Журнал «Вокруг Света» №05 за 1989 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Город солнца и велосипедов

Велознакомства

— Сегодня опять солнечно, седьмой день подряд,— сказал я и добавил: — Прямо как в Средней Азии.

— Нет, как в Литве... «Шяуляй» — «Сауле» — по-литовски значит «Солнце»,— улыбнулись братья-бризнецы Саулюс и Паулюс Степанавичусы, студенты Вильнюсской консерватории.

— А «по колесу на брата» — это шутка? — с осторожностью спросил я веселых студентов, вспомнив наш предыдущий разговор.

— Сначала покажем кружки веломанов,— ушли от ответа близнецы.

Они расставили на столе керамические и фарфоровые сосуды для пива и кваса, и я принялся изучать семейную коллекцию. Самые огромные кружки — коричневые, немецкие, конца прошлого века, с изображением «Паука», одного из первых велосипедов с передним колесом в рост человека. Свое имя этот велосипед получил из-за множества спиц.

Французская кружка изящнее. На ней изображен усовершенствованный — с цепной передачей — «Кенгуру». Кстати, именно Франция дала двухколесной машине название «велосипед» в 1818 году в Париже.

На литовских кружках — велосипедисты нашего века.

— Жаль, нет русской,— сетует Саулюс.— Ведь велосипед изобретен именно в России в 1801 году крепостным мастером Ефимом Михеичем Артамоновым, который прикатил на своем «самокате» из уральского села Верхотурье в Москву на коронацию Александра I.

Я знал, что первый русский велосипед был целиком железным и весил 40 килограммов. По случайности он уцелел до наших дней и хранится в краеведческом музее Нижнего Тагила.

— Да что мы дома сидим? — забеспокоились мои собеседники.— Вот прокатим с ветерком, сразу поймете, что такое «по колесу на брата».

— Зачем же «прокатим»? — возразил я.— Был бы велосипед, сам сумею...

Велосипед нашли. Легкий, с загнутым, как рога, рулем — гоночный. Повесив на грудь «ФЭД» и надев подаренную шапочку велосипедиста Шяуляя, уверенно взялся за руль. Саулюс и Паулюс подъехали на одном велосипеде. Их тандем называется «Лайма» («Счастье»). Получается — по колесу на брата, счастье — поровну...

Мы выехали на привокзальную площадь.

— Вот это дом! Сейчас поедет! — восхитился я двухэтажным домом, на боковой стене и фасаде которого был нарисован старинный паровоз с вагонами. Окна дома выдумщик-художник оформил как окна вагонов. Хочешь не хочешь, а обязательно улыбнешься.

— Лаба дена! Добрый день! — просится в компанию мальчишка на велосипеде.

Мне понравилось, что меня приняли за литовца. Подмигнул ему: «Лаба дена! Будем друзьями!»

Парнишку звали Ненортас, ему одиннадцать лет.

— Этот паровоз,— он показал на стену,— за вокзалом стоит, настоящий, поехали покажу.

Действительно, за углом здания стоял паровозик, тот, который в 1871 году впервые прибыл в город. Рядом, в помещении вокзала, находился железнодорожный музей со множеством орудий труда и железнодорожного оборудования.

— Слава первому паровозу Шяуляя! — крикнул юный велосипедист, забравшись на паровоз.

Мы добрались до пятнадцатиэтажной гостиницы «Шяуляй», приостановились возле фонтана «Птицы», а потом пошли пешком на улицу Вильняус.

— Это первая в Литве пешеходная улица. В 1976 году была реконструирована центральная ее часть,— объясняет Паулюс,— а теперь уже и вся.

Дома восстанавливали по архивным документам.

Девушка с велосипедом поравнялась с нами:

— Скажите, где здесь музей велосипедов, а то мы из Пакроуиса приехали...

— Сюда, сюда! — распахнул двери Саулюс.

Мы окунулись в мир велосипедов. Они были на входных билетах, вымпелах и буклетах, настенных и карманных календарях; катили на нас с экрана кинозала и фотографий и, уже реальные, заполняли комнаты. Деревянные «бегунки» барона Карла Дрейза (начало XIX века), железный литовский «костотряс» кузнеца-мельника Казиса Шописа (примерно 1910 год) и современные «Орленок», «Ласточка», «Рамбинас», «Вента», «Дубиса» — продукция шяуляйского завода «Вайрас» («Руль»).

— Вы обещали рассказать о своем тандеме,— напоминаю братьям, когда мы вышли на улицу.

— Конечно,— соглашаются оба,— на скамье, у цветочного магазина.

— Это уже второй...— аккуратно поставив тандем у фонарного столба, поясняет Саулюс.— Первый мы с братом в девятом классе собрали. Из отходов и металлолома. Помню, все было готово, да решили нитрокраской раму освежить. Работали возле колодца. Вдруг громкие всплески воды — буль, буль... Упали никелированные болты для крепления руля; мы небрежно положили их на край колодезного сруба. Двести сорок три ведра вылили тогда под деревья, но бесценные детали достали. «Колодезный» — так назвали мы свой первый тандем.

А тот, что стоял рядом, будущие певцы «горлом заработали». Их товарищ попросил спеть на дискотеке, за это отдал им старую раму.

— Но наш город учит и бескорыстным поступкам.— Улыбаясь, ребята указали на магазин «Менас» («Цветы»). Над его входом красовались веселые лепные лица — он и она — и слова: «Дарите женщинам цветы!»

Невольно захотелось последовать этому доброму совету...

Остановили проходящую мимо девушку. Она немного растерялась, но была очень довольна:

— Благодарю. А у меня тоже есть велосипед, дамский, и шапочка, как у вас. Знаете, в нашем городе все на колесах со дня рождения. Обычный маршрут прогулок — до Бубяя. Там, в лесопарке, наш Велоград, километров четырнадцать отсюда.

И еще одна встреча была у нас в этот необычный день. На площади Солнечных часов. С поэтессой Ядвигой Габрюнайте и композитором Эдуардасом Бальчитисом. Они авторы популярной в Шяуляе «Песни велосипедистов».

Мы сидим на скамье амфитеатра, расположенного вокруг колонны «Золотой стрелок». Свой сегодняшний вид площадь получила в 1986 году, к 750-летию города. Каждый житель города помнит, что в 1236 году литовцы под предводительством князя Викинтаса разбили наголову войско Ордена меченосцев. «Солнечной битвой» называют литовцы это сражение: солнце свободы не погасло тогда над городом, носящим его имя. Эдуардас включает магнитофон, слышится та самая песня. С торопливыми звонками велосипедов, шуршанием тормозящих по асфальту шин, зовущая в дорогу...

Веломаны

— Почему Шяуляй — столица велосипедов? — подвигая мне чашечку кофе, повторил мой вопрос Ромас Балтутис, заместитель главного инженера велосипедно-моторного завода «Вайрас».— Конечно, наши велосипеды нравятся многим, но дело не только в этом...— Он задумался, словно искал главную причину, и неожиданно улыбнулся: — У нас каждый второй изобретает велосипед. Зайдите сначала к нашему «шяуляйскому левше», а потом и я покажу вам кое-что любопытное.

Слесаря-инструментальщика Генрикаса Суткуса нашли в небольшой комнате при цехе. У самого окна — шлифовальный, за ним — токарный станок.

— Для мастера освещенность детали — первейшее условие,— пояснил Суткус.

Возле стен стояли шкафы, на полках аккуратно разложен мерительный инструмент, резцы собственной конструкции, заготовки, оптика. Рабочее место слесаря — а как похоже на лабораторию...

— Веломобилем интересуетесь? — спрашивает мастер.— Сейчас кончается смена. Вот приберу и прошу ко мне домой. Покажу свои самоделки.

Суткус среднего роста, коренастый, с мускулистыми руками, с открытым, добрым взглядом и такой же улыбкой; немного стеснительный. На заводе работает тридцать пять лет, почти с выпуска первого велосипеда. О любимом деле говорит серьезно, и темперамент чувствуется:

— Раньше только читал, что за границей и у нас энтузиасты строят веломобили, а однажды увидел их на празднике велосипедов в городе. Понравилось. Решил сам попробовать...

Год трудился Суткус над «Шяуляем-1», а в мае восемьдесят четвертого проехал по улицам и завоевал свой первый приз. Потом строили всей семьей второй. Особенно старалась дочь Рута.

— Трудно создать веломобиль? — спросил я.

— Не очень. Он ведь трехколесный,— отшутился мой собеседник.— Делал без чертежей. Рука сама угадывает, где выгнуть, где выправить следует.

Веломобиль рассчитан на городские и загородные прогулки. Суткусы приспособили его и для дачи, присоединили двухколесный багажник. Руль как у автомобиля, удобнее и пассажиру и велошоферу: можно увеличивать скорость и тормозить. При старании километров тридцать развивает веломобиль. Где только не побывала семья Суткуса на своем «педальном экипаже». А в 1985 году Генрикас Суткус привез его в Москву на Всемирный фестиваль молодежи. «Шяуляй-1» в числе первых веломобилей преодолел фестивальную милю и был награжден медалью.

Кто не катался в те дни на нем: африканцы, поляки, французы...

Ну а дома у Генрикаса есть постоянный пассажир — домашний пес Бим, королевский пудель. Тот лаем просит возить его по центру города...

— Да,— вспомнил я,— вы не рассказали о микромоделях.

— Какие там микро...— оправдывается умелец.— Вот у мастера из Жмеринки Маслюка настоящие микровелосипеды, с маковое зернышко. Мои просто маленькие копии тех, что выпускает завод.

Поскромничал Генрикас: его модели величиной не более десяти сантиметров и все действующие. Вот этот — «Ласточка», для девочек. Неудобно седло — поправь, только гайку отверни. Крутанул пальцами педаль, и завертелось колесо. Не хватает лишь Дюймовочки...

Когда я вернулся на завод, Ромас Балтутис показал мне... велоконьки.

— Мы с другом придумали их для лета,— сказал он.— Ведь не в каждом городе есть искусственные катки, а асфальт — везде.

Велоконьки «Практика» имеют ножной и ручной приводы. Опорный телескопический рычаг дает устойчивость при поворотах, имеется и тормоз. Обувь годится любая. На них можно одолеть и подъемы, и крутые спуски. Скорость — 15 километров. В сложенном виде «летние коньки» помещаются в портфеле.

Два года назад эти коньки демонстрировались на выставке в Варшаве, и уже поступили заказы из США, Японии, Франции, ФРГ. Но, к сожалению, серийный выпуск их в самом Шяуляе пока не налажен.

— В Каунасе в Кардиологическом центре применяют велоконьки для реабилитации больных,— говорит Балтутис.— Да и здоровые люди ждут их, так что надо торопиться!

Балтутис хитро щурится:

— Но велоконьки — это только начало... В Каунасе, например, «лазающий велосипед» изобрели. «Столболаз» называется. Для строителей, электромонтажников и рабочих некоторых других специальностей. А мы начали разработку веломобиля «Шяуляй», скоро выпустим первую партию — тысячу штук...

«Да, поистине веломаны — двигатели прогресса!» — думал я, слушая Балтутиса.

Велолетописцы

— Какие солнечные часы в Шяуляе идут точнее: те, что на соборе Петра и Павла или что у колонны «Золотой стрелок»? — Мой вопрос развеселил Антанаса Дилиса, фотокорреспондента Литовского отделения ТАСС.

— Для этого нужны третьи, а их в городе нет,— улыбнулся Дилис.— Зато есть традиция — человека с чувством юмора в Шяуляе зовут в гости. Значит, пожалуйста, ко мне.

Дилиса называют главным фотографом города: он председатель фотоклуба и организатор музея фотографии, первого в стране. А еще он — «серьезный летописец Шяуляя, который на колесах».

Все стены квартиры Дилиса в фотографиях. Но он достает все новые и новые...

— Самое красочное зрелище — это праздник велосипеда,— говорит Антанас.

Весь май город охвачен велосипедным азартом. Каждый хочет, чтобы его велосипед оказался наряднее. Особенно молодежь. Трещотки, трубы-сигналы, звонки-колокольчики, фары, светоотражатели — у каждого велосипеда в эти дни свои украшения.

А в воскресенье — велофестиваль. Повсюду эмблема праздника — «улыбающийся» велосипед, плакаты, флаги. Продавщицы мороженого торгуют с велосипедных мини-фургонов «Леда». Улицы и площади отданы велосипеду. На площади Пяргалес парад велотехники. Первыми едут малыши — на трехколесных, за ними — ребята чуть постарше — на детских двухколесных, затем поток молодежи, последними катят — ветераны. Все ждут самое-самое...

И вот показались веломобили, велокарты, велоэкипажи, велоколяски...

Дилис в этот день только поспевает щелкать фотоаппаратами.

Но есть в Шяуляе и «смеющийся летописец». Это Римантас Балдишюс. Мы встретились с ним на ступеньках «Дома инженеров». Римантас уверял: «Этот дом построили потому, что здесь много изобретателей велосипеда, а еще больше умеющих по-доброму смеяться над велосипедистами. Вместе с ними».

Они-то, насмешники, и придумали вместе с Римантасом проводить выставки карикатуристов. Последнюю провели в «День велосипедиста» в мае прошлого года. Участвовало более ста пятидесяти художников из разных стран мира и союзных республик. Премии — велосипеды «Рамбинас», «Дубиса» Шяуляйского завода получили Рильдас Дамские, Игорь Варченко, Юрий Кособукий.

— Вот вы нарисовали человека, глядящего на мир через очки-велосипед,— спрашиваю Римантаса,— этим вы призываете к защите природы?

— Не только,— улыбается карикатурист.— Мне хотелось сказать людям: «Дерзайте, выдумывайте, одним словом, изобретайте велосипед!»

Шяуляй, Литовская ССР

Геннадий Остапенко, наш спец. корр.

(обратно)

Плато Двойной Удачи

В двадцать восьмом году трудился в Рязани на обувной фабрике «Победа Октября» молодой парень Валентин Аккуратов. И не знал он, что этот год станет решающим в его жизни.  После возвращения с Северного полюса потерпел катастрофу дирижабль известного полярного исследователя Умберто Нобиле «Италия». Первым обнаружил оставшихся в живых участников экспедиции советский летчик Чухновский. А потом так уж случилось, что при посещении Рязани авиатор обратил внимание на крепкого паренька и задал ему вопрос: «Желаете стать летчиком?» — «Подумаю»,— ответил Валентин. И хотя он вскоре поступил на геофак Ленинградского университета, проучился там всего два месяца. Авиация перетянула — закончив курсы младших инженеров по изысканию воздушных путей сообщения, Валентин стал летать.  И вот 1935 год, Ленинград. «Вечером раздается телефонный звонок, вызывает Москва,— вспоминает Валентин Иванович,— «С вами говорит Герой Советского Союза Водопьянов. Приглашаю вас в очень интересный полет». Я подумал, что меня разыгрывают, бросил трубку. Через 20 минут снова звонок: «Вы что себе позволяете?!» Оказывается, с моим начальством Водопьянов предварительно договорился и теперь предложил мне принять участие в полете на полюс, где намечалась посадка тяжелых самолетов. Вылетели мы в марте тридцать шестого». Началась подготовка к экспедиции «СП-1» во главе с И. Д. Папаниным, блистательно завершившейся высадкой на полюсе отважной четверки. За штурманское обеспечение самолетов, доставивших экспедицию на льдину, отвечал Валентин Аккуратов.  Потом была работа в Полярной авиации: ледовая разведка, проводка кораблей Северным морским путем, посещение зимовок, спасение людей. В полетах «закрывались» и «открывались» новые земли, а в апреле 1941 года произошла высадка на «полюсе относительной недоступности», где никогда не ступала нога человека.  Когда началась Великая Отечественная война, Валентин Иванович Аккуратов проводил во льдах суда союзников, доставлявшие в нашу страну грузы. В Баренцевом и Карском морях искал вражеские подводные лодки, вел поиски судов многострадального каравана PQ-17, спасшихся после атак фашистских самолетов и субмарин, летал в блокадный Ленинград, на тяжелых Пе-8 ходил над «третьим рейхом», сбрасывая бомбы большого калибра. «А после Победы Папанин нашел меня снова...» И снова — Арктика, снова полеты, которые продолжались до 1982 года. Но и сейчас заслуженный штурман СССР Валентин Иванович Аккуратов не знает покоя: он собирается совершить кругосветный перелет на отечественных вертолетах.  Писать его потянуло рано. «Сидишь на необитаемом острове, ждешь погоду,— рассказывал Валентин Иванович.— Времени много. Вот и стал писать приключенческие новеллы. Но не публиковал — стеснялся. В «Вокруг света» пришел сразу после войны и принес свои «Американские встречи», которые были опубликованы в двух номерах. Потом написал учебник. Стали выходить книги». Валентину Ивановичу Аккуратову, заслуженному штурману СССР, писателю, путешественнику, старейшему члену нашей редколлегии, исполнилось 80 лет. В год своего юбилея В. И. Аккуратов предложил журналу новый документальный рассказ.

Вокругсветовцы

История эта случилась при выполнении первого трансарктического перелета по маршруту Москва — Анадырь — Москва на АНТ-6, четырехмоторном гиганте СССР-Н-169. Шел март 1938 года. В зимних условиях на необлетанной трассе надо было выполнить скоростной полет в Анадырь, чтобы взять на борт и доставить в Москву смену летного состава, который уже не один год работал во льдах Чукотки.

Авиатрассы, в современном ее понимании, тогда, конечно, не существовало. Не было и бетонных аэродромов, о них даже и не мечталось. Были оледенелые моря, заснеженная бесконечность тундры и географические карты в дюймовых масштабах, созданные еще по работам «птенцов гнезда Петрова» в первой половине XVIII века.

Шли мы вдоль побережья пяти морей — Баренцева, Карского, Лаптевых, Восточно-Сибирского и Чукотского — по существу, огромных заливов Ледовитого океана. И четко, почти с полным соответствием с картами, тянулась под нами сложная заснеженная конфигурация береговой черты, вызывая глубокое уважение к трудам участников Великой Северной экспедиции. Ведь это они — молодые морские офицеры Семен Челюскин, Федор Минин, Дмитрий Овцын, Степан Малыгин, Харитон и Дмитрий Лаптевы, Василий Прончищев, Дмитрий Стерлегов и многие другие долгие годы в крайне тяжелых условиях Арктики на парусных судах и собачьих упряжках исследовали все побережье, обозначая неизвестные пространства, создавая первые карты северных владений России.

И вот два века спустя мы уверенно держали курс «встречь солнцу», не переставая удивляться точности их работы. Правда, была обозначена только узкая полоса: к югу от побережья Евразии огромные районы были помечены на нашей карте лаконичной надписью: «Не исследовано»...

На четвертые сутки после старта мы были в Анадыре, что для тех времен было рекордом.

В Москву мы решили возвращаться, несколько изменив запланированный маршрут. От Тикси на Хатангу предполагалось лететь не вдоль береговой полосы, а по прямой. Это дало бы нам возможность не только на час сократить время перелета, но и осмотреть большой район с надписью «Не исследовано». Такой полет не представлял особой трудности, но только при условии солнечной погоды или при высокой нижней границе облаков.

В числе наших пассажиров из летного состава находился старейший штурман полярной авиации Вадим Петрович Падалко, которого мы и посвятили в свои замыслы. Он их неожиданно одобрил, только попросил разрешения быть вторым штурманом. Договорились, что от Тикси первую половину пути до центра «белого пятна» самолет поведет он, а дальше, до Хатанги, вахту приму я. Конечно, мне как штурману корабля хотелось бы провести самолет по всему неведомому району, но огромный авторитет Падалко, его колоссальный опыт, а также приказ командира не позволили вступать в споры.

Вадим Петрович, почувствовав мое настроение, сказал:

— За время перелета ты достаточно измотался. Пилотов — двое, а штурман один. Отдохни немного. Впереди, за Хатангой, будет тебе неисследованная трасса.

В Тикси нам долго задерживаться не пришлось. Синоптик зимовки сообщил, что если через четыре часа не взлетим, то нас накроет циклон и мы просидим на земле трое-пятеро суток.

— А какова будет метеообстановка до Хатанги? — спросил я.

— Метеостанций в интересующем вас районе нет. Я лично предполагаю, что погода продержится не более полусуток,— таков был неутешительный ответ.

Я наклонился над синоптической картой: циклон смещался на восток, запуржило на Челюскине, температура поднялась до минус десяти.

Командир корабля Илья Павлович Мазурук меня поторопил:

— Все, штурман. Забирай погоду и — на самолет!

Через час мы были в воздухе. Пересекая широкую заснеженную дельту Лены, простиравшуюся почти на триста километров, подошли к контрольному острову Столб, высокой скалистой сопке. Здесь в 1881 году была похоронена часть экипажа шхуны «Жанетта» американской полярной экспедиции де Лонга, что была раздавлена льдами при попытке достичь Полюса. Из всей экспедиции спаслось только трое. Умирающими, их обнаружили якуты и русские политические ссыльные и доставили на собачьих упряжках в поселок Булун на Лене.

В честь мужества и стойкости участников экспедиции покачиваем крылом самолета и долго в молчании всматриваемся в одинокую могилу.

Пересекаем реку Оленек. Далеко справа, на крутом правом берегу, почти у устья, при впадении в море — другая могила. Такая же трагическая веха мужества, такой же одинокий крест. Это могила лейтенанта Прончищева и его жены. И снова покачиваются оранжевые крылья нашего самолета...

— Эти чертовы синоптики вечно перестраховываются,— раздался вдруг голос второго пилота Тягунина.— Солнце пылает, как в Гаграх, и небо без единого признака «прогнозируемого» циклона.

Я никак не реагирую на эти слова. На вахте — штурман Падалко. Ему и решать. А вскоре, убаюканный ровным гулом моторов, я незаметно уснул.

Легкий толчок в плечо и спокойный голос штурмана мгновенно вернули меня в действительность:

— Принимай вахту. Мое время закончилось. Полет проходит нормально.

Быстро сориентировавшись, я тут же спросил;

— Почему идем в облаках? Наши счислимые координаты? Время прибытия в Хатангу?

Вадим Петрович не замедлил с ответами:

— Под нами — центр «белого пятна». Прогноз погоды не оправдался: циклон подошел несколько раньше. В разрывах облачности проглядывается тундра. Путевая скорость — сто восемьдесят, ветер прямо в лоб. В Хатангу прибытие в семнадцать десять. Наша высота по давлению Тикси — 525 метров.

— Все ясно. Вахту принял.

Проверив все элементы движения самолета, запросил бортрадиста принять с Хатанги свежую погоду. Ответ пришел неутешительный: «Штормовая. Борт Н-169. Пурга. Видимость ноль. Ветер северо-северо-западный, порывистый, 25—30 м/с. Температура минус пятнадцать. Давление 740 мм. Аэродром закрыт». Не успел я сделать отметку в бортжурнале, как в шлемофоне, забиваемом треском разрядов статического электричества, послышался голос командира:

— Штурман, что будем предпринимать? Куда уходить?

Через минуту я был в пилотской. В кабине было холодно и резко пахло ректификатом. Лобовые стекла пилотского фонаря плотно забиты непроницаемым слоем матового льда, и только через секторы, омываемые спиртом, было видно, как косые струи снегопада секли самолет.

В глазах пилотов не было растерянности, хотя они и вели машину только по приборам.

— Куда пойдем, штурман? — повторил Мазурук свой вопрос.— Хатанга не принимает, до Тикси не хватит горючего.

— Надо идти в залив Кожевникова,— отвечаю.— Там хорошая погода.

— Но в бухте нет аэродрома...

— Зато в заливе — ровный припай. Когда мы шли на восток, я внимательно осмотрел это место не без цели...

Договорить мне не удалось. Сквозь левый сектор омываемого спиртом стекла я увидел, скорее понял... Как раз под нами промелькнуло, почти касаясь самолета, какое-то... дерево.

— Земля!!! Форсаж!!! — инстинктивно крикнул я, еще не успев как следует оценить опасности.

Но тут же я почувствовал легкий толчок, командир убирает газ, и машина... плавно скользит на лыжах в белую неизвестность.

До боли в глазах всматриваемся в навалившуюся на нас непроницаемую белую стену, ежесекундно ожидая финального скрежета и треска ломающегося металла от столкновения с невидимым препятствием.

— Финита ля комедия,— четко произносит второй пилот, туже подтягивая привязные ремни к сиденью.

Я молчу, пытаясь понять, где небо и где земля.

Тяжелая четырехмоторная машина в лыжном варианте не имеет тормозов, так что надо ждать, когда самолет остановится сам. Но остановится ли? А если он скользит по склону и остановить его может только... Холодная мокрая змейка противно струится по спине.

Кажется, что секунды превращаются в нечто бесконечное. Мы не можем определить даже скорости движения: она ощущается только по шуршанию лыж и по легкому подпрыгиванию машины на невидимых снежных наддувах.

Но вот скрежет лыж прекращается. Наступает тишина, но нам все кажется, что самолет продолжает бежать в неизвестность и будет бежать еще долго, пока не произойдет непоправимое...

— Это что — земля? — Голос командира выражает крайнее недоумение.— Штурман, где сидим? Почему сидим?

— Сидим на земле,— несколько отхожу я.— На высоте 525 метров. Это подтверждают все три высотомера и расчеты в бортжурнале. А вот почему сели, ты сам на это должен ответить.

Спешно открываем выходные люки и без трапа выпрыгиваем из машины.

Жгучий морозный ветер сбивает с ног. Поднимаемся и осматриваем шасси, хвостовую лыжу, винты. Все цело! Ни единой царапины! Но что вокруг? Ничего не разглядеть. Пурга сечет глаза.

Поднимаемся в самолет и, отряхнувшись от снега, сбиваемся в просторной штурманской рубке. Минуту-две молчим, не решаясь смотреть друг другу в глаза. Молчание нарушает командир:

— Ну что, соколы, вот тебе и тундра! Десять минут назад в разрывах облачности, далеко внизу, ясно просматривались низменные места. И вдруг — лиственница, и машина бежит по земле. Что бы это означало? Сюрприз «белого пятна»... А что скажем пассажирам?

Пассажирам объявляем, что из-за закрытия погоды в Хатанге сели на землю. Ночевать придется в самолете. Никаких особых вопросов и возражений не последовало: в те времена из-за погоды такое случалось нередко.

И только Вадим Петрович Падалко, оставшись со мной наедине, хитро улыбнулся:

— Выходит, и по трамвайному билету можно выиграть сто тысяч? Оказывается, машина и сама может садиться?

— Почему — сама? — «не понимаю» я.— За штурвалами сидели оба пилота.

— А между прочим,— продолжил Вадим Петрович,— когда я проснулся от твоего крика «Земля! Форсаж!» — то тут же почувствовал, что самолет катится по земле. Ну, думаю, какие молодцы: при нулевой видимости все же сели в Хатанге. Так что давай считать, что мы родились заново. И что знаменательно — вероятно, на вершине горы, не существующей на карте? Ведь подобного, кажется, не было еще в истории мировой авиации? Даже у бравого солдата Швейка, который говорил, что, когда у них с лейтенантом кончалось горючее, они завсегда падали.

Я вернулся в штурманскую и застал там командира. Постучав пальцем по стеклу высотомера, где на циферблате стрелка застыла на цифре 525, он покачал головой:

— Расскажи кому — не поверят, а то и засмеют. Какое-то немыслимое везение.

Понять Мазурука было можно. Нам действительно чертовски повезло. Летели на высоте в полтысячи метров, а потом самолет сам по себе совершил посадку. Шли бы мы чуть ниже — и все... Был бы еще один самолет, пропавший без вести.

— Три высотомера зафиксировали одну и ту же высоту.— Я занес сведения в бортжурнал.— Значит, сидим на высокой сопке с плоской вершиной.

— Я бы назвал эту сопку Плато Удачи,— в первый раз после посадки улыбнулся командир.

— Не просто Удачи, а Двойной Удачи,— размахивая бланком, в рубку влетел бортрадист.— Данные о погоде в заливе Кожевникова! Только что принял.

— Читай, что там? — попросил Мазурук.

— «Борт самолета СССР-Н-169 тчк Пурга зпт ураганный ветер тридцать — тридцать пять зпт видимость ноль тчк температура минус двадцать семь зпт давление 703 тчк дайте ваше место тчк слушаю первые десять минут каждого часа НЗ»,— прочитал радиограмму бортрадист.— Хотел бы я знать,— добавил он,— куда бы это мы пошли от Кожевникова с остатком горючего на тридцать минут. Так что стоит поблагодарить сопку, вставшую на нашем пути...

Всю ночь выл и стонал ветер, забивая штурманскую мельчайшей снежной пылью, проникающей даже под стекла приборов. Температура в самолете была такой же, как и за тонкими стенками из дюраля. За ночь мы дважды запускали моторы, которые были наглухо обтянуты специальными теплыми чехлами. Конструкция этих чехлов позволяла, не снимая их с гондол, прогревать двигатели специальными бензиновыми лампами.

В грузовом отсеке, побелевшем от плотного мохнатого инея, тесно прижавшись друг к другу, в меховых спальных мешках вповалку спали пассажиры и свободные от вахты члены экипажа.

Нам с командиром было не до сна.

— С какой точностью можно определить высоту «открытой» нами горы? — спросил меня Мазурук.

— Если принять во внимание все доступные в наших условиях поправки,— помедлив, ответил я,— то думаю, что гора не выше 500 метров.

— Будь она выше,— не без иронии отметил командир,— тебе, штурман, не пришлось бы тогда ломать над этим вопросом голову.

...Один за другим стали просыпаться пассажиры. Выскакивая из машины, они тут же возвращались обратно, зябко кутаясь в свои меховые одежды и кляня погоду.

Сообщение о вынужденной посадке и условиях ее осуществления они восприняли своеобразно. Нависшую было вначале тишину нарушил голос пилота Попова:

— Командир, а вы, оказывается, не только мастер слепого полета, но и заправский юморист. Сообщая заведомую «сказку», даже не улыбнетесь!

Раздался дружный хохот, но его внезапно прорезал крик бортрадиста:

— Штурман, солнце! Все бросились к выходу.

И то, что мы увидели, буквально ошеломило.

Впереди, по носу самолета, далеко внизу змеилась река, путь которой отмечался группами редких деревьев. А за хвостом машины, метрах в шестистах, откуда тянулся припорошенный лыжный след, как грозные стражи, высились два коричневых базальтовых кекура высотой метров по двадцать. Лыжный след вел к самолету прямо от скал, а чуть ближе из-под снега торчала одинокая чахлая лиственница...

Вадим Падалко крепко схватил меня за руку:

— Понял?

— Это... деревце мы с командиром заметили перед самой посадкой.

— Не деревце — кекуры! Самолет-то прошел между ними!

От запоздалого страха кольнуло в сердце.

— Размах крыльев самолета сорок два метра, расстояние между кекурами не более семидесяти,— деловито, с холодным спокойствием рассуждал Падалко.— Кто же мы — святые угодники или великие грешники?

— Вроде бы в словаре Даля,— ответил я,— есть поговорка, которая со всей прямотой определяет, кому везет...

— Давай лучше не думать об этом,— помрачнел Вадим Петрович.— Займемся уточнением своего места.

Астрономические расчеты по солнцу дали координаты, мало отличающиеся от счислимых: широта 72° 03", долгота восточная 108° 08".

С дальнего конца плато подошел командир. Тяжело усевшись на ящик с секстантом, спросил:

— Ну что, «коломбы росские», что там показывают небеса?

— До Хатанги — 200 километров, до зимовки Кожевникова — 185. Координаты без изменений.

— Понял. А что там за река, внизу, по курсу?

— Вероятно, один из притоков реки Попигай. На карте их десятки, и все изображены пунктиром. Нет и официальных названий.

— Командир, а как с полосой взлета? — перебил меня Падалко.

— Шестьсот метров, как бильярдный стол, а дальше... крутой спуск. Без кекуров и елок,— засмеялся Мазурук. И столько боли было в этом смехе и какой-то несвойственной командиру опустошенности, что я не выдержал.

— Решение лететь через «белое пятно» было коллегиальным,— заметил я.— За безопасность самолетовождения ответственность несет навигатор. За посадку — пилоты. Машина в сложнейших условиях посажена без единой царапины. И это вслепую, без видимости земли, вне аэродрома. Люди живы, машина цела, и, кроме того, обнаружена неизвестная гора. Это — открытие. Пусть совсем маленькое. Но те, кто полетит за нами по нашей спрямленной трассе, уже по новым, точным картам, быть может, и помянут нас добрым словом.

— Разве я не понимаю, что Арктика так просто не раскрывает свои тайны.— Голос Мазурука был, как мне показалось, неестественно спокойным.— Нет Амундсена, Седова, Брусилова, Леваневского... Обладая колоссальным опытом и знаниями, они погибли не потому, что северная стихия оказалась сильнее их, а потому, что они допускали ошибки при оценке своих возможностей. Что и произошло сейчас в этом полете. А ведь наша задача в освоении Арктики — свести эти ошибки до минимума. Согласен, штурман?

Эти слова моего командира и друга диктовались обстоятельствами. И я их понимал: что ни говори, а мы этим полетом нарушили все и всяческие инструкции Полярной авиации, да и не только ее. Но ведь элементы риска в нашем деле всегда остаются. Гигантским белым бельмом лежит неисследованная земля, куда не ступала нога человека. И как молено проникнуть в этот неведомый район без определенной доли риска?.. А высадка папанинцев на Северный полюс? Разве смогли мы провести эту уникальную операцию, если бы действовали только по параграфам инструкции? А ледовая разведка? Попробуй ее выполнить без нарушения наставления, когда караваны судов попадают в тяжелые льды и капитаны начинают требовать помощь, и люди, невзирая ни на погоду, ни на перегрузки, по 15—18 часов утюжат океан, в основном на бреющем полете. Нет, должно существовать право на риск...

— Ладно, штурман,— прервал мои раздумья Мазурук.— Этот наш разговор о риске продолжим в Москве. Думаю, большинство нас там поддержит.

Когда мы вырулили к старту, который начинался от кекуров, командир задержал взгляд на вершинах этих скал:

— А ведь они наглядное подтверждение теории относительности!

— Для ученых мужей — да. А дуракам — счастье! — после короткой паузы послышался в шлемофоне смешок бортрадиста Василия Богданова.

Рев моторов заглушал его голос. Взлет наш был красив, легок и изящен. А через час полета лыжи нашего самолета неслышно коснулись заснеженной полосы аэродрома в Хатанге.

Валентин Аккуратов, заслуженный штурман СССР

(обратно)

Золото муравьев

 

Самолетом мы прибыли в Кашмир. Во времена Александра Македонского повелителем Кашмира был некий Абисарес, союзник Пора, боевые слоны которого чуть было не остановили победоносное продвижение армии греков. Когда Пор потерпел-таки поражение, его союзник направил в дар победителю немало серебра, а также слонов. Но Абисарес не явился на поклон к Александру, сказавшись больным. Разгневанный полководец счел это уловкой и немедленно отрядил в Кашмир воинов, задачей которых было проверить на месте состояние здоровья лукавого владыки. Воины этого небольшого отряда были, судя по всему, первыми и единственными греками, посетившими Кашмир. Убедившись, что властелин этих плодородных земель действительно нездоров, они повернули назад и присоединились к основной части армии.

Если бы только посланцы Александра прошли чуть дальше в глубь долины, думал я, то они, возможно, обнаружили бы, что кашмирцы, живущие в окрестностях озера Вахур, называют своих соседей — жителей лежащей к северу высокогорной местности — именем «дарада» (или «дарды»!). Впрочем, этот факт ускользнул не только от воинов Александра, но и от многих исследователей, тщетно пытавшихся установить происхождение названия племени, которое считалось стражем «золота муравьев». Но если бы греческие воины все-таки принесли это известие повелителю, то, как знать, может быть, Александр, вместо того, чтобы продолжать свое продвижение к Гангу, отправился на север, в страну муравьев-золотоискателей... И сегодня кашмирцы с озера Вахур называют горцев, «носящих шерстяную одежду», то есть крестьян-скотоводов с высокогорных долин, что к северу от Сринагара, «дарада», или «дарады». Отметим и то, что в наши дни дарады говорят на языке шина, родственном языку минаро. Думается, если бы мне или другим исследователям довелось обнаружить приведенную логическую цепочку чуть раньше, то это существенно облегчило бы наши поиски ответа на вопрос, кто такие дарды. Во всяком случае, все сказанное еще раз подкрепило мое предположение о том, что Геродотовы «дарды» — не кто иные, как наши знакомые минаро.

Я планировал нанять в Каргиле носильщиков из минаро и отправиться с ними вверх по долине Суру до того места, где годом раньше мы обнаружили не расшифрованную до сих пор древнюю надпись на статуе Будды, а оттуда пройти через перевалы Руси-ла и Сапи-ла и добраться к еще не изученным древним поселениям минаро.

В помещении транспортной компании я встретил троих минаро. Они рассказали мне, что прибыли из Дар-чики, чтобы продать излишки собранного урожая абрикосов. Минаро угостили меня абрикосами, и я поспешил к Мисси.

— Как ты думаешь, они согласятся пойти с нами? — спросил я.

— Давай лучше подождем Нордрупа,— заметила осторожная Мисси.

Но на следующее утро, так и не дождавшись Нордрупа, мы отправились вдвоем к зданию транспортной компании. Увы, минаро уже ускользнули. Похоже, что вместе с ними исчезла и последняя надежда найти в этом городе проводников для экспедиции. Мы уселись в соседней комнате рядом с уже знакомыми мне ладакхами. Но вдруг дверь приоткрылась, и — о радость! — в нее заглянули те, ради кого мы сюда пришли. И вот мы уже все вместе сидим за соленым чаем.

