Журнал «Вокруг Света» №10 за 1988 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

В деревне Рагиба

Комсомолу — семьдесят лет. С этого рубежа хорошо виден исторический путь ВЛКСМ, неотделимый от истории страны. На всех его этапах, какими бы сложными и противоречивыми они ни были, подлинный цвет организации составляли люди честные, смелые, самоотверженные, верные своей Родине, идеям социализма. О некоторых из них сегодня ведут рассказ наши корреспонденты.

В начале февраля 1987 года я находился в командировке в Минске. Здесь меня и застала весть о подвиге Рагиба Мамедова: во время сильнейшего наводнения в Грузии он, ценой собственной жизни, спас 28 человек. Фотографии этого худенького азербайджанского паренька неполных двадцати лет, награжденного посмертно орденом Красной Звезды, появились на первых страницах газет. Люди, знавшие, что мы с Рагибом земляки, смотрели на меня сочувственно, как на человека, потерявшего близкого родственника, и с каким-то особым почтением, словно и я был причастен к его подвигу. До сих пор помню то двойственное ощущение, что тревожило меня в те дни: гордость за своего земляка и боль утраты...

Стыдно признаться, но когда мне, уже в Баку, предложили написать о Рагибе Мамедове, я растерялся. Ехать в Агдам, встречаться с родителями Рагиба, утешать, когда ничто не может утешить... Но и отказаться я, безусловно, не мог, А потому, подумав, решил поехать сначала в Грузию, туда, где произошла трагедия,— в Хобинский район, в поселок Чаладиди.

Не буду рассказывать, как непросто было добраться в места, пострадавшие от наводнения. Наконец я в Чаладиди. Встретили меня Вахтанг Лакирбая, секретарь парткома колхоза, и участковый инспектор милиции Тенгиз Парования.

— С чего начнем? — спросил Вахтанг.

— Пойдем к Риони. Хочу увидеть, откуда началось наводнение.

Сейчас, в марте, река спокойна. И берега, уже высушенные солнцем, избороздили трещины. Кажется, что здесь годами стояла засуха, но в глубине земля еще дышит влагой и ползет, оседает под ногами.

Риони, вторая по величине река Грузии, берет начало с ледников на южном склоне Главного Кавказского хребта, а на Колхидской низменности разветвляется на множество мелких речушек. Дожди здесь не редкость, они идут в любое время года. И в последние дни января на Колхиду тоже обрушились ливни. А в горах Сване-тии лежал невиданный — пятиметровый слой снега. Растопленный солнцем, он сильно поднял уровень воды в Риони.

Наводнение началось с деревни Сагвичио и быстро захватило окрестные села. Дома здесь в основном двухэтажные. За час вода залила первые этажи всех зданий, и люди укрылись во вторых. Срочно был создан штаб по спасению людей. Вывозили их на машинах и тракторах. В первый же день удалось переправить в безопасное место шесть тысяч человек. Семьдесят вывез на тракторе Тенгиз Парования.

...Тревожно кричал перепуганный скот. Двое стариков, только что снятых Тенгизом с затопленного дома, услышав голос коровы, взмолились: «Помоги, сынок!» Тенгиз повернул трактор к дереву, возле которого застыло животное. На зов людей оно не реагировало, и, только когда Тенгиз приблизился и взял корову за рог, она доверчиво шагнула к трактору.

Это было единственное оставшееся животное: не хватало ни времени, ни сил спасать скот, когда под угрозой гибели оказались люди.

Трактор, на котором находился Вахтанг Лакирбая, успел сделать всего два рейса и застрял. Четверо людей двенадцать часов просидели на прицепе. Только под утро, когда рассеялся туман, их сняли вертолетчики. Вахтанг вспоминает:

— Когда пролетали над моим домом, я не поверил своим глазам: он целиком скрылся под водой. Первая мысль была: где семья? Первое желание — выпрыгнуть из вертолета... Потом уже, когда приземлились возле железнодорожной насыпи, где еще оставалось несколько метров сухой земли, Зураб Эрквания, наш первый секретарь райкома партии, успокоил меня, сказал, что всех моих успели вывезти.

В борьбе со стихией люди не жалели себя. Инструктор плавбазы «Динамо» Малхаз Микатадзе и прапорщик Владимир Богатырев на моторной лодке спасли двадцать пять человек. Но ночью на лодке отказал мотор, ее закрутило в водоворотах. Прапорщик ремнем привязал себя к дереву и провел так тринадцать часов, пока его не нашли вертолетчики. Малхаз же в холодной воде потерял сознание, его еле-еле удалось вырвать из бурного потока.

Когда дома начали оседать, люди стали взбираться на большие деревья и привязывать себя веревками, цепями. Некоторые стреляли из ружей, кричали, чтобы дать знать о себе. Но грохот селя и вой ветра заглушали крики о помощи...

К утру в штабе уточнили списки: триста человек еще оставались на залитой территории. Вода к тому времени поднялась уже до трех метров. Воинские части прислали на помощь пять бронетранспортеров. Одним из них управлял Рагиб Мамедов.

В деревню Чаладиди транспортер Мамедова прибыл в 11 часов дня. Густой плотный туман, окутавший окрестности, вывел из строя вертолетчиков. Вся надежда теперь была на военные машины. Подогнать транспортер к затопленному дому было непросто, мешало течение, столкновение со стеной грозило обвалом здания. Но, кроме опытности и осторожности, от спасателя требовалось еще и другое: умение успокоить людей, убедить их покинуть дом и ступить на качающуюся под ногами крышу транспортера.

...На втором этаже страшно кричала женщина с ребенком на руках. Она стояла так близко у окна, что могла в любой момент упасть в воду. Взобравшись на транспортер, Рагиб ласково попросил женщину передать ему ребенка, но та лишь крепче прижала его к груди. Тогда Рагиб осторожно поднимается в дом и, не раздумывая, подхватывает на руки мать.

— Покрепче держи ребенка,— кричит он ей и, не давая женщине опомниться, прыгает из окна на крышу транспортера.

В другой раз Рагиб направляет машину к ветвистому дереву. Мужчина средних лет, привязавший себя к стволу, весь сжался от страха и холода. Рагиб просит его отвязаться и прыгнуть в машину. Скрюченными от холода пальцами тот судорожно распутывает веревку, но прыгнуть — на это уже не хватает ни смелости, ни сил. Рагиб вплотную подводит машину к дереву и выбирается через люк.

— Не бойся,— терпеливо говорит он измученному человеку.— Ставь ноги на мои плечи. Вот так, молодец. А теперь прыгай...

Оказавшись в безопасности, мужчина стыдливо прячет слезы.

— Ну, ну,— успокаивает его Рагиб.— Не время теперь плакать...

А у этого дома Рагиб был уже три раза, но старая женщина в окне никак не отзывалась на зов спасателя. Однако медлить уже нельзя: вода заливает второй этаж.

— Пойдем, мать,— пытается уговорить ее Рагиб. Но та повторяет:

— Нет, сынок, в своем доме умереть хочу...

И снова Рагиб подхватывает женщину на руки и вместе с ней прыгает через окно на транспортер.

Подъехав к железной дороге, Рагиб помогает женщине подняться в вагон. Прощаясь, обнимает ее за плечи, и она, вдруг словно очнувшись, неистово шепчет:

— Сынок, больше не ходи туда, прошу тебя. Не ходи, милый...

Рагиб хочет улыбнуться, но на это уже не осталось сил. С утра во рту ничего не было. Друзья предлагают кусок хлеба с сыром, но в это время кто-то с криком приближается к ним.

— В правлении колхоза остались люди, помогите!

Рагиб кивает друзьям:

— Все равно я весь мокрый. Сам поеду. Когда вернусь, пообедаю.

Хотя в других местах вода пошла на убыль, но у правления колхоза она, наоборот, прибывала. Здесь сошлись два потока, образовав сильный водоворот. Транспортер закружило, он терял управление. Надо было добраться хотя бы до железнодорожного моста, куда подвозили спасенных жителей Чаладиди, высадить экипаж. С трудом преодолевая сопротивление воды, Рагиб вывел транспортер к нижней арке моста, и когда тот коснулся ее, открыл верхний люк. Балансируя на пляшущей под ногами машине, помог товарищам взобраться на мост и последним сам покинул ее. Ухватившись обеими руками за нижнюю перекладину моста, он подтянулся, почти вытащив тело из люка... Но резкий толчок воды бросил транспортер вперед, на мост. Со страшным звуком металл ударился о металл. Но еще страшнее показался слабый — как только услышали? — вскрик Рагиба: «Мама!..»

Это произошло 1 февраля 1987 года.

Во время наводнения погибло три человека: Нинуса Чалигава, Лена Худосова и Рагиб Мамедов.

А та бабушка, Дзаба Букия, которую Рагиб посадил в поезд и которая все просила своего спасителя: «Не ходи больше туда, сынок...» — та бабушка, услышав о его смерти, слегла... И больше не встала.

Это была четвертая жертва наводнения.

Ярко светило солнце, спокойно несла свои воды Риони, и только поваленные деревья да шаткие стены подмытых зданий напоминали о недавней трагедии на территории сельсовета Чаладиди. Вблизи полностью разрушенных 149 домов закладывались новые фундаменты.

Улица, носящая имя Рагиба Мамедова, начинается там, где река Риони огибает деревню Сагвичио, и тянется в сторону Чаладиди. Длина ее три километра. По одну сторону улицы — дома, дворы, по другую — высокая земляная насыпь вдоль Риони. Двери всех домов открываются на реку: будто и после смерти Рагиб встал лицом к лицу с ней.

У входа в сагвичионскую школу — большой портрет Рагиба, обрамленный черной лентой. Эта школа первой приняла на себя удар наводнения, и из глаз учителей, мне кажется, все еще не ушел страх тех дней...

Табличка на трехэтажном здании чаладидинской средней школы гласит, что она носит теперь имя Рагиба Мамедова. Занятия были временно прерваны: два первых этажа нуждались в ремонте. Но школьники не бездельничали: за это время они оборудовали утолок, посвященный Рагибу Мамедову. Ребята надеются, что экспонаты, собранные здесь, станут основой музея, который будет создан в Чаладиди.

Когда занятия в школе возобновились, на первом же уроке все классы писали сочинение о Рагибе. На каждой парте под стеклом лежал аккуратно вырезанный из газет его портрет...

Жители Чаладиди единодушно решили: каждый год первое февраля будет отмечаться как день памяти Рагиба Мамедова. Пройдет немного времени, и в центре села встанет памятник Рагибу, вырастет, зашумит ветвями парк его имени. Это будет красивый парк, потому что каждый чаладидинец считает своим святым долгом посадить дерево в честь Рагиба.

На следующий день в Чаладиди приехали солдаты той части, в которой служил Рагиб. Долго беседовал я с близким другом его Ровшаном Кельбиевым. Этот парень из деревни Гызыл Газма Кубинского района Азербайджана был свидетелем всего происшедшего.

— Утром мы собирались пойти в город погулять, да заодно получить фотокарточки, сделанные неделю назад,— вспоминает Ровшан.— Сигнал тревоги разбудил нас раньше обычного. Когда встали в строй, командир объявил о несчастье в Хобинском районе, сказал, что нужна помощь, и вызвал добровольцев. Мне кажется, мы еще не успели дослушать слова командира, а Рагиб уже шагнул вперед. Отобрали самых опытных водителей, и бронетранспортеры отправились в Поти. Я ехал с Рагибом. В пути наша машина сломалась. Пока ремонтировали, потеряли около двадцати минут. У нас с собой были хлеб и колбаса, я говорю Рагибу: давай перекусим. Он только отмахнулся: некогда, и так опаздываем. В Поти, мол, пообедаем. Ну а в Поти тоже было не до еды: сразу двинулись в Чаладиди. Остальное вы знаете.

Шестого марта я договорился встретиться с людьми, которых спас Рагиб. Собраться решили в парке. Я пришел пораньше в издали наблюдал, как стекается к площади народ. Все были одеты в черное.

Мери Хутаевна Данелия, обняв, расцеловала меня:

— Сынок, ты такой же худой, как Рагиб. Сколько раз давала себе слово, что не буду больше плакать. Но что делать, если при его имени слезы сами бегут из глаз. Где бы мы все были, если бы не Рагиб?.. Муж мой, Важа, десятерых может уложить. Но что его сила против неуемной стихии? Дочь наша Русико не отходила от своего сынишки. Всем нам было страшно, честно тебе скажу. И в доме оставаться страшно, и покинуть его — тоже.

Мери Хутаевна улыбнулась через силу:

— Вдруг смотрим — в окне второго этажа чье-то лицо показалось. Бледное, усталое, только в глазах — свет. Первой меня окликнул: «Мамаша, быстрее». А я, уж не знаю почему, сразу ему доверилась. Протянула руку и по приставной лестнице спустилась через люк в транспортер. Ну а за мной выбрались и остальные. Машину в мутной воде бросает из стороны в сторону, страшно нам и горько дом бросать...

Тина Харитоновна Берая, заведующая клубом, передала мне список спасенных Рагибом. Нази Гагуа, взглянув на него, сказала:

— В первом списке было двадцать семь человек. Но я настояла, чтобы в него включили и меня. Рагиб пришел в мой дом, уговаривал уехать, но я не захотела покидать свои стены. Через час он пришел снова. Я снова отказалась. Тогда он обошел все углы второго этажа, каждую пядь руками прощупал. Потом подвел меня к высокому окну средней комнаты в сказал: «Матушка, вот отсюда ни шагу. Если обвалится потолок, взбирайся на подоконник, опора здесь крепкая». Под вечер одну половину дома смыло водой. Обвалилась как раз та часть, где я укрывалась до прихода Рагиба. Так что двадцать восьмой спасенный им человек — это я...

Плакали женщины, вспоминая Рагиба, прятали глаза мужчины, стыдясь слез. «Во след такому парню не плачут»,— говорили сами себе и отворачивали хмурые лица. Пять часов продолжался наш разговор. «Скажи матери Рагиба,— напутствовали меня на прощанье,— что первый же мальчик, который родится в Чаладиди, будет назван именем ее сына. И много еще появится в грузинских семьях сыновей, носящих азербайджанское имя Рагиб».

Из Грузии я отправился в Азербайджан.

Как ни готовился к встрече с родителями Рагиба, а все же всю дорогу до села Махрызлы, что в Агдамском районе, сердце тревожно сжималось. И даже яркие краски солнечной теплой весны, рано пришедшей в Нагорный Карабах, не успокаивали и не радовали душу.

Наконец машина остановилась возле дома, над дверью которого висел черный келагай (Келагай — шелковый платок.). Во дворе виднелся фундамент нового дома, там работали какие-то люди. С десяток мужчин пили чай под палаточным навесом.

— Отец Рагиба? — переспросили аксакалы.— Вон он...

И показали на фигуру, одиноко сгорбившуюся чуть поодаль, у печки.

Мы молча поздоровались. В рукопожатии Гюльмалы еще чувствовалась прежняя сила, но лицо было измученным и погасшим.

Я не сразу заметил, как во двор вышла мать Рагиба — тетя Роза. И растерялся под ее взглядом, который словно бы ждал от меня какой-то обнадеживающей вести. Не найдя нужных слов, я неловко достал из сумки жестяную табличку с надписью на русском и грузинском языках. Такие таблички прибиты к стенам домов в Чаладиди на улице, носящей имя Рагиба Мамедова.

Тетя Роза взяла ее в руки, погладила дрожащими пальцами и прижала к груди, потом к глазам. И жесть потемнела от беззвучных материнских слез...

О гибели сына родители узнали из программы «Время». Стол в доме завален письмами, пришедшими родителям Рагиба. «Не будь поддержки людей,— говорит дядя Гюльмалы,— не вынесли бы мы с матерью горя...»

Недолго прожил Рагиб. Что такое двадцать лет?.. Всего лишь первый шаг в свою судьбу, самое ее начало. Всего лишь одна страничка летописи рода Мамедовых, но яркая и достойная страничка. Мамедовы в Агдаме — народ известный. Деда Рагиба, Хуршуда Мамедова, в деревне звали «колхоз Хуршуд», потому что он первым записался в колхоз, когда началась в Агдаме коллективизация. В 1941 году дед ушел на войну, воевал на Ленинградском фронте. После ранения работал в тылу, награжден орденом Трудового Красного Знамени и множеством медалей.

Погиб на фронте Бахыш Мамедов, на белорусской земле похоронен Сулейман Мамедов... Четверо из рода Мамедовых носят звание Героев Социалистического Труда. Крепкие корни были у Рагиба...

Желтым облаком окутаны кизиловые деревья, посаженные Рагибом у отчего дома: пришла пора цветения. Считаю, сколько их здесь — в первом ряду, во втором... Дальше не стал — испугался, что деревьев может быть больше, чем лет хозяину. Мудрецы говорили: хочешь навечно остаться на земле, посади дерево. Не дерево — рощица поднимется скоро у задней стены отчего дома...

Когда я вернулся из командировки, один из друзей спросил меня:

— Где ты был, что-то давно тебя было не видно?

— В деревне Рагиба,— сказал я.

— В какой его деревне? — переспросил друг.— В Грузии или в Азербайджане?

«Вот это и есть жизнь после смерти»,— подумал я.

Чаладиди — Агдам

Айдын Селимзаде

(обратно)

Тепло камыша

В мастерской Замудина Гучева плавает терпкий запах свежего сена...

Мастер не торопится с рассказом, и я внимательно оглядываю тесноватое подвальное помещение, освещенное одинокой лампочкой. Первое, что бросается в глаза, большие деревянные рамы с часто натянутыми бечевками — простейшие ткацкие станки. Внизу каждой рамы можно рассмотреть уже начатые циновки с травяной бахромой по бокам. На побеленных стенах висят готовые циновки. Одноцветные, украшенные несложным, но изящным узором. Игра светотени в упругих переплетениях травы, теплый золотистый тон притягивают к ним взгляд. В углу мастерской — снопы рогоза, желтоватой с прозеленью сухой болотной травы; она-то и служит материалом для плетения.

Мне рассказывали о Гучеве как о большом энтузиасте, возрождающем старинное кабардинское ремесло — плетение арджэнов, узорных циновок. В поисках мастериц, которые продолжают работать, а также тех, кто помнит секреты традиционного ремесла, Замудин исследовал кабардинские села Арик, Псыкод, Нартан, Алтуд, Нижний и Верхний Курп, Урвань, Дейское и другие, слывшие некогда центрами плетения арджэнов. Чтобы самому овладеть этим ремеслом, Гучев составил вопросник из 198 пунктов и во время бесед с мастерицами скрупулезно заполнял его. Постепенно он научился работать с рогозом и с помощью республиканского центра народного творчества организовал в Нальчике студию «Арджэн», где стал обучать школьников.

На стенах мастерской я увидела и несколько старинных циновок с таинственными темно-коричневыми знаками на золотистом фоне. Гучев объяснил, что это изображение родовых знаков, которые иногда вводили в плетение.

— Смотрите, какая лаконичность, какая пропорциональность рисунка! — голос Гучева даже чуть сел от волнения.— А цвет? Чувствуете, как максимально использована красота природного материала...

Нельзя было не согласиться с Гучевым. Тем более что накануне в республиканском краеведческом музее я видела самые различные предметы народного творчества и убедилась в том, что кабардинцы не любили вещей громоздких, аляповатых, перегруженных прикрасами. В «Военно-статистическом описании Кавказской губернии и соседствующих ей горских областей», относящемся к 1810 году, говорится, например, что «вкус кабардинцев почитается образцом для других народов». По всеобщему признанию, одним из высших достижений их искусства были арджэыы. Хотя плетение циновок — отнюдь не изобретение кабардинских мастериц. Циновки делают, если говорить только о нашей стране, и в других районах Кавказа, в Средней Азии, Прибалтике, на Дальнем Востоке. И везде своя технология плетения, свой материал, свои изобразительные средства. В дагестанские травяные «чипта», например, вплетены яркие шерстяные нити, в киргизских «ашканай чий» поле циновки образовано из стебельков чия — степного тростника, оплетенного разноцветными хлопчатобумажными нитями, а прибалтийские циновки из ржаной соломы дополняют льняные нити. Но, пожалуй, нигде не создавались они в столь скупой и лаконичной манере, как в кабардинских селах.

Вернувшись к станкам и невольно сравнивая старые образцы со свежим плетением, я спросила Гучева:

— Наверное, это работа ваших учеников?

— Да,— кивнул он и улыбнулся:— Почти хорошая работа. Только есть один недостаток. В этих будущих циновках нет запаха крестьянского двора, теплой мамалыги...

После некоторого раздумья Гучев сказал:

— Завтра я поеду в Псыкод, к мастерице Ляце Сундуковой, повезу ей новое бердо. Хотите поехать со мной? Там увидите настоящие адыгские циновки (Название «адыгские» пошло от слова «адыги» — общего названия кабардинцев, адыгейцев, черкесов.).

На другой день, ближе к вечеру, мы ехали на «газике» в Псыкод. Дорога шла на северо-восток, в степную часть Кабардино-Балкарии. Отдалялись снежные вершины Эльбруса и Чегета, четко очерченные в синем прозрачном воздухе, просторнее становилась земля. И только река все еще кипела в широком каменистом ложе. Степь, уже по-осеннему желтая, напомнила мне виденные накануне арджэны...

Гучев рассказал, как после армии поехал в Сибирь, на ударную комсомольскую стройку. Но насовсем остаться там не захотел: все вспоминал родное село Алтуд, кипучий Баксан... Дома устроился автомехаником. Временно. Дела по душе пока не находилось. Но однажды судьба свела его с Зауром Магомедовичем Налоевым, заведующим сектором научно-исследовательского института истории, филологии и экономики. Поводом для этой встречи послужило давнее увлечение Гучева фотографией. В то время он занимался съемкой старинных резных камней. Надо сказать, что кабардинские каменотесы много души и таланта вкладывали в украшение могильных памятников. Эти стелы здесь называют «мывэ сын». Обычно орнамент плоским или высоким рельефом покрывает массивную стелу, украшая ее поверхность геометрическими и солярными — связанными с культом Солнца — знаками, мусульманской символикой и изображением вечно цветущего дерева. Снимки вот таких стел и принес Гучев. Посмотрев их, Налоев сказал, что многие из этих камней — шедевры народного искусства и что этот пласт творчества их предков еще ждет своих исследователей. Он попросил и дальше фотографировать для института интересные резные камни. Так началась дружба Гучева с учеными, проснулся интерес к народному искусству.

— А почему вы занялись именно циновками?

— Наверное, понял, что нужна моя помощь. В нашем селе до войны в каждом доме плели арджэны. Ведь в пойме Баксана много камыша. А сейчас остались только две мастерицы. Стал исчезать этот промысел и в других кабардинских селах.

...За окном машины замелькали крашеные железные ворота, отороченные поверху белым проволочным кружевом. Этот выразительный штрих благополучия пришел в кабардинское село недавно. Еще в прошлом веке кабардинские крестьяне не знали каменных и бревенчатых построек. Стены своих жилищ и хозяйственных строений они плели из упругих ветвей деревьев и обмазывали их глиной. А из молодых побегов ивняка, лещины, кизила изготовляли плетни. Занимались этим мужчины. По всей длине дворового участка на определенном расстоянии друг от друга они забивали колья, между которыми плели ограду. Куски плетня длиной в четыре метра делали и на продажу в те селения, где не было материала и мастеров. Наиболее распространенным типом плетней был «набжэ», нижняя и верхняя части которого состояли из полос плотного плетения, а средняя часть была ажурной. Видимо, здесь лежат и истоки разнообразных орнаментальных решений арджэнов.

Ныне старинное кабардинское село Псыкод застроено особняками, поставленными боком к асфальтированной дороге. Наш «газик» остановился возле добротного дома под черепичной крышей. Открыв кружевную калитку, мы вошли на чистый двор. Справа — дом, слева — загон для скота и птицы. За плетнем был виден огород. Оттуда к нам направлялась молодая женщина с ведром картошки. Гучев поспешил к ней, взял ведро и о чем-то заговорил. Женщина поправила платок на голове, приветливо посмотрела на меня и жестом пригласила в дом.

— Это сноха мастерицы,— шепнул мне на крыльце Замудин.— А Ляца ушла ненадолго к соседям, скоро будет.

Комната, куда пригласила нас молодая хозяйка, была выкрашена в светло-голубой цвет. На большой кровати спала девчушка, свернувшись калачиком на пестром одеяле. На стене напротив висел зеленый плакат выставки «Адыгские циновки». В углу между окнами, чуть наклонно, стояла серая с трещинами продолговатая рама, до половины заполненная плетением. Вскоре пришла другая девочка, постарше, а за ней пожилая женщина с живыми темными глазами. Она сердечно обняла моего спутника, что-то радостно ему сказала по-кабардински и подала мне твердую, как речной голыш, смуглую руку.

После знакомства Ляца принесла сноп камыша, развязала его, расстелила стебли на полу возле рамы и побрызгала на них водой из кружки. Поглаживая влажной рукой по натянутой бечеве, объяснила, что не плела циновку уже два дня и материал немного подсох. Обычно накануне плетения она оставляет стебли на дворе, на ночь, чтобы «роса пела». Впитав за ночь росу, камыш делается мягким и эластичным.

Пока увлажнялся материал, Ляца рассказывала о себе. Родилась она в многодетной семье. С десяти лет научилась плести сначала корзины, а потом и циновки. Арджэны были тогда в каждом доме. Ими утепляли полы, украшали стены, стелили на постель. Ребенок делал по циновке свои первые шаги, старец склонялся к молитве на циновке, называемой намазлыком. Арджэнами покрывали сиденье старшего в доме, на них ставили невесту при первой встрече со свекровью. По древнему кабардинскому обряду, сохранившемуся и в наши дни, циновка провожала человека в последний путь...

Плетение выручало Ляцу всю жизнь. Особенно в те трудные годы, когда умер от фронтовых ран муж и она осталась с пятью детьми. Это сейчас она хлопочет по дому да изредка плетет циновки, а когда помоложе была, работала в колхозе, выращивала кукурузу, овощи, подсолнечник. Да разве все перечислишь, что пришлось делать ее рукам...

Рассказывала Ляца энергично, помогая себе жестами. Ее глаза то печалились, то весело загорались.

Но вот мастерица прервала рассказ, подошла к раме и стала готовиться к работе. Сначала она выбрала подходящие стебли и, сделав из них две петли, прикрепила по краям к основе. Положила в них десятка два стеблей, чтобы они были под рукой. Подвинула ближе к раме табурет и приступила к делу.

Быстро мелькают ее узловатые пальцы. Вот продернут стебель между нитями основы... Вот узлом зафиксирован его край... Новый стебель... С силой падает бердо, прижав стебли книзу... Мастерица словно перебирает струны арфы, протягивая стебель за стеблем.

Под нежный скрип травы я слушаю рассказ Ляцы о главной ее заботе — заготовке материала для плетения. Оказывается, это целая наука — заготовить рогоз, или, как его еще здесь называют, камыл, куга, утана. Долгий опыт позволяет мастерице точно уловить момент, когда надо резать рогоз (в июне, до цветения), и с первого взгляда отличить женские растения (берут их — у них листья мягче, не ранят руки). Ляца знает, сколько времени надо выдерживать рогоз на солнце, чтобы он стал светло-охристым, или в тени, под навесом, если хочешь, чтобы рогоз сохранил природный зеленоватый цвет, и сколько держать в ручье, в проточной воде, где трава приобретает темно-охристый оттенок. Мастерица помнит, что ее бабушка замачивала камыш в яме с корой дуба и ольховыми ветками. Тогда он становился темно-коричневым. Высушенный камыш Ляца расщепляет и подрезает верхушки. Лучшей частью стебля она считает круглую сердцевину — купкы, которую оставляет для плетения корзин и самых лучших арджэнов.

Растет циновка под руками Ляцы...

И вот уже видно, как вырисовывается на ней рельефный узор: в центре ряд ромбов, а по краю цепь зигзагов со столбиками.

— Как называется вот этот узор?— спрашиваю я мастерицу, показывая на большой ромб в центре циновки.

— Это «гухор» — узор сердца... Моя циновка будет на пять «гухор». А это,— мастерица показала на зигзаги по краю циновки,— «след мочи идущего вола».

В разговор вступил Гучев:

— Названия орнаментов мастерицы всегда брали из крестьянского быта. Например, «Путы стреноженного коня», «Гусиное крыло», «Гребешок петуха», «Хвост утки», «След сабельного удара»... А работали без образца; по памяти, создавали рисунок, изменяя шаг плетения или вводя окрашенный камыш. Помню, однажды одна мастерица на мой вопрос, какой рисунок она собирается сплести, ответила: разве может моя голова знать, что мои руки сделают? Когда сплету, тогда скажу... В прошлом наиболее талантливые мастерицы плели циновки даже с сюжетными композициями. Вы знаете, к слову, что циновка кабардинской мастерицы Баляцы Евазовой из села Арик находится в постоянной экспозиции Британского музея в Лондоне?

— Скажите, а что привело вас к мысли о выставке? — спросила я Гучева, взглянув на выставочный плакат.

— Теперь-то я знаю всех нынешних мастериц плетения арджэнов,— подумав, ответил он.— А года два назад как школьник прыгал от радости, узнав адрес еще одной мастерицы. Рассматривая их циновки, видел, что у каждой свои особенности: у одной хороша композиция, но слабовата техника плетения, у другой по-особенному завершается край, у третьей — необычное цветовое решение. Вот я и решил свести мастериц для обмена опытом, так сказать.

Услышав последние слова Гучева, Ляца прервала плетение, легко поднялась с табурета и направилась в смежную комнату. Ее место сразу же заняла девочка и стала с большой аккуратностью продевать новый стебель между нитями основы. Во время нашей беседы она стояла у двери, ничем не напоминая о своем присутствии.

Через минуту Ляца вернулась со свертком в руках. Она развернула его, и при боковом освещении мы увидели золотистую дорожку с четко читаемым чуть выпуклым рисунком. Казалось, светотень узора, обегая полотно, уводила в бесконечность...

— Эту циновку я плела еще в молодости,— застенчиво улыбаясь, сказала Ляца.— Много лет она хранилась у сестры, но я забрала, чтобы показать на выставке.— Лицо мастерицы посветлело, как будто она вспомнила о празднике.

Первая выставка адыгских циновок в Нальчике, организованная Республиканским научно-методическим центром народного творчества и Кабардино-Балкарским обкомом комсомола, стала для многих событием. Приехали из разных селений счастливые мастерицы со своими лучшими изделиями и не переставали удивляться тому, как много народа пришло посмотреть их рукоделие.

Слушала старая Ляца, какие ученые слова говорили городские люди о их простом крестьянском ремесле, но странным казалось ей, что о мастерицах, столпившихся застенчиво в уголке, словно забыли... Не выдержала Ляца и тоже попросила слова. Но прежде чем начать говорить, она низко поклонилась молодому человеку, благодаря которому они, мастерицы, другими глазами стали смотреть на свое старинное ремесло. Человек этот был Замудин Гучев.

Кабардино-Балкарская АССР

Е. Фролова, наш спец. корр.

(обратно)

Над восходящим потоком

Сергей тяжело бежал по склону, увязая в рыхлом нетронутом снегу. Алый прямоугольник параплана над его головой горбился и медленно оседал, пока внезапное дуновение снова не наполняло купол. Тогда Сергея безудержно несло и било спиной о камни. Но ветер опять слабел, и глянцевитая плоскость крыла морщилась, как опадающий воздушный шарик, а прыгун бежал, не разбирая дороги, дальше. Еще мгновение — и Калабухов со всего маху врежется в торчащую на его пути трещиноватую гранитную глыбу, увенчанную кривой метелкой арчи, но нейлоновый матрац параплана наконец туго надувается, и Сергей взмывает над склоном. Он плавно выходит на курс вдоль нитки ручья и исчезает за кромкой откоса.

Тем временем ребята расстелили на снегу второе красно-белое полотнище. Николай Зозуля сосредоточенно ждет сильного порыва, сжимая стропы в поднятых руках. Ребята подняли края купола параплана над гребнем, пытаясь поймать капризные выдохи долины, но оказалось, что воздушные потоки с другой стороны горы гасят встречные. Параплан рвется из рук, как платок на ветру. Наконец он вспухает нетерпеливым пузырем, нервно подрагивая в паутине строп. Снова разбег вниз по каменистому склону, но на этот раз без падений. Взлетает Николай красиво и уверенно, а мы стараемся поймать в объективы его уходящий силуэт.

Игорь Солосин вспорхнул легко и споро. Параплан поднял его уже после нескольких шагов. И я, судорожно перекручивая неуклюжий затвор тяжелого «Киева», так и не успел запечатлеть его счастливое лицо.

Все произошло так стремительно, что реальная опасность, только что грозившая прыгунам, почему-то вспоминалась с улыбкой. Ребята из альпгруппы громко делились впечатлениями, бегали по склону, пытаясь проследить за полетом товарищей.

Некогда ослепительно снежное плечо безымянной горы было вытоптано, и глаз невольно искал на нем воображаемый мусор, как после прохода первомайских колонн.

Надев рюкзаки, спускаемся цепочкой по раскисшему на солнце склону. Такие гордые утром, будто настоящие высокогорные, снега темнели и таяли на глазах — в мае, на высоте трех тысяч метров снег долго не лежит. К полудню на крутых боках окрестных горок не осталось и следа вчерашнего снегопада, хотя здесь, подле небольшого кишлака Такоб, в нескольких десятках километров от пышнозеленого, горячего Душанбе, весна еще только набирала силы.

Среди редкой молодой поросли заалели тюльпаны. Такими же красными каплями на зелени дальнего склона теперь горят купола парапланов высокогорной экспедиции «Параальпин-88».

Инициаторы экспедиции — альпинисты, мастера спорта международного класса Валентин Божуков, Виктор Дорфман и мастер парашютного спорта международного класса Юрий Баранов пригласили в экспедицию молодых ребят — альпинистов и парашютистов. На таковский сбор приехало двенадцать человек. Несколько дней они просидели в двухэтажном блочном корпусе лыжной базы в ожидании погоды. Было дождливо, холодно, а в эту ночь со стороны Фанских гор наползли тучи и завалили долину десятисантиметровым слоем снега. Утром, не дожидаясь еще большего ухудшения погоды, восемь участников сбора и мы, два журналиста, поднялись к вершине одной из такобских горок и увидели, как летают в горах с парапланом. Точнее, увидели старт и несколько секунд полета. А те, кто оставался внизу, в долине, видели, как парапланеристы внезапно выплывали из-за кромки снежного склона, быстро пролетали над стадом низкорослых коровок и белобородым стариком, одиноко сидящим на макушке холма в центре долины. Наверное, он, видя человека, пролетающего мимо, негодующе тряс головой и отворачивался — таджикские старики не одобряют рискованные увлечения молодежи восхождениями и тем более подобными полетами.

Признаюсь, что и сам я, впервые увидев маленький красный мешочек, набитый легкой шелковистой тканью и пучком тонких шнуров, не мог представить, как можно решиться прыгнуть с этим внешне весьма легкомысленным летательным средством. Параплан был совершенно не похож на виденные мною раньше купольные парашюты, сшитые из толстой, прочной синтетической ткани и нейлоновых веревок-строп. Но, как оказалось, параплан и парашют — вещи совершенно разные, и полет с парапланом — именно полет, а не прыжок — похож на парашютный прыжок лишь тем, что для него тоже нужно находиться выше места приземления.

Для того чтобы полетать с парапланом, не нужно подниматься в воздух на самолете или вертолете. Если вы заберетесь на высокую гору, разложите на склоне ткань «купола» — как по старинке называют парапланеристы конструкцию, очень похожую в полете на надувной матрац, состоящий из семидесяти секций, разделенных перегородками,— и заручитесь поддержкой ветра нужного направления, то вам останется сделать навстречу его порывам несколько энергичных шагов — и вы летите.

Полеты с парапланом на дальность, длительность и точность приземления за рубежом называют «парафан», что в переводе означает что-то вроде «полет-кейф». В последнее время стал очень модным и «параски» — полет с парапланом после разгона на горных лыжах. Австрийцы в этом году провели первый чемпионат мира по полетам с парапланом. К сожалению, в нашей стране такого вида спорта пока еще нет, а событие, о котором я рассказываю, имело лишь несколько прецедентов.

После трагического, тогда еще парашютного, прыжка на Памир летом 1968 года прыгать в горах с каким-либо летательным средством категорически запретили. Приказ этот не отменен и по сей день.

В то лето десять опытнейших парашютистов прыгали с самолета на пик Ленина. От намеченного места приземления их снес сильнейший ветер и, разогнав до скорости идущего по шоссе автомобиля, бросил на скалы. Четверо парашютистов разбились насмерть, один был сильно покалечен. Всю десятку от гибели спасло лишь то, что на склоне их встречала группа опытных альпинистов. Попав на высоту семь тысяч метров, парашютисты — опытные сильные спортсмены — оказались практически парализованными горной болезнью. Они спускались с пика в три раза дольше обычных альпгрупп, оставив в скалах тела погибших товарищей.

Девятнадцать лет спустя два участника того памятного восхождения и два молодых спортсмена-парашютиста на свой страх и риск вновь поднялись на пик Ленина, провели трое суток на высоте семь тысяч метров, и оттуда парашютисты попытались спуститься на парапланах. Летали Сергей Калабухов, испытатель парашютов, мастер спорта, и Николай Зозуля, мастер спорта международного класса, рекордсмен СССР. Сергей, продержавшись в воздухе, несколько секунд, оказался на склоне и спускался к лагерю пешком. Николай парил шесть минут, за которые он успел отморозить стопы и пальцы рук.

Иду вслед за тезкой — Сергеем Коробейниковым, одним из шести Сергеев, оказавшихся в нашей компании. Товарищи предусмотрительно отдали меня на попечение бывшего десантника, и теперь мы не спеша делали зигзаги вниз к шумному желтому ручью, через который уже переправились остальные участники сегодняшней тренировки. Кто-то машет красной майкой, созывая остальных. Со стороны горнолыжной базы спешит Сергей Калабухов. Он опустился в нескольких десятках метров от здания, но, заметив сигнал, понял, что товарищи облюбовали седловину невысокой горки для новых полетов. Через полчаса он выбрался на отлогую площадку над поросшим арчой и редкими кустами миндаля склоном, где его терпеливо ждал Божуков.

