Журнал «Вокруг Света» №08 за 1970 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Космическая вахта ленинского года

Окончилась самая долгая космическая вахта.

Восемнадцать суток «Союз-9» скользил над Землей со скоростью, при которой «одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса». Только зори были космическими.

Бессчетное число раз за иллюминатором проплывали океаны, горы, леса, пустыни Земли, они открывались взгляду так, как это не снилось географам прошлого. А. Николаев и В. Севастьянов жили в космосе дольше, чем кто-либо из людей. Человеку пришло время жить и работать в космосе неделями и месяцами. Солнечная система не безбрежна, но огромна, а сделаны только первые шаги. Ближе всего к нам Венера и Марс, и пусть благодаря достижениям техники экспедиции туда займут меньше времени, чем занимали в XIX веке путешествия в Арктику, люди проведут в них долгие месяцы. В тесном и замкнутом пространстве кабины. Лишенные собственного веса. В неподвижном океане звезд, где только серп Земли будет медленно умаляться, чтобы сойтись в точку, и лишь огонек чужой планеты будет расти, наливаясь неземным блеском.

Пусть это будет не так скоро, но это станет возможно лишь при условии, что человек уже свыкся с космосом.

Первый в истории человечества космический полет Юрия Гагарина был отважной разведкой неведомого. И первый шаг в пустоту Алексея Леонова — тоже. Но от полета к полету возрастала мера нормального рабочего времени. Нет, функция разведки неведомого не исчезла. Она присутствовала и в полете отважных советских космонавтов Андрияна Николаева и Виталия Севастьянова — надо было выяснить, как люди перенесут длительную невесомость, всесторонне проверить технические системы корабля и наземных средств обеспечения, осуществить широкую программу научных и народнохозяйственных исследований и наблюдений. Все эти задачи космонавты выполнили успешно, и — важная особенность! — на орбите велась будничная космическая работа. Странное еще недавно словосочетание: будничная работа в космосе. Но это тоже завоевание, и немалое.

Людям предстоит подолгу жить и работать в космосе не только ради достижения других планет, но и ради удовлетворения насущных, сегодняшних нужд Земли. Полет «Союза-9» был экспедицией, которая тщательней, разнообразней и дольше, чем прежние, исследовала Землю. «Лицом к лицу лица не увидать» — это не только образ. Колоссальные общепланетарные явления, будь то движение облачных масс или характер тысячекилометровых разломов земной коры, можно охватить целиком только из космоса. Всем известно, как способствовала познанию мира авиация: Стало возможным аэрофотографирование, что невиданно облегчило и ускорило составление точнейших карт, особенно там, где рельеф и растительность ставят труднопреодолимые (даже в наши дни) преграды. Расширились возможности геологической разведки — многие месторождения удалось открыть прямо с воздуха. Даже археология получила толчок, так как оказалось, что с самолета сплошь и рядом видно то, что совершенно незаметно с поверхности, — очертания погребенных городов, древних оросительных систем и отдельных сооружений. Теперь приходит пора уже космофотографирования.

Долгая вахта «Союза-9» — прообраз еще более долгих, можно сказать, постоянных вахт будущего, когда орбитальные научно-исследовательские станции со сменным экипажем станут час за часом следить за развитием планетарных явлений.

Ценны, однако, не столько детали, сколько целое — видение всей планеты во всей совокупности разнообразных и взаимосвязанных процессов. Геофизических, климатологических, океанографических, геоботанических и иных. Попробуйте изучить сложную машину, ограничив поле зрения несколькими квадратными миллиметрами! Движение глаза в этом случае постепенно охватит деталь за деталью, но как трудно связать их в единое, к тому же подвижное и изменчивое общее! При изучении планеты наше положение, увы, сходно с положением такого исследователя. До недавнего времени лишь логика, интуиция и воображение восполняли извечную и вынужденную узость зрения. Авиация прибавила дальнозоркости, а теперь космические полеты наконец-то позволили окинуть Землю единым взглядом. Они же дадут возможность сравнить нашу планету с другими. Все это насущная необходимость, ибо масштаб воздействия человека на природу стал общепланетарным. А правильно воздействовать можно, лишь зная, что и как от этого изменится. Полет «Союза-9» работает и на эту великую задачу.

П. Базаров

(обратно)

В эпицентре землетрясения

«Своей важной задачей мы считаем дальнейшее укрепление союза всех наций и народностей нашей многонациональной страны... — говорил на международном Совещании коммунистических и рабочих партий в Москве Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Л. И. Брежнев. — Речь идет о еще более тесном сближении всех наций и народностей, о дальнейшем улучшении работы, связанной с воспитанием советских людей в духе советского патриотизма и социалистического интернационализма, непримиримости к идеологии национализма и расизма». Эта важнейшая задача стоит и перед комсомолом. О ней шла речь на XVI съезде ВЛКСМ, ей была посвящена работа одной из секций съезда: «Воспитание молодежи в духе братской дружбы народов СССР и пролетарского интернационализма». Необходимость формирования у молодежи чувства социалистического интернационализма, братства и дружбы народов СССР, поиск наиболее действенных форм этой работы, накопленный положительный опыт, проблемы, стоящие в связи с этой задачей перед комсомолом, — вот тот круг основных вопросов, который освещался во время работы секции. Летели с трибуны в напряженно слушающий зал следующие факты: — Представители шестидесяти четырех национальностей строили Братскую ГЭС... — Более десяти тысяч юношей и девушек приехали в 1956—1957 годах в Голодную степь со всех концов Союза, чтобы помочь узбекскому народу покорить полупустыню. Голодная степь стала сегодня одним из крупнейших районов советского хлопководства... — В Демократическую Ресиублику Вьетнам отправлен подарок от советской молодежи — «Корабль образования», который доставил молодым вьетнамцам учебное оборудование... — Три с половиной тысячи экспедиционных отрядов прошли в этом году по дорогам славы отцов, открывая все новые и новые имена героев Великой Отечественной войны — представителей всех народов нашей страны. — Университет дружбы народов подготовил 2914 специалистов, считая выпускников этого года. Студенты из восьмидесяти пяти стран Азии, Африки, Латинской Америки учатся в университете имени Патриса Лумумбы. И снова факты, говорящие о том, какая реальная сила заключена в дружбе народов нашей многонациональной Родины, факты, которым нет числа. ...В те дни стало известно о стихийном бедствии, постигшем Дагестан. Выступая на секции, первый секретарь Махачкалинского горкома комсомола Т. Ф. Алиев сказал: «Дрогнули горы Дагестана, но не дрогнули люди, потому что в первую же минуту почувствовали руку дружбы всех народов Советского Союза, заботы КПСС, Ленинского комсомола». Об этом — наш репортаж из Дагестана.

Я ждал весны, чтобы отправиться в Дагестан к лезгинам на Праздник цветов. Собирался увидеть пир на цветущей поляне, факельное шествие в горах, смотр невест... И вдруг — траурно-строгое, скупое сообщение ТАСС от 16 мая.

Повреждение сейсмического шва, мгновенный сдвиг гигантских платформ, удар — это и есть землетрясение.

Статистика: сейсмологи записывают на нашей планете по тысяче толчков в год. До сотни толчков бывает сильных. Но в год бывает одна катастрофа. Разумеется, это в среднем.

Самолет снижался над Махачкалой. И вздох облегчения — впервые за шесть часов полета! — прошелестел в кабине. Внизу не было трещин, провалов, видимых разрушений. Я вспомнил, как мы вылетали в полночь и как много желающих лететь осталось стоять у касс. В самый последний момент билеты выдали двум солдатам-отпускникам. Кто-то, должно быть, рассудил, что их руки могут особенно пригодиться здесь.

Главный груз сейчас — многоместные палатки для горцев, оставшихся без крова. АН-12 приземлился в Махачкалинском аэропорту. На его борту 250 палаток из Куйбышева. 1000 палаток прислала Москва. Поездами пришли палатки из Грозного, Майкопа, Тбилиси.

К 19 мая Дагестан получил 4 тысячи палаток.

Днем раньше колонна автомашин доставила дар совхозов Сергокалинского района: 31 тонну пшеницы, 7 тысяч яиц, 21 барана, 250 кур.

Прибыли из Москвы парни в брезентовых куртках экспедиционников. Это сейсмологи из Института физики Земли Академии наук СССР. Они будут изучать движение коры в очаговой зоне. Их работа — самые современные приборы привезли они — должна облегчить прогнозирование дальнейших процессов продолжающегося землетрясения.

Я готов был увидеть разрушения, и все-таки я не представлял, что же это такое на самом деле... Мы ехали в автобусе к Кумторкале. Маленькая девочка всю дорогу смеялась и радовалась и вдруг словно поперхнулась, встала спиной к окну. Я глянул в него. От Кумторкалы ничего не осталось... Это было ее село, этой девочки.

Автобус, не останавливаясь, шел мимо развалин к палаточному городку.

Уже прошло несколько дней, а в Кумторкале кошки, собаки и куры продолжают приходить к разрушенным домам. Приходят и коровы. Ходят вокруг, стоят, жду г. Чего?

Я это видел сам, и то же самое мне рассказывали. В рассказах как-то само собой всегда отбирается самое простое и самое страшное.

Жутко ходить по пустынным развалинам, залитым солнцем. Ласточки лепятся прямо к сиротливо стоящей стене. «Как в Сталинграде», — сказал Юсуп Гаджиакаев, председатель. Мы шли с ним по Кумторкале. Волосы его были седы, лицо умно. Когда вечером после проливного дождя опять со страшным гулом заколыхалась земля и рухнули дома, когда взвилась в небо пыль и стало темно, председатель не растерялся. Он был повсюду: он кричал, уговаривал, отдавал распоряжения по эвакуации, спасал людей из-под развалин. Так рассказывали односельчане. Сам Юсуп сказал: «Я бежал к детскому саду... Земля еще ходила или мне казалось это, и я думал, я один бегу... И вдруг я увидел, что туда бегут все. Очень много... Это было на площади».

Дагестанские газеты сообщали о помощи, которая направлялась в республику:

11 миллионов рублей выделено в фонд помощи Дагестану. В том числе 3,5 миллиона рублей для оказания единовременной помощи.

500 грузовых автомобилей с шоферами и обслуживающим персоналом для работ по ликвидации последствий стихийных бедствий.

10 тысяч тонн муки, 500 тонн крупы, 300 тонн кондитерских изделий — дополнительно к обычному снабжению.

Доска объявлений в палаточном городке. На листке из ученической тетради перечень книг, альбомов, букварей. Эти книги дети прислали пострадавшим детям.

Мне не пришлось встретиться с Хаджиат Дациевой, медсестрой из селения Чирьюрт, но о ней говорил, казалось, весь Дагестан.

В окно она увидела, как дом напротив рухнул. В доме, где она принимала роды, все сотрясалось и пол ходил ходуном. Хаджиат не оставила роженицу, она приняла роды. Потом она побежала к себе домой — там оставались ее двое детей. Когда узнала, что о них давно позаботились люди, чуть не расплакалась...

И снова я слышал про помощь. Это слово приобрело особый смысл, как только началось землетрясение. Оно и сейчас? все время звучит...

Ночной толчок прервал телефонную связь с Кумторкалой, но в Махачкале по силе тех толчков, что ощущались в городе, догадались, что произошло.

«Уже через час к нам подошли двадцать больших автобусов, — рассказал председатель Юсуп Гаджиакаев. — Приехал первый секретарь обкома и с ним триста добровольцев. Среди них были и те, кто только что отработал вечернюю смену. К утру прибыли бригады плотников из винодельческого треста. Шел проливной дождь — он так и не прекращался после землетрясения, — а люди ставили палатки. Палатки тогда, пожалуй, были дороже дома. На третьи сутки у всех над головой была крыша». Это была помощь.

...В кромешной тьме по ночным дорогам мчался в Зубутли отряд строителей под командой Вадима Шаронова. Они проехали сто тридцать километров вкруговую, через Казбековский район. По тропе — она исчезла в землетрясение — они могли бы добраться за несколько минут — всего километр... Это тоже была помощь. И все можно было назвать этим словом, оно стало каким-то всеобъемлющим.

...Мы ехали в автобусе по горному ущелью. Здесь землетрясение словно плугом перепахало гору. Сквозь дождь меж огромных перевернутых камней размеренным шагом шла кавалькада. Люди в бурках восседали на лошадях, за ними шли лошади с тюками, рядом бежали большие лохматые овчарки, за ними шлепала по лужам небольшая овечья отара. Шофер на ходу перебросился с всадниками словами. «Помощь пострадавшим везут»», — повернулся он к нам.

...Молодой парень в белой рубашке с закатанными рукавами говорит, что только что из аула, у них был Воронов, член Политбюро, говорил в аулах «об идущей большой помощи». Парень рассказывал об этом соседу, но весь автобус затих, слушал. А широкоплечий старик, он сидел впереди парня, даже обернулся и смотрел ему прямо в рот, наверное, плохо слышал.

...На развалинах группа приезжих молодых парней. Они вытаскивают пыльные саманные кирпичи, складывают их в кучи. Вместе с ними работают и хозяева развалин. Солнце, они все полураздеты и смеются. Не смеется только одна женщина. Печальная, закутанная в платок, она стоит рядом. «Кому смех... — грустно говорит она и качает головой. — Да что это я?» — вдруг говорит она громче и начинает вместе со всеми вытягивать из развалин застрявшее бревно. Потом я увидел, что она улыбнулась.

...Я натолкнулся на геодезистов. Они работали мокрые, но уже не обращали внимания на дождь. Потом собрались в столовую. «Обедать?» — поинтересовался я. «И обедать и завтракать — все вместе, — быстро проговорил тот, что носился с теодолитом. — Работы у нас сейчас... по четыреста процентов в день приходится выполнять». К зиме у людей должны быть теплые жилища. Начинается главная работа — строительство. В Коркмаскале готовятся встретить около тысячи рабочих. А председатель еще ждет студентов из Москвы и Ленинграда. «Вот эти работают, — восхищенно говорит он. — Как муравьи...»

...Как только слышишь о несчастье, но не видишь его сам, то думаешь о нем или слишком угрюмо, или легко — все-таки как о чужом, — и все это неправильно. Поэтому пусть не покажется странным, но, возвращаясь из эпицентра, я чувствовал, что на душе у меня стало легче. Были же у нас землетрясения. И вырастали города на месте их. Будет счастье и у дагестанцев. Есть такой сельский обычай, он общий и похожий у всех народов: если кто-то начинает строить новый дом, одних соседей он зовет на помощь сам, а другие приходят без зова — прекрасный, добрый обычай... Так пришли на помощь к дагестанцам, пришли все народы нашей страны.

...Это было уже при мне. В палаточном городке родился ребенок. По старому обычаю собрались все, чтобы назвать его. Совет был долгим. Сначала хотели дать ему такое имя, чтобы в нем звучала память об общем несчастье, постигшем село. Но передумали. Зачем? Пусть у ребенка будет обыкновенное имя.

В. Константинов, наш спец. корр. Фото автора

(обратно)

Город Ленина, ленинская встреча

Ленинский год всколыхнул мир. Прогрессивные люди земли, и в том числе передовая молодежь планеты, не только отдают в этот юбилейный год дань своего глубокого уважения великому революционеру, образ которого всегда был, есть и будет для нас примером беззаветного служения великим идеалам коммунизма, они выверяют по ленинскому учению, по ленинским бессмертным заветам свою собственную жизнь и свои дела.

На родину Владимира Ильича, в нашу страну, на Всемирную встречу молодежи «Ленинизм и борьба молодежи за мир, демократию, национальную независимость и социальный прогресс» собрались представители 141 молодежной организации. Из Москвы, где в Колонном зале была торжественно открыта встреча, ее участники поездом дружбы прибыли в Ленинград. Здесь в Таврическом дворце со 2 по 4 июля продолжалась работа Всемирной встречи.

В повестке дня Всемирной встречи — важнейшие вопросы молодежного демократического движения, его единства и дальнейшего сплочения, вопросы конкретных действий против империалистической агрессии в странах Индокитая, поддержки справедливой борьбы арабских народов и молодежи, поддержки освободительной борьбы на родов Африки против колониализма и расизма.

Высоко оценив «огромный вклад советской молодежи в борьбу народов СССР за торжество социализма и коммунизма, вклад комсомола в укрепление сплоченности широкого молодежного антиимпериалистического фронта», участники встречи приняли обращение к советским юношам и девушкам.

Борьба молодежи, подчеркивали в своих выступлениях ораторы, — составная часть борьбы революционных и демократических сил. О конкретных делах молодежи своих стран говорили участники встречи. Об этой борьбе — рассказы с трех континентов, которые мы публикуем.

С ночи и до утра

Страницы из биографии французского коммуниста

Это произошло зимой шестьдесят второго года. В Марселе. Мне к тому времени стукнул двадцать один год. Атмосфера, в которой приходилось работать тогда, была не просто напряженной, а прямо электрической. Все побережье, а Марсель в особенности, наводнили переселенцы из Алжира; оасовская пропаганда сделала свое дело. Французы, несколько поколений уже жившие в алжирских городах, после обретения Алжиром независимости почти все покинули страну. Среди них были и те, кто участвовал в мятежах, были и террористы, подкладывавшие бомбы в квартиры, но были и просто растерянные, сбитые с толку, спешно бросившие свои дома и переехавшие через море в незнакомую им «метрополию». Звали их «черноногими». По аналогии с индейским племенем в Северной Америке, которое кочевало, не имея постоянных селений. Так и к «алжирским французам» прилипло это название.

Работал я тогда в редакции прогрессивного молодежного журнала. Мы выпустили несколько номеров журнала с нашим анализом ситуации. Отпечатали листовки, которые распространяли среди «черноногих»... Это вызвало ярость оасовцев, и какую!

Твердые позиции в алжирском вопросе с самого начала были только у нас, коммунистов. Мы всегда отстаивали независимость Алжира и словом и делом. Потому-то нам нетрудно было предположить, что оасовцы всю свою злобу направят на нас.

В тот вечер мы сидели в редакции, человек пять, и заканчивали макет номера. Утром его должны были отнести в типографию. Кто-то правил корректуру, кто-то прикидывал шрифты для заголовков — дым коромыслом... впрочем, что рассказывать! Журнальная кухня, одним словом. В этот момент раздался звонок. Беру трубку.

Слышу голос одного знакомого парнишки. Тогда ему было лет четырнадцать. Из «черноногих», переехал во Францию с родителями. Хороший паренек, честный. Написал нам в редакцию запальчивое письмо; мы с ним встретились раз, потом еще. Вижу — ищущий, искренний парень. Так вот, звонит он, по-видимому, из кафе; рядом орет телевизор, голоса, посуда звякает.

— Пьер, — говорит, — к вам завтра на рассвете гости собираются... Ты хорошо слышишь меня?

— В редакцию?

— Ага.

— Значит, говоришь, гости?

— Может, на библии поклясться?

— Да нет... А много их? Не знаешь?

— Похоже, много.

— Ну ладно. Спасибо, что порадовал. Если еще что узнаешь, позвони, договорились?

Что было делать? Можно быстро собрать вещи и разойтись. Но они на это и рассчитывали. После их погрома пришлось бы искать другое помещение, что не так просто. Да и обидно отдавать им на разграбление свою редакцию. Попробовать позвонить, в полицию? Попробовали.

— Из какого журнала? — спрашивают. — А-а... Откуда вам известно, что на вас собираются напасть? Может, разыгрывают? Хорошо, если действительно начнутся беспорядки, мы пришлем наряд.

Вмешиваться, было ясно, они не спешили. Тем более, я уверен, они знали обо всем из своих «источников».

Словом, на полицию рассчитывать не приходилось. Надо было защищаться своими силами. Нас пятеро, в том числе одна девушка. А сколько явится погромщиков? Черт его знает.

Звоню секретарю партийной ячейки нашей типографии. Если к нам на подмогу подоспеют рабочие, эта трусливая банда не посмеет сунуться. Но сейчас уже вечер, около одиннадцати вечера, сумеет ли он найти кого-нибудь?

— Вы сможете продержаться хоть какое-то время? — спрашивает он меня. — Я сейчас же начну собирать наших.

— Постараемся, — отвечаю.

Та ситуация помогла многое выяснить. Мы с Сэми, моим другом, вдвоем сели на телефон и стали звонить подряд всем, кого знали или кто хоть как-то был связан с журналом. Представьте себе: тихий вечер, человек лежит на диване с книжкой в руке, подумывая, не пора ли уже и спать, и вдруг раздается звонок, коротко излагается суть дела, и ему надо, не раздумывая, дать ответ: да или нет. Это не так просто сделать. Тем более что любому ясно: от наших незваных гостей не дождешься снисхождения. Пырнуть ножом или изуродовать лицо кастетом — для этой публики в порядке вещей. И остановить их, как хищников, может лишь одно — страх.

Все это подразумевалось, так сказать, за кадром каждого телефонного звонка. У меня на столе лежала записная книжка, и я звонил всем подряд от «А» до «Z». Это были молодые рабочие, студенты, выпускники лицеев, даже коммерсанты...

Это поразительное чувство — твердо знать, что ты можешь на кого-то рассчитывать. Такие моменты запоминаются надолго.

А дальше было следующее. Мы подождали, пока соберутся все наши. Пришло человек двадцать. Это уже кое-что значит. Забаррикадировали дверь. Здание, как я уже говорил, двухэтажное. В первом этаже — продуктовый склад. Наверх вела лестница с отдельным входом. Мы заперли парадную дверь и завалили ее столами и пустыми ящиками с чердака. Кто-то нашел там с десяток пустых бутылок из-под шампанского. Мы наполнили их землей — получились «гранаты». Мне рассказал об этих метательных снарядах один товарищ, который отбивал в Париже здание газеты «Юманите» от фашистов в тридцатых годах.

Часам к трем утра закончили приготовления. Теперь оставалось ждать. Погасили свет, чтобы лучше видеть улицу. Ждем. Напряжение было таково, что мы почти не разговаривали. Да и о чем? Все ясно и так, Мы здесь. Они там.

Был ли страх... Пока ждали, пока была неизвестность, наверное, был. Не боится ведь тот, кому нечего терять. А у нас не тот случай.

...Они появились около пяти утра. Кучками шли с разных сторон, нахохлившись, хмурые, вырванные из сна, а от этого еще пуще злые. Я смотрел из окна, как они шли. Их было около полусотни, не меньше. Уверенные в полной безнаказанности — ведь их так много.

Остановились на противоположной стороне, посовещались. Управляли там, я заметил, двое. Один в берете парашютиста, второй — в дорогом, верблюжьей шерсти пальто и темных очках, видимо, не хотел, чтобы его узнали. Парашютиста-то я уже знал — пару месяцев назад он со своей бандой пытался ворваться в здание кинотеатра, где мы проводили митинг. Но тогда его отшили... Сейчас, видимо, он думал взять реванш.

Они подняли несколько чугунных решеток — тех, что закрывают подножия деревьев на тротуаре, — и направились к нашей двери.

Едва они скучились внизу, мы разом распахнули окна и дали первый «залп» бутылками. Такого они не ожидали и разом отхлынули. Ага, получили!

Но нам тут же пришлось лечь на пол: в окна густо полетели камни и обломки кирпича. Осколки усеяли комнату. Град камней. Лотом нам сказал кто-то из соседей, что они прикатили с собой несколько ручных тележек с битым кирпичом, — все предусмотрено.

Пока одни закидывали окна, другие начали таранить дверь решетками. Удары затрясли дом. Разъяренная банда вопила: «Убирайтесь в Москву!», «Коммунисты — предатели!», словом, обычный набор. Это был даже не крик, а нечленораздельный рев.

Я попытался еще раз позвонить в полицию. Но телефон был занят — сплошные гудки. Тоже их трюк. Кто-то из фашистов обежал с десяток автоматов и набирал номер, не вешая трубку на рычаг, — линия занята.

Бум! Бум! Стены вздрагивали, как при бомбежке. На четвертом-пятом ударе дверь разлетелась. Наша баррикада опрокинулась от напора тел. «А-а!» — ревели они. Мы дали сверху лестницы второй и последний «залп» — бутылок больше не было. Это еще на секунду задержало их. Люсьен, один из наших, крепкий парень, игравший за университетскую команду регби, отмахивался табуретом, у меня в руках была ножка от стола. Жером, наш главный редактор, укладывал сзади в сумку редакционные бумаги, самые важные совал себе во внутренний карман.

Опьяненные предстоящим разбоем, они лезли, вопя, в комнату. Люсьен ахнул первого ворвавшегося по челюсти, тот упал. Я схватился с каким-то толстяком в свитере. Просто так они нас не возьмут! В узком проходе можно было сопротивляться. Завязалась драка. У парашютиста в руке сверкнул кастет.

— Люсьен! — заорал я.

Тот обернулся, но я опоздал: парашютист ударил его по лицу. Хлынула кровь. Я саданул парашютиста головой в живот, опрокинул на пол, но меня тоже сбили с ног, стали заворачивать за спину руку.

— Выкидывайте их отсюда вместе с барахлом! — крикнул их главный, тот, в темных очках.

Но тут внизу послышались возня, громкие крики, а потом заверещали полицейские свистки. Погромщики загромыхали вниз по лестнице.

Что произошло? Откуда полиция? Я поднимаю голову Люсьена, щека разорвана кастетом. Вот гадина! Ребята пытаются закрыть сломанную дверь, но она распахивается... и показывается озабоченное лицо наборщика Жана Гошрома из типографии, где по контракту печатали наш журнал.

— Живы? — спросил он, улыбаясь.

Жан, дорогой мой Жан! Успел все-таки, молодец! Ребята подоспели куда как вовремя. Тут-то, заметив, что драка грозит затянуться, примчалась полиция, целых три автобуса...

Кусок красного картона

Рассказ посланца молодежи Намибии

Часы отсчитали еще шестьдесят минут. Хоматени посмотрел на закрытую дверь. Уже сорок два человека вышло из нее, уныло опустив голову. Это были его друзья, его одноклассники, его боевые товарищи. Следующему идти ему. Хоматени встал и три раза постучал в дверь. Через минуту он вышел, держа в руках кусочек красного картона. ...Их последний школьный день начался с тишины, необычной тишины, воцарившейся задолго до прихода учителя истории.

Человека, привыкшего к нормальному школьному шуму, эта тишина не могла не поразить, и учитель быстро уловил странное в поведении своих питомцев. Причину он понял, открыв классный журнал. В классном журнале лежало письмо: «Сэр! Мы отказываемся изучать ваш предмет, представляющий в искаженном виде историю нашей страны и нашего народа. Наша страна Намибия незаконно оккупирована властями ЮАР. Право распоряжаться нашей страной имеет только народ Намибии. И он осуществит это свое право!» Далее следовали сорок две подписи. Весь класс. Автором письма был Хоматени, и это знали все ребята. Знали — но ни один из них не назвал его имени ни в кабинете у директора, куда их вызывали поодиночке, ни у полицейского комиссара.

И тогда их исключили из школы. Чтобы поступить в любую другую школу Юго-Западной и Южной Африки, надо предъявить справку из прежней школы. Теперь у них вместо справки был кусочек красного картона. Волчий билет. Но Хоматени знал, на что шел.

Его отец всю жизнь работал шахтером в алмазных копях, которые принадлежали американцам. Семья еле сводила концы с концами. Хоматени с детских лет чем только мог помогал отцу. А когда пошел в школу, учился в ней лучше всех и был одним из первых кандидатов в колледж. И вот волчий билет...

Он был уверен, что рано или поздно так все оно и должно произойти... Он боялся и ждал этого. Теперь все страхи позади. А что впереди?

Вспоминая то школьное письмо, Хоматени улыбается.

— Наивный, конечно, поступок! Но я и сейчас не раскаиваюсь в том, что сделал. Ведь письмо было первым шагом на дороге, приведшей меня в партию. И первое, что мне сказали товарищи: «Тебе надо учиться, парень!»

Хоматени удалось перейти границу. Он уехал в Танзанию, оттуда — в Нигерию и потом в ГДР на учебу. Ленинские работы, такие, как «Государство и революция», мысли Ленина о положении крестьянства открыли Хоматени глаза, определили его судьбу,

Он окончил в ГДР Институт журналистики, работал на радио. Ныне Хоматени Колуэнья — Генеральный секретарь Союза студентов Намибии, директор молодежного отдела ЦК Народной партии. Что главное сейчас в его партийной работе?

— Вооруженная борьба, — отвечает Хоматени. — Она началась четыре года назад, и сразу же важной силой в партизанском движении стала молодежь. Мы боремся за свою свободу и независимость. Точно так же, как борются Ангола и Мозамбик, Зимбабве и Вьетнам, Лаос и Камбоджа.

В партизанских отрядах почти все ровесники — и командиры и рядовые. Сражающаяся молодежь Намибии — это будущая независимая Намибия. Это сегодня мы в партизанских отрядах, завтра мы будем управлять свободным государством!

Хак Обо

История молодого подпольщика из Латинской Америки

Моему собеседнику двадцать шесть лет. Шесть из них он просидел в тюрьме. А всего сидеть согласно решению трибунала он должен был шестнадцать с половиной. Когда объявляли приговор, ему еще не исполнилось восемнадцати...

Мы договорились, что назовем его Хакобо. Я не могу назвать ни его настоящего имени, ни страны, откуда он приехал в Ленинград на Всемирную встречу. Как-никак, а десять с половиной лет еще числятся за ним, и в полицейских карточках черным по белому (точнее, по красному, ибо на важных политических преступников заводят красную карточку) написано: «десять лет и шесть месяцев остались по приговору 1962 года». Два раза с тех пор сменились правительства, один раз название политической полиции, и в любой речи государственные мужи клеймили «тирана, свержение которого открыло новую, светлую эпоху в жизни нашего героического народа...». Стоит, однако, полиции арестовать Хакобо, как к новому приговору немедля приплюсуют те десять с половиной.

Так что пусть уж будет он Хакобо. Это имя очень распространено в его стране. К нему еще часто добавляют фамилию Синтиерра. Правда, красиво звучит? А значит она — безземельный.

Я записал его рассказ, и мне, кроме этого краткого введения, не пришлось ничего к нему добавлять.

«Четырнадцати лет я вступил в «Хувентуд комуниста», молодежную коммунистическую организацию, ну, а настоящую работу мне поручили в шестнадцать. Тогда товарищ А., член нашего ЦК, находился в подполье. Почти два года я был его связным.

Мне приходилось ездить в разные концы страны, привозить в столицу сообщения от товарищей из провинции, а туда доставлять решения ЦК. Бывало, по целым неделям дома не ночевал. Ну, а когда человек столько ездит, да при том все в разные места, он, естественно, попадает на заметку. Так что не прошло много времени, как я понял, что за мной следят агенты «Дивисьон политика де Гвардиа Сивиль» — политической полиции.

И вот однажды, в воскресенье, когда наша семья обедала, в дверь постучали. Вошли двое. — Вы Хакобо Синтиерра? Пожалуйста, вашу «карта де идентификасьон» — удостоверение личности.

Я даю «карту», а он кладет ее, не глядя, в карман и говорит:

— Не откажете ли в любезности съездить с нами поговорить кое о чем?

Как тут отказать! Я, правда, говорю, что не могу понять, в чем дело, что тут, мол, какая-то ошибка. А один из них говорит:

— Ну, если ошибка, тем лучше. Мы вас назад тут же доставим.

Мать в слезы.

Один из агентов говорит:

— Ну что это вы, сеньора. Мы разве людоеды? Уточним некоторые обстоятельства и привезем вашего сыночка назад.

И берет меня за локоть. За углом квартала нас ждала машина.

В доме они обращались ко мне даже в третьем лице. А когда в машину посадили, Один из агентов тут же заехал мне кулаком в поддых. Другой агент его упрекнул добродушно:

— Что это ты, Умберто, так невежливо обращаешься с сеньором? Ах, какой же ты невоспитанный...

А тот ему на это:

— Может, ему еще адвоката вызвать? Ишь гринго какой выискался...

И ребром ладони мне по затылку...

Били меня крепко, долго били. Вспоминать не хочется. Каждую ночь били, две недели. Все спрашивали, где скрывается А. Потом я попал в суд. В суде, помню, еще прежде, чем председатель трибунала прочел: «к шестнадцати годам и шести месяцам тюремного заключения», солдаты мне заломили руки и поволокли из зала.

В тот же вечер меня отправили в тюрьму на один из островов нашей самой большой реки.

Первой моей мыслью было сбежать. Но как? Один берег — горы крутые, обрывистые. На другом берегу, низком и болотистом, городишко. Там все люди наперечет, да и живет там больше полицейских, чем нормальных людей.

В камере нас было сорок человек. На сорока квадратных метрах. Коммунисты, социалисты, либералы. И среди коммунистов больше было не таких мальчишек, как я тогда, а людей грамотных, знающих. Один учитель, мы его звали «компаньеро профессор», знал многие работы Ленина чуть ли не наизусть.

Наш партийный тюремный комитет постановил — учиться. Днем мы плели корзины и шляпы (норма была адская!), а вечером занимались. Если я теперь и вспоминаю проклятый остров и если есть в моих воспоминаниях частица благодарности, так это потому, что остров заменил мне и лицей и университет.

«Компаньеро профессор» прочитал нам курс лекций о классах, классовой борьбе, о диктатуре пролетариата, о наших конкретных условиях; другой товарищ — бывший лейтенант — преподал нам другие вещи, которые тоже могли пригодиться.

Так и получилось, что в тюрьму я пришел в 1962 году, имея за душой только желание бороться, а в 1968, когда произошел в стране переворот, вышел из нее с довольно солидным багажом.

(— А если бы не переворот? — спросил я. — Так бы до сих пор и сидел в тюрьме?

— Ну уж нет, — улыбнулся Хакобо. — У нас все готово было к побегу. Недаром «организация побегов» была в нашем «университете» особым предметом. Но тут представилась возможность выйти легально, не отказываться же...)

Переворот ничего в стране не изменил. Просто вместо одного диктатора воцарилась военная хунта. Наше освобождение было тактическим маневром хунты, этаким жестом: вот мы, мол, какие демократы,— но жест-то был не очень широкий. Жить в столице (и еще в других двух крупных городах) мне запретили, а местожительством определили городок Сан-Ф.

Сонный городок, жуткая глушь, почти у бразильской границы. Я не знал никого из местных товарищей, не знал, как установить с ними связь. Кроме того, мне негде было работать.

Поселился я на окраине у вдовы Варг ас, в комнатушке под лестницей. Каждое утро в восемь и каждый вечер в семь ко мне приходил полицейский агент, немолодой человек по фамилии Артеага. Он открывал дверь без стука, садился на кровать, а я должен был докладывать ему, что все в порядке, что я дома и никого посторонних у меня нет. Артеага доставал блокнот, отмечал число и ставил крестик. Я еще, помню, на первых порах пытался с ним разговориться. Человек же он, черт побери, есть же у него какая-то неполицейская жизнь, не с хорошей же он жизни таким делом занимается. Но Артеага с первого же раза отрезал:

— Вали ты к черту! Без тебя тошно...

Так и не вышло у нас разговора. Артеага меня просто ненавидел, хотя бы за то, что из-за меня ему, пожилому, не очень здоровому человеку, приходится два раза в день переться на окраину. Можно было не сомневаться, что после семи он сюда не заглянет. В общем-то я мог после визита Артеаги идти куда хочу, да вот беда — идти было некуда.

