Журнал «Вокруг Света» №09 за 1960 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

В сердце Южной Америки

Самый индейский город

Перед тем как отправиться из Чили в Боливию, меня прослушал доктор и посоветовал:

— Не летите в Ла-Пас на самолете. Иногда бывают такие случаи: прилетит туда человек, выйдет из самолета и неожиданно для себя падает в обморок. Ведь город расположен на высоте 3 700 метров. Воздух там очень разрежен. Лучше поезжайте на поезде. Пока он петляет по предгорьям Анд, вы акклиматизируетесь и вступите в Ла-Пас в полном здравии.

Я внял совету и отправился в Ла-Пас на поезде. И вот проводник уже объявляет, что скоро на горизонте появится Ла-Пас, который называют столицей Боливии, хотя официальная столица этой страны Сукре.

Пассажиры дружно облепили окна, и не напрасно: их взорам открылась необычная панорама. Ла-Пас разместился в гигантском котловане, и сверху город видно как на ладони. На дне котлована — центр Ла-Паса. Вверх по склонам расходятся, как лучи, улицы. Чем дальше от центра, тем дома меньше, беднее. Некоторые напоминают ласточкины гнезда, прилепившиеся к стене. Улицы здесь поднимаются так круто, что тротуары часто превращаются в лестницы.

В Ла-Пасе постоянно ощущаешь аромат старины. На крутых узких улицах разместились невысокие дома под красной, потемневшей от времени черепицей. Эти дома строились давно, когда на боливийской земле еще властвовали испанские завоеватели. К стенам прилепились маленькие металлические балкончики, внутри дома дворики — патио. Все так же, как это было в Испании сто пятьдесят лет тому назад.

Площадь Мурильо — центр Ла-Паса — тоже несет на себе немало штрихов прошлого: стены президентского дворца, украшенные древним орнаментом, и католический собор потемнели от времени. Мощные колонны, выщербленные ветром, словно часовые, выстроились перед старомодным зданием конгресса.

На площади Мурильо всегда людно. Здесь встретишь студента и политического деятеля, торговца и служащего, однако главный колорит площади создают индейцы, приезжающие в Ла-Пас из разных уголков страны. Раньше, до революции 1952 года, индейцам было запрещено появляться на этой площади перед президентским дворцом. Сейчас запрет снят, и индейцы толкутся здесь, разглядывая чопорную, раз-наряженную президентскую стражу.

Одежда боливийцев очень разнообразна, так же как разнообразен климат Боливии. Жители Анд носят цветные шерстяные шапочки, на плечах — увесистые теплые шали — пончо. Приезжие из жарких районов Кочабамбы отличаются своими белыми фетровыми шляпами, короткими панталонами и длинными, до плеч, волосами. Индейцы из Потоси носят черные шляпы и большие темные пончо.

По улицам Ла-Паса приходится передвигаться с большой осторожностью. У индейцев принято сидеть на тротуаре, вдоль стен домов на теневой стороне улицы. Здесь сидят женщины в окружении детей, старики, жующие листья коки, отчего губы у них зеленые, как трава. Женщины одеты очень ярко. На них широкая цветная юбка и цветная кофта. На голове шляпа, напоминающая котелок, который носили до революции в России. Черные как смоль волосы смазаны жиром и заплетены в две косички, торчащие из-под шляпы.

Иногда перед домами стоит маленький столик и на нем несколько бананов, десятка полтора мелких груш. Хозяйка дома покупает эти фрукты на базаре и затем продает их чуть дороже прохожим. Прибыль копеечная, но все-таки прибыль.

В полдень и вечером хозяйки выносят на тротуар большие жаровни и разводят под ними огонь. В кипящем масле они жарят куски мяса, щедро посыпая их перцем, в больших чугунных котлах варят картофельный суп. Рабочие, у которых нет времени обедать дома; бедняки, слоняющиеся в поисках заработка по городу, в час обеда рассаживаются на тротуаре вокруг таких жаровен и, вручив хозяйке несколько монет, принимаются за еду.

Старинные индейские обычаи и традиции свято чтятся в Ла-Пасе и властвуют над умами жителей. Не зря Ла-Пас называют не только «самым высоким», но и «самым индейским» городом Южной Америки. Например, если парень встречался с девушкой и затем отказался жениться на ней, родственники девушки вступаются и избивают парня, а случается, и убивают.

Несмотря на то, что закон запрещает такие расправы, судьи всякий раз находят смягчающие обстоятельства. Традиции и обычаи берут свое!

Много разных встреч было у меня в Ла-Пасе, но одна запомнилась больше других. Однажды на улице я увидел любопытную пару. Женщина была одета в старинный индейский наряд. Около нее выводок детей, самый маленький из них приютился за спиной. Мужчина был одет в короткую кожаную куртку, на ногах сапоги, вместо пояса куртку перехватывала пулеметная лента. За плечом карабин.

Контраст в их облике поразил меня. Женщина, будто шагнувшая из прошлого века, и мужчина, словно только что вернувшийся с баррикад. Я набрался смелости и остановил их.

— Простите, — обратился я к мужчине, — почему вы вооружены?

— Я боец народной дружины горняков, — не без гордости ответил мужчина. — А это моя жена.

Он добродушно улыбнулся, показав белые как мел зубы.

— Сеньор, вы, наверное, только что прибыли в Боливию, — продолжал горняк. — Приезжайте к нам на рудники Колькири, там вы увидите еще таких парней, как я, и узнаете, почему мы вооружены.

— Далеко отсюда до этих рудников?

— Километров пятьсот. Приезжайте, не пожалеете. Там у нас много интересного. Спросите Эмилио Фернандеса. Аста люэго!

Эмилио помахал рукой и пошел догонять жену, которая ожидала его поодаль.

Отрезанные от мира

Из Ла-Паса мне не удалось поехать в Колькири. Пришлось лететь сначала на восток, в Санта-Крус.

Прилетели мы туда вечером, усталые. Жара в Санта-Крус, как в бане. В городе один отель, и тот без душа. Есть ресторан. Для того чтобы ветер хоть немного освежал посетителей, ресторан построили без крыши. Лишь пальмовые ветви отгораживают столики от ночных звезд. На стенах, на стволах деревьев, торчащих из земляного пола, развешаны шкуры диких зверей, многометровая кожа удава, головы крокодилов. Санта-Крус — город джунглей, поэтому хозяин ресторана украсил свое заведение такими трофеями. Прежде чем совершить поездку в джунгли, ради которой я приехал в Санта-Крус, мне пришлось несколько дней ждать автомобиля и по вечерам выслушивать десятки «страшных» историй. Однажды вечером хозяин ресторана очень пространно рассказывал мне, как тигр утащил ночью женщину, напав на нее чуть ли не в центре города. На другой день во время ужина хозяин стращал меня рассказами о налетах диких индейцев, которых зовут здесь сальвахес. Всякий разговор хозяин кончал так:

— Я вам не советую ехать в джунгли. Посидите в городе еще денек-другой.

Хозяин, видимо, был заинтересован в посетителях.

Наконец мы тронулись в путь. Сразу же за городом джунгли плотной стеной подступили к дороге. Кроны могучих деревьев сплелись и в некоторых местах образовали тоннель — длинный, как труба. Селений здесь почти не встретишь, ехать скучно.

— Санта-Крус оторван от мира, — начал разговор шофер. — Шоссейной дороги сюда еще нет. Несколько лет назад закончили строительство железной дороги, но по ней удобнее добираться до Бразилии, чем до Ла-Паса. К тому же многие боятся по ней ездить.

— Крушение поездов?

— Нет, — махнул рукой шофер. — Поезда здесь еле ходят. Какое там может быть крушение! Боятся индейцев, хотя в каждом поезде есть вооруженная охрана. У наших вагонов нет стен, вместо них — невысокие барьеры. А индейцы стреляют из луков отравленными стрелами. Попадет такая стрела в человека, и наступает мгновенная смерть.

Слушая шофера, я невольно вглядывался в темноту джунглей, которые бежали вдоль дороги. Кто знает, насколько преувеличены все эти «страшные» истории об индейцах. Было ясно только одно: цивилизация нашего XX века в эти девственные леса, по-видимому, еще не проникла.

Машина остановилась в тени гигантского дерева сумаума. Ствол его так высок и ветви так длинны, что под тенью гиганта могло бы разместиться целое селение. Какой-то торговец избрал это место для небольшого зеленого сарайчика — магазина. В магазине продавалась разная мелочь и кокосовые орехи, сок которых прохладен и хорошо освежает.

Проезжих в этих краях мало, тем более иностранцев. Хозяин, не в меру располневший мужчина, приготовив кокосовый сок, подсел к нам и начал пространно, по местному обыкновению, расспрашивать, кто мы, откуда и зачем едем. Затем разговор зашел об индейцах. Хозяин сказал, что только вчера по этой дороге провезли в город тело убитого индейца. Его убили на соседней асиенде «Трес росас».

Индейцы, живущие в округе, ведут в джунглях кочевой образ жизни. Племена передвигаются с места» на место, занимаясь охотой, рыбной ловлей и сбором, плодов. Они живут своей обособленной жизнью, мало общаясь с прочим оседлым населением.

Однако у индейцев каждый год возникает проблема — где найти соль. В периоды дождей трудно достать соль, и тогда за ней отправляются самые смелые представители племени.

Асиенда «Трес росас», о которой говорил толстяк, окружена джунглями. Правда, тропический лес не подходит к самому дому. Когда-то деревья были срублены, земля вспахана, и теперь около дома колышутся высокие стебли маиса.

В тот день на поле под палящими лучами солнца работали два батрака. Они изредка перебрасывались словечками о разных житейских заботах. Тот батрак, который был ближе к лесу, увидел индейцев, первым.

Самый надежный «транспорт» в горах.

— Индиос! — тревожно прокричал он и бросился бежать к дому. Другой тоже пустился наутек. Трое рослых индейцев с луком и стрелами за спиной отделились от леса и направились к зданию. В их уверенной походке, гордой осанке не чувствовалось ни страха, ни угрозы. В руках они несли тигровые шкуры.

В доме поднялся переполох. Батрак, прибежавший в дом первым, сорвал со стены винтовку, выскочил на крыльцо, прицелился и выстрелил. Один индеец покачнулся и упал на колени. Стоя на коленях, он повернулся лицом к солнцу, сложил руки на груди и, постояв мгновение в этой молитвенной позе, повалился на землю. Два других индейца бросились в лес и исчезли там, растворившись среди деревьев.

Батраки, возглавляемые управляющим асиенды, с видом победителей направились к убитому индейцу. Он лежал на спине. Руки и ноги индейца были перехвачены браслетами, сделанными из сушеных плодов какого-то дерева. Браслеты так сильно врезались в кожу, что на ступнях кожа атрофировалась и загрубела. Лицо и грудь индейца были раскрашены красной краской.

Рядом с убитым валялась большая тигровая шкура.

— Зря ты убил индейца, Хуан, — заговорил самый старый батрак. — Они шли менять шкуры на соль. На соседней асиенде приручили нескольких индейцев, и они теперь таскают им за пачку соли шкуры самых редких зверей. Зря ты убил индейца, Хуан!

Цена олова

Боливию можно разделить на две разные по климату и по внешнему облику части. Одна — тропическая, с гигантскими массивами девственных лесов, другая — горная, с высокими заснеженными пиками.

Теперь наш путь лежит по горной части Боливии, так называемой Антиплано. Я решил не упустить случая и побывать на оловянном руднике Колькири.

Дорога на Колькири плохая. На ухабах автомобиль неуклюже переваливается с боку на бок, оставляя после себя хвост из густой серовато-белой пыли. Высокая равнина, по которой проходит наш путь, однообразна. Лишь иногда вблизи дороги промелькнет селение из саманных домиков или шарахнется в сторону стадо пугливых и грациозных лам. Кругом маленькие, пожелтевшие кусты, среди которых проглядывает земля, покрытая толстым слоем селитры. Ветер гуляет по этой земле, поднимая белую пыль, закручивая ее винтом и унося ввысь. Издали такие столбы похожи на дым от костра в безветренную погоду.

Когда до Колькири оставалось километров сто, недалеко от дороги мы увидели большую процессию индейцев аймара. Впереди шел человек с белым флагом на древке. Индейцы били в барабаны и играли на небольших самодельных трубочках. Иногда шествие останавливалось, образовывался круг, и молодые парни под бой барабанов начинали какой-то энергичный танец.

Свадебная процессия направлялась из дома жениха в дом невесты. Молодым было лет по семнадцати, не больше.

Хижины индейцев аймара сделаны из саманных кирпичей. Они без окон, вместо двери — проем, пол земляной. Вокруг хижины загон для лам.

Живут индейцы, как в старину. Лечатся они по своему методу. Какая бы ни была рана, к ней прикладывается тряпка, смоченная настоем трав. Настои трав пьют от всех хвороб. Не обходится дело, конечно, и без заклинаний шамана.

Когда мы прибыли в Колькири, я стал расспрашивать об Эмилио Фернандесе, с которым познакомился в Ла-Пасе.

— Эмилио Фернандес! Знаем такого, — ответили несколько рабочих, стоявших у входа в управление рудника.— Он боец народной дружины. Но его сейчас нет. Он в Ла-Пасе. А вы что хотели?

— Познакомиться с рудником.

Рабочие провели меня к инженеру, и, после того как он согласился сопровождать меня в шахту, мне дали горняцкий шлем с лампочкой и большой тяжелый пояс с батареей.

С шумом захлопнулась железная решетка, и клеть понеслась вниз, в бездонную темноту шахты. Где-то глубоко в подземелье клеть судорожно дернулась и остановилась. При тусклом свете лампочек мы долго шагали в душной, влажной темноте, потом поднимались по деревянной лестнице. Она привела нас в темную пещеру, где, словно в сказочном подземном царстве, беснуются маленькие огоньки горняцких ламп, стучат отбойные молотки и жалобно скрипят груженые тачки.

Жарко. Дышать нечем. Высота четыре тысячи метров над уровнем моря. Я глотал воздух как рыба. Казалось, будто сердце останавливается и не хватит сил выбраться из этого душного подземелья.

Инженер кладет мне на руку увесистый кусок породы и кричит, заглушая шум отбойных молотков:

— Олово!

Вот оно, боливийское олово, из-за которого на протяжении десятилетий дерутся капиталисты Англии и Соединенных Штатов, на выгодной перепродаже которого иностранные фирмы заработали миллионные барыши и жили их в свои сейфы. И, наверное, этим господам невдомек, какой ценой добывается здесь каждый кусок породы.

— Как же здесь работают люди?— вырвалось у меня.

— Работают, — разводя руками, говорит инженер. — У этих людей «большое сердце».

«Большое сердце» — это выражение я слышал потом не раз. Говорят, что у боливийских горняков, работающих на высоте 3—4 тысячи метров, сердце сильно увеличено. Состав крови у этих людей отличается от нормального. Благодаря этим изменениям горняки выдерживают большую физическую нагрузку в шахте. Правда, к 40 годам у многих начинается болезнь крови.

Воющая сирена оповестила о перерыве на обед. Развязав узелки с едой, горняки садились рядком на сырой земле, прислонясь спиной к стене тоннеля, и молча, не торопясь, ели.

Мы присели на рельсы. Перед нами широколицый мужчина, зажав между колен котелок с картофельным супом, сосредоточенно ел. Картофельный суп — распространенная, чтобы не сказать основная, пища жителей Анд. Анды — родина картофеля, и неудивительно, что здесь насчитывается 280 разных его сортов.

— Давно вы работаете? — обратился я к горняку, сидевшему напротив.

— Лет семь, — отвечает мужчина.

— А раньше где работали?

— Раньше, как и многие мои товарищи, — горняк показал в сторону сидящих, — жил на Антиплано, пас лам, пахал землю. Я индеец из племени аймара.

— Много было у вас земли? — спрашиваю.

— У меня ее вообще не было, обрабатывал землю помещика. Я был батраком, приданным к земле, Если продавалась земля, меня тоже продавали. Раньше так и писали в объявлениях: «Продается 100 акров земли и 40 батраков».

— Вы довольны работой на руднике? — продолжил я разговор.

— Работа, конечно, тяжелая, — говорит горняк, — но зато я живу как человек, даже грамоте обучаться стал. Здесь я обзавелся семьей и поселился в доме, в котором есть окна и даже стекла вставлены. Дверь в доме деревянная, с запором. Когда подрастут дети, может быть, смогу отдать их в школу. Разве мог я об этом мечтать прежде, когда жил среди индейцев.

Горняк достал из кармана несколько зеленых листиков коки и начал неторопливо жевать их. Без коки горняк не может прожить и дня. Не зря зеленые листики коки называют «друзьями горняков». Кока глушит голод, прогоняет усталость и сон.

— Энрике! — кричит кто-то со стороны, обращаясь к моему собеседнику. — Ты расскажи о наших революционных делах.

— А что о них говорить, — начал низким грудным голосом пожилой человек, сидевший рядом с Энрике. — В 1952 году мы изгнали оловянных королей Хохшильда, Арамайо, Патиньо и национализировали рудники. Жить стало лучше. Раньше мы работали по двенадцать часов, сейчас по восемь За эти годы мы построили на руднике дома для горняков, две школы, больницу, кинотеатр. Если бы американцы, которые поддерживают изгнанных королей, не ставили нам палки в колеса и не сбивали бы цены на наше олово, мы могли бы жить еще лучше.

— Американцы нам угрожают, — вступил в разговор Энрике. — Они хотят вообще уничтожить Боливию на географической карте и разделить ее территорию между соседними странами. Но мы в знак протеста против такого «предложения» в марте прошлого года разгромили американское посольство в Ла-Пасе. От страха многие американские дипломаты удрали из Боливии. А нам чего бояться? Мы создали свои горняцкие народные дружины и вооружили их. Теперь нас голыми руками не возьмешь!

Энрике энергично махнул рукой, в его словах почувствовалась решимость. Глядя на Энрике, я вспомнил мужчину с пулеметной лентой вместо пояса. Таких, как Энрике, как Эмилио, которые пришли в рабочие ряды Боливии, многие тысячи. Они вырвались из-под власти шаманов и феодалов-помещиков, взяли в руки отбойные молотки, обучились грамоте и теперь смело вторгаются в жизнь, изменяя ее. Новые веяния все шире распространяются на боливийской земле, находящееся в самом сердце Южной Америки.

В. Чичков

Фото автора

(обратно)

Большое Рязанское Кольцо

И просеки пробитые,

И тропки средь болот,

И большаки забытые

Колечко соберет.

В него и мудрость вложена

И труд простых людей…

(Из песни)

Редакция «Вокруг света» решила отметить приближающееся столетие со дня рождения журнала двумя большими экспедициями.

После долгих споров остановились на таких маршрутах: первый, автомобильный, должен был пройти по Европейской части нашей страны. Основные опорные пункты маршрута — это ударные комсомольские стройки семилетки. Второй пролегал по 60-му меридиану; участникам этой экспедиции предстояло увидеть страну как бы в разрезе, со всем многообразием и величием ее географии и хозяйства.

Перед первой экспедицией встала задача: где раздобыть автомобиль? Есть такая замечательная форма обслуживания населения — прокат. Вы можете получить во временное пользование холодильник или столовый сервиз, чемодан или фотоувеличитель, швейную машину или байдарку. Из всего длинного и соблазнительного списка вещей мы выбрали палатку и восьмиместный автомобиль «ГАЗ-69».

Скромный зеленый «газик» обладает чудесными свойствами: пробираться там, где пролезет разве только трактор, а если позволяет дорога и торопятся пассажиры — мчаться вперед, не отставая от блестящих «москвичей» и «волг».

Путь предстоял дальний: больше десяти тысяч километров. И мы решили устроить нашему «газику» экзамен. От Москвы во все стороны разбегаются шоссейные дороги и автострады. Но мы были придирчивы в выборе маршрута для первого испытательного пробега. Мы хотели проехать по дороге построенной, по дороге строящейся и по «дороге», которую еще только планируют. Такое редкое сочетание условий мы надеялись найти в Рязанской области, где к первому октября заканчивалось сооружение Большого дорожного кольца.

— Почему стали строить кольцо? — повторил наш вопрос главный инженер областного управления автотранспорта и шоссейных дорог И.Ф. Середа. Он встал из-за стола, подошел к стене, на которой висела карта области с планом дороги, и начал рассказывать:

— Вы, наверное, слышали о цементном заводе «Спартак»? Так вот, продукцию «Спартака» в Рязань можно было доставить только через Москву. От завода до Рязани меньше ста километров, а приходилось делать крюк еще почти в 350 километров. Прикиньте-ка, во сколько раз увеличивалась себестоимость цемента. Или взять Касимов. Там лучшая в мире сетевязальная фабрика. Но связь с миром она могла поддерживать только летом, по Оке, потому что все остальное время Касимов был отрезан от Рязани. А развитию колхозного производства бездорожье еще больше мешало. Скажем, мясо и яйца колхозы кое-как вывезти могли. А молоко? Продукт скоропортящийся...

— Дороги, конечно, были, — опережая наш очередной вопрос, продолжал Середа. — Но какие дороги? Разбитые большаки. Один местный шофер подсчитал: «На этих дорогах так быстро изнашивается резина, мотор и ходовая часть, что машина выходит из строя раза в три быстрее».

Проскочив плашкоутный мост через Оку, мы поехали по кольцу к Солотче, обгоняя вереницу машин.

Солидно пофыркивали самодовольные краснорожие автобусы; взвизгивали тормозами «победы» и «волги», нагруженные таким количеством чад, домочадцев, удочек и раскладушек, что приходилось только удивляться прочности отечественных автоконструкций; трещали мотоциклы — движущиеся обители семейного счастья: восседавшие на них парочки все без исключения казались счастливыми молодоженами, так крепко прижимала их друг к другу инерция скорости.

День был субботний, и рязанские машиностроители, химики, студенты ехали в душистые сосновые боры Мещеры, к таинственным рыбным заводям Пры, на широкие песчаные плесы Оки.

А навстречу пролетали работяги-грузовики, игриво позвякивающие белотелыми бидонами или деловито тянувшие прицепы с золотистым мачтовым кругляком.

Перед Солотчей дорога нырнула под шатер вековых сосен, которые почтительно склонили перед ней свои макушки. Узкоколейка, которая почти от самой Рязани узкой стежкой змеилась где-то справа, вплотную подползла к шоссе и, наверное, притиснулась бы еще ближе, если б не проселок, который лег между ними.

Три дороги бежали к Солотче рядом: две прошлого и одна настоящего и будущего.

Проселок, который, наверное, помнит еще копыта лихих троек, иссякает в Солотче. Ему оказалось не под силу пробиться через бездонные топи мещерских болот. Узкоколейка, цепляясь за насыпь щербатыми шпалами, доползла все же до Тумы. Еще два года назад из Рязани в Туму можно было добраться только по ней. Мы не оговорились — не доехать, а добраться. Дедовская кукушка с керосиновым фонарем впереди, устало вздыхая, тянула крохотные, прокуренные вагончики и несколько грузовых платформ. Пассажиры устраивались и в вагонах и на платформах — кому где сподручней. Ехали не торопясь.

Останавливались часто и на каждой станции стояли минут по двадцать-тридцать, а напрасно. Большинство пассажиров сходило, где им было удобно, — столкнул вещи и сам соскочил — скорость позволяла...

За Солотчей началась мещерская сторона. Мы напряженно вглядывались в стену расступившейся тайги. Даже лучеобильное солнце не могло согнать с нее хмурь, а сияющая асфальтом дорога, разбросав своими крутыми обочинами выкорчеванные разлапистые пни — остатки битвы с тайгой, — уверенно стремилась вперед.

«Дорожники пересекли двадцать два болота, — вспомнили мы слова Середы. — Трудно было строить, — говорил он. — Пришлось завозить не только камень и асфальт для покрытия. Здесь не было даже самого основного — земли для насыпи. Землю доставляли из карьеров».

«Ненасытная прорва» — так иногда называют мещерские болота — на этот раз полностью оправдала свое название. Она поглощала тысячи тонн грунта, ведь глубина болот доходит во многих местах до двух метров.

И не только в этом была трудность: строительным машинам негде было даже развернуться. Чуть свернешь в сторону — и попадешь в ту же ненасытную прорву. Приходилось делать полотно дороги шире, чем предусматривалось по проекту, сооружать временные подъезды, насыпать островки, на которых могли бы работать машины.