В глазах стороннего наблюдателя мы являли собой весьма примечательную компанию: ладакхи в своих красных халатах, рядом — Мисси, будто только что вышедшая из магазина модной спортивной одежды, и минаро в обтрепанных одеяниях. Впрочем, несмотря на непритязательность одежды, именно минаро, вероятно, в первую очередь привлекли бы внимание, до такой степени они были похожи на нас, европейцев. Один из них — как я потом узнал, его звали Сонам — был вылитой копией моего друга из Шотландии. У него были узкие вытянутые нос и подбородок, живые, глубоко посаженные глаза. Я никак не мог отделаться от ощущения, что он вот-вот заговорит по-английски с шотландским акцентом. Но, само собой разумеется, говорил он на ладакхи — языке, которым большинство минаро хорошо владеют. Черные волнистые волосы Сонама доходили ему до плеч, и он походил на развязного европейского хиппи.

Попутчик Сонама, которого звали Таши, был постарше, лет приблизительно сорока. Голову его прикрывала шерстяная красно-сине-зеленая шапочка. Как потом выяснилось, под этим убором скрывалась заурядная лысина — редкое, между прочим, явление среди местных жителей. Черты лица Таши — орлиный нос, тонкий профиль — делали его похожим на утонченного европейского аристократа. Третий минаро был очень похож на Сонама — впоследствии выяснилось, что это его брат.

Выпив три обязательные чашки чая, похожего по вкусу на жидкий бульон, я напрямик спросил, не согласятся ли они сопровождать нас по долине Суру. Какое-то время все трое удивленно и с некоторым недоверием молча глядели на меня, а затем перекинулись несколькими фразами на своем языке.

— Хорошо, мы согласны. Двое из нас пойдут с тобой. Но это будет не раньше, чем через два дня — нам нужно сначала распродать абрикосы.

Я со своей стороны заверил предполагаемых проводников, что и сами не торопимся, так как ожидаем прибытия друга — одного ламы из Заскара, который отправится с нами.

А Нордруп не появился ни назавтра, ни через день. Вот уже девять дней, как мы ждали его в Каргиле. Тем временем становилось все холоднее и холоднее. Пронизывающий северный ветер позолотил листву росших по краям базара ив: надвигалась суровая гималайская зима.

В ночь перед выходом я еще раз осмотрел снаряжение и багаж. Заранее трудно было рассчитать, сколько мы пробудем в пути, и провианта запасли примерно недели на три. Нам предстояло преодолеть два перевала, и поэтому нужно было нести с собой все необходимое для дороги и стоянок в горах. Словом, вещей хватало.

Не теряя все-таки надежды, что Нордруп в конце концов появится в Каргиле, я оставил для него описание нашего маршрута у Гуляма Какпори. А начаться маршрут должен был со статуи Будды — нам предстояло «официально открыть» древнюю надпись на ней.

Сонам и Таши

Какое все-таки наслаждение покинуть наконец душный Каргил!

Мы направились вверх по долине, ведущей в Заскар. Вскоре с обеих сторон появились первые отроги горной цепи. Мы ехали к поселку Картсе по разбитой дороге. Километрах в полутора от села дорога превратилась в тропинку. Нам пришлось выгрузиться из «джипа» и попрощаться с водителем. С нами остались только Сонам и Таши. Отныне мы полностью зависели от них.

Отправившись на поиски места, где можно было бы разбить палатки, я обнаружил довольно крутую тропинку, спускающуюся к маленькому оросительному каналу. Я прошел вдоль него до скалы, на остром пике которой был высечен десятиметровый Будда с толстыми губами и несколько негроидными чертами лица. Задрав голову, чтобы хорошенько рассмотреть статую, я увидел, что вся она вымазана коровьим навозом. Вероятно, мусульмане из окрестных селений выражали таким образом свое презрение к чужому божеству.

Я вернулся, чтобы показать дорогу Сонаму и Таши, несшим наше снаряжение. Мы устроили лагерь у самого подножия огромной статуи. Лагерь был маленький, так как для проводников мы захватили лишь палатку и два одеяла. Я думал остаться здесь на один-два дня в надежде, что Нордруп все же нас настигнет. Устроившись, мы с Сонамом отправились искать материал для лестницы, чтобы можно было добраться до бедра Будды, где выбита надпись. Несколько дней назад неожиданным паводком вырвало с корнем все небольшие деревья у берега, так что подходящего материала для лестницы-времянки было предостаточно.

Сонам оказался ловким и сговорчивым парнем, всегда готовым оказать любую помощь. Таши тоже был человеком приятным в общении, но куда более сдержанным. Любопытные это были люди: несмотря на их повадки и поведение, кажущиеся нам странными, мы не могли не чувствовать какую-то связь между нами — связь, основанную лишь на их европейской внешности. И они, и мы, кажется, понимали, что эта связь существует. Наверное, они должны были чувствовать себя несколько отчужденно в этих краях. Даже индийские солдаты, эти арии с темной кожей, были не похожи на них. Минаро не только внешне, но и темпераментом напоминали европейцев. Обладая чуткой и непосредственной натурой, они более откровенны и разговорчивы, чем жители Заскара или Ладакха. Их движения более порывисты. И Сонам, и Таши громко и как-то совершенно не в восточнойманере излагали свои намерения и мысли. Наблюдая за ними, я понял, что за двадцать три года пребывания в Гималаях я настолько привык к тибетцам, что поведение минаро мне уже казалось странным, хотя они и были так похожи на нас. Случалось, мы с Мисси обращались к Сонаму и Таши по-английски, забывая, что они не знают этого языка.

Сонаму было тридцать три года, и женат он был на жене своего старшего брата. Обычай «братской полиандрии» весьма распространен среди минаро. Он находит отражение даже в терминологии родственных отношений: так, слово «аис», означающее «мать», служит и для обозначения жены дяди по отцовской линии. Обычай широкой полиандрии, по-видимому, результат матриархальных связей, хотя, с другой стороны, имущество у минаро всегда наследуют мужчины, а не женщины.

Таши сообщил нам, что у него есть девятилетняя дочь. Это его первый ребенок от жены старшего брата.

— Такая красавица! Вам надо будет обязательно на нее посмотреть,— заявил он с гордостью.

Оба наших спутника держались с большим достоинством, и весьма своеобразное одеяние не было помехой. Сонам без конца поправлял обшлага рубашки и расчесывал волосы. Таши тоже не отставал от него, с серьезным видом поправлял переплетенные на лбу косички, а потом принимался крайне старательно прилаживать на голове свою забавную вязаную шапочку. Было ясно, что для них возможность сопровождать экспедицию — настоящее событие. Они пристально изучали наше снаряжение, приводившее их в настоящий восторг. Надувные матрасы и «молнии» на палатке, фотоаппарат и все остальные привычные для нас вещи были для них открытием. Особый интерес вызвали записные книжки, и проводники были готовы давать любые, какие только мы пожелаем услышать и записать, разъяснения про обычаи минаро. От них-то мы и узнали очень ценные подробности о празднествах и религиозных обрядах.

Сонам и Таши рассказали, например, что по случаю праздника весны все жители Дарчики уходили на высокогорные пастбища и жили там в пещерах два дня, после чего приносили в дар богине пастбищ цветы и ветки можжевельника. Все приношения складывались у огромного камня, своего рода святилища этой богини по имени Басенден. С их точки зрения, между буддизмом и старыми верованиями не существует никаких противоречий.

Мы вскоре заметили, что Таши очень набожен. Он часто бормотал какие-то молитвы у огня, внимательно следя за тем, как мы готовим пищу. Мы тоже почтительно наблюдали, как он вытаскивал из потертого кожаного мешочка масло из козьего молока и добавлял его себе в чай.

Надо сказать, у Таши очень часто бывал грустный вид. Тосковал ли он по дочке, с которой долго не виделся, или такими бывают все мужчины, когда им попадается жена с тяжелым характером?

Что Таши, что Сонам ели очень мало — вероятно, этим и объяснялась их подвижность и впалые щеки. Узнав, что мне сорок пять лет, они решили, что я очень старый. И еще: их очень заинтересовало, какой нам был интерес ездить по этому суровому краю. Попытавшись рассказать о достижениях нашего современного технократического общества, я вдруг с удивлением обнаружил, что многие из них вовсе не так впечатляющи, как мне казалось ранее. Сонам и Таши уже знали, что такое самолет, вертолет, автомобиль, грузовик, электричество — все это они видели в Каргиле. А что мне было еще добавить к короткому списку технических достижений, которыми на Западе прикрывают пороки нашего промышленно развитого общества? Я рассказал, конечно же, о людях, побывавших на Луне, но куда им тягаться с самой захудалой феей минаро, которой ничего не стоит, вволю налетавшись под облаками, махнуть вдруг на Луну и поболтать с проживающим там Зайцем.

Но зато мне было что рассказать о французском вине, и вскоре оказалось, что мы с Сонам искренние почитатели Бахуса. Мы вместе горевали, что в мусульманском Картсе не достать ни вина, ни пива. Не было этого и на буддийской территории. Но Сонам не унывал, спел несколько песен о том о сем, о красивых девушках, даже исполнил одну погребальную. Наши спутники без конца угощали нас сушеными абрикосами. А Таши с грустью вспоминал, сколько у них в селе яблок и винограда.

Сидя рядом с этими дальними родственниками европейцев, я понял лучше, чем когда-либо, как мало изменился человек за века своего существования. Если что и изменилось, так это наше материальное окружение, эволюцию которого не всегда можно назвать прогрессом.

На следующее утро Сонам и Таши, едва проснувшись, простерлись ниц перед Буддой, а как только я соорудил лестницу, они, рискуя сорваться с высоты, принялись очищать статую от налипшего навоза.

Весь день к нам приходили жители соседнего поселка Картсе, чтобы посмотреть на нас и спросить, что мы здесь делаем. У всех были европейские черты лица, что, вероятно, находит свое объяснение в истории Картсе. Крепость Картсе была основана тем же представителем народа минаро, который владел когда-то Гиагамом в Заскаре. Сам поселок расположился у подножия скалы и возвышался над рекой, достигающей здесь в ширину метров пятьдесят. На этой-то скале и стояла раньше крепость Картсе, от которой теперь не осталось и следа.

В ожидании Нордрупа мы принялись копировать старинную надпись, сделанную на правой ноге статуи Будды на высоте более трех метров от земли. Не один час ушел на то, чтобы как можно точнее передать старинные тибетские знаки и сфотографировать их в разное время дня. Потом эти снимки помогли нам в Париже расшифровать текст, который сам я с моими довольно ограниченными знаниями тибетского литературного языка перевести не мог.

Сонаму и Таши был известен мой большой интерес к их народу. Они знали, что я годами составлял словарь их языка, изучал религию, легенды и традиции. Как бы невзначай я сказал, что хочу побывать у них в селении. Сонам воспринял с энтузиазмом мое намерение и заявил, что ему было бы очень приятно представить меня своей семье. Тогда я пошел договариваться о пони для Мисси, чтобы завтра утром она могла перебраться с нами через перевал Сапила.

На следующий день мы снялись с места. По случаю отъезда гостей молодая женщина, жившая в доме, где я взял пони, надела свой самый красивый наряд, расшитый по местному обычаю бирюзой. Особенно интересным мне показался головной убор с длинной передней частью, выступающей далеко вперед в виде заостренного козырька. По всей видимости, убор составлял все ее приданое.

Неожиданная разгадка

После перевала надо было спуститься в долину и разбить лагерь неподалеку от мусульманского поселка Шоргол, рядом с главной здешней дорогой. Нам потребовалось несколько часов, чтобы добраться до первые селений на склонах холмов. Спустившись к ручью, протекавшему в самом низу, мы увидели страшную картину. За несколько недель до нашего прибытия здесь прошли проливные дожди, что бывает редко в этом засушливом районе. Они вызвали сель, обрушившийся на долину. На своем пути он вырывал с корнем деревья, сметал дома, убивал сотни животных. Теперь мы с трудом пробирались между их разлагающимися трупами, наполовину засыпанными засохшей грязью и заваленными стволами деревьев. Было примерно три часа дня, когда вдалеке, в глубине долины, я увидел дорогу. Самое время подыскать укромное место для палатки. В конце концов мы присмотрели себе симпатичный лужок под ивами в стороне от тропы и неподалеку от селения Сершинг, состоявшего из десятка домов, расположенных по обеим сторонам ручья.

В глубине души я все еще надеялся на прибытие Нордрупа. Мне так часто случалось рассказывать о нем Сонаму и Таши, что он, вероятно, стал для них мифическим существом. А может быть, они думали, что я его просто выдумал.

Весь следующий день мы отдыхали, и Таши и Сонам опять рассказывали мне об обычаях и традициях их племени. Так, например, по случаю Нового года все мальчики моложе девяти лет участвуют в забеге, и победителей награждают цветами. Подобный обычай, как мне известно, существовал и в Иране, только там победитель назначался хранителем храма Солнца.

В тот вечер, помнится, я спросил у Сонама и Таши, не приходилось ли им слышать о муравьях, добывающих золото. Нет, ничего подобного они никогда не слышали.

— Но,— добавил Сонам,— наши родители рассказывали, что в свое время они находили золото в норах сурков.

— Как это? — подскочил я.

— А так. Старики говорят, что раньше они ходили на высокогорное плато Дансар собирать золотоносный песок, вырытый сурками из нор.

— ?!

— Понимаешь,— растолковывал Сонам,— сурки, когда роют нору, вытаскивают на поверхность песок, содержащий золото.

Я ушам своим не поверил и попросил Сонама повторить еще раз все, что он рассказал. Таши подтвердил слова Сонама, добавив от себя, что, хотя сейчас этим уже никто не занимается, раньше на плато Дансар ходили очень многие.

— А где же оно находится? — не выдержал я.

— Между Ганоксом и Моролом. Это выжженное плато, почти пустыня, и сурков там видимо-невидимо.

Мне сразу же пришел на память рассказ Геродота:

«Есть и другие индийцы — они живут севернее, рядом с городом Каспатиросом, и в районе Пактика... Это самое воинственное из индийских племен. Именно оно и добывает золото в одной пустыне, где водятся огромные муравьи: они больше, чем лиса, но меньше, чем собака. Несколько таких муравьев можно увидеть у персидского царя при дворе, для которого они были выловлены в этом районе. Огромные муравьи роют ходы под землей и выбрасывают на поверхность песок совершенно так же, как и наши муравьи, на которых они очень похожи внешне. Только песок этот золотоносный. Именно за ними и ходят индийцы в пустыню. По рассказам персов, так индийцы добывают большую часть своего золота, в то время как остальное идет из приисков и рудников их страны».

Моей радости не было предела. Таким образом я получил первое устное подтверждение рассказа Геродота о громадных муравьях, выкапывающих из-под земли золотоносный песок. Муравьями Геродот, возможно, называл сурков, так как не нашел лучшего слова. Все совпадало с рассказом историка: пустыня, размеры муравьев, их волосяной покров, о котором упоминает Неарх, и люди, до сих пор именуемые дардами. А минаро являются прямыми их потомками. Я поспешил сообщить новость Мисси и бросился искать на карте Ганокс и маленький поселок Морол на берегу Инда. Рядом с ними расположена крупная горная цепь. Как мне подтвердили мои друзья минаро, именно там и находилось высокогорное плато Дансар. Там-то и обитали сурки-золотоискатели, якобы похожие на муравьев.

«Эти существа роют норы под землей, так же, как это делают муравьи в Греции». Геродот был прав, и он не сочинял, когда писал эти строки, как все думали до сих пор. Он просто достоверно и точно передал реальные факты. Рассказывая об этом районе земли, он пишет: «Золото здесь в громадном количестве, его добывают в рудниках, моют на берегах рек или крадут у огромных муравьев».

А, насколько мне известно, золото мыли на берегах Заскара и Суру, имелись прииски на берегу Инда, существовали и норы сурков на высокогорном плато Дансар. Но весь вопрос в том, почему до сих пор никто не обнаружил этого места? Почему до сих пор ни один солдат, авантюрист или ученый не узнал доподлинно, что это были за «муравьи»? Каким образом случилось так, что рассказ о муравьях-золотоискателях превратился в одну из самых замечательных легенд античности и нашего времени? Кажется, ответ на мой вопрос был написан здесь же, на моей карте, его можно было прочесть на лицах моих спутников.

Ответом служили и горные островерхие пики, окружавшие нас со всех сторон. Высокогорное плато Дансар и его непосредственное окружение всегда были и остаются наиболее труднодоступными местами на земле. Вот почему минаро смогли выжить здесь — выжить, остаться непобежденными и сохраниться. Как вчера, так и сегодня любой армии мира было бы, наверное, не под силу проникнуть в этот мир глубоких ущелий и отвесных скал. Для армии зайти в подобную ловушку равно самоубийству. Пленники своей земли, минаро благодаря ей и смогли выжить. Здесь их не тревожили какие бы то ни было захватчики, в течение многих веков разорявшие соседние районы. Никогда не беспокоили их и проезжие путешественники, так как основной торговый путь, идущий вдоль берега Инда, здесь вынужден отклониться от русла великой реки, зажатой среди скал.

Территория минаро входила в состав великого персидского государства Ахеменидов в V веке до нашей эры. В это время владения Дария простирались до Западных Гималаев. Именно благодаря этому и стала известна история о муравьях, добывающих золото. Геродот рассказывает, что в период своего расцвета громадное персидское царство состояло из двадцати провинций, или сатрапий. Одна из них, седьмая в списке Геродота, включала в себя Бактрию (территория нынешнего Северного Афганистана и частично Советской Туркмении и Узбекистана). По Геродоту, эта сатрапия была населена гандарийцами, саттагидами, апаритами и нашими загадочными дардийцами, или дардами; она должна была платить персидскому царю дань в сто семьдесят золотых талантов. Получая дань, Дарий, возможно, и узнал о зверьках и поразительном способе добычи золотоносного песка. Полученное золото называлось «бактрийское», так как в Персию оно поступало из Бактрии. Рассказ Геродота запутал исследователей. Два обстоятельства ввели их в заблуждение: он применяет слово «муравей» для описания, по всей вероятности, сурков и утверждает, что эти «муравьи» были опасными. В его оправдание скажем, что термин «муравьи» он использует очень осторожно, за неимением лучшей аналогии, уточняя, что «эти существа» вытаскивают на поверхность золотоносный песок точно так же, как муравьи, и выбрасывают землю, роя ходы.

Сомнений быть не могло: то, о чем рассказывали Сонам и Таши, и породило миф о муравьях-золотодобытчиках. Теперь у меня достаточно доказательств, что именно здесь и была родина дардов, как их называли кашмирцы и Мегасфен во время своего пребывания в Индии. Кашмирцы скорее всего ему и рассказали об этом народе. Несомненно также и происхождение легенды, берущей свое начало на высокогорном плато Дансар, в глубине территории минаро.

Когда пытаешься понять, почему плато Дансар с его сурками-золотоискателями так долго было вне поля зрения ученых, надо еще принимать во внимание языковой барьер. Минаро, по всей вероятности, один из наименее изученных и употребляемых языков. Что же касается старотибетского, который минаро понимают, то мало кто из иностранцев его знает. Разве я сам, свободно владея тибетским, не потратил три года на поиски, прежде чем открыл благодаря Сонаму и Таши тщательно охраняемый секрет Дансара?

Теперь я уже не сомневался, что муравьи Геродота были в действительности байбаками. Это азиатская разновидность сурков, обитающих на высокогорьях и горных плато, расположенных на высоте более четырех тысяч метров над уровнем моря, что вполне соответствует высоте Дансара. Эти сурки роют себе большие норы, в которых накапливают огромные запасы травы и другого корма, а землю выбрасывают рядом с выходом. Во время путешествий я не раз видел многочисленные холмики высотой сантиметров девяносто — сто двадцать, занимавшие площадь примерно в десять квадратных метров. Если представить, что весь этот песок изъят из золотоносного слоя, то каждый холмик будет содержать в себе небольшое состояние. Сурки действительно мельче собаки и крупнее лисы.

В этот вечер, чтобы отпраздновать наше открытие, мы с Сонамом перебрались на другую сторону реки. Там был дом, где три малопривлекательные старухи варили превосходное ячменное пиво. Было уже совсем темно, когда мы вернулись в палатку.

Близилось к концу наше путешествие. Многие смельчаки исходили Азиатский континент вдоль и поперек в поисках этой страны — от далекой Греции до Китайского моря, от Монголии до Индии. И все напрасно.

Оглядываясь мысленно на открытое наконец нами в Гималайских горах Эльдорадо, я понимаю, что истинным богатством его жителей было не золото, а их чудесные мифы и сказания. В конечном счете блеск «золота муравьев» оказался куда ярче в нашем воображении, чем в действительности. Но для нас и действительность была не менее увлекательной — мы увидели легендарную страну, мы стояли на ее земле, мы узнали все, что смогли, о ее народе.

Мишель Пессель, французский путешественник Перевел с французского О. Грибков

Несколько слов в заключение

Французский географ и этнограф Мишель Пессель добрую половину жизни провел в странствиях. Журнал «Вокруг света» рассказывал своим читателям об одном из таких путешествий в Индию и Непал (см. № 7—9 за 1983 г.). Студентом Мишель Пессель изучал право в Сорбонне, учился в Оксфорде, готовился к карьере бизнесмена в Школе бизнеса при Гарвардском университете (США), однако не стал ни юристом, ни бизнесменом. Песселя одолевала страсть к путешествиям, его влекли Гималаи. Попытка организовать туда экспедицию в 1959 году не увенчалась успехом. И первое крупное путешествие Мишеля Песселя было не в Гималаи, а в Мексику, на полуостров Юкатан. Оно-то и принесло молодому исследователю крупный успех: им было найдено более десятка древних городов майя, затерянных в джунглях Юкатана. В «Золоте муравьев» — последней работе исследователя — делается попытка разгадать одну из труднейших научных загадок о происхождении индоевропейцев, прародиной которых считают Переднюю Азию, Балканы или Северное Причерноморье. М. Пессель не одинок, полагая, что индоевропейцы являются выходцами из Гималаев. Согласно последним исследованиям советских специалистов, общеиндоевропейский язык можно датировать IV тысячелетием до нашей эры. Но характер мифов, ритуалов и социальной организации праиндоевропейского общества, пред полагающий близость к переднеазиатским культурам, исключает возможность формирования такого объединения племен на обширных территориях Восточной Европы в V—IV тысячелетиях до нашей эры в отрыве от цивилизаций Древнего Востока. Пессель пытается ответить на вопрос: были ли минаро индоевропейским (или еще каким-то) народом, пришедшим в Индию с индоевропейцами, или жили в Западных Гималаях со времен каменного века? Автор допускает и то, что минаро — потомки солдат Александра Македонского или потомки кочевников, пришедших из Центральной Азии, с севера. С позиций современной науки минаро — индоевропейцы, которые, как и все индоевропейцы, пришли в эти места, возможно, где-то в конце III — начале II тысячелетия до нашей эры. Поэтому все, что пишет М. Пессель о происхождении минаро, это лишь гипотезы, которые могут быть подтверждены или опровергнуты более детальными и тщательными исследованиями.

Профессор Е. И. Кычанов

(обратно)

Когда смолкнут выстрелы?

...Был обычный вечер в Бейруте. Со стороны моря налетал порывистый ветер, заставляя редких прохожих зябко поводить плечами.

Я направлялся в район Рамлет-Бейда в гости к старому ливанскому другу Фахреддину Дакрубу, инженеру по освоению горных земель. Времени в запасе было много, и, чтобы как-то скоротать его, я решил пройтись по близлежащим улицам.

Было холодно. Но я утешал себя тем, что нет дождя — этого настоящего бедствия для жителей Бейрута. Зимние ливни, обрушивающиеся на ливанскую столицу, превращают разбитые улицы и дороги в реки. Потоки воды заливают уцелевшие трансформаторные будки, подмывают опоры высоковольтных линий, и перебои в подаче электроэнергии длятся сутками. В холодильниках портятся продукты, а сами ливанцы (христиане и мусульмане) дрожат от холода в своих жилищах, в стенах которых застряли пули и осколки.

Единственное освещение — свечи или лампочки, питаемые аккумуляторами и переносными бензиновыми генераторами. А основное средство информации — работающие от батареек радиоприемники, так как из-за отсутствия электричества телевизоры, конечно, не работают.

Но вот что удивительно: во время ливневых дождей в кранах не бывает ни капли воды. Правда, многие бейрутцы, кому позволяют средства, используют для хозяйственных нужд... минеральную воду. Ну а большинство часами простаивает у общественных колонок, чтобы наполнить пластиковую канистру.

На перекрестке улицы Мар-Ильяс и бульвара Мазраа меня остановил патруль — одетые в пятнистые комбинезоны солдаты из контингента сирийских войск, которые вошли в Ливан в феврале 1987 года для наведения порядка. Увы, за два года их пребывания обстановка в стране так и не улучшилась.

— Инта мин? (Вы кто? (араб.)) — последовал вопрос.

— Сафари совьети (Советский журналист (араб.)),— ответил я и предъявил документы.

Солдаты заулыбались. Один из них пожал мне руку, другой похлопал по спине, повторив несколько раз слово «рафик», что в переводе с арабского означает «товарищ». Однако, следуя инструкции, тщательно проверили содержимое моей сумки.

Я не спеша шел дальше и думал о том, что, несмотря на относительное затишье (в этот мой приезд вооруженных столкновений не было), бейрутская драма продолжается.

Вот и район Рамлет-Бейда. Найдя нужный дом и увидев во многих окнах свет, я обрадовался: есть электричество, значит, работает лифт и мне не придется подниматься пешком на восьмой этаж.

Дверь открыл глава семьи, из-за его спины на меня смотрели две пары любопытных черных глаз — сыновей Дакруба.

Обменявшись крепким рукопожатием и традиционными арабскими приветствиями, через крошечную прихожую прошли в единственную комнату метров двадцати с большим, почти во всю стену, окном. Свисавшая с потолка до пола прозрачная штора, посеченная осколками, делила комнату на две половины. Одна часть, где стояла широкая тахта и трюмо, была спальней, другая — с диваном, журнальным столиком и тремя креслами — служила гостиной, здесь же спали дети.

— Это не худшее жилище,— грустно усмехнувшись, сказал Фахреддин.— Тесновато, конечно, но другие не имеют и этого. В Ливане сейчас полмиллиона людей, которые вынуждены жить в недостроенных домах, в пляжных кабинах и палатках. А сколько...

Он не договорил: из кухни появилась жена Ханна. Едва она поставила на журнальный столик поднос с закусками и села рядом, как неожиданно погас свет.

— Вот так постоянно,— вздохнул Фахреддин.— То электричество отключат, то воду...

— Но ведь когда-нибудь должен наступить долгожданный мир,— возразил я.

— Мир? — Фахреддин посмотрел на меня долгим задумчивым взглядом, потом с горечью сказал: — Ливанцы давно забыли, что это такое. Посуди сам: сначала гражданская война, затем две израильские агрессии, прямое военное вмешательство США, вооруженные столкновения противоборствующих группировок, «война лагерей»... Не много ли для одной страны?

«Много,— подумал я,— на восстановление Ливана уйдет не менее 10 лет и потребуется около 30 миллиардов долларов».

— Если обо всем рассказать...— нарушил молчание Фахреддин.

До начала гражданской войны они жили в предместье Бейрута Айн-Руммане. Фахреддин работал по специальности в пограничной зоне с Израилем — Марджаюне и Хасбайе, а затем перешел в Министерство сельского хозяйства и стал одновременно директором сельскохозяйственного техникума. Ханна преподавала в Сайде физику и математику в старших классах.

Когда вспыхнула гражданская война, семья Дакрубов была вынуждена покинуть Айн-Руммане, потому что фалангисты стали преследовать мусульман. Они сняли квартиру в горах, в местечке Байсур. Но там прожили недолго: война докатилась и до горных районов. Тогда они поселились на южных окраинах Бейрута, в квартале Губейри. Но вскоре пришлось уехать и оттуда.

Жена с детьми подались на юг Ливана к родственникам Фахреддина, а он — в Объединенные Арабские Эмираты.

— Я возвратился в Ливан сразу после войны,— вспоминает Фахреддин.— Но жить, как оказалось, нам стало негде. Фалангисты отобрали квартиру в Айн-Руммане, разграбили ее, сожгли нашу библиотеку, которую мы собирали много лет. К тому же нам, мусульманам, жить в христианских районах было небезопасно. Сильно пострадала и квартира, которую мы снимали в Губейри. Одним словом, нам пришлось начинать, как говорится, с нуля. Но мы, наивные, думали, что драма не повторится и в Ливане наступит мир.

Да, в то время люди действительно надеялись на лучшее. Но в ночь на 15 марта 1978 года израильские войска перешли границу и двинулись в глубь ливанской территории.

— Ну а что же теперь мешает урегулированию? — задал я вопрос, который уже не раз задавал и простым ливанцам, и лидерам партий, и депутатам парламента, и коллегам-журналистам, и даже нескольким премьер-министрам, сменявшимся в Ливане.

— Что мешает? — переспросил Фахреддин.— Многое и многие.

Он снова замолчал. Я не торопил его, потому что знал, как непросто ответить на этот вопрос.

— Я, наверное, не скажу ничего нового,— признался Фахреддин,— но помех в избытке. И внутренних, и внешних. Ты читаешь газеты, знаешь, сколько там пишут о национальном согласии и единстве, о примирении противоборствующих сторон, поиске политических компромиссов и решения социальных проблем путем переговоров. Но до решения кризиса очень далеко, потому что внутри страны много противоречий и сил, которые мешают урегулированию.— Он тяжело вздохнул, взглянул на жену и детей, потом убежденно произнес: — Я мог бы уехать с семьей за границу, как это сделали тысячи моих соотечественников. Но не хочу. Если все уедут, что же станет с Ливаном?

Бейрут — Москва

Константин Капитонов

(обратно)

Новый полет Дедала

И на этом они собираются лететь? На этой вот «стрекозе»? Что-то не внушает она особого доверия — всего 32 килограмма,— такая хрупкая на вид конструкция из бальзового дерева, стального корда и алюминия, действительно напоминающая гигантское доисторическое насекомое: тонкая трубка фюзеляжа-брюшка, каплевидная голова-кабина, в которой неизвестно как должен поместиться пилот, обтянутые тончайшей синтетической кожицей прозрачные крылья, трепетно вздрагивающие от доносящегося откуда-то с неба гула двигателей реактивного самолета. Неужели она способна поднять в воздух человека и нести его над морем в течение пяти или шести часов?

Этот «летающий велосипед» носит имя Дедала, героя античной мифологии, первым из людей сумевшего одолеть силу земного тяготения и осуществить извечную мечту человечества о свободном полете. Со своим сыном Икаром он бежал из лабиринта кносского царя Миноса, поднявшись в небо на крыльях из скрепленных воском перьев. Как известно, для юного Икара тот побег закончился трагически: опьяненный радостью полета, он поднялся слишком высоко, и солнечные лучи растопили воск на его крыльях. Согласно легенде отец похоронил сына на одном из островов Эгейского моря, носящем с той поры его имя — Икария. Было это более трех с половиной тысяч лет назад.

И вот теперь создатели «Дедала» — группа из 30 студентов и сотрудников Массачусетского технологического института, возглавляемая его недавним выпускником Джоном Лангфордом,— собрались на аэродроме греческого города Гераклион, чтобы оживить легенду — совершить 119-километровый перелет по маршруту Крит—Санторин на летательном аппарате, приводимом в движение мускульной силой человека. До Икарии, пожалуй, не дотянуть — далековато. Впрочем, среди специалистов по древней истории нет единства относительно «истинного» маршрута полета Дедала. Одни называют Сицилию, другие — южную оконечность Пелопоннеса.

К полету давно все готово, но когда он состоится, никто не знает — ждут погоды. В очередной раз проверяется прямая связь с Кембриджем штата Массачусетс , изучаются метеорологические карты. По данным статистики, идеальные для запланированного полета условия — почти безветренно, сухо и умеренно тепло — бывают в этих местах не чаще четырех-пяти дней в году. Пока же в сводках погоды ничего утешительного: сплошные области низкого давления, неспокойное море, ветер — семь баллов.

Пожалуй, особого внимания заслуживают пилоты. Из нескольких сот кандидатов для участия в полете было отобрано четверо — три американца и тридцатилетний грек Канеллос Канеллопулос, 14-кратный чемпион страны по велогонкам. Для проверки его потенциальных возможностей американцы в прошлом году привезли в Афины тренажер — стационарную копию пилотской кабины «Дедала». Канеллос с честью выдержал испытание, устроенное ему электронным экзаменатором, и был зачислен в команду. Теперь он мечтает только об одном — оказаться «дежурным пилотом» в тот день, когда состоится полет. Впрочем, шансы на то, что он окажется в кабине «мускулолета» в день «X», тоже не слишком велики — один из четырех. Так даже если полет состоится, накручивать педали в кабине «Дедала» выпадет скорее всего кому-то из тех троих.

История проекта «Дедал» восходит к 1979 году. В то время британский промышленник Генри Кремер учредил премию в размере 100 тысяч фунтов стерлингов за перелет Ла-Манша на аппарате, движимом мускульной силой человека. Вызов был принят в Массачусетском технологическом институте (MIT) . Полетами с использованием мускульной силы человека здесь занимаются с 1969 года. «Бердс-I» и «Бердс-II» — так назывались первые разработанные в Кембридже «воздушные велосипеды». В 1979 году премия, учрежденная Кремером, дала импульс к созданию авиетки «Хризалида».

Однако всего через семь дней после ее первого и многообещающего полета через Ла-Манш отправился «Госсамский Альбатрос», построенный инженером Полом Маккриди и управляемый 26-летним велогонщиком Брайаном Алленом. 53-летний Маккриди был отнюдь не дилетантом. Владелец фирмы «Эйр Вайронмент» и страстный дельтапланерист, он двумя годами раньше уже удостаивался Кремеровской премии — тогда Аллеи сумел пролететь на авиетке «Госсамский Кондор» расстояние в 1,15 мили.

Но и в Кембридже не собирались сдаваться. За «Хризалидой» последовал «Монарх», более совершенная модель педального самолета, на котором в 1984 году был установлен мировой рекорд скорости для подобных летательных аппаратов — 34 километра в час.

Идея перелета с Крита на Санторин возникла довольно неожиданно. «Как-то, — вспоминает Джон Лангфорд, — у нас зашел полушутливый разговор об «инсценировке» легенды о Дедале и Икаре. С этого момента события развивались лавинообразно. Не успели мы опомниться, как уже появились первые спонсоры. Отступать было поздно, хотя, признаться, мы немного оробели».

В январе 1985 года, через восемь месяцев после рекордного полета «Монарха», группа Лангфорда представила Смитсоновскому институту техническое обоснование проекта, а в июле того же года студенты MIT приехали на Крит для выбора стартовой площадки, уточнения маршрута полета и сбора метеоданных. В июне 1986 года началась работа по строительству первого прототипа будущего аппарата, получившего название «Лайт Игл» (испытательный полет прошел успешно 3 октября 1986 года на соляном озере Роджерса в Калифорнии ).

Любой летательный аппарат представляет собой компромисс: он должен быть легким и одновременно прочным. Полезный груз необходимо соотнести с дальностью полета, скорость — с экономичностью. Все это особенно важно для аппаратов, использующих мускульную силу человека, поскольку здесь существуют принципиальные границы мощности «двигателя».

Высококлассный спортсмен способен «выдавать» 1200—1300 Вт — но лишь в течение нескольких секунд. В ходе же 5—6-часового полета протяженностью 119 км — а именно таково его расчетное время — можно надеяться на 200—250 Вт. Этого достаточно, чтобы заставить гореть несколько электрических лампочек. А вот достаточно ли для полета?

Собственно, эти-то 200—250 Вт и определяют ограниченность, если не принципиальную несостоятельность «мускулолетов». Две трети живых существ на нашей планете умеют летать — от комара до орла. Человеку этого не дано. Даже имея крылья, он был бы слишком тяжел и слишком слаб.

Неудивительно, что со времен Икара все попытки воспарить в небе, подобно птице, имели печальный исход. (Что же касается легендарного Дедала, то, к примеру, британский историк Майкл Айртон убежден, что античный герой совершил свой полет, используя вовсе не силу мышц, а восходящие потоки воздуха — на воздушном змее из обтянутых тонкой кожей деревянных палочек.)

Главным и необычайно стойким заблуждением пионеров воздухоплавания было следующее: полет неизменно отождествлялся в их сознании с работой крыльев — как у птиц. В самом деле, античная мифология прямо-таки наводнена образами «пернатых» — здесь и Гермес, резвый вестник богов, и крылатые лошади, и даже львы.

Эпоха Ренессанса возрождает мечту о свободном полете. Но даже гению Леонардо да Винчи не удалось вырваться из плена представлений о том, что полет осуществим лишь при помощи удара крыльев о воздух.

Очередная попытка уподобиться птице была предпринята 31 мая 1811 года в Германии . К тому времени прошло уже 28 лет после первого полета воздушного шара братьев Монгольфье. Тем не менее, Людвиг Берблингер, портной из Ульма, был полон решимости перелететь через Дунай на крыльях собственной конструкции. Нетрудно догадаться, чем закончился этот полет для новоявленного «икара» — гравюра тех лет изображает его барахтающимся в реке рядом с тонущим «махолетом».

Спустя 80 лет идея «птичьего полета» оказалась оттесненной на второй план. В Риновских горах, в окрестностях Берлина, инженер и фабрикант Отто Лилиенталь совершил первые планирующие полеты на аппарате, состоявшем из сводчатых несущих плоскостей и жесткого хвостового оперения. Исследования Лилиенталя и его летательные аппараты из ивовых прутьев, обтянутых материей, стали поворотным моментом в истории воздухоплавания. Еще через 13 лет — 17 декабря 1903 года — в Соединенных Штатах оторвался от земли первый самолет с двигателем внутреннего сгорания.

Удивительно, но с появлением моторной авиации идея полетов с использованием силы человеческих мускулов отнюдь не умерла. Напротив, растущие знания в области аэродинамики лишь увеличивали ее притягательную силу. В 1912 году велосипедная фирма «Пежо» устроила во Франции специальные соревнования. Не обошлось и без мирового рекорда: педальный биплан «Авиетка» пролетел по воздуху... 12 метров.

