Дядюшка Самбюк [Поль Арен] (fb2) читать постранично

Простак Трефюм Коголэн, более известный в окрестностях форта Сен — Жан под именем Трефюма — барочника, так часто рассказывал историю дядюшки Самбюка и так надеялся на его наследство, что в конце концов стал свято верить в нее.

В действительности Пьер Самбюк, довольно беспутный малый, приводивший всю семью в отчаяние, около 1848 года поступил юнгой на американскую трехмачтовую шхуну и с этого дня не подавал о себе вести. Но марсельцам, соотечественникам капитана Памфила^[1], столь несложная история казалась слишком уж обыденной, и силой своего воображения они всячески ее приукрасили.

Как‑то раз Трефюм — барочник, встретив старого знакомого матроса, только что возвратившегося из рейса в Соединенные Штаты, угостил его стаканчиком контрабандного рома и спросил, не слыхал ли он чего‑нибудь о Пьере Самбюке; из вежливости, желая сделать приятное Трефюму — барочнику и его жене, матрос ответил, что действительно несколько раз видел в нью- йоркском порту человека, по виду весьма богатого и как две капли воды похожего на исчезнувшего Пьера Самбюка.

Этого было достаточно, чтобы создать целую легенду.

Прежде всего человек, походивший на исчезнувшего дядюшку, не замедлил превратиться в подлинного Пьера Самбюка. Он сказал узнавшему его матросу: «Расцелуй всех моих родных в Ля — Турет. Скажи им, чтобы они не тревожились и запаслись терпением. Я не забываю своих, они не останутся в накладе, если подождут».

Затем он вручил матросу ящик с ценными подарками, который тот, к несчастью, потерял во время кораблекрушения.

Вначале говорилось только, что дядюшка Самбюк очень богат; спустя два — три года ему уже приписывалось несметное множество денег, плантаций, невольников, золотых приисков, нефтеносных земель — словом, все, что полагается иметь американскому дядюшке.

Супруги Трефюм стали предметом зависти всего околотка; по вечерам в четырех — пяти узеньких, крутых улочках, посреди которых водосток, сбегающий с площади Ланж, катит гнилые томаты и апельсинные корки под гору, в Старый порт, чернеющий верхушками мачт, соседи, прохлаждаясь на пороге домов, только и говорили, что о дядюшке Самбюке.

Сами супруги терпеливо дожидались.

— Пусть живет, бедняга, столько, сколько господь ему положит; не такие мы люди, чтобы его торопить.

Но по их просьбе в Андуме, на стене лачуги, в дверь которой (единственное отверстие убогой дачки!) сквозь узкий просвет между двух голых скал врывалось сияние моря и солнца, двоюродный брат, декоратор Большого театра, намалевал волшебный замок, нелепейшую помесь Альгамбры и венецианских палаццо: минареты, купола, висячие сады, пристани с балюстрадами, мост Вздохов, беседки над водой; это мудреное сооружение изображало загородный дворец, которому предстояло возникнуть на месте дачки после получения наследства.

Эти славные люди жили мирно и счастливо, воображая, что они богаты, почти что ощущая прелести богатства, — настолько в некоторых бесхитростных умах мечты сливаются с действительностью.

Вдруг, когда никто этого не ожидал, получилось письмо из Нью — Йорка со штампом французского посольства.

Трефюм — барочник целый день носил его при себе, показывая приятелям, но не решаясь сломать печать. Только поздно вечером он торжественно, дрожащими руками вскрыл его в присутствии всей семьи.

Это письмо, такое увесистое, словно оно было набито банковыми билетами, содержало всего — навсего немногословную официальную бумагу: свидетельство о смерти Пьера Самбюка.

— Значит, он умер? — спросила жена Трефюма.

— Ну конечно, умер, чего уж там! Уж раз посол пишет…

Наступило молчание; и хотя никто из семьи в глаза не видал

дядюшку Самбюка, все, слегка понатужившись, выдавили слезу.

Жена снова заговорила:

— Что же он, посол‑то, ничего не пишет о наследстве?

— А ты бы хотела, чтобы он сразу нам об этом написал, с бухты — барахты, словно думает, что мы голодные сидим… Так не полагается. Надо подождать. Очень скоро он нам пришлет второе письмо.

К несчастью, посол, вероятно по небрежности, не прислал второго письма. И тихие грезы, которыми раньше баюкали себя злополучные супруги Трефюм, теперь сменились лихорадочной жаждой денег. Несчастным мерещились миллионы дядюшки Самбюка. Они лишились покоя. Даже по воскресеньям, когда они ездили на свою дачку, солнце казалось им тусклым, айоли — пресным, а рыбная похлебка — лишенной аромата.

Кончилось это тем, что в одно прекрасное утро барочник объявил домашним о своем решении съездить в Нью — Йорк.

— Я спокойно могу отлучиться на один — два месяца. Старший сын управится с баркой. Тысяча франков нас не разорит; а я чувствую, что слягу, если толком не узнаю, как там, в Нью- Йорке, обстоят наши