Журнал «Вокруг Света» №11 за 1992 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Айдитород — великая гонка

5 марта, приземлившись в селении Макграт, мы с Джоном окаались в эпицентре собачьих страстей. «Великая гонка» головной своей частью — восемь упряжек — была уже здесь. Остальные шестьдесят с лишним машеров (гонщиков) были кто где. Наиболее сильные, наступая на пятки лидерам, под вечер врывались в поселок — от собак пар, языки высунуты, машеры смертельно усталые, в поселке счастливая суета. Прибывших регистрируют и немедля ведут на постой. Двери в домах Макграта в эти дни гостеприимно открыты.

Мы с Джоном направляемся к дому Джорджа и Джуди Маяковских. Хозяин с хозяйкой, выходцы из Польши, ходят от счастья на цыпочках. Еще бы, у них останется на ночь Сьюзен Батчер! — самый известный человек на Аляске, уже четырежды побеждавшая в гонке и явная фаворитка в этом году. И нас Маяковские приглашают: «Из Москвы? Господи! Заходите, места всем хватит, окажите нам честь!» Бросаем в доме пожитки. И скорее — во двор.

Сьюзен Батчер распрягает собак. Они свалились от смертельной усталости. Лапы каждой собаки обуты в мягкие теплые чулки-сапожки с «репейной» застежкой, иначе лед меж когтей выводит собак из строя. Сьюзен спешит любимцев разуть. Собаки подают лапы, не открывая глаз. Помятые обледенелые «бутсы» — отличные сувениры для ребятишек, наблюдающих за женщиной, которую много раз видели по «тиви».

Первая заповедь машера — сначала позаботиться о собаках, а потом уже, сколько останется времени, гонщик отдохнет сам. Под бок каждой собаке — плоский брикет соломы, по таблетке витаминов на язык каждой, и скорее — горячей еды! Ножом Сьюзен вспарывает мешки, высыпает в кипящую над походной печкой посуду гранулы корма, отдельно — мелко нарубленную баранину. Миска с едой заставляет каждую из собак шевельнуть носом. Но не все спешат утолить голод. Многие спят, приходится их ласково расшевеливать. Они жадно глотают еду и, свернувшись калачиком, засыпают. Некоторые повизгивают, вздрагивают. Как и люди, псы видят сны. Пятьсот километров, оставленные позади, «проигрываются» в возбужденном собачьем мозгу...

Все в порядке с собаками. Можно разогнуться, улыбнуться прилетевшим сюда и почтительно ожидающим репортерам. Помахать рукой любопытным. Сьюзен в красном меховом комбинезоне, облепленном пестрым узором рекламных нашивок, на голове шапка с фонариком — гонка идет круглые сутки. Лицо усталое. Скорее в тепло, к столу.

Четыре предыдущих победы в гонках сделали из Сьюзен балованную звезду — говорит излишне отрывисто, категорично. В своей победе не сомневается. Намекнула: возможно, пройдет дистанцию не за одиннадцать суток — прежний ее рекорд, а за десять. Рядом с Сьюзен ее муж Дэвид — адвокат по профессии и тоже известный машер. Но сейчас он следует по маршруту Сьюзен на специально нанятом самолете — поддерживает, помогает советами.

Многие из аляскинцев по традиции держат собак. Тан выглядит собачий лагерь у дома одного из жителей Нома.

Сьюзен, попрощавшись, ушла спать. Мы сидим беседуем с Дэвидом и его летчиком.

— У Сьюзен стопроцентные шансы?

— Думаю, да, — говорит муж.

— Ни минуты не сомневаюсь, — соглашается летчик.

И тогда я, как мог, сказал по-английски нашу пословицу о цыплятах, которых считают по осени. Поняли. Снисходительно улыбнулись.

— Сьюзен  подготовлена как никогда, — сказал летчик.

Мы не знали в тот вечер, что в Номе на финише будет у нас продолжение разговора об осени и цыплятах...

Между тем Макграт облетела новость: прибыл Джо Редингтон — вторая, а может, и первая знаменитость гонки. Гостеприимные Маяковские и этого гостя залучили к себе. Гонщик был уже очень не молод — движения медлительны, глаза слезятся. Так же, как и Сьюзен, он отстегнул собак от упряжки, разул, накормил и уже тогда, смахнув замерзшие слезы, вошел в дом. Тут при свете я сразу узнал знаменитость. Летом я видел старика в Номе, он продавал свои портреты с автографом, а в журнале «Аляска» только что напечатаны большая его фотография и статья с заголовком «Великий Старый Лис». На снимке в журнале старик и вправду в красной своей одежке походил на матерого хитрого лисовина. Сейчас «Лис» изрядно потрепан дорогой, откашливается, говорит тихо. Но, пожевав что-то из своего «бортпайка» и выпив кофе, старик, к удивлению нашему, не пошел немедленно спать, а сел к столу и более двух часов рассказывал о собаках, о людях, о жизни, об истории этой гонки, о том, что в свои семьдесят три года он семнадцатый раз участвует в ней.

«Приз — хорошо! Но главный приз — участвовать и не сойти». Призовое первое место Джо ни разу не доставалось, но имя его известно тут, на Аляске, не меньше, чем имя Сьюзен или главного ее соперника Рика Свенсона. (Радио сообщило, что он тоже благополучно прибыл и заночует в Макграте.) Джо Редингтона называют отцом «Айдитород» — так именуется Великая Аляскинская гонка — 1700 километров по бездорожью от Анкориджа в Ном. И журналисты осветили все закоулки жизни знаменитого человека.

Джо говорит о себе охотно и откровенно. «Я износил много разных шляп в жизни... Отец был человеком добрым, а мать — отпетая авантюристка. В годы Великой депрессии она в Оклахоме, несомненно, участвовала в грабежах и бандитских налетах. Нас с братом мать бросила, я думаю, в момент, когда ей угрожала тюрьма. Отец даже говорить о ней не хотел, а я был от матери в восхищении... В драматические для Америки годы брат и я бродяжничали с отцом по железным дорогам, исколесили всю страну. В 1934 году я как-то бросил взгляд на карту и увидел Аляску. Денег — тридцать семь долларов — хватило только до Сиэтла. Тут я застрял на одиннадцать лет и попал в объятия Аляски лишь после войны. Со мной были отец, брат Рей и жена брата Ви. Когда Рей куда-то смотался, я предложил Ви выйти за меня замуж... В первый год жизни здесь мне подарили щенка — сибирскую лайку. И с той поры моя жизнь связана с собаками непрерывно».

Джо прерывает рассказ — «сходить проверить: как там собаки?». Возвращается, просит еще одну кружку кофе...

На Аляске Джо Редингтон был летчиком, инструктором парашютизма, проводником туристов, спасателем — на собаках вывозил багаж потерпевших аварию самолетов. «Тут у нас постоянно кто-нибудь теряется, разбивается, тонет». Джо был свидетелем и участником многочисленных собачьих гонок на скорость и на расстояние. Эти гонки есть и сейчас. Но ему хотелось чего-то особенного, такого, чтобы этим недели две жила вся Аляска, чтобы о гонках говорили за пределами штата и чтобы участие в состязаниях стало бы частью биографии человека.

Идея Великой гонки возникла в 60-х годах, когда моторные снегоходы стали быстро вытеснять собачьи упряжки. «Весь колорит Аляски, ее история могут исчезнуть! Я настойчиво стал звонить в этот колокол, вызывая насмешки газет, которые сейчас меня превозносят»» Несколько лет Джо Редингтон втолковывал аляскинцам необходимость Великой гонки. «Это будет уникальное состязание в мужестве, мастерстве, выносливости, это будет выражением духа Аляски. Гонка попадет на телеэкраны Америки, люди увидят: оказывается, есть в мире Аляска. Ну и к собакам мы воскресим уважение».

Джо своего добился. Нашел деньги на главный приз. Уговорил военных пометить трассу по дикому аляскинскому бездорожью — леса, тундра, два горных хребта, русло Юкона, морское побережье с ураганным арктическим ветром.

Выбору трассы способствовала известная на Аляске история (1925 год), когда в Номе вспыхнула эпидемия дифтерии и возникла опасность, что от детей она перекинется в поселения аборигенов. Доставить лечебную сыворотку в Ном можно было только на собаках. Легендарная гонка шла при жестоких морозах. Собак на трассе меняли. Сыворотка замерзла, однако не потеряла лечебных качеств. Погонщик упряжки Леонард Сепалла стал знаменитостью. И сегодня имя его превозносят с прибавкой «Великий машер».

Еще один повод проложить трассу между городами Анкоридж и Ном состоял в том, что примерно на середине пути лежит местечко Айдитород (в переводе с языка атапасков — «далекое место»). В начале века в Айдитороде добывали золото и на собаках везли его в незамерзающий порт Анкоридж... Трудный и длинный, овеянный легендами путь как нельзя лучше подходил для великого состязания, получившего название по названию поселка, ныне не обитаемого — Айди-тород. А что такое 1700 километров по дикой Аляске, Джо Редингтон хорошо знает на своем опыте — «сломано несколько ребер, обмораживался, тонул, лежал с воспалением легких».

Джо непременный участник всех гонок. Десять раз был в числе двадцати первых, четыре раза из-за травмы или несчастий с упряжкой сходил с дистанции. «Я всегда хотел добиться главного приза. Но победа любого соперника меня радовала. Все удачи работали на Великую гонку. Популярность ее растет. И я счастлив. Спасибо, что слушали, я пошел спать». Кряхтя, старик поднялся по лестнице в отведенную ему комнату. А мы еще долго гоняли чаи и говорили о гонке.

Первый раз она состоялась в 1973 году. Победитель прошел дистанцию за 20 суток 49 минут. Рекорд установила Сьюзен Батчер в 1990 году — 11 суток 1 час 53 минуты. Победителей было много. По четыре раза первыми в Ном приходили Рик Свенсон и Сьюзен Батчер. И в этот раз — они главные фавориты. Число участников по сравнению с первой гонкой выросло вдвое. Есть иностранцы: японец, француз, двое наших — Александр Резник и Николай Эттоне. Джо Редингтон, живущий в поселке вблизи Анкориджа, специально пригласил их с Чукотки, дал приют, полгода тренировал, из своего богатства — 500 собак! — подобрал в упряжку каждому самых надежных и сейчас все время следит: «Ну как там русские?» Они в репортажах по радио и на телеэкранах проходят по именам Николай и Саша. Более всего журналисты пишут и говорят о лидерах, о Джо Редингтоне, о Саше и Николае, прочно утвердившихся в самой середине. Говорят также о замыкающем гонку журналисте из Фэрбенкса Брауне Даньхю. Он, кажется, специально не хочет уступать привилегию быть в хвосте — это место заметное.

Призовой фонд гонки — 300 тысяч долларов — распределяется так: победителю — 50 тысяч, по тысяче выдается каждому, кто добрался до финиша. Остальное — по степени успеха — делится между двадцатью лучшими. Конечно, главная битва идет за первое место — почет, известность и, кроме призовых денег, немалые средства от тех, чьи товары рекламирует фаворит, от продавцов одежды и собачьего корма в первую очередь.

В 1976 году трассу гонки утвердили в конгрессе США. И она теперь так же известна в Америке, как знаменитая Аппалачская тропа, а гонка по ней (начало — в первую субботу марта) стала ярким и главным событием каждого года в штате Аляска.

Отец гонки Джо Редингтон похрапывал, накапливая силы в дорогу, когда мы встали из-за стола в домике Маяковских. Ночное радио передавало сводку событий: сначала — гонка, а потом уже — война в Персидском заливе. Последняя новость: русские Саша и Николай тоже прибыли в Мак-грат, а Сьюзен Батчер завтра стартует.

Мы видели ее старт. Отдохнувшие собаки повизгивали от нетерпения. «Сюзан...» — сделал знак кинорежиссер. Сьюзен чмокнула мужа перед камерой, и упряжка собак побежала между шпалерами нарядных людей, потом, скользнув на реку, рванулась по белизне, помеченной оранжевыми вешками.

«Марш! Марш!..» — по этому крику стоящего на запятках саней погонщика и зовут машером. В состязаниях 1991 года их участвует семьдесят пять. Четыре сошли с дистанции сразу — «кишка тонка», остальные на трассе.

Все долгие километры трассы помечены оранжевыми колышками с флажками, отражающими электрический свет. Даже в пургу чутье собак и вешки не дают машеру сбиться с пути. Ночью движение интенсивней, чем днем. Снег подмерзает, и нарты лучше скользят.

Фонарик, укрепленный на шапке машера, лучиком света достает очередной столбик. «Марш! Марш!» — покрикивает человек, стоящий на запятках легких саней. Скорость в равнинных местах достигает иногда двадцати километров. Если надо остановиться, машер нажимает на педаль тормоза, надо отойти от саней — вбивает в снег металлический якорь.

Твое дело — сколько времени отдыхать и сколько бежать. Но проверена формула «4 х 4». Четыре часа бег, четыре — отдых. В расчет принимаются в первую очередь возможности собак. За четыре часа непрерывного бега они изнемогают. И за четыре часа отдыха — восстанавливают силы. Чтобы в азарте или по неопытности машер не истощил себя и собак, в правилах есть условие: в каком-нибудь месте (по своему выбору) гонщик обязан сделать остановку на полные сутки — сам отоспись и собакам дай хорошо отдохнуть. Новички, оглушенные трудностями, этот тайм-аут берут в самом начале пути. Искушенные это делают, одолев примерно треть трассы.

На пути гонщиков несколько деревень. В основном же — стоянки в диких местах. И потому в нартах у машера — топор, оружие, ножик, отвертка, батарейки для фонаря, печка, спички, термос, спальный мешок. Из медикаментов — антибиотики, слабительное, что-нибудь от простуды, витамины и все необходимое на случай травмы. Еда — печенье, абрикосы, сухое молоко, кофе (еду для собак забрасывают на самолетах в обозначенные точки трассы). Все необходимое и ничего лишнего (радиостанция не полагается!). Весь груз вместе с санями и самим машером должен быть облегчен максимально. Вес на старте саней и груза около двухсот килограммов.

 

В пути машер не может пользоваться ничьей помощью. За нарушение — дисквалификация. Все сам — разбивка лагеря, уход за собаками, ремонт саней, упряжки и поклажи. Если осталось немного времени — скорее в нарты, в спальный мешок. Палатку не ставят. Ее заменяет полог саней. Напряжение в гонке громадное, «сплошной стресс» — говорит Джо Редингтон. И самая главная трудность — дефицит сна. «За трое суток в начале гонки я спала в общей сложности пять минут», — сказала Сьюзен Батчер. Слабому в этих состязаниях делать нечего. А что касается возраста, то в 1990 году всех изумил Норман Ваугыхн.Все думали: сойдет с дистанции. Нет, не сошел, одолел все 1700 километров. Норману было 84 года!

О трудностях гонки я говорил с нашими Сашей и Николаем. Чукча Николай Эттоне, с детства привыкший к собакам в своей деревне, чувствовал себя равным со всеми. Сидит на нартах, толкует о чем-то с японцем. Меня узнал: «Откуда вы тут?!» Собак нахваливает, обнимается с ними. Нарты иронично называет «салазки». А Саша Резник из Провидения, получивший первые уроки «собаковождения» тут, на Аляске, у Старого Лиса, на вопрос «Ну как?» сокрушенно покачал головой: «Чувствую себя как после нокаута в боксе. Глянул сегодня на свое личико в зеркальце и не узнал». Рассказывал Саша о страшных спусках в горах, о переездах через незамерзшие речки, о пути в монотонных горелых лесах. Я подумал: Саша сойдет. Нет, каждый день радио извещает: Саша и Николай по-прежнему в середине. Конечно, на такой трассе может случиться всякое — обморозился, ногу сломал, потерялся в метели. «Но, постучим по дереву, — сказал Джо Редингтон, — за восемнадцать лет, несмотря на трудности и опасности, ни одного смертельного случая».

Но бывают тут происшествия, о которых много и долго потом говорят. В конце 1985 года Сьюзен Батчер победы лишил громадный строптивый лось — не хотел сойти с трассы. Собаки лося атаковали, но зверь принял бой — одну убил и трех покалечил. Такие случаи, красочно описанные репортерами, придают аромат Великим Аляскинским состязаниям, где славу с людьми по праву делят собаки.

Вот они, отдохнувшие и накормленные, бегут по тропе. С самолета глянешь — бисер на нитке. Рядом с трассой стоишь — несутся возбужденные, с высунутыми языками... Кажется, ничто на свете не может сравниться по азартности в беге с этими существами...

Собаки — важная часть аляскинской истории. Для эскимоса в ледяном крае собака была тем же, чем олень для арктических его соседей, верблюд — для пустыни и лошадь — для умеренной климатической зоны Большой земли. Неприхотливые, стойкие к холоду существа служили человеку

преданно, получая чаще побои, чем ласку, всего лишь за скудное пропитание — собаке бросали сушеную рыбину. Лютый мороз и метели были родной стихией для этих тружеников. Эскимос, застигнутый непогодой, полагался на чутье псов, и они приводили его в селение. Нельзя было двигаться — человек ложился среди собак, и это спасало его от гибели. Рану эскимосы давали вылизывать собакам — это ее обеззараживало.

Белые люди в этих краях для зимнего транспорта могли использовать только собак. Обычно в упряжке было пять-семь рослых кряжистых псов ме-ламутов, опять же за рыбину в день тянувших нарты с поклажей золотоискателей, охотников, почтальонов, военных, священников, лесорубов, строителей. (Любопытно: индейцы глубинной Аляски использовать собак стали с появлением на этом транспорте русских торговцев.) На рыхлом снегу погонщик становился на лыжи-«лапки» и уминал путь упряжке. По речной накатанной трассе можно было становиться на нарты и хлопать бичом — при легком грузе собаки пробегали за день более ста километров.

Читая Джека Лондона, все время видишь перед собой собак. «Езда на севере — тяжкий убийственный труд». «Пока собака может идти, ее не пристреливают, у нее остается последний шанс на жизнь: дотащиться до стоянки, а там, может быть, люди убьют лося». Часто этого шанса не было, собаку убивали и бросали на съедение другим. На другой день все повторялось. Хорошая ездовая собака в те годы, однако, стоила дорого — тысячу долларов (двадцатилетний Джек Лондон в Сан-Франциско зарабатывал один доллар в день).

Собак на Аляске сначала потеснили аэропланы. Почту и срочные грузы стали возить на них. Но сделали собак совершенно ненужными «снежные мотоциклы», скорость возросла в пять-семь раз. Полтонны груза снегоход берет на прицепе. Никаких особых хлопот — дернул за шнур, садись и поехал. И не просит еды, когда не в работе. Собаке же, хочешь не хочешь, килограмм пищи надо давать. Десять собак — десять килограммов ежедневно.

Угрозу исчезновения собак предотвратили спортивные гонки и чувство долга у человека перед этим животным. Гонки стали проводиться давно, еще во времена золотоискателей, когда они развлечения ради на пари мчались в упряжках по Юкону. Сегодня много малых и больших состязаний. Среди них выделяются два: гонка Айдитород и гонка из Фэрбенкса в канадский город Уайт Хоре (Белая Лошадь). Но если гонка в Канаду — всего лишь спорт, то бег на собаках в Ном из Анкориджа — всеобщий праздник, о котором даже газеты «нижних» штатов пишут под большими заголовками «Великая гонка».

Для состязания сначала использовали две породы собак. Статных и резвых с бирюзовыми глазами сибирских лаек и более сильных, но медлительных меламутов. Для спортивного марафона Анкоридж — Ном выведена смесь меламута с лайкой — собака и сильная и быстрая одновременно. В селекции ведется беспощадный отбор по признаку — рвется бегать или не рвется. Выращивают лишь тех щенят, что прошли специальные строгие испытания.

На Аляске собаки раньше нередко «венчались» с волком. Считалось: это улучшает породу. Сейчас так не считают — «волчья кровь» делает пса строптивым и своевольным. В лес собака не убегает, но гонщик она неважный. Сьюзен Батчер для тщательного отбора держит двести собак, из них формирует упряжку для состязаний. То же самое делают все гонщики, ставшие фактически профессионалами.

Решающую роль играет вожак-коренник. От его ума, чутья, послушности, преданности хозяину и авторитета у всех остальных псов в упряжке зависит половина успеха в гонке. Он является как бы посредником между собратьями и человеком. Его ошибка или непослушание лишают гонщика всяких шансов. О своем поражении в 1989 году Сьюзен Батчер сказала кратко: «Подвел коренник».

Коренники-лидеры в истории гонок известны так же, как и машеры-чемпионы. За коренника по кличке Медведь давали семь тысяч долларов. Но и рядовая собака, показавшая себя в гонке, стоит примерно тысячу. Бывшие в деле собаки ценятся по тому, что чутье их и память хранят все подробности трасс. Опытный машер две трети упряжки составляет из собак, уже «нюхавших» трассу. Они — глаза и компас упряжки. Если собаки почему-то внезапно остановились, погонщик не будет их понуждать, не проверив, в чем дело — опасность собаки чувствуют лучше, чем человек.

Первенство в гонке — победа не только человека, но и собак. И все пересекающие победный финиш первую фразу говорят об упряжке: «Собаки... Герои — они». Или, наоборот, жалуются на собак: «Подкузьмили...»

Упряжка должна быть послушна, должна хорошо понимать команды: «Марш!», «Стой!», «Хо!» — влево, «Джи!» — вправо. Собаки не должны отвлекаться, иначе аляскинский заяц или какая-нибудь дворняга в течке смогут заставить упряжку забыть обо всем на свете. Чтобы исключить это, собак тренируют непрерывно в течение всего года (летом собаки возят тележку).

Джо Редингтон и Сьюзен Батчер четверку собак воспитали не боящимися высоты и в 1979 году на упряжке достигли вершины Денали, самой высокой горы Аляски, доступной лишь альпинистам. За это Сьюзен была приглашена в Белый дом к президенту как очень почетный гость.

Гонка для собак — изнурительный труд. Их не подводят сердце и мускулы. Слабое место — лапы. Каждый гонщик на всех маршрутах расходует до тысячи мягких собачьих чулок-сапожек. И все-таки лапы у псов в крови.

На трассе за собаками следит не только машер. Их проверяют ветеринары: берут на пробу мочу, дают лекарства, если какой-нибудь пес занедужил. На вопрос «Ну как гонка?» один из машеров пошутил: «Она была бы совсем хороша, если бы о погонщиках заботились так же, как о собаках».

По правилам состязаний в упряжке может быть максимум двадцать, минимум — пять собак. Оптимально — около двадцати. Менять собак на дистанции нельзя, «прийти должен с кем вышел». Уставшему или заболевшему псу можно дать отдохнуть — прокатиться на нартах либо удалить из упряжки, оставив ветеринарам...

«Великая гонка спасла на Аляске уважение к собаке», — говорит Джо Редингтон. Это верно. Во многих местах видишь сейчас ездовых собак (их много особенно в Номе), правда, часто изнывающих от безделья. Собачий лагерь на 15 — 20 персон — это деревянные будки и столбики возле них. На столбики безбоязненно, не вызывая никакого интереса собак, садятся вороны-иждивенцы. Аккуратно собаки получают отменный корм (его реклама — на одежде гонщиков!), но мало им этого, они хотят бега, гонки, пусть не Великой. Когда подходишь, собаки, чтобы развлечься хоть чем-нибудь, подымают отчаянный гвалт, он достигает неистовства, когда псы видят: из сарая хозяин вытащил нарты — можно будет побегать. И надо видеть, с каким старанием, с какой радостью мчатся они по аляскинской целине, увлекая нарты со стоящим на них повелителем. Они соревнуются, рвутся изо всех сил, чтобы ему угодить. Такова их природа, предназначение в жизни.

Побывав в эпицентре собачьих страстей, мы с Джоном Бинклей слетали в Фэрбенкс, провели там несколько дней, продолжая следить за всеми перипетиями гонки — газеты, радио, телевидение в любое время суток сообщали последние новости с трассы. А 13 марта наш самолетик направился в сторону Нома, где лидеры гонки завтра должны схлестнуться в борьбе за победу.

Был солнечный, очень морозный день. Все на лежавшей внизу Аляске отбрасывало длинные мартовские тени. По теням на отливавшем лазурью побережье Берингова моря мы обнаружили две упряжки, державшие курс к деревне Головин. Рядом с нами крутились еще два самолета и вертолет, из которого велась киносъемка. Шла охота за лидерами. Ими были, как и следовало ожидать, традиционные соперники — Сьюзен Батчер и Рик Свенсон.

В Головине мы закутали потеплее моторы у самолета и, закрыв носы варежками, побежали к центру деревни, где гонщиков уже ждали. В забытой богом деревне не было никаких приветственных знаков, но вся она была по-праздничному расцвечена одеждами жителей. Яркие ситцевые камлейки старухи надели поверх меховых телогреек; нарядными были дети, молодые матери с малышами, укутанными в яркие одеяльца, стояли на главной улице; визжали от восторга мальчишки, старики выползли из домов и, протирая глаза, глядели в бинокли на мыс, белым утюжком выступавший в замерзшее море.

Это был праздник. Начавшись пышным зрелищем старта в Анкоридже, гонка катилась по аляскинским дебрям и редким глухим ее поселениям красочным возбуждающим шаром. Телекамеры со всех участков пути круглые сутки приносили в каждый дом перипетии гонки: бегущие или лежащие в смертельной усталости собаки, в заиндевевших капюшонах погонщики, картины дикой природы, костерки на привалах. Если человек, встречая другого, говорил: «Какие новости?», это означало только одно: «Что нового в гонке?» Уже две недели Аляска только ею жила — особый случай превращения спортивных соревнований в яркий всеобщий праздник. Он утвердился в марте потому, что как раз в это время Аляска стряхивает дремоту долгой полярной ночи и пробуждается к жизни. «Этот мартовский марафон стал частью нашей северной жизни», — говорит с телеэкрана директор музея «Путешествие на собаках», в котором прослежена роль собаки в жизни людей на Аляске. Говорит по телевидению губернатор — тоже делится впечатлениями о гонке. А в деревне Ра-шен Мишен мы видели школьный урок, посвященный -соревнованиям — по видику крутили прошлогоднюю съемку, вктючали текущие новости, и учитель еще пояснял, что к чему...

Очень холодно в деревне Головин. Но никто не прячется по домам, ждут. И вот кто-то первый закричал: «Вижу!»

 

Давние соперники — Сьюзен Батчер и Рик Свенсон.

Действительно, из-за мыса показалось красное пятнышко. Те, кто с биноклями, говорят: «Сюзан!..» Через двадцать минут Сьюзен Батчер под ликование жителей деревеньки пронеслась по улице на упряжке. Она задерживается только на полминуты — отметиться в книге контроля гонки и — «марш, марш!».

Через полчаса в деревню влетает еще упряжка — Рик Свенсон! Разница — всего полчаса...

Мы с Джоном бежим к самолету и держим курс на деревню Уайт-Маунт (Белая Гора). Лететь до нее — минут двадцать. Собачьего бега — часа четыре.

Уйат-Маунт — особая точка. Тут по правилам каждый машер перед броском до финиша в Номе должен шесть часов отдохнуть. На сколько раньше прибыл в деревню, на столько же раньше имеешь право из нее выехать. В этой точке уже бывает приблизительно ясно, кто победит. И на этот рубеж стекается масса людей. Самолеты на реке как комары. Туристов — туча. Еще более любопытных. Приезжие кутаются, мальчишки-эскимосы — без шапок, в пиджачках и в кедах приплясывают возле красной палатки с надписью: «Айдитород».

Тут каждый гонщик перед последней прямой (сто десять километров до Нома), сбрасывает с нарт весь лишний груз, меняет и нарты на более легкие. Все решает этот последний бросок до Нома...

Упряжка Сьюзен Батчер появляется в Белой Горе, когда солнце уже уходит за горизонт. Шквал фотовспышек. Однако внимания особого у гонщицы ни к кому нет — время дорого. Все, что надо, методично, почти автоматически сделано для собак, нескольким ребятишкам — автографы, мне улыбнулась — «Вы тоже здесь...» Обнялась с дамой в дорогих мехах, в камнях и золоте. Это кто-то из дающих на гонку деньги и чьи товары рекламирует фаворитка.

Когда Сьюзен уходит спать, появляется Рик Свенсон. Временная дистанция между лидерами увеличилась. Ночью оба машера тронутся в Ном. Свенсон выйдет на один час восемь минут позже.

Уже в потемках мы с Джоном бежим к самолету. Прогноз синоптиков заставляет нас поспешать в Ном — ожидается снежная буря.

Каждый год на гонках обязательно что-нибудь случается. В 1985 году, когда у финиша на открытых пространствах поднялась ледяная пурга, лишь один человек решился, не останавливаясь, двинуться к финишу. Это была жительница Нома Либби Ридзл. И она победила. Легко представить, какие страсти тогда бушевали в маленьком городке, если все аляскинские газеты вышли с огромными заголовками: «В Великой Аляскинской гонке впервые победа досталась женщине!»

И вот опять этот страшный, морозный, со снегом ветер, превращающий мир в белую круговерть. Утром в Номе мы проснулись от жуткого завывания. Деревянный дом поскрипывал, белого света не видно. А радио принесло новость: после шестичасовой борьбы со снежной морозной бурей Сьюзен Батчер вернулась в Уайт-Маунт — «собаки легли, отказались идти». А Рика Свенсона нет. Он вышел час спустя после лидера, но не вернулся. Где он? Этот вопрос занимал всю Аляску и, конечно, штаб гонки в Номе.

Пурга улеглась и открыла не пострадавшее убранство города-финиша. Не менее сотни фирм украсили главную улицу Нома щитами, подобно тем, какие ставят вокруг хоккейного поля к моменту игры. Трепетали на ветру флаги. Туристы грелись в кофейнях и ресторанах. В магазинах шла торговля местными сувенирами — мастера изготовляли их тут же, у тебя на глазах. Подскочила в цене фотопленка. Я растерялся, когда мне сказали, что надо заплатить за катушку не семь с полтиной, а четырнадцать долларов, причем было в ней не тридцать шесть кадров, а двадцать четыре. Такое свойство у рынка: повышенный спрос — платите дороже.

Но где же все-таки Свенсон? В штабе, куда стекаются свежие вести, линия трассы на карте вся в красных флажках, ясно, кто где находится. Только нет флажка Свенсона. По телевидению крутят старые репортажи о прежних его победах — четыре раза приходил первым. Передают: Сьюзен снова вышла из Уайт-Майнт и мучается вопросом: где Рик?

Пурга. Самолеты все на приколе. Снегоходы тоже не рискуют выйти навстречу при сокрушительном ветре... Наконец, под вечер какой-то смельчак все же выскочил на линию вешек и вернулся с оглушительной вестью: «Рик приближается к Ному!!!» Те, кто болел за Батчер, сразу же приуныли. Зато великое ликование в лагере Свенсона.

Близко к полуночи едва ли не сотня автомобилей скопилась на подступах к Ному, где трасса гонки пересекает шоссе. Свет фар, фонари, огоньки сигарет. Глядим на часы. И наконец видим в черноте ночи маленький огонек. Это свет лампы, укрепленной на шапке Свенсона.

Видим упряжку. «Хорошая работа, Рик!» — сотрясают морозную ночь крики встречающих. Гонщик, не останавливаясь, машет рукой, собаки в красных чулках-сапожках послушно бегут вдоль вешек.

На машине мы успеваем подъехать к линии финиша, встретить тут победителя. Упряжка его проносится по главной улице в ликующем коридоре людей. Над лампами кинооператоров дымится морозный пар. Все, финиш! Это пятая победа Свенсона. 1700 километров на этот раз покрыты за 12 суток 16 часов 35 минут. Смертельно усталый, покрытый инеем и сосульками человек улыбается. Под прицелом теле- и кинокамер победитель, как нобелевский лауреат при получении премии, должен сказать несколько слов, таких, чтобы запомнились, вошли в историю. И Рик говорит: «Не я чемпион — собаки! Финиш был очень трудным. Я все время думал: а где она?.. Природа велика, человек — мал». «Природа велика, человек мал», — пишет в блокнот рядом со мной репортер из Сиэтла, Либби Ридлз тут на финише в 1985 году сказала: «Теперь я могу умереть». А Сью-зен Батчер, главный фаворит гонок, завоевавшая в этот раз лишь третье место, сказала: «В эти последние сутки я много думала: надо выбирать — собаки или семья».

Метель утихла, и Ном продолжал принимать гонщиков. Они появлялись в разное время. Некоторые в три часа ночи. Все равно на финише были толпы людей — оказать почести каждому, кто выдержал, не сошел. (Наши Саша и Николай твердо держались в середине. Так и закончили гонку — тридцать шестое и тридцать четвертое места. «Для начала очень недурно!» — сказал комментатор.)

И был в Номе большой сабантуй: вдохновенные речи, волнующие исповеди еще не остывших от гонки людей. Родители гонщиков, жены, дети, невесты — все были тут. В огромном зале — много еды и питья. И коронное блюдо номского торжества — ввозят сани с клубникой. Разливанное море тепла и радости. Тут мы встретились снова с летчиком Сьюзен Батчер. Он первым меня увидел: «Да, Василий, цыплят по осени считают!»

Такова Великая гонка — самой большой аляскинский праздник.

В.Песков Фото автора

(обратно)

Йеменская трапеза

(Достоверные, хотя и не научные заметки)

Узнав, что я пишу о йеменской национальной кухне, одна дама, прожившая целую неделю в аденском отеле «Шалэ», спросила удивленно:

— Чем же их еда отличается от европейской? Салаты, протертые супы, бифштексы, шведский стол. Разве что картофель-фри всегда подают холодным.

Геолог, побывавший в дальних уголках страны, тоже выразил недоумение:

— Какая там у них кухня? Чай да рис, лепешки да рыбные консервы.

Йеменский друг посоветовал раскрыть тему в общеарабском масштабе, ведь Йемен — только часть арабского мира.

Писать о йеменской трапезе не просто. Начать с того, что «трапеза» означает по-гречески «стол», а никакого стола в местном традиционном обиходе нет.

Застольные манеры

«Застолье» происходит на циновке или ковре, куда ставится большой круглый поднос — тифаль, сплетенный из разрезанного на ленты пальмового листа. У тифаля и усаживаются, скрестив ноги. Едят правой рукой, окуная кусок лепешки в соус или бульон, отправляя в рот горсти риса. Сидеть на полу и обходиться без столовых приборов — такое привело бы в ужас благовоспитанную европейскую бонну, но на Востоке свой застольный этикет. Йеменцы едят красиво, проявляя умеренность: недопустимо выказать жадность и съесть больше соседа по ти-фалю. Зато после еды рекомендуется громко рыгнуть, показывая хозяину, что ты совершенно сыт: это называется «благородная отрыжка».

А что гигиеничней, вилка или пятерня, — вопрос дискуссионный. Тут йеменцы любят ссылаться на короля Саудовской Аравии. Говорят, на международном приеме его величество как-то раз вкушал пищу без ножа и вилки, объяснив окружающим, что он моет свою десницу сам и потому уверен в ее чистоте, а прислуга, следящая за чистотой приборов, увы, бывает нерадива.

Действительно, каждый йеменец, если есть вода, моет руки перед едой и после нее, особенно правую, ибо левой есть не принято. Обычно используется «молотое мыло», или, по-нашему, стиральный порошок. Самая распространенная марка — китайская, «Белая кошка».

Утренний фуль

Бывает и вечерний фуль, но утренний вкуснее. Фуль, то есть бобы, фасоль, приготовляют на базаре в огромных латунных сосудах на оси. Когда сосуд полон, его жерло устремлено вверх, по мере исчерпания сосуда горлышко опускается ниже и ниже, пока не нацеливается прямой наводкой в пупок продавца. Едоки фуля располагаются на стульях или на лавках — некоторые ухитряются и там сидеть, поджав ноги, — за узкими столиками. Вот и стол возник в йеменской трапезе, но этим нововведением пользуются, когда едят вне дома.

На тонкой круглой лепешке, только что испеченной в глиняном таннуре, подается мисочка с тертой фасолью, залитой острым прозрачным соусом и растительным маслом. Стакан холодной воды. Отрываешь кусок лепешки, погружаешь в миску, отправляешь в рот, и несказанная бодрость охватывает тебя. Семь утра, весь день впереди. Мигом уточняются текущие планы, принимаются важные решения, и даже прекрасным фантазиям остается место. Эх, хорошо бы открыть такие «фульные» на Невском проспекте: вкусно, быстро, недорого! «И на Тверской...» — предлагает собеседник-москвич. Да, и на Тверской.

Под столом кто-то вздыхает. Это коза слушает наш разговор, подбирая с земли крошки.

Как выбирают козу

Или козла, или, гораздо реже, барана. В Йемене, древнем очаге козоводства, козлятину предпочитают любому другому мясу, даже молодой верблюжатине, которую едят в начале священного месяца раджаб. Когда будни становятся слишком будничными, когда хочется праздника, у нас начинают скидываться на бутылку. В Йемене скидываются на козу. На юге страны хороший экземпляр стоит тысячу двести шиллингов. Лучше всего покупать прямо у бедуинов, самому выбрать из стада, чтобы не подсунули больную; тщательно осмотреть, вдоволь поторговаться. Если денег немного, можно взять хроменькую: мясо такое же, а скидка значительная. Искусству выбора учатся с детства, пришлому человеку всех тонкостей не постичь.

Отправляющиеся за козой оживлены с утра. «Кебш, кебш!» — напоминают они другу о предстоящей миссии. Буквально «кебш» означает «баран», но имеется в виду именно коза. Впрочем, когда йеменец говорит «принеси кофе», скорее всего принесут чай.

С радостными криками садятся друзья в машину и едут к скотоводам. Но вот животное выбрано. С именем Аллаха ему перерезают горло, повернув голову в сторону Мекки. Подвешивают за заднюю ногу, снимают кожу чулком, стараясь не порвать, ведь она пойдет на бурдюк, а мех выбрасывают: в палящей Аравии не до дубленок. В считанные минуты разделывают тушу.

Далее возникает неизбежный спор — жарить или варить? Жарить быстрее, проще и, как многие считают, вкуснее. К тому же это древнейший способ приготовления мяса: на плоскогорьях и в долинах Йемена часто встречаются круги из почерневших от огня камней, на них бедуины поджаривают козлятину, баранину или верблюжатину. Варить надежнее: мясо не сгорит, его получится больше, повар приготовит древнейшую из колбас, я бы сказал — протоколбасу, миг-даф, — кусочки требухи и нутряного сала, обвязанные нитями из кишок. А главное, будет марак — бульон, считающийся лучшим средством от перегрева и теплового удара. Мудрейшие решают большую часть туши варить, а печень и нежное мясо изжарить. Через несколько часов начинается пир.

На гору риса выкладываются куски козлятины. Хозяин вытягивает из ножен свой нож, разрезает мясо, состругивает его с костей и бросает на рис перед гостями. Звучат шутки, гремит смех, сверкают улыбки. Никто не обгладывает кости, никто не выбирает себе лучший кусок, никто не тоскует, что такая чудная закусь пропадает втуне. Веселиться можно и без водки, но обучаться этому надо с детства, так же как правильному выбору козы.

Козы Йемена смелы, предприимчивы, грациозны и всеядны. Они действительно поедают все, от люцерны до бумажных листов. Им приписывают незаурядные способности. Так, говорят, одна коза прежде, чем съесть газету, внимательно изучала ее страницу за страницей. Правда, она делала это, нажевавшись ката.

Кат в наступлении

Об этом растении написаны десятки книг, многие сотни стихов. Одни называют его «цветком рая», обостряющим способности человека, другие «бичом Йемена», страшным наркотиком, губящим таланты на корню. Лежит ли истина посредине? Не знаю. Знаю, что веточки ката покупают на базаре, где продаются и пучки люцерны для коз, приносят в дом и жуют его клейкие желто-зеленые листочки в хорошей компании, запивая ледяной водой из термоса. Через час мысли кажутся удивительно ясными, а речи (особенно свои) — остроумными и глубокими.

На севере и западе Йемена кат издавна был душой дружеского общения, но на востоке страны этот цветок рая не признавали. Так, в Хадрамауте всегда считалось, что жевание ката ничем не лучше винопития, пагубного для настоящего мусульманина. И кат, и алкоголь вызывают недостойное опьянение, когда человек не контролирует свои речи и поступки, тяжкое похмелье и унизительное привыкание, отчего божья тварь делается рабом ядовитого вещества. Потребление ката наказывалось здесь тюремным заключением.

Но времена меняются. После объединения страны кат шагнул далеко на восток. Теперь на базарах йеменской Венеции — Мукаллы и Сейуна, столицы главной долины Хадрамаута, кат продается открыто. Это мало кого радует. Приезжие с севера жалуются, что кат низкого качества, местные старики толкуют об упадке нравов, местная молодежь, за некоторыми исключениями, к кату пока равнодушна, довольствуясь на своих тусовках чаем, солеными тыквенными семечками и в крайнем случае «пепси-колой».

Омлет по-бедуински

Вообще-то бедуины омлет не едят, кур у них очень мало, и яйца ни в каком виде не входят в их ежедневный рацион. Они едят вяленую акулятину, хорошо сохраняющуюся в кочевом быту. Вкус у нее вроде забытой нами воблы, но запах очень крут, некоторых приезжих он доводит до обморока. Тем не менее в портовом городе Шихр я пробовал именно омлет и именно по-бедуински.

Во всем арабском мире бедуины пекут лепешки на садже, выпуклом круглом противне. В шихрской харчевне на садже готовят омлет. С помидорами, луком и горячей лепешкой в придачу. Он тонок, однороден по консистенции, в меру поджарист и настолько вкусен, что заслуживает много хороших слов.

Надеюсь, мой рассказ не вызовет сильного раздражения в нашей не перекормленной стране, ибо речь идет о самом простом — фасоли, яйцах, хлебе. Мясо йеменцы едят куда реже, чем мы. От своих кочевых предков они унаследовали привычку довольствоваться немногим, буйные пиры с объедалами и обпивалами им неведомы. Старики помнят, как еще в недавние времена питались бедуины — лепешка, несколько фиников, глоток верблюжьего молока; всегда впроголодь, когда дорог не только кусочек лепешки, но и капля воды. Высшая роскошь — кофе с имбирем и немного местного меда. А в сороковые годы Йемен был охвачен жесточайшим голодом, унесшим тысячи жизней.

Конечно, с тех пор кое-что изменилось. Появился дешевый рис — корейский, китайский, таиландский, индийский, — ставший основой местного питания. Земледельцы начали выращивать не только сорго, просо и финиковую пальму, но также пшеницу, бананы, некоторые овощи и фрукты, но на традиционной диете все это отразилось слабо.

Новые времена

Теперь не верблюжьи караваны везут товары по горным тропкам, а большие могучие грузовики и ловкие японские пикапы мчатся по приличным, на наш взгляд, шоссейным дорогам. Верблюжья поклажа — бихар — это триста фунтов муки, керосина, сахара, кофе, свинца для отливки пуль. Нынешние грузы не в пример обильней и многообразней. Среди них консервы и всяческие сласти. Привозные кондитерские изделия имеют успех у детишек. Из зарубежных консервов раскупается голландское порошковое молоко — ибо йеменцы пьют чай «белый», то есть подкрашенный молоком, и «красный», обычный. Пользуются спросом плавленые сыры и некоторые компоты. Как праздничный десерт очень популярны консервированные ананасы.

А какие возможности для изысканных блюд, способных потрясти любого гурмана, дает изобильная морская фауна Аравийского моря, омывающего южную оконечность Йемена! Здесь водятся сардины, королевская макрель, тунец, морская щука, птица-попугай, лангусты, услада японского гастронома — каракатица, гигантские морские черепахи, из которых приготовляют удивительные супы и жаркое.

Тунца и макрель йеменцы едят свежими или в виде консервов, изготовляемых местными фабриками. Сардинами удобряют поля (причем это удобрение,говорят, особенно хорошо влияет на качество местного табака), скармливают их верблюдам, употребляют в пищу и сами, но не считают деликатесом. Вареные лангусты — ширух за умеренную плату подаются в одной из харчевен Мукаллы, а каракатицы, электрические скаты и черепахи вовсе не считаются за еду. Ни японцам, ни кубинцам, знающим толк в черепашьем мясе и яйцах, не удалось убедить йеменцев, насколько это вкусно. Тем лучше для черепах.

Манго, папайя и другие редкие для нас фрукты идут в пищу там, где их выращивают, далеко их не вывозят. Правда, самый распространенный из множества расфасованных йеменских соков — манговый. Но эти соки в бумажных пакетах с трубочкой пьют в основном дети. Представление о гурманской экзотике, как, вероятно, любое представление, относительно. Для йеменца манго и банан совершенно обычные фрукты, неведомый нам бамиан — заурядный овощ, имбирь, корица и кардамон — повседневные специи, ладан и мирра — бытовые благовония. А вот огурец — овощ экзотический, с трудом приживающийся на местной почве. О таком фрукте, как груша, здесь не слыхивали. Гранат часто упоминается в любовной лирике, однако настоящие плоды граната мало кто видел. Но фрукт, окруженный в Йемене наибольшим пиететом, — это яблоко. Яблоки иногда поступают с севера, и этот эдемский плод вызывает повсеместное восхищение. Знакомый москвич, угостивший йеменцев белым наливом, который он собственноручно выходил у себя на даче, вырос в их глазах невероятно.

