Журнал «Вокруг Света» №10 за 1971 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Город москвичей

ЦК КПСС и Совет Министров Союза ССР приняли постановление «О генеральном плане развития г. Москвы». В этом постановлении предусмотрен огромный комплекс работ, направленных на то, чтобы сделать столицу нашей Родины образцовым коммунистическим городом. Особое внимание в постановлении уделено повышению архитектурно-художественного качества застройки города и такому решению городских ансамблей, которое позволит сохранить своеобразие исторически сложившегося архитектурного облика Москвы. Наши специальные корреспонденты В. Демидов и В. Левин обратились к руководителю архитектурно-планировочной мастерской № 1 Научно-исследовательского и проектного института генерального плана Москвы Симону Матвеевичу Матвееву с просьбой рассказать о конкретных мероприятиях, разработанных генеральным планом в этой области.

Сохранение памятников архитектуры в Москве — одна из главных задач, поставленных генеральным планом развития города. Речь идет о продолжении и развитии прогрессивных историко-архитектурных традиций более чем восьмивековой жизни Москвы. И тут мало просто произвести учет исторических ценностей. Любое здание, как бы его ни охранять, будет мертво, если исключить его из жизни города.

Памятники как ценности только музейные не живут в городах. Они могут жить, когда ими пользуются люди, когда они становятся участниками сегодняшних будней. Можно себе представить отдельные архитектурные заповедники — здания, так сказать, в законсервированном музейном виде, — но только не на улицах города. Функциональное назначение (использование) каждого памятника должно быть найдено — и это иногда задача чрезвычайной сложности.

Выдающиеся постройки прошлых эпох не мешают, а помогают формировать архитектурный облик города. Вспомните известные ансамбли Ленинграда. Одно здание в них могло быть построено на 100—150 лет раньше другого, но сегодня они предстают перед нами абсолютно цельными и воспринимаются как произведения, созданные «единым дыханием», ибо здания в них не превращались в мертвые экспонаты. Архитекторы последующих эпох соразмеряли свои замыслы с уже осуществленными.

И еще. Москва не была бы столицей, если бы сам ее облик не отражал многовековую историю страны. Поэтому для нас вопрос сохранения архитектурных памятников — это вопрос не только архитектуры, это вопрос и патриотического воспитания.

Многие памятники архитектуры, имевшие культовое назначение, давно утратили его. Они воспринимаются сегодня как овеществленная история народа, как символ уровня материальной культуры, как определенное образное мышление определенной эпохи. Церковь в Филях, собор Василия Блаженного, или Донской монастырь, или Новодевичий — это историко-культурные образы своей эпохи. Они соответствуют воззрениям определенного времени, отражают их развитие. И, сохраняя их, мы сохраняем звенья живой связи времен. Именно в таком направлении и рассмотрен в генеральном плане вопрос об охране памятников архитектуры с целью активного включения культурного наследия в жизнь города, в его архитектурную и планировочную структуру.

...Что делается уже сейчас для того, чтобы достичь этой цели? Во-первых, ставится задача не ограничиваться существующим списком состоящих на госохране архитектурных памятников Москвы, а выявить и новые. Таких, как говорится, «кандидатов» в памятники архитектуры выявлено уже на стадии разработки генплана более 450.

Кроме того, в генплане впервые поставлен вопрос, чтобы считать памятником не только отдельные здания, но и целые улицы, кварталы, да и саму планировку центральной части Москвы, которая представляет собой большую историческую ценность. Классическая радиально-кольцевая система Москвы, которая в мировом градостроительстве в таком ярко выраженном виде представляет собой редчайшее явление, сложилась не стихийно: ее корни в структуре древнерусских городов с окружавшими их крепостными сооружениями, на месте которых в последующем возникали кольцевые магистрали. Район Садового кольца, улицы, подходящие к Кремлю, несколько площадей, полукольцом охватывающих ансамбль Кремля и Китай-города, — все это по своей планировке уникально, как уникальны и старинные московские переулочки, и многие элементы архитектуры, без которых нельзя представить себе наш город...

Возможно ли все это сохранить в незыблемом виде, особенно, если учесть, что сложившаяся в различные эпохи застройка неравноценна? Конечно, нет. В пределах Садового кольца, например, сейчас живет более полумиллиона человек. Даже после разукрупнения этот район будет насчитывать около 300 тысяч жителей. И необходимо уже сейчас заботиться о том, чтобы условия их жизни полностью отвечали бы мировому уровню. А ведь в этом районе не только памятники архитектуры, но и жилые строения, которые уже просто нельзя модернизировать, приспособить к современным (а тем более к завтрашним) жилищным стандартам. Поэтому какое-то современное строительство, изменение жилых фондов будет происходить. Но нам надо сделать это так — и генплан это предусматривает, — чтобы новое строительство в этих районах не изменило их традиционного колорита.

Надо сохранить масштаб, прелесть криволинейных московских улочек и переулков, сохранить даже, если хотите, тишину неповторимых «московских двориков», их интимность. Закономерный контраст их с бурной современной жизнью больших артерий и районов сегодняшней и завтрашней Москвы как бы подчеркнет ту динамику всего архитектурного облика города, которая была присуща нашей столице всегда.

Что можно отнести к таким районам? Ну вот, например, улица Воровского или Кропоткинская — типично московские улицы, очень красивые, уютные, интимные по своему характеру.

(В генплане 1935 года улицу Кропоткина предполагали расширить, чтобы обеспечить движение транспорта. Сейчас ставится вопрос о сохранении ее ширины на базе создания других транспортных артерий.) Идут поиски решений для таких улиц, как Старый Арбат, Ордынка, улицы Чернышевского, Богдана Хмельницкого, разрабатываются планы сохранения колорита Ивановской горки (район между площадью Ногина, Солянкой, Бульварным кольцом, улицей Чернышевского).

Москва до второй половины XIX — начала XX века имела очень богатый силуэт — высотные точки культовых зданий создавали так поражавший всех путешественников очень динамичный и живописный образ города, слитый с пейзажем, с рельефом, с водными поверхностями. Подавленная глыбами так называемых доходных домов периода развития капитализма в России, Москва утеряла в значительной мере этот облик. И задача нашего времени — возродить лучшие градостроительные традиции знаменитых русских московских зодчих. Сделать это возобновлением активного звучания только древних построек уже невозможно. Возрождать традиции необходимо современной застройкой, потому что облик города, его живописность всегда решались зданиями, которые соответствуют духу и характеру своего времени.

Да, сейчас Москва как город очень давно вышла за пределы Садового кольца. И тем не менее, по перспективам, намеченным генпланом, будущая Москва должна как бы продолжить традиции древней Москвы. Какими конкретными путями это предполагается достичь? Структура Москвы предусматривает создание ряда новых общественных центров в городе, членение города на восемь зон, своеобразных «городов в городе», с населением до миллиона жителей в каждом. И, образно говоря, каждый такой «город» будет иметь свой «кремль» — те великолепные архитектурные ансамбли, активно связанные с ландшафтом, с парками, рельефом, что составляют гордость русской культуры. Их сочетание с современными ансамблями, теми, что будут воздвигнуты, и должно дать то ощущение преемственности, без которого город рассыпается на отдельные здания. Например, Южная зона Москвы. В ее состав входит крупный общественный центр, который будет находиться между двумя историческими ансамблями: Коломенским и Царицыном, чьи парковые и архитектурные комплексы как бы охватывают новый центр и в то же время не мешают друг другу. У каждого своя задача, своя роль, своя территория. Это будет огромная архитектурная цепь, раскинувшаяся на великолепном ландшафте вдоль высокого берега реки Москвы, цепь исторических памятников и современных построек. Не менее привлекательным, видимо, окажется и такой ансамбль, как район Поклонной горы. Здесь от Триумфальной арки 1812 года до Рублевского шоссе пройдет центр Западной зоны. Он как бы впитает в себя все исторические ценности, которые здесь есть. Триумфальная арка, на фланге — церковь в Филях, дальше сама Поклонная гора — все это как бы дорога к полю славы, к Бородинскому полю. Юго-восточный центр продолжит ансамбль Кузьминок, исторически очень интересного ландшафтного парка, и выйдет непосредственно к Москве-реке.

...Разработаны ли научные принципы такого — сознательного, целенаправленного — сочетания старого, современного и будущего Москвы при подготовке ее генплана? Да. Хотя каких-либо закостенелых догм в этой области, где все решает индивидуальное мастерство архитектора, нет и быть не может. Архитектура — это не только наука, она была, есть и останется искусством. Но основные принципы, безусловно, сформулированы.

Каждый памятник архитектуры предъявляет — именно предъявляет — к зодчим последующих эпох конкретные требования. Надо понять, какое окружение необходимо тому или иному памятнику. Нужно определить, что можно строить вблизи того или иного памятника архитектуры, чтобы это отвечало современности и в то же время активно включало этот памятник в новую среду. Надо выявить — и очень точно — архитектурные, масштабные характеристики памятника и в связи с этим понять, что можно вблизи строить.

В генеральном плане сформулированы следующие «охранные зоны».

1. Участок памятника архитектуры — территория, которая вообще не может быть занята новыми постройками. Это табу, нарушить которое — значит непоправимо испортить творение древних мастеров.

2. Зона охраны памятника архитектуры — та зона, в пределах которой строительство, вообще-то говоря, тоже запрещено, но если и получено разрешение на возведение какого-то крайне необходимого здания, то только после тщательного изучения вопроса: как новое сооружение в функциональном, тематическом и архитектурном плане соответствует памятнику архитектуры.

3. Зона влияния памятника архитектуры. При современном строительстве в этой зоне необходимо предварительно выяснить: какой архитектурный ландшафт должен складываться вблизи данного памятника, какие высоты допустимы на разных расстояниях от памятника, и как надо строить, чтобы не заслонить памятник архитектуры, чтобы не исчезли лучшие «видовые точки», учтенные когда-то строителями этого сооружения. Зона влияния — это та зона, в которой стратегия строительства должна учитывать значение и влияние этого памятника.

Еще раз повторяю — все это не сухие параграфы неких незыблемых правил. И только само соблюдение их еще не гарантирует от непоправимых ошибок. Самые благие намерения могут быть опрокинуты практикой строительства. История мирового градостроительства показывает, что можно мастерски поставить рядом с древним сооружением совершенно новую современную вещь, контрастирующую с памятником, — и вдруг все вместе они становятся великолепным ансамблем. С другой стороны, можно построить здание в духе соседнего памятника — и получится до невозможности плохое, эклектическое несоответствие, бьющая в глаза подделка. Значит, отделять все выше сказанное от проблем мастерства невозможно.

Вот вкратце основные задачи, поставленные генпланом по охране и органическому включению исторического наследия в живую ткань сегодняшней и завтрашней Москвы.

(обратно)

Как дымок над вигвамом...

Предисловие к репортажу

«Индейцы заняли Алькатрас!» Два гола назад такие заголовки появились на первых полосах американских газет, И это не было название нового приключенческого фильма. Речь шла о действительных событиях. До 1963 года на Алькатрасе была расположена тюрьма особого режима. После того как заключенных упрятали в другое место, каменистый островок у берегов Калифорнии площадью в 12 акров, лишенный питьевой воды, обезлюдел. И тут вдруг остров потребовали себе индейцы. Ведь по договору, заключенному с правительством США, все неиспользуемые федеральные земли должны быть возвращены индейцам. Поэтому в 1964 году они возбудили в суде дело, требуя вернуть им остров, никем в настоящее время не используемый. Иск индейцев, воспринятый многими как очередной курьез, пять лет перекочевывал из одной инстанции в другую, пока ситуация не осложнилась. Дело в том, что на остров сыскался другой охотник: Леймар Хант-младший, миллионер из Техаса. Он обратился к властям города Сан-Франциско с просьбой разрешить ему устроить на Алькатрасе развлекательный центр с аттракционами. Протестуя против этой затеи, индейцы переправились на остров и исполнили там «Танец войны». В октябрь 1969 года они вновь высадились на остров, но преимущество в силе оказалось на стороне полиции, и индейцев выдворили обратно, на берег залива Сан-Франциско. В ноябре 1969 года, узнав, что городские власти намерены удовлетворить просьбу Леймара Ханта, индейцы предприняли попытку захватить Алькатрас. 120 парней ночью вплавь отправились на остров. Это было опасное предприятие. В свое время из-за течений отсюда не смог бежать ни один заключенный — все попытки совершить побег кончались трагически. Но индейцы сумели одолеть пролив. Через некоторое время 120 приплывших смельчаков и 183 прибывших позже представителя самых разных племен, некогда бывших коренным населением Америки, на общем ми тише, где председательствовал студент-индеец из Сан-Франциско Ричард Оукс, решили судьбу Алькатраса. Прежде всего собрание постановило, что занятие Алькатраса не является нарушением закона, а лишь восстановлением справедливости. Собравшиеся приняли решение учредить на острове культурный центр индейцев, а для того, чтобы были соблюдены все буквы закона, предложили выплатить за Алькатрас правительству США 24 доллара — как раз ту сумму, которую в свое время белые поселенцы уплатили индейцам за остров Манхэттен, на котором сейчас расположен деловой центр Нью-Йорка. Индейцы не возражали и против того, чтобы, по примеру белых, выплатить эту сумму в виде бус или кусков пестрого ситца. Это предложение полно горькой иронии. Но вовсе не для того индейцы заняли остров, чтобы просто пошутить. Их намерения были куда серьезнее. Взятие Алькатраса отражает новые настроения индейцев Соединенных Штатов. Шагам, предпринятым индейцами, и их целям сочувствуют многие трезво оценивающие обстановку американцы. На Алькатрасе обосновалось около тысячи человек. Из резерваций со всех концов страны прибывали новые пополнения. Здесь можно было встретить кёвон, команчей, чероков, навахо, ирокезов и других. Над островом новые его хозяева, коренные жители Американского континента, подняли свое знамя — красный вигвам на синем фоне, рядом — традиционная индейская трубка мира, только сломанная... Но разве трубка эта была сломана только теперь, когда индейцы заняли Алькатрас? С первых дней, когда белые пришельцы высадились на Американском континенте, история индейских племен пишется кровью. Индейцы не пожелали отдавать свою землю и потому подняли томагавки. Однако они были мною слабее и неизбежно должны были проиграть. В настоящее время в США проживает около 800 тысяч индейцев, и именно теперь они открыли новую эру борьбы за свои права. В прошлом году в городе Альбукерке состоялся съезд Национального конгресса американских индейцев, который объединяет 400 тысяч человек. На съезд был приглашен Уолтер Хикел — министр внутренних дел США, в обязанности которого входит решать вопросы, связанные с житью и судьбой индейцев. Заявление министра о том, что до сих пор правительство США слишком много занималось делами индейцев и вопросами их благополучия, было воспринято участниками съезда как циничное оправдание той политики, которая велась до настоящего времени в отношении индейцев. Вот действительное положение вещей: Средний возраст жизни индейца в Америке на 21 год меньше среднего возраста жизни белого американца. Безработица среди индейцев в десять раз больше, чем среди белых. Абсолютное большинство индейцев живет в лачугах. В год индейцы зарабатывают половину среднего прожиточного минимума в США... На набережной Сан-Франциско для развлечении гуляющих установлены бинокли. Бросив в автомат несколько центов, можно созерцать мятежный остров. Но даже в самые мощные линзы не прочтешь выведенный крупными буквами на стене плакат: «Индейцы, добро пожаловать! Остров — наша общая собственность!» Увы, плакат — единственное, что напоминает о пребывании индейцев на Алькатрасе. 11 июля этого года полиция изгнала на континент последнюю группу из 89 человек. Во время поездки по Соединенным Штатам мне не удалось побывать на Алькатрасе. Я ездил в одну из резерваций. О том, что я увидел, мне и хочется рассказать.

Ночью над Большим Каньоном прошел дождь и смыл с деревьев, травы и асфальта толстый слой пыли. Все вокруг выглядело как на только что отреставрированной картине — засветились новые краски, выступили незаметные ранее детали.

Перед нами, сколько хватал глаз, распростерлась пустыня. В лучах раннего солнца она походила на фантастическое застывшее море. Волны его были окрашены кровью, но красным оно не было. Поверхность его сверкала золотом, но оно не было и золотым. У него не было ни определенного цвета, ни берегов. Больше всего это напоминало радугу, сорванную с небес индейскими богами и брошенную на берега Малого Колорадо. Индейцы называют этот край «Цветной пустыней». Мы направлялись в резервацию племени навахо, и наш путь лежал через эту пустыню. Фантастические виды захватывали дух, но пыль, поднимаемая нашей машиной, немилосердно раздирала горло, и мы ехали молча. Дождь прошел только над Большим Каньоном; эти места — совсем рядом с ним — редко видят благословенную влагу. Пестрая, вся в каких-то раскрошенных обломках, пустыня пуще всего напоминала огромный город, в незапамятные времена разрушенный страшным землетрясением.

Примерно через час пути перед нами возник ярко размалеванный щит со словами: «Добро пожаловать на землю навахо!», и, когда через мгновение щит остался позади, мы ехали уже по территории резервации навахо — самой большой индейской резервации Соединенных Штатов. Площадь ее — 50 тысяч квадратных миль. Здесь живет 100 тысяч индейцев племени навахо. Вокруг была все та же сухая пестрая земля, все так же щекотала горло пыль, но мы были уже на другой земле, среди других людей...

4 июля 1968 года индейцы навахо отмечали немаловажную дату в своей истории — столетие с того дня, как они подписали с правительством США мирный договор и получили право жить в этих местах. Подписывая этот договор, 7 тысяч голодных, измученных, окруженных со всех сторон американскими войсками индейских воинов избегли окончательного уничтожения. Они сдались после четырех лет отчаянного сопротивления. У полковника Китса Карсона, командовавшего американскими вооруженными силами, было в распоряжении в двадцать раз больше солдат и... разрешение правительства уничтожить всех индейцев до последнего. Как указывают некоторые исторические труды, полковник Карсон был большим гуманистом и ограничился только сожжением домов, да еще угнал скот и сжег индейские посевы...

Автомобилей по дороге встречалось не так уж много, но зато здесь мы гораздо чаще, чем в других местах, обгоняли пешеходов. То были индейцы: женщины в длинных юбках всех оттенков красного цвета и мужчины в ярко-синих рубашках и широкополых мексиканских шляпах. У многих мужчин волосы были заплетены в косу, перевязанную лентой. Они не поворачивали лиц в нашу сторону.

Километрах в десяти от границы резервации мы наткнулись на небольшую кучку людей. Прямо на дороге установлен был ткацкий станок. За ним сидела женщина и ткала покрывало. Пара готовых покрывал лежала рядом, и на них красовались этикетки с ценой.

Проехав Камерон, мы повернули на 89-ю автостраду, ведущую прямо на север, а оттуда — на первый же узкий извилистый проселок, петляющий меж невысоких гор.

С этого проселка мы свернули на другой, потом взяли немножко в сторону. Шоссе, как нам казалось, было где-то совсем рядом. Но, оказывается мы заблудились среди бесконечных, похожих друг на друга холмов. Далеко перед нами торчали две скалы; серый цвет их контрастировал с окружающей пестротой.

На одном из холмов стояло какое-то строение округлых форм, слепленное из серой земли. Крыша его напоминала купол обсерватории. Потом такие дома стали встречаться чаще. Ни в одном не было окон, вместо двери зияла дыра, чаще всего затянутая таким же покрывалом, которое мы видели на станке предприимчивой индианки у дороги. То были дома навахо — хоганы.

Мы решили спросить дорогу в первом же хогане. Нас встретил оглушительный собачий лай. Показался коренастый широкоплечий парень и палкой разогнал собак.

— Кто вы такие и зачем явились? — спросил он по-английски.

— Мы заблудились и не можем выбраться на магистральную дорогу.

— Держите вон к той серой скале, — посоветовал нам индеец, махнув рукой в сторону двух скал.

— Но ведь они обе серые! — Мы были в недоумении.

— Вот уж нет! Вы, белые, плохо различаете краски. Поезжайте в сторону той скалы, — он махнул рукой. — Только не стремитесь достигнуть цели кратчайшим путем. Путешествие по этой местности похоже на поиски правды: не прямая дорога, а извилистая приводит к цели.

Сквозь дверное отверстие один за другим вылезали ребятишки. За ними вышла пожилая женщина. Она что-то сказала на языке навахо.

— Она просит вас зайти в дом, быть гостями, — перевел юноша.

Поступь старой женщины была величава — казалось, она вводит нас не в хоган без окон, а во дворец.

Внутри был полумрак. На земляном полу в очаге дымились головешки, В крыше над очагом зияло отверстие, в него заглядывало небо. А по ночам, наверное, сквозь эту дыру смотрит луна, по которой уже ходили люди. Никакой мебели, лишь на полу разбросаны овечьи и козьи шкуры. Тянуло чадом, и кисло пахло овчиной.

Мы вышли наружу. От близлежащего холма, где стоял такой же хоган, медленно шел в нашу сторону старый индеец. Ветер развевал его длинные черные волосы, и это придавало ему сходство с древним пророком, бредущим по пустыне.

— К нам в гости идет врач и художник, — пояснил хозяин и, поймав мой удивленный взгляд, пояснил: — У нас это одна профессия.

— Да хранят вас добрые духи! — произнес, подойдя, старик. — Зачем вы прибыли сюда?

Старик говорил на языке навахо, а парень переводил.

— Мы заблудились.

— Не все духи сводят человека с пути, некоторые и помогают ему, — медленно выговорил старик. — Я могу вам посодействовать в том, чтобы к вам обратили свой взгляд добрые духи. Я исцелитель и, рисуя на песке, общаюсь с ними.

— Нельзя ли нам взглянуть на ваши рисунки?

— Сегодня я еще ничего не рисовал — никому не нужна была моя помощь.

— Пусть ваши рисунки помогут нам выбраться на правильную дорогу.

— Идем, — бросил старик, и мы послушно зашагали за ним.

Мы вышли на ровную площадку, где, прикрытые обломками досок и разной ветошью, виднелись кучки разноцветного песка. Старый индеец сел на корточки и взял в руки по горсти песку из двух кучек.

— Сейчас светит солнце, потому я буду делать дневной рисунок, — пояснил он, и струйки цветного песка потекли между его пальцев.

Он работал сосредоточенно, словно бы ничего не видя и не слыша вокруг себя.

— Есть два рода рисунков, — пояснил молодой индеец. — Одни делают на восходе солнца и уничтожают к закату. Другие создают в те часы, когда солнце прячется за горизонт, и они живут до зари. Глядя на рисунок — в лучах солнца или в свете луны, — врач предсказывает людям будущее, дает добрые советы, лечит от болезней.

Постепенно под руками художника возникло солнце, какая-то странная птица и длинная волнистая линия. Окончив работу, старик взглянул на нас.

— Такова ваша судьба, — объявил он многозначительно.

Картина выглядела как ковер, вышитый пестрыми нитками.

— Вы найдете дорогу, если поедете в ту сторону, куда сейчас падают ваши тени, и если уплатите за рисунок, который я для вас сделал, — объявил нам художник.

Петляя среди невысоких холмов и не упуская из поля зрения серую скалу, мы ехали в ту сторону, куда падали наши тени, и скоро выбрались на автомагистраль.

...Когда намечались границы четырех штатов — Аризоны, Нью-Мексико, Юты и Колорадо, администраторы в столице США взяли линейку и прочертили их на карте двумя перпендикулярными линиями. Точка пересечения линий, перенесенная с карты на местность, стала своего рода географической достопримечательностью. Это единственное место во всей стране, где под прямым углом граничат четыре штата.

Возле бетонного параллелепипеда — монумента на стыке границ — фотографировалась какая-то американская семья. Аппарат переходил из рук в руки, но на каждом снимке кто-нибудь из членов семьи отсутствовал — ведь кто-то должен был снимать!

— Сам бог послал вас сюда! — обрадовался вспотевший владелец аппарата. — Надеюсь, вы не откажетесь помочь нам увековечить семью в полном составе?

— Как приятно встретить белых людей на «Диком Западе», — любезно продолжила разговор его супруга.

Мы отщелкали несколько кадров; хозяин аппарата в знак благодарности снял на фоне монумента нас. Потом достал из багажника несколько банок пива. Впечатления, видать, переполняли его.

— Ну как вам здесь? — спросил он нас и, не дожидаясь ответа, заговорил сам: — Будь я индейцем, я поставил бы здесь, где мы сейчас стоим, ресторан с окнами на все четыре стороны, сделал бы четыре двери — и все выходили бы в разные штаты. Кто не захотел бы отобедать в таком ресторане? Белые оставляли бы здесь свои доллары, а индейцы делались бы Рокфеллерами и Морганами. Но попробуйте это им объяснить — как об стенку горох! Ужасно непрактичны!

— Если все так просто, отчего б тебе самому не заняться этим бизнесом? — поинтересовалась жена.

— Здесь резервация племени навахо, она захватывает часть земли нескольких штатов. Это же государство в государстве! Здесь только индейцы имеют все права. Белые здесь подвергаются дискриминации. Знаете, здесь такое отношение к белым... — Он махнул рукой.

— Ты напрасно ругаешь индейцев, — вмешался в разговор третий член семьи — сын, юноша лет семнадцати.

— А кто их ругает? Разве я сказал, что они плохие люди? — так и подскочил отец. — Просто они слишком упрямы и чересчур вцепились в свои обветшалые традиции.

— А какими они должны были бы быть, по твоему мнению?

— Более лояльными по отношению к белым и постараться приноровиться к действительности.

— Что значит «более лояльными»? Значит, в старину, когда белые высадились на континенте, индейцам следовало добровольно пойти в рабство и работать на сахарных и хлопковых плантациях?

— И это было бы счастьем и для них и для Америки, — отозвался отец. — Прежде всего не нужно было бы привозить на эту землю рабов из Африки. Так что не было бы у нас сегодня негритянской проблемы. И кроме того, поработав некоторое время под .руководством белых, индейцы научились бы вести хозяйство, а позже стали бы полноправными гражданами Америки.

— Но ведь это мы у индейцев, а не они у нас научились выращивать картошку, помидоры, табак.

— Одной картошкой да табаком цивилизации не создашь, а поработав с белыми, через некоторое время они и сами стали бы приличными фермерами, — упорствовал отец, — и вдобавок настоящими американцами.

— Вы имеете в виду ассимиляцию? — спросил я.

— Да. Американский народ — продукт ассимиляции многих народов. Индейцы не пожелали примириться с логикой истории. Они пожалели, если так можно выразиться, свою кровь, чтобы создать человека, которого мы теперь называем американцем. Они хотели остаться неприкосновенными — за это история теперь и наказывает их.

Такая точка зрения на индейцев распространена в Штатах весьма широко.

Путешествуя по США, я видел массу памятников белым, погибшим от рук индейцев во время освоения «Дикого Запада». Но я не нашел ни одного памятника индейцам, защищавшим свою свободу и землю.

Крылатая поговорка о том, что история помнит только победителей, в США подтверждается безупречно. Но индейцы перестали терпеть такую трактовку прошлого и то положение, которое существует сегодня.

Белые утверждают, что язык индейцев примитивен. Навахо называют сахар «сладкой солью», а для обозначения дней недели у них есть только одно слово — «воскресенье». Понедельник называется «днем после воскресенья», суббота — «днем перед ним». Примерно по этому же принципу именуются и другие дни. В языке навахо нет и бранных слов. Зато в их языке только для обозначения оттенков красного цвета — сто двадцать два слова! Навахо обходятся без заимствований, говоря на своем языке не только об автомобилях, но и о кибернетике.

Белые утверждают, что индейцы не хотят жить «как все», даже будь у них деньги.

На второй день пути по резервации навахо мне довелось побывать в гостях у одного индейца. Хозяин — довольно зажиточный человек, он живет в обыкновенном современном доме. Тем не менее рядом с коттеджем он построил хоган и летние месяцы проводит в нем. Он показал мне коллекцию старинных денег. На многих старинных банкнотах и монетах США изображен индеец с томагавком или стрелами — дикий, враждебный.

— Видите, — усмехнулся хозяин, — мало кто из белых представляет себе индейца иначе.

В гостях мы задержались, и наступил вечер. На горизонте садилось солнце, вдали темнела какая-то мрачная крепость. Равнина вокруг поросла жесткой, высохшей травой.

— Завтра будет ветрено, — сказал хозяин, глядя на багряное небо, — не понимаю, зачем овец гонят в горы.

Мы посмотрели в ту сторону, куда глядел хозяин, но не увидели ни овец, ни людей, которые гнали их.

— Где же овцы? — поинтересовались мы.

— У белых зрение не так остро, слух и обоняние еще слабее, а все-таки индейцам даже и в голову не приходит считать белых низшей расой,— усмехнулся хозяин.

— Не все белые виноваты в тех обидах, которые нанесли вашему народу, — сказал я.

— Это верно, — согласился хозяин. — Люди на земле похожи на многоцветную радугу. Некоторые ее цвета переходят один в другой, но все же не сливаются — иначе бы не было радуги. Индейцы составляют в этой радуге определенную полосу, и никому не удастся стереть ее.

Индейцы не могут говорить без сравнений, а все сравнения находят в природе, которой органически сплетена их жизнь. Из соседнего дома доносилась песня. Я не понимал слов, но мелодия была славная и ясная.

— Это песнь о заходящем солнце, — пояснил хозяин. — Солнце должно слышать, что человек любит его и ожидает завтра его восхода.

По большей части индейские песни очень древни. В беге времени многие из них изменились, но дух старины сохранился. Песни индейцев не имеют ничего общего ни с ритмами музыки негров, некогда привезенных из Африки, ни с мелодичными ковбойскими песнями, ни с мелодиями века транзисторов. Они сохранились, не потеряв своего своеобразия.

На землю спускалась ночь. Пришло время прощаться.

— Белые предлагают нам цивилизацию, весьма похожую на неоновый свет — светит, но не греет, — сказал хозяин, глядя на рекламные огни мотеля в той стороне, куда лежал наш путь.

— В век космических полетов сохранить на нашей небольшой планете совершенно самостоятельную цивилизацию невозможно, — сказал я.— Культуры были, есть и будут различными. А цивилизация — продукт деятельности всех людей Земли.

— Мы и не стремимся изобрести свой индейский автомобиль, — согласился хозяин, — но у нас не должны отнимать право сохранить наш цвет кожи, наш язык и наши обычаи. Нам предлагают решить дилемму: некоторые, сочувствующие нам белые утверждают, что единственный выход для нас — это покинуть резервации, полу чить работу в городах и экономически догнать другие группы населения (а нам долго догонять даже негров!). Другие предлагают иной рецепт: они утверждают, что индейцы от рождения неспособны быть членами современного общества, и потому единственный выход для нас — упрямо держаться за резервации.

Отмечая 100-летнюю дату с того дня, как с правительством США был подписан мирный договор, индейцы навахо выбрали в своей резервации королеву красоты и отправили ее путешествовать по стране. Этим они хотели доказать, что навахо живы, что у них есть будущее, что индейцы не собираются исчезнуть с лица Земли, как исчезает в небе дымок, вьющийся над вигвамом...

Перевела с литовского А. Верман

(обратно)

Хроника службы летчика-испытателя Михаила Комарова

Жизнь! Это самый великий дар природы, и только от человека зависит, как он его использует. Миша, Михаил Михайлович Комаров полюбил летное дело. Все его стремления, все порывы были направлены на то, чтобы овладеть искусством летчика, летчика-испытателя! Прочтя «Хронику службы Михаила Комарова», читатель узнает не только его целеустремленную и мужественную жизнь, но и частично поймет сложность, многогранность профессии летчика-испытателя. Я уверен, что наша смена, которой мы передаем эстафету летчиков-испытателей, должна быть такой же настойчивой и целеустремленной, каким был Михаил Михайлович Комаров. Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР К.К. Коккинаки Он жил тридцать три года. (Похоже на начало сказки: «И жил он тридцать лет и три года...») И если уж следовать сказочной традиции, надо бы добавить — жил счастливо. Но вот это категорически утверждать нельзя. Потому что Михаила Комарова нет. А кто, кроме самого человека, может решить бесповоротно — счастлив он или нет?

Он летал семнадцать лет — больше половины жизни. И только восемнадцать минут из многолетней службы Комарова были отмечены репортерами: его участие в воздушном параде над Домодедовом в 1967 году и десятиминутный полет в стратосфере в октябре того же года, который принес абсолютный мировой рекорд.

Он оставил на земле немало друзей. И следующая короткая хроника составлена из их рассказов. Эти рассказы о том, как Комаров стал летчиком, а затем и испытателем, и еще о том, что значит быть испытателем современных скоростных машин.

Алик Муравьев, летчик-испытатель:

— Мы встретились на Пушкинской площади, в 3-м Московском городском аэроклубе. Был сентябрь 1953 года. Всю зиму занимались теоретической подготовкой и с нетерпением дожидались весны, когда должны были начаться полеты. Правда, нас, в то время десятиклассников, не покидали некоторые опасения — весной же предстояли экзамены на аттестат зрелости. Но, видно, в семнадцать лет энергии хватает на все.

21 октября теплушки уносили нас в ВАШПОЛ — Военно-авиационную школу первоначального обучения летчиков. Здесь неожиданно выяснилось, что прибыло ребят почти в два раза больше, чем могла принять школа. Начинается первый отсев (первый, но далеко не последний в жизни летчика). Кто-то должен строиться справа, кто-то слева. Процедура затягивается. Наконец выясняется: все из левой шеренги остаются. А мы как раз в левой — и Михаил, и я, и наши друзья по аэроклубу. Мы радуемся и одновременно чувствуем себя чуточку неловко перед теми, кто стоит справа...

Утомительно долго тянется зима. Ежедневные занятия в щитовых казармах. Ночью — двухъярусные койки кубриков. Летать еще не скоро, и распирающую нас энергию мы отдаем спорту. Бегаем на лыжах. Недалеко проходит граница Европы и Азии. Михаил тормошит: «Ну что, сбегаем в Азию?» Мы бежим в Азию и обратно, а по утрам обтираемся снегом. Кто-то один начал, и вот теперь стало повальным увлечением. Говорят, укрепляет нервы. Кажется, никогда мы не были так далеки от вожделенных самолетов. Все кругом завалено глубокими снегами.

К лету перебираемся за реку Чаган, в степь, на аэродром. Аэродром грунтовой, пыльный, как все вокруг, но это дело десятое. Здесь стоят наши ЯКи. На аэродроме мы часто находим шрапнель и пули от наганов, наверное, чапаевских времен.

И вот — полеты! Как и под Москвой, на Чагане Михаил вылетел первым. Что-то уже тогда он умел делать лучше остальных, и инструкторы это видели. Сперва, конечно, с инструкторами уходили в воздух. Но даже и не самостоятельный полет после долгого перерыва — праздник.

Вырулишь, просишь разрешения на взлет. В кабине жара адская, 45 градусов в тени — температура для этих мест обычная. А ты вроде бы и не чувствуешь. «Взлет разрешаю», — скажет руководитель полетов. Стартер махнет белым флагом, и пошел! У ЯК-11, на котором мы летали, большой «лоб», прямо по курсу горизонт, и все ориентиры закрыты. Да и не было там никаких ориентиров, одно дерево сухое стояло километрах в трех, а так точно стол пустой. Значит, чтобы направление выдержать, целишь глазом на какое-нибудь облачко или боковым зрением — на ограждающие флажки. А в это время по СПУ (самолетному переговорному устройству) инструктор начинает вещать: «Держи направление... Ногами, ногами работай! Ручку от себя...» Скорость нарастает, и ЯК, как живой, бьется колесами о землю, взбрыкивает. Вот тут ручку чуть-чуть на себя — и машина плавно идет вверх. Для нас не было лучшего момента!

ЯК-11 красивый самолет. Тупоносый, крепенький. И строгий. Требовал чрезвычайно точного управления.

Одним словом, школу здесь проходили настоящую.

Наступил день, когда мы стали летать самостоятельно. Сначала по кругу, взлет — посадка, а потом и в зоне. Забирались на два-три километра и отрабатывали пилотаж — боевой разворот, «петли», «полупетли», «бочки», перевороты, «штопоры». Сейчас я понимаю, что все это должно было быть очень утомительным: один и тот же самолет, одни и те же задания. И земля — однообразная, серая, выжженная, с кустиками жесткой травы. От страшного зноя она была разбита трещинами — два пальца по ширине проходили свободно. Но то ли молодость, то ли цель — звание летчика — делали нас неуязвимыми. Мы готовы были каждый раз проклясть метеослужбу, когда она сулила нелетную погоду. Дождей почти не бывало. Зато поднимались пыльные бури.