Когда начались осенние дожди, прибавилось и хляби, и грязи, и маяты. Скоро должны были ударить зимние морозы. Трудно сейчас сказать, кто первый — кажется, грейдерист Петр Титов — предложил работать по ночам, когда землю прихватывало легким заморозком. Так и сделали.

Пугая ночных птиц светом ярких фар, загудели машины. А утром на смену уставшим механизаторам приходили колхозники из соседних сел и мостили готовую насыпь.

...Когда узкая вдали полоска шоссе увенчалась высокой колокольней Тумы, мы облегченно откинулись на спинки сидений — у каждого было такое чувство, будто вместе со строителями мы выиграли битву у векового мещерского бездорожья.

Мы зашли на железнодорожную станцию Тумы, чтобы посмотреть на описанный еще Паустовским паровозик-тихоход. Однако мы увидели новенькие, удивительно привлекательные в своей миниатюрности вагончики, которые тянул тоже маленький, но крайне горделивый тепловоз.

С постройкой Большого кольца пришлось и железнодорожникам подтянуться.

Дежурный по станции с грустью рассказывал нам, что количество пассажиров сократилось раз в пять.

— Судите сами: поезд идет больше пяти часов, а автобус — два с половиной. Поезд совершает один рейс в сутки, а автобус — пять. Цена за проезд одинаковая. Конечно, каждый выбирает тот путь, который удобнее и быстрее.

Шестисоткилометровым кольцом опоясывает рязанские земли новая дорога. Вырвавшись из мещерских мшар, она проходит по заливным окским лугам, через сосновые и березовые перелески, меж выгонов и полей. Она соединяет 22 районных центра, 175 фабрик и заводов, 520 сел, деревень, рабочих поселков. Много раз она меняет свой цвет и фактуру, шуршит под колесами то серым асфальтом, то черным шлаком (больше 150 лет лежал он в отвалах старых заводов, и вот, наконец, нашлось ему применение), то белым касимовским известняком. И кажется, не один этот путь, а много разных дорог слилось, как сливаются мелкие ручейки в полноводную реку, в единое Большое кольцо.

Да так оно и есть. Вы можете остановить первого встречного, и он поведает вам, какой участок строили местные колхозники, какой — рабочие текстильной фабрики и какой — студенты техникума. Он проедет с вами до заветного километра, вылезет из машины, окинет взглядом дорогу, попробует каблуком, крепко ли лежит булыжник, и скажет: «Вот мой участок». И пусть он вымостил всего метр-другой, но это позволяет ему считать дорогу своей.

Нам довелось повидать немало автострад. Некоторые из них шириной и протяженностью превосходили кольцо. Но порой эти асфальтовые ленты казались какими-то безжизненными, скучными: ни деревца у обочины. Казалось, прошли здесь строительные машины — и все. А проезжая по Большому кольцу, мы на каждом километре ощущали: заботливый хозяин строил дорогу. Беседки, где можно переждать дождь, удобные скамейки, разрастающиеся за обочинами защитные полосы липы, клена, сосны — все говорило об этом. И становилось понятно, почему слова «Большое кольцо» произносят на Рязанщине с особой гордостью.

К Рязани мы подъезжали с юга. От Михайлова до центра области докатили меньше чем за час. Кольцо могучими объятиями соединило экономику всех районов области, дало выход в жизнь Михайловскому цементу и касимовскому камню, спасскому мясу и сасовскому молоку. Новая автострада распахнула перед областью пошире дорогу в завтра, а нам дала возможность за пять дней увидеть то, на что раньше ушли бы месяцы.

Расставшись с кольцом, мы направились в сторону Курска, к следующему пункту экспедиционного маршрута, к следующей теме очерка.

Материал подготовлен бригадой экспедиции: Ю. Гавриловым, А. Гусевым, Ю. Попковым

(обратно)

О. Игнатьев. Скрипка барабанщика

Ножка стула, описав дугу, попала в середину зеркального окна. Осколки стекла градом посыпались вниз.

— Ты что, Освальдо, так непочтительно врываешься в дом своих родственников? — весело прокричал здоровенный негр в желтой рубашке навыпуск, поднимая с земли вторую ножку, чтобы проделать подобную же операцию.

Кругом шум и гомон. Курчавый парнишка лет девятнадцати, скорее угадав, чем услышав обращенные к нему слова, угрюмо огрызнулся.

— Послушай, Панчо, брось свои дурацкие шутки. Не то я побью не только окна, но и тебя.

Продолжения диалога не состоялось: под напором толпы рухнула входная дверь особняка, и, подхваченные потоком людей, Освальдо и негр скрылись внутри здания — резиденции венесуэльского диктатора Переса Хименеса.

Впрочем, необходимо уточнить — не диктатора, а бывшего диктатора, так как 23 января 1958 года за несколько часов до описанного события Перес Хйменес бежал из Венесуэлы и власть перешла к «Патриотической хунте». Улицы Каракаса патрулировали вооруженные отряды студентов. Ярко пылал дом, в котором помещалась редакция вечерней газеты «Эль Эральдо», поддерживавшей Хименеса. Повстанцы брали штурмом тюрьму «Обиспо». Ожесточенная перестрелка доносилась из Катиа — северной части столицы.

После разгрома особняка Освальдо и Панчо направились к площади Морелос. Многие годы люди старались обходить это место стороной. Здесь находился штаб венесуэльской охранки. О зверствах, творимых в ее казематах, рассказывали самые мрачные истории. Кто попадал в лапы к венесуэльским гестаповцам, не выходил живым (Любопытно отметить, что раньше дом на площади Морелос принадлежал североамериканской нефтяной фирме «Креол петролеум компани», затем североамериканцы передали его венесуэльскому гестапо, и, надо признать, палачи с площади Морелос верно служили своим хозяевам — североамериканским нефтяным монополиям и их ставленнику диктатору Пересу Хименесу. — Прим. автора.).

Подходы к площади были запружены народом. Но пространство перед зданием пустовало. Всякого, пытавшегося приблизиться к дому, встречал шквал ружейного и пулеметного огня.

— Возьмем приступом, — слышалось из толпы. — Вперед, всех не перебьют!

Панчо, посоветовавшись с другом, пришел к какому-то решению. Он осмотрелся вокруг и, взобравшись на валявшуюся у обочины тележку лоточника, закричал: «Грузи в машину толовые шашки... Сейчас мы им дадим жару!»

Неподалеку только что захватили склад тринитротолуоловых шашек, и карманы повстанцев были набиты ими. Машин же, брошенных владельцами, стояло на улицах сколько угодно. Минут через десять новенький «плимут» был полон взрывчатки!

Но кто сумеет подогнать машину к дому, из которого ведется убийственный огонь? Панчо сел за руль и завел мотор. Освальдо с зажженной сигаретой в зубах пристроился рядом, протянул с заднего сиденья бикфордов шнур к себе на колени. Негр развернул машину, рассчитывая, включив заднюю скорость и дав полный газ, промчаться через простреливаемую зону. При лобовой атаке фигуры пассажиров, видные сквозь ветровое стекло, явились бы хорошей мишенью для противника, а при «езде наоборот» смельчаков до какой-то степени закрывал кузов.

Приложив горящую сигарету к концу запального шнура, юноша дал команду: «Трогай!»

Взревев мотором, «плимут» выскочил на открытое пространство. Вот пройдено тридцать, сорок, пятьдесят метров, и только тогда охранники, раскусив замысел друзей, открыли огонь по машине. Но было уже поздно. Автомобиль вплотную подлетел к дому. В ту же секунду, распахнув обе дверцы, юноши быстрее молнии бросились под арку здания, из которого по ним продолжали вести огонь. Под аркой была мертвая зона, недоступная для обстрела. На другой стороне площади, за укрытиями, сотни людей с тревогой наблюдали за действиями отважных. А Панчо и Освальдо, прижимаясь к асфальту, ползли вдоль цоколя дома все дальше и дальше от машины. Тоненькая струйка дыма по-прежнему лениво ползла из открытой дверцы «плимута». Последние секунды. Страшный взрыв потряс воздух, черные клубы заволокли площадь. Громовое «вива!» было как бы эхом взрыва, и человеческая лавина хлынула вперед.

Почти четверть передней стены обрушилась от взрывной волны, в образовавшийся пролом устремились патриоты. Не прошло и получаса, как все было кончено. Последний оплот сторонников тирании Переса Хименеса пал. И последней ее жертвой был в тот день негр Панчо.

Освальдо опустился на колени у тела друга. Скупая слеза медленно скатилась по щеке и упала на окровавленную рубашку...

Погибшим были отданы воинские почести. Когда над братской могилой отгремел траурный залп, к Освальдо подошел один из участников штурма.

— Ты хорошо знал Панчо?

— Да, — ответил Освальдо.

— У него есть родители?

— Нет, а что тебе нужно?

— Вот его бумажник, записная книжка, мундштук. Может быть, передашь родственникам.

И парень протянул Освальдо завернутые в носовой платок вещи.

«Вот все, что осталось от Панчо, — подумал Освальдо. — Никогда, никогда не будет у меня такого друга. И как я мог обижаться на его шутки, когда он называл меня племянником диктатора».

...Освальдо исполнилось девять лет, когда мать привела его в лавку к зеленщику. Здесь малыш проработал два года у овощемойки. За это время некий подполковник Перес Хименес дважды, в 1947 и 1948 годах, организовал заговоры против избранного народом правительства Ромуло Гальегоса. Затем Перес Хименес с благословения нефтяных магнатов США был назначен министром обороны и членом военной хунты Соединенных Штатов Венесуэлы (Таково было полное название Венесуэлы вплоть до 1958 года. Знаменательно, что одним из первых декретов революционной хунты, пришедшей к власти в результате народного восстания против диктатуры Хименеса, было решено изменить название страны и впредь называть ее не «Соединенные Штаты Венесуэлы», а «Республика Венесуэла».).

Через пять лет, заглянув на бензозаправочную станцию недалеко от улицы Солис, вы увидели бы худенького парнишку, деловито заправлявшего бензином автомашины. Освальдо жил тогда в маленькой халупе на окраине Каракаса, у своего друга негра Панчо Монте, брат которого приютил осиротевшего паренька. Мать Освальдо погибла в один из ноябрьских дней 1952 года от шальной пули полицейского. Трагедия произошла как раз в то время, когда в результате фальсифицированных выборов Перес Хименес оккупировал пост президента Венесуэлы и полиция разгоняла демонстрацию протеста.

Как мы могли убедиться, судьбы и биографии Освальдо и Переса Хименеса не были похожи. Но по чистой случайности фамилия Освальдо тоже была Хименес, что и послужило причиной возникновения клички «Родственник».

— Эй, Родственник, как дела? — приветствовали его обычно при встрече.

— Пришлите ко мне Родственника, — говорил администратор театра, куда не так давно устроился Освальдо осветителем, и все знали, о ком идет речь.

Освальдо глубоко страдал от этого прозвища — ведь Перес Хименес был одним из виновников гибели матери.

Ненависть к существовавшему диктаторскому режиму и сблизила, казалось, совсем не похожих юношей Освальдо Хименеса и Панчо Монте. Хименес — замкнутый, вечно погруженный в свои мысли, и Панчо — весельчак, острослов, желанный гость в любой компании.

Правда, товарищей связывала еще любовь к музыке. Ведь Панчо играл на кларнете в оркестре муниципального театра, а Освальдо, хотя и числился осветителем, чувствовал настолько сильное влечение к миру мелодий, что не пропускал ни одной возможности присутствовать на выступлении местного оркестра. Природа наделила его чрезвычайно музыкальным слухом. Это было замечено; на одной из репетиций ему в виде пробы доверили большой оркестровый барабан. Потом, когда место барабанщика освободилось, а администрация театра не подумала пригласить профессионала, никто не удивился, увидев на очередном концерте Освальдо, гордо восседающего за инструментом, Казалось, он старался не дышать, по-видимому думая, что так сможет умерить биение сердца.

Освальдо прекрасно понимал свое место в оркестре. Сидя за барабаном, он в мечтах видел себя с другим инструментом в руках. Освальдо страстно хотел играть на скрипке. Сначала очень смутное, неясное, как первое, легчайшее дуновение ветерка, за которым значительно позже последуют мощные порывы бури, это стремление, с каждым днем становясь сильнее и настойчивее, наконец, целиком овладело всем существом юноши.

Молодой музыкант стал еще молчаливее, и если раньше его никто не мог назвать разговорчивым, то теперь он мог пробыть с вами целый день и вообще не вымолвить ни слова. Оркестранты не то что не любили Освальдо, а просто относились к нему, как к какой-то детали оркестра. И лишь одна черта характера Освальдо вызывала у окружающих неприятное чувство, повод для насмешек — необычайная скупость, сравнимая разве что с гобсековской. Музыканты заметили это довольно скоро после прихода юноши в оркестр и частенько поговаривали, что знай они про такое дело раньше, не видать бы Освальдо барабанных палочек как своих ушей.

Он брался за любую сверхурочную работу: подметал зал, раскладывал ноты, протирал окна — только бы положить в карман лишний боливар.

Когда у кого-либо из музыкантов случалось несчастье и товарищи делали сборы в пользу пострадавшего, то к Освальдо не только не обращались за помощью, но даже не сообщали ему о происшествии.

Единственный, кто дружил с Освальдо, был Панчо. Долгие часы по вечерам в домике негра горел свет — друзья вели задушевные беседы. Вернее, говорил Панчо, а Освальдо слушал. Лишь иногда задавал вопрос и изредка возражал. Панчо не удавалось убедить друга только в одном — важности организованной политической борьбы против диктатуры Переса Хименеса.

— Моя цель, — говорил Освальдо, — участвовать в свержении Хименеса, а потом время покажет. Я не собираюсь вступать в какую-либо партию. Разве это поможет мне стать скрипачом?

— Глупец ты, — возражал Панчо, — если спихнем Хименеса и не установим порядок, то придет другой диктатор и все пойдет по-старому.

В последнее время Панчо бывал дома очень мало. Поговаривали, что юноша имеет какое-то отношение к организации «Хувентуд Венесолана». Случалось, в дни, свободные от репетиций и концертов, Панчо возвращался лишь поздно ночью, иногда с двумя-тремя товарищами, из которых ни один не был знаком Освальдо. Они приносили какие-то свертки, ящики. Раз Освальдо нечаянно обнаружил под крыльцом дома пакет, в котором оказались сотни листовок, призывающих крепить «Патриотическую хунту» и готовиться к решительным боям с диктаторским режимом. Освальдо было обидно, что друг не посвящает его в свои дела, но он долго не решался поговорить с Панчо.

Случай представился через несколько дней после Нового года. Освальдо возвратился из театра около часу ночи. Панчо еще не было. Пришел он под утро. Сквозь тонкую перегородку слышно было, как негр возится на кухне.

— Панчо! — позвал Освальдо.

— Ты не спишь еще?

— Нет. Мне нужно с тобой поговорить.

— Иди сюда.

Маленькое окно, выходившее на улицу, было завешено старым одеялом, штук пять пустых ящиков из-под апельсинов стояли недалеко от входа, а сам Панчо занимался необычным для столь раннего часа делом — подметал пол, усеянный стружками и кусками промасленной бумаги.

— Я хотел бы, — начал Освальдо, — посоветоваться с тобой по одному личному вопросу.

— Совсем, совсем личному? — спросил, улыбаясь, Панчо.

— Просто подумал, может, я смогу быть чем-нибудь полезен?

— Но ты же не любишь политику?

...Этот разговор произошел за несколько дней до штурма на площади Морелос. Теперь мечта воплотилась в действительность. Диктатура пала. Народ победил. Но нет больше Панчо, нет веселого Панчо — друга Освальдо Хименеса.

Освальдо чувствует огромную усталость. Он присаживается на ступеньку какого-то дома, вынимает из кармана бумажник друга, долго и задумчиво смотрит на него. На мостовую падает записная книжечка. Освальдо машинально раскрывает картонную обложку. На листках торопливые пометки карандашом «П.С-1; Ч.Н-2; О.Х-1.

— Разве человек не ошибается. Что я, не такой, как все? — отпарировал Освальдо.

— Смотри, Освальдо, — Панчо многозначительно поднял указательный палец, — хорошенько подумай, прежде чем связывать себя одной веревочкой с нами. Дела предстоят серьезные. Нужно быть готовым ко всему. Ты, конечно, понимаешь, что я здесь не апельсины распаковывал? Горячие деньки не за горами.

Вероятно, заметки Панчо — кому какое роздано оружие. На следующей странице всего два слова: «Напротив редакции». Что бы это могло означать? Ах да! Напротив редакции газеты «Эль Насиональ» подпольный штаб «Хувентуд Венесолана».

Через час в штабе можно было встретить Освальдо Хименеса. В Венесуэле одним комсомольцем стало больше.

Прошло несколько месяцев. Работа в организации целиком захватила Освальдо. Сегодня нужно выступить на митинге нефтяников. Завтра с утра быть на собрании студентов, а ночью писать статью для молодежного листка. Нельзя забывать и об оркестре.

«Я хочу стать музыкантом, ты не хочешь быть безработным, он добивается пенсии для матери. Сотни тысяч людей, сотни тысяч желаний, и все их можно выразить двумя словами — светлое будущее», — так рассуждал Освальдо.

У Освальдо сейчас уже не было времени для сверхурочной работы. В июле на улицах Каракаса вновь прозвучали винтовочные выстрелы. Заговорщики выступили против республики. И снова народ вышел защищать только что завоеванную свободу. Освальдо со своими друзьями был в самых опасных местах. Когда же город вернулся к обычной жизни, в муниципальном театре появилось привычное глазу объявление: «Сегодня состоится очередная репетиция оркестра».

Репетиция подходила к концу, когда к дирижеру подошел секретарь местного профсоюза и попросил слова.

— Друзья, — обратился он к присутствующим, — Совет профсоюзов Венесуэлы проводит сбор средств для оказания помощи семьям тех, кто погиб, защищая республику. Я думаю, мы не останемся в стороне.

Дирижер положил на пульт двадцать боливаров, за ним — первая скрипка, виолончелист, пианист, ударник один за другим клали на дирижерский пульт кто сколько мог. Все, кроме Освальдо. Он стоял у своего барабана бледный, опустив низкоголову. И когда последний музыкант отошел на свое место, все взоры были направлены на Освальдо. Наступила гнетущая тишина.

— Я— У меня нет денег. Сейчас нет, — почти шепотом произнес он.

Первая скрипка — всеми уважаемый человек — поднялся со своего стула.

— Вам, — тихо, но твердо сказал он, — лучше уйти, господин Освальдо Хименес.

По-прежнему, не поднимая глаз от пола, Освальдо медленно вышел вон. И никто больше не произнес ни слова Репетиция продолжалась еще около получаса, но музыканты играли настолько скверно, что дирижер, выразив сомнение, можно ли будет завтра выступать перед публикой, назначил на следующее утро дополнительную репетицию.

Оркестранты уже собирали инструменты и тушили свет у пюпитров, когда в зал вошел незнакомый им человек и обратился к дирижеру:

— Могу я видеть музыканта Освальдо?

— С сегодняшнего дня он здесь больше не работает, — ответил маэстро, завязывая папку с нотами.— А зачем он вам?

— Видите ли, — пояснил посетитель, — я пришел по поручению Совета профсоюзов. Вчера группа молодежи внесла в фонд помощи семьям погибших около тысячи боливаров. Они сказали, что большую часть суммы внес их товарищ, музыкант Освальдо, который собирал эти деньги около двух лет, мечтая купить себе скрипку. Совет поручил мне поблагодарить его.

— Спасибо, — ответил дирижер, — мы сделаем это сами от вашего имени, если позволите.

Посетитель ушел, а музыканты задержались еще на некоторое время. О чем они говорили, никто не знает, и я не знаю, потому что неудобно подслушивать чужие разговоры.

На другой день, когда прозвучал последний аккорд оркестра, в переполненном зале раздался гром оваций. Венесуэльцы понимают толк в музыке, недаром десятки зрителей устремились вперед, спеша поздравить дирижера с успехом. «Вы были бесподобны! Оркестр звучал изумительно!» — восклицали они и, без сомнения, несказанно удивились бы, узнав, что источником вдохновения для оркестрантов был скромно притулившийся в углу барабанщик, на инструменте которого весь вечер почему-то покоился футляр с новенькой скрипкой.

(обратно)

Ксакау — люди гор

Лучи солнца заглядывают сквозь бамбуковый переплет стены. Они ложатся на земляной пол замысловатыми узорами. В кроне цветущего тикового дерева над крышей возятся птицы. Пять часов утра. Мы в маленьком городке Туан-Тяу, центре автономной области Тай-Мео.

Три дня добиралась сюда из Ханоя наша этнографическая экспедиция. Даже на автомобилях этот путь по извилистым горным дорогам был нелегок. Но чтобы попасть в горы Тай-Бака, мы готовы были одолеть и не такие трудности. Ведь здесь живут десятки небольших народов, о культуре и быте которых ничего или почти ничего не знает наука.

Сегодня нам предстоит первый пешеходный маршрут в отдаленную горную деревню Ксам-Чанг, которую населяют ксакау. Впервые мы увидели представителей этого народа два дня назад, по дороге в Туан-Тяу. Несколько человек несли на перекладинах туши маленького оленя и обезьян. На наш вопрос, удачна ли была охота, старший из охотников с большим луком-самострелом за спиной ответил утвердительно. Но потом добавил:

— Лучше бы поймать обезьян живыми.

Оказывается, государство хорошо платит за них. Ведь живых обезьян другие страны покупают и для зоопарков и для медицинских целей. Однако поймать хитрое животное не так просто...

Время дорого. Наскоро умывшись, позавтракав, захватываем фотоаппараты, полевые дневники и выходим из Туан-Тяу. Узкая межа, разграничивающая террасы рисовых полей, ведет мимо тайских домиков на высоких сваях. Несколько раз переходим порожистые речки, вращающие колеса незатейливых деревенских крупорушек.

Над водой, над цветущими прибрежными зарослями порхают красные и бронзовые стрекозы. Большие пестрые бабочки опускаются на траву совсем рядом с тропой. Но нам некогда — в деревне Ксам-Чанг, должно быть, уже ждут нашего прихода. Ведь еще вчера вечером один из ксакау, приходивший в Туан-Тяу на базар, должен был предупредить земляков о нашей экспедиции.

Исчезли последние строения, кончились поля. Каменистая узкая тропа вползла в тоннель густых высоких кустарников. Нам изрядно достается от их шипов. Крутой подъем по обрыву; приходится цепляться за узловатые корни деревьев. Спуск в долину ручья — разуваемся, чтобы пересечь его. При этом пользуемся случаем снять с себя щепочкой нескольких лесных пиявок. И так бесконечно. Хочется спросить проводника, когда же, наконец, будет деревня.

Как раз в это время среди высокой сухой травы на небольшой поляне мелькнули яркие платки двух девушек, собирающих хворост. Увидев нас, они на мгновение замерли и тут же исчезли в бамбуковой чаще, как будто растворились в густой зеленой листве.

А через несколько сотен метров стена зарослей вдруг расступилась, оборвалась, я перед нами открылась деревня Ксам-Чанг — дюжина крытых тростником жилищ, лепящихся на крутом, лишенном растительности склоне.

У входа в деревню, на плотно утрамбованной площадке, нас встретила толпа жителей. Оказывается, девушки побежали более короткой лесной тропинкой, чтобы предупредить о нашем приближении.

Обмениваясь рукопожатиями и словами привета с крестьянами, мы идем по деревне. Дома стоят довольно далеко друг от друга и без какого-либо плана. Фасад дома с открытой верандой опирается на сваи, а задняя стена уткнулась в откос. Между сваями под каждым домом виднеются клетушки для птицы и свиней. А рядом на тонких шестах стоят миниатюрные домики — побольше наших скворечников, — назначение которых нам пока непонятно. По деревне, пользуясь отсутствием заборов между домами, разгуливают свиньи с треугольным ярмом на шее. Эти треугольники не позволяют им пролезть сквозь плетень на посадки, примыкающие к деревне с двух сторон.

