Журнал «Вокруг Света» №12 за 1995 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

- Журнал «Вокруг Света» №12 за 1995 год 2.13 Мб, 103с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Журнал «Вокруг Света»

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

По морю на велосипедах

Моя мечта — покорить Северный полюс на велосипеде. Это звучит абсурдно. Но мне это нравится.

В последнее столетие северную вершину мира покоряли многими  способами и на многих видах транспорта, но велосипеда Полюс еще не видел. И вот я готовлюсь к достижению Полюса именно на велосипеде.

Позади уже большой путь по побережью Северного Ледовитого океана от Архангельска до Уэлена. Теперь уже в прошлом и велопоходы к Полюсу холода, что в Якутии, в зимнее время при морозах в пятьдесят-шестьдесят градусов. А Байкал зимой — это все сразу: и ветер, и холод, и метель, и полыньи. Вот почему очередную тренировку решено было проводить на Байкале.

Со мной пошли самые верные друзья, самые надежные и преданные. Фарид Абдулин, Михаил Тумаев, Сергей Половинкин.

С Фаридом я путешествую уже 11 лет. Живет он, как и я, в поселке Врангель. Спокойный, рассудительный, он горазд на всевозможные технические выдумки. Я очень ценю его.

Миша Тумаев из Эстонии. По профессии он врач. Хирург. В нашей команде он самый сильный. От его спокойствия веет умиротворением. В минуты отдыха, а чаще вынужденных отсидок в снегу, не знаю, что бы мы делали без его рассказов. В команде он идет всегда последним, как он сам говорит: «Спокойнее на душе, когда вижу вас всех перед собой».

Сергей Половинкин родом с Алтая. Много лет работал в Тюменской области. Хорошо знает, что такое Север. Самый добрый и великодушный человек в команде. В экспедиции выкладывается полностью, отдает всего себя делу. Помощь другим у него заложена в генах. На Чукотке они с Мишей спасали меня во время болезни и помогли завершить маршрут до Уэлена.

Миша и Сергей альпинисты. Каждый год они выезжают в горы. Когда я думаю о своих друзьях как о команде, то и сам удивляюсь, как и когда ребята поверили в мои диковатые и авантюрные по замыслу планы. Что помогает им делить любовь к горам с любовью к велосипеду? Но вот уже который год в самые сложные экспедиции, в самые опасные места мы собираемся и отправляемся вместе.

Обычно ребята приезжали ко мне домой, в поселок Врангель. Мы проверяли снаряжение, готовили велосипеды, укладывали сообща рюкзаки, а потом ехали к месту старта. На этот раз решили собраться в поселке Листвянка, что на берегу Байкала. Там живет сестра Фарида.

В Листвянку мы добрались с Фаридом первыми. Затем подоспел Сергей с Алтая, а Мишу из-за каких-то визовых придирок долго не выпускали из Эстонии. И только 27 января, угрохав свои скудные сбережения на коммерческий рейс, он прилетел в Иркутск на «Боинге». Знать бы ему, что мы пока и не думали выходить, не пришлось бы так тратиться и торопиться.

Обычно в десятых-пятнадцатых числах января Байкал встает— покрывается толстым слоем льда, а в этом году и в конце месяца там, где должен быть лед, чернела вода. Прождав несколько дней, мы решили все же стартовать 31 января. Прошли слухи, что в проливе Малое Море утонул человек, а в другом районе оторвало льдину с рыбаками. Как говорили местные жители, Байкал не встанет, пока не возьмет жертву. (Потом выяснится, что за февраль — только по моим подсчетам — Байкал взял в жертву не одного, а около тридцати человек!)

Однако мы решили выходить, и в день старта, в пять часов утра стояли уже на льду Байкала. Осторожно двинулись на север. На велосипедах спереди и сзади — рюкзаки, по сторонам свисают боковые сумки. Общий вес каждого, с велосипедом и рюкзаками — около 150 килограммов. С непривычки неуклюже скользим мы по гладкому льду около двух часов. Затем стало светать. Мы находились метрах в тридцати от берега. Лед под нами трещал, но, как говорили местные жители, Байкал еще долго будет играть, то есть потрескивать под ногами. Однако нас эти звуки пугали, да и собака, увязавшаяся за нами от поселка, все поскуливала и повизгивала. Казалось, что и лед волнами ходит под нашими колесами.