Горизонт точно набухал, оттуда надвигалась густая коричневая пелена. Она быстро росла вверх и закрывала небо. Самолеты приходилось прикручивать тросами к штопорам, намертво загнанным в землю. В ожидании наступающих бурь мы не торопились убирать аэродромную территорию. Бури часто приносили смерчи, дымящиеся столбы-воронки. И нам оставалось лишь ждать, когда один из них пройдет через лагерь и подчистую смахнет накопившийся мусор — тряпки, ветошь, бумагу, обрывки проволоки-контровки.

Глядя на такую чистую работу, мы в шутку сожалели, что смерчи не обучены еще копать траншеи. Копать приходилось самим. Щели скоро уже могли вместить, вероятно, сотни три человек, но приказ оставался прежний: копать. Странное дело, даже такая вроде бы бесполезная работа не озлобляла. Сбегав на недалекий баштан и выторговав у добрых дедов парочку сладчайших арбузов, мы моментально забывали все тяготы. Мы будто предвидели, что первая настоящая закалка, полученная здесь, — и лыжные марши, и ползанье в противогазах по сугробам в лютые морозы, и мозоли от лопат, и многое, многое другое — очень скоро нам пригодится, чтобы без помех шагнуть на ступеньку повыше.

Следующей ступенью стало высшее военно-авиационное училище. Мы пересели на реактивные самолеты.

Что нам скоро предстоит освоить, мы поняли в зоне воздушных боев. Для полетов существовали три или четыре зоны: пилотажные, слепых полетов, воздушных боев. Как правило, в зоне находилось по одному самолету. Уходит этот, приходит следующий. Но однажды наша спарка (я и мой инструктор Сахаров) оказалась в зоне почти бок о бок со спаркой Михаила. У него инструктором был Александр Федотов. Теперь Федотов — заслуженный летчик-испытатель СССР, Герой Советского Союза; последние годы Михаил работал с ним на одной фирме.

Не знаю, может, инструкторы и хитрили, и вовсе не случайно встретились тогда... Значит, только я разглядел, что в соседнем МИГе Михаил, как услышал в наушниках голос Федотова: «Расходимся... Начали?» Это он не мне, конечно, Сахарову. И Сахаров отбил по рации: «Начали...»

И тут началось такое!.. Нам с Михаилом оставалось лишь смотреть, как инструкторы гоняют друг за другом, стараясь зайти в хвост. Нас пока обучали чистому пилотажу, а здесь не было и в помине классических законченных фигур — сплошные срывы. Наши МИГи то почти повисали в воздухе, то на бешеной скорости устремлялись вперед, вверх, вниз... Я только смотрел, как с плоскостей струи летят. Что за струи? Ну, как туман, клочьями — срыв потока называется. А МИГи ходят на виражах! Пушечной стрельбы только и не хватало, а так бой и бой.

Когда несколько лет спустя мы вновь встретились с Михаилом (он уже был испытателем) и я узнал, что ему иногда по службе приходится выполнять сложный пилотаж и в 25—50 метрах от земли, мне сразу вспомнился этот воздушный «бой» среди облаков-столбов. Почему-то только там пришлось видеть такие странные облака — точно курчавые колбасы, поставленные на попа.

Приближались выпускные экзамены. Как-то один из инструкторов принес одну-единственную лейтенантскую форму, и в этой форме мы поочередно сфотографировались, а затем из этих фото сделали общий снимок. Всех туда влепили, в одной-то форме! Но снимок нам нравился — на нем мы все вместе, рядом, навсегда.

Галина Комарова, жена:

— В Германии, в части, где служил Миша, была компания холостяков — Слава Нужков, БеловТоля, Гена Коляденко и Миша. Что-то вроде «святого мужского союза». Миша первым женился, и тут союз стал трещать по швам. Дольше всех держался Нужков. Наконец и он не выдержал, махнул рукой: «Раз уж Мишка все перебил...»

Они долго служили вместе, летчиками-перехватчиками. Летали на МИГ-19. И работа не приносила им должного удовлетворения. К этому времени, я знаю, Миша летал в самых сложных условиях и в двадцать три года стал военным летчиком первого класса. Вместе с друзьями он собирался идти, вернее, попытаться попасть в Школу летчиков-испытателей.

...Я часто видела, как Миша взлетал. Тонкостей всех я не понимала, просто видела, как это красиво. Особенно ночью. У них раза два в неделю обязательно ночные полеты были. Виден весь аэродром, светом залит, а вокруг черный-черный лес. И серебристая машина в пламени, со свистящим грохотом проносится и исчезает в темноте. Мне казалось, что сразу после полета Миша какое-то время чуточку чужой, словно он еще и не здесь, не вернулся. Он, правда, и не скрывал, что у человека может и должно быть только одно Главное. Для него это были полеты, работа в воздухе. А потом у нас родилась дочь, мы назвали ее Галочкой...

Наконец Мише представилась возможность подать заявление в Школу испытателей. Ему, да и мне тоже, казалось, что надо лишь получить «добро» комполка, а дальше все будет хорошо. Но потребовалось еще несколько лет, прежде чем ему удалось перейти на испытательскую работу.

Петр Остапенко, летчик-испытатель:

— В январе 1965 года погиб испытатель Игорь Кравцов. И на нашей фирме возникла острая нужда в испытателях. И тут Федотов вспоминает Комарова. Правда, он о нем и не забывал. Они переписывались, встречались — связи после училища надолго не теряли. Федотов бывал на заводе, где Миша самолеты гонял, и я его тоже знал.

Был один минус — Школы летчиков-испытателей он не кончал... Пошли мы с Федотовым к Артему Ивановичу Микояну и рассказали о Комарове. И вскоре Михаил был принят испытателем на нашу фирму.

Он пришел к нам зрелым летчиком, но еще не испытателем опытных машин. Хотя на серийном заводе он и занимался чем-то похожим. Там отказы, конечно, случаются почаще, чем на машинах облетанных, в частях, и Михаил на этом успел уже руку набить. Но испытатель опытных машин, по существу, профессия совершенно особая.

Пример. Возвращается Михаил после одного из первых вылетов. Спрашиваем: «На какой скорости оторвался от земли?» Жмет плечами. Дальше, значит: «Вот ты разогнался до такой-то скорости, какие были обороты двигателя и температура?» Опять жмет плечами. И вот когда набросаешь таких вопросов, он понимает, и мы тоже — раньше-то у него надобности такой не было все это замечать и в памяти фиксировать. В обычном полете пилот, как правило, оглядывает приборы словно мимоходом: норма, норма, норма — и все. И задержит внимание только тогда, когда что-то из нормы выходит. А испытатель ежесекундно должен отдавать отчет о работе любого агрегата, любого узла, быть вроде хронометриста и контролера всех систем. Конечно, вместе с летчиком работают и самописцы. Но ведь их всюду не насуешь, а потом — летать-то на машине в конце концов придется не автоматам, а людям живым, поэтому наблюдения и анализ испытателя ставятся во главу угла.

Федотов стал обучать Михаила применительно к нашей специфике. Опять, как в училище, они летали вместе, на спарке. Комаров относился ко всему со скрупулезнейшей кропотливостью и страшно переживал, чрезвычайно болезненно, все промахи. Скажешь: «Ну, Миша, брось! Подумаешь, маху дал! Вот тебе и досталось...» — «Да я понимаю, — скажет. — Так ведь не надо бы этого делать, а?» И глядит, точно случилось что-то непоправимое. Наверное, это самое трудное — переломить себя и стать из аса снова учеником. Но он-то переломил, а сколько это ему стоило, только он и знал.

Скоро он стал выполнять и самостоятельные задания, сначала простенькие: сброс баков, например, или расходные площадки. Впрочем, простеньких заданий у испытателей вроде и не бывает. Вот что такое расходная площадка? Надо установить постоянные обороты, постоянную высоту и постоянную скорость, и чтобы самолет с этой площадки — никуда! Просто? Ан нет! Сидишь, сидишь, как на балконе, и вдруг скорость погнала-а. Растет, значит. Что делать? Надо обороты уменьшать. А этого как раз и нельзя. Выходит, ни до чего не дотрагивайся, а площадку держи. Как в сказочке: «Принеси то, не знаю что».

Владимир Щеблыкин, начальник отдела летных испытаний:

— Работу испытателя часто называют творчеством. Я бы назвал ее искусством, или, точнее, разумным сочетанием творческого и функционального подхода к летной работе. В таком деле самописцы могут помочь лишь отчасти. Контролируя на земле полет испытателя, мы учитываем даже такие вроде бы несущественные вещи, как эмоциональная окраска магнитофонной записи репортажа летчика о ходе испытания. Иногда по голосу, по его изменениям, точнее, чем по самописцу, удается отметить «пики» полета.

Остапенко:

— Бывают такие «пики», что уже вообще не до разговоров. Молчишь — и все. Однажды на показе новой техники, мне рассказывали, у Михаила случился отказ — не выходила нога шасси. Как садиться? Сразу в эфир полетели сотни советов, а Комаров отвечает нехотя, а потом и вовсе замолк. На земле стали подтягивать к полосе санитарные и пожарные машины...

Он тогда благополучно посадил истребитель и за спасение машины получил ценный подарок от министра обороны СССР.

Да, если испытатель на каком-то этапе полета вдруг перестает участвовать в радиообмене, на это всегда есть веские причины.

...Наши испытатели вели очередную работу — проверяли систему, которая обеспечивала бы современную сигнализацию летчику, что режим опасен и надо из него выходить. Подошел мой черед взлетать. Запросил я взлет. «Взлет разрешаю». И стал, как обычно, всю картину наговаривать на магнитофон: «Поня-ял. Погна-ал! Скорость 300... Оторвался. Шасси убрал». Все убрал, все в порядке, разгоняюсь, погнал вверх. Диктую оборотики, температурку. Все в норме. Ага, начинает кренить машину. Пробую держать... Держу... Нет, не держится! Но все-таки еще держу! Держу... И тут на ленте у меня — полный молчок. В это время машину перевернуло и погнало к земле. Рулей у меня все равно что нет. Остается прыгать. Глядь на скорость — и быстро соображаю, что при такой скорости, по последним сведениям, американцу одному при катапультировании голову как раз и оторвало. Прыгать бесполезно. Вот тут меня впервые и потрясло: бог ты мой, опоздал даже и прыгать!.. А машина к земле ближе и ближе... Два километра, полтора... Гляжу, рули заработали. Раз, раз, раз — стали слушаться. А земля-то рядом, и я сквожу вниз под большим углом. Ну, захватил я ручку двумя руками и тяну, тяну что есть сил, кто — кого. И вывел. Только крылья на концах погнулись — пришлось потом менять. И как вывел — вот тогда засопел, как сом.

После таких полетов, когда кто-нибудь из нас удачно выкручивался, мы собирались все вместе. Нас уже было шестеро: Федотов, Комаров, Борис Орлов, Валерий Миницкий, Алик Фастовец и я. Собирались и обсуждали, как и что. Вроде делились опытом на всякий случай. А потом просто сидели, часто молча, в нашей рощице. Там у нас как клуб на такой случай, посидим на пеньках... Так и называли — «Пеньки».

Комарова:

— Я запомнила тот вечер, когда они собрались у нас после вынужденного катапультирования Миши. Это был День авиации, 18 августа. Никто тогда не работал, летали только Саша Федотов и Миша — всего две машины в воздухе. Говорили — срочная работа. У них всегда работа срочная.

Катапультировался он над болотом и кое-как дотянул на парашюте до берега. И никто не знал, жив он или нет, за ним вылетели поисковые вертолеты. А я сижу дома, ничего не знаю и жду: думаю — летает, просто задерживается. Дело к вечеру — и вдруг приходит жена Саши Федотова и начинает говорить, как все женщины, когда хотят подготовить к неприятностям. Чувствую, что-то не то... А она хлопочет, говорит: «Давай чай пить». И тут я вижу, что по улице к нам вся компания идет, «вон, — говорю, — ребята идут, сейчас все вместе и сядем за стол». А она к окну не подходит, спрашивает: «Все? И Миша?» — «Все, — говорю. — Раз, два, три. Шестеро». Тогда и она к окну бросилась.

В тот вечер они говорили, говорили — без конца, будто встретились после долгой-долгой разлуки. И Михаил был возбужден и немного встревожен.

Он обычно после напряженного дня приходил, садился в кресло, включал сразу телевизор и приемник и засыпал. Но только не в пятницу. В пятницу они с дочерью начинали строить планы на выходной. Или на речку купаться, или за грибами, или в десятый раз в зоопарк. Все решения до последнего часа держали в тайне, только шушукались да смеялись в кулачок. А потом Галка не выдерживала и проговаривалась. Но не Михаил. Он секреты дочери не раскрывал. Иногда они удирали втихомолку от меня. И я знала — опять, значит, в парк, на иммельманах крутиться, я это им строго-настрого запрещала...

Однажды Миша уехал на завод. Сказал, что задержится. Вернулся часа в два ночи и еще из передней говорит; «Посмотри на меня». Он зажег свет — и я ахнула: все лицо у него были разбито. Оказалось, такси на всем ходу врезалось в лося, и Михаил головой стекло выбил. Я знала, что скоро ему предстоит проходить очередную медкомиссию, а Миша и так всегда перед переосвидетельствованием переживал — боялся: а вдруг отлучат? Пожалуй, если он и боялся чего-нибудь по-настоящему, то только такого поворота. И вот на тебе!..

Он сразу подошел к зеркалу и долго-долго разглядывал себя. Умылся. Лег. И все тер глаза. Говорил — режет. Стала я аккуратно марганцовкой глаз промывать, вижу — стекло на вате. И из второго глаза — тоже блестки. И Михаил заметил. Я никогда не видела, чтобы человек, а тем более Михаил, так сразу и страшно бледнел, лицо совсем изменилось. Откинулся к стене, стоит напряженно и белый-белый... Бросился к книжной полке, пытается разглядеть названия на корешках, кричит: «Не вижу, не вижу!» Потом немного успокоился, что-то прочел. Но резь вернулась, и снова: «Не вижу!» Это было страшно... Тогда только я до конца поняла, что для него значило бы расстаться с авиацией.

Медкомиссию он прошел. Снова стал спокоен, точно ничего и не произошло.

Остапенко:

— О Михаиле газета «Правда» написала, когда он стал рекордсменом: «Михаил Комаров на серийном сверхзвуковом истребителе Е-266 конструкции А. И. Микояна пролетел пятисоткилометровый замкнутый маршрут со средней скоростью 2930 километров в час. Это достижение значительно превышает мировой рекорд американского майора Даниеля, установленный им на лучшем истребителе ВВС США «локхид УР-12А» и равный 2644,24 километра в час».

Рекорд Комарова не побит до сих пор — странно? Технические возможности того же Е-266 позволяют вообще-то это сделать. А рекорд не побит. Дело все в чистоте пилотирования, и Михаил абсолютно точно выдержал оптимальный режим полета. Может, большинству это и ничего не скажет, но летчики поймут особенность рекорда Комарова: Михаил сделал его с первой попытки! Вот в чем соль. И это не случайность. К этому времени он стал испытателем до мозга костей, иначе у него просто ничего не получилось бы. Ведь это был не специальный рекордный полет, у нас вобще чистых полетов «на рекорд» не бывает. Хотя есть и особенности в подготовке таких полетов. Сначала группа спортивных комиссаров опломбировывает на самолете все самописцы, регистрирующие приборы... Другая группа отправляется на наземные регистрационные пункты и будет следить за прохождением машиной контрольных точек.

Это такие полеты, про которые мы говорим, что может и рекорд получиться. Он получился, и сам Михаил об этом узнал через несколько дней. А оптимальный режим полета был рассчитан на земле, и надо его было только соблюдать. Вот в том-то вся и штука! Если говорить упрощенно, Михаилу пришлось на высоте 20 километров и со скоростью в 3 тысячи пройти по коридорчику шириной в полкилометра и ни разу не выйти за его пределы. А коридор-то не прямой, в плане его пять сотен километров напоминают каплю, и, само собой разумеется, никаких ориентиров, «стенок» у этого коридора нет.

За этот полет Михаилу была вручена Большая золотая медаль за всесоюзный рекорд, а решением Международной авиационной федерации ему была присуждена высшая награда ФАИ за 1967 год — медаль де ля Во. Международная федерация регистрирует всего шесть видов абсолютных мировых авиационных рекордов, один из которых до сих пор принадлежит Михаилу.

В том же году, только немного раньше, Михаил пилотировал одну из машин на параде в Домодедове. Но там уж совсем другие задачи. Там главное — не опоздать и не поспешить. Все секунда в секунду — зрители смотрят!

Мы пилотировали наши машины в самом конце парада. Главное — быстро и энергично показать, на что способны наши самолетики. Взлетает Миша, через тридцать секунд — Орлов, через тридцать секунд — я. А Миша тем временем уже несется с грохотом над трибунами, «крючок» закладывает. Что такое «крючок»? Да что-нибудь, лишь бы побыстрее, да поэффектнее, да в вертикальной плоскости, чтобы зрители рассмотрели.

Готовлюсь, значит, я взлетать, а в эфире шум и крики, как на базаре. Все на одной частоте работают — и пилотажники, и десантники, и военные летчики. И от этого шума у меня голова кругом. Свой позывной вспомнить не могу. А там таких позывных нам напридумывали: и «апельсины», и «ландыши», и прочие фрукты. Секунды бегут, надо взлет запрашивать, а я не знаю, кто я, — может, «банан», а может, «лимончик». Рассвирепел. Кричу: «Дайте взлет!» А меня, в свою очередь, пытают, кто же я такой. Все-таки выпустили. Наши ребята, оказалось, все слышали, и Михаил, когда сел, от хохота на ногах не стоит. Потом еще долго про «банан» вспоминали...

Комаров занимался вопросами перехвата. Это не значит, что перехват, отработка всех систем наведения машины и ракет на цель была вотчиной одного Михаила. Работаем мы все вместе. Но начинает кто-то один. И по мере «созревания» машины к нему постепенно подключаются остальные. Так вот Михаил и начинал тему — перехват.

Щеблыкин:

— Он же ее и заканчивал. Ведь, прежде чем новая машина будет передана в серию, заказчик должен убедиться, что это как раз та машина, которая ему и нужна. Для этого и существуют у нас показы техники. Михаил участвовал в таких показах чаще других. Почему? Наши испытатели имеют примерно одинаковую подготовку и опыт, но дело в том, что показ — это не испытательный полет. Это демонстрация. Здесь должно быть все: и абсолютное знание новой машины, и опыт военного летчика-истребителя, и красота пилотирования на грани риска, и безошибочная хватка, которая позволяет не упустить тот неосязаемый шанс, что является часто решающим. Все это счастливым образом сочеталось в действиях Михаила.

А что значит продемонстрировать достоинства нового истребителя-перехватчика? Показать, как он может найти, захватить и уничтожить цель в любых условиях — в стратосфере или над самой землей.

На одном из аэродромов в присутствии многочисленной комиссии Михаил приступает к «работе по мишеням». В воздух поднимается радиоуправляемый самолет-мишень. Штурманы наведения рассчитывают время, когда Михаилу надо поднять свой перехватчик. И вот Комаров в воздухе.

Пока истребитель ведет наземная аппаратура. Потом начинает работать аппаратура бортовая. Скорость перехватчика — большая.

На все расчеты и анализ у Михаила остаются секунды! Если в этот промежуток он не успеет, оценив ситуацию, выполнить единственно необходимые действия, цель не сбита. И сразу под вопросом труд огромного коллектива: где промашка? У конструкторов, инженеров, рабочих, испытателей?

Но Михаил успевал...

Это был финал, а перед этим огромная кропотливая отработка комплекса перехвата.

Программа работ Комарова постоянно усложнялась. И наконец, ему доверили поднять в воздух новую опытную машину.

Она стоит у ангара, выкрашенная шаровой краской, с красной звездой. Несколько месяцев Михаил чуть ли не ежедневно бывал на заводе и видел, как она возникала из небытия. Как появилась сначала кабина его будущей машины, кабина деревянная, но с компоновкой настоящих приборов, и он сидел на обычной лавочке (кресло ставить еще рано) и примеривался к управлению, «шерстил» расположение тумблеров и ручек, если что-то не нравилось. И вот машина стоит на аэродроме, и про нее уже все известно, все, кроме того, как она летает. И ему надо научить ее летать.

Первый вылет — большой праздник и для завода, и для аэродрома, и, конечно, для летчика. Церемония напоминает старт в космос очередного корабля. Собирается методический совет. Докладывают о готовности машины Главный конструктор, специалисты ЦАГИ и Института летных испытаний, ведущий инженер... Последнее слово — летчику, такая традиция. Ему идти на машине в воздух, остальные останутся на земле. И Михаил говорит, что он готов.

Он забирается в машину, знакомую до последнего винтика, запускает двигатели. Ну, поехали! Краем глаза он видит толпу у взлетной полосы — как всегда, все побросали дела, чтобы увидеть это чудо — первый вылет машины.

Все убыстряя и убыстряя свой бег, самолет несется по бетонке. И вот колеса уже бешено вращаются в воздухе. Он летит! Следом поднимается машина сопровождения...

Остапенко:

— После праздника, как всегда, приходят будни, дела текущие. Летаем на заглохание двигателя в воздухе, испытываем новый автопилот, уходим на сотни километров, проверяя надежность радиосвязи, совершаем полеты без фонаря, с открытой кабиной.

Без фонаря — довольно обычное испытание, но отнимает много сил физических — точно гирями намахался. Для чего такая работа? Допустим, фонарь в полете сорвет или система кондиционирования забарахлила и стекла запотели — тогда, по инструкции, фонарь надо сбросить. А на какой скорости и при каких режимах это возможно? Вот и летаем. Предварительно продувки в аэродинамической трубе проходим. Но полет — полет и есть. Все у нас занимались этой тяжелой работой. И Михаил занимался.

Взлетает он без фонаря, и тут же в лицо начинает мусор всякий из кабины лететь. И откуда этот мусор берется — загадка. Ведь кабины перед каждым полетом тщательно пылесосят.

Потом набирает скорость, сколько может терпеть. На одной из машин при скорости в 1100—1200 километров в час начинает летчика из кабины тащить — точно кто-то за шиворот поднимает вверх, да так упорно, что чувствуется: сейчас привязным ремням конец — и вылетишь. Сбросит Михаил газ, передохнет и опять подкинет оборотиков: может, можно скорости и сверх прибавить? И тут начинает голова в резонанс входить — вперед-назад; никакими силами ее не удержать. А ведь испытатели в среднем довольно спокойно могут и восьмикратные перегрузки переносить. В свое время в печати была опубликована кинограмма: Анохин при восьмикратных перегрузках. Сначала его лицо в нормальном состоянии, и тут же — при выходе из пике. Картина — точно человека расплющили, под кожей каждая косточка черепа выступила.

Так вот, без фонаря на максимально возможных скоростях потяжелее. Голова входит в резонанс, сознание уплывает...

После этого испытатель записывает в инструкцию для летчиков рекомендуемую скорость, подобранную им опытным путем. Как правило, она гораздо меньше, чем та, на которой ему только что пришлось держаться.

Сергей Поляков, ведущий инженер-испытатель:

— Я не помню, как Михаил пришел к нам на фирму. То есть не запоминал каких-то деталей, которые дали бы повод потом вспоминать: вот в такой-то день у нас появился новый испытатель. При его характере — доброжелательности, спокойствии, честности с товарищами и в работе, ненавязчивости — Михаил, казалось, всегда был у нас, нашим.

Я запомнил день, когда он ушел от нас. С самого начала это был не очень удачный день. Сперва отменили один из полетов, когда Михаил уже сидел в кабине. А надо сказать, что это чрезвычайно раздражает летчиков. Ты проштудировал полетное задание, план в мельчайших подробностях тебе ясен, ты уже почти в воздухе, а тут — полет откладывается!

После некоторой задержки Михаил взлетел. Ему предстояло провести тогда полет на самолете новой модификации, который перед этим только что был привезен с завода, проверить его в воздухе при полете на предельных режимах.

Задание подходило к концу. Скорость предельная. Связь прекратилась. Катастрофа случилась в 16.02, на четырнадцатой минуте полета. Комаров упал возле деревушки, над которой часто ходили наши самолеты и над которой он сам много летал.

На этом заканчивается хроника службы летчика-испытателя Михаила Комарова. Он оставил только один рекорд. Только одну дочь. Поднял в воздух один новый самолет. Он остался молодым в памяти своих друзей навсегда. Он жил тридцать лет и три года.

Записал наш корр. В. Арсеньев

(обратно)

Геологии «минуты роковые»

Теперь даже как-то странно подумать, что совсем недавно — скажем, десятка полтора лет назад — считалось: дно морское в основном гладкая равнина с отдельными холмиками. Целая армада кораблей науки — наши «Витязь», «Академик Курчатов», «Дмитрий Менделеев», француз «Жак Шарко», американец «Гломар Челленджер», англичанин «Оуэн», японская исследовательская подводная лодка «Синкаи» и многие другие — прямо-таки набросилась на океанскую сокровищницу тайн. Результат: лес вопросительных знаков, буйно произраставший в глубинах моря, куда как поредел. Но не до конца, отнюдь не до конца...

Вот, например, казалось бы, самый изученный из океанов — Атлантический; но и здесь «улица полна неожиданностей». Восточная оконечность острова Гаити — район глубоководный, эхолот докладывает: 8 тысяч метров. Но что это? Драга с образцами донных грунтов, вокруг нее геологи... Кто разводит руками, кто пожимает плечами: среди остатков ископаемых организмов множество коралловых образований. Но ведь кораллы растут только на мелководье, им подавай солнечный свет и тепло, а не «маракотову бездну»!

Ковш драги снова скребет подножие известняковой скалы, скрытое семью с половиной непрозрачными километрами. И снова на поверхность поднимаются останки типичных жителей рифов и тропических лагун, где, что называется, воробью (если бы он здесь встречался) по колено.

Синклит видных геологов после бурных дебатов выносит приговор: за последние 150 миллионов лет этот участок земной коры погрузился более чем на 6 тысяч метров, а с ним «уехали» в темную пучину и коралловые заросли, обреченные тем самым на гибель. И факт этот имеет не только местное значение. Ведь до сих пор следы древнего мелководья, ставшего бездной, находили не глубже чем в 4 тысячах 200 метрах. Таким рекордсменом считалось подводное плато Блейка у Багамских островов. А здесь сразу на три километра с лишним дальше от морской поверхности...

Мы упомянули поверхность моря как что-то само собой разумеющееся и известное. Действительно, уровень океана привычно рассматривается как нечто «от бога» — некая постоянная величина, ну вроде числа «пи», что ли; от нее и все горные вершины измеряются, и все глубины. Впрочем, теперь среди специалистов утвердилось мнение, согласно которому эта «константа» не константа: не раз в далеком прошлом уровень Мирового океана то медленно поднимался, затопляя прибрежные равнины, то опускался, увеличивая площадь суши. Но считалось установленным, что ниже чем на 130 метров от нынешнего зеркало вод не опускалось — по крайней мере, за последние 35 тысяч лет. Такое максимальное отступление моря произошло в последний раз, по-видимому, около 16 тысяч лет назад — так думали буквально еще на днях.

Но вот у Большого Барьерного рифа, величайшего из всех «живых» сооружений природы на Земле, протянувшегося на тысячи километров вдоль восточного побережья Австралии, с его подводных террас подняты образцы двух видов кораллов, не терпящих глубины. А взяты они были «механической рукой» японской научной подводной лодки... в 175 метрах под поверхностью моря.

«Немедленно в лабораторию!» И вот результаты анализа методом радиоактивного датирования: эти кораллы были живыми в период, отстоящий от наших дней примерно на 13—17 тысяч лет. Значит, тогда уровень моря был ниже современного больше чем на полтораста метров! А если так когда-то было, то что может помешать природе повторить свой опыт и снова «отвести» моря от берегов, обнажив огромные участки суши? Или же наоборот: растопив материковые льды Гренландии и Антарктиды, повести волны на штурм обжитых равнин и побережий?..

Ну хорошо, воды морские, разумеется, образцом постоянства служить не могут. Но ведь твердь земная — дно океана, оно-то, по крайней мере, кажется, ничего неожиданного выкинуть не собирается? Но и здесь обнаружились немалые новости.

Правда, еще в 20-е годы возникла гипотеза Альфреда Вегенера, немецкого географа, геофизика, метеоролога, незаурядного путешественника, заплатившего жизнью за попытку проникнуть в ледяной мир Восточной Гренландии. Отнюдь не первым он заметил, насколько похожи друг на друга очертания противоположных побережий морей и океанов, как точно во многих местах каждый выступ в береговой линии одного континента соответствует углублению другого. «Опять вы о дрейфе материков? — вправе спросить иной читатель. — Уж сколько об этом писалось — и в «Вокруг света» тоже! И сколько можно повторять, что, по мнению одних ученых — фиксистов, континенты, в общем, всегда находились там, где они находятся сейчас, а по мнению других ученых — мобилистов, материки некогда образовывали единую сушу, которая затем раскололась, и возникшие континенты стали дрейфовать по поверхности Земли, удаляясь друг от друга? Ничего ведь толком не доказано, зачем возвращаться к обсуждению этой гипотезы?»

Все верно. Дело, однако, в том, что еще недавно гипотеза дрейфа континентов была просто одной из интересных гипотез; сегодня от завершения спора зависит, останутся ли прежними краеугольные основы геологии или восторжествует новая теория того, как развивались недра Земли и соответственно ее океаны, материки, горы и рудные поля. Причиной такого, можно сказать, революционного поворота событий явилось прежде всего изучение ложа Мирового океана, в геологии настали «минуты роковые» — это и заставило нас взяться за перо.

Вернемся, что называется, к «истории вопроса». Понятная и доступная гипотеза Вегенера распространилась в 20-х годах подобно лесному пожару. Развивая ее, сторонники этой гипотезы нарисовали картину, согласно которой 200—300 миллионов лет назад существовал огромный материк, который потом раскололся, и отдельные его части разъехались по поверхности планеты. Так образовались Америка, Антарктида, Австралия.

Все же, несмотря на «наглядность», гипотеза Вегенера страдала недостатком доказательств. Что это за глубинные, внутренние процессы в теле Земли, которые вызывают такие движения? И какой толщины слой земной коры ими охвачен, неужели сотни и сотни километров? И наконец, откуда берется столько энергии, чтобы осуществить такое перемещение непомерных масс материи? На все эти вопросы ответить «вегенеристам», «мобилистам», или даже, как их называли злые языки, «автомобилистам» («материки, мол, у вас сами, что ли, ездят?»), было, в общем-то, нечего.

Нужны были не косвенные, а прямые доказательства. А они в основном были скрыты природой на дне океана. И пока оно оставалось недостижимым для рук и глаз ученого, решение спора приходилось откладывать...

Осадочные породы, слоями лежащие на морском дне, часто называют летописью Земли. Каждый слой — страница в геологических и геофизических «революциях». Толщина этой «книги» — многие сотни метров, а то и несколько километров. Но проникать в нее до последнего времени океанологи умели только на один-два десятка метров; даже рекордной длины геологическая трубка с образцами донных пород, поднятая «витязянами», была длиной только в 34 метра. Это соответствует ближайшим 10 миллионам лет, не больше, а история планеты, видимо, насчитывает что-нибудь 4—5 миллиардов лет! Выходит, мы только скребли поверхность суперобложки этой великой книги за семью печатями.

В 1970 году произошел подлинный переворот в технике бурения морского дна. Океанологи, морские геологи научились бурить прямо с борта экспедиционного судна, находящегося в открытом море, пренебрегая многокилометровым слоем воды. Они научились даже вторично попадать точно в ту же самую скважину, когда приходилось вынимать бурильную колонку, чтобы сменить износившийся инструмент. На морских глубинах до 5—6 километров оказалось возможным бурить скважины длиной в несколько сот метров! И вот тут началось...

...Западная часть Центральной и Северной Атлантики, воды, примыкающие к Северной Америке, от полуострова Флорида и примерно до штата Нью-Джерси. Все глубже и глубже проникает бур морских геологов, все длинней колонки донного грунта. И вот перед глазами исследователей осадочные породы, которые легли на дно 160 миллионов лет назад. Такого еще никто и никогда не видел: подняты были древние породы дна Атлантического океана.

Древнейшие породы океанического дна, чей возраст — 160 миллионов лет; но ведь древнейшим породам материков не 160 миллионов, а более трех миллиардов лет! Выходит вроде бы, что Атлантический океан по сравнению хотя бы с Евразией сущий «геологический младенец»!

Или вот свеженькие образцы известняков, поднятые со дна Атлантики. Они относятся к юрскому периоду (это 130—150 миллионов лет тому назад; как раз тогда в воздух впервые поднялись первые летательные аппараты природы — археоптериксы, птеродактили и другие неуклюжие птицеящеры). Их сверстники — известняки — порождение микроскопических организмов, которые не способны жить на глубине. Остатки известняков позволили воссоздать картину молодого Атлантического океана — мелководного и небольшого.

Позвольте, но еще Вегенер говорил, что Атлантика первоначально была узкой и мелкой щелью!.. А тут еще новые данные, что дно этого океана «расползается» в обе стороны от продольной оси со скоростью, достигающей местами 3 сантиметров в год. Если такой процесс с его нынешней скоростью шел все это время, потребовалось 175 миллионов лет, чтобы Атлантика приобрела свои нынешние очертания и размеры. Ранее теоретически предполагали, что Европа и Северная Америка касались друг друга 180 миллионов лет назад. Но это была «голая» гипотеза, здесь — солидные факты, а плюс-минус пять миллионов лет расхождения — это для геологии ошибка несущественная!

В общем, кратком виде точка зрения сторонников дрейфа континентов сегодня выглядит примерно так. Материки движутся, потому что их толкает «в спину» раздвигающееся дно океанов, которое растекается в обе стороны от оси подводных срединных океанических хребтов. Из глубинных недр планеты вверх поступает разогретая материя, она ищет выход на поверхность и «локтями расталкивает» ранее образовавшиеся блоки земной коры.

Не выдержав, кора трескается, и в середине подводного хребта вдоль всей его оси проходит рифт — трещина, из которой все время на оба склона хребта изливается свежая, молодая порода. А старая, вытесненная ею «подтекает» под континенты и «уволакивает» их от середины океана, как на бесконечной конвейерной ленте, отчего океаны становятся все шире и шире.

Себе на службу «мобилисты» берут многие собранные за последнее время факты. Действительно, нередко, поднимая образцы пород со дна, геологи видели, что чем дальше от оси срединного хребта они взяты, тем старше их возраст. Так дело часто обстоит по обе стороны хребта — симметрично: «отъезжая» от разлома в земной коре, глубинная материя как бы постепенно «взрослеет». Материя эта намагничена, и рисунок магнитного поля сохраняется таким, каково было поле в период его «молодости». «Состарившись» и застыв, блоки земной коры не меняют направления магнитно-силовых линий, приобретенного ими еще в жидком состоянии, а «переехав» на новое место, образуют по обе стороны породившего их разлома магнитные аномалии, симметрично вытянутые вдоль подводного хребта по обе его стороны...

Получается — и об этом свидетельствуют уже многие вновь полученные факты, — что твердая толща планеты весьма и весьма подвижна; в ней существуют течения, которые несут на себе целые континенты.

Но тут уже пора предоставить слово и тем, кто видит во всех этих построениях определенные «огрехи». «Как же так? — говорят они. — По вашей теории, материки ездят, а срединноокеанические хребты остаются всегда на своем месте — на продольной геометрической оси океана. Но рассмотрим, к примеру, поведение Африки. Если Черный континент двигался к востоку одновременно с тем, как Южная Америка к западу, и симметрия их обоих относительно Срединно-Атлантического хребта сохранялась, то этот хребет должен был «сидеть на месте». Но тогда как быть Срединному Индоокеанскому хребту, куда ему деваться от наступающей на него Африки? Он ведь тоже хочет остаться посередине, между нею и «бегущей» на восток Австралией. А если предположить, что Африка во время всех этих событии оставалась на месте, то неминуемо заключение, что, когда южные материки отделялись друг от друга, оба срединных хребта — Атлантический и Индийский — перемещались: первый к западу, а второй — к востоку. Нет, на это не согласны и самые фанатичные из вас, мобилистов.

Далее, вы говорите, что по расстоянию от оси срединного хребта, мол, видно, старая это порода или молодая. Кое-где это так, но вот... Тихий океан, воды, омывающие Северную Америку. Здесь как раз проходит гребень Восточно-Тихоокеанского поднятия. И что же? Всего в 30 километрах от оси подводного хребта, с подводной вершины Кобб вдруг поднимают «камешек», которому явно стукнуло не менее 29 миллионов лет. Но ведь в десятках километрах от срединного хребта, по мнению сторонников дрейфа, ничего старше 3 миллионов лет быть не может! Нет, что-то тут не так...