Рядом с домами на высоких бамбуковых шестах — плоские деревянные чаши, из которых выглядывает буйная зелень. Они похожи на декоративные вазы с цветами в наших парках, но назначение у них иное. В них ксакау выращивают чеснок и другую зелень. Такому висячему огороду не страшны обезьяны: они опасаются забегать в деревню; да и свиньи, куры по шесту не заберутся. Почти на каждой веранде есть бамбуковая клетка, в которой верещит пестрый тропический вьюрок, кое-где прикованы цепочкой за ногу зеленые попугайчики.

Вместе с жителями мы дошли до обширного строения в центре деревни — это дом старосты. Сняв обувь, все поднялись по шаткой стремянке в помещение и расположились на циновках или прямо на чистом полу из расщепленных бамбуковых стланин. Женщины — в темных, с серебряными застежками кофтах, подпоясанные связками белых раковин каури, с большими бляхами в тугих, шиньонах — стали вдоль стен. В центре уселись несколько музыкантов с «кхенами» — маленькими тростниковыми органами — и с тоненькими свирелями «пичамхой». На «пичамхой», как нам объяснили, играют лишь при встрече желанных гостей. Под аккомпанемент этих инструментов староста начал певучим речитативом приветственную речь.

— Раньше, — напевно говорил он, — ксакау жили в горах, как мыши в норе, и появление чужих грозило им несчастьем...

А теперь вьетнамские братья и дядя Хо помогли ксакау найти свое счастье. Теперь приходят к нам в деревню друзья из далекой братской страны. Они понесут слово о нас по всему свету. Встреча с ними запечатлелась в наших сердцах, как следы на мокрой тропе. Такая радость наполняет ксакау, что кажется, будто мы руками касаемся неба...

Мы, конечно не столь образно, поблагодарили старика за эти теплые слова. Затем последовала чаепитие — процедура, с которой во Вьетнаме начинается любое дело, будь то заседание в министерстве, посещение храма или просто дружеский визит. Все выпили по чашке терпкого зеленого напитка — отвара листьев дикого чайного дерева. После этого, разделившись на две группы, приступили к работе.

До сих пор о ксакау, пожалуй, ничего, кроме названия, не было известно. И нам в течение нескольких дней предстояло посетить их деревни и выяснить очень многое: к какой семье народов относятся они по языку, записать легенды, изучить свадебные и похоронные обряды, зарисовать, обмерить и сфотографировать одежду, утварь, жилища. Ксакау, живущие в самых высоких горах Вьетнама, мало встречались с собственно вьетнамцами, населяющими приморские низменности. Почти никто из ксакау не знает вьетнамского языка. Многие, правда, могут объясняться на языке таи — самой крупной из народностей, живущих в здешних горах. Поэтому мы не могли обойтись одним переводчиком. Сначала с вьетнамского вопрос переводился на таи, а с таи — на язык ксакау. Такой же путь проходил и ответ. Когда же дело касалось тонкостей различных обрядов, разговор часто становился похож на игру в «испорченный телефон» — спрашиваешь об одном, а отвечают совсем про другое. Приходится уточнять, повторять и все-таки добиваться взаимопонимания. На это уходит так много времени, а его у нас в обрез!

В работе возникают и трудности другого рода. Один из нас фотографировал утварь, другой чертил внутренний план дома. И тут оказалось, что нельзя фотографировать очаг и котел для варки риса. Этот медный котел, на который ставится бамбуковый цилиндр с решетчатым дном, чтобы рис варился на пару, стоит на очаге в задней комнате. Он виден сквозь бамбуковую перегородку, но вынести котел нельзя — дух очага обидится. В этом котле нельзя варить ничего, кроме риса. Чай и овощи готовят на другом очаге — у входа в дом. О том, чтобы зайти за перегородку, не может быть и речи — туда имеют доступ только члены семьи.

Мы прерываем обмер жилища, чтобы записать запреты подробнее. Их оказывается много: мясо можно жарить на одной стороне очага, а овощи только на другой; в эту дверь могут пройти все, а в ту — только мужчины, и только из этой семьи. Но когда в доме траур, все запреты отменяются. Приходится долго выяснять эти детали, а расположение комнат, в которых обитают такие капризные и обидчивые духи, наносим на план со слов хозяина.

В это же время выяснилось и назначение тех маленьких домиков, похожих на скворечники, которые мы видели на улице. Такой домик строит жена хозяина для духов своих предков — ведь дом мужа тесно заселен его собственными предками.

В жизни, обычаях, поверьях ксакау сохраняется еще немало подобных пережитков. Это и понятно — ведь совсем немного лет назад они жили в полной оторванности от остального мира.

Надо сказать, что при всей своей отдаленности поселок Ксам-Чанг еще сравнительно легкодоступное место. Раньше, спасаясь от поборов и произвола колонизаторов, ксакау уходили высоко в горы, каждый год меняли места своих поселений. Лишь после победы вьетнамской революции, освободившей от страха и угнетения малые народы гор, ксакау решились жить оседло и в сравнительной близости от дорог.

Конечно, не сразу приобщается к новой жизни народ, столько времени бывший изолированным от остального мира, но многое в этом направлении уже сделано. Народная власть Вьетнама всячески старается поднять благосостояние горцев — они освобождены от налогов, получили возможность с выгодой сбывать продукты охоты и лесного промысла, покупать промышленные товары.

В нескольких домах мы видели упряжь для волов, плуги. Для народа, испокон веков знавшего только примитивную мотыгу, они — свидетельство нового в жизни.

Пусть в деревне ксакау сейчас еще стоят домики для духов, такие же, как стояли, наверное, и тысячу лет назад. Зато на краю села теперь стоит еще один дом — просто навес. Плетенный из бамбука, как и все жилища в селе. И все-таки подобных домов не было у ксакау никогда. Это школа, в которой дети обучаются грамоте на языке таи (письменность ксакау еще не создана). Сам факт создания школы для ксакау еще несколько лет тому назад показался бы невероятной сказкой. И такие сказки сегодняшнего дня смешиваются со старинными легендами в жизни ксакау ежедневно. Одним из самых распространенных и любимых украшений у женщин по сей день остались пояса из белых раковин каури. Откуда же взялся у народа, живущего в высоких горах, обычай носить эти морские раковины? Никто в Ксам-Чанг не мог объяснить этого. Однако позже у народа пуок, родственного ксакау, нам удалось услышать одну поэтичную легенду. Она рассказывала о том, как народ этот, живший на берегу бескрайного моря, вынужден был уйти от захватчиков далеко в горы. А чтобы не забыть о родине, взяли люди с собой морские дары — белые, словно пена прибоя, раковины каури. И теперь их передают по наследству как большую святыню.

Кто знает, может быть, в этой легенде есть и зерно истины. Многое еще неясно в судьбе ксакау, пуок и других малых народов Вьетнама.

Даже на самой подробной последней французской карте народов Вьетнама в этом районе были обозначены лишь народы тайской группы. Между тем первые слова на языке ксакау — «лес», «птица», «вода» — показались нам очень похожими на слова, употребляемые горцами крайнего юга Вьетнама — народами мон-кхмерской языковой семьи. Сходной оказалась и грамматическая структура предложений.

Значит, по языку ксакау можно отнести к группе горных монов, расселенных в основном в соседнем Лаосе. А ведь это самые древние жители Индокитайского полуострова, поселившиеся здесь задолго до прихода вьетнамцев и других народов. Поэтому сведения об их обычаях имеют особенно большую ценность — они помогут понять, что в культуре других народов принесено извне, а что идет от древнего местного населения.

Был уже вечер, когда мы, продолжая наш маршрут, уходили из Ксам-Чанг в другую деревню. Факелы провожавших нас горцев освещали просеку, вырубленную в переплетенной лианами чаще джунглей. Тонкая струя дыма — где-то за стеной деревьев выжигают новое поле для посевов — пробилась через стену лиан. А впереди, как маяки, заплясали десятки голубых искорок — светлячки начали свои ночные игры.

С. Арутюнов, А. Мухлинов

(обратно)

Голыш на самолете

По пути в Мехико самолет приземлился в небольшом мексиканском городке. Кто-то вышел, кто-то вошел, потом плотно закрыли двери, человек в форме махнул флажком — сигнал к отлету. Самолет плавно повернулся к летной дорожке, на минуту остановился, словно в раздумье, спустил с узды ревущие моторы, разбежался на старт и поднялся в черный ночной воздух.

Через двадцать минут у дежурного радиста на аэродроме затрещало в ушах.

— Плохо слушается руль высоты, — пожаловался по радио пилот.

— Мы проверяли мотор перед полетом, все было в порядке, — отвечали ему с земли. — На какой вы высоте?

— Три тысячи метров, — ворчит пилот в микрофон и пробует руль еще раз. Нет, ничего не поделаешь, в руле высоты что-то неисправно.

Может быть, обледенение? Исключено, температура около нуля.

Может ли он лететь дальше? Впереди около трех часов пути, ночь [?]сегодня особенно темна, из-за неисправности посадка может окончиться катастрофой. А чем ближе к столице, тем больше внизу гор.

— Не полечу дальше, — сообщает пилот, — вернусь.

— Делай как хочешь, — отвечают с аэродрома, — но потеряешь, конечно, больше часа.

Самолет и вправду возвращается, в кабине никто ничего не подозревает, большая часть пассажиров спит. Пилот осторожно маневрирует и через час после старта удачно совершает посадку.

Внизу уже ожидает весь обслуживающий персонал аэродрома, быстро поднятый с постелей; целый парк рефлекторов сияет полным светом, санитарная машина только что примчалась с пронзительным воем и остановилась возле самолета.

Но, прежде чем открывается дверца кабины, те, на земле, видят, как от заднего руля отделяется фигура человека, который, сделав несколько прыжков, пытается скрыться во тьме. «Ловите его!» — кричат со всех сторон, и рефлекторы поворачиваются вслед беглецу. Через минуту его приводят.

Это совсем нагой мальчик, только у запястья висят обрывки манжет от рубашки. Остальную одежду сорвал с него там, наверху, ледяной вихрь. Очевидно, он перед отлетом прокрался к машине и в последнюю минуту вскочил на крыло. Как он ухитрился не упасть, лежа на плоскости крыла и держась руками за его передние грани, никто не смог понять. Но ясно — так и было.

Черт возьми! Люди с аэродрома бросились на мальчика, извергая целые потоки сочных мексиканских ругательств. «Что тебе в голову пришло, ты, несчастный? Ведь ты поставил под угрозу жизнь стольких людей и прежде всего свою собственную. Если бы пилот не вернулся, ты не выдержал бы еще два часа пути до столицы! А теперь мы тебя посадим и будешь сидеть, пока твоя коричневая индейская кожа не почернеет».

Кто-то бросил мальчику какие-то тряпки, чтобы он мог прикрыться.

— Скажи же, наконец, зачем ты это сделал?

Мальчик показал здоровые белые зубы и ответил:

— Я хотел когда-нибудь полетать, а ребята надо мной смеялись, говорили, ты не можешь, ты бедняк. Так я хотел им показать, что и без денег попаду на самолет.

Газеты имели на другой день сногсшибательную сенсацию. Представьте себе, целый час на скользкой поверхности плоского крыла человек держался окоченелыми руками, при этом в полете со скоростью триста километров" в час, на трех тысячах метров над землей! И кто же, сидя дома, в тепле за стаканом утреннего кофе, смог бы понять это? «Бррр, — застучали зубами люди внизу в тропиках, — температура около нуля...»

Что произошло дальше? Мальчика посадили в тюрьму, а газеты на следующий день принесли новую сенсацию.

Почему я рассказываю вам об этом? По двум причинам. Во-первых, этот мальчик был представителем мексиканской молодежи, которая отважна до безумия. Во-вторых, потому, что весь этот случай является печальной иллюстрацией того, что происходит, когда в капиталистическом государстве парень-бедняк питает пристрастие к авиации.

Поговорим о мексиканской молодежи. Это сыновья и дочери мужественного народа, который на протяжении столетий был порабощен превосходящими силами иноземных захватчиков. Молодежь Мексики трудно организовать, потому что среди нее много неграмотных крестьян и мало промышленных рабочих. Она разбросана на огромной, малонаселенной территории, В больших городах ее стремление к активности сознательно направляют на политически безвредные действия. Американские фильмы, радио и иные средства пропаганды, находящиеся целиком в руках капиталистов, показывают молодым людям, что единственные возможности выдвинуться — преступление или футбольное поле.

Многие молодые люди Мексики вступают на скользкий путь, становятся гангстерами и бандитами. Участие молодежи в преступлениях, совершаемых в столице, невероятно велико, здесь встречаются все виды преступлений, начиная от мелкой кражи и проституции до ежедневных убийств. А большая часть остальных подростков, не вступающих в соприкосновение с полицией, не имеет иных возможностей удовлетворить свое честолюбие, кроме случайного, а поэтому и нецелесообразного занятия спортом.

Приведу пример. В Мексике мало рек, поэтому гораздо меньше людей, чем у нас, умеют плавать. Но как только мексиканский юноша, отправляясь на прогулку, добирается до моря или озера, он хватает любую выброшенную резиновую шину и бросается с ней в воду. Стоит только какой-нибудь старой заплате оторваться, и мальчик тонет. Такие несчастные случаи происходят каждую неделю.

Или возьмем альпинизм. Мексика лежит в тропическом поясе, но там есть и горы, покрытые вечным снегом. Каждую неделю десятки молодых людей направляются в горы без всякой тренировки и опыта для трудного подъема на высоты более 5 тысяч метров. Стоит только подняться метели, и эти ребята, пожалуй впервые увидевшие снег, замерзнут. Не проходит и недели без подобных случаев.

А я собственными глазами видел такую картину. Во время боя быков на арену выбежал какой-то особенно разъяренный бык. Публика бесновалась и свистела, потому что опытный матадор растерялся, а вероятно, и испугался. В это время шестнадцатилетний мальчик прыгнул с трибуны прямо на арену, чуть ли не на голову быка. Едва став на ноги, он начал дразнить животное куском красной материи. Бык бросился на него, но мальчик в последнюю минуту ловко отскочил по всем правилам матадорского искусства. Зрители бесились от восторга, ведь это один из них показал профессиональному трусу там, внизу, как надо обращаться с быками.

«Оле!» — «Отлично!» — кричали они, когда мальчик снова замахал красной тряпкой. Только теперь на мальчика набросились оскорбленные профессионалы в шелковых костюмах, они потащили его с арены. Уже влетела и полиция с карабинами на плечах, чтобы арестовать нарушителя порядка. Но когда полицейские выводили его с арены, в них стали бросать пустыми бутылками и осыпать их смачными ругательствами. «Сейчас же отпустите!»

Полицейским ничего не оставалось, как подчиниться толпе и освободить юношу, который так же быстро исчез среди пятидесяти тысяч зрителей — свидетелей этого беспримерного зрелища, как и появился.

— Ничего не случилось, «ун эспонтанео», — пожимали плечами мои мексиканские друзья, когда я рассказал им об этом. — Увлекся и прыгнул на арену, это не раз случается во время боя быков.

— Да ведь бык мог его убить!

— Да, и так бывает... Но ведь мальчик и не прыгнул бы, если бы не было такой опасности...

Таковы воскресные развлечения бедной мексиканской молодежи, которая полна воли и стремления к великим деяниям, но не может найти иного применения, кроме безумных выходок, которые у нас осудила бы прежде всего сама молодежь.

Кто в этом виноват? Мы уже сказали, что голливудские фильмы и подобная им пропаганда отвлекают внимание энергичной молодежи от цели, за которую стоило бы бороться и отдать жизнь. Главная вина, конечно, в общественном строе, который не умеет использовать радостной силы молодых людей и дать их инициативе правильное направление. Поэтому и не может парень из деревни, мечтавший об авиации, стать механиком или пилотом. После невероятного приключения на крыле самолета, которое только случайно не закончилось смертью, мальчик попадет вместо школы в тюрьму, к заядлым преступникам, выучится их ремеслу.

Молодой индеец, неграмотный и якобы свободный гражданин своей демократической родины, находится почти в таком же положении, как негритянский юноша где-нибудь в США. И там дети, играющие на свалке, следят с нескрываемой завистью за серебряными птицами среди небоскребов. Они никогда не попадут на самолет пассажирами, потому что у них никогда не будет столько денег, а уж подавно и пилотами, потому что американские авиакомпании принципиально никогда не берут на службу негров, хотя молодые негры сумеют вести самолеты не хуже, чем кто-либо другой.

В годы второй мировой войны, когда пилоты не особенно стремились управлять бомбардировщиками, черным добровольцам разрешалось попробовать свои силы. Но как только война окончилась, их выбросили с мест пилотов, и гражданские авиалинии заперли перед ними двери. Негры снова оказались пригодными только для чистки обуви.

Мексика не знает такого порабощения туземцев. Там, пожалуй, и негр мог бы взяться за руль пилота. Но экономические препятствия не дают неграмотному юноше возможности получить высококвалифицированную профессию. Как он может поступить на курсы пилотов, если никогда не ходил в школу? А кто платил бы за его обучение? Только сыновьям богачей открыт здесь путь вверх. Такой школьной системы, которая смогла бы выявить способности мальчика независимо от его состояния и цвета кожи, не существует ни в Мексике, ни в США.

Для того чтобы вы осознали это, я и рассказал подлинную историк» о мальчике, который провел час на крыле самолета во мгле ледяной мексиканской ночи.

Норберт Фрид, чехословацкий писатель

Перевод С. Шмбраль

(обратно)

Столица серебряной страны

У двух южноамериканских рек — Параны и Уругвая — одно общее устье, протянувшееся на многие десятки километров. Вода в устье грязно-бурая, илистая, ее цвет совершенно не гармонирует с красивым названием устья: Ла-Плата — Серебряная река.

Первые испанские переселенцы, бредившие легендами о сказочном богатстве страны, не обращали внимания на цвет воды. Их больше интересовали серебряные побрякушки, украшавшие индейцев. Эта страсть к драгоценным металлам нашла отражение и в другом географическом названии. Огромное государство, раскинувшееся к югу от Ла-Платы, получило имя Аргентина — Серебряная страна.

Более четырех веков назад на правом берегу Ла-Платы возник город, которому суждено было стать не только столицей Серебряной страны, но и самым большим городом южного полушария. Этот город — Буэнос-Айрес.

Еще в середине прошлого века в нем жило не более 100 тысяч человек, а сейчас его население выросло до 6 миллионов. Это почти одна треть населения страны.

Старый Буэнос-Айрес, небольшой портовый городок, возникший на берегах речушки Риачуэлы, — это только один из районов нынешней столицы Аргентины — район Ла Бока. Сохраняя свое значение главнейшего порта, через который проходит свыше 80 процентов экспорта и почти половина импорта страны, Буэнос-Айрес превратился в крупнейший промышленный центр. На его предприятиях работает почти половина всех рабочих страны. Но горожане по-прежнему называют себя «портеньо» — жители порта. Среди них много иммигрантов, недавно приехавших в страну. Наверное, поэтому жители внутренних районов Аргентины никогда не назовут столичного жителя «криожьо», то есть коренным аргентинцем. Для них он лишь портеньо. Истинными хранителями национальных традиций, настоящими криожьо они считают только себя. Но не надо забывать, что каждый третий аргентинец — портеньо.

Низменный, совершенно ровный берег Ла-Платы, на котором раскинулся город, видимо, способствовал строго геометрической его планировке. Параллельные, взаимопересекающиеся под прямым углом улицы делят город на небольшие правильные кварталы. Сторона каждого такого квартала равна аргентинской мере длины — куадре (130 метров). Нумерация домов необычная. Каждый следующий квартал начинается с новой сотни.

Весь город делится на южную и северную части основной магистралью города — улицей Ривадавия, протянувшейся с востока на запад на двадцать километров.

В его северной части расположен «Баррио Норте» — фешенебельный квартал аргентинских богачей, крупных государственных чиновников, промышленников, банкиров, коммерсантов.

Наиболее шикарные магазины расположены на улице Флорида. В витринах ее магазинов выставляются последние новинки, роскошные безделушки вместе с табличками, на которых указаны непомерно высокие цены. После 5 часов вечера проезд на автомашинах по этой улице запрещен. Она целиком во власти праздно гуляющей публики. Здесь назначаются свидания, сюда приходят, чтобы показать свое новое платье или просто поглазеть на нарядную толпу.

На центральных улицах иной раз можно услышать громкое постукивание молотка. Это идет распродажа на аукционе. Причины распродаж самые различные: окончание срока аренды помещения, смерть владельца, перемена специализации магазина. Некоторые такие аукционы длятся многие месяцы и даже годы.

В южной части города, по мере удаления от центра, дома становятся все ниже, их вид непригляднее. Начинаются рабочие окраины.

Жилищный кризис привел к невиданной еще в стране спекуляции городскими земельными участками и квартирами. Сносятся еще совершенно прочные, но малоэтажные дома, а на их месте возводятся многоэтажные коробки, зачастую имеющие в своем основании не более одной квартиры. Земля дорога. Непомерна и плата за квартиры. Поэтому в пригородах Буэнос-Айреса растут «вильяс де мисериа» — поселки нищеты.

В ветхих лачугах, сколоченных из гофрированного железа, фанеры, или просто в землянках живут в ужасной тесноте и нищете те, кто искал в Аргентине лучшей доли. По кривым улицам этих поселков трудно пройти даже в сухую погоду, а в период дождей они превращаются в сплошную лужу. Дома вместо заборов огорожены колючей проволокой, как загоны для скота. Без водопровода и канализации, в ужасных антисанитарных условиях живут тысячи людей. Оказывается, не всем, кто ехал в Аргентину, дул попутный ветер.

«Тс! Тс!» Эти звуки портеньо издают, чтобы остановить такси. В Буэнос-Айресе нет стоянок. Такси кружат по городу в поисках пассажира. Как только вы занимаете место в такси, на счетчике появляется цифра — 5 песо. Поэтому водитель не в обиде на вас, если вы проедете только один километр, не повезет он вас и кружным путем. Чем короче сделанный им путь, тем дороже получит он за каждый километр пути.

Значительная часть пассажиров перевозится автобусами. Наряду с огромными омнибусами по улицам Буэнос-Айреса снуют юркие «микро». Это небольшие автобусы с одной дверью. Водитель выполняет одновременно и роль кондуктора. Требуется огромное искусство и хладнокровие, чтобы одной рукой держаться за руль, а другой отрывать билет и отсчитывать сдачу, следить, чтобы кто-нибудь не проехал без билета, успеть вовремя затормозить или уклониться от столкновения с машиной, прошмыгнувшей перед самым радиатором.

Фактически в Буэнос-Айресе нет никаких правил уличного движения. Чтобы получить право управлять автомобилем, вы должны продемонстрировать свое умение трогаться с места и затормозить по знаку инспектора.

Если внимательно наблюдать за движением на улице, то можно сделать вывод, что главная задача шофера — это успеть проскочить раньше другого. Так как никаких светофоров на улицах нет, а регулировщиков очень мало, то эти попытки заканчиваются часто очень плачевно. На улицах Буэнос-Айреса редко увидишь целую машину. Большинство же — это ветераны уличных битв. Сыны аргентинских просторов, которые, кажется, лишь на время сменили седло коня на сиденье автомашины, не любят подчиняться каким-либо правилам движения. Но попытки усмирить их продолжаются. Об этом свидетельствует недавно установленный в Буэнос-Айресе первый светофор.

Футбол — одна из слабостей аргентинцев. Следят ли они за футбольным состязанием по телевизору, устроившись в удобном кресле, или стоят на трибунах стадиона (сидячих мест очень мало), никто из них не остается равнодушным.

Наибольший интерес всегда представляют состязания футбольных команд крупнейших спортивных клубов страны «Ривер Плейт» и «Бока Хуниорс». Их матчи обычно проводятся по воскресеньям. Уже с утра все автобусы, направляющиеся в сторону стадиона, берутся на абордаж наиболее азартными болельщиками.

Темперамент аргентинских болельщиков вынудил администрацию стадиона обнести футбольное поле глубоким рвом и высокой изгородью из колючей проволоки. Для предупреждения схваток между болельщиками противных команд полицейские вооружаются брандспойтами и бомбами со слезоточивыми газами.