Итак, новые времена. Йемен объединился. В разных его районах обнаружена нефть. Кризис в Персидском заливе вернул на родину множество йеменских эмигрантов. Меняются архитектурные приемы, меняется облик самой страны. Но старое здесь не убивается новым. Спор между ними не так разрушителен, как в иных уголках планеты. Йеменцев спасает здоровый консерватизм и чувство меры, проявляющиеся во всем. В том числе и в трапезе.

Постскриптум

Эти заметки я писал в Йемене, где уже не первый год занимаюсь этнографическими исследованиями. Прочитал коллегам по экспедиции — архитектору и социологу.

— Ты начал по порядку, с завтрака, — заметил архитектор, — немного рассказал про обед, но ни слова про ужин.

— Ну, это трапеза незначительная: могут поужинать фулем, попить чаю, доесть остатки обеда, — возразил я.

— Мало сказано про хлеб, — упрекнул социолог. — А ведь его здесь пекут из пшеницы, из сорго, из проса, из желтых бобов, жарят слоеные квадратные лепешки, пирожки, медовые пряники.

Действительно, этнографы обожают выяснять границу между районами распространения пресного и кислого хлеба. Например, на Кавказе она проходит между Арменией (пресный лаваш) и Грузией (дрожжевой чурек). В Йемене так просто ее не проведешь: пекут и то и другое.

— Про кофе надо бы подробнее, — добавил архитектор. — Здесь его варят не из зерен, а из кофейной шелухи.

Социолог подхватил:

— Припиши, что всякая еда здесь почитается как лекарство. Мясо с медом будто бы возбуждает любовное желание, а хлеб из сорго особенно хорошо восстанавливает мужскую силу.

Верно. Одно дают роженице, другое, — страдающему от лихорадки, третье — при кашле, опухоли, головокружении. Бонн — кофе из шелухи тоже считается целебным, а варят его из нее не из экономии, а потому, что именно в шелухе таится кофейная крепость.

Я от души поблагодарил коллег, но добавлять ничего не стал. Ибо писал не ученый трактат, а достоверные, но краткие заметки.

Михаил Родионов, доктор исторических наук

(обратно)

Моя чайка — «Хорс»

…З а мысом верховой ветер набрал силу, и море запестрело «беляками» — белыми гребнями волн. Верховка наполнила парус, он туго выгнулся, увлекая за собой наше утлое суденышко. Какое-то время оно резво неслось по волнам, потом перешло на тревожный прерывистый бег. Ветер все чаще срывал пенистые верхушки и швырял в лодку — тяжелые водяные гроздья шлепались куда попало и мутными ручейками стекали под пайолы. Иногда налетевший шквал бил в борт, и суденышко наклонялось так, что парус касался воды. Опасно гнулась и потрескивала мачта. Казалось, вот-вот не выдержат, лопнут растяжки. Хлесткие, часто беспорядочные волны выбивали из рук весло-руль — его приходилось удерживать, наваливаясь на рукоять всем телом.

Очередной вал вырастал за кормой, норовя обрушиться в лодку и разнести ее в щепки. Но вот он опадал, закруглялся и с шелестом проносился под килем. Тогда суденышко, как бы вздохнув, приподымалось, и в этот момент от бортов, обвязанных тростником, протягивались белые крылья. Именно на два тонких крыла были похожи эти загнутые пенистые полоски. И еще они напоминали длинные седые усы и чубы-«оселедцы» наших далеких предков — запорожских казаков. Это один из их флагов — голубой мальтийский крест, золотистые звезда и полумесяц — вышит у нас на парусе, и это их призывные голоса звучали с высокого, преграждающего путь ветру мыса, за которым находилась тихая спасительная гавань — бывшее место стоянки казачьих судов. На этот мыс мы и держали курс...

Я ничуть не преувеличиваю опасности, которой подвергалось наше суденышко во время трехнедельного плавания от берегов днепровского острова Хортица до устья Дуная. О конструкции лодки и цели экспедиции чуть позже, сначала несколько слов о том, почему был выбран этот маршрут.

Издавна народы, жившие по берегам Днепра, пользовались его водами, как удобным и быстрым путем. Лодки-довбанки, плетенные из лозы, и обшитые звериными шкурами челны, маленькие парусники — верейки, лодочки-подъездки, ладьи, липеки, обшиванки, дубы, каюки, шаланды, баркасы, байдаки, литвины, берлины, гиляры, фелюги — вот лишь некоторые названия больших и малых судов, которые в разные времена скользили по днепровским водам. Из летописей, а также из многих давних описаний известно об оригинальном казацком судне — «чайке», которому были не страшны даже морские волны.

Очевидцы свидетельствовали, что запорожские казаки были отличными мореплавателями и совершали смелые морские походы, достигая берегов Турции. На воде они были так же храбры, изобретательны и смекалисты, как и на суше. В старинной украинской песне «Ой, на гори, та и женци жнуть...» поется об удачливом казацком гетмане Петре Канашевиче-Сагайдачном. Именно при нем во втором десятилетии XVII столетия достигли особенного размаха морские походы запорожцев. Так, в 1613 году казаки дважды ходили к Черному морю и наделали много «шкод татарам, разорив несколько городов в Херсонесе Таврическом». В 1619 году казаки взяли у турок город Варну, про который потом сложили песню: «Була Варна здравна славна, славниш Варны козакы». В описании Черного моря и Татарии, которое составил префект Кафы Эмиддио Дортелли д"Асколи в 1634 году, есть такое упоминание о казацких судах: «Если Черное море было всегда сердитым с древних времен, то теперь оно несомненно чернее и страшнее по причине многочисленных «чаек», все лето опустошающих море и сушу».

«Пойду на Низ, чтоб никто голову не грыз», — говорили запорожские казаки, отправляясь в дальний путь к морю. Другие проблемы «грызут» головы потомков славных сечевиков, но и в них неистребима тяга к вольным речным дорогам. Вернувшись с войны, мой дед первым делом приобрел лодку. На ней они с бабушкой ездили в село за продуктами. Лодка была наспех, небрежно сработана местным городским мастером. Халтурно пригнанные доски, плоское, тяжелое днище, наляпанная комками на бортах смола — грести на таком суденышке было очень трудно. Дед называл его не иначе, как «душегубкой». Обычно он тянул лодку по берегу за веревку, бабушка сидела на корме за веслом-«правилкой». Вскоре пришел с фронта отец. Теперь он впрягся в бурлацкую лямку, а дед занял место рулевого. Иногда им удавалось прицепиться к барже. Тогда оба раздевались до пояса, ложились на мешки и слушали, как шелестит за бортом вода.

Через четверть века дед уже ездил в село на «Ракете», где работал капитаном бабушкин брат. Несколько раз он и меня брал с собой. Часто дед подымался в рубку, подносил к глазам бинокль и застывал у рулевого стояка. В такие минуты постороннему трудно было определить, кто на судне настоящий капитан. Рядом с дедом и я подтягивался, напрягался, вглядываясь в речную даль.

От тех времен осталась у меня мечта — парус и ветер. И ныне, как только подует весенний ветер, начинаю колдовать над своим фанерным суденышком, готовя его к походу. Так, проводя время на днепровском берегу и рыская в библиотеках и архивах, я познакомился с ребятами из творческой группы, созданной при историко-культурном заповеднике на острове Хортица. Они взялись восстановить казацкое судно-«чайку». О его внешнем виде упоминал в своем труде д"Асколи: «Эти «чайки» длинноваты, наподобие фрегатов, вмещают 50 человек, идут на веслах и под парусом. Дабы они могли выдержать жестокие бури, их обвязывают вокруг бортов соломой». Есть краткие сведения и у других давних авторов. Но наиболее полное и подробное описание «чайки» с приложением ее чертежа оставил французский инженер Гийом Боплан, который в XVII веке состоял на польской службе и занимался строительством крепостей на Украине. Он писал, что «казаки строят челны длиною в 60, шириною от 10 до 12, а глубиною в 12 футов (Фут — 0,3048 метра.). Челны сии без киля, дно их состоит из выдолбленного бревна ивового или липового, длиною около 45 футов; оно обшивается с боков на 12 футов в вышину досками, которые имеют длину от 10 до 12, а в ширину 1 фут и приколачиваются одна к другой так точно, как при постройке речных судов... Длина его постепенно увеличивается кверху: это яснее видно из приложенного рисунка. На оном можно заметить толстые канаты из камыша, которые обвиты лыками или боярышником и, как связанные бочонки, обхватывают челн от кормы до носа... Челны казацкие, имея с каждой стороны по 10—15 весел, плывут на греблях скорее турецких галер... Открывают же неприятельский корабль или галеру прежде, нежели турки заметят их челны, возвышающиеся над морской поверхностью не более 2,5 фута».

Проведя расчеты по этому описанию, ребята из творческой группы убедились, что Боплан допустил ошибку, указав высоту — 12 футов, то есть около 3,6 метра. Сравнительные исследования показали, что при такой высоте судно должно значительно уступать в мореходности той же, скажем, славянской ладье или гребной лодке викингов. А ведь «чайки», по свидетельству многих авторов, были чрезвычайно быстроходны и маневренны. Российский адмирал Корнелий Крюйс указывал, что «чайки» не только татар, но и турок скоро нагоняют». Описавший суда допетровской России профессор Казанского университета Н.П.Загоскин оценил и скоростные качества «чаек»: «Быстрота хода казачьих лодок усматривается из того, что при благоприятных условиях они достигали Малой Азии суток через двое-трое по выходе из устья Днепра».

После дополнительных расчетов и сравнительных исследований была определена оптимальная высота «чайки» — 1,3 метра. Во всем остальном размеры судна соответствовали боплановскому описанию. Именно такая мелкосидящая в воде лодка могла быстро передвигаться, маневрировать, к тому же была достаточно вместительна. Вот на таком судне ребята, многие из которых к тому времени побывали в сложных походах, и собрались пройти по водным маршрутам казаков-мореплавателей, посетить порты Румынии, Болгарии, Турции. Предложили и мне принять участие в экспедиции. Я согласился, тем более что это соответствовало моим походным планам. Они во многом тоже были связаны с казачеством.

Но пока экспедиция готовилась, я решил сам пройти на легком суденышке от берегов острова Хортица, где, как считают, располагалась одна из первых Запорожских Сечей, до дунайского Вилкова, в окрестностях которого была основана последняя Задунайская Сечь. Собственно, мое плавание могло оказаться репетицией будущей экспедиции, а в чем-то даже и дополнить ее. Ребята согласились со мной и, как водится, пожелали семи футов под килем. Я поблагодарил за напутствие, но не удержался отшутился, что мне вполне хватит одного-двух...

Здесь, пожалуй, стоит чуть подробнее рассказать о конструкции моего суденышка. Многие современные плавательные средства, особенно те, которые предназначены для дальних переходов, оснащены оборудованием, производство которого часто и дорого, и вредно для природной среды. Уж не говорю про надсадно ревущие моторы, заглушающие и шелест волн, и крики чаек. А ведь наши предки (те же запорожские казаки), много времени проводившие в дороге, обходились без всего этого. Что они чувствовали во время длинных неторопливых переходов? О чем думали и какие разговоры вели под скрип уключин, при попутном ветре, на привалах? Какую еду готовили? Эти вопросы сразу же рождали другие: что можно взять из старого? Как сегодня использовать, где применить опыт и лодочных мастеров, и странствующего люда? Собственно, одна из целей плавания заключалась в том, чтобы доказать: для сохранения чистоты «божьих дорог» (так в старину называли реки) и их берегов, для более рационально организованного и духовно насыщенного отдыха водный транспорт наших предков (естественно, в чем-то усовершенствованный, модернизированный) часто более предпочтителен, чем современные стремительные суда.

Вероятно, многим доводилось сидеть за веслами гребной фанерной лодочки, которую обычно выдают напрокат под залог в парках и на базах отдыха. Вот такое судынешко я и взялся переоборудовать для дальнего путешествия по реке и морю. Сиденье посредине сразу же снял. В носу установил трехметровую мачту. Для этого в банке прорубил отверстие. Под него подставил обрезок железной трубы, которую укрепил внизу. В трубе просверлил отверстие и приварил гайку, через которую болт прижимает мачту. Конструкция проста и надежна. В кормовой части лодки при необходимости устанавливается тент. Через швы по краям прямоугольного куска брезента пропускается толстая проволока, потом она сгибается и ее концы вставляются в трубочки, укрепленные по бортам. Тоже все просто. Шкоты, руль, подвязки, зажимы, крючки, карманы, рундучки — с экипировкой намудрил я достаточно, пожалуй, ее подробное описание тема для специального журнала. Тут же, вероятно, еще следует упомянуть о тростниковой обвязке бортов, которую я скопировал с обшивки «чаек».

Несколько слов о названии судна. Хоре — древнеславянское божество, связанное с культом Солнца. Некоторые исследователи предполагают, что с его именем связано название самого большого в русле Днепра острова Хортица. Когда-то он был форпостом казачества, от его берегов начинались все мои водные маршруты, и всегда рядом, отражаясь в днепровских плесах, было светило, лучи которого указывали дорогу и древнеславянским ладьям, и запорожским «чайкам». «Хоре» — так я, не задумываясь, окрестил судно.

...В воспоминаниях о тех счастливых июльских днях сохранились прежде всего те детали плавания, которые связаны с путями-дорогами моих далеких предков. Ветер надувал паруса их стремительных «чаек». Тот же ветер был всегда с нами. Под попутным верховым ветром (на море его еще называют «горишным») мы с братом прошли почти всю Каховку, за один день проскочили от Одессы до Каролины-Бугаз, пронеслись последние мили перед Дунайским гирлом. Прост и даже неказист был наш парус с виду, с иронией на него взирали капитаны яхт, однако он исправно работал под попутным ветром, уверенно гнал суденышко мимо зеленых берегов.

Казакам нередко приходилось, спасаясь от неприятеля, перетаскивать свои суда по суше. Они, собственно, и строили «чайки» так, чтобы в любой момент их можно было разгрузить и провести по мелководным речушкам и протокам или даже воспользоваться береговыми волоками. У запорожцев также был большой опыт преодоления днепровских порогов. Их остатки ныне торчат из воды вблизи острова Хортица. Одна из скал, кстати, называется Охи-Вздохи. Местные краеведы объясняют гостям: речные путешественники ахали и охали, приближаясь к грозным порогам, а когда преодолевали их, облегченно вздыхали. Вот что писал о плавании через порожистый участок польский посол Эрих Лясота: «Плавание через пороги чрезвычайно опасно, особенно во время низкой воды; люди должны в опасных местах выходить, и одни удерживают судно длинными канатами, другие опускаются в воду, подымают судно над острыми камнями и осторожно спускают его в воду. При этом те, которые удерживают барку канатами, должны все внимание обращать на стоящих в воде и только по их команде натягивать и опускать веревку, чтобы судно не натолкнулось на камень, ибо в таком случае оно немедленно погибнет».

В заливе за Никополем нашему «Хорсу» немедленная погибель не угрожала, однако ситуация была довольно серьезной. Ветер вдруг заиграл по кругу, а потом, будто отвесил пощечину, ударил с юго-востока. Мы не успели подвернуть к спасительным камышовым затонам, где при любом шторме тихо, как нас прибило к обрывистому берегу. Какое-то время гребли вдоль глинистой кручи. Ветер все усиливался, гребни волн стекленели, надламывались и со всех сторон таранили лодку. Кстати, на Каховском море волны, случается, называют «тремя сестрами», настолько они порою растрепаны и злы, как три поссорившиеся сестры. Вот такие волны и стали захлестывать лодку. Мы выпрыгнули из нее и по мелям потащили вперед.

По пути попался островок с одинокой старой вербой посредине. Он на какое-то время прикрыл нас от волн. Однако вскоре пенящиеся валы стали перехлестывать через этот бугорок, норовя вырвать суденышко из рук. Стоя по пояс в воде, мы вцепились в его борта и смотрели на темную большую тучу, в которой начинало опасно погромыхивать. И вот наступил момент, когда поняли, что лодку нам не удержать. Тут-то и пригодился... Впрочем, о казацком опыте мы вспомнили несколько позднее, а в те минуты работали лишь руки и ноги. Один придерживал лодку, а другой вырывал из гнезда мачту, свертывал парус, обрезал якорь и вытаскивал вещи на берег. Благо на низкий в этом месте обрыв можно было вскарабкаться по корням подмытых деревьев. По этим же корням мы через десять минут и выволокли лодку на кручу. Произошло все это на вольных землях Чертомлыцкой Сечи. И с кручи, где мы сохли у костра, были видны островерхие тополя, которые окружили старый ветряк и курган, насыпанный над могилой кошевого атамана Ивана Сирка.

А вот что произошло на Черном море. Утренний попутный ветер гнал наше суденышко вдоль очаковского берега. К полудню перешли на весла. Где-то вблизи острова Березань задула встречная низовка, и мы вынуждены были прибиться к берегу. Кстати, именно в березаньской гавани часто укрывались от непогоды казацкие «чайки», возвращаясь из черноморских рейдов. Быстро и легко сечевики, в зависимости от ситуации и близости противника, вытаскивали свои суда, порой и на находящийся напротив Очакова Тендер-остров («Тын-дерево»), где спокойно пережидали шторм.

К вечеру ветер вроде поутих, и мы решили прорваться за мыс. В тени от высокого, в полнеба, глинистого обрыва осторожно приблизились к выступающим из воды камням. Впереди дымилось освещенное закатным солнцем море. Оно глухо постанывало. То ли предупреждало об опасности, то ли отходило от дневной болтанки. И тут лодка вдруг стала наполняться водой. Сначала мы пробовали вычерпывать ее, вымачивать тряпкой, однако, когда она заструилась над пайолами, поняли, что пробито днище. Удивительно, но это не доставило особого беспокойства. Мы чуть отошли от мыса и вытащили лодку на узкий галечный пляжик под обрывом.

Быстро развели костер и залепили смолой пробоинку. На выгрузку и ремонт ушло не больше двух часов. Запорожские мастера, которые так же легко перетаскивали свои суда и так же быстро их смолили, вероятно, остались бы довольны нашей работой. Мы наскоро поужинали и легли спать — завтра ранний бриз погонит наш «Хоре» дальше. А сумерки размывали и размывали очертания Березани. Остров как бы уплывал от берега, освобождая проход для ветров и кораблей...

Поначалу тростниковым валикам по бортам я не придавал большого значения. Соригинальничал, отметил свое родство с лихими сечевиками, отдал дань их мастерству и выдумке — и ладно. Но вот «Хоре» заскользил по днепровским водам. Днепро-Бугский лиман встретил нас свежим ветром. Какое-то время он не мешал продвигаться к морю, особенно, когда шли под прикрытием камышовых островков. Однако уже через день мы в полной мере ощутили силу ветров над лиманом. Гребли до мозолей, до пота, менялись через каждые полчаса, однако так и не смогли преодолеть то встречную, то боковую волну. Пробиться к берегу через заросли тростника-«дударя» тоже не было возможности. Тогда поступили так: один греб, а другой вплавь подталкивал лодку сзади или подтягивал спереди за причальный конец. Это была тяжелая и изматывающая работа. Волны становились все напористее. Однако, несмотря на то, что суденышко (даже без одного гребца) низко сидело в воде, редкие капли залетали внутрь. В чем дело? Когда пришла моя очередь нырять в мутные воды и брать «под уздцы» лодку, я смог убедиться, насколько эффективно тростниковая обшивка отражала волновые атаки. Волны ударяли снизу и разбивались о тростниковые валики, распадаясь на вялые струйки. К вечеру нам удалось пробиться к затону у села Геройское. Местные рыбаки, заинтересовавшись тростниковой обшивкой нашей лодки, рассказали, что запорожские казаки (жители многих сел на берегах лимана считали себя их потомками) широко и с выдумкой использовали тростник для повседневных нужд. Особенно у запорожцев было развито рыболовство, которое и кормило и одевало их («Днiпровий, Днiстровий обидва лимани, iз них добувались, справлялись жупани»). На местах рыбных промыслов в лимане строились курени и шалаши, которые покрывали тростником. Из тростника делали «гарды», или «заколы», — особая система перегородок, куда заплывала рыба. Кстати, как нам рассказали, местные жители до сих пор используют тростниковые плетни для рыбной ловли.

Проходя возле бетонных причалов, скалистых островков, торчащих из воды пней и коряг, мы скоро перестали бояться за хрупкие борта — тростник надежно предохранял их от случайных ударов. Тростниковые поплавки придавали уверенности и тогда, когда мы вынуждены были удаляться от берега — в критической ситуации они могли удержать лодку на плаву. Уже не говорю о том, что обвязка в пути служила своеобразной полочкой для различной мелочевки, удобной основой для крючков и зацепов. Я не раз представлял, как казацкий ватаг, выкурив трубку-«люльку», засовывал ее между тростником и опрокидывался на спину, подставляя лицо горячему солнцу.

...О чем думал он? О кознях неприятеля? О боевых товарищах? А может, ловил аппетитные запахи дымков, которые вились над казаном с кулешом? Может, подремывал в предвкушении сытного ужина в веселом кругу побратимов? Вообще-то проводя время в боевых походах, где обстановка часто неожиданно менялась, казаки были непритязательны к пище. Так, спасаясь от врага, запорожцы прятали «чайки» и уходили в степи, где питались чем придется — «они ели оленьи копыта, ели рога и давние, валявшиеся по степи кости диких животных». В походе они варили в основном «соло-маху» — ржаная мука на воде, густо сваренная, «тетерю» — более жидкую похлебку, «щербу» — уху, чуть приправленную мукой. И рыба, которую изредка удавалось добыть по пути, и мука, и сухари не раз выручали в плавании и нас.

Во всяком случае, запасшись немного мукой, крупой и сухарями, мы были уверены, что голодать не придется и, имея некоторое представление, чем и как питались наши предки, сумеем приготовить вполне аппетитный и сытный обед. Тем более что приспособились разводить костер прямо в лодке. Достаточно было расстелить в корме на пайолах мокрую тряпку, набрать в миску воды и поставить на нее сковородку, в которой сухие, заранее приготовленные щепки пылали жарко и дружно.

По-разному встречали нас люди, когда видели наш парус с крестом, звездой и полумесяцем. Один массовик-затейник объявил по рупору ребятишкам из лагеря: «К нам приехали гости из дружественной Турции! Поприветствуем их!» Я тогда подумал, что, вероятно, недаром вышил именно эти символы на парусе. Крест, звезда и полумесяц имеют отношение к людям разной веры. А именно их объединению и служат большие и малые экспедиции. Мирный дорожный человек — везде гость... Между прочим, среди запорожцев было много людей самых разных национальностей. В трудных морских походах они быстро находили общий язык, хотя и молились разным богам. Сечевики не гнушались перенимать у других народов полезный для них морской опыт. Более того, на «чайках» нередко предводителями были казаки-«потурнаки», бывшие невольниками у турок («потурчившиеся») и знавшие многие их секреты. Польский посол, которого турки упрекали, что поляки не могут сдержать воинственный пыл казаков на море, однажды ответил им: «Да казаки ж и моря не знали, пока ваши же турки не показали себя и не научили их мореплаванию...»

Нередко, засыпая под яркими южными созвездиями, я думал, что все мы — и те, кто в пути, и те, кто только живет мечтами о дороге, — находимся в одной большой лодке. И не вырастут у этого ковчега крылья, не унесут они его к другим мирам, когда вдруг взыграет и начнет перехлестывать через борт та вода, которая пока держит нас на плаву.

В. Супруненко Фото автора

(обратно)

Призраки моря

«Когда я впервые столкнулся с фата-морганой, со мной произошло то же, что и с британским священником-натуралистом Уинсом: я не поверил своим глазам». Так начинает свой рассказ о морских призраках корреспондент журнала «Гео» Майкл Энглер.

Однажды  жарким  августовским днем британский духовник Уине, много лет посвятивший  изучению  воздушных отражений, прогуливался вдоль родного побережья и вдруг увидел в небе, поверх едва заметных на горизонте мачт, полное изображение судна.

Тоже в августе, но только двести лет спустя, на другом побережье — севере Фрисландии (Фрисландия — историческая провинция Нидерландов. Фризы — народ, живущий в Нидерландах и Германии, фризский язык относится к германской группе языков.) глазам Майкла Энглера предстала деревня-мираж. Деревушка и земляной холм, защищающий ее от приливов, словно корабль, покачивались в струящемся от жары воздухе. Домики с сильно покосившимися крышами были расплывчаты и нечетки, будто призраки.

Как в свое время британский духовник, Майкл Энглер изучал горизонт в поисках сказочных картин. Вот в воздухе стали появляться соборы и маяки, плотины и дюны, нанизанные, словно жемчужины на нить, между землей и небом. Так, по преданию, должно было выглядеть ожерелье феи Морганы. Поэтому издавна любые виды миражей считаются чарами этой феи. По бретонской легенде, прекрасная фея Моргана была сводной сестрой короля Артура и жила в хрустальном дворце на дне Мессинского пролива, близ сицилийского побережья. Иногда она покидала свои хоромы, чтобы порезвиться на волнах, сбивая с пути мореходов. Вообще в древности люди сложили немало легенд о миражах, связывая их с потусторонним миром. Только во времена Уинса, то есть в конце XVIII века, атмосферными привидениями занялись ученые. Они полагали, что причина подобных явлений — разница температур воздушных слоев и их оптические особенности.

В своем «Исследовании различных загадочных фактов природной истории» 1773 года доминиканский пастор Антонио Минази представил одно из наиболее известных впоследствии описаний фата-морганы. Угол падения солнечных лучей составлял 45 градусов, когда святой отец увидел с берега, недалеко от Реджо-ди-Колабрия, над морской гладью «внезапно возникшие неисчислимые ряды арок и дворцов, очень отчетливо и ясно обозначенные, величественные башни, роскошные дворцы, колонны марширующих солдат, скачущих всадников, а также много других удивительных картин, с их абсолютно естественным цветом, движением, которые быстро сменяли одна другую». Так продолжалось до тех пор, пока все не начало расплываться от легкого ветерка, затем море снова стало всего лишь морем.

Современная наука объясняет фата-моргану как очень сложное преломление солнечных лучей, когда воздушные слои различной плотности не только, как обычно, лежат горизонтально вдоль земной поверхности, но начинают искривленно или даже волнообразно протекать над ней. От изогнутой поверхности отраженный свет множеством лучей и под различными углами доходит до наблюдателя, принося с собой каждый раз новые изображения. Так играет в тихо текущей воде пятно фонаря, если смотреть на него ночью с моста. До тех пор пока река спокойно струится, видно лишь простое отражение. Но стоит ветру рябью пройтись по водной поверхности, фонарь начинает отражаться в каждой волне. Своим необычайным разнообразием фата-моргана обязана не только метеорологическим особенностям, но и определенным топографическим условиям. Над отмелями и равнинами под палящим солнцем очень быстро могут образовываться теплые воздушные массы, которые преломляют свет иначе, нежели верхние, более холодные атмосферные слои. Если ветерок быстро не разметет надземную прослойку воздуха, тогда на горизонте будут парить не только перевернутые вверх ногами здания и пейзажи, но и отраженные от нижних слоев фантастические двойные миражи.

В фольклоре таким видениям придумано много имен: итальянцы при появлении водянисто-расплывчатых форм поминают прачку Лавандайю. Венгры говорят о Делибабе — знойной красавице, а арабы восклицают «сараб» — «струящаяся».

А вот фризы сохраняют хладнокровие и знают один лишь эпитет — «скоре», который пространно переводится как «продирающийся сквозь преломление лучей». «Ни в одном северофризском диалекте нет существительного, обозначающего мираж, — объясняют специалисты, — древние фризы, очевидно, воспринимали это явление иначе, поскольку фата-моргана была для них только буднично-привычной картиной».

Для жителей побережья, ведущих затяжную борьбу с морем, далекие видения могли означать лишь надви- гающееся несчастье, век за веком крупные селения и обширные плодородные земли поглощались пучиной. Все больше появлялось ваттов (Ватты — уникальная экосистема, которая образуется при впадении североевропейских рек в море.), над которыми в час прилива отражались лишь далекие пейзажи.

Научные описания прошлого схожи с современными наблюдениями миражей, до мелочей: «Весь Нижний Египет — это почти совершенно горизонтальная равнина, напоминающая морскую поверхность», — пишет француз-математик Гаспар Монж, наблюдавший проделки феи Морганы в 1798 году во время наполеоновского похода в Египет. Ученого зачаровала игра расстояний: «Приближаемся к деревне... а полоса воды, казалось, отделяющая нас от цели, отодвигается все дальше, вместе с тем как бы съеживаясь и сужаясь. Затем видение исчезает совсем, правда, чтобы тотчас объявиться вновь, но уже опять вдалеке».

Результаты наблюдений Гаспара Монжа в пустыне будут точно такими же и на фризских ваттах. Однако сверкающие и мерцающие воздушные массы, казавшиеся в пустыне водной гладью, наблюдатель примет теперь скорее за небо. Потому что его внимание сосредоточено на пейзаже, а не на воде, да и воображение поможет красочно дополнить возникший мираж.

... Когда Майкл Энглер приблизился к волшебному видению, оно изменилось: судно-призрак исчезло, потом опять появилось, а в это время на горизонте возникали все новые и новые образы. Сначала это были лишь цветные пятна, медленно обретавшие какие-то формы — до тех пор, пока он не признал в них дома, плавно покачивающиеся над горизонтом.

Воздушные массы цвета ртути, которые в переливающемся свете кажутся постоянно движущимися, Гете называл «волнами ложного моря». В Коране образы миражей приводятся для того, чтобы предостеречь людей от ложных соблазнов: «Ибо книги неверных, словно видения в пустыне, которые страждущие принимают за колодцы с водой, а придя, ничего не находят...»

Миражи — это не только плывущие над горизонтом здания и ландшафты, но и то, что за этим горизонтом скрыто. Конусообразные силуэты холмов отражаются вверх ногами, и в результате возникают очертания судов.

В жаркие дни, при интенсивном отражении снизу, размытость контуров порождает любопытнейший феномен: чем дальше, например, удаляется группа людей, выше и обширнее оказываются отражающие слои, и очень скоро человеческие фигуры, уже практически неузнаваемы, их отражения с расплывшимися ногами дрожат в беловатом мареве. Голова и плечи тоже теряют прежние очертания, создавая все новые образы. И так до тех пор, пока видения совсем не растают в пространстве.

«В ослепительном мерцании раскаленного воздуха они возникли внезапно, будто сгустившаяся вдруг масса, колышущаяся в чаще. Затем, при приближении к ним, эти скопления распались на отдельные группы, парящие и то разлетающиеся, то вновь собирающиеся вместе. Наконец, когда масса совсем сгустилась, обозначились отдельные фигуры всадников, подобно летучим рыбам несущиеся в серебристом сиянии над землей, — пишет об увиденном в арабских песках Лоуренс Аравийский, много раз пытавшийся укрыться в мираже с отрядом бедуинов, чтобы стать незаметным для турецких войск. — Пройдя чуть меньше четырех миль, я опять натолкнулся на темное пятно, маячившее взад-вперед, а затем расколовшееся на три части и увеличившееся в размерах».

Ничего удивительного, что в прошлом такие загадочные явления были окутаны мистической завесой. Марко Поло, наблюдавший миражи в конце XIII века в пустыне Гоби, думал, что это злые духи вызывают видения на горизонте с тем, чтобы сбить путешественников с пути.

«А не может ли быть, — задается вопросом американский исследователь Элистейер Фрезер, — что невероятный переход израильтян через Красное море — не что иное, как мираж?» Вместе с другими специалистами Фрезер отмечает тот факт, что путь Моисея лежал севернее Красного моря, между лагунами и озерами восточной дельты Нила, в сторону Синайского полуострова, то есть по идеальным для появления миражей местам. К тому же в тех краях послеполуденные видения возникают повсюду, а не только в определенном направлении. Поэтому не исключено, что Моисей и беглецы из Египта, вряд ли имевшие представление о пустынных призраках, на самом деле прошли сухими вдоль якобы вздымавшихся слева и справа волн, которые расступались перед идущими и смыкались за их спинами. Особенностью миража, когда из поля зрения прежде всего исчезают движущиеся объекты, объясняется и то, что «воды отступали перед беглецами, но обрушивались на преследователей-египтян».

Точно так же и хождения Иисуса «по воде, аки по суху» Фрезер относит к оптическим обманам. Из лодки ученикам наверняка только показалось, что святой, идущий на самом деле по берегу, воспарил над водой, так как мираж образовал под его ногами мнимую воду, которая сливалась с настоящим морем.

Немецкий физик Гельмут Трибуч пошел еще дальше, исследуя культ фата-морганы. Обратившись к старинным свидетельствам о фигурах и двойных изображениях людей, животных, предметов, Трибуч пришел к выводу, что многие культовые постройки возводились в областях, где явления фата-морганы — отнюдь не редкость, будь то каменные глыбы в Британии, храмы Месопотамии, египетские пирамиды или же мегалитические святилища Стоунхенджа на открытых равнинах вблизи Солсбери.

Быть может, какое-нибудь из этих культовых сооружений возникло даже «по знамению свыше», то есть в небе вдруг появилось перевернутое отражение чего-то, и священники с легкостью могли истолковать это как проявление потусторонних сил. Такой вид миражей очень редко встречается и рождается в том случае, когда теплый воздух нависает над прохладной водой, быстро остывая в нижних слоях и преломляя лучи до высоты глаз наблюдателя.

Миражи Северного Ледовитого океана, способные показывать древним мореходам айсберги, скрытые за линией горизонта, могли 1000 лет назад указать викингам дорогу на запад. Ведь мореплаватели видели в небе берег Гренландии, находясь аж в 200 морских милях от него! Видения подобного рода могут объяснить также и загадку «летучих голландцев», которые то здесь, то там носились над волнами и исчезали, не отвечая ни на какие сигналы. Или взять, к примеру, НЛО. Многие из «неопознанных летающих объектов» могут быть не чем иным, как парящими на горизонте отражениями и миражами.

Саги Фрисландии ничего не рассказывают о феях и духах, возникавших из ниоткуда и устраивавших на горизонте бесчинства. Немецкий поэт прошлого века Теодор Шторм упоминает в своих стихах о сказочных мертвецах, о всадниках на белых лошадях всего лишь как о природном феномене — «киммунгах». (Киммунг — так в морской терминологии обозначаются миражи над киммом — горизонтальной линией между морем и небом.)

Это чудо можно наблюдать только в редкие дни при морской прогулке близ островов Северного моря. Там, после холодных ночей или в ветреные солнечные послеполуденные часы, в тонкой полоске воздуха, разделяющей морскую пучину и небесные дали, появляются время от времени песчаные отмели и холмы.

Однако очень трудно специально отыскать и пережить мираж повторно, так как частые, происходящие по два раза на дню приливы и отливы прерывают и осложняют наблюдение. Лучшую точку, откуда фата-моргана в отливы и жаркие солнечные дни выглядит наиболее впечатляюще, в ваттах приходится искать порою целых две недели.

Но и тогда созерцать «атмосферные игры» можно, к сожалению, недолго. Иногда — потому что воздушные картины очень быстро меняются, и еще минуты назад совершенно реальные изображения внезапно исчезают. Иногда же в полной мере насладиться очарованием миража невозможно из-за прилива: вода начинает затапливать ваш «наблюдательный пункт».

Но если лучистым солнечным днем вы вместе с кем-нибудь из местных жителей, хорошо знающих окрестности, зайдете подальше в ватты, то для вас природой будет разыграно такое же великолепное представление, какие бывают только на Ближнем Востоке. И зрелище это будет столь восхитительным, что поначалу вы откажетесь верить своим глазам...

По материалам журнала «Гео» подготовил Михаил Динеев

(обратно)

Оккультное бюро СС

В издательстве Российского общества по изучению тайн и загадок Земли готовится к публикации книга «Психотронная война: от мифов — к реалиям». Ее написали физиолог И.Винокуров, наш постоянный автор, и доктор биологических наук, профессор биофизики Г.Гуртовой. Книга посвящена военно-прикладным вопросам использования знаний о необычных возможностях человека, добываемых психотроникой, парапсихологией, биоэнергоинформатикой. Предлагаемый фрагмент — журнальный вариант одного из разделов главы, которая называется «На службе у бога войны». В ней рассматривается история вопроса — от времен легендарного Креза до наших дней. Для западного читателя никогда не был тайной за семью печатями тот факт, что нацисты упорно пытались поставить себе на службу эзотерическое, тайное, оккультное знание. Но у нас эта тема до недавнего времени почти полностью замалчивалась. Наконец-то и эта тайна «третьего рейха» перестает быть таковой для наших читателей.

Н астоящие медиумы, или, как их сейчас называют, экстрасенсы, — это люди, обладающие ярко выраженными парапсихологическими способностями. Возьмем, например, способность к предвидению, которая нередко позволяет ее обладателю избежать смертельной опасности. Вот один из типичных случаев.

Группа солдат — а дело было в годы первой мировой войны — расположилась на обед в траншее на передовой. Вдруг один из них «услышал» голос, приказывающий ему немедленно встать и отойти в сторону. Голос прозвучал как обычная военная команда, и солдат автоматически исполнил ее. Он успел удалиться ярдов на двести и уже хотел повернуть обратно, как в этот момент группу солдат разметало по траншее. Все они были убиты прямым попаданием снаряда. Солдата, оставшегося живым, звали Адольф Гитлер. «Это абсолютное чудо, что я жив... Только благодаря чуду я продолжаю оставаться здоровым и невредимым», — позже писал он.

Провидение, признавался он, продолжало опекать его почти до последних дней жизни. Известно, что ни одно из покушений на Гитлера не достигло цели. По крайней мере в двух из них он действительно буквально чудом избежал смерти. Вот как это было.

Вечером 9 ноября 1939 года члены организации «Старые бойцы» собрались в пивном зале Бургербаукеллер в Мюнхене. Они отмечали шестнадцатую годовщину известного мюнхенского «пивного путча» и ожидали прибытия Гитлера. Вскоре он появился и начал свое традиционное выступление. Речь фюрера в прямой трансляции слушала вся Европа.

Как и положено в таких случаях, прежде всего он оповестил своих верных партайгеноссен о последних достижениях: победоносном блицкриге в Польше и договоре о ненападении с Советским Союзом. Но предупредил: война, будет долгой, надо быть готовыми к пяти годам борьбы. Затем резкий тон речи сменился на мрачно-торжественный — он отдавал дань памяти павшим в первой пробе сил 1923 года. Суть заключительной части выступления сводилась к тому, что каждый национал-социалист должен быть готов пожертвовать своей жизнью во имя целей движения, но никто не знает, когда это произойдет.

Помимо необычной концовки, был почему-то нарушен и привычный ритуал участия фюрера в празднестве. Гитлер изменил своему обыкновению оставаться после официальной части для дружеских разговоров и воспоминаний. Да и его выступление оказалось намного короче обычного. Как бы оборвав свою речь, Гитлер покинул пивной зал намного раньше, чем ожидалось. Было 20 часов 57 минут.

В 21 час 9 минут прогремел взрыв. Бомба взорвалась непосредственно за трибуной, где 12 минут назад еще стоял Гитлер. Там в радиусе шести футов все было покрыто обломками. Холл разнесло на куски. Если бы Гитлер остался, его бы ничто не спасло. При взрыве погибли 7 «старых бойцов», 63 были ранены.

Дало осечку и покушение, предпринятое в феврале 1945 года. Его хотел осуществить Альберт Шпеер, министр вооружений и бывший архитектор фюрера. К тому времени Гитлер, в сущности, замуровал себя в подземном бункере в Берлине. Именно Шпеер проектировал этот бункер, включая жизненно важную систему вентиляции, выход из которой был надежно замаскирован. План Шпеера состоял в том, чтобы через вентиляцию впустить в бункер ядовитый газ. Но чтобы достать газ и сделать другие необходимые приготовления, потребовалось две недели. Однако к концу этого срока Шпеер с ужасомобнаружил, что по приказу Гитлера вентиляционное отверстие нарастили на 12 футов трубой. И на этот раз, как полагал Шпеер, сработала почти сверхъестественная интуиция фюрера...

Психологи, психопатологи, психиатры, психоаналитики, представители других наук о человеке проявила достаточное внимание к фигуре Гитлера. Однако стандартный подход в рамках этих научных дисциплин не дает полной картины личности Гитлера — за гранью рассмотрения остаются парапсихологические аспекты его личности.

В 1975 году была предпринята попытка восполнить этот пробел. Тогда в «Обозрении парапсихологии» была опубликована обширная статья «Гитлер: шаман, шизофреник, медиум?». Ее написал известный американский парапсихолог и психиатр Ян Эренвальд. Кстати, проживая до войны в Лондоне, он собственными ушами слышал выступление Гитлера 9 ноября 1939 года в пивном зале Мюнхена...

Эренвальд сравнивает влияние Гитлера на народ Германии с воздействием шамана на племя. Со временем Гитлер, замечает Эренвальд, все более и более убеждается в истинности своих предчувствий и интуиции. Отмечается его необычное чутье в управлении страной в несомненная политическая проницательность. Как бы случайные вспышки стратегического и политического ноу-хау фюрера не раз приводили в изумление наиболее скептических генералов. Некоторые из ноу-хау Гитлера имели все признаки рациональных умозаключений, хотя их поразительная точность явно не соответствовала его бессистемному образованию и слабо дисциплинированному уму. Известно, что Гитлер не склонен был решать проблемы на интеллектуальном уровне, он переключал свое внимание на что-либо другое, в то время как подсознание словно обеспечивало его необходимыми ответами. В решающие моменты Гитлер полностью находился под влиянием своего демона — интуиции. Это давало ему непоколебимую уверенность в своей правоте и наполняло презрением к требованиям реальности. Его пси-функции действовали вопреки законам обычной логики. Они отвергали каноны морали и требования долгосрочного прагматического планирования. Таким образом, пси-фактор Гитлера, считает Эренвальд, возвращался к своему архаическому прототипу черной магии, колдовства и демонизма.

Но были люди, которые пришли к похожим выводам значительно раньше Эренвальда.

«Следует повторить еще раз: Адольф Гитлер — медиум. Люди нашей эпохи, деформированные материализмом, могут прийти в замешательство от его странных действий. Посвященные в оккультные науки не удивятся. То, что кажется странным для профана, абсолютно ясно для посвященного».

Это необычное для нашего читателя высказывание принадлежит французскому писателю Эдуарду Саби, чья книга «Гитлер и оккультные силы» была издана в Париже еще в 1939 году. Расплата не заставила себя долго ждать. В декабре 40-го гестапо арестовывает Э.Саби. Сорок четыре дня в следственной камере, затем приговор: один год тюрьмы за антигерманскую пропаганду.

Вторым изданием книга Э.Саби вышла уже в 1945 году, но под названием «Нацистский тиран и оккультные силы». Это была первая книга об одной из самых скрытых сторон жизни и деятельности бесноватого фюрера. Бесноватого, как считается некоторыми, отнюдь не только в переносном значении этого слова...

Гитлер всегда отличался странностями. Еще в годы первой мировой войны большинство однополчан считало его чудаком за необычное поведение и непонятные высказывания. «Мы с трудом терпели его. Он был среди нас белой вороной», — писал о нем его однополчанин. Другой рассказывал, что Гитлер «часто сидел, не обращая ни на кого внимания, в глубокой задумчивости, обхватив голову руками. Затем неожиданно вскакивал и начинал возбужденно говорить о том, что мы обречены на поражение, ибо невидимые враги Германии опаснее, чем самое мощное оружие противника».

Став фюрером, он отнюдь не утратил своих странностей. Они возросли еще более, иногда, казалось, Гитлер действительно страдал бесоодержимостью. Вот одно из таких наблюдений:

«Гитлер стоял в своей комнате, шатаясь и оглядываясь вокруг с потерянным видом. «Это он! Это он! Он пришел сюда!» — восклицал он. Его губы побелели, крупный пот катился по лицу. Вдруг он без всякого смысла стал произносить цифры, потом слова, обрывки фраз — получались странные сочетания... Это было ужасно. Потом он замолкал, продолжая беззвучно шевелить губами. Тогда его растерли, заставили выпить. Потом неожиданно он заревел: «Там! Там! В углу! Он там!» — топал ногой по паркету и кричал. Его успокоили... Затем он очень долго спал, после чего вновь появился почти нормальным и сносным».

Некоторые зарубежные авторы обращают внимание на то, что пограничный австро-баварский городок Брау-нау-на-Инне, где 20 апреля 1889 года у 52-летнего Алоиса Гитлера и его третьей жены, 28-летней Клары Пельцль, родился будущий фюрер, снискал репутацию как бы своего рода питомника медиумов. В том же городе родились знаменитые братья Вилли и Руди Шнейдеры, чьи парапсихические демонстрации, в частности, телекинетические, стали сенсацией 20 — 30-х годов нашего столетия. Известно, что и у Вилли Шнейдера, и у будущего фюрера была одна и та же кормилица и что среди найденных в Браунау медиумов (их искал психоисследователь барон Шренк фон Нотцинг) один из последних приходился кузеном Гитлеру.

