Журнал «Вокруг Света» №05 за 1975 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Конец «Третьего Рейха»

Итак, 29 и 30 апреля войска фронта, преодолевая все возрастающее упорство противника, особенно войск СС, стали вгрызаться в правительственные кварталы Берлина. Войска 8-й гвардейской армии и 1-й гвардейской танковой генерала М. Е. Катукова с юга, войска 3-й ударной В. И. Кузнецова и 5-й ударной Н. Э. Берзарина — с востока и севера, танкисты 2-й гвардейской танковой С. И. Богданова — с юго-запада.

Вечером, когда я вернулся со своего наблюдательного пункта в штаб армии, в районе Иоганнисталя, мне позвонил командующий фронтом маршал Г. К. Жуков. Он спросил:

— Есть ли надежда, что к празднику Первого мая мы полностью очистим Берлин?

Я ответил, что, судя по сопротивлению противника, хотя оно и ослабевает, надежды на скорую капитуляцию у меня все же нет.

На этом наш разговор и закончился. Маршал Жуков не стал давать мне каких-либо указаний, так как знал, что задача ясна и она будет выполняться.

Настроение было хорошее, бодрое: скоро конец войны. Поздно вечером работники политического отдела армии пригласили меня на ужин, надо было поговорить о предстоящих задачах. В политотделе находились писатели: Всеволод Вишневский, Евгений Долматовский; композиторы — Тихон Хренников, Матвей Блантер. Пока накрывали стол, Тихон Хренников сел за рояль и спел песенку из кинофильма «Свинарка и пастух», а Матвей Блантер — вальс «В лесу прифронтовом». Пришла пора садиться за стол, но в это время ко мне подошел дежурный политотдела и сказал, что меня срочно вызывают к телефону. Я прошел в комнату дежурного, взял трубку. Командир 4-го гвардейского стрелкового корпуса генерал-лейтенант В. А. Глазунов взволнованным и немножко приподнятым голосом доложил:

— На передний край 102-го гвардейского стрелкового полка 35-й дивизии прибыл с белым флагом подполковник германской армии с пакетом на имя командования русских войск. Он просит доставить его немедленно в вышестоящий штаб для передачи важного сообщения. Ему удалось перейти канал на участке висячего моста. Фамилия этого подполковника Зейферд. Сейчас он находится в штабе дивизии. У него есть полномочия верховного германского командования. Он просит указать место и время для перехода линии фронта представителями верховного командования Германии.

— Ясно, — ответил я. — Скажите этому подполковнику, что мы готовы принять парламентеров. Пусть он ведет их на том же участке, где перешел сам, через висячий мост. Огонь на этом участке прекратить, парламентеров принять и направить на мой передовой наблюдательный пункт, куда я сейчас же выезжаю.

Я вызвал к телефону начальника штаба армии В. А. Белявского и приказал обеспечить меня надежной связью. Затем, доложив обо всем по телефону маршалу Г. К. Жукову, сам в ночь на 1 мая выехал вместе с командующим артиллерией нашей 8-й гвардейской армии генералом Н. М. Пожарским и адъютантом на НП.

Еще не зная, с чем придут парламентеры, я чувствовал, что назревают серьезные события.

Едва успел перешагнуть порог рабочей комнаты, как на столе затрещал телефон. Взяв трубку, я услышал голос писателя Всеволода Вишневского, который с самого Одера находился при 8-й гвардейской армии. Узнав о том, что я на своем КП ожидаю парламентеров — представителей верховного командования Германии, Всеволод Вишневский взмолился, чтобы я разрешил ему приехать на КП и присутствовать на переговорах. Я решил, что такое событие не должно пройти мимо наших советских писателей. Они ведь тоже вместе с войсками шли от Волги до Берлина, и немало из них осталось на полях боев. И кому, как не им, следует рассказать об исторических событиях, свидетелями и участниками которых мы были. Поэтому без долгих колебаний я пригласил его к себе.

Тут же я вызвал к телефону генерала Белявского, которому приказал прибыть ко мне с офицерами и переводчиками разведотдела штаба армии.

В комнате НП я и адъютант. Проходит полтора часа ожидания каких-то важных событий. Уже два часа ночи, но спать совершенно не хочется. В голове мелькают воспоминания о боевых днях, ночах, неделях и месяцах — ведь война длится уже почти четыре года. Перед глазами проплывают, нет, проносятся вихрем эпизоды боевой жизни. Вот Волга, теперь, кажется, такая далекая и в то же время такая близкая, по ней плывет горящая нефть, бушующее пламя все пожирает — баржи, лодки. Вот Запорожье, ночной штурм, затем Никополь, Одесса, Люблин, Лодзь и, наконец, Берлин. Воины 62-й армии, отстояв священные рубежи на Волге, стоят теперь на Шпрее, в поверженном Берлине и ждут. Ждут парламентеров, которых посылают руководители «третьего рейха».

Приехали Всеволод Вишневский, с ним Евгений Долматовский и Матвей Блантер.

Эта ночь, предшествующая Первому мая, была тревожной, полной ожидания. В штабе 8-й гвардейской армии никто не смог сомкнуть глаз. Разговор не клеился, каждый из нас по-своему размышлял, что «день грядущий нам готовит...». Вот уже три часа ночи, три тридцать... Забрезжил рассвет. Наступило утро Первого мая. В Берлине мрачно, а там, на Родине, в ее восточных районах уже начались первомайские демонстрации, потом встретят праздник в Сибири, на Урале, в Москве. Проснутся люди и захотят узнать, что делается на фронте, в Берлине.

Наконец, в три часа пятьдесят пять минут отворилась дверь, и в комнату вошел немецкий генерал с Железным крестом на шее и фашистской свастикой на рукаве.

Присматриваюсь к нему. Среднего роста, плотный, с бритой головой и шрамами на лице. Правой рукой приветствует нас привычным фашистским жестом, левой подает мне документы.

Это начальник генерального штаба сухопутных войск Германии генерал Кребс. Вместе с ним вошли начальник штаба 56-го танкового корпуса полковник генерального штаба фон Дуфвинг и переводчик. Пришли они из имперской канцелярии.

Кребс, стараясь быть спокойным, произносит:

— Буду говорить особо секретно. Вы первый иностранец, которому я сообщаю, что 30 апреля Гитлер добровольно ушел от нас, покончив жизнь самоубийством.

Проговорив это, Кребс сделал паузу, будто проверяя, какое впечатление произвело на меня его заявление. Он, по-видимому, ожидал, что я и все мы, находящиеся в штабе, набросимся на него с расспросами и, подстрекаемые любопытством, будем смаковать эту сенсацию. Выслушав сообщение Кребса, я не торопясь, спокойно сказал:

— Мы об этом уже знаем.

Затем, помолчав, как бы давая понять, что для меня это уже не новость, попросил Кребса уточнить, когда это произошло. Кребс, смутившись, что его сенсационное заявление оказалось холостым выстрелом, ответил:

— Это произошло в 15 часов сегодня...

И видя, что я смотрю на часы, поправился:

— Вчера, около 15 часов, 30 апреля...

Затем генерал Кребс зачитал обращение Геббельса к Советскому Верховному командованию, в котором говорилось: «Согласно завещанию ушедшего от нас фюрера, мы уполномочиваем генерала Кребса в следующем:

Мы сообщаем вождю советского народа, что сегодня, в 15 часов 50 минут, добровольно ушел из жизни фюрер. На основании его законного права фюрер всю власть в оставленном им завещании передал Деницу, мне и Борману. Я уполномочен Борманом установить связь с вождем советского народа. Эта связь необходима для мирных переговоров между державами, у которых наибольшие потери. Геббельс».

Кребс, зачитав заявление Геббельса, вручил мне еще два документа: полномочие, выданное начальнику генерального штаба генералу Кребсу на право ведения переговоров с русским Верховным командованием (бланк начальника имперской канцелярии с печатью подписан Борманом 30.4.1945 г.) и завещание Гитлера со списком нового имперского правительства и верховного командования вооруженных сил Германии (этот документ подписан Гитлером, свидетелями, и дата помечена 4 ч. 00 минут 29 апреля 1945 года).

Прочитав документы, я обращаюсь к генералу Кребсу:

— Какое может быть правительство, если ваш фюрер покончил жизнь самоубийством? Ведь этим актом он, по существу, признал несостоятельность возглавляемого им режима. Теперь кто-то из заместителей вправе решить — быть или не быть дальнейшему кровопролитию? Кто сейчас замещает Гитлера?

— Геббельс. Он назначен канцлером. Но перед смертью Гитлер создал новое правительство во главе с президентом гросс-адмиралом Деницем.

Поднимаю телефонную трубку, вызываю маршала Жукова и докладываю ему:

— Ко мне прибыл начальник генерального штаба сухопутных войск Германии генерал Кребс. Он сообщил, что Гитлер покончил жизнь самоубийством. Геббельс как канцлер и Борман как председатель нацистской партии уполномочили Кребса вести переговоры с нами о перемирии. Кребс просит прекратить военные действия на время переговоров, дать возможность собраться новому правительству во главе с президентом Деницем, которое решит вопрос о дальнейших немецких действиях.

Маршал Жуков предупредил, чтобы я держал телефонную трубку около уха, так как он будет докладывать в Москву. Возможно, будут вопросы или потребуются разъяснения.

Через минуту он задает мне вопрос:

— Когда Гитлер покончил жизнь самоубийством?

Спрашиваю об этом Кребса вторично, поскольку в первый раз он ошибся механически, а возможно, и умышленно. Спрашиваю и смотрю на часы, которые показывают 4 часа 27 минут Первого мая. Кребс понял свою ошибку и сейчас же уточнил:

— Вчера, 30 апреля в 15 часов 50 минут.

Передаю это Жукову, а он — в Москву.

Через минуту в телефоне слышится:

— Спросите Кребса, что они хотят — сложить оружие и капитулировать или заниматься переговорами о мире?

Я спрашиваю Кребса в упор:

— Идет ли речь о капитуляции и уполномочены ли вы ее осуществить?

— Нет, есть другие возможности.

— Какие?

— Разрешите и помогите нам собрать новое правительство, которое назначил Гитлер в своем завещании, и оно решит это в вашу пользу...

Ну, думаю, хитер, второй раз повторяет одно и то же — излюбленный прием дипломатов добиваться цели настойчивым повторением одних и тех же мыслей в разных вариантах.

— Нам понятно, что хочет ваше новое правительство, — заметил я, — тем более нам известна попытка ваших друзей Гиммлера и Геринга прозондировать почву у наших союзников. Разве вы об этом не знаете?

Кребс насторожился, видимо, мой вопрос был для него неожиданным, он смутился, начал шарить в боковом кармане мундира и достал карандаш, который ему был совершенно не нужен.

— Я являюсь уполномоченным законного правительства, которое сформировано по завещанию Гитлера. Может появиться новое правительство на юге, но оно будет незаконным. Пока правительство есть только в Берлине, оно законное, и мы просим перемирия, чтобы собраться всем членам правительства, обсудить положение и заключить выгодный для вас и для нас мир.

— Вопрос о перемирии или мире, — подчеркнул я, — может решаться только на основе полной капитуляции. Таково решение наше и наших союзников, и вам не удастся посеять рознь в этом едином фронте антигитлеровской коалиции никакими разговорами и обещаниями.

По лицу Кребса пробегает дрожь, шрам на его щеке порозовел. Сдерживая себя, Кребс проговаривается:

— Мы думаем, что СССР будет считаться с новым законным немецким правительством. От этого выгадаете только вы.

Заявив ему, что у нас одно условие — безоговорочная капитуляция, я вышел в соседнюю комнату позвонить командующему фронтом.

В докладе маршалу Жукову я изложил по телефону свои соображения:

— Кребс пришел не для переговоров о капитуляции, а, по-видимому, выяснить обстановку и наше настроение — не пойдем ли мы на сепаратные переговоры с новым правительством; сил у них для дальнейшей борьбы нет; Геббельс и Борман перед полным крахом решились на последний ход — завязать переговоры с нашим правительством, они ищут всякие лазейки и трещины между нами и союзниками, чтобы посеять недоверие. Кребс явно тянет с ответами на вопросы, он хочет выиграть время, так как наши войска ночью и сейчас продолжают наступление, кроме участка, где перешел Кребс.

Маршал Жуков задал несколько вопросов и предупредил, что он сейчас обо всем доложит в Москву и приказал ждать указаний.

Возвращаюсь после переговоров с маршалом Жуковым и обращаюсь к Кребсу:

— В завещании Гитлера ясно говорится о том, что он создает правительство из людей, «которые будут проводить войну всеми средствами». Не лучше ли вам прежде согласиться сначала кончить войну, а потом начать переговоры?

Кребс что-то раздумывает:

— Ответ может дать мое правительство, а не я...

За окном грохот орудий. На улице уже светло, день Первого мая начинается в Берлине очень своеобразно для нас. Мы не спали всю ночь, ведем переговоры, но пока без пользы. Москва приказала ждать ответа, часто запрашивает и уточняет детали переговоров. Из штаба фронта срочно потребовали прислать документы, принесенные Кребсом. С документами в штаб фронта посылаю полковника Толконюка — начальника оперативного отдела армии.

Меня снова зовут к телефону. Маршал Жуков сообщает, что ко мне послан его заместитель, генерал армии Соколовский. Просит уточнить о Гиммлере, где Риббентроп, кто начальник генерального штаба, где труп Гитлера?

Я отвечаю то, что узнал из разговоров с Кребсом, но последний не особенно разговорчив. Это же предсмертная дипломатия, которую ведет Кребс. Его положение и задача не из легких. Он знает, уговорить нас, чтобы мы поверили Геббельсу, Борману и ему, почти невозможно. Но его послали за этим, и он упорно добивается своего. Мы, ведя переговоры, можем сами решить только один вопрос — принять капитуляцию и больше ничего, но вынуждены ждать ответа Москвы.

Уточняю вопросы с Кребсом, поднимаю трубку, вызываю маршала Жукова и докладываю:

— Верховный главнокомандующий гросс-адмирал Дениц находится в Мекленбурге, там же рядом и Гиммлер, которого Геббельс считает предателем. Герман Геринг якобы больной, на юге. В Берлине только Геббельс, Борман, Кребс и труп Гитлера.

Приехал генерал Соколовский. Я докладываю ему о самоубийстве Гитлера, о завещании, о Денице, Бормане, Гиммлере — одним словом, все, что удалось выяснить во время продолжительных и столь нудных переговоров с Кребсом.

Выслушав меня, Соколовский сам начинает задавать вопросы Кребсу, которые уже были заданы ему мною.

Соколовский требует капитуляции и прекращения напрасного кровопролития. Кребс настаивает на признании нового правительства во главе с Деницем, перемирии и переговорах с Советским правительством.

Конечно, эти переговоры ни к чему не приводят. Кребс просит послать полковника фон Дуфвинга к Геббельсу и установить телефонную связь с рейхсканцелярией.

Соколовский после доклада по телефону маршалу Жукову разрешает послать в рейхсканцелярию полковника фон Дуфвинга за получением указания и дать связь через фронт в рейхсканцелярию.

Время 10 часов 40 минут. Мы все измучены. Идем завтракать. Началась наша артиллерийская подготовка... Пролетели самолеты. Кребс нервничает. Бой идет по всему фронту, кроме участка, где тянут связь к Геббельсу.

После завтрака возвращаемся в зал. Докладывают, что связь с имперской канцелярией работает. Кребс приободрился, берет телефонную трубку, начинает говорить с Геббельсом. Подчеркивает пункт: по радио будет объявлено о предательстве Гиммлера. Геббельс требует возвращения генерала Кребса и тогда лично все с ним обсудит. Мы даем согласие на возвращение Кребса.

Кребс вслух читает свою запись наших условий.

1. Капитуляция Берлина.

2. Всем капитулирующим, сдать оружие.

3. Офицерам и солдатам, на общих основаниях, сохраняется жизнь.

4. Раненым обеспечивается помощь.

5. Предоставляется возможность переговоров с союзниками по радио.

13 часов 08 минут. Кребс ушел. Парламентер от руководства «третьего рейха» не согласился на капитуляцию, не захотел приостановить разрушение Берлина и прекратить напрасные жертвы с той и другой стороны, включая мирное население Берлина.

Генерал Кребс, несомненно, лично убедился в нашей твердости, в нашем могуществе и в безвыходном положении своих войск. Из переговоров он понял, что ему ничего не добиться, и ушел, как говорят, несолоно хлебавши. Несомненно, это была последняя попытка добиться раскола между нами и союзниками.

Чтобы ускорить ход событий, мы дали команду усилить огонь. По этой команде со всех сторон загремели залпы «катюш» и полетели тысячи мин, снарядов разных калибров на правительственные кварталы, на имперскую канцелярию.

Результат этого мощного и хорошо подготовленного огня скоро сказался. Из дивизий и корпусов начали поступать донесения об успешных действиях войск.

На улицах бои еще ведутся, но уже с продолжительными паузами. Генерал армии В. Д. Соколовский не выдержал, пошел отдохнуть в соседний дом. Меня тоже валит с ног усталость.

Командир 28-го гвардейского стрелкового корпуса генерал А. И. Рыжов доложил, что его войска успешно развивают наступление на север, восстановлена огневая связь со 2-й гвардейской танковой армией С. И. Богданова.

Командир 74-й гвардейской стрелковой дивизии генерал Д. Е. Баканов обрадовал, что его гвардейцы полностью овладели Потсдамским вокзалом и ведут наступление через Бранденбургские ворота на рейхстаг.

Взят квартал 152 — гестапо. Уничтожено гнездо самых опаснейших гадюк. Взято много правительственных зданий. Кольцо наших войск сжимается.

Командующий артиллерией армии генерал Пожарский докладывает: приказал стрелять только прямой наводкой.

Поступают данные о добровольной сдаче в плен целых немецких подразделений.

22 часа 20 минут Первого мая. Все устали до предела. Бой начинает стихать.

0.40 минут 2 мая получаем немецкую радиограмму на русском языке: «Алло! Алло! Говорит 56-й германский танковый корпус. Просим прекратить огонь. В 0.50 минут высылаем парламентеров на Потсдамский мост. Опознавательный знак — белый флаг».

Приказываю: штурм прекратить только на участке встречи парламентеров. Последних принять.

Опять звонок из 47-й гвардейской стрелковой дивизии. Докладывают, что полковник фон Дуфвинг на мосту предъявил документ: «Командир 56-го танкового корпуса... Полковник генерального штаба фон Дуфвинг является начальником штаба 56-го танкового корпуса. Ему поручено от моего имени и от имени находящихся в моем подчинении войск передать разъяснение. Генерал артиллерии Вейдлинг».

Полковник фон Дуфвинг заявил, что он уполномочен от имени генерала Вейдлинга заявить Советскому командованию о решении прекратить сопротивление... и капитулировать.

По телефону вызываю маршала Жукова и докладываю:

— Гарнизон города Берлина на многих участках фронта начал сдаваться в плен. Командир 56-го танкового корпуса, он же командующий обороной Берлина, генерал артиллерии Вейдлинг со штабом уже сдался в плен и скоро будет у меня. Сейчас у меня находится делегация от директора министерства пропаганды доктора Фриче (некто Хайнерсдорф), который является заместителем Геббельса. Делегация сообщила, что доктор Геббельс покончил жизнь самоубийством, Борман и семья Геббельса погибли в имперской канцелярии якобы от взрыва газа. О судьбе генерала Кребса они ничего не знают. Доктор Фриче остался в Берлине самым главным представителем бывшего правительства. Он согласен на капитуляцию и просит предоставить ему возможность выступить по радио и призвать войска и народ сложить оружие и прекратить сопротивление. Он просит нас взять под защиту всех немцев Берлина, говоря, что просит «милости от имени народа, возможности работать для блага человечества».

Маршал Жуков спрашивает:

— Можно ли положиться, что доктор Фриче скажет по радио немецкому народу то, что нужно?

Я ответил, что можно, но под нашим контролем.

За окнами синий рассвет. 6 часов 45 минут второго мая. Вызывает по телефону маршал Г. К. Жуков. После переговоров с ним объявляю всем присутствующим и главным образом делегатам от Фриче:

«Первое. Советское командование принимает капитуляцию Берлина и отдает приказ о прекращении военных действий.

Второе. Оставшиеся немецкие гражданские и военные власти должны объявить всем солдатам, офицерам и населению, что все военное имущество, здания и коммунальные сооружения и ценности должны быть в порядке, ничего не взрывать и не уничтожать, особенно военное имущество.

Третье. Вы, господин Хайнерсдорф, поедете с нашим офицером к доктору Фриче, заберете его с собой на радиостанцию для выступления, затем вернетесь сюда.

Четвертое. Я еще раз подтверждаю, что мы гарантируем жизнь солдатам, офицерам, генералам и населению и по возможности окажем медицинскую помощь раненым.

Пятое. Мы требуем, чтобы не было никаких провокационных действий со стороны немцев, выстрелов или диверсий, иначе наши войска будут вынуждена принять ответные меры».

Делегация от Фриче в дверях сталкивается с прибывшим ко мне генералом артиллерии Вейдлингом. Последний зло покосился на них и проговорил: «Нужно это было делать раньше». Из этих слов стало понятно, что с Вейдлингом не потребуется вести длительных переговоров, а можно будет сразу перейти к делу о безоговорочной капитуляции.

Вейдлинг — среднего роста, сухощавый и собранный генерал. Он в очках. Выбрасывает руку — жест фашистского приветствия. Проверяю документы — они в порядке.

Я спрашиваю его:

— Вы командуете гарнизоном Берлина?

— Да, я командир 56-го танкового корпуса.

— Где Кребс? Что он говорил вам?

— Я видел его вчера в имперской канцелярии. Я предполагаю, что он покончил жизнь самоубийством. Кребс, Геббельс и Борман вчера отклонили капитуляцию, но вскоре Кребс сам убедился в плотности окружения и решил — наперекор Геббельсу — прекратить бессмысленное кровопролитие. Повторяю, я дал моему корпусу приказ о капитуляции.

— А весь гарнизон? Распространяется ли на него ваша власть?

— Вчера вечером я всем дал приказ отбиваться, но... потом дал другой...

Наши воины-гвардейцы ждут. Они не отдыхают, они наготове. И если враг не согласится сложить оружие, они готовы ринуться снова на штурм...

12 часов дня.

Берлинский гарнизон, а также войска СС, охраняющие имперскую канцелярию и остатки гитлеровского правительства, капитулировали. Другого выхода у них не было. Переговоры на КП 8-й гвардейской армии закончились подписанием приказа о капитуляции Берлинского гарнизона.

И думалось мне: пройдет еще несколько дней, и будет подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии в том городе, который был штурмом взят советскими войсками.

С этими мыслями я вышел со своими товарищами на улицу. Вокруг тишина, от которой мы так отвыкли. С непривычки она кажется звенящей. И вдруг мы услышали, как где-то недалеко чеканит шаг строй. Даже не верится, что это наши гвардейцы уже успели приобрести такую слаженность в строю, что они могут так бодро маршировать. Но как же не быть бодрым в такой час! Усталость уступила место бодрости, радости. Строй приближается. Из парка Тиргартен идет рота 79-й гвардейской дивизии. Роту ведет гвардии капитан Н. И. Кручинин. Он только что закончил очистку восточного бункера от фашистов, пытавшихся еще сопротивляться. Там был сделан последний выстрел в полосе 8-й гвардейской армии. Последний выстрел — и гвардейцы вышли из боя на центральную улицу Берлина строевым шагом. Какая выправка, сколько радости на лицах воинов-победителей! Слышится голос запевалы, и вот уже песню дружно подхватили все:

Смело мы в бой пойдем

За власть Советов!

На улицах Берлина разливается русская, советская песня.

Маршал Советского Союза В. И. Чуйков

(обратно)

Три круга над Веной

Кончался март сорок пятого. Всю первую половину месяца над раскисшей землей висели низкие облака, то и дело шел дождь, а с утра десятого повалил мокрый снег. В тот далекий непогожий день противнику ценой огромных потерь удалось вклиниться в нашу оборону северо-восточнее озера Балатон. Гитлеровское командование делало судорожную попытку удержать нефтеносные районы Венгрии, прикрыть подступы к Австрии и юго-восточным границам Германии. Однако его усилия ни к чему не привели.

Вернувшись из разведывательного полета утром 15 марта, майор Михаил Батаров, не успев вылезти из кабины Яка, крикнул:

— Братцы, все! Выдохлись Гансы! В землю зарываются!

А в середине дня в полк поступил приказ командующего 3-м Украинским фронтом маршала Советского Союза Толбухина о наступлении.

Выйдя из землянки командного пункта, я собрал личный состав 611-го авиаполка. В сложнейших погодных условиях мы сбили за десять дней тридцать фашистских самолетов, успели во время операции «пересесть» на новые, лучшие по той поре самолеты в мире, Як-3, полностью были укомплектованы летным составом. Вот что значит мощь государства!..

Весть о наступлении летчики встретили дружным «ура!».

Как только позволила погода, в воздух поднялась шестерка Як-3, которую повел на прикрытие войск 4-й гвардейской армии майор Батаров. Товарищи говорили, что Батарову везет на встречу с противником, как опытному грибнику. «Повезло» ему и на этот раз. В районе Секешфехервар истребители обнаружили около двадцати бомбардировщиков, прикрываемых парой истребителей. В течение двух минут запылали один из «мессершмиттов» и «фоккер». Второй «мессершмитт» удрал с поля боя, а «фоккеры», сбрасывая бомбы на головы собственных солдат, ринулись врассыпную. Преследовать их группа Батарова не могла — нельзя оставлять свои войска без прикрытия.

Так вступил 611-й истребительный авиационный полк в бои за окончательное освобождение Венгрии. Передышек мы уже не знали. Погода улучшалась. Враг, пытаясь хотя бы приостановить войска 3-го Украинского фронта, старался подтягивать резервы, перегруппировывать части, цеплялся за промежуточные рубежи, бомбил наши наземные войска, противоборствовал в воздухе.

17 марта 6-я гвардейская танковая армия прорвала линию обороны противника западнее Будапешта, к 21 марта войска фронта заняли города Секешфехервар и Веспрем — главную базу «мессершмиттов» и «фоккеров» в Венгрии.

Ведя непрерывные бои в воздухе, наш полк перелетал с аэродрома на аэродром, чтобы не отстать от стремительно продвигающейся пехоты и танков. Наступление велось невиданным темпом. Враг откатывался к границам Австрии.

Мы обратили внимание на то, что «мессершмитты» и «фоккеры» в последнее время лезут на большие высоты.

— Как думаешь, Миша, почему? — спросил я Батарова.

— На синтетике летают, — не задумываясь, ответил майор.

Он был прав: на больших высотах двигатели, питаемые синтетическим горючим, грелись меньше.

— Это тот случай, когда небо кажется с овчинку, — сказал кто-то из летчиков.

К вечеру 1 апреля штаб полка получил приказ перебазироваться на аэродром Трауэсдорф, уже на территории Австрии. Несколько часов назад войска фронта освободили город Шапрон. Открывалась дорога на Вену.

В сумерках личный состав полка строился на летном поле: наконец-то все собрались вместе, впереди ждали новые перебазирования, и, предвидя их, мы решили провести митинг.

Свежело. Слышались шутки летчиков, смех девушек-прибористок и оружейниц. Невдалеке темнели силуэты боевых машин. Я подумал, что скоро их зачехлят. Мысль была непривычной, странной. Только за нынешний день мы сделали 73 боевых вылета, а сколько их будет завтра и послезавтра?..

Младший лейтенант Щетинкин, вернувшийся днем из разведывательного полета над Баденом и Медлингом, не заметив меня, говорил приятелям:

— Какая уж теперь война? Над Венским лесом летал! Над тем самым, что в «Большом вальсе»...

В его голосе звучало сожаление, что «опоздал», попал к шапочному разбору. Он был молод, младший лейтенант Щетинкин, ему только-только стукнуло двадцать, и он, как все молодые летчики, прибывшие на пополнение в феврале, завидовал двадцатипятилетним «старикам», дравшимся в полку еще над Кубанью.

Понять Щетинкина я мог, но думать, как он, не имел права. Ведь тот же Щетинкин сообщил, что в Венском лесу обнаружено большое скопление немцев, что на подступах к Вене они спешно занимают оборонительные рубежи.

К тому же в сердце не утихала боль: недавно в воздушном бою погиб старший лейтенант Саша Сальников. Тогда я не мог знать, что гибель этого чудесного товарища и пилота — последняя потеря полка. Я знал другое: конец войны близок, но еще не наступил, и драться предстоит, как прежде, яростно и беспощадно.

— Равняйсь!.. Смир-р-рно!.. Товарищ подполковник, личный состав полка для проведения митинга построен!

Я подал команду «вольно». В темнеющем воздухе смутно белели десятки лиц.

Наш полк, родной 611-й истребительный авиационный полк! Родившийся в грозном сорок первом, сформированный под Ашхабадом, до которого так далеко, что и не верится, будто мы там были. Полк, созданный из выпускников военных школ и училищ, не имевших боевого опыта и превратившихся в грозных мастеров воздушного боя! Полк, начавший боевые действия 1 января 1943 года на Кавказе, сражавшийся над Кубанью, Молдавией, в небе Румынии, Болгарии и Югославии, очистивший небо Венгрии и теперь вступивший в Австрию!

Мы хорошо помним волны Черного моря, разлив Днестра и затянутые тучами отроги Карпат. Помним, как вспыхивала порохом перкалевая обшивка фюзеляжа и крыльев подбитых «чаек», как возвращались на родной аэродром самолеты с разбитым бронестеклом и выведенными из строя рациями. Помним таких, как Абас Рзаев, который, рискуя жизнью, прикрыл своего ведущего группы... Помним, как предавали земле останки товарищей, как плакали над свежими могилами девчонки-мотористки и оружейницы, не дождавшиеся своих младших лейтенантов и сержантов. Помним, как эти хрупкие девчушки не спали по ночам, отлаживая моторы и вооружение боевых машин, как волокли к самолетам перед вылетами на штурмовку тяжелые бомбы...

Я открыл митинг.

На аэродроме Трауэсдорф полк задержался до 7 апреля. Отсюда мы произвели 145 боевых вылетов, прикрывали наземные части, штурмовали плавсредства врага на Дунае, сбили пять вражеских самолетов и подбили еще четыре, подавили огонь двух полевых батарей, взорвали четыре машины с боеприпасами.

Вена была окружена. Нас ознакомили с воззванием Военного совета фронта к жителям города, которых призывали бороться с фашистскими оккупантами, препятствовать гитлеровцам в минировании города и вывозе материальных ценностей.

Личному составу частей фронта, в том числе и летных, разъяснялось, что при овладении австрийской столицей важнейшей задачей является сохранение города, его культурных и исторических памятников. Наша авиация получила приказ, запрещающий бомбить Вену. В пределах города разрешалось только штурмовать живую силу и технику врага.

Этот приказ я получил днем 6 апреля. Внезапно зазвонил телефон, и я услышал голос командира авиадивизии генерала Бориса Александровича Смирнова:

— Товарищ подполковник, возьмите план Вены!

— План передо мной, товарищ генерал, — ответил я.

— Тем лучше. Найдите на нем дворец Франца-Иосифа... Нашли?

— Так точно.

— Слушайте приказ. В 15.00 поднять три экипажа опытных летчиков. Самолетам сделать над дворцом Франца-Иосифа, следуя в хвост друг другу, три круга. После каждого круга выпускать красную ракету. Наблюдать за ответным сигналом. Высота полета над дворцом — 400 метров... Задание ясно?

— Можно узнать о цели полета, товарищ генерал?

— В городе ожидается выступление австрийских патриотов! Командование фронта намерено согласовать с ними план совместных действий. Вы меня поняли?

— Так точно!

— Назовите фамилию ведущего. Фамилии остальных можете доложить после вылета.

Все просто! Я должен послать в полет над Веной трех товарищей, и лететь им нужно на ничтожной высоте. А война кончается, и все летчики мне одинаково дороги, как пальцы на собственной руке.

Я спросил:

— Товарищ генерал, хотя бы прикрытие для этой тройки? Ведь на высоте четыреста метров даже из автомата сбить могут!

Я не глядел на подчиненных, но знал, что они смотрят на меня. Чувствовал их взгляды.

— Сбить могут, угадали, на войне это случается! — ответил генерал и твердо закончил: — Прикрытия не разрешается. Пойдут только три экипажа. Назовите фамилию ведущего!

— Товарищ генерал! Ведущим пойду я сам, а ведомыми...

Командир дивизии перебил:

— Вам участвовать в вылете не разрешаю! Уговаривать не пытайтесь. И думайте быстрее: до вылета пятнадцать минут!

— Тогда разрешите доложить фамилии летчиков через пять минут.

Генерал помолчал и согласился:

— Хорошо. Жду.

Я положил телефонную трубку, оглядел летчиков:

— Товарищи, нам поручают выполнение важного и опасного боевого задания...

На меня смотрели внимательные глаза друзей. Собранных. Строгих.

Разъяснив сущность поставленной задачи, я сказал:

— Кто хочет лететь — прошу встать...

Встали все, как один человек. Майоры Чурилин, Батаров, Оськин и Мошин, капитаны Логвиненко и Сошников, старшие лейтенанты Гришин и Трусов, лейтенанты Беляев, Шувалов, Мордовский, Рыжов, младшие лейтенанты Егорыхин, Щетинкин и Щелкунов: командиры эскадрилий и звеньев, асы и новички. Русые, темноволосые, голубоглазые и черноглазые. Рослые и невеликие ростом, широкие в плечах и по-юношески тонкие. Весь полк. Плечом к плечу. И, значит, выбирать все равно приходилось мне.

— Капитан Сошников... — сказал я. — Ведущим. Младший лейтенант Щелкунов — ведомым. А третьим... Лейтенант Рыжов!

Они остались в землянке: сухощавый, щуплый на вид капитан Иван Иванович Сошников, высокий, порывистый лейтенант Василий Павлович Рыжов и застенчивый двадцатилетний младший лейтенант Василий Александрович Щелкунов, которого никто не называл иначе, как Васей.

Я с таким же основанием мог выбрать и других. Но Чурилин, Батаров и другие асы только что вернулись из полета, а капитан Сошников сегодня еще не поднимался в воздух. Сошников, очень спокойный, дисциплинированный, имевший на счету 18 сбитых «мессеров» и «фоккеров», был идеальным «ведущим». Под стать ему был лейтенант Рыжов. Ну а если лететь предстояло Сошникову, то следовало взять и его постоянного ведомого младшего лейтенанта Щелкунова. Он обладал классической осмотрительностью в воздухе, прямо-таки неожиданной для недавнего выпускника училища. Восемьдесят вылетов было за плечами Щелкунова, и он всегда самым первым замечал противника.

Проинструктировав экипажи, я сказал:

— За «верх» не беспокойтесь. Возьму грех на душу. Прикрою парой Яков.

Не сказал только, что прикрывать буду сам с майором Оськиным — давним моим напарником, хладнокровным и бесстрашным летчиком.

Пять минут истекли. Я позвонил генералу Смирнову.

— Вылетайте! — приказал генерал.

Во второй половине дня небо очистилось, и на землю сошло солнце. Нам с майором Оськиным, летевшим на высоте три тысячи метров, город виделся сквозь полосы светлых размытых облаков неким подобием огромного, высвеченного солнцем чертежа, разрезанного синевато-серой лентой реки. Скошенные на виражах коробки домов, тонкие паутинки улиц, окружности и прямоугольники площадей, черточки мостов через Дунай, черные клубы дыма в районе вокзала и ярко-белые, будто ватные, дымки пушечных выстрелов вблизи окраин...

Первым освобожденным городом, который я увидел с борта истребителя, был Краснодар. Он казался мертвым. Разбитые дома без крыш, рухнувшие на улицы стены зданий. Отступая, гитлеровцы пытались сровнять его с землей. Я никогда не считал себя человеком слабонервным, но тогда защипало в глазах и в горле остановился соленый ком.

Мне довелось увидеть с борта истребителя и родной город Гуляй-Поле, родной хутор, где жили в оккупации мои отец с матерью. К тому времени я уже насмотрелся на варварства фашистов. Меня уже не могло потрясти зрелище пепелищ, голых печных труб на месте хат и бурьяна на пашнях. Тогда меня потрясло, что родная хата цела! Я пролетал над нею. И из собственного сада меня обстреляли из спаренных установок «эрликона». Вражеские зенитчики вели огонь из-под тех деревьев, что сажали мои дед и прадед. Я развернул свой истребитель, спикировал на сад и всадил в «эрликон», рискуя попасть в хату, весь запас свинца...

Вена лежала под крылом нетронутая. Ее дома, дворцы, музеи, соборы, мосты — все стояло на своих местах и должно было остаться на своих местах. Вену не могла постигнуть судьба Ленинграда и Минска, Краснодара и Гуляй-Поля, судьба наших городов. Мы пришли сюда не мстителями и не разрушителями. Мы пришли спасти Вену...

Звуки боя на высоте не слышны, Не мог я разглядеть и дворец Франца-Иосифа. Догадался о его местоположении по действиям Сошникова, Рыжова и Щелкунова. Выполняя приказ, три Яка зашли в хвост друг другу, закружились. Одна красная ракета. Другая. Третья.

Я напряженно оглядывал небо, чтобы не просмотреть фашистские истребители, хотя страшней истребителей для тройки Сошникова были сейчас обычные скорострельные пушки, обычные пулеметы и автоматы. «Только бы обошлось!» — думал я.

И действительно все обошлось. Сделав обусловленные три круга, выпустив три красные ракеты, Сошников, Рыжов и Щелкунов походили над дворцом еще несколько минут и направились к аэродрому.

Мы с Оськиным облегченно вздохнули.

К утру 8 апреля, двигаясь за войсками, полк перелетел на аэродром Мюнхендорф, что в 20 километрах от Вены. Отсюда нам снова пришлось повторить полет над дворцом Франца-Иосифа.

Сошников, Рыжов и Щелкунов снова устроили карусель над дворцом, а мы с майором Оськиным опять прикрывали их, правда, снизившись уже до высоты две тысячи метров. Но кружили Яки напрасно. Ни одна ответная ракета не поднялась над дворцом.

Узнав результаты полета, генерал Смирнов немедленно доложил их командованию фронта. Впоследствии генерал рассказывал, что основное руководство готовившегося в городе восстания было предано и тут же расстреляно гитлеровцами и сообщение об отсутствии в районе дворца каких-либо сигналов послужило основанием для усиления штурма Вены, предпринятого войсками фронта.

Мы же стали заниматься обычными делами. Сразу за группой Сошникова поднял в воздух свой самолет капитан Королев, сопровождаемый лейтенантом Беляевым. Опытные разведчики, они вылетели в район Леопольсдорфа и вскоре доложили, что по мосту через Дунай и по переправам северо-восточнее Вены текут потоки гитлеровцев, спасающихся бегством.

Штаб дивизии поставил задачу: «Нанести штурмовой удар по переправам противника».

Выполняя приказ, вылетели шестерки Як-9 под прикрытием Як-3. Я хорошо помню стремительно надвигающуюся полосу реки, растущие в размерах понтоны, валящую по ним валом толпу солдат, среди которых пробиваются машины и повозки.

Гитлеровцы пытались открыть по Якам огонь из пулеметов и автоматов, но этот огонь вреда нам не причинил. За два вылета летчики уничтожили 11 автомашин и не менее 30 солдат и офицеров, навели панику на бегущих.

Реальную угрозу представляла только артиллерийская зенитная установка на резервуаре водонапорной башни по правому берегу старого Дуная. Но мы с Оськиным заставили ее умолкнуть.