Стадион «Бока Хуниорс» расположен между районами Ла Бока и Барракас. Поэтому наибольшее число болельщиков этой команды находится в бедных рабочих районах. Победу своей команды беднота шумно справляет в многочисленных «бодегонес» — харчевнях, которые содержат итальянцы. В этих случаях на столе появляется неизменная писа — пирог с острым сыром, кусочками ветчины, перцем и оливками. Но если «Бока Хуниорс» проиграет, то ни в одной бодегонес вы не сможете найти этого аппетитного пирога. В лучшем случае на ваш вопрос о писе вам буркнут: «Se quemo» («Се кэмо» — сгорела).

Болельщики «Ривер Плейт» хорошо знают эту слабость своих противников и поэтому не упускают случая, чтобы, присутствуя при проигрыше команды «Бока Хуниорс», не крикнуть с трибуны: «Se quemo, se quemo!»

Лето в Аргентине жаркое и влажное. Жители прячутся в такую погоду за спущенными жалюзи квартир или в кафе, где потягивают прохладительные напитки через соломинку.

Аргентинские кафе обычно разделены на две половины. На одной половине, за перегородкой, маленькие столики, накрытые чистыми скатертями, салфетки. Сюда имеют право приходить только женщины в сопровождении своих спутников. Другая половина открыта для всех. Здесь можно увидеть, как портеньо пьет иерба мате: в обеих руках он держит чашечку в форме большой груши и посасывает через металлическую трубочку горьковатый, вяжущий рот напиток.

Существует легенда, что однажды Луна и маленькая Тучка спустились на землю, чтобы прогуляться и отдохнуть на лесной полянке. И вдруг они увидели перед собой ягуара, присевшего на задние лапы, чтобы броситься на них. Но в этот момент индеец, охотившийся в лесу, бросился к ним на помощь и убил ягуара. Когда, утомленный борьбой со зверем, индеец уснул, ему приснилась Луна и Тучка. «Мы хотим тебя отблагодарить, — сказали они. — Проснувшись, ты увидишь цветок. Он будет утолять твою жажду и заглушать голод». Этим цветком была иерба мате...

В Буэнос-Айресе много промышленных предприятий. Но промышленность не стала ведущей отраслью хозяйства страны. Все, что производится на заводах и фабриках столицы и других городов, не удовлетворяет даже части потребностей аргентинцев. Машины, промышленное оборудование, нефть — все это ввозится из-за границы. Господствующие империалистические монополии (в основном американские) не заинтересованы в промышленном развитии страны. Вот почему за 150 лет независимого существования Аргентина так и не смогла создать развитой национальной промышленности.

Аргентина — страна сельскохозяйственная. На ее мелких медных монетках изображен пшеничный колос и бычья голова — символ ее богатства. Это богатство создается во внутренних районах: на широких просторах Пампы и в степях Патагонии трудом, простых людей.

Ю. Галин

(обратно)

П. Фосетт. Затерянные рудники Мурибеки

Английского топографа П.Г. Фосетта пригласили в Боливию в 1906 году для установления государственных границ с Перу, Бразилией, Парагваем. С тех пор Фосетт предпринял восемь экспедиций в эти страны. Записи, сделанные им в экспедициях, полны глубокого познавательного интереса. Фосетт вел исследования в районах с необычной, порой совсем неизученной фауной и флорой, в полупустынных краях, где местные племена находились на самой низшей ступени развития.

Искренне ненавидя рабство, Фосетт находил общий язык с индейцами, подружился с ними. Ученый-исследователь понимал, что враждебность индейцев к белым вызвана жестокостями, которым завоеватели подвергали коренных жителей континента. Часто до Фосетта доходили вести о кладах, затерянных серебряных и золотых рудниках; не затихали и предания о таинственной стране Эльдорадо. Но Фосетт не искал обогащения, другая идея захватила его, другой цели посвятил он свою жизнь. Тщательно изучив историю Южной Америки, проведя в этой стране многие годы, исследователь, вооруженный знанием этнографии, геологии, археологии и антропологии, пришел к выводу, что в давние исторические времена огромная часть Тихого океана была занята сушей, населенной людьми, тогда уже создавшими высокую культуру. Фосетт считал, что где-то обязательно должны сохраниться остатки древней цивилизации, предшествовавшей инкскому периоду. Если бы Фосетту удалось доказать правоту своих предположений, древняя легенда об Атлантиде, поведанная миру Платоном, перестала бы быть всего лишь красивым мифом. Но замыслу ученого не суждено было осуществиться... Прошло уже более 35 лет с тех пор, как где-то на огромной площади бразильского штата Мату Гросу затерялась группа отважных искателей. Каждый год приходят разноречивые вести о гибели партии Фосетта. Его исчезновение вызвало целую серию поисково-спасательных экспедиций из разных стран. Но тайна, окутавшая гибель последней экспедиции Фосетта, до сих пор не раскрыта. Младшим сыном Фосетта — Брайаном — были подобраны и изданы отдельной книгой записи отца. Книга «Исследование» вышла в Лондоне в 1953 году. Из этой книги мы печатаем главу, в которой рассказывается о поисках легендарных рудников Мурибеки. Полностью книга будет издана Географгизом в 1961 году. Мурибека — сын индейской женщины и португальца — открыл богатейшие золотые и серебряные рудники, но их местонахождение осталось неизвестным, хотя сотни кладоискателей, десятки экспедиций отправлялись на поиски затерянных рудников. С.С. Серпинский

В архивах Рио-де-Жанейро мне встретился старинный документ. Неразборчивая рукопись на португальском языке рассказывала об одной экспедиции, начало которой относится к 1743 году. В документе говорилось, что некий уроженец Минас Жераис (Один из штатов Бразилии) — имя его не было указано — решил заняться поисками затерянных рудников Мурибеки.

Франциско Рапозо (для удобства рассказа как-нибудь придется его называть) не пугали ни воинственные индейцы, ни голод, ни дикие звери — ничто не могло отвратить смельчака от стремления обогатиться.

Небольшой отряд Франциско Рапозо пробирался по бездорожью в глубинные районы страны. Повсюду встречались бесчисленные реки и болота, пастбища были скудными; из-за непрестанных атак летучих мышей пали вьючные животные. И почти все снаряжение приходилось нести на себе. Температура то резко снижалась, то, наоборот, делалось невыносимо жарко. Засуха сменялась на стоящим потопом. И все-таки Рапозо и его отряд, полные надежд, продвигались вперед — в глубь неисследованной, загадочной страны.

В те дни карт этой страны не существовало, и ни один из участников отряда не имел ни малейшего представления о том, как передвигаться и куда направляться по суше, поэтому на описания пути, данные в отчете, никак нельзя положиться. Индейцы сопровождали Рапозо от одного пункта до другого и подсказывали, какой дальнейший путь следует избрать.

Отряд жил охотой, фруктами и овощами, которые удавалось стащить с индейских плантаций или выпросить у дружелюбно настроенных племен. Скудное это было существование: дичь в южноамериканских пустынных местностях — редкость.

Не считая индейцев, которые время от времени присоединялись к Рапозо и исчезали, когда это им приходило в голову, отряд состоял всего лишь из 18 человек. Возможно, поэтому они и остались в живых, так как обычно bandeiras (Буквально «флаги». В данном случае — вооруженные отряды, находящиеся под официальной эгидой государства; во время колонизации Бразилии они занимались разведкой страны и охотой на местных жителей — пойманные становились рабами. (Прим. переводчика.)) насчитывали по меньшей мере 500 человек. Большие bandeiras нередко погибали от голода. Сохранился отчет об отряде в 1 400 человек, ни один из которых не вернулся.

После долгих странствий пришло время, когда отряд Рапозо начал двигаться снова на восток, назад к прибрежным поселениям. Люди были утомлены от бесконечного блуждания, они пришли в уныние, лишились уверенности в себе — за десять лет скитаний им так и не удалось обнаружить затерянные рудники.

Но вот однажды на краю пустынной равнины люди увидели зубчатые вершины гор. Вспоминая об этом, Рапозо писал: «Казалось, горы достигают извечных областей неба и служат тропами ветру и даже самим звездам».

Действительно, это были необычные горы. Когда отряд стал подходить ближе, их остроконечные вершины с разных сторон озарились ярким пламенем. Шел дождь, и заходящее солнце отсвечивало в гранях мокрых скал. Глазам искателей, жаждущих богатств, горы показались усеянными драгоценными камнями. С утеса на утес струились золотые потоки, а над гребнем хребта дугой нависла радуга, слоено открывая путникам ворота к несметным сокровищам.

— An omen! (Не знамение ли это!) — вскричал Рапозо. — Смотрите, мы нашли сокровищницу Мурибеки!

Пришла ночь, заставившая людей расположиться лагерем у подножия удивительных гор. На следующее утро, когда взошло солнце, они увидели перед собой неприступные грозные скалы. Энтузиазм утих, но ведь искателям горы всегда представляются чем-то крайне заманчивым. Кто знает, что можно увидеть с верхней точки кряжа?

Рапозо и его товарищи столкнулись с отвесны ми скалами и пропастями, по которым невозможна было ни подняться, ни спуститься. Весь день напролет они боролись с валунами и провалами в поисках подходящего пути для подъема. Все время приходилось быть настороже. Вокруг обилие гремучих змей, а противоядия тогда еще не знали. Наконец, изнуренный бесплодными поисками, Рапозо предложил:

— Вернемся назад по нашим следам, отдохнем и будем искать дорогу севернее.

— Надо остановиться на ночлег, — послышался ответ. — Вернуться можно и завтра.

— Отлично, — согласился предводитель, — тогда пусть двое из вас, Жозе и Мануэль, пойдут за хворостом для костра.

Был разбит лагерь, люди уселись и улеглись поудобнее, как вдруг услышали громкие и бессвязные возгласы и треск в зарослях. Немедленно все вскочили и взялись за оружие. Из чащи выбежали Жозе и Мануэль.

— Мы нашли дорогу вверх! — кричали они.

Бродя в невысоких зарослях у ручья и собирая валежник, они увидели засохшее дерево. Вот прекрасное топливо! Жозе и Мануэль стали пробираться к дереву, как вдруг откуда ни возьмись по другую сторону ручья олень. Выпрыгнул и тут же скрылся за выступом скалы. Началась погоня. С ружьями наготове они перебрались через ручей, продираясь сквозь густые заросли, обогнули скалу. Олень исчез, а охотники очутились в глубокой расщелине и увидели, что по ней можно взобраться на самую вершину горы. От возбуждения и восторга были забыты и олень и валежник.

И вот лагерь поднят, все следуют за Мануэлем. Издавая возгласы удивления, гуськом вошли смельчаки в расщелину и убедились, что дальше она расширяется. Тут и там появлялись странные камни, напоминающие древнюю мостовую, а гладкие стены расщелины, казалось, носили следы инструмента. Скопления горного хрусталя и кварца создавали у искателей ощущение, будто они вступили в волшебную страду своих грез.

Через три часа израненные, задыхающиеся путники поднялись на гребень скалы, господствующей над окружающей равниной. Отсюда до основного горного хребта расстилалось свободное пространство. Скоро все люди стояли плечом к плечу на вершине выступа и, пораженные, не в силах вымолвить ни слова, смотрели на открывшуюся глазам величественную картину.

Далеко внизу раскинулся огромный город. Боясь, что их заметят жители города, португальцы кинулись назад. Надо было остерегаться:город мог оказаться поселением ненавистных испанцев. Город мог также быть Куско — древней столицей Перу, где жили высокоцивилизованные инки, до сих пор сопротивлявшиеся вторжению европейских захватчиков. А может, это просто португальская колония?

Рапозо крайне осторожно снова поднялся на вершину скалы и лежа, притаившись, внимательно осмотрел местность. Насколько он мог судить, горная цепь простиралась с юго-востока на северо-запад, а еще дальше в тумане виднелся лес. У подножия скалы — обширная равнина с разбросанными по ней блестящими озерцами. Казалось, жители покинули город. В спокойном воздухе не подымался ни один дымок; ни один звук не нарушал мертвой тишины.

Рапозо подал знак своим спутникам, и они один за другим вскарабкались на гребень горы. Затем, крадучись, осторожно начали спускаться по склону в долину и, сойдя с тропы, разбили лагерь у небольшого ручья.

В эту ночь не были зажжены костры, люди говорили шепотом. После долгих лет, проведенных в походах по пустынным краям, они испытывали благоговейный страх при виде чудесного незнакомого города. За два часа до наступления ночи Рапозо послал двоих португальцев и четверых негров на разведку — выяснить, что за народ живет в столь таинственном месте.

Взволнованно ждали возвращения посланцев. Малейший шум в лесу, шелест листвы, треск ветки — все казалось зловещим. Но разведчикам, когда они вернулись, нечего было рассказать. Правда, они не рискнули пробраться к стенам города; с того места, где лазутчики остановились, город выглядел необитаемым.

Когда на следующий день Рапозо с отрядом подошли к окруженным зарослями стенам, их встретили высланные вперед индейцы-разведчики с тем же докладом — город был пуст.

Искатели направились к проходу под тремя арками, сложенными из огромных каменных плит. Сверху, над центральной аркой, виднелись непонятные письмена, выгравированные на камнях.

Рапозо, хотя и не был образованным человеком, все же смог разобрать, что иероглифы не походили на современное письмо. Глубокой древностью, далеким прошлым веяло от всего этого.

Люди молча миновали арки и стали пробираться между беспорядочно громоздящимися остатками колонн и других каменных обломков; все кругом было покрыто буйной растительностью тропиков. По бокам от дороги возвышались двухэтажные здания, построенные из крупных каменных блоков, не скрепленных известкой, но подогнанных друг к другу с почти невероятной точностью; суживающиеся кверху портики были украшены искусной резьбой, изображавшей мрачных демонов.

Не надо забывать, что описание делали люди, которые не видели Куско, Саксауанана, не знали о других поразительных городах древнего Перу — городах, которые существовали еще задолго до появления здесь инков. И, конечно, необразованные и малограмотные авантюристы не смогли бы придумать и сочинить то, что сейчас так точно подтверждается археологами.

...Те из португальцев, которые осмелились войти внутрь домов и заговорить там, выбежали обратно, напуганные многоголосым эхом, отозвавшимся от стен и сводчатых потолков. Внутренние стены обрушились, покрыв пол обломками, а многовековой помет летучих мышей образовал толстый ковер под ногами. Место было такое древнее, что остатки обстановки и ткани должны были давным-давно разрушиться.

Широкая улица привела на площадь, в центре которой возвышалась огромная колонна из черного камня, а на ней отлично сохранившаяся статуя человека — одна рука его покоилась на бедре, а другая, вытянутая вперед, указывала на север. Португальцев глубоко поразил величавый вид изображения. Они даже почтительно перекрестились.

Покрытые искусной резьбой, разрушенные обелиски из того же черного камня обрамляли площадь. Справа возвышалось строение столь прекрасных форм, отделки и так украшенное, что могло быть только дворцом.

Напротив дворца — руины другого огромного строения, очевидно храма. На оставшихся каменных стенах виднелась попорченная резьба, изображающая животных и птиц.

То тут, то там путникам встречались зияющие трещины — пропасти, они были так глубоки, что с их дна не доносилось звука брошенных камней. Сомнений не оставалось в том, каким образом превратился в обломки этот город. Португальцы знали, что такое землетрясение и какие оно может принести разрушения. Страшное бедствие когда-то обрушилось на людей.

Прежде берега реки окаймляла прекрасная набережная, но сейчас ее разрушенная каменная кладка большей частью свалилась в воду. За рекой виднелись некогда обрабатываемые поля, покрытые сейчас высокой травой и яркими цветами. В низинах буйно и пышно разросся одичавший рис. На озерах тьма уток.

Рапозо и его спутники перешли вброд речку, пересекли болота и направились к зданию, одиноко стоявшему примерно в миле от реки. Когда они шли, непуганые утки не пожелали даже сдвинуться с места, чтобы уступить им дорогу.

Дом стоял на возвышении, и путники поднимались к нему по широким разноцветным ступеням каменной лестницы. Импозантный вход вел в просторное помещение, на стенах которого сохранилась тонкая резьба и украшения. Из большого зала открывался доступ в пятнадцать комнат; в каждой из них находилась скульптура — змеиная голова, изо рта которой все еще струилась вода, падая в открытую пасть другой змеиной головы, расположенной ниже. Здание могло быть училищем или храмом.

Вечером позади городских ворот Рапозо и его спутники разбили лагерь.

Пришельцы собирали в болотах рис и охотились на уток.

Анаконды, такие крупные, что могли убить человека, были здесь обычным явлением; повсюду кишмя кишели ядовитые змеи, привлекаемые обильным кормом, проглатывающие не только птиц, но и прыгающих крыс «джербоас». Равнина была наводнена дикими собаками, крупными как волки. И тем не менее долго никто не хотел покидать окрестности города.

Франциско Рапозо не имел представления, где они находились. В конце концов он решил продолжить путь и идти через лес, вниз по реке в надежде, что индейцы запомнят отметки на местности и по ним можно будет вернуться с новой, хорошо оснащенной экспедицией и откопать сокровища, погребенные под развалинами.

Жажда обогащения усилилась еще больше, когда Жоан Антонио, единственный человек из отряда, имя которого упоминается в документе, нашел среди камней небольшую золотую монету. На одной ее стороне был изображен юноша, стоящий на коленях, а на другой — лук, корона и какой-то музыкальный инструмент. Место должно быть полным-полно золота: когда жители бежали, то, конечно, успели взять лишь самое необходимое.

В документе упоминается о находке сокровищ, но никаких подробностей не сообщается. Вряд ли португальцы унесли с собой много золота и драгоценностей, ведь им предстоял долгий тяжелый путь.

Продвинувшись на пятьдесят миль вниз по реке, отряд вышел к водопаду. Сделали привал: дичи здесь было сколько угодно.

За водопадом река, выбившись на простор, становилась шире и разливалась на несколько болотистых лагун, как и большинство южноамериканских рек. Впереди безбрежная равнина. А неподалеку от водопада разбросаны холмы, замыкающие горную цепь. Индейцев отряда удивили странные отверстия в скалах. Присмотревшись, Рапозо не поверил глазам: на склоне холма он отчетливо различил следы горных разработок. Авантюристы кинулись к горе. Шахты оказались заброшенными. Однако вокруг лежало несколько кусков богатой серебром руды.

Тут и там встречались пещеры, высеченные в скалах. Входы в них были завалены громадными каменными глыбами с непонятными письменами — иероглифами. Возможно, пещеры — это гробницы правителей города и высокого духовенства. Тщетно пытались авантюристы отодвинуть глыбы с места.

Португальцы решили не сообщать о находке никому, кроме вице-короля. Они обязательно вернутся сюда как можно скорее, откроют рудники и завладеют всеми сокровищами города.

Будущие богачи стали особенно осторожными и отправили вниз по реке группу разведчиков. Девять дней разведчики с великим трудом перебирались по безлюдным лагунам и заводям, как вдруг им на глаза попалось каноэ, в котором сидели двое белых, одетых во что-то непонятное. Длинные черные волосы спускались им на плечи. Чтобы привлечь внимание, португальцы выстрелили в воздух, но каноэ стало уходить и скрылось из виду. Измученные трудным путешествием и изнуряющими обходами болот, боясь продвигаться дальше таким небольшим отрядом, разведчики вернулись к водопаду.

Рапозо совсем не хотелось встречаться с воинственно настроенными незнакомцами, и поэтому он повел отряд в восточном направлении. После нескольких месяцев тяжелого пути искатели достигли берега реки Сан-Франсиску, пересекли ее до Парагуасу и дошли до Баии. Отсюда они и послали вице-королю документ, найденный мной в Рио-де-Жанейро.

Вице-королем ничего не было предпринято. Может быть, потому, что государственным деятелям, слепо приверженным всемогущей церкви, трудно было поверить в существование древней цивилизации. Египет в те дни все еще оставался таинственной загадкой, с безумным религиозным рвением сжигались бесценные рукописи древнего Перу и Мексики.

Возвратился ли Рапозо в открытый им город — неизвестно. О дальнейшей судьбе Рапозо больше ничего не было слышно. Около столетия документ пылился в ящиках архивов Рио-де-Жанейро, пока, наконец, правительство обратило на него внимание. Несколько экспедиций пытались добраться до вновь затерянного города и рудников. Но безуспешно.

А ведь находка Рапозо не была единственной. В 1913 году британский консул в Рио был отведен индейцем в такой же город, затерянный в лесах.

Посреди городской площади на высоком пьедестале из черного камня они увидели обломки статуи, похожей на ту, которая потрясла Рапозо и его спутников. По несчастью, ураган буквально унес вьючных животных, консулу и его людям пришлось немедленно вернуться.

Жаль, что даже в странах, к которым романтическая история, рассказанная мной, больше всего относится, осведомленность о своем крае приблизительна. Между тем и местные бразильские и зарубежные высокоэрудированные ученые сходятся на мнении, что, лишь признав существование древней, забытой цивилизации, можно найти ключ к разгадке тайны разрушенных и затерянных городов, замечательной посуды, скульптур и надписей отдаленных веков.

Один весьма образованный бразилец писал: «Изучение континента убедило меня в том, что Бразилия представляет собой страну, где сейчас можно искать и находить следы древнейшей цивилизации коренных жителей Южной Америки. И мне отнюдь не кажется удивительным, что в малоисследованных лесах ее найдутся руины древних городов».

Я уверен, что поиски эти, несомненно, представляют интерес для всего мира, ибо что может быть увлекательнее, чем проникновение в тайны прошлого, бросающие свет на историю всемирной цивилизации.

Рисунки М. Митурича

Сокращенный перевод С.С. Серпинского

 

(обратно)

Хосе Мария Санчес. Лалу

У меня сохранилось смутное, но приятное воспоминание о Лалу. Помню странного вида лодку, гудение раковины над тихой бухтой, оживленный шум, доносящийся с пристани и ближних ферм. Этот непередаваемый, полный таинственности звук чудится мне до сих пор. Он как бы поднимается над дымкой прошедших лет и обладает чудесной силой вызывать уже ставшее привычным щемящее чувство тоски по родине. Я родился на острове и поэтому, может быть, пристрастно отношусь к старым жителям архипелага, чьи представления в наше время не выдерживают натиска жалкой действительности, враждебной всякой фантазии, всякому порыву воображения.

Горько становится, когда видишь, что островитяне потеряли свойственную им способность испытывать восторг перед близостью тайны, что родники легенды и фантазии иссякли, высушенные трагедией, которую ежедневно переживают жители островов.

История немого Лалу глубоко волнует меня. Без преувеличения можно сказать, что он обладал необыкновенным духовным развитием. Неустанные скитания по спокойным водам бухты и прибрежным кустарникам, полным неясного таинственного шума, дали Лалу неожиданные и глубокие познания. В конце концов у него сложилась как бы вторая натура, таинственная сила которой была недоступна пониманию островитян и — чего греха таить — не вызывала их симпатий.

Островитяне относились к Лалу с недоверием, хотя прекрасно знали его доброту, которой так и светился благородный облик рыбака.

Почти все подробности его не обыкновенной жизни уже забыты. Сохранилось воспоминание только об одном трагическом и поучительном событии, в котором Лалу играл самую главную роль... Эта легенда передавалась на острове из поколения в поколение.

Лалу родился в южной части острова Пастора. О его раннем детстве и рассказать-то нечего. Вероятнее всего, оно протекало тихо и спокойно, в незатейливой обстановке небольшого островка, затерянного в море. Море было везде. Его открытая даль была неизменным фоном всех событий. Только иногда, может быть, при западном ветре к вечному шуму моря присоединялся волнующий гул сельвы, отделенной от острова зеленоватой водой пролива, глубокого, как пропасть. Но близость сельвы не привлекала внимания Лалу. Только море, вездесущее, могучее, манило его с непонятной, неодолимой силой. Он рос и креп под лучами жаркого солнца и порывами злого ветра, шумевшего в кустарниках на берегу.

Лалу не играл со своими сверстниками: мальчик не мог произнести ни одного слова. Он чувствовал себя бесконечно одиноким. Мало-помалу Лалу создал свой особый мир чувств и мыслей, в туманной глубине которого он находил ответы на серьезные вопросы, встававшие перед ним на каждом шагу.

Говорят, его слезы трогали сердца даже самых черствых людей. Если какая-нибудь неприятность выводила его из обычного равновесия, Лалу плакал, сотрясаясь от отчаянных, но безмолвных рыданий. Это напоминало простодушным островитянам стон маленького несчастного и беззащитного животного...