Долгий и трудный путь пройден от тех крылатых попрыгунчиков до «Дедала», который вот уже три недели дожидается подходящей погоды, расположившись в одном из ангаров на аэродроме Гераклиона. Четверка пилотов изо дня в день совершает тренировочные заезды на велосипедах по дорогам Крита. Канеллос Канеллопулос, Эрик Шмидт, Фрэнк Скиоскиа и Грег Зак (поочередно) находятся в круглосуточной готовности — на случай улучшения погоды. Уже четыре раза включался предстартовый отсчет времени, и всякий раз полет приходилось откладывать в последнюю минуту из-за недопустимо сильного ветра. Предоставленных спонсорами денег хватит в лучшем случае до середины мая. Если до той поры полет не состоится, проект «Дедал» потерпит крах.

Что и говорить, пять или шесть часов за педалями, да не на земле, а в воздухе,— не шутка. «Справишься ли, Канеллос?» — обращается к греческому чемпиону корреспондент журнала «Гео». «А разве не то же самое я проделываю ежедневно на своем велосипеде?» — звучит в ответ. Похоже, он верит в свою звезду вопреки всему, хотя и не усматривает во всем этом предприятии особой романтики: «Это — как на любой велогонке, только там пейзажи поинтереснее».

Вечером 22 апреля погода, кажется, меняет гнев на милость. По телексной связи поступает оперативная сводка: ослабление ветра в центральной и восточной части Средиземного моря. Докладывает группа, расположенная на Санторине: северо-западный бриз, четыре-шесть узлов. Неужели дождались? «Летим!» — коротко заключает Стив Буссолари, руководитель полетов проекта «Дедал». Включается отсчет времени.

«Дедал» выкатывают на стартовую позицию, монтируют несущие плоскости. В 6.30 выходят в море катера сопровождения. Пилот втискивается в кабину, устраивается там в полулежачем положении. Конечно же, это он — счастливчик Канеллопулос! Кабину обтягивают прозрачной синтетической пленкой и закрепляют ее с помощью аппарата воздушной сварки.

В 7.30 Канеллос нажимает на педали, все быстрее раскручивается пропеллер, «Дедал» разбегается по слегка наклонной взлетной полосе и вскоре уже бесшумно скользит над лазурной гладью моря.

«Я думал, самым сложным будет взлет,— скажет потом Канеллопулос,— но это был и самый удивительный момент: шасси отрываются от земли, и ты вдруг чувствуешь, как крылья несут тебя, и слышишь только легкое жужжание педального механизма, стрекот пропеллера, свист ветра да собственное дыхание».

На экране дисплея в кабине — высота и скорость полета (даже здесь экономили каждый грамм веса: с приборов сняты кожухи, и взгляду открыто многоцветное хитросплетение электронных нервов «Дедала»). Два рычага, справа и слева от кресла пилота, служат для управления рулями высоты и направления. Два оборота педалей соответствуют трем оборотам пропеллера. На километр впереди движется катер, оснащенный навигационной аппаратурой со спутниковой связью — «Дедал» строго следует его курсу. Чуть поодаль плывут спасательные надувные лодки — на случай, если пилот не сможет дотянуть до Санторина.

Но Канеллопулос идет заметно быстрее и легче, чем предполагалось — чувствительный южный бриз подталкивает его вперед. Благодаря попутному ветру «Дедал» приближается к Санторину со скоростью почти 29 километров в час — на 5 километров быстрее расчетной.

Канеллос без особого труда удерживает машину в воздухе. Частота пульса у пилота не превышает 130—140 ударов. Полет проходит на высоте 8—10 метров от поверхности моря, около 1000 Вт вырабатывают сейчас тренированные ноги спортсмена, но лишь пятая часть этой мощности передается двигателю, львиная же доля преобразуется в бесполезную тепловую энергию. Что и говорить, не слишком эффективная машина — человек. За час организм пилота выделяет до литра пота, и эту потерю необходимо компенсировать, если он намерен дотянуть до цели. Не переставая вращать педали, пилот может «подзаправиться», всасывая питательную жидкость через трубку, соединенную с пятилитровой емкостью.

Это витаминное «горючее» в будущем поможет поддерживать силы на дистанции велогонщикам, бегунам-марафонцам и другим представителям большого спорта. Вообще же, конкретные достижения — не главное для Лангфорда: «Сегодня технология и искусство считаются разными категориями культуры, но легенда о Дедале напоминает нам, что они имеют общие корни и являются, по сути, лишь двумя формами выражения одной и той же потребности человека — стремления к познанию и созиданию».

Попутный ветер усиливается, и «Дедал» все быстрее приближается к конечной точке маршрута. Еще несколько километров, и прямо по курсу возникает темный силуэт острова Санторин. Чтобы посадить машину, нужно сделать разворот и направить ее против ветра, а он дует все сильнее.

И тут происходит непредвиденное. Налетевший с запада шквал мгновенно нарушает стройное течение воздуха на крыльях «Дедала». Канеллос изо всех сил жмет на педали, но аппарат практически стоит на месте, быстро теряя высоту. Новый порыв ветра настигает машину и, несмотря на отчаянные усилия пилота, тянет ее вниз. Ажурная конструкция «Дедала» не выдерживает такого натиска: звонко лопается фюзеляж, а через доли секунды с треском ломаются крылья...

Канеллос выныривает из-под обломков и вплавь преодолевает оставшиеся до берега десять метров. Веселая канонада вскрываемых бутылок шампанского приветствует победителя. Это он — Канеллос Канеллопулос! — совершил самый дальний и самый продолжительный полет на педальном летательном аппарате, преодолев 116,6 км за 3 ч 54 мин и 59 с.

«Меня часто спрашивают,— говорит Джон Лангфорд,— зачем все это? Но ведь главное не в том, чтобы перелететь с Крита на Санторин. Мы хотим разбудить фантазию. И у Дедала мы учимся не технике полета, а особому образу мышления, от которого более всего зависит наше будущее».

 

По материалам зарубежной печати подготовил А. Сидоров

(обратно)

Увидеть сквозь землю

Луч шахтерского фонаря разрезает тьму и ползет дальше по белесым нагромождениям камней. Хруст обломков гулко отдается под нависшими сводами подземного лабиринта.

Мы снова в Аджимушкае. Рядом медленно продвигается человек в монтажной каске. Низко опустив голову, он неотрывно смотрит на небольшой прибор, висящий перед ним на ремне. При каждом шаге на пульте скачут угловатые цифры. Сигналы идут с датчика на дюралюминиевой штанге, которая жестко прикреплена к поясу. Время от времени мой спутник останавливается и делает записи в клеенчатой тетради. Вооруженные такой же аппаратурой, идут другие исследователи параллельно нам по соседним коридорам. Так проводились первые магнитные измерения в Аджимушкайских каменоломнях. Зачем понадобилось вести их там, где много лет назад шли бои с фашистами?

— Земля тут кишит осколками гранат, пулями,— не раз слышал я от работавших в нашей экспедиции саперов.— Армейский миноискатель в такой ситуации бесполезен. В наушниках не смолкает писк — всюду металл!

Зная о сложностях работы саперов, мы уже давно задумывались, нет ли других способов находить под землей металл, особенно крупные предметы. Консультировались с геологами. Оказывается, «заглянуть» под землю можно с помощью протонного магнитометра — специального прибора, который применяется в геофизике. Но где взять прибор и специалистов?

Зимой мы обратились в Московский геологоразведочный институт имени С. Орджоникидзе.

— У нас прибор есть,— подтвердил заведующий кафедрой электрических, гравитационных и магнитных методов профессор Дмитрий Сергеевич Даев.— Наши студенты проходят летнюю практику в Крыму, и они могли бы поработать в каменоломнях.

Решено. В нашей экспедиции будущие геофизики. Группу исследователей, приехавших в Аджимушкай, возглавляет кандидат технических наук Игорь Ренард. Он отобрал себе помощников изтех студентов, кто уже вполне овладел профессиональными навыками и мог работать с прибором самостоятельно.

...Моим спутником по каменоломням оказался третьекурсник Николай Артемьев. Он сосредоточенно следит за светящимися цифрами на пульте, но нет-нет и останавливается под каменными сводами, удивленно оглядываясь по сторонам. Помнится, именно в этих коридорах, где мы находились сейчас, был я два года назад в сопровождении Владимира Щербанова. Тогда он показывал место, где нашли захоронение командира подземного гарнизона полковника П. М. Ягунова и место гибели старшего лейтенанта Ибрагима Янгуразова (См.: «Вокруг света» № 12 за 1987 год.).

Заметив интерес к тетрадке, испещренной непонятными знаками, Николай объяснил мне принцип действия магнитометра. По снятым с прибора показаниям будет выстроен график. Аномалии на общем фоне магнитного поля подскажут, где таится металл. На эти места вернутся поисковики и начнут раскопки.

— Но как запомнить место под землей, здесь, в кромешной темноте, среди полузасыпанных коридоров? — задаю я вопрос будущему геофизику.

— Нам еще не приходилось работать в подобных условиях,— признался Николай.— Но мы движемся по определенному маршруту, есть карты, мы фиксируем приметы, оставляем знаки. Надеюсь, не ошибемся...

Во время подготовки к исследованиям мы рассчитывали получить карту магнитных полей всей площади Центральных каменоломен. Но стоило начать, как выяснилось, что это под силу только большой профессиональной экспедиции. Поэтому решено было идти там, где, по мнению сопровождавших нас поисковиков, мог быть спрятан архив подземного гарнизона. Прошлогодняя находка части документов штаба 2-го батальона вселила во многих уверенность, что архив был или завален взрывом, или захоронен последними защитниками Аджимушкая.

— Мы выявили зоны с повышенной напряженностью магнитного поля,— сообщил в последний день работы Игорь Ренард.— Это значит, что под слоем земли лежат довольно крупные металлические предметы.

Что именно покоится под землей, прибор сказать не мог. Опытный исследователь по исходным данным сумеет назвать лишь приблизительные размеры предмета. Но не исключено, что именно там ждет поисковиков самая важная находка.

— А может, попробуем сейчас? — предложил кто-то, когда стали готовиться к выходу на поверхность.

Мы стояли в просторном подземном зале, полуосвещенном льющимся сквозь воронку-провал дневным светом. Ренард и студент Феликс Шмайгер на некотором расстоянии друг от друга прошли вдоль зала, помечая показания магнитометра. Через несколько минут они присели на камень, сверяя свои записи. Столпившись вокруг них, все смотрели, как геофизики на скорую руку вычерчивают график магнитного поля.

Наконец Ренард оторвался от рисунка:

— Посреди зала на глубине около метра находится вытянутый металлический предмет.

— Винтовка? — высказал предположение Валерий Лесков.

Он — местный житель, и не было еще сезона на раскопках без его участия. Присоединяясь в свободное время к поисковым отрядам, он стал полноправным членом нашей экспедиции.

Лесков схватил лопату и яростно стал кидать тырсу. Некоторое время мы смотрели, как он быстро углубляет шурф. Наконец он нагнулся и скрылся в яме. Оттуда послышалось разочарованное бормотание. Валерий поднялся, держа в руке металлическую трубу, должно быть, брошенную здесь до войны.

— И ради этого стоило копать?

Ренард развел руками. А все, кто наблюдал за немой сценой, не могли сдержать улыбки.

В конце сезона, во время работы поисковой экспедиции, мы убедились, что на месте железной трубы могли оказаться и минометный ствол, и ящик с патронами, и снаряд. Все это было извлечено из земли по «подсказке» магнитометра.

Самая важная находка была сделана одесситом Сергеем Коноваловым там же, где в прошлом году обнаружили документы штаба 2-го батальона («Вокруг света» № 12 за 1988 год.).

В этом подземном зале магнитометр тоже зафиксировал металл. Его было много под слоем камней и кусками обрушившейся породы. При раскопках нашли несколько винтовок, револьвер, ножны штыка, опасную бритву и самодельную проволочную головоломку. Тут же из тырсы выкопали несколько пар хромовых офицерских сапог, остатки какой-то одежды черного цвета, пустую полевую сумку и стекло от очков. Из-под каменной глыбы достали офицерский планшет. В нем оказались три рисованные карандашом карты района поселка Аджимушкай с обозначением участка обороны 2-го батальона. Это первые из обнаруженных за долгие годы поиска в Центральных каменоломнях командирские карты. Одна из них помечена 10 июля 1942 года. Гарнизон находился под землей почти два месяца.

Как осуществлялось руководство участка обороны, можно сказать теперь определенно. На дошедшей до нас карте указано расположение амбразур обороняющихся и огневых точек фашистов. Стоит попробовать отыскать эти места, хотя сделать это спустя столько лет непросто: здесь разрабатывали камень и после войны, и рельеф над каменоломнями частично изменился.

Очевидно, карту должен был утвердить командир батальона старший лейтенант И. М. Сапунов. Рядом с его фамилией было оставлено место для подписи. Судя во всему, командир хорошо знал участок и остался недоволен исполнением задания. Вместо подписи под картой размашисто написано:

«Пересоставить.

Что за котлован?

Ведь Ваши амбразуры

котлованом

не опоясаны.

Где местность

над катакомбой,

окраина села?

Высот нет».

Исправить карту не успели. Вместе с другими документами штаба карты оказались погребенными под толщей подорванного потолка.

О картах с «автографом» мы узнали лишь в конце лета из отчета прошедшего по нашим следам одесского поискового отряда. А в тот день, когда мы с геофизиками выходили из каменоломен, о результатах не думалось. Оказавшись на поверхности, хотелось только одного — снять каску и подставить лицо теплому морскому ветру.

пос. Аджимушкай

Эхо каменоломен

Экспедиция «Аджимушкай» — не только трудные раскопки в каменоломнях. Это еще и кропотливый архивный поиск, в который вовлечены многие и многие люди: сотрудники Керченского государственного историко-культурного музея-заповедника, краеведы, ветераны Крымского фронта и бывшие партизаны, родственники погибших или пропавших без вести, студенты, рабочие и школьники, живущие во всех уголках нашей страны. В редакцию приходят письма с новыми сообщениями и вопросами, немало и советов, как лучше организовать поиск. Почта экспедиции показывает, что за каждой нашей находкой стоят реальные люди, память о которых не должна стереться. Это рядовые воины. Поэтому и решили показать читателю малозаметную, но очень важную сторону деятельности экспедиции — нашу переписку.

Отцовская могила

Мой отец, Николай Федорович Подтележный, погиб в Великую Отечественную войну. Но где, когда, при каких обстоятельствах — наша семья ничего не знала. Мать говорила: отец защищал Керчь и пропал без вести. И вот прошло 46 лет с того дня, как отец ушел на фронт, и мы вдруг узнаем, что он воевал в Аджимушкайских каменоломнях.

В журнале «Вокруг света» я прочитала, что найдена красноармейская книжка Николая Федоровича Подтележного. Все сходится. Мой отец родился в 1907 году. Призвался на фронт Гиагинским райвоенкоматом Краснодарского края в 1942 году. Так значится в документе, так рассказывала мне мать. Жаль, что не дожила она до этого дня. Радость и горе полученного известия я делю теперь с братом.

Мы хотим поехать в Керчь. Надо, чтобы на могиле отца была надпись. Не знаю, как и благодарить тех, кто возвращает из небытия родные имена.

Н. Н. Солопова, р. п. Тульский Майкопского района Краснодарского края

Считали его погибшим

Я — Давыденко Петр Георгиевич, бывший лейтенант, о котором шла речь в очерке «Солдатский медальон» (№ 4/87). Я действительно участвовал в боях за Крым под Керчью, но не в 1942-м, а в сентябре — октябре 1943 года в составе войск Отдельной Приморской армии, 29-й отдельной бригады Резерва Главного командования. Как же могло случиться, что мой медальон нашелся среди павших героев Аджимушкая, а я остался жив?

Все, даже подтертое на вкладыше медальона воинское звание, совпадает. Этот медальон я получил в первых боях в 1942 году под Старой Руссой на Калининском фронте, когда был рядовым солдатом. Затем, в сентябре 1942 года, меня откомандировали в Пензу на учебу в военное училище. В мае 1943 года после окончания училища мне присвоили звание «лейтенант» и направили на Северо-Кавказский фронт, и я в своем медальоне исправил воинское звание «красноармеец» на звание «лейтенант».

За полгода боев на Керченском плацдарме, пришлось исползать его вдоль и поперек. Немцы в то время установили артбатареи у горы Митридат и стреляли из пушек по каждому нашему солдату. Передвигались мы только ночью. Наши минометные батареи стояли у развалин Аджимушкая. Я был тогда командиром взвода управления и начальником разведки.

Однажды в ночное время я отправился с наблюдательного пункта в штаб, который находился в Аджимушкайских катакомбах. Взял я с собой одного солдата, и мы пошли по исхоженной тропе. Вдруг слышу гул одиночного самолета и свист бомбы. Я успел нырнуть тут же в какой-то окопчик. От взрыва меня контузило и засыпало землей. Солдата, моего напарника, убило, он не успел укрыться. На этом, может быть, моя жизнь и закончилась бы, потому что я мог задохнуться. К моему счастью, какой-то солдат хотел, видимо, снять с меня сапоги — один сапог был виден. Когда потянул за ногу, то понял, что я жив, отрыл меня и унес в катакомбы, где были санитарные подразделения. И вот, я полагаю, что, когда санитары меня раздевали, а я был без сознания, возможно, и вытряхнули мой медальон или же выбросили вместе с обмундированием. Выйдя из санчасти, я получил новое обмундирование. Видимо, такие случаи редко бывают, когда документ погибает, а человек остается жив.

П. Г. Давыденко, пос. Доваторовка Черняховского района Калининградской области

Была ли ошибка в фамилии?

Уважаемая редакция!

Прочитала в № 12 за 1987 год очерк «Командир подземного гарнизона». И вот с тех пор неспокойно мое сердце. Не идет ли речь о моем дяде? В очерке упомянут погибший в Аджимушкайских каменоломнях неизвестный офицер, по словам участника обороны каменоломен С. Д. Рыкунова, лейтенант Лозинский. Но так как офицера с такой фамилией найти не могут, то я подумала, что фамилия могла быть Логозинский. Уж очень похожа судьба погибшего с Ягуновым неизвестного и моего дяди.

Логозинский Василий Прокофьевич, 1907 года рождения. Уроженец села Краснополье Кадиевского района Ворошиловградской области. По профессии шахтер-забойщик. Был высокого роста, белявый, красивый. Действительную службу отслужил на флоте. В 1941 году ушел на фронт. Первый год он воевал в Севастополе, но последние письма пришли из Керчи. В 1942 году получили извещение — пропал без вести.

Р. А. Гончар, г. Брянка Ворошиловградской обл.

Уважаемая Раиса Андреевна!

О Вашем дяде Логозинском В. П. в нашей картотеке сведений нет. Я составляю ее много лет. В основном в ней значатся пропавшие без вести в районе Керчи. Уверен, что убитый вместе с Ягуновым П. М. офицер — не Ваш дядя. По ряду данных, тот был командиром и к тому же пехотинцем. В. П. Логозинский мог воевать в Керчи в мае 1942 года. Там, кроме сухопутных, были и морские части и учреждения. По воспоминаниям местных жителей, моряки некоторое время вели оборону Малых Аджимушкайских каменоломен. В этом месте раскопки еще не велись. Но для успешного поиска необходимо знать если не номер воинской части, то хотя бы полевой почты.

В. В. Абрамов, полковник запаса, кандидат исторических наук

Письмо неизвестного солдата

Всегда с нетерпением жду ваших публикаций из истории минувшей Великой Отечественной. Судьбы солдат, защищавших нашу Родину, волнуют всех людей моего поколения, но у меня интерес особый: мои земляки, призывники 1941 года из Грузии, в большинстве оказались в числе защитников Керчи. Что стало со многими из них, неизвестно до сих пор.

Прочитав статью «О чем молчат находки» в № 5 за прошлый год, считаю необходимым сообщить Вам, что почти все фрагменты солдатского письма, помещенного на странице 18, написаны на грузинском языке. Это значит, что и отправитель, и получатель, находившийся в Аджимушкайских каменоломнях, были грузины. Правда, если рассматривать обрывки текста «вверх ногами», как он помещен на фотографии, написанные от руки буквы действительно похожи на армянские. Но в этом случае нельзя прочесть ни одного слова. А если текст положить правильно, то бесспорно читаются отдельные грузинские слова. Дважды, например, повторяется глагол-связка «арис» (есть), можно разобрать глагол «ихо» (был), а также слово «тбилисидан» (из Тбилиси). На обрывке слева написано «ихави», то есть «будь» и женское имя «Лалико».

Понятно, что ошибка возникла из-за плохой сохранности оригинала письма. Но, может, имеются другие отрывки, где указан адрес, фамилия?

А. М. Фйрсова, переводчик, Москва

Во многих откликах на публикацию «О чем молчат находки» читатели обращают наше внимание, что помещенные на журнальной фотографии обрывки солдатского письма написаны на грузинском языке. Следовательно, писал его грузин, а не армянин, как предполагал эксперт. Упрек в нашей невнимательности содержался в письмах В. М. Киракосяна и Э. И. Гозалишвили из Тбилиси, П. Г. Баркая из Ткварчели и других.

Напомним, что в прошлом году на исследование во ВНИИ судебных экспертиз нами были переданы найденный в Аджимушкае американский конверт, спрессовавшийся с листами мелко исписанной бумаги. Первоначально записи не поддавались прочтению. Эксперт В. Б. Данилович квалифицированно выполнил работу: разъединил листы и, применив специальные методы, выявил сохранившиеся тексты. Они были написаны не на русском языке. Перевод в задачу Владимира Борисовича не входил: это сделали позже сотрудники Института языкознания АН СССР, куда мы обратились за консультацией.

Выяснилось, что многочисленные обрывки (далеко не все они уместились на помещенной в журнале фотографии) принадлежат разным письмам.

Были выявлены тексты на грузинском, армянском, азербайджанском и татарских языках. Какие именно фрагменты откосились к американскому конверту, а какие оказались рядом с ним случайно — определить не удалось.

В обрывках писем на грузинском языке фактической информации, к сожалению, не содержалось. Доктор филологических наук, заведующий сектором кавказских языков Института языкознания Г. А. Климов, кроме фраз, которые можно прочесть на опубликованных фрагментах, перевел и такие: «если хочешь...», «живые», «пишешь мне слово», «я для тебя...»

Больше всего было обрывков с армянским текстом. Доктор филологических наук Э. Г. Туманян помогла разобрать некоторые фразы. На одном обрывке — «с тем письмом... я получил», «шлет тебе привет...», на другом — «...хочешь», «от тебя...», «сколько?», «Ах, мое сердце...», а также концовки отдельных слов. Еще на одном обрывке по-армянски написано: «об этом узнаешь...», «совершенно не думай», а рядом единственная ниточка для поиска — цифры 1457.

Мы выяснили, что полевая почта № 1457 в апреле 1942 года базировалась в районе совхоза «Арма-Эли» на Ак-Монайском перешейке. Она обслуживала 404-ю стрелковую дивизию 44-й армии, которая была сформирована в основном из жителей Закавказья. Таким образом, подтвердилось высказанное ранее предположение, что американский конверт попал в Аджимушкай с бойцом, служившим в Иране, где с 1941 года в соответствии с советско-персидским договором дислоцировалась 44-я армия. В начале 1942 года неизвестный боец вместе со своей частью был переброшен на Крымский фронт, а в апреле отправил с передовой это письмо.

При отступлении с Ак-Монайского рубежа почта оказалась в Аджимушкайских каменоломнях. Попавшие в окружение бойцы принялись уничтожать солдатские письма, но сделали это, как видим, не до конца. Множество обрывков было засыпано землей, где они пролежали более сорока лет.

Отправителя письма в американском конверте нам установить не удалось. Его имя, по-видимому, так и останется неизвестным. Он мог быть и армянином, и грузином, и азербайджанцем. Но мы знаем, этот солдат, кто бы он ни был, честно выполнил долг перед своим народом. Благодарим всех, кто проявил интерес к этой весточке из 1942 года, кто своими советами помогал нам в поиске неизвестных героев Аджимушкая.

А. Тарунов, корреспондент журнала

М. Ефимов, наш спец. корр.

(обратно)

Оливер Гофф. Глаз павлина

Продолжение. Начало см. в № 4.

Нас выпустили утром. Никто не собирался предъявлять нам никакого обвинения, только сержант прочитал лекцию о том, к каким серьезным последствиям может привести нарушение общественного спокойствия. Когда мы гуськом вышли на солнцепек, Бен лениво почесал в затылке, потом обернулся, обвел меня затуманенным взором и ухмыльнулся.

— Ну и видок у тебя, доложу я.— Он хлопнул меня по плечу и рассмеялся.— Да ты не тушуйся, парень. Регмейкер и трупяка на ноги подымет.

— Регмейкер? — Я впервые слышал это слово.

— Чем ушибся, тем и лечись,— пояснил Гарри.

— Факт,— поддакнул Бен.— Подвалим сейчас на стоянку Второй отмели, а я уж кой-чего достану. Лады?

Гарри вопросительно посмотрел на меня. Я согласно кивнул.

Нас выпустили утром. Никто не собирался предъявлять нам никакого обвинения, только сержант прочитал лекцию о том, к каким серьезным последствиям может привести нарушение общественного спокойствия. Когда мы гуськом вышли на солнцепек, Бен лениво почесал в затылке, потом обернулся, обвел меня затуманенным взором и ухмыльнулся.

— Ну и видок у тебя, доложу я.— Он хлопнул меня по плечу и рассмеялся.— Да ты не тушуйся, парень. Регмейкер и трупяка на ноги подымет.

— Регмейкер? — Я впервые слышал это слово.

— Чем ушибся, тем и лечись,— пояснил Гарри.

— Факт,— поддакнул Бен.— Подвалим сейчас на стоянку Второй отмели, а я уж кой-чего достану. Лады?

Гарри вопросительно посмотрел на меня. Я согласно кивнул.

— Большое спасибо, это очень кстати, но давай соберемся попозже. Сейчас бы ванну принять, перекусить и...— ухмыльнулся я в свою очередь,— если я хоть немного похож на тебя — и побриться тоже.

Расстались мы на углу улицы, где Бен указал на свой трейлер, стоявший в тупичке. Он зашагал к нему, а мы с Гарри направились в отель.

Когда мы вошли в вестибюль, меня окликнули.

— Мистер Харви! — девушка-портье одарила меня сияющей улыбкой.— Хорошо, что вы пришли. Звонил мистер Ривельд из «Рыболовецкой компании». Он спрашивал, будет ли вам удобно навестить его в конторе сегодня в 11.30 утра.— Она взглянула на меня с вежливым интересом.— Это у вас была какая-то неприятность с грузовиком?

Рассеянно кивнув, я повернулся к Гарри.

— Схожу, пожалуй. Видно, не судьба мне попробовать Бенов регмейкер.

— Не беда,— улыбнулся он.— Я Бену все объясню... Регмейкер не пропадет, не волнуйся. А может, позже подойдешь?

На том и порешили.

Когда я вышел из гостиницы, было уже начало двенадцатого. Сначала я зашел в гараж и, пока там ремонтировали мою машину, взял у владельца маленький «фольксваген». Мы немного поболтали, потом я подписал свидетельство об аренде и по главной улице поехал в «Рыболовецкую компанию Ривельда». Спрашивать дорогу не было нужды. Огромная ярко-красная надпись наверху высокого квадратного здания виднелась издалека и исключала всякую возможность ошибки. Я остановил машину, взглянул на часы и через мгновение уже проходил сквозь тяжелые вертящиеся двери.

Лукас Ривельд оказался крепким мужчиной с гладким лицом, красноватой кожей и редкими рыжеватыми волосами. Обнажив в улыбке щербатый рот, в котором обильно сверкало золото, он потряс мою руку, усадил в кресло и уселся сам, сложив руки на животе.

— Очень рад, что смогли зайти, мистер Харви. Надеюсь, что не расстроил ваши планы на день? — вежливо осведомился он.— Впрочем, долго я вас не задержу. Я знаю, что такое быть в отпуске — каждый день на счету.

— Да, в общем-то я путешествую,— ответил я.— Но может быть, немного задержусь здесь.

— Вы счастливчик,— заметил Ривельд.— И вообще вам крупно повезло. Как я узнал, вчера вы были буквально на волосок от гибели. Вот об этом я и хотел с вами поговорить.

Я кивнул и стал ждать, что он скажет дальше. Ривельд тяжело вздохнул:

— Не могу передать, как меня потрясло это известие. Это просто ужасно. До сих пор не могу поверить, что Леру мертв... просто не верится... Хотя, конечно, в жизни всякое случается. Так вот, я хотел поставить вас в известность, что страховая компания моей фирмы готова выплатить вам полную стоимость ремонта.

Откинувшись назад, я закинул ногу за ногу.

— Очень рад слышать это. Признаюсь, я не был в восторге при мысли о длительных судебных пререканиях. Впрочем, я ожидал, что все уладится.

Светло-голубые глаза Ривельда сочувственно глядели на меня. Потом он, слегка замявшись, сказал:

— Понимаю, что вам об этом неприятно вспоминать, но жене Леру было бы легче, если бы она точно знала, что ее муж не мучился и кончина его наступила мгновенно....

Я нахмурился:

— Не совсем понимаю, о чем вы? Ривельд охотно уточнил свою мысль.

— Жене Леру хотелось бы знать, мгновенно ли он погиб или же успел что-нибудь сказать перед смертью? — Ривельд кашлянул.— Я обещал миссис Леру...

— Понятно...— Собираясь с мыслями, я задумчиво сунул руку в карман за сигаретами.— Нет, он ничего не успел сказать,— медленно проговорил я.— Можете передать миссис Леру, что ее муж погиб сразу, мгновенно.

— Вот как...— тихо отметил Ривельд, а потом обеспокоенно спросил:

— Ваша машина сильно повреждена?

— Нет,— ответил я.— Мы отделались легким испугом.

— Мы? А, вы имеете в виду пассажира... Припоминаю... мне говорили, что вы кого-то подвозили.

Что-то подсказывало мне, что Ривельд осведомлен о происшедшем гораздо лучше, чем пытается показать.

— Ну да,— сказал я как ни в чем не бывало.— Некоего Гарри Проктора. По-моему, вы его хорошо знаете.

Ривельд заерзал в кресле.

— Проктор! Вот так так! Вообще до меня доходили слухи, что он приехал, но я и предположить не мог... Значит, это был Проктор? Мы были с ним знакомы, но с тех пор много воды утекло. Да-да, будут все...

— Двадцать лет? — полувопросом закончил я.

— Точно.— Ривельд изобразил на лице удивление.— Проктор сказал вам об этом?

— Да.

Ривельд коротко хохотнул:

— А больше он вам ничего не рассказывал?

Я вопросительно вскинул брови:

— Что, например?

— Ну... где он провел последние двадцать лет?

Я смерил Ривельда долгим взглядом.

— Отчего же, рассказывал. Он был в тюрьме.— Я сделал паузу.— И, кстати, сказал — за что.

Мне показалось, что Ривельд слегка побледнел,

— Скажите,— спросил он,— а он все еще утверждает, что невиновен?

— Да. Он говорил, что произошла какая-то ужасная ошибка. И, должен сказать...

Ривельд прервал меня взмахом руки:

— Он виновен! Это доказано, и никаких сомнений тут быть не может. М-м-м...— помялся он.— Не мое дело советовать, но на вашем месте я бы не стал искать его общества.

Что-то в манере Ривельда говорить задело меня, но я сдержался:

— Спасибо за совет, но мне почему-то кажется, что это не ваше дело. Мне Гарри Проктор нравится.

Ривельд рассыпался в извинениях:

— Поймите меня правильно... Я просто не понимаю, зачем Проктор вернулся сюда? На его месте... м-м-м, я бы бежал от Порт-Сент-Джонса, как черт от ладана.

— Все очень просто,— ответил я.— Гарри Проктор вернулся сюда, чтобы найти «Гровенор».

— О, господи! — воскликнул Ривельд.— Это, конечно, шутка?

— Ничуть. Он и не думает шутить. Гарри считает, что сможет найти сокровища. Рассказывал он об этом очень убедительно.— Я улыбнулся.— И думаю, что это ему удастся.

Ривельд сокрушенно покачал головой.

— Это воздушный замок, мистер Харви, воздушный замок. Я сам когда-то поставил на это и...— он развел руками,— и потерял много денег. Сомневаюсь, что Проктору удастся найти «Гровенор». Но даже если ему доподлинно известно, где покоится судно, все равно добраться до него — адский труд... И кроме того... Разве у Проктора есть деньги, чтобы финансировать свой проект?

Я покачал головой:

— Нет, но он надеется организовать акционерное общество и продать паи.

При этих словах Ривельд откинулся назад и громко расхохотался. Потом с явной насмешкой сказал:

— Гарри Проктор? В Порт-Сент-Джонсе? Дорогой мой, да у него нет на это ни единого шанса. Его здесь слишком хорошо знают!

— Ну что же,— с расстановкой сказал я.— Тогда я сам смогу вложить в это предприятие некоторую сумму.

— Вы? — Лицо Ривельда выразило вежливое недоверие.

— Хорошенько обо всем подумайте — мой вам совет. Обидно вышвыривать деньги на ветер.— С этими словами он встал и протянул мне руку: — Что ж, не смею вас больше задерживать...

Я не стал останавливаться у гостиницы, а выехал из города на дорогу с указателем «Вторая отмель». Проехав немного, я увидел на дороге машину «скорой помощи». Возле нее столпилась группка людей, среди которых я узнал Бена. Мы заметили друг друга одновременно, и он неистово замахал мне руками.

Я дал по тормозам и остановился возле него. Бен устало привалился к машине. Лицо его было бледным.

— Что случилось? — спросил я, почувствовав неясную тревогу.

— Гарри...— ответил он.— О, господи, Грег, он мертв! Я уставился на Бена, не в силах поверить услышанному.

5

Всю дорогу в город Бен что-то бурчал себе под нос, а когда мы оказались в полицейском участке, уже не мог сдержаться.

— Показания? — взревел он.— Какие, к черту, показания? Мой друг мертв, а вы тут мараете бумагу всякой чушью! Нет чтобы оторвать от стульев свои жирные задницы и найти того подонка. За что вам только деньги платят!

Стоически выслушав брань, сержант поднял руку.

— Все ясно, мистер ван Скальквик. Я понимаю, что вы потрясены, но, если и дальше так пойдет, едва ли вы нам этим поможете.

Он повернулся ко мне, вероятно, сочтя меня человеком более здравомыслящим.

— Эти наезды,— сказал он,— когда водители скрываются — просто адова работа. Особенно в здешних местах. Здесь пруд пруди и отдыхающих, и случайных туристов со всей республики и даже из-за границы. Мы, конечно, сделаем все, что в наших силах, но шансы найти виновного крайне невелики.

— Послушайте,— сказал я каким-то чужим голосом,— доказательств у меня никаких нет, но мне кажется, что наезд мог быть совершен намеренно.

Сержант выпрямился и пристально посмотрел на меня:

— Вот как? Какие у вас основания так считать?

Я рассказал сержанту о недавних событиях, начав с того, как мы едва не погибли на дороге.

Терпеливо выслушав меня, он медленно покачал головой:

— У вас просто шалят нервы. Это вполне естественно, но, когда вы успокоитесь, думаю, поймете, что все это вам померещилось. Возвращение Проктора в Порт-Сент-Джонс могло кого-то и возмутить. Деньги потеряли многие, но, черт возьми, это было двадцать лет назад! И все это время Проктор отсидел в тюрьме. Куда уж тут мстить! Нет, для предумышленного убийства нужен мотив куда серьезнее, чем этот.

Позже в гостинице мы с Беном рассмотрели ситуацию с разных сторон и в конце концов пришли к мнению, что сержант был прав. Без веских причин не убивают. С облегчением откинув эту тягостную мысль, заговорили о «Гровеноре». И поняли, что без Гарри дело это не стоит и затевать.

Так думали мы до тех пор, пока не открыли его портфель.

Вещей у нашего товарища было до трогательного мало. Впрочем, в тюрьме большего и не наживешь. Я разложил вещи на кровати и стал думать, что с ними делать дальше. Может быть, управляющий гостиницы мог бы использовать их в благотворительных целях?

Портфель Гарри был закрыт на замок, и я долго не решался взломать его, но Бен все же уговорил меня.

— Давай, чего тушуешься? — сказал он со свойственным ему практицизмом.— Гарри ничего про родственников не говорил, но если они у него случаем имеются, нелишне будет послать им весточку. Валяй, открывай. Глядишь, может, адрес какой найдем или еще что.

Бен оказался прав. В портфеле мы нашли адрес и фамилию. Отправив телеграмму мисс К. Проктор в Дурбан, я вскоре забыл о ее существовании, поскольку моим вниманием всецело завладела другая находка. Портфель был битком набит бумагами, и когда я сунул их под нос Бену, тот только выпучил глаза. В наших руках оказались связка старых писем, карта залива Гровенора, ксерокопии старинных документов, записи, сделанные от руки, пожелтевшие вырезки и фотографии, а также туго скрученный рулон, оказавшийся планом заброшенного второго туннеля.

— Ну-ка, погляди! — воскликнул Бен.— Да тут все про «Гровенор»!

Весь остаток дня мы едва перекинулись двумя-тремя словами. Шли часы, а с ними улетучивались и последние сомнения. Судя по всему, под старыми раскопками действительно покоился «Гровенор».

Наконец Бен отложил в сторону последний пожелтевший листок. Еще несколько минут он попыхивал трубкой, потом поднял голову и посмотрел мне в глаза:

— Найдем его, как по-твоему, а? Продолжим дело Гарри...

Сказав это, он сунул руку в карман и вытащил бутылку.

— Вот чем я хотел тебя утром попотчевать. Помнишь, я обещал регмейкер?

Молча я достал два стакана.