В этот день полк в последний раз за войну столкнулся с большой группой вражеских самолетов. Шестерка Батаров — Шувалов, Логвиненко — Черевко, Мордовский — Щетинкин, находясь севернее Вены на высоте

3500 метров, увидела ниже себя восемнадцать ФВ-190. Батаров приказал атаковать парами, пошел в атаку первым и, твердо надеясь на Шувалова, надежно им прикрытый, сбил ведущего первой шестерки «фоккеров». Логвиненко сбил «фоккера» из второй вражеской шестерки, а Мордовский поджег ведущего третьей шестерки, и тот, дымя и полыхая, завертелся в «штопоре».

Не успели летчики «фоккеров» опомниться, как Як-3 атаковали их снизу, с хвоста. Стремясь облегчить машины, «фоккеры» стали сбрасывать бомбы, хотя те полетели на их собственные войска...

В этом бою майор Батаров сбил свой 16-й самолет, капитан Логвиненко — 18-й, лейтенант Мордовский — 4-й. В ближайшие дни майор Чурилин довел свой счет до 30. Это были последние сбитые ими самолеты врага. Завершали боевую страду и другие летчики.

Вопрос об освобождении Вены решился 11 апреля, когда был захвачен последний мост через Дунай, использовавшийся гитлеровцами для бегства на север. К исходу 13 апреля поступило официальное сообщение, что город взят войсками 3-го Украинского фронта. Но мы еще не знали, что война для нас окончилась. Об этом стало известно только 1 мая, в день завершения Будапештско-Венской операции. Тогда же мы подсчитали, что в ходе последних боев полк совершил 1600 боевых вылетов, сбил

106 фашистских самолетов и уничтожил много живой силы и техники врага.

А 2 мая с разрешения генерала Смирнова я с командирами эскадрилий впервые съездил в Вену. Нам хотелось посмотреть город и те места, по которым, полк наносил штурмовые удары. День был погожий, солнечный, улицы и площади заливали потоки света. Город стоял целехонький. Уцелел и дворец Франца-Иосифа. Единственное, что удивило нас, — отсутствие жителей. Очевидно, они прятались, наблюдая за нами из окон. Иногда вдоль тротуаров попадались сложенные стопками кители, брюки и фуражки различных родов фашистских войск. Видно, многие солдаты и офицеры в последний момент сменили мундиры на гражданское платье, чтобы превратиться в «мирное население»...

На берегу Дуная мы с майором Оськиным разыскали водонапорную башню, откуда велся огонь по нашим Якам. В резервуаре башни насчитали множество пробоин. На верхней площадке торчала выведенная из строя спаренная установка пушек типа «эрликон». Оськин улыбнулся:

— Наша работа!

Н. Ф. Исаенко, бывший командир 611-го Перемышльского Краснознаменного ордена Суворова истребительного авиационного полка.

(обратно)

В серболовском лесу

Под утро, в самое глухое время, в непроглядную предутреннюю темень, нас разбудили громкие винтовочные выстрелы и резкий крик часового. Стреляли совсем близко, видимо, на посту.

— Тревога! — закричал Вася Толчишкин и, быстро поднявшись с нар, схватился за автомат.

Нащупав в углу оружие, мы все — работники партизанской типографии, один за другим выскочили на улицу. В темноте ночи ощущалось беспокойное движение. Люди хватали винтовки и, на ходу натягивая на плечи ватники и набивая патронами карманы, бежали к бригадной землянке. Возле нее уже стояли поднятые потревоге полковой комиссар Алексей Асмолов, начальник политотдела Александр Майоров и особист Николай Иванов.

Вскоре стрельба стихла, но весь лагерь был уже на ногах.

— Кто стрелял? — обращаясь к собравшимся, спросил Асмолов.

— Неизвестно, товарищ полковой комиссар! Видимо, часовой.

Никто ничего не знал толком.

Нас окружал лес — темный, безмолвный, настороженный...

Асмолов не успел еще отдать приказания, как, громко шлепая по снегу сапогами, подбежал подчасок.

— Это мы стреляли! Немцы у лагеря! — скороговоркой выпалил он.

— Как немцы? — переспросил Асмолов.

— Стояли мы на посту, — рассказывал подчасок. — Слышим — кто-то идет. Разговаривают. Прислушались — немцы! Мы открыли огонь. Они тоже. Больше ничего не знаю.

Где же они? Сколько их? Может быть, они уже оцепили весь лагерь? Может быть, стоят рядом, за деревьями, слушают наш разговор...

Наш лагерь всегда считался самым безопасным местом в партизанском крае. И вдруг — враг у самых землянок.

«А что, если с обозом неладно? — мелькнула беспокойная мысль. — Перехватили обоз, узнали о месте расположения лагеря и пришли...»

— Ответный визит: партизаны к немцам пошли, а они — к нам, — вставил Толчишкин.

Отпустив часового и приказав вести неослабное наблюдение, Асмолов распорядился: усилить посты. Все, кто находился в эту ночь в лагере, — работники политотдела, прибывшие из отрядов связные, радисты, минеры и другие партизаны — были разбиты на четыре группы. Все они получили задание: немедленно отправиться по разным направлениям на поиски врага.

Группа, в которую попал я, состояла из одиннадцати человек. Тут оказались инструктор политотдела Дмитрий Дербин, печатник Толчишкин, наборщик Вася Скипидаров, художник Лука Барбаш. Старшим группы Асмолов назначил Евмина, инструктора партизанского отдела фронта, прилетевшего в край вместе с ним. Нам было приказано двигаться по «главному направлению», туда, где произошла стычка.

Мы бесшумно снялись с места и тронулись в путь. В лесу было еще темно. Беспрестанно оглядываясь и держа оружие наготове, мы осторожно прошли мимо поста. Вышли на укатанную санными полозьями дорогу, которая вела к деревне Беседки.

— Значит, не здесь, — покачал головой Дербин. — Не могли немцы так далеко уйти. Наверно, подались в другую сторону.

— Не повезло, братцы, — недовольно пробурчал Толчишкин. — Неудачное направление выбрали...

Стали просматриваться холмы, покрытые лесом. «А может быть, немцы заняли эти высотки и теперь наблюдают оттуда за нашим движением?» — подумал я.

Внезапно впереди послышался нарастающий топот копыт. Кто-то быстро гнал лошадь. Мы свернули с пути, встали за деревьями затаив дыхание. Было решено не стрелять. Во что бы то ни стало задержать ездока.

Лишь только мчавшаяся на всем скаку лошадь поравнялась с нами, двое партизан схватили ее под уздцы. Но сидевший в санях человек продолжал нещадно хлестать ее, пытаясь прорваться в лагерь.

— Вася! Орлов! — закричал кто-то, узнав в седоке нашего юного связного. — Куда ты?

— Ишь, ухарь нашелся. Гонит— и ни в зуб ногой, — с укоризной сказал Толчишкин.

Обрадованный Вася соскочил с саней, бросился к нам:

— Я из Беседок еду... Там наш обоз с боеприпасами застрял. Ему надо было двигаться в лагерь, а колхозники говорят, что где-то промеж Беседок и лагерем — немцы. Вот меня и послали; гони, говорят, что есть силы: если фашисты будут стрелять, на бегу не попадут. Прорвешься.

— Ну и как? — насторожились мы. — Встретил фрицев?

— Нет. Только вы и попались. А сначала я вас за немцев принял.

Редел черный лесной сумрак. Постепенно он перекрашивался сначала в синий, а потом в голубоватый цвет. Ночь таяла. Нарождалось утро. Спокойный мартовский рассвет медленно проникал в густую чащу. Мы посоветовали Васе ехать в лагерь, а сами пошли вперед по дороге. Настороженность у нас заметно упала. Позади уже два километра, а никакого результата. Некоторые поругивали часового:

— Задремал, наверно. Приснились фрицы, и давай в воздух палить.

— А может, ворона с куста слетела и гаркнула по-немецки?

Мы шли быстро, поглядывая то на деревья, окаймлявшие дорогу, то на посветлевшее небо. Уже никто не держал оружие наизготовку. Винтовки покоились за спинами.

От дороги отделились свежие следы. Кто-то в сапогах прошел здесь совсем недавно и свернул в лес.

— Хальт!— неожиданно и очень близко от нас раздался из леса окрик. — Вэр зинд зи? 1

1 Стой! Кто вы?

Мы беспорядочно попадали на дорогу, замерли. Вот тебе и раз! Наскочили.

Несколько секунд длилась томительная тишина. Евмин приказал двоим партизанам, одетым в маскировочные халаты, проползти в лес и установить «расположение и численность врага».

Прокладывая руками и ногами себе дорогу, зарываясь в глубокий снег и лишь изредка подымая голову, двое молодых парней поползли туда, откуда только что раздался окрик. Не успели парни продвинуться и на десять шагов, как из-за деревьев взвигнула пуля, потом другая, третья. Фашисты открыли огонь. Мы ответили им тем же. В морозном воздухе резко затрещали выстрелы. Разведчики в маскировочных халатах торопливо отползали назад. Одному из них пуля задела плечо.

— Там немцы, на снегу лежат, за деревьями, — донесли они.

— Сколько?

— А черт их знает. Двоих видели.

Мы оказались в невыгодном положении: фашисты — в лесу, мы — на открытой дороге.

Перестрелка продолжалась.

Над нашими головами то и дело посвистывали пули. Хорошо, что накатанная зимняя дорога напоминала желоб. Мы вдавливались в это ложе, не смея даже на вершок поднять голову. Стреляли наугад, не видя противника.

Чтобы вызвать фашистов на открытую дорогу, мы отползли назад. Поднялись, укрылись за деревьями и стали ждать. На дороге никто не показывался. Пришлось возвращаться обратно, на свои невыгодные позиции. Не успели мы приблизиться к злополучному месту, как поток пуль с посвистом пронесся над нами. Теперь мы ползли уже под плотным огнем. Фашисты стреляли из пулемета, прижимая нас к земле. Мы тоже усилили огонь.

Со стороны лагеря показалась подвода с двумя партизанами. Они остановились в трехстах метрах от нас. Бойцы стащили с саней миномет и установили его у ствола сосны. Щелчок — и над нашими головами прошуршала мина. Она плюхнулась в рыхлый снег и не взорвалась. Мина упала так близко от нас, что второй выстрел мы ждали уже с большим опасением.

Меня окрикнул Евмин:

— Беги к ним! Скажи правильные координаты. А то своих побьют.

— А ну, Васильич, включай пятую скорость! — бросил мне вдогонку Толчишкин.

Ползти было тяжело, утомительно. Я вскочил на ноги и побежал, петляя то вправо, то влево. Когда сбоку, совсем рядом раздавался громкий выстрел, я инстинктивно падал в снег, будто за что-то зацепившись.

— Не бойся той пули, которую слышишь. Это уже не твоя! — крикнул мне Евмин. — Она давно пролетела мимо.

Поделив группу надвое, наш командир приказал пяти бойцам ползти вдоль дороги. Мы ждали, пока наши товарищи зайдут с тыла. А когда услышали их дружное «ура!», пригибаясь, бросились в лес.

— Хэнде хох, фрицы! — закричал, вырвавшись вперед и стреляя не ходу, Толчишкин. — Сдавайтесь!

Нашим глазам предстала странная картина: за деревьями лежало всего лишь четыре фашиста. Стволы сосен, за которыми они укрывались, были изрешечены пулями, ложи автоматов расщеплены. Авиационный пулемет вдавлен в снег. Трое оказались убитыми, а четвертый успел еще выстрелить из автомата, но его тут же сразила партизанская пуля.

Фашисты оказались летчиками. Это был экипаж транспортного самолета, подбитого партизанами и упавшего на лесной опушке. Захватив полевые сумки и планшеты немцев, мы отправились в обратный путь. Разговаривать никому не хотелось. Сказывалась усталость. Да и операция, в сущности, была пустяковой.

Иван Виноградов

Ночь перед песней

Как-то собственному корреспонденту «Правды» звонят из Москвы во Псков и спрашивают: — Скажите, это вы Иван Васильевич Виноградов?

— Я.

— Вы написали в сорок первом году знаменитую партизанскую песню «Скорей умрем, чем встанем на колени»?

— Я написал.

— Так, значит, вы живы?

— Раз я с вами разговариваю, значит, жив.

— А мы ведь вас похоронили. Вы уж извините нас...

— Да я слышал, — смеется в трубку Иван Васильевич.

Этот случай произошел несколько лет назад, когда в журнале «Партийная жизнь» был опубликован очерк; в нем говорилось о том, как в Прибалтике чтут память русского партизана Ивана Виноградова, который написал песню и погиб с ее словами на устах в бою с фашистами. Автор очерка не знал, что имеет дело с легендой. А многие из друзей Ивана Васильевича Виноградова не всегда знают, что этот вежливый голубоглазый человек с добрым внимательным лицом — личность с незаурядной судьбой.

Как и у всякой другой, у этой легенды есть повод, и повод не один. За два с половиной года в партизанских отрядах Иван Виноградов сотни раз участвовал в боях и не раз мог погибнуть. Может быть, легенда оттолкнулась от того случая осени 1941 года, когда небольшой отряд славковичских партизан под командованием Леонида Васильевича Цинченко попал под огонь карателей у деревни Гусино. Может, речь идет о тяжких днях лета 1942 года, когда 216-я стрелковая дивизия фашистов была снята с фронта и брошена под Дедовичи на освобожденный район.

Случилось это после того, как в марте через фронт прошел из Дедовичей в осажденный Ленинград большой обоз с хлебом, собранным для голодающего населения города колхозниками партизанского края. Об этом рейде сообщили все центральные газеты страны и некоторые газеты наших союзников. Большое письмо в ЦК ВКП(б) написали тогда бойцы и крестьяне Псковщины, под ним поставлено было более трех с половиной тысяч подписей, их везли вместе с хлебом в тринадцати школьных тетрадках. Молодой боец, редактор партизанской газеты Ваня Виноградов, говорил в этом письме от имени жителей партизанского края: «Фашисты хотели сломить наш дух, нашу волю, они забыли, что имеют дело с русским народом, который никогда не стоял и не будет стоять на коленях».

Много пришлось поработать поэту-партизану и винтовкой и пером. Первые месяцы — июль, август — месяцы страшные, когда двадцать восемь плохо вооруженных партизан начинали борьбу с врагом, писать газету приходилось от руки. Но газета выходила регулярно. И как он был нужен, этот рукописный боевой листок, людям, внезапно отрезанным от своих. Листок выходил со сводками Совинформбюро, сводками далеко не утешительными, с призывами к борьбе, со стихами партизанского поэта Вани Виноградова.

Время было чудовищно трудное, и теперь, со стороны, Виноградову порою самому не верится, что многое из того, что он видел, было на самом деле и что все это он перенес. На долгих осенних ночевках, в глубоких чащах, под моросящими изнурительными дождями, потом под глухими снегопадами партизаны вспоминали песни. Чаще других пели «Дан приказ ему на запад», только известную строчку заменяли так: «Уходили партизаны на великую войну». Любили «Ревела буря, дождь шумел...», с ней голоса наполнялись яростной мощью, и людям казалось, будто сами они пришли из глубокой древности, непобедимые и несгибаемые, поднялись во весь рост. В один из таких вечеров командир Цинченко как-то сказал:

— Послушай, Ванюшка, ты до войны стихи писал, печатал их. И теперь пишешь. Ведь сам чувствуешь,, как нам была бы сейчас кстати своя партизанская песня. Попробуй, парень.

Ваня что-то тогда коротко ответил командиру, пообещал. Но не знал Цинченко, что сам Ванюшка думает об этом не первый день и робеет перед замыслом, но чувствует, что песня где-то рядом и вот-вот ляжет на сердце.

В ту пору морозного лихого декабря, декабря смертей и стойкости, гражданского мужества и преданности Родине, у молодого поэта все было еще впереди. Впереди были кровавые бои с карателями летом 1942 года, когда придется оставить лес и землянки партизанской типографии, печатный станок спрятать в болоте, а газету выпускать, накатывая текст вручную. Впереди горестный митинг и выступление со стихами на могиле комбрига Николая Васильева, Героя Советского Союза. Впереди прорыв блокады, вступление партизанских бригад в город Ленина и чтение стихов на митинге за Нарвской заставой. Иван Виноградов еще не знает, что он будет в партизанских газетах выступать под псевдонимом Деда Романа, старого партизана, и враги сочтут этого Деда существующей личностью и назначат предателю за выдачу его денежное и земельное вознаграждение. И, наконец, впереди тот день, когда в Риге на стенде Музея революции Иван Васильевич Виноградов, уже собственный корреспондент «Правды», увидит вещи разведчицы Лиды Самуйловой. Схваченная в 1943 году, она погибла после пыток, а в одежде Лиды найден листок с переписанным от руки текстом песни Ивана Виноградова. Вещи и листок передала музею мать Лиды.

Редактор партизанской газеты Ваня Виноградов еще и не подозревал о пути, которым пойдет его песня. Наступит осень 1942 года, трудная осень, когда каратели обрушат на партизанский край свой четвертый и самый тяжелый удар. Отряд латышских партизан после выполнения боевого задания будет пробираться к линии фронта на переформирование. Латышским партизанам придется идти разрушенными и выжженными деревнями, вокруг ни души. И вот на небольшой лесной поляне партизаны увидят костер, а у костра лежащего вниз лицом человека в телогрейке. Осторожно партизаны подойдут к костру, над которым варится в большой консервной банке картошка, а человек вроде спит. Человек не спал, он был застрелен. А в кармане его телогрейки будет найдена школьная тетрадь, свернутая в трубку, и в ней переписанный от руки текст партизанской песни-клятвы. Может быть, отсюда и пойдет легенда о поэте, написавшем песню и вместе с ней погибшем.

Здесь похоронят павшего и пойдут дальше трудными тропами партизанской осени. В дачном поселке под Москвой на переформировании песня Ивана Виноградова станет популярной, и многие перепишут ее себе в тетради или в блокноты.

Ее будут петь все партизаны от Ленинграда до Белоруссии и Прибалтики.

Но сейчас песни пока нет, еще только приближается день, когда командир отряда Цинченко предложит пареньку написать песню для бойцов отряда. Это было после получения радиограммы от начальника штаба Северо-Западного фронта Ватутина с приказом выступить на город Холм, чтобы вместе с частями Красной Армии участвовать в наступлении. Это было серьезное задание, и к нему отряд уже был готов. Стоял тогда отряд за Дедовичем в дремучем Серболовском лесу. Ночью отряд готовился к операции. А Ваня Виноградов вдруг почувствовал, что у него стесняется дыхание, а сердце бьется так, что казалось, его слышно по всему лесу. И появились пока только первые строчки:

Скорей умрем, чем встанем на колени,

Но победим скорее, чем умрем.

Он ходил в волнении по закованному стужей лесу и ничего не замечал вокруг, ходил и проваливался в сугробы, натыкался на сучья, поцарапал щеку и полные валенки набил снегу. В штабной землянке горел огонек, там обсуждали приказ и разрабатывали операцию. Огонек в спокойном лесу вдруг показался на мгновение таким безмятежным и домашним, уютным...

До сих пор Иван Васильевич не помнит, написал ли он песню прямо в лесу или в землянке. Помнит только, что в ротной землянке с двумя ярусами нар он читал песню бойцам. И кто-то тут же запел песню, подобрав к ней мелодию «Марша танкистов». Эту мелодию поэт и имел в виду.

Перед рассветом, когда отряд бесшумно двинется из леса в сторону холма и вытянется по скованной морозом равнине, по перелескам и борам, на сердце у Виноградова уже будет легко. Ему будет казаться, что уже ничего на свете не страшно, что все уже позади, что главное сделано...

Скорей умрем, чем встанем на колени,

Но победим скорее, чем умрем.

Ночь еще лежала на лесистой равнине древних русских земель, но рассвет, холодный и резкий, уже чувствовался.

Юрий Куранов

(обратно)

Рейсы жизни

Окно комнаты выходит на Финляндский. Сюда доносится шум беспокойной вокзальной жизни. На столе пожелтевшие газетные вырезки, фотографии железнодорожников, работавших в блокированном Ленинграде... Василий Алексеевич подходит к окну, смотрит на перрон, залитый вечерним мягким светом, провожает взглядом по сплетению путей электрички и тепловозы. Он словно уже не здесь, а в своем депо, среди локомотивов. Вот за его спиной остается город, и он в стальной кабине тепловоза всматривается через широкое стекло в хвойный разлив лесов. Нескончаемы рельсы, постукивают колеса на стыках.

Всплывает в памяти другая дорога, вся в черных снарядных разрывах, другой Ленинград — без света, голодный, сражающийся.

...Белесым утром по шпалам бредет человек, с трудом переставляя ноги. Останавливается, чтобы отдышаться, и снова двигается вперед. За ним — второй, третий. Тянутся к стоящим на путях молчаливым паровозам с погашенными топками. Руки цепляются за поручни, но не могут подтянуть тело: двести пятьдесят граммов суррогатного хлеба на взрослого в день. Вначале подсаживают в паровозную будку машиниста, тот протягивает руку помощнику, затем вдвоем втаскивают кочегара. Однажды сменщик Еледина не смог ухватиться за поручни и как подрезанный свалился у колес паровоза. Пока его под мышки втаскивали на паровоз и усаживали у реверса (не хватало сил в ногах стоять, как положено машинисту), вместо одной минуты, отпущенной на принятие смены, прошло целых три. Диспетчер устроил разнос: торфяные вертушки должны были ходить с точностью пассажирских поездов.

Вели их совсем молодые парни. Электростанциям не хватало топлива. Возили торф со станций Рахья, Дунай. С января 1942 года до декабря комсомольская колонна доставила в город более двух миллионов тонн топлива. Первым привез топливо паровоз ЭШ-4375. На нем Василий Еледин начал свои рейсы, отличавшиеся, пожалуй, один от другого количеством падающих на состав снарядов.

Сейчас на полоске земли, прижавшейся к Ладожскому озеру, можно лишь разглядеть оплывшую насыпь. Скрыла земля тонны ржавых осколков, затянулись, заросли воронки от бомб.

Здесь, прорвав блокаду, в январе 1943-го соединились войска Ленинградского и Волховского фронтов. Узкий коридор, по которому в жестокие морозы через лесные просеки, схваченные стужей болота протянули строители две спасительные нитки рельсов в 34 километра. Тяжкая дорога к Волховстрою и Тихвину. Не случайно на Волхов, где скапливались грузы для Ленинграда, немцы сбросили 19 800 бомб.

Путь просматривался с Синявинских высот. Вражеские позиции подходили на 3—4 километра. Немецкие наблюдатели, окопавшиеся там, не сводили глаз с линии. Днем моментально засекали дымок над паровозом, ночью — свет локомотивных фар. И вздымались земляные фонтаны у насыпи, падали поперек пути деревья, снаряды разворачивали рельсы.

По этому «коридору смерти», как окрестили его машинисты, вели составы Василий Елисеев, Алексей Самойлов, Василий Еледин и их товарищи.

...В тот день дежурный по станции беспокоился с утра:

— Что Еледин, где Еледин?!— поминутно запрашивал он линию из своей землянки.

Пока по сторонам прикрывал лес, все шло нормально. Василий даже пропел кочегару Танюше Лысовой: «Не спи, вставай, кудрявая», и от улыбки побежали белые трещинки морщинок у его светлых глаз. Но вот деревья поредели, стала быстро надвигаться лесная опушка. Василий с опаской поглядывал на кривую сосенку, стоявшую особняком: «Чертово дерево, пристрелялись тут, наверное, гады аккуратные, не упустят случая». За опушкой открытый участок дороги, да еще в гору.

— Держи пар, Танюша, — попросил Еледин, не отрывая взгляда от пути.

Лопата ходуном заходила в руках Татьяны, привычно швырявшей уголь из лотка в топку.

Прикинув разгон, Василий поворотом реверса дал скорость и мощно вывел состав на подъем. Первый снаряд шлепнулся прямо на опушке, второй срезал холмик с кустом, а третий поднял землю метрах в тридцати от насыпи.

— Нажимай, Танюша, нажимай, уходить надо! — Из-за грохота разрывов приходилось орать друг другу чуть ли не в ухо.

Василий прирос к реверсу, губы сжаты, глаза сузились, он весь напрягся, как перед прыжком. Паровоз упрямо лез в гору. Но вот снова рвануло поблизости, осколки хлестнули по вагонам, состав дернулся и встал. Где-то зашипел воздух. Помощник Анатолий Илларионов кинулся вдоль поезда и тотчас, шумно дыша, с бороздками пота на лице, ввалился в будку:

— Так и есть, перебита тормозная магистраль, — выдохнул он. — Делать-то что?

Снаряд вот-вот мог врезаться в вагоны, зажечь груз. Спасать следует состав, обязательно спасать, а как? Ремонтировать под огнем? Не успеешь инструменты разложить — накроют.

«Весь состав сейчас не утянешь, надо глаза фрицам отвести», — прыгали мысли в голове Еледина.

— Отцепляй паровоз! — машет он Анатолию.

Тот кидается к буферам, дергает ручку автосцепки. Бросает на ребят быстрый взгляд Татьяна, понимает, что задумал машинист, и в топку летит жирный уголь. Оставляя за собой черный хвост дыма, раздуваемый ветром, заметный отовсюду паровоз, с одним турным вагоном для поездных бригад рванулся вперед. Сразу же началась пальба по дыму.

— Стреляй, фашист, стреляй. Это тебе не поезд... Попробуй, зараза, попади в один-то паровоз, — ожесточенно бормотал про себя Еледин.

Василий чувствовал, как поднимается давление в котле, как стремительно летят под колесами рельсы, как, словно палки в заборе, мелькают шпалы; он ощущал каждый бугорок и выемку на пути. Паровоз на полных парах влетел в спасительный лес. Бригаду Василий оставил отдыхать.

К оставленному составу Еледин отправился вместе с вагонным мастером Константином Калашниковым. Шли торопливо, шагая через шпалы. Повреждение чинили споро, без лишней суеты, стараясь не греметь инструментами. Когда вернулись, чуть не бегом, рубахи были хоть выжимай. И сразу Еледин на паровоз.

За составом подкрались потихоньку, почти без дыма. Только тронулись в путь, как невдалеке брызнула вверх земля. Наблюдатели снова заметили их. Второй снаряд упал рядом с насыпью, плеснуло тугой волной воздуха в будку. Немцам не хотелось упускать состав, но было уже поздно.

Поезд ворвался в лес, вот и станция Поляны. Василий, высунув из будки чумазое лицо и дурашливо крикнув: «Фриц капут», — ловко подхватил жезл. Записка: «Нужно нагонять время, подпирают другие».

Поезда шли пачками по 10—15 составов, шли на хвостах друг у друга, вплотную. Машинистам нечего было объяснять, что без хлеба и угля не выживут люди в городе. А хлеба в Ленинграде бывало подчас ровно на один день.

...Да, этот груз на самом деле был странный. Еледин стоял перед платформами и с изумлением рассматривал «поклажу», около которой суетились ребята в черных бушлатах.

— Повезешь на станцию Ладожское озеро, а там трехкилометровой веткой до самого берега. На воду аккуратно спускай, — говорил меж тем начальник колонны.

— Так ведь это ж... подводная лодка!?

— Ну и что такого, «малютка» ведь. Особое задание тебе, Еледин, Военного совета фронта, а ты удивляешься...

Закрепленная металлическими тяжами на трех платформах (две — двухосные, а между ними — четырехосная), подводная лодка возвышалась над ними на несколько метров.

Свисток. Тихо посапывая, паровоз потянул за собой необычный поезд.

Состав едва тащился, рядом семенили по шпалам сопровождающие (представители управления дороги, командования, инженеры из Ленэнерго; подводную лодку сопровождал также ее экипаж), время от времени покрикивая: «Не торопись! Тише!» Казалось, проще некуда, двигай помаленьку, 1,5—2 километра в час. Но попробуй удержать регулятор в одном и том же положении. Занемела рука, тут уж не до шуток. Наконец, когда стало совсем невмоготу, Еледин сообразил: приспособил клин, который не давал регулятору изменить положение.

После Ириновки началось самое сложное: кривые участки дороги. Чтобы лодка не сорвала крепления, не своротила платформы с рельсов, она была укреплена спереди и сзади на подвижных подкладках. На закруглениях пути лодка зашевелилась в стальных креплениях, закряхтела, послышался пронзительный скрип. Еледин с помощником стояли в будке, боясь шелохнуться. Когда лодку заваливало на бок, у всех мелькала мысль: «Только бы не опрокинулась, только бы тяжи выдержали!»

Тут еще пошли высоковольтные и телефонные линии. Нужно было отключать напряжение, а матросы, стоя на подводной лодке, досками поднимали кабели.

Прошли станцию Рахья. За станцией Ладожское озеро, когда состав двинулся по специальной ветке к берегу, к паровозу присоединили 12 пустых платформ, чтобы держать его дальше от кромки берега. Замыкали состав платформы с лодкой.

Паровоз, как норовистую лошадь, Еледин полегоньку стал осаживать назад. Вот колеса крайней платформы вошли в воду по колее, проложенной по дну. Оказавшись на глубине, освобожденная от стальных креплений, лодка соскользнула с платформ в озеро.

Путь от станции Дача Долгорукова до Ладожского озера, в 55 километров, состав проделал за... 36 часов. Еледин с помощником Анатолием Илларионовым все это время не вылезали из паровозной будки.

Спрыгнув на землю, не чувствуя отнимавшихся ног, Еледин глядел с берега, словно не веря своим глазам.

«Малютка» покачивалась на легкой синей волне...

Опомнился он, когда перед ним оказался адмирал. Сильно пожал руку, скупо обронил: «Спасибо!» — и протянул Василию коробку московских папирос «Герцеговина флор».

...Кажется, что такое сделать невозможно, особенно когда об этом спокойно течет разговор в курилке депо.

— Я сам теперь плохо верю, что подобное могло случиться,— говорит Василий Алексеевич. — По молодости, что ли, не боялись ничего, все под силу было. Попробуй скажи сейчас ревизору по безопасности, что можно вести поезд, если у двух вагонов нет букс, если колесо без бандажа и поломана одна из автосцепок. «Ты в своем уме, старый?» — поднимет тот на смех. А ведь все на самом деле происходило...

Еледин привычно чувствовал за спиной тяжело груженный состав. Видел, как, послушный его воле, плавно выписывает поезд полукружия поворотов. И вдруг так дернуло, что Василий еле удержался на ногах. Паровоз по инерции пробежал несколько метров и замер: сработала тормозная магистраль.

На землю одновременно спрыгнули Еледин, Константин Калашников и паровозники запасной бригады. Все увидели разом: состав был разорван на две части. Снаряд попал в насыпь.

— Буксы, буксы-то как разбиты! — схватился за голову Константин. — Как чинить будем?!

А от ремонта никуда не денешься. Если вызовешь восстановительный поезд, значит прервется движение. Кто ж на это согласится?

И вот уже пошла работа. Одни со звоном рубят зубилом железные заусенцы на автосцепке, другие заклинивают колеса. А рвущиеся снаряды все ближе к линии, над головой начинают посвистывать осколки.

— Шевелись, ребята, если жить хочется, — торопит Василий.

— Порядок, — возбужденно кричит Константин. — Поедем без букс. Оси и струнки будем на ходу из масленок поливать, а ты, Василий, придерживай своего конягу, не гони.

Еледин влезает в будку, осаживает паровоз. На полкилометра растянулись 160 осей платформ. Паровоз двинулся в путь. Со скоростью пешехода. Чаще ухали взрывы. Осколки царапали металл, прошивали борта.

Василий видел, как Костя, словно кузнечик, прыгал с платформы на платформу и лил мазут на обнаженные оси. Когда Костя замечал Василия, выглядывавшего из будки, то успокаивающе помахивал рукой: мол, все, как надо, командир, едем.

...Март 1943-го, Тихвин. Над станцией, запутавшиеся в инее веток и проводов, мигали холодные звезды. Еледин, поскрипывая снегом, постукивая нога об ногу, ходил вдоль состава. Грузили уголь. Неожиданно резанул противный голос сирены. Вечер раскололся выкриками команд, надвигающимся гулом «юнкерсов», воем падающих бомб.

Внезапно перед глазами словно лопнула земля и высоко в небо выплеснула из себя пламя. Вокруг заметались тени, неровный свет вырывал то бегущих людей, то санитарный поезд, стоявший на соседнем пути. Одна из бомб попала в цистерны с горючим.

Василий на мгновенье оцепенел. «Рядом же вагоны с боеприпасами», — мелькнула мысль. Он кинулся собирать бригаду.

Ребята в один момент размотали шланги, подключили их к кранам. Вода била из двух шлангов, повисала над огнем и тут же испарялась.

— Открыть эверластинг! — выкрикнул кто-то.

В паровозе накачали в котел воду, открыли кран эверластинга. Вырвавшись, пар стал подминать пламя. Состав был спасен.

А самолеты волнами шли на станцию. Грохот рвущихся бомб сливался с выстрелами зениток. Вот, описав красную дугу по небу, рухнул «юнкере».

Отцепили и потушили горящие вагоны, отогнали на запасной путь санитарный поезд, вырвали у огня маневровый паровоз. Бомбежка длилась всю ночь: на станцию было брошено около 250 самолетов. Фашисты никак не хотели пустить продовольствие и снаряды в Ленинград.

Около зениток у раненых бойцов примостилась Татьяна Лысова, такая же чумазая, обожженная, как и все. Только что она вместе с другими отцепляла горящие вагоны. Не чувствуя ожогов, сбрасывала тяжелые стяжки сцепления, а сейчас старается получше перебинтовать солдат. Кончились не только бинты, даже нательное белье. Морщась, Татьяна поглядывает на свои обожженные руки — как такими перевязывать...

Как-то в весеннюю распутицу на тяжелом подъеме паровоз забуксовал. Враг почувствовал что-то неладное, начал гуще обкладывать снарядами. Состав тяжелый, идет на подъем трудно, а песку нет, чтобы подсыпать. Тут Татьяна возьми и спрыгни с паровоза и лопату прихватила. Осколки посвистывают, она прислушивается, но сама песок с полотна пригребает, чтобы рельсы посыпать. Так же молчком вернулась на паровоз, словно ничего и не было.

...Спустя немного времени елединцы, смущенно подталкивая друг друга, выходили на сцену в деповском клубе: на пиджаки и свитера им прикрепили медали «За оборону Ленинграда». Тем же утром они отправились в очередной рейс. Это был последний рейс Татьяны.

Прямое попадание — снаряд разворотил крышу. Татьяну убило наповал.

...Василий Еледин вынес ее на руках из турного вагона. Могилу рыли всей бригадой, похоронили около входных стрелок станции Поляны. Молча постояли, сняв шапки, молча пошли к составу. Паровоз, Танин паровоз, дал три коротких свистка, будто птица тревожно вскрикнула...

Хотелось ей стать больше всего машинистом, даже курсы специальные окончила. Когда ребята примолкали от усталости, любила Таня повторять: «Наш паровоз привычный, все выдержит».

Торопятся на работу люди ленинградским белесым утром. Идут мимо Вечного огня на Марсовом поле, по Невскому, мимо дома у Главного штаба, где на колонне тревожат в наши спокойные дни слова: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».

...Привычно чувствует себя Еледин в кабине тепловоза, вглядываясь в раздвигающийся горизонт. Только видится подчас Василию Алексеевичу иная дорога, вздыбленная черными разрывами снарядов, паровоз ЭШ-4375, на котором он совершил первый рейс в осажденном Ленинграде... Паровоз этот поставлен теперь на вечную стоянку на станции Ладожское озеро.

Своими воспоминаниями о нескольких рейсах в осажденный Ленинград поделился с нашим корреспондентом Василий Алексеевич Еледин.

В. Лебедев

(обратно)

После гибели Бриллианта

В № 6 за 1974 год в подборке «Круг с «Бриллианта» мы рассказывали об одном из героических эпизодов Великой Отечественной войны. Осенью 1944 года в Карском море сторожевой корабль СКР-29 «Бриллиант», подставив свой борт вражеской торпеде, спас транспортное судно с военным грузом, идущее в составе каравана на Диксон. Редакция получила много откликов, и среди них было письмо Анатолия Федоровича Терентьева, бывшего старшего матроса корабля охранения АМ-120, который по приказу командира конвоя остался спасать экипаж «Бриллианта». В дни празднования 30-летия Победы мы продолжаем рассказ о славном экипаже АМ-120 и вспоминаем тех, кто отдал свою жизнь во имя Победы.

Наш корреспондент встретился с А. Ф. Терентьевым.

— Анатолий Федорович, когда началась война, вы служили мотористом на подводной лодке. В 1943 году получили назначение на АМ-120 и вплоть до победы воевали на кораблях конвоя... Находясь во время боя постоянно в чреве корабля, в машинном отделении, вы как бывший подводник, наверное, хорошо представляли себе ситуацию, возникшую на рассвете 23 сентября 1944 года?

— Я услышал сигнал боевой тревоги в третьем часу ночи. Бросился к люку. Спустившись в машинное отделение, приступил к своим обязанностям по управлению первой машиной. Телеграф выдает команды, и понимаешь, что корабль маневрирует. После первой же встряски стало ясно: начали бомбометание. Находясь в машинном отделении корабля, не видишь, что происходит на поверхности, и только своими нервами и мышцами, всем телом, ощущаешь маневр и точно выполняешь команды, четко набираешь или сбавляешь обороты машины. Ногами чувствуешь постоянный крен на один борт и понимаешь, что корабль ходит по кругу и акустики нащупывают подводную лодку...

Неожиданно телеграф показывает «Полный вперед», без всякого «Малого» и «Среднего». Тут же корабль стал атаковать подводную лодку глубинными бомбами. Мне сейчас трудно вспомнить, сколько это продолжалось. Потом услышал отдаленный взрыв большой силы. Тогда я еще не знал, что делается наверху, и только позднее, на перекуре, где мы встретились с ребятами с боевых постов, мне рассказали, что мы шли в кильватере за «Бриллиантом», который подставил свой борт торпеде. Она была направлена на транспортное судно, и командир корабля, старший лейтенант Маханьков, понимая, что транспорт не сумеет увернуться, принял удар на себя. Я узнал, что нам удалось подобрать только двоих из героического экипажа. Один скончался еще в шлюпке, а второй — после того как был поднят на борт корабля. Шлюпки мы оставили в море. Едва подняли людей, как акустик доложил, что слышит вражескую лодку. Остановка даже на считанные секунды грозила торпедной атакой.

— Подводная лодка ушла или вы снова встретились с ней? Ведь, насколько я понимаю, задача АМ-120 состояла не только в том, чтобы спасти кого возможно из экипажа «Бриллианта», но и в том, чтобы отвлечь подводную лодку от каравана транспортных судов и при возможности потопить ее...

— Караван ушел, а с лодкой мы встретились... После отбоя боевой тревоги корабль еще долго находился в готовности номер один и продолжал прочесывать квадрат за квадратом холодные воды Карского моря.

Часов в восемь утра дали полный отбой, и я пошел отдыхать в носовой кубрик. Очнулся от сильного удара о переборку и услышал топот бегущих по трапу наверх. Почувствовал что-то неладное. Корабль накренился. Слышу характерный шум, как будто вода заполняет отсеки. Я кинулся к койке своего напарника — сибиряка, молодого парнишки. Он очень любил спать, и обычно на вахту его приходилось будить по нескольку раз.

— Быстрее... Вставай! — Кое-как поднял его, а сам — к трапу и в люк машинного отделения, на свой пост.

Пока добирался, заметил, что на всем корабле горит только аварийный свет, но в машинном отделении главный двигатель работает нормально. Я инстинктивно подошел к телеграфу — 290 оборотов — норма, но в чем дело? Почему горит только аварийный свет? Кричу: «На мостике... на мостике», — и все думаю, почему не горит основное освещение?

