вела полудикую жизнь, нанося немалый вред пальмам.

...Смеркается, громче застрекотали цикады. Гамат с моих коленей по длинной жерди перебралась на соседнее дерево. Внимательно оглядевшись, она вскарабкалась по стволу. Доли с крыши клетки наблюдает, как я спускаюсь вниз. Потом исчезает в кронах деревьев. Я иду к зданию станции, над моей головой носятся летучие мыши. Приближается ночь.

Издали слышу сердитые крики Илу, младенца-орангутана, который живет в клетке перед нашим домом. Его привезли всего несколько месяцев назад. Это был жалкий скелетик весом меньше двух килограммов. Мы и не надеялись выходить малыша. Илу — печальное свидетельство того, что варварский отстрел самок не ушел в прошлое. Но сейчас кругленькая мордашка Илу служит лучшей наградой за бессонные ночи, проведенные у его клетки...

Несколько месяцев назад Доли, Маню, Лилу и Бако отвезли на вертолете в джунгли вверх по реке Бохорок и там отпустили на волю. До этого в течение двух месяцев мы не подкармливали обезьян и убедились, что они успешно находит в лесу пропитание сами. Пока эти четверо не показывались на станции, а вот Дара вернулась обратно после пятимесячного отсутствия. Она и теперь частенько приходит к клеткам, особенно в обед, но ей не позволяется брать приготовленные для других обезьян бананы. Отрадно, что Дара утратила былую «одомашненность», она даже нашла себе «дикого» супруга!

С момента создания станции нам было доставлено 37 орангутанов. Десять из них успешно прошли курс перевоспитания, пятеро умерло от болезней. Мы, конечно, не считаем, что столь небольшое число обезьян, возвращенных в естественные условия жизни, может спасти этот вид человекообразных приматов от исчезновения. Вскоре после открытия «приюта для «лесных людей» в Бохороке мы поняли, что главная задача — помочь людям осознать существующую опасность. Ведь многие проблемы, связанные с охраной животного мира, проистекают из недостаточной информированности, а подчас просто из-за невежества. Поэтому мы подготавливаем выставку слайдов и кинофильм об орангутанах, которые будут демонстрироваться в городах и деревнях и, конечно же, в школах. Центр в Бохороке — один из вариантов подхода к проблеме охраны животного мира. Хотя, если будет продолжаться уничтожение естественной среды обитания орангутанов, большого эффекта ожидать не приходится. За время пребывания в Индонезии я убедилась, что многие люди, считающие себя цивилизованными и образованными, игнорируют или не понимают катастрофических последствий собственных непродуманных, своекорыстных действий там, где дело касается животного мира. Какова будет судьба орангутанов и других животных, нуждающихся в защите? Останутся ли влажные тропические леса, пригодные для их обитания? Удастся ли сохранить их хотя бы в заповедниках Индонезии?

Пока мы не знаем ответов на эти вопросы.

Перевел с английского С. Барсов

Регина Фрей

(обратно)

Семимаран в Тихом океане

В № 5 журнала «Вокруг света» за 1977 год была опубликована информация «Семимаран непотопляемый...» об испытании парусно-весельного судна уникальной конструкции, созданного группой энтузиастов под руководством кандидата технических наук Р. Ряйккенена. Летом 1977 года семимаран «Спрут» вновь вышел в море, пройдя от Владивостока до Советской Гавани.

Наконец-то мы попали в долгожданный шторм. Ветер гудел в снастях, тужился сорвать белые паруса. И только после многочасовой пляски на волнах мы увидели землю. Темные мокрые скалы острова Аскольд громоздились, как кристаллы в друзе черного кварца. Среди серой холмистой бесконечности это «сокровище» в ореоле жемчужной пены и грохоте могучего прибоя выглядело впечатляюще: прибрежные скалы круто уходят в море, но, как бы не желая сгинуть во мраке, жадно тянутся острыми зубцами на поверхность воды. Здесь рушится и вскипает прибой.

Мы должны были обойти это место стороной, однако при очередном порыве ветра стаксель лопается и его клочья полощатся на ветру как флаги.

Пока мы устанавливали штормовой кливер величиной с носовой платок, неуправляемый семимаран понесло к прибрежным скалам. Поднятый кливер впрягся было в работу, но... вышел из повиновения грот-парус: подвел талреп на штаге. Он попросту развинтился. Коллективными усилиями устраняем неисправность. Оглядываемся и с ужасом обнаруживаем — мы почти у самых рифов. Тем не менее злополучный мыс обогнули. И тут же попадаем и «ветровую тень». Паруса беспомощно повисли, и течением нас понесло обратно. В этой ситуации могли выручить только весла. Около получаса длилось единоборство гребцов со встречным течением. Одолели. И наконец своим обычным маневром — на прибойной волне — «Спрут» штурмует берег.

Встречающие (геологическая партия, которая наблюдала за всеми нашими маневрами) помогают оттащить судно подальше от линии прибоя...

Это всего лишь один из эпизодов нашей новой научно-спортивной экспедиции по маршруту Владивосток — Советская Гавань, в которой, кроме автора, участвовали Александр Степанов, Борис Осипович Коновалов, Герман Чихладзе и Николай Гемба.

Новое плавание явилось логическим продолжением предыдущих экспериментальных походов семимарана по Азовскому и Аральскому морям в 1974— 1976 годах.

Главная наша задача — имитировать спасение потерпевших кораблекрушение в условиях, максимально приближенных к самой сложной обстановке. Именно поэтому мы искали встречные морские течения и ждали штормовых ветров и волн, высаживались в ночное время при штормовой прибойной волне на скалистый берег, подступы к которому были закрыты грядой рифов и каменистыми банками; специально создавали аварийные условия: заполняли большинство отсеков судна забортной водой, в критические ситуации выводили из строя рулевое устройство и т. д.

Кроме того, экспедиция ставила ряд задач, связанных с охраной окружающей природной среды: ведь исключительно малая осадка «Спрута», его большая проходимость в мелководной прибрежной зоне, «чистые» двигатели — лишь весла да парус, делают его, на наш взгляд, универсальной лабораторией для сбора данных о прибрежном мелководье.

...До бухты Сяуху мы добирались на веслах в полнейший штиль. Вдруг — время шло к ночи — все вокруг внезапно заволокло тяжелыми тучами, поднялся сильный встречный ветер.

К берегу мы приблизились, уже охваченные зловещей тьмой. Слышалась прибойная канонада. Громовые раскаты и сверкающие стрелы молний, освещающие хищную щетину прибрежных рифов, — все это не предвещало ничего хорошего. Шквал подхватил нас уже у самых рифов и вместе с прибойной волной, пеной и облаком брызг перебросил через них. Только успели закрепить «Спрут» носовым тросом, убрать паруса и укрыться ими, как налетел следующий шквал еще большей силы: мы едва удерживали на себе свои «покрывала». Всю ночь «Спрут» «танцевал» под нами, как ретивый конь.

Но самые напряженные минуты экипаж пережил на отрезке пути между Каменкой и бухтой Китовое Ребро во время ночевки у отвесных неприступных скал. Швартовы, на которых «Спрут» был расчален между скалами, выступающими из воды, перетерлись, и прибойные волны стали бить нас о береговые скалы. Тут нас выручили весла, благодаря которым мы смогли столкнуть судно с камней, выгрести против штормового ветра, прибойной волны и высвободиться из кипящего ада.

На всем протяжении плавания нас преследовали туманы. Однажды он сыграл с экспедицией шутку у мыса Мосолова. Истощившийся запас пресной воды заставил нас очередной раз штурмовать прибой у скалистого берега в ночном мраке. Мы набрали студеной воды из серебристого водопада, ниспадающего с высокой скалы, и спешно покинули это опасное место. Ночью в тумане мы почти вслепую преодолевали встречный ветер. Вахту несли по очереди. «Спрут» довольно резво двигался вперед. Но утром, когда берег очистился от тумана, к великому изумлению, перед нами предстал все тот же знакомый водопад. Мы «бежали» ...на месте.

На последний участок нашей трассы мы вышли в полнейшей туманной пелене. Долго, буквально на ощупь, пробирались, ориентируясь только на шум прибоя. Наконец это нам порядком надоело. Хотелось крепкого попутного ветра. Тут ничего не оставалось, как вспомнить старую морскую примету: когда хотят позвать ветер, «чешут гик» — скребут его ногтями и при этом свистят.

Мы немедленно принялись за эту колдовскую работу. Сопровождающее нас стадо нерп с восторгом слушало выступление импровизированных шаманов. Результат, как говорится, не замедлил сказаться. Вначале появился еле заметный попутный ветерок, который затем крепчал, а к вечеру усилился до штормового. «Шаманы» несколько перестарались...

В эту последнюю ночь похода Татарский пролив как будто решил еще раз оправдать свою репутацию одного из самых бурных. Шипящие, покрытые белыми барашками валы грозно накатывались на корму одна за другой. А «Спрут», подминая под себя, пропускал их вперед. В отличие от традиционных судов с высоким бортом у него не было никакого «антагонизма» с этими водяными горами. Вода не обрушивается вероломно на его палубу, волны не бьются о борт, чувствовалось лишь плавное убаюкивающее покачивание. И мы уже настолько доверяли своему маленькому кораблю, что даже в эту штормовую ночь команда, кроме одного вахтенного, безмятежно спала в спальных мешках прямо на открытой палубе, отстоящей от воды всего на тридцать сантиметров. Теперь, когда экспедиция успешно закончена, можно подвести некоторые итоги. За 28 дней перехода «семимаран непотопляемый» продемонстрировал живучесть, которой может позавидовать любое спасательное судно, хотя он и изготовлен кустарным способом. Кроме того, «Спрут» зарекомендовал себя как судно, пригодное для исследований мелководной зоны.

Р. Ряйккенен, начальник экспедиции

(обратно)

Эдуардо Голигорски. Он решил вернуться

— …И наше блистательное отечество, украсившись цветами и флагами, готовится встретить сегодня одного из самых бесстрашных своих сыновей, покрывшего себя неувядаемой славой в походах на край Вселенной. Коммодор Маурисио Аррингтон Бустаманте, тот, кому выпала честь стать первым и пока единственным аргентинцем в экипаже Межпланетного флота Земли, возвращается к нам, домой.