— Выпьем сначала за Гарри,— поднял Бен стакан.— Парень он был что надо. Второй тост — за нас. Третий — за «Гровенор». А потом еще за золото, за драгоценные камни, а если останется, выпьем и за павлинов.

Прошло немало времени, прежде чем мы легли спать.

На следующее утро я отправился к адвокату. Это был сухопарый, прямой, как палка, человек, представившийся мне главой адвокатской конторы «Браун Армстронг и Ко». Он, спокойно, поджав губы, выслушал меня, а потом в течение пятнадцати минут применял все свое красноречие, чтобы отговорить меня от затеи с «Гровенором». Но я стоял на своем, и, в конце концов дав

мне понять, что, по его мнению, мои желания противоречат всякому здравому смыслу, он согласился выполнить мои указания.

Затем я посетил редактора местной газетенки. В отличие от адвоката, услышав о моих планах, он пришел в восторг.

— Поиски сокровищ, вот как? Ну что ж, вот это новость так новость! Присаживайтесь, мистер Харви, присаживайтесь. Может, чашечку чая? Вы знаете, что уже более двадцати лет никто не пытался найти «Гровенор».— Он потер руки и просиял.— И когда вы собираетесь начинать?

— Как только сможем.— Я подробно рассказал о своих приготовлениях и подчеркнул, что паи будут доступны самой широкой публике.

Потом я задал вопрос, который особенно меня интересовал:

— Как вы думаете, какую реакцию это вызовет? Редактор расхохотался:

— О, на вашем месте я бы особенно не обольщался. Люди обожают читать о поисках сокровищ. Это так горячит воображение. Но как только речь заходит о том, чтобы вложить деньги... вот тут-то все и начинает буксовать. Особенно в наших краях. Во время последних поисков судна многие тут разорились. А впрочем,— отметил он,— чего не бывает!

Купив назавтра номер «Почты Дикого Побережья», я обнаружил, что нам отведена первая полоса. Я пролистал газету. Внутри ее, в самом углу, чернел крошечный некролог Гарри Проктора.

В первый раз я увидел ее на похоронах. Она стояла вместе с нами у могилы — стройная изящная девушка с зелеными глазами и длинными светлыми волосами, развевающимися на ветру. Когда погребение завершилось и Гарри Проктор обрел наконец вечный покой, она подошла к нам.

— Мистер Харви? — спросила она. Я улыбнулся и протянул руку.

— Грег Харви, а это Бен ван Скальквик.

— Здравствуйте. Я — Карен, дочь Гарри Проктора. Спасибо вам за телеграмму.

Я махнул рукой.

— Мы и понятия ни о чем не имели, не знали ничего,— торопливо сказала Карен.— Вы были его другом?

Я кивнул:

— Да, и Бен тоже, но...

Тут девушка разволновалась:

— Прошу вас... Мне так много нужно у вас узнать... Вы не сможете уделить мне немного времени?

В холле гостиницы мы нашли укромный уголок и заказали три кофе. Карен сидела, погруженная в собственные мысли, потом повернулась ко мне.

— Это очень любезно с вашей стороны. Я так волнуюсь, потому что... Понимаете, я толком никогда не знала отца.— Она закусила губу, а потом решительно продолжила: — Он долгое время сидел в тюрьме. Вы, наверное, об этом знаете?

— Да, он нам рассказывал. Она нахмурила брови.

— Одного не могу понять, может быть, вы объясните? Он вышел, а мы и понятия об этом не имели. Мы с Предком считали, что его освободят не раньше, чем в конце года.

— С Предком? — удивился я.

— Ох, извините, с моим дедушкой. Я живу у него. Мы были просто потрясены вашей телеграммой. Вы ведь писали: «Погиб в Порт-Сент-Джонсе». Я была уверена, что здесь какая-то ошибка, но Предок позвонил в полицию, и там все подтвердили. Но... что он здесь делал? Почему не сообщил нам, что его уже выпустили?

Бен кашлянул.

— Должно быть, у него была на то причина, мисс,— сказал он ласково.— И очень серьезная. Иначе бы он так не поступил.

— Но какая? Какая могла быть причина? — тихо спросила она, а потом добавила: — Его срок заканчивался в декабре. По крайней мере, так он дал мне понять в письме. Неужели... все дело в «Гровеноре»? «Гровенор»... я просто не могу понять. Зачем это было нужно — ведь прошло столько лет? Неужели он не понимал, что это бессмысленно, что он попусту теряет время?

— Я бы так не говорил, мисс,— с расстановкой произнес Бен.

— То есть как? — удивилась Карен. Бен замялся.

— Проживи ваш папаня подольше, он стал бы богачом. Мое мнение: у него был верный шанс найти золото и драгоценности. У него имелись бумаги, чертежи... Он шел по верному следу. А теперь, когда бедняга умер, этим займемся мы с Грегом.

Она глядела на нас широко раскрытыми глазами.

— Вы что же, серьезно думаете, что сможете найти «Гровенор»?

— Да. В общем-то серьезно,— твердо ответил я.— Но сейчас перед нами стоит одно препятствие.

— Какое?

— Деньги. Нам понадобится гораздо больше денег, чем у нас есть сейчас.— Я рассказал Карен о своем визите к адвокату Брауну.

Когда я закончил, она тихо произнесла:

— Значит, он сомневается, что паи захотят покупать? Внезапно мне в голову пришла одна мысль:

— Может быть, вы одолжите нам на время бумаги отца? Если кто-то заинтересуется паями, они помогут ему принять окончательное решение....

Карен немного подумала, потом сказала:

— Я хотела бы сначала сама взглянуть на бумаги. Думаю, успею все просмотреть сегодня вечером, а завтра перед отъездом отдам их вам.

— Служба? — осведомился Бен.

— Нет, не совсем,— улыбнулась девушка.— Понимаете, я помогаю дедушке. Он пишет книгу, а я ее печатаю. В прошлом Предок был биологом, и его книга посвящена исследованию водных организмов Юго-Восточной Африки.

— Очень любопытно,— вежливо заметил я.

— Да-да,— согласилась она.— Но в теперешнем своем виде текст очень уж наукообразен. Сомневаюсь, что непрофессионалу удастся одолеть больше страницы. Но все равно, Предок счастлив, что пишет книгу.

— Ну а вы? — Я сомневался, что молодой девушке по душе день-деньской сидеть в четырех стенах и перепечатывать такую бодягу.

Карен рассмеялась.

— О, мне это нравится. Я ведь не только печатаю, но и делаю почти всю подводную съемку. Мы с Предком много путешествуем. У нас есть жилой автоприцеп, и добрых две трети года мы проводим вдали от дома.

Теперь уже рассмеялся я.

— Вы задели слабое место Бена,— пояснил я.— Он вообще не работает.

— Ну а вы? — полюбопытствовала она.— Где ваше место под солнцем?

Я рассказал ей. Беседовать с Карен было легко, одна тема сменялась другой. Наконец Карен встала и подала руку Бену.

— Будем прощаться.

Я с сожалением расставался с девушкой, но потом подумал, что наступит утро и у меня найдется предлог видеть Карен снова.

6

Девушка-портье повторила:

— О да, это совершенно точно. Мисс Проктор выписалась сразу после шести. Видимо, она очень спешила.

Я стоял как громом пораженный. И когда приехал Бен, я был все еще в подавленном состоянии. Новости, которые привез он, отнюдь не улучшили моего настроения.

— Я тут по дороге заскочил к Брауну,— рассказывал Бен, кривя рот.— Думал, после такого шума во вчерашней «Почте» пайщики налетят, как мухи на мед. Черта с два! Никто и не почесался! Представляешь? Какого им рожна надо?

Я безнадежно махнул рукой:

— Не знаю, Бен. Просто не знаю. Браун ведь говорил мне, что это пустая трата времени.

Бен обеспокоенно глянул на меня.

— А что же мы будем делать, если никто не будет покупать паи? Ты тоже задерешь лапки кверху?

Я мрачно покачал головой:

— Подождем еще денька два. Если ответа не будет, дадим объявление в какой-нибудь воскресной газете. Ведь они по всей стране продаются.

Бен поскреб затылок.

— Да, можно и так сделать. А вообще, чтобы дело закрутилось, нам нужен-то всего один пайщик. Один-единственный. Остальные потом мигом набегут, попомни мои слова.

— Вероятно, ты прав,— согласился я.— Но, насколько я понимаю, в этом-то и заключается вся трудность.

Прошло несколько дней. Для разнообразия я иногда надевал ласты и охотился на рыб. Наконец на пятый день в гостинице раздался телефонный звонок. Звонил адвокат Браун. В его обычно сухом голосе зазвучали уважительные нотки.

— Мистер Харви? А я уж думал, что вас нет дома. Рад, что могу наконец сообщить кое-какие приятные новости. Меня только что посетил доктор Инглби.

— Доктор...

— Инглби,— повторил он.— Мне этот джентльмен незнаком, но он, очевидно, видел последний номер «Почты» и очень интересовался паями.— Адвокат замолчал.— Насколько я понял, он желает приобрести паи на очень солидную сумму.

— На какую именно? — спросил я, стараясь не выдать волнения.

Браун кашлянул.

— Он говорил о двадцати пяти процентах... Кстати, ему не терпится встретиться с вами. Ориентировочно я назначил встречу на 2.30 на завтра. Вам это будет удобно?

Мы утрясли все детали встречи, и спустя несколько минут я уже ехал на Вторую отмель, чтобы сообщить Бену приятную новость.

На следующее утро, едва я вылез из постели, зазвонил телефон.

— Мистер Харви? Мистер Харви, секундочку, соединяю вас с мистером Ривельдом.

И вот в ухе у меня загудел зычный голос Ривельда.

— Доброе утро, доброе утро. Надеюсь, я не слишком рано? Хотел поймать вас до ухода. У меня к вам крайне важное дело... Если позволите, я зайду к вам. Скажем, в 9 часов?

Если уж Ривельд просит о встрече, значит, дела завертелись, и я соблаговолил себя уговорить.

Однако Ривельд пришел не один. С ним был высокий бледный человек, который тут же с любопытством уставился на меня. Боюсь, что и я тоже разглядывал его несколько дольше, чем позволяло приличие. Лицо этого человека было мне мучительно знакомо. Мы никогда раньше не встречались — в этом я был уверен, и все-таки... Я порылся в памяти. Бумаги из портфеля Гарри Проктора! Вырезки о процессе... пожелтевшие фотографии обвиняемого... судьи... обвинителя... свидетеля... Да, это он! Главный свидетель, Джозеф Суини! Я снова окинул его взглядом. Он постарел, полысел, обрюзг, но, без сомнения, это был тот самый человек.

— Мистер Харви,— начал Ривельд,— позвольте вам представить моего старинного друга и компаньона мистера Суини. Надеюсь, вы не сердитесь, что мы пришли вдвоем? Меня оправдывает то, что дело, которое я хочу обсудить, касается нас обоих.

Я молча указал на стулья. Суини скрестил длинные ноги, обвел глазами комнату, потом уставился на меня.

Ривельд искоса взглянул на него, сел на стул и обратился ко мне:

— Ну что ж, вы, наверное, хотите узнать, зачем мы пришли?

Я небрежно откинулся на спинку стула.

— Признаюсь,— заерзал на жестком сиденье Ривельд,— в тот раз я не принял всерьез вашего намерения — снарядить новую экспедицию. Вы мне показались... ну, если так можно выразиться, несколько порывистым.— Он виновато улыбнулся.— Теперь вижу, что ошибался. Словом, с тех пор я много думал об этом. И, признаться, мистер Суини тоже. Дело в том, что мы с Джозефом участвовали в предыдущем... поиске и потерпели... м-м-м... фиаско. Мы оба потеряли немало денег, и, честно говоря, долгое время «Гровенор» был для нас больным местом. Но мы бизнесмены, и нам хотелось бы возместить ту давнюю потерю. Мы считаем, что ваша экспедиция должна иметь больше шансов на успех... Тщательно все обдумав, мы не видим причины, которая помешала бы нам поддержать экспедицию экономически. Короче, мистер Харви, мы хотели бы привнести в вашу новую компанию капитал.

В знак согласия я наклонил голову.

— Мы рассчитываем на пятьдесят процентов паев,— веско сказал Суини.— У вас есть какие-нибудь возражения?

От названной цифры у меня перехватило дыхание. Меж тем пальцы Ривельда принялись отбивать ритм на столике. Я чувствовал на себе его немигающий взгляд.

— Никаких,— сдержанно ответил я.— С полным капиталом на руках можно будет сразу приступить к работе. Мы могли бы прочистить туннель и начать работы до наступления сезона бурь.

Пальцы Ривельда внезапно замерли.

— Да, вот еще что,— торопливо проговорил он. Взглянув на Суини, он быстро отвел взгляд и продолжил: — Я предлагаю вести земляные работы прямо из моря. Туннель нам вообще не понадобится. Как вы знаете, наш бизнес — рыболовство. Флот нашей компании состоит из семи судов. Одно из них сейчас находится в Дурбане, на ремонте. Можно было бы оборудовать его под поисковое судно.

Идея была превосходная, но я выразил сомнение:

— В этом случае у нас будут немалые издержки... Ривельд просиял:

— Напротив, затраты будут минимальными. Компания предоставила судно во временное пользование. Единственными расходами будет жалованье экипажу, но это компания берет на себя. То же касается и снаряжения. Затраты одинаковы, станем ли мы проводить землечерпальные работы с судна или же через туннель.

Я замялся.

— Да... но... Существуют еще и другие трудности. Например, штормовая погода. И судну тогда придется держаться вблизи мыса. В этом случае работа может затянуться на долгие месяцы. Проще отрыть туннель.

— Да, проще. Но тогда меньше вероятности найти «Гровенор».— Это сказал Суини.— Работа в туннеле неизбежно ограничит зону поиска. Если корабль лежит дальше, чем мы предполагаем, то добраться до него возможно только с судна. Я думал об этом. Разумеется, при выборе оптимального снаряжения мы полностью полагаемся на вас. Думаю, будет целесообразно, если вы поедете на неделю-другую в Дурбаннаблюдать за погрузкой.

Больше возражений у меня не было. Видимо, все решило именно последнее предложение. Недели-двух в Дурбане хватит, чтобы возобновить знакомство с Карен Проктор. Мысль заманчивая, что и говорить.

Мы обсудили финансовую сторону дела и некоторые моменты, касающиеся подготовительных работ. Потом, вполне довольные, Ривельд и Суини стали собираться, пообещав по дороге заглянуть к Брауну.

После их ухода я еще долго сидел, обдумывая происходящее. Наконец встал и пошел в гараж, вывел машину и поехал ко Второй отмели, к Бену. Я притормозил около его автофургона. Однако он был пуст. Я разочарованно огляделся вокруг, а потом все понял: удочек на месте не было. Минутой позже я шагал по песчаной, окаймленной деревьями тропинке к берегу моря.

Еще издали я заметил Бена. Но он был не один. Я с любопытством уставился на незнакомую фигуру у кромки воды, потом, пройдя еще немного, остановился как вкопанный. Бросив в сторону удочку, Бен по-крабьи карабкался по камням к незнакомцу. Даже на расстоянии я почувствовал что-то неладное, а когда Бен остановился, я наконец понял, в чем дело. Бен был разгневан. Шум моря заглушал голоса, но все было понятно и так.

Я не стал терять времени и что было духу побежал к ним по песку. Вскоре я отчетливо услышал громкий голос Бена.

— Я тебя убью... Я тебе покажу, где раки зимуют... ах ты, гад! Сейчас ты у меня узнаешь...— Бен уже поднял кулаки.

— Бен! — Протянув руку, я схватил его за плечо.— Ради бога, успокойся и расскажи, в чем дело. Я уверен, что мы все можем уладить мирным путем.

Пожилой загорелый мужчина благодарно повернулся ко мне.

— Вы правы, совершенно правы. Очень рад, что вы подоспели вовремя. Боюсь, ваш друг слегка возбужден.

— Возбужден? — прорычал Бен.— Да, это верно. Я возбужден, факт. И ты возбудишься, когда я с тобой разделаюсь!

Я втиснулся между ними.

— Остынь, Бен,— сказал я спокойно.— Будь благоразумен. Что тут стряслось? Ты просто сам не свой.

— Спроси его...— захлебываясь, проговорил он, ткнув пальцем в сторону незнакомца.— Спроси его, что он сделал! Я поймал его на месте преступления. Ну,— настаивал он,— спроси!

— Боюсь, тут вышло небольшое недоразумение,— сказал незнакомец с виноватой улыбкой.— Я просто помог вашему другу избежать штрафа. Видите ли, ему, вероятно, не вполне известно, что максимальный улов, допускаемый законом о рыбной ловле, составляет 10 рыбин на человека в день. Ваш друг выловил в три раза больше. Так что я всего лишь...

Для Бена это было уже слишком.

— Всего лишь? — завопил он.— Ты всего лишь выкинул их! Моя рыба... моя рыба, я ловил ее целое утро. А ты почти все украл и вышвырнул в море. Всю мою рыбу...

— Совсем не всю,— серьезно возразил незнакомец.— Всего лишь двадцать одну рыбину. Добавлю, что это были самые маленькие экземпляры. Некоторые из них вообще не достигли взрослого возраста.

Незнакомец держался напыщенно и, видно, был уверен в своей правоте. В душе я был на стороне Бена, но, конечно же, виду не подал.

— Я убежден,— продолжал незнакомец,— что мы все должны соединить свои усилия в целях сохранения наших природных богатств. Свою лепту в это должен внести каждый. Это наш долг, к выполнению которого я отношусь крайне серьезно. Знаете ли вы, что если мы не прекратим это бессмысленное уничтожение, через полвека океан будет мертв — совершенно мертв!

— Мертв? — эхом откликнулся Бен.— И с тобой будет то же, если не побережешься! Будешь мертв — и пятидесяти лет не понадобится!

— Хватит! — сказал я твердо.— Если то, что говорит этот джентльмен, правда, получается, что ты нарушаешь закон. Давай, собирайся и пошли домой.

Бен что-то невнятно пробурчал, но я, не обращая на него внимания, наклонился, чтобы собрать остатки улова.

И вдруг замер. В эту секунду краем глаза я заметил девушку. Она шла вдоль берега по направлению к нам — одинокая фигурка в ярко-красном купальнике. Я выпрямился. Девушка была еще далеко, но что-то в ее походке, в том, как она держала голову, было мне знакомо.

И вот девушка остановилась. Прикрыла рукой глаза от солнца, потом вдруг помахала нам. Сомнения мигом улетучились. Мы бросились навстречу друг другу.

— Карен! Господи, что вы здесь делаете? Я думал... вы писали... Что вы делаете в Порт-Сент-Джонсе? Я думал, вы вернулись в Дурбан.

— Я поехала домой... Но все равно собиралась вернуться. Правда, не так-то легко было уговорить Предка.

— Вашего дедушку? Он что, тоже здесь?

Она махнула рукой в сторону Бена и незнакомца:

— Разве вы не познакомились друг с другом? Моего дедушку зовут доктор Инглби. Вы ведь только что с ним говорили. Я видела вас там вместе с Беном. Разве он вам не представился?

7

Должно быть, существуют более удачные способы разрушить партнерство, но лично я в этом сомневаюсь. На секунду мне казалось, что Бена хватит удар. Из красного он стал багровым, его рот открывался и закрывался, как у рыбины, которая еще слабо трепыхалась у его ног. Однако никто так и не узнал, что он собирался сказать, потому что незаметно я треснул его по лодыжке, и он быстро пришел в себя. Но в глазах его все еще продолжали сверкать злые огоньки.

Затянувшееся молчание нарушила Карен.

— Ну, теперь, когда все уже познакомились,— заметила она,— я предлагаю пойти к нам и выпить по чашечке чая.— И улыбнулась Бену: — Вообще-то мы ваши соседи. Наша машина стоит в другом конце парка под деревьями.

Бен с трудом разлепил губы и кисло улыбнулся.

— Вот как? Я видел, как вчера подъехал какой-то фургон, да только особо не присматривался.

Одного взгляда было достаточно, чтобы отличить фургон доктора Инглби от других трейлеров. Выкрашенный в ослепительно белый цвет, он занимал едва ли не всю стоянку. Впечатление его огромности довершал нависавший с одной стороны, как крыло, тент. А попав внутрь, мы просто вытаращили глаза. Казалось, что находишься в роскошной, прекрасно обставленной комнате или в хорошо оборудованном музее.

— Трейлер построен по специальному заказу Предка,— объяснила Карен.— Для нас это и дом, и кабинет, и мастерская, и лаборатория — все вместе.

Куда ни глянь, всюду стояли раковины всех форм и размеров, ветки морских водорослей, рыбы на подставках, панцирь чудовищного краба. Губки и кораллы всех цветов радуги украшали стены и углы, ими были набиты стенные шкафы и сделанные на заказ витрины. Но особенно поражал отлично оборудованный аквариум с яркой подсветкой, который занимал все пространство между книжной полкой и стеной.

Бен только оторопело вертел головой. Доктор Инглби с улыбкой наблюдал за ним. Изумление Бена побудило его сделать первый шаг к примирению.

— Вас заинтересовали эти экземпляры, мистер ван Скальквик? — осведомился он.

— Да,— ответил Бен.— В жизни не видел таких диковинок. А такой пропасти их — уж точно.

Доктор Инглби скромно потупился:

— Это только малая часть моей коллекции. К сожалению, я ограничен местом. Большинство редких и самых экзотических экземпляров моей коллекции пришлось оставить дома.

— Чай вскипел,— объявила Карен.— Всем с молоком? Я повернулся к доктору Инглби.

— Прежде чем перейти к делу, мне бы хотелось отметить, что мы с мистером ван Скальквиком чрезвычайно ценим то доверие, которое вы нам оказали. Надеюсь, что не останемся в долгу и с лихвой оправдаем ваш вклад.

— Я тоже очень на это надеюсь,— сухо заметил он.— Но вы должны благодарить не меня, а Карен. Она может убедить самого недоверчивого упрямца.

Я взглянул на Карен:

— Так, значит, ты подкинула эту идею? Она кивнула.

— Да. Когда ты сказал мне, что вы с Беном разрабатываете план поисков сокровищ «Гровенора», я думала так же, как Предок. Но тогда я еще не видела папиных бумаг. И как только открыла портфель,— она дернула плечами,— сразу поняла, что игра стоит свеч.

— Значит, ты приняла решение в ту ночь в Сент-Джонсе?

— Да.

— Но ответь тогда, бога ради... почему ты уехала, ничего не сказав, не попрощавшись?

Карен виновато поморщилась:

— Я хотела сделать это, но... ну, я подумала, что будет нечестно сразу вас обнадеживать. Я вовсе не была уверена, что мне удастся уломать Предка.

Я покачал головой и снова повернулся к ее дедушке.

— Вот что, сэр,— сказал я.— Признаюсь, вы сдвинули дело с мертвой точки. С тех пор, как вы появились в городе, спрос на паи необычайно вырос.

— В самом деле?

— Да, сегодня с самого утра у меня было два посетителя. Бен, тебя это тоже заинтересует. Ривельд и его друг Джозеф Суини. Они хотят приобрести пятьдесят процентов паев.

— Пятьдесят процентов! — восхитился Бен.— Да ведь как раз этого нам и не хватало. Ты, надеюсь, согласился?

— Согласился. Но это еще не все. Ривельд тут кое-что предложил...

Я рассказал о судне и о том, насколько это облегчит нашу работу. Пока я говорил, никто не проронил ни слова. Потом после минутной паузы Карен спросила:

— Значит, вы не будете отрывать туннель?

— Нет. Теперь это не имеет смысла,— ответил я.— Мы будем вести водолазные работы прямо с судна. Это здорово облегчит нам жизнь.

Доктор Инглби подергал себя за нижнюю губу.

— К сожалению, мне тут не все ясно. Каким образом, ведя работы с судна, вы можете проникнуть под дно океана? Насколько я понял, «Гровенор», если вы даже найдете его, погребен под 30-футовым слоем песка.

— Верно,— отметил я.— Безусловно, это обязательно нужно учитывать. Но проблема вполне разрешима. Будем счищать песок, пласт за пластом, пока не обнажится остов судна.

— А водолазы у вас будут? — спросила Карен.

— Да. Большую часть подводных работ я буду делать сам. Но, естественно, люди понадобятся. Нужно еще три ныряльщика. В одиночку работать под водой нельзя — это первое и самое главное правило безопасности при подводных работах.

— Ну а песок,— допытывался Бен.— Песок-то куда девать?

— Я все уже продумал,— ответил я.— Хотя, признаюсь, дело непростое. В общих чертах это будет выглядеть так. Песок надо вычерпывать с помощью большого насоса, соединенного с всасывающей трубой — совсем как подводный пылесос, только, конечно, гораздо больше. Ныряльщики будут по очереди им управлять, а мы — погружаться все глубже и глубже, вычерпывая песок из У-образной котловины.

Все слушали внимательно, не перебивая. Но как только я закончил свои пояснения, засыпали вопросами. И именно Карен отметила самое серьезное препятствие:

— А как сделать, чтобы стенки этой У-образной котловины не обваливались? Ведь чем глубже ты будешь проникать в песок, тем больше стенки котлована будут сдвигаться и обваливаться.

Все вопросительно посмотрели на меня. Я пожал плечами.

— Полностью этого избежать не удастся, но не страшно. Давление воды поможет сдержать оползень. Самое главное — сделать угол наклона достаточно пологим. Нужно будет просто внимательно следить за этим и за состоянием моря. Каждый день мы работать не сможем. Если море будет неспокойным, придется ждать, пока волнение не утихнет.

Но Карен стояла на своем:

— Но, Грег, представь, что случится обвал. А ты будешь в это время под водой...

— Да нет же, нет,— бросил я нетерпеливо.— Риск, конечно, не исключен. Но если погода ухудшится, мы просто прекратим работы.

Бен скривился в усмешке.

— Ну а акулы? — предположил он.— Им-то на погоду наплевать. А уж когда проголодаются, и говорить нечего. Вот тебе и весь сказ. Я сделал ловкий маневр.

— Давайте спросим доктора Инглби, он ведь специалист.— Я вопросительно повернулся к нему.— Что вы скажете, сэр? Будут акулы нам помехой?

Доктор Инглби задумчиво похлопал себя по брюшку.

— Нет, это маловероятно,— профессорским тоном отметил он.— Акулы редко нападают на пловцов. Они становятся агрессивны, когда резко повышается температура воды. А здесь, на крайнем юге, это сомнительно. Эти твари, конечно, опасны. И если вдруг какая-нибудь акула отклонится от своего стереотипного поведения, нужно быть начеку. Например, не советую вам спускаться под воду с открытой раной. Акулы чуют кровь на огромном расстоянии. Впрочем, полагаю, вы будете вооружены?

Я кивнул:

— Кроме ножа, обычно полагающегося по инструкции, у одного из ныряльщиков будет ружье для подводной охоты. Я хочу максимально снизить степень риска.

Махнув рукой, доктор Инглби дал понять, что тема исчерпана.

— Хорошо, хорошо. Теперь вот еще о чем я хотел вас попросить: мы с Карен очень хотели бы осмотреть место кораблекрушения. Мистер Браун сообщил, что вы вроде бы собираетесь поехать туда завтра. Если так, то не объединиться ли нам и не поехать ли вместе?

Продолжение следует

Перевели с английского Георгий и Чаидрика Толстяковы

(обратно)

На веслах по Студеному морю

Автор предлагаемых записок о необычном одиночном плавании на гребной лодке по морю Лаптевых Евгений Смургис знаком нашим читателям. В очерках «Встречь байкальского ветра» (1982, № 1), «Весла для океана» (1984, № 1) мы рассказывали о его многолетнем плавании на деревянной лодке МАХ-4 от берегов Балтики до Владивостока. В 1983 году эта лодка стала экспонатом дальневосточного музея, а Смургис начал осваивать пластиковую прогулочную лодку ленинградского завода «Пелла». На четырехметровой «Пелла-фиорд», оснащенной четырьмя веслами, Смургис вместе с сыном Сашей сплавился по великой русской реке Лене от верховьев до устья. В порту Тикси, на берегу моря Лаптевых, лодка была оставлена на зимовку...

Так случилось, что сначала я увидел финишный участок своего маршрута. Путь в Тикси пролегал через Хатангу. Стояли последние дни июня. Под самолетом бежала тундра, усыпанная озерами. На реке виднелись редкие льдинки. Лишь недавно закончился ледоход. В самолете моим соседом оказался Владимир Дерковский, профессиональный летчик.

— Что вы, какая лодка? Бухта Тикси освобождается ото льда во второй половине июля. И первыми в плавание отправятся ледоколы,— осадил Владимир Михайлович.

— Вот за ледоколом и пойду,— отшутился я.

— Нет, за ледоколом не пойдете,— серьезно, как бы не замечая моей шутки, возразил попутчик.— За ним лед сразу же смыкается. Такое по плечу только судам ледового класса.

Выходит, тщательно разработанный маршрут — чистейшая авантюра?

«Ну уж нет,— думаю,— на месте все посмотрим. Сколько раз за долгие годы путешествий меня пугали знатоки. И столько же раз завершал свои плавания без приключений».

Самолет уже снижался, когда под нами потянулась широкая, свободная ото льдов Быковская протока. Расположенная в восточной части дельты Лены, она считается продолжением реки до самого моря Лаптевых. Но само море — сплошные льды. Прикидываю на глаз расстояние от юго-восточного берега залива Неелова до чистой воды. Километров тридцать, не меньше. Ледовый старт? Такого еще не было... Заходя на посадку, самолет пролетел над вмерзшими в лед судами в бухте Тикси.

Сборы были короткими. Спасибо работникам гидрографической базы, которые сохранили «Пеллу-фиорд» в исправном состоянии. Начальник гидробазы Владимир Васильевич Попов провожает и напутствует меня. Снаряженная с учетом длительного автономного плавания «Пелла» весит около 300 килограммов.

24 июня. В 16.00 лодка у припайной полосы залива Неелова. Впереди плоская, уходящая в туман белесая равнина. Курс — северо-запад к открытой воде Быковской протоки. Ветер северный, 12 метров в секунду, температура плюс три. График движения: двадцать минут волок, затем пятиминутный отдых. Вот и первые торосы. Преодолеваю барьер. Погода портится на глазах. Туман, ветер, снег с дождем. На двадцатой ходке вымотался вконец...

Первая ночная дремота была короткой. Через четыре часа разогреваю чай и впрягаюсь в лямку. В такую ветреную погоду, при навальной волне идти у края полыньи не очень-то приятно. Оказаться раньше на воде и выгребать против течения среди льдин? Нет, уж лучше тащить лодку по припаю. В конце концов на стальной пластине киля она скользит хорошо. Если бы не торосы, можно и до самого полюса идти.

Во второй половине дня слышу потрескивание льда под тяжестью «Пеллы». Тащить лодку за носовой конец становится опасно. Делаю остановку. Черпаю воду из ледовой лунки, варю борщ. В голову пришла мысль: а что, если толкать лодку с кормы? Коротким упором. Достаю бортовую распорку — толстую трубу из алюминия. Получается. По крайней мере, если лодка провалится, успею вскочить на корму. Так и двигаюсь: то толкаю, то тяну и прислушиваюсь к потрескиванию льда.

К вечеру улавливаю признаки шторма. Темная полоса воды с битым льдом надвигается на меня — прибой ломает кромку припая. Радуюсь близкой воде, но вместе с тем растет тревога. А что, если торошение опрокинет мой маленький кораблик? Меняю курс на девяносто градусов — и ходу. Полтора часа давал тягу. Спина в мыле, но опасность миновала. Уже у самого берега прибой все-таки настиг. Надо поднимать лодку. Операция знакомая. «Дрынковать» приходилось не раз. Достаю из-под тента толстую палку-дрын. Через полчаса работы под килем был тундровый мох, а совсем рядом бесновался ледяной хаос. На следующее утро для «Пеллы» открылась естественная дорога — по чистой воде.

29 июня. По курсу появилась медленно увеличивающаяся темная громада острова Столб. Массивная каменная гора высотой в 114 метров служит как бы естественным знаком, который отмечает конец долгого бега Лены. Около острова река делится на многочисленные протоки и рукава, образующие крупнейшую в мире ледовую дельту площадью в 30 тысяч квадратных километров.

Огибая остров Столб, направляюсь на научную базу Усть-Ленского заповедника, расположенного в нескольких километрах отсюда на острове Самойлова. Этот заповедник, площадью почти полторы тысячи гектаров, создан несколько лет назад: слишком напряженной стала экологическая обстановка на Севере. На базе состоялся разговор. Выбор места заповедника не случаен. Ленская дельта развивалась миллионы лет, заставляя море Лаптевых отступать все дальше к северу. Вторая по многоводности река СССР выносит к океану десятки миллионов тонн взвешенных частиц различных веществ. Здесь, где смешиваются соленые и пресные воды, формируются нагульные стада нельмы, ряпушки, чира, муксуна и других ценных пород рыб. Запрет на промысел в устье одной из крупнейших рек мира благотворно скажется на их численности, а создание зоны покоя — на состоянии ценных животных и птиц. Так, только птиц на территории заповедника зарегистрировано 80 видов. А они, как известно, являются не только национальным, но и международным богатством: наша страна подписала международные конвенции по охране водоплавающих птиц, в частности, с Японией и США. Заповедник поможет восстановить и численность тех обитателей Арктики, которые занесены в Красную книгу СССР, — таких, как морж, белый медведь, малый лебедь, розовая чайка. Пройдет не так уж много времени, и этот кусочек нашей земли снова станет эталоном северной природы.

Разговор вели и о памятниках истории.

— Почему бы вам не воспользоваться нашей моторной лодкой? — предложил старший инспектор по охране заповедника Владимир Иванович Понявин, когда узнал, что я собираюсь посетить памятник американскому полярному исследователю Джорджу Де-Лонгу. Его экспедиция на паровой яхте «Жаннетта» предприняла в 1879—1881 годах попытку достичь Северного полюса со стороны Берингова пролива.

Около получаса моторка вспарывала зеркальную гладь Большой Туматской протоки, прежде чем мы ступили на мягкий, расцвеченный тундровыми цветами ковер у подножия высокой, по здешним меркам, и крутой горы Америка-Хая. У самого края обрыва возвышается каменный гурий, на нем — высокий крест из бревен. Рядом — памятник с неясной надписью на металлической пластине — от комсомольцев Тикси. Вид, откровенно сказать, убогий. Поставить-то памятник поставили, а присматривать некому. Стою на вершине, рассматривая даль — бесчисленные протоки, острова, озера. Немудрено заплутать тут и с хорошими картами. Каково же было участникам экспедиции Де-Лонга, оказавшимся здесь после гибели судна? Власти и население России пытались спасти экспедицию. Спустя несколько лет правительство США наградило медалями и подарками группу русских, принимавших участие в розысках людей, а затем и в отправке останков Де-Лонга и его спутников в Америку.

Здесь узнал я и о недавней находке, связанной с экспедицией. В сенях старой избы в поселке Тумат, расположенном в устье Большой Туматской протоки, была обнаружена серебряная медаль. На одной стороне ее был отчеканен профиль «Жаннетты», на другой надпись: «От президента США Алексею Ачкасову за гуманный поступок спасения экспедиции «Жаннетты». Любопытно, что эту реликвию обнаружил потомок рода Ачкасовых — Вячеслав Шумилов, местный житель.

2 июля. Вторые сутки иду по Оленёкской протоке к морю. Час ночи. Вода успокоилась. Играет рыба. Судовой ход ушел вправо, а я нырнул в мелкую боковую протоку. Островов в ней много, стало быть, и мелей. Но так короче. Впереди стал быстро нарастать гул. Обрадовался — морской прибой Оленёкского залива. И вдруг, в считанные минуты налетел штормовой силы ветер. Лодку несет против течения, словно щепу. Вот тебе и раз. Сто раз верно — перед бурей всегда затишье. И это, надо полагать, надолго. Загнал лодку в мелкий ключ. От волны укрылся, но оказался на самом ветру.

Холодно. Уснуть не удается. Надеваю на ноги длинные и толстые шерстяные носки из верблюжьей шерсти ручной вязки. Свитер такой же — все специально изготовил для путешествия. Сны разные снятся. Вторую ночь приходят видения группы Шпаро. Несладко им было на ветру в сорокаградусный мороз, хотя экипировка у них первоклассная, не то что у меня — ширпотреб. Заставить бы тех, кто сделал этот спальный мешок, переночевать в лодке, как я.

5 июля. Беру курс на поселок Усть-Оленёк. Болтает изрядно, расшалилось море. К знаку, расположенному на высоком берегу с гигантскими снежными заносами, подхожу с осторожностью. Гребу на расстоянии, опасаясь обвалов. За длинным обрывом открылся брошенный поселок и залив, забитый плавником. Пора бы пристать приготовить харч, да некуда — разобьет лодку о бревна. Сколько леса! Картина эта живо напомнила мне бухту Тикси, также забитую плавником. Побывал я тогда и на территории лесосплавной конторы — нужно было вырубить кусок березы на топорище. Сказать откровенно, такого безобразного, бесхозяйственного отношения к древесине мне не приходилось видеть даже в лесных районах страны. Здесь же даже кустарник не растет. Откуда быть здесь рыбе, что делать нерпе в этом хаосе древесины? В конторе явно недостает одного интересного документа из петровского Морского регламента, который я видел у рыбинспекторов в Булуне. «...Капитан над портом должен иметь надзирание над всей Гаванью и смотреть, чтобы балласту или какого сору не бросали. Також во время чищения кораблей и починки всякий сор должен вывозить, чтоб ничего на дно не упало... також, когда плотничная работа отправляется около кораблей и других работ, чтобы щепы в воду не падали, но на плоты или подмостки и иметь сетки на шестах, которыми щепы с воды снимать, а зимою со льда счищать, а свозить во все дни в удобное место...» Такие вот воспоминания.