«Вырубилось», — думаю. У нас три вспомогательных двигателя для электропитания: один в кормовой машине и два в носовой — они работали по очереди. С мостика никто не отвечает. Наконец кто-то подошел. По-моему, голос был не командира. Докладываю:

— Главная машина работает нормально...

— Какое нормально... — оборвал меня голос с мостика. — Нас торпедировали, мы потеряли ход. Останавливай главную машину, обеспечь питание на корабль. Я быстро остановил машину и стал готовить вспомогательный двигатель к запуску, а сам думаю: «Наверное, торпеда была акустическая, идущая на шум винтов». В машину спустился командир отделения электриков, мой друг, самый закадычный...

— Володя, — говорю, — давай подключим питание.

И он начал готовить электростанцию.

Запустили двигатель, прогрели его и, когда он набрал обороты...

— Двигатель для освещения?

— Для питания агрегатов и для освещения тоже... Ведь все встало потому, что аварийное освещение шло только от батарей и давало тусклый огонек, а все агрегаты корабля получают напряжение от основного питания... Ну, чтобы спустить катер, нужно запустить лебедки, бомбометательные аппараты тоже получают энергию оттуда же... В машинное спустились командир боевой части-5 Сосницкий, наш механик и трюмный машинист Скоробогатько, одетый в легкий водолазный костюм. Видно, лазил в какой-то отсек. Капитан-лейтенант Сосницкий помог нам подключить питание, и только свет зажегся — механик говорит: «Давайте быстро выравним крен и дифферент». Запустили помпы, перекачали горючее с одного борта на другой, затем вскрыли листы на полу машинного отделения и стали осматривать: нет ли течи... Затем механик приказал задраить люк машинного отделения (это в целях непотопляемости корабля) и подняться наверх.

Когда мы с Володей Коротиным очутились на главной палубе, увидели страшную картину: кормовая часть задрана кверху и превратилась в груду металла...

Наш корабль стоит. И все, что могло стрелять, стреляло: 100-миллиметровые пушки, «эрликоны», пулеметы... Вроде и волнение в море уменьшилось, но видимость неважная... Подводная лодка появлялась то там, то здесь. Правда, перископа мы не видели: трудно было заметить, когда вокруг взрывы и столбы дыма. Мы только слышали, как наблюдатели кричали: «С правого борта... С левого...» — и пушки сразу поворачивали и стреляли.

Я находился на палубе почти раздетый. Как вскочил с койки в тельняшке, в тонких брюках от американской робы и босиком.

Состояние было, конечно, сверхнапряженное, даже не чувствовал холода.

К этому времени с корабля сбросили понтон и спустили катер. В первую очередь погрузили раненых. Катер был на таком расстоянии, что из рупора можно, было услышать команды, держать связь. Понтон с людьми уже отплыл далеко, он то появлялся на волне, то исчезал.

Я говорю; «Володя, у меня партбилет остался в кубрике». И пошел опять вниз, отдраил люк, спустился в кубрик, отпорол, зашитый в форменку, партбилет, переложил в карман тельняшки — обычно ребята нашивали на тельняшке наружные карманы...

— А почему не надеть было форменку... Ведь холод... да и мало ли что?

— Не дошло тогда. Вообще одеться... Задраив люк, так босиком и поднялся. Потом уже, когда мы с Володей пошли по кораблю, может, кому помочь или заменить, он говорит: «Ты хоть надень вот эти» — и показал на валявшиеся на палубе резиновые сапоги. Я надел.

Все время не прекращалась стрельба. Подводная лодка ходила и ходила вокруг, видимо, ждала, когда мы потонем, чтобы вторую торпеду не выпускать, как-никак вещь дорогая... Фашисты выжидали. А может, думали, что сдадимся в плен? Подводной лодке ничего не стоило разделаться с нами. У нас не было хода, и корабль для нее был живой мишенью. Ходовая рубка перекорежена, разбита осколками. Командир корабля, капитан-лейтенант Д. А. Лысов, находился на открытом мостике и давал указания старпому. Они подзывали к борту катер... Сейчас в деталях трудно все вспомнить. Через борт была сброшена сетка... Сетка из спасательных пробковых квадратов, соединенных между собой пеньковыми концами. Она очень большая — 30X30 метров. На ней могли держаться на воде, но тогда было бесполезно использовать сетку по назначению — вода холодная, долго не продержишься, и потому она была приспособлена под штормтрап.

Подводная лодка, которая нас торпедировала, все же всплыла в позиционное положение. И тут оба артиллерийских расчета обрушили на нее огонь. Один снаряд попал в переднюю часть рубки. По-моему, повредили ее сильно, фашистская лодка стала быстро погружаться. Но по обстановке мы понимали, что не одна лодка подкарауливала нас...

Прошло, наверное, часа полтора, слышим команду командира: «Катеру подойти к борту». Катер подошел, и он позвал старшину рулевых... Фамилию его не помню. Командир передал ему свои ордена, китель и какие-то документы. Внешне Дмитрий Алексеевич был очень спокоен, Таким он мне и запомнился, как сейчас вижу.

Потом старпом посмотрел на нас и говорит; «Чего стоите? Давайте на катер». Мы с Володей спустились. Командир по рупору приказал: «Отходите». Мы не успели сделать и несколько гребков, как слышим снова команду... и вот здесь моего друга Коротина сняли. Зачем его вызвали — не знаю. Попросили на корабль старшину радистов и радиста, а к нам в катер спустился старшина мотористов Нефедов. И в это время мы услышали сверху: «Отходите! Торпеда!» И увидели ее след. Выпущена она была с расстояния 3—4 кабельтовых. Командир кричит: «Отходите...» Мы налегли на весла, немного отошли, и... торпеда попала прямо в середину корабля. Взрыв страшной силы. Нас на катере подняло волной. На корабле в цистернах было более ста тонн солярки, и она вышла. Море сразу загорелось. Столб дыма. Мачта, осколки, куски металла перелетели через катер. Мы попали в какую-то мертвую зону, Если бы были ближе, нас разбило взрывной волной, а если дальше — могло накрыть осколками.

Только что был корабль, с которого старший лейтенант Демченко отправил нас в катер, только что командир корабля Лысов, спасая нас, кричал «Отходите!», а командир боевой части 2—3 Наконечный вел огонь; совсем недавно в машинном отделении капитан-лейтенант Сосницкий вместе с нами выравнивал крен корабля — и вдруг ничего этого нет, нет тридцати четырех человек и среди них закадычного друга Володьки...

Как только волна спала, начали грести к месту гибели корабля.

Он погружался на наших глазах. На плаву оставалась еще носовая часть, и по ней кто-то бегал — мы это видели...

И вдруг рядом с нами стала всплывать подводная лодка. Нас отделяло от нее 100—150 метров.

Катером командовал штурман В. А. Дементьев. Он сказал, что, как только фашистская лодка приблизится, сразу же сумку с секретными документами и шифрами опустить на дно. В сумку были положены тяжелые предметы, патроны. Один из матросов держал ее за бортом катера у воды... Мы приготовили автоматы, пистолеты... «В плен не сдаемся, огонь открывать по моей команде», — предупредил штурман. Подводная лодка всплыла, на мостик поднялись гитлеровцы — одногоя до сих пор помню, с черной бородой, в кожанке. Он повернулся к тонущему кораблю и сфотографировал, потом сфотографировал нас. Вдруг, как всегда бывает на севере, неожиданно ударил сильный снежный заряд. Мы услышали, как на подводной лодке заработали дизели. Сейчас, думаем, нас раздавит. И в этот момент, когда матрос опустил в воду сумку с документами, сквозь снежный заряд услышали удаляющийся звук дизелей. Лодка уходила прочь. Начали сразу же подгребать к месту гибели. Нос корабля исчез, кругом плавают обломки.

Мы осматриваем буквально каждый плавающий предмет: не человек ли? Ходили уже часа три-четыре. Начало темнеть… Еще несколько часов ходили на этом квадрате, пока совсем не стемнело и не начался шторм.

Рассказав о гибели корабля, Анатолий Федорович помолчал и после паузы начал как бы вторую часть повествования о том, как оставшиеся моряки на катере без двигателя, на веслах долгие дни отвоевывали у холодного Карского моря право на жизнь, чтобы продолжать борьбу.

— Ветер постепенно крепчал, усилилось волнение. Идем под веслами. На катере двадцать шесть моряков, из них восемь раненых, семь человек хорошо одетых, в меховых подстежках, — они стояли на вахте на корабле, так и сошли на катер, остальные одеты плохо, а я, как был в тельняшке, так и остался. У нас четыре весла, гребцы меняются через каждые пятнадцать минут. Старались держать катер по волне, чтобы не перевернуло. Сориентироваться не можем, у штурмана был ручной компас, но он не работал. Солнца нет, звезд тоже. К ночи погода разгулялась, шторм приблизительно баллов восемь. Каждую минуту нас накрывало волной, мучил холод. Кто-то сунул мне командирский прорезиненный реглан. Я надел его поверх тельняшки, но от холода резина стоит колом. Зуб на зуб не попадает. Всю ночь боремся с холодом. По-моему, сбились с курса. Следующий день и ночь то же самое — шторм, а мы идем и идем. На третьи сутки шторм стал утихать, даже выглянуло солнце, и мы, наконец, определились — идем в направлении берегов Таймыра.

Этот день мне запомнился: солнце немножечко нас погрело... Обычно мы согревались друг о друга. На дно катера ложились одни, на них другие, третьи — и так в три-четыре ряда. Потом менялись. Остальные гребли и ведрами вычерпывали воду из- катера. Силы оставляли нас: бессонница, усталость, голод... В аварийном запасе катера оказалось всего три пачки галет, одна банка колбасы — и все, кажется. Мы не знали, сколько нам еще двигаться, и поэтому рацион был очень ограничен: по полгалеты в день на человека, колбасу резали на малюсенькие кусочки и давали только раненым. Но самое главное — берега не было видно. Заставлять себя грести стало трудно. Так проходили ночь, день, снова ночь... В основном мучил холод.

— Анатолий Федорович, вы, наверное, уже не вели счет дням?

— Тогда счета не терял, но сейчас точно не помню... Мне кажется, мы шли пять или шесть суток.

— А где был понтон в это время?

— О понтоне мы ничего не знали. Он ушел еще тогда, когда корабль был на плаву. Едва усадили людей, он сразу отошел и уже виднелся точкой...

Короче говоря, на пятые или шестые сутки вечером я сидел на корме назадсмотрящим, четверо гребли, впередсмотрящий на носу, остальные лежали на дне катера. И вдруг я услышал шум прибоя. Прислушался — вроде не ошибаюсь, но побоялся сказать, думаю, наведешь панику, а может, от этих мучений шум мерещится? Люди ждали землю, как единственное спасение. А вдруг не земля, сколько сил унесло бы это волнение? Состояние некоторых было близко к пределу, особенно раненых. Но чем дальше — шум все яснее и яснее. Я осмелился, решил поделиться с Волковым — он стоял на руле.

— Слушай, — говорю я тихо, — мне кажется — прибой...

А он отвечает:

— Ты знаешь — и мне кажется. Давай зови впередсмотрящего.

Позвали. Он подполз с носа катера. Прислушался. Вроде действительно прибой. Но решили — подождем. Время близилось к рассвету. И вдруг начал просматриваться берег. Тут разбудили штурмана, разбудили остальных. Каждый радовался, как мог...

Но когда рассвело и мы подошли, увидели отвесные скалы. Что за земля? Куда попали? Не знаем. Стали двигаться вдоль берега и искать, куда бы приткнуться. Чуть ближе к берегу — скалы. Мы понятия не имели, что за дно, того гляди пропорешь катер.

— Катер был деревянный?

— Да, с двойным дном и воздушными отсеками, но... Почти целый день шли вдоль берега. Только к вечеру увидели подобие входа в бухту. Повернули — и перед нами открылся совершенно отлогий берег и вдалеке избушки, Пристали к берегу. Кто спрыгнул, кто свалился, ползли по берегу, кричали... Выскочил человек с ружьем, посмотрел на нас и бегом обратно. А мы кричим вовсю. Потом человек выскочил без ружья, подбежал и спрашивает: «Чего же вы так... Ничего не слышно». Видно, голоса у нас не было, это нам казалось, что мы кричим. Вышли люди, помогли добраться раненым до избушек. Согрели быстро воду, накормили нас, напоили — и мы свалились в сон.

Проспал я, как мне сказали потом, трое суток и проснулся один из первых. По-моему, до меня просыпался только лейтенант Дементьев. Вышел, посмотрел вокруг, что за местность. Равнина, небольшие холмы... Оказалось, мы попали на один из островов Пясинского залива у берегов Таймыра, на остров Подкова, к поморам-зверобоям. Здесь мы побыли еще два или три дня. С ранеными и больными было тяжело. Стал вопрос: что делать дальше?

Штурман отобрал шесть человек добровольцев — и мы с одним из зимовщиков решили идти до базы, где есть рация, чтобы дать знать о себе, об оставленных на острове раненых и сообщить, что в море понтон с двадцатью моряками. Наконец-то хорошо я оделся. Пришлось взять одежду у тех, кто остался. Поморы дали паруса и весла...

Казалось, на этом должны были кончиться их мытарства. Но, слушая Анатолия Федоровича, я понимал, что впереди моряков ждали другие сложности. Через сутки плавания им пришлось расстаться с катером — последним, что осталось от АМ-120. К берегу стали надвигаться ледовые поля, и теперь, попрощавшись с катером, отдав ему честь, люди пошли по берегу пустынного Таймыра. И хотя до базы оставалось 50—70 километров, и под ногами была твердая земля, и моряки были одеты, в условиях надвигающейся арктической зимы эти километры надо было удесятерить. Впереди их ждали незамерзшие реки и ручейки, броды.

Прошло еще несколько дней, прежде чем шестерым морякам удалось дойти до базы...

— Это был, — продолжает рассказывать Анатолий Федорович, — большой поселок с двухэтажными деревянными домами, с радиостанцией и метеостанцией. Связались с нашими, и через несколько часов на Подкову подошли катера со сторожевых кораблей с продовольствием, теплой одеждой и забрали раненых и моряков. Мы оставались здесь, на базе, в хороших условиях. Нас распределили по домам. В общем, немного отдышались. Дня через два-три за нами тоже пришел катер с АМ-119, который стоял недалеко в море. На нем и пошли в Диксон, где сразу всех положили в госпиталь.

— А что с понтоном?.. Вы что-нибудь узнали?

— Люди с понтона уже были здесь. Их подогнало к мысу Челюскина, где была батарея Михайлова, вот их и подобрали, но при подходе к земле, у мыса два человека погибло. Видимо, ослабли... Соскользнули. Один — электрик Борис Лытнов. В общем, люди с понтона уже были в госпитале. Вот они-то и добрались за двое суток... А то часто, описывая эти события, нас, с катера, путали с людьми, спасшимися на понтоне...

Я дождался осмотра врача. Ног своих я все еще не чувствовал. Врач посмотрел, говорит, что надо растирать постоянно. Значит, думаю, все в порядке, гангрены нет. Через несколько дней пришли навестить нас ребята с АМ-119, и тогда-то я попросил их принести мне шубу, сапоги и убежал из госпиталя к ним.

Это было уже в начале октября. Корабли конвоя шли в устье Енисея. Там надо было собрать транспортные суда и ледоколы, осуществить проводку до Архангельска.

— Подводные лодки немцев могли заходить в устье реки?

— Проникали... Конечно, чувство шока еще не прошло у меня, да и состояние было неважное: от недоедания и недосыпания, от холода и напряжения... Тело покрылось нарывами... Представьте, при росте 184 сантиметра я весил... 48 килограммов.

Слушая рассказ о нечеловеческих испытаниях, выпавших на долю экипажа АМ-120, на долю Анатолия Федоровича, я спросил, что заставило его, еще не оправившегося человека, удрать из госпиталя?

Анатолий Федорович ответил коротко:

— Война... Не мог я оставаться и зимовать на Диксоне...

Я до перехода в Архангельск не видел боя с открытой палубы. А тут во время боевой тревоги попросил разрешения механика подняться наверх — я в это время дублировал моториста. Вижу: корабль идет на предельной скорости зигзагами... Кормовые, бортовые аппараты бросают глубинные бомбы. Корабль накрывает большие квадраты моря минами. Подбрасываемый силой взрывов собственных бомб, АМ-119 выскакивает на гребень огромного вала, маневрируя, не задерживается на одном и том же курсе. Корпус, палуба содрогаются от палящих стомиллиметровых пушек, они ни на минуту не прекращают огонь... АМ-119 шел в первом кольце. Основная цель конвоя — отвлечь, отогнать подводную лодку, обеспечить безопасность транспорта. Если бы мы увидели торпеду, нацеленную на транспорт, то подставили бы свой борт, как сделал это «Бриллиант», чтобы спасти конвоируемое судно. Все время шли с боями, отбивались от подлодок, а в один из дней отразили двенадцать нападений на конвой. В Архангельск пришли в дни ноябрьских праздников. К этому времени освобождение Заполярья было закончено, и в декабре 1944 года я получил назначение в штаб нашей бригады тральщиков.

— Как вы на Северном флоте чувствовали приближение конца войны?

— Хотя гитлеровцы были выбиты по всей линии фронта за пределы государственной границы, война на водных коммуникациях Севера стала ожесточенней; фашисты перебросили сюда почти все лодки, они находились непосредственно у Кольского залива, затем и дальше — к востоку от Баренцева моря. Это было вызвано тем, что многие базы немецких подводных лодок в Европе были захвачены. Мы должны были по-прежнему обеспечивать безопасность своих и союзных караванов.

Соотношение сил на Севере давно изменилось в нашу пользу... Конвой состоял из нескольких колец охранения. Обычно в первом кольце, непосредственно рядом с транспортами, шли наши «амики», дальше в охране находились корабли помощнее: эсминцы, крейсера...

После гибели АМ-120 Анатолий Федорович до конца войны служил на кораблях конвоя. Но 9 мая не для всех моряков Северного флота война окончилась. После капитуляции гитлеровской Германии транспортным караванам еще некоторое время не разрешалось следовать без охраны — пока все фашистские лодки, оставшиеся в северных морях, не сдались...

Анатолий Федорович встал, расправил плечи, словно сбросив груз воспоминаний, как человек, которому еще раз пришлось пережить события тех дней войны в деталях и подробностях, и сказал:

— На этом война кончилась.

Глядя на Анатолия Федоровича, большого и красивого человека, которому в те дни было двадцать три года, я не мог не задать еще один вопрос:

— Как сложилась ваша жизнь после войны?

Он ответил не сразу. После долгого молчания, как бы вспоминая все послевоенные годы, он вдруг ответил просто и коротко:

— Работал, учился, снова работал... и сейчас работаю начальником конструкторского бюро.

Н. Сафиев

(обратно)

«Иду на цель»

В моей записной книжке сохранилось два небольших эпизода. В обоих случаях речь идет о тех, кто служит в войсках противовоздушной обороны, в частях с разными эмблемами, но с общей задачей — защищать воздушное пространство нашей страны.

...Мы сидели на жесткой пыльной траве полигона и разговаривали на прозаическую тему — о сапогах. Старший лейтенант Галин сокрушался, что ему попались плохие сапоги, с каменно-твердой подошвой; стоит немного пройтись — и начинают болеть ступни. Рядом с ним сидел прапорщик Володя, сочувственно кивал головой и точил надфилем рыболовные крючки, чтобы в свободный день отправиться на рыбалку. Словом, была мирная, почти идиллическая картина. Пели птицы, приятно грело солнце, и никаких срочных дел вроде бы не предвиделось.

Беседу оборвал дребезжащий, тревожный звук зуммера. Володю мгновенно сдуло с земли, и он побежал к станции со скоростью, которая никак не вязалась с его большой неуклюжей фигурой. Галин понесся вслед...

Зуммер продолжал трещать над полигоном, и казалось, что это продолжается невероятно долго. На самом деле — секунды. Просто у людей в такой момент нарушается чувство времени.

Случилось непредвиденное. Передали, что в воздухе находится учебная цель и что сейчас она войдет в зону действия станции наведения ракет.

Ворвавшись в кабину, Галин сменил за пультом молодого, еще не обстрелянного лейтенанта. Может быть, он поступил не очень педагогично, но цель есть цель — это не тренировки с имитаторами и не работа на тренажере. Еще недавно лениво-медлительный, Галин превратился в человека, для которого не существует ничего, кроме его приборов и цели. Ярко-белой мерцающей точкой она двигалась к центру экранов, и десятки глаз завороженно следили за ее смещением. Безобидная и грозная точка. Сейчас это была цель, которую надо уничтожить.

Операторы внезапно растерялись: по вводной посредника со станции разведки и целеуказания перестали поступать сообщения. Но бой, даже учебный, есть бой, станция может выйти из строя, может быть разрушена. Надо обходиться своими силами. И тот, кто командовал ракетчиками, принял решение — работать с целью самостоятельно.

Не знаю, измеряли ли ученые психологическую нагрузку, которую испытывают люди, вступившие в подобный поединок? Если да, то вряд ли она ниже предельно допустимых для человека вообще. Излишняя нервозность может привести к промаху. Возможная цена его в реальном бою — тысячи человеческих жизней. Вот почему так велико напряжение на станции наведения, вот почему стреляющий, операторы и стартовики отрабатывают сотни раз каждое движение, каждую операцию.

Цель уверенно сопровождается, ракеты готовы оторваться от земли и выйти на ее поражение. Но медлит стреляющий, медлит Галин; еще секунда, еще одна — надо проверить себя, товарищей. Ответственность за воздушный поединок лежит на десятках людей, но эти двое решают исход его.

Пуск!

Через несколько минут раздался телефонный звонок, и руководитель учения сообщил, что цель уничтожена первой ракетой. И поблагодарил личный состав за отличную работу. Впрочем, о результатах стрельбы мы уже знали: белая мерцающая точка на наших экранах полыхнула множеством искр и исчезла. Это была контрольная цель, очень трудная, потому что шла на высокой скорости и часто меняла направление. Ничего, справились.

Вспомнился и другой случай. Высокий, совершенно седой тридцатилетний капитан по фамилии Ветров учил уму-разуму молоденького лейтенанта. Оба летчики: Ветров — опытный командир, много повидавший. Лейтенант, которого он называл Сашей, начал настоящую службу совсем недавно. Они только что «отвоевались» и еще не успели переодеться. Насколько я понял, штурман Саша на две или три секунды опоздал во время воздушного «боя» с какими-то данными. «Бой» все же был выигран, но... Об этом «но» и говорил капитан:

— Предположим, что скорости у нас и у «противника» одинаковые, потолок тоже. У него пусть незначительное, но преимущество маневра, потому что он пока над нами. Мы отрезаем ему путь. — Капитан ведет ладонью снизу вверх. — Мне нужны данные о цели, а их нет. Значит, я проскакиваю над ней, а она уходит дальше. Встает вопрос: сумею ли я догнать цель, быстро развернуться для стрельбы по ней?

Саша не спорил и не оправдывался — виноват, ничего не поделаешь. Он хорошо знал аппаратуру самолета-ракетоносца, но та сумма задач, которые приходилось решать в воздухе с ее помощью, требовала не просто знаний, а упорной, длительной тренировки и опыта — качеств, которые вырабатываются непосредственно в полете, в воздушном «бою». Ветров это понимал и поэтому не ругал лейтенанта, а пытался объяснить, из чего складывается успех поединка.

В следующем полете экипаж капитана Ветрова выполнил учебную задачу лучше всех в эскадрильи. Самолет «противника», идущий на предельно малой высоте, был обнаружен и атакован по всем правилам. Саша, он же Александр Завьялов, показал мне миниатюрную рельефную карту, над которой трудился две недели.

— Здесь скопированы все горные ущелья, проходы, гребни, высоты — они в действительности есть на участке. Если самолет «противника» идет на малой высоте, чтобы попытаться уйти от радаров, то, глядя на карту и зная исходные данные о цели, нетрудно определить курс, который будет им выбран. Ну а там мы его, тепленького, и встречаем...

Так и случилось в последнем полете. За «противника» летели довольно опытные летчики из соседнего подразделения, выиграть схватку с которыми было трудно. Им нужно было прорваться в тыл и атаковать объект с воздуха; задача экипажа Ветрова — лишить их этой возможности, попросту говоря, найти и уничтожить. Самолет «противника» опустился на предельно малую высоту и, выбросив помехи, попытался прорваться между двумя хребтами. Завьялов открыл свою карту и сказал командиру, что «противник» выйдет там-то. И не ошибся. Они встретились в указанной лейтенантом точке. Дальше было дело техники. Ветров передал вниз — «иду на цель» — и атаковал «противника». Приборы зафиксировали попадание.

Это совсем непросто — отвечать за синее мирное небо...

Ян Владин

(обратно)

Великое имя живого

В Нью-йоркском зоопарке по соседству с обезьяньими вольерами на стене висит большое зеркало. Рядом — надпись: «Вы смотрите на самое опасное животное в мире. Только оно за все время существования Земли было способно истреблять — и истребляло! — целые виды». Запомним эту последнюю фразу и обратимся к словам видного американского зоолога Роберта Мак-Кланга. О том, КАК истребляло, он пишет следующее: «Неблагоприятное воздействие человека на природу выражается в разных формах. Некоторые виды диких животных он обрекает на гибель, меняя привычные условия их жизни — вырубая леса, осушая болота, обрабатывая ядохимикатами те места, где они живут или добывают корм. Он ввозит новых хищников, против которых они беззащитны. Иногда он губит целые виды животных, безжалостно их истребляя, — ради мяса, ради меха, ради перьев или просто ради развлечения».

Тревога в конце концов достучалась до сердца человека. Но именно «в конце концов»: даже за первые десятилетия нашего века, века, когда на место сомнительного антропоцентрического права на истребление стала заступать осознанная обязанность — сохранять, немало редких животных было уничтожено, и немало видов оказалось на грани полного исчезновения. В какой-то степени это напоминало историю с динозаврами: катастрофа нависла в первую очередь над крупнейшими. Среди морских млекопитающих в беду попадали киты (слишком богаты жиром), среди пернатых хищников — кондор (слишком величествен), среди болотных птиц — американский журавль (слишком красив), среди стопоходящих — гризли и большой бурый медведь (слишком опасны).

Тревога включала много составляющих: запоздалое понимание взаимосвязанности всех живущих на Земле существ, чувство вины перед будущими поколениями, осуждение неразумных предков. Но прежде чем то же грозное ощущение достучалось до разума, прошли многие годы. Перед лицом грядущего убийца дронта из XVII века и убийца квагги из века XX стоят в одной шеренге. Этот очевидный факт на первое время заслонил все прочие соображения, и человек бросился немедленно искупать вину. Искупление — особенно поспешное — порой оборачивалось трагикомической стороной.

...Однажды на шоссе в горах Карнгорм автобус столкнулся с оленем. Оба, и водитель и животное, были ранены. Подоспела карета «Скорой помощи», выскочили дюжие санитары, хлопнула дверца, и машина, завывая сиреной, умчалась, унося с собой... оленя. Покалеченный водитель остался на обочине: не хватило места...

Это, конечно, курьез. Но очевидно следующее: один человек может спасти отдельное животное, от силы отдельное стадо, табун или стаю, но для сохранения популяции, а тем более вида, необходимы усилия объединенные. И во многих случаях, даже не в рамках одной страны, а в рамках межгосударственных организаций. Пример подобных всемирных «случаев» — обитатели океанов, перелетные птицы и животные-мигранты.

На интернациональной арене в последнее время выделились три мощные организации — Международный союз охраны природы и природных ресурсов, Всемирный фонд охраны дикой природы и Международная биологическая программа, которая в 1974 году переросла в программу ЮНЕСКО «Человек и биосфера». За девять лет — с 1962 по 1970 год — первыми двумя организациями было разработано более трех с половиной сотен проектов защиты животного мира.

Сейчас заботы ученых в этом плане очень многосложны. Обратимся поэтому только к одной проблеме, может быть, не самой важной, но в то же время из ряда наиболее парадоксальных...

Как «объяснить» сироте-орленку, которого альпинист снимает со скал в Йеллоустонском национальном парке, что человек приближается к нему не для того, чтобы убить, а для того, чтобы подсадить в гнездо к бездетной орлице?

Как доказать львице, поранившей морду в бескрайней саванне африканского резервата, что ветеринар, набрасывающий на нее сеть, опутывающий ее лапы крепкими веревками, имеет только одну цель: продезинфицировать рану и зашить ее?

Как внушить отбившемуся от стада слоненку, что шина, накладываемая ему на сломанную ногу, — не новое орудие убийства, но наоборот: его единственная надежда, ибо в ином случае он либо умрет от истощения, либо попадет в лапы хищника?

Как, наконец, растолковать козерогам, резвящимся на каменистых кручах национального парка Гран Парадизо в Северной Италии, что охотники, крадущиеся среди скал, — не охотники вовсе, а зоологи, что ружья их — не обычные, а специальные, и что стреляют они не пулями, а шприцами со снотворным, ибо только так и можно сохранять жизнеспособность популяции: усыплять больных животных и направлять их в ветеринарную клинику?

Общеизвестный факт: когда дельфинов отлавливают для исследований, многие из них умирают — сердце не выдерживает нервного шока. Когда американских лосей метят с вертолетов желтой краской, желая выяснить направление миграций, многие из них, обезумев от ужаса, несутся не разбирая дороги, пока не падают замертво.

Наследственная память животных складывается тысячелетиями, а «миссия доброй воли» человека насчитывает всего десятки лет. Благие намерения «венца природы» в наследственной памяти пока не закрепились. Нужно время...

Видимо, еще долгие годы человек будет вынужден играть роль «доктора Айболита»: там спасет увязнувших в болоте фламинго, здесь избавит от засухи бегемотов, перенесет на новое место семью бобров, не даст погибнуть детенышам крокодилов. Но, развивая тему «Айболита», поясним: сказочный доктор персонифицировал каждого своего клиента. И каждый пациент знал, к кому обратиться за помощью. А наши не сказочные, всамделишные дикие звери? Как мы видели, они не только не знают, они никогда не имели повода знать.

Здесь нет жонглирования образами и нет даже намека на словесную игру. Это проблема, причем, по мнению многих психологов, одна из важнейших составляющих в сфере взаимоотношений, именуемой «Человек и природа»,

В Кенийском национальном заповеднике жил один очень старый слон. Он давно был знаком с людьми, люди также привыкли к нему и даже чуть-чуть старика очеловечили: назвали Ахмедом. Никто, наверное, сразу и не понял, какой большой шаг сделан на пути воспитания «человека-друга». Случайный охотник все еще может убить какого-нибудь незаповедного слона. Но пусть он попробовал бы поднять руку на Ахмеда. Этот поступок стал бы для него проклятьем. До конца жизни он не смог бы уйти от презрения он, «убийца Ахмеда»... (Об этом слоне мы публиковали очерк «Выдержка для Ахмеда», «Вокруг счета» № 3, 1973 г. Когда Ахмед умер от старости, многие газеты мира написали об этом. — Прим. ред.)

Конечно, проблема не в кличке и не в прозвище. Но...

«Собачники не знают кличек дворняг. Монотонность облика — вещь удобная: поощряет к безжалостности и оберегает совесть, — писал в своем дневнике Анибал Пинто, естествоиспытатель из американского национального заказника Арансас, расположенного на техасском побережье Мексиканского залива. — Человек любит называть, но равнодушен к безликости. Он наделяет индивидуальностью домашних животных, но дикий зверь скрыт от него за безучастной маской стереотипа. Каждая стеллерова корова — это одна из множества стеллеровых коров. Убить одну, десять, сто из множества, значит, обилию не повредить

Может быть, не только алчность и безрассудство, но и в равной степени безразличие стало одной из причин, по которой стеллерова корова, дронт, странствующий голубь и многие другие представители великой семьи живых существ исчезли с лица Земли навсегда. Истребление индивидуальной безымянности приводило к ликвидации вида как имени вообще». (Разрядка наша. — Прим. авт.)

Конечно, до фундаментальной теоретической разработки в этой области еще далеко, но даже из отдельных примеров можно сделать интересные выводы. Вот, кстати, какой неожиданный оборот приняла для белого медведя (казалось бы, зверя и вовсе уж «неперсонифицируемого») операция по спасению этого «великого северного бродяги», «владыки Вечного безмолвия».

Предыстория вопроса такова. «Владыку» испокон веку считали хищником. Это вполне справедливо: жить на дрейфующих ледяных полях и слыть травоядным — весьма сложно. Более того, его считали хищником коварным, злобным и многочисленным. Здесь от справедливости остается уже довольно мало, ибо повадками и характером зверя по причине его невеликой доступности занимались явно немногие, а что касается численности, то определение ее основывалось, естественно, на догадках.

Советский Союз был первой страной, запретившей — в 1956 году — отстрел белых медведей. Остальные страны ждали до 1964 года, когда за один сезон было убито больше 1300 животных. Настало время задуматься о численности всерьез. Если «северных бродяг» всего-то две с половиной тысячи, то еще одна такая «удачная» охота, и белому медведю можно будет ставить надгробный памятник. Если же их, скажем, двадцать пять тысяч, то с памятником можно подождать. Правда, не очень долго.

На конференции в Фэрбенксе, где в 1965 году собрались представители всех стран, на территории которых водится белый медведь, проблема встала во всей своей изумительной простоте. Сколько живут медведи — неизвестно. Куда и как мигрируют — неизвестно. Каков средний вес — неизвестно. Образ жизни по многим пунктам неясный. Сколько их было десять лет назад, сколько останется еще через десять и останутся ли вообще — вопрос тем более проблематичен.

Конференции созывались еще не раз, и наконец в 1973 году было заключено Международное соглашение между Советским Союзом, Соединенными Штатами, Канадой, Данией и Норвегией об охране белого медведя. Смысл соглашения прозвучал по-набатному тревожно: исследования показали, что на земном шаре обитает не более двадцати тысяч белых медведей, но воспроизводство не компенсирует ежегодные потери (до 600 животных). Потери эти вызывались естественным падежом, браконьерством, разрешенной законом охотой, уменьшением ареала обитания под натиском неудержимого нашего века. Для того чтобы уяснить столь грустную картину, потребовались многолетние труды зоологов.

Программа предусматривала перепись животных, изучение их образа жизни и направление миграций, для чего каждый обнаруженный с воздуха медведь получал свой номер и снабжался микрорадиопередатчиком. Паутина пеленгов, нанесенная на карту, давала представление о перемещениях «северных бродяг», а нити от «паутины» тянулись в Гренландию и на Баффинову Землю, на остров Банкс и на Шпицберген, на Новую Землю и на Новосибирские острова, где вырастали стационарные посты наблюдения за медведями.

Один из медведей получил порядковый номер 104. Номер как номер, нанесенный несмываемой краской...

А спустя некоторое время и произошла следующая весьма симптоматическая история.

Два аляскинских охотника — Урия Поломски и Джордж Баунтинг, по стечению обстоятельств — жители того самого Фэрбенкса, где состоялась первая конференция по охране белого медведя, — решили устроить «полярное сафари». Неофициальным запретом они пренебрегли, а официального — государственного — вето на подобную охоту еще не существовало. Оно было введено только с 1 июля 1972 года. Короче говоря, Поломски и Баунтинг наняли самолет и вылетели на арктическое побережье. Однако похвастаться успешной охотой в этот раз им не пришлось. В сущности, и охота-то оказалась для них последней. Нет, «медвежатники» не погибли и не разбились, но... Послушаем лучше собственный рассказ Баунтинга.

«Мы летели очень низко и на свежевыпавшем снегу быстро заметили цепочку медвежьих следов, уходящую за торосы. Пилот мастерски посадил машину, мы лишний раз проверили ружья и вышли на лед. Задерживаться там мы не собирались: какой смысл, если самолет рядом, а медведь не успел убежать далеко. И тут случились две неожиданные вещи. Во-первых, медведь сам вышел к нам, из-за торосов, а во-вторых... во-вторых, не успел я вскинуть ружье, как Урия схватил меня за руку. Впрочем, я даже слова ему не сказал: сам сразу же понял, в чем дело. На боку медведя был номер! Да, огромный, заметный издалека номер. Понятно, мы стрелять не стали. С одной стороны, явно не зря этого медведя пометили, наверное, следят за ним, а с другой — чем черт не шутит, может, действительно их так мало осталось, что нумеровать приходится. Короче, постояли мы так немного, посмотрели друг на друга, а потом Урия меня к самолету потянул. Пилот уже мотор запускал. Видно, и он разобрался, что к чему...»

Номер перестал быть номером. Он стал Именем. Не очень красивым, конечно, не очень «медвежьим», но Именем! Теперь это был не просто медведь, но медведь «Сточетыре». Где-то бродит его собрат по кличке «Тристапятнадцать». Или по кличке «Пять». Все тот же Анибал Пинто, из дневника которого мы и взяли эту историю, прокомментировал ее следующим образом: «Пройдут годы. Время сделает то, перед чем бессильна вода: смоет несмываемую краску. Цифры сойдут со шкуры, но у медведя останется нечто более важное — надежда. Надежда на то, что человек при встрече с ним осознает простой факт: перед ним зверь по имени «Живой-Медведь-Которому-Уже-Не-Нужны-Номера».

Человек любит смотреться в зеркало. Но он только учится смотреть на себя из зеркала. Того самого, что висит на стене Нью-йоркского зоопарка. Смотреть на себя глазами Природы.

Александр Курбатов

(обратно)

Операция «Тигр»

В марте 1972 года в джунгли Индии ушла внушительная экспедиция лесников, зоологов, егерей. Стратегические цели, тактические задачи, маршруты были разработаны с военной четкостью и размахом. Экипировка участников экспедиции соответствовала высшим мировым стандартам — на «вооружении» было все, начиная от карманных раций до уникальных «тигроследов» — аппаратов, специально изобретенных для этой операции индийским специалистом по охране природы С. Р. Чодхури.

За семь дней экспедиция прочесала джунгли Утар Прадеша, Ассама и Бихара. Так началась Операция Тигр.

Сто лет назад знаменитый Брем с полным основанием мог утверждать, что зона обитания тигров захватывает огромные территории: на западе их видели в Закавказье, на востоке они купались в волнах Тихого океана, на юге охотились в джунглях Явы и Суматры, на севере добирались до Байкала. А когда-то... Остатки древних тигров нашли даже на Новосибирских островах!

Да, можно сказать — сто лет назад тигр являлся властелином колоссальных пространств Азии. Соперников, угрожавших его существованию, практически не было. Нет их и сейчас...

Но только в животном мире.

Уже первые кремневые ружья пошатнули авторитет владыки джунглей, а с появлением магазинных нарезных винтовок с крупнокалиберными патронами положение его стало катастрофическим. Тигров стали уничтожать не то что сотнями — тысячами.

Сейчас, оглядываясь на это массовое истребление, можно оправдать лишь ничтожную часть выстрелов — в тигров-людоедов. Но даже этих выстрелов в большинстве своем могло бы и не быть. Тигры-людоеды в основном — точно порождение охотничьей вакханалии. Кто подсчитает, сколько раз уходили от людей раненые звери? Рана заживала, но тигр, потеряв частично «трудоспособность», уже не мог обеспечить себя привычной пищей — к нормальной охоте на диких животных он уже не был пригоден. И тогда голод выгонял его из джунглей к деревням и поселкам... В 1964 году в Индии убили тигрицу, которая была виновницей гибели 267 крестьян. Людоедом она стала после огнестрельного ранения...