Рассвело. Сергей решил попробовать палкой толщину льда. Он размахнулся, ударил, и из-под папки забил высокий фонтан воды. Я крикнул: «Быстрее к берегу!» и заскользил вперед. Лед трещал. Докатив до берега, я бросил велосипед на камни и протянул руку Мише. Под его тяжелым велосипедом лед у берега проломился. Искупавшись по колено, он уже выходил на берег, когда идущий следом Фарид вдруг, прямо на наших глазах вместе с велосипедом провалился и исчез под водой.

Он тут же вынырнул. Мы бросили ему веревку. Он схватился за нее, и мы вытащили его на лед. Велосипед всплыл и покачивался на подсумках. Фарид опять, теперь уже по собственной воле, нырнул в воду, веревкой обмотал руль велосипеда, и мы вытянули обоих на берег. Но спасая одного, выпустили из внимания Сергея. Тот оказался, как на островке, посреди черной воды. Стоит и растерянно улыбается, а лицо — светлое. Бледное! Мы замерли, так поразило нас необычное выражение его лица. Мне и сейчас не по себе, когда вспоминаю этот эпизод. Миша первый пришел в себя и кинул веревку. Сергей потянулся за ней и... исчез в воде с головой.

Мгновения ожидания показались нам бесконечными. Сергей не появлялся. И когда страх начал заползать в душу, показалась его голова над водой. «Тяните!» — заорал он. Мы дернули, и я полетел в воду. Миша уже на излете успел схватить меня, и мы оба упали на камни.

Оказывается, Сергей, уйдя под воду, решил там привязаться веревкой к велосипеду. Мы потянули и, не рассчитав силы, чуть было не нырнули сами. Кое-как выволокли Сергея на берег. Сразу кинулись разводить костер. На наше счастье, на берегу был валежник. Потом мы удивлялись, как вовремя оказался возле нас этот спасительный островок ровного берега площадью около четырех квадратных метров. С одной стороны этого крохотного мыска стояли неприступные скалы, с другой была вода. На этом пятачке мы провели трое суток, выжидая, пока замерзнет полынья. Позже узнали, что сестра Фарида каждый день звонила в соседний поселок и справлялась о нас, беспокоилась. А потом в их доме кошка родила четырех котят, и муж успокоил супругу: значит, все живы. Один котенок родился с подвернутой передней лапкой. А Фарид повредил при купании правую руку, болевшую до конца похода. Похоже на мистику, но все так и было.

Во время сидения на мысу Миша с Сергеем не раз предлагали подняться с велосипедами на скалы и уйти из непроходимого места. Мы с Фаридом возражали. Наконец полынья смерзлась, и мы вышли на лед. Небо было пасмурным, дул сильный ветер. Около часа мы катили по льду без всяких помех. Затем обогнули мыс, и тут нас встретила метель.

Ветер был сильный, из-за снега трудно было разглядеть что-либо впереди. Пришлось брать ближе к берегу. Не помню, сколько так шли, пока не увидели впереди силуэт мужчины. Догнали его. Оказывается, рядом был поселок. Дядечка предупредил, что дальше льда нет. Байкал не встал, и там недавно погиб человек. Мы подумали, передохнули и продолжили путь. Решили только из предосторожности не отходить далеко от берега. Сквозь порывы метели видны были его очертания, а лед казался здесь крепким. После долгой отсидки на крохотном пятачке совсем не хотелось останавливаться. Трое суток безделья на холоде вдохнули в нас огромное желание двигаться, и мы, вращая педали, катили до самого вечера. Когда уже совсем устали, решили встать на ночлег. Как всегда, окопались в снегу, поставили палатку. Из-за ветра костер разводить не стали, на ужин ограничились сухим пайком.

На следующий день с утра часов пять двигались на север ровно и спокойно. Интересно, что собака опять появилась и трусила за нами. Лед потрескивал вокруг, но все уже привыкли к этому и не обращали внимания. Я подумывал о том, что пройдем еще час и сделаем короткий отдых, но вдруг неожиданно резкий, длинный звук прошел справа от нас. Посмотрели — там пробежала большая трещина. Она стала шириться, не переставая увеличиваться и в длине. Глянули на берег — и сердце оборвалось. На наших глазах с таким же резким звуком такая же большая трещина побежала вдоль берега, отрезая нам путь к земле.

Мы побежали, ведя велосипеды, насколько нам позволял скользкий лед и тяжелый груз. Коридор был шириной от семи до пятнадцати метров. Я молил Бога, чтобы только лед не треснул посередине пути. Нам никак не удавалось обогнать трещины справа и слева. Мы бежали, а темные змейки опережали нас, разбегались и уходили к горизонту. Мы выбивались из сил, но останавливаться было нельзя и передохнуть было негде.

