Журнал «Вокруг Света» №12 за 1989 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

В поисках уцелевшего снега

Как-то, бродя по залам краеведческого музея в Архангельске, я задержался около витрины, рассказывающей о быте малых народов бывшей губернии. Саамы... Они же — лопари или лапландцы, живущие на Кольском полуострове. Мое внимание привлекли небольшие акварельные рисунки: два портрета — «Женщина-лопарка» и «Лопарь Илья Семенович Матрехин». Третий рисунок изображал внутренний вид убогой саамской избы — тупы: традиционный сложенный из дикого камня камелек, стол, дощатые лавки, посуда на полках. Над огнем склонилась худощавая женщина...

Поразил профессионализм рисунка, верно переданная присущая саамскому жилищу неяркость, безупречная этнографическая точность в изображении утвари. Назывался он «Тупа Насти Харлиной». В сопровождающей подписи значилась фамилия художника — Писахов, 1906 год.

Еще раз вглядевшись в рисунок, я обнаружил, что те же цифры вырезаны на матице — бревне, поддерживавшем крышу избы.

По-видимому, это и послужило основанием для датировки всей серии рисунков.

Создание знаменитым художником портретов лопарей Кольского полуострова в начале века показалось мне сомнительным.

...В 1906 году Степан Григорьевич Писахов только что возвратился из большого путешествия по странам Ближнего Востока. Позади остались Константинополь и Бейрут, Иерусалим и Александрия, Порт-Саид и Каир. Писательница Покровская вспоминала: «Я познакомилась с ним на Ледовитом океане, когда он из Каира плыл на Новую Землю. При этом он путешествовал не как турист. Он нанимался писарем в монастырь, или сидел без денег в экзотических местах, или валялся на палубе с бродягами. Он жил непосредственной жизнью, какой должен жить человек. У него огромная культура сочетается с непосредственностью младенца...» Лишь спустя какое-то время Писахов кинулся на Мурман — «искать уцелевший снег» (выражение писавшего о художнике Федора Абрамова).

Вскоре Писахов надолго уехал в Париж. Вернувшись на родину, он работал главным образом на Белом море, вблизи родного Архангельска. Одно за другим появляются полотна: «Летняя ночь над Архангельском», «Суденышки на Северной Двине», «Рыбачья пристань». Несколько месяцев в году художник проводил на Кий-острове, в окрестностях Онеги. Здесь он подолгу оставался наедине с природой. Часами всматривался в строгие контуры древнего собора в окружении высоких деревьев, в ландшафты морского побережья. Именно на Кий-острове Писахов окончательно обрел себя. Мотив большинства беломорских пейзажей Писахова — сосны на морском берегу. Это и «Весна на Белом море», «Серебристый день», и «Ветреный день», и «Полночь над Белым морем». В те же годы художник подолгу живет на Печоре, в Хлебном ручье, в доме известного ученого и общественного деятеля А. В. Журавскаго. Здесь завязались его «географические» знакомства с друзьями Журавского — А. А. Григорьевым, П. Б. Риппасом, Д. Д. Рудневым. Совершая дальние путешествия по Пинеге и Печоре, Писахов изучает быт местных жителей, народную архитектуру, вслушивается в знакомую с детства поморскую речь.

В 1909 году В. А. Русанов, отправляясь в очередную экспедицию на Новую Землю, писал матери: «... с нами едет один художник, чтобы рисовать там картины дикой северной природы». Этим художником был Писахов. Затем вместе с Рудневым он участвует в плавании парохода «Нимврод», с борта которого велись работы по устройству первых станций радиотелеграфа на Югорском Шаре, в Мари Сале, на острове Вайгач. И отовсюду привозит этюды, этюды... И когда в апреле 1910 года в Архангельске открылась выставка «Русский Север», его полотна были в одном ряду с картинами А. А. Борисова, Н. В. Пинегина, И. К. Вылки. Посетителями выставки «особое внимание было обращено на картины местного художника С. Писахова, который любезно давал к ним объяснения»,— свидетельствовала местная пресса.

А через несколько лет на борту «Андромеды» Писахов снова отправляется в Арктику — на поиски исчезнувших экспедиций Г. Л. Брусилова и Г. Я. Седова. Высадившись в Ольгинском становище на Новой Земле, художник следит за полетами Яна Нагурского, а спустя десять лет, вновь посетив Новую Землю, добирается до Мыса Желания, написав по пути картину «Место зимовки Г. Я. Седова».

Но не слишком ли надолго оторвался я от тех рисунков, с которых начал повествование? Полагаю, что отвлечение это оправдано. Многие десятилетия имя художника, писателя и путешественника находилось в некоем полузабвении. И сегодня его личность и его дела должны занять заслуженное место в истории культуры Севера.

С. Г. Писахов отправился на Кольский полуостров в 1927 году. Пароход «Субботник» довез его до Иоканги. Там, невдалеке от пристани, на месте устроенной в 1918 году интервентами тюрьмы, художник увидел памятник: тяжелый каменный куб с забранным железной решеткой углублением окна — тяжкий символ темницы. И красные пятна цветов у подножия — как кровь казненных, пролитая за свободу живых. Полотно Писахова, отобразившее этот памятник,— одно из лучших, созданных им в советское время.

Новые материалы, связанные с поездкой Писахова на Кольский, открылись мне совсем недавно. Просматривая фонд рисунков в архиве Географического общества в Ленинграде, я наткнулся на папку с надписью: «Рисунки художника Писахова лопарей погоста Иоканга летняя». В волнении перебрал лежавшие в ней жесткие листы ватмана. Всего в папке оказалось 11 рисунков. Три из них — выполненные акварелью виды Иокангского погоста: бревенчатые домики сбегают к берегу залива. Рисунки сделаны с разных сторон, с севера и с юга. Затем — дом лопаря Луки Федотовича Матрехина. Остальные — жанровые сценки, написанные в той же манере, что и виденная когда-то в Архангельске «Тупа Насти Харлиной». Стрижка овцы, вязание поясов, сушка неводов....— все то, что от века сопровождало быт лопарской семьи. Наконец, портреты жителей погоста. Здесь и Лазарь Федотович Матрехин в зимней одежде, и девушка-лопарка в летнем праздничном наряде. К рисункам было приложено небольшое, на одном листе, пояснение, составленное известным этнографом, знатоком саамов Владимиром Владимировичем Чарнолуским, знакомым многим читателям по двум, уже посмертно опубликованным в Москве его книгам: «Легенда об олене-человеке» (1965 г.) и «В краю летучего камня» (1972 г.).

Пересмотрев рисунки и сопоставив собственноручные надписи С. Г. Писахова с перечнем-пояснением В. В. Чарнолуского, я составил список жителей летнего Иокангского погоста, запечатленных художником. В нем оказались: Прокопий Данилов, Александр Матрехин, Лазарь Федотович Матрехин, Лука Федотович Матрехин, Марфа Никитична Матрехина, Марина Лазаревна Матрехина, Матрена Харлина. Сюда же я добавил Настю Харлину и Илью Семеновича Матрехина, чьи портреты видел ранее в архангельском музее.

Большое число представителей рода Матрехиных в этом списке не было для меня неожиданностью. Когда, в конце шестидесятых годов, я провел несколько дней в летнем Иокангском погосте, уже оставленном его жителями в ходе «укрупнения колхозов», но еще полностью не разрушившемся, во многих избах встречалась мне эта фамилия — то на обложке забытой школьной тетрадки, то на спинке уцелевших саней...

В своем пояснении Чарнолуский отмечал, что рисунки Писахова сделаны «по заданию Географического общества». Поэтому естественно было искать сведения об упоминавшихся людях среди материалов Лопарской экспедиции, организованной Географическим обществом в 1927 году. Экспедиция эта была заметным событием в истории изучения коренного населения Кольского Севера

...Нет, пожалуй, на севере Европы народности более загадочной и более самобытной по своему жизненному укладу, материальной и духовной культуре, нежели саамы-лопари. Путешествуя в начале века по Северу, М. М. Пришвин писал: «Кольский полуостров — это единственный угол Европы, до последнего времени почти не исследованный. Лопари — забытое всем культурным миром племя, о котором не так давно (в конце XVIII столетия) и в Европе рассказывали самые страшные сказки. Ученым приходилось опровергать общее мнение о том, что тело лопарей покрыто космами, жесткими волосами, что они одноглазые, что они со своими оленями переносятся с места на место как облака. С полной уверенностью и до сих пор не могут сказать, какое это племя».

Экспедиция, которую возглавил крупный антрополог профессор Д. А. Золотарев и в состав которой вошли врач Ф. Г. Иванов-Дятлов и этнограф В. В. Чарнолуский, состоялась тогда, когда своеобразию жизненного уклада и культуры лопарей время готовилось нанести жестокие удары. И, как видим сегодня, в ретроспективе, эти удары не замедлили обрушиться на маленький народ: сначала в виде продразверстки, затем в ходе коллективизации и промышленного освоения края, следствием которого были изъятие многих оленьих пастбищ и ликвидация некоторых погостов.

Тогда же, в 1927-м, колоритный «саамский мир» еще существовал...

Передо мной — изданная Географическим обществом книга Д. А. Золатарева «Лопарская экспедиция» (11.1 — 11.7.1927 г.). Перелистываю ее. Итак, 16 января участники экспедиции сошли с поезда на станции Пулозеро, остановились в Пулозерском саамском погосте и занялись антропометрическими измерениями и медицинским осмотром местных жителей. Что же увидели исследователи в этом, первом на своем пути, саамском селении? Цитирую Золотарева: «Близость железной дороги отражается на всем укладе жизни пулозерских лопарей. Они, как и остальные, занимаются оленеводством и рыболовством, но вывозка дров, перевозка грузов и пассажиров играет для них большую роль. При этом нельзя сказать, чтобы они жили безбедно. Разложение старого хозяйственного быта сказывается на пулозерских лопарях, производящих здесь довольно жалкое впечатление». Да, констатировать в печати в 1927 году это объективное положение было еще возможно... Для себя же, для изучения самобытной культуры саамов, Золотарев вынужден был сделать вывод: «...лучше ехать для этнографических наблюдений на Восток, дальше от Мурманки».

«Людьми восьми сезонов» назвал саамов шведский этнограф Эрнст Манкер. Назвал потому, что в разные промысловые сезоны саамы, главной отраслью хозяйства которых издавна была рыбная ловля, кочевали от одного водоема к другому. Когда же, в XIX веке, наряду с рыбной ловлей начало усиленно развиваться оленеводство, годичный цикл кочевок стал включать и места выпаса оленей. И на каждой новой стоянке саамы строили свои сезонные жилища: в бесснежное время — деревянно-земляные вежи или сшитые из брезента чумы — куваксы, зимой — избушки-тупы. У лопарей восточной части Кольского полуострова, где оленеводство быстро заняло главное место, возникла система «двойных» погостов: зимних, во внутренней лесной зоне полуострова, где было больше дров, были возможны свободный выпас оленей и охота, и летних — в прибрежной тундре, на побережье Баренцева моря, где велась ловля рыбы.

В январе, когда началась Лопарская экспедиция, население было сосредоточено в зимних поселениях. Через них и пролег дальнейший маршрут экспедиции: Ловозеро — Семиостровский погост — Каменский погост — Ивановка — зимний Иокангский погост и далее — по русским поселениям Терского берега. Особенно привлек исследователей зимний Иокангский погост, где больше, чем в других упомянутых погостах, чувствовалась устойчивость лопарского хозяйства.

Ничего прямо относящегося к героям Писахова или к обстоятельствам, проясняющим историю создания его рисунков, эта книга Золотарева не содержала.

Я обратился к другой работе антрополога, к его труду «Кольские лопари», также написанному по итогам экспедиции. Логика поиска была простой. После пребывания в зимнем погосте лопари — с наступлением весны — должны были откочевать в Иокангу летнюю. Возможно, там и застал их С. Г. Писахов. И, возможно, те саамы, которых изучали ученые зимой, позировали художнику летом. Действительно, среди фотографий жителей зимнего погоста, приложенных к книге, я обнаружил значившуюся в моем списке Марфу Никитичну Матрехину и Лазаря Федотовича Матрехина, а также Матрену Харлину — ту, что стригла овцу на рисунке Писахова. Но сведения о них в книге Золотарева были крайне скупы: возраст, внешний вид, цвет глаз, рост стоя и сидя...

Значительно большую информацию содержали книги В. В. Чарнолуского. В «Легенде об олене-человеке» Иоканге 1927 года были посвящены многие страницы. Прежде всего я увидел здесь фотографию летнего Иокангского погоста, сделанную точно в том же ракурсе, что и на одном из рисунков Писахова. Создавалось впечатление, что фотограф и художник были здесь вместе...

Вот, в числе рисунков, дом лопаря Луки Федотовича Матрехина. От окрестных туп его отличают фундамент, солидная кладка бревенчатых стен, большие размеры. Не о нем ли пишет Чарнолуский: «Изба-пятистенка на каменном фундаменте кажется замком феодала по сравнению с остальными». На другой странице книги снова фигурирует «дом пятистенка, вполне исправная изба; в ней много окон и света, светлые обои, полы вымыты до блеска, покрыты масляной краской...»

Книга «В краю летучего камня» пролила свет и на происхождение самого рода Матрехиных. Оказалось, что их садкой, то есть местом поселения, носившим постоянный, а не сезонный характер, был Нижнекаменский погост на озере Вулиявр. Оттуда род Матрехиных заселил Нирьхтниярк — всю восточную часть Кольского полуострова, включая и летний и зимний Иокангские погосты. Садка Матрехиных хранила трудовые традиции и предания восточных саамов, их лыхте-верра — древнюю языческую веру. Поселение саамов на озере Вулиявр возникло еще в XVI веке, тайно. Живший здесь ранее отшельник Сергей (по его имени и название — Сергозеро) предупреждал таившихся в тундре лопарей о том, что на них готовятся набеги с целью обращения в православие. Поэтому среди рода Матрехиных были не только хранители языка, носители диалекта, который позднее получил название иокангского, но и знатоки древних языческих обрядов народа, хранители шаманского искусства, чародеи и ведуны.

 

Первой из персонажей писаховских рисунков в книге Чарнолуского нашлась Марина Лазаревна Матрехина. В пояснении к рисункам Писахова Чарнолуский называет ее «девушкой-лопаркой в летнем праздничном костюме». Отмечает ее странный головной убор-перевезку, который саамские девушки носили до вступления в брак.

Оказывается, прибыв в Иокангу летнюю, автор «В краю летучего камня», будучи еще студентом, «обосновался в школе, чтобы не тратиться на оплату квартиры». Столоваться сговорился у Марины. Марина же уговорила саамского паренька Пронея пойти со студентом к иокангскому сейду, познакомить с древним саамским святилищем.

Сеиды — священные камни саамов, культ которых некогда был распространен по всей Лапландии, как в скандинавских странах и Финляндии, так и на Кольском полуострове. Почитание камней — одно из наиболее ярких проявлений язычества — вызывало постоянное преследование как католической, так и православной церкви. Еще архиепископ Новгородский и Псковский Макарий писал Ивану Грозному: «...во всей Корельской земле до Коневых вод и за Ладожское озеро и около него суть многие идолопоклоннические суеверия и скверные мольбища идольские, коими служат леса, камни...» Сейды могли быть как предметом семейного или родового поклонения, так и культа целого погоста. По представлениям саамов, эти священные камни обладали способностью перелетать с места на место.

Русские исследователи Лапландии Н. Н. Харузин, К. В. Щеколдин, В. Ю. Визе, а в советское время В. К. Алымов описывали многочисленные капища и сейды саамов в западной и центральной частях Кольского полуострова. Столкнулся со следами древнего культа и автор этих строк. На острове Колдун, что возвышается в южной части Ловозера, на его вершине я видел место древнего мольбища, окруженное вертикально поставленными рогами оленей. Ветви рогов покрывал плотный и густой мох. По-видимому, как место жертвоприношения сейд был оставлен десятки лет назад.

Сейды в восточной части Кольского полуострова практически не были известны. Тем больше интереса вызвал у Чарнолуского рассказ Марины и возможность познакомиться с этими памятниками в окрестностях Иокангского погоста.

...Близ устья реки Иоканги, там, где она выходит из узкого скалистого каньона и устремляется к морю, в понижении небольшого холма, в окружении берез Чарнолуский и увидел большой четырехугольный темный камень, внешне напоминавший саамскую избушку. Весной, после приезда из зимнего погоста, жители Иоканги шли сюда, неся сейду свои жертвы: кто свинцовую пулю или табак, кто рыбу или полоски цветного сукна. Здесь совершались моления, испрашивалась удача в летнем промысле.

Саамские капища обыкновенно располагались в стороне от селения, в уединенных местах, так как, по древним поверьям, сейды не выносили шума и, заслышав его, могли оставить привычное место. Такая участь, по рассказу Пронея, постигла и иокангский сейд. Когда однажды здесь собралась молодежь и завела шумные игры, из-за камня внезапно появился старик с длинной бородой. Он поднял свой посох и погрозил разгулявшимся ребятам. Это и был сейд. Потом он повернулся спиной и ушел.

— Куда? — спросил Чарнолуский.

— А кто знает, куда,— ответил Проней,— улетел, старики сказывали. Пусто ныне там, в камне.

Узкой тропой возвращались путники в погост. По дороге Чарнолуский собрал с десяток луковиц лугового чеснока — принес их в подарок Марине Матрехиной...

В книге приводится и характеристика Лазаря Федотовича Матрехина — уважаемого оленевода, знатока тундры. С ним Чарнолуский отправился на Кейвы на «имание оленей». Там Матрехин показывал ученому многие местные травы. На рисунке Писахова Л. Ф. Матрехин изображен в традиционном зимнем наряде: в сложном головном уборе — каппере, в шубе-печке, в меховых сапогах — ярах.

Известно, что Л. Ф. Матрехин был в числе первых саамов-проводников, которые в 20-х годах вели отряды геологов во внутренние районы Кольского полуострова. А. Е. Ферсман упоминал Л. Ф. Матрехина в своей книге «Три года за полярным кругом», рассказывающей об открытии горных богатств края.

Самой колоритной фигурой среди персонажей Писахова оказался Илья Семенович Матрехин, знакомый по рисунку из архангельского музея. Этот престарелый житель Иоканги, также выходец из Каменского погоста, был нойдом — хранителем саамских верований и мастером ворожбы. В своих записках В. В. Чарнолуский признается, что «он открыл мне далеко не все, что знал, многое утаил». Со слов Ильи Матрехина этнограф записал ловту «О начале человека» — одно из интереснейших преданий, отражающих древние представления народа Лапландии о происхождении Земли, растительного и животного мира, а также человека. «По скончании сказывания он отказался повторить всю вещь заново»,— замечал ученый.

Главное же, что поведал Илья Матрехин путешественнику,— это рассказ о праудеках — предках саамов, окаменевших где-то в бескрайней тундре. Вместе с проводником Чарнолуский направился в места, указанные Матрехиным. Еще издали он увидел очертания загадочных фигур. То были каменные отдельности, напоминавшие головы людей, которые поднимаются из-за горы. Две головы, «старика» и «старухи», как бы отделялись от остальной группы. Стоило отойти в сторону — и в нагромождении камней являлись новые лица. Иные выделялись очень четко, другие казались едва намеченными. «Казалось, эти люди куда-то шли, но преступили какой-то запрет и окаменели,— пишет Чарнолуский.— Я не мог отделаться от ощущения, что эти люди из гранита все еще идут и что-то ищут. Идут куда?

Отдельные, обрывочные обмолвки саамов говорили, что это окаменевшие их предки идут искать землю, добрые угодья, добрых соседей. Куда еще может идти человек, первобытный номад? У меня перед глазами шел народ — с горы на гору, от одного камня, словно готового взлететь, к другому, туда, где за далью уже виднеется новый летучий камень».

— Туда им путь! — проводник показал на восток. Туда, где лежит Сейдпахк, священный летучий камень саамов.

В отношении семей Харлиных и Даниловых, представителей которых мы также видим на рисунках Писахова, сведения пока скудны. Известно, что Харлины — выходцы из Каменского погоста, а стало быть, также «знаткие люди» по части старинных преданий и обычаев. Двое из их рода — Родион и Федор — известны в числе иокангских нойдов. Даниловы — выходцы из соседнего Лумбовского погоста. Среди них были сказители, знатоки саамского фольклора.

Так постепенно удалось восстановить характеристики персонажей рисунков, выяснить подробности их жизни и интересные черты самобытной саамской культуры.

Пребывание Писахова на Кольском Севере было непродолжительным. В следующем, 1928 году произойдет катастрофа с дирижаблем «Италия» полярной экспедиции Умберто Нобиле. На поиски исчезнувших членов итальянской экспедиции вылетит на «Лотаме» Амундсен, и почти сразу радиосвязь с его самолетом прервется... На помощь жертвам и героям Арктики поднимутся самолеты, двинутся суда. Из Архангельска курсом к Земле Франца-Иосифа поспешит «Георгий Седов». Рядом с прославленным ледовым капитаном В. И. Ворониным будет стоять его друг Степан Григорьевич Писахов. Верный Северу, верный себе, верный собственным словам: «Кто побывал в Арктике, тот становится подобным стрелке компаса, всегда поворачивается к северу».

Б. Кошечкин, кандидат географических наук

(обратно)

Страна на узком перешейке

Совсем не ожидал, что Панамский канал выглядит так обыденно. Как какая-нибудь подмосковная речка. Ничем не примечательные, кое-где осыпавшиеся берега. Обычно воробьи копошатся в жухлой траве. Стрекочут знакомые с детства кузнечики, с шумом плюхаются в воду лягушки.

Большое океанское судно, на котором мы шли через Панамский канал, миновало его узкую горловину и вышло в озеро. И опять у меня возникло ощущение чего-то уже виденного. Озеро как озеро, у нас в России таких сколько хочешь. С зеленой ряской, проворными водяными жуками на темной воде, прозрачными стрекозами на листьях кувшинок. Только на островках, торчащих то тут, то там, вместо ольхи и камышей росли мохнатые пальмы.

В Москве перед отъездом кое-кто считал, что наивно думать, будто нам без предварительного уведомления и согласия удастся снять знаменитый Панамский канал. Все-таки стратегический водный путь. Однако попасть на подходящее судно оказалось совсем нетрудно. В Комиссии по управлению каналом нам, корреспондентам советского телевидения, любезно подсказали, какое судно идет на следующее утро первым из Тихого океана в Атлантический. Им оказался японский сухогруз. Тут же, без проволочек, выдали необходимые документы, заверили, что к нашей гостинице подадут автомобиль, и пожелали приятного путешествия.

В порту Бальбоа, у входа в канал, куда нас за считанные минуты довез шофер-негр на лимузине длиной чуть ли не в железнодорожный пульман, мы окунулись в стремительный водоворот: шум, гвалт, суета, гудки паромов, катеров, портовых кранов. Добродушный американец, которому темнокожий шофер передал с рук на руки растерявшихся иностранцев, велел подождать, а сам направился в стеклянную конторку к телефону. Минут через пять подошел катер. Двое служащих порта, словно по мановению волшебной палочки, возникшие вдруг из ниоткуда, повели нас к причалу. Без разговоров, без расспросов, приветливо улыбаясь и учтиво пропуская вперед. Едва мы взошли на борт, как катер свистнул и лихо отвалил от бетонной стенки.

И вот мы увидели судно, на котором предстояло пройти по каналу. Белое, опрятное, гостеприимное. Наш катерок с ювелирной точностью прижимается к корпусу океанского гиганта и послушно замирает. Сверху летит веревочная лестница, тянутся руки матросов, готовые подхватить нас.

Мы ступаем на стальную твердь палубы. Вслед за нами по штормтрапу чинно поднимаются рабочие-панамцы в грубых, негнущихся робах. Жара стоит неимоверная, они обливаются потом в своих спецовках и толстых кожаных рукавицах, но на смуглых лицах довольные улыбки. Позднее мне объяснили, чем вызвана их радость: предстояла работа, а ее, случается, на всех не хватает.

Большую часть пути по 81-километровому Панамскому каналу судно идет своим ходом. Но, попадая в шлюзы, не может обойтись без «мулов» — небольших, но довольно мощных локомотивов, которые бегут, пыхтя, по рельсам вдоль шлюзов по обе стороны судна и тащат его за собой на туго натянутых тросах. За установку и равномерную натяжку этих тросов и отвечают рабочие в оранжевых робах.

Но вот пройден первый каскад шлюзов, поднявший нас наверх, в озеро. Затворились замшелые стальные двери, прогудели на прощанье «мулы», словно разрешая кораблю дальше плыть самому.

В капитанской рубке тихо: капитан-японец, его помощники, лоцман-американец — по договору только американец может вести иностранное судно по каналу — все сосредоточены, неразговорчивы.

В озере прямо у нашего борта вдруг всплывает черное скользкое тело подводной лодки. На борту виднеются звезда и полосы — опознавательные знаки ВМС США.

Франко

Я считаю, что с Франко нам здорово повезло.

Когда приезжаешь впервые в неизвестный город, а тем более в страну, первая проблема, которую приходится решать,— это жилье и транспорт. Нам надо было организовать в Панаме ряд деловых встреч, побывать в разных городах и провинциях, получить разрешение на киносъемки, да мало ли что еще могло понадобиться. Без знающего человека не обойтись. Поэтому мы обратились в одну из посреднических контор, которых довольно много в панамской столице.

Так у нас появился Франко.

Был он невысок ростом, подвижен, общителен, знал почти все обо всех и проявил себя настоящим мастером на все руки.

Франко учился в университете, но по причинам, о которых предпочитал помалкивать, учебу ему пришлось оставить. Впрочем, полученных за два года университетского курса знаний оказалось достаточно, чтобы устроиться на место агента-посредника.

По запруженным автомобилями улицам Панамы без Франко мы вряд ли смогли бы далеко уехать. Там, где нет светофора или регулировщика, прав тот, кто смел и решителен. Этих качеств Франко было не занимать.

За рулем он вел себя как заправский шофер-профессионал и в автомобильной сутолоке всегда одерживал верх. Но склонность к лихачеству все же нет-нет да и подводила его.

Однажды отправившись с нами на съемку в центр города, он припарковал автомобиль по всем, как ему показалось, правилам. Отлучился всего на несколько минут, а когда вернулся, автомобиля след простыл. Вместо него стоял любезно улыбающийся полицейский и протягивал Франко маленький листочек бумаги — штраф.

Выяснилось, что Франко поставил машину в недозволенном месте, и за те считанные минуты, что он отсутствовал, полиция успела отбуксировать машину на стоянку для штрафников — у них всегда есть наготове тягач, чтобы не мешкая наказать провинившегося. Обычно штрафники раскошеливаются безропотно: без машины в Панаме туго.

Вообще-то существуют два города под названием Панама. Первый был основан еще испанскими завоевателями недалеко от впадения в Тихий океан двух речек — Абахо и Матис. Это был первоначальный пункт, через который доставлялись в Испанию награбленные конкистадорами золото, серебро и другие драгоценности. В 1671 году город был разграблен, а затем и разрушен пиратами Генри Моргана. На месте старой Панамы сейчас только развалины крепостей, храмов, дворцов, оставленные как исторические памятники.

Новая Панама расположилась вдоль океанского побережья. Историю развития столицы легко проследить по ее архитектуре. Президентский дворец и дома окружающих его кварталов — самые старые, выстроены в испанском колониальном стиле. Белоснежные строения с тенистыми внутренними двориками, деревянными резными балконами и причудливыми чугунными решетками на окнах — словом, все как в средневековой Испании. Деловая часть города — здания первой половины нашего века. В них расположились конторы, магазины. В ультрасовременных, немыслимых архитектурных форм строениях разместились дорогие отели, иностранные банки, страховые компании, а в некоторых живут зажиточные горожане. Правда, самые богатые панамцы предпочитают окруженные цветниками виллы, которые образуют несколько зон в предместьях города, прозванных «спальнями». На их улочках, утопающих в зелени, даже в разгар делового дня царит тишина.

Все эти разные по стилю и назначению районы связывают между собой кварталы одноэтажных, реже двух или трехэтажных деревянных домов с балконами вдоль всего фасада, где живет трудовой люд. В них сосредоточена сфера услуг: мастерские, ателье, мелкие фабрики, дешевые харчевни и кабачки.

В зоне, прилегающей к Панамскому каналу, живут американцы — служащие комиссии по управлению каналом и офицеры Южного командования США. Тут все застроено просторными домами под широкими крышами, дающими обильную тень, с обязательными гаражами на первом этаже. Аккуратно подстриженные газоны обрамлены стройными пальмами. Чуть ли не на каждом шагу — маленькие продовольственные лавочки. Покупать в них продукты, однако, могут по специальным карточкам только американцы. А если вы панамец и вас мучает голод или жажда, то у входа стоят автоматы, в которых для вас найдется сандвич и банка пепси-колы. Они обойдутся вам раза в два дороже, чем в магазине.

Благодаря Франко мы узнали, по каким улочкам и переулкам можно ходить безбоязненно, а куда лучше носа не совать. Всего в тридцати шагах от главной улицы — она называется Центральной и проходит, оживленная, сверкающая витринами дорогих магазинов, через весь город — начинаются мрачные кварталы трущоб. Старики и старухи сонно глядят из темных оконных проемов. Среди ржавых автомобилей играют полуголые дети, а юнцы, сидящие на камнях тротуара, подозрительно косятся в нашу сторону и, едва мы проникаем чуть дальше положенного в их владения, нехотя поднимаются и вразвалку, не торопясь, идут следом за нами.

— Безработные, не позавидуешь,— говорит о них Франко, когда мы, завершив телесъемки, возвращаемся на залитую солнцем Центральную.— Я сам был в их шкуре, знаю, что это такое...

Основная часть трудового населения Панамы — служащие и работники сферы обслуживания. В городе множество банков, контор, магазинов, рекламных агентств, фирм проката, гостиниц, мастерских, кафе, баров, ресторанов. Они дают работу сотням тысяч панамцев. Но чтобы получить место служащего банка, надо окончить хотя бы среднюю школу, место продавца — как минимум пять классов и иметь, как говорится в объявлении о найме, привлекательную внешность и приличный костюм. Однако не у каждого панамца есть то и другое вместе.

Раз в год вся Панама собирается на необычайный праздник, имя которому — лотерея. Представить, что это такое, не побывав на нем, невозможно. Поэтому нам здорово повезло, что наше пребывание совпало с этим праздником.

... Казалось, в этот воскресный день все продавцы мороженого, какие только есть в городе Панаме, съехались сюда, на перекресток двух центральных улиц, к зданию Лотереи — многоэтажному, ажурному, белому. Его видно издалека на фоне ярко-голубого, без единого облачка, неба.

У подножья, словно потревоженный муравейник, гудит толпа, а на прилегающих улицах даже застопорилось движение транспорта. Полицейские безуспешно пытаются развести в стороны уткнувшиеся нос в нос автобусы, пассажиры которых, похоже, вовсе не спешат: им тоже интересно узнать, как проходила в этот день лотерея. Кстати, средства от нее идут на благоустройство города.

На высокой эстраде у входа в здание Лотереи восемь немолодых мулатов-музыкантов в коротких красных рубашках и желтых беретах наигрывают веселые мелодии, звуки которых разносились на несколько кварталов.

Не сидели без дела продавцы мороженого и цветного льда. Товар их, как я заметил, пользовался особым спросом. Весь «агрегат» продавца льда состоит из тележки, точнее — обычного ящика на колесах, в глубине которой покоится большой брус льда, чем-то прикрытый от жарких лучей солнца. Поверх одного ящика стоит другой, поменьше, уставленный батареей бутылок с разного цвета сиропом из манго, ананасов, апельсинов, лимонов и других фруктов. Продавец раз-другой ловко проводит скребком по бруску льда и набранную ледяную крошку точным движением с ходу укладывает в бумажный стаканчик. Хотите лимонного льда? Пожалуйста! Струя желтой тягучей жидкости льется на горку ледяного крошева.

Но вот, похоже, начинается розыгрыш лотерейных билетов. Сначала — главный приз дня. В большие прозрачные барабаны опускаются разноцветные шары, и под быструю музыку начинается пестрая круговерть. Сколько тысяч глаз следят за этим действом, стоя тут же, рядом, или сидя дома, у экранов телевизоров! Ведь в тот день, когда разыгрывается лотерея, можно выиграть миллион!

Барабаны внезапно замирают, и из каждого выкатываются шары, всего пять штук. Напряжение толпы достигает предела.

Шары медленно раскрываются, и на огромных табло на фасаде здания и на экранах телевизоров появляются пять цифр. Главный, миллионный приз! Найдется ли среди толпы счастливчик? Нет такого. Кругом лишь раздосадованные улыбки, гримасы разочарования. Хотя в такой день, как сегодня, не принято огорчаться: даже если большинство панамцев, каждый в отдельности, сегодня проиграли, то все вместе они выиграли. Ведь огромная сумма, вырученная от продажи лотерейных билетов, пойдет на благоустройство их родного города. А он и в самом деле в этом нуждается.

Восемь мулатов-музыкантов покинули помост, их сменили танцоры. Льется приятная мелодия, и первые пары выходят на середину сцены. За ними — еще и еще.

Панамский танец оказался спокойным, грациозным. Девушки плывут по кругу, быстро перебирая ногами. На них — длинные белые платья с пелеринами, расшитые кружевами и разноцветными орнаментами. На шее — бархатная лента с золотым медальоном, в волосах, у висков — гроздья нежных апельсиновых цветов, перевитых жемчужными нитями.

Юноши, напротив, одеты просто. Белые узкие рубахи с глухими воротничками, черные строгие брюки и шляпы-панамы из тонкой соломки. Через плечо перекинута пестрая вязаная сумка на цветном шнурке. Движения юношей отточены, поступь горделива, смуглые лица озарены белозубыми улыбками.

С наступлением сумерек праздник постепенно затихает. А многие из зрителей завершают воскресный день прогулкой по Центральной улице. Ночью она сверкает, переливаясь огнями рекламы. Из полуоткрытых дверей ресторанов и кабаре льются томные аккорды гитары и дразнящие запахи острых блюд. Без преувеличения можно сказать, что улица еще оживленней, чем днем, еще бойче идет здесь распродажа, только уже другого товара — удовольствий. Азартно торгуются с сутенерами подвыпившие американские солдаты, а за углом, в тени, переминаются с ноги на ногу девицы. Смотрит куда-то в сторону полицейский. Равнодушно проходят мимо спешащие домой служащие, пялят глаза на витрины уже закрытых магазинов зеваки.

Бананы

Разговорчивый Франко в тот вечер словно решил оправдать свое имя («франко» по-испански «откровенный») и изливает душу.

На втором курсе университета он чуть было не попал в сети торговцев наркотиками. Было ему тогда девятнадцать лет. Денег мало, а хотелось иметь больше. Как-то прочел в газете объявление о создании «фирмы по продаже недвижимости». Приглашались компаньоны. Почему бы не рискнуть? Рискнул. Его устраивал первый взнос и головокружительная перспектива, обещанная рекламой: удвоить, а затем утроить капитал в кратчайший срок без какого-либо риска.

Когда Франко прочитал в газете — на сей раз в разделе полицейской хроники — о раскрытии шайки торговцев «белой смертью», которые орудовали под вывеской той самой фирмы, компаньоном которой он стал, то сразу понял, что влип. Предпочел «не возникать». Бросил университет, решил уехать подальше. Выбрал провинцию Чирики, на севере Панамы. Думал устроиться там на банановых плантациях, затеряться, забыться. Оказалось, что работу найти не так просто. Долго бедствовал, пока не подвернулась должность рубщика бананов. Два года провел на плантациях и только потом вернулся в столицу.

Слава богу, его не тронули. И вот уже три года, как служит Франко в посреднической конторе. Но страх до сих пор сидит где-то в груди под сердцем..

Сбор бананов мы снимали, конечно же, в провинции Чирики. Франко знал здесь каждую деревеньку, каждый поворот дороги.

— Вот сейчас минуем этот холм,— кивнул он головой в сторону невысокой горы, поросшей колючими агавами,— и увидим банановые рощи дона Габриэля.

Но первое, что мы увидели, были огромные, высотой с трехэтажный дом, струи воды, брызги которых миллионами огоньков разбивались о стекла нашей машины. Словно гигантский веер серебрился в лучах утреннего солнца, медленно вращаясь вокруг трубы искусственного орошения, захватывая сразу сотни банановых растений.

Дав единственную гроздь плодов ровно через девять месяцев после появления на свет, банановый стебель-трава погибает, оставляя, однако, после себя «пасынков»: рядом со срубленным стволом еще при его жизни пробиваются из земли нежно-зеленые побеги, которые, в свою очередь, через девять месяцев дадут по грозди.

Франко вез нас на ту плантацию, где когда-то проработал два года. Ее владелец дон Габриэль угостил нас холодным банановым напитком и крепким кофе в прохладной гостиной старинного дома, который он унаследовал вместе с плантацией от отца. Хрусталь и серебро, хрустящие крахмалом скатерти и салфетки, свечи в хрупких стеклянных лампах, коричневые фотографии в серебряных рамах — все это как нельзя лучше соответствовало рассказу дона Габриэля о тех уже давних временах, когда главное доходное дело панамских помещиков — выращивание и экспорт бананов — вдруг стало пасовать перед строительством Панамского канала.

Отец дона Габриэля не верил в то, что канал через перешеек будет прорыт. Затею строительных фирм называл не иначе, как авантюрой, и когда столичные друзья звали его в долю, не стал рисковать и отказался. Ну что ж, они выиграли, нажились на строительстве. А он вроде бы проиграл. Но все равно продолжал считать канал делом ненадежным. То ли дело — банановый бизнес. Так считает и сам дон Габриэль.

В округе он слывет либералом. Ладит с рабочими. Понятие «эксплуатация» не признает. Утверждает, что на равных ведет дело с работниками. Они добровольно трудятся на его земле, он заботится о их семьях. Пример порядочного капиталиста. Исключение это из правила или само правило — об этом дон Габриэль говорить не стал, как не стал рассказывать и о своих соседях-конкурентах.

Чтобы удачно продать бананы на рынке — имеется в виду, конечно же, не тот, что в соседнем городе, а настоящий, скажем, в Хьюстоне или Чикаго,— нужно быть трижды расчетливым. Главное в банановом бизнесе — вовремя срубить гроздь.

Не обязательно спелых бананов, скорее даже недозрелых. Все зависит от того, когда бананы должны поступить на прилавок. Если от плантации до парохода — сутки пути, от одного порта до другого — еще трое суток, плюс сутки на разгрузку и доставку в магазин — то банан надо рубить ровно за пять дней до полной спелости. Слегка недоспелый банан чуть-чуть меньше весит, чем если бы он был сорван зрелым. Тут хозяин плантации, конечно же, немного теряет на весе. Но ведь спелый банан далеко не увезешь.