Лалу был смел и ловок. Он мог с непревзойденной грацией прыгнуть с лодки в любом, самом невообразимом и опасном месте и глубоко нырнуть. Старики, наблюдавшие за ним из окон жилищ, прилепившихся на самом верху скалистого берега, не могли скрыть своего недовольства поведением юноши. Люди пугались, видя, как Лалу, почти обнаженный, стремительно несся под водой, будто морское дно было для него родным домом. Черная голова мальчика выныривала на немыслимо далеком от берега расстоянии.

В сумерках Лалу возвращался в бедное жилище родителей. Его чистые, глубокие как море глаза горели восторженным огнем.

Прошли годы, и Лалу, хранитель неразгаданной тайны морских глубин, порвал всякую связь с родной деревней. Теперь уже вся бухта была местом его таинственных скитаний. Он жил всюду и нигде. Лодка его постепенно превратилась в какое-то странное логово. На носу ее возвышался навес из досок. Крыша была сплетена из широких листьев.

Приближаясь к поселку, Лалу бил в огромную раковину. Звон ее разносился по всей бухте и походил на вопль, идущий из самой глубины моря...

Однажды в этих местах появилась чудовищная акула, вызвавшая ужас у потрясенных рыбаков острова. Это была неслыханно свирепая рыба. Вскоре островитяне заметили, что акула разрушает черепашьи питомники. Даже крепкие изгороди не выдерживали ударов ее фантастической челюсти. Акула раскусывала, как бумажные шарики, мощные панцири пойманных черепах. Рыбная ловля в этих местах стала почти невозможной.

Ни одна лодка не могла удержаться в водовороте, который поднимала акула своим страшным хвостом. Рыбачьи челноки переворачивались и тонули в спокойных водах бухты. От несчастных не оставалось даже следа. С каждым днем акула становилась свирепее, и число ее жертв все росло. В конце концов ни один рыбак уже не отваживался выходить в море, если у него не было большой шлюпки.

Отчаяние охватило жителей поселка. Люди день и ночь жаловались богу, пославшему им злую кару. Набеги акулы угрожали основному источнику существования — охоте на морских черепах. Долгие и томительные месяцы длилось бедствие. Гигантское чудовище не покидало бухты. Напрасно пытались устраивать различные засады: охотиться на акулу надо было с берега, а никак не с хрупких индейских челноков. На пятнистом, как у тигра, хребте акулы, словно дразня людей, торчала целая коллекция гарпунов — молчаливых свидетелей ее бесчисленных побед.

Лалу был единственный, кто не испытывал страха перед чудовищной акулой. Занятый рыбной ловлей, он, как обычно, днем и ночью разъезжал по морю во всех направлениях. Рыбаки старались объяснить юноше, какой опасности он себя подвергает. Но Лалу только улыбался в ответ и снова уходил в море.

И вот опять поползли слухи, снова вокруг Лалу стали плести всякие небылицы. Нашлись люди, увидевшие связь между появлением чудовища и странным пристрастием Лалу к одиночеству. Может быть, говорили они, необычайная любовь к морю привела Лалу к познанию таких тайн, которые помогли ему проникнуть за пределы реального. А может быть, нездоровое любопытство заставило юношу вызвать силы бездны. Если это действительно так, думали люди, любопытство Лалу обошлось слишком дорого для его бпижних, ибо ад ответил на его призыв и послал островитянам смерть в виде свирепой акулы.

Однажды в сумерки Лалу прибыл на остров Пастора. Не замечая враждебного отношения поселян, он направился к дому Хозефа Бакера, старого лодочника, единственного человека, к которому юноша чувствовал настоящую привязанность. После смерти родителей, умерших много лет назад, Лалу неизменно встречал в доме старого Бакера трогательное радушие и спокойную поддержку. Старый Бакер был последним звеном между Лалу и жителями острова.

Может быть, любовь к морю — чувство, которое у каждого из них проявлялось по-своему, — и объединила двух столь не схожих между собой людей. По вечерам они зажигали глиняные трубки и сидели на берегу, созерцая изменчивые картины звездного неба. Иногда старый Бакер рассказывал что-нибудь, но чаще они сидели молча, прислушиваясь к глухому рокоту Пасти Дракона — песчаной отмели, у начала которой огромная скала, принимающая на себя воды Атлантического океана, ревет под бешеным напором бесконечных волн.

В этот день Лалу, как обычно, приехал с охапкой свежих кореньев для Бакера, который был уже слишком слаб, чтобы работать. Старик встретил его с неизменной ласковой улыбкой и ничего не сказал о вымыслах, которые злословие сплело вокруг юноши. Поужинав, они зажгли трубки и уселись против бедной хижины Бакера. Старик погрузился в долгое молчание, полное невысказанных намеков.

Часов в девять громкий треск нарушил тишину поселка. Подойдя к краю скалистого берега, юноша и старик всматривались в залитую лунным светом песчаную кромку берега. Акула напала на один из черепашьих питомников, и он рушился, не выдерживая натиска страшных челюстей. На обрывистых дорожках послышались тревожные голоса. Люди бежали к морю.

Когда Лалу и Бакер спустились к воде, их встретила враждебная тишина.

Лалу проник за разрушенную изгородь питомника и внимательно осмотрел сломанные столбы. Затем отплыл в сторону и притащил черепаху, рассеченную акулой пополам. Рыбаки в ярости подбежали к нему, и один из них — негр огромного роста — ударил юношу по лицу. Лучше бы он этого не делал! С ловкостью дикой кошки Лалу бросился на обидчика и сбил его с ног страшным ударом. Рыбак перепугался и растерянно вытирал кровь... Возмущенная толпа окружила Лалу и Бакера.

Стараясь всех успокоить, Бакер взял Лалу за руку и, отведя его в сторону, рассказал ему о глупом подозрении, которое волновало людей.

Внезапно решившись на что-то, немой направился к своей причудливой лодке, стоявшей на белом прибрежном песке, и, не глядя на столпившихся рыбаков, исчез в темноте ночи.

Тогда старый Бакер рассказал, какое обещание дал Лалу перед отъездом. Лалу просил, чтобы на следующую ночь человек десять самых смелых рыбаков поехали с ним и помогли ему покончить с чудовищной акулой. Чтобы было не так страшно, пусть рыбаки возьмут баркас «Мария», который подойдет к назначенному юношей месту. Там Лалу поймает чудовищную акулу.

Точно исполняя обещанное, Лалу появился, когда погасли последние лучи заходящего солнца. Юноша привязал свою лодку к корме баркаса. Когда стемнело, баркас и лодка отправились в путь. Негры на берегу с надеждой смотрели им вслед. Высокие паруса грациозно несли стройный баркас. Скоро смельчаки обогнули последний выступ скалы и пропали из виду.

В море ночь похожа на бездонный серый купол. Она открывает рыбакам свою ласковую глубину, теплую и близкую, как обнаженная спина женщины. Рыбаки беззаботно плывут, овеянные спокойным величием ночи. И в каждой звезде, падающей в пустоту, в журчании неторопливых волн, в бурлении фосфоресцирующей воды отражается целый мир. Прекрасна и добра ночь на море. Но не так было на этот раз. Сейчас у рыбаков сердца бьются непривычно быстро, и скала у Пасти Дракона, словно бык, стоящий по колени в воде, ревет тысячераскатным громом.

Люди молча сидели в баркасе. В ушах мучительно отзывался стонущий скрип рыболовных снастей. Когда бросили якорь у скалистого острова, за тяжелой черной тучей открылась луна. Подул ветер, вздымая темные волны. Послышалось зловещее бормотание подводной пещеры. Один за другим люди сошли на берег негостеприимного острова; со всех сторон его окружали страшные подводные камни, которые поднимались из воды, как острия кинжалов. Вместе с рыбаками юноша направился на другой конец островка. Вскоре они увидели черную пасть пещеры. Подводный ход вел от нее в центр острова, где крохотная лагуна, окруженная скалами и старыми гнездами морских птиц, тихо катила свои дремлющие воды.

Лалу быстрыми и выразительными жестами объяснил рыбакам свой отчаянный план. Рыбаки поспешно бросились собирать камни, которые они навалили потом у входа в подводный тоннель. Взяв раковину, которой он пользовался как колоколом, Лалу спустился на берег.

Луна вышла из облаков, ветер утих. Немой, сбросив с себя рваную одежду, смотрел на гладкую поверхность бухты. Время от времени он бил в раковину, как в колокол. Этот своеобразный звон будил странные отзвуки в пещере. Испуганным рыбакам в этой перекличке слышалось грозное повеление, которое неслось к морю с берега.

Внезапно все замолкли. Вдали показался чудовищный плавник акулы. Хищница стремительно приближалась.

Лалу схватил остро отточенную раковину и сделал глубокий надрез на руке. Из раны струей хлынула кровь. Лалу опустил руку в воду и направился к темнеющему входу в пещеру. Акула, казалось, взбесилась от нетерпения. Лалу же спокойно плыл, оставляя за собой кровавый след.

Когда хищница почти уже нагнала юношу, Лалу быстро нырнул и поплыл в таинственную глубину подводной пещеры. Акула, как стрела, бросилась по кровавому следу.

Ошеломленные рыбаки бессмысленно смотрели на вход в пещеру. Вдруг голова Лалу показалась в одной из боковых расщелин. Как видно, ни остров, ни пещера не имели от него тайн. Лалу быстро и уверенно толкал перед собой каменную глыбу. Он докатил ее до входа в пещеру и опустил в воду. Следуя его примеру, рыбаки принялись заваливать камнями вход в подводную пещеру. Вскоре она была наглухо заперта. Чудовище было поймано.

Лалу направился к своей лодке и снял с навеса большую связку ядовитых лиан — барбаско, которыми индейцы «а берегу пользуются, когда хотят отравить воду в реке, чтобы убить рыбу. Вместе с другими рыбаками Лалу приготовил в больших глиняных чанах эту страшную отраву и бросил ее в безжизненные воды лагуны. Рыбаки отправились спать на палубу баркаса. И только Лалу дежурил всю ночь. На заре рыбаки проснулись и сошли на берег. Но напрасно искали они Лалу и его лодку. Около самого берега, перевернувшись вверх серебристым брюхом, лежала неподвижная акула. Голова ее была рассечена страшным ударом мачете.

Рисунки Г. Филипповского

Перевод с испанского Ел. Колчиной

(обратно)

Белые черепахи Кинтана Роо

Что послужило поводом к тому, что испанцы из отряда Эрнандеса де Кордова назвали этот небольшой мексиканский остров Островом женщин? Трудно сказать. Может быть, виновницами этого «крещения» были женские фигурки племени майя, которые испанцы нашли в древнем храме на острове. Как бы то ни было, но название это не совсем подходит для Кинтана Роо. Справедливости ради его следовало бы назвать Островом черепах.

Охота на белую черепаху — основное и почти исключительное занятие жителей острова.

Этот промысел уходит своими корнями в далекое прошлое и относится к категории тех, порой фантастических занятий человека, которые требуют от него беззаветной преданности морю. В море он проводит почти всю жизнь и знает его тайны не хуже, чем земледелец — секреты кукурузного поля. Вспомните хотя бы ловцов губок. Правда, работа охотников за черепахами не столь трудна и опасна: ведь им не приходится нырять в морские глубины. Но все-таки чем-то они напоминают легендарных героев Панаите Истрати.

Ежедневно на рассвете охотники отправляются за добычей, а уже в десять утра рыбацкие барки с развернутыми парусами и отяжелевшими сетями подходят к аквамариновой бухте острова.

— Сколько! — спрашивают друг друга охотники, когда их барки почти касаются кормами. И в ответ каждый поднимает вверх два, три, четыре пальца — в зависимости от того, сколько черепах лежит на дне лодки.

Барки приближаются к берегу. Каждый охотник высекает на панцире черепахи свои инициалы. Затем животное подвешивают на веревках, которые продеваются под передними лапами, и спускают в «чикеро» — так называется временная «тюрьма» черепах. По внешнему виду чикеро очень напоминает загон для быков. Здесь, в неволе, черепахам предстоит провести последние дни своей жизни.

Но вот однажды в водах бухты появляется специальное судно, на котором живой груз перевезут на остров Большой Кайман.

Теперь каждый охотник по инициалам разыскивает свою черепаху в чикеро. Поймать животное удается не сразу. Благодаря плавникам черепахи двигаются довольно быстро. Но все чаще высовывают они голову, чтобы набрать воздуха. Наконец, когда черепахи совсем обессилеют, им связывают плавники и опускают на дно трюма. Там их складывают штабелями, как дрова, пока число «пленниц» не достигнет цифры 350 — такова грузоподъемность судна. Теперь им предстоит путешествие по морю до Большого Каймана. В течение всего пути их будут постоянно обрызгивать водой. Ведь черепах надо сохранить живыми до тех пор, пока не поступит заявка от консервного завода.

А между тем охотники на острове получили свои песо и готовятся к очередному выходу в море. Каждая черепаха стоит 100 песо. Налог на черепаху равен 30 песо. Остается 70 песо. Но и эта сумма распределяется между несколькими пайщиками — здесь действует старинная система паев. Один пай приходится на долю хозяина лодки, другой предназначен владельцу сетей, третий — плата за мотор (правда, он имеется не у всех). Охотники — в лодке их обычно двое или трое — получают свои паи.

На продажу идет гак называемая белая черепаха, мясо которой ценится довольно высоко. Но в сети часто попадают и другие разновидности черепахи, например кагуама, мясо которых с удовольствием едят островитяне. В пищу употребляют и яйца кагуамы, похожие на маленькие оранжевые шары. Их сушат на солнце вместе с сетями.

Луис Суарес (Мексика)

Фото Хулио Майо Перевод с испанского Татьяны Хаис

(обратно)

Ключи от камня

Несколько лет назад я побывал на Южном Урале. Невысокие, словно сглаженные гигантским утюгом горы разочаровали меня. Они скорее напоминали большие холмы, поросшие густой щетиной леса. Редко где скальные уступы поднимались выше темно-зеленого пояса.

Но когда геологическая экспедиция занялась осмотром старых, давно заброшенных старателями копей, я понял, почему геологи любят эти невзрачные горы. Честно говоря, я даже немного растерялся в этом грандиозном природном геологическом музее. Мы встречали разнообразные граниты, нефелиновые сиениты, а среди них попадались нетронутые ленты пегматитовых жил, в которых, словно в сказочных ларцах, хранятся разнообразные минералы. Вот среди серовато-белого полевого шпата уютно примостились миниатюрные призмочки темно-коричневого циркона, а чуть поодаль полевой шпат сменяется бледно-розовыми блестящими пластинками слюды. Следим за жилой дальше и видим великолепные зеленоватые и голубые кристаллы амазонита.

Всего в природе встречается около 2 тысяч различных минералов. Науке они все хорошо известны. Составлены даже их «родословные». Если заглянуть в них, можно узнать много подробностей о рождении камня, о его внешних признаках и структуре, о практическом применении. Однако, чтобы пользоваться такими «родословными», надо знать названия минералов.

...Изыскатель нашел какой-то интересный камень, но не может определить его по памяти. Как же раскрыть инкогнито минерала?

Даже при беглом осмотре камня бросается в глаза его окраска. Правда, один и тот же минерал может иметь различный цвет, и, напротив, многие минералы бывают окрашены одинаково. Тем не менее обращать внимание на окраску нужно, потому что в совокупности с другими признаками она может помочь раскрыть природу камня. Вот и сейчас темно-коричневый цвет найденного минерала наталкивает геолога на мысль, что он нашел лимонит — бурый железняк.

Иногда в выветрившемся, изменившемся образце трудно установить цвет минерала. Тогда геолог отбивает от него кусочек и смотрит окраску свежего скола. Заодно геолог определяет и так называемую черту минерала. Дело в том, что в куске минерал часто бывает одного цвета, а в порошке — другого. Черту определить просто. Для этого нужно только взять неглазированную фарфоровую пластинку и провести по ней камнем несколько раз. Окраска черты характеризует многие минералы. Так, красную черту оставляют гематит, киноварь, боксит; черную — магнетит, ильменит; зеленую — малахит, азурит, роговая обманка.

Геолог продолжает опознавать «незнакомца». Вот он превратил минерал в искусственное зеркальце и старается поймать им солнечный луч. Камень тускло блеснул. Да, похоже, что это бурый железняк. Такой полуметаллический блеск — его характерный признак.

Блески минералов исключительно разнообразны по своим оттенкам. Металлический блеск свойствен в основном сульфидам — минералам непрозрачным, тяжелым, с чертой черного или темного цвета. Стеклянный блеск наблюдается у прозрачных или просвечивающих по краям минералов — таких, как гипс, кварц, полевые шпаты. Бывает и жирный блеск (самородная сера), перламутровый (опал, слюда), шелковистый (асбест, малахит) и т. п.

Теперь геолог берет молоток и слегка ударяет по образцу — проверяет спайность минерала. Спайность — это свойство минералов раскалываться по плоскостям определенного направления. Самой податливой считается слюда. Она легко расщепляется на тончайшие прозрачные листочки. А вот если взять кусок каменной соли, или, как ее называют, галита, и ударить по нему молотком, кусок распадается на мелкие кубики.

Но бывает, что минерал — например, кварц — с неохотой поддается раскалыванию. Дробясь, он образует неровные, угловатые обломки. У каждого минерала свой, особый характер спайности. Поэтому определить спайность — это значит в какой-то мере разгадать инкогнито камня.

Все ли теперь знает геолог о своей находке? Пока еще нет. Нужно установить ее твердость. Для этого геолог пользуется «шкалой твердости».

В полевых условиях нередко приходится прибегать к самодельной шкале. Вот как она выглядит (твердость условно выражена в единицах).

Гипс, ноготь — 2.

Мрамор — 3.

Железо кровельное — 4.

Стекло — 5.

Стальной нож — 6.

Кварц, напильник — 7.

Если минерал не царапает, допустим сталь, то ясно, что его собственная твердость ниже твердости стали, и тогда следует выбрать более мягкий эталон.

Предположим, что минерал оставил царапины на стекле. Выходит, что «незнакомец» тверже стекла, но мягче стали. Значит, его твердость приблизительно 5,5. Теперь уже сомнений нет — это бурый железняк.

Итак, внешние признаки минерала оказались теми ключами, которые помогли раскрыть секрет камня. Тот, кто владеет такими ключами, кто дружен с камнем и хорошо знает его свойства, всегда будет чувствовать себя хозяином богатейшей коллекции пород и минералов, которую хранит природа.

Отдел ведет С. Глушнев О свойствах минералов можно прочитать в следующих книгах:

Баян О., Разведчик недр. Л., Детгиз, 1959.

Разумовский Н.К., Как определять минералы. М. — Л., Детгиз, 1953.

Соболевский В.И., Занимательные минералы. М.—Л.. Госгеолтехиздат. 1949.

Яковлев А.А., В мире камня. Детгиз, 1951.

(обратно)

Кто он, таинственный пришелец?

Продолжение. См. № 8 .

Часть 2, в которой новые факты выступают против некоторых старых гипотез

Что нам было известно

Итак, в августе 1959 года в междуречье Хушмо и Чамбы, в ста километрах от ближайшего населенного пункта, собрались люди разных профессий и возрастов, разных характеров и наклонностей, приехавшие сюда из разных городов страны: туристы-байдарочники из Москвы во главе с инженером Борей Смирновым; врачи, радиофизики, географы из Томска со своим «шефом» Геной Плехановым, врачом-инженером бетатронной лаборатории Томского мединститута; наконец, мы с Валентином Петровым.

Все мы собрались с единственной целью — раздобыть факты, позволяющие найти причину явления, которое произошло в этих местах 51 год назад.

Что мы знали об этом явлении? Нам были известны показания очевидцев и показания приборов, к которым, впрочем, мы не должны были относиться с полным доверием. Первые были отделены от катастрофы временем, так как они были собраны в основном 15—20 лет спустя, вторые — расстоянием, так как научных станций в районе Подкаменной Тунгуски тогда не было... И все-таки эти показания имели большую ценность для нас.

Показания очевидцев

Ранним солнечным утром 30 июня 1908 года жители центральной части Сибири были поражены необычайным зрелищем. На голубом безоблачном небе появилось ослепительное, раскаленное добела тело, похожее на солнце, которое быстро пронеслось в северо-западном направлении и исчезло за горизонтом. Движение его сопровождалось гулом и грохотом. Во многих домах из окон вылетали стекла, осыпалась штукатурка, с полок падала посуда...

Полет «второго солнца» завершился ярчайшей вспышкой и оглушительным грохотом. Падение таинственного пришельца, как потом выяснилось, произошло в бассейне реки Чамбы — правого притока Подкаменной Тунгуски. Примерно в 35 километрах от места падения метеорита находилось стойбище эвенка Ивана Петрова. Иван вместе с женой в это солнечное утро сидел в чуме — легкой переносной постройке, состоящей из жердей, обтянутых оленьими шкурами.

Внезапно чум вместе с его обитателями взлетел на воздух. Петров и его жена успели услышать невероятной силы громовой раскат и, отброшенные неведомой силой в сторону, потеряли сознание. Когда они пришли в себя, вокруг царила тишина, но воздух был наполнен мглой и едким дымом. Неподалеку от стойбища бушевал таежный пожар. Ивану после долгих поисков удалось разыскать только часть оленей. Обгоревшие трупы животных валялись среди пожарища.

Во время поисков оленей потрясенный Иван обнаружил, что на огромной площади тайга исчезла. Там, где ранее зеленели могучие кедры, сосны и лиственницы, теперь расстилалась мрачная дымящаяся пустыня, покрытая нескончаемыми рядами поваленных, сломанных и вывороченных с корнями деревьев.

Иван настолько был потрясен всем случившимся, что на несколько лет потерял дар речи.

Загадочное событие вызвало у суеверных эвенков твердое убеждение в его сверхъестественной причине: сошествии на землю разгневанного чем-то бога огня и грома — грозного Агды. Место, куда ступила нога бога, было признано заклятым. Шаманы положили на него табу, и ни один эвенк не осмеливался переступать границу запретной зоны.

Свидетельства приборов

30 июня 1908 года крупнейшие метеостанции мира отметили появление мощной воздушной волны, дважды обошедшей Землю. В тот же день сейсмографы Иркутской обсерватории, одной из лучших в то время в Сибири, зафиксировали странное поверхностное землетрясение, которое, по вычислению директора обсерватории А.В. Вознесенского, произошло в семь часов утра по местному времени, на расстоянии 900 километров к северу от Иркутска, в бассейне Подкаменной Тунгуски. Характер землетрясения был настолько необычным, что Вознесенский не решился опубликовать полученные данные: не ошиблись ли приборы?

В средних широтах Европы в течение нескольких суток после 30 июня наблюдались необычайно светлые ночи и яркие зори. По некоторым данным, впрочем, они начались еще за несколько дней до тунгусской катастрофы.

Американский астроном Аббот установил значительное помутнение земной атмосферы в первой половине июля. Причина помутнения была для него непонятна. Обычно подобного рода явления связаны с крупными вулканическими извержениями, выбрасывающими в атмосферу большое количество пепла. Но в июне и июле 1908 года никаких извержений не происходило...

Многие наблюдатели отмечали появление в это время большого количества серебристых облаков.

Все эти свидетельства очень интересны и важны, но, увы, как ни сопоставляй их, как ни тасуй, они не могут доказательно ответить на вопрос, что же вызвало тунгусскую катастрофу. А между тем трудно поверить, что на месте катастрофы не осталось никаких следов, которые бы определенно указали путь к разгадке тайны, волнующей многих.

«Такие следы есть, и мы должны найти их», — этой мыслью жили все те, кто прибыл в августе 1959 года в междуречье Хушмо и Кимча.

6 августа. В сгустившихся сумерках около ярко пылающего костра мы долго разговаривали о стоящих перед нами целях и задачах.

Гена Плеханов, как и большинство участников его группы, считает, что никакого метеорита не было, а имел место ядерный взрыв, возможно последовавший в результате катастрофы с космическим кораблем при его неудачной попытке приземлиться. Гипотезу А. Казанцева, полагающего, что это был корабль с Марса или другой планеты солнечной системы, томичи считают несостоятельной. То, что за истекшие 51 год не последовало повторного посещения нашей планеты космическими аэронавтами, говорит об ошибочности такой версии. По их мнению, это был звездолет, прилетевший из другой, не солнечной системы.