Неожиданно увидели мостик из нагромождения льдин, он соединял наш коридор с берегом. Сергей, бежавший первым, замедлил шаг, и, положив велосипед, попробовал ступить на мостик. Я только было подбежал и схватил его за руку, как льдины рассыпались, и он по пояс окунулся в холодную воду. Выбрались. Ребята продолжили путь, а я подождал Сережу. Он наскоро переобулся, и мы снова заскользили вперед. Опасность придает силы. Мы мчались до самого вечера. Руки и ноги дрожали от усталости, но мы не останавливались. Внизу под ногами — прозрачный лед, сквозь который отчетливо видна бездонная глубина озера; нам никак не хотелось там оказаться...

Байкал ежеминутно готов был принять нас в себя. Случись такое, только любопытные нерпы были бы этому свидетелями. Всегда такие пугливые, теперь они сопровождали нас на всем пути: выныривали в трещинах и не сводили с нас глаз.

Старожилы учили относиться к Байкалу, как к живому существу. Эти часы, слившиеся в долгие мгновения ожидания худшего, были сплошной мольбой, просьбой оставить нас живыми...

Уже темнело, когда опять увидели мостик из льдин, ведущий к берегу. Приближаясь, и на глаз оценив его прочность, решили, не останавливаясь, проскочить его на скорости. Собачка вдруг напомнила о своем существовании: заскулила, стала путаться под ногами. Мы, не задерживаясь, устремились вперед и, почувствовав наконец твердь земли, упали без сил. И тут же льдины осели и рассыпались, а собака встала на льдине за полосой воды. Она поскулила, покрутилась на месте, а потом устремилась к нам. Интуиция не подвела животное. Не знаю, что подсказывает в такие минуты единственно верное решение, но, вспоминая купание Сергея и Фарида в первый день и сегодняшний марафон, я думал о чуде.

В такие мгновения все происходит как бы по воле Бога. Не раздумывая, не советуясь друг с другом, мы действовали, как единый слаженный организм: летели спасительные веревки, попадали в цель, их ловили, успевали подвязаться быстрыми, верными движениями в ледяной воде. Не сговариваясь, мы и сегодня вылетели с пятидесятикилограммовым грузом и велосипедами на берег, уловив единственно спасительное мгновение.

Когда уже совсем стемнело, мы услышали шум, и к костру выскочила наша нечаянная спутница. Сергей покормил ее, а мы сами, попив горячего чайку, заторопились в палатку.

Те, кому приходилось ночевать зимой вне теплого дома, знают, что уснуть можно лишь тогда, когда горячая пища еще не остыла в желудке. А потом приходится просыпаться и чутко дремать, чтобы не замерзнуть, ожидая утра.

На следующий день мы подошли к мысу, далеко вдающемуся в море. Сразу от берега за ним начиналась вода. Миша с Сергеем, как прирожденные альпинисты, предложили было перемахнуть мыс поверху. Не знаю, то ли вчерашний вид разламывающегося льда подействовал, то ли скалы не показались высокими, но на этот раз я согласился. С велосипедами, рюкзаками и подсумками мы поползли вверх.

Через несколько метров я уже жалел о своем решении. Пот заливал глаза, пальцы обрывались на обледеневших каменных остриях. Когда я оказался на вершине, не почувствовал привычной радости преодоления высоты. Перед глазами все плыло, почва уходила из-под ног. Ребята выглядели не лучше. Переведя дух, вспомнил, что еще на Чукотке зарекался не слушать братьев-альпинистов, но вот все же попался. Посмеялись, немножко отдохнули и стали спускаться.

Путь вниз оказался еще опаснее и сложнее. Миша сломал руль велосипеда. Спустились уже в сумерках. На берегу стояла избушка. Мы заспешили к ней. Один вид убогого строения придал сил. Насобирали быстро дров, растопили печку, поели и улеглись на нарах. Какое это блаженство — спокойно отдыхать в тепле!

Дальше наш путь проходил более или менее спокойно. Лед уже был крепким. Впервые попробовали применить на колесах шипованную резину, изготовленную Фаридом. За эти дни, что мы шли по западной стороне Байкала, решили изменить маршрут. Первоначально, еще во время переписки, договаривались идти от Северобайкальска на Тайшет. А теперь, когда до этого поселка осталось несколько дней пути, поняли, что не хотим расставаться с Байкалом. У нас уже установилась особая связь с этим славным морем. Когда трудно, не замечаешь красоты вокруг, но потом вспоминаешь и думаешь, что каждый день глаза радовались чему-то. Это могли быть величественные скалы или крупные созвездия снежинок на прозрачной глади воды, или изумрудные торосы. И каждый новый день — новые радости.