Американский рынок вполне устраивает панамских производителей бананов. Другое дело — Европа: корабль туда идет порой до двух недель. Представляете себе, с каким недобором в весе приходится срезать банан!

Дон Габриэль ведет нас по банановой роще. Нам то и дело приходится нагибаться, увертываться от тяжелых гроздей, которые рабочие тащат по проволоке, натянутой, словно троллейбусные провода, в междурядье.

В глубине рощи видим еще двоих рабочих. Один из них проворно подставляет под нависшую гроздь плечо, на котором лежит кожаная подушка, а другой, чуть наклонив к себе ствол, точным резким ударом мачете перерубает стебель. Тугая гроздь ложится мягко на подушку, рабочий, слегка покачиваясь, бежит к воздушным рельсам, где уже другой ловким движением цепляет гроздь за крюк.

В банановой роще стоит удушливая жара, в нос бьет сладковатый запах гниющих стволов и плодов. Ветерок редко колышет огромные светло-зеленые «лопухи», которые лишь перегоняют жаркий воздух с одного места на другое. Спины и брюки работников мокры от пота, а грудь вздымается в такт жадно хватающему воздух рту. Рубщики молоды, сильны, их работа на плантации оплачивается лучше любой другой. Но она и самая изнурительная. Франко сумел продержаться всего три месяца, потом пошел на фабрику.

Там, на фабрике, прохладнее, журчит вода, струясь в большие чаны, где бананы, предварительно отсеченные от стебля по четыре-пять штук, моются и сортируются. Если рубят и грузят плоды мужчины, то сортируют и упаковывают — женщины. Ловким движением в мгновение ока подхватывают они плавающие бананы, аккуратно кладут на транспортер, а затем, уже подсохшие, аппетитные, заворачивают в тончайшую прозрачную пленку и опускают в картонный ящик, не забыв наклеить сбоку яркую этикетку.

Но сегодня на помощь ручному труду приходит автоматика: металлические лапы машины подхватывают коробку, сшивают медными скобами и грузят на платформу.

Хотя и жарко на плантации, а работать здесь хотят многие: с рабочими местами в Панаме не густо.

Александр Сериков, корреспондент Гостелерадио — специально для «Вокруг света»

(обратно)

«Униженных сделаем грандами»

Весь уходящий год флаги и символы Великой французской революции украшали витрины магазинов, рестораны, отели, подъезды и балконы домов, не сходили со страниц газет и журналов Франции. Даже обертки мыла, конфет, сахара были разукрашены в три цвета.

Между тем история революционных символов известна не всем. Вам, конечно, объяснят, что трехцветное знамя, красный фригийский колпак, Марианна и Дерево Свободы олицетворяют идею равенства. Но не все скажут, что Декларация прав человека и гражданина была принята 26августа 1789 года.

Вознесшегося неизвергнем,

Падшего вознесем,

Да будет так! Да будет так! —

пели парижане в 1789 году.

«Господа нам кажутся величественными только лишь потому, что мы перед ними на коленях. Так распрямись!» — эти слова печатались под заголовком каждого номера газеты «Парижская революция».

Дадим укорот гигантам,

Униженных сделаем грандами,

Все одного роста,

Это же счастье просто.

Головной убор конической формы носили в античное время фригийцы. Колпаки такой формы были на головах беглых рабов в Древнем Риме. Позднее круглые шапки одевали в тюрьмах на бунтарей. Все эти виды головных уборов являются символами свободы. Похожие шапочки были ко времени французской революции элементом одежды бедняков-санкюлотов. Поэтому вскоре наряду со штанами в полоску красный колпак с кокардой стал восприниматься как форменная шапочка бойца.

Изображения фригийского колпака появились на многочисленных гравюрах и живописных полотнах периода Первой республики.

Возможно, на самом деле головной убор патриота был совсем другим. Но именно фригийский колпак надела Марианна, ставшая символом Французской Республики. Это произошло на праздновании трехлетия Великой французской революции в 1792 году. Изображение Марианны ныне можно увидеть везде: в мэриях, на монетах и почтовых марках.

В европейских странах издавна существует традиция так называемых «майских деревьев», высаживаемых в ознаменование прихода весны. Дерево Свободы — яркий пример политической окраски древнего народного обычая.

Весной 1790 года в одной из деревень в долине Роны крестьяне посадили «майское дерево» и нарекли его Деревом Свободы. Эта традиция быстро распространилась по всей Франции и стала частью крупных официальных церемоний. Тех двухсотлетних деревьев насчитывается во Франции около шестидесяти тысяч. В день взятия Бастилии они украсились трехцветными лентами и красными фригийскими колпаками.

Были у французской революции и отрицательные символы. Ими обозначали противников, которых изображали в виде фурий, гидр, змей. Как воплощение силы зла родился образ «аристократического монстра». Все эти страшилища в изобилии фигурируют в аллегорических гравюрах Великой французской революции. Глядя на них, не знаешь, смеяться ли над этими чудовищами или плакать от испуга. Таким же противоречивым было, очевидно, состояние парижанина, колеблющегося, по выражению французов, между ликованием и паникой.

В словах «Карманьолы» с подкупающей простотой народ выразил свою потаенную мечту об идеальном устройстве мира. Идея равенства и отмены всех привилегий нашла широкое воплощение в произведениях того времени. Песни, памфлеты, рисунки на эту тему пользовались огромным успехом. В народных лубках отразилось в наивной форме понятие о равенстве людей. Не только юридическом, но и физическом равенстве, каким увидел его неизвестный художник, создавший гравюру «Уравнение в правах».

О происхождении трехцветного флага бытуют разные легенды. Говорят, что первым соединил эти три цвета мэр Парижа Байи. На его шляпе, три дня спустя после взятия Бастилии, рядом с белой кокардой, символом королевского командования, появились голубая и красная ленты — цвета Парижа. Трехцветное сочетание быстро завоевало популярность у Национальной гвардии. Бойцы армии Лафайета, принявшего присягу, надели трехцветную кокарду во время празднования первой годовщины взятия Бастилии, 14 июля 1790 года. С тех пор три цвета Французской Республики изначально несут символ единения народа и власти — народовластия.

А. Азатян

Иллюстрации любезно предоставлены редакции посольством Франции в Москве

(обратно)

Станислав Лем. История о множественниках, их короле Мандрильоне, советчике его совершенном и Трурле-Конструкторе, который сперва советчика создал, а потом погубил

«История о Множественниках...» входит в цикл рассказов и повестей С. Лема «Кибериада». «Кибериада» — это сказки, мифы, предания, поучительные истории, которые роботы рассказывают роботам и где все персонажи — тоже роботы.

Держава Множественников знаменита своими жителями, кои тем отличаются, что уж больно их много. Однажды конструктор Трурль, бороздя шафрановые окрестности созвездия Делиры, сбился несколько с курса и заметил перед собою планету, которая как будто вся шевелилась. Снизившись, понял он, что причиной тому покрывавшие ее толпы, и приземлился, не без труда отыскав несколько квадратных метров сравнительно свободного грунта. Мигом набежали отовсюду туземцы и окружили его, подчеркивая, как много их тут. Поскольку, однако, голосили они все разом и наперебой, Трурль довольно долго не мог их понять. Поняв же, спросил:

— Неужто взаправду так вас много?

— Взаправду! — заверещали они с неслыханной гордостью.— Мы неисчислимы.

А другие:

— Нас тут что маковых зерен!

— Что звезд на небе!

— Что песчинок! Что атомов!

— Допустим,— ответил Трурль.— Вас много, но что с того? Может, вы без устали пересчитываетесь и находите в этом удовольствие?

А они ему:

— Необразованный ты чужеземец! Знай же: стоит нам топнуть ногой — и содрогаются горы, стоит нам дунуть — и такой подымается ветер, что деревья валит, как спички, а ежели мы разом усядемся, никто ни рукой, ни ногой шевельнуть не сможет!

— А кому это надобно, чтобы горы дрожали, страшный ветер деревья выворачивал с корнем и никто ни рукой, ни ногой шевельнуть не мог? — удивился Трурль.— Не лучше ли, если горы стоят спокойно, ветра нет и каждый чем хочет, тем и двигает?

Страшно они возмутились пренебрежением Трурля к великому их числу и численному величию. Топнули они, дунули и уселись, чтоб ему показать, как много их тут и что из этого следует. Тотчас земля затряслась и рухнула половина деревьев, придавив сидевших под ними; налетевший вихрь повалил остальные, расплющив в лепешку еще семьсот тысяч народу; а те, что остались в живых, ни рукой, ни ногой шевельнуть не могли.

— Боже мой! — ужаснулся Трурль, как кирпич в стенке застрявший среди туземцев.— Вот горе-то!

Но оказалось, что этим он уязвил их еще сильнее.

— Неотесанный ты чужестранец! — загремели они.— Что значит потеря нескольких сот тысяч для Множественников, коих никто исчислить не в силах! Да можно ли вообще считать потерею то, чего и заметить нельзя? Ты убедился, сколь могущественны мы притопом, дутьем и присядом, а что было бы, возьмись мы за дела поважнее!

— И в самом деле,— заметил Трурль,— не думайте, будто образ мышления вашего мне непонятен. Уж так повелось: все огромное и многочисленное вызывает к себе уважение. К примеру, прогорклый газ, вяло блуждающий по дну полусгнившей бочки, никого не прельщает; но пусть его наберется на Галактическую туманность — и все тотчас приходят в изумление и восторг. А это ведь тот же самый, прогорклый и зауряднейший газ, только что очень его там много.

— Речи твои не по душе нам! — закричали они.— Не желаем мы слушать о каком-то прогорклом газе!

Трурль огляделся в поисках стражей порядка, но при такой давке полиция не могла протолкнуться.

— Любезные Множественники! — сказал он тогда.— Позвольте мне покинуть вашу страну, ибо не разделяю я веры в великолепие многочисленности, за которой ничего, кроме числа, нет.

Они же, переглянувшись, ударили палец о палец, чем вызвали такое завихрение атмосферы, что Трурля подбросило под облака, и долго летел он там, кувыркаясь, пока не упал на землю. Тут он увидел, что находится в саду королевского замка и прямо к нему направляется Мандрильон Наибольший, повелитель Множественников. Король с интересом следил за полетом и падением Трурля, а теперь обратился к нему со словами:

— Дошло до меня, чужестранец, что ты проявил недостаточно уважения к бесчисленному моему народу. Отношу это на счет твоей умственной темноты. Не постигая, однако, высоких материй, ты, говорят, приобрел кое-какую сноровку в вопросах технических, менее важных; оно, пожалуй, и к лучшему, ибо я нуждаюсь в Совершенном Советчике, а ты мне его построишь.

— А что должен уметь Советчик и что я получу за него? — осведомился Трурль, отряхиваясь от пыли и глины.

— Он должен уметь все: отвечать на любые вопросы, решать любые задачи, давать советы наилучшие из возможных, словом, повергнуть к стопам моим наивысшую премудрость. За это я подарю тебе сто или двести тысяч моих подданных — лишняя пара тысяч не в счет.

«Как видно,— подумал Трурль,— чрезмерная численность разумных существ небезопасна, ибо она уподобляет их простому песку; и легче этому королю расстаться с мириадами своих подданных, чем мне с изношенным башмаком». Вслух же сказал:

— Государь, мой дом невелик, а я не знал бы, что делать с сотнями тысяч невольников.

— О наивный мой чужестранец! — усмехнулся король.— Для этого я держу консультантов, они тебе все разъяснят. Множество подданных доставляет тьму удовольствий. Можно одеть их в разноцветное платье и расставить на площади в виде мозаики или назидательных надписей на любой случай; можно связать их пучками и подбрасывать кверху; из пяти тысяч невольников можно соорудить молот, и еще из трех тысяч — его рукоять, а потом дробить скалы или валить лес; из невольников можно вить канаты, сплетать искусственные лианы и бахрому, а те, что свисают над самой пропастью, уморительными изгибами тела и визгом доставляют сердцу утеху, а глазу усладу. Попробуй-ка поставить десять тысяч юных невольниц на одной ноге и вели им правой рукой восьмерки выписывать, а левой — прищелкивать пальцами, и ты с трудом оторвешься от этого зрелища, по себе знаю!

— Ваше Величество! — отвечал Трурль.— Леса и скалы я покоряю машинами; что же до надписей и мозаик, не в моем обычае делать их из существ, которые, возможно, предпочли бы иное занятие.

— Так чего же, самонадеянный чужестранец, ты требуешь за Советчика?

— Сто мешков золота, государь!

Жаль было Мандрильону расстаться с золотом, но его осенила весьма хитроумная мысль, которую он затаил, а Трурлю сказал:

— Хорошо, будь по-твоему.

— Постараюсь исполнить желание Вашего Величества,— поклонился Трурль и направился в замковую башню, отведенную королем под лабораторию. Вскоре оттуда послышалось пыхтение мехов, удары молота и скрежет напильника. Посланные королем соглядатаи вернулись в большом удивлении, ибо Трурль не Советчика строил, но множество всяких машин — кузнечных, слесарных, электроботных,— а после уселся и начал гвоздиком длиннющую бумажную ленту дырявить. Составив таким манером подробную программу Советчика, конструктор пошел по-гуляться, а машины до глубокой ночи стучали в башне; к утру же все было готово. В полдень Трурль привел в дворцовую залу огромный ящик на двух ногах и с одной малюсенькой ручкой и заявил королю, что это и есть Совершенный Советчик.

— Посмотрим, чего он стоит,— сказал Мандрильон и велел посыпать мраморный пол благовонной корицей и шафраном — от Советчика разило раскаленным железом, а местами он даже светился, будучи только что вынут из печи.— Ты же пока ступай,— добавил король.— Вечером возвращайся, и увидим, кто кому должен и сколько.

Трурль удалился, размышляя о том, что последние слова Мандрильона не предвещают особой щедрости, а может, даже таят в себе какой-то подвох, и был очень рад, что ограничил универсальность Советчика маленькой, но существенной оговоркой, занесенной в программу, а именно: чтобы тот ни при каких обстоятельствах не мог погубить своего творца. Оставшись наедине с Советчиком, король спросил:

— Кто ты таков и что можешь?

— Я — Совершенный Королевский Советчик,— ответил тот голосом глуховатым, как бы доносящимся из пустой бочки,— и могу давать советы, наилучшие из возможных.

— Прекрасно,— сказал Мандрильон,— а кому ты обязан верностью и послушанием, мне или тому, кто тебя создал?

— Верностью и послушанием я обязан единственно Вашему Величеству,— прогудел Совершенный Советчик.

— Ладно,— буркнул король.— Для начала... значит... того... слушай... я бы не хотел, чтобы первое мое требование к тебе выставило меня скупцом... но все же неплохо бы, так сказать... исключительно ради принципа... смекаешь?

— Ваше Величество еще не соблаговолило поведать, что ему угодно,— ответил Советчик, выдвинул сбоку третью ногу, поменьше, и подперся ею, так как временно потерял равновесие.

— Совершенный Советчик должен читать мысли своего господина! — сердито проворчал король.

— Разумеется, но только по приказанию, дабы не показаться нескромным,— возразил Советчик; затем отодвинул заслонку у себя на животе, повернул маленький ключик с надписью «Телепатрон», весь просиял и воскликнул:

— Вашему Величеству угодно ни гроша не платить Трурлю? Понятно!

— Если ты хоть кому-нибудь скажешь об этом, я велю сбросить тебя в громадную мельницу, жернова которой вращают триста тысяч моих подданных сразу! — пригрозил Мандрильон.

— Никому не скажу! — заверил Советчик.— Вашему Величеству заблагорассудилось не платить за меня — это проще простого. Когда Трурль вернется, объявите ему, что золота никакого не будет, и пусть себе убирается.

— Да ты просто олух, а не Советчик! — разгневался король.— Я не хочу платить, это правда, но виноват пусть окажется Трурль! Что ему, мол, ничего и не полагается! Понял?

Советчик включил аппарат для чтения государевых мыслей, слегка покачнулся и глухо сказал:

— Вашему Величеству угодно также прослыть справедливым, свято блюдущим законы и свое государево слово, и Трурля выставить плутом, прохвостом и негодяем... Отлично. Тогда, с Высочайшего Вашего соизволения, я брошусь на Вас и начну Вас душить и давить, а Ваше Величество соблаговолит кричать «караул», да погромче...

— Ты, верно, спятил,— сказал Мандрильон,— чего это ради ты станешь меня душить, и зачем мне кричать «караул»?

— А чтобы обвинить Трурля в покушении на цареубийство моими руками! — ответил довольный собою Советчик.— И когда, по Вашему повелению, он будет наказан плетьми и сброшен с крепостной стены в ров, все сочтут это актом небывалого милосердия, поскольку такое злодейство карается отсечением головы, предваряемым жестокими пытками. Меня же Ваше Величество соблаговолит совершенно помиловать, яко невинное в руках Трурля орудие, что вызовет всеобщее восхищение королевской добротою и снисходительностью, и августейшее Ваше желание исполнится в точности.

— Ну, так души, да поосторожней, мошенник! — согласился король.

Как Совершенный Советчик задумал, так оно все и случилось. Мандрильон, правда, хотел, чтобы сбрасыванию со стены предшествовало вырывание ног, но до этого не дошло. Сам король полагал потом, что из-за неразберихи; на самом же деле Трурля спасло тайное вмешательство Советчика через помощника палача. Советчика Мандрильон помиловал и позволил ему опять занять место при своей королевской особе; а Трурль, еле живой, доковылял кое-как до дома.

Тотчас по возвращении пошел он к Клапауцию и поведал о своих злоключениях, а напоследок сказал:

— Этот Мандрильон оказался еще большим прохвостом, чем я ожидал. Так низко меня обмануть! И подумать только: построенный мною Советчик послужил ему для подлого жульничества к моему же ущербу! Но плохо он меня знает, если думает, что оно сойдет ему с рук. Раньше Я насквозь проржавею, чем забуду о мести, которой заслуживает этот тиран.

— Что же ты собираешься делать? — осведомился Клапауций.

— Взыскать положенную мне плату через суд; но это лишь для начала, золотом он не откупится за муки мои и позор.

— Больно уж сложный юридический казус! — сказал Клапауций.— Знаешь что: прежде, чем приступать к делу, найди хорошего адвоката.

— Чего мне искать адвоката? Я его сам построю! Пришел он к себе домой, всыпал в бочку транзисторы — шесть половников с верхом, да столько же сопротивлений и конденсаторов, залил электролитом, накрыл доской, привалил камнем, чтобы все там хорошенько самоорганизовалось, и отправился спать, а через три дня у него уже был адвокат хоть куда. Трурль даже не потрудился вынуть его из бочки, ведь адвокат был ему нужен на один-единственный раз. Он лишь поставил бочку на стол и спросил:

— Кто ты?

— Я адвокатор-консультатор юридический,— с трудом пробулькала бочка, ибо конструктор малость переборщил с электролитом.

Трурль изложил ей свое дело, а бочка спрашивает:

— В программе Советчика была оговорка, что он не может тебя погубить?

— Да. То есть, что он не допустит моей смерти — а больше там ничего не было.

— Следовательно, ты не выполнил соглашения в точности: ведь Советчик должен был уметь все, без единого исключения, а раз не мог тебя погубить, значит, умел не все.

— Но если б он меня погубил, кто бы принял вознаграждение?

— Это отдельный вопрос и совсем иная проблема, предусмотренная статьями об уголовной ответственности Мандрильона; твой же иск носит сугубо гражданский характер.

— Вот еще! Какая-то бочка вздумала учить меня гражданскому праву! — разгневался Трурль.— Чей ты, собственно, адвокат, мой или того монарха-головореза?

— Твой, но король был вправе лишить тебя платы.

— А сбрасывать со стены?

— Это другой вопрос, уголовный, и проблема особая, — булькает бочка.

Трурль прямо затрясся.

— Это что же такое? Я, значит, преображаю кучу старых тумблеров, проводов и железок в разумное существо и в благодарность получаю вместо совета какие-то юридические каверзы? А чтобы ты не самоорганизовывался, крючкотвор несчастный!

Выплеснул он электролит, вытряхнул все из бочки на стол и поразбирал на части, да так живо, что адвокатор не успел даже внести апелляцию на такое решение.

А Трурль взялся опять за работу и построил себе Юрис Консулента — трехэтажного, с четырехкратным усилением обоих кодексов, уголовного и гражданского; а для верности еще подключил к нему международное и административное право. Затем врубил ток, изложил дело и спрашивает:

— Как быть?

— Случай весьма непростой,— отвечает машина. — Требую, чтобы ты в срочном порядке вмонтировал мне еще пятьсот транзисторов сверху да двести с боков.

Трурль так и сделал, а она ему:

— Мало! Нужны добавочные усилители и две большие катушки.

А потом держит такую речь:

— Казус сам по себе любопытный; в нем, однако, наличествуют два аспекта: основание иска — это одно, и здесь многого можно добиться; процессуальная процедура — другое. Ни на какой суд вызвать монарха гражданским иском нельзя, так гласит право международное, а равно космическое. Окончательное толкование объявлю, если пообещаешь не разбирать меня после на части.

Трурль пообещал и добавил:

— Но скажи, сделай милость, откуда ты взял, что тебе угрожает разборка, если толкование мне не понравится?

— Не знаю — так мне почему-то казалось.

Однако же Трурль догадался, в чем тут дело: при монтаже он использовал детали разобранного бочечного адвокатора, и память о той истории отложилась в подсознании нового агрегата, породив характерный комплекс.

— Где же твое толкование? — спрашивает конструктор.

— Вот оно: компетентного трибунала нет — не будет и рассмотрения дела. То есть ни выиграть, ни проиграть его невозможно.

Вскочил конструктор со стула, погрозил юрисконсуленту кулаком, но слово пришлось сдержать, и ничего он ему не сделал.

Пошел Трурль к Клапауцию и все ему рассказал.

— Говорил же я — безнадежное это дело, а ты не верил,— напомнил Клапауций.

— Бесчестье мое не останется безнаказанным,— горячится Трурль,— и если я не добьюсь справедливости юридическим и судебным путем, то разделаюсь с коронованным негодяем иначе!

— Но как, любопытно узнать? У короля есть Совершенный Советчик, и хотя погубить тебя он не может, все остальное ему по силам; он отведет любую угрозу, любой удар, любую беду, которые ты обрушишь на короля или его королевство. И я, дорогой мой Трурль, не сомневаюсь, что так и будет, поскольку полностью доверяю твоему конструкторскому таланту!

— Ты прав. Похоже, создав Совершенного Советчика, я лишил себя всякой возможности наказать эту августейшую мразь. Но должна же тут быть какая-нибудь зацепка! Плох я буду, если ее не найду!

— Что ты задумал? — спрашивает Клапауций, но Трурль только плечами пожал и вернулся к себе.

Долго не выходил он из дому, размышляя в уединении. То в библиотеке лихорадочно перелистывал сотни томов, то в лаборатории таинственные опыты проводил. А Клапауций, навещая его, не мог надивиться упорству, с которым Трурль пытался самого себя превзойти: ведь Советчик, наделенный разумом Трурля, был как бы частью его самого.

Однажды, придя, как обычно, после полудня, Клапауций не застал хозяина. Дверь была заперта, ставни на крепких засовах, а Трурля и след простыл. Понял Клапауций, что коллега его начал действия против повелителя Множественников. Так оно в самом деле и было.

Меж тем Мандрильон вовсю наслаждался властью, а когда не хватало фантазии, обращался за подсказкой к Советчику. Отныне король не боялся ни дворцовых переворотов, ни мятежей и никакого вообще неприятеля, но правил железной рукой; и меньше красуется ягод на лозе полуденного винограда, чем болталось в то время повешенных на государственных виселицах.

А Советчик имел уже четыре полных сундука орденов за проекты, коими порадовал короля. Микрошпик, заброшенный Трурлем в державу Множественников, воротился назад с донесением, что за последнюю услугу монарху — пускание по воде венков, сплетенных из обывателей,— Мандрильон публично обласкал Советчика, назвав его «моя душечка».

Недолго думая (ибо план кампании был уже разработан), Трурль взял листок кремовой почтовой бумаги с нарисованной от руки виньеткой в виде земляничного деревца и набросал письмо, содержания самого обыкновенного:

«Милый Советчик! — говорилось в нем.— Надеюсь, живется Тебе хорошо, не хуже, чем мне, а то и получше. Государь, как я слышал, удостоил Тебя доверием; поэтому Ты, сознавая огромную ответственность перед Историей и Государственным Благом, должен верой и правдой служить на своем посту. В случае каких-либо трудностей при исполнении августейших желаний прибегни, пожалуйста, к методу «Экстра Особой Выдержки», с которым я в свое время детально Тебя ознакомил. Черкни, если хочешь, несколько строк, но не обессудь, если отвечу не сразу, поскольку я теперь занят конструированием Советчика для короля Д. И не располагаю избытком свободного времени.

Шлю Тебе сердечный привет, а Твоему Государю — уверение в моем нижайшем почтении. Твой Конструктор Трурль».

Послание Трурля возбудило вполне естественные подозрения Тайной Множественной Полиции и подверглось тщательному исследованию, причем на бумаге не оказалось никаких химических реактивов, а в рисунке, изображавшем деревце,— ни малейших намеков на шифр. Обстоятельство это вызвало немалый переполох в Главном Штабе Полиции, и письмо было переснято, ксерокопировано, ротапринтировано, а также переписано от руки, оригинал же, запечатанный как положено, вручен адресату.

Прочитав письмо, Советчик пришел в ужас, догадавшись, что это уловка Трурля, рассчитанная на его, Советчика, дискредитацию, а может, и ликвидацию. Он тотчас сообщил о письме Мандрильону, назвав при этом Трурля мерзавцем, норовящем очернить его в глазах государя, и взялся расшифровать послание, будучи твердо уверен, что невинные фразы — лишь маска, за которой скрывается нечто зловещее и чудовищное.

Советчик заявил королю, что сам разоблачит происки Трурля; а затем, запасшись нужным количеством реактивов, штативов, воронок, пробирок и лакмусовой бумаги, предпринял сложнейший анализ конверта и почтовой бумаги. За всем этим, понятно, наблюдала полиция, вмонтировавшая в стены апартаментов Советчика винтики для подслушивания и болтики для подглядывания. Когда химия оказалась бессильной, Советчик прешел к дешифровке текста послания (расписав его предварительно в виде огромных таблиц) — при помощи ЭВМ, логарифмической линейки и счетов.

Ему невдомек было, что вместе с ним в это занятие углубились отборные полицейские умы с Маршалом Шифровальных Войск во главе. Чем дольше затягивались поиски дешифровщиков, тем большая воцарялась в Главном Штабе тревога. Эксперты более не сомневались, что шифр, столь дерзко глумящийся над попытками его разгадать, принадлежит к числу наиболее хитроумных из всех когда-либо испробованных.

Маршал сообщил об этом одному из придворных сановников, который жестоко завидовал карьере Советчика. Оный вельможа, больше всего на свете желавший посеять в душе монарха недоверие к новому фавориту, сказал Мандрильону, что Советчик, закрывшись на ключ, ночи напролет изучает подозрительное письмо. Но король только посмеялся над ним и ответил, что прекрасно об этом знает, поскольку Советчик сам ему обо всем поведал. Сановный завистник, сконфузившись, замолчал и немедля поделился новостью с Маршалом.

— Надо же! — воскликнул седоусый шифровальщик.— Даже и этого не скрыл от монарха? Что за неслыханное коварство! И что за дьявольский шифр, ежели можно болтать о нем с кем угодно!

И приказал подчиненным удвоить усилия. Прошла неделя, а результатов по-прежнему не было, и тогда на помощь призвали крупнейшего специалиста по загадочным текстам, создателя левосторонних, невидимых глазу шифров, профессора Ксивоса. Тот, изучив инкриминируемое письмо и отчеты военных спецов, предложил испытать метод проб и ошибок, а для расчетов взять компьютеры астрономического формата.

Это было исполнено, и оказалось, что письмо можно прочесть тремястами восемнадцатью способами.

Первые пять вариантов гласили: «Таракан из Мленкотина добрался благополучно, но помойка погасла», «Тетку паровоза на шницелях прокатить», «Чепчик заклепан — обручение масла не состоится», «Тот, кто есть, но нет кого, нынче сам казнит его». А также: «Из крыжовника, пыткам подвергнутого, немало вытянуть можно».

Последний вариант профессор признал ключом к шифру и после трехсот тысяч опытов установил: если сложить все буквы письма, вычесть из итога солнечный параллакс и годовое производство солнечных зонтиков, а из остатка извлечь корень третьей степени, то получится слово «Апокалипсус».

В адресной книге был найден обыватель по имени Апокаляпсус. Ксивос пришел к выводу, что ошибка внесена умышленно, для маскировки, и Апокаляпсуса арестовали. Будучи подвергнут внушению шестой степени, он показал, что состоит в сговоре с Трурлем, который обещал в скором времени прислать ему ядовитые гвоздики и молоток, дабы насмерть подковать государя. Располагая столь вескими доказательствами измены, Маршал Шифровальных Войск доложил о них королю; Мандрильон, однако ж, настолько еще доверял Советчику, что позволил тому говорить в свое оправдание.

Советчик не отрицал, что письмо можно прочесть разными способами, если переставлять буквы; он сам, по его словам, обнаружил еще тысячу сто вариантов. Однако, доказывал он, из этого ничего не следует, и письмо вообще не зашифровано, поскольку осмысленный (или похожий на таковой) результат можно получить, переставляя буквы любого текста, а то, что получается из перестановки, именуется анаграммой, и ведает этим теория пермутации, или комбинаторика. Трурль, восклицал Советчик в искреннем негодовании, желает оклеветать его и опорочить, создавая видимость шифра там, где шифра нет и в помине; обыватель же Апокаляпсус не виновен ни сном, ни духом, а то, что он показал на следствии, втолковали ему Мастера Убеждения из Главного Штаба Полиции, поднаторевшие в задушевных беседах с участием следственных аппаратов мощностью до нескольких тысяч трупсов. Выпады против полиции король встретил холодно и потребовал дальнейших объяснений. Тогда Советчик повел разговор о шифрах и кодах, сигналах и символах, об анаграммах и пермутациях и общей теории информации, да все мудренее и непонятнее, пока не вскипел король великим гневом и не велел бросить его в темницу. Тут же пришла открытка от Трурля следующего содержания:

«Милый Советчик! В случае чего помни о голубых винтиках. Искренне Твой Трурль».

Советчик был немедленно пытан, но ни в чем не признался, повторяя упорно, что все это происки Трурля; а на вопрос о голубых винтиках отвечал, что винтиков никаких нет и ничего он о них не знает. Но дабы исследовать все досконально, надлежало его разобрать. Мандрильон дал на это согласие, и за дело взялись кузнецы. Панцирь лопнул под ударами молотов, и королю предъявили покрытые смазкой винтики, на коих действительно имелись голубые пятнышки. И хотя в процессе Добывания доказательств Советчик подвергся полному разрушению, король успокоился, уверившись в своей правоте.

Неделю спустя перед замком появился Трурль собственною персоной и потребовал аудиенции. Король хотел было казнить его без разговоров, но, поразившись столь беспримерной наглости, велел доставить конструктора пред свои очи.

— Король! — начал тот, едва лишь войдя в тронный зал, где толпились придворные.— Я изготовил тебе Совершенного Советчика; ты же употребил его, чтобы лишить меня обещанной платы, полагая, не без резона, что могущество разума, предоставленного к твоим услугам, послужит надежным щитом против всякой угрозы и пресечет любую попытку отмщения. Но разумным я сделал твоего Советчика, а не тебя самого, и в этом-то и был мой расчет. Ибо лишь тот, кто сам наделен хотя бы крупицею разума, способен слушаться разумных советов. Премудрым, ученым, утонченным способом я не мог сокрушить Советчика и потому избрал способ грубый до невозможности и до смешного глупый. Письма не были зашифрованы; Советчик был верен тебе до конца; о винтиках, погубивших его, он ничего не знал. Просто при сборке Советчика я случайно уронил их в жестянку с краской и случайно — но в самую пору — об этом вспомнил. Так-то вот глупость и подозрительность превозмогли разум и преданность, и ты собственною рукою подписал свой приговор. Теперь ты отдашь мне сто мешков золота за работу и столько же — за время, которое я потерял, чтобы взыскать плату. Иначе погибнешь ты сам и весь двор твой, ведь рядом с тобою уже нет Советчика, что мог бы тебя защитить!

Король взревел в ярости, и стража по его знаку бросилась, чтобы на месте зарубить наглеца, но алебарды, со свистом рассекая воздух, прошли сквозь конструктора, как если бы тот был бесплотным. Отскочили пораженные ужасом стражники, а Трурль, рассмеявшись, сказал:

— Рубите сколько душе угодно — пред вами всего лишь призрак, сотворенный дистанционно; на самом же деле я витаю высоко над планетой в небесной ладье и буду швырять с нее смертоносные фугасы до тех пор, пока не получу своего.

И не успел он докончить, как послышался страшный грохот, и взрыв потряс замок до основания. Оробевшие придворные кинулись врассыпную, король же, слабея от бешенства и унижения, велел выплатить Трурлю все двести мешков золота.

Клапауций, узнав о таком завершении дела, и притом от самого Трурля, когда тот воротился домой, спросил, почему он прибегнул к столь грубому и — как он сам говорил — глупому способу, если мог отправить письмо с настоящим шифром?

— Потому что легче Советчику было бы объяснить королю присутствие шифра, нежели отсутствие такового,— ответил мудрый конструктор.— Всегда проще признаться в каком-то поступке, чем доказать свою непричастность к нему. Так и здесь: зашифрованное письмо никого бы не удивило, а отсутствие шифра всех озадачило, поскольку перестановками любой текст и вправду легко переделать в совершенно иной, называемый анаграммой, и таких анаграмм может быть великое множество. Однако, чтобы это понять, нужны объяснения — правдивые, но запутанные, которые, я был уверен, ограниченный ум короля не вместит. Некогда было сказано: чтобы перевернуть планету, достаточно вне ее отыскать точку опоры. Так и я, желая повергнуть разум, во всем совершенный, искал верную точку опоры — ею мне послужила глупость.

Historia o Wielowcach, ich kroiolu Mandruldnie, jego Doradcy Doskonalym oraz Trurlu - konstruktorze, ktory Doradce najpierw stworzyl, a potem zniweczyl. (Z «Bajki o trzech maszynach opowiadajacych krola Genialona).— Lem S. Cyberiada. Krakow, 1972.

© Перевод с польского, «Вокруг света», 1989 г. Перевел с польского К. Душенко

(обратно)

Тихоокеанские каникулы

Окончание. Начало в № 11/89.

Утром 9 августа, едва стало рассветать, мы увидели землю — северную оконечность острова Крузова. Все небо заполнено низкой облачностью, остров кажется приземистым и хмурым, и в этой сумеречной предутренней тишине встают из моря могучие сосны, скалы... Всего несколько миль отделяет нас от порта Ситка — бывшего Ново-Архангельска, одной из столиц Русской Америки.

В 14 часов мы связались с агентом «Аламара», сообщили о своем приходе и в Кост Гард, Береговую охрану.

— Вам, к сожалению, придется ждать до 14 августа,— услышали в ответ.— Мы пытались решить вопрос вашего захода, но... Жду на связи завтра к обеду...

Дежурный офицер Кост Гарда был более чем холоден:

— Вам необходимо немедленно выйти за трехмильную зону...

Ночь мы провели в дрейфе у острова Биорка к югу от входа в залив Ситка, а утром вновь двинулись к центральному бую. Но едва начали движение, как над яхтами появился вертолет.

И тут нас вызвала Береговая охрана Ситки:

— «Надежда», я — Кост Гард Ситки. Должен сообщить, что патрульным вертолетом зафиксирована ваша позиция. Вы находились менее чем в трехмильной зоне и нарушили закон Соединенных Штатов и Международное соглашение. Капитан Береговой охраны Юго-Восточной Аляски рекомендует точку 565315 северная 135293 западная. Там вы можете стать на якорь...

Мы взяли курс в нейтральные воды, чтобы не сердить Береговую охрану, и одновременно проверили, какую точку она дала. Нам предлагали стать у небольшого острова Биорка на пятачке, соединенном с островом подводной косой.

После непродолжительных переговоров получили разрешение самостоятельно поискать удобное место для стоянки и нашли его с восточной стороны в прекрасной естественной гавани острова Пейсар. Сообщаем наше место и, надо же, получаем разрешение остаться на ночь здесь. Утром я встал, когда только начали золотиться вершины открывшихся сопок острова Баранова. Из-за небольшого мыса один за другим выскочили несколько беленьких рыбацких сейнерков... А затем со стороны города показался легкий гидросамолет. Он сделал круг над нашими яхтами, смело совершил посадку на воду, подрулив к яхте «Командор Беринг». Короткий обмен мнениями с нашими ребятами, взаимные фотокадры — и вот уже самолет у «Надежды».

— Меня зовут Аллен Сикора,— протянул свою визитку американец, стоявший на поплавке самолета.— Я представляю газету «Дейли Ситка Сентиннел». А это Кэн Беллоу — наш лучший летчик...

Винт самолета нависал над яхтой всего в полуметре от моей груди, еще ощущалось тепло от его двигателя.

— Я приглашаю вас совершить полёт над Ситкой,— улыбался широко и белозубо Кэн Беллоу.

— Надо вначале войти в нее,— говорю я.

— Полагаю, сегодня мы уже встретимся на берегу, — пообещал Аллен.— Я рекомендую слушать наше радио: мой приятель сообщил, что они готовят передачи против позиции Кост Гард. А эти снимки наш читатель увидит в газете уже сегодня. Так что до встречи в Ситке...

— Тише! — привлек Манн наше внимание к транзистору.— Слушайте...

Старенький, совершивший не одно морское путешествие приемник Владимира Борисовича был настроен на волну местной станции. И мы услышали, как ведущий передачу набрал телефонный номер и задал вопрос человеку, снявшему трубку на другом конце провода, сенатору штата Аляска Фрэнку Марховскому:

— Алло, сенатор. У нас вторые сутки у входа в порт находятся две советские яхты, пришедшие с визитом дружбы. Ваши избиратели, Фрэнк, интересуются, долго ли еще наш доблестный Кост Гард будет бороться с пятнадцатью советскими парнями на яхтах? Мы ждем твоей помощи, Фрэнк...

— О"кэй, я поговорю с адмиралом Йостом.