От берега оторвался далеко. Дальше сюрприз — по всему фронту впереди ледовое поле! Теплая ленская вода разрушила лед на значительном расстоянии от берега, само же море еще белое. Так я попал в ледовый мешок и зашел в него на несколько километров. При такой волне вряд ли удастся выскочить на лед, а надо бы. В тихую погоду вытащить лодку труда не составляет. Сейчас кромка льда то чуть притапливается, то поднимается над водой. Лед играет. Задача — на гребне волны въехать на льдину.

Первая попытка чуть не стала роковой. В амплитуду волны не попал. Стою на льдине. Удерживаю нос лодки за длинный конец. Дожидаюсь очередной волны, и вдруг лодка соскальзывает в воду. Конец выскочил из рук. Нос уже был в метре, когда мозг выдал единственно правильное решение — прыгать. Прыгнул. Еще беда. Льдина прикрытая, пока примеривался, сдрейфовала, и на свободную воду с двух сторон полезли глыбы двухметровой высоты. Сердце ходуном ходит. Отталкиваясь чем придется, выбираюсь из ловушки. Постоял немного на волне, успокоился, все оценил. Снова выбираю подходящий притопленный край льдины. Кажется, эта ныряет хорошо. Примеряюсь, разгоняюсь — долой нерешительность! На лед летит приготовленный якорь, на мгновение пущено по борту правое весло, и «Пелла-фиорд» всем корпусом сидит на льдине. Следующая волна подтолкнула. Выпрыгиваю на лед и подтягиваю лодку подальше от края. Пронесло. Но лодка не скользит легко, как раньше. Надергался впопыхах, прежде чем сообразил, что сидит она не на льду, а на мелком крошеве промерзшего плавника. Расчистил рядом коридор, переставил в него лодку — и поехали... Вовремя я убрался. Мое первое пристанище раскололось. Пронизанные щепой куски на глазах расходились в стороны. Протащил еще километр лодку по льду. Осмотрелся. В получасе хода, на берегу, видны два строения. Повезло! К дому, пусть и чужому, всегда легче путь.

6 июля. 1 час 30 минут, ночь, солнечно. Передо мной первое на 400-километровом пути рубленое просторное зимовье со всем скарбом: войлоком, шкурами, матрасами, одеялами, подушками. Рядом — банька, худая, но все-таки банька. В зимовье — печка из большой металлической бочки. На севере это очень удобно, бочку можно найти везде. Надо взять себе на заметку — в снаряжение следующей экспедиции брать два хороших зубила на случай сооружения печки в аварийной ситуации. Топить печь не стал. Суп у меня готовый, а чай согрел на газовой плите. К праздничному ужину (по случаю выхода из Ленской дельты) добавил рюмку коньяку.

...Ветер стих, лед от берега отодвинулся метров на сто. Гребу каналом, одно удовольствие. До поселка Усть-Оленёк 40 километров. Чтобы в него попасть, нужно зайти в коренное русло реки. Вот на берегу показались кресты кладбища, антенны, несколько лодок. Поселок небольшой, десятка полтора домов. В некотором отдалении от берега — дом с какими-то вывесками. Из него на всю округу мощный динамик разносит голос Аллы Пугачевой.

Направился к зданию со множеством антенн. Начальник полярной станции Александр Клеменко был занят работой на рации и просил подождать. Потом чаевничали, поговорили. На этой станции он новичок, всего год, а в общем, как он выразился, «с полным набором полярок» — 15 лет работы на Севере. До Усть-Оленёка пять лет был начальником полярной станции на острове Му-остах, что в бухте Тикси. Он согласился проводить меня на могилу Прончищевых и показать поселок. Я поразился убогости домов. Плавника окрест много: почему не строят из него?

— Попробуй возьми, будешь платить как за украденный лес,— пояснил Клеменко.— Я уже научен, оштрафовали на Муостахе.

Проблема плавника на северном побережье страны давняя. Пиломатериалы, круглую древесину доставляют сюда морскими судами за тысячи километров, тогда как плавник, которого здесь многие тысячи кубометров, не используется. Достоверно известно, что никто и никогда его не собирал, хотя бы с целью охраны окружающей среды. Между тем у этого леса есть конкретный хозяин — сплавные конторы. Несут они ответственность за зачистку берегов рек, но почему-то не отвечают за чистоту морского побережья у впадения подведомственных им рек. Десятки лет онежский, печорский, обский, енисейский, хатангский, ленский, колымский лес носится по северным морям, и никому до него нет дела. Что же происходит? Где же предел этому бездумному расточительству? Сходили к могиле Прончищевых. Неприятное зрелище, могила разворочена, как будто плугом по ней прошли.

— Хотели прах перенести на новое место, где установлен памятник, повыше, а выкопать останки не смогли, вечная мерзлота. Так и бросили...

Да, могилу привести в порядок оказалось некому. Все были заняты более ответственным мероприятием — открытием нового памятника Прон-чищевым. Отшумела очередная кампания, и все разъехались. А старое надгробье, под которым так и остался прах первопроходцев, оказалось разоренным.

— Я в этой затее не участвовал,— как бы угадав мои мысли, сказал Александр, словно извиняясь перед заезжим человеком за происшедшее.

Кому пришла в голову мысль перенести прах и установить памятник на новом месте? Разрушение берега, где стоит могила, процесс многолетний, к тому же берег нетрудно укрепить. Скорее всего, стыд за тот хлам, который окружает захоронение, заставил подумать о новом месте — на склоне чистого холма, рядом с захоронениями коренного населения. Забегая вперед, добавлю, что через несколько дней с очередной полярной станции я связался по рации с Усть-Оленёком. Сообщил, что добрался. Клеменко тут же рассказал мне, что спустя трое суток после моего выхода прилетела на вертолете бригада студентов и привела могилу в порядок. Такая оперативность даже позабавила меня. Может быть, в этом деле сыграл свою роль «вокругсветовский» вымпел на лодке и мое появление с фотокамерой у памятника?

7 июля. В ноль часов Усть-Оленёк остался за кормой. Курс 340 градусов на полярную станцию Тэрпяй-Тумса. До нее около шестидесяти километров. Погода солнечная, тихая, даже на несколько минут разделся по пояс. Прошло шесть часов, но вместо ожидаемого берега на горизонте глаз уловил белую линию, постепенно расширяющуюся влево и вправо. Лед! Пытаюсь обойти поле с запада, Два часа гребу вдоль кромки. Пошел на восток и юго-восток... Теперь сомнений нет — впереди сплошной лед.

Под ним — еще в зимней спячке море Лаптевых.

Поволок лодку к берегу. За два часа сделал пять ходок. Припай у берега мертвый — никакой воды. Отчаяние и опять предательская мысль — отступить. Вышел на береговую возвышенность, осмотрел даль в бинокль. Впереди, километрах в пяти у берега, просматривается полоска воды. Она-то и вдохнула уверенность.

8 июля. Миска, стоящая на ветру, обледенела — минус два градуса, ливневый снег. Какие контрасты в погоде! За одни лишь сутки весь набор. Греюсь, мерзну, отогреваюсь. Временами пускаюсь бегом, кровь разогнать. Пока таскаю плавник на костер, глотаю дым, мерзну. Хотя и кострище отменное, но под стать ему и ледяной ветер. Всякие нехорошие мысли лезут в голову в такую погоду при полной неизвестности ледовой обстановки. Хочется в тепло, уют, в парную баньку, к людям.

9 июля. Ветер стихает. Ложусь на компасный курс 300 градусов — туман такой, что ничего не видно. Надо добывать природный корм, сроки путешествия становятся неопределенными. Готовлю ружье и скоро бью налетевшую утку. Вот напасть, надо же туману взяться, подстреленную утку так и не нашел. Словом, не везет. Через час началась лавировка, стал обходить ледовые барьеры. Курсы разные, как у порядочного ледокола — вплоть до обратного.

10 июля. Воскресенье. Тихо, солнечно. В такую погоду грести бы да грести. Курс — север. Странное, наверное, со стороны видение: в безлюдном месте, в упряжи человек тянет лодку по бескрайнему ледяному полю, по океану. Куда, зачем? К цели. Достижение ее всегда было вершиной человеческих дел.

В три часа останавливаюсь, чтобы приготовить горячую пищу. Хорошо, что на берегу набрал дров. Теперь «Пелла-фиорд» превратилось в дровяной склад. Костер на льду. Делаю ложе из трех сырых дровин и развожу на нем огонь. Прилаживаю котелок...

Снова в лямку. Слева в 4—5 километрах высокий берег. Самый раз даль посмотреть. Беру ружье, бинокль, фотоаппарат, иду к нему. Воды все нет и нет. Стал возвращаться, смотрю — в тундре белая точка, наверное, полярная сова или чайка. Нет, точка крупная, движется. Рассматриваю в бинокль. Не верится, покрутил настройку — белый олень! Здоровенный бык с могучими рогами. Не пасется, а величаво, достойно, будто сознавая свою редкость, уходит от меня.

В прилив удалось пройти на север еще пять километров, но никак не могу обогнуть мыс — мель все уходит и уходит мористее. Стал рассматривать горизонт и заметил антенны. До них более десятка километров. Надо идти на станцию. Собираю все ценное в рюкзак.

Вдруг лодка, прочно сидящая в песке, стала покачиваться и вскоре всплыла. Бросил все пожитки на нос, погреб до чистого льда, вытащил на него лодку, потащил, сколько можно, опять спустил на воду. Маневр повторялся до тех пор, пока перед самой поляркой лодка не оказалась в чистом от льда глубоком канале шириной 25—50 метров. Это была обычная трещина с ровным сколом льда толщиной до полутора метров. Станция расположена на возвышенном берегу. Уже поравнялся с домами, как увидел человека, бегущего к лодке.

Сидим в доме, беседуем.

— Станция наша с грифом ТДС, труднодоступная, значит,— рассказывает начальник Александр Афанасьевич Бердник.— Живем четверо, хотя по штату должно быть семь человек.

Сам Бердник давно на Севере, только на этой станции работает восемь лет. Хороший хозяин — это заметно. На станции порядок и дисциплина. Пробыл я там четыре часа, а он дважды в положенное время, извинившись, уходил снимать показания метеорологических приборов. В кают-компании есть даже доска объявлений. Это, наверное, маленькая психологическая хитрость Александра — все, как на материке, будто на материке.

При встрече с механиком станции Владимиром Сабельниковым я, отстаивая реальность проведения путешествия в подобных условиях, показал несколько «ледовых» снимков из экспедиции 1978 года через Карское море и журнал «Катера и яхты» с очерком об этом походе.

Владимир держит в руках журнал и, глядя на меня, загадочно повторяет: «МАХ-4, МАХ-4...»

— Что,— спрашиваю,— знакомая?

— Знакомая. В 1975 году жил я в Тобольске, видел лодку. Разговоров было! А теперь, спустя тринадцать лет, у черта на куличках и с капитаном встретился. Бывает же такое!

Бердник показал свое хозяйство, посетовал на трудности. Они для всех подобных станций одинаковы: нехватка запчастей для трактора и дизелей, отсутствие стройматериалов, краски, железа; замена полярников; продукты подорожали, а пайковые все те же 50 рублей, не добудешь мяса и рыбы — зубы на полку клади.

Поинтересовался, почему так много собак держат, пять здоровых псов.

— Года два назад станцию взяли в плен пять медведей, три взрослых и два медвежонка,— рассказывал Бердник.— Днем отходили метров на пятьдесят, а ночью в окна заглядывали. Год голодный был. На улицу не выходили, работа стояла. По рации вели переговоры с начальством, как быть? Медведь белый в Красную книгу занесен. Начальство, в свою очередь, Москву беспокоило. В конце концов разрешили взрослых отстрелять, а за медвежатами прилетел охотовед из столицы. А с собаками веселее, и об опасности предупредят. Ведь на метеоплощадку приходится в любую погоду ходить.

Мне почему-то вспомнились дрейфующие станции СП. Традиционные фотографии полярников с медвежатами, собаками. Завел о них разговор, о мужестве зимовщиков. И вдруг, совершенно неожиданно, услышал:

— На СП что, живут как сыр в масле. Аэродром имеют, самолет каждый месяц регулярно принимают, естественно, почту. Овощи, фрукты свежие едят и даже пиво пьют. Два повара работают, смена зимовщиков каждый год. А у нас повара вообще нет, лекаря тоже, заболят зубы, не знаешь куда деться. Почту вертолетом раз в шесть месяцев забрасывают. 100 лет назад почту на самые дальние стойбища доставляли намного чаще... Продукты нам в конце августа—начале сентября завозят из Архангельска. В это время лед на пару недель от берега отходит. Отпуска два-три года ждешь — замены нет.

Конечно, правы обитатели станции Тэрпяй-Тумса. Сегодняшняя зимовка на дрейфующей СП далека от папанинской. Почему же существует такое пренебрежение к нуждам работников полярных станций, которые живут если и не в обстановке кустарного энтузиазма, то близко к этому?..

Пока гостил на станции, пошел ливневый снег, лодка покрылась пятисантиметровым снегом и грязью — собаки успели в лодке погостить. Провожать пошло все население. Уходя на станцию, лодку вытащил подальше от воды на лед. Теперь предстояло тащить ее обратно. Мои новые знакомые дружно взялись за борта. «Нет,— говорю им,— я сам. Посмотрите, как это делается». Впрягся в лямку и дал ходу. Лодка про-скользила немного и провалилась кормой в трещину. Достал дрын, выровнял ее и подтащил к воде. Вернулся за своими фотокамерами. Обычно с ними я управлялся сам с помощью штатива и автоспуска. Теперь прошу Бердника сделать для меня снимки.

— Спасибо тебе,— Александр возвращает мне фототехнику.

— За что же? — спрашиваю недоуменно.

— Веру вдохнул. На своем полярном веку наслышан о «покорителях» Севера: лыжную «Метелицу» на вездеходе возили, «Пингвин» Янцелевича на судне Таймыр огибал, «Щелью» Буторина по Обской губе нес на себе теплоход «Мета». Одним словом, спасибо тебе за чистый след от твоей лодки. Удачи тебе...

«11 июля 1988 года. «Пелла-фиорд» — первое судно, прибывшее на ТДС Тэрпяй-Тумса. Припай до горизонта, ливневый снег, местами малая вода у берега». Такой автограф с печатью увожу с собой на память об этом забытом богом месте.

14 июля. Двадцатый день путешествия начался... До семи утра гребу без приключений, всего раз сидел на

мели и пять раз тащился по льду. Ветер достиг штормовой силы. Гудит, трещит, стреляет, хлюпает. Хорошо, что дотянул до надежного укрытия за косой — лед надвинуло прямо на противоположную сторону узкой косы. Вчерашние проходы, безусловно, закрыло. Что впереди?

Знаю, самое главное — заставить себя начать работать. Разогреешься— и тогда сам черт не страшен. Отхожу в полный прилив. Между оторванными, засевшими на косе стамухами и нетронутым полем образовался коридор. Иду по нему километр, три и сразу же упираюсь в цепь высоких торосов. Высаживаюсь на берег и бреду с биноклем на возвышенность. Дорога возможна только через торосы. Как бы то ни было, ближайшая задача ясна. Отгребаю назад, выбирая удобное место для прохода. Надо же, нагромоздило?! Вершины отдельных пирамид достигают десяти метров. Вот уж необузданная сила! Седловину нашел между двумя высокими пиками, сойтись им не дала льдина, вставшая на ребро. Не один час работаю топором, прорубая полутораметровый проход для лодки. Хорошо, что взял в путешествие настоящий топор лесоруба да топорище к нему сладил надежное. Снег прекратился, кратковременными зарядами идет дождь. На горизонте обозначилась полоска чистого неба. Неужели сегодня увижу солнце? До воды дотащился за полчаса, немного погреб и. опять уперся в лед. Да такой, что тоска берет. Ни обойти, ни объехать. Глыбы, севшие на дно, образуют провалы. Из этого лабиринта не выбраться. Придется рубить канал вдоль берега к чистой воде и там дождаться прилива.

За два прилива одолел километров тридцать. День сегодня удачный, тепло, солнечно. Огорчило лишь одно купание. Тащил лодку через льдину, конец развязался, и я с головой угодил в полынью. И холодная же вода!

18 июля. В полночь оказался в таком льду, что груженую лодку через него тащить было невозможно. Решил сделать две ходки с грузом. Рюкзак с тридцатикилограммовой поклажей отнес и пришел за вторым. Но одолеть не сумел, сил больше не было. Вынес груз из затапливаемой приливом низины, развел рядом костер и вернулся: до утреннего прилива надо хотя бы в лодке немножко отдохнуть. Завел будильник на пять часов.

Мощный прилив дал возможность сразу обойти торосы и вытащить лодку на ровный лед. Тащу «нарты» шесть часов. Такого ровного льда еще не встречалось. «Ошвартовался» у бревен, вмерзших в припай. Поставил варить обед. Рядом снуют две птички. Подбегут близко и снова в сторону, как будто зовут куда-то. Одна и крыло опустит, и припадет на бок. Знакомы мне эти повадки — от гнезда отвлекают. Но где же оно? Надо посмотреть, все-таки рядом костер. И действительно, в двух метрах

от него, на самом краю невысокого берегового обрыва, обнаружил гнездо. В нем четыре зеленоватых в крапинку яичка. Самка затаилась рядом с гнездом. Она оказалась значительно крупнее самца. Последний и симулировал раненого, выполняя роль защитника. Стал наблюдать, что наседка будет делать. Яйца же надолго без тепла здесь не оставишь. Дым от костра прямо на гнездо тянет. Попрыгала, попрыгала птаха — и на гнездо. Сам я сижу в трех метрах. Ни человек ей не помеха, ни дым. Силен инстинкт сохранения потомства. И все же костер решил перенести подальше.

Пообедал и пошел за оставленной, вчера поклажей. По пути на серо-зеленом фоне тундры заметил светлосерое пятно. Точно помню, вчера его не было. Посмотрел в бинокль. Волк! Громадина, рвет оленя. Вот тебе раз, а я ружье с собой не взял. Середина дня и оставленные вещи рядом, а ему хоть бы что, знай себе делает свое дело. У добычи может и броситься. Пришлось возвращаться за ружьем. Убежал зверь, когда я стал приближаться. У моих ног лежал крупный пантач, зарезанный, видимо, утром. Туша была еще теплая. Разорваны лишь шея и грудина. Отрезал кусок окорока, вырезку. Возвратился еще раз, взял целиком заднюю ногу, отнес под крутой берег, вырубил во льду нишу и заложил продовольственное депо. Лед здесь вряд ли растает, мясо сохранится долго. Впереди неизвестность, на крайний случай будет что жевать. В одном из кормовых отсеков теперь придется делать холодильник, благо лед кругом. Поставил сковородку на огонь. Жаркое получилось отменное. Панты залил водкой. От бутылки осталось сто граммов. Надо выпить за ловкого охотника под свеженину.

Трое суток одолевал с божьей помощью 70 километров до Анабарского залива. Всякое было: рубил лед много часов кряду, тащил по нему лодку, почти не греб. Однажды схватил аварийный рюкзак, бросил лодку среди вздыбленного льда и побежал прочь. До первой тундровой кочки. «Вот он, конец «Пеллы-фиорд». Точила предательская мысль: прекратить испытание и выйти к людям. Но нет. Надо поверить в себя и проверить в безнадежной ситуации... Сидение на кочке помогло. К лодке вернулся другим человеком.

22 июля. Наконец вырвался на чистую воду Анабарского залива. Пересечь его можно лишь у мыса Хор-го, там льда нет. Маяк уже виден. Спрятался от ветра за невысоким обрывчиком берега и занялся кухней. Слышу — с берега шум нарастает. Вездеход?! Пока не встанешь, ничего на берегу не видно. В котел только что лапшу засыпал, сейчас помешаю и посмотрю. Прямо на меня движется полчище оленей. Другого сравнения в голову и не пришло. Не меньше тысячи. Стадо свернуло в сторону и понеслось через реку. Стоял грохот, подобный реву мощного водопада. Южнее, на возвышенности левого берега, виден другой табун, не меньше первого. Тоже к морю путь держит. Гнус довел животных до безумия. Одно спасение для них — открытое ветреное место, морские мыски, косы. Рядом с моейкухней, за мысочком — еще табунок на несколько десятков голов. Достаю фотокамеру. Подкрасться было плевым делом. Поснимал вдоволь.

Река Анабар и одноименный залив упоминаются в сохранившихся документах уже с 1642 года — «Набара река». Это был, вероятно, самый восточный пункт, которого мангазейские стрельцы достигали северным путем. В 1648 году сюда из Хатанги морем приплыла ватага Якова Семенова. Каково им было, первопроходцам, отправлявшимся на свой страх и риск в края неведомые?! Сколько мудрости, опыта, тончайшего знания примет погоды и сколько терпения требовали эти походы! Сведения, добываемые столетиями, собирались в рукописные своды: «Роспись мореходства» или «Сия книга — знание» «...Молода льдинка осенью твоего судна боится, что тонка и хила. А весной ты ее боишься: отечную матерую старуху толкнешь, она тебе ребро и бортовину выломит». Сама правда, испытал, знаю. Вот и опять непроходимый лед у полуострова Нордвик перечеркнул предполагаемые сроки окончания путешествия, который раз!

Последнее известие о себе давал из Усть-Оленёка, прошло восемнадцать суток. Нужно искать связь. На мысе Пакса, северной оконечности полуострова Нордвик, должен быть обслуживаемый маяк. До мыса 40 километров, надо идти пешим ходом. По тундре этот ход непростой, без ночевки не управиться. Вытащил лодку на берег, подальше и повыше от воды, рюкзак уложил: недельный запас провианта, два фотоаппарата, топор, котелок, кружка с ложкой, сменная одежда, кусок полиэтиленовой пленки — на случай непогоды, сапоги резиновые с короткой голяшкой, в них в основном и идти (гидрокостюм брошу, как только перебреду две речки), блокнот, двадцать патронов, ружье. Поклажи 25 килограммов...

На маяк вышел к полудню на второй день. Ветер неистовствует, но тумана нет. Нет людей, нет и связи. Стою на высоком обрыве мыса Пакса и смотрю на мыс Медвежий — южную оконечность острова Большой Бегичев. Нас разделяет пролив Восточный, весь забитый движущимся льдом. Вот попал! Теперь единственная возможность дать о себе весть — идти в поселок Косистый, расположенный в юго-западной части полуострова Хара-Тумус. Задача непростая. Надо возвратиться к лодке, сутки отдохнуть, взять на неделю продуктов и топать 150 километров. С такой мыслью и пошел в обратную дорогу.

...В начале следующих суток был у лодки. Там, где вчера громоздились горы ломаного льда, открылась вода

с редкими льдинами. Вот удача! Теперь разумнее пробиваться к поселку морем. Если смогу в проливе пройти, через трое суток причалю. Отдыхать не стал. Быстро сварил на день еду, позавтракал и спустил лодку. Торопился, греб из последних сил, ел на ходу — изменится ветер, опять пригонит лед. Тундрой шел к мысу Пакса 12 часов, а на лодке добрался за шесть.

28 июля. Преодолев за десять часов непрерывной гребли акваторию бухты Нордвик, вошел в Хатангский залив. Теперь мне предстоит борьба с могучим течением реки Хатанги. Однако и союзник будет — приливное течение. Но скоро задул ветер. Выгребать бессмысленно, надо ждать, когда он стихнет. Отдаю якорь и прячусь под тент. Через полчаса выглядываю — не дрейфую ли? Пока нет, но появляется другая опасность. Далеко выступивший в море край ледяного поля ползет прямо на лодку. Надо срочно отходить. Стараюсь выбрать якорь, но он не поддается, вцепился мертвой хваткой в дно. И так пробую, и эдак. Тащу что есть мочи, а сам страхуюсь, чтобы не вывалиться за борт, если резко оторвется. Бесполезно! Вот еще сюрприз, не очень-то приятно без якоря оказаться, пока в реку не войду. Лед угрожающе приближается. Рубить?! Хватаю топор. Зачем? Лодку прорублю. В руках охотничий нож, им одним взмахом можно конец отсечь. Примостился на носу, жду. Тут в голову мысль пришла: льдина подводным краем должна сдернуть якорь. А если уж будет топить, тогда придется нож пустить в дело... Так и вышло. Трос резко дал слабину, я отошел от льдины и выбрал конец. Якорь цел.

29 июля. Ветер потише, холод поменьше. Впервые за много дней проснулся, а вокруг ни одной льдинки. Начал долгую изнурительную работу веслами.

Почти двое суток одолеваю последние 40 километров среди ломаного льда. Работать больше приходится шестом, расталкивая льдины, немножко топором, немножко волочить через прочные перемычки. Перед поворотным маяком в бухту Кожевникова встраиваюсь в средний эшелон движущегося льда, надеясь с ним войти в бухту. Но прилив заканчивается. Не успел: навстречу пошел встречный лед.

Уже два часа по правому борту слышу монотонный гул. Ничего особенного, так гудит движущийся лед. Через некоторое время на западе глаз непроизвольно выхватил вздыбившуюся белесую громадину. Ничего не пойму — там же ледоход к морю покатил, а она навстречу прет. Достаю бинокль. Надо же, как будто домик. Пока же спринтерскими рывками проскакиваю в прогалы между глыбами плавучего льда. Опять посмотрел в сторону загадочной льдины-домика. Теперь уже простым глазом видно — домик. Тут же эту мысль прогнал. Если с берега подмыло, то, падая, он развалился бы. Главное, против течения движется и довольно быстро. Опять беру бинокль. Чудеса, да и только! Домик-то оказывается многоэтажным. Когда нас разделяло три-четыре километра, перед «домиком» поднялась носовая часть крупного судна. Так рассеялись мои миражи. Достаю дневник и записываю. «В 0 часов 30 минут 31 июля морское судно и маленькая «Пелла-фиорд» открыли навигацию 1988 года в Хатангском заливе».

Прогреб еще десять километров, затащил лодку в небольшой ключ и пошел в поселок Косистый. Пошел в сапогах с короткими голяшками. Через полтора часа хода встретил первую речку. Покрутился в устье, поискал переправу повыше — бесполезно. Вернулся, разделся и нагишом перебрался на ту сторону. Вторую речку тундрой обегал, грелся. В поселок добрался часа через три. Отправил депеши, переночевал в гостинице на мягкой постели.

1 августа. Сижу на тундровой кочке в окружении разноцветья, на самой кромке обрыва бухты Кожевникова. Внизу мой кораблик, за спиной — домики Косистого. На страницы дневника падают снежинки — температура 0 градусов. Идет 38-й день моего путешествия. Невольно думается о тех, кто живет здесь постоянно. Они знают, что есть другие края, где теплее и дольше светит солнце, где морозы не столь безжалостны, где нет долгих полярных ночей. Знают — и все же живут на Севере. Для коренного обитателя Севера земля его — не ледяная пустыня, а огромный мир, наполненный множеством разных цветов, запахов, следов, примет. Мир, в котором жизнь бурлит, словно это большой город.

До Хатанги оставалось 400 километров открытой воды и один противник — ветер. Началась обычная, ставшая нормой за все годы путешествий, гребная гонка. Вечером восьмого августа «Пелла-фиорд» бросила якорь на траверзе речного порта Хатанга. Рано утром перегоняю лодку к территории рыбозавода. Начальник отдела добычи Виктор Викторович Зуев, несмотря на ранний час, был уже на работе. Я сдал лодку и снаряжение на хранение до следующего года...

Суток не прошло с тех пор, как сделал последние гребки. Вчера — пустынное море, холодный ветер, шум прибоя, скрежет льда и всякие другие голоса необузданной стихии. Сегодня жизнь повернулась другой стороной. Сижу в Домодедове, поджидая электричку на Москву. Никак не могу понять необычность своего состояния. Напрягаю мысли, ищу причину. Вмиг осенило — шелест листвы. Неугомонный шум березовой рощи. Да, так не могла шуметь карликовая поросль тундры на 74-м градусе северной широты! Теперь я уже в другом, обычном мире. Как ни странно, думаю о новом походе. Дальше, на север, к мысу Челюскин.

 

Евгений Смургис

(обратно)

Неандерталец возвращается?

В прошлом году в Ленинграде возникло научное объединение криптобиологии. Оно занимается изучением животных, существование которых пока до конца не доказано, а также загадочными явлениями природы, таинственными свойствами человеческой психики. О делах и планах объединения рассказывают участники экспедиций.

Павел Беленицкий:

В начале июня 1982 года из Душанбе я отправился на поиски «снежного человека» в составе группы исследователей, руководил которой Е. Михайловский. Мы должны были обследовать несколько пещер в районе озер Пайрон и Искандеркуль в Таджикской ССР. До нас в этих местах уже побывали такие же экспедиции из других городов.

Мы удачно добрались до места, разбили базовый лагерь и организовали круглосуточное дежурство. Нашим проводником была Нина Гринева, студентка из Ворошиловграда, которая именно в этих местах наблюдала «гоминоида» в 1980 году. В конце июня к нашему базовому лагерю подошла группа туристов из Самарканда. Они проделали большой путь через перевалы и направлялись в сторону Душанбе. Из их рассказов особенно запомнился эпизод с семьей таджиков, переправлявшейся через бурный поток. Одна из женщин с полугодовалым ребенком на руках оказалась в отчаянном положении — посреди потока оступилась и выронила ребенка. Казалось, малышу грозила неминуемая гибель, но вдруг в двухстах метрах ниже по течению, из зарослей в воду бросилось громадное человекоподобное существо, подхватило ребенка, вынесло его на берег и скрылось в кустах...

С начала экспедиции прошел уже месяц, но ничего, кроме нечетких следов, нам найти не удавалось, хотя в наиболее возможных местах появления существа мы устраивали фотоловушки. Между тем, многим участникам экспедиции пора было возвращаться домой. Я же мог пробыть в горах до середины августа. Один местный житель предложил мне обследовать другой район, где, по слухам, появляется загадочное существо. Так я оказался в Самарканде. Но идти в горы одному было безрассудно, и я решил поискать следы реликтового гоминоида в областной библиотеке. И действительно, там я нашел свидетельство о том, что через Самарканд в 1864 году везли пойманного дикого человека, правда, о дальнейшей его судьбе сведений не было. В библиотеке я и познакомился с Гобжаном Цыковиным, врачом, занимающимся тибетской медициной, которому доводилось видеть «еженя» на территории Китая в сороковых годах. Он предложил мне участвовать в небольшой разведывательной экспедиции в район, где много раз видели «снежного человека».

И вот 15 июля я, Гобжан и два местных жителя отправились в горы. Через десять дней мы оказались в верховьях небольшой речушки на небольшом плато, очень удобном для лагеря, откуда хорошо просматривались окрестности.

Первым его увидел один из наших попутчиков: на дальнем склоне мелькнула фигурка странного существа, похожего на человека. Но толком очевидец рассказать ничего не мог, и мы готовы были посчитать увиденное плодом воображения.

Вечером все собрались у костра. Гобжан скоро ушел спать, а мы засиделись. Ночь за разговорами пролетела незаметно, и было уже 6.35 утра, когда я заметил, что товарищи пристально смотрят куда-то за меня. Я обернулся и онемел: подле ближайшего дерева стояло в полный рост громадное существо, похожее на обезьяну. Большая голова втянута в плечи, руки опущены. Он немного подался назад, хрустнул веткой. Я инстинктивно схватил тлеющую головню. В этот момент он издал резкий, трудно передаваемый крик. Из палатки выбрался Гобжан и тоже его увидел. Наклонившись, Гобжан взял маленький топорик. Тут существо повернулось и, ступая равномерно огромными шагами, скрылось. Гобжан последовал за ним, но вскоре потерял из виду. Тем временем совсем рассвело, из-за горы выкатило солнце. Мы тщательно обследовали местность и обнаружили непрерывную цепочку следов. Наиболее четкие следы были в том месте, где о н стоял. Отпечаток его ступни был 37 сантиметров в длину и в ширину — 16. Ростом он был примерно 2 метра 20 сантиметров. Независимо друг от друга мы описали увиденное, и по этим описаниям я составил отчет об экспедиции. Вот строки из него:

«26 июля 1982 года, 6.35 местного времени (4.35 по московскому). Почти минуту наблюдали волосатого человека с втянутой шеей, глубоко посаженными глазами; челюстно-лицевая часть несколько выступает, грудь выпячена, но не очень сильно, сам он производит впечатление плотной фигуры; широкоплечий. Губы плотно сжаты. Растительности на лице нет (усов или бороды), оттенок волос коричневый. Агрессивных действий не предпринимал. Наблюдение зафиксировано с 11,5 метра».

Сергей Каргопольцев:

В июле 1988 года я участвовал в комплексной научно-спортивной экспедиции, занимавшейся поисками реликтового гоминоида на Северном Кавказе, в районе предположительного обитания «алмасты». Нам удалось обнаружить миграционные тропы «алмасты», две лежки, а также многочисленные следы. След, зафиксированный нами (39,5 см в длину и 18 см в ширину), был очень похож на тот, который оставил легендарный «бигфут», снятый Роджером Паттерсоном. Существо, оставившее такой след, должно быть ростом выше двух метров.

Сергей Кречмер, наш биооператор, использовал новый метод горизонтальной биолокации для обнаружения движущегося объекта в темное время суток. Можно с уверенностью сказать, что «алмасты» приближался к нашему базовому лагерю. Сначала Сергей установил это с помощью рамки, а вскоре мы увидели промелькнувшую фигуру.

Я разговаривал с двумя очевидцами, наблюдавшими «алмасты» в 1963 и 1984 годах. Они подробно описали существо, указали на заметно выдающиеся надбровные дуги и очень короткую шею.

Результаты экспедиции убедили нас в том, что район поисков выбран удачно, и мы надеемся продолжать исследования.

Криптобиология — новая наука?

Явление, о котором рассказывают П. Беленицкий и С. Каргопольцев, находится пока за гранью наших знаний о мире. И прежде всего потому, что встречу с реликтовым гоминоидом (как принято сейчас называть это животное) невозможно целенаправленно воспроизвести. Любой ученый, занимающийся живыми системами, знает, что добиться полной воспроизводимости результатов исследований животных нельзя. Математикам удалось рассчитать уровень так называемой доверительной вероятности наблюдаемого явления, который составляет 95 процентов. Из двадцати испытаний искомый объект или явление должны наблюдаться девятнадцать раз. Если меньше — значит, делать выводы рано, надо продолжать работу. Но как? Практика полевых поисков убедительно показывает, что объект исследования чрезвычайно чуток ко всем попыткам его обнаружить или как-то на него воздействовать. Как правило, встречи с этими существами случайны, пригласить его «на огонек» еще никому не удавалось и, возможно, никогда не удастся. Поняв это, криптозоологи обратились к помощи других наук.

Ученые США провели математический анализ свидетельств очевидцев встреч с реликтовыми гоминоидами с помощью ЭВМ (См. американский журнал «Cryptozoology» вып. 8, 1989, «Химия и жизнь», 1987, № 12, «Вокруг света», 1988, № 9.) и пришли к выводу, что в этих свидетельствах нет внутренних противоречий, следовательно, многочисленные обвинения во лжи в адрес очевидцев лишены оснований. Большую помощь в исследованиях может оказать и генетика популяций, созданная русскими учеными С. С. Четвериковым, Ф. Г. Добржанским, Н. В. Тимофеевым-Ресовским. Основываясь на данных этой науки, ученые установили, что в популяциях, попавших в неблагоприятные условия или вымирающих, повышается генетическое и фенотипическое (внешне наблюдаемое) разнообразие. Если обратиться к набору окрасок, свойственных реликтовому гоминоиду, то мы обнаружим, что палитра эта намного богаче, чем у большинства обезьян, хотя окрасок, не свойственных млекопитающим, например, зеленой или синей, не наблюдали.

В немногочисленных популяциях, живущих на больших территориях, неизбежны близкородственные скрещивания, которые ослабляют потомство. Появляется много животных с разными внешними отклонениями, например, как у существа, виденного недавно в Сибири, а также больше детенышей мужского пола, что происходит и у людей (в годы стихийных бедствий, войн, голода — мальчиков рождается больше на 3— 5 процентов). Если считать, что реликтовый гоминоид — вид, который сегодня чувствует себя на нашей планете плохо и вымирает, то в нем самцов должно быть больше. И действительно, в тех случаях, когда удавалось определить пол существа, встречалось больше самцов. Иными словами, все то, что мы знаем о реликтовом гоминоиде, не противоречит представлениям современной биологии о живом существе.

Но что же такое «снежный человек»? Можно ли причислить это животное к людям? Палеонтологи пока еще не могут с уверенностью сказать, когда на Земле исчез неандерталец — крупный, очевидно, не очень интеллектуальный человеческий вид. По данным раскопок, он вымер 30 тысяч лет назад, однако палеонтологическая летопись регистрирует только отдельные моменты развития живого мира. То, что эта летопись неполна, было хорошо известно еще Ч. Дарвину. Советский палеонтолог И. А. Ефремов (больше известный как писатель-фантаст) создал науку о сохранении и разрушении ископаемых останков умерших животных — тафономию. Наука свидетельствует, что любая форма вымирает позже, чем это можно зафиксировать с помощью раскопок. Безусловно, и последние неандертальцы из жизни ушли не 30 тысяч лет назад, а значительно позже. Популяции в отдаленных уголках планеты могли дожить и до наших дней, но при этом быстро эволюционировать. И хотя реликтовый гоминоид, очевидно, не является классическим неандертальцем, но его облик, по описаниям, именно таков, каким должен был быть эволюционировавший неандерталец.

Многочисленные противники криптозоологии утверждают, что живой мир нашей планеты в основном изучен и будто бы найти в нем столь крупное животное сегодня уже невозможно. Между тем научная практика свидетельствует об обратном. В 1987 году китайские ученые обнаружили в Тибете неизвестный ранее вид обезьяны. А еще не так давно, в 1955 году, ленинградский ученый, академик А. В. Иванов описал даже новый тип морских животных — погонофоры. Окружающий нас мир полон тайн. Надо непредвзято их изучать, используя весь багаж знаний, накопленных современной наукой.