Правда, нельзя не отметить, что людоедами становятся не только подранки, но и тигры, покалеченные в схватках с другими зверями, и, наконец, старые особи. И те и другие предпочитают легкую добычу. Но все они составляют ничтожный процент всех убитых хищников.

Большинство же полосатых кошек было уничтожено стремлением людей к наживе, а порой и просто тщеславием. Так, один индийский магараджа был несказанно рад, доведя счет уничтоженных им тигров до 1300, — это льстило его самолюбию. Когда в этой стране появились англичане, к охоте присоединились офицеры колониальных войск и британские чиновники, превратившие отстрел тигров в своего рода хобби. Возвращаясь «в добрую старую Англию», мало кто не хотел пощекотать любопытство земляков захватывающими эпизодами рискованной охоты, показать шкуры и при случае сообщить заинтригованным слушателям свой «боевой счет».

«Война» с хозяином джунглей приняла организованный характер, а охота частенько превращалась в настоящую экспедицию, сопровождаемую десятками загонщиков. Тигры, огрызаясь, отступали в джунгли. Но люди вырубали джунгли, распахивали их, проводили дороги и уничтожали тех диких животных, которых тигры всегда "считали своей «собственностью».

И вот результат столь массированного наступления: полвека назад на огромном пространстве от Явы до Байкала и от Тихого океана до Кавказа обитало более 100 тысяч тигров. Сейчас около 4 тысяч...

Согласно подсчетам экспедиции 1972 года, с которой мы начали рассказ, в Индии сейчас живет около 1800 бенгальских тигров (в начале нашего века их было 40 тысяч), в Непале и Бутане — не более 200, в Сиккиме — всего несколько зверей, по территории Ирана бродят лишь десятка два каспийских тигров.

Еще меньше тигров на островах Индонезии: на Суматре — две сотни, а в заповеднике Бетири (восточная часть Явы) — только десять крупных полосатых кошек.

Недаром несколько лет назад директор Сихотэ-Алинского заповедника Л. Капланов писал: «Тигр стоит на грани полного уничтожения. Между тем его не только можно, но и нужно сохранить в составе дикой фауны».

И тогда на помощь тигру пришел человек. Нельзя не отметить, что первый шаг в этом направлении был сделан учеными и охотоведами нашей страны. В 1957 году на Советском Дальнем Востоке, по самым смелым подсчетам, было не более полусотни уссурийских тигров, но после введения целого ряда охранных мер численность их стала неуклонно возрастать — к 1971 году удвоилась, а спустя еще три года составила 130—150 экземпляров. Вроде бы немного, но нужно помнить, что тигры в отличие от других кошек размножаются довольно медленно, и тигрица приносит потомство раз в два-три года. Следовательно, итоги обнадеживающие.

С большой тщательностью опыт нашей страны изучали индийские специалисты при подготовке операции «Тигр». И в том, что она носит комплексный характер, немалая заслуга советских исследователей.

Предполагается, что операция займет не меньше шести лет, прежде чем в Индии не только будет сохранена оптимальная численность тигров, но и будут приняты меры к их регулируемому увеличению.

В девяти штатах Индии будут созданы или расширены старые заповедники, и тигры получат права гражданства в Ассаме, Бихаре, Ориссе, Уттар Прадеше, Раджастане, Мадья Прадеше, Махарастре, Майсоре и Западной Бенгалии. В эти шесть лет им не будет грозить, пуля охотишка — разумеется, кроме тех случаев, когда стрелок будет исходить из чисто санитарных соображений. Но коммерческая добыча и отстрел тигров категорически запрещены. В глубине джунглей очертят запретную зону площадью в 300 квадратных километров, где нельзя будет рубить лес, распахивать почву и пасти домашний скот. Впервые в многовековом споре между крестьянином и хищником выступит посредник — государство. А решение, которое оно вынесет в каждом случае «браконьерства» со стороны хищников, известно заранее: тигра, убившего домашнее животное, простят, а владелец жертвы получит компенсацию — новое животное или деньги.

Лесникам и ученым предстоит ежесуточно контролировать и наблюдать огромную территорию. И здесь без современной техники не обойтись. Индия с помощью Мирового фонда охраны дикой природы закупила автомобили повышенной проходимости, вертолеты и самолеты, всевозможные средства наблюдения, оборудование для научных центров.

В настоящее время судить об эффективности операции «Тигр» еще рано, но уже есть нечто обнадеживающее — в начале этого года официальный представитель индийского правительства заявил, что пока не было отмечено ни одного случая браконьерства.

Это неплохо, но это еще далеко не все. Не секрет, что с браконьерством можно покончить только при одном условии — если исчезнет причина, порождающая его, — в данном случае, спрос на тигровые шкуры. К сожалению, эта проблема пока далека от разрешения. С браконьерством можно бороться, перекрывая «черный импорт» тигровых шкур, но и это возможно лишь в том случае, если жесткий контроль будет введен не только в Индии. Кое-что в этом отношении уже сделано, в частности, Англия и США закрыли ввоз тигровых шкур. Но две страны — слишком мало.

До конца операции «Тигр» осталось около четырех лет. Непал и Бутан присоединились к ней. Индонезия также не против того, чтобы подключиться к этой международной акции. Но с последней сложнее — если на Яве и Суматре сохранилось 200—220 этих гигантских кошек, то исключительно редкий балийский тигр, кажется, попадает в «Красную книгу». Иногда с острова Бали приходят сообщения о тиграх, скрывающихся где-то в джунглях, но специалисты склонны приравнивать его к снежному человеку, которого, как известно, неоднократно замечали, но ни разу не видели.

И в заключение. У читателей может возникнуть закономерный вопрос: разумеется, тигр красив, и уже хотя бы этого достаточно для того, чтобы беречь и сохранять его. Но стоит ли добиваться увеличения численности этих хищников? Иначе — насколько он полезен?

Оказывается, полезен, как и любой другой хищник. Во многих странах Африки оберегают леопардов и крокодилов, в Америке регулируют в разумных границах численность волков. Ведь они, прежде всего, являются и естественным контролером, определяющим оптимальное число диких животных, и санитаром, уничтожающим тех животных, которые представляют опасность для своих же сородичей. В первую очередь это относится к больным животным. Эту же задачу выполняет и тигр. И еще — тигр довольно успешно борется с теми животными, которые сами по себе представляют опасность для человека. В Индии они уничтожают обезьян, грабящих посевы, а на территории нашей страны — волков. Следовательно, тигры, численность которых установит сам человек в разумных пределах, — необходимый компонент мировой природы.

И. Боечин, Н. Ферапонтов

(обратно)

Охотники за миллигалами

Десять лет прошло с тех пор, как в белорусском Полесье появились новые нефтепромыслы. В прошлом году они дали более 8 миллионов тонн «черного золота», добытого из недр республики. Здесь, в Белоруссии, продолжаются настойчивые поиски новых нефтеносных участков.

В кабинете начальника Минской геофизической экспедиции геофизики и геологи собирались на совещание. Я рассматривал огромную, в полстены, тектоническую карту Советского Союза. На ней разными цветами были выделены платформы, щиты, разломы, синклинали. Нашел Белоруссию. Полесье. Всего два оттенка. Если все так просто, почему же о полесской нефти стало известно сравнительно недавно? Почему геологи не смогли открыть ее раньше?

Я задал этот вопрос начальнику одной из полевых партий, Михаилу Владимировичу Прозоровскому.

— Геологическая ситуация в Полесье проста лишь на первый взгляд, — сказал он. — Представьте себе, что вы разбили толстое стекло на осколки разной формы, а затем еще и прошлись по нему в тяжелых болотных сапогах — один кусок остался глубоко в земле, другой приподнялся слегка, третий стал ребром. Примерно так же расположились здесь и «куски» пластов. Нефть устремляется по трещинам вверх, ее удерживают целые пласты, а разломы служат как бы ловушками, местами скоплений. Угодить именно в такую ловушку — дело сложное. К тому же бурение стоит дорого, да и полесская нефть залегает на глубине до трех километров. Поэтому мы, геофизики, сначала изучаем геологические структуры и потом даем свои прогнозы геологам-буровикам. А из геофизиков первыми идут гравики...

Михаил Владимирович вытащил из-за стола серебристый цилиндр полметра высотой, похожий на сосуд термоса. Это был гравиметр. Его блестящая, радужная оболочка содержала сложнейшие устройства, которые измеряли разницу силы земного притяжения в различных точках земной поверхности. Чтобы дать мне представление о диапазоне этих изменений, Прозоровский написал на листе бумаги большой нуль, поставил после него жирную запятую, после которой еще многонулей, целую вереницу, а потом уже цифру, имеющую значение, отличное от нуля. Я тут же проникся уважением к прибору, который способен улавливать столь крохотные величины. Назывались они «миллигалы».

— Если составить гравиметрическую карту какого-нибудь района, то по изменению силы земного притяжения можно судить о залегании различных глубинных пластов, можно нащупать разломы, аномалии, — пояснил Прозоровский. — Да вы поезжайте в одну из партий, посмотрите, как мы работаем...

База полевого отряда помещалась в сельской школе. Утром, пока геофизики и топографы завтракали, из бывшей учительской — школа недавно переехала в новое здание — раздавался голос начальника отряда Добрынца. Он звонил в районный центр, где базировались вертолеты.

— Прогноз, какой прогноз? Летная?!

Добрынец был поджарый, напористый человек, подвижный, как боксер. Он словно прятал в себе тугую пружину, которая непременно должна была раскрутиться. Вот и сейчас, слушая из коридора его разговор по телефону, можно было подумать, что он требует летную погоду, а ему не соглашаются ее выдать.

Стоял декабрь. Геофизики своим сезоном считают зиму. Болота промерзают и становятся проходимыми. Но в этом году декабрь то моросил дождем, то слепил мокрым снегом. А осень «подарила» наводнение. Вода еще не везде спала.

Добрынец закончил разговор по телефону и выскочил в коридор.

— Вертолеты будут. Все помнят, куда расписаны?..

Через несколько минут раздался гул вертолета. Пилот прошел над самой школой. Чтобы знали — здесь я, прилетел. И сел возле речки на сухом бережке. За рекой тускло мерцали болота, отражая свинцовый цвет неба. На горизонте темные облака сливались с водой. Кустарник и болотная трава резкими штрихами выделялись на фоне воды, а сучья деревьев, сбросивших листву, прочерчивали небо черной паутиной...

Из сверкающего бело-сине-красного вертолета, улыбаясь геофизикам, вылез пилот. Он был в отутюженной синей шинели с каракулевым воротником и штиблетах, сиявших так же, как и его машина. Пилот как будто бы немного стеснялся своей безукоризненно сшитой шинели с золотыми пуговицами и нашивками, которая сейчас никак не сочеталась со штормовками и болотными сапогами геофизиков.

Долететь до места не удалось. Лес и болота затянуло снежной пеленой. Внизу из белого киселя торчали лишь верхушки высоких деревьев. Пилот по радио получил распоряжение вернуться.

— Та-а-ак, — сказал Добрынец, когда все снова оказались в просторном коридоре школы. — Действуем по автомобильному рас-с-списанию, — волнуясь, он начинал слегка заикаться. — Все помнят, кто куда расписан?

— Помним! Помним!

Перестраиваться приходилось на ходу. С вертолетами была одна раскладка, одни маршруты, при подъезде к профилям на машинах — совсем другие.

Это был обычный, ничем не примечательный рабочий день, один из тех, которые прошли перед моими глазами за время пребывания в отряде...

В широкой кабине автомашины ГАЗ-66 с двигателем между сиденьями устроились трое: водитель Вася, топограф Иван Иванович — он уселся боком на капоте — и девушка-геофизик Галя. На коленях у нее лежали развернутая карта и гравиметр. Прибор полагалось держать в руках или на коленях. Мягко покачиваясь, он «просыпался» — после ночи в холодном помещении входил в рабочий режим. В крытом кузове машины сидели еще нееколько геофизиков и топографов.

Галя со строгим видом рассматривала карту. Иван Иванович был в хорошем, благодушном настроении. Он расхваливал шофера.

Дорога, совсем недавно обнажившаяся после наводнения, была обманно ровной, матово блестела. Так выглядит ил речной поймы. Машину водило из стороны в сторону на скользкой жиже, но Вася не сбавлял скорости, выкручивал руль то в одну сторону, то в другую под одобрительные возгласы Ивана Ивановича.

— Есть у тебя характер, Вася, есть! Ходом нужно идти, не задерживаясь, — голос Ивана Ивановича приятно рокотал. — Вот Николай (это был водитель другой машины) сначала закопается по оси, потом начинает мосты передние задние включать, скорости переключать — и сел...

Довольный Васей, Иван Иванович узловатыми пальцами разглаживал рыжую щетину на квадратном подбородке.

Проезжая мимо поля, Вася увидел человека, сидящего на корточках возле гравиметра, притормозил и посигналил: человек на пашне распрямился и поднял в знак приветствия руку. Это был оператор Никитин по отчеству Никитич.

— Никитич уже «охотится». Не надеется на технику...

— Пешком, конечно, надежнее и для прибора лучше.

Никитин часто отправлялся в недалекие маршруты один, без помощников. Он отличался необыкновенной щепетильностью в работе. Брал отсчеты настолько тщательно, настолько строго соблюдал режим для прибора, что его постоянно спрашивали: «Ты кому не веришь — гравиметру или себе?» — «Всем верю, проверяю», — скромно отвечал Никитич.

Дорога становилась все тяжелее. Вася иногда давал задний ход и затем брал подозрительные места с разгона. Но вот машина остановилась перед участком, сплошь покрытым водой. Вася призадумался.

— Пожалуй, не стоит, — осторожно заметила Галя.

— Да, — сказал Иван Иванович, — придется топать до профиля пешком.

Вася раздумывал. Не хотелось терять славы, которую ему только что создали. Он включил передачу и пошел. Машина погрузилась в воду по самую кабину, и ни назад, ни вперед.

— Говорили же тебе! — мгновенно рассердился Иван Иванович. Его бархатный прежде голос заскрежетал, как нож по краю тарелки, а глаза стали похожими на металлические пуговицы.

— Ладно, пусть выбирается... — сказала Галя, сворачивая карту. Из кузова уже повыпрыгивали на землю топографы и рабочие с рейками.

— Первый раз сел, первый, — бормотал Вася, лазая в сапогах с поднятыми голенищами вокруг машины. Все остальные тоже подняли голенища и пошли через промоину вброд.

— Пе-пе-реходим на пешеходный вариант. Все помнат, кто куда расписан? — балагурил кто-то, подражая Добрынцу,

Вася с грустью глядел вслед ребятам.

— Иди в деревню за трактором, вытаскивай и возвращайся! — крикнула ему, обернувшись, Галя.

— Знаю, — вяло отозвался Вася.

— Вот наш профиль, — сказала Галя, найдя на поле колышек с номером пикета. — Пойди вперед посмотри вешку, наверное, упала, — попросила она Володю, рабочего в морском бушлате с надраенными пуговицами. — А ты, Виктор, походи с прибором, покачай!

Виктор принялся ходить с прибором взад и вперед, раскачивая его на ходу.

По полю, припорошенному снегом, прошли быстро. Через каждые 250 метров возле колышков, обозначавших пикеты, Виктор расчищал площадку, забивал в землю низкую металлическую подставку (в запасе еще была другая высокая — тренога), Володя опускал на подставку прибор. Галя выставляла прибор по уровням, подключала к нему батарейки, которые были у нее в полевой сумке, снимала показания со шкалы. В ее маршрутной книжке росли столбцы цифр. Нанесенные в дальнейшем на карту и соединенные изолиниями, они должны были дать представление о залегании пластов на большой глубине.

За полем так же быстро проскочили сухой сосновый лесок.

— Таким темпом мы сегодня две нормы сделаем, — сказал Володя.

— Разогнался... — скептически заметила Галя.

Дальше был заболоченный лес. Красивый ольховый лес, с дубами на пригорках, с плотным кустарником в низинах. Не лес, а мечта охотника. Из чащи, треща крыльями, поднялась стайка серых куропаток, описала крутую дугу и села где-то неподалеку.

— Эх, ружьишко бы, — вздохнул Виктор.

— Прибор не ставь на землю, покачивай, я же тебе объясняла. Режим нарушаешь. Его можно ставить только на пикетах, да и то на пять минут... И не размахивай, осторожней. За дерево не задень.

Профиль узкой просекой разрезал лес, одна за другой стояли вешки. Накануне здесь прошли топографы, и кое-где виднелись следы их сапог. Отпечатки резиновых подошв на влажной земле за сутки прихватило морозцем. В высокой болотной траве скрывались озерца, покрытые тонкой корочкой льда. Володя шел слишком решительно, с хрустом ломая лед, и, конечно, черпанул в оба сапога.

— Топографы же вчера прошли, вроде не замочились...

— С головой прошли, — ответила Галя. — Иван Иванович прошел...

Девушка присела на пенек, развернула карту, позвала Володю.

— Дойдешь до той дубравки, — она показала Володе направление. — За ней деревня. Обсушишься и выходи на асфальт, там будет стоять Васина машина, ждать Ивана Ивановича. Все понял? Что молчишь?

— Я, пожалуй, выжмусь и пойду с вами...

— В следующий раз, когда научишься ходить по болоту. А теперь топай до деревни. Пошли, Витя.

День перевалил на вторую половину. Болоту не было конца. Лес остался позади. Повсюду был низкий кустарник, болотная трава и глубокие ямы с водой. Теперь промежутки в 250 метров от пикета к пикету тянулись долго. Каждая цифра в Галиной маршрутной книжке давалась с боя. Галя шла впереди, нащупывала ногами кочки и коряги, вода все время была выше колен. Виктор начал терять терпение, он устал, ему надоело вымерять каждый шаг

— Ступай точно за мной, — говорила ему Галя.

Когда она брала отсчет на очередном пикете, световой блик, играющий роль стрелки, заплясал на шкале — это переминался с ноги на ногу замерзший в мокрой одежде Виктор.

— Отойди немного в сторону, — попросила Галя. — Прибор волнуется.

Виктор не отошел. Застыл с каменным лицом. Терпеливо ждал. Галя усмехнулась — герой...

Короткий декабрьский день был на исходе, начало темнеть. Шел мокрый снег, вешки впереди были еле видны. Галя торопилась дойти до последней «опорной», нужно было «замкнуться», как говорят геофизики, привести к одному значению поправки. Иначе результаты дневного труда пропадали. Следом за Галей, спотыкаясь в тяжелых мокрых сапогах и размахивая руками, с трудом поспевал Виктор.

— Вот и конец маршрута! — сказала Галя торжественно, остановившись у столба на опорной точке. — Первый блин комом, следующий маршрут уже лучше пройдешь... — Галя оборвала себя. По ее мнению, мужчин нельзя было утешать

— Да что же это такое?! — сетовал каждый день Добрынец. — Будет, наконец, зима или нет?! Последние сухие клочки подбираем.

И вот к концу месяца, почти перед самым Новым годом, на несколько дней выдалась сносная погода. Вертолеты выбрасывали маршрутные группы на расчетный профиль, (Расчетный профиль закладывается там, где что-то нащупали. В отличие от обычных профилей, он покрыт более густой сетью отсчетов.) Здесь работа велась особенно тщательно. По профилю проходили точной нивелирной съемкой, отмечая все повышения и понижения рельефа, и снова еще раз с гравиметрами. Отсчеты приборов, пронесенных на поверхности, прочерчивали изгибы глубинных пластов. Завершал работу на профиле Никитин-Никитич. Вид у него в эти дни был сосредоточенный, даже отсутствующий. «Никитич в режиме», — говорили про него.

После того как по профилю прошел Никитин, сомнений не было — под землей, на километровых глубинах была аномалия, возможно, нефть.

Как-то, когда Никитин возвратился из очередного маршрута, Галя шепнула мне: «Сфотографируйте Никитича около вертолета рядом с пилотом, ему очень хочется послать фотографию домой, в деревню».

Сфотографировались все вместе. Никитича долго ставили рядом с пилотом, он боялся выделиться на фотографии больше, чем остальные. Пришлось взять его под руки и поставить на нужное место. И все-таки на снимке Никитич так и получился прячущимся за чье-то плечо.

По открытой аномалии должны еще пройтись «сейсмики», произвести серии легких взрывов, записать прохождение взрывной волны по земным толщам. И если эта более детальная разведка тоже принесет обнадеживающие результаты, за «сейсмиками» пойдут буровики...

Андрей Фролов, наш спец. корр. Фото автора

(обратно)

Парадоксы семьдесят четвертого

Какой на календаре год — природе все равно: это только мы делим время на условные промежутки. И все-таки 1974 год войдет в хронику событий природы как незаурядный. Действительно, едва забрезжило утро 2 января, как жители южной части Боливии и северной Аргентины были подняты на ноги мощным землетрясением. Толчки длились всего 1 минуту 49 секунд, но в городке Калама, кажется, не осталось ни одной целой тарелки: по международной шкале Рихтера интенсивность землетрясения достигла 6,9 балла.

Но не содроганием тверди единой природа может грозить человеку. Полыханием невиданного в истории страны лесного пожара встретила Аргентина наступление 1974 года. Декабрь и январь — лето в южном полушарии, а тут оно выдалось засушливым; пятьсот тысяч гектаров лесов и кустарников в провинции Ла-Пампа запылали как порох. Трехсот-четырехсотлетние гиганты падали, охваченные пламенем. Вепри, олени и кугуары спасались бегством от яростного «красного цветка». Городки Телен, Пуэльчес, Ла-Реформа были окружены огнем. Сотни людей лихорадочно рубили просеки, рыли рвы, пускали встречный пал.

Но лес, истомленный долгой сушью, был беззащитен перед пожаром. Только через три недели, достигнув берегов реки Рио-Негро, огонь начал стихать. А вскоре сорокаградусная сушь сменилась проливными дождями.

Но бедствием может стать любая крайность погоды. «Всего» две недели висела над одной пятой территории Бразилии завеса ливня. Но этого хватило, чтобы девять из 22 штатов — от обычно засушливого северо-востока до плодоносных житниц юга — оказались перед лицом катастрофы.

Казалось, повторяется библейский потоп. Спасаясь от наводнения, в города приползали ядовитые змеи, скорпионы, многоножки. По улицам, превратившимся в потоки, проплывали трупы людей, коров, овец, и среди всей этой воды человеку негде было утолить жажду, не подвергая себя опасности заразной болезни. Сто тысяч человек осталось без крова, более полутора тысяч лишилось жизни к тому времени, как в первых числах апреля небо иссякло.

По сравнению со всеми этими катаклизмами, конечна, тускнеет событие, случившееся 23 января в обычном тихом уголке Уэльса (Великобритания). Без двух минут девять в ясном вечернем небе внезапно показалась иссиня-белая игла с красноватым «хвостом». Она мгновенно пропорола небосвод и воткнулась в пик Кадер Бронвен, что в Кембрийских горах. Оттуда докатился мощный взрыв; сотрясение почвы зарегистрировали сейсмографы Эдинбургского университета, а до него насчитывается не меньше 350 километров. Впрочем, неудивительно: упавшее с неба тело весило не меньше тонны!

Когда минуло первое полугодие, ученые уже смогли подвести итоги природным катаклизмам, хотя бы и предварительные. Особенно внушительно выглядела Япония: за шесть месяцев один лишь вулкан Сакурадзима «выдал» 198 извержений взрывного типа! Все рекорды побил июнь. 93 таких события за четыре недели — это немало даже для Страны Восходящего Солнца, которую, казалось бы, этим удивить трудно.

А ведь в этот период клокотал еще и подводный Нисино-Сима, выбросивший столько лавы, что его голова высунулась из-под волн Тихого океана. Его примеру чуть позже последовал дремавший четверть века Якеяма, засыпавший сантиметровым слоем пепла многие города и села префектуры Ниигата на острове Хонсю, отчего немалая часть посадок шелковицы и табака погибла...

Впрочем, некоторым обитателям Земли природные условия 1974-го, наоборот, пришлись по вкусу. Скажем, медузы-ризостомы нашли их вполне подходящими: в атлантических водах, омывающих восток и юго-восток США, на берегах Мексиканского залива никто и никогда их столько не видел. Одно рыболовное судно подняло трал, и на борт вывалилось более тонны... медуз! Специалисты успешно объяснили этот феномен: минувшая зима отличалась идеальной для развития медуз погодой и оказалась неподходящей для их врагов.

Труднее оказалось объяснить массовое появление на тихоокеанском побережье головоногих моллюсков вида десидикус гигас. Все пляжи между Лос-Анджелесом и Вентурой на расстоянии 160 километров были покрыты их телами. Ни стаям морского окуня и хамсы-анчоуса, ни рыбакам, ни курортникам эти хищные моллюски радости не доставили. Равно как и комментарии ученых, согласно которым два следовавших друг за другом шторма переместили массу теплой воды на север, и, «обра^ дованные» таким течением, за ним последовали толпы моллюсков. Сколько ни рылись специалисты в архивах, сколько ни опрашивали старожилов Калифорнии, свидетельств того, что подобное случалось в прошлом, найти не удалось.

Лето северного полушария пошло на спад, и начали поступать сводные отчеты от тех, кто бережет леса. Для Северной Америки итоги были плачевными: из-за необычно жаркой и засушливой погоды возникло огромное количество пожаров. Всего одна молния, и запылали леса на склонах горы Салвейшн, что в заповеднике Гила (штат Нью-Мексико). Относительная влажность воздуха в это время здесь была ниже 10 процентов, ветер достигал 50 километров в час. При 36-градусной жаре полтысячи пожарных неделю боролись с огнем, и, пока они одолели стихию, пожар поглотил 10 тысяч гектаров строевой сосны.

Другой разряд атмосферного электричества подпалил заповедный лес Коронадо в Аризоне. Тысяча семьсот человек во всеоружии техники не смогли остановить стихию. Растительность, удерживавшая на водоразделе почву от размыва, погибла, так что теперь склоны живописнейшего каньона Линдси стоят обнаженными, и надолго.

Только два этих пожара принесли 23 миллиона долларов убытка. А сколько «стоил» июньский пожар на Аляске, в округе Фербенкс, вообще неизвестно. Многие тысячи квадратных километров елового, березового, осинового леса превратились в безжизненную гарь. Пострадала и тундра, а ее раны заживают десятилетиями. И опять «причина лежит в пагубном совпадении метеорологических явлений аномального лета».

На Земле трудно найти расстояние большее, чем то, что отделяет Аляску от республики Бангладеш. И уж конечно, не сговаривались метеорологи Юго-Восточной Азии с американскими коллегами, когда почти дословно повторяли их формулировку: «Специфические метеорологические условия минувшего лета...»

Правда, на этот раз речь шла не о пожаре, а о... цветении. Цветении бамбука, которое для этих краев не менее пагубно, чем огонь в тайге: замечательное растение, которое в значительной мере кормит и поит местных жителей, сразу гибнет на сотнях километров в окрестности, как только появятся семена. В этот раз одновременно зацвели — и, конечно, погибли — две разновидности бамбука, а это случается нечасто. Одновременно рисовые поля подверглись нашествию грызунов. В округе Читтагонг, житнице республики, погибло больше половины урожая.

В августе—сентябре и на Гавайях миллионы полевых мышей внезапно спустились с гор в долины. Видимо, их гнала затянувшаяся засуха, но и на улицах городов и поселков они массами встречали голодную смерть. Местным властям пришлось объявить чуть ли не всеобщую мобилизацию, чтобы очистить населенные пункты и водоводы от тысяч мышиных трупов.

Лиственные леса штатов Виргиния, Западная Виргиния, Мэриленд, Северная Каролина в США осенью 1974 года стояли оголенными. Дубы, клены, орешник были усеяны плодовым червем альзофила помератия.

Неурядицы в биосфере совпали с возмущениями, взметнувшимися над просторами Мирового океана. Много десятилетий регистрируют моряки и метеорологи каждый тропический циклон в Тихом океане. Давно уже установлено, что за август (а это самый бурный месяц) здесь обычно случается в среднем не более восьми тайфунов. Но август 1974 года изумил специалистов: за 30 суток 12 страшных ураганных бурь — это уж слишком!

Результат: ураган «Мэри», пробежав несколько тысяч километров над просторами Тихого океана, обрушился на район Шанхая невиданным ливнем и ветром, достигавшим скорости 108 километров в час. Развернувшись на восток, он достиг Японии и оставил о себе недобрую память на острове Хонсю.

А через две недели возник ураган «Полли». К 1 сентября скорость ветра в его центре поднялась до 145 километров в час. Сперва опять досталось Стране Восходящего Солнца, а потом, преодолев Японское море, «Полли» достигла нашего Приморья. Хорошо еще, что метеослужбы СССР и Японии сумели своевременно обнаружить признаки бури, а искусственные спутники передали фотографии, так что люди оказались предупрежденными, иначе ущерб был бы куда большим.

Увы, этого нельзя сказать о событиях, разыгравшихся в Гондурасе. «Фифи» вынырнула 18 сентября из просторов Карибского моря неожиданно и со всей силой, свойственной тропическому урагану, обрушилась на низменные берега маленькой центральноамериканской страны. Порывы ветра достигали скорости 205 километров в час. Принесенный бурей ливень хлестал до крови! Мосты рухнули в воду, железные и шоссейные дороги исчезли под волнами нахлынувшего моря. Город Чолома был стерт с лица земли, от Сан-Педро, Сулы, Ла-Сейбы, Президенте и Эль-Прогресо остались едва заметные следы... Река Улуа обратилась вспять, дошла до холмов и образовала озеро шириной в 35 километров. Воды рек Чамелекон, Умуя, Комаягуа, Бермехо, Бланко и Пьедрас соединились воедино, и тысячи гектаров пашни и банановых плантаций исчезли. Люди гибли тысячами...

Если уж искать у урагана положительную сторону, то, пожалуй, у него есть лишь одна: он кратковременен. А что сказать о засухе? Особенно такой, которая длится семь лет!

Да, 1974-й был седьмым годом, когда на огромных пространствах в Африке, южнее Сахары, не упало ни единой капельки дождя. Целое столетие не бывало ничего подобного. От Мавритании на западном, атлантическом побережье до Сомали и Судана на восточном пролегла тень беды. Особенно тяжела судьба жителей Мали, Нигера, Чада. Голый камень и песок царят теперь там, где лишь несколько лет назад зеленела саванна: южная граница Сахары сместилась далеко к югу, и в некоторых местах средняя скорость ее продвижения за десятилетие составила 50 километров в год...

Трудно описать страдания людей, чья родина оказалась на пути пустыни. Земледелец, не только потерявший хлеб насущный, но и давно истративший оставленное на посев зерно, скотовод, лишившийся стада у последнего пересохшего водопоя... Эти люди теперь рассчитывают на помощь всего мира — без этой помощи десятки, если не сотни тысяч не дождутся урожая 1975 года.

Похоже на то, что влага, «принадлежащая» Африке, выпала в этом странном году совсем в других местах. Население западноевропейских государств не уставало жаловаться на невиданно «мокрое» лето и осень. Не только над традиционно туманным Альбионом, но и над ФРГ, ГДР, Австрией неделями не было клочка ясного неба.

В Карпатах надолго застрял циклон. В Венгрии в конце октября — начале ноября он вызвал нескончаемые ливни, и к концу ноября Венгрия временно потеряла 48 тысяч гектаров пахотной земли, скрытой реками и озерами.

И западные районы нашей страны тоже пережили немало. Газеты писали о тревожных днях Брестской области, где небывалое наводнение отрезало от внешнего мира сотни деревень. Всю последнюю десятидневку октября длился ливень, добравшийся до нас с просторов Атлантики. Припять и ее притоки покинули свои берега, заливая поля и леса, штурмуя дома и фермы. Оползень в Карпатах на неделю оборвал линию железной дороги, соединяющей Львов с Чехословакией. Западный Буг, Днестр и Стырь поднялись на 4 метра выше своего обычного уровня! Многие поля сахарной свеклы, картофеля, кукурузы в Черниговской, Винницкой, Житомирской, Львовской, Ивано-Франковской, Волынской областях Украины, в Брестской и Пинской областях Белоруссии оказались под водой.

Вообще, слово «небывалое» стало частым гостем в эту осень! чуть ли не в каждом номере газеты запестрело: «небывало обильные снегопады и дожди обрушились на Кашмирскую долину в Индии...», «...небывало сильные дожди на Сахалине (за сутки более месячной нормы) при ураганном ветре до 50 метров в секунду вызвали оползни, смыты десятки автодорожных мостов...», «...небывалые по интенсивности дожди в Бирме породили высокий паводок, дамбы и плотины обрушились, и 15 процентов рисовых посевов пришлось пересевать...».

Конечно, не все метеосообщения звучали как сводки с фронта боевых действий. В Среднем Поволжье, например, осень была необычно теплой, в Ульяновске загорали и в последних числах сентября, в Чебоксарах в середине октября неожиданно гремел «весенний» гром, а под Пензой в конце ноября... созрела малина! Или, скажем, декабрь 1974-го в Австрии: термометр непривычно высоко поднял свой столбик — до 16 градусов Цельсия. На деревьях в парках Вены появились почки, а зеленый ковер газонов так и не покрылся снегом. Да и в Праге иные зимние дни под Новый год были не холоднее... июльских. Двести лет не было ничего подобного!

Пора, однако, сделать попытку разобраться в том, что происходило.

С самого начала надо сказать, что дело это непростое. Несомненно, нет единой причины для всех редкостных событий, случившихся за это время. Скажем, падение метеорита весом в тонну, конечно, произошло по внеземным причинам и со всеми прочими чудачествами природы вообще не связано.

Ну а остальные феномены?

Прежде, однако, зададим себе такой вопрос: действительно ли 1974 год был в природном отношении исключительным? Казалось бы, да, это следует и из нашей неполной хроники. Тем не менее ответ даже на столь простой вопрос не может быть однозначным.

Прежде всего, в минувшем году буйствовали не все стихии. Мы начали хронику с упоминания о землетрясении в Андах; тем не менее «бог подземелий» Плутон, в общем, продремал всю первую половину года, да и позднее был не слишком активен — толчков с магнитудой восемь и более не случилось вообще. В 1972 году от землетрясений погибло десять тысяч человек; 1973 год унес шестьсот пятьдесят жизней. Если бы не толчок 28 декабря в Пакистане, погубивший более пяти тысяч человек, 1974 год тоже можно было бы считать сейсмически благополучным. Ведь и трагедия северного Пакистана была вызвана не столько силой толчка (магнитуда равнялась 6,5), сколько горным рельефом местности, из-за чего лавины, обвалы и камнепады обрушились на деревни»

Итак, год 1974-й не во всех отношениях был аномальным. Но дело не только в этом. Само представление о росте числа катастроф часто бывает ошибочным по причине одного чисто психологического заблуждения. А именно: в прежние времена не было глобальных средств связи. Поэтому известия о некоторых бурях, землетрясениях, наводнениях не выходили за пределы того или иного района. Теперь все, где-либо случившееся мгновенно разносится по всем уголкам планеты. Да и вероятность, что тот или иной катаклизм затронет густонаселенные области, возросла. Наконец, чуткие сейсмографы, зоркие спутники, бдительные радары обнаружат землетрясение, ураган, извержение в таких дебрях, куда и сегодня не ступала нога человека. И все, все отложится в памяти человечества.

Поэтому 1974 год в отношении аномальных природных явлений можно считать необычным лишь по сравнению с довольно небольшим отрезком прошедшего времени.

Теперь о причинах. Ясно, что главной «пружиной» аномалий и бедствий были атмосферные, метеорологические процессы. Многочисленные потрясения в биосфере в большинстве случаев явно были вторичными; хотя «внутренние» причины полностью исключить нельзя: процессы в биосфере, как правило, развиваются циклами, чья периодичность обычно равняется пяти-шести или десяти-одиннадцати годам. И в этом можно видеть отголосок переданных через механизм атмосферы одиннадцатилетних циклов солнечной активности.

Если бы мы знали все главные закономерности метеорологических процессов, имели бы полную картину зависимости их от Солнца, то уже в последних числах 1974 года ученые могли бы сказать: наложились, «вошли в резонанс», самовозбудились волны таких-то и таких-то циклов.

Или они могли бы сказать другое: естественные, природные процессы усилил сам человек.

Можем ли мы сбросить со счетов это предположение? Лет тридцать назад возникли опасения, что крупные искусственные водохранилища могут изменить климат. Действительно, они его слегка изменили — в прибрежных районах; глобального воздействия водохранилища не оказали. Вообще человек еще не так-то уж силен. Специалисты считают, что естественные перемены, вызванные появлением или исчезновением пятен на Солнце, раз в пять, а то и десять превышают все то, что могли бы сделать с климатом люди сегодня.

Но запыленность воздуха над планетой за последние полвека возросла в несколько раз; оголились огромные территории; крупные промышленные центры стали «островками тепла» — температура в больших городах градуса на два-три выше, чем была еще недавно. От выбросов заводских газов и пыли меняются свойства атмосферы; она иначе реагирует на лучи солнца, иначе преломляет их, когда они отражаются от поверхности планеты. Влияние человека на климат уже нельзя сбрасывать со счетов.

Но как, насколько и в чем оно проявляется, мы, в общем, не знаем. Может быть, оно пока неощутимо в масштабах планеты. А может быть, уже дает о себе знать. Не настолько, чтобы вызвать все необычные события того или иного года или даже значительную их часть. Думать так пока нет оснований. Но уже можно предположить, что где-то в чем-то деятельность человека повлияла на течение природных процессов. Так, некоторые специалисты связывают наводнение в Бразилии с резким уменьшением площади лесов на юге страны.

Но поскольку нам неизвестны, очевидно, еще многие закономерности климатообразования и развития метеорологических процессов, тот или иной вывод был бы сейчас преждевременным. Надо признать, что точного ответа, чем именно были вызваны исключительные природные события 1.974 года, мы пока не имеем.

Это пока. Искусственные спутники и радиолокаторы, электронные вычислительные машины и специальные «суда погоды» мобилизованы сейчас на раскрытие тайн природы. Многое уже стало ясно ученым, но еще больше они ожидают от международной Программы исследования глобальных атмосферных процессов, в которой сейчас участвуют метеорологи почти всех стран. И очень может быть, что еще в текущем десятилетии атмосфера наконец откроет нам свои наиболее сокровенные тайны.

...Точка в предыдущей фразе уже была поставлена, когда поступило сообщение: «Северо-западная Австралия. Ночь на рождество. Город Дарвин полностью разрушен ураганом».

Вот так Земля вступала в нынешний, 1975 год. Природа, как мы уже говорили, безразлична к календарям, у нее свой ритм и цикл событий.

Б. Силкин, научный сотрудник Геофизического комитета АН СССР

(обратно)

Партизанские горы

5 мая 1945 года, когда шли завершающие бои Советской Армии против гитлеровского фашизма, в Праге — столице оккупированной Чехословакии — началось восстание. На рассвете отряды рабочих заняли стратегически важные пункты города. В самый короткий срок 2000 баррикад перекрыли пражские улицы. Во главе восстания стоял подпольный Чешский национальный совет, образованный по инициативе Коммунистической партии Чехословакии. Одновременно начались восстания и в других городах. Оккупанты двинули против повстанцев артиллерию, танки, авиацию. На помощь восставшим пришла Советская Армия. Утром 6 мая началась Пражская операция 1945 года. В 4 часа утра 9 мая 1945 года в Прагу вступили советские воины. К 10 часам столица Чехословакии, была полностью освобождена. С тех пор 9 мая отмечается как национальный праздник народов Чехословакии — День освобождения.

В дни, когда в стране празднуют годовщину Освобождения, в Татры сходятся тысячи молодых людей — членов Социалистического союза молодежи, чтобы участвовать в традиционном восхождении на вершину Рысы.