А вечером мы увидели свои яхты на первой полосе «Дейли Ситка Сентиннел». Аллен Сикора оказался провидцем: сообщение о том, что нам разрешен заход в Ситку, мы получили через семь часов после визита Аллена и Кэна в маленькую бухту у острова Пейсар.

Металлическая плоскодонка с мощным мотором вынырнула из-за пирса, и мы поняли — этот человек в темно-бордовом комбинезоне и есть капитан гавани Томпсон-Харбор, который, по информации агента «Аламара», должен встречать нас.

Лодка лихо развернулась перед форштевнем яхты, убедив нас, что человек в лодке — профессионал, и взяла курс внутрь скопления катеров и яхт, которое мы изучали с растущим любопытством: лично мне такого количества яхт и катеров видеть не приходилось.

Один поворот, второй — и мы на месте нашей стоянки, у длинного пирса.

Я первым спрыгиваю на деревянный пирс и с усилием пытаюсь оттолкнуть лакированный борт яхты от привального бруса, чтобы избежать резких ударов и повреждений. Помогает мне немолодой американец в серой спортивной куртке и шапочке с козырьком.

— Спасибо! — говорю американцу.

— Здравствуйте! — слышу в ответ по-русски с явным акцентом.— Я мейер... (звучит как «майор»).

Честно признаться, я растерялся: ведь в армии США такого звания нет. Помощь приходит внезапно и опять-таки с американской стороны.

— Вы мэр? — обращается к моему добровольному помощнику американка с соседней яхты.

— Да, я мэр Джон Дэпсевич.

— А, Джон, рада видеть вас. Что вы здесь делаете?

— Встречаю русских!

— Быстрее собирайтесь и на обед...— это он уже нам.

— Вначале помыться,— возражает Манн.

— Вначале обед... Джоан ждет, там все готово...

Наш автобус, в который мы садимся прямо у яхты — стоило только пройти по легкому мостику, переброшенному с пирса,— мчится по широкой дороге.

— Ново-Архангельская улица,— объявляет шофер в красном удлиненном камзоле с манжетами петровских времен, сплошь увешанном значками.— А это Халибут — главная трасса. Она идет из новой Ситки в старый поселок. А это Лебединое озеро — его русские создали сами... А вот и обед...

В холле ресторана нас встречает американка среднего роста, в сером костюме. Приятная улыбка на типично русском лице, каштановые, слегка посеребренные волосы.

— Прошу знакомиться,— говорит Джо,—это моя супруга Джоан...

— Добро пожаловать в Русскую Америку,— улыбается женщина.

Так нас встречали в Ситке.

В наступающих сумерках идем по улицам бывшего Ново-Архангельска и думаем о том, что ведь где-то здесь, в этой бухте, в 1799 году первый Главный правитель Русской Америки Александр Андреевич Баранов основал Форт Архангела Михаила.

— Старая Ситка была не здесь,— будто угадал наши мысли Джон.— Первое поселение было примерно в пяти милях к северу.

Еще в 1795 году Баранов, посетивший остров, обнаружил на понравившемся ему холме Замок четыре коллективных дома племени киксади. Через четыре года он решил перенести столицу Русской Америки из Кадьяка, и в шести милях к северу от поселения киксади был построен Форт Архангела Михаила. Но, как выяснилось, построен он был в центре территории тлинкитов; на местном индейском диалекте это место называлось Ситха. И через два года одно из племен-соседей, совершив внезапное нападение на форт, сожгло его дотла; из 80 жителей форта в живых осталось лишь 21 (трое русских и 18 алеутов). На Кадьяке начали собирать экспедицию для восстановления сожженного форта.

«...19 сентября 1804 года добрался Баранов со своей армадой из трехсот байдар и четырех небольших судов до острова Ситка,— пишет в своей книге «Русская Америка», изданной обществом Друзей Форта Росс в Лос-Анджелесе в 1981 году, американский профессор Виктор Петров.— Велика была радость Баранова, когда, подойдя к острову Ситка, он еще издали различил силуэт корабля военного типа. Это был шлюп «Нева» под командованием капитан-лейтенанта Лисянского.

Несмотря, однако, на значительную поддержку артиллерией «Невы», несколько атак не принесли успеха. Русский флаг над фортом был поднят только 8 октября 1804 года. Когда объединенные силы атакующих пошли на штурм, то, к своему изумлению, обнаружили, что индейцы покинули его незаметно ночью, не ожидая штурма. Внутри форта лежало не менее 30 убитых индейцев, а в стороне от них, ровненько в ряд лежали пятеро убитых индейских детей. Поодаль — убитые собаки. Индейцы, тайно покинувшие форт ночью, очевидно, опасались, чтобы дети своим плачем, а собаки лаем не выдали их...»

Следующий свой форт, а также и свой дом, Баранов поставил на холме Замок, где ранее стояла деревня индейцев киксади. Новое русское поселение получило название Ново-Архангельска.

30 октября 1867 года (18 октября по старому стилю) на главной площади Ново-Архангельска, в дождливый день, состоялась церемония передачи Русской Аляски Соединенным Штатам Америки. Вот как описывает этот церемониал тот же Виктор Петров:

«На площади перед флагштоком, на котором висел намокший от дождя русский бело-сине-красный флаг, выстроились с одной стороны отряд американской пехоты, а с другой — ровными рядами стоял русский почетный караул. При спуске русский флаг почему-то заело на мачте, и посланный туда матрос освободил его, но не удержал в руках и уронил. Намокший флаг упал на штыки русских солдат. Через несколько минут на том же флагштоке уже весело развевался на свежем ветру еще не успевший намокнуть звездно-полосатый флаг заокеанской республики, Аляска стала собственностью Соединенных Штатов Америки».

Русская Америка была продана за 7 миллионов 200 тысяч долларов. За мизерную по тем временам плату. За 26 лет до этого — 21 декабря 1841 года агентом Российско-американской компании в Сан-Франциско Костромитиновым и швейцарским иммигрантом Суттером был подписан договор о продаже за 30 тысяч долларов Форта Росс. Сумму эту Суттер так никогда и не выплатил...

Теперь на холме Замок (Кастл-(Хил) — мемориальный центр (дом Баранова и другие постройки сгорели во время жестокого пожара 17 марта 1894 года), и на высоких флагштоках ветер развевает три флага: Русско-американской компании с золотым двуглавым орлом, звездно-полосатый флаг США и флаг Аляски. Темно-синий флаг с восемью золотыми звездами — флаг 49-го штата США был поднят здесь в 1959 году, когда Аляска получила статус самоуправляемого штата.

Знакомствос Ситкой мы начали в залах музея Изабеллы Миллер. Точнее — сначала мы познакомились с теми, кто вместе с мадам Миллер создавал Ново-Архангельский музей.

— Мне потребовалось три года, чтобы сделать этот экспонат,— сказала женщина, которую я принял бы за русскую, если бы не ее английский.

И вообще очень часто ловишь себя на мысли, что вокруг тебя обыкновенные русские, только... язык другой.

Под стеклянным колпаком стоял большой макет старой Ситки: дома, судостроительный двор, различные постройки...

— Вы сделали это из спичек?

— Нет. Это деревянные столовые палочки,— и добавила: — Для чистки зубов...

— Вы работали по фотографиям?

— Да. По фотографиям и по схемам, частично сохранившимся... А еще,— она улыбнулась приветливо и щедро.— А еще несколько раз пришлось вместе с нашими местными любителями археологии перепроверять размеры строений... Вот этого эллинга, скажем, они ведь здесь и суда строили...

— Большинство экспонатов музея собрано из семейных архивов,— сообщил нам протоиерей Евгений Бурбуковский, потомственный священнослужитель в семье алеутов с островов Прибылова.— Наша церковь, к примеру, передала музею часть своих документов и реликвий. Вот и этот снимок пожара 1966 года. Огонь уничтожил наш храм, уникальные деревянные часы, колокола, а вот иконы, утварь — прихожане сумели спасти...

В экспозициях музея — экспонаты, найденные при археологических раскопках в Старой гавани и в других местах Старой Ситки. А также добытые членами Исторического научного общества при подводных обследованиях затонувших судов в прибрежных водах. Предметы быта, ремесла, оружие и личные вещи русских, живших здесь более ста лет назад...

Сегодня Ситка — небольшой по размерам и населению городок, но имеющий, однако, самоуправление, а следовательно, и собственный ритм жизни. Маленькая деталь: Джон Дэпсевич избирается мэром Ситки в четвертый раз, а это, как уверяют американцы, надо заслужить, да и работа не из легких. Сам Джон с улыбкой говорит, что, конечно же, было легче, когда он был просто служащим. Но ведь вернулся опять в этот городок, решив однажды его покинуть.

Бывший русский город через сто лет решительно обернулся к своему прошлому, современное население его определило для себя, что не следует забывать той истории, тех лет, когда Ново-Архангельск называли, и не только моряки, Парижем на Тихом океане.

Русских людей, которые активно искали контакты с индейцами, с управителями и колонистами других поселений — английских, французских, испанских, невозможно назвать временщиками: они обустраивались прочно, надежно, как умеет обустраиваться русский человек, не предполагая даже, что когда-то вдруг придется покинуть эти земли. Большая отдаленность от России ставила перед высокообразованными людьми, составляющими цвет русского поселения, задачу заботиться как о материальном, так и о духовном воспитании всех слоев русской колонии. И неудивительно, что супруга Александра Баранова свободно владела местными диалектами индейцев, с которыми была в большой дружбе и которым передала немало полезного в организации производств сугубо женских. Суда, приходившие в Ситку из России, встречали на Американском континенте не диких колонистов, а высококультурных людей.

Помимо свойственного каждому городу естественного интереса к своей истории, есть еще одна причина — вполне реалистическая — обращения Ситки к своему прошлому. В городе не так уж много промышленных предприятий, самое крупное — компания по вылову и обработке морепродуктов. А вот история этого старого русского города, начавшего свое существование почти одновременно с образованием самих Соединенных Штатов Америки, может дать солидные доходы. И дает.

Каждую неделю Ситку посещает 10—11 круизных пассажирских судов, а это несколько тысяч туристов, готовых платить за русское и индейское шоу, за русские и индейские сувениры...

Нам было интересно познакомиться с жизнью и бытом тех русских, что пришли на эти берега почти двести лет назад. Музей Национального Исторического парка расположен на берегу бухты, где в 1804 году произошло сражение между тинклитами и русскими. Здесь ведется сегодня серьезная исследовательская работа и одновременно реставрация археологических находок. На территории музея-парка находятся дом русского архиепископа Вениаминова, человека высокообразованного, приложившего немало сил и терпения в просвещении местного населения, и храм святого Николая — покровителя моряков. И по сей день здесь хранятся редкие иконы, в том числе икона канонизированного Петра Великого, редкая по красоте икона Божьей Матери, набранная перламутром, и Святого Николая в национальном алеутском одеянии. Храм святого Николая по-прежнему объединяет тех, кто исповедует христианскую религию, пришедшую на эти берега вместе с русскими.

Дом священника, построенный в 1842 году,— памятник быта русских. До самых тесаных бревен оголена стена, вернее, часть стены, чтобы показать посетителям, каким способом русские строили свои дома. Изразцы и обои, сделанные сегодняшними умельцами, как близнецы, повторяют все детали оригиналов. При реставрации дома были обнаружены... письма, да, да,— именно письма, которые приходили в эти места через полгода, а то и через несколько лет после отправки из России и из-за дефицита бумаги становились материалом для утепления жилья. Их-то и обнаружили под старыми обоями.

— Это ведь сохранить нужно,— заволновался Геннадий Силантьев, увидев в стене одной из комнат несколько писем,— реставрационные работы здесь еще продолжались.— Ценность-то какая! Мир ушедших в небытие людей...

Впечатлительная натура нашего археолога-историка требовала немедленных действий, и, выскочив в соседнюю комнату, он через минуту притянул за руку удивленного служителя музея, молодого мужчину, и начал торопливо объяснять ему:

— Это надо немедленно спасти... Эти письма, понимаете, письма... Это ведь ценность.

Выслушав, служитель заулыбался:

— Не волнуйтесь. Это специально оставлено, как и стена на первом этаже, чтобы было видно, как русские создавали свой уют... А тексты писем уже пересняты и находятся в обработке. Мы ничего не потеряли...

В свой первый вечер в Ситке мы не успели передать горожанам все, что привезли с собой. И потому спустя время снова пришли в музей Изабеллы Миллер. Было воскресенье, десять часов утра, и в музее оказалось лишь два посетителя и дежурная. Однако, минут через пятнадцать-двадцать, мы составляли перечень подарков, фотографий, книг и кое-каких находок с острова Беринга, в зале музея уже собрались активисты Исторического общества Ситки во главе с его вице-президентом Ричардом Гриффином и репортеры «Дейли Ситка Сентиннел». А уже на другой день в музее была оформлена экспозиция из наших подарков.

И все-таки, что же более всего осталось в памяти от посещения Русской Америки? Не лукавя, скажу — встречи с теми, кто сегодня живет в бывшем Ново-Архангельске.

Наша поездка на остров к Варре-ну Христиансену вначале привлекала тем, что в программе значилось: встреча с членами Клуба международных связей «Ротари».

В тот вечер шел дождь, единственный дождь за дни нашего пребывания в Ситке, и поэтому отправились мы лишь вдесятером: молодежь в тот день ездила на Лебединое озеро, а вечером собиралась идти на танцы.

И вот уже мы на небольшом острове, куда добирались с приключениями: мотор на нашем катере, которым управлял Варрен, отказал — лопнул ремень привода, И последние метры мы шли на веслах мимо плавучего дома, подобного тому, в котором жили герои Фенимора Купера.

— Варрен стал отшельником лет 15 назад,— рассказывал Джой Ашби, председатель местного общества «Знать все».— Все эти годы он живет здесь, отвлекаясь лишь на редкие дела по юриспруденции, да еще, если приезжает кто-либо из путешественников, как, скажем, Жак-Ив Кусто. И то старается встречаться с гостями здесь, на острове.

Остров отдален от центра Ситки на семь с половиной миль и находится в бухте Джеймстаун с ее южной стороны. В метре от дома Варрена — вековые сосны, непроходимый кустарник и звенящая тишина...

Палтус в кляре, которым угощал нас хозяин дома, был великолепен. Готовил его сам Варрен.

Взаимные вопросы, горячие споры — и вдруг...

— Я был в вашей стране. Но более сорока лет назад...

Варрен ненадолго оставил нас и вернулся с небольшой фотографией.

— Вот он, мой конь...

На снимке был бомбардировщик В-51 в полете. Чуть-чуть завалившийся на левое крыло.

— Мы базировались в Алжире... А на задание летали через Киев . Тогда ваши войска уже освободили этот город, и мы пополняли там запасы топлива, чтобы без дозаправки можно было возвратиться на киевский аэродром... Бомбили позиции немцев в Польше, Чехословакии... Мы крепко дружили тогда...

Вернувшись домой в Соединенные Штаты, Варрен оставил службу в армии, занялся юридической практикой, спустя какое-то время уединился на этом островке, приезжать куда без его разрешения может лишь приемная дочь — черноглазая молодая женщина, носившая грузинскую фамилию Палиашвили.

Тот вечер и разговоры в доме Варрена Христиансена надолго остались в памяти, как, впрочем, и встречи с мадам Феодосией на борту нашей яхты.

Мадам Феодосия появлялась на яхте каждый день. Обычно она подходила к яхте сама, Сэм, слуга-мексиканец, лишь поддерживал ее, но чувствовалось, что каждый шаг этой пожилой полной женщине давался с трудом. Дважды Сэм проносил ее на руках и осторожно, с любовью усаживал на диван в салоне, а сам оставался рядом и с интересом (с трудом, по-видимому, осваивая смесь-русского с английским) вслушивался в разговоры.

Из русских слов Феодосия помнила лишь десяток: здравствуйте, спасибо, борщ... А потому говорила она со всеми по-английски, рассказывая о своей жизни в Америке, с гордостью называя имена дедов и бабушек: Макар и Архип, Елизавета, Настасья...

Американцы приходили к нам на яхту и утром, и днем, и вечером: и не только чтобы посмотреть на «сумасшедших русских», как называли нас за переход на яхтах через залив Аляска местные журналисты, но и чтобы помочь нам.

Диана и Раббека, например, стали постоянными переводчиками и гидами для наших молодых ребят: они были почти одного возраста с курсантами. А Дон Игл, совсем еще молодой американец, подрабатывающий в механической мастерской на каникулах, что принято в США, приходил на яхту каждый вечер, чтобы помочь ребятам в работе с металлом. Особенно он подружился с Сашей Басаргиным.

Но наиболее напряженным по встречам был, конечно же, день открытых дверей, информация о котором была передана по местному телевидению и радио, напечатана в газетах.

В тот день я впервые видел американцев, стоящих в очереди... Но это была очередь, чтобы спуститься внутрь наших яхт, особенно «Надежды». По нашим подсчетам, за сутки на парусниках побывало свыше пятисот человек, и не только жителей Ситки. Были среди них и туристы с очередного пассажирского лайнера, совершающего круиз по портам западного побережья Аляски. Мы стали как бы еще одной достопримечательностью бывшего Ново-Архангельска...

На какие только вопросы не приходилось отвечать в тот день! Интересовало все: от зарплаты, состава семьи, системы образования до самых неожиданных, сугубо личных моментов — скажем, есть ли у вас любовница? Ведь для многих из наших посетителей Мы были первыми русскими людьми, о которых еще недавно они ничего толком не могли слышать и прочитать. А теперь надо было сделать всего один шаг с причальных мостков Томсон-Харбор на борт одной из яхт, чтобы их увидеть...

— Я глубоко убежден,— сказал мне утром, прямо у борта яхты, пожилой американец, возвращавшийся с охоты,— что если бы мы имели возможность почаще вот так рядом сидеть на причале, встречаться без каких-либо помех друг с другом, мы давно бы уничтожили все препятствия...

А Джой Ашби как бы продолжил мысль старого охотника:

— Два таких народа не имеют права быть врагами — это опасно для всего мира... И если уж наши лидеры пошли на сближение, давайте шире откроем для дружбы парадные двери. А если это не получается сразу, давайте откроем задние — дворовые двери — и придем друг к другу...

Не знаю, какими мы предстали перед американцами, но они нам показались простыми, внимательными людьми, готовыми прийти на помощь. Например, после касания грунта у острова Пейсар нам было крайне необходимо сделать подводный осмотр яхты, ведь предстояло вновь пересечь Аляскинский залив и Берингово море. Лес Кронк, агент «Аламара», которому мы сообщили об этом, пообещал найти водолазов. Рано утром следующего дня — была суббота — у яхты появился молодой стройный американец в костюме типа «Калипсо», и через несколько часов цветные фотографии позволили сделать заключение — можно идти в рейс: повреждение поверхностное, опасности нет.

От вознаграждения наш помощник категорически отказался, как отказались от оплаты за топливо и техническое масло Джером Браун — владелец заправочной станции «Ситка Фьюелс» и Майкл Литман — владелец небольшой мастерской, оказавший помощь в ремонте парусного вооружения яхт. А Кен Беллоус, президент авиакомпании «Беллайр», осуществляющей полеты небольших воздушных амфибий с туристами, дал возможность каждому из нас увидеть свой уютный, аккуратный городок, его окрестности, ледники на вершинах гор острова Баранова...

Но все имеет свой конец.

К вечеру 15 августа мы должны были покинуть Ситку. Время вашего пребывания закончилось еще вчера. Нам разрешили на сутки продлить стоянку из-за необходимости осмотреть корпус яхты.

За полчаса до отхода на причале собрались многие из тех, кто был нашими посетителями, собеседниками и помощниками в дни стоянки в бывшем Ново-Архангельске.

Два огромных палтуса и две чавычи, нога дикого оленя, пироги, в особенности с яблоками — любимые у американцев, домашние печенье и варенье — все это, как из рога изобилия, пополняло наши запасы с каждым новым посетителем.

— А меня пустят в Россию? — Феодосия, даже задавая вопрос, уже волновалась.— Я бы очень хотела побывать в Саратове (никогда раньше она не называла этого города), в Москве, в Петербурге...

— В Ленинграде...— поправляю ее.

— Да, да — в Петербурге...

— Пустят ли меня в Россию? Принимая от Феодосии флаг Аляски, передаю ей флаг нашей яхты.

— Это мне? — глаза Феодосии по-молодому восторжены. — Сэм, положи его в кейс. О таком подарке я и не мечтала... Я напишу вам...

За час до отхода пришел в гавань Томпсон-Харбор Семион Болтустаков: болгарин, проживший всю свою сознательную жизнь в Соединенных Штатах.

— Выпейте за меня,— он просительно смотрит в глаза, протягивая бутылку ракии.— Это мой любимый напиток.

Он все время говорит на смешанном полурусском-полуанглийском. Русские слова произносит с болгарским акцентом, да и английские тоже.

— Может, вспомнишь обо мне.— Он передает мне свой адрес...— Я в этом году еду в Болгарию, а потом хочу побывать и в твоей стране. Ты сможешь мне помочь?..

Оформление отхода заняло не более часа, и вот уже отданы швартовы. Яхты отходят... Заискрились фальшвейеры. И вдруг четко звучит над гаванью голос Геннадия Силантьева:

— Гуд бай, Америка! Ай лав ю!

Борис Метелев / Фото Д. Шаромова

(обратно)

Дом на Птичьем острове

Австралийскую путешественницу и натуралистку Салли Понсе и ее мужа Джерома без всяких преувеличений можно назвать подвижниками изучения Антарктики. История супругов Понсе, рассказанная журналом «Нэшнл джиогрэфик», весьма романтична. Решающую роль в их судьбе сыграл случай. В 1969 году юный Джером вместе со своим школьным другом отправился из Франции в необычное пятилетнее плавание. Они решили не просто обойти вокруг света на 38-футовом деревянном тендере, но побывать в полярных водах обоих полушарий с заходом в Исландию, на Шпицберген и Огненную Землю. В 1972 году по пути к Антарктиде его «Дамьен» бросил якорь в порту Хобарт на Тасмании, где жила Салли. Молодые люди познакомились на вечере в местном яхт-клубе. Но поженились только через два года, когда Джером побывал у берегов ледового континента и завершил свое кругосветное путешествие. На следующий год молодые супруги покинули Францию на борту океанской шхуны «Дамьем II» со стальным корпусом, специально построенной для плавания в полярных водах. А поскольку Джером намеревался заниматься гидрографическими и картографическими съемками антарктических островов, судно было снабжено подъемным килем, позволяющим близко подходить к побережью по мелководью.

Антарктические ночи летом коротки, но за час до рассвета темнота сгущается так, что я едва различаю бушприт нашей шхуны, рассказывает Салли Понсе. С запада то и дело налетают шквальные порывы ветра со снежными зарядами. Моя вахта подходит к концу, и, хотя пальцы, сжимающие штурвал, совершенно закоченели, я горжусь, что сумела справиться с непростой задачей: с зарифленным гротом машиной удержать 50-футовую «Дамьен II» в дрейфе на расстоянии полумили от северной оконечности Новой Георгии.

Поглядываю на часы, но время словно остановилось. Впрочем, за одиннадцать лет морских походов я успела привыкнуть к одиночным ночным бдениям под дождями и снегом. К тому же «волчьи» вахты далеко не самое худшее из того, с чем приходится иметь дело в океане. Южная Атлантика — это не Карибы, куда яхтсмены отправляются понежиться на ласковом солнце. В высоких широтах нужно постоянно быть начеку, не страшиться холода и жестоких штормов. Поэтому наши ежегодные плавания с Фолклендов к Южной Георгии никак нельзя назвать увеселительными прогулками. И все-таки, хотя в это трудно поверить, мы сознательно избрали такой образ жизни и ни капельки не жалеем.

Не стану скрывать: многие не могут понять, во имя чего мы стоически переносим опасности, трудности и неудобства этой жизни морских скитальцев да еще обрекаем, как некоторым кажется, на суровые испытания трех наших маленьких детей, и считают нас просто ненормальными. Я не пытаюсь их переубедить, поскольку это бесполезно. Тот, кто привязан к суше, не в состоянии представить, что можно на всю жизнь заболеть морем. Тем более если у тебя есть дело, нужное людям,— попытаться сберечь хрупкую фауну Антарктиды.

Выйдя в Атлантику, «Дамьен II» взял курс на Южную Америку. Плавание через океан, а затем вдоль всего континента с многочисленными заходами в порты длилось целый год. Под руководством Джерома я прошла хорошую школу мореходства, экзамены в которой принимал океан, не делающий скидок на пол и возраст, вспоминает Салли. Зато впоследствии мужу не приходилось краснеть за меня. Одним словом, когда в 1978 году в разгар антарктического лета наша шхуна вошла в залив Маргерит, на ее борту были уже два морских волка.

К этому следует добавить, что супруги Понсе не только достигли берегов Антарктического полуострова, но и остались зимовать там на острове Авиан. Взмерзшая в лед шхуна стала для них полярной станцией, откуда, погрузив на нарты утепленную палатку, спальные мешки и другое снаряжение, они совершали пешие походы, обследуя берега залива Маргерит.

С приходом весны, продолжает свой рассказ Салли, берега залива неузнаваемо преобразились, прямо-таки расцвели, хотя цветов, конечно, не было. Их с успехом заменили мхи и лишайники. Раньше я даже не представляла, что эти низшие растения могут быть такими красивыми: ярко-оранжевые, светло-зеленые, желтые, серые, черные, они сплошным пестрым ковром покрывали неприветливые скалы. Но еще неожиданней и удивительней оказалась фауна Антарктиды. Вся она целиком связана с омывающим континент океаном, поскольку он является основным источником питания и для пернатых, и для ластоногих. Летом на прибрежных островах и в материковых оазисах гнездятся и выводят птенцов около десятка видов птиц — антарктический и снежный буревестники, качура, поморник, ну и, конечно, пингвины. Так что объектов для наблюдения было предостаточно.

В начале марта 1979 года с наступлением осени «Дамьен II» двинулась вслед за пингвинами сквозь ледяную шугу в океан. Наш курс лежал к острову Южная Георгия. Мне было жаль расставаться с Антарктидой, но время торопило. Дело в том, что я ждала ребенка и, естественно, хотела родить первенца в цивилизованных условиях. Однако судьба распорядилась по-своему. Хотя в апреле мы уже бросили якорь в бухте Лейт на Южной Георгии, Дион появился на свет в корабельном кубрике, а принимал его Джером.

Несмотря на прибавление семейства, супруги Понсе решили продолжить изучение антарктической фауны. Они обосновались на Фолклендских (Мальвинских) островах, где купили овцеводческую ферму, дающую им средства к существованию. А летом Джером и Салли вместе с детьми — их теперь уже трое: девятилетний Дион, семилетний Лейв и четырехлетний Дити — на четыре месяца уходят в очередное плавание. Вслед за Антарктическим полуостровом натуралисты детально обследовали животный мир Шетлендских и Оркнейских островов, а последние четыре года совместно с английскими учеными занимаются фауной Южной Георгии.

Хотя я всегда интересовалась живой природой, лишь на борту «Дамьен II» мне по-настоящему открылся удивительный мир морских птиц, пишет Салли. Естественно, захотелось поближе узнать их жизнь: как они гнездятся, кормятся, выводят потомство. Со временем мое увлечение орнитологией заразило и мужа. Сознание, что мы вносим вклад в изучение, а следовательно, и сохранение очень нуждающихся в защите антарктических птичьих базаров и лежбищ ластоногих, заставляет относиться к делу со всей серьезностью.

Природной лабораторией супругов Понсе стал остров Южная Георгия. Этот скалистый осколок суши в полярных водах может служить поучительной иллюстрацией того, к чему приводят экологические ошибки. Открытие капитаном Куком Южной Георгии обернулось трагедией для его первозданной фауны. Первыми сюда нахлынули охотники на котиков, добывавшие их в таком количестве, что к середине прошлого столетия беззащитные ластоногие оказались на грани полного уничтожения. Потом появились китобои, избравшие остров местом стоянки своих судов. Сами они угрозы для птичьих базаров не представляли, но на берег перебрались корабельные крысы. В отсутствие естественных врагов эти маленькие хищники размножались в таком огромном количестве, что стали опустошать гнездовья птиц.

После того, как запретили котиковый и китовый промыслы, в результате энергичных мер, принятых против хвостатых мародеров, непосредственная опасность для животного мира Южной Георгии сейчас в основном ликвидирована. Поголовье котиков и морских слонов восстановилось, чего, увы, нельзя сказать о птицах и тем более о китах. Но человек по-прежнему упорствует в своих ошибках. На сей раз угроза подкралась со стороны пищевой цепочки, обеспечивающей существование пернатых и ластоногих. Поэтому важно выяснить, как сказывается на них растущий вылов в окрестных водах криля, рыбы и кальмаров. Не повлечет ли он за собой новую катастрофу?

Пока это, к сожалению, не известно. Но ведь главное — не доводить дело до катастрофы, чтобы потом не бросаться спасать то, что зачастую спасти уже невозможно. Лишь систематические наблюдения за ластоногими и птичьим населением Южной Георгии, которые ведутся супругами Понсе совместно с английскими учеными, живущими на острове, помогут дать ответы на все эти вопросы.

И снова строки очерка Салли Понсе.

С рассветом ветер стихает. Пока не налетел новый шквал и не пригнал обломки айсбергов, можно спуститься вниз погреться и немного отдохнуть. Я надежно закрепляю руль, останавливаю машину и, балансируя на скользкой обледеневшей палубе, направляюсь к люку. В штурманской рубке, как мы называем тесный закуток под рулевым мостиком, прежде всего бросаю взгляд на компас и экран радара. Все в порядке: береговая линия Южной Георгии там, где и должна быть — в полумиле по правому борту.

Оставив дверь открытой, чтобы видеть экран, прохожу в кают-компанию. Осторожно снимаю зюйдвестку, ветровку, перчатки и кладу в сушилку. Мои мужчины спят, и я стараюсь не потревожить их. Впрочем, такие предосторожности скорее всего излишни. Джером настолько устал во время перехода с Фолклендов, что его из пушки не разбудишь. Сыновья вообще встают только к завтраку. А наш гость альпинист Кристиан де Марлив по прозвищу Кузнечик, по его словам, прекрасно спит даже на скальной полке, когда рядом сходят снежные лавины. Он отправился с нами, чтобы полазать по горам Южной Георгии, а в свободное время обещал присматривать за детьми.

Первое, что мы обычно делаем после вахты, так это наливаем кружку обжигающего, черного, как деготь, чая. Поэтому на низенькой пузатой печке все время стоит чайник.

После палубы, где свирепствует колючий ледяной ветер, кают-компания кажется раем. Потягивая чай, блаженствую в тепле, не забывая поглядывать на экран радара. Шхуну слегка покачивает, а глухие удары бьющихся о борт волн напоминают отдаленный рокот африканских тамтамов. Да, жаль, что мы не в Африке. Моим сорванцам там наверняка понравилось бы больше. Между прочим, иногда мне говорят, что мы не вправе лишать их детства. Но ведь никто этого и не делает, хотя детство у них действительно не совсем обычное. Во-первых, все 24 часа в сутки они проводят с родителями, даже если те занимаются своей работой. Во-вторых, везде и всегда у ребят есть теплый и уютный дом. Именно так наши сыновья воспринимают не только ферму, но и шхуну. В-третьих, нельзя сказать, что они растут дикарями. Им знакомы шумные, многолюдные улицы больших городов, но привычнее колонии пингвинов и лежбища котиков. Наконец, они знают не с чужих слов, а по собственному опыту, что такое холод Антарктиды и теплое гостеприимство на полярных станциях. И я считаю все это куда более нужным и важным, чем комфорт и развлечения, которыми может похвастаться «цивилизованное общество».

Прежде чем подняться на палубу, я подхожу к мальчикам поправить сбившиеся одеяла. Тут же Джером встревоженно поднимает голову:

— Как наверху?

— Все в порядке. Скоро светает, а пока спи.

Если кают-компания рай, то мостик — настоящий ад. Ледяной ветер набрасывается на меня с удвоенной силой, обжигая лицо. Заметно посветлело. Я запускаю машину, отвязываю штурвал и даю самый малый вперед, стараясь выдерживать курс строго на юг. О борт противно скрежещет битый лед, на шхуне он неопасен, а большие айсберги в непосредственной близости от берега не встречаются.

Сзади на палубу ложатся отблески света из открывшегося люка, и ко мне подходит Джером. В серых утренних сумерках постепенно проступает темная громада. Это 500-футовые отвесные скалы Птичьего острова. На его южной стороне есть удобная якорная стоянка — небольшая бухточка в кольце поросших низкорослым кустарником холмов, где гнездятся птицы. Кстати, как нам удалось установить, эта чахлая растительность пришлась по вкусу крысам. Так что теперь они наносят двойной вред: разоряют птичьи гнезда и лишают пернатых растительной подкормки. Сейчас этой проблемой занялись шестеро английских ученых, обосновавшихся на острове.

С большинством из них мы познакомились в 1985 году, когда участвовали в учете поголовья морских слонов. Два месяца англичане жили на «Дамьене II» и безбожно баловали наших сыновей, ставших их любимцами. Когда ученые возвращались на шхуну, то буквально валились с ног от усталости и все-таки находили силы, чтобы часок-другой повозиться с ребятами. Тогда мы обошли весь остров, полагаясь больше на зоркость впередсмотрящего и эхолот, чем на навигационные карты; десятки раз высаживались на берег возле лежбищ, хотя волны прибоя порой достигали 30-футовой высоты. Несладко приходилось и во время ночных стоянок, когда под ураганными порывами ветра даже два якоря не могли удержать «Дамьен II» и приходилось отрабатывать машиной, чтобы ее не выбросило на рифы. Впрочем, были и чудесные минуты, например, когда мы наблюдали за играми глянцево-блестящих гигантских тел, поднимавших ластами целые фонтаны черного песка. А главное — в конце сезона мы могли с уверенностью сказать, что на Южной Георгии обитает 360 тысяч морских слонов.

Мои воспоминания прерывает голос мужа:

— Я думал, мы миль на двадцать южнее. А раз мы здесь, может быть, навестим наших друзей? — предлагает он, заранее зная, что ради ребят я охотно соглашусь на незапланированный визит.

— Не возражаю. Тем более, что мы поспеем как раз к завтраку и мне не придется заниматься готовкой.

Джером встает к штурвалу и осторожно ведет «Дамьен II» узким проливом, отделяющим Птичий остров от Южной Георгии. По обе стороны шхуны оранжево-черными мячиками выскакивают из воды и вновь ныряют пингвины, а на глыбах льда и береговом пляже греются под низким полярным солнцем тысячи котиков. Заглушая шум прибоя, с птичьих базаров доносятся пронзительные крики альбатросов, бакланов, качурок. А впереди, в нескольких метрах от бушприта, словно указывая путь, летит стайка капских буревестников. Вот вам наглядное свидетельство, что Южная Георгия — настоящее царство пернатых.

В это время откидывается люк и показывается взлохмаченная головка Дити.

— Хэллоу, ма! Хэллоу, па! Мы уже пришли! — Он вылезает на палубу в одной маечке.

— Да, почти. Если хочешь побыть наверху, иди ко мне.— Я беру сынишку на колени и прикрываю полами ветровки.

Мальчик жадно вглядывается в зубчатую стену утесов, радостными криками встречает резвящихся в воде котиков. Через несколько минут появляются Дион и Лейв. Так рано никто из детей обычно не встает, но сегодня особый день — встреча с Южной Георгией, которого они с нетерпением ждали все последние недели.

Вскоре предстоит ответственный момент: войти в бухту и ошвартоваться к заякоренному бую. Поэтому, чтобы мальчики не путались под ногами, я спускаюсь с ними в кают-компанию, а Кузнечика посылаю наверх помочь Джерому. Между тем ребята с шумом и смехом готовятся к выходу на берег, вытаскивая из шкафов свитеры, теплые костюмы-анораки, шерстяные носки, резиновые сапоги. Летом температура на Южной Георгии держится выше нуля, но в любой момент может налететь шквал с дождем и снегом, так что экипироваться нужно основательно.

— Поднимай киль! — раздается с палубы команда Джерома.— Мы на подходе.

Я поручаю Дити заботам Лейва и спешу в штурманскую рубку, откуда включается электролебедка.

Не дожидаясь меня, сыновья поднимаются наверх. Когда с полной сумкой писем англичанам я выхожу на палубу, все уже сидят в надувной лодке, с причала нам приветственно машет Коллан Дак, а от домика полярной станции спешит Питер Принс, размахивая над головой большой мочалкой из коричневых водорослей. Этот странный сигнал понятен без слов: оттаял ручей, так что можно сколько угодно мыться под душем.

За четыре года работы на Южной Георгии супруги Понсе сделали немало. Начать с того, что они внесли весомый вклад в ответ на главный вопрос: кто же населяет Южную Георгию? Оказалось, что животный мир этого антарктического острова довольно многочислен. Здесь обитает 6 миллионов золотоволосых пингвинов, миллион котиков, по 200 тысяч императорских и папуасских пингвинов, много миллионов альбатросов, буревестников, поморников.

Конкретные же наблюдения трудно даже перечислить. Например, раньше орнитологи не подозревали, что, несмотря на кажущуюся скудность питания, трехнедельный птенец альбатроса весит полтора килограмма. А взрослая птица 18 часов в сутки проводит в воздухе в поисках корма. Или что у папуасского пингвина, кстати, самого дружелюбного среди сородичей, при недостатке пищи выживает не первенец, а второй птенец.

... В три часа ночи меня разбудил рев ветра, доносившийся даже в кают-компании. Джером проснулся еще раньше и сидел за столом, завороженно следя за показаниями анемометра, менявшимися буквально ежесекундно. Увидев, что я не сплю, он стал считывать их вслух: «60, 80, 90, 40, 10, 30, 50, 90, 100, 70...» Причем речь шла о морских узлах, то есть скорости ветра примерно полметра в секунду. Очередной шквал валит шхуну на бок так, что со стола падает оставленная кем-то чашка. Шторм разыгрался не на шутку.

Я встаю, чтобы подложить в койки мальчиков запасные подушки к высоким бортикам, которые не дают выпасть при качке. Забравшись обратно под одеяло, долго вслушиваюсь в завывание ветра и незаметно засыпаю.

К завтраку шторм немного ослабевает. Во всяком случае лишь тарелки и чашки упорно ползут к краю стола, не делая попыток продемонстрировать свои акробатические способности. О вылазке в заброшенный поселок китобоев нечего и думать, поскольку знакомство с какой-нибудь сорванной ветром крышей может закончиться плачевно. Конечно, досадно, но мои мальчуганы и не пытаются протестовать, а принимаются за свое любимое занятие — рисование. Фантазии им не занимать. На бумаге возникают головоломные приключения, в которых участвуем все мы, какие-то животные-страшилища и непонятные машины, причем действие происходит на вполне реальной почве — в поселке китобоев.