О «третьем рейхе», о нацизме и Гитлере опубликовано свыше 50 тысяч исследований. Но в этих трудах отражены главным образом исторические, социальные, экономические, политические и некоторые философские аспекты темы. Об оккультном феномене рейха со времени выхода в свет первого издания книги Э. Саби идо наших дней написано совсем немного. Складывается впечатление, что эта сторона дела как бы специально замалчивается!

К такому же заключению пришел и журналист-международник Л.П.Замойский. Свой вывод он обосновывает в изданной в 1990 году книге «За фасадом масонского храма». В ней, в частности, он рассматривает и исторические корни связей нацизма с оккультными силами Европы и самой Германии, с различными масонскими культами, орденами и ложами, с другими мистическими тайными сектами, разбросанными по всему миру.

Сферой тайных знаний в «третьем рейхе» занималось специальное оккультное бюро СС Аненербе (в переводе «Наследие предков»). Его возглавлял полковник СС Вольфрам фон Зиверс. В недрах Аненербе — «в интересах Великой Германии» совершались неслыханные зверства над людьми, выступавшими в роли подопытных кроликов. Здесь же аккумулировался весь доступный нацистам спектр оккультных и тайных знаний, также «в интересах Великой Германии».

Когда на Нюрнбергском процессе в зале суда звучали незнакомые журналистам понятия Агарти и Шамбалы, они не воспринимались всерьез. Скорее — иронически. Картина фашистских злодеяний никак не сопрягалась с такой терпимой религией, как буддизм, и вообще с понятием веры.

Фон Зиверс был казнен. Но делам Аненербе огласки почти не было. Почему? На этот вопрос Л.П.Замойский отвечает так: замалчивание было прежде всего вызвано боязнью разоблачения. Разоблачения чего? Использования нацистами оккультных наук и роли этих наук в подготовке безумия нацизма. Кто же страдал такой боязнью? И на этот вопрос Л. П.Замойский дает ответ: те, кто много мог бы рассказать об использовании атрибутов масонской мистики, о масонских культовых традициях, принятых на вооружение в Аненербе. (Отношение Гитлера к масонам и масонству было отнюдь не однозначным. Скорее — весьма прагматичным.)

Еще до прихода Гитлера к власти, отмечает Л.П.Замойский, масонолог и романист Джон Бьюкэн предупреждал об опасности воцарения в Германии сатанинской религии — сплава современной технологии и восточного мистицизма. Значительное время спустя, уже в связи с замешательством перед показаниями душегубов из Аненербе на Нюрнбергском процессе, охватившем ряд видных масонов Англии и других западных стран, масонский автор Тревор Равенскрофт писал в изданной в 1982 году книге «Копье судьбы»: «Те, кто знал, хранили молчание. Лидеры оккультных лож и секретных обществ, связанных с формированием мировой политики в Западном полушарии, понимали, что они отнюдь ничего не выиграют от разоблачения сатанинской природы нацистской партии».

Г.Раушнинг (1887 - 1979), член нацистской партии (в 1936 году он в результате конфликта с нацистами эмигрировал в Швейцарию), позднее отождествил национал-социализм с пляской святого Витта XX века. Но откуда пришла эта странная болезнь? — вопрошают исследователи и пытаются нащупать корни этого странного заболевания в истории.

Примерно в 80-х годах прошлого века в ряде стран Европы, в частности, в Англии, Германии и во Франции, образовались общества «посвященных», герметические (тайные) ордена. В них входили некоторые из могущественных лиц и блестящих умов того времени. В Австрии и Германии в конце прошлого — начале текущего столетия зародилось полуоккультное пан-германское движение. В 1887 году в Англии было основано герметическое общество «Золотая заря», ведущее свое начало от английского общества розенкрейцеров. Целью «Золотой зари» было (посредством овладения магическими ритуалами) получение власти и знаний, доступных «посвященным». Это общество поддерживало контакты со сходными германскими обществами.

В 1912 году на конференции германских оккультистов было создано «магическое братство» — «Германский орден». Один из членов этого «братства», раздираемого внутренними распрями, в 1918 году организует самостоятельное «братство» — общество «Туле». Его символом стала свастика с мечом и венком. Вокруг «Туле» группировались те, кому позднее было суждено сыграть решающую роль в формировании нацистской партии.

Большое внимание, которое уделяла нацистская верхушка «странным наукам», замечает американский историк, писатель и публицист В.Пруссаков в книге «Оккультный мессия и его рейх», выглядит закономерным, когда представляешь ту общую атмосферу, что царила в Германии после первой мировой войны: «Германия была подходящим местом для такого развития. Вряд ли существовала какая-либо другая страна, где происходило бы такое количество «чудес», встречалось такое множество привидений, столь многие болезни вылечивались магнетизмом, составлялось несметное число гороскопов».

Но вернемся к обществу «Туле». Легенда о Туле, сообщают в своей книге «Утро магов», изданной в 1959 году во Франции, Луи Повель и Жак Бержье, восходит к происхождению германизма — речь идет о пропавшем где-то на Крайнем Севере острове, исчезнувшем, как и Атлантида. Остров Туле, как считали германские мистики, был магическим центром погибшей цивилизации. Но не все ее тайные знания ушли под воду без следа. Эти древние священные знания и пытались воскресить тулисты.

Общество «Туле», согласно Л.Повелю и Ж.Бержье, было серьезным магическим братством: «Его деятельность не ограничивалась интересом к мифологии, соблюдением бессмысленных ритуалов и пустыми мечтами о мировом господстве. Братьев обучали искусству магии и развитию потенциальных возможностей. В том числе и умению контролировать такую невидимую и всепронизывающую силу, называемую английским оккультистом Литтоном «врилом», а индусами «кундалини». Врил — это огромная энергия, из которой мы используем в повседневной жизни лишь бесконечно малую часть, это нерв нашей возможной божественности. Тот, кто становится хозяином врила, становится хозяином над самим собой, над другими и над всем миром... И еще, может быть, самое главное: учили (братьев. — Авт.) технике коммуникации с так называемыми Тайными учителями, или Неизвестными Сверхлюдьми, незримо руководящими всем происходящим на нашей планете. Весьма вероятно, что Гитлер научился кое-чему у тулистов...»

На фюрера заметное влияние оказал мюнхенский профессор К. Хаусхофер (1869 - 1946). Еще до первой мировой войны он был германским разведчиком-в Индии и Японии, изучил санскрит, овладел священным языком высших каст, свободно переводил буддистские тексты, прошел выучку у известного мистика Г.И.Гурджиева (1877 — 1949), у тибетских лам и у адептов тайного японского общества Зеленого Дракона. Еще в 1904 году посетил Тибет, Монголию, Синьтцзян, Маньчжурию. В монастыре под Лхасой принял посвящение в буддизм, учился ясновидению. В 1914 году, уже в чине генерала, обратил на себя внимание исключительным даром предсказания событий: часов атаки противника, точек падения снарядов, политических изменений в стране, о которых он ничего не знал. В том же, 1914 году возглавил Институт геополитики при Мюнхенском университете, положив в основу своего учения идею о необходимости расширения «жизненного пространства» немецкой нации.

После неудавшегося «пивного путча» 1923 года суд приговорил Гитлера к пяти годам заключения, но он уже в начале 1925 года вышел из тюрьмы. В тюрьме Гитлер сидел вместе с Гессом, который был ассистентом Хаусхофера, когда тот преподавал в Мюнхенском университете. Молодой Гесс оказался одним из наиболее прилежных учеников Хаусхофера, и его вскоре вовлекли в деятельность оккультных кружков при обществе «Туле» — самой влиятельной ложи масонского типа в Германии (Институт геополитики во главе с К.Хаусхофером служил как бы «крышей» деятелям из Туле). Именно Гесс познакомил Хаусхофера с Гитлером. Последний жадно впитывал откровения Хаусхофера: идею завоевания жизненного пространства, различные оккультно-мистические построения. Руководители «Туле» признали Гитлера заслуживающей внимания фигурой, которую, однако, следовало несколько пообтесать. Специалисты «Туле» обучили его секретам влияния на массы, вовлекли в деятельность оккультных кружков. Он стал читать книги по астрологии и оккультизму, посещать спиритические сеансы, знакомиться с эзотерическими доктринами масонства, общаться с разного рода прорицателями и другими носителями «тайных» знаний и необычных способностей.

Одним из таких людей был Эрик Ян Хануссен, названный «пророком «третьего рейха» и «берлинским магом». Свой талант ясновидца и предсказателя он обнаружил во время первой мировой войны, после чего стал зарабатывать на жизнь публичной демонстрацией своих необычных способностей. В 1931 году он вступил в нацистскую партию. Нацисты с охотой посещали его телепатические сеансы в берлинском Дворце оккультизма. Популярность Хануссена стала использоваться в чисто политических целях. Пример тому - его знаменитое предсказание пожара рейхстага. Ведь Хануссен, считалось, не ошибается! Значит, подготовленный фашистами провокационный поджог рейхстага будет служить лишь подтверждением его ужасного пророчества...

За спиной партии Гитлера уже прочно стояла «Туле» — самая мощная тайная организация Германии, когда он подписал приказ, возвышающий СС в ранг автономной организации, поставленной над партией. Формирование СС было поручено Гиммлеру.

Гиммлер, отмечает В.Пруссаков, создал СС как привилегированную военную организацию кайзеровских времен. Но моделью для него послужили и иезуиты, которые не гнушались пользоваться «богомерзкими знаниями тайных обществ, которые они сами же жестоко преследовали.

На примере иезуитов, подчеркивает В.Пруссаков, можно видеть, что организация, владеющая знанием тайн человеческой психики, способна держать под своим контролем целые страны и народы. Гиммлеровский орден тоже имел намерение овладеть всем миром, и не только при помощи оружия, но и посредством контроля над человеческой психикой.

Упоминавшаяся уже организация Аненербе была основана в 1933 году. Создал ее оккультист Фредерик Хильшер (он же наставник Зиверса), тесно связанный со шведским исследователем Свеном Гедином. Последний, будучи специалистом по Востоку, долго жил в Тибете, был в тесных отношениях с Хаусхофером и невольно играл роль важного посредника в создании нацистских эзотерических доктрин.

В 1935 году Гиммлер сделал Аненербе официальной организацией, приданной своему черному ордену. Были объявлены цели Аненербе: «Искать локализацию, мысль, действия, наследие индогерманской расы и сообщать народу в интенсивной форме результаты этих поисков. Выполнение этой задачи должно отличаться методами научной точности». Как в связи с этим замечают Л.Повель и Ж.Бержье, «вся германская рациональная организация была поставлена на службу иррационального». В январе 1939 года Аненербе вместе с 50 институтами, которыми оно располагало (ими руководил профессор Вурст, специалист по древним священным текстам), было, включено в СС, а руководители Аненербе вошли в личный штаб Гиммлера. На исследования, проводимые в рамках Аненербе, как отмечают некоторые авторы, Германия израсходовала колоссальные средства, больше, чем США на создание первой атомной бомбы. Эти исследования, пишут Л.Повель и Ж.Бержье, «охватывали огромную область, от научной деятельности в собственном смысле слова до изучения практики оккультизма, от вивисекции заключенных до шпионажа за тайными обществами. Там велись переговоры со Скорцени об организации экспедиции, целью которой должно быть похищение св.Грааля, и Гиммлер создал специальную секцию, осведомительную службу, занимавшуюся «областью сверхъестественного». Список проблем, решавшихся Аненербе, поражает воображение...».

Все эти работы начались не на пустом месте. В частности, известно, что Германия использовала экстрасенсов в разведывательной службе в первой и во второй мировых войнах. Использовались, и успешно, так называемые лозоходцы — для обнаружения мин и границ минных полей. В первую мировую войну в частях немецкой армии лозоходцы занимались поиском подземных вод для нужд армии. С 1932 года лозоходцев уже готовила военно-инженерная школа в Версале.

Обширную панораму психобиофизических исследований, проводившихся в Германии в период между двумя мировыми войнами, описал в 1951 году Гарри Штокман, в то время консультант по электронике из США.

В 1929 году Г.Штокман посетил в Берлине известного радиоинженера фон Арденна: «В его резиденции, превращенной в огромную и прекрасно оборудованную четырехэтажную лабораторию электроники, одна из комнат использовалась для исследования воли мозга. Здесь... фон Арденн демонстрировал различные коротковолновые приемники, пригодные для приема мозговых волн, и утверждал, что результаты были успешными».

И далее: «После сопоставления в 1937 году его (фон Арденна. — Авт.) результатов с результатами Кацамалли фон Арденн (итальянский исследователь Фердинандо Кацамалли (1887 — 1958), профессор неврологии и психиатрии Миланского университета, вел исследования в области «телепсихических явлений и мозговых радиации») в возникшей между ними переписке утверждал, что в предшествующие годы он посредством специальных приемных устройств получил СВЧ — связь на мозговых волнах. Следовательно, возможно, Кацамалли обнаружил радиационные явления в области медицины в 1923 году, в то время как фон Арденн был зачинателем современных методов приема и измерения электромагнитных волн мозга в 1927 году».

Интересно следующее замечание Штокмана: «Как только в Стокгольме началась научно-исследовательская работа по проверке результатов Кацамалли и фон Арденна, оба эти ученых заявили, что не могут продолжать дальнейшую переписку, поскольку эта область исследований была засекречена Муссолини и Гитлером».

Итак, похоже, что впервые в человеческой истории такие предводители тоталитарных режимов, как Гитлер и Муссолини, сделали серьезную попытку поставить «под ружье» и результаты биорадиологических исследований, в частности, Ф.Кацамалли и М.фон Арденна. Не исключено, что в Германии эти работы, судя по их засекреченности, велись в рамках Аненербе.

В состав Аненербе вошло и общество «Светящаяся ложа», позднее названное обществом «Врил». Это общество во главе с Хаусхофером, исходя из идей оккультной антропологии, изучало возможность создания новой расы «сверхлюдей» — особую мутацию арийской расы, выделяющую «гигантские излучения энергии». Члены этого общества, пытаясь воскресить «магические» свойства арийской крови, многие часы сидели над семенами растений, «насыщаясь» их энергией. Своих специалистов нацистам показалось мало. Хаусхофер привлек в помощь членов японского общества Зеленого Дракона, в котором некогда состоял сам. К работе в Аненербе была подключена и тибетская секта Агарти, ориентирующаяся, как считается, на черные силы. Еще в 1926 году в Берлине и Мюнхене обосновалась небольшая колония индийцев и тибетцев. Позже, когда позволили средства, нацисты стали посылать многочисленные экспедиции в Тибет, следовавшие друг за другом почти непрерывно вплоть до 1943 года. Эти экспедиции организовывал Хаусхофер. Другая, «светлая» школа Тибета, легендарная Шамбала, не стала сотрудничать с нацистами.

Группа «Врил» и секта Агарти, которую эсэсовцы называли Обществом зеленых людей, образовали в рамках Аненербе эсэсовский Черный орден. Ведущие кадры этого ордена и руководители гестапо были обязаны обучаться на курсах медитации, оккультизма и магии.

Дальнейшая судьба «зеленых людей», лам из секты Агарти, своего рода слуг дьявола — дружественных нацистам посланцев темных сил, — оказалась невеселой. По мере того как приближался конец «третьего рейха», нацисты стали относиться к ним все хуже и хуже. Незадолго до захвата Берлина нашими войсками «зеленые люди» — а их было около тысячи — покончили жизнь самоубийством.

Вряд ли кто решится оспаривать тезис, что обладание «магическим» оружием было едва ли не одной из самых сокровенных целей высших руководителей «третьего рейха». Весьма любопытную панораму некоторых связанных с этим событий обрисовал С. А. Вронский. О них он пишет в своей книге «Астрология: суеверие или наука?», которая вышла в издательстве «Наука» в 1990 году.

... Еще до прихода Гитлера к власти, в конце 20-х — начале 30-х годов, сообщает С.А.Вронский, немецкие ученые занялись изучением и использованием биоэлектромагнитной и биорадиационной энергии, продуцируемой мозгом, клетками живого организма. С приходом нацистов к власти темпы работы значительно возросли. В течение 1933 — 1934 годов «были организованы 50 институтов учебного и научно-исследовательского профиля (институты были засекречены)... Одновременно учеба велась и на медицинском факультете Берлинского университета».

Научно-исследовательская и учебная работав этих институтах велась в двух направлениях — биорадиологическая связь и основанные на ней методы лечения. Биорадиологию С.А. Вронский определяет как науку о биологической радиации (излучении) живого организма и психическом воздействии человека на окружающий мир. Термин «биорадиология», как утверждает С.А.Вронский, был принят на одном из заседаний Академии наук в Берлине в октябре 1939 года. Из этого определения вытекает, что предмет исследования биорадиологии весьма близок предмету исследования психотроники, парапсихологии, биоэнергоинформатики. Да и сам С.А.Вронский отождествляет биорадиологическую связь с биоинформацией.

Об одном из направлений биорадиологических исследований — изучении биорадиологической связи — известно в связи с распоряжением Гитлера провести опыты телепатической связи с погруженными подводными лодками. О другом, лечебном направлении работ сообщает их непосредственный участник Сергей Алексеевич Вронский.

Институт, один из пятидесяти, в который, пройдя строгий отбор, в 1933 году поступил С.А.Вронский, был открыт 12 сентября 1933 года. До декабря 1933 года этот режимный институт числился под номером 25, после чего его переименовали в биорадиологический. Конечной целью учебы в этом институте была подготовка врачей-биорадиологов для лечения высокопоставленной верхушки «третьего рейха». Лекции студентам читали тибетские ламы, индийские йоги, китайские врачи. Практические занятия отрабатывались в Германии, в США и в некоторых странах Востока.

В 1937 году, сообщает С.А.Вронский, на ученом совете Биорадиологического института были обсуждены факты и результаты биорадиологического лечения, его возможности и перспективы, причем в присутствии чинов Военно-медицинской академии и военного ведомства. Позже институт поступил в распоряжение Военно-медицинской академии и вся экспериментальная, научно-исследовательская работа была засекречена.

В заключение хотелось бы привести фрагмент из предисловия ко второму изданию книги «Нацистский тиран и оккультные силы». Э.Саби пишет: «1944 год. Война кончается. Париж освобожден. Но остается еще поле битвы, где за мир борются Добро и Зло, Правда и Ложь, Христос и Антихрист. Нам еще придется страдать, и чтобы понять это, прочтите эту книгу. Она поможет вам понять смысл той драмы, которая развернулась на ваших глазах... Язычество и грубая сила были возведены в ранг религии. Этого добился Гитлер, и это его погубило. Только социальная справедливость откроет эру всеобщего братства. Победить — это не все. Надо победить самого себя. Миром должны править моральные законы, тогда человечество будет спасено».

Не правда ли, прекрасные слова, столь современно звучащие и сегодня!

Игорь Винокуров, Георгий Гуртовой

(обратно)

Волчья кровь

Е жегодно в Монголии убивают до 10 тысяч волков. Нигде в мире не истребляют их в таком количестве. Столь жестокое отношение к животным вызывает сегодня вполне естественный протест. Но у скотоводов Монголии есть свои причины для борьбы с «ханом хищных зверей» — «Чоном» (так здесь называют волка), которую они ведут с древнейших времен... Немецкий журналист Тилъман Миллер и его коллеги, побывавшие в Монголии, стали очевидцами этого непримиримого противостояния.

Откуда-то вдруг появились орлы и стали бесшумно кружить над головами охотников. Байар, обладатель лисьей шапки и огненно-красной физиономии, торжествующе поднял вверх большой палец. Теперь он знает, что волки рядом: ведь хищные птицы всегда высматривают на земле остатки недоеденной волком добычи. «Орел выдает волка», — говорят монголы.

Охотники притаились за скалами. Тридцатиградусный мороз пробирает до костей, но пошевелиться нельзя: малейший шорох, щелчок фотоаппарата — и многочасовое ожидание окажется напрасным. «Волк всегда остается хозяином положения, — говорил Байар перед началом охоты. — Когда он чует человека, то взбирается на гору, чтобы сверху найти брешь в оцеплении и попытаться спастись».

С другой стороны горы Хух Азга находятся загонщики с лошадьми. Они обогнули лысую степную гору высотой более километра и сейчас карабкаются вверх по каменистому склону. В спину им дует степной ветер, мешающий волкам почуять охотников, которые находятся на расстоянии ружейного выстрела от вершины.

Байар тащит через скалы свой доисторический чешский карабин К-600. Тридцатидвухлетний охотник, мускулистый, ловкий незаменимый помощник пастухов. Они обращаются к нему и его товарищам, когда очередная стая волков нападает на стадо. Так было и сегодня: один из пастухов, потерявший лошадь, попросил Байара о помощи и предложил ему в загонщики своих сыновей.

Волки уже совсем рядом. Охотники напряженно прислушиваются: если стая сейчас не появится, значит, все напрасно. Но вот, так же внезапно, как перед этим орлы, волки вырастают из-за гребня горы — три... четыре... пять... там, на вершине, в двухстах метрах от людей. Почти сразу же они исчезают из поля зрения, только один бежит наискосок вниз по долине к откосу и вдруг на миг растерянно замирает. Гремит выстрел. Волк падает. Тишина. С минуту ни один охотник не трогается с места: ждут — не придут ли и другие. Потом они осторожно подходят, обступают убитого Чона. Это большой самец, четырех-пяти лет от роду, в нем добрых пятьдесят килограммов весу. Пасть его оскалена, из груди сочится кровь. «Чистый выстрел, — сияет Олдсвой, который попал с расстояния почти в сто метров, — я запищал как мышь, чтобы он на мгновение прервал бег».

Брат Байара Энхбат берет свой охотничий нож и быстро сдирает с убитого зверя коричневато-серую шкуру. Энхбат — босс здесь, в Гурван-Булаге, одном из трехсот округов Монголии. Во вверенном ему районе на северо-востоке страны обитают 3400 жителей и пасется 115 тысяч голов скота. «И слишком много волков», — говорит Энхбат.

«Чон — наш враг, но он далеко не бесполезен» — продолжает Энхбат, вспарывая живот волка. Он достает из желудка остатки шерсти и костей проглоченной недавно овцы и откладывает их в сторону: отвар из содержимого волчьего желудка считается у монголов лекарством от многих болезней. А экстракт, приготовленный из суставных костей, принимается при заболеваниях мочевого пузыря. Затем Энхбат вырезает из пасти зверя гигантский синеватый язык — из него также делают отвар, которым полощут горло при простуде.

Вдруг Байар тревожно воскликнул: «Чон!», показывая вниз, в долину, где недавно исчезнувшие волки уже гнали вверх по соседнему склону стадо оленей. Но стрелять — слишком далеко, устраивать новую облаву — поздно. В небе над свежевыпотрошенным зверем снова жадно кружат орлы...

«Мы счастливы, когда можем уничтожить еще одного волка», — говорит Энхбат. В этих краях не проходит и дня без нападения хищников на стада. Каждая зарезанная волком лошадь стоит пастухам десятую часть их годового заработка. Однако, несмотря на это, они часто не заявляют о пропаже: считается позорным не уметь защитить свое стадо от волка.

Своим заклятым врагом монголы считают Чона с давних времен. И это серьезный враг: по данным Академии наук Монголии, сейчас в стране обитает около сорока тысяч волков. Для хищников эта земля — рай. Двадцать пять миллионов домашних животных рискуют стать легкой добычей Чона в широких степях. Волк стал здесь настоящим бичом: ведь Монголия живет в основном за счет сельского хозяйства. Иначе обстоит дело в арктических районах Канады и Аляски, где от тридцати до восьмидесяти тысяч волков кормятся исключительно дичью. А в Казахстане и России, где насчитывается до пятидесяти тысяч волков, сельское хозяйство не играет столь первостепенной роли, как в Монголии. Министр экологии Цамбин Батъяргал подсчитал, что «один волк съедает столько же мяса, сколько пятнадцать человек». В год каждый гражданин Монголии потребляет в среднем 90 килограммов мяса, в то время как волк — полторы тонны. Такова статистика.

Параграф семнадцатый монгольского «Закона об охоте» разрешает убивать Чона любым способом в любое время года. Больше нигде в мире не истребляется столько волков: от пяти до десяти тысяч в год. При этом не учитываются тысячи новорожденных волчат, которых забивают палками или бичами, «ликвидируют», как говорят монголы. И обычно это делают дети, сопровождающие пастухов или охотников. Уничтожение волчат — а каждая волчица приносит от четырех до восьми детенышей в год — самый простой способ борьбы с врагом. «Мы не можем полностью победить волка, как это сделали вы в Германии, — говорил Батъяргал немецким журналистам в ответ на их критику столь жестокого отношения к животным. — Численность волков снизить не удается, потому что контролировать их рождаемость практически невозможно». Однако, несмотря на это, Батъяргал все же думает о дополнении к закону — статье об охране волчат.

Что-либо подобное министр не мог бы произнести в степи без риска оказаться осмеянным. «Будда, — шутят пастухи, — сказал волку: «Я разрешаю тебе ворваться в загон и взять одну овцу». Однако злодей неправильно понял Будду и с тех пор думает, что ему дозволено оставлять в живых только одну овцу».

И все же Будда, кажется, простил обжору, оказав ему благодеяние куда более значимое, чем любой закон: по его воле в Монголии резко сократились запасы бензина. Скудные резервы используются только для сельскохозяйственных машин с тех пор, как из бывшего СССР перестала поступать нефть. А без топлива большинство охотников оказались практически без работы, ибо охота пешком и на лошадях, столь любимая Байаром с его загонщиками, далеко не единственный способ истребления хищников. Так, например, в ровных как тарелка южных степях практикуется новейший вид охоты — автомобильная. Работающие здесь «оперативные спецбригады» за последние годы уничтожили тысячи волков.

Однако большинство монголов предпочитают старые, испытанные методы охоты. С одним из таких «старомодных» охотников — семидесятитрехлетним Дордсхийном Дзундуй-дагвой Тильман Миллер и его коллеги познакомились во время долгой поездки по заснеженным холмам и замерзшим рекам севера страны. Он принадлежит к племени осевших когда-то в Китае, Сибири и Монголии бурятов, которые издавна славятся как лучшие в Центральной Азии охотники на волков. Перед его одиноко стоящей в лесной глуши юртой на верхушке десятиметровой березы полощутся, словно флаги на ветру, две огромные шкуры: одна — волчья, другая — снежного барса. «Я повесил их там, чтобы они были ближе к небу», — сказал старый охотник.

В теплой юрте в большой чаше курится можжевельник. Жена Дзундуй-дагвы угощает гостей мороженой дикой смородиной и кремом из тутовых ягод. Юрта завалена трофеями: на стене висит лапа медведя, на полу — чугунный капкан, из которого торчит отрубленная волчья лапа... Основной источник средств существования семьи охотника — продажа шкур. Раньше за одну волчью шкуру в качестве премии полагались одна овца и коробка патронов, теперь, на свободном рынке, шкура стоит около тысячи тугриков, то есть половину месячного заработка пастуха.

Истребление волчат еще два года назад считалось  обязательным для каждого  стрелка, но хитрый бурят словно забыл об этом предписании. С тех пор как тринадцатилетним подростком он впалые ашпеп. на охоту со своим кремневым ружьем, Дзундуй-дагва придерживается наказа отца — помалкивать, если узнаешь о рождении нового волчонка.

«Я убил за свою жизнь больше волков, чем их поместилось бы в большом доме, но я уважаю их», — говорит старый охотник. Дзундуйдагва верит старинному монгольскому преданию о том, что предки Чингисхана ведут род от серо-голубого волка и буланой оленихи. А это означает, что «хан хищных зверей Чон» достоин честного поединка — человек против волка.

Одиночки вроде Дзундуйдагвы охотятся обычно в густых лесах горных районов. Такие участки плохо просматриваются и поэтому непригодны для охоты облавой. Волкам легко спрятаться в лесной чаще, и выманить их оттуда можно только с помощью непростого трюка: человек должен завыть, как попавший в беду волк. Этому искусству охотники не один год обучаются у своего противника на диких лесных тропах. Высокий, протяжный стон, какой обычно издает старый Чон, потерявший свою стаю, обманул уже немало волков. В совершенстве овладел этой премудростью и Дзундуйдагва, и другой ветеран волчьей охоты Чоимболин Лувзан, тоже бурят по национальности. С одинаковым мастерством он умеет подражать как голосам вожаков стаи, так и вою течной волчицы, которым она в брачный период, поздней зимой призывает самцов. Впрочем, жертву выманивает не только «однократный» вой, но и продолжительный «диалог», перекличка волка и человека. Когда же зверь наконец приблизится настолько, что может различить любой изданный человеком звук, охотник замолкает и ждет. И, как только стая появляется на поляне, стреляет — сначала по бегущему впереди вожаку. Если удастся его убить, стрелок имеет шанс перебить одного за другим остальных волков растерявшейся стаи.

 

«Я убил уже 1560 волков», — заявляет шестидесятишестилетний Лувзан. Это утверждение знаменитый охотник может доказать: в его «городской» юрте вблизи от сибирской границы хранится толстая тетрадь, где каждый выстрел записан и официально подтвержден. «Государственный охотник Монголии» почитается на родине как герой. На стенах его юрты развешано более ста дипломов, на его груди семь знаков отличия, среди которых Краснознаменный Орден труда и орден Северной Полярной Звезды. Как и другие опытные охотники, Лувзан уважает своего противника, восхищается изворотливым волчьим умом. За обедом в своей юрте он рассказывал Миллеру и его коллегам о том, сколь искусно волк умеет обнаруживать и обходить ловушки, и о том, с какой хитростью выбирает для очередного нападения на стадо ненастные ночи, когда шум дождя и ветра мешает людям услышать приближение врага. А разве не достойны изумления все те трюки, к которым прибегает волк, чтобы подманить оленя или другую жертву к пропасти, а затем свергнуть вниз? А чем можно объяснить безошибочную интуицию вожака, яростно кусающего своих подопечных, когда они реагируют на абсолютно, казалось бы, безупречный человеческий зов? «У волка нет двух рук, — говорят монголы, — а иначе он был бы человеком».

Ранним утром немецкие журналисты вместе с Лувзаном отправились в своем джипе на волчью охоту. Через час у подножия горы Лувзан распахнул дверцу машины. Внизу в долине в пятистах метрах от джипа над окровавленным трупом лошади стояли три волка. Они моментально оставили добычу и нырнули в лес. От несчастного животного остались к этому времени только кости да шкура. Теперь выманить волков из леса практически невозможно: насытившись, они вернулись к стае, которая находилась где-то в горах. «На зов они теперь не отреагируют, — сказал Лувзан, — но мы постараемся заполучить их завтра на рассвете».

Однако на следующее утро начиналась совсем другая охота — за бензином. Ночью кто-то стащил его из машины. Никто не застрахован от неудач, и после многодневной одиссеи охотники, не солоно хлебавши, вернулись в Улан-Батор. «Людей, которые так поступают, называют у нас двуногими волками», — негодовал писатель Бехийн Бааст, которому Миллер рассказал о своей беде. Бааст большой любитель волков. В своих проникновенных рассказах он горячо призывает к охране волчат, но, к сожалению, пока безрезультатно: тема охраны волков до сих пор нежелательна в Монголии. «Пока придет время сказать правду, — вздыхает Бааст, — из Чонгола утечет немало воды».

Чонгол, или Волчья река, протекает на юго-востоке страны. Степь вокруг нее — излюбленное место охоты сильных мира сего. Немецким журналистам также довелось побывать здесь.

Вертолет, полный людей и боеприпасов, пролетает тысячу километров от столицы и наконец высаживает журналистов у покрытой льдом реки, совсем рядом с китайской границей. «Здесь закрытая зона, фотографировать разрешается только волков», — предупреждает пилот Ганзюх. Потом вертолет снова взлетает, но уже с дюжиной пограничников и охотников на борту. Степь внизу похожа на океан, то белоснежная, то коричневая. Она почти пустынна и только изредка попадаются лошадь, верблюд, а иной раз целое стадо антилоп. Наконец после часа бесплодных поисков раздается чей-то радостный крик: «Чон!» Пилот направляет машину вниз, стая бросается врассыпную. Ганзюх преследует одного из волков, ведя машину на высоте двадцати метров от земли. Зверь напрягает все силы, спасая свою жизнь, люди заряжают ружья, протискиваются к двери. «Было условлено не стрелять с вертолета», — ворчит второй пилот. «Каждый Чон должен быть пристрелен, — запальчиво возражают ему. — Жалость к волкам приносит только несчастье».

Силы Чона внизу на земле иссякли. Он останавливается и, растерянно мигая, смотрит вверх. Люди стоят, готовые к выстрелу у открытой двери. И тут... «Больше нет топлива, — кричит Ганзюх. — Надо возвращаться».

По материалам журнала «Штерн» подготовила Н.Маргулис

(обратно)

Тайбола

Т ак называли на Русском Севере задебряные леса, необитаемую исконную глушь от Архангельска до Печоры. И такое же имя получил таежный тракт, проложенный людьми в незапамятные времена и обустроенный сто с лишним лет назад. В русский язык слово «тайбола» попало из угро-финских наречий, но и сейчас продолжает жить...

Пройти тайболу было моей заповедной мечтой задолго до того, как приехать на архангельский Север. А увидел я ее впервые при довольно неожиданных обстоятельствах.

...Воздушные пожарные из райцентра Карпогоры взяли меня в патрульный рейс. Ан-2 круто взмыл в небо, и с горизонта понеслось синевато-дымчатое пространство пинежской тайги с низкими холмами, рассеченное зигзагами рек, ручьев, рифлеными следами тракторов, с вкраплениями ядовито-желтых болот и торфяников. Слепящее безжалостное солнце заставляло щуриться, выжимая слезы из глаз. И первое время нужно было привыкнуть, чтобы смотреть на землю.

Пейзаж менялся каждую минуту, и невозможно было сосредоточиться на чем-то одном. Просеки приводили к ручьям, ручьи вливались в речушки, а те, в свою очередь, выводили к зеленеющим пожням, одиноким замшелым избушкам и угловатым изгородям. У каждой складки рельефа был свой исток и свое продолжение. Таежный пейзаж как бы сжался до масштабов топографической карты. Можно было разглядеть даже такие места, где я когда-то ночевал, разводил костер, удил рыбу и где едва не выкупался, неосторожно вылезая из резиновой лодки.

В полете Ан-2 иногда побалтывало. Летчик-наблюдатель объяснил это тем, что в тайге много вырубок, плешин, которые притягивают воздух, рождая восходящие и нисходящие потоки. Попав в такую ловушку, самолет делал головокружительные нырки, приседания, его встряхивало, подкидывало, и из иллюминатора было видно, как неотвратимо набегает тайга, словно поставленная на попа... И тут я увидел тонкую, прерывистую линию, скрываемую деревьями, — вернее, то, что от нее осталось. Все пожарные тоже прильнули к иллюминаторам.

— Тайбола! — произнес летчик-наблюдатель и повернулся ко мне. — О тайболе когда-нибудь приходилось слышать?

— Неужели та самая?! — вырвалось у меня.

— А то какая же! — Он довольно усмехнулся. — Других у нас нет. Лесная коммуникация, артерия жизни!

Дорога уныло брела сквозь тайгу, заваленная сухостоем, перегороженная упавшими стволами, — старая разъезженная дорога из «бог-весть-каковских» времен. Если бы не пожарные, я бы принял ее за брошенную лесовозную колею, каких здесь десятки.

— Когда-то по тайболе все наши предки ходили. Много здесь тайн запечатано...

Мягко покачиваясь, приседая на воздушных ухабах, самолет повернул на северо-запад, и тайбола послушно побежала рядом, не исчезая из поля зрения. Дорога то проваливалась в сырые распадки, то шустро взбегала на пригорки, открывая обугленные следы пожаров, то перепрыгивала через ручьи.

Я увидел праздничную, как домотканое полотно, поляну, сплошь усеянную желтыми купальницами и сочными молодыми березками.

— Красиво-то как! — не удержался я. — Скорее всего здесь поработали лесники. — И в ответ услышал дружный хохот пожарных.

— Потемкинская деревня! — с мрачной злостью изрек кто-то из них. И все вместе,перебивая друг друга, стали посвящать меня в больные вопросы северного леса. Оказывается, вся эта светлая зелень, ежегодно прирастающая, только новичку может показаться такой праздничной. На самом же деле, если приземлиться, картина совсем не радостная, а почти бутафорская. В сущности говоря, весь этот кудрявый самосев прикрывает гниющие и обезображенные пни, суки и вершины, оставшиеся после рубки. Ведь лесозаготовителей интересуют только крупные литые стволы, из которых можно получить два, от силы три бревна, остальное они выбрасывают. И получается как в стихах поэта-сюрреалиста:

«Внизу — тюрьма, вверху — богослуженье!» Порубочные остатки гниют, заражают грибком здоровые насаждения, и это гораздо хуже, чем обычная рубка. Смердящий труп, закрашенный румянами! Чтобы вырасти здесь спелому лесу, потребуется не один десяток лет, пока не сгниют без остатка все эти отходы, и только тогда начнет подниматься новый лес. Но вот каким он будет — никто себе не представляет...

Пожилой пожарник тронул меня за плечо: он, как и я, тоже смотрел в иллюминатор.

— Вон... глядите! — Таежная дорога обтекала еще одну «потемкинскую деревню», густо заросшую осиной и березой. — Здесь я родился, между прочим...

Я смотрел на землю, слегка опешив: никакого намека на человеческое жилье.

Пожарник рассказал: был здесь когда-то спецпоселок Кокорная, и был здесь огромный спецколхоз «Прогресс», где работали люди особенные, семижильные, кремень-люди — и молитвой, и трудом спасались и других утешали в горькой юдоли. «Града настоящего не имеем, а грядущего взыскуем», — говорили они. Одни Христу поклонялись, другие — Магомету, и никогда не ссорились между собой, никогда не собачились. Такие они были, эти братья по топору, роботы в ватных штанах, тряпичные куклы с закутанными до самых глаз лицами, когда строем по пять человек в шеренге выходили на лесоповал...

Однажды мой собеседник тушил в этом квадрате пожар и, когда с огнем было покончено, сказал своему начальнику: «Полчаса — туда и обратно. Пойду погляжу, что от родины моей осталось».

А ничего не осталось, словно и не было никакой родины! Ходил по «поселку», продираясь сквозь заросли, глядел по сторонам — и ничего не видел, ни одна примета не бросилась ему в глаза, что здесь когда-то жил человек. Будто забытое кладбище! Даже батькиной могилы не нашел. Посидел, погоревал и по тайболе ушел к вертолету, который ожидал его более двух часов...

Этот патрульный полет навсегда врезался в память. И хотя с тех пор прошло немало лет, слова «тайбола» и «Кокорная» по-прежнему имели для меня притягательную силу. Но вот как попасть туда, живет ли кто-нибудь в этой Тмутаракани? С каждой новой поездкой на Север приоткрывалась мрачная завеса тайны, окружавшая таежную дорогу и тех, кто жил тут когда-то...

Много веков подряд в ветер и снег, в облаках пыли и тучах лютого комарья денно и нощно скрипели здесь обозы, двигаясь по древнему, проторенному местным людом тракту. Через колючие леса и топкие болота, мимо ягельных опушек, чистых говорливых рек и лешачьих озер, от дыма к дыму, от яма к яму вилась нескончаемая санная и тележная нить, кровоток жизни, завязывая гроздья больших и малых селений.

Путеводный лесной тракт вел из Архангельска на Пинегу, Мезень и Печору новгородских служивых людей, крестьян-первопроходцев, сторонников опального протопопа Аввакума, рудознатцев, полярных исследователей, политических ссыльных. Длинные санные обозы с мороженой рыбой, мехами, салом зверя морского пробирались по зимнику на сезонные ярмарки — Маргаритинскую в Архангельске и Никольскую — в уездном городке Пинеге. Редко-редко встречались на пути ямские и почтовые стан-ции-кушни, где мыкали нужду и одиночество служивые смотрители. (Сейчас на пинежском отрезке тайболы сохранились две такие станции — Кокорная и Чублас.)

Еще в недавнем прошлом тайбола была единственной артерией, связывавшей губернский город с северными землями. Дорога шла через мрачные суземы и дышащие паром болота и речушки. Заваленная сугробами, скованная непроходимыми лесами, 700-верстная тайбола пугала путника, как темная ночь без просвета.

Сто тридцать лет назад этот путь проделал известный писатель-этнограф и путешественник Сергей Максимов. В своей книге «Год на Севере» он отозвался о тайболе в высшей степени неприязненно. Почтовые избы-станции, где меняли лошадей, показались ему сплошь черными, почти развалившимися, с двумя дырами вместо окон, из которых валил горький дым. А их обитатели-смотрители выглядели оборванными, неумытыми, плаксивыми старцами, прибитыми тоской и нуждой, способными лишь выпросить подаяние.

Семь лошадей должна была держать почтовая станция. Однако служивые не управлялись, и потому пришлось увеличить конный парк до пятнадцати единиц. Уж слишком оживленной стала таежная трасса. Любопытно свидетельство журналиста Виктора Толкачева, работавшего в Архангельском областном архиве над материалами дорожной комиссии столетней давности. Он приводит такую историю: «Грозно взыскивало начальство за всякое замедление почты. Надо бы лошадей побольше, а оно книги учета завело. И приказано в тех книгах отмечать точно, когда почта прошла да когда дальше отправлена. Чтоб никакой задержки! Меняй лошадей, хлебни чайку — и пошел!.. Прилег один разъездной почтарь на лавку и заснул, как умер. Разбудить его не могли ни водой, ни руганью. Двенадцать часов тройка ждала почтальона! И записал станционный служитель, что все это время почта... ехала. Ехала шестнадцать часов вместо четырех, положенных на один прогон. Выкрутился смотритель».

Однако у других авторов тайбола и ее окружение выглядят совсем не так мрачно. Может быть, это зависит от свойства характера, дорожного настроения, времени года?.. «Мне приходилось вспоминать Ивана Ивановича Шишкина при взгляде на вековые сосны и ели. Какие чудные, фантастические формы принимали они! — записал в 1898 году полярный художник Александр Борисов, будущий «русский Нансен», как назовут его впоследствии современники. — Право, иногда едешь лунной ночью и думаешь себе, что едешь среди какого-то античного храма, который весь заставлен множеством колоссальных мраморных статуй. Все время я собирался написать эту картину... но тридцатипятиградусный мороз превращал краски в густое тесто, они не брались на кисть и не приставали к полотну».

Проезжавшие здесь летом 1929 года фольклористы из Ленинграда восторгались «роскошными мохнатыми километрами», цветущим вереском, плюшевыми мхами и воздухом, благоухавшим хвоей и медом. Дорога стелилась среди «смолистых дебрей густого первобытного леса», выводила к истокам рек с ключевой водой и крохотным овальным озерам, полным окуней и щук... Этой же дорогой спустя два года проехал на мотоцикле секретарь Северного крайкома партии С.А.Бергавинов, впоследствии расстрелянный. В край, которым он тогда руководил, входили Архангельская и Вологодская губернии, а также Республика Коми с необъятными тундровыми побережьями. Бергавинов спешил на очередное «раскулачивание», и ориентиром ему служили гудящие столбы телеграфной и телефонной линии. Двадцать столбов на километр — заблудиться невозможно!..

А ветераны Великой Отечественной призыва 1941-го! Они прошли семисотверстную тайболу не под звон почтового колокольчика, а пешим строевым ходом с уполномоченным военкомата впереди. Спали в бывших станциях-кушнях, слой на слое, задыхаясь в липком поту десятков тел и не чувствуя комариных жал. Потом зычная команда «Стройсь!» — и новый 40-километровый марш-бросок до следующего привала, где никто, даже «батька», не знал, будет ли крыша над головой... А спустя четыре года каждый четвертый, остальных взяла война, возвращался на круги своя, кто без ноги, кто без руки, пораненный, оглушенный, с рядами медалей и нашивок на груди. Шел солдат и радовался: скоро дом, мамку с таткой увижу, невесту нареченную, сестер-братьев малых, — и проскакивал этот путь так же резво, как если бы был целым. (Замечу: почтовая тройка проходила зимнюю тайболу в лучшем случае за десять-двенадцать дней.)

Бойкая, разъезженная колея с многовековым стажем — свидетельница ратных дел, хранительница многих тайн. Но ничто не исчезает бесследно...

В зарослях лопухов и свирепых колючек доживают свой век строения бывшей почтовой станции Чублас, которая вошла в историю гражданской войны на Севере. Это был важный стратегический пункт на пути к Архангельску. Белые держали здесь целый гарнизон с пулеметами, местность вокруг станции была опутана колючей проволокой, оборудованы доты. Но внезапным ударом партизаны с Пи-неги прорвали кольцо обороны... Мне рассказывали, что и сейчас еще сохранились оплывшие окопы и столбы с колючкой. Внутри старого замоховевшего сруба, который когда-то служил дотом, выросли разлапистые березы, а в узких, как амбразура, щелях для кругового обстрела свили гнезда воробьи и синицы.