Зато второй агент — щуплый Урёнья — не давал мне покоя. Он следил за мной днем и мог появиться в самом неожиданном месте.

Правда, большая честь — два агента на мою скромную персону? Но ведь теперь я был для них не восемнадцатилетний мальчишка, а опасный преступник, только что из тюрьмы!

И Артеага с Уреньей, и их начальство черт те в чем меня подозревали. И, увы, подозревали зря.

Представь себе мое положение: с четырнадцати лет я все время был в коллективе, и все, что я делал, я делал не в одиночку, а как член этого коллектива, где я мог положиться на каждого, а каждый на меня. Даже на острове, что бы ни делали со мной тюремщики, товарищи приходили мне на помощь. И вдруг я очутился один...

Каждый день я отмечался у Артеаги, а когда выходил в город, за мной следовал Уренья. Делать было нечего, и я целыми днями сидел на площади в кафе Хамида. А Уренья сидел через два столика и читал газету.

Между столами кафе всегда шныряли малолетние чистильщики сапог, и если им удавалось кого-нибудь уговорить, то тут же лезли под стол и наводили глянец, пока сеньор кейфует. Увы, моих капиталов хватало еле-еле на пару чашек кофе и бутерброд, поэтому меня и уламывать не пытались.

Уренье же чистили по нескольку раз в день: чтобы не портить отношения с полицией. Чистили ему, разумеется, бесплатно.

Так вот, как-то сижу я в кафе, Уренья рядышком газету читает. Тут появляется какой-то парнишка лет двенадцати, рубашонка выцветшая, штанишки коротенькие, на боку ящик с ваксой. Поработал под одним столом, под другим, добавил блеску сверкающим полуботинкам шпика и — шасть под мой стол.

И прежде чем я успел сказать: «Не стоит, мучачо!», как щетки в его руках заметались. Я сунул руку в карман за мелочью и в этот момент почувствовал, что мальчик запихивает мне что-то в ботинок. (Уренья как раз гнал из-под стола «конкурирующую фирму».)

Не знаю, как я досидел обычное свое время и — бегом домой. Только стал разуваться, дверь открывается: милый друг Артеага! Хорошо, что я не успел ботинок снять. Ну, да с Артеагой разговор короткий:

— Дома?

— Дома.

— Гостей нет?

— Под кроватью, сеньор Артеага.

— Я тебе пошучу!..

Но под кровать все-таки заглянул, болван этакий!

Только через полчаса я решился разуться.

В ботинке лежала записка: «Салуд, компаньеро!» Писал товарищ, которого я знал еще по столице. Мне передавали привет от А. Значит, А. на свободе! Значит, меня помнят. Кончается проклятое сидение! Снова борьба.

Ответ надо было вложить завтра в ботинок. И все повторилось снова, только теперь мальчик вынул мое послание. Покрутился между столиками и исчез.

Связь со здешними товарищами была установлена! Ботиночная почта работала без перебоев еще полтора месяца. Мои ботинки могли поспорить в блеске с обувью самого Уреньи!

Придраться ко мне полиция так и не смогла. Решили и не искать повода, а арестовать, и все. Но товарищи разузнали об этом вовремя.

И вот так же в ботинке принес я однажды домой деньги и билет на поезд. В сотнях километров от Сан-Ф. меня ждала работа. Подпольная.

К вокзалу мне запретили подходить даже близко. Я решил добираться до соседней станции на попутной машине. Надо было спешить...

(— Удалось? — спросил я.

— Как видишь, — ответил Хакобо. — Я здесь.)».

Материалы, посвященные Всемирной встрече молодежи, подготовили Ю. Гробовников, Л. Минц, М. Сыневин, В. Тамарин

(обратно)

Малахитовая летопись?

Засекреченные портреты. Хроника пугачевского восстания? Камень с «двойным дном». Искусство подтверждает легенду. Имя мастера пока неизвестно.

То, о чем я сейчас буду рассказывать, напоминает научно-фантастический детектив. Но, предупреждаю, все здесь сказанное от начала до конца истина. В любой момент каждому, кто захочет, я могу предъявить попавший мне в руки совершенно необычный документ.

Такое бывает в жизни только раз. Чистейший случай вывел меня на след совершенно неожиданного открытия.

Посудите сами: сегодня у меня в руках более двухсот портретов людей, живших двести лет назад! Я являюсь обладателем бесценных картин и панно, на которых изображены события эпохи царствования Екатерины II. У меня в руках, видимо, портреты многих участников крестьянских восстаний XVIII века, в том числе, возможно, и сподвижников Пугачева.

Порой мне кажется, что я с фотоаппаратом проник в прошлое и сделал фоторепортаж о событиях, происходивших на Урале в шестидесятых-семидесятых годах XVIII столетия!

Этим «фотоаппаратом» явилась невзрачная на вид малахитовая плитка, некогда служившая крышкой небольшой малахитовой шкатулки. Размер крышки — 13,5 на 19,7 сантиметра. На полированную поверхность плитки совершенно необычными способами уральский летописец нанес все эти рисунки и панно.

Первое, что бросается в глаза при взгляде на плитку, — это причудливый каменный цветок в ее центральной части. Он чем-то напоминает розу, растущую в волшебном саду. Но не это главное в рисунке. Плитка подобна загадочной картинке: ее надо поворачивать в руках, вглядываясь в узоры линий и пятен, искусно смонтированные художником-летописцем, чтобы увидеть скрытое изображение.

Мы привыкли считать, что уральские мастера умели создавать картины из подклеенных кусочков узорчатого зеленого камня. Мы привыкли к облику кругов, эллипсов, замысловатых вариации полосок, собранных из нарезанных на тоненькие пластиночки почек малахита.

Здесь тоже в основе малахитовая мозаика. Но подклеенными оказались кусочки, на которых художник НАРИСОВАЛ портреты людей и картины событий своей эпохи. Я не оговорился: именно НАРИСОВАЛ!

К сожалению, секрет производства подобных картин утерян. Никто из современных специалистов по обработке малахита не слышал о таком способе. Как он это делал? Возможно, он втирал шпателем малахитовую пыль с клеем. По-видимому, процесс происходил при повышенной температуре. Думаю, что технологию изготовления подобных картин можно восстановить.

Но и это не все.

Там, где нужно было изобразить тайные портреты, художник применял еще более необычный способ. Фигуры «тайных» персонажей он ваял из малахитовой крошки, пыли и клея. Ваяние было также необычным. Изготовленные им портреты можно разглядеть только с помощью микроскопа или при большом увеличении фотоснимков с плитки. Это была МИКРОЖИВОПИСЬ!

Созданные неизвестным художником микроизображения, при своей удивительной «портретности», размещались экономно на пространстве, исчисляемом десятыми и сотыми долями миллиметра. Один из «засекреченных» портретных комплектов, размещенный на пространстве размером с булавочную головку, содержит более ТРИДЦАТИ портретов.

Я показывал всеэти портреты и панно многим своим друзьям. По-разному реагировали они на виденное. Подавляющее большинство сразу воспринимало рисунки художника. Некоторые обращали внимание на существенные детали, не замеченные мной.

Небольшая группа моих друзей, принадлежащая к категории лиц, во всем сомневающихся, обычно задавала мне десятки «каверзных» вопросов. Вот эти вопросы и мои ответы на них.

— А не плод ли воображения все это? Ведь есть пейзажные камни, на которых природа изобразила и крепостные сооружения, и моря, и горы, и даже людей. Можно усмотреть пейзажи в грозовых облаках и в луже воды. Не встретились ли мы здесь с пейзажным малахитом?

— Да, пейзажные камни существуют. Я сам много писал о рисунках на яшмах. Мне встретился пейзажный родонит, на котором отчетливо просматривались опушка леса, домик и дорога к нему. Вначале и я пытался объяснить виденное на малахитовой плитке природной «пейзажностью». Но уж слишком необычными оказались эти «пейзажи». Нет, здесь мы встретились с иным явлением, ранее никем и никогда не отмеченным. Сотни рисунков людей и животных оказались подобранными в определенные группы, взаимно между собой связанные. Но самое главное в том, что они оказались ПОДПИСАННЫМИ! На малахитовой плитке выявились сотни слов, искусно вплетенных в рисунок, похожий на природный — малахитовый. Могу заверить, что ни на одном пейзажном камне еще нигде не встречались надписи.

— Ну, а чем вы докажете, что изображение нарисовано, а не подобрано мозаично из особых сортов малахита? — не унимались сомневающиеся.

Тут я обычно рассказываю, что сам, стремясь подтвердить увиденное, отправился к криминалистам. Их я попросил посмотреть и сфотографировать плитку в инфракрасных и ультрафиолетовых лучах. Поразительными оказались снимки, полученные в ультрафиолетовом свете. На отпечатках выявилась совершенно иная картина (и надписи к ней), ничего общего не имеющая с изображением на поверхностном слое. Ниже я расскажу подробно о композиции изображения, видимого только в ультрафиолетовых лучах. Сейчас замечу лишь, что ультрафиолетовые лучи позволяют рассмотреть то, что расположено чуть-чуть глубже видимой поверхности. Верхний рисунок оказался наложенным на более раннее изображение!

Снимки же, сделанные с помощью электронного микроскопа, показали, что микроструктура поверхности плитки ничего общего не имеет со структурой малахита. Это значит, что малахитовая основа плитки закрыта с поверхности чем-то вроде лака или эмали, по которой и осуществлялась роспись.

Не имея возможности в рамках небольшой статьи дать хотя бы краткое описание находки, я остановлюсь только на некоторых ее фрагментах.

Но прежде чем начать рассказ, скажу два слова о том, как эта плитка ко мне попала.

Лет пятнадцать тому назад я попросил одного из уральских малахитчиков подыскать мне малахитовый лом для чернильного прибора. Вскоре я получил этот «лом», случайно уцелевший у одной из бывших владелиц антикварного магазина в Петербурге. Во время Великой Отечественной войны эта владелица (сдавшая государству свой магазин в 20-х годах) эвакуировалась в Свердловск. Здесь-то она и продала малахитовую крышку.

Чернильный прибор я так и не сделал. Плитка лежала у меня вместе с другими камнями моей коллекции.

Однажды, разглядывая плитку, один из моих друзей обратил внимание на то, что при определенных поворотах плитки на ней усматриваются странные контуры людей и животных.

Так началось изучение рисунков.

Постепенно выявлялись детали. Художник, создавший эту малахитовую шкатулку, был замечательным психологом. Он великолепно засекретил главные изображения. Такой принцип засекречивания сто лет спустя прочно вошел в детективную литературу. У Эдгара По в одном из рассказов говорится, как лучшие детективы с ног сбились в поисках документа. А искомый объект лежал прямо-таки на глазах. Никому и в голову не пришло проверять очевидное.

Так и на малахитовой плитке. Рисунок цветка гипнотизирует. Глаз уже не воспринимает того, что в нем скрыто. Использован типичный прием загадочных картинок из серии «Где спряталась собака охотника?». Подобные рисунки всем известны. Надо долго вглядываться, рассматривать изображение и так и эдак, пока глаз вдруг не увидит, что вроде бы хаотичные линии образуют точный рисунок. И уж после этого остается только недоумевать: где же были мои глаза раньше?

Неизвестный художник отработал этот прием до такого совершенства, что даже опытный малахитчик, всю жизнь занимавшийся подбором малахитовой мозаики, попался на этот прием. Он ничего не увидел на плитке, кроме центрального цветка.

Второй принцип засекречивания объектов художник связал с остротой зрения. Известно, что нормальный глаз способен видеть две точки, если они расположены под углом в одну минуту. Но есть люди, обладающие сверхострым зрением. Самое секретное исполнено в расчете на таких людей. Отдельные детали рисунка просматриваются под углом зрения в секунду и доли секунды!

Вполне естественным стал вопрос о времени изготовления малахитовой шкатулки.

Малахитчик, передавая мне плитку, обратил внимание, что малахит в ней наклеен не на металл, а на мрамор. Так делали шкатулки только в XVIII веке. Значит, плитке около двухсот лет!

Нашлось и прямое подтверждение, но ему предшествовали месяцы дешифровки. Помог мне читать нарисованное один из лучших фотографов-любителей Свердловска учитель средней школы Михаил Филатов. Он сумел сфотографировать плитку и ее фрагменты так, что порой не нужен был и микроскоп. Второй помощник, студент Георгий Мельничук, зарисовывал то, что постепенно «проявлялось» при изучении плитки и ее фотографий.

Поиски даты изготовления плитки привели сначала к находке вензеля на груди одного из главных персонажей — человека в мундире адмирала. Фигура адмирала вмонтирована в нижнюю часть цветка и занимает большое пространство. В вензелевом изображении хорошо просматриваются буквы: «Е», «К», «Т», «Р», «Н» и индекс «II».

«Екатерина вторая»! — вот время действия. Это значит, что художник был очевидцем тех событий, которые действительно происходили около двухсот лет назад! Значит, художник мог быть даже участником крестьянских восстаний Пугачева. И действительно, несколько раз на плитке повторена фамилия одного из ближайших сподвижников Пугачева — «ЮЛАЕВЪ»!

В отдельных участках плитки художник изобразил отряды людей, вливающихся в войско, одиночек-партизан, замаскированных в лесах, людей, вставших в круговую оборону.

Художник изобразил и противников. Среди них мы видим гренадеров в киверах и треуголках, офицеров, дворян и священников всех мастей, в том числе католических.

На одном из фрагментов плитки изображена порка крепостного. Потрясает лаконичностью сцена расправы с крепостным. Наказывают голого человека, лежащего спиной кверху. Условно решена фигура палача с бичом. У ног наказуемого офицер. Около головы — бородатый человек, по-видимому староста. На стене — изображение трех святителей. На небе — божия матерь, отвернувшаяся от сцены наказания. От этого панно веет безысходностью бытия тех времен: нет правды ни на земле, ни на небе.

Сложнее всех зашифрованы портреты группы людей, идущих караваном на лошадях, верблюдах и ишаках. Их ведет проводник. Этой группе противопоставлены гренадеры. В голове одного из участников каравана (ее размер — с булавочную головку) содержится более тридцати зашифрованных портретов! Их удалось рассмотреть при увеличении рисунка в 50 раз. Отождествить многие из портретов с известными портретами исторических лиц — это дело будущего. Но мне думается, что среди них мы найдем изображения и Пугачева, и его сподвижников. Поистине мне попалась в руки подлинная «повесть временных лет», малахитовая летопись.

Многое из затаенного выявилось при просмотре микрофотографий. На таких снимках удавалось увидеть то, что скрыто зеленью разных оттенков малахитового цвета. Фотография осредняла цвета. Это и помогало прочесть нечитаемое. Таким путем удалось прочесть надписи на плитке. Некоторые из них написаны вычурным вензелевым стилем, отдельные слова трудночитаемы из-за многократного повторения букв, многие надписи микроскопические по размеру. Вот некоторые из прочитанных надписей.

«Ермолай ирод» — написано на шляпе генерала. Слово «Скареда» нацарапано на его челюсти.

На одном из рисунков изображен памятник. «Автор века» — можно прочесть на памятнике. С трудом тут же просматриваются цифры. Одна из них — «1784». На памятнике — энергичный профиль человека. Под памятником книга. На ней слово «Воль»... Что это? Памятник Радищеву за его оду «Вольность»? Но ведь Радищев скончался в 1802 году. Ода «Вольность» создана им в 1783 году. Можно понять этот рисунок как признание художником заслуг Радищева при его жизни. В Москве, в Историческом проезде, против Исторического музея, есть барельеф Радищева. На барельефе Радищев изображен в профиль. Усматривается определенное сходство между рисунком на малахитовой плитке и этим барельефом. Не случайно этот рисунок зашифрован очень и очень тщательно. Для художника в случае его разоблачения такой портрет грозил расправой.

Слова, прочитанные на плитке, пока единичны. Они в сумме составляют не более двух процентов от написанного. Еще нет пока стройной картины всего изложенного на ней, но я уже начал разбирать отдельные фамилии и даты.

Не только портреты людей встретились на плитке. Целый «зоопарк» животных и сказочных персонажей изображен на ее поверхности.

Разнообразен и мир «нечистых». Из сказочной «нечисти» первое место принадлежит черту. Он изображен несколько раз. Со всеми полагающимися черту атрибутами: рогами, свиным рылом и прочими мерзостями. На одном из рисунков черт соседствует с сановником в короне.

А вот что удалось увидеть на специальных фотографиях, снятых в ультрафиолетовом свете. Помог мне сделать эти фотографии криминалист-эксперт В. В. Патрушев.

Первые отпечатки не вызвали у меня никаких эмоций. На них отчетливо просматривались только места склеек отдельных плиточек. Было ясно, что главным люминесцирующим веществом являлся не материал плитки (малахит не люминесцирует), а покрытие, в котором одной из составных частей было вещество, светящееся в ультрафиолете бледно-зеленым цветом. Возможно, оно принадлежало к каким-либо органическим соединениям.

Лишь после получения отпечатков, изготовленных на особо контрастной бумаге, плитка заговорила. Она рассказала о трагедии, происшедшей на Урале более двухсот лет назад. Прежде всего с фотографических отпечатков проступило совершенно иное изображение, не то, что видимо при дневном свете. Точно так в реставрационных мастерских выявляют древние картины, погребенные под слоями позднейших грунтовок и реставраций.

Стало совершенно очевидным то, что оба изображения — древнее (назовем его так) и позднейшее — НАРИСОВАНЫ на малахите.

На древнем рисунке еще отчетливее даны и время и место действия.

Место действия расшифровывалось легко. В нижней части верхней плитки, почти в центре композиции, дан рисунок большого подвала. Над подвалом расположена массивная башня. Башня наклонена — «падает». На Урале известна единственная «падающая» башня. Она расположена в Невьянске. Построена башня по приказу Демидова в 1725 году. Первое время она имела сторожевое назначение. Недобрая слава распространилась в народе про эту башню. Шепотом друг другу передавали, что Демидов держит в этой башне беглых людей, чеканящих фальшивую монету. Золото и серебро для монет брали из руд, добываемых в Сибири.

Говорят, что Екатерина II прослышала об этих проделках Демидова. Прислала она на Урал своего верного человека — князя Александра Алексеевича Вяземского, снабдив его неограниченными полномочиями. Но Демидов, чтобы скрыть следы преступления, приказал затопить подвалы. Было это в 1763 году.

На древнем рисунке, очевидно, изображен последний акт трагедии — затопление и гибель людей в подвалах Невьянской башни.

Более двухсот лет прошло после гибели рабочих. Нераскрытой оставалась демидовская тайна. Неужели теперь ультрафиолет открыл нам художественный документ той эпохи, рассказывающий, как было дело?!

На первых фрагментах мы видим подземелье с горящим горном, в котором плавился металл. Ожидают плавки. Люди стоят спокойно, не предвидя надвигающейся опасности. На переднем плане картины также еще не чувствуется надвигающейся катастрофы. Здесь видны машины и паровые котлы. Чтобы подчеркнуть изображенное, художник подписал: «Котлы Ф. Ф. К.». На огромном маховике просматривается дата его изготовления: «1753 г.» Но ведь И. И. Ползунов построил свою первую машину в 1765 году! Неужели ее изобрели на двенадцать лет раньше? Или художник перепутал дату?

Новый фрагмент панно. Через открытые шлюзы хлещет вода. Лица свидетелей и участников катастрофы полны ужаса. Вода застигла их во время работы... Одному из рабочих, по-видимому, удалось всплыть на поверхность потока. Он грозит хозяину, горделиво стоящему на берегу пруда.

Несколько раз на древнем рисунке плитки повторена дата: «1763». Неразборчивы лишь день и месяц события. Они читаются неоднозначно и как 11/VI, и как 15/III.

Начертание слов и букв напоминает временами вензельную вязь XVIII века, читается с трудом. Поэтому на древнем рисунке тоже еще много непрочитанного. Многое еще предстоит кропотливо рассмотреть, сверяя прочитанное с архивными материалами.

Старинный документ цепко держит свои тайны. Порой мне кажется, что я оказался в положении фотографа, заснявшего скрытой камерой многие явления, но не записавшего, где и что он снимал. Предстоит огромная работа по отождествлению «фотографий», по выявлению реальных персонажей — для многих специалистов.

Ведь речь идет о неизвестном таланте, создавшем уникальное художественное произведение. Речь, видимо, идет также о прочтении художественной летописи волнующих событий конца XVIII века.

Кроме того, льщу себя мыслью, что все изложенное здесь послужит толчком к дальнейшим поискам. Известно, что в частных собраниях хранится много малахитовых изделий: шкатулок, столешниц, ваз, чернильных приборов, табакерок. Может быть, кому-либо посчастливится встретить что-либо подобное. Предупреждаю: поисковый признак древности малахитового изделия очень четкий: малахит в них наклеен не на медный или железный каркас, а на каменный, изготовленный из мрамора.

Мраморный остов изделий XVIII века был непрочным. Поэтому большинство изделий древних мастеров оказались разломанными и либо уничтоженными, либо переработанными в другие произведения.

Но, может быть, все-таки сохранились и другие произведения загадочного мастера XVIII века — человека огромного таланта и, видимо, необычной судьбы? Кто он? Почему затеял свой дерзкий и тайный труд?

Та плитка, что оказалась у меня в руках, молчит об этом. Но только ли об этом? Ведь дешифровка еще не закончена. О чем еще расскажет находка?

А. Малахов, доктор геолого-минералогических наук

(обратно)

Архитектор ищет свет

Вечный материал зодчего

Во все времена, с тех пор как человек научился строить себе дом, вопрос о том, как его строить, во многом определялся строительным материалом. Всякий материал имеет свою историю, свою жизнь. Римляне придумали кирпич, им пользуются и поныне, но он уже не столь современен, как некогда. В начале XX столетия железобетон был новостью, сейчас время его широкого применения. Пластик же только «нащупывает» себе место в архитектуре. Успехи химии и других наук дадут новые материалы с поразительными физическими свойствами. Тогда, быть может, состарятся и железобетон, и пластик.

Но есть в распоряжении архитектора и вечный материал. Материал, который всегда был к его услугам и в котором, однако, он всегда искал и открывал новое для себя. Это свет.

Термин «световая архитектура» стоит в ряду таких понятий, как каменная или деревянная архитектура. Свет в архитектуре не только освещение, не только подсобное средство. Это материал, который научились рассчитывать, подобно тому как рассчитывают балку. И как другие материалы, он, служа утилитарным целям в руках строителя, одновременно — одно из средств в палитре художественных возможностей зодчего. Отличие его от прочих строительных материалов лишь в том, что ему столько лет, сколько архитектуре, и он всегда современен.

Это простая и важная мысль. Она важна в ретроспективном смысле, поскольку позволяет понять и использовать многое из того, что сделано в области света в прошлом, важна и для понимания современном и будущей архитектуры, где роль света трудно переоценить.

Проблема световой архитектуры в прошлом — это проблема гармонии архитектурной формы и природного освещения. Рассматривая памятники прошлого, можно определить в бесконечном разнообразии архитектурных композиций и форм некоторые закономерности, подсказанные авторам особенностями освещения.

Памятники древнегреческой архитектуры (прежде всего Парфенон в Афинах) демонстрируют умение зодчих создавать гармонию средствами светотехники и оптических коррекций. Солнечный свет акцентирует тектонику греческих храмов. Попытки воссоздать Парфенон в Эдинбурге, а также скопировать его на основе обмеров в Нешвилле (США) не увенчались успехом. Восприятие копий не имело ничего общего с впечатлением от подлинника. Основная причина этого — иные условия освещения и обозрения.

Высокого искусства использования солнечного и рассеянного света неба достигли зодчие в готической архитектуре средневековья. В готических соборах, разнообразных по архитектурным формам, богато украшенных пластической отделкой, многоцветными витражами, достигнута гармония пространства, пластики, цвета со светом.

Русская архитектура нашла свои формы, орнаментику и приемы, прекрасно читающиеся в условиях преобладающего рассеянного света облачного неба. Так, древнерусские мастера открыли интересный прием пластического членения стен, создавая узоры при кладке стен из кирпича. Членящие стену по высоте узорные дорожки малой башни Кириллово-Белозерского монастыря благодаря глубоким, резко очерченным углублениям отчетливо видны в пасмурную погоду. Этот прием хорошо сочетается и с прекрасной силуэтной архитектоникой монастыря. Рассеянный свет, преобладающий на Руси, характеризуется большой яркостью небосвода. В этих условиях решающую роль играет силуэтная архитектура. И сама светлая архитектура воспринимается силуэтом на фоне неба.

Приведенные примеры говорят о том, что история архитектуры — это, в частности, история архитектурных приемов, учитывающих особенности природного освещения.

Комплекс художественных задач, решаемых с помощью природного света, — такова сущность термина «световая архитектура» применительно к архитектуре прошлого. Но сегодня световая архитектура — это не только умение пользоваться дневным светом.

Сегодня жизнь города не затихает с наступлением ночи. Сегодня вечерние часы не менее интенсивны, чем дневные. Значит, и архитекторы должны думать об архитектуре, пластике, цветовой отделке зданий, улиц, ансамблей — в применении не только к дневному, но и к вечернему освещению.

Пройдитесь по вечернему Ленинграду. По Невскому проспекту. Аничков мост, кони, вставшие на дыбы над изогнутой поверхностью моста. Разворот колонн Казанского собора. Золотая игла Адмиралтейства. Насыщенная, эмоционально-разнообразная смена архитектурных комплексов. Человек не успевает позабыть впечатление от одной красоты, как перед ним открывается другая... Сегодняшняя техника освещения позволяет не только сохранить художественные образы дневной архитектуры города, ансамблей, зданий, но и обогащать их с наступлением вечера. Вспомним недавно осуществленную подсветку Московского Кремля. Древние башни его с наступлением вечера смотрятся неожиданно ново.

В мировой практике есть ряд интересных примеров решения вечерней архитектуры города.

Для Парижа, например, характерно стремление сохранить пространственность площадей и проспектов города, акцентировать главные архитектурные ансамбли, связать город со световыми воротами — аэропортами. Световой ансамбль Парижа — это многокилометровый его центр, и центр этого центра — Елисейские поля. Глубина пространства этого авеню создается на фоне белого света фонарей и реклам и прекрасно решенным интенсивным теплым светом Триумфальной арки... Итальянские архитекторы выделяют цветным светом наиболее ценные архитектурные памятники Рима, связывают их в единую светоцветовую сюиту, особенно выразительную на фоне обычной городской застройки. Днем солнце подчеркивает руины Форума и Колизея, мягкая гамма вечернего освещения Форума и красноватый свет, проходящий изнутри через открытые проемы Колизея, оживляют эти памятники, возвращают им ощущение жизни. В Риме свет — гид, чичероне...

Световая архитектура Нью-Йорка, как, впрочем, и других городов США, строится по принципам, далеким от эстетики. Вечером исчезают пространственность, форма и пластика — и только огни, яркие, броские, назойливые, зовут, приглашают, внушают, навязывают. Огни рекламы... Горький говорил о них: «царапанье глаз».

Для нас, конечно, неприемлемо вечернее освещение, которое диктуется интересами коммерции. Наши поиски идут по другому пути.

Если на первых этапах своего развития наука об освещении города была занята главным образом созданием такого освещения, которое обеспечивало бы безопасность движения, если позднее стали думать о повышении качественной стороны освещенности, то сегодня искусственное освещение рассматривается совершенно по-иному.

Намечающийся путь вечерней световой архитектуры наших городов можно проследить в экспериментальном проекте освещения Тольятти, на основе которого сделана попытка изучить и разработать научные принципы нормирования, расчета и проектирования архитектурного освещения городов.

Прежде всего городское искусственное освещение рассматривается как материал для создания на улицах и площадях городов светоцветовых композиций и ансамблей. Другими словами — огни на улицах города должны служить не только утилитарным целям, но и выполнять эстетическое назначение. Их функциональность должна быть неразрывно связана с художественностью. Это единственно правильное и экономичное решение проблемы вечернего освещения.

Далее. Вечернее освещение должно быть составляющей общего архитектурного и планировочного решения города. На смену случайному, хаотичному подсвечиванию зданий должно прийти проектирование художественного образа зданий, улиц города.

Но архитектор не должен обращать ночь в день, не должен подражать мотивам дневной архитектуры, его поиски следует направить на создание ансамблей, естественных для ночи.

Надо смелее вводить современные средства освещения, в частности, подобные природным светодинамические эффекты, помня, конечно, о том, что каждому архитектурному стилю свойственны свои индивидуальные приемы освещения и что одни средства хороши для современной архитектуры и другие для исторических ценных ансамблей.

И последнее — в этом далеко не полном перечне принципов — для наших городов, конечно, неприемлемо противопоставление окраин центру. С наступлением вечера центр города и его окраины связываются светоцветовым лейтмотивом и образуют впечатляющую световую панораму.

Так старая проблема света в архитектуре вновь вернулась к нам, но уже в другом виде, подтвердив свою неисчерпаемость и вечность.

Дерево, камень, глина и солнце

Одного рода дома следует строить в Египте, другого — в Испании... потому что одна часть земли лежит прямо под путем солнца, другая отстоит от него далеко, третья находится посредине между ними.

Витрувий

В ночи афинский Парфенон массивен и нерасчленен. Он кубичен и замкнут. Он не рассчитан ни на тьму, ни на серое низкое небо, ни на пасмурный свет. Ему нужно солнце.

Именно солнце вот уже двадцать пять веков каждое утро начинает выстраивать храм. Оно четко прорезает лучами безупречные вертикали колонн, замкнутые в горизонталях ступеней, архитрава и фриза. В каждом отчетливом углу портика, в единых прямых линиях фронтона, в строгой общей симметрии здания говорит гордость классического геометра, не помышляющего еще о Лобачевском. Геометра, для которого параллельность линий и равенство углов равноценны философским истинам.

Однако античный строитель не так простодушен и наивен, как может показаться тому, кто увидит в постройках лишь нехитрый геометрический этюд, правильный и соразмерный. Острием палки на чуть влажном песке или мелом на плоскости камня можно вычертить точный чертеж. Таким он и останется.

Другое дело — храм. Он стоит на покатой земле, он ослеплен солнцем и, наконец, окутан летучей воздушной стихией, Палладой, «синеокой богиней», по словам Гомера.

Поэтому вам не увидеть задуманного чертежа в готовой постройке. Чтобы воздушная перспектива и изменчивое освещение не нарушили архитектурного замысла, в строении Парфенона заранее предусмотрены «ошибки»: искривлена линия основания и кажется потому идеально прямой, утолщены удаленные элементы здания, концы балок и блоки колонн, и уравнены таким образом с себе подобными, прорезаны в колоннах вертикальные желобки — каннелюры, обогащающие восприятие колонн благородными градациями светотени. Каждая такая каннелюра подчеркивает стройность колонны, а так как их много, человеческому глазу не под силу заметить, что колонны вышли не совсем равной толщины. Кверху сами колонны чуть сужены и представляются припухлыми, будто не из камня они вовсе, а из плоти. Сходство с плотью довершает солнце, оно золотит теплом, будто пропитывает насквозь и оживляет камень.

Антика — это человек. И архитектура здесь не исключение. Пропорции колонн, их размеры, голова — капитель — все это соразмерно человеческой фигуре. Поэтому, когда изваянные Фидием скульптуры-кариатиды подменяют колонны, это выходит легко и естественно. Парфенон требует большого простора вокруг себя, на удалении, на фоне сини неба и далекого контура гор дорический строй колонн — периптер, опоясывающий прохладную сердцевину храма, смотрится торжественно, как строй людей (или, если угодно, богов, но очень похожих на людей), собравшихся на форум.

Все здесь — пространство, освещение, пластика, размеры — соответствует человеку. Они призваны укрепить в нем чувство собственного достоинства, приподнятости, героизма, призваны дарить радость при встрече с прекрасным.

Вся сила изобретательности, все искусство и умение строить сосредоточено только в членении.

Леон-Баттиста Альберти

Если античные храмы подставлены лицом к солнцу, солнцу, в котором нет недостатка под южным небом, где нескончаемо долог и светел день, где стены призваны спасать человека от зноя и слепящего света, то готика средневековой Европы стремится сберечь каждую крупицу света. Будто губка, кружевной собор старинной столицы Нормандии — Руана аккумулирует свет в бесчисленных своих ячейках — в средних широтах ведь его не так уж много, света. Здание, казалось, готово раствориться в воздухе, если бы не грубая материя камня, хотя и утонченного мастерами до крайности, до скелета.

День ясного солнца готический собор принимает торжественно, как дар, как удачу. Вы видите тогда, как он начинает мерцать и светиться, исполняя гимн свету, а роза на фасаде будто приходит в движение. И, даже не видя этого воочию, можно представить этот праздник по полотнам Клода Моне, на которых Руанский собор то горит расплавленным золотом под солнцем, то, остывая после полудня, превращается в многоцветный коралловый риф.

Но обычно готика живет в неярком рассеянном свете. Вот тогда-то соборы и начинают «работать» своим модулированным продуманным силуэтом со множеством шпилей и башенок, усеянных фигурами и шипами. Вспомните, например, собор святой Анны, если вам приходилось бывать в Вильнюсе пасмурной осенью.

Собор XIII века заключает в себе огромное пространство, но снаружи, в отличие от тех же греческих храмов, он чаще скован, окружен тесным средневековым городом. С трудом втискиваясь в скопище сбившихся один к другому домиков и путаницу косых улочек, он многофакельным пламенем вырывается высоко вверх.

Силуэт его виден далеко за городскими пределами до глубокой ночи. В звездную ночь он вовсе не пропадает из виду, подсвеченный луной.

Собор готических времен не только аккумулирует свет, он имитирует его лучи в своих взлетающих арках и нервюрах, мостиках-аркбутанах. Колонны его собраны как из отдельных волокон, поднимающихся подобно столбам света. И уж конечно, цветные прозрачные стеклышки, витражи на окнах, синие, красные, зеленые, желтые, завальцованные в свинцовые жгуты, они поддерживают память о звонком солнце в зале собора даже тогда, когда снаружи сумеречный день.

Просыпался с неба прекрасный шафран. Его не присвоит ни бей, ни султан.

(Солнце) Тунисская загадка

Архитектура арабского Востока — это архитектура раскаленного безоблачного неба, открытых безводных пространств, не сулящих тени, знойного, немеркнущего солнца. Здесь солнце в крови людей, в символах власти и веры, в мудрых старинных книгах и лукавых детских загадках.

Архитектура арабского Востока — это архитектура белых защитных плоскостей, составленных в многоячеистые соты городского района.

Каждый отдельный домик — куб или купол, оконца в нем очень малы и редки. Они похожи не на обычные окна в нашем представлении, а скорее на бойницы крепостных башен. Башен, осажденных солнцем. В старой части любого арабского города — Туниса и Кайруана, Бейрута и Алжира — вы увидите, как дома собираются в тесные толпы, сверкают белыми площадками крыш и фасадов вперемежку с резкими тенями задних дворов, стен и проемов.

Украшения жилых домов сведены до минимума: на пыльной уличной жаре их некогда и некому разглядывать. Скрываясь от зноя, человек успевает открыть и тут же захлопнуть дверь. Только дверь и несет украшения — она может быть причудливой формы, украшается подвесным кольцом и узким орнаментом, резным или выложенным кафелем по контуру.

