Журнал «Вокруг Света» №10 за 1989 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Харовская посадка

 

Неформальное расследование одного происшествия

Малиновый свет

24 апреля в 22 часа 45 минут многим жителям нашего города удалось наблюдать необычное явление. В том числе и нам с дочерью. Она увидела в окне яркий свет и сказала об этом мне. За окном полыхало пламя золотистого цвета, потом оно стало малиновым, от которого вдруг полетели искры наподобие цветов. Было красиво, светло и необычно. После этих цветов и появился в небе предмет серебристого цвета, за ним тянулся след, как от реактивного самолета, но длиной метров 20. Предмет этот летел на север и вдруг резко повернул в противоположную сторону. Когда он развернулся, мы увидели, что это четырехугольное тело метров 12 длиной. От него пошел светлый луч, и тут я увидела четырех человек — во всяком случае, похожих на людей, двое бежали по корпусу, а двое сидели. Но потом и они вскочили и побежали — высокие, одеты в темное, ноги длинные, рук не видела.

Я отскочила от окна к дверям. Но тут же снова подскочила к окну и увидела метрах в 20 от нашего дома над детским садом зависает этот самый предмет буквально в метре над крышей, и от него пошли два светлых луча. Я снова отскочила от окна, и сразу же опять к нему. Увидела уже нос этого предмета — круглый, внутри что-то вставлено металлическое, хорошо отшлифованное, но, может, и из камня сделано, весь был покрыт какими-то темными пятнами, а хвост предмета, как у рыбы. Я снова отбежала от окна, а когда подошла через секунду к нему, то увидела, что нос предмета над детским садом, корпус весь в луче, а хвост над крышей. На все это я смотрела несколько секунд совершенно спокойно, особенно меня привлекал нос странного предмета. Я подходила и к балкону, но открыть его почему-то не могла и занавеску отдернуть на окне тоже. Как взлетел предмет — не видела.

Моя дочь, когда появился малиновый свет, выбежала на улицу. Она-то и видела, что предмет полетел в сторону Вологды. Все это произошло в считанные секунды. А те, кто был в это время на реке, взирали на НЛО несколько минут. Ребятишки же, когда увидели в небе малиновое пламя, убежали домой.

Т. В. Головацкая, Вологодская область, г. Харовск, 15 июня 1989 г.

Жарким утром двадцать девятого июня мы вместе с уфологом-энтузиастом, председателем семинара «Экология непознанного» при редакции нашего журнала Александром Кузовкиным, сошли на древнюю харовскую землю. Именно здесь более месяца назад люди наблюдали загадочные явления в атмосфере, описанные в сообщении Т. В. Головацкой. Как нам было известно, сфотографировать их никто не догадался, так что нам предстояло еще раз опросить очевидцев — ведь «пришельцы» не оставили после себя даже пуговицы. Еще в поезде, разговорившись с попутчиками — двумя сильно окающими северянами, мы все пытались выйти на свежий след, найти «нетронутого» свидетеля «посадки». Соседи, наверное, почувствовав наше настроение, охотно рассказали все, что им было известно о «страшенных грозах и ливнях», прошедших незадолго до этого по вологодским весям. И хотя они не видели ничего такого, но «в народе рассказывают всякое»...

Название города Харовска, по мнению некоторых индологов, восходит к санскритскому слову «хара» — «песок», которым вечность засыпает путь к истине. Тот песок, что засыпал незапамятные древние мифы — предшественники индийских Вед. Да разве не упоминаются и в самих Ведах пылающие небесные корабли — виманы, на которых боги и герои летали в таинственную горную страну, что лежит где-то высоко-высоко — то ли в Тибете, то ли в Гималаях?

В Харовском райкоме комсомола нас уже поджидал заведующий орготделом Сергей Розов, чтобы проводить в гостиницу. В этом же здании помещается и местная газета, редактор которой предоставил в наше распоряжение «уазик».

В гостинице обнаружилось еще одно подтверждение «значимости» харовских событий—постоянно прибывали группы теле-, радио-, фото- и просто журналистов, которые съехались сюда, прочитав газетное сообщение, не подкрепленное никакими научными сведетельствами. Да таких и не могло быть. Ведь профессиональные ученые-«аномальщики» харовским феноменом не заинтересовались. На протяжении двух месяцев ни одна сколько-нибудь серьезно оснащенная группа исследователей на месте событий не побывала, не было таковых и потом. В лучшем случае самодеятельные уфологи собирали пробы грунта или делали простейшие инструментальные замеры, причем самым «серьезным» инструментом оказалась рамка лозоходца!

Большинство исследователей работали, что называется, на глазок да на слушок. И если в стране когда-нибудь будет создан единый уфологический центр, то из этих разрозненных источников, наверное, можно будет собрать большое досье. А пока мы располагали только несколькими свидетельствами очевидцев и радиометром, стрелка которого во всех случаях невозмутимо оставалась на месте...

Уже первые часы пребывания в Харовске, задолго до выезда на место одной из «посадок», посеяли в наших душах тревожные предчувствия. Из тех, что появляются у запоздалого грибника по дороге в воскресный лес. По пыльной грунтовке добрались на машине до деревни Афоньиха, где грозовой майской ночью харовчанин Вадим Прудников из своего «Москвича» видел нечто, выглядевшее, по его словам, «с одной стороны, как гриб, а с другой — мне показалось, как будто краб». Там все было вытоптано на площади, во много раз превышавшей размеры этой самой штуковины. Но, вместе с тем, примятая трава, поваленные березы, перекрученные сучья кустарника оставляли сильное и какое-то тревожное впечатление.

Стволы двух невысоких березок, обметанных мелким листом, лежали в одном направлении. Они были вырваны с корнем, а кора на стволах местами оказалась содрана, будто ножом бульдозера, хотя лежали они среди ничем не затронутых деревьев и кустов.

Осознавая бессмысленность своего занятия, я все же извел на сломанные кусты — единственное найденное в Харовске «вещественное доказательство» происшествия — целую пленку, пытаясь захватить в кадр целиком весь повал. Но сделать мне это так и не удалось — березы лежали на расстоянии пяти-шести метров друг от друга. Их разделяли целехонькие кустики. Одним словом, была во всем этом какая-то нескладуха. И вдруг, то ли от палящего солнца, то ли еще по какой причине, я почувствовал знакомый многим ныряльщикам металлический привкус во рту. Ощущение это пропало, едва я выбрался на дорогу.

В тот раз я не стал более рисковать фотопленкой, памятуя о случае, рассказанном туляком А. В. Шепотиным и хранящемся в архиве А. С. Кузовкина. В Якутии несколько буровиков по пути к буровой вышке увидели на вершине сопки блестящий шар, на котором смутно различались какие-то детали. Возле шара копошились человечки. Попытка заснять все это на пленку не удалась — она оказалась засвеченной.

В досье Александра Сергеевича собрано великое множество подобных сообщений. Чего стоит лишь один «воронежский случай» 1975 года, когда военнослужащий увидел, как на поле, вблизи шоссе Воронеж — Саратов, приземлился объект в виде прозрачной полусферы, внутри которой виднелись силуэты двух «гуманоидов». Очевидец попытался подойти поближе к этому объекту, но почувствовал нечто вроде силовой защиты метров за тридцать до него. Попытавшись преодолеть невидимую силу, наблюдатель потерял сознание, а очнувшись, увидел, что объект уже на другой стороне шоссе, затем он взлетел и подался в сторону Воронежа.

И, наверное, правильно поступил Вадим Прудников, что не пытался подходить к крабу, а только посматривал на него, проезжая мимо. «Краб», по его словам, был так страшен, что уехал он с этого места сильно напуганный.

Вадим совсем еще молодой человек, невысокий, худощавый, светловолосый. То, что он рассказал, мало чем отличалось от уже известного нам. Но вот ощущения той ночи лучше него не мог передать никто. «Вы знаете,— рассказал Вадим,— у меня было такое ощущение, будто ОНА смотрела и показывала прямо на меня. Проезжаю мимо и думаю, что вот сейчас ОНА на меня прыгнет. Даже захватило дыхание от страха».

Прудникову повезло. Зеленовато-желтое светящееся страшилище не прыгнуло на него, только напугало, хотя с того места уехал он очень быстро, «как никогда еще не ездил»...

В тот день в гостиницу мы вернулись только к вечеру и, кроме собственных впечатлений, привезли записанный на пленку рассказ аккуратного мальчика Сережи Беляевского, «первооткрывателя» Вологодского феномена. История, рассказанная им и его друзьями, вкратце сводится к тому, что однажды, в начале июня, часу во втором пополудни группа харовских ребят, возвращаясь с речки, увидела, как из ярких шаров вышли три безголовых «гуманоида» — существа черного цвета, похожие на роботов. Они появлялись возле кустиков на склоне конанцевского овражка и, пройдя на негнущихся ногах небольшой отрезок склона, исчезали...

Оказавшись на тропинке, с которой дети наблюдали «пришельцев», мы обнаружили, что именно в том месте, на которое и указывал Сергей, перекрещиваются две линии электропередачи, а конечным пунктом пеших маршрутов «инопланетян» была... трансформаторная подстанция.

Корреспондент газеты «Литературная Россия» Евгений Некрасов, путешествовавший по Харовскому району вместе с нами, заподозрив «видеомагнитное» происхождение истории о пришельцах, явившихся «подкормиться» энергией ЛЭП, не преминул поинтересоваться этим у начитанного Сережи. И тот сообщил, что с удовольствием ходит в кооперативный видеобар, где всего лишь за рубль можно посмотреть американский фантастический фильм. Правда, он тут же замечает, что таких безголовых существ с длинными негнущимися конечностями он не видел. И все же мне не давала покоя оброненная Сережей фраза: «Ребята сказали: «Пока в газете не будет написано, мы тебе не поверим». Однако нельзя было не признать, что в Сережином сообщении есть детали, знание которых свидетельствовало либо о его великолепном заочном знакомстве с предметом уфологии, либо...

По словам Сергея, шары, из которых появлялись «гуманоиды», были ослепительно-желтыми и сверкали до белизны. Подобные шары или полусферы с находящимися в них человекообразными существами, как сообщалось в печати, наблюдали тысячи людей практически во всех уголках планеты. Что же касается самих «гуманоидов», то, по имеющимся у Кузовкина данным, подобные шары и роботообразных существ наблюдали в американском штате Пенсильвания в 1972 году и в том же году под городом Архангельском. Упоминала о подобном случае и газета «Социалистическая индустрия» в номере от девятого июля сего года.

Случаи, случаи, случаи... Они теснятся в памяти, норовя прорвать заслоны, выставленные моим «внутренним цензором», и хлынуть необузданным потоком на бумагу. В самом деле, массив свидетельств подобного рода только в архиве Александра Кузовкина содержится более чем на тысяче машинописных страниц, Конечно, при современном научном уровне советской уфологии сбор таких свидетельств не может не напоминать одну из многочисленных коллекционерских страстей сродни филателии или нумизматике. Но, по мнению вполне компетентного в этом вопросе Кузовкина, сегодня необходимо создать настоящую научную типологию НЛО, которые таят опасность совершенно земного свойства. Дело в том, что неопознанные летающие объекты неоднократно улавливали радары военных. Александр Сергеевич называл мне случаи, когда армады НЛО повергали в ужас расчеты американской да и нашей ПВО. Только счастливый случай помешал превратить одну из таких «атак» в новую, возможно, ядерную войну. Впрочем, вполне вероятно, что военные давно ведут такие исследования, соблюдая строгую секретность, но ведь гласность давно признана полноправной деятельной участницей научного прогресса.

Энтузиасты, подобные Александру Кузовкину, вопреки всему, за собственный счет добывают крупицы фактов. Ведь, кроме рассказов — случается, развесистой клюквы,— найдены и изучаются немногочисленные пока материальные свидетельства «посадок». Например, уникальная «Вашкская находка» — кусок металлической сферы, как предполагается, изготовленный способом высокоточной порошковой металлургии. Недавно получены и результаты исследований места «дальнегорской посадки», о чем уже сообщали газеты. Более спорным, но никем пока не опровергнутым остается одно из свидетельств, полученное ныне покойным старейшим советским уфологом Ф. Ю. Зигелем о том, что на местах некоторых «посадок» якобы была обнаружена какая-то зеленоватая жидкость...

Согласитесь, рассказанное Александром Кузовкиным выглядит куда более фантастичным, нежели история Сережи Беляеве кого, да и всех прочих свидетельств, полученных нами в Харовске, кстати, единодушно оцененных бывшими там уфологами как довольно заурядные. Даже то событие, которое произошло в Заводском переулке в доме 5, где живут мать и дочь Головацкие.

То, с чем столкнулись эти женщины, с незначительными отличиями видели многие свидетели появлений НЛО в разные годы, и все же меня этот рассказ поразил прямо-таки романическими деталями. В понедельник двадцать четвертого апреля ближе к полуночи по деревянным тротуарам улицы разбредалась по домам молодежь, привычно светили фонари, а по телевизору показывали кинофильм «Формула любви». Его-то в квартирке на первом этаже и смотрели Головацкие. И вдруг дочь с криком: «Мама, вставай, самолет падает» — бросается вон из дома, а Татьяна Владимировна, выглянув в окно, видит золотистого цвета пламя, которое вскоре превращается в малиновое с металлическим оттенком...

Позади остались обиды на насмешников, а вот дочь, двадцатидевятилетняя учительница, по сей день не может забыть неприязненное отчуждение, которое почувствовала в людях, рассказав об увиденном. Можно, конечно, говорить о простом невезении. Вот если бы были другие свидетели, то тогда бы уж точно поверили. Но, очевидно, в том-то и дело, что другие не могли испытать того, что ощутили Головацкие. Да, именно ощутили. Иным словом и не выразишь впечатления мамы и дочери, когда вдруг «все кругом замерло, все остановилось, все заснуло; исчезли мошки, мгновением ранее вившиеся вокруг фонаря, смолк никогда не замолкающий завод...». А наедине с ними осталось лишь это «нечто».

Дочь, выбежавшая на улицу, увидела уже удаляющийся за горизонт предмет, похожий на винтовочный патрон, который будто для нее специально показался еще три раза и исчез совсем. Только войдя обратно в комнату, дочь Татьяны Владимировны почувствовала, как все вокруг словно ожило: мотыльки закружили возле фонарей, доски тротуаров затрещали под подошвами прохожих, загрохотал завод.

Что же это было? Галлюцинация, оптический эффект в атмосфере, метеорит, отделяющиеся куски которого показались впечатлительной женщине бегущими людьми, или нечто иное? И как объяснить наблюдавшиеся здесь фокусы со временем? Ведь старшая Головацкая успела три раза приблизиться и отскочить от окна, разглядев при этом летевший над улицей предмет во всех мельчайших подробностях не более чем за десять секунд — время, понадобившееся дочери для того, чтобы выбежать на улицу? Можно ли объяснить это психологией восприятия или скрытыми способностями нашего мозга феноменально быстро анализировать происходящее и принимать мгновенные решения? Но не будем спешить с выводами. Все здесь не просто. Стоит лишь отметить, что есть сотни свидетельств, почти детально совпадающих с рассказами Головацких, и это, согласитесь, трудно объяснить индивидуальными особенностями восприятия. Для таких свидетельств, как минимум, нужна схожая исходная информация. И, вероятно, таковая имеется во всех известных случаях. Вот только как ее выделить?

В пяти минутах ходьбы от улицы Стекольной живет Вера Романовна Миронова. Она, как и дочь Татьяны Владимировны Головацкой, работает в школе учительницей русского языка и литературы. Эта спокойная, рассудительная, похоже, не склонная к пустым фантазиям женщина рассказала нам, как в двенадцатом часу ночи 17 июня «над домами соседней улицы появился большой шар лютикового цвета и поплыл над деревьями. Через некоторое время в центре шара появились очертания женского лица. Оно было живым и добрым. На фоне желтого шара очертания лица казались коричневыми. Возраст его был лет сорок-пятьдесят. Минуты через три лицо исчезло, но шар продолжал двигаться в том же направлении, несколько, изменяя форму. Потом шар разделила на две части серая полоса, и над ней вспыхнул прожектор. Он был направлен прямо на нас, но не освещал. Тут к нам подошла группа солдат, а на шаре появилось изображение пикирующего самолета, потом танка без ствола...»

Вот такие бывают удивительные вещи. Поверить в них трудно, но когда все это рассказывают серьезные люди, как, например, Василий Алексеевич Курков, житель деревни Шапша, куда мы ездили два дня подряд, то для сомнений просто не остается места. Василий Алексеевич с хозяйкой в те дни возили с дальних покосов сено. Но однажды ночью он с сыном, шестиклассником Сашей, поехал рыбачить на Кумзерское озеро. Здесь и увидели двух «светящихся людей». Рассказали дома своим, а там и вся деревня узнала. Долетела молва и до нас, а на следующий день мы уже сидели на бревнышке подле строящегося дома Курковых и слушали рассказ очевидцев того, как грозовой июньской ночью на Кумзерском озере появились два огромных «рыбака». Они стояли метрах в ста пятидесяти друг от друга без лодок прямо на воде над глубоким местом. А когда Василий Алексеевич встал в своей утлой лодочке и начал приглядываться к ним, «глаза зарезало бликами. Как будто они пошли вокруг силуэтов. До рыбаков этих было метров четыреста, но свет, от них исходящий, был так силен, что глядеть стало невозможно... Продолжалось все это не более тридцати секунд, а потом мы развернулись и уплыли восвояси».

Получалось, что дояр Курков и его двенадцатилетний сын видели «гуманоидов» в тот же день, что и друзья харовчанина Сережи Беляевского. Все это мало похоже на случайность, хотя так же трудно объяснимо привычными ссылками на шаровые и черные молнии, свечение болидов или выбросы болотных флюоресцирующих газов. Но что же тогда видели жители этого городка? Очевидно, мы не сможем ответить на этот вопрос еще долгое время, однако предположения, основанные на многолетних наблюдениях и кое-каких научных исследованиях, сделать хотелось бы. Но вот... нужно ли? Не лучше ли адресовать этот вопрос нашей «большой» науке?...

Спустя три дня после нашего возвращения в Москву состоялось очередное заседание семинара «Экология непознанного» под председательством Александра Кузовкина. У меня создалось впечатление, словно все давешние журналисты переместились из Харовска на двадцатый этаж журнального корпуса «Молодой гвардии». Александр Сергеевич Кузовкин оказался под перекрестным «обстрелом». И все же в зале собрались не только для того, чтобы послушать отчет о нашей поездке. На этот раз харовские события комментировал академик АМН СССР Влаиль Петрович Казначеев — председатель Всесоюзного комитета по биоинформационному обмену в природе. По его мнению, кстати, совершенно отличному от «официальной версии науки», наблюдаемые харовчанами летающие объекты нельзя объяснить простыми галлюцинациями, даже связанными с магнитными аномалиями Земли или Космоса. Все говорит о том, что люди и в самом деле наблюдают в воздухе, под водой и в ближнем космосе некие объекты. Но что это, сказать пока трудно. По имеющимся в распоряжении ученого данным, хорошо изученная белково-нуклеиновая форма существования биологического вещества отнюдь не исчерпывает все разнообразие жизненных форм на Земле.

Материал уже был подготовлен к печати, когда нам сообщили, что в Харовске приступила к исследованиям предполагаемых мест «посадок» НЛО группа томских геофизиков. Ученые вооружены приборами и аппаратурой, и возможно, что на этот раз наука более определенно ответит на вопрос: «А что же там было?»

(обратно)

Роджер Желязны, Фред Сейберхэген. Витки

Глава 1

Кликлик. Кликлик. Два градуса право руля. Клик. Клик.

Бежит сладкий сон... Все, его нет. Что же...

— Ты странный человек, Дональд Белпатри,— звучали слова.— И многое пережил.

Я не поворачивал головы. Я притворялся спящим, пытаясь разобраться в своих чувствах. Только что мир вновь куда-то ускользнул... Или дело во мне? Нет, все на месте: вот палуба моего плавучего дома «Хэш-Клэш», плетущегося со скоростью, наверное, миля в час по заросшему мангровыми деревьями каналу, что змеится вдоль Лонг-Ки где-то между Майами и Ки-Уэст. Тепло, прохлада, свет, тень.

Канал местами так сужается, что двум плавающим домам уже не разойтись,— а значит, здесь было достаточно тенисто, что делало летнюю жару сносной. Более того, даже приятной. На остальное мне плевать. Однако... Я так и не повернул головы к Коре, лишь хмыкнул. Я должен был сделать по крайней мере хоть это, потому что по ее тону понял — она знает, что я не сплю.

Но такого ответа для нее оказалось недостаточно. Кора молча ждала продолжения.

— Трюизм,— наконец произнес я.— Назови трех людей, которые ничего не пережили. Назови хоть одного.

— Хорошо образован,— ровно произнесла Кора, будто наговаривала в диктофон.— Довольно умен. Возраст... сколько? Двадцать семь?

— Около того.

— Сложение: крупное. Тело еще не деформировано чрезмерным потреблением блюд итальянской кухни. — За две недели, прошедшие с момента нашей встречи, мы привыкли подшучивать над общей склонностью к мучным изделиям. Сейчас это позволяло ей вести допрос с долей иронии.— Материально, очевидно, обеспечен. Цель в жизни...

Кора замолчала, выжидая.

— Приятное времяпрепровождение,— подсказал я, все еще не поворачивая головы.

С закрытыми глазами легко представить себе, как урчание двигателя сливается с рокотом проходящих через микрокомпьютер битов информации. Я все еще не доверял по-настоящему этой проклятой штуковине — иначе позволил бы дремоте перейти в глубокий спокойный сон. И избежал бы тогда неприятного вопроса... Однако Кора подбиралась к нему уже несколько дней.

— ...каковое возведено в ранг искусства,— продолжала она.— Глаза голубые. Волосы темные, вьющиеся. Черты лица строгие, предвзятый человек мог бы даже сказать — красивые. Нет видимых...

Да, они практически невидимы. При нормальных обстоятельствах. Именно поэтому ее голос затих. Шрамы были хорошо укрыты теми самыми «темными, вьющимися». Кора обнаружила их неделю назад, когда моя голова лежала у нее на коленях; естественно, заинтересовалась.

Я знал, что, если прямо попросить ее отвязаться, она так и сделает. Но, разумеется, после этого я больше ее никогда не увижу. А похоже, Кору тянуло ко мне сильнее, чем требовалось условиями «летнего романа», и я...

Я повернул голову и посмотрел на Кору. Сейчас ее изящное тело вытянулось на расстеленном на палубе пляжном полотенце. Она сняла лифчик купальника, но держала его под рукой — на непредвиденный случай. На случай серьезной ссоры со мной, к примеру.

В сущности, Кора — осмотрительная молодая женщина, какой и надлежит быть школьной учительнице. Высокая, футов шесть ростом. Красивая. Лицо не голливудское, нет-нет. Темные волосы, остриженные короче, чем диктовалось нынешней модой, потому что, по ее словам, за такими легче ухаживать, а у нее в жизни есть вещи поважнее прически...

— Нет видимых причин для существования? — наконец предположил я. Беззаботным тоном, конечно.

Кора чуть повернулась, чтобы посмотреть мне в глаза.

— Расскажи о своем детстве,— сказала она.— Судя по твоему говору, оно прошло где-то на Среднем Западе.

Тема эта для меня не опасная на первый взгляд. Опасная? Неужели я в самом деле так подумал? Да. На мгновение мне показалось, что меня схватили пинцетом и тщательно рассматривают. Кое-где болело. Может, шрамы. Я всегда считал себя человеком, который не очень-то раскрывает душу, и...

И тут я явственно увидел себя извивающимся в тисках пинцета.

Что-то здесь было не так. Словно существовали определенные вопросы, которые не следовало задавать. Впервые за многие годы я попытался разобраться в себе и осознал, что в ткань моей жизни вплетена нить необъяснимого. Но это и все, что я осознал,— ни пути подобраться, ни тем более вытянуть эту нить.

Видение с пинцетом исчезло так же быстро, как и появилось.

— Верхний Мичиган,— ответил я.— Маленький городок. Уверен, что ты о нем никогда даже не слышала. Представь себе, называется Багдад. Неподалеку от Национального парка Гайаваты. Миллион озер и без числа комаров... Типичная провинция.

Кора улыбнулась — первый раз за долгое время:

— Завидую. Надо полагать, твой отец был владельцем какой-нибудь лесопилки?

Я покачал головой.

— Нет. Всего лишь работал там.

Мне не хотелось говорить о моих родителях. И, между прочим, даже думать о них. Хорошие люди, вот и все. Жизнь в Багдаде была идиллической, ребенком я коротал дни подобно Гекльберри Финну. Но все это осталось в далеком прошлом, и я не испытывал никакого желания возвращаться к нему.

Из-за поворота навстречу нам выплыл еще один плавучий дом. Мой компьютер отвернул «Хэш-Клэш» немного вправо, уступая проход.

— Я думала, ты живешь на какое-то наследство.

И тут у меня заболела голова — возможно, из-за солнца. Я сел и помассировал шею.

— Мы не взяли удочек, да? Черт побери, а ведь собирался! Забыл...

— Ну, хорошо, Дон, прости. Это не мое дело. Встречная посудина выключила двигатель и скользила по инерции. В иллюминатор высунулись два парня. Полуобнаженные загорающие девушки вовсе не являлись здесь редкостью, но, очевидно, не такие красивые, как Кора. Один из парней отпустил какую-то шуточку, но я сделал вид, что пропустил ее мимо ушей и лишь загородил надевающую лифчик Кору.

— Нет! Ну, Кора... Черт побери, ты не так меня поняла!

— Я не обижаюсь.

— Но ты удаляешься от меня, я чувствую.

— Удаляюсь? Или меня отталкивают?

— Я...

Ухмыляющиеся юнцы проплыли мимо и запустили двигатель под моим почти беспомощным взглядом.Сев спиной к Коре и свесив ноги с палубы, я заколотил пятками по стекловолокну корпуса.

— Дон, меня действительно не касается, откуда у тебя деньги. Я знаю только, по твоим же словам, что тебе на счет ежемесячно поступает восемь тысяч долларов...

— Когда это я тебе сказал?

— Ночью, несколько дней назад, практически во сне,— ответила она.— Похоже на правду — ты ведешь довольно обеспеченную жизнь.

Мое лицо под тщательно культивируемым загаром покраснело.

— Ты хочешь знать, откуда у меня деньги? — выкрикнул я.— А я не хочу!

Как это ей удается заставить меня почувствовать себя ребенком, признающимся в тайном грехе?! Мне страшно захотелось ударить ее по лицу.

— Что — «не хочу»? — помолчав, удивленно спросила Кора.

В горле внезапно встал ком, голова буквально разламывалась.

— Не хочу думать об этом! — наконец выдавил я, будто пробивая словами стену.

Затем я повернулся, и неожиданно моя рука, которую я едва не занес в ударе, теперь рванулась вперед и сжала запястье Коры. Я не мог больше вымолвить ни слова, но знал, что и отпустить ее руку тоже не могу.

Внезапно вспыхнувшее в Коре раздражение тут же сменилось жалостью ко мне.

— Дон... У тебя что-то не в порядке, да?

— Да.

Я почувствовал облегчение, сумев признаться. «Не в порядке»? Да, к тому времени я уже понял это. Хотя и не представлял себе, что именно за этим скрывается. Но определенно это так. Настолько я уже прозрел — с помощью Коры.

— Тебе придется отпустить мою руку,— с деланной непринужденностью сказала Кора. Ее торопливо застегнутый лифчик грозил упасть.— Сюда идет еще одна лодка.

Я поднял голову. Лодка только что показалась из-за поворота, метрах в восьмидесяти впереди, и запястье Коры выскользнуло из моих разжавшихся пальцев. И в этот момент передо мной предстало загорелое мужское лицо.

— Никак Малыш Уилли Мэтьюс собственной персоной,— удивился я. И внезапно понял, что сейчас благополучно пережил какой-то внутренний кризис — и сохранил Кору. Что бы там ни произошло, а расставаться с ней я не собирался.

— Уилли?.. Почему ты о нем вспомнил? — спросила Кора, поправляя лифчик.

— Не знаю. Наверное, былые знаменитости просто иногда всплывают в памяти.

Вблизи лицо в лодке мало напоминало сгинувшего проповедника, каким я запомнил его по фотографиям и телевидению. Собственно, между ними было всего лишь весьма расплывчатое сходство: когда ищешь повода хоть как-то отвлечься, то, как утопающий, хватаешься за любую соломинку.

— Что тебя тревожит? Поделись,— сказала Кора.— Ведь от этого ничего ужасного не случится.

Возможно, я не поверил ее словам, но поверить хотел. Не осознавая причин того, я чувствовал отчаяние. Жаль, если мои страдания окажутся напрасны. «Еще одно усилие,— уговаривал я себя,— и все будет в порядке. Кора узнает ровно столько, сколько знаю я сам, и, едва не расставшись, мы станем ближе друг другу».

— Хорошо,— сказал я, глядя на сверкающую воду.— Я понятия не имею, откуда приходят деньги.

Я выждал, но Кора молчала.

— Средства перечисляет компьютер без указания источника. Около года назад я пошел в банк и спросил, насколько трудно их проследить. Оказалось, по имеющимся данным — невозможно. После этого я внезапно заболел, свалился на несколько дней. Так вот, пока я не задумываюсь об источнике поступления денег, все будет хорошо. Просто чудесно.

Последние слова продолжали звучать у меня в голове. Я повторял их. Словно зубрил наизусть.

Подняв руку, я потер лоб, глаза. Головная боль не утихала.

Кора вдруг взяла меня за плечи.

— Успокойся, Дон. Я думала, ты, возможно, получаешь какое-то пособие — эти шрамы... Но ведь здесь нечего стыдиться.

Тут я понял, что веду себя, будто и в самом

деле чего-то стыжусь. Однако чего? Хотя теперь я уже боялся думать об этом. Почему — тоже уже понял. Действительно, было что-то... странное в моем образе жизни. Но самое странное — мое отношение к этому. И сколько это уже тянется?

— Зачем предполагать дурное?..— тихо произнесла Кора. Затем, помолчав, добавила: — Хотя ты говорил, что семья у тебя не из богатых?

Кора одержала победу, и мы оба это почувствовали, хотя сформулировать, какую именно, не могли. Я только начал прозревать. Я знал, что уже не смогу вновь стать тем человеком, которым был совсем недавно. Я содрогнулся, а потом взял Кору за руку. Мы смотрели на воду, и головная боль утихла.

Настал момент кристальной ясности, и вдруг я как наяву увидел сосны и ели вместо окружавших нас мангровых зарослей, уловил запах и шум леса вместо соленой свежести океана...

Впервые за долгое время — за многие годы — я захотел вернуться домой.

— Кора...

— Да?

— Поедешь со мной знакомиться с родителями? О, благословенная тяга к общепринятому...

Глава 2

Билет? Билет?.. Билет.

Что-то кликнуло. Беззвучно. Что-то как-то где-то. Клик-клик-клик.

Передо мной огромный сияющий котел с алфавитной кашей. Подход спереди. Я нырнул туда, где движется рука, собравшая нити власти. Естественно. От одного к другому, потянешь за ниточку, и клубок размотается. Расширяясь и пульсируя...

На причале, где мы оставили днем «Хэш-Клэш», имелись все удобства, в том числе устройства для подключения бортовых компьютеров к телефонной сети. Многие деловые люди и на отдыхе предпочитали иметь под рукой этот вид услуги.

Внезапно мое дурное самочувствие как рукой сняло, остался лишь налет почти приятной усталости и легкого оцепенения, который в случае надобности я мог бы стряхнуть. Для полной безмятежности не хватало лишь хорошей порции жаркого. Но сперва дела.

— Отчего бы не заказать сейчас билеты? — предложил я, ощущая нетерпение.

Кора улыбнулась и кивнула:

— Давай. Я не передумала.

В заказывании билетов нет ничего особенно сложного или экзотического. По сути дела, надо лишь соединить мое информационно-обрабатывающее устройство с аналогичными устройствами авиалиний и банка и передать указания, сколько людей куда и каким классом летят. Однако...

Это произошло после того, как с делом было покончено. Можно было протянуть руку и выключить компьютер. Но вместо этого я продолжал смотреть на экран дисплея, чувствуя приятное удовлетворение, что билет...

Билет?..

Очевидно, я замечтался, подумав о билете, о том, что следует за подобным решением, а затем о точной, слаженной работе самой машины, которая все это делала возможным, и наконец...

Я вроде бы слышал, как Кора меня окликнула — самым обычным тоном, едва ли требующим ответа. Потом я увидел сон наяву.

Мне казалось, будто я с головокружительной скоростью несусь вдоль темных и ярких линий. Словно безумный аттракцион — вверх, вниз, по какой-то знакомой местности, на территории мозга или духа, где я уже бывал в предыдущем воплощении, а может, вчера в момент забывчивости. Там, в конце пути, держали в заточении часть моей жизни. Ее окружали стены, преграждающие мне дорогу, и беззвучно завыли вокруг сирены, когда я попытался найти проход...

— Дон! Что с тобой?

С порога на меня смотрела Кора.

— Замечтался о доме,— сказал я, стряхивая оцепенение.

— На секунду мне показалось, что ты уснул или...

— ... отключился? Ничего подобного. Я знаю, что тебя надо периодически кормить.

Она улыбнулась. Я выключил терминал. Возвращение домой согревало душу. Кликлик.

В Детройте мы пересели на самолет до Эсканобы, что на северном берегу Мичигана. И чем ближе становилось мое пасторальное детство, тем больше наплывало воспоминаний. Я постоянно указывал Коре то на одну, то на другую достопримечательность, занимательные истории сами слетали с языка.

Багажа у нас не было — только сумки через плечо. Сойдя с самолета, мы взяли напрокат машину и по автостраде 41 поехали вдоль берега к северу, к выезду из города. Через несколько миль мы свернули на шоссе Джи-38 к Корнеллу. Темно-зеленый косматый горизонт казался удивительно близким, и мое воображение, опережая события, устремилось вперед.

— Все же, думаю, надо было предварительно позвонить,— не в первый уже раз сказала Кора.— За пять лет многое могло измениться.

Пять лет?.. Неужели так долго я не был дома? Как-то я выпалил эту цифру не задумываясь. Так сколько же лет прошло? Ни в прошлом — 1994-м, ни в позапрошлом году я, точно, Флориду не покидал. В 1992-м... Я не мог припомнить, что делал в этом году.

— Знаешь, я немного побаиваюсь знакомства с твоими. Дорожный указатель обещал Багдад через 15 миль после Корнелла. Как мне и подсказывала память. Я повернулся к Коре.

— Тебе нечего бояться, все будет хорошо.

Да и как иначе? Чем ближе мы подъезжали к Багдаду, тем меньше я беспокоился о будущем. Главное, что мы вместе.

Крошечный Корнелл, очевидно, за несколько лет сильно изменился — я ничего не мог узнать. Но шоссе, старая железнодорожная ветка, водонапорная башня — все было до боли знакомо.

— А вот это что-то новое,— сказал я после долгого молчания.

Бензоколонка на краю Багдада оказалась маленьким и ветхим строением, а не крупной станцией от «Ангро Энерджи», которую я так отчетливо помнил. У въезда в поселок стоял новый знак «Багдад. Нас.— 442».

Я притормозил до требуемых 30 миль в час и поехал по единственной дороге, которую в черте поселка с известной натяжкой можно было бы назвать улицей. Неасфальтированные дорожки, поросшие кое-где травой, развалюхи-сараи и кособокие домики с облупившимися фасадами...

Эта улица не имела ничего общего с той, которую я помнил. Возможно, та находилась на другой стороне поселка...

Конца улицы мы достигли неожиданно быстро. Промелькнуло последнее здание, и начались поля.

Нет, не может быть. В детстве меня окружало некое подобие если не столичной жизни, то уж, во всяком случае, мира, в котором существовали города,— не эта богом забытая дыра. Я помнил... что-то большее. Где красная кирпичная школа с черными пожарными лестницами, где белая церковь со шпилем, где театр? Где, наконец, дом моих родителей?

Я вел машину, растерянно глядя по сторонам, и Кора, наверное, догадалась: что-то здесь не так.

Я затормозил, прижавшись к правой обочине, развернулся — движения, собственно, не было никакого, даже сейчас, в разгар лета,— и медленно поехал назад, в ту часть поселка, которую условно можно было бы назвать центром. Мимо проплыли старые фасады четырех магазинов, совершенно мне незнакомых.

«Кафе». Хорошая идея. Я припарковал машину — с таким же успехом можно было оставить ее посреди улицы,— и мы зашли в кафе.

Кроме нас, посетителей не было. Мы сели у стойки и заказали охлажденный чай. День выдался жаркий, и наверное, неудивительно, что я вспотел.

— Вы не знаете здесь в округе семью Белпатри? — спросил я усталую официантку.

— Кого?

Я повторил по буквам.

— Нет.— В этой женщине — владелице или совладелице кафе — безошибочно угадывался старожил.— Вроде в Перронвиле есть Беллы,— добавила она.

Расплатившись, мы сели в машину и медленно поехали по шоссе к югу. Я внимательно всматривался в боковые улочки — и ничего. Все выглядело совершенно иначе.

На краю поселка я свернул на заправку и залил бензин.

Электрической подзарядкой здесь и не пахло — так далеко на север от Солнечного Пояса электромобили, как видно, не дошли. А на новой станции «Ангро», которую я вроде бы помнил,— действительно помнил! — подзарядочные устройства были.

Заправщику пришлось выдержать ту же серию вопросов о семействе Белпатри. Увы, эту фамилию он слышал впервые.

Не успел я завести двигатель, как Кора спросила:

— Ты помнишь улицу, на которой стоял твой дом?

— Конечно. Беда лишь в том, что это ложная память.