Четыре года назад я получил из поселка Емецк Архангельской области толстую бандероль, в которой был запечатан дневник похода группы школьников-туристов, прошедших тайболу во главе со своим учителем, действительным членом Географического общества СССР С.П.Таракановым. Школьники каждый день по очереди вели записи в дневнике, и вот что я прочитал под заголовком «Чублас»: «На высоком бугре в несколько рядов обнаружили остатки окопов и землянок. Мальчишки начали раскопки, нашли остатки каких-то банок — по нашим предположениям, то ли от иностранных консервов, то ли из-под пороха. Когда ребята собрались уже уходить, отчаявшись найти что-нибудь стоящее, Алеша Пантелеев нашел гильзу, внутри ее лежала целая капсула с порохом. Когда ее вскрыли, порох оказался трубчатым... И еще одна находка: на этом же бугре лежал наполовину сгнивший поклонный крест с резными буквицами, поставленный, видимо, после гражданской войны, так как на нем не было ни одного следа от пуль...»

Я вспомнил, что в книжке Виктора Толкачева, участника лыжного перехода по тайболе, тоже упоминалось о каком-то кресте. «В областном архиве, — писал он, — я рылся в делах губернаторской дорожной комиссии и увидел рисунок верстового столба, похожего на крест. И вдруг вспомнил, что на каком-то безымянном километре стоял вот такой же старинный полосатый очевидец отшумевших лет. А я тогда не сделал снимка! Мы, лыжники, проскочили его... Тот столб столько повидал на своем веку! Он бы мне многое рассказал...»

Можно отречься от своей памяти, но избавиться от нее нельзя. Многое рассказали бы не только верстовые столбы, обетные кресты, окопы, остатки мостов и гатей, но и старые люди, ныне преклонных лет, живущие на берегах Печоры, Мезени, Пинеги, которых по законам военного времени гнали на ремонт тракта, заставляя месяцами безвылазно жить в тайге...

В Вальтеве, что на Пинеге, я нашел Лукина Александра Павловича, который согласился показать нам тайболу. После некоторых раздумий он принял меня и моего младшего сына Кирилла под свое попечительное крыло. «Беговой мужик», как называли Лукина, считался в деревне лучшим рыбаком и охотником. Год назад вышедший на пенсию (а на Севере такая возможность предоставляется на пять лет раньше, чем в средней полосе), он еще сохранил молодецкую стать, порывистость и страсть к путешествиям. О лучшем спутнике можно было и не мечтать. Тем более что в детстве, в послевоенные годы, Александр Павлович работал на тайболе возчиком — развозил почту от Чубласа до Кокорной.

Как сказал Лукин, еще недавно люди вовсю пользовались таежной трассой. В зимние месяцы самые разнообразные грузы — продовольствие, оборудование, горючее, стройматериалы — шли этим трактом в мезенские селения. Дорогу обрамляли еловые вешки, обозначающие проезжую часть, а также деревянные опоры телеграфной и телефонной линии. Двадцать столбов на километр!..

Но «зимняя навигация» по тайболе продолжалась недолго: крутые подъемы и спуски напугали автотранспортное начальство, и тракт закрыли до лучших времен. Лет восемь назад пи-нежанам и мезенцам удалось соединить две лесовозные дороги местного значения, и эта новая трасса теперь используется как зимник для связи с Архангельском.

 

Что же касается самой тайболы, заметил Лукин, то в качестве ее сомневаться не приходится. Но это относится только к небольшому отрезку дороги, который составляет сто двадцать километров; от пинежского Вальтева до Больших Нисогор на Мезени. Сохранились настилы, гати, кое-где мостовые переходы через ручьи и речушки. Ну а в лесных избах, бывших почтовых станциях, живут нынче только связисты-обходчики и дежурные электромонтеры...

И вот тайбола разматывает свои километры. Старая, не запятнанная шинами и гусеницами тракторов колея из летописных времен. Дорога, рожденная стойким братством пешеходных ступней. Дорога, распятая на тележном колесе и санных полозьях...

Мы не просто шли, а буквально наслаждались ходьбой. Как будто это не изъезженный многими поколениями гужевой тракт, а увеселительная царская тропа. Плавные, обтекаемые повороты, плюшевый сиреневый мох под ногами, манящие просветы сквозь деревья с окнами жемчужной речки Ёжуги и краснощекими щельями-берегами, опутанными разноцветными лишайниками. Ни тебе привычных колдобин, ни пенных разливов бурого месива, не просыхающего даже в великую сушь, ни сирого, изувеченного кустарника по обочинам.

Вокруг тянулись нескончаемые хвойные версты с незаметным переходом от одного оттенка зелени к другому. Как сказал Лукин, это были молодые леса пинежско-мезенского междуречья — не знающие топора и пилы, не слышавшие гула тракторов, где, за исключением охотника и рыболова, давно уже не ступала нога человека.

Вообще, когда он заговорил о том, что начиная примерно с будущего года вся эта лесная зона будет разделана под орех, настроение у него заметно ухудшилось. Очень много людей развелось нынче в лесах, которые исповедуют «машинобожие», говорил Лукин. Конечно, машина освобождает человека от грубой черновой работы. Но одновременно она и лишает его этой работы. Передоверив свои мускулы рычагам и кнопкам, человек перестает чувствовать ее одушевленность, теряет первоощущение материала — дерева. Так, пахарь, сев за руль трактора, лишился мышечной радости, перестал ощущать землю...

— Я, к примеру, брал бы у заготовителей клятву, какую дают будущие врачи: «Не навреди!» — сказал Александр Павлович, прибавляя шаг. — Или же требовал от них сдачи техминимума по охране природы с выдачей специального удостоверения перед тем, как выпустить их в лес. И чтоб было б там записано как в шоферских правах: нарушил правила природного движения — прокол. Получил три «дырки» — убирайся с делянки прочь и забудь сюда дорогу!..

— Боюсь, при такой постановке вопроса дорогу в лес «забудет» большинство заготовителей, — усмехнулся я. — Слишком велика еще сила инерции. К тому же древесина нужна стране именно сегодня и в больших количествах.

— А завтра что — не понадобится?! — мгновенно отпарировал Лукин. — Ведь что получается: вместо отработанной делянки — сплошное черное болотистое поле, где ветра гуляют. И никакого намека на подрост. А ведь черника с брусникой просто так не растут. Им тень нужна... мох, вереск...

Вот у спецпереселенцев, говорил Лукин, что в Кокорной жили, все как у людей было. Они рубили не все подряд, как Бог на душу положит, — а по природному указу, в три-четыре приема рубили. Понимаете? По мере того, как деревья поспевали...

Расступился наконец глухой сосновый тоннель, дорога пошла под уклон, открылись окна пронзительной синевы — и вот она, Кокорная. Бывший спецпоселок лежал в гниющих развалинах, прикрытый сверху молодым леском. Скрипели на ржавых петлях ставни, гнулись под ветром тучные стебли трав на местах бывших сенокосов. Кокорная ушла из жизни тихо и неприметно вместе со своими обитателями, сдалась на милость бурьяну и жучку-древоточцу.

А ведь здесь еще были маслодельный и кожевенный заводы, лесопилка, ветряная и водяная мельницы, кузницы, конюшни, десятка полтора скотных дворов. А поля уходили на все четыре стороны, очень ухоженные были поля — и это несмотря на то, что на их месте в 29-м году, когда пригнали поселенцев, стояли густые чащи и непролазные болота. Ничего привозного в спецпоселке не было, но всего хватало. Сеяли рожь, ячмень, овес, сажали картошку, капусту, морковь, турнепс, много лошадей содержали. А некоторые до того исхитрялись, сказал Лукин, что под окнами бараков выращивали... цветы. И когда человек шел единственной длинной-предлинной улицей Кокорной, он видел сначала именно цветы, а потом уж и сами бараки, по-северному надежно сбитые жилища, совсем не похожие на унылые лагерные времянки, сколоченные из хлипкого теса. (Газета «Звезда», выходящая на Мезени, сообщала недавно: "«Здание восьмилетней школы, перевезенное из поселка спецпереселенцев, поражает своей добротностью. До недавнего времени оно считалось лучшим в районе, самым теплым и светлым. Рубка стен сделана в «чистый угол», а это довольно необычо для наших деревень».) Не давая мне опомниться, переварить информацию, Александр Павлович продолжал выкладывать все новые и новые подробности:

— Овес и ячмень, знаете, какой ростили?! По двадцать центнеров с га! Слыханное ли дело: под боком у Полярного круга — и такой урожай! Вот какими эти нации оказались: все трудности превзошли, все сельхозработы освоили. И леса вокруг сохранили. Рубили, рубили почем зря — а леса после них как новенькие стоят. Вот тебе и «враги народа»!..

Не помню, кто это сказал: от унижения до величия — один шаг, если это шаг к работе, к пробуждению духа... Крымские татары, украинцы, поляки, херсонские немцы работать умели, особенно последние. Не зря говорит русская пословица: немец что верба, куда ни ткни, тут и принялся. Не случайно, что эта разношерстная и разноязыкая масса, насчитывавшая порой до трех тысяч человек, выбрала себе в вожаки хозяйственного немца Фреймана, возглавлявшего спецколхоз «Прогресс» почти двадцать лет. И это под бдительным оком поселковой комендатуры НКВД, которая всячески разжигала национальные страсти, стараясь держать каждый народ в страхе и унижении. Но — странное дело! — никаких раздоров не было. Так говорили мне многие пинежские старожилы, старики, работавшие когда-то в Кокорной. Так сказал и Лукин.

Мы сидели в избе бывшей почтовой станции — единственном сохранившемся жилище, — гоняли долгие чаи, и я донимал его расспросами: как это, никаких раздоров? Не может такого быть, если учесть наше беспокойное, взрывоопасное время...

Александр Павлович растерянно разводил руками, порой не понимая, чего я от него добиваюсь.

— Охранники меня били — это я помню, бригадир тоже поколачивал. А вот из «гансов» или «чучмеков» никто даже голоса не повысил. Вот вам крест, ежели вру! Детская память — она как увеличительное стекло...

Александр Павлович хорошо помнил, как собирались обычно здесь, в этой комнате, тут совещания всякие проходили. Шумели, галдели, ругались (по-русски, кстати, ругались). А вот чтобы обидеть кого или за грудки схватить — этого не было. Бывало, татарин в угол тихонько отойдет — и давай молиться: «алла» да «алла»! И никто на него глазом не поведет. Уважали обычай, говорил Лукин, понимаете? А хохоту тут стояло — ой-ей-ей! Без того нельзя, чтоб не погалдеть и зубы не поскалить. Особливо украинцы с поляками старались — «гансов» шуточками донимали. А те только усмехаются да отмахиваются: некогда, мол, братья-славяне, смеху-ечками заниматься; план, мол, горит, да и Фрейман, того гляди, заявится...

— Здоровый был мужик Фрейман, он ко мне хорошо относился, всегда семечками угощал. Всяко, как ни приеду сюда, в ладошку насыплет. А ведь у него у самого дети были, мог бы и для них сэкономить. Такой человек был Валентин Эмильевич. Для каждой нации слово имел особенное, заговоренное... А уж матерщинник был — у-у-у! В бога, в душу, в корыто, в телегу, в крестителей и их заместителей...

А еще помню... — Лукин повернулся к моему сыну: — Сходи-ка, Кирюша, за водой, а то у нас в чайнике ничего не осталось... А еще помню одного татарина шебутного. Князем его звали. Веселый был до чертиков! Все кричал, куда ни войдет: «Слава товарищу Сталину!» Ему говорят: чего ты орешь, балда? Вохра услышит — срок новый получишь или на этап отправят. А он все «слава» да «слава» — никого не боялся... Когда, говорит, меня в ссылку брали, я был такой толстый и жирный, что ходить не мог. Живот — как пивной котел, даже больше. Потому, говорит, меня и женщины не любили. А теперь я стал тонкий, звонкий и прозрачный...

Рано утром мы отправились в Чублас, и дорога была все такая же наезженная и накатанная, с настилами, гатями и мостовыми переходами; жаль, что сейчас старушка тайбола превращается в памятник самой себе...

Ну сколько еще протянет эта дорога, если взглянуть на нее хозяйским глазом? Ну двадцать лет... ну тридцать. А ведь когда-то тайбола текла по векам и эпохам, как река, — неизменная и полноводная. Хорошо поработали сто с лишним лет назад архангельские мужики. Справно содержали ее и высланные инородцы, оставив добрый след в душах людей! И если мы действительно ценим историю, то, уверен, найдем и средства, чтобы поддержать тайболу, обновить хоть кое-где верстовые столбы, рубленые мосточки, почтовые станции, которые могли бы стать приютом для охотников и рыболовов. А большие поклонные кресты говорили бы нам о тех, кто жил когда-то на этой земле и кого уже не стало...

Олег Ларин Фото автора

(обратно)

Бонобо уходят...

Б онобо — так называется один из видов обезьян, о самом существовании которого ученые узнали сравнительно недавно — лишь в 1933 году, когда первые экземпляры бонобо были отловлены заирскими охотниками для местного зоологического музея. А название — «Бонобо» — есть не что иное, как название места, где они были пойманы.

Сегодня относительно спокойно эти обезьянки чувствуют себя, пожалуй, только в заповеднике, созданном в одной из провинций Заира. Здесь их обитает около 20 тысяч. Возник заповедник во многом благодаря усилиям японского приматолога Кано, без малого два десятилетия посвятившего изучению бонобо.

Бонобо называют еще и «карликовым шимпанзе». Кано считает это название довольно обидным для животного, которое размерами мало отличается от обычного шимпанзе.

Питаются бонобо, как и другие обезьяны, фруктами и сахарным тростником. Однако так дружно и четко работать, собирая плоды и тростник к обеду, могут только бонобо. У шимпанзе на это, наверно, просто не хватает терпения: они постоянно вырывают друг у друга спелые плоды и стебли и кричат, как торговки на заирских базарах, зазывающие к лотку покупателей. Язык бонобо отличается богатством выразительных средств. Так, только во время брачных игр, самец бонобо использует более 20 различных звуков и жестов, давая понять своей возлюбленной, что он именно тот, о ком она мечтает. Наверное, благодаря этому умению бонобо договариваться друг с другом в стае не бывает распрей и ссор. Много лет наблюдая за животными, Кано не зарегистрировал ни одного случая убийства бонобо друг друга. В стаях шимпанзе такие случаи, увы, не редкость.

С трогательной и нежной заботой относятся самцы к своим возлюбленным, которым отведена главная роль в стае. Однако «руководящее» положение самок в этом своеобразном обществе матриархата не мешает им быть любящими и трудолюбивыми матерями, не жалеющими ни сил, ни времени для воспитания малышей. Пример тому — восемнадцатилетняя самка бонобо Куки, которая буквально не отходит от своего трехлетнего первенца. Она будет воспитывать малыша до тех пор, пока ему не исполнится 4 года, но даже когда он подрастет, то все равно останется жить в стае, в отличие, например, от детенышей шимпанзе, которых нерадивые мамаши часто бросают на произвол судьбы.

Но, несмотря на внешнее благополучие их жизни, бонобо нуждаются в защите от варварского уничтожения. Еще не перевелись охотники за их дорогими шкурами. Старая африканская пословица гласит: «Для того чтоб погибнуть, даже слону достаточно одного-единственного дня».

Сколько же дней понадобится людям для того, чтобы понять: бонобо уходят?

По материалам журнала «Нэшнл джиогрэфик» подготовил Александр Братерский

(обратно)

Тайна смерти Наполеона

«Я умираю до срока — от руки убийцы, нанятого английской олигархией».

Наполеон Бонапарт

При чем тут врач и священник?

«С вятая Елена, маленький остров...» Курсант военного училища Наполеоне ди Буонапарте откладывает перо в сторону, и мысли его переносятся к далекой земле, затерявшейся в бескрайних просторах Атлантического океана. Судьба вряд ли когда-либо забросит его туда. Да и что ему делать на этом Богом забытом островке, тем паче если у него есть лишь одно заветное желание — сделать блистательную карьеру на родной Корсике?

Он закрывает тетрадь. На сегодня — все. Эту тетрадь он уже не раскроет никогда. В конце одной из ее страниц останутся только четыре роковых слова: «Святая Елена, маленький остров...» — продолжения не будет.

В апреле 1818 года бывший император французов, король Италии, глава Швейцарской и Рейнской конфедераций, чья власть простиралась от Мадрида до Амстердама и от Неаполя до Гамбурга, превратился в простого обрюзгшего смертного, узника виллы Лонгвуд, что на острове Святой Елены, куда его доставили под конвоем по повелению английского правительства.

Вот уже семь месяцев как он страдает нестерпимой болью в желудке и частой рвотой — симптомы, позволившие его личному врачу, ирландцу О"Мире, поставить однозначный диагноз: хроническая болезнь печени.

Хадсон Лоу (Лоу, сэр Хадсон (1769-1844)-английский генерал, в августе 1815 г. был назначен губернатором о. Святой Елены. Здесь и далее прим, переводчика.), на чьи плечи легло тяжкое бремя ответственности за участь именитого узника, не в силах избавиться от гнетущей мысли: а что, если тот все же сбежит? Ведь однажды он уже бежал — с Эльбы? К каким только ухищрениям не прибегает Лоу, стараясь узнать обо всем, что говорит и делает пленник Лонгвуда. Когда Наполеон согласился, чтобы его лечил О"Мира, Хадсон Лоу живо смекнул: вот он, соглядатай, лучшего и не сыскать!

Однако на все предложения Лоу О"Мира ответил отказом, дав понять губернатору, что его намерения недостойны звания английского офицера. От подобных слов Лоу пришел в ярость и тут же потребовал, чтобы ретивый ирландец подал в отставку. С этой печальной вестью О"Мира явился к Наполеону. После короткого раздумья Наполеон сказал:

— Стало быть, смерть уже не за горами. По их мнению, я и так слишком долго живу. Да, ваши чиновники времени понапрасну не теряют; когда папа был во Франции (Речь идет о приезде папы Пия VII во Францию, куда его пригласили короновать Наполеона на императорский престол.), я скорее дал бы руку на отсечение, чем прогнал бы его лекаря.

Ирландец слушал Наполеона в сильном волнении. Бывший император просил его передать кое-какие поручения своим родственникам и близким:

— Если увидите моего сына, обнимите его за меня, пусть всегда помнит: он родился французом!

И вот Наполеон остался без врача. К нему наведывались то полковой лекарь, то фельдшер, и тогда он понял: лечить его никто не собирается. Он велел гофмаршалу Бертрану (Бертран, Анр и Гасьен (1773-1844) — французский генерал и гофмаршал, верный соратник Наполеона I; последовал за императором на Эльбу, а потом — на Святую Елену.) написать кардиналу Фешу (феш, Жозеф (1763-1839) — дядя Наполеона I по материнской линии; в 1802 г. был назначен архиепископом Лионским, потом, в 1803 г., кардиналом.), чтобы тот вместе с Государыней матушкой (Официальный титул Марии Летиции Ромалино (1750-1836), который она получила после того, как ее сын стал императором французов.) нашел и направил к нему толкового и надежного врача.

Говоря откровенно, Государыня матушка была одной из самых удивительных личностей в истории Франции. Эта женщина, вышедшая из низов общества, в юности испытала крайнюю нужду. Став женой скромного корсиканского адвоката, она родила ему восьмерых детей, которых растила на скудное пособие, едва сводя концы с концами. И кто знал, что ей будет суждено стать матерью императора, трех королей, королевы и двух принцесс! Она всегда поступала так, как того требовали обстоятельства. «Вот самая счастливая из женщин, — писала в 1807 году графиня Потоцкая. — Она красива, еще молода, и, глядя на нее, никто не посмеет сказать: «Как! Неужели это его мать!»

Счастливая? Вряд ли. Почти всю свою жизнь Государыня матушка прожила в страхе за будущее. Подтверждение тому — знаменитая фраза, которую она не уставала повторять: «Хоть бы это никогда не кончилось!» К тому же она слыла редкостной скопидомкой, что было причиной ее постоянных размолвок и ссор с императором.

— Вы живете, точно какая-нибудь мещанка с улицы Сен-Дени! — возмущался Наполеон. — В вашем положении надобно тратить ежегодно по миллиону!

— Что ж, сир, тогда дайте мне два миллиона, — невозмутимо отвечала ему Летиция.

Материнская скупость сыграла отнюдь не последнюю роль в ужаснейшей трагедии, которой обернулось заключение императора на Святой Елене.

В 1815 году, после Ватерлоо, Государыня матушка отправилась в Рим искать покровительства у папы Пия VII. А за нею последовал и ее сводный брат, кардинал Феш, являвший собой образ типичного бальзаковского героя. Сами посудите: в 1791 году он присоединился к Революции и стал аббатом, однако вскоре был лишен духовного сана; затем он подвизался «поставщиком» для армии и проявил на новом поприще завидную сноровку и сметку; после подписания Конкордата (Речь идет о договоре 1801 года между Бонапартом и папой Пием VII, во исполнение которого епископы, сторонники монархии, бежавшие из Франции, были лишены духовных санов и в стране произошла реорганизация Католической церкви.), как ни удивительно, он сбросил с себя личину преуспевающего торговца и вновь облачился в пурпурную мантию, правда, на сей раз уже в кардинальскую. Впрочем, самое поразительное — то, что вскоре благодаря своему благочестивому образу жизни он сделался самым почитаемым священнослужителем во Франции!

В Риме, где наш кардинал остался не у дел, набожность его достигла сверхъестественной, мистической силы, что повлекло за собой неисчислимое множество пагубных последствий...

Когда в мае 1818 года во дворце Ринуччини, римской резиденции Государыни матушки, получили письмо от гофмаршала Бертрана, просившего от имени Бонапарта прислать на Святую Елену врача и священника, кардинал Феш и Государыня матушка, посовещавшись, решили не откладывать просьбу императора в долгий ящик и обратились за разрешением к кардиналу Консальви, секретарю Пия VII, и лорду Батхерсту, английскому военному министру, ведавшему, кроме всего прочего, и делами колоний. И они его благосклонно получили. Фешу надлежало подыскать кандидатуру «римского католического священника и французского врача с незапятнанной репутацией». Прекрасно. Оставалось только их найти.

И здесь случилась странная, нелепая и необъяснимая история — ни Феш, ни Летиция пальцем о палец не ударили, чтобы подобрать достойных кандидатов. На Святую Елену были отправлены первые, кто подвернулся под руку, они не имели ни рекомендаций, ни знаний, ни опыта...

Как только во Франции узнали, что английское правительство дозволило послать к Наполеону священника и лекаря, многие представители духовенства, причем из числа наиболее достойных, памятуя о заслугах императора в деле восстановления Французской католической церкви, выразили горячее желание отправиться на Святую Елену. Так же поступили и врачи — свои услуги тотчас предложил бывший первый лекарь императора Фуро де Борегар.

Не мудрствуя лукаво духовником к императору определили престарелого корсиканского аббата Буонавиту. Узнав про это, изумленный кардинал Консальви поспешил лично уведомить Феша и Летицию о том, что «преклонные года отца Буонавиты, равно как и его склонность к падучей, позволяют заключить, что от него в колонии Святой Елены не будет никакого проку...». Однако ж предупреждение Консальви действия не возымело.

Впрочем, в помощь Буонавите назначили некоего аббата Виньяли, над невежеством которого потешалась даже паства, величавшая его не иначе, как горе-пастырем...

Таким же образом был подобран и лекарь. Королева Екатерина, супруга Иеронима (Иероним, илиЖером(1784-1860)-младший брат Наполеона; в 1807 году женился на принцессе Екатерине Вюртембергской и стал королем Вестфалии.), писала Летиции, что самая подходящая кандидатура — Фуро де Борегар: «Он, как ни один другой врач, изучил состояние здоровья императора, и мы предпочли бы остановить выбор именно на нем». Однако ответа на свое письмо королева так и не получила. А Феш остановил свой выбор на некоем Антоммарки, сказав при этом следующее: «Мы вполне можем рассчитывать на его усердие и безоговорочную преданность».

«Если кто и не был создан для славы, — писал Г.Ленотр (Ленотр, Теодор Го сселен (1857-1935) — известный франц. историк.), — так это Антоммарки, обыкновенный коновал, который в 1818 году занимался тем, что вскрывал трупы в морге во Флоренции». В ту пору корсиканцу Антоммарки было двадцать девять лет...

Что же, в конце концов, побудило кардинала и Летицию принять подобное — бесспорно ошибочное — решение, которое могло нанести непоправимый ущерб душевному и физическому здоровью императора?

Это — величайшая из тайн, ибо она имеет отношение к такой выдающейся личности в истории, как Бонапарт. Под ее покровом разыгралась ужасная человеческая трагедия, о подробностях которой долгое время ничего не было известно. И лишь документы, хранившиеся в отделе рукописей Парижской национальной библиотеки, обнаруженные неутомимым исследователем Фредериком Массоном, помогли пролить слабый свет на эту тайну, которая вообще может показаться невероятной, если пренебречь подлинными документами, где среди прочего имеется следующее бесспорное подтверждение: Государыня матушка и Феш считали, что Наполеона на Святой Елене уже не было.

В октябре 1818 года Летиция сообщает эту счастливую весть своей невестке Екатерине, 5 декабря Феш, со своей стороны, заявляет Лас-Казу (Лас-Каз, Эммануэль Огюстен Дьедонне, граф де (1766 — 1842) — французский писатель.), что в любом случае «это» вот-вот должно произойти: «Мне трудно сказать, каким способом Господь освободит императора, но я твердо убежден, что это скоро случится. Я всецело полагаюсь на Него, и вера моя непоколебима».

С этого времени жизнь Летиции и Феша превращается в сущее наваждение: они уверены, что Наполеон покинул Святую Елену, и тщетно пытаются убедить в этом свое окружение; они заявляют, будто им это хорошо известно, ибо так поведала одна ясновидящая. Они оказались во власти какой-то ясновидящей австриячки — вполне вероятно, шпионки, — и та начинает безжалостно играть на материнских чувствах Летиции, усыпляя ее призрачными надеждами. К сожалению, об этой ясновидящей историкам ничего определенного не известно.

27 февраля 1819 года Феш написал Лас-Казу безрадостное письмо: «Из Рима отправилась небольшая экспедиция, однако есть все основания полагать, что на Святую Елену она не попадет, потому как от одного человека нам стало доподлинно известно, что 16 или 15 января император получил разрешение покинуть Святую Елену и англичане намереваются переправить его в другое место. Что вам на это сказать? В жизни его случалось немало чудес, и я склонен верить, что теперь произошло очередное чудо».

В июле Феш и Государыня матушка окончательно уверовали в чудесное избавление Бонапарта... Они слушать не хотели тех, кто пытался их разуверить: «Из предыдущих писем, — сообщает 1 июля Феш Лас-Казу, — вы должны были уяснить, насколько мы уверены в том, что император сейчас на свободе». А чуть дальше он делает довольно странную приписку: «Хотя, несомненно, губернатор Святой Елены может принудить графа Бертрана написать вам, что Наполеон, дескать, по-прежнему томится в заключении».

Выходит, они не верили даже Бертрану, если ни в грош не ставили его письма! Интересно, как бы они отнеслись к посланию от самого Наполеона? Однако Наполеон, как узник Святой Елены, был обязан представлять всю свою корреспонденцию в распечатанном виде на просмотр главному цензору — Хадсону Лоу, что вызывало у него откровенное возмущение, а посему он вообще отказался писать письма...

Наполеон не переставал задаваться одним и тем же мучительным вопросом: почему его все покинули?.. Увы, ему так и не было суждено узнать, что один из самых выдающихся медиков Европы пожелал разделить с ним его печальную участь, а дядя и мать — родная мать! — отвергли его великодушную помощь... Он так никогда и не узнал, что сделано это было по наущению «ясновидицы», советам которой слепо следовала его родня!..

На Святую Елену Антоммарки, Буонавита и Виньяли прибыли 18 сентября 1818 года. Однако, прежде чем представиться императору, Антоммарки ничтоже сумняшеся отправляется отобедать к Хадсону Лоу. За столом губернатор, сломив своенравный характер горе-хирурга, науськивает его так, как надо. И Антоммарки является в Лонгвуд, твердо убежденный, что недуг императора — так называемая «политическая болезнь» — мнимый.

Климат на Святой Елене, затерянном посреди океана скалистом островке, был главной причиной частых заболеваний гнойным хроническим гепатитом. Но Лоу, считавший болезнь Наполеона «мнимой», решительно отказывался связывать ее со здешним климатом. Антоммарки же в конце концов согласился с мнением губернатора.

А император меж тем страдал отсутствием аппетита; у него сильно распухли ноги.

— Вам надобно больше двигаться, займитесь лучше садоводством, покопайтесь в земле, — грубо возражал на его жалобы хирург.

Но ведь Наполеон жаловался на нестерпимые боли в правом боку, страдал неимоверно: из-за частой рвоты у него открылась язва желудка...

Наполеон, чувствуя неминуемое приближение конца, говорит аббату Виньяли, что тому надобно будет сделать после его смерти:

— Я родился католиком, и мне бы хотелось, чтобы меня похоронили согласно обрядам, предписанным Католической церковью.

В это мгновение рядом послышался громкий смех — слова императора показались Антоммарки на редкость забавными. Наполеон в возмущении произнес:

— Ваша тупость, сударь, невыносима. Я могу простить вам легкомыслие и бестактность, но бездушие — никогда! Ступайте вон!

Доказательство откровенной бессердечности Антоммарки содержится в удивительном документе — «Дневнике» гофмаршала Бертрана, который в свое время расшифровал и опубликовал историк Флерио де Лангль. Там, к примеру, имеется ссылка на письмо, приведенное Монтолоном (Монтолон, Шарль Тристан,граф де (1783 — 1835) — французский генерал, соратник Бонапарта.) в своих «Мемуарах», которое продиктовал ему император:

«Вы находитесь на острове уже пятнадцать месяцев, но за все это время вам так и не удалось убедить Его величество в вашей добропорядочности; вы ничем не можете облегчить его страдания, так что ваше дальнейшее пребывание здесь бессмысленно».

Наполеон как-то посетовал своему камердинеру Маршану:

— Пользовал ли он кого-либо хуже, чем меня?

А между тем Летиция и ее брат лишились всякого благоразумия. Очаровательная Полина Боргезе (Речь идет о Марии Полетте Бонапарт (1780 — 1825), сестре Наполеона, вдовы генерала Леклерка, которая затем вышла замуж за Камилло Боргезе (1775 — 1832), губернатора Пьемонта.), чьи письма проясняют некоторые неизвестные подробности этой трагической истории, пребывала в полном отчаянии:

«Мы с Луи (Луи Бонапарт (1778 — 1846) — брат Наполеона, с 1806 года король Голландии.), — писала она в 1821 году, — старались, елико возможно, изобличить лживые пророчества этой ведьмы, но все наши старания были напрасны; дядя тщательно скрывал от нас вести и письма со Святой Елены и уверял, будто отсутствие оных уже говорит о многом! Все это похоже на кошмарные козни».

Полина в слезах умоляла матушку образумиться, и мольбы дочери в конце концов вывели ее из себя. Она кричала, что ей-де никто не указ, ибо она знает — ангелы Господни «унесли императора в благодатные края, где здоровье его непременно пойдет на поправку». Больше того: из этих самых краев она, мол, даже регулярно получала известия!..

Ни в одном письме Летиции с конца 1818 по 1821 год мы не найдем ни слова сострадания к императору... Хуже того: покуда император мучился и страдал, матушка его чувствовала себя безмерно счастливой и молодела прямо на глазах.

Вскоре вести со Святой Елены для Государыни матушки привез старик Буонавита. Из-за тяжелой болезни ему пришлось покинуть остров. По прибытии в Европу он, разумеется, первым делом отправился навестить Летицию с Фешем. Он поведал им все, что знал, но мать с дядей наотрез отказались ему верить.

— Вы действительно видели императора? — с нескрываемым недоверием спросил аббата Феш.

Буонавита в недоумении кивнул.

— А я не верю ни единому вашему слову! — в отчаянии воскликнула Летиция. — Императора там уже нет — мне это хорошо известно.

И только после очередного вмешательства Полины Государыня матушка наконец была вынуждена признать правду. «Между нами опять произошел страшный скандал, — писала Полина, — однако после него мама начала что-то соображать; скандал и впрямь был ужасный, я вконец разругалась с кардиналом и заявила, что ноги моей больше не будет в его доме».

На следующий день после того, как Государыня матушка образумилась, она написала шести высокопоставленным особам, с волнением сообщив — со слов Буонавиты — о том, что здоровье императора значительно ухудшилось и что она умоляет их повлиять на английские власти, чтобы они назначили ему другое место ссылки.

Но было слишком поздно: уже два месяца и десять дней как Наполеона не стало.

Яд

Это случилось одним апрельским воскресеньем 1965 года. У меня дома раздался телефонный звонок. Звонил мой друг и «шеф» Рене Мэн:

— Ален, слыхали новость?

— Какую, Бог ты мой?

— Наполеона-то отравили.

Что бы ни подумал читатель, а эта сенсация меня ничуть не взволновала. Дело в том, что в конце 1961 года я прочел вышедшую тогда книгу, которая называлась «Был ли отравлен Наполеон?». Написал ее шведский дантист, доктор Форшуфвуд, долгое время пытавшийся доказать, что Наполеона отравили мышьяком.

— Какая же это новость? — спросил я.

— Что бы там ни было, а сегодняшняя «Санди телеграф» преподносит ее

как сенсацию.

— Выходит, доктор Форшуфвуд решил попытать счастья у английских историков — мы же дали ему от ворот поворот?

—Ладно, напишите-ка мне про все, что он там себе думает!

В тот же день после полудня статья была готова, и я отнес ее в «Журналь дю Диманш». А в понедельник утром сенсацию подхватили уже все парижские газеты, дополнив ее собственными комментариями. Журналисты принялись буквально осаждать врачей-токсикологов и историков, занимавшихся жизнью Наполеона в ссылке на Святой Елене. Само собой разумеется, они не обошли вниманием и доктора Поля Ганьера, автора знаменитого исследования «Наполеон на Святой Елене», за который Французская академия удостоила его Главной премии Гобера. Ганьер, как и многие его коллеги, заявил журналистам, что к идее об отравлении он относится весьма скептически.

Сомнения ученых, однако, ничуть не обескуражили дотошных газетчиков. Главный тон всем задала «Франс суар», вышедшая под заголовком: «Наполеон был отравлен мышьяком. Убедительные результаты опытов с волосами императора, проведенные в Центре атомных исследований Харуэлла». А вот строчка из одноименной статьи: «Результаты исследований в Харуэлловском центре показали, что Наполеон, бесспорно, был отравлен».

«Пари-пресс» перепечатала интервью с Мэйбл Балькомб-Брукс, праправнучкой Бэтси Балькомб, той самой девчушки со Святой Елены, чья простосердечность так умиляла Наполеона. Мэйбл Балькомб-Брукс, супруга миллиардера сэра Нормана Брукса, бывшего чемпиона Австралии по теннису, призналась как-то журналистам:

«Наполеона отравили мышьяком в начале 1821 года на Святой Елене. Скорее всего это дело рук кого-то из его ближайшего окружения. У меня есть доказательства».

А вот как прокомментировала это интервью упомянутая нами газета: «Женщина решила пролить свет на величайшее из преступлений в истории — таинственную смерть императора французов. Ее доказательства — три пряди волос с головы Наполеона I...»

Итак, 15 апреля 1821 года Наполеон, диктовавший свое последнее завещание, произнес поразительные слова:

«Я умираю до срока — от руки убийцы, нанятого английской олигархией, но англичане непременно отомстят за меня».

К сожалению, история забыла это скорбное признание. На вскрытии тела императора присутствовали пять английских врачей и один корсиканский, все они единодушно констатировали естественную смерть. Тем не менее шведский дантист Форшуфвуд убежденно заявляет: «Наполеон был отравлен!» На чем же он основывал свои доказательства?

Доктору Форшуфвуду удалось выявить немало расхождений в заключениях английских и корсиканского врачей: в отличие от Антоммарки, который отмечал наличие у Наполеона ярко выраженной злокачественной язвы желудка, англичане констатировали, что желудок Наполеона был поражен только начальными злокачественными образованиями.

Итак, доктор Форшуфвуд категорически отрицал, что у императора был рак: «У Наполеона отсутствовал основной признак рака — кахексия, то есть общее истощение организма, наблюдаемое практически у всех больных, умерших от раковых заболеваний. С точки зрения медицины нелепо считать, что Наполеон в течение шести лет страдал раком и умер, не потеряв ни грамма в весе. Зато тучность Наполеона наилучшим образом подтверждает гипотезу о хронической мышьяковой интоксикации, хотя в течение многих недель он почти не принимал пищу, вследствие чего его организм был истощен до крайности». Шведский врач отмечает, что чрезмерное ожирение при общем истощении организма и есть наиболее «типичный и любопытный» признак медленного отравления мышьяком. Такое действие мышьяка было издревле известно перекупщикам лошадей: прежде чем сбагрить «дряхлую, тощую кобылу», они вскармливали ее мышьяком, и кобылу в скором времени разносило прямо как на дрожжах.

 

Читатель, очевидно, полагает, будто, выявив упомянутые признаки, как-то: ожирение, отсутствие волосяного покрова на теле и другие, — доктор Форшуфвуд установил, что Наполеон умер после того, как в течение какого-то времени, относительно короткого, его травили мышьяком. Ничуть не бывало! «В теле Наполеона, — пишет Форшуфвуд, — были обнаружены характерные следы хронического отравления мышьяком. Тем не менее, если судить по изменениям в его организме, воздействие мышьяка не было настолько сильным, чтобы повлечь скорую смерть». То-то и поразительно! Не менее удивительным кажется и другое наблюдение шведского врача. Желудочное кровотечение, отмечает он, было вызвано «язвенным процессом, поразившим стенки желудка, что является характерным признаком отравления ртутью. Стало быть, главная причина, повлекшая мгновенную смерть Наполеона, — отравление ртутью».

Если допустить, что на Святой Елене рядом с императором находился отравитель, нетрудно догадаться, что в последнее мгновение он мог заменить яд. Мышьяк не мог быть причиной образования язвенного процесса в желудке Наполеона, как это установили врачи. В отличие от ртути, тем более если император получил ее в большой дозе. Таким образом, Наполеону, очевидно, сначала вводили мышьяк, а затем дали сильную дозу ртути, от которой он и умер. Однако, прежде чем сделать какой-то однозначный вывод, я сразу же хочу предупредить читателя: чтобы понять ход рассуждений доктора Форшуфвуда, нужно обладать большим воображением и сообразительностью.

С какого времени таинственный отравитель начал вводить Наполеону мышьяк?

Доктор Форшуфвуд тщательно изучил так называемую «историю болезни» императора и восстановил ее с самого начала.

1 октября 1805 года, когда Наполеон накануне битвы под Аустерлицем собирался предстать перед Великой армией, у него ни с того ни с сего случился страшный приступ, свидетелями которого были Жозефина (Жозефина, Мария-Жозеф Роза Таше де Лапажри (1763 — 1814) — супруга Бонапарта, с которой он расстался в 1809 году.) и Талейран. С чего это вдруг? Думали, что это эпилептический припадок. «Интересно, — спрашивает в своей книге доктор Форшуфвуд, — отчего у Наполеона уже в то время появились столь характерные признаки отравления мышьяком? Ответ может быть только один: яд ему начали давать давно!»

7 сентября 1812 года, накануне Бородинского сражения, он жаловался на «ужасные» головные боли; 8-го числа он вдруг осип, так, что даже не слышал приказы, которые сам отдавал. В этой связи доктор Форшуфвуд делает вот какое заключение: «В сентябре 1812 года у Наполеона также наблюдались типичные признаки отравления мышьяком».

После победы под Дрезденом, в августе 1813 года, у Наполеона начались нестерпимые боли в желудке, и «генералы из его окружения подумали, что он отравился». На Эльбе камердинер Маршан заметил, что бедра у императора покрылись какими-то язвами... Во время «Ста дней» (Речь идет о периоде второго правления Наполеона после бегства с о.Эльба — 20 марта — 22 июня 1815 года.) Наполеона одолевали непрестанные приступы изжоги.

В Ватерлоо, в ночь перед битвой, император спал глубоким сном. Тем не менее во время битвы он, как ни странно, то и дело погружался в дремоту. У него вдруг появились боли в мочевом пузыре. Он даже не мог сидеть в седле.

«Приняв во внимание весь комплекс этих симптомов, — замечает Форшуфвуд, — можно заключить, что в данном случае речь также идет о типичной картине отравления мышьяком».

Антоммарки впервые посетил Наполеона 23 сентября 1818 года. Он отметил, что «у императора ослаб слух, лицо приобрело землистый оттенок, взгляд потускнел, соединительная оболочка глаз имела желтовато-красный цвет, тело стало чрезмерно жирным, а кожа сделалась очень бледной...»

17 марта 1821 года Наполеон совсем слег. Его постоянно знобило, и согреться никак не удавалось. Когда Маршан с другими слугами принесли горячие полотенца, он сказал Маршану: «Ты вернул меня к жизни. Думаю, скоро опять будет приступ: мне или полегчает, или я умру». Потом его дыхание участилось. И ему стало легче. Доктор Форшуфвуд и на сей раз утверждает: «императору опять ввели большую дозу мышьяка».

13 апреля император взялся составлять завещание, что заняло у него несколько дней. За это время его состояние заметно улучшилось. Не странный ли факт? Но, как, верно, уже догадался читатель, доктор Форшуфвуд знал ответ и на этот вопрос. Он считал, что по завещанию отравителю должна была причитаться некая доля состояния императора, и вот он решил немного подождать, прежде чем нанести последний, смертельный удар.

23 апреля Наполеон продиктовал последнюю приписку к завещанию — самые волнующие строки; здесь он вспомнил своих друзей, которых некогда унизил, хотя многие из них так или иначе способствовали его невероятно быстрому взлету. Он завещал: «20 тысяч франков аббату Рекко, который научил меня читать; 10 тысяч франков — сыну и внуку моего пастыря Никола де Боконьяно; 10 тысяч франков — пастырю Богалино, который был со мной на острове Эльба; 20 тысяч франков храброму жителю Боконьяно, который то ли в 1792-м, то ли в 1793 году освободил меня из разбойничьего плена...» Не забыл он и своих внебрачных детей, отписав 300 тысяч франков «сыну Леону, приемышу, отданному на воспитание какому-то жителю Меневаля, с тем чтобы сумма эта пошла на приобретение для него земли по соседству с имениями Мон-толона и Бертрана». В случае смерти Леона — сына императора и Элеоноры Денюэль, который при жизни носил титул графа, — его состояние должно было перейти к Александру Валевскому, сыну, которого ему родила нежная Мария Валевская.

24 апреля состояние императора оставалось без изменений. У него был всего-навсего легкий жар. Однако следующей ночью рвота возобновилась — от «новой дозы мышьяка или сурьмы». Тогда же Наполеон впервые начал бредить. 29 апреля, на рассвете, он продиктовал Маршану завещательное распоряжение для своего сына: «Завещаю моему сыну дом в Аяччо, в окрестностях Салинна, с садом и все находящееся там имущество, которое может принести ему пятьдесят тысяч франков ренты...» К сожалению, у императора на Корсике больше ничего не осталось.

Утром 1 мая у Наполеона возобновилась горячка. К нему хотели позвать Антоммарки.

— Кто такой Антоммарки?

Его вдруг удивило присутствие гофмаршала Бертрана:

— Что вам надо? Что вы здесь делаете так рано?

2 мая Наполеон отказался принимать пищу. Он только качал головой и говорил: «Нет, нет». Он попробовал было встать, но ноги его не слушались. Его подхватили под руки и уложили в постель; он впал в глубокое забытье, и все, кто был рядом, подумали, что он скончался.

Все это время Хадсон Лоу отказывался верить в болезнь императора, не без доли злой иронии называя ее «дипломатической». И все же известие о близкой кончине Наполеона привело его в содрогание. Он тотчас же лично отправился на виллу Лонгвуд и велел явиться туда докторам Шорту и Митчелу. Переговорив в присутствии Монтолона и Бертрана с Арнотом и Антоммарки, они также прописали ничего не подозревавшему больному хлористую ртуть. Арнот передал Маршану десять крупиц снадобья, камердинер растворил их в подслащенной воде и дал выпить императору. Наполеон с трудом выпил. При последнем глотке он вдруг ощутил запах лекарства и, обращаясь к Маршану, своему верному слуге, которого он называл не иначе, как «сын мой», с укором промолвил:

— Ах, и ты обманываешь меня!

Вполне очевидно, что доза, предписанная Арнотом, оказалась слишком сильной для ослабшего организма императора. Оправданием Арноту служит лишь одно обстоятельство: он не знал, что у Наполеона был рак. Эта доза, вне всякого сомнения, и ускорила приближение его смерти.

Легко догадаться, что, пытаясь выстроить цепочку своих доводов, доктор Форшуфвуд старался соединить то, что на первый взгляд кажется несоединимым. Он тоже считает, что хлористая ртуть неопасна, однако, попав в желудок, при определенных условиях она превращается в ядовитую ртутную соль. «Хорошо известно, что ртутную соль нельзя давать одновременно с поваренной солью, кисло- и основосодержащими веществами, особенно с миндальным молоком». Примечательно то, что оршад, в состав которого входит миндальное молоко, действительно принадлежит к числу продуктов, совершенно несовместимых с хлористой ртутью.