..И многими красотами удивлена ecu...

(Из древнерусской рукописи)

В тех краях очень цветистые луга по берегам озер и речек, а повыше пашни пересекаются короткими лесочками. И ближе к осени холмистые дали рвутся в пестрые желто-зеленые клочья.

Среди разгула красок той земли мне не хватало, лишь одного цвета, в котором завертелись бы все другие, — белого. И может быть, поэтому белый силуэт Кириллова монастыря среди холмов кажется таким уместным, таким необходимым глазу, словно это не создание человеческих рук, а творение самой природы. Его только и не хватало для совершенной гармонии и красоты земли.

Он естествен, как сама земля. И неотделим от нее и от светлого неба над нею. С землей стены монастыря единит зыбкое повторение его в зеркале Сиверского озера. Само-то озеро, как и все вокруг, пестро зеленью камышей, отражением рыжих холмов, рябью волн. И в этой ряби лишь белые плоскости стен смотрятся успокаивающе строго, так же строго, как и в чистоте неба. А от неба их отделяют лишь темные черточки крыш — они подтверждают стройность и единство всех строений, но нисколько не давят, не ограничивают каждое из них, не мешают им растворяться в светлом воздухе. И воздух заполняет здесь все, он ощутим, он видим, он весом настолько, что делает невесомыми каменные башни.

Кириллов вы видите среди лесов издалека, из такой дали, из какой, казалось бы, его никак нельзя увидеть. Может быть, этому помогает холмистый ландшафт, вдруг открывающий взору то, чему положено быть за горизонтом.

Вы подходите ближе, и город скрывается, будто ныряет в озеро, узкой синью прочерченное во впадине меж холмами, потом открывается вновь, уже близкий, уже различимый в деталях. И вот вы под древними стенами, простоявшими — ни мало ни много — четыре века.

Светлые, не громоздкие формы, плоскости, разбиваемые либо незатейливыми дорожками поребрика и бегунца, либо узкими, едва намеченными тенью вертикальными щелями бойниц. Мягкая окраска строений. Грани башен переходят одна в другую ненавязчиво, незаметно. Плоские ниши, неглубокие полукружья закомар — ни одной резкой тени, ничего такого, что бы вносило диссонанс в ваши ощущения. Каждая грань — частица единого силуэта, рисующегося так едино и свободно, будто не строили все дома и башни несколько веков, а прочертили прямо в воздухе одним росчерком угольного карандаша и закрасили мазком белил. Простота, скупость и одновременно мягкость очертаний роднят каменные палаты и башни с избами окрестных сел, со строгими лицами северянок.

Все, что может быть изобретено, древние, несмотря на всякого рода трудности, либо изобрели, либо пытались изобрести, — я говорю о тех вещах, которые могли бы явить человеческому взору красоту и разнообразие.

Джордано Вазари

Там, где сходятся пути из Китая и Индии, посреди Бирмы, тысячу лет назад возник город Паган.

Лет шестьсот назад из него ушли последние жители. Сухой воздух средней Бирмы и мастерство древних строителей придали пагодам и храмам стойкость, сохранили их.

Утро. С Иравади поднялся туман, расплавил острые грани холмов. И солнце разгоняет туман не спеша, набирая силу, прогревая воздух, покалывая лучами каменные громадины, щекоча их. Храмы поутру чувствуют себя молодыми, легкими и купаются в тумане и солнечных лучах. Два цвета в этом мире: розовый — стены храмов, уже освещенный солнцем верхний слой тумана, и голубой — туман в тени.

Паган днем. Полдень — не самое яркое время суток. От жары небо становится белесым, бесцветным. Листья и иглы кактусов, поля арахиса, занявшие те части города, что принадлежали раньше домам и дворцам, деревянным, истлевшим полтысячелетия назад, стены деревянных хижин — все покрыто пылью. Пыльными кажутся храмы и пагоды. И те из них, что рассыпались, обвалились, приняв цвет пыли, кажутся термитниками или могильными курганами. Тени резки, но и они потеряли голубизну, помутнели, прогрелись. Прохлада таится лишь в самих храмах, за черными прямоугольниками дверей.

Паган на закате. Солнце заходит за реку, где округлыми спинами холмов ограничена долина.

Пыль золотится на храмах, исчезает куда-то с зелени, возвратившей себе густой и чистый цвет. Длинные тени становятся фиолетовыми, и с семидесятиметровой высоты храма Татбинью видишь бесконечные оранжевые кубики и пирамидки на много километров вдоль реки. Закатная прозрачность и умиротворенность воздуха рисует их силуэты четко и нежно.

И ночь. Но не темная, бездонная, подчеркнутая лучами фар, а серебряная, полная звезд и лунного света. Тогда в мире остаются две краски: голубое серебро зданий и чернота зелени.

И храмы, совсем невесомые, своя среди звезд, разбредаются по равнине, устраиваются на ночь. И спят стоя, как кони...

В пасмурный же день Паган, столь склонный к театральным эффектам, становится самим собой. Но пасмурных дней мало.

Когда Паган был жив, храмы, а их тысячи, не белили. Они были покрыты светлой, желтоватой, вернее кремовой, штукатуркой, кое-где оживленной зелеными керамическими плитками, позолотой шпилей и раскрашенными, словно вятские игрушки, львами-охранителями у ворот. К этому надо добавить тысячи домов, хижин и дворцов из темного дерева, чей цвет не нарушал цветовой гаммы храмов и пагод, но подчеркивал их золотистый оттенок.

Белить храмы стали потом, много лет спустя после смерти города. Изменились вкусы, исчезли деревянные строения, и их коричневый цвет сменен был зеленым — цветом полей и кустарника.

Поэтому мы видим нынче город не совсем таким, каким он стоял на этой земле когда-то...

В Индии храм родился из пещеры. И в период расцвета, в средневековье, индийские зодчие довели до совершенства единство этого образа. Храм возвышается крутой горой над городом. Он весь, как лесом, покрыт скульптурами, позы и движения которых динамичны, многообразны, словно лес этот опутан живыми корнями. Но это когда вглядываешься в скульптуры. А издали лес неподвижен, и неподвижна, горда, сурова гора храма. В горе положено быть пещере. В ней укрыты святыни. И вот внутренность индийского храма — настоящая пещера, с нависающим тяжелым, плоским потолком, неожиданно малая для такой горищи, свет расплескивается по статуям у входа в черноту, где надежно спрятаны от мира боги.

Паганский же храм, в отличие от индийского, обретает прямоту и лаконичность линий неземного, стремящегося к облакам, легкого, несмотря на размеры, строения. Лишь внутренность его остается таинственной пещерой.

И возникает город-фокусник, город-оборотень, прекрасный и молодой, однако вобравший в себя догматы устоявшегося буддизма, мистику и обряды, рожденные в Индии.

Вы подходите к храму, умелые пропорции которого, золотистый, оранжевый, розоватый, в зависимости от времени дня или погоды, цвет настраивают на торжественный лад. И если сегодня у вас возникает преклонение перед талантом зодчих, придумавших и сотворивших эту каменную сказку, то у жителя Древнего Пагана рождалось чувство религиозное, ощущение близости к миру неба.

Легкие пламенные порталы, тонкая резьба по штукатурке — чем ближе подходишь к храму, тем легче и изящней он становится.

И тут вы нерешительно переступаете порог.

И темнота.

И узкие своды. И редкие окна-бойницы, бросающие лучи света на статую Будды.

И храм раздавил вас. Тьмой, тишиной, теснотой, отрешенностью.

Человек — игрушка, ничтожество, муравей, заблудившийся в лабиринте. Громадный Будда, выхваченный одним-единственным лучом, нависает над ним, склонив позолоченную голову...

Построит коммуну из света и стали Республики нашей сегодняшний житель.

В. Маяковский

Основой современной архитектуры стала плоскость. И ныне архитектор рассчитывает уже не луч света, не солнечное пятно, а массу света, что должна входить в дом, рассчитывает светомассу, как количество цемента, как кубатуру воздуха. Световые потоки уже планируются архитекторами во всех видах строительства (даже в промышленном) в самом начале, в самом зарождении проекта.

Интуицию зодчего заменила лаборатория. В Москве это Центральная лаборатория светотехники в Институте строительной физики. Там под куполом искусственного неба определяют, сколько солнца должно быть в вашей будущей квартире и сколько тени на дорожках будущего парка.

И поэтому стекло современно не только как строительный материал, оно современно и как явление, отвечающее тенденциям нынешней жизни. Прозрачные стены общественных строений растворяют границу между «внутри» и «снаружи», улица врывается внутрь, оставляя снаружи свой шум и суету, врывается движением, листвой и светом. В домах же, где люди живут, улицу не пускают внутрь, там стекла столько, чтобы пропустить лишь свет и зелень древесных крон.

Стекло придает городу нарядность: днем оно отражает пестроту улицы, вечером зажигается всей гаммой закатных красок, ночью же, выпуская наружу свет, а с ним и дыхание жизни домов, оно оживляет темную улицу, делает ее уютнее. Словом, днем стекло — зеркало, вечером — источник света.

Н. М. Гусев, заслуженный деятель науки и техники РСФСР

Материалы подборки «Дерево, камень, глина и солнце» подготовили наши специальные корреспонденты И. Можейко, Б. Письменный, Т. Чеховская

(обратно)

Город зажигает фонари

Репортаж с вечерних улиц Тольятти

Когда поздно вечером я иду по своей улице, она кажется мне незнакомой — непохожей на утреннюю. Цепочка фонарей прочерчивает ее, и я могу охватить взглядом ее всю, не видные днем ее начало и конец. Трассирующий поток красных, зеленых, белых огней. Днем это просто машины, вечером — захватывающий, таинственный символ движения, скорости, перемен... А слева и справа улицы — сотни, тысячи горящих окон. Потонули, растворились в темноте вечера контуры многоэтажных коробок, лишь желтые окна на черном фоне неба — рассыпанные по одиночке, собранные в созвездия. Огни нового района. Желтоглазая галактика. Кажется, вот-вот она закружится, завихрится, притянутая холодным синеватым светом Останкинской телебашни, иглой вонзающейся в небо.

Вечерний город. Однажды в одной из книг о городе Верном, нынешней Алма-Ате, натолкнулась я на забавную «дискуссию». Городская дума, обсуждавшая, много это или мало —124 керосиновых фонаря на улицах города, постановила: «На освещение денег не давать, так как порядочным гражданам по вечерам надлежит сидеть дома». Я улыбаюсь, вспоминая это распоряжение, каждый раз, когда спускаюсь в десять-одиннадцать вечера в метро на площади Маяковского. Двери метро «распяты» толпой, море голов у турникетов, ручейки эскалаторов без конца и начала бегут, переполненные, к поездам. Вечерний час «пик» — люди возвращаются из концертного зала, из театров. А через час-два хлынет ночная волна опаздывающих к последним поездам...

День наш — не в световом, конечно, смысле — стал намного длинней дня тех, кто противился и керосиновым фонарям... Он вместил в себя наполненный не дневными заботами вечер. Изменение режима жизни было, пожалуй, одной из главных причин, которая заставила градостроителей думать о том, как перешагнуть рубеж дня и ночи...

Как складывается световая картина вечернего города? Какие она таит в себе возможности? С такими вопросами отправилась я в лабораторию светотехники Научно-исследовательского института строительной физики и на кафедру строительной физики Московского архитектурного института, где — я знала — создан экспериментальный проект вечернего освещения строящегося города Тольятти.

В лаборатории погас верхний свет, вспыхнул белый, несильный прожектор, и в его лучах загорелись разноцветными пятнами прислоненные к стене листы проекта. Это и был проект Тольятти — светящаяся модель вечернего города.

Город еще строится, еще не проложены отливающие холодным светом магистрали и не вспыхнули теплом желтые окнамногих домов, а специалисты — доктор технических наук Н. Гусев, архитектор В. Колейчук, художники В. Степанов и В. Галкин, инженеры Н. Ундасынов и В. Павлов — уже несколько лет думают над его световой панорамой. Их мысли — в этих листах проекта, уже одобренного многими специалистами. Авторы проекта световой модели обгоняли время не случайно: они убеждены, что вечерняя световая архитектура должна проектироваться вместе с проектированием города (тогда и затраты на нее будут незначительны), проектироваться комплексно, в масштабах всего города — как, скажем, рассчитываются транспорт или коммуникации связи.

Я смотрю на светящиеся — белые, голубые, желтые, красные — штрихи, точки, линии макета, слившиеся в единую световую картину, и постепенно начинаю ощущать связь всех этих огней, их логичность и масштабность. Какой диапазон между первыми одинокими электрическими лампами (их называли «русский свет»), которые зажглись в конце XIX века на площадях Мадрида и Парижа, а позднее Петербурга и на которые люди ходили смотреть с чувством такого же удивления, как и на первый паровоз, и огнями люминесцентных ламп, которые собираются, осмысливаются сегодня художниками и архитекторами в единую световую панораму города. Архитектор прошлого, верно, не сразу бы осознал это новое и для нас понятие — световая панорама города, как трудно, вероятно, сегодняшним архитекторам представить реально картины изображаемого фантастами города будущего, со светом «ниоткуда», светом вообще, вспыхивающим и гаснущим по желанию людей...

Мне кажется, что я вижу будущий Тольятти с борта самолета. Или стою на верхней террасе 22-этажной гостиницы, самого высокого здания в городе. Или плыву по Волжскому водохранилищу и смотрю на город, раскинувшийся на берегу. Когда-нибудь со всех этих смотровых площадок сотни людей будут созерцать световую панораму Тольятти, будут впитывать ее и воспринимать каждый по-своему...

Главная магистраль стрелой разрезает город. Ее видишь сразу, выделяя из всей цветовой гаммы, — белый свет подчеркивает ее прямизну, четкость, ее значительность. Яркость огней, красочность нарастают к центральной части магистрали — там общественный центр, административная площадь, концертный зал, Дворец культуры. Свет передает основной ритм развития города, рост его в одном направлении, движение к общегородскому центру.

Все остальные компоненты города невольно соотносишь с этой главной артерией. Слева и справа от нее тихим, желтоватым, словно пригашенным, светом обозначены кварталы жилых домов. От этого света, само собой, возникает ощущение уюта, тишины, спокойствия. Магистраль тянется вдоль бульваров-эспланад к набережной; здание высотной гостиницы замыкает магистраль, поток ее белого холодного света — и переносит в иные краски, иное настроение.

Тебя встречает голубоватая линия набережной, созвучная своим цветом, своей стремительностью с линиями автомагистралей, что оконтуривают город, прорезают его вдоль и поперек. Привлекает многоцветьем, пестротой, обещая легкое настроение, зона отдыха, спускающаяся к волжской воде...

А на другом конце главной магистрали, в зоне озеленения — сдержанные и строгие огни научного учебного центра. И еще дальше от города — видный издалека и отовсюду мощный, спокойный, сильный, как луч прожектора в ночи, свет Волжского автомобильного завода.

Такова, говоря языком архитекторов, генеральная схема светового зонирования города. Продумывая режиссуру света, архитекторы шли не по пути противопоставления окраин центру; они искали каждой зоне свое световое решение, которое согласовывалось бы со структурной схемой развития всего города, и помнили о заботах людей, живущих здесь, и о присущем им чувстве красоты. Верно, поэтому, рассматривая сейчас светящуюся модель, нетрудно, домыслить жизнь человека в этом городе, наполненную трудом, учебой, отдыхом, домашним уютом.

...Мы часто смотрим сегодня на землю с птичьего полета. Мы пролетаем над одинокими огоньками какого-нибудь полустанка, затерянного в ночи, над озерцом огней небольшого городка, над мостами, соединяющими берега реки, над заревом, стоящим над городом. Мы пролетаем мимо, мимо, и чувство горечи и досады, что эти места так и остались незнакомыми, оседает в душе. Но как радуемся мы, узнав светлое от огней ночное небо и силуэты высотных зданий, которые говорят: да, это Москва. Наверное, когда-нибудь даже ночью мы будем узнавать города, над которыми лежит наш путь, и это чувство узнавания будет началом знакомства с незнакомым...

Конечно, каждая световая панорама города должна иметь свое лицо. Лицо Тольятти — четкое, собранное, логичное, — мне кажется, узнаешь с высоты. Хотя у архитекторов этого молодого города, лежащего на плоской ладони волжского берега, пожалуй, меньше возможностей, чем у тех, кто работает со старыми, сложившимися городами.

...Помню, как в душную июньскую ночь стояли мы на горе Геллерт, самой высокой точке Будапешта. Огни Буды и Пешта разливались вокруг — семнадцатикилометровая в диаметре световая панорама. Многоплановые огни Буды, высокой части города, придавали всей панораме вид загадочный и фантастичный (вот он, помощник архитектора, — холмистый, гористый рельеф). Гладкую ленту Дуная пересекали цепочки огней, соединяя воедино свет берегов, — знаменитые мосты древнего Будапешта. Были в этих огненных строчках мостов свой ритм, своя поэзия. Линии автомагистралей казались канвой, на которой заливающим светом были «вышиты» шпили, стены и лестницы Рыбацкого бастиона, монументальное здание Парламента, здание Национального музея и площадь Героев. История, казалось, диктовала освещение. И весь этот свет словно фокусировался в одной точке — на монументе Свободы, рядом с которым стояли мы, на крутых стенах крепости-цитадели, что служили фоном подсвеченной статуе — женщине, держащей пальмовую ветвь над головой.

Архитектор подобен режиссеру в театре, который пользуется светом, чтобы подчеркнуть глубину пространства, выделить главное, «утопить» несущественное... Правда, сцена у градостроителей иная, более сложная— темное необъятное небо, огромные пространства площадей и улиц, фон, сотканный из однообразных окон жилых домов. Но в их распоряжении есть свои особые средства. Венгерские архитекторы, которые давно и продуманно работают над световой панорамой Будапешта, понимают, что световая панорама города должна вытекать из анализа исторически сложившейся структуры города, что художественность этой панорамы во многом зависит от умения архитектора выделить и акцентировать светом наиболее ценные ансамбли, найти современные средства освещения сегодняшней архитектуры, правильно сочетать, выявляя структуру города, освещение этих объектов с инженерными и промышленными сооружениями города — мостами, башнями, трубами, со световой графикой набережных, автомагистралей, транспортных развязок...

На стенах лаборатории, в которой показывают мне макет Тольятти, — фотографии вечерних панорам Москвы, Будапешта, Парижа, Рима, Брюсселя, Вашингтона, Вены, Нью-Йорка, Лондона, Праги. Многие из них сняты Николаем Михайловичем Гусевым, под руководством которого делался проект светящейся модели Тольятти. Тем самым Гусевым, который задает студентам, сдающим свои проекты, традиционный с некоторых пор вопрос: «А как ваш кинотеатр (или стадион, или музей, или жилой дом) будет выглядеть вечером?» И студент стремится доказать, что темнота не поглотит без остатка его творение. Еще в 30-х годах братья Веснины обдумывали проекты вечернего вида зданий. Тогда это было новшеством, сегодня без архитекторов, разбирающихся в проблеме вечернего освещения, работающих вместе со светотехниками и художниками, не обойтись ни одному городу. Если он не хочет отстать от века. Над световой панорамой работают сегодня в Тбилиси, Казани, Вильнюсе, Риге, Ленинграде. В прошлом году была принята генеральная схема освещения Москвы. Очень существенно, что архитекторы и светотехники пытаются решать проблему вечернего облика в масштабах всего города, увязывая с генеральными планами их развития.

...Мы любим смотреть на ночную необъятную Москву с Ленинских гор. Как любят тбилисцы рассматривать свой разрезанный Курой город с горы Мтацминда. Как любят ленинградцы, забравшись на купол Исаакиевского собора, созерцать четкие линии проспектов и скачущего к Неве всадника. В ночное время можно «объять необъятное» — увидеть весь свой огромный город. Нетрудно понять, как нужно каждому человеку, чтобы в нем жила память о его городе в целом, так же как живет в нем память о переулке, в котором он вырос, и о доме, где родился.

Я снова в Тольятти. Но теперь я вижу его не со смотровой площадки, а иду по его улицам (показывают фрагменты проекта) от окраин к центру, и моим гидом в этом путешествии по незнакомому будущему городу служит свет.

Ворота в город. Посреди отливающей ночной синевой ленты шоссе, на фоне темного леса колышется развернутое знамя. Свет, падая на сотканное из алюминиевых полос полотнище высотой в 20 и протяженностью в 30 метров, создает впечатление движения. Знамя словно развевается по ветру навстречу бегущим в город машинам.

Каждое время ищет и находит свои средства, чтобы выразить себя. Мне вспомнились другие ворота в другой город. Тяжелые, каменные, узкие — для одной телеги, — с малым гербом торгового Таллина. Вечером они погружались в темноту, и, верно, лишь дозорный на орудийной башне Толстой Маргариты освещал факелом ночь. То был XVI век...

Серебристое пятно въезда в Тольятти осталось позади, а глаза, руководствуясь своими законами, ищут новый световой акцент. И находят. На повороте к эспланаде бульваров, к главной магистрали города — светящаяся пластина высотной гостиницы. Залитые лучами торцовые стены, вспыхивающий то красным, то зеленым, то желтым купол (кстати, назначение его весьма утилитарное — водоналивной бак), свет, бьющий из сотен окон, — можно ли не заметить эту, как говорят архитекторы, световую доминанту города? Глядя на здание гостиницы, отчетливо сознаешь, что одной из главных забот архитекторов было сочетать функциональную и эстетическую роль огней. К примеру, свет интерьера. Необходимость? Да. Но не только.

...Конечно, никогда римский светильник, древнерусский светец или люстры венецианского стекла не создавались только с практическими целями. Освещая дом, избу, боярский терем или дворец, они и украшали их. Но их свет был как бы дополнением внутреннего убранства и не выходил за те пределы, которые ему положено было обогащать. Сейчас световая архитектура интерьера начинает приобретать значение архитектурной идеи. Как, скажем, на московской станции метро «Кропоткинская», где мягко освещенные потолки, верхняя часть колонн подчеркивают строгость архитектурного замысла. Более того. Свет интерьера сегодня как бы раздвигает стены дома и выплескивается на улицу, «работая» и на световую архитектуру экстерьера, то есть площадей, проспектов и т. д. Застекленные и освещенные плоскости зданий, витрины магазинов, холлы гостиниц становятся непременными деталями вечерней улицы. Деталями функциональными и эстетическими одновременно.

Я на главной магистрали Тольятти. Густая весенняя синева вечера залила улицу. Ненавязчивые световые штрихи подчеркивают ее течение. Подсвеченные лоджии домов, вынесенные на тротуар рекламы, единый ритм фонарей, указателей, подсвеченные дорожки бассейна. Люди возвращаются с работы. Им не хочется спешить, как утром, бежать за автобусом, лавируя между машинами, и напряженно думать о том, что сегодня предстоит сделать за день. Они идут не торопясь, ощущая воздух весны, замечая распустившиеся за день листочки тополей. В этот час вечернего отдыха, отрешения от суеты дня взгляд — в зависимости от настроения — тянется к тем или иным цветовым пятнам, будь то тихий свет кафе, или теплые окна домов, или праздничные огни театра. А может быть, человеку просто хочется пройтись по темной аллее, где он может увидеть небо, да, ночное прекрасное небо, которое он видит в деревне, в поле, в лесу, но не замечает обычно в городе... Вечерняя архитектура должна ощущать состояние уставшего за день человека и создавать новые, свойственные именно темному времени суток аспекты восприятия. Дворец культуры и площадь перед ним, и фонтаны, и аллеи окутаны светом, цветом и звуком. Их языком площадь рассказывает о городе Тольятти. Тех, кто хочет вечерних зрелищ, сюда привлекает светящаяся, уходящая почти на 50 метров в небо башня. Светодинамическая, говорящая, показывающая башня. Оборудованная зеркалами и цветными пластинками, репродукторами, термометрами, фотоэлементами и т. д., эта башня каждые 15 минут сообщает о состоянии погоды (электронный мозг обрабатывает поступающие данные), передает последние городские новости, транслирует музыку, перемежая всю эту информацию светодинамическими эффектами.

...Природа сама подсказывает архитекторам мысль о сочетании светодинамических эффектов со звуком. Скажем, та же гроза. Вспышки молнии вырывают из темноты заснувший уголок природы. Спокойная вода, тихие деревья по ее берегам превращаются вдруг в драматический пейзаж: черные стволы на ослепительно белом фоне, корявые фантастические сучья, зловещие блики на воде. Раскаты грома еще более драматизируют, насыщают эту картину какой-то внутренней страстью. Гроза — это прообраз светозвуковых приемов в архитектуре. Не случайно, что именно наш век — драматичный, динамичный, насыщенный научными открытиями — вызвал к жизни новый вид синтетического искусства (вспомните светомузыку Скрябина), нашел для оформления городов новые средства художественного выражения — сочетание света, цвета и музыки, которое делает архитектуру созвучной понятию движения, созвучной настроению человека XX века.

Праздник света и музыки на фоне гигантской пирамиды Хеопса, когда лучи прожекторов расчерчивают черный купол небосвода, заставляя человека мыслить масштабами вселенной; светомузыкальные представления в Версале, где тысячи людей впитывают удивительные картины, создаваемые светом на зеркале прудов; фасад Дворца конгрессов в Льеже, превращенный в световую стену-экран, на котором в соответствии с режиссерским замыслом меняются рисунок, форма и цвет световых пятен,— и каждый прохожий, остановившись на минуту, может домыслить эту картину; светодинамическая башня, оборудованная всеми источниками информации и регулярно вещающая в эфир, ставшая световой доминантой Льежа...

Все это говорит о том, что сегодня развивается новое направление в архитектурной светотехнике, что идут напряженные поиски средств вечерней архитектуры города и что экспериментальный проект Тольятти не стоит в стороне от них.

Но вернемся на будущие улицы волжского города, чтобы побродить по его жилым кварталам, которые примыкают к главной магистрали. Мелькают витражи лестничных клеток, открываются в темноте вечера цветные интерьеры лестниц, неброско обозначают контуры домов подсвеченные балконы и лоджии. Похоже, что найти дом, куда тебя пригласили в гости, здесь не так трудно. Спокойные блики микрорайонов не забивают последней световой доминанты города — огней завода, за которыми простирается ночь и черное звездное небо. Полыхают светом застекленные стены цехов, предзаводская площадь украшена мощными светильниками, скрещенные лучи прожекторов высвечивают буквы — ВАЗ. Волжский автомобильный завод — сердце города, его мозг.

...Мне хотелось бы приехать в Тольятти через несколько лет и увидеть его реальные улицы, наполненные реальным вечерним светом.

Л. Чешкова, наш спец. корр.

(обратно)

У ворот в Тихий океан

Осень кончалась, но было еще сравнительно тепло и не очень дождливо. Наш лагерь, самый восточный лагерь аквалангистов, был разбит у выхода из бухты Провидения. В большой шестиместной палатке мы жили, в двухместной устроили лабораторию. Быт наладился быстро, и уже через два дня после приезда мы запустили компрессорную установку для закачки воздухом баллонов аквалангистов, проверили снаряжение и начали подводные погружения на самом краю земли, там, где встречаются Ледовитый и Тихий океаны, — в Беринговом проливе... Здесь, у побережья Чукотки, на подводные луга еще не погружалась драга исследователя, еще не спускался аквалангист.

Длина береговой линии нашей страны вместе с островами составляет многие тысячи километров, и везде водорослевый пояс зеленым ковром покрывает прибрежный склон, сотни морских растений, крупных и мелких, населяют богатые кислородом, прогретые и освещенные солнцем верхние слои воды.

Но света и тепла хватает не везде — на Беринговом море, например, лед сходит в начале июня и вода за лето успевает прогреться лишь дб плюс 2—3° С. Однако водоросли растут и там. Но какие? Как обилен и густ их покров?

Такой интерес к водорослям не случаен. В Японии, например, морская капуста — ламинария — национальное блюдо. Как считают специалисты, она играет немалую роль в том, что в этой стране не так распространены сердечно-сосудистые заболевания. Водоросли попользуют не только в пищевой промышленности, но даже в таких отраслях, как производство фотопленки, или в геологии — раствор из водорослей заливают в скважины, смачивая буры и уменьшая вязкость самых липких глин.

Подводный растительный мир таит в себе много еще не использованных возможностей. Под водой сосредоточена значительная масса растительности вашей планеты. От водорослей прямо или косвенно зависит существование всего живого мира воды...

...Первому погружаться выпало мне. Отплыв от берега на всю длину страховочного шнура — 100 метров, я просигналил и нырнул. Сначала холода не чувствовалось, вокруг была серо-зеленая дымка, постепенно переходящая в зеленоватый сумрак. На глубине 15 метров я очутился в «заколдованном кольце», а точнее — в «полом шаре»: вода и свет создавали этот оптический эффект. Куда бы я ни посмотрел, везде вогнутая стена сферы, за которой простирался мрак. Рассеянный свет проникал со всех сторон, но радиус видимости ограничивался 3—4 метрами. Я потерял ориентировку, крутясь в этой сфере, но, наконец, установив по капроновому шнуру, кусочек которого словно упирался в ту же темную стену, расположение берега, а по воздушным пузырям, идущим из автомата акваланга, — верх и низ пространства, продолжил погружение.

На глубине 25 метров стало светлее, показалось дно. Ровная, будто мощенная галькой, площадка белела внизу, отражая свет. Водорослей не было видно. Я круто изменил маршрут — начал продвигаться к берегу. Дно стало подниматься, на откосе попадались ежи и болянусы, облепившие камни. На глубине 15 метров появились актинии, крупные оранжевые и желтые «цветы» хищных красавиц были завешены кисеей из рыбьей молоди. Мелкой рыбешки было так много, что вода казалась мутной.

Наконец на глубине 10—12 метров обозначилась нижняя граница водорослевого пояса — несколько одиночных листьев ламинарии цеплялись за крупные камни. Огромный куст агарума колыхался темным загадочным существом, а рядом с ним была поляна. Дно заметно поднималось, стало еще светлее. Среди камней ползали крабы, ежи, виднелись друзы мидий, росли водоросли: ярко-зеленая ульва, бурые агарумы и лаг минарии, темно-рыжие анфельции.

...Прибрежная полоса морских растений была шириной в 15—20 метров и оканчивалась на глубине 2—3 метров у свежих сколов щебенки. Это была осыпь с прибрежной скалы — очень характерный для Чукотки берег. Итак, экспедицию ожидала большая и интересная работа.

Нас было пятеро — не так уж много. Мы погружались, страховали погружающихся, качали воздух в акваланги, готовили пищу, чинили гидрокостюмы, фотографировали, разбирали пробы. Через месяц мы уже могли судить о плотности водорослевого покрова бухты Провидения, о глубинах распространения и размерах тех или иных видов растений. Нами были найдены еще неизвестные науке виды водорослей, а также разновидности уже известных.

В последний день мы провели внеплановое ночное погружение.

...Под воду пошли двое, остальные страховали погружение, плавая на надувной лодке. Было безветренно и тихо.

Два силуэта внизу под лодкой, висящей над бездной, выглядели по-неземному, фантастично.

Аквалангисты были вооружены двумя подводными фонарями: одним очень мощным, пробивающим темень воды ярким лучом на 10—15 метров, и вторым, обычным, забаксироваяным карманным фонариком. Так что, когда аквалангисты освещали дно, нам, сидящим в лодке, казалось, что мы подвешены в пространстве. Мы словно висели на невидимой границе воды и воздуха и все время боялись провалиться вниз, так прозрачна была вода и неподвижна ее гладь.

Фигуры аквалангистов, их плавные движения, их тени, резко меняющиеся по размерам и формам, свет, идущий со дна... Наша лодка покачивалась над этой живой картиной, то догоняя воздушные пузыри, которые взрывались под ее днищем, то отставая от них. Мощный луч подводного фонаря вырывал из тьмы куст ламинарии, пронизывал облако светящейся мути или вдруг отражался от ярко-желтого костюма аквалангиста...

А. Рогов.

(обратно)

Когда камни были мягкими

На гранитных скалах над Амуром кто-то высек несколько фигур лося, готового к бегу. Рядом с ним — чудище с огромными круглыми глазами и страшное человекоподобное существо в ореоле тонких расходящихся лучей... Все рисунки сделаны в своеобразной манере: будто художник вел каменный карандаш — резец, не отрывая его от шершавой каменной бумаги.

Кто же высек фигуры на скалах у нанайского села Сакачи-Алян? Когда жил этот неведомый художник?

...Когда камни были мягкими, говорит нанайская легенда. «В начале света было три человека: Шанвай, Шанкоа, Шанка. И сделали три человека из камней и песка человека по имени Кадо и женщину Джуляу. Потом деву по имени Мамилчжи. Народ размножился и занял всю землю по Амуру.

Кадо сказал: есть три солнца на небе. Жить слишком горячо. Я хочу поразить стрелами два солнца... И пошел к восходу. Вырыл яму. Спрятался в ней. Увидел, как взошло первое солнце, и застрелил его. Выстрелил во второе солнце, но мимо. Третье убил. Одно среднее солнце осталось. Вода кипела — горой стала. Гора кипела — рекой стала. А пока камни не остыли, Мамилчжи нарисовала на них птиц и зверей. Потом камни стали твердыми...»

Вот как все это было.

Незадолго до того, как обнаружили рисунки на камне, — а их заметили этнографы в прошлом веке, — быт и нравы малых народов, живущих в низовьях Амура, изучал академик Леонид Иванович Шренк. Рассматривая узоры на халатах из рыбьей кожи, глиняных кувшинах, обуви, Шренк обратил внимание, что выполнены они чаще всего в виде непрерывной раскручивающейся спирали.

Довольно часто непрерывная вязь словно очерчивает контуры человеческого лица. На амурских скалах стиль рисунка был таким же.

Едва уловимый след протянулся от изделий местных художников нового времени в глубину веков, когда камни Сакачи-Аляна «были мягкими»...

Но эту глубину еще предстояло измерить. Никто не мог сказать, столетия или тысячелетия отделяют художника, выбившего личины Сакачи-Аляна, от мастера, подарившего Шренку халат, расшитый непрерывными узорами. А не зная этого, нельзя было ответить на вопрос: где истоки искусства народов Нижнего Амура? Самобытно ли оно или привнесено извне?

...Свои раскопки на Амуре академик Алексей Павлович Окладников начал еще в 1935 году. Тогда в первый раз среди находок, относящихся к неолиту, появились черепки крашеной керамики со спиральным рисунком. Уже сам факт, что амурцы в столь далекое время раскрашивали свои горшки, свидетельствовал о том, что в этих местах существовала древнейшая культура очень высокого уровня. А Манера их рисовать спиралью... Но не будем забегать вперед.

Вновь на Амур Алексей Павлович вернулся лишь в 60-е годы. Позади уже были его блестящие открытия в Сибири, Средней Азии, Монголии. Но тайна происхождения неизвестной культуры не давала покоя ученому. Раскопки в Приамурье под руководством Окладникова начались в 1962 году и сразу же принесли успех. Следы таинственной культуры стали проступать четче.

