Журнал «Вокруг Света» №06 за 1978 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Предисловие к морю

25 Июня — день Советской молодежи

«Комсомол всегда был надежным шефом великих советских строек».

Л. И. Брежнев. Из речи на XVIII съезде ВЛКСМ.

Райкомовский «газик» катил по обочине поля, послушно кланяясь каждой складке рельефа Однообразная, липкая, тряская дорога — из ямки в ямку, из впадины на крутой подъем. Колеса тяжело увязали во влажной земле, дребезжали рессоры. На виражах машину заносило в сторону, и я, чтобы удержаться, буквально вжимался в сиденье.

— Сами так захотели, — добродушно посмеивался Алимжан Чипсанов, инструктор Кургантепинского райкома комсомола, с которым мы вместе добирались на строительство высотной плотины Андижанского водохранилища. Он сидел сзади навытяжку, придерживая рукой шапку на голове. Как уроженцу здешних мест, помнившему с детства скрип тихоходной арбы, тряска ему была привычна, хотя и не особенно приятна: куда веселее было бы мчаться по скоростному шоссе Андижан — Ош. Но иначе я никогда не увидел бы адыров, о которых столько слышал в областном центре. Алимжан понимал меня, он верил в старую узбекскую поговорку: «Глаз правдивее уха».

Вокруг расстилались голые хлопковые поля, разбитые на квадраты, словно кто-то аккуратной рукой разбросал конверты, в которых до поры до времени запечатан будущий урожай.

— У нас тут проезжал один писатель... не помню фамилии, — говорил Чипсанов, подпрыгивая на своем сиденье, как в седле. — Так он назвал эти квадраты... хлопкодромами. Красиво придумано, правда?

Я молча кивнул: сравнение действительно красивое, но без хлопкоуборочного комбайна не очень убедительное. Чтобы сказать так, нужно увидеть эту машину в деле. Не похожая ни на одно земное сооружение, с переплетенными трубами и заостренным, устремленным вперед форштевнем, она словно рассекает пространство при движении и похожа «а межпланетный корабль, ожидающий сигнала, чтобы выйти на орбиту... Однако сейчас стоял декабрь, и комбайнов на полях не было. Пустые квадраты убегали за горизонт, терялись в дымчатой сиреневой мгле. Они были окантованы арыками, вдоль которых росли пирамидальные тополя, урюк, тутовник и кое-где облепленный сухими колючками саксаул — единственное, пожалуй, в мире дерево, не дающее тени.

— С этими полями более или менее ясно, — объяснял инструктор. — Урожаи здесь устойчивые, воды для полива хватает. А там... глядите!

Его взгляд упирался в пепельно-серую, потрескавшуюся, как лицо долгожителя, полоску пустынной земли, застывшими волнами уходящую к синим отрогам Тянь-Шаня. Просвечивающая изнутри почвы соль бросала тусклые перламутровые блики. Эти всхолмленные непокорные и пока еще бесплодные земли называют здесь адырами. Вода ушла отсюда много веков назад, еще в незапамятные времена, зато щедро расплодились злаки-паразиты и саксаул, незримая тень которого навсегда похоронена в этих серых, заскорузлых трещинах.

— Чтобы хлопок встретился с адырами по любви, говорили наши предки, их союз нужно скрепить обручальным кольцом. — В прыгающем зеркальце «газика» я видел лицо Алимжана, и оно расплывалось в улыбке. — Я повторяю: так говорили предки!.. Кольцо, которое благословит их на долгие времена, — это каналы, саи, арыки. Одним словом — вода!

— И она придет сюда? — Я попросил остановить машину и спрыгнул на слежавшуюся бурую почву. В этом месте она была похожа на старую могильную плиту.

— А как же?! — мигом отозвался Чипсанов и следом за мной вылез из «газика». — Для этого и сооружаем плотину. Нет воды — плохо. Но много воды — тоже плохо, — обронил он загадочную фразу и принялся чертить на земле схему строящегося Андижанского гидроузла, зажатого в узкой Кампырраватской теснине. — Вот смотрите — это река Карадарья, она стекает с тянь-шаньских ледников. Второй по своей мощности, после Нарына, источник орошения этих мест. Но в чем его беда? Весной река бесцельно тратит свою энергию, потому что сток ее не зарегулирован. Расход воды в апреле — мае бывает 800, 900 и даже 1000 кубических метров в секунду, в то время как среднегодовой показатель не более 120. Вода уходит, можно сказать, на ветер, часто минуя колхозы и совхозы. Паводок вредит урожаю, иногда смывает гумус, вытаскивает наружу соль. Бывает, на засеянных площадях образуется корка намыва, и растения задыхаются. Приходится рыхлить землю, чтобы облегчить жизнь всходам. На это уходит время, дополнительные расходы... А что нам даст плотина? — Он посмотрел на меня в упор, как бы предлагая самому сделать вывод.

— Остановит эту воду...

— Совершенно верно! — обрадовался Чипсанов. — И создаст практически неисчерпаемый резервуар для орошения. Плотина будет распределять поток Кара-дарьи, влияя по желанию ирригаторов на его параметры... Нужно вам, дорогой товарищ Сабиров, — он назвал фамилию одного из руководителей хлопководческих хозяйств, — в такое-то время и в заданном месте несколько тысяч кубометров воды — получайте! Чувствуете избыток влаги — пожалуйста, мы вам ее временно отключим. Разветвленная сеть каналов и арыков позволит маневрировать огромной массой воды.

— Тогда, видимо, и до адыров доберетесь?

— Обязательно доберемся, — с жаром подтвердил Алимжан. — Воду сюда поднимем с помощью насосов. В арыках лягушки заведутся, концерты будут давать. По нашей примете, когда лягушка поет — значит, люди могут жить спокойно: почва напитана влагой, урожай обеспечен. — Он постучал по земле каблуком. — Это только на вид они такие страшные, эти адыры. А вспаши да проборонуй их как следует — э-э-э, да что говорить! Воткни палку, и она зазеленеет. — Чипсанов махнул рукой, как бы приветствуя будущие времена, и мы полезли в машину.

Шоссе Андижан — Ош вытянулось тонкой струной, предлагая разгуляться на скорости. Горы приблизились в вечерней колдовской дымке. Вдоль обочины, обсаженной тополями и урюком, проносились поля, невысокие холмы с выходами скальных пород, мелькала саманная желтизна старых селений с привычными чайханами, дувалами, печами-тандырами. Копытцами быстрых ног озвучивали современность преисполненные терпения ишаки, неся на своих боках мирно дремлющих аксакалов. Но вот шоссе сделало крутой вираж, и мы остановились у большого щита с надписью «Строительство Андижанской ирригационной плотины. Всесоюзная ударная комсомольская стройка». Рядом стоял другой щит: «Качество определяет порядочность человека».

— Салам алейкум, Алимжан! — крикнули какие-то парни в желтых касках монтажников.

— Ваалейкум ассалом! — ответствовал Алимжан, прикладывая руку к груди в традиционном приветствии. — Приехали!

Все утро кричали петухи и лаяли собаки. Серый, затяжной мрак опустился в Кампырраватскую впадину. Он укутал дома поселка, занавесил близкие горы. Густой, застывающей лавой катилась поблизости Карадарья, лениво ворочаясь на перекатах. Все вокруг сделалось тусклым, призрачным, одинаково бесцветным и тоскливым. И только слабое мерцание прожекторов, с трудом пробивающих толщу мглы, да прерывистый гул моторов и скрип лебедок сообщали движение стройке. На плотине ни на минуту не прерывалась работа.

Я шел по улицам поселка. Кругом горели огни, опешили люди, переговариваясь на ходу. Кто-то сказал, что автобусы с утренней сменой уже ушли на стройку, поэтому рассчитывать (приходилось только на свои ноги.

Из-за угла дома, чуть не сбив меня, выскочил шустрый ослик с юным седоком на спине. Мальчишка торопился в школу. Коленкой он придерживал портфель, а рукой судорожно листал учебник...

Рваные пряди тумана змеились вдоль дороги. Но вот с гор потянул слабый ветерок, вытаивая серую мглу. Проявились, как на фотопленке, очертания бетонного завода, строительно-монтажного управления, контуры подсобных времянок и балков. Из-за мутной завесы вынырнули экскаваторы, вынимающие грунт у подножия, потянулась вереница разноцветных грузовиков. Горы обнажали старческие складки утесов. Черные, красные, коричневые скалы, оплетенные лишайниками, поднимались отвесной стеной, расходились в стороны, сталкивались лбами, как бы созидая вершину Камныра — «Старухи» по-узбекски.

На побледневшем небе, в зыбком дрожании света обозначились облака. И неожиданно объявилось солнце. Оно вставало из-за гор, как на работу, стряхнув остатки тумана. Голубой подмигивающий свет упал на тело плотины, и я ее увидел всю разом, крупно и цельно, оторопев от неожиданности. Никогда прежде мне не приходилось видеть таких сооружений.

Глаза мои блуждали по гигантским бетонным секциям, вставшим на пути Карадарья посреди ущелья, а разум отказывался верить в этот мираж, полагая по инерции, что это естественное, а не рукотворное, продолжение тянь-шаньских отрогов. Плотина выгнулась километровой дугой навстречу воде, упираясь в каменные основания гор. Ее .шероховатые бетонные плоскости снизу доверху были облеплены вертикальными металлическими лестницами, опутаны трубами и проводами. Пятнадцать башенных кранов росчерком ажурных стрел загородили небо. У подножия плотины катились рычащие самосвалы с жидким бетоном, гудела и тряслась, как в ознобе, передвижная компрессорная. Из водосбросов первого и второго яруса летели искры электросварки, оттуда изредка доносились человеческие голоса.

— Ну и как плотина — впечатляет? — Я не заметил, как сзади подошел пожилой человек в потертой брезентовой робе с капюшоном, которая делала его похожим на странствующего пилигрима. — Между прочим, она будет внушительней Братской ГЭС...

Так я познакомился с главным диспетчером стройки Николаем Пантелеевичем Журавлевым. Человеку давно за пятьдесят, дети, слава богу, пристроены и хорошо зарабатывают — уж можно, казалось бы, и поспокойней найти работу. А он никак не может оторваться от этой хлопотной должности. Все делает споро, все первым, все чуть не бегом.

Журавлев приехал сюда четырнадцать лет назад, в самый разгар изыскательских работ. Разбитая полуторка, на которой они тряслись несколько часов, остановилась у моста через мутную Карадарью, и из кузова выпрыгнуло около десятка парней. Им предстояло выбрать створ будущей плотины. Была весна, и река выплескивалась из берегов, подтачивая корни пирамидальных тополей, склонившихся над бешеным потоком. Горы по-кошачьи выгнули свои хребты, словно посмеивались над человеческой дерзостью. Ветер доносил слабые звуки карная или еще какого-то чувствительного инструмента. На разостланных кошмах, в тени деревьев сидели важные аксакалы, распивая чай. А рядам — протяни руку! — лежали заскорузлые, серые от вечного безводья степи, нещадно палимые солнцем, и требовалось незаурядное воображение, чтобы представить себе высоченную бетонную твердыню, которая перегородит Камиырраватскую теснину и соберет ледниковую воду, чтобы равномерно питать ею пыльные бесплодные адыры.

— Вот там... видите? — Журавлев показывал на основание нижнего бьефа, где в очередь к экскаватору выстроились грузовики. — Когда-то там плескалось маленькое озерко, и мы майками ловили в нем рыбу. Между прочим, бычки попадались, маринка, сомы и даже форель... А там, — он повел рукой вправо, в сторону подпорной стенки, монолитом вставшей среди гор, — от дождей осыпался утес, и мы три недели кряду работали на вывозке скального грунта... Эта горная порода только на вид кажется такой прочной, а насыть ее влагой да солнышком прогрей — и пойдет трескаться и сыпаться, как песок. А ведь плотина должна, сцепиться с горами намертво, на века. Вот для этого и пробиваем в них штольни, чтобы заполнить все трещины и пустоты цементным раствором, битумной мастикой. Иной раз, чтобы добраться до крепкого основания, приходится заглубляться на десять-двенадцать метров больше, чем предусмотрено проектом... И все же в одном месте гора не выдержала, посыпалась. Пришлось объявить аврал, ночами не уходили с объекта. Веселая была работенка! — Он вдруг замолчал, сдвинув брови к переносице. — Подождите, когда ж это было-то... — и, не вспомнив, сокрушенно махнул рукой. — Жизнь тому назад!

Это событие произошло не раньше 1974 года, но уже воспринималось как далекая история. Историей стали и белые колышки изыскателей, и вкусная рыбка маринка, и перекрытие реки, когда могучие МАЗы, дрожа от напряжения, «выстреливали» в воду многотонные глыбы, и первое «ура» строителей, когда взбалмошную Карздарью заключили в бетонное ложе водовода...

И вот стройка вступила в предпусковую стадию. Все, что я видел сейчас, было подчинено жестко налаженному графику. Конвейер строительных работ действовал с четкостью отрегулированного механизма. Каждый знал свое дело и обязанности, каждый на своем месте. Самосвалы сгружали бетон у подножия плотины, здесь его заливали в бадьи, а легкие стрелы кранов доставляли их к пакетам вибраторов, которые уплотняли жидкую смесь. В тело плотины уже уложено более трех четвертей бетонных смесей, и фронт работ нарастает с каждым днем.

Николай Пантелеевич велел выдать мне телогрейку, резиновые сапоги, и мы спустились в подземную галерею — потерну, которая проходила под нижним бьефам. Нас окружила прохладная сумеречная мгла. Неожиданно исчез, отлетел в сторону грохот моторов — вокруг стояла гулкая неправдоподобная тишина. И только удары секунд на моих часах да еле слышные толчки воды — это Карадарья мчалась над головой — отсчитывали каждый наш шаг по пыльному выщербленному бетону. Через потерну строители когда-то пробурили скважины вокруг ядра плотины, закачав в них цементные растворы — для крепости. Позднее здесь установят приборы, которые будут следить за осадками грунтов, скоростью и мощностью потока, фильтрацией воды.

— По какому принципу строилась плотина? — спросил я у главного диспетчера и... не узнал своего голоса. Он прозвучал как со дна колодца.

— По принципу Святогора-богатыря, — эхом отозвался Журавлев. — Гнется да не ломится!

Он подвел меня к обнажению бетонной стенки, в которой слоями лежали толстые металлические пластины, штыри, арматурная сетка.

— Это подвижные суставы плотины. Особо прочная сталь под гибкой бетонной рубашкой. Гармошка, если хотите. Она будет сгибаться и разгибаться в зависимости от напора воды. Способна выдержать стометровый напор и даже больше.

Мы поднялись на транспортную галерею, и уши заложило ровным басовым гудением, переходящим в рев, — в одной из секций работала передвижная электростанция, . летели языки сварки. Огромный бетоновоз вывалил очередную порцию дымящихся смесей. Я посмотрел наверх: секционная полость напоминала внутренность огромного собора, купол которого завершал манящий пятачок синевы, откуда струился свет. Вдоль ствола секции, оплетенного кабелями, на разной высоте висели в лебедках рабочие-отделочники, убирая все лишнее, — срезали куски арматуры, выравнивали бетонные стенки. Изнутри плотина впечатляла еще сильнее, чем снаружи.

Николай Пантелеевич торопился на планерку и передал меня «из рук в руки» бригадиру монтажников Виктору Суровцеву. «Вечный скиталец по большим стройкам, — представил его диспетчер. — Он вам все расскажет и покажет. С ним не соскучитесь». Виктору нужно было проверить систему подшипников на башенном кране — говорили, что они скрипят и лязгают, как ржавые тормоза, поэтому он принял «эстафетную палочку» без особого энтузиазма. Бригадир придирчиво оглядел мою фигуру, амуницию и вроде остался доволен:

— Высоты не боитесь? Ну тогда по коням. — И мы полезли почти по отвесной металлической лестнице, зигзагами ввинчивающейся в самое небо. Ноги бригадира прытко пересчитывали одну ступеньку за другой, и первое время я не отставал от него, крепко сжимая поручень. Но через сотню шагов почувствовал, что взмок от усилий.

— Ничего, ничего, — подбадривал Суровцев, не оборачиваясь в мою сторону. — Держите голову прямо. Ногу кладите плавно. Вниз смотреть — ни-ни!.. На гребне отдохнем капитально!

Я поднял голову: до гребня — там, где в высоком синем небе нежно кудрявились облака, — было еще порядочно, и я понял, что попался на удочку собственной самонадеянности. С непривычки ноги у меня занемели и подвертывались, тело стонало от напряжения. Стойло обернуться — и со страхом обмирало сердце: гулкое, тающее во мраке дно секционного колодца отзывалось стоустым эхом работающих механизмов. Иногда я оступался со скользких железных ступенек, чертыхался от злости, но продолжал карабкаться наверх, не упуская из виду прыткие ноги Виктора.

При переходе на другую транспортную галерею, где работали электрики, он вдруг резко взял вправо, велев мне оставаться на месте, а сам поспешил к своим монтажникам. Кто-то там «спалил» трансформатор, кто-то побежал вниз за запчастями, долго не возвращался, и бригадир распекал ребят за нерадивость. «Работать — так работать, а не работать — так и скажи!» — доносился до меня его разгневанный голос. И когда он вернулся назад, я опросил:

— Давно на стройке?

— Давно, давно... На гребне поговорим.

И мы снова полезли наверх, цепляясь за холодные и скользкие поручни. Дело вроде пошло на лад: я попал в ритм, восстановил дыхание и даже почувствовал некоторое удовольствие от того, что преодолел себя. Восхождение уже не причиняло таких мучений, как прежде...

Через десять минут мы были среди залитого солнцем пространства и смеялись, как альпинисты, взявшие трудную вершину. Ветер хлопал брезентовыми полотнищами шатра-утеплителя, под которым застывал бетон. Холодное, безжалостное светило заставляло щуриться, выжимая слезы из глаз. Первое время нужно было привыкнуть к свету, чтобы смотреть на землю.

— Ну вот, — весело сказал Суровцев, выставив ладонь козырьком, — первый экзамен на монтажника вы вроде выдержали. А со вторым, — он глянул наверх, туда, где высилась громадина башенного крана с трепещущим красным флажкам, — придется пока повременить. Дело нешуточное!..

Я смотрел на Виктора, словно видел его впервые. Собственно говоря, так оно и было: там, в сумеречной глубине колодца, нам некогда было приглядываться друг к другу. Был он среднего роста, поджарый и подвижный, смуглый, со слегка размытыми чертами лица — во внешности ничего примечательного. Разве только глаза, излучавшие уверенность и спокойствие. Жизнь в этих краях сделала его чем-то похожим на местных жителей, потомков дехкан и чабанов, но не настолько, чтобы по характерной округлости речи в нем нельзя было узнать уроженца средней России.

Родился Виктор в Пензенской области, а объездить пришлось почти весь Союз. Жизнь не давала ему засиживаться на одном месте. Сначала была Куйбышевская высотная плотина, потом Волгоградская, Братская, Красноярская, Чирвакская. Он был простым бетонщиком, потом сварщиком, слесарем-наладчиком, крановщиком и, наконец, бригадиром монтажников. На Андижангидрострое Суровцев с 1974 года; вначале приехал полюбопытствовать, что за стройка такая и нужен ли ей опыт бывалого «короля воздуха», но незаметно втянулся в работу, обвыкся и теперь, наверное, останется здесь навсегда — так они решили с женой. Во-первых, полюбились здешние края, люди, да и диплом выпускника Ташкентского гидротехнического техникума тоже кое-что значит: работы хватит на долгие роды...

По узкой бетонной кромке к нам шли двое парней из его молодежной бригады — слесари-ремонтники Равиль Миндубаев и Алексей Юлдашев. Оба высокие, ладные, загорелые, как бы бравирующие своей нерастраченной силой и здоровьем.

— Как с краном, Виктор Иванович? — крикнул один из них, постарше. — Полезем?

— Обязательно полезем, — улыбнулся Суровцев, откровенно любуясь их молодецкой выправкой. — Кабели отключили? Домкраты на балку установили? Крановщицу предупредили?.. Ну, тогда по коням!

Парни, словно играючи, перебирали руками железные перекладины, напоминая матросов с парусных судов. Ветер раздувал их штормовки, силясь свалить на гребень плотины, солнце пятнало их лица багровыми отсветами. Монтажники поднимались все выше и выше, беспечно переговариваясь на ходу. И Суровцев, который лез последним, чуть приотстав, иногда осаживал их за наигранную резвость: «Не так быстро, мужички! Пупки надорвете!»

Кран слегка раскачивался, назойливо, с натугой скрипел, словно жаловался на свою участь: там, под опорной крышкой, износились и перетерлись радиальные подшипники. Их нужно было вскрыть, чтобы заменить новыми, — работа, считающаяся одной из самых тонких и ответственных в практике монтажников.

Два стотонных домкрата уже стояли на металлической балке, поблескивая свежей краской. Один из монтажников остался у механизмов, а двое других, привязав себя ремнями, медленно полезли на самую верхнюю площадку, проверяя поворотную часть крана. Суровцев дал команду, заработали домкраты с маслонасосной установкой. Огромный металлический блок чуть сдвинулся с места, приподнялся в воздухе — 150 тонн на высоте 115 метров! И крошечные фигурки — это были Виктор с Равняем — склонились у опорной крышки, вынимая старые и запрессовывая на их место новые подшипники... Присутствие человека — вот что делало высоту Высотой!

Ветер разогнал последние остатки облачности, солнце вышло на закатный рубеж, и Кампырраватская теснина высветилась до мельчайших деталей. Отсюда было видно далеко-далеко. Кара-дарья текла сонно и неторопливо, послушно копируя извивы долины. Иногда на воду падали зыбкие отражения ажурных стрел, самосвалов, мгновенные высверки электросварки. Литые скулы отрогов расходились в стороны, как бы освобождая место для будущего моря. Отроги были бронзовые, желтые, коричневые — в узорной геометрии лишайников, с темными росчерками селевых потоков. Можно сказать, «бывшие» отроги, потому что скоро они станут берегами.

Совсем немного осталось до того дня, когда опустятся тяжелые затворы водовода, преградив реке путь, и в узкой Кампырраватской впадине начнет скапливаться вода. Сначала мутная, цвета кофе-эрзаца, а затем прозрачная, ярко-бирюзовая. Со временем здесь заплещется водохранилище емкостью около четырех миллиардов кубометров и площадью по поверхности — по зеркалу, как говорят гидротехники, — около 60 квадратных километров, водохранилище с поистине морскими глубинами. К 1981 году, когда полностью завершится строительство, море поднимется у плотины на целых 100 метров. На берегах этого моря возникнут санатории, пионерские лагеря, туристские базы. В глубинах заведутся новые породы рыб — об этом уже думают ихтиологи... Но, главное, водохранилище обводнит тысячи гектаров бросовых адырных земель. Живительные косы каналов, саев и арыков приведут воду в десятки хлопковых, зерновых и садовых хозяйств Андижанской, Ферганской, Ошской областей. 400 тысяч тонн хлопка дополнительно — вот эффект водохранилища!..

Подошел Суровцев с ребятами; они закончили ремонт крана и теперь, задрав головы, оценивали свою работу с гребня, напрягали слух: нет ли в узле подозрительных скрипов? Бригадир, довольный, улыбался, но по его лицу я видел, с каким трудом дается ему эта улыбка.

Расстегивая ворот телогрейки, Суровцев оказал благодушно:

— Приезжайте через два года! — С его лба катились градинки пота, и он слизывал их языком. — Приедете — не поверите. Скажете: давайте, товарищ Суровцев, на лодочке покатаемся... Вы рыбачить-то любите? Вот и хорошо! Отдохнем капитально! — Он оглянулся на своих ребят, по-доброму прикрикнул: — Нечего рассиживаться. По коням!..

И мы стали спускаться вниз.

Последняя новость, которую принесли газеты, — в Кампырраватской долине началось заполнение водохранилища.

Олег Ларин, фото А. Маслова, наши специальные корреспонденты

(обратно)

Красная земля Анголы

Яркое солнце, палящее с утра до вечера с пепельно-голубого неба, сочная зелень стройных пальм и ветвистых мулемб, теплое дыхание океана. Баобабы неплотно растут по обе стороны шоссе. На обочине манговое дерево с упругими плодами, и сразу за ним — кофейная плантация. На хрупких зеленых веточках россыпь красных ягод. Красная земля...

И очень мало людей вокруг. Человеку, привыкшему к многолюдью африканских дорог, это кажется странным...

Копья и мушкеты

Ангола — страна огромная, в два с лишним раза больше Франции. Живет же здесь всего около шести миллионов человек. А когда-то страна была густо населена...

«Музей рабства» оборудован совсем недавно, уже при народной власти, в приземистом каменном доме километрах в двадцати от Луанды. Дом этот стоит на том самом месте, на берегу океана, где в прежние времена бойко шла торговля рабами. В комнатах музея — копья и стрелы — оружие ангольцев, с которым они выступали против колонизаторов, а также весь арсенал колониальной цивилизации: ружья, пушки, громадные деревянные колодки, шикоте — бичи из твердой толстой кожи носорога. Тут же — макеты невольничьих судов, в трюмах которых везли рабов через океан в Бразилию. Работорговля стала основным занятием белых пришельцев, появившихся здесь в 1482 году. На стенах старинные гравюры: отряд португальцев угоняет из горящей деревни нагих чернокожих людей, шеи которых схвачены колодками; рядом — покупатели осматривают товар, лезут в рот, ощупывают мускулы. Два здоровенных надсмотрщика избивают бичами скованного по рукам и ногам африканца. Переводишь глаза на лежащий в витрине бич и вдруг осознаешь, что его толщина в два пальца...

Спасаясь от рабства, коренное население 400 лет назад ушло с побережья в глубь материка. И до последнего времени океан, по которому приплывали в Анголу колонизаторы, вызывал у коренного ангольца смутное чувство тревоги, подсознательный страх.

Охотники за «живым товаром» не оставили в покое ангольцев и в глубине страны. Они посылали свои военные отряды в рейды на санзалы — африканские лесные поселения. В конце XVI века население страны восстало. Восстание возглавила королева Нгола, от имени которой, как считают, и произошло нынешнее название страны. Почти сто лет шла борьба не на жизнь, а на смерть. В конце концов португальцам, вооруженным огнестрельным оружием, удалось сломить отчаянное сопротивление восставших. Так Ангола стала колонией. На несколько веков...

Столетия безудержной охоты на рабов опустошили страну. Сколько было вывезено из Анголы рабов? По данным португальского исследователя Эдмунда Коррейя Лопеша, которые я почерпнул в музее, за четыреста лет из страны, включая и контрабанду, было вывезено почти девять миллионов рабов. В других источниках мне встречалась цифра 11 миллионов.

Отмена рабства в 1858 году мало что изменила в жизни коренного населения Анголы. Рабство уступило место так называемой системе контрактации. Фактически был узаконен принудительный труд. Контрактов в обычном понимании слова никто, конечно, не подписывал. Просто, когда у предпринимателей возникала потребность в даровой рабочей силе, их вербовщики вместе с полицейскими являлись в ангольские деревни и когда силой, когда и обманом принуждали неграмотных крестьян прикладывать палец к бумаге. Текст им даже не зачитывали. Законтрактованных — «контратадуш» — отправляли на плантации и рудники, на стройки и копи. Ангольский поэт Мариу ди Андради написал о судьбе их «Песню Сабалу» на языке кимбунду:

Наш сын уехал на остров,

Который зовут святым...

Заставили сына работать —

Айюе!

Кнут засвистел над ним!

Песня эта стала народной...

Комендант порта

В Луандском порту кончалась утренняя смена. Докеры валом валили из ворот, и нам пришлось оставить машину далеко от входа: слишком тяжело было бы лавировать меж двух потоков людей — тех, что шли по домам, и тех, что заступали на смену. Докеры перекликались, поднимали в знак приветствия руки.

— Салуд, эштудиантиш! («Привет, студенты!») — эти слова мы слышали часто.

Перед нами шла группа совсем молодых парней, почти подростков, одетых с той нарочитой небрежностью, по которой везде можно отличить учащуюся молодежь. Студенты — а в Анголе этим словом называют и старшеклассников — тоже дружно кричали что-то в ответ и по-португальски, и на местных языках.

А по тому, как они уверенно шли, можно было понять, что это не познавательная экскурсия в порт. Но поговорить с ребятами у нас не было времени: нас ждал директор Луандского порта.

В кабинете директора сидел офицер Народных вооруженных сил освобождения Анголы в полосатой — под цвет саванны — полевой форме. На боку в кобуре висел тяжелый пистолет, берет был просунут под погон. Офицер легко встал, шагнул пружинисто навстречу:

— Майор Гато.

Позже я узнал, что это его кличка, которую он получил в годы борьбы за независимость. В Анголе многие руководители сохранили свои прежние подпольные клички. Настоящее же имя директора порта — Сьел Кристобал да Кюнсесайо.

...По меркам, которыми еще недавно измерялось благосостояние ангольцев, семья да Консесайо относилась скорее к зажиточным. Отец Кристобала был учителем и проповедником. Заработка хватало, чтобы поставить на стол каждый день миску с фунжи — кашей из маниоковой муки. Да что там фунжи! После того как семья перебралась из города Маланже в Луанду, Кристобала отправили в школу, а это уже для 99 процентов ангольцев было немыслимой роскошью! Семья да Консесайо жила в одной из «муссек» — луандских африканских окраин. Там, в убогой муссеке, у Кристобала зародилось первое — инстинктивное — чувство протеста.

Как-то Кристобал нашел возле своего дома листовку. Листовка, обращенная к ангольской молодежи, призывала включиться в борьбу с колонизаторами. Она была подписана четырьмя заглавными буквами: МПЛА — Мовимиенту Популар пара а Либертасон ди Ангола — Народное движение за освобождение Анголы. А вскоре по стране разнеслась весть: в Луанду из Португалии возвращается Антонио Агостиньо Нето. Его знали и как замечательного ангольского поэта и врача, и как признанного руководителя национально-освободительного движения. Вместе с другими Кристобал пошел его встречать. Встреча превратилась в антиколониальную манифестацию. В стране ожидали больших событий...

Первым раскатом грома стало нападение патриотических групп на тюрьму Сан-Лауло в Луанде. Началась вооруженная борьба ангольцев против колонизаторов.

— Я тогда жил с отцом на севере страны, — рассказывает Кристобал да Консесайо. — Но и до нас докатилось эхо событий в Луанде. Мы провели антиколониальную демонстрацию, несколько раз сходились врукопашную с полицией. Начались массовые аресты. Оставаться в стране было рискованно, и я нелегально перешел границу.

Так началась для Кристобала жизнь профессионального революционера. За рубежом он вступает в ряды МПЛА, сначала сам учится военному делу, потом учит других, участвует в создании Народных вооруженных сил освобождения Анголы. Кристобал — теперь уже товарищ Гато — ответственный за тыл, принимает участие в первых боевых операциях патриотов в 1963 году в Кабинде — анклаве, отсеченном заирской территорией от Анголы. Затем товарища Гато перебросили на Восточный фронт. Как-то, отступая под натиском превосходящих сил противника, группа во главе с Кристобалом пересекла границу Северной Родезии. Там он перешел на нелегальное положение. Но агенты полиции выследили его. При аресте у него обнаружили пистолет и марксистскую литературу. Этого оказалось достаточно, чтобы Кристобала осудили на каторжные работы. Его освободили лишь после того, как была провозглашена независимость Северной Родезии, ставшей Республикой Замбия. В числе других интернированных ангольцев Кристобала отправили в Браззавиль. Он вновь влился в ряды борцов против португальского колониализма. Снова бои в Кабинде, нелегальные переходы границ. Потом — тренировочный лагерь в алжирской пустыне, где Кристобал обучает молодых бойцов.

Из Алжира товарищ Гато возвращается в Анголу и становится политкомиссаром зоны «А». Быть политкомиссаром тогда значило не только вести политическую работу, но и идти первым на штурм укрепленных португальских фортов, первым форсировать стремительные реки, вести отряд в марши по нехоженым джунглям и болотам. Затем Кристобалу поручают командование «колонной» — отрядом в составе 300 человек, действовавшей в районе города Лумбала на востоке страны. Тяжелая болезнь свалила Кристобала. Его послали лечиться в Румынию. Там же он закончил институт нефти и газа в Плоешти и получил диплом инженера. Родственный португальскому, румынский язык оказался ему не труден. В феврале 1977 года Кристобал да Консесайо вернулся на родину. И вновь его назначили на важный и очень трудный пост директора порта в столице.

Порт Луанды — ворота не только столицы, а и всей северной части страны. Но порт все еще остается «узким местом» экономики Анголы. Судам подолгу приходится простаивать на рейде. Дело в том, что, как и подавляющее большинство ангольских предприятий, порт остался без специалистов. Прежде это были португальцы, но они почти все уехали. И при этом увезли значительную часть оборудования, а то, что осталось, привели в негодность. Необходимые машины и механизмы ангольцы заказали в дружественных социалистических странах. Но пока еще порт обрабатывает грузов намного меньше, чем до освобождения. Остро чувствуется нехватка квалифицированных докеров. Хотя здесь работает около двух с половиной тысяч человек, этого недостаточно. И руководство портом приглашает на помощь студентов и старшеклассников.

— Вы можете их увидеть сейчас, — сказал майор Гато. — Они как раз вышли на работу. Отличные ребята!

«Бой неграмотности!»

Молодых ребят я видел за работой в Анголе повсюду: на стройках Луанды, где они возводили дома в новом районе столицы Байру ду Голфу, в сельскохозяйственных кооперативах и государственных имениях. Но, наверное, самое важное их дело — работа с людьми.

В Луанде и других городах страны я часто встречал небольшой плакат, на котором изображена раскрытая книга и остро отточенный карандаш. Сверху на плакате написано крупными буквами: «Бой неграмотности!», внизу помельче: «Научиться грамоте — наш революционный долг».

Раньше Ангола была страной сплошной неграмотности. Африканцы, умевшие читать и писать, были редкостью. Один-единственный процент выделяли колонизаторы из общих бюджетных расходов на образование.

Народная власть повела наступление на неграмотность еще в годы борьбы за независимость. В освобожденных районах открылись школы, и нередко солдаты сразу после боя садились под деревьями учиться чтению и письму. Председатель Национального совета по культуре поэт Антонио Жасинто привел мне такие цифры: когда началась борьба за независимость, 95 процентов коренных жителей страны было неграмотно. Уже к провозглашению независимости Анголы их число сократилось до 85. Это значит, что 600 тысяч человек научились читать и писать за годы борьбы.

Народная власть ввела бесплатное образование. Школы открылись и в городах и в деревнях: сейчас в Анголе учится больше миллиона человек. А к 1980 году сядут за парты все дети школьного возраста, и для этого нужны еще 16 тысяч начальных школ. Но где взять учителей? Двадцать пять тысяч молодых, грамотных ребят готовятся стать учителями. Они будут учить детей. Однако надо обучать грамоте и взрослых. Для этого, как когда-то у нас, на заре Советской власти, создаются курсы ликбеза.

— Сколько человек работает у вас? — спросил я у Франсишки Фернандеш, руководителя партийной организации на фабрике «Текстанг».

«Текстанг» — одно из крупнейших текстильных предприятий Луанды.

— Тысяча сто человек.

— А сколько ходят на курсы ликбеза?

— Двести сорок. Вообще-то неграмотных больше. Просто некоторые стесняются признаться.

Официальный язык Анголы — португальский. Но это язык городов. В деревне же говорят почти исключительно на местных языках группы банту. Самый распространенный из них в Анголе — умбунду. На нем говорят полтора миллиона жителей центральных районов страны. В Луанде и на севере страны распространен язык кимбунду. А есть еще киконго, лунда, киоко, нгангела и другие. Беда, однако, в том, что у этнических групп, говорящих на этих языках, нет своей письменности. Сейчас ее создают. И тут ангольцам очень помогает опыт Советского Союза, где у народностей, не имевших письменности, есть теперь своя литература.

...Под баобабом неподалеку от дороги сидели на земле несколько человек: мужчины в выцветших майках, женщина с ребенком за спиной. К толстенному стволу прикреплена была небольшая доска, и рядом с ней стоял совсем молодой паренек. Судя по виду — городской, очень похожий на ребят из порта Луанды. В руке у него указка, и он водил ею по доске. Потом он повернулся к людям, и они по слогам, следя за указкой, прочитали хором какое-то слово. Было тихо.

И мы услышали:

— Ли-бер-да-ди.

Это значит — «свобода».

Н. Паклин, фото автор

(обратно)

Сколько стоит Север?

От сильного волнения у меня застучало сердце. Что-то, видимо, отразилось и на лице — шофер уставился на меня с явным испугом:

— Ты что? Заболел? — буквально прокричал он.

— Нет-нет, все в норме. Не мешай — идея!

— А-а, идея, — усмехнулся он. — То-то, я вижу, ты аж побурел весь...

Он еще что-то говорил, но я ничего не слышал.

Виной всему, очевидно, был холод. Настоящий арктический мороз, который, похоже, сыграл роль кристаллизатора смутных моих мыслей о том, что есть Север.

С чего начинали осваивать Север? Конечно, с дорог. И со строительства тоже. Они — начало начал. Большие дома, здания комбинатов — все сначала строили как обычно: фундамент, стены и дальше крыши. Как в России и на Украине, в Казахстане — всюду. Но на Севере здания почему-то редко стояли даже год-два. С весенней распутицей оживала природа, и оживали... сооружения. По стенам змейкой пробегала трещина, за одной другая, третья. Здание кособочилось и приходило в негодность. Рушилось, как карточный домик.

Прокладывали поначалу дорогу, дорога тонула в разбуженных теплыми лучами болотных хлябях. Проваливалась, оставив вместо себя глубокий овраг.

Вечная мерзлота неторопливо давала уроки хозяйствования. Не упускал случая сурово заявить о себе и мороз.

И тогда в науке о Севере стала исподволь возникать странная на первый взгляд гипотеза: Север — это не «просто Север», а земли, отличающиеся от других территорий суровым климатом и еще какими-то особенностями. Оставалось узнать, какими же именно.

Одно время Севером называли экономически пустынные земли, лежащие к северу и к востоку от территорий, где уже сложилась промышленность, города, дороги, словом, хозяйство. Значит, Север «дальше», за обжитыми просторами?

Но ведь места, что сегодня пустынны, рассуждали ученые, завтра могут тоже стать мощными, экономически развитыми. Если Север определять таким образом, то, создавая северный город или прокладывая новую северную дорогу, мы будем все время как бы сокращать и уменьшать северную землю. И в конце концов настанет время, когда Север «официально» исчезнет с географической карты!

Тогда предложили Севером считать земли, где не может быть земледелия. Не может из-за климата. Однако и такой подход к определению границ Севера не всем понравился. Уж очень он ненадежный, малоубедительный. На Колыме, в Якутии сейчас созданы совхозы, где выращивают овес и другие культуры. На Чукотке вызревает под открытым небом редиска — специальный сорт. В Тюменской области, почти около Карского моря, за короткое лето успевает собраться в кочаны капуста, тоже особенная, северная.

Что же это за Север получится, без колымских сопок, без якутской тайги, без васюганских просторов? Опять не то.