Что же такое оршад? Это вода или сироп, состоящие из миндального молока, сахара и сока апельсинового цвета. «Если миндальное молоко приготовлено из сладкого миндаля, опасности оно не представляет, а если из горького, то под воздействием этого молока в общем-то безвредная хлористая ртуть превращается в цианистую, сильнейший яд. Из записей Антоммарки и Бертрана мы узнаем, что в конце апреля 1821 года в Лонгвуде стали вдруг использовать горький миндаль». Если говорить в общем, то отравление императора происходило в три этапа: во время первого, весьма продолжительного, отравитель регулярно вводит Наполеону более или менее значительные дозы мышьяка, от которых постепенно разрушается плоть императора, а в желудке начинается язвенный процесс.

Второй этап: отравитель уже готовится к непосредственному убийству и пичкает императора сиропом оршада. Третий этап: Наполеон, закончив составлять завещание, уже не представляет никакого «интереса». Отравитель вводит императору изрядную дозу хлористой ртути, и та, смешавшись с оршадом, превращается в ядовитую ртутную соль. В заключение — император отравлен.

Вот к каким выводам — на мой взгляд совершенно беспристрастным — пришел доктор Форшуфвуд. Он был твердо убежден, что именно так все и было, и теперь ему оставалось только «вычислить» убийцу. Кто настоял на том, чтобы ввести императору хлористую ртуть? Вне всякого сомнения — англичане. Они уговорили Антоммарки, и тот в конце концов с ними согласился. Стало быть, в смерти Наполеона повинны англичане?

Однако доктор Форшуфвуд так не считает. По его мнению, английские врачи, прописав императору хлористую ртуть, не подозревали, что он пил оршад. Значит, непосредственным убийцей был тот, кто, все рассчитав, сделал так, чтобы в течение нескольких дней перед приемом сильного снадобья Наполеону обязательно давали оршад. Утром 6 апреля Маршан, войдя в покои императора, заметил стакан с оршадом на его ночном столике. Кто же его туда поставил?

Доктор Форшуфвуд не колеблясь отвечает: граф де Монтолон! Англичане не имели доступа в Лонгвуд. Все, кто обслуживал императора в его «темнице», были французы. Следовательно, убийцей был некто из ближайшего окружения Наполеона. Лас-Каза с сыном и Гурго (Гурго, Гаспар (1783 — 1852) — французский генерал, порученец Бонапарта, последовавший за императором на Святую Елену.), покинувших остров задолго до кончины Наполеона, придется сразу же исключить. Равно как и Маршана с Сен-Дени, камердинеров, чья преданность императору не вызывает сомнений. Необходимо исключить и врачей О"Миру, Стоко, Арнота и Антоммарки, потому как все они пользовали императора недолго. Отбросим также гофмаршала Бертрана и его супругу, так как, судя по многочисленным свидетельствам, то были исключительно порядочные и честные люди, что явствует и из «Дневников» Бертрана, расшифрованных Полем Флерио де Ланглем. Остается Монтолон. Да уж, жизнь этого человека никак не соответствует идеалу чести, созданному Плутархом. В годы Империи Монтолон сделал успешную карьеру только благодаря покровительству высокопоставленных людей, которым он оказывал всевозможные «услуги». Больше всего на свете он страшился грома и огня сражений, а посему старался избегать участия в военных кампаниях. Став, однако, генералом, он так никогда и не сблизился с Наполеоном.

У подавляющего большинства историков личность Монтолона никогда не вызывала симпатий. Все они в один голос утверждали, что он последовал за Наполеоном на Святую Елену лишь потому, что вконец «прогорел» во Франции — наделал немало долгов и ославился тем, что был замешан в каких-то грязных махинациях. А путешествие на Святую Елену сулило ему покой и отдохновение от суетной жизни, равно как и возможность урвать солидный куш с императорского завещания, составлявшего ни больше ни меньше 3 миллиарда старых франков. Однако расчетливый Монтолон сделал ставку не только на Наполеона, но и на Бурбонов. Правительство Людовика XVIII все еще трепетало при одной лишь мысли о «жирном узнике» Святой Елены. Покуда «корсиканский людоед» жив, монархии всегда будет угрожать опасность. Монтолон предложил свои услуги Бурбонам и начал вести двойную игру: ему удалось заручиться доверием Наполеона и войти в число его окружения, пусть и не самого близкого, в то же время он снискал признание и у французского правительства.

Итак, круг замкнулся. Наполеон был отравлен. Имя убийцы — Монтолон.

Из многосложной версии шведского врача серьезного внимания заслуживают только два обстоятельства: ожирение тела Наполеона перед смертью, и тот факт, что труп императора, как выяснилось после эксгумации в 1840 году, практически не пострадал от разложения. Свидетели, вскрыв гроб, вместо тронутых тленом останков обнаружили тело человека, который, казалось, спал мирным сном. Потрясенные, они пали пред ним ниц. А ведь с тех пор, как император почил вечным сном, минуло девятнадцать лет. Как известно, трупы людей, отравленных мышьяком, сохраняются в целости очень долго.

Итак, имеем ли мы право, основываясь только на двух упомянутых обстоятельствах, строить целую теорию, подвергая сомнению истинные причины смерти императора и обвиняя в злодеянии человека, который добровольно разделил долгие годы его заключения?

Будучи уверенным в правильности своих выводов, доктор Форшуфвуд тем не менее решил подкрепить их бесспорными доказательствами. Он знал, что после смерти Наполеона кто-то из приближенных срезал несколько прядей волос с его головы и что теперь эти пряди хранятся в частных коллекциях у разных людей. И вот тут-то начинается история, наделавшая впоследствии немало шуму. 24 июля 1960 года известнейший историк наполеоновских времен майор Анри Лашук, с чьей помощью увидели свет «Мемуары» Маршана, составил следующую справку:

«Настоящим удостоверяю, что волосы императора Наполеона I, переданные мною господину доктору Стену Форшуфвуду, были взяты из пакета, некогда принадлежавшего Луи Маршану, камердинеру императора, который находился с ним на Святой Елене и «Мемуары» которого я опубликовал».

Эти волосы из коллекции Маршана были отправлены на исследование в Отдел судебно-медицинской экспертизы в Глазго, где доктор Гамильтон Смит подверг их анализу методом так называемой «активации». Он установил, что в каждом грамме волос из обследованной пряди содержится до 10,38 микрограмма мышьяка, и заключил, что «данный субъект регулярно получал относительно большие дозы мышьяка». Заключение Смита еще не доказывало, что Наполеон был отравлен, но на его основании доктор Форшуфвуд позволил себе сделать следующую обнадеживающую запись: «Полученные результаты ни в коей мере не противоречат гипотезе о том, что Наполеон умер от отравления сильными дозами мышьяка».

Но на этом дело не закончилось! Книга доктора Форшуфвуда случайно попалась на глаза швейцарскому текстильному промышленнику Клиффорду Фрэю; у него также хранилась заветная прядь императорских волос, которую другой камердинер Наполеона, швейцарец Новерраз, срезал на следующий день после его смерти.

 

Фрэй разыскал доктора Гамильтона, и молодой тридцатилетний эксперт попросил Фрэя прислать ему хотя бы несколько волос из хранившейся у него пряди. Но Фрэй сам отправился в Глазго и выразил желание лично присутствовать при эксперименте с этой драгоценной прядью.

На сей раз был применен самый современный в мире метод. Эксперимент финансировал Медицинский научно-исследовательский центр. Доктор Смит положил волосы, по десять волосинок длиной 1 сантиметр каждая, в капилляры с двуокисью кремния. После чего капилляры поместили в Харлоуский специальный ядерный реактор, где частицы мышьяка стали радиоактивными. Под воздействием высокой температуры волосы частично обгорели, став короче примерно на 10 процентов. Но этот опыт позволил доктору Смиту установить количественное содержание мышьяка в каждом миллиметре подвергнутых анализу волос. Результат опыта полностью подтвердил выводы доктора Форшуфвуда: человек, которому принадлежали эти волосы, получал сильные дозы мышьяка.

Более того, вслед за тем такому же анализу подверглись и волосы Наполеона из коллекции Бэтси Балькомб, которые были срезаны с головы императора в 1816, 1817 и 1818 годах. И в каждом из них было установлено содержание мышьяка.

Так что же теперь?

А теперь нас ждет самое неожиданное открытие: несмотря на убедительные результаты опытов в Харлоу, версия доктора Форшуфвуда тем не менее может быть опровергнута, если допустить, что мышьяк попал на волосы Наполеона извне. В этой связи доктор Поль Гарньер выдвинул довольно интересное предположение: мышьяк издревле использовался как эффективное средство, предотвращающее скорую порчу разных предметов. Быть может, владельцы драгоценных коллекций, зная о таком полезном свойстве мышьяка, просто взяли и посыпали им для верности волосы с головы императора?

Кто знает?

Если только... Если только врачи, пользовавшие Наполеона в разное время, не прописывали ему мышьяк как лекарство. Ведь в слабых дозах он представляет собой действенное стимулирующее средство. Выше я уже приводил пример с ловкими перекупщиками лошадей, которые омолаживали свой «товар» с помощью мышьяка. К тому же в своей статье, вышедшей в журнале «Нэйчур» уже после того, как были опубликованы результаты его опытов, доктор Гамильтон Смит так прямо об этом и пишет: «В конце концов, вполне вероятно, что мышьяк был прописан Наполеону в качестве лечебного снадобья, а не умышленно — с целью его отравить».

Что ж, быть может, это и есть самое разумное заключение?

Ален Деко  Перевел с французского И.Алчеев

Ален Деко

(обратно)

Анри Шарьер. Папийон. Часть XIII

Тетрадь девятая: Сен-Жозеф

Смерть Карбоньери

М оего друга Матье Карбоньери ударили ножом прямо в сердце. Это убийство повлекло за собой серию других. Он совершенно голый принимал в умывалке душ, и, как раз когда лицо его было сплошь залеплено мылом, его закололи. Обычно, когда принимаешь душ, берешь с собой перо, открываешь его и суешь под свое барахло, чтобы успеть выхватить, если возникает какая-нибудь опасность. Он пренебрег этой маленькой предосторожностью, и это стоило ему жизни. Убийцей моего друга был армянин-сутенер, осужденный на пожизненное заключение.

С разрешения коменданта я вместе с одним заключенным понес тело к причалу. Труп оказался страшно тяжелым, даже спускаясь с холма, мы раза три устраивали себе передышку. К ногам покойника привязали большой камень. Проволокой, а не веревкой — так акулам будет труднее ее перегрызть, — и тело спокойно уйдет себе на глубину целым и невредимым.

Как только мы дошли до причала, зазвонил колокол. Мы влезли в лодку. Краешек солнца едва коснулся горизонта. Шесть часов вечера, а Матье уже уснул крепким, беспробудным, вечным сном. Для него в этом мире все было кончено. — Давай двигай! — сказал надзиратель, сидевший у румпеля. Минут за десять течение вынесло нас в пролив между двумя островами — Руаяль и Сен-Жозеф. И тут у меня буквально дыхание перехватило. Десятки акульих плавников резали водную гладь, описывая быстрые круги на расстоянии не более четырехсот метров от нашей лодки. Вот они — пожиратели заключенных, явились на свидание вовремя.

Бог даст, они не успеют сцапать моего друга. В знак прощания мы подняли весла. Ящик накренился. И спеленутое мешковиной тело Матье выскользнуло из него вслед за тяжелым камнем и через секунду оказалось в воде.

И... о ужас! Не успело оно скрыться из вида, а я был уверен, что оно уже пошло ко дну, как вдруг его вытолкнули на поверхность акулы — бог знает, сколько их там было — семь, десять, двадцать, — трудно сказать. Мы и развернуться не успели, как мешки были сорваны с трупа, а затем произошло нечто уже совершенно невообразимое и чудовищное. Секунды две-три тело Матье стояло в воде вертикально. Правой руки уже не было. Возвышающийся до пояса над поверхностью труп двинулся прямо к лодке, а затем исчез навеки в бешеном пенном водовороте. Акулы проносились под лодкой и били о днище с такой силой, что один из сидевших с нами заключенных потерял равновесие и едва не свалился в воду.

Все мы, в том числе и тюремщики, буквально оцепенели от ужаса. И первый раз в жизни я почувствовал, что, увидев хоть раз такое, жить дальше абсолютно невозможно, просто невыносимо; я уже сам был готов броситься к акулам, чтобы избавиться от этого кошмара раз и навсегда.

Я медленно брел от причала к лагерю. Один. Часов семь вечера, а уже совсем стемнело. На западе небо слабо отсвечивало последними отблесками уже закатившегося солнца. Все остальное затягивала сплошная черная мгла, пронзаемая время от времени мигающим лучом маяка.

«Какого черта! Ты же хотел присутствовать на похоронах своего друга?! Так вот ты и побывал там, чего же еще?.. Слышал звон колокола... Ну что, брат, доволен? Насытился? Удовлетворил свое нездоровое любопытство?..

Остался еще парень, который все это сотворил, с ним надо будет разобраться отдельно. Когда? Сегодня же!.. Сегодня, пожалуй, слишком рано... Он будет настороже. У них в шобле человек десять. Впрочем, отчаиваться не следует.

 

Так, посмотрим, на кого я могу положиться. Четверо, я пятый. Что ж, не так уж плохо. В порошок стереть эту падлу! И если выгорит, переберусь потом на остров Дьявола. И никаких плотов, никаких приготовлений: два мешка кокосовых орехов — и кидаюсь в море. До континента рукой подать, километров сорок по прямой. А если учитывать волны, ветер и течения, то и целых сто двадцать выйдет. Вся задача в том, чтобы продержаться. Но я — парень крепкий, что мне стоит проболтаться пару дней в море, оседлав мешок с орехами?.. Нет, пожалуй, справлюсь». Я поднял носилки и двинулся к лагерю. У ворот произошло нечто совершенно экстраординарное: меня обыскали! Чего прежде сроду не случалось. Надзиратель отобрал у меня нож.

— Вы что, погибели моей захотели? Почему оставляете без оружия? Разве не понимаете, что мне тогда крышка? Пришьют меня, вам же придется т? отвечать!..

Но никто не обратил никакого внимания на мои протесты. Ни надзиратель, ни арабы-тюремщики. Дверь распахнулась, и я вошел в барак.

— Эй, да здесь же ни черта не видно! Почему горит одна лампа, а не все три?

— Пали, иди сюда.

Гранде схватил меня за рукав. В помещении было как-то необычно тихо. Я прямо всей кожей чувствовал, что здесь должно произойти нечто ужасное, если уже не произошло...

— Я без ножа. Обыскали и отобрали.

— Тебе он сегодня без надобности.

— Почему?

— Армяшка и его дружок в сортире.

— А чего они там делают?

— Они убиты.

— Кто их пришил?

— Я.

— Быстро сработано, ничего не скажешь. А что другие?

— Их в шобле осталось четверо. Паоло поклялся, что сами они на нас не полезут, но только хотят твердо знать, что на этом дело и кончится. Они сами хотят услышать это от тебя.

— Достань нож.

— На, держи мой. Я постою здесь, в углу, а ты иди и потолкуй с ними.

Я двинулся в их угол. Глаза мои уже привыкли к темноте, и я отчетливо видел их всех. Вон они стоят, все четверо, бок о бок, плечо к плечу, перед своими гамаками.

— Ты что, хотел потолковать со мной, Паоло?

— Да.

— Один на один или при своих дружках? Чего тебе надо?

Я весь подобрался. Нас разделяло метра полтора. Раскрытый нож я держал в левой руке, крепко зажав рукоятку в ладони.

— Я хотел сказать... Твой друг уже достаточно отмщен, так мне, во всяком случае, кажется. И покончим на этом. Ты потерял своего лучшего друга, мы потеряли двух наших. Сдается мне, на этом можно поставить точку. А ты как считаешь?

— Паоло, я тебя выслушал. Давай договоримся так: моя и твоя кодлы неделю будут сидеть тихо и друг друга не трогать. А там посмотрим, что дальше делать. Идет?

— Идет.

И я повернулся и ушел.

— Ну, что он тебе сказал?

— Они считают, что смерть армяшки и Сан-Суси — достаточная плата за Матье.

— Нет, — сказал Гальгани.

Гранде промолчал. Жан Кастелли и Луи Гравон высказались за мирное разрешение конфликта.

— Ну а ты как считаешь, Папи?

— Так... Прежде всего, кто убил Матье? Армяшка. Ладно. Я предложил такую сделку. Дал слово, и они тоже дали, что неделю будем сидеть тихо.

— Так, значит, ты не хочешь отомстить за Матье? — спросил Гальгани

— Он уже отмщен. За него одного пришили двоих. Может, хватит?

— А если и остальные тоже были причастны к этому делу? Вот что надо бы узнать.

— Ладно, всем спокойной ночи. Прошу прощенья, но мне надо малость поспать.

На самом деле мне просто хотелось побыть одному. И я улегся в свой гамак. А через секунду почувствовал вдруг, как по телу моему скользнула чья-то рука и отобрала нож. И голос во тьме прошептал:

— Спи, если сможешь, Папи. Спи спокойно. А мы покараулим. По очереди.

Внезапное, жестокое, подлое убийство моего друга было к тому же совершенно беспочвенным. Армянин убил его только потому, что прошлой ночью за картами Матье хотел заставить его уплатить сто семьдесят франков за проигранное пари. И этому сволочному кретину показалось, что его унижают перед тридцатью-сорока другими уголовниками, участвовавшими в игре. Тут еще Матье и Гранде прижали его хорошенько, и он вынужден был уступить.

Трусливо и подло, из-за угла, он убил храброго человека, истинного романтика и искателя приключений, остававшегося чистым и правдивым даже в нашем ужасном уголовном мире. Это событие глубоко потрясло меня. Единственное утешение, что убийцы пережили свою жертву всего на несколько часов. Пусть и небольшая, а все же радость.

Пластичный и мощный, как тигр, Гранде перерезал им глотки, сперва одному, потом другому, причем практически молниеносно, они и ахнуть не успели. Он действовал с быстротой и ловкостью опытного фехтовальщика. Я представил себе эту картину — должно быть, там целые лужи крови. В голову лезли самые дурацкие мысли: интересно, кто заманил этих двоих в сортир? И тут перед закрытыми глазами у меня возникла совсем иная картина: закатное небо, окрашенное в трагические красные и фиолетовые тона, последние лучи заходящего солнца высвечивают достойную пера Данте адскую сцену — акулы разрывают на части тело моего друга... И вдруг труп, уже без правой руки, буквально вылетает на поверхность и идет прямо на лодку... Выходит, это правда, что колокол сзывает акул на пир, эти твари прекрасно понимают, что, когда раздается звон колокола, им есть чем поживиться... Я вновь видел десятки плавников, отливающих мрачным стальным блеском, — они бороздили поверхность воды, описывая круги, словно подводные лодки. Их наверняка было больше сотни... Впрочем, для моего друга все кончено, он прошел весь свой скорбный путь до конца.

«Погибнуть в сорок лет от удара ножом из-за какого-то пустяка! Бедный Матье! Нет-нет, это совершенно невыносимо, совершенно. Ладно, я согласен, пусть и меня сожрут акулы, но живого, при попытке к бегству, на пути к свободе. Без всяких там мешковин, камней и веревок. И без колоколов. И без зрителей, тюремщиков и заключенных... Раз уж суждено быть съеденным — пусть, но пусть бы они попробовали взять меня живым, наедине с небом и морем сражающимся за свободу.

Нет, все, баста! Больше никаких тщательно подготовленных побегов. Только остров Дьявола, два мешка кокосов и с божьей помощью — в путь! Доберусь до острова Дьявола, если повезет, а там видно будет. Самое главное — выбраться отсюда, с острова Руаяль».

— Ты не спишь, Папи?

— Нет.

— Может, кофе выпьешь?

— Пожалуй.

Я сел в гамаке, взял кружку с горячим кофе, которую протянул мне Гранде вместе с сигаретой «Голуаз», уже прикуренной.

— Сколько сейчас?

— Час ночи. Я заступил на свой пост в полночь и вижу, как ты все время ворочаешься и не спишь.

— Да, ты прав. Эта история с Матье буквально убила меня. А его похороны с акулами... Это доконало меня окончательно. Знаешь, это было так жутко, так ужасно...

— Не надо, Папи, я вполне могу представить. Тебе не стоило туда ходить.

— А я-то думал насчет колокола, что все это так, выдумки, болтовня. И потом, ему к ногам прикрутили тяжеленный камень, я и представить себе не мог, что акулы успеют добраться до него прежде, чем он уйдет на дно. Бедняга Матье!.. Эта жуткая сцена будет стоять у меня перед глазами до конца дней. Ну а ты, как тебе удалось так быстро прикончить армяшку и Сан-Суси?

— Я был на том, дальнем конце острова, ставил железную дверь у входа в пекарню, там и узнал, что нашего друга убили. В полдень. И вместо того, чтобы идти в лагерь обедать, я сказал, что мне еще надо заняться замком. В полой трубе метровой длины мне удалось закрепить рукоятку заточенного как кинжал ножа. А перед тем, как отправиться в лагерь, я, конечно, нож вытащил.

Пришел где-то около пяти. Надзиратель еще спросил, зачем это я тащу с собой трубу. Я сказал, что сломалась одна из деревянных перекладин гамака и мне надо ее заменить. Было еще светло, когда я пришел в барак, без трубы, конечно, ее я оставил в умывалке. И взял только перед перекличкой. Уже начало темнеть. Наши ребята прикрыли меня, и я быстро закрепил кинжал в трубе. Армяшка и Сан-Суси стояли на своей половине барака, у гамаков. Паоло — чуть позади. Знаешь, Жан Кастелли и Луи Гравон, конечно, отличные ребята, но старые уже и не годятся для такого рода трюков. Тем более я спешил проделать все это до твоего возвращения, чтоб не подумали, что ты тут замешан. Если бы мы попались, то, учитывая все твои прошлые «заслуги», ты точно получил бы вышку. Жан вывинтил лампочку в одном конце барака, Гравон — в другом. Осталась одна посередине, которая едва-едва освещала барак. У меня был с собой мощный карманный фонарик, Дега мне дал. Жан шел впереди с фонариком, я — сразу за ним. Мы приблизились к этим типам, тут он резко поднял руку, и свет ударил им прямо в лицо. Ослепленный армяшка прикрыл глаза левой лапой, я воспользовался этим и пронзил ему горло пикой. На очереди был Сан-Суси. Когда в глаза ему ударил луч света, он выхватил нож и стал тыкать им вперед, наугад. Я ударил его с такой силой, что пика вышла сзади, род затылком. Паоло ничком бросился на пол и перекатился под гамаки. Тут Жан вырубил фонарик, и я не стал преследовать Паоло, поэтому он и уцелел.

— А кто оттащил их в клозет?

— Не знаю. Думаю, эти, из его кодлы. Чтобы там, воспользовавшись моментом, вытащить у них из задниц «патроны» с бабками.

— Должно быть, там было целое море крови?

— Не то слово. Я так располосовал им глотки, что из них вытекло все до последней капли, вся их пакостная кровь. А эта идея насчет фонарика пришла мне в голову, когда я мастерил пику. Там, в мастерской, сидел охранник и как раз менял батарейки в своем. Это и натолкнуло меня на мысль, я тут же пошел к Дега и попросил одолжить мне фонарик. А теперь пусть делают полный шмон, коли им охота. Фонарик я передал Дега через своего охранника-араба, нож тоже. И никаких улик. И никаких угрызений совести. Они убили нашего друга, когда глаза у него были залеплены мылом, я помог им отправиться на тот свет с глазами, ослепленными электрическим светом. Мы квиты. Ну, что скажешь, Папи?

— Сработано отлично, не знаю даже, как и благодарить тебя, Гранде. За то, что ты так быстро отомстил за нашего друга и не стал впутывать меня во всю эту историю.

— Да ладно, чего там... Я просто исполнил свой долг; тебе и без того пришлось нелегко — все эти твои попытки к побегу, карцеры, наказания. Я знаю, как ты стремишься вырваться на свободу... И если б не я, ты бы сам обязательно пришил их, а это тебе сейчас совсем ни к чему. Вот я и взял все на себя...

— Спасибо тебе, Гранде. Ты прав. Именно сейчас, как никогда прежде, мне хочется бежать. И надо, чтоб ты помог поставить на этом деле точку. Честно сказать, мне как-то не верится, чтоб армяшка говорил своим ребятам, что собирается прикончить Матье. Паоло никогда не пошел бы на такое трусливое и подлое убийство. Он знает, к чему приводят такие вещи.

— Я тоже так думаю. Только Гальгани считает, что все они виноваты.

— Ладно, подождем до шести. Я на работу не выйду. Притворюсь больным и останусь в бараке.

Пять утра. К нам подошел барачный староста.

— А не кажется вам, ребята, что я должен вызвать сейчас охрану? Только что нашел двух жмуриков в клозете.

Этот тип, старый семидесятилетний каторжник, пытался убедить нас (нас!) в том, что он со вчерашнего вечера ничего не видел и не слышал. Точнее — с половины седьмого, когда их прикончили. Весь барак, должно быть, был залит кровью, ведь заключенные шастали в темноте туда-сюда и неминуемо должны были ступать в лужу, что находилась прямо в проходе. Гранде, беря пример со старикашки, тоже стал придуриваться:

— Что, серьезно? Два жмурика в сортире? И сколько уже они там валяются?

— Не знаю, хоть убей, — ответил старикашка. — Я как вы рубился в шесть, так все. И только вот встал пописать и тут же вляпался ногой во что-то липкое. Зажег фонарик, вижу — кровь. Ну а потом и нашел этих деятелей в клозете.

— Ладно, зови охрану, посмотрим, что они скажут.

— Стража! Стража!

Чего разблеялся, старый козел? Пожар, что ли?

— Нет, шеф. Там два трупа плавают в дерьме.

— Ну и чего ты от меня хочешь? Чтоб я оживил их, что ли? Теперь только четверть шестого, вот в шесть пойдем и посмотрим. В сортир никого не пускать.

— Это невозможно. Сейчас все начнут вставать и попрут туда, кто по малой, кто по большой нужде.

— Да, это верно. Ладно, погоди минутку, пойду доложу начальнику.

И вот появились трое охранников, надзиратель и еще двое. Мы думали, что сейчас они войдут, однако они остались снаружи, у зарешеченной двери.

— Ты говорил, что в сортире два трупа?

— Да, шеф.

— С каких пор они там?

— Не знаю. Только сейчас нашел, когда ходил писать.

— Кто они?

— Понятия не имею.

— Ладно придуриваться, старый лунатик! Я тебе сам скажу, кто. Один из них — армянин. Поди и сам погляди хорошенько.

— Вы совершенно правы, там армянин и Сан-Суси.

— Ну и хорошо. Подождем до переклички.

И они удалились.

Шесть утра, первый звонок. Дверь распахнулась. В проходе появились два разносчика кофе, за ними шел третий — раздатчик хлеба.

В половине седьмого второй звонок. Светало, и я увидел, что весь проход испещрен следами людей, ночью нечаянно ступавших в кровавую лужу.

Прибыли два коменданта. Было уже совсем светло. С ними — восемь охранников и еще врач.

— Всем раздеться! Стоять смирно у своих гамаков. Да здесь настоящая бойня, везде кровь!

Новый комендант, недавно прибывший на смену старому, вошел в сортир первым. Он вышел оттуда с лицом, белым как простыня.

— Им так располосовали глотки, что головы едва держатся. И, конечно, никто ничего не видел и не слышал?

Полное молчание.

— Эй, старик, ты вроде бы здесь староста? Там два покойника. Доктор, как давно их убили, по-вашему?

— Часов восемь-десять назад, — сказал врач.

— И ты нашел их только в пять? И ничего не видел и не слышал?

— Нет. Я вообще глуховат, а со зрением так и вовсе скверно. Что вы хотите, уже семьдесят стукнуло, из них — сорок лет на каторге. И поэтому я все сплю, сплю... Заснул где-то в шесть, а встал только потому, что захотелось по малой. Это, можно сказать, еще повезло, обычно я дрыхну до первого звонка.

— Да уж точно, что повезло, — с сарказмом заметил комендант.— Можно сказать, всем повезло, потому как все мы мирно и тихо проспали себе всю ночь в своих кроватках, и стража, и заключенные... Носильщики, забрать трупы и в операционную! Доктор, я жду от вас результатов вскрытия. А вы, ребятки, давайте по одному во двор, без одежды.

Каждый из нас проходил между комендантом и врачом. И они тщательно осматривали нас с головы до пят. Однако ни царапин, ни ран ни у кого не обнаружилось. Лишь пятна крови на нескольких. Они объяснили это тем, что поскользнулись по дороге в сортир.

Гранде, Гальгани и меня осматривали особенно пристально.

— Папийон, где твое место?

Они перерыли все мои вещи.

— Где твой нож?

— Да у меня его еще вчера вечером у ворот отобрали.

— Это правда, — подтвердил охранник. — Он еще там базарил, говорил, что мы посылаем его на верную смерть.

— Гранде, это твой нож?

— А чей же еще? Раз лежит у меня, значит, мой.

Они тщательно осмотрели нож. Он был чист, как стеклышко. Нигде ни пятнышка. Из сортира вышел врач и сказал:

— Этим двоим перерезали глотки заточенным с двух сторон кинжалом. Убиты в стоячем положении. Вообще все это совершенно непонятно. Чтоб заключенный стоял как кролик и ждал, когда ему перережут глотку, даже не пытаясь обороняться! Здесь наверняка должны быть раненые.

— Сами же только что убедились, доктор, ни на одном из них — ни царапинки.

— А те двое, которых убили, были опасны?

— Да, очень, доктор. Мы почти уверены, что именно армянин убил вчера в девять утра Карбоньери в душе.

— Дело закрыто, — сказал комендант, — Нож Гранде мы на время конфискуем. Всем на работу, за исключением больных. Папийон, ты, кажется, докладывал, что болен?

— Да, господин комендант.

— Оперативно ты рассчитался за своего дружка, ничего не скажешь! Меня не проведешь! К сожалению, у меня нет никаких доказательств, и я точно знаю, что их никогда и не будет. Последний раз спрашиваю: есть у кого что сказать?! И даю слово, если найдется человек, который прольет свет на это двойное убийство, ему смягчат статью и отправят на

материк.

Гробовое молчание.

Вся армянская шобла сказалась больной. Видя это, Гранде, Гальгани, Жан Кастелли и Луи Гравон в последнюю секунду тоже внесли себя в список больных. Сто двадцать человек вышли из барака, и он опустел. Остались пятеро наших, четверо из армянской шоблы, а также часовщик, староста, непрерывно ворчащий, что ему придется теперь делать уборку, и еще двое-трое заключенных, в том числе эльзасец по прозвищу Громила Сильвен.

Этот человек держался от всех отдельно, совершенно независимо и пользовался всеобщим уважением. Парень он был, что называется, рисковый. Ему дали двадцать лет каторги за весьма оригинальное преступление. Один, безоружный, он напал на почтовый вагон экспресса Париж — Брюссель, оглушил кулаками двух охранников и выбросил на полотно почтовые мешки. Там их подобрали его сообщники, поимевшие на этом деле кругленькую сумму.

Сильвен заметил, как перешептываются две наши кодлы, каждая в своем углу, и, не зная, что заключено временное перемирие, решил все же сказать свое слово:

— Надеюсь, вы не собираетесь наброситься друг на друга, как в «Трех мушкетерах»?

— Не сегодня, — сказал Гальгани. — Попозже.

— Как это попозже? Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, — сказал Паоло. — Впрочем, лично я не считаю, что у нас есть повод убивать друг друга. А ты что скажешь, Папийон?

—Один простой вопрос: вы знали, что задумал армяшка?

— Слово мужчины, Папи, ничего не знали. И вот еще что — не будь армянин теперь покойником, я вовсе не уверен, что скушал бы все это.

— Ладно, раз так, то почему бы не окончить все дело миром? — предложил Гранде.

— Мы тоже так считаем. Давайте пожмем друг другу руки и забудем об этом неприятном недоразумении.

— Идет!

— Я свидетель, — сказал Сильвен. — Очень рад, что все это наконец закончилось.

— И забудем об этом раз и навсегда!

В шесть вечера зазвонил колокол. Я услышал его, и вчерашняя сцена снова неотвратимо встала перед глазами — тело моего друга, высовываясь по пояс из воды, несется к лодке. И хотя с тех пор прошли уже сутки, я видел ее во всех ужасающих деталях и столь живо, что даже своим мертвым врагам — армянину и Сан-Суси — не в силах был пожелать того же.

Гальгани не проронил ни слова. Он прекрасно знал, что произошло с Карбоньери. Он сидел в гамаке, болтая ногами и уставившись в пустоту. Гранде еще не вернулся.

 

Прошло уже добрых минут десять с тех пор, как стих колокольный звон, когда вдруг Гальгани, не глядя на меня и по-прежнему болтая ногами, сказал полушепотом:

— Надеюсь, что ни кусочка армянина не досталось той акуле, что сожрала Матье. Представляешь, какая издевка судьбы: один человек убивает другого, потом его тут же пришивают за это, и после встретиться в желудке акулы!

Ушел из жизни прекрасный благородный друг. Утрата его была для меня невосполнима. Самое главное теперь — убраться как можно скорее с этого проклятого острова и начать действовать. Вот что твердил я себе каждый день.

Побег из психушки

— «В связи с тем, что идет война, любая попытка к бегству приравнивается к дезертирству и наказывается по законам военного времени...» Да, Сальвидиа, не очень-то подходящее время затевать побег, а?

Мы с итальянцем мылись в душе, в очередной раз перечитав приказ коменданта, где перечислены новые санкции, применявшиеся отныне к заключенным за попытку к бегству.

— И все равно — пусть хоть смертная казнь, это меня не остановит, — продолжал я. — А ты что скажешь?

— Знаешь, Папийон, я не в силах больше выносить это. Я хочу бежать, чем бы дело ни кончилось. Я попросил, чтобы меня перевели в дурдом санитаром. Случайно узнал, что в кладовой у них есть две бочки на двести тридцать литров каждая — достаточно, чтобы построить плот. В одной оливковое масло, в другой уксус. Сдается мне, что, если их крепенько связать, чтобы они нормально держались и не разошлись на воде, у нас есть шанс добраться до материка. За стенами, что окружают двор психушки, охраны нет. А внутри постоянно дежурит только один охранник, ему помогают следить за психами двое заключенных. Может, и тебе туда пристроиться?

— Кем, санитаром?

— Не выйдет, Папийон. Слишком они хорошо тебя знают, чтоб пустить козла в огород. Психушка от лагеря не близко, охраны, считай, никакой. Так что и думать нечего, что тебя возьмут санитаром. Но можно устроиться пациентом.

— Ой, это очень сложно, Сальвидиа. Когда врач признает, что ты чокнутый, он тем самым дает тебе право вытворять все, что заблагорассудится. Потому как психи не подлежат ответственности за свои поступки. И это должно быть подтверждено официально. Теперь представляешь, какую ответственность берет на себя врач, подписавший такой документ? Ты можешь убить заключенного, даже охранника, его жену или ребенка, ты можешь бежать, можешь совершить любое мыслимое и немыслимое преступление, и ответственности перед законом не несешь. Худшее, что могут с тобой сделать, — засадить в смирительной рубашке в камеру, обитую чем-нибудь мягким. Да и то не навсегда, рано или поздно выпустят. Короче говоря, какое бы тяжелое преступление ты ни совершил, пусть даже побег, тебя не наказывают.

— Папийон, я очень в тебя верю. Ты как раз тот человек, с которым я хотел бы бежать. Вывернись хоть наизнанку, но постарайся попасть в психушку. А я уже буду там санитаром и помогу, чем смогу. Всегда протяну руку помощи в трудную минуту. Я понимаю, как это жутко для нормального человека — оказаться среди опасных преступников, да к тому же еще психов.

— Ладно, ты устраивайся туда, Ромео, а я обмозгую все хорошенько. Прежде всего надо выяснить, каковы эти пер вые признаки сумасшествия, чтобы запудрить мозги врачу. В любом случае цель того стоит — получить подтверждение, что ты не отвечаешь за свои поступки.

И я вплотную занялся делом. Книг по психиатрии в тюремной библиотеке не оказалось. Я использовал любой удобный случай, чтобы поговорить с людьми, которые сами болели когда-то. И постепенно выяснил следующее:

1. Все сумасшедшие жалуются на мучительные боли в затылке.

2. Часто страдают от звона в ушах.

3. Все они ведут себя крайне беспокойно и не в состоянии в течение долгого времени неподвижно лежать. У них наступает нервный срыв, они вскакивают, как ужаленные, их бьет дрожь, мышцы напряжены.

Вот что мне предстояло проделать, чтобы убедить врача воочию, а не со слов. Надо разыграть все так, чтобы меня признали достаточно сумасшедшим для содержания в дурдоме, но не переборщить, чтобы не слишком там мучили — разными смирительными рубашками, битьем, голодом, уколами брома, холодными и горячими ваннами и всем прочим. Если удастся достаточно убедительно сыграть роль, врача я наверняка проведу.

В мою пользу было одно обстоятельство: никому и в голову не могло прийти, что мне есть смысл симулировать. Как только врач убедится в этом, я победил. Другого выхода не было. Они отказались перевести меня на остров Дьявола. В лагере все обрыдло до предела, особенно после смерти моего друга Матье. К черту сомнения! Я решился. В понедельник объявляю себя больным. Лучше, правда, если бы это сделал кто-нибудь, кому доверяет начальство. Мне следует разыграть в бараке две-три достаточно убедительные сцены, чтоб староста сам доложил охраннику, а охранник, в свою очередь, сам внес меня в список больных.

И вот уже три дня я не сплю, не моюсь и не бреюсь. По нескольку раз за ночь занимаюсь онанизмом, ем совсем мало. Вчера спросил соседа: зачем он забрал у меня фотографию (которой на самом деле сроду не существовало). Он божился на чем свет стоит, что не притрагивался к моим вещам. Потом занервничал и перебрался в другой конец барака.

Суп нам приносили в большой бадье, и вот перед тем, как кто-либо из наших успел к ней приблизиться, я встал, подошел к бадье и на глазах у всех помочился в нее. Восторга у присутствующих это, разумеется, не вызвало, однако мой вид был, наверное, столь страшен, что никто не пикнул. Только Гранде спросил:

— Зачем ты это сделал, Папийон?

— Потому что забыли посолить.

И не обращая ни на кого ни малейшего внимания, я достал свою миску и протянул старосте, чтобы тот ее наполнил.

В полном молчании весь барак смотрел, как я ем свой суп.

Этих двух инцидентов оказалось достаточно, чтобы однажды утром предстать перед врачом без всякого с моей стороны заявления или жалобы.

— Ну, доктор, как вы себя чувствуете? Хорошо или плохо?

Я повторил вопрос. Врач смотрел на меня в изумлении. Я не сводил с него пристального изучающего взгляда.

— Гм... неплохо, — ответил наконец врач. — А вот как вы?

Вы не больны?

— Нет.

— Тогда почему вы здесь?

— Пришел вас проведать. Мне сказали, что вы заболели. Рад, что это не так, до свиданья.

— Погодите минутку, Папийон. Сядьте вот сюда, напротив. Смотрите прямо на меня.

И он обследовал мне глаза крошечным фонариком, испускающим узкий пучок лучей.

— Ну, как, нашли там то, что искали, док? Свет у вас, правда, слабоват, но, думаю, вы все поняли. Скажите честно, видели их?

— Кого? — спросил врач.

— Ладно, не притворяйтесь! Врач вы в самом деле или ветеринар? И не пытайтесь убедить меня в том, что они попрятались раньше, чем вы их заметили. Просто не хотите говорить мне или принимаете за круглого идиота.

Глаза мои блестели от усталости, лицо грязное, небритое. Весь мой вид играл мне на руку. Охранники слушали этот диалог, разинув рты. Но я не сделал ни одного резкого движения, ни одного угрожающего жеста, который позволил бы им вмешаться. Врач встал и ласково, успокаивающе положил мне руку на плечо. Я остался сидеть.

— Да, я не хотел говорить вам, Папийон, но я успел их заметить.

— Вы лжете, док, и лжете преднамеренно! Ничего вы там не видели! Я знаю, вы искали у меня в глазу те три маленькие черные точки. Но фокус в том, что сам я их вижу, только когда не смотрю или читаю. А вот когда беру зеркало, то глаза свои вижу прекрасно и никаких точек там нет. Они успевают спрятаться в ту же секунду, как только я беру зеркало.

— В больницу его, — сказал врач. — И немедленно. В лагерь он возвращаться не должен. Так ты говоришь, что не болен, Папийон? Может, ты и прав, но лично я думаю, что ты немного переутомился и надо отдохнуть пару деньков в больнице. Ты ведь хочешь отдохнуть, а?

— Не возражаю. Мне как-то все равно. Что больница, что лагерь. Все одно — острова.

Итак, первый шаг сделан. Через полчаса я оказался в больнице, на чисто застеленной белой койке, в светлой камере. На двери табличка: «Под наблюдением».

Постепенно, занимаясь самовнушением, я превращался в чокнутого. Опасная игра: я настолько, например, натренировался кривить рот и закусывать нижнюю губу перед маленьким осколком зеркала, который прятал в постели, что внезапно ловил себя на том, что делаю эту гримасу уже непроизвольно. Да, в таких играх главное — вовремя остановиться, Папи. Иначе можно войти во вкус и выработать опасные симптомы, от которых потом уж никогда не избавиться. Однако следовало пройти весь путь до конца, чтобы добиться цели. Попасть в дурдом, где бы меня признали не отвечающим за свои поступки, а потом уже пытаться бежать со своим напарником. Побег! Это магическое слово наполняло меня неуемным восторгом — я уже видел себя верхом на бочке рядом со своим другом итальянцем на пути к материку.

Ежедневные обходы. Врач обследовал меня тщательно и подолгу, и мы вели с ним интеллигентные и приятные беседы. Он был обеспокоен, но еще не убежден на все сто. Самое время пожаловаться ему на боли в затылке — первый симптом.

— Ну, как ты, Папийон? Спал хорошо?

— Да, спасибо, доктор. Я в полном порядке. И спасибо за журнал, который вы прислали. А вот со сном опять не очень... Потому что, знаете, у меня за стеной насос. Чего-то там поливает. Так должен вам сказать, каждую ночь это его «пум-пум-пум» так и врезается мне в затылок. А потом это самое «пум-пум-пум» прямо эхом в черепушке отдается. И так всю ночь. Прямо сил нет! Вот если б меня перевели в другую камеру, уж как бы я был вам благодарен!

Доктор обернулся к санитару и быстрым шепотом спросил:

— Там есть насос?

Санитар отрицательно помотал головой.

— Переведите его в другую камеру. Ты в какую хочешь, Папийон?

— Куда угодно, лишь бы подальше от этого проклятого насоса! В самый конец коридора. Спасибо вам, доктор.

Дверь затворилась. Я снова был один. Однако через секунду мой слух уловил слабый звук, за мной наблюдали через глазок. Наверняка врач, потому что я не слышал его шагов, удалявшихся по коридору. И тут я пригрозил кулаком той самой стене, за которой находился воображаемый насос, и крикнул, впрочем, не очень громко: «Перестань, перестань, перестань, пьяная сволочь! Прекратишь ты наконец поливать свой сад, ты, грязная сука!» И улегся ничком на койку, прикрыв голову подушкой.

Я не слышал, как опустился над глазком медный щиток, зато прекрасно различил звук удалявшихся по коридору шагов. Сомнений нет — именно врач шпионил за мной.

В тот же день меня перевели в другую камеру. Значит, утром мне удалось разыграть все достаточно убедительно, поскольку сопровождать меня на новое место жительства, в камеру, расположенную всего лишь в нескольких метрах дальше по коридору, явилось сразу четверо — два охранника и два санитара из заключенных. Они со мной не заговорили, я тоже молчал. Просто молча шел за ними по коридору. Через два дня — второй симптом: шум в ушах.

— Ну, как дела, Папийон? Прочитал журнал?

— Нет, вообще не читал. Весь день и полночи пытался прихлопнуть москита или маленькую мушку, что поселилась у меня в ухе. Даже заткнул его ваткой, но не помогло. Жужжит и жужжит. Это совершенно доконало меня, доктор. Может, раз не удается их поймать, попробовать утопить их, а? Как по-вашему, док?

Рот у меня кривился, и я понял, что он заметил это. Он взял меня за руку и заглянул прямо в глаза. Я видел, что он встревожен уже не на шутку.

— Да, Папийон, мы их утопим. Шата, промыть ему уши!

Подобные сцены повторялись теперь каждое утро с разными вариациями. Однако врач, похоже, еще не решался отправить меня в психушку.

Однажды утром, делая мне укол брома, Шата сказал:

— Пока все идет нормально. Ты произвел на дока нужное впечатление, однако все может затянуться. Поэтому надо помочь ему. Показать, что ты можешь быть опасен.

— Ну как самочувствие, Папийон? — ласково обратился ко мне врач, открывая дверь и входя в камеру в сопровождении охранников, санитаров и Шата.

— Хватит придуриваться, док!

Я весь задрожал от возбуждения.

— Вы прекрасно знаете, что я болен. И я начинаю подозревать, что один из вас в сговоре с той сукой, которая мучает меня!

— Кто тебя мучает? Когда? Как?

— Прежде всего скажите-ка мне вот что, доктор, вы знакомы с трудами доктора д"Арсонваля?