В первое же лето близ села Кондон было раскопано поселение— черепки из этого раскопа украшал знаменитый спиральный орнамент. Радиоактивный анализ углей древних очагов показал, что люди здесь жили около 4,5 тысячи лет назад. Итак, мастера приамурских сел, разрисовывавшие в прошлом веке халаты и обувь, следовали традиции, насчитывающей тысячелетия, — исследователям стало ясно, что петроглифы Сакачи-Аляна и искусство, следы которого открыл Шренк, — звенья одной культуры.

В следующем году в том же поселении найдена была женская скульптура. Задумчиво и спокойно смотрело юное лицо с гордым разлетом бровей. «Кондонская Венера» — под таким именем вошла она в сокровищницу мирового искусства. Как показал анализ, скульптура была создана в то же время, когда появились на скалах Сакачи-Аляна страшные личины. Словно древние художники, преклоняясь перед всесильными «повелителями» стихий, высекая на скалах их страшные личины, в то же время уже осознали величие красоты человека и как бы противопоставляли ее таинственным и слепым силам природы...

В этой цепи открытий не хватало лишь одного, но чрезвычайно нужного звена.

На предметах коллекции Шренка и среди фигур на амурских скалах, как уже упоминалось, встречается довольно часто человеческое лицо, очерченное непрерывной линией. Если бы такой примечательный лик найти на сосудах из раскопов! Но ни на одном обломке древней керамики среди завихрений знакомых спиралей изображений человека пока не было.

Лишь в ненастный летний день 1965 года на крутом, размокшем от непрерывных дождей берегу Амура, вблизи села Вознесенское, кто-то из исследователей извлек из грязи осколки сосуда с мастерски прорисованной по яркой малиновой краске маской человеческого лица, сделанной одной непрерывной линией.

...Мягкий овал, резко очерченные губы, огромные застывшие капли глаз — все это было неуловимо похоже на сакачи-алянские маски. От этого лица веяло какой-то угрозой, холодом.

И другой обломок, на котором лицо поражало и волновало своей мягкостью, нежностью, какой-то детской удивленностью перед увиденным миром...(1 Это изображение, экспонировавшееся на выставке «Археология СССР», уже обошло многие страны мира. Об этой выставке см. «Вокруг света» № 4, 1967 г.)

Так восстановилась «связь времен».

Небольшой наш катер бросало из стороны в сторону — Амур во время шторма, особенно здесь, в низовье, не для слабонервных. Борясь с волнами, катер медленно тянул к острову Сучу.

«Сучу», или «Сусу», в здешних преданиях означает брошенное стойбище, древний поселок. И действительно, едва ступив на берег, наша небольшая экспедиция, возглавляемая А. П. Окладниковым, открыла следы древнего поселения. Когда-то оно стояло на высокой террасе над рекой среди огромных, в два обхвата, деревьев. Глубокие ямы — остатки древних жилищ — свидетельствовали об этом.

И мы роемся среди мокрой земли, выбирая из нее черепки. Некоторые из них, окрашенные в малиновый цвет и покрытые спиральным орнаментом, иногда похожим на маску человеческого лица, подтверждают, что здесь жили соплеменники наших знакомцев из окрестностей Вознесенского, Кондона, Сакачи-Аляна.

Углубляются раскопы — растет и число вопросов, что возникли, как только проявился и стал заполняться плотью облик вновь открытой культуры. Ведь мы пока не знаем, какие верования породили маски на древних сосудах, какие боги высечены на скалах у Амура, каковы были привычки и быт маленького народа, создавшего шедевры, какое влияние он оказал на соседей. Но уже ясно, культура эта местная и берет свое начало в глубине тысячелетий, еще во времена каменного века, а создали ее далекие предки жителей Амура — нанайцев, ульчей, нивхов.

А. Деревянко, кандидат исторических наук

(обратно)

Нильс Нильсен. Продается планета

— Ни одной планеты! —пробасил Тим О"Шо поднимая свое широкое розовое лицо от окуляров радароскопа. — Ни одной хотя бы малюсенькой планеты около Бетельгейзе!

Голос ирландца выдавал раздражение, а ведь он считался одним из лучших игроков в покер по эту сторону Сатурна. Но ведь они вложили в это предприятие изрядную сумму денег и четыре года своей жизни!

Черноволосый итальянец Маджио Форлини оторвался от антигравитационной установки, сверкнули по-детски голубые глаза:

— Точно? Ты уверен? Тим ухмыльнулся:

— Так же уверен, как в том, что бабка Анжело была команчской скво в каком-нибудь медвежьем углу забытого богом края — Нью-Мехико!

Квартерон Анжело дел Норте, старший из членов команды космического корабля «Погремушка», идущего курсом на красный гигант, известный под именем Бетельгейзе, промолчал. Как обычно. Ничто в его темно-желтом лошадином лице не говорило о том, что он слышал оскорбление. Он хорошо знал, сколько самообладания нужно, чтобы выдержать четыре года в этом летающем термосе. А быстрее до Бетельгейзе и обратно не пройдешь на такой старой посудине, скорость которой всего-то в несколько раз превышает световую.

— Посмотри еще раз, — предложил четвертый член экипажа, немец Эгге Керл.

Он задумчиво скосился на свой круглый живот. В космическом корабле с моционом скверно, только карты, сон да еда...

— Сколько можно смотреть? — Хотя Тим возглавлял маленький международный отряд «разведчиков» космоса, он хуже других владел собой. — Уже который день кружим, и хоть бы намек на планету. Пустой номер... Шестьсот световых лет, и десять миллионов долларов за каждую открытую планету... Да только где они?

Он свирепо оглядел своих товарищей. Его злили неподвижные лица. Все его злило: осточертевшие консервы, затекающие мышцы, зубная боль (сэкономили на пломбах!). Конечно, разведчик, будь то на Земле или в космосе, должен идти на риск. Но не до бесконечности... Пылкий ирландский нрав искал выхода. С минуту царила тишина, все думали о долгом унылом пути домой. Через огромные иллюминаторы они видели Бетельгейзе — огромное облако пылающего газа в черной бездне с левого борта. Светомагнитные моторы «Погремушки» работали в четверть мощности, корабль, описывая огромный эллипс, завершал четвертый облет исполинского солнца. С мелодичным гудением ракета падала в безбрежное пространство, а справа далеко-далеко мерцала во тьме едва заметная искорка — родное Солнце.

«Погремушка» была снаряжена Панамской Космической Торговой Компанией, одним из тех международных картелей, которых расплодилось видимо-невидимо после того, как двадцать лет назад была открыта парная относительность и стало наконец возможным летать с надсветовой скоростью.

Земной капитал получил возможность распространить свою деятельность на соседние звезды, ведь планеты солнечной системы давно уже были превращены в доходные филиалы Земли. Соблазненные царским вознаграждением за каждую новую планету, четыре авантюриста вызвались вести «Погремушку» к Бетельгейзе. И вот они у цели после семисот тридцати нелегких дней среди опасностей космоса: метеоров, магнитных бурь, жестких излучений, — нервы на пределе, и только новая планетная система может принести им разрядку...

А Бетельгейзе оказалась одинокой багровой звездой, заброшенным маяком в необозримом океане, старой девой, из пылающего чрева которой не вышло ни одной планеты! Даже в спокойных карих глазах Анжело угадывалось разочарование.

— Смотри, смотри, у меня уже глаза лопаются! — Тим сжал кулаки, но остыл под холодным взглядом немца.

Он сердито подошел к электронному мозгу, чтобы вложить перфокарту с заданием на обратный путь. Двести световых лет одолели — и хоть бы одна планета в награду!

Керл пожал плечами и наклонил свое одутловатое лицо над окулярами радароскопа. Анжело и Маджио медленно подошли к Керлу. Тим презрительно фыркнул. Еще надеются, болваны,— на что?

Анжело посмотрел над головой Керла на море красного пламени с левого борта. Миллиарды лет звезда источает в пустоту чудовищную энергию, но ни одна планета не купается в ее животворных лучах! Почему? В Анжело говорила индейская кровь, для него Солнце было почти богом, и он недоумевал: почему нет никого, кто поклонялся бы этому исполинскому красному богу, почему под сенью его необъятных огненных крыльев не рождаются, не живут и не умирают народы?

— Планета впереди... тридцать градусов влево, — раздельно произнес Керл.

— Что?

Одним прыжком Тим О’Шо очутился возле него.

— Это исключено! Я увидел бы любое небесное тело с радиусом от десяти миль!

Керл неторопливо выпрямился.

— Убедись!

Тим прильнул к окуляру и надолго замер. Наконец поднял голову и потер припухшие веки.

— Верно! Атмосфера, моря, облака... все! Но как я мог ее прозевать?

Он виновато посмотрел на товарищей. Но им было не до его переживаний, они приникли к телескопу. И видели маленький серебристый диск, переливающуюся росинку в черной бездне, живое лицо планеты. До нее еще далеко — она не больше монеты, — но это, несомненно, планета. И даже с атмосферой! Драгоценная, да что там, бесценная находка!

— Десять миллионов долларов, — благоговейно прошептал Маджио.

Остальные кивнули. Усталость и досаду словно рукой сняло. Губы их сделались жесткими и узкими, как у охотника при виде добычи. Теперь только пройти вблизи планеты, чтобы приборы сделали положенные замеры и анализы: воздух, вода, сила тяготения, масса, минеральный состав... Затем можно возвращаться домой за заслуженной наградой, а целая эскадрилья ракет с Земли отправится умиротворять новую колонию нервным газом и вирусом кори, чтобы можно было без помех добывать драгоценные камни и редкие металлы. И через десять лет Панамская Космическая сможет выплатить своим акционерам славную прибыль!

«Погремушка» изменила курс и пошла прямо на планету. Судя по визуальному пеленгу, до нее оставался не один миллион миль. Вдруг замигали тревожные красные лампочки радарной установки: препятствие впереди! Автоматически включились тормозные двигатели, космонавты упали на пол, зазвучала брань. Если бы не антигравитация, они были бы расплющены таким резким торможением.

Метеор? Четверка уставилась на экран ближнего радара. По-прежнему в пустоте перед ними парила маленькая планета. Она стала чуть покрупнее, но расстояние все еще огромное... И больше ничего не видно.

— Разрази меня гром... — У Тима отвалилась нижняя челюсть.

За ним и остальные поняли: радар реагировал на планету, это с ней они едва не столкнулись! Но в таком случае…

— До нее каких-нибудь сто саженей, — прошептал Анжело. — И эти размеры не кажущиеся, а истинные!

— Десять метров в поперечнике! — Керл уже стоял у приборов. — Точнее, 10,2 метра, — добавил он с немецкой пунктуальностью.

— О господи! — простонал Тим. — Поглядите на эти кристаллики... Это же города, чтоб мне провалиться! Эти белые ленты — дороги! А эти прямоугольнички, конечно, возделанные поля. И все это величиной от силы, от силы...

Он онемел от изумления.

— Если размеры городов относятся к размерам планеты так же, как на Земле... — Керл быстро произвел расчет, — тогда рост её обитателей не больше двух тысячных миллиметра!

Он посмотрел на своих товарищей. В его холодных голубых глазах появилось что-то похожее на юмор.

— Иначе говоря, они как бациллы — тифозные, туберкулезные, холерные!

— Ты хочешь сказать, планета населена... тифозными бациллами? — Покрытый синеватой щетиной подбородок Маджио дрожал мелкой дрожью.

— Не совсем так...— Керл рассмеялся. — Разве бациллы строят города? Возделывают поля? И вообще, проблема эта представляет лишь теоретический интерес, потому что...

— Потому что эта карликовая планета гроша ломаного не стоит! — воскликнул Тим, приходя в себя.

Анжело смотрел на крохотную планету, безмятежно вращающуюся перед «Погремушкой». Голубая пушинка, затейливая игрушка мироздания...

— Знаешь». — Тим хотел сказал невозмутимому квартерону что-то резкое, но его кислое лицо вдруг повеселело. — Конечно, Космическая Торговая нам ничего не даст за планету десяти метров в диаметре. Но что вы скажете насчет Лондонского астрофизического музея?

— Верно! — обрадовался Маджио. — Настоящая обитаемая планета под стеклом — это же сенсация! Народ повалит валом! Музей охотно раскошелится на десять миллионов за такую штуку!

— Скафандры, живо! — Тим уже отдавая команды. Глаза его стали жестокими. — Одевайтесь! Возьмем ее магнитным краном. Водяная цистерна номер два пуста. Поместим ее туда. Цистерна герметичная, за атмосферу можно не бояться!

Он схватил свой гермошлем.

— Точно! — Снова послышался тихий бесстрастный смех Керла. — Ты не так уж глуп, Тим, верно?

— Десять миллионов! — ликовал Маджио.— Если мы доставим этих бацилл живьем!

Они пулей выскочили из переходной камеры, двигаясь с помощью кислородных пистолетов. Методичный Керл держал под мышкой микроскоп. Замыкающим был молчаливый Анжело.

«Миллиарды, — думал он, испытывая непонятный ужас, — может быть, на этой планете живут миллиарды людей... Матери в эту минуту вытирают мокрые носы своих отпрысков, мужчины ведут корабли через океан. И вдруг — странные силуэты в небе, загадочные сияния, космические демоны, божественная десница...»

Четверка в громоздких скафандрах подлетела к планете. Окружила ее. Тени космонавтов пали на горы, затмили океаны. Они протягивали руки к планете, показывали на нее друг другу, переговаривались в шлемофонах.

— Дюймовочка! — рассмеялся Маджио. — Планета Дюймовочка!

Между их алчными руками, следуя по своей орбите вокруг красного солнца, парила младшая сестричка исполинов космоса. И это был не лишенный атмосферы, безжизненный астероид, не скованный холодом камень. Окруженная слабо светящимся кольцом — царственной диадемой атмосферы, летела в космосе планета. Поблескивая водой, зеленея растениями, вращалась планета — радостное, улыбчивое дитя солнца, законнорожденный носитель жизни.

— Миниатюрная Земля, — пробормотал Керл. — Очевидно, со своим тяготением, отличным от нашего. Уникальный для космических масштабов экземпляр!

У Анжело появился ком в горле. Он видел, как на карликовой планете рождается день. В лучах зари ярко белели снежные вершины. Красное солнце отразилось в могучих светло-серых океанах. Тут и там на материках поблескивали какие-то причудливые кристаллы. Реки извивались среди равнин, мерцали озера. Миллионы лет избороздили складками лицо планеты, но оно все же оставалось юным и могло зардеться румянцем...

— Оставим ее! — Суеверный индейский страх победил алчность. — Она принадлежит им! Это люди. Может быть, у них душа такая же, как у нас!

— Душа? — фыркнул Тим. — Вот именно! Бациллы с душой, подумаешь! Это только повышает цену. Я пошел за магнитным краном!

И он понесся обратно к кораблю, стальной корпус которого переливался красными бликами в свете гигантской звезды. От кислородного пистолета протянулся длинный белый след.

— Города кишат живностью! — Керл рассматривал планету в свой микроскоп. — Черные точечки... явно испуганы. Очевидно, там паника. Они видят нас в своем небе...

Он наводил микроскоп то на одну, то на другую точку. Он видел корабли — малюсенькие чешуйки, под линзой проходили облака, леса, и, будто в капле воды, на предметном стекле что-то живое копошилось, преследовало, боролось, жило, умирало...

Маленькая серебристая планета мирно шла по своей орбите. Они видели ее вращение. С невозмутимостью подлинного исследователя Керл наблюдал, как закачалась и рассыпалась одна из гор. Он рассмеялся:

— Наша масса влияет на вращение планеты. У них начались землетрясения! А что будет, когда мы ее совсем остановим. Тогда погибнут миллионы!

Подлетел Тим, волоча за собой кабель магнитного крана

— Захватим ее за магнитные полюса!

Он пронесся, словно пловец, через темную пустоту вокруг планеты и нырнул вниз — мифическое создание из мира исполинов.

— Поглядите на него! — ухмыльнулся Маджио. — Интересно, что сейчас представляется этим бациллам? У них теперь есть чем пугать непослушных детей! «Ложитесь, дети, не то Тим О’Шо заберет вас!»

Керл рассмеялся.

— Я их вижу! — Голос его напряженна звенел. — Вон как засуетились. Мы им, наверно, кажемся архангелами с огненными мечами!

— Ха! — От смеха Тим выпустил кабель. — Это ты здорово придумал: архангелы! Первый и последний раз в жизни нам представляется возможность изобразить архангела Михаила!

Мысль об этом опьянила их. Космические боги! Они взяли друг друга за руки — даже Анжело поддался общему порыву, — включили кислородные пистолеты и закружились в буйном хороводе вокруг планеты, быстрее, быстрее... Они кричали, гикали, хохотали. Это был поистине гомерический смех. Они чувствовали себя великанами, достающими головой до звезд! От их прыжков в атмосфере планеты рождались циклоны, и темные воронки в облачном покрове проносились над кораблями, берегами, городами, производя страшные опустошения. Каждый прыжок стоил жизни десяткам тысяч обитателей Дюймовочки...

— Хватит... довольно! Анжело вышел из круга.

Он вспомнил давно слышанные слова... Как бабушка, показывая на звезды над их горемычной деревушкой, дрожащим старческим голосом говорила: «Каждая звезда — это один из ангелов господних, Анжело».

Крохотная планета миллионы лет отважно летела сквозь мрак колодцев вечности. Полярное сияние трепетало над полюсами, тучи орошали землю ливнями... Расправив серебристые крылья, планета рождала жизнь и как могла охраняла ее.

— Не делайте этого! — простонал Анжело в шлемофон. — Разве вы не видите... Она священна, она — луч света, что падает в двери жизни. Если мы ее украдем, нас постигнет суровая кара. Может быть, и к нашей планете когда-нибудь прилетят вот так, как мы прилетели к Дюймовочке...

Ответом ему был дружный смех.

— Переживать из-за каких-то микробов! — хохотал Тим. — Из-за щепотки праха на ладони! Для этого надо быть полоумным индейцем!

Он поймал рукой скобы магнитного крана.

— Глядите! Вот как добываются десять миллионов долларов!

Он спикировал на карликовую планету. Клешни крана были словно разверстаяпасть дракона. Крепкий кабель натянулся, натужно взвизгнула сталь...

«Погремушка» мчалась к Земле — блестящее зернышко, за которым тянулся в космосе тусклый след. Обгоняя время, они тигриным прыжком превозмогали космическую бездну. Летели победители. В грузовом отсеке корабля висела Дюймовочка — плененная синяя птица с перебитыми крыльями...

Правда, Керл и Тим бережно обращались с драгоценной добычей. Включили антигравитационные генераторы и создали поле невесомости во второй цистерне, где, будто редкостная колибри в клетке, парила карликовая планета. Накачали туда кислород, углекислый газ, аргон, водяные пары, чтобы «они» могли дышать. Установили даже искусственное солнце. Словом, сделали все, чего не жаль ради десяти миллионов долларов.

И им удалось уберечь от поголовного вымирания крупинки, или бациллы, или черные точки — то, что было видно в микроскоп. Уберечь миллионы обитателей планеты, которые пережили потопы и циклоны, когда кран грубо остановил вращение Дюймовочки, маленькие кристаллы заволокло клубами красного дыма, и ожили вулканы в миниатюрных грозных извержениях. Космическая катастрофа на ладони...

Обратный путь оказался вовсе не таким уж скучным. Они провели немало увлекательных часов во второй цистерне, вооруженные микроскопом и лупами. Тонкими пинцетами подбирали копошащиеся живые крупинки и клали их на освещенное белой лампочкой предметное стекло.

— Это будет почище блошиного цирка! — приговаривал Тим, добродушно смеясь. — Глянь, как мечутся! Ха-ха! Миллиметр в час. Им невдомек, что происходит. Они не способны даже представить себе, что есть такие суперсущества, как мы!

— Идеальный объект для опытов с наследственностью, — деловито заметил Керл. — Размножаются по меньшей мере так же быстро, как банановые мушки. У них должна быть совсем другая мера времени, чем у нас. Вероятно, наш час для них целый год. Представляете себе, что это означает для исследователя! Можно целому народу привить рак, изолировать его в спичечной коробке и наблюдать несколько поколений: сопротивляемость, распространение болезни, смертность!

— Может, не стоит продавать Дюймовочку астрофизическому музею? — задумчиво сказал Маджио. — Лучше устроим питомник и будем продавать их оптом. А? Тысяча долларов за миллион! Предположим, они размножаются со скоростью десяти миллионов в сутки. И никаких расходов на кормление и уход!

— Знай себе собирай с Дюймовочки урожай — по десяти тысяч в день! — Тим хлопнул себя по ляжке. — А сколько всевозможных применений! Миллион — для школ, наглядное пособие. Десять миллионов — для военных игр, которыми развлекаются полководцы: могут заселить целую искусственную планету и проверить, что будет в случае атомной войны!

— А если их можно обучить, чтобы работали в микроаппаратуре космических кораблей, это будет куда дешевле транзисторов! — Керл поднес свою лупу к планете. — Смотрите, они уже восстанавливают разрушенные города. Видно, как меняется форма кристалликов. Да, живучее племя.... Он усмехнулся.

— Слушайте! — Маджио осенила новая идея. — Их можно еще сажать по нескольку тысяч в стекляшки в серьгах. Вот будет женщинам о чем потолковать, как соберутся. Брошка, а внутри копошится эта мелюзга!

Да, немало повеселились четыре приятеля, разглядывая Дюймовочку. Они строили воздушные замки и предвкушали, как будут загребать неслыханные деньги. Наперед основали фирму: синдикат «Дюймовочка»!

Один лишь Анжело молчал. Он глядел на голубую планету, которая невесомым мыльным пузырем парила в цистерне номер два, глядел на опустошенные континенты и уничтоженные пожаром города с расходящимися из центра лучами новых улиц... И представлял себе, как миллионы живых созданий смотрят в беззвездное пространство вокруг планеты, замкнутое в ржавых стенках второй цистерны. У него пропал сон, пропал аппетит, он осунулся и стал рассеянным и раздражительным.

— Ох уж эта его индейская фантазия, — проворчал Тим. — Только и думает об этих бациллах. Верит, что они могут мыслить и говорить. Бациллы!

— Несомненно, могут, — заметил Керл.

— Это как же так? — Тим недоверчиво глянул на него.

— В этом-то и все дело! — Глаза Керла сверкали. — Сенсация: мыслящие бациллы!

Он поднял руку, и огромная тень от кисти легла на города, горы и страны.

— Вся прелесть в этом! Понимаешь?

— Ну да... — Тим посмотрел на руку, которая хищной птицей парила над карликовой планетой. — Ну конечно!

Их смех было слышно даже в том отсеке, где Анжело метался на койке, преследуемый кошмаром, который, несомненно, был вызван чересчур живым воображением.

— Ваш корабль должен пройти стерилизацию! — холодно заметил служащий. — Таково правило: все корабли, возвращающиеся из космоса, подлежат суточной тепловой обработке при температуре сто градусов, чтобы обезвредить возможные чужеродные бактерии и вирусы.

— Но как же вы не понимаете? — кипятился Тим. — Эта планета в цистерне номер два обитаема! На ней есть жизнь!

— Особого рода микроскопические существа, — пояснил Керл. — Ростом около двух тысячных миллиметра. Уникальное племя, чрезвычайно подходит для научных экспериментов!

— Планета? — сухо произнес служащий. — Этот минеральный образец, этот астероид, который вы доставили

—Настоящая живая планета, — заверил его Маджио. — Мы сами видели, как она вращалась вокруг Бетельгейзе. Полярное сияние, облака и все такое прочее!

Панамский межпланетный космодром. За окнами космопорта, весь в оспинах от метеоров, высится корпус «Погремушки», только что завершившей свой далекий космический рейс. Техники уже подали к люку огромный электрический тепло-нагнетатель, чтобы произвести предписанную законом стерилизацию.

Тим, Керл и Маджио изо всех сил старались отстоять интересы синдиката «Дюймовочка». Какое там! Разве способен тупой чинуша осмыслить такую великолепную идею?

— Можете говорить что хотите! — строго сказал служащий. — Про целые народы в капле воды, про микролюдей по тысяче долларов за миллион человек!

Он постучал пальцем по своду инструкций.

— Закон есть закон! Мы не можем рисковать, не можем выпускать этих... гм, бацилл на нашей планете! Это было бы безответственно, господа, без-от-вет-ствен-но!

Они протестовали. Они размахивали руками и повышали голос. И даже не заметили, как «Скорая помощь» потихоньку увезла Анжело, который что-то бормотал про «голубых ангелов» и «бедную украденную птицу».

Басовито загудел теплонагнетатель. Волны обжигающего воздуха ворвались в корпус «Погремушки» и потекли из отсека в отсек. Три космонавта смолкли. Против факта не пойдешь. Служащий захлопнул свод правил и проводил их взглядом, качая головой. Приступ космического помешательства, не иначе... Все эти космонавты, как вернутся из рейса, переживают своего рода кризис. Что говорить, нелегко служить контролером на Панамском межпланетном космодроме!

Возле своего корабля тройка задержалась. Глядя на отсек с водяной цистерной, они прислушались к низкому гудению теплонагнетателя, пытаясь уловить — что?.. Крики? Рев пламени, пожирающего города? Кипение океанов?

— Есть же бестолковые люди! — от души возмутился Маджио.

— Да уж, — буркнул Тим. — Мы могли заработать миллионы, понимаете, миллионы!

— Мы были для них все равно что боги, — мечтательно произнес Керл. — И вдруг — пожалуйста, стерилизация!

Двадцать лет спустя один из чиновников нашел в пакгаузе Космической Торговой какой-то огромный круглый камень. Он осторожно навел справки и выяснил, что этот кусок породы никого не интересует. Космонавты вечно тащили на Землю метеоры в качестве сувениров.

Тогда чиновник велел водителю автокрана после работы вывезти камень за город. Он знал, что из метеоров получаются очень красивые плитки. Взорвал камень динамитом и соорудил из осколков великолепный ансамбль у себя в саду.

И когда клумбы запестрели цветами, он частенько приходил с женой полюбоваться своим сооружением.

— Подумать только, — приговаривал он всякий раз, — получить декоративный камень, который привезли за триста световых лет, от самой Бетельгейзе, за каких-нибудь десять долларов!

Похищение «Дюймовочки»

Разве не предугаданы волшебными сказками аэроплан (ковер-самолет), телевизор (волшебное зеркальце), передвижение людей с космической скоростью (семимильные шаги сапогов-скороходов) и многие другие сегодняшние, веками казавшиеся несбыточными, свершения! Ныне роль сказочников, в мгновение ока переносивших своих героев из одной страны в другую, в одночасье возводивших хрустальные дворцы, приняли на себя, писатели-фантасты. Подлинная душа сказки была, однако, не в описании устройства того или иного волшебного предмета — скатерти-самобранки, мельницы-само-молки, — а в утверждении с их помощью моральных, этических или социальных идеалов народа, в осмеянии тех сторон жизни, которые этим идеалам противоречили. Так и теперь, в лучших своих произведениях писатели-фантасты не столько заняты решением технических проблем и технологией разного рода изобретений и открытий, а тем, как эти изобретения воздействуют на страсти человеческие, раскрывают характеры героев, формируют их. Или, подобно Свифту, они ставят действующие лица в необычные условия, чтобы резче и яснее осмеять то, что неприемлемо для подлинного гуманиста на земле.

В волшебных сказках зло терпит поражение, любовь торжествует, карается низкая корысть, награждается самоотверженность. Но чтобы такой конец, который делу венец, был счастливым, должно совершиться чудо. И оно свершается! Писатель же фантаст из своего арсенала чудо, как правило, исключает. Вероятно, потому так грустны в большинстве своем повести о мире всесильных машин и бессильных перед созданием рук своих людях, о мощи доллара и беспомощном перед ним человеке, так печальны размышления прогрессивных западных фантастов о судьбах людей в капиталистическом обществе. Сила лучших произведений не в прямой морали, тут же, на глазах читателя, наказывающей зло, с которого сорвана маска, а в том, чтобы читатель сам, всей душой, всем разумением своим решительно стал на сторону добра и осудил зло.

В сказке великого датского сказочника Ханса Андерсена «Дюймовочка» девочку, очаровательную крохотку, умещающуюся на листе кувшинки, хотят насильственно выдать замуж за слепого крота только потому, что он хотя и стар, но богат. А злато превыше всего! И лишь с помощью чуда удается предотвратить этот возмущающий душу брак. В фантастическом же рассказе «Продается планета», написанном Нильсом Нильсеном — земляком великого сказочника, нашим современником, виднейшим скандинавским писателем-фантастом, — чуда не происходит и авантюристы-астронавты в погоне за чистоганом, мечтая получить за открытую ими планету «Дюймовочку» десять миллионов долларов, губят цивилизацию, да и самую жизнь миниатюрной планеты и населяющий ее народец. Разве не угадывается в этом судьба малых народов, чья культура и самое существование ни в грош не ставятся могущественными колонизаторами? Но, подобно сказкам, зло «карается» и в рассказе Нильсена по законам презираемого им общества: за привезенную ими планету «Дюймовочку» космические пираты не получают ни цента!

Впрочем, не к чему пересказывать только что прочитанный рассказ. У Нильсена есть и такие фантастические истории, где чувство справедливости читателя удовлетворяет счастливый конец с победой человечности над бездушным господством роботов, с добрыми пришельцами из космоса, прилетающими, чтобы запросто поиграть с детьми. Есть у Нильсена и реалистические романы. Действие одного из них происходит в Южной Африке, и автор безоговорочно восстает против расового угнетения.

В некоторых рассказах автор протестует против угрозы американизации, которая нависла над его маленькой страной.

Гуманизм, обеспокоенность бесправным положением трудового человека в буржуазном обществе, обличение и осмеяние зла выдвигают лучшие произведения известного датского писателя в один ряд с книгами ведущих, прогрессивно мыслящих зарубежных писателей-фантастов.

Геннадий Фиш

(обратно)

Призраки не уходят из города

Всемирно известный салун «Бадья крови» — вывеска на облупившейся стене. Если присмотреться к ней повнимательней, то увидишь скромную приписку: «Покупайте сувениры здесь». Свернув за угол, сразу обращаешь внимание на двухэтажное здание с намалеванной надписью: «Заведение «Три веселых могильщика». Обслуживают мгновенно». Немного дальше громадный щит предупредительно указывает: «Проезд на кладбище».

Что за однообразно похоронный юмор? Какие угрюмые шутники заманивают сюда гостей?

Впрочем, вот, кажется, что-то повеселее — объявляется грандиозный бал-маскарад, который имеет место быть 12 августа... 1884 года. Приглашаются леди и джентльмены, граждане Вирджиния-сити.

Вирджиния-сити? Вы напрасно станете искать новости о нем в текущей прессе Соединенных Штатов. Хотя еще лет 80 назад американцы жадно ловили сообщения о нем в газетах. Здесь выходила и собственная газета, о чем свидетельствует мемориальная доска на одном из осевших набок домов: «Марк Твен, чьи книги прославили Дальний Запад, начал здесь свою карьеру редактором газеты «Территориел энтерпрайз» в 1862 году».

Словно чья-то рука остановила мгновение, законсервировав Вирджиния-сити в эпохе «покорения» Дальнего Запада. В те далекие годы американский Дальний, или Дикий, Запад переживал свои золотые денечки, те самые, которые затем Голливуд превратил в километры цветной кинопленки...

В 1848 году официальным договором Соединенные Штаты закрепили «присоединение» громадных территорий, принадлежавших до этого Мексике. И еще одно событие сыграло свою роль в будущей судьбе «присоединенных» территорий: в том же 1848 году бедный скотовод по имени Маршалл нашел у подножья Сьерра-Невады золотой самородок. Не прошло и нескольких месяцев, как пыльные дороги Сакраменто и Санта-Фе забили фургоны. Все дороги вели к золоту. Холмы и предгорья Невады, ущелья Колорадо, как оспой, испещрились дырами. Началась золотая лихорадка. Заслышав крик победы, конкуренты немедля бросали свои палатки и сломя голову мчались на счастливое место. За несколько недель, иногда несколько дней, на пустом месте возникали целые города: Вирджиния-сити, Бриджтаун.

С рассвета на окраинах их гремели взрывы — это динамит вздымал на воздух скалистый грунт Сьерра-Невады. Вечером выстрелы гремели уже в городе: то сводили счеты — чаще всего в салунах с завлекательной вывеской типа «Бадья крови» — не поделившие добычу конкуренты.

О Вирджиния-сити говорили как о самом богатом и самом веселом городе Дальнего Запада. После того как в 1859 году золотой жилой завладела компания «Комсток Лоуд», ее директора стали подлинными хозяевами штата Невада. Город чуть не лопался от богатства. Нувориши заказывали себе дверные ручки из литого золота и подумывали, как бы вымостить центральную улицу золотыми слитками к приезду гостя — президента Гранта, знай наших! Лихорадочно строилось здание «оперы», хотя, кроме канкана, там ничего не собирались показывать.

Впрочем, поиски респектабельности за наличные не оказали особенного влияния на нравы обитателей Дикого Запада.

Марк Твен призывал сограждан: «Постараемся прожить жизнь так, чтобы даже могильщик плакал на наших похоронах». У могильщиков этих городов-безумцев не было времени плакать над своими клиентами: их число во много раз превышало пропускную способность кладбища, да и сами кладбища росли быстрее, чем города. В редких музеях этих мест благоговейно хранятся сейчас кирки и лопаты знаменитых старателей, становившихся иногда за неделю миллионерами, а также седла и револьверы тех, кто, опоздав к охоте за золотом, успешно охотился за золотоискателями. Вот седло знаменитого Билли Кида из Нью-Мексико, самолично застрелившего 21 человека, прежде чем его самого не превратил в дуршлаг какой-то шериф...

Исчезло золото из недр Невады, Колорадо и Аризоны. Что же осталось? Красноречивые названия брошенных городков — Голденвилл (Золотой город), Томбстоун (Могильный намень), Силвер-Хйлл (Серебряный холм). Давно канули в вечность герои «золотой» эры. Что осталось от них? Лишь имена на кладбищах да короткое резюме их бурной жизни:

«Здесь покоится Джо, гроза Дальнего Запада, который промедлил лишь раз в своей жизни».

«Бедный Билли, он назвал Бена лжецом».

«Бедняга Дон. Он нашел золото и сказал об этом...»

Найти золото в ту пору было не так уж трудно. Но вот сохранить его, да еще вместе с головой, — эта задача была не так уж проста.

О печальном обычно стараются не вспоминать. Но, видимо, не все страшное печально, рассудили инициаторы рекламы, зазывающей сейчас туристов в мертвые города Америки. В самом деле, не простаивать же брошенным домам и улицам вот так без дела, если можно воскресить у посетителей память о тех золотых денечках, когда «право» было у того, кто выстрелит первым. В Америке стали привыкать к винтовке с оптическим прицелом, так что кольт поневоле глядится заманчивой экзотикой.

Еще в дороге туристы не без удовольствия выворачивают карманы перед дулом наставленных на них револьверов и аккуратно отсчитывают положенную мзду: это загримированный под Билли Кида статист инсценирует нападение на дилижанс. В Плейсервилле туристам предлагают взглянуть на свеженького повешенного: традиция есть традиция, а в городах-безумцах суд был недолог, и большое дерево в центре города почти постоянно имело «нагрузку». Правда, сейчас вешают чучело, но ведь важно соблюсти «антураж».