И еще. Земная кора, согласно вашей гипотезе, должна удаляться от срединных хребтов со скоростью от одного до нескольких сантиметров в год. За 100—200 миллионов лет, которые ей на это «отводятся», она должна «отъехать» от места своей молодости на расстояние, достигающее нескольких тысяч километров. Движение это и сейчас идет. И все-таки глубоководные котловины, куда должна «сваливаться» вся «оттолкнутая» старая материя, не подвергаются, как ни странно, никаким подземным толчкам: землетрясений здесь практически не бывает. И мягкие осадочные породы лежат здесь на дне, по-видимому, миллионы лет совершенно спокойно, не тревожимые никакими сейсмическими катастрофами. Не странно ли это?

Наконец, вместе с дном океана должны бы перемещаться и «насаженные» на него вулканы, как подводные, так и легче наблюдаемые острова вулканического происхождения. В центральной части Тихого океана таких островов множество; некоторым из них насчитывается по 20, а то и по 50 миллионов лет от роду.

За такой срок земная кора переместилась, согласно гипотезе, местами чуть ли не на полторы тысячи километров. Что же, и корни вулканов, уходящие в самые глубины Земли, где они черпают свою магму, тоже должны были кочевать на такие расстояния? Но тогда их связь с горячими недрами должна была бы прерваться и они давно перестали бы быть огнедышащими горами. Что-то геологических следов этого тоже не видно».

Если читатель еще не устал от подобных вопросов, то вот еще один. Почему поток, идущий от Срединно-Атлантического хребта на запад, гонит перед собой обе Америки — Северную и Южную — в том же направлении? Ведь с противоположной стороны — из центра Тихого океана — идет встречный поток земной коры, причем куда более быстрый и мощный. Ведь, казалось бы, тихоокеанская кора должна была бы пересилить атлантическую и Америки тогда «поехали» бы на восток, «закрывая» Атлантическую щель...

Конечно, критика чужих идей дается легче, чем утверждение своих. Что же позитивное в свете новых фактов могут предложить противники дрейфа? А вот что. Более миллиарда лет назад вся наша планета была сушей. Океанов практически не существовало; лишь кое-где на материковую кору могли быть «наложены» небольшие пятна мелководных морей или скорее даже озер.

На границе палеозоя и мезозоя — примерно 200 миллионов лет назад — произошла революция. К этому времени в недрах Земли, понемногу разогревавшихся под влиянием распада радиоактивных элементов, произошел, как и полагается при революции, переход количества в качество: породы во многих пунктах расплавились и в жидком виде вторглись из глубин мантии в земную кору.

Принесенная «пришельцами» более высокая температура и иной химический состав переродили кору нашей планеты: в частности, она «утяжелилась» и стала прогибаться. Так создались «ванны» для потоков воды, хлынувших в это время на поверхность и образовавших, наконец, Мировой океан.

Внутренние моря — такие, например, как Черное, Белое или Каспийское, несомненно, образовались примерно так; этого и мобилисты не отрицают. Сейчас вовсю идут поиски остатков континентальной коры и на дне открытого океана. Если они увенчаются успехом, то пресловутый дрейф материков и расширение дна и вовсе перестанут быть «повивальными бабками» океана...

Пожалуй, самое забавное, что один из авторов этой статьи сам склоняется в сторону мобилизма, тогда как другой — против. Отсюда и статья вышла несколько противоречивой. Но мы решили, что в этом есть свои преимущества,— как правило, появляются статьи либо «за», либо «против» перемещения континентов, так что одни читатели давно уверены, что материки плавают, а другие убеждены, что все это лишь необоснованные предположения.

Хотя спор о том, как жила и развивалась толща нашей Земли, вроде бы и подвешен в разреженных высотах теории, волнует он, между прочим, не только теоретиков. Наступает время закладывать рудники в океане. Вот только несколько фактов. Уже 40 стран добывают нефть со дна моря. Примерно 17 процентов добываемой в капиталистическом мире нефти идет оттуда. Через 20 лет эта доля возрастет до трети, к 2000 году — почти до половины. Идут в море и советские геологи. Так, например, в северной части Черного моря открыт район площадью 700 квадратных километров, благоприятный для скоплений нефти и газа. Там намечено пробурить скважину глубиной 3200 метров. Перспективные газонефтяные площади есть и в Северном Ледовитом океане.

В западной части Сахалинского залива ведутся поисковые работы на ценные минералы. В Черном море проведены опыты по добыче со дна магнетитовых, содержащих большое количество железа песков. Технология добычи здесь такова. С борта судна опускаются на дно два трубопровода. По одному из них под давлением подается вода, которая разрыхляет пульпу, по другому, где создается вакуум, разжиженная пульпа засасывается и подается на палубу, где происходит обогащение.

Это, пожалуй, лишь первые подходы к рудникам в океане. Сколь значительна и перспективна эта задача, подчеркнуто в Директивах по девятой пятилетке. Но рудные поля дна морей и океанов — их происхождение, размещение, особенности — во многом еще неясны геологам. Да и как это уяснить, если пока неизвестно, как сами-то океаны возникли? Если правы мобилисты, тогда природа рудных полей Мирового океана одна; а если правы их оппоненты, то картина совсем иная.

И это тоже подогревает как полемику, так и поиск новых фактов. Чтобы не только ставить друг другу каверзные вопросы, но и самим отвечать на них, нам нужно знать куда больше, чем мы знаем сегодня. Конечно же, наука о дне океана за последние несколько лет развивалась куда как стремительно. И все-таки подводная геология знает еще много меньше, чем старая добрая геология суши. Что там говорить, если на суше скважины достигают 7—8 километров, а океанологи пока с гордостью показывают колонку грунта длиной лишь в несколько сотен метров!

Этот отрезвляющий факт стоит учесть. Большая часть поверхности Земли скрыта океаном; до недавнего времени наука о Земле — геология — была, в сущности, наукой о суше. Теперь все меняется, меняется так бурно, что авторы даже не знают, имеют ли они право ставить точку. Ведь завтра, буквально завтра новые факты могут снова все изменить. Поставим лучше многоточие...

И. Белоусов, кандидат географических наук; Б. Силкин, научный сотрудник

(обратно)

В снег и дождь ты выходишь...

... Они отдыхают у шатра, чтобы завтра или через несколько дней снова отправиться в путь. Знакомый, изведанный до малейших деталей путь, по которому испокон веков кочевали их предки. Впереди погонят лошадей и верблюдов, за ними коров и быков, а сзади овец. Летом на север, зимой на юг. Летом и зимой мужчины будут пасти скот, а женщины доить его, заготовлять топливо. Работа привычная и бесконечная, как заунывная песня кочевника. Недаром в кочевом эпосе афганцев говорится: «С наступлением вечера начинается твоя забота, пастух, в снег и дождь ты выходишь, пастух, много молока и сыру ты заготовишь, пастух!»

Если аллах будет милостив, если выпадут дожди летом, а зима окажется не слишком суровой, скот откормится за лето и не слишком обессилеет зимой. Будет хороший приплод — тогда и у последнего бедняка будет мясо в котле. Но если лето будет слишком жарким и засушливым, если зимой нагрянет джут-гололед, если скот начнут косить болезни — тогда беда. Тогда в кочевьях умолкнут песни, а матерям придется отворачиваться от голодных детских глаз. Будет год счастливым или нет — люди бессильны.

Десятки веков назад из-за изменения климата или по другим причинам их предки, забросив все остальные виды хозяйства, сделали скотоводство своим единственным занятием. Им пришлось кочевать, потому что иначе прокормить скот они не могли. В те далекие времена это было большим шагом вперед — засушливые степи и полупустыни были непригодны для земледелия. Постепенно выработался неповторимый уклад жизни, целиком подчиненный заботам о сохранении и приумножении скота, сложился быт, состоящий из непрестанного движения по неизменному маршруту, быт, в котором потребности сведены к минимуму, а каждая лишняя вещь обременительна. Тысячелетия сформировали психологический тип кочевника, противоречиво сочетающего а себе выносливость и неприхотливость с жадностью к чужим богатствам, свободолюбие и благородство с жестокостью и вероломством, пытливость и стойкость с презрением к любому труду, кроме скотоводческого.

Кочевая жизнь не благоприятствует прогрессу. Все в ней известно наперед, определено заранее самими условиями существования, тем простым фактом, что летом скоту легче найти корм на севере, а зимой на юге; что лошадей надовыпасать первыми, потому что они съедают лишь верхушки растений, а овец последними, потому что они сгрызают их под самый корень.

Конечно, за истекшие века жизнь в кочевьях не оставалась совершенно неизменной. Но большинство изобретений — вроде жесткого седла или стремян — еще больше усовершенствовали кочевой быт. А другие, вроде огнестрельного оружия, керосина, спичек или патефона, проникшие к кочевникам извне, не могли, понятно, изменить основ этой жизни.

...Когда-то сам переход к кочеванию был шагом вперед. Потом те, кто остался на земле, далеко обогнали кочевников, кочевники же не изменились. Теперь прогрессом для них будет возвращение к тому, с чего начали их далекие предки,— к оседлой жизни. Но это должна быть жизнь, достойная XX века.

Иначе вновь по утрам женщины будут разбирать юрты, и будет клубиться пыль на степных дорогах, бесконечных, как заунывная песня о жизни, которая не меняется поколениями.

Б. Ученых

(обратно)

Каменные фантазии доктора Интаса

Я почувствовал под рукой эту высеченную надпись, когда, случайно опершись об один из огромных валунов, легион которых окружил моседисскую больницу, размышлял над тем, каким завидным хладнокровием надо обладать человеку, если он решил доказать, что перетаскивание валунов с места на место отнюдь не бессмысленная работа. Хотя бы потому, что перетащить огромные, порой многотонные глыбы на десяток-другой километров, пожалуй, еще не самое трудное. Неизмеримо труднее, даже если вы врач, то есть человек, чья профессия издавна пользуется почтением у практичных и отнюдь не сентиментальных крестьян, встречаться ежедневно с многозначительными усмешками односельчан, которые не могут взять в толк, какая вам радость в жару и в холод предаваться столь бесполезному занятию.

Потом я подумал о валунах... Если бы они могли ходить, они, не сговариваясь, двинулись бы в Моседис со всех концов Жемайтии. Но они неподвижны. Умей они говорить, сложили бы целую балладу в честь Вацлаваса Интаса, моседисского доктора. Но они безмолвны.

Поэтому на долю их остается лишь одно — ждать. Ждать, чей взгляд остановится на них раньше: взгляд взрывника или Интаса, человека, чья необычайная привязанность к валунам вот уже двенадцать лет спасает их от уничтожения.

Вначале Вацлавас и не думал о таком странном на первый взгляд коллекционировании. Его лишь удивило, что люди всерьез объявили войну камням, которые зачастую им вовсе не мешали. Во имя чего?

Представьте себе архитектора, проектирующего новый квартал в старом городе. Если на месте будущих зданий стоит исторический памятник, архитектор обязан сохранить его, вписать в новый ансамбль, как того требует закон. Ну, а если старое здание не имеет исторической ценности, если его уничтожение «просто» нарушит устоявшийся колорит этого района?

Камни не здания. Но представить без них Жемайтию так же трудно, как и без многочисленных шпилей средневековых костелов или невозмутимых белых аистов, вышагивающих по полям с чопорностью старых аристократов.

Он все гремели и гремели, эти взрывы... И каждый из них, уносивший из рядов Молчаливого Легиона очередную жертву, отдавался в душе Интаса щемящим чувством утраты. Казалось, что вместе с тысячелетними валунами навсегда уходит из литовского пейзажа частица поэтичности и суровой красоты.

— Я решил спасти валуны, — говорит Интас, — и мне было безразлично, сочтут меня сумасшедшим или кем-то еще. Методичность, с которой они уничтожались, была гарантией тому, что вскоре вся округа будет «очищена» от камней. А между тем вы можете встретить тысячу валунов — и они почти никогда не повторяют друг друга. Ведь это лишь вопрос вашего воображения — сумеете ли вы разглядеть в камне его специфическую красоту, как это вы делаете с произведением искусства. Если какой-то из них вдруг стал для крестьянина «камнем преткновения», разве обязательно уничтожать его? Я уверен, что любой из них способен украсить в деревне двор или сад, улицу или площадь. Важно только найти правильное решение...

Прошло двенадцать лет с тех пор, как он приехал в Моседис. И двенадцать лет он посвящал весь свой досуг поискам валунов для своей коллекции. Сегодня она насчитывает более пяти тысяч самых разнообразных валунов весом от 20 килограммов до 50 тонн. Но, пожалуй, главным успехом этой «охоты во спасение» было то, что ему удалось разрушить стену скептицизма и непонимания, вставшую поначалу между ним и жителями деревни. И не только разрушить, но и найти верных единомышленников. Подтверждение тому — огромный, напоминающий обелиск камень, установленный посреди деревенской площади как символ признания односельчанами увлечения Вацлаваса Интаса.

Коллекция моседисского доктора привлекает ныне внимание многих. И не только желающих полюбоваться на каменные фантазии. На базе коллекции Интаса литовские ученые решили создать в Моседисе геологический музей, под который уже выделен участок земли.

Пожалуй, трудно было бы подобрать для большинства его камней лучшую «оправу», чем это сделала сама природа, поместив их у светлых рек, в зелени трав и бронзе опавших листьев. Здесь по утрам, усыпанные хрустальными каплями росы, они сверкают под голубым небом Жемайтии, словно драгоценности, растерянные великаном.

Это, наверно, одна из основных причин, почему Интас перенес в деревню лишь незначительную часть своей коллекции. В основном же она разместилась на холмах, полях и дорогах в радиусе 35 километров от деревни Моседис. На встречающихся на каждом шагу больших серых валунах выведены масляной краской номера. Разъяснить происхождение цифр на камнях может вам любой местный житель, ибо ребус разгадывается просто: «Не трогать! Коллекция доктора Интаса».

— С того момента, как я ставлю порядковый номер на выбранном мной камне, он уже не подвергается риску быть взорванным. Так что номер — это и своего рода охранная грамота, и «вид на жительство», — говорит Вацлавас. — Разумеется, я не сую крестьянам палки в колеса, нумеруя валуны на обрабатываемых полях, — такие камни я с помощью трактористов отвожу на территорию больницы, где я работаю и где для них найдется местечко.

Иногда валуны находят пристанище в «Аллее». «Аллея» — дорога из поселка в больницу — одна из уже осуществленных фантазий доктора Интаса. Огромные валуны, выстроившиеся по обеим сторонам дороги, чередуясь с деревьями, образуют своеобразный коридор, оканчивающийся двумя большими глыбами — входом во владения Интаса.

Белое здание больницы в глубине сада окружено настоящим каменным заповедником. Камни встают здесь из буйных зарослей дикого шиповника, прячутся за кустами роз и хризантемами, отражаются в светлом зеркале пруда с голубыми и розовыми водяными лилиями. Словно множество причудливых идолов в ажурных одеждах из света и цветных полутеней собрались на какой-то свой неведомый форум.

Наверное, немало путников, подобно мне, останавливалось у этих безмолвных глыб. Еще больше их проходило мимо. Камни умеют беречь свои тайны от первых встречных. Пока что загадочна и та надпись, которую я увидел на одной из глыб. Интас ничего не может сказать об этой надписи. Возможно, эпитафия крестоносцу или досужие начертания странствующего монаха, коротавшего бессонную ночь подле этого камня. Имя чьей-то возлюбленной или автограф неизвестной культуры... В общем, Интасу нечего сказать об этой надписи. Интересно, в чем ее ценность — в форме, содержании или только в почтенном возрасте? Лично же для доктора валун, на котором она вырублена, представляет большую ценность, ибо он один из первых в его коллекции.

В. Кючарьянц

(обратно)

Раззудись, плечо, размахнись, рука!

История сплошь и рядом забывает оставлять позади верстовые столбы. Мы не можем поэтому сейчас с уверенностью сказать, где и когда впервые один первобытный человек из спортивного интереса заехал в ухо своему первобытному коллеге.

Но когда бы это ни произошло, удар был нанесен. На что агрессивный предок незамедлительно получил сдачу. Удивляться нечему — дух соперничества свойствен всему живому, и гомо сапиенс тут не исключение. Что отличает род человеческий, так это вечное стремление к справедливости, к порядку. Поэтому, раз уж мужская половина человечества не мыслит досуга без того, чтобы не помериться силами, потребовалось упорядочить это дело. Стало ясно, что пускать молодецкие забавы на самотек нерентабельно. Того и гляди можно было недосчитаться кого-то из участников. Для богатырских утех понадобились строгие рамки и регламентации. В разных местах земного шара возникли свои правила для состязания в силе. Многие из них широко известны. Другие — меньше. Об этих последних мы и решили рассказать.

Терракотовая статуэтка, найденная не так давно при раскопках в Месопотамии, поведала об оригинальном увлечении шумеров — борьбе с кувшинами на голове. О правилах, регулировавших схватку двух кувшиноносцев тридцать пять веков назад, можно только строить предположения. Скорей всего победителем считался тот, кто мог дольше удержать сосуд на макушке. Был ли пуст кувшин или полон вина? Наверное, все-таки пуст — чего зря разливать напиток веселья.

Любопытная параллель наблюдается, если вспомнить здесь о другом состязании — единоборстве в ящике с виноградом. Этот вид борьбы благополучно здравствует и поныне на южном побережье Австралии. А завезли его туда полтора века назад переселенцы из Рейнской долины. Состязание, как легко догадаться, приурочено к сезону сбора винограда, а топочущие борцы отлично справляются с функциями давильного пресса.

Стоит, правда, пожалеть, что к этой спортивной работе не привлекают японских борцов-сумистов. У них эффект был бы куда пуще — ведь средний вес сумистов — полтора-два центнера.

Вот что написал об этих спортсменах по нашей просьбе знаток японских видов борьбы Рудольф Каценбоген (Наши читатели, наверное, помнят его очерк о борьбе каратэ «Что сокрыто в пустой руке?», опубликованный в № 2 «Вокруг света» за этот год.):

«Когда у президента ассоциации сумистов спросили, сколько в Японии болельщиков, он ответил: «Сто миллионов. Все население страны». И это не преувеличение. А если преувеличение, то небольшое. Действительно, во время чемпионатов по сумо вся Япония сидит пятнадцать вечеров у телевизоров.

В древности схватки сумистов представляли собой ритуальный обряд с молитвами, танцами и песнопениями. Каждый борец олицетворял собой одно из времен года. В зависимости от того, кто победит, делали предсказания оракулы и жрецы.

Сумистов готовят чуть ли не с колыбели. Но систематическими тренировками они начинают заниматься не раньше 16—17 лет. Борцы выступают в официальных соревнованиях, как правило, до тридцатилетнего возраста. Если учесть, что срок обучения в школе 4—7 лет, получается, что у сумистов чуть ли не самая короткая спортивная жизнь. Это и понятно — ведь сумисты должны набрать чудовищный вес, что при больших нагрузках отражается непосильной тяжестью на сердце. Инфаркт — профессиональная болезнь сумистов...

Борцы сходятся на ринге, представляющем утоптанный из особой глины квадрат с кругом посредине. Ринг прикрывает крыша, с четырех углов которой свешиваются огромные разноцветные кисти. Перед началом состязания появляется екодзуна — чемпион чемпионов. За всю 300-летнюю историю спортивного сумо это звание завоевывали лишь 49 человек. Ныне здравствуют четыре екодзуны, и все они, как и их предшественники, национальные герои страны. На обнаженном до пояса екодзуне яркий шелковый фартук и весомое украшение — свитый из веревок пояс, тянущий 18 килограммов. Екодзуна громко хлопает в ладоши, чтобы привлечь — ни много ни мало — внимание богов. Затем он топает слоноподобной ногой, загоняя под землю злых духов.

Появляются борцы. Они раздувают ноздри и угрожающе хмурят брови. Они ополаскивают рот водой и бросают через плечо горсть соли (тем злым духам, которые не испугались топанья екодзуны, никак уже не устоять против соли). Они наконец-то бросаются друг на друга. Их движения быстры и стремительны. Они используют 48 приемов, причем большинство приемов — различные захваты за пояс. Победителем считается тот, кто сумеет вытолкнуть противника за границу круга или заставит его коснуться земли любой частью тела, даже кончиком пальца. Если за время пятнадцатидневных соревнований борец выиграл меньше 8 схваток, его переводят в низший разряд, если больше — в высший. Проигравший екодзуна сейчас уже не делает себе харакири — он просто уходит в отставку...

Сумо бескомпромиссна. Ничьих не признается. Борьбу ведут до победного конца. Причем относительно корректно. Нельзя боксировать, таскать за волосы, душить. К сожалению, в эти человеколюбивые правила не входят ограничения по отрыву носов и ушей. А это было бы весьма нелишним — ветеранов сумо чаще всего можно отличить именно по недостаче названных частей тела.

Борьба идет без уступок. Тем не менее любые, даже самые невинные, пререкания с судьей исключаются. Сумисту грозит пожизненная дисквалификация за одно-единственное невежливое или даже неучтивое слово».

Вот так. Вообще говоря, слово — немаловажный фактор в исходе бойцового поединка. По крайней мере, так обстоит дело в африканской борьбе «мбапот». Она пользуется любовью в большинстве стран Западной Африки. Это не только рукопашная схватка, но и поэтическое состязание. Боец должен поведать пением о своих предыдущих схватках. Естественно, в этой музыкальной автобиографии он не жалеет красок, расписывая собственную силу, мощь, неуязвимость. Когда противники достаточно деморализуют друг друга, они приступают к делу... Постойте, но ведь у Гомера герои перед битвой тоже старательно «оскорбляют» врага. Выходит, эта традиция прослеживается на разных континентах.

Вообще говоря, правила самых разных соревнований в своих основных принципах сходятся: соперники должны быть в одной весовой категории, есть и перечень запрещенных приемов. Например, на одной из фресок, расчищенных археологами на Кипре, изображен едва ли не самый ранний нокдаун в истории мирового спорта. Рядом фигурируют правила для членов древнегреческой федерации бокса. Там сказано, что, «если один из соперников упадет, другой должен отойти от него на десять локтей и ждать, пока поверженный не встанет». При этом особо оговаривалось, что ногами наносить удары нельзя ни в коем случае.

В отличие от древнегреческого, а затем европейского бокса в таиландском боксе ноги представляют куда более мощное оружие, чем кулаки. Говорят, что в этом виде спорта действуют восемью руками: таиландский бокс разрешает наносить удары локтями, коленями и ступнями. Вот бодаться головой нельзя...

Перед началом матча соперники исполняют «ваикра» — нечто среднее между «боем с тенью» и обрядовым танцем. Он проходит под аккомпанемент пронзительной тростниковой дудочки и цимбал. Считается, что такая разминка не только дает зарядку мускулам, но и успокаивает нервы. Может, у спортсменов и успокаивает, но темпераментных зрителей она доводит до неистовства. Когда гонг вызывает наконец борцов на первый раунд, в зале стоит сплошной стон. Бой идет в неистовом темпе, конечности так и мелькают. Надо сказать, что ценители часто отдают предпочтение не тому спортсмену, который нанес больше ударов ступней (такие мастерские удары в челюсть зовут «сонными каплями»), а тому, кто сумел более ловко от них увернуться.

Этот же принцип увертывания положен в основу другой восточной системы борьбы, носящей название «кун фу». Приемы ее напоминают оборонительные выпады самбо, дзю-до и каратэ. Кун фу древнее своих собратьев. Она родилась в Индии в первом тысячелетии до нашей эры и состояла первоначально в имитации движений животных — тигра, волка, леопарда, буйвола, обезьяны. Отдельные приемы кун фу и сейчас носят названия своих «природных отцов». Пожалуй, можно сказать, что здесь мы имеем дело со своеобразной «бионикой» в области спорта...

С течением времени, однако, искусство борьбы кун фу угасло, приемы забывались. Братья Роберт и Джемс Со из Сингапура, которых вы видите на снимке, решили воссоздать их. Они уверяют, что у кун фу большое будущее; пока же ввиду отсутствия соперников братья обороняются друг от друга.

Есть богатырские утехи, для которых вовсе не обязательно иметь перед собой живого противника. Можно — и с успехом — состязаться заочно. Пример тому — метание валуна. В Швейцарии это стародавнее занятие вызывает всегда живой интерес. Проводятся состязания следующим образом: кандидаты в чемпионы поднимают валун весом в 46 килограммов, называемый «камнем Уншпуннена», и толкают его. Рассказать об этом куда проще, чем совершить. Но награда победителю очень заманчива: его рекорд (если он действительно окажется рекордом) навечно будет выбит на спортивном снаряде. Сообщаем для справки, что нынешний рекорд равен 3,02 метра.

В Скандинавии, в Исландии, в Швеции — странах, где живут потомки викингов, — силачи вступают в единоборство со столбом. Древние саги повествуют о том, как бесстрашный герой хватал тяжелый сосновый столб, поднимал его, держа за один конец, бросал в воздух и ловил! Точно так же поступают и сейчас. Те, кому доводилось присутствовать на «Играх викингов», проводимых на шведском островке Готланде, говорят, что зрелище 16-футового столба, взлетающего вверх, просто ошеломляет. Кстати, чтобы в буквальном смысле не ошеломить кого-нибудь из присутствующих, поле окружают канатами.

Участники картофельного фестиваля в австралийском городке Милторпе не строят ограждений. К их великому сожалению, зрителей и так слишком мало. Да и те свои. Гвоздь программы — бег на сто ярдов с пятидесятикилограммовым мешком картофеля на плечах. Говорят, еще пару десятков лет назад таким способом богатые фермеры набирали лучших работников на сезон сбора картофеля. Но постепенно дух азарта захватил остальных жителей города, не связанных с сельским хозяйством. Теперь это просто демонстрация здоровья, ловкости, силы. Короче говоря, спорт.

М. Беленький

(обратно)

Дом для бродяг

1

Сейчас, когда я пишу эту историю, я живу в маленькой белой комнате. Окно расположено очень низко, и прямо в него лезет залитый солнцем сугроб. За сугробом сгрудились тонкие сосны. Если высунуть голову в форточку, можно увидеть край хребта. Черные скалы и белый снег. Я никак не могу привыкнуть к прозрачности здешнего воздуха: кажется, что до скал и снега можно дотянуться рукой прямо с табуретки.

Сегодня гор не видно, потому что идет снег. Он идет крупными мокрыми хлопьями величиной с чайное блюдце. Ветки сосен постоянно стряхивают снег, и оттого кажется, что сосны живые.

Эта комната принадлежит метеорологу, который большую часть времени живет на высотной метеостанции. «На пике», как здесь говорят. Один угол комнаты занимает печь, которую я топлю через день. У стенки стоит железная койка, прикрытая байковым одеялом, а на стенке, чтоб не пачкаться о побелку, приколочена ситцевая тряпочка. На противоположной стене — вырезанные из журнала картинки: очень красные цветы, за которыми виден неясный контур зенитки, знаменитая киноактриса и неизвестная девушка в вязаной кофточке с чуть раскосыми глазами, по-видимому узбечка. Девушка очень красивая, но подписи на картинке нет и на обороте также нет, я проверял.

Благодаря этим картинкам и ситцевой тряпочке я чувствую себя здесь уютнее, чем дома. Наверно, потому, что значительный и, как мне кажется, лучший кусок жизни я провел вот в таких комнатах, где над кроватью приколочена занавеска и на стенках девушки, вырезанные из журналов. Еще в те времена я заметил, что полярные охотники, например, поселившись на новом месте, первым делом вынимают из багажа эту тряпочку, которую прибивают над нарами или койкой, прикрепляют хлебным мякишем цветные картинки из журналов — и жилье сразу становится привычным, обжитым и очень уютным.

Оттого, что растопленная с утра печь дышит теплом, у двери стоят огромные разношенные горные ботинки со стертыми триконями, к стенке прислонены тяжелые горные лыжи, а на гвоздиках висят полушубки, телогрейки и штормовки, жизнь кажется крепкой и основательной. Странно, что самые массивные и прочные городские здания не вызывают такого ощущения надежности бытия, как хорошо натянутая палатка с сухим спальным мешком и разложенным в нужном порядке походным инвентарем должного качества и количества. В такой палатке ты не боишься грядущего дня, а возле костра смотришь на жизнь так, как и надо на нее смотреть, — в упор и открыто.

2

Я могу совершенно точно описать дом, по которому назван рассказ, и могу описать, где он находится. Он очень далеко отсюда, от этих сосен и высокогорных снегов. Дом стоит на берегу довольно большой таежной реки, отмеченной на большинстве карт Союза. Река эта впадает в реку еще больших размеров, которая уже отмечена на всех картах мира. А эта большая река впадает в Восточно-Сибирское море.

Дом выкрашен в голубую краску цвета весеннего полярного неба, кстати, и сам Полярный круг проходит где-то рядом, может, в ближайших метрах. Совпадение это совершенно случайное, но точка на карте, означающая символически дом, попадает как раз на пунктир Полярного круга.

Дом имеет пять окон: по два окна на длинных стенах, одно — на короткой и одна стенка, подставленная ветрам, глухая. Он совершенно новый, его выстроили в прошлом году рядом с другим, старым домом, в котором живут четверо молодых мужчин. Бороды они бреют, так как этап, когда их отращивали, они уже миновали. По крайней мере, на сто пятьдесят километров в любую сторону других людей вокруг нет. Есть еще такие места, читатель.

Более точного адреса я не даю, потому что все-таки это дом для бродяг, а бродяги должны находить дома сами. Дом этот, повторяю, есть на самом деле, а не выдуман для рассказа. Да и сам рассказ, по сути, — история, как и почему я в нем побывал.

3

Есть такое поверье: для каждого человека на земном шаре имеется место, которое человеку неизвестно, но он может видеть его во сне. Если человек все-таки тем или иным путем найдет это место и поселится там, он будет счастлив до конца своих дней.

Мне давно снится одна и та же местность. Я вижу ее, по крайней мере, раз в год. Если судить по рельефу, то она находится где-то в Южном Казахстане, в предгорьях Тянь-Шаня, а может, в Монголии. Я вижу желтую, выгоревшую осеннюю степь в сентябре и невдалеке, километрах в десяти, мягкие увалы Останцовых гор. Хребет этот не очень большой, на нем не растет лес, на вершине есть небольшие скалы из горизонтально залегающего песчаника. На хребте живет стадо архаров и еще много среднеазиатских зайцев — толаев. За архарами я и гоняюсь каждый раз во сне, но пока еще не подстрелил ни одного, потому что они меня изучили давно. Каждый раз охота кончается поздно вечером. Я сижу под песчаниковыми скалами, которые еще сохранили дневное тепло. Курю и смотрю на степь, которая идет на север. Километрах в десяти проходит линия железной дороги, и есть маленький разъезд из двух домиков, где я и живу. Я тушу окурок самокрутки о камни и думаю, что надо спешить домой, на разъезд, а то будут волноваться. На небе уже вылезают бледные звезды. Я сбегаю по жесткой осенней траве вниз к подножью хребта и вижу, как по параллельному гребню спускаются вниз на кормежку архары. Бог с ними. Еще встретимся. На этом сон кончается.

4

Но с некоторых пор, когда я вошел в промежуточный возраст между молодым мужчиной и просто мужчиной, но еще без добавки «средних лет», мне стала вдруг видеться местность, которую буду называть просто Река.

Про Реку мы узнали лет десять тому назад, когда жили в поселке на берегу Ледовитого океана в маленькой белой комнате с тряпочками и журнальными иллюстрациями на стенах. Мы работали в геологии, а Река просто попалась на карте: очень большая, целеустремленно рвущаяся на север и совершенно не населенная, кроме поселка в верховьях.

Мы откопали ее в тот период, когда радость возвращения из тундры прошла, поселок уже стал привычен и снова тянет не куда иначе как в тундру. В геологическом управлении не было ни одного человека, который бывал на ней. Само собой, этот факт только увеличивал уникальность Реки. Вокруг Реки сгрудились хребты: Торные горы, Остроконечные горы, Вулканный хребет, а один хребет носил неофициальное название — Синий.

С человеком, который дал это название, я подружился уже в Москве. Он был крупный, седоголовый и, если так можно сказать, настоящий.

Тогда, десять лет назад, мы твердо решили, что поплывем по этой Реке. Просто так, для познания мира. Но все как-то не получалось: слишком подолгу торчали тундре или на северных островах. И вдруг пришло время, когда я с неопровержимой ясностью понял, что надо на Реке быть и что откладывать больше нельзя. Причин столь неожиданно возникшего убеждения я, ей-богу, не могу объяснить.

Когда решение принято, остальное становится проще. В конце июля я уже летел знакомой дорогой не самый восток страны, в город, в котором когда-то работал. От этого города в поселок на Реке теперь летал раз в неделю рейсовый самолет, точнее делал там посадку по дороге на север. Самолет этот был старый, привычный ИЛ-14.

...ИЛ-14 шел на снижение, а я смотрел в иллюминатор на ржаво-обожженные выхлопные трубы, почерневший от масла и выхлопов край плоскости, а внизу был привычный пейзаж борта долины: пятна озер, старицы и желто-зеленая поросль лиственничной тайги.

Перед отлетом я дал телеграмму одному из товарищей прежних лет, с которым было бы хорошо пуститься вниз по Реке. Видимо, он понял суть момента, потому что ответил в духе тех лет, когда мы любили высокий стиль. «У меня, друг, сезон дождей» — вот что было написано в телеграмме. В переводе это означало, что у него хлопоты и неприятности. В прежние годы полагалось бы ответить: «Если нужен, вылетаю немедленно» — или даже просто прилететь, без телеграммы, что было бы еще более высоким стилем. Но сейчас мы таких телеграмм уже не давали. Я решил плыть по Реке в одиночку.

Самолет снизился и побежал по полосе утрамбованного грунта.

Вокруг посадочной полосы стояли мелкие нежно-зеленые лиственнички. Было тихо и солнечно. Мы сошли в эту солнечную тишину, как в радостную мультипликацию. Стояла двухэтажная аэродромная изба из затекших смолой лиственничных бревен с застекленной верандой АДС наверху. Такие избы, как и аэродромы с металлическим покрытием, остались здесь с войны. Над верандочкой висела недвижимо полосатая «кишка». У зеленого палисадничка стояли аборигены и смотрели на самолет с привычным любопытством, с каким в чеховские времена ходили на перрон смотреть поезда. Куда-то промчался по полосе на бешеной скорости расхлябанный грузовик. Притормозил, развернулся и так же бесцельно помчался обратно, вроде как старый пес, который вспомнил юность и начал играть сам с собой. Натуральные псы, в шерсти которых запутались веточки, строительный мусор, и обрывки бумаги, сидели у зеленой загородки. В глазах у них была безнадежная тоска по какому-нибудь ЧП: драке, приезду незнакомой собаки или еще чему. Словом, это были ездовые собаки во время мучительных собачьих каникул, когда, отдохнув от зимних трудов, они не знают, куда себя деть.

Я подошел к одному псу, поставил рядом рюкзак, а пса погладил по голове. Тот лизнул мне руку, понюхал рюкзак и отвернулся. И остальные собаки, с надеждой было воззрившиеся на меня, тоже отвернулись. Я понял, что блудный сын вернулся в родные края и узнан.

7

От аэропорта к поселку шла разбитая, черная торфяная дорога, сейчас горячая и сухая. В конце дороги стояли новенькие двухэтажные дома. При виде их сердце у меня сжалось. Я забыл о том, что с тех пор, как мы мечтали прилететь в этот поселок и когда не было этих двухэтажных сборных домов из архангельского леса, прошло десять лет, и сейчас такие дома стоят там, где на моей памяти еще были яранги.

Я пошел по поселку. Хотелось осмотреться. Пустота поселка не удивляла. Летом в таких, как этот, оленеводческих центрах всегда почти пусто, потому что люди в лесу, у оленьих стад, отрезанные непроходимыми марями, километрами и реками.

Я перелез через короб, ограждавший теплоцентраль, и пошел к линии двухэтажных домов. И сразу попал в старую часть поселка. Стояли отдельно бревенчатые домики, обмазанные глиной для защиты от зимних ветров. Одиноко, как памятник, стояла яранга. Большинство домиков строилось на крутом берегу протоки, сейчас совершенно сухой.

Я пересек протоку по мостику. За мостиком находилась площадь с фанерными стендами, потом снова ряд домиков, затем типовая больница, построенная буквой «П», на самом высоком месте, здание склада без окон, а еще дальше начинался лес.

Реки не было видно. Поселок стоял не на самой реке, а километрах в семи от нее, на удобном для строительства месте. Точнее, место диктовалось выбором аэродромной полосы, так как без полосы не было бы и самого поселка.

На берегу протоки, у одного дома, который казался старше других, я увидел каюк, лежащий на крыше тамбура. Каюк был выкрашен в зеленую, насколько позволяла это определить вечерняя темнота, краску.