Ребятам рисование заменяет телевизор, а чтение во время плаваний — школьные уроки. По возвращении домой в конце лета у них начинается регулярная учеба. Правда, занятия ведутся по радио из порта Стенли, административного центра Фолклендов. Так что нам приходится выступать и в роли учителей, поскольку настоящий преподаватель приезжает на две недели раз в полтора месяца. Несмотря на это, знания у мальчиков неплохие. К тому же за месяцы, проведенные на шхуне, они узнают столько всего сверх программы, что по многим предметам далеко опережают своих ровесников в нормальных школах.

На следующий день шторм утих. Где-то высоко в небе засияло солнце, но сквозь низкие облака и стелющиеся по воде клочья тумана виден только бледный диск, похожий на луну.

— Ждать больше не имеет смысла. Если видимость не улучшится, пойдем на радаре,— решает Джером.

Сказать это гораздо легче, чем сделать. Ведь нам нужно преодолеть с полсотни миль, чтобы добраться до острова Купера, единственного места на северном побережье Южной Георгии, где нет крыс. За пять дней мы намечали произвести подсчет птичьего населения, чтобы выяснить, как оно изменилось за прошедший год.

— Только пусть кто-нибудь из вас сходит со мной к котикам,— неожиданно потребовал Лейв, оказывается, внимательно прислушивавшийся к нашему обсуждению.

Хотя посещение лежбища не входило в наши планы, пришлось пообещать ему сделать это. Мой средний сын всерьез увлекся изучением ластоногих и не упускает возможности понаблюдать за ними. Но отпускать его одного опасно, так как самцы котиков ведут себя весьма агрессивно, если кто-то вторгается на территорию гарема. Семилетний мальчик не может состязаться с ними в скорости, не говоря уже о силе.

Позднее к лежбищу мы отправились всей семьей: я несла Дити, а Дион и Лейв под руководством Джерома прокладывали путь, длинными шестами отгоняя рассерженных или не в меру любопытных котиков. Большую же часть времени на острове Купера мы провели на поросших травой холмах, считая норы буревестников и число птенцов в них.

... Пять дней растянулись на восемь. Работы оказалось больше, что предполагалось, а один из дней выдался таким теплым, что мы решили устроить детям — да и себе тоже — маленький праздник. С утра ярко сияло солнце, был полный штиль, и мальчики полдня плескались в сбегавшем к галечному пляжу ручейке, пуская кораблики и строя мосты. А мы с Джеромом бездумно лежали рядом, наслаждаясь покоем, который нарушали лишь неумолчный гам, доносившийся из соседней колонии пингвинов, да рев морских слонов на травянистом склоне...

— Завтра мы отчаливаем,— наконец заявил Джером.— Обогнем мыс Разочарования и пойдем на северо-запад вдоль южного берега. Не забудь, что погода там может преподнести любые сюрпризы.

Предупреждать меня об этом не было необходимости, поскольку во время прошлых плаваний я убедилась в ее каверзности. К тому же там преобладают западные ветры, рождающие сильный прибой. Сразу за узкой прибрежной полоской вздымаются горные хребты, круглый год покрытые льдом и снегом. Поэтому неудивительно, что у человека в столь недружелюбной обстановке возникает чувство оторванности от мира и абсолютной беззащитности перед природой. Даже ластоногие и птицы почти не живут на южном берегу, не говоря уже о крысах, которым там просто нечего есть.

... Дети все чаще задавали один и тот же вопрос: «Когда мы придем на Птичий остров?» Приближался Новый год, и им естественно хотелось встретить его не в качающейся клетке кают-компании, а на твердой суше. Лишить их этого удовольствия было бы слишком жестоко. Поэтому Джером взял курс на север, хотя еще оставались необследованными птичьи базары на мысе Роуз.

... До окончания полевого сезона у них оставалось три недели. За это время нужно было успеть обследовать участок побережья до Грютвикена, особенно островки в бухте Айлз. Но, чтобы попасть туда, нужно сначала пройти узким, не шире ста футов, проливом.

— Как ты считаешь, это нам удастся? — с тревогой спросила я утром мужа.

— Чтобы узнать, нужно попробовать,— невозмутимо ответил он.

На наше счастье, сила ветра немного ослабла. В пролив мы вошли с зарифленными парусами на одной машине и все равно помчались со скоростью не меньше пятнадцати узлов, подгоняемые свежим бризом. Само по себе это было бы прекрасно, если бы не налетавшие периодически шквалы, скатывавшиеся с гор в пролив, как в аэродинамическую трубу. Хорошо еще, что об их приближении рулевого заранее предупреждала стена брызг и пены, которую ветер гнал перед собой. Это походило на виндсерфинг с той только разницей, что под ногами была не легкая досочка, а куда менее послушная шхуна.

Когда мы вошли в океан, Джером вытер пот со лба и весело сказал:

— Вот видишь: все-таки удалось!

Чтобы сэкономить время, в бухте Айлз супруги Понсе поставили палатку на одном из самых больших островков и с рассвета до темноты вели подсчет «аборигенов». Все заботы по хозяйству были возложены на мальчиков. Но и они выкраивали часок-другой, чтобы побродить по птичьим базарам. В основном их населяли странствующие альбатросы, хотя Джерому посчастливилось обнаружить колонию голубых буревестников. У птиц начался период спаривания, и самцы с вытянутыми шеями и широкораспростертыми крыльями исполняли перед самочками замысловатые и грациозные танцы. Это было настолько красиво, что напоминало балет, поставленный профессиональным хореографом.

...Накануне отплытия из Южной Георгии я поднялась на поросший жесткой травой высокий холм. Внизу за полосой бурых прибрежных водорослей чуть покачивала мачтами наша «Дамьен II». На палубе играли сыновья, а Джером, стоя на носу, разглядывал в бинокль горизонт. Мне показалось, что со шхуны даже сюда донесся запах свежевыпеченного хлеба, и я вдруг с тоской подумала о доме, лежащем там, далеко за горизонтом.

Позади холм подступал к горным вершинам, упиравшимся в облака. Над покрытым рябью заливом и зелеными лугами, неподвижно распластав крылья, парили птицы. На гальке в пене прибоя блестели туши морских слонов. И это тоже был мой дом, который во что бы то ни стало нужно сберечь.

И кто это сделает, если не мы?

Подготовил С. Демкин

(обратно)

Гориллы в тумане

Окончание. Начало в № 10, 11/89.

Через несколько лет Исследовательский центр Карисоке приобрел известность и нашему мирному житью пришел конец. Однажды вечером, когда я печатала результаты наблюдений за день, наш домик заходил ходуном от бесцеремонного стука. Открыв дверь, я увидела молодого бородатого человека, облокотившегося о косяк. Про себя я отметила, что узкие джинсы — не совсем подходящая одежда для гор.

— Я пришел смотреть горилл,— заявил незнакомец, оказавшийся американцем. Требовательные нотки в его голосе говорили о том, что он не шутит.

— Идите и смотрите.— Я махнула рукой в сторону седловины к югу от лагеря и закрыла дверь.

После этого я срочно собрала свой персонал, и мы разработали план действий. Через двадцать минут с двумя помощниками я вышла из лагеря. Как мы и полагали, американец быстро собрал рюкзак и, крадучись, двинулся за нами. Стараясь оставлять как можно более отчетливые следы, мы проплутали полчаса, и я спряталась в кустах у главной тропы. Через несколько минут мимо проследовал американец в сопровождении нагруженного носильщика. Было видно, как оба спешат, чтобы не отстать от нас. Мои люди водили непрошеных экскурсантов еще целых три часа, заставляя их спускаться по самым крутым склонам в районе наблюдений и снова карабкаться вверх. Я же вернулась в лагерь, испытывая небольшие угрызения совести.

Одному из самых незабываемых посетителей удалось добраться до моего домика до того, как его успели перехватить мои помощники. Я изучала карту, когда услышала возглас с чисто британским акцентом: «Эй там, есть кто-нибудь дома?» Я вышла из домика и увидела незнакомца в темном костюме, белой сорочке, галстуке с приспущенным узлом и городской обуви. В руках у него был портфель, и он походил на пассажира метро, вышедшего из вагона на незнакомой остановке. Оказалось, что внештатный корреспондент одной из лондонских скандальных газетенок приехал взять у меня интервью. Я угостила журналиста чаем, дала ему две моих статьи о гориллах из «Нэшнл джиогрэфик» и вернулась в домик. Пока он «интервьюировал» мои статьи на воздухе, раздались крики и удары в грудь — это гориллы группы четыре общались с серебристоспинным одиночкой на склоне горы Високе. Мне удалось незаметно уйти из лагеря.

Довольный репортер отбыл, а шесть недель спустя я получила номер его газетенки. На первой странице красовалась моя фотография с вымышленной историей о моей работе с гориллами и об опасностях, которые корреспонденту пришлось преодолеть, чтобы заполучить необходимый для статьи материал. Он описывал смелое одиночное восхождение на гору сквозь непроходимые джунгли, кишащие львами, тиграми и гиенами, хотя такое сообщество животных можно встретить разве только в зоопарке. Затем он поведал, как мой домик окружили гориллы, которых я вызвала из леса в честь его прибытия.

Непрошеные фотографы-любители и профессионалы были для горилл так же опасны, как и браконьеры. Французские кинооператоры шесть недель охотились за убегающей от них группой пять, в результате чего у Эффи случился выкидыш. Гориллам пришлось покинуть свою свободную от браконьеров территорию и уйти в центральную часть парка, куда туристы не заглядывают и где многоловушек. Французы вернулись в Париж с триумфом и выпустили в эфир свой репортаж о гориллах. А группа пять медленно приходила в себя после вторжения, и мои сотрудники выводили ее из опасной зоны.

Однажды в Карисоке прибыл на три месяца некий рассеянный профессор с намерением провести ботанические исследования. Все его расходы на дорогу, оборудование и снаряжение оплатил центр Карисоке, при условии, что после отбытия ботаника новое оборудование останется в лагере, а в Соединенных Штатах будут полностью опубликованы результаты его исследований. К сожалению, ни одно из этих условий не было выполнено. Через восемь дней после приезда он спалил свой домик дотла, вывесив рамы для сушки растений прямо над печкой. Пламя сожрало все — новое оборудование, мебель, мою невозместимую библиотеку по ботанике и новый коротковолновый радиоприемник. Мы с африканцами несколько часов боролись с пламенем, таская воду ведрами, наглотались дыма и получили ожоги. Когда ботаник вернулся, мы, обессилев, лежали у пожарища. Он осмотрел все и разразился бранью.

Для меня и руандийцев это была лишь первая из многих бед, свалившихся на наш лагерь. Второй домик сгорел, когда одна студентка оставила одежду на камине для просушки. Правда, потом она честно трудилась над восстановлением домика.

Один способный студент прекрасно справлялся с научной работой в лесу и с ведением записей в лагере. И вот однажды, по-видимому, чрезмерно положившись на приобретенный опыт, он совершил ошибку, едва не стоившую ему жизни — попытался перехитрить буйволицу; стоявшую на горной тропе над ним. Стажер фыркнул на нее, надеясь напугать и прогнать прочь, чем вызвал ее законное негодование. Буйволица бросилась на обидчика, свалила с ног и нанесла рогами несколько ран. Едва живой, стажер сумел доползти до моего домика и потерял сознание. Тут мне очень пригодился опыт работы в больнице. Я вывела парня из шокового состояния и обработала многочисленные глубокие раны и порезы. В полубреду он повторял: «Какой же я дурак!» Через четверо суток его удалось вывезти в Англию, где ему сделали операцию.

Долгое время в центре Карисоке занимался паразитологией англичанин Иэн Редмонд. Он с удовольствием проводил время за микроскопом в поисках новых видов нематод и ленточных червей, паразитирующих на гориллах. Он был настоящим фанатиком, и его энтузиазм поражал африканцев, которые, как и я, благоговели перед сотнями пузырьков, бутылочек и пластиковых мешочков с пробами. Любопытство Иэна распространялось на всех животных в лесу — от слонов до лягушек. Вскоре Карисоке стал походить на зоологический музей с огромным количеством экспонатов. Я избегала лишний раз заходить в его домик, ибо не знала, что еще он успел добавить к своей пахучей коллекции.

Ни один из европейцев не чувствовал себя так свободно в лесу, как Иэн. В день он легко проходил километров пятнадцать, разыскивая горилл и уничтожая ловушки, а если ночь его заставала вдали от лагеря, проводил ее под большой хагени-ей, расположившись на мху и прикрывшись пончо. Африканцы, сопровождавшие Иэна в таких походах, никогда не жаловались. Он часто ходил в шортах, не опасаясь даже зарослей крапивы. Однажды, когда в особенно холодный день он собрался в дорогу в шортах и свитере, я спросила, что он хочет этим доказать. Он ответил, что, когда ходишь по лесу в шортах, ощущение окружающей природы обостряется. Ты чувствуешь разницу между мягкой травой в седловине, болотной растительностью лугов и скудной порослью в альпийской зоне. На это трудно было что-то возразить.

Однажды Иэн с помощником целый день шли по следу горилл и наткнулись на три только что поставленные ловушки для антилоп дукеров. Когда они стали ломать бамбуковые шесты и снимать проволочные петли, где-то рядом раздался стук топора. Они спрятались за небольшим холмом и стали ждать. Когда шум утих, Иэн привстал, чтобы осмотреться, и в нескольких метрах от себя увидел кончики трех копьев. Оказалось, что браконьеры решили взобраться именно на тот холм, за которым прятались Иэн со своим спутником.

Иэн медленно выпрямился, показывая, что он безоружен. Но появление «базунгу» (европейца) было настолько неожиданным, что два браконьера бросились наутек. Третий же, не сводя глаз с Иэна, обеими руками занес копье, целясь ему прямо в сердце. Иэн инстинктивно прикрыл грудь левой рукой и присел на корточки. Вся сила удара пришлась на кисть левой руки, и только это спасло ему жизнь. А браконьер засверкал пятками.

Рана на кисти была серьезной, но сразу после перевязки Иэн уничтожил все свежие ловушки. И только выполнив свой долг, он решил вернуться в лагерь и оттуда спуститься в Рухенгери для лечения в больнице. Кисть в конце концов зажила, но он уже не мог ею влалеть так, как раньше.

Разгул Браконьеров

Около восьми лет понадобилось Дядюшке Берту, чтобы из молодого неопытного вожака превратиться во властного предводителя группы четыре. Он оберегал сородичей от стычек с другими группами и серебристоспинными одиночками, улаживал конфликты и с готовностью брал под свою защиту своих и чужих детенышей. К десятилетию Центра Карисоке в группе четыре насчитывалось одиннадцать обезьян.

Однажды солнечным теплым утром я нашла группу, которая загорала в седловине на небольшой лужайке, окруженной холмами. Шум, вызванный моим приближением, заставил Дядюшку Берта резко вскочить. Узнав меня, он приветственно заурчал и с блаженным видом снова улегся на солнцепеке. Мимо меня прошла самка Мачо, посмотрела на меня доверчиво и устроилась рядом с мужем. Возбужденный малыш Квели был в слишком игривом настроении, чтобы угомониться. Он по-пластунски подполз ко мне, пощекотал мне щеку усами и стал нюхать мои волосы. Осмелев, даже подергал рюкзак и кубарем покатился назад к Дядюшке Берту, сверкая светлыми пятками. Затем с таким же проворством прижался к Мачо и принялся сосать грудь матери. Довольная парочка нежно заурчала.

Тишина в седловине нарушалась лишь жужжанием пчел, как вдруг мне показалось, что с вершины ближайшего холма донесся свист. Дядюшка Берт, дремавший до этого так сладко, что его нижняя губа отвисла до самой ключицы, внезапно присел и застыл, прислушиваясь. Глаза, уши и нос вожака навострились. Молодой самец Диджит, менее терпеливый, медленно пополз по склону в сторону свиста. Его дружок Тигр, кувыркавшийся на поляне, тоже посерьезнел и последовал за Диджитом. Гориллы так и не успокоились, хотя вокруг не было слышно ни малейшего звука, и осторожный Дядюшка Берт все же перевел группу на другое место.

Уверенность, с какой гориллы отправились на кормежку, успокоила меня, и я решила пуститься в долгий путь к лагерю. Минут через двадцать я увидела человека, бежавшего по лугу с копьем, луком и стрелами. Подобно антилопе, он буквально скользнул по поверхности травы и исчез в лесу, где его уже ждали — оттуда слышался лай собак. Я спряталась среди деревьев и, подражая браконьерам, стала посвистывать в надежде, что охотники с собаками соберутся около меня. Так и случилось. Однако, увидев «ньи-рамачабелли», они пустились наутек.

Вернувшись в лагерь, я попросила Иэна Редмонда и прекрасного следопыта руандийца Рвекелану попытаться выйти на след браконьеров, а сама отправилась к группе четыре. Убедившись в том, что гориллам ничто не угрожает, я уничтожила все расставленные браконьерами ловушки и повернула назад- Скоро в лагерь вернулись и Иэн с Рвекела-ной, притащившие с собой остатки шести убитых дукеров, копья, луки, стрелы и трубки для гашиша, отобранные у браконьеров.

Зимой я реже встречала группу четыре в горах. Расстроенный Диджит обычно одиноко сидел в стороне от группы. В тот раз я решила немного побыть с ним и поурчать вместе. С тех пор, как молодой самец оплодотворил самку Симбу, он как бы потерял интерес к жизни. Мне захотелось сделать несколько снимков, хотя Диджит сидел в тени и выглядел довольно мрачным. Отправляясь на кормежку, он лукаво улыбнулся и похлопал меня ветками по спине, как делал это и раньше.

Каждый год перед рождеством браконьеры становились особенно активны. Но в этом году я не очень волновалась — ведь нашим патрулям удалось конфисковать и уничтожить много оружия и ловушек. Правда, из-за нехватки людей и средств мы могли контролировать лишь небольшую часть седловины. Поэтому наши регулярные патрули постоянно меняли зоны осмотра.

В один из праздничных дней мой помощник Немейе вернулся в лагерь довольно поздно и объявил, что ему не удалось найти группу четыре. Однако на тропах остались следы крови и жидкие экскременты горилл. На следующий день вчетвером — Иэн Редмонд с Немейе и я в сопровождении Каньяраганы, нашего завхоза — мы вышли из лагеря, собираясь обойти возможно большую часть седловины в поисках каких-либо следов.

Вскоре Иэн наткнулся на изувеченный труп Диджита в окровавленных примятых зарослях. Голова и руки Диджита были отрублены, а на теле найдено множество ран от ударов копьями. Иэн с Немейе оставили труп и отправились искать нас с Каньяраганой.

Узнав страшную новость, я очень расстроилась. Когда я слушала трагический рассказ Иэна, перед моим взором прошла вся жизнь Диджита, начиная с первой встречи десять лет назад, когда он был крохотным живым комочком черной шерсти.

Как выяснилось, Диджит, выполнявший столь важную для семейства роль стража, был убит браконьерами на боевом посту. Диджит получил пять смертельных ран, и тем не менее ему удалось удержать шесть браконьеров с собаками и дать возможность своей группе, включая беременную Симбу, уйти и укрыться на склонах Високе. Перед смертью он убил одну из собак браконьеров. Я старалась не думать об отчаянии и боли, которые он испытывал.

Носильщики принесли тело Диджита в лагерь, где его похоронили в нескольких десятках метров от моего домика. В тот же вечер мы с Иэном Редмондом обсуждали, как быть: не распространяться о смерти Диджита либо объявить о ней во всеуслышанье.

Иэн, новичок в этом деле, был настроен весьма оптимистично. Он считал, что «негодование общественности, вызванное бессмысленным убийством, окажет нужное давление на правительство Руанды, и оно предпримет необходимые меры против браконьеров». Он также был убежден, что «этот инцидент заставит власти Руанды и Заира более тесно сотрудничать в деле охраны природы».

Я не разделяла оптимизма Иэна. К тому времени я уже проработала в Африке одиннадцать лет и знала, что одна из бед области Вирунге состояла в том, что она была разделена между тремя странами, у каждой из которых были проблемы более насущные, чем охрана диких животных. Конечно, возмущенная общественность может заставить власти выделить значительные средства для охраны природы в Руанде. Но были уже случаи, когда руандийские чиновники службы парка получали и немалые средства, и новенький «лендровер», но ни то, ни другое не использовалось для охраны горилл.

А нам не хотелось, чтобы смерть Диджита была напрасной. Я решила учредить Фонд Диджита, все деньги из которого должны были пойти на наем, обучение, снаряжение и вознаграждение африканцев, готовых проводить долгие часы в утомительных походах, уничтожая ловушки, копья, луки и стрелы браконьеров.

Я больше не хотела повторять прошлых ошибок. Многие годы я возвращалась в Руанду из поездок в Америку, нагруженная ящиками с новыми ботинками, форменной одеждой, рюкзаками и палатками для служащих охраны. Я упорно пыталась заинтересовать местных жителей и заставить их помочь нам ловить браконьеров. Естественно, у меня охотно брали одежду и ботинки, с таким же удовольствием получали прибавку к зарплате и обеды в лагере, но толку от таких охранников было мало. Единственное, о чем они думали, это побыстрее вернуться в свои деревни и пивные бары, чтобы продать ботинки и купить пива. От моей наивности не осталось и следа, когда я узнала, что наиболее активные браконьеры, промышлявшие в парке, регулярно платили служащим охраны за разрешение поохотиться. Если же кого-то и арестовывали, то ему всегда удавалось «бежать» по дороге в тюрьму. Бесполезно было платить и за каждую принесенную в лагерь ловушку, ибо их начали изготавливать прямо в лагере и тут же получали награду. Я больше не повторяла ошибку, а нанимала только посторонних людей, не имевших к парку никакого отношения. Они оказались единственными, кого я могла заинтересовать и от кого ждать честной и эффективной работы.

Быть свободной

Я давно уже не удивлялась громкому стуку в дверь. Открыв ее на сей раз, я увидела одного из моих носильщиков с тяжелой корзиной на голове. Только собиралась сказать ему, что картошку я не заказывала, как он возбужденно воскликнул: «Ико нгаги!» (Это горилла!) У меня замерло сердце. Мы поставили корзину на пол, и я медленно приподняла крышку. Из корзины вылезла исхудавшая малютка в возрасте примерно трех лет.

Ее отобрали у заирских браконьеров, пытавшихся всучить горилленка под Новый год французскому врачу в Рухенгери и выручить около тысячи долларов. Мне стало известно, что пленницу долго держали в сыром и темном сарае на границе парка у горы Карисимби и кормили хлебом, а изредка фруктами. Малышка была слаба и к тому же сильно простужена. Испугавшись людей, она немедленно спряталась под кровать и долго еще ныряла туда всякий раз, когда в комнату входил человек. Мы принесли ей свежий зеленый корм и много веток для гнезда.

Шесть недель понадобилось Бон-Анэ («Новогодней»), чтобы она достаточно окрепла и смогла играть на лужайках рядом с лагерем. Прошло еще шесть недель, и она стала ловко лазать по деревьям и добывать себе пищу, раздирая на части стебли сельдерея, сдирая кожицу с чертополоха и скатывая в шарики подмаренник. Как было приятно наблюдать за превращением больной пленницы в жизнерадостного детеныша!

К марту Бон-Анэ полностью выздоровела, и мы решили попробовать выпустить ее на свободу. Но сначала следовало отучить ее от готовой пищи, теплого ночлега и, главное,— от людей, которые окружали ее вниманием и играли с ней. Для этого на территории группы четыре вдали от Карисоке была устроена временная стоянка, состоящая всего лишь из небольшой палатки и спальных мешков. Там Бон-Анэ предстояло на протяжении четырех суток постепенно привыкать к дикой природе в обществе стажера Джона Фаулера и его африканского помощника.

В тот день, когда было решено выпустить Бон-Анэ на волю, все с самого начала пошло вкривь и вкось. Мало того, что лил проливной дождь, но и гориллы были не в настроении — затеяли ожесточенную схватку с неопознанной окраинной группой обезьян. Вряд ли можно было полагаться на то, что в этот день они примут Бон-Анэ. Возвращаясь к стоянке, мы с неохотой решили попытаться ввести ее на следующий день в группу пять. Попав в нее, Бон-Анэ оказалась бы на территории сравнительно безопасной от браконьеров, но, с другой стороны, уже прочно сложившиеся кровные связи могли бы затруднить процесс принятия детеныша с чужим генофондом.

Когда мы с Джоном вели Бон-Анэ к группе пять, мои недобрые предчувствия стали усиливаться, но они совсем не передавались малышке, которая с удовольствием сидела на загривке Джона. Добравшись до группы пять, скучившейся под моросящим дождем на южной стороне Високе, мы с облегчением отметили, что поблизости не было посторонних групп или серебристоспинных одиночек. Может быть, вторая попытка пристроить Бон-Анэ все-таки увенчается успехом?

Первой задачей было найти подходящее дерево рядом, чтобы у Бон-Анэ сохранялась возможность остаться с нами, если она испугается, или вернуться к нам, если ее не примут. Втроем мы забрались на высокое наклоненное дерево метрах в пятнадцати от горилл. Прошло минут пять, пока Бетховен узнал нас и издал короткий тревожный крик. Глядя на Бон-Анэ, он никак не мог понять, своя это горилла или чужая. Малышка в ответ уставилась на него так, словно знала старого самца всю свою жизнь.

Люди перестали существовать для Бон-Анэ. Она медленно высвободилась из рук Джона и стала спускаться по стволу к своим соплеменникам. Когда она проходила мимо меня, моя рука невольно потянулась к ней, как у матери, пытающейся защитить свое дитя от опасности. Затем, отчетливо поняв, что не надо вмешиваться в решение, принятое малышкой, я отдернула руку. Бон-Анэ спустилась к стоявшей под деревом самочке по имени Так. Обе гориллы нежно обнялись. Мы с Джоном переглянулись с сияющими улыбками, забыв все прежние опасения и сомнения.

Все, чего я боялась вначале, случилось. Эффи бросилась к Так. Обе самки стали бороться за малышку, тянули ее в разные стороны и покусывали. Бон-Анэ разоралась от боли и страха. Через десять минут я решила, что с меня достаточно. От моих намерений остаться сторонним научным наблюдателем не осталось и следа.

«А ну прочь отсюда!» — заорала я и спустилась с дерева на помощь бедняжке. Я передала ее Джону, и он забрался с ней еще выше на дерево. Эффи и Так вернулись к дереву и угрожающе уставились на нас, словно намекая, что вот-вот залезут и отберут Бон-Анэ.

Затем, к полному нашему изумлению, малышка снова высвободилась из рук Джона и вернулась к Так и Эффи. На этот раз я не пыталась остановить ее. Видно, Бон-Анэ твердо решила стать вольной гориллой. Все началось сначала: Так и Эффи возобновили истязания, а Бон-Анэ снова принялась орать. Мне было мучительно видеть жестокость самок и невыносимо слышать крики малышки. Шум заставил Бетховена примчаться к дереву с угрожающим рыком, Эффи и Так пустились наутек. Доверчивая Бон-Анэ направилась прямо к старому самцу, который с интересом обнюхал ее, но не раскрыл объятий. В это время снова полил дождь, и Бетховен повернулся спиной к малышке, стараясь укрыться от дождя в зарослях. Насквозь промокшая и дрожащая от холода маленькая Бон-Анэ прижалась к его массивной серебристой спине.

Когда дождь приутих, остальные члены группы опять стали подходить к маленькой незнакомке и обнюхивать ее. Присутствие детенышей, видимо, приободрило Бон-Анэ. Она забралась в самую середину, присела и стала невозмутимо есть. Мы почти потеряли ее из вида, когда гориллы окружили ее, стали важно похаживать вокруг и бить себя в грудь, как бы пытаясь вызвать у нее ответную реакцию. Вдруг среди животных появился Икар со сжатыми губами и разогнал малышню угрожающим жестом. Он направился прямо к Бон-Анэ и потащил ее за руку через заросли. Эффи и Так мгновенно оказались рядом, и все вместе стали издеваться над малышкой, сбивая ее с ног каждый раз, когда она пыталась встать. Крик малышки заставил Бетховена и остальных горилл кинуться к Икару, который тут же скрылся.

Моя благодарность Бетховену за его вмешательство скоро улетучилась. Не прошло и минуты, как старый вожак ушел вниз и стал кормиться сам по себе. Конечно же, возраст не позволял ему гоняться за Икаром. С уходом Бетховена Икар вернулся и вместе с Так снова принялся терзать Бон-Анэ. Нам с Джоном показалось, что они хотели как можно дольше растянуть мучения малышки ради собственного удовольствия. Наконец, Бон-Анэ бросила слабые попытки сопротивляться. Она легла на землю, перестала двигаться и издавать какие-либо звуки. Она признала полное поражение. Икар в последний раз схватил ее, потащил вниз и бросил на землю, завершив свое выступление короткой пробежкой и еще одной серией ударов в грудь.

Каким-то чудом Бон-Анэ удалось доползти до нашего дерева, но ей не хватало сил вскарабкаться на него.

Пораженная небывалой жестокостью горилл, я не сразу спустилась ей на помощь. Тем не менее мне удалось взять ее на руки и передать Джону до того, как Икар и Так вернулись к дереву и стали угрожающе смотреть на нас. Джон спрятал Бон-Анэ под куртку. Оставалось надеяться, что малышка звуками не выдаст своего присутствия. У меня не было никаких сомнений, что, услышь Икар ее голос, он залез бы на дерево и силой отнял ее у нас.

Целый час Икар и Так дежурили у дерева, издавая лающие или хрюкающие звуки при малейшем нашем движении. Шерсть на макушке самца стояла дыбом, и от него исходил резкий запах. Обе гориллы неоднократно позевывали, обнажая при этом все зубы и быстро раскачивая головами из стороны в сторону. У меня создалось впечатление, что они хотели напасть на нас, но не решались забраться на дерево, где сидело два человека. Я не припомню, чтобы когда-либо еще чувствовала себя столь беспомощной.

Вернувшись в лагерь, мы насухо вытерли Бон-Анэ и поместили ее обратно в клетку для сна, а рядом поставили коробку с фруктами. Раны ее оказались легкими, и она была рада снова попасть в привычную среду.

Через двадцать дней Бон-Анэ пришла в себя, и ее благополучно внедрили в группу четыре. Мы считаем, что только отсутствие в ней прочных родственных связей позволило малышке прижиться. Не прошло и часа, как Бон-Анэ встретилась с приемной семьей, а уже резвилась с Титом. Ему тогда было пять с половиной лет. Бон-Анэ наконец стала вольной гориллой.

Целый год Бон-Анэ жила в группе четыре, и ее защищали и ласкали все взрослые гориллы. К сожалению, жизнь среди людей в тепле, пусть и непродолжительная, ослабила защитные силы организма. Во время длительного периода ливней с градом малышка подхватила пневмонию, и спасти ее не удалось.

После смерти Бон-Анэ я часто спрашивала себя, стоило ли ее вообще выпускать на волю, и мой ответ на этот вопрос всегда был утвердительным. Можно было бы возразить, что на воле осталось всего лишь около двухсот сорока горных горилл — не лучше ли было отправить ее в зоопарк, где пленницу хорошо содержали, да и люди увидели бы это редкое животное. Но в зоопарках мира нет ни одной горной гориллы, выжившей в неволе, поэтому, если бы даже Бон-Анэ свыклась с такой жизнью, у нее не было ни малейшей возможности продолжить род. На воле такой шанс у нее был. Кроме того, Бон-Анэ умерла свободной.

Дайан Фосси

Перевели с английского А. Григорьев и В. Вопян

(обратно)

Меня всегда согревал холод Эстонии

Окончание. Начало см. в № 11/89.

Вчера я предложил Салеву сходить со мной на северную окраину острова, на мыс Короля. Хотел тем самым как бы возобновить наши с ним прежние прогулки по острову, которые для себя я называл в свое время «уроками Салева». Бывало, покажет Салев в лесу черемуху и скажет, что она единственная на острове, ее принесла сюда птица: пролетала над островом, уронила из клюва косточку, и вскоре она дала росток. Или скажет, что пришла на остров баржа за скотом, а ее островитяне называют паромом, потому как в понятие «паром» они вкладывают связь с Большой землей...

Была осень, и солнечные лучи проникали сквозь кроны ровных, как спички, сосен, дрожащими бликами ложились на заросшую травой колею. Иногда от дороги уходила в сторону другая дорога и терялась в зарослях леса. Салев останавливался, оглядывался вокруг и снова заговаривал, думал вслух об урагане, после которого начал расти смешанный лес: много рябин, берез, а раньше, объяснял он, в лесу было темно, письмо или газету не прочитаешь... Он показывал на дороги, проложенные бульдозерами, когда очищали лес от сломанных деревьев, и называл эти дороги «лишними». Помню, мы с Салевом прошлись с севера острова на юг по побережью и, когда свернули на старую гужевую дорогу, ведущую в деревню, он начал вспоминать, каким молодым человеком он добирался с Сааремаа на Рухну, как вышел на пирсе и шел по этой дороге к родственникам, к одним из тех самых крестьян, которые то ли сами осели здесь, после ухода шведов, то ли их шведы оставили присматривать за хозяйством до своего возвращения.

Рядом с Салевом идти было легко. Ничто не утомляло. Говорил он короткими фразами, тщательно подбирая русские слова, а если спросишь о чем, долго думал и отвечал просто, так просто, что не оставлял надобности переспрашивать.

И вот прошло десять лет с той самой осени, а я опять сижу у Салевэ Кальюлаида дома. Так же как и тогда, в большой белой печи потрескивают дрова, и запах березовой коры из открытой дверцы вплетается в запах кофе. Я пытаюсь отвлечь Салева от ровного, привычного течения жизни, от забот о хозяйстве, настроить его на что-то праздное, разглагольствую о том, что приходит время и надо остановиться, оглянуться вокруг, пройтись по старым местам, посмотреть, что стало с ними, так же как однажды оставить дела, чтобы побыть с близким человеком, подумать, не стало ли слишком безветренно в твоем доме, не заволокла ли грусть глаза рядом живущего с тобой человека...

Сельма в тихой полуулыбке смотрела на мужа, а он, как человек, пытающийся понять, о чем это с ним говорят, искал в говорящих глазах жены смысл моих слов. Я же, видя недоумение хозяев, не мог остановиться.

— Салев, а ты знаешь, почему эта песчаная коса названа мысом Короля?

— Может быть...

В дверях промелькнул Сулев. Мать окликнула его, о чем-то спросила. Он вернулся, встал на пороге — рослый, крепкий, с торчащими во все стороны белесыми волосами.

— Здравствуйте,— сказал он мне, прежде чем ответить матери.

Смущение выдавало его: он помнил меня, и мое присутствие, видимо, вынуждало его признать, каким мальцом он был и каким детиной вымахал, стал семейным человеком. Сельма встала, пошла за сыном, а я возобновил уговоры Салева сходить со мной на мыс Короля.

Мне хотелось посмотреть на баржу, неведомо с какого берега Балтийского моря сорванную и выброшенную штормом на остров, о которой упоминал Лео Филиппов на Сааремаа в Отделе малых островов.

Лео Филиппов возлагал на эту баржу большую надежду, предлагал рухнусцам ее отремонтировать и восстановить судоходство между Сааремаа, Рухну и Пярну. Но, кажется, этому противилось старое население Рухну, и среди них не последнее слово было за Салевом Калью-лаидом. «Пусть,— говорили островитяне,— баржа лежит там, где она лежит». Подозревал ли Лео Филиппов, что затея с бесхозной баржей оскорбляла самолюбие островитян? Они хотели бы иметь свой белый корабль и, чтобы он издали был виден в море, хотели бы ходить встречать его всем островом и с достоинством сойти с него на чужом берегу... Лео Филиппов, может, чего-то и недоговаривал. Правда, он был озабочен предстоящим приездом на Рухну шведов, из тех самых, что в сорок четвертом оставили острой... В его речи сквозила какая-то горечь непонимания, что ли; рухнусцами добрых намерений сааремаасцев. Хорошо, говорил он, что Рухну снова вернули Сааремаа. У островов всегда были общие проблемы, жители материка до конца не понимают островитян. «Острова должны быть с островами»,— запомнились его хорошие слова и еще — умные, немного грустные глаза.

И вот вместо того, чтобы сказать Салеву: «Пойдем походим, поговорим, я хочу знать, как вы жили все это время», я нес чепуху, вроде того, что сегодня весь день меня преследует дух короля Карла IX, в грусти посетившего Рухну...

Салев не отрывает от меня испытующего взгляда, а потом изрекает:

— Этто хоррошо, если король может быть грустный... Но мне надда короовами занимааться.

По утрам мимо «моего» дома Лизи Антсу гнала на пастбище свой скот. Бледная, худая, она могла промелькнуть скользящей тенью. Поздороваешься с ней, окликнешь ее, ответит неброско и тут же прибавит шагу, хлестнет со злостью скотину, заторопится, будто от греха подальше...

Узнавала ли она меня? Ведь я вроде бывал у них. Отца ее на острове звали «черным капитаном» за какие-то давние грешки, которые он, кажется, сам и напридумывал, вроде того, что в молодости был контрабандистом и в Ирбенском проливе слыл своим человеком у пришельцев из соседних стран; возил в Пярну и на Кихну спирт, а когда за ним гнались, открывал ящик с патронами, отстреливался, и так, что ружье перекалялось, приходилось его макать в воду и снова стрелять... Бывало, навеселе начнет бойко травить, каким бедным человеком он родился на Кихну и каким на старости лет стал богатым, столько у него денег припрятано под дырявой крышей, что приходится лопатой перемешивать, проветривать, чтобы не гнили... Или как откроет сорокалитровую банку, а оттуда вылетают туго набитые купюры. А еще — что много-много лет тому назад он спрятал у острова Кихну две канистры спирта меж валунами, одну канистру нашел, а другая все еще ждет его.

Вечерами он любил сидеть с женой в кухне при свете заходящего солнца и перебрасываться с ней тихими словами.

Как-то, застав их в таком состоянии, я поверил всему тому, о чем наслышался... Помню, проходил мимо их двора, свернул к ним, открыл дверь и спросил о чем-то.

— Входите, посидите, пусть усталость ваша пройдет... Садитесь, садитесь, а то унесете наш сон,— сказал он, давая мне понять, что разговор через двери может оставить хозяев в тревоге...