Наши друзья наметили провести полевые радиометрические наблюдения в котловине и на расстоянии до 50 километров к северу, востоку, западу и югу от нее, с одновременным сбором проб для радиометрических и металлометрических исследований. Томичи собираются произвести эксгумацию трупов из захоронений эвенков за время с 1908 по 1920 год, чтобы установить процент содержания в их костях радиоактивного изотопа стронция 90, который должен был накопиться в результате ядерного взрыва.

Однако томичи просчитались. Они взяли с собой очень мало продуктов и уже сейчас чувствуют, что им придется возвращаться раньше запланированного срока. По расчету Плеханова, уже 17 августа им необходимо отправляться обратно. Местные ресурсы не могли быть ими использованы из-за недостатка боеприпасов. Я посоветовал Плеханову попробовать отыскать устроенный Куликом продовольственный склад.

Куликовский клад

Во время одного из маршрутов в районе Северного болота мы в том же 1958 году наткнулись около Сусловской воронки на деревянную бочку с остатками керосина.

Летом 1930 года, когда экспедиция Кулика стала стихийно распадаться, последний решил в качестве эксперимента спрятать в вечной мерзлоте на глубине четырех метров бочонок со сливочным маслом и часть сохатиной туши, чтобы через десяток лет извлечь их и определить степень пригодности для питания.

Недалеко от Сусловской воронки участниками экспедиции Кулика был пройден шурф глубиной около четырех метров. Его тщательно завалили и наверху, как сигнальную веху, поставили бочку с керосином. Своим запахом она должна была также отпугивать любопытных представителей медвежьего племени. И вот теперь томичам предстояло проверить истинную ценность эксперимента Кулика.

7 августа. Пока студенты из Томска проводили розыски клада, мы начали сборы в дальнейший путь. Наши московские друзья Боря Смирнов, Женя Арцис и другие туристы-байдарочники согласились подвезти нас на своих байдарках километров на 35—40 вниз по Кимчу, откуда мы пешим порядком должны будем вернуться к заимке.

8 августа. К полудню добрались до озера Чако. В 1958 году здесь проживало целое семейство лебедей. Сейчас озеро было пустынным. Мы недоумевали: куда девались лебеди? Они ведь из года в год гнездились в этом озере, которое на картах, помимо Чако, именуется и Лебединым. Янковский еще в 1930 году неоднократно приходил сюда полюбоваться этими красавцами. Ему даже удалось оказать им большую услугу, поймав огромную полутораметровую щуку, которая на его глазах утащила под воду одного из лебедят.

Мы взяли со дна озера первую иловую пробу.

11 августа. После двухдневного путешествия достигли, наконец, так называемого Первого Кимчинского порога, находящегося километрах в шестидесяти от озера Чако. Водопад представляет собой каменистый, до полусотни метров длиной перепад. Между острыми камнями с ревом бурлит и пенится вода. Каждую байдарку приходится осторожно протаскивать на руках через камни. Водопад заканчивается широким и глубоким плесом, на берегу которого мы с Валентином расстаемся с нашими последними попутчиками — москвичами. Они плывут дальше...

Отсюда нам предстоит пешком возвратиться к Куликовской заимке.

12 августа. Только что мы успели расставить на разогретых камнях нашу палатку, как пошел мелкий моросящий дождь. В палатке тепло и уютно. Как хорошо в холодный ненастныйвечер сидеть в таком надежном убежище! В консервной банке горит огарок свечи, на горячих камнях навален ворох березовых веток, прикрытых легкой хлорвиниловой клеенкой. По туго натянутому полотнищу палатки дробно стучат дождевые капли, и этот монотонный звук создает какое-то особое умиротворенное настроение.

14 августа. Ведем наблюдения над характером лесного повала и время от времени берем почвенные пробы. Картина лесного повала в этой части района путаная. За истекшие 50 лет на отдельных участках прошли повторные лесные пожары. Обгоревшие деревья впоследствии падали вершинами в самых различных направлениях... В районе катастрофы поражает закономерность в расположении поваленных деревьев — центробежная направленность вершин упавших деревьев по отношению к котловине, в которой находится заимка Кулика. Но на фоне этого так называемого ориентированного вывала наблюдаются более поздние и более ранние лесные повалы, связанные с таежными пожарами и бурями. Многие об этом забывают и каждое подобное явление ставят в причинную связь с Тунгусским метеоритом...

Второе лирическое отступление

Каждый раз, когда я попадаю на место тунгусской катастрофы, я невольно снова и снова поражаюсь богатырской силе сибирской тайги. Ее не сокрушишь никакими космическими ударами! С трудом продираешься сквозь цепкую, колючую таежную чащу, стучишь топором по тугим стволам лиственниц и кедров, задрав голову, смотришь на зеленые своды, где солнечные лучи запрятались в густых кронах, и не веришь, что все это буйное раздолье было когда-то уничтожено, смято, сожжено. Вспоминаются страшные картины лесного кладбища, нарисованные людьми, побывавшими здесь даже через пятнадцать лет после катастрофы...

И все же природа нашла силы, чтобы оправиться от удара, и наперекор неведомым врагам создала на месте побоища лес невиданной мощи.

Тайге, по которой пробирались мы с Валентином, не более 50 лет. Да точно ли? Неужели эти налитые соком лесные гвардейцы так молоды? Неужели среди сотен тысяч деревьев, которые окружают нас, нет ни одного, которое бы родилось до катастрофы и сумело перенести ее?

Полусгнившие древесные трупы под нашими ногами дают молчаливый и печальный ответ на этот вопрос. Их участь, по-видимому, была неизбежной.

Были и такие мощные деревья, что устояли перед взрывной волной, но и они не смогли сохранить жизнь, засохли на корню. Что стало причиной их смерти? Мгновенный лучистый ожог, как утверждают сторонники гипотезы ядерного взрыва, или просто лесной пожар, последовавший за падением метеорита? Ответить на этот вопрос мог только живой свидетель.

Если бы хоть одно дерево сумело спастись, оно рассказало бы многое. Даже сам факт его спасения был бы суровым приговором для защитников той красочной и романтичной теории, которую мы с Валентином считаем вздорной. Поэтому с такой надеждой смотрели на зеленых сибирских великанов — должны ведь среди вас найтись настоящие герои!

17 августа. Возвращаемся к заимке по грязной размокшей тропе. Накрапывает мелкий дождик. Вокруг царит какая-то печальная настороженная тишина.

Мы подходим к подножию горы Стойковичаг, где среди буйно разросшихся деревьев приютилась Куликовская заимка. Еще несколько шагов, и мы у барака. Увы! Все тихо. Дверь барака снаружи приперта палкой. Томичи ушли. На столе записка.

Записка томичей

«Уважаемый Борис Иванович! Вас не дождались, вышли 17/08-59 на перевалбазу. Все группы вернулись в срок. Ушли полным составом. Предварительные итоги работ весьма любопытны. На западе около 30 километров от куликовских изб обнаружен обратный вывал, хаотический бурелом и телеграфный лес, относящийся примерно к периоду 1908 года. Результаты радиометрии как будто подтверждают повышенную радиоактивность в центре. По всем радиусам, начиная с 7 —10 километров, идет заметное снижение ее (примерно вдвое). Особенно заметно снижение бета-активности.

Недостаток времени не позволил детально изучить вопрос накопления радиоактивных веществ растениями, но взятые пробы почвы, мхов, деревьев, листьев (более 300 проб), возможно, позволят окончательно решить вопрос о природе катастрофы... Бочку куликовского масла мы не нашли, хотя продолбили шурф глубиной в 4,5 метра в мерзлоте. Он нам позволил промерить радиоактивность на глубине — здесь она не повышена».

Мы отправились взглянуть на шурф, который находился в 150—180 метрах от барака.

Около поставленной «на попа» бочки зияло темное бесформенное отверстие пройденного шурфа, заполненного водой; стенки его уже начали обваливаться. Томичами было заложено основание нового термокарстового образования. Впрочем, о термокарстах и в связи с этим о метеорите речь еще впереди...

18 августа. Волнующий день! Приступаем к поискам Чургим-ского камня.

Мы долго размышляли над тем, как нам организовать поиски на территории, площадь которой равнялась трем квадратным километрам. В конце концов остановились на способе, который давал возможность с максимальной долей уверенности произвести осмотр местности.

На окраине подлежащей осмотру территории я с компасом в руках провел первый ход по прямой линии. На расстоянии 40—50 метров, не выпуская меня из поля зрения, шел Валя и топором делал засечки на деревьях. После того как мы закончили первый заход, я отошел от засечек на расстояние 40—50 метров и, ориентируясь на них, направился обратно. Валентин опять на таком же расстоянии шел параллельно мне, делая новый ряд затесов и просматривая местность.

Погода стояла прекрасная. С раннего утра до позднего вечера мы пересекли системой параллельных ходов лесной массив, Зорко всматриваясь в зеленые заросли трав и кустарников.

23 августа. Поиск закончен. Полное разочарование. Камня не нашли. Переключаем внимание на Южное болото.

Южное болото

Южное болото занимает площадь около 7 квадратных километров. Это типичное сфагновое болото — зыбун, с ровной торфянистой поверхностью, поросшей осоковидной травой и хвощом. Поперек болота протягиваются узкие невысокие валы из более плотной торфянистой массы, на которой растут карликовые ивы и березки.

Южное болото расположено в самом центре зоны вывала леса. В связи с этим Кулик считал его местом падения метеорита. Некоторые исследователи даже связывали само образование болота с катастрофой, которая могла тем или иным образом вызвать выход на поверхность подпочвенных вод. Данное предположение было опровергнуто экспедицией 1958 года, участники которой пришли к твердому убеждению, что болото естественного происхождения.

Однако интерес к нему не пропал, так как стволы поваленных деревьев согласно показывали, что именно со стороны Южного болота на них обрушилась смертоносная волна. Вот если бы здесь найти «языка»!

«Языком» мы с Валентином называли в своих мечтах то героическое дерево, которое должно было оказаться сильнее неведомого пришельца и устоять перед его ударом, чтобы рассказать нам о своей трудной судьбе.

Что ж, будем искать.

26 августа. Продолжали обследовать Южное болото. Порой нам попадались довольно крупные экземпляры деревьев: березы, лиственницы, реже сосны и ели. Но на поверку они оказывались «молодняком» — их возраст не превышал 30—35 лет. И вот после полудня на одном довольно открытом месте мы увидели две лиственницы, которые на вид были значительно старше других деревьев. Не без трепета занесли мы топор над одной из них. Склонились над пнем — стали считать годичные кольца. Их больше ста! Значит, этой лиственнице было уже за пятьдесят, когда над ней разразилась катастрофа. И она сумела противостоять ей, сумела выжить, не в пример своим многочисленным сестрам.

Обе лиственницы являются нормальными, хорошо развитыми деревьями, без всяких следов ожога или каких-либо механических повреждений. Они растут рядом, буквально впритык друг к другу. Скорее всего это одногодки. Одну из них мы оставили нетронутой.

Да, эти лиственницы доставят немало хлопот сторонникам ядерного взрыва. Да и не только им!

Второе аналитическое отступление

Количество энергии, выделившейся при тунгусской катастрофе, оценивается в 2,5Х Х10 22 эрг, что равносильно взрыву миллиона тонн тринитротолуола. В настоящее время имеется тенденция увеличить эту цифру еще в 10 раз, так как первоначально предполагаемая мощность слишком мала, чтобы объяснить совокупность необычайных световых, звуковых, сейсмических и прочих явлений. Видимо, энергии выделилось не меньше, чем при взрыве крупной водородной бомбы. Допустим, что тунгусская катастрофа действительно была вызвана ядерным взрывом и эпицентром взрыва, как на то указывает картина лесного вывала, был участок, включающий в себя Южное болото.

В таком случае в результате светового излучения, обусловленного ядерным взрывом при температуре в несколько миллионов градусов, произошел бы мгновенный лучистый ожог древесной растительности в радиусе нескольких километров, причем наиболее интенсивное воздействие ожога должно было проявиться в эпицентре взрыва.

Следы обугливания, сохранившиеся во многих местах на сухостое и валежнике, казалось, подтверждали версию ядерного взрыва. Экспедиция в 1958 году, однако, выразила сомнения в том, что эти следы связаны с лучистым ожогом.

И вот обнаруженные нами две столетние лиственницы, лишенные каких бы то ни было следов ожога, несмотря на их нахождение в самом «пекле», категорически опровергают гипотезу ядерного взрыва. Действительно, судите сами. Если взрыв произошел на сравнительно небольшом расстоянии над землей, то наличие двух живых деревьев, незатронутых, воздействием этого взрыва, надо считать невероятным фактом. Если же взрыв произошел высоко над землей, то он должен был привести к явлениям, которые противоречат показаниям поголовно всех очевидцев события.

Если при взрыве атомной бомбы, эквивалентной 20 тысячам тонн тротила, поперечник огненного шара равняется 100 метрам, то при термоядерном взрыве диаметр его превосходит километр. Поднимающееся вверх грибовидное облако достигает высоты в 25—30 километров, то есть попадает в тропосферу.

Чем дальше удалять от земной поверхности точку гипотетического взрыва, тем больше надобно увеличивать его мощность, чтобы иметь возможность увязать между собой сопутствовавшие этому феномену явления.

Почему же все-таки из многотысячной армии деревьев спаслись только эти две лиственницы? Вывод напрашивается простой. Не случайно в районе падения метеорита и в зоне лесного вывала наблюдаются отчетливые следы верхового лесного пожара, в результате которого обожженными оказываются не только стволы и сучья, но вывороченные корни поваленных деревьев. Верховой пожар, бушевавший здесь и уничтоживший большую часть растительности на обширной территории, не мог добраться до этих двух деревьев, изолированно росших в мокром болоте, и они благополучно пережили его.

Автобиография лиственницы

Большой интерес представляют показания срубленной нами лиственницы, написанные ею самой на срезе ствола. Это ее, так сказать, автобиография. Изучение годовых колец показывает, что дерево родилось в 1855 году. До девяностых годов прошлого столетия оно развивалось более или менее нормально, при определенных стабильных условиях. Затем, почти внезапно, наступило резкое замедление роста — расстояния между кольцами еле заметны. Тяжелые условия задерживали развитие дерева вплоть до 1908 года.

В 1908 году дерево подверглось сильному внешнему воздействию. В течение последующих лет оно почти прекратило прирост по диаметру и находилось на грани гибели. Затем лиственница постепенно оправилась, но вплоть до 1938 года развивалась так же медленно, как и в период от 1879 года до 1908. Начиная с 1938 года рост дерева становится более или менее нормальным.

Резко угнетенный характер развития лиственницы за время, предшествовавшее падению метеорита, так же как и за период тридцатых годов нашего столетия, был явно обусловлен причиной, которая не имеет никакого отношения к космической катастрофе.

Что же это была за причина? Припомним, что во время экспедиций Кулика Южное болото летом являлось непроходимым. В настоящее время по нему свободно можно ходить во всех направлениях. В то же время эвенк Лючеткан, побывавший на Южном болоте вместе с Куликом, отмечал большую разницу во внешнем виде болота. Известный специалист по метеоритам, участник экспедиции Кулика Кринов, пишет, что по прибытии к месту падения метеорита Петрова (Лючеткана) Кулик вдвоем с ним прошел на Южное болото... Относительно острова Клюквенной воронки Петров заметил: «Какой высокий стал, как вырос, не было тогда такого, все ровно было». Этим он указал, отмечает Кринов, что теперешний уровень болота гораздо ниже, чем ранее. В Клюквенной воронке Лючеткан прежде всего обратил внимание на едва выделяющийся на снежном покрове западный дуговой вал, образующий вместе с северным, восточным и южным бортами замкнутое кольцо — чашу или воронку. Новообразование, отмечает Кринов, даже в представлении эвенка было здесь очевидным.

На основании этих показаний наряду с другими данными был сделан вывод, что в результате катастрофы произошло обводнение Южного болота хлынувшими подмерзлотными водами. Затем вода снова ушла.

Годовые кольца подтверждают, что Южное болото действительно было ранее сухим и хорошо проходимым, но это было лет за 20—25 до падения космического гостя. Последовавшее в восьмидесятых годах прошлого столетия сильное обводнение вызвало угнетенный режим роста лиственницы. А катастрофа 1908 года едва не привела к гибели дерева.

Таким образом, показания Лючеткана подтверждаются, но с большим сдвигом во времени. Вывод же, сделанный на основании его слов, неверен.

...Итак, история Тунгусского метеорита обогатилась безупречно правдивым свидетельством. Лиственница 1855 года рождения доказала, что:

1. Обводнение Южного болота не связано непосредственно с тунгусской катастрофой: оно наступило еще в конце XIX века.

2. Тунгусская катастрофа не сопровождалась сколько-нибудь сильным лучистым ожогом деревьев.

3. Температура в эпицентре падения не была особенно высокой.

Все эти показания лиственницы носят, к сожалению, негативный характер. Они убедительно опровергают все гипотезы, связанные с ядерным взрывом. Но лиственница ни словом не обмолвилась в пользу какой-нибудь из других гипотез.

Будем продолжать дальнейшие исследования.

(Окончание следует)

Б. Вронский

Фото автора и М. Заплатина Литературная запись А. Ефремова

(обратно)

На родине кетсаля

Там, где пятнадцатая параллель пересекает змеиный изгиб американского континента, воды Тихого океана и Карибского моря омывают берега Гватемалы. Это небольшая страна. Ее сто девять тысяч квадратных километров свободно уместились бы на территории нашей Вологодской или Кировской области.

Больше половины населения страны — индейцы. Это потомки некогда могущественного народа майя, оставившего после своей гибели изумительные творения культуры. Развалины древних городов Копана или Тикаля рассказывают нам о незаурядном мастерстве предков теперешних гватемальцев, а храмовые фрески в Бонампаке и каменные изваяния Копана могли бы поспорить с лучшими образцами древнеегипетской цивилизации.

Гватемалу обычно называют родиной кетсаля. Эту небольшую птицу с зелено-золотистым оперением древние майя считали священной. Теперь ее изображение украшает государственный герб. По преданию, вольнолюбивый дух птицы кетсаль, которая не выживает в неволе, передался и гватемальскому народу. Гватемальцы не раз доказывали свою любовь к свободе и ненависть к тиранам.

Земледелие и прежде всего выращивание кукурузы — основное занятие гватемальцев. Недаром индейская легенда гласит, что первый человек произошел от кукурузного початка.

Кофе и бананы — их тоже производит гватемалец. Но разница в том, что кукурузу он выращивает для собственного потребления, а львиная доля бананов и кофе вывозится кораблями всесильной «Юнайтед фрут компани» в Соединенные Штаты и в Европу.

Перед вами несколько фотографий, несколько фрагментов из жизни этой страны.

У подножия красавицы горы приютился город Антигуа. По-испански это слово означает «древняя». Город до 1873 года был столицей Гватемалы, пока вырвавшаяся из недр земли стихия не обрушилась на город и не смела его с лица земли. Виновницей страшной катастрофы была эта самая красавица — гора Агуа. Агуа — это вода. Прекрасное озеро разлилось в потухшем кратере вулкана. Но тишина, окружающая гору, обманчива. Время от времени озеро выходит из берегов, заливая окрестности.

Вот так строят дом в сельве — влажном тропическом лесу — на северо-западе и западе Гватемалы. Материалом служат стволы пальм различной толщины, лианы и пальмовые листья. Связав между собой стволы лианами, гватемальцы покрывают крышу пальмовыми листьями. Стены! Они не всегда нужны в знойной сельве, а если понадобятся и стены, то опять-таки пальма сослужит человеку добрую службу.

Прежде чем драгоценные кофейные зерна превратятся в дымящийся, ароматный напиток, тысячи гватемальцев должны трудиться на плантациях, а затем, собрав урожай, бережно сушить коричневые зерна на специальных бетонированных площадках — вот так, как вы видите на этом снимке.

Четыре индейца из племени какчикель пришли в праздничный день в город Сололу (столица одноименного департамента, расположенная на высоте 2100 метров) и решили между прочим сфотографироваться на память. Одеты они в национальные костюмы серо-коричневой расцветки.

На этих снимках изображено озеро Атитлан — жемчужина Гватемалы. В районе Атитпана живут индейцы. Их здесь больше, чем в каком-либо другом районе страны. Эти места славятся традиционными народными ремеслами, а также огородными и бахчевыми культурами.

Это обычный индейский ритуальный танец, уходящий своими корнями в XVII век. Почти все ритуальные танцы индейцев воскрешают далекие времена завоевания Гватемалы испанскими конквистадорами.

В. Юрьев

(обратно)

Сбор урожая

Шли последние дни июля. На дворе стояла невыносимая жара, когда, наконец, приступили к сбору картофеля. Мы с нетерпением ждали начала работ: надеялись поправить свои денежные дела. Пока росла ботва и вызревал картофель, почти три месяца мы жили лишь обещаниями, что заработаем много денег на сборе урожая. Все это время мы ждали, пока созреет картошка. Зарабатывали очень мало. Бывало, по утрам надсмотрщик-филиппинец говорил нам: «Сегодня гулять, работы нет, завтра работать шесть часов».

При таком положении мы долгое время зарабатывали только на еду и лишь изредка нам удавалось послать домой немного из случайно заработанных денег. Но, несмотря на это, мы твердо решили скорее лечь костьми на самой тяжелой работе, чем возвращаться в Мексику с пустыми карманами.

После долгой возни удалось, наконец, наладить машину, которую я должен был обслуживать вместе с другими рабочими. В мои обязанности входила сортировка промытого картофеля и засыпка его в мешки, которые нужно было еще зашивать. Все это надо было делать быстро: норма предписывала рабочему за десять часов заготавливать три тысячи мешков.

Заработать хоть немного на заготовке картофеля было возможно, если бы труд оплачивался сдельно. Мы же получали за количество отработанных часов, что вызывало общее недовольство. Ведь мы надеялись, работая не покладая рук, все же сколотить хоть небольшую сумму денег.

Хотя за сбор фруктов хорошо платят, мы не пошли работать в сады. И не только потому, что потеряли бы право возвратиться на картошку, но и оттого, что в садах работа продолжалась всего несколько дней. И потом надо было бы пускаться на поиски нового заработка и терять на этом деньги, полученные за сбор фруктов.

Нам пришлось очень быстро убедиться, что заработать на уборке картофеля не столь легкое дело.

Работа была организована так, что никто не мог ни задержаться, ни отдохнуть. Машина, приводимая в действие электрическими моторами, даже при самой малой скорости заставляла нас двигать руками так напряженно, что в первые дни почти никто за ужином не мог даже ложки поднести ко рту из-за боли в пальцах и кистях рук, уже не говоря об адской усталости в ногах. Ведь мы все время были вынуждены работать стоя.

Я вкратце описал работу, которую мы должны были выполнять во время сбора картофеля. Однако мне хотелось бы найти правильные слова, чтобы нарисовать сочными красками картину того, насколько тяжел и изнурителен был наш труд, в особенности труд сборщиков картофеля, выкапываемого машиной. Пятнадцать долларов за труд от зари до зари — все равно как во времена дона Порфирио (Порфирио Диас — крупнейший помещик и диктатор Мексики, во времена которого (1877 —1911 гг.) эксплуатация крестьян достигла чудовищных размеров.).

Нужда как-то заставила меня пойти в сборщики, мне тогда пришлось испытать на собственной шкуре тяжесть этой работенки.

Сборщик картофеля надевает специальный широкий пояс с доской впереди, а по бокам навешивает кипу пустых мешков. К крючкам доски прикрепляется один мешок, и сборщик, скорчившись, на четвереньках, погружая почти всю пятерню в землю, начинает быстро собирать картофелины, наполняя ими мешок. Когда мешок полон, его, опять же быстро, следует оттащить в сторону и приниматься за следующий, пустой. И так весь день, не разгибая спины, которая порой, кажется, готова растопиться на солнце. Лицо и тело сборщика покрываются коркой грязи, пот перемешивается с землей и ядовитыми удобрениями. От этого тело так жжет, словно тебя натерли перцем или негашеной известью.