Высокие Татры, Низкие Татры, Малая и Большая Фатра, Сланские горы, Рогаче, Оравска Магура, Карпаты — словацкие горы, словацкие леса. Колыбель словацкого народа, его твердыня, его гордость.

А в недобрые дни — его убежище.

Горы прятали благородного разбойника Яношика и его дружину, горы дали укрытие партизанам, в горах запылало пламя восстания.

...Вечером в горах запылали костры. Здесь я и записал рассказ бывшего партизана, подполковника Юрая Комлоша.

После войны я остался служить в армии. Шло время, понемногу стали отходить в область воспоминаний партизанские годы.

И вдруг — через три года после освобождения — война неожиданно напомнила о себе. В сорок восьмом, когда я был уже капитаном, мне позвонил один товарищ по партизанскому отряду.

— Ты знаешь, — говорит, — Лацко Комарек здесь. Сможешь приехать?

Я кричу в трубку:

— С ума ты сошел, что ли? Ведь Лацко погиб, когда мы прорывались на Ондавскую верховину!

— Так-то оно так, но только он здесь. Долго объяснять, ты приезжай побыстрее...

...С Ладиславом Комареком мы начинали наш партизанский путь вместе. Он был постарше меня и дезертировал из марионеточной армии. А мне тогда было 17 лет, и я ходил в гимназию. Осенью 1942 года приехал из города и пошел за грибами. Возвращаясь из лесу, встретил трех незнакомых парней. Это были русские: Костя, Дмитрий и еще Сергей. Спросили меня, откуда я, а потом сказали, что хотели бы поговорить с отцом. Договорились, что вечером в десятом часу они придут, постучат в окно и на вопрос: «Кто там?», ответят по-русски: «Это дядя». Вот так мы и познакомились. Они скрывались в горах, а мы давали им продукты, одежду... Московское радио они к нам приходили слушать. Я для них собирал информацию у нас и в соседних деревнях

Русские поселились в одной из хижин, которые ставят в лесу, когда жгут древесный уголь. В Сланских горах жгли уголь испокон веку, так что дыма всегда было хоть отбавляй. И разобрать, какой был партизанский, а какой уголь-щицкий, было очень трудно. Те трое, которых я встретил в лесу, были офицерами Красной Армии. Они бежали из лагеря и шли к своим на восток. В наших краях им удалось наладить контакт с подпольной партийной организацией, и наши товарищи попросили их помочь организовать партизанское движение. В то время шла битва за Сталинград, и путь на фронт был бы для них очень долгим. Здесь же они могли начать воевать сразу.

Когда отряд начал разрастаться, мы основали базу у нашей деревни Пётровце. На холме соорудили наблюдательный пункт, с которого была видна вся долина. Наше соединение стало сильным партизанским отрядом. С трех советских парней, которых я в 1942 году встретил в лесу, к моменту восстания начался отряд в четыреста шестьдесят человек, а в конце августа воевало уже две тысячи пятьсот партизан. Первым большим заданием, полученным отрядом, было перерезать военный телефонный кабель Берлин — Варшава — Белград. Наши ребята избрали для удара место, где немцы, полагаясь на природную недоступность, не держали сильной охраны. Связь между немецким генеральным штабом и войсками на Балканском полуострове оказалась надолго нарушенной. Это задание выполняли еще без меня — я был работником глубокой разведки, которой руководил непосредственно штаб отряда, и многие ребята меня вначале не знали. Во всех приказах и отец и я фигурировали только под кличкой — для сохранения тайны. Потом дома стало опасно, и командование приказало нам перебраться в горы. Это случилось буквально за два дня до самого нашего тяжелого боя в сентябре 1944 года. Нас тогда окружили эсэсовцы.

Сто восьмая механизированная дивизия СС насчитывала от девяти до одиннадцати тысяч человек. К тому же она была усилена двумя полками коллаборантов, двумя батальонами танков «тигр» и самоходными орудиями. Итого: 15 тысяч человек, поддерживаемых тяжелой техникой. Нам помогли горы. После одиннадцатичасового боя наш отряд стянулся в расположение лагеря. Но пришла ночь, и немцы предпочли из гор уйти, оставив только усиленную охрану у выхода из долины. Штаб решил, что часть людей отвлечет врага перестрелкой, а другие ударят по немцам и прорвут окружение. Семьсот добровольцев пошли в атаку и проложили путь остальным. Эта группа — и я среди них — потом после трехдневных тяжёлых боев прошла на Ондавскую верховину, где соединилась с наступающей Советской Армией. Остальные бойцы, которые прорвались через окружение, ушли в партизанские отряды средней Словакии.

После того как немцы накрыли лес минометами, погибло очень много народу. Некоторых не удалось опознать, но в смерти Лацко Комарека все мы были уверены: нашли его мундир с документами, насквозь пробитый и окровавленный.

Когда мы грузили раненых на советские транспортные самолеты (уже на Ондавской верховине), не было возможности опознать каждого. Отправляли только самых тяжелораненых, и вряд ли кто из них мог сказать хоть слово о том, кто он и откуда. Но Комарека точно не было среди тех людей, которых я таскал в самолеты.

И тут вдруг этот телефонный звонок. Я ничего не мог понять...

...Через полчаса я уже входил в помещение Союза антифашистских борцов. Какой-то человек сидел спиной к окну, и я не мог разглядеть черты его лица. Но, когда он поднялся и вышел на середину комнаты, я узнал его. То был Лацко, изможденный, седой и однорукий.

— Лацко! — я бросился к нему. — Ты живой! Как я рад!

Тысячи вопросов душили меня, но человек с удивлением глядел на меня и тихо произнес по-русски:

— Не понимаю...

...Очнулся Ладислав Комарек в госпитале где-то в Поволжье, через много дней после того, как его привезли на самолете. Но «очнулся» — еще не значит «пришел в себя». Он не мог говорить, лишь слабо стонал, не мог ни пить, ни есть, и состояние это длилось вечность. И когда стало ясно, что жизнь раненого спасена, оказалось, что он потерял память. Он не мог говорить, не знал, как его зовут, откуда он, что с ним произошло. Его учили всему заново. В госпитале, куда он попал, наших раненых почти не было, и никому в голову не пришло, что он словак. В войну, говорят, были случаи, когда не удавалось установить личность человека, полностью утратившего память. Ему выдавали новые документы, и человек начинал жить как бы заново, лишенный прошлого.

С Комареком, по счастью, судьба обошлась иначе. Когда — уже выздоравливая — гулял он по госпитальному саду, кинулся к нему какой-то здоровенный парень и ну его обнимать-тормошить. Комарек его, естественно, не узнал и пытался из объятий вырваться. Но малый оказался настойчивым. Это был русский связист, приданный в 1944-м нашему отряду; после демобилизации он вернулся в родные места, зашел в госпиталь проведать земляка и наткнулся на Лацко.

Так установили личность Комарека и стали готовить его к отправке на родину. И так он оказался в комнате, где сидел наш товарищ — секретарь отделения Союза антифашистских борцов, а мы стояли и не знали, что делать...

Сначала Комарека отправили в санаторий — подлечиться, обследоваться. Психиатр, который его смотрел, объяснил нам, что возвращение памяти возможно — для этого необходим снова шок и желательно в той же обстановке, где произошла катастрофа. И лучше всего в Татры отправиться, ведь, как у нас говорят, «в любой беде словаку Татры помогут».

Посоветовались мы и решили: пройти с Лацко Комареком по местам в горах, где воевал наш отряд. Мое командование нам пошло навстречу, машину дали, и отправились мы с Лацко в Сланские горы. Комареку объяснили, в чем дело, но был он все же слаб, в машине засыпал и, видно, ничего вспомнить не мог.

Крестьяне в деревнях, где мы проходили, слыша, что мы говорим по-русски, спрашивали:

— Чо то сте за людя? Одкяль сте?

Мне не хотелось вдаваться в подробности, и я объяснял, что советский, мол, товарищ, воевал с нами, теперь хочет посмотреть на места боев. По лицу Комарека было видно, что

он силится понять, о чем разговор, но не очень разбирает. Какие-то, видно, воспоминания смутно бродят в его голове, но только никак он не может их уцепить.

От нашей деревни мы пошли пешком. Дошли до поляны, где база наша была. Смотрю я на Лацко: стоит, по лицу крупные капли пота текут — и ни в какую...

И все-таки что-то, видать, вспомнилось ему, потому что к месту нашего боя, того его последнего боя, он шел вроде бы увереннее. Или мне это только казалось?

...Но именно там, в лесу, Лацко потерял сознание, в тот момент, когда из полутьмы леса мы ступили на залитую солнцем поляну, где даже бурно разросшиеся травы не могли скрыть развороченную, перевернутую минами тысячу раз землю.

...Когда он очнулся, он заговорил по-словацки... А пока его приводили в чувство, я прикрыл шинелью маленький временный фанерный обелиск, где среди других имен погибших стояло имя:

«Ладислав Комарек».

Павел Груша

Где спокойны воды…

Когда мы говорим о том, что речку или пруд можно перейти без труда, то употребляем поговорку «воробью по колено». Чешский эквивалент этой поговорки звучит несколько иначе: «Заяц колен не замочит».

То, что фамилия моего спутника была Зайиц (что по-чешски значит «заяц»), можно отнести к чистой случайности.

Во Влхки Коут, в деревню к родителям пана Мирослава Зайица, мы выехали засветло. Сразу же за многоэтажной Прагой начались — один за другим — маленькие городки, переходившие в деревни, сливавшиеся с другими деревнями, а те, в свою очередь, сливались с городками. Вообще-то, городки похожи были друг на друга: площадь, обрамленная старинными домами, посредине «Чумной столб» — памятник жертвам средневековой эпидемии, опустошившей Европу, фонтан. Деревни тоже не очень отличались от городков — разве что дома были одноэтажные, и в просветах между ними виднелись поля. Наверное, только отсутствие высоких зданий и отличало их от городков. Иногда между населенными пунктами возникал разрыв, мы въезжали в рощи, ехали среди полей, и вдали, на вершинах невысоких холмов, высились замки и церкви.

Деревня, где жили родители пана Зайица, отличалась от всех мною виденных тем, что все дома в ней были двухэтажные — узкие, высокие, и окна были только на втором этаже. По лестнице со двора мы сразу поднялись наверх, в гостиную. Внизу, как оказалось, размещались только хозяйственные помещения — хранились старые вещи, всякие время от времени нужные предметы. Или же предметы тяжелые, но такие, что им не страшны ни вода, ни огонь, вроде каменных жерновов. Я с интересом разглядывал дом, совершенно непохожий на другие деревенские строения Чехии и Моравии; где мне уже приходилось бывать.

Еще внизу стояла лодка — широкая, вместительная: в такую может влезть целая семья, и еще хватит места для утвари. Она стояла так, что ее очень быстро можно было бы вывести из помещения через широкие двери. Лодка была не новая, но свежепокрашенная, проконопаченная. Весла лежали рядом. Зачем она вместах, где самый большой водоем — пруд с карпами?

Отец и сын Зайицы рассмеялись:

— Здесь без лодки нельзя. Это вам не Прага. Это Влхки Коут.

И до меня дошло, что «Влхки Коут» переводится на русский язык, как «Мокрый Угол». А двухэтажные дома издавна строили в Доуповских горах не от большого богатства, а потому, что постоянные весенние разливы рек делали жизнь возможной лишь в высоко поднятом над землей помещении. При первых же признаках бедствия люди переносили из нижнего этажа, где было что-то вроде амбара, вещи. Хлевы тоже строили двухэтажные, и здешние коровы совершенно не удивлялись тому, что в стойло надо забираться высоко над землей. Присмотревшись, можно было заметить, что нижний и верхний этажи отличаются и по окраске: по высоте темного оттенка можно было определить уровень воды за прошлые годы. Здесь была целая гамма оттенков: густые, темные в местах, где вода покрывала стены из года в год, более светлыми отметились рекордные подъемы.

На первый взгляд трудно найти место с более благополучной природой, чем Средняя Европа: мягкая зима, не слишком жаркое лето, никаких землетрясений, приветливые ивы склоняются над спокойными водами. Но стоит послушать «Последние известия», передаваемые каждый час по чехословацкому радио...

...«Последние известия», очевидно, похожи во всех странах: в конце всегда спорт и погода. Пожив в стране некоторое время, начинаешь разбирать знакомые фразы из международного языка метеорологов. Что-то вроде «ветер юго-западный, слабый до умеренного, временами умеренный до сильного» и так далее. Но потом следует информация, которой нет в московских «Последних известиях»: «Состояние воды в чешских реках». Мерный голос диктора: «Лабе — два-а-тршицет... Огрже — трши-а-тршицет... Влтава — една-чтиржицет...», а потом вдруг ухо улавливает совершенно другой язык: «Эльбе — цвай-унд-драйццх, Эгер — драй-унд-драйцих, Молдау — айн-унд-фирцих...» Это сообщение принимают и записывают гидронаблюдатели в соседних германоязычных странах.

Для чехов эти гидросообщения так же привычны, как для нас фраза: «Сегодня самая низкая температура зарегистрирована в Оймяконе...»

Зато новому человеку это напоминает ежечасно о том, что, хотя воды чешских рек спокойны, за ними нужен глаз да глаз.

Чехословакия обладает густой речной сетью, хотя больших многоводных рек мало: немного Дуная, еще меньше Одера да Влтава. Реки эти характеризуются, ученым языком говоря, «среднеевропейским режимом». Это значит — разница между весенним максимумом воды — половодьем — и осенним ее минимумом — спадом — очень велика. Во Влтаве, к примеру, — в триста девяносто раз! Реки разделены невысокими порогами, а когда прибывает вода, то мелкие речушки, раздувшись, широко разливаются, и воды их встречаются. В крупных промышленных центрах меры принимались издавна: за реками строго следили, для лишней воды создавались водохранилища. В местах более удаленных дело было хуже. Обширные районы могут остаться под водой. Транспорт не ходит, затруднен подвоз продовольствия, прекращается нормальная трудовая деятельность. И тогда пан Зайиц-старший выводит без особых усилий — прямо из дверей по воде — свою вместительную лодку.

В общем-то, к разливам рек и к ущербу от них привыкли — если конечно, это выражение в данном случае применимо. Строили дома, где жилые помещения были высоко подняты, держали наготове лодки. Примерно знали, когда ждать бедствия, и врасплох оно обычно не заставало. Впрочем, не всегда.

Когда пана Зайица-младшего еще звали не «паном», а просто Миреком, он ходил в школу в соседней деревне. Обычно собирались несколько ребят, ждали проходящего автобуса и минут за двадцать добирались до места. Однажды Мирек задержался в школе, оформляя фотомонтаж, вышел из школы один и к тому же довольно поздно. За околицей дорога была залита водой по щиколотку, но Мирек был в резиновых сапогах, и потому уверенно пошел дальше. Однако минут через пять сапоги зачерпнули воды, и Мирек решил вернуться. Но не тут-то было — дорога скрылась под водой, и некуда было уже поставить ногу. Не знаю, как повел бы себя в таком случае менее опытный мальчишка, но Мирек — истинный житель Мокрого Угла — рассудительности не потерял. Аккуратно ступая и щупая ногой глубину, он добрался до ближайшего дерева, сноровисто забрался на самый высокий толстый сук, надежно устроился. Забираясь, он порвал кожаные штаны, не очень новые, но еще прочные и в хорошем состоянии. Усевшись на суку у самого ствола, он вылил воду из сапог, затем стащил чулки, крепко их выжал и повесил просушиться. Мокрые ноги он тщательно растер шерстяной вязаной шапкой, после чего вновь обулся и терпеливо стал ждать. Часа через два за ним приплыл на лодке отец.

Следует заметить, что самым страшным во всей истории казалась мальчику дыра на штанах, за которую могло не поздоровиться от родителей, людей бережливых и аккуратных. (За штаны, кстати, досталось: наводнения бывают каждый год, а покупка штанов в то время была событием, и вообще вещи нужно беречь!)

На реке Огрже, неподалеку от деревни, где живет семейство Зайицев, существовало водохранилище, построенное чуть ли не при императрице Марии-Терезии. Но, во-первых, водохранилища требуют ухода, укрепления дамб, очистки. Когда обширные земли принадлежали здешнему графу, ему по средствам было нанять рабочих и вложить капитал; крестьянам же единоличникам такие работы были не под силу. Во-вторых, немцы во время оккупации сильно повредили плотину. И наконец, в-третьих, этого водохранилища не хватало, чтобы зарегулировать сток многочисленных рек и речушек.

Поэтому выражение «привыкли к бедствию» не совсем точно отражает положение дел. Скорее всего следовало бы сказать «мирились со злом, потому что ничего другого не оставалось».

В конце пятидесятых годов сельскохозяйственные кооперативы бассейна реки Огрже совместными усилиями начали строить более обширное водохранилище. Немногим раньше закончены были общегосударственные молодежные стройки плотин и водохранилищ на реках Ваг в Словакии и Лабе в Чехии. На Огрже в отличие от этих крупных строек проблема была местного значения, а следовательно, и решать ее надо было собственными силами.

Для того чтобы построить водохранилище, даже и небольшое, нужно проложить канал, чтобы отвести воду из русла. Потом осушенное русло расширяют, отрывают котлован — собственно водохранилище, в случае необходимости укрепляют слабый грунт, заливают дно цементом. Когда в реке прибывает воды — излишек ее уходит в водохранилище.

По молодости лет пан Зайиц в этой стройке участия не принимал. Однако одно водохранилище решить вопроса не могло, хотя положение и улучшилось. Поэтому потребовалось строительство еще целой сети мелких водохранилищ и обводных каналов. И вот их-то Мирек строил своими руками. Они, эти стройки, не носили официального названия молодежных, но строили их молодые люди — студенты, гимназисты во время каникул. И руководили ими районные молодежные организации, а теперь шефствует Социалистический союз молодежи. С его помощью удалось связаться со студентами Пражского политехнического института. Дело в том, что эти проекты слишком малы, чтобы ими занимались специальные проектные организации, но для студентов-старшекурсников они стали превосходной практикой. Потом те же «проектанты» осуществляли свои технические замыслы, сооружая объекты буквально с лопатами в руках.

За три года гимназии ни разу не было каникул, которые Зайиц провел бы не на стройке. И даже, когда учился в Праге, летом обязательно приезжал в родные места — осушать Мокрый Угол.

Конечно, природа еще нет-нет да и выкинет сюрприз, так что работы еще осталось немало. Потому-то лодка на первом этаже зайицевского дома всегда проконопачена и покрашена. В домах других сельчан тоже.

Но вот пользоваться ею приходится теперь уже далеко не каждый год, и стоит она в амбаре на всякий случай.

Тем не менее, если детей, идущих из школы, встречает по пути вода, то в ней уже и «заяц колен не замочит».

В данном случае я имею в виду и пана Зайица.

Л. Минц, наш спец. корр.

(обратно)

В поисках «Тайфуна»

Уже много лет члены Николаевского клуба подводного спорта «Садко» ищут погибшие корабли — памятники мужества и бесстрашия моряков Черноморского флота в годы Великой Отечественной войны. Открыть имена безвестных героев — задача подводных следопытов. О том, как шли поиски прославленного буксира «Тайфун», рассказывается в этом очерке.

Опять трал свободно скользит по дну. Так однообразно и скучно проходит час, другой. И вдруг около 16.00 сильный зацеп! Траловые лодки резко сошлись вместе. Мы надежно заякорились...»

Эта запись в экспедиционном дневнике была сделана 9 августа 1974 года, на второй день поисков в Тендровском заливе, в миле от низкого песчаного берега косы. Что же скрывается в глубине под серо-голубыми волнами? Неужели это и есть буксир «Тайфун»?

Все, кто находился на палубе «Искателя», с едва скрываемым волнением провожали взглядами дежурных водолазов. Сейчас, через несколько минут, все станет ясно. Но эти минуты кажутся очень долгими...

Траловый конец круто уходит вниз и теряется в сумеречном свете глубины. Вода холодными тисками сжимает тело — так, что чувствуется каждая складка гидрокостюма, леденит оголенные части лица и рук. Бесчисленные полупрозрачные купола медуз, словно парашютный десант, со всех сторон окружают подводных пловцов. А они, плавно шевеля ластами, медленно скользят вдоль трала. Видимость здесь не более четырех метров, но вот впереди уже вырисовывается какая-то темная масса. С приближением ее контуры становятся четче, и уже нет сомнения, что это судно. Оно велико, и охватить глазом всю его громаду невозможно.

Полукруглая корма высоко нависла над грунтом. Массивное перо руля навеки замерло повернутым на левый борт. Обросшие бурыми водорослями и ракушками, угадываются круглые глаза иллюминаторов. Уже тридцать три года они не видят солнечного света...

На широкой палубе — мощные литые кнехты, темнеют квадраты и прямоугольники люков с крутыми трапами, уходящими куда-то в глубь корабля. В кормовой части характерные буксирные дуги и детали буксирного устройства. Через световые люки можно рассмотреть просторное двухъярусное помещение машины и котельное отделение. Здесь, в борту, пробоина... Буксир стоит на ровном киле, высоко поднявшись над грунтом. Корпус почти цел. Снесены только рубка, мачты и труба. Может, это результат взрыва, а может, работа времени и злых штормов?

Вид погибшего корабля всегда заставляет сжиматься сердце. Это мертвое, ржавое железо когда-то было теплым, живым, пульсирующим телом. Таким его делали люди, о судьбе которых мы сейчас почти ничего не знаем...

Да, это, несомненно, «Тайфун»! Уже хотя бы потому, что здесь никогда не тонули другие буксиры. Сейчас об этом узнают все, кто находится на поверхности — на борту «Искателя» и на двух вспомогательных шлюпках.

...Обыкновенный морской труженик стал знаменитым еще в довоенные годы. В 1937 году буксир «Тайфун» и ледокольный пароход «Торос» благополучно доставили большой плавучий док из Николаева в Советскую Гавань. Эта труднейшая буксировка показала многим заморским державам, на что способны советские моряки.

«Тайфун» в те времена был самым мощным буксиром на Черном море, и кому же, как не ему, ходить в такой необычной упряжке? На следующий год он вел такой же док вместе с грузовым пароходом «Харьков». Путь пролегал из Одессы в Петропавловск-Камчатский.

На стапель-палубе дока были закреплены два катера и две баржи. В загонах находились коровы и свиньи, в бассейне — гуси и утки. Здесь разместился даже настоящий огород, засеянный овощами и зеленью. Победив штормы и расстояния, экспедиция через 82 дня, на 20 дней раньше срока, прибыла в Петропавловск-Камчатский. Об этих героических рейсах «Тайфуна», «Тороса» и «Харькова» тогда писали многие газеты Советского Союза.

...Предвоенный 1940 год. На полях страны выращен богатый урожай хлеба. Потоки зерна заполняли элеваторы, трюмы кораблей. Кавказский порт Поти задыхался в волнах «хлебной реки». Потийским портовикам требовалась срочная помощь. И тогда в Черноморском пароходстве было принято решение: перевести из Одессы в Поти большой плавучий пневматический элеватор. Но как это осуществить? Ведь для разборки, перебазирования и монтажа такого элеватора на месте потребуется не менее полутора месяцев.

А хлебная река течет, и останавливать ее нельзя. А что, если отбуксировать плавэлеватор в собранном виде? Так и сделали.

16 сентября «Тайфун» во главе каравана покинул Одессу, и почти сразу начались неприятности. У Тарханкута их настиг девятибалльный шторм. Шесть суток не уходил с мостика капитан Штепенко, шесть суток экипажи «Тайфуна» и плавэлеватора сражались со стихией. Но люди выдержали испытание: плавэлеватор был доставлен в Поти на трое суток раньше срока. За самоотверженность и мужество многие моряки были награждены наркомом морского флота СССР.

...Грозный 1941-й. Буксир «Тайфун» — участник обороны Одессы. Он доставляет в осажденный город боеприпасы и продовольствие. Обратными рейсами на Большую землю увозятся раненые, старики, женщины и дети.

Днем и ночью фашистские самолеты забрасывают минами судоходные фарватеры, ведущие к крымским и кавказским базам. Пикирующие бомбардировщики подстерегают караваны, идущие по этой «линии жизни».

В создавшихся условиях старый труженик моря был возведен в класс океанских тральщиков. Он выполняет новую и не менее опасную работу на военных фарватерах. Немало мин отвел от советских транспортов экипаж «Тайфуна».

Беда обрушилась днем 22 сентября 1941 года. Ю-87 атаковали со стороны солнца. Волны Тендровского залива вспенились белыми смерчами взрывов. Заход за заходом... Трудно маневрировать тихоходному буксиру. Сзади, по корме, потоплены две баржи. Новый взрыв пробил борт у машинного отделения «Тайфуна». Окутавшись клубами пара, буксир стал тонуть... «Всем оставить судно!» — поступил последний приказ капитана.

Заскрипели шлюпбалки, и вот расчехленные шлюпки уже качаются на волнах. Под бомбами «юнкерсов» команда покидает тонущий буксир. Последним уходит капитан. Ноги словно прилипали к палубе...

Во дворе Николаевской морской школы ДОСААФ, у самого берега с постаментов грозно смотрят в небо стволы орудий, снятых с геройски погибших кораблей. На табличках из нержавеющей стали можно прочесть их имена. Это монитор «Ударный» и минный заградитель «Колхозник», эсминец «Фрунзе» и буксир «Байкал». Внизу подпись: «Поднято аквалангистами клуба «Садко».

Целью нынешней экспедиции были поиски и обследование буксира «Тайфун». В этом нам помогали и. одесситы.

В начале июля экспедиция «Тендра-74» вышла в море.

На «Искателе» нас восемь человек — весь состав 2-й партии экспедиции «Тендра-74». Все давно знают друг друга, бывали во многих экспедициях, работали на затонувших судах. В походе мы превращаемся в матросов и капитанов, механиков и мотористов, радистов и электриков. Но главное — все мы водолазы-поисковики.

И вот «Тайфун» под нами. Сегодня предстоит более детально обследовать его.

Очень важно было составить схему залегания «Тайфуна» в грунте (это необходимо для технического отчета) и определить возможные входы во внутренние помещения.

Под воду готовится руководитель экспедиции Анатолий Копыченко. Он имеет немалый опыт в обследовании затонувших судов и к тому же отличный художник.

Пробыв под водой полчаса, он поднялся на палубу и, не раздеваясь, взял лист белого пластика, карандаш и быстро, по свежей памяти, стал набрасывать контуры затонувшего «Тайфуна». Мы, никогда не видевшие этого корабля, почему-то сразу поверили, что именно таким он и был.

Во второй раз Анатолий опустился уже в паре с Валентином Лихтанским. Вместе они застропили прочным капроновым канатом рулевую колонку «Тайфуна», которую Толе удалось выворотить с палубы в первое свое погружение. Затем они детально осмотрели носовую часть судна, где обнаружили входы во внутренние помещения. Можно предположить, что там находятся штурманская рубка, каюта капитана, а может быть, кают-компания.

Возвращаясь назад, наши разведчики подали на трап какой-то странный, обросший ракушками, тяжелый предмет. На палубе его крутили и так и эдак — непонятно, что за штука? Но подоспевшая в это время Валя Мельникова сразу воскликнула:

— Так это же швейная машина! (Что значит женщина!)

Когда машинку очистили, то обнаружили фабричное клеймо и номер. Производство отечественное.

...Тонкой черной змейкой тянулся электрический кабель от борта «Искателя» на тринадцатиметровую глубину и заканчивался гирляндой лампочек на палубе «Тайфуна». В подводном полумраке лампочки светились каким-то неземным оранжево-фиолетовым светом.

На самом конце кабеля — большая авиационная лампа-фара. Валентин Лихтанский и Анатолий Копыченко осторожно подтягивали кабель к прямоугольнику двери, ведущей внутрь корабля. За дверью довольно просторный коридор, на треть заполненный илом. Потревоженный движением пловцов, он поднимается непроницаемой чернильной завесой, и тогда даже мощный свет фары в полуметре кажется всего лишь светлым пятном. Вот дверь направо. Небольшой тамбур. Снова дверь направо. Здесь какое-то помещение. Сквозь круглые иллюминаторы пробивается тусклый зеленый свет. С потолка, словно лианы, свисают оборванные кабели, повсюду торчат полусгнившие доски облицовки, куски фанеры. На полу каюты перевернутые вверх ножками и затянутые илом столы, обломки мебели.

Анатолий и Валентин медленно продвигаются вперед. Поворот, еще поворот — сколько их уже?! Под ногами в свете фары проступил черный квадрат люка. Видны ступеньки наклонного трапа.

Из секундного раздумья Валентина вывел глухой бурлящий голос Копыченко (при определенном навыке таким образом можно объясняться под водой):

— Иду вниз. Страхуй!

Толя опустил светильник в люк, и вслед за ним — вперед головой — протиснулся сам. Валентин страховал его, держа за кончик ласта.

Трап упирался в пол узкого коридора с шестью дверями, ведущими в каюты. Вода, за десятилетия еще никем не потревоженная, была прозрачной, как кристалл. И, чтобы не нарушить этой чистоты, нужна поистине ювелирная осторожность. В ближайшей слева каюте дверь была полуоткрыта. Анатолий направил туда свет и сразу увидел, как у стены что-то сверкнуло. «Неужели повезло?!» На деревянной полочке, прикрепленной к переборке, стоял обыкновенный графин. Круглые гнезда для стаканов были пусты.

Любая находка, сделанная на погибшем корабле, всегда ценна, особенно если этот корабль знаменит. Держа в одной руке полочку с графином, Анатолий старался не выпустить из другой кабель с лампой. Ее легко разбить, и тогда... Кабель — единственная путеводная нить к солнцу, к воздуху, к жизни, и, потеряв ее, легко заблудиться в этих глухих корабельных лабиринтах.

Когда находишься внутри затонувшего судна, в темном замкнутом пространстве, всегда испытываешь неприятное чувство. Оно давит на психику, старается расслабить волю. Вот когда требуется самообладание! Но все хорошо — рядом надежный товарищ. Каким необычно ярким после этого кажется солнце и как легко дышится!

Чтобы свободнее работать в разведанных помещениях, нужно расчистить все подходы. Водолазные пары сменяют одна другую: Олег Свистунов и Валентина Мельникова, Валерий Дунаевский и Виктор Сердюков... Они срезают ножовкой свисающие кабели, убирают и выносят наружу торчащие обломки.

Два дня ушло на эту работу. Появились и новые реликвии: старинная керосиновая лампа из латуни, большие бронзовые иллюминаторы, снять которые стоило немало сил.

В один из дней Наум Фукс и Валя Мельникова проникли в машинное отделение. Наум — механик по профессии, и машина его интересовала больше всего. В верхнем ярусе машинного отделения довольно светло, но в нижнем полная темнота. С лампой в руках Наум опустился в черный квадрат люка. Валя страховала его у входа.

Машина в относительной сохранности. Приборный щит завален упавшими вниз железными решетчатыми пайолами. Добраться до него невозможно. Науму удалось снять всего лишь бронзовую масленку и маховик парового вентиля.

Дециметр за дециметром очищали ребята палубу от исковерканных кусков железа и ракушек. Внизу открылся деревянный настил, и находки посыпались одна за другой. Иллюминатор с частью обшивки, детали разбитого нактоуза, части лага, пеленгатор, переговорная труба со свистком, чернильный прибор, свинцовый груз для прижима карт... Но самой ценной была, пожалуй, латунная табличка с надписью:

«...з-д им. А. Марти г. Одесса электроцех № 126 1938 г.»

Заканчивая рассказ о работах на «Тайфуне», хочу сказать, что в конце сентября «Искатель» с группой «садковцев» снова вернулся к затонувшему буксиру. С помощью грунтососа очистили от ила помещение кают-компании и вынесли на поверхность целый сервиз фарфоровой посуды. Были разведаны входы в новое помещение носовой части.

Один бронзовый иллюминатор с «Тайфуна» и фирменная табличка Одесского завода уже переданы в музей Морского флота СССР.

А. Корчагин

(обратно)

Новые времена племени мру

— Послушай, Тойнлог, зачем ты надел серьги и воткнул цветок в волосы? Почему ты выкрасил зубы в черный цвет, а лоб разукрасил красным?

Тойнлог смеется — более наивного вопроса за свою семнадцатилетнюю жизнь он еще не слышал.

— Почему?! — парень поворачивается к своим друзьям и делает широкий жест рукой, как бы приглашая их повеселиться за компанию. — Да потому, что это нравится нашим девушкам!

Тойнлог и его сверстники, юноши из племени мру, уделяют украшениям едва ли не больше внимания, чем это делают девушки. Но кокетливыми ни тех, ни других не назовешь; как же не заботиться о внешности, если вся одежда состоит из одной набедренной повязки и особого разнообразия туалетов ждать не приходится? Как в таком случае не украшать длинные черные густые волосы? Немало времени уходит у парней из племени мру, чтобы сделать прическу. Пучок ярких цветов, несколько монет, коробок спичек, гребенка, бамбуковая шпилька, пара сигар и другие «нужные» вещи находят себе место в такой «укладке». Получается очень ярко и нестандартно. К тому же, как сказал Тойнлог, это нравится девушкам, и все прочие, тем более чужеземцы, могут оставить свое мнение при себе.

С наступлением сумерек в деревне мру можно порой услышать незатейливую мелодию бамбуковой свирели, повествующую о любви юноши. Если девушка отвечает ему взаимностью, то через некоторое время — надо же соблюсти приличие и заставить возлюбленного хоть немного потомиться — в ночи раздается тоненький голос флейты, по местным обычаям, чисто женского инструмента. Впрочем, похвастаться впечатлением от подобного дуэта может далеко не каждый иностранец, даже если ему повезет и он проживет в селении мру длительное время: браки внутри одной деревни — явление весьма редкое. Почти все ее жители, как правило, связаны близкими или дальними родственными узами, а обычаи мру запрещают браки между родственниками. Чаще всего будущие супруги знакомятся на ярмарках, куда съезжаются жители разных деревень. Тойнлог и примерно 20 тысяч его соплеменников, так же как и представители прочих племен ассамо-бирманского происхождения — чакма, могх, типра, — живут на юго-востоке Бангладеш, в округе Горный Читтагонг, к югу от Читтагонга — крупнейшего морского порта и второго по величине города страны. Большинство этих племен до сих пор ведет полукочевой образ жизни, занимается подсечно-огневым земледелием, рыболовством, сбором диких плодов и охотой. В сущности, обычаи их мало в чем изменились с тех стародавних времен, когда на месте нынешнего Читтагонга появились первые поселенцы. Климат пришелся кочевникам по душе, гласит древнее бенгальское сказание: ветерок, залетающий с гор и высоких холмов, приносил прохладу, плодородная земля щедро вознаграждала людей за труд. В джунглях в изобилии росли дикие фруктовые деревья и водилась разнообразная живность, а многочисленные реки и близкое море кишели рыбой. Поселенцы начали строить жилища, разводить скот, пахать землю — так на благодатной земле появился первый поселок. Но вскоре владычествовавшие там злые духи решили прогнать пришлых и погрузили поселок в вечную тьму и холод. Тогда на помощь людям пришел добрый демон. Своим волшебным светильником он рассеял тьму, согрел землю и разогнал злых духов... Это древнее сказание объясняет и название Читтагонга — слово «читта», или «чотто», у предков современных бенгальцев значило «огонь, светильник», «гонг» — «поселение, деревня».

Пусть злые духи и добрые демоны останутся данью волшебной поэтике, а вот о климате и природных условиях старинная легенда повествует очень точно. Невысокие параллельные хребты, тянущиеся с северо-запада на юго-восток, отделены друг от друга речными долинами. Высота хребтов редко превышает 500—600 метров. Климат отличается мягкостью, распределение осадков в течение года довольно равномерное. Среднегодовая температура воздуха колеблется около 25 градусов тепла.

Вот в эти благословенные края я и отправился как-то в феврале, следуя на массовый митинг в крупный областной центр на востоке страны. По обе стороны узкой полоски шоссе, соединяющего Дакку с Читтагонгом, на десятки миль простиралось зеленое море рисовых полей. Рис в Бангладеш — основной продукт питания, и крестьяне с особым старанием и любовью ухаживают за его посевами. На всем протяжении шоссе почти через каждый километр или два разбросаны деревеньки-островки, притаившиеся в тени кокосовых пальм.

Вместе с дорогой назад убегали оросительные каналы, по которым неслышно скользили плоскодонные лодки с бамбуковыми крышами. Эти плоскодонки служат отличным средством передвижения в такой стране, как Бангладеш, где воды едва ли не столько же, сколько суши. Время от времени с лодок доносится кудахтанье курицы или голос другой домашней живности: плоскодонки используются не только для рыбной ловли, которой в свободное время здесь занимаются все — от мала до велика, но нередко превращаются в передвижные дома. Целые семейства со всеми пожитками и хозяйством странствуют в этих плавучих жилищах, укрываясь от жгучего солнца под бамбуковыми навесами.

...Спустились быстрые тропические сумерки, за какие-то считанные минуты они уплотнились настолько, что мне пришлось включить фары. Их свет выхватил крохотную, рассеченную дорогой деревеньку, клочок залитого водой рисового поля, затем небольшой пригорок, и тут мой «газик» сильно тряхнуло. Еще через мгновение обе фары погасли. Я инстинктивно надавил на педаль, от резкого торможения машину слегка занесло, и она остановилась.

Заранее зная, что скромные познания шофера-любителя не помогут мне устранить неисправность, я все-таки вылез наружу, поднял капот и, чиркнув зажигалкой, заглянул внутрь. Подергал на всякий случай какие-то провода, задумчиво поковырял контакты. Света не было. Между тем стало совершенно темно. Яркие звезды в черном южном небе, смутные очертания каких-то кустов возле машины, редкие мерцающие огоньки деревни, через которую я только что проехал, — вот и все, что мне удалось рассмотреть вокруг. Покинуть машину и идти за помощью я решился не сразу. Война за независимость кончилась недавно, и в лесах бродило еще много «лихих» людей с оружием, которые, надев форму «мукти бахини» — освободительной армии, занимались грабежом и разбоем. Оставленный без присмотра «газик» могли запросто угнать. Однако надвигалась ночь, иного выхода не было, и я отправился в селение.

Почти в каждой деревеньке есть «дукан» (чуть не написал «духан», хотя, может, ничего неверного здесь не было бы: и в бенгальский, и в грузинский это слово пришло, видимо, из персидского, где оно обозначает «палатка») — крошечная лавчонка, перед которой стоят деревянные столы и скамейки. Хозяин, он же повар и официант, предлагает чай, бисквиты, лепешки. Вечером здесь собирается едва ли не вся мужская половина деревни — поговорить о видах на урожай, обменяться новостями. Неподалеку, как правило, размещается магазин хозяйственных товаров — такой маленький, что в нем с трудом повернутся три-четыре человека.

«Мужской клуб» деревни встретил меня с настороженным любопытством. Мешая бенгальский, урду и английский, я объяснил, кто я такой и что у меня сломалась машина — «амар гари харап». «Мужской клуб» оживился. Меня окружило плотное кольцо людей, все разом громко заговорили, кто-то протянул чашку чаю с молоком. Наконец в толпе произошло какое-то движение, и на середину вытолкнули смущенного парня лет двадцати. Оказалось, он некогда работал в какой-то мастерской.

Вместе с говорливой толпой я уже дошел почти до самой машины, как вдруг мои сопровождающие заметно заволновались, а метрах в двадцати от «газика» и вовсе остановились как вкопанные. Опять все разом — только теперь уже полушепотом — стали возбужденно объяснять мне, что в кустах, около которых меня угораздило лишиться света, живет кобра, да не простая, а «хуб боро» — «очень большая».