А вопрос «что такое Север?» далеко не праздный. Инженера интересуют одни особенности Севера, экономиста — другие, биолога — третьи. Получается: сколько специалистов — столько и мнений. А за теорией следует практика. Инженерное районирование для техники. Экономическое районирование для установления зарплаты и надбавок, для расчета удорожания производства. Биологическое районирование для земледелия...

Однако для народного хозяйства в целом нужно было найти такой ответ, в котором прослушивались бы «акценты» сразу всех составляющих хозяйства: техники, трудовых ресурсов, природы. Требовался комплексный географический подход, иначе Север оказывался поделенным на своего рода «удельные княжества» с зыбкими, произвольно установленными границами.

Но как с одной меркой подойти к человеку и машине, к растению и зданию? Возможно ли это вообще? Если можно, то какие единицы измерения пригодны? Над этим и я думал не первый год. Но идея выкристаллизовалась лишь там, в кабине грузовика. Что, если Севером считать те края, где людям для жизни, машинам для работы требуются большие, чем в любой части страны, энергетические затраты?

Почему именно энергетические затраты показались мне главными? Чтобы жить, люди тратят энергию, которую получают из пищи. Чем калорийнее пища, тем больше энергии она дает. Чтобы работать, машины тоже расходуют энергию — топливо. А если подсчитать разницу между затратами энергии, скажем, в Подмосковье и в Верхоянском районе Якутии, то она будет очень ощутимой, резкой, и можно математически установить границу, за которой все «не так», потому что качественно иными стали энергозатраты.

Личный опыт и расспросы знакомых северян указали на некую закономерность: первые месяцы приезжие чувствуют усталость, головную боль, а то и неприятное головокружение. Идет приживание организма, его приспособление к северному климату. Вероятно, этот факт можно объяснить так — организм учится тратить больше энергии.

И в работе машин опытные шоферы, бульдозеристы тоже замечают лишний расход топлива. Всюду увеличиваются энергетические затраты.

Для коренных же обитателей Севера, наоборот, норма — повышенные энергетические затраты.

Охотники, оленеводы усиленно, с аппетитом восполняют их. Пять, десять килограммов мяса с бульоном, две-три кружки теплого жира, да еще строганина из целой рыбины... Какой мороз одолеет столь мощно энергетически заряженное тело? И так изо дня в день, голодных постов они себе зимой не устраивают.

Здесь я позволю себе небольшое отступление, чтобы показать, как скромны наши познания «энергетического» быта северных жителей. Отступление важное, ибо в них, в познаниях, думается, ключ к решению некоторых глобальных проблем.

Восхищает, как аккуратно на Севере веками расходовалась тепловая энергия. Потери тепла в снежной иглу даже в самый лютый мороз ничтожны. Чтобы согреть чум, достаточно небольшого очага, оленьи шкуры на стенах — прекрасный теплоизолятор. Одежда людей — малицы, торбаса — очень и очень теплая. Дерево, как известно, хуже шкур удерживает тепло, но в рубленых избах жара томила поморов всю долгую зиму. Причем топлива тоже требовалось очень немного.

Эти примеры навевают некоторые сопоставления с бытом жителей средней полосы, где из года в год растут траты на обогрев. Настолько, что, несмотря на стремительный рост добычи угля, нефти, газа, здесь, особенно в зимние месяцы, по-прежнему чувствуется большая нужда в топливе.

Мы много сейчас строим «железобетонного», «каменного». Все верно, только при этом мы мало обращаем внимания на такую «мелочь», как теплоизоляция. Между тем самый худший северный строительный материал — дерево — далеко позади себя оставляет в этом отношении железобетон. Деревянные здания в три раза меньше теряют тепла по сравнению с каменными. Вывод: в три раза меньше нужно топлива на обогрев!

Для Севера экономный расход энергии — традиция. Думается, не менее важен он и для других территорий страны.

Вообще, понятие обогрев «в северном варианте» и особое там отношение к теплу не всегда согласуются с привычным нам здравым смыслом.

Так, однажды я услышал историю, сильно смахивающую сперва на анекдот. В одной стране самым предприимчивым коммерсантом года признали молодого человека, который ловко продал партию холодильников... эскимосам! Кроме улыбки, такое сообщение вряд ли что могло вызвать, но у этой истории есть нешуточное продолжение. Один любопытный человек решил выяснить, как поступили эскимосы — эти «горе-покупатели» — с холодильниками.

К своему удивлению, он узнал: холодильники были закуплены для обогрева иглу. Использовать наши жаркие электронагревательные приборы в снежном здании опасно. Стены и потолок быстро растают, а погреться хочется. На сорокаградусном морозе особенно. Вот тогда-то и нужно, оказывается, включать холодильник. Откроешь дверцу — и наслаждаешься теплым воздухом! Когда снаружи жгучий мороз, прохлада холодильника кажется приятной и мягкой. И такой обогрев совсем не опасен для иглу.

А формы северных жилых построек, их приземистость, компактность... В них все охраняет стержень жизни — тепло. Нет ли тут пищи для размышления архитекторам нашей страны, традиционно считающейся северной?

Самое лучшее для любого предположения, для любой гипотезы — устроить им, если возможно, проверку временем. Посмотреть, как раньше протекал процесс. Не случаен ли он.

Из бессмертной «Одиссеи» древние греки узнали о стране Листригонов, где возвращающийся вечером пастух мог перекликаться с выходившим утром. Утро сменяет вечер, а ночи нет. Не о Севере ли с его полярным днем идет речь?

А путешествие грека Пифея в богатую Страну полуночного солнца — Туле? Не наводит ли это на мысль, что Север был довольно плотно — для Севера, разумеется, — заселен уже в те времена?

Находки археологов и древние летописи убеждают: люди на Севере поселились очень давно. Вероятно, с неолита и даже раньше. Эта мысль находит подтверждение в легендах, летописях, преданиях. Но самые убедительные данные — факты научных исследований.

Археологи не устают поражаться удивительной стабильности северных поселений. Сотнями лет исчисляется возраст самых старых деревень. Некоторые из них живы и поныне. Что, время обошло их стороной? Или причина в другом?

Северные деревни, как правило, возникали в удобных местах, часто с особым микроклиматом, более мягким, чем общий климатический фон всей местности. И вставали они там твердо, незыблемо, на века. Между тем образ жизни их обитателей существенно отличался от образа жизни обитателей средней полосы. Поморы, например, уходили на промыслы иногда за многие сотни километров и с богатой добычей возвращались обратно, домой. Ни штормы, ни другие опасности не могли остановить отважных людей. В дань бытию «странствующему» приносились даже человеческие жизни. Но бытие не менялось.

Экономист об этом факте сказал бы так: хозяйственная деятельность протекает в значительном удалении от места жительства.

Оленеводы, охотники своим образом жизни, с точки зрения экономиста, мало чем отличались от поморов. Тоже на работу и с работы уезжали, уходили на большие расстояния.

В наши дни размещение северных новостроек, естественно, уже не подчинялось правилам, которые веками сложились у местных жителей. Главное — близость поселка к месторождению. Других критериев размещение не имело. В каждый поселок, на каждый прииск грузы доставляли обычно раз в год. Да и то, если сумеют пробраться суда. Поэтому в подавляющем большинстве поселков первым делом строили склады. Все копили впрок! Иначе не проживешь.

А кое-что делали на месте. Очень невыгодно хозяйство, состоящее из карликовых строительных, крохотных энергетических предприятий, кустарных ремонтных мастерских, малюсеньких фабричек товаров местного потребления. Автаркия, как сказал бы экономист. Но другого выхода найти не удавалось. Шло так называемое очаговое освоение Севера, продолжавшееся до середины 50-х годов. Масштабы автаркии росли, расходы уже сделались прямо-таки разорительными. Как быть? Еще больше завозить грузов? Но тогда еще сильнее ухудшатся экономические показатели. Требовалось срочно предложить что-то новое, оригинальное. Что? Никто пока не знал.

В Новосибирске к тому времени сложился научный центр Академии наук. Сибиряки, москвичи, ленинградцы в тишине кабинетов, возле электронно-вычислительных машин, в далеких командировках на промыслы и прииски принялись изучать сибирский Север. Работами руководил Абел Гезович Аганбегян, в ту пору молодой начинающий ученый, ныне академик, ученый с мировым именем. Цель исследователи выбрали предельно простую и чрезвычайно важную: во что государству обходится этот самый все дорожающий Север? Сколько он стоит? Никто скрупулезно не считал. Все знали, что дорого. Но как дорого? Почему дорого? Толком ответить никто не мог. Богатства Севера оправдывали расходы — вот главное. Но затраты росли, доходы соответственно падали,

Ученые по песчинкам, по камушкам, словно мозаику, собирали факты, показывающие, где и как дорожает производство. Мозаичная картина складывалась в схему удорожания. Каждый камушек — затраты: «а топливо, на электричество, на сырье, на ремонт, на все то, без чего не может работать промысел или прииск. И на строительство благоустроенного поселка для рабочих, на спортивный зал, на детский сад, на кафе.

Ничего не оставили экономисты без внимания в своем классическом исследовании Подсчитали даже мелочь, песчинки. Вскоре, как на рентгеновском снимке, проступил внутренний скрытый мир экономики северного хозяйства. Когда работа подошла к концу, было уже точно известно, как и почему дорожают никель, золото, нефть.

Выяснилось, почему дорожает северная продукция. Почему невыгодной, очень дорогой становится она. Обслуживающие производства! Это они, будто, кукушкины дети, забирали слишком много государственных средств. Прожорливыми птенцами оказались карликовые строительные заводики, малюсенькие электростанции, крохотные фабрички.

Так впервые с математической точностью, подобно авиаконструкторам, ученые-экономисты смоделировали северное хозяйство. И, словно модель самолета, принялись испытывать ее на прочность, на жизнеспособность.

Задача номер один: убрать, вывести с Севера обслуживающие производства в южные районы страны. Родилась идея опорно-тыловых баз (ОТБ), которая сразу же нашла сторонников. В чем же суть ОТБ?

Предлагалось поделить труд между далеким Севером и близким Югом. Такое деление очень выгодно для страны. Не нужно на Север завозить те дорогие грузы, которые используются только в подсобном производстве. Не нужно держать сами подсобные хозяйства, которые не трудятся на промысле, в шахтах. Не нужно изготовлять строительные материалы, следует сооружать из готовых панелей. Можно избавиться и от других экономических балластов. Большой завод строительных конструкций в Приморском крае, например, сможет обслужить все стройки Магаданской области. Другой завод, в Братске, справится с нуждами Якутии. Третий, в Красноярске, — для Восточной Сибири. Четвертый, на Урале, будет работать на Западную Сибирь.

Содержать четыре-пять мощных заводов на юге Сибири для государства дешевле и проще, чем десятки мелких, слабосильных заводиков на Севере. Намного дешевле! И ремонтные заводы тоже выгоднее полукустарных северных мастерских.

Я работал на Севере и на личном опыте знаю, как жестокая и суровая природа не щадит машин. Бульдозер на прииске выдерживает обычно сезон-два — и в ремонт, «в капиталку». Снашиваются гусеницы, барахлит дизель. Даже стальной нож, и тот не выдерживает, тупится о твердыню вечной мерзлоты. Использовать уже потрепанный бульдозер нельзя. А капитальный ремонт на Севере обходится государству дороже, чем стоимость нового бульдозера. Включая, разумеется, расходы на его транспортировку.

ОТБ получали путевку в жизнь. Значит, споры затихли? Наоборот, они приняли более жаркий характер.

Почему ОТБ нужно создавать только на Юге? Действительно, расчеты показали, что на очень крупных, стройках, когда осваивают большое месторождение, когда построенный комбинат будет работать десятки лет, когда на нем станут трудиться тысячи людей, — тогда северный вариант ОТБ выглядит предпочтительнее.

Хорошо, техобслуживание, кроме отдельных случаев, мы перевели с Севера на Юг. Но только ли техническую помощь должны оказывать ОТБ северным поселкам? Конечно, нет. В южных районах климат позволяет заниматься земледелием, животноводством. А сельское хозяйство опять же можно, как ракету, нацелить на Север — снабжать промыслы и прииски молоком, овощами, фруктами.

А кто сказал, что «хлебом единым» живут северные поселки и города? Им, как и центральным городам, нужны театры, институты, техникумы, ПТУ! Значит, ОТБ станет культурным, научным и учебным центром.

«Все, что можно, — в ОТБ» — стало девизом.

Но интересно, как же будет тогда выглядеть «осиротевшая промышленность» Севера? Что останется от нее? В одном случае, размышляли ученые, это рудник, около которого лишь высятся корпуса комфортабельных гостиниц. В других случаях — настоящий город, но, так сказать, специализированный. Домики из дерева и алюминия, широкие освещенные улицы. Немного в стороне — горно-обогатительный комбинат, который связан с городом стеклянной галереей.

А может быть, все будет по-другому. Кто знает? Важна суть. Ничего лишнего, никаких складов, баз, мастерских, фабричек. Ничего. Только самое нужное, самое необходимое, без чего не сможет работать Главная промышленность Севера.

Возить дорого? Да, дорого. Но карликовые хозяйства обходятся куда дороже. К тому же перевозки можно удешевить, облегчив самые неподъемные грузы. Какие именно? Те, которые необходимы для возведения зданий, — они и самые тяжелые и самые объемистые. Возникли проекты жилых домов, производственных зданий из алюминиевых панелей и очень легких утеплителей. Слово «строительство» поменяли на слово «монтаж». Первый такой проект воплотился в металл на якутской земле. В поселке Чернышевский, около Вилюйской ГЭС, заблестели на ярком сибирском солнце металлические домики, в диковинку старожилам и заезжим гостям вроде меня. Алюминиевые панели завозили сюда грузовыми самолетами и речными судами из Иркутска.

Точно так же, в считанные месяцы, поднялось здание Якутской тепловой электростанции. А ведь раньше на это ушли бы годы. И на других стройках алюминиевые панели сократили сроки строительства.

Но одними панелями — как они ни хороши — все же не обойтись. Что-то из них можно построить, а что-то нет. Никак не избавиться от мелких заводиков? И здесь нашли оригинальный выход. Заводики, оказывается, можно построить на барже. Получится плавающая строительная база. Такую баржу подгонят к будущему поселку на пустынном берегу тайги и тундры — и сразу за дело! Один плавучий заводик можно использовать много раз. Это, безусловно, дешевле, чем на каждой стройке возводить неподвижные сухопутные заводики. «Плавающий» принцип использовали и энергетики, поместив на барже электростанцию.

Насколько велика выгода ОТБ, говорит одна цифра.

Чтобы на обжитом Севере поселить одного человека — безразлично, взрослого или ребенка, — государство должно затратить 25 тысяч рублей. Это огромная сумма, которая, как по кирпичикам, складывается из затрат на дороги, на дома, магазины, школы, детские сады. На все городское, необходимое. ОТБ из этих тысяч экономит тоже тысячи. А речь-то идет о миллионах людей, которым предстоит обживать Север!

Вот чем обернулись результаты многолетних исследований ученых, которые решили подсчитать, «сколько стоит Север».

Так появилась на свет новая стратегия освоения Севера, стратегия ОТБ. Она, между прочим, вобрала в себя вековой опыт расселения людей на Севере — оседать там, где условия жизни всего благоприятней.

Новая стратегия породила и новую тактику. Тактику вахтенных городов и поселков, которая тоже — увы! — оказалась старательно забытой формой организации труда северян. Вспомните сказанные ранее слова экономиста: «хозяйственная деятельность протекала в значительном удалении от поселений...»

В особо суровых краях — предлагала новая тактика — люди будут только работать, приезжая сюда на короткое время, на вахту. Поработает бригада на Севере — и домой. Ее место «а промысле или на прииске займет другая бригада, сменная.

На работу и с работы — самолетом.

Но ведь так и работали коренные северяне, только прежде самолетов не было! Развитие идет по спирали, движется согласно закону отрицания отрицания — философия не так уж далека от практики...

Современная вахтенная тактика понравилась многим. Ее признали и за границей. На Аляске только так оказалось возможным осваивать месторождения нефти — Прюдхобей и другие. И все-таки еще нужны основательные социологические исследования, чтобы ответить на кучу вопросов: как перенесут такое запланированное расставание семьи? Особенно молодые? Будут ли рады дети «летающим» родителям? Словом, есть над чем подумать социологам.

Идея вахт дала пищу для размышлений и архитекторам-градостроителям. Какие должны быть вахтенные поселки-гостиницы?

Где лучше размещать города ОТБ? Вот главные вопросы, над которыми задумались северные зодчие. Их научный центр создали в Ленинграде.

Архитекторы работали увлеченно, с вдохновением. Очень скоро на больших листах ватмана, на макетах «построили» дома. Да не только дома, целые города и поселки для северян. С улицами-галереями, с небоскребами. Были и города под куполом, и поселки под крышей. Простор идей будоражил воображение — рождались новые фантастические проекты.

Северными ОТБ, возможно, в будущем станут большие города, благоустроенные и приспособленные к суровой природе. В Западной Сибири, например, вполне могут вырасти в ОТБ Надым и Уренгой, Тазовский и Тарко-Сале. В Восточной Сибири — Норильск, Братск, Усть-Илимск. На Дальнем Востоке — Магадан, Якутск, Билибино, Тикси, Усть-Нера.

Но, повторяю, делать какие-то окончательные выводы рано. Поспешность суждений и тем более выводов только повредит делу. Потому что, возможно, найдутся и другие пути освоения Севера. Эти пути открывают техника, технический прогресс.

Нефтяной промысел, где вместо людей работают автоматы, — его прообраз уже есть в Западной Сибири. Горный карьер, на котором бульдозеры, экскаваторы, самосвалы управляются по радио, — тоже уже объект разработки ряда НИИ и КБ...

Техника, автоматы изменяют лик нынешнего Севера!

— Послушай, а ты не врешь?

Признаться, я даже опешил.

Битый час я изливал шоферу душу, говорил о научных проблемах, о будущем северного хозяйства. А он, вот так, без промедления, вопрос в лоб вместо благодарности... Я не знал, что ответить, и молчал.

— Чего ты надулся? Я серьезно спрашиваю: врешь или нет? Вот уже двенадцать лет живу на Севере. Почитай, старожил. На тюменской земле начинал, Якутию исколесил, сейчас третий год на Чукотке шоферю. Повидал немало. А о твоих вахтах и базах не слыхал. Вот и опрашиваю...

Мы сидели в уже изрядно прокуренной кабине. Редкие в тундре лиственницы, усыпанные серебром инея, теснились у распадка невдалеке. Рейс затягивался — пурга перемела зимник.

Пока дорогу не расчистят бульдозеры, пути нам нет. И то ли от безделья, то ли правда из любопытства, но выпытал шофер, что за идея вывела меня тогда из равновесия. Да я и не стремился ее скрывать. Самому хотелось поговорить. Рассказывал, о чем думал. Но такой реакции на рассказ об освоении Севера не ожидал.

— Видишь ли, Виктор, — начал я неуверенно. — В жизни иногда так случается, что, как бы это выразиться, ноги при ходьбе теряют голову. Так вышло и на Севере. Мы стали слишком быстро осваивать его месторождения. А наука к такому бурному движению не была готова. Все делалось в темпе, хотя мы очень мало знали о северной природе, о том, как организовать здесь хозяйство. За незнание и неумение приходилось платить: где-то техникой, где-то искореженной тайгой, где-то человеческими жизнями. Но везде — качеством освоения! Вывод? Нужно приспосабливаться. Именно приспосабливаться к Северу. Искать те самые энергетические затраты, которых хватило бы только для ведения там хозяйства, и которых не оставалось бы для бездумного «покорения», то есть разрушения его природы. Сумели же местные жители таким образом приспособиться к Северу! И жить и хозяйствовать. А у нас все-таки больше знаний, и техника — не сравнить...

— Так! — подытожил шофер. — В старину говорили: сила есть — ума не надо. А выходит, все наоборот получается: чем больше силы — тем больше надо ума...

Мурад Аджиев, кандидат экономических наук

(обратно)

Кто разрубит гордиев узел?

Случилось так, что в течение продолжительного времени я жил и работал в Дании. Жил в обычной городской квартире, снимая комнату; работал в одном из научно-исследовательских институтов Копенгагена.

Окна моей комнаты выходят в глухой каменный двор: он так узок, что из окна на четвертом этаже я не вижу его дна. Каждое утро спускаюсь во двор по винтовой лестнице. Зажженный наверху свет автоматически гаснет через несколько минут. Дверь мягко, но плотно захлопывается, и через старинные ворота (каждый вечер их закрывают в одиннадцать часов), минуя витрины булочной и овощной лавки, я выхожу на площадь Трех углов. Она похожа на равносторонний треугольник: геометрический эффект усиливается четкой разметкой — разделительными белыми линиями на трех пересекающихся здесь улицах. В центре стоит окруженная скамейками круглая каменная будка — тут продаются сигареты, газеты и разная мелочь. Рядом — автобусная остановка и большая велосипедная стоянка. Под табличками с номерами автобусов — схема маршрутов и карта города.

Город

Ночь спускается на Копенгаген незаметно. Когда Западная улица еще озарена багровым светом заходящего солнца, на прочих улицах и площадях города уже вспыхивают яркие неоновые огни. От ратуши, что стоит на центральной площади неподалеку от железнодорожного вокзала, на запад, север и восток расходятся три центральные улицы. Южной улицы нет.

Центр города сохранил свой старинный вид: живописные каналы с низкими мостиками, невысокие дома, узкие, лишенные зелени улицы-коридоры, — может быть, поэтому здесь нумеруют не дома, а подъезды. Город не растет вверх, несмотря на дороговизну земля, а растекается вширь. Пригороды, которые давно слились с городом, очень похожи друг на друга, а вот центральные улицы — каждая со своим лицом: отличаются не только застройкой, но и характером. Восточная улица тихая, зеленая и безлюдная. Западная — яркая, шумная и бесстыжая. Северная — нечто среднее между двумя первыми.

Строгет — стариннейший район Копенгагена, самый его центр, и прежде всего центр торговый. Улицы настолько узкие, что двум машинам, даже легковым, трудно разъехаться, поэтому движение транспорта здесь строго запрещено. Витрины магазинов слились в сплошную галерею. Многие товары — обувь, одежда — выставлены прямо на улице. Вот предприимчивый лавочник повесил себе на шею сапоги, ботинки ручной работы и расхаживает перед магазином, привлекая покупателей.

Кипучий Строгет — еще и место отдыха и прогулок для копенгагенцев. На тротуарах тут и там расставлены столики, за которыми сидят они с бокалами пива или кока-колы, наблюдая бесконечное течение толпы. Здесь же, в самых оживленных местах, выступают самодеятельные артисты: парень поет под аккомпанемент гитары, отбивая ритм на тарелках и успевая дуть в губную гармонику, укрепленную на специальном ошейнике; пожилой человек солирует на обычной пиле, причудливо изгибая ее и извлекая с помощью смычка томительные звуки. Перед музыкантами лежат чехлы от инструментов, где редко звякнет брошенная прохожими монета.

Почти в самом центре Строгета, неподалеку от старинного университета, расположена знаменитая Круглая башня, построенная Тихо Браге для астрономических обсерваций в 1642 году. На верх этой темной, похожей на столб башни ведет винтовая дорожка (не лестница — ступеньки отсутствуют). Со смотровой площадки в хорошую погоду далеко видно окрест.

Кажется, что город не меняет своего облика со временем. Все так же основной вид кровли — красно-коричневая черепица. Все так же возвышаются позеленевшие бронзовые вертикали старинных соборов и дворцов, некоторые из шпицев незнакомо витые, как, например, на церкви Спасителя. Лишь в порту появились огромные серебристые газгольдеры, да в центре столицы высится стеклянное здание скандинавской авиакомпании SAS. Небоскребов нет совсем, горизонт открыт и недосягаем, но больше всего привлекают, зовут вниз улицы, где движется изменчивый людской поток. Хочется войти в него и оставаться как можно дольше: ведь, как известно с давних пор, в один и тот же поток нельзя войти дважды...

Христиания

Однажды на Западной улице меня остановила девушка — маленькая, светловолосая, в потертых джинсах и брезентовой куртке — и протянула листовку, на которой я, мельком бросив взгляд, поначалу разобрал лишь одно слово крупным шрифтом: БОГ. Я развел руками, но девушка заученным проповедническим тоном, так не вязавшимся с ее внешностью, начала объяснять, что она представляет молодежную организацию, которая помогает всем, потерявшим уверенность, обрести настоящую дорогу к счастью.

Она раскрыла огромную сумку и вытащила оттуда бумажку с текстами на английском языке.

— Я не англичанин, — сказал я.

— А откуда вы? Из Скандинавии? Из Швейцарии?

Мой ответ, что я из Советского Союза, не произвел на нее никакого впечатления. Кажется, в ее необъятной сумке нашлась бы листовка и для марсианина: она опять открыла баул и вытащила брошюрку, на обложке которой было написано по-русски: «Любовь к Христу — это не религия. Вступайте в организацию «Божьи дети».

Я перелистал эти несколько страничек. На глаза попалась фраза: «Изменение и гниение во всем я вижу, но духовный мир никогда не изменится, ибо бог есть дух, вечный и неизменный на небесах».

— А вы уверены, что духовный мир действительно не меняется? — спросил я, покосившись на откровенную витрину порнографического магазина, возле которого происходил наш разговор.

— О да, мы уверены, — чуть торопливо ответила девушка. — Мы многим возвращаем радость и счастье.

Я вытащил из кармана горсть мелких монет и отдал ей. Потом хотел спросить еще что-то, но она уже спешила дальше, на прощанье похлопав меня по руке. Лямка сумки тяжело давила на маленькое худое плечо.

Я машинально вертел в пальцах брошюрку и вдруг заметил, что из нее выпала какая-то бумажка. На белом картоне был нарисован смешной человечек с микрофоном и написано по-английски: «Клуб «трудных» ребят. Дискотека, радиомузыка, театр и прочее. Открыто по пятницам и субботам с восьми часов вечера. Бульвар Андерсена, 7».

Я долго собирался сходить в этот клуб, но все как-то откладывал и поначалу решил заглянуть в Христианию, которая, как мне казалось, несомненно, должна быть связана с клубом «трудных» ребят, однако представлялась куда более безопасным местом, во всяком случае, популярным среди туристов.

Христиания — небольшой район недалеко от центра города, огороженный деревянным забором, за которым в заброшенных казармах расположилось нечто вроде анархической колонии — всего около тысячи человек. Вообще говоря, Христианией на картах города обозначен большой район в его южной, испещренной каналами и озерками части, но у большинства жителей это слово уже давно ассоциируется именно с маленькой колонией. Поселенцы, главным образом, молодежь, живут, не платя за квартиру (собственно, квартирами их жилища трудно назвать), нигде не работая. Словом, Христиания — один из наиболее противоречивых и очень выразительных уголков города, где странно переплелись стремление к простому, человеческому образу жизни и уродливость тунеядства.

...Когда я подошел к воротам, у которых неряшливо одетые молодые парни и девушки разложили для туристов самодельные украшения, то долго боролся с чувством неловкости, ощутив себя непрошеным гостем, к тому же подглядывающим через замочную скважину, но афиши на заборе настойчиво зазывали на музыкальный фестиваль. Да и обитатели колонии ничуть не выражали недовольства при виде цепочки туристов, тянувшейся от ворот к трехэтажному дому за пустырем, размалеванному яркими цветными пятнами. Я миновал ворота, пустырь с одиноким покосившимся деревянным столбом и оказался на неширокой улице, где между низкими, посеревшими от времени каменными казармами и деревянными бараками загорало местное население. Был теплый солнечный летний день, и люди лежали прямо у домов на асфальте. Посреди улицы возвышалась неопрятная куча разносортной одежды. Можно было подумать, что все общее: позагорают, оденутся, нацепив кому что попадется, и разойдутся. В дверях домов продавали пиво и бутерброды, повсюду шныряли бродячие собаки. Во многих окнах стекла выбиты, вместо них вставлены куски фанеры или обрывки алюминиевой фольги, но кое-где видны и цветы за аккуратными занавесочками. Все дома разукрашены надписями и рисунками, стены оклеены листовками и плакатами. Такова главная улица Христиании. Вокруг нее разбросано несколько трехэтажных домов, но большинство из них разрушены.

Подойдя к заросшему травой земляному валу, за которым начинался парк и виднелось озеро, я уже хотел повернуть назад, но вдруг увидел слева еще одну улицу — патриархальную, тихую, деревянную: одноэтажные деревянные домики с палисадничками в цветах, чистенькие лужайки и возделанные огороды, даже несколько теплиц, а в центре — высокая самодельная деревянная скульптура, похожая на языческого идола. Здешние обитатели — тоже члены коммуны, но выглядели они гораздо прибраннее и чище тех, что я увидел вначале. Дети играли на лужайках, не обращая внимания на туристов, молодые родители копались в земле или были заняты каким-либо ремеслом. Из открытого окна доносился стук швейной машинки. Здоровенный парень, сидя на низенькой скамеечке у порога своего дома, чинил обувь.

В фолькетинге давно идут дебаты о Христиании. Возникшая стихийно около трех лет назад, колония вскоре отвоевала право на жизнь и официально стала называться «социологическим экспериментом». Сейчас этот эксперимент становится все более неуправляемым, но, несмотря на специальное решение парламента снести казармы и на их месте построить дорогие дома для состоятельных людей, пока ничего не изменилось. Постановление парламента вызвало протесты молодежи. Более того, Христиания становится все более популярной, и не только в Дании, о чем говорят хотя бы надписи на воротах, сделанные на разных языках: «Мы — за Христианию!»

Выйдя за ворота и оказавшись в старинном респектабельном районе, я оглянулся в последний раз на «республику». Над казармой развевался государственный флаг, а по фасаду было написано белой краской: «Мы разрубили гордиев узел». «Неужели разрубили?» — не поверил я и в поисках ответа однажды вечером, захватив карточку клуба «трудных» ребят, поехал в центр города на бульвар Андерсена.

Скромная вывеска в форме стрелы с отогнутым вниз наконечником нашлась быстро. В небольшой комнате у стойки бара, где, кроме пива и воды, ничего не было, меня встретил добродушный парень, назвавшийся Йенсом. Я оказался одним из первых посетителей; хотя время было позднее, клуб пустовал. Взяв бутылку пива, неожиданно дешевого, я спустился в подвал — большой прямоугольный зал, освещенный неярким светом цветных ламп и свечей, горевших на столах в плоских стеклянных подсвечниках. В дальнем углу, перед сценой, закрытой плотным серым занавесом, висел экран. Тихо звучала музыка.

— Вы попали в неудачный день, сегодня нет мультфильмов, — сказал Йенс, — но есть хорошие диски.

Мое сообщение о том, что я из Советского Союза и зашел сюда просто ради интереса, несколько ошеломило его. Оказалось, я был первым русским гостем за все время существования клуба. Постепенно зал начал наполняться, и часам к одиннадцати собралось около двух десятков человек лет двадцати—двадцати пяти.

«Ты откуда?» — спрашивали у каждого входящего. Ответы были самые неожиданные: «Из Финляндии», «Из Италии», «Из Соединенных Штатов». Более точного места жительства не называл никто. Странное впечатление производила эта компания. Все скромно одеты, курят немногие. Сидят, разговаривают, слушают музыку. На сцене напевал что-то юноша, аккомпанируя себе на гитаре. Вдруг за соседним столом одиноко сидящая девушка закрыла лицо руками и тихо заплакала. К ней тут же подошел Йенс, ласково погладил по руке, и минут через пять, они уже читали маленькую красную книжечку, как я потом узнал, сокращенное издание Библии. Затем Йенс вновь подсел ко мне и рассказал, что два года назад занимался политической деятельностью, потом разочаровался.

— В чем же? — спросил я.

— Во всем, — был короткий ответ.

— Мы верим только в любовь, она принесет нам счастье, — сказал Йенс, помолчав, и в его проповеднической тональности, как v большинства «божьих детей», ноты «мы», «нам» звучали приподнято и фальшиво. — Мы помогаем всем. Вот и эта девушка пришла к нам, потому что верит в нас.

Он встал и вновь направился к нашей соседке, читающей Библию, а за моим столом уже сидел другой молодой человек, тоже датчанин — как выяснилось, скиталец со стажем: жил в Америке, Европе, Азии, Африке, нигде, впрочем, подолгу не задерживаясь. Звали его Бертель, он оказался тезкой великого датского скульптора Торвальдсена.

— Мы не гонимся за материальным благополучием, — сказал он. — Мы имеем все и не имеем ничего.

— Но ведь вы же пользуетесь результатами чужого труда, вы не можете жить без пищи, без крова, без одежды — значит, кто-то должен кормить, обогревать и одевать вас? — спросил я.

— Да, мы пользуемся, но берем ровно столько, сколько нам нужно. Например, в автобусе, если у меня нет денег, я прошу ровно столько, сколько мне нужно, — повторил Бертель, видимо, считая это своей большой заслугой. — Впрочем, прошу я не всегда. Иногда мы зарабатываем тем, что поем на улицах, распространяем листовки. Бывает, в нашу организацию вступают и богатые люди, которые хотят настоящего счастья.

Выложив это, мой собеседник взял гитару и пересел к двум недавно вошедшим шведкам. Желания

продолжать разговор у Вертели не было. Люди здесь легко и свободно переходили от столика к столику, и никто не испытывал смущения, заводя новое знакомство. Я, например, не оставался в одиночестве ни минуты. Не успел уйти скиталец Бертель, как возле меня появился Уилли-американец. Он начал с того, что неодобрительно отозвался о своей стране; пожаловался, как там тяжело жить...

— Сколько всего «божьих детей»? — спросил я у него.

— Во всем мире, наверное, несколько тысяч, — ответил Уилли. — Немного, конечно, но скоро будет больше.

—И что же вы будете делать потом, когда вам исполнится, скажем, тридцать? — спросил я. — Стариков среди вас не видно.

— Зачем думать о том, что будет потом? Наверно, придется работать. Нас часто упрекают в том, что мы лодыри, но это не так. Просто мы не хотим работать на правительство, а хотим жить для себя.

— Но пока вы только берете от других, многие из вас получают пособия от государства. Что было бы, если б все стали жить так?

— Я не хочу жить, как все, — уклонился Уилли от прямого ответа. — Мы не занимаемся политикой...

Время подходило к двенадцати часам: клуб закрывался. Уилли проводил меня до дверей. У входа я задержался на минуту возле стола с листовками. Чего там только не было! Борьба бога и дьявола, бесовские козни, картинки на библейские сюжеты, не было только реальной жизни.

— Наши лидеры снабжают нас литературой, — с гордостью произнес американец. — Жаль, нет ничего на русском, — извинился он, а я подумал о таинственных лидерах, которые устроили эту «жизнь взаймы», помогая молодежи закрыть глаза на действительность и вести наивную игру в счастье. Многие юноши и девушки на самом деле считают, что они «разрубили гордиев узел», вовсе не догадываясь, что покровители их бездумного образа жизни затягивают узел мнимых свобод все туже и туже, и они никоим образом не заинтересованы, чтобы кто-то зачем-то этот узел рубил...

На следующий день я прочитал в одной из газет: «Хорошие новости ожидают тех, кого в Дании называют «голубым поколением». Христианию — свободный город в Копенгагене — нельзя разрушить, пока власти не переселят его жителей. Эта отсрочка — предварительная победа в пользу гражданских свобод в Западной Европе. Свободный город, борясь за жизнь, создал противоречие между официальным порядком и новой своеобразной децентрализацией. «Голубое поколение», собравшееся в свободном городе со всего мира, решило отстаивать свое право сообща».

Видимо, не очень проста жизнь в Дании, как это может показаться поначалу, хотя «божьи дети» — это еще не Христиания, Христиания — это еще не «голубое поколение», а «голубое поколение» — лишь небольшая часть всей молодежи.

Демонстрация

Однажды в институтском буфете за ланчем, когда мы, как обычно, сидели большой компанией за одним столом и разговаривали (неторопливая беседа входит в обязательное «меню» ланча: считается, что традиция не спешить за едой способствует хорошему пищеварению и доброму настроению), я спросил у своего соседа по столу:

— Клаус, в городе появились афиши о первомайской демонстрации. Любопытно было бы посмотреть...

— Мало волнует, — ответил Клаусе — На демонстрацию я не собираюсь.

— Почему?

Вопрос несколько удивил Клауса.

— Лозунгами мир не переделаешь, да и вообще политика меня не интересует, — сказал он.

— Да, человеческую природу не переделаешь, — вступил в разговор Оле, студент-дипломник. — И вообще, главный закон жизни — конкуренция.

Понятно, что первомайскую демонстрацию я отправился смотреть в одиночестве.

Весной и летом в Филлед-парке, возле которого я живу, по субботам часто проходят фестивали: политические, женские, музыкальные... Праздники довольно однообразные. Перед трибуной на скамеечках или прямо на траве располагаются молодые люди, многие с детьми. Пьют пиво, некоторые гоняют мяч или просто подремывают на лужайке. Политические лозунги развешаны вокруг поля и молчаливо одобряются публикой.

Первомайский митинг заметно отличался от остальных — и не только цветом флагов или содержанием плакатов. Казался он спокойным, но все же что-то витало в воздухе — какая-то напряженность, настороженность. Непривычно много расхаживало полицейских, над головами кружился патрульный вертолет. Озабоченные молодые люди с красными повязками зорко охраняли ораторов и демонстрантов от фоторепортеров и фотолюбителей: участникам демонстрации подозрение в неблагонадежности может обойтись дорого.

В первомайском митинге явственно проявились многослойность и неоднородность политических течений. В сущности, единой демонстрации не было. У каждой партии своя трибуна, свои сторонники. Помосты разбросаны далеко друг от друга, и поэтому споров, бурных дебатов не возникало. И все-таки Коммунистическая партия Дании, чьи лозунги призывали к борьбе за мир, против господства монополий, за интернациональную солидарность, собрала самую многочисленную аудиторию — около половины из десяти тысяч человек, участвовавших в демонстрации.

Долго еще после митинга меня не оставляла мысль: откуда такая индифферентность к социальным проблемам у моих коллег по научной работе? И как-то раз представился случай разобраться в этом, хоть ненадолго заглянуть за фасад благополучия.

Клаус пригласил меня к себе домой на ужин, когда мы задержались на работе. Он с гордостью показывал свой шестикомнатный особняк, водил по лестницам и коридорам, подвалу-мастерской. Жена Клауса воспитательница в детском саду, у них маленькая дочка. Свой первый взнос за дом мой знакомый накопил, находясь на стажировке в Америке. Как и все молодые люди, достигшие самостоятельности, Клаус живет отдельно от родителей и материально от них независим. Несколько лет ему предстоит жить в долг, отдавая практически всю зарплату за купленный в рассрочку дом. Мясо Клаус покупает у... отца, ютландского фермера: это немного дешевле, илтец доволен — меньше накладных расходов.

Стремление к предельной, может быть, даже показной самостоятельности рождает определенный стереотип поведения. Что бы ни случилось, Клаус всегда выглядит так, будто сегодняшний день — лучший в его жизни. Может показаться, что для датчан переживания вообще излишняя роскошь, но это, конечно, не так: не чувства сами по себе, а проявления их в любом виде мало свойственны датчанам.

Большинство молодежи идет по проторенной дороге, на которой указателями стоят символы материального благополучия: машина, дом, яхта.