Национальная дорога № 40 — так прозаически именуется нынче путь на Сакраменто. Герои Джека Лондона, помнится, пели песню о тех временах: «Сакраменто — край богатый, золото гребут лопатой». (Текст можно получить в местном отделении туристского агентства.) В окрестностях города живописные лужайки так и манят остановиться на пикник. Но дощечка на колышке упреждает:

«Здесь сошлись соперники. Их похоронили прямо на месте. Пожалуйста, не топчите их. Подумайте о душе».

Турист начинает настороженно оглядываться. Любой камень чудится могильным. И даже обглоданная баранья кость на обочине вызывает подозрение.

Под вечер горы Невады, окружающие Вирджиния-сити, становятся муаровыми, мрачного цвета траура. Траура по городу, населенному когда-то 40 тысячами жителей. Старые тротуары жалобно скрипят под ногами. Дома со слепыми глазницами окон и распахнутыми ртами дверей. Затхлость, запустение. У стойки в салуне проросли грибы. Пусто.

Нет, не чувствуется и намека на «поэзию Дальнего Запада», не вспоминаются и «золотые денечки» в этой человеческой пустыне.

И только на окраине города в давно заброшенных разработках нет-нет да мелькают какие-то тени. Кто это? Ожившие призраки? Служащие туристских фирм? Нет, это люди, которых гонит сюда надежда отыскать крохи, уцелевшие от «золотого» нашествия, поймать удачу за хвост. Надежда эта выше разума, чужой горький опыт им не указ. Не для них писаны строки Марка Твена: «Нельзя освободиться от привычки, взяв ее и выкинув в окно; надо спустить ее с лестницы, чтобы она пересчитала все ступеньки».

У. Бахметьев

(обратно)

Тайный фронт Индокитая

Словно раковая опухоль, расползается по странам Индокитая война. В начале 60-х годов — Южный Вьетнам, потом, уже в середине тех же 60-х — Лаос, Северный Вьетнам. Наконец, с весны 1970 года зоной неприкрытых агрессивных действий и вооруженных провокаций американских интервентов и их наемников становится весь Индокитай — Вьетнам, Лаос и Камбоджа — страны, население которых превышает 50 миллионов человек.

Об эскалации агрессии США в Индокитае много пишется в печати. Но есть в этом районе еще один незримый, тайный фронт, о котором американская печать предпочитает особенно не распространяться, а если и заговаривает о нем, то осторожно и лишь частично. Я имею в виду подрывную деятельность Центрального разведывательного управления США и сотрудничающих с ним других секретных организаций империалистических стран на территории Индокитая, я имею в виду то, что сами американцы называют психологической войной.

Начало «тайной войне» на земле Индокитая положили более четверти века назад первые «тихие американцы». Они появились здесь в конце второй мировой войны в качестве «представителей союзных держав в антифашистской коалиции» и «друзей вьетнамского народа», В 1945—1954 годах, в годы войны народов Индокитая за свободу и независимость, эти мастера грязных дел уже активно действовали в Сайгоне и Ханое, Пномпене и Вьентьяне, вербуя агентуру, убирая ненужных и ставя нужных Вашингтону людей.

1954 год. Женевские соглашения восстановили мир в Индокитае. ЦРУ изменило формы работы... В тот период разведывательное управление, помимо традиционных занятий, заключающихся в шпионаже, устранении неугодных Вашингтону лиц, поисках ставленников-марионеток и запасных номеров на случай их падения, сколачивает в странах Индокитая настоящий азиатский иностранный легион. Он активно используется в настоящее время для дальнейшего разжигания военного пожара.

Осуществляя на практике «гуамскую доктрину»: воевать в Азии руками азиатов, ЦРУ создало в Индокитае целые армии наймитов из коренного населения.

Десятки тысяч южновьетнамских наемников подчиняются лишь непосредственным приказам ЦРУ. В ходе многолетней операции по уничтожению противников сайгонского режима (она получила название «Феникс») уничтожено, по признанию американской печати, 40 тысяч человек.

Агентами ЦРУ была сколочена 10-тысячная армия «Кхмер-серей». После начала открытой агрессии против Камбоджи коммандос из отрядов «Кхмер-серей» были высажены с американских самолетов в Пномпене и на северо-востоке и действуют под командой американских советников. В Лаосе действуют 17-тысячная армия из солдат-горцев мео генерала Ванг Пао — ставленника ЦРУ в Верхнем Лаосе, а также специальные части, сколоченные из лаосцев и племен лаотунг (кха) в Среднем и Нижнем Лаосе. Во время боевых операций их поддерживают с воздуха и на земле войска Пентагона и наемники ЦРУ из других стран Азии.

Многое еще остается скрытым от широкой общественности в той тайной войне, которую ведет империалистическая Америка своими и чужими руками против народов Индокитая. Но главное известно — это цели и задачи ЦРУ как провокатора и организатора пресловутой «вьетнамизации» (а теперь, по сути, «индокитаизации») преступной войны.

По оценке авторитетных источников, Центральное разведывательное управление США осуществляет в Индокитае одну из самых крупных своих операций, используя миллиарды долларов, десятки тысяч агентов, солдат и офицеров различных национальностей.

И все-таки, несмотря на все свои усилия, Вашингтон, в том числе и «невидимка» ЦРУ, не смогли, да и не смогут повернуть вспять колесо истории в Индокитае. Освободительное движение во Вьетнаме и Лаосе наносит чувствительные удары по американским интервентам и их наймитам. Объединяются и формируются в ходе борьбы патриотические силы Камбоджи. Агрессивная империалистическая политика США терпит крах.

Иван Щедров, специальный корреспондент «Правды» по странам Индокитая

Действия американской военщины со всей очевидностью показывают лживость и лицемерие политики «вьетнамизации» войны, проводимой правящими кругами США. Истинный смысл этой политики состоит в затягивании агрессии, разжигании братоубийственных войн, в стремлении ликвидировать прогрессивные режимы в странах Индокитайского полуострова, в продолжении обанкротившегося курса на военную победу над народами Вьетнама, Лаоса и Камбоджи.

(Из заявления XVI съезда ВЛКСМ в связи с агрессией США в Индокитае)

Духи гор

Очерк написан на основе материалов, опубликованных в американской и мировой прессе. Прототипы его героев и поныне действуют в горах Южного Вьетнама...

Рассветные облака затянули вершины холмов. Лишь синие горы поднимались над ними. В разрывах облаков черно-зеленой мятой ватой тянулись бесконечные леса. На узкой, извилистой полосе реки мелькали белые пятна пены. Никольсу казалось, что там, невидимые сверху, замерли на тайных тропах караваны вьетконговцев, что тонкие стволы пулеметов поворачиваются вслед за вертолетом, выжидая момента для точной очереди. Они охотятся за Никольсом, которому, наверное, суждено завершить жизнь в оранжевой вспышке взрыва, сгинуть, раствориться в рассветном студеном небе. И если его не догнала смерть в корейских окопах, на берегу Суэца, на холмах Биафры, она догонит его здесь...

Виноват был гроб. Гроб был стандартный, изготовленный дома, даже фирменную белую наклейку не удосужились снять в Сайгоне. Другого места в вертолете Никольсу не нашлось. Пришлось сидеть на гробе.

— Вы в первый раз к нам? — крикнул Патрик, лейтенант из специальных сил, который возвращался на базу из госпиталя, где лечился от нервного истощения. На правой его руке позвякивали тонкие серебряные браслеты. Лейтенанту приходилось напрягаться, чтобы перекричать треск.

Никольс побывал уже и в дельте, и проехал на медленном поезде почти до самой границы с Северным Вьетнамом, бывал и в горах, и в Дананге, и в Плейку. Он слышал, как над головой пролетают мины, и видел, как корчатся в грязи раненые. Ничего этого он не стал рассказывать лейтенанту. Он устал. Он ждал пулеметной очереди снизу, из зеленой ваты деревьев...

Подполковник встретил их на покрытой металлическими листами посадочной полосе. Пока скуластые, раскосые солдаты в пятнистых комбинезонах разгружали вертолет, полковник повел Никольса по пыльной дороге, мимо забытого еще двадцать лет назад французского бульдозера, мимо корявых от вечных ветров сосен, к лагерю специальных сил.

— Скажу откровенно, я обрадовался, когда узнал, что ты прилетаешь, — сказал подполковник. — Правда, ты выбрал не очень удачное время для визита.

— Почему?

— В горах неспокойно. Не сегодня-завтра начнется восстание.

— Ты об этом говоришь, будто они не редкость.

— В газеты они редко попадают.

— За этим стоит Вьетконг?

— Вряд ли. Племена и сами недовольны Сайгоном. Впрочем, они правы. К ним относятся в Сайгоне, как к людям низшего сорта. А вьетконговцы, между прочим, лишены на этот счет предрассудков, у них есть даже генерал из здешних горцев. Мы стараемся кое-что сделать, чтобы сгладить недовольство. Но боюсь, это бессмысленно, как и все, что здесь происходит.

Никольс вдруг заметил, что подполковник сильно постарел, сдал,

— Сколько мы не виделись?

— Лет пять.

Лагерь спецсил оседлал вершину пологого холма. По склонам пузырились бункеры, прикрытые бревнами. Дорога пересекла глубокий ров. С моста через ров Никольс разглядел ячейки с минометами. Впереди, у самой вершины видна была бетонная казарма, крытая железом.

Вокруг, словно цыплята, собравшиеся у наседки, вылезали из зелени вершины холмов. На каждой — деревня, хижины, крытые соломой, и червяки траншей.

— Им можно посочувствовать, — говорил подполковник, пока они взбирались на холм. — Представь себе, что значит жить между Сайгоном и Вьетконгом, между христианством, которое им принесли французские миссионеры, и анимизмом, который проповедуют колдуны. Да добавь еще сюда нас, американцев...

Лейтенант Патрик, исчезнувший на аэродроме, уже поджидал их у двери барака.

Он излучал почти детскую радость по поводу возвращения на базу.

— Собираетесь в деревню? — спросил подполковник.

— Как только улажу свои дела здесь. Мне сказали, что из Сайгона на военном вертолете прибыл спекулянт с сигаретами. Я его вышвырну отсюда к чертовой матери! Это же зверь, грабитель.

— Что вы прицепились к этому спекулянту, — озлился неожиданно подполковник. — По всем данным тут в любой момент может начаться восстание. Так что отправляйтесь-ка в деревню и выясните, как обстоят дела там.

— Слушаюсь, сэр. Но за своих я спокоен. Староста деревни — мой побратим.

— А не от него ли вам пришлось спасать капитана Тыонга полгода назад?

— Это была минута колебания. Потом все пришло в норму.

— Ну ладно. У вас найдется холодное пиво?

— Сейчас узнаю.

Подполковник тяжело опустился на койку рядом с Никольсом. Было еще не жарко. Особенно по сравнению с Сайгоном. Никольс с удовольствием вдыхал свежий, пахнущий хвоей воздух и вспоминал первую свою встречу с подполковником. Это было в Гонолулу летом сорок пятого года. Подполковник был жилистым, обветренным лейтенантом, чем-то похожим на Патрика. Он тогда недавно вернулся из Вьетнама, с этих же самых гор.

В сорок четвертом горы стали центром сопротивления японцам, оккупировавшим Индокитай. Вьетнамские партизаны готовили восстание, и американской разведке требовалось установить контакт с партизанами помимо французской администрации.

Молодой лейтенант работал в разведке и посмеивался (так уж было принято) над очкариками из отдела психологической войны. А когда ему подошло время лететь в горы и психологи принесли ему посылку для партизан, он откровенно расхохотался. Посылка оказалась ящиком с бабочками. С американскими бабочками. Насекомые были аккуратно приколоты, и под каждой бабочкой этикетка с французским и латинским названием.

— Я им сказал: «Не воображайте, что я буду спускаться на парашюте, держа в зубах эти идиотские игрушки», — говорил лейтенант Никольсу в Гонолулу. — Так я им и сказал. А начальник отдела мне ответил: «Вы не только будете держать ящик в зубах, лейтенант, но вы будете беречь его как зеницу ока. Он дороже тысячи ящиков с автоматами. Командир отряда, в котором вы должны приземлиться, кончил Сорбонну. Он увлекается энтомологией. Он начинал свою коллекцию бабочек несколько раз, и каждый раз ему приходилось бросать ее — то его сажали в тюрьму, то он уходил в подполье. Но от этой страсти он не может отказаться по сей день. Везите бабочек, молодой человек. И запомните, что война часто выигрывается не числом убитых врагов, а числом вольных или невольных союзников. Завтрашняя война — война психологическая».

Лейтенант сберег ящик с бабочками. Вьетнамский командир был явно тронут подарком. Лейтенант ему тоже понравился. Лейтенант был храбр и горел желанием бить джапов. А для теперешнего подполковника месяцы в джунглях остались в памяти временем сбывшихся надежд, временем настоящего дела, поражений, которые не ввергают в отчаяние, и побед, ведущих к новых победам. Патрик принес несколько банок пива.

— Ребята держат его в ручье, — сказал он. — Так что оно холодное. Ну, а мне пора в деревню. Вы со мной?

— Пойду, — сказал Никольс.

— Патрик у нас неоценимый специалист, — заметил подполковник. — Один из двух или из трех человек в Штатах, кто знает языки этих народцев.

— Я знаю не только язык, — улыбнулся Патрик, — но и обычаи, привычки, суеверия. Я бываю у них на свадьбах и похоронах, я стараюсь защитить их от спекулянтов и злоупотреблений сборщиков налогов. Они же мне платят взаимностью. Они мне благодарны. И когда наступит решающий момент, моя деревня будет знать, на чьей стороне ей выступать.

Подполковник чуть поморщился, будто холодное пиво попало на больной зуб.

— Среди горцев до черта сторонников Вьетконга, — заметил он. — Даже среди тех, кто живет рядом с базой. А в деревнях, которые нам не удалось перетащить под нашу защиту, вьеткон-говцы пользуются большим влиянием. Если взглянуть правде в глаза, то придется признать, что все наши планы создания атмосферы любви и дружбы провалились. Не кипятитесь понапрасну, лейтенант. Я бы не стал говорить так откровенно, если бы Никольс не был моим старым другом. Он напишет лишь то, что надо написать.

— Сэр, — в дверь барака заглянул сержант, — радиограмма из Контума. Началось восстание. Части горцев продвигаются к городу.

— Ну вот, — сказал подполковник, натягивая темно-зеленый берет со щитком спецсил. — Бегите-ка, Патрик, в свою деревню. Но если там тоже запахнет жареным — сразу назад. Нам нужна точная информация.

Никольс с Патриком спустились по тропинке в ложбину. Отсюда начинался подъем на следующий холм. Свежий ветер, разогнавший облака, приятно холодил лицо.

— Меньшинства составляют лишь пятнадцать процентов населения Вьетнама, — говорил словоохотливый Патрик. — А вы знаете, какую часть территории страны они занимают? Две трети. И это самые труднодоступные районы. Пока мы не установим полный контроль над этими горами, нам никогда не справиться с Вьетконгом. Нет, мы не имеем права отказываться от гор.

— У меня сложилось впечатление, — сказал Никольс, — что вы упрощаете, да и ваш шеф не предлагает отказаться от гор. Похоже, что он особо не возражает и против ваших методов работы — просто они не кажутся ему достаточными.

— Я вам вот что скажу, — обернулся лейтенант. — Хоть это, может быть, и не совсем вежливо. Подполковнику пора возвращаться домой. Он устал и потерял веру.

— А вы? Вы ведь только что из госпиталя.

— Со мной все проще. У меня было нервное переутомление. Ведь я один в этой деревне. Я и акушерка, и врач, и советчик, и чуть ли не помощник колдуна. Вся деревня — мои родственники. Вы не представляете, с какой радостью они меня встретят.

— А вам не страшно одному?

— Нет, — сказал Патрик. — Меня обязательно предупредят, если партизаны подойдут близко. Ведь горцы скрупулезно выполняют свои обязательства.

— Сколько же деревень вы поселили вокруг базы?

— Большинство деревень района. Для их же, кстати, пользы. Да и нам удобнее их защищать.

Ворота в ограде из торчащих во все стороны бамбуковых копий были открыты. Лейтенант и Никольс перебрались через мостик и оказались на небольшой вытоптанной площадке, окруженной хижинами. В деревне было пусто. Какая-то старушонка поднималась вслед за ними, таща вязанку хвороста. Черная узкая юбка опускалась ниже колен; икры ног были обмотаны белыми тряпками. Она тихо поздоровалась с американцами и нырнула в ближайшую хижину. Оттуда послышались голоса, и на свет выбрался мужчина средних лет, со впалыми щеками, глазами, глубоко упрятанными под густыми черными бровями.

— Колдун, — шепнул Патрик журналисту и, улыбаясь, устремился навстречу.

Пока они разговаривали, Никольс оглядел деревню. В центре стоял марао — общий дом, длинное сооружение на высоких сваях. В таком доме спят мальчики и девочки «же» — местного племени, пока не достигнут семи лет. Здесь останавливаются и гости деревни. Остальные хижины столпились вокруг марао.

Никольс заглянул в одну из них. Девушка ткала на ручном станке. Двое малышей, заметив гостя, спрятались за ее спину.

Подошел Патрик.

— Не понравился мне сегодня колдун, — сказал он. — Говорит о плохих приметах.

— О каких?

— Говорит, сегодня была радуга. Горцы верят, что на конце ее живет злой дух Янг Грианг. Он пьет воду из реки и поит ею души убитых. А души убитых бродят по лесу, и не дай вам бог встретиться с такой душой.

— Вы так расписывали свою деревню и ее гостеприимных жителей, что я уже мысленно представил себе колоритную сцену. «Любимый-Племенем-Большой-Белый-Брат-Прибыл-После-Долгой-Отлучки». Где же торжественная встреча?

— Вы что ж, принимаете меня за мальчишку, начитавшегося Фенимора Купера? Мне не до шуток, мистер Никольс.

— Какие уж тут шутки! Стоит сопоставить предупреждение колдуна и слова подполковника...

Девушка, ткавшая в полутьме хижины, подняла голову и спросила о чем-то лейтенанта.

— О чем она?

— Спрашивает, не могу ли я достать мяса.

— А их охотники?

Патрик медлил с ответом. Все, что успел увидеть Никольс, разрушало стройную и незыблемую концепцию, управлявшую действиями лейтенанта, основу его мировоззрения: «Он, лейтенант Патрик, приехал из Америки, чтобы помочь горцам бороться с коммунистами. Он взял их под свою защиту. Горцы за это не могут не испытывать искренней благодарности».

Никольс настаивал:

— Так что же охотники, почему они не приносят мяса?

Патрик пожал плечами, но тут снова заговорила девушка.

— Переведите мне, — настаивал Никольс. — В конце концов я могу рассчитывать на доверие со стороны соотечественников.

— Она говорит, что рис еще не созрел, и они едят неспелый, потому что голодают. А посевы портят дикие свиньи. Но охотники не могут уйти в лес за свиньями... Понимаете, Никольс, они боятся вьетконговцев.

— Этого она не говорила.

— Это я говорю. Я знаю, что говорю!

— Пух-пух? — обратился Никольс к девушке. — Вьетконг?

Девушка отрицательно покачала головой. Она показала на холм, где расположился лагерь.

— Не выворачивайтесь, лейтенант. Меня трудно провести. Почему командование не разрешает им охотиться?

— Потому что выстрелы могут привлечь вьетконговцев. А все мужчины-горцы мобилизованы и сидят в казармах! Думаете, мне легко им это объяснять? Ведь они все равно, что дети, никак не могут сообразить, что другого выхода пока нет...

— Не кричите, лейтенант. Вы перепугаете всю деревню. Что ж получается: вы платите горцам-солдатам, а жрать деревне нечего. Правильно?

— Да.

— А спекулянты привозят сигареты и выпивку?

— Да.

— И ваши милые друзья ждут не дождутся, когда придут так ненавидимые якобы ими вьетконговцы.

— Ну уж это нет!

— Чего уж там. Все ясно. Вы сселили их в кучу вокруг лагеря, лишили охоты, уменьшили поля не потому, что они боятся Вьетконга, а потому, что боитесь его вы и ваше командование.

— Что командование! Я живу здесь, в деревне. И когда им плохо, плохо и мне. Когда они голодают, я делюсь с ними последним, они это понимают, должны понимать!

Никольс вышел из хижины первым. Как это там говорил подполковник? Горцы разрываются между христианством и анимизмом, между Вьетконгом и Сайгоном?..

— Вьетконговцы нападают на деревни?

— На базы... Но они мобилизуют горцев в качестве носильщиков и вообще...

— А если бы обнаружилось, что эта деревня симпатизирует Вьетконгу?

— Мы бы провели разъяснительную работу, убедили бы их...

Староста ждал на площади у марао. Он оказался немолодым полным мужчиной. На голове повязан такой же черный тюрбан, как и у колдуна.

— Извините, — сказал он на плохом английском языке. — Я был занят в поле и не знал о вашем приезде. Я очень рад, что вы приехали. Я покажу вам своих внуков. Баях! Буул! Бил! Ек!

Четверо мальчишек выбежали из-за хижины, будто прятались там, за углом, ожидая зова.

— Знаете, что обозначают их имена? — спросил Патрик. — Первое — Змея, второе — Ящерица. А два последних — Пьяница и Навоз. Неблагозвучно?

— По крайней мере странно.

— Не странно, — засмеялся староста. — Злые духи не любят плохих слов. Зачем злому духу селиться в мальчике, у которого такое плохое имя? И мальчик здоровый, веселый. Добрые духи сильнее злых. Но они заняты своими делами и забывают о людях. А злые всегда помнят.

Староста, извинившись, ушел.

Никольс спросил Патрика:

— Вы должны хорошо знать мифологию племени?

— Здесь без этого не обойтись. Это часть моей работы. Горцы — как большие дети. Плохая примета важнее, чем тысяча разумных доводов. В прошлом году они подняли бунт из-за новых налогов. Его удалось подавить бескровно. Вернее, почти бескровно. Присядем здесь, в тени. Вам интересно?

— Разумеется.

— Так вот, восстали ударные батальоны — основная наша надежда в этих краях. Их колонны, вооруженные нами же, арестовав, а кое-где и перебив сайгонских офицеров, пошли к районному центру. Координация действий была завидная. Мы заподозрили даже, что не обошлось без Вьетконга. В любом случае армейские рации, а они есть в каждом батальоне, сослужили повстанцам отличную службу. В некоторых лагерях наши люди растерялись, упустили инициативу. У нас в лагере было не так. Наш командир, майор Коэн (он сейчас в отпуске), увидев, что капитана Тыонга и других сайгонцев арестовали и батальон собирается выйти на соединение с остальными силами, вышел к горцам и напомнил их командиру, что они с ним побратимы. Потом рассказал, что ждет горцев, когда восстание подавят. Но, поверьте, на самом деле им ничего не угрожало. Это была лишь психологическая атака. Потом с моей, правда, помощью он призвал колдуна. Тот нашел выход. Договорились о торжественной церемонии, принесли жертвы и так далее. Не прошло и двух часов, как пленный капитан Тыонг стал побратимом и моим, и главаря восставших. Они надели браслеты, такие, как у меня. А слово горцы держат крепко. Не будешь же воевать с побратимом. Колдун оказался на высоте — не подвел нас. Теоретически он мог сказать, что духи против такой церемонии... В общем, приходится учитывать все. И духов, и тех, кто ими управляет.

— Значит, в ваших краях восстание так и не началось?

— Да. А в районе тоже действовали наши парни. Один отряд припугнули плохой приметой. Другой отряд еще чем-то. К концу дня был покой и порядок. Теперь вы понимаете, почему я осуждаю вашего друга подполковника?

— Так-то оно так, но ведь вы, Патрик, ориентируетесь только на отсталость горцев, помогаете колдуну удерживать их где-то в каменном веке.

Староста снова подошел к нам.

— Я прошу вас в мою хижину, разделите со мной обед.

— Пойдемте, — сказал Патрик, поднимаясь. — Кстати, учтите еще один обычай: если вы откажетесь пить вместе со старостой, это значит, что вы желаете ему смерти.

Никольс возвратился в лагерь, когда солнце уже склонилось к голубым горам на горизонте. Подполковника не было. Он улетел в Контум — восстание оказалось серьезнее, чем он предполагал. Никольс был пьян — он боялся обидеть хозяев и много выпил, хотя совсем того не желал. В ушах его продолжал звучать монотонный голос колдуна, рассказывающего о том, как он исцеляет больных с помощью пауков. Патрик сидел тогда молча, не перебивая колдуна. Видно, дружба с ним была для Патрика куда важнее медицинских истин. Эта продувная бестия позарез нужна и Патрику, и спецсилам. И все-то ты врешь, Патрик, — и про свою жертвенность, и про доброту свою. Только кого ты собираешься обманывать: меня, журналиста, или себя тоже? Никому-то ты здесь не нужен. И может быть, прав подполковник, который устал и не скрывает того, что устал, что все надо послать к черту и уйти отсюда...

Уже в Сайгоне Никольс встретил подполковника. Он не удивился встрече. Не удивился и перевязи, на которой висела рука подполковника. Они сели под самым феном, разгоняющим липкий воздух. Подполковник сказал:

— Еду в отпуск. Буду добиваться перевода в Штаты. Я свое отработал.

— Поздравляю, — сказал Никольс. —Вы справились с племенами?

— Конечно, конечно. Без сомнения. На этот раз справились.

— По договоренности с колдуном?

— С каким колдуном?

— С лучшим другом Патрика.

— Этот чертов Патрик, — сказал подполковник. — Знаешь, почему он меня так злил? Он мне жутко напоминал самого меня двадцать пять лет назад. Только я, честное слово, занимался куда более порядочным делом.

— С ним что-нибудь случилось?

— С Патриком? Нет, он сейчас в Сайгоне. Ты его можешь встретить.

— Мне немного было страшно за него.

— Почему?

— В нем есть какая-то идиотская жертвенность миссионеров, которая приводила их на эшафот не потому, что это было кому-нибудь нужно, а из своеобразного эгоизма, тщеславия. Ты меня понимаешь?

— Еще бы, — улыбнулся подполковник. — Патрик меня тут сильно удивил. А потом я подумал и понял, что удивляться нечему. Такие, как он, не прощают крушения своих идеалов. Если что-нибудь по этой части произойдет, то горе идеалам. Им достанется. Он же сам виноватым быть не может.

— Расскажи все-таки, что произошло.

— Я там не был. Мне рассказывали на базе. Он примчался туда, как только понял, что мужчины «его» деревни присоединились к восставшим. Что его провели. А мы к тому времени сильно подозревали, что восстание связано с Вьетконгом. Нужен был хороший пример остальным. И мы решили в штабе ликвидировать одну из деревень. Не качай головой, я тебе клянусь, что там в каждой деревне сегодня сочувствует Вьетконгу половина, завтра — все. Я тоже раньше думал, что лучше пряник, чем кнут. А пряник-то несладкий. Я за кнут. Патрик бегал по деревне и протягивал свой пряник, который никому не был нужен. И когда увидел, что и в самом деле пряник не берут, то сбежал на базу. Он весь рассыпался, говорят, рыдал, как благородная дама. Его предали друзья. И пусть им будет хуже. Мы запросили базу, какую из деревень ликвидировать. По правде говоря, выбрали для этого одну, за рекой, жители которой не захотели переселяться к базе и наверняка были связаны с Вьетконгом. База не возражала. Им самим все это надоело. И вот этот Патрик хватает микрофон и начинает нас молить, чтобы ликвидировали именно его любимую деревню. Представляешь?

— Отлично представляю.

— Нам в конце концов все равно. Просто она слишком близко от базы — как бы не угодить в своих. А так ведь операцию будут проводить Тыонг и компания. Нам никакого морального ущерба. Или почти никакого. И что ты думаешь? Патрик убедил начальство. Он просто извивался у аппарата.

— И деревню сожгли?

— Да. Через год и воспоминания не останется. Все затянет кустарником. Тебе дать координаты Патрика?

— Нет. Я тоже собираюсь в Штаты. Не успею.

Подполковника ждал у дверей ресторана «джип». Он разбудил шофера и отвез Никольса в гостиницу.

— Чего ты бормочешь? — спросил подполковник, когда «джип» затормозил.

— Чепуха лезет в голову, — сказал Никольс. — Никак не могу вспомнить имен мальчишек, внуков старосты. Ты знаешь, им для того, чтобы охранить от злых духов, дают отвратительные имена.

— Злые духи... Они им теперь не страшны.

Ю. Лесорубник

(обратно)

Поверят ли мео кровному брату?

Очерк написан на основе личных наблюдений автора, сделанных им во время пребывания в Ларсе, и материалов мировой печати.

После трех лет отсутствия в столице Ленард Ланкастер почти не обнаружил в ней видимых перемен. Вьентьян был все таким же запущенным и сонным, каким он покинул его через месяц после наводнения.

Наводнение помешало тогда Ланкастеру вовремя попасть к месту своего назначения. Воды Меконга утопили часть машин в аэропорту Ваттай. А те самолеты королевских ВВС, которые базировались на севере, бросил на бомбежку столицы очередной кандидат в «сильные люди» генерал Тхао-Ма. (Генерала, видите ли, обошли при дележе американской помощи, он попытался устроить переворот, а потом угнал самолеты в Таиланд.) Через месяц вынужденного безделья Ленард начал нервничать. К тому же и его старый приятель — Уолт Дж. Корнуэлл-младший (он успел дослужиться до первого секретаря посольства) отказывал в вертолете. «Здесь восток, Лэрри, — жуя по-калифорнийски слова, сказал он, — и здесь ничто и никогда не случается в тот день и час, который значится для этого события в твоей записной книжке. Тренируйте терпение, сэр».

А потом пришло сообщение, что на шоссе Луангпрабанг — Вьентьян коммунисты захватили трех американских инструкторов по оказанию «добровольной помощи», и Ленард Ланкастер даже обрадовался, что задержался: он не совсем еще был внутренне готов к тому, что собирался делать в горах лаосской провинции Сиенкуанг.

Сейчас Ленарду было смешно вспоминать того Ленарда, каким он был три года назад. Нынешний был «кровным братом» М"Нлу-жао, вождя одного из племен мео, вступившего под славные знамена генерала Ванг Пао, да даруют ему боги еще годика два жизни, чтобы Ленард смог заработать свое и убраться обратно в Айову.

— Остановите здесь, — сказал Ланкастер водителю, когда машина поравнялась с обшарпанными стенами госпиталя Махосот. Дальше он решил идти пешком. Майкл Лайбермен, к которому надлежало являться перед визитом в посольство всем, кто работал под частных гражданских лиц, не любил, когда к его дому привлекали внимание.

Из окон дома, который снимал Майкл, неслась магнитофонная музыка. Когда Ланкастер вошел, Майкл торчал в своей прихожей-кухне с какой-то смазливой туземкой. В правой руке у него был кусок холодной курицы. Стакан с пивом он держал левой. Позолоченный будда свисал в прорези расстегнутой рубашки Майкла над стаканом, словно соблазнялся желанием искупаться в нем. Будда невольно притягивал внимание, и получалось, что Ланкастер упорно разглядывает пупок Майкла.

— А, Лэрри! — спокойно сказал Лайбермен. — Рыцарь сненкуангских гор, пионер американского века в Индокитае, цивилизатор из Айовы...

— Привет, Майк, — ответил Ланкастер. — Убрал бы отсюда девчонку.

— Иди к гостям, Мэй, — распорядился Лайбермен. — Я второй день тебя поджидаю, — Лайбермен налил Ланкастеру пива из банки. — Корнуэлл жаждет тебя видеть немедленно. Кроме того, твоей работой, Лэрри, интересуется сам шеф лаосской группы ЦРУ Лоуренс Девлин.

— Повышение?

— Черта с два. Убит Фил Вербиски.

Капитан Вербиски получал жалованье по спискам специальных войск — зеленых беретов. Он был героем первых дней вьетнамской войны, а в последние месяцы, насколько Ланкастер был наслышан от пилотов «Эйр-Америка», или, как ее еще называли «ЦРУ-эйрлайнс», готовил наступление на красных в Долине Кувшинов.

Ленард одним глотком выпил пиво.

— Будешь выпроваживать гостей или прямо поедем? — спросил он Лайбермена.

— Иди наверх, прими душ, а я тут все устрою. Выезжаем через полчаса.

Уолта Дж. Корнуэлла-младшего трудно было узнать. Мало того что он носил теперь галстук-бабочку, он еще и жил не в бунгало в квартале Нахайдео, где размещались военные атташе посольства США во Вьентьяне, а в отдельном доме на шоссе в Нонкай. Здесь, вдоль берега Меконга, в тени пальм прятались новенькие виллы богачей и высокопоставленных иностранцев. Выходило, что пока Ланкастер травил потом армейские штаны в джунглях, его однокашник Корнуэлл не терял времени.

— Я должен к тебе теперь обращаться «сэр», Уолт? — Не удержался от шпильки Ланкастер.

— Брось, Лэрри, — сказал Уолт Дж. Корнуэлл-младший, — ты ведь тоже не терял времени.

— Не за те же денежки, Уолт, не за те же денежки...

— Он уже просит прибавки? — хохотнул подошедший Лайбермен, который отстал, загоняя под навес машину.

В холле работал кондиционер и было прохладно. Бой принес «Белую лошадь», содовую и лед. Наметанным глазом Лэрри определил, что слуга — китаец. Здесь это стоило дорого. Уолт прихлебывал из своего стакана сильно разбавленное виски и молчал. Ленард приглядывался к нему, решив не лезть вперед раньше времени, наблюдая, как Лайбермен играет кусочками льда в своем стакане. Окна были закрыты, и в комнате царила тишина. Ясно было, что Уолт ждет кого-то еще.

Вез стука вошел огромный детина в очках и доложил:

— Мистер Корнуэлл, политический советник Лоуренс Девлин здесь, сэр.

Уолт Дж. Корнуэлл-младший поспешил навстречу. Всемогущий шеф лаосского отделения ЦРУ, в любое время дня и ночи вхожий к послу Годли в роли «политического советника», неравнодушен был к внешним проявлениям субординации. Ланкастер поставил стакан на столик и встал. Он подумал, что ему, пожалуй, не следовало бы пить виски после пива.

— Капитан Ленард Ланкастер? — спросил Девлин, входя в комнату. На нем .был отлично сшитый костюм. В таком отглаженном костюме в адскую жару, мог появляться человек, у которого не только в машине, но и на всем пути следования расставлены кондиционеры.

— Да, сэр, — сказал Лэрри. — Здравствуйте, сэр.

Девлин был полным генералом.

— Что же, к делу, Уолт? — сказал он, садясь на диван и задирая ноги на столик, где стоял поднос с выпивкой. Корнуэлл взял его и отнес в угол на письменный стол.

— Лэрри, — сказал он оттуда, — мистер Девлин хотел бы послушать ваш рассказ о жизни в горах.

— Это доклад, сэр? — спросил Ланкастер.

— Нет, капитан. Исключительно о том, как вы начали работу, и ваши впечатления. Самое существенное и то, на что вы там обратили внимание безотносительно к вашим прямым обязанностям.