Я был потрясен своим открытием. Но не до такой степени, как можно было ожидать. Где-то глубоко внутри я все время знал, что и запечатленный в памяти дом, и мое детство — все ложь. Мне важно было приехать сюда и убедиться в этом. И главное, чтобы при этом рядом была Кора.

— Конечно, я помню улицу и дом. Но они не в этом городе. Улицы другие, дома другие и люди... А все, что я вижу вокруг,— не помню. Я никогда в жизни не был в Багдаде.

Наступило молчание.

— Может быть, их два?..— произнесла Кора.

— Два города с одним названием? Оба в Мичигане, оба в нескольких милях к северо-востоку от Эсканобы по одной дороге? Причем дорогу я помню, все сходится. Все — до края поселка. Потом... словно в меня вживили что-то чужеродное.

— А твои родители, Дон? Если их здесь нет...

Они по-прежнему стояли у меня перед глазами, но не живые, не настоящие, а будто сошедшие с киноэкрана или со страниц книги. Мама и папа. Милейшие люди.

Я больше не хотел думать о родителях.

— Ты нормально себя чувствуешь?

— Нет, но...— Я понял, что в каком-то отношении мне сейчас даже лучше, чем тогда, во Флориде.— Вернешься со мной во Флориду?

Кора коротко рассмеялась.

— Да уж. Честно говоря, не хочется остаток отпуска проводить здесь.

Я выехал на знакомое шоссе. Прощай, Багдад, вор моей юности.

Глава 3

Закат и вечерняя звезда, горизонт, увенчанный увядшими розами...

Нам повезло с рейсом на Детройт, недолго пришлось ждать и самолета до Майами. Кора попросила меня сесть у иллюминатора, и я наблюдал, как чернильную мглу протыкают светящиеся точки звезд.

— Ты не собираешься обратиться за помощью, когда мы вернемся?

— За помощью? — спросил я.— А по какому поводу?

— Тебе нужен врач. Разумеется, специалист.

— Ты думаешь, я — сумасшедший?

— Нет. Но мы оба знаем, что у тебя что-то определенно не в порядке. Если автомобиль барахлит, его показывают механику.

«Нельзя вот так просто забыть о поездке в Мичиган и вновь соскользнуть в счастливое неведение»,— сказал я себе. И тут опять пришло странное чувство — а может, отмахнуться от всего этого и плыть по течению, никогда, никогда не возвращаясь домой?

Мне стало страшно.

— Ты знаешь хорошего специалиста в этой области?

— Нет. Но, безусловно, найду.

Я потянулся и тронул ее за руку. Наши глаза встретились.

— Хорошо,— сказал я.

Кроме плавучего дома, у меня на Флорида-Кис есть собственная квартира. Но мы остановились в гостинице в Майами, где с врачами значительно проще. Кора сразу же уселась за телефон и разыскала приятеля одного знакомого, каким-то образом связанного с администрацией медицинского института. По ее теории, надо обращаться к тому специалисту, к которому приходят с собственными проблемами другие врачи. Через несколько часов после нашего приезда я был записан на прием к психиатру, доктору Ральфу Даггетту. На следующее утро.

Словно готовясь к предстоящему испытанию, мое подсознание услужливо высыпало калейдоскоп снов. Из-за бензоколонки в какой-то дикой глуши выглянул Малыш Уилли. Мэтьюс, предупредил меня, что следующий полет на самолете добром не кончится, и превратился в медведя. Кора, раздевшись, чтобы легче было залезть в мой домашний компьютер и починить его, объявила, что на самом деле она — моя мать. А когда я — во сне, разумеется,— пришел в кабинет психиатра, в засаде за столом поджидало меня толстое черное чудовище.

Настоящий психиатр, с которым я встретился, в подобающее время проснувшись, побрившись и позавтракав, оказался вовсе не страшилищем. Доктор Даггетт был радушным, обаятельным мужчиной лет сорока, невысокого роста, скорее плотно сколоченным, чем полным,— этакий лощеный хоббит, увеличенный в размере. Пока у нас шел ни к чему не обязывающий разговор о причинах, побудивших меня к нему обратиться, Даггетт с непроницаемым лицом профессионального картежника изучал лежащую перед ним на столе медицинскую анкету, которую я только что заполнил. Собственно, изучать там было нечего. Насколько мне известно, всю жизнь я был до отвращения здоров.

Доктор передал медсестре анкету для введения в компьютер, а сам уставился мне в глаза. Он поинтересовался, часто ли мучают меня головные боли, а я мог припомнить лишь недавний приступ в плавучем доме. Даггетт проверил мои рефлексы, координацию движений и артериальное давление. Наконец усадил меня на неудобный стул и развернул над моей головой стереотактическую раму, а сестра вкатила аппарат «КОГ-ЯМР» (компьютеризированная осевая голография посредством ядерно-магнитного резонанса) для сканирования мозга. В отличие от рентгеноскопии новая методика, появившаяся в последние годы, давала голографическое изображение исследуемого органа — внеполя вашего зрения, если вы брезгливы, и на виду, если вас от этого не тошнит. К счастью, мой психиатр оказался человеком современных взглядов, а я не из брезгливых. Сначала он рассматривал изображение за складной ширмой, но по моей просьбе ее убрал.

Серо-розовый цветок на толстой ножке — никогда раньше я не лицезрел свой мозг. Весьма хрупкий на вид. Вот, значит, каков я — «заколдованный ткацкий станок» по Шеррингтону, где неустанно ткут сознание миллиарды клеток? Или радиостанция, материализующая душу? Или «компьютер из плоти» Минского? Или...

Как бы то ни было, Даггетт оборвал мои размышления, вытащив изо рта трубку и начав пользоваться ею, как указкой.

— В височной доле, похоже, шрам,— заявил он.— Однако аккуратный. Любопытно... Судороги случаются?

— Насколько я знаю, нет.

Даггетт ткнул трубкой в изображение, и я невольно поморщился.

— Возможно, гиппокамп...— заметил он.— Повреждения в этой области могут сказываться на памяти самым невероятным образом, но...— Он замолчал и что-то подрегулировал в аппаратуре.— Расскажите-ка мне подробнее о вашей поездке в Мичиган... Вот! Что ж, внешне гиппокамп в порядке... Давайте, говорите.

Он продолжал измываться над изображением моего мозга, а я излагал все связанное со злополучной поездкой. Кора была рядом, готовая подтвердить, что по крайней мере эти воспоминания — не ложные.

Наконец доктор щелкнул тумблером, и парящий в воздухе мозг исчез. Мне даже стало не по себе.

— Я бы хотел попробовать гипноз,— сказал Даггетт.— Не возражаете?

Впрочем, времени возражать он не дал — признак того, полагаю, что мой случай его заинтересовал.

— Вас раньше гипнотизировали?

— Никогда.

— Тогда давайте устроимся поудобнее.

Даггетт высвободил меня из рамы и подвел к мягкому креслу, откинув его спинку чуть ли не до горизонтального положения.

— Как ваше самочувствие?

Надо мной нависало профессионально внимательное лицо доктора Даггетта. Рядом, выглядывая из-за его плеча, стояла Кора.

— Вроде неплохо,— отозвался я, потягиваясь.

Мне казалось, что я спал очень долго и при этом видел сны — из тех, что немедленно бледнеют и ускользают, когда пытаешься их осознать.

— Что вы помните о Багдаде? — спросил Даггетт.

У меня все еще сохранялось два набора воспоминаний: город, который я действительно видел, и уже изрядно потускневший, будто призрачный Багдад, какой я запомнил якобы с детства. И теперь за почти неосязаемой пеленой смутно ощущалась некая другая реальность, какие-то движущиеся за занавесью тени. Какие — пока я определить не мог. И сказал об этом доктору.

Он задал мне несколько простых вопросов — какой нынче год и тому подобное,— чтобы убедиться, что я более или менее ориентируюсь в происходящем (по крайней мере, не хуже, чем до начала сеанса). При каждом моем ответе Даггетт кивал.

— Сколько же вы действительно живете во Флориде?

Я покачал головой.

— Не уверен... Несколько лет — точно. Что со мной происходит?

— Во-первых,— начал Даггетт и замолчал.— ... В анкете вы указали, что травм головного мозга у вас не было.

Шрамы... Конечно. И хотя для меня они почему-то связывались с какими-то иными обстоятельствами, очевидно, логично и неизбежно предположение, что, раз они есть, получил я их в какой-то передряге.

— Итог сканирования совершенно однозначен, Дон,— продолжал доктор Даггетт.— У вас была по меньшей мере одна серьезная травма черепа. Может, все же припомните?

Почти осязаемые видения пришли и растворились. И больше не приходили. Я снова покачал головой. Теперь уж я точно знал, что в моем прошлом что-то скрыто,— и это уже немалое достижение.

— Из того, что я видел и слышал,— продолжал доктор Даггетт,— осмелюсь сделать вывод, что былые травмы — не единственная ваша беда. И даже не самая большая. Вполне вероятно, что они вообще не играют сколько-нибудь серьезной роли в этиологии вашего состояния. Налицо признаки умышленного воздействия на вас гипнозом, возможно, в сочетании с наркотиками.

«Зачем?» — спросил я себя. Все это казалось просто диким.

Вначале я даже не поверил. Но Даггетт показал мне распечатку. Перед моим пробуждением он пропустил результаты обследования через терминал своего компьютера, соединенного с большим банком диагностических данных в Атланте.

— Видите, электронный коллега согласен со мной. Я посмотрел на Кору. Она кусала губы и глядела на распечатку, словно на покойника.

— Что все это значит? — в конце концов выдавил я.

Перед тем как ответить, Даггетт раскурил трубку.

— Я думаю, над вами кто-то поработал,— проговорил он.— Не могу сказать, была ли умышленно нанесена травма головного мозга. Но фальшивую память вам, безусловно, имплантировали.

— Кто?

— Любой мой ответ был бы на данном этапе достаточно беспочвенным предположением.

— Так предполагайте!

Даггетт слегка пожал плечами.

— Известно, что так поступают с людьми некоторые правительства. Но потом эти люди, как правило, не ведут беззаботную и обеспеченную жизнь.— Он сделал паузу.— Судя по вашему говору, вы коренной уроженец Америки.

— Я тоже так думаю. Однако не из Верхнего Мичигана.

— Истинные воспоминания о том периоде пока не появились?

На миг, лишь на какой-то краткий миг, пока он говорил, мне почудилось, что я сумел что-то ухватить, почти уже держал в руках,— и вдруг все. Исчезло. Финиш. Истина издевательски ухмылялась мне из-за угла.

Я плотно сжал веки, свел брови, стиснул зубы.

— Черт побери!

На мое плечо легла рука Даггетта.

— Придет, придет в свое время. Не мучайтесь так. Он отвернулся и стал чистить трубку над большой пепельницей.

— Я мог бы загипнотизировать вас глубже,— сообщил он.— Но существует опасность создания новой конструкции. Если отчаянно пытаться что-то найти, можно вызвать к жизни иную фальшивую память — для восполнения нужды. Так что на сегодня все. Приходите через три дня.

— Я не в силах ждать три дня. Завтра.

Даггетт отложил трубку.

— Завтра,— повторил я.

Он вздохнул.

— Хорошо. Завтра утром. Условьтесь о встрече с моим секретарем.

Реакция наступила через несколько кварталов.

— Мне страшно, Дон,— сказала Кора.

Она вела машину. Я сидел, понуро свесив голову, и вызывал демонов, чтобы с ними бороться. Тщетно — те не обращали на меня внимания.

— Мне тоже.

И это была правда, хотя и не вся. Кора, судя по ее поведению, была напугана сильнее меня. Я же стал испытывать чувство, от которого совсем отвык. Отвык настолько, что его первые проявления казались почти незнакомыми. Это была злость.

Ангелы? Может быть, я мертв и нахожусь в раю? Нет. Мелодичные звуки не напоминали струнное пение арф, да и не должна бесплотная душа чувствовать кислый привкус во рту. Я простонал и вернулся на бренную землю, к тренькающему телефону — забыл поставить его в режим записи, когда, ложась спать, еще надеялся на возвращение демонов. Если они и являлись, то конечный счет был примерно таким: демоны — 6, Белпатри — 0. Часы показывали 8.32 и повели отсчет дальше. Я ответил на звонок.

Знакомый голос. А, секретарь Даггетта... Но что-то определенно стряслось.

— ... вынуждены отменить вашу встречу,— говорила она.— Доктор Даггетт ночью скончался.

— Что?!

— Доктор Даггетт скончался. Мы... я обнаружила его в кабинете утром, когда пришла. Сердечный приступ.

— Неожиданно...

— Совершенно неожиданно. Он никогда не жаловался на сердце.

— Допоздна работал?

— Изучал истории болезни некоторых пациентов. Прослушивал записи.

Больше она, по сути, ничего не знала. Разумеется, я не мог отрешиться от мысли, что именно мои записи прослушивал он перед смертью.

Я встал, умылся, оделся и приготовил кофе. Кора с благодарностью приняла его и бросила на меня вопросительный взгляд. Я рассказал ей все, что узнал.

— Это дело дурно пахнет,— проговорила Кора после паузы.— Черт побери! Начинать все сначала с другим врачом? Или, быть может, попытаться заглянуть в твою историю болезни?

Я покачал головой.

— Сегодня это точно не получится... А другой врач лишь повторит то, что сделал вчера Даггетт, так что зачем? Даггетт ведь предупредил, что воспоминания скоро вернутся. Мне кажется, он прав, поэтому лучше подождать. Я уже чувствую себя иначе, будто в моей голове что-то проясняется.

— Но мы были так близко к чему-то! Просто невероятное совпадение! Может, стоит обратиться в полицию? Рассказать им все, и пусть проверят...

— Слухи и догадки,— перебил я.— К тому же исходящие от предполагаемого душевнобольного. Даже если они отнесутся серьезно, за что ухватишься? Сердечный приступ — это не удар дубинкой. Для полиции у нас ничего нет.

Кора сделала глоток кофе.

— Ну и что ты собираешься делать?

— Вернуться в Ки-Уэст. Послезавтра в банк должен поступить следующий платеж. Мы можем позволить себе успокоиться и ждать результатов лечения.

— Успокоиться? — переспросила она и встала с постели.— Как это возможно, зная то, что мы узнали?

— А что же еще делать?

— Когда уляжется шум, постараться заглянуть в твою медицинскую карту. Даггетт мог записать туда больше, чем сказал нам.

— Навести справки можно по телефону через несколько дней, уже из дома. Приводи себя в порядок, и пойдем завтракать — если ты не предпочитаешь поесть здесь. Потом складываем вещи и уезжаем.

— Нет,— сказала Кора, решительно откинув назад волосы.— То есть да — завтраку, а нет — «уезжаем».

Сошлись на компромиссе: мы задерживаемся здесь, ночуем, днем пытаемся добраться до моей истории болезни и, если ничего не получится, утром уезжаем.

Ничего не получилось.

Приемная Даггетта была закрыта. Справочная не могла или не хотела связать нас с его родственниками. Разыскать его секретаря я не сумел. В конце концов нашел медсестру, и она сообщила, что то, что мне нужно, получить немедленно я не смогу. Архивы носят весьма деликатный характер; они опечатываются в случае кончины психиатра и выдаются лишь по решению суда или запросу нового лечащего врача. Ей очень жаль, но...

Ничего не получилось.

— Давай обратимся в суд,— предложила Кора.

— Нет,— ответил я.— Обойдемся без посторонних. Я сдержал свое слово — мы ждали, мы пытались. Завтра мы уезжаем.

— Так ничего и не узнав?

— Все придет. Я чувствую.

— Ты и Багдад «чувствовал».

— Иначе.

— Вот как?

Тяжелый был день. Вдобавок ко всему снова вернулись демоны, прихватив с собой запас кошмаров. К счастью, большинство из них с первыми лучами солнца исчезли бесследно. За исключением сценки последнего танца войны вокруг бензоколонки «Ангро Энерджи» с участием всевозможных ужасов; и земля разверзлась под ногами, когда какой-то толстяк пылающим топором разрубил гигантскую голограмму моего мозга... Словом, все те маленькие прелести, которые превращают сон в захватывающее приключение.

Кора не очень радовалась нашему отъезду, но я выполнил свои обязательства, и она сдержала обещание. Почти всю дорогу нас преследовал моросящий дождь, и мы оба были далеко не в блестящем настроении, когда приехали домой.

Едва пришли в себя, как Кора вновь завела разговор об адвокатах. Нет ли у меня надежного юриста, способного заняться этим делом?

— Нет,— солгал я.

Просто мне не хотелось идти этим путем, и подобные разговоры стояли поперек горла. А она не унималась. Я вновь почувствовал злость, на сей раз на Кору, но боялся дать ей выход. Я сказал, что устал, что у меня опять разболелась голова и что мне нужно побыть одному. Потом извинился и вышел на улицу.

Прогулка привела меня к бару, куда я изредка заглядывал, возле старого дома Эрнеста Хемингуэя. Неужели Хемингуэй в самом деле утащил отсюда писсуар и сделал из него дома поилку для своих котов?

Я потягивал пиво, когда ко мне подошел Джек Мэйс. Рослый, веснушчатый, вечно улыбающийся, песочные волосы, выгоревшие до белизны... Пожалуй, более несерьезного человека я не видел. Он часто влипал во всякие неприятности, хотя, в сущности, ничего порочного в нем не было. По натуре Джек был искателем удовольствий и, подобно мне, каждый месяц получал вклад на текущий счет. Только он знал, откуда приходят деньги. Ему их переводили родители — за то, чтобы он не возвращался в Филадельфию.

— Дон! — Он хлопнул меня по плечу и сел на соседний стул.— Сколько лет, сколько зим! Куда ты пропал?

— Немного попутешествовал. А как у тебя?

— Слишком хорошо, чтобы хотелось уезжать.— Джек ударил по стойке.— Эй, Джордж, принеси-ка кружку!.. Ко мне тут прибились две крошки,— продолжил он.— Тебе это пойдет на пользу.

Мы пили пиво и болтали. Я ничего не рассказывал — Джек не из тех, с кем делятся неприятностями. Зато в искусстве пустопорожних разговоров ему не было равных, и это меня вполне устраивало.

Не успел я опомниться, как уже стемнело. К тому времени мы успели поесть — не помню где — и посидели в другом заведении. В голове у меня все плыло, но Джек казался свежим, как огурчик, и беспрерывно трепался, пока не дошли до его дома.

Потом он знакомил меня с девушками, включал музыку, готовил коктейли, снова готовил коктейли... Мы потанцевали. Немного погодя я заметил, что он и высокая — Лаура — куда-то исчезли, а я сижу на диване с Мэри, обнимая ее за плечи, со стаканом на коленях и второй раз выслушиваю историю ее развода. Периодически я кивал и время от времени целовал Мэри в шею. Не думаю, что это отвлекало ее от захватывающего рассказа.

Еще немного погодя мы каким-то образом оказались в одной из спален. Позже я выплыл из забытья на несколько секунд, смутно припоминая, что девушка осталась мною недовольна, и никого рядом с собой не обнаружил. И снова заснул.

Наутро я чувствовал себя больным и разбитым и потащился за исцелением в ванную, оснащенную Джеком лучше любой аптеки. Пока я глотал попадавшиеся под руку витамины, желудочные, болеутоляющие и успокоительные средства, магический занавес в моем сознании колыхнулся, неожиданно приоткрыв какие-то картины. Я даже не сразу понял, какие. А когда понял, застыл с полным ртом и едва не захлебнулся.

Из прихожей донесся шум. Я выплюнул пахнущую мятой жидкость, сполоснул раковину и вышел.

Джек, в желто-оранжевом пляжном полотенце, направлялся в туалет.

— Джек! Я работал в «Ангро Энерджи»!

Он поднял мутные глаза, пробормотал: «Прими мои соболезнования» — и исчез в туалете.

При мыслях о Коре мне стало стыдно, но в целом я чувствовал себя лучше, чем когда-либо. Я вспоминал, и это отодвигало все остальное на второй план.

Да, я работал на «Ангро». Не охранником, не бурильщиком, вообще не в поле. Не на разведывательной станции. Чуть не сказал себе «ничего технического», но что-то меня останавливало. Это было бы неправдой.

Возможно, переработка информации? Я определенно разбирался в компьютерах...

Где-то в управленческом аппарате или в лаборатории... Да, в какой-то лаборатории, точно.

Затем, на миг, мне явилось видение — то ли воспоминание, то ли воображение, то ли смесь того и другого: дверь, дверь из старомодного матового стекла. Она как раз закрылась перед самым моим носом, показав черные буквы: «ВИТКИ. ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ОТДЕЛ».

Разумеется, дроссели индуктивности еще нужны в некоторых устройствах типа реле, их не заменили процессоры и микропроцессоры...

Как насчет такой версии: несчастный случай в лаборатории? В результате — черепная травма, затем имплантация ложной памяти, покрывающей значительный период моей жизни; шаг, возможно, необходимый для сокрытия вины определенных руководителей компании. И пенсия — чтобы я сидел тихо и не лез на рожон.

Но очень многие люди попадают в того или иного рода происшествия, а о столь экзотических последствиях я что-то не слышал. Крупные фирмы могут позволить себе уладить все честь по чести, и делают так.

Нет, неубедительная версия.

Но я чувствовал, что главное еще впереди.

Впрочем, пора просить прощения у Коры. По крайней мере я принесу ей добрые вести.

Продолжение следует

 Перевод с английского В. Баканов (1—7-я главы) и А. Корженевский (8—15-я главы).

(обратно)

Затерянный мир

Выдолбленная из ствола дерева тринадцатиметровая пирога весит добрых две тонны. Но река Каррао дружелюбна: пороги невелики, и толкать лодку не составляет особого труда. Без происшествий причаливаем к Острову Орхидей, где останавливаемся на ночлег. В лагере, который служит отправным пунктом для всех, кто направляется к водопаду, встречаем группу американских студентов. Они уже три дня на острове, ожидают, когда, наконец, кончатся дожди.

Брожу вокруг лагеря в поисках орхидей, но не могу найти ни одной. Еще двадцать лет назад здесь было почти пятьсот видов, а сейчас встречаются самые обыкновенные, да и то редко. Все растащили туристы. От орхидей осталось только название острова.

На следующий день подъем в шесть утра. Оставляем наши гамаки. Никола, еще не проснувшись окончательно, привычным движением вытряхивает сапоги, и... тут сон как рукой сняло: из сапога на землю выпал скорпион и мгновенно принял боевую стойку, выставив ядовитое жало. Не знаю, был ли это тот вид, укус которого смертелен, или тот, что вызывает лишь временное недомогание — в любом случае подобных встреч лучше избегать.

Потом поймали змею с оранжево-черными полосами. Индейцы называют ее «эль тигре» и говорят, что она ядовита. Карло, специалист по змеям, бросился нас разуверять и в доказательство начал играть с ней. Он любит повторять, что туземцы часто преувеличивают ядовитость змей — рисковый парень! Однако с огромными лягушками, которых мы видели в окрестностях Канаимы, даже он не решился иметь дело. Хотя никто нас не предупреждал, что именно у них индейцы заимствуют яд для своих стрел.

Через два дня мы покидаем лагерь и входим в приток реки Каррао — Чурун, порожистый и быстроводный. Теперь мы уже чаще в воде, чем в пироге: здесь мелко, и через пороги мы перетаскиваем лодку, взвалив весь багаж на себя. Толкать двухтонную громилу несладко, тем более что течение настолько быстрое, что устоять на ногах трудно, даже держась за борт. Андреа протащило по камням метров десять. К счастью, он не поранился. И вот так целый день.

Место своей ночной стоянки мы сделали лагерем для всех, кто придет после нас. Оставили за собой след. Кто-то окрестил это место «Италией».

На рассвете взгляду открылись неприступные скалистые стены Ауй-ан Тепуи (Царство бога грома), таинственного и дикого плоскогорья, высота которого достигает 2460 метров над уровнем моря. Вокруг вершин скучились тяжелые тучи самых странных очертаний. Кажется, что дождь там льет не переставая. Продвижение вперед стоит все больших усилий. Духота действует угнетающе. В этих условиях много значит сила воли, решимость продолжать путь во что бы то ни стало.

Наше путешествие по воде, окрашенной в красный цвет из-за высокого содержания танина, выделяемого стволами и корой деревьев, заканчивается на острове Ратончито. Отсюда за зеленой тропической растительностью уже виден во всей своей красе Сальто Анхель — самый высокий водопад в мире. Стена воды нависает над землей, высота кажется чудовищной, края скал скрыты легкой пеленой облаков.

В 30-е годы американский летчик Джимми Энджел летал по Южной Америке, предлагая транспортные услуги везде, где появлялся. Он смел был необыкновенно. С самолетом обращался так же вольно, как с мотоциклом: переделывал, совершенство вал, облегчал или утяжелял в зависи мости от обстоятельств. Пожалуй, он был первым, кто облетел горы Гран-Сабана, и они его заворожили, как заворожили и нас. Плоскогорье Ауйан Тепуи поразило его особенно. Валуны и отложения желто-оранжевого цвета после каждого ливня блестели, как золотые.

Энджел пожелал добыть это золото. Отговорить его было невозможно — блеск вершин Ауйан Тепуи сводил его с ума. Энджел отправился в Штаты. Миллионер с Лонг-Айленда решился поехать вместе с Джимми, его женой и неким Хенни в Каракас. Оттуда они вылетели на плоскогорье. Джимми приземлился на площадке, которая показалась ему более или менее ровной. При ближайшем рассмотрении, однако, площадка оказалась болотом. Все четверо членов экипажа чудом остались в живых. Золота, естественно, не было и в помине. Единственным утешением для Джимми и его спутников стало сознание того, что они первыми из людей побывали на вершине Ауйан Тепуи и спустились (а что им оставалось делать?) по склонам, которые считались неприступными.

Гран Сабана находится на юго-востоке Венесуэлы, в маленьком треугольнике на границе с Бразилией и Гайаной. Она занимает 35 тысяч квадратных километров и расположена почти в самом центре области, опоясанной двумя величайшими реками Земли — Ориноко и Амазонкой. Большая часть этого пространства почти не заселена и до сегодняшнего дня мало изучена. Гран Сабана остается одним из самых загадочных и потаенных уголков, открытых для остального мира каких-нибудь сто лет тому назад.

Самое замечательное в Гран Сабане — это тепуи — «горы» в переводе с языка индейцев. Над подошвой, густо поросшей зеленью, возвышаются скалистые отвесные стены, словно высеченные из камня искусной рукой мастера. Вершины срезаны, отчего горы кажутся пнями деревьев-исполинов или гигантскими ступенями, ведущими к небу.

«Есть в мире место,— писал в 1912 году Артур Конан Дойл,— которое осталось таким же, каким было в доисторические времена. Добираться до него долго и трудно. Нужно идти по запутанным чащам девственных лесов и бурным рекам, которых нет ни на одной карте, до тех пор, пока не покажется на горизонте огненно-красная скалистая масса, что-то вроде колоссальной стены, неправдоподобно плотной и внушительной, с гладкими краями и абсолютно отвесной. На огромном плоскогорье, которое представляет собой вершина этого странного скального образования, остановилась эволюция. И именно там, наверху, сохранились неизвестные нам растения и животные-монстры, относящиеся к отдаленному прошлому нашей планеты».

Это место называется Гора Рорайма, которая расположена в южной части Гран Сабаны. Ее высота 2560 метров, а описание точно соответствует тому, что дал Конан Дойл в романе «Затерянный мир».

Гигантские монстры, о которых говорил Конан Дойл в своей книге, тоже существуют в действительности, но, к нашему разочарованию, это насекомые в несколько сантиметров длиною.

Рорайма — пожалуй, самая известная и к тому же легкодоступная гора была изучена и описана одной из первых. Никто не может с точностью сказать, сколько таких в Гран Сабане. Дело в том, что вершины, как правило, укрыты плотным колпаком тумана. Очень может быть, что некоторые из них вообще никогда не попадали в поле зрения людей. Их способен «разглядеть» с самолета только радар. «Тепуи не должно быть больше сотни»,— вот все, чего можно добиться от специалистов.

Первыми белыми людьми, ступившими на плато, были братья Шомбург, немцы на службе британской короны. А привел их сюда отрывок из доклада о путешествии, написанного в 1596 году сэром Уолтером Рэйли, отважным мореплавателем и поэтом елизаветинской поры. «Мне сообщили о существовании Хрустальной Горы,— говорилось в послании Рэйли,— до которой я, однако, не смог добраться по причине большой отдаленности и плохой погоды. Мне удалось все же увидеть ее издали, она была похожа на высокую колокольню. Беррео, человек, который был со мной, сказал, что на ее вершине много алмазов и других драгоценных камней, и блеск их можно различить на большом расстоянии. Из чего сложена гора на самом деле и что там на вершине, я не знаю, не может знать и он, поскольку не был наверху. Враждебность местных жителей и огромная трудность восхождения на эту стену делают разгадку этой тайны невозможной». Рэйли тогда не поверил. Два с половиной столетия его слова считали фантазией склонного к поэзии путешественника. Но когда братья Шомбург добрались до склонов Рораймы, им стало ясно: Хрустальная Гора Рэйли — здесь.

Полвека спустя, в 1884 году, легендарная вершина Рораймы была, наконец, покорена. Эберхард Им Турн и Перкинс не нашли наверху ни золота, ни драгоценных камней. Им открылось нечто более редкое — неизвестные виды растений. В последующие годы Рорайма была детально разведана и изучена. Уже в самом начале исследований выяснилось, что на вершинах тепуи эволюция каждого вида растений и животных происходила в особом, совершенно уникальном ритме. Они развивались в полнейшей изоляции, как на островах, затерянных в бескрайних просторах океана.

Высокие вертикальные стены тепуи не позволяли большинству видов растений и животных «нижнего» мира добраться до вершины. Разный климат вверху и внизу (в первом случае правильное чередование сухих и дождливых сезонов и среднегодовая температура плюс 27°, во втором — всего плюс 10°, с бурными и частыми ливнями и ветрами) увеличивал пропасть между двумя мирами.

Поразительно свидетельство Чарлза Бруэра-Кариаса, одного из самых компетентных специалистов по ботанике этого региона: из двух тысяч видов растений, встречающихся здесь (в основном это мхи, лишайники, бромелиевые и плотоядные), половина существуют только в этом районе мира. Если же анализировать лишь тепуи высотой более двух тысяч метров, доля эндемиков увеличивается до 80 процентов.

К концу 30-х годов нашего столетия, когда и другие тепуи уступили натиску исследователей, оказалось, что виды, обитающие на одной вершине, не встречаются на другой. Таким образом, каждая тепуи — это замкнутый мир, исключительный и неповторимый.

И по сей день ученые не в состоянии сказать ничего определенного по поводу плоскогорья Гран Сабана. Мы о нем еще слишком мало знаем. Все это кажется невероятным, но человеку покорились пока только шесть вершин — из сотни! — да и они изучены лишь частично.

Самые известные тепуи находятся на окраинах Гран Сабаны. Например, Кукенам. Из деревни Санта Элена ди Уайрэн, единственного цивилизованного населенного пункта этой зоны, до его склонов можно доехать на джипе за день. Высота его 2600 метров, и находится он совсем рядом с наиболее изученной Рораймой. Вершина Кукенама, которая издалека выглядит ровной и однородной, в действительности усеяна мелкими острыми скалами и прорезана длинными расщелинами. Потоки воды, которая в этих краях льет с неба чуть ли не целый год, за сотни веков избороздили поверхность глубокими трещинами, образовав фантастический рельеф. После ливней вода устремляется вниз по склонам, обрушиваясь великолепными живописными каскадами. Та влага, что не нашла выхода из каменного лабиринта складок, застаивается в расщелинах, и там накапливает ил. Это райские места для растений и насекомых.

По тропинке мы поднимаемся к водопаду и через час ходьбы оказываемся на Мирадор дель Лайме — каменистой платформе недалеко от подножия Сальто Анхель. Где-то здесь стоит хижина Алехандро Лайме, местного Робинзона. Лайме — латыш, который живет тут отшельником больше сорока лет. Ему 80 лет, но он крепок и подвижен, а по джунглям ухитряется ходить босиком, совсем как индеец.

Яцек Палкевич, итальянский путешественник

(обратно)

По серебряному пути Ибн-Фадлана

Я хочу рассказать о путешествии, которое мы совершили, следуя древним караванным путем, по маршруту Ибн-Фадлана. ...Тысячу с лишним лет назад, в 921 году, из Багдада на Среднюю Волгу, в царство булгар, было отправлено посольство халифа. Большая часть пути проходила по нынешней территории нашей страны: через Мары и Бухару, по реке Амударье, через Хорезм, плато Устюрт — на север, в междуречье Волги и Камы. Секретарем посольства был Ахмед Ибн-Фадлан. Его перу принадлежит книга о путешествии через тысячу племен. Нравы и обычаи, одежду и утварь, ремесла и торговлю — все это Ибн-Фадлан описал в своей «Записке» как очевидец.

Торговые пути, служившие главными каналами распространения культуры и обычаев разных народов, символизируют единство Востока и Запада. Ибн-Фадлан был первым, кто описал жизнь одного из таких путей. А по богатству этнографических наблюдений о племенах и народах, живших тысячу лет назад на территории нашей страны, его «Записка» не имеет равных. (Разумеется, следует учитывать, что многие книги того времени не сохранились либо остаются неизвестными науке. К примеру, рукопись, в которой заключалась «Записка» Ибн-Фадлана, в целом виде была обнаружена лишь в 20-х годах нашего столетия в иранском городе Мешхеде.) Можно сказать, что Ибн-Фадлан был литературным первооткрывателем земель, которые хотя и посещались мусульманскими купцами, но оставались в целом неизвестными арабской географии X века. Этим во многом объясняется фантастический характер описываемых им явлений и слухов.

Древние путешествия носили зачастую религиозный характер: китайские монахи видели цель своих странствий в посещении буддийских святынь, религиозные искания заставляли странствовать по Востоку арабов, в средневековой Европе путешествовали по преимуществу паломники и рыцари — в отдаленных краях они искали спасение души. Считается, что со времени великих морских экспедиций эпохи Возрождения путешествия утрачивают магический подтекст. Однако мне кажется, что, утратив священный характер для общества в целом, путешествия сохранили свой магический смысл для того, кто путешествует. Ведь как в древности, так и сегодня заветная цель достижима лишь в том случае, если человеку, отправившемуся на поиски иных начал, удается приблизиться к ним внутренне.

Наша этнографическая экспедиция называется «Сафир». «Сафир» в переводе с арабского означает «посол», «посредник», «путешественник». Участвовали в ней студенты Ленинградского университета, историки и этнографы. Целью путешествия было увидеть своими глазами древний торговый путь длиною в три тысячи километров и описать его, как это сделал в свое время Ибн-Фадлан. Степь пересекало множество дорог и кочевых троп, и среди них выделялась «большая дорога». Это был транзитный торговый путь, соединявший восточные страны с Волжской Булгарией, Северной Русью и Скандинавией. По этому пути текли когда-то серебряные монеты и посуда, а взамен восточные купцы получали меха. Серебро, привезенное с Востока, очень ценилось и в Булгарии, и в Северной Руси IX—X веков. Мастера отливали из него кубки для пиров и изделия, носившие ритуальный характер. Современные транспортные магистрали (железная дорога, газопровод и степные автомобильные трассы) из Средней Азии в Европу лежат параллельными линиями вдоль караванной дороги. Для научного путешествия лучший маршрут трудно найти.

Я сторонник двух ныне забытых идей. Первая заключается в следующем: записки древних путешественников откроют до конца свои тайны только исследователям-путешественникам. В более широком плане это связано с вопросами моделирования в истории. Модели древних жилищ и кораблей уже освоены, теперь на очереди моделирование процессов, связанных с жизнью мировых и региональных коммуникаций. Не секрет, что христианство пришло на Русь, «двигаясь» по самому интенсивному из торговых путей — по пути из варяг в греки, так же как и ислам в Поволжье пришел в X веке вместе с хорезмскими торговыми караванами. В наше время губительные последствия политики «железного занавеса», разорвавшего коммуникационные и иные связи нашей страны с зарубежными странами, не поддаются оценке.

Другая идея касается студенческих научных путешествий. Может ли считаться законченным образование, особенно по гуманитарной специальности, если оно не включает в себя поездки по стране (и не в качестве проводника вагона или стройотрядовского строителя свинарников). Будущий историк, социолог или экономист, соприкоснувшись с жизнью кочевников, земледельцев или охотников, не будет бороться за оседлый быт первых, не будет отрывать крестьянина и его детей от земли, а земледельческий труд от земледельческих праздников, и, наконец, не будет внедрять алюминиевые или пластмассовые юрты вместо традиционных войлочных. А также не будет «бороться» с народной медициной, со знахарями, а заодно и со священниками, со святыми местами и прочими явлениями, которые не вписываются в представление о «правильном социализме».

Если университет избавляет от стереотипов, приобретенных в школе, то что же поможет избавиться от стереотипов, навязанных университетским образованием? Не последнюю роль в «освобождении» интеллекта могут сыграть путешествия. Вторая идея, несмотря на всю свою кажущуюся утопичность, нашла реализацию в деятельности Проекта гуманитарных экспедиций.  (В это путешествие отправилось четверо молодых исследователей, имевших по 200 рублей в кармане. К результатам экспедиции «Сафир» проявила интерес общественность Татарии, и две крупнейшие фирмы — «Нижнекамскнефтехим» и «Нижнекамскшина» — финансируют нашу новую программу. «КамАЗ» выделил специально оборудованные вездеходы. Эта помощь позволит снять научный фильм о жизни 20 древних народов.

После окончания первой экспедиции мы обратились также за поддержкой в Инновационный фонд «Развитие» (Ленинград), в рамках которого был создан Проект гуманитарных экспедиций. Главная цель проекта — возрождение традиций научных путешествий и содействие развитию малых этносов.)