Однажды у хозяйки дома, где я жил, собралась небольшая компания. Были датский студент, тоже квартирант, еще двое гостей. Раздался звонок, и вошла дочь хозяйки Луиза, молодая изящная женщина. Луиза спешила на какой-то вечер, но решила заглянуть к матери, чтобы показать последние рекламные журналы, где ей удалось заполнить собой несколько страниц. После того как мать с неподдельным восхищением и гордостью перелистала эти журналы, я тоже мельком проглядел их. Ив уважения к хозяйке я не задерживался на слишком неприличных с моей точки зрения фотографиях. И... оказалось, что обидел мать и удивил присутствующих. Мне тут же раскрыли журнал на самом импозантном снимке, где Луиза во всей красе и без единого покрова была изображена на берегу моря, и сообщили, что на одном этом кадре она заработала десять тысяч крон. Мать рассказала мне, что, когда годовалому ребенку Луизы потребовалась няня, на объявления в газетах долго никто не отзывался. Но лишь только стало известно, что няня требуется именно для ребенка Луизы Христенсен, от желающих не стало отбоя: все знают натурщицу как очень порядочную женщину из очень порядочной семьи. Ведь она зарабатывает несколько сотен тысяч в год!

Настроение молодежи определяется ее идеалами. Мода на затрепанные джинсы появилась в 60-х годах, тогда же начала множиться порнография, расцвела «свободная любовь», и в университетах вместо табличек «Курить, воспрещается» появились надписи «Запрещать запрещается». Но деньги как были, так и остались здесь единственным культом. Даже Христиания своим отрицанием культа денег подтверждает общее правило.

«Страйк»

Начало дня не предвещало ничего необычного. Субботним утром электричка высадила нас в богатом пригороде, застроенном виллами и коттеджами. Возле станции на автобусной остановке было тихо и безлюдно — впрочем, это не сразу бросилось в глаза. Время шло, а автобусов все не было. Подъехал шофер такси, уже взявший пассажиров, и сообщил, что автобусов не будет. При этом он несколько раз повторил английское слово «страйк» (1 Strike — в английском языке имеет множество значений, например, это может быть и «удачей», и, что чаще всего употребляется, «забастовкой».), но мысль о забастовке почему-то упорно не желала лезть в голову: за полгода жизни в Дании сталкиваться с этим мне еще не доводилось.

К вечеру, порядком уставшие, мы вышли на Северную улицу. Хотелось просто побродить по городу, и не случайно мы оказались в этом довольно далеком от центра районе. Здесь расположено знаменитое кладбище, где похоронены Ганс Христиан Андерсен, Мартин Андерсен Нексе, Нильс Бор. Памятники первым двум очень скромны, но могила Нильса Бора производит впечатление: за оградой из чугунных цепей стоит высокий гранитный столб, увенчанный каменным лавровым венком, на котором сидит сова — символ мудрости.

Автобусы по-прежнему не ходили. Сидя на остановке, я заметил нечто необычное: на улицах появились пешеходы. Молодая парочка, посидев несколько минут на скамейке, обнявшись, двинулась дальше. Аккуратные старушки в белом отдыхали, тоскливо опираясь на палочки и поглядывая на проносившиеся мимо сверкающие машины. И наконец я понял, что сегодняшний «страйк» — это действительно забастовка. Сразу все встало на свои места: и слова шофера такси, и надписи на телефонных будках, и разговоры в столовой о предстоящем повышении цен на сахар, пиво, сигареты. Ведь объясняли же нам, что правительство решило поднять цены на предметы первой необходимости, чтобы хотя бы частично погасить высокий государственный долг.

Обычно забастовки проходят в определенные дни. Раз в год рабочие по согласованию между профсоюзами и администрацией могут бастовать без тяжелых последствий в случае неудачи. Но нынешняя забастовка была «незапланированной» и грозила рабочим огромными штрафами и увольнениями.

И снова тихая, безмятежная, «музейная» Дания показалась мне непонятной, по-прежнему незнакомой, словно и не провел я здесьнесколько месяцев...

Копенгаген — Москва Владимир Недорезов

(обратно)

В сводке погоды — SOS

Валентин Иванович Аккуратов встретился с главным героем этой документальной истории в Арктике в тяжелые годы войны. Григорий Бухтияров был одним из тех молодых людей, которые пришли в Арктику перед самой войной по призыву комсомола. Пришли, чтобы осваивать берега и просторы Ледовитого океана, где пролегал Северный морской путь. До этого Бухтияров никогда не бывал в Арктике, готовился стать учителем, но, увидев ее однажды, навсегда связал свою судьбу с ней. Он освоил профессии метеонаблюдателя, охотника, повара, плотника, каюра, то есть научился всему тому, что необходимо было для жизни и работы в условиях полярных зимовок. Когда фашисты напали на нашу страну и вражеские корабли и подводные лодки появились в северных водах, советские полярники, летчики, моряки встали на защиту родной Арктики. И по-прежнему вели наблюдения, осуществляли ледовую разведку, обеспечивая безопасное плавание судов, доставлявших грузы для фронта. Григория Бухтиярова война застала на полярной станции, на мысе Стерлегова.

По белой тундре бежала собачья упряжка. Проваливаясь сквозь корку наста, опустив головы к искрящейся от низкого солнца поверхности, собаки устало тянули груженые нарты. Все чаще и чаще схватывали они на ходу куски колючего снега, повизгивали, подбодряли друг друга легкими укусами. Рыжий вожак с широким волчьим лбом и могучей грудью косил умные глаза, полные упрека, на человека, бегущего рядом. Но каюр избегал его взгляда. Видя, как на снег ложатся и тянутся пунктиром капельки крови, похожие на свежую клюкву, он все реже и реже шевелил потрескавшимися губами, выкрикивая повелительное «хоп-хоп».

— Чертов наст! Как рашпиль. Изувечит лапы собак, да и вымотались они крепко! Осталось каких-то десять километров. Не бросать же груз на добычу волкам... — рассуждал он вслух и, неожиданно приняв решение, крикнул: — Стоп, Шайтан!

Тяжелый, окованный сталью остол быстро остановил нарты. Собаки тут же повалились на снег, слизывая кровь с мохнатых лап. Каюр, смахнув ушанкой крупные капли пота со лба, опустился на корточки рядом с вожаком.

— Что, Шайтан, беда? Ничего, переночуем, а завтра утром, будем дома.

Собака доверительно ткнулась ему в колени, потом, перевернувшись на спину, замерла с поднятыми лапами.

— Вижу, вижу, хитрец. Не жалуйся. Кто же знал, что будет такой наст. Снег-то вроде должен быть сентябрьский, мягкий, теплый. А он вот каким оказался...

Освободив Шайтана от постромок, он тщательно осмотрел лапы у всех собак. Раны были неглубокими, да и то в основном у первых трех пар. Остальные ступали уже на тропу, пробитую идущими впереди.

«Надо будет переставить собак, а Шайтану придется пошить унтята», — подумал он. Накормив собак вяленой рыбой, он привязал их к нартам, отделил подальше друг от друга драчунов и, быстро поставив палатку, принялся за еду. Кусок сочной оленины и большая кружка крепкого чая сняли усталость. Спать не хотелось, да и рано было. Закурив короткую трубку, каюр внимательно осмотрел волнистую поверхность тундры; взгляд его остановился на северной части горизонта, где низкая, белесая облачность отсвечивала мрачной синевой — узкой полоской, тянувшейся с запада на восток.

«Водяное небо (1 «Водяное небо» — отражение чистой воды на нижней кромке облаков.). У берега море свободное. Как там ребята? Уж неделю я рыщу по всему побережью — и ничего, кроме плавника. На сотни километров берег пуст. А ведь военное командование дало приказ найти следы исчезнувшего судна «Норд». Эх, «Норд». Твоя последняя радиограмма: «...атакован подводной лодкой...»

Попыхивая трубкой, он влез в палатку и сверх брошенных на пол оленьих шкур раскатал спальный мешок из меха полярного волка. Только теперь он почувствовал, как ныли ноги. Стянув лахтачьи торбаса и размотав суконные портянки, надел легкие унты из шкуры молодого оленя и хотел уже забраться в мешок, как вспомнил об окровавленных лапах вожака; достал мягкую шкуру нерпы и принялся за шитье. Закончив работу, вышел из палатки и, отвязав Шайтана, еще раз осмотрел лапы, натянул на них сшитые унтята.

— Завтра поработаешь, а потом три дня отдыха.

Пес признательно лизнул его в заросшее бородой лицо и лег у входа в палатку.

Обойдя спящих собак, зарывшихся в неглубокий снег, каюр перевернул нарту на бок, опасаясь песца или волка, за которыми в пылу охотничьей страсти могли погнаться собаки. Темнело. Ночь, как это бывает в высоких широтах осенью, наступала с юга. Черная и безликая, она вскоре слилась с полосой «водяного неба» на севере, накрыв тундру непроницаемым мраком.

Засыпая в теплом, мягком мешке и чувствуя карабин под боком, каюр знал, что Шайтан всегда предупредит об опасности, будь то приближение зверя или незнакомых людей. И все же он не раз поднимал голову, пытаясь в вязкой тишине поймать незнакомые, чужие звуки, и даже дважды окрикнул Шайтана, который в ответ тихо повизгивал и стучал хвостом по стенке палатки.

На душе было неспокойно.

Сюда, в далекую Арктику, тоже пришла война. Во льдах Карского моря фашистский крейсер «Адмирал Шеер» и подводные лодки «Волчьей стаи» адмирала Риделя нападали на транспортные суда, обстреливали научные полярные станции, но всячески избегали встреч с нашими боевыми кораблями. Фашистское командование понимало, что для успешного и безопасного плавания во льдах Карского моря необходимо иметь материалы ледовой авиационной разведки. Такую разведку выполняли советские полярные летчики, имевшие в этом деле большой опыт. Но донесения о состоянии ледовой обстановки, поступавшие на корабли и в штаб морских операций на Диксон, шифровались по особому коду. Такие коды находились на самолетах, судах и в Диксоне. Из-за дальности расположения баз и отсутствия опыта сами фашисты заниматься ледовой разведкой не могли, и поэтому для них было крайне важно захватить эти коды. Об этом знали наши полярные летчики, моряки и все, кому было положено знать. Коды тщательно охранялись. В море шла жестокая битва. «Адмирал Шеер» пытался высадить десант на острове Диксон, но безуспешно. Подводные лодки «Волчьей стаи» напали на островок Уединения, лежащий в центре Карского моря, сожгли полярную станцию острова «Правды», пытались укрепиться с помощью десанта на острове Русский, преследовали и топили гидрографические суда, но коды в их руки не попадали...

Три года война обходила маленькую полярную станцию на мысе Стерлегова, куда и спешил наш каюр Григорий Бухтияров.

Тихо, по-мирному шла нелегкая работа зимовщиков. Когда начальник зимовки Поблодзинский запросил, чтобы им выслали боевое оружие, Диксон ответил: «Стерлегов для кораблей врага недосягаем, кроме того, не представляет никакого интереса как объект нападения». Шло время, немцы действительно не появлялись в районе станции. О войне напоминали только радиосводки положения на фронтах и короткие сообщения о действиях вражеского флота где-то совсем рядом, в Карском море. Все это, конечно, сильно будоражило зимовщиков.

...Вот и сейчас мысли о войне не давали заснуть Бухтиярову. Молодой, полный сил, он с самого лета 41-го рвался на фронт, а его загнали в этот медвежий угол. «Ну что скажу своим будущим детям, когда они спросят, воевал ли я с фашистами?»

Бухтияров вылез из мешка и вышел на воздух. Обошел нарты, свернувшихся во сне собак и, успокоившись, решил: «Двинусь с рассветом. На реке ледостав, в темноте не пройти, можно потерять упряжку...»

Разбудило Григория нетерпеливое повизгивание Шайтана. Каюр быстро натянул унты и, набросив пыжиковую рубашку-анорак, выглянул из палатки. Было еще темно, но на севере сквозь рваную облачность зеленело небо, предвещая хорошую погоду. Решив не завтракать из-за близости дома, свернул палатку, уложил в нарты и занялся упряжкой. Наконец под окрики «хоп-хоп» нарты рванулись вперед, поднимая тучи снега. Григорий, пробежав метров сто, вскочил на нарту и, придерживая рукой за дужку, повернул свой экипаж в одиннадцать собачьих сил на север, к зеленому просвету, пронизанному алыми языками еще не взошедшего солнца. Собаки, чувствуя близость дома, потянули тяжелые нарты без окриков и понукания. В низинах, где снег был рыхлый и глубокий,

Григорий соскакивал с саней и бежал рядом, помогая упряжке выбраться из распадка. Через час бешеной езды, взобравшись на очередную возвышенность, Григорий остановил нарты, чтобы сориентироваться и дать передохнуть собакам.

Вдали, за белыми перекатами заснеженной тундры, синела полоска моря, а чуть ближе, за крутыми берегами реки Ленивой, черными точками обозначался поселок зимовки.

Собаки рванули нарты, и даже по упруго натянутым постромкам можно было понять, как им хотелось домой.

Всходило солнце. Огромное, приплюснутое рефракцией, оно причудливо меняло форму, напоминая то огненный корабль, то стремительно летящий дирижабль в сполохах золотого пожара. Лучи его заливали тундру нестерпимым блеском.

Уже отчетливо были видны ажурная башня ветровой электростанции, жилой дом, склад и метеостанция. «Спят, что ли? Никакого движения, а ведь по времени как раз срок запуска очередного зонда. Проспать время наблюдения за высотным ветром? Хороши...»

Не доезжая до берега реки метров сто, Григорий остановил упряжку. Широкий плес был затянут черным тонким льдом. Дальше, за узкой полосой тундры, плескались тяжелые свинцовые волны, а почти у горизонта лежала зубчатая граница непроходимого морского льда.

Тишина вдруг показалась Бухтиярову подозрительной. Постояв немного, он отвел упряжку в разлог невысоких холмов, чтобы ее не было видно с зимовки, и, подвязав лыжи, прихватив карабин, спустился на реку. Он шел осторожно, прощупывая шестом хрупкий лед, а тот упруго прогибался под лыжами, потрескивал. Тонкие, змеевидные трещины разбегались в стороны... Когда лыжи коснулись запорошенного снегом берега, Григорий остановился, ощущая противную дрожь в коленях. Ноги были словно чужие.

Закурив трубку, поставил лыжи торчком в снег и направился к дому. «Но почему не встречают собаки? Может быть, все на охоте?» Открыв входную дверь в тамбур, поставил карабин в темный угол сеней, чтобы оружие не запотевало, и, широко распахнув обшитую оленьим мехом дверь, только было хотел крикнуть: «Есть кто-нибудь?», как два автомата, поблескивая вороненой сталью, уперлись ему в грудь.

— Что за идиотские шутки? — вырвалось у него. Он схватил руками тонкие стволы, развел их в стороны, но тут же отпустил, так как еще четыре автомата глянули на него с двух сторон. Незнакомые люди в черной морской форме молча, с любопытством смотрели на него, не скрывая высокомерных улыбок.

— А, господин Бухтияров! С благополучным возвращением. Долго мы вас ждали. — Из-за стола радиостанции поднялся плотный офицер. И только теперь, освоившись после яркого света в сумраке избы, Бухтияров заметил старшего радиста, начальника зимовки Поблодзинского. Осунувшийся и усталый облик его говорил о трагизме положения.

— Вот и все в сборе. Нет только матроса Ногаева, которого вы, господин Бухтияров, оставили где-то в тундре, но он нам не нужен. Кстати, — улыбаясь, продолжал штурмбаннфюрер, — как поохотились? Хорошо живете, охота на оленей — это же королевское занятие. Вот жаль, что лед реки не позволил вам доставить сюда трофеи. Как бы моряки субмарин были благодарны вам за бифштексы из оленьей вырезки... Сочный кусок мяса под спирт вашей зимовки! — Он причмокнул толстыми губами и мечтательно поднял холодные бесцветные глаза к потолку. — В Новосибирске после получки иногда позволял себе эту роскошь. Покупал на рынке пару килограммов... А оленьи языки — это просто пища богов!

«Новосибирск... русский язык, вкус оленьего мяса... Кто же он?» — мучительно думал Бухтияров, пытаясь найти какую-то щель в этой безвыходной обстановке, казавшейся ему нелепым и диким сном.

— Так, так, господин Бухтияров, моя болтовня вас не захватила. Ну что же, поговорим о другом, — с жесткой интонацией проговорил немец и, рявкнув что-то рыжему боцману, показал на Поблодзинского.

Двое матросов вытолкнули из избы радиста.

— Что же вы делаете? — не выдержал Бухтияров и резко шагнул к офицеру, но вскинутые автоматы остановили его.

— Нервишки шалят. Ледок реки сказался. Мы наблюдали за тобой, как только упряжка появилась на горизонте. А за своего начальника не волнуйся. Он нам нужен для связи с Диксоном. Отвели его в баньку, к остальным. Пусть перед дальней дорогой порадует их твоим прибытием.

«Поблодзинский на связи с Диксоном? Что это? Какая дальняя дорога?..» Бухтияров молчал, обдумывая услышанное.

Оставшись без свидетелей, офицер начал:

— Буду с вами откровенен. Не трудитесь искать «Норд». Мы его торпедировали. Экипаж, оставшийся в живых, на борту субмарины. Кстати, хватит мест и для вас, конечно, при том условии, если вы меня правильно поймете.

На какое-то мгновенье его вкрадчивая, полная добродушия и предупредительности улыбка исчезла. Холодные глаза впились в Григория. Выдержав его взгляд, Бухтияров ответил:

— Каюр я. Какие тайны могут быть у поводыря собачьей упряжки.

— Но каюру было поручено военным командованием искать следы пропавшего судна «Норд». Разве это входит в обязанности каюра?

— Так же, как не входит в обязанности морских офицеров грабить научные станции, — вырвалось у Бухтиярова.

Немец вздрогнул как от удара. Но, взяв себя в руки и что-то, видимо, решив, сказал:

— Если бы я не знал по личному списку станции вашей профессии, то принял бы вас за комиссара. Так вот, когда вы осматривали побережье, не заметили ли следов подводной лодки? Ну, скажем, обломков, пятен машинного масла, спасательных кругов?..

— Похоже, из вашей стаи одна собачка пропала? Что же, за «Норд» сойдет и субмарина. Война ведь...

Рука офицера скользнула к черной, из добротной кожи кобуре, но неожиданно приостановилась. Помедлив, офицер вытащил желтую коробку табака и стал набивать трубку. Бухтияров, глядя на него, вытащил свою, точно такую же, и сказал:

— Табачок-то у вас, никак, наш, советский, «Золотое руно». А я ведь в книгах читал, что западные моряки курят голландский «Кепстен» или там «Кнастер».

Офицер, явно смутившись, быстро спрятал коробку.

— Да вы не жалейте, у нас на зимовке большой запас, всем хватит!

Неприкрытая насмешка каюра взбесила немца. Он с размаху ударил кулаком по столу и закричал:

— Убрать!

В избу ворвались матросы, заломили Бухтиярову руки. Григорий стряхнул повисшую на нем охрану и вышел, сопровождаемый автоматчиками. Попыхивая трубкой, не спеша, он подошел к бане, ударом ноги открыл дверь и исчез в домике.

Офицер, наблюдавший эту картину из окна, нервно ходил по тесной комнате: «Что мы получили от этой рискованной операции? Главная задача, поставленная адмиралом Риделем, — добыть коды ледовых авиаразведок, — пока не решена. На станции их просто не оказалось. Правда, мы достали шифры радиосвязи, но ключи к ним до сих пор не найдены... А ведь уже сколько часов две наши субмарины торчат в этой чертовой дыре. Зимовщики все, как один, твердят, что нет и не было на зимовке ледовых кодов. Они имеются только в районном центре полярных станций, на Диксоне. А что, если захватить гидросамолет ледовой разведки? На нем и коды, и специалисты по льдам...»

Офицер, потирая руки от осенившей его мысли, крикнул:

— Боцман Крузе, дайте сигнал вызова на лодки! Пусть немедленно всплывают и вышлют на берег своих командиров!

Через минуту в сторону разводья взлетела ракета с длинным хвостом оранжевого дыма.

А в это время в полумраке холодной бани полярники, тесно сбившись в круг, вполголоса обсуждали свое незавидное положение. Появление Григория внесло оживление. Жизнерадостный, часто до озорства, отчаянный фантазер и выдумщик, он был общим любимцем, умевшим находить выход в самых, казалось бы, безнадежных ситуациях.

— Почему не ушли в тундру? Не сожгли коды радиосвязи? — спросил Григорий.

— Два дня авралили, перетаскивали бочки с авиабензином на берег реки, кончили — и заснули как убитые. Ночью, часа в три, я проснулся от резкого толчка... — рассказывал Поблодзинский, — автомат упирался мне в грудь, и вся комната была полна фрицами. Нас в одном белье отвели в баню и приставили часовых. Через час по одному стали отводить в жилой дом, где этот одутловатый офицер, говоривший по-русски, стал допрашивать, требуя ледовые коды, шифры радиосвязи.

— Значит, после высадки десанта прошло около полусуток? Радиосвязи ни с кем не было, и в сроки погоду на Диксон не передавали... — вслух рассуждал Григорий. — Там, конечно, уже тревога. А они пытались сами связаться с Диксоном?

— Нет. Этот офицер достаточно хитер. Когда я сказал ему, что надо передать погоду, он зло рассмеялся и ответил, что мне не доверяет, а у его радиста почерк другой. Диксон сразу поймет, что на мысе Стерлегова что-то неладно.

— А как они узнали, что я с Ногаевым ушел искать следы «Норда»? Кто-то сболтнул на допросе? И что с шифрами связи?

— О твоем походе узнали по записям в вахтенном журнале. Шифры забрали из сейфа, но ключи к ним находятся в другом месте. Главная цель нападения — это, конечно, коды и шифры ледовой разведки...

— Лишь бы сейчас не прилетел к нам гидросамолет, — озабоченно произнес Бухтияров.

— Не должен. Обычно дают заявку за сутки.

— Да, но молчание нашей радиостанции наверняка вызвало тревогу, так что самолет может прилететь неожиданно. Сядет и попадет прямо в лапы... Что придумать? Как предупредить?

— Экипаж Черевичного опытный, обстрелянный.

— Но как он поймет, что на станции немцы? — рассуждал Бухтияров. — Лодки лежат на грунте, их не видно. Десант спрячется в домах. Нас запрут. Самолет покружит и обязательно сядет. Вот что. Надо войти в доверие к фрицам. Какую глупость я допустил, выведя из себя этого офицера! Бежать любой ценой, — вдруг вырвалось у Григория. — До охотничьего домика в бухте Воскресенского двадцать километров. Там я оставил Ногаева. У него карабин и запас продуктов дней на пятнадцать. Это я говорю к тому, если кому-либо из нас удастся вырваться отсюда. Дальше следовать на мыс Входной реки Пясина. Там радиостанция. Сразу сообщить на Диксон...

— Бежать? В нашем-то положении? Без одежды и оружия?

— План один. Вырваться на тот берег реки. Как? Обстановка подскажет. Сейчас главное — войти в доверие, исполнять их указания, а там выбрать момент...

— Ну а если все сорвется?

— Тогда шлепнут. Ибо вряд ли они возьмут нас пленными на лодку. Бежать кому-то одному — это легче...

В предбаннике послышался шум. Дверь резко распахнулась, и в проеме показался рыжий боцман с двумя матросами.

— Шнель нах хаузе! Шнель, шнель! — показал он тяжелым «люгером» на выход.

Бухтияров, а за ним и остальные вышли. Охрана ввела их в жилой дом и оставила перед столом, за которым сидело трое офицеров. У стен стояли матросы с оружием в руках.

— Боцман Крузе, выдать одежду пленным и отвести обратно, — дал команду знакомый офицер. — А вы, господин Бухтияров, останьтесь.

Когда все вышли, ему предложили сесть. Григорий с достоинством поблагодарил.

— Садитесь, садитесь, господин Бухтияров. Как говорит русская пословица: «В ногах правды нет...» Мы решили вам и вашим друзьям сохранить жизнь, но при одном условии. Вы вызовете самолет и уберетесь отсюда вместе с ним.

«Что он, принимает меня за идиота? — подумал Григорий. — Ну ладно, пусть пока будет по-твоему». И тут же сказал:

— А зачем нам убираться? Это наше жилье и место работы.

— Станция — это военный объект. Наблюдательный пункт подлежит уничтожению. Продукты заберем на лодки как трофеи. Теперь вы понимаете, что здесь вы остаться не можете. Погибнете от голода и холода.

— Как же я могу вызвать самолет? На собаках отправиться за ним на Диксон, так прикажете?

— Не играйте в наивность. Дело идет о радиосвязи. Уговорите Поблодзинского связаться с Диксоном и вызвать самолет, скажем, для отправки тяжело заболевшего метеоролога.

— Но радиостанция в ваших руках. Почему вам не связаться самим?

— Разве вам надо объяснять, что такое почерк радиста?

— Хорошо. Я попробую, — отчужденно ответил Григорий.

Бухтияров направился к выходу. Два автоматчика двинулись за ним, но офицер что-то крикнул, и те вернулись.

«Так, кажется, клюнуло. Отпустили без охраны. Проверяют. Да разве сейчас побежишь? Отсюда же все пространство простреливается». Григорий заметил, что у дверей бани охраны нет.

Его появление товарищи встретили мрачно.

— Чего умолкли? — со злым укором проговорил он. — Мне, думаете, легко играть эту роль? Все получилось, как условились. Теперь очередь за тобой, начальник. Зовут на связь с Диксоном для вызова самолета, якобы за больным метеорологом. Думай, как передать, что здесь немцы. Умри, но сделай. Другого пути нет.

Поблодзинский горько вздохнул.

— Но как ты сумеешь незаметно передать, что на зимовке фашисты? — спросил Бухтияров. — Ведь такого условного сигнала у нас не предусмотрено.

— Вначале стандартный текст сводки погоды, потом запрос на прилет самолета и где-то между этими словами незаметно передам сигнал бедствия — SOS. Зная, что станция не выходила в эфир уже два срока, поймут, что у нас ЧП.

— Все могут подумать, кроме того, что у нас эти чертовы гости, десант. А нельзя ли тебе в тексте передать слово, скажем, «оккупированы» или что-нибудь в этом роде?

— Нет. Офицер, который нас допрашивал, — радист. Он отлично знает русский язык.

— Ладно, пошли. Хорошо, хоть сняли охрану, но, наверное, следят из всех дыр...

У входа в жилой дом их остановил часовой. Свистком вызвал боцмана, и тот ввел двоих в помещение. Офицеры обедали. На столе кают-компании, заставленном тарелками с кусками жареной оленины, малосольными омулями и ломтями розовой нельмы, стояли полупустые пузатые бутылки с яркими этикетками чужих стран.

Штурмбаннфюрер вытер полотенцем лоснящиеся от жира губы и руки, сказал:

— Герр Поблодзинский, господин каюр, прошу к столу радиостанции... — Он остановил свой взгляд на Бухтиярове.

— Поблодзинский согласен на вызов самолета, — ответил Григорий.

— Пусть скажет сам господин, Поблодзинский, — сухо заметил офицер.

— Да... — неуверенно ответил Поблодзинский.

— Ну и отлично. Мы вас отпускаем, весь мир узнает о нашей гуманности. Текст передачи составлен. Предупреждаю, моя рука лежит на рубильнике передатчика. Если сделаете попытку передать прямо или косвенно, что на мысе Стерлегова немецкий десант, рацию выключаю, а вам тут же пуля, — ледяным голосом разъяснил офицер.

— Все ясно. Через пять минут по расписанию срок связи с Диксоном. Вначале передаю фактическую погоду, потом вызов самолета, — настраивая рацию и уверенно садясь за радиостол, говорил Поблодзинский.

Офицер, настороженно наблюдавший за ним, спросил:

— Сколько знаков вы даете в минуту?

— На обычном ключе Морзе — сто пятьдесят — сто шестьдесят, а у нас на морском — до трехсот.

— Этим темпом и работайте. — Немец протянул приготовленный текст и положил руку на рубильник.

— Господин офицер, — неожиданно вмешался Бухтияров, — знаете ли вы, что на самолете ледовой разведки подвешены бомбы и стоят тяжелые, спаренные пулеметы? Если лодки всплывут, сами понимаете, что может произойти.

Поблодзинский, встретившись со взглядом каюра, понял смысл его слов. Немец насторожился, что-то сказал находившимся в комнате офицерам, потом насмешливо ответил:

— Я понимаю ваше недоверие. Но как только будет получено согласие на вылет самолета, мы уйдем в море...

— Время, — вдруг тихо сказал Поблодзинский.

С трудно скрываемым волнением он положил руку на рукоятку ключа. Тонкий писк точек и тире, почти сливавшихся в один протяжный звук, полился из контрольного репродуктора. Глаза немца подозрительно забегали от текста к руке радиста. Привычно улавливая слова передаваемого текста из потока точек и тире морзянки, немец вдруг почувствовал, что, читая фразы, не успевает фиксировать некоторые отдельные буквы, в бешеном ритме уходящие в эфир. Он сделал движение, чтобы дернуть рукоятку рубильника, но тут же остановился. Прекратить передачу — значит вызвать лишнее подозрение Диксона и, конечно же, ядовитую улыбку этого чертова каюра, с независимым видом наблюдавшего за ним, словно умышленно отвлекая внимание на себя.

Передача заканчивалась. Диксон выдал квитанцию, подтверждающую прием радиограммы, и, как это бывает при нормальной связи, дал команду — ждать. Не снимая наушников, Поблодзинский молча повернулся к офицеру.

— Зер гут. Вы большой мастер. По стакану шнапса! — крикнул он боцману. Но тут низкая, басовитая дробь морзянки Диксона полилась из аппарата. Поблодзинский дал свои позывные, подстроился, и его карандаш заскользил по странице вахтенного журнала: «Диксон шторм зпт туман зпт мокрый снегопад тчк Ветер северо-восточный 25 метров секунду зпт порывы до сорока зпт сильное обледенение тчк Улучшением погоды самолет вылетает тчк Обеспечьте реке зпт морском разводье посадку тчк Учтите изменением ветра акваторию моря может затянуть льдом тчк Слушаю вас последние пять минут каждого часа тчк».

Передача прекратилась. Поблодзинский выключил радиостанцию и, уронив руки, в изнеможении откинулся на сиденье.

— Ух! Доннерветтер! — с облегчением выругался немец, вытирая крупные капли пота со лба, и покровительственно похлопал радиста по плечу. — Благодарю вас! Вы честно поработали, — и, позвав боцмана, приказал: — Накормить. После обеда, господа полярники, пожалуйте на перевозку продуктов. Будем грузиться и готовиться к уходу.

Когда пленных увели, немец, не скрывая радости, сказал командирам лодок: — Связь с Диксоном прошла нормально. Самолет вылетит, как только улучшится погода. Правда, погода может измениться не в нашу пользу, задуют северные ветры, и тогда льды прижмутся к берегу. Приказ: первое — вывезти на лодки продукты и все ценное. Второе — лодкам лечь на грунт, непрерывно наблюдая за изменением ветра. Третье — в случае начала подвижки льда к берегу уходить в море, в разреженные льды. Четвертое — для захвата экипажа самолета на берегу остаюсь я и двадцать десантников. На радиоприеме под моим контролем будет работать русский радист. Все! Идите и выполняйте. Хайль Гитлер! — кончил офицер и, подойдя к двери, крикнул: — Каюра ко мне!

Когда ввели Бухтиярова, офицер невольно залюбовался им. Рослый, с могучими плечами, копной буйных волос цвета овса. Чувство зависти кольнуло офицера: «Ариец. Чистокровный экземпляр. Надо же, а ведь славянин», — подумал он.

— Садитесь, господин Бухтияров. У меня к вам просьба.

Синие глаза каюра казались спокойными.

— Да, да! Не приказ, а просьба!

— Я слушаю вас, — как-то тихо сказал Бухтияров, опускаясь на стул.

— Помогите нам перевезти к берегу груз с зимовки, который мы вынуждены забрать на лодки как военный трофей. Чем скорее это будет сделано, тем быстрее мы уйдем в море. А это в ваших интересах.

— На собаках? Но моя упряжка, как вы знаете, на том берегу реки.

— Знаю. Но на зимовке есть еще двадцать собак.

— Они все лето не работали в упряжке. Может, мне попытаться перегнать моих?

— Нет, зачем же рисковать жизнью. Мы видели, как вы перебирались через реку. Офицеры ставили заклад один к ста, утонете вы или выберетесь. Представьте, я выиграл.

— Так почему бы вам не выиграть еще?

— Да потому, что выигрыш не оправдает проигрыша. Где я найду еще такого лихого каюра, — хитро улыбаясь, ответил офицер и продолжал: — Используйте собак, находящихся на зимовке. Вам безопаснее, и нам спокойнее. В помощь даю вам боцмана, правда, он не каюр, но когда-то готовил овчарок для службы в абвере... И не вздумайте бежать. Боцман и сопровождающие его два матроса предупреждены.

Бухтияров вышел. В полумраке сеней он хотел было потянуться к своему карабину, который стоял на том же месте, где он его оставил утром, но тут же сообразил, что это ловушка, карабин наверняка без патронов. «Ну, сволочи, посмотрим, кто кого», — Григорий решительно распахнул дверь. Яркое солнце, отражаясь от свежевыпавшего снега, больно резануло по глазам. Присмотревшись, он увидел у нижней ступени крыльца рыжего моряка с тяжелым «люгером» на поясе и автоматом в руках. Григорий направился к длинному и низкому сараю, где содержались собаки. Боцман и подошедшие еще два матроса, не отставая ни на шаг, следовали за ним.

Собаки, не кормленные с момента высадки десанта, встретили каюра радостным разноголосым лаем и визгом. Разрубив замороженную тушу нерпы на ровные порции, он роздал их собакам. Осмотрев нарты и расправив постромки, Бухтияров попарно запряг десять собак, поставив во главе, вожаком, одиннадцатую. Затем, озорно улыбнувшись, свистнул и, вскочив на нарты, стрелой пронесся мимо ошеломленных моряков к жилому дому, слыша, как сзади неслись крики:

— Хальт, хальт, рус! Хенде хох!

Короткая предупредительная очередь из автомата покрыла крики, но каюр уже стоял у крыльца дома, добродушно улыбаясь выскочившему на шум офицеру.

— Что такое, господин Бухтияров? — переведя взгляд от каюра к бегущим матросам, раздраженно спросил он.

— Да вот, попробовал упряжку, а боцман не выдержал. Пальбу открыл в небо. Нервишки...

— Перестаньте играть в дурачка! Доиграетесь, пуля не поймет вашего юмора.

Подбежали запыхавшиеся матросы и что-то сбивчиво доложили офицеру.

— Вот видите, они решили, что вы хотели бежать, и, если бы не увидели меня, прошили бы второй очередью.

— Что вы, господин штурмбаннфюрер. Бежать! Куда? Топиться в море или умирать голодной смертью в тундре? Да к тому же и река еще не встала.

— Прекратить болтовню! Приступайте к перевозкам.

У склада нарту грузили все зимовщики, кроме начальника станции, которого увели в дом на связь. Охрана внимательно наблюдала за людьми, но разговаривать не мешала, к тому же волчьи оскалы собак заставляли немцев держаться от нарт на почтительном расстоянии. И все же из предосторожности, не будучи уверенными, что кто-то из охраны не понимает по-русски, полярники переговаривались вполголоса. Они рассказали Григорию план действия, принятый в бане. Метеоролог Марков передал: главное — не допустить прилета самолета. Ясно, что немцы решили во что бы то ни стало захватить коды, находящиеся на его борту. Поблодзинский в сводке погоды сумел передать только три буквы SOS. Но поймет ли Диксон значение этого сигнала? На ежечасной связи начальник вновь попытается сообщить Диксону. Григорий должен бежать. Это даст возможность дублировать задачу Поблодзинского. Диксон должен знать, что на Стерлегове враги.

— Бежать одному? Оставить вас на гибель! Да вы что, ребята? Какими глазами я буду смотреть на людей?

— Тихо! Не повышай голоса и не злись, Гриша. Это решение всех. Выполняй задание. Выбирай момент.

— Тсс, внимание! Вот идет твой «приятель», кажется, сюда направляется.

Штурмбаннфюрер осмотрел нагруженные нарты — мешки с рисом, сахаром и, видимо, оставшись довольным, вернулся в дом. Привязывая груз, Бухтияров тихо сказал Маркову:

— Дима, все понял.

— Шнель, шнель, — торопил боцман, махая автоматом в сторону моря.

Григорий, делая вид, что не замечает криков, лихо свистнул, и собаки дружно потянули нарты. Вслед за ними, с автоматами в руках, быстрым шагом направились двое охранников, третий остался с зимовщиками у склада. До места выгрузки было метров пятьсот по заснеженной, болотистой тундре. Слева, метрах в трехстах, был берег реки Ленивой, а справа, в ста метрах, тихо плескалось море. Тонкий лед покрывал еще не успевшие промерзнуть болота. В легких, непромокаемых унтах из шкуры лахтака Бухтияров шагал легко, где надо, бежал у нарт, нарочито громко покрикивая «шнель, шнель!», но собаки, не слыша привычного «хоп-хоп», заставлявшего их ускорять бег, тянули не торопясь. Немцы, одетые в длинные клеенчатые плащи и тяжелые кожаные сапоги с короткими широкими голенищами, стараясь не отстать, бежали грузно, проваливаясь в скрытые под снегом мочажины, брызгающие фонтанами ледяной воды и грязи. Увидев на берегу большую группу моряков, Бухтияров вполголоса крикнул «хоп-хоп!» и вспрыгнул на нарты, быстро заскользившие под уклон. У самого обрыва он лихо развернул упряжку параллельно берегу и, затормозив остолом, встал.

Когда мешки были свалены, подошла охрана. Тяжело дыша, мокрые от воды и пота, забрызганные грязью, они плюхнулись на мешки, что-то злобно отвечая на веселые подтрунивания моряков. Отдышавшись, боцман поднес свой огромный кулак к лицу каюра, сдавленно прошипел:

— Нихт шнель, доннерветтер!

— Я, я! Нихт шнель, герр боцман, — ответил Бухтияров и мягко, но решительно положил свою ладонь на кулак боцмана, отведя его в сторону, и со словами «битте, битте» усадил его на нарты...

Через три-четыре рейса усталые и промокшие насквозь моряки уже не вмешивались в действия Григория, зябко ежились, жались друг к другу, кутаясь в невыделанные оленьи шкуры, положив автоматы под себя.

«Еще несколько ездок, и они скиснут», — думал Григорий. На ходу он изучал подходы к реке, к распадку на том берегу, где оставил упряжку, смотрел на серо-зеленую гладь широкого берегового разводья, в глубинах которого, где-то на грунте, лежали подводные лодки.

У склада при очередной погрузке Дима тихо передал:

— На Диксоне шторм продолжается. Гидросамолет не может подняться с крутых волн. Поблодзинский рекомендует ускорить побег. Если у тебя не выйдет, он передаст с одной из часовых сводок погоды открытым текстом, что у нас немцы... это будет стоить ему жизни...

— Терпение. Необходимо измотать охрану. Двое, кажется, уже дошли, но боцман держится. Возможно, к этому времени всплывут лодки за грузом. Это отвлечет охрану, и я избавлюсь от нее. Как? Найду способ, пока не знаю, — тихо ответил Григорий.