— Я прибыл в район верховья реки Сонг Са, сэр, вертолетом, принадлежащим нашему оперативному центру 333 в Удоде на таиландской территории, поскольку после наводнения 1966 года обычные коммуникации были нарушены. В соответствии с приказом я вступил через посредников генерала Ванг Пао в контакт с одним из племен мео, вождем которого является дальний родственник Ванг Пао М"Нлу-жао. В течение трех лет я жил на территории этого племени, стал там постепенно своим. Неделю назад, сэр, я стал «кровным братом» главы племени.

— Расскажите поподробнее о вашем житье там, Лэрри, — сказал Девлин. — Именно то, что обычно опускают в отчетах. Я бы хотел представить себе вас в обычной, повседневной обстановке...

— Вначале, сэр, к горам с трудом привыкаешь. Четыре тысячи футов после жары долин раздражают. Мео ничего не стоит отшагать несколько сот футов вверх и вниз, чтобы перебраться от делянки, где он выращивает маис, до опиумной плантации. Вначале я не мог понять, в чем секрет их выносливости. А потом понял: просто не нужно торопиться... Мео живут под одной крышей со всем своим скотом. Ночью в окне хижины перед вами маячит лошадиная морда, словно вы находитесь в какой-нибудь английской картинной галерее. А в ногах спит собака. Холод страшный! Должен сказать, кстати, что мео очень чувствительны к жаре. Сведения, полученные мною от специалистов по психологической войне о том, что ночные походы мео в долины и лаосские города объясняются «инстинктом враждебности к иноплеменникам», не подтвердились. Это вызвано только неспособностью мео долго переносить высокие температуры... Вы почти никогда не увидите мео без ружья. В массе — это самодельные самопалы со стволами из мягкого железа. У некоторых я видел и оставшиеся еще от французов карабины Кольта. За винтовку М-16 вы можете получить там, сэр, даже лошадь, с которой мео расстается только в крайних случаях.

— Отношение к белым, Ленард?

— Шаман, с которым мео весьма считаются, как-то объяснил мне, сэр, что мео и белые — братья, потому что и те и другие происходят от брака вдовы-мео с поросенком. Заметьте, сэр, это говорилось без тени насмешки и весьма серьезно. С такими вещами там приходится сталкиваться постоянно. Что касается вьетнамцев и лаосцев, то шаман заявил мне, что считает их врагами мео.

— Можете ли вы быть уверенным, что мео поддержат вас в ваших начинаниях, даже если вы призовете их на тропу войны?

— Я думал об этом специально, сэр. Мне кажется, что этого можно добиться. Мео обычно нападают на жителей долин, если становится известно, что какой-нибудь умерший шаман пошевелился в своей могиле. Это значит, что покойник раздражен, сэр. А в горах часты землетрясения, которые перетряхивают не только могилы. Вообще, мео очень независимы. Но мы с главарем племени пили кровь, выцеженную из наших пальцев и смешанную с маисовой водкой, и стали «кровными братьями». Я думаю, он решится повести свое племя за мной, если к призывам добавить еще и подарки.

— Сколько мужчин в вашем племени?

— Около ста пятидесяти, — ответил Лэрри.

— Негусто.

— Не следует забывать, — мягко вставил Уолт Дж. Корнуэлл-младший, — что такие племена составляют половину населения Лаоса и занимают восемьдесят процентов территории.

— И какие восемьдесят процентов! — молчавший до сих пор Лайбермен тряхнул кубиками льда в стакане. — Сплошные джунгли и горы, где, кроме них, никто не чувствует себя уверенно. Пара ваших друзей, Лэрри, могут вполне отщелкать на горной тропинке целую сотню красных.

— Вернемся, однако, к подаркам. Выпивка и оружие? — спросил Девлин.

— Виски или джин, независимо от их качества. Чем крепче, тем лучше. Оружие сделает их счастливыми. Но оно иногда стреляет не в ту сторону...

— Вы рассудительны, Ленард.

— Спасибо, сэр, — сказал капитан Ланкастер.

Вообще-то ему не нравилось, что его называют, как какого-то шофера, просто по имени. Но, видимо, Девлин был того сорта начальство, которое уже в армии начинает тренироваться в панибратстве на подчиненных, готовясь к политической карьере. Ланкастер не понимал таких. Денег этот Девлин греб предостаточно, по нему было видно. Отработал бы свое, купил ранчо и читал бы себе исторические романы Сесилии Холланд.

Лоуренс Девлин был удовлетворен услышанным. Выводы, которые были сделаны на совещании в Сайгоне, где присутствовали посол США в Лаосе Годли, генерал Крейтон Абраме и посол США в Таиланде Леонард Анкер, а также поступившие из Вашингтона инструкции показывали всю мудрость старика Грейвса Эрскнна, десять лет назад предвидевшего значение партнеров-сателлитов в войне на Индокитайском полуострове. Да и предшественник Девлина недаром ел свой лаосский клейкий рис, если заранее учел острую необходимость в таких «пионерах», как этот Ланкастер, засевших три года назад среди доверчивых горцев. «Азиаты против азиатов» — такова формула. Вопрос только в том, смогут ли такие «кровные братья» Действительно поднять мео и другие этнические группы против Патет-Лао и Вьетконга и как потом направлять их действия. А момент, когда это понадобится, судя по лногим признакам, уже был близок.

— Вы знаете, Ленард, — сказал Девлин, — что летом прошлого года мы нанесли в районе Долины Кувшинов удар противнику силами генерала Ванг Пао, одновременно в десять раз увеличив интенсивность бомбардировок территории, контролируемой Патет-Лао. По имеющимся агентурным данным, в ближайшее время следует ожидать контрудара противника. В горах севера, по нашим подсчетам, находится около двадцати тысяч хорошо вооруженных красных. Имеются сведения, что старые кадровые офицеры из лаосцев не могут до сих пор забыть годы антифранцузского Сопротивления и не верят нашей пропаганде насчет агрессии северовьетнамцев. Среди младших офицеров нейтралистские настроения еще сильнее. Я уж не говорю о солдатах, которые служат только ради жалованья и в любой момент согласны выпить в прифронтовых кабаках с солдатами Патет-Лао. Когда начнется атака, лаосские части без всякого сомнения будут отступать, стреляя поверх голов наступающих красных. И у нас не было и нет иного выхода, как бросить против коммунистов племена горцев — черных таи, лаотунгов и ваших мео, сотрудничавших еще с французами. Мы правильно поступили, когда начали замену ими личного состава армии Ванг Пао, дислоцированной в районе Долины Кувшинов. Сам Ванг Пао, как вы знаете, из знати мео, богат, весьма влиятелен среди соплеменников, которые признают за ним и ум, и политическую изворотливость. Некоторые наши советники ошибаются, принимая за чистую монету его. повадки рубахи-парня. Номера и знамена частей Ванг Пао остаются без изменения, королевскими. Но под ними будут сражаться наши солдаты, набранные за наши деньги среди горцев. По-настоящему говоря, это полностью наша армия. Именно поэтому я хочу, чтобы вы твердо запомнили, Ленард, что Ванг Пао со всеми его команчами — фигура, на которую можно опереться. А Ванг Пао и, соответственно, мы должны быть уверены в лояльности горных племен.

— Для обеспечения операций горцев мы усиливаем в Удоне оперативный центр 333, — продолжил Уолт Дж. Корнуэлл-младший. — Во Вьентьяне увеличиваем штат наших военных атташе. В районе к югу от Долины Кувшинов мы модернизировали нашу базу — Лонгченг. В ее распоряжение выделены аппарат телетайпной связи о Вашингтоном и средства непрерывной связи с Вьентьяном — несколько самолетов «карибу», «портер», ДК-3 и вертолеты. Район будет постоянно патрулироваться самолетами-наводчиками АД-6 7-го флота, вслед за которыми при необходимости будут появляться Б-52. Вас мы вызвали сюда, Лэрри, чтобы составить себе мнение о том, насколько готово ваше звено к действиям. До сих пор непосредственно боевой задачи перед вами не ставили. Теперь же, когда подготовительный период кончился, вам надлежит явиться в главную базу Ванг Пао — Самтхонг. Там вы получите боевую задачу. Будете действовать во главе ваших мео в качестве диверсионной группы в тылу противника в районе Муонгсаи, рядом с шоссе Луангпрабанг — Вьентьян. Сигнал к началу активных действий будет передан завтра же по всей сети нашей агентуры, находящейся среди горных племен.

— И учтите, Ленард, даже при выполнении уточненной задачи вы должны действовать не так, как покажется нужным вашему «кровному брату», а в строжайшем соответствии с приказами генерала Ванг Пао, — вмешался Девлин.

— Значит ли это, сэр, что я должен принимать его распоряжения без дублирования их по радио от вас?

— Да, Ленард. У Ванг Пао уже сидит майор Виллис. Все депеши генерала идут исключительно через него. И еще... Это уже просьба. Постарайтесь во Вьентьяне не очень мозолить глаза журналистам. Помните, что вы здесь лицо частное, капитан Ланкастер.

Через несколько дней, стоя на бетоне взлетно-посадочной полосы аэродрома Ваттай, капитан Ланкастер мрачно наблюдал, как три Т-28 неуклюже плюхались один за другим на посадочную полосу у вздувшейся морквы указателя направления ветра. Джим Уолш, радист, длинный и худой, стоял рядом с ним и, приоткрыв рот, взирал из-под длинного козырька кепи на выгружающихся из транспорта «Эйр-Америка» лаосских офицеров вместе с их женами, чадами и домочадцами.

— Джим! — отвлек его Ланкастер от созерцания юной лаоски.

— Сэр?

— Я хотел бы поговорить с вами на одну тему. Не как ваше начальство и все такое прочее. Скажем, как старший компаньон с младшим.

На конопатой переносице Уолша блестели бисеринки пота.

— Я понимаю, сэр, — сказал он. — Вы можете положиться на меня.

— В таком деле, о котором я собираюсь говорить, ни на кого нельзя положиться... Запомните, Джим. После Самтхонга женщины перестанут интересовать вас. У М"Нлу-жао вы будете смотреть на девочек мео только как на сестричек. Там же, в Самтхонге, вы оставите и вашу привычку курить, жевать резинку и насвистывать.

— Меня инструктировали на этот счет, сэр.

— А я вас, Джим, предупреждаю!

Полтора часа полета на винтовой «дакоте» они спали в креслах возле открытой двери, овеваемые прохладным ветерком.

На аэродроме в Самтхонге царила суета. Повсюду были солдаты в полном боевом снаряжении. Сами размеры представшей перед Ланкастером базы, размах строительства вокруг нее и каждые две-три минуты взлетавшие с ревом самолеты напомнили ему бангкокский аэропорт накануне вторжения во Вьетнам.

Вдали над городом кружили транспортники, ожидая разрешения на посадку. Несколько самолетов-наблюдателей стояли отдельной кучкой в самом углу аэродрома, присосавшись шлангами к бензозаправщикам. Было похоже на то, что вся машина, о которой ему рассказывал во Вьентьяне Уолт Дж. Корнуэлл-младший, готовилась к вводу в действие в самые ближайшие дни.

Отправив радиста в местный отдел изучения потребностей ЦРУ, чтобы узнать точные даты прибытия оружия, боеприпасов и амуниции в горы, Ланкастер решил было зайти выпить пива в служебном баре, как с подъехавшего «джипа» его окликнул лаосский офицер в камуфляжном костюме:

— Капитан Ланкастер?

— Я.

— Вас хочет видеть его превосходительство генерал Ванг Пао.

Счетчик на спидометре успел отщелкать без малого две мили, прежде чем они объехали аэродром стороной и остановилась у вертолета без опознавательных знаков. Ванг Пао стоял, окруженный свитой. Американцев, если не считать двух пилотов, около него не было. Мясистая физиономия генерала светилась довольством.

— Я слышал, вы стали «кровным братом» М"Нлу-жао! — сразу заорал он еще издали. Замашки французского колониального сержанта так и не выветрились из нынешнего командующего тайной армией ЦРУ в Лаосе. — Значит, мы теперь родственники?

Ланкастер почувствовал кислый запах сивухи.

— Выходит, что так, — ответил он, опуская обращение «сэр».

— Сейчас следуете назад? — спросил Ванг Пао.

— Генерал Девлин сказал, что я должен поступать в соответствии с вашим приказом...

Подумать только, крутилось в голове у Ланкастера, что эту жирную свинью обслуживают сейчас 1200 наших ребят и за его шкуру заплачено Филом Вербиски.

Узенькие глазки Ванг Пао с покрасневшими белками буравили Ланкастера.

— Приказ вы получите в оперативном отделе моего штаба... Что это вы сегодня такой официальный и не хотите разговаривать по-человечески?

— Простите, генерал, я измотался за эти четыре дня отсутствия, и мне предстоит еще куча дел. В частности, нужно уладить все с отделом по изучению потребностей. А там всегда столько писанины...

— Ну, ладно-ладно, — его превосходительство дружески ткнул Ланкастера кулачком в бок. — Я попрошу, чтобы для вас облегчили это бремя. Родственники должны помогать друг другу.

Адъютант в камуфляжной форме хихикнул. За ним осклабилась и вся свита. Оба пилота там, наверху, равнодушно смотрели на весь этот цирк.

— Так я могу идти, сэр? — спросил Ланкастер.

— Валяйте. Но только сначала в штаб за приказом, а потом в отдел. Там как раз страдает с похмелья ваш дружок, майор Виллис. И еще передайте М"Нлу-жао: пусть не вздумает портить мне игры. Он поймет, о чем я говорю. Затем я вас и вызывал.

Обладателем таких стоптанных ботинок, как те, что красовались на письменном столе, мог быть только майор Виллис. Между ботинками стоял бешено крутящийся фен, гнавший ветер на раскрытую волосатую грудь и в страдальчески сморщенное лицо майора.

— Глядите-ка, — прогнусавил он, — Лэрри!

У майора была профессиональная болезнь канцелярских крыс, проведших долгие годы в тропиках, — насморк. Майору постоянно приходилось выходить из прохладного помещения, где работал кондиционер, в жару, и обратно.

— Привет, Чарли!

Ланкастер действительно рад был его видеть. Виллис всегда сидел не только на груде амуниции, но и на целой куче новостей, коими охотно делился и с Ланкастером.

— Что будешь пить, Лэрри? — спросил он.

— А сам?

Виллис провел по волосатому животу ладонью, показывая, что его сейчас стошнит от одних этих слов.

— С боровом? — спросил Ланкастер.

Виллис кивнул.

— Всю ночь. Всю ночь я должен был слушать трогательные рассказы его превосходительства Ванг Пао о его деточках. Сначала мы поговорили о четырех сыночках, которые живут в Бангкоке.

Потом о пяти ублюдках во Вьентьяне. И, конечно же, мы вспомнили Париж в связи с тем, что и там торчат его два наследника. Хорошая резервная линия, а? Отсюда он шлет золотишко во Вьентьян, оттуда в Бангкок и далее до Парижа. А когда красные шлепнут его по заднице окончательно, он прихватит все, что еще останется здесь, и сделает дяде Сэму ручкой...

Майор не стеснялся Ланкастера по многим причинам. Во-первых, они знали друг друга еще в Штатах. А здесь, где было полным-полно проходимцев и каждый думал только сам за себя, это кое-что значило. Во-вторых, именно Виллис, три года назад бывший еще капитаном, давал Ланкастеру последние инструкции на таиландской базе ЦРУ оперативного центра 333 в Удоне перед отлетом в Лаос. А в-третьих, все отчеты Ланкастера в последние два года шли в центр через майора Виллиса, который сопровождал их своими заключениями, как правило, показывая их перед отправкой Лэрри...

— А разве, когда мы подобрали четыре года назад этого Ванг Пао, он был иным? — сказал Ланкастер. — Когда в управлении было принято решение о создании наших частей, мы больше думали о Вьетнаме, Камбодже и Таиланде. Лаос был на последнем месте по ассигнованиям...

— Всю жизнь тебя интересуют только деньги.

— И не только это...

— Что же именно?

— Могу сказать, меня только что на этот счет вразумили в оперативном отделе штаба Ванг Пао. Пункт «эй» — ликвидация руководителей коммунистической стороны, пункт «би» — нарушение связи и коммуникаций противника, пункт «си» — операции по сковыванию возможно большего числа подразделений противника в ходе партизанской войны...

— Ты что, получил эту боевую задачу? — майор Виллис убрал ноги со стола. — Вот уж не думал, что она достанется тебе.

— Не далее как полчаса назад. Через неделю буду у тебя со всей своей бандой. Убит Фил Вербиски, и я — на его место...

— Ну, знаешь, после такой новости с тобой стоит выпить. Не уверен, что я долго еще смогу позволять себе такую роскошь... Я одел и вооружил пятнадцатитысячную армию Ванг Пао, я плачу ей исправно жалованье и даже передаю ей приказы сверху, но я не поручусь за то, что она обойдется с нами так же благородно. Скорее всего она разбежится, едва завидев красных, и ты, Лэрри, окажешься со своими мео глубоко в тылу у коммунистов.

— Но пока на это как будто не похоже. В конце концов все три его официальные жены сидят на месте, в резиденции.

— Не будь простаком, Лэрри, — сказал Виллис. — Жены для Ванг Пао служат только средством закрепить связь с наиболее влиятельными семьями мео. Любовью он занимается во многих местах, но только не дома. Этот человек лишен каких-либо чувств, кроме корысти и ненависти. У него нет морали, потому что он феодал, да к тому же наемный солдат, и чтит только силу. Я знаю точно, что Ванг Пао вспыльчив. Он убил однажды из-за пустяка сержанта-связиста. Но он готов проглотить и переварить любое дерьмо, если уверует, что это несет выгоду... Выгода... Он игрок, готовый на любую ставку, будь это его жены, братья или вообще пара миллионов его желтых соотечественников...

Разволновавшись, майор Виллис опрокинул в себя виски, предназначавшееся для Ланкастера.

— А, черт! — сказал он. — А вообще, Лэрри, плюнь... Пусть этот сукин сын Ванг Пао со своей бандой полковников делает политику. Лейтенанты и сержанты, которых мы учим щелкать затворами, ребята бедовые. В джунглях они как дома...

Когда они расставались, настроение у обоих было неважное, хотя майор после стаканчика виски почувствовал себя гораздо лучше.

В деревню Нон-Ку Ленард Ланкастер и Джим Уолш прибыли под вечер. Радист задыхался от резкой перемены высоты. Лэрри поймал себя на мысли, что ему приятно вновь ощущать запах лошадиного навоза и дыма, слышать хрюканье свиней и квохтанье кур. Он роздал две банки конфет детям, которые встретили его метров за двести от первых домов, и зашагал вдоль хижин в сторону дома вождя. Никто из мужчин не приветствовал его. Таков здешний обычай. Мео приходят и уходят, когда хотят, никому не отчитываясь, а Ланкастер теперь был для них мео.

— А, Лэрри, — только и сказал ему М"Нлу-жао. Он был выряжен в старую миссионерскую шляпу и китель со стоячим воротником, поверх которого был надет серебряный ошейник с пастями драконов на концах. Все его пять жен и три дочери были тут же. — Me Эа заждалась тебя...

Считалось, что малолетняя дочь вождя выйдет замуж за Ланкастера, как только подрастет. Уолш уставился на весь гарем, забыв поставить на землю ящик с рацией.

— Тебе привет от Ванг Пао, — сказал Ланкастер, расшнуровывая ботинки. — Он готовит большую войну поотив жителей долин.

— Сорок из каждой сотни мео уже погибли в этой войне. Скоро придется призывать тех, кто не оправдал своего появления на свет и еще не произвел потомства, — проворчал М"Нлу-жао.

— Я твой кровный брат. И я тоже собираюсь начать войну. Неужели ты не поможешь мне?

— Выпей-ка лучше, — сказал вождь, наливая Лэрри в грязную миску мартель. — Туман покрывает горы, и пора уже спать. Утром поговорим...

Всю ночь Ланкастер, несмотря на усталость, почти не сомкнул глаз. Он забылся под утро и проспал сеанс связи, на которую Уолш вышел один. Измученный с непривычки холодной ночью в горах, Джим, зевая во весь рот, принял радиограмму из Самтхонга и расшифровал ее. Майор Виллис сообщал, хотя и не имел на это права, что племена мео на таиландской территории восстали против правительства, которое раньше считали «отцом и матерью». Убиты три американских советника.

В течение дня Лэрри подбрасывал последние запасы виски то в один, то в другой дом в деревне. Уолш валялся на травке среди ребят и рассказывал, что через несколько дней придет конвой с подарками для них и карабинами для их отцов. Вечером подвыпившие мужчины передавали эту новость друг другу, собравшись у дома вождя. М"Нлу-жао молчал весь вечер и потом, подпираемый с обеих сторон женами, ушел в хижину. Когда «брат по крови» скрылся в темном зеве своего дома, Ланкастер сказал так, чтобы его слышали все:

— Чтобы пришел конвой, нужно отогнать от троп патрули Патет-Лао. Шаман По оказал мне, что могила его предка Лай Чау разворочена...

Утром три разведчика мео вышли из деревни в восточном направлении, где находились тропы Патет-Лао. Капитан спецчастей армии США Ленард Ланкастер смотрел, как они один за другим исчезают в зарослях бамбука. Три года тяжелой работы, кажется, не пропали даром. И только долговязая фигура Джима Уолша напоминала ему о страхе, который он испытал, прочитав телеграмму: «Племена мео на севере Таиланда вышли из-под влияния. Убито три советника».

С. Барсуков

(обратно)

Громкий финал «Тихой войны»

В Камбодже (так же как перед тем во Вьетнаме и Лаосе) провалилась не одна далеко нацеленная тайная операция ЦРУ. И тогда «эстафетная палочка» перешла от ведомства «плаща и кинжала» к пентагоновским воякам.

...В 6 часов тридцать минут утра 30 апреля 1970 года с военно-воздушной базы США в Таиланде в У-Тапао поднялись в воздух бомбардировщики Б-52. Целью их полета была камбоджийская провинция Кампонгтям, район «Рыболовный крючок», 67 миль к северо-западу от Сайгона.

В ночь с 30 апреля на 1 мая американские и сайгонские войска пересекли границу нейтральной Камбоджи, уничтожая на своем пути мужчин, женщин и детей, сжигая деревни и города.

Вот несколько сообщений корреспондентов западной прессы, очевидцев агрессии США в Камбодже. Их свидетельства подтверждают, что первой жертвой агрессии стало мирное население мирной страны.

Корреспондент Ассошиэйтед Пресс:

«Ударами американской авиации уничтожен камбоджийский город Мимот с его каучуковыми плантациями, которые еще неделю назад были самыми большими плантациями гевеи во всем Индокитае. Пылают деревни, и тысячи жителей бегут, спасая свои жизни. «Все это место взорвано»,— сказал мне пилот вертолета».

Корреспонденты французского телевидения:

«Войдя в камбоджийский город Снул на следующее утро после того, как через него прошла американская 11-я бронетанковая дивизия, мы увидели обугленные трупы, среди которых были и трупы детей».

Корреспондент английской газеты «Санди таймс»:

«Солдаты 25-й пехотной дивизии армии США приземлились возле типично камбоджийской деревушки — аккуратные домики на сваях, буддийский храм, обмазанное глиной здание школы.

Командир взвода лейтенант Андерсон приступает к осмотру. Он уверен, что захватил «важную тыловую базу противника».

— Так, — приговаривает он, — вот казармы. — И показывает на длинное строение, которое логичнее было бы принять за жилище для монахов из храма, возвышающегося рядом.

Школа, по мнению лейтенанта, разумеется, учебный и пропагандистский центр, прибежище «красных инструкторов». Андерсона не смущает, что на доске детской рукой выведены предложения на кхмерском (а не на вьетнамском) языке. Даже пруд, обычный деревенский пруд, в котором возятся свиньи да утки (единственные живые существа, которых мы встретили в деревне), заносится в список находок как «место, где вьетконговцы тренировались в преодолении трудных препятствий». Особо важной уликой кажется лейтенанту корзина с рисом в кухне дома, в который мы с ним заглянули.

— Склад продовольствия, — констатирует он.

В общем, эта деревня вряд ли похожа на мифический «генштаб Вьетконга», охота за которым будто бы и привела американские войска на территорию Камбоджи.

Отчего, подумалось мне, крестьяне покинули деревню, не остались встретить своих американских освободителей? Прослышали о том, что случилось в Снуле?

На долю этого камбоджийского городка, расположенного в районе под названием «Рыболовный крючок», выпало худшее из того, что творится в Южном Вьетнаме. Сам я не был в Снуле, но я слышал о нем от очевидцев, которым полностью доверяю...

«Фантомы» обрушили на город ракеты и напалм. Полгорода было сметено с лица земли.

С 20 мая, по незыблемому древнему расписанию Индокитая, в свои права вступил «Генерал Муссон». Воронки от американских бомб и пустоши, выжженные горцами-полукочевниками, раскисают от потоков бурной воды. Вязнут в грязи американские танки и транспортеры. Тяжелые низкие облака придавливают к земле стальные стрекозы с крыльями-винтами...

Именно в эти дни, когда американцы и их сайгонские союзники продолжают сообщать «о новых и новых победах» над врагом, я услышал от одного офицера американской армии такие слова:

— Если мой сын получит орден Почета за участие в этой кампании, он постыдится носить его дома, в Штатах...»

Бангкокский корреспондент агентства ЮПИ:

«Таиландский воинский контингент уже участвует в боевых операциях на камбоджийской территории. К 30 июня в Камбоджу может быть направлена целая таиландская дивизия.

Таиландское командование производит сейчас замену дивизии «Черная пантера», участвовавшей в агрессии в Южном Вьетнаме. Выводимые из Южного Вьетнама подразделения этой дивизии направляются в Камбоджу, а вместо них в Южный Вьетнам посылаются новые таиландские воинские части».

Газета «Нью-Йорк таймс»:

«Мы собираемся совершить в Камбодже ту же ошибку, что сделали во Вьетнаме. Без какой-либо реальной политической базы, без поддержки народа мы хотим использовать последние достижения военной техники, чтобы разбить партизан. В результате мы еще больше восстанавливаем против себя народ этой страны».

Еще не так давно — в мае — министр обороны США Лэйрд уверял всех, что в будущем Соединенные Штаты не только прекратят бомбардировку Камбоджи, но и исключат «посылку американских советников в камбоджийские войска». Прошло всего полтора месяца: под давлением широкой общественности, выступающей с резкой критикой военной авантюры, США начали отводить свои наземные войска с территории Камбоджи. Но означает ли это, что США отказались от вооруженного вмешательства? Нет, фактически интервенция продолжается! Тому свидетельства — массированные налеты американской авиации, бесчинства и насилия, творимые под «водительством» американских «советников» марионетками из Южного Вьетнама и Таиланда.

(обратно)

Уходим от «Белой смерти»

Ракеты — одна, вторая, третья... С легким шипеньем они уходят в зенит и зависают там красными звездами.

Сигнал бедствия!

Глядя на осунувшееся лицо Володи, моего друга, я думаю, что, несмотря ни на что, нам повезло.

Володя дышал трудно, глаза его быстро следили за нашими руками, мы перевязывали его. Я видел, что движения причиняют ему боль, у Володи было что-то вроде перелома берцовых костей. Но по сравнению с опасностью, которой избежала группа, уйдя на полной скорости из-под лавины, это был пустяк.

Лавина возникла внезапно. Но внезапность и есть главное коварство «белой смерти» — снежной лавины. Опасность в горах копится с каждой выпавшей с неба снежинкой. Огромными хлопьями — сутки, вторые, третьи — идет снег, и вот уже все окутано двухметровым слоем. Тогда где-то рождается одно движение — непонятное, неуловимое — и возникает лавина. Люди ищут места, где она может возникнуть, обстреливают лавиноопасные склоны из минометов и орудий, но нельзя расстрелять весь снег Приэльбрусья...

Я глядел с уважением на нашего руководителя. Сейчас из лыж Володи, из лыжных палок и ледорубов он вязал сани-волокушу, давая ребятам советы, как лучше заплести на них сетку из веревок, чтобы получилось нечто вроде гамака.

Когда раздался крик наблюдателя группы: «Лавина!» — мы проходили косым спуском пологий склон. На какое-то мгновение мы оцепенели. Возглас руководителя вывел из неподвижности; словно скованные невидимой цепью, мы бросились за ним. Только через секунду стал ясен маневр — мы уходили от лавины под укрытие большой скалы.

Почему Володя замешкался? Что-то стряслось с креплениями лыж или нечетко выполнил поворот... Это могло случиться с каждым из нас. Снежный вал настиг его левым краем, сбил и понес вниз. Не думаю, что ему помогли пресловутые плавательные движения. Знаете, как пишут: попал в лавину, делай плавательные движения. Просто она выплюнула Володю на повороте, раздетого, без лыж и рюкзака, без сознания, но живого...

Даже сейчас, стоя на залитой солнцем крыше высокогорной хижины, я вспоминаю об этом и поеживаюсь, чувствую, как пробегают мурашки по спине. А ведь сейчас я всего лишь на соревнованиях спасателей...

Сверкают льдом вершины Эльбруса, снежные флаги вьются на гребнях Донгуз-Оруна.

Прозрачную ясность морозного воздуха пронзает лавина света, падающего отовсюду, проникающего везде. Давление света, его вес ощущаются как нечто реальное, кажется, не надо специально воспроизводить гениальный опыт физика Лебедева.

В поле зрения бинокля — старт, находящийся в километре выше. Команда — шесть парней в ярких костюмах и касках, застыла в ожидании сигнала. Что им надо сделать? Основная часть программы: спуск «пострадавшего» в специальных санях-лодке «Акья». Трасса спуска—1800 метров. Перепад высот — около 600 метров. На трассе 28 ворот — в них надо попасть с ходу всем шестерым, с «пострадавшим», с «Акьей», а ворота шириной всего в десять метров... Но спуск «Акьи» — единственное упражнение на соревнованиях спасателей в прошлом году (в зарубежных соревнованиях он и сейчас единственный), дополнен теперь спуском пострадавшего в «волокуше», сооруженной из подручных средств. Спуск в «Акье» эффектен: лодка-сани летит по трассе чуть ли не со слаломной скоростью, ведут ее только двое. Во время настоящего несчастья при восхождении в горах «Акьи» просто не бывает. Вот почему спуск в волокуше, введенный в эти соревнования Фердинандом Кропфом, руководителем горной спасательной службы страны, приближает соревнования к реальным спас-работам.

Минута до старта... Я вижу, как судья подошел к той группе. Сейчас они определят, кто будет «пострадавшим», бросят жребий. Плохо, если им станет кто-нибудь из лучших лыжников, он не сможет работать, и остальным придется тяжело. Но ведь лавина тоже не выбирает, это тоже жребий. Судья отдаст «пострадавшему» конверт, и тогда он узнает, какая у него из двадцати пяти возможных травм. Например, это будет «кровоточащая рана в правой височной части головы с повреждением глазницы»...

Старт! Звука не слышно, но метнулись фигурки людей.

Несколько минут напряженной, дружной работы группы, и сани-волокуша готовы, «пострадавший» уложен, лыжи надеты. Натянуты страховочные веревки. И группа, набирая скорость, скатилась на склон, в трассу, размеченную флажками. С моего наблюдательного пункта хорошо видно, как волокуша вошла в поворот, как синхронно по дугам разного радиуса скользят лыжники, контролируя веревками движение саней. Все совершалось как-то просто, и лишь в бинокль было видно, как напряженны фигуры спасателей, как натянуты веревки, как угрожающе на виражах наклоняется волокуша, из-под носа ее фонтаном бьет струя снега, осыпая «пострадавшего». А он отклоняется в волокуше, помогая удерживать равновесие.

...Помню, тогда, спуская Володю, мы действовали робко и осторожно. На крутых участках — пожалуй, они были положе этих Чегетских склонов — сани спускали с неподвижной верхней страховкой, травя веревку на всю длину. Сравнивая это с тем, что я сейчас видел, я просто восхищался.

Я не сторонник эпитетов «смелый», «отважный» в применении ко всем альпинистам без исключения. И видимо, правильно. Например, перед стартом моей команды у меня и моих друзей было настроение всего лишь отчаянной решимости. Причиной всему был ночной заморозок, превративший склон Чегета в ледяную гору с наждачной насечкой. Канты лыж не держали, а восьмидесятикилограммовая «Акья» шла вразнос. Именно в такую погоду произошел со мной случай, одно воспоминание о котором мне неприятно.

На крутом участке после рывка страховочной веревки я упал. Я падал и раньше. Сейчас я летел вниз головой. «Маркер сработал, опасности нет», — автоматически отметила мысль. Но надо как-то остановиться, просто неудобно спасателю находиться в таком беспомощном положении, распластанным по склону. И тут — глухой удар, боль.

Лишь через минуту, окруженный друзьями, я пришел в себя и понял, что могло случиться страшное: долей секунды раньше путь моего падения пересекался стальными кантами лыж.

...Глядя на кавалькаду, с гиканьем мчащуюся по трассе, стараюсь понять, в чем состоит то общее, что есть в соревнованиях, подобных происходящим, и в спасработах. Вроде бы все так же: оказание медпомощи, вязка волокуши из подсобных средств, тот же спуск; и все же в соревнованиях нет того духа ответственности за жизнь человека, того чувства доверия, которое спасенный испытывает к спасителю, того настроения тревожности, беспокойства, что пронизывает всех участников работ и руководит их действиями.

Видимо, в соревнованиях этот дух восполняется не менее сильным желанием оправдать доверие друзей, не подвести команду. Сейчас, глядя насоревнования, я хорошо вижу себя спасенным, как видел спасенным Володю.

В. Божуков, мастер спорта СССР

(обратно)

Л. Кривенко. От устья к истокам

Еще минута, и во всей

Неизмеримости эфирной

Раздастся благовест всемирный

Победных солнечных лучей.

Ф. Тютчев

I

Письмо это, похожее на телеграмму, взбудоражило меня. Писал Иваныч, друг, со свойственной ему восторженностью, которая не раз вводила меня в заблуждение.

«Вот я спустился из поднебесья на землю, — писал он. — В поднебесье, в горах — чудно! Лазил по заповедным местам. Ловил форель. Числа 10 июня опять двинемся в горы. Верхом на лошадях с проводниками уйдем на недельку в заповедник. Вместе с егерями. Это на окраине Ставропольского края, на самом гребне Большого Кавказа, в Карачаево-Черкесской области — дальше дорог нет, только тропы и лесосеки. Обоснуемся в поселке Загедан.

Давай присоединяйся. Попутешествуем!»

«Верхом на лошадях», — писал Иваныч. Лошади! Ну и что лошадь, если она даже и брыкливая, с норовом? Буханку хлеба ей в пасть — и мы друзья.

Верхом на лошади я проехал лет тридцать назад. Тогда мы летом жили в деревне — я это помню... Жить в деревне и ни разу не прокатиться на лошади? Отец, помню, подвел к плетню кобылу. Бока у нее были вздуты, шерсть на спине вытерлась.

— Самая смирная лошадь во всей деревне, — сказал отец и указал маршрут пробега — от плетня до колодца и обратно, шагов сорок на глаз.

Я уперся ногой в подставленную отцом ладонь и, оттолкнувшись, перекинул тело на спину лошади.

То, что случилось, я понял, когда очутился в канаве.