Решили, что от Северобайкальска пойдем по восточной стороне Байкала и завершим маршрут в той же Листвянке. Не знаю, как объяснить ту легкость душевного состояния, которое охватывало нас в тихие дни. Караван наш шел, разговаривали на переходах мы мало, и только слышно было, как живет-дышит Байкал. Дзинь-дзинь — это трескается лед. Вначале звук может раздаться далеко от тебя, как бы шепотком, потом, как искра, пробежит, нарастая, в твою сторону, и — вдруг! — пронзительное и пугающее «дзинь» где-то под ногами. Как будто пуля просвистела возле тебя. Невольно вздрагиваешь, напрягаешься. И видишь, что и собачка в тот момент приседает и прижимает ушки.

В одном из поселков мы отдали ее охотникам. Собака с нами намерзлась, наголодалась, столько опасных моментов пережила. Жалко ее стало. Ведь наш скудный рацион не позволял как следует покормить животное.

Возле мыса Рытый к нам подошли рыбаки-буряты. Порасспросив о нашем маршруте, они рассказали, что в этом месте живет злой дух, которому обязательно нужно оставить какую-нибудь дань. Нас еще в самом начале пути местные жители научили «бурханить» — то есть делиться с озером едой, питьем или чем-нибудь из вещей. Мы соблюдали местные обычаи, но чаще делали это на привалах. Поблагодарив бурятов за совет, достали из кармана несколько конфет и бросили в сторону мыса.

За мысом нас встретил такой ураган, что продвигаться далее стало невозможно. Пришлось остановиться. Окопались в снегу и полезли в палатку. Попросили прощения у духа за то, что небрежно бросили ему дань. Байкал еще раз дал понять, что не любит пренебрежительного отношения к себе. Так, проучив нас, к утру стихия смилостивилась.

Почти всю остальную неделю перед Северобайкальском шли по очень глубокому снегу. То и дело проваливались и вытаскивали велосипеды на себе. Байкал снова испытывал наше терпение, но ни у кого и в мыслях не было прервать маршрут. Мы помнили, что до нас здесь прошли свердловчане на буерах, затем ленинградцы, после них японцы на автомобилях. На велосипедах мы шли первыми. И так как предыдущие экспедиции следовали по западной стороне Байкала, то мы окончательно утвердились в своем решении обойти озеро по периметру.

Восточная сторона озера встретила нас нехорошо. Сразу начались метели, глубокие снежные заносы, густой туман. Так шли почти до самого полуострова Святой Нос. Шли спокойно, но что-то изменилось в наших отношениях с Байкалом. Мы не сразу разобрались, что исчезли радость и тот подъем настроения, который сопутствовал нам на западной стороне озера, а когда разобрались, поняли, что изменился ландшафт. Эта сторона берега была более освоена человеком. Нас неприятно поразила желтая грязная вода подо льдом. До этого у нас кружки были привязаны сверху к рюкзакам, и мы в короткие минуты отдыха набирали в них кристально чистую воду и с удовольствием пили. Ни разу не простудились, ни разу не заболело горло, а приятное ощущение колющей холодом воды во рту вспоминается до сих пор.

Здесь же желтая, мутная вода пахла химией. Байкал был не тот. Охотники нам потом говорили, как тяжело видеть мертвых тюленей и рыб на берегу. Кто живет в городе, мало задумывается над тем, в каком состоянии находится сейчас наша природа. Конечно, мы все возмущаемся, когда слышим по телевидению и радио беседы о бедственном состоянии лесов и рек, чувствуем себя союзниками защитников природы. Но все это кажется таким далеким, когда не касается непосредственно нас самих. Мы же с ребятами вот уже который год путешествуем по глухим и далеким местам, и порой страшно становится от сознания, какую гибель несет человек повсюду, где ступает его нога.

При сегодняшних темпах и масштабах разрушения природы нам осталось созерцать чистые уголки земли считанные десятки лет. А Байкал вообще срочно надо объявлять заповедником мирового значения. Иначе еще несколько лет, и мы потеряем это уникальное творение Земли...

От поселка Култук мы решили идти уже не по озеру, а по старой железной дороге. Ее построили здесь в 1903-1904 годах, вручную прорубив 44 туннеля. Мы прошли по ней 78 километров и 9 марта финишировали в Листвянке.

Позади было 2127 километров, пройденных за 36 дней. Номы не чувствовали усталости, были полны сил и могли бы еще идти и идти.

В день нашего возвращения Листвянка выглядела необычно. Как в праздник, на улицах мелькали ярко разодетые люди. Встречали не нас. В тот день сюда приехали офицеры НАТО проводить учение по выживанию. На четырехколесных мотоциклах они собирались пройти по западной стороне Байкала до северного берега.