Свой долг он выполнил с той же доблестью, какая отличала его благородных предков. Представитель рода, прославившего себя героическим служением Аргентине на поле битвы, коммодор Маурисио Аррингтон Бустаманте проявил, отвоевывая у неба его тайны, ту же отвагу, с какой легендарный предок его, Кентавр Независимости капитан Гильермо Аррингтон, повел аргентинскую кавалерию в атаку в битве при Пачинче; ту же стойкость пионера, с которой другой выдающийся его предок, полковник Люсиано Бустаманте, отражал набеги индейцев на нашу границу у Олаваррии...

У его ног, в берегах из кристаллов гранатового цвета, скользила река. Желтый песок дна и медленность течения придавали воде такое сходство с медом, что хотелось попробовать ее на вкус. Огромный шар зеленого пламени опускался за ониксовый хребет, высекая из далеких полупрозрачных вершин ослепительно яркие искры, и тень соседнего леса становилась все длиннее, уже подползала к его ногам. Внезапно там, где лишь мгновение назад был чистейший красный небосвод, заклубились два белых облака, и повторилось то, что вызвало у него такой восторг в это же время дня накануне: между облаками и лесом косым светящимся пунктиром протянулся мелкий дождь электрически заряженных частиц, и в черной кожистой листве гигантских деревьев послышались частые щелчки. К этому звуку присоединился другой — хлопанье сотен крыльев: это поднялась, расправляя свои радужные перепонки, такие большие и тонкие, проснувшаяся от треска стая давраков...

Жара никак не спадет. Кондиционер рычит, фыркает, мурлычет, но все впустую — мне не хватает воздуха. Из окна восьмидесятого этажа вижу огни Буэнос-Айреса. До чего же он однообразен и безрадостен! И подумать только, кто-то убежден, что этот город — чудо Вселенной!..

— ...отвагу и предприимчивость — качества, прочно связанные для нас с именем Аррингтонов и Бустаманте, тех, кто, едва закончилась эпопея освобождения и завершились оборонительные операции против индейцев, посвятил себя благородному делу развития земледелия и животноводства Аргентины. Свидетельство этому — большие образцовые хозяйства, осененные фамильным гербом Аррингтонов-Бустаманте, очагами процветания и прогресса рассыпавшиеся по югу нашей страны. Надо ли удивляться после этого, что коммодор Маурисио Аррингтон Бустаманте, роду которого .страна обязана расширением ее границ, взял с собою в бесконечность небес миссионерский дух своих предков? Ареной его подвигов стали девственные дали космоса, и в них...

...Когда зеленое солнце скрылось за хребтом и непрозрачное основание гор преградило путь его лучам, на какой-то миг стало темно, но почти сразу из противоположной солнцу точки горизонта поднялось пять лун, располагавшихся (это казалось невероятным) по вертикали одна над другой в строгой последовательности — от самой большой наверху вниз, к самой маленькой. В их бледном зеленоватом сиянии — отраженном свете закатившегося солнца — все вокруг преобразилось, словно по волшебству. Электрические разряды оборвались, и давраки вернулись на деревья, снова наполнив лес шорохами и шелестом. Из чащи слышалось что-то похожее на мелодичные трели.

— Это Гликс, — сказал его провожатый, вытягивая по направлению к реке свой длинный растущий на груди зрительный хоботок. — Он начинается за Горами Заката, в лугах, где растут сладкие плоды. Воды его впадают в море, на берегу которого стоит Схаман, наш город.

Схаман... Отсюда, с холма, он разглядел наконец в холодном свете пяти лун приземистые здания из горного оникса со странными террасами разных очертаний и видов, здания, связанные между собой лабиринтом узких застекленных переходов. На каждом из четырех углов огромного квадратного города высится обсидиановая пирамида, и под каждой из пирамид скрываются подземные ходы. А еще дальше, по ту сторону города, — зеркальная гладь моря, протянувшаяся насколько хватает глаз...

...Скучно. Сегодня звонила Моника: зайдет вечером за мной, поедем с ней куда-нибудь поужинать и потанцевать. Когда напьется, захочет прийти сюда. Потом хорошо разыгранное раскаяние, охи и ахи: как же иначе, ведь к этому ее происхождение обязывает. Не Моника, так Патрисиа, Клаудиа или Сандра... Даже не помню их как следует, они все перемешались у меня в памяти. Моника, кажется, блондинка с зелеными глазами... да, именно; но чем она лучше тех, других? Шлюха, которой во что бы то ни стало надо занести мое имя в свой список знаменитостей. Потом расскажет завистливым подругам, где и какие у меня шрамы, чтобы исчезли всякие сомнения: да, в биографии великого человека нашлось место и для нее. Шлюхи самые обыкновенные, несмотря на их хваленое происхождение...

— ...как в индивидуальных полетах, так и в составе международных экипажей он выделялся своим непревзойденным мужеством и находчивостью. Награды и отличия, которыми отмечен путь коммодора в безднах космоса, — это новые славные страницы в истории наших военно-воздушных сил. Сейчас, увенчанный лаврами, Маурисио Аррингтон Бустаманте возвращается к родным пенатам, в места, где прошло его детство, чтобы насладиться там заслуженным отдыхом. Однако это не означает, что коммодор собирается уйти от выполнения своих обязанностей гражданина: Маурисио Аррингтон Бустаманте заявил, что намерен отдать все свои силы развитию нашего сельского хозяйства и, как его славные предки, способствовать благополучию и процветанию Аргентины...

— ...Все это, пришелец, мы хотим сохранить для себя, — говорил провожатый, и зрительный хоботок у него на груди вытягивался то в одну сторону, то в другую. — Мы знаем, что остальные цивилизации Вселенной созданы существами, которые отнимают, разрушают и убивают. Поэтому мы решили закрыть наш мир для жителей других планет, и ты первый, кому удалось к нам проникнуть. Законы, по которым мы живем, не позволяют нам не отпустить тебя или убить. Мы можем только просить, чтобы ты никому о нас не рассказывал: ведь, если ты расскажешь, по твоим следам завтра же придут другие. Мы хотим, чтобы наша планета осталась такой же прекрасной и мирной, какой она была всегда, и, если ты согласен хранить обет молчания, мы вознаградим тебя самым дорогим из наших даров: возможностью вернуться к нам, когда ты только этого пожелаешь. Вернуться одному, без корабля, навсегда.

— Разве это возможно?

— У воды Гликса есть необыкновенное свойство. Еще давным-давно, когда мы только начинали исследовать космос, наши космонавты всегда брали с собой в полет фляжку с водой Гликса. Если они терпели крушение на другой планете или же какая-нибудь опасность их настигала в пути, достаточно было выпить глоток этой воды, и в один миг они оказывались на берегах Гликса. Правда, если ты это сделаешь, потом никогда не сможешь вернуться на свою планету...

...Поскорее бы в деревню, забыть обо всей этой грязи! Но ведь и в деревне я буду умирать от скуки и кончу тем, что затоскую по Монике. А это предложение Коко Ландивара... тут он, конечно, прав: с моими лаврами, званиями и прочим я стану хозяином всей нашей авиапромышленности. Кто откажет в лицензиях на импорт предприятию, во главе которого стоит национальный герой? Кто откажет в монополии на воздушные перевозки человеку, побывавшему по ту сторону звезд?..

— ...У того, кого мы имеем честь сегодня здесь принимать, среди многих других есть одно достоинство, о котором следует сказать особо. Ныне многие паши сограждане покидают свою страну, чтобы получить работу в иностранных научных лабораториях или на далеких космических станциях. Авантюризм и жажда наживы побуждают этих неблагодарных сыновей пренебречь неисчерпаемыми возможностями наших плодородных равнин, пренебречь и нашим обществом, гордым своею верностью традиционным устоям. Поэтому сейчас, на торжестве, где мы принимаем и чествуем коммодора Маурисио Аррингтона Бустаманте, пусть этот герой станет для нас тем, что он и есть на самом деле, — носителем наших высших духовных ценностей, и пусть останется он для будущих поколений примером бескорыстия, самоотречения и гражданственности! Я кончил.

...Он ответил не сразу: сперва окинул взглядом пейзаж, преображенный колдовским светом пяти лун... Лес дышал пьянящими ароматами таинственных смол. Трели, доносившиеся оттуда, звучали громче и трепетней. Внезапно новый электрический дождь пролился из облака на море Схамана.

— Согласен, — ответил он. — Я никому не скажу о том, что побывал на вашей планете.

И он протянул провожатому фляжку, чтобы тот наполнил ее водой Гликса.

...Да, Коко Ландивар умеет вести дела! Кто посмеет Коко Ландивара обвинить в авантюризме или жажде наживы? Впереди Коко, а за ним я с Моникой и лицензиями на импорт! Прощай, капитан Гильермо Аррингтон, Кентавр Независимости, прощай, полковник Люсиано Бустаманте, гроза индейских селений! До чего же мал Буэнос-Айрес, когда смотришь на него отсюда, с высоты! И как огромно небо... как огромно!

Из местной газеты:

«Вчера в 21 час 30 минут дама, чье имя мы не станем здесь оглашать, пришла навестить коммодора Маурисио Аррингтона Бустаманте, с которым она поддерживала дружеские отношения. Как, вероятно, помнят наши читатели, на днях знаменитого космонавта, уходившего в отставку и решившего посвятить себя работе по развитию нашего сельского хозяйства, торжественно чествовали в нашем городе. Согласно полученным нами сведениям вышеупомянутая дама, у которой с коммодором Аррингтоном Бустаманте было назначено свидание, после неоднократных звонков в дверь, на которые не последовало ответа, взволновалась до такой степени, что у нее начался нервный припадок. Полиция, прибывшая через несколько минут по вызову соседей, установила, что дверь в квартиру заперта изнутри. После повторных безрезультатных звонков офицер полиции распорядился взломать дверь. В апартаментах коммодора царил абсолютный порядок, только на полу его кабинета валялся тлеющий окурок сигары. Из этого, по-видимому, следует, что в момент, когда приглашенная дама подошла к двери, коммодор был еще дома, и, поскольку единственный выход из квартиры находился и до прибытия полиции под непрерывным наблюдением, исчезновение космонавта представляется совершенно необъяснимым. Еще одна странная деталь: на полу кабинета валялась фляжка, внутри которой обнаружено несколько капель воды...»