На бумаге все выглядит просто и даже красиво, но когда наползаешься несколько часов подряд на четвереньках, роясь в земле, как собака в поисках кости, то начинаешь чувствовать, будто вместо поясницы у тебя горящие угли. Стоит на секунду выпрямиться, чтобы сменить мешок, как перед глазами все начинает вертеться и появляется желание лечь на землю и больше не вставать. А в это время сзади уже подходят грузовики, собирающие мешки, впереди идет машина, которая без устали копает картофель, а по бокам полосы бегает надсмотрщик, который кричит, чтобы не теряли времени. Если от усталости, от жары и жажды уже больше не можешь, все равно обязан двигаться. Иначе тебя ждет немедленный расчет.

На моих глазах несколько парней, не выдержав, свалились в обмороке прямо на поле, а двух других в полдень хватил солнечный удар. Я думал, что работа сборщика самая тяжелая. Оказалось, я ошибался. Работа по сбору мешков и загрузке ими грузовиков была куда тяжелее. На ней действительно можно было отдать богу душу. Таская мешки и поднимая их на грузовики, я убедился, что знаменитый инквизитор Торкемада, знаток поджаривания еретиков на пылающих углях, специалист по выкалыванию человеческих глаз раскаленными прутьями и мастер четвертования, открыл бы рот, если бы ему удалось воскреснуть и посмотреть на сборщиков картофеля, а потом, расчувствовавшись, он непременно бы воскликнул: «Что за жестокая пытка!»

От этой работы уже через пару часов немели руки, мешки становились тяжелыми, ровно в них были камни, а не картофель. И все это при солнцепеке, когда грузовики не останавливаются ни на секунду и совершенно нельзя задержаться, потому что тогда приходится тащить мешки за машиной по вспаханной, рыхлой земле, а надсмотрщики, эти бездельники, палачи и работорговцы... Да стоит ли продолжать? Это сплошной ужас!

Я не описываю других видов работы. Хотя они и не были столь адски тяжелы, однако их тоже нельзя было сравнить с игрою в покер.

За эту «почетную» работенку нас кормили к тому же всего на полтора доллара в день. Питание это могло бы показаться подходящим разве что для заключенных на острове Алькатрас, а не для брасеро. Эти труженики не совершили иного преступления, кроме того, что добровольно сами спускают с себя шкуру, стремясь заработать хоть немного денег и переслать их на родину, в страну, которая без брасеро давно бы погибла от голода... Или я не прав?

По утрам при виде молока, приготовленного из двадцати частей воды и одной части сгущенного молока, сковородок с неочищенным и сухим овсом и маленькой порции риса, сваренного по-китайски, у нас пропадал аппетит. Он не возвращался и в полдень, когда нам давали обед, ничем не отличающийся от завтрака.

От непосильной работы и плохой еды все мы были такими «статными», «изящными» и «стройными», что многих из нас можно было спросить словами песни:

От имени бога тебя прошу,

Скажи, кто есть ты,

Горишь ли ты на огне в аду

Или живешь среди людей?

Многие брасеро сразу же отказывались от такой невыносимой работы и требовали, чтобы их вернули в Мексику.

Недовольство жалованьем, едой и наглостью надсмотрщиков-филиппинцев, издевавшихся над нами, росло с каждым днем.

Мы знали, как тяжела была работа, на которую мы нанялись, но, честно говоря, не она нас пугала: было обидно, что нам платили неизмеримо мало за бесчеловечный, изнурительный труд, в то время как в других местах получали гораздо больше и расценки за такую же сдельную работу были намного выше.

Ведь лето — единственное время года, когда все же можно было заработать какие-то деньги. Но на деле получалось, что мы из кожи вон лезли, а зарабатывали гроши. Надо было что-то предпринимать. Нельзя было ждать сложа руки, и я решил создать группу брасеро, взяв за основу тех, которые находились здесь с самого начала. Эта группа должна была постоять за себя и показать хозяину острова, что мы уже не те мексиканцы, какими были полвека назад, и что теперь мы хорошо разбираемся в том, как проводятся забастовки, стачки и митинги, к которым нас вынуждают невыносимые условия труда.

Поговорили с каждым в отдельности. Затем стали выделять уполномоченных на другие острова, где условия работы были похожими на наши. Мы готовились к тому, чтобы, когда недовольство станет общим, начать всеобщую забастовку протеста, если хозяева не улучшат условий.

Хесус Топетэ

Рисунки М. Нанаяна Сокращенный перевод с испанского Ю. Папорова

(обратно)

По ту сторону Рио-Гранде

Граница Соединенных Штатов с Мексикой не похожа на иные границы. Ее охраняют только с одной стороны, с американской. Всех, кто едет из Соединенных Штатов в Мексику, пропускают легко, без документов. Тех же, кто едет из Мексики в Штаты, проверяют долго и тщательно.

На границе особенно оживленно, когда в Соединенных Штатах начинается уборка урожая. Каждый год в это время сотни тысяч безработных батраков Мексики, их называют здесь брасеро, тянутся к границе в надежде переправиться на «ту сторону». Пограничные мексиканские города Нуэво-Лоредо, Матамо-рос, Хуарес превращаются в пристанища безработных, в место деятельности разных мошенников, которые продают батракам поддельные пропуска на право въезда в США.

Вместе с моим мексиканским другом Педро мы приехали в Нуэво-Лоредо рано утром. Гостиница, в которой мы разместились, находится в центре города, около сквера. В таких скверах, их называют Соколо, по четвергам и воскресеньям играет духовой оркестр. В эти дни по асфальтированным дорожкам прогуливается молодежь, на скамейках сидят старики.

Сейчас все скамейки заняты брасеро. Одни, уткнувшись в колени, дремлют. Другие, собравшись в кружок, обсуждают последние новости.

Разговор с брасеро начал Педро, и только потом я подсел к ним. Один брасеро, большеголовый, коренастый, вертел в руках бумажку, спрашивая всех:

— Неужели это поддельный?

Двое считали, что пропуск поддельный, потому что печать на нем плохо видна. Один утверждал, что пропуск настоящий, так как он дорого стоил.

— Что ты волнуешься? — успокаивал владельца бумажки пожилой мексиканец в широкополой шляпе. — Сегодня ночью мы будем испытывать судьбу вообще без всякого пропуска. А ты, как господь бог, пойдешь через границу по мосту.

Мы разговорились. Брасеро торопиться было некуда, и они рассказывали нам о своей тяжелой участи.

— В Мексике нет работы, а жить, есть и кормить детей нужно, — начал рассказ человек в широкополой шляпе. — Каждый год мы приходим сюда с надеждой, что нам повезет.

— И везет?

— Не всегда.

Большинство брасеро не могут купить пропуска для перехода через границу. Даже поддельный, который стоит дешевле, многим не на что приобрести. Поэтому брасеро собираются группами по 10—20 человек, подкрадываются ночью к берегу пограничной реки Рио-Гранде и пытаются тайно переправиться на ту сторону.

Часто это не удается. Рослые американские полицейские хватают перебежчиков, избивают резиновыми дубинками и отправляют обратно в Мексику.

Но иногда судьба улыбается перебежчикам. Они незаметно проскальзывают между дозорами и идут искать работу на американских фермах.

Во время уборки урожая американским фермерам нужны рабочие руки, и они с удовольствием нанимают мексиканцев.

Именно с удовольствием! Мексиканец, пробравшийся нелегально через границу, находится в Соединенных Штатах вне закона. Фермер может заставить его работать от зари до зари, он может платить ему втрое меньше, чем другим. Мексиканцу ведь некуда пойти жаловаться. А если фермер вздумает прогнать мексиканца, то ему достаточно кликнуть полицейского, и мексиканца, как «бродягу без паспорта», арестуют и вышлют из США.

300 тысяч мексиканцев каждый год отправляются в Соединенные Штаты на заработки. Половина этих людей едет с контрактом в кармане, половина — без него, однако живут все одинаково плохо и получают гроши.

Когда кончается уборка урожая, мексиканцы должны отправляться восвояси. Фермеры, месяц назад нуждавшиеся в рабочих руках, теперь смотрят на брасеро, как на бродяг или чуть ли не воров и убийц. Они закрывают на крепкие запоры ставни своих домов, чтобы не слышать жалобных просьб: «Дайте напиться!»

Тянутся и тянутся по раскаленным дорогам Техаса вереницы изнуренных работой, оборванных людей. Лишь надежда на скорую встречу с близкими да небольшая сумма долларов, спрятанная в потайном кармане брюк, дают силу этим странникам.

Однако брасеро не всегда благополучно добираются до дому. Около пограничной реки Рио-Гранде, когда до дому остается «рукой подать», мексиканских батраков снова встречают рослые полицейские с дубинками в руках.

— Много заработал? — слышится вопрос полицейского.

— Нет у меня денег, сеньор! — отвечает испуганный батрак. — Нет!

— Врешь! — кричит полицейский и, услышав еще раз отрицательный ответ брасеро, бьет его по голове резиновой дубинкой.

Батрака избивают, грабят и оставляют на берегу реки. Очнувшись, он пускается вплавь к своему родному берегу, на который вступает с пустыми карманами и мокрой спиной.

Поздно ночью, когда наши рассказчики брасеро уже отправились к Рио-Гранде испытывать свою судьбу, мы сидели с Педро в кантине — закусочной, в двух шагах от сквера.

В кантине шумно. Рабочий люд любит поспорить за бутылкой пива. У столика в углу молодой паренек с гитарой в руках, сильно склонившись к девушке, вполголоса поет песню. Бармен — высокий, дородный мужчина — лихо переворачивает над стаканами бутылки, приготавливая напитки.

— Познакомьтесь, — обратился к нам местный журналист, представляя нам Хесуса Топетэ — брасеро и писателя.

Хесус был в Соединенных Штатах. Не мало хлебнул он там горя. Но я не буду рассказывать о его страданиях. Он написал книгу, которую так и назвал — «Приключения одного брасеро». Эту книгу он подарил мне на прощание.

Ниже — маленькая главка из нее — несколько страниц из жизни брасеро.

В. Лялин

(обратно)

Николай Драчинский. Африка! Африка!

Адян договорился с машиной

Несколько строений и круглых хижин, три больших, собранных из гофрированного железа пакгауза на берегу Белого Нила, в пяти километрах от Малакаля. Это опытная рисоводческая станция. Вокруг квадраты рисовых полей, обнесенные оградой из колючей проволоки. В какой-то мере это защита от домашних животных. Но главным образом колючая ограда предохраняет Лосевы от диких обитателей саванны. Случается, по ночам из реки выходит семейство бегемотов порезвиться на берегу. Неогражденное поле наутро имеет такой вид, будто по нему в сомкнутом строю прошел дивизион тяжелых танков. Жрут бегемоты много, но вытаптывают в десятки раз больше.

Создание в Малакале опытной рисоводческой станции — один из первых шагов правительства республики по развитию экономики провинции Верхний Нил. Станция должна отобрать наилучшие для местных условий сорта и разработать агротехнику. Уже первые посевы риса на полях станции дали прекрасные результаты. Разумеется, впереди много трудностей. Рис, чрезвычайно урожайная и доходная культура, требует вначале серьезных затрат на создание плантаций, а кредиты в стране весьма ограниченны. Кроме того, нет машин, а главное — подготовленных кадров, и не только специалистов-агрономов, механиков, но и рядовых сельскохозяйственных рабочих. Поэтому здесь, на станции, выращивается не только рис, здесь рождаются первые представители рабочего класса из местных племен.

Возле металлического сарая грохотала машина. Она приводилась в движение трактором, возле которого хлопотал механик Юсеф, красивый черный араб из Хартума. Шапочка с огромным козырьком укрывала его лицо от солнца.

Шиллук Адян сидел на корточках у агрегата и, орудуя масленкой, сосредоточенно смазывал нижние подшипники. Мне показалось, что юноша работает с увлечением человека, познавшего свое хозяйское превосходство над всеми этими шумящими колесами, передачами и рычагами. Здесь же трудились два его товарища. У одного из них, кроме бус, висел на шее маленький крестик.

Моим переводчиком на станции был молодой шиллук Аюл. Он окончил школу и заведовал здесь складами. Я попросил его узнать у Адяна, нравится ли ему работа и как долго он собирается здесь служить.

— Адян говорит, что хочет здесь работать. Он хочет научиться все делать так, как механик эффенди Юсеф.

Уже от себя Аюл рассказал, что в прошлое воскресенье Адян ходил в свою деревню. Накануне он получил первые заработанные деньги. В городе юноша купил себе новые парусиновые тапочки, металлическую цепочку на шею и принес семье подарки: бусы, соль и кусок пенькового шнура. Вся деревушка приходила посмотреть на Адяна и его подарки. Многие юноши говорили, что тоже хотят работать в городе. Но работу найти не просто.

В самом городе живет немало шиллуков и людей из других племен. Многие служат у купцов и чиновников, работают посыльными, уборщиками или сторожами в немногочисленных правительственных учреждениях. Они уже давно потеряли связи с племенем, приняли христианскую или мусульманскую религию. Если один из членов семьи служит, другие ведут небольшое домашнее хозяйство здесь же, в городе. После изгнания колонизаторов нилоты получили более широкий доступ и к службе в правительственных учреждениях и к различному предпринимательству. Все больше становится среди них людей грамотных, по-новому глядящих на окружающий мир. Этот медленный процесс идет все нарастающими темпами в стране, которая еще вчера была заброшенной колонией империалистов, а ее южные области — пожалуй, одними из самых отсталых районов на земле.

Аюл отлучился, чтобы взвесить мешки с рисом, которые подносили к складу рабочие-шиллуки, а возвратившись, пояснил:

— Это все временные рабочие. Они приходят немного заработать и возвращаются в свои деревни. Но есть немало и таких, которые хотели бы работать постоянно, как Адян и его родственники.

Во время войны, — рассказывал Аюл, — многие здешние люди служили в колониальных войсках. Возвратившись из армии, они хотели получить работу в городе. Но почти всем пришлось снова отправиться в свои деревни.

Кроме того, британские чиновники вели с ними борьбу, — заключил Аюл.

— Почему?

— Люди побывали в других городах, увидели другую жизнь. Они уже не хотели жить по-старому. Некоторые даже не уважали рета. А чиновники считали, что они «разлагают туземцев».

Этот разговор я вспомнил спустя два дня, познакомившись в саванне с одним таким бывшим солдатом.

Преступление Ачела

Приезжие люди сказали Родуану, что вчера видели двух львов около дороги на Адвонг. Мне очень хотелось увидеть «царя зверей», а еще больше сфотографировать его в естественной обстановке. Зная, что львы без особой нужды не очень скоро меняют место жительства, мы решили поехать туда после полудня. Родуан пришел без ружья.

— Где ваше ружье, эффенди Родуан?

— Так лучше.

— Почему? А если...

— Не беспокойтесь. Львы не выносят запаха бензина, — не то шутя, не то серьезно ответил Родуан, и мы поехали.

Но уже через час мой друг горько сожалел, что не захватил оружия. На опушке мелколесья мы увидели стадо газелей. Машина приближалась с подветренной стороны и была уже довольно близко, прежде чем животные нас почуяли. Как по команде, они повернули головы в нашу сторону, а через мгновение обратились в бегство.

Лишь один вожак остался на месте. Он стоял боком и, гордо повернув голову с великолепными, загнутыми назад рогами, не двигаясь, смотрел на приближавшуюся машину. Он благородно и смело принимал опасность на себя, пока его стадо улепетывало в открытую степь. Но вот и он грациозно подпрыгнул, развернулся в воздухе и вихрем полетел вслед.

Стадо неслось по высокой траве клином, как птицы. Я смотрел на этих изящных животных, на красивые их тела, на легкие стремительные прыжки, исполненные грации, и понял, почему все восточные поэты, начиная с автора «Песни песней», сравнивали своих возлюбленных с газелями.

Мы еще несколько раз встречали газелей, видели также крупную антилопу бейзу с длинными, острыми и совершенно прямыми рогами. Из очень крепких метровых рогов бейзы нилоты делают отличные наконечники для копий.

Царь зверей так и не пожелал нам показаться. Проездив несколько часов по несносной жаре, запыленные, изнемогающие от жажды, мы возвращались назад. А тут еще поломка автомобиля задержала нас на раскаленной дороге на добрый час. От сухой изнуряющей жары сверлило в голове, противно и непривычно болел нос. Мы забыли захватить с собой воды и были жестоко наказаны за эту небрежность.

Вот впереди показались острые крыши какой-то деревушки. Как и все здешние селения, она стояла не на дороге, а километрах в двух от нее. Трава была невысокая, местность довольно ровная, и шофер смело повернул в степь. Вскоре мы остановились около двух тукулей, стоявших на отшибе. Один из них был ветхий, старый, а другой новый. Он отличался несколько большими размерами и какой-то особенной аккуратностью постройки. Круглые его стены были в рост человека, крыша увенчана ступенчатым конусом из соломы. Бросалось в глаза застекленное оконце — редкость в этих местах.

Высоким надтреснутым голосом залаяла собака. На зов Родуана вышел молодой сухощавый шиллук и после короткого разговора с Родуаном принес в жестяной банке из-под консервов мутной рыжеватой воды. Отхлебнув сильно пахнущую болотом жидкость, я шутя спросил Родуана:

— А не отправлюсь я на тот свет от этой влаги?

Неожиданно шиллук ответил мне по-английски:

— Не следует пить много. Вы можете заболеть.

— Но вы пьете эту воду?

— У нас нет другой. Мы привыкли, — шиллук засмеялся, и я увидел, что нижние зубы у него были целы. И вообще было в нем нечто такое, что как-то выделяло его среди других деревенских нилотов. Он носил обычную матерчатую повязку. На лбу ряд бугорков — знак шиллукского племени, рельефная татуировка на левом плече. Но, кроме массивной двойной цепочки на шее, у него не было никаких украшений: он не носил ни перьев в волосах, ни многочисленных колец на руках и ногах, ни громоздких серег, которые мужчины часто вдевают в верхнюю часть уха. И все-таки главное его отличие было в манере держаться, в прямом, пытливом взгляде глубоких черных глаз.

— Вы из Германии? — спросил меня шиллук и этим вопросом немало удивил Родуана. Дело в том, что в дальних нилотских деревнях обычно не знают разницы между белыми, а английских чиновников обычно называли турками по воспоминаниям об оттоманцах — первых охотниках за рабами в этой стране.

— Из России? — удивился шиллук, услышав ответ. — Там очень холодно!

— Откуда вы знаете?

— Сержант Сэм рассказывал.

Мы присели на землю под колючей молодой пальмой и продолжали беседу. Из-за тукуля то и дело выглядывали два мальчика, но приблизиться побоялись, несмотря на приглашения отца. К нам подошел старик. Услышав беседу на непонятном для него языке, что-то спросил и снова скрылся в хижине. После Родуан сказал мне, что старик спрашивал, нет ли у нас соли.

Нашего собеседника звали Ачел. Его покойный отец получил однажды от миссионера лоскут ткани и наконечник для копья, но в обмен обязался отдать своего сына в миссионерскую школу. Там Ачел жил три года, изучал английский язык. Однажды в школу приехал английский чиновник. Он отобрал несколько старших учеников (среди них был Ачел) и объявил, что они мобилизуются в африканский корпус. Новобранцев доставили в Малакаль, там погрузили на баржи и повезли по Белому Нилу в Хартум. Так Ачел стал солдатом колониальных войск.

В то время в Европе началась война. Вскоре она пришла и в Африку. Из Эфиопии и Сомали итальянские части вторглись в Судан, они заняли крупный город Кассалу на Голубом Ниле и некоторые другие населенные пункты вдоль эфиопской границы. А спустя полтора года, когда главные силы держав «оси» были прикованы к советско-германскому фронту, союзники вытеснили фашистские части из северо-восточной Африки. Суданские формирования вместе с другими силами союзников были переброшены на север, где Роммель рвался к Нилу вдоль побережья Средиземного моря.

Ачел служил во вспомогательной части. Солдаты этой части главным образом строили дороги и доставляли грузы. Он побывал в некоторых больших городах, встречался со многими людьми, присматривался к другой, не знакомой ему жизни. И разноликий мир, доселе скрытый от него синимгоризонтом саванны, произвел на шиллука странное, противоречивое, но сильное впечатление. Возможно, когда у нилотов будет своя литература, этот процесс станет темой для проницательного художника.

В сумбурном хороводе новых впечатлений Ачелу помогал разобраться его командир сержант Сэм Лонгмен — рабочий из Бирмингема. От него впервые услышал Ачел о том, что белые люди тоже не одинаковы, что одни из них присваивают себе работу других, что между ними идет борьба.

Подразделение Ачела находилось в Джибути, когда у всех на устах было слово «Сталинград». Там он услышал от сержанта о далекой стране, о ее снегах и о том, что люди там решили устроить свою жизнь по-другому. Ачел и сейчас не представляет, как это они сделали, но знает, что не так, как в других странах.

После войны, возвращаясь домой, Ачел и его сослуживцы некоторое время не могли попасть в Хартум, так как бастовали железнодорожники, требовавшие улучшения условий труда. В Хартуме он увидел большую демонстрацию. Толпы людей шли по улицам и хором кричали: «Колонизаторы, убирайтесь вон! Да здравствует независимость Судана!» Полицейские на лошадях врывались в толпу и били демонстрантов бамбуковыми хлыстами.

Ачел привез домой подарки и небольшую сумму денег, скопленных за время службы. Он был уже другим человеком и не хотел жить так, как жили его родственники. Ачел отправился в Малакаль в надежде найти какую-нибудь работу.

Но ему не повезло. Первое время он перебивался случайными заработками: носил грузы на пристани, служил на побегушках у местных негоциантов, месил глину на строительстве нового дома, рубил дрова для пароходов. Многие дни просиживал Ачел на пристани или на рынке, ожидая, что кто-нибудь его позовет. Случайного мизерного заработка не хватало на пропитание. Он растратил большую часть своих сбережений и вернулся в деревню. Молодой, сильный, деятельный, он решил построить новую хижину. Трудился со всем семейством, и к началу дождей тукуль был готов. Тот самый, возле которого мы сидели, — просторный, высокий, с окном. Ачел даже соорудил в нем для себя самодельную кровать. На людях он всегда появлялся в коротких штанах — шортах, оставшихся от военной службы, и часто носил рубашку. Односельчане смеялись: Ачел стал турком!

Нередко вокруг Ачела плотным кружком собирались шиллуки, особенно молодежь, и слушали его рассказы. В самых интересных местах люди причмокивали языками: «це-це-це-це-це», — а иногда выражали недоверие.

— Ты большой враль, Ачел, но послушать тебя интересно, — говорил один старик, когда солдат рассказывал о больших, многоэтажных домах. — Зачем же нужны такие тукули, чтобы люди жили один над другим? Ведь разумный человек поставит жилище рядом, а не будет сооружать его над головой другого.

Порой Ачел заводил речь о том, что чужие люди хозяйничают на их земле, давят налогами, а ничего не делают, чтобы люди жили лучше. Нехорошо отзывался о рете и говорил, что шиллуки сами должны выбирать вождем достойного человека, который будет заботиться о всех. А если он окажется плохим, то его нужно сместить и выбрать другого. Однажды Ачел отказался принести жертву для таинства «вызывания дождя», назвав все это чепухой, чем и восстановил окончательно против себя местного вождя и жреца-шамана.

Как-то раз Ачел копал землю нодом и разминал ее руками, подготавливая для посева дурры, когда с дороги свернула машина и подъехала прямо к нему. Из автомобиля вышел британский колониальный чиновник двое полицейских с ружьями.

— Это еще что? — чиновник ткнул тростью в шорты Ачела. — Сними сейчас же, и чтобы впредь ходил голый, как все!

— Вы не имеете права...

— Что-о? — взъярился чиновник и стегнул шиллука хлыстом по лицу. Раз. Другой.

Ачел как стоял с нодом, так и кинулся на белого, но удар приклада повалил его на землю.

В городе комиссар объявил Ачелу, что только в связи с тем, что он является кавалером британской военной медали, смертная казнь заменяется тюремным заключением.

Из тюрьмы Ачел вышел тогда, когда британского комиссара уже не было. В честь провозглашения республики была объявлена амнистия.