Подойти ближе к машине никто не решался. Меня, разумеется, тоже не особенно прельщала встреча с чудищем. Воображение живо нарисовало «хуб боро» — тварь с зелеными холодными глазами, свернувшуюся кольцом на сиденье или обвившуюся вокруг рулевой баранки. Я чувствовал на себе выжидательные взгляды: ясно было, что каких-то решительных действий ждали именно от меня. «Ничего не поделаешь, на миру и смерть красна», — утешил я себя этим бесхитростным и, в общем-то, сомнительным афоризмом, взял у кого-то фонарик и медленно двинулся вперед. Стараясь не подходить близко к кустам, я посветил в машину и под ней. Пусто. Снял «газик» с ручного тормоза. Опять-таки сошло. Толкая машину в сторону деревни, я вскоре снова оказался в толпе. Закурил и только теперь почувствовал противную дрожь в коленях. Подбадриваемый односельчанами, деревенский механик поднял крышку капота. (Судя по числу советов, машины здесь чинил каждый, но, должно быть, все те машины были без фар, ибо в моем скромном «газике» лампочки так и не зажглись.)

Февральские ночи в Бангладеш довольно холодные, одет я был весьма легко, и мысль о предстоящей ночевке в полуоткрытом «газике» повергла меня в глубочайшее уныние. Столь же гнетущим было и сознание того, что уснуть вблизи зловещих кустов мне явно не удастся.

Удрученный этими невеселыми раздумьями, я едва заметил машину, приближавшуюся со стороны деревни. Автомобиль остановился, из него вышел какой-то худощавый, невысокий, похожий на подростка человек и обратился ко мне:

— Что случилось? Могу ли я помочь вам?

Я объяснил.

— К сожалению, ни один из нас не разбирается в технике, — он кивнул на своих спутников. — Давайте сделаем так: мы поедем впереди не слишком быстро, и тогда вы вполне сможете следовать за нами.

Примерно через час мы добрались до переправы через небольшую речку, однако ночью паром не работал, и на другом берегу мы могли оказаться только с рассветом.

...Так, за чашкой чая в крохотном «дукане» на берегу реки, я и познакомился поближе со своим случайным встречным — Муджахидулом Селимом, руководителем Союза студентов Бангладеш.

Тогда в памяти были еще свежи события недавней войны, борьбы народа Бангладеш за независимость.

— Знаете ли вы, что средний возраст бойца «мукти бахини» не превышал 20 лет? — быстро и взволнованно говорил Селим. — А знаете, что численность всех отрядов и подразделений «мукти бахини» составила больше 90 тысяч человек? Вот и судите о вкладе молодежи в общенародную борьбу за свободу. Подпольные организации, действовавшие в Дакке, Читтагонге и других городах, формировались в основном из студентов университетов и колледжей.

Конечно, все это уже в прошлом, недалеком, правда, но, к счастью, в прошлом. Вы говорите, что много ездили по Бангладеш. Значит, вы должны помнить тысячные толпы людей на биржах труда, жаждущих получить хоть какую-нибудь работу, многотонные пролеты мостов, сорванные динамитом со свай и перегородившие русла рек, разрушенные стены фабричных зданий и искореженное оборудование, вздыбившиеся рельсы железнодорожных путей, хрупкие, как карточные домики, тростниковые хижины миллионов людей, чьи жилища были сожжены, — вы не могли не видеть этих ран войны на теле Бангладеш. Дополните эту картину наследием военного режима: неграмотность и невежество большинства населения, болезни и эпидемии, хроническое недоедание крестьян, пораженный коррупцией административный аппарат, злостная спекуляция товарами первой необходимости, — и у вас сложится представление о задачах, стоящих перед нашим народом, а следовательно, и перед нами, молодыми.

Селим свободно переходил от одной темы к другой, нанизывая их, словно бусинки, на нить повествования о борьбе своего народа, о жизни молодежи, о том, что уже сделано И что еще предстоит сделать. Слушая своего нового знакомого, я подумал, что он, наверное, прекрасный оратор. Позже мне приходилось видеть Селима на митингах. О чем бы ни говорил этот человек, обращаясь к слушателям то с фундаментальной трибуны, а то и с наспех сколоченного помоста, — будь то задачи студенческого движения, война в Индокитае, маоистские происки в Южной Азии, — его пламенная речь, убедительные доводы, горячая жестикуляция всегда действовали на людей.

В ту ночь на переправе я тоже поддался обаянию Селима-оратора. Говорил больше он, я же молчал и слушал, стараясь запомнить как можно больше из того, что мне рассказывал Селим. Не спросил я и про маленькие племена, живущие на юго-востоке Бангладеш, хотя интересовался ими давно. Как изменится их жизнь? Что думают об их будущем Селим и его товарищи? — вопросы вертелись у меня на языке, но задать их не удалось: приближался паром. Его очертания медленно проступали сквозь густой туман, опустившийся на реку. Еще через несколько часов я благополучно добрался до Дакки, а незаданные мои вопросы припомнились гораздо позже, когда я узнал нечто такое, от чего слова Селима получили новый, вполне конкретный смысл.

Мне сообщили об одном интересном начинании, с которым выступили студенты Читтагонга и Дакки: в одном из районов Горного Читтагонга они организовали показательную сельскохозяйственную ферму, где учат представителей племен современным методам ведения хозяйства. Благодаря студентам мру, чакма и некоторые другие племена узнали, что такое удобрения, как повысить продуктивность домашнего скота и многое другое. Студенты, как мне рассказывали, забираются в самые отдаленные деревеньки, где знакомят племена с элементарными медицинскими знаниями и нормами санитарии, делают прививки против эпидемических заболеваний, обучают грамоте. Теперь в деревеньке на опушке девственных лесов вместе с утренним криком петуха подчас раздается щелчок транзистора, звучит музыка и сводка новостей на бенгальском языке.

...Над холмом показалось солнце. Его лучи упали на площадь в центре деревни и рассеяли предрассветный туман. Разом зазвучали многочисленные свирели, дудки, флейты и другие инструменты, сделанные из бамбука и сушеных тыкв. Мужская половина деревни выстроилась полукругом возле бамбуковой клетки с коровой. Все усердно дуют в самодельные дудки. Вереница девушек исполняет незамысловатый танец — шаг назад, вперед, шаг вправо, шаг влево... Солнце начинает припекать. Девушки сбрасывают с плеч шалиия легкие одеяла и продолжают танец в набедренных повязках. Позвякивают бусы из стекляшек или монет, колышутся красные повязки на головах. Время от времени музыканты и танцовщицы подбегают по одному к огромным глиняным сосудам с рисовым вином, смешанным с холодной водой, делают несколько глотков через тоненькую бамбуковую трубочку.

Сегодня в племени мру центральное событие года — праздник жертвоприношения коровы. Почему в жертву приносится именно это животное?

— Много лет назад, — объясняет деревенский старейшина, — великий бог Торай обучил все народы письменности и рассказал им, как надо жить. Только мы, мру, были случайно позабыты. Наши несчастные праотцы, голодные и больные, послали за помощью к Тораю корову. Торай написал им послание на банановых листьях, но проклятое животное съело их. Вот почему мы остались такими бедными и с тех пор каждый год мстим корове.

Корова заколота и съедена. Главный праздник мру, как и все праздники на свете, кончается очень быстро. Снова наступают будни, которые означают для мру ежедневную и ежечасную заботу о пропитании.

Распорядок любых работ в племени строго регламентирован. Мужчины возделывают поля, охотятся, строят жилища, изготавливают самые разные поделки из бамбука — корзины, игрушки, примитивные ткацкие станки, западни и силки для птиц и мелких зверей. Постройка бамбукового жилища без единого гвоздя — дело нелегкое. Из побегов и стеблей бамбука делается все: и сваи, на которых стоит дом, и пол, и крыша, и стены, и переплеты окон.

Женщины без работы, естественно, тоже не остаются: молотят зерно, готовят пищу, заготавливают хворост, собирают съедобные корни и растения. К большой тревоге племени, растительная пища с каждым годом все активнее вытесняет животную. Ведь мру скотоводством не занимаются, единственная надежда на охоту; но как быть, если крупные животные, такие, как олени и кабаны, почти полностью исчезли из джунглей, и современная цивилизация с ее огнестрельным оружием сыграла здесь не последнюю роль.

Доброжелательные, гостеприимные, чистосердечные дети природы, мру лишь понаслышке и очень смутно знакомы с тем огромным миром, который начинается за пределами их племени. Традиционный образ жизни, который они ведут испокон веков, не давал повода искать связи с внешним миром. С другой стороны, британским колонизаторам и прежней военной администрации страны было мало дела до того, что где-то в Горном Читтагонге мру, чакма и другие племена пухли от голода в неурожайные годы, умирали сотнями и тысячами от оспы и холеры. Только теперь, когда Бангладеш стала народной республикой, в деревнях на юго-востоке появились врачи. Представители племен были избраны депутатами парламента, а в скором будущем правительство Бангладеш намечает создать в джунглях Горного Читтагонга школы и больницы, проложить дороги. И, желая приблизить это будущее, Муджахидул Селим и его друзья из Союза студентов, энтузиасты из даккских и читтагонгских институтов делают все возможное, чтобы от былой изоляции племен не осталось и следа.

Сергей Буланцев

(обратно)

Романтики из Ростока

Слова «портовый город» обычно ассоциируются в сознании с громадами океанских судов под разными флагами, взметнувшимися в небо ажурными стрелами портальных кранов, белокрылыми чайками и терпко-соленым морским ветром. Ну а жители такого города если и не все поголовно потомственные мореходы, портовики, корабелы, то уж обязательно люди, влюбленные в море, романтики, от которых наверняка можно услышать множество удивительных историй.

Приблизительно такие мысли лезли в голову, когда вместе с Руди Бенциеном, корреспондентом журнала «Нойес лебен», я мчался на редакционном «вартбурге» к «морским воротам» ГДР — городу Ростоку. Руди согласно кивал головой и, словно поддразнивая меня, пространно рассказывал о своих ростокских друзьях и знакомых. Получалось так, что у одних предки ходили за пенькой, лесом, мехами в далекую Московию еще в XIII веке, когда Росток вместе с Висмаром и Штральзундом входил в могущественное объединение северогерманских городов — Ганзейский союз. У других деды-прадеды строили каравеллы и галеры, не один век бороздившие Балтийское и Северное моря. У третьих из поколения в поколение ловили рыбу или содержали винные погребки, которые в старину служили своего рода интерклубами для «морских волков». При этом глаза Руди хитро поблескивали. К тому же он приводил такие красочные исторические подробности, что невольно закрадывалось сомнение в истинности услышанного. — Руди, признайся, ведь это опять «квач»? — на всякий случай строго спрашивал я, имея в виду веселые выдумки-импровизации, на которые мой спутник был великий мастер.

— Что ты, что ты, все чистая правда. Будем в Ростоке, еще и не то узнаешь, — Руди на минуту умолкает: впереди неторопливо пыхтит трактор с прицепной тележкой, и обогнать его на узком шоссе не так-то просто. Но вот трактор остается позади, и Руди тут же возобновляет прерванную лекцию. — Вот Росток обычно называют «морскими воротами» республики, пишут, что суда уходили отсюда в море еще 700 лет назад, и при этом забывают, сколько было этих скорлупок. А сейчас через порт проходит десять миллионов тонн грузов в год. Расширят, переоборудуют — будет шестнадцать. Представляешь, что значит обработать их, да еще так, чтобы капитаны считали Росток «быстрым портом»! Ганза Ганзой, только когда Советская Армия освободила Германию от фашизма, этих «морских ворот» не было и в помине. Кстати, сколько, по-твоему, нужно времени, чтобы собрать такой порт?

— Ты имеешь в виду построить? — Хотя мы объяснялись на трех языках — русском, немецком и английском, увы, подчас их явно не хватало.

— Нет, именно собрать. Ведь Росток в семи километрах от моря. Нужно было построить канал, мол, причалы. А это все камень. На побережье его нет. Поэтому когда в пятьдесят седьмом решили строить здесь порт, то валуны и булыжники собирали по всей стране. На полях, там они только мешали. Так по камешку и собрали целую гору — 60 тысяч тонн. Ну а строили «ворота», конечно, романтики, хотя и не потомственные. Сюда по призыву партии съехались отовсюду тысячи ребят. Кое-кто тогда сомневался: сумеют ли. Ничего, справились. Всего через два с половиной года порт был готов. При въезде в Росток Руди притормозил машину у моста через реку Варнов. Справа у причала стоял небольшой пароход с непривычно длинной трубой.

— «Форвертс» — «Вперед», — объяснил Бенциен. — Первое судно, которое спустили на здешней верфи. Водоизмещение — тысяча тонн. А теперь строят и десятитысячники, и двадцати-тысячники. Между прочим, до войны верфей здесь тоже не было.

— А как же потомственные корабелы? — Я решил не спускать Рудиего квач.

— Потомственные? Не беспокойся, их достаточно. — Руди хитро прищурился. — И заметь: потомственные, а не ленятся сидеть за партами. Кстати, если захочешь побеседовать с потомственными мореходами, сходим на «Форвертс». Там мы их всегда найдем, — закончил он, трогая машину (позднее я узнал, что первое ростокское судно передано ребятам, которые обучаются там премудростям морской профессии. «Потомственные» же корабелы действительно прилежно сидели за партами: в школах).

Несмотря на некоторые опасения, вызванные слишком уж красочными рассказами Руди Бенциена, Росток не обманул ожиданий. Вдоль причалов порта тесно, почти впритык, стояли океанские суда, которые издали чем-то напоминали неуклюжих, толстых бегемотов по сравнению с грациозными жирафьими шеями портальных кранов, размеренно кивавшими где-то высоко над корабельными мачтами. Над зеленоватыми волнами с пронзительными криками носились чайки. На просторной городской площади девушки, взявшись за руки, вели хоровод, и свежий морской ветер трепал их волосы. Приподнявшись на цыпочки, устремленные вперед, они, казалось, в следующее мгновение птицами взмоют в голубое небо.

— Эта скульптурная группа символизирует стремление к мирному сотрудничеству прибалтийских народов, — объяснил Руди, проследив за моим взглядом. — С Ганзой не имеет ничего общего: установлена в XX веке.

Впрочем, нашлась в Ростоке и старина, свидетельствующая о его почтенном возрасте: средневековая ратуша; «Крёпелинер тор», массивные городские ворота — башня с гербом Ростока — знаменитыми семью готическими башенками, и даже старинный погребок с отполированными до блеска бесчисленными посетителями деревянными столами и моделями парусников, свисающими с потемневших от времени потолочных балок.

И все-таки, несмотря на многовековую историю, Росток — молодой город. Дело вовсе не в том, что большинство его жителей не убелены сединами. И не в выросших повсюду светлых многоэтажных зданиях, которые выглядят особенно юно рядом с тяжеловесной краснокирпичной ганзейской архитектурой. И даже не в новых современных предприятиях, каких-нибудь тридцать лет назад не существовавших даже на бумаге. Просто сам настрой жизни в Ростоке как бы устремлен вперед, в будущее. Не случайно, едва только началась беседа с Карлом-Хайнцем Неке, первым секретарем окружного совета

Союза свободной немецкой молодежи, как он с гордостью стал рассказывать о молодежном объекте № 1 — атомной электростанции «Норд», где в декабре прошлого года произведено опробование второго блока мощностью почти в полмиллиона киловатт. Пять еще предстоит соорудить.

— «Норд» — родной брат вашей Нововоронежской АЭС. Его проектная мощность известна — 3,5 миллиона киловатт. Конечно, эта электроэнергия очень важна для нашей промышленности, — продолжал Карл-Хайнц. — Но еще важнее не поддающиеся точному измерению бесценные киловатты опыта и дружбы, которые советские товарищи, участвующие в строительстве «Норда», подарили нашим молодым специалистам! Вы знаете, что еще с осени прошлого года молодежь по всей республике готовится к празднованию 30-летия освобождения от гитлеровского фашизма и к III фестивалю дружбы молодежи ГДР и СССР. В одном только нашем округе в эстафете дружбы принимают участие 120 тысяч членов ССНМ и 150 тысяч пионеров-тельмановцев. Пока еще рано подводить окончательные итоги, но могу сказать, что молодежный коллектив «Норда» впереди...

Я едва успевал записывать, что уже сделано или будет сделано в округе ко дню открытия фестиваля дружбы в Галле 14 мая. А Карл-Хайнц называл все новые и новые пункты, казалось, бесконечного плана. Массовые собрания. Тельмановские экзамены. Летописи освобождения. Звездные марши к памятникам славы. Встречи с советскими друзьями. Соревнования под лозунгом «Марш победы». Прошло, пожалуй, не меньше часа, прежде чем товарищ Неке перевернул последний листок в лежавшей перед ним папке.

— Вот коротко и все. Теперь я готов ответить на ваши вопросы, — Карл-Хайнц залпом осушил чашечку давно уже остывшего кофе. — Прошу...

Меня опередил Руди Бенциен, видимо истомившийся от столь долгого молчания.

— Товарищ Карл-Хайнц, не мог бы ты рассказать о традициях, связанных с морем, у молодежи Ростока? Моего московского коллегу особенно интересуют потомственные романтики, которых здесь, наверное, немало. — Лицо Руди оставалось непроницаемо серьезным.

Начавший было записывать, Карл-Хайнц отложил ручку и широко улыбнулся.

— Это больше в его компетенции, — повернулся он к сидевшему рядом высокому худощавому мужчине, секретарю по агитации и пропаганде Георгу Годевольсу. — Он не только шеф агитпропа, но и сам в душе неисправимый романтик...

В течение следующего часа мы узнали, что давно уже стало доброй традицией участие молодежи Ростока в ежегодной Неделе Балтийского моря. Что комсомольцы-портовики шефствуют над судами, курсирующими на «линиях дружбы», которые связывают Росток с Мурманском, Ригой, Клайпедой. Что теперь к ним прибавится еще и Одесса и что идущие туда грузы будут обрабатываться комсомольско-молодежными бригадами без малейших задержек. Что на пароходе «Мансфельд» члены ССНМ нашли оригинальный способ пропаганды успехов социалистического строительства: при заходе в заграничные порты все переговоры относительно фрахта обязательно проводятся в тельмановском кабинете, так что иным не слишком-то симпатизирующим ГДР дельцам невольно приходится задумываться, глядя на убедительно оформленные стенды. Что среди организаций ССНМ идет соревнование за звание «Наши отцы — революционеры». Что каждое лето сотни ребят из Ростока помогают службе охраны побережья отвоевывать у моря захваченную им сушу.

Я и не предполагал, что в портовом городе, пусть даже таком, как Росток («морские ворота» республики!), может быть столько интересных начинаний. Казалось, Георг готов развивать эту тему хоть до утра. Когда же он закончил, извинившись, что рассказал лишь о наиболее значительном, Руди опять успел опередить меня:

— Прости, Георг, а нельзя ли нам встретиться с настоящим романтиком, связавшим свою жизнь с морем? Неважно, если сам он и не плавает. Главное, чтобы это был человек, который, что называется, корнями врос в ганзейскую землю.

Карл-Хайнц и Георг многозначительно переглянулись и пообещали на следующий день выполнить просьбу.

Этого человека я представлял совсем иным. Как мастеру-корабелу ему полагалось быть немногословным широкоплечим здоровяком со степенной, неторопливой походкой. Как романтику — иметь задумчивый, мечтательный вид. Но у ворот верфи «Нептун» нас встретил худощавый, подвижный молодой человек с тонкими чертами лица и веселым, пожалуй, даже чуточку озорным взглядом.

— Уве Флат. Электромонтер, — представился он. И тут же без перехода предложил. — Пойдемте, сначала посмотрите наш музей, а потом я покажу верфь.

Музей размещался в просторной комнате небольшого одноэтажного здания. Стены были увешаны фотографиями, цветными диаграммами, фотокопиями документов. На подставках стояли модели судов, построенных на верфи.

— Наше «царство Нептуна» возникло практически на пустом месте, а первым директором созданной после войны акционерной компании был товарищ Бушуев, — начал Уве тоном заправского гида. — Сейчас мы строим в основном для Советского Союза суда для штучных грузов и контейнеровозы грузоподъемностью от пяти тысяч тонн, траулеры, рыбозаводы, суда-рефрижераторы...

Уве Флат переходил от стенда к стенду, рассказывая об истории верфи «Нептун», о ее замечательных корабелах, и я отчетливо представил, как приходили сюда робеющие подростки, как нелегко постигали они премудрости многих разных специальностей, что объединяются одним словом «корабелы», которым теперь по прошествии десятка с лишним лет они с гордостью называют себя.

В конце экспозиции этого маленького музея я заметил алый щит с золотыми буквами:

«Мы, члены Союза свободной немецкой молодежи, считаем своей почетной обязанностью приложить все усилия для дальнейшего укрепления социализма в ходе подготовки к 30-летию освобождения от гитлеровского фашизма и проведения эстафеты дружбы... В ходе эстафеты дружбы ССНМ мы вновь доказываем наше право с честью носить имя «Юной гвардии Тельмана» и быть помощником и боевым резервом партии рабочего класса. Мы тысячекратно делом демонстрируем нашу привязанность и верность ГДР, Советскому Союзу и социалистическому лагерю».

Дальше шли обязательства комсомольцев «Нептуна».

— Скажи, Уве, почему ты выбрал профессию корабела?

Уве замялся. Оказывается, в детстве Флат мечтал стать моряком, но помешали шахматы: в 1965 году он выполнил норму кандидата в мастера и вошел в состав юношеской сборной ГДР. Ну а моряку, проводящему большую часть времени в море, участвовать в турнирах довольно затруднительно. Поэтому после десятого класса Уве решил пойти на верфь — все-таки поближе к морской стихии. Потом всерьез полюбил свою профессию и поступил на вечерний факультет по специальности общее судостроение. Через три года станет инженером-корабелом.

— Послушай, Уве, а какое у тебя было первое судно? Не забыл еще?

— Я начинал не с судна, а с целой флотилии, — засмеялся он. — Когда я поступил в профтехучилище, три дня в неделю мы занимались, а два работали. Но не на одном судне, а "на фазных: и на тех, что были заложены здесь, и на стоявших в капитальном ремонте. Второй год мы проводили на стапелях уже четыре дня. Наша организация ССНМ шефствовала над строительством «Пионерской флотилии» для Тихоокеанского флота, суда которой были названы именами советских героев-пионеров, погибших в годы войны. Вот и получилось, что у меня первым объектом стала сразу флотилия. Конечно, нам, ученикам, тогда далеко еще было до настоящих корабелов, но в «Пионерской флотилии» есть частичка и нашего труда...

Потом мы полдня ходили по, казалось, бесконечной территории верфи мимо уже спущенных на воду судов, на которых шли последние отделочные работы. То здесь, то там вспыхивали золотые огни сварки, предупредительно позванивая, проползали по рельсам краны, а под ними чуть покачивались на стальных тросах целые секции палубных надстроек. Словом, все было как и на любой большой верфи, если не считать того, что большинство корабелов оказалось совсем еще молодыми ребятами. Когда мы уже собрались попрощаться с Уве Флатом, я обратил внимание на необычное оживление у высоченных бортов стоявшего на стапели громадного судна. По узкому трапу торжественно спускались парни в спецовках и касках с красным знаменем в руках. Внизу суетился кинооператор, выбирая ракурс пооригинальнее. Но каждый раз что-то, видимо, не удовлетворяло руководившего съемками режиссера, и ребята опять послушно взбирались по трапу вверх.

— Наша лучшая молодежная бригада, — пояснил Уве, заметив мое недоумение. — Завоевала переходящее знамя в соревновании в честь 30-летия освобождения. В мае поедут на фестиваль дружбы в Галле. Дали слово, что пройдут по площади Эрнста Тельмана с этим знаменем. Не сомневаюсь, что сдержат его. Ведь они настоящие корабелы.

 

С. Милин, наш спец. корр.

 

(обратно)

Мунишкеры

В 3-м номере «Вокруг света» за 1974 год был опубликован очерк В. Михайлова «Красная птичья потеха». В редакцию пришло много писем, в которых читатели просят вернуться к теме охоты с ловчими птицами. Владимир Бобров из Москвы высказал пожелание прочесть на страницах журнала очерк об охоте с беркутом.

Юрта Ашербая стоит на лугу, покрытом сухой травой. Метрах в ста от нее начинаются заросли высокого прибрежного камыша. Дальше — синева Иссык-Куля...

— Салам, — сказал Деменчук, откидывая полог. — Ашербай-ата дома?

Маленькая старушка поздоровалась степенно:

— Здравствуй, мунишкер Деменчук. Ашербай лису гонит. Уже третий день гонит, как не надоест старику?

Айша, жена Ашербая, набросила на низкий столик узорную скатерть, расставила пиалы, высыпала целую гору баурсаков — зажаренных в жире кусочков теста, достала из мешка твердые шарики сухого овечьего сыра.

Проведя руками по лицу, как того требовал обычай, все уселись вокруг низенького стола, скрестив ноги. По Киргизии мы с товарищем странствовали долго, и потому этот способ сидения уже не мучил нас, как в первые дни.

Из большого чайника с голубыми цветами Айша налила в пиалы заварку, потом кипяток, добавила молока, и разговор начался. Деменчук спрашивал, Айша отвечала, покачивая седой головой.

— Говорит, теперь он реже ездит, — перевел нам Деменчук. — Старый стал, только признаться не хочет. Хвастается: «Я молодым нос утру. Волка, — говорит, — возьму. Будет тебе, Айша, шуба». А зачем мне эта шуба? Лучше бы дома сидел. Лучше бы внуков нянчил. Отдал бы сыновьям этих страшных птиц...

Говорит, Ашербай на сырт поехал, только беркута взял, — продолжал переводить Деменчук. Айша слушала его, согласно покачивая головой. — Сокол его вон сидит...

Мы оглянулись. На деревянной скамеечке сидела небольшая коричневая птица, сидела тихо, как неживая. Но тут, словно почувствовав наши взгляды, сокол шевельнулся, открыл круглые жестко-прозрачные глаза, завертел головкой с коротким, загнутым клювом, затоптал по скамеечке, стуча длинными когтями.

— Кой! Кой! (Кой — тихо (кирг.).) — прикрикнула на него Айша.

— Вот птица! — с восхищением сказал Деменчук. — Фазана ест с перьями, с костями, как мы бутерброд с маслом. Не клюв, а ножницы, проволоку перекусит. Ястреб-тетеревятник — у того другой характер. Деликатная птица. Фазана ощиплет, что твоя кухарка.

Деменчук сел на любимого конька. Геннадий Аркадьевич Деменчук, биолог-охотовед, был директором Иссык-Кульского госохотзаповедника и основателем единственного в стране охотничьего хозяйства «Семиз-Бель» с питомником и школой ловчих птиц. Его страстью были ястребы. Здесь, на Иссык-Куле, он считался крупным специалистом по этой охоте. Редкий случай, даже признанные мастера Ашербай и Айваш называли его «русский мунишкер Деменчук».

— Айша говорит, Ашербай-ата скоро приедет. Будем ждать?

Решили в ожидании хозяина осмотреть окрестности.

Ашербай поставил юрту неподалеку от села Оттук. На окраине его лежало обширное каменное поле. Было покрыто оно кустиками сухой колючки да высокими шапками чия. Красные камни лежали здесь густо, один к одному, и грани их тускло блестели на солнце. Неземной, странный вид имела каменная равнина. И в этом безжизненном поле грустно сиял белизной и вычурной красотой построек древний город. Были здесь стройные башни минаретов, дворцы с куполами, крепости с воротами и полуразрушенными стенами.

— Это кладбище, — сказал Деменчук. — У каждого ушедшего должен быть достойный дом. Этот дом называют «кумбес».

Один кумбес особенно заинтересовал нас. Над его куполом распростер крылья металлический беркут. Вытянув когтистые лапы и опустив голову, он словно падал на добычу.

— Корголдоев Турумбек, — прочитал Деменчук. — Это был великий мунишкер. Только я не встречался с ним. Говорят, когда он стал стар, отпустил своего беркута на свободу. Такое нечасто бывает. Обычно дарят сыновьям или друзьям-охотникам.

Мы подняли головы. Небо было так прозрачно, что взгляд проваливался в синеву и даже сердце сжималось щемящим чувствам падения. Только одна крошечная точка была в небе. На огромной высоте, одинокий и недоступный, парил беркут. И конечно, все мы подумали: может, это тот самый беркут Турумбека?

...Ашербай приехал поздно. Багровый закат, наискось перечеркнутый синими облачными стрелами, уже догорал. Мы услышали неспешный перестук копыт и ласковый мужской голос.

— Ой, молодец, Сергак, говорит, — начал переводить Деменчук. — Хорошо у тебя дело пошло. Ты мне одну лису взял и другую лису взял. Спасибо тебе. Рахмат (Рахмат — спасибо (кирг.).) . Сейчас, говорит, похвастаемся хозяйке.

— Айша! — крикнул Ашербай за юртой.

— Ну, как дела? С добычей? — спросила Айша, хотя не хуже нас слышала разговор Ашербая с орлом.

— Хорошо у него получилось, — ответил Ашербай с гордостью. — Вчера одну тюлку взял, нынче другую. Не говори теперь, что мы постарели.

Ашербай вошел в юрту, провел руками по лицу. Поздоровался с Деменчуком, поздоровался с нами. Все это было сделано неторопливо, с большим достоинством и, главное, очень доброжелательно. Не было никакого сомнения, что хозяин юрты рад приезду гостей.

Мунишкер оказался крупным красивым стариком с живыми карими глазами. Когда он присел у стола, то оказался выше нас всех. Айша, успевшая стреножить коня, принесла таз и полила ему на руки из большого белого кувшина.

Ашербай затих, словно глубоко задумался, он даже глаза закрыл. И вдруг негромко, по-прежнему не открывая глаз, то ли запел, то ли заговорил нараспев. И я сразу догадался, что это стихи. Голос Ашербая то поднимался, то спадал до шепота, повинуясь ритму. Вроде того, как растет, набегая на пологий берег, волна. Тихо, тихо — а потом вдруг поднимается гребнем, словно вырастает из самой себя, и раскатывается протяжным речитативом.

— Это «Манас», — тихо сказал Деменчук. Мы знали, что «Манас» — героический эпос народов Киргизии, поэма размером около миллиона стихотворных строк. Но как читают «Манас», нам еще не приходилось слышать.

— В горах, что сверкают под солнцем, в прекрасных лесах Бокая охотились с беркутами великие мунишкеры, но один был среди них первым — сын великого Манаса — Семетей... — пересказывал Деменчук «Семетей» одну из книг эпоса. В ней вся школа воспитания ловчих птиц. Весь опыт охотников за многие века собран и изложен в поэтической форме. Каждый большой охотник знает «Семетей» наизусть, а в старости передает это знание сигну или внуку.

В сухих травах зашелестел ветер. Вскрикнул тонким горловым писком обеспокоенный беркут. Ашербай открыл глаза, погладил огромную птицу по тугим жестким перьям. Услышав крик беркута, приподнялся на сильных лапах и грозно развел крылья сидящий рядом сокол, сверкнули боевым блеском холодные его глаза.

— Кой! Отр! (Отр — на место (кирг.).) — прикрикнул Ашербай.

Сокол потоптался, устраиваясь удобнее, и затянул глаза белесой пленкой.

— Мой беркут родился на скале, в горах Аккудук, где только камни. Леса там нет, снега тоже нет, — заговорил Ашербай, и Деменчук стал переводить.

— В горы одному ходить нельзя. Со мной был товарищ. Я привязал к поясу аркан и пошел вниз. Друг был наверху. Он спустил на один аркан, привязал другой, потом третий. Когда он привязал четвертый, я увидел гнездо... Беркут был маленький и отважный, кусал мои руки и кричал. Я спеленал его, привязал к аркану, и друг поднял его наверх.

Три дня беркут не пил воды, не брал мяса, кричал, звал свою мать. На четвертую ночь взял мясо. Так он решил жить со мной.

Когда у него подросли крылья, я убил лису. Сделал чучело. На чучело стал класть мясо. Он прыгал и клевал. Я отнес чучело дальше, он подбегал и снова находил там мясо. Потом я не клал мяса, он все равно хватал — и за это я давал ему есть из своих рук... Потом я привязал аркан и потянул чучело по земле. Он долго смотрел, поднялся и ударил сверху. Он кричал от радости, и я давал ему много мяса.

Мы поехали в горы. Я не звал никого. Только он и я. Если он промахнется, ему будет стыдно. Мне тоже. Но эта охота подарила нам радость. Мой беркут взял тюлку — красную лисицу. Когда возвращался — пел песню про своего орла. Я назвал его Тюлкалды — берущий лису. Это было его первое имя...

Много лет прошло, а мы все ездим в горы. Сколько лис взял Тюлкалды, не сосчитать, горного козла тоже брал, даже волка брал. Теперь люди знают моего орла по крику и лету. Никто не видел, чтоб он промахнулся. Люди дали ему второе имя — Сергак, быстролетающий.

Ветер стих. Стало слышно, как булькают, блуждая в камышах, волны.

— Дышит, — кивнул Ашербай в сторону озера. — Спать не хочет. Однако, ветер будет. Завтра.

— Здесь, у берега, что? — продолжил он после того, как Айша в который уж раз наполнила пиалы чаем. — Здесь фазан, заяц, голубь. Их сокол берет... А с беркутом надо ехать далеко. Карагаман, Карасас. Там, на сырте, места много, и он любит, когда широко... Если лиса бегает, а Сергак летает, она не уйдет. Она не бежит даже. Стоит, на него смотрит. Он падает, бьет крылом, хватает...

Утром действительно поднялся ветер. Правда, ветром его трудно было назвать. Ветер видно по тучам пыли. Это было какое-то стремительное течение ослепительно чистого воздуха.

Мы объехали западный берег и у Рыбачего повернули встречь ветру. Тут-то мы почувствовали его настоящую силу. Вихрь нес низко над землей крупный песок и гравий. Наш «газик», завывая, раздвигал лбом эту яростно напирающую пустоту.

— Сдирает краску, что твоя пескоструйка, — жаловался шофер. — Приедем, посмотрите. До железа сдирает, аж блестит.

— Как называется этот ветер? — спросили мы.

— Это не один ветер, — отозвался Деменчук. — Два их. Как сойдутся — получается вот этот. Станешь против него, дышать нельзя, легкие раздирает.

Иссык-Куль больше не был «осколком неба», как называли его поэты Востока. Он нес на себе тяжелые мутно-зеленые волны. Пены не было, ее срывал ветер. Волны бросались на берег, с корнем вырывая камыш. Озеро казалось выпуклым, как огромная линза. И странно было видеть, что над всем этим взбудораженным, смятым ветром миром светит чистое небо и солнце играет в снежниках Терскей-Алатау.

В середине дня мы приехали к мунишкеру Айвашу в колхоз «Кызылберлик». 72-летний охотник оказался маленьким, подвижным и очень веселым человеком. Он что-то быстро говорил Деменчуку и смеялся, вытирая слезы.

— Вот, вспоминает, как в кино снимался со своим орлом. Его Сары-беркут никак, говорит, не хотел стать артистом. Все наоборот делал. Надо лететь — сидит, надо сидеть — он крыльями машет. Оператора, говорит, сильно невзлюбил, чуть не заклевал. Говорит, как бы опять чего не вышло...

В большом, добротном доме Айваша мы пробыли сутки и услышали столько охотничьих рассказов, что хватило бы на целую книгу.

— Вот ты скажи, почему молодой не бывает мунишкером? — вопрошал Айваш и, подняв палец, внушительно объяснял. — Молодой как охотится? Побыстрей да побольше ему надо. Орел такую охоту не любит. Он красивую охоту любит. А если ты ему «давай, давай», он совсем летать не будет... Старый человек не спешит. Куда спешить, когда конец дороги видать? Старому человеку корысти не надо. Есть вон горы, Сары-беркут есть. Чего еще нужно-то?! У старого человека глаза, может, и похуже молодых глядят, зато красоту лучше видят...

За ночь ветер стих. Рано утром Айваш поднял нас.

— На сырт поедем, — сказал он по-русски. — На сырт долго ходить надо.

Мы ехали, поднимаясь все выше в горы, и солнце поднималось вместе с нами. Только в середине дня достигли мы урочища Кызыл-бош. Совсем мертвой казалась эта земля, если бы не горные голуби. Они взлетали со скал, быстрые, бесшумные, как тени.

Бесплодными были наши поиски. Но Айваш не унывал, поглядывал на нас веселыми глазами и пел песни.

— О чем он поет? — спрашивали мы.

— О том, что едем, ждем охоты, а лисы нет. Спряталась она.

Но вот песни Айваша стали заунывными, он все реже и реже оглядывался на нас, и мы, не так уж часто ездившие в седле, устали привставать на стременах и тряслись так, что сырт сливался перед глазами в бесконечную мутно-красную плоскость. Айваш снова запел высоким тенором.

— С беркутом говорит, — сказал Деменчук.

— И что же говорит?

— Всякое. Старуха моя сварила мясо, — скороговоркой переводил Деменчук, подражая Айвашу. — Позвали людей. Люди пришли и дали свое «бата» — добро. Они сказали, что ты, Сары-беркут, стал теперь ловчим орлом. Так получил ты признание людей. Пятнадцать лет ловишь ты красных лис, и я очень доволен тобой... Вот приехали двое ребят из Москвы. Хотят увидеть, какой ты охотник. Хотят снимать, как берешь ты тюлку. Смотри, не подведи меня...

Орел, спокойно сидевший на кожаной рукавице Айваша, вдруг приподнялся на жилистых лапах, наклонился вперед и распахнул огромные крылья. Клюв его приоткрылся, и стал виден острый, загнутый вверх язычок.

Рука Айваша потянулась к голове беркута и неуловимым движением сорвала колпачок.

Короткие перья на темени беркута поднялись, он медленно оглянулся, глаза его были как чистейший лед. Он снова раскрыл клюв и издал странный, не похожий ни на какие другие звуки охотничий крик — то ли свист, то ли резкий пульсирующий писк.

Словно желтое пламя блеснуло среди камней и скрылось в колючих шарах алтыгана. Лиса!

Беркут крикнул снова, и обезумевший от страха зверь выскочил из колючек и стрелой полетел по камням.

Страшно и пронзительно закричал Айваш и поскакал вперед.

— Айдай! Айдай!

Беркут тяжело, так что лошадь шарахнулась в сторону, снялся с рукавицы, и широкая тень его скользнула по земле.

Лиса желтым огнем мелькает среди камней, стремительна, вертка, неуловима.

Полет беркута тяжел, взмахи огромных крыльев медлительны, вялы, и все же до странности быстро лиса оказывается под ним. Беркут на мгновение застывает, распластавшись и свесив голову, и вдруг мягко, стремительно проваливается. Темное пятно раскинутых крыльев заслоняет желтизну лисьей шкурки. Будто ладонью прикрыли пламя свечи...

На следующий день мы были в «Семиз-Беле». Заехали в питомник, прошли мимо всех 18 вольеров с беркутами, соколами, ястребами. Тетеревятники встретили хозяина пронзительными криками. На шум, поднятый ястребами, зло и задиристо откликнулись соколы, размеренно и равнодушно подали голос орлы.

Деменчук надел рукавицы из толстой кожи, посадил на руки ястребов, и мы поехали к берегу; там в высокой траве кормились фазаны.

Было раннее утро. Солнце еще не встало. Только снежинки горели золотым текучим огнем. Иссык-Куль был спокоен. Ни малейшей ряби. Бескрайняя, чистая "синева. На травах, листьях тальника и ольхи мелкая роса, словно соль. За собакой густо-зеленый извилистый след. Она сразу убежала вперед, отчетливые утренние запахи сводили ее с ума.