Перевел с испанского Ростислав Рыбкин

(обратно)

Как начиналась «Дружная»

Более 20 лет советская антарктическая экспедиция вела исследования на бескрайних ледниковых территориях Восточной Антарктиды. Западная ее часть оставалась для нас во многом «белым пятном».

Именно поэтому в программе комплексных антарктических исследований, разработанных на 1976—1980 годы, этот район выдвигался как первоочередной объект для геолого-геофизического изучения. И здесь, где-то в ледниках Фильхнера или Ронне, на побережье моря Уэдделла решено было создать новую станцию.

Помимо чисто научных проблем, предстояло решить множество сопутствующих, практических: как здесь плавать судам, каков ледовый режим, характер льдов и их динамика в навигационный период, как летать вертолетам и самолетам, есть ли возможность для посадки машин типа Ил-14 на побережье и в глубине материка, а Ан-2 еще и на морские льды; как жить здесь человеку — в палатке или домике; откуда дует ветер и что приносит с собой: снег или морозы? И вообще, открыв здесь сезонную станцию, можно ли рассчитывать на то, что строения, законсервированные на долгие зимние месяцы, смогут принять нас год спустя?

Дело в том, что море Уэдделла издавна слыло самым «проклятым» местом Антарктики. Сюда прибрежным течением с востока несет морской лед и айсберги. Двигаясь вдоль побережья, эта масса льда огибает его по периферии и выходит лишь в районе Южных Оркнейских островов на просторы океана. Раздавленные после вынужденного дрейфа исследовательские суда «Антарктик» и «Эндюранс», множество безуспешных попыток достичь того или иного района побережья, как в прошлом столетии, так и в наши дни, — «послужной список» весьма авторитетный, а прозвища — «Адская дыра», «Ледовый погреб» и тому подобные достаточно оправданы. Правда, в этом «скопище ужасов» было одно обнадеживающее «но».

Летом, когда над Антарктическим материком начинает господствовать антициклон, вдоль берега (примерно от мыса Норвегия и до 50° западной долготы) появляется канал чистой воды, или полынья, — южные ветры отжимают льды в открытое море. Ширина полыньи в разгар лета достигает нескольких десятков миль. И если пробиться через пояс дрейфующих льдов, то «безбедная» жизнь в январе — феврале здесь почти гарантирована.

В 1956 году, когда начался Международный географический год, в этом районе было создано несколько станций, три из которых располагались непосредственно на леднике Фильхнера: «Шеклтон», «Генерал Бельграно», «Элсуэрт». К 1962 году осталисьтолько «Генерал Бельграно», принадлежавшая Аргентине, и английская станция «Халли-Бей».

Нам же, исходя из задач экспедиции, следовало забраться как можно дальше от побережья и основать базу, которая смогла бы просуществовать не менее пяти лет. В радиусе действия вертолетов базы должны были оказаться ближайшие горы: массив Террон, хребет Шеклтона и, желательно, оконечность трансантарктической горной системы, протянувшейся почти от моря Росса до моря Уэдделла через весь материк. Но все сведения об этом районе были почти двадцатилетней давности. А если учесть, что ледники здесь ползут в сторону океана со скоростью до 2000 метров в год, береговая черта должна меняться буквально на глазах.

Леонид Иванович Дубровин, начальник сектора антарктических исследований, сказал, усмехаясь: «Что вы гадаете на кофейной гуще? Плывите и на месте разберитесь, что к чему». И мы поплыли.

...Купол мыса Норвегия открылся на 34-й день плавания, можно сказать, при странных обстоятельствах. Часа в 4 утра меня разбудил вахтенный.

— Вас просят подняться на мостик.

Наш «Капитан Марков» лежал в дрейфе среди мелкобитого льда. Слева по носу уходил за горизонт частокол айсбергов. Было тихо, как может быть тихо только в Антарктиде. На мостике — старпом и капитан Матусевич.

— Для начала скажи, гидролог, видишь ли ты окрест мыс Норвегия или хотя бы берег? Прости нас, неразумных, но по прокладке мы уже в нескольких кабельтовых от него, однако....

Вдалеке, милях в двадцати, свинцово отсвечивая склоном, угадывался либо далекий горб громадного айсберга, либо желанный мыс. На нем можно разглядеть то ли тени облаков, то ли трещины. Если берег где-то и есть, то ничего более похожего на него вокруг не было.

А эхограмма вычерчивала глубину под килем... 3 метра. По карте же в этом районе должно быть не менее 300. Было от чего занервничать старпому, положить судно в дрейф и поднять ни свет ни заря капитана. Такие шуточки с глубинами вблизи берега в Антарктиде бывают. Особенно весной и летом. Потоки талой воды, сбегающие весной и летом с береговых оазисов и ледников, разливаются по поверхности тяжелых морских вод. Граница раздела между ними, известная под названием «слоя скачка», выражена весной особенно четко, и сигнал эхолота пишет «ложное дно». Источником такой записи на эхограмме могут служить еще и скопления так называемого внутриводного льда...

— С чем-то подобным мы и столкнулись, — после продолжительного экскурса в особенности прибрежной антарктической океанологии сказал я. — Еще и не то будет. Это Антарктика.

Мы вошли в пролив между громадным айсбергом и берегом. Ветер был попутный. С востока тащило молодой лед, и совершенно неожиданно для нас началось сжатие.

После двух суток принудительного дрейфа, поймав разрежение во льдах, вызванное отливом, мы выскочили из этого мешка и с облегчением перевели дух — последние мили были особенно тяжкими. Ледяная каша здесь образовала перед носом судна подушку толщиной в несколько метров, которая смиряла все 7200 лошадиных сил судовых двигателей. Решили пойти кормой вперед, чтобы дорогу в этом месиве расчищал винт. Временами судно трясло как в лихорадке, а из-под борта, где-то уже против надстройки, выныривала глыбища льда, пережеванная с одного края винтом. Капитан и главмех, сресившись через крыло мостика, говорили: «Нет, не тот лед. Вот, помню в Нагаево... Или на Шмидте...» Очередная глыбина выползла с кровавыми следами сурика на боках...

Итак, из ловушки выскочили. Но где же пропавшая полынья? На снимках, принятых со спутников, чистая вода черной полоской тянулась вдоль берега где-то совсем рядом. Решили проводить ледовую разведку с помощью вертолета. Вместе с Гариком Гри-куровым, начальником будущей станции, делаем первый вылет. Повисели над судном, привязались к мысу Норвегия и ушли в море. Дорога была. Ну, перемычка миль на десять тяжелого льда, дальше — водичка, все ясно.

Дальнейшее плавание на запад от мыса Норвегия проходило в полном противоречии между картой и реальной береговой чертой. «Капитан Марков» не уходил за пределы видимости берега, который высился слева от нас то отвесными ледяными обрывами, то разбитыми ледоломами выводных ледников, то едва просматривался далекой синей полосой, сливавшейся с низкой облачностью. Призраки бывших мысов блуждали теперь по океану айсбергами. Мы натыкались на новые берега, где двадцать лет назад в обширных бухтах и заливах, увековеченных на старых картах, играли в разводьях киты.

На переходе к «Халли-Бей» — английской антарктической станции, последнему «населенному пункту» на нашем пути, — мы еще дважды сидели в тяжелых перемычках. Прошли сутки. А виденной нами с воздуха чистой воды не было — лишь лед, айсберги и никаких просветов. Едва взлетели — чистая вода слева по борту, в полутора милях. Почему же ее с мостика не видно? Пока судно ворочалось во льду, выбираясь на курс, указанный нами, мы сели на айсберг и полтора часа, став против солнца, припоминали случаи арктических и антарктических наваждений. Решили, что так и должно быть. Иначе чего бы стоили все эти высокие широты, если все ясно, как на блюдечке? И вновь вылетели прокладывать «Капитану Маркову» курс к «Халли-Бей».

...На «Халли-Бей» нам был оказан самый любезный прием. Прежде всего не последнюю роль сыграло то обстоятельство, что Гарик Грикуров был знаком с начальником станции по прежним антарктическим экспедициям. Да, кроме того, ребята прожили долгую зиму в одиночестве, а тут мало того, что внезапно появилось громадное судно, так еще и русское.

После приветственных тостов — к делу: возможна ли на «Халли-Бей» заправка Ми-8? Можно ли в чрезвычайных случаях воспользоваться гостеприимством и найдется ли крыша над головой для 8—10 человек? Нужны ли им свежая картошка, капуста, яблоки и прочая, забытая за год, фруктово-овощная экзотика?

Все одобряется похлопыванием по спинам. Довольны все, кроме экипажа вертолета, — решено тут же заправиться горючим, вылететь с разведкой вдоль побережья и, если позволит погода, присмотреть место для базы. Всех теперь волнует — есть ли удобный для разгрузки барьер? Ведь свою «Дружную» — так еще в Ленинграде решили назвать базу — мы должны поставить в ближайшие дни.

С воздуха ледяные обрывы кажутся совсем низкими. Гарик просит пилота Громова опуститься к самой воде. На малой высоте ползем над бескрайним ледяным плато. Оно расстилается слева от нас, упираясь где-то за горизонтом в горы Шеклтона. Справа, за узкой полосой чистой воды, хаос торосов.

Внимание всех приковывает какой-то конус, возвышающийся на краю ледника. Хоть глазу есть за что зацепиться. Не доходя километров пяти до него, видим идеальный причал. Небольшая бухта заполнена молодым шельфовым ледником. Пологие снежные надувы спускаются с обрывов «старого» ледника к самому морю. Трещин не видно — ни на стыке двух ледников, ни в глубине этой снежной пустыни. Поднимаемся вверх, чтобы обозреть окрестности. У конуса, о происхождении которого спорит сейчас половина сидящих на борту вертолета, кончается чистая вода. Дальше судну не пройти. Берег блокирован тяжелыми всторошенными льдинами. За этим конусом, который не что иное, как просто след тарана айсберга, вздыбившего край ледника на высоту до 60 метров, тянется еще километров двадцать ровного льда. Да, пожалуй, это то самое, что мы искали. Решаем вернуться назад, посидеть, перекурить, выпить кофе, залить в баки керосин из бочек и с чувством выполненного долга вернуться к своим.