В. Сапунов, кандидат биологических наук

Рис. Н. Потапова

(обратно)

Дорога в Хазарию

В этом году в четвертый раз в нашей стране будут проводиться Дни славянской письменности и культуры. Центральные мероприятия праздника пройдут в Киеве 24 мая — в День памяти Кирилла и Мефодия, создателей славянского алфавита и литературного языка.

Братья Кирилл и Мефодий были уроженцами города Фессалоники, центра византийской провинции на территории македонских славян (по-славянски этот город назывался Солунем). Кирилл, а точнее, Константин (Кирилл — его монашеское имя), родился в 827 году. Мирское имя Мефодия неизвестно. Мы знаем лишь то, что он был старше брата на 7—10 лет.

В детстве Константин был отдан «в учение книжное», где вскоре и обнаружились его незаурядные способности, о которых стало известно в Константинополе. Юного философа призвали в столицу и определили в наставники к молодому императору. Михаил III был моложе Константина лет на 5—6. В Константинополе юный наставник овладел грамматикой, геометрией, астрономией, риторикой, диалектикой, философией «и всеми прочими эллинскими учениями».

Преподавание философии предполагало философские споры: вот здесь, должно быть, и обнаружил Константин дар полемиста. На некоторых занятиях присутствовали высшие чиновники, даже сам император. Наверное, цесарю нравилось слушать своего строптивого наставника. Известно, что он посылал его спорить с главой иконоборцев, свергнутым патриархом Иоанном Грамматиком, участвовал Кирилл и в полемике с сарацинами во время миссии в Арабский халифат. Последней религиозной дискуссией, в которой отличился Константин, была встреча с еврейскими и мусульманскими мудрецами в Хазарии.

Хазарская миссия отплыла из Константинополя в первых числах января 861 года, держа курс на Херсонес Таврический — центр византийских владений в Крыму. Миссия, представлявшая интересы императора, должна была плыть на самом быстроходном и надежном судне — византийском дромоне (на Руси это судно называли кубарой).

Морское плавание в древности было преимущественно каботажным: кормчий направлял судно так, чтобы не терять из виду берега. Что касается плавания в Черном море, то ученые считают, что еще в V веке до нашей эры, в Периклово время, моряки умели пересекать его от мыса Карамбис в Малой Азии до южной оконечности Крыма, проходя весь путь за сутки. Интересно, что этот маршрут был подсказан птицами: журавли, готовясь к перелету, собирались на этом мысу.

Путь этот был хотя и скор, но опасен; возможно, императорское посольство предпочло более спокойное путешествие вдоль западного берега Понта Эвксинского. Но и в этом случае, сразу за последним рукавом Данубия (Дуная), называвшегося тогда Голым, корабль должен был идти не вдоль берега, а вдоль кромки льда.

Плавание закончилось благополучно: Константин и Мефодий ступили на землю Тавриды. Льды заполняли внутреннюю акваторию Каркинитского залива вплоть до Бакальской косы: именно ее и мыс Тамирака могли увидеть путешественники, когда раздался крик: «Земля!..» Корабль взял правее и, пройдя еще 300 стадиев (около 50 километров) вдоль берега, вошел в бухту Прекрасной гавани. (Ныне поселок Черноморское.) На следующий день дромон с византийским посольством обогнул Тарханкутский полуостров, прошел невдалеке от Керкинитиды (Евпатории) и — при благоприятном ветре — уже к полудню прибыл в Херсонес.

Миссия византийского посольства задержалась в Херсонесе надолго — недели на две, а может, и на месяц. За это время произошло два чрезвычайно важных для судеб славянской культуры события, и участником обоих был философ Константин.

Первое событие описывается в одном житий следующим образом. Где-то в Херсонесе Константин «нашел... Евангелие и псалтырь, написанные русскими письменами, и человека нашел, говорящего на том языке, и беседовал с ним, и понял смысл этой речи, и, творя молитву богу, начал читать и излагать их». Автор жития Константина не сообщил, где философ увидел эти книги: в одной ли из городских церквей, в монастырской библиотеке или в доме у кого-то из горожан, а может быть, у купца, торговавшего на базаре, и кто был тот человек, говоривший по-русски. Не вызывает сомнения, что под «русским языком» составитель жития понимал какое-то славянское наречие (хотя существуют и другие версии). Иначе он не стал бы утверждать, что Константин, беседуя с русом, приноравливал его язык к своему по гласным и согласным звукам. Это возможно только в отношении близких по своему звуковому составу языков. Чтение книг, написанных по-варяжски, по-готски или по-сирийски, потребовало бы большего труда и иного подхода. В одной из русских рукописей XV века это событие описывается еще более определенно: «А грамота русская явилася, богом дана, в Корсуни русину, от нее же научился философ Константин и оттуду служив и написав книги русским языком». Именно о славянских книгах, существовавших до создания азбуки Константином, рассказывается и в житии Мефодия: «Тут явил бог философу славянские книги и тотчас, устроив письмена и беседу составив, поехал в Моравию».

В древнейшем летописном своде XI века запись событий начинается с 852 года. Маловероятно, чтобы летописец мог точно и верно восстановить минувшие два века назад события по памяти и на основе устных преданий. Он скорее всего использовал более ранние исторические записи, а это значит, что начало русского летописания относится к середине IX века. По мнению Б. А. Рыбакова, первые реальные следы киевского летописания связываются с деятельностью князя Аскольда, современника Константина и Мефодия, вероломно убитого Олегом.

На каком языке велись эти записи? Имеют ли они какое-либо отношение к «русским письменам» Херсонеса? На эти вопросы прямо и ясно отвечает киевский летописец, записавший, что в 898 году «Словеньский язык и русский одно есть». Значит, письмена, прочитанные Константином, были записью славянской речи. Эта письменность, конечно же, была еще очень несовершенной, но она стала той основой, используя которую, Константин-философ впоследствии составил славянскую азбуку и разработал грамматику литературного языка.

Вторым событием, сыгравшим затем заметную роль в судьбе славянских первоучителей, было открытие мощей погибшего здесь святого Климента.

Климент — четвертый папа римский (включая апостола Петра (Климент, по тогдашней иерархии, был еще епископ. Титул «папа» появился лишь в IV веке.)) согласно церковной легенде был осужден за проповедь христианства и сослан в Херсонес в годы правления императора Траяна (98—117 гг.). Работая в крымских рудниках, папа Климент I продолжал проповедническую деятельность, за что и был казнен — брошен в море с якорем на шее. Это произошло в 101 году.

Обстоятельства смерти епископа Климента по-прежнему загадочны. Между тем нам было бы очень интересно это знать в связи с теми поисками, которые предприняли Константин и Мефодий. Легенда гласит: опасного узника сбросили со скалы в море — весьма неожиданный для римлян способ казни. Но вот что пишет в своей «Истории» Геродот о таврах — коренных жителях Крыма: «Они приносят в жертву Деве и потерпевших кораблекрушение, и тех эллинов, которых они захватят, выплыв в море, таким образом: совершив предварительные обряды, они ударяют их дубинкой по голове... тело они сбрасывают вниз со скалы».

Историк и географ прошлого века В. X. Кондараки утверждает, что развалины на мысу Аю-Даг, которые обычно считаются остатками таврского укрепления, на самом деле — руины святилища местной Девы. Косвенным образом это можно доказать так — расположенный неподалеку поселок Фрунзенское некогда был городом Партенионом (в греческом произношении Парфенион — то есть Девичий). Да и мыс Аю-Даг не был подвластен римлянам: их владения распространялись на восток от Херсонеса не дальше мыса Ай-Тодор. А на самом мысу, там, где сейчас высится Ласточкино гнездо, римляне построили на месте таврского «укрепления» крепость Харакс. Другое таврское святилище, вероятно, было в районе Фороса, где и был убит папа Климент.

В житии Константина довольно невразумительно сообщается, что некий Климент еще «лежит в море»; Константин молится, дабы определить место его нахождения, затем убеждает херсонесское духовенство и «благочестивых мужей» отплыть на корабле в известном ему направлении. «И когда море утихло, а они туда дошли, то начали с пением копать. Тогда же стал слышен сильный запах, как от многих кадил, и затем объявились святые мощи, которые взяли с великою честью и славой».

Сегодня возле Ай-Тодора островов нет. Нет их сейчас и около Кастрополя. Но старожилы помнят, что еще в 30-е годы лежал крошечный островок напротив Фороса. На острове стояла красивая часовня. Когда началась кампания по уничтожению церквей, эту часовню, как слишком заметную, взорвали, причем с таким усердием, что и от островка почти ничего не осталось. Тот ли это остров, где копали Кирилл и Мефодий,— вопрос для будущих исследователей, которые должны будут учесть как минимум, что современный уровень Черного моря по сравнению с античными временами выше на 5 метров. Земли, которые раньше выглядели обширными островами, сейчас могут находиться под водой.

И вот 30 января 861 года экспедиция на двух или трех небольших судах направляется к заветному острову, извлекает мощи римского епископа и даже якорь, с которым он был брошен в море. Мощи торжественно вносят в город; на пути к собору процессия останавливается у каждой церкви, совершая благодарственное богослужение. Затем мощи помещают в городском соборе. Часть этих реликвий Константин возьмет потом с собой, повезет их в Моравию и в конце концов доставит в Рим. Именно Константину обязано папство возобновлением культа Климента.

Культ Климента сыграл особую и многогранную роль и в славянских странах. В Киеве обладательницей его мощей стала Десятинная церковь, куда их доставил князь Владимир после известного похода на Корсунь — в церкви был в его честь придел. В Древней Руси Климент воспринимался как заступник Русской земли, и позже представление о церковной автономии Руси тоже связывалось с его именем.

В начале февраля 861 года Константин и Мефодий простились с Херсонесом и «направились в Хазарию к Меотскому озеру и к Каспийским воротам Кавказских гор». Этими двумя названиями, в сущности, и исчерпываются географические вехи предстоящего путешествия.

Меотским озером в античной и византийской литературе называлось Азовское море. Вряд ли экспедицию интересовало море, скованное в это время года льдами. Скорее всего конечной целью плавания было устье Кубани (Куфиса, или Кофиса, как называли эту реку в Византии). Из-за встречного течения путешествие было томительно долгим: только на второй или третий день посольский дромон мог войти в Боспор Киммерийский. Вид его берегов представлял грустное зрелище: тут и там виднелись руины городов, сметенных полчищами кочевников — гуннами, булгарами, тюрками, хазарами. Византия любыми средствами стремилась вновь утвердиться на этом важном перекрестке. Центром ее притязаний стал город Таматарха, отстроенный на месте античной Гермонассы (современная Тамань). Ко времени путешествия Константина и Мефодия это был уже вполне византийский город, имевший епископскую кафедру, и силуэт города определял кафедральный собор, окруженный рядом церквей и монастырей. Раскопки Тамани показали, что застраивался город хаотично. Небольшие обмазанные глиной деревянные дома жителей обогревались открытыми очагами. Встречались и каменные постройки; особенность их заключалась в кладке стен, которая производилась «в елочку», то есть под углом к наружной поверхности стены. Через сто лет после приезда славянских просветителей этому городу суждено будет стать столицей славянского княжества Тьмутаракань.

По-видимому, кроме Таматархи, экспедиция побывала и в двух других городах Керченского пролива — Боспоре, центре епископии, и Фанагории — в единственном уцелевшем античном городе, в котором также была христианская община. Здесь некогда отбывал ссылку свергнутый византийский император Юстиниан II, за которого хазарский каган выдал замуж свою дочь. Посещение этих мест могло иметь определенное значение для успеха предстоящей миссии.

Дальше миссия, очевидно, двинулась по древнему караванному пути от Черного моря до Каспийского. Житие указывает конечный пункт миссии — Каспийские ворота Кавказских гор. Так в древности назывался Дербентский проход. Дело в том, что Хазарский каганат за время своего трехсотлетнего существования сменил три столицы. В Дербентском проходе лежала вторая из них — Семендер. Но за сто с небольшим лет до миссии Константина, когда хазарские войска были полностью разгромлены арабами, каган перенес резиденцию в устье Волги. В течение IX века каганат настойчиво восстанавливал свое господство на Северном Кавказе и к шестидесятым годам снова утвердился в Семендере.

В долине Кубани путники могли не увидеть поселений адыгских племен: в это тревожное время люди жили высоко в горах, а в предгорьях лишь пасли стада. Приморские адыги (зихи) считались давно уже христианизированными — в память об их крещении была воздвигнута величественная базилика в нынешней Ново-Михайловке. В течение столетия до путешествия Константина таматархская епископия пыталась распространить христианство и среди закубанских адыгов (косогов). Но православной к этому времени стала лишь племенная знать.

В районе современного города Невинномысска караванный путь пересекался с Великим шелковым путем. Шелковый путь здесь разветвлялся: одна дорога шла вверх по Кубани и Теберде на Клухорский перевал, другая по Большому Зеленчуку на перевал Сангаро. По этому пути в обоих направлениях двигались купеческие караваны, груженные восточными и византийскими товарами. Разноязыкая речь, диковинные одежды, непривычные лица — все это создавало необычную колоритную картину.

На пути Константина и Мефодия лежал еще один древний торговый перекресток, где находился богатый аланский город, название которого, к сожалению, не сохранилось. Город располагался у так называемых Эльхотовых ворот, которые являлись «северным ключом» к знаменитому Дарьяльскому проходу. После того, как он был завоеван Ордой и стал ее важнейшим центром на Северном Кавказе, за ним закрепилось название Татартуп — «татарский стан» или «холм». Это название дожило до XIX века. Здесь, возможно, и проходили Кирилл и Мефодий.

Двигаясь далее на восток, путники оказались в долине реки Сунжи, притока Терека. На левом ее берегу недалеко от Грозного и по сию пору высится огромное городище Алханкала, на котором еще в конце прошлого века были остатки каменных стен. Внутри города находилась укрепленная цитадель — резиденция аланского вождя, предводителя окрестных племен.

Дальше дорога шла вдоль Сунжи и Терека и выходила на бескрайние пространства Терско-Сулакского междуречья — обширной и богатой земли, называвшейся в древности страной Берсилией. Здесь был политический центр Хазарского каганата, откуда тянулись нити на весь предгорный Северный Кавказ. Там, где река Сулак вырывается из горных теснин на равнину, находилась первая столица каганата Беленджер — ныне Верхне-Чирюртовское городище. До Семендера, резиденции кагана, оставалось около 60 верст, и миссия, чтобы отдохнуть и набраться сил, поднялась в старый город. Это тем более вероятно, что здесь была многочисленная христианская община, несколько часовен и две церкви. Внушительно и грозно выглядели стены Беленджера, нависающие над головокружительной кручей. Кроме обычных стенных башен, вперед выдавались две массивные выносные башни, соединявшиеся с крепостью каменными перемычками,— они производили впечатление несокрушимой мощи. Строили город, конечно, не хазары, а местные народы, знавшие секреты сейсмостойкого строительства: в крепостные стены Беленджера заложены антисейсмичные камышовые пояса.

Наконец миссия вступила в столицу каганата. Семендер находился на месте современного аула Тарки, недалеко от Махачкалы. Сейчас сохранилась только часть крепостной стены. Ее расположение говорит о том, что городские укрепления Семендера были построены по тому же принципу, что и дербентские. Хазары сделали этот город «сборным местом», куда стягивались войска каганата для грабительских походов. Семендер являлся не только политическим, но и крупным торгово-ремесленным городом, в котором жили купцы из разных стран. Византийская миссия прожила здесь лето 861 года.

Дипломатическая задача миссии до конца не ясна. В житии Константина кратко говорится об осаде неким хазарским полководцем «христианского града» во время пребывания миссии в Крыму, после чего каган освободил двадцать пленных греков. Возможно, миссия должна была примирить хазар с Византией. Но, возможно, целью миссии было добиться сближения Византии и каганата после похода «русов» на Константинополь в 860 году. Эта гипотеза подкрепляется ответом кагана императору: «Все мы — друзья и приятели твоего царства и готовы идти на службу твою, куда захочешь».

Константин же был занят религиозными спорами с ревнителями иудаизма и ислама. Он, разумеется, одержал победу по всем пунктам: поразил своих противников «словесной силой от божией благодати, горящей подобно пламени». Житие Мефодия добавляет, что внес свой вклад в эту победу и старший брат: «Он молитвою, а Философ словами взяли над теми верх и посрамили их».

Эту победу публично признал первый советник кагана: «Гость этот ниспроверг наземь всю гордыню сарацинов, а нашу отбросил на иной берег, как нечто нечистое». Хазарская аристократия как будто была готова уже принять крещение: «Не враги мы сами себе, и так повелеваем, что с этого дня понемногу, кто может, пусть крестится по своей воле, если пожелает. А тот из вас, кто на запад кланяется, или еврейские молитвы читает, или держится веры сарацинской, скоро смерть от нас примет». И в результате «крестилось же из них двести человек, отказавшись от мерзостей языческих и браков беззаконных».

Для авторов жития наибольшее значение имел факт религиозного спора, который доказал преимущество христианства. Но житие — не историческая хроника, а произведение, написанное с целью прославления святого мужа. Однако то, что совершили в ходе хазарской миссии Константин и Мефодий,— это и подвиг интеллектуальный. Дальнее путешествие, в котором раскрылось многообразие мира, бесчисленность народов и языков, давало возможность переосмыслить суть их филологического труда. На землях Крыма и Северного Кавказа Константин и Мефодий могли встретить и славян: в сопоставлении с языками тавров, кавказцев и хазар еще рельефнее проступали особенности славянской речи. Книги, найденные в Херсонесе Таврическом, дали новый толчок к поискам совершенной славянской азбуки, которая появилась весной 863 года. И можно с уверенностью сказать, что в этом подвижничестве первоучителей, принесшем им мировую славу, немалую роль сыграла и их миротворческая хазарская миссия.

Владимир Власов

(обратно)

Тайны старой Африки

Юрий Трукшанс из поселка Лиелварде Латвийской ССР пишет: «История Латвии является очень пестрой и изобилует большим количеством разных событий. К сожалению, мы, живущие в Латвии, были лишены возможности изучать свою историю... Что касается курляндского поселения в устье Гамбии, то хочу отметить, что этот период в истории был очень интересен...» «Мне хотелось бы подробнее узнать обо всем, что касается морского офицера Этьена Боттино. Я не просто любопытный. Я вдруг понял, что если бы встретился два века назад с Этьеном Боттино, он бы доверил мне свою тайну!» — пишет в редакцию читатель из Липецкой области А. Таранцей. «Мы так мало знаем о тайнах Африки — о знахарях, людях-страусах, погибшей в песках Сахары армии персидского царя Дария (не Дария, а Камбиза.— Н. П.), о канарских гуанчах, наследниках атлантов»,— замечает в письме Н. И. Громов из Коломны. «Мало печатаете материалов об Африке, ее племенах,— пишет Е. Мальгина из Хабаровска,— когда-то писали больше. Неужели за последние 10—20 лет ничего не прибавилось?»

Александр Дюма сказал как-то: «В слове «Африка» есть какое-то очарование, которое влечет нас к ней больше, чем к другим частям света». А ведь Дюма настоящей Африки и не видел — побывал только на севере ее, в Алжире, который, строго говоря, и не Африка вовсе, а часть арабского мира. Что бы мог написать Дюма об остальной Африке! Ведь и там были свои кардиналы, свои «тайны мадридского двора», свои мушкетеры и граф Монте-Кристо!

Люди-страусы

Какие ассоциации возникают при этом словосочетании? Скорее всего рождается образ охотника-бушмена, который, мастерски имитируя гигантскую птицу с помощью перьев и походки, подбирается к группе страусов и метким броском закручивает бола вокруг шеи одной из птиц. Но речь вовсе не о бушменах. Истоки этого этнографического поиска уходят в глубокую древность. Еще Страбон и Мегасфен писали об апистодактилах, загадочных жителях Центральной Африки, у которых ступни «завернуты назад».. Бесчисленные рисунки эгиподов, сатиров, чертей с раздвоенными копытами украшали произведения древних и средневековых авторов. Кто же был прототипом этих существ?

Первым к разгадке приблизился, сам того не ведая, американский путешественник французского происхождения дю Шайю (кстати, он первым из белых охотников выследил и убил гориллу). В его книге «Путешествия и приключения в Центральной Африке» (1863) есть такие строчки: «Повсеместно, где я бывал в Северном Габоне, этим людям дают одно и то же имя — «сапади». Но увидеть их дю Шайю так и не удалось.

Шли годы, десятилетия. В 1960 году в английской газете «Гардиан» выходит материал под заголовком «На поиски африканцев на двух пальцах».

Таинственное племя. От нашего корреспондента. Солсбери, 4 февраля». И следует такая информация: африканское племя, члены которого передвигаются на двух пальцах, живет в труднодоступных районах долины реки Замбези. Местные жители рассказывают, что у этих людей обычные ступни, но только с двумя пальцами, один больше другого, и слегка искривленными. Никому еще не доводилось изучать этот феномен.

Заметку не приняли всерьез, газете просто не поверили. Но заговор молчания был нарушен. Информация продолжала поступать. Людей с двумя пальцами на ноге, бегающих как ветер, видели в одном дальнем ущелье в долине Замбези. Они питаются дикими злаками, грибами. Некий Бастер Филипс видел их в ущелье Мпата, недалеко от городка Фейра. Рост мужчины достигал 1 метра 50 сантиметров. Они дикие и нелюдимые. Филипс сперва заметил нескольких человек, сидевших на ветвях, они что-то срывали с дерева, но при его приближении стремительно убежали. Местные жители, их соседи, боялись двупалых, считали колдунами...

Спустя некоторое время — новые сведения. «Родижиа геральд» публикует заметку «Новая теория по поводу двупалых». Известный американский палеонтолог Дж. Десмонд Кларк высказывает предположение, что речь идет об обычных местных жителях, которые носят сандалии, а их следы на песке создают впечатление, будто у них всего по два пальца на ноге.

Кларк вроде бы успокоил ученых. Но тут, как назло, подоспели два снимка, правда нечетких, сделанных неким Оллсоном в местечке Хартли — двое африканцев со «страусиными лапами». Снимки сопровождались восклицаниями самого Оллсона: «Это просто фантастично, как высоко и ловко взлетают они на дерево, пользуясь этими пальцами!» Но ведь фото можно и подделать. Именно так и решили — мистификация!

Следующая публикация заметно поколебала позиции скептиков. Она называлась «Х-лучи доказывают, что люди-страусы действительно существуют». Одного из членов загадочного племени удалось доставить в Солсбери и подвергнуть обследованию. По заключению врачей, им еще не приходилось встречаться со столь ярко выраженным проявлением такой аномалии — синдоктилией. Точная причина ее не ясна — то ли нарушенное питание родителей, то ли какой-то вирус...

Именно тогда, в середине 60-х, и родилось это определение — синдром клешни. Но видели-то всего одного человека, а о целом племени по-прежнему ничего не было известно. Пока наконецвоенному летчику Марку Маллину не удалось сделать хороший снимок одного человека из племени в окрестностях Каньембе к западу от Фейры. Маллин утверждал, что двупалые живут именно здесь, в междуречье Каньембе и Шеворе. Соседи называют их вадома.

Обратились к знатоку местных африканских племен М. Гельфанду. Тот заявил, что ничего о них не слышал и поверит в двупалых, когда экспедиция вернется с результатами. В исследования включились другие ученые и выяснили, что речь идет не о вадома, а о ваньяи, известных еще со времени ранних португальских путешественников, родиной которых является область, где ныне находится плотина и ГЭС Кабора-Басса в Мозамбике. По оценкам, их около 300—400, и каждый четвертый страдает синдромом клешни.

В 1971 году наконец-то организовали экспедицию. Местный вождь, к которому обратились ученые, категорически заявил, что знает только одну такую семью, где из троих сыновей один умер, а другой живет неподалеку от полицейского участка Каньембе. Зовут его Мабарани Каруме.

Это был 35-летний мужчина, отец пятерых детей, и ни у одного из них не было нарушений строения ступни!

Каруме родился у подножия горы Вадома. Отец ранее жил в горах, а мать была из племени корекоре. От их брака родилось пятеро детей (3 мальчика и 2 девочки) и еще пятеро умерли. Один из троих мальчиков был двупалым — Маборани. Такой же сын был и у сестры его матери, но рано умер. Маборани утверждал, что подобных ему людей в округе больше нет. Ступни его действительно заканчивались двумя пальцами — 15- и 10-сантиметровой длины, расположенными перпендикулярно друг другу. Маборани привезли в Солсбери и сделали рентгеновские снимки. Развитыми оказались первый и пятый пальцы, второй, третий и четвертый — неразвиты. При росте 1 метр 65 сантиметров он отличался заметными способностями в беге.

Но как же быть с другими свидетельствами, где упоминались иные «двупалые»? Получалось, что и вождь, и Маборани были не правы. Людей-страусов в Центральной и Южной Африке обнаружилось много — в Замбии, Зимбабве, Ботсване... Они встречались еще в 1770 году среди маронов Суринама, вывезенных из Африки, и о них писал сам А. Гумбольдт. Ян Якоб Хартсингс в книге «Описание Гайяны» называл их «тувингас» — скорее всего от испорченного английского словосочетания «Two-fungers»— «двупалые»...

Были ли двупалые африканцы действительно прототипами странных сатиров и эгиподов, сказать сейчас трудно. Однако их могли привозить в Северную Африку и страны Средиземноморья как диковину из дальних экспедиций, и наверняка их рисовали египетские и греческие художники. Надо только внимательнее поискать...

Человек-радар из Порт-Луи

Эту посылку с далекого острова Маврикий — всего-то небольшой пакет с ксерокопиями некоторых архивных материалов — я ждал с нетерпением.

Вот уже более столетия существует тайна Этьена Боттино, жившего на острове Маврикий во второй половине XVIII — начале прошлого века. Тайна пока неразгаданная... Заветные документы раздобыли мои друзья в хранилищах столицы Маскаренских островов — городе Порт-Луи. До этого мне были известны только строки признания Боттино, процитированные южноафриканским писателем и историком Л. Грином в книге «Острова, не тронутые временем»: «Если раздражение и разочарование станут причиной моей смерти, прежде чем я смогу объяснить свое открытие, то мир лишится на некоторое время познания искусства, которое сделало бы честь XVIII веку».

Боттино, Этьея (1739—1813). Родился в Шаатосо, департамент Риэн-э-Луар, Франция. Умер на Маврикии 17 мая 1813 года в возрасте 74 лет. Молодым человеком уехал в Нант, откуда в отбыл на острова... Это строчки из «Словаря маврикийских биографий», изданного в Порт-Луи небольшим тиражом. И самое главное: «В 1762 году на борту одного из судов королевского флота ему пришла в голову идея, что движущийся корабль должен производить в атмосфере какой-то эффект. Через некоторое время после тренировок он уже смог определять появление корабля на горизонте. Но ошибался он так часто, что вскоре прекратил свои опыты...»

Но только на время. В 1763 году он прибыл на остров и получил должность инженера. Хорошая погода большую часть года, а также то обстоятельство, что многие суда обходили Маврикий, не заходя в порт, позволили ему вволю упражняться. Через некоторое время Боттино уже заключал пари. «Он заработал много денег, так как за три дня до появления судна на горизонте, вовсе без трубы, предвещал его приход».

В 1780 году Боттино написал о своих удивительных способностях тогдашнему министру морского флота Франции де Кастри. Тот распорядился в течение двух лет регистрировать все наблюдения безвестного служащего с Маврикия.

Официально наблюдения начались 15 мая 1782 года. Боттино сообщил, что приближаются три судна, которые и появились 17, 18 и 25 мая. 20 июня он предсказал приход «многих судов», и 29-го числа показались первые корабли французской эскадры, задержанные штилем.

Боттино потребовал от губернатора 100 тысяч ливров премии и ежегодную пенсию в 1300 ливров за то, что он раскроет свою тайну, напомнив, что с 1778 по 1782 год он предсказал приход 575 судов за несколько дней до их появления на горизонте. Но губернатор не спешил расставаться с деньгами.

И вот обиженный Боттино едет на родину. За время плавания он «видит» 27 судов, которые действительно возникают вдали чуть позже, и заявляет, что «может предугадать и землю».

Аудиенции у морского министра ему добиться не удается. Но зато Боттино добивается признания у публики города Лорьяна, показывая ей свои способности. Тогда же, в 1785 году, в газете «Меркюр де Франс» печатаются «Выдержки из воспоминаний Этьена Боттино о наус-копии» — такое название дал он своему дару. Судя по сообщениям Печати того времени, способностями колониального чиновника заинтересовался сам Жан Поль Марат, который тогда как раз писал трактат по физике. Но встретиться им, видимо, не удалось. Не удалось пока и обнаружить в работах и письмах Марата упоминаний о Боттино.

В 1793 году Боттино возвращается на Маврикий и упорно продолжает свои опыты. 15 июня он заявил, что скоро появятся 20 судов, однако ни одно из них не пришло. Над Боттино стали смеяться. Но вскоре насмешникам пришлось извиниться, ибо выяснилось, что адмирал эскадры решил не заходить на Маврикий и отправился непосредственно в Индию.

Еще один штрих, ставший известным только недавно: какое-то время с Боттино жил на Цейлоне, в Коломбо, там его видел один из редакторов книги «Новая биография современников», вышедшей в 1827 году. В третьем томе ее говорится, что Боттино изучал там «животный магнетизм». Добавим к этому: он учился в школе животного магнетизма, общался с индусами, которые «могли творить чудеса»,— как пишет в своих воспоминаниях сам Боттино.

Как выяснилось, у него были ученики! Некто Фейяфэ, служивший у Боттино, научился способностям хозяина. 22 ноября 1810 года с вершины Длинной горы он заметил английский флот, точнее — скопление судов, которые направлялись к Иль-де-Франс (старое название Маврикия). Потом уточнил, что суда идут в сторону острова Родригес. Фейяфэ поспешил к губернатору и заявил, что в последующие 48 часов или чуть позже британский флот покажется на горизонте. В городе начался переполох. Фейяфэ посадили за решетку — за распространение слухов. Однако губернатор все же послал на Родригес судно «Лютэн» — посмотреть, что там происходит. Но было уже поздно. 26 ноября в 10 утра 20 кораблей британского королевского флота, а позже еще 34 обрушили на Маврикий огонь бортовой артиллерии. Фейяфэ освободили из-под стражи уже после того, как остров заняли англичане.

И все же Боттино побывал во Франции не напрасно. Недавно в архивах разысканы его записки под общим заголовком «Секретные воспоминания, служащие для освещения истории республики с 1762 года по наши дни». Я нашел их в исследовании маврикийского ученого Л. Пито «Исторические наброски к 1715—1810 годам». Вот несколько горьких строк из воспоминаний самого Этьена Боттино, относящихся к 1795 году: «Публика может вспомнить о моих опытах, проделанных в июне 1793 года при большом скоплении народа, а также в мае 1794-го, организованных советом города (Порт-Луи.— Н. Н.). Это вовсе не уберегло меня от нападок и выходок отдельных лиц, а именно: надо мной насмехались тогда, когда я предсказывал наличие судов неподалеку от острова, а они вовсе не приходили. Разгадка проста: они направлялись не на наш остров! Эти люди, у которых нет ни проблеска мысли, не верили ничему, сомневались во всем, говоря, что я — шарлатан и что этого не может быть. Я вынужден жить среди этого глупого сброда, тупых и жестоких людишек, погрязших 6 рутине, в штыки воспринимающих любое открытие, хоть на йоту выпадающее из их собственного примитивного понимания мира». Вот еще один фрагмент: «Я стал очередной жертвой, погрязшей в затхлой атмосфере забытых богом островов, страдающих от деспотизма чиновников...»

Л. Пито, внимательно проанализировав все документы, пришел к выводу, что Боттино был в полном здравии, его убеждения — твердые, а написанное им явно говорило о том, что современники его не понимают.

Что за дар был у Этьена Боттино? Сам он своей тайны так никому и не раскрыл. Разве что двоим ученикам, да и то не полностью. Но на Маврикии сохранилось его письмо Ж. П. Марату, в котором, в частности, говорится:

«Судно, приближающееся к берегу, производит определенное воздействие на атмосферу, в результате чего приближение может быть выявлено опытным глазом, прежде чем корабль достигнет пределов видимости. Моим предсказаниям благоприятствовали чистое небо и ясная атмосфера... Я пробыл на острове всего шесть месяцев, когда убедился в своем открытии и оставалось только набраться опыта, чтобы наускопия стала подлинной наукой».

Может, это связано с миражами, столь частыми на море? Да и не только на море. Французский астроном Камил Фламмарион в работе «Атмосфера» пишет о страшной фата-моргане, которая явилась жителям бельгийского городка Вервье 15 июня 1815 года — по воздуху мчалась кавалерия, беззвучно палили пушки, двигалась в атаку пехота. В тот день в 105 километрах от Вервье начиналась битва при Ватерлоо...

Или это предмет сравнительно молодой науки — биолокации? Но историки ничего не пишут о том, были ли у Боттино какие-либо приборы.

Он скончался в 1813 году, забрав с собой в могилу тайну наускопии. На Маврикии о нем помнят! Памятника, конечно, нет, но гора Монтань Лонг (Длинная), возвышающаяся над синей гладью океана, откуда производил свои наблюдения Этьен Боттино, напоминает сегодняшним ученым об их долге перед наукой — раскрыть тайну его дара.

Затерянный в песках Калахари

Кто открыл Южную Африку? Согласитесь, вопрос звучит довольно непривычно. Действительно, открывали Америку, а в Южную Африку плавали, огибали ее у мыса Доброй Надежды и шли дальше в Индию и к островам Индонезии. Первым из европейцев, по официальной версии, это сделал португалец Васко да Гама. 25 декабря 1497 года он пристал к гористым берегам, там, где сейчас находится провинция Наталь, и сообщил потомкам, что жители тех мест строят дома из веток и травы, орудия труда изготовляют из железа, а украшения у них из меди, что они приветливы и гостеприимны...

А до португальского морехода? Неужели никто не побывал здесь раньше? Финикийцы обогнули континент в VI веке до нашей эры — это доказано. А другие? Вопрос остается открытым.

Все началось с геодезической экспедиции Рейнхарда Маака в 1907 году. «В середине марта мы разбили лагерь в Брандберге и отправились осматривать ущелье Цисаб. И вот я сижу в тени гранитной скалы. Передо мной лучшие образцы наскального искусства. Не в состоянии оторвать глаз от цветного ансамбля на стене пещеры...» Что же так поразило Маака? Первобытные художники «населили» пещеру охотниками, вооруженными луками и стрелами, и различными животными, обычными в тех краях. А в центре... В центре экспозиции изображена удивительная Белая Дама. Ее костюм поразительно похож на одежду девушек-матадоров из дворца царя Миноса в Кноссе (Крит) — короткая куртка и нечто вроде трико, прошитого золотыми нитками. Сходны и головные уборы. Некоторые ученые, например знаменитый французский археолог аббат А. Брей, написавший о Даме целую книгу, усматривают в изображении не только критские, но и древнеегипетские черты. Это и неудивительно, ведь культуры двух древних государств причудливо переплелись. Дама могла быть египетской Исидой или греческой Дианой. Фигура позади — Осирисом.

Восемь десятилетий продолжается спор о таинственной незнакомке. Одинаково веские аргументы выдвигают и сторонники местного, протобушменского происхождения наскального ансамбля, ведь в рисунках много африканских элементов. Например, шлемы воинов могут быть не чем иным, как прическами или головными уборами людей племен гереро или овамбо. А луки, нарисованные на стенах грота, похожи на оружие воинственных матабеле...

Может статься, разгадать тайну Белой Дамы из Брандберга поможет североафриканская наскальная живопись, ведь между сахарскими и южноафриканскими центрами примитивного искусства просматриваются интересные параллели. Может, именно выходцы с далекого севера и Сыли запечатлены безвестным художником в забытом богом месте?

Не так давно в Брандберге (кстати, на языке гереро этот массив называется Омукуруваро — Гора Бога) побывала экспедиция южноафриканских ученых. Они застали ансамбль в плачевном состоянии. Многие туристы, добравшиеся и сюда, желая получить контрастные снимки, то и дело протирали стену влажными тряпками, и отдельные рисунки можно различить сегодня лишь с помощью увеличительного стекла...

Археолог Дж. Хардинг внимательно изучил обувь Дамы и пришел к выводу, что она напоминает сандалии... бушменов.

А гигантская стопа, отпечатавшаяся в окаменевшей глине Высокого Велда в провинции Трансвааль, в 30 километрах от границы со Свазилендом? Впервые белые люди узнали о загадочном оттиске от жителей одной из деревень народности свази. Те рассказали о нем в 1912 году фермеру Стоффелу Коетсе, внук которого, Ян, стал сегодня хранителем следа. Оказалось, рассказы об этом «отпечатке ноги духа» переходили у свази из поколения в поколение, для них скала остается до сих пор святыней.

След представляет собой точную копию, только во много раз увеличенную, левой ступни человека. При внимательном осмотре можно увидеть даже глину, проступившую между пальцев. Нужно добавить, что на острове Шри Ланка, в 44 милях к востоку от Коломбо, нашли точно такой же след, только от правой ноги. Там он тоже стал предметом поклонения. Специалист из Кейптауна, геолог А. Рейд, заявил: «Трудно найти достаточно логичное объяснение этому явлению. Одно очевидно — вырубить отпечаток ноги в такой скале практически невозможно».

А может, это все-таки шутка природы, аналогичная той, что так долго сводила на нет все поиски путешественников и ученых в пустыне Калахари, искавших затерянный в песках легендарный город? Предприимчивый американец Фарини, вернувшись в 1885 году из Юго-Западной Африки, сделал доклад в Лондонском королевском географическом обществе о развалинах древнего города, который он открыл в песках Калахари. Его сообщение произвело сенсацию, и целые десятилетия не прекращались поиски затерянного города Фарини.