— Полагаю, что да...

— Тогда вам должно быть известно, что он изобрел многоволновый генератор колебаний, ионизирующий воздух в палате, где находятся больные язвой двенадцатиперстной кишки. Этот осциллятор посылает электрические токи. Так вот, один мой враг спер такую штуковину из кайенского госпиталя. Стоит мне только заснуть, как он нажимает на

кнопку, и ток бьет меня прямо в живот и в пах. Я прямо подпрыгиваю над кроватью на целых десять сантиметров! Как прикажете мне с этим бороться, чтоб я мог спать нормально? Всю прошлую ночь промучился! Только закрою глаза, как тут этот ток: бац! Все тело подпрыгивает, как пружина. Не могу я больше выносить всего этого, док! И предупредите каждого: не дай бог доберусь я до его сообщника, в куски порву, падлу! Оружия у меня, правда, нет, но ничего, парень я крепкий, удавлю эту гниду голыми руками. Вот так, имеющий уши да услышит! И нечего дурить мне мозги всякими там «доброе утро» да «как поживаешь, Папийон»! Предупреждаю последний раз: кончайте придуриваться!

Это принесло свои плоды. Шата сообщил, что врач приказал охранникам не спускать с меня глаз, входить ко мне в камеру только по двое-трое и разговаривать как можно ласковее. «У него мания преследования, — объяснил врач. — Следует как можно быстрее отправить его в психиатрическую лечебницу».

— Думаю, что смогу доставить его в дурдом в сопровождении всего лишь одного санитара, — предложил Шата, желавший избавить меня от смирительной рубашки.

— Ну как, Папи, хорошо пообедал?

— Да, Шата, прекрасно.

— Не хочешь пойти сейчас со мной и с месье Жаннюсом?

— Куда?

— Да мы идем в психушку, взять там кое-какие лекарства. Заодно и прогуляемся.

— Ладно, пошли.

И вот мы вышли из ворот и зашагали к психушке. Всю дорогу Шата болтал, не закрывая рта. А когда мы наконец почти дошли, спросил:

— А тебе не надоело в лагере, Папийон?

— Еще как надоело! Сыт по горло. Особенно с тех пор, как моего друга Карбоньери там нет.

— Так почему бы тебе не остаться тогда в дурдоме на пару деньков? Может, это собьет со следа того типа с электрической машинкой, который посылает в тебя ток?

— А что, это идея, приятель. Но почему ты так уверен, что меня примут? Ведь с головой-то у меня все в порядке?

— Я все устрою, замолвлю за тебя словечко, так уж и быть, — сказал санитар в полном восхищении от того, как ловко удалось Шата заманить меня в ловушку.

Короче говоря, я оказался в дурдоме, бок о бок с сотней психов. Да, это не подарок, жить с психами! Разбившись на группы по тридцать-сорок человек, мы выходили во двор, пока дежурные убирали камеры. Днем и ночью в чем мать родила, без одежды. Хорошо еще было тепло. Мне, правда, разрешили оставить шлепанцы.

Санитар протянул мне зажженную сигарету. Я сидел на солнышке, размышляя о том, что нахожусь в психушке вот уже пять дней, а до сих пор еще не вышел на Сальвидиа. Ко мне подошел сумасшедший. Я про него слышал, звали его Фуше. Его мать продала за пятнадцать тысяч франков дом, чтобы подкупить тюремщика, который обещал помочь сыну бежать. За эту услугу он должен был оставить себе пять тысяч, а остальное отдать Фуше. Однако этот мерзавец захапал все деньги и сбежал с ними в Кайенну. Когда Фуше узнал, что мать послала ему деньги, оставшись при этом, что называется, под открытым небом и без гроша в кармане и что самое обидное — совершенно напрасно, он совершенно обезумел и в тот же день напал на охрану. Его связали, отомстить так и не удалось... С тех пор уже прошло три или четыре года, а он все еще находился в дурдоме.

— Ты кто?

Я взглянул на этого несчастного: совсем не старый еще человек, лет тридцати.

— Кто я? Такой же человек, как и ты, приятель. Просто мужчина, не больше и не меньше.

— Глупый ответ. Вижу, что мужчина, раз у тебя есть член и яйца. Будь ты бабой, так у тебя была бы дырочка. Я спрашиваю: кто ты? Как тебя зовут?

— Папийон.

— Папийон? Ты что, бабочка, что ли? Бедняга. У бабочек крылышки, они летают. А где твои?

— Потерялись.

— Надо найти. Тогда ты сможешь бежать. У охранников-то крыльев нет. Дай мне твою сигарету.

Не успел я протянуть сигарету, как он уже выхватил ее из моих пальцев. Затем сел напротив и с наслаждением затянулся.

— А ты кто? — спросил я его.

— Лопух. Только собираюсь взять, что мне принадлежит по праву, как получаю фиг.

— Как это?

— Так уж выходит. Поэтому при каждом удобном случае убиваю охранников. Вот как раз прошлой ночью придушил парочку. Но только никому ни звука.

— А за что ты их?

— Они украли у матери дом. Мама послала мне свой дом, он им приглянулся, вот они и забрали его и сейчас в нем живут. У меня были все основания прикончить их, правда?

— Да, конечно. Нечего пользоваться чужим добром.

— Видишь вон того, толстого, за решеткой? Этот охранник тоже живет в мамином доме. Доберусь идо него, уж поверь мне.

И он поднялся и ушел.

Слава богу! Да, это не подарок — жить среди безумцев, к тому же еще и опасных преступников. Всю ночь напролет они вопили и завывали, особенно с наступлением полнолуния. Тут они бесновались еще больше. Почему, интересно, луна влияет на этих людей?.. Не могу объяснить, хотя не раз убеждался в этом.

Охранники докладывали о поведении находящихся под их присмотром больных. Меня проверяли неоднократно. Ну, например, забывали якобы выпустить во двор. И следили, замечу ли я это и как буду реагировать. Или нарочно забывали меня покормить. У меня была палочка с привязанным к ней куском бечевки, и я делал вид, что ужу рыбу.

— Ну что, клюет, Папийон? — спрашивал старший санитар.

— Не очень. Стоит забросить удочку, как тут же начинает доставать одна маленькая рыбка. Когда она видит, что собирается клюнуть крупная, говорит: «Эй, не надо клевать, берегись! Это Папийон рыбачит!» Так ничего из-за нее и не поймал. Ну ничего, все равно буду удить. Может, в один прекрасный день появится рыба, которая ей не поверит.

Я слышал, как охранник сказал дежурному:

— Э-э, да у него уже совсем крыша поехала!

За обедом мне практически ни разу не удавалось съесть свою порцию чечевичной похлебки. В столовую являлось гигантское создание под метр девяносто, с волосатыми, как у обезьяны, руками, ногами и телом, выбравшее меня своей жертвой. Он всегда садился рядом со мной. Чечевицу подавали прямо с огня, очень горячей, надо было дать ей остыть, прежде чем есть. Я подцеплял немного деревянной ложкой и, дуя на нее, делал глоток-другой. Айвенго же (он воображал себя Айвенго) брал свою миску обеими руками и проглатывал все содержимое разом. Затем хватал мою и проглатывал тоже, как само собой разумеющееся. Затем дочиста вылизанную миску швырял передо мной и сидел, уставившись на меня огромными, налитыми кровью глазами, словно хотел сказать: «Вот как надо расправляться с чечевицей, видал?» Мне до предела осточертел этот Айвенго, но поскольку я все еще пребывал под наблюдением, то решил использовать его как повод для очередного спектакля.

Снова настал чечевичный день. Айвенго, как всегда, сел рядом. Абсолютно безумная его физиономия светилась восторгом — он уже предвкушал скорую расправу со своей и моей порциями. Я придвинул к себе большой и тяжелый глиняный кувшин с водой. Не успел гигант поднести мою миску ко рту, как я резко встал и изо всей силы грохнул его по голове кувшином. Айвенго повалился на пол, завывая как раненый зверь. В ту же секунду все сумасшедшие, вооружившись тарелками, набросились друг на друга. В столовой поднялся невыносимый гвалт и крик.

Меня схватили и как куль поволокли в камеру четверо санитаров, действовавших быстро и без всяких там церемоний. Я и сам завывал как маньяк, крича, что Айвенго стащил у меня кошелек и удостоверение личности. Фокус удался. Врач наконец решился признать меня не отвечающим за свои поступки. Охранники в голос твердили, что хотя в принципе псих я и спокойный, но время от времени на меня «находит». Айвенго бродил с забинтованной головой, похоже, на темени у него останется здоровенный шрам. К счастью, время наших прогулок не совпадало.

Наконец-то удалось поговорить с Сальвидиа. Он уже раздобыл дубликат ключей от кладовой, где находились бочки. Теперь осталось лишь раздобыть проволоку, которой можно связать их. Я высказал опасение, что проволока в море при трении бочек друг о друга может быстро лопнуть в отличие от более эластичной веревки, и он решил обзавестись и веревкой тоже. Предстояло также подобрать три ключа: один — от моей камеры, другой — от коридора, куда она выходила, и третий — от главных ворот сумасшедшего дома. Патрулированием себя охрана не утруждала. Два охранника дежурили по четыре часа: один с девяти до часу ночи, а другой — с часу до пяти утра. Было еще два сторожа, беспробудно спавших во время своего дежурства; они никогда не делали обхода, целиком и полностью полагаясь на санитара из заключенных, дежурившего при них. Таким образом, дело было на мази, оставалось только ждать. Мне предстояло терпеть, самое большее, еще месяц.

Я вышел во двор. Старший охранник протянул мне сигару, довольно паршивую. Но даже она показалась мне замечательной. Я обвел взором стадо абсолютно голых, поющих, рыдающих, дергающихся, скачущих, разговаривающих сами с собой людей. Они еще не обсохли после душа, который их заставляли принимать перед выходом на прогулку. Их истерзанные тела были сплошь покрыты синяками и ссадинами — следами получаемых побоев или повреждений, которые они наносили себе сами. Были там и отметины от слишком туго затянутых смирительных рубашек. При виде всего этого понимаешь — вот где та грань, тот предел человеческого падения, после которого человек перестает быть человеком. А скольких из этих безумцев признали ответственными за свои поступки психиатры Франции?..

Титин — так его называли — был со мной еще в 1933 году в конвое, когда нас отправили из Франции после суда отбывать наказание в этот забытый богом уголок земли. В Марселе он убил человека. Остановил такси, погрузил в машину свою жертву и повез тело в больницу, где заявил: «Вот, займитесь им, похоже, он приболел». Его тут же арестовали. И у суда хватило духа осудить его как вполне вменяемого! Нормальный человек не мог совершить такого поступка. Нормальный человек, если даже он крайне глуп, понимал бы, что за это его посадят.

Титин находился тут же, во дворе, сидел рядом со мной. Он страдал хронической дизентерией — это был ходячий труп, а не человек. Он взглянул на меня прозрачными серыми глазами, где отсутствовал даже проблеск какой-либо мысли, и сказал:

— Знаешь, Папийон, а у меня в кишках живут маленькие обезьянки. И есть такие вредные, кусаются, когда злятся.

Поэтому я и хожу кровью. А другие — такие пушистые, и лапки у них такие мягкие, и они так нежно гладят меня и все стараются остановить вредных, чтоб не кусали. И когда добрые за меня заступаются, я не хожу кровью.

— Ты помнишь Марсель, Титин?

— Конечно, помню и даже очень хорошо. Площадь Биржи с разными там красотками и бандитами...

— А имена хоть какие-нибудь помнишь? Ангела Взяточника, Мусорщика, Клемента?

— Нет, имен не помню, помню только того ублюдка таксиста, который отвез меня в больницу вместе с моим больным товарищем, а потом сказал, что это из-за меня он заболел. Вот и все.

— А друзей?

— Не знаю. Не помню.

Бедняга Титин! Я отдал ему окурок сигары и встал. Сердце мое было переполнено жалостью к этой больной душе, которая наверняка пропадет здесь как собака. Да, крайне опасно жить среди этих безумцев. Но что поделаешь... Как бы там ни было, это единственная возможность бежать, а в случае поимки — отвертеться от смертного приговора.

У Сальвидиа почти все было уже готово. Имелось два ключа, оставалось раздобыть лишь третий — от моей камеры. Он обзавелся также большим мотком крепкой веревки. Другую изготовил сам — разрезал ткань для гамака на полосы и сплел каким-то особым, пятикратным плетением. Так что с этим все было в порядке.

Мне не хотелось откладывать побег. Пребывание в психушке становилось с каждым днем все невыносимей, да и жутко надоело разыгрывать всю эту комедию. Ведь для того, чтобы остаться именно в этом отделении дурдома, где я находился, приходилось время от времени «срываться» и строить из себя буйного.

Как-то раз я так вошел в роль, что санитар распорядился сделать мне сразу два укола брома и поместить в горячую ванну. Эта ванна представляла собой нечто вроде огромной бочки, затянутой сверху чрезвычайно прочной тканью, не позволяющей выбраться. Над бочкой торчала лишь голова.

Скованный этой своего рода смирительной рубашкой, я сидел, наверное, уже два часа, как вдруг появился Айвенго.

Прямо мороз пробрал по коже — так этот зверь глянул на меня. Я испугался, что сейчас он меня удушит. Ведь я был совершенно беззащитен, руки находились под полотном.

Он приблизился и пристально посмотрел на меня, словно вспоминая, где он прежде мог видеть эту голову, торчавшую сейчас из дырки в ткани, точно из рамы. Я ощутил на своем лице его зловонное дыхание. Хотелось позвать на помощь, но я боялся, что мой крик взбесит его. Поэтому я закрыл глаза и ждал, уверенный, что вот-вот он начнет душить меня своими огромными волосатыми лапами.

Сколько буду жив — не забуду пережитого в те секунды страха. Однако наконец он отвернулся и отошел. Пересек комнату и приблизился к маленьким вентилям, регулирующим подачу воды. Он перекрыл холодную и включил горячую на полную мощность. Я вопил и верещал как ненормальный, поскольку буквально заживо варился в этой треклятой бочке. А Айвенго исчез. Комната наполнилась паром, я хватал ртом воздух, кашлял и задыхался, предпринимая отчаянные усилия, чтобы сорвать полотно и освободиться. Наконец помощь прибыла. Охранники заметили клубы пара, валящие из окон. К тому времени, когда они извлекли меня из этого котла, я успел получить ужасные ожоги и страшно мучился от боли. Особенно в паху и половых органах, с которых почти полностью облезла кожа. Они обработали ожоги пикриновой кислотой и поместили меня в маленькую больничную палату. Я был так плох, что пришлось вызвать врача. Несколько уколов морфия позволили продержаться первые сутки. Когда врач спросил, как это случилось, я ответил, что в бочке произошло извержение вулкана. Старший санитар обвинял во всем банщика, перепутавшего, как он считал, краны.

Пришел Сальвидиа и обработал мои ожоги пикриновой мазью. У него все уже было готово. Он находил, что нам повезло, что я попал в эту палату, — если побег сорвется, сюда можно будет вернуться незамеченным. Он не собирался откладывать дела в долгий ящик — решил изготовить дубликат ключей от этой палаты, даже прихватил с собой кусок мыла и сделал на нем отпечаток, чтобы к завтрашнему дню ключ был готов. Теперь все зависело от меня — я должен был дать ему знать, как только почувствую себя лучше.

Побег назначен на сегодня — на время дежурства от часу ночи до пяти утра. Сальвидиа не дежурил. Не желая терять времени даром, он решил опорожнить бочку с уксусом вечером, где-то около одиннадцати. А бочку с маслом мы решили катить полной — на море поднялось сильное волнение, и мы надеялись, что масло поможет утихомирить волны хотя бы в первый момент.

На мне были надеты сразу четыре пары полотняных штанов, обрезанных по колено, шерстяной свитер и нож на поясе. При мне была сумка из водонепроницаемой ткани, которую я собирался повесить на шею — там находились сигареты и трутовая зажигалка. Припасы Сальвидиа — водонепроницаемый рюкзак с мукой из маниоки, пропитанной маслом и сахаром. Фунтов семь, как сказал он мне. Было уже поздно. Я сидел на постели, ожидая своего друга. Сердце бешено колотилось — еще несколько минут, и в путь. Пусть Бог и удача сопутствуют мне и помогут вырваться из этого ада и никогда больше не возвратиться сюда.

Странно, но мысли мои в этот момент были сосредоточены почему-то на прошлом. Я думал о своем отце, о семье. Напрочь вылетели из памяти сцены суда, преследовавшие меня до сих пор, мысли о мести прокурору и всей этой гнусной системе правосудия, незаконно приговорившей меня к этим мучениям. А когда дверь вдруг распахнулась, мне показалось, что на пороге я вижу Матье, несущегося по волнам в сопровождении акул.

— Идем, Папи!

Я последовал за Сальвидиа. Он быстро запер дверь и спрятал ключ в темном уголке в коридоре.

— Быстрее, быстрее!

Мы дошли до кладовки, дверь была открыта. Он выкатил пустую бочку словно игрушку, подхватил веревки, перекинул их через плечо. Я забрал мешок с мукой и проволоку. В кромешной тьме я покатил пустую бочку к морю. Сальвидиа следовал за мной, катя бочку с маслом. К счастью, он был очень силен, и ему удавалось удерживать ее на крутом спуске.

— Тише, тише, смотри, чтоб не вырвалась и не укатилась!

Я подождал его, чтобы быть рядом на тот случай, если он вдруг упустит бочку — тогда я заблокирую ей путь своей. И спускался задом наперед— сам впереди, а бочка сзади. Наконец мы благополучно спустились с холма. Отсюда начиналась узенькая тропинка к морю, а за ней — трудный каменистый спуск к воде.

— Опорожни бочку, так нам никогда не добраться! — С моря дул сильный ветер, и волны бешено бились о скалы. — Так, прекрасно, бочка пуста... Теперь заткни пробкой. Погоди минутку, накрой сверху жестянкой! — Дырки были уже пробиты. — А теперь вгоняй гвозди, прямо сюда! — Стука молотка никто не услышал бы в этом реве моря и ветра.

Мы связали бочки, но тащить их по камням оказалось очень трудно, каждая — на двести двадцать пять литров. Очень громоздкая и неудобная ноша. Место для выхода в море мой товарищ тоже выбрал неудачное.

— Толкай, черт бы их взял! Чуть выше! Еще! Теперь следи за волной!

И нас, и бочки подхватила волна и тут же бешено отбросила назад, на скалы.

— Берегись! Они разобьются, а мы переломаем руки и ноги!

— Не дрейфь, Сальвидиа! Давай или вперед, или стой вот здесь, сзади. Да, вот так. Теперь жди, когда я подам сигнал. Я оттолкнусь, и мы наверняка отлепимся наконец от этой скалы. Но надо здесь удержаться, даже если волны захлестывают с головой!

Я выкрикивал эти команды в реве ветра и волн и надеялся, что мой друг слышит меня. Огромная волна накрыла нас с головой, и мы приникли к бочкам. В ту же секунду я изо всей силы оттолкнул наш плот. Сальвидиа, наверное, сделал то же, потому что мы тут же оказались на волнах, в море. Он забрался на бочки первым. Но только я начал карабкаться на них, перед нами вырос огромный вал, подбросил нас как перышко и отшвырнул прямо на заостренную скалу, одиноко торчавшую в море. Удар оказался столь сокрушительным, что бочки разлетелись на куски. Отхлынув, волна отнесла меня метров на двадцать от скалы. Я поплыл, позволив следующей волне нести меня к берегу. Меня выбросило на сушу. Я оказался зажатым между двумя камнями в сидячем положении. Едва удержался, чтобы меня снова не унесло в море. Весь в ссадинах и синяках я начал пробираться наверх. А когда наконец достиг сухой земли, сообразил, что меня отнесло не меньше, чем на сто метров от того места, где мы спускали на воду плот.

Забыв о всех мерах предосторожности, я завопил что было сил:

— Сальвидиа! Ромео! Где ты?!

Нет ответа. Совершенно подавленный, я повалился на землю. Скинул с себя брюки и свитер и снова остался голым, в одних только тапочках.

Господи, где же Сальвидиа? Я снова крикнул:

— Эй, где ты?!

Но мне ответили лишь море, ветер и волны.

Не помню, сколько я просидел на берегу, совершенно разбитый и морально, и физически. Потом, плача от ярости, отшвырнул в сторону маленькую сумочку с табаком и зажигалкой — знак внимания и заботы моего друга, сам Сальвидиа не курил.

Повернувшись лицом к ветру и огромным валам, которые унесли у меня все — и друга, и надежду, — я поднял руку и яростно погрозил Богу кулаком:

— Ты, скот! Педераст вонючий! Совесть есть у тебя, так меня мучить?! Ведь ты должен быть добрым и милосердным, разве нет, Бог? Ты — мерзкая злая тварь, вот кто ты! Садист, кровавый садист! Извращенец проклятый! Знать не хочу ни тебя, ни имени твоего! Ты того не стоишь!

Ветер понемногу стих, волны улеглись, и, как ни странно, это успокоило меня — привело, что называется, в чувство. Надо возвращаться в дурдом, попытаться пробраться в свою палату. Если, конечно, повезет.

Я поднимался по холму с одной лишь целью и желанием: вернуться и лечь в свою постель. И чтобы никто ничего не видел и не слышал. Проникнуть в больничный коридор труда не составило. А вот через стену, окружавшую двор, пришлось перелезать, так как я не знал, куда запрятал Сальвидиа ключи от ворот.

Ключ от палаты я нашел быстро. Вошел и запер за собой дверь. Потом зашвырнул ключ в окно — он упал где-то по ту сторону стены. И лег спать. Единственное, что могло меня выдать — это насквозь промокшие тапочки. Я поднялся и отжал их над унитазом.

Постепенно, укутанный одеялом до самого носа, я начал согреваться. Неужели мой друг действительно утонул?.. А может, его отнесло еще дальше, чем меня, и он все-таки выбрался на берег на том, дальнем конце острова? Может, я поторопился уйти? Надо было подождать еще хоть немного. Я корил себя, что так быстро сдался, что посчитал своего друга пропавшим уже навеки.

В ящике тумбочки лежали две таблетки снотворного. Я проглотил их, не запивая.

Меня разбудил санитар. Он тряс меня за плечо. Комната была полна света, окно распахнуто. В дверь из коридора заглядывали три пациента.

— Что с тобой, Папийон? Спишь как убитый. Смотри, и кофе не выпил!.. Давай-ка пей.

Хоть еще и полусонный, я сообразил, что пока все в порядке, они ничего не заподозрили.

— Зачем вы меня разбудили?

— Затем, что ожоги твои стали лучше и надо освобождать койку. А ты пойдешь обратно в свою камеру.

— Ладно, начальник.

И я последовал за ним. Он оставил меня погулять во дворе, и я высушил тапочки на солнце.

Со дня неудавшегося побега прошло дня три. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь заговорил о нем. Выходил из камеры во двор, снова возвращался в камеру. Сальвидиа так и не появился. Это означало, что бедняга погиб, разбился, наверное, о скалы. Я и сам чудом уцелел только потому, что находился сзади, а не впереди. Но как знать?.. Надо выбираться из психушки. Будет гораздо труднее убедить их в том, что я выздоровел или по крайней мере поправился настолько, чтобы снова вернуться в лагерь. Да, куда труднее, чем в обратном... Надо начать убеждать врача, что мне стало гораздо лучше.

— Месье Рувио! (Так звали главного охранника.) Я по ночам мерзну. Если я пообещаю, что не буду пачкать одежду, дадите мне брюки и рубашку?

Охранник был изумлен. Он уставился на меня широко распахнутыми глазами, потом после паузы сказал:

— Присядь-ка, Папийон! Вот тут, рядом. И расскажи, как дела.

— Я ужасно удивлен. Прямо понять не могу, как я тут оказался, начальник. Ведь это психушка, верно? И я здесь, с этими придурками. Я что, тоже маленько съехал с крыши? Почему я здесь? Объясните мне, уж пожалуйста.

— Бедняга Папийон. Ты был болен, но теперь, похоже, дело пошло на поправку. Работать хочешь?

— Да.

— А что хочешь делать?

— Все равно.

И вот мне выдали одежду и поставили убирать камеры. Вечером дверь в мою камеру оставалась открытой до девяти, запирали ее, только когда заступала на свой пост ночная охрана.

Однажды со мной вдруг заговорил человек из Оверни, санитар из заключенных. Мы сидели в дежурке вдвоем. Охрана еще не пришла. Я этого гаарня не знал, зато он сказал, что очень хорошо знает меня.

— Хватит тебе придуриваться, приятель, — сказал он, — что у тебя тараканы в башке.

— Ты про что это?

— Про то. Не воображай, что тебе удалось провести меня, вот про что. Я наблюдаю за психами вот уже лет семь и с первой же недели понял, что ты прикидываешься.

— Ну и что?

— А вот что. Я очень расстроился, что вам с Сальвидиа не удалось бежать. Это стоило ему жизни. Мне его жаль, честно, он был моим близким другом, хотя и не посвятил в свои планы. Но я на него не в обиде. Если чего надо — дай знать. Буду рад помочь чем могу.

Взгляд у него был открытый и честный, и я понял, что он не лжет. Не слышал, чтоб кто-нибудь отзывался о нем хорошо. Но и плохого не слышал. Так что наверняка — парень что надо.

Бедный Сальвидиа! Да, вот уж, наверное, подняли переполох, когда обнаружилось, что он исчез. На берегу нашли обломки бочек. Они были уверены, что его сожрали акулы. Врач сокрушался по пропавшему оливковому маслу. Все твердил, что теперь, во время войны, вряд ли пришлют еще хоть каплю.

— Что ты теперь советуешь мне делать?

— Устрою тебя в наряд. Они каждый день ходят из дурдома в больницу за жратвой. Заодно и прогуляешься. Начинай вести себя нормально. Ну, из десяти высказываний восемь должны быть разумны. Если быстро поправляться — тоже будет подозрительно.

— Спасибо. Как тебя зовут?

— Дюпон.

— Спасибо, Дюпон. Приму твой совет к сведению.

После неудавшейся попытки бегства прошел уже месяц.

Еще дней через шесть в море обнаружили тело моего друга. По какой-то странной случайности акулы его не тронули, так, во всяком случае, сказал мне Дюпон. Но какие-то мелкие рыбки выели внутренности и сожрали часть ноги. Череп был разбит. Вскрытия не производили, так как труп почти совершенно разложился. Я спросил Дюпона, может ли он помочь отправить одно письмо. Его следовало передать Гальгани, который затем незаметно сунул бы его в еще не опечатанный мешок с почтой. Я написал в Италию, матери Ромео Сальвидиа.

«Мадам, Ваш сын погиб без оков и цепей. Он храбро встретил свою смерть в океане, вдали от охранников и тюрем. Он умер свободным в мужественной борьбе за эту свободу. Мы обещали друг другу писать семьям, если с кем-нибудь из нас что случится. Я исполняю свой скорбный долг и целую Ваши руки, как сын.

Папийон, друг Вашего мальчика».

Исполнив свой долг, я вознамерился никогда больше не вспоминать об этом кошмаре. Так уж устроена жизнь. Теперь главная цель — выбраться из дурдома, чего бы это ни стоило, и постараться устроить так, чтобы меня отправили на остров Дьявола, откуда можно снова попытаться бежать.

Мне поручили приглядывать за садом. Вот уже месяца два я вел себя нормально, и работой моей были так довольны, что этот чертов кретин, начальник охраны, не желал меня отпускать. Овернец сообщил: еще одна последняя проверка, и доктор намеревается отправить меня из дурдома в лагерь на испытательный срок. Но начальник охраны уперся и стоял намертво, уверяя, что никогда еще его сад не был так замечательно ухожен.

Поэтому однажды утром я повыдергивал из грядок все кустики клубники и побросал их в кучу. А на месте каждого кустика воткнул маленький крестик.

Ну и гвалт же тут поднялся! Этот ублюдок, начальник охраны, чуть не треснул от злости. Он прямо дар речи потерял — только плевался пеной, так что было не разобрать ни слова. А потом сел на тачку и залился настоящими непритворными слезами. Да, я, конечно, переборщил немного, но что оставалось делать?..

Врач смотрел на вещи проще.

— Этого больного следует отправить в лагерь на испытательный срок с тем, чтобы он мог адаптироваться к нормальной жизни, — сказал он. — Чувство одиночества — вот что толкнуло его на этот странный поступок. Скажи, Папийон, ну зачем ты выдернул клубнику и повтыкал все эти крестики?

— Я не в силах объяснить этого, доктор. И я прошу у начальника прощения. Он так любил эту клубнику! Мне страшно жаль, что так произошло... Буду молить Бога, чтобы он послал ему в следующий раз хороший урожай.

И вот я снова в лагере с моими друзьями. Место Кар-боньери оставалось незанятым — я повесил свой гамак рядом с его гамаком, словно Матье был еще здесь.

По указанию врача я носил на блузе нашивку с надписью «Спецлечение». Никто, кроме врача, не смел отдавать мне никаких приказаний. В мою обязанность входило подметать листву перед больницей с восьми до десяти утра. Я частенько сиживал с врачом перед его домом за кофе и сигаретами. Его жена тоже часто сидела с нами и расспрашивала меня о прошлом.

 — А что же случилось дальше, Папийон? После того, как ты расстался с этими ныряльщицами за жемчугом?

Дни напролет я проводил с этими славными людьми.

— Заглядывай почаще, Папийон, — говорила его жена. — Мне всегда приятно тебя видеть, ты так интересно рассказываешь о своих приключениях!

Они, видимо, считали, что рассказы и воспоминания о прошлом помогут мне смягчиться, восстановить душевное равновесие. Я решил попросить врача помочь мне с отправкой на остров Дьявола.

И вот все решилось. Завтра меня отправляют. Врач и его жена знали, почему я так стремился на остров Дьявола. Они были так добры ко мне, что я просто не мог им лгать.

— Доктор, я не в силах переносить этого более. Устройте так, чтобы меня отправили на остров Дьявола. И я или убегу, или погибну при попытке к бегству. Мне все едино.

— Понимаю тебя, Папийон. Вся эта каторжная система, это издевательство над людьми претит мне самому. Здесь все насквозь прогнило. Поэтому прощай и удачи тебе!

Продолжение следует  

(обратно)

Анри Шарьер. Папийон. Часть ХIV

Тетрадь десятая: Остров Дьявола

Скамейка Дрейфуса

Это был самый маленький из островов Спасения. И самый северный, открытый всем волнам и ветрам. Он начинался с узкой и ровной полоски земли, опоясывающей его почти по замкнутому кругу, затем почва постепенно поднималась ипереходила в плато, на котором располагался сторожевой пост охраны и один барак для заключенных — всего человек на десять. Заключенных, осужденных за обычные преступления, посылали на остров Дьявола не часто, он почти целиком и полностью был зарезервирован для политических, которые жили каждый в отдельном маленьком домике с крышей из оцинкованного железа. По понедельникам им выдавали продукты вперед на неделю и каждый день — по буханке хлеба. Их было здесь человек тридцать. Врачом работал некий Леже, отравивший всю свою семью в Лионе. Политические практически не общались с остальным контингентом заключенных, лишь время от времени слали на них жалобы в Кайенну. Неугодного им человека ждала отправка назад, на остров Руаяль.

Между Руаялем и островом Дьявола существовала кабельная связь, поскольку море часто штормило, не позволяя судам и лодкам с Руаяля причалить к каменистым берегам этого маленького острова.

Главного надзирателя лагеря (всего здесь их было трое) звали Сантори. Омерзительный, грязный и жестокий тип с недельной щетиной на лице.

— Папийон, надеюсь, ты будешь вести себя на острове прилично. Не станешь доставать, тогда и я тебя не трону. Ступай в лагерь. Там проведаю тебя еще раз.

В большой камере я обнаружил шестерых заключенных — двух китайцев, двух негров, парня из Бордо и еще одного француза из Лилля. С одним китайцем мы познакомились уже давно — он сидел со мной в Сен-Лоране под следствием. Обвиняли его в убийстве. Дело в том, что в прежней своей жизни он промышлял пиратством. Его ребята нападали на сампаны (Рыбацкие лодки.) и зачастую вырезали всю команду вместе с семьями. Страшно опасный тип, но в тюрьме он зарекомендовал себя надежным и добрым товарищем, и я ему доверял.

— Ну как ты, Папийон, нормально?

— Нормально. А как ты, Чанг?

— Хорошо! Здесь здорово. Кушать будешь с моя, спать тоже. А моя будет тебе готовить. Папийон ловить рыба. Здесь много рыба.

Появился Сантори.

— Ну что, устроился? Завтра утром пойдешь вместе с Чангом кормить поросят. Он принесет орехи, а ты будешь колоть их надвое. Самые маленькие и мягкие откладывай в одну сторону — для тех поросят, что еще без зубов. В четыре — вторая кормежка. Два часа в день — час утром, час вечером, а все остальное время твое, делай что хочешь. Каждый, кто ходит на рыбалку, должен приносить моему повару по килограмму рыбы или лангустов в день. Так, чтоб все были довольны, понял?

— Да, господин Сантори.

— Я знаю, ты из тех, кто любит бегать, но особо не беспокоюсь, так как бежать отсюда нельзя. По ночам вас запирают, но я знаю, есть такие, что умудряются выходить. И еще смотри, держи ухо востро с политическими. У них у всех мачете. Будешь шастать возле их домов, еще подумают, что хочешь спереть у них цыплят или яйца. Так что и ранить могут, и прибить насмерть.

Накормив две сотни свиней, я весь остаток дня бродил по острову в сопровождении Чанга, который знал здесь каждую былинку. Однажды по дороге к морю мы встретили старика с длинной седой бородой. Это был журналист из Новой Каледонии, писавший во время войны против Франции в пользу немцев. Я видел также типа, застрелившего Эдин Кавелл, английскую или бельгийскую монахиню, спасавшую английских летчиков в 1915 году. Это был огромный жирный детина. В момент, когда мы его встретили, он тащил на палке гигантского угря длиной около полутора метров и толщиной в руку.

Врач тоже жил в одном из домиков, предназначенных для политзаключенных. Это был высокий, крепкий и неопрятный человек. Единственной более или менее отмытой частью его тела было лицо под шапкой седеющих волос, нависающих на лоб, шею и уши. Все руки его были в шрамах — следы порезов об острые скалы.

— Если что понадобится — заходи. Но если не болен, не суйся. Гостей не люблю, а пустую болтовню — еще меньше. Я продаю яйца, иногда кур и цыплят. Если приколешь втихаря молоденького поросенка, тащи сюда кусок ветчины. Взамен даю цыпленка и шесть яиц. Раз уж ты здесь оказался, вот бери пузырек с хинином, тут сто двадцать таблеток. Ты ведь наверняка носишься с идеей побега, что, впрочем, маловероятно, и если он тебе удастся, в чем я лично сильно сомневаюсь, хинин в джунглях пригодится.

Я удил очень успешно и днем, и вечером, отлавливая султанку в невиданных количествах. Охранники получали каждый по три-четыре килограмма. Сантори был в восторге: на его стол никогда не попадало так много рыбы и лангустов. Иногда, ныряя на мелководье, мне удавалось добыть до трехсот лангустов за день.

Вчера на остров Дьявола приехал доктор Жермен Жибер. Море было тихим, и, воспользовавшись этим, с ним прибыли и комендант Руаяля с супругой. Она оказалась первой женщиной, чья нога ступила на остров Дьявола. Если верить коменданту, то ни один штатский тоже никогда не бывал на этом острове. Я проговорил с Жюльеттой больше часа и даже сводил показать скамейку Дрейфуса, где некогда этот офицер французской армии, ложно обвиненный в шпионаже в пользу Германии, сиживал, глядя на океан, отделяющий его от родины, что отвергла своего сына.

— Если бы этот камень, такой гладкий и отполированный, мог рассказать нам, о чем в те минуты думал Дрейфус, — сказала она и погладила камень. — Папийон, мы наверняка видимся с тобой в последний раз. Ведь ты сам сказал, что скоро снова собираешься бежать. Буду молиться, чтобы побег тебе удался. Но перед тем, как тронуться в путь, прошу тебя, приди сюда и присядь на эту скамейку. Присять на минутку, погладь и попрощайся с ней.

Комендант разрешил мне посылать врачу рыбу и лангустов. Сантори был не против. «Прощайте, док, прощайте, мадам!» — Я долго махал рукой уплывающей лодке. На прощанье мадам Жибер одарила меня многозначительной улыбкой, словно хотела сказать: «Помни о скамейке, и мы тебя не забудем».

Скамейка Дрейфуса находилась в северной части острова на высоте сорока метров над уровнем моря. Это каменное сиденье, на котором невиновный и все же осужденный Дрейфус некогда черпал силы, чтобы продолжать жить, невзирая на все обстоятельства, сложившиеся не в его пользу, служило мне примером. Скамейка учила меня не сдаваться, пытаться снова бежать. Да, этот гладко отполированный камень высоко над скалистым берегом моря должен дать мне новые силы. Ведь Дрейфус не пал духом, он боролся за свою реабилитацию до самого конца. Правда, на его стороне был еще и Золя со своим «Я обвиняю», и все же я уверен — именно личное мужество удержало его от того, чтобы в какой-то момент, отчаявшись от несправедливости, броситься с этого обрыва вниз. И я тоже должен держаться и раз и навсегда оставить эту мысль: «Или удачный побег, или смерть». Я должен быть уверен в том, что рано или поздно обрету свободу.

Проводя долгие часы на скамейке Дрейфуса, я предавался воспоминаниям и размышлениям о счастливом будущем, которое ожидает меня на свободе. Иногда яркий солнечный свет и серебристый блеск волн слепили и резали глаза. Я так долго глядел на море, что знал теперь наизусть каждый изгиб берега, каждый всплеск и поворот прибоя. Неутомимое море швыряло и било валами о скалы. Оно облизывало и обтачивало камни, словно внушая острову Дьявола: «Убирайся! Тебе пора исчезнуть. Ты стоишь на моем пути к материку, ты мне его преграждаешь. Изо дня в день я бьюсь и буду биться о твои скалы, откалывая, отщипывая от них по кусочку и никогда не сдаваясь». Когда поднимался шторм, море обрушивалось на берег уже со всей яростью, разбивая и смывая все, что только могло смыть и разрушить.

Именно в один из таких моментов я сделал одно очень важное открытие: прямо под скамейкой волны налетали на берег, разбивались об огромные гребенчатые валуны и, сердито шипя, отползали обратно. Тонны воды, которые море обрушивало на остров, не находили выхода — их зажимали две скалы, образующие подобие подковы метров пять-шесть в поперечнике. Над этим местом круто вздымалась скала, и вода не находила иного пути, как только выплеснуться обратно в море.

Это было крайне важное наблюдение, так как я собирался выброситься в море в тот самый момент, когда очередной вал разбивался о берег и наводнял «подкову», после чего вода, вне всякого сомнения, должна была вынести меня в открытое море.

Я уже знал, где раздобыть несколько джутовых мешков — в свинарнике их полным-полно.

Прежде всего надо правильно все рассчитать. Самые высокие волны и сильные приливы бывали в полнолуния. Значит, надо ждать полнолуния. Я запрятал крепко сшитый мешок с кокосовыми орехами в некое подобие грота, который можно обнаружить, только погрузившись в воду. Я наткнулся на него случайно, когда однажды ловил лангустов. Они висели на потолке пещерки, воздух в нее проникал лишь при сильном отливе. В другой мешок я положил камень весом килограммов тридцать пять — сорок и привязал его к первому. Поскольку я собирался отправиться в плавание не с одним, а с двумя мешками и сам весил около семидесяти килограммов, все уравновешивалось.

Я был крайне обрадован своим открытием. С точки зрения побега эта часть острова была совершенно безопасна — никому и в голову не могло прийти, что человек решится выбрать наиболее открытую для обозрения местность. И в то же время только отсюда — при условии, что удастся оторваться от берега, — меня могло вынести в открытое море так, чтобы потом течением не прибило к Руаялю. Да, именно отсюда и только отсюда я и должен бежать.

Мешки с орехами и камнем были слишком тяжелы, по скользким от воды и водорослей скалам их не протащить. Я поговорил с Чангом, и он согласился мне помочь. Он натащил на берег целую кучу самых разных рыболовных снастей — если нас кто застигнет, мы всегда сможем сказать, что собираемся раскинуть сети для ловли акул.

— Греби, Чанг! Еще немного, и мы на месте.

Полная луна освещала всю эту сцену ярко, как днем.

Меня оглушил грохот прибоя.

— Ты готова, Папийон? — крикнул Чанг.

— Кидай сюда, вот в эту!

Вал с круто завитым гребнем обрушился на скалы. Он разбился прямо под нами с такой силой, что целая стена брызг перехлестнула через скалу и окатила нас с ног до головы. Что, впрочем, не помешало нам бросить мешок в «подкову» в тот момент, когда накопившаяся там вода как раз собиралась отхлынуть. Мешки подхватило словно перышко и потащило в море.

— Порядок, Чанг! Удалось! Вот здорово!

— Обожди, посмотрим, вернется или нет.

К моему ужасу, минут через пять я увидел свой мешок на гребне огромного вала высотой метров десять. Мешок несся с такой быстротой и легкостью, немного впереди пенного оперения на изломе волны, словно вовсе ничего не весил, а затем ударился о скалу с невероятной силой чуть ниже того места, где мы его бросили. Ткань лопнула, орехи выкатились, и их разметало в разные стороны, а камень тут же пошел ко дну.

Промокшие до костей — волны непрестанно обдавали нас брызгами и едва не сбивали с ног (хорошо еще, в сторону земли) — и совершенно убитые плачевными результатами своего эксперимента, мы с Чангом ушли с этого места, даже не обернувшись.

— Не есть хорошо, Папийон. Не есть хорошо бежать с Дьявола. Руаяля есть хорошо. С юга Руаяль лучше бежать, чем отсюда.

— Да, но на Руаяле побег обнаружат через два часа. И мешки будут подталкивать только волны, так что пущенные вдогонку лодки тут же меня настигнут. Здесь же совсем другое дело. Начать с того, что нет лодок, и у меня впереди вся ночь, прежде чем они хватятся. Во-вторых, они могут подумать, что я просто-напросто утонул во время рыбалки. На острове Дьявола нет телефонной связи. Если я выйду в бурное море, ни одна лодка не осмелится отчалить от берега. Так что уж если бежать, то только отсюда — с острова Дьявола.

В полдень над головой ярко блистало солнце. Тропическое солнце, от которого в черепе, казалось, закипают мозги. Солнце, сжигающее каждое растение, не успевшее достаточно вырасти, чтобы противостоять его жару. Солнце, высушивающее огромные лужи морской воды за несколько часов, оставляя на камнях лишь белую пленку соли. Солнце, заставляющее дрожать и танцевать воздух... Да, воздух в буквальном смысле танцевал передо мной, а металлические блики на поверхности моря слепили и резали глаза. Я снова сидел на скамейке Дрейфуса, и ни зной, ни режущий блеск не могли помешать мне снова изучать море. И вдруг пришло озарение! Я понял, каким круглым, законченным болваном был все это время. Огромный вал, вдвое превосходящий по высоте самые большие волны, точь-в-точь такой же, что швырнул мои мешки о скалы и разметал орехи, появляется через каждые шесть волн, седьмым.

С полудня до заката я просидел на берегу, пытаясь выяснить, не носит ли мое наблюдение случайный характер. Оказалось, нет — ничто не нарушало этого ритма и приход огромного седьмого вала наступал неукоснительно.

Шесть красавцев высотой метров в шесть, а затем метров за триста от берега вздымался седьмой — настоящий гигант. Он шел ровно и прямо, и чем ближе подходил, тем становился выше и мощней. На гребне у него почти не было пены, в отличие от предыдущих шести. И шум он издавал особенный — подобный отдаленному рокоту грома. Разбившись о две скалы и сбросив тонны воды в расщелину между ними, он наполнял «подкову» почти до краев. Вода кипела и бурлила в поисках выхода и через десять-пятнадцать секунд начинала отступать, унося с собой камни, которые, перекатываясь, так грохотали, словно где-то рядом разгружали одновременно сотни телег, наполненных гравием.

Я сунул в мешок десяток орехов, положил туда же и камень весом килограммов двадцать и швырнул все это в седьмой вал, как только он разбился о берег.

Взрыв белой пены, и я потерял его из виду, но потом вдруг заметил: мой мешок мелькнул уже на самом выходе из «подковы» — вода стремительно вытягивала его в открытое море. Мешок не вернулся. Следующие шесть волн уже не смогли прибить его к берегу, а когда настала очередь седьмого вала, он был уже далеко, и я больше его не видел.

Я не шел, а летел в лагерь — радостный, окрыленный удачей. Я добился своего, нашел способ отчалить от берега! Все же надо устроить проверку, попробовать запустить два мешка с орехами, привязав к ним еще два, с камнями. И я поделился своими мыслями с Чангом. Китаец слушал меня, развесив уши.

— Хорошо, очень даже хорошо! Моя поможет твоя с побегом, Папийон. Ждать прилива, высокого прилива. Она придет скоро.

И вот мы с Чангом, дождавшись высокого прилива, бросили в этот замечательный и великий седьмой вал два мешка с орехами и тремя камнями общим весом около семидесяти килограммов.