Очень тихо. Далеко разносится звон маленьких круглых колокольчиков, подвязанных к хвостам ястребов-тетеревятников.

— Ох, этот пойдет. Ох, он почуял, — хриплым шепотом сообщает Деменчук. И правда, ястреб на правой руке возбужденно крутит маленькой головкой, горят кошачьим огнем круглые глаза.

Метрах в пятидесяти впереди собака делает стойку. Из-под ее морды с оглушительным хлопаньем взлетает радужно-пестрый фазан-петух. Ястребы срываются с рукавиц, унося дробный звон колокольчиков.

Почуявший погоню фазан делает броски, и пара ястребов крыло в крыло повторяют их, но с меньшим радиусом и потому быстро настигают беглеца.

— Бьет! Ударил. Ай, нет! Промазал! — кричит Деменчук не своим голосом, и мы тоже кричим и бежим по высокой траве.

Впереди три мелькающие точки. Вдруг один ястреб взмывает вверх, делает «горку», словно истребитель, и резко пикирует. Два далеких пятна, маленькое — ястреб, побольше — фазан, сливаются в одно и падают в траву.

— Видали, как ударил! — торжествует Деменчук. — Стрела!

Солнце стоит высоко. Мы возвращаемся. Иссык-Куль дышит, поднимаясь и опадая пологими волнами. Сильно пахнут маленькие сиреневые цветы кокомерена, и тюлку-куйрук — лисий хвост клонит по ветру пышные метелки.

— Чтоб люди забыли о ружьях, вот чего я хочу, — говорит Деменчук. — Охота с птицей никогда не обеднит землю...

Если в киргизском селе умирает мунишкер, плакальщицы, воздавая хвалу охотнику и его птице, скорбят: «...Разве не сядешь ты на коня и не поскачешь в поле широкое, в горы горбатые с беркутом железнокоготным; или не побегут уж больше по травам густым красная лисица и бурый волк, устрашаемые клекотом орла и криком твоим охотничьим; или не возрадуются уж наши глаза красной лисице и бурому волку, притороченным к торокам седла? На кого ты покинул нас? На кого покинул верного беркута, что тоскует на насесте во дворе, ожидая тебя, ожидая, что поскачешь ты, великий охотник, в поле широкое, в горы горбатые и кинешь его в небо высокое?..» (Записано Ч. Айтматовым)

...Человеку отпущен недолгий срок. И все же мунишкеры не умирают. В этом, без сомнения, убедятся те, кто приедет на Иссык-Куль через десять, пятьдесят и сто лет. Кто знает, может, тогда и наступит «золотой век» охоты с ловчими птицами, время без дроби и пороха, о котором мечтает Геннадий Деменчук.

И. Цибульский, Фото А. Шторха

(обратно)

Олег Туманов. ... Шел всю войну

Казалось, что вздыбившаяся от разрывов земля так и останется навсегда висеть в воздухе. Но вот, подчиняясь земному притяжению, она рухнула обратно, и наступила тишина, от которой звенело во всем теле.

Николай торопливо зашарил по земле руками. Рядом с ним должен был быть Витька Малыгин — дружок-одногодок, с которым два месяца назад они вместе, окончив ремесленное училище, сбежали на фронт.

Он нашел его под тонким слоем песка на дне развороченного взрывом окопа. Час назад они мирно грызли ржаные сухари, запивая кипятком, отдававшим жиром и солью, а сейчас Витька лежал, поджав ноги, будто ему было холодно, по-детски подоткнув руки под грудь.

— Вить, — позвал Николай. — А Вить!

Тот молчал, будто заснул и видел сон, от которого невозможно оторваться, чтобы, проснувшись, не видеть действительности, голодной и тяжкой для его еще не вошедшего в мужскую силу тела. Сном без пробуждения.

И когда Николай это понял, он закричал дико, по-звериному, хватая дружка за плечи и пытаясь поднять.

— Встань! Слышишь, встань! Что я матери твоей скажу?!

Витькина голова болталась из стороны в сторону. Неожиданно из уголка рта вырвалась большая, как спелая вишня, капля крови, на мгновение задержалась, подрожала и, лопнув, живой струйкой побежала по подбородку, покидая тело, которому была теперь уже не нужна.

Через полчаса немцы, пойдя в атаку, выбили их из траншей первой линии обороны, а вечером рота, получив подкрепление танками, продвинулась на два километра вперед.

Колька не помнил, как шел в атаку, так же как не помнил отступления. Было ощущение сухости в жилах: будто и его, как и Виктора, за ненужностью покинула кровь, и жилы вместо нее наполнились песком. И все, что он видел вокруг, было похоже на сухой стеклообразный песок, лишенный плоти и крови. Песок тонко звенел, заполняя все вокруг. Не было ни выстрелов, ни взрывов, ни криков раненых, ни скрежета гусениц танков — только песок... песок... песок, который высушивал все живое и превращал это живое в такие же песчинки, как он сам, остекленелые, но все же послушные чьей-то воле, двигавшей их вперед, в немецкие траншеи.

Ночью, когда рота укрепилась на занятых позициях, Лукьянов подошел к командиру взвода и попросил разрешения сходить в тыл.

— Витька Малыгин... дружок... там в наших траншеях... поискать хочу...

Командир взвода, подняв голову от планшета, увидел перед собой незнакомого солдата. Желтовато-прозрачный, он напоминал мумию. Было странно, что это мертвое лицо шевелит губами, произнося живые слова. Наконец он узнал Лукьянова. Командир воевал уже второй год, навидался смертей, знал, как меняются люди после первого боя, как седеют, сходят с ума, лишаются речи, становятся солдатами или, не сумев побороть страх, умирают душой задолго до настоящей смерти. То, что лейтенант видел сейчас, не было похоже ни на что виденное раньше.

— Идите, — сказал он и долго неотрывно смотрел на удалявшуюся бескровную, как тень, фигурку солдата...

По траншеям бродили санитары. У Николая заныло внутри: вдруг похоронили Витьку и он никогда больше не увидит его? Как он скажет матери о его смерти?

Лукьянов узнал Витьку по хлястику на шинели, который оторвался накануне боя... У кого-то из бывалых солдат они раздобыли иголку, но, сколько ни спрашивали, у всех были только белые нитки. Пуговица потерялась, и Витька пришил хлястик, прокалывая шинель насквозь, крест-накрест. Теперь этот крестик на запыленной шинели белел живым цветком.

Перевернув тело друга, Николай долго смотрел на серое, теперь чужое лицо. Потом подошли солдаты из похоронной команды, привычно, как бывшую в употреблении вещь, переложили Витьку на носилки и унесли.

Когда Лукьянов вернулся в роту, лейтенант не стал его расспрашивать. Он понял, что этот солдат будет страшен на войне, потому что чувства покинули его, словно убежав на много лет вперед, и неизвестно, когда он их нагонит, и сколько лет, и какими дорогами ему придется идти к ним.

Спустя примерно год, окончив фронтовые курсы, Лукьянов командовал взводом сорокапяток — противотанковой истребительной артиллерии.

В тот день воздух с утра был раскален тягостным ожиданием немецкого наступления.

Ахнули за горизонтом пушки. Тяжелой артиллерией и самолетами немцы начали обрабатывать наш передний край. Расчеты зарылись в землю, чтобы переждать этот ад.

После артподготовки из-за холмов игрушечными кубиками, окруженные оловянными солдатиками, начали вываливаться танки. Нарастающий гул моторов перемешался с выстрелами танковых пушек и лязгом гусениц. Гул влезал в уши, наполнял тело, и оно начинало вибрировать вместе с землей, сжимаясь и натягиваясь, словно пружина. Стопор человеческих нервов стоял на боевом взводе, и от Лукьянова теперь зависело, когда его сорвать.

Пушки подпрыгнули, выпустив по снаряду. Танк, что был левее и ближе, рванулся вперед, потом остановился и, откатившись назад, обвис на мертвых катках. Второй вспыхнул бензиновым костром и, как слепой, стал тыкаться то в одну, то в другую сторону. Пройдя по кругу, он сунулся носом в воронку и замер. Воздух наполнился сухим привкусом опаленного металла. Четыре танка, идущие справа, тут же развернулись и, надвигаясь, начали бить из пушек и пулеметов по лукьяновским орудиям. Одна сорокапятка яростно отозвалась болванкой, но та, с визгом крутнувшись на броне, ушла в сторону. Танк навалился на орудие, проутюжил его и пошел дальше. Из земли поднялся оставшийся в живых солдат, стряхнул с себя пыль, медленно, будто нехотя, догнал машину и разбил о решетку радиатора бутылку с горючим. Танк и человек вспыхнули одновременно. Солдат горящим клубом скатился в воронку. Из открывшегося люка вывалились еще два таких же горящих клубка и покатились за ним...

Лукьянов оторвал от прицела обмякшего наводчика, торопливо поймал в перекрестье бок разворачивающегося танка, нажал спуск, и через секунду из отверстия в броне вырвались струи воздуха и дыма. Башня осела, и по ней поскакали огненные чертики.

Вдруг перед глазами полыхнуло. Пушка подпрыгнула, повалила Николая, придавив станиной ногу. От прицела остался один искореженный кронштейн. Последний танк четвертый, разворачиваясь, собирался уходить назад.

С трудом встав, он открыл замок и стал крутить маховичок, чтобы через ствол поймать танк. Отражаясь в зеркальном блеске отполированного снарядами ствола, сверкнул и скрылся в дыму кусочек неба, потом серым обгорелым краем прошла земля, и наконец в голубоватом нимбе появился зад умирающего от страха танка. Лукьянов дослал снаряд и с лязгом захлопнул замок. Выстрел!

Визжа гусеницами, танк проскочил еще несколько метров и ткнулся стволом в землю. Терпкий сладковатый запах горящего мяса поплыл в воздухе. Над полем стоял грохот и лязг, гуляли огненные смерчи. Тело саднило от осколков, да к горлу подкатывала горьковато-сладкая, тошнотворная сухость.

Живых только двое: человек и пушка без прицела. Пока он жив, жива она. А вокруг мертвые танки, живых не должно быть. Солдат не может умереть, он должен убивать танки. Им нельзя жить... они должны умирать. «Еще снаряд. Выстрел! Гори, сволочь!» И Лукьянов стрелял и стрелял, пока качнувшийся горизонт не растаял в кроваво-багровом зареве...

...Стало до боли тихо. Вокруг стояли немцы и о чем-то разговаривали. «Значит, наши отошли, — подумал он. — Мне тоже надо идти». Он встал. Страха не было. Было чувство чего-то не сделанного до конца, и он должен сделать это, вернувшись к своим.

«Вот, господин генерал, тот самый лейтенант...»

Немецкий генерал с высоким воротом и золотыми листьями на кроваво-багровых петлицах внимательно разглядывал русского. Словно пытался разгадать, из чего состоит этот тщедушный человек, который так упорно и долго дрался с его танками.

Лукьянов с минуту тоже разглядывал генерала, то возникавшего перед ним, то исчезавшего в багровом тумане, потом повернулся и, сутулясь, пошел в сторону нашей обороны. Он шел не спотыкаясь, хотя и прихрамывал, и было во всей его фигуре что-то такое, чему нельзя было преградить дорогу или остановить, окликнуть или выстрелить в спину.

Он легко, будто был невесомый, перепрыгнул через окоп — еще несколько часов тому назад в нем были наши, — взобрался на бруствер и зашагал по вспаханному недавним боем полю.

Немецкие солдаты, теперь эти окопы были их передним краем, оцепенело, будто всех охватил какой-то жуткий гипноз, смотрели на эту удаляющуюся фигуру. Живую, прихрамывающую и в то же время совершенно бесплотную, в которую бесполезно стрелять или сделать что-нибудь такое, что может убить.

Неожиданно где-то испуганно, по-заячьи вскрикнул автомат. Русский даже не вздрогнул.

Генерал ясно видел, как, напоминая урок школьной геометрии, в одной точке на спине советского лейтенанта сошлись прямые трассирующих пуль. Но русский продолжал идти. Генерал, как и все военные, не верил в бессмертие духа, но сейчас его охватил страх, ему на миг почудилось, что он видит Христа, шагающего по волнам Тивериадского озера.

День был жарким, и солдатам, как и генералу, казалось, что тело русского бесплотно расплывается и тает в струящемся над пахотной весенней землей мареве.

Неожиданно генерал заметил на земле, там, где только что стоял русский, бронзовую пуговицу с пятиконечной звездой. В ней зайчиком блеснул лучик солнца — живой, реальный, как само солнце.

Генерал резко повернулся, выкрикнул что-то невнятное и быстро пошел к своей машине.

И хотя стрелять было поздно — русский уже спрыгнул в свою траншею, — опомнившиеся немецкие солдаты открыли истерический и беспорядочный огонь, пытаясь загнать в себя страх.

Свежо пахнувший весной воздух снова наполнился едким запахом пороховой гари...

В тот весенний день 1944 года, когда Лукьянов вернулся к своим, было непривычно жарко. Лейтенант сбросил шинель и отдал ее старшине, попросив починить. Старшина, тучный сверхсрочник, осмотрел рваную шинель и удивленно крякнул:

— Так ведь здесь живого места нет, товарищ лейтенант... Как вас-то?..

— Не попали, — рассеянно ответил Лукьянов.

Старшина не стал больше спрашивать и пошел в каптерку за новой шинелью. Он знал, что, если отдать лейтенанту эту шинель незалатанной, тот все равно ничего не заметит. Потому что, как всегда, на уме у лейтенанта одна дума, как одеть и накормить солдат, как заставить их не бояться танков, как приучить к ненавистному солдатам тяжкому труду землекопа, который составляет чуть ли не основу солдатской жизни.

Несмотря на замкнутость Лукьянова, солдаты говорили, что с лейтенантом «не соскучишься», даже если он молчит. За глаза они называли девятнадцатилетнего командира взвода Батькой. Верили в его неуязвимость, слагали легенды. Сам Лукьянов относился к смерти как к чему-то не имеющему к нему отношения.

Иногда Лукьянов пытался восстановить в памяти то, что произошло недавно, но все путалось и мешалось. Ему порой казалось, что не было никакого боя, что все это — и плен, и встреча с немецким генералом — ему только приснилось. Лукьянов начинал думать, что картину плена нарисовал его воспаленный контузией мозг. Но он верил, что если бы это произошло на самом деле, то произошло бы именно так и никак не иначе.

Приходило пополнение. Поступали новые пушки. Вместо отслуживших свое сорокапяток работали 76-миллиметровые орудия. Который раз обновлялись его расчеты. И всегда в каждом убитом солдате он хоронил Витьку Малыгина. Но никак не мог вспомнить его лица. Виделась только дрожащая капля крови величиной со спелую вишню, которая остановилась на уголке рта, а после лопнула и потекла по подбородку.

Он вел солдат на запад. И они вместе шли и шли вперед, и их нельзя было остановить или убить. Они шли вперед. Шли, стреляя по танкам и закрытым целям. Поддерживая пехоту огнем и колесами, падали, поднимались и опять шли, снарядами выплевывая свою ненависть!

...Когда наступила долгожданная и потому пришедшая так неожиданно тишина, Лукьянов растерялся. Он прекрасно — умом — сознавал, что война закончилась. Он видел тысячи пленных, навсегда умолкшие пушки и танки, видел пепельно-серую громаду рейхстага и на нем наше знамя, но сердце оставалось холодным. Он никак не мог сбросить с себя гнетущего чувства чего-то не доведенного до конца. Сердце непонятно почему не ощущало той самой точки, которая должна была быть поставлена с последним выстрелом, и продолжало гнать по жилам песок. Лукьянов не знал и, сколько ни пытался анализировать, не мог понять, чего именно не хватало ему, чтобы ощутить всю полноту свершенного.

...У генерала от удивления брови поползли вверх. Он представлял себе «двужильного» капитана, о котором по армии ходили легенды, человеком лет под сорок, гренадерского роста, а перед ним стоял почти мальчик с длинной цыплячьей шеей. Воротник застиранной гимнастерки болтался, обнажая желтую кожу. И только тугие, черные, со свинцовым отливом глаза выдавали далеко не детскую волю.

«Черт те что», — подумал генерал, отворачиваясь от давящего взгляда. Рассказывали, что однажды, будучи контуженным, капитан попал к немцам и ушел от них у всех на глазах. Однако доказательств никто привести не мог, и в штабе считали это обычной солдатской байкой. Но генерал прекрасно помнил другой случай...

Однажды, когда он прибыл в бригаду, телефонист сообщил, что восемь немецких танков, прорвав оборону, движутся в сторону командного пункта.

Командир бригады посмотрел на карту и, будто ничего не произошло, отошел в угол землянки и стал из чайника наливать кипяток. Подув в кружку, он отхлебнул несколько глотков, посмотрел на генерала и то ли себе, то ли ему сказал:

— На Лукьянова нарвутся. Не завидую.

«Тигры» шли в обход. Они не стреляли, считая, что здесь их не ждут. Отчетливо был слышен тяжелый грохот моторов...

Генерала начало знобить.

— Что же ваш Лукьянов-то?.. Спит? Или, как заяц, под кочку?

Танки двигались, набирая ход, окружая КП.

— Чего он ждет?.. — выкрикнул генерал.— И вы тоже?! В плен собрались?..

Командир бригады поглядел в стереотрубу и заметно стал нервничать.

А Лукьянов стоял у орудия с секундомером в руках и отсчитывал метры. Каким-то десятым чувством он понимал, что нервы расчетов на пределе. «Главное, не перетянуть, — думал он, — могут лопнуть...»

— Тысяча метров!.. Шестьсот! Огонь!

Шесть «тигров» до самой ночи коптили сладковато-приторным дымом, заползавшим даже в КП бригады.

На следующий день, вернувшись в штаб, генерал лично написал реляцию на Лукьянова, прося представить его к ордену Красного Знамени. Однако увидеть Лукьянова тогда ему не пришлось...

Сейчас, глядя на Лукьянова, на его впалую грудь, генерал вздохнул, не скрывая своего разочарования и грузно заходил по кабинету.

«Солдат солдатам, — думал он, — так это на фронте. А на параде? Да еще на таком!..»

— Ну что ж, — проговорил наконец генерал вслух, — собирайся в Москву. Командующий приказал. От нашей дивизии поедешь на Парад Победы. Получишь новую форму, а лучше отрез возьми, портной сошьет. Портному скажи, пусть под плечи побольше ваты подложит. Ты не обижайся, но вид у тебя... — Генералу было искренне жаль, что капитан оказался не таким, каким он его представлял.

Лукьянов и сам понимал, что его далеко не гвардейский вид не вяжется с парадом такой значимости. Оттого чувствовал себя неловко в новой форме при всех орденах и медалях, Покрывши грудь, награды закрывали даже поясной ремень, при движении позванивали серебряно-золотой кольчугой. От их тяжести мундир съезжал набок.

Солдаты войск всех фронтов, проходивших по улице Горького, с удивлением посматривали на две сотни военных, стоявших у музея Ленина и державших в руках что-то зачехленное. Все пушки, танки, даже «катюши» были давно расчехлены и поражали своей чистотой и умытостью, а тут?!

В 9 часов 45 минут на трибунах Кремля раздались рукоплесканья. Кто-то сказал: «Правительство вышло». Здание музея загораживало все, что делалось на площади. Николай напрягся, прислушиваясь к происходившему, боясь пропустить самое важное.

— Динь-блонь!.. — прозвенело десять раз на часах Спасской башни, и волнение, то человеческое волнение; которое Лукьянов забыл за время войны, с непостижимой силой нахлынуло на него... Когда последний звук курантов растаял где-то за площадью Пушкина, в наступившей тишине раздалась звонкая и властная команда маршала Рокоссовского, заставившая каждого собраться, как перед боем:

— Парад, смирно! Тишина.

Не слышно даже, как бьется сердце, будто и оно остановилось, подчинившись этой команде.

Зацокали и сорвались в аллюр звуки копыт... Отдаваясь в кремлевской стене эхом, зазвенел и раскатился по площади голос маршала:

— Войска действующей армии и Московского гарнизона для Парада Победы построены!

Тишина!

И опять, только теперь спаренный аллюр, и голос маршала Жукова, объезжающего с Рокоссовским войска, стоящие на Красной площади,

Сотрясая стены зданий, звучит солдатское «ура!». И, подхватив его, сводный оркестр в 1400 человек играет бессмертную «Славься, русский народ». Переполнив площадь, музыка хлынула в улицы и переулки. Тысяченогим грохотом в музыку врезалась стройная и грозная поступь солдатского шага.

Войска начали торжественный марш Победы, А двести человек, выстроившись в колонну, пропуская мимо себя парад, ждали своего времени.

Сверкая белыми перчатками и шелестя по брусчатке клешем, пропечатал шаг, замыкая марш, морской полк.

И вдруг непостижимо как... но в одно мгновение двести человек стали одним солдатом — одним сердцем. В тревожную тишину ворвалась дробь сотен барабанов. Двести человек, содрогаясь от собственных шагов, вышли на Красную площадь, держа в руках двести наклоненных к Земле полотен фашистских знамен с кривой паучьей свастикой.

Нарастающая дробь барабанов, врезающийся в брусчатку шаг. Резкий поворот. Звон орденов. И к подножию Мавзолея одно за другим летят знамена смерти.

Гвардии капитан Лукьянов шагает в последней шеренге. Все, что он видит перед собой, — это с каждым его шагом увеличивающаяся, смешивающаяся с грязью бесформенная куча немецких знамен и штандартов. Пауки ворочаются на них, жаля друг друга. Сейчас, сейчас, сейчас — еще несколько шагов... и он бросит в этот смердящий зловонием клубок еще одного паука, и тот, перегрызая собственную глотку, будет извечно тлеть здесь, мучаясь в смертельной агонии.

И когда Лукьянов швырнул знамя, он вдруг увидел всплывшее над этим клубком, четко, как на хорошей цветной фотографии, отпечатанное, улыбающееся, с завихрушкой белесых волос на лбу лицо Витьки Малыгина.

Сердце рванулось и бросило в голову горячую, до боли обжигающую виски кровь! Она раскаленной струей вновь наполнила жилы, и тело стало горячим.

Поздно ночью толпа вынесла Лукьянова на одну из площадей. Там неожиданно для самого себя он выхватил пистолет и начал палить в воздух. Когда он разрядил в небо последний патрон, окружившие его люди закричали «ура!».

Через толпу протиснулся наряд патруля. Старший патруля, такой же капитан, как и Лукьянов, потребовал документы.

— Прорвало, что ли? — сердито спросил он.

— Прорвало, — согласился Лукьянов, радостно оглядываясь на людей.

— Прорвало, — пробормотал капитан, разглядывая пропуск участника парада и пригласительный билет на прием в Кремль .

Из-под фуражки патруля выбилась седина, теплый ночной ветер начесывал ее на лицо. «Наверно, ему под сорок», — подумал Николай... Неожиданно капитан крепко сжал его руку:

— Завидую я тебе! — И, садясь в «виллис», почти выкрикнул:

— Счастливый ты, капитан. Везет же людям! Прощай! Да не стреляй больше, а то победитель победителем, а на губу посадят! Прощай!

Где-то на востоке брызнула первая полоска зари. Брызнула и исчезла, как будто испугавшись, что появилась слишком рано, но через минуту тонкой и властной линией залила весь горизонт.

(обратно)

Броня праотческая

Этим очерком наш журнал начинает серию материалов по истории древнего оружия. Мы расскажем о гоплитах Александра Македонского и древнеримских легионерах, о лучниках евразийских степей и западноевропейских рыцарях, о загадке бумеранга, который был известен далеко не только в Австралии, о древних боевых колесницах, об истории огнестрельного оружия и о многом другом, связанном с извечным противоборством Меча и Щита.

Один из участников сражения с татарами писал, что нанесено было ему много ран, но не смертельных, «понеже на мне броня была праотеческая, зело крепка».

Если мы полистаем работы конца XIX — начала XX века о древнерусском войске, нас поразит то пренебрежительное отношение к допетровской истории его, которое в них сквозит.

Известный исследователь Гудим-Левкович, опубликовавший в 1876 году «Очерк исторического развития вооруженных сил России до 1706 года», писал о поместной коннице XVI—XVII веков буквально следующее: «Войска русского строя в смысле знания военного искусства немногим отличаются от народного ополчения — это были помещики, а не воины. Война была для них тягостью, от которой они всеми силами старались отделаться».

Советский историк М. Денисова, приведя эти слова, задается естественным вопросом: как же могло получиться тогда, что с такой неорганизованной, небоеспособной конницей, которая была основной силой русского войска XVI века, были завоеваны Казань и Астрахань и разгромлена польско-шведская интервенция в начале XVII века?

И отвечает: «Эти противоречия разрешаются в том случае, если попытаться подойти к рассмотрению поместной конницы в ее историческом развитии».

А это историческое развитие неизбежно уводит нас к временам отдаленнейшим, былинным.

История русского оружия, да и вообще военного дела начинается с эпохи борьбы славян с Византией. Оружие докиевских славян, судя по письменным свидетельствам современников, было весьма примитивным. Как писал, может быть, с долей преувеличения, Иоанн Эфесский в 584 году, славяне «даже не знали, что такое настоящее оружие, за исключением двух или трех дротиков».

Но, отмечает тот же автор, они довольно быстро обогатились военным опытом, захватили много византийского оружия и «обучились воевать более чем ромеи».

Однако все последующие изменения в военном деле были вызваны уже не влиянием «ромеев» — византийцев, а в первую очередь закономерностями внутреннего развития.

1 — знатный дружинник-рус X века. Вооружен мечом франкского типа, копьем, луком и стрелами. Оборонительные доспехи состоят из склепанного шлема, обтянутого золоченым медным листом, кольчуги и круглого деревянного щита с железным навершием. (Реконструкция по курганным находкам Смоленщины и Черниговщины.)

2 — новгородский пеший воин XI века. Вооружен дротиком, боевым топориком, ножом. Оборонительные доспехи — панцирь из узких железных пластинок, нашитых на кожаную основу, деревянный миндалевидный щит. (Реконструкция по новгородским археологическим находкам и изобразительным источникам.)

3 — новгородский лучник XIV века. Вооружен луком со стрелами и кинжалом, защищен панцирем из крупных железных пластин, нашитых на мягкую основу. (Реконструкция по новгородским археологическим находкам, новгородским фрескам, миниатюрам, иконам.)

4 — знатный дружинник XIII века. Вооружен длинным колющим копьем-пикой и мечом. Тяжелое защитное вооружение состоит из горшковидного шлема с личиной и кольчужной бармицы; поверх кольчужной рубашки — панцирь из железных золоченых пластин, нашитых на мягкую основу или связанных между собой; на руках — железные наручи, на ногах — кольчужные чулки; небольшой миндалевидный расписной щит. (Реконструкция по археологическим находкам южной и центральной России и миниатюрам Симоновско-Хлудовской псалтыри.)

5 — владимирско-суздальский дружинник-мечник. Защищен коническим клепаным шлемом, бармицей, панцирным кафтаном и поножами из кожи, с приклепанными с внутренней стороны железными пластинками; деревянный миндалевидный расписной щит. (Реконструкция по археологическим находкам и изображениям на «золотых воротах» Рождественского собора в Суздале.)

Последняя четверть I тысячелетия нашей эры. Переломный период истории — создание древнерусского раннесредневекового государства. Возникает феодальное войско, по своим задачам и целям резко отличное от раннеславянских дружин эпохи военной демократии. И хотя стремительный процесс этот изучен еще недостаточно, результаты его поражают.

Войско Святослава согласно летописи к концу балканского похода насчитывало 10 тысяч человек. Такой численности лишь в редких случаях достигали армии крупнейших западноевропейских государств в IX—XIV веках.

Но и эту большую цифру — 10 тысяч согласно последним теоретическим подсчетам можно считать заниженной. По мнению советского демографа Б. Урланиса, население Киевской Руси к 1000 году насчитывало примерно 4,5 миллиона человек, или, считая в среднем по шесть человек в семье, 750 тысяч семей. А так как каждый воин, как гласят источники, выставлялся от 12—30 семей, то общая численность войска Киевской Руси могла достигать 25—62 тысяч человек (1 Да и эти цифры нельзя считать окончательными. Для эпохи феодальной раздробленности они, вероятно, приемлемы, но в IX—X веках военизация общества, судя по археологическим данным, была значительно большей. — Прим. авт.).

И, судя по летописям, археологическим находкам, записям византийских историков и западноевропейских хронистов, это была в значительной мере тяжеловооруженная армия, оснащенная всеми видами наступательных и защитных средств.

Этот сдвиг в развитии оружия можно, говоря современным языком, назвать технической революцией. Именно в IX—X веках сложился весь тот арсенал древнерусского оружия, который на протяжении ряда веков будет претерпевать лишь постепенные изменения.

Какова же была новая армия? Вначале киевское войско в основном было пехотное — отголосок традиций предшествующей эпохи. Но только лишь отголосок. Весь военный быт стал существенно отличаться от прежнего — это уже была не сражающаяся толпа, а отряды, действующие в организованном боевом порядке, по выработанным тактическим правилам. Вооружение состояло из копий, топоров, мечей, луков и стрел, шлемов, щитов и кольчуг.

Однако довольно быстро эта структура претерпела заметные изменения. С середины X века русские дружины начинают испытывать весьма ощутимый натиск стремительных в бою степных кочевников, которые «скоро убо находять и паки скоро бегают по демонскому их научению».

И на смену мощной, но малоподвижной фаланге в Киевской Руси пришла конница, вооруженная копьями, саблями, чеканами, мечами, луками. Претерпевает изменение и оружие — оно приспособляется к новым условиям, к летучей конной войне: повсеместно распространяются сабли, мечи, предназначенные для рубки на всем скаку, кавалерийские пики, всаднические миндалевидные щиты.

1 — воин поместной конницы XVI века. Вооружен луком со стрелами, саблей восточного типа и кистенем. Защищен тегилеем — простеганным панцирным кафтаном с подбивкой из кудели и кусочков железа или гвоздей. (Реконструкция по гравюрам Герберштейна.)

2 — тяжеловооруженный копейщик из поместной конницы XVI века. Вооружен пикой, восточной саблей, луком со стрелами. Защитное вооружение состоит из шлема с яловцом (флажком) и кольчужным ожерельем, наручей и юшмана — распашного доспеха, в котором кольчуга комбинируется с крупными железными пластинами. Круглый железный щит. (Реконструкция по музейным экспонатам.)

3 — стрелец XVII века. Вооружен пищалью и бердышей — большим топором, служившим также в качестве подпорки для ружья; заряды подвешены на перевязи. (Реконструкция по музейным экспонатам и описаниям современников.)

4 — воевода XVII века. Вооружен саблей, седельными пистолетами и булавой — знаком достоинства. Богатое защитное вооружение состоит из «ерихонки» — шлема турецкого типа, кольчуги, поверх которой надет «зерцальный» доспех из крупных металлических пластин с кругом — «зерцалом» на груди; на руках — наручи, на ногах — поножи-«бутурлыки»; конь покрыт «куячным чалдаром» — попоной, на которую нашиты железные пластинки. Для парадного вооружения Руси XVII века характерна роскошь и пестрота отделки камнями и цветными эмалями. (Реконструкция по сохранившимся предметам вооружения, описаниям и рисункам XVII века.)

Реконструкция кандидата искусствоведения М. Горелика

Проходит еще весьма небольшой отрезок времени — и новые изменения.

В XI—XII веках военные действия все больше и больше начинают затрагивать внутреннюю жизнь Киевской Руси. Вот некоторые цифры. С 1060 по 1237 год древнерусские письменные источники зафиксировали 80 походов на соседей, 55 вражеских вторжений и набегов и 130 междоусобных войн и сражений. Основным видом сражения становится мелкая, быстротечная стычка. А при такой войне главнейшим родом войск, естественно, становится дружинная конница, состоящая из высокопрофессиональных воинов. Такая конница действует уже не только «в чистом поле», но и в лесах. Конный дружинник обязан теперь с не меньшим умением сражаться и спешиваясь с коня.

Подобная универсальность не могла не сказаться и на вооружении. Оно стало облегчаться. Мечи XI века были самыми легкими из всех типов мечей домонгольского периода, появились и облегченные щиты.

Но уже буквально через несколько десятилетий, к началу XII века, как свидетельствуют археологические данные, вооружение вновь начало утяжеляться. Появились глубокий шлем с полумаской, закрывающей лицо, массивная длинная сабля, тяжелый рыцарский меч, иногда с полуторной рукоятью, массивная рогатина, кожаная или металлическая конная броня. Усиление защитного доспеха привело, в свою очередь, к распространению новых типов оружия — бронебойных пик, мечей с удлиненным клинком. Входят в употребление булавы-клевцы, шестоперы. Извечное противоборство щита и меча вело к неустанному усовершенствованию и того и другого. Такое «выравнивание весов» можно проследить в течение всего домонгольского периода русской истории.

И здесь нельзя не сказать об одной особенности развития древнерусского оружия, которое уже свыше столетия интригует исследователей.

В арсенале древнерусского войска сосуществовали тяжелый меч и легкий дротик, легкая сабля и массивное копье, облегченные чеканы и крупные походные топоры, бронебойные арбалетные болты и почти невесомые стрелы. Как объяснить столь беспрецедентную для средневековья разнохарактерность оружия? Чем вызвано — тоже уникальное — соседство легкой конницы и сильной пехоты?

Когда-то это объяснялось лишь участием Востока и Запада в создании русской средневековой технической культуры. Определились две научные концепции: одна связывала развитие военного дела с восточным, другая — с западным воздействием.

Однако — сейчас это уже очевидно — только каким-либо одним фактором такое сложнейшее явление истории объяснить невозможно.

Все дело в том, что русское средневековое военное дело и боевая техника, вобравшие в себя достижения народов Азии и Европы, не были только восточными, только западными или только местными. В этом отношении Русь была как бы посредницей между Западом и Востоком, и киевским оружейным мастерам был открыт большой выбор военных изделий близких и дальних стран. На Руси освоили рыцарский меч и восточную саблю, европейское копье и кочевническую пику, азиатский шлем и ближневосточные кистени, булавы, каролингские шпоры и северные стрелы. Некоторые, виды этого оружия «нашли» на Руси вторую родину и вместе с традиционными, отечественными уже как русские изделия проникли к соседям. Даже сам многоплеменной состав русской рати обусловливал процесс быстрого взаимообогащения военной техникой. Отбор наиболее приемлемого оружия происходил постоянно и активно.

Можно только удивляться, как искусно, в каких точных пропорциях и с какой быстротой привозные типы оружия перерабатывались и приспособлялись к местным условиям. Особенно если учесть, что вооружение европейских и азиатских государств принципиально различалось.

Русское оружие создавалось и постоянно совершенствовалось в исключительно напряженной исторической обстановке, вызванной необходимостью войны «на два фронта». Русский воин обязан был вести бой и с лихим степным всадником, и с закованным в латы европейским рыцарем.

И нельзя не сказать, что эта определяющая особенность истории древнерусского оружия, к пониманию которой пришли современные историки, буквально продравшись сквозь бурелом гипотез прошлого века, была ясна многим хронистам средневековья. Посмотрите, как точно определил своеобразие русского оружия книжник и гуманист XVII века Юрий Крижанич в своем трактате «Политика»: «В способах ратного дела мы занимаем среднее место между скифскими (так на Руси называли в то время турок и татар. — Прим. авт.) и немцами. Скифы особенно сильны только легким, немцы только тяжелым вооружением; мы же удобно пользуемся тем и другим и с достаточным успехом можем подражать обоим упомянутым народам, хотя и не сравняться с ними. Скифов мы превосходим вооружением тяжелым, а легким близко к ним подходим; с немцами же совершенно наоборот.

А потому против обоих мы должны употреблять обоего рода вооружение и создавать преимущество нашего положения».

И здесь нельзя не сказать, что в этом отношении история древнерусского оружия принципиально ничем не отличается от других — западных ли, азиатских ли — стран: в создании своего военного потенциала любой народ проявлял такую граничащую с чудом находчивость, изобретательность и восприимчивость к чужим достижениям, которые в условиях древности кажутся иногда просто неправдоподобными.

Таким образом, своеобразие древнерусской оружейной культуры, которое десятилетиями считали лишь результатом влияния соседних народов, было порождено сложными историческими условиями и строилось на сочетании высокой восприимчивости и творческой самобытности.

В истории восточноевропейской военной техники русское оружейное дело сыграло глубокую прогрессивную роль: оно оказало мощное воздействие на ряд местных племен и народов. Многие нерусские земли, вошедшие в состав Киевского государства, теряют былую замкнутость и изолированность, происходит, ломка старых порядков и ускорение общественно-экономических процессов, вместе с тем исчезают архаические, державшиеся веками формы оружия (например, неуклюжие колуновидные топоры). Новые военные средства (мечи, копья, топоры и другие) распространяются из центральных русских районов к побережью Финского залива, в юго-восточное Приладожье, на Муромщину и Рязанщину, в Суздальское Ополье и всюду приводят к отказу от старых образцов.

Во второй половине X века самостоятельность русского оружейного ремесла окрепла настолько, что оно оказалось в состоянии влиять не только на окраинные иноплеменные земли, но и на более далеких европейских соседей. Русские мечи, наконечники ножен мечей и сабель, чеканы и секиры, шлемы, позднее булавы, кистени и другие виды оружия проникли в Северную и Центральную Европу и вызвали там местные подражания. На территории от Волги до

Прибалтики происходили военно-технические преобразования, имевшие общеевропейское значение. Прямым воздействием русского ремесла объясняется появление в Прибалтике с XI века однолезвийных сабель-мечей, а в Волжской Булгарии с XII—XIII веков — сабельных гард круговой защиты руки. В Киеве был разработан наконечник ножен меча с «восточной» пальметкой, перенятый затем оружейниками североевропейских стран. Русские дружинники ходили в золоченых сфероконических шлемах. Эту моду заимствовали феодалы Венгрии и Польши. Викинги усвоили чекан и конический шлем. Русь была крупнейшим поставщиком европейского оружия на Востоке и сама торговала с Волжской Булгарией, Хорезмом, Арабским халифатом, а также с Чехией, Венгрией, Польшей, славянским Поморьем, странами Прибалтики, Швецией (включая территорию современной Финляндии).

Особенной мощи древнерусская военная техника достигла во второй половине XII — первой половине XIII века. Темп ее развития убыстряется: каждые 50 лет появляется комплекс новых формообразований. В этот период (особенно к его концу) появляется ряд новинок международного класса. Некоторые из таких изделий являются по находкам древнейшими в Европе. Таковы шестоперы, наруч, крюк для натягивания арбалета, кольчуги с плоскими кольцами, конская маска, шпоры с пластинчатым козырьком и шпоры с колесиком. Изобретательность местных оружейников, безусловно, обогащала развитие военного дела не только в Восточной Европе.

Монгольское нашествие губительно отразилось на состоянии оружейного ремесла в Древней Руси — мастера или погибли, или были угнаны в неволю. Разрываются связи с Западной Европой. Но страшные последствия монгольского вторжения лишь подорвали и замедлили, но не остановили развитие русского вооружения. Понадобились усилия многих поколений мастеров и воинов, чтобы восстановить утерянные секреты, развить сохранившиеся — и появилась новая русская армия, армия Куликова поля.

...И слова воина, с которых мы начали рассказ, вряд ли можно читать только как сообщение о том, что он был в панцире, переходящем в их семье от отца к сыну. Историк в них видит поэтическое осмысление многовековой истории древнерусского оружия.

А. Кирпичников, кандидат исторических наук

(обратно)

Село... в центре города

В центре Ужгорода, под стенами старинного замка, среди холмов и ложбин раскинулось село — древняя церквушка на пригорке, десяток хат под соломой и гонтом. Старое закарпатское село отныне стало музеем народной архитектуры и быта.