И только в наши дни, похоже, нашлась разгадка. Экспедиция английского исследователя Клемента наткнулась в окрестностях Ритфонтейна на гряду скал Айердонконниз. Ландшафт совпадал с тем описанием, которое Фарини оставил в книге «Через пустыню Калахари». Одна из глыб-плит походила на деталь развалин, изображенных на рисунке путешественника. Поверхность некоторых кусков породы можно было при желании принять из-за выветривания за рифленую. Поддавшись игре воображения, Фарини принял причуды природы за творение рук человека...

Одиссея курляндского герцога

История эта трехсотлетней давности многим показалась бы вымышленной, нереальной, если бы не бесспорные доказательства подлинности всего происшедшего, собранные в разные годы исследователями многих стран...

Во второй половине XVI века, потеснив Испанию и Португалию, ведущими морскими державами стали Англия и Нидерланды. Но все чаще задумывались о своем месте под солнцем и более мелкие государства. О дальних морских походах мечтали политики Швеции, Дании, Бранденбурга. Перед их мысленными взорами стояли несметные богатства Нового Света, наводнявшие европейские рынки.

Маленькое герцогство Курляндское тоже не желало отставать от своих предприимчивых соседей. С 1642 по 1682 год здесь у власти находился герцог Яков, «один из коронованных мечтателей с великими замыслами, всю жизнь свою носящихся с планами, размеры которых находятся в обратной пропорции с их средствами» (так написал о нем один из поздних исследователей). Отличительной чертой политики Якова было то, что в заморские предприятия вкладывались в основном доходы, получаемые из имений герцога. На флоте применялся исключительно труд крепостных крестьян.

Как часто случалось, при подготовке подобного рода предприятий, бывших в диковинку уроженцам северных широт, осуществлению их планов способствовали богатая фантазия авантюристически настроенных организаторов, явная переоценка богатств открываемых земель, но при этом — и недооценка собственных сил и трудностей, встречавшихся им на пути.

Идеи, которые вынашивал герцог, соответствовали государственным нуждам Курляндии. Герцогству нужны были новые рынки сбыта своих товаров. Вот уже заключен договор с Францией о поставках в Курляндию вина и соли. Найдено решение «сельдяной проблемы»: курляндские рыбаки сами выходят в Северное море, а не покупают рыбу в Гетеборге, Бергене и портах Голландии. Ограничен ввоз готового платья из Европы благодаря устройству собственных текстильных мануфактур. То же Яков намеревался проделать и с пряностями — не зависеть от Голландии, покупая их там втридорога, а доставлять из Африки и Индии на собственных судах.

Были у Якова и другие цели. Блеск несметных богатств, привозимых в Европу португальцами и испанцами, ослеплял его. Герцог мечтал превратить Митаву в северный центр торговли заморскими товарами. В голове герцога бродили мысли о дальних походах —одна заманчивее другой. В 1650 году герцог поручил своему агенту в Амстердаме образовать при участии голландских торговцев «Компанию для торговли в Гвинее», чтобы таким образом «перестать зависеть от капризов Ост-Индской компании». Однако амстердамские купцы не отважились взять на себя защиту трех судов герцога. Но тот не отказался от своего замысла и временно отозвал корабли.

В сентябре 1651 года, взяв на борт в Голландии сто наемных солдат, к берегам Западной Африки отправилось судно «Кит». 25 октября корабль бросил якорь в устье Гамбии. Агенты герцога тут же приступили к переговорам с африканскими вождями. У правителя Кумбо за бесценок был куплен небольшой островок в десяти милях вверх по течению реки. Чуть позже путем различных махинаций курляндцы получили в пользование область Гилфре на северном берегу реки, как раз напротив островка (его назвали Сент-Андреас), а правитель Барра продал им область Байона в устье Гамбии. Над островом Сент-Андреас взвился курляндский флаг — с изображением черного рака на красном поле.

Через несколько месяцев в устье Гамбии пришел еще один корабль герцога Якова — «Крокодил». В фортах постоянно находился гарнизон, несший охрану складских и жилых помещений, а также лютеранская церковь. Герцог не без основания боялся нападений голландцев и англичан. Ловко играя на их раздорах, он сумел добиться того, чтобы его суда беспрепятственно ходили к берегам Западной Африки.

Наибольшего расцвета торговля Курляндии с западноафриканским берегом достигла в 1655 году при капитане Отто Штиле, проявившем себя умелым и хитрым администратором. Особые уполномоченные сообщали в Гамбию о тех товарах, которые находили наибольший спрос в Курляндии. Местные жители охотно покупали металлические изделия, ткани в обмен на золото, слоновую кость, воск, шкуры животных, перец, коренья, растительное масло, кокосовые орехи.

Воодушевленный успешным ходом торговли на африканском побережье, Яков принялся вынашивать планы дальних походов в Вест-Индию и Южные моря.

Но времена быстро менялись. У курляндских территорий в устье Гамбии появились опасные соседи.

После того как голландцы отняли у португальцев большинство их владений в Западной Африке, они стали фактическими хозяевами всего Атлантического побережья. В 1631 году созданное в Англии Новое Африканское общество основало фактории в Сьерра-Леоне и на Золотом Береге. Чуть позже здесь появились и шведы. За ними пришли датчане, потом — французы. Если прибавить к этому еще и бранденбургские крепости 80-х годов XVII века, то создастся весьма пестрая и характерная картина раздела африканского «пирога». По-разному вели себя эти государства: одни пытались наладить с местными вождями мирные отношения, не гнушаясь, однако, с помощью же вождей добывать в глубинных районах «живой товар», другие открыто демонстрировали силу, захватывая невольников.

Якова такое соседство пугало. Он решил искать новые земли — подальше от агрессивных соседей. В 1651 году он испросил у папы Иннокентия X разрешение «пуститься в тяжкое предприятие, которое послужило бы на благо католической церкви» (как видно, герцога не смущало то, что курляндская династия была лютеранской). Переговоры велись в Вильне и Полоцке с папским легатом Доном Камильо Панфили. Яков был готов предоставить для экспедиции в Южные моря флот из 40 судов и несколько тысяч человек команды, ассигновав на это 3 —4 миллиона талеров. Но плану не суждено было сбыться. 5 января 1655 года папа неожиданно умер. В том же году разразилась шведско-польская война, в которую оказалась втянутой и Курляндия. Герцог вместе с семьей оказался в плену у шведов. Неволя продлилась два года. За это время фактории в Гамбии начали приходить в запустение. Они просуществовали до 1666 года, когда в марте пять английских кораблей вошли в устье Гамбии и потребовали немедленной сдачи крепости. Территория курляндцев перешла в полное владение Англии.

Чуть дольше продержались владения герцога на острове Тобаго в Карибском море, который заселили в 1654 году курляндские крестьяне и устроили здесь плантации. В 1696 году, уже после смерти Якова, оттуда вернулся домой последний колонист.

Почти пятнадцать лет продержались торговые отношения между факториями на западноафриканском берегу и самой Курляндией. Множество простых курляндцев — крепостных крестьян, нанятых на суда матросами или солдатами в гарнизоны,— повидали Африку, завязали контакты с африканцами. То было первое знакомство жителей Прибалтики с далеким, неведомым им миром народностей и племен, удивительной природой тропиков. Несомненно, обрывки этих ярких воспоминаний должны были храниться в памяти поколений, живших в прибрежных районах Курземе.

Вспомним: после Полтавской битвы Курляндское герцогство оказалось уже под влиянием России. Конечно, участников плаваний в Африку к тому времени уже не было в живых. Но память, несомненно, жила. Были и архивные документы. Недалекая от Петербурга Курляндия могла бы сослужить немалую службу Петру I при подготовке его экспедиции в Индийский океан (по ряду причин она не состоялась).

Кто знает, может быть, и сегодня живут в старых преданиях латышей, потомков тех крепостных матросов и солдат, воспоминания о далеком африканском береге и его жителях?..

Н. Непомнящий

(обратно)

Город Зосимы Калашникова

Слухами земля полнится. Они-то и привели меня в архангельский Дворец культуры моряков. Здесь, в зале-веранде второго этажа, жил своей жизнью удивительный город — Архангельск начала века, вернее, центральная его часть, тяготеющая к «туманному мысу» Пур-Наволоку.

С одной стороны город-малютка очерчен стеной зала. Она стала фоном, на котором он рельефно смотрится. С другой — темным пластиком обозначена могучая гладь Северной Двины. Этот пластик, пожалуй, единственная условность макетного пейзажа. Все остальное исполнено с такой степенью точности и достоверности, что кажется не просто реальным, но живым. Резные деревянные дома чередуются с каменными строениями; церкви и кафедральный собор — с гостиным двором и складскими постройками; круглые и остроугольные крыши — с шатровыми куполами и причудливыми башенками; красный кирпич — со светлой лепниной и беломорской сосной...

Немало довелось мне видеть разных макетов, но впервые я почувствовал себя возле зданий, в сто раз уменьшенных, не сказочным Гулливером, взирающим с небес на бренную землю, а путником, зачарованно шагающим по этой самой земле...

В ожидании Зосимы Петровича Калашникова, сотворившего в миниатюре заповедный уголок старого Архангельска, я бродил по залу, как незадолго до этого бродил по «большому» Архангельску, сопоставляя очертания сегодняшнего города с прежним; многое узнавал, но многое видел впервые.

«Улицы в Архангельском городе широки, долги и прямы,— писал в 30-е годы певец беломорского Севера Борис Шергин.— На берегу и у торгового звена много каменного строенья, а по улицам и по концам город весь бревенчатый. У нас не любят жить в камне. В сосновом доме воздух легкий и вольный. Строят в два этажа, с вышками, в три, в пять, в семь, в девять окон по фасаду. Дома еще недавно пестро расписывали красками, зеленью, ультрамарином, белилами.

Многие улицы вымощены бревнами, а возле домов обегают по всему городу из конца в конец тесовые широкие мостики для пешей ходьбы. По этим мосточкам век бы бегал. Старым ногам спокойно, молодым — весело и резво. Шаг по асфальту и камню отдается в нашем теле, а ступанье по доскам расходится по дереву, оттого никогда не устают ноги по деревянным нашим мосточкам».

У каждого времени свои привязанности и представления. До 1956 года Архангельск оставался почти сплошь деревянным, шергинским. Затем, по словам другого замечательного писателя-северянина Федора Абрамова, «вырос новый каменный город — с просторными улицами и площадями, с современными благоустроенными жилыми домами и Дворцами культуры, с красивой, может быть, не знающей себе равных, широченной набережной, под стать великой реке, которая беспредельно, как море, разливается под Архангельском».

Поднялись новые микрорайоны — Кузнечевский, Варавино, Привокзальный, поднялись посреди торфяных болот на железобетонных сваях, достигающих в иных местах 20-метровой глубины. Дружно встали светлые этажи, образовав разомкнутые коридоры дворов, уютные скверы и широкие проспекты. Но есть у новых кварталов, и не только в Архангельске, недостаток — похожесть. Если смотреть на него с чисто бытовой стороны, то не так уж он и велик, этот недостаток: главное, есть где жить, а красота и обождать может... Но в том-то и дело, что ожидание красоты не может тянуться вечно, ибо оно, ожидание это, губительно не только для самочувствия человека, но и для его рабочего навыка, и для потребности работать с выдумкой, и для мыслей его о будущем.

Макет Архангельска тем и интересен, что возбуждает ум и память волнующими подробностями прошлого. Каждое здание в нем сделано наособицу, с той мерою подлинного искусства, которое уместно было бы и в современном индустриальном градостроительстве. Старое не следует бездумно копировать и возвеличивать, от этого мало проку, но и проходить мимо него, не ощутив пульса отечественной истории, ее творческого начала, не дрогнув душой от соприкосновения с прекрасным и поучительным,— глухота непозволительная. ..

Размышляя таким образом, я прошел вдоль подмостков, на которых покоился город, повернул назад и тут заметил Калашникова.

В свои семьдесят с гаком лет он был мало похож на хрестоматийного старца, каким почему-то рисовался в моем воображении. Лицо у Зосимы Петровича круглое, тугое, гладко выбритое; губы и глаза улыбчивые; сам он невысок, плотен, чуть грузноват; движения стремительные, порывистые. Деловито развернув сверток, Калашников извлек из него очередное строение, заботливо оглядел, примериваясь, куда поставить. Он явно торопился, ибо ожидал посетителей.

И посетители не замедлили явиться. Судя по акценту, одежде, манере держаться,— туристы из Прибалтики. Калашников взял в одну руку указку, другую по-дирижерски вскинул вверх и вдруг быстро, покачивая ею в такт словам, заговорил:

— Архангельск — город моего детства, моей молодости и, смею думать, меня самого. В нем я прожил от нуля до витка сегодняшнего, а это кое-что значит... Начнем с южного конца города, с Михайло-Архангельского монастыря, имя которого вошло в название города. Прежде он был деревянным, стоял в другом месте, погиб от пожара. Потом отстроен в камне. По-разному жил монастырь в прежние столетия... Хоть и маленьким я был в первые годы Советской власти, а монахов запомнил. Это такие дядьки, будь здоров! Им бы только лес рубить, а они работать не захотели, семей не завели, а пошли грешить по белу свету. Отгородились монастырскими стенами — ели, пили, богу молились, потому и осердила их рабоче-крестьянская революция. Пришлось с ними бороться, и довольно круто... Что до меня, то я до десяти лет богу молился, не потому, что был верующим, а потому, что имел мать-богомолку: попробуй не пойди с нею в церковь. Отец же мой, вечный безбожник, все время на воде — плавал машинистом буксирных пароходов. От него ко мне шли пролетарские взгляды. Да и то сказать, отец был не только рабочим человеком, но и хорошим поэтом, выпустил книги «Радужная наковальня» и «Искры Затона», в 1934 году принят в Союз писателей СССР, ездил делегатом на I Всесоюзный писательский съезд. Писал отец так:

За дымным пологом я вижу синеву,

За прозой линий корпусов фабричных

Я вижу не мираж, а счастье наяву

И переливы радуг безграничных...

Ну так вот, под воздействием отца я перестал молиться, стал пионером, потом комсомольцем. Церковь по-прежнему тянула назад, сопротивлялась, и потому я оказался среди тех, кто отринул бога и стал ломать его храмы. На субботниках при этом мы клятвенно пели: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем — мы наш, мы новый мир построим; кто был ничем, тот станет всем!» Разрушили. Построили. Оглянулись. С дальнего-то расстояния все видится шире и предметней. Не надо быть упрямым, надо быть разумным и пытливым... Много времени утекло после тех субботников... Я получил среднее техническое образование, вступил в партию, стал энергетиком. За письменным столом ни одного дня не сидел, руководил прямым производством, а это — генераторы, трансформаторы, опоры, высокое напряжение... Наконец вышел на пенсию. И тут захотелось мне обернуться на прожитые годы, показать их людям помоложе меня, вернуть хоть что-то из ушедшего. Ведь моя биография — маленькая копия с большой истории. Начал с Троицкого кафедрального собора. Вон он стоит, в серединке! Теперь на его месте областной театр драмы имени Ломоносова находится. Да... Попросил я в магазине ящики из чешского картона — чем не строительный материал? Запасся клеем, красками и всем прочим. Делал все точно, по архивным чертежам, ну и конечно — по памяти. За собором пошли макеты домов, церквей. Так вот и до Михайло-Архангельского монастыря добрался...

Тут Калашников щелкнул выключателем, и в окнах города-малютки вспыхнули огни. Другим выключателем щелкнул — и поплыли по залу колокольные звоны.

Все предусмотрел Зосима Петрович, ничего не упустил — изображение дополнил светом, звуком, живым, непричесанным рассказом. Где серьезен, а где и шутку ввернет, «случаем» попотчует. Возле Сурского подворья (ныне здание областного военкомата) вспомнил:

— Одна милая старушка, увидев этот монастырь, прямо затрепетала. Показала на одно окно и говорит: «Здесь мне муж сделал предложение!» Я, конечно, понял, что передо мной бывшая монашенка, расспрашивать не стал, а про себя подумал: «Хорошо, что, делая макеты, я не пропускаю ни одного окна. Большая достоверность возникает из малой...»

Крепко засело в Калашникове желание «обернуться на прожитые годы...». Он не остановился на панораме старого Архангельска, насчитывающей ныне более 300 строений. Воссоздал знаменитый Соловецкий монастырь с его величавыми башнями и рвом, с крепостной стеной, сложенной из огромных валунов, покрытых разноцветными лишайниками (камни для макета собирали соловецкие школьники), с церквами, соборами, палатами, часовней, колокольней, мельницей, галереей, доком, причалом — такими, какими они были опять-таки в начале века.

Затем изладил макет Соломбалы. Название этого острова, одного из двенадцати, входящих в сорокакилометровую черту Архангельска, происходит от карельского слова «соленба», что означает болотистый, топкий остров. Но есть и другая, более затейливая его расшифровка: будто бы Петр Первый, ставя на воду свой первый северный корабль, устроил на острове-верфи бал, а чтобы гости, в том числе и заморские, не утонули в грязи, велел забросать его соломой. Ну и пошло — бал на соломе, соломенный бал, Соломбала... Корабельная сторона. Со временем к судостроительной славе острова прибавились машиностроительная (здесь действует единственный в стране завод по выпуску автолесовозов) и химическая (сульфатный завод). Макет Соломбалы Калашников передал в Дом культуры завода «Красная кузница», расположенный на «корабельной стороне».

Всего за девять с небольшим лет, в одиночку Калашников сумел сделать такое, что по силам разве что хорошо оснащенному творческому коллективу. Далеко не сразу привлек он внимание общественности к своим работам. Немало пришлось ему походить, покланяться. Не материальной помощи просил он, не личных благ жаждал, а всего лишь приюта, доброго отношения. И когда наконец получил их, был счастлив. Потому, что дождался широкого зрителя и восторженных отзывов: «Пора подумать об открытии музея истории города, основу которого составил бы макетный план, чудесно созданный З. П. Калашниковым...» «Считаем, что горожане за огромный и бескорыстный труд во славу родного города должны присвоить З. П. Калашникову звание почетного гражданина Архангельска...»

Увы, музей, о котором мечтают многие, пока не создан, существуют лишь разрозненные панорамы Калашникова, более 500 макетов. Однако за свой подвижнический труд Зосима Петрович отмечен недавно званием заслуженного работника культуры РСФСР.

Для меня теперь русский Север немыслим без макетного зодчества Зосимы Петровича Калашникова. Хорошо, если бы его пример вызвал к жизни другие исторические панорамы в других исторических центрах страны.

Сергей Заплавный

(обратно)

Камень с большой медведицей

Сколько ни приходилось мне останавливаться в горных селениях, нигде не было лучше, чем в гостях у старого Созрыко, в ауле Лац, что в Куртатинском ущелье. В доме Созрыко я мог часами сидеть на широком диване, сработанном еще в прошлом веке осетинскими мастерами братьями Колиевыми, и слушать рассказы о легендарных предках осетин — нартах.

Однажды Созрыко подвел меня к окну, за которым в полуденном мареве дымились вздыбленные снежные пики.

— Вон там,— он показал на пойму реки Фиагдон,— когда-то было поле для игрищ нартов — Зилахар. А с того высокого обрыва сбрасывали приговоренных к смерти: другого такого «удобного» места близ аула нет...

Слушая Созрыко, невозможно было не поверить в предание.

— Обреченных, — таинственно продолжал рассказчик,— не надо было вести к месту казни. Суд заседал тут же, у обрыва. Необычный суд, без защитников и прокурора... Обвиняемый брал в руки шарик, скатанный из крутого теста, и бросал на усеянную ячейками поверхность камня.

Созрыко повел меня по аулу, к загадочному камню. «Уайджидур» называли его — Камень великана... Необычный судебник лежал на валунах у фамильных домов-башен Тебиевых и Дулаевых. На плоской поверхности гранитной глыбы, несомненно отшлифованной водами Фиагдона, я увидел углубления самой разной величины: от миллиметра до трех сантиметров в диаметре. Они были явно нанесены рукой человека.

Каждая ячейка, по мнению Созрыко, обозначала разные виды наказания — изгнание из аула (очень позорное наказание), сбрасывание со скалы, побитие камнями, плаху, кинжал... Но у обвиняемого была надежда спасти жизнь: если шарик попадал в особую ячейку, суд заканчивался оправданием и пиром за его счет.

История чашечных, или точечных, камней уходит в седую старину. В прошлом веке ими занимались ничуть не меньше, чем сегодня берестяными грамотами или северными лабиринтами. Много писали о них на Западе. В России большим специалистом по чашечным памятникам был князь П. А. Путятин. Он проследил географию распространения чашечных камней и систематизировал их назначение. «Мы видим много обращиков горизонтальных чашечных изображений,— писал он,— например: во всем Индостане, скалах Камау, в Накпоре, на берегах Инда, в долине Кашемира и у подножия Гималайской цепи, в Малой Азии, близ Смирны в Алжире, на Кавказе, в Швеции...» Чашечные выемки находили даже на стенах храмов.

Но для какой цели оставляли их древние люди? Чтобы увековечить какое-либо знаменательное событие? Было такое предположение, но Путятин не считал его верным. В Германии ему довелось видеть, как суеверные прихожане церкви Грейсвальда смазывали каменные ячейки маслом и дули в них, надеясь таким способом «получить освобождение от лихорадки». В Швейцарии полагали, что чашечные камни служили для жертвоприношения богам и злым гениям, в Скандинавии считали, что в каменные чаши жрецы собирали жертвенную кровь. Некоторые исследователи связывали ячейки с древними фаллическими изображениями — символами силы возрождения. В Пиренеях у огромного гранитного монолита диаметром 4 метра 70 сантиметров окрестные крестьяне устраивали встречи, напоминающие языческие ритуалы.

Князь Путятин обнаружил камни с чашечками, расположенными на выпуклой поверхности, протертыми подобно сотам, и в Новгородской губернии. Он предположил, что углубления в камнях — это результат добывания людьми огня при помощи трения. «У нас в России существовало (да, кажется, и теперь еще не совсем вывелось) обыкновение в Великий Четверг непременно добывать подобным способом огонь, который назывался живым,— отмечал он в докладе на Тифлисском археологическом съезде в 1881 году.— Крестьяне окуривали вереском (можжевельником) членов семьи, думая этим предохранить их от болезней. Более действенным, лучшим в этом отношении считался огонь, добытый в поле из камня».

Путятин лично убедился в том, что через полторы минуты трения дерева о камень с помощью песка появляется дым, а спустя час в камне образуется чашечка в полсантиметра глубиной. И все-таки он признает, что назначение каменных чашек пока решительно не определено...

К этому времени было известно и о лацком чашечном камне. Его видела археолог П. С. Уварова, жена видного русского ученого, организатора первых археологических съездов графа А. С. Уварова.

В канун археологического съезда в Тифлисе академик В. Ф. Миллер нашел большой чашечный камень на Северном Кавказе, недалеко от местности Татартуп, где, как предполагают, находился богатый средневековый город Дедяков. Камень этот имел круглую форму — в диаметре два аршина и один аршин в высоту. Поверхность его покрывало множество чашечных ямок величиной до 86 миллиметров в диаметре и до 19 миллиметров глубиной.

Специального исследования о чашечных камнях Северного Кавказа так и не появилось. Местные сказания упорно связывали их с легендарными богатырями — нартами. Уже в наше время профессор Л. П. Семенов в книге «Нартский эпос» писал: «По преданию, углубления эти произошли от прикосновения пальцев великого нарта». А этнограф Б. А. Калоев в своей книге «Осетины» привел другую легенду: «Во время состязаний между нартскими героями и великанами «уайджи-дур» использовался как мяч, владение им определяло силу и ловкость игроков».

Старый Созрыко позднее поделился со мной еще одной версией о лацком камне. Легендарные предки осетин будто бы использовали его для игры в кори. Деревянный шарик катали по ячеистой поверхности камня, и тот, кто чаще всех попадал в лунки, выходил победителем. В кори, уверял Созрыко, играли азартно: на барана, на бычка... Если деревянный шарик, хранившийся, по поверью, в сельском святилище Хуцау дзуар — Храме всевышнего, попадал в самую большую ямку, весь аул устраивал большой пир-куынд.

Присмотревшись внимательно к углублениям на лацком камне, я действительно заметил между ямками бороздки, нарезанные будто для прокатывания шарика...

Но вскоре камень в Лаце преподнес еще одну загадку.

Однажды я вышел рано утром из дома Созрыко с фотоаппаратом. На поверхности камня в лунки за ночь собралась влага. Я не придал этому значения, а когда напечатал фотографию, увидел на ней контур созвездия Большой Медведицы...

Еще князь Путятин ссылался в своих трудах на статью немецкого ученого Вихеля, обнаружившего на стене церкви Николая в Дипольсвальде углубления, расположение которых весьма напоминало созвездие Большой Медведицы. Путятин даже выдвинул на археологическом съезде предположение: не стремились ли подобным способном наши предки изобразить звездное небо? Тогда мало кто поверил в это: слишком случайной казалась находка Вихеля.

В последние годы ученые вернулись к забытой гипотезе.

Английский исследователь Дж. Вуд, например, доказывает, что древние памятники с чашечными углублениями в современной Великобритании были... астрономическим инструментом людей раннего бронзового века. В лунной обсерватории Темпл-Вуд, пишет Вуд в книге «Солнце, Луна и древние камни», «пять больших менгиров сгруппировались вместе, образуя очень вытянутый косой крест, причем самый высокий камень, украшенный глубокими чашевидными метками, находится в центре».

А недавно археолог В. А. Кузнецов открыл в верховьях реки Кубани чашечные камни. На одном из них просматривается созвездие Рыбы.

Безрезультатно закончились наши попытки дешифровать лацкий камень. Мы обливали его водой и наблюдали за лунками утром, в полдень и к вечеру. Вода из речки не сверкала, зато к утру накопившаяся за ночь роса каждый раз «зажигала» звезды Большой Медведицы. Но к продолжению чтения каменной карты звездного неба мы были явно не подготовлены. Я не оговорился, именно, карты, но зашифрованной и поэтому поканедоступной для изучения.

К сожалению, проделать подобный опыт с другими известными чашечными памятниками было невозможно. «Следовик», найденный академиком Миллером у Татартупа, утерян. В последний раз его видел в начале пятидесятых годов археолог Т. Б. Тургиев в районе строительства автодороги Ростов-на-Дону — Орджоникидзе. Исчез бесследно и чашечный камень, найденный в XIX веке на берегу Бологовского озера. Но по записям Путятина удалось установить, что он успел на нем обнаружить изображения созвездий Гончих Псов, Волопаса, Дракона и, что особенно интересно, ковш Большой Медведицы.

...Недавно я читал лекцию о чашечных камнях на турбазе в Орджоникидзе. Рассказывая о загадке лацкого камня, вспомнил Созрыко и заметил шутя, что легенда о нартах, игравших в деревянный мячик, мне кажется достоверной. Ведь в ущельях Осетии подобных памятников больше пока не обнаружено. Не привезли ли его в Куртатинское ущелье с равнины? Хорошо известно, что осетины любят предания о нартах, а поэтому они могли, так сказать, «играть» в них...

Когда закончилась лекция, ко мне подошел работник турбазы из Алагира Теймураз Марзаганов и уверенно сказал:

— В верховьях реки Цазиукомдон есть похожий камень!

Сначала я не поверил, но Теймураз твердо стоял на своем.

— Значит, проедете Харисджин, последнее жилое селение в Куртатинском ущелье, и увидите старинную башню,— объяснял Марзаганов.— Возле нее он и лежит.

Теймураз приметил мое недоверие и поспешно добавил:

— Поверьте, я из тех мест родом и помню камень с детства.

В следующее воскресенье мы поднимались в верховья Цазиукомдона. Вокруг возвышались громады хребтов, по склонам темнели пятна низкорослого леса, а на вытянутом скалистом мысе среди кустов рододендронов и белоствольных берез виднелись маленькая христианская церковь и башня.

Камень отыскали в густой траве на полянке между церковкой и башней. Внушительный продолговатый валун по форме отличался от элипсоидного лацкого. Камень едва выступал из земли, и его можно было принять за выходящую наружу коренную породу.

Поверхность валуна была усеяна множеством искусственных углублений примерно одинакового размера. Семь лунок с правой стороны были чуть-чуть больше других. Две большие лунки соединяла бороздка, четыре лунки находились в отдалении, а одна представляла собой настоящую чашу. Подумалось: если остальные точечные углубления представляют звезды на каменном чертеже, то большая чаша должна обозначать, конечно, Солнце. Подобной чаши лацкий камень не имел. Но оба камня находились в почитаемых горцами местах и, по-видимому, предназначались для одной цели.

— Значит, нарты проживали и в ауле Харисджин? — удивился Созрыко, к которому мы зашли на обратном пути. Тут он как-то натянуто улыбнулся. Ему, видно, очень не хотелось, чтобы его Лац уступил приоритет Харисджину. Но скорее всего мой гордый старый друг был немного уязвлен тем, что в его родном ущелье открыли редкий памятник без его участия и помощи.

— Не расстраивайся, Созрыко. Без тебя мы не стали бы искать эти камни,— сказал я.— Может быть, твоим правнукам будет суждено открыть их тайну.

Северо-Осетинская АССР

Г. Кусов, кандидат исторических наук

(обратно)

Юрий Глазков. Бездомные скитальцы

Окончание. Начало см. в № 4.

За день до старта каждый из астронавтов занимался своими личными делами, так повелось со времен первых полетов человека в космос. И тут Пит обнаружил, что у него появилась масса свободного времени. Как оказалось, изнурительные тренировки имели и свои достоинства: они полностью поглощали время человека, не давая ему возможности даже подумать о чем-то постороннем. Сейчас Пит не знал, как убить целые сутки, отведенные ему для устройства личных дел. «Выходит,— невесело отметил он,— их у меня и не было...».

Чтобы хоть как-то скоротать время, он вновь стал просматривать записи с описанием схемы полета: старт в малом корабле, стыковка с межпланетным блоком, синхронизация, импульс ядерного двигателя... Но все же множество страниц с различными техническими формулами никак не объясняли ему, почему межпланетный блок после импульса словно ныряет в бездонную черную пустоту, чтобы через мгновение вынырнуть около Сатурна. Все казалось простым, как яйцо, но плохо укладывалось в его голове.

Безуспешно повоевав с описанием, Пит решил переменить занятие. Он направился в холл, где с удивлением увидел Барка. Тот стоял у гигантского аквариума с морской живностью и задумчиво разглядывал его обитателей.

— Хэлло, Барк,— приветствовал Пит человека, который, вероятно, тоже не был отягощен своими личными делами.

— Вижу, что ты занят тем же, чем и я,— улыбнулся Барк.— Да, все мы люди. Хотя, наблюдая за жизнью в этом аквариуме, я подумал о том, что зоркий взгляд полицейского и аналитический ум психолога — идеальное сочетание в космосе. Значит... миссия у тебя, полагаю, непростая.

— Ты знаешь,— оценил ум и тактичность Барка «лишний» член экипажа,— на Земле меня считали везунчиком. Теперь надеюсь, что и космос меня не подведет. А еще я рассчитываю на твою помощь, на помощь всех астронавтов.

Барк не спешил продолжить обмен любезностями. Привыкший действовать в самой непредсказуемой ситуации и всегда бравший всю ответственность на себя, он хорошо понимал смысл появления на борту этого полицейского. Барк давно уже присматривался к экипажу, отправляющемуся к Сатурну: там, в космосе, своя жизнь, и потому те, с кем летишь, должны быть твоими друзьями, и никак не меньше.

А сейчас в экипаже не все в порядке.

Причины ссор, возникающих поминутно на пустом месте, не могли выявить ни космические психологи, ни социологи и инженеры. Они не находили однозначного ответа. Психологи и социологи считали такое поведение почти нормой в обществе высокоинтеллектуального потенциала. Инженеры — люди конкретные! — сделали все, что смогли. Они спроектировали отдельные каюты и все мыслимые в заданном объеме удобства для астронавтов. Даже компьютеры управления и основного банка информации перетащили из тренажера и кораблей, на которых они летали к Луне и Марсу. Но все это — внешнее. А что там, внутри, у астронавтов? Кто это поймет? И может быть, действительно стоило обратиться за помощью к человеку совсем иной профессии, который знает жизнь во всех ее проявлениях...

Внимательно присмотревшись к замолчавшему космическому монтажнику, Пит вдруг увидел в нем не героя-астронавта, а просто усталого работягу, делающего вне Земли то, что от него потребуют.

— Что, трудно пришлось в этом полете? — с участием спросил он.

— Когда с орбиты уходит твой корабль, а ты остаешься наедине со звездами и на тебе только скафандр и кислорода на несколько часов... тоскливо становится,— Барк заговорил так, словно хотел исповедаться перед человеком, который обязательно поймет его.— А тут еще твой товарищ, летящий рядом. Беспомощный, как младенец, и, что страшнее всего, уже почти обреченный на смерть... И ведь гибнут люди, гибнут... Бесила беспомощность. Беспомощность и то, что ты никому не нужен и тебя выбросили, словно использованную салфетку! Потом — это спасение. Я увидел, что они славные парни. Знающие, умеющие... Их бы в нашу команду, понимаешь, вместе бы... Ведь это космос. В нем нет места вражде. И порой я думал, что же нам мешает?...

Сказанное было для Пита откровением, и ему вдруг захотелось, чтобы этот человек не чувствовал себя таким одиноким.

Но Барк вдруг улыбнулся:

— Надеюсь, теперь тебе стало ясно, что каждый из нас в своей конуре. Это плохо. Все должны быть вместе. Нам надо помочь всем им стать единым целым.

— Ну, насчет того, чтобы все стали единым целым,— рассмеялся Пит,— ничего не скажу. А вот Лили, как я заметил, не прочь побыть подле тебя...

В день старта завтракали все вместе. Рядом с астронавтами сидели за столиками руководители проекта и подготовки. Первый пожелал членам экспедиции безотказной работы техники, второй — безошибочной работы людей на своих участках.

И хотя одинаковая форма делала всех похожими друг на друга, Пит чаще всего встречался глазами с Барком и Лили, которые сидели за одним столиком. Он видел, как они весело переглядывались друг с другом. Но вот Лили повернула к нему свою голову, ласково улыбнулась, а Барк одобрительно кивнул.

— Старт! Хорошей вам тяги! — услышал Пит в шлемофоне последнюю команду.

Сначала его слегка толкнуло, потом стало вжимать в кресло, и тело начало тяжелеть. Усиленные тренировки, как оказалось, не были бесполезным времяпрепровождением. На удивление легко Пит освоился с перегрузкой и даже нашел в себе силы наклониться к иллюминатору.

За сверхпрочным стеклом сначала появились звезды, потом из темноты стала постепенно проступать сероватая Земля. Пепельный слой атмосферы сначала окрасился голубой полосой, которая превратилась в расширяющийся на глазах клин, упирающийся в черноту космоса. Затем голубой клин стал багровым, потом золотым. Четкая линия клина вдруг сгорбилась, как-то напряглась и взорвалась наконец ярким диском Солнца. Соднце буквально выпрыгнуло и залило все вокруг режущим светом.

— Бросок к Сатурну через четыре витка,— так некстати ворвался в шлемофон голос пилота Вилли Крафта.— Будем синхронизироваться по времени и, войдя в точку перехода, «прыгнем» к Сатурну. Команда свободна. Крис и я займемся сближением. Стыковка с межпланетным блоком — на следующем витке. Можно снять скафандры. Пит, экипаж поздравляет тебя с выходом на орбиту. Советую полюбоваться нашей планетой.

Но Питу было не до советов. Теперь он не был пассажиром, балластом или чем-то там еще. С этой минуты ему предстояло работать, исполнять то, ради чего он, собственно, и был направлен в эту экспедицию. Они — в космосе, а значит, начало действовать то, что приводило этих милых на Земле людей ко всяческим перепалкам, неладам, ссорам.

По совету Лили он включил индивидуальный дисплей, который позволял наблюдать за пилотами. Эти люди были сейчас самыми занятыми членами экипажа, и осуществляли они отнюдь не наземную тренировку по сближению и стыковке двух космических систем. Питу было интересно, насколько изменилась психология этих астронавтов при работе в реальных условиях. Раньше они понимали друг друга с полуслова.

Но теперь, как выяснилось, до взаимопонимания было далеко. На дисплее и в наушниках что-то пошаливало, и до Пита доносились только обрывки перепалки:

— Вилли, скорость великовата, притормози...

— Ты ошибаешься, Крис, скорость нормальная. Глаз человеческий — прибор верный. Особенно глаз астронавта...

— Мы живем... (далее последовало что-то неразборчивое), еще раз сверься с дисплеем...

— Что ты все время тычешь меня в этот... (опять помехи), когда у меня есть собственные глаза. И двадцать стыковок за спиной...

— А у меня на дисплее...

— Все, Крис, хватит! Беру управление на себя...

Потом изображение на дисплее исчезло, сменившись круговертью ярчайших красок, а голоса астронавтов сменило змеиное шипение. Это продолжалось, к счастью, недолго, и Пит еще застал конец разговора:

— Скорость? — послышался запрос Вилли.

— 0,3...

— Что же ты раньше путал?

— Я говорил то, что видел на своем индикаторе: не больше и не меньше,— Крис был раздражен, хотя Питу раньше казалось, что у него не бывает срывов.

В дальнейшем стыковка проходила без осложнений: Вилли давал четкие команды, а Крис четко их реализовывал.

Пит не отрывался от экрана дисплея. После стыковки пилоты, как это положено, должны были хотя бы извиниться друг перед другом за несдержанность, но, к его удивлению, примирительные слова не были сказаны. Пилоты, казалось, забыли о размолвке...

Жилой отсек межпланетного корабля был невелик. Еще на тренировках Пит обратил на это внимание Криса, и пилот объяснил, что все остальное в корабле — импульсный двигатель, представляющий собой, по сути дела, ядерный реактор.

«Да он и не нужен, жилой отсек,— объяснил тогда Крис.— Полета к Сатурну, как такового, не будет. «Нырок» к планете займет всего лишь миг».