В моей памяти отец Лизи Антсу оставался человеком добрым и грустным, который легкость отдавал другим, а тяжесть оставлял себе. Он шил лодки и оставил дочери большое хозяйство и самую старую в Эстонии шведскую усадьбу, картинки с которой висели в школе, как наглядное пособие к истории острова.

Лизи Антсу жила одна с маленькой дочерью, которую она обычно сажала на телегу, а сама шла рядом с лошадью. «Она оттого одинока,— злословили ей вслед люди,— что мужики боятся ее, боятся, что она заставит их работать так же, как сама работает, от зари и до поздней ночи...»

Я не видел, чтобы Лизи с кем-нибудь остановилась, когда поговорила, улыбнулась. Такой нелюдимой она стала, думал я, после смерти матери. Поехала мать в Пярну и в первый же день попала под машину местного прокурора.

И я решил сходить к Лизи, сказать какие-то слова сочувствия, вспомнить ее отца Юри но... пес не дал мне даже приблизиться к дому. Какое-то время я еще постоял у ее калитки, но хозяйка так и не появилась.

Проходя мимо двора Норманов, я невольно сбавлял шаг. Некогда большое добротное хозяйство со скотным двором, злыми собаками, крепкими изгородями — теперь было в запустении. Окна дома старшего сына Энделя занавешены, заборы сгнили, развалились, двор зарос, и, кажется, тронь колодезный журавель — ив его скрипе послышится отчаяние. Изредка в глубине двора появлялась Лизи Норман, развешивала белье, по сторонам не глядела и снова скрывалась в доме. Иногда ее видели в сельмаге. Она могла с кем-то тихо поговорить, нет, не сама вступала в разговор, ждала, кто поинтересуется ее здоровьем, справится о старшем сыне, любимце Энделе, жившем теперь в Пярну.

Лизи Норман, говорил мне Лео Филиппов, самая старая жительница острова. Она сохранила ясный ум, хорошо знает психологию островитян, сложившуюся веками... Остров как корабль, и если моряки полгода плавают и уже не могут глядеть друг на друга, то на острове у соседей были прекрасные отношения. У них не было берега, к которому они должны пристать, они как бы вечно находились на своем пятачке. «Но почему были, а не есть эти отношения? — задавался я вопросом.— Почему те, кто должны чувствовать себя здесь хозяевами, кажутся оставшимися в одиночестве? Почему семья Кальюлаида сторонится семьи Лизи Антсу, а Лизи Антсу — Лизи Сутт... Вроде живут кучно на своей стороне, а так ведут себя, будто сосед не хочет знать соседа. Может, теперь им не надо смотреть друг на друга, чтобы понять: они уже не те, их осталось мало и что отныне все будет по-другому?..»

— Салев,— говорил я,— ты ведешь себя как хуторянин. Оттого ты не замечаешь соседа, что знаешь: у него нет иной возможности, как пройти со своими коровами мимо твоего дома.

— Неплоххо притумываешь...

— А где же качели твои, о которых ты распространялся?

Я напомнил ему его суждения о качелях, вроде того, что для сближения нужны качели, чтобы один сидел, а другой раскачивал. Днем кто-то кого-то обидел, вечером собрались вместе, сказали слово, и уже человек не носит в себе обиду...

— Качели больсе нет! — сказал Салев.

На Рухну была весна, и в обилии буйно разросшейся зелени, в цветении садов не сразу бросались в глаза запущенные дворы, крапивные поля близ заброшенных домов, не сразу можно было остановить внимание на человеке и увидеть в его взгляде глубоко спрятавшуюся, может, с годами окаменевшую обиду, неизвестно на кого и на что... Похоже было, они сначала смирились с тем, что пярнуские хозяева их забыли. Колхоз «Пярну-калур» интересовала только рыба, а когда рыболовецкий флот ушел отсюда, они стали для них только обузой. Это невнимание постепенно с годами стало устраивать рухнусцев, они жили как жили, приспосабливались, и вдруг объявился новый хозяин. И тут они, видимо, притихли, затаились.

— Салев,— спрашивал я,— как ты относишься к тому, что строят в порту холодильник?

— Хоррошо!.. Я режу своего поросенка, отнесу туда за три километра от дома, а потом нессу кусками домой. Ну?! Поннимаешь?

Чего уж было тут не понимать... В лучшие времена здесь холодильника не было. Был колхоз, и остров кормил сам себя. Если чего и нет, заказывали баржу, когда надо — с мукой, сахаром, а в Рухну загружали ее скотом для мясокомбината на материке, рыбой и многим другим, чем был богат остров. А теперь, когда на острове коров держали всего пять семей, естественно, люди задавались вопросом: откуда мясо брать для холодильника?

— У меня самое больсое хозяйство на Рухну,— говорил Салев,— если будут раскулачивать, первым пойду...

Шутка шуткой, но чувствовалось: в нем крепко сидела неуверенность. Он помнил те времена, когда крестьянину не давали держать много скота и люди записывали своих коров соседям, у которых их не было, и все это делалось, чтобы потом продать государству побольше живого мяса.

Не помню уж, кто и рассказывал, приехала на остров новая семья, столько-то подъемных получила, жена стала гулять, мужа она не хотела — он уехал. Корову нашли мертвой. Два поросенка, овцы — и те пропали.

Тот, кто рассказывал об этом случае, напоминал извечную истину: настоящим крестьянином может быть только тот, кто родился крестьянином.

Прошла неделя, а учительница Марика Ояру так и не попалась мне на глаза. О ней мне говорили на Сааремаа, когда речь заходила о Рухну, и здесь я наслышался о ее добрых делах, и теперь, по истечении времени, ее существование на острове с каждым днем обрастало для меня ореолом уважительности.

Жила она на стороне, которую по старинке называли «Оверкирке», зацерковными землями, оттого, что некогда там стояли маленькие часовенки, построенные спасшимися в море. Марика жила в одном из тех домов, что ставили себе рыбаки. Я помнил этот дом. Он еще достраивался, а уже было объявлено о его продаже. Трудно сказать, от кого к кому он переходил, но с недавних пор этот внушительный островерхий особняк на зеленом холмике посреди леса принадлежал рыболовецкому колхозу на Сааремаа, и в нем теперь под одной крышей с Ояру жил еще и пасечник, студент таллиннской лютеранской консистории Юри Реинтам — рыжебородый, с располагающей улыбкой. Он при встречах в деревне звал меня зайти к ним, но, не скрою, бродя по лесу, я сторонился их дома, охраняемого огромным коричневым догом со старческим голосом, но таким мощным, что лай его, как говорил смотритель маяка Эйнар, младший сын Лизи Норман, докатывался до его владений и расшатывал колонну маяка.

И все же в какой-то день наступил предел моему одиночному бродяжничеству по острову, и я, вспомнив, что в каждом доме стоит телефон, позвонил Марике и договорился о встрече. Но, правда, потом выяснилось, что она приняла меня за одного из тех праздных путников, которые обычно с одним рейсом прилетали на остров, а другим улетали и в промежутке хотели, чтобы кто-то быстро показал им остров.

Приближаясь к дому в лесу, я уже готовил себя к долгому и неторопливому знакомству за кофепитием. Но сначала мой путь преградил коричневый дог — он остановил меня прямо на черте, за которой начинались приусадебные земли, а потом и сама хозяйка, вышедшая мне навстречу,-— умытая, причесанная, с сумочкой через плечо, она предложила мне сразу же начать экскурсию...

Нигде, пожалуй, так не чувствуешь скоротечность времени, как в тихом лесу, на знакомой дороге. Ты идешь, и деревья, как и много лет назад, пропускают тебя мимо себя.

— Марика, вы давно живете на острове? — спрашиваю я и тем самым как бы предлагаю свои условия общения.

— Лет десять будет.

— Значит, вы приехали сразу после того, как я побывал здесь...

— Где-то тогда...

Догадываюсь, Марика ведет меня к церкви. Ступает она осторожно, как близорукий человек, смотрит под ноги, говорит тихо, будто боится потревожить лес, и я не могу отделаться от того, что рядом со мной — сестра милосердия, одна их тех натур, в которых сильна смесь романтики и религии.

— Значит, вы почти островитянка?

— Может быть...— Марика подыскивала слова.— Конечно, в первый год я не понимала здешних людей. Думаю, и сейчас до конца их не понимаю... И они меня не понимают. Нет. Все-таки осталась разница. Теперь я не городская и не деревенская и, наверное, до конца не буду, как они. Корни другие, и у них и у меня.

— Марика, а как вы надумали оставить город? Она молчит.

— Может, вы бежали от безобразного мира? Или хотели жить по-новому?

— Я думаю, как сказать вам.

Пытаюсь облегчить ей ответ и говорю, что мне приходилось слышать от таллиннских друзей совсем другое: островитяне едут на материк, поступают в высшие учебные заведения в Таллинне, в Тарту, а потом мало кто из них возвращается обратно. И в то же время сааремаасцы сетовали на то, что в последние годы к ним приехало немало молодых людей, и особенно из Таллинна. Слишком много стрессов в городах...

— Это так... Я просто устала от города,— неожиданно просто сказала она.— Я приехала сюда, и здесь была тишина, спокойствие, все по-другому, можно остаться собой, думать... Мои родители всегда жили в городе, в Таллинне, и.никаких связей у моих предков с деревней не было. Да, это правда,— вдруг словно встрепенулась она,— я устала от городского шума...

В какой-то момент, уловив напряжение Марики, я умолк, а она, видимо, почувствовала облегчение, сама и не без грусти стала рассуждать о временах, когда сюда, на Рухну, переселялись простые люди, жившие у моря, на других островах или в прибрежной Эстонии, и как теперь им на смену приходят сюда новые люди — молодые эстонские семьи, все-таки больше из Таллинна, и еще из тех людей, что не нашли себе места в городе, искали счастья на мало тронутых цивилизацией землях островов. Говорила, что сейчас на Рухну чаша весов на стороне горожан. А было время, когда над островом витала тишина ожидания, вслед за ней пришел разлад — одни покидали остров, другие приезжали и снова уезжали. Потом ходили какие-то комиссии, и после Рухну передали в ведомство Сааре-маа. Сааремаасцы немного другие, и потому старые рух-нусцы пока не могут найти с ними общего языка. Вот они замкнулись в себе, словно бы в своей раковине.

— Эстонцы — люди тихие,— пыталась Марика объяснить то, что хотела сказать,— но разные...

Я бы сказал — сдержанные, про себя поправил ее.

— На юге Эстонии,— продолжала она,— они более откровенные.

На это тоже надо делать поправку, думал я. У эстонца, откуда бы он ни был родом, есть чувство дистанции. Это уже другой вопрос, как он держит ее — на метр или на километр. Помню, я ехал в одну деревню под Валгой и в автобусе спросил у своего попутчика, знавшего человека, к которому я ехал: « Как вы думаете, мог бы я остановиться у него?» — «Зачем? — удивился мой попутчик.— Если вы хотите с кем-то познакомиться поближе, снимите дом, и подальше».

— На севере эстонцы более замкнутые.— И тут Марика подступила к Сааремаа, то есть к западной Эстонии, и запнулась...— У них Сааремаа как государство в государстве. В этом смысле, что они всё хотят делать сами, не хотят, чтобы другие им мешали... Сейчас они думают поселить на Рухну новых людей...

— И сделать здесь маленький Сааремаа? — невольно вырвалось у меня.

— Нет. Они хорошие... Но другие немного.

О рухнуской церкви многое я знал еще от старого Нормана. Она была самая древняя на всем побережье. Ее строили в 1644 году из дерева выброшенных на берег парусников. Такое дерево, говорил мне Александр Норман, не поддается гниению...

Точнее, здесь на кладбище, за деревней, стояли две церкви. Новая и рядом — старая, деревянная. Новая была выстроена в 1912 году на средства шведской королевской семьи в благодарность за спасение корабля. Король предлагал рухнусцам за спасенный корабль то, что их душа пожелает. Но рухнусцы ответили, что зерна и всякого добра у них хватает, а вот церквушка у них старая...

На склоне холма — старые могилы с низкими деревянными крестами с навесом, обросли травами. На крестах вырезаны имена и даты, но для того, чтобы прочесть их, надо соскоблить мох. На краю кладбища одиноко высится белый обелиск с пятиконечной красной звездой — это могила неизвестного воина, датированная 1944 годом... Все как прежде. И старый дуб за деревянной церквушкой, и кладбище, и церкви сохранились такими, какими я их видел когда-то. За стеной леса — деревня. Сюда не доносятся голоса, тишина особенная, она заполнена давностью...

Здесь у деревянной церквушки исстари хоронили людей так, чтобы живые могли знать, на какой стороне деревни усопший жил: если его дом был на юге деревни, то и хоронили его на юге кладбища; если на севере, значит, хоронили на севере...

— Эллербуш,— произносит Марика и показывает могилу одного их тех шведов, кто входил в рухнускую общину, живущую по своим древним обычаям.

Прошу Марику показать могилу Александра Нормана, последнего рухнуского шведа.

— Вы стоите рядом,— слышу ее.

Оборачиваюсь, вижу крупный чугунный крест, непохожий на другие кресты, скромная могила, очерченная камушками... Умер в 1979 году. Но что это? Старый Норман слишком близко лежит к церквушке, на самом холмике, вроде не там, где ему предназначалось лежать по расположению его дома в деревне,— это и я соображаю.

— Он сам выбирал себе это место, и не по старым законам,— слышу за спиной Марику.— Он оставался один и был гордый человек. Не хотел лежать на окраине кладбища.

Не сразу замечаю, что могила заросла травой, нет цветов, да и на других тоже... Хочу спросить у Марики, но ее уже нет рядом. Вижу, она открывает ключом церковь, и что-то у нее не получается. Спешу к ней и тут вспоминаю: ведь у рухнусцев всегда было свое отношение к могилам. Похоронят, поставят крест, а потом никогда не ухаживают. Не хотят тревожить усопшего.

Внутри церкви стояла прохлада белоснежных готических сводов. Алтарная картина и подсвечники перенесены сюда из старой церкви. Ряды деревянных скамеек: женская половина и мужская — у каждого рухнусца здесь было свое место, и был вырезан на стуле свой дворовый знак... Шаги наши гулки, и тихий голос Марики нетихий. Она рассказывает, как открывали церковь в прошлом году. Был ясный снежный март. ЕпископЭстонии Паюла, духовники с Сааремаа, в торжественных одеяниях, за ними островитяне, гости — ступали по белому снегу... Скрипнула дверь, оставленная нами приоткрытой на ветру. Кажется, сейчас заиграет орган на хорах и войдут рыбаки, люди, жившие трудно и просто и так похожие друг на друга во всем мире, пахнущие морем и рыбой.

Но... Органа в церкви нет. Его, кажется, после войны, когда закрывали эту кирху, увезли на Сааремаа. Да и рыбаков теперь на острове не осталось...

После кладбища Марика собралась навестить Лизи Норман и попросила меня проводить ее. Но в какой-то момент она, словно бы почувствовав мое желание зайти вместе с ней, сама заговорила об этом, предложила сначала ей самой зайти к Лизи Норман, спросить, согласится ли она принять меня.

Так и поступили. Марика прошла в дом в глубине двора, а я остался у забора, у дома Энделя Нормана, где когда-то он, будучи председателем сельсовета, принимал островитян, куда и я приходил к нему, и мы могли часами, сидя у окна, вести тихую беседу. Помню, он не любил сидеть в председательской комнате, которая находилась под одной крышей с почтой. Не был он совсем похож на представителя власти и выглядел мужик мужиком.

Стою жду. Все вокруг заросло травой, я пытаюсь восстановить в памяти прежнее расположение двора. Все вроде бы так и не так. Не видно тропинок, ведущих от строения к строению; скотный двор обветшал. Колодец посреди двора. Рядом с домом родителей Энделя — та же изба с почерневшей, как и тогда, камышовой крышей и тяжелой дверью с кованым кольцом. Избу не узнать — вся осела, скособочилась. Ее сохраняли Норманы как память о предках. Эндель показывал мне ее — черные от дыма стены, три бурых камня перед очагом. Здесь, прямо в избе, разжигали огонь, и дым поднимался наверх, расстилался по стенам. Кроме дверей, ему некуда было деться...

Вспомнил, как с Энделем ходили по двору, а старый Норман, его отец, прислонившись в стене дома, грелся на солнышке. Он так сверлил меня своими живыми синими глазами, что я едва смог выдавить из себя: «Тере». Это потом, когда он немного привык ко мне, поведал о прошлой жизни: как удобряли землю водорослями, строили амбары для зерна на западном берегу острова, да такие высокие, над землей, что запасы хранились в них годами. Говорил он и о своей службе в царское время у начальника маяка, самого главного человека тогда на острове, и солдаты — их было три-четыре человека — вместе с ним работали на него...

Марика не выходила, и я, походив, машинально подошел к двери дома Энделя и дернул на себя. Заперта. Знаю, в прошлые времена на островах никогда не закрывали дверей. Достаточно было прислонить к дверям метлу, чтобы человек понял: хозяев нет дома. Никто не заходил, никто не воровал. В этом было взаимное уважение. Достоинство простого человека... Это пришло мне в голову так, безотносительно к этому случаю — в конце концов хозяин запертого дома уехал и живет в другом городе...

Наконец появилась Марика. Еще издали по ее увядшей улыбке я сразу догадался: Лизи Норман отказалась со мной встретиться.

— Она рано утром, первым вертолетом, собирается в Пярну к Энделю и немного нездорова,— сообщила виновато Марика.

Марика предложила зайти мне с ней в школу и послушать записи уроков шведского языка, которые она дает своим ученикам.

— Зачем им шведский?

— Они потом будут читать историю своего острова.

С этого дня я стал бывать у Марики и Юри Реинтама, которого нарек будущим пастором Рухну — он улыбался, и принимал мою игру. С Юри было легко, он реагировал на собеседника с полуслова и, если была необходимость, ненавязчиво мог перевести разговор в нужную плоскость. Приходил к ним и Антон Алтмяэ, учитель, соседствующий с электриком Удо, который меня приютил. Но странно, здесь он был более сдержан, чем когда мы общались с ним наедине.

Юри Реинтам ставил перед нами тарелку меда с только что нарезанных сотов, и мы за чаепитием пускались в праздные рассуждения о жизни. Но о чем бы ни говорили, в конце концов возвращались к делам острова.

За день до отъезда я пришел к Юри и Марике вместе с Салевом. Беспокоился за него, думал, в кругу молодых образованных людей ему будет неуютно, но... Напротив, он за столом оживился и был по-прежнему хорош в репликах.

Пожалуй, в этот день семинарист Юри Реинтам был в ударе, говорил более чем убедительно. Возможно, на него подействовало присутствие Салева.

Суждения Юри сводились вот к чему: чтобы знать, как возродить на Рухну полнокровную жизнь, надо помнить то, что здесь происходило.

Когда отсюда ушли шведы в сорок четвертом, они оставили остров с полями, лесами, скотными дворами... И море. Вместе с ними ушла и система хозяйства, которая складывалась веками. И вот на остров пришли другие, в основном бедные эстонские крестьяне. Все было здесь готово, только надо было стать на место шведов и жить дальше. Но они были для Рухну людьми без корня. И нужно было общее дело, которое могло бы собрать их вокруг себя. Этим делом оказался в пятидесятых годах рыболовецкий колхоз, и при нем люди здесь зажили неплохо. Но когда произошло укрупнение колхозов, вместе с флотом ушли и рыбаки, те, что создавали новые взаимоотношения. И у тех, кто не оставил остров, не стало перспективы. И они тоже начали собирать вещи. Ну еще поживем лето, думали, и уедем. Зачем косить траву, заготавливать сено, осенью придет баржа, свою корову продадим и подадимся на материк. Приходила осень, сена нет, и ехать пока некуда. Одолжим-ка немного и как-нибудь переживем зиму, а там видно будет. Так и жили на чемоданах.

А тем временем остров передавали из одного ведомства в другое.

— Вот я,— говорил Юри,— девять лет работаю на острове пчеловодом. То я относился к ведомству Тартуского лесоинститута, то Пярнуского леспромхоза, теперь перешел в ведомство Сааремааского леспромхоза... У меня было три начальства, и каждое новое говорило: теперь будем делать не так, а этак...

Надо изучать, рассуждал Юри, как жили люди здесь веками. Чем они занимались? А занимались Землей и Морем...

Обратно шли — Салев всю дорогу молчал, а меня занимало какое-то странное чувство недоговоренности. Почему-то никто и словом не обмолвился о тех прожектах и соображениях, которые должны будут превратить Рухну в преуспевающий остров: в зону отдыха с туристическими тропинками, гостиницами, и все островные благости — бруснику, плоды, чистое море, чистый воздух — пустить в дело... Ибо бытует мнение, что малые острова никогда больше не смогут обеспечить себя самостоятельно.

И вдруг меня словно бы осенило: когда эстонцы в чем-то не уверены, чего-то не признают, они молчат, не обсуждают, будто бы этого вовсе нет или не было... Это очень по-эстонски.

В лесу темнело, и я едва успевал за Салевом. И вдруг мне захотелось подзадорить его.

— Салев, а я не знал, что ты любишь мед. Салев остановился, подождал.

— Говворят, собакка любит кость... Собакка любит мяссо. Когда нет мяссо, собакка любит кость.

— О чем ты это?

— Так, чеппуха! Тумаю немногго... Если могут,— он заговорил о своем,— пусть поммогают мне, если нет, пусть не мешаают, и я тогда буду всех кормитт...

Вчера вечером Салев изъявил желание проводить меня к вертолету. Он уже второй день работал на усадьбе Ливи Пульк, которую она, уезжая в Пярну, продала сааремааскому колхозу «Сааре-калур». Здесь собирались поселить гостей из Швеции, а Салев взялся приводить двор в порядок.

У Ливи в ту давнюю осень, по-моему, были самые лучшие на всем острове цветы: хризантемы, астры, кусты роз — вокруг дома, вдоль заборов, любой клочок земли, свободный от фруктовых деревьев и грядок, принадлежал цветам... Мы с мальчиком, кажется, Айном,— где он теперь? — помогали Ливи собирать сливы и яблоки, а потом она угощала нас копченой курицей, а меня еще вином из собственных ягод и плодов и рассказывала о себе, как приехала на остров погостить у сестры. Добиралась из Пярну на рыбацком баркасе. Ступила на эту землю, села на траву и сказала себе, что отсюда никуда не уедет, будет до конца жизни здесь...

Салев возился с забором, а я в ожидании его ходил по саду. Все растет, как растет. Аккуратно выложенные плиты дорожек обросли травой, в крапиве то ли клубника растет, то ли что-то еще. Цветут вовсю фруктовые деревья, а хозяйки нет.

Салев позвал меня, и мы медленно пошли в направлении травяного аэродрома. Проходя мимо почты, у дома напротив мы увидели Лейлу Пяртельпоэг, большого друга острова Рухну, архитектора из Таллинна.

Я подошел к ней поклониться и попрощаться:

— Улетаю домой в Москву. Надеюсь снова побывать на этом прекрасном острове,— сказал я.

— Да, вы верно говорите, остров прекрасен,— искренне отозвалась она.— С какими впечатлениями уезжаете?

— Сложными. Я не смогу объяснить...

И все же в цепи случайностей есть своя закономерность. Самые удивительные встречи бывают именно тогда, когда твой поезд должен вот-вот тронуться...

Маленький вертолет покружил, повис над нами, сел, в наступившей тишине открылась дверь, и тут первой показалась Лизи Норман. Она сошла на землю, крупная, взволнованная, и прямо подошла ко мне и взяла меня за руку:

— Эндели юурде кяйсин, к Энделю ездила,— сказала она.— Говорила, вы гостите у нас. Мой сын помнит вас...

Салев смотрел на нас удивленно, не понимая, что же происходит, ведь еще недавно она меня не приняла.

Нужно ли было говорить ему, что с прошлым нас связывают человеческие отношения... Я провел малоприютное детство и отрочество и совсем еще не окрепшим молодым человеком приехал в Таллинн и с радостью открыл для себя уютный и дождливый мир крепких и некрикливых людей.

— Скажу тебе, Салев, меня всегда согревал холод Эстонии,— сказал я и сам удивился этой неожиданной правде.

Надир Сафиев

(обратно)

Обожженные солнцем

Впервые, пожалуй, я обратил внимание на изделия эфиопских мастеров, побывав в гостях у одного знакомого в Аддис-Абебе. Меня усадили за небольшой столик, заставленный тарелками с дымящимися мясными и овощными кушаньями, источающими пряные ароматы. Хозяин взял белейший, тончайший, словно кружевной, блин, завернул в него тушенные с перцем овощи, обмакнул его в острый соус уот и начал меня кормить буквально из своих рук. Так уж повелевает закон гостеприимства.

Но рассказ мой не о местной кухне, хотя это весьма достойный предмет для разговора.

Уже войдя в комнату, я прежде всего обратил внимание на странный столик, похожий по форме на песочные часы. На нем-то и лежали блины-ынджера, принятые мною поначалу за стопку салфеток. Круглый столик для блинов был искусно сплетен из разноцветной соломки, образующей геометрический узор. На стене висели коврики, явно тканные вручную, и очень красочные орнаментальные ленты.

— Такие ленты до сих пор ткут на старых станках для национальных накидок-шамм,— пояснил хозяин, заметив мои любопытные взгляды.— Вон висит у дверей шамма моей жены — ее обрамляет лента с национальным цветным орнаментом. У разных народов нашей страны орнамент отличается узором. Раньше считалось — чем шире, богаче тесьма на шамме или платье, тем знатнее владелица, тем праздничнее ее наряд.

У жены хозяина, быстро меняющей тарелки на столе и подливающей в бокалы самодельное пиво-теллу и легкое вино-тэдж, слегка позванивали браслеты, и покачивались в такт ее легким шагам серьги из слоновой кости, а на груди блестел большой серебряный крест. Эфиопские ювелиры создали множество разнообразных по виду нашейных крестов, которые являются здесь непременной принадлежностью людей, исповедующих христианство.

... Когда у меня от острых блюд, которыми поочередно кормили с ладони приветливые домочадцы, уже текли слезы и еле ворочался язык, хозяин, видимо, вошел в мое затруднительное положение и, вызволив из плена гостеприимства, пригласил на чашечку кофе в свой кабинет.

Разливая из глиняного кофейника пахучий напиток в черные чашки, он торжественно произнес:

— Настоящий эфиопский кофе: зерна были собраны в провинции Кэ-фа, откуда и пошло его название. Чтобы сохранить аромат и крепость кофе, мы варим его только в керамической посуде, которую издавна изготовляют наши гончары. Среди них и родственники моей жены — гураге. Этот народ живет в основном к юго-западу от Аддис-Абебы. Гураге насчитывается больше миллиона, когда-то они объединялись в самостоятельные княжества. Хотя они всегда были скотоводами и земледельцами, но у них также большое развитие получили ремесла. Многие выходцы из гураге — гончары, кузнецы, плотники, ткачи — подались в столицу. От своего народа моя жена унаследовала умение ткать цветные полоски для шамм, а ее дядя-гончар подарил мне этот кофейный сервиз. Навестите его. Гончарную мастерскую Тырунеша Бале вам любой покажет у меркато — столичного рынка.

Когда попадешь в этот район Аддис-Абебы, глаза разбегаются. В мастерских изготовляют все: от плетеных шкатулок и подносов до шерстяных ковров, от оригинальных поделок из кожи и меха до дорогих ювелирных изделий из слоновой кости и серебра.

Тырунеш Бале ждал нас у входа в свою лавку — его уже предупредили.

— Прежде всего отправимся в мастерскую, покажу, как рождаются кувшины.— Бале улыбнулся и широким взмахом руки обвел сверху донизу полки, сверкающие глянцевитыми боками кувшинов и ваз.

И мы двинулись к домику Тырунеша, спрятавшемуся за лавкой в широких банановых листьях. Около него стоял ослик с двумя корзинами. Женщины и дети выгружали из них глину в квадратные бетонные чаны. В один — красную, в другую — черную. Глину возят за десять километров отсюда, с берегов реки Киле.

В чаны доливают воду и месят глину ногами, иногда добавляют молотый кирпич.

Бале заводит нас под навес и останавливается у станков, где укреплены на одном стержне гончарные круги. Он бросает на верхний малый круг кусок красной глины, садится на стул и начинает вращать нижний круг двумя ногами. Чуть касаясь глины левой рукой, мастер правой «вытягивает» из бесформенного куска глины горлышко будущего сосуда. Мы смотрим во все глаза на таинство рождения нового кувшина, а Бале дает пояснения:

— Когда несколько кувшинов будут готовы, их ставят вон в те кирпичные печи для обжига. Чтобы получить сосуды черного цвета, подкидывают в огонь зеленых веток с листьями для дыма. А потом уже раскрашивают. Орнамент же делают по сырой глине: вокруг горла кувшина выводят узор с помощью точек и бугорков. Затем втирают мягкой тряпкой свежую красную глину и ставят в печь. При обжиге таких сосудов дыма не должно быть, тогда кувшины получаются красновато-бурого цвета с отчетливым рисунком.

Для ознакомления с изделиями своей мастерской Бале подводит нас к пышущим огнем обжиговым печам. Показывает тонкогорлый сосуд с тонким носиком для варки кофе. Его спокойно можно ставить на газовую плиту.

— Называется он «джебека», а вот этот,— он подходит к большому горшку,— «гуллага». Видите, внутри по краям выступы, наподобие конфорки, посреди — решетка, а внизу имеется отверстие — поддувало. Так что это не просто горшок, а сосуд-очаг. В нем можно варить и печь все, что пожелаешь...

Солнце поднималось все выше, от печи и горшков полыхало жаром, и мне пришло на память древнее название родины Тырунеша Бале. В античные времена территорию к югу от Египта именовали «Айтиопией» — землей, населенной «людьми с обожженными солнцем лицами». Это название очень подходило к Бале, мечущемуся среди сверкающих кувшинов у раскаленной печи, с блестящим от пота лицом, словно бог гончарного ремесла.

... По пути к соседу, торговавшему интересовавшими меня картинами на коже, Бале делился своими заботами. Его семья сильно бедствовала, пока не вступила вместе с соседями в кооператив кустарей. Государство прислало мастера для обучения гончарному ремеслу, помогло в покупке оборудования, защищает от перекупщиков. Сейчас вся семья трудится в мастерской, кроме маленькой дочки Абди, не желающей и слышать о профессии гончара. Она учится в школе — хочет быть учительницей.

За разговором мы и не заметили, как подошли к сувенирной лавке Тадесе Махедо.

На прилавках с ювелирными изделиями много ажурного серебра. Пока я рассматриваю маленькие ножны для кинжальчика, словно сотканные из листьев, цветков и стеблей, Тадесе объясняет секрет их изготовления.

Оказывается, серебро, расплавленное в тигле, тянут щипчиками или пинцетом до нужной толщины и еще горячую проволоку режут на куски. Из них потом плетут растительный орнамент, который затем украшают гранеными «алмазами», выточенными из старых серебряных монет.

За спиной Тадесе висит несколько картин на коже. По краям квадратные прямоугольные куски кожи пробиты дырочками, через них пропущены сыромятные ремешки, которые закрепляют картины на простых деревянных рамках. Мне разъяснили потом, что на рамки идет эвкалипт. Его рубят в горах, полешки высушивают, затем колют на планки. Четыре планки врезают друг в друга, в лапу, чтобы торчали концы,— и рамка готова. Сложнее с подготовкой кожи.

— Шкуры берут разные — коровьи, овечьи, все равно,— объясняет Тадесе,— труднее ее правильно приготовить. Вначале шкуру сушат, натягивая на колышки над землей, стараясь ее выровнять. Затем режут на куски для картин, а потом уже очищают. Делают это обычно так: выдерживают в теплой воде, отмокшую кожу очищают от шерсти, жира каменными или железными скребками. Потом обрезают еще раз, как можно ровнее, и растягивают снова для просушки в тени, чтобы кожа не покоробилась. Только после этого натягивают куски на подрамники для рисования, стараясь, чтобы на них больше не попадала вода.

Пишут прямо по коже растительными и минеральными красками. Художник сам придумывает сюжеты: пишет все, что ему придет в голову...

Смотрю на картины, где перемежаются бытовые сцены с библейскими, и думаю, что не все здесь так просто. Явно видны традиции, лубочная манера.

Я уже видел стенные росписи в церквах, старые рукописные книги, украшенные множеством рисунков. Заметно сходство, заимствования. Например, некоторые слова перерисовываются с древнего языка геэз, на котором было написано в прежние времена много светских и церковных книг.

На картинах запечатлены музыкальные инструменты, деревенские орудия труда, убранство воинов, их портреты. Плоскостное изображение, краски без полутонов, застывшие фигуры с большими распахнутыми глазами, словно сошедшие с икон.

И за ними века жизни гураге и других народов Эфиопии, людей с обожженными солнцем лицами.

Аддис-Абеба

В. Савостов, наш спец. корр.

(обратно)

Роджер Желязны, Фред Сейберхэген. Витки

Продолжение. Начало см. в № 10, 11/89.

На меня продолжали смотреть, но вскоре показалась запруженная людьми платформа. Вагон остановился, как и положено, двери открылись. Я вышел, сразу затерявшись в толпе, пригладил волосы, поправил одежду, отряхнул пыль и тут только понял, что меня трясет. Мною овладело желание повалиться на ближайшую скамейку. Однако только что позади захлопнулся смертельный капкан — шестерни все еще вращаются, рычаги пляшут, противовесы ходят, но что-то или кто-то вмешался, поменял передаточное число, изменил баланс сил в мою пользу, и неприятное отступило: ведь я остался жить... Было бы глупо и нелогично, свалившись сейчас на месте, свести все это на нет. И я устоял.

Глава 7

Я взял первое же такси у станции и велел водителю ехать в город. Вышел у ничем не примечательного оживленного перекрестка и дошел до автобусной остановки, сел в первый попавшийся автобус и долго ехал приблизительно в северо-западном направлении.

Прежде чем добраться до окраины, я еще дважды менял автобусы и порядком отмахал на своих двоих, а там уже, вытянув руку, попытался привлечь внимание автомобилистов. У меня возникло ощущение, что такое уже было — давным-давно, еще в студенческие годы. Да, после первого семестра я собирался домой и хотел сэкономить. Надо улыбаться. Иногда это помогает...

И вот рядом остановился автомобиль. За рулем сидел мужчина в светлом деловом костюме.

— Вам куда? — спросил он.

— Вообще-то в Питтсбург.

— Я возвращаюсь домой в Норристаун. Если устроит, могу подбросить до Турнпайка.

— Великолепно. Я сел в машину.

Водитель оказался не из разговорчивых; я откинулся на спинку и попытался продолжить свои воспоминания, однако в голову ничего не шло. Ладно. Я уже не чувствовал того напряжения, как в такси, и мог бы, пожалуй, призадуматься над сложившейся ситуацией. Тогда, возможно, от примитивной реакции — бегства — удалось бы перейти к действиям.

Барбье определенно намерен меня убить. Сомнений нет. И Мэтьюс до сих пор работает на него, как и другие члены группы...

Группа... Вот ключ. Когда-то в нее входил и я, хоть сейчас даже думать об этом противно. Малыш Уилли, Мари Мэлстренд... Кора? Нет, она тут ни при чем — случайная встреча во время ее отпуска во Флориде. Энн Стронг? Очень похоже. Нас было четверо. Да. Четверо, наделенных...

Все мы были наделены необычайными психическими возможностями. Я общался с машинами — этакая телепатия между человеком и компьютером. Я мог читать их программы на расстоянии. Мари? Мари способна была воздействовать на предметы. ТК, телекинез. Но, способная физически уничтожить компьютер, она не могла узнать его содержимое, как это мог сделать я. Энн? «Обычный» телепат: читала мысли людей и внушала им что угодно, включая очень реалистические образы. Малыш Уилли?.. Он мог оказывать физиологическое воздействие, манипулировать веществом и энергией лишь внутри живых организмов.

Насколько сильны эти способности? Где их пределы? Память подсказывала... Как-то раз Мари на спор подняла Энн на несколько футов от пола и держала с полминуты, но вспотела, тяжело задышала и опустила ее довольно резко.

Малыш Уилли... Чем ближе вы к нему, тем скорее он сделает свое дело. Внезапная смерть в десяти футах, в двадцати — уже медленнее. Тридцать-сорок — давались ему с трудом. Пожалуй, его предел — пятьдесят футов, и минут пятнадцать понадобится ему, чтобы добиться результата.

Энн... Ее способности не зависели от расстояния. Она вполне могла сидеть в гостинице на Флорида-Кис и внушать мне образ того змея, когда самолет шел на посадку в Филадельфии. Слабость ее заключалась в другом, но в чем именно, вспомнить я не мог. Энн была неравнодушна к цветам. Их примитивные эманации неизменно успокаивали ее в минуты душевных тревог. Такое важное место занимали цветы в ее жизни, что часто окрашивали — или, вернее, ароматизировали — внушаемые ею образы. И еще — Энн могла заставить не видеть то, что действительно существовало.

Итого, четверо — группа, комплект инструментов для Барбье. Благодаря нам «Ангро» несколько лет назад обошла всех своих конкурентов. Я мог выкрасть информацию из любого компьютера. Энн добывала ее прямо из человеческого мозга. Мари срывала эксперименты, вызывала несчастные случаи, тормозила исследовательскую работу. А если кто-нибудь причинял особое беспокойство, Малыш Уилли мог пройти мимо на улице, сесть рядом в театре, пообедать в ресторане...

...Машина сбросила скорость, и я поднял голову. Вечерело, видимость ухудшилась... Затор. Наверное, авария.

Но нет, это не авария. Впереди, у узкой полоски зелени, разделяющей встречные полосы, я увидел полицейские машины. Останавливали всех подряд: очевидно, проверяли документы.

Несмотря на протесты борцов за гражданские свободы, каждый по-прежнему должен иметь при себе регистрационную карточку. Их ввели в конце 80-х, с единым номером для воинского учета, социального обеспечения, водительских прав... Теперь уже было видно, как полицейский вводит номера в небольшое устройство.

Я понимал, что меня начнут искать. Но не думал, что так быстро и эффективно. Показательно, однако, что полицейского интересует регистрационный номер, а не лицо человека. Очевидно, Барбье не хочет, чтобы стало известно, кто именно ему нужен. Полицейский компьютер, вероятно, настроен просто на поиск определенной карточки. Возможно, в него ввели мой номер и еще ряд вымышленных, чтобы затруднить установление моей личности. Да, скорее всего Барбье поступил именно так.

Подъезжая к кордону, я задумался: а не сообщить ли все полиции, раз она под рукой?