— На лодках скорострельные пушки и тяжелые пулеметы. Они накроют тебя даже на том берегу.

— С моря левого берега реки не видно. Холмы закрывают обзор. Пусть пуляют, тундра велика.

— Мы будем тебе грузить оленьи и нерпичьи шкуры. Они объемистее, но их проще сбросить, нежели ящики с консервами и маслом. Да, тут опять был твой «приятель», он передал вон тому длинному матросу какой-то мешок. Похоже, с бумагами зимовки.

— Нет ли в нем кодов радиостанции? Это была бы удача.

Марков непонимающе взглянул на Бухтиярова, но последний не успел ответить, подошел боцман с мешком, переданным ему матросом, и взобрался поверх тюков меха.

— Шнель! — сухо приказал он.

От крика «хоп-хоп» собаки выскочили с разбитой тропы на целину, ходко пошли к морю. Огибая холм, Бухтияров приблизился к реке и, когда распадок скрыл от него зимовку, но полностью открыл берег моря, увидел рубку всплывающей лодки, а метрах в трехстах от нее — вторую.

— Субмарины! — крикнул он, поворачиваясь к седоку.

— Гут, гут! Субмаринен, — опуская руку с пистолетом и поворачиваясь к морю, ответил боцман. Следя за лодками, он привстал на колени.

«Лучшего момента не будет», — молнией мелькнула мысль у Бухтиярова...

Окончание следует

Валентин Аккуратов

(обратно)

Каравай к свадьбе

…Уже пять часов, а тесто все еще не готово. Нужно поторапливаться, ведь завтра свадьба!.. Вечером жених поедет к невесте. Там к этому времени соберутся ее подруги — «присвашки». Станут делать веночки, бумажные букетики с ленточкой на отглаженные сюртуки «боярам», самую большую и красивую квитку прикрепят на грудь жениху. Бояре, дружки жениха, устроят игры и пляски, напрочат девчатам женихов. А завтра...

По дому жениха гуляет дух каравая.

Пора делать роги. Каравай наполовину уже готов, в нем из семи полей пшеница, из семи рек водица, десяти коров масло и яиц полтораста. Прежде чем войти в жар печи, он отдыхает, украшенный кониками и птицами из пшеничной муки крутого замеса, оплетенный по краю сдобной широкой косой. Для рогов очищены от коры ветки, разросшиеся рогатками на две-три стороны. Матово-белую древесину обкручивают полосками теста, по краям легонько обжаривают в печи, чтобы не развернулись. Теперь дошла очередь до главного. Душистыми сосновыми вениками разгребли подернутые пеплом угли и под тихий напев — «чтобы каравай был ясен, а жених красен» — сажают в исходящую жаром черноту печи. Устье закрывают вороненым железом заслонки. Комнаты понемногу заполняет смолистый запах сосны и аромат хлеба.

Запеченные до янтарного хруста роги, увитые елочной канителью и бумажными цветами, поставлены пышной охапкой в красный угол. Потом их воткнут в твердую корку каравая, когда он полностью доспеет, поднявшись высоким холмом, обещая молодым сытую, обеспеченную жизнь. Тогда-то вместе с рогами хлеб станет деревом жизни, на котором каждая ветка — сыновья и дочери богатого рода. Позже роги с тремя ответвлениями перенесут из каравая жениха в караваи невесты (в доме невесты сейчас тоже бойко работают каравайницы) и вокруг станут водить молодых. Нет, это не просто круглый хлеб из печи, это сама кормилица-земля, обновление счастья, продолжение жизни.

В Белоруссии много богатых сел, и это село Мотоль, в центре Пинщины, тоже славится своим хозяйством. Сотни гектаров пашни. Леса, болота — много воды, такой привычной для Полесья, обильное рыбой озеро, речка Ясельда. На полях сахарная свекла и картофель. В добротных скотных дворах четыре тысячи породистых коров. Хозяйство крепкое...

В этом селе, как и в других белорусских селах, берегут традиции. Свадьба на старинный лад — одна из них. Но, естественно, сегодня многие традиционные моменты потеряли свое магическое значение и вводятся чаще всего для придания событию большей веселости, торжественности, праздничности. В связи с этим легко нарушается их последовательность и взаимосвязь, в каждой семье свадьба похожа и непохожа на другую... И вот настало долгожданное утро. Одевание невесты. Она сидит гордая и важная, но глаза на мокром месте — скоро расписываться, а жених опаздывает. Подружки укладывают волосы, ладят фату, украшают платье и волосы маленькими зелеными веточками. Заметно волнуются, неловкие руки роняют шпильки.

Мать стоит в стороне, она принимать участие в одевании не должна, ее забота — приготовления к столу. Но кто не поймет чувства матери в эту минуту? Кажется, и собственная свадьба была только вчера...

Жених с утра забегал не раз, нарушая обычай, вроде по хозяйству требовалось; гостей собралось много, и гулянка на два дома идет, то у невесты, то у него. Не терпелось на невесту свою лишний раз взглянуть. А теперь жениха ждут, и время это тянется, тянется.

Наконец у первых домов улицы показалось торжественное шествие. Жених в парадном черном костюме, за ним бояре, необыкновенно важные, крест-накрест перевязанные рушниками. Выступают медленно, по сторонам не глядят. Встречают их родители невесты, сажают за стол. Невеста берет край расшитого полотенца жениха, всем кланяется и выплывает на крыльцо, за ней сваты, подружки, родители. Вдруг словно крупинки золота брызнули на жениха и невесту из голубизны весеннего неба — посыпались полные горсти золотистых зерен. Все притихли в эту минуту напутствия. Но снова серьезность как ветром сдуло, веселый гомон, смех. И только по щеке матери медленно поползла слезинка.

Лучшие певуньи затянули скороговоркой, подзадоривая сватов:

Ой, мы ехали да возилися,

За колоду зацепилися!

За пень, за колоду

Иль за девку за молоду?..

Женщины — в народных костюмах, затканных красными цветами по белому льну. Узорной вышивкой покрыты блузки. поверх которых по случаю свадьбы надеты безрукавки, расшитые золотыми галунами. Праздничная процессия, не торопясь, движется к сельсовету. Похоже, все село высыпало на улицу. Не только по дороге к сельсовету, но и дальше, на всем видимом пространстве, стоят, переговариваясь, разряженные женщины. Сегодня в Мотоле сразу пять свадеб, зрелище нечастое. Степенно движутся жених с невестой по коридору приветствий и пожеланий счастливой жизни.

У входа в сельсовет их встречают девочки в народных костюмах, подносят на полотенце сдобный круглый хлеб. Звонкими голосами говорят положенные здравицы...

Наступила минута, которая бывает у всех молодоженов. Все хорошо, и должно быть только прекрасно, но вместе с тем — новая жизнь, новые обязанности. Будто заново рождаешься, переступаешь невидимую черту. Жених с мольбой смотрит на друзей, ему так нужна поддержка, невеста опустила глаза на красное сукно стола. Все проходит быстро, бояре моргнуть не успели, как твердый голос жениха, хриплый от волнения, произносит: «Да!» — «Да!» — звенит в ответ голос невесты.

Родители невесты подносят молодым две чарки вина и ломти пшеничного хлеба. Новобрачные на счастье выплескивают первую чарку за спину, приглашают в дом. В красном углу, под широким тканым полотенцем, сажают теперь уже мужа и жену. На богато убранных столах, на хрустящих скатертях пляшут солнечные блики в бокалах с вином. Собралось около трехсот человек близкой и дальней родни. Многие проехали не одну тысячу километров, чтобы успеть на сегодняшнее торжество. Приехали из Целинограда и Польши, с Уральских гор и с Печоры... Прибыл на свадьбу капитан дальнего плавания. И только двоюродная сестра отца жениха не смогла выбраться с Камчатки — экзамены помешали. Где бы ни работали мотоляне, родственные узы однажды позовут в село...

Появляется каравай. «Ой, где ты рос, где ты рос, наш каравай?» — заводит женский хор. «Дружко», старший из свиты молодого, выносит его в горницу на узорном полотенце. На румяной корке запеклись коники и птицы, середину украшает целое дерево рогов в ярких цветах и бутонах, сплошь опутанное искрящимися паутинками фольги. Дружко перевязывают еще одним рушником. Отрезается первый ломоть. Это родителям. Потом к караваю тянется хоровод гостей.

Пришло время забирать молодую в дом мужа. Опустив голову, молодая встает из-за стола, ее словно берут под руки нежные и печальные голоса женщин:

Хорошо тебе, калина,

В лесу оставаться,

Как же мне несладко

С мамой расставаться!

Бояре суетятся: снимают картины со стен, покрывало с кровати, тащат визжащего поросенка — все нужно отдать для обзаведения на новом месте. Прибегает весь в перьях запыхавшийся паренек, у него в руках охрипшая от страха курица. Ее отряхивают, украшают цветами и бусами. Это главный дар — приданка.

Пляшут и озорничаютряженые — «цыгане». Женщины в мужских костюмах, в шляпках с индюшиными перьями, даже в рыбацких нарядах из желтой резины, на ногах — галоши задом наперед. Лица перемазаны сажей, усы из пакли, окладистые мочальные бороды. Парни в цветастых ситцевых из занавески юбках, с платочками и метлами в руках, лица в саже и губной помаде. Под ритмичное побрякивание медных тарелочек и басовитые удары бубнов, под заливистые переборы гармони «цыгане», взявшись за руки, выделывают диковинные прыжки. Кружат парами, оттаптывая сапогами, лаптями и галошами так, что поднимаются пыльные смерчи.

Не так-то просто добраться в хату свекра. На каждой улице дорога перегорожена столами. Чтобы пройти, приходится откупаться угощениями — сколько соседи запросят.

За молодой едет сундук. Чем тяжелее и неподъемней, тем богаче приданое. На просторной крышке, застланной самотканым шерстяным «диваном», для надежности восседает важный сват, перевязанный рушниками так, что живого места не видно. У него в руках машет крыльями, изо всех сил стараясь удрать, курица-приданка. Сват только отдувается и шевелит для пущей важности усами, теперь его до самых дверей с места не сдвинешь. Разве что поднесут отрез веселенькой ткани жинке на платье и добрую чарку горилки.

К лукавому удивлению прибывших в доме свекра пока пустые столы. Свахи, кряхтя и разводя руками, начинают застилать скатерти в ярких цветах, из приданого, по углам развешивают широкие вышитые полотенца. На веревку, протянутую вдоль стен горницы, накидывают вороха тканых и вышитых подзоров, накидок, подстилок. Гости щупают отутюженные хрустящие скатерти, гладят и мнут плетенные на крючке кружева, вздыхают от зависти рукодельницы-мастерицы...

Последний важный ритуал в венке народных обычаев. Мать молодого снимает с его жены свадебную накидку — девушка становится полноправной хозяйкой в доме. Трижды пригубливают чарку. Свекровь, бережно поддерживая рукой сверкающую парчу, кружится в хороводе. «Лявониха», «Казачок». Женственные, изящные переходы «Мотлета» сменяет шумный, ритмичный топот старинного танца «Ойра».

На высокой ноте плачет скрипка, игривым голосом уговаривает ее аккордеон. Звон и гудение бубна еле пробиваются сквозь грохот каблуков. Стол двинулся на стол, кум ухарски наступает на куму, важный сват пошел вприсядку. Женщины, как одна, помолодели: лица раскраснелись, волосы вразлет, щеки яблоками, в глазах по солнцу...

Ю. Холопов

(обратно)

Такой разный Сингапур

На залитой тропическим солнцем городской площади у подножия башни с часами стоит черная чугунная статуя худого человека со скрещенными на груди руками. Если пройти влево, туда, где бурая вода речки тихо бьется о стенку набережной, глазам предстанет такая же статуя, но уже в белом камне. На постаменте — надпись: «На этом историческом месте 29 января 1819 года высадился сэр Томас Стамфорд Раффлз и прозорливо переменил судьбу Сингапура, превратив его из крошечной рыбацкой деревушки в огромный порт...»

Так и было. После сделки, в результате которой остров стал собственностью Ост-Индской компании, деревушка с несколькими десятками жителей обернулась портом. С невероятной скоростью сколачивались причалы, склады, пакгаузы. Город еще не был нанесен на карты, а сюда уже хлынули толпы людей всех национальностей и профессий. Свободный порт у входа в Малаккский пролив сулил тысячи возможностей и для изгнанников, искавших приюта, и для безработных, жаждавших найти занятие.

Город Льва (1 О происхождении названия Сингапура подробно рассказано в очерке Ю. Савенкова «На семи ветрах» (см. «Вокруг света» № 11, 1974 г.).), Сингапур, еще не был признан официально (в Лондоне шли переговоры между Голландией, считавшей пока территорию острова своей, и Англией, уже понявшей, какие доходы может дать будущая колония), а население его наращивало новые тысячи людей.

Сказочный рост города-порта объясним легко: корабли, плывущие из Тихого океана в Индийский, чаще всего идут через Малаккский пролив. Тут-то и ждал их Сингапур: отдых, пополнение запасов воды и продовольствия, склады, магазины... Город, родившийся на острове на скрещении морских путей, стал конгломератом различных культур Азии. Люди, которые стекались сюда из Индии и Китая, привозили в память о родной земле свои книги, обычаи, своих богов, — а берегли это так, что традиции, подчас умирая на родине, выживали здесь. Выжив, перемешивались самым необычайным образом. И давно уже с чьей-то легкой руки Город Льва получил имя «этнографического музея Азии». Я прожил в Сингапуре год, стажируясь в университете Южных морей. Срок — и большой и маленький, как посмотреть. Достаточно большой, чтобы полюбить этот город, и слишком маленький, чтобы претендовать на роль гида «музея». До сих пор в памяти несхожие картинки жизни индийцев — носильщиков кавади, малайских рыбаков, китайских рикш. Каков же Сингапур? Разный... Это невнятное на первый взгляд слово — пожалуй, самая точная характеристика города, где я жил и учился.

Трехликий Субраманиам

В тот день Сингапур вдруг сразу стал индийским. На улицы вышли сотни мужчин в цветных узорчатых рубашках, женщин в сари, украшенных гирляндами жасмина. Цветы свисают с кровель храмов, усыпают тротуары, плавают в больших ведрах с напитками. Праздник называется Тайпусам. Его отмечают каждый год в дни полной луны десятого месяца. В тамильском календаре этот месяц носит имя «Тай». А «Пусам» — название звезды, перед которой в определенный день проходит Луна. Вот и получается — Тайпусам. Интереснейшая особенность праздника — это ритуал, связанный с кавади.

...По улице движется плотная толпа людей — над головами мелькают руки с фотоаппаратами. В центре толпы — еще выше фотоаппаратов — плывет, покачиваясь, большое ажурное сооружение — нечто вроде полукруглой клетки из металлических прутьев, увенчанной изображением бога Субраманиама. У бога три зеленые слоновьи головы с красными глазами, и олицетворяет он добродетель, юность, отвагу, силу... Железная клетка — это и есть кавади. Она украшена пальмовыми листьями, цветами, павлиньими перьями (павлин — «личная» птица Субраманиама, его часто изображают верхом на ней, с золотым копьем в руке). Завороженно смотрел я на носильщика кавади: руки его были прижаты к бедрам, а изогнутые дугой железные прутья, поддерживавшие конструкцию, впивались прямо в тело: в грудь, лопатки, плечи...

Индиец идет осторожно, словно канатоходец, — балансирует под железным сооружением: уронить его — позор, который можно будет смыть только через год, в следующий Тайпусам, опять-таки водрузив на себя кавади. Потрясенный увиденным, я не сразу воспринимаю, что вопли толпы, хлопки в ладоши и звон колокольчиков подчинены единому ритму и человек с клеткой идет, чуть пританцовывая. Щеки его насквозь проколоты острой стрелой, кожу пронзают серебряные крючки и иголки — так доказывается истинность веры.

Добровольный мученик со 112 иглами под кожей, шагающий пятикилометровым путем от храма Перумаль на Серангун-роуд до храма Шри-Дхандаютапани на Тэнк-роуд, — отнюдь не фокусник. Это инспектор портовых складов Вхаскаран, давший обет нести кавади в честь бога Субраманиама. И другие мужчины, тащившие на себе в этот день «Склаву кавади», «Идумбан кавади», также выполняли обеты. Кто-то взвалил на себя клетку в благодарность за полученную работу, кто-то замаливал совершенный грех, третий доказывал свою верность Субраманиаму. «Мой» же индиец, как я узнал позже, таким образом выражал благодарность за выздоровление своего больного сына. И если мученик почувствует боль, если из-под иглы польется кровь — значит, «вера его не тверда».

Процессия пересекает канал Стамфорд и движется по Форт-Каннинг-роуд, очищенной от транспорта. Полиция в поте лица загоняет зрителей за канаты: толпа чего доброго может помешать выполнению обета.

Мне повезло: я оказался в кучке людей рядом с кавади. Поэтому за канаты меня загнать не успели, и почти весь путь я иду следом, наблюдая, как время от времени младший жрец выдергивает у Бхаскарана одну-две иглы, и я вижу, вижу собственными глазами, что они отточены, входят в тело глубоко и на месте уколов не показывается ни единой капли крови.

Когда процессия подходит к храму, из разных улиц показываются новые железные решетки — вторая, пятая, двенадцатая... Носильщики кавади выстраиваются в очередь перед храмом, где состоится торжественное богослужение и подношение даров статуям богов.

Как получается, что индийцы идут километры и «не замечают» впившихся в тело игл и прутьев? Трудно дать объяснение этому феномену. Известно, что две-три недели перед праздником индиец соблюдает строгий пост, готовя себя к подвигу во имя веры. Известно, что утром в день Тайпусама носильщик кавади совершает особый ритуал — возможно, своего рода сеанс аутотренинга. Известно, что специально назначенный человек, помогающий носильщику надевать кавади, — мастер своего дела, и всю операцию он старается провести так, чтобы причинить как можно меньше страданий. Судя по всему, в. ту минуту, когда в тело вонзаются металлические стержни, человек уже находится как бы в полусне. Наконец, есть признание одного из героев дня — Бхаскарана, которого не оставили вниманием местные репортеры: «Это похоже на то, как если бы вы увидели вдали маленькую звезду, которая вдруг начинает расти и становится больше и больше, и вот она уже окутывает тебя, а потом... потом уже ничего нельзя вспомнить».

Не меньшее удивление вызывает и облик «виновника торжества» — бога Субраманиама (его еще называют Веланом, Муруганом, Кумараном и т. д.). Все дело в том, что традиционно он изображается не со слоновьей головой, а с самой обыкновенной человеческой, как можно судить, например, по его скульптуре в храме Манмата Карунешвера. Вот старший брат Субраманиама, бог мудрости Ганеш, — другое дело. У него голова действительно слоновья, правда, одна, зато рук — две пары. Праздник Ганеша тоже существует, он проводится в Индии (и в Сингапуре) в апреле — мае, но на Тайпусам совсем непохож. В этот день индийцы лепят из сырой глины фигурки, втыкают в них крошечные зонтики и бросают в океан. С другой стороны, праздника Субраманиама в Индии уже не встретишь: специальным указом правительство запретило носильщикам кавади уродовать себя, загоняя под кожу металлические иглы и прутья. Возможно, обычай этот сохранился в одном только Сингапуре, и то видоизменившись: облики братьев-богов слились в один образ, но на порядок церемонии это, впрочем, нисколько не повлияло.

Банановая деревня

Ежедневно в одно и то же время — в три часа с минутами — в коридоре нашего студенческого общежития раздавался певучий крик: «Яо май сянцзяо?.. Яо май сянцзяо?..» Медленно приближаются шаркающие шаги, и мы отпираем дверь. На пороге — смуглый дьяволенок с живыми хитрющими глазами. Национальную принадлежность его определить довольно трудно: мы-то знаем, что это малаец, но с таким загаром он мог бы сойти даже за негритенка. Мелодичный же призыв его на китайском означает: «Не хотите ли бананов?» Все правильно: университет восточный, и маленький торговец прилежно старается использовать наличный запас одного из «местных» языков. Мальчуган обходит все комнаты общежития, с плавной интонацией повторяя свой клич. Конечно, бананами в городе удивить трудно — на то он и «банановый» Сингапур, их полным-полно в любой лавке. Но мальчишка уже основательно изучил секреты коммерции и прекрасно знает, что если товар сам приходит на дом, то удержаться от покупки практически невозможно. Именно по этой причине я каждый день в начале четвертого вкушал никогда не надоедающие нежные плоды.

Вскоре дьяволенок появился с новым запасом и направился в другие корпуса. Через несколько часов он устало тащится с пустой корзинкой по тропинке к роще, где тихо покачивают вершинами пальмы и шелестят светло-зеленые двухметровые листья банановых деревьев...

Словом, с бананами вопрос был решен в общежитии раз и навсегда, но вот за прочими фруктами я отправлялся на рынок, каждый раз испытывая истинное наслаждение от прогулки. Идешь по городским базарным кварталам, и по обе стороны висят все те же огромные янтарные гирлянды. На фруктовых лотках товар разложен по квадратным ячейкам, и солнце высвечивает чистые, сочные краски этих разноцветных шахмат: красные и зеленые квадраты яблок, желтые — груш и лимонов, оранжевые — апельсинов, выше висят лиловые кисти винограда и оливковые плоды дуриана, в корзинах — кокосы, ананасы.

Правда, апельсины в Сингапуре привозные, и на больших желтых лимонах стоит штамп: «Калифорния, США». Но бананы, кокосовые орехи, а также дуриан, папайя, маленькие лохматые рамбутанчики, похожие на каштаны, — все это растет на острове. Как растет и где? Задавшись этим вопросом, я пошел однажды по следам «бананового мальчугана» в рощу: пальма растет там, где живет человек, и, значит, в лесу — малайская деревня.

Позже я узнал, что таких деревень на острове осталось совсем немного. Может быть, и этой недолго жить — университет в трехстах метрах, а территория его расширяется..

На холмах нет душных сырых зарослей, которые сейчас так активно истребляются в низинах (совсем недавно там был застрелен последний крокодил). Меня окружает сухой горный лес, и ярко-оранжевая дорога под ногами растрескалась, как туркменский такыр. Дорогу перебегают ящерицы, в разноцветных зарослях летает какая-то совершенно невероятная бабочка, буйное солнце слепит глаза...

Деревня возникает неожиданно — без всякого порядка в лесу стоят хижины: некоторые ветхие, покрытые тростником, — кажется, стены вот-вот обрушатся. Есть и новые домики: лакированное дерево, шиферная крыша, стекла в оконных переплетах, невысокие сваи...

Тонкие стены домов чисто символичны: защищают от солнца и дождя — и на том спасибо. Иногда между стеной и полом — промежуток сантиметров в сорок, и в эту щель свободно может пробраться курица. Неторопливо слоняются между пальмами дворняги, благодушно косясь на меня сонными от жары глазами. У стены дома стоит запыленный мотоцикл. На ветвях раскидистого дерева — вешалки с сохнущими рубашками.

А вокруг домов и между ними буйно растет то, что десятилетиями обеспечивало жизнь деревне: светло-зеленые бананы с желтыми гроздьями плодов, высокие кокосовые пальмы. Чуть дальше я набрел на плантацию «лаймов» — так называется разновидность цитрусов — низенькие деревья с крошечными плодами зеленого цвета. Здесь же росли деревья «мугуа» — древесной тыквы, сладкой сестры нашего кабачка, и наконец — дуриан, «король фруктов». Кто-то сказал, что его можно или ненавидеть, или боготворить, третьего не дано. Запах, который слышен метров за десять, действительно способен вызвать чувство отвращения, но я знаю немало людей, которые не могут сдержать восторг от вкуса дуриана.

Деревня выглядела вполне благополучной, даже процветающей. Наконец-то мне открылась и малайская сторона жизни Сингапура. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что селение с фруктовыми плантациями — явление, в сущности, не типичное для местных малайцев. Рыболовство — вот традиционное их занятие, и настоящий малайский Сингапур — на берегу океана. Здесь стоят хижины на сваях — келонги, в которых издавна живут рыбаки, выходящие в Сингапурский пролив на легких суденышках. Правда, в последние годы рыбакам приходится туго,: у моря сооружаются новые доки, верфи, и келонги порой падают, сносимые бульдозерами. А те, что смогли удержаться под натиском растущего порта, превращаются в морские «дачи»: сюда приезжают на моторных лодках половить рыбу, позагорать.

Порт играет двойную роль в жизни сингапурских малайцев. С одной стороны, он наступает на прибрежные свайные селения, но, с другой, он и привлекает жителей, которые не мыслят своего существования без моря, привлекает, требуя рабочую силу. Сюда по-прежнему стремятся безработные из штатов Малайзии, надеясь устроиться в доки и на верфи и тем самым пополняя малайскую составляющую многонационального Сингапура.

А банановая деревня?.. Что же, деревня по-прежнему стоит в роще недалеко от университета. Здесь, как и в некоторых других местах на острове, неунывающие малайцы вдали от промышленных районов возделывают щедрую землю, дарящую тропические плоды.

«Прекрасный мир»

Есть в одном из уголков Сингапура квартал, имя которому — «Мэй шицзе», что на китайском означает «Прекрасный мир». Названию удивляться не следует: китайцы любят давать районам, где они живут, звучные, пышные имена. Здесь никогда не встретишь квартала, скажем, «Юдоль скорби», даже если никакого другого названия он не заслуживает. Это обязательно будет «Уголок счастья» или «Приют радости». Вот и «Прекрасный мир»: бродишь в .затхлом полумраке от висящих над головой навесов, прикрывающих вход в закопченные кабачки, и постоянно натыкаешься на скопления лавочек, прилавков, магазинчиков, на заведения, которые иным словом, кроме как «притоны», не назовешь... Очевидно, в свое время это было довольно красиво: прямоугольные кварталы, ровные ряды белых свежих двухэтажных домиков, новенькие крыши из красной черепицы, только что повещенные вывески с иероглифами. Но через десятилетия дома одряхлели — нищета, как известно, старит вдвое, — прямые линии стерлись и нарядные когда-то улицы превратились в каменный лабиринт.

Полной неожиданностью для меня было, завернув за угол стеклянного небоскреба, через минуту очутиться в старом Китае. Узкие улочки, по которым везут тачки с овощами и едут велорикши в выцветших пижамах и пробковых шлемах; сплетение пожарных лестниц; трава и деревца на крышах; тощие коты, пробирающиеся по кровле. Иногда в черном провале окна под крышей, между двумя потемневшими от времени деревянными ставнями, можно увидеть коричневое сморщенное лицо седой старухи — древней, как полустертые иероглифы, высеченные когда-то на стенах домов.

И оживают строки Лу Синя: «В домах китайцев средней зажиточности — жара. Люди полуголые и босые. Тут и коромысла с едой, и звуки хуциня, и стук мацзяна, и игра патефона, и бочки с нечистотами».

Правда, хуцинь и патефон былых времен уступили место более современной аппаратуре, но звучат в квартале Все те же протяжные китайские мелодии.

В солнечный день на подоконниках проветриваются матрасы, из окон торчат длинные шесты, на которых сушится белье. Солнце едва пробивается на тротуар сквозь разноцветные лоскуты.

Я шел вдоль лавок и только успевал поворачивать голову, стараясь удержать в памяти торговый облик китайского квартала. Книги, чемоданы, пластинки, куры... Спиртное: на одной полке «Наполеон» и китайская водка со змеей в бутылке. Мелочная лавка — лапша, соевый соус, жевательная резинка, дешевые сумки. Вдруг волна изумительного запаха: чайный магазин, где есть любые сорта — от английского «Эрл Грэй» до смесей, изготовляемых по старинным китайским рецептам. Кабачок столиков на семь-восемь. Над кабачком надпись: «Ресторан господина Ши».

Конечно, «суп из трех ароматов» или «борьбу тигра с драконом» здесь не найдешь — это большая роскошь, — но сесть за столик можно смело: китайский повар никогда не накормит невкусно. Даже самая обычная лапша с креветками и зеленью или цыпленок с рисом будут удивительно хороши.

Хозяин колдует у надраенной по блеска жаровенки. На стене — рекламный плакат, предлагающий зубную пасту или шоколад. И вдруг в углу замечаешь свиток с ликом древнего китайского мудреца, перед которым горят курительные свечи... «Здесь, за несколько тысяч километров от родины философа, умершего в пятом веке до нашей эры, горят золотом иероглифы, образующие известную фразу: «Не беспокойся о том, что люди тебя не знают, а беспокойся о том, что ты не знаешь людей».

Выйдя из ресторана, иду дальше. Новая лавочка — новый запах; китайская аптека. Китайская потому, что, кроме витаминов, пенициллина и тому подобных достижений науки, лежат здесь женьшень, оленьи панты и даже «рог единорога». Кто таков единорог, совершенно неясно, но рог лежит на видном месте: желтый, твердый, завитый винтом. Принадлежал он скорее всего нарвалу, хотя кто знает? Китайская традиционная медицина, секреты которой передаются из поколения в поколение, в Сингапуре не умирает. Здесь есть школы по подготовке врачей китайской медицины, и назревает идея о создании такой же школы под руководством министерства здравоохранения.

...Это было случайно: трясясь вечером в автобусе, я увидел в окно зарево огней и темные толпы народа. «Прекрасный мир», обычно сонный и гибнущий, ожил. Под тентами горели гирлянды китайских фонариков, освещая товары. С шумом, музыкой, криками продавались рубашки, очки, ткани, магнитофонные кассеты, пластинки. Прикатили свои тележки торговцы сладостями, мороженым и водой, разожгли очаги хозяева кабачков. Окруженный толпой гадатель чертил на асфальте каббалистические магические квадраты с иероглифами. Моим глазам открылся традиционный ночной рынок — палатки и навесы, огоньки и запахи, протяжные мелодии, скачущий, какой-то даже «насморочный» говор и смех.

Может быть, я и поверил бы, что это действительно «прекрасный мир», если бы не знал других обстоятельств. «Чайнатаун» — «Китайский город» — это вотчина подпольных дельцов и торговцев наркотиками.

Именно в его кварталах в результате облав постоянно выявляются сотни наркоманов. Именно здесь то и дело раскрывают организации китайской мафии — подпольные банды. В 1974 году особый отдел местных спецслужб изловил 21 банду, в 1975 — 33, в 1976 — 34. За последние три года в Сингапуре было приведено в исполнение более 100 смертных приговоров за крупнейшие операции с наркотиками. Число преступлений, связанных с продажей и перепродажей героина, опиума, марихуаны, растет из года в год.

А чего стоит хотя бы одна из улиц «Чайнатауна» под недвусмысленным прозвищем «Воровской рынок»! Здесь не только сбывают краденое: тут изготавливают пиратским методом и продают кассеты, пластинки, пришивают ярлыки известных фирм на только что сшитые джинсы и рубашки. Вскоре после той волшебной ночи мне сообщили, что на «Воровском рынке» была произведена традиционная облава. Из захваченных у торговцев зажигалок, часов и тому подобных «мелочей» многие были сразу же опознаны владельцами — туристами или местными лавочниками...

Что за экраном?

Было в средневековом Китае поверье: чтобы в дом не влетела потусторонняя сила, надо поставить во дворе каменную стенку-экран на прямой линии между воротами и дверью в комнаты. Считалось, что дух, проникший в ворота, ткнулся бы мордой в преграду и повернул обратно. Облететь же экран ему не по силам, поскольку согласно поверью духи летают только по прямой.

Почему речь зашла о духах? Скорее, не о них, а об экране. Том самом, который этих духов отражает...

Сингапур во многом зависит от туризма. А туристу, приехавшему сюда, нужны не только знаменитые магазины — ему требуется экзотика. Поэтому возят людей с фотоаппаратами к раскрашенным храмам, «кормят» национальными танцами... на подмостках кабаре; ставят у входа в отель бородатого пакистанца, одетого под великого визиря в полном облачении (на 35-градусной жаре!). Есть наконец шоу, где за 45 минут демонстрируются ускоренным темпом индийское заклинание змей, китайский «львиный танец», малайская борьба. Именуется это трехдолларовое представление труднопереводимым термином «Инстант Эйша» — «Мгновенная Азия», — термин тот же, которым называют быстрорастворимый кофе.

Все это — экран.

Как голодный дух, турист упирается в него носом и летит, отраженный, обратно по изведанному уже маршруту — остров Сентоза, магазины, индийский обед, китайский завтрак...

За экраном остается экзотика настоящая, нетоварная, неожиданная. Вот хотя бы «Саравак».

Там, где Букиттима-роуд дугой эстакады взмывает вверх, чтобы пропустить под собой Адам-роуд, за густой стеной колючих кустарников располагается это заведение: круг из каменных плит, в которые вмонтированы маленькие грибки — стулья, средние грибки на толстой ножке — столики, высокие тощие грибки — навесы для защиты от солнца. По краям круга кухоньки с шипящими очагами. Лавочки весьма замечательные: в каждой едва повернешься, но сколько всякого добра помещается буквально в четырех кубических метрах! Здесь плита с двумя конфорками, несколько кастрюль и сковородок. Над плитой что-то вроде стеклянного шкафчика, и в нем все меню хозяина: лапша, бутылочки с томатным, соевым и перечным соусами, огурцы и другие овощи, плошки с зеленью.

В одной из стен встроен маленький холодильник, и стоят там разные прохладительные напитки. Противоположная стена — полки с сигаретами, зубной пастой, сладостями, спичками. Это еще не все: под потолком на веревках висит гирлянда свежих газет и журналов.

Собственно, таких ресторанчиков-малюток в Азии множество. Но, пожалуй, только в Сингапуре можно, сев за каменный столик-гриб, увидеть прямо перед собой харчевенку с висящими близ очага сушеными, похожими на восковые муляжи, утками и красными китайскими колбасами. Справа доносится запах баранины из лавчонки, помеченной звездой и полумесяцем, а повернув голову влево, встречаешься глазами с сияющим индусом, колдующим над очагом. Три разных кухни — на выбор...

Туристы, вкусившие уже «экранной» экзотики, сюда, как правило, не добираются. Европейцев в «Сараваке» я встречал очень редко.

В конце концов нам стало знакомо каждое лицо, и нас — меня и моих друзей-студентов — считали своими. Продавец воды, мороженого и фруктов, китаец Ван, узнал, что мы говорим на «мандарине» — пекинском диалекте, — и с того дня мы регулярно обменивались приветствиями в традиционном духе: «Хао ма?» — «Хао, лаобань, хао» («Здоровы?» — «Здоров, хозяин, здоров»). Китайский язык просто-таки грамматически требует особой уважительности к старшим.

Был у нас и другой приятель — малайский юноша по имени Амин. Обязанности парня были несложны, но многочисленны: мыть полы и столы, разносить клиентам тарелки и бутылки, зазывать посетителей. Амин часто садился ко мне, брал сигарету и начинал серьезную мужскую беседу. Окончил он начальную школу и мог весьма сносно объясняться на английском. Говорил о Сингапуре, о малайской кухне, о своем будущем. Отец его работал на верфи, как и многие малайцы, но сам юноша вроде бы не испытывал сильного желания идти по следам отца. «Прикипев» к «Сараваку», он собирался остаться здесь всерьез и надолго.

— Мне осталось всего три года до совершеннолетия (для наглядности на край стола легли три пальца), и тогда я получу лицензию на торговлю. Представьте себе — я буду молодым хозяином здесь, в «Сараваке»!

— А во что это обойдется? — спрашиваю я, и в ответ слышу тяжкий вздох:

— Надо заплатить триста долларов (три пальца снова постукивают по краю стола, подчеркивая важность сказанного). И потом надо еще арендовать лавку, купить сковородки и все прочее... (отгибается четвертый палец, потом — нерешительно — пятый). Но я уже успел скопить сто пятьдесят пять!..

Рука Амина нерешительно повисает в воздухе.

Праздник. Индийцы Сингапура отмечают свой Новый год — по индуистскому календарю он приходится на апрель. Горят цветные фонарики, дымятся благовонные палочки перед изображениями Будды, Вишну. Мусульманские лавочки тоже украшены: по красным полотнищам вьется вязь цитат из Корана. В «Сараваке» — нарядный люд: индианки в праздничных сари, с цветами в волосах, малайцы, китайские школьники, солдаты, получившие увольнительные, полицейские, свободные от дежурства. Бегает наш знакомый «лаобань», таская по нескольку бутылок в каждой руке, носится запаренный Амин с порциями дымящегося сатэ — мясного блюда, плывет дым от жаровен, в воздухе витает острый аромат восточных пряностей.

И мне показалось: «Саравак» — это маленький слепок Сингапура, это причудливый срез всех национальных слоев Города Льва. Его не назовешь «быстрорастворимой Азией», потому что, может быть, главная особенность здешней жизни в том, что разные культуры и традиции, переплетаясь, вовсе не растворяются и не исчезают бесследно, как никогда не исчезнет очарование этого города.

Дмитрий Косырев

(обратно)

Мир, соразмерный человеку

Посмотришь на человека, углубленного в разглядывание географической карты: он отрешен, его здесь нет. На Международной картографической выставке 1976 года в Москве я тронул знакомого за плечо. Он встрепенулся, приветствовал меня так, будто только что откуда-то прилетел. Где же ты путешествовал? Перед ним на стенде — карта невидимой стороны Луны...

Особое отношение к картам людей объясняется, пожалуй, тем, что они делают окружающий мир соразмерным людям. Одним взглядом ты можешь окинуть полуостров, страну, половину земного шара, весь мир. Карта концентрирует земную поверхность, спрессовывает пространство и все, что в нем находится. Поэтому человек получает представление о многих вещах мгновенно, развернуто.

Первые карты были только географическими: шла инвентаризация Земли. Еще столетия назад они были редкостью. Тайной людей и стран, личным и государственным секретом, за которым охотились. Произведением искусства первопроходца. Рисованной картиной с корабликами, ветрами и диковинными животными. Сейчас редко у кого их нет в доме. Географическая карта стала вещью столь же обычной, распространенной, как книга, часы.

Но разве существуют только географо-топографические карты? Есть еще климатические, почвенные, исторические и другие. И другие... Сегодня только в Советском Союзе ежегодно издается более тысячи различных тематических карт и атласов!

В течение нескольких лет десятки специалистов составляли карту месторождений строительного камня в СССР. Сначала шла обработка статистических данных, затем ученые выслушали пожелания заинтересованных сторон — более чем десяти министерств, разработали к карте специальную легенду... Наконец карта вышла. Глянув на нее, работники министерств стали тут же корректировать планы перевозок камня. По другим дорогам двинулись составы. Многие миллионы рублей экономии возникли словно из воздуха...

«Восьмое чудо света» — так сказал о карте академик И. Герасимов.

Несколько лёт назад в Министерстве путей сообщения была составлена карта размещения складов минеральных удобрений. Ее показали старому картографу профессору М. Никишову. Он посмотрел и развел руками: склады значились даже в пустыне. Они были размещены без досконального учета распространения различных сельскохозяйственных культур. Кто-то не заглянул в сельскохозяйственный атлас, где все это есть. Или не знал о его существовании. Нет, карта еще не стала столь же привычной, как часы, вещью.

Свои картографические группы стали создавать медики — для изучения зависимости распространения болезней от свойств географической среды. Для них это новый способ исследования: графика выявила такие закономерности, которые никакими другими способами не обнаруживались. Скажем, сердечно-сосудистые заболевания. В одних местах более распространены одни, в других — иные... От какого природного фактора это зависит? И карта тут же дает ответ о свойствах природной среды любого района.