...Ачел говорил медленно, с трудом подбирая чужие слова, которыми уже давно не пользовался. Иногда обращался за помощью к Родуану. Ребятишки, преодолев свой страх, приблизились и стояли на одной ноге, как два черных журавля. Высоко в нёбе, густом и чистом, колеблющимся клином летели на север большие птицы арнук. Я почему-то вспомнил, что неподалеку, в провинции Дарфур, нашли птичку, окольцованную в Ленинграде.

Родуан заторопился домой. На прощание я спросил Ачела, что он думает о будущем.

— Не знаю, — ответил шиллук. — После освобождения прошло еще очень мало времени. Но должны быть перемены.

Подумав, Ачел убежденно добавил:

— Обязательно будут.

Смерть бегемота

Тихое хрустальное утро. После душной тропической ночи кажется свежо, хотя термометр показывает двадцать семь градусов. Пароход глухо посапывает, огромное колесо весело шлепает лопатками по воде, оставляя на реке длинный след с пузырьками и белыми жилками.

Наш пароход, по-арабски он называется бобур, очень похож на плавучую деревню: поют петухи, блеют козы. Они предназначены для пропитания в пути. Но не только. Некоторые животные принадлежат пассажирам и путешествуют вместе с ними.

Сходство с деревней придают и четыре баржи, которые тащит пароход. Две из них он толкает впереди себя, а две пришвартованы лагом с правого и левого борта. Это высокие, двухъярусные суда с плоскими крышами, которые приходятся как раз вровень с нашей палубой: перешагнув через борт, можно разгуливать по крыше.

Баржи не имеют стен, и видно все, что на них происходит. На них путешествуют молодые суданцы. Все они студенты средней школы для детей Юга и сейчас возвращаются домой на каникулы.

Прямо из воды поднимаются зонты папируса, чем-то похожего на исполинский укроп, за ними, уже на сухом берегу, растет высокий тростник, который по-арабски называется «бу». Прямо на воде лежат длинные стебли ум-суфа. Они корнями уцепились за твердый берег и распластались горизонтально на реке, подняв из воды метровые верхушки.

Лишь иногда впереди бесшумно покажутся из воды гиппопотамы. Через несколько минут они обязательно снова появятся за кормой и будут смотреть вслед пароходу, выставив на поверхность лишь свои огромные выпученные глаза, ноздри и маленькие ушки.

Я умывался, когда услышал крики итальянца Филиппо, моего старого знакомого, с которым я случайно встретился на пароходе:

— Колиа! Скорее, скорее сюда!

Вытираясь на ходу, я поспешил к итальянцу. Он стоял на другой стороне палубы и показывал на берег. Там человек пятьдесят голых нилотов тащили из воды что-то огромное, черное и, как мне вначале показалось, бесформенное.

— Что они делают?

— Гиппопотама убили! Пароход поравнялся с просекой в стене прибрежной растительности, и теперь хорошо была видна исполинская черная туша, утыканная копьями и гарпунами, как подушка булавками. Вдруг раздался глухой, как из бочки, рев, и черная громада конвульсивно встрепенулась. Люди с криками кинулись прочь, но великан снова замер, очевидно навсегда.

Я побежал в каюту за фотоаппаратом, но, когда вернулся, высокие заросли папируса уже скрыли всю группу охотников.

— Неужели они убили этого гиганта своими копьями? — спрашивал Филиппо.

Мы спустились на нижнюю палубу и увидели там маленького учителя из Bay. Он тоже наблюдал сцену и охотно рассказал нам о том, как нилоты охотятся на бегемотов. Оказывается, принцип охоты у всех южных племен одинаков и отличается только мелкими деталями.

На промысел выходит обязательно большая группа в несколько десятков человек с тяжелыми копьями и специальными гарпунами. На бегемота стараются напасть на берегу, куда он выходит попастись. Охотники подбегают к огромному зверю с разных сторон, кидают в него свои копья и гарпуны. Обычно благодушный великан впадает в дикую ярость. Он кидается из стороны в сторону, пытается напасть на охотников, но копья и крики вынуждают его искать спасения в реке.

Гарпуны насажены на длинные шесты. После удара гарпун крепко застревает в теле животного и легко снимается с древка. К нему привязан канат, заканчивающийся охапкой амбача. Когда гиппопотам уходит под воду, связки амбача, как поплавки, показывают, где он находится. Охотники начинают преследовать его в лодках. Нередко гиппопотам ударами снизу подбрасывает легкие каноэ на воздух, и охотники оказываются в воде, рискуя утонуть или угодить в пасть крокодилу. Но преследование не прекращается. Время от времени бегемот поднимается на поверхность, чтобы набрать воздуха, и тогда снова в него летят гарпуны и копья.

Обычно лишь на второй день преследования обескровленного, совсем слабого, а то и мертвого бегемота нилоты тащат к берегу гарпунными веревками. Этот финал борьбы мы и наблюдали с палубы парохода.

— На что идет добыча?

— Так ведь это две, две с половиной, а то и три тонны хорошего мяса и жира! Еды хватит охотникам надолго.

— И вкусно? — спросил Филиппо.

— Нам нравится, — рассмеялся учитель. — А язык гиппопотама даже европейские купцы и чиновники считают лакомством. Из зубов — они очень большие, белые и по крепости не уступают слоновой кости — туземцы делают украшения, из кожи изготовляют легкие и крепкие щиты.

Ситатунга! — неожиданно закричал учитель и указал вперед.

Там на илистом мысе стояло темно-бурое грациозное животное величиной с крупного теленка. Мгновение водяной козел смотрел в сторону парохода, затем неуклюже кинулся в воду, поднял тучу брызг и исчез.

Когда мы приблизились к мысу, там еще виднелись следы копыт ситатунги. Я пошел с аппаратом назад, вдоль палубы, стараясь держаться против того места, где скрылось животное. Долго стоял на корме и целился объективом в удаляющийся мысок, но козел так и не показался.

В этой части парохода в каютах и на палубных скамейках сидели только женщины. Они удивленно поглядывали на меня и закрывали лица черными платками. Учитель, стоявший вдалеке, рукой делал мне знаки вернуться.

— Туда нельзя ходить, — сказал он, когда я возвратился.

— Почему?

— Там женщины!

Увлекшись ситатунгой, я не сообразил, что на нашем пароходе, как в мусульманских домах, есть закрытая для мужчин женская половина, и опрометчиво чуть было не вторгся туда. Этим я дал Филиппо пищу для острословия на целый день.

(Окончание следует)

Рис. П. Павлинова

(обратно)

Радуга и птицы

Аргентинская легенда

Давным-давно, когда Южную Америку населяли лишь индейские племена, произошло удивительное событие. Птицы, обитавшие в дикой сельве, начали замечать, что цвета радуги постепенно бледнеют, и прекрасное небесное зрелище, которым они прежде любовались, стало терять свою привлекательность. «Что происходит с радугой, почему она теперь не такая красивая, как раньше?» — спрашивали друг друга удивленные птицы. Желая выяснить, в чем дело, они устроили большой птичий сбор.

Прежде чем продолжать рассказ, надо сказать, что птиц в те далекие времена не украшали яркие разноцветные перья. У всех птиц было тогда невзрачное серое оперение, как у нынешнего воробья.

Итак, на раскидистых ветвях большого дерева встревоженные птицы обсуждали, почему тускнеет радуга. Вдруг на верхушку спустилась прилетевшая из заоблачных высот маленькая птичка, никому не известная и ни на кого не похожая. Она была красивее всех собравшихся: ее многоцветное оперение переливалось всеми цветами радуги.

— Друзья, — сказала незнакомка, — радуга поражена серьезным недугом. На небе появились мириады страшных насекомых. Они вьются вокруг радуги, подобно мошкам, которые слетаются вечером к свету. Мы боремся с этим бедствием, но там, в вышине, нас очень мало. Поэтому меня послали к вам на землю за помощью. Полетим со мной и все вместе уничтожим вредоносного гнуса. Только предупреждаю: лететь придется через холодные пространства, и каждый должен будет проявить большую храбрость и решительность.

Поднялся невообразимый разноголосый гвалт. Наконец птица кардинал спросила.

— Кто хочет отстоять красоту радуги и не боится полететь в заоблачные выси?

Многие заколебались, испугались опасности. Только самые храбрые и благородные решили отправиться в путь, в то время как другие, трусливые птицы остались сидеть на ветвях большого дерева. Кто-то из оставшихся сказал:

— Эти бедняги не знают, куда лезут. Я думаю, никто из них не вернется обратно на землю, а если кому-нибудь это и удастся, то уж, наверное, это будет голая птица, без всякого оперения. Хороши же они будут после битвы с неизвестными мошками. Глупцы! Уж и посмеемся мы над ними, когда они возвратятся в таком виде!

Храбрые птицы летели несколько дней под дождем, против сильного ветра и в снежную бурю. Они летели и летели, а до радуги было еще далеко. Наконец в одно прекрасное утро, вымокшие ночью под проливным дождем, птицы увидели совсем близко радугу, огромную, дивно красивую, хотя и покрытую местами темными пятнами — мириадами отвратительного гнуса.

Подобно быстрым стрелам, выпущенным из туго натянутого лука, смельчаки ринулись на гнуса.

Долгой и ожесточенной была битва. Шум хлопающих крыльев сливался с криками торжества и радостным взволнованным пением.

И когда разрозненные и беспорядочные крики соединились в один победный клич, по небу медленно поплыло, удаляясь от места битвы и все снижаясь и снижаясь, большое коричневое облако мертвых насекомых. Птицы победили.

И тут произошло чудо. Оперение прилетевших с земли невзрачных птиц стало вдруг многоцветным, они были подобны теперь частицам сияющей радуги. Отдохнув, счастливые, нарядные птицы отправились в обратный путь.

Они летели, летели и, наконец, прибыли на землю. Надо было видеть раскаяние и зависть трусливых птиц, оставшихся на земле.

Радужные цвета птичьего оперения ласкают взор человека, когда он видит небольшую статную птицу кардинала или, как ее еще называют, огненосца, птицу бентевео, что в переводе означает «рад тебя видеть», птичку семиодежку, птичку золотичку, южноамериканского дрозда и многих-многих других, населяющих обширные пространства степей и лесов Южной Америки. И только на малодушных серых птиц никто не обращает внимания.

Рисунки В. Ванидина Перевод с испанского Д. Дьяконова

(обратно)

Бог Монацит и его жрецы

Памфлет

Контрабандисты XX вена

У американского журнала «Лайф» давняя страсть к преступному миру. Бандиты, налетчики, взломщики, сутенеры, фальшивомонетчики и прочие рецидивисты не сходят с его страниц. Криминальная жизнь Соединенных Штатов дает ретивым репортерам широкий простор в выборе тем и типажей. Но, видно, отечественные уголовники изрядно надоели читателям «Лайфа», и он решил развлечь их описанием деятельности преступников мирового масштаба. В этом году журнал посвятил целую серию статей контрабандистам.

Чем вызван столь пристальный интерес к уголовникам, сказать трудно. Возможно, желанием отвлечь внимание публики от международных преступников более высокого полета.

«Контрабанда — очень прибыльное дело», — заверяет журнал. Человек, который хотел бы стать контрабандистом, найдет в «Лайфе» немало ценных советов. Он узнает, где, когда, как и с каким риском можно заниматься этим «интересным» ремеслом Он узнает, что география контрабанды очень ограниченна — по существу, в наши дни развернуться можно лишь в Средиземноморье и на американском континенте. Правда, и здесь круг стран сужается. Так, например, недавно кубинская революция прикрыла международный притон в Гаване.

Он узнает также, что контрабандой можно заниматься в одиночку (есть еще такие любители), но лучше шайкой. Чем больше шайка, тем безопаснее.

Он узнает также, что уголовные кодексы многих стран довольно ласковы к деятелям «невидимого бизнеса», а техническая оснащенность некоторых контрабандистских организаций дает им сто очков вперед при встречах с полицией. Он узнает, наконец, что ему совсем не стоит стыдиться своего ремесла, так как ответственность за нарушение законов страны лежит на самой стране. С точки зрения журнала в контрабанде виновны страны, установившие высокие таможенные пошлины, как, например, Бразилия, пытающаяся регулировать вывоз кофе. Если бы, мол, не было пошлин, не было бы и контрабанды.

Это философско-юридическое умозаключение, несомненно, отличается оригинальностью. Но не оно заставило нас обратить внимание на статьи в журнале «Лайф». Этими статьями мы заинтересовались в связи с фактами, о которых в них нет ни слова. Как ни парадоксально, но «Лайф» даже не обмолвился о деятельности самой мощной, самой доходной, самой многочисленной, самой технически оснащенной контрабандистской организации. Такой пробел не к лицу журналу, столь осведомленному в тайнах преступного мира. Неужели он не в курсе дел? Или ему велено молчать? Ну что же, тогда мы расскажем читателю о наиболее крупных контрабандных операциях XX века.

Для этого нам придется отправиться на север Бразилии и провести несколько, нельзя сказать приятных, минут с одним из миссионеров достопочтенной секты «Крестовый поход мировой евангелистекой церкви», вот уже восемь лет льющей христианский бальзам на грешные головы индейцев племени вапишана. Итак, на берег реки Урарикуэра.

На берегу Урарикуэры

Мы вряд ли ошибемся, если предположим, что в момент визита в хижину миссионера отца Фомы застанем его целиком поглощенным звуками, исходящими из маленькой походной рации. Пока служитель культа, известный в мире под именем Тома Смагглера, расшифровывает радиограмму, мы можем беспрепятственно осмотреть убранство его кельи. Три гвоздя, вбитые в дощатую стену, выдерживают тяжесть автоматического ружья, полевого бинокля и распятия. На столе ворох топографических карт. Вы ищете библию? Она под ними. Ну, а эта книга — справочник по кристаллографии. А там, в углу, — походный алтарь? Нет, счетчик Гейгера. Зачем он здесь?

Подождите. Слышите, отец Фома велит позвать Баруба? Так зовут вождя рода. Интересно, о чем они будут говорить?

— Вы звали меня, святой отец?

— Да, сын мой. Как прошла охота?

— Мой сарбакан не знает промаха. Я убил двух жирных тапиров.

— Хвала господу, сын мой. Где твои братья?

— Они на реке, святой отец. Сегодня день больших сетей.

— Позови их назад, сын мой. Богу не угодно даровать свою милость народу вапишана.

— Вас опять посетило видение, святой отец?

— Бог соблаговолил спуститься ко мне. Он сказал, что грехи народа вапишана мешают ему побороть дьявола. Он сказал, что завтра пошлет ангела к народу вапишана и примет искупление красным песком.

— Сколько аробо нужно богу?

— Сто аробо. Скажи своим братьям, чтобы они отнесли песок на поляну сошествия. Кто принесет больше пяти аробо, получит мое благословение и бутылку виски.

— Повинуюсь, святой отец.

— Да, Баруба. Я слышал, что братья твои всуе поминают имя божье. Кто сказал вам, что Монацит имя его?

— Ангел, сошедший с неба прошлый раз, воздавал хвалу Монациту. Я сам слышал, как он молился, поминая имя его. А Магуши, которую он почтил своим вниманием, рассказывала мне, что Гонец Неба называл Монацита всемогущим богом. «Ничто не сравнится в силе с ним. И все вы рабы его», — говорил он. Почему, святой отец, вы скрывали от нас имя божье?

Не кажется ли вам, что краска стыда проступила на выбритых щеках святого отца? Или это признак сдерживаемого гнева? А может быть, смех душит наставника божьего? Что ответит пастырь своему заблудшему стаду?

— Монацит есть монацит, сын мой. Иди с богом. И пусть вера укрепит мысли твои. Прикажи братьям своим готовиться к ангельскому сошествию.

Пока индейцы копают красный песок, а отец Фома разбавляет виски, давайте заглянем в справочник по кристаллографии. Не найдем ли мы там кое-каких разъяснений? Смотрите, вот знакомое слово «монацит». Что же оно означает? Оказывается, слово это греческого происхождения и в переводе означает «бывает один», Ныне оно употребляется в качестве названия минерала, а именно безводного фосфата элементов цериевой группы, которые могут изоморфно замещаться торием и, в меньшей степени, иттрием, кальцием, магнием, железом и т. д. Главная ценность монацита заключается в том, что он содержит в себе большой процент окиси тория, а иногда и окись урана. Монацит накапливается в россыпях по берегам рек и морей. Эти россыпи монацитового песка являются особенно ценным сырьем для получения тория и урана, которые, в свою очередь, необходимы для производства атомного и ядерного оружия. Кроме того, справочник указывает, что наиболее крупные месторождения монацитового песка находятся в Бразилии.

В наши размышления по поводу прочитанного врывается какой-то глухой рокот. Это голос ангела. Он спускается с неба. Видите, вот он уже кружится над поляной, где собрались индейцы. По внешнему виду ангел ничем не отличается от тех легких одноместных спортивных самолетов, которые выпускает американская авиационная промышленность. Да и опознавательные знаки на крыльях не оставляют сомнений: ангел прибыл сюда из Соединенных Штатов.

Видно, что индейцы уже наловчились принимать у себя посланцев неба. Не успел самолет приземлиться, а они уже нагружают его мешками с красным песком — приносят жертвы богу Монациту. А чем же занят пилот? Он беседует с отцом Фомой. Послушаем эту беседу.

— Хэллоу, дружище, привет от шефа.

— Хэллоу, Сэмми. Рад тебя видеть, рыжий черт. Какое виски сегодня?

— Белая лошадь. Какие новости?

— Баруба убил двух тапиров. Магуши хвалится, что скоро родит бога. Когда я смотрю на тебя, мне кажется, что это будет не бог, а шимпанзе.

— Иди к черту! Скажи лучше, как твои проповеди?

— К черту проповеди. Эти олухи никак не могут осилить «Десять заповедей». Попробуй втолкуй им, что значит «не укради», если они не понимают, что такое собственность. Кстати, Сэмми, можешь гордиться, ты создал новую религию. Что ты порол им прошлый раз спьяну насчет монацита?

— Я им только сказал, что они должны молиться на монацит, так как благодаря ему они приобщились к великой цивилизации.

— Ну, можешь быть доволен. Они ему молятся. Они считают монацит верховным божеством, которое живет на небе и строит там новую землю из красного песка.

— Неплохо придумано. Бог Монацит. Я расскажу об этом шефу. Старик будет доволен. Верховный жрец бога Монацита... Ого! Это звучит получше, чем директор южной конторы компании!

— У меня для него плохие новости. В округе появились ребята Гедеса. Похоже, что они напали на след.

— Черт с ним, с Гедесом. Не ему с нами тягаться. Скажи лучше, как ты сам идешь по следу?

Отец Фома снял со стены распятие и, отвинтив голову Христа, вынул из отверстия три серые горошины.

— Еще три. Не алмазы, а дрянь. Все с изъяном. Это с правых притонов. Гнездо где-то там, наверху. Индейцы боятся взбираться на плато. Говорят, там живет канайма — дьявол. Я уверен, что там есть алмазная трубка. И я ее найду. А тогда прощай, Бразилия, здравствуй, Монте-Карло!

Отец Фома собрал горошины и стал осторожно завинчивать голову Христа.

А нам уже пора покинуть берега реки Урарикуэры и обратить свое внимание на факты, которые то и дело появляются на страницах бразильских газет.

«Не позволим экспортировать наше будущее»

Отец Фома был прав. Полковник Луис Гедес, директор Управления по охране прав индейцев, давно уже шел по следам контрабандистов. Он был одним из тех, кого сразу насторожила евангельская улыбка миссионеров-протестантов. Разве можно было считать случайностью, что эти миссии, действовавшие под разными вывесками («Крестовый поход мировой евангелистской церкви», «Новое трибус» и другие), захотели обращать в христианство именно тех индейцев, которые живут в районах, где недавно были разведаны месторождения редкостных элементов и алмазы? Конечно, у этих миссионеров под рясой спрятан геологический молоток. Вскоре у полковника Гедеса оказались на руках первые факты. Миссионеры, появившиеся в 1952 году на берегах рек Урарикуэра и Альту-Котинга (территория Риу-Бранку), принялись обучать индейцев добыче монацитового песка. Кроме того, по приказу «церкви» индейцы вырубали деревья, устраивая тайные посадочные площадки. В 1959 году федеральные власти территории Риу-Бранку и служащие 1-й инспекции Управления по охране прав индейцев обнаружили 140 (!) нелегальных аэродромов.

На одном из них преступники были схвачены с поличным. Обряд жертвоприношения богу Монациту был прерван самым нежелательным для жрецов образом. Самолет с американскими опознавательными знаками не успел взлететь — он забрал слишком много монацитового песка. Фотографию этого самолета полковник Луис Гедес повез в Рио-де-Жанейро. Его показания перед следственной комиссией конгресса осенью 1959 года вызвали широкую волну протестов по всей стране.

«В тюрьму контрабандистов!», «Не позволим экспортировать наше будущее!» — требовала бразильская общественность.

«Не позволим экспортировать наше будущее!» — эти слова не в первый раз появляются на страницах бразильских газет.

Особенно гневно они звучали в 1956 году.

Портовые и таможенные власти установили, что в течение многих лет американские суда перед выходом из бразильских портов вместо балласта загружали свои трюмы монацитовым песком. В преступном сообществе с контрабандистами была уличена бразильская компания «Мирба», загрузившая на пароход «Ллайда Коломбиа» 2 400 тонн монацита. Были названы и главные преступники — крупнейшие монополии «Дюпон де Нимур» и «Империал Кемикал».

По далеко не полным данным, на 1956 год только морским путем в Соединенные Штаты было вывезено 65 тысяч тонн монацитового песка. Бразильские ученые подсчитали, что атомное горючее, содержащееся в этом минеральном сырье, равноценно 975 миллионам тонн угля или 650 миллионам тонн нефти. К этому следует добавить, что стоимость 1 килограмма тория, содержащегося в большом количестве в монацитовом песке, составляет примерно 5 тысяч долларов. Весною 1960 года бразильская печать сообщала, что вопреки запрещению Национального совета безопасности страны продолжается вывоз сотен тонн монацитового песка на американских судах из порта Сантос.

Казалось бы, дело ясное. Преступник схвачен за руку и должен быть отправлен в тюрьму. Уголовный кодекс Бразилии предусматривает довольно суровые меры наказания за контрабанду и расхищение национальных ресурсов. Но почему молчит адмирал Огосильо Кунья? Ему первому следовало бы забить тревогу. Как-никак он занимает важный пост — возглавляет Национальную комиссию по атомной энергии. Что он сделал, чтобы пресечь контрабанду? Или адмирал тоже поклоняется богу Монациту? Или вкушает от щедрых приношений жрецов его? Во всяком случае, адмирал с завидным упорством берет под защиту американских контрабандистов. Фактически он даже поощряет их.

Именно по его инициативе Бразилия подписала с США так называемое «торговое соглашение», отдающее атомные ресурсы страны под контроль американских монополий на 20 лет. Другое «соглашение» разрешило американским специалистам беспрепятственно вести разведку залежей атомного сырья. Полученные таким образом фотограмметрические карты пересылаются непосредственно в Соединенные Штаты без какого-либо контроля со стороны местных властей.

Так, при попустительстве властей продолжается разгул контрабандного грабежа на берегах реки Урарикуэры. Все наглее становятся облаченные в рясу жрецы бога Монацита. Они уверены в своей безнаказанности. Пока им все сходит с рук. Но долго ли продлится это?

Не так давно их коллеги из Пентагона, «ангелы» под номером «У-2», любители нарушать чужие границы, поплатились за свою наглость. Наступит час расплаты и для лжемиосионеров, грабящих природные богатства Бразилии. Пора им отречься от бога Монацита. Тюрьма плачет по жрецам.

А. Ефремов, А. Ольшаный

Рисунки П. Павлова

(обратно)

Оглавление

В сердце Южной Америки

Большое Рязанское Кольцо

О. Игнатьев. Скрипка барабанщика

Ксакау — люди гор

Голыш на самолете

Столица серебряной страны

П. Фосетт. Затерянные рудники Мурибеки

Хосе Мария Санчес. Лалу

Белые черепахи Кинтана Роо

Ключи от камня

Кто он, таинственный пришелец?

На родине кетсаля

Сбор урожая

По ту сторону Рио-Гранде

Николай Драчинский. Африка! Африка!

Радуга и птицы

Бог Монацит и его жрецы