Но мое более циничное «я», которое почему-то медлило с возвращением, глумливо усмехнулось. В лучшем случае меня сочтут ненормальным. В худшем... Я почему-то не сомневался, что Босс сумеет поддержать обвинение против меня куда лучше, чем я против него.

Наконец мы подъехали к кордону.

— Предъявите, пожалуйста, ваши документы,— сказал ближайший полицейский.— И вашего пассажира тоже.

Почти не задумываясь, я мысленно влился в небольшое устройство, висящее у полицейского на ремне. Старая модель. В новых карточку просто опускали в паз для прямого считывания.

Полицейский набрал мой номер, но сигнал ушел уже несколько измененный. В переданном варианте две цифры поменялись местами. На панели ящика вспыхнула зеленая лампочка.

— Можете ехать,— сказал полицейский, поворачиваясь к следующей машине.

Мы тронулись с места. И почти сразу же сзади раздался крик, грохнул выстрел. Заглушая все и вся, взревела сирена.

— Что за черт! — воскликнул водитель, нажимая почему-то на газ, а не на тормоз.

Но я уже догадывался. Кто-то где-то там, в центре, следил за распечаткой или экраном дисплея. Машина дала «добро», но для наблюдателя-человека две переставленные цифры показались подозрительно близкими к искомому номеру. Наблюдатель допустил возможность ошибки при его наборе и отдал приказ задержать нас. И полиция сразу стала стрелять... Любопытно, что же им обо мне сообщили, какие дали указания? Впрочем, желания лично поинтересоваться причиной стрельбы я не испытывал. Поэтому...

— Стойте,— закричал я.— Они снова будут стрелять! Водитель нажал на тормоз, и автомобиль замедлил ход. Полной остановки я ждать не стал, понимая, что понадобится каждый метр преимущества.

Открыв дверцу, я выпрыгнул на разделительную полоску травы, упал и покатился. А потом, вскочив на ноги, не оглядываясь, бросился к лесу. Сзади раздались револьверные выстрелы.

...Их, верно, предупредили, что я вооружен и чрезвычайно опасен, возможно даже, сказали, что на моей совести убийство полицейского,— иначе бы они не стали палить почем зря.

Вдруг впереди ожила, зашевелилась тьма. Медведь! Огромный гризли — я видел таких в зоопарке — поднялся навстречу мне на задних лапах.

О нет, Энн, только не здесь, только не так. Гризли на окраине Филадельфии? Полицейский с револьвером — это да. Вот тогда бы я наделал в штаны и не почувствовал запаха твоих цветов. Желаю удачи в следующий раз!

Я устремился вперед, прикусив губу, сжав веки,— и прошел гризли насквозь. Когда же я открыл глаза, то за редкими деревьями уже виднелись огни машин. Не отдельные, редкие, а сплошной поток огней. Перебраться на ту сторону, не попав под автомобиль, было невозможно.

Но сзади, из леса, слышались голоса. Небогатый выбор...

Я выбежал на обочину, размахивая руками, отчаянно взывая к едущим по крайней полосе и прекрасно представляя себе, как выгляжу — окровавленный, грязный, в лохмотьях — в свете фар.

...Надо улыбаться. Иногда это помогает...

Внезапно передо мной со скрежетом остановился грузовик. За ним затормозила вся череда машин. Я бросился вперед, рванул дверцу и плюхнулся на сиденье. Двигатель тут же взревел, и мы двинулись. Я чувствовал себя как граф Монте-Кристо или человек, который взял банк в Монте-Карло,— счастливым и свободным. По крайней мере я не стою на месте и на какое-то время спасен от пуль.

— Спасибо,— пробормотал я.— Вы меня здорово выручили. Я все объясню, когда отдышусь.

Двигатель тихо урчал. Мы ехали с весьма приличной скоростью, за окном неясными образами мелькали окрестности. Я наконец перевел дыхание и повернул голову.

На водительском месте было пусто, как в сердце ростовщика.

Глава 8

Я мчался со скоростью сто миль в час в одной из самых безопасных машин на дорогах страны. Грузовик работал от большого и дорогого аккумулятора, вполне, однако, экономичного благодаря недавнему снижению цен на электроэнергию. Полностью автоматизированные грузовики типа того, что мне достался, ездили только по специально подготовленным трассам, хотя последнее время необходимым приспособлением оборудовалось все большее число дорог. Обычно грузовики двигались по одной отведенной им полосе с четкой разметкой, последнее — для водителей, которые предпочитали держаться подальше от автоматизированного транспорта. Мягко гудел двигатель, ветер со свистом проносился мимо. Краешком сознания я ощущал непрерывный поток данных для компьютера, и от этого мне тоже казалось, что все в порядке. С каждой минутой я уходил все дальше и дальше от преследователей.

Помимо койки, в кабине размещались элементарные санитарные удобства — по той же самой причине, по какой изготовители оставили весь комплект приборов ручного управления и два сиденья. Профсоюз водителей грузового транспорта получил довольно значительную долю акций от компаний, которым этот стремительный взлет автоматизации принес наибольшую выгоду. Транспортники уже не поднимали серьезных возражений против постепенного сокращения рабочих мест, однако дебаты о необходимости присутствия в такой машине водителя еще не угасли. Поэтому грузовики по-прежнему выпускались с полностью оборудованными кабинами, а на продолжающихся переговорах все так же стоял вопрос о мерах по уменьшению безработицы. За что мне оставалось только благодарить судьбу. Впрочем, не только за это: в кабине я нашел еще и сухие концентраты, очевидно, оставленные последним водителем или пассажиром. Съев ровно столько, чтобы унять голод, я откинул спинку сиденья.

Однако пришло время позаботиться о собственной безопасности. А это означало, что мне следует выяснить о своем положении как можно больше, и лишь потом я смогу позволить себе заснуть. Слишком много я еще не знал о маршруте грузовика и обо всем том, что касалось избранного способа передвижения. Чтобы получить необходимую информацию, у меня был только один путь...

Клик. Кликлик. Кликликлик.

Компьютер не позволял машине уйти с полосы и следил за скоростью, считывая информацию о состоянии трассы и прочие необходимые данные с провода коммуникационной линии, проложенного под дорожным покрытием.

Я прошел через его рабочие программы, шаг за шагом усваивая стоящие перед ним задачи, что, в свою очередь, помогало понять общую структуру. Затем скользнул еще дальше и атаковал дорожные коды. Похоже было, что мы движемся в сторону Мемфиса.

Дальше, дальше... Сквозь программы, мимо... Самый главный вопрос оставался по-прежнему открытым. То самое «почему» продолжало манить меня, как трепещущий яркий флаг далеко впереди... Я перетряхивал команды, хранившиеся в памяти, пока не нашел то, что искал... Очень странно и одновременно очень знакомо...

Кликликлик.

Удивляясь находке, я вернулся из яркого компьютерного пространства в реальный мир.

Я видел там... Свою подпись... Предельно отчетливую, словно выписанную от руки. Никаких сомнений. Как в тот раз, когда я понял, что запись, оставленная для меня в компьютере там, дома, сделана не Корой, а кем-то чужим. Вроде бы совершенно иррациональное ощущение.., И все же какая-то логика во всем этом была...

Изначальный набор программ грузовика не предусматривал остановки, чтобы взять пассажира. Но я видел изменения в программе и отчетливо понимал, что внес их туда сам, каким-то образом приказав машине остановиться. Но как? Никогда раньше я не делал ничего подобного, просто не мог этого делать и даже не имел представления, как такое можно осуществить.

Однако тут меня снова одолели сомнения... Те две измененные цифры, что набрал полицейский, когда вводил мой регистрационный номер... Действительно ли он сделал ошибку, или изменение возникло уже в электронном сигнале? Может быть, там тоже осталась моя «подпись»?

А странное поведение монорельсовых поездов? Мне действительно хотелось каким-то образом ответить, когда Малыш Уилли пытался остановить мое сердце. Не мог ли я тогда уже действовать на каком-то ином, подсознательном уровне?

Мне снова вспомнились слова Мари: «...и с каждым днем мои способности растут...» Может быть, дар, которым я обладаю, тоже развился за период вынужденного покоя, только в другом направлении? Или все те стрессовые ситуации, что выпали на мою долю совсем недавно, заставили меня использовать свой талант в новом качестве, а за ниточки до сих пор дергало измученное подсознание?

Если это так и если я научусь управлять своим даром, тогда у меня появится нечто вроде страхового полиса на время пути.

Кликликлик.

Биты информации проносились мимо, словно вытянувшийся в струнку рой сияющих пчел...

Удалось.

Я надежно замаскировал свой грузовик. Как только Барбье поймет, что меня не сбили, когда я пересекал шоссе, и что меня нет нигде на другой стороне, он начнет задумываться: кто мог остановиться посреди ночи и посадить истекающего кровью беглеца? Пусть думает. Пусть ищет. Грузовик в том районе даже не проезжал...

Никогда раньше мне не доводилось видеть сны среди витков и спиралей глобальной информационной системы, никогда раньше не отдавал я свое сознание столь полно. Усталость настигла меня, и, даже не успев ничего понять, я провалился в сон...

Сон в объятиях моря информационных данных, в самых его пучинах.

Что-то снилось мне, и никогда прежде я не испытывал ничего подобного, но потом, когда очнулся, над горизонтами сна остались какие-то фрагменты воспоминаний...

Мне чудилось, что я — компьютер, огромный, сверхсложный компьютер, живущий в некоем запредельном пространстве. Затем рядом появился неясный силуэт какого-то существа. Я не знал, кто это, но в то же время чувствовал, что мы уже знакомы. Существо подошло к клавиатуре и напечатало запрос — я не помню, как он выглядел конкретно,— на поиск среди моих банков данных. То, что его интересовало, потребовало огромного количества информации.

Взяв распечатку в руки, таинственное существо принялось считывать строки, причем с такой же скоростью, с какой я их печатал.

Когда я закончил печатать, бумагу сдунуло, словно внезапным порывом ветра, и существо набрало на клавиатуре новый вопрос. Я ответил. Потом все повторялось снова и снова...

Затем существо пыталось запрограммировать в меня — сообщить мне — какую-то информацию. Данные продолжали вливаться, но я почти ничего не понимал. В отчаянье существо предприняло еще несколько попыток...

После всех тех фокусов, какие обычно проделывает просыпающееся сознание с материалом снов, я запомнил только одну фразу: «Компьютерная Сеть — Единению Истинных Мыслей; Помехи Ослабевают...»

Проснулся я уже не в витках информационной сети, а в самом себе. Проснулся, чувствуя, что мне удалось отдохнуть. Несколько секунд я не мог понять, где нахожусь, но затем вернулась память о событиях предыдущего дня. Я сел и посмотрел в окно. Кругом по-прежнему поля и холмы; лишь чуть посветлело перед восходом небо слева по курсу...

Я сделал два-три глотка безвкусной воды из бачка. Умылся, причесался и оттер пятна на одежде. Затем вскрыл пакет концентрата, единственным достоинством которого служила калорийность, и принялся утолять голод, глядя вперед на дорогу, и пытался вспомнить что-то казавшееся очень важным.

Что-то на самом деле произошло. И я никак не мог осознать, что именно. Я уже не сомневался, что действительно изменил кодовый сигнал грузовика и данные о его передвижении. Но оставалось еще что-то. Я чувствовал: в приснившемся мне был какой-то смысл. Вдруг я и в самом деле компьютер, которому снится, что он человек?..

Небо светлело. Ночь уходила, словно вода при отливе, оставляя за собой дома, фермы и стога сена вдоль дороги.

Я задумался. В принципе, я мог бы добраться отсюда — терминал за терминалом, контакт за контактом, через всю компьютерную сеть — прямо к Большому Маку, информационной системе «Ангро Энерджи». Если бы я смог проникнуть в информационное хранилище Большого Мака и добраться до сектора «Дубль-Зет», где скорее всего и содержались данные о Коре, это стало бы возможно, моим ритуалом перехода в новое состояние, на новый этап развития. Если только удастся...

Глава 9

Клик.

Не снижая скорости, огромный трейлер свернул с ближайшего ряда на другой стороне дороги и, подпрыгнув на разделительной полосе, ринулся, словно взбесившийся слон, в мою сторону.

Я не сразу сообразил, что происходит, поскольку уже вошел в компьютер. Но спустя секунду, метнувшись через кабину, подтянулся за рулевое колесо на водительское сиденье. Ноги сами нащупали педали, а я все еще лихорадочно искал переключатель ручного управления. Мой грузовик продолжал двигаться с прежней скоростью и никак не реагировал на встречную машину.

Конечно же, я действовал недостаточно быстро. Трейлер оказался совсем близко... и вдруг исчез.

Я взглянул в зеркальце заднего обзора, ожидая вот-вот услышать грохот аварии... Ни самого трейлера, ни каких-либо звуков. Он просто исчез, бесшумно испарился, словно призрак.

Внезапно меня охватила подозрительность, и я принюхался. Нет. Никаких цветочных запахов. Тем не менее все это здорово напоминало проделки Энн, и я не мог придумать другого объяснения.

Положив руки на руль, я продолжал ждать. Если уж даже один мираж оказал на меня такое воздействие, где остальные? Энн работала очень последовательно, и навстречу мне должна была двигаться уже целая колонна автомашин.

Еще один трейлер! Он обогнал меня слева и неожиданно двинулся наперерез. В первое мгновение я принял его за настоящий, хотя радар тут же убедил меня, что это опять призрак.

Я снова принюхался. Ничего. Но это уже не имело значения. Я не сомневался, что во всем виновата она.

— Энн? — произнес я громко.— Зачем ты это делаешь, Энн? Мы ведь были когда-то... друзьями? Мне кажется, я что-то помню... Босс, видимо, еще не знает, что ты нашла меня и читаешь мои мысли. Пока не знает. Дай мне хотя б маленький шанс, а? Я должен закончить одно важное дело, но у меня нет желания мстить Барбье или «Ангро». Мне нужна только Кора, а она у них в руках... Раз уж ты должна сказать им что-нибудь про меня, скажи, что я исчезну и они никогда обо мне больше не услышат, если только отдадут Кору. Я серьезно. Ты же телепат. Загляни в мои мысли, и ты увидишь, что я говорю правду. Оставь пока эти игры с машинами, ладно? Они мне мешают.

Кабину мгновенно заполнило запахом фиалок.

— Ладно? — повторил я.— Пожалуйста. Дай мне немного времени закончить свои дела. Я бы сделал это, если бы ты оказалась на моем месте. Не мешай мне.

Ответа не последовало, но и новых машин-призраков на дороге не появлялось. Я не мог понять, то ли она размышляет над моими словами, то ли притаилась и готовится к новой атаке.

— Ладно,— услышал я мысленный ответ, прозвучавший для меня голосом Энн со всеми знакомыми интонациями.

Она согласилась дать мне время. Но не просто по доброте душевной. Теперь я отчетливо воспринимал ее присутствие и ощущал ее восторг, вызванный феноменом, который Энн уловила в моих мыслях. Медленными витками сквозь компьютерную сеть она следовала за мной. Казалось, вот-вот случится что-то непостижимое, потому что никогда раньше компьютерная сеть не овладевала моим разумом так полно. И я чувствовал, что с разумом Энн происходит то же самое.

Движение, виток, еще виток... Терминал... Минуем... Еще один... Обходим сверху и снова вниз... Вверх-вниз...

Энн воспринимала все, словно ребенок, который сидит у отца на спине, обхватив его руками за шею. Я чувствовал ее страх. И одновременно — неодолимое любопытство, страстное желание узнать...

Я знал, что она читает мои мысли, но не удержался и принялся раскладывать перед собой все вспомнившиеся вдруг факты. Я даже почувствовал ее реакцию.

По-прежнему оставалось неясным, как мы встретились, когда я учился в университете. Хотя похоже было, что я узнал о ее таланте довольно быстро. Могучий дар. Она вполне могла бы создать для себя настоящую империю вместо того, чтобы помогать Барбье строить его. Кто сумеет сберечь тайну, если она захочет что-то узнать? Кто устоит перед ее способностью обрушивать галлюцинаторные стрессы или просто мешать думать? Она могла бы узнать любой секрет, устранить любого врага — другими словами, не женщина, а целое разведывательное управление.

Но.

В характере Энн имелось одно уязвимое место. И весьма серьезное. Отсутствие самостоятельности. Она хорошо это скрывала, но тем не менее ей всегда был кто-то нужен, какая-то сильная личность.

Барбье стал как раз той скалой, за которую Энн держалась, и именно поэтому она пыталась запутать меня своими галлюцинациями, прикончить. Ей хотелось вернуть расположение Барбье, утерянное после того, как она не сумела удержать меня на островах, и сломить, когда я летел на самолете.

Медленно, осторожно я подбирался ближе. Да. Теперь я оказался в периферийных устройствах информационной системы «Ангро Энерджи».

Большой Мак обретал в моем восприятии форму крепости, огромной мрачной цитадели... Кругом пульсирующие базовые программы, охраняющие все пути подхода...

Я продолжал скользить, отталкиваясь от каждой встречной схемы, деля и умножая свои наблюдательные пункты. Когда-то меня принимали там с радостью. Но теперь, чтобы проникнуть туда, мне придется отыскать их слабые места.

Я видел, что ни один из защитников не может покинуть свой пост...

Присутствие Энн по-прежнему действовало на меня. Хотя бы потому, что я не мог совсем о ней не думать. Может быть, когда-то я тоже был сильной личностью, на которую она опиралась? Как я начал работать на «Ангро»? Связаны ли эти вопросы между собой?

Не успев додумать до конца, я почувствовал, как мои догадки находят у Энн подтверждение, передавшееся мне — возможно, против ее воли — через ту зыбкую связь, что нас объединяла.

Подумав о Коре, я уловил подтверждение, исходящее от Энн.

— Где она? — спросил я.— Если ты знаешь, скажи. Это избавило бы меня от трудной работы.

Она тут же ответила отрицательно, хотя я успел заметить, как Энн попыталась затушевать мысль о Коре, и уловил лишь намек на какое-то место с теплым климатом. Не Флорида, а что-то другое... Мне стало понятно, что она остается со мной главным образом ради ожидаемого представления. Ей хотелось узнать, что я успел сделать и что собираюсь предпринять, но только для ее собственного удовольствия. Если бы со мной случилосьчто-нибудь ужасное, она всегда могла ускользнуть. Кроме того, Энн, видимо, хотела знать наверняка, если меня постигнет неудача. Чтобы потом было что доложить Барбье, поскольку ее последняя попытка свести меня с ума своими иллюзиями провалилась. Вряд ли она сказала что-нибудь добровольно.

— Ладно,— произнес я.— Может быть, страсть к подглядыванию все же лучше, чем отсутствие каких-либо чувств.

Оттолкнувшись сразу от множества своих опорных пунктов, я двинулся вперед и почти вплотную прижался к движущимся огненным точкам сторожевых программ. Потом приказал, чтобы они расступились...

И пламя раздвинулось, словно открывающийся клюв, перед каждым из моих наблюдательных пунктов... Я проник за огненный ров...

Я продвинулся вперед сразу в двух местах, и меня мгновенно толкнули обратно. Дым сомкнулся и принял твердую форму — передо мной возникло нечто блестящее, похожее на глыбы черного льда... Пристально вглядываясь, я даже мог различить внутри кристаллическую решетку, уходящую в темную бесконечность...

Двинувшись вперед в трех новых точках, я в одной из них проник за стену...

...Факелы, крики, огонь, сверкающие клинки, море крови, здесь и там обломки доспехов, ржание лошадей, проткнутые стрелами кирасы. Смятение и сутолока...

Я просочился сквозь лабиринт, и только один раз надо мной промелькнул силуэт какого-то оборонительного механизма.

...Сражение продолжалось уже в стенах замка, в каменных серых залах, увешанных гобеленами... Крики и стоны... Тяжелая мебель темного дерева... Качающиеся канделябры... Лай собак...

...Теперь я вынырнул в аллее с параллельными рядами огней, убегающими вдаль. Оставалось только надеяться, что они идут не до бесконечности... Глядя на них, я почувствовал, что начинаю уставать. Сражение с защитниками Большого Мака уже мешало мне сосредоточиться...

...Я обратился к подсознанию с вопросом, не пора ли привлечь еще одну аналогию. Почти сразу же раскинувшийся передо мной ландшафт преобразился....

...Куда-то вдаль уходила, казалось, бесконечная библиотека. Я двигался мимо сплошных рядов полок со стопками книг... Ряды были размечены в алфавитном порядке, и у основания каждого стеллажа сверкали огромные металлические буквы...

...A, B, C...

C 1!

По-английски имя Кора пишется через букву C: Cora.

Я свернул и двинулся вдоль ряда C. Первый раздел — CA — все не кончался и не кончался. А я все сильнее ощущал усталость. Длинные ряды старательно переплетенных книг по-прежнему начинались на CA. Я бросился бегом...

...В конце концов я добрался до CE — еще один нескончаемый ряд полок.

Перебросив часть сил своим воинам, сражающимся с защитниками Большого Мака, я вдруг осознал, что стало труднее читать надписи на корешках книг. Дым сочился мимо меня и проскальзывал вдоль полок, застилая буквы...

...Звон оружия стал громче, запахи резче. Дым повалил еще плотнее...

Нет!

Я не могу сдаться так близко от цели!

CO-COM...

CON. И наконец-то, после COP и COO. появилась CORA. Красавица, кроткая, королева, Кора, крошка, картинка, Кора, корпорация — кровожадная корпорация,— контроль, конфронтация, криминал, кризис...

Я оборвал завораживающий джойсовский поток ассоциаций C-матрицы и схватил том с надписью CORA. Воспользовавшись кратким мгновением, когда я отвлекся, снова накатил дым. Возвращались запахи и звуки, Большой Мак опять брал верх...

Раскрыв голубой том с золотым тиснением, я увидел на первой странице слово «Кора», но оно тут же начало таять...

Кора. Все еще в безопасности, где-то на юго-западе страны... Кора... в Нью-Мексико? В Аризоне? «Юго-восточный квадрат самой северной части Новой Испании, которая...»

«Нью-Мексико,— взволнованная тем, как я почти решил проблему в ее присутствии, Энн не сумела спрятать от меня эту мысль. Или сказалась общечеловеческая привычка давать в такие моменты непрошеные советы.— Неподалеку от Карлсбада».

Дым уже окутывал меня целиком. Я отпустил челюсти капкана, и мои войска отступили...

Где-то на полпути обратно я снова ощутил присутствие таинственного наблюдателя, но на этот раз оно меня не заинтриговало...

«Доброе утро,— передал я.— Может быть, когда-нибудь встретимся и позавтракаем вместе».

...Затем снова витками вверх.

Глава 10

...Машина безостановочно двигалась по ровному отрезку техасского шоссе... Я сидел на заднем сиденье и читал учебник, лишь краем глаза замечая пустынные поля за окнами, еще более унылые теперь под нависающими громадами облаков, чем в начале пути. Отец сидел за рулем. Мама рядом с ним на переднем сиденье. Радио тихо наигрывало какую-то мелодию в стиле кантри... Я вернулся домой на выходные, и мы собрались навестить семью старшего брата моего отца. Мимо нас на большой скорости пронеслась машина, и я услышал, как отец пробормотал что-то, включая фары. Еще один удар гигантской ладони ураганного ветра — и отцу пришлось выкручивать руль влево, чтобы вернуть нас с обочины.

— Поль,— сказала мама,— может быть, съедем на обочину и остановимся...

Отец кивнул, посмотрел на зеркальце заднего обзора, потом пристально вгляделся вперед.

— Да, пожалуй,— сказал он и начал сворачивать.

В тот же момент еще один тяжелый порыв ветра обрушился на машину сбоку. Мы оказались на обочине, затем слетели с дороги. Потом мы куда-то падали, и я услышал сначала грохот грома, а затем грохот удара, заглушивший музыку, крик матери и все остальное...

Я вскрикнул и широко открыл глаза, но все равно ничего не видел несколько секунд из-за слез... Мне приснился сон, но на самом деле это случилось не только во сне. Это действительно произошло, вспомнил я, потому что именно так погибли мои родители. Это...

В лобовом стекле зияла похожая на звезду дыра, и мой грузовик — уже не во сне — медленно съезжал с дороги вправо.

Я метнулся на водительское сиденье и на этот раз тут же нашел переключатель ручного управления, поскольку специально заметил его положение в электрической схеме грузовика, когда последний раз проскальзывал в бортовой компьютер.

Резко, даже грубо, я снова внедрился туда, одновременно поворачивая руль и возвращая машину на трассу. Зеркальце показывало, что грузовик позади меня отстает, а идущий впереди уходит все дальше...

Теперь я заметил другие дыры в кабине — пулевые отверстия, не иначе. Очередь прошила грузовик с левой стороны и впереди. Тонкий свист заполнил кабину. Но сверху доносился еще более сильный вибрирующий звук.

Краткий осмотр изнутри показал, что компьютер поврежден и мне придется сохранять ручное управление, если я не хочу слететь с дороги.

Гудение в воздухе стало громче, и рядом с грузовиком пронеслась тень вертолета — как вернувшийся обрывок ночной тьмы.

Потом я его увидел и услышал звук выстрелов. Почувствовал удары пуль, рвущих тело машины. Уловил запах горячего масла.

К тому времени я уже выскользнул из компьютера грузовика и протягивался вверх... Выше, еще выше. Искал компьютер, управляющий автопилотом вертолета...

Чувствовал я себя довольно глупо. Мне казалось, что я так ловко замаскировался, изменив код грузовика... Конечно, меня тогда валила с ног усталость и мешала думать радость от осознания новых граней своего дара, однако...

Глупо было думать, что я сумею спрятаться, изменив лишь один этот код. Скорее всего это сделало меня еще более уязвимым. Возможно, моя машина была частью транспортной колонны — я даже не удосужился проверить — из двух десятков грузовиков, направляющихся в Мемфис с какого-нибудь одного склада или завода на востоке страны. С таким же успехом я мог нарисовать на крыше своей машины — какая она там по счету — крест. Нужно было сначала проверить и изменить характеристики всей колонны. А так Барбье даже не потребовались услуги Энн. Без каких-либо особых способностей он переиграл меня в моей же собственной игре. Мне следовало это предусмотреть. Следовало...

Вверх, вверх... Почувствовав наконец мозг автопилота, я скользнул внутрь и быстро ознакомился с рабочими системами, пока человек, управляющий вертолетом, разворачивал его, чтобы сделать надо мной еще один заход.

И как раз в тот момент, когда у ствола пулемета зацвели короткие вспышки, вертолет резко дернулся вперед. Стрельба тут же прекратилась...

Самого падения я даже не видел. Место, где вертолет врезался в землю, грузовик оставил позади, а дым становился все гуще. Когда я сумел наконец открыть окно, языки пламени уже начали прорываться в кабину. Но меня беспокоило какое-то странное чувство... Человек, который вел вертолет, оставался для меня безликой абстракцией, существом, пытавшимся меня убить, хотя сам я не желал никому зла... А вот компьютер...

Грузовик снова уводило с дороги. Я повернул руль, но ничего не изменилось. Нажал на тормоз — он тоже не работал.

Машина скатилась с дороги и понеслась вниз по склону пологого холма к торчащей в центре поля длинной каменистой гряде.

«На тот случай, Энн...— подумал я, четко выделяя каждую мысль.— На тот случай, если это действительно финиш... А я думаю, что так оно и есть... Короче, я знаю, что Босс получил информацию от машин, а не от тебя... Нюхай свои цветы... Ты единственный человек, который меня слышит сейчас. И на этом я с тобой прощаюсь. Но хочу сказать, что Барбье для тебя не самый лучший вариант. Нюхай свои проклятые цветы...»

...Затем шум мотора стал громче, еще громче, еще... Я не сразу понял, что это звук не только моего двигателя, и лишь через какое-то время почувствовал рядом присутствие других компьютеров, работающих. Затем мою машину обогнали тени... Затем резко толкнули...

Охваченный паникой, я задыхался от страха, но, когда тени сравняли скорость и первый грузовик ткнулся в борт моего, до меня наконец дошло, что происходит.

Вслед за моей с трассы сошли еще две машины, настигли меня и теперь шли вровень. Та, что приблизилась справа, с лязгом и скрипом сошлась с моим грузовиком бортами. Теперь я уже ехал не вниз по склону холма, теперь меня повернули. Словно двое слонов, помогающих раненому товарищу, два грузовика меняли мой курс, отворачивая от поджидающей у основания холма смертоносной каменной глыбы.

Какое-то время я выиграл, но проблемы это не решило, потому что пламя по-прежнему наступало. Надо было выбираться из кабины. Это означало — прыгать, а я прекрасно понимал, что, спрыгнув на такой скорости, разобьюсь насмерть.

Я выглянул налево. Грузовик с этой стороны уже отошел чуть в сторону и теперь толкал только тот, что справа. Всего метра полтора, может быть, отделяло меня от машины слева. Когда она толкнула мою в бок, дверца кабины у нее распахнулась, да так ее и заклинило.

Перепрыгнуть... Если получится... Должно получиться. У меня оставался только один шанс сохранить себе жизнь...

Я открыл свою дверцу, удерживая ее против набегающего потока воздуха, и осторожно развернулся на сиденье лицом к выходу. От ворвавшегося в кабину ветра пламя тут же выросло и прыгнуло мне на спину, опалив одежду. Чего я жду? Может быть, когда страх съест последние остатки решимости? Выбора действительно не оставалось. Я внимательно посмотрел, за что можно ухватиться руками, и прыгнул.

...Ливень. Скрежет днища, когда машина клюнула носом... Крик матери... Грохот удара... Мрак, бесконечный мрак, который все не проходил и, казалось, никогда не пройдет...

Мрак.

Безмолвие.

Мрак и безмолвие.

А в самом центре этого мрака и безмолвия — боль. Моя голова...

Очень долго меня не оставляло подозрение, что со мной случилось что-то совершенно ужасное и несправедливое.

Как долго?

Дни? Недели? Я не понимал даже этого и только чувствовал, что времени прошло очень много.

Постепенно боль унялась. К тому времени я уже прошел через период паники, кошмарной иррациональности, уныния, летаргии, отчаяния. Случалось, что я не мог догадаться, когда сплю, а когда бодрствую. Я знал, кто я, но не понимал, где нахожусь и сколько прошло времени.

Все это изменила пища. Зачем нужна пища бесплотному духу? Мне осторожно открывали рот и вливали туда — видимо, из пластиковой бутылки — бульон. Я давился, какое-то время задыхался, но в конце концов глотал.

Именно это ощущение позволило мне наконец понять, что я в больнице — ослепший, оглохший, парализованный. Я жил, и меня лечили. Теперь я даже мог надеяться на выздоровление...

Я пытался заговорить. Слышу я свою речь или нет, было не столь важно. Главное, чтобы меня услышал кто-нибудь еще. Один раз я начал повторять фразу «У меня болит голова» снова и снова. На самом деле голова не болела, но кто-то, должно быть, услышал, вколол мне сильное обезболивающее, и я опять «уплыл».

Почувствовав в очередной раз у себя на лбу чью-то руку, я попытался сказать:

— Подождите. Я в больнице? Если «да», надавите один раз, если «нет» — два.

Одно прикосновение кончиками пальцев.

— А мои родители? — спросил я.— Они живы? Ответ последовал не сразу, но по замешательству врача я и так понял, каков он будет. После этого я ушел в себя, замкнулся. Возможно, на какое-то время даже потерял рассудок.

Позже — может быть, спустя несколько дней — справился с собой и попробовал заговорить вновь. Почувствовав на лбу руку, которую уже долго игнорировал, я спросил:

— У меня разорван спинной мозг?

Два касания.

— Но поврежден?

Одно касание.

— Я поправлюсь?

Без ответа. Видимо, неверный вопрос.

— Есть шанс, что я поправлюсь?

Неуверенное касание. Не очень обнадеживающее.

— Глаза у меня повреждены?

Два касания.

— А мозг?

Одно.

— Это излечимо?

Без ответа.

— Операция мне поможет?

Без ответа. Неужели они ушли? Может быть...

— Мне уже сделали операцию?

Одно касание.

— Когда будет известно, насколько она успешна?

Без ответа.

— Черт! — произнес я и снова ушел в себя.

Спрашивать ни о чем не хотелось, поскольку ответы на те вопросы, что волновали меня больше всего, я уже получил. Позже я много раз чувствовал руку на лбу, но просто не знал, о чем спросить.

И все же я решил попытаться выстоять против надвигающегося хаоса.

Начал я с рассказа самому себе истории своей жизни, "начала отрывочно, в общих чертах, потом все глубже и подробнее.

Я вспоминал компьютеры и все те игры, в которые я с ними играл. О каждом из них я думал как о своих одноклассниках, поскольку многие компьютеры представлялись мне как бы самостоятельными личностями.

Я даже помнил, как я решил, что каким-то образом чувствую работу электроники внутри каждого из них...

Мне вдруг захотелось, чтобы у меня был компьютер, с которым я мог бы поговорить, и снова вспомнилось то странное, почти забытое все эти годы чувство.

Клик. Клик. Клик. Кликлик.

Да. Именно так. И вдруг...

...Я увидел бесконечные ряды огней, вращающиеся кольца пламени, услышал треск контактов, щелчки переключений и последовал за яркими витками спирали в эту волшебную страну...

Я вглядывался в помещенный где-то неподалеку большой компьютер. Никаких сомнений. Каким-то образом я вступил в контакт с больничным компьютером, оказавшись в его внутреннем функциональном мире молчаливым партнером, и в это мгновение перестал чувствовать себя одиноким.

Всех медиков я знал теперь по именам — кто на дежурстве, кто отдыхает,— а познакомившись с личным досье, узнал и кое-какие подробности их биографий. Все меню я читал заранее. Прочел истории болезни всех пациентов больницы — в том числе и свою. Положение у меня было тяжелое, с совершенно пессимистическим прогнозом. Чуть позже я обнаружил, что могу выяснить значение любого неизвестного мне термина, касающегося медицины, через канал связи с компьютером медицинской библиотеки. Я даже знал, где находятся все мои пролежни, хотя сам их не чувствовал. Сведения из собственной истории болезни здорово меня расстроили, но зато теперь у меня появилось окно в мир, которого не было раньше.

Больничный компьютер имел канал связи с полицейским, медицинская библиотека связывалась с университетским компьютером, тот — с военным, а этот — с метеорологическим и так далее и так далее. А по пути встречались банковские компьютеры, машины проектных фирм, частные компьютеры, выходы на иностранные системы...

При желании я мог «бродить» по всему свету, быть в курсе последних новостей, читать книги, в считанные секунды отыскивать необходимые факты, наблюдать за любыми спортивными играми и событиями реальной жизни...

Я научился укрощать магнитные потоки.

Кликликлик.

Я неоднократно задумывался — разумеется, задумывался, а как же? — о природе своей уникальной связи с машинами. Ни о чем подобном я раньше не слышал и не читал. Казалось, это какая-то неестественная форма телепатии — между человеком и машиной. Я не раз пытался уловить мысли людей, находящихся рядом, но из этого решительно ничего не получалось... Судя по всему, мой дар имел строго определенную направленность. Я понимал, что, должно быть, родился с какими-то крохотными зачатками этой способности. Но она никогда не развилась бы дальше, если бы не обстоятельства, в которые я попал.

...Шло время. История болезни показывала, что мое состояние неизменно. Более того, один из неврологов предполагал, что я уже совершенно выжил из ума.

Не помню точно, когда именно у меня возникло смутное чувство тревоги. Когда я плутал по информационной сети, у меня иногда создавалось впечатление, что кто-то смотрит мне через плечо. Поначалу это случалось редко, короткими наплывами, но вскоре ощущение стало приходить ко мне все чаще и чаще. Первое время я считал, что это просто параноидальные фантазии. То, что меня стали преследовать электронные призраки, видимо, просто реакция, рассуждал я, возможно, здоровая реакция, подчеркивающая, что я теперь замечаю, даже ищу что-то за пределами той заполненной моим «я» вселенной, где мне довелось прожить так долго. Но ощущение, что я не один, не уходило, становилось все сильнее.

Однажды утром я проснулся со странным ощущением в левом бедре. Ни двинуть ногой, ни чего еще столь же сложного я не мог, но маленький участок кожи размером, может быть, с ладонь покалывало. Потом буквально начало жечь. Странно, как мне не пришло в голову, что это, возможно, обнадеживающий признак. Я воспринимал новое ощущение просто как еще одну пытку. Проснувшись в следующий раз, я почувствовал то же самое в пальцах левой ноги, и время от времени вспыхивали какие-то ощущения в икре. Болезненный участок на бедре стал больше. Только тогда до меня дошло, что со мной происходит, видимо, что-то хорошее.

Не помню точного момента, когда улучшение моего состояния заметила дежурная сестра. Врачи приходили целыми группами. Мне довелось встретиться с тем самым неврологом, который решил, что я сошел с ума, и даже поговорить с ним. Разумеется, я не рассказал ему — и никому другому — об «эффекте витков», опасаясь, что подобный рассказ только утвердит его в своем прежнем мнении.

Прошло немало времени, отданного физиотерапевтическим процедурам, прежде чем я смог ходить, но для начала мне было достаточно просто кататься в кресле по коридорам (позже я научился возить себя сам), разглядывать через окно сад или машины на дороге, разговаривать с другими пациентами. Как хорошо было вернуть способность есть самостоятельно! И я решил не начинать курить снова, поскольку полностью и незаметно для себя освободился от прежнего пристрастия к никотину.

...По прошествии времени мой организм сам устроил себе ремиссию.

Клик.

Я лежал поперек сиденья спасшего меня грузовика и никак не мог отдышаться. Грузовик уже снизил скорость, отстав от горящей машины и второго «спасателя», который тоже теперь загорелся. Взобравшись по склону холма, мы плавно выворачивали назад к трассе.

Я поднялся на локтях и, закрывая поплотнее дверцу, увидел, как два грузовика врезались в каменистую гряду в центре поля. Последовали два взрыва, среди обломков заплясало пламя. Когда это случилось, трещины на стекле дверцы полыхнули как разряд молнии.

Продолжение следует

Перевели с английского В. Баканов и А. Корженевский

(обратно)

Скала Индейцев

Стив, руку вправо, там дырка. Уцепился?.. И ноги, ноги выпрямляй,— кричат снизу.

— Фредди, тут гладко все, как на лужайке,— отзываются сверху.

— А ты лапу тяни, тяни... Вот. И ногой пошуруй. Есть там уступчик,— это снова снизу.

— Пальцы скользят,— слабо доносится со скалы.

— Мелом смажь, а то ссыпешься,— эти слова Стив Мейлз расслышать не успел — «ссыпался».