Что может быть интересного в сельскохозяйственном атласе для историка, демографа? Кое-где на Дальнем Востоке, в Киргизии, Казахстане обозначены очаги производства сахарной свеклы. Картографы выделили их небольшими цветными пятнышками. И оказалось, что они показывают места, куда еще в прошлом веке переехали на постоянное жительство украинцы. Привычку выращивать сахарную свеклу они сохранили до сих пор. Так картографическим методом была прослежена давняя история переселений, демографы получили новые для себя сведения.

Карта становится не только способом отображения пространства, но все более способом его познания, исследования. Теперь она нужна всем отраслям народного хозяйства, которые прямо ли, косвенно соприкасаются с пространством.

Удивительной остается и та самая, обычная, повседневная географическая карта, миллионные тиражи которой расходятся повсюду. Изданные шестьдесят-семьдесят лет назад изображения нашей страны обманчивы. Они создают впечатление, что, не считая Арктики, картографы уже тогда все уверенно положили на лист. Многим ли известно, однако, что до революции карты имелись только для одной пятой нашей страны? Более или менее детально они были составлены для европейской части России. А как обстояло дело, например, с Сибирью? Топографическая съемка ниточкой прошивала Сибирь вдоль железнодорожной магистрали. В других местах были нанесены горные хребты (не все), крупные озера, реки. Но как? Хатангу — реку не меньше Дона — закартировали в течение зимы. Один-единственный топограф проехал по замерзшей реке на оленях, секундомером замеряя скорость движения. Так он установил длину реки, а притоки нанес по рассказам проводника.

Пример из более позднего времени. В 1932 году к главному инженеру Аэрогеодезического треста В. Дейнеко (сейчас — профессор, доктор технических наук) пришли представители одного из районов Московской области. Там начали проводиться в жизнь планы нового земельного переустройства, а в распоряжении имелись только чертежи генерального межевания времен... Екатерины II!

Известный ученый, впоследствии член-корреспондент АН СССР Крассовский в 1917 году подсчитал, что для проведения съемки среднего масштаба на всей территории страны потребуется 83 года! И то при условии мобилизации всех наличных сил! Тогда к 2000 году появится карта, пригодная, так сказать, для обозрения территории, но малоподходящая для серьезных инженерных изысканий. Чтобы ускорить съемочные работы — уложиться в 15—20 лет, — требовалось привлечь к ним чуть ли не все население...

Вот так обстояло дело с обычной географической картой нашей страны в преддверии пятилеток.

Проблему решил самолет. Аэрофотосъемка, начатая у нас в 1925 году. Правда, летчик доставлял и сейчас доставляет на землю не план ее поверхности, а только фотографию. Сегодня самолет в течение одного полета снимает десятки тысяч квадратных километров. Какая производительность! Но весь остальной процесс — превращение воздушного снимка в строгий чертеж, карту, которой можно пользоваться для проведения различных работ, — требует в десять-двадцать раз большего труда и времени.

Аэрофотоснимок всегда разномасштабен. На переднем плане объекты вышли крупно, а те, что подальше, — более мелко. Между тем требуются планы, на которых изображение имеет один и тот же масштаб. Получить такое с самолета невозможно: в полете его мотает, да и земная поверхность под ним редко бывает ровной. Поэтому все аэрофотоснимки необходимо преобразовывать. Начинается преобразование с полевых работ. Геодезисты выезжают в нужный район, держа в руках его воздушные портреты. Там они ищут общие точки: вот каменный забор, и вот он на снимке, вот перекресток дороги, и вот он заснят, вот угол поля... Готовый план появляется не раньше, чем через ряд лет. Казалось бы, это не имеет столь уж важного значения. Ведь однажды сделанной картой можно пользоваться долго.

Долго? Срок жизни топографических карт много меньше человеческого. Скажем, карта стотысячного масштаба может измениться за десятки лет, а 10-тысячного — через десятилетие. Карты европейской части страны дряхлеют быстрее, чем в Сибири. Ведь на территории до Урала идет пока более интенсивное хозяйственное освоение пространства.

Надо регулярно обновлять топографические карты, иначе ничего не будет известно об изменениях в своем родном доме. Великобритания, например, уже в конце прошлого века провела съемку всей территории в крупном масштабе. После этого вплоть до 1940 года никаких работ по обновлению карт не проводилось. В результате государство с лучшим в мире картографическим покрытием отстало от требований времени, пользовалось чертежами земли, которые просуществовали без исправлений более полувека и стали вводить в заблуждение.

Топографические карты СССР периодически обновляются: с одним интервалом для обжитой территории и с другим, большим — для необжитой. Для тундры и таежных районов этот срок может возрастать до 30 лет. А мы помним — на создание карты уходят годы!

В перспективе же карты должны стареть все скорей, ибо все быстрее и грандиозней совершаются на земле изменения. Но как угнаться за временем? Спрессовывать отражение пространства на карте мы научились давно. А можно ли спрессовать еще и отражение времени?

Вот какая задача встала перед картографией наших дней.

Проблемы обладают удивительным свойством. Обыкновенно они обостряются тогда, когда где-то, часто совсем в другой области, уже возникли или возникают средства их разрешения. В двадцатых годах экономика нашей страны срочно потребовала массу точных и крупномасштабных карт. Своевременно создать их прежними способами было невозможно. Но тут появилась аэрофотосъемка. В наши дни карты стали чересчур быстро стареть, а их, самых разных, надо все больше и больше. На выручку опять пришла техника.

Не только сугубо картографическая. Конечно, и она меняется неузнаваемо. На Международной картографической выставке мне довелось видеть такое устройство: человеку достаточно всего на одном аэрофотоснимке выделить, допустим, моховое болото; все остальные болота на заснятой местности машина выделит сама. Тотчас и исключительно моховые. Человек оконтурит, допустим, не болото, а сосновый бор, — произойдет то же самое: машина на всех снимках данной местности выделит все сосновые — никакие другие — леса.

Но дело все-таки не в новинках техники, а в ином техническом принципе — космосъемке.

С аэрофотосъемкой разница, казалось бы, чисто количественная: подняли камеру на еще большую высоту, вот и все. Нет, это тот самый случай, когда количество переходит в качество. Космическая съемка представляет картографам изображение, практически лишенное перспективных искажений. Она дает почти готовый план территории — только в виде фотографии. Тысячу лет люди снаряжали экспедиции, изобретали сложные приборы, совершенствовали оптику, методы расчета, обошли пешком весь земной шар — все для того, чтобы точно измерить Землю и отобразить ее на карте. А космонавт видит страны, регионы, моря, сократившиеся до размера карты. Видит и фотографирует. Получаются изображения, готовые соперничать по своим достоинствам с традиционными картами.

Когда-то человек с их помощью отобразил мир, сделал его соразмерным себе. Ныне с космическими полетами соразмерным человеку стало уже не отображение Земли, а она сама.

Недавно свыше трех месяцев проработали на орбите Ю. Романенко и Г. Гречко. К их исследовательскому труду, когда потребовалось, подключались и другие люди — В. Джанибеков, О. Макаров, А. Губарев, чехословацкий космонавт В. Ремек. И опять же, когда потребовалось, на орбиту был направлен «космический грузовик» с топливом, новым оборудованием и материалами. Словом, в космонавтике сейчас произошел качественный скачок — исследовательская работа в еще недавно недоступной дали стала напоминать будни экспедиции где-нибудь в Арктике или Антарктике. Сам объем этой работы неизмеримо вырос — ставились медико-биологические опыты, велись астрофизические исследования, отрабатывалась космическая технология получения новейших материалов и так далее. Но при этом даже в сжатом сообщении ТАСС о результатах уникальной космической экспедиции было отмечено: «Значительная часть программы полета была посвящена изучению природных ресурсов и окружающей среды. Космонавты неоднократно выполняли фотосъемку территории Советского Союза в средних и южных широтах». Эти строчки не случайно оказались рядом.

Фотографирование из космоса может намного облегчить и ускорить как изучение среды, так и составление нужных народному хозяйству карт. Этап «оценки источников», сверки деталей изображения с деталями рельефа местности, который отнимает четверть общего объема редакционных работ, уменьшается наполовину. Некоторые этапы составления карт вообще исключаются. А качество улучшается.

Обработка снимков из космоса может быть поручена автоматам, компьютерам. Вообще при первом соприкосновении космоплавания с древней картографией многим показалось, что последней пора в отставку. В пользу фотокарт говорило многое. Быстрота получения и изготовления. Объективность фотоизображения, чего не скажешь про рисованное. Картографы — тоже люди, и часто могут толковать одни и те же данные по-разному. А тут зрачок объектива!

Недавно космофотографированием проверили карты Азовского моря. Лишь на небольшом отрезке береговой линии обнаружились сотни ошибок! Нет, вины картографов тут не было. Береговая линия живет: движется, наступает на воду, отходит. Тот самый случай, когда карта не поспевает отразить работу времени в пространстве. Не поспевает из-за прежней медлительности темпов ее создания.

Теперь решение появилось. Благодаря космоплаванию земное пространство — время становится соразмерным человеку на листе обыкновенной фотобумаги.

Наиболее крупные заказчики, одновременно создатели карт — геологи. Чего только им не требуется! Само собой, геологические карты. А кроме того — тектонические и структурные, металлогенические и прогнозные, карты новейшей тектоники и геоморфологии, поверхностей выравнивания и кор выветривания... Нет ни од: ной, которой сейчас не коснулось бы преобразование: многие специальные карты сейчас уточняются, переделываются, составляются заново с учетом космических фотографий. То же самое в географии — с почвенными, ландшафтными, геоботаническими картами. Впрочем, только ли о специальных картах идет речь! Вот каким видится близкое будущее самых обычных, учебных, школьных карт Ю. Кельнеру, заведующему отделом центра «Природа». Вместо невыразительных условных значков ученик увидит цветные фотографии, горных цепей, рек, равнин, лесов, полученных с искусственных спутников Земли.

Не абстрактная модель местности предстанет перед ним, а сама планета, уменьшенная до обозримых размеров. Крым, Кавказ, Урал — вот они, как на ладони. Мы увидим и туристские карты, сделанные на основе космоснимков. Первые из них сейчас готовятся к изданию.

Так что же, прежняя карта умерла — да здравствует космокарта?

Нет. Выяснилось, что полной замены быть не может. Космическая картография способнаулучшить, дополнить традиционную, но не вытеснить. Фотография показывает все, что попадает в поле зрения объектива. Выделить главное, приглушить второстепенное, нанести определенные данные может только картограф. Космический снимок покажет, к примеру, все населенные пункты. А для карты страны это не годится. Решено учесть только те поселки, в которых живет не менее, скажем, ста человек. Кто, кроме опытного специалиста, сможет провести сортировку?

Карта земной поверхности, это восьмое чудо света, жила и будет жить. Но уже обновленной. Одно из древнейших человеческих искусств вступило ныне в плодотворный союз с молодой космонавтикой.

В. Друянов

(обратно)

Непокорный из Турфлоопа

Новый учитель

Едва увидев Абрахама Тиро, Мдлака, нетерпеливо топтавшийся у дверей школьной канцелярии, махнул ему рукой и торопливо зашагал по узкому коридору. Металлическая решетка, которой на ночь снаружи запирали дверь, скрипела под порывами промозглого зимнего ветра, и Тиро едва расслышал тихий шепот Мдлаки:

— Сейчас пойдем к Нгоапе.

— К Нгоапе? — также шепотом переспросил Абрахам, недоуменно пожав плечами. — Но ведь похороны будут завтра... — Он никак не мог понять, чем вызвана вся эта спешка и таинственность: у Нгоапы умер отец, но в Соуэто каждый день десятки, если не сотни, людей отправляются на тот свет, и никто не делает из этого события. Видно, все дело в том, что Мдлака всерьез считает Нгоапу своим крестником. Конечно, и ему, Тиро, жаль парнишку, на которого свалилось такое горе — потерять отца, едва обретя его, но тут ничем не поможешь. К тому же вечером предстояла важная встреча с Седибе из руководства САСО, специально приехавшим в Иоганнесбург, чтобы увидеться с Абрахамом. Нет, Мдлаке придется идти одному.

Тиро уже решил было помягче сказать об этом своему порывистому другу, как тот, словно угадав его мысли, еще ближе нагнулся к нему и опять чуть слышно прошептал:

— Тебя просил прийти Кгомотсо.

Это меняло дело. Абрахам знал, что Кгомотсо не стал бы вызывать его по пустякам.

Друзья вышли со школьного двора и торопливо зашагали по узкой улочке, вдоль которой, словно бараки в концлагере, тянулись однообразные ряды низеньких домов-лачуг — изредка кирпичных, исполосованных змеистыми, в палец шириной, трещинами; чаще дощатых, с трепетавшими на ветру чешуями облезающей краски. Но ничего, придет время, когда жители Соуэто поднимут головы. Конечно, добиться этого непросто, но начинать нужно сегодня, сейчас. И начинать с того, чтобы разбудить здешних ребят, вселить в них чувство человеческого достоинства. Именно ради этого он, Абрахам Тиро, после исключения из университета в Турфлоопе и перебрался сюда.

— Что это ты рассказывал ребятам на уроке? Они сидели, буквально разинув рты, — спросил Мдлака.

— Историю порабощения макапан.

Несколько минут друзья шли молча. Холодный ветер насквозь продувал легкие пальто, заставляя зябко ежиться. Прямо на улице либо во дворах ребятишки грелись у самодельных очагов, прежде чем отправиться спать в свои нетопленные лачуги. Но железные бочки из-под бензина с многочисленными дырами на стенках больше чадили, чем согревали. Тиро невольно обратил внимание на посиневшего от холода карапуза, который стойко продолжал объезжать своего скакуна — ржавый трехколесный велосипед без педалей и седла. Тряпье топорщилось на вздутом животе мальчугана: как и многие его сверстники в Соуэто, он страдал квашиоркором — болезнью, вызываемой нехваткой протеина в пище, а попросту говоря, острым недоеданием.

— Послушай, Абрахам, может, не стоит лишний раз рисковать? Ты же знаешь, администрация по делам банту и так добивается твоего увольнения из школы. Директору пока удавалось отстоять тебя только потому, что не хватает учителей. А если до них дойдет, как преподаешь историю... — Мдлака махнул рукой. — Дело может кончиться не просто увольнением, а и чем-нибудь похуже. Будь осторожнее.

Тиро искоса взглянул на друга и усмехнулся. Кто его уговаривает быть осторожным? В любой момент сам готовый идти на риск Мдлака Могапи! Разве тогда, в Питермарицбурге, когда создавалось Движение за самосознание черных, не он, Мдлака, горячо доказывал, что нужно научить африканцев в ЮАР гордиться черным цветом своей кожи, сознавать свою человеческую ценность, не обращать к другим свои взоры с надеждой на освобождение?! И разве не он всего через каких-то два месяца после студенческой забастовки в Турфлоопе, не колеблясь ни секунды, вызвался ехать с Абрахамом в Соуэто, чтобы помочь встать на ноги только что родившемуся Движению южноафриканских учащихся (САСМ), хотя прекрасно понимал, что взят на заметку полицией?!

Жаль, конечно, что Мдлаке не удалось получить место учителя. Тогда бы ему не приходилось встречаться с соуэтовскими ребятами урывками: то на школьном дворе после уроков, то у собора Регина Мунди после утренней воскресной службы, то на уличном перекрестке, где по субботам обычно собираются парни постарше. Абрахам не раз говорил Мдлаке (а тот не менее упорно возражал ему со смущенной улыбкой: «Подумаешь, что такого особенного я сделал...»), что, если бы не его неистощимая энергия, им бы ни за что не удалось так быстро придать новый смысл работе САСМ. Разве смог бы один Тиро помочь ученикам школ в Орландо, Дипклоофе, Наледи, Джабаву в считанные месяцы перейти от попыток ставить коротенькие пьески да горячих, но беспредметных споров обо всем и ни о чем к обсуждению куда более серьезных проблем. А то, что исподволь, постепенно раскрывал перед недетски серьезными ребячьими глазами Абрахам Тиро, выходило за узкие рамки маленьких повседневных трудностей и огорчений. Он старался научить этих отверженных Соуэто любить и ненавидеть, распознавать ложь, лицемерие, уважать себя, своих братьев по несчастью, свой народ. «Нужно сделать так, чтобы они не блуждали в потемках, не разбивали себе носы, пока не набредут на правильную дорогу, — любил повторять Тиро другу, хотя тот и не думал спорить с ним. — А если уж суждено разбить, то хоть знать ради чего».

Знать ради чего. Как много это значит в жизни! Взять хотя бы того же Нгоапу...

«Крестник» мдлаки

С этим парнишкой они познакомились вскоре после той памятной недели в Питермарицбурге, когда родилось Движение за самосознание черных. Тогда, как и сегодня, Мдлака зашел за Абрахамом в школу после уроков. Друзья не спеша шли по бесконечной Потчефстроом-роуд, где в сгущавшихся сумерках уже тускло светили редкие уличные фонари. На востоке небо было заметно светлей — Иоганнесбург в пятницу вечером позволял себе отдохнуть и повеселиться после лихорадки рабочей недели: смеющиеся белые на тщательно подметенных африканцами тротуарах; переполненные бары, кино, дискотеки. По сравнению с Соуэто он представлялся Тиро не просто городом, а лагерем пришельцев с другой планеты, которые случайно высадились среди древней, но, увы, абсолютно чуждой им расы, а потому презираемой и угнетаемой. Не из-за этого ли сотни тысяч обитателей Соуэто должны были к десяти часам вечера покинуть пределы Йобурга, если только они не были нужны, чтобы обслуживать высокомерных господ. Впрочем, им милостиво разрешалось немного «развлечься»: набраться в шебине сдобренного для крепости известью самодельного пива, накуриться травки «дагги», в кровь избить друг друга.

Абрахам и Мдлака свернули на боковую улицу в сторону Дубе. Под фонарем у перекрестка сидел седой африканец, выправлявший погнутое велосипедное колесо. Чуть дальше столпилась кучка любопытных, с интересом следившая за тщетными попытками пьяного выбраться из канавы. Но едва на Потчефстроом-роуд сверкнули фары «квелы-квелы» — патрульной полицейской машины, как фигуры растворились в дымных сумерках.

— Ну как можно молчать, видя все это? — с неподдельным недоумением вскинул голову Тиро.

— Никто же не спорит, Абрахам. И все же, если на тебя донесут, от полиции тебе на этот раз так просто отвертеться не удастся. Да и САСМ можно подвести под удар. А оно только-только встает на ноги.

— Ну со мной все ясно, ты же знаешь, другого пути у меня нет. А САСМ пока ничего не грозит. Ведь полиция считает, что для властей ребята не представляют опасности. Пусть себе собирают гроши, чтобы дюжина-другая «черных сопляков» смогла уметь считать, сколько рандов наработали на того же «алмазного короля» Оппенгеймера тысячи нас, африканцев. Конечно, вовлекать в САСМ следует только тех, в ком абсолютно уверены. Логика жизни обязательно приведет их к столкновению с властью белых, и уж тут-то многое будет зависеть от личного мужества, стойкости. Логика жизни...

Последняя фраза осталась неоконченной, и Мдлака удивленно повернулся к Тиро. Тот кивнул в сторону забора, у которого о чем-то тихо совещались пятеро подростков-тсотси, «уличных шакалов» по-соуэтовски.

— Одних эта логика жизни приведет к активному, сознательному протесту, других, как вот этих, — на улицу. — Мысли Абрахама повернули в новое русло. — Каждый год полиция арестовывает полмиллиона африканцев, и многих соуэтовоких подростков ожидает знакомство с участком. Но одно дело попасть туда, потому что не хочешь мириться с уготованной тебе участью бесправного раба, и совсем другое — медленно катиться туда по наклонной плоскости, — с горечью закончил Тиро.

— А виноват в обоих случаях прежде всего апартеид, — подхватил мысль друга Мдлака. — Большинство тсотси оказалось на улице, стало хулиганами, занялось грабежами только потому, что однажды их родителям оказалось больше не под силу платить за обучение. А почему, собственно, мы, африканцы, должны отдавать последние ранды, голодать, а для белых школа бесплатная? Слушай, Абрахам, а что, если нам попробовать приобщить вот таких уличных парней к САСМ? Ведь тогда у них в жизни появится хоть какой-то проблеск.

Абрахам Тиро с сомнением покачал головой:

— Нет, Мдлака, боюсь, что время для этого еще не пришло. САСМ пока недостаточно окрепло...

Но Мдлака, не дослушав друга, уже решительно направился к насторожившейся пятерке парней. Это было рискованно. Но и останавливать Мдлаку поздно: уйти сейчас — значило бы показать тсотси, что их боятся. Нет, единственный выход — последовать за Мдлакой.

Верховод тсотси — высокий сутуловатый подросток в потрепанном сером пиджаке, под которым виднелся засаленный воротник свитера, — держался уверенно. Он лишь встал в удобную для нападения позу и сунул руку в карман.

— Ты давно начал грабить? — спросил его Мдлака.

Парень опешил.

— Нет, — неуверенно протянул он.

— Убил кого-нибудь?

— Я не ношу ножа, — оправдываясь, ответил тот.

Его приятели хихикнули.

— Весельчаки, да и только, — вмешался в разговор Абрахам. — Лет-то сколько?

— Пятнадцать.

— Как зовут?

— Нгоапа.

— Когда бросил школу?

— Четыре года назад, — сбитый с толку тсотси послушно отвечал на вопросы странных молодых африканцев, невесть откуда появившихся в их владениях.

— Родители есть?

— Ма-ать, — протянул Нгоапа как-то совсем по-детски. — Отец завербовался на шахту, и о нем не слыхать.

Тиро, молча слушавший эту столь же страшную, сколь и обычную для Соуэто короткую исповедь, слегка махнул рукой — это был жест неподдельной тоски, дескать, здесь уж ничего не изменишь, — и, повернувшись, зашагал прочь. Но Мдлака еще немного задержался.

— Учиться хочешь?

— Есть хочу, — задиристо ухмыльнулся тсотси.

Мдлака не обратил внимания на его тон.

— Приходи в воскресенье к собору, потолкуем, может, что и придумаем, — дружелюбно, сказал он и, не дожидаясь ответа, поспешил за другом.

Так произошло знакомство Мдлаки с его «крестником». Вопреки сомнениям Абрахама Нгоапа все же пришел в воскресенье к собору. Пока Мдлака беседовал с толкавшимися на площади подростками, переходя от группы к группе, паренек неотступно следовал за ним, жадно вслушиваясь в необычные для его уличного мирка разговоры. Так было несколько раз. Потом Нгоапа стал вечерами провожать своего «крестного» к лачуге на Морока-норс, где тот снимал угол, а днем, когда Мдлака подрабатывал в лавчонке, бегал по всему. Соуэто, выполняя поручения своего наставника. Позднее Мдлака пристроил парнишку в магазинчик на Маркет-стрит, и его заработок стал главным подспорьем для семьи, где подрастало еще четверо братьев.

Казалось, жизнь недавнего тсотси начала налаживаться, тем более что с золотых рудников после окончания шестилетнего контракта вернулся отец. И вот не прошло и двух месяцев, как силикоз, проклятье африканских шахтеров, свел его в могилу. Незадолго до смерти отец Нгоапы познакомил Абрахама и Мдлаку со своим другом Кгомотсо, которому еще раньше пришлось покинуть шахту «Корнелия» — полиция вот-вот могла выйти на след организатора забастовки шахтеров. Кгомотсо много раз рассказывал друзьям о жизни шахтеров и при этом не уставал повторять: «Это хорошо, что вы стараетесь привить ребятам веру в идеалы свободы. Но помните, что этого еще мало. Нужно, чтобы человек был готов сражаться за свои права. И не просто отстаивать их, а идти в атаку».

...Еще от угла Тиро и Мдлака услышали монотонное пение, перемежаемое речитативом молитв. В небольшом дворике Нгоапы было полно народу: одни пели траурные африканские гимны, читали молитвы, другие вспоминали усопшего. Говорили о том, что при жизни он любил повеселиться, обожал детей, был добр и отзывчив, в гневе страшен, и тогда жене, подхватив детей, приходилось прятаться где-нибудь у соседей. В этих прощальных речах не было ничего особенного — отец Нгоапы принадлежал к сото, и по обычаям этой народности в канун похорон о покойнике говорили все — и хорошее и плохое.

Абрахам и Мдлака протиснулись сквозь толпу и вступили в пропитанную запахом стеарина и ладана духоту кухни. Из комнаты, где стоял гроб, доносился голос священника. Но вот молитва окончилась, и в дверях возникла его тучная фигура. Пробормотав стандартные слова утешения заплаканной вдове, святой отец поспешно ушел. Тиро и Мдлака хотели было пройти вслед за матерью Нгоапы в комнату, но тут кто-то осторожно потянул Абрахама за рукав.

— Выйдем, нужно поговорить, — тихо сказал Кгомотсо. — А ты побудь с Нгоапой, горюет парень, — подтолкнул он Мдлаку.

Первая листовка

После затянувшейся на целый месяц поездки в Иоганнесбург Поль Браун с утра поспешил в университет. С трудом пристроив свой старенький «таунус» на стоянке у кампуса, он решил заглянуть в студенческий клуб — узнать последние новости.

В небольшом зале с баром для такого раннего времени было необычайно многолюдно. Студенты не спеша пили кофе, некоторые потягивали бренди. В дальнем конце компания девиц подчеркнуто громко обсуждала последние моды. «Ловцы мужей уже на посту», — отметил Поль: доченьки из богатых семейств поступали в университет прежде всего для того, чтобы подыскать себе подходящую партию.

В углу у входа четверо старшекурсников играли в бридж.

— Привет, ребята, — поздоровался на ходу Поль. После всего, что произошло в последнее время, он почувствовал буквально физическое отвращение к этой атмосфере самодовольной безмятежности.

Чернявый парень оторвал взгляд от карт:

— А, Поль, привет. — И с издевкой спросил: — Тебя еще не сунули за решетку из-за твоих любимых кафров? Посоветуй, после недавних событий я совсем растерялся, что лучше купить: новый приемник для машины или запасные магазины для винтовки?

Едва закончив, он оглушительно захохотал, оглядывая притихший зал.

Поль Браун не помнил имени парня, хотя частенько встречал его здесь и знал, что он член полуфашистского «Африкаанс штудентбонд», с которым у НУСАС (НУСАС — Национальный союз южноафриканских студентов, объединяющий либерально настроенную белую молодежь.) происходили все более острые стычки. Поль хотел было отбрить подонка, но сдержался и отошел к столику, где сидела Лаура. После памятной июньской схватки с полицией у кейптаунского собора эта девушка незаметно стала одним из главных активистов в университетском отделении НУСАС.

Едва Поль Браун опустился в кресло, как Лаура нетерпеливо наклонилась к нему:

— Ну что там было в Витсе? (Витс — сокращенное название Витватерсрандского университета в Иоганнесбурге.) Из газет ничего толком не поймешь.

С откровенной радостью Поль посмотрел на ее возбужденное лицо и, чуть помедлив, произнес подчеркнуто бесстрастным тоном:

— Букетов цветов, как сама понимаешь, не было, но сражение — что надо. Наши, из НУСАС, показали себя молодцами. Да и многие другие не струсили. Ребята держались, пока полицейские и агенты не проникли на территорию кампуса и не напали с тыла. Все равно заваруха получилась колоссальная. — Увидав откровенное разочарование Лауры, улыбнувшись, добавил: — Вечером соберемся, и я вам расскажу подробнее. А пока...

В глазах Поля вспыхнул азартный огонек. Он еще ближе нагнулся к Лауре, ноздри расширились, отчего его крупный, с горбинкой нос стал похож на орлиный. Да и весь он в этот момент был похож на бойца, готового вот-вот броситься в схватку с врагом. Поль достал из кармана бумажник, вынул из него небольшой листок бумаги и протянул Лауре. Она почувствовала запах свежей типографской краски.

— Прочти. Составили вместе с ребятами из Витса, да и Тиро здорово помог. Умеет он найти доходчивые слова!

«Мы считаем существующую систему образования негодной и несправедливой! — читала она. — Правительство хвастливо заявляет, что 80 процентов африканских детей школьного возраста посещают школу. Оно, однако, умалчивает, что две трети этих детей вынуждены бросать ее после второго класса. Лишь 5 % кончают шестой класс, и только десятая часть процента (!) попадает в университетские колледжи».

Лаура подняла голову и вопросительно взглянула на Поля.

— Цифры точные. Активисты из НУСАС и САСО в Йобурге перепроверили их. А вот это уже предложил добавить Абрахам Тиро.

«Университетами для африканцев руководят — и преподают в них — в подавляющем большинстве белые. Это делается прежде всего для того, чтобы привить черным студентам рабскую психологию послушания... И сколько бы нас ни колотили по головам полицейскими дубинками, факты от этого не изменятся. Те, у кого черный цвет кожи, должны быть признаны полноправными людьми. И мы добьемся этого!»

Лаура дважды перечитала последние фразы.

— Послушай, Поль, но ведь это же чистая политика...

— Если мы родились в ЮАР, то неминуемо оказываемся вовлеченными в политику, — отрезал Поль.

Просыпающийся Дурбан

Чем больше Абрахам Тиро узнавал Кгомотсо, тем больше восхищался им. Внешне он ничем не отличался от десятков тысяч африканцев, населявших Соуэто. Коротко подстриженные черные волосы, словно густо посыпанные солью; скуластое морщинистое лицо; глубоко запавшие глаза, белки которых иногда отсвечивали золотистым оттенком, словно у ягуара, приготовившегося к прыжку. И все-таки в этом худом, изможденном человеке было что-то такое, что невольно заставляло относиться к нему с уважением даже отчаянных соуэтовских тсотси.

Кгомотсо отвел Тиро в угол двора к звеневшей на ветру проволочной сетке забора.

— Вот что, Абрахам, — сразу же перешел он к делу. — То, что ты помог выпустить листовку о системе раздельного обучения, хорошо. И конечно же, распространять ее нужно не только среди студентов, но и в школах. Ведь то, о чем в ней говорится, прежде всего касается именно наших, африканских, ребят. Но я хотел сегодня поговорить с тобой о другом. Одни школьники да студенты, даже если их поддерживают белые интеллигенты-либералы, расистскую гору не подточат. Так?

Тиро утвердительно кивнул, еще не понимая, куда клонит Кгомотсо.

— Возьми тот же лозунг: «Амандла нгавету!» — «Сила за нами!» Но сила сама собой не приходит. «Ведь даже шакал справится с львенком», — говорят сото. Лев должен вырасти, чтобы переломить хребет шакалу. Только тогда «Амандла нгавету!» станет «Амандла маатле!» — «Власть!».

Абрахаму Тиро представилось, что в этом тускло освещенном дворике Соуэто с ним говорит не изможденный человек в заношенном комбинезоне, а весь его народ. Именно народ, а не «кафры».

Кгомотсо раскашлялся на ветру, потирая широкими разбитыми ладонями впалую грудь.

— Кгомотсо, я понимаю все это, но ведь здесь, в Соуэто, наше САСМ только-только становится на ноги. Я же не могу бросить ребят.

— По-твоему, один Мдлака не справится? Договорись, пусть ваши активисты из САСО помогут.

Абрахаму Тиро показалось, что отрывистые фразы Кгомотсо звучали как завет тех, кто томился сейчас на острове Роббен, в тюрьме-склепе, из которой, даже по признанию правительственных газет, еще никто никогда не вышел на волю.

— Куда ты советуешь мне перебраться? — в эти считанные минуты Абрахам Тиро уже принял решение.

— Хотя бы в Дурбан. У меня там есть кое-какие адреса, легче будет начинать на новом месте...

Барбер-стрит в африканском тауншипе Дурбана на первый взгляд ничем не отличалась от таких же грязных и унылых улиц Соуэто. И здесь по вечерам толпы худых ребятишек в тучах пыли играли в хоп-скотч, самоотверженно поддавая плоский камень босыми ногами, или гоняли старые, в заплатах, футбольные мячи, а парни постарше о чем-то толковали кучками на перекрестках. На тротуарах, поджав под себя ноги, сидели взрослые — играли в шашки или просто бездумно жевали кусок хлеба, запивая коричневой бурдой, сходившей за кофе. И сюда в любой момент могла нагрянуть полицейская «квела-квела», чтобы проверить пропуска, арестовать тех, у кого их не окажется, обыскать лачуги.

И все-таки разница была. Абрахам Тиро особенно отчетливо ощутил ее, когда встречался с молодыми рабочими с чайных фабрик, из порта, с кирпичных заводов. Нет, это не были охваченные страхом и молчаливой злобой люди, покорно склонявшие головы под сердитыми окриками белых баас. Пусть пока еще вполголоса, эти африканские парни поговаривали о том, что нельзя дальше терпеть издевательства расистов. Несколько раз Абрахам даже видел у них в руках небольшие листки «Инкулулеко» — «Свободы», запрещенной газеты южноафриканских коммунистов, за чтение которой грозила тюрьма. «Да, люди здесь стали сознательнее, особенно после введения чрезвычайного положения, — сделал вывод Тиро. — Главное теперь — помочь им научиться бороться всерьез, например, провести забастовку. А для того чтобы подготовить ее, нужны массовые собрания, листовки. Кстати, выпускать их должна помочь САСО, а распространение вполне можно поручить ребятам-активистам из САСМ. Полиции и в голову не придет, что неграмотные мальчишки из тауншипов занимаются таким делом».

Вскоре к шефу полиции безопасности Дурбана полковнику ван дер Мерве стали поступать тревожные донесения агентов о том, что в городе появились листовки. Их разбрасывали в автобусах, перевозивших африканцев, по ночам подсовывали под двери домов в тауншипах, оставляли у входа в школы. И самое неприятное — листовки находили и на дурбанских фабриках. «Уж не они ли спровоцировали в декабре на забастовку докеров, а в январе — работниц чайной фабрики «Бекетта»? — мучился полковник. — Не иначе, тут приложили руку обнаглевшие умники, из Натальского университета. Надо будет всерьез заняться ими, пока не поздно».

Однако усиленная слежка за африканскими колледжами и университетом результатов не дала. Маленькие, невзрачные листочки бумаги между тем делали свое дело. Еще недавно, казалось бы, абсолютно покорные, не осмеливающиеся поднять голоса африканцы вдруг вздумали требовать повышения зарплаты. Вслед за рабочими кирпичных заводов объявили забастовку водители грузовиков, что грозило оставить без товаров дурбанские магазины. Полиция сбивалась с ног, ввела круглосуточное патрулирование тауншипов, десятками арестовывала подозрительных, немилосердно избивала их в полицейских участках, но обстановка в городе по-прежнему оставалась неспокойной.

За эти месяцы Абрахам Тиро измотался и похудел. Когда арестовали Стива Бико (Стив Бико — основатель и первый президент Южно-Африканской студенческой организации, лидер африканской молодежи страны, скончавшийся после пыток 12 сентября 1977 года в тюремном госпитале в Претории.) и других руководителей Южно-Африканской студенческой организации, на него пали обязанности оргсекретаря САСО. А тут еще и полиция начала проявлять усиленное внимание к «бунтовщику-кафру» из Турфлоопа. Друзья уговаривали его перебраться на время в какое-нибудь место потише, но он упорно не соглашался. «Вы говорите, что мне подпалят пятки, — смеялся Абрахам, — но мне и сейчас асфальт жжет их даже в тени. Просто подметки у ботинок износились, зато кожа на подошвах толстая. Пока потерплю». И все-таки после сентябрьской забастовки дурбанских текстильщиков Тиро стало ясно, что дальше оставаться не только в городе, но и вообще в ЮАР было опасно. Даже если его не упрячут в тюрьму, то отправят под домашний арест на родину, в затерянную среди вельда деревушку Динокана. А это будет равносильно гражданской и политической смерти: нельзя разговаривать более чем с одним человеком; нельзя покидать деревню и принимать гостей; нельзя писать, выступать и даже учить детей. Девять заполненных убористым шрифтом страниц предусматривали запреты на все виды нормального человеческого общения, а нарушение хотя бы одного параграфа влекло за собой тюремное заключение.

У Абрахама Тиро оставался единственный выход: нелегально пробраться через границу в соседнюю Ботсвану, чтобы оттуда продолжать борьбу против ненавистного расистского режима в ЮАР.

Совещание в узком кругу

Бежевый «мустанг» вырвался наконец из ревущего автомобильного стада в центре Иоганнесбурга и помчался по сверкающей серым глянцем национальной автостраде № 1. Шофер нажал на акселератор, но генерал Пит Крюгер жестом приказал сбавить ход — до Претории рукой подать, а генералу хотелось собраться с мыслями перед предстоящим разговором со всемогущим начальником Бюро государственной безопасности (БОСС) ван ден Бергом. Конечно, формально Крюгер подчинялся не ему, а генералу Вен-теру, но за последние три года успел убедиться, что БОСС постепенно подмяла под себя и его службу безопасности, и вообще всю полицию ЮАР. Если раньше бюро обычно передавало собранные его агентурой сведения особому отделу, предоставляя полиции совершать аресты и образумливать непокорных кафров и либералов, то теперь взяла за правило доводить наиболее важные разработки до конца самостоятельно. Поэтому, хотя срочный вызов на Скиннер-стрит (На Скиннер-стрит в Претории, в так называемом «Сивитас Билдинг», находится штаб-квартира БОСС.) и был сделан бригадному генералу Крюгеру в вежливой форме, у него и мысли не появилось отклонить «приглашение»: с ван ден Бергом, подчиненным прямо премьер-министру, такие шутки могут кончиться серьезными неприятностями.

За окнами машины проносились рощи эвкалиптов, разделенные проволочными изгородями зеленеющие пастбища, конусы песчаных отвалов, которые безостановочно выбрасывали на поверхность золотодобывающие компании, изрывшие все плоскогорье. Перед въездом в Преторию генерал Крюгер остановил взгляд на вершине холма, где возвышался гранитный ансамбль «Монумента фортреккерам». Эти предки африканеров сто с лишним лет назад в жестоких схватках с зулусами основали бурскую республику Наталь. Высеченные из серого гранита фургоны и фигуры часовых-буров с грубыми, тяжелыми лицами производили впечатление упрямой жестокости и давящей массивности. Но для шефа полиции безопасности монумент был олицетворением извечной борьбы с черной опасностью, готовой поглотить белую цивилизацию. Бригадный генерал Пит Крюгер считал, что и сегодня главная обязанность всех настоящих африканеров продолжать начатое предками — ни на йоту не уступать завоеванного кафрам.

Автострада перешла в широкую Потгитер-стрит, промелькнули военные казармы, здание генерального штаба. Через два квартала «мустанг» свернул на Скиннер-стрит и въехал во внутренний двор «Сивитас Билдинг».

На пятом этаже в приемной ван ден Берга Крюгер бросил бесстрастной секретарше:

— Доложите, бригадный генерал Крюгер.

Секретарша поспешно и почтительно открыла двери кабинета и резким гортанным голосом пригласила:

— Пожалуйста, проходите. Шеф ждет вас.