Кобыла сбросила меня. Она стояла у плетня и спокойно перетирала зубами клок вырванной травы.

Отец, удивленный, осмотрел лошадь.

— Э... — сказал он с укоризной. — Сесть-то мы сели по всем правилам. Да не оглядели пегую. Видишь, слепни ей спину разъели. Ты и сел прямо на рану.

...С тех пор как эта со вздутыми боками кобыла сбросила меня в канаву, я словно хочу взять реванш.

II

Скорость такая, что поезд не катился, как это было в прошлые годы, а словно падал до места назначения. И все, что стремительно набегало, я не успевал разглядеть и запомнить, как это было в прежних поездках, а только успевал отсчитывать.

Все же стараешься задержать в памяти отскакивающие телеграфные столбы, убегающие пашни.

Отщелкнута ночь.

Отщелкнут день.

Останавливаю море — Азовское. Вспухающие волны. Море стало быстро уходить вправо, в тяжелую сизую мглу.

Лодки, одна, вторая... Сбился со счета. И все потом сбивался со счета — в этой скорости падающего состава какая-то чуждая, не знакомая мне до этой поездки объективность времени, не живущего словно во мне, а только соседствующего рядом со мной.

А железнодорожная насыпь так круто завернула, что я из окна седьмого вагона на миг увидел вращающиеся колеса электровоза.

Состав соскальзывал к Ростову.

III

Из рассказов Иваныча составилось представление о Загедане как месте диком, заповедном. Представление это не совпадало с тем, что я увидел. Оглушившая тишина Загедана не была умиротворяющей тишиной лесной глухомани и обступивших гор.

Горы — это само по себе, это прошлое, настоящее и будущее, вернее, не прошлое, не настоящее и не будущее, а то и другое сразу в своей островной отстраненности 6т когда-то обжитого устья реки Загеданки, грохочущей у подножья гор. В недавнем, еще не остывшем прошлом Загедан был поселком лесорубов. Лесорубам пришлось перебазироваться, так как наложили запрет на вырубку леса в районе Загедана.

Теперь при въезде в поселок лежал на земле столб с мотком проволоки. Брошенные дома покосились, прели, разбирались на дрова. Валялись заржавленные кровати, черепки кувшинов, погнутые тазы и корыта. Бутылки. Среди этого общего разора и захламления порой свивался дымок — поселок все же был обитаем.

Вокруг Загедана белели снежные вершины, затянутые снизу дымчатыми тучами. Текла толчками река Большая Лаба, полноводная. Прорывалась к Лабе еще одна речка — Загеданка. Поток пены. Своим грохотом она заглушала равномерный гул Лабы. Загеданка, низвергаясь с гор, бесновалась.

По склону гор вдоль разбитой дороги уже можно было собирать еще зеленую, но уже мягкую, в красных крапинках землянику — это лето.

Но выше заросли дикой черной смородины только цвели. И лопнули только бутоны жасмина — это еще весна.

Стоял месяц исхода весны и начала лета.

IV

В письме из дома уже спрашивали, так ли интересен был этот поход с егерями и видел ли я на лоне природы бизонов, туров, оленей.

А поход еще не начинался. Моросил дождь. Все отсырело.

Старожил Загедана Ивлев, знавший в округе все на ощупь, сказал:

— Это надолго. Дымится-то как!

Гора Загедан дымилась, обложенная тучами, поглощенная туманом. Тучи с туманом придвигаются со стороны моря — верная примета: дождь заладит на целый день. Бели тучи, говорит Ивлев, с обратной стороны, областные, свои тучи, то дождь «матросит» до полудня — с просветами солнца: то затихает, то усиливается.

...День этот начался как обычно. Протерев глаза, я увидел окна — потные, со сползающими по стеклу каплями. Натянул одеяло: не захотелось выползать на сырость из нагретой постели.

Вдруг совсем рядом, прямо над ухом, радостно закричали:

— Ви, ви, ви, ви!

Кричала птица. В горле — клекот радости.

Я, встав, растворил дверь и присвистнул: голубое во всю длину цепи гор небо, снег на вершинах плавился — четко обозначенных, приблизившихся вершинах. Ниже линии вершин стояли отдельные оранжевые тучки.

Солнце еще не поднялось над горами, но вся голубизна была пропитана светом солнца, и верхушки дальних деревьев ярко освещены.

Перед домом провисал провод с нанизанными каплями росы и видной издали паутиной.

Трава матовая, окутанная паром, в разрывах пара — мокрая зелень.

С наклоном, с шумом рассекая воздух, пролетала стая уток.

Вода в Большой Лабе пенно-голубая.

Загеданка грохочет.

Трубят два ишака, бродившие по поселку.

Над вершинами взошло солнце. Солнце, разгораясь, съедая тени, начало перемещаться к противоположной, еще погруженной в спячку серо-матовой цепи гор.

И еще громче, захлебываясь, заверещала птица, возвещая приход всемирного благовеста.

Никто не знал, как звали эту птицу. Даже Ивлев не знал, Иваныч утверждал, что птица кричала:

— Вы видите! Вы видите!

Эта птица, которую я представлял большой — такой у нее был громкий голос, — оказалась величиной с воробья... с коричнево-огневой грудкой, желтым клювом. Раскачивая ветку, она подрыгивала черным хвостиком, удерживая равновесие. И кричала, чтобы не быть взорванной захлестнувшей ее радостью.

V

Даже ночи стали другими — теплыми. Ночью горы приближались к поселку вплотную. Темнота густела и уплотнялась. Только сильнее был слышен гул падающей воды. И все цепенело в какой-то чуткой дремоте.

Впереди кто-то закурил. Внезапно погаснув, огонек затеплился в другой стороне. И, словно получив сигнал, целая толпа невидимых людей зачиркала спичками. Тут же огоньки задувались, хотя вокруг было безветренно.

— Да это светляки, — догадался Иваныч.

Можно было подумать, что эти летучие светляки разгорались только в полете от трения с воздухом.

Ивлев не знал, в самом деле это так или нет, но объяснил нам:

— Светляки — это к погоде.

VI

Поход.

20 июня. Вышли с Иванычем на поиски истока Загеданки: решили обследовать реку от устья до истоков.

Ивлев сказал нам, что исток этот там, в горах. Там, в горах, есть озеро непривычного для глаз голубого цвета — цвета светящейся бирюзы. Озеро глубокое. Даже гидрогеологи, что обмеряли озеро прошлым летом, не смогли нащупать дна. Озеро мертвое, никакой живностью не заселено, даже рачков и то нет.

Ивлев сказал, что озеро это лежит недалеко, дня за два можно обернуться.

Мы уже знали, что означало по местным понятиям «недалеко». Ивлев как-то водил нас на солонец — может, оленей подсмотрим.

— близко, — сказал он.

Он шел медленно, а мы за ним чуть ли не бежали, чтобы не отстать. Это «недалеко» стоило нам шести часов скоростного шага.

Так что мы взяли продуктов дня на четыре.

Устье Загеданки было обжито: стояли сарай, бревенчатая баня в копоти с желобками для стока воды в навесной чугунный чан. Дымила пекарня. За оградой пекарни Загеданка расплющивалась, разбивалась на мелководные рукава, а чуть выше перекрывалась висячим мостком.

На окраине поселка мы выстрелили, отсалютовав Петровичу, пасечнику. Мы прокричали Петровичу:

— Меду-у!

Петрович приветственно вскинул руки, сложил их в рупор и закричал в ответ:

— Качать скоро будем. День-то какой!

Да, взяток верный: пылью висели пчелы над ульями.

За пасекой дорога, круто взбираясь вверх, была наезжена вдоль берега Загеданки.

Вдруг дорога, обрубленная, сузилась до тропы. По заваленной камнями тропе, вырыв водоемчики, сбегали ручьи. Вперед можно было продвигаться, только прыгая с камня на камень.

...Начался такой крутой подъем, что, карабкаясь, чуть ли не руками отталкиваешься от земли. Загеданка здесь обрывалась вниз водопадно: водопад из пены и пузырей.

— Давай напрямик, через эту промоину? — предложил Иваныч.

Промоина издали была похожа на тракт, прорубленный в лесу. Вблизи же это оказались заросшие мхом стволы. Вокруг стволов земля как с содранной кожей — только валежник трещал под ногами, и на дне ям обледенел грязный снег с налипшими прелыми листьями и ржавыми иглами пихт — это, все подмяв, сползла к устью лавина снега.

...Лесоповал. Гнилостное место с въевшейся сыростью и мраком: дышать нечем от удушья.

Иваныч обождал меня и, когда я догнал его, сказал с твердостью умудренного человека:

— Ничего. Это горы. Сперва выматываешься. Позже почувствуешь, что отдохнул. Позже.

— Да, потом, потом, — согласился я. Хотя, честно признаться, мне это «потом» нужно было сейчас.

— Загеданка уходит, — сказал Иваныч.

Загеданка здесь стекала влево. Весь берег в зарослях темной крапивы, лопуха, удерживающих сырость.

Запрокинув голову до ломоты в шее, можно было видеть над головой вцепившиеся в каменистые откосы сосны с вылезшими наружу корнями.

Массив леса вдруг очутился внизу, и уже под нами раскачивался вершинами деревьев. И пихты стали редеть и заметно убывать в росте: чем ближе к небу, тем все вокруг уравнивалось в росте.

Теперь пекло только на солнце, а в тени уже подмораживало стужей совсем приблизившихся вершин.

Стал накрапывать дождь. Мы сгрудились под деревом, ожидая, не окатит ли ливнем. У корней ствол без коры и с одного бока отполирован зеркально.

— Кабан чесался, — определил Иваныч.

Раздался храп, чавканье грязи, треск сучьев — смотрим, люди в зимних барашковых шапках на мыльных, взмокших лошадях.

— А, приветствуем, салам, — сказал Иваныч.

Это подъехали ногайцы: Ахмет, Керим и Исая. В горах они пасли стадо коров. Мы встречали их изредка в поселке, возле пекарни. Всегда ногайцы разговаривали как-то все сразу, и трудно было понять, кого слушать, чтобы уловить нить общего возбуждения.

И теперь, когда мы рассказали ногайцам, что держим путь к голубому озеру, к истоку Загеданки, и спросили, далеко ли еще идти до озера, они громко заговорили, перебивая друг друга, размахивая запальчиво руками. Не то заспорили, не то ругались.

— День шагай. Два шагай. Или снег выпадет? Буран будет. Или дорогу зальет? Дождь будет. Или ничего не будет? Или будет.

Одним словом, поняли мы: как только этот редевший лес закончится, перед нами откроется долина и тут, если мы возьмем по правую руку от Загеданки, увидим их стоянку. Гостями будем.

Лес, подравниваясь в росте, стал кустарником с отдельными приземистыми деревьями. Иваныч показал на розово-кремовые заросли. Это было скопище рододендронов: розово-кремовые цветы с восковыми темно-зелеными стручковыми листьями.

Цветы в преддверии пастбищных сквозняков.

Снег на вершинах просматривался отсюда уже исцарапанным.

В открывшейся просторной долине Загеданка разбивалась на ручьи.

Долина проглядывалась далеко-далеко.

— Дым справа, дым! — закричал Иваныч.

Мы свернули в сторону дыма и вскоре увидели палатки.

— Ай, вай, ай, вай! — услы шал я тягучую песню.

Это, раскачиваясь, пел Ахмет.

— Ахмет, — сказал я, — принимай гостей.

Ахмет обернулся, положил руки на грудь, потом ушел в палатку и вышел с ведром.

Это он вынес нам ведро бай-рана. Байран — нечто среднее между молоком и сметаной: уже не молоко, но еще и не сметана.

Вокруг двух палаток ногайцев трава объеденная — одни корешки уцелели, и истоптанный скотиной загон.

— О чем это ты так... тягуче так пел? — спросил я у Ахмета.

— Один я здесь, — сказал Ахмет. — Плакать хочется. Оттого я и пою. Керим и Исая там... — и он показал рукой вниз.

Внизу ходили маленькие коровки. Ахмет сказал:

— Все покажем. Все увидим, чего не увидишь. Все увидим.

21 июня. Отсиживались в палатке. Туман обволок вершины, заполнил дымившимися тучами долину. Стерев все предметы, повалил мелкий снег с ветром. Опасались, что сорвет палатку.

Только собака с волокнистой шерстью спокойно лежала у входа в палатку, потом куда-то убежала, снова появилась и опять легла у входа, положив морду на вытянутую мохнатую лапу, — эта горная овчарка делала свое дело, не ожидая ни понуканий, ни вознаграждения и не выказывая нам ни особого расположения и ни особого недружелюбия.

Ждем, когда погода установится.

Исая, крутившийся волчком, все предлагает сыграть в карты, в «дурачка». Он вчера проигрался, и было видно, что уже не успокоится, если не отыграется.

Керим разговаривал как по науке:

— В горах без мяса не проживешь. В бане грехи смывают, а мы на себя новые лепим. — И хитро ухмыляется, чего-то постоянно не договаривая. Когда же разговаривали другие, то он, о чем бы речь ни шла, в общий разговор вставлял фразу, смысл которой мы все никак раскусить не могли.

Он говорил: «Я знаю, почему я не знаю», — и еще хитрее щурился.

Ногайцы, чувствовалось, видят, что мы не чужие, но не настолько еще свои, чтобы говорить с нами по душам.

Ахмет же сказки рассказывал.

— Ай, вай, вай! — и спрашивает у меня: — Стадо баранов видел?

— Нашел чем удивлять, — усмехнулся Иваныч.

Ахмет доволен.

— Вай, вай, — размахивает он руками. — Шагай стадо баранов. Впереди козлы бородатые. Дорогу указывают... Щипай травку на здоровье. Бурдюк отращивай до земли... О дороге не думай... Да? А вот ты видел стадо козлов, которых вели бы бараны, а?

Мы, недоумевая, переглянулись.

Ахмет засмеялся:

— Не видели. А я вот видел... Видел таких козлов. Они все рогами стукаются. А у них рога давно спилили, шишки уцелели только.

— Ну и что? — спросил Иваныч.

— Ничего. Совсем ничего, — Ахмет довольно откинулся. — Ничего не видел, да?

Керим опять вставляет в разговор свою имеющую для всех ногайцев какой-то особый смысл фразу: «Я знаю, почему я не знаю», — и хитро ухмыляется.

...Ахмет был доволен, когда я на другой день спросил у него:

— Скажи, в самом деле ты видел козлов, которых вели бараны?

Ахмет все хлопал меня по плечу, и, судя по его довольному лицу и заблестевшим глазам, можно было подумать, что так в самом деле и было. Или что так в самом деле не было. Или было, как не было.

Сегодня разразилась гроза.

Треск грома как разрыв мины под ногами. Зигзаг молнии с близкой вольтовой вспышкой. Нет, как внизу, в устье, расстояния между тобой и небом. Тут, на вершине, особое положение, когда вдруг при вспышке молнии, просвечивающей темноту, видишь, что прятаться бесполезно. И искать надежного укрытия бесполезно. И вызов бросить судьбе бесполезно.

Здесь ничего не оставалось делать, как только быть подставленным под удар. А страха не было. Страха, который охватывал все живое внизу, когда взрывалась гроза.

Здесь, в горах, где не было расстояния между небом и землей, гром и молния били во все сразу как в наступлении, не прицельно, а значит, и в никого в отдельности.

Все существующее в отдельности словно находилось в безопасности.

Ночь. Стужа. Палатка отвердела, покрылась инеем.

Черное низкое небо, обсыпанное вдруг приобретшими форму звездами. Кометы горят в падении ярко, как светляки в полете, и не гаснут, разбрасывая искры, а стаивают вдруг в свете звездной пыли.

Голую, без всякой растительности скалу сегодня облепили какие-то наросты.

— Это грифы, — сказал Ахмет.

Иваныч выстрелил в воздух. Грифы тяжело взлетели, легко облетели скалу и снова расселись на выступы. Ахмет сказал:

— Ай, вай, вай... Грифы с голыми индюшачьими шеями пожаловали... Кто-то близко умирает или уже погиб.

Керим, возвратившись с объезда стада, сказал, что внизу, возле обгорелого ствола расщепленной сосны, лежит мертвая олениха. Уже вздулась.

— Грозой убило? — спросил Иваныч.

— Нет, — сказал Керим.

Мы дошли до места, указанного Керимом, и возле обугленного ствола увидели олениху со сломанной ногой. Олениха, спасаясь от погони, сломала ногу и разбила голову о камень.

От погони ей убежать удалось.

Олениха лежала вытянутой, как бы всеми еще собранными в один узел мускулами она была готова к последнему спасительному прыжку.

Уже не тело и не камень. Природа была уже как бы вне жизни, а жизнь вне природы.

24 июня. Тронулись к устью Загеданки. Ахмет, напутствуя нас, сказал:

— Только назад не оглядывайтесь.

Небо расчистилось, вершины не курились — все предвещало удачный исход.

Ногайцы советовали держаться гребня горы, а потом спуститься вниз, к озеру. Мы так и сделали.

...Горы, издали казавшиеся гладким настилом, вблизи обернулись скопищем цветов. Маленькие, пуговичные головки цветов среди травы и мха — желтые, розовые, голубые, синие, лиловые на коротких стеблях, чуть ли не вмятых прямо в землю. И все цветы какой-то сгущенной яркости.

Здесь нагромождение уже не скал, а валунов. В расселинах кустятся карликовые ивы.

Горы, раздвигаясь все шире, выравнивались, и Загеданка внизу, разбитая на отдельные «труп, стыла, блестя на изгибах.

— В тундру попали, — заметил Иваныч.

Слева, набирая скорость, сбегал ручей к Загеданке, вниз. Нет, это не исток.

И справа журчал ручей.

...Мы уже карабкались от камня к камню, чтобы выбраться на гору. И когда до гребня горы оставалось рукой подать, я, ухватившись за выступ камня, увидел, что до верхнего валуна мне преградил дорогу оползень. Тогда я оглянулся назад, вниз, чтобы обойти оползень. И тут только стал мне ясен смысл предупреждения Ахмета: «Не оглядывайтесь назад».

Внизу Загеданка начала смещаться прямо на глазах, и все — ручьи, камни и дальние вершины — задвигалось, заколебалось, а рядом ничего, на что можно было опереться, чтобы нащупать ногой опору. Я поставил ногу на щебень, щебень вдруг пополз под ногой. Вдруг раздался грохот, я обернулся и увидел, как огромный валун слева от меня внезапно был чем-то невидным сдвинут и теперь, грохоча, скатывался, наращивая скорость. Когда он ударялся о выступы скал, он легко подпрыгивал и, упав, с еще большей скоростью перекувыркивался, на глазах уменьшаясь до камешка.

Прежде чем шагнуть вперед — а вниз стало просто затягивать, — я теперь искал для тела три точки опоры. Сразу взмок. Вталкиваю в себя воздух и все никак не приведу сердце в равновесие. Я как бы висел на канате и, Когда рука сама разжиматься стала, прыгнул на задвигавшуюся под ногами осыпь, упал, ухватился за кочку и, вдавливаясь в землю, пополз к другой кочке. «Кочки, — вдруг осенило меня, — здесь надежнее камней».

Когда я выполз к самому гребню, я увидел внизу вершину, которую, казалось, можно было теперь потрогать рукой. Сразу все перед глазами перестало смещаться.

Впереди — котловина, засыпанная оседавшим снегом. Взбираться выше и дальше уже было некуда: снежные вершины громоздились ниже нас. Только один совсем голый пик торчал сторожевой брошенной вышкой. С этой каменной надолбы, наверное, море можно было увидеть.

VII

Впадина с обмякшим снегом и была тем озером необыкновенного голубого цвета — цвета бирюзы. Только в одном месте снежный наст был пробуравлен водой, и из скважины, обложенной зеленовато-голубыми сосульками, выталкивалась вода. Струя воды, падая вниз, то дробилась на брызги, то снова собиралась в струю. Внизу эта струя образовала водоем. В расползавшийся водоем просачивались ручейки со всех бугров тающего снега.

Мы по очереди дали залп из ружья, как путешественники, наконец-то достигнувшие в своей жизни конечного пункта назначения. Достигли начала, но не истока.

...Озеро — об этом мы узнали от ногайцев — вскрывалось ото льда только в июле. Или в начале августа.

VIII

Вокруг нет никого. И вокруг нет ничего, кроме пара. В подвижном паре тек дым. Дым разжижался, густел. Пар и дым, смешиваясь, раскрывали щели — световые пятна. Задвигались тени. И нет предметов, которые отбрасывали бы эти перемещающиеся тени. Свет вдруг начал раскаляться — взметнулось пламя и тут же опало. Взрыв чада, копоти. Внезапно меняющиеся местами тени остановились, приобретая твердость, тяжесть и вес.

Туман начал собираться в сгустки. Одни сгустки — уже не тумана и не пара — оторвались от чего-то, другие сгустки, зацепившись за уступы, то растягивались, то кучно сбивались — это тучки обрастали.

Началось смешение света. Свет начал окрашиваться в лиловый, родовый, оранжевый. В этом смешении красок что-то массивное проступало землисто-зеленым светом. Проступала земля.

Повалил снег. Снег превратился в дождь. Гром, треснув рядом, откатился в сторону. Удары грома глуше и слабее, дождь оборвался.

Вокруг все теперь в клубах теплого пара: теперь можно было по очертаниям предметов узнать их в отдельности друг от друга. Наверху, отделяя небо, выступила линия изломанных гор на своде неба с передвигающейся внизу разорванной лиловой тучей.

Запахло чабрецом, полынью, мятой.

Земля зачернела провалами, нагромождением камней.

На самой дальней объявившейся вершине розово пламенел снег.

И стали тесно заполнять пространство звуки: шорохи, тренье, скрип, тиканье, писк, скрежет, что-то грохотало. Это грохотала открывшаяся внизу Загеданка, набирая силу и разбег.

Отделились булькающие ручьи от сочившихся ключевых протоков.

Отделился шум водопада.

Открылась вблизи кривоствольная сосна со сквозным дуплом.

По скатам гор голубые, желтые, белые глаза — это зацвела трава, смоченная дождем.

И отделившееся солнце.

От скалы оторвался кусок камня, но не упал вниз, увлекая за собой поток щебня, а устремился вверх, распластав крылья, — это орел планировал в открывшейся синеве.

Кто-то за спиной насосно вздохнул, как вобрав в себя до отказа, про запас на всю жизнь воздуха, — это стояла лошадь.

И наконец-то появился человек — это Ахмет выполз из палатки и закричал мне:

— Ты чего не спишь?

В руках он держал седло — собрался объезжать стадо.

IX

Ногайцы освежевали телку.

Ахмет предложил нам пожить у них одним. Сами ногайцы, возбужденные, перекрикиваясь, взнуздали лошадей и быстро снарядились вниз, в Загедан и окрестные поселки — распродать говядину.

Когда ногайцы, нетерпеливо понукая лошадей, ускакали, то и нам вдруг задерживаться стало не для чего. Решили спуститься вниз, к устью Загеданки, в поселок.

Возвращались как съезжая с горки. Тягота подъема, которая ложилась на сердце, при спуске сместилась на ноги — легко и ровно дышать стало.

Дорогу теперь мы знали. За весь путь сделали только один затяжной привал.

Когда тропа свернула к наезженной дороге, то здесь выбежали нам навстречу поселковые собаки: вертлявая Найда и старик Каштан.

Закукарекал вдруг петух — еще один знакомый поворот дороги: открылось устье Загеданки — висячий мостик, черная труба с расползавшимся по низине дымом. Кто-то баню затопил.

— Чутьистые собаки, — сказал Иваныч, — человека чуют.

Это хозяин собак, Ивлев, так говорил. Ивлев, расхваливая своих собак, говорил: они не кидаются сразу по следу зверя или запаху птицы, жмутся рядом, как на поводке, и голос обязательно подают, когда человека чуют. Лес кругом.

Вертлявая Найда терлась о ноги, визжала. Старик Каштан укоризненно смотрел на нас вытекавшими глазами, на нас, для чего-то так долго отсутствовавших и для чего-то возвратившихся с пустыми руками.

X

Уехал Иваныч. Нужно было чем-то заполнить вдруг образовавшуюся пустоту.

Я пошел в поселок Дамхурс.

Возле магазина паслась привязанная к ограде лошадь, сидели на бревне люди и, размахивая руками, объяснялись. Здесь, в самом гнездовье устья, жители словно только и заняты были выяснением отношений. И, так ничего и не выяснив окончательно, расходились.

Вдруг раздался крик — ругались внутри магазина. Растворилась дверь, и из магазина вывалился на согнутых ногах человек. Он нащупал ограду и, перебирая руками жерди ограды, начал, заваливаясь, переставлять ноги. Добрался до лошади, обвязал ее, согнулся, чтобы просунуть в стремя ногу, но промахнулся и, утеряв равновесие, упал.

— Ахмет! — закричал я и подбежал к нему.

Ахмет открыл глаза и показал, кося глазами, на коня и, руку начал тянуть к лошади.

— В седло просится, — кто-то заметил.

Приподняв его, вдели ему в стремя ногу, и как только он придавил лошадь, он сразу выпрямился, сразу став частью нетерпеливо перебирающей ногами лошади. Хотя глаза его мутно обволакивали тех, кто его обступил, но он, сузив глаза, уже остро видел не то, что было перед ним, а то, что было уже вне обзора.

— Скоро уеду, — сказал я. — Прощай, Ахмет.

Он взглянул на меня всем лицом сразу. Глаза его хотя и прояснились, но он, вижу, меня не узнавал еще.

— Прощай, Ахмет. Помнишь, мы гостили у тебя там, в горах... Там, в горах, где можно увидеть первый день сотворения. Помнишь, к голубому озеру мы шли тогда — исток искали. Ты еще совет дал: «Только не оглядываться», помнишь... А помнишь сказку про козлов и баранов? — я хотел помочь работе его памяти.

Он напрягся, вспоминающе закрыл глаза, широко открыл — в глазах что-то шевельнулось и погасло. Нет, не вспомнил.

Ахмет вдруг рассердился, вспыхнул и быстро заговорил, как заругавшись:

— Ты что? Жить не хочешь? Зачем прощай? Почему прощай? Здравствуй говори. Все здравствуй! День хорош — здравствуй. Дождь льет — здравствуй! Трава будет. Все здравствуй! Все будет! Зачем прощай? — и он так закричал, как будто я его чем-то смертельно обидел. И, гикнув, он сразу бросил лошадь вскачь. И, откинувшись, запел уже знакомую мне тягучую песню: — Ай, вай, ай, вай, вай!

XI

А день только разгорался. Солнце такое яркое, что, если долго стоять на месте, ослепнуть можно.

По краям дороги — обглоданные кусты, обрывы, свивающаяся вода Загеданки, обдающая Варгановой свежестью. Пропасти. Вместо того чтобы оглядываться в прожитое в поисках опоры, я закричал:

— Закидон!

Эхо — от устья до вершины — отвечало гулом Лабы, шумом леса, каменным безмолвием гор: «За-ки-дон!»

И верещала на всю округу маленькая птичка: «Вы видите! Вы видите!»

Вдали и близко... Белели горы рыхлым, только что выпавшим за ночь снегом.

Горы... Горы насовсем от себя никого не отпускают.

(обратно)

Почему они возвращаются?

Дважды в год — весной и осенью приходит в движение великий маятник, перекатывающий птиц по телу нашей планеты. Дважды в год пернатые кочевники устремляются от экватора к полюсу и от полюса к экватору.

А почему?

Понятно, отчего птицы покидают север — холод, бескормица. Но что заставляет их возвращаться и выводить потомство обязательно в наших краях?- Нехватка пищи в южных широтах, скученность? Многими серьезными исследованиями доказано, что это не так. Значит, какой-то древний инстинкт?

Недавние опыты советских орнитологов показали, что привязанность к местам зимовок и гнездовья существует лишь у старых птиц. Да и они нередко отклоняются на десятки, даже на сотни километров, выбирая себе новые районы. Молодым птицам, которые впервые пускаются в путь без взрослых, «верность традициям» свойственна еще Менее. Если, например, птенцов перевозили из места гнездовья в другие районы, то весной молодые птицы возвращались к месту «осеннего старта», но никак не к месту родительского гнездовья. Однако» вылетев однажды из уже выбранных мест зимовки или гнездовья, молодые птицы часто туда же и возвращаются.

Складывается впечатление, что у перелетных птиц существуют два вида ориентации: «грубонаправленная» у тех, кто совершает перелет впервые, и «целенаправленная» у тех, кто делает повторный перелет. Наследуется, по-видимому, лишь первая форма ориентации, тогда как вторая является благоприобретенной.

Итак, инстинкт миграции у птиц, действительно существует, но он далеко не столь жестко стереотипен, как это предполагали еще недавно. Если его первопричиной было, как иногда считают, древнее оледенение, заставившее птиц стать перелетными, то Мог бы он сохраниться на протяжении многих тысячелетий без серьезного подкрепляющего стимула? Очень сомнительно. Но таким подкрепляющим стимулом, очевидно, не может быть нехватка пищи и пространства в южных широтах. Не может быть им и «память» о наступающих ледниках, которых уже давным-давно нет. Должна существовать какая-то другая серьезная причина, из поколения в поколение заставляющая птиц выводить потомство непременно на севере.

В последнее время и особенно в последнее десятилетие внимание исследователей все более обращается на ту роль, которую играют в жизни животных магнитные, электрические и электромагнитные поля (ЭМП). Являясь составной частью среды, эти поля, очевидно, должны накладывать глубокий отпечаток на все живое. Постепенно ученые убеждаются, что так оно и есть (статья «Миры ЭМП» в третьем номере «Вокруг света» за 1970 год).

Закономерно возник вопрос: не кроется ли неизвестная причина, побуждающая птиц к перелетам, в сфере воздействия ЭМП на их жизнедеятельность? Здесь много нового открывают недавние исследования советского ученого кандидата биологических наук А. С. Пресмана. Ими охвачен широкий круг проблем. Что заставляет птиц совершать перелеты? Каким образом они находят путь? Как действует этот их механизм ориентации?

Интересны ответы на все эти вопросы. В частности, доказывается, что перелетная стая являет собой единую навигационную систему и что в ходе как обучения, так и перелета в молодом поколении формируется навык геомагнитной ориентировки. А. С. Пресман показывает, как осуществляется такая ориентировка, как возникает групповой условный рефлекс на геомагнитные поля я как он соотносится с рефлексом на видимые небесные и наземные ориентиры. Но остановимся подробней на объяснении причин, заставляющих птиц преодолевать невзгоды тысячекилометровых путешествий.

Экспериментами доказано, что резкие колебания электромагнитных полей влияют на ход физиологических процессов живого организма. Особенно сильный сдвиг происходит в молодых, развивающихся организмах. Установлено, что даже кратковременное воздействие усиленных электромагнитных полей на вибрион в период инкубация нарушает его развитие и порой даже губит.

Между тем тропики от умеренных широт отличаются, в частности, тем, что на юге... гораздо больше гроз. Намного больше! В тропических широтах число грозовых дней в году в десятки раз больше, чем в средних широтах, и в сотни раз больше, чем в полярных. А всякая гроза — это бурный всплеск электромагнитных излучений...

Напрашивается предположение, что птицы устремляются на север, чтобы уберечь потомство от буйства электромагнитных полей, генерируемых тропическими грозами. Во имя этого, во имя выполнения главной биологической функции — сохранения вида — птицы пренебрегают лучшими условиями юга, преодолевают все трудности и опасности, связанные с далекими перелетами. Безусловно, это немалая жертва. Но в природе известны и куда большие жертвы: лососевые рыбы гибнут, лишь бы выметать икру таи, где потомству обеспечены наилучшие условия. Особь — ничто, вид — все это правело продиктовано суровыми закономерностями биологической эволюции.

На первый взгляд гипотезе А. С. Пресмана противоречит то, что некоторые виды птиц никуда не улетают из тропиков. Но любопытно вот что: оседлые птицы размножаются в местах с невысоким уровнем грозовой активности. И физиологические процессы у них протекают несколько иначе. Да вот еще и такая странность: южных оседлых птиц на Земле гораздо меньше, чем перелетных...

Толчком к перелетам может служить повышение магнитной активности, происходящее по всей планете дважды в год — в период весеннего и осеннего равноденствия. Это предположение подтверждают опыты, которые показывают, что усиление магнитного поля всего в два раза против уровня геомагнитного повышает двигательную активность птиц.

А повышение двигательной активности — характерный признак «перелетного беспокойства» в период миграции.

С некоторой долей вероятности можно также предположить, что перелетные птицы, которые упорно не хотят оставаться на благодатном юге, были бы не прочь даже зимовать на севере, лишь бы там создались благоприятные условия. В последнее время некоторая часть перелетных птиц стала задерживаться в Средней Европе по соседству с городами, где они, очевидно, находят пищу и где, видимо, теплее (города заметно обогревают местность). Пока это отдельные случаи, но кто знает, что будет в дальнейшем.

Не хочу убеждать, что загадка перелетов окончательно прояснена и что получены ответы на все вопросы. Все же, быть может, именно грозы гонят птиц с юга на север, именно планетарные геофизические возмущения раскачивают великий маятник перелетов?

Д. Александров

(обратно)

Ричард Кертис. Сторожевые псы в Моликотле

Оторвавшись от стакана, Лу Роумер поднял голову и увидел, что из глубины бара на него уставилась пара знакомых глаз. Хотя в этом взгляде Роумер и не почувствовал враждебности, он предпочел улизнуть. При его роде занятий, если узнают друзья, рано или поздно могут опознать и враги. Да и назвать Майрона Твими другом было бы никак нельзя. Он, как и Л у, находился по ту сторону закона, где понятия дружбы вообще не существует.

Лу бросил на стойку двадцать песо и направился к выходу. Но Твими тоже встал, и они вместе вышли на прохладную улицу вечернего Мехико. Лу свернул на улицу потемнее, параллельную Ла Реформа, главной магистрали города. Он не хотел, чтобы его видели вместе с Твими в освещенных местах.

Они шагали молча. Лу был на голову выше и выглядел гораздо приличнее, чем его спутник. Чтобы не отстать, Твими приходилось поторапливаться. Мимо них проплывали такси, из которых доносились соблазнительные призывы провести ночь, полную впечатлений. Вот просеменила парочка цветущих темноволосых девиц, наградивших их многообещающими взглядами и хихиканьем.

— Тут неплохо можно поразвлечься, а, Лу?

Лу игнорировал попытку завязать светский разговор.

— Откуда ты узнал, где меня найти?

— Да как сказать... Мы ведь оба пользуемся услугами одного джентльмена, когда хотим избавиться от какой-нибудь собственности. Он мне намекнул, что ты в городе.

— Черт бы его побрал. Если он не может держать язык за зубами... — Лу прибавил ходу, словно в надежде, что коротышка в конце концов утомится и отстанет. Но Твими не отставал.

— Не думаю, что нам есть о чем разговаривать, Твими, — сказал Лу, не глядя на спутника.

— Может быть, нет, Лу, а может быть, и есть. Я только хотел тебя поздравить с удачей... на Сент-Реджис. На следующий день в газетах была фотография Эдит Глейд, которая на этот раз никак на кинозвезду не походила. Она прямо кипела от злости.

Подбородок у Лу дернулся, но он больше ничем не выдал себя:

— Не знаю, о чем ты болтаешь.