Его тут же окружили и начали ощупывать. Три метра, конечно, не высота, но сколько сил уходит на то, чтобы забраться даже так невысоко по отвесному склону. Техника нужна. А Стив, оказывается, все делал не так. И полез не с активной ноги, и руки по скале разбросал, как будто лететь собрался, и головой очень вертел, силы не экономил.. А главное — кроссовки неплотно зашнуровал и мешочек с мелом неудобно подвесил: левой руке близко, а правой не дотянуться. Человек пять наперебой давали советы «новичку», преувеличенно охая и подмигивая друг другу. Наконец двадцатидевятилетний Фредди Кук, как самый старший и опытный из них, похлопал Стива Мэйлза по плечу и сказал, что для начала, впрочем, не плохо.

Конечно, техника — техникой, но и скала — скалой. Недаром несколько лет назад, когда здесь, на окраине городка Беркли в штате Калифорния, началось строительство новых домов, эту каменную глыбу обошли стороной. Никаким машинам она не по зубам, а взрывать — дороже обойдется. Так и стояла она среди новостроек, серая и одинокая, пока компания молодых людей не разглядела на ней гладкие круглые углубления, похожие на ступы, в которых индейцы когда-то толкли зерно. И назвали ее — Скала индейцев.

Теперь каждый прохожий может остановиться и, задрав голову, рассматривать белые отпечатки человеческих ладоней на гладкой отвесной стене, метрах в трех-четырех от земли. Как они туда попали, никто не спрашивает. Местные жители знают, что это работа студентов — долговязого Фредди и его компании.

Никакой специальной амуниции у ребят нет, только кроссовки и мешочек мела, а значит, надеяться нужно только на себя. Когда встречается трудный участок, скалолаз машинально берет щепотку мела из мешочка, висящего у него на поясе. Точно так же иной шахматист делает глоток крепкого кофе или чаю или тянется за сигаретой, прежде чем сделать ответственный ход.

Но самое главное сходство скалолазания с шахматами ребята из компании Фредди Кука видят в том, что и здесь и там просто необходимо просчитывать игру на несколько ходов вперед. Человек, взбирающийся по отвесной скале, не может сделать движение, не зная, что за этим последует и возможно ли и дальше продвигаться в том же направлении.

Но труднее всего сочетать такую трезвую оценку своих возможностей с азартом скалолаза. Особенно если ты молод. А в том, что эти ребята фанатики, никто в Беркли не сомневается. Они готовы повторять свои восхождения сотни раз, причем без всякой страховки. И, если уж отвлечься от «шахматных» аналогий, то они явно ведут поединок со смертью. Опасность здесь очень велика. А когда Фредди Куку надоела, наконец, Скала индейцев, и он начал подолгу засматриваться на отвесные стены жилых домов и других зданий с замысловатыми архитектурными решениями, риск возрос многократно.

— Главное, не цепляться за камень мертвой хваткой. Тогда можно взобраться куда угодно,— повторяет Фредди всем новичкам.— Если же вы боитесь упасть, то не влезете даже на дерево.  

Мысль, конечно, не новая. Так говорят инструкторы по плаванию тем, кто хочет научиться плавать. Так обучают танцевать или кататься на велосипеде, Нужно почувствовать свободу и легкость. И — вперед. Правда, особо ретивых, готовых вперед без оглядки, нужно сдерживать. Лучший для этого способ: предъявить кого-нибудь из компании на костылях или с перевязанной рукой (к сожалению, такие всегда найдутся). Вот, например, Дэйв Мей. В один прекрасный день он почувствовал себя настолько в форме, что решил в одиночку взобраться по вертикальной трещине и опоре виадука. Поначалу он не нашел там ничего, за что можно было бы уцепиться. Но скалолазы изобретательны. И Дэйв подумал, что, если упереться ступнями в противоположные стенки, то у ног будет прекрасная опора, а уж за что уцепиться руками — там видно будет. Оказалось, что не все так просто, и в результате Дэйв сорвался вниз.— Хорошо еще не под колеса автомобиля.

Энн Харсборн, подружка Дэйва из той же компании, девушка с крепкими нервами, сама не раз оказывалась в подобной ситуации, поэтому и восхищаться показным мужеством не стала. Только и сказала, что мост над автомобильной трассой — не место для начинающих.

Конечно же, опыт приходит со временем. А с опытом и азарт: кого-то обогнать, залезть выше, по более крутому склону или отвесной стене, сделать все быстрее и легче. А это уже спорт.

А раз это спорт, то должны быть в нем и свои легенды. Такой невесомой миниатюрной «легендой» стала японская студентка Юко. Она без видимых усилий быстро карабкается по скале, как маленький муравей. Вообще надо сказать, что женщинам в скалолазании везет больше. Они проще выходят из сложных ситуаций.

А вот то, что проделывает на скале сам Фредди Кук, все-таки ближе к трюкачеству. Ежедневные упражнения настолько отточили его технику, что он может взбираться по скале... на корточках. И хоть друзья называют это детской забавой, повторить то же самое никому еще не удалось. Сам же Фредди надеется, что какая-нибудь кинокомпания заинтересуется им и найдет в своем фильме место для его трюка. Студенту лишние доллары не помешают.

Конечно же, Фредди Кука, Дэйва Мея, Энн Харсборн и их приятелей можно было бы назвать пионерами скалолазания без специального снаряжения. Если бы не одна любопытная старая книга, «Ночные альпинисты Кембриджа», опубликованная еще пятьдесят лет назад. Это практическое руководство для тех, кто осмелится взбираться на готические постройки Кембриджского университета. И такие смельчаки находились, хотя восхождения были скорее всего нелегальными. Это нетрудно предположить, так как все рекомендации даны с расчетом на ночные условия.

Интересно, что фанатики-скалолазы, подобные Фредди Куку, встречаются в Америке чаще всего среди студентов. Сами ребята объясняют это просто. Во-первых, еще не забылись мальчишеские игры, когда не ради чего-то, а просто так влезают всей компанией на дерево или соседний гараж. Во-вторых, сама жизнь заставляет. Частенько приходится возвращаться домой позже положенного времени, а это значит — не через дверь, а по водосточной трубе или по стене. В-третьих, конечно, романтика. Романтиков же среди студентов больше всего. Но самое главное — это в-четвертых — для занятий любым другим видом спорта нужны снаряды, форма, помещение, а значит, и средства. Тут же всего-то: мешочек с мелом и пара кроссовок. Как раз по студенческому карману.

По материалам зарубежной печати подготовила О. Иванова

(обратно)

Грэм Грин. Третий

Окончание. Начало см. в № 9, 10, 11/89.

Курц, как вы помните, жил в советской зоне, на широкой, пустынной, заброшенной улице, идущей до Пратерплац. После смерти Лайма он, видимо, сохранил нужные контакты. Соглашение между союзниками в Вене ограничивало действия военной полиции (которой приходилось иметь дело с преступлениями, где замешаны представители союзников) только своей зоной, чтобы действовать в зоне другой державы, требовалось разрешение. Мне было б достаточно позвонить своим американским или французским коллегам, чтобы послать людей произвести арест или проводить расследование. Прежде чем я получил бы разрешение от русских, прошло бы не меньше двух суток, однако на практике редки случаи, когда нужно действовать более срочно. Даже дома не всегда возможно быстрее получить ордер на обыск или разрешение взять под стражу подозреваемого.

Следовательно, если бы я решил арестовать Курца, то его вполне можно было взять и в английской зоне.

Когда Ролло Мартинс, пошатываясь, снова пришел к Анне с вестью, что видел призрак Гарри, испуганный швейцар сказал ему, что Анну увез международный патруль.

Произошло вот что. В то время председательствовали в Старом городе русские, и к ним поступил донос, что Анна Шмидт — их соотечественница, живущая по фальшивым документам. Поэтому русский направил машину на улицу, где жила Анна.

У ее дома американец включился в игру и спросил по-немецки, в чем, собственно, дело. Француз прислонился к капоту двигателя и закурил вонючую сигарету. Это дело Франции не касалось, а потому не имело для него особого значения. Русский произнес несколько слов по-немецки и потряс бумагами. Насколько остальные его поняли, здесь жила без надлежащих документов русская, разыскиваемая советскими органами. Они поднялись и обнаружили Анну в постели, хотя я сомневаюсь, что после визита Мартинса она спала.

В подобных ситуациях немало комичного для тех, кого это не касается непосредственно. Чтобы страшное перевесило смешное, нужно иметь за спиной всеевропейский ужас, обыски и исчезновения людей, отца, принадлежащего к побежденной стороне. Русский отказался выйти из комнаты, американец не хотел оставлять женщину беззащитной, а француз — я думаю, француз отнесся к этому юмористически. Можете представить себе эту сцену? Русский лишь исполнял свой долг и неотрывно смотрел на женщину без малейшего нездорового интереса, американец рыцарски повернулся к ней спиной, француз покуривал и со сдержанным любопытством наблюдал в зеркале гардероба, как женщина одевается, англичанин же встал в проходе, недоумевая, как быть дальше.

Только не подумайте, что англичанин оказался растяпой. Пока он стоял там, не заботясь о рыцарстве, у него было время подумать, и раздумья привели его к телефону в соседней квартире. Он сразу дозвонился до меня. Вот почему через час, когда позвонил Мартинс, я уже знал, что его беспокоит. После той ночи я уже не слышал от него шуток по адресу полицейских или шерифов.

Когда англичанин вернулся в комнату Анны, там шел горячий спор. Анна сказала американцу, что у нее австрийские документы (это было правдой) и что они в полном порядке (а это было уже натяжкой). Американец на ломаном немецком сказал русскому, что они не имеют права арестовывать австрийскую гражданку. Потом попросил у Анны документы, но когда она протянула их, ими завладел русский.

— Венгерка,— сказал он, указывая на Анну, а затем помахал документами,— плохие, плохие.

Американец, фамилия его была О"Брайен, сказал русскому по-английски: «Верните женщине документы», но русский не понял. Американец положил руку на кобуру, и капрал Стерлинг мягко сказал:

— Оставь, Пэт.

— Если документы не в порядке, мы имеем право заглянуть в них.

— Да брось ты. Заглянем в комендатуре.

— Беда с вами, англичанами, вечно не знаете, когда нужно дать отпор.

— Ну и ладно,— сказал Стерлинг. Он был под Дюнкерком, но знал, когда нужно вести себя спокойно.

Водитель внезапно затормозил: впереди было дорожное заграждение. Я знал, что они будут проезжать мимо этого поста. Просунув голову в окошко, я сказал русскому на его ломаном языке:

— Что вы делаете в британской зоне?

Он недовольно ответил, что у него приказ.

— Чей? Покажите.

Я разглядел подпись — она была мне знакома. И сказал:

— Вам предписано арестовать некую венгерку, военную преступницу, жившую в английской зоне по фальшивым документам. Покажите мне их.

Русский начал долгое объяснение. Я прервал:

— По-моему, документы в полном порядке, но я их проверю и сообщу о результатах вашему полковнику. Разумеется, он в любое время может потребовать выдачи этой дамы. Нужны будут только доказательства ее преступной деятельности.

Я сказал Анне: «Выходите из машины», пожал русскому руку, помахал остальным, облегченно вздохнул, и на том инцидент был исчерпан.

13

Когда Мартинс рассказал, что вернулся к Анне и не застал ее, я крепко задумался. Мне не верилось, что человек с лицом Гарри Лайма был призраком или алкогольной галлюцинацией. Я взял две карты Вены, сравнил их, потом, прервав излияния Мартинса стаканом виски, позвонил своему помощнику и спросил, нашел ли он Харбина. Помощник ответил, что нет: насколько он понял, Харбин неделю назад уехал из Клагенфурта в соседнюю зону к своей семье. Нужно всегда делать все самому, чтобы потом не сваливать вину за неудачу на подчиненных. Я уверен, что не выпустил бы Харбина из наших тисков, но, с другой стороны, мог наделать ошибок, которых бы избежал мой помощник.

— Ладно,— сказал я.— Продолжайте поиск.

— Прошу прощенья, сэр.

— Ничего. Бывает.

Его юношеский, пылкий голос (жаль, что сам больше не испытываешь такого пыла в повседневной работе: сколько возможностей, сколько догадок осталось под спудом лишь потому, что работа уже приелась) звенел в трубке: «Знаете, сэр, мне кажется, что мы слишком легко исключаем возможность убийства. Есть несколько пунктов...»

— Изложите их письменно, Картер.

— Слушаюсь, сэр. Я считаю, сэр, если мне позволительно так выражаться (Картер еще очень молод), нам следует эксгумировать труп. Нет никаких подтверждений, что смерть наступила именно в то время, о котором говорят свидетели.

— Согласен, Картер. Обращайтесь к властям. Мартинс был прав! Я оказался полнейшим ослом, но учтите, что работа полицейского в оккупированном городе совсем не похожа на работу дома. Здесь незнакомо все: методы иностранных коллег, порядок дознания, даже процедуры расследования. Очевидно, я пришел в то состояние духа, когда слишком полагаешься на собственное суждение. При вести о смерти Лайма у меня словно камень с души свалился. Этот несчастный случай был мне на руку. Я спросил Мартинса:

— Заглянули вы в тот газетный киоск, или он был заперт?

— Да он вовсе не газетный,— ответил Мартинс.— Массивный железный киоск, обклеенный афишами, из тех, что стоят повсюду.

— Покажите мне его.

— А как там Анна?

— Полиция наблюдает за домом. Пока что все спокойно.

Мне не хотелось появляться в том районе на полицейской машине, поэтому мы поехали на трамвае — несколькими маршрутами, пересаживаясь то тут, то там, и пришли к месту пешком. Я был одет в штатское, хотя и сомневался, что после неудачи с Анной сообщники Лайма рискнут выставить наблюдателя.

— Вот этот перекресток,— сказал Мартинс и повел меня в боковую улочку. Мы остановились у киоска.

— Понимаете, он зашел сюда и вдруг исчез — словно под землю.

— Вот именно, под землю.

— Как это?

Проходя мимо, невозможно заметить, что у киоска есть дверь; к тому же, когда тот человек скрылся, было темно. Я распахнул ее и показал Мартинсу винтовую железную лестницу, уходящую вниз.

— Господи,— сказал он,— я даже представить не мог...

— Это один из входов в главный канализационный коллектор.

— Значит, каждый может спуститься туда?

— Каждый.

— И далеко так можно уйти?

— На другой конец Вены. Люди прятались здесь во время воздушных налетов, некоторые из наших бежавших пленных скрывались там по два года. Пользовались этими ходами также дезертиры и взломщики. Если человек в них ориентируется, он может выйти наверх почти в любой части города через люк или такой же киоск. Австрийцы вынуждены содержать специальную полицию для патрулирования коллекторов.

Я закрыл дверь и сказал:

— Вот так и скрылся ваш друг Гарри.

— По-вашему, это в самом деле был он?

— Больше некому.

— Кого же тогда похоронили?

— Пока не знаю, но скоро выясним. Мы решили вскрыть могилу. Однако мне кажется, что Кох был не единственным свидетелем, которого они убрали.

— Ужасно,— сказал Мартинс.

— Да.

— Что же вы намерены предпринять?

— Не знаю. Лайм наверняка скрывается в другой зоне. Информировать нас о Курце теперь некому, потому что Харбин убит — это единственное объяснение инсценировке несчастного случая и похорон.

— Странно, однако, что Кох не узнал лица покойного.

— Окно высоко, и, видимо, лицо было обезображено заранее.

— Я хотел бы поговорить с Гарри,— задумчиво сказал Мартинс.— Понимаете, во многое мне просто не верится.

— Пожалуй, вы единственный, кто мог бы поговорить с ним. Только это рискованно, потому что вам известно слишком много.

— Никак не верится... Я видел лицо всего лишь мельком. Что я должен делать?

— Сейчас Лайм не покинет своей зоны. Заманить его сюда удастся только Анне или вам, если он верит, что вы до сих пор его друг. Но сперва нужно поговорить с ним. Как это устроить — не представляю.

— Повидаюсь с Курцем. У меня есть адрес.

— Имейте в виду,— предупредил я,— Лайм способен не выпустить вас живым из советской зоны, а дать вам туда охрану я не могу.

— Я хочу разобраться в этой проклятой истории,— заявил Мартинс,— но вовлекать его в западню не буду. Поговорю с ним, вот и все.

14

Воскресенье распростерло над Веной свой обманчивый покой: ветер утих, и вот уже сутки не было снега. Все утро битком набитые трамваи шли в Гринцинг, где продавалось молодое вино, и к заснеженным холмам за городом. Во второй половине дня, переходя канал по временному понтонному мосту, Мартинс обратил внимание, что город опустел: молодежь каталась на санках и лыжах, а старики дремали после обеда. Щит с надписью оповестил его, что он входит в советскую зону, но никаких признаков оккупации не было. Русских солдат чаще можно встретить в Старом городе, чем там.

Мартинс умышленно не предупредил Курца о своем визите. Лучше было не застать его дома, чем встретить подготовленный прием. На всякий случай он взял с собой все документы, в том числе и пропуск, разрешавший свободное передвижение во всех оккупационных зонах Вены. Здесь, на другой стороне канала, было необычно тихо, и какой-то аффектированный журналист нарисовал картину безмолвного ужаса: но, по правде, тишина объяснялась шириной улиц, более сильными разрушениями, меньшей населенностью и воскресным днем. Бояться там было нечего, но тем не менее на огромной безлюдной улице, где слышны только собственные шаги, трудно не оглядываться.

Мартинс легко нашел дом, на звонок вышел сам Курц, словно ждал гостя.

— А,— сказал он,— это вы, Ролло,— и растерянно почесал затылок. Мартинс не сразу понял, почему Курц выглядит совсем не так. На нем не было парика, однако голова его оказалась вовсе не лысой. Совершенно нормальная голова с коротко стриженными волосами.

— Напрасно не позвонили,— сказал он Мартинсу.— Вы едва застали меня, я уже собирался уходить.

— Можно к вам на минутку?

— Конечно.

В коридоре стоял шкаф с открытой дверцей, и Мартинс увидел пальто Курца, плащ, несколько мягких шляп и парик, безмятежно висящий на крючке, словно головной убор.

— Я рад, что у вас выросли волосы,— сказал он и с изумлением увидел в зеркале дверцы, как в глазах Курца вспыхнул гневный огонь, а на щеках появились красные пятна. Когда он обернулся, Курц состроил заговорщицкую улыбку и уклончиво произнес:

— Голове в нем теплее.

— Чьей? — спросил Мартинс, его внезапно осенило, как мог пригодиться этот парик в день несчастного случая.— Не придавайте значения,— торопливо добавил он, потому что пришел не ради Курца.— Мне нужно видеть Гарри.

— Гарри?

— Я хочу поговорить с ним.

— Вы с ума сошли?

— Времени у меня мало, поэтому предположим, что да. Только обратите внимание на характер моего безумия. Если увидите Гарри — или его призрак,— то передайте, что мне нужно с ним поговорить. Призраки не боятся людей, так ведь? Это люди боятся их. В течение ближайших двух часов я буду ждать его у колеса обозрения в Пратере. Если можете вступать в контакт с мертвецами, поторопитесь.— И прибавил: — Не забывайте, я был другом Гарри.

Курц промолчал, но в одной из комнат кто-то кашлянул. Мартинс распахнул дверь: у него была легкая надежда снова увидеть воскресшего из мертвых, но там оказался доктор Винклер, он поднялся с кухонной табуретки перед плитой и очень чопорно, церемонно поклонился с тем же целлулоидным скрипом.

— Доктор Винтик,— вырвалось у Мартинса. На кухне Винклер выглядел в высшей степени неуместно: весь стол был завален объедками, и немытая посуда плохо гармонировала с чистотой доктора.

— Винклер,— поправил доктор с твердокаменным упорством.

— Расскажите доктору о моем безумии,— обратился Мартинс к Курцу.— Возможно, он сумеет поставить диагноз. Не забудьте — у колеса. Или призраки являются только по ночам?

И ушел из квартиры.

Ждал почти целый час, расхаживая для согрева туда-сюда в ограде колеса обозрения: разрушенный Пратер с грубо торчащими из-под снега обломками был почти пуст. Единственный ларек торговал блинами, и дети стояли в очереди, держа наготове талоны. В один вагончик колеса набивалось по нескольку парочек, и он, вращаясь вместе с пустыми вагончиками, медленно поднимался над городом. Когда вагончик достигал высшей точки, колесо минуты на две останавливалось, и высоко вверху крошечные лица прижимались к стеклам. Мартинс размышлял, кто придет на встречу. Верен ли Гарри старой дружбе, явится ли сам, или сюда нагрянет полиция? Такого, судя по налету на квартиру Анны, от него вполне можно было ожидать. Взглянув на часы и увидев, что половина намеченного срока прошла, Мартинс подумал: «Может, у меня просто разыгралось воображение? И сейчас тело Гарри откапывают на Центральном кладбище?»

За ларьком кто-то стал насвистывать, Мартинс узнал знакомую мелодию, повернулся и замер. Сердце его торопливо забилось то ли от страха, то ли от волнения — или воспоминаний, пробужденных этой мелодией, потому что жизнь всегда становилась ярче с появлением Гарри. Появился он словно ни в чем не бывало, словно никого не зарывали в могилу и не находили в подвале с перерезанным горлом, как всегда, самодовольно, вызывающе, словно бы говоря- «принимайте меня таким, как есть»,— и конечно, его всегда принимали.

— Гарри.

— Привет, Ролло.

Только не подумайте, что Гарри Лайм был обаятельным негодяем. Вовсе нет. У меня в досье есть превосходный снимок: он стоит на улице, широко расставив толстые ноги, огрузлые плечи чуть ссутулены, выпирает брюшко от вкусной и обильной еды, на веселом лице плутовство, довольство, уверенность, что его счастью не будет конца. Подойдя, он не протянул руки из опасения, что Мартинс откажется ее пожать, а похлопал его по локтю и спросил:

— Как дела?

— Нам нужно поговорить, Гарри.

— Само собой.

— Наедине.

— Здесь это будет проще всего.

Он всегда знал все ходы и выходы, знал ихдаже там, в разрушенном парке, и дал на чай женщине, управлявшей колесом обозрения, чтобы она предоставила вагончик им на двоих.

Раньше так поступали ухажеры,— сказал он,— но сейчас они стеснены в деньгах, бедняги,— и глянул из окна раскачивающегося вагончика на фигурки остающихся внизу людей, казалось, с искренним сочувствием.

По одну сторону город очень медленно уходил вниз, по Другую очень медленно появлялись большие скрещенные опоры колеса. Горизонт отступал, показался Дунай, и быки моста кайзера Фридриха поднялись над домами.

— Ну что ж,— сказал Гарри,— рад видеть тебя, Ролло.

— Я был на твоих порохонах.

— Хорошо устроено, правда?

— Для твоей подружки не очень. Она тоже была у могилы — вся в слезах.

— Славная малышка,— сказал Гарри.— Я к ней очень привязан.

— Когда полицейский рассказал о тебе, я не поверил.

— Знать бы, как все сложится,— сказал Гарри,— то не пригласил бы тебя. Но вот уж не думал, что полиция интересуется мной.

— Ты хотел взять меня в долю?

— Я всегда брал тебя в дела, старина.

Лайм стоял спиной к дверце качающегося вагончика и улыбался Ролло Мартинсу, а тот вспоминал его в такой же позе в тихом углу внутреннего четырехугольного двора говорящим: «Я нашел способ выбираться по ночам. Совершенно надежный. Открываю его только тебе». Впервые в жизни Ролло Мартинс оглядывался на прошлое без восхищения и думал: «Он так и не повзрослел». У Марло черти носят привязанные к хвостам шутихи: зло похоже на Питера Пэна (Персонаж одноименной пьесы английского драматурга Дж. Барри (1860—1937).) — оно обладает потрясающим и ужасным даром вечной юности.

— Бывал ты в детской больнице? — спросил Мартинс.— Видел хоть одну из своих жертв?

Глянув на миниатюрный ландшафт внизу, Гарри отошел от дверцы.

— Мне всегда страшновато в этих вагончиках.— И потрогал дверцу, словно боялся, что она распахнется и он упадет с высоты на усеянную железками землю.— Жертв? — переспросил он.— Не будь мелодраматичным, Ролло, погляди-ка сюда.— И показал на людей, кишащих внизу, словно черные мухи.— Будет ли тебе искренне жаль, если одна из этих точек перестанет двигаться — навсегда? Если я скажу, что ты получишь двадцать тысяч фунтов за каждую остановленную точку, ответишь ли ты не колеблясь: «Старина, оставь свои деньги при себе»? Или начнешь подсчитывать, сколько точек сможешь пощадить? Эти деньги не облагаются налогом, старина.— Он улыбнулся мальчишеской, заговорщицкой улыбкой.— В наше время это единственный способ разбогатеть.

— Ты не мог заняться автопокрышками?

— Как Кулер? Нет, я всегда был честолюбив. Но им не схватить меня, Ролло, вот увидишь. Я снова вынырну на поверхность. Умного человека утопить невозможно.

Вагончик, раскачиваясь, остановился на высшей точке орбиты. Гарри повернулся к Мартинсу спиной и стал смотреть в окно. Мартинс подумал: «Один хороший толчок, и стекло разобьется» — и представил себе тело, упавшее среди тех мух.

— Знаешь,— сказал он,— полицейские собирались вскрыть твою могилу. Кого они там обнаружат?

— Харбина,— простодушно ответил Гарри. Потом отвернулся от окна и произнес: — Погляди-ка на небо.

Вагончик неподвижно висел на высшей точке орбиты, и закатные лучи разбегались по хмурому облачному небу за черными балками.

— Почему русские хотели забрать Анну Шмидт?

— У нее фальшивые документы, старина.

— Я думал, может, ты хотел переправить ее сюда, потому что она твоя подружка? Потому что любишь ее?

Гарри улыбнулся:

— У меня здесь нет никаких связей.

— Что сталось бы с ней?

— Ничего особенного. Выслали бы обратно в Венгрию. Никаких обвинений против нее нет. Ей было бы гораздо лучше жить на родине, чем терпеть грубость английской полиции.

— Анна ничего не рассказала о тебе полицейским.

— Славная малышка,— повторил Гарри с самодовольной гордостью.

— Она любит тебя.

— Что ж, ей не приходилось жаловаться, пока мы были вместе.

— А я люблю ее.

— Прекрасно, старина. Будь добр к ней. Она того заслуживает. Я рад. — У Лайма был такой вид, будто он устраивал все к всеобщему удовольствию.— И позаботься, чтобы она помалкивала. Хотя ничего серьезного ей не известно.

— У меня руки чешутся вышибить тебя вместе со стеклом.

— Не вышибешь, старина. Наши ссоры всегда кончались быстро. Помнишь ту жуткую, в Монако, когда мы клялись, что между нами все кончено? Я всегда доверял тебе, Ролло. Курц уговаривал меня не приходить, но я тебя знаю. Потом он советовал... ну, устроить несчастный случай. Сказал, что в таком вагончике это будет очень легко.

— Но ведь я сильнее тебя.

— А у меня пистолет. Думаешь, пулевая рана будет заметна после падения на эту землю?

Вагончик дернулся, поплыл вниз, и вскоре мухи превратились в карликов, стало видно, что это люди.

— Ну и болваны мы, Ролло, нашли о чем говорить, словно я поступил бы так с тобой — или ты со мной.

Он снова повернулся и приник лицом к стеклу. Один толчок...

— Старина, сколько ты зарабатываешь в год своими вестернами?

— Тысячу фунтов.

— Облагаемых налогом. А я тридцать тысяч чистыми. Такова жизнь. В наши дни, старина, об отдельных людях никто не думает. Раз не думают правительства, с какой стати думать нам? У русских на уме народ, пролетариат, а у меня простофили. В принципе одно и то же. У них свои пятилетние планы, у меня свои.

— Ты ведь был католиком.

— О, я и сейчас верую, старина. В бога, милосердие и во все прочее. Своими делами я не приношу вреда ничьей душе. Мертвым лучше быть мертвыми. Немного они потеряли, уйдя из этого мира, бедняги,— добавил он с неожиданным оттенком искренней жалости, когда вагончик спустился к платформе, и те, кому отводилась участь жертв, усталые, ждущие воскресных развлечений люди уставились на них.— Знаешь, я могу взять тебя в дело. Будет очень кстати. В Старом городе у меня никого не осталось.

— Кроме Кулера? И Винклера?

— Не превращайся в полицейского, старина.

Они вышли из вагончика, и Лайм снова положил руку на локоть Мартинса.

— Это шутка, я знаю, ты откажешься. Слышал в последнее время что-нибудь о Брейсере?

— Он прислал мне открытку на рождество.

— Славные то были дни, старина, славные. Здесь я должен с тобой расстаться. Мы еще увидимся... когда-нибудь. В случае чего найдешь меня через Курца.

Отойдя, он помахал рукой — у него хватило такта ее не протягивать. Казалось, все прошлое уплывает во мрак забвения. Мартинс внезапно крикнул вслед Лайму: «Гарри, не доверяй мне»,— но расстояние между ними было уже таким, что эти слова нельзя было расслышать.

15

— Анна была в театре,— рассказывал Мартинс,— на утреннем спектакле. Пришлось смотреть его с начала до конца во второй раз. Это пьеса о пианисте средних лет, влюбленной девушке и понимающей — очень понимающей — жене. Играла Анна скверно — актриса она в лучшем случае посредственная. После спектакля я зашел к ней в уборную. Анна очень нервничала. Видимо, решила, что я собираюсь начать серьезные ухаживания, а ей было не до того. Я сказал, что Гарри жив,— думал, Анна обрадуется и мне будет неприятна ее радость, но она сидела перед зеркалом, не утирая слез, катившихся по гриму, и тут я пожалел, что она не радуется. Выглядела Анна ужасно, и я любил ее. Я передал ей разговор с Гарри, но Анна почти не слушала, потому что когда я дошел до конца, она сказала:

— Жаль, что он не мертв.

— Он заслуживает смерти.

— Ведь тогда он был бы недосягаем.:— для всех. Я спросил Мартинса:

— Вы ей показали снимки детей, взятые у меня?

— Показал. Думал, они либо доконают ее, либо исцелят. Ей нужно выбросить Гарри из головы. Фотографии я приставил к баночкам с гримом. Она не могла их не видеть. Я сказал Анне:

— Полиция может арестовать Гарри только в этой зоне, и мы должны помочь!

— Я думала, он был вашим другом,— сказала Анна.— Мне другом он был. На мою помощь не рассчитывайте. Я больше не хочу видеть Гарри, не хочу слышать его голоса. Не хочу, чтобы он прикасался ко мне, но и пальцем не шевельну, чтобы причинить ему вред.

Мне стало горько — не знаю почему; в конце концов я ничего для нее не сделал. Даже Гарри сделал для нее больше меня. Я сказал: «Вы до сих пор любите его», словно обвиняя в преступлении. Она ответила: «Не люблю, но он живет во мне. Правда, не как друг. Даже в любовных снах я всегда вижу только его».

Мартинс замялся, и я подбодрил:

— Дальше.

— Тут я поднялся и ушел. Теперь слово за вами. Что от меня требуется?

— Нужно действовать быстро. В гробу оказалось тело Харбина, поэтому Винклера с Кулером можно брать сразу же. Курц пока вне досягаемости, водитель тоже. Мы официально запросим у русских разрешение на арест Курца и Лайма: материалов для этого в деле хватает. Если использовать вас как приманку, ваше сообщение Лайму должно отправиться немедленно — не после того, как вы проведете сутки в этой зоне. Я представляю себе это так: после возвращения в Старый город вас привели сюда на допрос. Здесь вы узнали о Харбине, поняли, что к чему, и пошли предупредить Кулера. Мы позволим Кулеру улизнуть ради более крупной дичи — у нас нет никаких доказательств, что он участвовал в махинациях с пенициллином. Кулер отправится во вторую зону, к Курцу, и Лайм узнает, что вы не сказали о нем ни слова. Три часа спустя вы пошлете сообщение, что полиция преследует вас: вы находитесь в убежище и вам нужно его видеть.

— Он не придет.

— Может прийти. Убежище мы подберем старательно — чтобы риск казался минимальным. Попытаться стоит. Если он выручит вас, это даст ему возможность гордиться собой и потешаться над вами. И обеспечит ваше молчание.

— В колледже он никогда не выручал меня,— сказал Мартинс. Было ясно, что он пересматривает прошлое и делает выводы.

— Там неприятности были пустяковые, и не было опасности, что вы заговорите.

— Я сказал Гарри: «Не доверяй мне», но он не расслышал.

— Вы согласны?

Мартинс вернул мне фотографии детей, они лежали на столе, и я заметил, что он долго не сводил с них взгляда.

— Да,— ответил он.— Согласен.

16

Все начальные приготовления шли по плану. Винклера, только что вернувшегося из второй зоны, мы решили не брать, пока Кулер не будет предупрежден. Мартинс говорил с Кулером недолго. Американец встретил его без тени смущения и очень покровительственно.

— О, мистер Мартинс, приятно вас видеть. Присаживайтесь. Я рад, что между вами и полковником Каллоуэем все окончилось хорошо. Он очень честный человек.

— Радоваться нечему,— сказал Мартинс.

— Вы, конечно, не в претензии, что я сообщил ему о вашей встрече с Кохом? Я подумал: если вы неповинны, то немедленно оправдаетесь, а если виновны, мои симпатии к вам не должны мешать делу. У гражданина есть определенные обязанности.

— Например, давать ложные показания.

— А, это старая история,— сказал Кулер.— Я боялся, что вы сердитесь на меня, мистер Мартинс. Взгляните на дело так — лояльный гражданин...

— Полиция эксгумировала труп. Вас с Винклером будут искать. Предупредите Гарри...

— Не понимаю.

— Прекрасно понимаете.

Было ясно, что Кулер понял. Мартинс резко поднялся и ушел. Больше он видеть не мог этого любезного, озабоченного гуманиста.

Теперь оставалось только наживить крючок. Изучив карту канализационной системы, я пришел к выводу, что кафе возле киоска, который Мартинс принял за газетный, будет самым подходящим местом. Лайму нужно только подняться на поверхность, пройти пятьдесят ярдов, забрать Мартинса и снова уйти под землю. Он не догадывался, что его расчет нам ясен: ему, конечно же, было известно, что обход коллекторов специальной полицией кончается незадолго до полуночи, а следующий начинается только в два, и вот в полночь Мартинс сидел в маленьком холодном кафе с видом на киоск и пил кофе чашку за чашкой. Я дал ему пистолет, расставил людей как можно ближе к киоску, а специальная полиция была готова закрыть в полночь все выходы и начать прочесывание коллекторов от окраин к центру. Но я хотел не дать Лайму спуститься снова под землю. Это избавило бы нас от трудов — а Мартинса от риска. Итак, Мартинс сидел в кафе.

Ветер поднялся снова, но снега не принес: он тянул ледяными порывами с Дуная и сдувал снежинки, словно пену с гребня волны, на маленькой, покрытой мерзлой травой площадке. Отопления в кафе не было, и Мартинс поочередно грел руки о чашку эрзац-кофе — о бесчисленные чашки. Почти все время с ним находился кто-нибудь из моих людей — я менял их минут через двадцать с неравными интервалами. Прошло больше часа: Мартинс давно потерял надежду, и я тоже. Я сидел у телефона в нескольких кварталах оттуда с отрядом специальной полиции, готовым при необходимости спуститься под землю. Нам было легче, чем Мартинсу: в сапогах до бедер и в бушлатах мы не мерзли. Один из полицейских пристегнул на грудь небольшой прожектор, раза в полтора побольше автомобильной фары, другой запасся связкой римских свечей. Раздался телефонный звонок. Звонил Мартинс.

— Я умираю от холода,— сказал он.— Уже четверть второго. Есть ли смысл ждать еще?

— Вы напрасно звоните. Вам нужно быть на виду.

— Я выпил семь чашек этого дрянного кофе. Больше мой желудок не выдержит.

— Если Лайм придет, то уже скоро. Он не захочет наткнуться на двухчасовой патруль. Пробудьте там еще четверть часа, но не подходите к телефону.

Внезапно Мартинс сказал:

— Черт возьми, он здесь. Он...

Голос в трубке оборвался. Я сказал помощнику: «Дайте сигнал охранять все выходы», а отряду: «Спускаемся вниз»

Произошло вот что. Мартинс еще говорил, когда Гарри Лайм вошел в кафе. Не знаю, что он услышал, может быть, ничего. Достаточно было увидеть, что человек, которого ищет полиция и у которого нет друзей в Вене, говорит по телефону. И прежде чем Мартинс положил трубку, он вышел. Как раз в тот миг никого из полицейских в кафе не оказалось. Один только что ушел, а другой подходил к дверям. Гарри Лайм проскользнул мимо него и направился к киоску. Мартинс вышел из кафе и увидел моих людей. Крикни он сразу, все было бы просто, но, мне кажется, то уходил не Лайм, мошенник и убийца, то был Гарри. Пока Мартинс колебался, Лайм вошел в киоск, потом Мартинс крикнул: «Это он!», но Лайм уже спускался под землю.

Что за странный, неизвестный большинству мир лежит у нас под ногами: мы живем над пещерной страной водопадов и мчащихся рек, там есть приливы и отливы, как и в мире наверху. Если вы читали о приключениях Аллана Квотермейна (Герой романа писателя Р. Хаггарда (1856-1925).) и рассказ о его путешествии по подземной реке в город Милосис, то сможете представить себе последнее убежище Лайма. Главный поток шириной в половину Темзы мчится под громадным сводом и питается ручьями: эти ручьи спускаются водопадами с более высоких уровней и очищаются при падении, так что в этих боковых каналах грязен лишь воздух. Главный поток издает душистый, свежий запах с примесью озона, и повсюду в темноте слышен шум бегущей или падающей воды. Когда Мартинс и полицейский подошли к этой реке, только что кончился прилив: сперва они спустились по винтовой железной лестнице, потом миновали короткий проход, такой низкий, что им пришлось нагибаться, а потом у их ног заплескалась мелкая с краю река. Мой человек посветил фонариком на край потока и сказал: «Пошел туда», потому что как глубокая река прибивает к берегу всякий хлам, так и канализационный поток оставляет в мелкой воде у стены апельсиновые корки, пачки из-под сигарет и тому подобное, и в этих отбросах Лайм оставил свой след четко, будто на сырой земле. Полицейский держал фонарик над головой в левой руке, а пистолет в правой. Мартинсу он сказал:

— Держитесь позади меня, сэр, этот гад может выстрелить.

— Тогда почему, черт возьми, вы должны быть впереди?