Это ожидание — нередкий и отнюдь не малозначительный эпизод работы экспедиции во время такобского сбора. К великому огорчению участников, в их распоряжении было только три параплана, причем далеко не новейшей, отечественной конструкции — все, что им удалось раздобыть. С помощью этих парапланов за неделю, отведенную на сбор, парашютисты должны были отработать старт со снежников и посадку на незнакомом склоне, а альпинисты — освоить азы техники полета под крылом.

Наконец Валентин Михайлович застегивает на груди лямки подвески параплана и бросается вниз. После утренних полетов смотреть на его отчаянные попытки страшновато. Пять или шесть раз Божуков попадал в арчовые купы, не пролетев и десятка метров,— вялое движение воздуха, разогретого полуденным солнцем, не могло поднять параплан. Видя безнадежность его попыток, я вернулся на базу, но Божуков пришел только через час, задумчивый и недовольный.

После обеда он вновь полез на склон, а за ним и большинство участников сбора. Парашютисты на этот раз не летали, а помогали альпинистам готовиться к первым полетам. Тон, как всегда, задавал научный руководитель. Ветер теперь «работал». Взлетал Божуков почти механически, почти без ошибок и, аккуратно развернувшись против ветра, приземлялся на зеленом пятачке у подножия. Потом, подобрав параплан, Божуков поднимался обратно и снова летел, доводя качество прыжка до предельной отточенности.

Глядя на его успехи, ребята отчаянно носились по склону, но взлететь почему-то никому не удавалось. Опытный скалолаз Игорь Азарьев осторожно опробовал новую для себя роль. Инженер-аэродинамик, разработчик моделей дельтапланов, он не раз поднимался на них в небо. Но параплан с первых же минут показал, что может быть и строптивым. Взлететь Азарьеву удалось лишь однажды, причем приземлился он довольно жестко и больше не испытывал судьбу.

Отказался от бесплодных попыток и Сережа Беломестное. Здорово ударившись бедром о камни, он так и не поднялся над склоном на те десять метров, где параплан ведет себя гораздо увереннее. Морщась от боли, снял лямки подвески и отдал крыло товарищам.

Бесстрашный Григорий Скаллер забирался повыше и очертя голову несся вниз, тщетно пытаясь поймать в трепещущее за спиной полотнище поток нужной силы. В какие-то мгновения ему казалось, что он летит, и тогда Григорий начинал судорожно дергать за стропы управления, чего в этот момент делать было не нужно. Параплан валился набок, а Скаллер, бешено работая ногами, чудом избегал удара о камни.

Мой утренний страховщик Сергей Коробейников положил конец мытарствам товарищей. После очередного разбега он оторвался от земли, но, не пролетев и двух десятков метров, врезался в торчащий на пути куст и упал, почти сразу крикнув, что, кажется, сломал ногу.

Скаллер посадил Сергея на шею и понес вниз. По счастливому стечению обстоятельств все это произошло недалеко от базы. Уже через пятнадцать минут кто-то добежал до нее, и навстречу им выехал на своей машине Юрий Баранов.

На этом тренировочные прыжки первого дня закончились. Счет удач и поражений оказался равным: два — два. Сложные утренние прыжки со снега закончились двумя прекрасными приземлениями, и одной травмой. Так красиво стартовавший Игорь Солосин при посадке сильно ушиб ногу. Второй неудачей был прыжок Сергея Коробейникова.

На следующий день после краткого совещания все, кто мог летать, решили ехать на перевал Анзоб, выше в горы, и продолжить полеты. Но перевал оказался закрытым из-за оползней. Однако вчерашние неудачи так раззадорили ребят, что никто не захотел возвращаться. Погода была летная. Склон над кишлаком Хазора оказался идеально гладким, покрытым густой травой.

Прыжки удались всем. Сергей Беломестнов, позабыв о вчерашних ушибах, летал, кружился, владел парапланом так, будто занимался этим делом всю жизнь. Ребята говорили, что наконец-то им помог ветер. Он, как по заказу, дул точно снизу вверх по склону, сильно и ровно, а при таком ветре параплан как будто и не требует никаких навыков, оттолкнулся от земли — и летишь!

В последний день парашютисты все-таки слетели со снежника над Анзобским перевалом. Юрий Баранов парил пять минут!

Такоб.

Сергей Бура, Валерий Орлов (фото), нашиспец. корр.

(обратно)

Б. Травен. Сокровища Сьерра-Мадре

Продолжение. Начало в № 8, 9.

Бандиты рубили сучья и молоденькие деревья и начали вязать катки-фашины по индейскому образцу. Спрятавшись за ними, они могли совершенно спокойно добраться до канавы и с удобной во всех отношениях позиции обрушить свой смертоносный огонь на осажденных. Допустим, в канаве еще можно было бы обменяться несколькими выстрелами, но конечный итог предрешен. Этому плану ничего нельзя было противопоставить. Что оставалось делать? В последнем ближнем бою просто отдать свою жизнь. Ведь тому, кто попадет в руки бандитов, слез радости проливать не придется.

— Меня, вообще-то, удивляет, как это они раньше не додумались,— сказал Куртин.— Ведь это старый индейский трюк.

С какой стороны обороняющиеся ни обдумывали создавшееся положение, они так и не придумали, как спастись из этой дьявольской западни.

Может быть, взобраться вверх по скале в надежде укрыться за одним из ее выступов? Но пока они будут карабкаться по почти отвесной стене, их запросто перестреляют на полдороге. Будь то днем или ночью.

Потому им ничего не оставалось, как просто наблюдать за бандитами. Часа в четыре пополудни фашины будут готовы, к этому времени следует и ожидать нападения, если только бандиты не предпочтут атаковать с наступлением ночи.

Было около одиннадцати часов. Бандиты сидели у выхода на площадку и обедали. Настроение у них было явно приподнятое. И четверо засевших в канаве были, очевидно, главным предметом их шуток, потому что всякий раз, когда кому-то удавалось выкинуть коленце, в их понимании особо удачное, все поглядывали в сторону канавы.

После обеда бандиты почему-то не возобновили свою работу.

— Это — хитрость,— сказал Доббс.— Делают вид, будто смотались, чтобы мы вышли на дорогу проверить. А сами они лежат там в засаде и поджидают нас.

— Невероятно... Нет, невероятно...— пробормотал Говард.— Ты видел, как прибежал один из часовых, чем-то взволнованный?..

— Так задумано — чтобы мы поверили, будто они спешно ушли куда-то.

Говард покачал головой:

— С того момента, как они вспомнили о трюке индейцев, им другие хитрости ни к чему.

Но Доббс продолжал стоять на своем:

— Трюк индейцев сам по себе хорош. Но он может стоить жизни нескольким из них, не говоря уже о ранах. А может, у них просто патроны на исходе. Вот если бы бандитам удалось взять нас без перестрелки, тогда и их и наши патроны остались бы в сохранности, дураки были бы они, что не попытались нас перехитрить. А хитрость не удастся — катящиеся фашины всегда можно использовать.

— Может, ты прав,— согласился теперь и Говард.— Да, бандиты не прочь сберечь наши патроны; ведь если они полезут, мы, конечно, расстреляем все, что у нас есть.

Тем временем Куртин осторожно прополз вверх по канаве и взобрался на нижний выступ скалы. Раз бандитов поблизости не видно, а голоса их звучат откуда-то издалека, можно рискнуть и осмотреться.

Сидя на краю выступа, он оглядывал долину. И вдруг закричал:

— Эй вы, вылезайте! Там, внизу, эскадрон кавалерии. Наверняка заявился по души наших приятелей.

Трое остальных выбрались из канавы и поднялись к Куртину на наблюдательный пункт. Отсюда была хорошо видна пестрая подвижная картинка. Эскадрон разделился на шесть групп, долина просто кишела кавалеристами. Несомненно, до них дошел слух, что бандиты где-то здесь. Пока что об этих диких скалистых местах они не думали — наверное, не допускали и мысли, что на лошадях бандиты заберутся так далеко в горы.

Лакод придерживался другого мнения. Он сказал:

— А по-моему, им уже известно, где скрываются грабители. Но не такие они простаки, чтобы нарываться на засаду. На крутой дороге, ограниченной густым кустарником и скальными стенами, им негде развернуться, и большие потери неминуемы. Либо они гору окружают, либо у них есть другой план.

Солдаты удалялись в долину. До сих пор бандиты полагали, очевидно, что их убежище известно солдатам, зато теперь, увидев, как солдаты поскакали прочь от скалы, почувствовали себя здесь в безопасности. С выступа была видна часть дороги, и Куртин заметил, что бандиты возвращаются — видимо, решили не покидать свой лагерь.

Но что до хитрости, офицеры федеральных войск превосходили бандитов на голову.

Когда группы всадников отъехали на порядочное расстояние, солдаты вдруг начали вглядываться в какие-то следы и по их жестам можно было догадаться, что они наконец-то поняли, где скрываются бандиты — наверху, среди диких скал. Затем без видимой спешки они соединились и направились к скалам якобы для того, чтобы обнаружить ведущую в горы дорогу. В этом и заключалась их хитрость. Они знали, что бандиты любой ценой постараются вырваться из западни — лишь бы обнаружилась возможность спастись бегством по равнине.

Бандиты внимательно наблюдали за перемещениями солдат. Когда они сообразили, что их убежище все же раскрыто, приняли решение воспользоваться некоторым преимуществом своей позиции и под прикрытием лесного массива пробиться на другую сторону долины. Там можно уйти, если их не заметят или заметят слишком поздно,— на своих отдохнувших лошадях они легко увеличат просвет между собой и преследователями.

Но небольшая группа солдат притаилась в лесу как раз на той стороне долины, куда задумали улизнуть бандиты. Группа заняла эту позицию прошлой ночью, когда бандиты, увлеченные ночной атакой, и в мыслях не допускали, что здесь могут появиться солдаты. Солдаты отлично слышали ночную перестрелку — эхо ее разлеталось от скал далеко по долине — и это убедило их в том, что они на верном пути. Кто и почему стреляет, они не знали, но предположили, что бандиты либо перепились и палят в воздух, либо перессорились и стреляют по своим.

Четверка сидела на выступе скалы в ожидании сражения: кончится оно, и можно спокойно наконец продолжить прерванную работу.

Затрещали первые выстрелы, и солдаты, свернувшие далеко в сторону, чтобы выманить бандитов, на полном галопе понеслись к месту перестрелки. Обратный путь к скале был отрезан для бандитов, и они, издавая дикие крики, размахивая руками и зверски пришпоривая своих лошадей шпорами длиной в палец, выжимали из них все: лошади неслись к долине со скоростью неописуемой.

— Хорошо бы они ушли от солдат подальше,— сказал Говард.

— Почему? — удивился Доббс.

— Тогда солдаты исчезнут из здешних мест. А вдруг они еще подумают, будто кое-кто из бандитов застрял здесь, и нанесут визит! А видеться нам совершенно ни к чему, пусть они и выручили нас из дьявольски сложного положения. Я все же предпочитаю принести им благодарность на обратном пути.

Группы всадников удалялись все дальше и дальше, звуки выстрелов ослабевали, и вскоре наблюдатели с выступа на скале совершенно потеряли их из виду.

Они восстановили свой лагерь, приготовили еду и разлеглись вокруг костра. До захода солнца было еще далеко, но никто не сделал предложения поработать сегодня.

Когда уже стемнело и они, отхлебывая кофе и покуривая трубки, сидели у огня, Куртин сказал:

— А я все-таки считаю, что Говард был прав и лучше всего махнуть на все рукой и засыпать шахту. Мы, конечно, можем сделать еще по тысяче, но умнее остановиться на том, что у нас есть. Непрошеные гости того и гляди могут снова появиться здесь, и еще вопрос, вывернемся ли мы опять так удачно.

Некоторое время его слова оставались без ответа. По долгому раздумью Доббс сказал:

— Что же, я согласен. Завтра закроем шахту, послезавтра с утра приведем в порядок и уложим вещи, потом навьючим животных и уйдем отсюда. Мне тоже все это надоело.

Лакод слушал не вмешиваясь. Он просто курил и с деланным равнодушием глядел на костер. Время от времени вставал, ломал о колено ветки, а если они не ломались, то подбрасывал в костер целиком.

— А известна ли вам история о шахте «Сиенета»? — спросил он ни с того ни с сего.

— Нам знакомы разные истории о шахтах,— устало проговорил Говард.

Он было погрузился в свои мечты: как бы вложить заработанные деньги с наибольшей выгодой — чтобы и жить со всеми удобствами, и чтобы деньги, без особых с его стороны усилий, удваивались, учетверялись, и чтобы, в конце концов, капитал его вырос в сто раз. Вопрос Лакода разрушил его мечтания.

— Да, верно, о тебе-то мы совсем забыли,— сказал он. Тут Доббс и Куртин тоже подняли головы. Куртин рассмеялся:

— Видишь, как мало ты для нас значишь. Мы даже не вспомнили о тебе, хотя сражались вместе, а сейчас ты преспокойно сидишь с нами, ешь и пьешь. Мы, понимаешь ли, толкуем о своем, и ты тут ни при чем.

— Ты вроде бы разработал какой-то план? — спросил Доббс.— Вот и осуществляй его сам. Даже если он пахнет десятью тысячами. Мне они ни к чему. Я хочу в город, хочу видеть девушек, хочу сидеть за столом, чтобы официант подавал тарелки на белую скатерть, хочу наблюдать, как люди готовят пищу для других и унижаются за гроши.

— Но тут пахнет не десятью тысячами,— сказал Лакод.

— Где это? — спросил Куртин.

— Ну, мой план...

— А-а, вот оно что,— Куртин зевнул.

— И валяется все это у нас под ногами!

Лакод старался заинтересовать троицу, но Доббс сказал:

— Валяется, так подними, зачем добру пропадать. А то вовек себе не простишь. Ты, по-моему, из тех людей, которые всегда о чем-то сожалеют и имеют на то причины. Привет, я пошел спать.

Говард с Куртином тоже неуклюже поднялись, потянулись, зевнули и направились к палатке.

— Просто ума не приложу, что об этом парне и думать,— сказал Говард.— Иногда мне кажется, будто у него не все дома. Если бы знать, чем он занимался последние полгода и где был, я бы вам точно ответил — то ли он из вечных золотоискателей, то ли спятил в здешних лесах. А может, и то и другое.

— Вечный золотоискатель? — с любопытством переспросил Куртин.

— Да, один из тех, кто вечно ищет и ищет, знает с десяток мифических историй о засыпанных и забытых шахтах, носится с десятком планов или чертежей — не в голове, так в кармане,— которые должны указать ему путь к заброшенной шахте. Вот он и ищет. В самой дикой гористой местности, где его повсюду подстерегает опасность, он преисполняется особой уверенности, что вот-вот выйдет на жилу толщиной в руку. Но никогда и крошки золотой не отыщет, хотя убежден, что стоит на золоте и завтра найдет эту жилу. Это род безумия, такой же опасный для остальных людей, как и любое другое сумасшествие.

— На меня он такого впечатления не производит,— сказал Доббс.— Видать скорее, что он себе на уме.

— Может быть,— согласился Говард.— Но сейчас у меня нет желания ломать себе голову над этим... Пусть он окажется кем угодно. Не знаю только, как мы поступим, если он, например, попытается уйти отсюда вместе с нами. Он среди нас лишний.

— Завтра он, конечно, увидит нашу шахту,— сказал Куртин.

— Теперь об этом жалеть нечего,— ответил Говард.— Мы ее закроем, а если он останется и откроет — его дело.

На другое утро, наскоро перекусив, Говард, Доббс и Куртин пошли работать. К их удивлению, Лакод не выказал желания пойти с ними к шахте. Они, правда, ему этого не предлагали, но ожидали, что столь важная в их деле вещь, как золотая шахта, его заинтересует. А он даже ни о чем не спросил. Выпив свой кофе, встал и пошел к ведущей в долину дороге.

Когда они сваливали подпорки у шахты, Доббс загнал в руку большую занозу. Разозлился и проворчал:

— На кой черт мы вообще занялись разборкой, а? Оставим все как есть и пойдем своей дорогой.

— Когда мы принялись за дело, то договорились, что, если где что разроем, потом разберем и засыпем,— напомнил Говард.

— Время зря теряем. А зачем — неизвестно,— продолжал ворчать Доббс.

— Ну так, парень. Во-первых, я считаю, что гору, оказавшую нам такое гостеприимство, мы должны отблагодарить хотя бы той малостью, что не оставим ее поруганной и закроем рану, которую сами в ней прорубили. Бросить на ней весь крепежный лес, превратив ее сад в захламленную стройку,— это неприлично. Гора действительно заслуживает, чтобы ее красоту уважили. Мне хочется запомнить ее такой, какой она нас встретила, а не представлять себе мысленно свалку, вспоминая прожитое здесь время.

— Твои рассуждения о личности горы меня удивляют,— сказал Куртин.— Но я тоже считаю, что если уж ты попал в чистую комнату, подмети ее перед уходом — даже если рядом нет никого, кто бы тебя за это поблагодарил.

— Есть и другая причина,— продолжал старик.— Может случиться так, что, пока мы будем в пути, сюда кто-то поднимется. Сразу прикинет, чем мы тут занимались, и с полдюжиной головорезов бросится вслед за нами. А если мы подчистим здесь все, как сможем, будет похоже, что здесь кто-то долго жил и занимался чем угодно, только не намывал золотишко.

Доббс отставил лопату в сторону, сел, набил трубку:

— Я теперь вот о чем думаю,— начал он издалека.— Полностью удовлетворенными мы себя сейчас чувствовать еще не можем. Нет, я не о том, сколько мы заработали, я насчет того, что, пока мы все наше добро не пристроим надежно в городе, не сядем тихонько за стол в своем гостиничном номере, чтобы на нем лежали перевязанные пачки денег, мы не имеем права считать, что они нам уже принадлежат.

— Последние недели мне эта мысль тоже покоя не дает,— сказал старик.— Возвращение будет трудным. Это, пожалуй, самый трудный этап. Тут и бандиты, и всякие неожиданные несчастные случаи в пути, и полиция, любопытствующая узнать, что это мы везем. Обнаружит она желтый песок, вот и выйдет, что мы либо украли его, либо намыли сами, но без лицензии и уплаты налогов. Да мало ли что может случиться! Пораскиньте-ка мозгами, как нам похитрее упаковать и провезти в город наш товар.

Доббс с Куртином выслушали его молча, потом наморщили лбы, словно напряженно размышляя о чем-то, и даже застонали, потому что думать они не привыкли, думать — это потяжелее самой изнурительной работы в шахте; потом, тяжело вздохнув, поднялись и пошли разбрасывать кучи вырытой земли.

Ближе к вечеру все опоры и крепежный лес были сложены в кучу и подожжены. На другой день предстояло прикрыть место пожарища слоем земли, потом посадить здесь кусты и молодые деревца, которые они выкопали в других местах, положить в некоторых местах площадки пласты дерна. И старик заметил как бы между прочим:

— Может статься, кому-то из нас не удастся доставить свое добро в город, или он прошикует его за неделю-другую, либо еще какая неприятность выйдет. Тогда он сможет вернуться сюда и еще попотеть, на приличный заработок он может рассчитывать всегда. Это еще одна причина, по которой надо по возможности замести за собой все следы. Чтобы никому другому и в голову не пришло копаться тут.

Когда они пошабашили, площадка и впрямь выглядела так, что, появись здесь случайный путник, он, особо не присматриваясь, никогда не догадался бы, что тут мыли золото. Дотлевали лишь остатки крепежного леса. А завтра исчезнут и последние воспоминания о нем.

К обеду Лакод к костру не приходил. И только вечером, вернувшись, как всегда, окольным путем в лагерь, они увидели его сидящим перед огнем и ворошащим угли.

— Ну как, нашел свою золотую шахту? — спросил Доббс, подходя к костру с котелком воды.

— Пока что нет,— ответил Лакод,— но я никогда не был к этому так близок, как сегодня.

— Смотри, не упускай удачу! — рассмеялся Куртин, держа в руках сковородку.

Лакод поставил на огонь котелок с собственным рисом.

— Кофе можешь не кипятить,— добродушно проговорил Говард,— поделимся с тобой нашим. Самого кофе подсыпать не станем, только воды подольем, ведь ее нам теперь беречь незачем.

— Спасибо! — коротко отозвался Лакод.

Они помылись, потом поели и присели к костру. Говард, Доббс и Куртин чувствовали себя как фабричные рабочие в субботний вечер. Они знали, что завтра утром им предстоит час приятной работы по озеленению площадки лагеря, потом еще более приятное дело — уложить вещи, и под конец им останется выполнить задачу совсем простую: подготовить караван к походу. Мысль о том, что вскоре им придется расстаться после того, что они почти целый год трудились и страдали вместе, вместе вынесли неслыханные лишения, сплотила их как никогда прежде.

Лакод исключался из этого братства, поскольку был не в состоянии так проникнуться их чувствами, так понять их, как это могли сделать они, прожившие бок о бок столько времени. Они не могли скрыть друг от друга своих тревог и мыслей. Никому из троицы не удалось бы провести двух остальных.

Сами того не замечая, они изобрели и своеобразную форму общения, в которой непосвященный не разобрался бы.

Например, соорудили они черпачное колесо. Оно приводилось в действие с помощью простейшего стоячего ворота. Осел тянул его, и вода сливалась в канаву, из которой падала на сковороды для промывки песка. И так как обслуживать эту систему было делом сравнительно легким, его поручили Говарду. Поначалу ему кричали: «Говард, мы готовы, сливай воду!» Это длинное предложение сократилось в конце концов до одного словечка: «Слив!» Слово это стало для них обозначением воды вообще. И даже когда говорили о воде для кофе, говорили только: «Слив на о», что означало: «Воду на огонь поставили?» Лопату по неизвестной им самим причине переименовали в «кат», лом в «шейк», динамитный патрон — в «Мэри».

Говарда никогда не звали по имени, а только «О» либо «Олб» — от «олд бой», что равнозначно «старику» или «старине». Куртин превратился в «Ку», а Доббса почему-то прозвали «Памп». Ни сам он, ни Говард с Куртином не сумели бы объяснить, как это вышло.

И так тройка могла проговорить минут десять. И Лакод не понял бы ни слова.

— Насчет ухода отсюда,— Говард вернулся к мысли, прерванной во время короткого разговора в полдень,— да, уйти — это всегда чертовски трудное дело. Уйти-то мы уйдем, и даже довольно далеко отсюда удалимся. Но когда нам покажется, будто мы уже в полной безопасности, до банковских счетов будет еще очень далеко. Вам когда-нибудь доводилось слышать историю о донье Катарине Марии де Родригес? Наверняка нет.

...В Гваделупе есть чудотворная икона нашей доброй госпожи Гваделупской, покровительницы Мехико. Туда из Мехико-Сити можно доехать на трамвае. К этой чудотворной иконе целое паломничество: все мексиканцы и индейцы, у которых совесть нечиста, приходят к ней в надежде, что она выполнит их просьбу, даже если речь идет о том, чтобы завладеть землей соседа; или если девушку покинул возлюбленный, а она хочет вернуть его.

— Но ведь все это самообман и суеверие,— перебил его Доббс.

— Не скажи,— возразил старик.— Заставь себя поверить, и не будет никакого самообмана. Я просто рассказываю вам историю, невыдуманную и неприукрашенную.

Произошла эта история больше ста пятидесяти лет назад, примерно во времена американской революции. Неподалеку от Нуакаля жил некий Агила, зажиточный индеец, родом из вождей племени чирикануа. Ему принадлежала богатая ферма. Ветвь его рода осела в тамошних местах и в земледелии обрела больше радости и земных благ, чем в вечных набегах и стычках с испанцами. Одна печаль терзала сердце вождя: его единственный сын, наследник и продолжатель рода, был слеп. В былые времена сына убили бы; но с тех пор как род стал вести оседлый образ жизни и его семьи стали признавать христианство, сердца родовой знати смягчились.

Как-то бродячий монах-проповедник, испивший уже до последней капли чашу щедрот вождя, посоветовал несчастному отцу совершить вместе с женой и сыном паломничество к многомилостивой богоматери Гваделупской и не поскупиться на приношения, потому что в этом отношении богоматерь весьма ранима, и она сумеет по достоинству оценить значимость приносимой жертвы.

Вождь оставил ферму на попечение своего дядюшки и отправился в путь. Он не имел права ехать ни верхом, ни в повозке, и огромное расстояние почти в две тысячи километров прошел с женой и сыном пешком, останавливаясь в каждой попадавшейся по дороге церкви, чтобы вознести триста молитв «Аве, Мария!» и пожертвовать какое-то количество свечек и серебряных монеток.

Наконец он попал в Мехико, где после многочасовых молитв и стенаний в соборе и начался заключительный этап его паломничества. От собора до чудотворной иконы матери Гваделупской — пять километров. И эти пять километров ему, жене и сыну пришлось проползти на коленях, причем каждый держал в руках по горящей свечке, которая не должна была погаснуть, несмотря на дождь и порывистый ветер. Если одна из них догорала, необходимо было своевременно заменить ее новой, освященной и стоившей поэтому дороже обыкновенной.

Опустошенные, совсем без сил подошли они к подножию Керрито де Тепеякака, того самого холма, на котором в 1531 году матерь божья трижды явилась Хуану Диего, индейцу из племени коутлатогуа, а потом оставила свое изображение в его айате, накидке. Здесь они три дня и три ночи простояли на коленях, молясь и взывая к богоматери. Вождь пообещал пожертвовать церкви свой скот и весь урожай этого года, если матерь божья поможет ему в беде. Но чуда не случилось. Тогда он по совету монаха пообещал отдать церкви все, чем обладает: и ферму, и все свое имущество в придачу, лишь бы матерь божья даровала сыну зрение.

И опять чуда не произошло. Тогда вождь, усомнившись во всесилии богоматери Гваделупской в частности и во всесилии христианской религии вообще, сказал, что пойдет к колдунам своего племени, которые не раз доказывали его предкам волшебную и целительную силу древних индейских богов.

Монахи запретили ему богохульствовать и пригрозили, что на его семью падут еще более страшные кары, если он не перестанет высказывать свои сомнения. Ему сказали, что он один во всем виноват. Дескать, всемилостивейшая матерь божья знает, что он во время паломничества совершил немало ошибок — обошел стороной одну из церквей; молясь, нарочно ошибался в счете, чтобы скорее завершить молитву; ел в неурочное время; несколько раз по утрам пил воду, не преклонив предварительно колени и не помолившись. Вождь в конце концов согласился, что однажды прочитал «Аве, Мария!» не триста, а лишь двести восемьдесят раз, потому что ему трудно вести такой сложный счет. Потом монахи сказали, что во время исповеди вождь наверняка утаил какие-то свои грехи, ибо матерь божья всегда помогала в беде тем, кто этого заслуживал. Поэтому придется ему через полгода паломничество повторить.

Наверное, это требование показалось вождю чрезмерным, или же — думается, это больше всего похоже на правду,— он потерял веру в волшебную силу изображения богоматери. Как бы там ни было, вождь вернулся в Мехико, навел в городе справки о врачах, и ему назвали дом некоего дона Мануэля Родригеса. Дон Мануэль был знаменитым испанским врачом, но человеком, к сожалению, очень жадным и властолюбивым. Обследовав мальчика, врач объявил отцу, что, вполне возможно, сумеет даровать ему зрение. А чем индеец с ним расплатится?

Вождь сказал, что у него есть ферма и много скота. Однако же это не деньги, ответил ему дон Мануэль, а ему нужны именно деньги, много денег. И тогда вождь пообещал, что если дон Мануэль даст его сыну зрение, он сделает врача самым богатым человеком в Новой Испании.

— Мне известна богатая золотая и серебряная шахта,— сказал ему вождь.— И когда мой сын сможет видеть, я покажу ее вам.

И они заключили жестокое соглашение, по которому дон Мануэль имел право лишить ребенка зрения, если шахта не существует или принадлежит уже кому-то другому.

Дон Мануэль взялся за дело и целых два месяца оперировал мальчика, запустив остальных пациентов, в том числе и больного тайного советника вице-короля. Через два месяца у мальчика было зрение орла, и дон Мануэль объяснил вождю, что это навсегда. Он-то не обманул.

Радость вождя не знала границ, его благодарность исходила из чистого сердца.

— Теперь я докажу тебе, дон Мануэль, что не обманул тебя,— ответил он, когда врач спросил о вознаграждении.— Шахта принадлежала моей семье. Когда пришли испанцы, мой предок засыпал ее, потому что не желал появления испанцев в наших местах,— мы ненавидели испанцев и знали, что белые любят золото и серебро больше, чем сына господня. Но нас предали; пришли испанцы и, пытая предка и его жену, вырвали у них языки. И хотя рот переполнился кровью, а от боли можно было лишиться разума, он только рассмеялся испанцам в лицо, и шахта им не досталась. Потом мой предок начертал на песке несколько знаков, и смысл их его сын передал своему сыну, и так далее, пока он не дошел до меня: если какой-то человек окажет тебе, твоей семье или твоему роду услугу, которую не пожелал оказать ни наш украшенный перьями бог, ни нимбоносящий бог белого народа,— отдай сокровища этому человеку, пусть они принадлежат ему. Вот почему шахта отныне принадлежит тебе, дон Мануэль. Я укажу тебе путь, по которому ты пойдешь через три месяца.

После того, как дон Мануэль завершил дела в Мехико, он со своей женой Марией отправился в долгий и утомительный путь в Гуакаль. Разыскал там вождя, и его приняли с таким теплом, с каким и родного брата не встречают.

— По дороге я думал о том,— сказал дон Мануэль гостеприимному хозяину,— что ты довольно странный человек. Почему ты сам не разрабатываешь эту шахту, Агила? Тогда тебе было бы достаточно заплатить мне сто тысяч золотых гульденов, и я выполнил бы твою просьбу.

Вождь рассмеялся:

— Мне не нужно золото, и серебро мне тоже не нужно. У меня есть пища, у меня есть красивая и добрая жена и любимый сын, красивый и крепкий. Что мне в золоте? Земля благословенна, трижды благословенна, плоды ее благословенны, трижды благословенны, стада скота благословенны, трижды благословенны. А в золоте нет ни благодати, ни благословения. И в серебре нет благословения. Разве вы, испанцы, обрели благодать? Из-за золота вы убиваете друг друга. Из-за золота вы ненавидите друг друга. Наш народ, как и народы из долины, никогда не ссорился и не воевал из-за золота. Мы много сражались за землю, за реки и озера, за города, за соль, за стада скота. Но за золото или серебро? Да, смотреть на него приятно. Но если я проголодаюсь, оно меня не насытит, его не съешь — значит, и толка в нем мало.

Тут дон Мануэль расхохотался и сказал:

— Нет, Агила, я золото есть не стану, можешь мне поверить!

Вождь тоже рассмеялся:

— Охотно верю тебе. Я могу поступить кому-то в услужение из-за земли, но за золото я никому служить не стану. Ты не понимаешь, о чем я говорю. У тебя другое сердце.

Три дня у них ушло на то, что они мыкались по горам и лесным чащобам, то откалывая образцы камней, то копая землю. Дон Мануэль уже склонялся к тому, чтобы истолковать долгие поиски как нежелание индейца расплатиться с ним. Но с другой стороны, когда видел, насколько умело и планомерно вождь обследует эти места, какое значение придает положению солнца на небе и тени, отбрасываемой горными вершинами, вынужден был признать, что в этих поисках есть определенный смысл.

Прошло куда больше недели. Но однажды вечером вождь сказал:

— Завтра я дам тебе шахту, потому что мои глаза видят ее!

Дон Мануэль спросил, почему вождь не взял его с собой сразу, еще три месяца назад.

— Потому что нам все равно пришлось бы прождать до завтрашнего дня: солнце не доходило до нужного места. А теперь оно над нами. Я уже несколько дней знаю, где шахта. Завтра мы придем к ней, и я отдам ее тебе.

И действительно на другой день они открыли шахту в одной из пропастей.

— Тут когда-то рухнула скала. Это ты сам видишь. Вот почему было так сложно отыскать ее. Смотри, вот она, шахта. Она — твоя. Но мой дом тебе придется оставить,— сказал вождь.

— Почему? Я, правда, все равно ушел бы от тебя, потому что хочу построить себе жилище поближе к шахте.

— Да, мой дом отныне для тебя недостаточно хорош. Богатая шахта у тебя есть, но на тебе больше нет благодати.

Вождь протянул было ему руку, но дон Мануэль сказал еще:

— Ты погоди, Агила! Я хочу тебя спросить... Потребуй я от тебя сто тысяч золотых монет за лечение сына, разве ты сам не раскрыл бы шахту?

— Конечно, я поступил бы именно так,— ответил тот,— ибо желал видеть свое дитя исцеленным. Но когда набрал бы золота на всю сумму, снова засыпал бы ее — в золоте нет добра. Да разве у меня был бы выбор? Испанцы узнали бы, чем я расплатился, и они убили бы меня, мою жену и сына, лишь бы завладеть шахтой. По вашим обычаям из-за золота всегда убивают. Будь осторожен, дон Мануэль, чтобы и тебя не убили, когда сородичи прослышат о золотой шахте. Когда они считают, что кроме хлеба у тебя ничего нет,— тебя никогда не убьют. Я навсегда останусь твоим другом, но сейчас мы должны расстаться.

Дон Мануэль приступил к строительству постоянного лагеря, а Агила вернулся к себе домой — это в сутках ходьбы от шахты. Еще до отъезда из Мехико дон Мануэль запасся правительственными сертификатами, дававшими право на поиски драгоценных металлов и разработку их после того, как участки будут застолблены. Он съездил в ближайший городок, где ранее оставил жену, нанял рабочих, закупил необходимые машины, инструмент и взрывчатку и вместе с женой вернулся в лагерь. Началась работа по раскрытию шахты. И действительность превзошла все его ожидания. Это была настолько богатая серебряная шахта, что все остальные не шли с ней ни в какие сравнения. Серебро было основным продуктом, а побочным — золото.

Богатый опыт подсказывал дону Мануэлю, что лучше всего поменьше распространяться о шахте и не слишком ее расхваливать. Не только отдельные проходимцы, даже королевские чиновники, высокопоставленные священнослужители знали множество способов вырвать шахту из рук человека, не имеющего за спиной сильнейшего прикрытия. Вдруг хозяин шахты исчезал, и никто не знал, куда он запропастился, а шахту передавали либо короне, либо церкви — как имущество, не имеющее хозяина.

Опыт предшественников многому научил дона Мануэля. Он никуда не отсылал грузы серебра и золота, а аккуратно складывал и ждал своего часа. Однако хотя шахта приносила ему огромные доходы, он со своими рабочими-индейцами обращался прескверно, платил им такие гроши, что они едва могли прокормиться; заставлял работать, пока те не валились с ног или даже умирали; а если они добывали, по его понятиям, маловато, приказывал подгонять их плетью. С неграми некоторое время это еще сходит с рук, но с индейцами — никогда. За триста лет своего владычества в Мехико испанцы никогда не контролировали территории всей страны. Племена индейцев постоянно восставали, волнения и возмущения не прекращались все триста лет. Подавлялись в одном месте жестоко и бесчеловечно — и тут же вспыхивали в другом. Так было и в великом и в малом. И однажды восстали индейцы на шахте дона Мануэля. Его жене, донье Марии, удалось бежать, а сам он был забит насмерть. Богатств дона Мануэля не тронули: убедившись, что он мертв, индейцы разошлись по своим деревням.

Когда донья Мария через посыльного разузнала, что шахта невредима, она вернулась для продолжения работ. Добытые сокровища она нашла в целости и сохранности. Этого состояния было довольно, чтобы безбедно прожить до глубокой старости.

Но она вбила себе в голову вернуться в Испанию, и не как-нибудь, а самой богатой в стране дамой. Донья Мария была еще молодой, красотой ее судьба не обделила, вот и родилась у нее фантазия приобрести в Испании дворянское имение и, взяв в супруги маркиза, явиться ко двору короля. Разве мало испанских грандов сочетались браками с дочерьми ацтекских и других индейских вождей Мексики и Перу исключительно из-за их богатства? Почему бы и ей, дочери вполне достойных родителей, с помощью огромного состояния не заполучить в мужья маркиза?

Считать донья Мария умела, может быть, даже лучше, чем ее убитый муж. Она прикинула, сколько будет стоить стародворянское поместье, сколько придется тратить на содержание, на слуг, на выезд, лошадей и путешествия, какую сумму потребует на свои расходы маркиз и сколько будет тратить ежедневно она сама, чтобы блистать при дворе. Сумма вышла внушительная. Но ей все еще казалось, что многое не учтено, что придется платить налоги правительству, пожертвовать деньги на возведение церкви, чтобы заручиться симпатиями инквизиции и не вызвать ее подозрений. После чего она продолжала вести добычу руды на шахте до тех пор, пока не накопила вдвое больше требуемой суммы. Теперь она обезопасила себя от всех возможных просчетов. Да, нелегко ей пришлось в эти годы. Вдали от цивилизации, от любых, самых незначительных удобств, день и ночь в заботах, умело руководя рабочими так, чтобы и не переплачивать, но и не жадничать — лишь бы те выдержали и не восстали вновь.

Так прошло несколько лет. И наконец ее охватила такая тоска по Испании, по чистому дому, хорошей пище и уютной спальне, по супругу, которого могла бы холить и лелеять, что в один прекрасный день сказала себе: пора укладываться и собираться в путь. Оценив свое состояние, пришла к выводу, что нет в мире такой роскоши, которой она не смогла бы себе позволить.

Несколько лет назад по ее велению был создан вооруженный отряд — для охраны и защиты шахты и добытых сокровищ. Состоял отряд из индейцев, нескольких метисов и двух испанских солдат, не то дезертировавших, не то отпущенных из армии. Один из испанцев был ею назначен дневным, а другой — ночным командиром отряда.

Металл, примерно на одну шестую состоявший из золота, а в остальном из чистого серебра, она для удобства перелила в слитки и небольшие болванки, которые укладывались в крепкие ящики. Насколько велико было богатство, дарованное ей шахтой, можно судить по тому, что для его перевозки потребовалось шестьдесят мулов.