В свете фонаря ярко блеснули зубы Твими.

— Ну, поскольку мне-то известно, о чем я болтаю, неважно, знаешь ли ты.

Твими продолжал, таинственно понизив голос:

— Чего уж там, кое-какие мелочи прямо о тебе кричат. Ну и потом, наш общий друг показал мне пару камушков, и это подтвердило мои предположения.

— Напомни мне, чтобы я набил этому типу морду.

— Да ты не волнуйся, он ничего себе такого не позволил. Он больше, чем надо для дела, не сказал. А я твой секрет во как хранить буду.

— Да? За сколько?

Твими остановился и посмотрел на Лу взглядом побитого щенка.

— Я стукачом еще не был, Лу.

— Ну тогда чего тебе надо? — Лу посмотрел на Твими с плохо скрытой злостью и раздражением.

— А вот чего, — сказал Твими. — Я тут обмозговал одно дельце, которое выглядит очень аппетитным. Для него нужны двое с нашими способностями. Мне б хотелось всё это тебе подробно рассказать, Лу. Если тебе это подойдет, всю выручку делим пополам. Не подойдет, не надо. Разойдемся по-хорошему. Но только ты согласишься. Это верняк.

— Прошлый раз ты тоже так говорил, забыл? А сам прошляпил, и мы чуть не сели. Да-да. Первый и последний раз я с тобой ходил.

— Лу, ну сколько же раз мне тебе повторять? Ничего я тогда не прошляпил. Просто редчайший случай — все так совпало! Сторож забыл свой...

— Плевать я хотел, что там сторож забыл. На этот раз я с тобой и на один шанс из миллиона рисковать не буду.

Лу скептически посмотрел на собеседника. Твими ответил взглядом, полным спокойствия и уверенности. Лу поколебался, но затем сказал:

— Куда мы можем пойти? Но только чтобы вокруг никого!

Твими просиял и предложил пойти к нему в гостиницу. Но Лу не хотел рисковать. Тогда Твими предоставил решать вопрос ему самому, и Лу провел его к скамейке одного из маленьких парков, которых так много в Мехико. Среди пышной, пахнущей корицей зелени их голоса звучали приглушенно. И здесь Твими объяснил все в подробностях, для убедительности дергая Лу за лацканы пиджака.

— Ты когда-нибудь слышал про Моликотл?

— Шахтерский городок, мечта туриста.

— Ну, это далеко не все. Он стоит на горе, а гора эта, я тебе клянусь, вся из чистого серебра, золота, драгоценных и полудрагоценных камней. Каждый день из нее выкачивают целые состояния, и так все двести лет, как существует город. — Твими трижды дернул Лу за лацкан, чтобы подчеркнуть значимость сказанного.— По добыче он только Такско уступает, и, как и там, у них — куча всяких мастеров и ремесленников, которые обрабатывают камни и продают туристам. Там прямо десятки лавок. В большинстве продается барахло, но в одной-двух — высокий класс.

— Знаю я этот класс. Бирюза в мельхиоровой оправе.

— Как бы не так. У них попадаются вот такие бриллианты, оправленные в платину. Изумруды, сапфиры, рубины. А в сейфах — бездна необработанных камней, которые легко сбыть, они же не меченые. Я там был и все своими глазами видел. Ну, я признаю, качество камней у них не такое, как у Тиффани, но, во всяком случае, на уровне Вулворта.

— Дальше, — сказал Лу, обнаруживая признаки интереса.

— На ночь все это складывается в сейфы. — Зубы у Твими засверкали в фиолетовом свете рекламы. — Но ты знаешь, эти сейфы, наверно, еще Кортес с собой привез. Я такие сейфы по три сразу открываю для практики по утрам, прежде чем зубы почистить.

— А хозяева живут там же?

— Только те, что победнее. Туда мы и не пойдем. Остальные, они живут в богатых кварталах выше на холме.

— Охрана какая?

Твими энергично отмахнулся.

— Сирены?

Твими рассмеялся.

— Электричество у них есть, и то ладно. Никаких сирен.

— Полиция?

— Толстяк констебль и его помощник, городской дурачок. Тюрьма стоит на одном конце города, а лавки — на другом. Поэтому быстро добраться им до нас не удастся. Даже если бы у них была машина. Констебль и помощник сменяются в тюрьме — по-ихнему «хузгадо», — так что один всегда спит. Единственное затруднение — это собаки, но я позже и про них скажу.

Лу отцепил пальцы Твими, впившиеся в лацкан его пиджака.

— Погоди. Какие еще собаки? Давай выкладывай.

Он внимательно посмотрел Твими в глаза. Собаки — это как будто бы чепуха. Но если Твими их упоминает, значит все дело в них. Лу попытался прочесть что-либо в глазах Твими. Но на лице Твими не отразилось ни малейшего желания избежать щекотливой темы. Больше того, его лицо расплылось в улыбке.

— Да ясно, ясно, Лу. Я просто самое смешное хотел оставить напоследок. Мне скрывать нечего. Так вот, — сказал он, — у каждого лавочника есть дворняга, которую он считает сторожевой собакой. И что есть, то есть: они лают, чуть заслышат шорох.

Для Лу этого было достаточно. Он резко поднялся на ноги.

— Ну, рад был с тобой поболтать. Желаю всяческой удачи; Без партнера тебе действительно не обойтись: кто-то ведь должен галеты для собак таскать!

Твими вскочил.

— Да погоди ты! Не откалывайся, пока не дослушал! Я тебя попугать хотел. — Он шлепнулся на скамейку и, потянув Лу за полу пиджака, усадил рядом с собой. — Понимаешь, ихние собаки лают, если услышат любой, самый обычный для города шум. Но ты знаешь, какой шум у них в городе считается самым обычным?

Лу никак не отреагировал на вопрос.

— Самым обычным шумом у них считается собачий лай! — сказал Твими, на каждом слове тыча пальцем в лацкан Лу. — Понимаешь теперь, что получается? Псы лают всю ночь напролет. Как только солнце зайдет и первая

собака тявкнет, все остальные к ней присоединяются и брешут, пока солнце не взойдет. Ты такого тарарама в жизни еще не слыхал. Там даже туристам жилье поставили за городом, потому что в таком шуме никто спать не может, только сами жители. Эти мексиканцы! У них все шиворот-навыворот.

Лу начинал понимать ситуацию. Настороженность постепенно покидала его.

— Ну, так тебе ясно, Лу, что за прок от сторожевой собаки, которая не желает заткнуться? Все равно как пастух, который каждые десять минут вопит: «Волки!» Что бы это было, если бы полиция бежала туда, где залаяла собака! Насколько я понимаю, все, на что эти псы способны, это поднять хай, чтобы отпугнуть тех, кто хотел бы подобраться к лавке поближе.

— Ну, а сами псы свирепы?

Смех Твими расколол мирную тишину парка.

— Лу, да они же самые тощие, самые запаршивевшие и самые трусливые псы, каких я когда-либо встречал. Ты только еще подумал о кошке, а они уже хвосты поджимают.

— Тогда на что они им нужны?

— А ты вот рассуди. Будь ты обыкновенный медвежатник, ты бы полез в дом, где уже воетсирена? Нет, конечно. Вот эти мексиканцы на что рассчитывают. Но если у вас голова на плечах, то это все для вас ерунда.

— И фактически, — сказал Лу, впервые в этот вечер внося свой вклад в общее дело, — весь этот шум будет выгоден и... ну, в общем, тем, кто захочет поздно ночью немного поработать.

Твими уверенно кивнул, и его кивок, казалось, забил последний гвоздь в воздвигаемую им надежную постройку.

— Вот именно. Теперь слушай дальше.

И Твими сообщил ему, что за всем этим делом стоит их общий друг барыга Диас. Это не кто иной, как Диас, предложил саму идею и оплатил разведывательную поездку Твими в Моликотл. Когда Твими вернулся и доложил, что дело — верняк, скупщик посоветовал ему сговориться с Лу.

— Диас мне не говорил, где тебя можно найти, до тех пор, пока я ему не обещал кое-какие льготы.

— А именно? Что за условия?

— Он все оплатит: дорогу туда и обратно и даже билеты, чтобы убраться из Мексики. Мы же ему платим тем, что несем все стеклышки только ему. Нам это, как видишь, ничего не стоит, и вдобавок у нас появляется достойный джентльмен, помогающий нам на каждом шагу. В ночь, когда мы пойдем на дело, человек Диаса пошлет в Моликотл такси. Такси нас доставит в один маленький городок на побережье Тихого океана, а там нас будет ждать моторка. На ней мы едем в Акапулько, где встречаем Диаса, передаем ему товар и летим самолетом куда нам будет угодно. Твими хлопнул себя по коленям, как адвокат, удачно закончивший изложение судебного дела.

— Что ты на это скажешь, Лу? Несколько минут Лу сидел

в задумчивости. Его взгляд остановился сперва на черепашьей физиономии Твими, освещенной фиолетовым светом, потом на голубых звездах, мерцающих над темными очертаниями домов Мехико. Наконец он сказал:

— Что-то уж очень легко все это кажется.

— И я то же самое говорил, но, потершись там недельку, убедился, что никакой ловушки нет. Просто все там убеждены, что они в полной безопасности, коль их городок на отшибе, а также из-за того, что у них такие вот собаки и такие сейфы. Единственное, что у них случается, — мелкие кражи в магазинах, работа почтенных господ туристов. Я провел небольшое расследование и выяснил, что стоящая попытка сделать кое-что посерьезнее была лишь в двадцатых годах, когда несколько джентльменов из Чикаго среди бела дня совершили налет на три лавки.

— И что из этого вышло?

— У них все прошло как надо. То есть прошло бы как надо, если бы по дороге на Акапулько они не свернули не в ту сторону и не сорвались со скалы. Мы по той дороге не поедем, — поспеши но добавил Твими.

Лу кивнул и после долгой паузы сказал:

— Можешь на меня рассчитывать. Но прежде я хочу осмотреться в Моликотле.

Чтобы их не могли увидеть вместе, они поехали в Моликотл порознь и поселились в разных отелях. Встречались они тайно в темных уголках и никогда не появлялись вместе в лавке, на которую решили совершить налет.

Лу обошел город пешком, обнюхивая буквально ярд за ярдом, и осмотрел лавку и все подступы к ней. Через пять дней у него отпали последние сомнения. Дело действительно обещало быть легким. И насчет собак Твими тоже был прав. Они тявкали и завывали всю ночь напролет, и ночной Моликотл напоминал огромную собачью конуру перед кормежкой. Шум стоял такой, что можно было с ума сойти, и если у вас нервы не в порядке, вы десять раз подумали бы, прежде чем совершать налет на лавку, охраняемую таким вот воющим зверьем. Но собаки только лаяли, а кусаться не кусались. Шум же, который они производили, мог служить превосходной ширмой для того, кто вздумал бы забраться в лавку и немного постучать по дверце сейфа.

— Ладно, — сказал Лу Майрону Твими, — можешь сказать Диасу, чтобы завтра вечером подавал такси.

На следующую ночь в том месте главной улицы Моликотла, где она идёт прямо, а потом поворачивает на запад к морю, незаметно появился черный автомобиль и свернул на покрытую гравием дорожку. Лу и его сотоварищ следили за машиной издали. Водитель просигналил им зажженной сигарой. Лу и Твими прошли крутыми, мощенными бы-лыжником переулками к Эль Сентро, площади, на которую выходили административные и коммерческие здания города. Чуть поодаль находилась улица Салле Наранха, где стояла интересовавшая их лавка. Они не спеша прошли мимо, рыская глазами в поисках какой-либо неприятной неожиданности. Но нигде не было видно ни души, и ничего, на что стоило бы обращать внимание, не было слышно. Поэтому они крадучись возвратились к лавке. Их шаги совершенно потонули в страшном шуме, поднятом собаками. Лу должен был признать, что лай пренеприятно действовал на нервы.

С улицы лавка закрывалась стальной шторой, которая опускалась на ночь и запиралась висячим замком, а к открытию собиралась гармошкой. Твими и Лу легко могли открыть штору, но на парадной двери сразу за воротами висел еще один замок. Им пришлось бы слишком долго стоять на виду на главной улице, сперва орудуя с первым замком, потом со вторым. Поэтому они решили проникнуть внутрь через боковую дверь, выходившую в узкую аллею. Дверь была стальной, и замок у нее был врезан в дверную ручку. Твими открыл ее через несколько минут.

Их встретили две тявкающие дворняги, которые, обнюхав их, опустили головы, поджали хвосты и заползли под прилавок. Лу был готов в случае чего вышибить из них Дух, но собаки оказались до смешного безобидными, и он сразу же забыл про них.

Лу и Твими немедленно принялись за дело. Твими занялся сейфом в рабочем помещении, а Лу прошел к тому, что стоял в алькове выставочного зала. В сейфе Твими находились необработанные камни, золотая, серебряная и платиновая проволока, а Лу попал на готовые ювелирные изделия. Сначала Лу подумал было, что достаточно быстро справился с дверцей сейфа, но, услышав постукивание камешков с той стороны, где находился Твими, понял, что опытные пальцы Твими на несколько минут обогнали его. Когда перед Лу, скрипнув, отворилась дверца, он увидел целое состояние: кольца с бриллиантами, изумрудами и сапфирами, браслеты и ожерелья, ювелирные украшения с топазами, александритами и массой других полудрагоценных камней. Работа была безукоризненной, манера исполнения исключительно своеобразной.

Он начал ссыпать все это в мешок и вдруг отчетливо расслышал хриплое дыхание Твими, поскрипывание досок пола и даже звук биения собственного сердца. От этого ему стало как-то не по себе, хотя он не смог объяснять причину беспокойства. Обычно Лу работал хладнокровно. Он завязал мешок и быстро поднялся.

— Твими, — его шепот прорезал ночную тишину. — Ты что-нибудь слышишь?

Твими приблизился, и они встретились в центре комнаты.

— Нет.

— И я не слышу. Эй...

Он вдруг различил какой-то новый звук, доносившийся снаружи. Он понял, что это шаркают по булыжнику обутые в сандалии ноги. Через окна лавки в комнату проник колеблющийся оранжевый свет. Лу подбежал к окну и осторожно выглянул.

Перед дверью стояли люди. В руках у них были факелы, палки, винтовки. В глубине аллеи такая же толпа окружала другую лавку. Угрюмые толпы стояли перед каждым зданием, куда бы Лу ни взглянул.

Твими и Лу суетливо забегали по лавке в поисках еще одного выхода, но в доме были только две двери. Они поняли, что обречены. Сердце Лу бешено заколотилось, и он впился зубами в нижнюю губу.

Взломщики обменялись долгим безнадежным взглядом. Твими захныкал:

— Как они нас выследили?

— Они нас не выслеживали, — сказал Лу. — Просто они знают, что где-то в городе совершена попытка кражи со взломом. Они будут здесь стоять до тех пор, пока, мы не выйдем. Если мы не выйдем, то на рассвете они сами войдут в лавку. — Он вздохнул с отчаянием. — Я так и знал, что ты где-нибудь да прошляпишь и на этот раз.

— Вокруг так тихо, — смог выдавить из себя Твими. — Почему это так тихо?

И Лу наконец-то озарило. Он тоже заметил, что стало тихо, и теперь понял почему.

— Собаки!

— Точно, — сказал Твими. — Они лаять перестали.

— Сторожевые псы навыворот, — пробормотал Лу, в изнеможении приваливаясь к витрине.

Теперь до него дошло все. Повсюду в мире сторожевые собаки приучены молчать все время, за исключением случаев, когда кто-либо намеревается проникнуть в дом. Только тогда они принимаются лаять. Но жители Моликотла сделали еще один шаг вперед. Они попытались отвратить преступников даже от мысли о грабеже. Поэтому они приучили своих собак лаять всю ночь. Если чужак был настолько безрассуден, что, не вняв предостережению, все-таки пытался проникнуть в дом, сторожевой пес переставал лаять. Псы в соседней лавке замечали, что рядом никто больше не лает, и тоже умолкали. Тишина охватывала лавку за лавкой, пока наконец весь город не погружался в тишину. Горожане, привыкшие к лаю, не могли не обратить на это внимание.

Все это напоминало известную веселую историю о лондонце, который долгие годы мирно засыпал под оглушительный бой «Большого Бена» — часов на башне английского парламента. Но когда однажды часовой колокол вышел из строя и удара в положенное время не последовало, он, вздрогнув, проснулся и закричал: «Что это там стряслось?»

Лу и Твими посмотрели друг на друга и приняли решение. Собачьи хвосты дружно завиляли, когда дворняги увидели, как два человека открыли дверь. Факелы у дверей качнулись вперед и сомкнулись над вышедшими.

Перевел с английского В. Жельвис

(обратно)

Тридцать дней за столом, или Бурная жизнь шелковичного червя

Волшебная тьма восточной ночи окутала опочивальню новобрачных, когда принцесса припала к плечу своего царственного супруга.

— Ты хотел доказательства моей любви? — прошептала она. — Гляди же. Рискуя жизнью, я принесла твоему народу драгоценнейший из даров.

Промолвив это, принцесса распустила тяжелый узел волос, и на подушку посыпались крохотные зернышки, которые несведущий глаз мог бы принять за зернистую икру. В действительности это были склеившиеся липкими оболочками яйца бабочек. При виде столь роскошного презента молодой государь в восторге заключил свою супругу в объятия. А мы, хроникеры, ограничимся тем, что уточним: то были яйца некоего насекомого под названием «бом-бикс», он же «серикариа мори», чью гусеницу во всем мире панибратски кличут шелковичным червем.

Принцесса была родом из Китая, и, чтобы провезти драгоценные яйца через границу, ей пришлось прибегнуть к вышеописанному трюку а-ля Джеймс Бонд. Китай ревностно ограждал свою монополию по выработке шелка, и всякая попытка экспорта каралась четвертованием, колесованием и прочими весьма чувствительными процедурами. Однако любовь, как видим, оказалась на выдумку хитра. Только она помогла когда-то бухарскому государю лишить Небесную империю ее исключительного права на производство этого дефицитного материала.

С той поры бомбикс начал свое шествие все дальше на Запад. А с ним и его неразлучный спутник — шелковица, или тутовое дерево. Дело в том, что червь ужасный привереда: он предпочтет умереть с голоду, но не притронется ни к чему, кроме тутовых листьев. От века он живет рядом с человеком, словно корова или овца, — единственный из насекомых, возведенный в ранг «только домашнего животного». Сегодня вы напрасно станете искать шелковичного червя в диком состоянии. Он целиком зависит от человека, дающего ему и стол и кров. Более того, создание настолько разленилось, что не желает даже отправляться на дерево за едой — извольте подать ему готовенькое, иначе оно объявит голодовку и на том закончит свои дни.

И все же мы говорим о бурной жизни нашего героя. Начало ее датируется июнем месяцем, когда сквозь коконы, оставленные специально на развод, выползает бледного вида существо с крылышками, мохнатое, как медведь, и рогатое, как комнатная телевизионная антенна. Это бабочка бомбикс собственной персоной. Едва у нее успевают обсохнуть крылья, как она заявляет о своей решимости посвятить две недели отпущенной ей жизни выведению потомства.

Мадам Бомбикс не терпится освободиться от томящих ее бесчисленных яиц. Начинается первая стадия: кладка яиц.

Не надо думать, что бабочка выкладывает их все скопом. Яйца следуют друг за другом, как на конвейере. Подлинный шедевр автоматизации! Правда, это занимает время: на кладку первых 300 яиц у мадам Бомбикс уходит прибли-! зительно 80 часов. Ее можно понять — не станешь же бросать драгоценную ношу куда попало. Зато какая работа — любо-дорого посмотреть: яйца лежат, плотно прилегая друг к другу так, что занимают всего несколько скромных квадратных сантиметров.

Конечно, размерами яйца мадам Бомбикс не идут в сравнение со страусиными. Это крохотное зернышко диаметром в 1,5 миллиметра, покрытое губчатой оболочкой. В глазах шелковода это даже не яйца, а зерна. Их и считают не поштучно. Для счета введена специальная единица — унция зерен, около 25 граммов, или в среднем около 30 тысяч яиц. В учебниках вы прочтете, что «шелковод, взяв столько-то унций яиц, получает столько-то килограммов коконов».

Не правда ли странно, что из 25 граммов зерен вырастают килограммы продукции. Еще более странно другое: из 30 тысяч зерен появляется 30 тысяч крохотных гусениц, которые, вместе взятые, весят каких-то несчастных 15 граммов. Зато 30 дней спустя они дружно потянут 150 килограммов! Правда, тем временем они успеют съесть полтонны листьев, содержащих 270 литров воды... и соткать шелковую нить длиной 40 тысяч километров. Как любят писать авторы научно-популярных очерков, «этого хватит, чтобы опоясать экватор». За те же 30 дней каждая из гусениц увеличит свой начальный вес в 10 тысяч раз. Для сравнения вообразите, что теленок, тянувший 20 килограммов при рождении, весит в конце срока 200 тонн, то есть как два «боинга-707» с пассажирами!

Но не будем торопить событий. Пока будущий шелковичный червь прячет свои намерения под оболочкой зерна. Интенсивная внутренняя жизнь передается разве что изменением, цвета — из желтоватой оболочка становится коричневой, потом ржаво-красной, а к концу десятого дня — темно-серой. Внимание! Цвет свидетельствует о готовности номер один. Темно-серый цвет играет роль депеши: «Ждите скоро. Ваш червь».

Но нет! Внезапно, без объяснений причин, инкубационный период останавливается. Гусеница отказывается появляться на свет; Хотя сейчас и лето, тепло, и природа настроена гостеприимно. Нет, ни в какую! Запершись внутри оболочки, эмбрион объявляет забастовку на девять месяцев, откладывая появление до следующей весны.

Что делать шелководу перед лицом такого упрямства? Ничего. Остается лишь поместить зерна в погреб, наблюдая, чтобы температура держалась в пределах 7—8 градусов, и раз в неделю переворачивать их лопаткой.

А мы перенесемся сразу в месяц май, когда шелковод, спустившись в подвал, начинает пристально рассматривать свои зерна. Это последний период, когда у него есть время на раздумья. В дальнейшем кадры будут меняться быстрее, чем сцены погони в ковбойском фильме.

Итак, май! Шелковод выходит из подвала и оглядывает свои тутовые деревья. И это не случайно: уже в первый день выхода гусениц-бёби им надо будет сразу предложить закуску. Синхронизация в системе «бомбикс — тутовое дерево» должна быть отработанной. Как только на шелковице набухают почки, зерна достают из подвала и бросают в бутылку с известковой водой, куда добавляют немного водки или вина, а также раствор щавелевой кислоты. Смесь призвана дезинфицировать оболочку и одновременно размягчить ее. После этой полуалкогольной ванны зерна помещают в инкубатор и повышают температуру от +12 до +22°, прибавляя по одному градусу в день. Утром десятого дня наконец пробивает час освобождения.

Будущий шелковичный червь впервые пускает в ход свои челюсти и за четверть часа прогрызает в оболочке окно в мир. Обычно он вылезает головой вперед. Но случается ему выходить и, пятясь задом. В том и другом случае мы имеем дело с крохотной черноватой гусеницей длиной не более трех миллиметров и весящей едва полмиллиграмма. Согласитесь, скромная заявка. Наш червь волосат, как сапожная щетка, что не придает ему особого шарма.

Едва родившись, он начинает извиваться, стараясь при этом достать тутовый лист, дабы им (простите за каламбур) заморить червячка. Шелковод любезно подсовывает ему снедь, покрыв сверху слой тутовых листьев бумажной или тюлевой сеткой. Гусеницы принимаются за трапезу и, протискиваясь сквозь сетку, оставляют на ней клочки своей липкой оболочки. Как правило, умный шелковод подает им листья вместе с ветвью: на ней удобно переносить с места на место подопечных. Первая столовая гусениц-шелкопрядок занимает не более 50 квадратных сантиметров. Ничего. Они еще предъявят свои требования на жизненное пространство.

Итак, начав двигать челюстями, гусеницы успокаиваются, и тут у нас есть возможность рассмотреть их. Да-а, голова нашего героя вряд ли бы украсила собой обложку модного журнала: хитиновые чешуйки, две антенны спереди, две группы по шесть глаз с каждой стороны, рот, раздвигающийся вправо и влево, а вокруг него — нечто вроде маленького конуса-мембраны. Пока это просто непритязательная мембрана, Но дайте срок, о ней еще заговорят: ведь это и есть шелкопрядильное приспособление.

Пока же наши гусеницы-дурнушки двигают челюстями. И с какой силой! В первый день им подается на стол по 20 перемен. При такой прыти мадам Бомбикс за сутки удваивает вес. И — строгий сухой закон, никакого питья, кроме содержащейся в листьях воды.

Надо сказать, гусеницы приступают к еде во всеоружии: у них есть челюсти, глотка, пищевод, зоб, кишечник — все, что надо. Отрывается червь от еды только для того, чтобы поиз-виваться. На сей предмет в его анатомии предусмотрено 4 тысячи мышц — в восемь раз больше, чем у нас с вами. Правда, большая часть их служит для того, чтобы поддерживать его в «объемном состоянии». Если нашего героя усыпить эфиром, он опадет и станет плоским.

Продолжим описание, хотя это, возможно, огорчит тех, кому успел полюбиться наш герой: он лишен обоняния, нет у него органов вкуса, и, несмотря на шесть пар глаз, он жутко близорук. Червь глух как пень. Вы можете рвануть у него над головой петарду — не шелохнется.

Зато кожа, покрытая бесчисленными волосками, достаточно чувствительна, чтобы бояться сквозняков. Следует еще отметить одну неприятную черту характера: никакого чувства локтя. Каждый жует в своем углу, нет ни смычки, ни дружеского участия, ни даже, наконец, семейственности. Впрочем, календарь жизни большинства насекомых построен таким образом, что родители уже не видят рождения детей (вследствие этого — никаких конфликтов поколений).

Пока наши герои находятся в стадии, называемой первым возрастом. Длится она шесть дней. К концу этого срока гусеницы увеличивают свой начальный вес в 14 раз, становятся толстыми и довольными. Затем их аппетит неожиданно уменьшается; тело становится прозрачным, голова раздувается. Они почти не шевелятся. Шелководы говорят что гусеницы «уснули». А что еще остается делать, если вы раздулись до такого состояния, что старый костюм из хитина жмет невмоготу.

Первый возраст закончен. Желаете развиваться дальше — извольте сменить гардероб. Опытный шелковод подсовывает им ветку — автобус для переезда на новую решетку площадью уже в 4 квадратных метра. Так отмечается наступление второго возраста. Тем временем новая ливрея созревает у них под первой. Извиваясь в прощальном стриптизе, гусеницы на некоторое время впадают в транс и линяют. В новом периоде жизни объем питания увеличивается. Теперь наши герои принимаются за тутовый лист с краю, как и полагается уважающей себя взрослой гусенице.

Проходит еще пять дней — новая смена одежды, новое путешествие на ветке, и наша унция — 30 тысяч гусениц — вступает в третий возраст. Тут над их невинными головами начинают сгущаться тучи, лишающие сна и покоя опытного шелковода: болезни. Наши нежные герои настолько податливы хвори, что в конце прошлого века эпидемия вирусного заболевания «пебрины» едва-едва не заставила французскую шелковую промышленность начать все с азов. Хорошо, что ветеринары успели прочесть работы Пастера.

В такой тревожной атмосфере наши герои вступают после очередной линьки в четвертый возраст. Он знаменуется, как и должно, переездом на новую жилплощадь — решето площадью в 40 квадратных метров. Их аппетит возрастает так же стремительно, как после рюмки кальвадоса. Этот период называется малым жором, что дает основание предполагать в будущем большой жор. За шесть дней гусеницы заглатывают дружной унцией 200 фунтов вкусных тутовых листьев.

Засим следует пятый возраст. Вы подумаете, наверное, что докучливый хроникер собирается уморить вас рассказом о бесконечных превращениях его любимого червя. Но потерпите еще немного. Настает большой жор. Аппетит мадам Бомбикс достигает апогея. Гусеницы пожирают не только мякоть листа, но и жилки и стебель. Шум, производимый их челюстями, напоминал Пастеру «проливной дождь в лиственном лесу». За девять дней пятого возраста они сообща съедают полтонны пищи! Согласитесь, это немало для компании, которую месяц назад можно было унести в спичечном коробке.

Теперь гусеницы могут окинуть взором с честью пройденный путь. Очевидно, масштабы содеянного удовлетворяют их, ибо отныне и до конца жизни они не проглотят больше ни единого атома пищи. Теперь понятно, почему они с такой страстью набрасывались на еду раньше.

Да и то верно, кончились забавы, настало время серьезной работы. Либо ты действительно шелковичный червь, либо нет. Заявку надо подтвердить на деле.

В преддверии больших свершений наши герои, отказавшись от пищи, становятся белыми и прозрачными. Их, прежде неисправимых домоседов, вдруг охватывает желание куда-то мчаться сломя голову. Никаких сомнений: они подыскивают подходящее местечко для своего кокона, наступает период, который специалисты называют подъемом.

Шелкопрядильня вот-вот вступит в действие, но драгоценные метры тончайшего шелка уйдут впустую, если гусеницам в этот момент не помочь.

К счастью, процесс не начинается с бухты-барахты. Наши герои оповещают о нем, выделяя каплю мутной белой жидкости. Заметив ее, опытный шелковод знает, за что ему хвататься. Он кладет на решетку маленькие пучки вереска, дрока, полыни, рапса, короткие веточки дуба. В целом сооружение можно назвать хижиной; в ней, пуская от нетерпения слюну, гусеницы начинают творить гнездышко своей мечты. Иногда, чтобы помешать им строить общие коконы, нашим героям дают заранее искусственные коконники с индивидуальными ячейками. Дело в том, что некоторые виды гусениц строят кооперативный кокон высотой до 7—8 сантиметров, который нелегко затем размотать.

Очутившись в хижине, гусеница начинает наконец прясть свою долгожданную шелковую нить. За время предыдущего обжорства две ее специальные слюнные железы успели разрастись настолько, что теперь составляют 2/5 общего веса. Для сравнения вообразите, что у человека, весящего 75 килограммов, слюнные железы тянут 30 килограммов. Эти две прелестные вещицы начинают функционировать и через отверстие в конусе выпускают наружу двойную ультратонюсенькую нить. Процесс, едва сдвинувшись с мертвой точки, продолжается беспрерывно. Трое суток кряду гусеница освобождает резервуар слюнных желез.

Здесь, однако же, мнения знатоков расходятся. Одни считают, что гусеница выпускает шелк с единственной целью завернуться в кокон. Другие настаивают, что действия гусеницы бесцельны. Она просто высвобождается, полагают они. Шелк, по их мнению, не вырабатывается в организме, а выделяется из него. Нюанс! По их мнению, это шлак, накапливаемый по мере роста и выходящий в конце концов наружу. А поскольку гусеница крутится, то в результате наворачивает нить на себя, волей-неволей образуя кокон.

Шелковод между тем остается в стороне от этих философских дебатов. Его интересует главное — получение шелковой нити. Поэтому он с удовольствием смотрит, как его 30 тысяч гусениц, устроившись в шелковых гамаках, наматывают на себя «восьмеркой» прочную нить. Биолог Жан Ростан, член Французской академии, подсчитал, что шелковичный червь в течение этих трех решающих дней производит 300 тысяч движений шеей. Неплохой, кстати, способ для нас, позвоночных, избавиться от ишиаса и прочих напастей сидячей жизни!

Интересно, что кокон состоит из одной нити — дорожки. Гусеницу можно наблюдать сначала как бы окруженную ореолом, затем газовым облаком и, наконец, густым туманом. К концу, чтобы избавиться от нескромных взглядов, гусеница покрывает внутренние стены своего помещения клейким непрозрачным веществом. Кокон какое-то время сотрясается — значит там кипит еще жизнь. Потом все стихает. Наша гусеница превратилась в куколку, неподвижно покоящуюся внутри, как мумия в саркофаге. В помещении, где еще недавно слышалось шуршание поедаемых листьев, наступает кладбищенская тишина.

Превратившись в куколку, шелковичный червь перестает быть шелковичным червем. Следующее слово принадлежит шелкомотальной промышленности.

На фабрике снятый кокон подвергают обработке. Куколка напрасно рассчитывает на «Де профундис» (1 «Де профундис» — начальные слова заупокойной молитвы. — Прим. перев.). Она будет упомянута в графе «промышленные отходы»; ее удел — мусорный ящик. Останется лишь слюна шелковичного червя, драгоценная слюна, превращенная в шейные платки, шарфы, галстуки, женские чулки и кардинальские сутаны. Лишь немногие куколки познают эфемерную славу в том случае, если шелковод задумает заняться продажей зерен. Две недели спустя после того, как ее собратьев увезут на шелкомотальную фабрику, куколка даст жизнь новому существу — бабочке. Та головой раздвинет шелковые нити кокона и вылезет на свет. Цепь жизни замкнется — великая цепь, не дающая угаснуть ничему живому.

Морис Кейн

Перевел с французского М. Беленький

(обратно)

Чай пустыни

Знаете ли вы, что кочевники пустыни, великой африканской пустыни Сахары, не пьют воды? И не пьют только потому, что знают: вода не утоляет жажды в пустыне. Каждый глоток воды через секунду выйдет потом, и сколько ни пей — все больше и больше будет хотеться пить.

Жажду в пустыне утоляют чаем. Холодным чаем в пути. Горячим на стоянках. Зеленым, черным, плиточным. И всегда очень крепким. Народы и племена северо-восточной части Сахары предпочитают зеленый чай с приятно холодящей рот мятой. Его пьют без сахара маленькими чашечками перед едой — чтобы освежиться. А после еды тот же чай пьют очень сладким.

На юге пустыни предпочитают плиточный чай. Он попадает сюда из Индии, и в плитку чая запрессованы не только листочки, но и тонкие веточки. Другой чай кочевники и покупать не станут — только чай багрового оттенка. Но не в оттенке дело. Дело в том, что этот чай (по крайней мере, с европейской точки зрения) — и чай, и суп, и целый обед из одного блюда. Готовят его так: в цилиндрический сосуд наливают чай (или то, что мы называем чаем), всыпают горсть растертых в муку арахисовых орехов и щепотку соли. Кожаной кисточкой ату смесь сбивают, а потом разливают по чашкам.

Чай (или то, что в Сахаре называют чаем) готов. (Кстати, по отзывам путешественников, чай получается вкусным и необыкновенно сытным. Только надо себе сказать, что это суп...)

А пока не готов чай-обед, можно выпить просто чаю. Того, что и мы с вами называем чаем...

(обратно)

Оглавление

Космическая вахта ленинского года

В эпицентре землетрясения

Город Ленина, ленинская встреча

Малахитовая летопись?

Архитектор ищет свет

Город зажигает фонари

У ворот в Тихий океан

Когда камни были мягкими

Нильс Нильсен. Продается планета

Призраки не уходят из города

Тайный фронт Индокитая

Поверят ли мео кровному брату?

Громкий финал «Тихой войны»

Уходим от «Белой смерти»

Л. Кривенко. От устья к истокам

Почему они возвращаются?

Ричард Кертис. Сторожевые псы в Моликотле

Тридцать дней за столом, или Бурная жизнь шелковичного червя

Чай пустыни