По наитию я догадался, что здесь и живет тот человек, чей адрес я получил от московского друга, который основывал этот поселок и давал название Синему хребту.

8

Он оказался погрузневшей копией моего друга. Те же белоснежно-седые волосы, крупная фигура и твердое лицо, покрытое неистребимым загаром. Все-таки люди высокой породы есть.

Бегло взглянув на комнату, я сразу понял, почему он не уехал отсюда, когда вышел на пенсию, и почему никогда не уедет. В домике с низким потолком, огромной русской печью посредине, самодельной мебелью было очень тепло, пахло свежепеченым хлебом. Этот неповторимый уют, выработанный древней культурой русской деревни, совмещался здесь с благоденствием охотничьей избушки, до которой ты добирался очень долго в большой мороз или плохую погоду.

Из таких жилищ человек уезжает с трудом, чаще всего совсем не уезжает.

Мне хотелось поговорить про героические времена первопоселенцев. Но было ясно, что захватывающих дух историй я не услышу. В лучшем случае я услышу неспешный рассказ, и при этом будет подразумеваться, что и рассказчик и слушатель одинаково знают предмет. Мы стали говорить про каюк и о том, как мне плыть. Кстати, каюк — это лодка, долбленная из единого ствола тополя. Ширина ее небольшая — как раз чтоб поместилась нижняя часть тела владельца лодки. На каюке удобно плыть вниз по реке, можно подниматься и вверх бечевой. По-видимому, следующей и последней ступенькой легкости является лишь каяк эскимосов или берестяные лодочки эвенков.

«Ветка» получается, когда каюк делают из досок. Чаще всего трех. Все-таки «ветка» более устойчива, так как имеет хоть узкое, но плоское днище.

— Можно ли сплавиться вниз по Реке с каюком? — спросил я к концу первого чайника.

Мы сидели при свечке, потому что электричество было отключено. Блики света играли в синих табачных струях. От печки неистребимым потоком шло тепло, и я чувствовал, что нахожусь где-то вне времени, может, в средневековом семнадцатом, может, в просвещенном восемнадцатом столетии.

— Почему же нельзя? Можно!

— Вы спускались?

— Неоднократно-о!

Новый чайник мы заваривать не стали. Просто вдумчиво покурили. За перекур я узнал, что каюк есть у Хоробровского, Дулгана, учителя в школе — и это, пожалуй, все. У остальных они сгнили, унесены рекой, раздавлены трактором. Словом, остались у тех, кто сам не признает другого транспорта на воде, и потому он им нужен самим.

— Загвоздка одна есть, — тихо сказал хозяин.

— Какая?

— Когда плывешь, надо плыть. Верно?

— Примерно так, — согласился я.

— Питание добывать тоже надо.

— Надо! — согласился я.

— С каюка не стрельнешь. И рыбачить не очень удобно.

Вместо ответа я передернулся, вспомнив, как однажды в низовьях Колымы глубокой осенью чуть не утонул именно из-за того, что «стрельнул» с каюка.

— А что посоветуете?

— У Шевроле есть ненужная лодка. Ветка, но маленько пошире. И плывет, и на воде стоит. Советую так...

«А кто такой Шевроле?» — хотел спросить я. Но сдержался. Узнаем.

Когда я пришел в гостиницу, света еще не было. В темноте я увидел человека, молча сидящего на стуле в очень прямой, стеклянной какой-то позе.

«Пьяный, наверное, — грешно подумал я. — Где это он ухитрился в «сухой закон»?»

Но тут как раз вспыхнул свет, и я увидел, что человек на стуле вовсе не пьян. Он был трезв, как человечество до изобретения алкоголя. Человек сидел на стуле в совершенно новом костюме, нейлоновой рубашке, галстуке и носках. Узконосые черные ботинки стояли рядом.

— Давно? — спросил я.

— Год не был, — ответил он.

— Зоотехник?

— Пастух. Из третьей бригады.

Было приятно смотреть на его свежее, промытое ветром, дождиками и загаром лицо и на то, как всем существом, мускулами воспринимает он стул, ковер, приемник, скатерть на столе. И я знал по опыту, что поселок этот кажется ему сейчас огромным скопищем домов и людей. Когда же он вернется из отпуска обратно, то поселок покажется очень маленьким, невзрачным, и его чертовски будет тянуть обратно к стаду, где мех на теле и раскованная жизнь, регламентированная лишь работой и неким кодексом поведения, установленным веками назад. Тем, что психологи и прочие «шаманы» нашего времени именуют «психологией малых групп».

— К нам бы вы... — сказал он. — Самая глухая бригада. Среди зверей живем, рядом со зверем. Не поверите, зверь у нас по-другому себя ведет. Необычно! Глухарь, медведь, бараны. Необычно! Рядом живем.

Бригада их кочевала в верховьях притока Реки. Приток сам по себе был велик, но я знал о нем только то, что впадает в Реку «как из винтовки».

9

На крыльце правления сидели мужики, и, как всегда, шло утреннее предрабочее зубоскальство. Ни один из этих заросших щетинкой мужиков в кирзовых сапогах даже не повернул головы в мою сторону, но я чувствовал, что они все про меня знают. Знают как про комика, который прилетел из Москвы, чтобы плыть вниз по Реке. И давно меня заметили. По ритуалу надо было подойти, поздороваться, и если признают своим, то первым делом начнут высмеивать меня и предстоящее плавание. А если не признают, то будут пугать. Я подошел.

В течение пятнадцати следующих минут я узнал, что плыть по Реке вниз невозможно дальше первой сотни километров. Дальше человека ожидают заломы — скопления деревьев, под которые со страшной силой бьет вода, прижимы — скальные участки, о которые вода разбивает лодки, кружила — где вода крутит воронкой и не выпускает из себя даже лодки с мотором...

Мне стало обидно. Видно, прошедшие годы так изменили мою сущность, что сейчас мужики принимали меня за самого что ни есть туриста.

Меж тем повествование перешло на то, сколько человек угодило под залом в одна тысяча девятьсот пятьдесят девятом.

— Слышал, — сказал я. — Я тогда в П-ке работал.

— Где?

— В геологическом управлении.

— А в позапрошлом году? — не сдавался тракторист в кожанке. — Пять человек в одной лодке. Налетели на топляк, лодку аж до транца располосовало.

— Пить меньше надо, когда на рыбалку плывешь.

— Так топляк-то и трезвый разве всегда увидит? — уже по-другому сказал тракторист.

— Да он никуда не плывет, ребята, — сказал один мужик и надвинул на глаза кепку. — Он корреспондент. Приехал Савельича для заголовка заснять. Правительство, понимаешь, про Савельича услыхало. Желает видеть его фото в печати.

Я понял, что равновесие сил восстанавливается. По крайней мере, кличка «турист» ко мне не прилипнет.

— Где дед Шевроле живет? — спросил я.

И, спросив, сразу понял, что сморозил какую-то глупость. Мужики, интерес которых ко мне благополучно утих, воззрились на меня. А тракторист сказал:

— Во-он за больницей. Палисадничек там, лодка большая перевернутая лежит. Он сейчас дома.

— А почему кличка такая? — спросил я, решив уже идти до конца.

— «Шевроле» — это импортная машина. У тебя ее нет, а у него была, — сказал один.

— Когда послом в Копенгагене работал, — добавил второй.

— Да нет! Он ее на подводной лодке домой привез и ездил по Новозыбкову.

— На лодке он другую привез, тебе говорят...

Под этот спор я и ушел.

10

За аккуратным заборчиком из штакетника я увидел двор с сараюшками, ухоженный дом, а во дворе стоял сухонький человек неопределенного возраста и разговаривал с рыжей собакой. Я подошел к калитке, и человек повернулся ко мне. У него был огромный нос, а где-то за носом посверкивали два любопытных буравчика.

— Зверовая? — спросил я про собаку, чтобы как-то завязать разговор.

Шевроле осмотрел меня, уселся на крыльцо, вынул портсигар с сигаретами «Памир», закурил со вкусом и со вкусом сказал:

— Эт-та собака другая. Можно сказать, совсем не собака. Вот перед ней у меня была со-ба-ка. Да ты садись.

Верите не веришь, та собака у меня была совсем человек. На белковье, когда народу много идет, а про нее, конешно, все знали, она сразу в лес. Другие собаки еще воздух нюхают, а она уже лает. Народ тут у нас бессовестный. Што из-под своей собаки, што из-под чужой — им все равно. Лбы пальнуть. А она, как увидит, что к ней с ружьем бегут, сразу лает на пустое дерево. Смотрит он, смотрит на дерево, и получается вывод, что у Шевроле, у меня значит, пустая собака. На сучья лает. Матернется и дальше. А тут я. И собачка моя сразу переключается на дерево, где бель сидит. Понял-понимаете?

— Да-да, есть умные собаки, — согласился я.

— Что ты-ы! Та моя только на машинке пишущей не могла печатать. Так все могла. А еще был случай...

С крыльца мы перекочевали в дом, вскипятили чай. Скоро я понял, что тут тот самый случай, когда первое впечатление ошибочно.

За непривлекательной внешностью бродяги времен Мамина-Сибиряка сидел добряк, неистребимый поэт, изнывающий от обыденного уклада жизни.

— А собаку с собой не берешь? — неожиданно спросил Шевроле.

— Нет! Нету у меня собаки.

— И правильно! Нынче стоящих собак нет. Последняя правильная собака была у меня в Оймяконе в одна тысяча...

— Говорят, у вас ветка ненужная есть? — перебил я его.

— Разве ненужное что бывает? — вопросом на вопрос ответил мне Шевроле.

— Я заплачу, разумеется.

— Так платить не за что. Лодку эту Кодя утащил на деляну и там бросил. Неведомо где.

— Вы про собаку начали говорить.

— Я лучше тебе про медведя. У меня вниз по реке избушка имеется. Возвращаюсь я, выходит, с сетей. И думаю про то, что забыл «Спидолу» выключить. Два часа расход батареям. Подплываю к берегу и вижу: стоит избушка, в избушке «Спидола» орет, а перед дверью сидит медведь и слушает. Дверь закрыта, ружье в избе. Понимаете-понял? «Уходи!» — кричу. Медведь так повернулся ко мне и пошел в лес. Неохотно. Помешал я ему кантату дослушать...

Шевроле проводил меня до калитки. Шел дождик со снегом, но запаха зимы еще не чувствовалось. Из-за пелены дождя, тумана и снега поселок казался маленьким и забытым всеми, даже начальством в области и родственниками здесь живущих. Забыли, и все.

— Такое время, что даже деньги не пахнут, — загадочно резюмировал Шевроле.

11

...В дальних глухих поселках живут неприметные люди с тихим светом в душе. Этот свет неярок и становится заметен только тогда, когда ты смотришь на него сквозь линзу доброжелательности и ум твой не отягощен суетой. Такие люди есть, конечно, и в больших городах. Но в городах они теряются в многолюдстве.

Я немало встречал их на окраинах государства, и все они имели общую особенность. Внешне они были малы ростом, сухотелы, и у них были серые глаза. Эти глаза обладали неким свойством микроскопа — видеть то, что не замечают другие. Эти люди очень любят легенды.

В тихой комнате учителя, жена которого уехала в отпуск, а он остался, потому что не рвался в другие места, я узнал, что в здешних лесах есть птица величиной с колибри. Я узнал также, что в окрестностях здешних мыши совершенно различны. На озере живут одни мыши, в кустарнике — другие, около речки — третьи.

Весь этот вечер я провел в тихом прелестном мире. Я узнал о многих явлениях, которых сам бы никогда не заметил. Между прочим, учителю было всего тридцать пять лет, он окончил институт имени Лесгафта в Ленинграде и в свое время успешно делал карьеру спортсмена.

Но сейчас его мысли были заняты тем, чтобы дети, которые на лето остаются в интернате, не отрывались от леса и тундры.

Я сказал о том, что эвенку и чукче гораздо интереснее алгебра, чем зверюшки родного края или капканы.

— Я не о том, — сказал учитель. — Конечно, алгебра необходима. Но они же детство теряют.

Так же просто он сказал, что отдаст мне свой каюк. Могу его взять в любое время.

На прощание он посоветовал мне сказать Шевроле о том, что дает мне каюк.

— Зачем?

— А чтобы не считал вас в безвыходном положении. Его-то лодка будет вам в самый раз. Идеально.

12

На лестничной клетке раздавались прыжки, детский голос напевал считалку:

Сделай фокус, смойся с глаз.

Я поеду на Кавказ...

Я посмотрел в окно. Снега не было, дождика вроде тоже. Над миром плыли низкие тучи. По краям они были синевато-белые, в середине темнее.

В это время в комнату бесшумно и без стука вошел Шевроле. Он был в капитальном плаще, надетом на телогрейку, под телогрейкой была рубашка из пыжика. Я увидел его, когда он уже подошел к койке. «Наверное, он еще и в разведке служил», — подумал я.

— Понимаешь-ли-понял! — закричал Шевроле. — Лодка его гниет, а он спит. Ты плыть будешь иль нет?

Я стал натягивать штаны и искоса поглядывал на Шевроле. С капитального носа и со щетины на «выдающем», как здесь говорят, подбородке текла вода. Значит, дождик был, но был и ветер, который отжимал его от окна.

— Сколько за лодку возьмете? — спросил я.

— Дак ведь как сколько? Што и как понимать сколько? Я ее вам дарю. Сейчас поедем к Реке. Потом вниз поплывем, наверно, найдем. Как разыщем, так и дарю.

13

Полностью величину здешних рек можно оценить только по карте или если смотреть с высоты. Но какая-то скрытая сила в протоке, по которой мыплыли, говорила, что таких проток много и они полноводны. Течение было очень быстрым. Зеленые валы неслись вниз, скручивались в водовороты и плескали в заломы. Было холодно даже в полушубке, который взял для меня Шевроле.

Лодку мы нашли где-то километрах в сорока внизу. Она стояла в глухой протоке, затопленная почти доверху, так что торчали лишь обломанные края бортов.

На обрыве, над глухой протокой, стояла приземистая избушка лесорубов. Там были нары, устланные тальниковыми ветками, железная прогоревшая печь с мокрой холодной золой, чайник, кружки и журнальные картинки на стенах, покоробившиеся от влаги брошенного жилья.

Мы погрузили лодку на нос дюральки и помчались обратно в поселок. Мотор «Вихрь» хорошо тянул против течения.

14

Несколько дней после этого я сушил ветку на ветру, прежде чем заново проконопатить ее, сменить кое-где крепления бортов и залить гудроном. Такая работа, когда нет спешки, всегда очень приятна.

Дерево лодки за долгое время разбухло и не желало отдавать воду. Я содрал посильно старую осмолку и увидел внутри посиневшие от дряхлости доски. Мне казалось, что все в поселке посматривают на меня с насмешкой. «Приехал какой-то москвич, похвалился, что сплавится по Реке, и струсил».

Лодка стояла на борту около дома Шевроле. Он предоставил мне инструмент и изредка приходил сам. Закуривал и говорил:

— Значит, не берешь собаку? А зря! Вот у меня, к примеру, была такая собака. Уйдем на охоту. Походишь, сядешь на лежащее дерево покурить. А портсигара нету. «Найда, — говорю, — сигареты-то мы дома забыли». Найда разворачивается и чешет в поселок. Вбегает в избу, портсигар в точности лежит на столе. Она без разговоров хватает в зубы, бегеть ко мне. Прибегает. Я хвать-похвать. «А спички?» — говорю. Собака разворачивается...

В воздухе тарахтел вертолет пожарной авиации — службы охраны лесов. Пригревало солнышко, радуя сердце. Капал дождик, ввергая меня в отчаяние.

С лесной тропинки вышел темнолицый сухой человек в кожаных штанах, легкой летней кухлянке, коротких олочах. Видимо, пастух, пришедший из глубин дальних хребтов, где олени сейчас спасались от гнуса. Он шел невесомой походкой, тело его, казалось, плыло над землей. Наверное, легенда о Христе, идущем по водам, родилась вот так, когда некий сочинитель легенд увидел пастуха.

— А эта собака, что сейчас у вас? — спрашивал я Шевроле.

— Эта собака хорошая. Но... в лесу работает только до трех часов дня. Потом начинает зайцев гонять, кусты нюхать. Одним словом, культурный отдых. Видно, узнала про укороченный рабочий день...

В вечерней темноте прошли двое. Один был маленький, в телогрейке, второй — в свитере, с выпирающей из-под него пугающей мускулатурой. Маленький что-то пропел, замолк и сказал:

— Эта песня полноценна под гитару.

Большой повернулся ко мне, и я узнал его в огоньке папироски. Был моряком, потом работал на Чукотке, теперь здесь. Зарабатывает деньги, потом едет на несколько месяцев в Прибалтику, из Прибалтики снова сюда. Один из тех, у кого есть забытая комната в Ленинграде или Москве, нет родственников и еще есть неумение жить по регламенту.

— Что ты смотришь на лодку утраченными глазами? — сказал он. — Стукни по ней топором, купи дюральку, «Вихрь» и дуй с ветром, чтоб деревья качались и падали. На скорости надо жить, кореш!

— Сейчас скорости нет, — сказал из-за забора Шевроле. — У меня на Индигирке была лодка. Та скорость давала. Баба у меня, сам знаешь, комплектная, а я легковес. Так я, когда скорость давал, к бабе привязывался, чтоб ветром не выдуло...

Словом, пора было плыть.

Окончание следует

Олег Куваев

(обратно)

Кто мешает Колумбу?

Среди всех неясностей, окружающих имя Колумба, есть и такая: Колумб всегда утверждал, что землю первым увидел он. У матроса Родригеса де Триана на этот счет существовало свое мнение: землю первым увидел он, ему и принадлежит по праву обещанная королевой награда. Матросу, как известно, тягаться с адмиралом тяжело, а потому в те времена в Мадриде решили взять за основу адмиральскую версию. До наших дней дошли сведения, что де Триана до конца жизни доказывал свою правоту, а умирая, проклял Колумба и... Мы, конечно, далеки от мистики, но... во-первых, открытие Америки не принесло Колумбу ни богатства, ни — поначалу — славы, во-вторых, все громче раздаются голоса, утверждающие, что Колумб заранее знал маршрут плавания, и, таким образом, его в определенном смысле нельзя считать Колумбом. Наконец, в-третьих, до сих пор не утихают споры о происхождении Колумба...

После всего этого можно понять колумбофилов, которые встали на защиту своего кумира. На воду было спущено «колумбово яйцо», которому вменялось в обязанность пройти путем Колумба и снять с великого мореплавателя по крайней мере обвинение, что он не «колумб». (Обо всем этом вы, возможно, читали в № 1 «Вокруг света» за 1971 год.)

И вот в одно прекрасное утро «колумбово яйцо», переплыв океан, появилось у острова Тринидад! Сверкая девственно белой пластиковой скорлупой, оно плавно покачивалось в сотне метров от берега. Местные жители, выловившие его, долго рассматривали диковинку, строя различные предположения, что бы это могло значить.

А тем временем, узнав о прибытии яйца к месту назначения, колумбофилы устремились на Тринидад. Они торжествовали: теперь для того, чтобы вернуть Колумбу его славное имя нужно было лишь снять показания установленных в яйце точных приборов (приборы должны были подтвердить, что яйцо несло течение, а пленка из вмонтированной японской кинокамеры — что яйцо никто, кроме течения, не влек).

Затаив дыхание колумбофилы осторожно «кокнули» яичко, и... тут выяснилось, что не дремали и колумбофобы. Они, правда, не выступали на этот раз со своими разоблачениями в толстых научных журналах и не вызывали на ученые диспуты своих оппонентов. Нет. Они просто... Впрочем, мы никого ни в чем не обвиняем. Просто из яйца таинственным образом исчезли все приборы. Яйцо цело — ни царапинки, ни трещинки, а приборов нет — одна скорлупа. Опять загадка, связанная с именем Колумба!

И вновь колумбофилам остается лишь разводить руками и изобретать новое средство для выведения пятен с репутации великого адмирала. Поговаривают, что некоторые из них всерьез занялись спиритизмом. Быть может, им и в самом деле удастся уговорить мятежный дух Родригеса де Триана снять, наконец, проклятие с Колумба?..

А. Малашенко

(обратно)

В последние минуты каменного века

Археологи делят каменный век на два главных периода: на древнекаменный — палеолит и новокаменный — неолит. Длительность палеолита — сотни тысячелетий. Неолит продолжался лишь несколько тысяч лет. По сравнению со временем палеолита это были считанные минуты. Но какие...

Археологи делят каменный век на два главных периода: на древнекаменный — палеолит и новокаменный — неолит. Длительность палеолита — сотни тысячелетий. Неолит продолжался лишь несколько тысяч лет. По сравнению со временем палеолита это были считанные минуты. Но какие...

Двенадцать тысяч лет назад на обширных пространствах Переднего и Среднего Востока, что тянулись от Средиземного моря до южной кромки песков Каракумов и гор Гиндукуша, жили многочисленные племена собирателей, охотников и рыболовов. Крупных животных здесь было мало, зато горные районы изобиловали дикорастущими злаками и фруктовыми деревьями. Приходилось приспосабливаться. Растительная пища заменяла животную, собирательство становилось важнейшим занятием. Но климат становился все суше, а численность населения росла. Надо было что-то предпринять, чтобы не погибнуть с голода. И люди стали переходить к занятию земледелием и скотоводством, начали не только использовать, но и выращивать растения, приручать и разводить животных. По своим последствиям это оказалось подлинной революцией в истории развития человечества. По наименованию эпохи, когда совершилась эта революция, — неолита — ее обычно называют неолитической.

Впервые люди стали производить больше, чем было необходимо для удовлетворения своих самых главных потребностей. Повысился жизненный уровень, резко возросла численность населения. Изменилось сознание людей — человек впервые выступил как преобразователь природы.

За пять тысячелетий до хеттов

Неолитическая революция была самой медленной из всех революций. На Переднем Востоке, например, она длилась три тысячи лет — только в VII тысячелетии до нашей эры там появляются первые поселки, жители которых в основном занимались выращиванием злаков и разведением домашних животных.

В конце VI тысячелетия до нашей эры возникли первые земледельческие поселения на Балканском полуострове. В V тысячелетии земледелием занимаются уже почти на всей территории современных Югославии, Болгарии, Греции, Румынии, Венгрии.

Это стремительное — относительно, конечно, — распространение навыков земледелия и скотоводства по территории Евразии породило немало споров. Раньше считали, что почти в каждом уголке земного шара люди каждый раз наново изобретали и земледелие и скотоводство. Поэтому даже вопроса не возникало, откуда они появились в Европе: разумеется, они были «придуманы», когда люди почувствовали в этом потребность.

Но многие усомнились в такой точке зрения.

— С потребностями все ясно, но вот стоило ли древним европейцам открывать заново то, что уже было открыто на Переднем Востоке? Скорей всего жители Европы позаимствовали опыт соседей, — утверждали некоторые исследователи.

— А как европейцы могли это сделать? — не сдавались оппоненты. — Передний Восток? Но где там раньше всего появилось земледелие? В Сирии и Палестине, отделенных от Балкан морем, непреодолимым для людей того времени. В горах Ирака, от которых до Европы сотни километров. Их связывает Малая Азия? Но назовите там хоть одно земледельческое поселение этого времени.

...Что знали исследователи о древней истории Малой Азии еще несколько лет назад? Что во II тысячелетии до нашей эры здесь находилось могущественное государство хеттов, цари которого оспаривали у египетских фараонов власть над всем Ближним Востоком. До нас дошли развалины хеттских городов, их дворцы и храмы, их своеобразная письменность — свидетельства высокой и своеобразной культуры. Но хетты — сами народ пришлый, их предки в Малой Азии не жили. А что было до хеттов — в IV тысячелетии до нашей эры, в V, в VI? Об этих временах никаких твердых данных у науки не было. И считалось, что Малая Азия в своем культурном развитии отставала от более передовых областей Ближнего Востока и поэтому не могла передать их опыт Европе.

...И вот несколько лет назад в научных журналах появляются сенсационные сообщения: в Малой

Азии обнаружены следы мощных земледельческих поселений VII тысячелетия до нашей эры!

Первое поселение было открыто на холме Хаджилар в Турции. Восемь тысяч лет назад здесь находился небольшой поселок ранних земледельцев, огражденный от врагов стеной из сырцового кирпича. В печах, в зернохранилищах и просто в домах археологи находили зерна пшеницы. И еще — на поселении исследователи собрали великолепную коллекцию женских глиняных фигурок. Здесь были и матери с детьми на руках, и богиня, восседающая на леопарде, и девушка в объятиях юноши — и все скульптуры поражали своим динамизмом и пластическим мастерством.

Граница неизвестного была отодвинута на три тысячи лет. О культурном отставании Малой Азии в неолите говорить уже не приходилось: ее территория оказалась включенной в ту область, где впервые охотника сменил скотовод, а собирателя диких злаков — земледелец.

Вскоре начались раскопки другого поселения — на горе Чатал-Гуюк.

Самые, самые, самые...

Поселение Чатал-Гуюк (так и назвали его археологи) было расположено на искусственных террасах на склоне горы и обнесено стеной с одними-единственными воротами. Люди жили в глинобитных домах, прижавшихся друг к другу, как ячейки в пчелином улье. Добраться до своего дома житель Чатал-Гуюка мог только по плоским крышам. И внутрь дома он мог попасть только с крыши по деревянной лестнице — наружных дверей в домах не было. Возможно, своеобразная планировка была вызвана оборонительными соображениями — в таком случае мы должны признать, что она оказалась довольно эффективной: судя по всему, поселок ни разу не захватывал неприятель. В домах вдоль стен были сделаны глинобитные возвышения. На них сидели, работали и спали. Полы устилали циновки из соломы.

Поселение Чатал-Гуюк существовало необычайно долго, люди жили здесь непрерывно... более тысячи лет.

Такое длительное процветание могло обеспечить только земледелие вместе со скотоводством. И действительно, как показали раскопки, жители Чатал-Гуюка занимались и тем и другим. В состав их стада входили коровы, овцы, козы, свиньи.

Из растений культивировали пшеницу, ячмень, горох, чечевицу. Охота и собирательство имели только подсобное значение. Итак, подтверждалось, что уже в VII тысячелетии в Анатолии жили люди, основным занятием которых было земледелие. Но открытия в Чатал-Гуюке поведали не только об этом.

...Обитатели Чатал-Гуюка часто хоронили умерших в круглых гробницах-святилищах. И в первом же святилище было сделано поразительное открытие. Когда стены его очистили от песка и глины, оказалось, что они были сплошь покрыты многослойными фресками. В их существование было трудно поверить — ведь время строительства святилища отделяло от наших дней девять тысячелетий! И однако же они были перед глазами археологов — рисунки, выполненные белой и черной красками на стенах, оштукатуренных сырой глиной: высокие, стройные люди с луками в руках охотились на леопардов. Самая древняя настенная живопись в мире?

Фрески оказались и во всех остальных святилищах: разноцветные треугольники, а в них рога быков и кресты — символы плодородия, изображения женщин. Потом фрески стали находить даже в жилых домах.

Расчищая стену одного святилища, археологи заметили на ней странный рисунок: какая-то пятнистая полоса, состоящая из отдельных прямоугольников, а рядом — несколько линий и кружочков, напоминающих изображение горы с двойной вершиной, извергающей камни. Фреска долгое время оставалась непонятной. Потом ее догадались сопоставить с планом уже раскопанных кварталов Чатал-Гуюка. Сходство было разительным. Неизвестный художник изобразил на фреске план своего родного поселения. Самый древний план в мире!

Но почему он это сделал? Может быть, поводом для такого рисунка послужила какая-то чрезвычайная и необычная причина? Ответ на этот вопрос помогла дать вторая часть фрески — та, что напоминает извержение «двугорбого» вулкана. Недалеко от поселения есть гора Хасан-Даг, у которой, как и на фреске, две вершины. На этой горе жители Чатал-Гуюка добывали вулканическое стекло — обсидиан, которое шло для изготовления различных орудий.

Сейчас этот вулкан считают потухшим, но известно, что еще во II тысячелетии до нашей эры он был действующим. По-видимому, предполагают исследователи, этот вулкан был священной горой для жителей Чатал-Гуюка, обиталищем богов. И естественно, извержение вулкана рассматривалось как гнев богов, грозящий поселку. Это событие и было запечатлено на стене святилища. Если это предположение верно, мы имеем дело с уникальным — и опять-таки самым древним — свидетельством очевидца VII тысячелетия до нашей эры об извержении вулкана.

...Вопрос о времени появления глиняной посуды — один из важнейших вопросов археологии. Считалось, что глиняную посуду «изобрели» одновременно с земледелием, а может быть, даже несколько раньше. Раскопки в Чатал-Гуюке показали, что первые земледельцы поселения еще не знали керамики. В Чатал-Гуюке глиняную посуду начали изготовлять в самом конце VII тысячелетия до нашей эры. Сначала она была очень плохого качества и не могла вытеснить из обихода посуду, сделанную из дерева, камня и кости. Во время раскопок была найдена деревянная ложка — опять-таки самая древняя в мире, которая засвидетельствовала, что уже девять тысяч лет назад ложки были в употреблении и по своей форме они ничем не отличались от всех своих последующих сестер.

При раскопках в домах Чатал-Гуюка нашли большое количество бус — они, видимо, были излюбленным украшением жителей поселения. На изготовление бус шли самые различные материалы: сланец, белая паста, красная охра, кабаньи клыки, кость, звериные зубы, мел, обожженная глина, ископаемый уголь, кальцит, алебастр, яшма, обсидиан, апатит, змеевик, красный, зеленый, голубой, серый и черный известняки, раковины из Средиземного моря и т. д.

А некоторые бусы были... металлические. Из меди и свинца. Металл в каменном веке? Но ведь считалось, что даже самое примитивное использование металла начинается гораздо позднее, спустя несколько тысячелетий, и это подтверждают абсолютно все данные, а их накопилось уже достаточно много. В чем же тут дело? Вероятно, процесс освоения металлов был гораздо более длительным, чем это казалось нам до сих пор. Несколько тысячелетий ушло на то, чтобы человек познакомился с металлами и научился использовать их свойства. Жители Чатал-Гуюка делали, конечно, только самые-самые первые шаги. Для них ископаемая руда, которую они иногда находили, была, наверное, всего лишь необычным видом камня.

Так ли это — пока не ясно. Но бесспорно — изделия из металла в жилище человека появились почти одновременно с первым глиняным горшком.

От Альтамиры до Олимпа?

Когда археологи раскапывали слои поселения, относящиеся к началу VII тысячелетия до нашей эры, их внимание привлекла планировка святилищ: все они, а их было открыто больше двадцати, находились друг около друга, в окружении жилых домов.

Это наталкивало на вывод, что здесь был храмовый центр поселения. Но храмовый центр в столь раннее время? Это предположение звучало неправдоподобно. И однако дальнейшие исследования подтвердили его.

...Не только древнейшие в мире фрески были открыты в гробницах-святилищах. Там на стенах, кроме фресок, были рельефы, самые древние из известных до сих пор. Рельефы лепили из сырой глины и раскрашивали минеральными красками. Сделанные из непрочного материала, они, конечно, не могли быть особенно долговечными, и их часто подправляли, реставрировали.

В одной из гробниц был открыт рельеф двух леопардов — самца и самки. (Кстати, сходство изображений с оригиналом было очень велико — древние скульптуры с успехом передавали даже пятнистую шкуру животных. С точки зрения современного искусства, им, пожалуй, даже следовало бы бросить упрек в излишнем натурализме.) Под ним археологи обнаружили другой, за ним третий, четвертый... Сорок рельефов с леопардами — один под другим! И все они были совершенно одинаковыми.

Такое постоянство могло говорить только о том, что рельефы, как и фрески, для жителей Чатал-Гуюка имели не только художественное значение — иначе они не стремились бы так упорно дублировать разрушавшиеся изображения.

Вскоре еще одно открытие было сделано в гробницах-святилищах. Небольшие статуэтки из камня, алебастра и глины. Чаще всего это были довольно грубо сделанные фигуры женщин, реже мужчин, еще реже — животных.

Итак, три группы изображений: фрески, рельефы, статуэтки. И когда их сопоставили, обнаружилось очень большое сходство сюжетов — большинство их было связано с религиозными представлениями. Перед исследователями действительно был древнейший в мире храмовый комплекс первых земледельцев!

Жители Чатал-Гуюка зависели прежде всего от земледелия. Понятно поэтому, что и их религия входила в круг типичных земледельческих религий. (Единственное, что тут может вызывать удивление, это ее неожиданно развитой характер.) Наибольшим почетом пользовалось женское божество — богиня-мать, олицетворявшая плодородные силы природы. Эта богиня изображалась то сидящей на почетном месте в окружении посвященных ей животных, то беременной, то дающей жизнь. Ее муж, вероятно, был покровитель скотоводства — его символом являлся бык: огромные, сделанные из глины бычьи головы были найдены в гробницах. И когда исследователи начали анализировать эти символы, родилось предположение, на первый взгляд фантастическое...

В конце прошлого и начале нынешнего века раскопки Артура Эванса на Крите открыли забытую цивилизацию (О культуре Крита см. очерк «Нить Ариадны». «Вокруг света», 1971, № 7.). Перед глазами предстал мир доэллинского искусства, в котором едва ли не главным сюжетом был образ быка.

Ученые не могли не задуматься над истоками этого «бычьего культа». Как-то само собой напрашивалось сравнение с испанской корридой, известной всему миру и уходящей своими корнями в седую древность. Тем более было известно: между древним Критом и Испанией существовали торговые и культурные связи — бесстрашные критские мореходы доплывали до Гибралтарского пролива. Не могли ли они занести к себе на родину обычай почитания быка, поразивший их в Испании, древней Иберии? Или, наоборот, иберийцы заимствовали обычай у критян?

Но гипотезы эти, показавшиеся слишком смелыми, нашли мало сторонников.

И вот в святилищах Чатал-Гуюка были найдены глиняные головы быков и их изображения, которые, несмотря на разделяющие тысячелетия, сразу же вызвали в памяти древний Крит. Совпадения? Но если бы дело было только в быке...

Вспомним найденные в Чатал-Гуюке статуэтки богини плодородия, изображавшейся в виде зрелой женщины-матери, с подчеркнуто тяжеловесными формами обнаженного тела. Они слишком напоминают такие же статуэтки, обнаруженные в более поздних неолитических поселениях Греции, чтобы можно было говорить о простом совпадении. Может быть, это свидетельство каких-то пока неясных для нас культурных связей и влияний?

Вспомним о знаменитой наскальной живописи верхнего палеолита, найденной впервые в конце прошлого века в испанской пещере Альтамира. Только там мы встречаем такие многофигурные композиции, какие открылись и на стенах святилищ Чатал-Гуюка. Вспомним палеолитические женские статуэтки, найденные в Европе и Сибири... Может быть, действительно традиции пещерного искусства сохранились, чтобы вновь удивить мир в Чатал-Гуюке?

Может быть, действительно, сохранив традиции искусства своих предков древнекаменного века, жители Чатал-Гуюка и другие их современники развили эти традиции, приспособили к своим представлениям о мире, к своей жизни?

И может быть, правы те ученые, которые полагают, что, в конце концов, жители этих поселков переступили через порог своих огороженных стенами селений и расселились по Балканам, принеся с собой свою культуру, свои обычаи и своих богов?

...Так ли было на самом деле, сейчас сказать трудно. Пока ясно одно. На протяжении тысячелетий Греция, весь Балканский полуостров и Малая Азия были связаны многими нитями. На протяжении тысячелетий Малая Азия, опережавшая Грецию в своем развитии, влияла на ее культуру. И поэтому действительно не исключено, что на плодородных равнинах Малой Азии в головах людей, которые впервые стали хозяевами своей судьбы, но сами не осознавали этого, родились боги, которые, меняясь от поколения к поколению и все же сохраняя в чем-то свои древние черты, в далеком будущем заселят Олимп, чтобы потом обогатить человечество мифами и искусством древней Эллады.

...Нащупывается нить, один конец которой, может быть, уходит в пещеры первобытных охотников, а другой — тянется до Олимпа.

Человечество всегда было единым, и в прошлом так же, как в настоящем. Несмотря на разделяющие его моря и пустыни, языки, обычаи и культурные различия, несмотря на все и всяческие преграды и препятствия.

И поэтому глубоко символично, что изображения зверей и охотников в пещерах Испании, которые выводились рукой человека, только недавно ставшего «разумным», и фрески святилищ Чатал-Гуюка, созданные первыми на земле земледельцами, и шедевры Фидия и Праксителя, и искусство наших дней, впитавшее в себя в переработанном и переосмысленном виде опыт мастеров древней Эллады, — все это звенья одной цепи, и без каждого предыдущего звена невозможно последующее, а все вместе они составляют то, что именуется человеческой культурой.