— А как звали та маленькая девочка, за которой ты плыл в вода на Сен-Жозеф? — спросил Чанг.

— Лизетт.

— Тогда надо звать та волна, что унесет тебя отсюда, тоже Лизетт.

— Верно!

Лизетт подходила, по звуку это напоминало приближение поезда к станции. Высокая, прямая, она росла на глазах, становясь с каждой секундой все мощнее и огромнее. Грандиозное зрелище! Она обрушилась на берег с такой силой, что нас с Чангом сбило с ног, а мешки сами свалились в воду. В какую-то долю секунды успев сообразить, что за скалы цепляться бессмысленно, мы просто отползли назад, и только поэтому нас не смыло в море, хотя оба мы, конечно, были мокры, как мыши.

Происходил этот эксперимент в десять утра. Опасности, что нас застукают, не было — трое часовых в это время обходили остров с другой стороны. Мешки вынесло в море, мы видели их вполне отчетливо уже довольно далеко от берега. Шесть волн, отправившихся вслед за Лизетт, не смогли подхватить и выбросить их на скалы. Снова с ревом поднялась Лизетт, но и она не принесла с собой мешков. Итак, они, должно быть, вырвались за пределы той зоны, где происходило образование высоких прибрежных волн.

Мы бросились к скамейке Дрейфуса, чтобы с нее попробовать увидеть мешки, и раза четыре с восторгом замечали их вдали, болтающимися на волнах, сносивших их не к острову Дьявола, а в западном направлении. Да, эксперимент, безусловно, удался! Решено — я отправляюсь навстречу новым приключениям и испытаниям верхом на Лизетт!..

— Вот она опять, смотри! Один, два, три, четыре, пять, шесть... — и настал черед Лизетт.

В той части острова, где находилась скамейка Дрейфуса, море всегда было бурным, но сегодня оно особенно разгулялось. Лизетт подошла с обычным характерным своим ревом, только на этот раз мне показалось, что она выше, чем обычно, и толще в основании. Вся эта масса воды обрушилась на две скалы с сокрушительной силой и, хлынув в пространство между камнями, так и кипела, а грохот был поистине оглушительным.

— И откуда, говоришь, мы должны бросаться под эту самую Лизетт? Да, ничего себе, хорошенький фокус ты придумал, я туда и близко не подойду. Конечно, я хочу бежать, но это же чистой воды самоубийство! Нет уж, покорно благодарю! — воскликнул Сильвен, выслушав мое красочное описание Лизетт. Он находился на острове Дьявола всего три дня, и, разумеется, я предложил ему бежать вместе.

Каждый на отдельном плоту. Тогда на материке у меня будет надежный товарищ, ведь блуждание по джунглям в одиночку — это вам не сахар.

— Да перестань ты каркать! Нельзя же с ходу все отвергать. Конечно, с первого взгляда кажется страшновато. Но зато эта волна вынесет тебя в море куда дальше остальных и не швырнет обратно на скалы.

— Не бойся, — вставил Чанг. — Моя и Папийон пробовали.

Только отчалишь и никогда не вернешься на остров Дьявола и на Руаяль тоже.

Сильвена пришлось уговаривать добрую неделю. Парень он был крепкий, одни мускулы, рост метр восемьдесят, атлетического телосложения.

— Ладно, согласен, нас вынесет далеко в море. Но сколько после этого придется плыть по течению до материка?

— Честно сказать, Сильвен, не знаю. Может, долго, а может, нет. Все зависит от погоды. Ветер особенно влиять не должен, ведь на воде мы будем сидеть низко. Но если море разгуляется и волны станут выше, нас донесет до берега быстро. Так что, думаю, это займет где-то часов сорок восемь — шестьдесят.

— Откуда ты знаешь?

— От острова до материка сорок километров по прямой. Во время дрейфа придется двигаться по гипотенузе прямоугольного треугольника. Теперь, что касается направления волн, их тоже надо учитывать... Так что, грубо говоря, получится километров сто пятьдесят. Причем чем ближе к берегу, тем больше волн.

Он выслушал все это очень внимательно, неглупый был парень, ничего не скажешь.

— Да, видно, ты прав. И если бы не отливы, которые станут нести нас в открытое море, тогда наверняка мы достигли бы берега за тридцать часов. В общем, получится по-твоему — часов сорок восемь — шестьдесят.

— Ну что, убедил? Плывем вместе?

— Почти убедил. Хорошо, а что дальше? Что будем делать, когда попадем в джунгли?

— Нас должно вынести в окрестностях Куру. Там большая рыбацкая деревня. И еще живут люди, занимающиеся добычей каучука и золота. Но при высадке на берег надо быть начеку. Там есть лагерь, где заключенные работают на лесоповале. Но, с другой стороны, в этом тоже свой плюс. Там наверняка прорублены просеки до самой Кайенны или китайского лагеря Инини. Надо будет захватить какого-нибудь заключенного или темнокожего из местных, чтоб он отвел нас до Инини. Будет вести себя хорошо — дадим пятьсот франков, и пусть отваливает. А если попадется заключенный — предложим ему бежать с нами.

— А зачем нам идти в Инини? Это же спецлагерь для индокитайцев.

— Там брат Чанга.

— Да, там мой брат. Он будет с вами бежать, он будет доставать еда и лодка. Встретить Куик-Куик, и он давать вам все-все. Китайца не доносчик. Вы встречай в леса человек, вы говори ему, он говорит Куик-Куик.

— А почему это твоего брата зовут Куик-Куик? — спросил Сильвен.

— Моя не знает. Одна француз называй его Куик-Куик. — И Чанг продолжил: — Но надо берегись! Как причалишь материк, найдешь там грязь. По грязь никогда не ходи: грязь плохо, грязь тебя засосать! Жди прилив и плыви с ним на твоя лодка в лес — за лиан цепляйся, за дерево-ветка и плыви. Иначе пропал!

— Вот это верно, Сильвен. Никогда не ступай ногой в болото, даже если уже достиг берега. Надо подождать, когда можно будет уцепиться за ветку.

— Ладно, Папийон. Уговорил. Я с тобой!

— Сделаем два плота, одинаковые по размеру, ведь мы с тобой почти одного веса. Тогда нас не сможет сильно отнести друг от друга. Впрочем, наверняка знать нельзя. Если все же вдруг разминемся, то как нам искать друг друга?.. Отсюда Куру не видать, но ты, когда был на Руаяле, должен был заметить белые скалы километрах в двадцати справа от Куру. Особенно хорошо видно, когда их освещает солнце.

— Да, помню.

— Так вот, таких скал больше на всем побережье нет. Кругом — слева и справа — одни болота. А скалы белые от птичьего помета. Там тысячи птиц, а люди никогда не заходят в те края, так что место вполне безопасное. Питаться будем яйцами и орехами, которые захватим с собой. И никаких костров. Кто высадится первым, должен дождаться товарища.

— Сколько дней ждать?

— Пять. Я считаю, пяти дней хватит.

Два плота были готовы. Мы уложили орехи таким образом, чтобы они придали им дополнительную прочность. Я уговорил Сильвена обождать дней десять — хотел потренироваться в плавании на мешках. Он занялся тем же. Выяснилось, что мешки довольно легко переворачиваются и, чтобы удержать их на воде, требуются дополнительные усилия. Надо стараться лежать на них плашмя и не засыпать, иначе можно свалиться в море и утерять свой мешок безвозвратно. Чанг изготовил мне маленький водонепроницаемый мешочек для спичек и сигарет, который можно было привязать на шею. Еще мы решили натереть на терке по десять орехов каждому — они помогут утолить голод и жажду. Кажется, у Сантори имелся кожаный бурдюк для вина, которым он никогда не пользовался, и вот Чанг время от времени наведывался в дом охранника с целью спереть его для нас.

Побег был назначен на десять вечера в воскресенье. При полнолунии прилив поднимается на восемь метров, так что Лизетт должна обрушиться на берег со всей своей мощью. В воскресенье Чангу придется кормить свиней одному. Сам я собирался проспать всю субботу и почти все воскресенье. Ведь мы отправляемся в десять, через два часа после начала прилива.

Мешки разойтись не должны. Они были связаны между собой плетеными конопляными веревками и медной проволокой, да еще прошиты толстой морской ниткой. Удалось достать большие мешки, причем скрепили мы их «рот в рот», чтобы орехи не высыпались.

На острове в сухом заброшенном колодце я обнаружил железную трехметровую цепь и переплел ее с веревкой, кроме того, пропустил через звенья болт — на тот случай, если не станет сил держаться, и тогда можно будет приковать себя к мешкам. К тому же это даст возможность вздремнуть, не опасаясь свалиться в воду и потерять плот. Если же сами мешки перевернутся, вода сразу разбудит меня, и я постараюсь выправить положение.

— Осталось всего три дня, Папийон.

Мы сидели на скамейке Дрейфуса и любовались Лизетт.

— Да, Сильвен, всего три дня. Думаю, все пройдет удачно. А ты?

— Уверен, Папийон. Уже в четверг вечером, в крайнем случае в пятницу к утру будем в джунглях. А там — ищи-свищи!

Чанг должен был натереть нам по десять орехов. Нужный нам лагерь находился к востоку от Куру, значит, придется идти только по утрам, ориентируясь по солнцу, чтобы не сбиться с пути.

— Сантори в понедельник утром будет как зверь! — заявил Чанг. — Моя до три часа дня не скажет ему, что твоя и Папийон сбежал, пока стража обедает.

— А почему бы тебе не прибежать к нему с криком, что нас смыло волной во время рыбалки?

— Нет. Моя не хочет проблема. Моя скажет: «Шеф, Папийон и Сильвен не пришла сегодня на работа. И моя одна кормила свиней». Ни больше ни меньше, вот так.

Побег с острова Дьявола

Воскресенье, семь вечера. Я только что проснулся. Заставил себя проспать с самого утра. Луна поднимется только в девять. И на дворе было совсем темно, лишь несколько звездочек горело на небе. Огромные дождевые облака быстро бежали над нашими головами. Мы только что вышли из барака. Хотя по ночам выходить запрещалось, мы частенько отправлялись на рыбалку или просто побродить по острову именно к ночи, так что в глазах других в этом поступке не было ничего подозрительного.

Мимо проскользнул юноша со своим любовником — огромным жирным арабом. Наверняка занимались любовью в каком-нибудь укромном местечке. Я видел, как они отодвигают задвижку, чтобы войти в барак, и подумал, что, должно быть, араб, постоянно имеющий под рукой мальчика, которого можно трахать по два-три раза на дню, чувствовал себя на седьмом небе. Для него возможность удовлетворять свои сексуальные потребности превратила тюрьму в сущий рай. То же самое, без сомнения, относилось и к его «подружке». Пареньку было года двадцать три, от силы — двадцать пять. Тело уже потеряло юношескую свежесть и прелесть. Днем он упорно торчал в тени, чтобы сохранить молочную белизну кожи, но, увы, уже мало походил на юного Адониса. И все же здесь, в заключении, он мог позволить себе иметь любовников в количестве, о коем не смел бы и мечтать на воле. Помимо постоянного хахаля — араба, ему наносили визиты и разовые клиенты. Такса — двадцать пять франков, как у любой шлюхи с бульвара Рошешуар на Монмартре. И он не только удовольствие получал, но и обеспечивал себе со своим «мужем» вполне приличное существование. Такие, как он, его клиенты и прочие подобные им типы, попав на каторгу, жили только одним — сексом.

Так что прокурор, уверенный, что осуждает их на суровое наказание, глубоко заблуждался: для них каторга превращалась в сплошной праздник. Дверь тихо затворилась, мыс Чангом и Сильвеном вновь остались одни.

— Пошли! — И мы быстро зашагали к северной оконечности острова.

И вот два плота извлечены из пещеры. При этом мы все трое промокли до нитки. Ветер дул с моря с характерным для штормовой погоды завыванием. Сильвен и Чанг помогли мне втащить плот на вершину скалы. В последний момент я решил приковаться правым запястьем к цепи с веревками, обматывающими мешки, — испугался, вдруг они вырвутся из рук и меня отнесет в сторону. Сильвен с помощью Чанга вскарабкался на скалу напротив. Луна стояла высоко, и все вокруг было прекрасно освещено.

Я обвязал голову полотенцем. Начался отсчет шести первых волн. Еще несколько минут... Чанг вернулся, обнял меня за шею и поцеловал. Он собирался растянуться на камне плашмя и, образуя некий противовес, удерживать меня за щиколотки, чтобы я смог устоять под напором разбивающейся о скалы Лизетт.

— Еще одна! Последняя! — прокричал Сильвен. — И вперед!

Он стоял, загораживая телом свой плот, чтобы его не унесло раньше времени. Я занял такую же позицию, к тому же меня крепко-накрепко держал Чанг — в возбуждении китаец не замечал, что ногти его глубоко вонзаются в мою плоть.

Вот наконец настал и черед Лизетт. Она поднялась, высокая, как гора, и разбилась о две скалы с характерным для нее гулким громом.

Я рванулся вперед на долю секунды раньше моего товарища. Сильвен нырнул следом, и нас на двух плотах бок о бок вынесло в открытое море.

Меньше чем за пять минут мы оказались в трехстах метрах от берега. Сильвен все никак не мог вскарабкаться на плот, я же оседлал свой в две минуты. Чанг бросился к скамейке Дрейфуса и теперь махал белой тряпкой в знак прощания. Минут за пять нас вынесло из опасной зоны, где формировались волны, идущие затем к острову Дьявола. Там, где мы оказались, они были куда длиннее, почти без пены и шли так ровно, что мы, казалось, слились с ними -нас ничуть не швыряло и не качало, а плоты не пытались перевернуться. Мы медленно поднимались и опускались вместе с огромными валами, перемещавшимися от острова в открытый океан, — как раз в это время был отлив.

Оказавшись на гребне одной из них, я повернул голову вправо и в последний раз заметил белый платок Чанга.

Сильвен находился невдалеке — метров на пятьдесят дальше в море. Он несколько раз поднимал руку и махал, выражая свою радость и торжество по поводу удавшегося побега.

Ночь прошла спокойно, я четко ощущал любое изменение в направлении течения. Одно из них вынесло нас в море, другое — подталкивало вперед, к материку.

Над горизонтом поднялось солнце — шесть часов утра. Мы находились слишком низко на воде, чтобы видеть берег. Но я понимал, что теперь мы уже далеко отошли от островов, поскольку солнце хоть и освещало вершины гор, прорисовывались они неотчетливо, даже нельзя было различить, три их там или больше. Все сливалось перед глазами в сплошную дымчатую массу. Ладно, сделал я вывод, раз не видно, сколько там вершин, значит, мы отошли минимум на тридцать километров от берега.

И тут я рассмеялся от внезапно нахлынувшего чувства счастья и торжества. А что, если попытаться сесть? Тогда ветер будет подталкивать в спину и плот понесет еще быстрее.

Так я и поступил. Разомкнул цепь и обвязал ее вокруг пояса. Болт был хорошо смазан, и завинтить гайку оказалось несложно. Затем я поднял руки вверх, чтобы ветер высушил их, ведь я собирался выкурить сигарету. Я курил, глубоко затягиваясь и медленно выпуская дым. Страх прошел. Словами невозможно передать, какая резь и боль скрутила мне живот в момент прыжка со скалы и мучила меня еще некоторое время. Нет, больше я не боялся, не боялся настолько, что, докурив сигарету, решил перекусить мякотью кокосового ореха. Проглотив добрую пригоршню, снова закурил. Сильвен находился на довольно большом расстоянии. Время от времени мы мельком видели друг друга — когда обоих одновременно поднимало на гребень волны.

Солнце бешено пекло макушку, казалось, того гляди мозги закипят. Я намочил полотенце и обернул им голову. Затем стянул шерстяной свитер — такое ощущение, что он вот-вот задушит меня, несмотря на ветер.

Тысяча чертей! Плот перевернулся, и я едва не потонул. Во всяком случае, глотнул две большие порции морской воды. Несмотря на самые отчаянные усилия, мне никак не удавалось перевернуть мешки и вскарабкаться на них. Мешала цепь, не давая свободы движениям. Наконец, перетянув ее почти по всей длине на одну сторону, я смог принять в воде вертикальное положение и насилу перевел дух. Снова начал возиться с цепью, пытаясь снять ее совсем, но никак не удавалось свинтить эту паршивую гайку. Я злился все больше и больше, и, наверное, потому, что я так разнервничался, пальцы не слушались меня.

Господи, наконец-то! Наконец-то удалось! За какие-то пять минут я едва не сошел с ума, решив, что мне так и не удастся освободиться от этой проклятой цепи. Я не стал переворачивать плот обратно, слишком уж изнурила меня вся эта возня. Просто взобрался на него, и все. Какая разница, даже если теперь я лежу на его дне? Я решил больше не привязываться к плоту ни цепью, ни чем-либо еще, поняв, какую свалял глупость, приковавшись за запястье с самого начала. Нет уж, хорошенького понемножку!

Безжалостное солнце палило руки и ноги, лицо горело. От смачивания водой становилось только хуже — когда она высыхала, жгло уже невыносимо. Впрочем, солнце начинало клониться к западу. Было около четырех, и шел уже четвертый прилив с начала плавания. Я надеялся, что именно этот прилив прибьет нас наконец к берегу, ведь он был мощнее всех предыдущих.

Теперь я все время видел Сильвена очень хорошо, наверняка и он тоже меня видел — волны стали совсем низкими. Стащив рубашку, он сидел на плоту голый до пояса. Вот махнул мне рукой. Он опередил меня метров на триста. Судя по вспененной вокруг его плота воде, он пытался грести руками. Наверно, хотел немного притормозить свой плот и дать мне возможность догнать его. Я лег на мешки плашмя и, погрузив руки в воду, тоже принялся грести. Может, и удастся сократить расстояние между плотами. Нет, я не ошибся, выбрав себе товарища по побегу. Парень что надо, на все сто! Впрочем, вскоре я перестал грести — утомился, а силы надо было беречь. Лучше уж попытаться перевернуть плот, потому как пакет с едой оказался внизу. Там же находилась и кожаная фляга с питьевой водой. Я проголодался и испытывал сильную жажду. Губы растрескались и горели. Наилучший способ перевернуть плот — это повиснуть всей тяжестью на мешках со стороны, противоположной набегающим волнам, а затем изо всей силы толкнуть мешки ногами, как только они взлетят на гребень. После пятой попытки мне наконец повезло. Но все это совершенно вымотало меня, и я едва нашел в себе силы вскарабкаться на плот.

Солнце уже коснулось линии горизонта — вот-вот исчезнет. Значит, уже шесть или около того. Будем надеяться, что ночь окажется не слишком тяжелой, ведь именно сырая, промокшая одежда и холод изнуряют больше всего.

Я отпил добрый глоток из кожаной фляги Сантори и съел две пригоршни мякоти кокоса. Совершенно довольный всем и вся, и прежде всего собой, высушил руки на ветру и закурил сигарету — блаженство! Перед самым наступлением темноты Сильвен взмахнул полотенцем, я сделал то же: единственный способ пожелать друг другу спокойной ночи. Он находился на прежнем расстоянии. Я сел, вытянув ноги во всю длину, высушил, насколько это было возможно, свитер, натянул его через голову. Даже сырыми эти свитера помогают сохранить тепло и согреться, когда заходит солнце. Как только оно скрылось, я сразу почувствовал, что зябну.

Ветер крепчал. Лишь на западе низко нависшие над горизонтом облака хранили розовый отблеск. Все остальное небо было затянуто мглой, сгущавшейся с каждой минутой. Ветер дул с востока, там облаков видно не было. Значит, и дождя не предвидится.

Я расправил цепь и прикрепил ее к поясу; хорошо смазанная гайка на этот раз подалась легко, тогда я слишком сильно ее закрутил. Теперь я чувствовал себя спокойнее, уже не опасаясь свалиться во сне в воду и потерять мешки.

Да, ветер все крепчал, и волны становились выше, а провалы между ними делались все глубже. Но, несмотря на все это, плот держался на воде превосходно.

Совсем стемнело. Небо усеяли миллионы звезд, самым ярким было созвездие Южного Креста. Товарища своего я не видел. Эта ночь должна была стать самым ответственным моментом в нашем путешествии — если повезет и ветер все время будет дуть с неослабевающей силой, то к утру мы должны пройти приличное расстояние.

Ветер усиливался. Из-за моря медленно поднималась луна. Сначала она была красноватого оттенка, а когда она взошла уже довольно высоко, я отчетливо различил на ней темные пятна, делающие ее похожей на круглое, несколько обиженное личико.

Значит, уже больше десяти. Темнее не становилось, луна поднималась все выше и заливала море голубоватым светом, волны отливали серебром, и это странное подвижное мерцание слепило глаза. Почему-то я не мог отвести от него взгляда, хотя глаза болели и слезились, раздраженные еще солнцем и соленой водой. Понимая, что делать этого не следует, я выкурил одну за другой три сигареты подряд.

Плот вел себя хорошо, покорно поднимался и опускался вместе с волнами. Я продолжал пребывать в сидячем положении, хотя ноги сильно затекли и водой меня заливало до пояса. Но свитер оставался сухим с тех пор, как я просушил его на ветру. Глаза болели ужасно. Я закрывал их, время от времени впадая в дремоту. «Нельзя, нельзя спать, приятель!» Легко говорить «нельзя»... Я больше был не в силах держаться. Черт! Я отчаянно старался побороть сонливость, навалившуюся на меня словно каменная глыба, отключался, снова просыпался, чувствуя острую боль в висках и затылке. И тогда я вытащил зажигалку и начал прижигать себя, прикладывая язычок пламени то к правому предплечью, то к шее.

И еще меня снедала жгучая неуемная тревога, побороть которую никак не удавалось. Что, если я засну? Если упаду в море? Разбудит ли меня холодная вода? Все же это был очень разумный шаг — приковать себя цепью. Ни в коем случае нельзя терять мешки — в них сейчас сосредоточена сама моя жизнь. Ужасно глупо свалиться во сне в воду, чтоб никогда больше не проснуться.

Вот уже несколько минут я сижу на плоту, промокший до нитки. Меня захлестнула поперечная волна, налетевшая на плот с правой стороны. Должна же когда-нибудь подойти к концу эта вторая ночь путешествия? Интересно, сколько теперь времени? Судя по тому, что луна начала клониться к западу, где-то около двух-трех ночи.

Мы находились в море уже часов тридцать. Вредная волна оказалась по-своему полезной — холодная вода помогала окончательно побороть сонливость. Я весь дрожал, но зато больше не составляло труда держать глаза открытыми. Ноги совершенно закоченели, и я решил сесть на них. Руками по очереди я подогнул их под себя. Может, в этом положении удастся хоть немного отогреть заледеневшие ступни?

В этой позе, скрестив ноги, я просидел довольно долго. Смена положения помогла. Луна прекрасно освещала море, и я все пытался высмотреть Сильвена, но теперь она сместилась вправо, светила прямо в лицо, и я плохо различал все вокруг. Никого... Сильвену нечем было привязать себя к плоту, кто знает, может, он уже свалился с него?.. В отчаянии я безуспешно всматривался в море.

Ветер дул сильно, но ровно, без внезапных порывов, и, привыкнув к этому ритму, я прочно сидел на своих мешках, словно слился с ними.

Я пялился по сторонам с таким усердием, что постепенно мной целиком овладела мысль о необходимости увидеть своего приятеля во что бы то ни стало. Высушив пальцы на ветру, я свистнул как можно громче. Прислушался. Нет ответа... А умеет ли Сильвен свистеть сквозь пальцы? Я не знал. Надо прежде было спрашивать. И потом вполне можно было смастерить пару свистков. Я проклинал себя, что не подумал об этом. Затем, приложив ладони ко рту рупором, закричал: «Ого-го!» Единственный ответ — свист ветра и шлепанье волн о плот.

Я не мог больше выносить этого и встал во весь рост; балансируя на мешках и придерживая цепь левой рукой, простоял так, пока волны не подбросили меня раз пять подряд, не меньше. Справа никого, слева тоже, впереди такая же картина. Может, он сзади? Но встать снова и обернуться я не рискнул. Единственное, что я различил, — это сплошная линия по левую руку, густо-черная в лунном свете. Наверняка лес...

Значит, днем я увижу деревья, и мысль об этом сразу меня развеселила. «На рассвете ты увидишь лес, Папийон. Даст бог, и твой друг тоже».

Я растер ступни и вытянул ноги. Затем закурил. Выкурил две сигареты подряд. Интересно все же, который час. Луна стояла уже очень низко. Я судорожно пытался вспомнить, в какое время зашла луна накануне. Крепко зажмурил глаза, перебирая в памяти события первой ночи в море, и никак не мог вспомнить. Бесполезно. И вдруг перед глазами возникла четкая картина: на востоке восходит солнце, а луна еле виднеется на горизонте в западной части неба. Итак, сейчас должно быть пять часов. Луне еще понадобится время нырнуть в воду. Южный Крест исчез уже давно, Большая и Малая Медведицы тоже. Лишь Полярная звезда сияла ярче остальных. Еще бы, теперь у нее не было главного соперника — Южного Креста.

Ветер, похоже, усиливался. Во всяком случае, он стал более плотным, если так можно выразиться. Это означало, что волны станут выше, а на их гребнях будет больше пены, чем предыдущей ночью.

Вот уже тридцать часов я в море. Нельзя отрицать, до сих пор все складывалось вполне благополучно, но самый трудный и ответственный момент начнется вскоре с восходом солнца.

Ведь вчера весь день с шести утра до шести вечера меня сжигало солнце. Это вам не шуточки, ведь оно взойдет снова и предпримет очередную атаку. Глаза и губы жгло как огнем. Так же обстояло дело и с руками. Пожалуй, не стоило днем снимать свитер.

И все же, братец, пусть изнуренный, усталый и обожженный солнцем, но ты своего добился. У тебя девяносто шансов из ста достичь материка живым и здоровым, а это уже нечто, черт побери! Даже если я пристану к берегу облысевший и с содранной от ожогов кожей, все равно это не слишком высокая цена за результат путешествия. И еще за все это время я не видел ни одной акулы. Можете себе вообразить? Они что, все уплыли на каникулы, что ли? Нет, если и есть на свете везунчики, то ты из их числа, этого отрицать нельзя. Это самый настоящий удавшийся побег — вот что это такое. Все остальные были слишком тщательно подготовлены, слишком хорошо организованы, но те, которые удаются, — совсем иного рода. В них есть доля безумия и отчаянная наглость. Всего два мешка орехов, и вперед, куда понесут тебя ветер и волны. Если и сегодня ветер и волны сделают свое дело, то к полудню мы достигнем земли.

И вот за моей спиной поднялся великан — людоед тропиков. Похоже, он твердо и неуклонно вознамерился спалить все и вся. Одним проблеском своего огненного глаза он погасил луну и, не успев полностью выйти из-за горизонта, сразу дал понять, кто здесь хозяин, непререкаемый властитель, король тропиков. За считанные секунды ветер потеплел. Я сразу почувствовал, как в тело мое возвращается бодрость. Еще через час станет по-настоящему жарко. Я снял с головы тюрбан из полотенца и подставил щеки солнцу. Ощущение было такое, словно я подсел к костру. Перед тем как спалить меня заживо, людоед хотел показать, что является дарителем жизни... Кровь быстрее побежала по жилам, даже промерзшие насквозь ноги начали отходить.

Джунгли были видны уже совершенно отчетливо — я имею в виду, конечно, вершины деревьев. Казалось, они совсем недалеко. Подожду еще немного, пока солнце не поднимется повыше, и встану на мешки посмотреть, где же Сильвен.

 

Меньше чем через полчаса солнце было уже высоко: господи, ну и жара же будет! Левый глаз мой совсем слипся. Я набрал воды и промыл его — жутко щиплет! Снял свитер. Можно пока посидеть и без него, а когда начнет жарить уже вовсю, снова надеть.

Подошла волна, более высокая, чем предыдущие, и подбросила мои мешки. В какую-то долю секунды я успел заметить моего товарища — он сидел на плоту, раздетый до пояса. Меня Сильвен не видел. Находился он метрах в двухстах левее и немного ближе к берегу. Ветер дул по-прежнему сильно, и я решил вдеть руки в рукава свитера, поднять их, а зубами придерживать край, образуя нечто вроде паруса — может, он позволит мне догнать Сильвена.

Так я проплыл, наверное, с полчаса. Но от свитера противно шерстило во рту, да и сидеть с поднятыми и растопыренными руками оказалось утомительно. И все же, когда я наконец опустил руки, впечатление было такое, что двигался я быстрее, чем просто по ходу течения.

Ура! Я увидел Сильвена. На этот раз он был метрах в ста. Но что это он там делает? Волны подбросили меня один, два, три раза подряд, и я разглядел, что он сидит, приложив ладонь козырьком к глазам — должно быть, высматривает меня в море. Обернись, ну же, болван! Наверняка оборачивался, и не раз, но не заметил.

Тогда я встал и свистнул. И, в очередной раз подброшенный волной, вдруг увидел: Сильвен стоит и смотрит прямо на меня. Мы раз двадцать прокричали друг другу: «С добрым утром!» И махали руками всякий раз, когда взлетали на гребень волны. На последних двух волнах он указал рукой на джунгли, теперь они были видны совсемхорошо и были видны и находились километрах в восьми. Тут я потерял равновесие и шлепнулся, к счастью, на плот. Меня захлестнула такая дикая радость — оттого, что я вновь увидел своего друга и берег совсем рядом, — что я зарыдал как дитя. Слезы промыли слипшиеся глаза, сквозь ресницы расплывались радужные пятна, и я вдруг подумал: «Ну прямо как витражи в церкви... Господь сегодня с тобой, Папи!»

Солнце поднималось быстро. Было десять утра. Я уже совершенно обсох. Намочил полотенце, обвязал им голову и надел свитер — руки, плечи и спину страшно жгло. Да и ноги, хотя их и окатывало все время водой, были красны, как клешни омаров.

Теперь я видел лес уже в деталях — значит, еще часа четыре-пять. Первый побег научил меня правильно оценивать расстояние. Когда начинаешь видеть берег в деталях, это значит, до него километров пять с половиной. Я уже различал стволы деревьев — одни тонкие, другие более толстые, и, даже подброшенный на гребень одной очень высокой волны, увидел ствол огромнейшего дерева, настоящего гиганта, оно лежало на боку, а ветви и листья полоскались в воде.

Дельфины и птицы! Господи, сделай так, чтоб дельфины не лезли играть с моим плотом, иначе перевернут. Я знал, что они имеют привычку подталкивать людей и плавучие средства к берегу с самыми наилучшими намерениями, часто топя их при этом.

Нет... Их было всего три или четыре, и они безостановочно описывали круги возле моего плота, а затем вдруг ушли, даже не прикоснувшись к нему. Слава тебе, Господи!

Полдень. Солнце прямо над головой. Эта сволочь, похоже, твердо вознамерилась спалить меня заживо. Из глаз текло, кожа с носа и губ сошла полностью. Волны стали мельче и бежали к берегу с оглушительным шумом.

Сильвена я видел теперь все время. Волны, стремящиеся к берегу, разбивались о какую-то невидимую мне преграду с неистовым грохотом, а затем, преодолев пенный барьер, устремлялись в атаку на лес.

Мы находились всего в километре от берега, и я видел розовых и белых птиц с аристократическим плюмажем, расхаживающих вдоль него и время от времени окунающих головы в грязь. Их были тысячи. Изредка одна из них взлетала, но невысоко — метра на два. Эти короткие и низкие полеты помогали им спастись от грязных брызг. Грязь была повсюду — вода приобрела желтовато-бурый оттенок. Даже на стволах деревьев различались полосы грязи, оставленные приливом.

Шум волн был не в состоянии заглушить пронзительные крики мириад этих многоцветных существ. Бум-бум... Затем, еще через два-три метра, снова… Отмель — плот задевал о дно. Слишком мелко, чтобы вода могла нести меня вперед. Судя по солнцу, было около двух. Значит, я нахожусь в отливе. Прилив начнется где-то через час. К ночи я должен быть в джунглях. Хорошо, что есть цепь — она будет удерживать меня в самый опасный момент, когда валы начнут перекатываться через плот, а он будет торчать на мели. Да, на плаву я смогу оказаться не раньше, чем часа через два-три, в разгар прилива.

Сильвен находился метрах в ста справа и по-прежнему немного впереди. Он взглянул на меня и махнул рукой. Кажется, он пытался что-то кричать, но голос его, видно, сел, иначе бы я услышал. Теперь, когда шум прибоя остался позади, не было слышно никаких звуков, кроме гомона птиц.

Я находился в полукилометре от джунглей. Сильвен ближе к ним метров на сто. Но что там делает этот придурок? Он встал и сошел с плота... Совсем из ума выжил, не иначе. Идти ни в коем случае нельзя — ведь с каждым шагом будешь увязать все глубже, и к плоту уже не вернуться. Я попытался свистнуть, но не смог. Пресной воды оставалось совсем мало, но я опустошил флягу до дна — надо крикнуть, чтобы его остановить. Однако ни единого звука выжать не удалось. Из грязи поднимались пузырьки воздуха, значит, внизу, под ней, лишь тонкая корочка земли, а глубже — трясина, и для любого, кто в нее попадет, песенка спета.

Сильвен обернулся. Он смотрел на меня и делал какие-то знаки, но что он хотел сказать, я понять не мог. Я яростно замахал в ответ, давая знать: «Нет, нет! С плота ни шагу! Иначе леса не видать!»

И еще я никак не мог понять, рядом он с плотом или уже отошел от него — загораживали мешки. Все же мне показалось, что он стоит рядом и, если начнет тонуть, успеет ухватиться за плот.

Впрочем, тут же я понял, что ошибался — он уже отошел на значительное расстояние, и его начало засасывать, а выбраться из трясины не получалось. Я услышал крики. Тогда я упал на свой плот плашмя, погрузил руки в грязь и принялся грести что было сил. Мешки медленно продвигались вперед, так удалось проплыть, наверное, метров двадцать. Я переместился вместе с мешками немного левее и тут увидал: мой дружище, мой приятель стоит по пояс в грязи. Он успел отойти от своего плота метров на десять. Ужас вернул мне голос, и я закричал: «Сильвен! Стой! Не двигайся! Ляг в грязь! Попробуй выдернуть ноги!» Ветер отнес эти слова, и он услышал их. Кивнул. Я снова бросился на плот животом вниз и стал грести, проталкивая его вперед по грязи. Страшная тревога придала мне сил, и я проплыл еще метров тридцать, даже больше. Правда, заняло это не меньше часа, но теперь я был уже близко — метрах в пятидесяти-шестидесяти от него.

Черт, до чего же плохо видно! Я сел. Лицо, руки и плечи были сплошь залеплены грязью. Попытался протереть левый глаз — в него тоже попала грязь с солью, и он жутко болел. Но сделал еще хуже — второй глаз тоже начал гноиться. Наконец я все же разглядел Сильвена — он не лежал, а стоял уже по грудь в грязи.

Накатила первая волна. Мимо меня она прошла спокойно, лишь слегка качнув мешки, и разбилась дальше, ближе к берегу, распустив по грязи пенное покрывало. Она перекатилась через голову Сильвена. Тут же мне пришла мысль — чем больше будет волн, тем мягче станет грязь. Надо пробиваться к нему, чего бы это ни стоило!

Мной двигала энергия обезумевшего дикого зверя, чьи детеныши попали в беду, и я греб и греб эту грязь, пытаясь пробиться к нему, как мать, спасающая свое дитя. Он смотрел на меня, не произнося ни слова, не делая ни единого движения, глаза его смотрели в мои, мои — в его. Самое главное — не отвернуться от этих глаз, и я уже не глядел, куда сую руки. Продвинулся вперед еще немного, но тут две волны подряд окатили меня с ног до головы. К тому же грязь разжижилась — я двигался куда медленнее, чем час назад. Накатил большой вал и едва не снес меня с плота. Я сел, чтобы лучше видеть. Грязь дошла Сильвену уже до подмышек. Я находился метрах в сорока, даже ближе. Он по-прежнему напряженно смотрел на меня. Я понял — он знает, что умрет здесь — бедный, несчастный, невезучий мои товарищ, умрет в каких-то трехстах метрах от земли обетованной...

Я снова лег на живот и врезался ладонями в грязь — она была уже почти совсем жидкой. Мы снова смотрели друг другу в глаза. Внезапно он покачал головой, давая знать: не надо, не стоит больше стараться. Я тем не менее продолжал грести и был уже метрах в тридцати, как вдруг огромный вал навалился на меня всей своей многотонной массой и едва не смел с мешков. Впрочем, он же и подтолкнул их, продвинув метров на пять-шесть вперед.

Вода схлынула, и я огляделся. Сильвен исчез. Поверхность грязи, затянутая пенной кружевной пленкой, была абсолютно ровной и гладкой. Мой друг даже не успел махнуть мне рукой на прощанье.

И тут я сам удивился своей реакции — отвратительному звериному инстинкту самосохранения, вдруг взыгравшему во мне: «Но ты-то жив, Папи! Ты выжил, хотя и остался один, а бродить по джунглям одному, без товарища, — это не шутка!»

Через спину перекатилась волна и привела меня в чувство. Плот продвинулся еще на несколько метров, и тут, наблюдая, как угасает волна у стволов деревьев, я начал оплакивать Сильвена: «Мы ведь были совсем рядом! Если б только ты не двинулся с места, брат!.. Всего в трехстах метрах от леса... Зачем? Зачем, скажи мне на милость, ты свалял такую глупость? Что заставило тебя ступить в эту проклятую грязь? Солнце? Блеск воды? Кто знает... Или ты просто не мог больше находиться на мешках? Неужели нельзя было потерпеть еще несколько часов?..»

Волны шли одна за другой и разбивались с гулким грохотом. Они стали мощнее и выше, каждая подталкивала меня еще на несколько метров. К пяти они превратились в сплошной поток и шли почти бесшумно. Плот Сильвена уже затерялся среди деревьев. Я находился от них всего метрах в двадцати, но не спешил сходить с мешков, пока не уцеплюсь за какую-нибудь ветку или лиану. Всего двадцать метров! Их преодоление заняло, наверное, целый час — пока наконец уровень воды не поднялся, и меня внесло прямо в джунгли! Я отвинтил болт и освободился от цепи. Но не выбросил ее, она могла пригодиться.

Продолжение следует

Перевели с французского Е. Латий и Н. Рейн Рисунки Ю. Семенова

(обратно)

Анри Шарьер. Папийон. Часть ХV

В Джунглях

Я торопился углубиться в лес, так как солнце уже начало клониться к западу. Часть пути шел, часть плыл — ведь и здесь тоже была трясина. Вода заходила в джунгли далеко, и ночь настала прежде, чем я успел достичь сухой земли. Ноздри мои щекотал аромат гниющей растительности, от испарений щипало глаза. Ноги были опутаны какими-то стеблями и листьями. Плот я толкал перед собой. И прежде чем сделать очередной шаг, осторожно ощупывал землю под водой, и только если она не поддавалась, делал этот шаг.

Первую свою ночь пришлось провести на стволе гигантского павшего дерева. По мне разгуливали сотни самых разнообразных тварей. Все тело горело и чесалось. Я надел свитер и втащил с собой на дерево мешок. В этом мешке сейчас была сосредоточена сама моя жизнь — ведь там находились орехи, и еда, и питье одновременно. Нож был привязан к правому запястью. Совершенно измученный, я улегся в развилке двух ветвей — они образовывали нечто, напоминающее огромное гнездо, — и уснул, не успев даже ни о чем подумать. Впрочем, нет, кажется, все-таки успел пробормотать раза два: «Бедный Сильвен!..»

Разбудил меня птичий гомон. Лучи солнца просачивались сквозь листву горизонтально. Значит, часов семь-восемь утра. Вода стояла довольно высоко.

С того момента, как я покинул остров Дьявола, прошло шестьдесят часов. Я никак не мог сообразить, насколько далеко нахожусь от моря; во всяком случае, надо подождать, пока хоть немного спадет вода, а потом пойти на берег и маленько обсушиться, погреться на солнышке. Пресной воды у меня не осталось, зато остались кокосы, и я жевал их мякоть с великим удовольствием. Я также протер этой мякотью ожоги — ведь она содержала кокосовое масло. Затем выкурил две сигареты подряд.

Сильвен не выходил из головы, только на этот раз я думал о нем без эгоизма. Сердце мое было исполнено печали, а перед глазами так и стояла страшная картина: мой друг, затягиваемый в болотную жижу все глубже и глубже. Хорошо хоть теперь он не страдает.

Наконец вода сошла почти полностью, и я отправился к берегу. Солнце сияло ослепительно, море было преисполнено благодатного покоя. Я умылся в лужице с чистой морской водой, одежда и тело высохли через несколько минут. Закурил, бросил последний взгляд на то место, где погиб мой друг, и зашагал в лес, перекинув мешок через плечо.

Часа через два удалось наконец выбраться на сухой участок. Здесь можно разбить лагерь и передохнуть хотя бы сутки. Я начал потрошить ножом орехи, мякоть складывал в мешок, а скорлупу выбрасывал. Так и подмывало развести костер, но осторожность возобладала.

Оставшаяся часть дня и ночь прошли спокойно. На рассвете меня разбудило птичье пение. Я закончил потрошить орехи и с маленьким узелком вместо мешка отправился в путь, на восток.

К трем часам дня я вышел на тропинку, узенькую, но хорошо утоптанную, должно быть, ею пользовались люди, собирающие балату — природный каучуконос, или те, кто носил еду золотоискателям. Тут и там виднелись отпечатки копыт ослов и мулов. А вот в засохшей грязи промелькнул и человеческий след с хорошо пропечатавшимся большим пальцем. Я прошагал по ней до самой ночи, жуя кокосовую мякоть. Глаза по-прежнему гноились и слипались. Надо промыть их пресной водой, как только попадется. В узелке, помимо кокосов, лежала коробочка с куском простого мыла, бритва «Жилетт», двенадцать лезвий и кисточка для бритья — полный джентльменский набор. В руке я держал мачете, но пользоваться им не пришлось — тропинка была хорошо расчищена. Глядя по сторонам, я замечал ветки, срезанные совсем недавно. Должно быть, здесь ходит немало людей, так что нужно держаться настороже.

Здешние джунгли совсем не походили на те, в которых я оказался во время первого побега. Лес был как бы двухъярусным. Первый ярус составляла растительность высотой метров пять-шесть, а над ней уже располагалась «крыша» леса, поднимавшаяся больше чем на двадцать метров от земли. Солнечный свет проникал только справа, по левую руку джунгли были погружены почти в полную тьму. Шел я довольно быстро, изредка попадались гари, где деревья были выжжены либо людьми, либо лесным пожаром от молний. Двигался я на восток, и клонящееся к западу солнце било мне теперь в спину — по направлению к негритянской деревне Куру или лагерю под тем же названием.

Ночь настала резко и сразу, идти в темноте я не решался. Зашел в лес и метрах в тридцати от дороги устроил себе постель, срезав гладкие листья с дерева, напоминавшего банановую пальму. И листья, и земля были совершенно сухими — повезло, видно, давно не было дождя. Выкурил две сигареты. Я не очень устал за этот день. И голоден не был. Но во рту пересохло от жажды.

Итак, началась вторая половина побега. Руаяль, Сен-Жозеф и остров Дьявола теперь далеко. Прошло уже шесть дней, и здесь, в Куру, должны быть предупреждены. Прежде всего охранники в лагере и, конечно, негры в деревне. Здесь и полицейский пост наверняка имеется. Разумно ли в этом случае держать путь к деревне? Я плохо представлял себе окрестности. Лагерь находится где-то между деревней и рекой. Это все, что мне известно о Куру.

Будучи еще на острове, я рассчитывал захватить в плен первого встречного и заставить его довести меня до Инини, китайского лагеря, где находился брат Чанга Куик-Куик. Так к чему менять этот план? А вдруг на острове Дьявола решили, что мы утонули? Тогда беспокоиться не о чем. Ну а если нет? Тогда и к Куру приближаться опасно. Раз там лесоповал, значит, должно быть много арабов, а они по большей части доносчики и шпионы. Берегись, Папийон. Не расслабляйся. Ты должен заметить их первым, до того, как заметят тебя. Вывод: по тропе идти нельзя, надо идти лесом, вдоль нее. Сегодня ты вел себя как самый легкомысленный болван — разгуливал по тропинке ничем не вооруженный, кроме мачете. Это просто безумие! Завтра пойду лесом.

Проснулся я рано, разбуженный птицами и животными, приветствовавшими восход солнца. Пожевал орехов, протер мякотью лицо и отправился в путь.

 

Теперь я шел вдоль тропинки, совсем близко к ней, и видно меня не было, но идти было трудно — мешали лианы и ветки. Все же я поступил очень разумно, сойдя с нее, так как вскоре услыхал свист. Тропинку было видно метров на пятьдесят вперед, но никого на ней не было...

Ага, вот же он! Угольно-черный негр. На спине какой-то ящик, в правой руке ружье. В рубашке хаки и шортах, ноги босые. Он шел, опустив глаза и сгорбившись под грузом.

Я спрятался за большим деревом на самом краю тропы и ждал, зажав открытый нож в ладони. В ту же секунду, как он поравнялся с деревом, я прыгнул. Схватил его за правую руку, вывернул ее. Ружье упало.