Караван и двадцать вооруженных сопровождающих двинулись в путь. До Мехико — две тысячи километров. По бездорожью, через пески пустыни, через крутые перевалы, через реки, вдоль отвесных скал над пропастями, через вековые заросли и леса; несколько дней на ледяном ветру в сьерре и сразу же — в опаляющую жару тропиков, а уже оттуда через заснеженные перевалы — вниз, к цели.

Однажды вечером ей показалось, что люди в лагере как-то странно возбуждены. Приглядевшись пристальнее, она поняла: один из испанцев затеял грязную игру. И действительно, он явился к ней с вопросом:

— Донья Мария! Желаете вы стать моей женой или нет?

— Я? Женой грабителя с большой дороги? Человека, свалившегося с виселицы только потому, что палачу попалась гнилая веревка?

На что он ответил:

— Тогда я с удовольствием возьму все, не беря вас в придачу. И подыщу себе что-нибудь получше.

— Что вы возьмете, не беря меня? — спросила донья Мария.

— А то, что в ящиках.

— Ничего ты, ублюдок, не получишь, пока я жива. Испанец поднял руку и указал в ту сторону, где отдыхали его люди, и проговорил с ухмылкой:

— Тогда посмотрите-ка сперва туда, может, вы и передумаете насчет женитьбы. Часок на размышления я вам, так и быть, дам.

Пройдя к людям, она вынуждена была признать, что испанец проделал недурную подготовительную работу: второй испанец и индейцы были связаны, а метисы перешли на сторону «жениха» и надеялись на богатую поживу. Они стояли с пистолетами за поясами и глядели на женщину, нагло улыбаясь.

— Поработал ты на славу, признаю,— сказала донья Мария испанцу, следовавшему за ней по пятам.

— А я что говорил? — подхватил тот.— Теперь вы не станете долго думать, а чинно и благородно скажете мне «да».

— Да, грязный ублюдок, тут ты прав — долго раздумывать я не стану! — проговорила она.

Схватив лежавшую на одном из седел плеть, она нанесла не успевшему опомниться испанцу такой страшный удар по лицу, что ослепила его. Донья Мария хлестала и хлестала его, пока он не упал на землю и не затих. Но это было только начало. Метисов настолько поразило увиденное, что они ни бежать не решились, ни стрелять. А когда осознали, какая судьба постигла их вожака, сами уже получили удары плетью по лицам: Кое-кто из них бросился наутек, прикрывая лицо руками. Донья Мария подбежала к связанному испанцу и короткими, ловкими движениями перерезала путы. А он в свою очередь освободил индейцев, которые вскочили на своих лошадей и с помощью лассо живо переловили метисов.

— Повесить ублюдка! — приказала донья Мария, указав на испанца, вознамерившегося жениться на ней.

Тот неуклюже пытался подняться на ноги. Полминуты спустя он уже болтался на веревке.

— Ну, что я тебе, псу, говорила? — крикнула донья Мария, когда индейцы подтягивали его.— Разве я не сказала, что ничего ты, ублюдок, не получишь? А с вами как быть? — повернулась она к метисам.— Надо бы и вас повесить. Но, так и быть, оставлю вам лазейку — все равно вы все к палачу попадете. В Мехико вы получите от меня в подарок пистолеты, седла и лошадей. Послушай, испанец,— она подошла к своему стороннику,— как тебя зовут? Да, Рюго. Когда мы прибудем в Мехико, ты получишь...— она хотела сказать «одного мула со всем грузом», но вовремя спохватилась,— правую сторону груза вон того мула, а индейцы получат половину груза с левой стороны.

Тем бунт и закончился.

И вот пришло это мгновенье, ради которого донья Мария в последние годы так мучилась.

Донью Марию принял вице-король собственной персоной, честь тем более высокая, что на личную аудиенцию он времени не пожалел. А когда вице-король пообещал донье Марии хранить сокровища, добытые в течение нескольких лет самоотреченного труда, в тех же подвалах, где оберегаются лишь государственная казна и сокровища короля, радость и благодарность ее не знали границ.

О такой милости донья Мария и мечтать не смела. Нигде во всей Новой Испании, даже в катакомбах соборов или монастырей, ее сокровища не могли быть помещены так надежно, как в глубоких каменных подвалах правительства, и охраной им служило поручительство вице-короля, первого человека в государстве. Наконец-то ее сокровища в надежном месте, и они будут пребывать там, пока под надзором военных их не перевезут на корабль и не отправят в страну ее страстной мечты. За любезное покровительство, оказанное донье Марии, она передала часть своих сокровищ — достаточно внушительную, чтобы явиться царским подарком даже для вице-короля Новой Испании.

После расплаты со своими людьми она отпустила их, а сама отправилась в Гостиный двор.

Наконец-то, после долгих лет, она выспится. Впервые за долгие годы будет дышать ровно, спокойно, с удовольствием и без спешки поест. Наконец-то ее посетят другие, приятные мысли, а не те, что иссушали ее мозг все эти годы.

Но произошло то, чего донья Мария никак не ожидала, хотя событие это было отнюдь не удивительным, а вполне естественным. Сокровища не исчезли и не были похищены из подвалов под покровом ночной тьмы. Донья Мария заснула в Гостином дворе, в уютной комнате, в мягкой прекрасной постели. Но никто не видел ее проснувшейся. Никто вообще больше не видел доньи Марии. Никто о ней больше ничего не слышал. Она исчезла, и ни один человек не знает, как это произошло.

— Вот как все это просто,— завершил Говард свой рассказ.— Об одном все-таки донья Мария забыла: иногда золото делает человека невидимым. Историю эту я рассказал вам только для того, чтобы показать, как иногда перевозка оказывается делом таким же трудным, как поиски и добыча. И даже тогда, когда тебе кажется уже, что твое добро в безопасности, еще совсем не ясно, сможешь ли ты купить на все свои тысячи хотя бы чашечку кофе. Вот по этой самой причине золото и стоит так дорого.

— Неужели нет никакой возможности дознаться, где была эта шахта? — сказал Куртин.— Донья Мария не всю руду добыла, там должно было порядочно еще остаться.

— Найти шахту? Нет ничего проще,— ответил Говард.— Только ты опоздал. Ее эксплуатирует большая горнорудная компания, и она уже добыла золота и серебра в десять раз больше, чем пропавшая сеньора. Шахта будто бы и впрямь неисчерпаема. А отыскать ее легко, она называется «Донья Мария» и находится неподалеку от Гаукаля.

— Этой истории уже больше ста лет,— сказал вдруг Лакод.

— Что никто не отрицает,— ответил Доббс.

— А я знаю одну историю, которой всего два года, и она ничуть не хуже, а, может, даже получше.

— Эй, заткнись,— проговорил Доббс, зевая.— Не желаем мы выслушивать твою историю, даже если она случилась неделю назад. Помолчи, сделай одолжение. Ведь ты— вечный.

— Какой, какой? — переспросил Лакод.

— Да никакой,— ответил Доббс и поплелся вслед за остальными к палатке.

На следующее утро, предпоследнее, которое они собирались провести здесь, все трое были настолько возбуждены, что не стали даже тратить время на завтрак. Каждый направился к своему укромному местечку, где сберегались плоды его труда. Это были крупицы золота, золотой песок и пыль, тщательно завернутые в обрезки от старой палатки и перевязанные скрученными бинтами. У каждого скопилось порядочное число таких свертков. А теперь задача состояла в том, чтобы все эти свертки и мешочки как можно лучше и незаметнее упаковать в общем грузе. Их уложили в высушенные шкуры убитых животных, шкуры стянули как следует, и непосвященному показалось бы, что эти тюки из одних только сухих шкур и состоят. Тюки обвязали еще мешковиной — и груз готов.

Доббс с Куртином пошли на охоту: надо же запастись мясом на дорогу. Говард ремонтировал седла. А Лакод снова занялся своими розысками и копался в кустах неподалеку от ослиного пастбища.

Всем им троим было совершенно безразлично, чем там Лакод занимается,— лишь бы не путался под ногами. Найди он даже целую гору из чистейшего золота, что еще весьма сомнительно, отсрочили бы они из-за этого хоть на день срок назначенного отъезда.

Когда Говард как бы вскользь заметил, Лакод-де точно знает, чего хочет, поскольку в его действиях нет присущего «вечным» лунатизма, Куртин сказал:

— Меня ему не совратить. Даже если принесет самородок величиной с кулак. Не нужно мне больше золота.

— Не нужно? Почему — не нужно? — удивился Доббс.— Но как его увезти отсюда? Даже то, что имеем, нам едва увезти. Нет, мне тоже больше не нужно — разве что он привезет мне золото прямо в Дуранго. Уходим, как договорились.

Еще не рассвело, а они уже встали, уложили палатку и приготовились к отъезду.

— А ты вроде бы остаешься? — спросил Куртин Лакода.

— Да, у меня здесь еще дела,— ответил тот.

— Тогда удачи тебе, парень. Может, когда-нибудь у нас и найдется время выслушать твою чудесную историю,— рассмеялся Доббс.— И тогда у тебя, наверное, будут доказательства.

Лакод сунул руки в карманы и ответил:

— Доказательства? Ты сказал «доказательства»? Они у меня уже есть. Но вы же торопитесь.

— Да, времени у нас нет,— кивнул Доббс.— Поэтому и приходится торопиться. Пора по домам!

Говард подал Лакоду руку и сказал:

— Я тебе оставляю соль, перец и другиемелочи, нам они в дороге ни к чему. А тебе пригодятся. И вот еще кусок парусины. Возьми, в дождь или в холодные ночи не помешает.

— Спасибо,— ответил Лакод.

Доббс с Куртином тоже пожали Лакоду руку. Доббс дал ему табака, а Куртин пригоршню патронов. Сейчас, когда пришло время расставаться, они вдруг подружились. Куртина так и подмывало пригласить Лакода вернуться вместе с ними, ему наверняка до смерти не хочется остаться здесь одному: тем более, что найти жилу нет никакой надежды: они прожили в этих местах достаточно долго, каждый камешек переворачивали и точно знали, что здесь можно найти и чего нет. Но не сказал этого, а только попрощался:

— Гуд бай!

Говард тоже испытал подобное чувство. Ему тоже хотелось пригласить Лакода, он подумывал уже о том, не предложить ли Лакоду какую-нибудь должность в кинотеатре: киномеханика или управляющего зданием. Но и он ничего не сказал, а только протянул руку:

— Счастливо!

Лакод тоже нашел для каждого словечко на прощание; потом он некоторое время стоял, глядя вслед уходившим. А когда они исчезли из поля зрения, вернулся к костру, пошевелил в нем сучья кончиком сапога и громко сказал:

— Жаль!

Путникам и каравану навьюченных мулов пришлось дать порядочный крюк, чтобы, не сталкиваясь с местными жителями, миновать индейскую деревню, где Куртин обычно делал закупки. Хорошо бы их вообще никто не видел... Пусть индейцы считают, что Куртин по-прежнему наверху. Даже оставив деревеньку далеко за спиной, они не выходили на проезжие дороги, а выбирали тропинки, где — они знали это по опыту — вряд ли могли кого-нибудь встретить. Чем дальше они удалятся от предгорий, тем больше шансов вернуться в город, не привлекая ничьего внимания.

Наличных денег у них в карманах почти что не было, так, несколько песо, но их должно было хватить до города. А там они продадут ослов и ненужный им больше инструмент — вот и деньги на билеты. Но до города надо сначала добраться. Расстояние, в сущности, небольшое. Но они отказались от мысли идти по торным дорогам: слишком велика опасность встретиться с бандитами или полицией.

Вот так и вышло, что на второй день они оказались в индейской деревне. Избежать этого не удалось. Вообще говоря, ничего удивительного в прохождении каравана мулов с грузом нет, не такая уж это редкость. То, что караван ведут белые мужчины, случается нечасто, но никто особенно не удивится, потому что у белых иногда рождаются довольно странные идеи.

Оказавшись в центре деревни, они увидели перед одной из хижин четверых мексиканцев. У троих из них были патронные ленты через плечо и по револьверу на бедрах.

— Это — полиция,— сказал Доббс Говарду.— Кажется, влипли.

— Похоже, и впрямь полиция,— подтвердил старик.

Продолжение следует

Перевел с немецкого Е. Факторович

(обратно)

Спуск в затопленные казематы

Около двадцати лет работает клуб «Акванавт» при Ворошиловградском машиностроительном институте. Члены его — студенты, преподаватели, инженеры и рабочие, энтузиасты подводного спорта. Шесть сезонов аквалангисты работали в Карадагском заповеднике по программам, составленным биологами, на дне Черного моря нашли самолет Ил-2, сбитый в неравном бою во время войны,— ныне он находится в мемориале Малой земли, со дна Плещеева озера подняли торпедный глиссер, который стоит теперь в музее Переславля-Залесского... И вот новая экспедиция — на Балтику, на остров Сааремаа. В ней принимали участие, кроме Ворошиловградцев, аквалангисты из Киева, Севастополя, Стаханова, Красного Луча и других городов. Рассказывает об экспедиции ее начальник, человек, по инициативе которого был в свое время и создан клуб «Акванавт».

С Ирбенского пролива лениво накатывала мелкая холодная волна. На камнях возле маяка расселись чайки. Гасло, но не темнело небо: белая ночь стояла над островом Сааремаа. Наконец-то мы на месте. На земле легендарной 315-й подземной артиллерийской батареи. Целый год мы шли к этому дню, чтобы открыть тайну ее затопленных казематов...

Наша экспедиция началась с того, что в марте 1986 года Леша Морозов, член клуба, прислал из Севастополя шестой номер «Работницы» за предыдущий год. Никто не удивился тому, что Леша «подкинул» идею: у нас в клубе принято генерировать идеи всем, а не только совету клуба. Статья называлась «Тайна острова». Прочитал и удивился: как же я ранее ничего не знал о 315-й артбатарее на острове Сааремаа? Ведь она сражалась, даже будучи в глубоком тылу врага... А говорят о ней мало, видимо, потому, что батарея затоплена. Ни войти, ни посмотреть. Если бы удалось осушить ее подземные казематы — открылась бы новая страница войны...

Через несколько месяцев я был уже в Таллине, а вскоре и на острове Сааремаа. На батарею поехал с моим старым приятелем Ильмаром Юриссоном, который работал тогда на острове в Западно-Эстонском филиале республиканского реставрационного управления. Он рассказал, что артбатарея — это не локальный объект, как думал я, а комплекс подземных сооружений — многоэтажные казематы, стальные башни, громадные пушки, и расположены они в примерно, равностороннем треугольнике со стороною более километра. Кругом лес, выросший, по-видимому, уже после войны. На командном пункте я обратил внимание на вход: две подземные бетонированные галереи — потерны,— не полностью залитые водой. И еще бетонированная прямоугольная шахта на склоне холма. И там вода; ее уровень метра на два ниже верхней кромки шахты, но, похоже, выше уровня дороги, по которой мы приехали. Быть может, это оптический обман. На поверхности темной, но чистой воды в шахте плавала змея, упала сюда, вероятно, случайно, а подняться по гладкому бетону невозможно. Гадюка. Движения замедленные, почти околела. Спрашиваю:

— А что, змей здесь много?

Порядочно.

Вопрос с экспедицией еще не решен, а уже первый оргвывод: «В список медикаментов экспедиции включить антигюрзин».

Да... Батарея... Затопили ее наши бойцы в 41-м. Но как — никто не знает. Говорят, немцы два года пытались осушить ее, пускали красители, надеясь обнаружить ток воды. Безрезультатно. И после войны, рассказывают, были попытки — и опять безуспешные. Пожалуй, это дело нам по плечу, ведь мы выполняем работы на профессиональном уровне, и, кроме того, заманчива мысль вернуть эти сооружения истории...

Вернувшись в Кингисепп, подписал договор о содружестве с Западно-Эстонским филиалом республиканского реставрационного управления. По договору, мы должны выполнить все поисковые подводно-технические работы, найти источники затопления батареи, заблокировать их и с помощью предоставленных нам водоотливных средств осушить батарею. Все работы — на общественных началах, срок работ — лето 1987 года. На подготовку оставался ровно год...

День 9 июля был облачным и ветреным. Норд-вест до четырех баллов. Но, к нашему счастью, на берегу пролива наката нет — ветер отжимной. Начали адаптационные спуски в море: надо правильно «пригрузиться» в гидрокостюмах. Глубины пять-шесть метров недалеко от уреза воды. То, что надо: не нужно плавсредств. Берег галечный, пустынный. Сзади, за прибойной зоной, между оплывшими окопами, кое-где торчат кусты можжевельника. Поблизости серым бетонным шестигранником утвердился дот. Амбразуры смотрят на свинцовые воды Ирбен.

Одевают гидрокостюмы сразу три «двойки». Страхующие им помогают. Распределили зоны спусков. Иду в первой двойке. Видимость метра три по диску Секки. Подводная растительность скудная. Да, это не Черное, не Баренцево, не Японское моря, где нам приходилось работать. Внимание! Снаряд! Подплываю поближе. Нет, не снаряд, а только снарядная гильза. Латунная, калибра 75 миллиметров. Рыбы не видно. Слева вырисовывается большой ржавый, обросший редкими водорослями гнутый лист железа. Подхожу поближе. Небольшое судно. По-видимому, торпедный катер. Борт разворочен так, что катер почти переломлен, четкая форма отсутствует. Металлолом. Но среди этого металлолома, на сохранившейся части палубы, торчит автоматическая пушка. Лента с 20-миллиметровыми снарядами свисает вниз. На грунте — снаряды россыпью. Чистые, без ржавчины, покрыты какой-то эмалью, как будто вчера попали в воду. Головки снарядов из какого-то белого металла. Осторожно взял снаряд за корпус. Коррозии нет, опасность минимальная. Надо на берегу посмотреть: что за снаряд и, главное, чей.

Дно плавно уходит вниз. Стоп! Снова судно. На этот раз значительно больших размеров. Какая-то баржа. Причем частично без палубы. Ровными рядами лежат в ней снаряды. Когда-то они, наверное, были в ящиках. Глубина небольшая, поэтому в хороший шторм и здесь качает. Крышки ящиков раздолбало, их нет. Близкое знакомство с такими снарядами у нас запрещено. Продвинулся еще метров десять вдоль борта. А это что? Подковы. Обыкновенные лошадиные подковы находят на счастье. Только соседи у этих подков, по-моему, о счастье и не напоминают... Пора возвращаться. Всем дана команда: первые спуски по полчаса, не больше. Надо успеть за два дня всех «пригрузить».

На берегу Коля Черненко держит такой же, как у меня, снаряд от автоматической пушки. Рассмотрели оба. Немецкие, 1943 года. Значит, и катер немецкий. Зашвыриваем снаряды подальше в воду, пусть и дальше там лежат. Витя Красницкий принес медную гильзу. Не латунную, а медную. Во всяком случае, цвет металла красный. На донышке гильзы немецкий текст и дата: «1915». Ого, времена первой мировой! В гильзе пластинчатый порох. Наш «док», профессор медицины Том Нарциссов, по природе, видимо, экспериментатор: уже поджигает одну пластинку пороха. Мокрую, пролежавшую в море более семидесяти лет. Горит!

Возвращается из моря Женя Попов, мой заместитель по водолазным работам, он ходил в последней «двойке». Тащит что-то солидное. Да это же «шмайссер» — немецкий автомат времен Отечественной войны. С виду почти новый, коррозия незначительная. Даже кожаный ремень сохранился. Оказывается, зря мы везли с собой магнитометр. Предполагали, что после окончания работ на батарее будем искать с его помощью затонувшие суда. А здесь все дно усеяно металлом! Какие там магнитные аномалии! Здесь всюду сплошная аномалия!

Солнце близится к горизонту. На ветру очень холодно. Завтра, до обеда, еще несколько погружений, и адаптация закончена.

Год — большой срок, но лишь на первый взгляд. Я понимал, что, если отрабатывать разные поисковые линии последовательно, а не параллельно, можно не успеть. Надо одновременно вести поиск в разных направлениях. Главные технические вопросы, которые предстояло выяснить: каковы поэтажные схемы подземных затопленных помещений? Где источники поступления воды в командный пункт и оба артиллерийских блока? Была ли батарея заминирована и как именно? Сколько входов в подземные казематы КП и артблоков, каковы запорные устройства бронедверей?

И конечно, очень хотелось узнать, какова все-таки судьба командира батареи капитана Александра Моисеевича Стебеля. В журнальной статье говорилось: где, когда и как он погиб — никто не знает. Бытуют легенды, что, когда немцы пытались осушить батарею (при этом как будто в затопленных казематах погиб их водолаз), на объект привозили пленного Стебеля, пытались вырвать у него секрет затопления. Но он якобы сказал только одну, ставшую легендарной фразу: «Чтобы осушить батарею, вам придется осушить всю Балтику». В книгах Ю. Чернова и Ю. Виноградова об обороне Моонзундского архипелага говорится, что А. М. Стебель погиб в Рижской военной тюрьме примерно в феврале сорок третьего, его постигла судьба генерала Карбышева: немцы вывели его во двор тюрьмы и поливали из шлангов до тех пор, пока он не превратился в ледяную статую.

А. М. Стебель был известен на Балтике не только как отличный командир. Все, без исключения, ветераны 315-й артбатареи и 34-го отдельного инженерного батальона, который строил батарею, отзывались впоследствии о нем как об очень хорошем человеке...

Начало поиска было обычным: запросил архивы. Центральный военно-морской в Гатчине и Центральный государственный Военно-Морского Флота в Ленинграде. Но на некоторые вопросы, например, о минировании батареи, я не ожидал получить оттуда ответы. Надо было искать оставшихся в живых строителей.

Первые адреса батарейцев были получены от майора-пограничника Тыну Прея, собиравшего по крупицам материалы о 315-й. А далее как в цепной реакции: каждый из найденных давал новые адреса... Почти ежедневно по вечерам, когда уже «пухла» голова от работы над докторской, я принимался за письма. Их пришлось, написать двести четырнадцать. Ответы приходили неутешительные. «Владимир Семенович,— писал один из ветеранов,— поймите меня правильно. Я не знаю, не только каким образом затоплена батарея, я не знал даже, что делается в соседних отсеках. Каждый находился на своем боевом посту. В другие отсеки, а тем более в другие артблоки, ходить было запрещено. Батарея была сделана по последнему слову фортификационной техники и строго секретной». Н-да... Надежда только на то, что найдется краснофлотец из того отсека, в котором были источники затопления. Из какого именно? Какие источники? Пойди туда — не знаю куда... И вот на конце одной четырехзвенной поисковой цепочки возникла сначала фамилия, а затем и адрес начальника строительства батареи, бывшего военного инженера 3-го ранга, генерал-майора инженерно-технических войск ВМФ в отставке Юрия Евстафьевича Васильева. Ответ ждал с особым нетерпением. Жив ли? Сколько цепочек уже оборвалось: умер, умер, умер...

29 октября вытащил из газетного ящика толстый конверт. Обратный адрес: «Таллин... Васильев». Ура!

«Да, именно мне,— писал Васильев,— пришлось за год построить 315-ю артбатарею, и я был с ней непосредственно связан от момента ее закладки 13 мая 1940 года до подрыва казенной части пушек 4 октября 1941 года... Батарея состояла из следующих сооружений...»

Непрерывная переписка с Юрием Евстафьевичем длилась до мая 1987 года. Я получил от него восемь очень обстоятельных писем. И, надо сказать, именно он прояснил примерно три четверти вопросов. Помощь его неоценима. Мы, всей экспедицией, успели заехать к нему на дачу под Таллином перед тем, как отправиться на остров. Он был очень весел, шутил, желал успехов. Вышел проводить к калитке. И только пожимая ему на прощанье руку, я увидел в его глазах слезы. Сердце сжалось: я знал, что его болезнь — одна из самых беспощадных, что он может не дождаться результатов наших работ. Когда, завершив экспедицию, мы снова приехали к Юрию Евстафьевичу, нас к нему уже не пустили...

«Никаких схем объектов,— писал в одном из писем Васильев,— я не рисую, так как за прошедшее время уже многое вылетело из памяти, а врать, как ныне некоторые «очевидцы», я никогда не пытался... Думаю, что чертежи есть в архиве, в Гатчине». «...Вода в артблоки для технических и бытовых нужд подавалась из артезианских самоизливающихся (фонтанирующих) скважин, пробуренных в нижних этажах. На скважинах, на трубах диаметром, помнится, 8 дюймов, были установлены задвижки с бронзовыми щеками. Ставить их было трудно — напор был очень большой. Эти операции по установке задвижек делали под моим личным наблюдением и при участии военинженера второго ранга Пейсаховича, старого строителя-фортификатора и большого специалиста по всяким экстремальным делам...»

А в архивах чертежей батареи, к сожалению, не оказалось. В 60-х годах, когда Балтика была объявлена внутренним мирным европейским «озером», чертежи торжественно вытащили во двор архива и сожгли. И кому они помешали?

Надо было что-то предпринимать. Я уже знал, что по этому проекту в стране строились всего три батареи: 314-я на острове Осмуссаар, 315-я — на острове Сааремаа и 316-я — на острове Хийумаа. Значит, надо попасть на 316-ю. Возможно, удастся снять хотя бы поэтажные планы помещений...

Уже перед самой поездкой на Хийумаа пришло письмо от Алексея Викторовича Клименко из Ивангорода Ленинградской области: «Взрыв дизелей и затопление второй башни лично осуществили я » А. В. Клименко, Георгий Жижеря и электрик Лев Васильев. Жижеря погиб в декабре 1941 года. Васильев после войны жил в Петрозаводске...» И далее рассказано, где находится запорная задвижка на скважине. Схемы нет, нарисовать не может. Сначала идти прямо, потом направо, потом налево, потом вниз через люк по трапу, потом снова налево... Это уже кое-что. Хотя, судя по всему, лабиринты на батарее не хуже, чем у царя Миноса на Крите...

На Хийумаа нас забросил вертолет. Сели в Кярдла. Это административный центр острова Хийумаа. Отсюда до мыса Тахкуна километров двенадцать. «Уазик» быстро бежит по лесной дороге. Вот и мыс Тахкуна. Виден бело-черный маяк, тот самый маяк, с которого в октябре сорок первого последний советский матрос бросился вниз на камни, но не сдался фашистам. Невдалеке, среди поросших мачтовыми соснами дюн, артблоки батареи: один, второй... всего четыре. И КП отдельно. Блоки полузаглубленные, одноэтажные, не очень большие, в артпогребах ячейки под снаряды 130 миллиметров. Нет, это не то! Здесь где-то должна быть еще батарея, более мощная... «Уазик» протискивается между соснами. Стоп! Вот это, кажется, то!

Да, это действительно аналог «нашей» 315-й. Командный пункт. Две потерны уходят в глубь холма. Идем по правой. Метров через сорок поворот налево, «сквозник», к другому его концу подходит левая потерна. Мощная бронедверь — вход в КП. Через полтора часа мы вылезли из КП со схемой помещений. Но... никаких элементов системы водоснабжения не обнаружено. «Хозяин», который был у КП после войны, срезал все трубопроводы, забетонировал скважины... Артблоки также нашли. Все залито водой, по-видимому, грунтовой: блоки стоят прямо в болоте. Да и другой воде неоткуда взяться: скважины здесь были обычные, не фонтанирующие.

Итак, результаты наших годичных поисков:

сооружения батареи затоплены скорее всего от артезианских фонтанирующих скважин, расположенных в нижних этажах казематов;

известны поэтажные схемы командного пункта, но неизвестно, где находится в нем источник воды;

примерно известно место артезианских скважин в артблоках, но неизвестны поэтажные схемы казематов;

мнения ветеранов насчет минирования батареи разделились.

Значит, надо предполагать худшее.

Утро выдалось радостное, солнечное. Сегодня 11 июля. Первый спуск в затопленные казематы командного пункта.

Вчера вечером прибыли пожарные машины из Таллина. Насосные установки, гидроэлеваторы, рукавный ход. Приятная неожиданность: руководит пожарными силами сам полковник Ивар Эдуардович Ринне — заместитель начальника Управления пожарной охраны Эстонии. Не выдержала деятельная натура...

Вчера же окончательно распределили обязанности. Иду первым. Страхуют Сергей Андрющенко и Николай Черненко. Руководителем спуска назначаю Женю Попова. Меня часто потом спрашивали: почему пошел первым? Ну что сказать... Нужно самому сначала выяснить обстановку, а потом направлять людей. Пожалуй, была еще одна причина: батарея под водой, возможно, заминирована, опыт у меня побогаче, двадцать пять лет хожу под водой, бывал в разных ситуациях, вероятность ошибки минимальна. А если вдруг... Конечно, все писали в заявлениях: «...добровольно даю согласие на участие в работах осознанного повышенного риска...» Но случись что-нибудь с кем-нибудь, я ведь себе никогда этого не прощу. Так что пользуюсь правом командира идти первым.

Наша небольшая колонна машин свернула с грейдера на лесную дорогу, ведущую к командному пункту. Еще метров триста — и мы на месте. Слева от дороги чернеют два входа в потерны КП — длинные бетонные подземные галереи. Две колеи дороги извиваются дальше, чтобы через двести метров снова вынырнуть на грейдер. Послал ребят установить у обоих въездов на лесную дорогу красные таблицы: «Стой! Проход запрещен! Взрывоопасные работы». Пора одеваться.

Гидрокостюм, изготовленный по индивидуальной мерке в Киеве, на заводе резиновых и латексных изделий, привычно и ладно облегает фигуру. И мы научились делать их не хуже, чем за границей, пожалуй, даже лучше — с двойным дублированием. Надеваю ласты. Ребята помогают справиться с грузовым поясом, подвешивают аккумуляторную батарею, подсоединяют герметичные штекеры телефона. Делают это как-то по-особенному предупредительно, и из-за этого я, кажется, начинаю волноваться. Мысленно повторяю план подводного маршрута, который десятки раз продумывал дома. Кажется, предусмотрены все возможные варианты. Надо обязательно найти задвижки на трубопроводах от артезианских скважин. А если не успею, то проложить ходовые концы и подвязать к ним аварийные баллоны. Это не море... если что случится с аппаратом, не всплывешь сразу глотнуть воздуха: над головой несколько межэтажных бетонных перекрытий. Но надо постараться сделать самому хотя бы главное. Обязательно сделать...

На спину шлепнулся трехбаллонный акваланг. Это моя гордость: его собрали из унифицированных узлов, но по моим чертежам. Решил идти с ним, как-никак «фирма» и запас воздуха солидный. Кажется, все. Пора...

Вхожу в правую потерну. Сзади страхующие. Через двадцать метров — мощная бронедверь. Работа начинается...

Не торопясь, подходим к прямоугольному люку. Здесь. Вода кажется черной, но под лучом фонаря прозрачная. Температура воды плюс четыре. Бр-р-р... Но мы ведь и не ожидали сочинских условий. Проверка телефона — над ухом голос Жени Попова:

— Первый, первый, я «Борт», как меня слышите?

— «Борт»! Я первый! Слышу хорошо, связь в норме. Прошу разрешения на спуск.

— Спуск разрешаю!

Медленно погрузился почти полностью. Наверху одна голова в шлеме. «Обжимаюсь», освобождаюсь от лишнего воздуха. Сейчас пойду вниз, мощный подводный фонарь уже включил. Стоп! Вдруг осознаю, что совсем не помню поэтажных планов казематов! Знал ведь наизусть! Нет, видимо, скрытое волнение было... Я только убеждал себя в полном спокойствии...

— Женя, план!

Попов подносит почти к самой маске план нижнего третьего этажа. Один взгляд — и все стало на свои места. Четко вспоминаются и третий, и второй этажи... Выдохнув из груди воздух, я скрылся под водой, развернулся и медленно пошел в глубину. Фонарь выхватывал из темноты какие-то трубопроводы, конструкции. Темнота была настолько густой, что, казалось, ее можно пощупать... Дверной проем... Осторожно! Сверху свисают какие-то серые нити. Диаметр два-три миллиметра. Система минирования? Осматриваюсь. Нитей десятка два, идут от верхней перемычки дверного проема вертикально вниз. Вот тебе и на! На первом этапе и препятствие! По плану, помню, должен быть еще один дверной проем, слева, метрах в семи. «Отрабатываю» назад и налево, но и здесь то же самое. Опять нити. Странно, почему их так много и расположены с неравномерными промежутками? Иду вниз. Где и за что они внизу закреплены? Нити уходят в тонкий налет мельчайшего ила на бетонном полу. Но что это? Две нити не доходят до пола! Они висят как сталактиты. Фу... век живи, век учись! Да, это и есть мини-сталактиты в воде, удивительно, что они одинакового диаметра на всем протяжении, и только в самом низу диаметр уменьшается. Разворачиваюсь к первому дверному проему и решительно проплываю в проем, ломая еще недавно кажущуюся опасной преграду...

— Первый, первый, я «Борт», как дела?

— «Борт», я первый. Все нормально, вхожу в дизельную.

Внизу фундаменты дизель-генераторов. Все ясно. Это помещение нужно осмотреть первым. По стене смонтированы мощные трубы. По-видимому, вентиляционные. Слева в луче фонаря появляется большой шкаф — открыты дверцы, разрублены жгуты проводов. Пульт управления дизель-генераторами. Через пятнадцать-двадцать метров дверь направо, в отдельном помещении большие цилиндрические резервуары химзащиты (спасибо Юрию Евстафьевичу Васильеву, его пояснения не пропали даром!), снова дверь, еще два небольших помещения и стена. Все. Наверх уходит металлический трап с поручнями. Под лучом фонаря вверху виден открытый люк. Там делать нечего. Задвижки надо искать в нижнем этаже.

— «Борт», «Борт», я первый. Ходовой подвязал. Возвращаюсь. Выбирайте кабель-сигнал.

— Вас понял. Кабель-сигнал выбираем.

Назад плыть хорошо: капроновый линь уверенно ведет к входному люку.

— Ну что, нашел?

— Нет, ребята, пока нет! Дайте новый ходовой конец!

Сначала — по старому ходовому. Вот здесь где-то справа должна быть еще дверь. Есть! Опять эти нити! Но теперь на них не обращаю внимания... Громадный металлический резервуар. На Тахкуна такого мы не видели. Наверно, водосборник. Справа на стене — вентили, шесть штук. Небольшие. По-видимому, какая-то вторичная разводка. Не то. За резервуаром вдоль стены — два мощных трубопровода. Надо идти вдоль них. Похоже, они ведут к цели. Есть! Задвижка... Еще одна... Еще... Вода кристально чистая. Это хорошо. Если бы я в сорок первом минировал батарею, то, наверное, задвижки не обошел вниманием. Осторожно, еще раз осторожно... Уже несколько минут плаваю вокруг самой мощной задвижки. Маховик на месте. Корпус задвижки бронзовый. Диаметр трубопровода дюймов шесть-восемь. Еще внимательней! Нет, вроде нет никаких взрывоопасных сюрпризов...

— Первый, первый, я «Борт». Как дела?

— «Борт», задвижки нашел. Буду закрывать. Все нормально.

Пока крутился возле задвижек, взмутил воду. Все-таки, несмотря на то, что десятилетиями сюда ничего не попадало, какие-то осадки есть. В воде сейчас взвесь. Видимость в луче фонаря не более метра. Какая из этих задвижек главная, какие второстепенные? Способны ли они «держать» воду? Прошло ведь 46 лет! Буду закрывать все задвижки. Не самое оптимальное решение, но самое надежное.

Двумя руками — за маховик и... Не тут-то было. Поплыл резко влево, а маховик на месте. Уперся ластами в трубопровод. И... пошла, родимая! Еще, еще... до упора. Дальше дело техники. На предпоследнем вентиле (уже вентиле, а не мощной задвижке) отсутствует маховик. Без разводного ключа здесь ничего не сделаешь.

Все.

Подвязал ходовой к незакрытому вентилю. Назад!

— «Борт», я первый. Работу закончил. Ходовой закреплен. Выбирайте кабель-сигнал!

Назад! Теперь уже сам черт не брат! Даже стиль возвращения меняется: по-хозяйски, не торопясь. И мрачная темнота вокруг кажется уже приветливой.

Вот и люк! Дружеские руки помогают встать на ноги.

— Общее время погружения 58 минут!

Это Женя. Выполняет обязанности руководителя спуска безукоризненно.

— Все, ребята. Главное дело сделано! Пошли!

Мощные насосы и гидроэлеваторы вторые сутки качают воду. 110 литров в секунду! Вчера, после возвращения Жени Попова, закрывшего последний вентиль, была дана команда на откачку воды. Вспоминается возвращение Жени. Я посмотрел — ахнул. Сине-серое лицо, запавшие глаза, отрешенный взгляд, каменная улыбка... И это всего за 22 минуты спуска! Неужели и я такой был два часа назад?..

Насосы качают воду. Уже из нижнего этажа. Наконечники гидроэлеваторов приходится переносить из помещения в помещение. В потернах в несколько слоев пожарные рукава , по ним можно холить: давление подходящее. Индустрия откачки... Ивар Эдуардович Ринне и наш Алексей Павлович Юрченко — в робах, и сами тоже хлопочут, управляют откачкой, переносят вместе с нами гидроэлеваторы.

Командный пункт сухой! Все мы ходим по казематам, мелькают фонари, слышны радостные возгласы. Да, 46 лет назад именно здесь, по этому вот трапу, капитан Стебель поднимался в бронерубку. Отсюда он наблюдал, как 12 июля 1941 года орудия бронебашен его батареи громили вражеский конвой из 54 вымпелов, пытавшийся прорваться в Рижский залив. Десятки военных кораблей и транспортов нашли тогда могилу в клокочущих от взрывов волнах Ир-бенского пролива. В начале войны было не до наград, но капитан Стебель был награжден за этот бой орденом Красного Знамени. Аналогов такой морской победы история знает немного...

В нижнем этаже, в обширном помещении, «мозг» батареи: механическая вычислительная управляющая машина. Предшественница нынешних электронно-вычислительных машин. Музейный экспонат. Множество хромированных шильдиков: «начальный азимут», «нажать при установке»... Тысячи проводов, собранных в сотни жгутов, порублены топорами, бесчисленные зубчатые колесики машины погнуты, а на одном из блоков лежит кувалда: врагу не должна достаться исправная техника! Именно эта машина 27 сентября при разгроме батареей немецкой эскадры в заливе Лыу учитывала пеленги, дальность до целей, силу ветра, влажность воздуха...