Наше путешествие было естественным продолжением поиска, связанного с изучением «Записки» Ибн-Фадлана. Способ передвижения был продиктован целями экспедиции: мы ехали на попутных машинах, рейсовых автобусах, на вездеходе по Устюрту, к некоторым памятникам шли пешком. Только так можно было разыскать наскальные рисунки в урочище Чильпык, на берегу Амударьи, на которых оставили свои автографы средневековые арабы. (К сожалению, рисунки были варварски закрашены масляной краской.) Что же касается автостопа с научными целями, то, на мой взгляд,— это самый неформальный способ знакомства с любой культурой.

«Путешествуя, радуешь сердце, извлекаешь выгоды, видишь разные диковины, слышишь о чудесах, осматриваешь города, беседуешь с друзьями, расширяешь образование и познания, умножаешь богатства и состояние, знакомишься с людьми и испытываешь судьбу». Так 700 лет назад писал путешественник, знаменитейший поэт и шейх Саади из Шираза. Современный путешественник, без преувеличения, может утверждать то же самое. Из калейдоскопа событий и встреч я выбрал несколько, на мой взгляд, самых ярких.

Грандиозные оплывшие валы Старой Нисы — городища античных времен — возвышаются над поселком Багир, что под Ашхабадом. Спустившись с городища в кишлак, мы увидели туркменок, пекущих лепешки в тандыре — глиняной печи сферической формы. Этот способ выпечки хлеба существует многие столетия. Нам, как путникам, по древнему обычаю вручили горячую лепешку и пригласили пить чай. Я обратил внимание на рисунок, вылепленный на тандыре: это были рога горного козла — архара. Из стены соседнего дома торчали настоящие рога. Считается, что они оберегают дом и его обитателей. У святых мест и сегодня можно встретить туркменок, гадающих с помощью рогов архара. Говорят, надо постучать по рогам и, если оттуда выскочат жучки,— значит, у женщины будет много детей. Обратите внимание на связь: теплый очаг, где печется хлеб, жилище и святое место несут на себе единый древний символ — рога архара. А хлеб и потомство — это то, что необходимо для продолжения рода человеческого. Поэтому любая попытка нарушить традиционный способ выпечки хлеба влечет разрыв человеческих связей.

На базаре в Байрам-Али (рядом с величественными развалинами Царского Мерва) я увидел женщин в поразительно ярких одеждах. Головы их были покрыты белыми накидками, виски схвачены лентами с нашитыми монетами. Я вооружился фотоаппаратом «ЛОМО-компакт» и решил во что бы то ни стало выяснить национальную принадлежность этих женщин. Но как? По-русски они не говорят, и вообще не принято, чтобы чужой мужчина обращался к женщине без посредника. Вскоре я увидел мужчину, который сопровождал их. Познакомились. Его звали Исмаил. Я выразил восхищение костюмами и добавил, что они не похожи ни на туркменские, ни на узбекские или арабские — так кто же вы? Оказалось, передо мной были белуджи. Основные группы белуджей живут на нагорьях Пакистана и Афганистана и ведут полукочевой образ жизни. Через полчаса мы уже ехали в кузове грузовика, который вез белуджей домой, в оазис на краю пустыни Каракум. О, волнующий миг неожиданных знакомств — дары дороги тем, кто по ней идет! Мог ли я мечтать, что мы окажемся гостями Исмаила и перед нами раскроются тайны традиционного уклада белуджей?

Забегая вперед, осмысливая многие встречи в пути, скажу, что проблема «хозяин — гость» (превращение «чужого» в «своего») занимала нас чрезвычайно, была основой научной программы экспедиции. В главном обычаи приема гостя, бытующие сегодня в Средней Азии и Казахстане, аналогичны обычаям гостеприимства в Греции времен Гомера и древней Индии. Главный момент: встреча гостя, обмен приветствиями, приглашение в дом. Центральный акт — угощение, которому предшествует омовение рук. Это обряд очищения перед жертвою, так как всякая еда — в то же время и жертва. Обязательный элемент угощения — мясо животного, зарезанного в честь прибытия гостя, что трактуется как совместное жертвоприношение. Благодаря этому обычаю совершенно чужой человек становится как бы членом семьи. (К слову, в гостях мы ни разу не могли начать разговора на серьезную тему до совместной трапезы с хозяином дома.) С обычаем гостеприимства связано также одаривание гостя, предоставление ночлега и проводы: когда гость уезжал, его провожали до границы своей области. Контакты на маршруте, особенно в небольших поселках и оазисах, почти всегда носили традиционную форму. Сколько раз мы нуждались в питьевой воде, пище, жилье или помощи, столько раз мы входили в «ритуальное поле»: хозяин — гость. Подобный опыт показывает, какую огромную роль в путешествии играет налаживание добрых отношений с местными жителями. Другая сторона контактов — слухи, которые обычно распространяются быстро. Так было и в древности. Известие о чужеземцах или приезжих всегда опережало их. И от того, как ведет себя путешественник, зависит, пройдет ли он свой путь.

Но вернемся в дом Исмаила. Я попросил хозяина пригласить на ужин муллу. Он пришел, сел в стороне, и мы с ним долго беседовали. Это был молодой человек по имени Гусейн, двадцати двух лет. У него двое детей, и он работает в совхозе. По словам Гусейна, когда ему исполнилось 14 лет, он решил стать муллой. Учась в школе, один или два раза в неделю ходил заниматься к старому мулле. Так Гусейн выучился читать Коран по-арабски, освоил все обрядовые действия. В каких случаях обычно обращаются к мулле? При рождении ребенка, на свадьбе для благословения молодых и на поминках, то есть во все переходные моменты жизни. Кстати, свадебный обычай, как мне его описали, в некоторых деталях совпадает с обычаем, описанным Ибн-Фадланом. Вполне современно звучат и рассуждения арабского путешественника о калыме, который служит материальным гарантом благополучия новой семьи и одновременно делает ее несвободной от обязательств перед многочисленными родственниками.

К мулле обращаются и женщины, страдающие бесплодием. «И если они верят и совершают все положенные действия, то их болезнь пройдет»,— добавил Гусейн совершенно искренне. Передо мной сидел глубоко верующий человек. На вопросы он отвечал спокойно и, как мне показалось, с легкой иронией. Отмечу, что традиционно мулла пользуется уважением и вызывает почтение, правда, до тех пор, пока не нарушит общепринятые нормы поведения.

Везде, где живут люди, есть «святые места». Я видел часовни и придорожные кресты на русском Севере и в Белоруссии, видел священные колодцы и мазары Таласской долины в Киргизии и лагеря больных у священных источников в горах Армении. Помню перевалы, на которых водитель останавливал машину и поднимался на холм, чтобы оставить там горсть монет. Я пил «святую воду» в Почаевском монастыре, что на Украине, и пил вино и ставил свечи в разрушенной церкви на грузинском празднике Святого Георгия недалеко от города Гори. «Святым местом» мог быть разрушенный землетрясением храм или камень необычной формы. В степи можно увидеть святилища в виде груды камней, в которую воткнута палка, обернутая белыми тряпочками. «Святые места» относятся к универсальным явлениям мировой традиционной культуры. Надо ли говорить, что путешествуя по Туркмении и Узбекистану, мы непременно посещали святилища.

В Средней Азии такие места обычно связаны с могилами праведников. Могила святого, как правило, имеет огромные размеры, и на ее глиняной поверхности лежат дары: отрез цветной материи, узелки с солью, монеты. Рядом, на ветвях старых деревьев, подвешены маленькие люльки с тряпичными младенцами. Около поселка Багир мы видели священную рощу из колючего кустарника с узким проходом посередине; на кустах висели дары: ножницы, лезвия и цветные нитки. Разумеется, можно расшифровать символику обрядового дерева и даров и выявить «пережитки домусульманских верований», но меня сейчас интересует не этнографический, а психологический аспект. Часто для тех, кто посещает святые рощи, они являются местом последней надежды. Когда исчерпан круг реальных возможностей, а облегчение не приходит, когда болезнь неизлечима, когда не рождаются дети или же рождаются, но умирают, тогда обращаются к иррациональному.

«Святые места» нельзя разрушать. До тех пор, пока человек будет испытывать ужас и давление непредсказуемой мировой истории, у него должна быть защита в виде священного пространства. Даже в утопическом обществе будущего, которое решит все социальные проблемы, «святое место» должно остаться, как возможность свободного выбора. Современный атеизм слишком разумен, чтобы быть милосердным. А Туркмения по детской смертности занимает одно из первых мест в Союзе. Я бы не писал об этом, если бы не знал о разрушении «святых мест».

Во время путешествия я купил книгу «Вопросы и ответы», изданную в 1986 году Академией общественных наук Узбекистана. На вопрос о «так называемых святых местах» дан бдительный ответ: «Это самые живучие религиозные пережитки». И далее: «У «святых мест» скапливаются паломники, распространяются религиозные идеи и настроения, что оказывает отрицательное влияние на духовную жизнь, здоровье людей, наносит материальный ущерб общественному производству и семейному бюджету». Не под звон ли этих аргументов в нашейистории взрывали церкви в 20—30-х годах, а также в 60-х; последняя волна силовых аргументов прокатилась в 70-х, за несколько месяцев до принятия «закона об охране памятников», превратив в пыль уцелевшие чудом храмы. Речь идет не о том, чтобы брать «святые места» кавалерийскими наскоками или измором, а о том, чтобы оставить их в покое; уж сказано тому две тысячи лет: «богу — богово, человеку— человеческое».

На одиннадцатый день путешествия мы прибыли в Бухару. Поставили свои палатки в городском парке на берегу озера, недалеко от базара. Сквозь густую листву деревьев сверкал на солнце узорной кладкой мавзолей Саманидов, жемчужина средневековой Бухары. Утром, оставив рюкзаки в чайхане, отправились на базар. Призывный грохот бубнов возвестил о начале циркового представления. Толпа зрителей окружала площадку, застланную яркими коврами. Высоко над головами зрителей на стальной нити балансировал мальчик-канатоходец. Вдруг он остановился и, устремив взор к небу, заговорил. Мне перевели: мальчик просил милости у аллаха всем бездетным женщинам. Щедрым дождем посыпались на ковер деньги. Гремела музыка, перекрывая шум базара; клоуны зазывали зрителей. Представление закончилось любопытным зрелищем. Силач лег спиной на ковер, и на него положили две длинные и широкие доски, скрепленные на концах. С одного края на эти доски медленно-медленно въехала «Волга». Смысл номера заключался в том, что машина должна переехать силача. Зрители сгрудились вокруг помоста, вглядываясь в лицо лежащего человека. А вдруг он не выдержит? Машина мгновенно промчалась по доскам, их тут же убрали, а силач поднялся как ни в чем не бывало. Как и большинство зрителей, я не знаю, был ли этот фокус подстроен или действительно силач способен выдержать вес полуторатонного автомобиля.

В древности были так называемые «города мира»— Вавилон, Рим, Бухара в том числе. Такие города существуют и сегодня. Отличительная их черта — открытость иным влияниям, «столпотворение языков и народов», что, безусловно, влияет на взгляды и поведение самих горожан. Ни в одном кишлаке или городке Средней Азии нельзя нарядиться в шорты — это будет расценено как вызов общественному мнению. Бухару же посещает великое множество иностранцев, в том числе западных немцев, которые ходят в шортах. В восприятии бухарцев понятия «иностранец» и «шорты» слиты воедино и ассоциируются с чем-то совершенно чужим, «внеконтактным». Облачившись в шорты, я превратился в «иностранца» со всеми вытекающими последствиями этого превращения...

Двигаясь по древнему торговому пути вдоль Амударьи, на 18-й день путешествия мы добрались до Хорезма. Когда-то здесь встречались караваны со всего света. Не выезжая из Хорезма, можно было выучить десятки чужих языков, в том числе и греческий. В древнем Хорезме торговые караваны, перед тем как отправиться через пустынные степи, делали большую остановку. Вот несколько свидетельств Ибн-Фадлана: «Мы запаслись хлебом, просом, сушеным мясом на три месяца». Эти продукты питания характерны и для современных кочевников Центральной Азии. За время путешествия мы не раз видели, как сушатся на воздухе куски мелко нарезанной баранины. «Мы купили тюркских верблюдов и велели сделать дорожные мешки из верблюжьих кож для переправы через степные реки». Подобные круглые лодки, сделанные из кожи, использовались еще жителями древнего Вавилона и подробно описаны Геродотом. Назывались они—«гуфы». В гуфах и по сей день плавают по Тигру и Евфрату жители Ирака. «Снаряжение каравана было хорошо налажено, мы наняли проводника по имени Фанус из жителей Джурджании». Хотя караванная торговля в Средней Азии стала историческим преданием, и сегодня можно встретить «ишчи» — проводника караванов. Так на наших глазах оживала история...

На вездеходе мы обследовали крепости, сигнальные башни и пещеры Устюрта. Вечер провели в гостях у туркмен, которые угостили нас верблюжьим молоком и традиционным чаем. Наше внимание привлекало все: и глиняный очаг, где почти мгновенно закипал чайник; и яркие краски женских одежд, и детские украшения, и устройство юрты. С разрешения хозяина мы вошли в сумрачное пространство юрты и попали в мир вещей, практичность и красота которых оценена десятками поколений кочевников. Это и кожаные бурдюки, и цветные кошмы, и знаменитые туркменские ковры. Точно такие же вещи мог видеть Ибн-Фадлан.

За вечерним чаем зашел разговор о тамгах. В степи каждый хозяин метит верблюдов тамгой, ставя раскаленным тавро знак на шее животного. История тамги как родового клейма владельца уходит в глубину времен. Хозяин юрты без труда зарисовал в мой дневник восемь знаков — тамг своих степных соседей. Но вот как быть с совхозными верблюдами? По логике, им нужна «общественная» тамга. Но большинство совхозов в нашей стране носят имена Маркса и Ленина... Вы догадываетесь, чьи имена были написаны синей краской на боках «коллективных» верблюдов? Я уверен, что здесь нет и намека на кощунство. Это пример так называемого «бытового» марксизма, и он стоит в одном ряду с фактами, имевшими место в России в 20-е годы, когда комсомольские работники в «борьбе за массы» на место поверженных икон в красном углу избы помещали портрет К. Маркса...

Изменения названий в 30-е и последующие годы носили массовый характер, и в результате в некоторых районах топонимическая ситуация выглядит сегодня трагикомически. Взгляните на карту Туркмении, где земледельческое население в силу природных условий живет оазисами,— вы увидите сплошные «Коммунизмы» и «Социализмы». Представьте себе, что происходит на уровне бытового общения: «Ты где живешь?»—«В «Коммунизме».— «А ты где?»—«А я в «Социализме». Конечно, можно предположить, что подобные названия совхозов и каналов говорят о приверженности людей труда лучшим идеалам человечества. Но путешествовать по такой карте в поисках поселений курдов, белуджей, фарси и арабов было практически невозможно. Этнографические краски традиционной топонимики стерты, их заменили обезличенные «измы». Возвращение традиционной топонимики, и не только в Средней Азии и Казахстане,— это восстановление народной памяти.

Первый этап экспедиции завершился в Куня-Ургенче, древней столице

Хорезма. Мы прощались с земледельцами и вступали в страну кочевников. За спиной остались покрытые зеленью кишлаки; на горизонте сверкали белоснежные солончаки. Редкие юрты и одинокие верблюды скрашивали безмолвное желтое пространство. Впереди, на многие сотни километров, простиралась Великая Степь.

На наших лицах лежала печать усталости. Была пройдена только треть пути, но мне казалось, что мы путешествуем вечность. Это впечатление усиливалось от созерцания древних мертвых городов, в которых царили вечность и покой. Я заметил, что движения наши стали медленными, а общение — отрывочным. Вереница городов, вокзалов, базаров; ночи под открытым небом; неопределенность завтрашнего дня и непрерывное общение с незнакомыми людьми, чужие боли и радости, ставшие нашими,— все это переполнило чашу впечатлений.

В группе возникла критическая ситуация, которую психологи назвали бы конфликтом целей. Было предложено большую часть степного маршрута проехать поездом, минуя при этом средневековые караван-сараи Устюрта. Напомню, наша группа была неформальной (денег за путешествия нам не платят), нас объединял совместный интерес к истории. Как и следовало ожидать, глубина интересов у каждого участника оказалась различной, и с неизбежностью наступил момент, когда желания перестали совпадать. Это типичная ситуация в истории путешествий, и выход из нее был простой: разделиться на две группы. Интересно, что разделение произошло в зоне сменяющихся ландшафтов — на границе оазисов и пустыни. Психологические потрясения при переходе из одной природной зоны в другую, как известно, испытывали в свое время викинги, а из арабского посольства 921 года именно в этом месте маршрута два человека отказались двигаться дальше. Думается, что и наш опыт может пригодиться тем, кто решится отправиться в большое путешествие с исследовательской целью.

В глубине степей, на пересечении древних караванных дорог и кочевых троп, хранились мавзолеи, испещренные таинственными рисунками и знаками; кладбища кочевников и колодцы, вырытые в незапамятные времена. Обнаружить и исследовать эти объекты было нашей задачей.

Ибн-Фадлан описывает погребения кочевников-огузов с глиняными куполами. Такие мавзолеи мы видели и на современных степных кладбищах Казахстана. А неподалеку от станции Бейнеу мы посетили древнее кладбище. Издалека силуэты белых мавзолеев казались волшебными городами, возникшими как мираж. Словно из-под земли поднялись сотни каменных столбов, по форме близких к человеческим фигурам. Поверхность каменных богатырей покрыта ажурным орнаментом и надписями на арабском языке. Один столб с поминальной надписью был обтянут в верхней части резинкой, за которую кто-то из родственников или друзей умершего вложил три рубля. По местному обычаю — любой человек, прочитавший три раза молитву из Корана, мог взять эти деньги.

Рядом с кладбищем сохранилась подземная мечеть Бекет-Ата. При мечети находятся два служителя, почтенные старики. Они разрешили нам войти внутрь подземелья, при условии, что мы не будем пользоваться фотоаппаратами. В темной глубине мечети на циновке спал молодой человек. Старик сказал, что это «святое место» обладает целительными свойствами. Молодой человек оказался нервнобольным и по принятому обычаю должен был провести несколько дней и ночей внутри мечети. Впоследствии в казахских селениях к нам относились с подчеркнутым уважением, когда узнавали, что мы побывали в мечети Бекет-Ата.

На степном горизонте пылали миражи, они манили и тревожили. Второй раз в жизни я пересекал степи автостопом, но в этот раз целью поисков были следы — отметки, которыми древние караваны отмечали свой путь. Лик земли покрыт знаками, оставленными рукой человека. Во времена римлян торговый путь через Сахару был отмечен наскальными рисунками колесниц. Экспедиция «Нево» по пути из варяг в греки доказала, что древняя речная дорога из Ладоги в Киев усеяна курганами, словно путеводными звездами. Путь, по которому мы шли, не был загадкой: он лежал почти прямой линией, и развалины караван-сараев встречались через каждые 30—40 километров. Меня интересовало другое: какой знак является универсальным для этой древней дороги? Скажу сразу, я его не нашел.

Мне казалось, что степь не принимает нас. Углубившись в нее километров на десять от станции Бейнеу, мы сидели на обочине пыльной трассы, словно на краю мира. На тысячу километров вперед раскинулся желто-зеленый океан песка. И мы не знали, сколько времени понадобится нам, чтобы пересечь его. Прошли еще немного, по пути встретился загон, над изгородью которого на высоком шесте покоился череп верблюда. Усевшись поудобнее на рюкзаки, мы погрузились в ожидание. Раньше в подобных ситуациях происходил следующий разговор: «Сэр, куда вы меня заманили?» — «Это трудно объяснить, сэр, давайте лучше пить чай». В этот раз мы молчали. Нас разделял вопрос: продолжать путь или вернуться на станцию? За нас решил некто третий — водитель грузовика, направлявшегося в Бейнеу, уговорил вернуться, и я покорился судьбе. На краю поселка, прислонившись к колесу трубовоза, отдыхал молодой человек, наш сверстник, как оказалось, из советских немцев. Обветренные, кровоточащие губы выдавали его неуемную жажду, но вместо чая он пил воду. Мы предложили ему чаю, разговорились. Он милостиво распахнул двери КрАЗа, и степь медленно поплыла под колеса. Вскоре мы проехали мимо шеста с черепом верблюда — верного стража на границе человеческого и пустынного миров.

Три дня ехали через степь на трубовозе, который тащил 18 тонн груза. От тяжести и нестерпимой жары лопались баллоны автомобиля. Заменить их было нечем. Часами ожидали помощи от случайных машин. В степи свой закон: колеса здесь не купишь, либо так дадут, либо жди удачи. К счастью, уже к вечеру подоспели отставшие машины напарников нашего водителя. Редкий водитель решится пересечь степи в одиночку. Как быть, если машина завязнет в топком солончаке или провалится в яму на ночной дороге? Превратности пути заставляют водителей ехать колонной в две-три машины — этаким своеобразным караваном. Именно на этом участке пути арабское посольство 921 года влилось в большой торговый караван. Здесь во все времена взаимовыручка ценилась особенно высоко.

Запомнился вечер, проведенный в казахской семье, в небольшом степном ауле. В доме под одной крышей обитают три семьи родственников, двор полон ребятишек, у главы рода уже семь внуков. Живут общим хозяйством, вся зарплата отдается матери. Все, чем нас угощали — масло, сметана, хлеб, курт, сделано в домашних условиях руками женщин. «Курт» — соленый сыр, который вырабатывают из молока овец или коров, может храниться годами. Вообще сохранять продукты питания кочевая цивилизация научилась давно и достигла в этом искусстве совершенства.

Наблюдательный дипломат Ибн-Фад-лан рассказывает, что ни один чужестранец не мог проехать через степи, не став другом одного из кочевников. В случае болезни верблюдов или нужды в деньгах купец брал у него все, в чем нуждался. Кочевник получал в подарок одежды, перец, изюм. На обратном пути купец возвращал долг. Если же купец умирал в дальней дороге, то кочевник встречал караван его соплеменников и беспрепятственно забирал свою долю. Так в древности поддерживался торговый путь через степи. Караваны всегда могли рассчитывать на помощь и поддержку кочевых племен, хотя не исключалась и встреча с пиратами пустыни, жившими в то время на территории современного Казахстана. Представители разных традиций и вероисповеданий находили общий язык, люди помогали людям. Иначе трудно объяснить существование «шелкового пути» из Китая в Европу или пути из Багдада на Среднюю Волгу, в Булгар и далее в Скандинавию.

Для меня фраза Ибн-Фадлана о друге-кочевнике приобрела вполне реальный смысл. Около пятисот километров по степям Гурьевской и Уральской областей проехал я от кочевья к кочевью на попутных водовозах и бензовозах, там, где автомобильных дорог вообще не значится. Но, погостив в одной казахской семье, я «стал другом» всей степи. Мне уже не нужно было беспокоиться о проводниках, ночлеге и пище. «Степь» включила меня в традиционную систему кочевого образа жизни, предоставив свои ресурсы для выживания, но при этом потребовала соблюдения определенных ритуалов. Аналогичную ситуацию описывает Плано Карпини, посланник римского папы, семьсот лет назад странствовавший в этих местах.

Скоро ли конец путешествию? В Уральске, за четыреста километров до долгожданного Булгара, я получил открытку от второй группы, из которой узнал, что ребята заболели и сошли с маршрута. «Путешествуя, не только расширяешь познания, но и испытываешь судьбу»,— снова пришли на память слова Саади.

На одной из дорог под Уральском произошел следующий случай. Я сидел на краю дороги, пил чай и писал дневник. Солнце клонилось к закату. Проехал КамАЗ с узбекским номером и посигналил мне, приветствуя. Через час я обогнал его на легковом автомобиле, помахав рукой водителю КамАЗа. И вот я снова сижу на обочине, пью чай и записываю только что услышанный рассказ о казахской свадьбе. Солнце почти спряталось за горизонт, через полчаса нужно ставить палатку. Подъезжает знакомый КамАЗ. Вижу смеющиеся лица молодых людей. Все трое выскакивают из кабины — в глазах светится удивление. Знакомимся: двое казахов и кореец. Они приносят душистую дыню, и начинаются взаимные расспросы. Машина следует из Бухары в Нижнекамск с грузом дынь. Узнав, что я побывал в их родной Бухаре и пересек степи Казахстана, они без слов забирают меня с собой.

Я люблю ночные поездки, такие ситуации в путешествии близки к моменту истины. Пространство теплой кабины объединило нас. Шел откровенный разговор. О разном. Я узнал, что 18 тонн груза — «левый» товар, и обычная выручка от такой поездки составляет 18—20 тысяч рублей. И мог спросить, как и на что они потратят вырученные деньги (в условиях нетоварного социализма). Чтобы так организовать торговлю дынями, требуются профессиональные навыки и знание ситуации не меньше, чем в моих занятиях историей. Машина мчалась сквозь ночь, мимо мелькали дорожные лозунги с призывами честно трудиться. Плакатов, призывающих развивать частную инициативу, я ни разу не встретил за все путешествие. Странствия определенно расширяют кругозор и дают пищу для новых размышлений...

Я прибыл в места, где некогда происходили удивительные события. На Средней Волге, в Булгарии, Ибн-Фадлан встречался с русами, которые приплывали сюда на своих кораблях для торговли. У Ибн-Фадлана есть интереснейшее описание похорон знатного руса. Этот обряд длился десять дней и закончился сожжением корабля, руса и девушки, добровольно принявшей смерть. Над сожженными русы насыпали огромный курган. Вполне возможно, что этот курган мог сохраниться до наших дней. Обнаружить древний холм было более чем заманчиво. Не жаль затраченного времени на изучение старых карт и археологической литературы. В результате поисков мы установили, что в окрестностях Булгара с незапамятных времен существовал грандиозный курган. На берегу Волги, в деревне Балымери, и сегодня можно увидеть остатки некогда величественного холма. Местные жители называют его «Шелом». Сто лет назад этот курган имел высоту до 10 и диаметр около 150 метров. Время не пощадило курган — наступающие овраги поглотили его большую часть. Впрочем, не исключено, что холм руса, возведение которого наблюдал Ибн-Фадлан, исчез давно, размытый бурными половодьями на Волге. И все же символической точкой окончания маршрута была выбрана деревня Балымери.

... Весной 921 года по степи на плато Устюрт двигался торговый караван в пять тысяч человек. В один из дней на караванной тропе появился человек, тощий и жалкий. Незнакомец сказал: «Стойте». И караван остановился. Потом он сказал: «Ни один из вас не пройдет». И никто не двинулся с места. Наконец, он попросил хлеба и, получив лепешку, смилостивился над купцами. Один против пяти тысяч вооруженных всадников — возможно ли такое? Я думаю, что могущество одинокого путника заключалось в том, что за ним стояла сила всей степи. Здесь сошлись два мира: мир предприимчивых купцов из развитых городов Востока и мир традиционной кочевой культуры, и диалог между ними состоялся.

Эти две культуры, городская и кочевая, во многом несхожие, существуют и сегодня. Соответственно существуют и проблемы общения и контактов, связанные с глубинными различиями в образе жизни, в восприятии мира, в обрядах и привычках жителя Города и Степи. Сегодняшний диалог между нами зависит от того, насколько мы знаем, понимаем и уважаем друг друга.

Но вернемся к ситуации, приключившейся с караваном, и попробуем ее объяснить. Люди Степи были связаны между собой невидимыми нитями, и система их взаимоотношений была организована не хуже, чем у оседлого населения. Надежная связь поддерживалась с помощью орлов-вестоносцев. А как же быть с распространенным стереотипом у горожан о диких нравах и бескультурье кочевников? На то и существуют стереотипы, чтобы можно было, спрятавшись за их твердые щиты, жить не размышляя. Этот, как и большинство других стереотипов, основан на ложных знаниях. Но где гарантия, что историк, дышавший воздухом Города, свободен от предвзятых мнений своей среды? По этому поводу вспоминается древнее изречение: «Путешествия избавляют от предрассудков».

История изучения «Записки» Ибн-Фадлана насчитывает уже более 150 лет. Большая филологическая работа над текстом была проведена А. П. Ковалевским, ученым-арабистом, преподававшим в свое время в Ленинградском университете. Но этнографический и историко-географический комментарий еще ждет своего часа. А такие темы, как «Этнография пути» и «Человек в контексте путешествия: психология и этикет», вообще не разработаны.

Программа экспедиции «Сафир» рассчитана на три года, и одним из главных ее результатов, кроме научного фильма, будет издание «Энциклопедии Ибн-Фадлана». Под этим названием подразумевается обширный этнографический, археологический и исторический комментарий к древней книге. В «Энциклопедию» войдут также статьи, посвященные традиционному и современному этикету 20 народностей, по территории которых проедет экспедиция.

Книга Ибн-Фадлана, написанная тысячу лет назад, содержит множество загадок, которые, возможно, привлекут внимание астрономов и физиков, биологов и географов и, конечно же, филологов и историков. В качестве примера приведу описание нескольких ситуаций и явлений, которые не имеют однозначного толкования, либо вообще необъяснимы.

На Средней Волге Ибн-Фадлан видел удивительное зрелище. Однажды перед заходом солнца на небе возникло красное облако, подобное огню. В облаке различались фигуры вооруженных всадников. Красный призрачный отряд сражался с подобным ему черным отрядом. Небесная битва сопровождалась таким шумом, что Ибн-Фадлан в страхе начал молиться. О миражах, о фате-моргане он, видимо не знал. Интересно, что впоследствии его рассказ будет положен в основу одной из сказок «Тысячи и одной ночи».

У булгар Ибн-Фадлан видел дома, покинутые потому, что в них ударила молния. Его удивило также, что булгары считали хорошим предзнаменованием завывание собак, радовались ему и говорили о годе изобилия. Загадочность ситуации в том, что у большинства народов добрым знаком является лай собак, но не вой.

На берегу Волги любознательному арабу показали кости великана, рост которого был двадцать локтей. Местные жители рассказывали ему, что великан обладал «дурным глазом» и иногда хватал и душил людей. Этот эпизод вписывается в многочисленные легенды о великанах.

Ибн-Фадлан описывает животное, «по величине меньшее, чем верблюд, но больше быка. У него посреди головы один толстый круглый рог». Самое интересное, что посол видел у булгарского царя три блюда, сделанные из основания рога этого животного. Какое животное он видел? Скорее всего носорога, индийского или суматранского, привезенного из Южной Азии.

Князь кочевников-огузов носил под парчовой одеждой нательную куртку, которую не смел снимать, пока она не развалится на куски. В чем смысл этого запрета?

У русов Ибн-Фадлан видел кожаные деньги. «Деньги русов — серая белка без шерсти, хвоста, передних и задних ног». Так ли это было?

Расспрашивая русов, Ибн-Фадлан выяснил, что их князь в далекой северной стране живет в высоком замке. В замке имеется огромное ложе, на котором князь сидит в окружении сорока наложниц. Известно, что киевский князь Владимир до крещения владел множеством наложниц, часть которых жила в Вышегородском замке. На некоторых монетах X века Владимир изображен сидящим на ложе. Возникает вопрос, был ли языческий князь «священным царем», от которого зависели плодородие природы и благополучие общин?Любой древний текст дорог нам как возможность контакта с исчезнувшим человеческим миром.

Александр Юрченко

(обратно)

Оприленд и смоляные пятки

Вижу внизу серые прямоугольники деревенской городьбы, буро-зеленые расплывы перелесков, белые снежные языки, облизывающие опушки. Западный берег Атлантики, откуда почти полсуток назад оторвался наш самолет, совсем другой: там уже сочная акварель весны, к нам же она только еще приходит...

Как и следовало ожидать, кто-то острит:

— Янис, собирайся, тебе пора выходить.

Янис Яновские, министр автотранспорта и шоссейных дорог Латвии, не удостаивает шутника ответом. Похоже, он всецело увлечен инспектированием подведомственных магистралей республики. Наконец отрывает взгляд от пейзажей Курземе и продолжает начатый десять минут назад разговор:

— Понимаешь, они хотят откосы вдоль всех дорог засеять белыми цветами...

Чувствуется, что он озадачен. И впрямь трудно вообразить пять миллионов километров автомобильных дорог Америки, окаймленных цветочными полосами.

— Говорят, так делают в Калифорнии,— вздыхает Янис.— Получается дешевле, поскольку не приходится постоянно подстригать траву, как сейчас.

Я киваю в знак согласия. Мне вполне понятны трудности американских дорожников, озабоченных состоянием травяного покрова на обочинах своих хайвэев и интерстейтов.

Почти весь обратный путь из Вашингтона в Москву я донимаю своих товарищей вопросами и перечитываю торопливые записи, сделанные во время поездки. В моем сознании прокручиваются картины Америки, наплывают откуда-то мелодии и шумы, вспыхивают малозначительные подробности двухнедельного путешествия. Перебираю стопку визитных карточек и надписываю на обороте, кто есть кто — чтобы не забыть, не перепутать...

Джастин

Согласно протоколу его должны были представить нам в мэрии по всем канонам этикета: «Джастин П. Уилсон, эсквайр, член правления

Американского совета молодых политических деятелей, посетил СССР в составе делегации АСМПД в 1979 году». По крайней мере, примерно так происходило наше знакомство с другими деятелями, состоящими в упомянутом совете, а также с его ветеранами. Правда, торжественные слова и ослепительные улыбки уверенных в себе американцев порой странно сочетались с принужденностью их жестов и фраз, трудно скрываемой неуверенностью и даже некоторой нервозностью. За две недели мы много раз отмечали этот феномен и объяснили его в конце концов тем, что образ рядового гражданина СССР, утратив в глазах американцев карикатурные черты «образа врага», еще не обрел обыкновенные, общечеловеческие черты «образа друга». Или хотя бы знакомого. Идет поиск линии поведения, решили мы.

Возможно, Джастин П. Уилсон почувствовал неловкость ситуации уже во время встречи в аэропорту Нашвилла и захотел разрядить ее. А возможно, он просто от природы лишен всяких комплексов. Взял и возглавил нашу маленькую процессию, медленно двинувшуюся по зданию аэропорта к выходу. Он пошел гусиным шагом, как ходят тамбурмажоры во главе церемониальных маршей, подбадривая нас взмахами рук. На поворотах останавливался и, изображая уличного регулировщика, жестами и поощрительным свистом направлял нас в нужный коридор. Потом вдруг встал на руки и прошелся так несколько метров. Наконец, когда в небольшом зальчике все расположились в креслах, чтобы выслушать приветственную речь, он снова нарушил церемониал: стал ловко метать каждому пакетики с шоколадом — тем движением, что пускают, вставши в круг, пластмассовую тарелочку.

Официальные лица не пресекали его шалостей, но всем своим видом давали понять, что они здесь ни при чем. Не реагировали также на проделки Джастина увешанные оружием, переговорными устройствами и множеством блях и ремешков молчаливые молодцы, которые присоединились к нам сразу же после выхода из самолета. При взгляде на них у меня всякий раз возникало желание заявить, что я прибыл в штат Теннесси исключительно с миролюбивыми намерениями.

— Что же вы хотите — Юг,— прокомментировала ситуацию переводчица-американка, сочувственно глядя на суровых стражей.— А на Юге степень уважения к гостям определяется числом сопровождающих их вооруженных людей.

Назавтра, в субботу, Джастин Уилсон стал организатором нашей программы в Нашвилле. Он появился в гостинице «Вандербилд-Плаза» в широкополой черной шляпе из мягкого пластика, наподобие тех шляп с дырочками, что носят у нас пенсионеры, в белой рубахе и легких брюках (маленькие зебры, скачущие по светло-зеленому полю.) Этот сугубо неофициальный наряд завершали туфли на босу ногу и пара часов на правом запястье.

Когда мы, заинтригованные его обликом, разместились в автобусе, Джастин громко объявил, что обещает советской делегации замечательный уик-энд, поскольку сегодня припекает настоящее апрельское солнце. Он помахал шляпой, расстегнул еще одну пуговку на рубахе и сказал затем, что в такую погоду особенно прекрасен Нашвилл — лучший город Америки, а возможно, и всей земли, поскольку это родина кантри-мьюзик, здесь единственный в мире музей «кантри», единственный в мире театр «кантри» и вообще нашвилльцы немного чокнулись на «кантри» — каждый второй играет в оркестре или сочиняет песенки, а знатоки жанра все как один.

Тут наша кавалькада, состоящая из небольшого автобуса местной туристской компании «Кантри энд вестерн турз» и длинной, как крейсер, полицейской машины, двинулась на поиски удовольствий. Ради полноты картины следует добавить, что шофер Рик Лейн, представляясь нам, не забыл упомянуть, что он сочинитель и играет на банджо.

Осталось неизвестным, на каких музыкальных инструментах играли наши спутники из голубой полицейской машины. Но поклонниками «кантри» они были наверняка. Эти корректные ребята оказались офицерами службы безопасности местной полиции, о чем они доверительно сообщили любопытствующим. Амуниции на них стало меньше, чем вчера. Однако процесс разоружения эскорта не сопровождался иадением уважения к гостям. Напротив, я заметил, что офицеры полиции охотно позволяли дамам из нашей делегации вести с ними светские разговоры и даже называть себя по именам.

...Кавалькада въехала в даун-таун, как называют в Америке старые городские кварталы. Нашвилльский даун-таун — это лавчонки и забегаловки, размалеванные вывески и разрисованные спреем стены, дремлющие на солнышке старики и пританцовывающие негритянские юноши с наушниками, прокопченные строения времен промышленного бума и речка Кэмберленд с медленной желтой водой. На западном ее берегу пионеры возвели в 1780 году форт Нашборо, и теперь экзальтированные туристы, осматривая восстановленную крепость, вполне могут вообразить себя мужественными первопоселенцами, ищущими укрытия от стрел и томагавков индейцев.