В конце просторного кабинета за массивным письменным столом сидел генерал ван ден Берг, худощавый пожилой человек с большим лбом и зачесанными назад редкими, наполовину седыми волосами. Сбоку расположился главный полицейский следователь полковник Сванепул. Крюгер недолюбливал его за высокомерие, хотя и отдавал должное его хитроумию.

— Здравствуйте, генерал, извините, что оторвал вас от дел. Но последние события вызывают у правительства серьезную озабоченность. Поэтому нам, — вялым жестом уставшего от государственных забот человека ван ден Берг обвел присутствующих, — предстоит сегодня наметить меры для исправления положения.

Видимо, сочтя церемонию приветствия завершенной, он взял со стола толстое досье.

— Вам не хуже, чем нам, известно, что в Дурбане, Кейптауне, Порт-Элизабете, Блумфонтейне, Иоганнесбурге, Гримстауне и других промышленных центрах продолжаются забастовки. По нашим данным, этому в значительной степени способствуют поступающие из-за границы пропагандистские материалы. Недавно, например, при попытке проникнуть на территорию республики из Ботсваны были арестованы четверо кафров: Теофилус Чоло, Петрус Аарон Тембу, Гарднер Китченер Саджаку и Джутус Мпанзу. При них нашли листовки, но от кого и к кому они шли, пока добиться не удалось. Впрочем, даже если в «комнате правды» им не развяжут языки, мы можем сделать соответствующие выводы и на основании уже имеющихся у нас сведений. Взять хотя бы последнюю забастовку двенадцати тысяч африканских рабочих дурбанского муниципалитета. Как вы считаете, кто помог организовать ее? Может быть, зачинщики необязательно в самом Дурбане? — наклонился шеф БОСС к Крюгеру, пристально, словно на допросе, глядя ему в глаза...

Коричневая бандероль

Дождь кончился. Солнце с трудом пробивалось сквозь влажный воздух, выжимало из пропитанной влагой земли золотистые клочья тумана. Парная духота, словно вата, заполняла все.

«Надо бы узнать насчет попутной машины», — подумал Мдлака, медленно отходя от окна. Добираться пешком до Габороне одиннадцать километров немыслимо, но и откладывать дальше покупку одежды нельзя. В тех обносках, в которых он бежал из ЮАР, в чопорном университетском городке на занятиях появляться дальше просто неприлично.

Мдлака не спеша направился к главному корпусу колледжа по аллее, укрытой тенью раскидистых гигантских акаций. После нескольких суток в полицейском участке под слепящим светом ламп Мдлака возненавидел яркое солнце — казалось, оно тысячами тонких игл пронзает мозг. У края коротко подстриженного английского газона он остановился и, набрав в легкие побольше воздуха, почти бегом пересек зеленый ковер. Подойдя к небольшому уютному зданию, Мдлака невольно — в который раз — вскинул глаза на металлическую дощечку с красивой надписью «Колледж Святого Джозефа», словно вновь хотел удостовериться, что он все-таки здесь, где и мир и покой так непривычно контрастировали с не улегшимся еще чувством опасности.

Мисс Тсхолофело, секретарша колледжа, что-то сосредоточенно вписывала в свои толстенные книги, разложенные по всему столу. Рядом, изнывая от безделья, сидел Лоуренс, бойкий мальчишка лет пятнадцати, ученик из его класса.

— Господин Могапи, заходите, заходите, — мисс Тсхолофело откровенно радовалась возможности оторваться от работы и поболтать с Мдлакой. — Я как раз собиралась послать к вам Лоуренса: господину Тиро, вашему соседу по комнате, бандероль из Швейцарии, — секретарша достала из ящика стола четырехугольный пакет в плотной коричневой бумаге.

Мисс Тсхолофело нравился этот недавно появившийся у них южноафриканец. Невысокий, плотно сбитый Мдлака Могапи, как и она, любил шутку. У Могапи не было университетского диплома, но его взяли на должность преподавателя с испытательным сроком, и он сразу же расположил к себе учащихся. Его южноафриканский коллега, 27-летний Абрахам Тиро, по мнению мисс Тсхолофело, был, пожалуй, слишком серьезен, устремлен в себя. Правда, в нем чувствовалась внутренняя сила, способность к самопожертвованию, и в глазах набожной католички это оправдывало все его недостатки, в том числе замкнутость.

Мдлака взял со стола небольшой, но довольно тяжелый пакет.

— Интересно, что же прислал нам наконец Международный университетский обменный фонд? Пожалуй, я сам отнесу посылку... Да, мисс Тсхолофело, не знаете, будет ли машина до Габороне?

— Минут через пять-десять, так что в общежитие уже не успеете...

— Жаль. Ну что же, Лоуренс, тебе повезло. Порадуешь Абрахама и, думаю, станешь обладателем этих великолепных марок. Держи, — и Мдлака вручил пакет пареньку.

...Абрахам Тиро сидел в своей комнате на втором этаже преподавательского общежития и сосредоточенно читал изрядно потрепанную книгу, время от времени делая карандашом пометки на полях.

То и дело с соседней каменоломни доносились раскаты взрывов, отдававшиеся трелью в оконных стеклах.

— Спасибо, Лоуренс, положи на стол, — проговорил он, на секунду приподняв голову, и опять уткнулся в книгу, к явному неудовольствию мальчугана: просить марки он не решился. Когда терпеть беспрерывный грохот за окном уже не было сил, Абрахам с досадой отложил книгу и взглянул на пакет. Швейцарские марки, штамп «Международный университетский обменный фонд», адрес колледжа Святого Джозефа в Габороне, Ботсвана, с жирной пометкой: «Лично. Для господина Абрахама Тиро». Руки нетерпеливо ощупали сверток. Тиро забыл, какие книги он заказал, — это было еще в Турфлоопе... Или в Соуэто? Пальцы нашли конец шнурка, перетягивавшего посылку, и потянули за него. «Но откуда они узнали новый адрес?» — пронеслось в голове...

...Звук взрыва слился с непрекращающимся грохотом каменоломни, и никто не услышал его. Гибель Тиро обнаружили только на следующее утро, когда вернулся из Габороне Мдлака Могапи.

Была суббота, 2 февраля 1974 года...

...Несколько лет назад Нгоапа просто не поверил бы, что его родное Соуэто может быть таким. По длиннющей Патчефстроом-роуд, насколько хватал глаз, разлилось целое море черных курчавых голов (позднее газеты сообщили, что в этот день, 16 июня 1976 года, на демонстрацию в Соуэто вышло 10 тысяч учащихся). «Как бы порадовался Тиро, если бы был жив. Ведь это же все его ученики. И не только из школы Морриса Исааксона в Джабаву, но и из Орландо, Дипклоофа, Наледи», — подумал Нгоапа, глядя на десятки, сотни колыхавшихся над толпой лозунгов: «Мы — не кафры! Мы — африканцы!», «Африкаанс — язык белых угнетателей!», «Мы рождены свободными, но живем в цепях!» Одни из них заранее нарисовали на больших листах картона активисты из созданной Абрахамом Тиро САСМ, другие наспех написали на чем попало собравшиеся на демонстрацию ребята. Но смысл у всех был один: «Мы не отступим, пока не добьемся свободы!»

И. Крутов

(обратно)

Сегодня без вчера

Людей племени фор, живущих в горах Новой Гвинеи, часто приводят в пример согражданам. Многие авторитетные администраторы в Порт-Морсби, столице молодого государства Папуа — Новая Гвинея считают их одним из наиболее развитых племен. Подкрепить это утверждение данными экономики не очень трудно: форы производят изрядную часть важного для экспорта страны продукта — кофе. Недавно они об этом растении и не слышали, а теперь их плантации почти не уступают тем, что принадлежат белым.

Другие, не менее сведущие люди приводят форов как пример, едва ли заслуживающий подражания.

Кажется, меньше всех волнуют эти споры самих форов — племя, которое издавна освоило наиболее труднодоступную часть новогвинейских гор. Маленькие, плоские долины окружены острыми рваными вершинами. От долины к долине можно добраться, лишь зная опасные, спрятавшиеся в зарослях тропы. Еще не так давно этот рельеф был даже полезен: враги — а врагами были любые иноплеменники — не могли попасть в страну форов.

Для торгового обмена люди разных племен встречались где-нибудь на нейтральной земле, и бывало это редко.

Пока люди обживали одни долины, в других тропическая растительность жадно поглощала заброшенные огороды и хижины. Третьи — нетронутые — ждали своего часа.

Люди в долинах не вели счета времени — ни неделям, ни месяцам, ни сотням лет.

Первая дата, известная нам в жизни племени фор, — 20 сентября 1967 года. Тогда австралийская географическая экспедиция, одолев перевал, вышла к одной из форских деревень. Она была нанесена на белое пятно карты как первая точка — населенный пункт, а по барометру замерена была высота над уровнем моря.

Так началась новейшая история племени фор.

До этого дня связей с внешним миром (кроме соседнего племени) форы не имели. Они не знали, что такое ткань, металл, деньги. Не ведали они и того, что живут на острове, окруженном со всех сторон соленой водой. А узнали — не поверили бы, что может быть на свете так много столь ценной жидкости: как и все горные племена, они очень нуждались в соли. Соль поступала к ним через сложный — от племени к племени — обмен. Где ее добывали, форы не знали, да и не очень интересовались: не может же человек знать, откуда берется дождь и где родятся туманы. Они просто есть. И соль тоже где-то берется.

Впрочем, в те времена племя называлось вовсе не «фор». Так уж получилось, что австралийские географы спутали названия. У форов (то есть тех, кого сегодня так называют) вообще не было для себя общего названия. Люди — и все. А словом «фор» — что значит «другой», «не такой» — они называли соседей — людей племени ав, говоривших на непонятном языке.

Большой беды, однако, здесь не было: соседи ведь тоже не знали, что их так называют, и слово «фор» было без хозяина. В конце концов оно осталось за теми, кто его изобрел.

Через некоторое время форы и сами стали называть себя форами, сначала в общении с новыми властями, а потом и между собой.

Первые этнографы попали к форам через несколько лет после того, как территорию нанесли на карту. Тогда же была сооружена посадочная площадка, куда время от времени садился патрульный полицейский вертолет. Район числился среди наиболее спокойных: межплеменных войн здесь не было, ибо авов — ближайших чужаков отделяли от форов неприступные горы, а до стычек внутри племени доходило очень редко. Полиция нечасто заглядывала сюда, и потому для этнографов племя фор оказалось заповедником, где можно было изучать быт и обычаи в нетронутом виде.

Но стоило появиться здесь первым торговцам, миссионерам и геологам, как образ жизни форов стал стремительно изменяться.

Через некоторое время люди племени научились ценить стальные ножи и топоры, спички и пластмассовые миски, сахар и деньги. И произошло все это гораздо быстрее, чем бывало у других новогвинейских племен. А причиной этого явления был тот традиционный образ жизни, который племя вело на протяжении бесчисленных поколений. Но теперь о традиционной жизни форов мы можем узнать лишь из записей этнографов двадцатилетней давности.

Деревушки форов были невелики, и центром каждой из них служил мужской дом. В нем жило обычно десять-двадцать человек самого разного возраста: от семилетних мальчишек до стариков лет тридцати пяти — сорока. Вокруг мужского дома теснились маленькие хижины. В каждой из них жили по две взрослые женщины с дочерьми и маленькими сыновьями. Днем все население деревни встречалось на огородах. Мужчины, правда, норовили поохотиться в лесу или поболтать с друзьями в своем общем доме, но, когда женщины просили их вскопать грядки, никогда им не отказывали.

Дело в том, что в племени фор никто никому никогда не приказывал: ни мужья женам, ни матери детям. Само собой разумелось, однако, что в просьбе о помощи отказывать нельзя.

В племени не было ни вождей, ни колдунов. Важные вопросы решали сообща, а в случае необходимости любой мужчина умел и поколдовать для своих домашних целей.

Каждая деревушка представляла собой замкнутый мир, который обеспечивал себя всем необходимым для существования. Когда переставала родить почва, удобренная золой выжженного леса, расчищали новый участок и переносили деревню на новое место. Время от времени группы предприимчивых молодых людей отделялись — уходили отыскивать и осваивать другую долину. Так возникали новые деревни форов. И каждая из них была совершенно самостоятельной.

Жители разных деревень ходили друг к другу в гости, обменивались новостями, но этим и исчерпывались внутренние связи племени.

Исследователи отметили, как одну из наиболее интересных традиций племени, что у форов не существовало никаких запретов для детей. Совсем крошечные ребятишки все свое время проводили с матерью, удобно сидя на ее бедре. Чтобы руки матери оставались свободными, ее талию и спинку ребенка охватывал широкий пояс из луба. Где бы ни была мать, чем бы ни занималась, малыша с бедра она не снимала.

Но стоило ребенку начать ходить, он начинал предпринимать исследовательские экспедиции — сначала около материнской хижины, потом по всей деревне и ее окрестностям — куда угодно и как угодно. Если ребенку хотелось взять в руки нож или топор — никто не мешал ему в этом. Зачастую мальчик уже отлично обращался с ножом и прочими небезопасными предметами, а ходить еще не умел. Никогда ни один из старших не контролировал действий детей, не принимал опекунского участия в их затеях.

Может быть, потому, что методом проб и ошибок лучше всего учишься, дети форов попадали в опасные ситуации значительно реже, чем их сверстники в цивилизованных странах.

Когда ребенок вырастал, он или оставался жить в родной деревне, или с компанией друзей уходил из нее, чтобы основать новую. При этом он мог сохранять связь с родительской деревней, а мог и не сохранять. Но и родители вовсе не обязаны были оказывать ему помощь. Такой образ жизни воспитывал из молодых форов людей предприимчивых, смелых, но значительно меньше спаянных с обычаями и укладом племени, чем это обычно бывает у папуасов.

Традиционная жизнь форов могла бы продолжаться вечно — ведь условия, в которых они жили, не менялись. Но отсутствие запретов и врожденнаяпредприимчивость оказались ахиллесовой пятой форских традиций.

...Двадцать лет прошло от первой встречи с белыми — время жизни одного лишь поколения, — и традиции рухнули.

В начале семидесятых годов этнографы, помнившие жизнь форов десять лет назад, столкнулись с явлением, получившим в специальной литературе название «культурный шок». Люди забыли даже такие простые и необходимые в папуасском хозяйстве умения, как плетение циновок. Все называли себя английскими именами. И папуас, к которому, раскрыв объятия, кинулся радостный этнограф с криком: «Боже! Да ведь это Дафакти!» — холодно отстранил его, произнося: «Мой не Дафакти! Мой Пол Дженкинс...»

Тот же Дженкинс не мог сделать каменный топор, который он, будучи Дафакти, делал быстро и умело. Более того, Дженкинс даже не смог с уверенностью объяснить, что нужно делать с этой штукой...

Совершенно же доконал ученую экспедицию факт, что вместо записанных ими десять лет назад названий гор и рек племя упорно пользовалось новыми — теми, которые дал картограф, наградивший племя именем «фор».

Правда, одежда (или скорее отсутствие ее) претерпела значительно меньше изменений.

Узнав неожиданно для себя, что мир велик, людей множество, а кроме родных гор, есть и другие места, вполне .подходящие для жизни, молодые форы стали устремляться в путешествия. Это было вполне в духе племени. И их предки, когда наскучивала жизнь в родной деревне, уходили осваивать новые долины, рубили и жгли лес и строили деревню, ничем не отличавшуюся от прежней. Но притом они оставались среди единоплеменников, говорили своим языком, так же разводили свиней и сажали сладкий картофель.

Нынешним же пришлось гораздо труднее. У других людей обычаи иные, и надо было к ним приспосабливаться. А это было не всегда легко и приятно.

Многие форы стали возвращаться в родные места разочарованные и уставшие. Но — обогащенные опытом.

Большинство молодых людей, повидавших свет, нашло себе работу на кофейных плантациях. Как раз в то время на плантациях, принадлежащих европейцам, требовались рабочие. Форов, конечно, нанимали на самую неквалифицированную работу. В первое время им все было интересно — бараки, где они жили, разноязыкая толпа рабочих, машины. Получив первые деньги, они приобретали лап-лап — кусок ситцевой ткани на набедренную повязку; со второй получки можно было уже купить в рассрочку шорты. Одна мысль о том, как приятно в этих шортах (а может быть, и в рубашке? а то и в ботинках?) будет пройтись по родной деревне, оправдывала работу и долгую дорогу.

А потом, освоившись и научившись изъясняться с товарищами по работе, форы вдруг узнавали, что хозяин плантации зарабатывает на продаже кофе во много раз больше, чем любой из них. Тогда-то, очевидно, и возникла у многих молодых форов мысль — научиться самим выращивать кофейные деревья. Узнай об этих мыслях плантаторы, они восприняли бы их как нелепую, хотя и забавную, шутку. Кофе — культура капризная, обхождения требует умелого.

Тем временем любознательные и восприимчивые форы старались запомнить каждую мелочь, связанную с кофейными плантациями: узнавали, выясняли, спрашивали. Это вызывало у плантаторов смех: приходит парень, который впервые в жизни надел штаны, и хочет научиться делать прививку да еще выспрашивает, как пользоваться культиватором...

...Через некоторое время были заложены первые плантации кофе в горах, где живут форы. В начале семидесятых был собран первый урожай, который принес небольшой доход.

В форских деревнях люди забросили всё: свиней, огороды. Все силы были брошены на кофе.

Первые тюки кофейных зерен форы носили на собственных спинах по крутым и скользким горным дорогам. Когда товара стало больше, понадобились дороги. Несколько деревень, договорившись, начали их прокладывать.

...В форских деревнях теперь не строят мужских домов. Каждый норовит построить хижину для себя и для своей семьи. Так, они видели, живут на побережье, так живут белые. Ничего нет плохого в том, что семья живет в отдельном доме. Но традиционный образ жизни племени фор и эти отдельные хижины несовместимы. Дети, которые раньше росли совершенно свободно, живут со своими родителями, а те их воспитывают так же, как это делают повсюду все родители.

Только и осталась у племени фор от прошлого — очень скудная одежда: в их климате она удобнее.

Но для путешествий в далекие места каждый хранит в сундучке, цветастую рубашку, солнечные очки и превосходные новенькие шорты...

Л. Мартынов

(обратно)

Георгий Николаев. Следующий…

— Следующий!

Ноэл поднялся со стула и робко открыл дверь. Человек за столом окинул его быстрым взглядом.

— Профессия?

— Автомонтажник. Но могу работать и по смежным специальностям, — он замялся, — какие требуются...

— Возраст?

— Двадцать лет, — сказал Ноэл. — Я согласен на любые условия...

— Состояние здоровья?

— Группа «1А».

— Вам повезло, — сказал человек за столом. — Возьмите адрес, — и он положил на край стола перфорированную карточку.

Ноэл сделал два шага и дрожащей рукой взял ее.

Человек за столом нажал на невидимую кнопку, и в боковой стене комнаты открылась дверь.

— Прошу, — сказал он, выпроваживая Ноэла жестом.

— Спасибо, — сказал Ноэл, — я вам очень благодарен...

— Следующий, — сказал человек за столом в селектор.

Ноэл вышел на пустынную улицу и у ближайшего пункта автостопа нажал кнопку вызова.

Солнце. Ноэл зажмурился. Воздух. Ноэл несколько раз глубоко вздохнул. Счастье. Ноэл рассмеялся. Как повезло! Кто же мог знать, что именно сегодня, когда никаких надежд уже не оставалось, ему так повезет!

Ноэл повертел в руках карточку с адресом. Судя по расположению боковых отверстий, это было где-то в районе пригорода.

Бесшумно подкатил автокар. Ноэл сел на переднее сиденье и вложил карточку в маршрутный блок. Мигнул сигнал приема адреса, и автокар понесся по прямой как стрела улице.

Ноэл не ошибся, предполагая, что конечный пункт маршрута находится в пригородной зоне. Когда шоссе обогнуло засохший душный лес, автокар притормозил и свернул на узкую ленту ответвления. По всему чувствовалось, что дорога проложена недавно. На обочине еще лежали редкие стволы выкорчеванных деревьев, и дорожное покрытие отливало неправдоподобной синевой. Опустив в кабине стекло, Ноэл подставил лицо свежему ветру.

Еще один поворот, и Ноэл понял, куда он едет. Вдали виднелось хрупкое строение из стекла и стали. Несколько корпусов стояли чуть поодаль и отражали зеркальными стенами яркий солнечный свет.

Вблизи многоэтажные корпуса сливались друг с другом бесчисленными переходами и казались одной непреодолимой стеной. Автокар плавно остановился у огромных дверей центрального входа. Теряясь в фонтанах солнечного света, Ноэл вышел и задрал голову. Прозрачное здание растворялось в небе, и у Ноэла потемнело в глазах. Двери распахнулись во всю ширину, пропуская его внутрь.

В просторном вестибюле было прохладно и еле заметно пахло новым пластиком. Подъехавший кибер терпеливо выяснил у Ноэла цель его посещения и попросил следовать за ним. Ноэл шел на негнущихся ногах по длинному коридору мимо комнат без обозначений и думал о будущем.

В самом конце коридора кибер остановился, указал Ноэлу на стул и скрылся за дверью. Ноэл не сел. Он стоял и пытался сосредоточиться перед последним испытанием.

Наконец дверь открылась, и кибер пригласил Ноэла войти. В светлом кабинете у окна за столом сидел человек.

— Профессия?

— Автомонтажник, — сказал Ноэл, — у меня диплом об окончании...

— Возраст? — прервал его человек.

— Двадцать лет, — сказал Ноэл.

— Нам не нужны автомонтажники, — сказал человек за столом, и кибер согласно кивнул головой.

— Но мне дали ваш адрес... — Ноэл умоляюще смотрел в сонные глаза сидящего за столом человека. — Я буду делать все, что от меня потребуется...

— Состояние здоровья?

— Группа «1А».

— Хорошо, — сказал человек за столом. — Нам нужен оператор процесса. Все инструкции получите у него, — он кивнул на кибера, — и дадите ему номер вашего личного счета.

— Спасибо, — сказал Ноэл, — я вам очень благодарен...

Кибер выехал из кабинета. Ноэл вышел вслед за ним и осторожно прикрыл за собой дверь. Свершилось.

Слушая монотонные наставления, Ноэл шел рядом с кибером по бесконечному коридору, и картины будущего проносились у него перед глазами с непостижимой быстротой. Теперь все зависело от него самого, а на себя самого он мог положиться.

— ...Для обеспечения заданной программы необходимо подключиться ко всем каналам связи и, настроившись на производственные параметры, следить за показаниями датчиков и экрана обзора. При появлении отклонений от требуемых параметров нужно провести корректировку по контрольным кривым, поставив тумблер в нейтральное положение. Добившись совпадения контрольных и производственных характеристик, необходимо перевести тумблер в положение «Цикл» и проверить степень совпадения...

В ангар они попали внезапно. Только что шли по коридору, а теперь перед Ноэлом в льющемся с потолка искусственном свете высилась исполинская многоярусная туша гудящего металла.

— Вот ваше место, — сказал кибер, указывая на кресло перед пультом. — Пока управление процессом осуществляется другой сменой, я вас проэкзаменую.

Ноэл занял место перед, пультом и положил руку на тумблер. На экране обзора плыли, синхронно извиваясь, две кривые: белая и зеленая.

Кибер выдвинул из груди панель, подсоединился к пульту и стал манипулировать переключателями.

Кривые на экране обзора разошлись. Зеленая плыла как и прежде, а белая хаотически заметалась по экрану.

Ноэл переключил тумблер и ручкой настройки добился их совпадения.

— Удовлетворительно, — сказал кибер и снова задвигал переключателями.

Теперь Ноэл был внимательнее и настроился быстрее.

— Хорошо, — сказал кибер. — Но учтите: потери времени при настройке автоматически удлиняют продолжительность смены. При завершении цикла тумблер ставится в нейтральное положение и вас отключают от систем обслуживания.

— От каких систем обслуживания? — спросил Ноэл.

— Системы обслуживания подключаются для обеспечения непрерывности вашей работы и, следовательно, производственного процесса. Их будут менять каждые пятнадцать минут.

— Странно, — сказал Ноэл, — по-моему, на настройку выгоднее поставить оператора-кибера, а не меня...

— Нет, — сказал кибер, — это нерентабельно. Оператор-кибер сложнее в обслуживании.

— Вам виднее... А что производится в этом процессе?

— Все.

— Как все? — не понял Ноэл.

— Это универсальное производство, — ответил кибер. — Задача максимально полного и эффективного использования природного сырья требует единовременного производства всех предметов потребления. Вы разве не знаете об этом? Процесс доведен до абсолюта. Здесь производится все. Ваша смена начнется через час. Пока вы можете провести время в зале ожидания. Разумеется, все услуги бесплатно.

Ноэл больше не задавал вопросов. Час свободного времени в пустом зале ожидания тянулся нескончаемо долго, и, когда за ним приехал кибер, Ноэл обрадовался и, переодевшись в привезенную спецодежду, отправился в ангар.

Усадив его в кресло, кибер подключил к нему систему обслуживания, вид которой вызвал у Ноэла искреннее изумление. Теперь он сидел в конусообразном шлеме, опутанный тонкой паутиной серебристых проводов.

— Вы готовы? — спросил кибер.

— Готов, — ответил Ноэл и положил руки на пульт управления.

— Включаю в цикл, — сказал кибер.

На экране обзора поплыли две кривые: белая и зеленая. Ноэл смотрел на их плавное неторопливое движение и думал о том, что сделает, когда смена закончится и он вернется домой. Время шло.

Сзади раздался легкий шум, что-то двигалось, щелкало, гудело. Хотелось оглянуться, но Ноэл не отрываясь смотрел на экран.

«Меняют систему обслуживания, — подумал он, — кибер сказал, что их меняют каждые пятнадцать минут...»

Кривые на экране разошлись, и одна из них забилась, как в истерике. Ноэл мгновенно среагировал, и они снова поплыли в едином ритме.

Часов на пульте не было, и Ноэл стал считать подключения системы обслуживания. Но они подключались с такой однообразной периодичностью, что он сбился со счета.

Появилась усталость. Ноэл с трудом смотрел на экран, загипнотизированный постоянным движением, и уже не так быстро настраивался при расхождении кривых. Руки отяжелели и с трудом слушались его. Начали слезиться глаза. Казалось, время замедлилось, и вообще остановило свой бег. И вдруг экран погас.

Ноэл испугался, потом с облегчением вздохнул и поставил тумблер в нейтральное положение. Смена кончилась.

Он сидел в кресле, закрыв глаза и опустив безвольно руки.

Сквозь усталость пробивались чьи-то сухие, безжизненные голоса, его освобождали от проводов, шлема, затем бесцеремонно подняли и поставили на ноги.

Ноэл открыл глаза. В ангаре тускло горел свет, вокруг суетились киберы. Он поискал взглядом того, кто его инструктировал, но не нашел.

Ноэла медленно вели по бесконечному коридору, и он со страхом ощущал непривычную слабость во всем теле. Ноги были как ватные, болела голова, и тупо кололо в боку.

«Это с непривычки». — подумал Ноэл и снова закрыл глаза.

У центрального подъезда стоял автокар. Ноэл бессильно упал на переднее сиденье, кибер предупредительно вставил в маршрутный блок перфорированную карточку, и автокар понесся в кромешной ночной темноте.

Ноэл заснул. Ему снились светлое чистое утро и дети, играющие в мяч. Ноэла среди них не было. Сначала они играли весело и все время смеялись, потом смеяться перестали и кидали мяч друг другу механически, а некоторые с недетским ожесточением.

Автокар затормозил и остановился. Ноэл проснулся. Шел дождь, горели тусклые фонари. Он с трудом вылез и побрел к подъезду своего дома. В дверях стоял кибер.

— Вы к кому?

— Я Ноэл, — сказал Ноэл, — я здесь живу.

— Ноэл. Комната № 1243. Опечатана. Номер вашего личного счета?

— Вот, — сказал Ноэл и достал из кармана пластиковую карточку. — Смотрите сами, я не помню.

Кибер сверил номер и отступил.

Ноэл вошел в подъезд. В пневмокапсулу лифта за ним протиснулся кибер. Ноэл безразлично на него посмотрел и ничего не оказал.

Перед дверью № 1243 Ноэл остановился. На ней висела серебристая пломба. Кибер объехал Ноэла и срезал ее. Ноэл открыл дверь. Включился свет.

На полу лежал толстый слой пыли. В комнате стоял ни с чем не сравнимый запах склепа. В углу валялась разбитая семейная гипнография.

— Боже мой, — сказал Ноэл, — что это?

— Консервация помещения была произведена по низшему разряду, — сказал кибер, невозмутимо въезжая в комнату. — За сорок лет пыль просочилась в установленных пределах. Претензии неуместны.

— За сорок лет... За какие сорок лет?

— За сорок лет вашего отсутствия, — сказал кибер.

— Так что же... — Ноэл с ужасом смотрел на следы кибера в многолетней пыли. — Меня не было сорок лет?!

— По моим данным: сорок лет, один месяц и два дня.

Ноэл прислонился к стене.

— Значит, мне теперь шестьдесят...

— Я не знаю, — сказал кибер, — у меня нет таких сведений. Может быть, и пятьдесят... Для шестидесяти лет вы неплохо сохранились. Конечно, вещи сохраняются лучше, но это и понятно, на них уходит столько человеческой энергии.

(обратно)

Последняя стоянка Укукая

Это было давно, четверть века назад, но память отчетливо сохранила все события той осени.

...В тот полевой сезон я, геолог, попал волей случая в район Анадырского нагорья. Там, недалеко от верховий рек Анюя, Чауна и Анадыря, работала одна из партий

Чаун-Чукотского геологоразведочного управления. У геологов кончались продукты, и к ним из Певека вылетал самолет. Взяли и меня.

Я знал, что партия эта исследует малоизученный район вблизи озера Эльгыгытгын, или, как называют его чукчи, Эльгытхын.

Оно-то и привлекало мое внимание.

Еще в 1914 году геолог Полевой, работая на Чукотке, услыхал от местных жителей об этом озере. Он хотел добраться до него, но не смог найти проводника. Все чукчи наотрез отказывались идти в эти места. Сергей Владимирович Обручев оказался счастливее своего предшественника: его согласился сопровождать чукча Тнелькут. В феврале 1934 года они тронулись в путь. С Тнелькутом ехала вся семья на нескольких нартах. Двигались по глубокому снегу долины Чауна, затем по горным кручам и через несколько дней достигли цели. Но, приехав на место, Тнелькут заявил, что больше суток здесь оставаться не сможет якобы из-за отсутствия корма для оленей, хотя Обручев своими глазами видел ягель в той котловине, где находится озеро.

Сергей Владимирович высказал потом гипотезу о том, что озеро заполняет кратер потухшего вулкана. Но чем объяснить, что вблизи озера, как говорят чукчи, нет никакой жизни? Дикие олени сюда не заходят, не забегают звери, не залетают птицы, хотя их пролетный путь проходит над этим озером...

Быть близко от таинственного озера и не увидеть его — этого я не простил бы себе всю жизнь.

Самолет шел над большой котловиной. На дне ее светилось озеро, словно полная до краев огромная каменная чаша с плоскими и черными краями. По краям котловины столпились высокие конусообразные горы. От кромки воды до гор не менее пяти километров. Это была наклонная плоскость, полого падающая к озеру. На ней не видно ни одного кустика, ни одной травки. Везде сплошной черный камень.

Конечно же, было загадкой существование здесь такого большого водоема, размеры которого, по Обручеву, достигали 17 километров в длину и 12 — в ширину; озеро было темным, видимо, очень глубоким, исключая узкую зеленоватую прибрежную полоску, где просвечивало дно.

На южном берегу озера, там, где из него вытекает единственная река Энмываам, мы увидели белую палатку. Она стояла у подножия одной из сопок.

Пилот выбрал место для посадки на галечной отмели реки.

К самолету подбежали два человека. В одном из них я узнал геолога Ивана Дмитриевича, с которым был знаком уже много лет. Он приехал на Колыму после окончания геологоразведочного техникума по комсомольской путевке. Открывал первое золото в Бёрёлёхской долине, потом мы работали с ним в холодном Верхоянье, искали золотоносные россыпи на бурной Адыче. И вот он на Чукотке...

Рассказываю Ивану Дмитриевичу, что привело меня к ним. Иван Дмитриевич улыбнулся и задумчиво сказал:

— Конечно, наши редкие маршруты еще не позволяют сделать окончательного заключения. Но уже сейчас ясно, что этот район, находящийся в зоне вулканов, может быть очень интересным и перспективным. Видишь ли, район сложен в основном вулканическими породами: базальтами, туфами, липаритами. Шлиховое опробование притоков реки Энмываам обнаружило незначительную золотоносность. Повсеместно в шлиховых остатках были зерна опала, халцедона, пирита, киновари и очень мелких алмазов...

— А почему в этих местах нет никаких зверей и птиц? — спросил я.

— Это и для нас загадка. Ни в долине Энмываам, ни в котловине вблизи озера мы не видели никакой живности. Кое-где встречаются хорошие ягельники, на которых могли бы пастись олени. Но и оленей нет. Даже евражек-сусликов, которые на Чукотке повсюду, и то не видно! Не только не встречали медведей, но не заметили даже их следов...

Мы проговорили с Иваном Дмитриевичем допоздна, не ведая, что Завтрашний день готовит нам удивительное знакомство.

По широкой долине реки Энмываам медленно шагает старик, опираясь на длинную палку. Пергаментную кожу его лица избороздили глубокие морщины. Длинные пряди черных с проседью волос спускаются на плечи...

На ногах старика торбаса на толстой подошве из оленьей шкуры. Такую обувь чукчи называют «плекты» и носят обычно зимой. А старик надел ее тогда, когда еще нет снега. Видимо, он сделал это неспроста — собрался в дальнюю дорогу. За плечами его висело ружье.

Старик шел не торопясь, временами останавливался и внимательно смотрел вокруг. Порой он нагибался и щупал рукой ягель. На поводу старик вел двух оленей, которые покорно следовали за ним, на ходу срывая мох. На спине одного оленя, который сильно хромал и шел очень тяжело, виднелось подобие седла из двух мягких валиков; они были привязаны к туловищу животного ременной подпругой. На спине второго оленя были небольшие переметные сумы. Впереди старика бежала черная лайка с белым пятном на лбу.

Вдруг собака выбежала далеко вперед, остановилась и по своему обыкновению стала верхним чутьем искать незнакомые запахи, затем громко залаяла. Старик начал снимать ружье, но, присмотревшись, увидел двух человек, которые поднимались по долине ключа. Временами они останавливались и набирали землю в деревянное корыто, похожее на жирник в чукотском пологе.

Старик позвал собаку и стал с интересом наблюдать за людьми.

Между тем геологи тоже заметили старика и направились к нему. Подойдя поближе, один из них сказал:

— Здравствуй, товарищ!

— Здравствуйте, добрые люди, — на чистейшем русском языке ответил старик и повесил ружье за спину.

Так состоялось знакомство геолога Ивана Дмитриевича с колхозным пастухом Захаром Укукаем. Старик ехал сюда трое суток, бригадир послал его искать новые пастбища. Вначале олени шли хорошо, потом один из них повредил ногу — провалился между камней, стал сильно хромать. Пришлось идти пешком. Хороший ягель тут есть, но старик опасается пасти здесь оленей...

— Почему? — спросил Иван Дмитриевич.

Захар не ответил. Когда же он узнал, что база геологов находится вблизи озера Эльгыгытгын, посмотрел на Ивана Дмитриевича недоверчиво. И спросил:

— Вы там ничего не видели, никто у вас не болеет?

— Пока все в полном порядке, все здоровы.

Старик, похоже, хотел что-то сказать, но передумал.

Вечером вместе с Иваном Дмитриевичем в лагерь геологов пришел Захар Укукай. После нескольких кружек чая и выкуренных трубок, скрепивших взаимную дружбу, старик сказал, что будет сейчас лечить оленя. Мы с интересом стали наблюдать за врачеванием.

Захар накинул на шею оленя чаут и привязал к одному из толстых кольев, на которых геологи в хорошую погоду сушили мокрую одежду и спальные мешки. Потом вынул из чехла стальной нож, взял оленя за больную ногу и стал чистить рану. Олень сильно брыкался, пытался вырвать ногу. Мы видели, что Захару очень трудно. Я не выдержал и решил ему помочь. Только успел сделать шаг, как старик, поняв мое намерение, отрицательно тряхнул головой:

— Не надо. Для старого человека чем труднее работа, тем лучше здоровье. — И он продолжал свое дело. Вычистив рану, старик обмыл ее и завязал ногу тряпицей. — Теперь все будет хорошо, — удовлетворенно проговорил Уку-кай, вытирая руки об одежду. — Скоро олень снова повезет меня. В продолжение всей процедуры собака лежала недалеко от старика и наблюдала за происходящим. Когда старик закончил, она подбежала к оленю и полизала его больную ногу. Олень стоял, низко опустив голову, и косил свой черный глаз на собаку.

Старик погладил собаку и ласково проговорил:

— Какой ты у меня умный, Чаун, все понимаешь. Ладно, иди паси оленей. Да смотри, чтобы далеко не уходили.

Чаун направился к оленям, которые уже пошли искать ягель.

— Хорошая у тебя, Захар, собака, — сказал Иван Дмитриевич, молча наблюдавший за этой сценой.

— Плохую бы не держал. Чаун для меня самый лучший друг. Я взял его, когда остался один. Взял маленьким щенком, назвал Чауном и вырастил...

Укукай направился к палатке. Он все время посматривал в сторону озера, хмурил брови, что-то шептал. Я спросил старика:

— Почему вы так тревожно смотрите на озеро?

В палатке Захар налил себе кружку крепкого чая, набил табаком трубку, уселся, поджав ноги, на оленью шкуру и начал рассказывать:

— Об озере Эльгытхын я слышал многое. Чукчи говорят, что в этой котловине живут злые духи. Один из них, дух ветра, обитает над нами — вон на той горе. Он страшно не любит, когда люди или животные заходят в эти места... Дух воды живет в озере; оно такое глубокое, что никто из людей не доставал дна. Птицы не садятся на озеро: на нем долго не тает лед, и они боятся духа воды. Звери и люди также не подходят к этому озеру — дух воды может утащить их в свое царство. — Проговорив это, старик оглядел каждого из нас, словно пытаясь понять, поверили ли мы его словам. Потом раскурил трубку и продолжил: — Мне рассказывали, что одна чукотская семья поставила ярангу возле озера и решила пожить тут. Вскоре пошел слух, что семья пропала. Сколько ни искали, нигде не могли найти ее. Решили, что люди откочевали в какие-нибудь далекие места, вроде Анадыря или Анюя. Но через несколько лет мой отец случайно забрел к этому озеру и увидел человеческие скелеты. Дух воды утопил людей, а кости выбросил на берег. Отец в страхе бежал от проклятого озера. Потом всем говорил об этом, просил меня не ходить сюда...

Укукай замолчал, раскурил потухшую трубку и снова стал боязливо посматривать в сторону озера, закрытого туманом. Черные зубцы гор едва выделялись на фоне сумеречного неба. Ничего больше не сказав, Укукай поднялся и пошел от палатки в ту сторону, где паслись олени.