— Не убивайте! О, господин, пощадите! — Он стоял с приставленным к горлу ножом.

Я наклонился и поднял ружье — старенькую одностволку, — отступил на пару шагов и сказал:

— Снимай ящик. Клади его на землю. И не думай бежать, иначе пристрелю как собаку!

Оцепеневший от ужаса бедняга наконец повиновался. Потом поднял на меня глаза.

— Вы беглый?

— Да.

— Чего вы хотите? Заберите все, что у меня есть. Но умоляю, только не убивайте! У меня пятеро детей! Ради бога!

— Заткнись! Как тебя зовут?

— Жан.

— Куда идешь?

— Несу еду и лекарства двум моим братьям, они рубят лес.

— Откуда идешь?

— Из Куру.

— Так ты оттуда?

— Там родился.

— А где Инини, знаешь?

— Да. Торгую иногда с китайцами из лагеря.

— А вот это видишь?

— Что это?

— Деньги. Пятьсот франков. Давай выбирай, братец: или будешь делать, что я тебе говорю, и тогда получишь пять сот франков и свое ружье обратно, или, если откажешься или попробуешь удрать, убью. Так что решай.

— А что я должен делать? Все сделаю, даже бесплатно.

— Отведешь меня к Инини. Но смотри, чтоб ни единая душа не прознала. Там надо найти одного китайца. Как только я встречусь с ним, отпущу. Идет?

— Идет.

— Но смотри, без фокусов. Иначе ты покойник!

— Нет-нет. Клянусь! Я вас не подведу.

В ящике оказалась сгущенка. Он дал мне шесть банок, потом добавил еще буханку хлеба и кусок ветчины.

— Спрячь ящик в лесу, на обратном пути заберешь. Вот ьздесь, смотри, я отмечу дерево зарубкой.

Я опустошил одну банку. Еще он дал мне брюки — синие, нечто вроде рабочей одежды. Я натянул их, не выпуская из рук ружья.

— Вперед, Жан! Смотри, только осторожней. Иначе...

Жан куда лучше владел искусством хождения по джунглям, чем я. Он двигался легко и бесшумно, словно не замечая веток и лиан.

— А ведь в Куру говорили, что какие-то двое смылись с островов. Так что я вам точно говорю, близко к Куру подходить опасно.

— Ты, похоже, честный парень, Жан. Надеюсь, не подведешь. Как считаешь, есть способ незаметно подобраться к Инини? И помни, от моей безопасности зависит твоя жизнь — ведь если охранники нападут, я вынужден буду пристрелить тебя.

— А как вас можно называть?

— Папийон.

— Хорошо, месье Папийон. Надо зайти поглубже в лес и обойти Куру кружным путем. Доберемся до Инини лесом, обещаю.

— Ладно, я тебе верю. Выбирай дорогу сам.

В глубине леса пришлось идти медленнее, но как только мы отошли от тропы, я почувствовал, что негр несколько успокоился. Он уже не потел так сильно, да и лицо было не такое напряженное.

— Похоже, теперь ты меньше трусишь, а, Жан?

— Верно, месье Папийон. По краю дороги идти опасно и вам, и мне.

Шли мы быстро. Сообразительный все же парень, этот чернокожий. Он не отдалялся от меня больше чем на три-четыре шага.

— Постой, надо скрутить сигарету.

— Вот пачка «Голуаз».

— Спасибо, Жан, ты добрый парень.

— Это верно. Я очень добрый. Я вообще-то католик, и мне больно видеть, как белые охранники мучают заключенных.

— А ты что, много их видел? Где?

— В Куру, на лесоповале. Сердце болит смотреть, как они умирают там медленной смертью от непосильной работы, лихорадки и дизентерии. На островах, видно, лучше. Первый раз вижу заключенного в добром здравии, как вы.

— Да, на островах куда лучше... А что, жена у тебя молодая? — Мы присели на дерево, закурили.

— Да, ей тридцать два. А мне сорок. У нас пятеро детей — три девочки и два мальчика.

— Ну и как, на жизнь хватает?

— Слава Богу! Я зарабатываю на красном дереве, а жена стирает и гладит для охраны. Тоже помогает немного. Мы, конечно, не богачи, но на еду хватает, и дети ходят в школу. И у каждого есть башмаки.

Бедняга негр, он считал, что все замечательно уже потому, что его дети имеют башмаки... Он был примерно с меня ростом, и в черном его лице не было ничего неприятного. Напротив — глаза светились юмором и добротой. Трудяга, хороший отец, хороший муж, добрый христианин.

— Ну а вы, Папийон?

— Пытаюсь начать новую жизнь. Последние десять лет был заживо похоронен и бегал много раз, чтобы однажды стать таким, как ты — свободным, с женой и детьми. И не причинять никому вреда даже в мыслях. Ты же сам сказал, каторга — это не жизнь, и человек, мало-мальски себя уважающий, должен обязательно выбраться из этого

дерьма.

— От всей души надеюсь, что вам это удастся. Я вас не подведу. Идемте!

Жан прекрасно ориентировался в джунглях, и часа через два после захода солнца мы вышли к китайскому лагерю. Издали доносились какие-то звуки, но света видно не было. По словам Жана, чтобы подобраться поближе, надо миновать один или два поста. Мы решили заночевать в лесу.

Я буквально умирал от усталости, но заснуть боялся — что, если этот негр меня обманывает? Вдруг, когда я засну, отнимет ружье и пристрелит меня?.. Все же не похоже... Он славный парень. Ладно, на всякий случай будем начеку. У меня целая пачка «Голуаз», сигареты помогут продержаться без сна.

Ночь стояла абсолютно темная. Негр лежал метрах в двух, в сумраке смутно белели его босые пятки. Лес был полон ночными шумами — время от времени раздавался хриплый мощный крик обезьяны-ревуна. Раз он звучит регулярно, значит, все остальное стадо может спокойно есть и спать, опасности не предвидится. Это не сигнал тревоги, возвещающий, что рядом бродят хищники или люди.

С помощью сигарет да еще москитов, которых тут оказалось тысячи и которые, видно, твердо вознамерились выпить у меня всю кровь, поддерживать себя в бодрствующем состоянии не составляло труда. Конечно, можно было натереться табаком, смоченным в слюне. Но лучше не надо, будем надеяться, что среди этих тварей нет переносчиков малярии или желтой лихорадки.

Ночь хоть и медленно, но все же близилась к концу. И я не заснул и ни на секунду не выпустил из рук ружья. Я мог гордиться собой: не поддался соблазну заснуть, хотя и изнемогал от усталости. И все ради свободы! С какой же гордостью и радостью услышал я первую птичью перекличку, означавшую, что рассвет близок. К этим робким вначале голосам вскоре присоединился целый мощный хор.

Негр потянулся и сел.

— Доброе утро! — сказал он, почесывая пятку. — Вы что же, не спали?

— Нет.

— Ну и глупо. Я же обещал, что не обману. Я и правда очень хочу вам помочь.

— Спасибо, Жан. А когда в лесу станет светло?

— Не раньше чем через час. Только звери знают, когда наступает рассвет. Чуют загодя. Дайте-ка мне нож, Папийон.

Я без всяких колебаний протянул ему мачете. Он отошел и отрезал кусок стебля кактуса. Разрезал и протянул одну половинку мне.

— Вот, высосите сок, а остальным натрите лицо.

Используя этот довольно оригинальный способ, я умылся и немного утолил жажду. Светало. Жан отдал мне мачете. Я закурил, угостил и его сигаретой, и мы двинулись в путь. Наконец где-то к полудню, преодолев труднопроходимые участки леса и не встретив ни единой души, мы вышли к лагерю Инини.

Сперва я увидел настоящую железную дорогу, правда, узкоколейку. Шла она краем широкой вырубки.

— По рельсам поезда не ходят, — объяснил Жан. — Заключенные сами толкают вагонетки. Колеса так гремят — за милю слышно.

Как раз в это время мимо проехало такое сооружение — нечто вроде дрезины со скамейкой, на которой сидели двое охранников. Сзади примостились двое китайцев — упираясь длинными шестами в землю, они приводили дрезину в движение. Из-под колес сыпались искры.

На дороге и вырубке оказалось множество людей. Сновали китайцы, одни несли на спине связки лиан, другие — диких свиней, третьи — охапки пальмовых ветвей. Жан объяснил, что добывают все это они в джунглях, из лиан делают плетеную мебель, из пальмовых листьев — щиты для защиты огородных растений от палящих лучей солнца. Поросята идут, разумеется, в пищу. Кроме того, в джунглях отлавливают бабочек, насекомых и змей. Некоторым заключенным-китайцам разрешают выходить в лес на несколько часов после окончания основных работ. Но к пяти все снова должны быть в лагере.

— Вот, Жан, держи! Здесь пятьсот франков и еще ружье (я предварительно разрядил его). Мне хватит и мачете. Можешь идти, и спасибо тебе. Надеюсь, Бог вознаградит тебя за то, что ты помог мне, бедолаге, начать новую жизнь. Ты меня не подвел, как и обещал, еще раз спасибо. Когда-нибудь будешь еще рассказывать детям: «Этот заключенный выглядел довольно приличным парнем. И я ничуть не жалею, что помог ему!»

— Месье Папийон, уже поздно. Скоро стемнеет, и мне все равно далеко не уйти. Оставьте ружье себе, я побуду с вами до утра. Наверное, лучше будет, если я сам найду какого-нибудь китайца и попрошу его сообщить Куик-Куику, вы только скажите. Меня он не так испугается, как вас. Тем более если вдруг объявятся охранники. Тогда я скажу, что ищу красное дерево по заказу одной компании в Кайенне. Вы уж на меня положитесь.

— Все равно, ружье бери. Мало ли что... Да и потом, не вооруженный человек в джунглях — это может показаться подозрительным.

— Пожалуй.

Жан стоял на дороге. Мы договорились, что, как только я замечу подходящего китайца, тут же дам ему знать тихим свистом.

— Добрый день, мисе! — поздоровался с Жаном старичок китаец на ломаном французском. Через плечо у него был перекинут огромный лист капустной пальмы — настоящий деликатес. Я тихонько свистнул — китаец, первым приветствовавший Жана, показался мне подходящим кандидатом.

— Добрый день, Чинк! Постой, надо потолковать.

— Чего твоя нада, мисе? — Он остановился.

Они говорили минут пять. О чем, я не слышал.

Наконец Жан подвел китайца к деревьям, за которыми укрывался я. Китаец протянул мне руку.

— Твоя бежала?

— Да.

— Откуда?

— С острова Дьявола.

— Хорошо, хорошо, — он рассмеялся, разглядывая меня узкими глазками-щелочками. — Хорошо, хорошо. Твоя имя?

— Папийон.

— Моя не знай.,

— Я друг Чанга. Чанга, брата Куик-Куика.

— О? Хорошо, хорошо, — он снова потряс мне руку. — Чего твоя хочет?

— Скажите Куик-Куику, что я жду его здесь.

— Моя не мочь.

— Почему?

— Куик-Куик украла шестьдесят утка у начальник лагерь. Начальник хотела убивать Куик-Куик. Куик-Куик бежать.

— Как давно?

— Два месяц.

— Бежал морем?

— Моя не знай. Моя ходить в лагерь, говорить другая китайца, большой друг у Куик-Куик. Она скажет, что моя делать. Твоя отсюда не уходить. Моя сама приходить.

— Во сколько?

— Моя не знать. Но моя приходить, приносить сигарета, кушать. Моя свистеть «Ла Мадлон». Твоя слышать и выходить на дорога. Понимай?

— Понимай.

И он исчез.

— Ну, что ты на все это скажешь, Жан?

— Ничего страшного. Если хочешь, можешь пойти к Куру, там я раздобуду тебе каноэ, еды и парус тоже раздобуду. Можешь уплыть морем.

— Но мне далеко надо, очень далеко, Жан. Одному не добраться. Все равно спасибо за предложение. Если другого выхода не будет, так и поступим.

Китаец уделил нам большой кусок капустного листа, который мы и съели. Стоящая штука, с острым свежим привкусом ореха. Жан вызвался нести караул. Я натер табачным соком лицо и руки — москиты вновь начали донимать. И уснул.

Разбудил меня Жан.

— Папийон, вроде бы кто-то насвистывает «Ла Мадлон».

— А сколько сейчас?

— Не очень поздно. Где-то около девяти.

Мы вышли на дорогу. Ночь стояла страшно темная. Свист приблизился, и я ответил. Так мы пересвистывались некоторое время и наконец сошлись. Их было трое. Каждый по очереди пожал мне руку. Скоро взойдет луна.

— Давайте присядем вот тут, у дороги, — сказал один из них на чистейшем французском. — Пока темно, нас никто не увидит. — Подошел Жан. — Сперва поедим, говорить будем потом, — продолжал образованный китаец.

И мы с Жаном принялись за еду. Сперва это был какой-то горячий овощной суп, затем последовал тоже очень горячий сладкий чай с привкусом мяты — изумительно вкусный.

— Значит, вы — близкий друг Чанга?

— Да. Он сказал, что я должен разыскать здесь Куик-Куика и продолжать побег с ним. Я опытный моряк. Вот почему Чанг хотел, чтобы я забрал его брата. Он мне доверяет.

— Понимаю. А какая у Чанга татуировка?

— Дракон на груди и три точки на левой руке. По его словам, эти три точки означают, что он являлся одним из предводителей восстания в Пунта-Кардон (Венесуэла.). А лучший его друг был предводителем другого восстания — Ван Ху. И потерял руку.

— Это я и есть, — сказал китаец. — Да, теперь сомнений нет: вы друг Чанга, а значит, и наш друг тоже. Дело в том, что Куик-Куик сам в море выйти не может, не умеет управлять лодкой. Сейчас он один в джунглях, километрах в восьми отсюда. Добывает древесный уголь. Друзья этот уголь продают, а деньги относят ему. Когда накопит достаточно, купит лодку и будет искать компаньона по побегу морем. Там, в джунглях, он в безопасности. На островке, окруженном непроходимыми болотами, куда никто не сможет пробраться, не зная пути. Тут же засосет. Я приду на рассвете и отведу вас к Куик-Куику.

Мы пошли краем леса» так как луна взошла уже высоко и прекрасно освещала все вокруг в радиусе пятидесяти метров.

Дойдя до деревянного моста, он сказал:

— Укройтесь здесь, под мостом. Поспите, а утром я вас заберу.

Мы пожали друг другу руки, и китайцы ушли. Жан сказал:

— Папийон, вам здесь спать не стоит. Идите в лес, а я

останусь. Когда он придет, позову.

— Прекрасно! — Я отправился в лес, сытый и донельзя довольный тем, как складываются обстоятельства, и уснул, выкурив предварительно несколько сигарет подряд.

Ван Ху был в назначенном месте еще до восхода солнца. Минут сорок мы шли по дороге довольно быстро, но затем взошло солнце, и издали послышался звук приближавшегося трактора. Мы нырнули в. лес.

— Прощай, Жан! Желаю удачи. Господь да благословит тебя и твою семью!

Я все же заставил Жана взять пятьсот франков. На тот случай, если с Куик-Куиком не выгорит, он объяснил мне, как добраться до деревни, где он жил, и описал место на дороге, где мы могли встретиться. Он бывал там три раза в неделю. Я пожал руку этому доброму и честному негру, и мы двинулись дальше. Шли мы довольно быстро, когда путь преграждали ветки или лианы, Ван Ху обрубал их мачете или просто раздвигал руками.

Куик-Куик

Часа через три мы вышли к огромному болоту. На гладкой грязно-коричневой поверхности воды плавали водяные лилии и стебли каких-то растений с плоскими зелеными листьями. Мы двинулись вдоль берега.

— Смотрите, не оступитесь, — предупредил Ван Ху. — Одно неверное движение — и конец.

— Давайте вы вперед. Буду идти след в след за вами.

Впереди метрах в ста пятидесяти показался островок.

Над деревьями поднимался дым. Должно быть, брат Чанга жег там древесный уголь. Сбоку я заметил в грязи крокодила, вернее — один его глаз. Интересно, чем они здесь питаются, в этих болотах?..

Пройдя по берегу еще с полкилометра, Ван Ху остановился и громко запел по-китайски. На берегу островка показался человек. Маленького роста, в одних только шортах. Китайцы заговорили. Они тараторили, как сороки, без умолку, и я уже начал терять всякое терпение, когда наконец Ван Ху обратился ко мне:

— Идемте!

Теперь мы почему-то повернули обратно.

— Все в порядке. Это приятель Куик-Куика. Сам Куик на охоте, но скоро вернется. Надо подождать здесь.

Мы сели. Примерно через полчаса появился Куик-Куик — маленький, сухопарый, пепельно-желтый, с покрытыми черным лаком зубами. Впрочем, взгляд у него оказался открытый и умный.

— Вы друг моего брата Чанга?

— Да.

— Очень рад. Можешь идти, Ван Ху.

— Спасибо.

— Вот, возьми себе птичку.

— Нет, спасибо, — Ван Ху пожал мне руку и ушел.

Мы с Куик-Куиком двинулись вдоль берега. Впереди бежал маленький поросенок. Куик-Куик ступал строго по его следам.

— Осторожней, Папийон. Стоит только оступиться на самую малость — и ты в болоте. Это тот случай, когда спутник уже ничем не может помочь — иначе засосет обоих, а неодного. Постоянной тропы здесь нет, болота все время в движении, перемещаются. Но поросенок всегда находит тропу.

И верно — черный поросенок беспрестанно Обнюхивал пятачком грязь и, быстро перебирая короткими ножками, продвигался вперед. Китаец говорил с ним на своем языке. Я следовал за ними, совершенно завороженный видом этого маленького существа, которое повиновалось китайцу как собака. Куик-Куик не сводил с него глаз, и я тоже, словно загипнотизированный. Поросенок достиг острова, не запачкав копытец больше чем на несколько сантиметров. А мой новый товарищ, поспешая за ним, повторял:

— Ступай по моим следам, только по следам... И быстрее.

По пути поросенок сделал два зигзага. Пот так и лил с меня градом. Мало сказать, что я струхнул, я просто сходил с ума от страха, опасаясь, а не предназначена ли мне та же судьба, что и бедняге Сильвену, та же ужасная смерть? Он прямо как живой так и стоял у меня перед глазами, причем тело, наполовину увязшее в трясине, я видел довольно смутно, а вот лицо у него было мое...

— Дай руку! — и маленький тощий Куик-Куик помог мне вскарабкаться на берег.

— Да уж, приятель, легавые вряд ли сюда доберутся!

— Уж что-что, а насчет этого можешь быть спокоен!

Мы двинулись в глубь острова. Запах горелого древесного угля проникал в легкие, я закашлялся. Прямо перед нами дымились две черные кучи. Тут можно не беспокоиться и насчет москитов, вряд ли они станут донимать. В дыму вырисовывались очертания хижины, стены и крыша которой были сплетены из пальмовых веток. Была там и дверь, а перед дверью стоял маленький китаец, тот самый, которого я видел на берегу.

— Доброе утро, мисе!

— Говори с ним только по-французски, — предупредил Куик-Куик. — Это друг моего брата.

Чинк, с виду почти карлик, обозрел меня с ног до головы и, видимо, удовлетворенный тем, что увидел, протянул руку, щербатый рот расплылся в улыбке.

— Входите, присаживайтесь!

Единственная комната, она же кухня, была чисто прибрана. На огне в большом котелке что-то варилось. Только одна постель, сделанная из веток и возвышающаяся на метр от земли.

— Помоги устроить ему лежанку.

— Да, Куик-Куик.

Через полчаса они соорудили мне спальное место, и мы сели есть. Сначала китайцы подали суп, совершенно великолепный, за ним последовали рис и мясо, тушенное с луком.

Этот парень, приятель Куик-Куика, как раз и занимался продажей угля. На острове он не жил, и в эту же ночь мы с Куик-Куиком остались одни.

— Это правда, я спер у начальника уток, поэтому и ударился в бега.

Мы сидели у огня, сполохи пламени освещали время от времени наши лица. Мы напряженно разглядывали друг друга, каждый, говоря о себе, старался понять, что представляет собой другой.

Лицо Куик-Куика вовсе не было желтым — солнце придало коже глубокий медный оттенок. Очень узкие быстрые глаза смотрели прямо. Он курил длинные сигары, которые скатывал сам из каких-то черных листьев.

— Ну я и удрал, потому что начальник, чьи были утки, собирался меня убить. Три месяца уже прошло. Самое паршивое, что деньги, вырученные за уток и две кучи угля, я проиграл.

— А где вы играете?

— В джунглях. Там каждую ночь собираются китайцы из Инини и вольняшки из Каскада.

— Так ты решил бежать морем?

— Да, решил. Поэтому и торгую углем, чтобы накопить денег и купить лодку. Но надо найти человека, который бы умел с ней управляться и хотел бы бежать со мной. Недели через три будет еще уголь. Как продам, можно будет покупать лодку и в путь, если ты, конечно, не против.

— Деньги у меня есть, Куик-Куик. Так что нечего ждать, пока будет готов уголь.

— Что ж, здорово. Тут продается одна очень хорошая лодка. За полторы тысячи франков. Один негр-лесоруб продает.

— Ты ее видел?

— А как же.

— Я тоже хочу посмотреть.

— Завтра пойду повидаться с Шоколадом. Это я так его называю. Расскажи, как ты бежал, Папийон. Я думал, с острова Дьявола это невозможно. А чего Чанг не бежал с тобой?

Я рассказал ему о побеге, о Лизетт и о смерти Сильвена.

— Да, выходит, Чанг не хотел... Боялся, уж больно рискованно. А тебе повезло, вот что я скажу. Чистой воды везение, что ты добрался сюда живым. Я рад.

Мы проболтали часа три. Спать легли рано, так как Куик собирался встать на рассвете и тут же отправиться к Шоколаду. Подложили в костер одно большое полено и улеглись. Дым щекотал горло, и я кашлял, зато ни одного москита не было.

Я закрыл глаза, но спать не мог, слишком уж был возбужден. Да, побег пока идет гладко. Если лодка действительно окажется подходящей, через неделю можно выходить в море. Куик-Куик худенький и мелкий, но такие люди нередко обладают большой физической силой и выносливостью. Он наверняка прямодушен с друзьями, но жесток к врагам. Впрочем, разве можно прочитать по лицу азиата, что у него на уме? Нет, глаза все же говорят в его пользу...

Я уснул и видел во сне освещенное солнцем море, по которому летит моя лодка, зарываясь носом в волны, — летит навстречу свободе.

— Будешь кофе или чай?

— А ты что?

— Чай.

— Тогда и я тоже.

Едва начало светать. На огне стоял котелок с кипящей водой. Черный поросенок лежал на постели Куик-Куика. Он все еще спал, демонстрируя, как мне показалось, полную беззаботность. На углях жарились пончики из рисовой муки. Подав мне чай с сахаром, китаец разрезал пончик пополам, намазал внутри мармеладом и тоже протянул мне. Завтрак оказался вкусным и сытным. Я съел три больших пончика.

— Ладно, я пошел. Можешь проводить немного. Если будет кто кричать или свистеть, не отвечай. Сюда они, конечно, не полезут, но если покажешься на берегу, могут пристрелить.

Хозяин позвал поросенка, и тот соскочил с постели. Попил и поел. Затем вышел из хижины, за ним последовали мы. Он затрусил прямо к берегу, но вышел на болото чуть в стороне от того места, где мы вчера проходили. Пробежав метров десять, повернул назад. Видно, что-то ему не понравилось. Наконец после трех попыток путь был найден. И Куик-Куик без колебаний последовал за поросенком.

Он собирался вернуться только к вечеру. Оставил на огне суп, который я съел в одиночестве. Затем я обнаружил курятник, а в нем — штук восемь яиц, и сделал себе омлет на маргарине. Ветер переменился, и дым из кучи, что находилась прямо перед хижиной, сносило в сторону. Поэтому где-то в полдень я прилег на свою постель из пальмовых листьев и спокойно дремал, едкий дым больше не беспокоил.

Днем я отправился обследовать остров. В центре его находилась довольно большая вырубка. Пни и горы поленьев указывали, что именно здесь добывал Куик-Куик материал для угля. Я также обнаружил неподалеку карьер, откуда он наверняка брал белую глину присыпать кучи, чтобы деревья не сгорали дотла. Кругом ворковали какие-то птицы. Прямо из-под ног у меня вдруг выскочила громадная крыса, а дальше, в нескольких метрах, я обнаружил мертвую змею. Должно быть, это крыса убила ее.

За целый день, проведенный в одиночестве, я сделал несколько интересных открытий. Так, мне удалось наткнуться на целое семейство муравьедов — мамаша и с нею трое малышей. Они засели прямо в огромном и высоком муравейнике, а вокруг истерически сновали муравьи. Потом я увидел целую дюжину каких-то мелких обезьян, ловко перескакивающих с ветки на ветку. Как только я появился на вырубке, они стали издавать пронзительные душераздирающие крики.

Вечером вернулся Куик-Куик.

— Ни Шоколада, ни лодки не видел. Должно быть, он ушел в деревню за продуктами, там у него дом. Ты не голоден?

— Нет.

— Может, еще поешь, за компанию?

— Нет, спасибо.

— Принес тебе две пачки табака. Это все, что удалось раздобыть.

— Спасибо. А сколько обычно Шоколад торчит в этой деревне?

— Дня два-три... Но я и завтра пойду. Каждый день буду ходить, ведь я не знаю, когда он ушел.

На следующий день вдруг хлынул сильный дождь — настоящий ливень. Но это не помешало Куик-Куику отправиться в путь. Он пошел совершенно голый, неся под мышкой завернутую в кусок непромокаемой ткани одежду. Провожать его я на этот раз не стал.

— Что толку мокнуть понапрасну, — заметил он. Вскоре, однако, дождь прекратился. Судя по солнцу, было где-то между десятью и одиннадцатью. Я пошел взглянуть на одну из древесных куч, что подальше от хижины. Дождю не удалось полностью загасить огонь. Над углем вился дымок.

И тут... Я протер глаза и взглянул еще раз — просто не мог поверить в то, что видел. Из-под угля торчали пять башмаков. И в каждом из них была... да, несомненно, настоящая человеческая нога. Выходит, в куче, вместе с углем, пеклось минимум трое...

Мурашки пробежали у меня по спине. Я наклонился и, разбрасывая полуобгоревшие куски дерева, обнаружил шестой ботинок.

Шустрый, однако, парень этот Куик-Куик, ничего не скажешь. Заманивает к себе на остров людей, а затем превращает их в уголь. Это открытие настолько потрясло меня, что я отошел от кучи и направился к вырубке. Захотелось погреться на солнышке, потому что, несмотря на удушающую жару, меня прошиб озноб от этого ужасного зрелища.

Я был совершенно уничтожен и морально, и физически. Пот так и катил со лба и по спине. Потому что чем больше я об этом думал, тем большим чудом казалось, что я еще жив. Ведь я же сам сказал ему, что в патроне у меня деньги. А может, он приберегает меня для закладки третьей кучи?

Я вспомнил, как Чанг говорил, что брата его осудили за пиратство и за убийства. Напав на какую-то джонку с целью ограбления, пираты вырезали всю семью — как это принято говорить теперь, по политическим мотивам, конечно. Да, к убийствам ему не привыкать. К тому же здесь я его пленник. Безвыходное положение...

Так, спокойно, надо разобраться. Допустим, я убью Куик-Куика и засуну его в угольную кучу, это будет только справедливо. Но ведь поросенок меня не послушается, этот поганец не понимает ни слова по-французски. Так что с острова тогда не выбраться. Под угрозой оружия Куик, конечно, проведет меня через болото, но, выбравшись в джунгли, я должен буду убить его там, на той стороне. Брошу труп в болото, и он исчезнет. Однако должна же быть какая-то причина, почему сам он не поступил так с теми тремя несчастными... Охранники меня в данном случае не беспокоили, но если друзья китайца прознают, что я расправился с ним, они наверняка организуют на меня охоту, на их стороне доскональное знание джунглей. Да, радости мало, если они пойдут за мной по пятам. У Куик-Куика одностволка, он ни на миг с ней не расстается, даже когда готовит еду. Он спит и ест с ней и выносит из хижины, когда идет справлять нужду. Я, конечно, буду держать свой нож наготове, открытым, но ведь и спать когда-то надо. Да, хорошенького дружка я выбрал себе для побега...

Весь день кусок не шел в горло, я все думал, что же делать дальше. Но так ничего и не придумал, когда вдруг услышал пение. Это возвращался Куик. Укрывшись в зарослях, я наблюдал за ним. На голове он нес какой-то узелок, и, лишь когда приблизился к берегу, я вышел из своего укрытия. С улыбкой он протянул мне сверток, выбрался на берег и направился к хижине. Я поспешил за ним.

— Хорошие новости, Папийон. Шоколад вернулся. Лодка пока не продана. Говорит, в нее можно загрузить хоть полтонны — не потонет. А этот сверток, что ты несешь, — это мешковина. Из нее можно сделать парус и кливер. Завтра пойдем вместе, принесем остальное. Заодно и лодку посмотришь, — все это он говорил, не оборачиваясь. Шли мы цепочкой: впереди поросенок, за ним Куик-Куик и последним я. Похоже, пока онне собирается засовывать меня в угольную кучу, раз хочет, чтобы завтра мы шли смотреть лодку, и уже тратит деньги, отложенные для побега. — Смотри-ка, а куча почти погасла! Дождь, черт бы его побрал. Ничего удивительного, когда кругом сплошная мокрота!

Однако он не завернул к куче, а проследовал прямо в хижину. Я не знал, что говорить и как себя вести. Притвориться, что ничего не видел? Глупо. Ведь куча всего метрах в двадцати пяти от хижины, а я болтался вокруг да около целый день.

— Э-э, ты что же, дал огню погаснуть?

— Да. Не заметил.

— И что, ничего не ел?

— Нет. Не хотелось.

— Что, заболел, что ли?

— Нет.

— Тогда чего суп не ел?

— Присядь, Куик-Куик. Надо поговорить.

— Давай сперва разведу огонь.

— Нет. Я хочу поговорить с тобой прямо сейчас, пока светло.

— А что случилось?

— Там, в куче, — трое мертвецов. Угли размыло, и их очень хорошо видно. Что ты на это скажешь?

— Ах, так вот почему ты такой хмурый! — И он как ни в чем не бывало взглянул мне прямо в глаза. Увидел и тут же заволновался. — Что ж, я тебя понимаю, это естественно. Просто везенье, я считаю, что ты не воткнул мне нож в спину по дороге... Слушай, Папийон, те трое были доносчики, шпионы. Примерно с неделю назад, точнее дней десять, я продал Шоколаду довольно много угля. Китаец, которого ты видел, помог перевезти мешки с острова. Непростое это было дело: мы связали мешки веревкой и тащили их за собой по болоту волоком. Ладно, короче — между островом и протокой, где стояло каноэ Шоколада, осталось полно следов. Некоторые мешки оказались старыми, разорвались, и из них сыпался уголь. Тут-то нас и начали выслеживать. Шастали вокруг да около — я понял это по крикам птиц и животных, они всегда так кричат, когда кто-то ходит в джунглях. А потом увидел одного, он меня не заметил. И тогда я переправился на ту сторону, обошел его сзади и подкрался. Он даже не увидел, кто его пришил. А поскольку я знал, что брошенное в болото тело через несколько дней обязательно всплывет, то затащил его сюда и бросил в кучу.

— Ну а другие двое?

— Это было за три дня до твоего появления. Ночь стояла темная и какая-то уж очень тихая. Эти двое стали обходить болото, как только стемнело. Ветер дул в их сторону, и один время от времени кашлял от дыма. Поэтому я все время знал, где они находятся. И вот уже перед рассветом рискнул и переправился туда, где слышал кашель. Короче: первому перерезал глотку. Он и пикнуть не успел. А другой, с ружьем, облажался — дал мне возможность его увидеть, — сам он в это время старался рассмотреть, что там творится на острове. Я в него выстрелил, но потом понял, что не убил. И ударил ножом прямо в сердце. Вот и все, Папийон, что касается этих покойников. Двое были арабами, третий — француз. Думаешь, просто идти по болоту с трупом на спине? Тяжелые были, черти... Прямо замучился. Ну, в конце концов все оказались в той куче.

— Это правда?

— Да, Папийон. Клянусь, все так и было.

— Но почему же ты просто не бросил их в болото?

— Я же говорил: болото не принимает мертвецов. Как-то раз видел, как олень туда свалился, а через неделю снова всплыл. Потом их начинают жрать грифы. Объедают до костей, но на это нужно время. А грифы все летают вокруг да кричат и привлекают внимание. Клянусь, Папийон, тебе нечего меня бояться. Вот, хочешь? Бери ружье, может, тогда

поверишь?

Меня так и подмывало взять ружье, но я сдержался и как можно более спокойным и естественным тоном произнес:

— Нет, Куик-Куик. Я здесь потому, что знаю: я с другом. И ничуть тебя не боюсь. Но завтра ты должен их сжечь дотла. Как знать, что тут будет, когда мы покинем остров. Я не хочу, чтоб меня обвинили в убийстве трех человек, даже когда меня здесь уже не будет.

— Ладно. Завтра сожгу. Да ты не беспокойся, никто сюда не полезет. А если и полезет, тут же утонет, это я точно тебе говорю.

— А что, если они попробуют подобраться на резиновой шлюпке?

— Я об этом как-то не думал.

— Если уж кто-то навел сюда жандармов и они вбили себе в головы непременно попасть на остров, будь уверен — они переправятся на шлюпке. Поэтому надо смываться отсюда как можно скорей.

— Ладно. Завтра снова запалю кучу. Не забыть бы только сделать две дырки для воздуха.

— Спокойной ночи, Куик-Куик!

— Спокойной ночи, Папийон. И спи спокойно, мне можно доверять.

Натянув одеяло до подбородка, я закурил. Не прошло и десяти минут, как Куик-Куик уже мирно храпел. Поросенок, лежавший у него под боком, тоже засопел. Ствол дерева в очаге тлел ровным розовым пламенем, и это придавало спокойствия и уверенности. Я наслаждался теплом и покоем. Думать ни о чем не хотелось. «Или я проснусь живым и невредимым и все будет хорошо, или же этот китаец — великий актер и мастер рассказывать небылицы и скрывать свои истинные намерения, и тогда не видать мне уже неба и солнышка, ведь я слишком много знаю и потому для него опасен...»

Специалист по массовым убийствам разбудил меня с чашкой кофе в руке и как ни в чем не бывало пожелал доброго утра с самой что ни на есть сердечной улыбкой.

— Вот! Выпей кофе и пончик съешь, уже готовы.

Позавтракав, я вышел из хижины набрать воды из бочки.

— Поможешь мне, Папийон?

— Да, — ответил я, даже не спрашивая, какая именно помощь ему требуется.

Мы вытянули за ноги полуобгоревшие трупы. Я не произносил ни слова, хотя заметил, что животы у всех троих вспороты — должно быть, добродушный китаец рылся у них в кишках в поисках патронов. А точно ли они шпионили? Может, просто забрели в джунгли ловить бабочек или поиграть в карты?.. Может, он убил их вовсе не с целью самозащиты, а желая ограбить? Ладно, хватит! Теперь они снова засунуты в кучу и надежно прикрыты дровами и глиной. Мы сделали два отверстия для воздуха, и куча вновь принялась за свое дело — производить уголь и превращать покойников в прах.

— Идем, Папийон.

Поросенок быстро отыскал переправу. Ступая друг за другом след в след, мы перешли болото. Надо сознаться, что при этом страх ни на секунду не отпускал меня — видно, смерть Сильвена произвела столь неизгладимое впечатление, что я просто не мог спокойно ступать по трясине. Наконец, весь в холодном поту, я ступил вслед за Куиком на твердую землю.

Часа через два мы вышли к тому месту, где занимался заготовкой дров Шоколад. По дороге не встретилось ни души.

— Привет!

— Привет, Куик-Куик!

— Ну, как дела?

— Нормально. Как ты?

— Покажи-ка моему другу лодку.

Лодка оказалась очень крепкая, тяжелая, но прочная. Я тыкал в нее ножом, но нигде лезвие не входило глубже, чем на полсантиметра. Дно тоже прочное. Все было сделано на совесть из очень высокосортного дерева.

— И сколько вы за нее хотите?

— Две пятьсот.

— Даю две тысячи. У лодки нет киля. Дам еще пятьсот, после того, как вы поставите киль, руль и мачту. Киль и руль — непременно из твердого дерева. Мачта должна быть три метра высотой и сделана из легкого гибкого дерева. Когда будет готово?

— Через неделю.

— Вот тут две с половиной тысячи. Разрежем банкноты пополам. Одну половину получите сейчас, — а вторую — когда лодка будет готова. Идет?

— Ага.

— И еще мне нужна марганцовка, бочонок с водой, сигареты и спички, запас продуктов для четырех человек на месяц: мука, масло, кофе, сахар. За это доплачу отдельно. Вы должны передать мне все это на реке.

— Но, господин, я не могу выводить вас в устье!

— Я и не прошу. Просто я хочу получить лодку на реке, а не в этой протоке.

— Ладно. Вот вам мешки от муки, веревка, иголки и нитки.

Мы с Куик-Куиком вернулись в свое убежище. Часть пути он нес поросенка на плечах — бедняжка притомился.

На следующий день я сидел и занимался шитьем паруса, как вдруг послышались крики. Я поспешил к болоту, прячась за стволами деревьев, и увидел следующее: на противоположном берегу стоят Куик-Куик и китаец-интеллектуал и спорят, размахивая руками. У каждого было мачете. Похоже, однорукий разошелся не на шутку. Господи, а вдруг прикончит Куика? Я решил, что таиться дольше не стоит, и крикнул. Оба они обернулись. - Что случилось, Куик-Куик?

— Я хочу поговорить с тобой, Папийон! — крикнул второй китаец. — А Куик-Куик меня не пускает.

Еще минут десять спора, затем поросенок был спущен на землю, и они последовали за ним к острову. Вошли в хижину, уселись у огня, и, когда у каждого в руке оказалась чашка горячего чая, беседа началась.

— В общем, — сказал Куик-Куик, — весь сыр-бор из-за того, что он просится бежать с нами. Я говорю ему: это не мне решать, раз платит Папийон. Кто платит, тот и заказывает музыку. А он не верит и долбит свое.

— Папийон, — вмешался однорукий, — Куик-Куик просто обязан взять меня с собой.

— Почему это?

— Да потому, что два года назад он отрезал мне руку в драке из-за карточной игры. И заставил поклясться, что я его не убью. Я поклялся, но на одном условии — он должен кормить меня всю свою жизнь или, по крайней мере, когда я буду просить. А теперь он сматывается, мне его больше не видать, это ясно. Поэтому или ты едешь один, или вы берете меня с собой.

— Бог ты мой! Теперь я понимаю. Послушайте, я ведь вовсе не против. Лодка большая, крепкая, в нее и больше поместится. Если Куик-Куик согласен, можете ехать.

— Спасибо, — кивнул однорукий.

— Ну а ты что скажешь, Куик-Куик?

— Пусть едет. Мне без разницы, если ты согласен.

— Но тут одна загвоздка. Есть ли возможность выбраться из лагеря так, чтобы они сразу не хватились и чтобы успеть добраться до реки к ночи?

— Нет проблем. Мне разрешают выходить каждый день с трех часов. Часа через два буду на берегу.

— Куик, а ты сможешь отыскать в темноте то место, где мы договоримся забрать твоего друга?

— Конечно.

— Тогда приходите через неделю, и я точно назову день.

Совершенно счастливый однорукий сердечно распрощался со мной и ушел. Я видел, как они с Куик-Куиком стояли на берегу и перед тем, как расстаться, тоже пожали друг другу руки. Итак, все в порядке. Когда Куик вернулся в хижину, я сказал:

— Странное, однако, соглашение ты заключил с этим человеком. Кормить до конца жизни... Сроду ничего подобного не слышал. Как же вышло, что ты отрезал ему руку?

— В драке, из-за карт.

— Уж лучше б убил.

— Нет. Ведь он — очень хороший мой друг. В суде, ну, уже потом, после всей этой истории, он за меня горой стоял — твердил, что начал первым, а я только защищался. Так что я сам вызвался заботиться о нем и не имею права подвести. Ну а тебе ничего не говорил, потому что ты платишь за побег свои кровные.

— Ладно, не будем больше об этом. Если с божьей помощью окажемся на свободе, там ты волен поступать как знаешь.

— Я свое слово сдержу.

— Ну а чем собираешься заняться, если удастся отсюда вырваться?

— Обзаведемся ресторанчиком. Я неплохо готовлю, а Ван Ху — настоящий чародей по части чоу мянь. (Чоу мянь — китайская лапша, приготовленная особым способом.)

Шоколад свое слово сдержал — через пять дней все было готово. И мы, несмотря на дождь, который лил в тот день как из ведра, отправились взглянуть на лодку. Все в порядке — мачта, руль и киль встроены должным образом и изготовлены из прекрасного дерева. В лодке нас ждали бочонок для воды и припасы. Оставалось только оповестить Ван Ху. Шоколад вызвался пойти в лагерь, чтобы уберечь нас от излишнего риска, и обещал привести китайца прямо к условленному месту.

В устье Куру располагались два маяка. Если дождь не прекратится, мы сможем плыть по реке совершенно открыто, ничем не рискуя. Шоколад снабдил нас черной краской и кисточкой. На парусе мы должны были изобразить букву К и номер 21. К-21 был регистрационный номер местной рыбацкой лодки, которая иногда выходила на промысел по ночам.

Встреча была назначена на завтра, на семь вечера, через час после наступления сумерек. Куик был уверен, что отыщет тропу, которая должна вывести нас к условленному месту. С острова надо выходить в пять, чтобы остался хотя бы час до захода солнца.

В хижину мы возвращались в самом прекрасном настроении. Куик шел впереди, неся поросенка на плече и не умолкая ни на минуту.

— Наконец-то распрощаюсь с тюрягой, — говорил он, не оборачиваясь. — И все благодаря тебе и моему брату Чангу. Может, когда-нибудь французы уберутся из Индокитая и я смогу вернуться на родину.

Короче, он целиком доверился мне, а то, что я одобрил лодку, привело его в совершенно детский восторг. Итак, настала моя последняя ночь на острове. Я надеялся, что она станет последней в Гвиане.

Солнце стояло уже довольно высоко, когда Куик-Куик разбудил меня. Чай и пончики. Вся хижина была заставлена коробками. И еще я заметил в углу две плетенные из проволоки клетки.

— А это еще что такое?

— Это для курочек. Будем их есть во время плавания.

— Да ты совсем спятил, Куик! Никаких кур мы не берем!

— А я собираюсь взять.

— Из ума выжил. А что, если все эти петухи и куры начнут кудахтать и кукарекать на реке? Ты что, не понимаешь, как это опасно?

— Нет, моя кур не оставит.

— Тогда свари их и залей жиром или маслом. Получатся консервы, на первые дни хватит.

В конце концов я убедил Куика, и он отправился ловить своих курочек, но гвалт, который подняли первые жертвы, заставил остальных, почуявших неладное, разбежаться кто куда и попрятаться в джунглях. Так что пришлось довольствоваться всего четырьмя. Как они умудряются учуять опасность — уму непостижимо.

Груженные словно верблюды, мы перешли болото вслед за поросенком. Куик-Куик все-таки уговорил меня взять его с собой.

— А ты можешь дать слово, что эта скотина не поднимет визга?

— Нет, обещаю! Ему только прикажи — молчит как рыба. Однажды нас выслеживал ягуар, все кружил и кружил вокруг, норовил застигнуть врасплох — а он и не пикнул. Но чуял, собака, что его ждет, каждая шерстинка так и стояла дыбом.

Я верил, что Куик не лжет, и согласился взять с собой его любимого поросенка в лодку. Было уже совсем темно, когда мы подошли к условленному месту. Там уже ждали Шоколад и Ван Ху. Я осветил лодку ручным фонариком, проверил. Вроде бы все на месте, паруса в том числе. Я показал Куику, как разворачивать их. Парень он был смекалистый, все ловил с полуслова. Негр тоже оказался молодцом. Я уплатил ему, он был настолько простодушен, что притащил с собой разрезанные половинки банкнот и клейкую бумагу и попросил меня помочь ему склеить деньги. Ему ни на секунду и в голову не пришло, что я могу забрать все деньги обратно. Когда люди не думают дурно о других, это наверняка свидетельствует о том, что сами они порядочны и прямодушны. Именно таким оказался и Шоколад. Он видел, как жестоко обращаются с заключенными, и ни минуты не колебался прийти на помощь нам, решившим бежать из этого ада.

— Прощай, Шоколад! Удачи тебе и счастья! И твоей

семье тоже!

— Спасибо вам, спасибо!

Окончание следует Перевели с французского Е. Латий и Н. Рейн Рисунки Ю. Семенова

(обратно)

Оглавление

Айдитород — великая гонка

Йеменская трапеза

Моя чайка — «Хорс»

Призраки моря

Оккультное бюро СС

Волчья кровь

Тайбола

Бонобо уходят...

Тайна смерти Наполеона

Анри Шарьер. Папийон. Часть XIII

Анри Шарьер. Папийон. Часть ХIV

Анри Шарьер. Папийон. Часть ХV