К сожалению, мое предложение прогуляться два-три квартала пешком не вызвало отклика у хозяев. Вероятно, они боялись провокаций («наши» офицеры в порыве откровенности раскрыли свое задание: нейтрализовать возможную негативную реакцию нашвилльских обывателей на пребывание советской делегации), а возможно, хозяева просто стыдились этого отставшего от электронно-бетонного прогресса уголка города, как стыдимся совершенно напрасно и мы показывать иностранцам закоулки Арбата...

Ну, бог с ним, с даун-тауном. Музей кантри-мьюзик действительно стоил того, чтобы именно его посетить в первую очередь. Официально это учреждение культуры, расположенное на 16-й авеню, именуется так: «Зал славы и музей кантри-мьюзик». Джастин был вполне удовлетворен произведенным эффектом и гордо поглядывал на переходящих от витрины к витрине гостей, обращая внимание на наиболее выдающиеся экспонаты.

Да, здесь действительно можно найти все, что имеет отношение к истории развития этого своеобразного музыкального направления, которое зародилось, как сообщил директор Билл Айви, среди английских и шотландских первопоселенцев и окончательно сформировалось в конце прошлого столетия. Черный лаковый лимузин Элвиса Пресли среди хрупких скрипок и мандолин заставил, правда, вспомнить пословицу о слоне в посудной лавке, но его присутствие свидетельствовало, что мы находимся именно в Америке, где поклонение кумиру приобретает почти религиозный характер. Родоначальник многих современных музыкальных форм, соединивший традиции «кантри» и музыки афро-американцев, Пресли почитаем и сегодня — в Нашвилле, например, существует несколько клубов его имени.

И все же не сами по себе экспонаты, не многочисленные мониторы с роликами из музыкальных фильмов и играющие по желанию посетителя автоматы составляют особенность музея, а чисто американское соединение просветительства, науки и коммерции. Но это не тот случай, когда божественные музы попираются пресловутым золотым тельцом, а тот, когда они к обоюдной пользе сосуществуют. В музейном исследовательском центре, расположенном в пристрое, хранится почти полтора миллиона записей песен, тысячи книг, статей, проспектов, стенограмм бесед с выдающимися мастерами жанра и предпринимателями, прославившими «кантри». Признанный авторитет во всем, что касается своего дела, центр дает любому желающему точную и полную информацию, составляет пластинки и магнитофонные кассеты, выпускаемые в местных — я подчеркиваю это — студиях звукозаписи. Все это, естественно, приносит музею немалый доход, употребляемый им во благо искусства, а потому не облагаемый государственным налогом.

Слушая Билла Айви, я подумал, что мы в нашем Отечестве как-то уж очень буквально поняли поступок Иисуса Христа, изгнавшего в свое время торгующих из храма. По крайней мере, для наших храмов искусства и просвещения такое разделение труда не пошло на пользу. Пожалуй, не повредила бы нашим мыкающим горе музеям известная толика свободного предпринимательства.

Взяв на, карандаш эту кощунственную мысль, я распрощался с улыбающимся Биллом Айви и последовал за товарищами в автобус, чтобы осмотреть одну из трехсот городских студий звукозаписи.

— Нашвилл — коммерческий и духовный центр кантри-мьюзик, а театр «Гранд Оле Оп"ри» — его главная святыня,— объявил Джастин.— Правда, во времена моего студенчества другая музыка была. Тогда у нас в Нашвилле играли настоящие люди с гор.

И тут в его голосе послышалась ностальгическая нотка...

Пятнадцать лет назад старый театр, расположенный в даун-тауне, был оставлен для осмотра туристам, а в шести милях от города открылся новый «Гранд Оле Оп"ри», чье название звучит вызовом всем, кто предпочитает напыщенную заморскую классику неброской красоте родимых напевов Чета Аткинса или Джонни Кэша. Придумал название в пику поклонникам «гранд-опера» один остряк-радиокомментатор. Это было в двадцатые годы, когда из Нашвилла начали транслировать концерты «кантри». Радиопередачи из «Гранд Оле Оп"ри» до сих пор идут по пятницам и субботам, в чем мы лично убедились.

Надо сказать, что задиристое название театра дало жизнь целой географической области на карте Нашвилла. Во-первых, предприимчивые люди построили огромный парк развлечений и назвали его, конечно же, «Оприленд», чтобы не уступать ни в чем знаменитому «Диснейленду». Входной билет сюда стоит довольно дорого — семнадцать долларов, зато вошедший имеет право на бесплатное пользование всеми развлечениями, но за фотографию в обнимку с пластмассовым президентом США берут «сверху» еще пятьдесят. Во-вторых, рядом с театром выстроен отель «Оприленд», входящий то ли в пятерку, то ли в шестерку самых фешенебельных отелей страны. «Оприленд», куда нас водили на экскурсию, как в музей, остался в моей памяти лучшим отелем, поскольку его конкурентов мне не довелось увидеть. Шоссе, по которому мы подъехали к театру (порядковый номер здания — 2800), разумеется, имеет название Оприленд-драйв.

Театр предлагает зрителям (а поклонники приезжают сюда даже из далеких штатов) нечто среднее между концертом и спектаклем, зрелище часто перебивается рекламой, что и нам теперь не в диковинку. Скрипка, гитара, банджо, мандолина в разных сочетаниях, отнюдь не «консерваторские» голоса, озорные танцы, грубоватые шутки, встречаемые взрывами смеха,— да, в этом действительно нет ничего от «гранд-опера», налицо дерзкий вызов не только классике, но и оглушительным децибелам рока.

Сочинители «кантри» предстают в своих песнях ревнителями устоев, подчеркивают приверженность традиционным добродетелям, присущим мужчинам и женщинам, повествуют о несложных переживаниях своих простодушных героев.

— «Я помню тот прекрасный вечер, когда звучал вальс, но только теперь понимаю, что потерял, когда мой друг увел тебя, моя любимая»,— Дуайт Рош, нагнувшись ко мне с высоты своего почти двухметрового роста, пересказывает содержание популярного «Теннессийского вальса».

Дуайт вырос на Северо-Западе, в штате Вашингтон, поэтому с трудом продирается сквозь понятные южанам идиомы и специфическое произношение. Он считает, что «кантри» будит в урбанизированных душах образы прошлого, американцы становятся сентиментальными. И я согласен с ним. В зале действительно воцаряется атмосфера благодушия и какой-то домашней расслабленности. Многие тихонько подпевают актерам, раскачиваются в такт музыке. После исполнения каждого номера слышатся одобрительное взвизгивание и поощрительные крики.

Желающие могут совершить ритуальное поклонение своим «царствующим гуру». Они организованно проходят за кулисы. Заглянули и мы в алтарь искусства. Обстановка там почти идиллическая. Участники представления пьют безалкогольные напитки и болтают о пустяках, прохаживаясь по коридорам. Лишь самые заслуженные и народные из них имеют собственную гримерную. Зачастую они располагаются там по-семейному: папаша и три дочки — квартет. На столике термос с кофе, стандартные бутерброды, орешки. Двери гримерных открыты, и публика с благоговейным трепетом взирает на знаменитых исполнителей и авторов, прикидывающихся, что им безразлично зрительское внимание.

После обеда я все-таки выпросил у наших строгих хозяев полтора-два часа и отклонился от официальной программы. Не скрою, мне очень хотелось поговорить с Джастином и понять причины его необычного поведения. Всем известно, что ни одному американцу не придет в голову дурачиться «на потребу» иностранцам. Недаром говорят, что «чувство собственного пупа» является доминантой поведения американца: его интересует в первую очередь своя семья, своя карьера, своя страна, а потом все остальное. Мир за пределами США в представлении рядового американца изначально несовершенен, он может лишь приближаться к стандартам американского бытия, но никогда с ними не сравняется. Несколько замеченных мною плакатов: «Теннесси — это настоящая Америка» — привели меня к выводу, что в Теннесси это чувство доведено до логического завершения.

Вместе со мной и Джастином был «отпущен на свободу» и Дмитрий Несторович, преподаватель русского языка откуда-то с Великих озер, прикомандированный к делегации в качестве переводчика. Всякий раз, когда кто-нибудь величал его второпях «Нестеровичем», он вежливо, но с достоинством поправлял невнимательного собеседника. Дмитрий Несторович, родившийся в Харбине, по моим предположениям, около шестидесяти лет назад, обладал тем рафинированным и милым произношением русского интеллигента, которое мы можем услышать на Москве разве что от старых мхатовцев. Он употреблял обороты речи, считающиеся у нас уже «книжн.» или «устар.». Я бы не удивился, услышав от него «сударь» или «милостивый государь», но Дмитрий Несторович, человек тихий и скромный, не обращался к нам подобным образом.

Джастин решил перво-наперво заехать к себе домой переодеться, о чем и сообщил из машины по радиотелефону своей жене:

— Я приеду с русским.

Как и множество американцев сейчас, Джастин Уилсон живет в собственном коттедже, который расположен в пригородной зоне. Он пригласил нас войти. Внутренность дома, на наш российский взгляд, напоминает хорошую гостиницу: в рационально организованном пространстве комнат нет места для милых душе пустяков и маленького домашнего беспорядка. Может быть, это объясняется тем, что дом еще не обжит. У Джастина второй брак. Жену Барбару он привез из ФРГ. Имя для годовалого малыша выбрано со смыслом: американский Уолтер легко преобразовывается в немецкого Вальтера.

Дмитрий Несторович, осмотрев двухэтажный коттедж, навес для автомобилей и небольшой внутренний дворик — зеленый газон с проложенными в земле трубками для орошения,— пришел к выводу, что живут здесь люди с достатком выше среднего. Однако сам Джастин относит себя к «среднему классу».

Одна из достопримечательностей «усадьбы» — высоченный стальной флагшток, врытый в землю неподалеку от автомобильного навеса. В Америке обожают флаги, тысячи их увенчивают достоинство многочисленных организаций. Не исключено, что свой собственный флаг имеет и адвокат Джастин П. Уилсон. Однако, подняв голову к небу, я обнаружил над собой самый натуральный советский флаг с серпом и молотом.

Джастин спокойно пояснил:

— Я поднял его в честь приезда вашей делегации.

— А как соседи, ничего? — вырвалось у меня.

— У нас в Теннесси люди самостоятельные, можно, сказать — себе на уме. Уж если мы что-нибудь задумаем, нас трудно переубедить.

Был еще вопрос, который не давал мне покоя, поэтому я поторопился задать его:

— А эти двое часов зачем?

— Для атмосферы,— был мне ответ.

По дороге к центру говорим о том, что же такое «настоящая Америка».

— Он считает что, прежде всего это дух фронтира,— журчит над моим ухом голос Дмитрия Несторовича.— Они тут, в Теннесси, стараются мыслить в рамках фронтира.

Я не сразу понял, о чем идет речь. Ведь фронтир — граница не воображаемая, а вполне реальная, передний край наступления европейских поселенцев Америки на ее коренных жителей, индейцев. Солидный американский справочник, обращаясь к этой не самой светлой главе истории, сообщает, что, когда белые появились на земле Теннесси, они обнаружили живущих здесь индейцев чироки и чокто. Антагонизм, коротко констатирует справочник, продолжался до тех пор, пока большинство индейцев не оказались убитыми или изгнанными со своих охотничьих угодий. Правда, в сегодняшнем цивилизованном мире нашлось место для этнографических поселений чироки и национального леса того же названия, карта штата пестрит индейскими словами. Но какой же смысл вкладывается в понятие «дух фронтира»? Что означает этот, казалось бы, давно ушедший в прошлое термин?..

— Стараешься оценивать человека как такового,— охотно поясняет Джастин.— Так было на фронтире: не имели значения семейное положение, происхождение, богатство, связи. Человека оценивали по его поступкам. Теперь, конечно, многое стало по-другому, и все же... Все же мы, нашвилльцы, традиционалисты. Но не будем обобщать... Посмотрите — мы въезжаем в негритянский квартал.

Мое внимание давно уже раздваивалось между наблюдением из автомобильного окна и осмысленным восприятием того, что говорил своим интеллигентным голосом Дмитрий Несторович. Виды действительно переменились. Вдоль улицы, лишенной всякой растительности, тянулись двухэтажные строения барачного типа, а саму улицу заполняли чернокожие люди всех мыслимых возрастов. Казалось, ими владело состояниеодуряющей субботней апатии, всеобщей недвижности, независимо от того, сидели ли они в данный момент на раскладных стульчиках, стояли, глядя на дорогу, или лениво влекли себя по тротуару.

Теннесси, конечно, Юг, но не совсем такой Юг, как Алабама, Джорджия или Луизиана,— процент негритянского населения здесь невысок, что-то около семнадцати. После принятия в середине шестидесятых годов законов, запрещающих расовую дискриминацию и сегрегацию, миллионы жителей Черного пояса Америки хлынули в крупные города Севера и Востока. Трудно поверить, что сегодня Вашингтон на восемьдесят процентов негритянский город, однако это так. Удивительно быстро растет число негров не только в культуре, но и в большом бизнесе. Почти в каждой крупной корпорации, подчеркнул Джастин, теперь обнаруживаешь двух-трех директоров из чернокожих. Имущественное расслоение среди негритянского населения идет, конечно, повсюду. Вот и здешний негритянский квартал застроен домами, принадлежащими черным домовладельцам. Разумеется, здесь живет беднота.

Следом мы въехали в район богатых особняков. Это был сплошной цветущий сад с редкими виллами, выдающими более высокий уровень жизни, чем в районе, где живет преуспевающий адвокат Джастин Уилсон. Лужайки и цветники, теннисные корты, открытые бассейны с прозрачно-голубой водой, площадки для гольфа, ложно-классические портики, колонны под мрамор и гипсовые фризы двухэтажных особняков указывали на стремление состоятельных американцев вернуться к «истокам», вообразить себя если не на земле Эллады, то где-нибудь в викторианской Англии, но при этом сохранить весь привычный набор американских удобств.

— Забавно,— усмехнулся Джастин.— Тут есть дом, в котором сто с лишним лет назад проживал разбойник Джесси Джеймс. Скажите, в какой еще стране могут создать культ разбойника?

— А Робин Гуд?

— У нашего Джесси с ним не было ничего общего. Обыкновенный грабитель и убийца, которого в конце концов застрелили....

От разбойника разговор естественным образом перекинулся на стражей законов. Шериф, как я заметил,— непременный персонаж юмористических рисунков местных художников и фольклора — так сказать, любимец публики.

— Шериф некогда был действительно важной персоной. Нынче у него немного власти, это скорее почетный пост. Но нашего шерифа все уважают. Каждую весну мистер Томас устраивает охоту на зайцев. Собираются тысячи людей — не ради охоты, конечно. Встречаются, разговаривают, заключают сделки, решают политические вопросы, пируют. Этот ежегодный ритуал называется «есть зайца без промаха».

Так, разговаривая, мы снова оказались в деловой части города. Джастин пригласил посмотреть его контору.

Мы остановились на шестнадцатом, кажется, этаже странного здания с выдающимся в сторону улицы острым углом, напоминающим нос корабля. В этом-то углу находилась треугольная комнатка, куда стремился Джастин. Мы постояли, посмотрели на Нашвилл сверху.

— Здесь состоялась наша скромная свадьба с Барбарой,— сообщил вдруг Джастин.

А потом, вроде бы без всякой связи с этим сообщением, заговорил опять о временах пионеров. По его словам, когда европейцы достигли долины Кэмберленда, аборигенов они не обнаружили. Индейцы приходили сюда за добычей, как к себе на ферму, потому что у выходов соляных пластов всегда собирались животные. Для людей и зверей тут был рай земной. Поскольку земля была ничьей, сооружение форта Нашборо обошлось без кровопролития, хотя здесь тоже проходил фронтир...

И снова мне показалось, что в голосе Джастина проскользнула ностальгическая нотка. Ну что ж, всем нам свойственно рисовать прошлое романтическими красками...

Сквозь два сходящихся под острым углом огромных окна мы молча разглядывали Нашвилл — разнокалиберный южный город, самолюбиво называющий себя «настоящей Америкой». И я подумал, что хотя и есть в таком заявлении добрая порция самоиронии, в нем присутствует не менее добрая порция правды.

Маргарет и К°

Наш семинар с Американским советом молодых политических деятелей проходит в гостинице «Гаверноз Инн». Она расположена в так называемом «Треугольнике», образованном тремя растущими навстречу друг друг городами Северной Каролины: Роли (столица штата), Дарем и Чапел-Хилл.

Пейзаж Пидмонта, восточного предгорья Аппалачей, ласкает взор жителя европейской равнины. Пологие ярко-зеленые холмы, поросшие орешником низины с вытекающими из оврагов речушками и сосновые леса вызывают в памяти знакомые картины. И вот однажды, воспользовавшись большим перерывом в дискуссии, я решил обследовать ближние подступы к гостинице. Случилось, однако, что попал в дальние. Одновременно со мной оказался на улице Дуайт, переводчик. Мы сперва побродили вокруг отеля, а потом пересекли в неустановленном месте дорогу № 54 и вошли в лес.

Под ногами чавкала жижа, остро пахло прелыми листьями, похрустывали сухие ветки — словом, все было совершенно так же, как где-нибудь под Загорском или под Шатурой. А тут еще сквозь бурую подстилку проглянула малиновая шляпка самой обыкновенной сыроежки на сахарно-белой ножке. Однако это ощущение похожести длилось недолго — на опушке возникло вдруг кизиловое дерево в белых роскошных бутонах, тихо осыпающее лепестки на коричневую прель. Этакая черемуха Пидмонта...

Мы продирались сквозь кустарник, раздвигали то и дело возникавшие перед лицом сосновые ветки с красноватыми свечечками почек, и скоро только отдаленный шум автомобилей остался нам ориентиром для возвращения. Дуайт стал вспоминать, как ходил с ночевкой в походы, когда был на стажировке в Ленинградском университете...

Но вот обозначился просвет, мы выбрались на просеку, а она скоро привела к обширной вырубке, посреди которой стояло странное сооружение высотой в трехэтажный дом. Сооружение было выкрашено серебряной краской, окон и дверей в нем не было — а может, оно, подобно избушке на курьих ножках, стояло к лесу передом, а к нам задом. Таинственность ситуации усиливалась оттого, что неопознанный объект не подавал никаких признаков жизни. Мы сочли за благо возвратиться в лес, тем более что заметили впереди какие-то прямоугольники, похожие на отстойники. Через полчаса пути вдоль ручья с глинистыми берегами перед нами открылась дорога № 54.

Во время этого скромного путешествия у меня зародилась мысль — узнать, как обстоят дела с природоохранной работой в Северной Каролине.

В США каждый штат, помимо традиционного прозвища и песни-гимна, имеет еще «цветок штата», «дерево штата», «птицу штата». Так вот, жители Северной Каролины, где кизила ничуть не меньше, чем в соседнем Теннесси, избрали «своим» деревом сосну-труженицу. Люди в здешних местах издавна кормились от леса, за что и получили прозвище Смоляные Пятки, напоминающее о тех временах, когда в Северной Каролине шла интенсивная выгонка дегтя, скипидара и смолы.

Однако провинциально-тихий Роли, усыпанный лепестками вишни и кизила,— всего лишь обманчивая вывеска, скрывающая бурный рост наисовременнейших отраслей науки и промышленности. И хотя леса еще занимают две трети территории штата, уверенности в том, что ему удастся к началу нового века сохранить свой традиционный облик, конечно, нет.

Пол Уилмс занимает важную должность в департаменте развития природных и человеческих ресурсов штата — он руководитель отдела комплексных проблем экологии. Уилмс полагает, что психология технократа одинакова повсюду: взять у природы как можно больше и возвратить ей как можно меньше. Смысл своей деятельности он видит в том, чтобы силой закона и убеждения преодолеть эту психологию самоубийц.

Согласно федеральным законам правительства всех штатов обязаны осуществлять контроль за состоянием природной среды. Отдел как раз и ведет такой мониторинг. Пол демонстрирует многочисленные диаграммы, свидетельствующие о том, например, что концентрация сернистых соединений в воздухе Северной Каролины велика, хотя в последние годы процесс роста несколько замедлился. Зато выбросы летучих органических соединений и углеводородов увеличились.

Что же происходит, если служащие отдела обнаруживают отклонение от установленных нормативов?

— О, это очень дорого обходится нарушителям,— качает головой Уилмс.— Три года назад мы оштрафовали компанию «Тексас галф», ведущую у нас добычу фосфоритов и производство удобрений, на 5 миллионов 700 тысяч долларов. После этого им пришлось сменить всю «головку» предприятия, которое допустило отравление реки. У директоров компании, как мне известно, теперь иная философия: лучше один раз потратиться и заменить технологию, чем постоянно ожидать штрафных санкций или суда.

Коли речь зашла о производстве удобрений, я не удержался от вопроса, который постоянно дискутируется в нашей печати,— об опасностях, связанных с их применением. Признался, что мне непонятно, как может государство регулировать использование «химии» фермерами, ведь земля находится в их частном владении, да и с покупкой любых препаратов проблем нет.

— Когда-то наши фермеры считали, что чем больше внесешь пестицидов и гербицидов, нитратов и фосфатов, тем лучшего результата достигнешь,— последовал ответ.— Но вот уже лет десять использование химических средств идет на спад. Во-первых, растут цены на них. Во-вторых, хозяйства находятся под постоянным контролем. Тот, кто, допустим, виновен в загрязнении грунтовых вод, подвергается штрафу. Но главное, что нас радует,— появляются новые хозяева, образованные и экологически мыслящие люди. Они понимают, что повышение урожайности должно сочетаться с поддержанием среды обитания. Без химикатов, конечно, не обойтись. Но многие фермеры используют их теперь только строго по науке, не допускают, чтобы они просачивались за пределы участка. Или осваивают агротехнические методы улучшения обработки почвы и снижения ее эрозии.

Интересовала меня также чистота продуктов питания. В Северной Каролине, как и в других штатах, есть специальное учреждение (оно не входит в ведомство Пола), контролирующее состав пищевых продуктов, а также кормов для скота. Оно имеет право запретить продажу товара, если обнаружит непорядок в его химическом составе. Правда, замечает Пол Уилмс, невозможно подвергнуть проверке все партии продуктов и кормов. Но расчетливый производитель предпочитает не рисковать...

Тут к беседе подключается Стивен Левитас, директор Фонда защиты окружающей среды штата Северная Каролина. Этот Фонд, влиятельная и состоятельная организация, не зависящая от федерального правительства, содержит сотрудников во всех штатах США.

— Без нашего и подобных ему фондов у нас не было бы таких суровых законов,— убежден Стивен.— Мы ведь начались с движения за запрещение производства и применения ДДТ. С тех пор по нашей инициативе и с нашим участием найдено множество эффективных решений, устраивающих и население, и промышленников, и природу.— Стивен с вежливой улыбкой посмотрел на руководителя отдела.— Фонд, подобно другим природоохранным организациям, может возбудить судебное дело против «загрязнителей» и даже против Пола, если он не будет выполнять своих обязанностей. Закон не только дает такое право, но и предоставляет возможность использовать специально выделяемые для этой цели средства.

— Да,— соглашается Уилмс, которого ничуть не задели слова Левитаса, поскольку закон, а не личные амбиции превыше всего,— население штата все активнее участвует в разработке и внесении законопроектов, а это залог того, что не будет ошибок. Мы сейчас не можем принять фактически ни одного крупного решения без участия общественности. Ну, вот, например, когда речь идет о выдаче лицензии на выброс... А кстати, как у вас выдаются такие лицензии? — озадачил он вдруг меня.

Уилмс после переговоров с Дуайтом, кажется, уяснил, что в этом деле у нас поучиться нечему, но есть надежда, что скоро предприятия будут обращаться в Госкомприроду за такими разрешениями. Однако чем больше я вникал в подробности того, как это делается в Северной Каролине, тем больше сомневался, что в ближайшие годы в Нижнем Тагиле, например, или в Кемерове будет происходить нечто подобное.

Оставим за скобками факт наличия очистных сооружений. Но вот возникает по тем или иным причинам ситуация, когда предприятию необходимо избавиться от «уловленных» отходов. Оно обязано заблаговременно испросить разрешение у правительства штата. Отдел комплексных проблем экологии должен за 30 дней до предполагаемого выброса сообщить об этом в печати, чтобы дать возможность населению выяснить все, что его интересует, и высказаться. Разумеется, проводятся экспертизы. Могут даже открыться публичные слушания. Так было, например, когда одно предприятие обратилось с запросом на захоронение токсичных отходов, а место захоронения не удовлетворило жителей окрестных графств. Слушания продолжались с утра до ночи в течение месяца. На них собиралось до 15 тысяч человек сперва в спорткомплексе, потом на стадионе. В конце концов было найдено другое место захоронения опасного мусора, удовлетворившее все стороны. Такая «волокита», ясное дело, ни у кого не вызывает ненависти к «бюрократическому ведомству» Пола Уилмса.

— Знаете ли вы, кого в Америке называют NIMBY? — спрашивает Стивен.— Нет? Это «Not In My Bag Yard» — человек, которого не волнует то, что находится за пределами его заднего двора.

(При переводе Дуайт щегольнул знанием русского молодежного сленга: «Человек, которого ничто не колышет».)

— У нас таких людей становится все меньше,— заключает Стивен.— Десять лет назад в Северной Каролине было всего шесть экологических организаций, теперь сотни.

Распрощавшись с Полом и Стивеном, едем в заповедный парк «Иноривер». Называется он так потому, что расположен вдоль берегов маленькой речки Ино, где живут опоссумы. Изображение острой мордочки этих сумчатых зверьков украшает эмблемы, календарики, афишки и буклеты, выпускаемые Ассоциацией в защиту долины реки Ино.

— Приходилось видеть опоссума? — спрашиваю Маргарет Нигард, активистку ассоциации.

— Нет, но я знаю, что они там есть!

Маргарет громко хохочет, отчего черный опоссум, отштампованный на ее обширной майке, ходит ходуном. Маргарет пенсионерка, но ее деятельная энергия не знает границ. Опоссум для нее как знамя, которым она размахивает, идя в атаку на врага, врагом же она считает всякого губителя живого.

Ее подруга Бонни Худ отделывается смешками и короткими репликами, поскольку сидит за рулем и следит за лесной дорогой, по которой катит ее верткий автомобильчик.

— Были тут разные проекты,— громко излагает Маргарет летопись ассоциации.— Одни предлагали запрудить нашу Ино и соорудить водохранилище. Другие хотели сделать из нее сточную канаву, канализационный коллектор. Негодники! И мы вступили в битву. Чтобы защитить Ино и сохранить ее в первозданном виде. Двадцать три года боролись, пока не добились своего, похоронили проекты. Так родилась наша ассоциация, которая и стала создавать парк. А теперь, представьте себе, власти штата гордятся тем, что вдоль реки образовалась сорокамильная зеленая зона!

Маргарет не может сдержать иронии, саркастически улыбается также и Бонни, согласно кивая головой.

— Двадцать три года! — словно удивляясь, снова повторяет Маргарет.— Теперь в ассоциации около семисот человек.— И она протягивает мне листочек с короткой анкетой: — Вступайте!

Всевышний не обидел Северную Каролину. С одной стороны она омывается Атлантическим океаном, с другой ее подпирают Аппалачские горы. И хотя в Америке считают, что на Западе природа кричит, а на Востоке говорит шепотом, Северная Каролина громко заявляет о себе богатством растительного и животного мира.

В штате два национальных парка, причем один из них — единственная в своем роде 250-мильная Голубая горная парковая дорога. Кроме того, два национальных леса и два национальных морских побережья («национальный» — это наш «общесоюзный»). Для Северной Каролины, которая уступает по площади Вологодской области, это немало. Но есть еще 48 «стейт паркc» — парков штата, и 4 «стейт форестс» — леса штата. Иерархия продлевается дальше, до уровня графств и городов. Таким образом, складывается целая структура парковых и лесных зон, управляемых властями соответствующих административных единиц. В каждой устанавливается свой режим устройства лагерей, организации проезда, купания, рыбной ловли, найма лодок и так далее. В иных местах даже домашних животных предписывается держать на поводке. Разумеется, никаких костров, никаких ружей, никакого сбора того, что растет или падает на землю.

Нам, привыкшим, что все вокруг наше, в Америке приходится постоянно напоминать себе, что здесь все вокруг чье-нибудь. Поэтому устройство парков и заповедников имеет в Америке одну щекотливую особенность: сперва выкупи землю у хозяина, а потом устраивай на ней, что тебе захочется. Маргарет и 700 ее соратников из Ассоциации реки Ино постоянно зарабатывают, собирают или добывают у меценатов деньги, скупают участки вдоль речки вроде бы для хозяйственной деятельности, а на самом деле для того, чтобы безвозмездно передать их штату. Площадь парка уже около двух тысяч акров (800 гектаров).

...Проехав по Мельничной дороге, поворачиваем на Славную зеленую дорогу и через несколько минут оказываемся у входа в «Ино-ривер». Ожидающий нас мужчина в зеленой форме протягивает руку:

— Кей Дэвис, рейнджер.

В данном случае романтическое «рейнджер» вполне соответствует нашему прозаическому лесному объездчику. Рейнджеров здесь двое, ездят они не на лошадях, а на джипах. Кей вызывает из машины по рации своего товарища Джо Элингтона, а сам прощается с нами.

Скоро прибывает Джо, гордый от сознания важности предстоящей ему миссии. Маргарет вооружается припасенным заранее свилеватым кизиловым посохом, деловито подворачивает штанины, и мы отправляемся по туристской тропе вдоль Ино.

Ловлю себя на том, что постоянно смотрю на желтоватые волны и обозреваю прибрежные заросли в надежде увидеть опоссума. Но реликтовый обитатель американских рек потому и выжил, что умеет надежно прятаться от людских глаз.

В облике парка ничего особенного нет. Нас окружают самые рядовые дубы, каштаны, клены, кедры, на опушках голубеют хрестоматийные васильки. В парке, правда, есть и редкие виды, но они, подобно опоссуму, таятся в укромных уголках. Мы туда не пойдем.

— В выходные по этой тропе проходит до восьмисот человек,— рассказывает Джо.— Бывают такие нерадивые туристы, что оставляют после себя следы «цивилизации».

— И у нас такое бывает,— замечаю я в ответ, сознавая, что это слишком слабо сказано.

Тропа проводит нас к старому дому, какие строили первые хозяева здешних земель. До последних лет здесь жила одинокая старушка, родившаяся еще в прошлом веке. Недавно старушку отправили в дом престарелых, а дом любовно восстанавливает архитектор-подвижник. Скоро это внушительное строение из толстых бревен, с мощной кирпичной трубой, выведенной снаружи по торцовой стене, станет достопримечательностью парка «Ино-ривер».

Джо вручает мне в обмен на значок «Вокруг света» афишку, извещающую, что 1 мая состоится традиционный весенний пикник, почетными его гостями станут шериф графства Дарем, его заместители и члены их семей. Перед этим состоится марш, цель которого — привлечь внимание властей и граждан к нуждам парков Северной Каролины. Еще здесь проводятся фестивали, добавляет Маргарет, они дают денежные поступления от всяких мероприятий, от продажи сувениров и билетов. Много значит также разумная градуировка годовых взносов коллективных и индивидуальных членов ассоциации — от пяти долларов до тысячи.

На афишке помещена схема парка. Границы его изломаны, а кое-где река лишена защитного одеяния. Эти пустые прямоугольники напоминают: участок в любой момент может быть куплен ловким торговцем недвижимостью, застроен и перепродан по высокой цене. Десяток лет назад один акр благоустроенной земли с постройками стоил пятнадцать тысяч долларов, сейчас уже сто тысяч.

Да, бескорыстным идеалистам, защищающим долину реки Ино, где живет опоссум, приходится, как и везде, нелегко. Но они не унывают. Ведь Смоляные Пятки, как сообщает американский туристский справочник, обладают чувством юмора, они любознательны, гостеприимны, питают слабость к спорту и общественным собраниям, имеют репутацию правдолюбцев. Наверное, это действительно так — ведь штат избрал своим девизом поучительное изречение древних: «Быть, а не казаться».

...В межконтинентальном рейсе иные измерения времени. Пересекли границу — значит, уже дома. Начинается сутолока, сборы.

Спортсмены вертят в руках и примеряют ковбойские шляпы. Балерина делает разминку, не вставая с кресла: ее нога устремлена вверх, и вытянутый носок почти касается багажной полки. Солидный мужчина, проспавший половину полета, протирает глаза и диковато осматривается, словно человек, неожиданно попавший с одной планеты на другую. Только трое наших соседей продолжают, как ни в чем не бывало, решать кроссворды, предусмотрительно нарезанные в дорогу из московских газет.

А у меня возникает желание крикнуть, обернувшись назад:

— Алло, как вы там, на том берегу? Вы слышите меня, Джастин, Дуайт, Дмитрий Несторович, Кэрол, Рик, Пол, Бетси, Джо, Стивен, Билл, Маргарет, Бонни? У вас все в порядке, друзья?

Александр Полещук, наш спец. корр. Фото автора

(обратно)

Гибель Ланкастрии

Признаться, я ничего не слышал о «Ланкастрии» до того, как случай свел меня с Джозефом Суини. Мы познакомились в египетском местечке Эль-Аламейн, где в октябре 1987 года отмечалось 45-летие знаменитой битвы 8-й армии под командованием генерала Монтгомери с германским экспедиционным корпусом любимца фюрера Роммеля, прозванного «Лисом пустыни». Там собрались ветераны войны со всего света. Я хотел порасспросить их, не припомнит ли кто советских солдат и офицеров, бежавших из фашистского плена и сражавшихся вместе с союзниками против войск держав «оси»? Обосновавшись в холле единственной в окрестностях гостиницы, я останавливал всех подряд и задавал этот вопрос. Джозеф Суини, как и остальные, отрицательно покачал головой. А через месяц из Канады пришло письмо, где он рассказывал о своей встрече с двумя бывшими советскими военнопленными на египетской земле. Между прочим, писал Джозеф Суини, он один из немногих, переживших катастрофу «Ланкастрии». Не заинтересует ли меня и эта тема? Я честно ответил, что ничего о ней не знаю, но хотел бы знать. Завязалась переписка. В итоге в моем досье появилась папка с надписью «Ланкастрия». Наиболее ценная ее часть — воспоминания самого Джозефа, оригинал которых хранится в Британском военном музее в Лондоне.

Из папки «Ланкастрия». Океанский лайнер водоизмещением 16 243 тонны — один из лучших в британском морском флоте. Построен в 1922 году и поначалу назван «Тиреннией». В феврале 1924 года переименован, что, согласно широко распространенному среди английских моряков поверью, является плохой приметой. Обслуживал трансатлантическую линию, совершал круизы по Средиземному морю. После начала второй мировой войны использовался как военный транспорт. Участвовал в эвакуации британских войск сначала из Норвегии, а затем — из Франции. В момент налета фашистских бомбардировщиков в районе Сен-Назера на борту «Ланкастрии» находилось в общей сложности около девяти тысяч человек — преимущественно военнослужащие, но также и большое число гражданских лиц, включая женщин и детей.

«Удивительные вещи проделывает с людьми судьба! Вот, к примеру, я, молодой, энергичный, полный энтузиазма, вдруг попадаю на борт лайнера, о существовании которого еще несколько часов назад даже и не подозревал. На судне разместились еще несколько тысяч человек, преимущественно солдаты британского экспедиционного корпуса во Франции. В предшествующие недели немецкие войска волной прокатились через Голландию, Бельгию и Францию, и командование решило вернуть нас на Британские острова.

Катера, буксиры, лодки всех размеров, осевшие чуть не по самый борт, целыми днями подвозили из Сен-Назера людей в униформе на приходившие для эвакуации суда. Было утро 17 июня 1940 года.

На корабле все было отлично организовано. Каждый получал персональную карточку, а его имя, номер и подразделение регистрировались в книге. Затем нам говорили, где и когда будут кормить.

Первое, о чем я подумал,— пристроить свой вещмешок и найти подходящее место для сна. Второе — умыться и побриться. Мысль о еде была все-таки третьей, хотя уже несколько дней мы были лишены горячей пищи. Передвигаясь по кораблю, я ощущал спокойствие и безопасность. Наверное, иные чувства и не могли возникнуть в столь роскошной обстановке, так разительно не похожей на ту, что окружала нас последние месяцы.

Время от времени, прерывая покой задремавших после обеда пассажиров, звучал сигнал воздушной тревоги. Влекомый чувством любопытства, я несколько раз поднимался на верхнюю палубу посмотреть, что происходит. Самолеты «люфтваффе» бомбили суда на рейде. Когда взрывы случались неподалеку от «Ланкастрии», корабль содрогался всем корпусом.

Инстинкт, помноженный на боевой опыт, подсказывал, что безопаснее всего на нижних палубах. Там мы и расположились.

Я устроился на паласе на полу то ли роскошной курительной, то ли небольшого салона, рядом с солдатом, у которого даже не успел спросить имя. Зазвучала сирена воздушной тревоги, но у нас уже выработался к ней иммунитет, так что мы не сдвинулись с места.

Вскоре донесся вой летящего бомбардировщика. Звук нарастал, и в какой-то момент к нему присоединился свист падающей бомбы. Последовал глухой взрыв, а затем вновь назойливый вой. Корабль вздрогнул, но мне не верилось, что бомба попадет в цель — слишком маленьким островком был наш корабль в бескрайнем морском просторе.

— Совсем рядом,— сказал я своему товарищу. Затем, торопясь, поднялся и закрыл иллюминаторы железными крышками.

После одного из взрывов корабль тряхнуло сильнее, чем прежде.

— Господи! Кажется, угодил! — произнес сосед.

Мы не знали, что корабль получил смертельную рану и через 20 минут исчезнет в морской пучине. Взрыв сорвал крышки иллюминаторов. Лайнер накренился на один бок. Чувство самосохранения вытолкнуло нас из салона. Скорее, скорее на верхнюю палубу! Но все проходы и лестницы уже были забиты людьми. Они кричали и ругались. Свет погас, и воцарилась тьма. Корабль качнуло, сверху хлынула вода. Люди отпрянули от лестниц, и в это мгновение мне удалось выскочить наружу.