А. Хазанов, кандидат исторических наук

(обратно)

Игра сделана

После бессонной ночи, проведенной за рулем, Джон Гамильтон, мчавшийся в Лас-Вегас, был не слишком склонен обращать внимание на окрестный пейзаж. Да и чем было любоваться — по обе стороны шоссе тянулась скучная пустыня. Но то, что внезапно промелькнуло перед глазами Гамильтона, заставило его судорожно нажать на тормоз. Среди колючих кактусов и перекати-поле из песка торчала пепельно-розовая мужская рука, пальцы которой судорожно сжимали трех тузов. Прибывшая на место полиция выкопала и принадлежавшее руке тело. Труп вскоре опознали: то был известный шулер, небезуспешно демонстрировавший накануне свое искусство за покерным столом в одном из казино Лас-Вегаса.

На следующий день репортеры писали не столько о нравах в игорных домах, сколько о продуманной в деталях «системе безопасности», включающей десятки скрытых телевизионных камер, которая применяется в казино, чтобы исключить всякую возможность мошенничества. Получалось, что игорные дома — чуть ли не воплощение добропорядочности, чуть ли не эталон честности. Так что мошеннику-картежнику, посягнувшему на эти моральные устои, досталось по справедливости. В этом смысле можно понять и причину, по которой не привлекла внимания маленькая заметка, промелькнувшая в общем потоке статей. Речь в ней шла о том, что во время обыска, произведенного полицией в одном из казино в штате Западная Виргиния, около кресла крупье была обнаружена педаль, которой он мог включать магнитное поле в любом месте стола. Пластмассовые же фишки были снабжены железными сердечниками. При крупной ставке достаточно было нажать на педаль, и фишки ложились на определенные квадраты с весьма плачевными для игроков последствиями...

...Дважды в неделю на восточном побережье Соединенных Штатов разыгрывается своеобразный спектакль. Место действия в первой сцене — столица Багамских островов Нассау, во второй — расположенный в 70 милях американский курорт Майами. Главное действующее лицо — некий Дасти Питерс.

Рано утром в сопровождении нескольких молодых людей с отчетливо вырисовывающимися под легкими пиджаками контурами автоматических пистолетов и следующих на небольшом удалении двух агентов ФБР Питере обходит местные казино. Затем он едет в аэропорт Нассау, откуда вылетает в Майами. Час спустя следящие за ним полицейские агенты наблюдают, как Питере вносит на специальные счета банка «Майами-бич» очередные 200 или 300 тысяч долларов — официальную выручку казино за прошедшие дни. После этого он отправляется в отель «Фонтенбло», где в одном из номеров его уже ждут, на этот раз не полицейские, а доверенные лица главных гангстерских «семейств» Америки. Именно там и происходит настоящая дележка доходов от игорного бизнеса...

«Мы прекрасно знаем, — говорит комиссар полиции Салерно, — что хозяева казино утаивают львиную долю своих доходов. Многие заблуждаются, полагая, что главный мошеннический трюк мафии состоит лишь в том, чтобы тайком сплавить и припрятать выручку раньше, чем власти проверят ее. И на Багамах, и в Лас-Вегасе, и в других местах для этого применяются более тонкие методы, и полиция перед ними бессильна».

Как это делается?

Первый из этих методов именуется «кикбэк ским» — «возврат сливок». Чтобы уменьшить облагаемую налогами общую сумму доходов, служащим казино выплачивается баснословное жалованье — от 100 до 500 тысяч долларов в год, которые они почти целиком возвращают хозяевам. Однако, поскольку даже самые фантастические оклады не в состоянии исчерпать и десятой доли тех сотен миллионов долларов, что оседают в игорных заведениях, на помощь приходит «джанкет ским». Хотя на гангстерском жаргоне это и означает «пьяные сливки», крепкие напитки здесь ни при чем. Дело делается так: специальные агенты или даже специальные «спортивные клубы» разыскивают в различных городах людей, жаждущих попытать счастья за зеленым столом, скажем, в том же Лас-Вегасе. В свою очередь, администрация казино предоставляет состоятельным игрокам неограниченный кредит под долговые расписки. Эти расписки потом распределяются среди акционеров — владельцев игорных заведений — и частным порядком оплачиваются проигравшими. Можно лишь гадать, сколько десятков или сотен миллионов долларов получают таким образом Сальваторе Джанкана для «семьи» «Коза ностры» в Чикаго, Анжело Бруно — для такой же «семьи» в Филадельфии, Стив Магаддино — для Буффало, Карло Гамбино — для Нью-Йорка или Джо Дзерилли для «семьи» в Детройте...

«Стрип» («Полоса») — это сплошь застроенная казино, игорными домами и дорогими отелями семимильная главная улица Лас-Вегаса. Лас-Вегас же — это, пожалуй, не только национальная американская, но и всемирная столица азарта. В Лас-Вегасе говорят, что денег, на которые можно месяц прожить принцем, играя каждый день в Монте-Карло, не хватит и на неделю в Лас-Вегасе. Здесь играют в баккара и рулетку, в покер и очко, в «удержи меня» и крэпс. Игра идет круглосуточно и круглогодично и прерывается лишь однажды, да и то на полминуты, с первым ударом часов, возвещающим наступление Нового года. В Лас-Вегасе играют повсюду, не только в казино. Слот-машины — игорные автоматы с суровыми лицами бандитов в масках и зажатым в руке пистолетом — стоят и в отелях, и в магазинах, и в ресторанах, исправно поглощая доллары и центы. Подобно высланному вперед авангарду, слот-машины встречают приезжего еще на подступах к Лас-Вегасу на всех дорогах и пропускают его сквозь строй в местном аэропорту. В начале каждой шеренги «одноруких грабителей» стоит их механический собрат, который за «никель» выдает отмеренную ровно на один вдох порцию чистого кислорода. Табличка на груди поясняет, что живительный глоток успокаивает нервы, вызывает прилив энергии и вообще способствует удаче в игре.

Владельцы и организаторы игорного бизнеса в Лас-Вегасе исходят из того, что обычно деньги приходят не сами, а вместе с человеком, а потому, и цель их, организаторов, заключается в том, чтобы обставить расставание с деньгами так, дабы оно не было для человека мучительным.

«Хотите встряхнуться — посетите «Фламинго»!

Посетите «Фламинго», не пожалеете!» — зазывают блестящие, под золото, рекламные карточки-проспекты этого казино. «Тропикана» завлекает английскими дворецкими с осанкой лордов и предоставляемыми даром на пару-тройку часов в день аристократическими «роллс-ройсами». В казино «Цирк-Цирк», которое ежедневно посещает 15 тысяч человек, над огромным игорным залом натянута тонкая нейлоновая сетка, служащая сценой для рекламных представлений. Над ней в воздухе выделывают затейливые кульбиты и сальто-мортале обольстительные акробатки, одетые в долларовые ассигнации.

В просторных залах казино — цехах гигантской фабрики азарта, уставленных десятками игорных столов, — девицы разносят спиртное «за счет заведения». Вы хотите поужинать — вам тотчас же доставят из ресторана любые блюда. Вы хотите поговорить со своим банком — вас тотчас же соединят с любым номером. А невозмутимые крупье все сдают карты... Зеленые столики стоят не только в самих игорных залах, но и в бассейнах, соляриях и даже на кортах.

Четырнадцать миллионов приезжих посетило Лас-Вегас лишь за один 1968 год, оставив в сорока его казино и ста с лишним игорных домах два миллиарда долларов, «Грандиозная драма разыгрывается на просторах штата Невада, — писал о Лас-Вегасе журнал «Лук». — Никто не помнит, когда состоялась премьера этой драмы, никто не знает ее авторов и режиссеров. Но спектакль, в котором участвуют живые люди и настоящие деньги, поистине грандиозен».

Сказано не совсем точно. И авторы, и режиссеры-постановщики драмы, разыгрывающейся в Лас-Вегасе, достаточно известны.

Кто это делает?

Официальная история азартных игр в Соединенных Штатах начинается в 1827 году, когда авантюрист Джон Дэвис открыл в Новом Орлеане первое большое казино, где к услугам клиентов, помимо зеленых столов и хорошо обученных своему делу крупье, круглосуточно работал бесплатный ресторан с отличным винным погребом. Новый Орлеан был знаком с азартными играми много раньше этой даты, но игра шла все тайком, где-нибудь в задней комнате кабачка. Теперь же с официального разрешения властей шулеры и игроки-профессионалы стали обирать простаков не за грубыми деревянными столами в полутемных каморках, а в элегантно обставленных залах. Дело приняло такой размах, что к 1850 году в Новом Орлеане насчитывалось уже 500 игорных домов, открытых в любое время дня и ночи.

Постепенно эпидемия азартных игр охватила и другие города, прежде всего Чикаго и Нью-Йорк. Весьма красочную картину Чикаго тех дней дал историк Джон Куин. «Слава его как игорного центра родилась после того, как туда съехались десятки, если не сотни, шулеров со всех Соединенных Штатов. Они образовали особый класс, настолько пестрый и пользующийся дурной славой, насколько это вообще вообразимо, — пишет он. — Богатых простаков было хоть отбавляй, и бумажники шулеров и содержателей притонов буквально пухли от денег. Не удивительно, что нетерпеливые американцы со своей характерной склонностью к азарту и спекуляциям приезжали в Чикаго за тысячи миль, чтобы окунуться в рискованную игру. На их долю приходились страсть и горе, на долю города — громкая репутация».

С тех пор азартные игры в Америке прошли длинный путь, и главные вехи на этом пути — борьба за контроль, за сосредоточение игорного бизнеса в руках немногих. В тридцатые годы некоронованным королем азартных игр в Нью-Йорке и Луизиане стал один из главарей «Коза ностры» — Фрэнк Костелло. Его ближайшие сподвижники и подручные Меир Ланский и Бенджамен Сигел, известный под кличкой «Жук», установили контроль над прибыльным картежным бизнесом в Майами, а позднее и во всей Флориде. Кстати, сам Ланский, польский еврей по происхождению, в молодости носивший фамилию Суховланский, вошел в историю американской мафии как «реформатор» организованной преступности в немалой мере благодаря своему вкладу в развитие игорного бизнеса. Ланский одним из первых среди боссов мафии понял, что нет смысла ограничиваться только такими традиционными операциями, как рэкет, что нужно искать — потому что это и безопаснее, и выгоднее — респектабельные сферы извлечения доходов, хотя бы те же игорные дома.

Азартными играми вплотную занялись и другие гангстерские «звезды» первой величины — такие, как «Лепке-бухгалтер», Яков Шапиро, Альберт Анастасия и, наконец, сам «Капо ди тутти Капи» — «Босс всех боссов» преступного мира Вито Дженовезе. В течение считанных лет наиболее подходящие для игорного бизнеса районы оказались поделены между могущественными «семьями» американской мафии.

Сам Меир Ланский, который, по словам одного из руководителей ФБР, «мог бы стать президентом «Дженерал моторс», в годы второй мировой войны разработал план постепенной «игорной колонизации» всего излюбленного туристами Карибского бассейна. Помимо принадлежавших лично ему в Майами двух подпольных казино в отеле «Колониал» и фешенебельном «Богемия клаб», Ланский создал подобные же, поставленные на широкую ногу, предприятия в Гаване, сумев завязать дружеские отношения с кубинским диктатором Батистой. Поэтому, когда в 1944 году (1 Период первого правления Батисты—1940—1944 годы. Повторно Батиста захватил власть в марте 1952 года.) последний был отстранен от власти, Ланскому пришлось срочно подыскивать новое, еще не освоенное мафией место, где бы можно было быстро, не тратя времени на борьбу с конкурентами, создать центр прибыльной индустрии азарта.

Выбор пал на Калифорнию. Чтобы обойти местные законы, запрещавшие азартные игры, партнер Ланского Жук (Сигел) зафрахтовал несколько роскошных пассажирских лайнеров и поставил их на якорь у побережья за пределами трехмильной зоны территориальных вод США. Маневр этот встретил, однако, неожиданное противодействие губернатора Эрла Уоррена, распространившего запрет в отношении казино и игорных домов и на суда, находящиеся в открытом море у калифорнийского побережья.

После неудачи в Калифорнии мафия занялась поисками места для нового игорного центра. То, что их внимание привлек именно Лас-Вегас, просто случайность.

В штате Невада азартные игры были официально разрешены с 1931 года, но до 1946 года Невада, несмотря на это, не могла похвастаться ни одним сколько-нибудь приличным казино или игорным домом. Что касается основанного в начале столетия Лас-Вегаса, то это был типичный провинциальный городишко, прильнувший к железной дороге из Солт-Лейк-Сити в Южную Калифорнию, — пыльный, сонный, одинокий среди унылой, плоской как стол пустыни. Все это не смутило Бенджамена Сигела, и в 1946 году он начал строить на раскаленном трехмильном пустыре между городом и аэропортом роскошный отель с казино. Не прошло и полгода, как на сорока гектарах мертвого песка, словно по волшебству, зазеленели ровно подстриженные газоны, а в искусственных прудах заплескались розовые фламинго, давшие свое имя первому казино Лас-Вегаса. Так начался знаменитый «Стрип».

Самому Сигелу недолго пришлось царствовать в основанном им княжестве азарта. Через год пуля наемного убийцы соперничающей шайки навсегда избавила Жука от земных забот. Такая же судьба постигла и его наследника — Гаса Гринбаума, и лишь Клиффорд Джонс, одно время занимавший пост вице-губернатора Невады, сумел прочно взять бразды правления в свои руки. Игорный бизнес на новом месте оказался настолько прибыльным, что вслед за мафией с восточного побережья в Лас-Вегас потянулись и другие гангстерские «семейства» — из Техаса, Чикаго, Кливленда, Детройта. В 1950 году мафия из двух последних городов строит казино «Приют пустыни». Любопытно, что вставший во главе этого предприятия кливлендский босс преступного мира Джон Скэлиш достал деньги для «Приюта пустыни» из... пенсионного фонда профсоюза водителей грузовиков, лидер которого Джеймс Хоффа занимал не последнее место в гангстерской иерархии.

«Сахара», «Пески», «Тропикана» — роскошные казино и отели один за другим возникали в лас-вегасской экс-пустыне. К 1956 году их насчитывалась уже целая дюжина, не считая десятков игорных домов попроще, а официально объявленный доход этих заведений перевалил за 50 миллионов долларов. Через пять лет эта цифра удвоилась, а число побывавших в Лас-Вегасе за один только год составило 9 миллионов. Причем оставили они в его казино и игорных домах в действительности в десятки раз больше, чем указывали владельцы в своих финансовых отчетах налоговому ведомству.

Где их границы?

Началом новой операции стало секретное совещание, состоявшееся 26 сентября 1961 года в отеле «Фонтенбло» в Майами. Его участниками были доверенный представитель Ланского Дино Селлини, багамский министр финансов и туризма Стаффорд Сэндз, обосновавшийся на Багамах крупный американский делец Уоллас Гроувз и предприниматель Луи Чеслер. За соответствующую денежную компенсацию Гроувз и Чеслер дали согласие основать компанию «Багамаз амьюзмент лимитед», которая должна была служить ширмой для игорного бизнеса американской мафии в этой британской колонии. Сэндз, в свою очередь, обещал добиться для компании права организации азартных игр. Через два месяца в столице колонии Нассау было начато строительство гостиницы «Лукаяна-бич» с просторным «залом для собраний», как в целях конспирации — ведь до этого времени азартные игры были запрещены — именовалось будущее казино. Одновременно Селлини и его подручные во главе с Дасти Питерсом отправились на Багамы для того, чтобы на месте устранять препятствия, которые могли помешать далеко идущим планам мафии.

Главное средство, на которое они сделали ставку, не отличалось новизной — это был элементарный подкуп. Действовал этот способ, однако, безотказно. Ведущая газета колонии «Трибюн», многие годы резко выступавшая против игорных домов, вдруг изменила свою позицию, после того как ее владелец Дюпуа получил место консультанта в созданной гангстерами компании, которое не требовало от него абсолютно никакой работы, но зато давало полторы тысячи долларов в месяц. В списке консультантов компании, помимо него, оказались также четыре члена исполнительного совета при английском губернаторе во главе с премьером Роландом Симонетти. Поэтому, когда после окончания строительства отеля и казино «Багамаз амьюзмент» обратилась к властям с просьбой о лицензии на открытие игорного заведения, та была выдана без лишних проволочек. 1 апреля 1963 года новый игорный центр принялся исправно перекачивать доллары из кошельков туристов в сейфы гангстерских «семейств». Лишь за 1966 год казино «Монте-Карло» принесло 20 миллионов долларов чистого дохода, на следующий же год, когда к «Монте-Карло» прибавились «Эль-Казино» и «Райский остров», цифра возросла в четыре раза.

Другим важным заграничным владением американских королей азарта в последнее время все больше становится добрая старая Англия. Вскоре после принятия закона, легализовавшего азартные игры, туда отправился тайный эмиссар мафии Антонио Коральо. По возвращении он представил Ланскому и другим главарям «Коза ностры» подробный отчет. Из отчета следовало, что Англия — страна чуть ли неограниченных возможностей, ибо в одном только Лондоне уже существует более пятисот игорных домов. Нужно только суметь подобрать к ним ключи.

Ланский и К° разработали план длительной осады Англии. На первом этапе они решили заручиться широкими связями среди владельцев существующих игорных домов. Их агенты занялись организацией специальных групп, желающих совершить непродолжительную поездку в Англию и попытать счастья в тамошних казино. За тысячу долларов человек получал возможность на неделю слетать в Лондон с оплаченным пребыванием в гостинице и жетонами для игры. Причем каждая такая группа из ста человек оставляла за британскими зелеными столами в среднем 300—400 тысяч долларов, из которых определенный процент шел организаторам этих поездок. Параллельно американская мафия снабжала английские казино сведениями оплатежеспособности приезжих клиентов и следила, чтобы те не вздумали уклониться от уплаты долгов после возвращения в Штаты.

Ныне, впрочем, наступил второй этап — установление контроля над самими игорными заведениями. Поскольку владельцы большинства из них запрашивали слишком высокую цену, Ланский создал в Англии сеть собственных казино.

Кто им угрожает?

Неизвестный появился в Лас-Вегасе в конце 1966 года. Он снял роскошные апартаменты на девятом этаже отеля «Приют пустыни», но сам не появлялся ни в казино, ни в баре, ни в кабаре, так что персонал отеля терялся в догадках, зачем странный гость вообще приехал в Лас-Вегас. Впрочем, разгадка не заставила себя долго ждать. Неизвестный через посредников купил у кливлендских и детройтских «семейств» сам «Приют пустыни» вместе с казино, выложив 12 миллионов долларов наличными. Не успел еще улечься ажиотаж в связи с этой сделкой, как приезжий отвалил 13 миллионов за отель «Граница» и 15 миллионов за фешенебельные «Пески». Затем он приобрел и казино «Отверженные»,

Боссов мафии, которые до этого были фактически безраздельными хозяевами игорных и увеселительных предприятий, а следовательно, и самого Лас-Вегаса, охватила паника. На срочно созванном совещании представителей гангстерских «семейств» было решено выяснить личность таинственного гостя и его дальнейшие планы, а пока все участники клятвенно пообещали не соглашаться ни на какие, даже самые заманчивые, предложения в отношении принадлежащих им казино, отелей и игорных домов, от кого бы они ни поступали.

Инкогнито неожиданно объявившегося конкурента было все же раскрыто. Им оказался Говард Хьюз, самый богатый человек Америки, по утверждению журнала «Форчун», «на несколько миллионов обошедший калифорнийского миллиардера Поля Гети». Этот человек пользовался громкой славой не только благодаря фантастическому личному богатству, которое оценивается почти в 2 миллиарда долларов. Не меньшую известность принесли Хьюзу и его разнообразные «чудачества»: разбогатев, он, например, начисто порвал личные сношения с внешним миром. Его постоянно охранял отряд вооруженных частных сыщиков, а свои дела «мистер Деньги», как прозвали Хьюза в Лас-Вегасе, обделывал через тщательно подобранный штаб сотрудников, более многочисленный, чем личный штаб президента США.

Пока владельцы игорных заведений готовились к отражению новых нападений на казино и отели, «мистер Деньги» купил местную телевизионную станцию — филиал крупнейшей компании «Си-Би-Эй», аэропорт «Аламо эйруэйз» и огромное ранчо, принадлежавшее Вере Крупп — вдове германского промышленного магната. Все это вместе с ранее приобретенными 27 тысячами гектаров земли превратило Хьюза в крупнейшего в штате Невада частного владельца. Но на главном направлении успехи калифорнийского мультимиллиардера были скромными. Ему удалось приобрести лишь пять казино и отелей, полдюжины ресторанов да 2275 из 33 тысяч игорных автоматов Лас-Вегаса, выложив за это 150 миллионов долларов.

Накануне Дня благодарения, 26 ноября 1970 года, поздно вечером Говард Хьюз натянул старый свитер поверх белой рубашки с отложным воротничком, надел мятую фетровую шляпу и через черный ход незаметно выскользнул из своих апартаментов на девятом этаже «Приюта пустыни». Внизу миллиардера уже ждали машины, которые доставили его и четырех помощников на собственный аэродром. Там он сел в реактивный самолет «локхид», принадлежащий компании «Хьюз тул компани», который взял курс на Багамские острова. На следующий день Хьюз обосновался в четырех номерах отеля «Британия-бич» на Райском острове, жемчужине Багам.

Роберт Мехью, один из ближайших помощников Хьюза, отвечавший за охрану миллиардера, узнал о таинственном исчезновении своего патрона только через 84 часа. А еще несколько дней спустя в газете «Лас-Вегас сан» появилась статья ее редактора Хэнка Гринспуна о том, что «самый таинственный и самый богатый человек на земле» Говард Хьюз... похищен и увезен на Багамские острова. Это было потрясающей сенсацией. Правда, в прессе высказывались предположения, что «король Невады» бежал сам, опасаясь за свою жизнь. Дело якобы в том, что мафия, в чью вотчину он вторгся в Лас-Вегасе и захватил 13 процентов ее игорного бизнеса, поклялась рано или поздно рассчитаться с ним. Наконец, третьи усматривали причину внезапного бегства миллиардера в закулисной войне, развернувшейся между двумя могущественными группировками его приближенных — Робертом Мэхью, главой синдиката «Невада оперейшнс», с одной стороны, и вице-президентом «Хьюз тул компани» Френком Гэем, а также нью-йоркским адвокатом Хьюза Честером Дэвисом — с другой.

В феврале прошлого года Хьюз получил негласное предупреждение федеральных властей о том, что в его владениях в Лас-Вегасе процветает коррупция. Речь шла о десятках и сотнях тысячах долларов взяток, которые прикарманивали заправилы его компании «Невада оперейшнс». В частности, следователи, просматривая счета принадлежащего Хьюзу отеля «Пески», обнаружили на 186 тысяч долларов долговых расписок фиктивных лиц, которые Мэхью намеревался списать как безнадежные долги.

Прославившийся своей недоверчивостью Хьюз приказал Гэю и Дэвису послать целый отряд ревизоров для проверки его игорных домов, чтобы уличить Мэхью. Узнав, об этом, последний не остался в долгу, поручив своим людям покопаться в делах его соперников из «Хьюз тул компани». Битва началась.

Как только сам Хьюз скрылся на Багамах, группа Гэя — Девиса заявила, что она берет в свои руки опеку над отелями и казино компании «Невада оперейшнс» по личному распоряжению Хьюза, который приказал «выставить вон всю шайку Мэхью». 19 декабря суд признал действия Гэя — Девиса законными. Однако Мэхью отказался сложить оружие и подал новую жалобу в суд, утверждая, что его патрон просто-напросто похищен и на него оказывается давление. Страсти продолжают разгораться, контрудары следуют за ударами, и с обеих сторон льются потоки взаимных обвинений и разоблачений.

В последнее время стали известны новые факты, которые представляют загадочное бегство «мистера Деньги» в ином свете. Несмотря на столь громкий титул, финансовые дела империи Хьюза далеко не блестящи. Спрос на нефтяные буры и электрооборудование упал. Авиационно-ракетный гигант «Локхид», с которым тесно связаны интересы миллиардера, оказался на пороге банкротства. Да и игорный бизнес в Лас-Вегасе из-за утечки, созданной Мэхью, стал не столь уж прибыльным. В итоге Хьюз испытывает непривычную для себя нехватку свободных денег.

Вполне вероятно, что все это заставило его обратить внимание на Багамские острова, где мафия открыла новый игорный Клондайк. Во всяком случае, обстоятельства появления там Хьюза — та же внезапность и таинственность — весьма напоминают его вторжение в Лас-Вегас. К тому же в качестве своих агентов «мистер Деньги» избрал компанию «Резорт интернейшнл», до сих пор безуспешно пытавшуюся конкурировать с созданной Ланским и К «Багамаз амьюзмент». Наконец, показательно, что вскоре после «бегства» Хьюза Меир Ланский, обосновавшийся ныне в Израиле, срочно созвал там настоящий съезд представителей гангстерских «семейств» США. Судя по немногословной информации, на нем шла речь прежде всего о планах новых битв за трон империи азарта между американской мафией и американским миллиардером.

Речь, в общем, шла о том, кто же будет завтра сдавать крапленые карты...

С. Милин

(обратно)

Последний Эльдорадо

Повесть о трагедии народа, уничтоженного только потому, что земля его была богата золотом и изумрудами и он хотел быть свободным

Отрывки из книги «На горизонте — Эльдорадо»

Эльдорадо... Легендарная страна золота. Как писал знаменитый французский географ и путешественник прошлого века Элизе Реклю, «не было индейской легенды, галлюцинации заблудившегося солдата, миража на далеком горизонте, которые не рисовали бы перед воспаленными взорами завоевателей образ этой страны», полной золота и драгоценных камней, где царствовал могущественный Эльдорадо — Позолоченный Человек! А нарекли его так потому, что имел он обыкновение натираться золотым порошком и смывать его затем в водах озера. И такая земля действительно существовала: ее селения и города располагались в высокогорных долинах Восточных Кордильер в Колумбии. Там жили трудолюбивые земледельцы и ювелиры, ткачи и строители, и называли они себя просто и гордо — «муиски», что значит «люди»... Легенда родилась после того, как по земле муисков прошлись отряды конкистадоров, разграбив ее сокровища, разрушив храмы и города, истребив сотни жителей.

До прихода заморских захватчиков муисками правили великие вожди. Самым почитаемым среди них был правитель Гуатавита. В его владениях находилось священное озеро того же имени. На нем и происходил торжественный обряд омовения, который породил легенду об Эльдорадо. Старый Гуатавита погиб, защищая свободу своего народа. Молодого Гуатавиту, племянника и наследника погибшего, испанцы пощадили. Он крестился, принял испанское имя дон Хуан и дожил до глубокой старости. В кругу родных и близких дон Хуан любил рассказывать о делах минувших. Эти рассказы были записаны его другом испанцем Родригесом Фресле. Из них, как и из сообщений других очевидцев и современников конкисты, стало известно о грозных событиях тех лет, а также о древней истории и культуре муисков. Отрывки из этих летописей легли в основу самого очерка и воспоминаний индейского вождя дона Хуана де Гуатавита.

Пролог в Санта-Марте

Февральским утром 1536 года шесть испанских каравелл дона Педро де Луго вышли на траверз залива, в глубине которого находилась первая испанская колония на южноамериканском побережье Санта-Марта, основанная в 1525 году. Целью экспедиции де Луго было найти отсюда путь к сказочным богатствам инков. Берега залива, негостеприимные, обрывистые, круто уходили в море. Пристать к ним, казалось, было невозможно. Лишь после долгих поисков удалось обнаружить удобную бухточку.

Сотни людей — многие верхом на изукрашенных конях, в кружевных воротниках и пышных перьях, тонкого сукна и рытого бархата камзолах — спустились на берег, предвкушая встречу с утопающими в роскоши и золоте удачливыми соотечественниками. Но вместо шумного процветающего города испанцы увидели покосившиеся хижины, заросшие буйной травой улицы и вплотную подступающий тропический лес.

Унылый пейзаж несколько оживляла странная процессия, двигавшаяся навстречу. Она оказалась «делегацией» колонистов Санта-Марты. Но что это были за люди! Истощенные, пожелтевшие от малярии, с выступающими от голода скулами. Одетые в жалкие лохмотья, они скорее напоминали нестройную толпу цыган, чем гордых испанских идальго, прибывших сюда приобщать местных жителей к христианской культуре.

Из краткой беседы выяснилось, что за десять лет, прошедших со дня основания колонии, испанцы не провели ни одной борозды. Еду и одежду им доставляли индейцы. Давно поржавели и пришли в негодность аркебузы и шпаги, съедена была последняя лошадь, о запасах фуража, продовольствия и говорить не приходилось.

Солдаты Педро де Луго оказались в отчаянном положении. На первое время вновь прибывшие разместились в палатках. Но как прокормить все это огромное войско? Размышлять было некогда. Отобрав лучших солдат, де Луго двинулся к крупному селению индейцев бонда, чтобы привести их к покорности и заставить работать на себя. Сражение было коротким — испанцы одержали победу, но это была поистине пиррова победа. Покинув горящее селение, индейцы бежали в горы. Все, что представляло малейшую ценность, они унесли с собой. Дым пожарищ, голод заставили испанцев вернуться в убогую Санта-Марту ни с чем.

И тогда родился план искать верховья реки Магдалены, терявшейся на далеком, неизвестном юге, — эти истоки должны были, по предположениям конкистадоров, привести их прямо к сказочным богатствам инков.

Возглавлять эту экспедицию был назначен судья Гонсало Хименес де Кесада.

Действие первое, в котором Кесада встречается с Эльдорадо

5 апреля 1536 года армия Кесады была готова к походу. Как уверяют очевидцы, в ней было более 600 пеших испанских солдат, разбитых на восемь отрядов. Кто с аркебузами и арбалетами, кто с пиками и копьями, а кто с боевыми топорами и щитами. В отряде конников — они составляли гордость Кесады — насчитывалось 70 человек, и каждый из них вел за собой по нескольку сменных лошадей. Войско замыкал обоз: длинная вереница индейцев. Им предстояло перенести сотни мешков запасного груза.

Экспедиция двинулась на восток от Санта-Марты по берегу Карибского моря. Пустынное каменистое побережье стало первым испытанием для солдат Кесады. Раскаленный воздух, потрескавшаяся от зноя земля, ни капли воды на многие километры вокруг. И бесчисленные засады индейских воинов, неожиданно появляющихся и бесследно исчезающих.

Обогнув горный массив Сьерры-Невады, 26 июля 1536 года испанцы вышли наконец на правый берег Магдалены. После двухмесячной стоянки они двинулись вверх по течению. И снова начался ад, имя которому — тропическая сельва. Болота и топи, порожистые реки и овраги, проливные дожди тропической зимы; совершенно безлюдные места. Нельзя было ни разжечь костра, ни согреться, ни просушить промокшую одежду — москиты и муравьи тут же покрывали тело сплошной пеленой.

Если раньше людей угнетала жара и нехватка питья, то теперь воды было слишком много. Она пропитывала, казалось, все — землю под ногами и небо над головой. Появились первые больные — они бредили, их сотрясала дрожь. Это была тропическая малярия. Бороться с ней было нечем...

Узкую просеку, которую мачетерос вырубали за неделю, отряд проходил за день. Но, пожалуй, самым страшным бедствием был голод. Участник экспедиции Хуан Мальдонадо впоследствии писал: «...ели лошадей, которых вели с собой, и другие необычные и невиданные вещи — ядовитые корни и травы, ящериц, змей, летучих мышей, лягушек, не считая прочих подобных тварей».

Все чаще и чаще кто-нибудь из солдат просил у капеллана Лескано отпущения грехов и скрывался в чаще умирать в одиночку. Тех, кто падал замертво на тропе, уже не хоронили. Труп прикрывали листьями и уходили прочь.

Но вот настал день, когда дозорный увидел в лучах заходящего солнца город, расположенный на высоком отвесном берегу.

Более 30 типично индейских домов, высоко вознесенных на красноватом утесе, — вот, собственно, и весь город. Но какое это имело значение?! Одолев крутой подъем, испанцы осторожно ступили на улицы — селение оказалось покинутым: жители его, заметив приближающийся отряд, скрылись в окрестной чаще.

Сначала испанцы назвали местечко «Селением четырех протоков», а потом Тора.

До декабря 1536 года испанцы пробыли в Торе. За первые недели отдыха они немного отъелись, но вскоре снова наступили голодные дни.

Именно тогда Кесада проклял коварную Магдалену. Теперь ему было ясно — искать истоки Великой реки все равно что искать встречи со смертью. Надо было решительно менять маршрут.

Бог с ними, с этими инками. Найти хотя бы мало-мальски пригодную для христиан землю, которая не дышала бы ядом терпких испарений и не истребляла бы всякое желание двигаться и вообще существовать.

Однако куда идти? По каким следам?

...Поднимаясь по реке, Кесада заметил, что морская зернистая соль — а она часто попадалась у индейцев низовья — по мере продвижения на юг встречается все реже и реже, и стоит она все дороже, и лакомятся ею исключительно индейские вожди и их приближенные. Простые же индейцы обходятся солоноватыми пальмовыми листьями, растертыми в порошок.

Но вот вскоре появилась какая-то новая соль — плотная каменистая масса, ярко отливающая на солнце. И форма у нее занятная — ни дать ни взять головки сахара, что продаются на каждом испанском рынке!

«Чем выше по реке, чем дальше от низовьев удаляется моя экспедиция, — размышлял Кесада,— тем, очевидно, ближе становимся мы к источнику этой новой соли». Догадку подтвердили и пленные индейцы: соль эта приходит к ним издалека; ее добывают те, кто живет высоко в горах. При этом рассказчик махал рукой в сторону вершин горного массива, которые величественно поднимались вдали по правому берегу Магдалены. И добавлял, что страна эта богата золотом. А что, если действительно спасение участников похода там, в горах?

И Кесада отдал приказ выступать.

С превеликим трудом преодолевал отряд почти отвесные предгорья Кордильер. 2600 метров над уровнем моря. Особенно трудно было переправлять лошадей. Было съедено все, что сделано из кожи, — седла, нагрудники, попоны. Лишь лошадей не трогали под страхом смерти. Дневная порция солдата составляла 40 зерен маиса.

В конце января 1537 года испанцы вышли на обширное плоскогорье возле теперешнего города Белеса. Открывшаяся панорама удивила, восхитила и приободрила их.

Полторы сотни солдат, изнуренных, оборванных, «подлинных скелетов», — как утверждает очевидец событий, впоследствии хронист похода Хуан Кастельянос,— увидели перед собой просторные цветущие долины, многочисленные селения, курящиеся дымки очагов, стрелки дорог. «Благословенная безоблачная земля, земля, положившая конец нашим страданиям» — так назвал ее Хуан Кастельянос. Даже всегда сдержанный и хладнокровный Кесада воскликнул: «Так вот она — страна соли!»

В первом же селении, раскинувшемся на склонах гор, конкистадоры награбили 1173 песо высокопробного золота. Одним словом, здесь было что грабить. Но Кесада понимал, что овладеть столь плотно населенной землей, имея горстку измученных, обессиленных солдат, будет делом нелегким.

И тогда он собрал своих людей, чтобы преподать им основы «науки завоевания». Бывший судья был красноречив, как никогда.

«Сеньоры! Мы с вами находимся в благодатной и густозаселенной стране. Пусть же никто из нас не совершит насилия над местными жителями. Доверимся богу, и рука наша будет легка и искусна. Таким путем мы завоюем любовь всех, с кем нам придется встретиться... — Кесада помолчал, дабы слушатели как следует прочувствовали его слова. Теперь он скажет самое главное: — Друзья, помните, перед нами такие же люди, как и вы, только, может быть, не такие развитые. А каждый человек хочет, чтобы с ним обращались уважительно. Этого же желают и местные индейцы. Не будем же просить у них того, чего им не захочется нам отдавать. В награду за это мы получим все, что пожелаем. Не забывайте, что земля, на которой мы стоим, принадлежит индейцам по естественному и божественному праву. Они оказывают нам любезность, принимая нас, и ничего нам не должны!»

Поистине удивительную и невероятную речь произнес Кесада! Эти благородные и возвышенные слова были сказаны в век, когда третировать индейцев, как животных, и обращать их в рабство считалось делом чести и хорошим тоном одновременно. Но недаром Кесада славился как тонкий психолог и дипломат. Ведь возлюбил он ближнего своего, то бишь индейца, не бескорыстно. Его «возвышенную, неземную» любовь индейцы должны были оплатить, увы, весьма тривиальными и земными знаками благодарности — золотом, драгоценными камнями! Впрочем, не будем забегать вперед.