Да, многое видели и слышали суровые стены подземных казематов.

Вечером собираемся на «ассамблею» — так мы называем ежевечерние совещания участников экспедиции. Подводим итоги дня, обсуждаем ошибки, строим планы на завтра. Сегодня тема одна:

— Ребята, мы сделали то, что обещали. Договор выполнен. Мы собирались обследовать затонувшие корабли вблизи полуострова Сырве... Но времени еще много! Отложим пока корабли, «сделаем» еще артблок?

Ребята все понимают. Сделаем. Все готовы. Техника для откачки есть... Николай Черненко ходит по пятам:

— Семеныч, неужели и в артблок я не пойду?

— Коля! Желающих много! Даже если, учитывая сложность работ, не пускать в каземат водолазов, задействовать только инструкторов, и то их девять человек. А остальные? Хоть и не инструкторы, но все высокой квалификации.

— Семеныч! Я ведь не только водолаз-инструктор, но и шахтер...

— Ладно, Николай, убедил. Только никакой самодеятельности, максимум внимательности.

— Обижаете. Все будет четко, командир!

До второго артблока от КП больше километра. Идем по земле, травка растет, кустики, деревья... Но знаем: под тонким слоем почвы — трехметровый железобетон, а еще ниже подземные этажи артблока...

Сегодня я руковожу спуском. Солнце уже касается верхушек деревьев. Надо успеть обследовать хотя бы половину блока. Конечно, в казематах и днем абсолютная темнота, но от сознания того, что наверху день, все же веселей.

— «Борт», я четырнадцатый. Прошел бронедверь входа в блок. Все нормально.

Голос Черненко звучит четко, но взволнованно. Володя Пекарский быстро разматывает катушку телефонного кабель-сигнала. Что-то уж очень быстро.

— Четырнадцатый, четырнадцатый, я «Борт». Приказываю не торопиться! Коля! Не спеши, будь внимательным!

Катушка ведет себя спокойнее.

— «Борт», я четырнадцатый, обнаружил помещение, в котором находятся ручные гранаты.

— Возвращайся назад. Кабель-сигнал кончается.

— Выполняю.

Да, длины стометрового кабель-сигнала оказалось для первого спуска мало. Очень уж длинная входная потерна. На КП потерны были затоплены частично, а здесь — полностью, надо идти в подводном положении. Придется добавлять вторую катушку, герметизировать стык.

Из-под воды в потерне показывается шлем.

— Когда возвращался, у бронедвери входа, уже в потерне, заметил свет вверху. Цилиндрическая шахта уходит на поверхность.

— Отлично. Давайте, ребята, найдем ее и будем через нее работать, тогда не нужно будет удлинять кабель-сигнал.

Среди множества открытых люков в лесу «нашу» шахту нашли быстро, по примерному направлению. Пришлось вынимать засунутые туда длинные жерди — следы людского любопытства. Диаметр шахты маловат: еле-еле проходит водолаз с аквалангом. Но в принципе можно работать. Скоб-трап в порядке.

Витя Красницкий надевает акваланг...

14 июля началась откачка воды из артблока. И здесь помещение не было заминировано. Но у входа в подбашенный отсек в верхнем этаже и в районе механизма поворота башни в нижнем этаже обнаружили 14 боевых снарядов. Бронебойные, фугасные. Снаряды первоначально были расположены четырьмя группами и предназначались, по-видимому, для подрыва механизмов в блоке. Одна группа снарядов была подорвана, взрыв искорежил металлоконструкции, но оставшиеся три группы не сдетонировали. Лежали и ждали своего часа. Аккуратненько так, в полном порядке...

Сегодня уже семнадцатое. Работы заканчиваются: тысяча литров дизтоплива, выделенного для насосов, подходит к концу. Уровень воды в артблоке снижается медленно — площадь блока большая. Надеялись закончить еще вчера к вечеру, не удалось. Работаем, не прерываясь, уже двадцать часов. Сейчас четыре утра. Дежурные по камбузу доставляют еду в термосах. Ребята устали, вижу, движения замедленные, реакция с задержкой. Тяжело. Но осталось совсем немного. Артблок двухэтажный. Нижний, второй, этаж уже почти сухой: только в трех помещениях, расположенных еще ниже уровня второго этажа, воды по колено.

Небо на востоке заметно светлеет, но пока работаем при свете автомобильных фар.

Чах! Чах! Насосы остановились. Снизу докладывают: «Слой воды в последних трех помещениях сантиметров пятнадцать-двадцать».

Подходит Ивар Эдуардович:

— Все. Чуть-чуть не хватило горючего...

— Ничего! Это не принципиально. Главное — закрыты задвижки на артезианских скважинах. А грунтовая вода в блок пойдет, таковы конструктивные особенности сооружения. Смотрите, что делается вокруг: весь лес сейчас стоит в воде, как весной в половодье.

— Да, поработали...

— Перед реставрацией блока, Ивар Эдуардович, надо будет откачать снова попавшую в блок воду, но теперь это дело техники. Никаких загадок и никаких легенд.

Ринне согласно кивает.

Не ожидая команды, ребята сворачивают систему откачки, грузят в кузов «газона» водолазное снаряжение.

Теперь в лагерь... по кружке чая и спать, спать... Завтра — вожделенный банный день.

Я еще раз взглянул на нашу шеренгу. Ребята стоят по стойке «смирно». Ветераны все в орденах и медалях, стоят не так стройно, волнуются. Некоторые украдкой вытирают слезы...

Идет митинг на КП 315-й батареи. Мне предоставляется слово. Сумею ли кратко выразить то, что думаю, что чувствую сейчас?

— Товарищи! Память о героях 315-й батареи собрала нас здесь сегодня... Когда в 1941-м враг подходил уже к Москве, блокировал Ленинград, здесь, на Сааремаа, грохотали залпы 315-й батареи. Они ковали нашу будущую победу...

Ярко светило солнце, плескались волны. Над морем кричали чайки. Как говорят легенды, в этих птиц переселяются души погибших моряков...

Сааремаа

Владимир Голицын, кандидат технических наук

(обратно)

Песня острова игрищ

В знойном воздухе плыли купола деревянных церквей Кижского погоста — Спасо-Преображенской и Покровской. Чешуйчатые главки, казалось, осыпаны, как по осени, золотыми кленовыми листьями. А вокруг густотравье лугов, перелески, деревенские избы, приземистые амбары, сиротливые часовенки и ветряки — таким открылся нам остров Кижи с палубы теплохода «Инженер Нарин», спешившего пришвартоваться к свободной пристани. Праздник народных ремесел, ежегодно проводимый на острове, всегда привлекал множество зрителей. Поэтому, оказавшись в Петрозаводске вместе с журналистами Денешем Газди из Венгрии, Ярославом Возобуле из Чехословакии и Йорданом Костовым из Болгарии, я не мог упустить возможности показать нашим гостям народные промыслы Карелии...

Мы торопливо зашагали к Спасо-Преображенской церкви, за которой на лужайке развернулось празднество.

Запруженная народом лужайка разноголосо гудела, пестрела расшитыми длинными сарафанами, рубахами, платками. Толпа расслаивалась, растекалась узкими потоками, они скручивались, а из образовавшегося круга вдруг раздавался смех, изумленные возгласы или выливалась далеко округ хоровая песня. С разных районов Карелии на остров съехались гончары, чеканщики, резчики по дереву, берестянщики, плотники... Да только посмотреть на работу народных умельцев оказалось непросто. Но тут нам повезло. Нам — это мне и Денешу Газди. Остальных мы как-то в сутолоке порастеряли.

— Она! — воскликнул Денеш, замирая на месте.— Снимок на обложку журнала...

Удивленный, я проследил за его взглядом и сразу все понял. В нескольких шагах от нас у небольшого рубленого амбарчика сидела девушка в голубом сарафане, расшитом красным узором. Круглолица, черноброва, огромные карие глаза, толстая коса перехвачена лентой. Склонив голову на плечо, она задумчиво наблюдала за работой молодого плотника, совершенно не обращая внимания на толпившихся вокруг людей. И лишь когда мы защелками затворами фотоаппаратов, девушка подняла на нас удивленные глаза. Разговорились. Выяснилось, что Мария Канева студентка Петрозаводского филиала Ленинградской консерватории, летом в Кижах работает экскурсоводом. А плотник-реставратор — ее друг Александр Яскеляйнен. Знает Мария и многих других мастеров, приехавших на праздник народных ремесел:

— Да вот рядом с Сашей вытесывает заготовки для «лемехов» Борис Елупов. Ремесло это редкое, чтобы покрыть 24 купола Спасо-Преображенской церкви, таких «лемешков» потребовалось более 40 тысяч...

Рассказала Мария и местную легенду, по которой строитель Спасо-Преображенского храма мастер Нестор, закончив его сооружение в 1714 году, бросил свой топор в залив со словами: «Николи не было, николи не будет». А я не мог отделаться от навязчивой мысли: знай Нестор, что будет с его творением спустя почти три века, не бросил бы он свой топор в воду. В самолюбивых спорах сегодняшние просвещенные умы уже который год не могут остановить разрушение храмов Кижского погоста, а только ускоряют их ветшание. Доживет ли чудо-работа Нестора до трехсотлетнего юбилея? Или опять надо доказывать, что для народа памятники русской культуры в Кижах — далеко не застывшая музыка, что она продолжает звучать сквозь столетия?

Не потерять бы свои корни, истоки. Здесь, в Кижах, начинаешь остро, до боли, осознавать, как они нам нужны.

В этот момент где-то рядом негромко зазвучала песня — протяжная, со вздохами, словно пленница чьих-то горестей и надежд. Сильные девичьи голоса долетали до нас затухающими порывами. Их было пять — девушек в разноцветных сарафанах, кружком сидящих на траве. Песня оборвалась внезапно, на очередном вздохе. А в следующую минуту они уже были на ногах, от печали на румяных лицах не осталось и следа. У одной оказалась в руках балалайка. Крут зрителей разом дрогнул и раздался, и закружила русская плясовая под резвый перезвон.

Русская плясовая — для сегодняшней молодежи, можно сказать, музейный экспонат, вроде ветряной мельницы — заставила вдруг парней пойти вприсядку, а девчат выбивать дробь в туфлях на высоких каблуках. Да так самозабвенно, лихо, будто все происходило на вечеринке в родной деревне, где все хорошо знают друг друга. А когда смолкла балалайка, они расходились под аплодисменты немного смущенные...

У дома крестьянина Ошевнева тоже толпился народ. Под гульбищем— широкой, резной верандой — расположились резчики по дереву. Вокруг расписные ковши, похожие на сказочные ладьи, с резным орнаментом кухонные доски, деревянные ложки. Их вырезают на глазах у зрителей из «баклуш» — заготовок. Денеша сразу заинтересовал огромный ковш с двумя ручками — взял его, на вес попробовал.

— Сколько ж он вмещает? На одного вроде многовато,— заметил Газди.

— А вы в дом зайдите, увидите, какая у хозяев в обиходе двуручная братина была. Поболе,— не уходят от разговора мастера — молодые, веселые.— Семья Ошеневых — 22 человека, да все мужики одним ковшом-скобкарем обходились.

— Сейчас-то зачем такие ковши?— смеется Денеш.

Оказалось, что и теперь на резные или росписные скобкари спрос немалый. Правда, используют их больше для фруктов или печенья.

Солнце уже шло на убыль, когда мы, ненадолго задержавшись у гончаров и посмотрев вышивки мастериц из села Шуньги, оказались на тенистой аллейке. Как выяснилось, где-то там, под сенью акаций, за столом работали берестянщики. И среди них Сергей Иванович Волов. Но ни его, ни стола видно не было, столько здесь собралось народа. К счастью, среди зрителей мы увидели и наших товарищей Ярослава Возобуле и Йордана Костова. Спустя несколько минут общими усилиями пробились к столу, на котором горкой высились плетенные из бересты хлебницы, ягодники, туеса, подкотельники — в старину их под горячий котел ставили,— короба и даже лапти.

Сергей Волов, одетый в белую расшитую рубаху, сидел на лавке, расправляя на коленях узкие берестяные ленты.

— Береста — материал особый,— певуче говорил он, даже не глядя, что творят его ловкие пальцы.— Уверен, что многие из вас ее серую да оелую и видели. И то нечасто. А ведь березовая кора бывает разной по оттенку: медовой, золотисто-желтой, матово-кирпичной или жухлой... Для конфетницы я выберу по цвету одну бересту, а чтоб сплести бурак, скажем,— другую. Кстати, если бурак тот предназначен для хранения молока, его из «сколотня» делать надо. То есть кора снимается цельным цилиндром с поваленной березы. В цилиндр вставляется донышко, потом ошпаривается кипятком, чтобы береста съежилась, тогда дно накрепко и прихватится. Ни капли не протечет, гарантия. А в туесах можно хранить крупу, муку, по ягоды с ними в лес ходить. В берестяных коробах и мука не слеживается, и хлеб с неделю не черствеет. Плетут из бересты и кошели. В них грибы не мнутся, даже в жару с рыбалки улов до дома довезешь, не испортится...

— А в лаптях мозоли не натрешь,— сказал кто-то со смешком. Ирония в голосе была явная, и Волов ее уловил. Но не обиделся, только удрученно как-то качнул головой и произнес:

— Ежели б в народе забыли, как лапти плести — как это случилось с золотошитьем и плетением из соснового корня, которые не возродишь уже,— то и ремесло берестянщика так же быстро сошло бы на нет. Вовремя спохватились, старики свое умение молодым передавать начали, кто желание имеет и способности к ремеслу. В народе пока таких знатных мастеров немало. Видели б вы поставцы — берестяные бутыли, которые плетет Чудинов. Или какой тонкий орнамент из разноцветной бересты выплетает Виктор Иванов на своих шкатулках. Красота! Но верх мастерства — это берестяные скульптуры Василия Александровича Костылева...

Пока Волов говорил, готова была и берестяная повязка для волос. Окинул мастер оценивающим взглядом зрителей и протянул свое изделие покрасневшей от смущения девушке.

— Эта гривна вам будет к лицу, уж поверьте.

Точность глаза мастера, настоящего художника, меня просто поразила. Необычное украшение из бересты — я и не знал, что оно гривной называется,— сразу изменило лицо ее обладательницы: взгляд стал мягче, теплее. Другой, кому бы так подошла гривна, я рядом не отыскал.

Но с какой простотой и достоинством Сергей Волов одарил девушку! А ведь это в характере русского человека — дарить от души, от всего сердца. Но, как ни печально, бескорыстие, щедрость частовоспринимаются нами как черты, присущие людям прошлого, старозаветного времени.

— Это ж сколько берез ободрать надо,— качает седой головой мужчина.— Страдают, верно, деревья-то?

Люди вокруг попритихли — вопрос непростой, серьезный. Выжидающе смотрят на мастера — что скажет?

— Правильно интересуетесь,— согнал улыбку с лица Сергей Иванович.— Если березы обдирать без смысла, урону больше принесешь. И никакой такой красотой и надобностью не откупишься. Тут надо подходить с понятием и сочувствием к живой природе, тогда и ущерба ей не принесешь. Наши деды и прадеды хорошо понимали это и учили нас так. Бересту надо драть весной, когда сокодвижение идет. Да чтобы луб на березе не повредить. Он через пяток лет почернеет и отпадет, но под ним уже новая кора справится... Ну а «сколотни» я снимаю во время лесовырубки.— Волов лукаво улыбается.— Так что правильный вопрос...

Праздник закончился для нас совершенно неожиданно — концертом фольклорного этнографического ансамбля в кают-компании «Инженера Нарина». Девушек еще днем, оказывается, пригласили наши товарищи. И капитан теплохода разрешил журналистам поговорить с ними. Но теперь мы чувствовали себя неловко — выглядели они уставшими, голоса слегка охрипли. Чай был как нельзя кстати. Очевидно, девушки заметили наше состояние. Руководитель ансамбля Светлана Николаева переглянулась с подругами и с улыбкой сказала:

— Знакомство лучше начинать с песни.

И они запели. Наташа Поздняк, Светлана Воскобойникова, Лена Копачева, Лена Вознесенская — каждая пела и переживала будто не песенные, а свои личные невзгоды. И все они испытывали истинное удовольствие от пения. Потому, наверное, никто и не удивился, когда в ответ запели свои народные песни Денеш Газди и Ярослав Возобуле. Пусть не профессионально, но с чувством, когда действительно поет душа...

Слово «Кижи», как известно, означает «остров игрищ», на нем в языческие времена совершались культовые празднества. Лишь в XI веке новгородцы начали строить здесь церкви. Праздник народных ремесел как бы продолжал древние традиции острова-музея, где стоят избы вепсов, карелов, русских. Заходи в любую, окинь взглядом убранство комнат, бабий кут или палатный воронец, божницу, полотенца, на которых вышиты знаки Солнца, или Древо Жизни, утварь всякую. А рядом уже сегодняшние умельцы, сохранившие опыт своих дедов и прадедов, плетут берестяные туеса, вырезают деревянные ковши... Как-то невольно осознаешь, что благодаря им для нас сохранена часть духовной культуры народа. Не потому ли и возникает здесь то необычное ощущение, которое так трогает людские души?

Девушки пели, а во мне нарастала тревога от мысли: неужели когда-нибудь оборвется песня Кижей?

Кижи

Александр Глазунов, наш спец. корр.

(обратно)

Охота с двойной игрой

Несколько раз между деревьями мелькали то рыжий лисий хвост, то серая заячья спинка, то пугливый, стремительный силуэт косули. Но серьезного зверя — кабана, на которого главным образом и была организована охота, все не было. Уже начало брать сомнение, так ли их много в этих краях, как рассказывают, уже прошли мимо загонщики, прочесывая следующий участок, и настроение окончательно было испортилось, когда огромный секач возник перед моими глазами, внезапно, как взрыв. За деревьями в том направлении еще мелькали спины загонщиков, отчетливо слышались их голоса. Кабан мчался прямо на меня с такой скоростью, будто его выстрелили из пушки. Казалось, никакая сила не смогла бы его остановить. И откуда только взялся? Словно из-под земли вырос. В висках застучало, кольнуло под ключицей. По спине пробежал неприятный холодок. Странное дело: битый час, пока загонщики прочесывали первый участок, в душе теплилась лишь одна мечта, одна надежда, чтобы зверь непременно вышел на меня. Но теперь, когда надежда оправдалась в идеальном варианте, когда вышел не просто зверь, а зверюга, особой радости почему-то не было.

На мгновение промелькнуло в памяти, как на кегельбане от тяжелого шара-ядра разлетаются легкие фигурки, и сам я показался себе таким же обреченным: секач будто специально был нацелен в меня рукою опытного игрока и теперь летел точно, неотвратимо... Правда, у меня было ружье и я имел право защищаться (уж не об охоте речь!), однако медлил, какая-то сила удерживала, не позволяла поддаться инстинкту. Можно, конечно, хладнокровно оценив ситуацию, назвать эту силу опытом, стремлением не нарушить правила охоты: запрещено стрелять в ту сторону, где есть люди, надо пропустить зверя и бить вдогон. Но это потом легко рассуждать, а сейчас пропускать-то его, окаянного, надо «через себя». Это потом хорошо говорить, что кабан промчался мимо так близко, что чуть с ног не сбил, а пока он приближается, то идет всегда прямо на тебя, надвигается страшной силой. И это ощущение надо пережить, одолеть. Ведь еще секунды — и...

Был еще и страх перед «Высочайшим судом», о строгости и неотвратимости которого мне все уши прожужжал товарищ и «старожил» ГДР стрелок-спортсмен Андрей Коваленко. Через него-то я и попал на «королевскую» охоту в район Ребель. Такая охота в районе проводится один раз в год. К этому времени поголовье кабанов достигает угрожающих размеров, и становится нужным отстрел. Охота представляет собой образец организации, соблюдения ритуалов, высшую школу охотничьего искусства. Именно в таком смысле она и называется королевской. Это не столько сама охота, сколько праздник охоты.

В тот день участников было более ста двадцати, причем восемьдесят — действительные члены общества, они с оружием, а остальные — кандидаты в охотники. Они выполняют все вспомогательные работы: ходят в загон, вывозят из лесу и складывают в установленное место добычу, словом, обслуживают охоту, но при этом они учатся, познают ее многочисленные законы и таинства, начиная от безопасности в обращении с оружием, изучения повадок зверей и кончая умением вести себя в присутствии старших по стажу. К слову сказать, традиция предопределяет меру уважения и авторитета на охоте только в соответствии с заслугами перед охотобществом, а не по занимаемому месту в обществе вообще. Мне доводилось видеть, например, как один партийный работник, будучи кандидатом в охотники, ходил в загон, выполнял обязанности официанта за ужином и вообще делал всю черновую работу вместе с другими кандидатами в охотники. Срок пребывания в этой роли не определен, он зависит от наличия мест, поскольку число охотников ограниченно, и от степени зрелости кандидата.

...Зверь стремительно приближался. Комья земли и пучки травы летели из-под его копыт. Уже были видны и вздыбившаяся на загривке щетина, и красноватые, полные страха и свирепой решимости маленькие глазки, и острые желтовато-белые клыки вразлет — мощное и грозное оружие вепря, о котором в охотничьей среде всегда полно рассказов, былей и небылиц одна страшнее другой. Однажды и мне довелось видеть это оружие в действии, когда на моих глазах кабан сильно поранил егеря. Наверное, от скачков могучего зверя подрагивала земля, поскольку сейчас, спустя время, только этим я могу объяснить появление легкой дрожи в коленях. Тогда же, хорошо помню, испытывал страх лишь перед двумя обстоятельствами. Боялся, что зверь отвернет в сторону и выйдет на соседний номер или — того хуже — повернет обратно, на загонщиков. И еще — представитель «Высочайшего суда» стоял в нескольких десятках метров слева от меня и, как мне казалось, с хладнокровием сфинкса смотрел на все происходящее, имея в сознании лишь одну идею — усмотреть в моих действиях ошибку, неверный шаг, несоблюдение закона. Только эти два соображения мешали мне поднять ружье, взять зверя на мушку. Ставшие вдруг несколько ватными руки, конечно, тут ни при чем. А секач был уже совсем рядом. «Идет, вражина, прямо вутыч, как говорят в Сибири. И будто назло: ни деревца на пути, ни кустика. Чем же все это кончится? А начиналось так хорошо...»

Десять горнистов специальным гимном открыли праздник. Инструктаж был короткий. Предполагается, что участники такой охоты должны знать все правила ее проведения. Руководитель районного охотобщества Карл-Хайнц Меллер лишь указал на недостатки, обнаруженные при проверке документов и оружия, проинформировал о наиболее примечательных событиях, происшедших в коллективе за год, назвал самых удачливых — обладателей трофеев, отмеченных медалями, потом разделил всех участников на группы, назначил старших, пожелал всем ярких впечатлений. Не добычи, не удачи, а впечатлений!

Впервые узнав о том, что в охоте будет участвовать сто двадцать человек, я сначала не поверил, а потом невольно подумал о суете и неразберихе, которая, как мне казалось по прежнему опыту, непременно должна возникнуть, когда этакая масса людей разбредется по лесу. Однако ничего подобного не произошло. Ни руководитель охоты, ни его помощники ни разу не повысили голоса. Все передвижения и расстановки происходили по определенному сигналу горнов, каждый участник охоты знал свое место и свой маневр, поэтому создавалось впечатление какой-то легкости, непринужденности в управлении всем процессом. Дисциплина соблюдалась строжайше. Например, когда стрелки были уже расставлены, а загонщики готовы начать движение, из ельника неподалеку от линии номеров выскочило стадо кабанов. В принципе можно было стрелять, но сигнальщик только вынимал из чехла свой горн, и формально начало охоты еще не было обозначено. Никто из наблюдавших за стадом даже не попытался вскинуть ружье. Когда сигнал прозвучал, звери уже были вне досягаемости, и опять же никто не сокрушался и не ругал горниста за медлительность, не говорил, что по его вине добыча ускользнула прямо из рук.

Надо сказать несколько слов о старшем горнисте. Его все зовут Пауль, хотя его настоящее имя Герд Августин. Он второй призер соревнований среди всех горнистов республики. Пауль по собственной инициативе открыл школу юных горнистов и регулярно по вторникам и четвергам проводит в ней занятия. Быть сигнальщиком на охоте — дело вовсе не такое простое, как может показаться непосвященному. Система сигналов довольно сложная, одних гимнов нужно знать немало. Так, кроме открытия и закрытия охоты, начала и окончания загонов, приглашений к завтраку, обеду и ужину, чествования удачливого стрелка и многих других, существуют гимны на смерть кабана, оленя, лисицы, зайца, фазана...

...Зверь в одно мгновение метнулся в сторону, замелькал между деревьями, которых вдруг стало очень много. Но стрелять нельзя было не только поэтому, ведь там, за деревьями, еще виднелись загонщики, а правее, в той стороне, куда уходил вепрь, стоял Пауль. Нужно было выждать, когда зверь пересечет линию стрелков, и только тогда нажимать на спусковой крючок. Удерживая кабана на мушке, я на чем свет стоит ругал себя за то, что нервничаю и могу упустить верную добычу и тем самым опозориться перед немецкими товарищами, обречь себя на долгие и мучительные переживания по этому поводу, ведь первое участие в такой охоте останется в памяти на всю жизнь. Надо быть охотником, чтобы понять это состояние. А кабан, хотя я и держал его на мушке, все удалялся, не пересекая линию стрелков, и тень «Высочайшего суда» сгущалась в моем воображении...

Вечером в установленное место была свезена вся добыча. На поляне уже горел костер, было много женщин и детей — пришли и приехали семьи, родственники, друзья охотников, просто желающие принять участие в празднике.

Такой вид отдыха и взрослым-то доставляет большое удовольствие, а дети прямо-таки цветут от восторга и счастья. Но для тех и других это не просто проведение досуга, закалка на свежем воздухе, но и урок нравственного воспитания. Многочисленные традиции и ритуалы помогают познавать природу родного края, учат бережному отношению к ее богатствам. К слову сказать, разведению и охране животных охотобщество уделяет гораздо больше внимания, чем самой охоте. Определены участки леса, где установлены кормушки и запрещена всякая стрельба. Члены общества заготавливают на зиму сено, собирают желуди, орехи, на лесных полянах засевают кормовые площадки. Лет пятнадцать назад в районе совсем не было ланей. Охотобщество закупило несколько десятков особей, какое-то время они содержались в специальных загородках в лесу, потом были выпущены на волю. Сейчас лани стали промысловым видом диких животных.

Перед общим строем участников охоты и перед гостями товарищ Меллер поблагодарил всех за строгое соблюдение мер безопасности, за организованность и порядок. Под торжественные звуки горнов тем, кому сопутствовала удача, на шапку прикрепили еловые веточки. Наиболее торжественный момент — коронация самого удачливого. Им оказался слесарь Эберхарт Манке. И хотя корона сделана не из золота, а из веточек ели, почести лучшему охотнику были оказаны поистине королевские. Долго перечислялись его заслуги и достоинства, были отмечены не только меткость и выдержка, но и знание охотничьих правил и законов. Король охоты наделен большими полномочиями: весь вечер ему обязаны оказывать всевозможные знаки уважения, в присутствии Короля никому нельзя сидеть без его разрешения, любая его просьба должна выполняться беспрекословно, ему принадлежат права амнистии или усиления наказания на «Высочайшем суде» и многие другие «королевские» привилегии. И конечно же, все это подчинено одному важному правилу — осуществляется на веселой волне, с шуткой, с выдумкой.

Вся добыча сдается государству, если же кто-то из охотников пожелает принести домой «дичинки», он должен купить ее на общих основаниях — через магазин.

Перед праздничным ужином, который устраивается за счет охотобщества, под торжественные звуки горнов и аплодисменты были вручены подарки и выражена благодарность всем, кто организовывал и обеспечивал охоту,— егерям, водителям машин, поварам и даже метеорологам за хорошую погоду. И вот наконец настало время «Высочайшего суда». Председатель и его помощники заняли свои места, «палач» проверил остроту секиры и положил ее на край массивной скамьи. В зале деревенского кафе установилась тишина. Председатель что-то сказал, его слова были встречены смехом, а я ничего не понял, поскольку Коваленко, выполнявшего роль переводчика, рядом не было.

Кто-то выкрикнул с места, перебив председателя, и тот незамедлительно вписал в свой «черный список» новую «жертву».

Первым скамью подсудимых занял молодой охотник, который выстрелил в самца косули, хотя в данный момент охота разрешалась только на самок.

— Отвечай, почему застрелил козла?

— Трудно отличить, рога ведь сброшены,— оправдывался молодой.

— Не по рогам надо смотреть, а по «пистолету»,— поучал судья.

— Так не видно же, между деревьями темно, да и сложно на бегу...

— Ах, ты еще и бегал за ним? Получаешь десять ударов секирой!

Под общий смех слово взял адвокат:

— Я думаю, что дело не только в неопытности, но скорее всего в том, что в груди молодого человека бьется сердце настоящего рыцаря: он не смог выстрелить в самку, хотя и можно было, а предпочел быть наказанным, но послал пулю в самца. Прошу уменьшить наказание до пяти ударов.

— Я думаю, что с учетом благородных помыслов достаточно будет и трех,— сказал свое веское слово Король.

Подсудимый покорно вытянулся на скамье, а палач размахнулся секирой и... ударил плашмя по тому месту, которое в детстве почему-то тесно связывают с приобретением ума и знаний. Уже в ходе исполнения приговора судья заметил, что у наказуемого на брюках дырочка. Это послужило поводом для того, чтобы с согласия Короля добавить один удар за неопрятный внешний вид.

Другому подсудимому добавили за поспешность: после наказания он сразу сел на место, не поблагодарив «Высочайший суд» за науку.

Загонщика осудили за то, что он плохо выдерживал линию, а во время обеда сидел, когда рядом стоял старший по возрасту и охотничьему стажу. Один молодой охотник поторопился прямо в лесу вырезать клыки убитого кабана и за это был наказан. Но гораздо более суровое наказание понес опытный охотник, который, находясь рядом, не только не остановил молодого, а даже взялся ему помогать. Отличный стрелок, бывший чемпион Европы среди юниоров, а ныне тренер юношеской команды района, замечательный парень, ставший впоследствии моим хорошим товарищем, Экхарт Дальман понес наказание за то, что его пес Аку залаял невпопад. А затем получил свое и четвероногий нарушитель, посмевший облаять «Высочайший суд» в тот момент, когда отбывал наказание хозяин.

Ни одно, даже самое незначительное на первый взгляд нарушение не укрывалось от строгого взгляда судей: кто-то переступил через убитого зверя, кто-то шагнул через еловые веточки, которыми огорожено место для выкладки дичи, кто-то в рассказе о своей удаче не по рангу много приврал, кто-то был неопрятно или не по форме одет, у кого-то плохо ухожено оружие, кто-то сделал подранка и так далее, и так далее. И формы наказания применялись различные: одному присудили денежный штраф, другому — удары секирой, третьего лишили очередной охоты, четвертого перевели на некоторое время в загонщики, пятого заставили письменно изложить меры безопасности при обращении с оружием.

Мне за упущенного секача, который все-таки ушел необстрелянным, вместо ожидаемого наказания были сказаны добрые слова за то, что устоял перед соблазном, не выстрелил, не нарушил требований безопасности.

Возможно, я где-то и допустил какую оплошность, но если даже это так, ее деликатно не заметили. Может, это было сделано для того, чтобы подчеркнуть важность умения не выстрелить.

От многих советских охотников приходилось слышать удивленный возглас: почему в ГДР так много диких животных? Территория страны невелика, заселена плотно, покрыта густой сетью дорог, а косули, кабаны, олени, лани встречаются на каждом шагу, их часто можно увидеть на обочине даже самых оживленных магистралей. В чем же секрет? Не берусь дать полный ответ, но скажу с уверенностью, что значительная доля секрета кроется в слове «дисциплина», которое я часто слышал, а еще чаще наблюдал ее в действиях охотников всех рангов — и любителей, и профессионалов.

В тот день собственно охота завершилась совершенно неожиданным для меня эпизодом: загонщики еще с шумом шли по лесу, слышны были крики: «Кабаны пошли. Внимание на номерах!» Вдруг стоявший рядом со мною Пауль поставил к дереву ружье, достал из чехла горн и протрубил сигнал «Отбой». На мой немой вопрос жестом указал на часы: было ровно пятнадцать, руководитель охоты приказал закончить именно в это время. Стадо кабанов прошло мимо нас, Пауль посокрушался вместе со мною, но успокоил себя словами: «Дисциплина есть дисциплина». Хорошие слова, очень неплохо бы взять их на вооружение и нашим охотникам.

ГДР, Ребель

Андрея Василец

(обратно)

Пекарь и анаконда

Раньше пекарь Руди Ниберг охотно рассказывал о своих путешествиях прямо в своей маленькой булочной, славящейся богатым выбором пончиков, пышек, слоек, сдоб и пирожков. Но со временем в Гамбурге развелось столько охотников послушать неутомимого путешественника, что из-за них упала выручка: они часами торчали у прилавка, мешая хозяину обслуживать обычных покупателей. Вот и пришлось любителям рассказов о дальних странствиях установить членские взносы и арендовать соседнее помещение для еженедельных собраний.

Так был основан гамбургский клуб путешественников.

В представлении многих путешественник и пекарь — понятия несовместимые, замечает лондонский журнал «Обсервер мэгэзин». Между тем Рудигер Ниберг за тридцать лет прошел, проехал, проплыл... около миллиона километров! Неудивительно, что на этом длинном пути приключений на долю бесстрашного пекаря выпало предостаточно.

Начинал он скромно: в восемнадцать лет совершил на велосипеде тысячекилометровую, как теперь говорит Руди, «экскурсию» по Германии.

С тех пор Ниберг каждый год отправляется в самые дикие и нехоженые места на различных континентах. Иногда, впрочем, он изменяет себе и выбирает «цивилизованные» маршруты, например, на верблюде через Сахару или на плоту по Нилу.

Тем не менее во время этого плавания у Ниберга произошла незабываемая встреча с диким кабаном. Дело было на дневке в верховьях Голубого Нила. Все утро путешественник провел на прибрежных отмелях в надежде поймать знаменитого нильского окуня. Но рыба упорно не шла, и он уже собрался возвращаться в лагерь, как вдруг громкий треск ломающегося тростника заставил его оглянуться. Метрах в тридцати, за протокой, злобно фыркая, стоял огромный кабан.

Нечего было и думать отбиться от него коротеньким удилищем. Перспектива спасаться вплавь, рискуя привлечь крокодилов, которых немало в тех местах, тоже не прельщала. И тогда Руди решился на рискованный шаг: лег в грязь и начал пригоршнями забрасывать себя жидкой глиной. Необычное поведение странного существа, которое кабан сначала принял за человека, видимо, привело зверя в замешательство. Он осторожно подошел почти вплотную, долго подозрительно принюхивался и в конце концов, разочарованно хрюкнув, удалился. «Очевидно, кабан решил, что я — какой-то неизвестный ему, но безобидный речной житель»,— позднее рассказывал друзьям Ниберг.

Кстати, что касается крокодилов, то Руди утверждает, что те опасны только в воде: «На суше они слишком медлительны, чтобы представлять серьезную угрозу. Даже если крокодил внезапно нападет на вас из укрытия, есть проверенный способ спасения. Нужно прыгнуть ему на спину и бежать к хвосту. Он все равно вас не догонит, потому что потратит слишком много времени, чтобы развернуться».

В Нигере местные охотники, по рассказам Ниберга, даже используют этот прием при охоте на рептилий. Их единственное оружие — заостренный с обоих концов крепкий короткий кол. Его зажимают посередине в расщепленный полутораметровый держак. «Оседлав» крокодила, охотник выбирает момент, когда тот разинет пасть, и сует туда «распорку». Расчет строится на том, что крокодил сразу же с силой захлопывает челюсти, концы кола глубоко впиваются в них, а дальше можно уже не опасаться страшных зубов. Правда, Ниберг не советует применять такой способ охоты без соответствующей тренировки.

В амазонской сельве путешественник не раз встречался с анакондами и считает, что легенды об их свирепости сильно преувеличены. «Однажды мне пришлось заночевать в болотистом лесу,— рассказывает он.— Сколько ни искал, сухого клочка земли так и не нашел. Тогда я решил устроиться на толстой ветви: забрался в спальный мешок, лег на живот и для верности в двух местах привязался к моему необычному ложу.

Проснувшись, я обнаружил, что у меня онемела вся нижняя часть тела. Решив, что виноваты слишком туго затянутые страховочные веревки, я протянул руку, чтобы ослабить их. И тут пальцы коснулись чего-то скользкого, холодного. Оказывается, вокруг моего тела обвилась анаконда! Проглотить меня вместе с веткой она, естественно, не могла. Значит, решила дождаться, пока жертва проснется и, спустившись с дерева, окажется в более «съедобной форме». Или же просто захотела выспаться на «теплой постели». Я постарался расслабиться и с помощью самовнушения стал восстанавливать кровообращение. Не знаю, сколько времени мы с анакондой пролежали вот так, «обнявшись». К счастью, когда начало светать, она покинула меня. Возможно, поползла искать более подходящий завтрак. Выждав с полчаса, отправился в путь и я».

Чтобы поддерживать форму для подобных приключений, Руди Ниберг дома, в Гамбурге, начинает и заканчивает день семикилометровой пробежкой с рюкзаком, полным камней. А для укрепления нервной системы утром и перед сном понемногу занимается аутотренингом. И никогда не злится на покупателей, какими бы привередами они ни оказались.

По материалам зарубежной печати подготовил С. Арефин

(обратно)

На берегу крокодильей реки

Когда я был на Кубе, мне рассказывали, как вкусен жареный крокодил — у него, оказывается, отрубают хвост, нарезают, словно колбасу, кругляшами и швыряют в масло на сковородку. Говорят, мясо очень вкусно, хотя и жирновато. Туша же идет на выброс, она несъедобна. Попробовать там крокодила мне не пришлось.