Некоторое время я, оцепенев, стоял на палубе. Что делать дальше? Плавать я не умел. Я убеждал себя, что лайнер такого размера не может затонуть быстро. Да и вокруг нас много других кораблей, готовых прийти на помощь. «Спокойно, Джо!» — твердил я сам себе. Люди вокруг меня выбрасывали за борт столы, стулья — все деревянное, что могло помочь держаться на воде.

В жизни каждого человека бывают такие моменты, которые можно назвать критическими. Одни в это время переосмысливают свое прошлое, другие бредят будущим успехом, третьи ищут смысл жизни. Для меня наступил как раз такой момент. Я спрашивал себя, почему безвинные женщины, дети и старики должны нести на своих плечах страдания мировой войны. Я даже взбунтовался против веры, задавая себе вопрос, действительно ли Всевышний существует. Перед моими глазами пронеслась вся жизнь. Неужели сегодняшний день — последний?

Тем временем мои шансы выжить уменьшались. Корабль быстро тонул. Я знал, что рано или поздно мне придется прыгнуть в воду, но всячески оттягивал этот момент. А люди вокруг бросались за борт. Сотни голов то исчезали под водой, то появлялись вновь. Потом их опять накрывало волной, многих — навсегда...»

Из папки «Ланкастрия». Точное число погибших в тот день никогда уже, видимо, не станет известно. На мемориальной доске в Сен-Назере значится: «более 4000». Оставшиеся в живых считают, что свыше 7000. В любом случае это была одна из крупнейших морских катастроф в мировой истории, о чем свидетельствует упоминание о ней в последних изданиях «Книги рекордов Гиннеса». (Там есть, увы, и такие печальные рекорды.)

«...Чтобы подбодрить друг друга, многие запели — военные или патриотические песни. Постепенно они слились в одну, припев которой многократно повторялся. На душе стало легче, хотя я и понимал, что сама по себе песня не спасет. Я разделся, спрятав документы за вентиляционную трубу — мне все еще не верилось, что лайнер пойдет ко дну,— и прыгнул в воду.

Казалось, что кто-то сразу потянул меня на дно. В теории я знал, как надо плавать, как удержаться на воде, но никогда в жизни не использовал эти знания на практике. Я барахтался, не выдыхая воздуха до тех пор, пока круги не пошли перед глазами. В этот момент меня вытолкнуло на поверхность. Я знал, что не протяну долго, если не уцеплюсь за что-нибудь. Я оглянулся. Неподалеку четверо держались за доску. Они были совсем близко, и я, понимая, что это единственный для меня шанс, уж и не помню как, проплыл эти несколько метров и ухватился за доску.

Наконец-то перевел дыхание. На одном конце доски лежал человек. Он был неподвижен, но все семь часов, что мы провели в море, изрыгал проклятия. Другой держался за доску только одной рукой, левой. Правой он придерживал третьего человека, видимо, раненого и не способного самостоятельно держаться на воде. Четвертый оставался с нами до тех пор, пока не увидел неподалеку спасательное судно. С криком: «Счастливо! Я хороший пловец!» — он бросился навстречу кораблю.

Время тянулось страшно медленно. Мы почти не разговаривали. Два немецких самолета пролетели прямо над головами. Я даже разглядел лица летчиков.

Доска дрейфовала по течению. Первый испуг у нас прошел. Вокруг находились несколько спасательных судов. Временами они подходили так близко, что казалось, через несколько минут мы будем подняты на борт. Но мы были не единственные, кто ожидал спасения, и надежда сменялась разочарованием. Время от времени мимо нас проплывали мертвецы в спасательных жилетах. Они выглядели так, будто, вконец обессилев, заснули прямо на воде. Уже потом мы узнали, что несколько человек прыгнули в жилетах с верхней палубы. После сильного удара о воду многие из них мгновенно погибли от перелома шеи.

Мне не сразу пришло в голову, что человек, поддерживающий раненого, страшно устал. Я предложил ему свою помощь. Мы осторожно поменялись местами и потом время от времени проделывали эту операцию.

В июне в этих широтах темнеет поздно, наконец солнце село. Доска наша то оказывалась на дне водяной ямы, и тогда мы ничего не видели, кроме волн, то поднималась на гребень. Стало нестерпимо холодно, в сгущающихся сумерках мы увидели лодку. Не сразу сообразили мы, что лодка приближается к нам. Это была спасательная шлюпка с «Ланкастрии». Двое матросов бросили нам веревку. Мы обвязали ею раненого и помогли осторожно втащить его в лодку. Напрягая последние силы, залезли туда сами. Я упал на дно. Дрожа от холода, не мог ни сдвинуться с места, ни произнести хотя бы слова благодарности спасителям».

Из папки «Ланкастрия». Те счастливчики, кому удалось спастись, основали после войны Ассоциацию переживших трагедию «Ланкастрии». В нее вступили также родственники погибших, моряки, участвовавшие в спасательных работах, и жители Сен-Назера, приютившие раненых. Силами ассоциации в лондонской церкви св. Екатерины были позднее установлены памятный витраж и мемориальная доска. Ежегодно в последнее воскресенье июня там проходит траурная служба по погибшим.

«...В лодке оказались четверо матросов с «Ланкастрии». Весь вечер они подбирали из воды оставшихся в живых, доставляли их на ближайшее судно и вновь начинали поиски. Когда мы оказались на борту, совсем стемнело, и вокруг — ни огонька. Матросы, как и мы, были вконец измучены. К счастью, французское рыболовное судно отбуксировало лодку в Сен-Назер.

С причала мы разбрелись кто куда. Полуголый, дрожащий от холода, я не знал, что мне делать дальше. Разглядывая дома на соседней улице, приметил еще работающий кабачок. Толкнул дверь и оказался среди шумной полупьяной компании солдат, коротавших время в ожидании своей судьбы: эвакуации в Британию или лагеря военнопленных.

Я не мог рассчитывать на то, что меня обслужат в таком виде в баре. Дверь в углу была приоткрыта, и я проскользнул туда. Это оказалась кладовка. Вдоль стен — полки с винами. Пока я разглядывал их, в комнату ворвалась хозяйка. С трудом объяснил я ей свое положение. В награду получил полбутылки бренди, пачку сигарет и коробок спичек.

Я вновь выбрался на улицу, прошел пару кварталов и уселся прямо на мостовой. Прихлебывая из бутылки, курил одну сигарету за другой. «Была бы хоть какая одежда, можно было бы бежать в Испанию»,— думал я.

В этот момент на меня и наткнулась молоденькая девчонка. Она не испугалась моего вида и взялась помочь. Через некоторое время появилась со штанами и рубашкой в руках. И то, и другое было мне отчаянно мало. Но с рубашкой — она надевалась через голову — оказалось справиться легче, стоило лишь разорвать воротник. Штаны же пришлось сзади распороть по шву. Не успел я произнести слова благодарности, как появилась «Скорая помощь». Санитары с трудом втолкнули меня внутрь — там уже было набито битком. Машина остановилась на причале, возле небольшого судна. Мы перебрались туда, кое-как залезли в одну из кают и тут же заснули как убитые.

К вечеру следующего дня, когда я проснулся, на горизонте уже появилась Британия. В Давенпорте нас ждал роскошный прием. Военный оркестр играл марш. Прямо на причале были накрыты столы, а чуть поодаль санитарные машины. Толпа радостно улыбалась и махала нам руками...»

Из папки «Ланкастрия». Трагедия с «Ланкастрией» произошла вскоре после Дюнкерка, и премьер-министр Черчилль не решился сразу поведать нации о новых тяжелых утратах. Только 26 июля лондонская «Таймс» упомянула о том, что «из большого числа судов, проводивших эвакуацию из Сен-Назера, мы потеряли одну «Ланкастрию».

«После 1940 года я много раз бывал во Франции, но вновь попасть в Сен-Назер удалось только в 1984 году. Там я узнал, что жители города и английская ассоциация «Ланкастрия» планируют провести очередную встречу тех, кто остался в живых. Пригласили и меня. Но встреча не состоялась. Незадолго до 17 июня оба ее инициатора, живших по разным сторонам Ла-Манша, скончались, и церемонии были отменены.

Не зная об этом, я приехал в Сен-Назер. Там встретил двух англичан и бельгийца с «Ланкастрии». Мы возложили цветы к мемориальной доске на английском военном кладбище. На следующий год в Сен-Назере собрались 26 бывших пассажиров «Ланкастрии», родственники погибших и спасшихся.

Теперь мы приезжаем туда каждый год в один и тот же день — 17 июня. С утра собираемся на причале, садимся на катер и выходим в Бискайский залив к тому месту, где неподалеку от Сен-Назера установлен памятный буй. Под ним покоятся останки океанского лайнера «Ланкастрия». На воду ложатся венки из живых цветов, морской ветер шевелит седые волосы на наших непокрытых головах...»

Владимир Беляков. соб. корр. «Правды» в АРЕ — специально для «Вокруг света»

(обратно)

Козлодрание под Кара-Кулем

— Если уж вы и впрямь из журнала «Вокруг света», который рассказывает об обычаях народов мира, приезжайте-ка через три дня. Большое событие будет. Той, настоящий народный праздник. Джигитов съедется много, скачки будут, борьба... Приезжайте, слово даю, не пожалеете.

Так говорил Мирзабай Умаков, молодой чабан с загорелым скуластым лицом, юрта которого стояла на берегу неширокой бурливой речки Кара-Суу.

В горы Киргизии я приехал по заданию редакции сделать репортаж о скалолазах, помогавших возводить плотины ГЭС на могучем Нарыне, но, приметив светлые кругляки юрт по пути, не смог удержаться и заглянул в них.

Хотя в долинах все еще было тепло, в горах уже властвовала осень. На горных перевалах лежал снег. Многотысячные отары овец, табуны полудиких лошадей живыми лавинами заполоняли дороги, приостанавливая движение машин, вовсю шла традиционная перекочевка. Стада спускались с высокогорных летних пастбищ — джайлоо и уходили на север к долинам предгорья. Вместе со стадами спускались с заоблачных вершин и чабаны со своими семьями. В тепле долин они ставили ненадолго юрты, образуя небольшие аилы, отдыхали и набирались сил, прежде чем двинуться в дальний нелегкий путь. Как раз в один из таких аилов, как выяснилось потом, я и попал.

У одной из юрт в прокопченном овальном большом котле томилась над костерком скворчащая в жире, аппетитно пахнущая баранина. У другой — расположились на кошме три женщины в платках и цветастых платьях. С азартной удалью, не хуже барабанщиков из джаз-оркестров, лупили они ивовыми палками по куче коричневой бараньей шерсти, отделывая ее не иначе как для изготовления кошм и ширдаков — мозаичных ковров. Тут же резвилась, вперегонки бегая с вислоухими умными пастушьими лайками, многочисленная ребятня. Коротали время за игрою в карты мужчины. Были тут и пожилые аксакалы, не раз и не два ходившие со стадами в горы, и молодые, но уже успевшие завоевать уважение средь умудренных жизнью чабанов, такие, как Мирзабай.

Я представился, объяснил, откуда и зачем приехал. Тут-то и получил приглашение на большой той от Мирзабая. Я спросил, по какому случаю собирается праздник.

— Да свадьба будет, свадьба,— как-то без должной, на мой взгляд, радости, скороговоркой пояснил Мирзабай и поспешил перевести разговор на другое. Я пообещал непременно быть Еще бы! Не каждому доведется побывать на свадьбе в чабанском аиле среди гор.

За три дня до праздника я успел сфотографировать захватывающую дух работу скалолазов на гладких бетонных стенах строящейся плотины в Таш-Кумыре. Потом поехал в Арсланбоб, где произрастают реликтовые ореховые леса. Возвращаться обратно пришлось в выходные дни. Автобусы шли переполненные, но стоило мне пояснить, что приглашен на киргизскую свадьбу, как место всюду находилось. Водитель, подвезший меня до Кара-Куля, даже отказался взять деньги за проезд, поинтересовавшись на прощание, где же будет проходить эта свадьба.

— Странно,— удивился он, когда я объяснил ему,— рядом живу, ничего о ней не знаю.

В долину Кара-Суу, к юрте Мирза-бая, меня подвез секретарь горкома комсомола. Поначалу-то он принялся меня отговаривать, стоит ли мне юрты снимать. Не лучше ли запечатлеть на пленки улицы нового города, сады и парки с прудами. Но я стоял на своем: юрта — традиционное жилище чабанов, на протяжении тысячелетий выручала она скотоводов, считай, едва ли не вся киргизская нация родилась в юрте, как ее на страницах журнала не показать

И вот я у Мирзабая. Вокруг юрт у реки большая толпа. Стоят и грузовые, и легковые машины, многие мужчины на лошадях. Стайками держатся девушки в ярких платьях. Вновь прибывающих гостей приглашают омыть руки из узорчатого кувшина, который почтительно держит перед каждым молодой чабан. Затем всех ведут к расстеленной на траве кошме. Жирный плов, горячий чай из пиал, сладкие коржики и печенье приходится пробовать, сидя на киргизский манер, поджав под себя скрещенные ноги.

Торжество начинается с борьбы двух юношей, восседающих на резвых лошадях. Лошади пританцовывают, кружатся, а юноши пытаются вытащить друг друга из седла. Побеждает крепкий парень в солдатских брюках и майке, по всей вероятности, только что демобилизовавшийся. Ему аплодируют, а он, нахлестывая плетью серого в яблоках скакуна, совершает на нем круг почета и с лихостью исчезает. А я вслед за множеством конников поднимаюсь на пригорок и оказываюсь как на трибуне стадиона.

Сероватые, похожие на войлочные колпаки, горы окружают долину с двух сторон. Вдали в зарослях зеленых кустарников бежит неширокая горная речка. Перед нею расстилается луговина с выгоревшей золотистой высокой травой, а ближе к нашей трибуне-склону, на которой собралось немало зрителей,— убранное кукурузное поле. На него и выезжают конники — молодые джигиты и седобородые старцы. В обычных костюмах, некоторые стриженые, без головных уборов, другие в традиционных киргизских колпаках, но среди всадников я отмечаю и несколько человек, на головах которых — шлемы танкистов.

Всадников на поле уже несколько десятков, они кружат, съезжаются, разъезжаются, а я все не могу сообразить, что оказался на празднике, не пользующемся популярностью у властей, однако продолжающем жить — древнейшем состязании киргизских джигитов — козлодрании.

Мне приходилось слышать, что козлодрание — это дикость, пережиток феодальных времен. Забегая вперед, должен сказать, что ничего дикого я тут не увидел. Современное козлодрание напоминает регби, где все игроки имеют право наваливаться кучей на игрока, владеющего мячом, сбивать его с ног, пока тому не удастся доставить мяч за линию поля. Вместо мяча в козлодрании используется туша зарезанного молодого бычка весом эдак килограммов шестьдесят. У него удаляют внутренности, голову, ноги, туша зашивается — и снаряд для состязания готов.

Ближайшие родственники устроителей торжества имеют право первыми вскинуть эту тушу на круп своего коня и, разогнавшись, по мере возможности вывезти ее подальше в поле. Дикая рать всадников устремляется сразу же за счастливчиком. Тот сбрасывает тушу наземь и удаляется, пока не нагрянула ревущая кавалькада. Лавина накатывается на тушу бычка, тут-то и начинается самое главное. Нахлестывая плетью скакуна, но в то же время не стремясь задеть ею соседа, нужно пробиться, используя сноровку и силу специально тренированного коня, к центру. Потом умудриться, несмотря ни на какие препятствия, которые будут устраивать на каждом шагу соперники, быстро подхватить с земли шестидесятикилограммовую тушу и вскинуть ее на круп лошади, а потом суметь выбраться из гущи возбужденных лошадей и всадников. За счастливцем тут жеустремляется погоня, каждый пытается сорвать тушу.

Так было и сейчас. Я видел, как благополучно ушедший от преследователей крепыш — лихой наездник, кубарем слетел со споткнувшейся лошади и грохнулся на землю вслед за тушей. Но живо поднялся, пустился ловить лошадь, а над бычком закрутились в азарте всадники. В тот же круг, оседлав своего коня, ринулся и неудачник. Но тушу уже поднял другой и, убегая от наседающей ватаги конников, чуть не врезался в толпу зрителей на склоне. Я сам едва увернулся, и только тут оценил предупреждение Мирзабая — снимать состязание издали, близко не подходить. А в это время победитель доставил тушу к тому месту, откуда все и начиналось. Там стояли старцы в халатах — судьи...

Состязание продолжалось. Вывезти тушу мог, как я выяснил, любой желающий, но за это почетное право он должен был отблагодарить какой-то суммой хозяина, потратившегося на призы.

И тут я заметил, что вблизи круга ездят на лошадях люди в милицейской форме, правда, состязанию они не мешали. Позже я спросил их, что интересовало милицию на празднике. «Жестокие игры,— ответили мне.— Мало ли, не дай бог, спор какой выйдет между участниками...»

Козлодрание закончилось к вечеру. Победителей, которые взяли больше других призов, оказалось трое. Усталые и довольные, они съехались, чтобы я их сфотографировал вместе. Затем один из них достал из кармана трешку и протянул мне. Напрасно я отказывался. «Бери,— сурово потребовал джигит,— ты честно снимал наш праздник и тоже свой приз заработал».

Потом была обычная борьба и многокилометровые скачки. Не без спора выявились здесь победители. Первым стал совсем юный парнишка. После этого все отправились к юртам, где еще раз угостились чаем, и начали разъезжаться. Только тут я сообразил, что свадьбы не было и не будет. Что той организовали совсем по другому случаю, но по какому, я уже спрашивать не стал. Да и не в этом дело. Так или иначе, но я побывал на настоящем киргизском народном празднике. Увидел воочию козлодрание и могу засвидетельствовать, что это с виду, возможно, и суровое, но захватывающее и достойное джигита состязание, где нужно проявить и силу, и умение владеть лошадью — то есть все то, что необходимо в работе настоящему чабану. Ведь сколько раз за время перекочевки ему приходится догонять отбившихся от стада овец, жеребят, нередко перетаскивать грузы, да и живых ягнят на крупе лошади через ущелья, горные реки. Ко многому должен быть готов чабан в пути, и козлодрание, на мой взгляд, есть не что иное, как проверка его подготовленности к нелегкой профессии.

Я уже уезжал, когда мимоходом увидел, как выигравший скачки джигит, отправляясь за много километров к себе в аил, с легкостью вскинул за ногу блеющего барашка — приз, и уложил впереди седла. Сколько радости будет у него дома, подумалось мне, какой почет и уважение соседей и стариков, которые знают цену награжденному таким призом чабану.

Валерий Орлов, наш спец. корр.

(обратно)

«Спрут» ходит в океане

Платформа «Кольская» маячила на горизонте светлым пятном, точно чайка, сидящая на воде. Мы шли к ней на водолазном судне «Спрут». Раньше я видел морские нефтяные промыслы в Охотском море и на Каспии, в местах не таких глубоких и не особенно суровых. Теперь предстояло встретиться с ними в Ледовитом океане. Впрочем, такую же параллель можно провести между буровыми в Мексиканском заливе и Северном море.

Известно, что в последние годы люди все настойчивей обращают свой взгляд к Мировому океану. По словам генерального директора Национального центра по эксплуатации океанов Ива ла Прери, он станет столь же необходимым для существования людей, как воздух и свет, земля и растения. Но сегодня многие еще и не подозревают об этом. Охотно соглашаясь с тем, что океан был колыбелью жизни на нашей планете и, значит, нашей собственной, человеческой жизни, что океан есть первоисточник всего сущего, что вода — это «дар небесный», без которого не могла бы существовать и развиваться жизнь, люди почти не способны осознать, как, почему и до какой степени океан — кладовая колоссальных биологических и минеральных ресурсов, средство для межконтинентальных связей, генератор и регулятор климата — сейчас становится фактором, непосредственно определяющим будущее каждого из нас.

Первыми на пути к освоению океана оказались шельфы. Согласно принятому международному определению, континентальный шельф, или материковая отмель,— это мелководные зоны, которые тянутся вдоль берега материков. Это подводное продолжение материка от линии прибоя до уходящего в глубь берегового склона занимает обширные пространства. К примеру, площадь континентального шельфа Франции равна почти трети ее суши.

В пронизанных солнечным теплом водах, в буйных водорослях скапливается много рыбы и другой живности, что издавна составляло главное богатство шельфа. Но когда за него взялись геологи, выяснилось: у шельфов нет соперников по залежам минерального сырья. Беспрерывное движение воды превратило шельфы в гигантские промывочные лотки. В них обнаружили нефть и газ, золото и редкие металлы, каменный уголь и руды. Однако сокровища этого «Эльдорадо» не возьмешь голыми руками. Прежде чем ресурсы океана начнут в полной мере служить человеку, пройдут годы и годы. Нужно провести массу геологических, геофизических и геоморфологических исследований, картирование океанского дна, собрать пробы грунта, определить магнитные и гравитационные поля. Для этой колоссальной работы, конечно же, потребуются значительные финансовые средства, научные кадры, техническое оборудование.

После того как Европу и Америку тряхнул энергетический кризис и резко подскочили цены на нефть, деловые люди поняли, сколь ненадежны стали традиционные источники нефти. Но еще до этого, в 60-х годах, они стали искать месторождения в малоисследованных и труднодоступных районах океанического шельфа. Особенно крупные месторождения были открыты в Северном и Норвежском морях — на шельфах, принадлежащих Англии, Норвегии, Нидерландам, Бельгии, ФРГ, Франции.

В начале 80-х годов за шельф Баренцева моря взялись и наши нефтяники. На рейде Кольского залива появились специальные суда, личный состав которых был одет в заморские ярко-оранжевые и серо-голубые комбинезоны с надписью по всей спине: «Мингазпром». Вообще-то мурманчане, привыкшие к морякам и атрибутике разных стран, подобно одесситам, ничему не удивлялись. Однако тут пришли в изумление, и не потому, что рабочая одежда, привычно говоря, спецовка, выглядела как выходной наряд. Озадачило слово «Мингазпром».

Со дня рождения Мурманск считался сугубо рыбным городом и удобным портом, незамерзающим круглый год из-за неослабного влияния Гольфстрима. Рыбаки, рыбопереработчики,полярники, докеры, судоремонтники были его подлинными хозяевами. А тут появились нефтяники, возникло объединение «Арктикморнефтегазразведка», вскоре ставшее таким же могучим учреждением, как пароходство.

Для начала взялись за Песчано-озерское месторождение на острове Колгуев. Геологи знали, что обычно месторождения на шельфе и в прибрежных районах на суше связаны друг с другом. Знали геологи, разумеется, и о том, что образующие нефть углеводороды возникли в результате разложения бактериями органических остатков, веками накапливавшихся в осадочных породах. И вот когда с помощью буров добрались до этих углеводородов, случился выброс — неподвластный человеку, как пожар, землетрясение, ураган. Из темных глубин под давлением в 150 атмосфер вырвался нефтяной фонтан, разметал многотонные конструкции буровой вышки. От искры, которая могла возникнуть где угодно — в дизеле, осветительной сети, просто при ударе железа об железо,— полыхнул огонь.

Пожар бушевал неделю, выжег все вокруг, пока его не удалось потушить. А какие беды нанес бы выброс, случись он на платформе в море?! На суше еще как-то можно спастись, но куда денешься в море?

Памятная катастрофа на Колгуеве сразу многому научила. Она сжала людей в жестких (нет, железных!) тисках дисциплины — и технологической, и бытовой.

Первый опыт в освоении арктического шельфа накапливался на буровом судне «Севастополь». В одну из весен, когда началась подвижка льда, стоявшее на цепких якорях судно стало испытывать чудовищные перегрузки. Из Мурманска поступила радиограмма с требованием эвакуировать людей. Приказ есть приказ, ему положено подчиняться. Но заместитель начальника буровой Стефан Павлович Серебро решил оставить на «Севастополе» часть вахты, чтобы посмотреть, как поведет себя судно в момент мощных ледовых перемещений, выдержит ли корпус, устоит ли буровая на месте, можно ли вообще использовать подобные суда в морях Ледовитого океана.

«Севастополь» выстоял. Его лишь развернуло, но якоря, намертво вцепившись в дно, удержали от сноса.

Следующая зима выдалась более суровой. К подвижке начали готовиться загодя, окружили нос и корму судна специальными стойками с тросами; надеялись, что пока лед борется с ними, он растеряет свою убойную силу. Так и получилось.

Однако поиск продолжался. Проверялись идеи монопода — жесткого ледостойкого основания из железа и бетона, катамарана — сдвоенных судов, а также полупогружных платформ... Опыт, полученный «Севастополем», пригодился буровым судам «Валентин Шашин», «Михаил Мирчинк», «Виктор Муравленко», названным именами известных геологов, буровым установкам «Шельф-4», «Кольская».

Для выполнения водолазных и подводно-технических работ, а также для обеспечения буровых судов и платформ за рубежом приобрели водолазное судно «Спрут» с двумя обитаемыми подводными аппаратами — ОПА — «Спрут-1» и «Спрут-2», одели людей в фирменные комбинезоны, так изумившие мурманчан. Потом настало время работы.

Когда я ступил на палубу «Спрута», а было это летом прошлого года, руководил водолазными спусками Владимир Сергеевич Рябцев. Бывший водолаз Черноморского флота, Рябцев обучался подводному делу в Марселе на фирме «Комэкс», известной тем, что поставляет технику и обучает водолазов многих стран. Пройдя через тьму головоломных тестов, усвоив теоретические и практические уроки, Владимир Сергеевич стал свободно разбираться в разных типах снаряжения и оборудования, научился жить в условиях длительного пребывания под повышенным давлением, варить и резать металл под водой, работать с гидравлическим инструментом и понтонами — в общем, выполнять все, что требовалось в подводном ремесле. После четырех с половиной месяцев обучения Рябцеву выдали диплом глубоководника с правом работы в любой из иностранных фирм.

Два года Владимир Сергеевич провел на водолазных комплексах Сахалина и Каспия, а потом не удержался от соблазна поработать и на Севере. Вместе с В. Вишняковым, И. Туманом, А. Клепацким, В. Зубцовым, В. Донцом и другими Рябцев освоил новую технику на «Спруте». А ей, надо сказать, принадлежит на судне чуть ли не половина полезной площади. В состав глубоководного комплекса входят четыре барокамеры (одна 4-местная, одна 3-местная, одна транспортная и спасательная на 18 человек), водолазный колокол, обитаемые подводные аппараты для глубин 300 и 400 метров. Плюс масса механизмов и систем. Всей «матчастью» на комплексе «Спрута» руководит электроника, а электроникой заведует тишайший и предельно осторожный инженер Юрий Иванович Андреев.

...В гулком, наполненном маслянистым воздухом машинном отделении утробно бубнили дизеля. Вибрировало все объемное пространство «Спрута». Казалось, что даже капитанский мостик, расположенный на уровне пятиэтажного дома, содрогался от могучей работы машин. Оттуда, с застекленного верха, хорошо просматривалась маячившая на блеклом фоне моря буровая платформа «Кольская». На стуле с высокими ножками сидел капитан Георгий Михайлович Рейтман в синей тенниске и беспокойно оглядывал горизонт.

— Между прочим, этой «Кольской» досталось на переходе,— проговорил он, теребя ремешок бинокля, и тут же поведал историю.

Шторм налетел в открытом море — внезапный, непредсказуемый, каким он бывает в Арктике. Десятиметровые волны били в корпус, в надстройку, снесли вертолетную площадку, раскачали платформу высотой с Московский университет до критической точки. Люди уже надели спасательные пояса, приготовили к спуску катера и шлюпки. Как всегда в аварийных ситуациях, нашлась умная голова, предложившая опустить «ноги». К счастью, глубина оказалась сравнительно небольшой, «ноги» уперлись в грунт, увеличили остойчивость. Испытание «Кольская» выдержала. Когда ее поставили на место, то быстро восстановили порушенное, заварили швы в корпусе, подняли вертолетную площадку, словом, залечили раны — и она начала работать.

А сейчас датчики, следящие за креном и дифферентом буровой платформы, послали предупреждающие сигналы некоторого сбоя. Потребовалось осмотреть опорные башмаки «ног», убедиться, что грунт не подмыт придонным течением. Это мог сделать «Спрут», используя свои технические средства.

По мере нашего приближения буровая росла и росла, проступали детали. Сначала обрисовались три ребристых «ноги», потом площадка величиной со стадион. На ней виднелись жилые корпуса этажей в шесть, краны, спасательные катера, электростанция, дизельная, производственные мастерские — целый городок. Между опорами стояла ажурная вышка буровой. Сбоку на отлете гнездилась вертолетная палуба. Людей мы заметили только тогда, когда подошли вплотную,— этакие букашки. Наш 77-метровый «Спрут» (такова его длина) в сравнении с громадой платформы сразу уменьшился до игрушечных размеров.

На осмотр опорных башмаков Рябцев послал Владимира Карпенко. Этот молчаливый, даже немного застенчивый водолаз с буйной цыганской шевелюрой был в числе первых, кто начал погружаться до глубин 100 метров с буровых судов и платформ, а затем и еще глубже. Его коллега Виктор Пономаренко помог облачиться в гидрокостюм, к водолазному снаряжению подключил шланги жизнеобеспечения, надел ласты и маску, напоминавшую шлем космонавта. Рябцев, руководивший спуском, проверил, как работает связь. И вот Карпенко стал медленно спускаться по водолазному трапу. Рябцев занял место у пульта управления. Рядом примостился врач Борис Коберняк с журналом протоколов водолазного спуска.

Вода ледяная. Температура плюс четыре. И это в июле! По шлангу непрерывно подается горячая вода. Она заполняет двухслойную рубашку скафандра, обогревает тело. Сквозь стекло маски в мутно-зеленом мареве Карпенко видит похожую на тень махину стальной «ноги» — огромный шестигранник. Он приближается, осматривает галечно-песчаное дно.

— Открой обдув... Отдохни... Травим шланг...— В момент погружений обычно резковатый голос Рябцева становится непривычно мягким.

«17 часов 10 минут. Водолаз на грунте, передвигается к башмаку, приступает к осмотру. 17 часов 22 минуты. Закончил осмотр одной грани башмака, отдыхает, самочувствие хорошее...» — Шариковая ручка Коберняка бежит по бумаге. Из динамика доносятся шорохи, свист, слышится трудное дыхание водолаза.

— Перехожу к следующей грани опорного башмака,— передает Карпенко.

— Травим шланг помалу!— командует Рябцев стоящему на кромке палубы «Спрута» Виктору Пономаренко, страхующему водолазу, готовому в любой момент начать погружение, прийти на помощь товарищу.

Владимир Карпенко подошел к третьей грани. Тут и обнаружился изъян. Течением стало вымывать из-под «ноги» ракушечник и песок. По рации начались переговоры с начальством «Кольской». Решили укрепить башмак цементом. С борта платформы опустили сеть-«авоську», куда мог бы поместиться слон. Матросы «Спрута» перегрузили мешки на катер и по одному стали спускать водолазу. Наконец в динамике звучит голос Карпенко:

— Работу закончил. Самочувствие хорошее.

Рябцев отозвался тут же:

— Подбираем шланг потихоньку!

— На спусковом!— произносит водолаз.

— Слушаю! — встревожился Рябцев.

— Сильно тащат.

— На спусковом! Дайте слабину!

Страхующий водолаз Виктор Пономаренко ослабляет шланг. На зеленой поверхности воды, блистающей солнечными зайчиками, появляется алый шлем Володи. Водолаз подплывает к трапу и взбирается наверх. Пономаренко расстегивает шлем, снимает водолазное снаряжение. На лбу Володи сверкают капельки пота. Он с наслаждением втягивает прохладный солоноватый воздух.

«Спрут» отваливает от «Кольской». У него уже другое задание: идти к Новой Земле. Там предполагается установить полуплавучую платформу «Шельф-8». По геофизическим наметкам надо отыскать точное место для установки. А как его найти в морском безбрежье, унылой туманной пустыне?

«Спрут» буравил черные волны. Экипаж нес обычную ходовую вахту. Мы шли в высокие широты. Небо хмурилось. Все сильней стыл воздух. Только чайки неутомимо кружили над палубой, высматривая подачку.

Но вот «Спрут» сбавил ход. Штурман Володя Безерко отметил на морской карте заданный квадрат. На ходовой мостик поднялись гидрограф Виталий Жавнерко и Саша Кононович — электромеханик так называемой системы динамического позицирования. Эта электронно-вычислительная система будет «набирать статистику», то есть определять точку, куда с «Шельфа-8» должен опуститься бур. Со спутников, которые пролетали по одной постоянной орбите через каждые 40 минут, ЭВМ стала принимать сигналы, просчитывать параметры и посылать данные на пульт, смонтированный в одном ряду с пультами управления судном. «Спрут» перемещался с места на место, сходились и расходились линии на карте, проходили сутки, другие... Все понимали: ошибка может обернуться миллионными убытками. Ювелирная шла работа. И лишь ради того, чтобы линии множества орбит в конце концов сошлись в одной точке. И как только эта точка совпала с требованиями геофизиков, в воду полетел буй с жестяным отражателем для радиолокатора, а на дно ушел колокол с водолазами, которые начали обследование грунта в месте предстоящего бурения. По радио пришла весть — буровая платформа уже идет к нам.

Еще через день из марева выявилась платформа. Впереди, точно жуки, шли в одной упряжке два «Нефтегаза». Они тянули «Шельф-8» к «яблочку», в которое с помощью электронной техники снайперски попали Виталий Жавнерко, Саша Кононович и экипаж «Спрута».

Кончались запасы продовольствия и пресной воды. Команда ждала возвращения в Мурманск. В это время на буровом судне «Валентин Шашин» наткнулись на газовый пласт. Чтобы определить качество газа, мощность пласта, его запасы, надо зажигать факел. Поскольку «Спрут» оказался к «Шашину» ближе всех, ему и было приказано обеспечить безопасность. Откровенно говоря, вряд ли команда «Спрута» смогла бы оказать действенную помощь, случись на буровом судне авария. Однако здесь, видно, сработала дальновидная осторожность начальства: какие-никакие, а меры все же приняты.

Когда «Спрут», описав по морю обширную дугу, приблизился к «Шашину», мы прильнули к иллюминаторам. Далеко за борт платформы была выведена газовая горелка, поддерживаемая снизу кронштейнами. За расстоянием никто не заметил, каким образом ее подожгли. Из трубы, как из форсунки, вырвалось мощное пламя, подняло с воды тучу чаек. То накаляясь, то опадая, огонь бушевал всю ночь. К утру буровики с помощью превентора, специального оборудования, перекрыли устье скважины, снизили давление и заглушили пламя. Теперь скважина будет ждать того момента уже в XXI веке, когда экономическая целесообразность заставит потомков вспомнить о ней. «Шашин» снимется с места, начнет бурить в другом квадрате, а «Спрут»— водолазный помощник в разведке новых нефтегазовых месторождений — пойдет по шельфу дальше в океан.

Провожая взглядом белесое облако от газового огня, которое медленно растекалось по небу, я подумал: «А что станет с морем, если здесь начнут добывать нефть? Неужто отбросы отравят воду, погубят рыбу?» Печальный опыт мы уже имеем на Каспии, в Охотском море. Север же, Арктика более ранимы, чем южные края. Еще лет 30 назад в пору своей журналистской молодости, когда витал лозунг «Покорим Арктику!», я заметил, что на Севере столкнулись как бы два отношения к природе: хозяйское, заложенное в душе местных народов, и безоглядно-напористое, бездумное, свойственное пришлым «покорителям». Действия этой многочисленной и вооруженной могучей техникой армады пришлых людей, к тому же работавших по вахтенному методу, оказались гораздо сильней робкого противодействия местного населения. На всем протяжении тундры от Мурмана до Уэлена вездеходы и трактора искромсали землю, выросли горы хлама, пустых бочек, изработавшейся техники — памятники бесхозяйственности, дикого насилия над девственной природой и коренным населением. Но сейчас и до этого приезжего люда стала доходить простая истина, что ради сезонной выгоды мы сами себя загоняем в экологический тупик. На том же Колгуеве, песчаном острове площадью более пяти тысяч квадратных километров, водитель вездехода уже не ринется прямиком через тундру, оставляя губительный след; буровик не спустит отработанный раствор в речку, а направит его в специально отведенное место; шофер не вспугнет пару гусей, которая давно здесь обитала и, переборов страх перед человеком, осталась жить на озерке рядом с проложенной дорогой...

На «Спруте» денно и нощно дымилась бочка на корме. Здесь сгорали спичечные коробки, окурки, ветошь, обрывки веревок — раньше все это попросту спускалось в море, благо оно выглядело безбрежным. Да и все отходы жизнедеятельности экипажа теперь скапливались в особой цистерне и утилизировались уже на берегу.

Тот же самый закон установлен и на буровых платформах. Здесь проводится целый ряд мероприятий по экологической защите моря и места, где живут и работают нефтяники. Конечно, никто не застрахован от аварий, однако четко работающие службы по технике безопасности, безотходная технология буровых работ, при которой строго соблюдаются предельно допустимые концентрации выбросов, в какой-то мере исключают опасность. Наконец-то к людям приходит осмысление того, что Арктика, помимо всего прочего,— это огромный резерв чистого воздуха и настоящей природы, важнейшая составляющая земной биосферы.

На этом хотелось поставить точку, но предвижу вопрос: а где же подводные аппараты «Спрут-1» и «Спрут-2», о которых упоминалось вначале? К сожалению, они почти все время, как ненужный балласт, стояли на борту, а вместе с ними без дела слонялись и гидронавты.