11 марта отряд пересек реку Суарес (по-местному — Сарави) и вышел в долину реки Моникира. Здесь, в селении Гуачета, испанцев ждал сюрприз: им удалось заполучить первые великолепно отшлифованные изумруды.

Конкистадоры шли прямо на юг. Каждый день встречались все новые индейские селения. Непривычно звучали их названия: Ленгаусаке, Кукунаба, Чипата. В селении по имени Суэска навстречу испанцам вышла процессия с дарами. Возглавлял ее могучего сложения воин. Тело его было разрисовано яркими красками, с плеч свисал белоснежный плащ. Длинный конец его, в красно-черных полосах, волочился далеко по земле. На груди красовалась огромная золотая пластина. Но вот лица правителя Суэски испанцам разглядеть не удалось: причудливой формы золотая подвеска, прикрепленная к носовой перегородке, закрывала щеки, рот, подбородок, видны были только глаза, суровые, настороженные. Индеец заговорил. От слов его подвеска заколыхалась, придавая голосу говорившего некий нечеловеческий металлический оттенок. Изумленные испанцы скорее догадались, чем поняли из слов, что их просят быть почетными гостями.

Первым вопросом был, конечно, вечный: а как зовут эту страну и людей, в ней живущих? К своему удивлению, Кесада услышал, что какого-либо единого имени для всей этой земли не существует, на ней живет много народов, и каждый зовет себя по имени касика, который им правит. А вообще-то жители этой земли называют себя муиски. То есть люди.

Узнали испанцы и еще одну важную новость. Всей страной на юге правит грозный сипа Тискесуса. Что такое сипа? Самый могущественный повелитель, вождь вождей, его головной убор украшает голова самого сильного зверя — пумы, или, как называют ее испанцы, горного льва. И он, Кесада, стоит на пороге его владений.

Вскоре испанский отряд увидел перед собой небольшую, но защищенную мощным деревянным палисадом крепость. Возле ворот с ярко-красными столбами-мачтами застыло в неподвижности индейское войско. Неожиданно от него отделился человек огромного роста, с внушительной боевой дубинкой в руках. На его голове, груди и руках сверкали золотые украшения. Приблизившись к испанскому строю, он принял угрожающую позу. Не оставалось никакого сомнения — он вызывал на поединок, не подозревая при этом, как неравны были условия этого боя.

С испанской стороны вперед вырвался отчаянный кавалерист Ласаро Фонте. Бой продолжался считанные минуты. Отбросив копье в сторону, Ласаро пришпорил коня и на бешеном аллюре помчался к отважному индейцу.

Поравнявшись с ним, он схватил его за длинные волосы, заставив бежать рядом с конем, и таким образом приволок к своим.

Побросав оружие, индейские воины бежали. Путь в крепость был свободен.

Кесада глядел с ее стен на открывшуюся перед ним долину — на зеленеющие поля, взбегавшие террасами под самое небо, плотно прижатые друг к другу дома в селениях. Святой Яго, да это замки! Настоящие замки — алькасерес, как в Испании, только стены их возведены не из камня, а из мощных бревен. Ощетинившись частоколом стен, они венчали тут и там холмы и скалистые вершины. Поистине перед испанцами была «Долина Замков»!

После нескольких кровопролитных стычек, когда судьба отряда Кесады висела на волоске, испанцы все же разгромили отряды Тискесусы.

21 апреля они вступили в его столицу — город Боготу. Как уверяют хронисты, в ней было около 20 тысяч домов. Но все они оказались пустыми, безлюдно было и во дворце самого сипы. Через месяц — 20 мая 1537 года — Кесада покинул Боготу, взяв направление на север.

Однажды в палатку Кесады ворвались возбужденные капитаны и буквально вытащили его наружу. Перед входом в окружении любопытной толпы стояли два разряженных индейца. Каждый из них держал в руке... по золотой короне. Красоте и изяществу этих корон мог бы позавидовать сам испанский король. Индейцы бросились в ноги к Кесаде и, не поднимая глаз, что-то быстро заговорили. Подоспевший переводчик объяснил: «О великий господин! Перед тобой в пыли кеме — посланники великого Гуатавиты, правителя долины и народа того же имени. Ты видишь эти короны? Это знак того, что кеме действуют по приказанию и от имени своего правителям

«А что им нужно?» — нетерпеливо прервал индейцев Кесада. «Они говорят, что великий Гуатавита идет тебе навстречу, чтобы лично приветствовать посланца великих богов». И не успел Кесада проговорить что-либо приличествующее такому торжественному случаю, как из-за поворота холма появилась многолюдная процессия. Ее возглавляли четверо индейцев. Держа у рта какие-то непонятные предметы, они извлекали из них могучие трубные звуки. За ними шла группа воинов в коротких пурпурных плащах-накидках. Одни очищали дорогу от камней и мусора, другие засыпали ее цветущими ветками. Затем появилась разряженная, переливающаяся всеми красками толпа придворных. Над ними, словно плывя по воздуху, парила фигура человека в сверкающих золотом носилках. Гордый вид и царственная поза — все говорило о том, что это и есть сам Гуатавита.

«...Приблизившись к испанцам, вся свита распростерлась, на земле. Не покидая носилок, Гуатавита заговорил. Он не испытывал страха перед пришельцами. «Меня зовут Гуаска Тикисоке. Великие владыки неба боги Суа и Чиа, покровитель и отец моего народа Бочика, великая и всемогущая женщина-змея Фуратена, обитающая в водах священного озера Гуатавита, благодарят тебя за то, что ты спас мой народ от гнета грозного Тискесусы. Твоими безрогими оленями и молниями, извергающимися из чудесных палок, совершена святая месть. Дядя Тискесусы много лет назад вырезал весь мой род вместе с женщинами и детьми, чтобы стать единым властителем всех гор и народов. Но я. Парящий Орел, возлюбленный богами, был спасен ими и продолжил наш род. Отныне я и мой народ — друзья бледнолицых пришельцев, посланцев могучих Солнца и Луны. В трех переходах отсюда лежит прекрасная долина, где находится мой дом. Я жду тебя и твоих воинов, чтобы воздать должное за радость, которую вы принесли нашим сердцам». Закончив, он сделал знак рукой — свита поднялась и, окружив повелителя, тронулась в обратный путь...»

Действие второе, в котором Кесада видит озеро, куда бросают изумруды

Капитаны, приближенные Кесады, умоляли его поторопиться с визитом к Тикисоке-Гуатавите. Оказывается, Гуатавита не уступал по своей знатности самому сипе Тискесусе и, наверное, был так же богат. К тому же в его владениях расположено озеро, которое является святыней для муисков.

Испанцы прибыли в гости к вождю в дни, когда гуатавитяне готовились к «празднику благодарения», который выпадал на конец июня.

С почетом принятых в «ка» — дворце правителя — гостей вскоре пригласили проследовать на берег озера. Они двинулись по дороге, выложенной смесью глины, соломы и мелкого камня. Испанцев немало поразило искусство, с которым была проложена эта дорога: пересекая холмы и овраги, она не отклонялась ни на один шаг в сторону.

...Озеро появилось неожиданно. Огромных размеров голубое зеркало застыло далеко внизу в обрамлении густо поросших лесом склонов. Со всех сторон к нему сбегались большие и малые дороги.

Берега озера и окрестные холмы были усеяны толпами празднично одетых индейцев. По знаку, данному Гуатавитой, группа молодых девушек, украшенных высокими головными уборами из перьев, бросилась бежать вокруг озера. Двигались они легко и стремительно. «По силам ли этим юным созданиям такой большой путь?» — осторожно поинтересовался у Гуатавиты Кесада. «О, конечно! Этому искусству они обучаются с детства, — последовал ответ. — Для наших богов нет зрелища более приятного, чем наблюдать за тем, как лучшие из лучших равняются в скорости орлу и оленю». Вот наконец одна из девушек сумела вырваться вперед и первой подбежала к подножию холма, на котором сидел Гуатавита в окружении свиты и испанцев. Гром ликования встретил победительницу. Сам Гуатавита поднял ее, распростершуюся по обычаю у его ног, и накрыл плечи девушки великолепным плащом.

Меж тем на озере, которое было до сих пор пустынно, появились два легких плота. Начав свой путь с противоположных концов водоема, они направились к центру, где вскоре и встретились. Испанцы с удивлением заметили, что следом за плотами тянутся толстые канаты. Соединив канаты в центре озера, индейцы разъехались.

В следующее мгновение Гуатавита поднялся со своего места и, взяв за руку победительницу, спустился с нею к берегу. Там уже стояла, покачиваясь, новая, роскошно украшенная бальса. Далее произошло нечто такое, что заставило испанцев, следивших с нарастающим интересом за всеми этими приготовлениями, застыть от изумления. Гуатавита и девушка встали на середину плота. Сейчас же к их ногам посыпались золотые украшения, браслеты, нагрудные пластины. Появился золотой поднос. В нем что-то искрилось и переливалось. «Клянусь Иисусом, это изумруды!» — прошептал кто-то из испанцев.

Плот оторвался от берега и поплыл на середину озера. Наступила полная тишина. Сотни индейцев, расположившихся вокруг озера, разом повернулись к нему спиной и пали на землю. Гуатавита, воздев руки к небу, что-то говорил. Кончив, он нагнулся и взял поднос с изумрудами. Не в силах сдержать свое возбуждение, испанцы вскочили на ноги — негодующий вопль взорвал царившее вокруг молчание. Медленно кружась, Гуатавита бросал в воду камни и украшения. Вот он сорвал с головы свою корону в виде огромного полумесяца и швырнул ее в озеро. Окружив Кесаду, испанцы потребовали, чтобы он немедленно остановил эту церемонию. Кесада с трудом успокоил разбушевавшихся солдат, указав на молчаливых, но отнюдь не равнодушных к своей святыне индейцев.

Как только Гуатавита и девушка вернулись на берег, толпы на берегу вновь ожили. Откуда-то взялись огромные кувшины с «сапкуа», хмельным напитком, настоянным на кукурузных зернах. Послышались звуки немного грустных, но приятных песен. Началось всеобщее торжество. Кесада и приближенные к нему капитаны подошли к Гуатавите.

«...Зачем ты бросил в озеро столько сокровищ?» — поинтересовался у него испанец. «Чтобы поблагодарить богов за великую милость — они указали нам самую легкую девушку и потому самую святую. Теперь она будет служить в храме самому солнцу», — ответил Гуатавита. «А правда ли, как говорили нам индейцы из других долин, что ты имеешь обыкновение смазывать себя золотой пыльцой и смывать ее в озере?» — «Это бывает однажды в жизни каждого правителя из рода Орла.

... Раз в четыре-пять лет у нас весной наступал великий день, и назывался он «суна кухума», что значит «великая дорога», ибо в этот день начиналось паломничество к пяти священным озерам — Гуатавита, Гуаска, Сиеа, Теусака и Эбаке, в котором принимали участие все далекие и близкие племена. И был этот день действительно великим, так как он объединял всех муисков в единую семью, все забывали о старых распрях и кровных обидах.

В непрерывных праздниках проходили девятнадцать дней «великой дороги». День двадцатый — самый торжественный. Простые индейцы отправлялись к своим потухшим очагам. Все достойные — от глав маленьких общин до великих вождей и знатных воинов — собирались на священных берегах озера Гуатавита. День и ночь жгли благовония в огромных жаровнях у самой воды. Затем рано утром на середину озера на больших плотах выплывали жрецы, посланные от каждого народа, и бросали на дно многочисленные и богатые жертвы, моля богиню об исполнении желаний. Некоторые потом рассказывали, что слышали, как стучали ворота подводного дворца. Это выходила из них прекрасная Фуратена, чтобы полюбоваться на сокровища, которые ей посылали люди.

И так велика была доброта и щедрость женщины в облике змеи, что все наши просьбы она выполняла. И год от года земля ее сыновей и дочерей становилась богаче и обильней, и росла ее слава среди близких и далеких соседей.

Но лучшая из лучших, желанная из желанных жертв для красавицы Фуратены была золотая кожа, которую сбрасывал с себя каждый молодой наследник из нашего рода в день, когда становился вождем гуатавитян. И было это так.

Сначала тело юноши натирали липкой душистой смолой. Затем великие жрецы брали тростниковые трубочки и выдували через них тоненькие струйки измельченного золота. Постепенно плечи и руки, спина и грудь избранника покрывались золотистой пленкой, которая под лучами солнца ослепительно блестела. Четыре знатных воина осторожно, словно золотое изваяние, поднимали, молодого правителя и переносили на середину плота. К ногам его складывали груду золотых украшений и изумрудов. Плот медленно направлялся к центру озера.

Совершив тайную молитву и испросив покровительства у почтенной матери озера, подательницы здоровья и изобилия, наследник опускал в священные воды обильные жертвоприношения. Особым составом из мыльных трав он натирал себя и бросался в волны.

Эта золотая пелена была потому так дорога вечно юной Фуратене, что становилась для нее залогом любви молодого избранника. Смыв золотой песок с его тела, она возвращала его народу таким, каким создала его природа, чтобы правил он людьми от ее имени и с ее согласия. Вот почему правителей нашего рода звали позолоченными».

Окончание следует

С. Созина, кандидат исторических наук

(обратно)

Привидения ходят на работу

Нет такого старинного города — особенно если брать города готические, — где бы не водились свои привидения. Прага в этом смысле не исключение. Скорее наоборот, Прага держит по привидениям одно из первых мест в Европе. Порукой тому предания и легенды, а где вы в Праге найдете такое место, которое не имело бы своего предания? Дело, однако, осложняется тем, что проблема привидений не была до настоящего времени достаточно изучена. Данная работа и призвана заполнить собою этот досадный пробел.

Человеческое мышление — как правило, искаженное научным скепсисом нынешнего и отчасти прошлого веков — не допускает существования привидений, с одной стороны, потому, что их существование нельзя доказать математически, а с другой — потому, что лица, видевшие их, увы, как правило, не вызывают большого доверия. Довольно часто их подозревают в постоянных контактах с психиатром или употреблении излишнего количества алкоголя (специалисты полагают, что наличие трех промиллей алкоголя в крови достаточно для того, чтобы увидеть привидение где угодно). В этой связи авторы спешат заверить читателя в том, что ни первое, ни второе не имеет к ним ни малейшего отношения.

Трезво на первый взгляд рассуждающий гражданин не допускает существования привидений только потому, что за последние лет семьдесят ни один заслуживающий доверия человек их не наблюдал, то есть не видел, не слышал, не ощущал.

Позволительно спросить: а вы видели молекулу чистого кислорода? А молекулу белка? Или хотя бы атом водорода, ион гелия? Кто, в конце концов, видел ядро нашей планеты? Тем не менее большинство людей верит в существование вышеперечисленных предметов, оспаривая в то же время существование «сумасшедшего брадобрея в районе Карловой улицы»!

Авторы не намерены приводить здесь дальнейших доказательств очевидного факта существования привидений и просят взять следующее утверждение на веру: пражские привидения существуют, равно как и отдельные граждане, которые время от времени их видят. Просто граждане эти предпочитают хранить молчание, ибо они не враги самим себе и не стремятся очутиться в стенах психиатрической клиники.

Каждому привидению, естественно, соответствует свой способ вызывания. Например, на Карловой улице необходимо в промежуток между 23.00 и 24.00 часами обернуться вокруг себя восемьсот раз. При этом с первой попытки у вас вряд ли что получится, попробуйте раз шесть, десять, причем в разное время года.

В заключение авторы хотят предупредить, что сами они не видели привидений. Предлагаемая вниманию читателей работа носит скорее сводно-обзорный характер и составлена на основании тщательного изучения свидетельских показаний, собранных за последние четыреста лет. Ниже следуют краткие характеристики наиболее известных пражских привидений.

Безглавый трубач Рупрехт

Местожительство: Вальдштейнская площадь. Характер: крайне опасен для музыкантов.

Трубач Рупрехт очень гордился своим искусством. И было чем гордиться: трубу слышно было на другом конце города. Громче его, говорил Рупрехт, никто играть не умеет.

Тогда один завистливый музыкант из челяди князя Вальдштейна (который, как известно, жил в VII в.) побился с Рупрехтом об заклад, что тому не удастся трубить без перерыва десять минут. Рупрехт только усмехнулся. Он, бедняга, не знал, что коварный завистник затеял спор в тот момент, когда у князя болели зубы. Чтобы как-то облегчить свои муки, князь бегал с саблей в руке за домашними и успел уже зарубить садовника, конюха и горничную.

И тут Рупрехт поднес к губам свою знаменитую трубу... В тот же миг из дворца выскочил князь, и прежде чем Рупрехт сообразил, что происходит, он стал на голову короче. Князю, впрочем, это особого облегчения не принесло...

С той поры Рупрехт появляется на Вальдштейнской площади. В одной руке он держит трубу, а в другой голову. На нормальных людей он внимания не обращает, зато стоит ему завидеть музыканта с инструментом, как он начинает трубить, вызывая коллегу на соревнование. Музыканты обычно отказываются, и Рупрехт, беспрестанно трубя, преследует их до дому.

Успокоится Рупрехт, лишь когда человек, страдающий воспалением надкостницы, попросит его протрубить над ухом.

Тоскливый магистр Палеч

Является на Бетлемской площади. Характер: абсолютно безвреден, но уж очень неприятен.

Множество заслуживающих доверия свидетелей подтверждают, что около 24 часов в ночь с 5 на 6 июля видели человека в сутане. Человек тихо и жалобно стенал и рвал на себе волосы. Долгое время на него никто не обращал внимания, все полагали, что это какой-нибудь посетитель близлежащей пивной «На рибарне». Лишь несколько лет назад один молодой и подающий надежды историк опознал в плачущем магистра Палеча. Сей последний, как известно, предал Яна Гуса. Вместо ответа на вопросы научного сотрудника бывший магистр продолжал рвать волосы.

Историку все же удалось выяснить, что в канун казни Гуса Палеч появляется в тех местах, где проповедовал Гус. К сожалению, привидение научилось безошибочно определять научных сотрудников, желающих выяснить у него подробности преступления, и, как только замечает их на горизонте, тут же растворяется в воздухе.

Сумасшедший брадобрей

Является на улице Карлова и др. Характер: чрезвычайно опасное привидение.

Сумасшедший брадобрей всегда держит в руке открытую опасную бритву. Этот человек, живший во времена Рудольфа II, другими словами — четыре века назад, некогда бросил свое достойное ремесло и занялся алхимией. Истратив последние деньги и продав даже дом, брадобрей-химик сошел с ума и стал кидаться на людей с открытой бритвой, требуя от них денег на алхимические опыты. В последнее время он от алхимии все же отошел и теперь пристает к прохожим с предложением побрить их. (Как утверждают специалисты, привидение убедилось в бесплодности поисков философского камня.)

В случае встречи рекомендуем не поддаваться уговорам. Дело в том, что пока наука еще не выяснила, проходит ли сумасшествие у привидений.

Дух французского майора

Является у Вышеградского форта. Особые приметы: военная форма образца XVIII века.

В свое время дух французского майора был одним из самых кровожадных привидений в Праге. Майор командовал французскими войсками, занявшими Прагу в 1741 году, и погиб в бою. С этого времени его дух начал бродить по Вышеграду. Он нападал на патрули, щекотал часовых и даже напугал до потери сознания нескольких офицеров австро-венгерской императорско-королевской армии. Пули пролетали сквозь майора, не причиняя ему ни малейшего вреда.

Майор утихомирился лишь в конце прошлого века, когда некий поручик приветствовал его, как положено при встрече двух военнослужащих. Майор улыбнулся, потрепал поручика по плечу и растворился в воздухе.

С тех пор французский майор появляется на Вышеграде только в хорошем настроении. На приветствия прохожих вежливо кивает и вообще производит впечатление хорошо воспитанного привидения. Тем не менее военнослужащим мы советуем в случае встречи с майором вести себя согласно уставу.

Им это нетрудно, а симпатичному привидению доставит удовольствие.

Огненный человек из старого интерната

Является на улице Капрова. Особые приметы: горит ясным пламенем.

Этот бывший привратник студенческого интерната Карлова университета жил в XVI веке. Отличался он тем, что почему-то не любил учащейся молодежи и был широко известен даже за пределами университета разными кознями против студентов. Редкий день не доносил он ректору на кого-нибудь из студентов.

Как-то ночью несколько студентов подкараулили привратника, набросили ему на голову мешок и притащили в подвал. Когда мешок с головы сняли, привратник увидел студентов, сидящих вдоль стен. Посредине подвала была устроена плаха, рядом с которой скучал палач с топором. Один из студентов произнес: «Что будем делать, о братья, с этим человеком, который вместо того, чтобы заниматься своим делом, только и знает кляузничать?»

«Да сгинет он!» — был единогласный ответ.

И... на глазах изумленных студентов привратник сгинул. С тех пор его можно видеть на Капровой улице. Объятый пламенем, он носится по улице и, увидев человека, похожего на студента вуза, начинает канючить, умоляя пожать ему (привидению) руку.

Если какой-нибудь студент это сделает — привратник обретет покой.

Пират

Местожительство: улица Трухларжска. Характер: необычайно агрессивен, отличается скверным нравом. Особые приметы: в каждой руке по сабле.

Пират по фамилии Янсен, прозванный голландцами Рыжим Козлом, оставив свои занятия, переселился в XVIII веке в Прагу. Под скромным именем Паздирек он снял квартиру на Трухларжской улице. Соседи считали его обычным бюргером, и днем он действительно ничем особым не выделялся. Зато ночью его квартира превращалась в подобие портового притона. Он заманивал к себе девушек и напаивал их допьяна ромом, утверждая, что это лимонад.

Но вот однажды к нему попала девица, служившая до того маркитанткой. Как ни пытался пират напоить ее, ему это так и не удалось. С горя он напился сам и в пьяном виде выболтал гостье, что держит под кроватью сундучок с сокровищами.

Когда Янсен-Паздирек проснулся наутро, не было ни маркитантки, ни сундучка. В гневе пират выбежал на улицу с саблями в руках и кинжалом в зубах.

С тех пор он так и бегает по ночам по Трухларжской улице, высматривая подозрительных.

Когда и как будет снято с пирата заклятие — неизвестно. К сожалению, пока не нашлось человека, который смог бы ему разобъ-яснить всю бесполезность дальнейших поисков сундучка.

Картежник

Является у церкви св. Петра в полночь. Характер: очень назойлив.

Этот бывший сторож церкви св. Петра в жизни был отчаянным картежником. Во время Великой чумы (XV в.) людям было как-то не до карт, и бедняга никак не мог найти себе партнеров. Но тут однажды в церковь св. Петра принесли в гробу одного из его постоянных партнеров по игре. Когда церковные колокола отбили начало вечерней мессы, сторож, вынув карты, со вздохом произнес: «Эх, приятель, приятель! Вот бы нам сейчас перекинуться в картишки...»

С последним ударом колокола друг поднялся из гроба и выхватил у сторожа карты. Началась игра, она длилась до полуночи. Когда колокола ударили полночь, мертвый вернулся в гроб, а сторожа неведомая сила погнала на улицу.

С тех пор он работает привидением. Он бродит по окрестным улицам и всем встречным предлагает сыграть роббер-другой. Освободить его от заклятия сможет лишь тот, кто его обыграет. Увы, это пока никому не удавалось. По мнению специалистов, привидение при жизни было порядочным шулером, да так по сей день и не исправилось. На свою, впрочем, беду.

Водяной Кабоурек

Место появления: река Чертовка, остров Кампа.

Характер: появляется только в случае жажды.

Водяной Кабоурек из реки Чертовка — страшилище милое и добродушное. В прошлом веке он частенько захаживал в пивные на острове Кампа и сидел там часами, болтая с соседями по столу о жизни. В пивных его можно было встретить почти каждый день. Завсегдатаи настолько его уважали, что ставили рядом с его стулом ведро с водой, чтобы Кабоуреку было удобнее время от времени окунаться. С течением времени ряды его друзей поредели, а пивные модернизировали. Водяному все это не нравилось. Особенное же раздражение вызвали у него граммофоны, а потом радио. Наконец он вообще перестал встречаться с людьми. Если ему очень уж захочется пива, он выскакивает на минутку из реки и просит кого-нибудь из прохожих принести ему бутылочку пива.

Кстати, это очень выгодно для прохожих, потому что за пиво Кабоурек обычно дает отличную щуку, а то и угря.

Милослав Швандрлик, чешский писатель-юморист

(обратно)

Томас Вулф. Цирк на рассвете

А иногда ранней осенью, в сентябре, в город приезжали знаменитые цирковые труппы — братьев Ринглинов, Робинсонов, Барнум и Бейли. Я был тогда разносчиком газет и в те утра, когда цирк приезжал в город, как сумасшедший обегал все дома по своему маршруту в прохладной и волнующей мгле, которая бывает перед самым рассветом, а потом мчался домой и вытаскивал из постели брата.

Переговариваясь тихими взволнованными голосами, мы быстро шли обратно в город под шорох сентябрьских листьев, а прохладные улицы серели в том безмолвном, таинственном и магическом первом свете дня, который внезапно словно вновь открывает огромную землю, и земля возникает из мрака в пугающей, величественной, скульптурной неподвижности, и человек смотрит на нее с восторгом и изумлением, как, наверно, смотрели на нее первые люди на земле, потому что это одно из тех зрелищ, которые остаются с людьми навсегда, о которых думают умирая.

На скульптурно неподвижной площади, где на одном углу начинала вырисовываться из мрака призрачно чужая и знакомая маленькая обшарпанная мастерская отца, мы с братом садились на самый первый трамвай, который шел к вокзалу, где разгружался цирк, а иногда мы встречали кого-нибудь из знакомых, и он подвозил нас туда в своем автомобиле.

Подъехав к жалкому, закопченному, ветхому зданию вокзала, мы выходили из трамвая или машины и быстро шли по путям — здесь мы уже видели огненные вспышки и клубы пара, вылетающие из паровозов, и слышали лязг и стук перегоняемых товарных вагонов, резкий, нечастый грохот маневрирующих паровозов, звон станционного колокола и звуки огромных поездов, проносящихся мимо.

И ко всем этим знакомым звукам, исполненным радостных пророчеств, дороги, путешествия, утра и сияющих городов, ко всем острым и волнующим запахам поездов — запахам золы, едкого дыма, затхлых и ржавых товарных вагонов, чистых сосновых досок, из которых сколочены ящики, и запахам свежих продуктов на складах — апельсинов, кофе, мандаринов и грудинки, окороков, муки и говяжьих туш, теперь примешивались магические и знакомые, все странные звуки и запахи прибывающего цирка.

Великолепные ярко-желтые вагоны, в которых жили и спали главные исполнители, все еще темные, могуче недвижные, вытянулись на путях длинной цепочкой. А повсюду вокруг них звуки разгружаемого цирка уже яростно наполняли темноту. Отступающую мглу сиреневой уходящей ночи пронизывал свирепый рев львов, внезапное рычание огромных тропических кошек, трубный рев слонов, топот лошадей и душные, крепкие, незнакомые запахи обитателей джунглей — рыжевато-коричневые верблюжьи запахи, запахи пантер, зебр, тигров, слонов и медведей.

А у путей, вдоль цирковых вагонов, — резкие окрики и ругань служителей цирка, магический ритмичный танец фонарей в темноте, а потом вдруг сильный грохот нагруженных фургонов, которые скатывали с товарных платформ и гондол по настилу на землю. И повсюду в волнующей таинственности ночи и пробуждающегося дня ощущалось суетливое, поспешное, но в то же время упорядоченное движение.

Крупные серо-стальные лошади по четыре и шесть в упряжке неторопливо шагали по густой, белой пыли дороги, гремя цепями и постромками, под грубые окрики погонщиков. Погонщики гнали их к речке, которая текла за путями, и поили их там, и в первых лучах рассвета можно было увидеть барахтающихся в знакомой реке слонов и больших лошадей, медленно и осторожно спускающихся к воде.

А на площадке, отведенной для цирка, чудодейственно быстро, как во сне, вырастали шатры. И по всей территории (это была единственная достаточно ровная и большая площадка в городе, на которой мог разместиться цирк; к тому же недалеко от станции) царила эта неистовая, свирепая, но упорядоченная суматоха. Яркий свет газовых фонарей освещал опаленные, помятые лица цирковых силачей, которые ритмично и точно — одушевленные клепальные молотки — колотили кувалдами по столбам, вгоняя их в землю с невероятной быстротой, как при ускоренном движении кинокадров. А когда рассветало и всходило солнце, вся площадка становилась ареной волшебства, порядка и ярости. Погонщики кричали и разговаривали со своими животными на особом языке, громко пыхтел и неровно стучал бензиновый движок, кричали и ругались распорядители, деревянно гудели вколачиваемые в землю столбы, гремели тяжелые цепи.

И вот на обширной расчищенной площадке, на утоптанной пыльной земле уже вбиваются столбы для главного шатра, где будет проходить представление. И к площадке, тяжело ступая, подходил слон, медленно опускал свою огромную раскачивающуюся голову по приказу человека, который сидел у него на черепе, взмахивал раз или два серым морщинистым хоботом и неторопливо обвивал им один из лежащих на земле столбов, длинных, как мачты быстроходных шхун. Потом слон медленно отходил назад и легко вытаскивал, будто спичку из коробка, огромный столб.

И, увидев это, мой брат заливался громким безудержным смехом и тыкал в мои ребра своими неловкими пальцами.

Тем временем уже поставили цирковую столовую — огромный брезентовый навес без стен, и мы могли теперь видеть, как под этой крышей за длинными столами на козлах завтракают артисты. И аромат пищи, которую они ели, перемешанный с нашим сильным волнением, с резкими, но здоровыми запахами животных, со всей радостью, свежестью, таинственностью, ликующим чародейством и великолепием утра и с приездом цирка, исходил, казалось, от самого дразнящего, самого аппетитного блюда на земле, которое мы когда-либо ели или о котором когда-нибудь слышали.

Мы могли видеть, как артисты цирка с наслаждением поглощают свой грандиозный завтрак, упиваясь своей силой и мощью: они съедали большие бифштексы, свиные отбивные, поджарку из грудинки, полдюжины яиц, огромные куски поджаренной ветчины и огромные груды пшеничных оладьев, которые повар с ловкостью жонглера подбрасывал в воздух, а рослая официантка быстро разносила их по столам, высоко держа большие подносы и уверенно балансируя ими на пальцах мускулистой руки. И над всеми этими будоражащими запахами здоровой и сочной пищи всегда повисал знойный восхитительный аромат, который словно придавал особый смысл и остроту этой мощной и волнующей жизни утра, — аромат крепкого кофе, который посылал облака пара из блестящего кофейника невероятной величины и который артисты пили большими глотками чашку за чашкой.

А сами цирковые артисты, мужчины и женщины — «звезды» представления,— были необыкновенно привлекательными, сильными и красивыми, говорили и двигались они с почти суровым достоинством и благородством, и жизнь их казалась нам такой прекрасной и восхитительной, как ничья другая жизнь на земле. И никогда не было в их манерах ничего развязного, грубого или вызывающего, и артистки цирка не были похожи на размалеванных уличных женщин, и с мужчинами они не вели себя неприлично.

Скорее казалось, что этим людям каким-то удивительным образом удалось создать общину, которая вела упорядоченную жизнь на колесах и с суровой непреклонностью, неизвестной в больших и маленьких городах, соблюдала благопристойность в семейной жизни. Среди них был молодой сильный мужчина, и поразительной красоты женщина со светлыми волосами и фигурой амазонки, и атлетического сложения коренастый мужчина средних лет с суровым, надежным, морщинистым лицом и лысой головой. Возможно, они вместе работали на трапеции — молодой мужчина и женщина из-под купола летели навстречу пожилому мужчине, он ловил их и с силой бросал обратно на узкие перекладины трапеции, и они должны были поймать качели в воздухе и, прежде чем достичь их, успеть еще трижды перевернуться, пренебрегая опасностью, демонстрируя всю красоту, ловкость и точность, на которую способен человек.

Но когда они приходили завтракать под брезентовую крышу, они спокойно и вежливо беседовали с другими артистами цирка, садились по-семейному за один из длинных столов и поглощали свой грандиозный завтрак серьезно и сосредоточенно, чаще всего молча, а если и разговаривали, то спокойно, сдержанно, немногословно. А мы с братом смотрели на них как завороженные; мой брат наблюдал какое-то время за мужчиной с лысой головой, а потом поворачивался ко мне и шептал:

— В-в-видишь вон того л-л-лы-сого? Это ловитор, — говорил он со знанием дела. — Ну, т-т-тот самый, к-к-кто их ловит. Он должен оч-ч-чень хорошо уметь это делать. Знаешь, что случится, если он их не поймает, а? — спрашивал мой брат.

— Что? — завороженно говорил я.

Мой брат щелкал в воздухе пальцами.

— Все будет кончено! — отвечал он. — Они разобьются. Д-д-да, они умрут еще до того, как сообразят, что случилось. Это уж точно! — добавлял он, энергично кивая. — Это ф-ф-факт! Если он чуть-чуть промахнется, все будет кончено! Этот человек должен знать свое дело, — сказал мой брат. — И знаешь, — продолжал он, понизив голос, с глубокой убежденностью, — было бы с-с-со-всем не удивительно, если бы ему платили с-с-семьдесят пять или сто долларов в неделю! Совсем не удивительно! — восклицал мой брат.

И мы опять устремляли восхищенные взгляды на этих прекрасных, романтических людей, чья жизнь была так непохожа на нашу собственную; и нам казалось, что мы уже давно знаем и давно любим их. А потом, когда уже совсем рассветало и всходило солнце, мы с неохотой покидали площадку цирка и отправлялись домой.

И почему-то воспоминание обо всем, что мы видели и слышали в то чудесное утро, воспоминание о столовой под брезентовой крышей с ее восхитительными запахами пробуждало в нас такой острый свирепый голод, что мы уже не могли ждать, когда мы доберемся до дому и позавтракаем там. Мы заходили в какую-нибудь городскую закусочную, забирались на высокие табуреты перед стойкой и с жадностью набрасывались на бутерброды с ветчиной и яйцами, на горячие рубленые бифштексы с красной, ароматной, пряной, сочащейся кровью сердцевиной, на кофе, на пенное молоко и сдобы, а потом мы шли домой, чтобы съесть все, что поставят перед нами на столе.

Перевела с английского Л. Васильева

(обратно)

Потревоженный сон

Солнце в Арктике перестало прятаться за горизонт и день ото дня забирается все выше и выше. Снег на глазах оседает, кое-где на всхолмленной тундре появились проталины. Показались и на ледяной поверхности моря черные точки-веснушки. То нерпы — морской зверь, тюлень.

Покинув снеговые норы, в которых они проводят зиму, — в норах, кроме едва приметной отдушины, есть еще лунка, ведущая прямо в море под лед, — нерпы вылезают на солнце. В одиночку, по двое, а то и целыми «пляжами» располагаются они на открытых ледяных полях. Подобраться к ним трудно. На белом снегу хорошо просматривается и человек, и желтоватый медведь. Особенно если смотреть снизу — так, как смотрят нерпы. Да и слышно весной, в тишине, исключительно. За километр услышишь, как снег под ногою скрипнет, а нерпа, когда спит, укладывает голову на снег и все слышит. Спасительная прорубь-лунка рядом. Чуть что — и легонького толчка ластов хватает, чтобы каплеобразное тело само по наледи скатилось в воду. Там-то уж морскому зверю никто не страшен. Нет в холодном море ни косаток, ни акул. Да вот не могут нерпы жить без воздуха. Любят звери и поспать на солнышке, понежиться.

Смотрю я в бинокль, как они преспокойно потягиваются, переворачиваются с бока на бок, и все думаю, как же мне поближе к ним подобраться. За сто метров звери словно чуют меня, падают в воду, даже не обернувшись в мою сторону, словно насмехаются. Обидно...

Всего две-три минуты длится сон нерпы. Потом нерпа просыпается и оглядывается. Охотник подбирается к ней, предварительно изучив эти интервалы, Ну, а как же медведь? Ведь он только нерпой и питается. Крадется кошкой, это я знаю. Еще говорят, что он сидит над лункой, закрыв нос лапой. Нос-то у него черный, на белом снегу далеко виден. Какой-то очевидец рассказывал, что медведь просидел так часа два, не шелохнувшись. А что, если и мне так попробовать? Слишком уж велик соблазн перехитрить нерп.

В полночь, когда солнце почти не греет и морозец прихватывает лужи ледком, тюленей на льду не бывает. Видно, «разогреваются» под водой, гоняясь за рыбой. В это-то время я и перетащил к одной из лунок спальные принадлежности — спальный мешок, оленьи шкуры. Все лунки в радиусе пятидесяти метров забил снегом, оставил только напротив моей засидки. Пусть в нее и идут. Стена, за которой я прячусь, достает мне до коленей. Со стороны она похожа на обломок льда или заструг, которые образуются на снегу, когда долго метет пурга. В стене маленькое отверстие для объектива. Чтобы заглянуть в эту щель, надо приподняться на локте и повернуться. Шум, шорох при этом движении кажется грохотом, и поворачиваться я стараюсь все реже и реже.