В тот день озеро особенно манило своей красотой. Я уговорил Ивана Дмитриевича спустить на воду надувную лодку и сделать промеры вблизи берега (промеры тоже входили в программу экспедиции). Укукай смотрел на наши приготовления неодобрительно и всячески отговаривал от этой затеи. Но мы его не послушались. Иван Дмитриевич работал веслами, а на мою долю выпало измерение глубины. Укукай подошел к берегу и тревожно смотрел на озеро, не спуская глаз с лодки. С ним был и неразлучный Чаун.

За работой мы не заметили, как лодку постепенно отгоняло от берега. По глубокому небу плыли редкие облака. Одно из них несколько задержалось над озером, и лучи солнца не могли пробить его. Темная тень медленно плыла по озеру. А по краям этой тени солнечные лучи отражались тысячами серебряных блесток...

Внезапно налетел сильный порыв ветра. За один миг все вокруг изменилось. Мы начали усиленно грести к берегу. Высокие волны каждую минуту готовы были захлестнуть наше суденышко. И захлестнули. Мы оказались в воде. Но лодка не утонула. Она только погрузилась в воду. Мы инстинктивно схватились за натянутые сверху веревки.

Намокшая одежда тянула вниз. Я усиленно работал ногами и руками, но новые волны захлестывали меня и не давали опомниться. Я уже начал терять надежду на спасение, когда почувствовал, что какая-то сила тянет меня в сторону. С трудом открыв глаза, увидел рядом с собой Укукая. Чаун, вцепившись зубами в мою одежду и упираясь ногами, тянул меня к берегу...

— Теперь лежи спокойно, — услышал я над собой голос старика. Чаун лизнул мое лицо шершавым языком. Я хотел погладить собаку, но не смог. У меня кружилась голова, а правая рука повисла как плеть.

— Где геолог? — спросил я, едва разлепив губы.

— Не беспокойся, твой друг здесь, — ответил старик.

Только тут я заметил, что рядом со мной лежит Иван Дмитриевич. Приподнявшись немного, увидел его мертвенно-бледное лицо. Нос заострился, дыхания не было. Кое-как с помощью Укукая я поднялся на колени. Мы стали делать искусственное дыхание. Я помогал Укукаю одной рукой. Наконец геолог слабо застонал. Мы перевернули его на бок, изо рта хлынула вода. Вскоре он открыл глаза.

— Где я нахожусь, что со мной? — слабым голосом проговорил он.

— Лежите спокойно, — сказал Укукай, с укоризной глядя на нас. — Говорил вам, не надо плавать по этому озеру. Опоздай я с Чауном на одну-две минуты, ушли бы на дно.

Мы молчали.

Буря утихла так же внезапно, как и началась. На небе снова появилось солнышко, но теперь оно было почти у горизонта. Долго мы шли к палатке, я — сам, а Ивана Дмитриевича поддерживал Укукай.

Вечером старик поил нас какой-то жидкостью. Заметив мой недоуменный взгляд, он успокаивающе сказал:

— Это хорошее средство от простуды и ломоты в костях. Чукчи часто пьют отвар этого растения.

Какое это было растение, он не сказал, но мы ему верили.

В знак благодарности Иван Дмитриевич выделил Укукаю из своих скудных запасов табаку и чаю. Потом долго уговаривал старика задержаться с нами еще на несколько дней. После некоторого раздумья Укукай согласился.

— Не больше как два дня. Я пожил бы с вами дольше, но, думаю, бригадир будет сердиться, — сказал старик.

В один из последующих дней мы с рабочим Мишей Сыромятниковым решили подняться на высокую сопку, под которой стояла наша палатка. Приглашали пойти и Укукая, но он наотрез отказался. Сопка, напоминавшая острый войлочный колпак, была сложена из черных базальтов, изредка прорезанных кварцевыми прожилками. Мы долго поднимались по крутому скучному склону, но вид, открывшийся с вершины, заставил забыть о трудностях восхождения.

Далеко на западе, за округлыми шапками гор по краям котловины, я увидел высокие пики Илирнейского кряжа, названные позднее горами С. В. Обручева. С юга подступали сплошные цепи сопок Анадырского нагорья. Где-то за ними угадывалось начало большой впадины, в которой текла река Анадырь. Извиваясь между гор, река стремилась на встречу со своими большими притоками Белой, Ерополом и Майном. На юго-востоке была видна река Энмываам, еще робко и неуверенно петляющая по широкой долине, чтобы потом, набрав силу, пропилить себе русло среди крепких лавовых потоков.

А на северной стороне, вплоть до истоков Чауна, плыли все те же округлые сопки...

Долго смотрел я на этот горный пейзаж, стараясь представить картину прошлого этих мест. Видимо, десятки миллионов лет назад здесь действительно было интенсивное извержение вулканов. Мне рисовались бомбы и пепел, столбы удушливых газов, реки горячей лавы, которые застыли, превратившись в лавовые покровы. Многие вулканы потухли. Кратеры наполнились водой. Вполне возможно, что так образовалось и наше озеро...

Мы находились на сопке до тех пор, пока небо не затянуло сплошными тучами. Над котловиной опять свистел ураганный ветер, поднимая на озере огромные волны. Внезапно сверкнула молния, осветив ярким светом горы и озеро. Эхо громовых раскатов отозвалось в сопках. Разразилась настоящая гроза, которая в этих местах, да еще в такое позднее осеннее время, была необычной. Промокшие до нитки, мы быстро спустились с горы. Вбежав в палатку, сбросили мокрую одежду и, завернувшись в какое-то сухое барахло, попросили чаю, чтобы хоть немного согреться. Наливая в кружки чай, Укукай не выдержал и опять стал упрекать нас:

— Я говорил, что на сопке живет дух ветра и не надо его тревожить. Вы не послушались меня... В прошлый раз вы разгневали духа воды... Надо ждать беды.

Мы, признаться, не придали значения последним словам Укукая.

Страшной для нас была эта осенняя ночь.

К вечеру гроза прошла, но озеро все еще не могло обрести покоя. Высокие волны с грохотом дробились о каменный берег.

Укукай был угрюм и неразговорчив. Он молча курил трубку и о чем-то сосредоточенно думал, все время прислушиваясь к шуму озера. К ночи старик соорудил себе постель, положил под голову валик от оленьего седла. Долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, тяжело и глубоко вздыхал.

«Почему так встревожен Укукай? — думал я, лежа в кукуле. — Неужели он серьезно верит в существование злых духов?»

Среди ночи я проснулся: показалось, что кто-то невидимый слегка толкнул меня в бок. Я открыл глаза и стал прислушиваться. Мой обостренный слух уловил отдаленный шум, напоминающий шум деревьев; казалось, он постепенно приближается к нашей палатке. «Что за чертовщина, ведь здесь нет не только леса, но даже кустарника?» Тут я почувствовал новый толчок. В углу звякнули кружки, с примуса упал чайник. «Неужели землетрясение?»

Я выбрался из своего кукуля и хотел поднять тревогу, но не успел. Укукай опередил меня. Он приоткрыл полог палатки и крикнул неестественно громким голосом:

— Спасайтесь! Злые духи пришли за нами! — С этими словами он растворился во мраке ночи.

Иван Дмитриевич, проснувшись, откинул клапан кукуля и тревожно спросил:

— Что случилось?

— Кажется, землетрясение, — ответил я.

Все стали вылезать из спальных мешков и одеваться. В это время налетел такой сильный порыв ветра, что палатка не устояла. Она упала на землю и накрыла нас. Мы пытались удержать ее. Подземные толчки теперь следовали один за другим. Грохот камней, вой ветра, шум дождя... — так продолжалось около часа. Постепенно стало холодать. Теперь на палатку сыпались крупинки снега. Когда ветер немного утих, на землю уже падали пушистые снежные хлопья.

Где Укукай, что с ним? Хотя мы прекрасно знали, что этот природный охотник, сын тундры, не может пропасть ни в какой обстановке, тревожные думы лезли в голову...

Едва забрезжили предутренние сумерки, мы вылезли из своего убежища и отправились на поиски старика. За ночь вся местность преобразилась. Базальтовая чернота скрылась под белизной снега. У подножия сопки мы увидели крупные обломки пород, появившиеся после землетрясения. Прикинув возможный путь Укукая, мы пошли вперед и стали громко звать его. В ответ на крики откуда-то из долины Энмываам послышался приглушенный лай собаки...

На мелких камнях лежал человек, припорошенный снегом. Его поза была неестественной. Похоже, человек быстро бежал, потом споткнулся и упал вниз, лицом, руки выбросил вперед, точно хотел кого-то поймать. Возле человека сидел Чаун и, подняв морду, громко выл. Мы сразу поняли, что случилось непоправимое. Когда мы повернули старика на бок, то увидели, что глаза его широко раскрыты, лицо искажено страхом. Словно видел Укукай перед собой что-то страшное, не мог от него избавиться, сильно испугался и упал.

Мы могли только предполагать, как погиб Укукай. Старик выбежал из палатки. Была темная ночь, слышались подземные толчки, с гор сыпались камни, свистел ураганный ветер. Разбушевавшиеся силы природы Укукчй принял за проявление гнева злых духов, в существование которых искренне верил. Он бежал сам не зная куда. Бежал быстро, чтобы уйти от большой беды.. Старческое сердце не выдержало такой нагрузки.

Похоронили Укукая на высокой сопке вблизи реки Энмываам. На могиле выложили высокий каменный тур, который был виден издали. Чаун долго сидел на могиле хозяина, потом, печальный, приплелся в палатку...

Остается вопрос: чем же объяснить явления, что имели место вблизи этого озера?

Сильные ветры, которые часто дуют в котловине и которые Укукай считал «работой» духа ветра, — это струи воздуха, выбирающиеся на Анадырское нагорье и спускающиеся к озеру со страшной скоростью. Этот же ветер поднимает на озере огромные волны. Суровой зимой в эту котловину наметает очень много снега, ветер так утрамбовывает и шлифует его, что во многих местах образуются твердые высокие заструги, похожие на дельфиньи морды, обращенные к северу.

Что же касается землетрясения, которое произошло в ту страшную ночь, то в этих местах они не редкость: здесь проходит вулканогенный Тихоокеанский пояс.

Все это и породило среди местных чукчей легенды о таинственных силах, населяющих озеро Эльгыгытгын.

Но пока остается загадкой: почему район озера не посещают звери и не садятся на воду птицы...

Г. Оглезнев

(обратно)

Жорж Арно. «Ты с нами, Доминго!»

С приездом тальянцев полиция жила на нервах. Последний ее подвиг удостоился внимания прессы: речь шла об убийстве депутата, который даже не принадлежал к оппозиции. Его застрелил из кольта 45-го калибра дежурный полицейский за то, что он не остановился по свистку. Народный избранник катил в машине без специальных опознавательных знаков, отданных в тот день в мастерскую для покраски. Шофер высокой особы, привыкшей к почтению, не отреагировал на повелительную трель свистка и проехал заставу. Наказание за тяжкий грех не замедлило прийти: полицейский метнул вслед машине молнию, поразившую депутата в голову. Последняя была слабым местом, что и сказалось на результате. Министру внутренних дел пришлось обнародовать коммюнике, в котором подчеркивалось, что страж закона выполнял свой долг, а покойный принадлежал к лучшим сынам нации; во всем виноват шофер, который и пребудет теперь в тюрьме до скончания своих дней.

В результате водители всех видов транспорта — от хромированного «кадиллака» до запряженной в осла телеги — стали держать ухо востро. Это натолкнуло Доминго на мысль купить на базаре полицейский свисток. Все сорок километров от Каракаса до Ла-Гуайры он не выпускал его изо рта.

В первый день нам удалось сделать две ездки. «Фиаты» отшатывались к обочине, едва заслышав сзади грозный сигнал. Только когда «фарто» проскакивал мимо, до них доходил обман.

Но самый смех был на следующий день. Авторы розыгрыша уже отказались от него, а тальянцы, сжав зубы, мчались, не обращая внимания на трели настоящего патруля. Шестеро конкурентов угодили в тюрьму. Увы! Через три недели они гуляли на свободе. А вскоре суровый инцидент вынудил нас вернуться к действительности и признать, что время забав на школьном дворе миновало...

Отсутствующим взором Санчес глядел на останки своего грузовика. Его взгляд упирался в утес, у подножия которого, символизируя крушение всех надежд, громоздилась куча железа.

В тот день он опередил колонну «фиатов», но остановился по нужде. Когда он вновь влез в кабину, четыре машины тальянцев уже миновали его. Санчес не счел нужным пропускать всю колонну. Результат? «Фиат» двадцатитонной массой придавил старенький «шевроле» семидесятилетнего водителя. Сверхдизель-сверхчеловек мог гордиться: рядом с костлявой фигурой Санчеса, чудом оставшегося в живых, покоился достойный памятник в металлоломе.

Санчес был старейшим водителем линии. Он прошел сквозь все беды и несчастья и частенько твердил, что жизнь и работа уже не значат для него ничего. Он и в самом деле не стремился делать по две ездки в день.

— Только чтоб в брюхе не свербило. А на все остальное мне плевать.

Потерю грузовика он воспринимал спокойно, обидно лишь, что завтра нечем будет позавтракать. Мы похлопали его по плечу и сказали, чтобы он не отчаивался: мы возьмем его сообща в дедушки на прокорм; впервые на памяти нынешнего поколения шоферюг Санчес улыбнулся польщенный. Однако два дня спустя его нашли мертвым в хижине. По городу разнесся слух, что гады тальянцы отняли у него надежду на кусок хлеба и он не выдержал отчаяния. Это было неправдой. Он умер от усталости; правда, от этого смерть Санчеса не стала менее ужасной.

Убивать никого не требовалось, мы все были обречены. Скорость на спуске упала до 30 километров, время на погрузку и разгрузку возросло вдвое. Раиьше половине наших шоферов удавалось делать по две ездки в день; сейчас — лишь пятерым.

Росита угасала. Она понемногу теряла вес и с жалкой улыбкой бродила по дому, боясь солнца. Возвращаясь, я заставал ее в постели, лицо едва выступало из полумрака.

— Грингито, — тихо спрашивала она, — когда я смогу влезть к тебе в грузовик?..

Я вру, потому что уже не верю в это. Люблю ли я Роситу? Не в этом дело, я исхожу яростью от того, что она попала в ловушку — ту же, в которой задыхаемся все мы.

Приходил врач-европеец, специалист; он выгреб у меня все деньги и заверил, что Роситу можно вылечить. Но цена за лечение превосходила мыслимые пределы. Росита все поняла. Она не спросила, когда ее начнут колоть. Она вообще ни о чем не спросила, но, когда я лег вечером рядышком, завернувшись в одеяло, несчастный, каким бывал только в детстве, она погладила меня по голове.

— Бедный грингито. Бедные мы...

Я заснул под монотонную песнь людских несчастий. Позже я очнулся и услышал, как Росита плачет во сне... Пришел Доминго с вестью, что пора вставать. Трасса ожидала своих жертв.

История со старым Санчесом не прошла даром. Теперь нам предстояло взять реванш. Расчленить колонну «фиатов» можно было, только зайдя с обочины, как это сделал без всякой задней мысли бедняга Санчес.

Я выскочил на дорогу под самым носом последнего тальянца. Парень, на секунду оторопев, отпустил инстинктивно педаль газа, а большего не требовалось. На повороте он держится смирно — его танк наверняка бы завис над пропастью — и пыхтит мне в затылок, но, как только выходим на прямую, нагло клаксонит, требуя пропустить его. Я жду, когда он начнет обгонять меня слева, чтобы тут же сдвинуться на середину дороги. Перед его радиатором вырастает деревянный барьер за которым провал в триста метров глубиной. Долго лететь. Он, надо думать, чертыхается почем зря и пробует вдвинуться справа между «фарго» и скалой. Это, приятель, ценная мысль. Я пропускаю его, пока он не оказывается на уровне моей кабины. Сзади слышится шквал сигналов — это наши.

«Фиат» зажат в «коробочку» — я рывком выдвигаюсь вперед и резко беру вправо; он едва успевает притормозить, оставив клок брезента на выступе скалы и получив хорошую вмятину. Наши обгоняют его, победно рыча моторами на форсированном режиме.

Не мы первыми ступили на тропу войны. Но она началась. Доминго объявил вечером:

— Или мы их, или они нас, но вместе нам тут не жить.

Мы в это не верили. Ты хватил, отец! Ну в крайнем случае помнем тележку, не больше. Это была ошибка. Следующим утром на дороге поселилась смерть. Удар предназначался мне, но я уцелел. А ребята, ехавшие следом, отправились со всем имуществом в тартарары: два грузовика, четверо убитых.

Вклиниться в их колонну должен был маленький албанец с вислыми усами, по прозвищу Зог. Я шел прямо за ним, но не успел проскочить мимо очередного тальянца: впереди все время маячил кузов «фиата», рыскавшего вправо и влево. Вот он подался чуть влево, пора! Я газанул. В этот момент чья-то рука в кузове отодвинула брезент, и под колеса мне шлепнулась 200-литровая бочка солярки. Брызги заляпали ветровое стекло, но я не затормозил, зная, что передо мной примерно сто пятьдесят метров ровного участка до следующего виража.

Когда колеса попадают в лужу масла, они со скрипом едут юзом к краю пропасти. Только не тормозить, иначе конец! Я проскакиваю дальше и утыкаюсь бампером в кузов «фиата», слышится треск, но тальянец прибавляет скорость и идет дальше. Я не могу ехать так быстро, колеса, видимо, еще скользкие. Только не тормозить! На скорости 90 я влетаюв поворот и... создаю прецедент, не убившись. В ста метрах дальше по выходе из виража Доминго разражается диким хохотом.

— Мне смешно, потому что я очень боюсь, — выкрикивает он и добавляет: — Они это нарочно.

И тут мы услышали грохот: две машины, ехавшие следом, попали в лужу солярки, успевшую разлиться от края до края дороги. Я свешиваюсь из кабины и вижу, как грузовики, проломив барьер ограждения, устремляются вниз, подпрыгивая и разваливаясь. Из оторванной дверцы вываливается человеческая фигура, ударяется об утес и летит дальше. Ста метрами ниже раздается взрыв: это с опозданием рванул бензобак. Тишина. Мы проезжаем не останавливаясь. Сейчас мы им уже ничем не поможем. Кто это был, узнаем внизу.

— Они это нарочно, — твердит Доминго.

Я не хочу в это верить, бочка могла вывалиться случайно, такие вещи бывали.

— Заткнись, отец, — говорю я сквозь зубы. — Тебя тошно слушать.

Потам я пожалел. Пожалел не о словах, а о тоне, которым это было сказано. Убившийся человек, летевший на обезумевшем грузовике по откосу и превратившийся внизу в неузнаваемую обгоревшую мумию, на которую нельзя было смотреть без содрогания, оказался братом Доминго. Доминго, моего друга...

У нас не принято просить прощения. Доминго не плакал. Он лишь твердил: они это нарочно.

Те, кто сомневался, поняли, что это правда, на следующий день, когда фашисты по-подлому убили Джузеппе Бормиеро.

Бормиеро на подъеме вклинился в их цепь. На подъеме — здесь не могло быть никаких оправданий. После первого виража пять-шесть «фиатов», следовавших за нашим товарищем, остановились, забив дорогу: они все были вмазаны в дело. Все.

Джузеппе продолжал подниматься. Тогда тот, кто шел впереди него в нескольких метрах — это была мощная двадцатитонка, — остановился тоже. Потом машина начала пятиться назад, наваливаясь всей своей тяжестью на Бормиеро.

Бормиеро сражался вовсю. Он нажал акселератор, упираясь колесами в землю. Грузовики рычали, как два сцепившихся оленя во время гона. Потам один мотор захлебнулся и смолк. Тормоза не смогли сдержать мощного натиска «фиата»: легкий «студебеккер» Бормиеро пополз к обрыву и сорвался вниз. Мы надеялись лишь, что наш товарищ умер в момент удара и смерть его была скорой и легкой. Что он не почувствовал огня.

Мы узнали, кто это сделал. Эту сволочь звали Лука.

Неделю кряду я следую за Лукой. Впритык. Обгоняю лишь на последнем отрезке, уже внизу, на пыльной дороге. Я изучил его так, словно вылепил своими руками. Как шофер он не стоил и двух су, и это служило дополнительной причиной для ненависти. Его мастодонт не столь маневрен, как наши грузовики, он прет на одной передаче, будто лавина. Ребята с общего согласия отдали Луку мне. Джузеппе Бормиеро был моим другом. Где бы ни ехал «фиат» — в голове колонны, в середине или замыкающим, ребята отсекают его, пять-шесть машин вклиниваются, создавая пробку, как сделали фашисты в тот раз, когда угробили Бормиеро.

Тут вступаю в игру я. Пристраиваюсь в затылок и еду следом. Дистанция между нами не больше метра, иногда отпускаю его за поворот, чтобы дать надежду — ага, он сумел оторваться. Но тут же вновь нагоняю: ку-ку, я здесь. Он пытается подловить меня, резко тормозя, в надежде, что я расквашу себе нос о его железный кузов, но я не из того теста. Кто глупее? Догадайся сам. Это, безусловно, действует ему на нервы. Он ведет махину весом в двадцать тысяч кило, набычившись, ежесекундно ожидая подвоха.

И только внизу, когда в облаке пыли уже ничего не видно, я обхожу его — пусть поглотает у меня пыль из-под хвоста.

Так прошла неделя без перерыва на воскресенье. В конце концов он не выдержал. Внизу возле решетки порта он вылез из кабины и, почесываясь, двинулся ко мне.

— Почему ты меня преследуешь?

Он выговорил это старательно, не исказив французского языка. На челе его читалась озабоченность, а большие черные глаза смотрели по-детски обиженно.

— Проваливай, гадина, — ответил я.

Фигура у него куда внушительней моей: 120 кило, если только это не пустой мешок. На всякий случай я вытягиваю из-под сиденья разводной ключ. Но он стоит, опустив ручищи, не двигаясь. Меня это устраивает: ему еще предстоит помучиться, а если я проломлю ему голову сейчас, не избежать полиции и тюрьмы. Я плюю ему под ноги. Он не реагирует. Я делаю ему мизинцем и указательным пальцем знак рогоносца. Он не реагирует. Я кусаю себя за согнутый палец, показывая смертельную ненависть. Он не реагирует. Только тихо говорит:

— Я тебе ничего не сделал.

— Сделал, Лука. И долго ты не проживешь.

Он понял. Лицо его вытянулось, он пожал плечами и усталой походкой, загребая ботинками пыль, пошел восвояси.

Что-то похожее на жалость шевельнулось у меня в душе и тут же стихло. Я увидел, как он подошел к своим; пять-шесть физиономий убийц повернулись в мою сторону. Может статься, это я долго не проживу. Ненависть и страх — проклятые сиамские близнецы! Если я тоже боюсь, зачем мне быть правым? Мы оба с ним тогда на одной доске.

Черт, мы же не требовали ничего особенного, просто чтобы нам дали жить своим трудом. Только вот зачем вы убили Джузеппе? И брата Доминго. И остальных тоже. Зачем вы не дали дожить Санчесу остаток его трудных дней? Вы и мне не даете жить. Вам осталось лишь добить Роситу.

Я страшно доволен, что нашел аргументы — обычно рассуждения мне даются с трудом; а убивать во имя покойников нелегко, это не умещается в голове. Росита. И я. И все ребята, над которыми витает костлявая. Да! Я тоже устал, но не от страха, я просто устал. Привет, Лука, это твой последний день. Встретимся завтра, через четверть часа после рассвета, смотри не опоздай. Мне нужно солнце, чтобы ты как следует рассмотрел, куда ты полетишь.

Кошмар не отпускал меня всю ночь. Не без причины, видимо: я ведь собирался убивать впервые в жизни. Проклятый фашист! Я встал, весь разбитый, с тяжелой головой, едва вынырнув из бездонного колодца, куда со станом рушился несколько раз за ночь. Но мне надо его убить, иначе они убьют нас. Поэтому я зажигаю свет, сбрасываю простыню и бужу мою Роситу, которая силится улыбнуться, не раскрывая глаз.

Росита. Костлявые плечи, изломанные руки, впавший живот, шелушащаяся, кожа, острые коленки. Я боюсь дотронуться до нее, потому что из нее вот-вот уйдет жизнь. И за это, Лука, ты тоже мне заплатишь...

— Подумай, стоит ли, — говорит Доминго, которому не надо ничего объяснять.

Он стоит, любовно положив руку на выпуклый капот, словно щупая пульс у мотора.

— Интересно, что он об этом думает...

Доминго всегда считал «фарго» живым существом.

Это произошло само собой, поскольку и я и он знали, что это должно произойти. Я все рассчитал: как сделаю вид, что колеблюсь, какое сострою лицо. Но он бросился в драку без подготовки, он больше не мог сносить безумной игры. Двадцать тонн нависли надо мной, как таран. Я ускользнул. Теперь главное было — не дать ему обойти «фарго» хотя бы на колесо. Для этого надо чувствовать машину продолжением самого себя, ощущать падалью биение пульса. Мы мчались бок о бок. Коррида! Матадор увертывается от нацелившейся рогами черной туши, выжидая момент истины, чтобы погрузить между лопаток смертоносное жало. Что пересилит — страх или гнев? Время растягивается и сжимается вокруг нас, расстояние тает, я выигрываю еще метр, еще, вхожу в поворот. Машины разгоняются донельзя, слепой поворот — я жду его — и впритирку к стене страшным усилием поворачиваю баранку на скорости 90. Он тормозит. Я тоже торможу, не давая ему прижаться к спасительной скале. В раме окна предсмертным портретом выплывает его лицо. Прощай, я отпускаю тебе грехи. Тебе не придется больше сталкивать никого, я сделал это во имя святого принципа Дороги. Я выхожу из виража один.

Минул месяц. Смерть прочно поселилась на дороге. Потери были одинаковы с нашей и с их стороны. Не было упущено ни единой возможности. Мы охотились за фашистами, фашисты охотились за нами. На войне как на войне.

Война начиналась каждое утро все дни недели, кроме воскресенья, я продолжалась х четырех часов утра до семи вечера — фронтальной атакой, разведкой боем, с засадами и отступлениями. У тальянцев преимущество в массе и сплоченности; наши ловкость, владение скоростью, знание дороги и ее хитростей не могли уравнять шансы. Главное, чего нам не хватало, — это желания убивать. У них оно было.

В общей сложности цифры дошли до двух десятков убитых с обеих сторон. Но они не собирались останавливаться.

Здесь уж не шла речь о том, чтобы обмануть или перехитрить. Кое-кто из наших стал запивать. Женатые били жен. Я старался уравновесить их поведение нежностью к Росите. От этого ей было тяжелее умирать. Однажды, почувствовав себя лучше, Росита сказала мне:

— Теперь я знаю, что значит любить.

Я по глупости отнес это на свой счет. Потом я понял, что это было сказано вообще. Просто Росита открыла для себя самую изысканную форму свободы — нежность.

Только вот ведь: ей надо было очень постараться не умереть в двадцать лет.

Три дня спустя незадолго до полудня ко мне подошли в порту и сказали, что соседи отвезли ее в больницу.

— Она просит, чтобы ты поторопился. Но врач считает, что это еще не так скоро.

— Спасибо, друг.

Доминго отправился со мной.

— Так мы доберемся быстрее, — пояснил он. Что он имел в виду? У меня не было времени на раздумья. Я вскочил в кабину и врубил полный газ.

Обычно Доминго засыпает на подъеме, едва я завожу мотор. Но это не тот случай. Над дорогой стояло непроглядное облако пыли, я влетаю в него, раскрыв рот и жадно ловя остатки кислорода. Росита умирала один только раз. Но сознание важности рейса ни чуточки не поможет, равно как и все мое умение: шлейф пыли слишком густой. Ничего не поделаешь, придется плестись на скорости пятнадцать километров в час. Сигарета за сигаретой двадцать минут подряд до ожога губ. В кабине из-за пыли подняты стекла, воздух посинел от дыма, дышать нечем. Доминго окончательно отказался от сна. И то верно: сейчас рано, он и не работал еще. Очень хочется поговорить о наболевшем, о тяжести, давящей на грудь, но мы не знаем таких слов и потому молчим.

Ради того, чтобы взять в руку ладонь моей девушки, назвать ее нежным именем цветка, чтобы помечтать, как она вернется на грузовик и мы начнем новую жизнь вчетвером — Доминго, «фарго», она и я, и улыбнуться, если удастся, — ради этого прощального праздника я должен спешить.

Облако опадает, словно прибитое гигантской дланью, — мы въезжаем в предгорье. Дорогу с прилежанием школяров, высунувших от усердия язык, забили «фиаты» — десять штук, десять машин сомкнутым строем шагают на приступ. Разобьюсь всмятку, а пройду, вы слышите! Клаксон. Они издевательски снижают скорость. Я слышу, как у них скрежещут коробки передач, рычаг — на первую. Специально для меня, не больше семи километров в час. Клаксон. Клаксон. Дайте мне полметра! Высовываюсь на полкорпуса, переднее колесо сползает с шоссе; сжав зубы, я рывком обхожу серую громадину прицепа. Сигналить боюсь — стоит фиатовцу взять чуть правее, и я сорвусь как миленький. Продвигаюсь на цыпочках. Боже, как близко! Готово, показалось зеркало заднего вида — выпуклый четырехугольник, взятый в никелевую рамку. Как ему объяснить, что мне надо?

— Давай! Давай! — кричит Доминго, испуская смешок.

Дорога должна вскоре обогнуть выступ и прижаться к скале правой стороной. Если тот засечет, максимум, что он сможет сделать, — придавить меня к стенке. Полбеды, словом. Дорого бы я отдал сейчас, чтобы сузить хоть на сантиметр свою тележку. Сжаться. Стать червяком. Вот так. Удалось, отвоеван кусок жизненного пространства. Попробовать еще немного? Проклятая игра в кошки-мышки захватывает целиком, если ставкой в ней — твоя жизнь.

Кабины вровень. Парень поворачивает в нашу сторону удивленную физиономию, обильно политую потом. Мы словно поссорившиеся хозяйки, столкнувшиеся у подъезда и не знающие, то ли поздороваться, то ли обрушить друг на друга поток проклятий. Увы, изо рта у него вылетают ругательства, мне даже не требуется звук, я улавливаю по движению губ — столько раз его приятели произносили их по нашему адресу. Затевать разговор не имеет смысла. Его напарник плюет в нашу сторону.

— Пожалуйста, синьоры! — надрывается Доминго. — Лазарет! — Подумав секунду, он добавляет для вящей убедительности: — Полиция!!

Водитель в ярости крутит головой. Доминго меняет пластинку. Он оглядывается назад, изображает ужас на лице и кричит по-испански:

— Колесо! Колесо отвалилось!

Тот понял. Понял, что его хотят взять на пушку. Он понял, что ему хотят зла, и оскаливается, как немецкая овчарка. Потом прижимает меня влево. Я откидываю Доминго на сиденье, свешиваюсь на правую сторону и ору, путая иностранные языки:

— Камарад! Финита ла гуэрра! Война окончена!

Он смотрит на меня тяжелым взглядом. Нечего ему вкручивать мозги, он прекрасно знает, что войны никогда не кончаются, во всяком случае, не так. «Фиат» сдвигается еще левее. Но в этом месте мне не страшно, приятель, дорога расширяется, да и на такой скорости у тебя этот фокус не получится, по крайней мере со мной. Я ведь налегке, без груза, удар по педали газа, мотор взрывается бешеным ревом и — прощай, приятель, пиши письма, а насчет «война окончена» — поговорим, когда соберем урожай!

Да, но их еще девять штук впереди. Голосом Карузо — не моему «фарго» тягаться в звонкости — «фиат» подает знак, что его обошли. Я вижу, как остальные выруливают на середину, оставив справа и слева ровно столько места, чтобы проехал велосипед. Второй раз мне не удастся повторить трюк.

Ну как им сказать, что сегодня я не играю, что я налегке! Из глаз брызгают слезы бессильной ярости. Вы не имеете права, я не за себя, там ведь Росита... Что вам, мало смертей со дня вашего проклятого появления? Мерзавцы, ах, мерзавцы! Она не будет ждать, она умрет без меня, пока я топчусь тут за вашими спинами. Пропустите меня на секунду, больница у самого въезда в Каракас, вот увидите, я не вру.

Десять километров в час.

— Брось сигналить, — говорит Доминго. — Я сейчас с ними поговорю, надо объяснить.

Он спрыгивает наземь. Дорога круто поднимается — именно в этом месте они угробили Бормиеро, а тот был с грузом.

Все случилось очень быстро. Старый Доминго нагоняет впереди идущего и вспрыгивает к нему на подножку, что-то кричит, потом всовывает голову в окно. Мощная рука откидывает его назад. Доминго падает навзничь, встает, поворачивается ко мне и разводит руками. Ничего, он попробует еще раз, проказник-мальчишка, которому скоро стукнет шестьдесят. Он снова догоняет «фиат».

Я не заметил смертельного удара. Просто Доминго вдруг сломался в поясе и плашмя рухнул на дорогу. Я остановился и спрыгнул к нему. Глаза моего друга закатились. Поперек лба кровенела страшная рана от удара гаечным ключом.

Позади повелительно сигналил нагнавший «фиат». Но водитель не осмелился вылезти из кабины. Клаксон смолк. Я повернулся и поглядел на лица фашистов, гримасничавшие за ветровыми стеклами. Колени, на которых лежала голова Доминго, набухли от его крови. Раздался скрип тормозов — это спускался кто-то из наших. Он молча посмотрел на нас с Доминго. Минуты через две остановились еще несколько наших, мои друзья, друзья убитого. Ты был прав, фашист, не поверив, что война окончена. Не все еще убиты.

Возле тела Доминго выстроилась целая вереница наших машин, никто не собирается освобождать дорогу. Грифы уже начали ходить кругами над этим местом — когда только они успели заметить? Но стервятникам не достанется пожива, нет. Вдвоем с высоким негром, чьего имени я не знаю, мы подняли тело Доминго — я под мышки, он под колени. Голова моего друга запрокинулась, тело обвисло, оно еще совсем теплое. Другой парень, которого я тоже не знаю, подкладывает руку под затылок. Мы укладываем Доминго в кузов «фарго», грузовик-семью, грузовик-ремесло, его красный грузовик; ты любил его любовью брата. Вперед! Мы едем в Каракас — Доминго, «фарго» и я во главе колонны.

«Фиаты» по-прежнему тащатся черепашьим шагом в окостеневших панцирях, они не ведают о погоне. До скорого, приятели, до скорого. У нас свербит в ладонях, мы хотим убивать, это написано на наших лицах, мы жаждем бойни.

Вот они. Передний, прилепившись восемью колесами к стене, как кукарача (1 Кукарача — таракан. (Примеч. пер.)), ползет шагом. Он тяжело вдавился в дорогу двадцатью тоннами груза. Мы соскакиваем и бежим; на сей раз за нами не заржавеет, будьте уверены. Нас полсотни здоровых парней, мы пробегаем семь экипажей, ждущих своей очереди. Тот, кто убил Доминго, с удивлением уставился на нас. Он, наверное, понимает, что спекся, не видать больше родимой Италии, ах был бы у него сейчас автомат!

Делимся на несколько групп. Одни спешат к голове колонны, другие огибают застрявших, третьи, в том числе и я, бегут наперерез по обочине. Сзади поспешают, задыхаясь, трое людей, которые тащат свой неудобный груз — Доминго; пусть он хоть после смерти порадуется зрелищу. Сверху спускается грузовик, из наших. Мы машем ему рукой, он понимает и ставит машину поперек. Все, мышеловка захлопнулась.

Мне жутко хочется расквитаться, в конечном счете это мое право проломить голову нашему с Доминго врагу, разве нет? Но я не могу. Меня ждут. Сверху спустилось еще несколько наших грузовиков, потом группа «фиатов». Шуму будет много. Я оставляю вас пировать одних, ребята, извините. Последним спустился Мотылек; он в новенькой спецовке, одолженной сегодня утром, — Мотылек за работой, это уже невидаль!

— Отвези меня а город. И побыстрей!

Он пытается воззвать к моей совести.

— А работа, красавчик? Я не могу, красавчик...

— Отвези меня побыстрей и не бубни, нет времени!

Я чуть не бросаюсь на него с кулаками. Но драк на сегодня достаточно, поэтому я стараюсь ему втолковать:

— У меня женщина умирает в больнице, тальянцы убили Доминго, а дорога забита. Торопись.

Захлестнутый лавиной известий, Мотылек послушно начинает разворачиваться, бормоча под нос:

— Надо же... Все разом... Расскажи подробней.

— Да торопись же, вареный! Нет, дай сюда руль.

Он вылезает, обиженный.

— Там внизу мой «фарго», возьми его.

— Я не сумею, красавчик...

— Сумеешь. И потом ты понадобишься ребятам. Покажи им, как надо драться. Пока! Да, не зови меня больше красавчиком. Никогда, слышишь?

Каторжник остается на дороге, ничего не понимая. Ладно, разберешься, не маленький.

Сколько времени ты рассказывал о своих подвигах в кафе — теперь покажи себя в деле. Будет что вспомнить зимними вечерами. Пока!

Первая передача, вторая, третья. Чертов «шевроле», совсем новенький, еще не прошел обкатку. Ну я-то не стану тебя щадить, не надейся. Вперед! Виражи проскакивают так быстро, что я не успеваю испугаться; мотор нагревается, из радиатора вырываются струи пара, и издали «шевроле» можно принять за локомотив; еще быстрей, дорога едва успевает ложиться под колеса, пахнет паленым маслом; ничего, Мотылек, бог даст, «шевроле» проходит, сколько ему положено на роду...

Я мчусь к тебе, Росита, и должен выиграть эту гонку, не опоздать, поспеть, суметь снарядить тебя в дальнюю дорогу. Нет бога, Росита, нет вечного блаженства, а есть агония, и ее нельзя встречать в одиночку.

Росита не умерла. Я видел, как она страдала под хлороформом. Это ложь шарлатанов: наркотики не избавляют плоть от боли, они лишь снимают память о ней после пробуждения.

Врачи перелили ей чужую кровь, не мою — моя не годится ни для кого, это гнилая кровь, напоенная дрянью, она не годится даже для окропления поля брани. Но Росита будет жить, вновь станет молодым зверьком, вострозубой самочкой, еще более дикой, чем раньше, двинется вспять по ручью времени к своей юности — на положенное ей место. Росита, я люблю тебя больше, чем если бы любил на самом деле.

— Она не хотела, чтобы ей давали наркоз без вас, — сказал молодой парень, оперировавший ее.

Медсестра любезно добавила:

— Она плакала под маской и звала вас.

— Я не мог ждать: у меня назначена встреча в клубе на шесть, — продолжал хирург.

Росита приходила в себя. Глаза еще плохо слушались, взгляд блуждал из стороны в сторону.

— Останься, — прошептала она, — останься, пока я...

— Мы выиграли, Росита, ты будешь жить.

Так и не поверив мне, она заснула, сжав слабыми пальцами мою руку.

Поздно вечером мне велели уходить. Снаружи клокотала толпа. Перед решетками мелькали головы: шоферы, пеоны — мои товарищи стояли лицом к тальянцам. Каждая партия принесла свои трофеи: в кузове «фарго» лежал Доминго и еще один из наших — лицо закрыто испачканной кровью простыней, он пал в сражении на трассе. Вытянутые по струнке, в театральных позах, перед дверями больницы покоились три тальянца. От группы к группе курсировали полицейские.