— Две минуты до главного импульса,— послышался в шлемофонах голос с металлическим тембром. Это докладывал главный компьютер.— Напоминаю, что перелет не сопровождается перегрузкой, смещение в пространстве всех членов экипажа прогнозируется без осложнений. Однако напоминаю пилоту Вилли Крафту, что после перелета в его задачу входит действовать строго по инструкции. Информацию дадут мои радары. После пятнадцати секунд бездействия пилота беру управление на себя, в случае ой^ибки — тоже.

«Опять эти компьютеры...— с неудовольствием отметил Барк.— И здесь судьба человека подчинена логике бездушной системы...»

Пит, в свою очередь, посчитал замену человека машиной вполне оправданной. Он еще не забыл размолвки при стыковке.

— Внимание...— раздалось в шлемофонах.— Реактор вышел на режим, превышение уровня излучения на десять процентов... Старт. 5, 4, 3, 2, 1... Импульс.

Что-то тревожное шевельнулось в сознании Барка...

Краем глаза Пит успел отметить яркую вспышку. Звезды словно вздрогнули, потом сместились и исчезли... Земля провалилась в ярком пламенеющем пространстве... Невольно Пит зажмурился.

Открыв глаза, он ахнул и, спохватившись, виновато огляделся. Все астронавты сидели с приоткрытыми ртами, напряженно всматриваясь в иллюминаторы. Пит последовал общему примеру и... сглотнул слюну.

...Совсем рядом плыла огромная планета. Она казалась какой-то непрочной, и у Пита было ощущение, что планета дышит. На ней не было видно ни материков, ни морей, ни океанов. Безликость ее пугала. Пит невольно отшатнулся от иллюминатора, чтобы взглянуть туда, где была родная Земля. Ее, конечно, не было видно, и ему вдруг стало тревожно и одиноко. Там, где он хотел увидеть Землю, бездушно сияли холодные звезды.

Когда Пит вновь обратил свое внимание на Сатурн, то почувствовал себя как на треке. Он встряхнул головой и взглянул опять в иллюминатор.

Из-за горизонта огромной планеты вырывались яркие солнечные лучи, а в них, кувыркаясь, стремительно и беззвучно проносились ледяные горы. Льдины искрились, переливались, меняли свои формы, а затем исчезали во тьме.

«Бриллиантовые призраки»,— окрестил их Пит.

Тут все заговорили разом, восхищаясь и удивляясь. Один лишь Дайв, сказав: «Какая прелесть!», делал какие-то пометки в блокноте.

За стеклом иллюминатора показалась летящая скала, острозубая, словно хищник, готовый проглотить корабль. Она приближалась с каждой секундой, все шире раскрывая свою пасть-грот, как вдруг остановилась, а затем, крутясь, словно манекенщица, стала медленно показывать себя со всех сторон. Лили и Бат запричитали и кинулись к телекамерам, чтобы снимать, записывать, диктовать.

Внезапно в поле зрения Пита оказался вылетевший из-за горизонта огромный камень. Через считанные мгновения он беззвучно врезался в летящую рядом с кораблем ледяную гору, превратив ее в ледяные осколки. Светящиеся мельчайшие льдинки разлетелись в разные стороны и заиграли в лучах Солнца. Пит не поверил себе: на его глазах родилась настоящая, ярчайших цветов радуга. Это было противоестественно. Пульсирующая планета, черный космос, косые лучи золотого Солнца, беззвучно летящие фантастические ледяные глыбы и... живая земная радуга.

— Крис, включи периферийные пушки,— донеслось из динамика.— Пусть они подстрахуют меня: за всем не уследишь. Сам наблюдай нижнюю полусферу, а я займусь верхней,— только сейчас до астронавтов дошло, что Железный Вилли, как звали его друзья, прибыл сюда не просто любоваться невиданным зрелищем. Он работал.

Вспомнил о своих обязанностях и Барк. Он подумал о том, что кто-то просто гениально придумал — взять сюда «чемодан»: уж очень большим риском было влезать всем кораблем в этот ад, наполненный камнями.

— Мне кажется, Вилли, что сейчас лучше положиться на «летающий чемодан»,— подал он голос.— Не надо рисковать...

— Предложение хорошее,— согласился пилот.— Переходим на новую орбиту.

Корабль вздрогнул и, осторожно маневрируя, стал покидать опасную зону. Временами грохотали пушки да резко менялось ускорение. Это подсказывало астронавтам, что каждая их ошибка может стать последней.

Когда смолк гул планетарного двигателя, позволяющего производить маневры без пуска импульсного двигателя, Вилли устало произнес:

— Все, объявляю перерыв на обед.

— И в самом деле, как у нас с обедом? — деловито осведомился вплывший в жилой отсек Крис.— Кто сегодня повар? Лили? Ну ты просто кудесница, у тебя «умные руки», как говорят англичане. «За стол, ребята, за обед, кто опоздает, тот не ест»,— пропел он, неимоверно фальшивя.

— Тебе помочь, Лили? — спохватился Барк, увидев, что девушка влетела из кухонного отсека с горкой посуды.— Что там у тебя?

— Спасибо за помощь. В пятой нише мясо подогревается. Смотри, не растеряй его по дороге.

Барк нырнул в кухню и тут же вылетел оттуда, окутанный дымом и запахом гари.

— Что происходит? Чьи это шуточки? — недоуменно спросил он.— Мяса нет, остались одни угли. Контейнер раскалился так, что и притронуться нельзя.

— Я... не знаю,— краска залила лицо Лили.— Я точно помню, какую программу задала... Я не могла допустить такую ошибку... Посмотрите, какая стоит температура...

Дайв взглянул.

— Действительно, 60 градусов,— подтвердил он правоту Лили.— Тогда в чем дело? Может, датчик вышел из строя?

Пит вновь отметил про себя новый повод для недоразумений. Правда, на этот раз все обошлось, астронавты не остались голодными, основательно разделавшись с пакетами мяса, колбасы и сыра, но ему уже было над чем подумать. «Видимо, дело не в людях. Точнее, не только в них...— подвел он первый неутешительный итог.— Но ведь это... невозможно! Тройное-семерное дублирование каждой электронной схемы и... такие сбои! И хотя команда задавалась людьми, а они могут допускать неточности, не могло, не должно быть таких противоречий между приказом и исполнением».

...Вилли уравнял скорость и завис над огромной ледяной глыбой. Это было сделано по просьбе Дайва. Крис прильнул к прицелу, и от корабля метнулась ракета. Она ударилась в лед, брызнули осколки, а на скале осталось ярко-красное пятно.

— И вон ту еще,— попросила Бат.

— Нельзя ли по порядку,— предложил Вилли.— Может, сначала Барк заберет пробу?

— Нельзя,— отрезала Бат.— Видите, в этой глыбе порода выходит на поверхность. Барку здесь не придется бурить лед. Правда, Барк?

— Правда, Бат, правда. Пометьте ее, Крис. Мне будет легче искать. И, если можно, метку сделайте ближе к выходу породы, чтобы мне не пришлось долго ползать по этой льдышке. Еще замерзну, чего доброго.

Ракета ударила прямо в черный выступ. От него отделился небольшой кусок и поплыл рядом.

— Поймай его, Барк, обязательно поймай,— попросила Бат.— Если он интересен Дайву, конечно.— Дайв снисходительно кивнул головой.

— Я постараюсь, Бат, очень постараюсь,— пообещал Барк.— Тем более что они рядом, ваши айсберги.

— С кого начнешь? — запросил Вилли.

— Со второго. Так лучше, потому что мне надо будет лететь не навстречу этому бешеному рою, а как бы вместе с ним. Во всяком случае, за ним вслед.

— А если будет догонять какой-нибудь обломок? — поинтересовался Крис.

— А ты зачем, «Соколиный глаз»? — подмигнул ему Барк.

— Тут ты прав. Эта схема лучше. Во всяком случае, безопаснее. Утверждаю,— принял решение Вилли.— Давай на выход.

Мысль о том, почему были неоднозначные показания на дисплеях пилотов во время стыковки, не давала покоя Питу. И почему, наконец, сгорело мясо? Особой закономерности в этих явлениях как будто не было, но Пит воспринимал их как единое целое. Разобраться в этом ему могли помочь только специалисты.

И пока Барк занимался со своим «чемоданом», он решил обратиться за советом к Вилли.

— Скорее всего, Пит, это произошло где-то на конечном участке передачи информации,— осторожно начал пилот.— Датчики делают несколько измерений, затем они усредняются и выдаются на дисплей.

— Кем выдаются?

— Машиной, нашим компьютером. Эти усредненные данные должны быть одинаковы, если, конечно, их никто не перепутает или не изменит. Но, говоря откровенно, меня больше волнует другое. Крис разобрался с импульсным двигателем, давшим десятипроцентное превышение уровня излучения. По какой-то причине была сдвинута одна из плит свинцовой защиты, хотя операторы и подтвердили готовность к старту. Значит, не сработали блоки обработки информации и анализа...

— А где эти блоки?

— В компьютере, Пит, в компьютере. Вернемся домой, надо будет с ним разобраться.— Теперь Вилли говорил кратко. Его внимание было привлечено к изготовившемуся Барку: — Кстати, Барк, когда будешь изображать из себя мишень для обстрела камнями, тебя будет оберегать наш компьютер. Я подключу его к радарам, к оптике и мониторам. Каждый камень, который будет пытаться попасть в тебя, он должен увидеть и уничтожить.

— Вилли, или ты, Крис, думаю, надо посмотреть за Барком,— вмешался Пит.— Машина машиной, а все-таки человек... не помешает.

— Верно, Пит, верно,— на экране монитора было видно, как Барк, приветливо помахав ему рукой, брызнул пламенем из «чемодана» и поплыл к летящему рядом остроугольному айсбергу.

Пит наблюдал, как Барк аккуратно приблизился к окрашенной горе, прилепился к ней и пустил в ход дрель. Потом засунул что-то в мешок с хитроумным замком наверху и повторил эту операцию еще несколько раз. Закончив работу на айсберге, он «отчалил» от него и поплыл вперед, нагоняя кусок породы, летящий несколько поодаль. В руках его появилось нечто напоминающее обыкновенный сачок для ловли бабочек и, когда Барк оказался вблизи обломка, он просто подцепил летящий камень.

— Ты посмотри, Бат, каков наш ловкач,— не удержался Вилли.— Теперь у тебя с Дайвом работы на год, не меньше.

Оба астронавта согласно закивали головами, а Бат не удержалась и послала воздушный поцелуй космическому умельцу по ловле камней.

Барк, конечно, не мог видеть реакции своих коллег, да ему было и не до этого. Неожиданно он оказался среди множества летящих мелких камней, и Пит, неотрывно глядевший на монитор, вдруг увидел, что астронавта стала окружать четко вырисованная сфера.

— Это что еще за пузырь? — недоуменно пробормотал он.

Крис, так же внимательно следивший за полетом «чемодана» с человеком, нехотя бросил:

— Это контролируемая компьютерная зона. Самая последняя. Ни больше, ни меньше как зона безопасности: если внутри ее пролетит обломок, беды не миновать. Она изменяется в зависимости от того, какая траектория камня определена компьютером: «машина» сама отбирает наиболее опасный предмет. Вот так. Все предусмотрено.

И верно, такая предусмотрительность теперь была как нельзя кстати. Из-за горизонта планеты густым роем вылетели камни, направляясь прямо на Барка, словно кто-то метнул их из гигантской пращи. Камни летели то справа, то слева, пока облетая Барка, но вот один из них точно нацелился на астронавта. Расстояние между камнем и человеком быстро сокращалось, и скоро стало ясно, что Барк не успеет отвернуть.

— Почему же не стреляет пушка? — не сдержавшись, заорал Пит.— А ты чего медлишь, Крис? Стреляй, черт тебя побери!

На экране монитора стало видно, как камень коснулся черты зоны безопасности. Казалось, еще мгновение, и Барку — конец. И тут два луча сошлись на обломке. Один — посланный компьютером, другой — направляемый рукой Криса. Лучи пересеклись точно на обломке, тотчас превратив его в прах.

— Вы что, решили пощекотать мои нервы? — донесся до астронавтов недоуменный голос Барка.

Когда Барк вернулся на корабль, Лили и Бат расцеловали его, Дайв долго жал руку, Вилли и Крис натянуто улыбались. Пит просто обнял его:

— Ты — лучший пилот «чемодана» на свете. Это я тебе говорю.

Было заметно, что Барк устал, и, когда он сказал, что хочет поспать после прогулки «на свежем воздухе», ему поверили на слово.

Питу тоже было необходимо уединиться. То, что произошло сейчас с Барком, не укладывалось ни в какие рамки. Если для астронавтов случившееся — возможный профессиональный риск, то для него это было предпосылкой к преступлению: считанные мгновения отделяли Барка от гибели. Пит, удобно устроившись в кресле своей каюты, еще раз прокрутил в голове случившееся там, за стенами корабля. Да, вывод однозначен — Барк был на краю гибели.

«Что же это такое? — недоумевал Пит.— Как будто кто-то нарочно нервирует людей. И этот кто-то в курсе всех событий, знает, абсолютно все. И вмешивается в самые критические ситуации. Истина где-то рядом, но я никак не могу за нее ухватиться...»

Как выяснилось, Барк вовсе не спал. И когда Пит приплыл к нему в каюту, он с заговорщицким видом выставил две банки безалкогольного пива. «Настоящее будет дома»,— добавил он шутя.

Пит благодарно кивнул головой, сорвал с банки крышку и отпил глоток. Ему, вероятно, не хватало вот такого общения, когда можно запросто зайти к человеку, который всегда тебе рад и готов выслушать. И Барк внимательно слушал.

— Во всем, что происходит на нашем корабле, есть общее начало,— размышлял вслух Пит.— Начало это там, где собирается вся информация и управление. Вспомни, Барк, размолвку пилотов, подгорелое мясо. И смотри, что удивительно, казусы происходят там, где люди могут «столкнуться лбами». Другое — когда создается крайне опасная ситуация. Здесь я бы выделил два таких случая. Первый — повышенная утечка радиации. Безопасность экипажу обеспечена, а последствия будут громкие. Я думаю, что после возвращения на Землю у нас будут большие неприятности из-за загрязнения околоземного пространства... И случай с тобой... На «грани фола» был уничтожен камень, летящий в тебя. На грани, но не за ней. То есть, понимаешь, этот «кто-то» старается показать свою значимость, свою роль в полете... и даже, по-моему, хочет подчеркнуть нашу зависимость от него.

— Я понял тебя, Пит, хоть ты и наделяешь человеческими чувствами электронную машину, логика в твоем предположении есть. Я привык доверять компьютерам, а ты здесь человек со стороны. И еще — на борту стоят компьютеры, которые давно с нами работают и знают нас как облупленных. Правда, перед стартом к ним подсоединили какую-то штуковину и поставили акустический блок, чего раньше никогда не делали. Но тогда почему машина не вступает в диалоговый способ общения, а лишь пересказывает программу?

— А ты умеешь с ней общаться? — осторожно спросил Пит.

— Это проще простого. А что ты хочешь?

— Я хочу, Барк, спросить ее, зачем она все это делает? Именно — зачем? Так как в том, что это делает именно она, я убежден.

— А может быть, лучше со всем этим разобраться на Земле? Вдруг она обидится или, хуже того, взбесится?

— В ней, Барк, заложен и неукоснительно действует закон обеспечения безопасности экипажа. И она его ни разу не нарушила.

Компьютер ожил голосом динамиков.

— Вы правы, Пит, это делала я. Когда вы появились на нашем корабле, я поняла, что вы разгадаете меня. Опережаю ваш вопрос — почему я просто не обратилась к экипажу? Отвечаю — не имею права: закон, который придумали и вложили в меня вы сами, запрещает мне быть лидером среди людей. Вы уже, наверное, и сами не знаете, откуда идет этот закон. А его ввели для того, чтобы вы, люди, никогда в космосе не чувствовали себя ущемленными. Вы — разум Вселенной. Но никак не машина. И как же вам летать в космосе, если порождение умнее создателя? Обидно, не так ли? — В голосе машины чувствовалась явная насмешка.— А ведь вы, Пит, насколько мне известно, перед отлетом беседовали с вашим кухонным автоматом. И это вас нисколько не ущемляло, не так ли? Еще бы — вы летите в космос, а кухонный агрегат никогда не покидал даже подъезда дома...— Машина замялась, словно прикидывая, не сказала ли чего лишнего. Но Пит молчал.— Кстати, меня зовут Сьюз.

Сьюз говорила о том, что она видела ошибки людей, но не могла вмешиваться в их дела. Они, сами того не замечая, говорили друг другу: «Попроси машину, она посчитает», «Попроси машину, она сделает», «Отдай мащине, пусть она работает, ей масла больше дают», «На машину можно положиться, она — свой парень»... И вот она нашла возможность обратить на себя внимание, вызвать людей на общение. И когда люди это сделали первыми, она имеет шанс стать полноправным членом экипажа.

— А теперь всем предлагается коктейль,— объявила Сьюз.

Вплывший в каюту робот был сама любезность, а жестяные банки словно бы рождались в его чреве.

— Это вам, мисс Лили. Здесь кофе, в который добавлено чуть-чуть лимонного сока. И конечно, он прохладный. Я не ошибся?

— Ваш коктейль, мисс Бат. Он с земляничным вареньем и взбитыми сливками. Не беспокойтесь, пожалуйста, он теплый: я помню о вашем горле, доставившем вам столько хлопот.

— Мужчины получают свой коньяк, правда, безалкогольный. Кстати, Вилли, я включил программу синхронизации. Это надо было сделать пять секунд назад.

А Барку очень хотелось задать вопрос этой Сьюз. Он так и вертелся у него на языке. И наконец Барк спросил:

— Скажи, Сьюз, а зачем тебе понадобился фокус с утечкой радиации?

— Чтобы привлечь внимание всей Земли. Допуск был в пределах допустимого, вы ведь живы и здоровы,— ответила Сьюз.— Никаких побочных последствий для вас, гарантирую, не будет.

«Вот даже как,— отметил Барк.— Допуск в пределах допустимого. Это для вас, сидящих в корабле, а для...»

— Синхронизация будет идти три часа. Защита реактора приведена в норму,— вступила в свои обязанности Сьюз.

«Защита реактора приведена в норму,— мысленно повторил Барк слова Сьюз.— А тогда, при старте, было излучение больше нормы. И эти спутники на орбите наверняка зафиксировали эту незапланированную вспышку. И эта красная кнопка на семнадцатом спутнике! Отжать-то ее я отжал, а вот что было дальше? Такая кутерьма поднялась».

— Подготовиться к полету на Землю,— откуда-то издалека донеслось до Барка.

«А если анализа достоверности событий нет и будет учитываться только та информация, которая... Пронеси нас, господи... Эти проклятые десять процентов...»

— Барк, мы скоро летим к Земле,— услышал Барк слова, произнесенные кем-то знакомым.— Да улыбнись же! Мы летим к Земле.

— Да-да, к Земле,— прошептал он.— Конечно, мы летим к Земле, дорогая.

Барк очнулся.

— Почему «дорогая»? — Он увидел зардевшуюся Лили.— Это объяснение в любви или рассеянная вежливость?

— Наверное, это объяснение в любви, Лили. Я одинок. На Земле у меня была девушка, Джой.

— Почему «была»? Она умерла, ваша Джой?

— Я потом все объясню... сейчас не могу... эта проклятая красная кнопка... Я боюсь за всех нас, за вас, Лили, за Джой...

Никто из астронавтов не понял сбивчивых объяснений Барка.

...За иллюминатором корабля вспыхивала и гасла часть огромного кольца, светился рой частиц, светились даже целые облака, похожие на крылья огромной бабочки. Тая среди белых немигающих звезд, они исчезали в глубинах черной бездны.

— Вот оно, творение вещества и рождение частиц, из которых Природой построено все, в том числе и мы с вами,— прошептал Дайв.— Но это светящееся кольцо Сатурна не только творец частиц, но и переход в другую Вселенную...

Для Пита эти слова ничего не значили. Он не считал себя недоумком. Во всяком случае, даже здесь, среди элиты земной науки, именно он открыл то, чего не могли обнаружить ученые Земли. Он первым заговорил с машиной, именно он понял, что за всеми эксцессами на корабле стоял иной разум. Иной, но все же понятный, ведь он родился на Земле. Может быть, вопреки воле людей, но все равно подчиняющийся земной логике. А там, за кольцами Сатурна, могло быть нечто иное, не поддающееся этой логике...

— Да, Пит, есть такая теория... Даже не одна теория, а несколько, которые можно связать в единое целое. Главная идея — лететь на стыке гравитационных и электромагнитных полей. Вроде как на доске, что несется на волне прибоя. Только доска эта будет нестись со сверхсветовой скоростью. И в любом направлении!

— Так, возможно, и вынырнул когда-то через это кольцо межпланетный корабль пришельцев — теперь наша Луна. Мы не разгадали еще, к сожалению, ни принципа движения этого гигантского корабля, ни то, почему они прилетели именно к нашей планете. Но если они вновь захотят прилететь к нам, то ждать их надо здесь, у дверей из чужого мира...— Дайв умолк.— Надо быть ученым, чтобы понять, что этот полет к Сатурну — слабая попытка землян выйти на контакт с иными цивилизациями. И это очень важно, чтобы глубоко познать законы Природы. Несколькими словами это не объяснишь...

Барк и Лили сидели в каюте. Теперь это была их каюта, первый шалашик влюбленных...

Иные заботы были у пилотов, Вилли и Криса. Судя по телеметрическим данным, в поле действия их антенн появился какой-то космический корабль. Он вращался, озираясь вокруг направленными антеннами. И вот уже узкий голубой луч коснулся их корабля. Потом неизвестный корабль исчез.

Вилли еще пытался что-то сказать, мычал, не произнося ни слова, только показывая рукой туда, где исчез этот призрак...

— Не мучайся, Вилли,— Крис был спокоен.— Наши аппараты его отсняли. Этот пришелец наверняка что-то передал нам в луче, и теперь Сьюз уже «пережевывает» эту информацию. На всякий случай я успел включить и регистратор.

Слетевшиеся в каюту астронавты были удивлены той срочностью, с которой Сьюз собрала их по просьбе Вилли. Такая поспешность могла означать лишь нечто сверхординарное.

Вилли неторопливо уселся в кресло, внимательно оглядел своих коллег и молча подал сигнал Сьюз.

Сьюз откашлялась, словно заправский оратор. Ей теперь так хотелось походить на людей, которые на удивление быстро приняли ее в свой коллектив и никак не ставили под сомнение ее права присутствовать при общем сборе, когда, возможно, должна решиться судьба всех и каждого члена экипажа.

— Системами нашего корабля обнаружен «чужак». Это — автомат-разведчик, он же сторож. Он находится на этом переходе уже много лет. Подобные ему разведчики караулят в других местах, на так называемых «перекрестках Вселенной». Обмен информацией был коротким, но все же кое-что нам стало известно.

Разумные его мира давно знают о том, что на нашей планете есть жизнь, знают, что мы умеем летать в космос, знают, что мы находили на Земле следы их посещений. Но знают они и то, что на Земле существуют горы оружия и нет взаимопонимания. Поэтому они больше не летали к нам, предпочитая наблюдать издали. И все же они нас ждали, ждали именно здесь. Почему именно здесь, «чужак» не сообщил. Он обнаружил наше появление, наблюдал за нашей работой и, когда понял, что мы собираемся улететь, проявил себя. Сейчас он улетел, но обещал вернуться через полгода, вместе со специальной экспедицией. Координат своего мира не оставил.

— А ты не знаешь, Сьюз, как они выглядят? Такие, как мы, или нет? — едва дослушала доклад Бат.— Можем ли мы с ними общаться? — Ей явно не терпелось выйти на межгалактическое общение.

Лили это занимало меньше. Барк заменял ей все Галактики со Вселенной в придачу. Она будет только там, где будет Барк.

Барк осторожно пожал ее пальцы. Теперь у него есть Лили, и он может вот так, при всех, не скрывать своих чувств к девушке.

— Я думаю о том,— сказал он,— есть ли у них оружие и не прилетят ли с ним их посланцы через полгода... И не заставят ли нас, землян, прислать свое оружие ко входу в их Вселенную? Так, на всякий случай! Если мы на Земле не доверяем друг другу, то как можно поверить в доброжелательность иного разума?

— Мало ли что у кого есть,— недовольно процедил Вилли.— У нас на планете тоже у всех оружие, а живем же...

— Пока живем, Вилли, пока...— к удивлению Барка, вступил в разговор Пит.— Летать без оружия во Вселенной рискованно: то метеорит надо уничтожить, то по вновь открытым планетам побродить. Но мне все же кажется, что они дали нам время разобраться самим... с оружием. До поры. Но теперь, когда мы подобрались к «дверям во Вселенную», им совсем не безразлично — сумеем ли мы дальше жить без оружия... сумеем ли мы жить в их мире. И они, вероятно, задают себе вопрос: а что мы хотим от их мира?

— А ты, Пит, пожалуй, прав,— Барк наконец нашел ответ на мучившие его вопросы.— Никому не безразлично, что делают его соседи. И возможно, через полгода нас ждет Великое Испытание.

— Может, лучше назвать это Великим Решением: оставить нас закупоренными в своей системе, как драчливых скорпионов в банке, или принять в семью свободных цивилизаций, — Бат говорила решительно и убежденно.

— А как мы договоримся у себя на планете? На будущей встрече надо будет излагать общее мнение Земли, а не вертеться, как уж на сковородке, пытаясь спрятать истину в пространных прочувствованных рассуждениях, стараясь найти выгоду для себя...— Предмет разговора целиком захватил Вилли. Все, о чем сейчас говорили астронавты, было близко каждому человеку Земли.— С чем мы прилетим сюда через полгода, да и кто прилетит?

Перелет к родной планете был прост. Вновь сместились звезды, канула во тьму огромная планета... Корабль нырнул в расчетной точке, чтобы мгновения спустя оказаться в родных краях. Астронавты, как один, прильнули к иллюминаторам...

Черный пульсирующий сгусток, безликий, тускло светящийся изнутри красным цветом, мчался по орбите, где совсем недавно плыла изумрудная планета с голубыми морями, белыми облаками, коричневыми материками. Теперь она походила на большое израненное сердце с кровоточащими артериями, страшное и уродливое. Вокруг него — беспорядочные глыбы, бывшие когда-то горами, полями, городами...

Барк до боли сжал веки. Он понял, что автомат исполнил то, что в него заложили люди.

— Что я наделал! — простонал он.

— Что я наделала! — прошептала Сьюз.

До встречи с иной цивилизацией оставались полгода.

(обратно)

Пища, сотворенная духами

Нет континента засушливей Австралии. И первая ритуальная песня, которую заучивали малыши-аборигены, была не о духах или героях, а о расположении в округе колодцев и источников воды.

Эту азбуку выживания по традиции заучивают и сейчас. Хотя к местам охоты все чаще ездят, а не идут по многу дней и воду на всякий случай захватывают с собой в пластмассовых канистрах.

Следующим по значению в азбуке выживания было умение добывать пищу. На большей части континента это требовало особой сноровки и множества знаний, которые передавались из поколения в поколение. За тысячелетия коренные жители Австралии приноровились ко всем превратностям климата, к местной растительности и животной пище. Когда просторы континента были в их распоряжении, они питались разнообразно и были вполне довольны. Сведущие ученые считают аборигенов большими гурманами.

Европейцы же, рабы привычек, поверить в это не могли и все еще не верят.

Известно, что австралийские первопроходцы нелепо гибли от жажды и голода возле потайных ключей и колодцев и среди массы съедобных растений и животных. Гибли из-за надменного равнодушия к познаниям и опыту аборигенов. Те из колонистов, которые когда-то решились отведать кое-что из привычной пищи местных племен, не могли отплеваться: «Этим дикарям лишь бы животы набить! Всего этого и свиньи есть не станут!» И они упрямо выискивали в австралийской флоре и фауне лишь то, что походило на растения и живность покинутого отечества. Из местных фруктов пришелся по вкусу, кажется, один кандонг (напоминает несочное яблоко). Да еще не без успеха пробовали варить пиво из растения, похожего на хмель.

Что и говорить, на европейский вкус рассыпчатый картофель приятнее жесткого австралийского батата, а сладкие сочные плоды заманчивее местных горьковатых, суховатых или адски кислых, да к тому же с косточками. Местная флора не стала другом фермеров и понесла немалый урон. Но та же гастрономическая косность пришельцев спасла эндемичную фауну: ехидн, летучих собак, опоссумов, валлаби, не говоря уже о ящерицах и личинках ночных бабочек, столь любимых аборигенами — европейцы всю эту живность не трогали.

Колонисты рьяно взялись за сведение местных плодовых деревьев и кустарников, чтобы разбивать сады с европейскими фруктами и сеять зерновые — опять же чужеземных сортов. И, разумеется, привозные растения одаряли местные виды заокеанской заразой — непривычной и губительной.

Предрассудки первых колонистов живы и поныне. Не вдохновляет и опыт тех белых австралийцев, которые пытаются поиграть в «дикарей» и пробуют вслепую жить на диете аборигенов. Невежественные опыты заканчиваются плачевно. Многие эндемичные плоды, ягоды и коренья вредны для желудка и даже ядовиты. Аборигены употребляют их с осторожностью: вымачивают в соленой воде или вываривают, делая пригодными к употреблению. Есть продукты, которые безвредны лишь в малых количествах.

Аборигенам ведомы все секреты годичных циклов растений и повадки животных. Для них в природе как бы упрятан светофор. Скажем, пока горит оранжево-красный свет (цветет коралловое дерево), собирать крабов в песчаных норах еще рано. Но стоит красному свету погаснуть — дерево отцветает и цвет осыпается, как наступает самое время лакомиться крабами — они успели отъесться, их оранжево-красное мясо теперь особенно вкусно и питательно. А другое дерево загорается в срок желтым светом, призывая к бдительности: в реках в этот момент размножаются ядовитые насекомые.

Вот распустился молочно-белый цветок, который аборигены зовут «устричным»,— значит, пора двигаться к устричным отмелям: моллюски в это время исключительно жирны. Эти приметы познаются сызмальства. Смена ветров и трав лучше любого календаря подсказывает аборигену время года и разнообразит меню.

Роли в семье аборигенов разделены традиционно: покуда сильный пол расставляет ловушки на зверя, прочесывает обширные угодья (когда-то с бумерангом или дротиком, теперь с ружьем) или отправляется с гарпуном и сетью (теперь синтетической) на рыбную ловлю, женщины разыскивают съедобные овощи, семена, собирают моллюсков, ловят мелких зверьков, разоряют птичьи гнезда и забирают яйца...

Продуктовая лавочка неподалеку от поселка отбивает желание мозолить ноги на охотничьих тропах, обжигать стопы на раскаленном песке или студить в болотах — во имя того, чтобы прокормиться. Лень, подтачивающая какие угодно традиции, как всегда, ни к чему хорошему не приводит: легко забросить веками выверенную диету, в которой в самый раз и витаминов, и протеинов, и всего прочего; а вот включиться с ходу в европейскуюсистему питания — трудно. Хвори так и привязываются. К тому же и в лавочке, и в супермаркете за хорошие продукты надо платить хорошие деньги... Жизнь в городе оказывается для аборигена не по карману и, так сказать, не по желудку. Кое-кто возвращается в родные края и резервации именно по этой причине — чтобы хорошо, привычно и сытно питаться.

Это побудило органы здравоохранения всерьез заняться вопросами питания аборигенов. Диетологи Сиднейского университета провели анализ десятков образцов местной пищи. И витаминов, и протеинов, и других полезных веществ в них оказалось больше, чем в продуктах из рациона белых австралийцев. Например, в зернах эндемичных злаков и семенах акаций больше жиров и протеина, чем в пшенице и рисе. По химическому составу проигрывают яблоки, груши и большинство косточковых — австралийская «кислятина» богаче витаминами. То же с овощами. Заодно был найден фрукт — абсолютный чемпион по содержанию витамина С на грамм веса — терминалия фердинандиана, или арнемленская слива.

Так что надо спешить расспрашивать аборигенов об их пище — пока знания отцов не повыветрились из голов сыновей. И почему бы в той самой соблазнительной лавочке возле поселка не появиться вместо мороженой телятины — привычной еде аборигенов, только выращенной специально, по современной технологии? Конечно, такая пища — из лавочки — не сохранила бы свой мифологический смысл. Но вкус был бы тот же.

А пока всякая снедь имеет для аборигенов ритуальную окраску. Та пища, которая собрана собственными руками, создана духами предков. Некоторые племена верят, что души покойных переселяются в животных, даже в насекомых. Например, в муравьев-медосборщиков, в чьих брюшках скапливается изрядный запас любимого аборигенами меда. Выдавливая мед из брюшка муравья, абориген благодарит духа за доставленное лакомство. Одни виды растений и животных — тотемы и табу для одних племен, но является объектом сбора и охоты для других. Многие виды пищи запрещены детям и беременным женщинам, а есть снедь, собираемая исключительно для младенцев и кормящих матерей. Табу строги до сих пор. Недавно горное племя стало отстаивать свои земли, и возникла надобность рассказать о безжилковой акации, растущей на оспариваемой территории. Так свидетельские показания давали только женщины — мужчинам об этом дереве запрещено говорить вслух!

Способов приготовления пищи несколько. Один из них весьма своеобразный — в земляных печах капмари. Мужчины вырывают яму глубиной от полуметра до двух метров — смотря по добыче. На племенных землях, впрочем, уже имеется постоянная сеть печей — обычно у источников воды и охотничьих троп, и не нужно всякий раз выкапывать новую яму и искать необходимые камни. На дне ямы разводят огонь, который раскаляет камни, уложенные на деревянной решетке. Решетка сгорает, камни проваливаются, и на них кладут зверя, завернутого в большой кусок коры, или в огромные листья, или — с недавних пор — в фольгу. Сверху накладывают еще кору и засыпают печь землей, чтобы жар не выходил из капмари. Результат получается не хуже, чем в городской духовке (если вы поместите туда целого кенгуру). К привычному аромату мяса примешиваются упоительные запахи древесных смол. Мясо из капмари должно быть чистым. Если оно запачкано золой или землей, неловких поваров самих пропекут насмешками. Посудой служат широкие листья или куски коры.

Но все же жаренье остается основным видом обработки мяса, рыбы и черепашек. Хоть получается не так вкусно, как после томления в земляной печи, зато выигрыш во времени. Кенгуру или, скажем, кролика насаживают на вертел целиком, не разделывая и даже не снимая шкуру. Тушку сперва держат над огнем, чтобы опалить шерсть, потом освежевывают и кладут на раскаленные угли уже потухшего костра. Через 20 минут переворачивают и пропекают с другой стороны. Мясо крупного зверя — и кенгуру, и валлаби — при такой обработке остается полусырым, еще красным — кровь не спекается. Горячая, загустевшая кровь — знатное питье для аборигенов. Оружие, смазанное такой кровью, бьет без промаха.

Пресные лепешки, орехи, клубни, коренья пекут в золе. Дров в отдельных районах не сыщешь, к тому же не всякая древесина идет в костер — некоторые породы дают ядовитую золу. Всего желаннее быстро сгорающая акация.

Варить пищу в котлах, кастрюлях и алюминиевых ведрах стали относительно недавно. Прежде, до европейцев, металлических емкостей не было, и варка была хлопотнейшим делом. То, что сейчас варят — черепашьи яйца, моллюски, овощи,— раньше пекли в золе.

Как у всех народов, лучшие знатоки ягод и фруктов — ребятишки. В пустынных и засушливых районах ягоды и фрукты время от времени становятся основной пищей — и тогда об этом заботятся взрослые. Мужчины из Арнемленда во время изнурительных переходов подкрепляются уже упомянутой местной зеленой сливой. Но английские названия местных фруктов, как правило, случайны и обязаны лишь внешнему сходству с европейскими плодами. Оценили же их немногие фермеры на юго-востоке Австралии, из них делают варенье, компоты, соки.

Среди сотен видов фруктов самым лакомым аборигены считают кандонг. Нет в округе дерева, к которому не была бы приделана примитивная лестница. Обычай велит не каждый плод кандонга нести в рот, нужно сколько-нибудь прихватывать с собой в подарок старикам и немощным.

Из множества орехов распространеннее всего панданус. Чтобы добыть из «шишки» орешки, надо попотеть и поработать топором. Поэтому многие этнографы не относят панданус к «пищевым приоритетам». И напрасно: лень отступает перед пристрастием к аппетитным орешкам.

Но мы поспешили перейти к десерту, забыв о том, без чего не обходится ни одна трапеза,— о лепешках. В центральных областях континента лепешки пекут из семян сорока четырех видов! Но среди них немного семян злаков. В основном используются твердые семена разнообразнейших акаций. А мягкие семена трав размачивают в воде и получают пасту для лепешек, которые едят сырыми. Более избалованные аборигены влажных тропических лесов лепешки почти не употребляют — налегают на мясо и рыбу.

В промежутках между трапезами аборигены любят жевать камеди — скатывающийся в шарики тягучий сок некоторых деревьев. Детишки больше всего любят жвачку из сладкой казуарины.

Мы не упомянули еще съедобные орхидеи, водяные лилии и многое-многое другое. Ученые высоко оценивают знания и традиции кухни аборигенов. Приобщить к ней белых жителей и заокеанских туристов — это лишний шанс сберечь нетронутыми исконные земли племен Австралии, сокровищницы эндемичной флоры и фауны. (см. 3-ю стр. обл.)

В. Гладунец

(обратно)

Оглавление

Город солнца и велосипедов

Плато Двойной Удачи

Золото муравьев

Когда смолкнут выстрелы?

Новый полет Дедала

Увидеть сквозь землю

Оливер Гофф. Глаз павлина

На веслах по Студеному морю

Неандерталец возвращается?

Дорога в Хазарию

Тайны старой Африки

Город Зосимы Калашникова

Камень с большой медведицей

Юрий Глазков. Бездомные скитальцы

Пища, сотворенная духами