Зато много лет спустя я попал в Африку!..

Мы ужинали в ресторане отеля «Космос». Сквозь вечернюю тишь как сквозь вату прорезались далекие звуки города Браззавиля, шумок улицы, на которой располагался наш отель, да еще едва слышался тихий, печальный голос Луи Армстронга, чьи песни здесь, в Африке, стали бессмертными.

К столику подошел генеральный директор отеля Бернар Лемер. Лемер — элегантен, изящен и худ, внешностью напоминает гусара времен Отечественной войны 1812 года — у него голубовато-седые, без единой темной пряди волосы, роскошные черные усы и густые угольно-блестящие брови, картинно прорисованные на узком бледном лице. Из-под бровей жестко синеют холодные, насмешливо-умные скептические глаза: месье Лемер, похоже, никому в этой жизни не верит, даже самому себе. Месье Лемер вежливо поинтересовался, все ли нам нравится,— вежливость была дежурной, как и «меню де жур», но тем не менее она была приятной. Мы ответили дружно: да, все нравится! Спасибо месье Лемеру и компании «Пульман», которые держат и отель и ресторан в образцовом порядке: уютно, чисто, вкусно, тихо, никто не наступает на ноги и не сыплет крошки в суп — обслуживание тут французское, и вообще месье Лемер умеет наводить порядок.

— В нашем ресторане вы можете заказать любое блюдо,— сказал месье Лемер.

— Можно ли что-нибудь из крокодила? — спросил я. И откуда только такое взялось? Кубу вспомнил, что ли?

— Крокодила сейчас нет,— помрачнел месье Лемер. Оказалось, что он не всесилен — в ресторане не было крокодильих отбивных! — Я должен узнать у своих друзей: может быть, кто-нибудь из них охотился в эти дни на крокодила. Если охотился, нам дадут мясо. Специально для вас,— Лемер поклонился,— специально! А вы ели уже крокодила? — вдруг спросил он.

— Нет. Говорят, мясо у него чересчур жирное — вот все мои гастрономические сведения о крокодилах.

— Вовсе не жирное,— возразил месье Лемер,— напоминает кролика, белое и нежное.

— Скорее курицу,— вставил сидящий за столом южноафриканский поэт Киорапетсе Котсисили.

— Нет, все-таки кролика,— твердо произнес месье Лемер.

На следующий день месье Лемер встречал нас на пороге отеля.

— Есть крокодил! — весело сообщил он.— Приходите в час дня на обед. Туда вот пожалуйте, не в ресторан, а туда.

Он показал на открытую, стоящую на семи ветрах хижину с тростниковой крышей. Такие изображены на десятках, на сотнях тысяч рисунков: раз Африка, то обязательно хижина из корья с деревянными подпорками, увенчанная похожей на перевернутое гнездо массивной, тяжело лежащей крышей.

Из этой вот кровли, а точнее, из отверстия, не обозначенного ни трубой, ни каким-нибудь каменным патрубком — чтобы тростник не запалился,— шел кудрявый голубой дым.

Готовила крокодилье мясо мадам Лемер, собственноручно готовила, не доверив священнодействие ни одному из поваров. Она из Гайаны — маленькой страны в Латинской Америке, где съесть крокодила (так она утверждала) — раз плюнуть; их, мол, едят в Гайане, как в Европе в деревне кур — сворачивают голову и в кастрюлю. Мадам Лемер вырезала филе, замочила его в специальном маринаде, составленном, как я понял, из уксуса, вина, перца, лукового сока и еще чего-то местного, неведомого, но очень острого. Нарезав филе, как шашлык, небольшими кусочками, насадила их на короткие деревянные шампуры. Дальше крокодил готовился, как готовится шашлык из обычного барана. В железный ящик были навалены камни, их раскалили. Чтобы дольше держался жар, сверху положили древесных углей и прикрыли решеткой — вот и мангал. Не только крокодила, быка можно зажарить!

Мадам Лемер была сменена на своем посту самим месье Лемером, справедливо рассудившим: одно дело — замариновать крокодила, другое — приготовить его на жару, последнее дело, несомненно,— мужское. Испокон веков у мужчины было два дела — добыть мясо и зажарить его. Женское — это супы и каши, уборка и дети, слезы и стоны. А мужское — мясо. Месье Лемер приготовил крокодила отменно — он, как и жена его, гайанка, знал в этом толк, чувствовал золотую середину — снимал мясо с решетки, не передерживая его ни на секунду.

В Африке, похоже, едят не только крокодилов — и мух, и бабочек, если с умом приготовить. А то и жаркое из личинок гигантских комаров — каково?

Но к крокодильему мясу я подступился с удовольствием.

Когда все уселись за стол, то пошли рассказы — как без них?

Месье Лемер рассказывал о родине своей жены, о прекрасной Гайане — о пальмах с десятикилограммовыми кокосами, о райских птицах, чье оперение ценится дороже золота, на этих птиц специально приезжают охотиться. О божественной рыбалке и девушках с нежными волнующими голосами, которых он никак не может забыть, хотя много лет уже женат и на коленях у него сидит, вертится маленькая черноглазая дочка Зара.

Бернар Лемер в первый раз добывал крокодила в Гайане. Выехали на охоту, когда землю сделала невидимой черная и густая, как смола, ночь. Кажется, у этой ночи была своя материя, своя плоть, вязкая, тугая, недобрая. Каждый охотник в пластмассовой каске, в каких ходят строители, с налобным фонарем, в руках — заряженные литыми пулями ружья. Ружья все время наготове —- с крокодилами промедленье опасно, нападают они стремительно, дай бог успеть выстрелить. Опоздаешь на миг, на десятую долю секунды — и прежде выстрела оглушающе хлопнет крокодилова пасть!

В ночи, в узком луче налобного фонаря возник ответный отблеск, фиолетовый, тревожный. Крокодил! Блеснул — и исчез, а в черноте шевельнулось что-то большое, ловкое, словно рыба, и запахло рыбой — стало одуряюще сильно пахнуть сырой свежей рыбой. Но запах этот — не крокодиловый. Тот скорее отдает псиной, навозом, закисшим илом, еще чем-то, но не рыбой.

С Лемером и его спутниками в одной пироге находился местный рыбак по кличке Кайман Барбудо — Бородатый Крокодил. Ловкий, беззубый, вечно смеющийся, с редкой кудрявой порослью, ненадежно обметавшей широкий овальный подбородок, Кайман Барбудо заквакал, заскрипел по-жабьи, подманивая крокодила. Но тот не отреагировал на зов. Вот так же скрипуче, глухо, по-жабьи кричат молодые крокодилята, и каймана можно вытянуть из зарослей только этим криком. А так кайман труслив, осторожен и, почувствовав неладное, ни за что не выплывет к человеку. Кайман Барбудо повторил зов. Бесполезно.

И снова в луче фонаря сверкнул фиолетовый огонь — точнее, два огня, ласковых, широко поставленных, потом между этими двумя огнями возникло что-то сияющее, нежно-розовое — Бернар не сразу сообразил, что кайман уже распахнул пасть. А когда сообразил, отшатнулся — страшна розовая пасть каймана, хотя и известно, что кайман — это не аллигатор, целиком проглотить охотника вместе с сапогами и ружьем не сумеет.

Кайман Барбудо, пригнувшись к носу лодки, словно бы хотел спрятаться, снова закрякал по-жабьи. Крокодил не двинулся с места — это был самец. На крик обиженного детеныша плывут только самки — как все мамаши, они торопятся утешить дитя, обласкать. Папаши же могут приплыть с одной только целью: полакомиться собственным отпрыском, отгрызть у него хвост, ногу, оставив несъедобную костлявую голову. Этот же не двигался с места, только пасть розовела в ночи. Лемер, рассмотрев кривые грязноватые зубы, зябко передернул плечами. Холодно? Или жарко? Типичный туполобый папаша, любитель вкусно поесть и поспать на солнышке. Неподалеку от фиолетовых неподвижных «фонарей» папаши возникли еще два и двинулись к пироге.

Готовьтесь, охотники, мамаша плывет! Крокодилица беззвучно скользила в воде, целя носом точно в пирогу. Кайман Барбудо продолжал подзывать ее — крики ребенка были тревожными, тоскливыми. Лемер втянул голову в плечи и выставил перед собою ружье — думал, что сейчас придется стрелять. Но стрелять как раз не надо было — ружье давалось охотнику на случай, если пирога перевернется и в воде придется отбиваться от нападающих крокодилов.

Подманивая, Кайман Барбудо неспешно нагнулся, вытянул из-под ног шест с веревкой, на конце которой была сделана петля. И аккуратно, очень точными движениями подвел шест под голову плывущей крокодилицы — она так и въехала в петлю. И сама на себе ее затянула. Пасть крокодилицы оказалась плотно сжатой, а что такое крокодил без пасти? Это уже не крокодил, а, извините, обычное бревно. С лапами, с мистическими фиолетовыми глазами, излучающими печальный свет, с хвостом и бугристой кожей. И все-таки — бревно.

Крокодилица отчаянно рванулась в сторону, гулко шлепнула хвостом по воде, но Кайман Барбудо был готов к рывку; за многие годы он хорошо изучил повадки крокодилов и ни разу еще не промахнулся. Лемер со спутником помогли ему, и Крокодилица сдалась. Они очень быстро сдаются, крокодилы, когда попадают в плен, словно бы в них что-то ломается, отказывает, в длинном гибком страшном теле сама по себе прерывается некая жила жизни — крокодил стихает.

В жарком климате пойманного крокодила приходится держать на кукане — как какого-нибудь сазана в низовьях Волги — либо в мешке, который каждые полчаса обильно поливают водой.

Кожа крокодила лишена пор, тело не дышит, и завязать пасть — значит вообще перекрыть крокодилу дыхание.

Когда мы ели у месье Лемера хорошо прожаренные крокодильи шашлыки, он предупредил нас, что если захотим повезти крокодилье мясо с собой, то покупать это мясо надо только у знакомых. А то вместо крокодила подсунут варана, который также съедобен и также вкусен, но у европейцев не пользуется спросом.

Среди гостей был француз-фармацевт, седой, в золотых очках, с характерным ртом проповедника. Он слушал Лемера и постоянно вставлял в рассказ свои фразы — вначале получалось что-то вроде дуэта, а потом целиком завладел вниманием стола. И в один из перерывов фармацевт резко свернул разговор с крокодилов:

— Вы, советские, продаете хорошую технику — большую технику: самолеты, например. Но почему вы не продаете мелкую продукцию? Пластинки, например. А если продаете, то плохие, три раза проиграешь, и пластинки — «кра-кра-кра», трещат и прокручиваются. А где ваши книги, где Достоевский и Пушкин, где Лев Толстой? Где музыка композитора Бородина? — Почему-то из всех русских композиторов фармацевт назвал только Бородина.— Отчего дремлет ваш торгпред? Наверное, только пишет бумаги в Москву о том, как он хорошо работает. А он работает плохо! Я хочу купить ваши товары, а их нет. Где ваши советские товары, которые я хочу купить? А? Я хочу потратить на них деньги, а вы? Вы не хотите их получить! Почему вы не поставляете свои товары? — Фармацевт был прав, крыть нечем. В завершение он воскликнул патетически, на русский манер: — В бумажках закопались! — и тут тоже был прав.

Он вгрызся в шампур и, не давая Лемеру открыть рот, продолжил:

— У вас есть хорошие фотоаппараты, кажется, они называются «Зенит». Если «Зенит» приобретет человек без штанов, то через месяц он может и за камеру рассчитаться, и штаны себе купить!

Гостиница, в которой мы живем,— «Космос» была когда-то построена нашими специалистами, получилась этакая завалюха, сработанная по методу «тянем-потянем, чем дольше, тем лучше», с неказистым бассейном и рестораном, похожим на плохую пристанционную столовую с кривыми железными рамами и огромными стеклами, сквозь которые яростное тропическое солнце превращало людей в шкварки, что служат доброй заправкой к украинскому борщу, в поджарку — и часа невозможно было выдержать в таком ресторане. В щелях не замедлили поселиться огромные, величиной с мышей, прусаки и ящерицы: слезы, горький рев, а не гостиница.

Словно бы в наказание, всех приезжающих из Советского Союза селили потом в «Космосе» — ох и ругань же стояла! Жить в этом отеле было невозможно. Отель прогорал. И тогда его купили французы, известная фирма «Пульман». Фирма вложила в отель несколько сотен миллионов франков, переоборудовала номера и ресторан, начинила современной мебелью и кондиционерами, привела в божеский вид бассейн и территорию — и отель ожил! Отель стал приносить доход.

Но я, по-моему, слишком далеко ушел от нашего застолья, от нежного мягкого мяса крокодила, от разговоров, что были интересны всем.

Было жарко, рубашка прилипала к телу, воздух насытился серым сумрачным светом — солнце что-то не думало сегодня выглядывать, свет был мрачным, именно серым, и никаким другим, сладкоголосо пели небольшие птицы, которых у нас в Средней Азии называют маннами — голоса у них какие-то маслянистые, скользкие, необычные. Если приподняться на стуле и заглянуть через забор, примыкающий к нашей хижине, то можно увидеть желтую глиняную стену с плакатом, рекламирующим знаменитое местное пиво «Примус», а за стеной — замутненно-сталистую ленту крокодиловой реки Конго.

В черте города — что с этой стороны, что со стороны Киншассы — крокодилов нет, распугали суда, катера и паромы, а если взять чуть выше по течению — кишмя кишат. И ниже кишмя кишат, но туда не пройти даже на плоскодонном катере — мешает длинная опасная гряда порогов,— если только на лодке, но на лодке можно ездить лишь к кайманам, к аллигаторам ездить опасно, аллигаторы крупны и зловредны, нападают не только на людей — нападают на коров, буйволов и даже на неповоротливых бегемотов.

Поговорили мы на разные темы, обсудили домашние проблемы словоохотливого аптекаря, местную жизнь, и не только местную.

Фармацевт к тому времени совсем выговорился и умолк, и мы снова вернулись к крокодилам: как же все-таки закончилась охота месье Лемера?

За час, как признался месье Лемер, они взяли тридцать пять крокодилов. Такой охоты, как та, на Гайане, у него уже никогда не бывало. Сколько лет прошло с той поры, а охота не повторилась.

Мы сидели тогда долго, наверное, часа три. Понимали друг друга без слов, не нужно было никакого перевода, не существовало никаких тайн, загадок, недомолвок — все мы находились на одном корабле, плывущем по буйным водам реки, мы были равными на этом корабле, и это сближало нас. На прощанье месье Лемер пожаловался нам на служебные осложнения — полтора года назад какой-то чин прислал ему счет на семьсот тысяч местных франков. Лемер посмотрел, что это за счет. Оказалось — за напитки: чин решил взять с отеля мзду напитками, а Лемер не захотел давать мзду, он вообще решил не давать никаких взяток и отправил счет назад чину. Возник конфликт. Чин не уступал: уже пару раз положил в карман деньги, перечисленные отелю через департамент этого чина за проживание нескольких делегаций, присвоил небольшой разъездный автобусик, что отель купил для собственных нужд. Бернар Лемер в ответ только вздыхал, разводил руки в стороны: «Я знаю, что существует коррупция, я знаю, что есть поборы, но не до такой же степени!» — и в конце концов пошел ругаться к чину.

Чин принял ответные меры — отправился в Париж, нанес визит компании «Пульман» и высказал все, что думает о Бернаре Лемере. Началась игра «Кто кого перетянет?». Исхода игры месье Лемер не знал.

Увиделись мы в середине следующего дня. У месье Лемера вид был таким, словно бы жизнь его была безвозвратно утрачена, все прожитое выброшено в мусорную корзину — и непонятно, зачем он жил, для чего — один глаз загнанно дергался, слезился, другой был неподвижен и чист, словно бы это и не живой глаз был вовсе, а искусно вставленная стеклянная подделка. Рот был крепко сжат, губы побелели — ничего не скажешь, горький вид у месье Лемера, горький и далеко не гусарский. И куда только подевалось былое? Держитесь, месье Лемер, жизнь такова, что в ней все игры надо доигрывать до конца и, конечно же, делать все, чтобы не вернуться на пепелище проигранных битв. Что ушло, то ушло, да и нельзя искать ростки новой жизни в былом: на пепелище ничего не растет.

— Что случилось, месье Лемер?

Лицо у месье Лемера как-то странно перекосилось, потемневшие от обиды и непонимания происходящего щеки втянулись под аккуратные дуги скул, Бернар попытался улыбнуться, но улыбки не получилось, он посмотрел куда-то вверх, на макушки недалеких старых деревьев и пробормотал отрешенно:

— Телекс пришел.

— Ну и что?

— Меня переводят работать в Камерун.

— Куда? В Камерун? Зачем и кем?

— Кем... Вот именно — кем? Генеральным директором такого же отеля, как и этот. Только намного меньше, может быть, размером, а может, и ненамного,— подумав, добавил он.— Отель еще пахнет свежей краской.

— Почему это произошло?

— Ну как же, как же! Разве ничего не ясно, разве я вчера ничего не рассказывал? Мой добрый знакомый съездил в Париж. Итоги поездки, как говорят на дипломатических раутах, он со мной не обсуждал. Издан приказ. А что такое приказ? Мы не армия, но у нас как в армии.

— Значит, вы едете в Камерун?

— Меня едут! Хотелось бы в Гайану, но... Вот именно — но! — Месье Лемер поднял голову еще выше, он теперь смотрел на облака.

— Камерун так Камерун. Но уеду я в Камерун не сразу,— проговорил месье Лемер тихо и печально,— вначале пойду на два месяца в отпуск, побываю в Париже у матери, потом, может быть, съезжу в Гайану — да, в Гайану. Поохочусь, может быть, напоследок на крокодилов...

Браззавиль

Валерий Поволяев

(обратно)

Рольф Эдберг: «Все мы — команда каравеллы»

Этот монумент появился несколько лет назад в Вашингтоне у печально известного отеля «Уотергейт». Впрочем, к уотергейтской истории он не имеет никакого отношения. Скульптор-модернист Нэнси Рубине соединила в причудливую структуру тысячи отработавших свое электробытовых приборов и тем самым выразила протест против варварского расточительства, присущего современной цивилизации.

Экологические проблемы, порожденные урбанизацией, не новинка на нашей планете. Археологи установили, что поблизости от Рима — имея ввиду, конечно же. Древний Рим — существовала огромная свалка. Отбросы составили целый холм высотой 35 метров и диаметром (в основании) 270 метров. Свалка жила своей собственной жизнью: там водились грызуны, вились тучи мух, мусор кишел болезнетворными бактериями, и эта активность неуправляемой живой материи несла смерть людям. Нередки были эпидемии страшных болезней, которые опустошали целые города.

Современные свалки вокруг крупных городов не несут столь явной эпидемической угрозы. Но размеры их оставляют далеко позади скромный холм древнеримских отбросов. Нынешние горожане в огромных количествах потребляют сельскохозяйственную и промышленную продукцию, и отходы этого потребления удается пускать во вторичный оборот пока еще в незначительных количествах. Часть городского мусора сжигается, а все остальное идет на свалки.

Между тем городское население мира растет очень быстро. В начале нашего столетия оно составляло чуть больше 10 процентов жителей планеты, а к началу XXI века достигнет половины земной численности. Каждый год население городов увеличивается на 50 миллионов человек. В Японии уже четыре пятых жителей обитает в городах. Даже в таких, казалось бы, преимущественно сельскохозяйственных странах, как Сирия и Египет, доля городского населения достигает 50 процентов. В начале III тысячелетия на планете будет насчитываться 433 города-миллионера, которые соберут на своей площади более пятой части населения планеты.

Большие и малые города будут производить мусор в возрастающих масштабах, угрожая нам антисанитарией и отчуждением огромных территорий, которые можно использовать с большей пользой. Если... Если мы не научимся употреблять на благо цивилизации все отходы нашей деятельности.

В издательстве «Прогресс» выходит книга-диалог. Участники диалога — член-корреспондент АН СССР биолог Алексей Яблоков и шведский ученый и писатель Рольф Эдберг. Диалог этот — об экологии и демографии, о войне и мире, о выработке необходимого для всего человечества экологического мышления — выходит в Москве и Стокгольме одновременно на двух языках. Рольф Эдберг — известный шведский писатель, видный общественный и политический деятель Швеции, говорится в предисловии к книге. Был членом парламента Швеции, послом в Норвегии, делегатом Швеции в ООН, президентом шведского пресс-клуба, председателем Комитета по охране природы Шведской королевской Академии наук. Занимал и другие важные посты в государстве. Лауреат многочисленных премий, он в июне 1985 года был награжден специальной премией газеты «Арбетет» (орган социал-демократической партии Швеции), как «один из виднейших мыслителей нашего времени по вопросам глобального выживания». В связи с подготовкой книги Рольф Эдберг приезжал в Москву. Редакция журнала «Вокруг света» пригласила его в «кают-компанию», где и состоялась беседа, вел которую наш корреспондент Виталий БАБЕНКО. Фрагменты беседы мы предлагаем читателям.

Корр. — Первый вопрос придется начать с цитаты. В книге «Письма Колумбу. Дух долины» вы, мысленно обращаясь к Колумбу, пишете: «Осквернить природу — дело нехитрое. Всюду на планете, где люди сбились в кучу, хрустально чистые потоки превращены в мутные помои. Воду почитают удобным местом для «избавления» от отбросов.

Так же и с воздухом. С каждым десятилетием чувствительная прослойка между нашей планетой и космическим излучением принимает все больше газообразных отходов; только одна автомашина ежеминутно загрязняет три тысячи литров воздуха. Добавим частицы золы из заводских труб. Кое-кто старательно измельчает их и называет это очисткой воздуха; на самом деле загрязнение лишь переносится чуть дальше от источника. Воздушный коктейль приправляется прахом загубленных полей Латинской Америки, Африки, Азии — почвой, которая сносится ветром и становится атмосферной пылью». А как вы сейчас оцениваете экологическую ситуацию?

Р. Эдберг. — «Письма Колумбу» я написал весной 1973 года, а опубликовал в 1975-м. С тех пор прошло почти полтора десятилетия. Могу с печалью заметить, что ныне экологическая обстановка хуже, чем была тогда. Подытожим известные нам факты: городская среда ухудшается во всех отношениях... плодородная земля отвлекается на непродовольственные нужды... быстрым темпом идет сведение лесов... усиливается заражение всех систем жизнеобеспечения в мире. Особенно опасны загрязняющие вещества, которые распространяются по воздуху и попадают в воду. Эта отрава поражает самую суть человека как биологического вида. Отсюда — генетические патологии. Яды в нарастающих количествах накапливаются в организмах матерей. Во многих случаях материнский организм уже не охраняет плод от отравления.

Загрязненный воздух также разрушает многие объекты нашего культурного наследия. Гибнут памятники, здания, которые мы спасали от бомб во время войны: их атакуют газообразные агрессивные вещества, выделяемые заводами, отопительными системами, автомобилями. А ведь эти объекты — часть нашей истории, часть, которой мы себя лишаем. Кажется, что мы очертя голову мчимся к экологической катастрофе. И вместе с тем сейчас в мире происходит то, что я назвал бы экологическим пробуждением. К оценкам и прогнозам экологов прислушивается все больше и больше людей, их убежденность крепнет.

Разные страны предпринимают различные акции по охране природной среды. Но я думаю, что не все правительства до конца отдали себе отчет в планетарном масштабе угрозы. Не все вникли еще в глобальную суть проблемы. Не все осознают важность всемирных действий. Ведь, как вы понимаете, загрязнение воздуха не признает национальных границ. Возьмем, к примеру, Швецию и вспомним ваш Чернобыль. Если где-то происходит радиоактивный выброс, то ветер подхватывает смертоносные вещества. Такая обстановка требует глобальных действий. А глобальные действия требуют глобального мышления, мышления нового Типа.

И все же я настроен не слишком пессимистически, потому что во мне живет надежда. Надежда на будущее, которую я питаю, глядя на молодежь. Она не принимает многие наши устоявшиеся ценности.

Однако молодые люди не обременены грузом привычек. Не знаю, прав ли я, но мне не хотелось бы, чтобы в будущем пропасть между поколениями увеличивалась, так же, как не хотелось бы, чтобы росла пропасть между Востоком и Западом.

Корр. — Следовательно, ваше кредо можно сформулировать так: вы верите в молодежь. Правильно?

Р. Эдберг. — Да, правильно. Молодые люди — живут ли они в Сан-Франциско, Лондоне или Иркутске — пытаются говорить на своем языке, понятном всей молодежи. В общем, так или иначе, молодое поколение — это единственная надежда, которая у нас остается. И мы несем за нее особую ответственность. Мы обязаны напряженно размышлять о размерах производства и о масштабах потребления. Обязаны постоянно мучить себя вопросом: каким образом мы можем создать что-либо новое? Возможно, в будущем столетии люди

будут смотреть в прошлое, на наш век, как на один из самых мрачных, самых темных в истории человечества: две мировые войны, фашизм, гонка вооружений, реставрация мистики в различных районах земного шара, недоверие друг к другу... Страшная ретроспектива. Но лучше такой взгляд, чем забвение нашего нынешнего опыта.

Корр. — В «Духе Долины», книге, которая вышла в Швеции в 1977 году, есть место, где говорится об очень странной привилегии нынешнего социума: «Теперь же к радости общения с дикой природой примешивается грусть. Трудно отделаться от чувства, что ты принадлежишь к привилегированному поколению, быть может, последнему или предпоследнему, коему дано наблюдать дикую фауну в ее собственной среде». Какова ваша точка зрения на сей предмет ныне, спустя десять лет?

Р. Эдберг. — Сегодня я написал бы то же самое.

Корр. — Расскажите, пожалуйста, о своих путешествиях.

Р. Эдберг. — О, я путешествовал много — побывал на всех континентах. Как раз вчера я подсчитал, что мой «личный» географический атлас включает 56 стран.

Корр. — Каким районам земного шара вы отдаете предпочтение? Может быть, Африке, столь блистательно описанной в «Духе Долины»?

Р. Эдберг. — Нет, я предпочитаю мир в целом.

Корр. — Вы совершали кругосветные путешествия?

Р. Эдберг. — Да, несколько раз. И в позапрошлом году опять обогнул землю. Видимо, это была моя последняя «кругосветка».

Корр. — Каковы ваши ближайшие планы?

Р. Эдберг. — Недавно я побывал в южной части Тихого океана. Изучал безъядерную зону, созданную Австралией, Новой Зеландией и одиннадцатью островными государствами. Очень хочется наведаться туда еще раз. Но, видимо, мало-помалу перейду на оседлый образ жизни. Буду сидеть у себя на хуторе и писать книги — в основном на экологические темы. На хуторе рядом экологический индикатор — ели. Если еловые иглы начинают желтеть, значит, лес «Тэтчер навестила», то есть пришли кислотные дожди с Британских островов. Вообще южные ветры — это самая настоящая метла: собирают мусор со всей Европы. Причем метла мокрая. Из каждых четырех дождей у нас три — зарубежного происхождения. Мы все — граждане Соединенных Загрязненных Штатов.

Корр. — Мне больше нравится другой ваш тезис.

Р. Эдберг. — Какой?

Корр. — Фраза из вашего четвертого «Письма Колумбу». Позвольте ее использовать в качества эпилога к нашей беседе: «Все мы — команда каравеллы, имя которой — Земля. Мы плывем в океане космоса».

(обратно)

Великое герцогство Люксембург

Государство в Западной Европе между Францией и Германией.

Площадь— 2,6 тысячи кв. километров

Население — 366 тысяч человек

Столица — город Люксембург

Рассказом о Великом герцогстве Люксембург мы завершаем тему крошечных государств Европы. С одной стороны, Люксембург неизмеримо больше Сан-Марино или Монако и, таким образом, как бы и не относится к самым малым странам старого континента. С другой же — он раз в пятнадцать меньше Бельгии и в двадцать — Нидерландов, которые, в свою очередь, большими странами никак не назвать. И даже вместе — в составе Бенилюкса, экономического союза Бельгии, Нидерландов и Люксембурга,— они уступают во много раз любому из соседей, с запада и с востока.

В жизни каждого из очень маленьких государств мы старались показать какую-то черту жизни, которая выделяет народ, сколь мал бы он ни был, из ряда других. А Люксембург — страна глубоко самобытная и несколько загадочная. Мы даже не можем с уверенностью сказать, кто такие люксембуржцы. Вся государственная документация ведется в стране по-французски. Вся деловая — по-немецки. Между собой люди говорят по-люксембургски, на этом же языке издаются газеты, одна из них — орган Коммунистической партии, по-люксембургски «Цайтунг фом летцебергер фоллек» — «Газета люксембургского народа».

Во времена нацизма в Германии вопрос о люксембуржцах решился просто: они были объявлены частью германского народа. Язык? Один из немецких диалектов, их в Германии много. Гитлеровский рейх оккупировал Люксембург и включил его в свой состав. Но попытка призвать люксембуржцев в гитлеровскую армию провалилась — неблагодарное население отмененного карликового государства ответило на оказанную честь всеобщей стачкой. Пришлось от намерения отказаться. Временно. Но тем временем рухнул рейх.

А люксембуржцы остались люксембуржцами.

За долгую свою историю герцогство переходило из рук в руки. Был даже момент, когда действовали в стране голландские законы и распоряжались голландские чиновники, а в крепости стоял прусский гарнизон, и голландский губернатор спорил с прусским командующим — кто такие люксембуржцы: голландцы или пруссаки? А люксембуржцы знали, что они — люксембуржцы. Их мнения, правда, не спрашивали, но правы оказались они.

Никакой лингвист точно не скажет, где проходит раздел между языком и диалектом. Если два диалекта разделяет административная граница, существует — для каждого — литературная норма, и употребляются они официально: принято считать, что это два языка (люди, говорящие на них, понимают друг друга абсолютно свободно). Если же два родственных, но сильно отличающихся языка существуют в пределах одной территории, а государство употребляет только один из них, то они — два диалекта одного языка. Поэтому многое тут зависит от национального самосознания: считают ли люди себя отдельным народом, а свой язык самостоятельным языком. Дальше уже дело исторического развития.

В центре люксембургской столицы Люксембурга высится обелиск. На нем слова: «Мир волле бливе, ват мир зин».— «Мы хотим остаться теми, кто мы есть».

Это на языке летцебургеш — на люксембургском. Понять фразу — хотя и не сразу — может каждый, кто владеет немецким.

Зато скажет так только тот, кто говорит по-люксембургски.

Л. Ольгин

(обратно)

Карта из Леты

Чуть заметная тропка серой змейкой вьется вверх по склону среди фиолетово-черных растрескавшихся камней. Может быть, вовсе и не тропка это, а проплешины голой рассохшейся земли, пристроившись одна к другой, имитируют заброшенный путь... Немилосердно печет знойное аравийское солнце. Короткий роздых и — снова вверх. Кажется, прямо в белесое, раскаленное небо. И вдруг — внезапная остановка. — Они, «краеугольные камни»... На относительно ровной крохотной площадке заметен геометрически правильный контур. При желании его можно принять за остатки фундамента какого-то древнего строения, может быть, жилой хижины.

Предположение становится уверенностью, когда идущий впереди группы, перешагнув через этот каменистый контур, наклоняется и из небольшой кучки краеугольных осколков кремня, упрятавших свой первоначальный цвет под пленку темного пустынного загара, берет небольшую уплощенную пластину. Протягивает ее своим спутникам. Кремневая пластина с явными следами обработки упорной, но не очень умелой руки. Да, сомнения рассеялись: восходители ступают среди сколов, скребков, отщепов и других орудий первобытного человека. Здесь целая мастерская. Стало быть, исследователи действительно находятся в доисторическом селище. Теперь уже глазом можно охватить его размеры. Они невелики: селение насчитывало всего с полдюжины миниатюрных, круглых в плане строений.

— Ну-ка, посмотрим, нанесено ли оно на карту. Вот наша долина Вади-Ктайе. Эта линия, как мы и полагали, обозначает тропу, по которой мы сюда поднялись. А вот и кружок, соответствующий селению. Что ж! Составители карты оказались точны.

И снова в путь. Опять вверх по ускользающей от взгляда тропе, пока она не упирается в отвесный обрыв высотой в полсотни метров.

— А что на карте?.. Смотрите, линия, обозначающая, как мы знаем, тропу, обрывается вскоре за деревней. Видимо, таким способом неизвестный нам картограф показал своим современникам, что тропа тупиковая и дальше по ней не пройдешь...

Пора объяснить, что дело происходит на юго-западе современной Иордании, в нескольких десятках километров от залива Акаба. На этой выжженной солнцем, забытой аллахом и людьми гористой земле итальянский исследователь Эдоардо Борцатти фон Лёвенштерн и его товарищи проводили в полевой сезон 1987 года идентификацию не обычной, быть может, древнейшей в мире карты...

Слухи о том, что скальные ущелья Южной Иордании богаты рисунками доисторических людей, проникли в ученый мир давно. Однако исследователи не спешили проложить свои маршруты в этот труднодоступный пустынный район, где среди однообразия красноватых песков скалистыми островами горбятся гранитные останцовые горы: Джебел-Амуд, Джебел-Ум-Ишрин, Джебел-Эль-Каз-Али... Конечно, совсем безлюдным этот район не назовешь: его в разных направлениях пересекают караванные тропы, а по окраинам попадаются кочевья бедуинов, но только в середине 70-х годов, после того как поблизости создали государственное земледельческое хозяйство, возникла возможность организовать систематические научные экспедиции.

Борцатти впервые появился в иорданской пустыне в 1974 году. Целый сезон ушел на общую разведку: геологические, геоморфологические, ботанические, гидрологические изыскания. Тогда же выяснилось, что почти в каждом ущелье стены были покрыты многослойными изображениями. Древние художники наносили эти рисунки в течение нескольких тысячелетий, нередко перечеркивая, а отчасти и замазывая произведения своих предшественников. Разная техника была у древних живописцев, разный уровень мастерства, но научная оценка наскальной живописи Вади-Рамм и Вади-Ум-Ишрим еще впереди.

Выяснилось, что самые древние каменные орудия датируются поздним палеолитом, 16—12 тысячами лет до нашей эры. Спустя шесть тысячелетий климат стал более благоприятным для сельскохозяйственных работ, и в Юго-Западной Иордании стало зарождаться земледелие. А еще через две тысячи лет страна уже была достаточно густо заселена, ученые располагают сведениями о десятках, если не сотнях, мелких крестьянских общин. Видимо, к концу IV — началу III тысячелетия до нашей эры и относится замечательное открытие, сделанное экспедицией Борцатти.

В 1978 году итальянцы начали детальные далеоэтнографические исследования массива Джебел-Амуд. А это хаотическое скопление разнонаправленных хребтов, возвышающихся над песчаной равниной метров на восемьсот; громоздящиеся одна на другую скалы, отвесные глубокие пропасти; тесные, изломанные ущелья; множество полостей и пещер в изъеденных временем склонах. Без помощи местного населения ученым вряд ли удалось бы найти главное сокровище, оставленное неведомой доисторической культурой,— карту. А надо сказать, что сначала бедуины не баловали чужеземцев своим расположением, в особенности когда дело касалось наскальных рисунков. Не раз Борцатти, доверившись «точным» сведениям, полученным от местных жителей, убеждался, что они очень далеки от реальности. Прошло немало времени прежде, чем ученым удалось завоевать доверие населения. Оказалось, что бедуины поначалу принимали исследователей за обычных кладоискателей. Сыны пустыни упрямо верили, что в пещерах древних скалистых массивов спрятаны несметные сокровища прославленных эмиров и вождей, путь к которым будто бы указывают рисунки на скалах и, конечно, карта.

В тот уже далекий 78-й год барьер недоверия был окончательно разрушен. Шейх Диси самолично согласился сопровождать экспедицию в потайной грот, образованный наклонившимися в разные стороны гранитными плоскостями. В этот полуприкрытый скальным шатром «зал» размером семь метров на четыре вел узкий извилистый лаз.

Искатели оказались в скудно освещенной пещере. На стенах проглядывался многопластовый узор однотонных и цветных рисунков и знаков, теперь уже, быть может, навсегда непонятных. Некоторые из них были едва различимы. Но не настенная галерея стала главной достопримечательностью продолговатого «зала». В самом центре его исследователи увидели массивный каменный блок в форме параллелепипеда. Верхняя грань казалась строго горизонтальной, однако впоследствии инструментальные наблюдения обнаружили все-таки слабый, всего в два-три градуса, уклон к северо-востоку. Северный край поверхности плиты щербил неглубокий уступ. Каких-нибудь следов искусственной обработки, отделки, шлифовки монолита ученые не заметили.

Когда произвели обмер камня, всех поразило еще одно существенное обстоятельство: огромная масса скального блока. Судя по размерам, монолит должен был весить ничуть не меньше двенадцати тонн! Каким образом удалось технически неграмотным людям, не располагавшим никакими механическими подъемными устройствами, передвигать в те давние времена столь массивные глыбы?

Но еще больший интерес вызвала сама поверхность камня. Она вся была испещрена густой сеткой бороздок и ямок различного размера и глубины. Бороздки были шириной от одного до четырех с половиной сантиметров, и, похоже, гравировали их металлическим орудием, а диаметр сферических ямок составлял от двух до шести с половиной сантиметров при глубине полтора-три сантиметра.

Нетрудно было догадаться, что экспедиция Борцатти оказалась перед картой, на которой далекие предки бедуинов отразили свои географические познания. Простое сопоставление контуров на камне с современной топографической картой района выявляет удивительное сходство изображений. Так, например, в сети прямолинейных бороздок легко усмотреть расположение современных водотоков — тальвегов. Разрежение бороздок отмечается в пустынном северо-восточном секторе и на приподнятом, слабо изрезанном плато. Именно здесь появляются изолированные ямки. Древний чертеж пересечен по диагонали контурами широкой разработанной долины. Она легко опознается на местности, причем по дну долины уже на человеческой памяти протекала крупная илистая река, как это показала геологическая съемка.