Первым по веревочному трапу на ледник опускается бортрадист Саша. Он всегда первый. Руки в карманах куртки, воротник поднят, ноги шире плеч — боевая стойка. Он всегда хвастался, что на всех новых местах его нога была первой. Вертолет, чуть сбавив обороты, медленно оседает, своей тяжестью продавливая снег, и опускается почти до брюха. Саша критически осматривает шасси. Наконец разрешающий жест, и Громов останавливает двигатели. Дима Колобов рвется уточнить высоту барьера. Обвязавшись концом, он топает к его краю и, повиснув над морем вниз головой, измеряет высоту будущего причала: пять с половиной метров. Гарик тем временем идет в противоположную сторону, поднимается по снежному надуву на ««гарый» ледник... и едва не проваливается в трещину. Но это мелочи, которые в общем не портят нам настроение, хотя место, конечно, не из веселых. Делаем пирамиду их пустых бочек: столбим причал я свою будущую территорию.

Собственно говоря, «Дружная» стала создаваться еще в море. На палубе собирались из деталей домики будущей станции и сразу загружались экспедиционным имуществом. Потом, уже собранные, опускались снова в трюм. К моменту подхода к району «Дружной» их набралось около десятка.

4 декабря мы швартовались у нашей приметной пирамиды. Пока команда заводила ледовые якоря, Грикуров отправил нас осмотреть место предполагаемого выхода на ледяное плато. Вооружившись трехметровым стальным щупом, мы пытались определить, что же творится под многометровым слоем снега. Но каждый раз после нескольких ударов щуп полностью уходил в снежно-фирновую толщу. Приходилось полагаться только на свою интуицию. И в это время, когда обессиленные, по колено в снегу, брели по леднику в полукилометре от «Капитана Маркова», мы вдруг услышали рев судовой сирены.

У швартовых концов суетились люди, хватались за спущенный штормтрап.

Судно вроде завалилось на обращенный к морю борт. Мы прибавили шаг и настигли судно, когда его медленно, с раздирающим душу скрежетом потащило вдоль барьера. Крен увеличивался. С испугу и в суете мне он показался вообще угрожающим, хоть я твердо помнил из таблички, висящей в штурманской рубке, что «Капитан Марков», как ванька-встанька, принимает вертикальное положение даже после крена на 80°. Нас втаскивали через фальшборт буквально за шиворот — нижний конец штормтрапа уже висел над щелью между бортом судна и ледяным обрывом.

Крен в это время достиг уже 15°, дизели, судя по дрожи палубы, работали во все свои лошадиные силы.

Оказалось, «Капитана Маркова» прижало к барьеру громадным ледяным полем. Двигаясь вдоль берега, оно навалилось на него, для начала вырвав с корнем уже заведенные на берег швартовые концы... Из этого капкана, изрядно ободрав себе один борт, мы выбрались лишь минут через двадцать.

— Вот что, — сказал Матусевич, — мне понятно ваше желание залезть с «Дружной» прямо в центр Антарктиды. Но я поищу для разгрузки место где-нибудь там, где эта лужа, которую вы гордо именуете полыньей, на несколько миль пошире. Вертолет, слава богу, еще цел. Поищите что-нибудь другое.

Не мудрствуя лукаво, мы облетели восточный берег залива Гулд. А вскоре солнце растворилось в пелене облаков. Тени исчезли. Классическая «белая мгла»...

— Конечно, — говорит Грикуров после очередной разведки, — спадет эта пелена, и мы найдем дорогу на ледник, место для базы, место для складов взрывчатки, но, Григорий Соломонович, все-таки от бухты Фазель и до залива Гулд на побережье лучше этого места нет. Может быть, рискнем? Ведь если вахтенная служба будет присматривать за такими полями и вовремя сниматься с ледовых якорей, чтобы не оказаться в пиковом положении, то жить можно. И дело не только в том, что там удобнее устроиться. Ведь оттуда километров на сто к горам ближе.

— Вообще-то, если бригаду с берега на судно не забирать, то можно уйти от барьера в считанные минуты. Ну, естественно, и время на швартовку сократится. Можно рискнуть...

Гарик, который вообще считал, что успех любой экспедиции зависит наполовину от личных качеств и опыта ее участников, а наполовину от везения, будто размышлял вслух:

— Пока нам везло. На фортуну грешно было бы обижаться: и зону дрейфующего льда прошли, как по чистой воде, и, зарвавшись у мыса Норвегия, все равно выскочили на полынью, и здесь, у Фильхнера, из капкана вырвались, ну и ребята, естественно, все хорошие...

— Уговорил, уговорил. Все должно получиться, если два полностью оборудованных домика на берег с печками и НЗ в первую очередь поставить. И вертолеты пускай на берегу с полной заправкой дежурят...

Так мы снова ушли к северной оконечности ледника Фильхнера, и пошла разгрузка.

Народу в общем-то было немного: если учесть, что приходилось заниматься установкой домиков, строительством окладов в районе базы и, самое главное, выгрузкой бочек. Керосин, бензин, масло — запас на этот сезон и следующий, с учетом работы целой армады из Ил-14, вертолетов и Ан-2.

Мы просто не успевали растаскивать все от барьера к месту будущей базы, хотя два вездехода и один трактор совершали непрерывные челночные рейсы. А на подходе был другой корабль с оборудованием и людьми — «Василий Федосеев». В районе бухты Фазель он встретил перемычку тяжелого льда, и, ежедневно вылетая на ледовую разведку, мы пытались вывести его к чистой воде. Погода была милостива к нам. Правда, ветерок все чаще заходил от севера, со стороны моря, и чистой воды становилось все меньше. Полынья уже в нескольких местах была прихвачена придрейфовавшими с востока полями.

«Василий Федосеев» проходил не более двух миль в сутки. И только тогда, когда из трюма была поднята последняя бочка, близнец нашего «Капитана Маркова» встал к ледяному причалу рядом с нами.

Этому радостному и долгожданному событию была посвящена специальная памятная печать, эскиз которой был сделан мною еще в ноябре и вырезан экспедиционным умельцем Юрием Жировым. Самое удивительное, что на эскизе стояла дата «15 декабря».

А 16 декабря суда ушли.

«Играй, Федя!..» — неслось в мегафон с уходящего «Капитана Маркова». Федя, инженер по топливу и смазкам из авиаотряда, король ГСМ, сидел на бочке из-под бензина и рвал мехи гармошки. В ясном небе лопались ракеты. На базе дожаривались отбивные к праздничному ужину. Сияло незаходящее солнце. Лето на леднике Фильхнера начиналось.

В общем-то только в конце декабря мы смогли осмотреться — оборудование станции, подготовка к полевым исследованиям отнимали все время. А когда осмотрелись, поняли: основной наш враг — погода. Ветры северных румбов несли из теплых низких широт плотные низкие облака, снег, морось... Временами блеклым пятном сквозь облака угадывалось незаходящее солнце. Несколько раз астрономам удавалось выловить звезды, и мы с точностью, достаточной, чтобы заявить о себе, передали в эфир свои координаты. Говорить о каких-то геодезических наблюдениях, полетах в горах или над морем в такую погоду было бессмысленно. А если здесь все лето такое? Неужели мы высадились на этом забытом богом куске льда только ради того, чтобы собрать два десятка домиков?.. Как моряки парусного флота, мы то и дело «щупали» воздух и оглядывали горизонт — не пахнет ли морозом, не заходит ли ветерок с юга, не видно ли у сузившегося круга горизонта голубого просвета?..

В общем, погода была нелетной. И времени у нас на печальные размышления было много.

Но вот 29 декабря погода начала меняться. И первые же летные дни настолько подняли «репутацию» ледника Фяльхнера, что даже циклоны, осадившие нас на десять дней после Нового года, в уныние уже повергнуть не смогли. А к середине января наш поселок вообще опустел — выбрались в полевые лагеря и базы геологи, геодезисты, физики.

Хотя «белые пятна» в этом районе попадались буквально на каждом шагу, нам предстояла весьма будничная работа — составление геологических, геофизических и просто обычных географических карт обширной провинции. Геодезистам для получения координат базы предстояло несколько суток подряд вести очень точные астрономические наблюдения, а чтобы узнать скорость дрейфа ледника, где мы обосновались, надо было повторить наблюдения спустя хотя бы месяца два. (Забегая вперед, можно сказать, что двигались мы довольно быстро — 5 метров в сутки.)

А геофизиков и геологов, например, очень интересовал разлом, проходящий вдоль восточного края ледника. Проследить, как далеко он заходит в глубь материка, предыдущим экспедициям не удалось. Наши сейсмики прощупали его до самых гор Шеклтона и, воодушевленные удачей, решили преследовать этот желоб и дальше. Но зашли слишком далеко. В крайней южной точке своих наблюдений во время взрыва обрушились снежные мосты над невидимыми сверху трещинами, и Коля Третьяков — самый главный геофизик — едва не рухнул в пропасть.

Но как бы там ни было, геофизики открыли, что этот разлом идет от моря Уэдделла в глубь материка по крайней мере на 700 километров!

Можно рассказать, как нами была впервые проведена аэрофотосъемка прибрежной черты от «Халли-Бей» до Антарктического полуострова протяженностью около 3000 километров, как геологи облетели «глубины» Антарктики почти до Южного полюса вдоль гор Пенсакола — ведь каждый вылет был предприятием с незапланированным благополучным исходом.

Я расскажу лишь об одном маршруте, в результате которого было сделано открытие поистине уникальное. Возвращается как-то вертолет с гор Шеклтона, из лагеря геологов.

— Грикуров с Ершовым что-то там нашли, — сказал пилот вертолета Громов. — Смотрят на какой-то камень и хлопают друг друга по плечу. А потом кинулись к тому месту, где Ершов тот камень нашел, и еще несколько таких же притащили.

— А говорили-то что?

— Да мне послышалось «троглодит»... Мы пару тех камешков на всякий случай прихватили. Ничего особенного. Там таких навалом.

— Но Ершов-то при чем? Он же радист, в маршрут не ходит, в лагере весь день сидит.