Стоит удивительная тишина, ни души на льду. В небе надо мной кружит удивленная полярная чайка. Она ослепительно бела, и на фоне такой же белой облачности мелькают только ее черные бусинки-глаза, клюв и лапки. Эта птица сопровождает охотников. Стоит выйти к полынье с ружьем, как и она тут как тут. Усаживается на торос и терпеливо ждет. Крошки мяса, остающиеся при разделке зверя, застывшая на снегу кровь — ее добыча. Никак не уразумев, зачем же здесь улегся я, если не стреляю, птица вдруг резко пикирует и усаживается у самых ног, по-собачьи заглядывая в глаза. «Нет у меня ничего», — шепчу ей я.

Медленно движется время, птица улетела, поняв, что на этот раз ей нечем будет поживиться. С удивлением обнаруживаю, что лежать на льду можно, да и терпение мое, кажется, медвежьему не уступает. Проходит час, второй, третий...

В начале четвертого я чувствую, что поблизости от меня что-то происходит. Осторожно приподнимаюсь на локте. Сквозь щель вижу: над снегом торчит черная, мокрая, усатая голова нерпы. «Только бы не спугнуть», — думаю я. Нерпа озирается. По ее насупленному виду вряд ли что поймешь. И вдруг она пропадает. Но не успеваю я огорчиться, как появляется вновь. Внимательно оглядывается. «Ну вылезай же!» И правда, нерпа легко поднимается из снега, словно поплавок, а не туша в семьдесят килограммов, опирается ластами на лед, на мгновение так застывает — и опять скрывается под водой. Я в отчаянии. Наверное, разглядела что-то. Но тут зверь, как будто поразмыслив и оценив под водой обстановку, легко выкатывается на лед, как гимнаст, подтянувшись на ластах, и опрокидывается на бок. Он все еще поглядывает по сторонам, а я боюсь пошевелиться. «Ладно, — решаю, — разогнусь, когда он уснет».

Но в это время из-под снега показывается вторая голова. Вот это удача! Вторая нерпа меньше и осторожнее, и по тому, как галантно пропускает ее первый зверь, я заключаю, что это супружеская пара. Самочка долго не решается заснуть, лежит в настороженной позе на животе, спрятав голову в шею, будто старуха, повязавшаяся платком. Супруг ее давно подремывает. Просыпаясь, он потягивается, разворачивает веерообразные задние ласты, свертывает их в кулак, сцепляет как руки. Потом изгибается, почесывается, сладко зевает, всем своим видом говоря подруге: «Ну что ты волнуешься? Нет никого кругом, спи». Наконец и она, растомленная солнцем, укладывается на бок. Теперь они спят вдвоем, по очереди вскидывая головы и озираясь. Самочке снятся сны пострашнее; я вижу, как во сне у нее дергается, дрожит ласт.

Первый щелчок затвора моего фотоаппарата подбрасывает нерп, словно ударившая поблизости пуля. Они уже в исходном положении, ласты напряжены и готовы в любой момент бросить тело к воде. Судя по показаниям дальномера, нас разделяет одиннадцать метров. Самец долго, очень долго смотрит в мою сторону. Я вижу, как от напряжения из глаза у него скатывается слеза. Он все же разглядел, заметил голубое стекло моего объектива. Я вижу, как напряжение отпускает его, и он делает угрожающий выпад в мою сторону. «Ну-ну, спокойно», — говорю я. И вдруг спохватываюсь. Оказывается, произношу это не про себя, а в полный голос. Никакой реакции! Странно! Наоборот, мои слова действительно успокаивают зверей. Они вновь засыпают. Теперь уж я ворочаюсь в своем укрытии без всякой осторожности. «За кого же они меня принимают?» — думаю я. Низкая точка съемки уже не устраивает, хочется сделать несколько снимков так, чтобы и лунка была видна. Но едва показывается моя шапка — лица они и не увидали, — нерп на льду словно и не бывало.

По опыту знаю: вспугнутые звери не возвращаются к лунке очень долго, иногда бросают ее навсегда. Ругая себя за неосторожность, не встаю, собираясь чуточку отдохнуть — съемка из такого неудобного положения нелегкое дело. И незаметно засыпаю.

Просыпаюсь от неприятного сна. Снится мне, что рядом бродит медведица, а медвежонок все норовит пойти в мою сторону. Хорошо, что это сон. Приведись такое наяву, и не сообразишь, что делать. Оружия у меня с собой никакого.

С опаской, осторожненько встаю — и тут же падаю. На том же самом месте, в тех же позах — две нерпы. От души у меня отлегло. Раз они лежат — значит, никаких медведиц нет поблизости. И я снова припадаю фотоаппаратом к щели. Снимать приходится с интервалами. Нерпы озираются, я снимаю Они — спать, я тоже отдыхаю. В этих позах снимать их неинтересно — будто мешки с мукой на льду лежат. Эти звери тоже не обращают внимания на мой голос. Может, к человеческому голосу, часто раздающемуся с берега, они уже привыкли, а может, привыкли к какой-то возне, к чьему-то присутствию за снежной стенкой, ведь, судя по цвету шкур, пролежали они рядом со мной не один час, пока я спал. Нерпы высохли, стали не темно-серебряными в яблоках, а коричнево-золотыми, шерстинки просохли, расправились. Теперь разобрать, прежние ли это знакомые или новые, уже нет никакой возможности.

Съемка начинает утомлять меня, тяготит, сковывает и мешок, и берлога моя, хочется размяться, постоять. Да и голод дает знать о себе. Время близится к обеду. И вдруг — что такое! — явственно слышу собачье приглушенное рычанье. Неужели собаки? С ними такое не раз бывало. Сорвутся с привязи, пустятся по моему следу и разыщут меня... Нет, рычали нерпы. Рычали и смотрели в лунку. Самец морщился и грозно размахивал ластом, грозил кому-то. А из лунки плескали в него водой. Ох и не нравилось же ему это! С явным неудовольствием, рыча, зверь отодвигался, и тогда из-под снега выскочила третья нерпа и, горбясь, опираясь на хвост, заскакала прочь от лунки.

Отбежав метров на шесть, нерпа остановилась, отдышалась и с остановками, медленно, как это делают и другие звери, пытаясь умилостивить, поползла к хозяевам лунки. Теперь те без особого ворчания приняли ее и потеснились. Но едва пришелец улегся, из лунки вновь брызнула вода. Еще одна нерпа просилась. Эту хозяин почему-то пустил сразу, быстро и недовольно замахав ластом, будто хотел сказать: «Давай же, проходи быстрей». Она быстро, так же как и пришедшая перед ней, выбралась, отбежала, повернулась и замерла — длительным, пристальным взглядом уставилась на мое укрытие. Потом я пришел к выводу, что и на этот раз пришла пара. И как всегда, первым выбрался самец, второй была самка. Она-то и раскусила меня. Быстро-быстро она заскакала к лунке и, не останавливаясь, чуть ли не через головы остальных, сиганула в нее. За нею ушла и другая самочка. Остались лишь самцы. Презрительно поморщившись, отшатнувшись от брызг, поднятых трусихами, они преспокойно продолжали дремать. На меня они совсем не обращали внимания. Взгляд их был устремлен куда-то дальше, на горизонт.

Я почувствовал вскоре, что в их обществе мне становится скучно, и решил, что сейчас самый подходящий момент встать. Эти-то не должны умереть от страха, если увидят человеческую фигуру в двух шагах от себя. Я выбрал момент, когда оба спали, и потихоньку встал во весь рост. На щелчок аппарата кто-то из них поднял голову. На пленке, на следующем кадре — разница между кадрами секунда — получился хвост второго, который скорее всего и не видел меня и, наверное, там, под водой, все узнавал у первого, что же такое произошло. И, видимо, решили, что первому все пригрезилось, так как на следующий день в бинокль я снова увидел у лунки двух нерп.

Проявив пленку, я долго считал, что она не получилась — солнце в тот день так и не вышло из-за облаков, и воздушная перспектива на снимке не передалась. Но повторить съемку я не решился.

Когда в районе нашей полярной станции объявились медведи, пожилой охотник, в давние времена промышлявший медведей — тогда еще не было запрета на эту охоту, — рассказал мне про один способ охоты на этих зверей. Он сгонял с «пляжа» нерп и ложился на их место сам. Медведи частенько клевали на такую приманку. «Главное здесь — не заснуть, — говорил мне этот человек. — На льду ох как в сон клонит!» Этого-то я и боялся. На льду действительно неплохо спится.

В. Орлов

(обратно)

Тринадцатилетний метеор

Так в Индии зовут мальчугана по имени Шиамлал. Чего стоило ему заслужить это прозвище, можно понять, лишь самому увидев Шиамлала, когда он выступает в цирке своего отца.

...Каждый вечер у какого-нибудь очередного небольшого озерка собирается густая толпа зрителей. Сотни глаз прикованы к хрупкой фигурке, которая под приглушенный гул голосов медленно приближается к ажурной вышке. В мешковатом костюме из грубой, как брезент, ткани он выглядит совсем маленьким и беспомощным. Шаг, другой, третий. Считанные, слишком короткие метры отделяют стоящую поодаль «артистическую уборную» Шиамлала от его «сцены», двадцатиметровой вышки. Последний взгляд на тесно сидящих зрителей, и, подгоняемый внезапно взорвавшейся дробью барабана, Шиамлал начинает карабкаться вверх по перекладинам лестницы. Дробь барабана подхватывают дудки оркестра, когда Шиамлал наконец ступает на площадку.

Неожиданно повисает тишина. Балансируя на узкой дощечке, мальчик выпрямляется и застывает крошечной светлой статуэткой на фоне быстро темнеющего южного неба.

— Шиамлал, сын, ты готов?! — раздается снизу пронзительный голос.

— Да, отец.

— Ты не боишься, сын?

— Нет, отец.

Почти невидимый с земли ассистент, который находится на другой площадке, чуть выше мальчика, опрокидывает в этот момент на Шиамлала ведерко керосина и тут же бросает горящую спичку. Шиамлал вспыхивает ярким факелом. Над толпой зрителей взлетает крик ужаса. Но не успевает он долететь до верхушки вышки, как Шиамлал резко отталкивается и огненным метеоритом летит к черному зеркалу озера. Время словно бы застывает. Кажется, что проходит вечность, пока громкий всплеск воды, шипение пара и вздох облегчения сотен людей не сливаются воедино.

Отец Шиамлала и ассистенты бегом устремляются к озерку, на поверхности которого появляется мокрое и счастливое лицо мальчика.

— Все в порядке, сын? — с тревогой спрашивает отец.

— Да, все в порядке...

Сейчас оба они не слышат восторженных аплодисментов зрителей...

Опасен ли акробатический трюк, исполняемый Шиамлалом? «Конечно, — признает отец юного артиста Сурайябхан. — Но жизнь такова, что приходится рисковать, другого выхода нет. Правда, мы стараемся свести этот риск до минимума. Весь секрет в согласованных до долей секунды действиях всей труппы. Именно они обеспечивают безопасность. Тут нет мелочей: важен даже ритм барабана, потому что он помогает мальчику собрать всю свою храбрость. После же того, как Шиамлала обольют керосином и бросят спичку, наступает самый ответственный момент, когда пути назад уже нет. Или прыгнуть, или сгореть. И хотя у нас все отработано, исход зависит лишь от Шиамлала. Пока у него хватает смелости, ничего страшного произойти не может. Малейшее же колебание, и...»

Впрочем, это прекрасно понимает и сам Шиамлал. «Опасность наступает вовсе не тогда, когда я весь в огне лечу в воду, а за мгновение до этого. Если я прыгнул, то уже спасен, даже до того, как коснулся поверхности. Ведь в полете пламя от лица и головы сбивает назад, а сам полет длится доли секунды».

В устах Шиамлала и его отца только что проделанный в буквальном смысле смертельный трюк выглядит почти обыденным. Несведущему человеку может даже показаться, что так это и есть. На самом же деле за секундным полетом «тринадцатилетнего метеора» кроются годы суровой тренировки, секреты которой по наследству передаются в семье Шиамлала. Ведь и его отец, и дед, и прадед были бродячими акробатами и всю жизнь зарабатывали скудный кусок хлеба постоянным риском. Теперь этот нелегкий удел по семейной традиции выпал и Шиамлалу.

Л. Титова

(обратно)

Кимоно

Третий очерк из цикла «Японская одежда». Об инро см. «Вокруг света» № 10, 1970 г., о нэцкэ — № 8, 1971 г.

Назовите любой народ — и первая возникшая у вас мысль будет о его национальном костюме. Кавказский горец — это бурка и черкеска, узбек — это, конечно же, полосатый халат и тюбетейка, шотландец рисуется нам в клетчатой юбке, а японец, разумеется, в кимоно. Между тем японцы носят кимоно не так уж и давно (в исторической перспективе, разумеется). Древние японцы, как это можно видеть на дошедших до нас скульптурных изображениях, носили рубахи навыпуск и штаны, подвязанные у колена, а древние японки — кофты и длинные юбки в складку. Еще совсем недавно японский крестьянин и дома и на работе носил удобную в труде, плотно облегающую тело одежду: куртку, узкие штаны, или ноговицы, гетры.

Кимоно появилось в Японии вначале как придворный костюм. Взгляните на куклу, изображающую старинную знатную даму. На ней кимоно и накидка с длинными рукавами. Длинный подол платья волочится по полу. Чтобы он и при движении красиво ложился у ног, по краю в него вшит ватный валик. Конечно, в таком платье можно ходить только по чистым, устланным белыми циновками дворцовым покоям, но никак не по улице. Знатная дама никогда и не ходила по улице, ее всегда носили в паланкине.

Костюм, подобный этому, можно увидеть в Японии и сейчас, но, как правило, лишь в двух случаях: либо во время свадьбы на невесте, либо на сцене театра Кабуки.

Тысячу лет назад, когда в Японии впервые появились такие костюмы — а появились они при императорском дворе, — в Японии всего-то и был один настоящий город — Хэйан, столица страны, ныне зовущийся Киото. В городе были прямые, четко спланированные улицы, прекрасные дворцы, храмы, парки, где изысканно одетые знатные дамы и кавалеры проводили свое время в неторопливых философских беседах, рисовании, стихотворных состязаниях и милых играх, среди музыки, танцев и празднеств. Но стоило выйти за столичную заставу, как начиналась провинциальная глушь и дикость — грязь, бездорожье да крытые соломой нищие хижины крестьян. Даже среди уездных правителей и наместников грамотные люди попадались не часто, а нравы царили самые грубые. Кимоно в провинции не носили. Шли века, и нравы менялись. Поднимались замки феодалов, независимых и своевольных князей, стремившихся превзойти самого императора не только богатством, властью, военной мощью, но и роскошью и утонченностью своего быта. Вокруг замков, как поросль побегов вокруг древесного ствола, разрастались слободы ремесленников и торговцев. Торговцы богатели, ссужая деньгами под большие проценты князей, у которых хоть доходы и были велики, но только расходы всегда их превышали. Разбогатевшие купцы в своих привычках, одежде, убранстве дома подражали дворянам, за купцами тянулись ремесленники, сперва те, кто побогаче, а этим подражали уж и вовсе заурядные слобожане. И предметы, которые раньше были свойственны только самым знатным, высокопоставленным и богатым, постепенно, естественно, упрощаясь, становясь дешевле, распространялись среди всех. Взять, к примеру, японскую деревянную обувь — гэта. Казалось бы, немудрящая вещь: дощечка на двух брусочках-подставках да пара шнурков, чтобы не свалилась с ноги. Сейчас, если надевают гэта, то обычно вне города, в домашней обстановке, чтобы ходить по двору, по деревенской улице. А ведь в старину такую обувь носили только вельможи на парадных приемах и торжественных выходах, чтобы казаться внушительнее, выше ростом. Но ко времени позднего средневековья, то есть к XVIII веку, уже все горожане начали ходить в гэта. Оказалось, что ходить в такой обуви по немощеным улицам очень удобно, особенно в непогоду. Снимешь их перед порогом, и входишь в дом чистыми ногами, на циновки грязи не нанесешь. Кстати, и циновки тоже только к этому времени начали появляться в домах простонародья. Распространилось среди горожан средневековой Японии и кимоно, оно стало у них обычной, повседневной одеждой. Конечно, при этом оно изменилось. Короче стали рукава, чтобы не мешали заниматься делом, длинные же сохранились только у парадных платьев. Укоротился подол. Он уже не волочился шлейфом, а только-только доставал до щиколотки. Зато в покрое стало больше разнообразия, дело дошло до того, что богатые горожане и горожанки, стараясь перещеголять друг друга, надевали сразу по нескольку кимоно самых модных расцветок, самых изысканных и богатых узоров, то из тончайших тканей, то из тяжелой, тканной золотой нитью парчи.

Особенное внимание обращалось на оби — широкий пояс к кимоно. Оби делали из весьма дорогой, плотной, яркой и блестящей ткани. Его завязывали громадным, замысловатым бантом, иногда распустив концы, иногда подобрав и смотав в некое подобие подушки. Вообще бант на оби завязывают сзади, на спине, да и трудно было бы сделать иначе: он такой большой, что ни спереди, ни сбоку его удобно не приладишь. Лишь артистки, пренебрегая удобствами, носили бант спереди. Оно и понятно. Ведь на сцене артистки (по традиции японского театра) все время обращались к зрителю лицом, а лишить публику удовольствия любоваться замечательными бантами было бы слишком жестоко.

У мужчин пояса были поуже и поскромнее.

А время шло и шло и несло с собой новые перемены. В 1854 году закончилась многовековая изоляция Японии от внешнего мира.

Страна вступила на путь промышленного развития. Солдаты и чиновники надели европейские мундиры, западный костюм стал быстро входить в моду по всей стране.

В современной Японии днем на улице кимоно можно видеть не так уж часто. Да и посудите сами: разве в таком костюме можно утром, спеша на работу, забраться в переполненный трамвай, можно ли в нем работать у современного фабричного станка? Конечно, нет! Средь бела дня в нынешнем японском городе кимоно увидишь только на домашних хозяйках, которые не спеша идут в магазин за покупками, да на гуляющих с детьми матерях. Но вечером, когда японец или японка возвращаются с работы домой, первым делом они снимают свой подтянутый, но тесный европейский костюм и переодеваются в кимоно. Ведь оно такое удобное для отдыха, такое просторное, прохладное, лучше всякой другой одежды приспособленное к жаркому и влажному японскому климату.

Кимоно выдают постояльцу и в каждой гостинице вместе с постельным бельем. Где-нибудь в курортном городке по рисунку кимоно можно сразу определить, в какой гостинице остановился тот или иной прохожий.

Конечно, кимоно в наши дни стали проще, чем в средние века, и оби поуже и не такие замысловатые. Но вкуса и художественной выдумки в них по-прежнему вкладывается много, особенно в те нарядные кимоно, которые японские женщины надевают вечером в театр или в гости.

С. Арутюнов, доктор исторических наук

(обратно)

Пер Улуф Сюндман. Полет инженера Андре

Продолжение. Начало см. в № 9.

Одиннадцатого апреля состоялся наш восьмой полет.

Мы летели на аэростате «Туринг клаб» вместе с владельцем шара, известным воздухоплавателем Безансоном, и его помощником, инженером Кабальсаром.

Безансон показывал нам, как меняется направление ветра в зависимости от высоты.

Мы приземлились около города Аржан-сюр-Содр, зачалили шар и разместились в маленькой гостинице.

На следующий день, 12 апреля, мы со Сведенборгом поднялись в воздух в девятый и последний раз. Впервые мы летели без сопровождающих. «Туринг клаб» успел потерять довольно много газа, подъемная сила шара уменьшилась, и полет скорее всего кончился бы печально.

У нас было задумано потренироваться в полете с гайдропами. Мы медленно поднялись на высоту около ста метров и пошли с южным ветром на север. Благодаря уравновешивающему действию гайдропов высота сохранялась почти неизменной. Но затем солнце нагрело шар, его подъемная сила возросла, и перед небольшим холмом мы быстро поднялись вверх на несколько сот метров. Я хотел приоткрыть выпускной клапан, чтобы гайдропы снова коснулись земли, но Сведенборг опорожнил два из трех оставшихся мешков с песком, и «Туринг клаб» вознесся на высоту четырех тысяч метров.

Мы не были подготовлены для такого полета, не взяли с собой ни свитеров, ни зимней одежды. От холода нас била дрожь.

— Чем ближе к Солнцу, тем холоднее, — сказал я.

— Примечательно, что у меня сильнее всего мерзнут ноги, — отозвался Сведенборг. — Эти проклятые древние греки ошибались. Как бишь его звали — того субъекта, который взлетел чересчур высоко и потерял крылья, потому что оказался слишком близко к Солнцу? Он скрепил крылья воском, а воск от солнечных лучей растаял. Что-то на «Де», кажется? А воск, чем выше, становится только холоднее и тверже.

— Дедал? — подсказал я.

— Зря мы не захватили с собой бутылку коньяку, — сказал Сведенборг.

Я объяснил ему, что не Дедал залетел слишком высоко, когда бежал с Крита от царя Миноса, а его сын Икар.

Маневрируя выпускным клапаном и оставшимся песком, мы заставляли «Туринг клаб» то подниматься, то опускаться в пределах полутора-трех тысяч метров, пока песок не кончился совсем.

Мы делали записи о направлении и силе ветра на разных высотах. Карты Безансона были слишком приблизительными, и мы скоро потеряли ориентировку.

Около часа мы шли преимущественно на восток, наконец в три часа дня совершили безупречную посадку на лугу около какого-то маленького городка. Безупречную в духе правил, которые нам преподал Лашамбр.

На высоте около ста метров мы отдали якорь. Ветер был слабый. Якорь надежно зацепился за мягкую почву. Я приоткрыл выпускной клапан. Шар медленно пошел вниз. Когда до земли оставалось метров двадцать пять, Сведенборг сбросил свою фуражку и пиджак. Спуск прекратился.

Сведенборг развернул большой шелковый шведский флаг. Со всех сторон к нам спешили люди.

— Vive la France! — крикнул Сведенборг.

— Vive l"expedition polaire! — дружно ответила толпа внизу.

Я коснулся клапанной веревки так же бережно, как ювелир поправляет свои весы. «Туринг клаб» будто нехотя пошел вниз. Сведенборг перегнулся через край гондолы, держа в каждой руке по откупоренной бутылке с минеральной водой. Он регулировал снижение, понемногу выливая воду.

Толпа продолжала прибывать.

Гондола коснулась земли так мягко, что мы совсем не ощутили толчка.

Человек в черной сутане — не то священник, не то монах — обнял нас, по его щекам катились слезы.

— Мои северные братья, — заговорил он по-немецки, — следуйте за мной в собор! Там я благословлю вас во имя Иисуса Христа и попрошу Пресвятую Деву, чтобы Она простерла над вами свою длань. Мосье Френкель и мосье Сведенборг,— с трудом выговорил он. — Ступайте за мной! В нашем соборе больше восьми веков назад был посвящен в сан первый архиепископ Швеции Великий Стефан, его преподобие святой Стефан Упсальский.

Я высвободился из объятий деятеля церкви.

— Wo sind wir? — спросил я.

Он не успел ответить, его оттеснили кричащие и смеющиеся люди.

— Город Санс, — сказал пожилой человек в мундире вроде полицейского.

По возвращении в Стокгольм я и в какой-то мере Сведенборг включились в напряженную и кропотливую работу, шел завершающий этап подготовки и снаряжения экспедиции.

Дни были долгие, и все-таки времени не хватало.

Ложась вечером, я засыпал мгновенно, спал тяжело, без снов, новый трудовой день наступал слишком скоро, я не успевал отдохнуть.

Нильс Стриндберг трудился так же лихорадочно, как я.

Мы встречались ежедневно, часто обедали вместе в «Рунан», у Рюдберга или в «Оперном».

Нам бы следовало не спеша, основательно поговорить по душам. Но вечная гонка, ускользающее время, сотни вопросов, которые надо было выяснять и решать, — все это не оставляло места для задушевного разговора.

Андре до последних дней ходил на свою службу в Королевском управлении патентов и регистрации.

Его спокойствие поражало меня.

Еще более поражала его способность раздваиваться. Одной рукой, как государственный чиновник, он составлял памятные записки. Другой рукой, притом чуть ли не одновременно, визировал после тщательного изучения счета полярной экспедиции, подписывал ходатайства, заявления и запросы, отвечал на письма, делал заметки для памяти и составлял множество письменных директив поставщикам, Стриндбергу, Сведенборгу, мне и прочим, кто имел касательство к экспедиции.

За время моего пребывания в Париже Андре постарел. Особенно постарело лицо. Часто он жаловался на сильные головные боли. Он чем-то напоминал старика Лашамбра, изготовившего наш аэростат.

В продолжающейся широкой дискуссии об аэростате и его снаряжении снова и снова заходила речь о гайдропах, о трех канатах, призванных своим трением о лед или воду замедлять движение шара и — с помощью паруса — сделать его управляемым.

Кое-кто опасался, что гайдропы может заклинить в дрейфующих льдах.

Андре предусмотрел такую возможность и заказал канаты со слабиной, которые допускали нормальный ход, но при чрезмерной нагрузке должны были оборваться.

Многочисленные скептики не полагались на эту слабину. Поэтому Андре разделил каждый гайдроп выше слабины на две половины. Их соединяла бронзовая муфта. Чтобы разъединить обе половины, достаточно было, находясь в гондоле, несколько раз повернуть верхнюю.

Скептики все равно были недовольны. Дескать, даже оставшийся конец гайдропа может зацепиться за торос.

По просьбе Андре мастер Тернер на заводе Виклюнда сконструировал небольшой хитроумный аппарат, который спускался из гондолы вниз по канату и перерезал его в нужном месте с помощью двух ножей и порохового заряда с электрическим запалом.

— Тернер гений, — сказал Андре. — Но нам нужны не гениальные резаки для гайдропов. Нам нужен всего-навсего сильный южный ветер.

Нансен и лейтенант Юхансен прибыли в Стокгольм, чтобы в день Веги, 24 апреля, получить медаль «Веги».

После вручения медали я на одном из банкетов оказался за столом как раз напротив Фритьофа Нансена. Справа от него сидел молодой талантливый художник и литератор Альберт Энгстрём.

— Что ты думаешь о замысле Андре лететь на Северный полюс на воздушном шаре? — спросил Энгстрём.

Нансен поразмыслил и ответил:

— Андре вверяется ветрам.

— Другими словами, он последний дурак.

— Он беспросветный глупец и невежда, — сказал Нансен.

Андре выступил с приветственной речью. Потом краткую ответную речь произнес Нансен.

— Ваша экспедиция, — говорил он, — самая отважная изо всех экспедиций, какие когда-либо замышлялись. Вы зависите от южных ветров. Я знаю, вы полетите, если ветер не подведет. Вам не занимать мужества и решимости. И я желаю вам всяческого успеха! Уверен, что вы за несколько суток на летящем аэростате соберете такие данные по географии Арктики, такие фотографические данные, которые по важности и достоверности превзойдут отчеты сотен уже состоявшихся полярных экспедиций, включая и мою собственную.

— Врешь, мошенник, — громко сказал Альберт Энгстрём.

На несколько секунд воцарилась натянутая тишина.

Норденшёльд встал. И снова сел, услышав смех кронпринца.

Фритьоф Нансен продолжал:

— Прошлым летом вы не дождались южных ветров, инженер Андре. Скоро вам предстоит повторно отправиться на Шпицберген и Датский остров, чтобы ждать там благоприятных условий для старта. Возможно, вы и на этотраз не дождетесь достаточно сильного и устойчивого ветра. Нужно большое мужество, великая решимость, чтобы подняться на шаре. Еще больше мужества и решимости нужно, чтобы вторично отступить перед лицом неблагоприятной метеорологической обстановки. Я убежден, что вы способны и на это высшее проявление мужества и решимости.

— Как тебя понимать, черт возьми? — сказал ему Энгстрём.

— Не горячись, — ответил Нансен. — Банкет есть банкет. Торжественный ритуал и все такое прочее. И вообще, разве запрещено поощрять дураков?

— Когда-нибудь в честь Андре поставят памятник, — сказал Энгстрём. — Памятник человеку, который потерпел неудачу.

— Только в честь Андре? — спросил я, наклонясь через стол, чтобы Альберт Энгстрём лучше меня слышал.

Он поднял рюмку с коньяком.

— Ничего не попишешь. Кнют Френкель и Нильс Стриндберг будут забыты. А в честь Андре поставят памятник. Памятник организатору смелого просчета. Ваше здоровье!

Через несколько дней после праздника Веги мы с Андре провели долгое совещание с Фритьофом Нансеном и лейтенантом Юхансеном.

Поначалу Андре больше всего интересовали метеорологические наблюдения норвежской экспедиции, затем разговор перешел на опыт, вынесенный норвежцами из долгого перехода по льдам и зимовки, а под конец мы остановились на снаряжении.

Нансен заявил, что меховая одежда не годится. В ней хорошо сидеть на месте в сильный арктический мороз, но нельзя двигаться с большой нагрузкой, например тянуть сани. Она слишком плотная — намокнет от пота, потом обледенеет, и не просушишь.

— Лучше всего пористая одежда из шерсти, — говорил он. — Но к ней нужна еще штормовка из плотной хлопчатобумажной ткани — брюки и так называемый анорак, куртка с капюшоном.

— Норденшёльд отмечал то же самое семнадцать-восемнадцать лет назад, — напомнил Андре. — В конце первой части своего рассказа о плавании через Северо-Восточный проход он описывает зимнюю одежду экипажа «Беги». Шерсть, а поверх шерсти — костюм из плотной парусины.

— Не помню, чтобы Норденшёльд совершал пеший поход по дрейфующим льдам, — сказал Нансен.

После стокгольмского визита Нансена интерес газет к нашей экспедиции возрос. Андре явно избегал давать интервью и самых настойчивых журналистов нередко отсылал ко мне.

Вопросы были одни и те же, с небольшими вариациями.

— Когда вы стартуете?

— Мы выезжаем из Стокгольма 15 мая.

— Это понятно, а когда аэростат вылетит со Шпицбергена?

— Когда подует нужный ветер.

— Сколько времени понадобится вам, чтобы достичь Северного полюса?

— При исключительно благоприятных условиях — около сорока восьми часов.

— А при исключительно неблагоприятных условиях?

— Тогда мы вообще не достигнем Северного полюса.

— И как же вы поступите в таком случае?

— Сделаем новую попытку в следующем году.

— А если вам придется совершить вынужденную посадку?

— Пойдем по льду, пока не доберемся до России, Аляски или арктического побережья Канады.

— Ну, а если вам не удастся дойти до земли?

— Тогда мы скоро будем забыты, — отвечал я. — Другие имена придут на смену нашим. Незачем спрашивать, помните ли вы имена Бьёрлинга и Калльстениуса. Я знаю, что вы их забыли. А ведь прошло всего пять лет, как они стартовали на север.

Король Оскар II предоставил в распоряжение экспедиции канонерку «Свенсксюнд». Превосходное судно, небольшое, всего около трехсот тонн водоизмещения, но машина мощная. Оно не один сезон работало ледоколом на входе в гавань Гётеборга.

Командовал канонеркой граф Карл Август Эренсверд.

Тринадцатого мая Андре устроил обед в честь Свена Гедина, который только что вернулся из своего долгого путешествия по Азии, начатого в 1893 году.

Когда мы прощались, Гедин сказал мне:

— Теперь мне понятно, почему Андре среди многих желающих выбрал именно вас. Вы похожи друг на друга внешне. Сходство не бросается в глаза, но, уж когда его заметишь, впечатление явное. Вы могли бы сойти за младшего брата Андре.

Пятнадцатого мая, в день открытия большой художественно-промышленной выставки, мы с Андре выехали из Стокгольма в Гётеборг. На перроне собралось несколько сот человек, побольше, чем когда мы со Сведенборгом покидали Париж. Нас проводили цветами и криками «ура».

— Люблю слушать, как колеса стучат на стыках рельсов.

Мы ехали вдвоем в купе первого класса. Андре сел поудобнее и закрыл глаза.

— Устал? — спросил я.

— Да, — ответил он. — Стук колес усыпляет.

Я уже говорил, что он постарел за то время, что мы со Сведенборгом находились в Париже. Осенью ему должно было исполниться сорок три года. Он был почти на шестнадцать лет старше меня. Он мог быть моим старшим братом.

После долгого молчания он сказал:

— Трудно быть волевым человеком.

— Почему?

— Бывает так, что приходится подчиняться собственной воле.

— Не понял.

— Я и не требую от тебя, чтобы ты меня понимал, — сказал он. — Я даже в каком-то смысле рад, что ты меня не понимаешь. Моя мать умерла шестнадцать дней назад, — добавил он словно про себя. — А прошлой осенью умер Нобель.

Его глаза были закрыты, подбородок коснулся плеча.

— Устал? — снова спросил я. Ритмичный стук колес на стыках усыпляет.

В Гётеборге на перроне нас встречала небольшая кучка людей. Около половины составляли газетчики и фотографы. Шел дождь.

Нам вручили по два огромных букета белой сирени.

— Благодарю вас, — сказал Андре. — Надеюсь, вы снова встретите меня с цветами. Возможно, этой осенью. Это маловероятно. Возможно, в следующем году. Или через два года. Или еще позже. Ведь мы отправляемся в неведомое. Кто возьмется сказать, когда возвратятся люди, отправляющиеся в неведомое?

В этот день под наблюдением осмотрительного Машурона в один из носовых трюмов «Свенсксюнда», самый сухой и хорошо вентилируемый, погрузили оболочку. Были также погружены гондола, научные приборы, сеть, покрышка и все веревки, включая гайдропы и балластные канаты.

Пароход «Вирго» — в прошлом году он один обслуживал экспедицию — должен был доставить на Шпицберген и Датский остров прочее снаряжение.

На «Свенсксюнде» было мало места для грузов: как-никак канонерка — военное, а не торговое судно.

На следующий день, 17 мая, ночным поездом из Стокгольма приехали Нильс Стриндберг и Сведенборг. Я встречал их на вокзале. Мы направились прямо в порт, на «Свенсксюнд» и проследили за окончанием погрузки. Затем мы отправились к «Вирго», здесь полным ходом шли погрузочные работы.

Капитана Ульссона мы не застали, и Нильс Стриндберг один наскоро осмотрел судно. Мы со Сведенборгом ждали на пристани, где трудилось два десятка портовых рабочих.

— В прошлом году, — говорил Стриндберг, — на «Вирго» была очень своеобразная команда. Стоило газетам известить, что «Вирго» повезет полярную экспедицию на Шпицберген, как владельца засыпали письмами желающие наняться на судно. Из четырех кочегаров двое были обычными кочегарами, а двое — инженерами. Из семнадцати матросов шесть были морскими капитанами, двое штурманами. Среди остальных был один опытный шкипер, один лоцман государственной службы, один агроном, один пристав и один инженер.

В тот же день, 17 мая, члены экспедиции были приглашены на торжественный обед к Оскару Диксону.

Среди гостей были командир «Свенсксюнда» граф Эренсверд и два его офицера, судовой врач Лембке, инженер Стакс и длинноусый Алексис Машурон из Парижа. Участвовали также три сына Диксона и еще несколько человек, чьих фамилий я не знаю.

— Возможно, — сказал Андре, — я и мои товарищи будем забыты через несколько лет. Имя нашего сегодняшнего хозяина, барона Оскара Диксона, навсегда войдет в историю исследования Арктики. Не потому, что он оказал нам финансовую поддержку, а потому, что благодаря его непостижимой щедрости смогли состояться практически все шведские полярные экспедиции за последние тридцать лет. Посмотрите на карту мира. Вы увидите залив Диксона, озеро Диксона, остров Диксон, порт Диксон, Земля Диксона и так далее. Первый же неизвестный остров, который нам встретится, — заключил Андре, поднимая бокал,— станет вторым островом Диксона.

— Зря я не взял с собой свой мундир, — сказал Сведенборг.

— Почему?

— Я чужой в Гётеборге, — ответил он. — А лейтенантский мундир сокрушает троянские стены, распахивает ворота и объятия. Особенно замужних женщин. Будит в них ожидания, которые редко сбываются. Завтра вечером мы превратимся в аскетов и монахов. На какой срок, не ведает сам бог Эмануила Сведенборга.

В шесть часов вечера 18 мая канонерка «Свенсксюнд» отдала кормовые чалки. Все суда в порту подняли флаги. Десятки тысяч людей собрались посмотреть на наш отъезд.