Хаты и их интерьеры отражают быт четырех этнографических групп украинцев — долинян, гуцулов, бойков, лемков, а также венгров и румын Закарпатья.

Из-за плетеного забора выглядывает первая постройка — хата из села Ореховицы Ужгородского района. Преодолеть ступенчатый перелаз в заборе несложно, и вы уже во дворе, около колодца журавля. Еще несколько шагов, и перед вами сени полукурной хаты конца XVIII века. Направо большая комната, налево кладовая. Чердачная лестница выдолблена из ствола могучего дуба.

В кладовой винный пресс, мелкие орудия труда, деревянная утварь, на стене висят высушенные тыквы. Хозяин выращивал специальный сорт тыквы, развешивал ботву на заборе. Плоды, свисая вниз, приобретали форму капли.

Слева от входа кровать, на цветастом покрывале которой гора вышитых подушек. Над кроватью жердь с одеждой. Это жилище типично для населения среднего течения реки Уж; издавна занимавшегося виноделием, животноводством и виноградарством.

Один из самых интересных экспонатов музея — крестьянская усадьба-гражда середины XIX века из села Лазещины Раховского района. Здесь, в долине верхнего течения Тисы, живут гуцулы. О происхождении названия «гуцул» в научной литературе существует несколько гипотез. Некоторые исследователи связывали это название с «кочулом» — кочевником, пастухом, другие — со словом «гоцалы», так будто бы назывались Карпаты. Третьи считают, что «гуцул» близок к молдавскому слову «гоц», «гуц» — разбойник.

В гуцульской архитектуре под одной крышей спрятаны жилые и хозяйственные помещения. Все эти постройки обнесены высоким деревянным забором, поскольку гражда в те времена являлась своего рода деревянной крепостью. Здесь резьба по дереву и кости, чеканка, инкрустация, вышивки из ткани и кожи, узоры ковров... Привлекает внимание обычная четырехугольная деревянная палка — роваш. На ней не знавший грамоты пастух только ему понятными зарубками обозначал количество овец, приплод, количество брынзы, дни пребывания на лугах-полонинах. Подобный роваш имел также староста. Он наносил на нем количество дворов в селе, число налогоплательщиков, их долги, дни барщины. Часто роваши воровали, но их хозяева, как правило, всегда имели спрятанный дубликат.

Хата из села Рекит Межгорского района представляет собой жилище бойков — маленькой этнографической группы украинского населения Закарпатья. Это типичная курная изба. Дым из печи или открытого очага выходил прямо в жилую комнату, а из нее через двери или отверстие в потолке — на чердак. Из-за этого внутренние стены комнаты не обмазывались глиной. Позднее к печи был пристроен дымоход — киш, по которому дым выходил в сени. Жилая комната перестала быть курной, но стены ее по традиции оставались необмазанными.

В 1974 году в музей перевезли дубовую хату из села Кевелева Раховского района. Ей более трехсот лет. Это один из самых древних типов закарпатского жилища, сохранившийся до наших дней. В полукурной горнице — оригинальный обеденный стол. Стоит откинуть крышку, и видишь выдолбленные в толстых плахах миски. Глава семьи делал новую посуду только тогда, когда на свет появлялся еще один едок. Мыть такую посуду было несложно, вода же вытекала сама, когда из донышка вытаскивали деревянную пробку.

Музей народной архитектуры и быта на открытом воздухе существует почти десять лет. Воспроизводить интерьеры на новом месте приезжали бывшие хозяева старинных построек. Они уточняли детали внутреннего устройства хат — «чтобы было, как дома». Народные ткачихи помогали собирать ткацкий станок — кросно, а потом и «пустили его в эксплуатацию» — в крестьянской усадьбе-гражде середины XIX века можно увидеть, как рождается домотканое полотно.

Пополнение музея новыми экспонатами продолжается до сих пор.

В. Шуба, директор Закарпатского музея народной архитектуры и быта

(обратно)

Джеффри Дженкинс. Берег скелетов

Продолжение. Начало в № 3, 4

— Питер, должен, поздравить тебя с удачным выбором. Очевидно, у командира подводной лодки нет времени на лишние слова. Все верно: свежий воздух и скорость. Эти три слова объясняют абсолютно все. Так вот, немцы намерены найти новое решение проблемы и уже значительно обогнали нас в этом направлении.

Командующий беспокойно пошевелился в кресле. Итоги страшного лета в Северной Атлантике и перспективы еще более страшной зимы тяжким грузом давили на него. Утверждали, что немцы ежемесячно отправляют на дно до пятисот тысяч тонн союзнического тоннажа.

— Немцы, видимо, предпочитают прежде всего решить проблему воздуха, — все так же спокойно говорил офицер. — Они работают сейчас над каким-то хитроумным устройством, через которое воздух будет поступать в подводную лодку, остающуюся в погруженном состоянии. В начале войны нечто подобное применяли голландцы. Они называли это устройство шнортом или шноркелем.

Я слушал его, онемев от изумления.

— Да вы знаете, — в конце концов не выдержал я, — вы знаете, на что будет способен подводник, если дать ему такой прибор?!

— Вот именно, — улыбнулся офицер. — Появление подобного устройства породит массу новых тактических проблем огромной важности. К счастью, от меня не требуется, чтобы я разрабатывал способы их решения. Я, если хотите, всего лишь стекло, через которое проникают лучи информации, стекло, надеюсь, не очень тусклое.

Он слегка улыбнулся человеку с ледяным взглядом, сидевшему по другую сторону стола.

— Но слушайте дальше. Специалисты фирмы «Блом и Фосс» сконструировали подводную лодку, названную ими «тип XXI». Она идеальной обтекаемой формы, оснащена тем, что мы для удобства будем называть шнорт, в погруженном состоянии развивает скорость до шестнадцати узлов, имеет шесть носовых торпедных аппаратов и несет еще двенадцать торпед. По моим подсчетам ее огневая мощь составляет восемнадцать торпед примерно за тридцать минут.

Командующий снова слегка пошевелился. За всеми этими словами, произнесенными тоном школьного учителя, он видел идущие ко дну танкеры, гибель моряков, умирающих в огне горящих судов или замерзающих в ледяной воде. Его глаза были так суровы, что я помнил их еще много лет спустя...

— На лодке установлен дальномер нового типа, значительно более совершенный, чем наш или американский. Он позволяет выпускать торпеды с глубины в тридцать пять метров, не поднимая перископа.

— Но это же невозможно! — вскочил я.

Офицер взглянул на меня с легкой укоризной.

— Почему же невозможно, мой дорогой капитан-лейтенант? Это уже реальность. Предстоящей зимой в Северной Атлантике будут оперировать десятки подводных лодок типа XXI. Уверяю вас, что нет никаких оснований сомневаться в точности моей информации. Свежий воздух и скорость, как вы, капитан-лейтенант, изволили сказать...

— Постойте! — вырвалось у меня. — Но в лодке типа XXI обе эти проблемы решены — столько воздуха и скорости, сколько требуется?

— Совсем нет. Конечно, это шаг вперед, но вовсе не абсолютное решение.

— А что, собственно говоря, вы имеете в виду под словом «абсолютное»? — не скрывая иронии, спросил я. — Моя лодка в случае острой необходимости некоторое время может идти со скоростью девять узлов, но ее обычная скорость не превышает трех-четырех, причем в любом случае мне придется на следующую ночь перезаряжать аккумуляторные батареи, тем более что и воздух все равно будет уже непригоден. А на лодке типа XXI... нет, это невероятно!

— Ваши трудности сводятся к тому, — безапелляционно заявил начальник разведки, — что вы должны подняться на поверхность, остановиться и перезарядить батареи или же заниматься перезарядкой, двигаясь в надводном положении. Созданная фирмой «Блом и Фосс» красотка идет на глубине, допускающей ход под РДП (1 Устройство для работы дизельного двигателя под водой — шноркель.), причем аккумуляторы на ней можно перезаряжать без всплытия. И тем не менее и сама лодка, и шнорт уязвимы, а ее двигатели являются всего лишь улучшенным вариантом прежних двигателей... например, наших.

— Дайте мне такую лодку, и я пойду куда угодно, сэр! — воскликнул я.

— И все же, повторяю, лодки типа XXI вполне уязвимы. Не сомневаюсь, что со временем, с дальнейшим развитием нашей техники, мы сможем успешно справляться с ними. Но, знаете, капитан-лейтенант, немецким инженерам нельзя отказать в творческом воображении. Если бы мы первыми сконструировали такой корабль, как XXI, чем бы мы занимались теперь? Только его усовершенствованием: постарались бы придать ему еще большую обтекаемость, улучшить двигатели и все такое. Возможно, нам удалось бы даже довести скорость лодки в погруженном состоянии узлов до восемнадцати. Немцы же пошли дальше, добиваясь именно абсолютного решения проблемы свежего воздуха и скорости. Вот почему я утверждаю: тип XXI уже устарел!

Командующий раздраженно поджал губы:

— Не считайте их непобедимыми или неуязвимыми. Вы просто не знаете, что их ожидает, если они осмелятся появиться на акватории западного военно-морского округа.

Его холодный гнев был, наверно, страшнее всяких угроз, ибо командующий считался только с фактами и тщательно взвешивал их, прежде чем сказать что-либо.

— Но зачем вы мне рассказываете все это? — повернулся я к начальнику разведывательного управления.

— А я еще не кончил, — с некоторым осуждением ответил он. — Как видите, лодка типа XXI опасна, но и ей присущи недостатки, свойственные вообще всем подводным лодкам со времени их появления. Строго говоря, я назвал бы ее скорее погружаемой , а не подводной лодкой. Я вспомнил о своей «Форели», о длительной учебе и инженерном мастерстве, необходимых для управления лодкой, мысленно сравнил все это с дьявольскими штуками, о которых только что слышал, и чуть не расплакался от бессильной ярости.

— А теперь я хочу сообщить вам о немецкой подводной лодке такого типа, который действительно вызывает у нас серьезные опасения, — донесся до меня спокойный голос. — Воздух и скорость... Даже в самой Германии верховное командование пока не верит, что немецким специалистам удалось полностью решить эту проблему.

— Полностью?!

— Некий Вернер, один из инженеров верфи «Блом и Фосс», сконструировал подводную лодку, которая развивает под водой скорость до двадцати двух узлов и может длительное время не всплывать на поверхность. Она также может вести огонь акустическими торпедами примерно с глубины в пятьдесят метров и даже в подводном положении способна обогнать любой корабль конвоя, за исключением эсминца.

— Невозможно!

— Вот так же, слава богу, считает и немецкое верховное командование... Пока. Однако Вернер — человек исключительно способный. Он не только инженер, прекрасно понимающий, чего требует практика, но и в некоторой степени ученый. Не только по отрывочным данным о характере работы самого Вернера, но и на основании многих других сведений, которыми не стану вас обременять, я прихожу к выводу, что немцы решили проблему двигателя для подводной лодки, как и проблему горючего. Что это за двигатель, что это за горючее, нам пока неизвестно... Пока. Проект Вернера настолько опережал все имеющееся в этой области, что немецкое верховное командование просто не поверило в него. Иной точки зрения придерживалось руководство фирмы «Блом и Фосс». Фирма, главным образом за свой счет, построила экспериментальную подводную лодку, обладающую теми фантастическими качествами, о которых я говорил. Более того, руководители фирмы убедили немецкое командование отправить эту подводную лодку, или, как мы ее называем, АПЛ1, в рейс по самому длинному в мире маршруту. Лодкой командует известный вам Ганс Тутте...

Командующий встал, подошел к карте.

— 29 ноября, — заговорил теперь уже он, — капитан парохода «Данедин стар», груженного танками и боеприпасами для Ближнего Востока, доложил, что из-за повреждения, причины которого остались невыясненными, ему пришлось выброситься на побережье Юго-Западной Африки. Разумеется, и пароход, и его груз полностью потеряны для нас... Но меня интересует сейчас лишь один вопрос: был ли «Данедин стар» торпедирован АПЛ1? Я располагаю подробным отчетом о случившемся, но он не дает ответа на этот вопрос. Капитан доложил только, что раздался глухой взрыв и в борту образовалась огромная пробоина. Никто не видел атакующего противника, но, по-моему, «Данедин стар» был потоплен АПЛ1. Произошло это более трех месяцев назад...

— Могу добавить, — продолжил рассказ командующего начальник разведки, — что рейд АПЛ1 задуман как испытательный. Если лодка вернется с большим количеством потоплений, немцы бросят все силы на постройку десятков таких кораблей. Достоинства этих лодок трудно переоценить: постоянная высокая боевая скорость, способность неограниченное время находиться под водой, скрытность атаки...

Я подумал, что сравнивать ее с английскими лодками, имеющими серьезные технические недостатки, все равно что сравнивать самую современную турбину с газонокосилкой.

— ...Есть кое-что и у нас, чего нет у противника. Немецкий радиолокатор значительно хуже нашего, и это их ахиллесова пята. Наш высокочастотный контррадиолокатор во много раз превосходит немецкий, точно так же, как подводный радиоприем и гидролокатор. Как только на наших кораблях, оперирующих в западном военно-морском округе, будут установлены...

Командующий быстро взглянул на начальника разведки, но тот, пожав плечами, продолжал:

— Теперь бессмысленно секретничать. Пэйс уже знает больше, чем кто-либо. Да и потом, мы же установим этот локатор на «Форели», чтобы повысить ее шансы на успех.

Последние слова начальника разведки вызвали во мне волну страха. Неужели они собираются послать меня в бедной маленькой «Форели» против этой новейшей, совершенно необычной подводной лодки?!

— Но не можете же вы... — волнуясь, начал было я.

Командующий резко повернулся:

— Приказываю вам выйти на «Форели» и потопить АПЛ1!

Я беспомощно взглянул сначала на одного, потом на другого... Крохотная подводная лодка класса «Т» против сверхмощного подводного крейсера водоизмещением в три тысячи тонн... Это был приказ покончить жизнь самоубийством.

Мое начальство, стоявшее передо мной, подписало мне смертный приговор, и я позволил себе дерзко спросить:

— В таком случае вы, может, скажете, где найти это чудище?

Мой тон явно задел обоих, даже в глазах командующего промелькнуло что-то вроде смущения. Однако его следующие слова буквально ошеломили меня.

— Не знаю. Но вам предоставляется полная свобода действий. Вся Южная Атлантика в вашем распоряжении.

Я растерянно повернулся к начальнику разведки:

— Не сомневаюсь, сэр, что вы располагаете некоторыми данными о том, где она базируется. Такую огромную подводную лодку невозможно спрятать. Что вы думаете, например, о какой-нибудь редко посещаемой гавани на побережье Юго-Западной Африки? Тамошние немцы симпатизируют гитлеровцам.

— Мой дорогой мальчик, — печально улыбнулся он, — подводная лодка такого типа не нуждается в постоянной операционной базе. По моим расчетам, она может находиться в плавании месяцев пятнадцать без заправки горючим.

Его слова сразили меня, как нокаутирующий удар. Некоторое время в кабинете царило молчание, потом я едва слышно произнес:

— Коротко говоря, я должен отправиться на «Форели» в Южную Атлантику, отыскать в необъятных просторах океана и потопить немецкую подводную лодку неизвестного мне силуэта, способную в погруженном состоянии делать до двадцати двух узлов и не имеющую постоянной базы. Я правильно понял, сэр?

— Да, правильно.

В таком случае мне оставалось лишь написать завещание.

— Я приказал «Форели» прибыть в Гибралтар, — продолжал командующий. — На ней установят наш новый радиолокатор. Нужно ли напоминать, Пэйс, что он не должен попасть в руки противника? Локатор оснащен специальными подрывными зарядами и в случае непосредственной опасности должен быть уничтожен. При необходимости вы можете взорвать также и «Форель».

Да, командование предусматривало все для того, чтобы я погиб наверняка.

— А если я обнаружу АПЛ1, каков будет ваш приказ на этот случай, сэр?

— Вы потопите ее и доставите мне неопровержимые доказательства ее гибели. И... никаких телеграмм! Доложите, когда вернетесь.

Начальник разведки посмотрел на часы.

— Ну а теперь мне остается только пожелать вам удачи. — Он тепло взглянул на меня, но тут же отвернулся — он знал, что смотрит на покойника. — Да, вот еще что, — добавил начальник разведки уже в дверях. — Не забывайте о радиолокаторе, с его помощью вы можете обнаружить противника на расстоянии в тридцать миль, чего немцы пока еще не могут.

Командующий прошел к столу и сел.

— Я прикажу обеспечить вас подробными картами, запасами продовольствия и всем необходимым. Самолет доставит вас в Гибралтар, откуда вы на «Форели» направитесь во Фритаун, а затем в Кейптаун. Дальнейший маршрут определите сами. До отправки в Гибралтар можете месяц побыть на берегу. У вас где-нибудь есть родственники?

— Да, сэр. Недалеко от Тивертона живет мой дед, недавно он перенес инсульт, и я хотел бы повидаться с ним в последний раз. По заключению врачей, ему недолго осталось жить.

— В таком случае, оставьте ваши координаты, — распорядился командующий, и взгляд его несколько смягчился.

— В душе вы не сомневаетесь, что я посылаю вас на верную гибель, не так ли, Пэйс?

— Да, сэр, так. Но на «Форели» еще шестьдесят пять человек, которым тоже предстоит погибнуть. Никто из них не боится умереть, но тут ведь у них нет ни малейшего шанса остаться в живых. Неизбежность смерти, да еще в подводной лодке, никак не назовешь приятной перспективой.

— Если уж вы так настроены, я не скажу вам обычного у подводников «до свидания», а скажу «прощайте». — Командующий протянул мне руку.

Я небрежно пожал ее и направился к двери.

— Капитан-лейтенант, если вы думаете напиться сегодня, пожалуйста. До вашего выхода из Гибралтара рядом с вами все время будет офицер контрразведки. Ему поручено охранять вас от... вас самих и заткнуть рот, если вы начнете болтать...

Севернее юга...

— ...Бейдевинд! Бейдевинд!

Бейдевинд!.. Да уберите паруса, сукины дети!.. Бог мой, под нами же только четыре... Помощник, ты видишь, что там? Да не там, а по курсу триста двадцать шесть градусов... Как кипящая каша, а на самом деле это буруны... «Клан Альпайн»... Годназад там был «Алекто»... Нет, издалека ты не увидишь, как не увидел и капитан «Клан Альпайна»... Конечно же, мы идем туда!.. Три холма... Превосходный пеленг! Вот взгляни на карту... Да не будь ты таким тупым — это моя собственная карта... Немцы считают, что они хорошо знают побережье... но это моя собственная карта... даже у Адмиралтейства такой нет.

...Старик бредил. Я сидел у кровати своего деда, старого капитана Саймона Пэйса, и мучился вместе с ним, перед тем как отправиться да последнее путешествие.

Вчера сразу после моего приезда из Лондона доктор Челверс сообщил мне, что дед, казалось бы, должен был умереть еще несколько дней назад. Однако мой старик упрямо цеплялся за жизнь. Я сидел в тихой комнате и слушал бред старого моряка, продолжавшего жить где-то в море...

Я смотрел на обветренное, заострившееся лицо и почему-то вспомнил о «Форели», о том, что ждет ее. Уж я-то умру не в постели! Грохот глубинной бомбы или, скорее, тихий, несущий смерть шепот винта торпеды...

...У АПЛ1 все же должна быть база. Эта мысль не покидала меня, хотя два высокопоставленных морских офицера утверждали обратное. Но прежде всего, думал я, нужно отделаться от страха перед грозной подводной лодкой. Действительно ли так уж она страшна, как говорил начальник разведки? Он подчеркнул, что у нее очень несовершенный радиолокатор. Что ж, это дает мне в руки неплохую карту, и она, если сыграть умело, может оказаться козырной.

Перед тем как уйти из Адмиралтейства, я потребовал показать мне все совершенно секретные материалы о командире АПЛ1 Гансе Тутте. Сопливый клерк заартачился, и тут я убедился, что ссылка на большое начальство, кажется, позволяла мне требовать все, что я захочу. Такое право, говорят, дано лишь приговоренному к смертной казни.

Судя по данным разведки, Тутте не принадлежал к тому типу командиров подводных лодок, какими немцы обычно изображали своих асов. Готовясь к атаке, Тутте вел себя иначе, чем его коллеги. Перед каждым нападением он тщательно взвешивал связанный с ним риск и при необходимости воздерживался от активных действий или, наоборот, наносил молниеносный удар. Меня не удивило, когда я прочитал в материалах, что его отец был профессором математики.

Я попытался представить себе Ганса Тутте в тот момент, когда он вернулся из плавания. Представители фирмы «Блом и Фосс» показали ему новую подводную лодку, самую совершенную с их точки зрения, поинтересовались мнением бывалого подводника, предложили его офицерам тщательно осмотреть корабль. В еще не обжитой рубке центрального поста состоялось, очевидно, совещание, которое, по моим представлениям, проходило примерно так.

...Ганс Тутте молча слушает.

— Лодка слишком велика, — говорит первый помощник. — Новые английские корветы и фрегаты могут почти на месте совершать полный поворот, и любой из них быстро обнаружит и потопит такую махину.

— Но она делает до двадцати узлов, — задумчиво добавляет второй помощник. — Для короткого боя это неплохо. Быстрое приближение, торпедирование, быстрый отход...

Инженер-механик будет одновременно и взволнован и подавлен.

— Превосходно, если все, что нам говорили о лодке, соответствует действительности...

— Если, конечно, англичане позволят вам вернуться, — мрачно поправляет первый помощник.

Ганс Тутте, прислонившись к перископу, прислушивается к разговору своих офицеров, потом внезапно спрашивает:

— Сколько времени, по-вашему, люди могут оставаться на лодке в погруженном состоянии, не Теряя боеспособности? Первый помощник, ваше мнение?

— На такой подводной лодке или на обычной?

— На такой.

— Пожалуй, дней двадцать.

Тутте критически смотрит на него.

— Второй помощник, а вы как думаете?

— Может быть, около месяца, но вряд ли они будут для чего-нибудь пригодны после всплытия.

— Инженер?

— Видите ли, в машинном отделении обстановка несколько иная, там длительное плавание будет переноситься легче, поскольку у людей всегда найдется какое-то занятие — исправить один механизм, отремонтировать другой... И все же месяц — это многовато...

— Господа офицеры, — не дослушав, бесстрастно говорит Тутте, — нам приказано выйти в длительное плавание и, если окажется возможным, совершать его без всплытия лодки на поверхность.

Офицеры молча смотрят на командира. Тутте знает, о чем они сейчас думают, — о моральном состоянии матросов, об их боеспособности. О том же думает и он.

— И без базы, — добавляет он.

— А сколько будет длиться плавание? — деликатно кашлянув, интересуется первый помощник.

— Столько, сколько может длиться кругосветный поход с боями, — мрачно отвечает Тутте.

Подводники слишком хорошо дисциплинированны, чтобы выражать удивление или недовольство, и Тутте, улыбнувшись, продолжает:

— Но я полагаю, что у нас все же должна быть какая-то база, хотя бы для того только, чтобы мы могли всплыть и взглянуть на солнце. Это не обязательно должна быть военно-морская база — мы в состоянии взять с собой достаточные запасы продовольствия и торпед, — а лишь укромное место для отдыха. Командование возражает, но... — Тутте многозначительно ухмыльнулся, — как только мы окажемся в море, оно, возможно, передумает...

Я долго сидел, размышляя над этой вымышленной сценой. Не выдаю ли я желаемое за действительность? — опрашивал я себя. — Но как командир подводной лодки я бы обязательно решил всплыть и отдохнуть. Что будет происходить в подводной лодке после ее месячного пребывания под водой? Правда, в АПЛ1 воздух не будет таким тяжелым, как в подводной лодке обычного типа. Ну а как с отбросами, которые неизбежно будут копиться во время боевых операций, и как бороться с плесенью, которая покроет все внутри? В каком физическом состоянии окажется команда? Не подвергнутся ли люди каким-нибудь заболеваниям в результате столь длительного пребывания под водой? И еще: так ли уж совершенны машины АПЛ1? Не окажется ли, что отработанное топливо будет выделять какие-нибудь ядовитые вещества? Да, АПЛ1 может оказаться технически совершенным кораблем, рассуждал я. Но как в нем поведут себя люди, до этого плававшие в обычных подводных лодках? Выдержат ли они такое длительное нервное напряжение в условиях боевой обстановки?..

Нет, лодка должна располагать каким-то убежищем, каким-то укромным уголком, и я на месте Ганса Тутте обязательно бы нашел какую-нибудь уютную бухточку, где люди могли бы свободно покурить, искупаться, позагорать. Именно это, убеждал я себя, и есть ахиллесова пята АПЛ1. Да, да, да! Она должна иметь базу, убежище, укромную бухту...

Я так обрадовался своей догадке, что не сразу заметил, как старый капитан Пэйс пришел в сознание.

— Джеффри! — радостно произнес он и протянул мне слабеющую руку. — Вот уж не ожидал увидеть рядом с собой перед своим последним рейсом настоящего моряка!

Я пробормотал что-то вроде того, что все, дескать, будет хорошо.

— Чушь! — спокойно возразил дед. — Я умираю, и ты это знаешь. Что ты сейчас делаешь? Почему ты здесь, а не в море? Надеюсь, ты не бросил свою подводную лодку только ради того, чтобы присутствовать при смерти старика? Он приподнялся на подушках.

— Нет, — твердо ответил я и понял, что мой ответ взбодрил его. — По особому приказу...

— О котором нельзя говорить, да? — слабо улыбнулся он.

«Черт возьми, — подумал я, — а почему бы в самом деле не рассказать ему? Ведь он же все равно умрет через несколько часов. Он всю жизнь в море... Кто знает, не подскажет ли он что-нибудь такое, что поможет мне найти АПЛ1? Да и мне самому легче, когда я поделюсь с ним своим секретом».

Я встал, плотно закрыл дверь, подсел к старику и подробно рассказал ему о полученном приказе, о Гансе Тутте, о том, что я сделал бы на его месте, и о своей уверенности, что АПЛ1, безусловно, нужна какая-то база.

Глаза старика загорелись, он вдруг встрепенулся и уже другим, энергичным голосом спросил:

— Где будет рыскать эта АПЛ1?

— В Южной Атлантике.

— Я же знаю этот район как свои пять пальцев! — воскликнул дед. — Никаких островов там нет. На побережье Южной Америки укромных уголков сколько угодно, но климат такой, что ни один капитан не станет искать там местечка для отдыха команды. И людей там в общем-то многовато. Да и командование наше флотское не такое уж тупое, чтобы оставить без внимания маршруты торговых судов в Южную Америку. Именно потому Харвуд нашел «Графа Шпее», — улыбнулся дед. — Нет, нет, на месте Тутте я бы выбрал Африку!

— Да, но и там те же недостатки, — и климат плохой, и народу многовато.

— Юго-Западная Африка! — повторил мой старик, взмахивая от волнения рукой.

— Но между Тигровой бухтой, Валвис-бей и Кейптауном нет ни одного сколько-нибудь подходящего залива или бухты, — возразил я, уже сожалея, что рассказал умирающему старику о полученном задании. — Я говорил об этом в Адмиралтействе.

— Адмиралтейство! — крикнул дед. — В Адмиралтействе даже не захотели ознакомиться с моими заметками о промерах глубин в тамошних водах! Принеси-ка, парень, карту, она лежит на моем столе. Нет, нет, не адмиралтейскую, a мою собственную... Какое водоизмещение, ты говоришь, у АПЛ1? Три тысячи тонн? Черт побери, только-только, но она все же сможет пройти туда!..

Дед пришел в сильнейшее волнение. Я тихонько выскользнул из комнаты. На его письменном столе в беспорядке валялись карты, какие-то бумаги, старые счета и всякий хлам. Но мне все же удалось отыскать то, что старик называл «своей картой». Бегло взглянув на нее, я решил, что на ней нанесена, очевидно, часть побережья к югу от Анголы.

Я вернулся в спальню и, едва переступив порог, понял, что неотвратимое произошло — достаточно было одного взгляда на лицо деда, покрытое пятнами и искаженное судорогой. Задыхаясь и кашляя, старик откинулся на подушки. Умирающий громко произнес какое-то слово, похожее на «север».

— Север? — спросил я, наклоняясь к деду.

— Двадцать миль... север... север... север... — твердил он, но произносил это слово так, что его можно было понять и по-другому. — ...В двадцати милях... южнее... норда... большая скала... в двадцати милях к югу от...

В горле у него что-то заклокотало. Я решил, что все кончено, но, к моему удивлению, он поднял голову с подушек и отчетливо произнес:

— Остров с кривой косой, парень. Все равно он принадлежит тебе...

На хвосте тигра

Долгий день близился к концу; солнце быстро скатывалось на запад, к острову Св. Елены.

Я стоял в боевой рубке, и отсюда океан казался мне бесконечным. Здесь и в мирное-то время редко появлялись суда, а теперь, в дни войны, их и вовсе не стало. Свободные от вахты загорелые матросы играли в кости около орудия. Небольшие волны с юго-запада вяло лизали стальную палубу. Можно было подумать, что мы одни тут, на всем этом огромном пространстве.

Джон Герланд в белой сорочке, расстегнутой у горла, загорелый, словно человек с рекламного объявления, лениво взглянул на увлеченных игрой матросов.

— Боюсь, Джеффри, что от такой жизни нам скоро осточертеет все на свете, и мы начнем делать ставки на игроков в кости, хотя это и запрещено военно-морским уставом.

Я промолчал. А вообще-то и меня тревожила мысль, что легкая жизнь разлагает команду, пусть и состоящую из опытных моряков-ветеранов. Из походов на подводных лодках люди не возвращаются загорелыми красавцами. До сих пор наше плавание проходило так легко и спокойно, что даже мысль о том, с какой целью мы находимся в этот солнечный вечер в Южной Атлантике, казалась странной и нереальной.

...После отпуска я прилетел в Гибралтар, где уже стояла «Форель», заправленная горючим и снабженная всеми необходимыми запасами. По чьему-то приказу на «Форель» были присланы даже американские и канадские деликатесные продукты, несколько ящиков шотландского виски и дюжина бутылок лучшего хереса. «Для идущих на смерть», — с горечью подумал я.

Ни в Гибралтаре, ни позже в Саймонстауне, ни в Кейптауне, где мы заправлялись горючим, ни у кого не появлялось и тени сомнения, что все требования «Форели» должны выполняться вне всякой очереди. Нам ни в чем и нигде не отказывали, и матросы быстро это поняли. Они предпочитали не думать об опасностях, скрывающихся за столь необычной щедростью, и были довольны, что имеют возможность жить как боги. Я случайно подслушал, как один из моих матросов в Саймонстауне, будучи основательно «под мухой», заявил: «Подавай мне виски! Никакой дряни для команды «Форели»! Все самое лучшее!»

Я не сразу заметил симптомы вялости и праздности среди экипажа лодки, но в конце концов понял, что недели крейсирования на огромных пространствах Южной Атлантики стали отрицательно сказываться на моряках.

Разумеется, мы вели патрулирование по определенному плану. Я разбил Южную Атлантику на небольшие квадраты и обозначил место, где был торпедирован «Данедин стар». Мы патрулировали круглосуточно, но в течение нескольких недель не заметили ни единого судна, ни единого паруса. Абсолютно ничего.

Замечание Джона заставило меня серьезно задуматься. Я не мог до бесконечности занимать команду учебными атаками, погружениями, стрельбами по мишеням. Экипаж «Форели», очевидно, вступил в полосу кризиса — кризиса опасной скуки.

«Потопить АПЛ1! Но где, черт возьми, искать ее?! — думал я, осматривая бескрайнюю водную гладь. — Может, она взорвалась и бесследно канула в морскую пучину? Может, нам придется продолжать патрулирование до тех пор, пока начальство в Адмиралтействе не убедится, что АПЛ1 больше не существует? Или, может, оно просто прикажет мне вернуться и потребует объяснения?..»

Голос сигнальщика вернул меня к действительности.

— На мостике, сэр! Вижу треногие мачты!

«До чего же это приятно — увидеть хоть какой-нибудь корабль!» — мелькнуло у меня.

Услышав сигнал тревоги, игроки в кости недоуменно переглянулись: они, наверно, успели забыть, что такое погружение!

— Восемьдесят футов! Курс три-два-ноль! Очистить мостик! — приказал я.

Мои обленившиеся матросы бросились в люк как сумасшедшие. «Ага! — с удовлетворением подумал я. — Опасность подействовала на них, словно инъекция!» «Форель» начала стремительно погружаться.

— Хорошо слышу по курсу один-пять, — доложил акустик и с плохо скрываемым возбуждением добавил: — Большие военные корабли!

«Форель» легла на боевой курс. Из волн вынырнул мрачный глаз перископа. Все еще не веря самому себе, я посмотрел на мачты. Британские военные корабли! Два крейсера и четыре эсминца охранения.

— Взгляни и ты, Джон, — сказал я.

Волнение на лодке сразу улеглось. Можно только удивляться тому, как чутко улавливают опытные матросы малейшие интонации в голосе командира.

— Так что же, — нетерпеливо воскликнул Джон, — мы сейчас...

— Да, мы сейчас всплываем, — оборвал я. — Сигнальщик! Передайте вот это, — распорядился я и продиктовал текст с поставленными в начале кодовыми и опознавательными сигналами. У меня не хватило решимости пропустить соединение британских военных кораблей, не обменявшись с ними приветствиями. «Форель» и так бродила в океане, как пария, хотя ее отверженная команда и жила в роскоши.

Еще не успела сбежать вода с корпуса лодки, как мы с Джоном были на мостике.

Эсминцы заняли боевые позиции.

— Посмотри-ка, Джеффри, — заулыбался Джон. — Они, конечно, заметили нас.

Миноносцы продолжали развертываться, вспарывая своими острыми носами длинные полосы вспененной воды. По спине у меня пробежал холодок, когда я заметил, как жерла всех шести- и восьмидюймовых орудий крейсеров медленно, словно раздумывая, уставились на «Форель».

— Ребята там всегда в готовности, — усмехаясь и в то же время нервничая, заметил Джон. Несмотря на то, что мы вовремя подали опознавательный сигнал, эсминцы все еще держались настороже, двигаясь широким полукольцом и делая узлов до тридцати. Я замигал сигнальной лампой «Олдиса», посылая визуальный опознавательный сигнал.

— Странно, — прошептал Джон. — Они же должны знать, что мы находимся в этом районе!

«Должны ли?» — подумал я, памятуя, что «Форель» предоставлена своей собственной судьбе.

Сигнальщик вручил мне телеграмму: «Если вы «Форель», то что вы тут делаете? Адмиралтейство ни о чем не извещало нас».

Я набросал ответ, передал его Джону, и тот удивленно вскинул брови. В ответе говорилось:

«Даже самая хорошая рыба, включая «Форель», хотя бы изредка должна всплывать, чтобы подышать свежим воздухом».

Покачиваясь на легкой зыби, мы стали ждать. Вскоре от эскадры отделился эсминец и быстро направился к нам.

— Вы действительно «Форель»? — послышался над водой металлический голос радиомегафона.

— Черт возьми, конечно, «Форель»! — нетерпеливо ответил я. — Разве вы приняли нас за фрицев?

В мегафоне раздался смех.

— Ну хорошо, хорошо! Послушайте, у меня есть почта для «Форели», адресованная на Саймонстаун. Сейчас пошлю к вам шлюпку.

Эсминец подошел ближе и спустил шлюпку. Ею командовал младший лейтенант.

— Вам перебросить почту, сэр? — спросил он с улыбкой, когда шлюпка приблизилась к нам почти вплотную.

— Давайте, давайте, — ответил я, живо представляя себе, как встретит эту почту моя истомившаяся от безделья и скуки команда.

— У вас все в порядке? — осведомился офицер. — Вот уж не ожидали встретить вас в этом районе!

— Похоже, что так, — улыбнулся я и показал на эсминцы, по-прежнему покачивающиеся на волнах в боевой готовности.

— Да, оказаться в вашем положении — дело незавидное, — согласился офицер, перебрасывая нам мешки с почтой. — Ну а теперь до свидания и желаю успеха.

— Благодарю. Скажите там, чтобы нас перестали стращать.

Офицер помахал рукой, и через несколько минут его шлюпка уже причаливала к миноносцу.

— Желаем успеха! — послышался тот же металлический голос.

Соединение направилось на юг, и вскоре корабли скрылись из виду.

Солнце начало тонуть в океане.

— Занять посты для ночной вахты, — приказал я Джону. — Всем вниз! Шестьдесят футов!

— Сегодня у нас не состоится пикник при луне! — рассмеялся Джон.

— Под водой люди будут чувствовать себя лучше, читая письма жен и возлюбленных. Лунный свет только растревожит воспоминания.

Джон быстро взглянул на меня — в моем голосе прозвучала горечь...

«Форель» нырнула в потемневшие воды.

Я спустился в свою каюту — крохотную каморку, отделенную от остальных всего лишь старенькой зеленой занавеской. В небольшой пачке адресованных мне писем и документов я не рассчитывал найти ни одного дружеского письма. «Ни единой любящей души!» — мрачно подумал я.

В первом же конверте с грифом «Ходжсон, Ходжсон и Ходжсон» Линкольн-Инн-филдс, Лондон я обнаружил письмо, в котором адвокаты деда в сухих, канцелярских фразах уведомляли: «Мы должны информировать вас, как единственного наследника умершего капитана Саймона Пэйса...» Оказывается, старина оставил мне около пятисот фунтов, а также коллекцию старых морских инструментов и карт. В свое время, сразу после смерти деда, я взял несколько карт, а на остальные даже не взглянул.

Однако далее, продираясь сквозь унылые дебри юридической терминологии, я невольно обратил внимание на нечто более интересное. Адвокаты писали:

«В прилагаемой копии завещания капитана Саймона Пэйса обратите внимание на пункт, по которому вы наследуете остров Двух кривых дюн, находящийся, по утверждению покойного, в точке с координатами 17 градусов 30 минут южной широты и 11 градусов 48 минут восточной долготы. Прилагается документ о передаче правового титула на этот остров, выданный бывшей немецкой администрацией Юго-Западной Африки и, видимо, сохраняющий юридическую силу.

В связи с ограничениями на продажу карт, вызванными военным временем, мы не смогли проверить, действительно ли остров находится в указанном месте. Адмиралтейство уведомило нас, что оно не может в военное время разглашать подобную информацию, но один из чиновников в конфиденциальном порядке сообщил, что Адмиралтейству не известно об острове с таким названием в этом районе Южной Атлантики. Правда, Адмиралтейство отказалось сообщить, какой конкретно район Южной Атлантики оно имеет в виду. На всякий случай мы все же прилагаем при сем копию документа о передаче правового титула на владение и полагаем, что позже, когда обстановка изменится, представится возможность провести тщательную проверку местонахождения и определения ценности острова, после чего мы будем ждать ваших указаний о том, как вы намерены с ним поступить».

Продолжение следует

Перевод с английского Ан. Горского и Ю. Смирнова

(обратно)

Оглавление

Конец «Третьего Рейха»

Три круга над Веной

В серболовском лесу

Рейсы жизни

После гибели Бриллианта

«Иду на цель»

Великое имя живого

Операция «Тигр»

Охотники за миллигалами

Парадоксы семьдесят четвертого

Партизанские горы

В поисках «Тайфуна»

Новые времена племени мру

Романтики из Ростока

Мунишкеры

Олег Туманов. ... Шел всю войну

Броня праотческая

Село... в центре города

Джеффри Дженкинс. Берег скелетов