В начале 60-х годов подводное плавание переживало бум. Группы энтузиастов строили подводные аппараты один другого краше. За десять лет только в нашей стране появилось более 15 аппаратов, не уступающих мировым образцам. Но позднее конструкторские бюро стали распадаться. Недавние публикации о построенных в Финляндии подводных аппаратах «Мир-1» и «Мир-2», способных достигать шестикилометровых глубин, создают впечатлевие, будто в использовании глубоководной техники наша страна находится на уровне развитых государств Запада. Это не так. В области использования аппаратов мы безнадежно отстали.

За обитаемые подводные аппараты на «Спруте» было заплачено пять миллионов инвалютных рублей. Чтобы научаться их обслуживать, за рубеж посылали 12 специалистов. Если учесть, что обучение одного пилота ОПА обошлось государству в 50 тысяч рублей, то нетрудно подсчитать, сколько потратили на всю группу.

Водолазы, те сразу включились в работу. Подводные же аппараты стали дорогими игрушками. Их демонстрировали экскурсантам и высоким чинам. Диковинку снимала кинохроника и телевидение. Чуткий манипулятор выдавливал из тюбика зубную пасту — даже такую тонкую работу он может выполнять. А если серьезно, то аппараты могли бы показать высокую экономическую эффективность, особенно при обследовании морского дна. Но с 1983 по октябрь 1988 года было выполнено всего лишь 58 погружений общей продолжительностью 256 часов 36 минут. При столь редких погружениях экипажи, естественно, теряют практические навыки. Как ни странно, у нас в отличие от других государств нет и узаконенных профессий «гидронавт», «акванавт», следовательно, нет и определенных законодательных норм, какие, к примеру, существуют у пилотов гражданской авиации.

К тому же ни одним государственным органом не проверялось техническое состояние аппаратов. Еще в 1984 году руководство «Арктик-морнефтегазразведки» должно было предъявить аппараты Регистру СССР. Срок очередного испытания на прочность корпусов истек в 1985 году.

По вечерам Миша Богатырев, Юрий Харченко, Владимир Васильев и другие пилоты ОПА собирались в кубрике, и мы вели долгие разговоры о подводных аппаратах. Ребята высказывали дельные мысли. Мечтали разрушить ведомственные барьеры, создать единый хозрасчетный центр, который бы координировал непрерывную работу ОПА, заключал договоры с заинтересованными организациями. По примеру легендарного ЭПРОНа он, имея научную, проектную и производственную базу, мог бы создавать отечественную технику, вступать в прямые контакты с зарубежными странами.

Истекал срок моей командировки. Я перебрался на «Нефтегаз». Он уходил на юг, в Мурманск, а «Спрут», получив воду и продукты, брал курс еще дальше на север, туда, где под шапкой холодных темных туч лежал Леовитый океан.

Фото Г. Сикачинского

Баренцево море

Евгений Федоровский, наш спец. корр.

(обратно)

Гориллы в тумане

Главы из одноименной книги, которая выходит в издательстве «Прогресс».

Неистовая Дайан

То, что совершила Дайан Фосси, по праву можно назвать научным подвигом. Она была первой, кому удалось проследить весь жизненный цикл гориллы — от рождения до смерти. Возможно, иногда Дайан и мечтала провести остаток своей жизни где-нибудь на уютной ферме в штате Кентукки, хотя, судя по одержимости и преданности делу, ее трудно заподозрить в этом. Закончив записки «Гориллы в тумане», Дайан устремилась снова в созданный ею Исследовательский центр Карисоке, чтобы продолжить борьбу за спасение самых крупных в мире приматов. Много друзей и помощников обрела она среди местных жителей. Но в настоящей борьбе всегда появляются не только друзья, но и враги. Браконьеры возненавидели эту неистовую женщину, которая без устали карабкалась по горным склонам, чтобы в лесной чащобе найти и уничтожить их капканы. И вот в конце 1985 года весь мир облетела трагическая весть: в лесу Карисоке отважная Дайан погибла от руки убийцы-браконьера. Расхожий афоризм «наука требует жертв» в который раз проявился во всей своей жестокой буквальности. Михаэль Гржимек разбился во время авиаучетов кочующих стад на равнинах Серенгети. Джой Адамсон убита бандитами недалеко от своего домика в кенийском буше. Феликс Родригес де ла Фуэнте погиб во время съемок очередного фильма в долине Гвадалквивира. При перевозке слонов была затоптана испуганным животным оператор-натуралист Ли Лайон. Филипп Кусто разбился на вертолете при съемках фильма в Арктике. Этот печальный список пополнился именем замечательной женщины, ученого и защитника природы Дайан Фосси.

Н. Дроздов, кандидат географических наук, ведущий телепередачи «В мире животных»

Я давно мечтала попасть в Африку — континент с богатейшей природой и невероятным разнообразием живущих на воле животных. Известно, что мечты сами собой редко сбываются, и я решила взять в банке кредит на три года, чтобы оплатить путешествие в те районы Африки, которые мне были по душе. Потратив несколько месяцев на составление маршрута, я обратилась в Найроби к фирме, специализирующейся на организации сафари.

В Танзании, куда я прилетела сначала, мне удалось познакомиться с известным антропологом Луисом Лики и его женой Мэри. Доктор Лики разрешил мне побродить по новым раскопкам в ущелье Олдувай, где только что были обнаружены останки доисторического жирафа. Я ринулась вниз по крутому склону, чувствуя, что лечу под африканскими небесами как вольная птица. И рухнула в яму с драгоценной находкой, сломав ногу. От внезапной острой боли меня самым пошлым образом стошнило на бесценные ископаемые кости. Мое унижение дополнилось тем, что сотрудникам Лики, не скрывавшим своего отвращения ко мне, пришлось тащить меня из ущелья на закорках. Обеспокоенная Мэри Лики напоила меня прохладным лимонным напитком, и мы стали наблюдать, как вспухшая лодыжка начала чернеть. И она, и мой проводник решили, что от запланированного восхождения на горы Вирунга и поиска горилл придется отказаться. Им и в голову не пришло, что этот нелепый перелом укрепил мою решимость добраться до горилл, для встречи с которыми я прилетела в Африку.

Через две недели после расставания с Лики, вооружившись посохом, вырезанным сжалившимся надо мной незнакомым африканцем, я, мой проводник и дюжина носильщиков, нагруженных снаряжением и едой, начали утомительное пятичасовое восхождение к далекому лугу Кабара.

Луг Кабара расположен на высоте 3346 метров над уровнем моря неподалеку от горы Микено в национальном парке Вирунга в Заире. Тогда это была Демократическая Республика Конго. Года за три до меня на Кабаре изучал горилл в естественных условиях американский ученый Джордж Шаллер. На краю Кабары находится могила Карла Экли, другого американского естествоиспытателя, который скончался во время очередной экспедиции в 1926 году и просил похоронить его здесь. По инициативе Экли бельгийское правительство приняло решение о создании национального парка Альберта для охраны горных горилл, вот уже четыреста тысяч лет живущих на склонах потухших вулканов. Начиная с 1890 года эти горы были предметом споров между Бельгией (владевшей нынешней заирской частью), Германией (владевшей территорией, ныне принадлежащей Руанде) и Великобританией (владевшей Угандой). Окончательные границы были проведены только в 1910 году. В 1925 году под национальный парк было выделено около 500 квадратных километров. Карл Экли убедил бельгийского короля Альберта расширить охраняемую территорию так, чтобы она включала в себя всю горную область Вирунга. Тогда национальный парк стал называться именем короля Альбертра. В 1967 году правительство Заира переименовало его в национальный парк Вирунга, а в Руанде соответствующая часть стала именоваться Вулканическим национальным парком. В Уганде в 1930 году район обитания горилл был объявлен охранной зоной и назван заказником горилл Кигези.

Здесь же я встретилась с Джоан и Аланом Рут, фотографами из Кении, занятыми съемками горных горилл. Вместе с ними я впервые увидела горилл Кабары, по сути дела, не знавших контакта с человеком. Проводником у нас был конголезец Санвекве, егерь парка и следопыт. В детстве Санвекве выслеживал горилл для Карла Экли, а потом работал на Джорджа Шаллера. Позже он стал и моим другом.

Я никогда не забуду первую встречу с гориллами. Сначала я почувствовала сильный мускусный запах — пахло и животным и человеком. Тишину внезапно разорвала серия пронзительных криков, за которыми последовало ритмичное рондо отчетливых ударов, наносимых, как выяснилось, по груди гигантским серебристоспинным самцом. Мы все трое стояли, замерев, до тех пор, пока не стихли отголоски криков и удары. Только после этого медленно поползли вперед под прикрытием густой растительности и оказались метрах в пятнадцати от группы горилл. Сквозь заросли мы узрели черных обезьян с безволосыми лицами и мохнатыми головами, с не меньшим любопытством уставившихся на нас.

Почти все самки с детенышами бросились прочь, а серебристоспинный вожак и несколько молодых самцов застыли на месте в воинственной позе со сжатыми губами. Время от времени главный самец привставал и снова начинал бить себя в грудь, пытаясь нагнать на нас страху. Удары разносились по всему лесу и вызывали у окружающих самцов такую же реакцию, только не столь бурную. Алан медленно установил фотоаппарат в рабочее положение и приступил к съемке. Щелчки фотоспуска возбудили любопытство всей группы. Как бы пытаясь привлечь к себе внимание, животные стали позевывать, изображать кормежку, ломать ветки или бить себя в грудь. Изредка гориллы бросали на нас вопросительные взгляды, пытаясь оценить производимый ими эффект.

На этот раз я не сомневалась, что вернусь в эти края для более близкого знакомства с гориллами, обитающими на покрытых туманом горах.

«Девица при обезьянах»

Вернувшись домой, в Луисвилл, штат Кентукки, я три года работала врачом по профессиональным заболеваниям, чтобы разделаться с непомерными долгами, в которые влезла ради первого сафари. Здесь и нашел меня доктор Лики. Он заинтересовался фотографиями и статьями о гориллах, опубликованными мной по возвращении из Африки. Лики посоветовал мне стать «девицей при обезьянах» и предложил провести многолетнее изучение этих животных в естественных условиях. Причем он стал настаивать, чтобы я удалила аппендикс до того, как поселюсь в высокогорной глуши в сердце Африки. В тот момент я готова была пойти на все и стала немедленно готовиться к операции.

Когда я вернулась домой из больницы, меня ждало письмо от доктора Лики. Оно начиналось следующими словами: «На самом деле особой необходимости вырезать аппендикс нет. Таким образом я проверяю, насколько твердо принято решение заняться столь ответственной работой». Так я впервые познакомилась с редкостным чувством юмора знаменитого палеонтолога.

Прошло еще восемь месяцев, пока Лики удалось добиться финансирования нашего проекта. За это время я полностью расплатилась с долгами за предыдущую поездку и вызубрила две прекрасные книги Джорджа Шаллера о его работе с горными гориллами, а также проштудировала самоучитель языка суахили. Было нелегко бросать привычную работу, расставаться с друзьями в Кентукки и моими тремя собаками. Собаки как бы чувствовали, что мы больше не увидимся. Я до сих пор помню, как Митци, Шеп и Брауни — так звали собак,— неслись за перегруженной машиной, на которой я уезжала из Кентукки в Калифорнию, чтобы проститься с родителями.

Через некоторое время Лейтон Уилки, финансировавший многолетнюю программу Джейн Гудолл по изучению .шимпанзе, сообщил Лики, что намерен оказать финансовую помощь в изучении еще одного антропоида. Лейтон Уилки, подобно Луису Лики, считал, что исследование ближайших родственников человека поможет нам лучше понять поведение наших далеких предков. Значит, не надо искать деньги для осуществления моего проекта.

И вот я снова отправилась в Африку. Случайно я встретила в лондонском аэропорту Хитроу Джоан и Алана Рут, которые ожидали самолета в Найроби. Их поразило мое намерение добраться в Конго из Найроби на автомобиле, проделав 1100 с лишним километров, затем добиться у конголезского правительства разрешения работать в Кабаре и, что самое главное, заняться изучением горилл в одиночку. Они убеждали меня, что одиноким женщинам неразумно пускаться даже в одну из этих трех «авантюр», не говоря уже о всех сразу.

В Найроби Джоан сопровождала меня в многочисленных походах по магазинам. Благодаря ее большому опыту мне удалось сэкономить массу времени и, несомненно, избежать множества ошибок при выборе необходимого снаряжения. Луис Лики решился купить древний «лендровер» с брезентовым верхом, который я потом окрестила «Лили». Я и подумать тогда не могла, что семь месяцев спустя «Лили» спасет мне жизнь.

Наконец настал момент, когда Алан Рут, продолжавший сомневаться в том, что я и доктор Лики находимся в здравом рассудке, заявил о своем твердом намерении сопровождать меня в долгом путешествии в «лендровере» из Кении в Конго почти через полконтинента. Не знаю, смогла бы я без Алана заставить «Лили» пройти те жуткие, похожие на козлиные тропы, дороги, которые пересекали Африку в те годы. И вряд ли удалось бы без помощи Алана преодолеть бесчисленные бюрократические заслоны, чтобы получить разрешение на работу в Кабаре на территории парка Вирунга.

И вот мы с Аланом в сопровождении нескольких служащих парка и двух африканцев, пожелавших работать в моем лагере, прибыли в небольшую деревушку Кибумба у подножия горы Микено. Так же, как и три года назад, мы отобрали две дюжины носильщиков для доставки лагерного снаряжения на далекий луг Кабара.

К нашему огорчению, нам долго не удавалось установить контакт с гориллами, хотя до нас доносились отрывки «разговоров» между двумя группами со склонов горы Микено. Мы обнаружили свежие следы горилл в относительно плоской седловине рядом с горой. В азарте я тут же ринулась в проход, образованный гориллами в густой траве, не сомневаясь, что в любой момент столкнусь лицом к лицу с обезьянами. Минут через пять я вдруг ощутила отсутствие Алана. Мой пыл тут же остыл, я двинулась обратно по своим следам, и вскоре увидела Алана, терпеливо сидящего на корточках в том месте, где начинались следы.

С истинно британской невозмутимостью и учтивостью Алан сказал: «Дайан, если у тебя вдруг возникнет желание встретиться с гориллами, тебе следует идти в направлении, в котором они идут, а не бежать сломя голову туда, где их уже нет». Эта первая заповедь следопыта запомнилась мне на всю жизнь.

Когда Алан скрылся в кустарнике, покидая луг Кабара, меня охватила паника. Оборвалась последняя связь с цивилизацией в том виде, в каком я ее понимала, я лишалась единственного человека, говорящего в лагере по-английски. Чтобы совладать с неудержимым желанием броситься вслед за ним, я вцепилась в стойку палатки.

Через несколько минут после ухода Алана один из двух африканцев, оставшихся в лагере, подошел ко мне и, явно желая быть полезным, спросил: «Унапенда маджи мото?» Напрочь забыв все слова на суахили, я залилась слезами и юркнула в палатку. Через час, успокоившись, я попросила конголезца медленно повторить свой вопрос: «Не угодно ли горячей воды?» Для чая или помыться — он не уточнил, но, очевидно, полагал, что именно в этом нуждаются все «вазунгу» (белые люди), оказавшись в беде. Я взяла несколько кувшинов горячей воды, не скупясь на «асантес» (спасибо), убеждая африканцев в том, что их внимание оценено по достоинству.

Первые Контакты

В первый же день не успела я прошагать по тропе и десяти минут, как столкнулась с одиноким самцом гориллы, нежившимся на стволе дерева над крохотным озерцом на краю луга

Кабара. Пока я вытаскивала бинокль из футляра, застигнутый врасплох самец спрыгнул на землю и исчез в густых зарослях на склоне горы. Я потратила целый день, пытаясь догнать его, но с моим умением лазать по горам угнаться за одинокой испуганной гориллой мне было не по силам. Между прочим, это был первый и последний раз, когда мне удалось встретить гориллу, отдыхавшую на открытом месте. Гориллы, как правило, избегают открытых мест и больших водоемов — именно в этих местах чаще всего можно встретить людей.

Не все сюрпризы приходились на дневное время. В четвертую ночь моего пребывания в Кабаре раздался глухой рокот, меня подбросило, и я в спальном мешке откатилась в противоположный конец палатки. Палатку трясло, будто проснулся один из дремавших долгие века вулканов. Я почувствовала не столько страх, сколько досаду при мысли, что моим исследованиям, не успевшим начаться, приходит конец. Немного придя в себя, я ощутила сильный запах, который и объяснил суть явления. Три слона решили, что нет ничего удобнее для чесания боков, чем палаточные стойки, а один из них оставил визитную карточку у самого входа в палатку. Эти три слона, а за ними и другие, стали частыми гостями в лагере, и меня всегда поражало их любопытство и полное отсутствие страха.

Из-за почти ежедневных встреч со слонами, буйволами, лесными кабанами и, конечно, гориллами работа на природе была гораздо более увлекательной, чем часы, проведенные в лагере. С первых же дней я погрязла в бумагах, из которых мне так и не удалось выкарабкаться до последнего дня.

Палатка два с половиной на три метра была одновременно спальней, кабинетом, ванной и помещением для сушки одежды, вечно мокрой в условиях влажного тропического леса. Десять деревянных ящиков, накрытых экзотической местной тканью, служили столами, стульями, шкафами и картотекой. Под столовую отвели вторую комнату «хижины для мужчин». Это небольшое деревянное строение уже лет тридцать пять давало кров многим работникам и гостям национального парка, а иногда и браконьерам... Мои помощники во главе с Санвекве готовили пищу на очаге посреди комнаты, отчего здесь вечно висел дым.

Мужчины поедали колоссальные количества батата и картошки, цветной фасоли, кукурузы и свежих овощей, изредка доставляемых из деревни Кибумба у подножья горы. Если меня поначалу и смущало, что мое меню более разнообразно, чем у африканцев, то это ощущение скоро прошло, потому что они не скрывали своего вежливого презрения к консервам, составлявшим основу моего рациона.

Гориллы живут рядом с горой Микено и на ее склонах сравнительно устойчивыми социальными группами — семействами. Состав их меняется с рождением одних особей, смертью других и при переходе отдельных животных из одной группы в другую. В семействе может быть от двух до двадцати обезьян, в среднем около десяти особей. Типичная группа состоит из вожака — серебристоспинного половозрелого самца в возрасте пятнадцати лет, который весит около 170 килограммов, то есть он почти вдвое крупнее самки; одного черноспинного, незрелого в половом отношении, самца в возрасте от восьми до тринадцати лет и весом около 115 килограммов; трех-четырех взрослых самок старше восьми лет, каждая весом около 92 килограммов, которые связаны с серебристоспинным вожаком супружескими узами до самой смерти; и, наконец, трех-шести малолеток, то есть животных моложе восьми лет.

Достигнув половой зрелости, самцы и самки часто покидают родные группы.

Уход из групп половозрелых особей, очевидно, закономерен. Природа позаботилась о том, чтобы не допустить вырождения из-за кровосмешения, хотя миграция созревающих горилл может быть вызвана еще и тем, что у них нет шансов приобрести партнера в родной группе.

В самом начале работы в Кабаре гориллы не могли привыкнуть к моему присутствию и тотчас убегали. Важно было и научиться отличать обезьян друг от друга, а они очень похожи, особенно по женской линии. И тут мне помогли «отпечатки носа». В миревряд ли найдутся два человека, у которых полностью совпадают отпечатки пальцев, и точно так же нет двух горилл с одинаковыми «отпечатками носа» — то есть формой ноздрей и характерными валиками на переносице. Даже на большом расстоянии, наблюдая за ними в бинокль, мне удавалось быстро набросать на бумаге форму носа наиболее любопытных членов группы, разглядывавших меня сквозь заросли. Мне просто-напросто не хватало рук, чтобы одновременно фотографировать, держать бинокль и делать записи. А приходилось еще имитировать ритуалы приема пищи, почесывание и подачу голосовых сигналов, чтобы успокоить горилл.

Иногда, особенно в солнечные дни, я все-таки брала фотоаппарат с собой. Пожалуй, одним из самых популярных снимков горилл на воле стал тот, что я сделала в Кабаре на второй месяц моих исследований, когда гориллы уже начали доверять мне. На нем выстроившиеся в ряд 16 горилл позируют словно деревенские тетки на крыльце. Когда я натолкнулась на эту группу, они нежились на солнце, но с моим появлением занервничали и ретировались в кусты. Я расстроилась, но не отказалась от намерения разглядеть их получше, а потому решила забраться на дерево, хотя лазать по деревьям не умею. Ствол оказался скользким, я пыхтела и цеплялась за ветки, но мне удалось вскарабкаться всего метра на два. Санвекве сотрясался от беззвучного смеха, на глазах у него выступили слезы. Я чувствовала себя беспомощней ребенка, делающего первые шаги. Наконец мне удалось ухватиться за сук, подтянуться и расположиться на нем полулежа на высоте около шести метров. Я полагала, что пыхтение и треск ломающихся ветвей распугали горилл. Каково же было мое удивление, когда я обнаружила, что вся группа расселась, как зрители в партере. Это была первая аудитория, которую мне удалось в моей жизни собрать.

В тот день я поняла, что можно использовать природное любопытство горилл для ускорения процесса привыкания. Почти все члены группы выбрались на открытое место, забыв об осторожности, поскольку назойливая преследовательница пыталась залезть на дерево. Это проблема гориллам была известна.

Несколько месяцев я имитировала характерные для горилл удары кулаками в грудь с похлопыванием по бедрам в том же ритме. Это позволяло быстро привлечь их внимание, особенно когда они находились в нескольких десятках метров. Я не сразу догадалась, что мои действия означают не то, что хотелось бы. Ведь гориллы бьют себя в грудь, когда они встревожены или возбуждены. А мои намерения были самые миролюбивые, и скоро я прекратила имитацию ударов.

Каждый раз, приближаясь к группе горилл, я старалась выбрать подходящий наблюдательный пункт — большое крепкое дерево, на которое могли бы залезть гориллы. Частенько на это просто не было сил, особенно после долгих часов карабканий по крутым склонам, хождения по раскисшим от дождя тропам. Иногда приходилось пробираться и ползком. Мой незащищенный нос страдал от ожогов крапивы больше, чем остальные части тела, скрытые одеждой. Многим Африка представляется в виде иссушенных равнин, опаленных безжалостным солнцем. Когда я вспоминаю этот континент, мне приходит на ум лишь влажный тропический лес гор Вирунга — холодный и туманный, где годовые осадки составляют в среднем 285 миллиметров.

По утрам часто светило солнце, но вскоре я убедилась в его обманчивости. Поэтому, помимо таких необходимых предметов, как фотоаппарат, объективы, пленка, блокноты, и такой роскоши, как термос с горячим чаем, я всегда укладывала в рюкзак накидки от дождя. Обычно вес моего рюкзака не превышал семи-десяти килограммов, но ноша становилась почти неподъемной в дальних переходах, когда приходилось брать с собой направленный микрофон на длинном шесте и магнитофон.

Лагерь в Карисоке

Мое пребывание в Кабаре внезапно закончилось в 15.30 девятого июля. Когда мы с Санвекве вернулись после очередной удачной встречи с гориллами, в лагере были вооруженные солдаты. Мне сообщили, что в провинции Киву в Заире — так отныне называлось Бельгийское Конго — начался мятеж и мне следует «эвакуироваться ради собственной безопасности».

На следующее утро я спустилась с горы с эскортом солдат и носильщиков, нагруженных лагерным снаряжением, моими личными вещами и клеткой с курицей Люси и ее кавалером петухом Дэзи. Над нами кружили два полуприрученных ворона, растерянных не меньше, чем я. После трехчасового спуска к подножию горы Микено, вороны решили вернуться к лугу и опустевшей площадке, где шесть с половиной месяцев стояла моя палатка.

Мне пришлось провести две недели буквально в заключении в Руман-габо — отдаленной деревне, где размещалось управление национального парка провинции Киву.

Никто из управления парка не мог или не хотел объяснить мне, почему меня держат здесь. Беспокойство служащих заметно усилилось, когда солдаты стали сооружать заграждения на дорогах вокруг управления парка. Мои шансы на освобождение падали с каждым часом вынужденного пребывания в деревне, и я решила бежать, использовав номерной знак на моей «Лили».

В то время «Лили» еще была зарегистрирована в Кении, и, для того чтобы сменить кенийский номер на заирский, нужно было уплатить около 400 долларов. Мне удалось убедить военных в том, что мои деньги хранятся в Кисоро, в Уганде, и, чтобы зарегистрировать «Лили» в Заире по всем правилам, мне надо съездить в Кисоро. Соблазн заполучить столько денег был слишком велик, и военные согласились «сопроводить» меня под вооруженной охраной до Уганды.

В ночь перед поездкой мне удалось незаметно погрузить в «Лили» записи, фотоаппаратуру, а также Люси и Дэзи. В Кабаре у меня был небольшой автоматический пистолет, но я им ни разу не пользовалась. Прибыв в Румангабо, я отдала пистолет на хранение знакомому сотруднику из службы охраны парка. Мы подружились во время моего заключения: он тайком приносил свежую пищу и новости. В ночь перед побегом в Уганду мой друг незаметно передал мне пистолет и посоветовал держать его наготове, особенно на границе между Заиром и Угандой. Пограничный пост в Бунагане, сообщил он, кишит солдатами, и те вряд ли выпустят меня в Уганду даже на короткое время. Оставалось решить, куда спрятать пистолет. Я рискнула и положила его на дно полупустой коробки с бумажными салфетками. Коробку я обложила ржавыми болтами и мелким автомобильным инструментом, чтобы удержать ее на месте во время тряски по немощеной дороге к границе.

Когда мы тронулись в путь на следующее утро, конвоиры были в чудесном настроении, которое заметно улучшалось после каждой остановки у придорожных баров, где торговали местным пивом. Они не обращали никакого внимания на коробку с бумажными салфетками.

Пограничный пост оказался точно таким, как его описывал мой друг из парковой службы,— он был битком набит военными. Один из пограничников сказал, что я могу пройти пять с лишним миль до Кисоро пешком, оставив «лендровер» на заставе, а сопровождавшие меня солдаты отказывались идти со мной и не хотели меня отпускать одну. Отпечатанное на папиросной бумаге разрешение, выданное мне в Румангабо на «временный» въезд в Уганду, переходило из рук пьяных солдат в руки столь же пьяных таможенников и обратно. Перебранка длилась несколько часов.

За все это время я не вымолвила ни слова, а Люси снесла яйцо. Тут я запрыгала, хлопая в ладоши и строя из себя дурочку, пришедшую в умиление от необыкновенного дара Люси. Воцарилась тишина: солдаты недоуменно уставились на меня. В конце концов присутствующие пришли к соглашению, что я настоящая «бум-бару» (идиотка) и меня можно спокойно отпустить. Но с небольшим конвоем. И шлагбаум был поднят.

За двенадцать лет до этих событий милейший человек по имени Вальтер Баумгертель открыл в Кисоро некое подобие пансионата для исследователей горилл и туристов — под названием «Приют для путника». Это было пристанище для многих ученых, приезжавших сюда до меня, включая Джорджа Шаллера. Я встречалась с Вальтером во время моего первого сафари, а за шесть с половиной месяцев новой поездки он стал для меня одним из самых близких друзей в Африке. Через десять минут после пересечения границы я затормозила у гостиницы Вальтера, схватила ключ зажигания и влетела в парадную дверь, у которой толпились изумленные беженцы из Заира. Я пронеслась по коридору через всю гостиницу до самого дальнего номера и, продравшись через паутину, спряталась под кровать. Трясясь от страха, я выждала, пока не улегся шум, вызванный приходом угандийских солдат, явившихся по звонку Вальтера арестовать сопровождавших меня заирцев. Выбравшись из-под кровати, я первым делом поздравила Люси со столь своевременно снесенным яйцом. Оно, правда, в сутолоке разбилось.

После допросов, которым я подверглась в Кисоро на протяжении нескольких дней и во время которых мне дали понять, что при попытке вернуться в Заир меня застрелят без предупреждения, я отправилась в Кигали, столицу Руанды, где меня снова допрашивали. Наконец я вылетела в Найроби, где впервые за семь месяцев встретилась с доктором Лики, правда, при иных обстоятельствах, чем хотелось бы нам обоим.

Он ожидал меня в аэропорту Найроби, улыбаясь и как бы говоря: «Ну вот, мы их снова надули, не так ли?» После краткой беседы мы оба пришли к выводу, что мне лучше вернуться в Вирунгу, нежели работать с орангутанами в Азии. В Найроби я узнала, что госдепартамент США объявил меня пропавшей без вести и, по всей вероятности, погибшей. Поэтому мне и Лики предстояло явиться в американское посольство. При встрече со мной сотрудник посольства категорически заявил, что возвращение в Руанду невозможно. По его словам, меня тут же сдадут заирским властям как сбежавшую из заключения.

Тогда доктор Лики попросил меня выйти и закрыл дверь изнутри. Около часа их возбужденные крики разносились по всему посольству. Лики вышел из кабинета бодрой походкой и с озорным огоньком в глазах. Его вид свидетельствовал, что он провел весьма удачные переговоры.

Через две недели я вылетела к горам Вирунга — той их части, что расположена на территории Руанды. Там тоже обитали гориллы. Я переживала второе рождение.

Поиски подходящего места для лагеря наподобие Кабары обернулись увлекательным приключением. Я начала поиск с горы Карисимби, вулкана высотой 4507 метров, расположенного к юго-востоку от горы Микено. Меня разочаровало, что на склонах Карисимби паслись большие стада и пришлось взобраться на высоту около четырех тысяч метров, чтобы найти подходящую площадку для временного лагеря. Она оказалась в безлюдной местности в получасе ходьбы от границы с Заиром. Я не видела горилл уже девятнадцать недель, но мне повезло, и я наткнулась на их свежий след. Это оказалась одна из трех групп, с которыми я общалась в Кабаре.

Гориллы меня узнали и не пытались скрыться, даже когда я подошла на расстояние около пятнадцати метров. С тех пор как мы расстались, в семье родился малыш.

В бинокль я высмотрела довольно перспективное для моих исследование место в седловине между горами Карисимби и Високе. Пока я сидела на обдуваемом ветрами лугу и размышляла о будущем, из леса, распростершегося у моих ног, вылетели два ворона. Каркая, они принялись кружить надо мной в надежде, что им перепадет хоть кусочек из остатков моего обеда. Их робость явно указывала, что это не вороны из Кабары, но их появление в тот момент и в том месте было для меня хорошим предзнаменованием.

Ровно в 16.30 24 сентября я основала Исследовательский центр Карисоке. Это слово составлено из названий двух гор к югу и к северу от лагеря — Карисимби и Високе.

Несколько носильщиков изъявили желание остаться работать вместе со мной и буквально в ту же минуту принялись разбивать палатки, кипятить воду, собирать дрова и распаковывать самые нужные вещи. Мою палатку установили на берегу быстрого ручья. Метрах в ста, ближе к склонам горы Високе, выросла еще одна палатка для только что нанятых сотрудников.

Тогда мне не могло прийти в голову, что, установив две небольшие палатки в глуши Вирунги, я заложила основу будущего всемирно известного исследовательского центра, куда будут стекаться студенты и ученые из многих стран. Как пионеру мне приходилось иногда испытывать чувство жуткого одиночества, но оно с лихвой перекрывалось колоссальным удовлетворением, которое никогда не испытают мои последователи.

Продолжение следует

Перевели с английского А. Григорьев и В. Вопян

Дайан Фосси

(обратно)

Хроника большого золота

Окончание. Начало см. в № 9/89.

Аносов сын Аносова

Время шло, и, кажется, все меньше в Сибири оставалось мест, где на золото мог набрести любой, добравшийся в эти безбрежные края...

Горный инженер Л. Ячевский, итожа результаты поисков золота, в Восточной Сибири, писал в третьем томе «Горного журнала» за 1892 год: «Важнейшие из всех открытий золота в северной Енисейской тайге были сделаны по рекам Октолику и Севагликону, но это были не россыпи, а, как говорится, сундуки с золотом, из которых не добывали, а выгребали этот металл. Многочисленные поиски первых золотопромышленников были направлены не на открытие россыпей, а составляли положительно погоню за золотым руном. Первые многочисленные поисковые партии могли открыть золото только в таких местах, где налицо имелось сочетание крайне благоприятных условий, как то: малая глубина залегания золотоносного пласта, отсутствие притока воды... Такие условия и были встречены на Октолике и Севагликоне. Где россыпи залегали глубже, где приток воды не поддавался ручному отливу ведрами или, самое большее, ручному деревянному насосу, там разведка оставалась неоконченною и степень золотоносности речки неопределенною».

Другой стороны проблемы касался П. Небольсин в «Отечественных записках» 1847 года. Он опросил многих участников открытий, и у него сложилось твердое убеждение, что «...если не скрывать всей истины, то надобно сказать, что большая часть богатейших приисков Енисейских и Канских округов... открыта по наведению тунгусов... Заслуги золотопромышленников нисколько этим не помрачаются. Им честь и слава за пожертвования и траты времени, здоровья, денег, удобств жизни, всего... а без тунгусов они бы до сих пор еще бродили».

Уже упоминавшийся в начале этого повествования ученый Гофман с немецкой основательностью резюмирует свои впечатления от поездки на те же промыслы: «Предприимчивость нескольких людей открыла для России новый источник государственных доходов, а для Сибири новую отрасль промышленности... Хотя владельцы золотых промыслов имеют чрезвычайные выгоды, но достижение сих последних требовало также и большею частью и огромных пожертвований. Недостаточность признаков к открытию месторождений, вместе с незнанием дела самих искателей, делают то, что отыскание таких месторождений есть более дело счастья и настойчивости к перенесению чрезвычайных трудов, нежели следствие познаний горных».

В общем, золотые пенки сняты. Дальнейшее направление поиска, его методику требовалось ставить уже на научную основу. Только осмысленное ведение разведки могло отныне быть эффективным. Для этого нужны были глубокие обобщения по геологии золотых россыпей, нужны специалисты, способные применить научные выводы в практике поиска. Опытный геолог Гофман, европейски образованный, склонный к анализу, собственно, и поехал по сибирским и уральским россыпям для выработки таких рекомендаций. И кое-что подглядел у природы. Он пишет: «Промыслы в Западной Сибири и уральские большей частью залегают на измененных переходных породах (сланцах.— Л. С. ) вблизи плутонических (гранит, сиенит.— Л. С. ) пород... Эти последние и должны быть приняты за производителей металлов. И, следовательно, только там, где встречаются эти отношения, можно с вероятностью на успех делать поиски на золото...»

Далее Гофман мудро добавляет: «Часто они могут быть безуспешны, ибо, если отношения эти и принимаются за непременные условия существования золота и золотоносных месторождений, то не всегда последние составляют их необходимое следствие...»

Из наблюдений Гофмана следовало — сначала надобно составить геологическую карту района поисков, установить, есть ли в нем области контактов сланцев с гранитами (сиенитами), и только потом начинать шурфовку долин ручьев и речек. Причем многими шурфами, ибо золото не разбросано равномерно повсюду. К нему надобно старательно подбираться.

Один из первых, кому выпало проверить эти простые, казалось бы, рекомендации, требовавшие, однако, и немалых геологических знаний и все тех же упорства, старания, одоления чрезвычайных природных преград, был выдающийся уралец (опять уралец!) Николай Павлович Аносов, сын знаменитого российского горного деятеля Павла Петровича Аносова

Просматривая сегодня жизненный путь Николая Павловича, кажется, что и на свет-то он появился с единственной этой целью.

Николай Аносов родился в 1835 году в городе Златоусте, расположенном в расселинах и скатах самой хребтовины Каменного пояса. С малых лет он ощутил красоту крутых обомшелых скал, очарование, манящее и тревожащее, вечного сумерка ущелий, прелесть березовых рощ и сосновых боров... И еще его окружали камни. Особенные камни. Удивительные камни в кабинете отца: сполохи красок в гранях самоцветов, чеканка рифленых золото-желтых кубов пирита, сноп огней из полированной грани авантюрина... И еще — тоже с детства — мальчика поразило волшебство плавильной печи. Из груды разных, часто невзрачных камней, сваленных в ее недра, колдуны в больших кожаных фартуках получали огненный поток, который становился потом звонким металлом. На всю жизнь Николай Аносов восхитился умением отца понимать, угадывать скрытую силу неброских по виду, совсем обычных камней. Оказывалось — если вот этого камня добавить в плавильную печь, ну совсем чуть-чуть — железо будет много прочнее, а вот этого добавишь — станет гибкой, неломкой узорная сталь. А были камни и вовсе удивительные. Вот эта белесая, заурядная галька: увидишь где такую — не поленись, посмотри вокруг, может, близко окажется золото...

Так что «кем быть» для Николая вопрос не стоял. Конечно же, рудознатцем.

Завистники потом шептались — счастливчик, усмехались — везунчик, вдогон роняли с постною миною — конечно, отец генерал, понимающе судачили в гостиных — ну как же, такая «рука».

У этого дыма был, конечно, свой огонь.

Был, был Николай Аносов удачлив. И действительно, в начале службы своей ощущал поддержку «сильного человека» — самого его величества тенерал-адъютанта Николая Николаевича Муравьева, сиятельного графа Амурского.

Однако... ведь только удачливостью не определить и жадный интерес к наукам, и первенство в учебе в Горном институте. А уж до остального...

В институт его определил отец, генерал-майор и главный начальник Алтайских горных заводов в ту пору. Да, но не в привилегированный Пажеский корпус или в другое, столь же «престижное» учебное заведение послал он учиться сына, а на самого что ни на есть чернорабочего цивилизации. Что такое будущность выпускника Горного института, Павел Петрович знал не понаслышке. Сам из лучших его выпускников, он и первый геологический разрез на Урале составил, и много оригинальных механизмов и технологий в горном и заводском деле изобрел, и тайну булатной стали раскрыл. Так что в горном деле был докой и его изнанку сполна познал на собственной шкуре.