Борцатти логично предположил, что карту высекали люди, прекрасно знакомые с изображенной местностью, да к тому же знавшие дорогу к удобному наблюдательному пункту, откуда вся закартированная территория хорошо просматривается. Для «каменной карты» в целом удалось даже определить масштаб — 1:16 000, один сантиметр изображения соответствует 160 метрам на местности. Правда, масштаб не выдерживается по всему полю карты. Наибольшие искажения отмечены в самом труднодоступном северо-восточном секторе, хотя и здесь общую орографическую схему можно без труда опознать на местности.

Ученые заметили еще одну особенность карты: бороздки ее северной половины не сообщаются с южными. Единственный случай перехода через «демаркационную линию» относится к упомянутой широкой долине, по которой некогда мчался мутный, илистый поток. Но именно это и помогло определить время, когда она была высечена. По мнению ученых, составлял карту не один человек, да и создавалась она в течение 150—200 лет...

Что же изображено на самой древней сохранившейся карте планеты? Разгадывать это пришлось с копией карты непосредственно на местности. Долину за долиной отмеряли шагами исследователи, скрупулезно сверяя знаки доисторической карты с реально существующими объектами. И выяснилось, что бороздки довольно точно воспроизводят расположение межгорных долин. Значит, всего лишь примитивная схема? Но сама по себе она вряд ли представлялась бы древнему человеку достойной воссоздания в камне. Логично предположить, что авторов карты интересовали, например, проходящие по долинам дороги.

Сложнее обстоит дело с ямками. Несомненно, что с их помощью отмечены какие-то пункты, очень важные для древнего населения. Но какие именно? Селения, источники, опасные места, могилы предков, идолы или еще что-нибудь? Борцатти предложил нанести на снятую с каменной карты кальку все известные селища и стоянки палеолитического человека, а также местонахождения наскальных фресок, распределив эти данные согласно возрасту — по различным историческим периодам или археологическим культурам. И тогда выяснилось, что узор ямок на карте ближе всего совпадает со схемой расположения археологических памятников энеолита. Кроме того, именно в то время, когда климат Ближнего Востока был более влажным, существовала упоминавшаяся уже могучая река, разграничивающая север и юг исследованного района. Археологи отыскали около 20 поселений того периода, в которых находилось от 10 до 25 хижин, эллиптических или, круглых в плане. Сохранились даже их основания, сложенные крупными каменными блоками. Каждое имеет разрыв, который можно принять за вход в жилище. В некоторых селениях, оказавшихся в сухом чистилище пустыни, остались и стены хижин высотой до полутора метров. Все селения показаны на карте. Как правило, они располагаются на склонах, скалистых обрывах. Часто возле селений, а то и в них самих, находились невысокие насыпи погребальных холмиков.

Однако далеко не всем ямкам удалось отыскать «наземное соответствие». И немудрено! Ведь над пустынными холмами иорданского Юго-Запада не просто пронеслись тысячелетия — здесь кочевали, а бывало, и оседали на время поколения номадов. Те из селений, что пять с лишним тысяч лет назад выросли на небольших намывных речных террасах, были растерты в прах бесчисленными стопами прошедших там кочевников. На многих камнях развалин — надписи, в которых легко узнаются алфавиты всех исторических эпох.

Вообще-то и современные бедуины не прочь оставить собственный автограф на древнем рисунке — чаще всего какой-нибудь символ. В этом отношении карте повезло: за тысячелетия каменного рельефа не коснулся резец себялюбца.

И все-таки с какой целью изготовлена карта? Отбросив ряд примитивных поверхностных предположений, Борцатти и его товарищи высказали мнение, что карта создавалась... для контрольно-административных нужд. Но если это так, то поселяне- «картографы» находились на достаточно высокой стадии общественного развития. Значит, итальянским исследователям посчастливилось напасть на следы неизвестной цивилизации, стоявшей если не в одном ряду со знаменитыми сатрапиями Древнего Востока, то не так уж далеко от них?..

По материалам зарубежной печати подготовил А. Москвин

Самая ли древняя?

Пожалуй, наиболее впечатляющим во всей этой истории является вывод итальянских археологов о том, что каменная карта предназначалась для нужд административного управления. Считается, что наши древние предки изготовляли два вида карт. Одни отражали общие представления об устройстве мира, а другие — конкретную окружающую территорию. Здесь же мы, по всей видимости, имеем дело с крупномасштабной картой иного типа, созданной для решения прикладных задач. А это говорит о весьма высоком уровне картографической грамотности древнего народа. Карты не просто информировали о расположении поселений, дорог и троп, охотничьих угодий и пастбищ, но, говоря современным языком, помогали принимать решения при управлении теми или иными землями. Несомненно, картографы должны были обладать совершенной техникой и точными методами, а главное — отчетливо представлять общественные нужды. Одновременно можно предположить и сравнительно высокую грамотность тех, кто мог читать эту карту и пользоваться ею.

Но можно ли назвать карту самой древней? До сих пор древнейшей считалась карта, найденная в Северной Месопотамии, на которой изображены рельеф и поселения этой территории. Некоторые исследователи датируют ее 3800 годом до нашей эры, значит, она немного «моложе» описанной карты. Но будем помнить, что картографические изображения появились задолго до каких-либо форм письменности и сопровождали человечество с начала его зарождения.

Недавно появились сообщения о том, что на Украине, в Черкасской области, найден бивень мамонта с нанесенным на него картографическим рисунком: река, деревья, постройки. Ученые определили возраст находки— 14—15 тысяч лет...

А. М. Берлянт, доктор географических наук

(обратно)

Испания без корриды

— Повезло тебе! — сказал знакомый журналист, узнав, что я приехал из Испании.— Красивейшая страна. Пляжи просто чудо. А уж танцы испанских цыган, коррида...

Усмехнулся я, но спорить не стал. Мне довелось неоднократно бывать в различных областях Испании. Настал и черед Галисии. Но именно там стало ясно, что коррида и цыганские танцы — это далеко еще не вся Испания.

Первым городом на моем пути был Эль-Ферроль — крупный атлантический порт провинции. Он сразу поразил меня своими «риас» — живописными бухтами, образовавшимися при впадении многочисленных речушек в океан. В тот момент одна из бухт была переполнена лодками, почти воды не видно. Мой попутчик, журналист Хуан, пояснил:

— Сегодня официально открывается «марискерия». Вот жители и стараются не терять времени даром.

«Марискерия», добыча моллюсков, начинается в конце лета и продолжается около трех месяцев. Именно в этот период моллюски необычайно вкусны. В остальное время промысел их запрещен, чтобы не нарушать биологического равновесия моря.

Мы спустились к воде. На первый взгляд добыча моллюсков кажется делом довольно простым. В лодке — два человека, один гребет, другой «тралит» дно трехметровым шестом с подобием ковша на конце. Но оказалось, что таким способом добывают моллюсков только в Галисии. В других приморских районах страны этим занимаются ныряльщики, если глубина небольшая, или специально оборудованные суда, у которых, правда, потери моллюсков в улове довольно значительны.

— Добыча «марискос» не так проста, как кажется,— усмехается Хуан.— В ковш попадает много ила, песка, кроме того, далеко не все ракушки пригодны для употребления в пищу. Так что приходится работать от зари до зари, если хочешь что-то продать. Кстати, можно попытать счастья добыть моллюсков и на берегу.

— Как это? — не понял я.

Хуан достает перочинный ножик и идет вдоль воды. Я — следом. Время от времени он останавливается и что-то выковыривает из песка. Я прилежно смотрю под ноги, но ничего так и не могу обнаружить.

— Будь внимательнее. Видишь маленькие дырочки в песке? Через них ракушки дышат,— поясняет Хуан.

Вскоре и я отыскал несколько ракушек. Довольный, показал Хуану свой «улов». Он рассмеялся и без сожаления выбросил их. Ракушки оказались несъедобными. Да, не зря в Испании говорят, что настоящими «марискерос» могут быть только галисийцы.

И все-таки, как я вскоре понял, отличие Галисии от других провинций страны не только в этом. Оказавшись в Ла-Корунье, крупнейшем галисийском городе с населением более ста тысяч человек, я и здесь, как и в Сантьяго, не нашел традиционных почти для всех городов Испании так называемых «пласас де торос» — мест для проведения корриды. Как ни странно, но галисийцы вообще не признают корриду, считая ее варварством по отношению к животным. Возможно, все дело в особенностях характера галисийцев — они более сдержанны, не так эмоциональны, как, например, жители испанского юга.

Кстати, среди галисийцев много светловолосых и светлоглазых, что тоже идет вразрез с расхожим представлением об испанцах как о жгучих брюнетах с оливковым оттенком кожи и карими глазами. Ведь еще в древние времена Галисия была завоевана кельтскими племенами. Здесь до сих пор, к примеру, сохраняется кельтский обычай наследования земли. Она передается не старшему сыну, как в других провинциях Испании, а делится между всеми детьми поровну. Это, естественно, приводит к дроблению крестьянских наделов и тормозит развитие сельского хозяйства. Тем не менее, галисийцы упорно не желают отказываться от традиций своих далеких предков. Они вообще ревностно и бережно относятся к истории своего народа. Так, в Ла-Корунье ежегодно проводятся торжества в честь Марии Питы. В 1589 году, когда к городу подступили пираты Френсиса Дрейка, это простая женщина сумела организовать защиту его, а затем городское ополчение нанесло сокрушительное поражение «королю пиратов». Ее именем названа центральная площадь в Ла-Корунье, на которой находится резиденция правительства провинции.

Власти Галисии тратят немалые средства на содержание памятников истории и архитектуры. Примером может служить древнейший город провинции Сантьяго-де-Компостело, где сохранено немало памятников архитектуры средневековья. Среди них и храм Сантьяго, в котором, как утверждается, находятся «чудотворные мощи» святого Яго, покровителя Галисии.

Однажды вечером, прогуливаясь по кривым, стиснутым мрачноватыми зданиями улочкам, я оказался на небольшой площади, где то и дело вспыхивали фейерверки , хлопали шутихи, слышались звуки волынки, гитар и народные песни. Оказалось, что студенты одного из факультетов университета праздновали здесь окончание учебного года. Ребята веселились всю ночь — обычай, которому уже не одна сотня лет. Кстати, именно студенты и учащиеся средних школ часто бывают инициаторами всевозможных движений за охрану и восстановление памятников старины, которые, как правило, находят поддержку властей.

Я и сейчас нередко вспоминаю эту встречу на площади, как и рыбаков с шестами в руках и неповторимые «риас».

Мадрид — Сантьяго

Александр Рей-Карро

(обратно)

Эль-Пойо, храбрый командир

Журнальный вариант.

— Ты подобрал себе десятку, Маноло?

— Да.

— Кто?

Маркой знает всех бойцов в отряде: он проверяет каждого перед тем, как зачислить к себе в батальон, наблюдает за поведением, настроением, здоровьем бойцов. Великан лет сорока, он руководит самыми сложными операциями. За ним каждый пойдет в огонь и в воду. На смерть, если нужно.

Я называю поименно каждого.

— А почему — Рейнальдо? Он еще не обучен как следует, да и увалень, не больно-то поворотлив.

— Он вынослив, я знаю, проверял,— отвечаю.— Ну, и задание ты сам дал — подбирать молодежь. А до двадцати у нас не так уж и много людей, даже до двадцати пяти на взвод не наберешь...

— До двадцати пяти наберешь, не выдумывай. И необязательно одну молодежь, это Ларго тебя неточно сориентировал.

— Я говорил ему только то, что ты сказал, Маркон, не больше,— вмешался Хорхе.

— Не в этом дело, Хорхе. Слушай, Эль-Пойо, ты должен выделить десяток бойцов, самых выносливых. Самых выносливых, самых крепких. И лучший возраст для этого — двадцать лет. Годом больше, годом меньше — не имеет значения.

— Да ведь так и есть...

— Ладно, слушай. Мы нападаем на аэродром, уничтожаем запасы оружия, снарядов, но прежде всего — самолеты! Но нас двести, а их — пятьсот. То есть не на самом аэродроме, а на базе «контрас», которая как раз над рекой, с той стороны. Если принять бой, потеряем много своих при таком перевесе вражеских сил. Следовательно, сразу после нападения тихо отходим. А ты, Эль-Пойо, свою группу расположишь широким фронтом. Чтобы им казалось, будто там, где ты засел со своими ребятами, вся наша группа. Надо их отвлечь, чтобы они бросились за вами в горы. Ты должен завести их подальше. И обязательно оторваться, уйти. Понял? Ты должен уйти. Это приказ! Никакого лишнего риска, геройства! Вернуться живыми — всем. Понял, каких ребят нужно отобрать?

— Да.

— Сомнения относительно кандидатур имеются?

— Нет.

— Молодец, хороший командир — если выбрал и не колеблешься, значит, и Рейнальдо знаешь лучше, чем я. Молодец, Эль-Пойо! Ну а сейчас посмотрим, товарищи, общий план операций...

Контрреволюционные соединения ощутимее всего били со стороны Гондураса в районе Халапы. Это городок и прилегающий район в излучине Рио-Коко, там, где река, изгибаясь, врезается в территорию Гондураса.

«Контрас» хотели захватить Халапу и, закрепившись, провозгласить район «независимой суверенной территорией». Затем последовал бы призыв к США об оказании военной помощи новому «правительству» Никарагуа.

Однако планы эти «контрас» осуществить не удалось: район Халапы был нашими укреплен — и войсками, и техникой.

Тем не менее на территории Гондураса насчитывалось около восьми-девяти тысяч контрреволюционеров и наемников сомосовского режима. Время от времени они производили вылазки, проникая и в глубь страны. Хотя в основном держались поближе к границе, чтобы в случае чего вернуться в Гондурас.

Стало известно, что в труднопроходимом районе, почти на берегу Рио-Коко, на никарагуанской территории, бандиты построили аэродром, с которого самолеты поставляли бандам, действовавшим внутри страны, и скрытым контрреволюционерам оружие и другие припасы, бомбили городки и деревни.

Противоположный берег Рио-Коко густо порос лесом и кустарником; построить там аэродром было сложно, пришлось бы выкорчевывать большой участок густого леса. А на нашей стороне берег высокий, с большой проплешиной почти полукилометровой длины, и только за ней начинается сельва. Эта поляна на горке и натолкнула «контрас» на идею построить здесь аэродром. Незаметно было, где самолеты садились, аэродром-то у самой реки. А в километре-полутора от реки разместилась самая большая база контрреволюционеров. Возглавлял ее Бенито Браво, известный сомосовский палач, бывший капитан национальной гвардии.

Вот нам и дали задание — уничтожить аэродром, технику, по возможности живую силу врага и затем отойти. Маркой разработал план и мне с моей десяткой отвел в нем не последнюю роль.

До Халапы добрались на машинах — и дорога, и вся территория вокруг контролировалась нашими войсками. А дальше на восток — к горам — отправились пешком.

Мы шли маршем две ночи, днем прятались в лесной чаще, спали, выставив часовых. Дело было обычное, каждый из нас бывал в походах, а несколько новичков были новичками только в нашем отряде. Прежде, в других подразделениях, они уже успели отличиться.

На третью ночь Маркой остановил колонну. Отсюда пойдем в наступление.

...В общем-то, неплохая получилась у меня жизнь — нечего жаловаться.

Родился я в Манагуа, в самом бедном рабочем предместье, которое всегда любил, люблю и сейчас. Хотя достатка там никто не знал, люди жили между собой дружно. Понятно, не последнюю роль это сыграло и в революционном движении, и во время восстания, и потом, когда сандинистские армии наступали на Манагуа.

Там и сейчас живут моя мать, братья и сестры. Оттуда родом и моя Лаура. У нас двое сыновей.

Мне двадцать шесть лет, не худой и не толстый, не высокий и не низкий. Моя Лаура говорит, что у меня прекрасная фигура. Может, это и так, да вот волосы меня подвели: прямые, как пальмовая крыша над крестьянской хижиной, и торчат в разные стороны, как ни причеши — торчат, и все. Из-за этих волос и прозвали меня еще в детстве «цыпленком» — Эль-Пойо. Я маленьким был, тонконогим и худым, ну кто-то и сказал обо мне: «Эль-Пойо». Так и получилось, что с этим прозвищем я и в подполье был, и воевал, и вот теперь — в спецбатальоне. Маркой спрашивал всех, кого набирал в свои группы, как кого прозывают. У него старые конспиративные привычки, а в наших операциях так даже лучше.

Но ведь у других-то прозвища человеческие, как, скажем, Рубио — «русый», или там Бланке — «белый», а Хорхе просто Ларго — «длинный». Ну, правда, бывает и «бык», и «петух». А я — «цыпленок».

И разве не досадно отцу двоих детей именоваться всю жизнь «цыпленком»?

Рос я в семье из восьми детей. Мать вечно где-то подрабатывала, пока мы не стали ей помогать. А отец был человеком, мягко говоря, необычным.

Когда я родился, отец как раз отправился на Атлантическое побережье. Рассказывали, что там легче заработать, и он нанялся, кажется, в Блуфилдсе работать на шахте. Долго он там не усидел, потому что шахта — это было не для него, там больше говорят по-английски, чем по-испански: колонизировали то побережье сначала англичане. Отец, между прочим, научился английскому, с тем и возвратился, едва заработав какую-то мелочь.

Он был довольно грамотен, хотя и самоучка. Но все не мог нигде пристроиться, перебивался временными заработками. Однажды, идя пыльной улочкой нашего предместья, он пнул какую-то коробку — как мальчишки гоняют вместо мяча,— подбил раз-другой, да так и погнал по той дороге, пиная. Обычная пустая коробка, и написано на ней было что-то по-английски. Когда уже отец — а его звали Хоакин — приблизился к нашему убогому домишке из фанеры и досок, взгляд его упал на ту сторону коробки, где было что-то написано по-английски. Он прочитал и обнаружил, что коробка от мыла и написан там перечень веществ, из которых это мыло изготовляют, и рецепт, как его готовят.

И решил он варить мыло. Остатки заработка на Атлантике он вложил в покупку химикатов,— или как там их,— необходимых для мыловарения. И начал варить мыло — на плите, где мать готовила еду, в самой большой кастрюле. Думаю, что мой отец был из тех людей, которым все, что ни делают, удается само собой. Мыло, во всяком случае, у него получилось. В это время, как на грех — а отцу на счастье, в стране были перебои с мылом. Он быстро продал мыло, купил побольше химикатов и большую кастрюлю. И сварил мыло опять. Опять продал, купил лохань, потом тачку — возить мыло на базар. Затем купил велосипед, а со временем — «джип», и еще один, поновее,— так ему с тем мылом классно везло.

И тут завезли какое-то иностранное мыло, дешевле и лучше отцовского. И он вылетел в трубу: исчезли и «джип», и велосипед, и тачка, и даже лохань.

Пока отец еще этим мылом приторговывал, я учился. Но денег в семье поубавилось, я пошел подрабатывать, где мог: и газеты продавал, и в магазинах товары подносил, и обувь чистил.

Когда я учился в школе, услышал о сандинистах. Временами появлялись у нас на улице люди, которые устраивали митинги, пока кто-нибудь не сигналил им, что появилась полиция. У нас не схватили ни одного сандиниста, здесь своих не выдавали.

С четырнадцати лет и я присоединился к сандинистскому движению, а к шестнадцати стал членом подпольной сандинистской организации. Меня послали в деревню недалеко от Манагуа, по дороге на Леон, где я вроде бы зарабатывал на жизнь, а на самом деле вел агитацию. Я прожил там пять месяцев и возвратился в Манагуа. Еще через несколько месяцев пошел в горы, в партизанский отряд, потому что меня уже приметила полиция.

В отряд я попал — семнадцати лет еще не исполнилось. И прошел с боями всю страну. Повезло: не убило, не ранило тяжело.

И надо же, в день победы революции, именно 19 июля, когда мы вошли в Манагуа, какая-то контра из недобитых прострелила мне руку. Все праздновали, а я мучился в госпитале. Правда, меня скоро выпустили, потому что ранение было нетяжелое, но надо же, как не повезло, представляете?

Был у меня с детства закадычный друг, считал я его одним из братьев, он был моложе, как тогда казалось, изрядно, на три года. Когда я пошел в отряд, Рауль, ему было четырнадцать, занял в подполье мое место, а уже перед революцией тоже пошел в партизаны.

Мы знали друг о друге все, вплоть до мелочи. Дома наши стояли рядом. Отец Рауля умер до его рождения, и зарабатывал он, как и я, сызмальства, и учился жизни на улицах и пустырях.

Хорхе, Ларго тоже из нашего района. Мы были знакомы, он ко мне хорошо относился, хотя и постарше меня на три-четыре года. У него погибли брат иневеста от рук сомосовских национальных гвардейцев.

Минуло... Я вот даже учиться ездил, лейтенантом стал, но дома был только недели две. Усилились нападения контрреволюционных банд, мы постоянно были в действиях, времени на отдых оставалось мало. Рассказывать дома о том, где служишь, что делаешь, не приходится — военная тайна. Война ведь не закончилась.

Ага, еще о Лауре: я уже говорил, она была нашей соседкой. Она была едва старше Рауля, когда я пошел партизанить, но уже считалась моей невестой. Несколько раз я наведывался домой с гор: посылали меня с поручением. Лаура ждала меня, ох, как ждала!

Вот и вышло, что первый мой сын, Алехандро, родился за два месяца до победы революции, а уж потом мы поженились. Я ведь говорил, что рука у меня была прострелена. Товарищи подсмеивались: это ты, мол, нарочно себе устроил, чтоб с молодой женой подольше побыть.

Но от той проклятой автоматной очереди погиб Дионисио, и Фернандо был так прострелен, что лежал едва ли не полгода. В день победы ехали мы на машине по Карретелья дель Норте. Я устроился прямо на капоте «джипа» — хотелось покрасоваться, а Дионисио и Фернандо, свесив ноги, сидели на борту. Стреляли как раз с той стороны, где они сидели... Стреляли из дома. Нас в машине было около десятка, выскочили и поймали молодого недобитого сомосовца — он убегал задворками. Люди помогли, ну и стрельнули его прямо там. Но что толку — Дионисио погиб, Фернандо тяжело ранен, ну и я...

Дважды я приезжал домой и не заставал Рауля. Все остальное шло отлично, но его мне не хватает; когда долго с ним не вижусь, вроде как-то не заполнена моя жизнь. Я потерял немало друзей в этой войне с сомосовцами, столько у меня боли, а Рауль — единственный, с кем я сроднился душой еще с детства. Он сейчас тоже в армии, сержант, и он со временем будет учиться. Мы все должны учиться, это наше самое главное задание. Для Рауля особенно — он в школе проучился меньше меня. Кстати, я не сказал: он наполовину индеец, у его матери родители чистые индейцы, из племени рама, а отец был испанец. У Рауля смуглое лицо, темные волосы, все в нем индейское, а глаза вот отцовские, светлые; чудо, да и только.

Я помню. Я все помню. И, конечно, знаю, что меня ценят. Никому никогда не говорил, как переживал смерть товарищей, только Раулю. Потому так и ждал я его все свои отпускные дни. Даже перед возвращением на базу мотнулся в Эстели, где стоит его подразделение. А они как раз за день перед этим отправились в горы.

Чуть не забыл: недавно получили новую квартиру — из трех комнат, почти в центре Манагуа, в квартале Альтамира. Раньше там проживали только богатые. А теперь есть и те, кто остался с давних времен, есть и новые, кто поддерживал революцию и получил от государства квартиры, которые раньше принадлежали сомосовцам, врагам революции.

Вот и я попал в соседство не самое приятное. Мама моя часто и подолгу живет теперь с нами. У нее в доме еще пятеро; две сестры мои повыходили замуж и тоже имеют детей, а Октавио — он на три года моложе меня — в армии. Самый меньший, Карлос, мой любимец, больше живет у нас, чем в материнском доме. Вот так: мама — то здесь, то там, только я подолгу дома не задерживаюсь.

Все время дома думаю о них — о маме, о Лауре и моих малышах, о братьях моих и сестрах, даже об отце нашем непутевом. Но и не помнить невозможно о том, что пережил, что видел, что чувствовал все эти десять лет моей войны — пять партизанских и пять послереволюционных, в отряде Маркова. Разве такое забудешь?

Именно там, в партизанах, я понял главное: что есть человеческое братство, законы дружбы, веры и совести. О горах и о сельве я, мальчишка из предместья Манагуа, знал лишь, что есть такие в стране, там, на севере. А тут учился понимать лес — по деревьям, муравьям, ветру, кустам и цветам, зверям и птицам. Учился жить среди природы и постигал законы высшей человечности, законы классовой борьбы и законы войны. Подготовлен я был хорошо, потому и пошел в партизаны. Достаточно знал и понимал нашу сандинистскую идеологию, впитал ее в себя, поверил в нее. Но в горах я стал воспринимать все это совсем иначе: хватало места и времени для размышлений. Им не мешали тренировки и учения.

В горах и сельве, где мы учились военной науке, меня, городского пацана, поначалу удивляло все: горные пейзажи, жизнь под открытым небом. Нравилось просто держать оружие, учиться стрелять, участвовать в боях. Я гордился опасностью и видел все в героическом ореоле. Но как быстро кончилось это, как быстро! Начался сезон дождей, наша зима. В горах вообще намного холодней, чем в Манагуа, а ночами, да еще под дождем...

А учения проходили каждый день: каждый день бегом по горам, с автоматом, с боеприпасами, ложись, вставай, снова беги. Месяца через три я понял, какое это было счастье сидеть с Лауритой, например, в кинотеатре, ощущать нечаянное прикосновение.

Или же сидеть с Раулем над озером, возле которого наши матери развели огородики. Там, в укромном местечке среди деревьев, мы смастерили себе насест, а над ним шалаш. Туда и забирались время от времени поболтать на серьезные темы. Там я прятал потом подпольную литературу и листовки. От меня это убежище унаследовал Рауль.

Уже после победы революции мы с Раулем тоже однажды пошли на это наше место. Даже остатки шалаша сохранились там, и нам было хорошо, очень хорошо — словно вернулось детство.

Я вспоминаю, как однажды мы с Раулем загляделись на радугу. Мой папаша еще жил с нами. И он рассказал нам легенду. Там, за горами, живут великаны, у них — гигантские котлы, и в каждом кипит цвет. В одном красный огонь, в другом — желтое золото, в третьем голубая, как в море, вода. И из каждого котла идет пар, ветер его раздувает, переносит через небо. И пар разноцветной дугой перекидывается над городом.

Восьмилетний Рауль поверил и долго уговаривал пойти туда, за горы, посмотреть на великанов.

В горах, вспоминая Рауля, когда протянулась через небо радуга, я подумал, что великаны — как раз мы и есть, а краски радуги, цвета нашей веры, боевого духа, стремления к добру, к равенству.

Ушла моя полудетская романтика, родилась другая — лз тяжелых испытаний, смертей и ран, из боли и грязи, усталости и пота, ненависти к врагу.

Бывало, пока мы привыкали к жизни в горах, у меня, да и у других товарищей сдавали нервы. Чаще всего у младших, тех, кто пришел в отряд недавно.

В то время командиром у нас был Эль-Данто — так называли мы Германа Помареса, одного из выдающихся, храбрейших руководителей революции. Таких, как Эль-Данто, было мало.

Помню один переход через горы. Устали зверски — кроме оружия, тащили на себе мешки с маисом, их нужно было доставить товарищам в лесном лагере. Нас было тридцать, в основном молодежь, и у подножия высокой горы всех вдруг оставили силы. Мы уселись на землю, и дальше — ни шагу!

Эль-Данто приказал идти, но никто не поднялся с места. Устали! Сейчас удивляюсь, как мы могли такое себе позволить! Шел первый год нашей партизанской жизни, но все же...

Эль-Данто молча встал, отошел и уселся в стороне от нашего привала. Сидел под деревом и молчал, глядя вниз.

О чем он тогда думал? О том, как пытали его в тюрьмах сомосовские изверги? О том, сколько лет живет он в подполье, лишенный семьи? Или о том, как доставить груз маиса, который, вдруг мы, его бойцы, просто-напросто отказались нести дальше: мол, воевать пришли в горы, а не грузы перетаскивать?

Через полчаса Эль-Данто поднялся и вернулся к нам. Мы сидели, лежали на земле и упрямо молчали.

— Товарищи! — голос его в чаще горного леса прозвучал звонко и раскатисто, но эхо быстро погасло среди стволов. Он потер испещренную оспинами щеку и загляделся на что-то невидимое вдали. Во что он вглядывался? В самого себя? В нас, своих бойцов?

— Товарищи! Мы пошли в горы, чтобы воевать за новую жизнь, за нового человека! За человека будущего — нашего, нового, светлого времени! Хотите, скажу, где он, этот новый человек?

Эль-Данто медленно обвел нас взглядом. Мы уже смотрели на него, мы ждали, мы хотели знать.

— Он не там, в будущем, не где-то в далеком далеке! Он там, за высокой горой, в лагере. А точнее — он здесь вот, среди нас, он — это мы, каждый из нас! Это не какой-нибудь грядущий человек, он сейчас рождается, в каждом из нас. Рождается, ломая чешую старого, уничтожая в себе самом прошлое, добывая новые качества! Вот откуда берется тот новый человек!

Вдруг все мы услышали голос нашего командира, осознали, что он говорил.

Мы услышали его, и встали, и пошли. Каждый, как и я, шел и думал, как не упасть от усталости, из последних сил топали в гору, как заклинание повторяя себе: я должен быть таким, как Че Гевара — вот пример того нового человека, который родился в старой жизни,— таким, как Че, таким, как Че...

Таким, как коменданте Хулио Буйтраго. Хулио Буйтраго, окруженный в доме, где был склад оружия, принял бой с отрядом сомосовских карателей. Против Буйтраго были брошены около четырех сотен сомосовцев, поддерживаемых артиллерией и авиацией. Сомосовцы хотели запугать народ: они привезли телеустановку, и бой транслировался по всей стране — бой, который продолжался пять часов. Дом разбомбили вдребезги, на миг умолкла стрельба. Сомосовцы, решив, что подпольщик погиб, подступили к руинам. И тогда с автоматом в руках раненый Буйтраго появился на пороге. Он стрелял до последнего своего вздоха, пока сотни вражеских пуль не прошили его насквозь.

Это видела вся страна. Мы, мальчишки предместья, столпились возле дверей лавчонки на углу нашей улицы. Нам был виден экран телевизора: хозяин не отрывался от экрана и не отгонял нас.

Я видел все. И конец тоже. Не понимая многого, я, мальчишка, сообразил — это настоящий герой. Уже потом, через несколько лет, я узнал, кто он был, за что боролся. Но тогда это была первая и самая яркая встреча с революцией.

Я хотел стать таким, как Хулио Буйтраго.

...Всплывает в памяти бой в департаменте Матагальпа. Здесь, на горных плантациях, выращивают наш кофе, лучший в мире. Климат здесь теплый, мягкий, и влажность такая, как и нужно для кофе. Мы должны были ударить по небольшому укреплению сомосовских войск недалеко от самого города. Мы знали, что победим,— теперь мы всюду побеждали, почти везде.

До наступления оставалось несколько часов, и мы купались в горной речке. Словно школьники, быстренько сбросили форму, бегали по воде неглубокой речушки, смеялись, шутили, обливали друг друга водой.

Потом помылись. А один парень — двадцатипятилетний крестьянин, высокий здоровяк и красавец — старательно брился прямо там, на реке, и шевелюру свою прополаскивал, потом причесался — будто на свидание идет. Я и говорю:

— Франсиско, чего это ты так прихорашиваешься перед боем, скажи мне?

А Франсиско отвечает:

— Потому что мы идем на бой за новую, светлую и чистую жизнь, Маноло. И для нас бой — в нем каждый может погибнуть — тоже светлое и чистое. Мы боремся за добро для человека, понимаешь, за лучшее. Мы должны быть образцом для тех, до кого это еще не дошло. Во всем, Маноло. А то посмотрит какой-нибудь неграмотный крестьянин на победителя из сандинистской армии, а он грязный, небритый. Вот мы и должны предстать перед людьми в своем лучшем виде, понял?

Получил я этот простенький урок политграмоты от Франсиско: парень едва читать научился, но верил и знал, за что воюет.

В том бою погибли трое. И Франсиско среди них.

Ну, почему он, почему тот, кто должен строить нашу новую страну, растить прекрасных детей, воспитывать их?

А под Эстели погиб Леонардо. Я и его считал братом. Мой одногодок, родом из-под Леона, он вошел в отряд за несколько месяцев до меня.

Леонардо был для меня и примером, и первым помощником в партизанской жизни. Он ориентировался в горах легко и просто, знал деревья и травы, птиц и зверей. Я подражал ему во всем, хотя ощущал, как неуклюже делаю то, что так естественно выходит у Леонардо. Я учился у него. Поймет меня только тот, кто знает, как легко и одновременно тяжело учиться у того, кто тебе близок, с кем, как с самим собой, можешь разговаривать и на протяжении нескольких лет спишь рядом в низеньком шалаше из пальмовых листьев — как раз, чтобы поместились двое.

Он был высокий, худой, бледный, а когда смеялся, сверкали белые ровные зубы. Улыбка у него была светлая, приятная, солнечная. Все любили его за эту улыбку — добрая была улыбка.

Леонардо погиб, как погибали лучшие. А мы, оставшиеся, мы теперь должны быть такими, как они.

Леонардо погиб под Эстели. Мы брали город тяжело, ударив по вражеским позициям перед рассветом, а победили уже под вечер. Леонардо убило прямым попаданием в сердце, случайной пулей в разгаре боя. И все.

Я похоронил его.

Перед этим я переодел его в свою одежду. А то, что он носил, я потом надевал перед боем. Мы и дальше воевали вместе. Может, это он защищал меня, может, его рубашка стала панцирем, от которого отскакивали вражеские пули? Я ходил в одежде Леонардо до самой победы.

...Был сентябрь семьдесят восьмого года, первое восстание в городах Масая, Эстели, Чинандега и Леон, которое поддерживали мы, партизаны, и которое после жестокой бомбардировки сомосовской авиацией было подавлено.

Сомосовцы захватили Эстели 22 сентября. Мы отступили. Леонардо остался на кладбище в Эстели навсегда.

Меньше года прошло, и мы победили — оба. В моем доме висит в шкафу одежда, в которой погиб Леонардо и в которой я воевал до победы, чтобы он остался во мне навсегда. И стоят там большие желтые ботинки Леонардо, в которых я еще год проходил по горам, а на руке у меня и сейчас простенькие часы, которые я не променяю ни на какие другие в мире. Это часы Леонардо, а мои остались там, с ним. Вот оно как было. Вот как есть. И поэтому я и тревожусь за Рауля, меня поймут те, кто знает цену утраты.

Перед победой мы долго не виделись с Раулем. Но как встретились потом! Как отгуляли мою свадьбу! Правда, то проклятое ранение все же подпортило радость, но мы оба остались живы, революция победила, мы встретились, и жизнь впереди!

Правда, впереди была война, но мы об этом тогда не знали.

Время идет, Раулю давно не семнадцать, он уже не мальчик, но все такой же пылкий и горячий. Прошел уже сам изрядно, предан революции, убежденный боец. Вот разве что чересчур горячий. Потому я тревожусь за него, хотя он уверен в себе, воюет давно, смел. Но еще так юн, он может ошибиться и подставить себя под пули. Я не думаю, что могу погибнуть сам, потому что готов к этому, как и каждый из нас. Но переживать смерть близких, родных —: это страшно.

Сейчас у нас идет война, но мы все равно победим, что бы ни творили рейгановские инструкторы, как бы ни бесились цэрэушники.

Вот уже и правительство Гондураса потребовало, чтобы «контрас» убирались с его территории. Это большая победа. Неизвестно, как оно будет дальше, но это — большое международное событие.

Контрреволюция ринулась в бой. Уже полгода мы не видимся с Раулем, потому что воюем в разных частях, и даже ему я точно не скажу сейчас, что делаю, в какой части служу, потому что... Потому что военная тайна — это военная тайна.

Разведку надо вести днем, а еще лучше — на рассвете. Это я усвоил еще с партизанских времен. Да, собственно, все наши знали об этом. На рассвете мы и двинулись в сторону аэродрома, в долину реки, с обеих сторон укрытую горами.

Густые лесистые участки тянулись по высокому склону нашей стороны и продолжались на пологом гондурасском берегу. Когда мы подобрались поближе, то заметили, что на верхушках самых высоких деревьев закреплена, закрывая часть поляны, огромная буро-зеленая маскировочная сеть. Со стороны горы она выглядела сплошными зарослями, опускающимися до самой воды. Под нею и располагался миниатюрный аэродром — объект нашей атаки.

Для начала требовалась разведка. Ларго, он командовал нами, передал по цепи приказ разделиться на две группы и двигаться с разных сторон — в обхват. Мы рассыпались полукругом, метрах в пяти-десяти друг от друга. Я повел своих слева, Ларго — справа.

Засекли шесть часовых: четырех со стороны гор, откуда шли мы, по одному — с флангов. Со стороны реки охраны не было. От поляны с аэродромом до реки было всего метров сто. Вдоль берега росли невысокие кусты. У каждого самолета — там их стояло четыре — своя охрана. Здесь же выкопаны блиндажи, развешаны гамаки: по-видимому, обслуживающий персонал самолетов и охрана ночевали здесь же. На территорию базы «контрас», за полтора километра отсюда, Маркой тоже послал разведку.

Следующей ночью предстоял бой, и до тех пор было приказано отдыхать.

Отдохнуть перед операцией никогда не мешает. Я даже немного поспал. Это не всегда удается, а на этот раз, хотя задание было ответственное — а может, именно поэтому,— меня вдруг сморил сон. Когда разбудили, даже немного стыдно стало: командир группы, а сплю как мальчишка.

Двинулись мы несколькими группами.

Первая, во главе с Ларго, должна была снять часовых, потом пробиться к самолетам и уничтожить их. Эта группа была самая большая. Маркой во главе отряда из пятидесяти человек, в состав которых входил и я со своей десяткой, заходил со стороны реки.

Вышли мы, едва сгустилась ночь: ведь нужно было сделать крюк и добраться до поляны по воде. Резиновые надувные подушки для сплава оружия были наготове, мы вошли в теплую воду Рио-Коко и, где вплавь, где вброд, двинулись под высоким никарагуанским берегом, стараясь не всплеснуть, не оступиться. Наконец один за другим, крадучись, выбрались на высокий берег и укрылись в кустах.