— Это моя работа, сэр.

Они шли по колено в воде, полицейский направлял луч фонарика на взбаламученный след у края потока.

— Самое нелепое,— сказал он,— что этому гаду все равно никуда не деться. Все выходы охраняются, путь в русскую зону перекрыт. Нашим ребятам остается только прочесать боковые ходы от люков.

Полицейский достал свисток и свистнул, очень издалека стали доноситься ответные трели.

— Все уже внизу,— сказал он.— Я говорю об отряде полиции специального назначения. Ребята знают это место так же, как я Тотенхем-корт-роуд. Жаль, меня сейчас не видит моя старуха.— Он приподнял фонарик повыше, чтобы посмотреть вперед, и в этот миг раздался выстрел. Фонарик выпал и шлепнулся в воду.

Черт бы побрал этого гада,— пробормотал полицейский.

— Вы ранены?

— Слегка царапнуло кисть, пустяки. Вот запасной фонарик, сэр, подержите, пока я перевяжу руку. Не светите. Он в одном из боковых ходов.

Звук выстрела еще долго перекатывался эхом; когда последний отзвук стих, впереди раздался свисток, и спутник Мартинса свистнул в ответ.

— Странное дело,— сказал Мартинс,— я даже не знаю вашей фамилии.

— Бейтс, сэр.— Он негромко засмеялся в темноте.— Это не мой постоянный участок. Вы знаете пивную «Подкова», сэр?

— Да.

— И «Герцог Графтон»?

— Знаю.

— Что ж, кого там только не бывает.

— Давайте я пойду вперед,— предложил Мартинс.— Вряд ли он станет стрелять в меня. Я хочу поговорить с ним.

— Мне приказано всемерно оберегать вас, сэр.

— Ничего.

Мартинс обошел Бейтса, погрузившись при этом на фут глубже. Выйдя вперед, он крикнул: «Гарри», — вдоль потока понеслось эхо «Гарри, Гарри, Гарри» и вызвало в темноте целый хор свистков.

— Гарри! — крикнул он снова.— Выходи. Это бесполезно.

Неожиданно близкий голос заставил их прижаться к стене.

— Это ты, старина? Говори, что нужно делать.

— Выходи. И подними руки над головой.

— У меня нет фонарика, старина. Я ничего не вижу.

— Осторожнее, сэр,— предупредил Бейтс.

— Прижмитесь к стене. В меня он стрелять не станет,— сказал Мартинс. И крикнул: — Гарри, сейчас я включу фонарик. Играй по-честному и выходи. Все равно тебе не скрыться.

Он зажег фонарик, и футах в двадцати, на грани воды и света, появился Лайм.

— Подними руки, Гарри.

Гарри вскинул руку и выстрелил. Пуля срикошетила от стены возле головы Мартинса, и он услышал, как вскрикнул Бейтс. В этот миг луч прожектора с пятидесяти ярдов осветил весь канал и выхватил из темноты Лайма, Мартинса, широко открытые глаза Бейтса, лежащего по грудь в воде. Под мышку ему занесло пустую сигаретную пачку. Тут подоспел мой отряд.

Мартинс в смятении стоял над Бейтсом. Лайм находился между нами. Стрелять из опасения попасть в Мартинса мы не могли, а Лайма слепил свет прожектора. Мы медленно продвигались вперед, на всякий случай держа пистолеты наготове, Лайм метался туда-сюда, как ослепленный фарами заяц, потом внезапно бросился в центральный поток, глубокий и быстрый. Когда мы повернули вслед ему прожектор, он был под водой, и течение быстро несло его мимо тела Бейтса, за пределы луча, в темноту. Что заставляет человека в безвыходном положении цепляться за несколько минут жизни? Достоинство это или недостаток? Трудно сказать.

Мартинс стоял у кромки луча, глядя вниз по течению, теперь в руке у него был пистолет, и лишь он один мог стрелять без опаски. Я разглядел что-то движущееся и крикнул ему: «Вон он. Вот он. Стреляйте». Мартинс поднял пистолет и выстрелил, как много лет назад стрелял по этой команде на Бриквортской пустоши, и, как тогда, выстрел оказался неточным. Раздался похожий на звук рвущегося ситца крик боли, в нем звучали упрек и мольба. «Молодчина»,— крикнул я и остановился около Бейтса. Он был мертв. Когда на него навели прожектор, глаза остались безучастно открытыми, кто-то нагнулся, взял прилипшую сигаретную пачку, бросил в поток, и она понеслась по течению — это оказался обрывок желтой «Голд флейк»: да, Бейтс был далек от Тотенхем-корт-роуд.

Когда я поднял взгляд, Мартинс уже скрылся в темноте. Я окликнул его, но мой голос утонул в гулком эхе, в шуме и реве подземной реки. Потом раздался третий выстрел. Мартинс впоследствии рассказывал:

— Я пошел вниз по течению искать Гарри, но, должно быть, проглядел в темноте. А зажигать фонарик боялся: Гарри мог выстрелить снова. Очевидно, пуля настигла его у бокового хода. И он пополз к железной лестнице. Там, наверху, в тридцати футах, был люк, но у Гарри не хватило бы сил его приподнять, и даже если бы удалось, наверху стояли полицейские. Должно быть, он все это знал, но от боли лишился рассудка, и наверное, как животное инстинктивно ползет умирать в темноту, так человек стремится к свету. Его тянет умереть в привычном мире, а темнота — мир для нас чуждый. Гарри стал карабкаться по ступеням, но тут боль усилилась и не дала двигаться дальше. Что заставило его насвистывать ту нелепую мелодию, которую, как я верил по глупости, написал якобы он сам? Старался ли привлечь внимание, хотел ли, чтобы рядом был друг, хотя этот друг и устроил ему ловушку, или свистел в бреду безо всякой цели? Словом, я услышал его свист, пошел обратно вдоль стены, нащупал, где она кончается, и поднялся по темному ходу туда, где лежал он. «Гарри»,— окликнул я, и свист оборвался прямо у меня над головой. Я все еще боялся, что он может выстрелить. Нащупав железный поручень, я стал подниматься. И уже на третьей ступеньке наступил ему на руку, он лежал там. Я осветил его фонариком, пистолета не было, очевидно, выронил при ранении. Сперва мне показалось, что он мертв, но тут у него вырвался жалобный стон. Я позвал: «Гарри», и он с большим усилием поднял на меня взгляд. Ему хотелось что-то сказать, я нагнулся и прислушался. «Проклятый болван»,— произнес он, и все: не знаю, имел ли он в виду себя, совершая акт покаяния, пусть и слишком легкого (он был католиком), или меня — неспособного подстрелить зайца, с моей тысячей фунтов в год, облагаемой налогом, и моими вымышленными скотокрадами. А потом застонал снова. Я больше не мог видеть, как он мучается, и прикончил его.

— Об этой подробности мы забудем,— сказал я.

— Мне никогда не забыть,— ответил Мартинс.

17

В ту ночь началась оттепель, снег в Вене таял, и безобразные развалины обнажались снова: прутья арматуры висели как сталактиты, а ржавые балки торчали из серого талого снега будто кости. Могильщикам было намного легче, чем неделю назад, когда пришлось бурить мерзлую землю. День вторых похорон Лайма выдался теплым, почти весенним. Я был рад, что его снова зарывают, но ради этого двум людям пришлось погибнуть. Группа у могилы на сей раз оказалась меньше: не было ни Курца, ни Винклера — только Анна, Ролло Мартинс и я. И никто не пролил ни слезинки.

Когда все было кончено, Анна молча повернулась и, разбрызгивая талый снег, пошла по длинной аллее, ведущей к главному входу и трамвайной остановке. Я сказал Мартинсу:

— У меня есть машина. Может, подвезти?

— Нет,— ответил он.— Поеду трамваем.

— Вы выиграли. Доказали, что я безмозглый осел.

— Нет,— сказал он.— Я проиграл.

Я смотрел, как Мартинс широко шагает на своих длинных ногах за Анной. Он догнал ее, и они пошли рядом. Думаю, он не сказал ей ни слова. Это походило на концовку повести. Мартинс был никудышным стрелком и очень плохо разбирался в характерах, однако ухитрялся писать вестерны (поддерживая напряжение) и ладить с женщинами (не представляю как). А Крэббин? О, Крэб-бин все еще спорит с Британским обществом культурных связей о расходах на Декстера. Ему говорят, что нельзя оплачивать одновременные расходы в Стокгольме и в Вене. Бедняга Крэббин... Да и все мы, если разобраться, бедняги.

Перевел с английского Д. Вознякевич

(обратно)

Рождественский вертеп

В каждой чешской семье в канун рождественских праздников принято ставить бетлем. Так называют здесь кукольную сценку рождения Иисуса Христа. Фигурки лепят из пластилина, сшивают из цветных тряпочек, склеивают из соломки, вырезают из дерева... Многие предпочитают покупать готовые изображения библейских персонажей, напечатанных типографской краской на широких листах плотной бумаги. Дома достаточно взять ножницы, аккуратно вырезать по контуру, наклеить на картонные подставки — и бетлем готов!

Название, как вы уже догадались, происходит от города Вифлеема, где по преданию родился «Ёжишка». Подходящее русское название этой рождественской игрушке подобрать затруднительно. Ведь такой обычай распространен в основном среди католиков. Нечто подобное называли раньше вертепом без оттенка какого-либо осуждения. В своем забытом ныне значении это русское слово означало балаганный ящик с марионетками, служивший местом кукольных представлений. Чехи гордятся, что самый большой по размеру и числу фигур бетлем находится в их стране. Он стоит в маленьком восточночешском городке Тршебеховице-над-Оребом, что неподалеку от областного центра Градец Кралове.

В Тршебеховицах мне указали на одноэтажное здание в углу уютной мощеной площади. Перед входом толпились школьники. Из-за низкой двери, которая вела в зал, доносилось слабое шелестение и глухие удары, как будто катались бильярдные шары. Ступив за порог, я увидел барьер и деревянное сооружение размером с футбольные ворота.

Покрытая лаком древесина тускло мерцала в отсветах ярких электроламп. На нескольких уровнях ползали деревянные фигурки. Верно передавая движение людей, они передвигались каждая по своему маршруту на фоне диких скал, тучных виноградников и стройных кипарисов, домиков с островерхими крышами, зубчатых башенок и причудливой архитектуры дворцов. Деревянные фигурки появлялись и исчезали в маленьких окошках, поднимали и опускали руки, качали головами.

Я быстро распознал главную сцену в верхнем ярусе — среди овец и коров лежал спеленатый младенец. Над ним склонилась молодая женщина — Богородица, а рядом стояли волхвы, а вернее — по католической версии евангельской легенды — три короля из восточных стран. Коленопреклоненный старик в горностаевой мантии, юноша, осаживающий вздыбленного коня, и третий, в чалме и с кривой саблей. Короли принесли новорожденному богатые дары... Ярусом ниже разворачивалась в действии картина последних дней земной жизни Христа. Вот он, согбенный под тяжестью креста, бредет к месту казни. Мимо проносятся всадники с поднятыми копьями, идут тесными рядами легионеры. Далее воины воздвигают крест и один из них ударяет распятого человека деревянной спицей-копьем. Еще правее группа женщин снимает с креста бездыханное тело, покрывает его саваном и совершенно натурально заламывает руки.

Чуть ниже проходят в другом направлении крестьяне, сборщики грибов и ягод, пастухи и охотники, коробейники со своим товаром и даже трубочист с лестницей. В другом углу разместился целый духовой оркестр. По взмаху дирижерской палочки музыканты поднимают инструменты, играют что-то беззвучное и вновь вытягивают руки по швам. Возвращаясь на новый и новый круг, вся сцена повторяется несчетное число раз. Невозможно определить, где ее начало и где конец.

Начинаю считать движущиеся фигурки, но моментально сбиваюсь.

— В нашем бетлеме более двух тысяч вырезанных из дерева предметов,— приходит на помощь директор музея Мария Вацликова.— Это здания, деревья, звери, домашние животные. Кроме того, пятьдесят человеческих фигурок передают движения людей, еще сто перемещаются на деревянных лентах и, наконец, двести — не двигаются...

Идея построить самый большой в мире бетлем родилась сто лет назад у скромного тршебеховицкого мещанина Иозефа Пробошта. Вместе с местным резчиком Иозефом Капуцианом он стал мастерить огромные деревянные ясли длиной семь метров и высотой три метра. Образцами для бетлема служили гравюры из итальянских книг эпохи Возрождения. Когда с фигурками библейских персонажей было покончено, мастера не успокоились и принялись изображать соседей — сапожников, портных, седельников, трубочистов, мельников, приезжающих на рынок крестьян и пастухов.

Механизм, приводящий бетлем в движение, публике не виден. Мария Вацликова сделала исключение и разрешила войти за деревянный барьер. Следом за ней я протиснулся в узкое пространство, заполненное вращающимися деревянными колесиками и шестеренками. Сквозь щели в задней стенке видны бегущие с внешней стороны фигурки и восхищенные лица детей по ту сторону барьера.

Чтобы десятки фигурок бетлема пришли в движение, немало потрудился вместе с Пробоштом и Капуцианом еще один Иозеф по фамилии Фримл. Он умел чинить мельничные механизмы, и этот опыт помог ему сконструировать куда более сложный механизм рождественской игрушки. Фримл вырезал из прочного бука сотни шестерен и валов, соединил их в замысловатую систему передач, которая приводилась в движение вращением колеса с ручкой.

Было время — это деревянное чудо едва не пропало. Когда перед первой мировой войной умер Иозеф Пробошт, жители Тршебеховиц убрали бетлем с площади и вскоре позабыли об этом. Больше тридцати лет простоял он в амбаре среди старой рухляди и, наверное, пошел бы на дрова, не узнай о нем молодой учитель Франтишек Скршиван. Он купил бетлем у наследников мастера, и починил его. Ручной привод заменил маленьким электромоторчиком. Все это громоздкое сооружение Скршиван поставил на большую телегу и стал возить по стране.

Перед второй мировой войной тршебеховицкий бетлем увидели в Праге и Брно, Братиславе и Коши-цах. А потом его пришлось прятать от немцев...

— После войны,— заметила Мария Вац-ликова, — жители Тршебеховиц построили для вертепа специальное здание. Оно не получилось богатым, ибо наши возможности невелики. Бетлем вкатили в зал прямо на телеге. С тех пор лишь три раза вывозили из музея — на Всемирную выставку в Монреаль и на детские фестивали в Голландию и Англию.

Мы вернулись в зал, где не видно неустанного труда сотен зубчатых колес. Здесь казалось, что фигурки библейских персонажей и предков современных жителей Тршебеховиц перемещаются сами по себе.

Качалась люлька с Христом. Кланялись три короля. Кузнец обрушивал тяжелый молот на наковальню. Бондарь стучал по пузатой бочке. Крестьянка била масло.

Эта простодушная картина дарила всем радость встречи рождественских праздников.

Михаил Ефимов

Тршебеховице-над-Оребом Восточночешская область

(обратно)

Запоздалая встреча

Как показалось Пересадову, обычно бесстрастное лицо блондина на миг стало насмешливым, даже ироничным. Тем не менее он с готовностью протянул Артему руку.

«Нет,— облегченно вздохнул Пересадов,— это не он. Татуировки на руке нет, а по статье должны быть стрелочки...»

— Ты что, по руке гадаешь? — хмыкнул таксист.

— Учусь,— небрежно ответил Артем, а блондин, по обыкновению почти не разжимая губ, вдруг сказал:

— Стрелочки — это очень опасно! Be careful.

XVII

«По словам чудом оставшегося в живых сержанта дорожной полиции Гарри Уизлока, преступник расстрелял патрульный автомобиль из автоматического оружия. Он неожиданно выскочил на дорогу в десяти ярдах от того места, где сержант со своим напарником остановили «мустанг» с двумя молодыми людьми за превышение скорости. Огонь был открыт после того, как второй полицейский сказал: «Ты шутишь, парень?», обращаясь к пассажиру задержанной машины, но, по мнению Уизлока, фраза была произнесена так тихо, что преступник никак не мог ее расслышать. Никаких данных о внешности преступника сержант сообщить не мог, так как во время открытия огня он вел переговоры по рации.

Застрелив водителя и пассажира «мустанга», нападавший, завладев машиной, скрылся.

На месте происшествия не обнаружено стреляных гильз, отсутствуют пробоины в патрульной машине, в телах убитых пули не найдены.

Описание внешности предполагаемого преступника получено полицией через несколько дней после нападения на мотель в пригороде Сан-Бернардино. Его видели несколько человек, а кроме того, он был совершенно случайно заснят частным детективом, ведшим наблюдение за мотелем.

Как и в первом случае, гильзы, следы от пуль и сами пули не обнаружены.

Фотография преступника передана прессе, показана по телевидению.

В середине июня полицией были получены сообщения о вооруженной стычке на границе Гондураса и Никарагуа. По имеющимся данным лицо (лица?) использовало то же самое неизвестное оружие, что и при нападении на территории США.

Последние известия о новых акциях в Новом Свете получены из Колумбии. Стычка произошла возле усадьбы, владелец которой находился на подозрении у властей как один из главарей наркобизнеса. Как стало известно, после стычки бесследно исчез один из самолетов, принадлежавших владельцу «усадьбы».

— Все-таки я никак не пойму,— прервал читавшего полковник Михалев,— к чему все эти истории?

— А вы взгляните.— Старший лейтенант Полунин положил журнал рядом с информацией, полученной от Интерпола.

— Как-будто одно лицо,— сказал Михалев, сравнив фотографии.

— Да, товарищ полковник, одно лицо. Но это не все. Сегодня утром я видел этого человека около Центрального телеграфа. Он был не один: его приятель ловил машину...

— Чей это журнал? Американский? Что ж, переводи дальше...

XVIII

Как видно, аспиранта, которым руководил Виктор Павлович Коньков, а по-простому — Витюша, меньше всего волновала заветная для многих кандидатская «корочка». И можно было бы только приветствовать его бескорыстие, если бы все машинное время принадлежало этому неуемному парню. Возникавшие прежде конфликты Витюша умело гасил, но вот когда произошло несколько ЧП с аварийными остановками ЭВМ, пришлось принять экстренные меры.

— Знаешь что, мой милый,— сказал Витюша своему подчиненному после последнего визита к директору НИИ,— пора кончать со всем этим. Материалов у нас не на одну диссертацию. Так что давай описывай, оформляй...

— Не буду ничего описывать,— набычился аспирант.— Не буду ничего оформлять. Тут надо еще кое с чем разобраться.

— Будешь, еще как будешь...— мечтательно протянул Витюша.— Кто тебе позволит...

— Вот,— протянул аспирант густо исписанные листки.— Имеющаяся у меня гипотеза по поводу этих самых ЧП настолько необычна, что, боюсь, даже вы ее не примете.

— Где уж нам! — Витюша с интересом посмотрел на аспиранта.

— Я установил, что начало всех ЧП с точностью до долей секунды...— аспиранту почему-то не хватило дыхания,— совпали с...

Витюша взглянул на листок: ЧП-1 —ураган на Северном Урале, УП-2 — тайфун Кэри у берегов Флориды, ЧП-3 — землетрясение в Калифорнии, ЧП-4 — многочасовая сильнейшая гроза над Москвой.

— Он его палкой по голове, и пошел дождь,— согласился Витюша.

— А вы знаете о вчерашней аварии в Москве? — Аспирант явно не хотел сдаваться.— Весь центр вчера был обесточен. И именно вчера у нас было ЧП-5. Чтобы проверить свою гипотезу, я специально устроил его и теперь знаю, что наши ЧП продуцируют после непонятной природы...

XIX

В последние дни новый друг Пересадова стал вести себя чрезвычайно странно: подолгу сидел один в темноте, на вопросы не отвечал. Дальше — больше. Неожиданно он замирал в какой-нибудь необычной позе, и когда однажды Артем любопытства ради потрогал его, то почувствовал необычный холод тела.

— Анабиоз...— прошептал он, припомнив одно из прочитанных некогда фантастических произведений.— Теперь-то я уж точно влип! Вот тебе и дружок!

Надо было что-то срочно решать, что-то срочно предпринимать. А что тут можно сделать, когда у тебя дома в кресле сидит, отключившись, здоровенный парень, ничего не ведающий о своем прошлом, но зато умеющий читать чужие мысли и которого, судя по зарубежной публикации, разыскивает полиция всего западного мира. Предпримешь в свое спасение что-нибудь самое безобидное, а он тебе в ответ такое устроит!..

«Если его начнут искать и наши,— с тоской подумал Артем Пересадов,— тогда мне крышка. Пособничество международному и межпланетному терроризму! Такой статьи в Уголовном кодексе, правда, нет, но гам что-нибудь придумают, и загремлю я как пить дать. Да, недаром, выходит, Леха Кунин тогда перепугался. Связаться с ним, что ли?»

XX

Странно выглядел этот огромный блондин со стрелочкой на запястье. Словно неживой, словно кукла. Баранов не сразу догадался, что именно спервоначалу привело его к такой мысли. Потом понял: руки Васиного двойника недвижно висели вдоль туловища и при ходьбе даже не покачивались. При этом шел блондин как-то мягко, пружинисто, словно хищный зверь, готовый к прыжку в любой момент.

Капитан «вел» его на почтительном расстоянии.. Часа два парень, казалось, кружил без цели, никуда не заходя, но и явно не пытаясь избавиться от «хвоста». Потом, остановившись у винного магазина, блондин стал внимательно изучать шумящую очередь. До закрытия оставались минуты, и у дверей назревал традиционный скандал.

И тут на Баранова что-то нашло. Он решительно направился в гущу событий — о, солидарность! — чтобы помочь изнемогающему под натиском страждущих сержанту. Забыв о блондине, он продвигался плечом вперед и вдруг столкнулся лицом к лицу с преследуемым. Блондин не мигая смотрел прямо в глаза Баранову. — Зачем?—лаконично спросил двойник инопланетного друга Васи.

— Что «зачем»? — опешил Баранов.

— Зачем? — с угрозой переспросил блондин и правой рукой сделал едва уловимое движение.

Страшный удар лишил капитана сознания.

XXI

— Послушай,— обратился Заборски к Вайлди,— Москва, конечно, хорошо. Но ты можешь наконец объяснить, почему притащил нас в этот город?

— Еще не знаю почему,— виновато ответил Вайлди.— Я знаю только...— Он вдруг замолчал и, ко всеобщему удивлению, заговорил на каком-то тарабарском диалекте.

— Ты что-нибудь понимаешь? — поинтересовался Тони у Деборы.

— Абсолютно ничего,— откликнулась она.

— Мне кажется, что это какой-то кодированный язык,— подумав, предположил Джон.— Я имею в виду — не человеческий...

Они сидели все трое в номере гостиницы и размышляли, что делать дальше. Однако все было в руках Вайлди, а тот смотрел на картину «Наска» и, как в трансе, лепетал, быстро и непонятно.

— Вайлди,— не выдержал наконец Тони,— что ты нашел в этой картине? Или этого ты тоже «еще не знаешь»?

— Это — знаю,— вышел из транса Вайлди.— На этой картине часть той программы, по которой я должен действовать. Но только часть. А без второй части я ничего не могу. Она где-то здесь, она то включается, то...

И Вайлди снова ушел в себя.

XXII

— Как вы не можете понять, Максим, что это невозможно? — Гриновский мерил шагами дворницкую, стремясь при этом не приближаться к тому углу, где — в этом ему не откажешь! — вполне по-людски сидело приведенное Максимом существо.

— Почему? — вяло спросил Максим.

— Потому что это противоречит всем имеющимся у науки фактам,— весомо отрезал Гриновский.

— Но ведь я тот самый факт и есть! — подало вдруг голос существо.— О чем же тогда спор? Дело надо делать, помогать, а вы тут...

— Федя! — первым пришел в себя Максим.— Что ж ты раньше-то молчал?

— Да у меня переводчика не было,— ответил Федор.

— А сейчас есть?

— Есть. Не мой, правда, но есть.

— Откуда же он взялся? Кто он? — подал голос Гриновский.

— Сказать не могу,— отрезал Федор. И, помедлив, продолжил: — Но сейчас я ему мешаю, а моя бригада мешает всем. Вот он и боится, что из-за нас и им заинтересуются.

Затрезвонивший телефон буквально резанул по нервам.

— Старик! — услышал Гриновский Витюшин голос, когда снял трубку.— С тобой говорит преступник против рода человеческого.

«Еще один свихнулся»,— подумал Гриновский.

— Ты меня слышишь? — продолжал звучать в трубке голос.— Так вот: мы запустили программу, которая стала оживлять твои пенальчики, и из них вылезают такие милые ребята, что просто жуть берет. И все со стрелочками на запястье. Ну да ладно, сейчас приеду и все объясню.

— Приезжай,— согласился Гриновский.— Только я тут не один...

Максим в это время спрашивал у Федора:

— А чем он занимается, твой переводчик?

— Он пытается понять, в чем смысл прихода бодхисаттвы с юга,— ответил Федор.— Ты, кстати, не знаешь — в чем?

XXIII

Баранов пришел в себя в комнате, увешанной знакомыми плакатами, изображавшими приемы самбо. «Хоть в нормальном отделении, а не где-нибудь на альфе Центавра» — это первое, что пришло ему в голову.

— Дежурный по отделению лейтенант Светлов,— над ним склонилось симпатичное молодое лицо.— Вы капитан Баранов?

— Да,— подтвердил капитан, осторожно трогая распухшую бровь.

— Вас разыскивают по всей Москве. По приказу полковника Михалева.

— А где этот?..— Баранов нашел в себе силы встать с топчана.

— Нападавший на вас? — Лейтенант оказался понятливым.— За ним приехали и увезли.— И таинственно улыбнулся.

XXIV

От своего собрата-блондина Федор узнал нечто такое, что его совершенно преобразило. С одной стороны, он стал печальнее, чем обычно: знание, даже просвещение близко соседствуют с печалью — эту истину я знал еще до знакомства с Максимом; с другой — у него появились вспышки активности, во время которых он, используя свои способности менять облик, демонстрировал целые галереи лиц, сопровождая показ бурной жестикуляцией.

Я понимал, кто ему нужен. Ему был нужен Гриновский. Более того, я понимал, как он вычислил Гриновского, но, пусть это будет жестоко, не торопился помочь. Меня интересовало: как будет Федор себя вести, что предпримет в своих действиях. Ведь если бы не Максим, не цепь совпадений, Федор вряд ли бы оказался в Подмосковье, вряд ли узнал то, что узнал. А кроме того, я имел запрет на помощь. И уж тем более — Федору.

XXV

Тони начал уже терять терпение, когда Вайлди неожиданно сказал:

— Пошли!

— Куда? — кисло улыбнулся Тони.

— Я покажу,— охотно откликнулся Вайлди.— Очень важное дело...

Однако еще в лифте он начал скисать. И на улице лишь выдавил из себя:

— Машину. Я покажу, куда...

XXVI

Лейтенант Полунин отличался не только знанием иностранных языков. При некоторых усилиях он мог вспомнить любую виденную ранее вещь, деталь. И конечно, для него не составило особого труда вспомнить номер такси, в которое садился разыскиваемый Интерполом блондин. Остальное было делом техники, достаточно простой.

— Отлично, Сережа.— Полковник Михалев не скрывал своего удовлетворения после доклада Полунина. И только тут обратил внимание на мрачное лицо своего подчиненного.— Что случилось?

Вместо ответа лейтенант вынул из папки и положил перед Михалевым «информушку» о незаконном переходе государственной границы: нападение на заставу, перестрелка, погоня и непонятное исчезновение нарушителя, несмотряна все принятые меры для задержания.

— Крупная рыба,— отметил Полунин.— Пожалуй, не для нас она предназначена.

— Не скажи.— Михалев после некоторого раздумья потянулся к телефонной трубке.

XXVII

При всей своей дотошности Витюшин аспирант, однако, не заметил, что ЧП-3 состояло как бы из двух эпизодов: сначала был сбой в программе, после которого она была «отмотана» назад и оставлена в покое ввиду отсутствия машинного времени и собственно самого ЧП. Сбой не совпал ни с каким катаклизмом в стране, хотя пострадавший все-таки имелся.

И этой чести удостоился приятель Пересадова — Кунин. Он оказался единственным из землян (тут не повезло даже Заборски!), который наблюдал в самых обычных условиях появление из пенальчика своего двойника, а потом возвращение его, подобно джинну, в место своего былого заточения. Но прежде чем вернуться в исходное состояние, этот новоявленный «джинн», сверкая стрелкой на запястье, сказал ему: «Смотри у меня»,— и крепко взял татуированной рукой за горло, чтобы продемонстрировать свою материальную сущность.

Как оказалось, Кунин не был подготовлен к таким «явлениям». Он мгновенно поседел, тело его как-то сморщилось, пожелтели и раскрошились зубы.

Злополучный пенальчик забрали на следующий день, и Кунин отказался, к большому изумлению клиента, от «презента». Он дал себе слово никогда не вспоминать об этой истории, а потому без лишних слов и спустил своего друга Пересадова с любимой лестницы.

Когда же Пересадов по телефону решил выяснить причины содеянного, Кунин не успел бросить трубку: словно из воздуха возникший «джинн» схватил его за лацканы пиджака и порекомендовал:

— Договаривайся о встрече.

— Еду к тебе! — закричал Кунин.

— Мы едем! — поправил его блондин.

XXVIII

— Здравствуйте, товарищ Баранов,— приветствовал смущенного капитана полковник Михалев.— Хорошо, что вы все-таки успели.

Еще не закончив фразы, полковник нажал незаметную кнопку на столе, и в кабинет вошли сначала двое в форме, затем кто-то в штатском. Чуть отстали от них драчун со «стрелкой» и... Вася. Точно, Вася со своей мерцающей спиралью. Баранов было растерялся, но Вася улыбнулся ему как лучшему другу, с которым нечаянно встретился.

— Мы вас вызвали, товарищ Баранов...— обратился к нему полковник, но, видимо, ничего не понимающий в субординации бандит-«стрелочник» резко бросил: «Пора!» И направился из кабинета.

XXIX

Пока Максим с Федором вышли на улицу проветриться, Гриновский решил немного вздремнуть. И уже сквозь сон он услышал какую-то возню. «Наверное, крысы»,— подумал он, плотнее смыкая веки. Но тут до него дошло, что шорох раздавался из того угла, где лежала коробка с пенальчиками. Это его несколько встревожило, и он открыл глаза, бросил взгляд в угол. И едва не закричал от ужаса. На него уставились три одинаковых и три очень голых субъекта...

Счастье, что на пороге появился Витюша. Его почему-то не удивили субъекты в более чем странном виде, однако же он на всякий случай спросил:

— Ты знаешь, кто это такие, Алексей?

Но Витюше так и не удалось услышать ответ своего приятеля, потому что с шумом раскрылась дверь, и в дворницкую ввалилась целая процессия во главе с полковником милиции. Трое из вошедших почему-то говорили по-английски, отчаянно при этом жестикулируя. Еще двое прошмыгнули в дворницкую неслышно, как мышки. А четверо... Четверо, хоть и были одеты с иголочки, но зато как две капли воды походили на трех обнаженных близнецов, все так же молча и неподвижно стоявших в углу.

XXX

— Итак,— подвел итог дебатам Джон Заборски,— основные точки зрения всеми сторонами высказаны. Но я все же продолжаю настаивать на том, что мы не должны упускать уникальную возможность для Контакта...

— Как же ты смел, нехороший человек, пенальчики на Запад загнать? — зашипел Пересадов на своего «коллегу».— Да я тебе за это...— Артем чувствовал себя на высоте: как-никак его «коммерция» не шла ни в какое сравнение с «предательством» человечества как представителя разума в ближайшей Вселенной.

— А сам-то иконы в Сибирь, что ли, продавал? — не сдавался обозленный Кунин.

— Граждане, с вами мы еще разберемся,— солидно заверил их полковник.

Несмотря на некоторую неразбериху, Гриновский довольно успешно справлялся с переводом, а Тони ухитрялся зафиксировать на видеопленку наиболее существенное, несмотря на недовольные взгляды представителей властей.

— И все же мы не вправе принимать здесь какое-либо решение,— стоял на своем Баранов.— Я полностью согласен с товари... господином Заборски, что это вопрос исключительно международного значения. С этим, кстати, согласны и представители... компетентных органов, присутствующие здесь.

— Друзья! — вмешался в разгоревшийся спор Федор на удивление хорошо поставленным дикторским голосом.— О чем вы спорите? Как вы не можете понять, что мне надо улететь?! Обязательно надо улететь. Но для этого мне нужна бригада обслуживания, которую Виктор Павлович, сам того не зная, вывел из строя. По всем межгалактическим нормам — моральным, юридическим, каким угодно! — он просто обязан, понимаете — обязан! — дать мне ключ от программы, заключенной в табличках. Без этого ремонтники не смогут подготовить к полету мое транспортное средство, охранники пальцем никого не тронут, а навигатор-координатор, которого вы называете Вайлди, даже со своим межвселенским планшетом «Наска» будет просто бездействовать. Надеюсь, это-то вам ясно?

Все земляне невольно обратили свои взоры на совсем уже сонную семерку блондинов — бригаду наземного обслуживания межвселенского транспортного средства, залетевшего на их планету для проведения ремонта. Никто из людей не мог даже и предположить, что представители внеземной цивилизации предусмотрительно создали и законсервировали перевалочный пункт. Это было столетия назад в районе Каракумов, где жили древние земляне, внешность которых и скопировал Федор.

Потом все снова загалдели. Витюша уверял, что он ни в чем не виноват... Гриновский требовал понять, что прежде всего... Заборский продолжал настаивать на оповещении и Контакте ученых мира... Баранов говорил о необходимости согласовать отлет инопланетянина хоть с кем-нибудь... Пересадов и Кунин обменивались друг с другом самыми едкими замечаниями... Михалев и Полунин предлагали разобраться с блондином, который с боем прорвался через границу... Тони продолжал снимать на видеопленку свой фильм... И только Дебора кричала чуть не плача:

— Но ведь ему действительно надо лететь! Дайте ему улететь спокойно! Какое вы имеете право вмешиваться в его дела?

Но Дебору никто не воспринимал. Некому было ее слушать. И Гриновский даже не переводил ее слова на русский...

XXXI

Я вошел в дворницкую, когда страсти были более чем накалены. Приветственно кивнув своему другу Максиму, я, многократно увеличив скорость передачи и приема информации, спокойно переговорил с Федором. Все земляне при этом застыли, как в знаменитой немой сцене из «Ревизора».

Пришлось еще раз напомнить Федору, что по существующему Положению, утвержденному Советом, планеты, на которых работали сотрудники или аспиранты Межвселенского университета, были закрыты для любых других посещений. Исключение составляли лишь аварийные посадки, но и то только с разрешения Совета. У Федора такого разрешения не было, и теперь он стал упрашивать меня не сообщать в Совет о его оплошности. Я колебался: нет ничего тайного, что в конце концов не станет явным. Потом все же решил, что какая это, в сущности, чепуха в сравнении с тем, что я узнал на Земле, с тем, какой интерес моя работа вызовет в университете.

А для себя, вернее, для ближайших своих друзей, я оставлю рассказ о том, что же все-таки тут произошло.

Сначала я перехватил автоматический маяк «Федора». Выяснив, что лично с ним все в порядке, мне пришлось потом разыскивать недостающие пенальчики, исчезнувшие с дачи Гриновского: все-таки каждый свой специалист в чужом мире на счету. Когда выяснилось, что четырех пенальчиков на месте не оказалось, я сделал темпоральный сдвиг и установил, что их похитил небезызвестный Синюкаев. Не зная, что это такое, он обменял один из них за «пару банок» подгулявшему в Москве рабочему строительно-монтажного управления. Два пенальчика — из-за совершенно непонятного предназначения — приобрел у него «коллекционер» Кунин, чтобы затем продать их своему очередному «клиенту». Вот так и появились в Америке Вайлди и блондин со стрелкой на запястье, а в Сибири — Вася.

В спешке покидая дачу Гриновского, Синюкаев обронил один из пенальчиков: его-то потом и нашел «Федор» на участке.

Я понимал, что Федору одному не справиться с ремонтом поврежденного комплекса, когда под рукой нет помощников, потому и дал команду пенальчикам на «оживление», напомнив каждому члену ремонтной команды, чтобы их действия не нарушали естественного хода событий на планете. Каждый добирался до места встречи как мог. Труднее всех пришлось второму «американцу», но ведь он все-таки был охранником и владел всеми навыками и средствами борьбы с гипотетическим противником...

— Ладно,— сказал я Федору.— Тебя я не видел, ничего такого не слышал. Забирай команду, ремонтируйся и улетай. И если задержишься, пеняй на себя!

Федор не заставил себя долго уговаривать и тут же удалился, используя все тот же темпоральный сдвиг.

Я остался в дворницкой и подумал: «Что же мне теперь делать с этими землянами? Просто все стереть в их памяти? То-то потом им будет весело выяснять, как они попали в эту дворницкую. И что теперь делать мне? Ну и задал же ты мне задачку, дорогой Федор!»

Подготовка текста и общая редакция Дмитрия Стахова.

Использованы материалы, присланные читателями: Т. НЬЮЛЕНД (г. Филадельфия, США), А. К. АЛЕЩЕНКО (Ставропольский край), В. В. БОГДАНОВЫМ (Москва), А. С. БЕЛОВОЙ (Московская обл.), Л. ГОРЮНОВЫМ (г. Ивдель, Свердловская обл.), С. А. ЕФИМЕНКОВЫМ (г. Киев), И. А. ЗОТОВЫМ (г. Мапуту, Мозамбик), В. Л. КОЗИНОЙ (г. Сочи), Г. М. КУЗНЕЦОВЫМ (Московская обл.), К. В. КОМЕНДАНТОВЫМ (г. Иркутск), В. С. ЛИПАТОВЫМ (Псковская обл.), В. П. ПОТАПОВЫМ (Москва), И. А. СЕГАЛЕМ (г. Нальчик, Каб.-Балк. АССР), М. П. СНЕТКОВЫМ (без обратного адреса).

(обратно)

Оглавление

В поисках уцелевшего снега

Страна на узком перешейке

«Униженных сделаем грандами»

Станислав Лем. История о множественниках, их короле Мандрильоне, советчике его совершенном и Трурле-Конструкторе, который сперва советчика создал, а потом погубил

Тихоокеанские каникулы

Дом на Птичьем острове

Гориллы в тумане

Меня всегда согревал холод Эстонии

Обожженные солнцем

Роджер Желязны, Фред Сейберхэген. Витки

Скала Индейцев

Грэм Грин. Третий

Рождественский вертеп

Запоздалая встреча