Жаль только — не довелось отцу лично «ставить руку» молодому горному офицеру. Немыслимое перенапряжение ума, интенсивная работа оборвали жизнь Павла Петровича в начале ее шестого десятилетия. Николаю Павловичу до окончания курса Горного кадетского корпуса оставалось еще два года.

Но, знать, судьба, сама судьба «организовала» в это время молодому Аносову встречу с человеком, который мог помочь осуществить его предназначение. Студентом Аносовым заинтересовался назначенный в 1847 году генерал-губернатором Восточной Сибири деятельный аристократ Николай Николаевич Муравьев. Для Муравьева эта встреча тоже не была случайной. Получив в управление полудикий отдаленный край, он вознамерился плотно заселить его, поднять, развить промышленность, торговлю, в общем, сделать процветающим. Для этого нужны были прежде всего энтузиасты — единомышленники. Наезжая по служебным делам в Санкт-Петербург, Муравьев тратил немало времени, отыскивая помощников среди энергичных и ученых молодых людей. Особенно надобны были ему геологи.

Муравьев полагал себя несправедливо обойденным неумелыми предшественниками, Лавинским и Броневским, уступившими в частные руки Енисейские золотые богатства. Он, полномочный представитель государя, суверенного повелителя и владетеля тех земель, вынужден был смотреть и терпеть обогащение каких-то купчишек, расхлебывать последствия чьего-то головотяпства, в то время, как все эти доходы могла бы иметь исключительно казна. (Муравьев забывал в своих рассуждениях, что такая возможность у казны была, да не смогли казенные горные служители в свое время ее реализовать.)

Одно утешало нового генерал-губернатора. Не вся Сибирь предшественниками разбазарена. Нерчинские заводы, слава богу, еще принадлежали кабинету его величества. Поначалу Муравьев решил доказать, что под его умелым руководством можно значительно увеличить золотодобычу на Нерчинских землях. Руководило им не только желание выдвинуться. Была в том объективная нужда. С года его вступления в должность общий уровень добычи золота в Русском государстве стал снижаться примерно на сто пудов в год. Для казны это было нерадостно. С золотом шутить нельзя. Надобно увеличивать его добычу. Надобно отыскивать новые залежи. Для всего этого нужны знающие люди. Осмыслив проблему, Муравьев решил — он с нею справится. С ходу пообещав царю, что удвоит на Нерчинских заводах выход золота, принялся подыскивать помощников. Потому-то в его поле зрения и попадали все сколько-нибудь способные студенты тогдашнего Горного вуза.

Муравьев и Аносов быстро договорились.

И вот после окончания курса в институте Николай Аносов отправился нести службу не на обжитые Алтайские заводы, где память отца обеспечивала ему и помощь, и карьеру, и успех, а родной дом обогрел бы теплом и заботами матери. Прямо из дортуара студенческого общежития Николай Аносов решился отправиться за своим золотым руном в неуют казенной избы Нерчинского завода.

Муравьев уже ждал. Муравьев уже приготовил юному инженеру сложное и романтическое задание — отыскать скрытые в нерчинских недрах россыпи желтого металла. К ним уже подбирались, приносили отдельные крупинки, но тайга кружила — и никак не удавалось зацепиться поисковикам за богатые пески.

У Николая оказался прирожденный нюх на золото. Не успели проводники вывести его к долине речки Бальджи, как он приказал развернуть здесь обширную шурфовку, хотя до него в этих местах кое-где уже копались. Да не так, видимо, как надо. По руслам притоков этой речки Аносов уже в первые месяцы своей работы отыскал крупные россыпи металла. Открытие подоспело столь вовремя, что молодого — восемнадцатилетнего — горного офицера представили к ордену Святой Анны третьей степени и определили ему ежегодную пенсию в 600 рублей — до выработки открытых им приисков.

Муравьев не ошибся в своих наметках. В 1853 году Нерчинские заводы дали казне вдвое больше золота, нежели в 1847 году, когда он принял генерал-губернаторство. И в этом немалая доля труда его «протеже». Однако это только присказка. Главное у Аносова впереди. Муравьев обдумывает новые дерзкие планы. Затеял он возвратить России левобережье Амура, потерянное еще в XVII веке по Нерчинскому договору. Но, не возвратив еще, серьезно и глубоко размышлял, как обживать эти земли... В реализации своих идей отводил он заметное место и удачливому молодому геологу. В 1854 году Аносов назначается чиновником по особым поручениям при генерал-губернаторе Восточной Сибири. Задание новому порученцу Муравьев придумал нешуточное — в составе снаряжаемой им военной экспедиции по Амуру провести геологическое изучение его берегов на всем их протяжении. Высоко, видимо, оценил умение и хватку вчерашнего студента, давая ему дело, требующее и немалой эрудиции, и умения анализировать факты. Основной вопрос, которым должен был заняться геолог экспедиции,— это определить направление поисков золота в Амурском крае.

Так Аносов вышел на главное дело своей жизни.

Все лето 1854 года у Аносова ушло на изучение береговых обнажений Амура. «Несмотря на быстроту, с которой неслась экспедиция,— писал он в отчете об этой работе,— можно было сделать... заключение, что в прибрежьях Амура могут обретаться различные минеральные богатства». Но генерал-губернатору, снарядившему экспедицию, срочно нужно золото. Добыча его на Нерчинских заводах стала вновь понижаться. А царь мог и не простить такое. Одна надежда у правителя края — талант Николая Аносова. В 1857 году — за год до Айгунского договора, по которому возвратятся вынужденно отторгнутые земли, Муравьев приказывает снарядить поисковую партию и ставит ей задачу — отыскать золотые россыпи на Амуре или хотя бы указать места, где их следует с надеждой искать.

Партия начала работу у устья Амура, уже тогда принадлежавшего России. Прокопошившись лето в болотистых долинах речек и не найдя ничего стоящего, Аносов решает совершить бросок на север — к долине реки Уды. Это был смелый, даже рискованный поступок.

Аносову не удалось найти своего Дерсу Узала. Местные жители утверждали, что в те края, куда он отважился отправиться, никто из них никогда не ходил. И не хотели идти с ним ни на каких условиях.

Показываться на глаза Муравьеву с пустыми руками Аносову не позволяла гордость. Выход один — он пойдет без проводников, поведет партию по картам.

Наверняка потом он не раз клял себя за такую опрометчивость.

Тогдашние карты этого практически не исследованного края были, мягко говоря, весьма приблизительны. Аносов напишет позднее: «Все до настоящего года изданные карты Амурского края не дают верного понятия об общем характере страны... Я часто обращался за советами к картам Амурского края и был за это всегда наказан. Например, я избираю какую-либо систему гор на карте, рассеченную множеством речных долин, и отправляюсь с партией для ее исследования. Прихожу на место... и... встречаю обширные плоскогорья. Реки текут по чернозему... заросли камышом... Кроме всего этого — ни одного обнажения и даже местами ни одного маленького камешка. А между тем переход сделан и убито много времени. Идти вперед нет возможности, ибо партия была снабжена припасами... до этой только местности...»

Исследовав устье реки Уды, Аносов отправляется в глубь материка: дабы серьезно направить поиски золота, надо изучить геологию всего края. Чтобы увереннее пробираться по южным склонам Станового хребта, Аносов решает освоить в качестве тягловой силы оленей. «Олень, как известно, не требует никаких особенных попечений, он всегда найдет себе прокорм в горах»,— так просто пояснил Аносов в отчете, а что он и его спутники впервые, может, оленей тогда увидели, его не смущало.

Зиму 1857-го и лето 1858 года партия Аносова вела работы, изучая, шурфуя северные притоки реки Уды, и, теряя силы, отыскали-таки первую в тех местах приличную россыпь — по реке Кинляжак, притоке Зеи. Будь она в более обжитых местах, ее, может, и стали бы разрабатывать, но здесь, в полумесяце езды от океана, россыпь с полутора золотниками (Золотник — 4,266 грамма.) золота в ста пудах песка — и это наилучшая проба,— Муравьеву не нужна. Хорошо хоть удалось доказать золотоносность берегов Зеи.

После года непрерывных трудов люди крепко устали.

Аносов вынужден возвратиться к устью Уды, чтобы дать отдохнуть партии и подготовить ее к новому маршу. Затеял Аносов ни много ни мало вернуться к верховьям Амура через систему южных отрогов Станового хребта. Тысячу верст без карт, без проводников, по неисследованным дебрям. Почти безумие. Но крайне важно для понимания геологии всего края. Аносов уже знал, чем сложены берега Амура, изучил юго-восточную часть Станового хребта. Знать строение его южных отрогов — означало получить ключ к осознанному направлению всех поисковых работ в Амурской области. Чем он рисковал? Только жизнью. Для Аносова это не довод. Его партия выступает и благополучно совершает этот гибельно-изнурительный поход. Получены бесценные данные о геологии края.

Муравьева отвлеченная геология не очень заинтересовала, затерянная в отдаленных горах бедная россыпь не обрадовала. Он не дает Аносову толком отдохнуть. Тотчас по прибытии гонит обратно в тайгу и болота. Настаивает — немедленно отыскать россыпь поблизости от Амурского берега. Нетерпение графа велико. Он добавляет Аносову людей — и требует открытий. Видимо, уже что-то пообещал новому царю.

Аносов — дисциплинированный офицер. Он собирает немедленно всех своих людей и двумя партиями выводит их на разведку. Одну посылает обследовать Зею, в верховьях которой он уже отыскал россыпь; другую, меньшую, посылает к месту своего выхода из удского маршрута. Не подвело Аносова чутье. Хотя сам он и провозился все лето на Зее и Селемдже без видимого успеха, в шурфах второй партии, возле речки Ольдой, блеснуло-таки хорошее золото.

Едва установился санный путь, Аносов собирает там всех своих людей.

Шурфовки. Промывки. Опять шурфовки.

К 1 мая 1860 года четко обозначились контуры двух обширных россыпей с содержанием золота до двух золотников на сто пудов песка. Обе россыпи находились в двух днях пути от берега Амура.

Аносов считает — партия выполнила свою задачу. Сам он измотан до предела. «В эти три с половиной года Амурская поисковая партия,— пишет он,— действуя в безлюдной горной стране, не разбирая времен года, конечно, перенесла много лишений и чрезмерных трудов... Под конец путешествия... начались повальные болезни... оленей; лошади, не привыкшие к тайге, особенно зимой, начали падать... Я и команда изнурились душевно и телесно». Но понесенные труды не заставляют его переоценить сделанные открытия. Аносов вполне представляет — и докладывает об этом начальству,— что найденные россыпи не очень богаты и разработка их при дороговизне рабочих рук и припасов в малонаселенном крае пока невыгодна. Он предлагает: «...выждать время, пока все одешевеет, а до того времени... подробнее исследовать окрестности заявленных россыпей, что может привести к открытию более значительных и более богатых золотых россыпей».

Аносов строит планы на следующий, 1861 год, систематизирует данные по геологии края, размышляет о направлении движения новых поисковых партий.

Но судьба...

Новому правителю края поиск бедного золота представляется нецелесообразным. Богатое же, как он полагает, здесь давно выгребли китайцы. Да и другие заботы важнее.

Аносов же убежден — есть, есть еще в Амурском крае много россыпей с богатым золотом. У него после осмысления своих маршрутов, сложилось твердое убеждение, где их с большой надеждой можно отыскать. Он понял: золото скапливается в россыпи в долинах тех речек, которые, как и подметил Гофман, текут с хребтов, пересекающих границы гранитов и сланцев.

И в такой момент, когда он знает, куда надо вести партии, ему их не дают.

Аносов, к счастью, оказался не из тех людей, которых от следования своим убеждениям может отвратить такой довод, как воля начальства. Он ищет выход. И находит. Выход прост. Надо сменить начальство. Или найти человека, который под идеи Аносова рискнет дать деньги на снаряжение экспедиции. Такой человек нашелся довольно скоро. С 1862 года Аносов становится руководителем партии в Амурском крае известного золотопромышленника Д. Бенардаки. От Аносова требуется только одно — чтобы он нашел россыпи значительных размеров, которые бы давали золота не менее 40 пудов в год.

В 1865 году правительство разрешило вести частный золотой промысел на Амуре. Зимой 1865/66 года партия Аносова бьет шурфы на давно намеченных им площадях в верховьях рек Ольдой и Ур, недалеко от открытых, пятью годами раньше, россыпей. Снова переходы на лыжах и оленях. Снова ночлеги под открытым небом. Непрерывное мотание между парами шурфовщиков, разбросанных часто в сутках езды друг от друга. И так — до лета.

Но и успех — по трудам. Богатейшие россыпи были найдены — до двухсот метров шириной, толщиной в один-два метра и длиной в несколько километров. Золота же в среднем было по два золотника на сто пудов песка. Это превосходило ожидания Бенардаки.

Победа? Конечно, победа. И 30 июля 1866 года капитан Николай Павлович Аносов гордо рапортует Горному департаменту вместе с местным начальством, фактически отдавшим этот прииск в частные руки: «Пробыв почти пять лет (почти пять лет — это со времени перехода на службу к Д. Бенардаки, а всего около двенадцати лет беспрерывных скитаний по краю.— Л. С.) в Амурском крае для отыскания различных полезных металлов и в настоящее время заканчивая свою деятельность открытием золотых россыпей, я считаю, что все, что требовалось от меня сделать,— сделано. Прииски дадут толчок развитию горного промысла на Амуре...» Совесть горного офицера чиста — еще Муравьевым отданный приказ им выполнен. Отечество получило новые месторождения золота. А что касается разработки его, то в создавшихся условиях почему бы и самому Аносову не заняться этим? Есть знания. Денег прикопил. И — главное — есть разумная концепция ведения этих работ. Он пишет в том же рапорте: «несмотря на... желание скорейшего постанова здесь золотого дела, необходимо все-таки вооружиться терпением и ожидать начала добычи золота только с лета 1868 года До этого времени запастить всем нужным, сделать приготовительные работы, постройки склада, подробные разведки и проч. ...»

Аносов все правильно рассчитал, и действительно с начала 1868 года начала вести добычу золота Верхнеамурская компания Бенардаки и Аносова.

Сделавшись капиталистом, совладельцем приисков, Николай Павлович Аносов не утратил свой искательский дух. Многочисленные заботы нового дела держат его отныне в Санкт-Петербурге, не позволяя самому вести поиск. Но геологические карты им уже составлены и новые маршруты определены. Средства компании позволяют, и в поиск отправляется партия, которой руководит его брат — Павел Аносов. Цель — обследовать верховья Зеи и Селемджи. И хотя места эти в более чем полутысяче верст от приисков на Ольдое, Николай Павлович убежден — будет и там удача. Ведь точно такая же геология: соприкосновение гранитов и сланцев, секущий их хребет и множество ручьев и речушек, берущих на нем начало.

Руководствуясь точными инструкциями брата, Павел Павлович Аносов без задержек следует в указанные места. Он открывает обширную свиту россыпей, на которой с 1873 года уже ведет добычу Средне-Амурская компания, основанная теми же Бенардаки и Аносовым.

Базовый поселок промыслов был назван Златоустовск — помнили Аносовы родовое гнездо.

Казалось бы, Николай Павлович Аносов мог бы уже и угомониться. Богат, славен — что же еще надо?! Но Аносов не приучен просто стричь купоны. Он настаивает на продолжении поисков. Он утверждает: необходимо снаряжать новые партии и для дальнейшего изучения края, и для поиска новых россыпей — создавать резервный фонд запасов для поддержания уровня добычи. Подход дальновидного рачительного хозяина.

Однако поиски в тех местах стоят дорого. Истратив более двухсот тысяч рублей за четыре года на снаряжение поисковых партий, правление компании порешило — все, будет. На отдаленные разведки на 1875 год не выделим ни копейки. Не хватает денег на изучение уже открытых россыпей.

Напрасно Аносов убеждал своих компаньонов — нельзя жить только ближайшей перспективой, надо строить жизнь основательнее. Ему говорили: сначала освой то, что есть. Позаботься о синице в руках. А эти журавли в небе — не для серьезных деловых людей. Ему тыкали в нос — смотри, другие вот тоже снаряжали партии, хорохорились, а теперь, ничего не найдя, бегут с Амура. Нет здесь больше ничего хорошего, все доброе уже подмели.

На правлении победили оппоненты Аносова. Денег на продолжение поисков не дали. Но его, если он в чем-либо был убежден, разве так просто остановить?! Он уже не раз это доказывал. Вновь начинает он искать человека, способного поверить его интуиции и удаче.

И находит!

В 1875 году Аносов снаряжает-таки партию. Руководить ею приглашается горный инженер В. Н. Набоков. Аносов тщательно разрабатывает его маршрут — на узел гор в Хинганском хребте, в ту же геологическую обстановку, что и в зоне россыпей Средне-Амурской компании, только двумястами верст юго-восточнее.

Набрав вожаков из якут и орочей, Набоков добрался со своей партией до первых указанных Аносовым притоков реки Ниман и стал их шурфовать. Первые шурфы не показали богатого металла, и Набоков решил переместить партию немного севернее. Проводники наотрез отказались следовать туда. Они утверждали: в те края ни один их соплеменник не забирался, и они не пойдут. Знакомая история. Также в свое время местные проводники не хотели вести в непроходимые дебри и партии самого Аносова..

Набоков решился идти дальше. Он верил Аносову. И не прогадал.

Вскоре один из отрядов его партии, добравшийся до правых притоков реки Нимана, сообщает долгожданное: пошло хорошее золото. Первому оно объявилось бывалому промывальщику, и во сне, наверное, не расстававшемуся с промывальным инструментом. Тот пошел после трудного перехода искупаться в привольной речке. А ковшик с собой прихватил. Сам окунулся — и ковшиком загребнул. Тут-то золото ему и блеснуло.

Разведка шла столь успешно, что на исходе того же года Аносов основывает, совместно с И. Ф. Базилевским, Ниманскую компанию для разработки вновь открытых россыпей. Этим Аносов отметил свое сорокалетие.

Ниманские открытия его последнее дело как разведчика. Вся дальнейшая деятельность Аносова в Амурском крае направлена уже на обжитие этих отдаленных мест. Но поколения геологов, работавших на золото после Аносова, учились у него подлинно научному, профессиональному подходу к поиску, выработке правильной методики и последовательности в исследованиях. В этом непреходящая ценность его трудов. Но не только в этом. Николай Павлович был убежденным сторонником внедрения передовой техники на золотых промыслах, облегчения труда старателей. Он ездил во Францию и с тамошними инженерами обстоятельно обсуждал новейшие способы разработки россыпей. Лучшие заводы Бельгии, Швеции, Англии изготовляли для Амурских промыслов локомобили, станки, передвижную железную дорогу. Все это немедленно доставлялось морем — из Гамбурга, через Суэц, Индийский океан, по Амуру — до Благовещенска и оттуда на склады Набокова на Селемдже.

Но заказать и доставить новую технику оказалось намного легче, нежели внедрить ее в работу. Заграничные станки и вагоны были поначалу свалены на склады и объявлены неудобными. Только энергия и упорство Аносова смогли заставить запустить приобретенное в работу. И только когда пески с речных долин повезли на фабрику не лошадьми, а железнодорожными вагонами и промывка стала вестись не вручную, а на высокопроизводительных машинах, когда выход золота стал намного больше, а затраты уменьшились, только тогда нововведения Аносова признали местные управители работ.

Нельзя сказать, что правительство не оценило труды горного инженера Аносова. За разведку россыпей Амура он был пожалован орденом Святого Владимира, правда, 4-й степени. И званием камер-юнкера.

Живя в Санкт-Петербурге, Аносов много сделал для обездоленных детей. За большие пожертвования он был удостоен звания почетного члена многих детских приютов, в частности, почетного члена детского приюта принца Ольденбургского, что очень высоко ценила русская общественность. И даже правительство. За приметный вклад в улучшение жизни сирот Аносову пожаловали орден Святой Анны 2-й степени.

Умер Николай Павлович Аносов 17 сентября 1890 года.

Выпестованные Уралом первопроходцы открывали золото не только на Алтае, в Сибири, на Дальнем Востоке, но и в Венгрии, Персии, Египте... Исполать им за их труды.

Лев Сонин

(обратно)

Грэм Грин. Третий

 

Продолжение. Начало см. в № 9.

Окончив фразу, Мартинс понял, что его необдуманное заявление оставило Курца равнодушным. Не маскировался ли он сдержанностью и спокойствием? Руки преступника не обязательно дрожат — только в книгах выроненный стакан говорит о волнении. Напряжение гораздо чаще проявляется в нарочитых действиях. Курц допивает кофе с таким видом, будто ничего не было сказано.

— Что ж,— он отпил еще глоток,— я, конечно, желаю вам удачи, хотя, по-моему, искать тут нечего. Если будет нужда в какой-то помощи, скажите.

— Мне нужен адрес Кулера.

— Да-да. Сейчас напишу. Вот, пожалуйста. Это в американской зоне.

— А ваш?

— Написан ниже. Это в советской.

Курц поднялся с хорошо поставленной венской улыбкой; изящные, словно подведенные тонкой кистью, морщинки в уголках глаз и губ придавали ему обаяние.

— Держите со мной связь, и если понадобится помощь... Но все же я думаю, что это совершенно напрасная затея.— Он взял со стола «Одинокого всадника».— Очень горжусь знакомством с вами. С мастером интриги,— и одной рукой поправил парик, а другой, легко проведя по губам, бесследно стер улыбку.

5

Мартинс сидел на жестком стуле у служебного входа в театр «Йозефштадт». После утреннего спектакля он послал Анне Шмидт свою визитную карточку, приписав к ней: «друг Гарри». То в одном, то в другом из расположенных аркадой окошек с кружевными занавесками гас свет — актеры расходились по домам подкрепиться перед вечерним спектаклем кофе без сахара и булочкой без масла. Все это казалось кинодекорацией улочки в съемочном павильоне, но и на этой улочке даже в теплом пальто было холодно, поэтому Мартинс поднялся и стал расхаживать под окошками взад-вперед. По его словам, он чувствовал себя как Ромео, не знающий балкона Джульетты.

Время поразмыслить у него было: он уже угомонился, теперь в нем преобладал Мартинс, а не Ролло. Когда в одном из окошек погас свет и актриса спустилась в коридор, он даже не взглянул на нее. С инцидентами было покончено. Он думал: «Курц был прав.Полиция знает свое дело. Я веду себя как романтичный болван. Вот только скажу Анне Шмидт несколько слов, выражу соболезнование, а потом соберусь и уеду». О мистере Крэббине он забыл напрочь.

— Мистер Мартинс,— послышалось сверху.

Он поднял взгляд и в нескольких футах над головой увидел в окне меж раздвинутых занавесок женское лицо. Оно не было красивым, твердо заявил он, когда я обвинял его в очередном инциденте. Просто открытое, обрамленное темными волосами лицо; карие при таком освещении глаза, широкий лоб, большой рот, отнюдь не претендующий на обаяние. Ролло Мартинсу показалось, что тут не может быть тех внезапных, безрассудных мгновений, когда запах волос или прикосновение руки изменяют жизнь. Женщина позвала:

— Будьте добры, поднимитесь. Вторая дверь направо.

Есть люди, старательно объяснял мне Мартинс, в которых, сразу же признаешь друзей. С ними можно держать себя непринужденно, так как знаешь, что никогда, никогда не будет никаких осложнений. «Анна была такой»,— сказал он. Я не понял, умышленно или нет в прошедшем времени.

В отличие от большинства артистических уборных эта была почти пуста: ни шкафа, набитого одеждой, ни наваленных на столе косметики и грима — на двери висел пеньюар, свитер, который Мартинс уже видел во втором акте, лежал на единственном кресле, на трюмо стояла неполная баночка с гримом. На газовой конфорке негромко шумел чайник.

— Хотите чаю? — предложила Анна.— Кто-то на прошлой неделе послал мне пачку. Знаете, иногда на премьерах американцы посылают чай вместо цветов.

— С удовольствием выпью чашку,— ответил Мартинс, хотя чая терпеть не мог. Он смотрел, как Анна неумело заваривает напиток: вода не вскипела, чайник был не прогрет, заварки недостаточно.

— Не понимаю, почему англичане так любят чай,— сказала она.

Мартинс выпил свою чашку быстро, словно лекарство, и смотрел, как Анна осторожно и с изяществом пьет маленькими глотками.

— Мне очень хотелось повидать вас,— начал он.— Поговорить о Гарри.

Это был ужасный миг: Мартинс увидел, как при этих словах губы ее плотно сжались.

— Да?

— Я знал Гарри двадцать лет. Был его другом. Мы вместе учились в колледже, а потом... редкий месяц не виделись...

— Получив вашу карточку,— сказала она,— я не смогла отказаться от встречи. Но, в сущности, говорить нам не о чем, не так ли? Не о чем.

— Я хотел узнать...

— Гарри мертв. Его нет. Всему конец, все позади. Что толку в разговорах?

— Мы оба любили его.

— Я сама не пойму, любила или нет. В таких вещах невозможно разобраться... впоследствии. Сейчас я знаю только...

— Только?

— Что мне хочется тоже умереть.

«Тут я решил уйти,— рассказывал Мартинс.— Стоило ли мучить ее из-за моей сумасбродной идеи?» Но вместо этого спросил, знаком ли ей человек по фамилии Кулер.

— Американец? Кажется, это тот самый, который принес мне денег, когда погиб Гарри,— ответила Анна.— Я не хотела их брать, но он сказал, что Гарри беспокоился обо мне... в последнюю минуту.

— Значит, он умер не мгновенно?

— Нет.

«Я стал удивляться,— продолжал Мартинс,— почему эта мысль так прочно засела у меня в голове. Потом подумал, что о мгновенной смерти мне говорил только сосед Гарри, больше никто». И он сказал Анне:

— Должно быть, перед смертью у него была очень ясная голова, потому что обо мне он тоже помнил. Значит, видимо, не очень мучился.

— Вот это я все время и твержу себе.

— Вы знаете врача, который прибыл на место происшествия?

— Знаю. Однажды Гарри посылал меня к нему. Это был его врач. Они ведь жили рядом.

Ни с того ни с сего в мозгу Мартинса возникла картина: пустынное место, тело на земле и стайка слетевшихся к телу птиц. Возможно, то складывался в подсознании фрагмент его будущей книги. Картина тут же исчезла, и Мартинс подумал: как странно, что в ту минуту там были все друзья Гарри: Курц, врач, Кулер; недоставало, казалось, только двух людей, которые его любили. Он спросил:

— А водитель? Что показал он?

— Водитель был расстроен, испуган. Но Кулер, да и Курц своими показаниями оправдали его. Нет, он, бедняга, не был виноват. Гарри часто хвалил его осторожность за рулем.

— Он тоже знал Гарри?

Еще одна птица опустилась, хлопая крыльями, и присоединилась к остальным, сидящим возле неподвижного тела, лежащего на песке. Теперь по одежде и позе мальчишки Мартинс признал в нем Гарри.

Снизу кто-то окликнул:

— Фройляйн Шмидт!

— Нам не позволяют надолго задерживаться,— пояснила Анна.— Чтобы не жгли зря электричество.

И тогда Мартинс решил не щадить ее:

— Полицейские говорят, что собирались арестовать Гарри. Пришили ему какое-то мошенничество.

Это сообщение она восприняла, как и Курц.

— Все чем-нибудь промышляют.

— Я не верю, что он был замешан в чем-то серьезном.

— Не был.

— Но его могли ложно обвинить. Знаете вы Курца?

— Не припоминаю.

— Он носит парик.

— Ах, этот...

Мартинс понял, что попал в цель. И спросил:

— Не кажется ли вам странным, что все они были там в момент гибели Гарри? Все его знали. Даже водитель, врач...

— Я тоже об этом думала,— устало сказала Анна.— И задавала себе вопрос: может, они убили его? Но какой смысл в подобных вопросах?

— Я доберусь до этих мерзавцев.

— Напрасная затея. Возможно, полиция права. Может, бедняга Гарри впутался...

— Фройляйн Шмидт! — снова послышалось снизу.

— Мне пора,— сказала Анна.

— Я вас немного провожу.

Уже почти стемнело, снегопад утих, громадные статуи Ринга: орлы, колесницы и вставшие на дыбы кони — казались мрачно-серыми в угасающем вечернем свете. На тротуарах лежал неубранный снег.

— Лучше оставить все и забыть,— промолвила Анна.

— Дайте мне, пожалуйста, адрес врача.

Они укрылись от ветра у стены, и Анна написала адрес.

— Свой тоже.

— Зачем он вам?

— Возможно, у меня окажутся для вас новости.

— Никакие новости мне не помогут.

Мартинс смотрел издали, как Анна, опустив голову, стоит на остановке трамвая, и ему внезапно представился чернеющий на снегу маленький вопросительный знак.

6

Сыщик-любитель свободно распоряжается своим временем, в этом его преимущество перед профессионалом. Ролло Мартинс не ограничивался восемью часами в день и за день проделывал такой путь, какого моему человеку не успеть и за два; к тому же у него имелся тот изначальный перевес над нами, что он был другом Гарри. Можно сказать, Мартинс действовал изнутри, в то время как мы искали лазейку снаружи.

Доктор Винклер был дома. Возможно, для полиции его бы не оказалось. Мартинс снова написал на визитной карточке слова, открывающие все двери: «Друг Гарри Лайма».

Приемная доктора напомнила Мартинсу лавку с церковным антиквариатом. Там были бесчисленные распятия, изготовленные, однако, не позднее семнадцатого века. Статуэтки из дерева и слоновой кости. Несколько ковчегов с мощами: обломки костей с именами святых лежали на фольге в овальных рамках. Мартинс подумал, что если они подлинные, то какая странная судьба у обломка пальца святой Сюзанны — покоиться в приемной доктора Винклера. Даже уродливые стулья с высокими спинками выглядели так, будто на них когда-то восседали кардиналы. Пахло затхлостью, хотя там был бы к месту запах ладана. В маленьком золотом ларчике хранился обломок истинного креста.

Доктор Винклер оказался самым опрятным врачом, какого только видел Мартинс,— низеньким, хрупким, в черном фраке и с высоким накрахмаленным воротничком, черные усики его походили на галстук-бабочку. Он чихнул: возможно, чистоплотность и была причиной его простуды.

— Мистер Мартинс?

И у Ролло Мартинса возникло неудержимое желание как-то замарать этого чистюлю. Он спросил:

— Доктор Винтик?

— Доктор Винклер.

— А у вас тут любопытная коллекция.

— Да.

— Эти кости святых...

— Кости кроликов и цыплят.— Доктор Винклер извлек из рукава большой белый платок, словно фокусник флаг своей страны, и, поочередно зажимая ноздри, тщательно, аккуратно высморкался. Казалось, он выбросит платок после первого же употребления.

— Попрошу вас, мистер Мартинс, назвать цель своего визита. Меня ждет пациент.

— Мы оба были друзьями Гарри Лайма.

— Я был его медицинским консультантом,— поправил доктор Винклер, с непреклонным видом стоя меж двух распятий.

— Гарри пригласил меня сюда для помощи в каком-то деле. В каком — совершенно не представляю. О его смерти я узнал только здесь. »

— Весьма прискорбно,— сказал Винклер.

— Само собой, при данных обстоятельствах мне интересны любые подробности. Дознание завершилось до моего приезда.

— То, что я могу сказать, вам уже известно. Его сбила машина. Когда я прибыл на место происшествия, он был уже мертв.

— Оставался ли он в сознании?

— Насколько мне известно, очень непродолжительное время, пока его вносили в дом.

— Он сильно мучился?

— Затрудняюсь ответить.

— Вы твердо уверены, что это несчастный случай? Протянув руку, Винклер поправил одно из распятий.

— Меня там не было. В своем заключении я ограничиваюсь указанием причины смерти. Надеюсь, вы удовлетворены?

У любителя есть еще одно преимущество перед профессионалом: он может быть несдержанным. Может позволить себе излишнюю откровенность и строить нелепые догадки. Мартинс сказал:

— Полиция намекает, что Гарри оказался замешан в крупной махинации. Мне кажется, он мог быть убит или даже покончить с собой.

— Подобные суждения вне моей компетенции,— ответил Винклер.

— Знаете вы человека по фамилии Кулер?

— Кажется, нет.

— Он был на месте происшествия^

— Тогда, разумеется, я его видел. Он носит парик?

— Это Курц.

Винклер оказался не только самым опрятным врачом, какого видел Мартинс,, но и самым осторожным. Сдержанность его утверждений не позволяла усомниться в их искренности. Казалось, диагностируя заболевание скарлатиной, Винклер ограничился бы констатацией, что видна сыпь, а температура тела такая-то. На дознании он не мог бы запутаться.

— Долго вы были врачом Гарри? — Лайм предпочитал людей опрометчивых, способных совершать ошибки, и Мартинса удивляло, что свой выбор он остановил на Винк-лере.

— Около года.

— Спасибо, что приняли меня.

Доктор Винклер поклонился. При этом послышался хруст, словно рубашка его была целлулоидной.

— Не смею больше отрывать вас от пациентов. Поворачиваясь, Мартинс оказался лицом еще к одному распятию, руки распятого были над головой, вытянутое в духе Эль Греко лицо выражало страдание.

— Странное распятие,— заметил он.

— Янсенистское,— пояснил Винклер и тут же закрыл рот, словно сболтнул лишнее.

— Никогда не слышал этого слова. Почему руки у него над головой?

Доктор Винклер неохотно ответил:

— Потому что, на взгляд янсенистов, он принял смерть только ради избранных.

7

Как я теперь понимаю, просматривая свои досье, записи разговоров, показания разных людей, Ролло Мартинс тогда еще мог благополучно покинуть Вену. Он проявлял нездоровое любопытство, но эта его «болезнь» контролировалась на всех этапах, и никто ничего не выдал. Пальцы Мартинса пока не коснулись трещины в гладкой стене обмана. Когда Мартинс вышел от доктора Винклера, ему ничего не угрожало. Он мог отправиться в отель Захера и заснуть с чистой совестью. Мог бы даже без всяких осложнений нанести визит Кулеру. Никто не был серьезно встревожен. К своему несчастью,— у него будет время горько сожалеть об этом — Мартинс решил съездить туда, где жил Гарри. Ему вздумалось поговорить с маленьким раздраженным человеком, который сказал или дал понять, что был свидетелем того несчастного случая. На темной холодной улице у Мартинса возникла мысль отправиться прямо к Кулеру, завершить свою картину тех зловещих птиц, что сидели у тела Гарри, однако Ролло, будучи Ролло, решил подбросить монету, и ему выпал другой маршрут, что повлекло за собой смерть двух людей.

Может, тот маленький человек по фамилии Кох выпил лишку, может, хорошо провел день в конторе, но на сей раз, когда Мартинс позвонил в дверь, он оказался дружелюбным и разговорчивым. К тому же он только что пообедал, и на усах его виднелись крошки.

— А, я вас помню. Вы друг герра Лайма.

Кох пригласил Мартинса в квартиру и представил располневшей супруге, которая, видать по всему, боготворила своего мужа.

— Ах, в старое время я угостила бы вас кофе, но теперь...

Мартинс протянул им раскрытый портсигар, и атмосфера стала намного сердечнее.

— Вчера я был несколько резковат,— сказал Кох.— У меня слегка разыгралась мигрень. Жена куда-то ушла, поэтому дверь пришлось открывать самому.

— Вы сказали, что видели, как произошел тот несчастный случай?

Кох переглянулся с женой.

— Дознание окончено, Ильза. Опасаться нечего. Я знаю, что говорю. Этот джентльмен — друг. Да, я видел, а вернее, слышал... Но никто, кроме вас, об этом не знает. Раздался визг тормозов, я подошел к окну и успел только увидеть, как тело вносили в дом.

— А показаний вы не давали?

— В такие дела лучше не вмешиваться. Отлучаться со службы мне нельзя: у нас не хватает сотрудников... И, собственно говоря, я не видел...

— Но вчера вы рассказывали, как все произошло.

— Так описывалось в газетах.

— Мучился он сильно?

— Герр Лайм был мертв. Я смотрел вот из этого окна и видел его лицо. Мне с первого взгляда всегда ясно, мертв человек или нет. Это в определенном смысле моя работа. Я служу управляющим в морге.

— Но другие говорят, что он скончался не сразу.

— Видимо, они не так знакомы со смертью, как я.

— Правда, когда прибыл врач, он был мертв. Я разговаривал с врачом.

— Герр Лайм скончался мгновенно. Можете поверить знающему человеку.

— Я думаю, герр Кох, вам следовало бы дать показания.

— Нужно помнить и о себе, герр Мартинс. Давать показаний не стал еще кое-кто.

— То есть как?

— Вашего друга вносили в дом трое.

— Я знаю — двое друзей и водитель.

— Водитель оставался в машине. Он был сам не свой, бедняга.

— Трое...— Казалось, что, водя пальцами по голой стене, Мартинс обнаружил пусть даже не трещину, но, по крайней мере, шероховатость, не сглаженную заботливыми строителями.— Вы можете описать их?

Но Кох не привык приглядываться к живым. Взгляд его привлек лишь человек в парике, остальные были просто обычные люди, не рослые, не низкие, не толстые, не тощие. Видел он их с большой высоты, склоненными над своей ношей: они не смотрели вверх, а он быстро отвернулся и закрыл окно, сразу поняв, что не стоит попадаться на глаза.

— Собственно говоря, герр Мартинс, показывать мне было нечего.

Нечего, думал Мартинс, нечего! Он уже не сомневался, что совершено убийство. Иначе зачем же скрывать время смерти? Два единственных друга Гарри в Вене хотели успокоить его денежными подачками и билетом на самолет. А третий? Кто он?

— Вы видели, как выходил герр Лайм?

— Нет.

— Слышали вскрик?

— Только визг тормозов, герр Мартинс.