— В том и фокус весь. Он камни на крышки вьючных ящиков наваливал и к палаткам подтаскивал, чтобы ветром не перевернуло. Сел отдохнуть. Взял молоточек и по одному тюкнул. Расколол. Вдруг опустился и стал на оскол то с одной, то с другой стороны глядеть. А только Гарик из маршрута вернулся, он ему молча этот булыжник и выложил. Гарик лишь одно: «Где?»

Так до базы донеслась весть о найденных в осадочной толще гор Шеклтона отпечатках древнейших обитателей Земли — трилобитов. Ликованию геологов не было предела. Этой находкой они получили четкую хронологическую отметку для всех геологических изысканий: трилобиты жили на Земле 500—700 миллионов лет назад. Сразу все наши геологические исследования приобрели обоснованность и стройность. Мало того, этот вид трилобитов, как выяснилось уже в Ленинграде, оказался до сих пор неизвестным науке.

И здесь же, в Ленинграде, подытожив все наши антарктические одиссеи, Грикуров предложил окончить научный отчет о первом сезоне такими словами: «В результате самоотверженной работы, дисциплинированности и энтузиазма пионеров станции «Дружная» все поставленные задачи были успешно выполнены».

«За» проголосовали единогласно.

А. Козловский, кандидат географических наук

(обратно)

Жорж Арно. «Ты с нами, Доминго!»

Четыре утра. В голове еще роились бессвязные обрывки прерванного сна, когда я промчался через Каракас, громыхая пустым кузовом. Это был первый день моей работы.

При выезде из пригорода Катиа на шоссе, ведущее в Гуайру, стоял монумент страху — искореженный остов машины, выуженный со дна глубокого оврага и взгроможденный на высоченный цоколь из серого бетона. Черная груда ломаного металла возносилась выше гор, выписывая на фоне звездного неба причудливое па загробного танца в механическом варианте.

Я начал спуск. Там и тут во тьме осветлялись пятна недружного рассвета. Слева в пропасть скатывались черные обломки скал, в трехстах метрах ниже их поглощало чуть розовеющее облако. Справа, нависая над лентой шоссе, поднимался откос из тех же камней. Дорога выписывала выкрутасы, срывалась вниз; добро бы она служила для скоростного спуска на санях, но предназначалось все это нам, водителям.

Сопровождаемые хороводом москитов, обезумевших от света фар, машины неслись, обгоняя друг друга, отчаянно визжа тормозами, скользя юзом в дикой гонке. Они дрались за каждый метр дороги, вырывая его друг у друга с быстротой и жадностью помойных котов, и мчались дальше, дальше... Пятый, шестой грузовик подряд обгонял меня колесо в колесо, обдавая на мгновенье выхлопом газа, и исчезал во тьме.

Каждый раз я на долю секунды переводил взгляд на потолок кабины. Грузовик я купил на складе армейских излишков. Над ветровым стеклам с внутренней стороны было выведено белой краской: «Водитель, будь осторожен. Смерть не дремлет». По-английски. Это был пятитонный «фарго». Я заплатил за него три тысячи долларов, все, что у меня было и даже больше.

Ладони стали мокрыми от пота, пальцы скользят по баранке. Это страх и еще влага, поднимающаяся из котловины: море уже обдает предгорье своим дыханием. Немного погодя воздух начинает вибрировать над шоссейным покрытием. Я понапрасну пялю глаза. Навстречу выплывают фантастические препятствия, рожденные воображением. Торможу. Кузов громыхает металлом, капот подпрыгивает и вновь опускается. Мотор глохнет, грузовик останавливается, как упрямый слон, раскорячив колеса. С трудом завожу машину трясущимися руками. Ветер залетает в кабину, обдавая жаром глаза и рот; тени, звуки, миганье огней — все сливается в каком-то наваждении, но я мчу дальше. Удивительно — я никогда не испытывал такого страха. От Каракаса, 900 метров над уровнем моря, до Ла-Гуайры насчитывается 223 виража на 40 километрах пути. За два часа до рассвета двести грузовиков вылетают на трассу Каракас — Ла-Гуайра — Каракас, чтобы успеть за день дважды провести безудержную гонку. Чет-нечет: или ты останешься без хлеба, или прорвешься к раздаче, чтобы успеть захватить пусть даже крохи. Доки внизу открывают ворота в семь утра, а склады наверху в городе закрываются в семь вечера.

Все решается на спуске. За исключением жалких чемоданов пассажиров, отправляющихся на пакетбот, никакого груза в порт не идет. Это движение в одну сторону: страна производит лишь нефть, которая течет по трубам прямо к причалам и вливается в чрева танкеров. На вырученные деньги из-за границы целыми пароходами ввозится все, в чем нуждается страна, не имеющая промышленности и сельского хозяйства.

Это и есть пожива для грузовиков, спешащих до зари по вдавленной в скалы дороге к порту Ла-Гуайра. Каждый день ящики и мешки выплывают из трюмов на пирс; едва кончается разгрузка, подходит следующий корабль. Груженые машины на скорости 5, 10, 12 километров в час — в зависимости от крутизны склона — колонной поднимаются в город. Кузовы забиты сверх всякого предела. Никто не обгоняет; как вышли, так и приходят. Гонка происходит лишь на спуске. Здесь решается все. В путь!

В путь. Идет гонка наперегонки со смертью, наперегонки со временем. Двести-триста лошадиных сил в каждом моторе пустой машины, на тормоза рассчитывать не приходится, только на себя.

Потерял место при первом заходе — день псу под хвост. Одна или две ездки. Умереть от голода или погибнуть в аварии... Двести безумцев каждое утро оказываются перед выбором. На этой дороге едва могут разойтись два грузовика; когда один обгоняет, его колесо часто зависает над пропастью. Никто не сбавляет хода. Одна или две ездки.

В путь. Победители ежеутренне начинают игру с нуля за два часа до рассвета. Ни славы, ни фотографов, ни криков «виват!» гонщикам; призом бывают опасность, усталость, штраф и издержки,.

Содержание грузовиков съедает львиную долю заработка. Если неделя прошла без вмятины или разбитой фары, то впору заказывать фейерверк. В конце месяца, значит, можно будет отложить сотню боливаров на очередной ремонт, а один новый баллон стоит 200 болов. Мчи, шофер, но, когда тормозишь, помни, во что обойдется тебе смена резины, и ты никогда не нажмешь на тормоз лишний раз, даже влетая на скорости 110 в поворот.

У грузовика удивительная особенность стариться до времени. Рано или поздно придется сменить его; на новый точно такой же «фарго» понадобится три тысячи пятьсот наличными плюс налог. При такой езде машины хватает на полтора года от силы. Прикинь: на малой скорости ничего не заработаешь.

Мчи.

Неужели я успел подумать обо всем этом в первый день? Страх ведь заполнил мозг без остатка. Помню, нога соскользнула с педали, и та больно стукнула по щиколотке. Машина презирала меня. Не мудрено, я не заслужил ничего лучшего: меня обходили справа, прижимая к краю пропасти, обгоняли слева, заставляя притираться к скале. В сторону! В сторону! Если не можешь участвовать в гонке, прочь с трассы, изыди.

Дорога, огибая выступ, вылетела на карниз, и внизу, до самого последнего поворота, потонувшего в пыльной мгле, я увидел хищно рыщущие фары грузовиков. Кадриль белых фар продолжалась по всей трассе. Я продолжал путь в одиночестве.

На набережной, облепив вереницей стены складов, двести грузовиков ожидали поживы. Каждые пять минут поднималась решетка, и, радостно взревев, одна машина влетала в порт. Остальные подвигались ровно на длину ее корпуса. Вокруг грузовиков бурлила конкуренция и инициатива. На ступеньки то и дело поднимались замурзанные торговцы: не угодно ли? Попугаи, американские сигареты, французский коньяк, марихуана, непристойные открытки, засушенные головы, золотые самородки (слишком блестящие, чтобы быть настоящими), девушки.

— Револьвер, кабальеро? Заграничный паспорт? Фальшивые кости? Крапленую колоду?

Не было отбоя от помощников:

— Мне нравится твоя машина. Возьми меня подручным.

Последним на подножку влез седой костлявый донельзя негр в майке и парусиновых брюках, из которых торчали пропыленные босые ноги.

— Меня зовут Доминго.

Он бросил это как решающий аргумент.

— Поищи кого-нибудь побогаче, Доминго. Мне нечем платить тебе.

Я включил зажигание и ринулся в ворота. Грузить я решил сам.

Два часа спустя, когда солнце вонзило мне когти в макушку, я понял, насколько был самонадеян. Губы растрескались, вспухший язык не умещался во рту, кровь молотила в висках, а тело было объято пожаром. Я упал. Тогда ко мне с печальным видом подошел Доминго.

— Оставь. Эта работа не для заморских.

Заморские — это люди из Европы.

— Правда, у вас была война, — добавил он.

Глядя, как он берется за мешки, я постиг всю глубину пропасти, в которую меня ввергла судьба.

Караван грузовиков тяжело поднимается в гору. От побережья до перевала двести моторов с одинаковым неистовством ревут во весь голос. Их гул распирает долину, ползет на высящийся крепостной стеной тридцатиметровый подъем, потом чуть стихает, прерываясь икотой. Водители всей кожей ощущают пульсацию цилиндров, до смерти напуганных крутизной; машина ревет с закрытым ртом, как дебил, но все же вырывает груз. Перемигиваясь стоп-сигналами, колонна тянет хором надрывную песнь. В кабинах так жарко, что пот моментально испаряется. Баранка весит тонны, рвется из рук всадников апокалипсиса.

Доминго прикорнул. Возникнув из пропасти, встречный луч фар робко ощупывает противоположный склон, населенный призрачными деревьями. Двести грузовиков натужно тянут вверх. Сверху колонна выглядит сорокакилометровым червем, каждый сегмент которого весит от шести до восьми тонн. На горизонте, оставшемся внизу у моря, в конце света, поднимается луна. Она огромная, как земля, и совершенно плоская.

Наверху еще надо разгрузиться, и тогда день можно считать оконченным...

Мой подручный-пеон знал о трассе все. Хотя почему, собственно, я оказал «мой» по адресу Доминго? Если уж он кому-то принадлежал, то грузовику. Он и не скрывал, что оба мы равным образом состоим рабами прожорливого бога по имени Фарго. Жизнь приучила меня довольствоваться малым, так что я без особых страданий отдавал последнее ненасытному четырехколесному божеству.