Когда я показался на ступеньках, наши дружно сделали шаг вперед. Фашисты тоже сомкнули ряды. Полицейский лейтенант выкрикнул команду, в тишине послышалось клацанье затворов, полиция взяла винтовки наизготовку. Послышалось ритуальное заклинание:

— Именем венесуэльского народа и согласно закону, завещанному нам освободителем Симоном Боливаром, приказываю вам разойтись, иначе я прикажу применить оружие.

Дула были повернуты в нашу сторону.

— Прошу внимания! — На балкон вышел главный врач. — У меня здесь больные, они нуждаются в покое.

Полиция изготовилась к бою. Офицер вновь огласил:

— Именем венесуэльского народа...

По закону он обязан трижды произнести предупреждение, но мы-то знаем, что полиция склонна к экономии, и начинаем расходиться, не дожидаясь конца текста. Тальянцы отступают в противоположную сторону.

В полночь мы схоронили Доминго и второго товарища — это был португалец, вышедший на трассу всего неделю назад. Профсоюз пеонов разработал церемониал. Покойников повезли в открытых гробах, убранных полотнищами, в Ла-Гуайру. В последний раз я порадовал Доминго хорошей ездой на «фарго», его верном друге.

В Ла-Гуайре мы провезли убитых мимо порта, где они зарабатывали свой хлеб потом и болью. Остановились возле кафе, где они любили бывать. И только затем с факелами двинулись в Каракас.

«Фарго» шел первым. «Форд» португальца вел его пеон. За ним следовали все двести грузовиков с докерами, тысяча человек, певших душераздирающую отходную. Тысяча человек рассказывала нараспев, какими были они: покойный шофер с «форда» неважно водил машину, а покойный Доминго, их брат, воровал со склада цветные лампочки для украшения грузовика. Но это были наши товарищи.

Было условлено, что мы остановимся на том месте, где убили Доминго. Позади тянулся нескончаемый шлейф огоньков, зыбкие красные хвосты факелов прочерчивали в ночи все петли дороги. Песнь подымалась от самого моря и плескалась меж гор. Мир не мог не почувствовать нашей печали.

Тризна продолжалась и на следующий день. Машины спускались вниз траурным маршем. В городе закрыли все заведения. На каждом перекрестке стояли солдаты с оружием. Наш караван походил больше на ярмарочный, нежели на похоронный, кортеж. Девушки в цветастых платьях, разлетавшихся по ветру, отвечали воздушными поцелуями на приветствия солдат. Офицерам они посылали поцелуи обеими руками.

Но во всем остальном чинно соблюдался порядок. Запрещены были обгоны, остановки, особое предупреждение передано «фиатам»: следовать строго колонной. И тем не менее в месте, где убили Доминго, вся гигантская махина застопорилась: пассажиры и пассажирки слезли и на коленях помолились за упокой его души. Продавцы цветов озолотились в тот день: орхидеи шли по боливару штука, и самые бедные раскошеливались, чтобы положить веточку на место, где черный венесуэлец был убит белым пришельцем со странным именем «фашист». Боливар — веточка орхидеи! Один торговец, залезая с пустой корзиной в кузов к кому-то из наших, в восторге воскликнул, что сделал четыреста болов за два часа. Правда, доехав донизу, он опустил их до последнего, поставив выпивку всем пеонам — у торговцев собственная гордость.

Вечером нас пригласили на собрание профсоюза докеров и пеонов. Мы отправились туда без особой охоты. Ну, примут звонкую резолюцию, ну, покричат немного, и все. Нам же предстояло вновь выходить на трассу и вновь схлестнуться с фиатовцами.

Собрание состоялось в ангаре, где густо стояла мучная пыль. Шум, гам, кто-то из портовых златоустов пытается сказать церемонную речь. После него слово предоставили товарищу Висенте Кальдерону, который говорил о единстве народа. Наконец на трибуну поднялся человек в разорванной майке, худой, с горящими глазами.

— Товарищи, надо сражаться! Доминго Санчес был добрый, беззащитный человек. Они его убили. И мы отомстим.

Андреас Эррера, так звали оратора, провел на каторге годы и годы при диктатурах Гомеса и Медины, а потом и при других правителях, так что слово «месть» звучало по-особому в его устах.

— Товарищи, мы их перережем и бросим тела акулам. Они убили Доминго Санчеса, потому что он был простой пеон. Фашисты отнимают у нас жизнь, они не остановятся.

Зал смолк. Горящими глазами люди впились в Андреаса.

— Товарищи, мы возьмем ножи, ломы, крюки, вывернем булыжники из мостовой...

Перспектива битвы наполнила нас восторгом, — да, да, всех до единого! Но тут поднялся старый Мартин Мартинес и, напружив шею, рявкнул:

— Нет!

Мартинеса слушали все. Десять лет он возглавлял профсоюз докеров.

— Товарищи! Полиция только и ждет этого, потирая руки. Она ждет, когда рабочий класс начнет проливать кровь, чтобы расстрелять нас «по праву защиты». Мы не доставим ей такого удовольствия.

Ничего не скажешь, старик прав. Продолжай, выкладывай, что там у тебя.

— Мы не доставим ей такого удовольствия, не дадим зачислить себя в бандиты. Мы поступим иначе...

Он снизил голос до таинственного шепота. То, что он предлагал, звучало здорово. Присутствующие в восторге захлопали себя по коленям.

— Да здравствует Мартин Мартинес! Мартин Мартинес, старая хитрая обезьяна.

Собрание, весело гомоня, вывалило из ангара. Праздник, начавшийся утром траурным кортежем, продолжался...

Когда портовые пеоны объявили о своем решении тальянцам, экипаж первого «фиата» воспринял его с недоверием; потом они сочли слова негров комическим вывертом, еще не понимая в полной мере, что они означают. Ладно, коль скоро черные отказываются грузить поклажу, обойдемся без них, завтра сами образумятся. Двое здоровяков, уроженцев итальянского Тироля, взялись за ящики. Желаем удачи, скауты: по десять тонн на брата, сорок грузовиков, под палящим солнцем Ла-Гуайры, это не подарок.

Поначалу они пытались даже шутить. Но смешки стихли, когда в полдень один из них свалился от солнечного удара. Они начали вполголоса ругаться на итало-немецком диалекте. Каждый мешок поднимали теперь вчетвером.

А на нашей улице был праздник, фиеста. По десять докеров пришлось на каждый грузовик, они перекидывали мешки и ящики играючи, окликая друг друга, похохатывая, нагромождая пирамиды, небоскребы груза; ящики вздымались на пять метров выше бортов, они стягивали их канатами, быстро, быстро, такого сроду не видывал этот порт. Мы уходили наверх на два часа раньше обычного. Какая температура, ребята? Ха-ха, спроси у тальянцев! На погрузке наши шоферы отдыхали в тени машин. А сверхчеловеки ползали по пеклу, это была картинка!

Когда они залезали в кабины, у них тряслись от напряжения руки, машины рыскали в стороны, плохо укрепленные ящики скатывались с платформ, и фиатовцы до глубокой ночи подбирали их по всей трассе. Мы же поднимались в собственное удовольствие, словно хмельные, не поднеся ни капли ко рту — просто от радости. В кузовах сидели докеры, распевая во все горло.

На месте, где убили Доминго, мы остановились еще раз. Цветочники теперь торговали там свечами, украденными из соседних церквей и часовен. Мы раскупили у них весь запас и постояли минуту, глядя на пляшущий на ветру лес огоньков. Одни молились про себя, другие делали вид.

Ночной Каракас ждал нас, город был наш. Каждый докер, каждый пеон, каждый шофер вел под руку своего незримого Доминго на праздник, посвященный его битве, его победе, добытой ценой жизни черного пеона. Ты с нами, Доминго! Мы выиграли. И когда над горами заалела заря, я представил, что в кабине «фарго» спит Доминго, улыбаясь, радуясь, что сон оказался правдой, что грузовик спасен, а Росита не умрет.

Тальянцы загибались. В первую неделю у них умерли двое от солнечного удара и еще один, надорвавшись; трое лежали в больнице. Оставшиеся шатались как призраки под тяжестью ящиков и мешков — десять тонн в кузов и еще десять тонн на прицеп. Мы с удовольствием наблюдали за ними, покуривая в теньке.

Они даже не ругались, горло пересыхало настолько, что язык не ворочался во рту. Они переговаривались хриплым шепотом. Тем же шепотом они со слезами умоляли пеонов взяться за работу. Докеры и пеоны смеялись им в лицо. Тальянцы сулили любые деньги. Напрасно! Мы требовали безоговорочной капитуляции. На шестнадцатый день Командир в полной форме, но без орденов, явился к Мартину Мартинесу с вопросом, чего он добивается. Чтобы они ушли на другую трассу?

— Нет, — сурово ответил старик. — Продайте машины и беритесь за черную работу.

— А иначе?

— А иначе — ничего. Подохнете, и весь сказ.

На двадцатый день во многих гаражах висели объявления о продаже «фиатов». На двадцать пятый объявления пестрели в бакалейных лавках, в кафе, в магазине у антиквара, во всех аптеках. Но охотников не было. Когда миновал месяц, я купил грузовик за двести боливаров — столько стоило колесо для «фарго». Прицеп шел в качестве приложения. Все в идеальном состоянии. Остальные купили наши ребята.

Каракас — Ла-Гуайра! Ла-Гуайра — Каракас! Катите без меня, друзья. Я прощаюсь с трассой, я не люблю мест, где витает смерть. Дело не только в страхе. Просто не могу.

Усевшись за руль прирученного мастодонта с прицепом, я отправляюсь на внутренние линии. И Росита со мной. Она понемногу поправляется, обретая себя. Еще теплая со сна, она присела на кушетку «фиата», между мной и Хоселито, моим новым пеоном.

— Жаль, что «фарго» Зерет только пять тонн, — сказал Хоселито, когда мы тронулись с места.

— Правда, жаль, — сказала Росита. — Я так любила «фарго».

Я отпустил педаль сцепления. «Фиат» тихонько сдвинулся с места, тяжело подминая под себя дорогу на Маракаибо.

— Мы победили врага. Мы отняли у него самый большой грузовик, — запел Хоселито.

Я узнал мелодию. Ее пел Доминго, импровизируя славные подвиги красного «фарго».

Перевел с французского М. Беленький

(обратно)

Письма из Ольвии

Неотправленный свинец

Воскресный полдень. Жара. Крошечный черноморский островок Березань. Пять угрюмых молодых людей (надо же было этому зюйд-весту нагнать ряску на «Некрополь» и «Веревку», два лучших пляжа острова, именно сегодня, в такой чудный день) ползут обратно в экспедиционный лагерь по отвесному обрыву. Ну вот, кажется, выбрались! Но что это торчит из рыжей глины, у самой поверхности? Патрон, запал от мины? Много их тут раскидала минувшая война. Взвесили на ладони — нет, непохоже. Это свинец, да еще свернут как-то чудно — в несколько витков...

Все разрешилось в лагере, когда осторожным прикосновением ножа приотогнули краешек свитка... Легкие движения щеткой, и на поверхности предмета выступили ...древнегреческие буквы: «Письмо на свинцовом свитке от Ахиллодора сыну и Анаксагору».

До этого дня мировой науке было известно лишь четыре древнегреческих послания на свинцовых листках! Забегая вперед, скажу — «наше» оказалось древнейшим: оно проделало путешествие длиной в два с половиной тысячелетия.

Первая свинцовая весточка была найдена почти сто лет назад неподалеку от Афин. «Отнести на керамический рынок, в горшечный ряд» — так адресовал афинянин Мнесиерг свое послание домочадцам. Читаешь его, и перед глазами проплывает унылый зимний пейзаж, маленькая деревушка недалеко от Афин, куда автора скупых строк занесли сельские хлопоты. Застигнутый стужей и ненастьем, он просит домашних прислать ему какую-нибудь теплую одежду — овечьи или козьи шкуры, а с ними и подошвы для обуви. Небогатый крестьянин тут же прямо оговаривает, что шкуры ему подойдут как можно более простые, при случае же он обещает их вернуть.

В конце прошлого века в Очакове жил страстный собиратель древностей — священник Левицкий. Однажды к нему попала найденная при хищнических раскопках на Березани сложенная пополам свинцовая пластинка, на обеих сторонах которой стояли ряды греческих букв. Лишь после того, как собрание Левицкого было приобретено Археологической комиссией, а упомянутую табличку издал выдающийся русский эпиграфист В. В. Латышев, науке стало известно второе свинцовое письмо, причем более древнее, чем афинское. Некий Артикон дает, как и Мнесиерг, своим домочадцам, живущим в городе Ольвии, указания: «Если вас выгонит из дома Миллион, переселяйтесь в комнату к Атаку, если, конечно, он позволит. Бели же нет, то в (помещение) к Агатарху». Под конец глава семьи приказывает забрать у какого-то Кердона часть шерсти, вероятно, предназначенную для уплаты за квартиру.

Опять живая сценка, и сколь яркая! Какой разительный контраст между богатством и бедностью, между роскошью и нищетой! Варвар Атак имеет хоть маленький, но свой домишко, а грек Артикон и его несчастная семья вынуждены снимать себе угол где придется, полагаясь на милость домовладельцев, имевших право вышвырнуть бедняков за неуплату аренды на улицу. Как и Мнесиерг, Артикон так и не отправил свое письмо.

Третий свинцовый свиток был найден также в Ольвии и тоже случайно — при хищнических раскопках ольвийского некрополя. Письмо удивительное: некий ольвиополит, пожелавший по вполне понятным причинам остаться неизвестным, предлагает взятку. И кому — судье! «Так же, как мы не знаем тебя, мы не знаем, как выступят по новому делу нижеследующие поименованные лица, а также и другие (имярек), задумавшие дать свидетельские показания». Затем следует просьба помешать им сказать свое слово, за что анонимный автор обещает вознаградить судью «достойным подарком».

Следующее письмо снова из той же Ольвии и снова связанное с судом. Как и предыдущее, оно найдено в насыпи могилы, но теперь пора грабителей отошла в прошлое, и новый документ явила на свет лопата археолога. Из строк, которые пощадило неумолимое время, можно понять лишь, что некий Батикон (или Батак) жалуется какому-то другу или родственнику Дифилу, что он остался совсем без помощи, но как будто тяжба движется к благоприятному для него исходу.

Просьбы, жалобы, сетования, неудачи — за ними встают простые люди, труженики и бедняки с их жизнью, наполненной невзгодами, страстями, повседневными заботами о хлебе насущном.

И вот пятое письмо. И все та же Ольвия.

Как ни был велик соблазн, дальше разворачивать мы не посмели — уже были случаи, когда неумелые и несдержанные руки портили свинцовые весточки, — и ученые до сих пор спорят о том, какие слова надо дополнять в безнадежно утраченных «клочках». Письмо Ахиллодора совершило путешествие в Ленинград, теперь уже на вечное хранение среди бесценных сокровищ Эрмитажа. И настал день, когда великолепный мастер своего дела О. В. Васильева развернула и отреставрировала свиток Ахиллодора так, что он не потерял практически ни одной буквы.

«О Протагор! Отец пишет тебе, что его обижает Матасий, поскольку он обманывает его и лишил фортегесия...»

Сразу же — сплошные загадки. Во-первых, в древнегреческом языке до сих пор слово «фортегесий» вообще исследователям не встречалось. Во-вторых, с самых начальных строк совершенно невозможно понять, «кто есть кто» в описываемом действии.

«Пойди к Анаксагору и расскажи (появилось четвертое действующее лицо!); ведь он говорит, что тот — раб Анаксагора, утверждая: «Мое имущество держит в руках Анаксагор — рабов, рабынь и дома», а тот кричит и говорит, что у него нет ничего общего с Матасием; говорит, что он свободен и никакого отношения к Матасйю он не имеет, а что за дела у него с Анаксагором, они знают каждый сам по себе. Это скажи Анаксагору и его жене».

...Это уже просто головоломка — вмешалась прямая речь, в которой «играют» все участники жаркого спора, разгоревшегося на маленьком острове двадцать пять веков назад. Им, участникам и очевидцам, все было просто и понятно, а нас, державших в руках скупой обрывок «пьесы», они заставили гадать: кто говорит какие слова, кто этот раб, который кричит, что он свободен, да и раб ли он на самом деле, чье имущество перешло к Анаксагору, по какой причине и на каком основании и т. д.

Вариантов прочтения после подключения к разгадке ребуса аппарата математической логики оказалось более двух сотен! Опускались руки — впору закладывать программу в электронно-вычислительную машину! Тогда родилась идея: составить уравнение со многими неизвестными и условиями к нему. И вот негодные варианты стали осыпаться, как осенние листья, так что скоро на «древе истины» остались висеть только два. Выбрать из двух вариантов оптимальный уже не составило особого труда, и родилась живая и яркая сценка, случившаяся две с половиной тысячи лет назад.

Ссора на острове

Расположенные вдоль извилистого морского побережья, по образному выражению Платона, «подобно лягушкам», рассевшимся вокруг болота, греческие города-государства вели оживленную морскую торговлю. Однако их торговым суденышкам было далеко не только до современных океанских лайнеров, но даже и до каравелл Колумбовой эпохи. А потому греческие купцы предпочитали плыть вдоль берегов и, страшась суровых осенних и зимних штормов, путешествовали в заморские страны два-три месяца в году — поздней весной и летом.

И вот в один из таких месяцев некий Ахиллодор, купец из Ольвии — города, расположенного у слияния Гипаниса и Борисфена (современного Южного Буга и Днепра), — взяв с собой жену и малолетних сыновей, а дом оставив на попечение старшего их брата, спустился по лиману на остров Березань. Целью его поездки было снаряжение корабля с товарами, которые он собирался выгодно продать за морем. Но Ахиллодор не имел намерения сам пускаться в дальнее плавание — то ли стар уже был, то ли просто рисковать не хотел, — во всяком случае, решил он, что выгоднее ему нанять специального работника — фортегесия. Дело в том, что из контекста свинцового письма удалось выяснить, что фортегесий — это человек, сопровождающий товары, нечто вроде коммерческого агента, наблюдавшего за погрузкой и разгрузкой судна, присматривавшего за грузом в пути и, вероятно, занимавшегося реализацией товаров в порту назначения.

Конечно, обстоятельства найма фортегесия так и останутся нам неведомыми, но, наверное, Ахиллодор не очень-то интересовался, как мы теперь говорим, социальным происхождением своего наемного работника — ему важно было поскорее сбыть товары, дабы не упустить благоприятного момента и обойти конкурентов. А может быть, он что-то и подозревал, да не придал этому значения — уж больно подстегивал его барыш. Но события развернулись таким образом, что его неведение оказалось роковым. В самый разгар приготовлений к отплытию на остров прибыла некая личность, по имени Матасий, и на глазах изумленного купца разыгралась драматическая сцена. Прибывший пытается силой увести торгового агента Ахиллодора, доказывая, что фортегесий, дескать, — его раб, которому он предоставил право довольно вольготно распоряжаться собой. А вот недавно ему, Матасйю, понадобилась солидная сумма денег, и он уже договорился с кредитором — богатым и знатным ольвийским ростовщиком Анаксагором. Однако тот потребовал крупный залог в обеспечение займа. Матасйю пришлось заложить ему почти все свое имущество — рабов, рабынь и даже дома, но и этого оказалось мало. Тогда он вспомнил о своем рабе-фортегесии — и вот пришел забрать и его. Отныне тот попадает в рабство к Анаксагору, поскольку, пока ссуда не будет погашена, ростовщик по жестким условиям контракта может распоряжаться заложенным ему имуществом, как своим собственным.

Но фортегесий не признает себя рабом и от возмущения даже не может говорить спокойно об этом, он кричит — нет, мол, у него ничего общего с каким-то Матасием! Что он свободный человек, а что там за дела у Матасия с Анаксагором, так пусть они сами между собой и разбираются! Казалось бы, столь страстная тирада кого хочешь заставит поверить в искренность слов обиженного. Но на самом деле все вышло иначе — ни гневные доводы, ни уговоры не могли сломить упорства Матасия: он насильственно увел с собой незадачливого наемного работника, чтобы обратить его в рабство.

Вторая часть письма посвящена чисто семейным делам Ахиллодора — он сообщает сыну, что посылает на праздник Арбинат в город Ольвию его мать вместе с братьями. К тому времени знакомый отца — Эаневр, который и должен был доставить это послание Протагору, спустится вниз по реке на остров, чтобы принять участие в совершении жертвенных обрядов. Так что сын, исполнив просьбу отца, спокойно сможет передать с ним ответное письмо.

Итак, Ахиллодор нацарапал свою депешу на пластинке, свернул ее в свиток и... потерял. К счастью для истории.

Еще совсем недавно многие ученые считали, что Греция в это время, то есть в VII— VI веках до нашей эры, была страной с неразвитым натуральным укладом хозяйства. Преобладали земледелие и скотоводство, внутренний обмен вполне обходился без помощи денег, заморская торговля если и имела место, то была мизерной. Греческая колонизация была порождена заботой прокормить обезземеленное население — не стремление к расширению внешних рынков сырья и сбыта, а «вопль голодного брюха оснащал корабли!».

И вот у нас в руках свинцовое письмо с Березани, которое устами его автора, как с газетной полосы, громко заявляет: внешняя торговля не только процветает, но и достигла такого уровня профессиональной специализации, что теперь совсем не обязательно, как в дни Гомера, самому плыть за тридевять земель, коль можно нанять торгового агента. Необычайно возросла роль ссуды и ростовщического капитала. Имущественная дифференциация достигла такого состояния, когда богатеи типа Анаксагора, имея собственные дома и крупные состояния, еще и распоряжаются чужими, отданными, им в заклад. На другом полюсе — безымянные фортегесии, вынужденные зарабатывать себе на хлеб трудами рук своих. Необычайно усложнилась структура социальной лестницы, на разных ступенях которой стоятграждане, неполноправные, но достаточно богатые варвары, рабы, рабыни и, возможно, вольноотпущенники.

До находки березаньского письма исследователи считали, что подобного общественного развития

греческое общество достигло только полтора-два столетия спустя, да и то только в «столице» Эллады — Афинах. А если учесть, что Ольвийское государство лежало на периферии греческой ойкумены, то можно себе представить, что происходило в то время в центральных городах Греции!

Апатурий дарит надежду

Читатель наверняка обратил внимание на одну странную закономерность: из пяти сохранившихся до наших дней свинцовых посланий четыре найдены в одном и том же месте — на земле Ольвийского государства. Может быть, это следствие какой-то особой склонности ольвиополитов к использованию мягкого серого металла в качестве почтовой бумаги? Едва ли — в том же городе попалось письмо на глиняном черепке (кстати, тоже кляузное — коллегия чиновников, ведавших общественными кораблями, пишет своим преемникам по должности: «Если вы не отдадите имущество, принадлежащее Манандру, то...» На самом интригующем месте текст угрозы обрывается). Может быть, климат Ольвии обладал какими-то особыми свойствами, щадившими свинцовые весточки, подобно раскаленным пескам Египта, спасшим для науки не, одну тысячу папирусов? Опять же едва ли — по всему греческому миру сотнями находят заклятия и другие тексты на свинце. (Вот и совсем недавно в Афинах было сделано новое открытие — несколько десятков свинцовых таблиц, сброшенных в колодец, содержали клички лошадей, их стоимость и имена афинян — их владельцев. Великолепный реестр афинского всаднического сословия!)

И, словно поддразнивая наше любопытство, через год после находки письма Ахиллодора ольвийская земля подарила экспедиции Института археологии Академии наук Украины новое свинцовое послание! Да какое: той же эпохи, не менее пространное, не менее важное по содержанию и тоже с адресом на обороте! Пока новый документ приготовляется в эпиграфической «кухне» и не подан в виде специальной публикации на рабочие столы эпиграфистов и историков, преждевременно делать окончательные выводы. Более или менее ясно одно: в новом письме некий Апатурий, вероятно, управляющий имуществом богатого ростовщика Леанакта, дает отчеты своему хозяину, как обстоят дела с его должниками: кто собирается вернуть долг, у кого деньги в целости и сохранности, а у кого они грозят пропасть. И снова речь идет о чьих-то рабах.

Шестое свинцовое письмо Апатурия, бесспорно, сообщит много новых сведений, но мне кажется, едва ли не важнее другое: оно вселяет надежду, что щедрая земля порадует нас еще не одной такой находкой, что еще не одну белую страницу истории заполнят мелким бисером греческих букв неприметные на вид серые свинцовые пластинки.

Ю. Виноградов, кандидат исторических наук

(обратно)

«Рука ремесленника всегда чиста...»

Темная жаркая ночь Индии. На небе — звезды, на земле — масляные светильники.

Я сижу среди людей, разместившихся тесным полукольцом перед сценой театра марионеток. Место действия спектакля — средневековое индийское княжество Раджпутан — «Земля царских сыновей».

Театр — маленький переносной балаганчик. Его владелец со всей своей семьей кочует по стране, давая представление на улицах и площадях сел и городов, а иногда и просто на дорогах. Артистов приглашают и в богатые дома, где щедро оплачивают их искусство, и во дворы, где несколько семей устраивают складчину, чтобы насладиться до утра этим красочным зрелищем.

Балаганчик со стенками из пестрых тканей, пестрые костюмы марионеток, ослепительно яркие одежды женщин вокруг меня... И все это, вместе взятое, — одна неделимая материя, один ритм, одно дыхание, нечто органически тяготеющее одно к другому и сливающееся вместе.

Лишь на какой-то миг вдруг мелькает мысль — ведь ты-то тут не своя, но волна счастливого сопереживания со всеми так неодолима, что эта мысль тут же исчезает бесследно. И снова смотришь так же жадно, как и все вокруг тебя, и смеешься, как они смеются, и искренне горюешь вместе с ними, когда гибнут благородные герои.

...Скачет на пылком коне юный царский сын, разыскивая скрывающегося от него предателя, и встречает по дороге самых разных людей своей страны. Вот едет крестьянин, мерно покачиваясь верхом на верблюде. Волы в ярких попонах влекут повозку, и правит ими человек в большом пестром тюрбане, сидящий у основания дышла. Сама повозка крытая, наглухо завешенная со всех сторон расшитыми пологами, — и это значит, что везут в ней юную жену в дом мужа после завершения свадебного обряда. Приветственным и благословляющим жестом поднимает руку царевич и скачет дальше, скачет, не сдвигаясь с места, — все, кто ему встречается, проплывают по сцене слева направо. Вот он видит, как заклинатель змей пытается укротить кобру, заставляя ее подчиниться ритму напевов его дудки. Не желает кобра подчиняться, потому что это не простая серая или коричневая кобра, это «царская» кобра, черная, как ночь, и беспощадная в своем гневе. Ее нельзя подчинить, ни одному смертному это не дано, и мгновенно гибнет неразумный заклинатель от первого же ее укуса. А затем перед скачущим воином появляется танцовщица. Она пленительно изгибается, пластично заламывает над головой руки.

— ...Нет, вы только посмотрите, ведь совсем как живая! — неожиданно восклицает кто-то возле меня по-русски.

И я мгновенно возвращаюсь из мира своих воспоминаний на московскую землю, в зал выставки индийских художественных ремесел. Время действия — сентябрь 1977 года. Именно действия, так как на выставке были не только показаны произведения художественного ремесла Индии, что само по себе уже является незабываемым зрелищем, — посетители ее увидели, как работают народные мастера: резчики, ткачи, кукольники.

На глазах у всех создавались многоцветные ковры, узоры которых, как чудо, рождались среди грубых нитей, натянутых на самодельную деревянную раму станка. Источники чуда были всем ясно видны — бобины с цветными нитками, рядком стоящие на полке этого станка, полоска бумаги с шифром узора, прикрепленная перед глазами мастера. Но руки с такой быстротой вывязывали цветные узелки и обрезали нити круглым острым ножом, что глаз не в состоянии был уследить за движениями.

Рядом — резчик по слоновой кости. Ну кто не знает, что Индия издревле славится резными изделиями, что еще в Римской империи они шли на вес золота. А вот как их делают — это москвичи увидели впервые. Сидит человек в традиционной белой индийской одежде, сидит, скрестив ноги, придерживает левой рукой положенную на колени пластинку слоновой кости, а в правой у него острый металлический резец с деревянной ручкой. И все. И снова глаз не успевает за рождением тонкого кружева, витого-перевитого белого узора из стеблей, листьев, цветов и бутонов, стилизованных, причудливых, но индийских, таких индийских, что ни с чем не спутаешь.

...Кукольник закончил представление, вышел из-за ширмы. Все его окружили, благодарили, восхищались, аплодировали. Не понимая ни слова по-русски, он белозубо улыбался, кланялся всем и повторял то, что успел выучить, — «спасиба, товарищ, спасиба».

И память снова унесла меня в белый горячий город Удайпур. Там находится центр индийского народного искусства, созданный и возглавляемый любителем, знатоком и неутомимым собирателем, профессором Д. Л. Самарой.

В тот день во дворе центра сидели и работали мастера. Узорная тень деревьев передвигалась по их тюрбанам, рубашкам и рукам, по рукам, которые стремительно и уверенно обматывали ватой каркасы из палочек и обвязывали ее веревками, обтягивали выкроенными из плотной ткани и узорно вышитыми «шкурами». И выстраивались на циновках возле мастеров многоцветные слоны, верблюды, кони, быки.

В другом углу двора «рождались» марионетки-люди. Одни мастера быстрыми и четкими движениями вырезали из дерева головки мужчин, отороченные бородками, и меньшие по размеру и более тонкие по форме—женщин. Другие рисовали лица и ставили головки на просушку, третьи делали тугие тряпичные тела, прикрепляли к ним головки, руки и ноги, наряжали кукол в яркие платья: женщин — в длинные кофты и широчайшие «цыганские юбки», мужчин — в кафтаны и штаны. Я сидела на циновке под деревом и молча следила за этим чудодейством и представляла себе, как пойдут эти фигуры странствовать по дорогам Индии, как тысячекратно оживут они во время представлений.

И мелькнула тогда у меня мысль — а может быть, истоки неуловимой, естественной виртуозности народных мастеров в том, что секреты ремесла передаются из поколения в поколение, и поэтому в каждой наследственно-профессиональной группе дети уже как бы «запрограммированы» на «свое» творчество?

...Но вот мастер натягивает кусок ткани на деревянную раму, присматривается к нему, и, чувствуется, что в это время он видит всю картину, которая сейчас будет создана именно на этом куске ткани, в полном соответствии с размером, формой и назначением будущего изделия. Так где же граница между понятиями «ремесленник» и «художник»?

Нет, конечно, одними техническими секретами и навыками здесь ничего не объяснишь. Как невозможно объяснить, откуда это чувство глубокого покоя, которое меня охватывает всегда, когда я сижу рядом с работающим мастером...

Хрупки и недолговечны творения народного искусства» Но то, что хранится в музеях или в частных коллекциях, выглядит как нескончаемый фильм, кадр за кадром разворачивающий перед зрителем неисчерпаемую панораму народной жизни. И дело не только в том, что, как. принято говорить, мастера изображают людей в процессе труда — пахарей, пастухов, ремесленников, водоносов, торговцев, возчиков, охотников и так далее. А сами герои — конкретно-назидательны, отражают или восхищение изображаемыми персонажами, или гневное их осуждение, или почтительное или остросатирическое к ним отношение, являются как бы простыми и доступными букварями жизни. Все неизмеримо сложнее.

Огромное место отводится изображениям женщин — этих, как говорят в Индии, «богинь домашнего очага». Женщины с детьми и без детей, женщины в обществе мужа и родных, женщины, занятые доением коров, сбиванием масла, отвеиваньем зерна, ткачеством, вышивкой и другими домашними работами; женщины, несущие на голове сосуды с водой, играющие на музыкальных инструментах, танцующие, украшающие себя цветами, просто стоящие в красивых позах.

В недрах каждого племени, каждого рода, да и каждой семьи веками сохранялись культы своих, самых любимых богинь-матерей. И поэтому изображений их не счесть. Но не случайно символических изображений матери доброй, матери-покровительницы, матери, всегда готовой защитить и оберечь людей — каждого из них! — как своих родных детей, больше, чем изображений матери гневной и карающей.

Образ такой женщины, нежной, грациозной, «украшенной блеском своих добродетелей, как сияньем алмазов», любящей и охраняющей от любой напасти, всегда пытался создать каждый из индийских мастеров. Это могла быть богиня, покровительница людей (и особенно — детей), полей и лесов, рек и колодцев, диких и домашних животных, а могла быть и просто земная женщина, обладающая теми же качествами, — это не играло роли.

Вот богиня Лакшми, богиня счастья и красоты, жена бога справедливости Вишну, сидит у его ног, в то время как он покоится на спине извечного змея в бескрайних водах вселенского океана. Она сидит, любуясь супругом, и, нежно касаясь руками его стоп, сидит, оберегая его покой, его сон. Эго воплощение идеального отношения жены к мужу, и именно так воспринимают индийцы подобные изображения.

Вишну не раз появлялся на земле, чтобы уничтожить Зло и поселить Правду среди людей. И каждый раз Лакшми воплощалась в земную женщину, его супругу. И каждый раз всем своим образом жизни, мыслями, чувствами, поведением служила примером, которому должны подражать истинные жены.

Одно из таких ее воплощений — Сита, супруга юного царевича Рамы, облик которого принял Вишну, чтобы уничтожить самого страшного из демонов зла и насилия — десятиглавого Равана.

Как только в любом городе или деревне, куда я приезжала, люди узнавали, что я написала на далеком русском языке пьесу по мотивам эпоса о Раме и Сите, мне сразу стремились показать все, что связано у них с этим эпосом, — будь то театральные и танцевальные представления или же произведения местных мастеров. Каких только фигурок я не видела! И до чего же точно знает каждый житель Индии свой любимый эпос. Вот Сита сидит у ног любимого супруга, а вот она, гордая и счастливая, рядом с ним на троне. В другой композиции она следует за ним в изгнание, неуклонно стремясь, как и должна стремиться каждая жена, разделить с ним горе, как делила радость. Затем Сита возле лесной хижины украшает мужа гирляндой из свежих цветов, потом в горе и ужасе отворачивается от Равана, который похищает ее, волшебством заманив Раму далеко в лес. А кто эта хрупкая, нежная женщина, смело вступающая в пылающий костер? Тоже Сита, освобожденная Рамой, Она доказывает мужу и всему миру, что осталась чистой, даже пробыв столь долго в плену у властного демона. Если же не чиста, то пусть огонь испепелит ее! И огонь ее не испепелил.

Не берусь даже пытаться очертить тот, говоря языком науки, ассоциативный круг представлений, что возникает у каждого индийца, когда он видит материальное воплощение этого мифа. Но чисто по-человечески не могу не ощутить необъяснимое словами, нерасчлененное единство сказочной фантазии, умения обобщать в символических образах свои представления о добре и зле, о нравственности и греховности, веры в победу правды над несправедливостью — с любым конкретным проявлением каждодневной жизни.

Одна из земных ипостасей бога Вишну — пастух Кришна. Две земные женщины сопутствуют ему в жизни: одна пастушка, Яшода, стала его приемной матерью, другая — Радха — возлюбленной.

Кришну, пастуха, ставшего впоследствии царем, в Индии любят. Особенно женщины. И нет такого индусского дома, где не было бы изображения Кришны: или ребенком — вместе с Яшодой, или юношей — вместе с Радхой.

Яшода (или, как произносят в современной Индии, Ясода) считается воплощением всепрощающей материнской любви. Поэтому чаще всего выбирают сценку, когда маленький Кришна, который очень любит свежесбитое масло, думая, что Яшоды нет дома, позвал к себе друзей-пастушат, запустил руку в кувшин, вытащил оттуда только что приготовленное масло и роздал его друзьям, не забыв при этом и себя. А Яшода, застав сына за этим занятием, тихонько притаилась за дверью и любуется им. Именно этот эпизод из детства Кришны особенно нравится индийцам, и в дни весеннего праздника, посвященного ему, можно видеть, как для уличных мальчишек высоко подвешивают сосуд с маслом, а они, взбираясь друг другу на плечи, устраивают иногда живые пирамиды до второго-третьего этажа, чтобы, добыв масло, тут же его съесть.

Народное творчество — и устное и рукотворное — как бы подчеркивает великую «человекообразующую» силу атмосферы любви и доброты, что с детства окружала Кришну.

Кришна стал пастухом. И поэтому там, где изображается Кришна, почти всегда присутствуют коровы — то отдыхающие на лугу вокруг него, играющего на свирели, то бредущие вслед за ним в деревню. Но не только корова, священное животное божественного пастуха, вошла в индийское искусство как самостоятельный объект изображения. Она лишь символ темы живой природы, на редкость многогранной и многозначительной.

Изображения диких и домашних животных, птиц, рыб, змей, ящериц и любого другого существа, игрушки и просто декоративные куклы всегда выполнены так, что каждая красивая от природы или чем-либо привлекательная черта животного обязательно подчеркивается, да, кроме того, к естественной красоте добавляется еще орнамент, наносимый на фигурку росписью, вышивкой.

И не случайно в основе воспитания детей в каждой индийской семье лежит простая, общедоступная мысль, которая сводится вкратце к убеждению, что если с двухлетнего возраста мальчик усвоит, что нельзя мучить и убивать живые существа, то в восемь лет он будет добр к младшим, а в дальнейшем всегда будет щадить всех, кто слабее его, — женщин, стариков. Такая система формирования личности имеет прямым результатом то, что индийцы очень бережно относятся к детям, к старшим или больным людям, природе, животным.

Так «высокий», «волшебный» мир мифов, легенд, сказаний, в основе которого — обожествление оберегающей и любящей женщины как плодоносящей силы, порождающей все живое, становится неотделимым от каждодневной, конкретной жизни народа. А неизменная триада народного искусства «Мужчина — Женщина — Природа» как бы сохраняет связь времен и поколений, ибо учит Человека понимать Человека, осознавать и свою роль в обществе и Природе, и свою ответственность перед . обществом и природой.

...Много раз я останавливалась на улицах возле мастеров, работавших около своих лавок, и, как завороженная, смотрела на набивку тканей. Расстеленная на длинном столе материя была размечена почти незаметными точками, определявшими места нанесения узора. Прикосновение к краске штампом и — хлоп-хлоп-хлоп им по точкам — вот уже возникли коричневые контуры птиц. Другими штампами по другим краскам и снова — хлоп-хлоп-хлоп — без промаха, без ошибки: у птиц появились синие спинки, головки и пятнышки на хвостах. Опять тот же быстрый ритм хлопков, и птицы запестрели желтыми грудками и лапками. Четвертый штамп окружил птиц красными цветами, а пятый — зелеными листьями. Линия в линию, ничего не смазано, ничего не сдвинуто .

И не случайно в древнеиндийском трактате сказаны слова, как бы отметающие все кастовые, сословные границы: «Рука ремесленника всегда чиста...»

Н. Гусева, кандидат исторических наук

(обратно)

Оглавление

Предисловие к морю

Красная земля Анголы

Сколько стоит Север?

Кто разрубит гордиев узел?

В сводке погоды — SOS

Каравай к свадьбе

Такой разный Сингапур

Мир, соразмерный человеку

Непокорный из Турфлоопа

Сегодня без вчера

Георгий Николаев. Следующий…

Последняя стоянка Укукая

Жорж Арно. «Ты с нами, Доминго!»

Письма из Ольвии

«Рука ремесленника всегда чиста...»