Мартинс подумал, что ничем, кроме слов герра Коха не подтверждается, что Гарри был убит именно в тот миг. Медицинское свидетельство имелось, но время смерти в нем указывалось с точностью до получаса, и доверия оно внушало не больше, чем слова доктора Винклера: опрятного, сдержанного человека, хрустящего рубашкой среди распятий.

— Герр Мартинс, мне только что пришло в голову — вы остаетесь в Вене?

— Да.

— Если вам нужно пристанище, то договоритесь с властями и занимайте квартиру герра Лайма. Это реквизированная собственность.

— Ключи у кого?

— У меня.

Кох повел Мартинса в квартиру, принадлежавшую Лайму. В темном маленьком коридоре все еще пахло дымом турецких сигарет, которые всегда курил Гарри. Казалось странным, что этот запах держится в складках штор так долго после того, как сам человек стал мертвечиной, прахом, пищей для червей.

Гостиная выглядела нежилой. Мартинсу показалось, что даже слишком нежилой. Стулья стояли у стен, на столе, за которым Гарри, очевидно, писал, не было ни пыли, ни бумаг. Паркет блестел как зеркало. Кох отворил одну из дверей и показал спальню: кровать была аккуратно застелена свежим бельем. В ванной не было хотя бы даже использованного лезвия, говорящего о том, что несколько дней назад эту квартиру занимал живой человек.

— Видите,— сказал Кох,— квартира вполне подготовлена для нового жильца. Ильза все убрала.

Да, квартира была убрана на совесть. После умершего должен оставаться какой-то мусор. Человек не может внезапно отправиться в самое долгое из путешествий, не оставив неоплаченного счета, неотправленного письма или фотографии девушки.

— Здесь не валялось никаких бумаг?

— Герр Лайм всегда был очень аккуратен. Бумаги лежали в корзине и в портфеле, но их унес его друг.

— Друг?

— Джентльмен в парике.

Конечно, Лайм мог отправиться в это путешествие не столь уж внезапно, и у Мартинса мелькнула мысль, что, может быть, Гарри ждал от него помощи.

— Я думаю, мой друг был убит.

— Убит? — Сердечность Коха была уничтожена этим словом.— Я бы не пригласил вас сюда, если бы мог подумать, что вы скажете такую нелепость.

— Тем не менее ваши показания могут оказаться очень ценными.

— Мне нечего показывать. Я ничего не видел. Это не. моя забота. Прошу вас немедленно уйти. Ваше предположение совершенно необдуманно.

Он вытеснил Мартинса в коридор; запах табачного дыма стал уже немного слабее. Последними словами Коха перед тем, как захлопнуть свою дверь, были: «Это не моя забота». Бедняга Кох! Мы не выбираем себе забот.

Впоследствии, подробно расспрашивая Мартинса, я спросил:

— Видели вы хоть кого-нибудь на лестнице или на улице возле дома?

— Никого.— Мартинсу было бы очень на руку вспомнить случайного прохожего, и я поверил ему.

Он сказал:

— Помню, меня удивило, какой глухой, вымершей казалась вся улица. Часть домов, как вы знаете, разрушена бомбежкой, и луна освещала снежные заносы. Было очень тихо. Я слышал каждый скрип своих шагов на снегу.

— Это еще ничего не доказывает. Там есть подвал, где мог спрятаться тот, кто следил за вами.

— Да.

— Или весь ваш рассказ — сплошная ложь.

— Да.

— Главное, я не вижу у вас мотивов для вранья. Правда, вы виновны в том, что получали деньги обманным путем. И приехали к Лайму, возможно, чтобы помогать ему...

— Что это за преступление, на которое вы постоянно намекаете? — спросил Мартинс.

— Я рассказал бы вам все при первой встрече, не выйди вы так быстро из себя. Теперь же считаю неразумным поступать так. Это будет разглашением служебных сведений, ведь ваши знакомые, знаете ли, доверяя не внушают. Женщина с фальшивыми документами, полученными от Лайма, это Курц...

— Доктор Винклер...

— У меня нет никаких улик против Винклера. И если вы обманщик, то сами все знаете о делах Лайма, но хотите выведать, что известно нам. Видите ли, мы собрали не все факты...

— Еще бы. Я мог бы, лежа в ванной, выдумать лучший детектив, чем вы.

— Ваш литературный стиль компрометирует вашего однофамильца.

При напоминании о бедняге Крэббине, замотанном представителе Британского общества культурных связей, Ролло Мартинс покраснел от раздражения, стыда и неловкости. Это тоже расположило меня к нему.

Мартинс действительно задал Крэббину несколько хлопотных часов. Возвратясь после разговора с Кохом в отель Захера, он обнаружил отчаянную записку.

«Я весь день пытался отыскать вас,— писал Крэббин.— Нам необходимо встретиться и разработать программу! Сегодня утром я договорился по телефону о лекциях в Инсбруке и Зальцбурге на будущей неделе, но требуется ваше согласие на темы лекций, чтобы программы можно было отпечатать. Я предлагаю две: «Кризис веры в западном мире» (вас здесь очень ценят как христианского писателя, но касаться политики в лекции не стоит) и «Техника современного романа». Те же самые лекции будут прочитаны в Вене. Кроме того, очень многие желают познакомиться с вами, и я хочу в начале будущей недели устроить вечеринку с коктейлями. Но для всего этого нам нужно будет поговорить». Кончалось письмо на тревожной ноте: «Вы будете завтра вечером на дискуссии, не так ли? Мы ждем вас в 8.30 и, конечно же, с нетерпением. Я пришлю машину к отелю ровно в 8.15».

Ролло Мартинс прочел записку и лег спать.

8

После двух стаканов виски Ролло Мартинса неизменно тянуло к женщинам — это было смутное, сентиментальное, романтическое влечение к прекрасному полу вообще. После трех он, словно летчик, пикирующий на цель, обращал свои помыслы к одной досягаемой женщине. Если бы Кулер не предложил ему третьего стакана, он, возможно, не отправился бы так быстро к дому Анны Шмидт, и если... Я так злоупотребляю этим словом, потому что по роду занятий мне приходится обдумывать вероятность тех или иных поступков, а превратностям судьбы не находится места в моей картотеке.

Ролло Мартинс в обеденное время читал материалы дознания, это лишний раз подчеркнуло преимущества любителя перед профессионалом и сделало его более податливым на воздействие виски (от которого профессионал при исполнении обязанностей отказался бы). Около пяти часов он явился к Кулеру на квартиру, расположенную в американской зоне над кафе-мороженым: бар на первом этаже был полон солдат с девицами; стук десертных ложечек и бесцеремонный солдатский смех сопровождали Мартинса вверх по лестнице.

Англичанин, недолюбливающий американцев в целом, обычно представляет себе лишь исключение в людях наподобие Кулера: взъерошенного седого человека с озабоченным добрым лицом и вдумчивым взглядом; гуманиста того пошиба, что внезапно появляется во время эпидемии тифа, или на мировой войне, или в голодающем Китае задолго до того, как его соотечественники найдут это место в атласе. Карточка со словами «друг Гарри» опять сыграла роль входного билета, и в ответ — теплое, искреннее рукопожатие Кулера.

— Друг моего друга — мой друг,— сказал Кулер.— Фамилия ваша мне, конечно же, известна.

— От Гарри?

— Я большой любитель вестернов,— ответил Кулер, и Мартинс поверил ему, как не поверил Курцу.

— Мне хотелось бы услышать от вас — вы ведь были на месте происшествия,— как он погиб.

— Ужасная история,— сказал Кулер.— Я стал переходить к нему на другую сторону улицы. Они с Курцем стояли на тротуаре. Может, если бы я не пошел через дорогу, Гарри остался на месте. Но он увидел меня и направился навстречу, а тут «джип» — это было ужасно, ужасно! Водитель затормозил, но тщетно. Выпейте шотландского, мистер Мартинс. Глупо, конечно, но при этом воспоминании меня всего трясет.— Добавляя в стаканы содовую, он сказал: —До этого я ни разу не видел, как гибнут люди.

— А кто еще находился в это время вместе с вами? — перебил его Мартинс.

Кулер отпил большой глоток и смерил оставшееся в стакане добрым, усталым взглядом.

— Кого вы имеете в виду, мистер Мартинс?

— Мне сказали, что там был еще один человек.

— Не знаю, кто мог вам это сказать. Все подробности можно найти в материалах дознания.— Он налил в оба стакана щедрые порции виски.— Нас было там только трое — я, Курц и водитель. Да еще, конечно же, врач. Наверное, вы имеете в виду врача?

— Человек, с которым я разговаривал, оказывается, глядел в окно — он живет рядом с квартирой Гарри — и говорит, что там было три человека и водитель. Врач появился уже потом.

— Он не показывал этого на суде.

— Не хотел впутываться.

— Этих европейцев никогда не научишь быть хорошими гражданами. Дать показания было его долгом.— Купер задумался, хмуро уставясь в свой стакан.— Как ни странно, мистер Мартинс, два свидетельства о несчастном случае никогда полностью не совпадают. Да что там, даже мы с Курцем разошлись в некоторых деталях. Такие вещи происходят внезапно, до катастрофы никому в голову не приходит схватывать подробности, а потом приходится все вспоминать, восстанавливать. Наверно, этот человек слишком уж старался припомнить, что было до, что после, и перепутал нас четверых.

— Четверых?

— Я считаю и Гарри. Что он еще видел, мистер Мартинс?

— Ничего особенного — только утверждает, что Гарри был мертв, когда его вносили в дом.

— Умирал — разница не столь уж существенная. Выпьете еще, мистер Мартинс?

— Нет, пожалуй, довольно.

— Ну а мне еще глоток будет кстати. Я очень любил вашего друга, и рассказывать об этом тяжело.

— Давайте, я выпью тоже — за компанию,— сказал Мартинс. И пока виски еще пощипывало язык, спросил:

— Знаете вы Анну Шмидт?

— Подружку Гарри? Встречался один раз, и все. Честно говоря, он выправил ей документы с моей помощью. Постороннему я бы в этом не признался, но иногда приходится нарушать правила. Гуманность — это тоже долг.

— Что у нее приключилось?

— Говорят, она венгерка, дочь нациста. Опасалась, что русские ее арестуют.

— Русские? С какой стати?

— Документы у нее были не в порядке.

— Вы передали ей какие-то деньги от Гарри, не так ли?

— Да, но говорить об этом я бы не хотел. Это она вам сказала о деньгах?

Зазвонил телефон, и Кулер допил свое виски.

— Алло,— сказал он.— Да, да. Это я.— Потом, держа трубку возле уха, с безрадостной, терпеливой миной слушал чей-то голос издалека.

— Да,— однажды произнес он.— Да.

Взгляд его был обращен на лицо Мартинса, но казалось, он смотрит куда-то вдаль; блеклые, усталые добрые глаза глядели словно откуда-то из-за моря.

— Правильно сделали,— сказал он одобрительным тоном, а потом чуть раздражительно:— Конечно, их доставят. Даю вам слово. До свидания.

Положив трубку, устало провел рукой по лбу, словно вспоминая, что нужно сделать. Мартинс спросил:

— Слышали вы что-нибудь про махинацию, о которой говорит полиция?

— Прошу прощенья. Вы о чем?

— Говорят, Гарри был замешан в какой-то грязной махинации.

— Нет,— сказал Кулер.— Это немыслимо. У Гарри было высоко развито чувство долга.

— Курц, похоже, думает, что мыслимо.

— Курцу не понять англосакса,— ответил Кулер.

9

Было уже почти темно, когда Мартинс шел вдоль канала: на другом берегу виднелись полуразрушенные купальни Дианы, а вдали над развалинами, в парке Пратер, неподвижно чернело большое колесо обозрения. За серой водой находилась вторая, советская зона. Собор святого Стефана вздымал над Старым городом свой громадный поврежденный шпиль. Проходя по Кертнерштрассе, Мартинс миновал освещенную дверь здания военной комендатуры. Четверо солдат международного патруля усаживались в «джип», русский сел рядом с водителем, потому что его стране предстояло «председательствовать» до конца месяца, англичанин, американец и француз — сзади. Третий стакан неразбавленного виски кружил Мартинсу голову, и он вспомнил женщину из Амстердама, женщину из Парижа: одиночество шло рядом с ним по людному тротуару. Миновав улицу, на которой находился отель Захера, он пошел дальше. Ролло возобладал над Мартинсом и направлялся к единственной женщине, которую знал в Вене.

Я спросил, как ему удалось найти Анну.

— А,— ответил он,— перед сном я изучал карту и отыскал тот дом по взятому накануне адресу.

Свои городские маршруты Ролло изучал по картам, названия улиц и перекрестки запоминались ему легко, потому, что в одну сторону он всегда ходил пешком.

— В одну сторону?

— К женщине — или к другу.

Ролло, конечно, не знал, что застанет Анну, что она не занята в вечернем спектакле, или, может, ему запомнилось и это — из афиш. Так или иначе, она была дома, сидела в нетопленой комнате, кровать была сложена как диван, на шатком экстравагантном столике лежала отпечатанная на машинке роль, открытая на первой странице, потому что мысли Анны блуждали далеко от «дома». Он робко сказал ей (и ни Мартинс, ни даже Ролло не могли бы сказать, насколько робость была наигранной):

— Решил зайти, проведать вас. Видите ли, я шел мимо...

— Мимо? Куда?

От Старого города до границы английской зоны добрых полчаса ходьбы, но у Ролло всегда бывал заготовлен ответ:

— Мы с Кулером выпили слишком много виски. Мне нужно было пройтись, и я случайно оказался здесь.

— Спиртного у меня нет. Могу предложить чай.

— Нет, нет, спасибо. Вы заняты,— сказал он, глядя на роль.

— Дальше первой реплики у меня дело не пошло.

Взяв роль, он прочел: «Луиза (входит). Я слышала детский плач».

— Можно посижу у вас немного? — спросил он с любезностью, идущей скорее от Мартинса, чем от Ролло.

— Буду рада.

Он грузно опустился на диван и, как потом рассказал мне (потому что влюбленные, если удается найти слушателя, рассказывают все до последней мелочи), что только тут толком разглядел Анну. Она стояла, чувствуя себя почти так же неловко, как он, в старых фланелевых брюках, плохо заштопанных сзади: стояла твердо, широко расставив ноги, словно противостояла кому-то и твердо решила не сдавать позиций — невысокая, несколько приземистая, будто припрятала свое изящество для профессионального применения.

— Скверный выдался день?— спросил он.

— Сейчас все дни скверные,— ответила она. И пояснила:— Гарри часто приходил ко мне, и при вашем звонке у меня мелькнула мысль...

Потом села на жесткий стул напротив Мартинса и сказала:

— Не молчите, пожалуйста. Вы знали его. Расскажите что-нибудь.

И он стал рассказывать. Тем временем за окном потемнело. Некоторое время спустя он заметил, что их руки соприкасаются. Мне он сказал:

— Я вовсе не собирался влюбляться в подружку Гарри.

— Как же это произошло?— спросил я.

— Было очень холодно, и я встал задернуть шторы. Что моя рука лежала на руке Анны, я заметил только, когда снимал ее. Встав, я поглядел сверху вниз на Анну, а она снизу вверх на меня. Лицо ее не было красивым — вот в чем дело. Обыденное, будничное лицо. Я всегда считал, что в женщинах любят красоту. У меня возникло такое чувство, будто я оказался в незнакомой стране, языка которой не знаю. Стоя у окна, я не спешил задергивать шторы. Мне было видно только свое отражение, глядящее на Анну. Она спросила: «А что тогда сделал Гарри?», и у меня чуть не сорвалось: «К черту Гарри. Его больше нет. Мы оба любили его, но он мертв. Мертвых нужно забывать». Вместо этого я ответил: «Как бы вы думали? Просто насвистывал свою старую мелодию как ни в чем не бывало»— и насвистал ее, как только сумел. Я услышал, что Анна затаила дыхание, обернулся и, не успев подумать, верный ли это ход, та ли эта карта, сказал:

— Он мертв. Нельзя же вечно хранить о нем память. Анна ответила:

— Да, но прежде, чем я забуду его, многое может произойти.

— Что вы имеете в виду?

— Может, начну другую жизнь, может, умру, мало ли что.

— Со временем забудете. И влюбитесь снова.

— Знаю, но мне этого не хочется. Неужели не понятно? Тут Ролло Мартинс отошел от окна и снова сел на диван. Полминуты назад оттуда вставал друг Гарри, утешавший его подружку, теперь же это был мужчина, влюбленный в Анну Шмидт, которая любила его покойного приятеля Гарри Лайма. В тот вечер Мартинс больше не вспоминал о прошлом, а стал рассказывать, с кем повидался в Вене.

— Про Винклера я поверю чему угодно,— сказал он,— но Кулер мне понравился. Из всех друзей только он вступился за Гарри. Однако если Кулер прав, то Кох ошибается. А я был так уверен, что напал на след..

— Кто такой Кох?

Мартинс рассказал Анне о своем посещении Герра Коха и передал разговор о третьем.

— Это очень важно,— сказала она,— если только все правда.

— Из этого ничего не следует. Кох ведь уклонился от дознания, неизвестный тоже мог так поступить.

— Я не о том,— сказала Анна. — Выходит, они лгали. Курц и Кулер.

— Может, не хотели подводить человека, если то был друг.

— Еще один друг — на месте катастрофы? Где тогда честность вашего Кулера?

— Как же нам быть? Кох отказался продолжать разговор и выставил меня из квартиры.

— Меня не выставят,— сказала она,— ни Кох, ни его Ильза.

Путь к дому оказался долгим: снег прилипал к подошвам, и они шли медленно, словно каторжники в кандалах. Анна спросила:

— Еще далеко?

— Не очень. Видите толпу? Примерно там.

Толпа казалась кляксой на белом фоне, она текла, меняла очертания, расплывалась. Когда они подошли поближе, Мартинс сказал:

— Кажется, это тот самый дом. А что там, политическая демонстрация?

Анна Шмидт остановилась.

— Кому вы говорили о Кохе?

— Только вам и Кулеру. А что?

— Мне страшно. Вспоминается...— Анна неотрывно смотрела на толпу, так и не сказав Мартинсу, что из ее сложного прошлого всплыло у нее в памяти.

— Уйдемте,— взмолилась она.

— Ну что вы, мы ведь пришли по делу, немаловажному.

— Узнайте сперва, чего все эти люди...— И сказала странные для актрисы слова: — Ненавижу толпу.

Мартинс неторопливо пошел по липкому снегу один. Там был не политический митинг, потому что никто не произносил речей. Мартинсу показалось, что люди оборачиваются и смотрят на него так, словно он был тем, кого они ждали. Подойдя к толпе, он убедился, что дом тот самый. Какой-то человек сурово глянул на него и спросил:

— Тоже из этих?

— Кого вы имеете в виду?

— Полицейских.

— Нет. Что они здесь делают?

— Шастают весь день туда-сюда.

— А чего все дожидаются?

— Хотят посмотреть, как его увезут.

— Кого?

— Герра Коха.

У Мартинса промелькнула мысль, что раскрылось умышленное уклонение от дачи показаний, хотя вряд ли это могло служить причиной ареста. Он спросил:

— А что случилось?

— Пока никто не знает. Полицейские никак не решат, то ли самоубийство, то ли убийство.

— Герра Коха?

— Ну да.

К собеседнику Мартинса подошел ребенок и подергал за руку.

— Папа, папа.— В шерстяном колпаке мальчик походил на гнома, лицо его заострилось и посинело от холода.

— Да, мой милый, в чем дело?

— Через решетку я слышал, как они говорят, папа.

— О, хитрый малыш. Что же ты слышал, Гензель?

— Как плачет фрау Кох, папа.

— И все, Гензель?

— Нет, еще слышал, как говорил большой дядя.

— Ну и хитрец ты, маленький Гензель. Расскажи папе, что он говорил.

— Он сказал: «Вы не сможете описать этого иностранца, фрау Кох?»

— Вот, вот, видите, они думают, что это убийство. Да и как же иначе? С какой стати герру Коху резать себе горло в подвале?

— Папа, папа.

— Да, Гензель?

— Я глянул в подвал сквозь решетку и увидел на куче кокса кровь.

— Ну и ребенок! С чего ты взял, что там кровь? Это талая вода, она всюду подтекает.— Мужчина повернулся к Мартинсу.— У ребенка такое живое воображение. Может, станет писателем, когда вырастет.

Ребенок угрюмо поднял заостренное личико на Мартинса.

— Папа,— сказал он.

— Да, Гензель?

— Это тоже иностранец.

Мужчина громко засмеялся, кое-кто из толпы обернулся к нему.

— Послушайте его, послушайте,— гордо сказал он.— Малыш считает вас убийцей, потому что вы иностранец. Да, сейчас иностранцев здесь больше, чем венцев.

— Папа, папа.

— Что, Гензель?

— Они выходят.

Группа полицейских окружила прикрытые носилки, которые осторожно, чтобы не поскользнуться на обледенелых ступеньках, несли вниз. Мужчина сказал:

— Из-за развалин санитарной машине сюда не подъехать. Придется нести за угол.

Фрау Кох в холщовом пальто, с шалью на голове вышла последней. На краю тротуара она упала в сугроб. Кто-то помог ей подняться, и она сиротливым, безнадежным взором обвела толпу зевак. Если там и были знакомые, то, скользя взглядом по лицам, она не узнавала их. При ее приближении Мартинс нагнулся и стал возиться со шнурками ботинок, а когда взглянул вверх, увидел прямо перед собой недоверчивые, безжалостные глаза гнома — маленького Гензеля.

Возвращаясь к Анне, Мартинс оглянулся. Ребенок дергал отца за руку, и было видно, как он шевелит губами, словно твердя рефрен мрачной баллады: «Папа, папа».

— Кох убит,— сказал Мартинс Анне.— Пошли отсюда. Шли они быстро, как только позволял снег, срезая где можно утлы. Настороженность и подозрительность ребенка, казалось, расплывалась над городом, как туча,— они не успевали вырваться из-под ее тени. Анна сказала:

— Значит, Кох говорил правду. Там был кто-то третий,— и чуть погодя: — Выходит, им нужно скрыть убийство. Из-за пустяков не стали бы убивать человека,— но Мартинс пропустил ее слова мимо ушей.

В конце улицы промелькнул обледенелый трамвай: Мартинс и Анна вышли опять к Рингу. Мартинс сказал:

— Возвращайтесь-ка домой одна. Нам лучше не показываться вместе, пока все не прояснится.

— Но вас никто не может заподозрить.

— Там расспрашивают об иностранце, заходившем вчера к Коху. Могут возникнуть временные неприятности.

— Почему бы вам не обратиться в полицию?

— Я не доверяю этим ослам. Видите, что они приписали Гарри? Да я еще хотел ударить Каллагана. Этого мне не простят. В самом лучшем случае, вышлют из Вены. Но если буду вести себя тихо... выдать меня может лишь один человек. Кулер.

— Ему нет смысла выдавать вас.

— Если он причастен к убийству, конечно. Но в его причастность мне что-то не верится.

На прощанье Анна сказала:

— Будьте осторожны. Кох знал так мало, и его убили. А вы знаете все, что было известно ему.

Об этом предупреждении Мартинс помнил до самого отеля: после девяти часов улицы пустынны, и всякий раз, едва заслышав за спиной шаги, он оглядывался, и ему мерещилось, что третий, которого так тщательно оберегали, крадется за ним, будто палач. Русский часовой у «Гранд-отеля», казалось, совсем окоченел, но это был человек, у него было лицо, честное крестьянское лицо. Третий не имел лица: лишь макушку, увиденную из окна. В отеле администратор сказал:

— Сэр, приходил полковник Каллоуэй и спрашивал вас. Очевидно, вы найдете его в баре.

— Минуточку,— бросил Мартинс и пошел к выходу: ему нужно было подумать. Но едва он шагнул за дверь, к нему подошел солдат, козырнул и твердо сказал:

— Прошу вас, сэр.

Распахнув дверцу окрашенного в защитный цвет грузовика с английским флажком на ветровом стекле, он твердой рукой подсадил Мартинса. Мартинс молча покорился; ему было ясно, что рано или поздно допроса не миновать; перед Анной Шмид он просто разыгрывал бодрячка.

Водитель, не считаясь с опасностью, гнал грузовик по скользкой дороге, и Мартинс запротестовал. В ответ он услышал недовольное ворчание и неразборчивую фразу, в которой прозвучало слово «приказ».

— Вам что же, приказано угробить меня?— спросил Мартинс, но ответа не получил. Машина стала петлять по темным улочкам, и он потерял ориентацию.

— Далеко еще?

Но водитель и ухом не повел. По крайней мере, подумал Мартинс, он не арестован: охраны нет, и его, вероятно, пригласили — кажется, было употреблено это слово?— посетить управление полиции для дачи показаний.

Продолжение следует

Перевел с английского Д. Вознякевич

(обратно)

Поживем-увидим

Чувства страха я, пожалуй, не испытывал. Вот ощущение беззащитности, оголенности — это было. Да и как не быть, когда беседуешь с человеком, который слышит не только то, что вы произносите вслух, но и о чем лишь помыслили, который может вдруг рассказать вам многие подробности не прошлой, а будущей вашей жизни и безошибочно указать с расстояния в несколько метров все ваши болезни, как прошлые, так и те, что еще предстоит перенести.

Началось все с того, что месяца два назад, я прошел целый курс серьезных медицинских обследований. К сожалению, счет был не в мою пользу. Мудрые приборы лишь подтвердили то, что до этого утверждали врачи,— многолетнее общение с сигаретами не преминуло сказаться на состоянии кровеносно-сосудистой системы моего и так не блещущего здоровьем организма. Это означало, что медики были правы, еще раньше, с мягкой настойчивостью уговаривая сделать операцию. Но именно в тот день, когда нужно было сказать «да» или «нет», меня познакомили с Ниной Станиславовной Кирьяновой.

Честно говоря, я всегда относился с некоторым недоверием к тем, кого мы называем экстрасенсами. Что у подкупало в данном случае? Кирьянова не афишировала свою близость к таинственным потусторонним силам, не утверждала, что итогом ее деятельности станет обязательно избавление от болезни. И откровенно призналась — с сосудистой системой работает впервые: получится — хорошо, не получится — не обессудьте. Однако при первом же пробном сеансе я почувствовал, как по телу тугими толчками пошла кровь и уже непривычное, потому что забытое, ощущение собственных рук и ног — мне стало жарко. Нина собранна, сосредоточенна. Ее движения напоминали рукодельницу с иглой, которая вышивала в окружающем меня пространстве какой-то затейливый узор. Вот она уходит за спину, и я уже не вижу ее, однако чувство — тепло поднимается вдоль позвоночника, заставляет покраснеть шею. Думается легко, свободно, исчезла всякая скованность и сомнения в целесообразности происходящего.

Для самой Нины все это просто и понятно. Ничего в ее жизни сверхъестественного не происходило. А вот родную бабушку Нины в деревне называли «шептуньей». Прилепила листочек на ранку, немного пошептала, и, глядишь, вместо ранки розовая кожица — получай, бабуля, гонорар в виде пары яичек. Бывало, рассказывала Нина, некоторые прямо говорили, что бабуля — шарлатанка, но, заболев, сразу же посылали за ней, просили, умоляли прийти. И бабушка приходила, лукаво по-доброму посмеиваясь — а что с них взять, с людей-то, как дети малые, беспомощны...

Нина Кирьянова пошла в бабушку, а началась ее лечебная деятельность в 15 лет. Станислав Антонович страдал отложением солей в локтевом суставе. «Папа, давай я нашепчу»,— предложила Нина, вспомнив бабушку. «Попробуй»,— согласился отец, приняв игру. Но сказать — не сделать. «А что шептать-то?» — спохватилась Нина. Оказалось, все равно что, главное — другое. Эту соль-мучительницу Нина представила в виде пилы с тяжелыми тупыми зубьями, которые рвут папины кости. И она стала поглаживать руку своего первого пациента, стараясь в воображении сгладить, уничтожить эти зубья. С тех пор не папа, а Нина помнит, что у него было отложение солей. Вот такое удачное начало — пациент забыл о своей давней болезни.

Итак, началось с доброго дела. Потом пошло баловство. Например, на уроке можно «убедить» учителя, чтобы он вызвал к доске не тебя, а кого-то другого или «уговорить» преподавателя забыть о плохом ответе, не отмечать это в журнале. Постепенно Нина начинает сознавать, что она «не как все», что в каких-то определенных условиях она сильнее не только своих сверстников, но и взрослых.

Что ощущает человек, если он не такой, как остальные? Я спросил об этом Нину Станиславовну. «Сначала было страшно,— сказала она,— особенно когда в 19 лет со мной стало происходить что-то странное — вроде припадков каких-то. К врачам обращаться бессмысленно. Опять к бабушке. Она говорит: «Момент такойподошел, это в тебе зло и добро борются. Кто победит, тому и служить будешь». Чувствую, как бы нелепо это ни звучало в бабушкином изложении, какое-то зерно в этом есть. И что вы думаете, через некоторое время обмороки прошли, но вместе с ними исчезло и увлечение хиромантией, гороскопами, предсказанием будущего, то есть тем, что может принести вред человеку. А осталось вот это желание лечить, помогать...»

Сначала было страшно. Что ж, объяснимое чувство, если на каждом шагу сталкиваешься с чем-то непонятным и неизведанным. Потом постепенно, правда, неизвестно откуда, но стали появляться знания о симптомах той или иной болезни, о способах ее лечения, о том, как во время сеанса вести себя самой Нине, что делать, как ликвидировать очаг заболевания и его последствия.

Было страшно потому, что возникало ощущение подсказки, или, скажем мягче, совета, рекомендации. Но как ни называй, оставалось неясным, откуда это указание поступает. Так, например, Нина точно знала, кого она может лечить, а кого нет. И если нарушала запрет, то саму себя наказывала — мучилась головной болью. Или, к примеру, она научилась разбираться в очагах поражения биополя и безошибочно устанавливать диагноз. Но ведь тоже подсказка — «биополе», «энергетический запас», «расход энергии», «огненный шар». Эти слова приходили ниоткуда и шли в дело, оказываясь очень кстати для начинающего экстрасенса.

И все же, что чувствует человек, ощущающий в себе такие необычные способности? «Прежде всего потребность быть полезной людям»,— улыбается Нина.

Я это ощутил на себе. Прошло всего пять сеансов, а нитроглицерин мне почти не нужен. В общем, поживем — увидим.

В. Вишневский

(обратно)

Духи острова Бали

— Что касается меня,— объяснял корреспонденту журнала «Гео» житель острова Кетут Сувена,— то я уже был Мамеди — злым духом — и в образе свиньи, и обезьяны.

— И вы вели себя как свинья на глазах у всей деревни?

— Да.

— Но вам это, наверное, нелегко далось?

— Да, стоять на четвереньках и тыкаться лицом в грязь... Но я находился в трансе. Дух вошел в меня. А потом я чувствовал себя опустошенным. Иногда, правда, транс бывает не так глубок, и тогда на секунду понимаешь, что с тобой происходит, видишь людей — и тебя охватывает стыд. Однако они продолжают петь, и транс обволакивает и захватывает все сильнее и глубже...

Выходцы из Индии распространили индуизм на Бали еще задолго до VIII века, а позже, когда ислам добрался до Юго-Восточной Азии и наслоился на индуизм, именно Бали стал местом паломничества аристократов и интеллектуалов-индуистов. Сегодня это последний бастион индуистской религии в Индонезии. Балийское течение включает в себя элементы буддизма, культа предков и анимистические ритуалы.

Кетуту Сувене, старосте банджара Джангу, 52 года. Банджар — несколько семей одной деревни, соединенных родством и общественным положением. Банджар Джангу известен своими «трансами» — вечерними театрализованными церемониями, на которые собираются жители окрестных деревень. Они поют и танцуют, а некоторые впадают в экстатическое состояние и выделывают такие вещи, на которые в обычной жизни люди просто не способны. В давние времена «трансы» — зангхианги — были нужны жителям в периоды эпидемии, они помогали людям мобилизовать резервные силы организма и избавиться от недугов.

— Если моя семья заболела,— объясняет Кетут,— я вижу виной тому обезьяну. Я знаю, что это злой дух, и пытаюсь изгнать его, но сам я слишком слаб для этого и иду к божеству моего банджара, приношу ему в жертву цветы и пищу. Прошу силы, и сила приходит ко мне. После этого болезнь исчезает.

Однажды вечером на вытоптанном школьном дворе Джангу собрались сотни людей. Одни сидели на лавках, другие выстроились в пять рядов вдоль длинного деревянного забора. В центре врыли в песок высокое пальмовое дерево, укрепив ствол подпорками. Внутри ограды стояли в ожидании двадцать мужчин — «сторожей». Вышел человек в набедренной повязке и черном парике. Подошел к маленькой циновке, сел на корточки и кивнул женщине, державшей бутылку с водой, половинку из кокосового ореха, наполненную цветами и какой-то выпечкой. Женщина поставила скорлупку на каменное возвышение рядом с деревом. Мужчина подошел и склонил голову над плошкой. Один из «сторожей» оторвал от пальмы несколько ветвей и смочил их ароматическим маслом.

Пока мужчина вдыхал аромат и медленно раскачивался, женщины запели протяжную песню, в которой просили бога загнать духа обезьяны в этого, входящего в транс, человека.

Неожиданно тот упал и забился. Потом вскочил с закрытыми глазами и оскаленными зубами и запрыгал как обезьяна. Подбежав к пальме, он мигом забрался на нее, потом бесстрашно пошел по боковой ветке, так что дерево чуть не выскочило из своих креплений и «сторожа» вынуждены были снова придать ему вертикальное положение. А женщины продолжали петь.

Мужчины долго пытались привлечь «обезьяну» свежими кореньями, и она, наконец, спустилась на нижнюю ветку и стала с аппетитом есть коренья. Потом вдруг уставилась на одного из «сторожей» и начала внимательно выбирать у него воображаемых насекомых из волос, с удовольствием отправляя их в рот. Однако через некоторое время движения «обезьяны» замедлились, на лице появилось выражение страха. С визгом она ринулась на одного из «сторожей», а когда остальные бросились ему на помощь, «обезьяна» разбросала их с нечеловеческой силой. Но вот священник окропил неуемное существо холодной водой из бутылки, и...

Медленно, очень медленно приходил в себя человек в черном парике и набедренной повязке. Его осторожно положили на землю. «Сторожа» тихо разговаривали с ним, пока он, окинув их по-прежнему мутным взглядом, не поднялся и, пошатываясь, не удалился.

В тот вечер было еще несколько «трансов». Мужчина ходил на четвереньках и питался отбросами, другой бродил босиком по огню... И всегда в конце разгоралась схватка со «сторожами».

Бали — благополучный, можно сказать, остров. В поселках на далеких от туристских маршрутов тропах можно забыть чемодан, и его никто не тронет. Население не знает таких пороков, как пьянство и разбой. Плотность населения здесь высока, а территория сравнительно мала, и сельское хозяйство в условиях тропиков требует максимальной организованности. К тому же пресной воды на Бали не хватает. Провинившегося не судят, а просто оставляют без воды. С таким человеком никто не заговорит и ничего ему не продаст.

Поэтому, очевидно, проявляющаяся в состоянии транса агрессивность становится своеобразным социальным вентилем, позволяющим «выпустить пар», снять напряжение. Ученые, изучавшие с помощью приборов испытуемых, утверждают, что в состояние подлинного транса могут войти немногие, другие лишь подстраиваются, как это бывает и при гипнотическом воздействии. Глубина транса или вообще отсутствие такового — непростой для балийцев вопрос. Скакать на воображаемой лошади по раскаленным кокосовым скорлупкам — дело сложное и опасное. Каково будет человеку, который не сумел анестезировать себя соответствующим образом?

Упорно живет среди балийцев вера в лейяков — ведьм, которые по ночам устраивают на кладбище шабаш и проклинают невинных жителей. Главную ведьму зовут Рангда. Ее почитают и очень боятся. Она может менять свой облик, но чаще всего появляется в виде старушки под именем Калон Аранг. В представлении, обычно разыгрываемом жителями, действует принц, который отвергает любовь красивой девушки только потому, что она дочь Колон Аранг. В гневе ведьма призывает своих лейяков исполнить танец на кладбище, и страну охватывают эпидемии. Колдун местного правителя распознает причину несчастий. Тогда и начинается поединок между ведьмой и колдуном, в котором Колон Аранг терпит поражение и спасается бегством. Однако через некоторое время возвращается уже в облике самой Рангды и побеждает колдуна. Чтобы противостоять ей, появляется Баронг — мифическое страшилище, полудемон, чье предназначение — охранять людей. Обычно это огромное, покрытое шерстью чудовище с острыми клыками — его «играют» сразу двое мужчин.

Опять началось сражение, и Баронг бездыханный упал на землю. Но тут выскочила по меньшей мере дюжина мужчин и набросилась с кинжалами на Рангду. Однако волшебная сила не позволяла ранить ведьму — кинжалы не входили в ее тело.

И тут происходит невероятное: нападающие, сами того не сознавая, обратили клинки против себя — руки их изогнулись, мускулы напряглись, но острие не входило в тело, и кровь не появлялась!

Позже, когда снимки, сделанные репортерами, рассматривали при увеличении, было видно, что мускулы рук действительно напряглись, а клинки, приставленные к животу под углом, даже слегка изгибались под нажимом.

Волшебство доброго Баронга спасло их от самоубийства...

Представление закончилось. На небе гасли последние блестки заката. Люди спешили по домам — никто не хотел оставаться один на один с демонами ночи.

По материалам зарубежной печати подготовил Н. Николаев

(обратно)

Оглавление

Харовская посадка

Роджер Желязны, Фред Сейберхэген. Витки

Затерянный мир

По серебряному пути Ибн-Фадлана

Оприленд и смоляные пятки

Гибель Ланкастрии

Козлодрание под Кара-Кулем

«Спрут» ходит в океане

Гориллы в тумане

Хроника большого золота

Грэм Грин. Третий

Поживем-увидим

Духи острова Бали