Я и мои парни переоделись в синюю форму, которую носили «контрас», чтобы не вызвать подозрений, если случайно нарвемся на часовых. Маркой посмотрел на часы: мы пришли на место на полчаса раньше, чем ожидали. Мы соблюдали полнейшую тишину. Ждали.

Ровно в три наши должны были снимать часовых. Три ровно. Три пятнадцать. Тихо. Полчетвертого... Тихо...

«Чересчур тихо,— подумал я.— Не случилось ли чего?» И тут раздалась автоматная очередь. Другая... И началась дикая стрельба. Потом раздался сильный взрыв. Один самолет готов! Бой не умолкал с полчаса. И наконец прозвучал еще один взрыв. Второй самолет! Так они и без нас справятся! Подполз Маркой:

— Те уже на берегу, сейчас начнут переправу. Так что готовься, Маноло! И главное: приказ — возвратиться всем живыми! Скажешь ребятам: я тебя очень просил об этом. Ты — боец закаленный, но тоже будь осторожен, береги себя и ребят. Вперед, Эль-Пойо!

Со стороны гондурасского берега донеслись всплески, темные силуэты скользнули по черной ночной воде, луна едва отсвечивала дрожащим матово-зеленым пятном на поднятых сотнями людей волнах. Мы видели этих людей, мы их хорошо видели.

Маркой взмахнул рукой и вскочил на ноги. С ним вместе еще сорок ребят. Они бросились к аэродрому. Еще миг — и раздались их выстрелы. Одновременно открыли огонь и мы — в тех, кто пробивался сюда, в Никарагуа, с гондурасского берега.

Четыре пулемета было у нас, и патронов хватало. Косили мы их в воде десятками.

Поначалу они растерялись: не ожидали, никак, видимо, не ожидали нашей засады, а потому ни морально, ни тактически не были готовы к такой встрече.

Светало. И мы увидели, что река покраснела. От зари? От крови? Много погибло здесь «контрас», потом они отступили и перешли реку значительно дальше. Численно они нас значительно превосходили. И я понимал, что преимущество внезапности для нас закончилось.

Два взрыва — третий и четвертый, которых мы так ждали, наконец прозвучали. Еще немного — и будет сигнал. Бой, яростный бой, вдруг начал стихать. И когда взвилась зеленая ракета, моя группа бросилась к аэродрому. Отступать нам предстояло оттуда...

Тут появился Ларго, бледный, с покусанными губами:

— Маркон ранен. Уносим его и отходим. Давай, Маноло, брат. Теперь твоя очередь. Все, мы отходим!

Мы, моя десятка, залегли около последнего подорванного самолета. И уже через несколько минут увидели синие фигуры, которые в утреннем тумане маячили среди зелени. Пулеметы были при нас, и мы развернутой цепью ударили по «контрас», словно нас было несколько десятков. Потом сменили позицию, и снова — огонь! Сменили место еще раз. Когда будут кончаться патроны, начнем отступать.

Еще два раза переменили позиции. И я увидел: бой полностью переключается на нас. Там, где отступала главная группа, стрельба удалялась, смолкала. И прибывшие с гондурасского берега бандиты выходили прямо на нас. С полчаса стреляли мы цепью, а потом соединились и отступили через лес, в горы...

«Контрас», по логике вещей, должны были искать нас в горах. И я, исходя из создавшейся ситуации и своего военного опыта, решил: нужно уйти в тыл врага, отсидеться в надежном месте, пока внимание противника не ослабнет, а затем тихонько убраться назад, на свою базу. В разведке я бывал часто, не раз проделывал такие штуки, и, как правило, удачно.

Думаю, «контрас» растерялись, потеряв наш след, и их поисковые группы сейчас прочесывают окружающую местность. Представляю, как рассвирепел Бенито Браво при таких огромных потерях: разгромлен аэродром, уничтожено четыре самолета, не меньше двух сотен его солдат.

Я повернул ребят к реке: Рио-Коко не слишком глубокая, на мелководье поросла кустами, высокой водяной травой. И я вспомнил о том мысе, где склон горы входил в реку: бережок над тем мысом неширокий, место укромное.

Мы спустились с горы на берег реки, где тянулась полоска леса, и все повалились на траву. Маневр удался, все невредимы. Я выставил двух часовых.

Все пока шло, как и было задумано: до темноты отсидимся, а ночью отправимся дальше, на Халапу, и через день-другой догоним своих.

Такое со мной ранее случалось, но не в этот раз.

Едва лишь выставил я новых часовых, Мауро подал сигнал: от аэродрома на нас двигалась группа «контрас», и с горы, где мы прошли, еще одна. Оставалось идти только на запад. Но это было рискованно: нас могли заметить. Да и кто знает, может, они взяли этот район в кольцо? Я бы так и сделал.

И я приказал: в воду, в кусты.

Прошло десять-пятнадцать минут, когда обе группы «контрас» встретились едва ли не над нашими головами. Мы лежали в воде, среди кустов осоки и тростника, под самым берегом, и буйная зелень скрывала нас со стороны суши. Они нас не видели, но не видели их и мы.

Говорил я вам, что не везет мне порой в мелочах, в деталях: так и сейчас. Эти сволочи расположились как раз над нами — нашли себе место для привала... Мы слышали их голоса. А сами молчали час за часом, чувствуя, как слабеем, как набухают наши тела в воде. И есть нам так хотелось! А там, наверху, принялись за обед, потом за ужин. Утром завтрак, потом обед! Казалось, они никогда не уйдут и до конца жизни мы будем разбухать в воде, пока не сгнием совсем.

Но мы молчали. Ни звука не слетало с наших губ. Ни у кого. Мы должны были победить их. Их — и себя.

Через двое суток они наконец снялись с лагеря. Я слышал, когда они убирались, как кто-то, видимо, из старших ругался:

— Бенито с нас шкуру спустит! А что делать? Сквозь землю они, что ли, провалились? Может, их вертолет забрал? Или утонули они? Или под водой ушли?

Они все же убрались прочь. Но я ждал еще с полчаса, не меньше, прежде чем дал сигнал вставать. Выглядели мы дико. Себя я не видел, но товарищи мои были как с того света: синие, с ввалившимися глазами, со слипшимися волосами, закоченевшие от холода. Мы выкарабкивались на берег и сразу падали. «Ну и армия,— думал я.— Хоть сейчас бери голыми руками».

Ох, как не хотелось двигаться — лег бы и спал, спал бы на солнышке. Но через силу я содрал с себя одежду, встал, пошатываясь, как после тяжелой работы, и пошел к воде, умылся, прополоскал одежду, треклятую их синюю форму. Следом за мной то же проделал Рейнальдо, затем Сильвио и все остальные.

Хуже всех выглядел Мауро: его била лихорадка, а на солнце его просто колотило. Плохи дела. Я не знал, как и что делать.

К ночи похолодало, и Мауро пришел в себя. Он был очень слаб, но оделся и сказал, что пойдет.

Мы двинулись в путь. Сначала на запад, потом на юг, в горы. Топали всю ночь. К утру совсем выбились из сил. На противоположном склоне, к счастью, обнаружили в горе большую нору, вроде пещеры. Там и улеглись спать.

Проспали день и ночь. Утром из своего убежища мы снова увидели внизу, в долине, синие мундиры «контрас». Решили повременить с выходом. И только ночью — снова в дорогу. В противоположную от синих мундиров сторону, потому что сейчас боя мы принять не могли. Боеприпасов у нас осталось совсем ничего, а сил и вовсе никаких. И мы не ели уже трое суток. Те запасы, что взяли с собой, съели на привале, когда выбрались из реки. Несколько банок консервов только и уцелели в воде, а хлеб размок, сахар вообще исчез.

Мы искали съедобные коренья и кое-как приглушали голод.

А потом я разбил компас. Неловко споткнувшись на склоне, я попытался уцепиться за камень, чтобы не загреметь вниз. В результате — корпус компаса остался на ремешке, а вот стекла и стрелки как не бывало! С яростью швырнул я этот корпус в кусты. И так ориентировались мы приблизительно, а теперь совсем потерялись. Очередным утром солнце взошло у нас перед носом, через два дня — слева, еще спустя два дня — справа. Я в отчаянии думал тогда, что нас водит какая-то нечистая сила. Кажется, где-то в конце первой недели мы потеряли счет времени. Видите ли, у всех нас часы остановились в воде, даже водонепроницаемые японские у Мауро. До того оно вроде остановилось. А тут и вовсе пропало.

Остались горы, лес, усталость, голод. Даже чувство безопасности перестало быть обостренным, стало обыденным, превратилось в неотъемлемую частицу нашего бесконечного движения по горам. Вверх, передышка, спуск в долину. Снова — гора. Отдых на вершине. И так снова и снова. Ясное дело, я старался не вести ребят в лоб горы: шли склонами, пытаясь обойти самые острые скалы, миновать самые тяжелые гребни.

Но ведь и я устал, страшно устал. Однако ощущение, что я должен, что я обязан вывести их, что мне, командиру, отвечать за их жизни, давило на меня. И оно, это ощущение, двигало мной, давило на меня больше, чем на других.

Словно заблудившиеся пришельцы из иного мира, мы двигались ночами, сливаясь с ночью и лесом. Звезды на черном небе и светлячки во мраке чащи поблескивали, как путеводные указатели, как признаки жизни, ожиданий, веры и надежды в сплошном темном полотне лесной ночи.

Не знаю, смогли бы продержаться, не подбери я самых сильных парней, не имей мы за плечами опыт стольких лет партизанской жизни.

И я думал о Лауре. Меня грели ее тепло, стук ее сердца сливался с моим, я словно видел ее глазами души. Еще я думал о Рауле, который подростком, оставаясь дома, всегда просил меня — вернись, Маноло! Лаура не просила — вернись живым,— она только смотрела на меня, не отрывая глаз, долгим бездонным взглядом, и я видел бездну, которая раскрывалась в ее глазах.

Так что вело нас вперед? Только ли инстинкт самосохранения?

Горы казались безграничными — не знаю, мне ли одному,— но думаю, что нет. Только мы ничего не обсуждали, ребята слушали мои команды, а я не имел права колебаться. Я — вел: бездорожьем, без времени и ориентиров. Целью были — жизнь и вера в то, за что мы боремся, ради чего живем.

Ясное дело, я не думал так все время. Скорее это были не мысли, а чувства. Они были постоянно, только отодвигались перед буднями — надергать съедобной травы, собрать орехов, напиться воды, улечься спать. Это был бесконечный марш к жизни, которая никогда не кончится: будут идти через горы другие, и так будет всегда.

Прежде я не обращал внимания на цветы. Привыкнув, не замечаешь красоту красных и желтых малинче, чьи опавшие лепестки сплошь укрывают дорогу,— их так много, этих ярких цветов. Именно такое впечатление от деревьев малинче на шоссе от Манагуа к Леону. Но бывали редкие минуты, когда я замечал цветы, а в следующее мгновение погружался в дела, в водоворот человеческой жизни. Когда мы брели, как-то взгляд мой зацепился за цветы на дереве сакуанхоче. Их было много на той поляне. И я остановил своих ребят на привал, хотя и не собирался: вдруг мне показалось, что именно здесь, овеянные красотой и запахом нашего национального цветка, мы наберемся новых сил, что здесь, на этой поляне, мы в безопасности. Простенький продолговатый, словно рюмочка,— белый, розовый, красный, желтый... Есть в нем особая красота, присущая самой нашей стране,— красота изысканной скромности, утонченного целомудрия, которая заметна лишь тогда, когда приглядишься внимательней и увидишь душу, самую суть, за внешней незатейливостью.

Так же я остановился в другой раз, когда натолкнулись мы на дерево мадроньио, цветы которого имеют особый, пьянящий, запах. Этими цветами часто украшали церкви. У нас здесь и был такой храм — укромное место. Рядом разрослось огромное дерево чилямате, могучая листва которого дает густую тень. Мы и уснули, опьяненные от запаха цветов, в тени дерева.

Я знал, что мы зашли далеко к югу: сосен на горах стало меньше, а они растут в основном в горах у гондурасской границы. Но все это ничего не меняло: мы сбились с дороги.

Перед нами пробегали зайцы, прыгали на деревьях белки, птицы летали какие угодно: и совы, и попугаи, и дятлы... А уж колибри — всех цветов!

Но стрелять я запретил.

— Не для того мы мучаемся, ребята, чтобы так, задешево, отдать чью-то жизнь. Оружие — на крайний случай!

Один раз на поляне мы наткнулись на удивительную картину. Огромный рыжий ягуар усердно рвал тушу задранной имторной козы. На какое-то мгновение мы, кажется, замерли. А потом, по-моему, Сильвио не выдержал:

— А ну, брысь, кот! Вон отсюда!

Не сговариваясь, все зашикали, замахали руками, вооруженные валежником, продвигаясь не очень уверенно к зверю.

Ягуар рычал, зло поглядывая на нас, он не хотел отдавать добычу. Мауро, не удержавшись, бросил в него палкой. И тут палки полетели в зверя градом. К такому ягуар, видимо, не привык. Он еще раз рыкнул, а потом прыгнул и исчез в чаще.

Мы бросились к козе. Мясо было еще теплое. Спичек у нас не было, зажигалок — тоже. Да и огонь разводить было небезопасно. Ножами мы отсекали кусок за куском, уплетая сырое мясо, а потом, захмелев от плотной еды, заснули, даже дозора не выставив: у меня тоже не хватило сил об этом подумать.

Проснулся я первым. Едва смеркалось. В животе творилось что-то невероятное, но сил явно прибавилось. Поднял ребят. И мы зашагали дальше.

Когда-нибудь должны все же закончиться эти бесконечные горы! Идем на запад и на юго-запад, в центр страны. Но ни одной деревни, даже охотничьей лесной хижины. Ни одной!

...Когда раздалась автоматная очередь и все мы бросились на землю, я не сразу пришел в себя. Подумалось: вот и конец, дальше не пройдем...

Еще несколько очередей... Мы ждали, и каждый держал оружие на изготовку. Снизу, из долины, откуда неслись автоматные очереди, вдруг прозвучало громко и решительно:

— Сдавайтесь! Вы окружены сандинистскими войсками! Сопротивляться бессмысленно! Выходите, бросайте оружие, руки вверх! Сдавайтесь! Вам сохранят жизнь!..

Вот и все.

Радость охватила нас всех, несказанная радость. Все мы готовы были броситься в объятия — свои! Но я приказал:

— Оружие оставить на месте. Руки вверх, и выходим один за другим. Мы — в форме «контрас». Потом все объясним.

— А если это засада? Если это — «контрас»?

Не знаю почему, но я в тот момент был убежден, что перед нами наши.

— Пойду первым,— сказал я.— А вы смотрите. Если все в порядке, выходите за мной.

Честно скажу — страх во мне был, когда я, бросив оружие, с руками, заложенными за голову, пошел вниз.

Я шел спотыкаясь, глядя перед собой, но никого не видел. Вдруг из-за кустов шагнуло несколько человек в защитной сандинистской форме. Я непроизвольно опустил руки и тут же услышал:

— Руки за голову, бандит! Где остальные? Сколько вас?

Я снова заложил руки за голову и ответил круглолицему парню, наверное, такому же лейтенанту:

— Нас десять. Сейчас выйдут, боятся засады...

— Подождите здесь! Обыщите его!

— Мы не «контрас»! Мы — сандинисты...

— Разговоры потом,— перебил он меня.— Отведите его.

Что тут делать? Я решил ждать, пока все выйдут, чтобы успокоить ребят. Они выходили один за другим, их обыскивали и подводили ко мне.

— Все? — разочарованно спросил лейтенант.

— Все,— ответил я.

— Вы что, старший? — спросил он.— Главарь ихний?

— Слушай, парень, можешь ты выслушать несколько слов? Мы выполняли специальное задание. Возвращаясь, сбились с пути. Не ели нормально уже недели две. Люди полуживы. Давай отправляй нас в населенный пункт. Я скажу, с кем связаться. Тебе все станет понятно.

— Насколько мне известно, никто здесь никаких «специальных заданий» не выполнял. Это первое. На вас форма «контрас». Это второе. А третье — я не уполномочен вести с пленными переговоры. Доберемся до города — посмотрим.

— А куда нас отправят? Где мы вообще? — спросил я.— И еще — ребятам поесть бы что-нибудь.

— Мы...— он колебался мгновение, но, поняв, что военной тайны здесь быть не может, сказал: — Мы недалеко от Сан-Хуан дель Норте. Ближайший город Эстели... Или Халапа, или Матагальпа.

«Прошли горами километров двести»,— подумал я, и меня качнуло. Сколько мытарств позади, а теперь нам еще и не верят.

Еду, однако, принесли. Но я не позволил ребятам много есть: знал, что желудки много не примут. Потом нас отвели во временный лагерь подразделения, которое прочесывало местность.

Здесь было несколько машин. Нас должны были рассадить и под охраной доставить, пока суд да дело, в Сан-Хуан дель Норте.

И тут из группы бойцов, которые только что возвратились,— может, устраивали засаду с другой стороны,— отделяется парень. Приблизившись, он всматривается мне в лицо.

— Ах ты падаль! — вдруг кричит он, лицо искажено яростью.— Негодяй, собачья душа! Я пристрелю тебя, как гиену! Я его знаю, ребята! Он на самом деле был в сандинистской армии. Я его хорошо знаю. Вот где он очутился! И мой ближайший друг Рауль, любимый товарищ, брат названый, заехал мне ручищей в физиономию. И стал выхватывать револьвер.

— Его зовут Маноло Барриос. Я когда-то был его другом, а сейчас... То, что случилось, ребята, это сумасшествие, это — предательство...

Рауль едва не плакал от обиды, а я, оцепенев от абсурдности ситуации, ничего не мог рассказать о ходе операции. Не мог. И о задании нашего батальона — тоже. Я только потребовал доставить меня и ребят к командованию.

Мауро потерял сознание, у Гордо началась рвота: нельзя было есть!

И я попросил:

— Поехали скорее, там узнаете, кто мы! Мы все на пределе! А ты,— я обернулся к Раулю,— дурак и щенок. Жаль, что я считал тебя братом...

Рауль было бросился ко мне, но товарищи его придержали. Я отвернулся. Не хотел ничего объяснять и оправдываться. Да и на обиду не хватало сил.

Мы влезли на грузовики...

Ну а дальше — телефонный разговор. Потом всех нас немедленно отправили в больницу в Сан-Хуан дель Норте. Через два дня, когда мы немного пришли в себя, привезли в госпиталь в Чинандегу. Там, прихрамывая, спешил нам навстречу выздоравливающий Маркон.

Рауль отпросился у начальства и примчался в госпиталь, как только стало известно, кто мы. Досада и обида на него прошли не сразу. Такая моя судьба, вечно со мной случается какая-нибудь незадача. Ни за что, ни про что получил от названого брата по физиономии. Но разве не простишь того, кого любишь? Рауль приезжал в Чинандегу, пока мы там торчали две недели. В конце концов я рекомендовал Маркону взять Рауля в наш батальон. И тот обещал подумать.

Потом мне дали две недели отпуска. Манагуа, семья, дети. Лаура как раз родила третьего сына. И я, конечно, назвал его Раулем.

...Завтра возвращаюсь в свой батальон. Война продолжается, и мое место там.

Перевел с украинского автор

Юрий Покальчук

(обратно)

Наследница богини Иш-Чель

В старинной рукописи индейцев майя, хранящейся в Музее Америки в Мадриде, изображена богиня Иш-Чель. Лямка ткацкого станка опоясывает богиню, которая держит в руке челнок. Иш-Чель, богиня луны и покровительница ткачества, занята привычным для индейских женщин ремеслом. Рисунку около пяти веков, но и задолго до его появления, и в наши дни в индейских общинах Гватемалы все так же женщины перебирают нити, придумывая узоры. Всякий раз — новые.

Когда путешественницы из Испании П. Эрнанс и А. Рокеро приехали в Гватемалу, они ожидали найти здесь лишь остатки древней народной традиции. Ведь в наше время фабричные ткани и химические красители все чаще вытесняют с рынка то, что веками мастера делали вручную. Пилар Эрнанс рассказывает об этом в испанском журнале «Лос Авентурерос»: «До сих пор практически всю одежду индейская мастерица может изготовить на древнем станке. Служит он годами, а сломался — сделать его нетрудно: вся конструкция — несколько палочек. Правда, если усложнить узор, то и число деталей придется увеличить. Нити основы натянуты между верхней и нижней планками. Верхнюю закрепляют на ветке, притолоке или стене дома, а нижняя лямкой удерживается на талии или бедрах ткачихи. Вот нити основы разделены на четные и нечетные — и пошел сновать челнок.

В старинной рукописи индейцев майя, хранящейся в Музее Америки в Мадриде, изображена богиня Иш-Чель. Лямка ткацкого станка опоясывает богиню, которая держит в руке челнок. Иш-Чель, богиня луны и покровительница ткачества, занята привычным для индейских женщин ремеслом. Рисунку около пяти веков, но и задолго до его появления, и в наши дни в индейских общинах Гватемалы все так же женщины перебирают нити, придумывая узоры. Всякий раз — новые.

На таком станке можно выткать все — от простого полотна до парчи. Работать на нем несложно, да и переносить с места на место легко. В доко-лумбовские времена ткали из белой и коричневой хлопковой пряжи, из волокон агавы и юкки. Позже пошли в дело шерсть и шелк.

Веками ткачиха и краски составляла, и пряжу пряла, и красила ее сама. Красители находили повсюду — и растительного, и животного происхождения, и минеральные. Самая известная краска — индиго — из тропического кустарника, который дает синие и голубые тона; из кактусовой тли — кошенили — получают красную и пурпурную; из кампешевого дерева — фиолетовую и черную. Кое-где в Гватемале и теперь есть ремесленники, составляющие краски по рецептам предков».

Но вернемся в наши дни. Пряжа — перед ткачихой, налажен станок, подобраны по цветам, оттенкам, толщине мотки нитей. В каждой деревне, в каждой семье любят ткани со своим, перешедшим от бабушек и прабабушек рисунком. Тона изменчивого неба и зелени цвета окрестных лугов, отблески вечерних огней. И узоры на ткани со смыслом: обозначают дождь и молнию, ураган, кукурузу. Популярны разнообразные звериные орнаменты: из стилизованных индеек, уток, орлов, ягуаров. И уж вовсе бесчисленны геометрические изображения.

Не только каждая деревня, но и каждая семья бережет свою манеру носить женский костюм, сохраняет расцветку, символику и свою технику изготовления ткани. Женский наряд здесь обычно состоит из блузки, юбки-корте, пояса и шали-тсуге.

Блузка в том виде, в каком ее носят сейчас, была в моде задолго до времен Колумба. Шьют ее из одного, двух или трех продольных кусков полотна. Количество составных частей, расцветка, длина, узоры бесчисленны и определяются местной традицией.

Юбка-корте — это прямоугольный кусок материи. Современные модницы чаще предпочитают ткань фабричную. Но в некоторых индейских общинах, например, в департаменте Уэуэтенанго, корте ткут только на домашнем станке. Особенным спросом пользуются ткани, созданные узелковым методом. Отделывают юбку цветной строчкой из шелковых ниток. Конечно, чем сложнее украшение, тем выше стоимость вещи. Но даже один и тот же кусок ткани индеанка умудряется носить по-разному, меняя длину, подгоняя по фигуре: то обертывает его вокруг талии гладко, то укладывает складками, то собирает мелкими сборками.

Закрепляют корте поясом, тут тоже свои приемы: и длина, и ширина зависят от возраста женщины, ее положения в общине. Бывает, в пряжу, из которой делают пояс, добавляют волокна хенекена — разновидность агавы,— они делают ткань плотнее. В Чахуле орнамент на поясе обязательно должен совпадать с цветами блузки, это придает наряду строгость и гармоничность.

Без шали-тсуге наряд не завершен. В ней носят ребенка за спиной, помещают кладь, в холодную погоду можно в нее закутаться, или накинуть на плечо, или укрыть голову.

Не стоит забывать о том, что и головной убор гватемалок тоже без ткачества не соорудить. Индейские женщины убирают прически лентами, тесьмой, тонкими шелковыми или шерстяными шнурами, вплетаемыми в волосы, полосками материи со сложным рисунком, с разноцветными кистями на концах. В Сантьяго-Атитлане ленты до двенадцати метров длиной, накручивают на косу, а потом обвивают голову, женщины проделывают эту процедуру с большой ловкостью и быстротой.

Мужской индейский костюм практически исчез из обихода. Его можно увидеть разве что в дни праздников и семейных торжеств. Шляпа, тсуге, рубашка, пояс, плащ-капиксай и сандалии. Некоторые индейцы надевают поверх тсуге шляпу, сплетенную из пальмовых листьев. Покрой брюк и рубах несложен. Зато воротник и манжеты украшены изящным узором. Мужчины, живущие у озера Атитлан, носят короткие штаны с «птичьим» орнаментом. Капиксай, шерстяной плащ, вполне заменяет пальто. А это вовсе не роскошь в горном холодном Кучуматанесе...

Завершает свой репортаж Пилар Эрнанс на гватемальском рынке — у лотков с разноцветными мотками шерсти. Прочность пряжи, толщина нити, качество красителя, фасон будущей вещи, сочетание цветов и рисунок — все это покупательницы часами обсуждают тут же, у лотков. Наконец покупка сделана. Можно сесть за станок — и побежит нитка, застучат палочки, поползет из-под рук мастериц, наследниц богини Иш-Чель, красочное полотно.

Л. Лагунова

(обратно)

«Челюсти» в кино и в жизни

Ричарда Эллиса и Джона Мак-Коскера сдружил пристальный интерес к белым акулам, или кархародонам. Ричард Эллис — автор «Книги об акулах» и многочисленных журнальных статей про морских хищников. Джон Мак-Коскер — директор Аквариума Стайнгарта в Сан-Франциско. Свое увлечение белыми акулами он называет даже болезненным пристрастием. Оба ученых не раз погружались в глубины в клетках, чтобы поближе рассмотреть объект своих исследований.

Воображаемый диалог, который приведен ниже, мог бы происходить на палубе траулера, выходящего из Порт-Линкольна в Австралии. Стоит январь — пик лета в Южном полушарии. Судно загружено желтыми металлическими клетками, каждая — приблизительно размером с кабинупассажирского лифта. В ожидании кархародонов Родней Фокс, бывший подводник из Аделаиды, выливает за борт заранее заготовленную кровь, выбрасывает куски тунца и конины — приманку для акул. В 1963 году во время погружения около Олдинг-Бич белая хищница чуть было не перекусила Фокса пополам. Пришлось наложить 462 шва. Ныне Родней Фокс — главный специалист в Австралии по белым акулам.

Джон Мак-Коскер: Стратегия атаки белой акулы та же, что у индийского крокодила: сначала она таранит жертву, а потом возвращается, чтобы прикончить. Кархародоны с удовольствием поедают также больных или изувеченных животных. Сейчас Родней создает след, который, мы надеемся, акула все-таки возьмет. Тогда она направится прямиком к нашему кораблю. Хотя кровь в воде и не приводит акул в исступление, как пишут в популярных изданиях, они чувствуют ее запах на большом расстоянии.

Ричард Эллис: Белая акула вообще уникальна. Во-первых, она очень велика: достигает в длину более шести метров, а весит до полутора тонн. У кархародона сложная система кровообращения, температура его тела на пять градусов выше температуры воды, и это дает акуле огромное преимущество хотя бы потому, что ее мышцы постоянно разогреты. Доказано, что акулы способны различать цвета, очень хорошо слышат и даже обладают развитым чувством электрического поля.

Дж. М.: Однако мы должны помнить: белая акула — не слишком умное создание. Я не уверен, различает ли она вообще, что именно находится перед ней. Высматривая свою добычу, акула еще точно не знает, что это будет. Иными словами — она нацелена на нечто незнакомое, но, возможно, съедобное. Вот наконец добыча попадает в поле зрения акулы. Имейте в виду: вода плохо пропускает свет, и ни один обитатель глубин не может похвастаться, будто видит очень хорошо. Если жертва хоть немного похожа на то, чем акула обычно питается — на тюленя, рыбу, дохлого кита,— хищник подбирается для окончательной атаки.

Р. Э.: И в тот момент не имеет значения, является ли добыча действительно морским львом или же это человек, стоящий на короткой доске для серфинга и похожий на морского льва.

Дж. М.: Помните случай с Льюисом Бореном? Он занимался серфингом в Монтерее в декабре 1981 года. Когда нашли его доску, то обнаружили, что от нее откушен кусок. Потом изувеченное тело Борена было выброшено на берег. Нет сомнения, что это сделала белая акула; по размеру укуса я определил, что она достигала шести метров в длину. Сейчас существуют новые доски — 5—6 футов в длину и заостренные на обоих концах. Снизу, с точки зрения акулы, силуэт этой доски похож на силуэт тюленя.

Почти все наши знания о белых акулах построены либо на чистой теории, либо на предположениях. По-прежнему неизвестно, как и" где они размножаются, насколько быстро плавают, увеличивается или уменьшается их число.

Р. Э.: Их число уменьшается... Крупные хищники вообще довольно редки. Конечно, если отважные рыбаки будут бить гарпуном каждую акулу, которая им попадется, то популяция от этого отнюдь не выиграет. Мы решили, что акулы нам мешают сверх всякой меры и потому их надо уничтожать во что бы то ни стало. Пожалуй, белая акула — единственное крупное животное на земле, которое люди хотят уничтожить. Основания для этого есть, слишком хорошо известно, что белые акулы убивают и пожирают людей.

Дж. М.: Да, но это случается не очень часто. Достоверное число нападений акул на людей во всем мире не превышает ста в год.

Р. Э: Вы слышали, что число нападений белых акул в калифорнийских водах увеличилось? Это действительно так, или же люди просто стали больше остерегаться белых акул после экранизации романа П. Бенчли «Челюсти»?

Дж. М.: Действительно, число нападений возросло. Я связываю это с введенным в 1972 году запретом на отстрел в районе Калифорнии тюленей, ворующих рыбу из рыбачьих сетей. Популяция тюленей и морских львов возросла — соответственно акулы стали больше охотиться на этих животных. Одновременно увеличилось и число любителей подводной охоты и серфинга.

Р. Э.: Мы-то знаем это, но люди полностью принимают на веру то, что описано в романе «Челюсти». А там есть очень страшные сцены.

Дж. М.: В «Челюстях» акула изображена людоедом. Попробовав человеческого мяса, она уже не покидает данного района и ждет, когда появятся новые пловцы, которых она могла бы сожрать. Так не бывает.

Р. Э.: А откуда же появилась идея «людоеда»?

Дж. М. Возможно, в этом повинны давние рассказы моряков, упавших за борт и подвергшихся нападению акул, которые следовали за кораблем. Когда вы имеете дело с существом, достаточно большим, чтобы проглотить человека, нетрудно вообразить, что оно непременно так и сделает, лишь только представится возможность. Слишком часто нападения приписывают именно белой акуле, хотя, вероятнее всего, так поступает шестижаберная акула, которая заплывает в пресные воды,— белая же акула в этом не замечена.

Р. Э.: Расскажите, пожалуйста, о белой акуле, которую вы держали в неволе.

Дж. М.: В августе 1980 года белая акула попалась в сети рыбака в заливе Томалес. Узнав об этом, мы съездили туда, поместили хищницу в резервуар из стекловолокна и перевезли в наш Аквариум. Сэнди — так мы назвали акулу — была в довольно потрепанном состоянии. Мы ее выхаживали целые сутки. Это была первая в мире здоровая акула, содержащаяся в неволе. Правда, она совсем ничего не ела, но мы не теряли надежды. На третий день Сэнди стала вести себя странно. Создавалось впечатление, что она теряет чувство ориентации,— несколько раз акула даже ударялась о стенки. Надо было срочно принимать какое-то решение. Если Сэнди совсем потеряет ориентацию — что нам делать? Она была настоящей звездой Аквариума. За три дня у нас побывало 40 тысяч посетителей, акулу показывали по телевизору, о ней писала пресса. Казалось, еще немного — и Сэнди погибнет. И я решил выпустить ее...

Р. Э.: Одна кливлендская газета упрекнула вас в том, что, выпустив хищника, вы обрекли на смерть какого-нибудь бедного ныряльщика. И корреспондент, написавший статью, выразил надежду, что этим ныряльщиком будете именно вы.

Дж. М.: Это и смешно и грустно, особенно если учесть, что мы изо всех сил стараемся понять это создание и помочь людям преодолеть сильное предубеждение к акулам.

Р. Э.: Существует абсолютно неправильное мнение, что, истребив хищников, мы сделаем мир значительно безопаснее для человечества. С другой стороны, не нужно превращать эти создания в милых маленьких медвежат. Белая акула все-таки нападает на людей и иногда пожирает их.

Дж. М.: А я и не хочу изобразить ее милым медвежонком. Мы уже это сделали с косаткой. Сначала люди считали ее маньяком-убийцей, а сейчас почти каждый океанариум имеет дрессированную косатку, которая прыгает через обруч, катает людей на своей спине, да и вообще ведет себя как дельфин-переросток.

Р. Э.: Каковым она, впрочем, и является.

Дж. М.: И все же косатки остаются гигантскими хищниками. Я могу предвидеть, как в один прекрасный день какой-нибудь чудак, увидев косатку в открытом море, вспомнит, как он был в океанариуме, и прыгнет в воду, чтобы покататься на спине «кита-убийцы». Но зато наши представления о белой акуле изменяются в противоположном направлении. Кархародоны превращаются просто в каких-то сверхзлодеев.

Р. Э.: И это тоже совсем неправильно.

Дж. М.: Да, ведь они часть нашей природы. И конечно же, белые акулы заслуживают, чтобы о них больше писали в широкой прессе. Как человек науки, я не хочу обелить или очернить кархародонов.

Р. Э.: Высшие хищники в экосистеме океана?

Дж. М.: Не больше, но и не меньше.

Р. Э.: Океан, в конце концов,— это их дом, а не наш. Ведь мы даже не можем войти в воду без специального оборудования — гидрокостюмов, аквалангов, масок!

Дж. М.: Кстати, об аквалангах и масках: кажется, их пора уже надевать. Родней сигналит. Я подозреваю, что нас посетила большая белая гостья.

По материалам зарубежной печати подготовила Э. Садыхова

(обратно)

По сходной цене…

В свое время эта история наделала в Соединенных Штатах много шума. Возвращаясь вечером домой через персиковые плантации неподалеку от калифорнийского города Юба-сити, фермер Горо Каджихито не предполагал, что этот день надолго врежется в его память. Он знал здесь каждую пядь, каждое дерево и поэтому просто не мог не заметить едва возвышавшегося холмика свежей земли. Тем более что еще утром на этом же месте была яма. Заинтересовавшись, фермер решил раскопать ее, и уже вскоре лопата наткнулась на что-то твердое. Прибывшие на место помощники шерифа извлекли из ямы искромсанное тело человека. Как удалось установить, это был батрак Кеннет Уайтикер из соседнего графства Аламеда. Некоторое время спустя примерно такой же холмик обнаружил тракторист с близлежащего ранчо. Разбросав землю, он вытащил еще одно тело.

Поднятая на ноги полиция устроила сплошное прочесывание. К концу следующей недели нашли двадцать пять трупов. На этом полицейские прекратили счет и вплотную занялись расследованием необычного дела, которое печать назвала «самым кровавым преступлением в истории Америки».

Оно оказалось и самым запутанным. И не столько потому, что трупы, пролежавшие в земле хотя и разное, но довольно длительное время, с трудом поддавались опознанию. Просто делать это было некому: почти никто из убитых не имел ни близких, ни друзей, так что их исчезновение прошло незамеченным. Жертвами были в основном батраки и бродяги, безработные и поденщики. Они тысячами кочуют по югу Соединенных Штатов в поисках работы и куска хлеба.

И все же получилось так, что об одном из них помнили. О его исчезновении заявил в полицию такой же безработный батрак, лишь по счастливой случайности не поехавший на уборку со своим другом: «Тот затем как в воду канул». Это сообщение послужило для детективов важной зацепкой. Через несколько недель следователям удалось найти убийцу. Им оказался местный вербовщик поденщиков, некий Хуан Корона. Американские газеты представили всю эту дикую трагическую историю как дело рук одиночки, шизофреника и садиста, который затем был приговорен к смертной казни.

Правда, некоторые факты, выявившиеся в ходе расследования, не вязались с этой версией. Например, у хозяев плантаций под Юба-сити Корона слыл «образцовым гражданином и предпринимателем, человеком праведным и религиозным». Далее, неизвестно на какие деньги скромный вербовщик жил в шикарном особняке, где после его ареста наряду с библией и книгами религиозного содержания нашли подробный медицинский атлас. Наконец, на кухне особняка, кроме обычного вместительного холодильника, стоял еще и большой морозильник, казалось бы, совершенно ненужный одинокому человеку. Но тогда на эти факты просто не обратили внимания, посчитав несущественными.

Лишь несколько лет спустя, когда «убийца-фанатик» закончил жизнь на электрическом стуле, в местной газете «Сазерн кроникл» появился любопытный материал, проливавший дополнительный свет на беспрецедентный случай. Автор утверждал, что Корона был вовсе не шизофреником и садистом, а поставщиком принадлежавшего мафии подпольного синдиката, по заказам которого он изымал у жертв отдельные органы для последующей трансплантации. В подтверждение приводился ряд фактов, в частности, злополучный медицинский атлас и морозильник, а также то, что особняк преступника периодически навещал какой-то небольшой фургон, который полиции так и не удалось разыскать.

Однако полиция не посчитала нужным возобновить дело. Читатели же сочли выдвинутую версию плодом слишком буйной фантазии автора, начитавшегося бредней о тайных «банках органов», обслуживающих стареющих миллионеров. Другое дело, когда в газетах печатаются объявления о безработных, желающих добровольно продать «что-нибудь лишнее», вроде глаза или почки. Но чтобы наигуманнейщая медицина пользовалась услугами убийц-мафиози... Нет, этого не может быть, потому что не может быть никогда.