У нас с Доминго не было доходов, не было вообще ничего, что можно было бы поделить, и наше совместное предприятие походило на религиозную общину. Но сухой хлеб делить легче всего, а нашей целью было заработать деньги, мы это прекрасно знали. Как только цель будет достигнута, мы станем неравны.

Доминго это не заботило, точно так же, как не заботил его наш нынешний голод и крутизна трассы.

— Если мы гробанемся, ты полетишь вместе со мной...

Он показывал белые зубы и нахально возражал:

— Я? Что ты! Жми! — И молотил пятками в днище кабины, и жалобно стонал, видя, как меня обходят на вираже.

Если я решался прибавить скорость, он оглушительно хлопал черной ладонью по ляжке, нежно тыкал меня кулаком в плечо и называл братом. Так каждое утро под вопли отчаяния и крики радости, под неумолчный топот босых ног мы добирались до низа.

Удачная ездка вызывала у моего соратника поток креольских речитативов, куда он, не колеблясь, вставлял вирши о славных событиях минувшего дня.

Ты, коробка скоростей, не скрипи.

А ты, ленивый передний баллон,

Если ты опять спустишь, как сегодня утром,

Я тебе дам ногой.

Доминго любил машину, любил лакированную поверхность металла, запах бензина и масла, кожзаменитель сидений, на которых он устраивался после обеда, выставив ноги из окна. Именно по ним, по задубевшим подошвам с черными пальцами, узнавал его торговец кукурузными хлебцами, двигавшийся вдоль застывшей у порта колонны.

— Оле, Доминго!

— Чего там?

Вопрос задавался из чистой проформы.

— Лепешки, Доминго. Сколько тебе?

— Дай парочку. Мой гринго сейчас придет и заплатит.

Торговец знал, что я заплачу ему не сейчас, а в конце недели. Поэтому он вытаскивал книжечку и обмусоленным карандашом заносил в нее: «Доминго, две лепешки, «фарго № 65—83». Так Доминго, пеон в машине, сделался ответственным лицом, уполномоченным для ведения торговых дел.

Узы дружбы прочно соединили три существа — белого человека, черного и красный грузовик. Заслуга в этом принадлежала Доминго. День за днем он отдавал машине частицу души: ежеутренне умывал из шланга и потом любовно протирал ветошью, дабы не сходил девичий блеск, драил ее бока снадобьем под названием «Мобилойл-20», наполнял баки бензином, а картер маслом, заливал в радиатор свежую воду из горного источника.

Десять крещений подряд не истощили запаса любовных имен для «фарго» — без этого Доминго не смог бы относиться к грузовику как к живому. Один из его приятелей в Ла-Гуайре, знавший грамоту, углем наносил на переднем бампере девиз, и ночью, когда «фарго» спал у тротуара в предместье Каракаса, Доминго вылезал из кабины, служившей ему домом, чтобы обвести белой краской неведомые ему буквы...

С гор лениво сползают два туманных шлейфа, скоро в путь; Доминго собирает свои баночки и щетки. По соседству с «фарго» спит серый ослик, отбившийся от дома; его шерсть вытерлась местами, сбилась клочьями, голова покоится на благонравно сложенных копытцах. Доминго зевает, передергивает плечами и вытирает о его лоб кисточку. Ослик едва поводит ухом.

По очереди машина принимала следующие имена: «Красные пираты», «Прощай, сокровище!», «Молния Анд», «Венесуэльский тигр», «Орел горных утесов», «Свободная Федерация», «Верная акула». Теперь «фарго» зовется «Компадрито», что можно перевести как «Кореш».

— Неделю проходишь под этим именем, а там подумаем, — бормочет Доминго, любуясь своей работой.

Он ошибся. «Компадрито» остался надолго.

Доминго отрывал время от сна, чтобы украсить и прибрать собственными руками героя. Я, со своей стороны, следил за его внутренностями. Между существами трех рас — черной, белой, и красной — установилась прочная связь. Так мы постигли простой факт, что не обязательно понимать другого, чтобы жить по-братски.

Внимание, поворот! Резко отпускаю педаль сцепления, мотор воет, приняв на себя раскатившуюся массу грузовика, скорость чуть падает, и я выворачиваю руль. Поворот кончился, снова четвертая скорость, полный газ. Новый поворот — та же схема. Руль. Сцепление. Четвертая — полный газ... Мотор отчаянно кричит от боли и удивления, ветер покрывает его рев на виражах. На десять, двадцать, триста метров обрывается откос то справа, то слева. Гора надвигается на шоссе, пихает его, сжимает горло, сыплет каменьями или жидкой грязью.

Двести двадцать три поворота на сорок километров пробега. Удачи тебе, водитель. Ты ошибаешься только один раз, но зато наверняка.

Последний участок идет по ровной земле, покрытой пухлым слоем пыли, взметающейся смерчами из-под колее. Перед глазами все время колышется плотный занавес; лишь изредка в разрывах можно глотнуть воздуха и обогнать впереди идущего. Этот туман убийствен вдвойне: он скрывает предательские рытвины и забивает твердыми частицами легкие.

Вслепую, повязав платок на лицо, оставив одни слезящиеся глаза, на которые с покрытого коростой лба градом течет пот, водитель выжимает 100 или 110, лихорадочно пробегая в памяти участок: вот тут, еще шестьсот метров, яма. А эта масса, темнеющая сквозь серую муть, — грузовик? Надо подобраться ближе. На спидометре 110. Да, маячит брезентовый кузов конкурента.

Обходим?

Доминго всегда «за». Когда ему страшно, он сереет. Но попробуй угадай цвет боковым зрением сквозь маску грязи и порошковой пыли. Разве что когда ему совсем жутко, он начинает смеяться.

Для обгона надо прилепиться вплотную к грузовику: пыль закручивается в десяти метрах позади. Расстояние между машинами — восемь метров на скорости

100... Спастись в случае внезапного торможения можно лишь на самой середке дороги.

Доминго посмеивается, не разжимая губ, чтобы не наглотаться сверх меры. Машина делает прыжок, левый край скатывается на обочину, камешки со скрежетом барабанят по днищу. Газ до отказа. Двадцать секунд не дышу... Уф! Теперь пускай он глотает пыль и плачет грязной слезой. Если он в здравом уме, то должен сбросить газ и отпустить победителя с миром, дав ветру разогнать удушающую пелену.

Но в эту минуту на трассе двести грузовиков, и только что обставленный водитель кидается вдогонку. Опять плотный шлейф пыли, опять самум на скорости 110. Ближе, ближе. Шофер уводит слишком влево разогнавшуюся машину. Дикая тряска, грузовик утыкается в канаву, и... тишина, нарушаемая лишь шорохом опадающей пыли. Остается вылезти, ступая негнущимися ногами, и осмотреть, что сломано — в тебе и машине. По счастью, после удара головой о стекло у водителя шок и он не чувствует боли, а чуть позже сознание, во что обойдется ремонт, заглушает все прочие ощущения.

Бывает также, что по левой полосе наверх идет встречный. Он возникает из облака пыли, словно фантом, разрастается до гигантских размеров. Слишком поздно тормозить, свернуть некуда. Выживших после удара в лоб не бывает.

В горах и на равнине на месте гибели водителей у обочины ставят миниатюрный крест, сантиметров тридцать, не больше. Накануне праздника поминовения набожные души втыкают вокруг них свечки. По числу этих огоньков, трепещущих на ветру во тьме, можно составить летопись трассы.

До меня вдруг дошло: все, что творится на дороге, продиктовано не злобой. Никогда не было такого, чтобы кто-то нарочно столкнул товарища в пропасть. Разбившиеся виноваты сами — ошибка в расчете, секундное затмение или подвела механика; виноваты, конечно, Анды, заставившие дорогу свиваться в тугие кольца; и, конечно, мерзавцы фрахтовщики... Но об этом не говорят. Мертвые молчат. А выжившие, плечистые битюги с перекошенными шеями, трясущимися руками и струйкой слюны, тянущейся изо рта, тридцатилетние инвалиды, они тоже не рассказывают. Они приходят по ночам и спят в кабинах грузовиков, а то и прямо в кузове, но соскакивают наземь и мчатся прочь стремглав, едва застучит мотор. Старые товарищи подкармливают их, отдают комбинезон или куртку. Бывает, друзья моют их как малых детей. Но это все равно ненадолго: шарахаясь от машин, они скоро оказываются под колесами на улице, или, поскользнувшись на набережной, падают в море, или вновь срываются в пропасть, откуда зачем-то вылезли в первый раз.

Позже мы с особой отчетливостью поймем, что в нас не было зла.

Я спускаюсь на скорости 90 по крутому склону, солнце раскалило донельзя крышу кабины. Слева высовывается желтая морда крупного «мака». Слева, то есть со стороны пропасти. «Маки» — здоровяки, но они не созданы для гонки, через три километра я все равно нагоню его. Меня он застал в расслабленном состоянии, я зевал, нога слегка давила на акселератор, иначе мы бы поздоровались не раньше Ла-Гуайры, это точно.

Ладно. Смотрю через левую дверь на медальный профиль. На парижских окраинах такие мальчики вырастают сутенерами. Сейчас он раздулся от гордости из-за того, что догнал меня, глаза вот-вот выскочат из орбит, пыхтит вовсю. Прыжком он вырвал у меня полметра. Но тридцатью метрами ниже шоссе круто сворачивает вправо, и ты, медный лоб, слишком быстро войдешь в поворот. Я еду по малой дуге, тебе же предстоит повернуть разогнавшуюся массу «мака» по большой дуге... Плохо тебе, парень, очень плохо... Ты изо всех сил стараешься повернуть руль, но мы идем бампер к бамперу, и тебе придется либо обойти меня на последних метрах, либо прижать к скале. ЧТо он делает, идиот? Неужели не понимает, куда гонит? Впереди. пропасть. Спуск в ад для него" уже начался.

Если он идиот, то это надолго, но это не резон выносить ему смертный приговор. Я поднимаю большой палец вверх, даруя жизнь гладиатору. В данной ситуации — просто слегка сбрасываю газ. Идиот проносится мимо с воплями триумфатора. Беги, беги, дурачок. До скорого внизу!..