Тучи развеялись, ветер стих, солнце светило с запада, в Гётеборге было по-летнему душно.

Оскар Диксон и брат Андре покинули «Свенсксюнд»; отдали носовые чалки. Канонерка отошла от пристани. Винт вспенил воду, крики толпы потонули в рокоте машины.

На смену вялому восточному бризу пришел крепнущий западный ветер.

За маяком нас встретила сильная волна и хороший западный ветер. Нам подали легкий ужин.

Вскоре «Свенсксюнд» лег на северный курс. Килевую качку сменила бортовая.

Первым ужин прервал Машурон. Пролепетав извинение, он встал из-за стола, побрел словно пьяный к двери и, наверно, упал бы, если бы в последнюю минуту не ухватился за дверную ручку.

— Да, — сказал Эренсверд, затворив дверь за французом, — я должен признать, что мой корабль, как говорится, довольно валкий. Это связано с его обводами. Зато им легко маневрировать на узком и мелком фарватере, и он вполне может, когда надо, выполнять роль ледокола.

Качка становилась все сильнее.

Андре ушел к себе в каюту, его примеру последовал инженер Стаке.

Стаке был одним из самых важных членов экспедиции. Это он в прошлом году обеспечивал получение водорода на базе на Датском острове; и теперь ему же поручили это дело.

На следующий день около полудня мы зашли в Берген и взяли на борт двух норвежских лоцманов. Мы предпочитали идти под прикрытием шхер, где вода поспокойнее, и на нашем пути были тысячи островков и проливов.

Я вручил членам экспедиции подарок от моей матери — маленькие серебряные кольца для салфеток, с монограммой в рамочке.

— Они маленькие, — сказал я, — но это не от скупости, а чтобы вес их не влиял на подъемную силу аэростата.

Мы продолжали идти на север, когда под прикрытием шхер, когда в открытом море.

В Тромсё мы задержались на два дня.

«Свенсксюнд» пополнил свои запасы угля со складов норвежского флота. Консул Огорд помог нам добыть еще провианта.

На баке смастерили загон и поместили туда четырех овечек и трех ягнят. В клетке рядом с загоном кудахтало три десятка кур. Животные входили в наш провиант, но их самих тоже надо было кормить, и лейтенанту Цельсингу пришлось основательно потрудиться, подсчитывая, сколько зерна и сена понадобится для овец и птицы на то время, что им еще осталось жить.

Двадцать шестого мая мы покинули Тромсё и направились в Бювик, чтобы ждать там, как было условлено, наш транспортный пароход «Вирго».

«Вирго» прибыл на следующий день, его задержали встречный ветер и волна. В шесть часов вечера оба судна снялись с якоря и вышли на север.

Мы шли уже трое суток, а льда все не было, если не считать разрозненных маленьких льдин.

— В прошлом году дрейфующие льды причинили нам немало забот, — сказал Андре. — В этом году впереди чистое море.

Нетрудно было удостовериться в его правоте. Сплошной облачный покров застилал небо на высоте около тысячи метров, и мы не видели на нем никаких отблесков льда. Дело в том, что дрейфующие льдины как бы пускают зайчики на облака.

Когда мы подошли к северной оконечности Земли Принца Карла, на палубе появился Алексис Машурон в ярком норвежском свитере. Он был бледен и заметно спал с лица, но широко улыбался.

— Час назад морская болезнь вдруг отпустила меня, — сказал он. — Будто я очнулся после ужасного кошмара. Встал, и вот я здесь, хотя, не будь койка приделана к стене, я взял бы ее с собой.

— Примите наши поздравления, — отозвался Сведенборг.

— А что сейчас: утро или вечер, день или ночь? — спросил Машурон. — Страшно есть хочется.

Внезапно он увидел, какой ландшафт открывается справа, и примолк. Взгляд его заскользил по крутым обрывам с черными пятнами, по могучим полям зеленоватого материкового льда и острым пикам знаменитого «ледового семигорья» на северо-востоке.

— Нансен утверждает, что Северный полюс представляет собой море, покрытое дрейфующими льдами, — сказал он наконец. — Надеюсь, он ошибается. Разве можно, чтобы Северный полюс был всего-навсего точкой на поверхности моря! Там должен быть большой остров. Отвесные скалы и купол из сверкающих сине-зеленых глетчеров, обрамленный венцом из тысячеметровых вершин. У Земли должна быть корона!

— Творец вселенной — великий моралист, — заметил Сведенборг. — Однако не похоже, чтобы он подходил к своему творению с эстетической меркой.

Через несколько часов мы встретили противника.

Вход в залив Вирго между островами Датским и Амстердам был закупорен паковым льдом.

По меньшей мере десяток биноклей нацелился на ледовый барьер. Да-да, это был настоящий барьер. Ветер и течения загнали льдины в пролив, они нагромоздились друг на друга, смерзлись, и получилась стена полуметровой высоты. Перед стеной — чистая вода, за стеной — будто горный ландшафт в миниатюре. Мы знали, что под водой барьер уходит на глубину четырех-пяти метров.

— Если бы не лед, через полчаса мы были бы у цели, — сказал Андре. — Этот проклятый барьер может задержать нас на недели!

— Ты недооцениваешь достоинства «Свенсксюнда», — возразил граф Эренсверд.

Сбавив ход, канонерка подошла вплотную к паку.

«Вирго» шел за нами в кильватере метрах в ста.

Ветер стих. Чем ближе ко льду, тем холоднее был воздух.

Эренсверд отдал приказ, чтобы кормовые цистерны «Свенсксюнда» заполнили водой. Нос поднялся, корма опустилась.

Такой же маневр выполнил капитан Ульссон на «Вирго». Судно было оснащено дифферентными цистернами на сто с лишним тонн воды; когда их заполняли, винт погружался на глубину четырех метров.

«Свенсксюнд» медленно пошел на барьер.

Глыбы раскалывались, расходились, наползали друг на друга. Машина работала то умеренно, то на полную мощность. Лейтенант Норселиус занял место в бочке и руководил оттуда маневрами. «Вирго» следовал за нами по чистой борозде, держась так близко, что можно было бы перекликаться, если бы голоса не заглушались рычанием и скрежетом глыб, глухими ударами льдин о железо.

Андре сильно нервничал.

— Если зимние штормы разрушили эллинг, — сказал он, — все пропало.

— Все пропало?

— Без эллинга мы не сможем наполнить оболочку.

— Разумеется.

— Мне нельзя второй раз возвращаться со Шпицбергена на корабле.

Через час Андре увидел флагштоки эллинга и два верхних яруса. Он передал мне свой бинокль и обнял меня рукой за плечи. Эллинг выдержал зимние штормы.

В шесть часов вечера 30 мая «Свенсксюнд» бросил якорь в заливе. Часом позже и «Вирго» стал рядом с нами. Несмотря на дифферентные цистерны, его винт пострадал от льда, и ему было трудно поспевать за канонеркой.

Наше прибытие на остров Датский, в залив, который носил имя Вирго, было отмечено небольшим праздничным обедом.

В тот год 30 мая пришлось на воскресенье.

За обедом Андре был взвинчен и взбудоражен. Говорил порывисто, торопливо, отчасти сбивчиво. Я сидел напротив него и заметил странное мелькание его зрачков.

Когда подали кофе, он встал и объявил, что хочет съехать на берег.

Несмотря на многочисленные возражения, одна из шлюпок «Свенсксюнда» была спущена на воду. В ней заняли места Сведенборг, Стриндберг, доктор Лембке, лейтенант Цельсинг, Андре и я. Шестерка матросов под командованием Цельсинга ухитрилась, отталкиваясь веслами от льдин, подвести шлюпку к берегу.

В ту секунду, когда Андре ступил на берег, «Свенсксюнд» отсалютовал шестью пушечными выстрелами. Сотни птиц взлетели и с хриплыми криками закружили над нами. Внезапно повалил крупный, влажный снег, видимость ухудшилась.

Андре направился к дому Пике.

Лембке, сделав полсотни шагов, повернул и пошел обратно к берегу вместе с Цельсингом.

От дома Пике к эллингу я шел первым. Я делал короткие шаги и нарочно волочил ноги, чтобы остальным было легче идти по моему следу.

Первый же осмотр показал, что эллинг перенес зиму лучше, чем ожидалось. Правда, постройка чуть развернулась вокруг вертикальной оси, один стояк сломался, и стены накренились к северо-востоку совсем немного.

— Пустяки, — заключил Андре.

Рано утром в понедельник 31 мая нас поднял Андре — смеющийся, жизнерадостный, полный энергии. На нем были брюки и куртка из грубого сукна, шапка с козырьком, сапоги.

Мы торопливо позавтракали: каша, селедка, рагу, кофе со сгущенным молоком, подогретый хлеб, масло, сыр, английский мармелад. Большая часть команды «Свенсксюнда» и «Вирго» уже съехала на берег.

Наша шлюпка отвезла лопаты, ломы, скребки, веревки, топоры и разные лесоматериалы.

Андре приветствовали громкими криками, в ответ он помахал шапкой.

Быстром шагом он направился к эллингу по натоптанной нами накануне тропе, матросы шли следом и превратили тропу в подобие дороги.

Первая четверка осталась возле дома Пике, ей поручили разгрести там снег.

Большинство людей вошло внутрь эллинга и принялось сокрушать плотные сугробы. Под снегом скрывался слой льда.

— Его надо убрать, — сказал Андре.

Лед разбили топорами, ломами и лопатами.

Трех человек он отвел к аппарату для производства водорода и велел очистить его от снега, строго-настрого наказав работать поосторожнее, чтобы ничего не повредить. Потом вернулся к эллингу, долго лазил по наружным и внутренним лестницам и подробно объяснил двум плотникам, Нильссону и Ханссону, как с помощью канатов, подпорок и клиньев правильно повернуть постройку.

Его активность поражала.

Он контролировал также записи метеорологических наблюдений, которые проводились поочередно Стриндбергом, Сведенборгом, мной и самим Андре каждые четыре часа.

Нам досаждали довольно сильные северные и северо-восточные ветры. Температура воздуха колебалась от минус одного до плюс двух градусов Цельсия. Температура морской воды была постоянной, около минус двух градусов.

Вечером 3 июня, в четверг, Андре сообщил, что закончен ремонт эллинга.

После ремонта эллинг начали достраивать.

Здание было восьмиугольное, восемь угловых столбов соединялись между собой системой горизонтальных балок в восемь рядов. Стены были набраны из панелей шириной восемьдесят сантиметров, высотой два с половиной метра, которые легко вставлялись в желоба в горизонтальных балках. Всего панелей было семьсот тридцать, да еще тридцать два окна таких же размеров. Окна не из стекла, а из текториума, прозрачной желатиноподобной массы, накатанной на металлическую сетку.

Снаружи помещалось четыре балкона, соединенных между собой лестницами. В южной части эллинга торчало несколько шестиметровых мачт, благодаря им можно было при старте увеличить высоту южной стены, подняв защитный брезент. Северная стена была сделана так, что панели, балки и столбы легко разнимались и убирались главным образом при помощи тросов, свисающих до земли.

Шестого и седьмого июня, первый и второй день троицы, были выходными.

За праздничным обедом Алексис Машурон дал понять, что ему недостает торжественности в праздновании троицы.

— Ты католик, — ответил Андре. — У тебя свои запросы и чаяния. А мы, шведы, — лютеране и протестанты. Прежде всего протестанты, а протестантам свойственно сомневаться. Когда мы находимся в воздухе и температура падает на пять градусов Цельсия, подъемная сила аэростата уменьшается на девяносто килограммов. Если идет дождь и верхняя часть оболочки впитывает полмиллиметра влаги, наша подъемная сила уменьшается на сто шестьдесят пять килограммов. И никакой бог тут не поможет.

Разгрузка «Вирго» была сопряжена с большими трудностями. Пароход стоял на якоре метрах в двухстах от «Свенсксюнда». Упорные северные и северо-западные ветры все сильнее сплачивали лед.

По предложению Андре мы попытались взрывать лед динамитом. Это отчасти помогло и облегчило доставку грузов на берег острова. Важную часть снаряжения наряду с провиантом составляли снятые в прошлом году части водородной аппаратуры, а также восемьдесят тонн серной кислоты и двадцать три тонны железной стружки для получения водорода.

Десятого июня инженер Стаке смог приступить к сборке водородного аппарата с насосной установкой.

В пятницу, 11 июля, мы со Стриндбергом выпустили несколько почтовых голубей, на крыльях и хвостовых перьях которых напечатали штемпелем «АНДРЕ» и «АФТОНБЛАДЕТ, СТОКГОЛЬМ». Голуби несли с собой краткие сообщения указанной газете.

Андре равнодушно смотрел на нашу затею; его прошлогодние попытки ничего не дали. Тем не менее все наши голуби были помечены штемпелем, и за ними тщательно ухаживали. Кормили их зерном и горохом, льняным и рапсовым семенем.

— Либо они обессилеют и утонут в море, — сказал Сведенборг, — либо долетят до Африки, где ни одна душа не слыхала об Андре.

Андре продолжал лихорадочно трудиться. У эллинга, у водородного аппарата, у дома Пике, на борту «Свенсксюнда» и «Вирго», при разгрузке обоих судов, в «магнитной палатке» Стриндберга — он умудрялся одновременно быть повсюду, инструктировал, направлял, распоряжался. И подолгу сидел в своей каюте, делая разные заметки, составляя письма и памятные записки.

Двенадцатого июня разгрузка «Вирго» была закончена, но из-за тяжелых паковых льдов судно не могло покинуть залив.

Через два дня доставили на берег аэростат. Это был тяжелый труд. Правда, «Свенсксюнд» от берета отделяло всего каких-нибудь сто метров, но огромный тюк весил больше двух тонн.

Поднять его из трюма канонерки и опустить на катер было делом нескольких минут; на транспортировку через сто метров пака ушел целый день.

Лейтенант Норселиус руководил этой работой, терпеливо выслушивая советы Андре, Сведенборга, Машурона, Стаке, Эренсверда и доктора Лембке. Советчики на всякий случай держались на мостках из трехдюймовых досок, проложенных от «Свенсксюнда» до берега.

Человек десять усердно орудовали пилами, топорами и кирками, пытаясь расчистить канал, но без особого успеха. За ночь из-за неблагоприятных ветров образовались два длинных тороса метровой высоты. Сражаться с ними пилами и кирками было бессмысленно. Тут требовались такие же меры, как при разгрузке «Вирго».

Норселиус укрепил на длинных шестах патроны со взрывчаткой, опустил их в трещины во льду и подорвал. Ничего драматического, никакого грохота, только глухие хлопки и едва видимые и осязаемые колебания льда — тем не менее торосы рассыпались на мелкие куски, которые медленно погружались в воду, освобождая путь для шлюпа с тюком.

Рано утром следующего дня двухтонную махину подтащили к эллингу по доскам, намазанным жиром. Два десятка человек впряглись в канаты, и снова звучала прошлогодняя «дубинушка»:

Чтобы на полюс идти,

на полюс идти,

на полюс идти,

на полюс идти...

Еще два часа, и шар был освобожден от упаковки. Под наблюдением озабоченного Машурона, который торопливо и взволнованно кричал что-то непонятное для большинства на французском языке, оболочку втащили в эллинг и расстелили на полу. Инженер Стаке тотчас принялся накачивать ее воздухом, пользуясь мехами конструкции Андре.

Под руководством Машурона полосы шелка, которыми изнутри оклеивают швы оболочки, были промазаны новой резиновой смесью, изобретенной Лашамбром. Эту работу выполнили девять наиболее надежных членов команды «Свенсксюнда». Они начали с верхней точки шара и продвигались вниз, по мере того как инженер Стаке накачивал воздух. Мы со Сведенборгом тоже забрались внутрь оболочки через «аппендикс». Трудно передать, что мы ощутили, очутившись под излучающим оранжевый свет, огромным, словно соборным, куполом.

Царила своеобразная тишина, если не считать унылого сипения мехов и глухого неровного стука, возникавшего оттого, что шар под действием ветра ударялся о стенки эллинга.

Прежде чем лезть внутрь, мы разулись, чтобы не повредить ту часть оболочки, которая еще лежала на полу.

— Селям алейкум, — громко сказал Сведенборг.

Машурон и его девять помощников никак не реагировали на приветствие, голос Сведенборга затерялся в оранжевых сумерках.

Восемнадцатого июня из оболочки выпустили воздух, и она медленно легла на пол. Были вмонтированы клапаны, поверх оболочки расстелили сеть.

На следующее утро инженер Стаке не явился к завтраку. Он был уже у дома Пике, у водородного аппарата.

Началось производство газа и окончательное заполнение аэростата. Теоретически наша аппаратура, не знающая себе равных по совершенству, могла давать до двухсот кубометров водорода в час. Из чисто технических соображений Андре ограничил подачу шестьюдесятью кубометрами в час. По мере заполнения оболочки швы промазывали резиновой смесью снаружи.

В тот же день Андре решил разобрать верхнюю четверть только что собранной северной стены эллинга, считая ее ненужной. Разборка заняла около двух часов, и он распорядился заодно уж снять еще одну четверть.

— Это сбережет нам по меньшей мере четыре часа, когда придет пора стартовать, — сказал он.

Двадцать второго июня — вернее, в ночь на 23 июня — завершилось наполнение оболочки. Это было на пять недель раньше, чем в прошлом году. За несколько минут до полуночи инженер Стаке распорядился поднять флаги на двух флагштоках эллинга. Все члены экспедиции и офицеры «Свенсксюнда» находились на борту канонерки. Как раз в это время сквозь облака пробились лучи арктического солнца и осветили остров Датский и залив Вирго. Эренсберг провозгласил здравицу в честь аэростата, и недремлющий лейтенант Цельсинг велел подать шампанское и разные деликатесы.

Сведенборгу, Стриндбергу и мне было трудновато держать бокалы — у нас были ободраны ладони, руки сильно распухли. Ведь мы весь день натирали гайдропы смесью сала и вазелина для защиты их от влаги и чтобы они лучше скользили по льду.

Жир надо было как следует втереть в гайдропы, вверху пеньковые, внизу оплетенные кокосовым волокном. От такой работы у меня быстро опухли пальцы, но хоть не было пузырей и кровавых ссадин, как у Стриндберга и Сведенборга.

Вместе длина трех гайдропов составляла ровно тысячу метров — километр.

Гондолу, строповое кольцо, провиант свезли на берег и доставили к эллингу. Наш добродушный тучный врач Лембке взялся проследить за упаковкой провианта.

Залив Вирго совсем очистился от льда. Иногда шел дождь, но температура держалась на уровне одного-двух градусов выше нуля. Давление устойчивое — семьсот семьдесят миллиметров.

Море на западе выглядело пустынным и нелюдимым.

Иванов день мы отпраздновали хорошо. На костре из топляка зажарили целиком — на радость команде — двух ягнят и овцу из тех, что были привезены из Тромсё.

В этот вечер мне впервые открылась красота Шпицбергена — острые пики, зеленые и зелено-голубые глетчеры, иссеченные бороздами буйные кручи, ослепительный блеск клочков снега, бегущая по косогорам, окрашенная ночным солнцем в розовый цвет талая вода, богатство тонов коренной породы — все оттенки зелени от темно-красного до синего с фиолетовым отливом.

— Оттенки зелени от красного до фиолетового? — удивился Сведенборг.

— Я лирик-дальтоник, — ответил я. На берегу шло шумное гулянье.

— Сколько же у них пива? — спросил Андре.

— Восемь анкерков, — ответил Цельсинг. — Это, так сказать, дополнительный паек. Часть того, что мы получили в дар от пивного завода в Гётеборге.

— Иванов день бывает только раз в году, — заметил Сведенборг. — Восемь анкерков — это около трехсот пятнадцати литров.

— Один человек несет дежурство у эллинга, — сказал Эренсверд, — один на берегу у лодок, да двое на борту «Свенсксюнда», не считая старшего официанта.

Двадцать восьмого июня прибыл роскошный пароход «Лофотен»; на нем было множество туристов из разных стран. Командовал пароходом не кто иной, как капитан Отто Свердруп, тот самый, под чьим руководством Нансенов «Фрам» в прошлом году пришел на остров Датский.

Пассажиры «Лофотена» осмотрели эллинг, аэростат, водородную аппаратуру и снаряжение экспедиции. Экскурсоводом был Андре. Затем нас пригласили отобедать на «Лофотене».

— Наверно, среди присутствующих мне лучше всех известно, что значит быть в плену арктических льдов и нескончаемой полярной ночи, — говорил капитан Свердруп. — И я, наверно, единственный здесь, кто по-настоящему понимает всю смелость решения инженера Андре, который хочет попытаться достичь Северного полюса на послушном ветрам аэростате. Я не решаюсь выразить надежду, что инженер Андре достигнет цели. Но я от всей души надеюсь, что он и его спутники смогут вернуться живыми к цивилизации.

Пассажиры «Лофотена» рассчитывали стать очевидцами старта аэростата, но судну пришлось уже на следующий день сняться с якоря и уйти на юг.

В доставленных «Лофотеном» письмах и газетах сообщалось о смерти барона Оскара Диксона.

— Сперва Альфред Нобель, — сказал Андре. — Потом моя мать, теперь Диксон.

Аэростат готовили к старту.

Поверх сети на макушку шара надели покрышку из прорезиненного шелка. Затем к сорока восьми канатам, которыми оканчивалась внизу сеть, привязали большое строповое кольцо. Провиант и прочее снаряжение тщательно уложили в тридцать шесть брезентовых мешков. Эти мешки (в них было около двухсот пятидесяти отделений) закрепили между стропами над кольцом. К другим стропам привязали трое сборных саней и сборную брезентовую лодку. Внутри кольца натянули в качестве пола толстую парусину.

Таким образом, пространство выше стропового кольца играло роль грузового отсека. К кольцу привязали также горизонтальную мачту, вернее сказать, рею для паруса. Парус был из трех секций, общей площадью около восьмидесяти квадратных метров.

Предназначенные для управления шаром три гайдропа прикрепили к строповому кольцу, перебросили через северную стену эллинга и расстелили на земле. То же самое сделали с восемью балластными тросами, каждый из которых был длиной около семидесяти метров.

Гондола стояла у входа в эллинг, полностью снаряженная для полета. Она была сплетена из ивовых прутьев на каштановом каркасе. Ее сделали цилиндрической, а не кубической, как обычно. Диаметр гондолы — два метра. Другими словами, даже высокий человек мог удобно отдохнуть на нарах, устроенных на полу. Гондола была с крышей тоже из ивовых прутьев. Высота от пола до потолка неполных полтора метра. Снаружи стенки и крышу обтянули толстым брезентом с водоотталкивающей пропиткой.

Гондола предназначалась прежде всего для отдыха. Во время маневрирования команда должна стоять на крыше, защищенная поручнями, так называемым инструментным кольцом. Между этим кольцом и крышей Андре распорядился натянуть парусину — во-первых, чтобы увеличить безопасность экипажа, во-вторых, чтобы оброненные предметы не сваливались за борт.

Причальные канаты и мешки с песком прижимали аэростат вниз, так что строповое кольцо лежало на полу эллинга. Прикрепить к нему шесть стропов от гондолы в момент старта было делом недолгим.

Машурон доложил, что за первые пять дней шар терял примерно тридцать — тридцать пять кубометров газа в день. Это отвечало уменьшению подъемной силы на тридцать три — тридцать восемь килограммов в день.

— Вполне терпимо, — сказал француз. — При такой утечке шар больше месяца продержится в воздухе.

В четверг 1 июля шар проверили на нагрузку, цепляя мешки с песком за сеть и строповое кольцо. Оказалось, что с учетом веса гондолы и членов экипажа он может поднять около тысячи семисот килограммов балласта, не считая груза над кольцом.

В тот же день были завершены кое-какие работы в эллинге, призванные свести к минимуму всякий риск при старте. Выступающие части эллинга, которые могли повредить оболочку, либо удалили, либо покрыли толстым слоем войлока. По средней линии шар опоясали кожаными ремнями, они крепились к железным скобам с внутренней стороны южной стенки эллинга. Это сделали для того, чтобы аэростат не так сильно дергался в стороны. Скобы тоже обмотали войлоком. Многочисленные причальные канаты заменили тремя прочными тросами, которые надо было одновременно обрубить в решающую минуту.

Все эти меры были необходимы. Обычно для запуска аэростата ждут сравнительно спокойной погоды с умеренными благоприятными ветрами. Наш взлет должен был стать уникальным в истории воздухоплавания. Мы ждали крепкого ветра — крепкого южного ветра.

В четверг, 1 июля, вся подготовка аэростата закончилась. Теперь оставалось только ждать.

Дул слабый ветер, преимущественно северной четверти.

Мы с Андре побывали на леднике южнее горы Сведберга, который на карте Стриндберга 1896 года был обозначен как «глетчер Лашамбра». Мы подстрелили с десяток птиц; Андре клал их в небольшие мешочки и тщательно записывал, в котором часу и на какой высоте над уровнем моря они добыты. Кроме того, он взял много образцов флоры — карликовые растения, мхи и водоросли. У кромки ледника он собрал множество личинок, куколок и прилипших к влажному льду насекомых.

— Скоро пять недель, как дуют эти северные ветры, — сказал Машурон.

— Тем лучше, — ответил Андре. — Чем дольше будут дуть северные ветры, тем больше вероятность, что их сменят южные.

— Простой и естественный вероятностный подход, — заметил Сведенборг.

Во вторник, 6 июля, впервые подул южный ветер, сопровождаемый облачностью и дождем. Он переходил от юго-востока к юго-западу и постепенно набирал силу.

Была объявлена готовность номер один. Стаке отправился к водородному аппарату, чтобы подготовить все для окончательного заполнения оболочки. Люди, назначенные сносить оставшиеся секции северной стены эллинга, заняли свои посты.

Андре изучил показания наших метеорологических приборов, сравнил направление ветра на берегу с показаниями флюгера Стриндберга, понаблюдал за движением облаков.

Через несколько часов он объявил, что сегодня взлет не состоится.

— Ветер южный, барометр падает, — сказал он.— Мы стартуем при южном ветре и падающем барометре. Но ветер подул слишком внезапно, и барометр падает чересчур быстро. Этот ветер ненадолго.

Он принял решение, не совещаясь ни с кем из нас.

Людей отозвали с постов и от водородного аппарата.

Вечером ветер продолжал крепнуть. К полуночи он достиг силы, которая по шкале адмирала Бофора обозначена цифрой 9; самые мощные порывы были штормовыми. На «Свенсксюнде» подняли свободных от вахты людей и всю команду отправили на берег. Андре, Цельсинг, я и с десяток матросов первыми подоспели к эллингу.

Порывы ветра достигали такой силы, что порой было трудно идти в рост. Южная стена эллинга качалась, стальные тросы пели — то звонче, то глуше. Несмотря на опоясывающую его по средней линии подпругу, шар метался во все стороны между стенами. Он двигался не только горизонтально, но и вертикально. Хотя строповое кольцо и сеть были нагружены почти пятью тоннами песка, аэростат то и дело подскакивал метра на два — дальше его не пускали три причальных каната — и тотчас снова ударялся о пол.

Андре распорядился туже натянуть чалки. Его голос тонул в шуме ветра, в вое и свисте изо всех щелей. Когда шар ударялся о стены и пол, звучал мощный гул, напоминающий раскат грома.

Подошло еще десять человек, и вместе нам удалось, ловя секунды, когда шар опускался, подтянуть строповое кольцо вниз так, что оно прижималось к полу. После нескольких часов работы мы смогли ремнями и множеством тонких тросов укротить шар, и он перестал метаться из стороны в сторону.

Несмотря на ветер и щели в стенах, в эллинге распространился характерный запах газа, вытесненного через «аппендикс» в нижней части оболочки.

— Смесь водорода и воздуха дает гремучий газ,— сказал потом Сведенборг. — Если бы какой-нибудь простак вошел в эллинг с трубкой в зубах, статическое напряжение между шаром и землей разрядилось бы искрой, и полярный перелет Андре закончился бы еще до своего начала фантастическим фейерверком.

Утром 7 июля сила ветра быстро пошла на убыль, и вскоре можно было возвращаться на «Свенсксюнд». Мы устали и промокли насквозь под проливным дождем.

Были поданы бутерброды. Команда получила горячий кофе, а мы пили грог из коньяка, сахара и горячей воды.

Андре в изнеможении опустился в свое плетеное кресло.

— В следующий раз, — говорил он, — надо строить более вместительный эллинг. И не круглый, а эллиптический, с направлением оси север — юг. Кроме того, между шаром и стенами должно быть не меньше пяти-шести метров.

— В следующий раз? — спросил Сведенборг.

— Эллиптический эллинг, и намного просторнее,— повторил Андре.

— В следующий раз?

— Мы всего-навсего пионеры, — ответил Андре.— За пионерами идут последователи, призванные завершить начатое. Вот Нансен, к примеру, не пионер. У него было много предшественников. Один из них — Джон Франклин. Его экспедиция окончилась ужаснейшей трагедией. Это было больше пятидесяти лет назад. Затем можно назвать экспедицию «Жаннеты», которая тоже обернулась страшной трагедией. Нансен был не пионером, а последователем, когда решил дрейфовать вместе со льдами на «Фраме». Он совершил то, с чем не справились многие до него, причем воспользовался опытом всех тех, кто потерпел неудачу. Он был последователем, а не пионером.

В четыре часа утра 7 июля Стриндберг записал в нашем метеорологическом журнале, что дождь прекратился, а умеренный южный ветер сменился довольно свежим северным.

— Ты оказался прав,— сказал лейтенант Норселиус, обращаясь к Андре. — Южный ветер не продержался долго.

— Если бы мы стартовали вчера вечером, — отозвался Андре, — мы сейчас или немного позже вернулись бы обратно на Шпицберген после короткого броска на север.

Члены экспедиции собрались на совещание в просторной каюте Андре на «Свенсксюнде». Кроме Андре, Стриндберга, Сведенборга и меня, присутствовали Машурон, инженер Стаке и капитан Эренсверд. Руководил совещанием Андре.

Условились, что решающим голосом обладают только Андре, Стриндберг, Сведенборг и я. За Машуроном и Стаке признается право требовать, чтобы их мнение заносилось в протокол. Роль Эренсверда не уточнялась; во всяком случае, он мог свободно участвовать в обмене мнениями и излагать свой взгляд.

После долгой дискуссии с многочисленными отклонениями от сути мы единогласно приняли два решения:

1. До 15 июля мы ждем возможно более благоприятного ветра для старта.

2. После 15 июля, если еще будем находиться на Датском, мы будем довольствоваться и менее благоприятными метеорологическими условиями, взлетим, как только вообще позволит ветер.

Мы пообедали вместе с тремя газетчиками — Стадлингом, Лернером и Фиолетом — и известили их о нашем решении.

— Весь мир ждет, — сказал доктор Фиолет.

— Ну, с этим мы не обязаны считаться, — возразил Андре. — Наш старт определяется чисто техническими и метеорологическими факторами. С другой стороны... да, есть и «другая сторона»... все столько ждали, столько предвкушали, что мы просто обязаны стартовать. В этом мои товарищи всецело согласны со мной, — добавил он.

Пятница, 9 июля, тяжелые низкие тучи, западный ветер, сильный дождь.

Инженер Стаке доложил, что после штормовой ночи с 6 на 7 июля он добавил в оболочку шара свыше трехсот кубических метров газа. Нильс Стриндберг заметно обеспокоился.

— Разве оболочка повреждена? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Стаке. — У меня не было возможности ее проверить. Я только восполнил потерю газа. Не знаю, как и почему шар потерял эти кубометры.

— А ты не тревожься, — сказал Стриндбергу Сведенборг. — Одно слово, и я тебя заменю. Мол, простудился, или живот болит, или еще что-нибудь. Температура тридцать девять по Цельсию, очень даже просто при помощи спички.

Тревогу на лице Стриндберга вытеснила приветливая улыбка.

— Дорогой друг, — сказал он, — ты неверно толкуешь мое беспокойство. Меня беспокоит прочность шара, а не мое участие в экспедиции. Когда «Свенсксюнд» уйдет на юг, у тебя будет каюта на одного. На следующий год в это время ты, наверно, будешь уже капитаном артиллерии. Немного удачи — и дослужишься до майора.

Барометр медленно падал, западный ветер усиливался. На канонерке царила атмосфера нервозности, нетерпения и праздности. Это касалось не только членов экспедиции и офицеров, но и команды. Мрачный, суровый ландшафт, ветер, холодные дожди, низкие тучи, долгое ожидание — все это вместе было почти невыносимо.

Во второй половине дня ветер резко переменился и подул норд-ост, барометр продолжал падать.

Вечером мы с доктором Лембке засиделись допоздна в кают-компании младших офицеров; остальные давно разошлись по каютам.

— Я все пытаюсь найти какое-то философское обоснование, веские логические доводы, которые оправдали бы эту безумную попытку достигнуть Северного полюса на воздушном шаре, — говорил он.

— Иначе говоря, ты не веришь в наш успех.

— Не знаю, что тебе ответить на этот вопрос. Хотя он правильно сформулирован: все дело в вере. И еще одно, — продолжал он, подливая себе пунша. — Ваша аптечка включает изрядный запас лимонной кислоты как антискорбутного средства.

— Анти чего? — спросил я.

— Против скорбута, цинги. Аптечку составлял профессор Альмквист. Он был судовым врачом у Норденшёльда на «Веге». За весь рейс не было ни одного случая цинги. Но они везли с собой свежий картофель, закупленный в Италии.

— Картофель — это слишком тяжело для аэростата, — сказал я.

— Наши языческие предки, викинги, ели лук во время своих плаваний. Они совсем не знали цинги. Норденшёльд рекомендует для профилактики столовую ложку морошки в день. Я не верю в лимонную кислоту.

— Наше путешествие будет недолгим, — возразил я. — Нам не нужны ни картофель, ни лук, ни морошка, ни лимонная кислота.

— Будь я на двадцать лет помоложе, — сказал доктор Лембке, — я, наверно, был бы таким же безумцем, как ты. Таким же верующим.

В субботу, 10 июля, во второй раз пришел пароход «Лофотен». На борту находилось около сотни туристов из разных стран.

Ветер стих. Лил дождь.

Ревностный труженик Стаке отправился проверять эллинг и водородную аппаратуру. Вернувшись, он доложил, что все впорядке. Дежурные трезвы, играют в карты на деньги, хотя это запрещено. Около четырех часов дня в оболочку добавили еще газа.

— Кубометров шестьдесят, — пояснил Стаке, отвечая на вопрос Стриндберга.

Облака поднялись выше, воздух стал кристально чистым, наша маленькая компания отдыхала душой. С бака доносились звуки гармони и негромкий смех. Несколько свободных от вахты матросов отправились на берег.

— Сию минуту в моей голове никак не укладывается тот факт, — сказал Лембке, — что мы находимся в самом глухом углу земного шара. Я сыт, кофе крепкий, пунш отменный, проклятые птицы-крикуны на время угомонились, температура воздуха приятная, официант одет в новую, отутюженную форму, у нас есть свежие — относительно свежие — газеты. Как будто мы сидим на катере в каком-нибудь тихом заливчике среди стокгольмских шхер. А горы кругом, снег, ледники — это все театральные декорации.

— Знаете, я уже не опасаюсь, что нам снова придется уйти ни с чем, — сказал Андре. — Я чувствую, что близится наш час.

Он выглядел абсолютно спокойным. Он сидел с закрытыми глазами, и я обратил внимание, что лицо его сильно загорело.

К одиннадцати часам вечера все разошлись по каютам, кроме Лембке, Сведенборга и меня.

Мимолетный порыв ветра на несколько секунд расправил длинный желто-голубой брейд-вымпел с двумя косицами.

— Вы задумывались над тем, какой флаг выбрал себе Андре? — спросил Сведенборг. — Белое шелковое полотно с голубым якорем. Флаг для аэростата. Голубой якорь на белом поле! Почему именно якорь?

Лембке покачал головой.

— Боюсь, что нам не придется снова уходить не солоно хлебавши. — Он пояснил: — Я тоже чувствую, что решающий час близок.

Продолжение следует

Перевел со шведского Л. Жданов

(обратно)

Оглавление

Город москвичей

Как дымок над вигвамом...

Хроника службы летчика-испытателя Михаила Комарова

Геологии «минуты роковые»

В снег и дождь ты выходишь...

Каменные фантазии доктора Интаса

Раззудись, плечо, размахнись, рука!

Дом для бродяг

Кто мешает Колумбу?

В последние минуты каменного века

Игра сделана

Последний Эльдорадо

Привидения ходят на работу

Томас Вулф. Цирк на рассвете

Потревоженный сон

Тринадцатилетний метеор

Кимоно

Пер Улуф Сюндман. Полет инженера Андре