...В конце 1986 года мировая пресса с восторгом писала о неслыханной медицинской сенсации: в больнице «Папуорт» в Кембридже под руководством двух известных английских хирургов Джона Уолуорка и Ройя Кална успешно проведена уникальная операция — пациентке одновременно трансплантированы сердце, легкие и печень. Когда это известие достигло Гонконга, один из местных врачей, просивший не называть его фамилию, обронил загадочную фразу корреспонденту газеты «Саут Чайна морнинг пост»: «Да, работы нам теперь прибавится, клиенты обязательно потребуют догнать англичан». Корреспондент захотел уточнить, что он имеет в виду, поскольку Гонконг не входит в число медицинских центров, пользующихся мировой известностью. Но собеседник поспешил перевести разговор на другую тему. Между тем за случайной фразой кроется тайна, оберегаемая куда строже, чем даже маршруты контрабандных поставок наркотиков.

Тысячам туристов, посещающих этот город с 6-миллионным населением, Гонконг представляется воплощением восточной экзотики, где баснословное богатство уживается с ужасающей нищетой, а строгость законов — с всесильем преступных обществ «триад». Впрочем, этот кажущийся парадокс объясняется просто. «Полиция все время сужает сферу своей деятельности, как того требует переходный период до 1997 года, когда эта территория вернется под юрисдикцию КНР,— пишет лондонский еженедельник «Санди таймс мэгэзин».— Молодчики грозного вида расхаживают по улицам, поигрывая мускулами с наколотыми драконами. Это члены таких банд, как «14 К», «Дом на воде», «Уважение и справедливость».

Автор репортажа С. Уинчестер не уточняет, чем занимаются «триады», поскольку это хорошо всем известно: наркотики, «индустрия сексуальных развлечений», игорный бизнес. Но в наши дни из тайного сообщества гангстеров мафия превратилась в деловое предприятие, которое, как и его легальные собратья, тщательно следит за научно-техническим прогрессом во многих отраслях, включая медицину. Естественно, что успехи в области пересадки различных человеческих органов не могли остаться не замеченными ею, особенно учитывая превышение спроса над предложением и, как следствие, баснословные цены на глаза, суставы, почки на мировом рынке.

В Гонконге же в распоряжении «триад» имелся почти неограниченный запас «сырья». Конечно, не на Куинс-роуд и окрестных улицах, где огромные рекламные вывески превращают ночь в неоновый день, а толпы туристов заполняют десятки магазинов. Здесь могли быть только потенциальные клиенты. Доноров, в любом количестве, следовало искать на бесчисленных джонках и сампанах «плавучего города» и в перенаселенных трущобах Коулуна, где на одном акре земли теснится до тысячи бедняков.

Корреспондент французского журнала «Констелласьон» Ив Нуши так описывает тамошние нравы: «Коулун-сити, «город за стеной» — это 30 тысяч прогнивших и покосившихся хижин, которые лепятся друг к другу. Мой спутник Ли повел меня по улочкам. Мы прошли мимо огромной кучи отбросов, сидя возле которой ребятишки в лохмотьях делали спичечные коробки при свете керосиновых ламп. Некоторые из них спали сидя, прижавшись друг к другу. Те, что постарше — шести-семи лет,— держали между ног грудных малышей, привязанных к запястью своих опекунов.

— Семейные чувства,— объяснил Ли.— Родители бросают своих детей, но не хотят терять выгоды. Ведь за них можно купить немного героина. А потом они имеют шанс встретить богача. В зависимости от красоты, качества зубов, тонкости черт ребенок в Коулун-сити продается по цене от 300 до тысячи гонконгских долларов...

Мы подошли к ряду хибарок, построенных из невообразимых материалов, и остановились перед одной из них. Ли постучал. Дверь открыл человек с очень длинными волосами. Конечно, он знал моего провожатого, так как пропустил нас без единого слова. Комната была более или менее опрятной. В ней стояли столик, шкаф, подобие ванны и кровать. Прислонившись к стене, сидела девочка лет 13— 14 в рубашке и шортах, с удивительно неподвижным взглядом.

— Здесь делают массаж,— сказал Ли.— Он стоит десять франков, но слепые девушки ценятся дороже, так как у них нежные пальцы. Поэтому некоторые родители уже при рождении ослепляют своих детей. Это единственное подобное заведение в Коулун-сити.

Что же касается преступных «триад», то в них достаточно умных голов, чтобы сделать необходимые выводы и организовать весьма прибыльный подпольный хирургический бизнес. Трудность заключается в другом. Далеко не все «детали» человеческого организма пригодны для трансплантации в законсервированном виде. Да и доставлять подобный «товар» за границу сложно, учитывая таможенные барьеры. Куда проще производить «ремонт» клиента прямо на месте. А реактивная авиация гарантирует быстрое и надежное сообщение с Европой и Америкой, не говоря уже о Токио, Сеуле, Джакарте или Маниле. Поэтому-то, по свидетельству французской газеты «Пари-пресс-энтрасижан», в Гонконге и появились прекрасно оборудованные клиники с хорошо обученным персоналом, вместимость которых намного превышает местные потребности. Показательно то, что в них ложится оперироваться немало иностранцев, которых записывают под явно вымышленными именами, так же как, впрочем, и хирургов-виртуозов, проводящих сложнейшие операции, которые «туристами» прилетают на день-два, а то и на несколько часов, в Гонконг.

Конечно, в этом нет ничего преступного, хотя многое настораживает. Но вот то, что сообщила газета «Тайбэй мейл», проливает свет на истинную подоплеку «гонконгской хирургии». Оказывается, «триады» организовали подпольную сеть для «добычи человеческого сырья». Ее агенты рыскают в трущобах Коулуна, подыскивая подходящие «объекты», которые на условном жаргоне называются «рыбками». Предпочтение отдается молодым людям из числа начинающих наркоманов, не имеющих родственников.

Тех, кто прошел отбор, «наставляют на путь истинный», убеждая в пагубности наркомании и обещая излечить от страшной болезни. Находится достаточно людей, согласных на все, лишь бы избавиться от смертельного порока. Их отводят в скромный особнячок, где подвергают тщательному медицинскому обследованию. Если дается заключение, что «рыбка» представляет ценность, ее отправляют в «пул». Это может быть и жилой дом, и складское помещение, но обязательно с круглосуточной охраной, через которую не проскользнет никто из посторонних. Непригодных отправляют восвояси под тем предлогом, что наркотическая болезнь у них слишком запущена.

Пойманным «рыбкам» говорят, что они находятся в «закрытой лечебнице» и должны безоговорочно выполнять все распоряжения персонала. «Содержат их,— пишет газета,— в двухметровых клетках, стоящих в три яруса, так что помещение напоминает виварий, в котором томятся животные для медицинских опытов». Самый же ужасный парадокс заключается в том, что несчастных — иногда в течение нескольких месяцев — действительно лечат от последствий употребления наркотиков: дают лекарства, выводящие из организма ядовитые «шлаки», содержат на специальной диете, помогающей восстановить здоровье. «Прилипалы» ведут душеспасительные беседы, несколько раз в день устраивают коллективные молитвы. Если по каким-либо причинам «рыбка» потом обретает свободу, а это случается крайне редко, она никого ни в чем не сможет разоблачить: ведь ее опять сделали человеком! Однако для большинства жизнь кончается на операционном столе.

Известная поговорка гласит, что дурные примеры заразительны. Так это или не так, ручаться трудно, но, судя по последним сообщениям, «медицинская мафия» появилась и в других местах. Итальянская газета «Репубблика», например, пишет, что в Гватемале в течение нескольких лет международная мафия скупала детей с физическими недостатками и отправляла для «лечения» в США и другие страны. Причем преступники действовали не только в отдаленных сельских районах, но и в столице. Там в четырех приютах было обнаружено 30 детишек в возрасте от одного до двух лет. В ходе расследования выяснилось, что младенцев покупали за сто долларов, а продавали за границей за 15 тысяч. Одна гватемальская супружеская пара при участии двух местных адвокатов пошла даже дальше: она открыла у себя в особняке подпольную родильную палату для безденежных матерей-одиночек, в которой, разумеется, не велась регистрация новорожденных. Матерям же объясняли, что их младенцы будут-де «усыновлены» богатыми семьями в Штатах.

На первый взгляд в этом нет ничего сенсационного, поскольку подпольная торговля детьми давно уже приняла огромные масштабы. Правда, определенная часть из них приобретается бездетными родителями, а остальные нелегально используются в качестве дешевой рабочей силы. Но из Гватемалы «живой товар» вывозился для другой цели: их органы шли на лечение детей богачей и омоложение престарелых миллионеров.

После раскрытия преступного бизнеса правительство Гватемалы ввело новое правило: при оформлении документов на вывоз детей в другие страны должны указываться фамилия и адрес приемных родителей, а те, в свою очередь, обязаны ежегодно сообщать о здоровье ребенка до достижения им 14-летнего возраста. Однако это правило осталось лишь на бумаге. Да и контрабандную отправку детей за границу организовать проще простого, поскольку контроля за тем, кто и куда едет с ними, практически не существует.

В соседнем Гондурасе, по свидетельству венесуэльской газеты «2001», разветвленная сеть «экспортной» торговли детьми создана с молчаливого согласия местных властей. Например, в трибунал по делам несовершеннолетних города Сула поступило заявление от американской гражданки Мае Белл с просьбой легализовать принадлежавшие ей благотворительные детские учреждения. Стандартная проверка, положенная в таких случаях, установила, что речь идет не о детских домах, а о настоящих перевалочных пунктах контрабандистов «живым товаром». Вот что удалось выяснить следователям. Белл, выдавая себя за монахиню, посещала бедные семьи и уговаривала родителей отдать ребенка в бесплатный приют. Когда же мать приходила потом забрать свое дитя, ей предъявляли баснословный счет, возникший якобы из-за того, что ребенок тяжело болел, оплатить который беднякам было, разумеется, не под силу. Так, на «законных» основаниях, начинался один из маршрутов вывоза «живого товара».

А неподалеку от города Сан-Педро Сула, на северо-востоке Гондураса, в домике, где жила 53-летняя Элодия Макдермот, полиция нашла 13 детей-инвалидов. Самому младшему не было и года. Младенцев хорошо кормили, за ними ухаживали: нужно было, чтобы «товар» выглядел «кондиционно», иначе за него мало заплатят. На допросе Макдермот призналась, что специально собирала таких детей через нянечек в больницах, а адвокаты из Тегусигальпы и самого Сан-Педро Сула помогали без проволочек оформить необходимые документы для их вывоза в Штаты. «Сколько сеньора получала за свой бизнес?» — задали вопрос следователи. «Три тысячи долларов за ребенка от адвоката».— «А сколько же адвокаты?» — «Спросите у них»,— отрезала Макдермот.

Обе торговки утверждали, что не имеют ни малейшего представления, куда и к кому попадали от них дети. Но вот это-то категорическое «незнание» невольно заставляет вспомнить об их «коллегах» в Гватемале и дает основания опасаться худшего.

По материалам зарубежной печати подготовила Н. Максимова

(обратно)

Триера… Троада… Троя

«Сцилла» и «Харибда» троянцев

В 70-е годы прошлого века после раскопок Г. Шлимана Троянская война в очередной раз перестала считаться мифом. Многие ученые всерьез поверили в реальность описанных Гомером событий. Вместе с тем у некоторых исследователей возник вопрос: «А ту ли Трою откопал Шлиман, может быть, настоящая Троя была в другом месте?» Шлиман руководствовался только одним источником — «Илиадой» Гомера. Он добрался до мест, описанных в «Илиаде», сориентировался на Гиссарлыкском холме и откопал древний город именно там, где его «привязал» к местности Гомер. Если предположить, что этот город не легендарная Троя, которую штурмовали ахейцы, то в этом случае ошибся не Генрих Шлиман, а сам Гомер. Но тогда стоит ли вообще искать «истинную» Трою — ведь Гомер был самым древним из авторов, кто писал об этих событиях?

Мнение современных специалистов однозначно — Гомер жил в VIII веке до нашей эры. Но тогда как же быть с неким Зоилом, жившим в IV веке до нашей эры? Он претендовал на звание «бича Гомера», выступая против «Илиады» и «Одиссеи». Вот что пишет о нем римский архитектор Витрувий: «Когда Зоил оказался под бременем нужды и стал засылать к царю Птолемею прошения об оказании ему некоторой материальной поддержки, то на эту просьбу царь, говорят, ответил в таком смысле, что, мол, Гомер, уже целое тысячелетие как скончавшийся, непрерывно, из века в век, питает многие тысячи людей и что тот, кто объявляет себя гением, превосходящим Гомера, должен быть способным пропитать не только одного человека, но и еще большую массу людей, чем Гомер».

Если верить Птолемею, то предположительно Гомер мог жить между 1350 и 1200 годами до нашей эры и лично знать многих участников Троянской войны. Конечно, царь «ради красного словца» мог и прибавить лет 100—150 к реальному сроку, округлить его до тысячи. В противном случае его тут же непременно поправили бы историки и современники. Так что у нас нет никаких оснований не верить в правдивость слов царя Птолемея.

Вопрос о времени жизни Гомера не был бы так существен, если бы не одно загадочное обстоятельство, которое уже две с половиной тысячи лет ставит в тупик исследователей героической эпохи. Дело в том, что в «Илиаде» описывается война двух морских держав: ахейцев (объединенные силы Пелопоннеса и его союзников) и троянцев (силы осажденного приморского города Трои, столицы Троады). Ахейцы собрали огромную силу, и «под стены Трои прибыло 40 царей со стотысячной армией на 1186 кораблях». По логике, казалось бы, в стихах «Илиады» должны греметь морские баталии, но Гомер не только не описал ни одного морского сражения, а и словом не обмолвился ни об одном троянском корабле. Поневоле напрашивается вывод, что у Трои не было флота, а 1186 ахейских военных кораблей превращаются в обычные транспортные средства для перевозки армии через море. Однако в поэме их называли «черные (зловещие)», «темноносые», «красногрудые», «пурпурногрудые», «крутобокие», «быстролетные». Такими эпитетами награждали только боевые корабли.

Тогда с кем же собрались воевать ахейцы на море? Как здесь справедливо замечает специалист по исторической географии А. Снисаренко, это — вопрос, который исследователи стараются обойти.

На сегодняшний день существуют две версии: по одной — Троя не имела своего флота, иначе бы Гомер его описал, по другой — флот Трои был уничтожен в первые дни войны и Гомер не счел нужным о нем писать.

Обе версии имеют своих сторонников. Так, английский исследователь истории мореходства Л. Кэссон пишет: «Троя не имела своего флота, и греки были безраздельными хозяевами моря». Однако могла ли морская держава, контролировавшая путь из Средиземного в Черное море и имевшая специальный форпост — знаменитую Корабельную Стоянку на острове Тенедос, не иметь своего флота? Ведь Троя была узловым пунктом торговых путей с запада на восток и с юга на север. Она контролировала не только морской, но и сухопутный караванный путь, который проходил через Илион. И истинными причинами возникновения войны как раз и послужило ее выгоднейшее географическое положение: ахейцы не хотели, чтобы их торговые суда по пути в Понт подвергались досмотру и лучшие товары оседали в Трое. Интересы их и троянцев пересекались только на море, поэтому Троя не могла не иметь флота. Вот почему ахейцам пришлось собрать такие огромные морские силы.

Спустя 1200 лет после Троянской войны римлянин Вергилий в своей «Энеиде» напишет, что Троя имела ровно 30 военных кораблей. И других данных о троянском флоте у нас нет.

Рассмотрим вторую версию. Если флот существовал, но был уничтожен, то почему Гомер с его привычкой к повторам ни разу не вернулся к его гибели? Вот тут и встает вопрос о времени жизни поэта.

Если Гомер жил в VIII веке до нашей эры и создавал эпическую поэму о событиях почти четырехсотлетней давности, то, не имея исторических данных, он просто обязан был придумать троянский флот и морские баталии, иначе все 1186 ахейских боевых кораблей повисают в воздухе, становятся ненужными, и молчание Гомера о флоте троянцев не вписывается ни в какую логическую цепочку. Но если Гомер жил в XII веке до нашей эры и был современником Троянской войны, то он имел полное право на такое красноречивое молчание, так как видел истинную ситуацию в соотношении сил на море и... чего-то ждал, зная о сохранности и боевой готовности троянского флота. Хотя соотношение сил — по Вергилию — было не в пользу троянцев: на один их корабль приходилось 40 ахейских.

Я решил выяснить, уступали ли троянским ахейские корабли по боевым качествам, была ли у них причина спасаться бегством?

Морские суда времен Троянской войны можно представить с достаточной достоверностью. Существовало два типа кораблей — торговые и военные. Три тысячи лет назад первые назывались «круглыми», вторые — «длинными». Геродот сообщает, что «круглые кожаные корабли» армян, сплавлявшие товары по Евфрату в Вавилон, имели, грузоподъемность до 150 тонн (5000 талантов). Морские корабли даже такой непоказательной морской державы, как Египет, имели до 120 гребцов, причем гребцы размещались в два яруса (этажа). Корабль египтян имел до 60 метров в длину и 20 в ширину. Учитывая особенности конструкции египетских судов — отсутствие поперечных распорок (если верить Геродоту),— можно представить, что корабли ахейцев и троянцев были еще мощнее.

Уже в XIII веке до нашей эры каждый военный корабль имел собственное имя. Геродот, говоря об «Арго» (из ахейских кораблей известно только это название), сделанном задолго до троянских событий, пишет, что «аргонавты плавали на длинном корабле», то есть на военном. Зато среди кораблей троянцев Вергилий в «Энеиде» перечисляет следующие: лазурная «Сцилла», тяжелый стовесельный «Авлестис», «Центавр» исполинский (Кстати, можно назвать и еще один корабль троянцев, не прозвучавший у Вергилия,— «Харибда»!).

То, что «Симплегады», «Сцилла» и «Харибда» — сторожевые корабли, подтверждает наличие у них металлических носов-таранов. Одним из приемов морского боя был таранный удар о борт вражеского корабля, поэтому военные суда имели надводный металлический (вначале медный, а затем железный) нос-таран. Экипаж корабля состоял из гребцов-рабов, матросов, управляющих парусами, и отряда воинов. Численность экипажа достигала 150—200 человек. И можно представить себе, как Симплегады «сходились и раздавливали» морские суда. Следовательно, корабли Трои патрулировали в определенных районах парами. Любопытно, что мифологическая Сцилла в каждой пасти (а у нее их было шесть) имела по три ряда зубов. Это очень похоже на три ряда весел триеры.

«Древние бригантины,— пишет А. Снисаренко,— участвовавшие в Троянской войне, могли бы стать флагманами в эскадрах Моргана и Дрейка. Даже то малое, что мы о них знаем, позволяет признать их судами более высокого класса, чем современные им египетские. Они имели тараны на обоих штевнях, а рулевые весла в носу и корме позволяли им с одинаковой легкостью нападать и отступать в любом направлении. Детальное знакомство с гомеровским эпосом убеждает, что техника судостроения и приемы морского боя были тогда не так просты, как иногда считают».

Но если ахейские корабли мало в чем уступали троянским, то троянскому флоту ничего другого не оставалось, как либо погибнуть, либо искать спасения в надежном укрытии.

Возьму на себя смелость предположить: Троя имела достойный флот. Он не был уничтожен и существовал на протяжении всех девяти лет осады. Учитывая соотношение сил на море не в пользу своего флота, троянцы не вступили в открытое единоборство, а спрятали корабли в надежном месте. Так что флот мог погибнуть только вместе с Троей, или же ночью, прорвав кольцо ахейцев, Эней с большей частью флота уплыл в Италию.

На подобное предположение меня натолкнули рассуждения того же А. Снисаренко о захвате ахейцами Корабельной Стоянки: «Наиболее вероятно, что Троянская война началась именно с внезапного нападения на корабли Приама (царь Трои.— И. М.) и их уничтожения. Только этим можно объяснить и такой загадочный факт, как превращение Сигеля и Тенедоса — дарданских корабельных стоянок — в корабельные стоянки ахейцев».

Этому, кстати, поражался еще и Страбон: «Корабельная Стоянка находится так близко от города, в 20 стадиях (3860 м) от Илиона, что естественно удивляться безрассудству греков и малодушию троянцев. Безрассудству греков потому, что они держали Корабельную Стоянку столь долго неукрепленной...» Страбон удивляется «безрассудству» греков, которые в течение девяти лет осады Трои не додумались укрепить Стоянку. Однако здесь удивительнее другое: почему Стоянка, будучи троянским форпостом на протяжении столетий, не имела оборонительных сооружений? Что — троянцы верили в свою непобедимость и поэтому не устраивали фортификационных сооружений? Скорее всего военный флот Трои не был приписан к Корабельной Стоянке и никогда там не стоял. У него был свой порт!

Почему «Илиада»?

Пытаясь отыскать, где был порт троянских боевых кораблей, я невольно обратился к проблеме самой Трои. О ней написаны сотни исследований, но и сегодня еще не совсем ясно, что же это был за город. Почему в поэмах Гомера и Вергилия встречаются три равнозначных его названия: Троя, Илион и Пергам? Найти простое объяснение этому невозможно. Даже существующее мнение, что Пергам — это акрополь города (цитадель, кремль), расположенный, как правило, на холме, не вносит ясности, потому что название части города никогда не переносится на название всего города. На картах античного мира нельзя найти город с названием «Акрополь», а отдельно стоящие города с названием «Пергам» существовали.

Троянцы, уплывающие из горящей Трои, выбрав место для нового поселения, называют его Пергамом: «Даю Пергамин я городу имя, и это названье восторг поселяет в изгнанных троянцах».

Вероятнее всего, в нашем случае Пергамом мог называться самостоятельный город — неважно, отстоящий от другого на расстоянии или же только отделенный от него крепостной стеной. Но это был полноправный город, а не замок-крепость внутри города, ибо иначе он не имел бы собственного имени. Вполне вероятно, его можно назвать Верхним городом.

В «Энеиде» есть и четвертое название города Трои — «город Нептуна». А город Нептуна скорее всего должен находиться только у воды, примыкая к морю. И тогда вполне можно допустить, что Троей называлась та часть приморского города (или отдельный город), которая соприкасалась с морем и имела пристань.

Но из исторических источников нам известно, что пристань пристани — рознь. У некоторых приморских античных городов существовало их две: одна — для торговых кораблей, другая — для военно-морского флота, если таковой имелся у города. Вот эта-то вторая пристань по-древнегречески и называлась «триер», что по звучанию очень близко к «трое», и вполне можно предположить, что слова «троя» и «триер» — синонимы. Триер, говоря современным языком, это военно-морская база города, та его часть, где был сосредоточен под защитой мощных стен военный флот, доки, верфи и снаряжение боевых кораблей, куда для непосвященных доступ был закрыт, и она тщательно охранялась.

Торговым кораблям, безусловно, запрещалось заходить в трою (триер). Для них устраивалась отдельная, не защищенная от нападения пристань.

Были и такие трои-триеры, о существовании которых знали далеко не все жители города. Одним из самых таинственных военных портов в древности считался секретный порт города Галикарнаса.

Вот что об этом пишет Витрувий:

«Свой Мавсолей — одно из чудес света — царь Мавсол построил по специально им самим созданному плану. Из этого дворца справа открывался вид на городскую площадь, торговый (большой) порт и на всю панораму городских зданий, а слева, внизу — на потаенный под сенью гор, так хорошо замаскированный порт, что никто не мог ни видеть, ни ведать, что там происходит. И только сам царь из своего дворца мог непосредственно отдавать под покровом абсолютной тайны какие находил нужными приказы матросам и морским солдатам».

И еще пример. Троянец Гелен в Адриатике «... получает часть Славных владений и им сообщает Хаонии имя... Построил на холме другую он Трою, И новую крепость назвал Илионом».

Смысл сказанного — «построил другую Трою» и «назвал Илионом» — можно объяснить, лишь предположив, что Троя — троеградие, а Илион — основной город-крепость. И, глядя на эту крепость, Эней видит «...всюду Пергам в миньятюре Как образ прекрасной, когда-то могучей воинственной Трои».

В мае 1984 года в Москве на Всесоюзной конференции историков археолог Л. Клейн предположил, что в «Илиаде» и «Одиссее» описаны три разных города, существовавших в разных районах Азии, и военные события около этих городов разворачивались в разное время. «У какого из этих городов,— пишет он,— Илиона, Пергама или Трои происходили события Троянской войны, и происходили ли вообще — это совсем другой вопрос».

Л. Клейн, тщательно исследуя греческий текст поэм, обратил внимание на интересную закономерность: в тех случаях, где город назван «Троя», его штурмуют ахейцы, а где «Илион» — данайцы и аргивяне.

Но ведь это как нельзя лучше подтверждает, что Троя — троеградие.

Микенский царь Агамемнон, будучи общевойсковым предводителем греков, видимо, расставил силы нападающих так, чтобы каждое ополчение могло себя проявить с наибольшей пользой. Ахейцам, как корабелам и мореходам, досталось штурмовать морской форт — трою (или весь город Трою). Именно поэтому укрепленный лагерь ахейцев со стенами, башнями и рвом был построен «на месте высадки у самого берега». Ополчения данайцев и аргивян — сухопутные войска — штурмовали вышележащие Илион и Пергам. Так что Гомер не мог написать, что Пергам штурмовали ахейцы,— он показывал истинное расположение войск при осаде.

Предположим, что «Троей» в античное время могло называться любое троеградие, имевшее военно-морской порт — трою. Таким образом, основное имя города, описанного Гомером, было Илион. И он, будучи современником Троянской войны, это отлично знал, в силу чего и назвал свою поэму «Илиада», а не «Трояниада».

Вот и получается, что Корабельная Стоянка на острове Тенедос была всего-навсего торговой пристанью, которая никак не охранялась, и захват ее ахейцами никоим образом не влиял на соотношение сил, так как у Стоянки военный флот никогда не появлялся. Разве что в мирное время около Тенедоса несла патрульную службу пара «быстролетных» военных «Симплегад», охраняя от контрабандистов Пролив (Дарданеллы). Но с началом военных действий, завидев ахейские корабли, патрульные суда тоже спрятались в трою. И война превратилась в сухопутную.

Провидение жреца

Гомер называет Трою «крепкостенной», а ему было с чем сравнивать — все малоазийские города имели крепостные стены. И уж если стены Трои соорудили Аполлон и Посейдон и их можно было взять только «по воле Зевса» — они наверняка были мощнее крепостных укреплений других городов.

Археологи предполагают, что толщина стен Трои (Илиона) достигала пяти метров. Давайте попробуем представить их еще мощнее, сравнивая с известными примерами оборонительных сооружений.

Ровесник Трои, древний Вавилон, например, имел три оборонительных стены, толщина которых достигала восьми метров. Высота стен неизвестна, но при такой толщине можно предположить, что она могла достигать 20—25 метров.

Чтобы овладеть городом, нападающие сооружали различные машины для засыпки рвов, платформы для восхождения на стены, стенобитные орудия. А защитники, в свою очередь, старались их сжечь или захватить.

Ахейцам девять лет не удавалось взять Трою, но она могла выдержать и еще больший срок осады, если бы не «троянский конь». Нет никаких оснований считать его плодом литературной фантазии Вергилия. Однако почему о коне ни полслова нет у современника Троянской войны ионийца Гомера? По выражению Аристотеля, «Гомер описал только гнев Ахила», и в «Одиссее» речь идет только о подвигах: целые главы о том, как выжигал Одиссей Полифему глаз, как Цирцея превратила спутников Одиссея в свиней. А вот как Одиссей пиратствовал на море во время Троянской войны — одна строка: «Мы за добычей по темно-туманному морю гонялись». О том, какие военные хитрости применяли ахейцы — одна фраза: «Девять трудилися лет мы, чтобы их погубить, Вымышляя многие хитрости...» А вся трагедия Трои сведена к обыденно-скучному: «Утром одни на прекрасное море опять кораблями (Взяв добычу и дев, глубоко опоясанных) вышли, Но половина другая ахеян осталась на бреге».

Вот и все, что осталось от Трои.

После многолетней безрезультатной осады Трои Одиссей убеждает ахейцев применить очередную хитрость. Они сооружают огромного деревянного коня и посвящают его Афине Палладе, дарующей победу. Следовательно, и сам дар тоже как-то связан с победой. Ахейцы оставляют коня у стен осажденного города и уходят. Жрец Лаокоон требует, чтобы коня разрушили и остатки сожгли на месте, но жреца никто не слушает. Один из троянских старейшин Тимет предлагает забрать коня в город, что и делается: «Мы стены ломаем, и крепость Пергама Видна уж снаружи. Все вдруг суетятся, Подводят колеса под конские ноги, А шею обводят надежным канатом. И вот роковая громадина-лошадь, Носящая в чреве бойцов знаменитых, Катится и входит в пролом, уж пробитый».

Если действия старейшины Тимета можно объяснить желанием отомстить царю Трои Приаму, по приказу которого был убит сын Тимета, то поведение Лаокоона диаметрально противоположно. Он готов пожертвовать жизнью (что и происходит), только бы страшный конь был уничтожен на месте. Почему же так волнуется Лаокоон?

И если предположить, что «троянский конь» — стенобитное орудие, то оно по своему конструктивному решению было выдающимся явлением (еще бы, разрушило стены Трои!), а значит, обязано иметь своего конкретного создателя. Но был ли он из ахейцев? Маловероятно. Они умели строить различные осадные орудия, но эти орудия против стен Трои оказались бессильны. И тогда Одиссей откуда-то (вряд ли из Пелопоннеса, вероятнее, из Ионии) привозит архитектора, который и создает коня.

Вот это-то и является самым фантастичным в «Энеиде» — Вергилий, перечисляя поименно отряд Одиссея, вылезающий ночью из брюха коня, говорит, что последним вылезсоздатель коня: «...Эней, напоследок, придумавший лошадь».

Итак, архитектор Эней — автор троянского коня. Значит, Вергилий знал, что описывает инженерно-техническое сооружение? Вполне возможно. Сам Вергилий не был «архитектором», он лишь тщательно переписал все древние сведения о «коне», не снабдив их подробными комментариями.

Портрет троянского коня

Об осадных машинах и орудиях наиболее достоверно писал Витрувий. Он обязательно указывал автора, у которого почерпнул информацию: «Я буду излагать так, как я воспринял от своих наставников и как мне это представляется целесообразным».

Описывая в десятой книге историю развития конструкций осадных орудий, он начинает их классификацию со стенобитных, а именно — с тарана, бревна, которым разрушали стены и называли «бараном». Затем: «Герас из Халкедона впервые построил из дерева платформу на колесах, а внутри его повесил «барана», и это сооружение ввиду его медленного продвижения он назвал «бараночерепахой». Дальше: «Диад в своих писаниях показал себя изобретателем подвижных башен, которые он даже в разобранном виде переносил с места на место в походах; потом стенного бурава и подъемной машины, посредством которой открывалась возможность ступать прямо твердой ногой на вражескую стену и, кроме этого, еще «ворона» — стенодолбителя, называемого некоторыми «журавлем».

Итак, стенобитные орудия имели названия: баран, ворон, журавль, черепаха. А конь (лошадь)?

Такого названия Витрувий не приводит, зато дает размеры осадных орудий — гелепол: «А более крупного масштаба башню следует делать высотой 120 локтей, шириной в 23 локтя. Эту башню большой величины он (Диад) делал в 20 ярусов, причем каждый в отдельности ярус имел круговой проход по 3 локтя. При этом он покрывал машину целиком со всех сторон невыделанными кожами, сшитыми вдвое и начиненными морской травой или мякиной, размоченной в уксусе. При таких условиях от этой кожаной покрышки будут отскакивать удары баллист и напасти пожаров».

120 локтей в высоту — это же двадцатиэтажный дом и каждый этаж (ярус) этого дома посылает смерть из «скорпионов» и баллист. А вровень с верхом крепостной стены высовывается мощнейший «баран», способный разворотить стены любой циклопической кладки. «Управляли же этим механизмом 100 человек».

«Надо сказать,— пишет Витрувий,— что этот род механизма приводился в движение шестью способами: продвижением вперед, продвижением назад, затем боковым движением вправо и влево, и кроме того, путем приподнятия он вздыбался вверх и опускался вниз постепенным наклоном».

«Вздыбался вверх!» Зная повадки животных, такого нельзя сказать не только о черепахе, а даже о баране. Этот термин ближе всего подходит к коню-скакуну. Неужели...

«Мне представляется не лишним также дать сведения о той черепахе, которую соорудил Гегетор Византийский. Основание этой черепахи имело восемь колес, на которых она и двигалась. Колеса вращались в деревянных ногах движущейся повозки, иначе называемых «гамаксоподами», то есть в деревянных ногах движущейся повозки. При такой конструкции на плоскости, сделанной из поперечных балок, которая покоилась на основании, воздвигались стоячки 18 футов в высоту (5,4 м.— И. М.)...»

Черепаха на длинных деревянных ногах-«гамаксоподах»? Вряд ли. Такую огромную и «проворную» машину логичнее было бы сравнить с другим животным, например, с тем же конем, лошадью. Вергилий сам ничего не придумывал, значит, списал у кого-нибудь из современников-архитекторов? Не похоже. Публий Вергилий Марон и Марк Витрувий Поллион жили приблизительно в одно время, в I веке до нашей эры, оба римляне. И уж если такой крупнейший специалист по военным механизмам в эпоху Цезаря и Августа, как Витрувий, перекопавший всю техническую литературу чуть ли не до IX века до нашей эры, не упоминает гелепол с названием «конь-лошадь», то можно с уверенностью сказать, что Вергилий не мог позаимствовать это название осадного орудия из технической литературы. Остается предположить, что при написании «Энеиды» он воспользовался какими-то материалами «изгнанных троянцев». Вергилий упоминает о том, что троянский конь был изготовлен из разных пород дерева — непременное условие для сооружения таких орудий. Да и Лаокоон, обращаясь к троянцам, говорит, что оно должно сверху обрушиться и уничтожить город. Поэтому Вергилий и назвал хитроумное и мощное осадное орудие конем, благодаря которому, вероятно, 3200 лет тому назад и пала Троя.

И. Машников

(обратно)

Через четыреста миллионов лет

Почти не осталось на Земле существ, которые, подобно кистеперой рыбе (латимерии), не изменились за сотни миллионов лет своего существования. Каменный отпечаток останков латимерии был обнаружен в отложениях 400-миллио-нолетней давности, то есть задолго до появления динозавров. И вот в 1938 году хранительница естественнонаучного музея в Ист-Лондоне Марджори Куртенэ-Латимер обнаружила неизвестную рыбу среди улова южноафриканского рыболовного траулера и отправила для изучения крупному ихтиологу из Грэмстауна профессору Дж. Л. Б. Смиту.

Оказалось, в сети попала кистеперая рыба! С этого момента и началась за ней неистовая охота ученых. Вскоре выяснилось, что единственным в мире местом ее обитания являются морские глубины от 170 до 200 метров в районе островов Анжуан и Большой Комор в северной части Мозамбикского пролива. Пойманные образцы достигали в длину от 109 до 180 сантиметров и весили от 19,5 до 95 килограммов.

Ученые тщательно изучили внутренние органы этого живородящего существа, но никто и никогда еще не вел наблюдения за поведением рыб в воде. Чтобы восполнить этот пробел, группа американских и западногерманских ученых отправилась в район обитания латимерии. Исследования проводились с помощью двухместного спускаемого аппарата.

Как было уже известно, кормится рыба в верхних слоях воды только в ночное время, потом уходит в холодные морские глубины, где, по предположениям ихтиологов, у нее замедляется процесс обмена веществ и дольше сохраняется энергия. Удивляли достаточно безжизненные пространства дна в местах обитания латимерии. Хоть в ее желудке и обнаруживали остатки головоногих и рыб, увидеть, как она питается, так и не удалось.

Пытаясь найти ключ к разгадке столь длительного существования этого вида целакантовых, ученые предположили, что, не обладая высокой скоростью передвижения, реликты отступили в глубины, где другие быстроплавающие рыбы просто не могли уцелеть из-за недостатка пищи.

Ученых заинтересовала необычная манера поведения кистеперой рыбы. Время от времени латимерия без всяких видимых причин вдруг застывала в вертикальном положении головой ко дну, как бы делая стойку. Причем в отличие от всех других рыб замирала в подобной позе довольно долго — до двух минут.

По мнению исследователей, дело заключалось в том, что в передней части головы кистеперой рыбы находится орган, очень похожий на тот, который имеется у акул. Его предназначение — воспринимать слабые электрические поля, излучаемые другими морскими животными. Значит, «стойка» нужна латимерии для охоты? Чтобы проверить это, на манипулятор подводного аппарата прикрепили два платиновых электрода и, когда рыба оказывалась на расстоянии 2—3 дюйма от прибора, включали слабый электрический ток. Тотчас же, как по команде, подопытный экземпляр делал стойку на голове.

Странной показалась ученым и манера плавания этих древнейших жителей Земли. Иногда они перемещаются задом наперед, иногда вверх брюхом. На первый взгляд плавники работают разобщенно, как бы сами по себе, но тщательный анализ заснятой пленки позволяет заметить, что их движения строго координированны.

Раньше существовало мнение, что латимерии могут ползать по дну моря в поисках добычи. Однако это не подтвердилось, хотя исследователи не раз видели, как рыба у самого грунта словно стояла на кончиках плавников.

Исследователи стали свидетелями встречи двух латимерии. Одна из них подплывала к другой, застывшей в «стойке», но та никак не реагировала на ее появление. Возникло ощущение, что латимерия узнала о приближении гостьи задолго до появления той в поле ее зрения. Объяснить такое можно лишь наличием у обеих рыб электрического поля.

Изучение латимерии, этой «зоологической загадки нашего века», только начинается.

По материалам зарубежной печати подготовил А. Стрелецкий

(обратно)

Оглавление

В деревне Рагиба

Тепло камыша

Над восходящим потоком

Б. Травен. Сокровища Сьерра-Мадре

Спуск в затопленные казематы

Песня острова игрищ

Охота с двойной игрой

Пекарь и анаконда

На берегу крокодильей реки

Рольф Эдберг: «Все мы — команда каравеллы»

Великое герцогство Люксембург

Карта из Леты

Испания без корриды

Эль-Пойо, храбрый командир

Наследница богини Иш-Чель

«Челюсти» в кино и в жизни

По сходной цене…

Триера… Троада… Троя

Через четыреста миллионов лет