Удар в челюсть. Крюк в печень. А теперь, когда он упал, еще носком ботинка по заднице. Я не злой, но мы здесь не мальчики из церковного хора. Сейчас этот парень, чью физиономию я превратил в плохо прожаренный бифштекс, готов удавить меня. Позже, когда он поймет все, будет благодарить. Или уйдет с трассы.

По правилам чести пеоны не участвуют в драках водителей. Привалившись к кабинам, они обсуждают подробности.

— Хорошо, мой гринго не взялся за нож, — говорит один.

— Право, это лишнее, — куртуазно соглашается второй.

Доминго поднимает моего несчастного соперника, вытирает ему лицо полотенцем и ведет, обняв за плечи, в соседнее кафе запить горечь обиды. Сквозь зубы, которые я ему слегка расшатал, парень цедит ругательства. Сволочь? Нет, милый мальчик, настоящих сволочей ты еще не видел.

Вторым моим другом, кроме Доминго, стал Бормиеро, итальянец, сын эмигрантов, бежавших от фашизма. Отец его умер в концлагере Гюр, где правительство Виши сгноило нечестивцев, надумавших искать убежище во Франции. Мать легла в братскую могилу, потому что на отдельную у нее не осталось средств, когда год спустя она умерла от голода и тоски на чердаке в Лионе.

— Все, — говорил по этому поводу Бормиеро. — Наше семейство больше не намерено кормить европейских могильщиков. Мой труп они не получат, пусть умоляют хоть на коленях.

— Заткнись, — отвечали мы ему. — Заткнись, а то скучно. Разве не в твоих краях распевают: «Увидеть Неаполь и умереть»?

Если его действительно хотели заставить замолчать хотя бы на две минуты>то спрашивали, как выглядит Рим. А Венеция, Флоренция? Или Неаполь, который только что был помянут? Бормиеро жутко обижался, потому что в Италии он был всего неделю, и ту провел в мазанке своих стариков где-то в Абруцци.

Зато в главных вопросах он был тверд.

— Эй, Бормиеро, почему это итальянцы всегда норовят драпануть с фронта?

Он распрямлял плечи, дотрагивался до невидимых эполет, подкручивал полковничьим жестом усы и отвечал как истый берсальер:

— Пусть воюют болваны!

Случалось, кое-кто ошибался на счет его веселого нрава. Ошибка обходилась недешево: Бормиеро при случае мог орудовать кулаками с не меньшей шустростью, чем языком.

Ежедневно в одни и те же часы мы крутили баранку, удобно устроившись в своем аду. Остальное время сидели за одним столом в портовой харчевне.

Последнее время, правда, Бормиеро играл в кости с пьемонтской колонией Венесуэлы. А я ходил в гроты Макуто с девушкой по имени Росита, Так что иногда целыми днями мы не виделись с милым «тальянцем», как звал его Доминго.

Если не считать порта и бульвара Культур, где угнездились консулы и офицеры таможни, Ла-Гуайра, в общем, представляет одну вытянутую улицу заведений. Солнце налагает на улицу дань целомудрия в полуденные часы. Девочки изнемогают от жары за затворенными ставнями, впечатывая в нежное тело узоры гамаков. Ни у обрюзгших хозяев, ни у сутенеров, ни у анемичных официантов не хватает сил даже на храп.

Единственная дверь не закрывается — черный сумрак манит обманчивой тенью. Оттуда слышится стук костяшек домино под тонкими пальцами испанцев, потягивающих анисовку. Итальянцы выкликают трубными голосами цифры, размахивая под носом друг у друга искореженными ладонями бетонщиков.

В глубине несколько пьяных докеров бренчат на гитаре, а музыкальный ящик в углу связывает всю эту разноголосицу в единую симфонию для тоски с оркестром. По причине взрывного энтузиазма клиентуры, пришлось натянуть вокруг ящика, изрыгающего мамбо и самбы, проволочную сетку.

Я редко захожу сюда. Плотный, как дубовая дверь, шум и грохот закладывают уши еще с порога. Я поворачиваюсь и ухожу к городу, где прохладное патио муниципалитета чуть-чуть смиряет ярость жары. Старинные испанские часы на башне, украшенной кованым шпилем, отстают — уважительный признак чтящей покой цивилизации.

В кафе «Принсипаль» играют в карты беглые каторжники из Кайены. Лица дам на засаленных картах давно должны были сгореть от лексикона, который им приходится выслушивать здесь ежедневно.

— Твой ход, Жозеф, — единственная приличная фраза, которую говорит Мотылек. Мотылек давно живет без гроша, одним воздухом. Но на каторге он был «в законе», и здесь, в кафе, чтут его былую славу. Здесь вся иерархия сохранилась с Кайены. Мотылек, Жозеф и все остальные — врали. Но врали монотонные, у них припасен один и тот же вариант каждой байки «оттуда», и я давно знаю их наизусть.

Я ухожу, потому что меня ждет Росита. Мы познакомились месяц назад, когда Доминго, я и еще человек пятьдесят водителей ходили в «Сахарок», потому что хозяин подавал там спагетти по одному боливару порция. Кетчуп стоял в бутылках на столе бесплатно, и, вечно голодные, мы налегали на него, приписывая острому соусу бог весть какие питательные свойства.

Как и Доминго, Росита вначале влюбилась в грузовик. Она ходила вокруг него, ступая боязливо, как молодая львица, не доросшая еще до самостоятельной охоты. На лице ее было написано горячее желание устроиться в удобном кузове «фарго» вместе со своими скудными пожитками.

Я повел ее в «Сахарок» разделить со мной радости кетчупа. Потом смотрел, как она затягивается моей сигаретой. Потом она подняла на меня глаза, полные неизбывной женственности, и оченьсерьезно погладила по руке. Я впервые видел такую красивую.

Росита прожила с нами весь трудный период. Вечерам в Каракасе, где никто не давал в долг, она брала меня за руку и вела в банановую рощу за город. Там росли маленькие плоды, вкусом схожие с яблоком. Доминго утверждал, что этот сорт передает проказу, и потому оставался дома. Мы с Роситой наедались до колик. Сил возвращаться домой не было. Мы срывали с деревьев несколько громадных листьев, стелили их наземь и засыпали там же. Доминго будил нас за два часа до рассвета.

Когда я не мог таскать ноги от усталости, Росита уходила в банановую рощу одна и приносила мне в переднике груду плодов.

— Я пришла! — громко кричала она и заливалась смехом.

Потом она смотрела, как я жую.

— Спокойной ночи, — нежно говорила она, уходя спать в кузов. Ее гамак висел на стойках. Доминго спал в кабине. Росита развешивала в кузове выстиранное белье — свое, мое и Доминго. Доминго относился к ней, как к члену стаи с общим названием «фарго».

Наконец я стал зарабатывать. Доминго я давал больше, чем полагалось пеону, но меньше, чем должен был бы давать компаньону. Росита от денег отказалась. Несколько дней спустя она повела меня к лотку бродячего торговца у стены порта и показала игрушечные часы. Это были детские часики без механизма с нарисованными стрелками, показывающими полвторого.

— Росита, давай я куплю тебе настоящие, хочешь?

Нет. Она хотела именно эти. Ей нравилась форма и цвет ремешка, а учиться распознавать время ей было тяжко.

Три месяца все шло хорошо, потом начался застой. Тревожный ропот заглушал все остальные шумы города. Люди роились на площади Ла-Гуайры, спускались по центральной улице, заполняли переулки.

Возле порта столпотворение. Толпа гневно гудела, всплесками вылетали ругательства. Единым порывом людей вымело на набережную. Докеры, грузчики, водители, матросы каботажных судов притиснулись к решетке.

Дальше пути не было. Но, взобравшись на крышу «фарго», я увидел, что порт пуст: ни одного сухогруза, ни одного пакетбота, ни одного ящика или мешка для нас; море, обычно заполненное до краев пароходами, расстилалось до горизонта. У прилавков экспортно-импортных контор служащие в белых рубашках стирали губками написанные мелом объявления о прибытии судов.

— Не может это тянуться до бесконечности, — говорил Бормиеро, свято веруя во всемогущество нефти.

— Такого я сроду не видел, — подтверждал Доминго.

Росита и я молчали. Тут мы были некомпетентны.

Две недели суда чуть ли не всего света бойкотировали порт Ла-Гуайра. Кафе закрылись. Столбцы объявлений в газетах были заполнены предложениями о продаже грузовиков. Но покупателей не было. Одновременно в лавках взлетели цены, торговцы больше не отпускали в кредит. Бормиеро двинулся первым: он нашел работу на асьенде где-то у черта на рогах, в семистах километрах от побережья. Грузовик он оставил у земляка, наказав вызвать его, когда дела оживятся.

Нас осталась всего горстка. Ежеутренне мы собирались у запертых ворот порта. Пусто. Исчезли разносчики, никто ничего не предлагал, даже мороженое и газеты. Единственной перевозкой была дюжина ящиков мыла — со склада к магазину. Владелец не смог заплатить, но время от времени звал нас к обеду.

Росита нанялась уборщицей к американцам на нефтепромысел. Но она таскала для нас еду из столовой, и неделю спустя ее выкинули. Мы с Доминго начали ловить на базаре толстых дам, закупавших провизию, и предлагали донести сумки до дома за один-два бола. Так мы проработали два дня, после чего законные владельцы этого промысла натравили на нас полицейских, и те пересчитали нам ребра дубинками. Возник вопрос, не продать ли «фарго». Владелец гаража неожиданно был готов дать за него пятьсот долларов.

— Не продавай, — сказал Доминго. — У меня двоюродный брат рыбачит на острове Маргарита. Можем пока пожить у него.

Росита тоже не хотела, чтобы я продавал красавца. И я не расстался с «фарго».

Застой продлился четыре месяца. Нам с Доминго понадобилось еще две недели, чтобы выкатить грузовик из гаража: мы не могли бросить «фарго» под открытым небом на все это время. Зато теперь работы стало невпроворот, наступили золотые денечки.

— Гляньте-ка, — оказал Бормиеро. — Кого это принесло?

У побеленного пирса стоял уродливый мусоровоз. «Итальянец» под названием «Риведерчи». Чего стоили одни рыжие затеки от проржавевших якорных цепей... С корпуса свисали серо-зеленые усы водорослей: прямо «Летучий голландец» по возвращении из Саргассова моря. Пятна солярки повсюду, кухонные отбросы на корме. Но все это не заслуживало бы внимания — в конечном счете посудина не наша, мы не были даже держателями акций. Наш взор приковал груз, загромоздивший палубу: раньше он был покрыт брезентом, но вот матросы начали лениво свертывать его. На баке и юте, по левому и правому боргу теснились грузовики, целый транспортный парк, доселе невиданный в этой стране!

Разгрузка заняла целый день и часть ночи. А утром прибыл второй пароход с машинами. В общей сложности сорок десятитонных «фиатов» с десятитонными же прицепами. И все — новехонькие. Разве что тросы лебедок оставили при выгрузке несколько царапин на защитной окраске. Доминго развел лирику по поводу их моторов, на которые он успел глянуть одним глазком; но его тут же отогнали здоровенные, как на» подбор, блондины.

Бормиеро всегда поднимался на борт итальянских судов, заходивших в Ла-Гуайру, и угощался там кьянти и граппой. Он-то и принес с «Риведерчи» первые сведения о «фиатах»: оказывается, к нам прибыла в полном составе бывшая фашистская автотранспортная рота. Сотня солдат во главе с офицерами. Цвет Движения, самые отъявленные. Перед капитуляцией им удалось получить новенькие машины, а затем, выложив деньги, награбленные на фронте, они выкупили по цене металлолома не успевшее ни разу двинуться движимое имущество. После чего прикатили в ближайший порт, тщательно покрыли моторы смазкой и погрузились на борт. Все тринадцать дней они донимали экипаж, распевая, вытянувшись на палубе по стойке «смирно», «Джовинеццу» (1 Гимн итальянских фашистов. — Примеч. пер.) утром и вечером; только при выходе из Гибралтара, где судно раскачало как на Страшном суде, с них малость слетела спесь. И вот теперь единым фронтом они двинулись на завоевание Южной Америки; они ей покажут фашистскую доблесть, энергию и натиск; покажут, что великую нацию можно победить на поле брани, но не укротить; покажут так, что клочья полетят!

До поступления более подробной информации это нас не трогало. Грузовики с вместительными кабинами и удобными сиденьями, по всей очевидности, предназначались для внутренних линий. Шестнадцать метров в длину — пойди развернись на такой махине в горах. Эти баржи не выдержат адского ритма наших перевозок, тут не о чем говорить. Так мы порешили накануне, чувствуя себя законными хозяевами убийственной для чужаков трассы.

— Здоровье наших приятелей из глубинки! — закричал Бормиеро, показывая мизинцем и указательным пальцем «рожки» в сторону соотечественников.

— Чего это ты им тычешь, брат?

— Насылаю порчу. От этих «чернорубашечников» разит падалью. Там, где фашисты, там беда.

Нам хотелось одного: чтобы они побыстрее закруглились и очистили бы порт, уже два дня там творился кавардак. «Фиаты» забили подходы к придавай, докеры ругались на чем свет стоит, работы стояли. Почти всем нам пришлось возвращаться вечером в город порожняком.

А наутро нас ждала неприятность. Прибыв к порту, мы увидели, что «тальянцы» выстроились у ворот первыми. Воспользоваться рейсом на Каракас, где они все равно не задержатся, — это нам показалось свинством.

Нет сомнений: где-то на трассе возник затор. Машины спускались в затылок друг другу. Обгонять пять-шесть грузовиков кряду — это, доложу я вам, не для слабонервных. Стоит ли? Морда «фарго» уперлась в кузов «бедфорда», а впереди видны еще три. Дальше, похоже, никого. «Бедфорд» совсем снижает скорость. Я свешиваюсь из кабины на левую сторону, нога в нерешительности застывает на педали газа. Через пять метров начинается самый паршивый вираж...

Нет сил тащиться как на похоронах! Я мигаю дважды фарами и ухаю вниз, в кучу.

Первого обхожу с большим запасом; второго едва не задеваю бортом; третий не желает подвинуться даже на полметра — такой обгон, по его мнению, нарушает протокол. Спидометр показывает сорок, пора переходить на третью передачу. Сигналю фарами, жму на клаксон — посторонись! Не хочет. Высовываю руку и навожу фару-искатель в зеркальце водителя. Прямо в глаза. Ага, чуть сдвигается, я жму вперед. Если мы сверзимся, то из-за того, что не хватило пяти сантиметров. Доминго делает шумный выдох, впервые подав сигнал о своем присутствии. Лицо его, должно быть, совершенно серое, но нет времени оглянуться.

Отклоняюсь еще чуть-чуть к краю... Черт, не хватает дороги. Ладно, еще немного. Колеса скрежещут по гравию, насыпанному на обочину. Болван впереди, должно быть, понял и подал немного вправо. Обхожу его, слегка царапнув кузовом. Сам виноват, нечего было жмотничать.

Теперь осталось еще двое. Они уступают дорогу перед моей решительностью. А вот и тот. самый вираж. Скорость 80. Я выиграл время, какая глупость!

Бог — покровитель безумцев закрыл на время очи. Движение на трассе почти застопорилось: впереди плотной стеной стоят грузовики. Я торможу, торможу изо всех сил, протираю резину по меньшей мере на пятьдесят болов; к черту скаредность, лишь бы спасти шкуру; перевожу резко с третьей на вторую передачу. О, мой кардан! О, сцепление! Но этим варварством я выиграл секунду, спасительную секунду и втискиваюсь между «фордом» и «шевроле», уже выходящим из мертвой петли. Все в порядке, никто не пострадал. Если только Доминго не хватил сердечный удар, мы при своих. Браво!

Два битых часа мы спускались в порт, два часа вместо обычных сорока пяти минут. А все потому, что в голове стройным маршем двигались сорок «фиатов»; в их монолит нельзя было прорваться. Они забрали весь фрахт из-под носа в первую же ездку, и мы остались на бобах.

Память о недавном застое была еще слишком свежа. И вот теперь, когда дело сдвинулось с мертвой точки, нам четвертый день не перепадало ни крохи! Разве что одна ездка. Но на нее нельзя прожить, уже проверено. Теперь при малейшей неприятности придется продать за полцены грузовик и менять профессию. Если бы все делилось по справедливости, как раньше, хватило бы работы на всех. Но вновь прибывшие забирали львиную долю. Как они не понимали, что в их же интересах переключиться на внутренние линии...

Мы решили отрядить своих ребят-итальянцев на переговоры с соотечественниками. Это было главной ошибкой — ведь наши были сплошь эмигранты, бежавшие от «святого» Бенито, а те — конкистадоры Муссолини. Посольство вернулось крепко помятым.

— С самого начала не заладилось, — сокрушенно рассказывал Бормиеро. — Их длинная глиста, которую они кличут Командирам, приветствовал меня, выбросив руку... Я едва удержался, чтобы не заехать ему по роже.

Дальше разговор пошел о дорожных правилах и фрахте с нашей стороны, и величин, воле к победе — с их стороны. Когда дело дошло до дуче, они сцепились — шестеро наших и шесть дюжин их.

— Гады, — простонал Бормиеро. — У них фашистские сапоги с острыми носками...

Ребята были в плохом состоянии. У одного кровоточило ухо, у другого пробита голова.

— Что ж мы так им и спустим? — спросил кто-то из нас.

Конечно, мы не могли им так спустить.

Драка была свирепой. Пережив немало ватерлоо под разными небесами, «тальянцы» ждали нас, отгородившись «фиатами». Мы шли с голыми руками, без монтировок, заводных ручек, молотков, даже без гаечных ключей. Нам пришлось протискиваться сквозь поставленные в каре грузовики, а «тальянцы», забравшись в кабины, на платформы, под брезент, умостившись между колес, доставали нас железом. Целый фейерверк инструмента и запчастей. Пехота — то есть мы — двигалась под огнем. Каждого «чернорубашечника» надо было выковыривать из укрытия, откуда они шуровали своими смертоносными орудиями.

Я засек тебя, гад. Нарочно поворачиваюсь спиной к кабине, где ты затаился. Ты открываешь дверцу и замахиваешься разводным ключом. Но я откидываюсь назад и спиной резко захлопываю дверцу, прищемив тебе пальцы. Из кабины слышится пронзительный вопль, свидетельствуя о том, что маневр удался.

Не успеваю сделать и двух шагов, как падаю, раздавленный чем-то огромным. Сын верного католика, я должен был ожидать божьей кары: сорвались небеса, ухнув мне прямо на хребет. Лежу, не в силах шевельнуть рукой и ногой. Секунда, другая; разлепляю веки и вижу, что это запасное колесо грузовика в семьдесят кило весом. Когда его сбросили на меня с кузова, резина должна была отскочить от удара, а она почему-то лежит на мне. Метатель запасок прошел хороший курс обучения.

Тащусь к товарищам, которые штурмуют платформу прицепа. Наверху, расставив ноги, отбивается колосс... Приятели подают ему колеса, а он с размаха кидает их в гущу нападающих, каждый раз делая резкий выдох, словно мясник, разрубающий тушу. Ребята не сдаются, они карабкаются как муравьи, вот уже передний уцепил колосса за щегольские сапоги. Ну сейчас тебе сделают козью морду!

И в этот момент появляются полицейские: черные мундиры пляшут перед глазами, передний замахивается на меня дубинкой, в мозгу вспыхивает праздничный салют, и я второй раз за день оказываюсь вне игры.

...Когда подбили итоги, оказалось, что никто не был убит, схватка больше отпечаталась в памяти у участников, нежели на физиономиях. Осталась прежняя тревога за хлеб насущный и перспективы мрачней мундиров полицейской братии.

Окончание следует

Перевел с французского М. Беленький

(обратно)

Оглавление

Лицом к океану

Цветок тайги

Их-Тамир ждет весну

Непокорный из Турфлоопа

Большой порог

Под золотым зонтом

Хранители звонов

Космическое око догонов

Не быть песком на ветру...

Некрополь столицы аланов?

Серый парус карбаса

...И мяч в воротах!

Приют для лесных людей

Семимаран в Тихом океане

Эдуардо Голигорски. Он решил вернуться

Как начиналась «Дружная»

Жорж Арно. «Ты с нами, Доминго!»