Когда мы увидели две комнаты, доверху набитые экипировкой и продуктами, а потом узнали, что связь у них будет даже со спутником, дающим постоянно толщину льда впереди, что будет наземное и воздушное сопровождение, то подумали, что самого главного они не учли. Ведь проверить себя на выживание в экстремальных условиях можно лишь тогда, когда ты один на один со стихией. А для них уже жизнь в этом сибирском поселке — экстремальное состояние.

Поначалу нас пригласили на встречу, хотели порасспросить о дороге, но вечером забежал переводчик и извинился. Англичане передумали. Они так основательно готовились к покорению дикого Байкала, а тут вдруг повстречали плохо одетых, щуплых мужичков, обогнувших озеро на велосипеде.

Мы не жалели, что встреча не состоялась. И единственно, чему позавидовали, — что все у них впереди. Последний вечер мы были вместе, а на следующий день должны были разлететься в разные стороны, по домам. Атам опять, за обычными хлопотами будем обдумывать новые маршруты, чтобы приблизить день, когда решимся идти на своих велосипедах к Северному полюсу.

Байкал, поселок Листвянка

Павел Конюхов Фото автора

(обратно)

Мисочка риса и кое-что еще

— Сикса хэссойо? Вы поели? — спросил меня господин Ан, служащий в министерстве информации Южной Кореи, входя в лифт в своем учреждении и поправляя при этом строгий синий галстук,

— Спасибо. Вы тоже? — говорю в ответ, улыбаясь, как требует этикет.

И не следует думать, что достопочтенный чиновник Ан задал свой вопрос, намереваясь тут же пригласить меня отобедать в ресторан; такое могло мне показаться, если бы не долгие годы, проведенные в Корее, причем как в Северной, так и Южной. И в той, и другой Корее поинтересоваться, ел ли повстречавшийся вам знакомый, вполне заменяет приветствие. Видать, так повелось с тех трудных времен, когда далеко не каждому удавалось вообще утолить голод, что особо повлияло на весь характер корейской кухни. И до сих пор отношение к трапезе у жителей Страны утренней свежести, как исстари называют Корею, необычайно серьезное.

В другой раз господин Ан действительно пригласил меня в ресторан.

— Давайте вместе пообедаем, — предложил он по телефону, — какую кухню вы предпочитаете — европейскую или корейскую?

К тому времени я уже убедился, что в большинстве европейских ресторанов в Корее блюда не отличаются особым разнообразием и представлены, в основном, супами-пюре и толстенным куском поджаренной говядины. Это уже стандартный набор, помимо которого, корейцам известны разве что гамбургеры, спагетти и пицца.

— Корейская кухня, пожалуй, больше подходит, — говорю я господину Ану, явно радуя его своим выбором.

— Тогда едем! У меня на примете есть один уютный чиб, — воскликнул он.

По-корейски слово «чиб» буквально значит «дом», и в Южной Корее так называют частные ресторанчики, которые и в самом деле имеют вид обычного традиционного дома. В нем хозяйка накрывает столы для гостей и, если нужно, составит компанию, поддержит разговор, споет или расскажет анекдот.

Господин Ан и двое его сослуживцев встречали меня у покрытых лаком деревянных дверей чиба с поэтичным названием «Кристальные заводи». Покоящийся в переулках старинного квартала, близ буддийского храма «Чогеса» в центре Сеула, дом имел типичный вид жилища зажиточного сеульца конца прошлого века. Черепичная крыша, проклеенные бумагой, но застекленные — на новый манер — решетчатые окна, дощатый пол, каллиграфические панно на стенах. В углах — тяжелые, окованные железом сундуки, на них — расписные вазы с потрескавшейся глазурью. В воздухе царствовал аромат сандаловых благовоний и острых, пряных кушаний.

...Ступив на порог, оставляем у входа свою обувь. Ступни ног ощущают тепло подогреваемого дымоходом пола. Хозяйка чиба провожает нашу компанию в свободную комнату, посреди которой стоит стол высотой ниже колен. Возле него разложены тонкие подушечки с шелковой вышивкой. Опускаемся на них, скрестив ноги по-турецки. На столе вместо скатерти расстелены широкие листы белой бумаги.

— Подайте чонсик, пожалуйста, — командует хозяйке господин Ан, говоря тем самым, чтобы нам принесли, так сказать, «комплексный обед», то есть самый богатый ассортимент в ресторане.

Всех блюд по чуть-чуть. Две официантки в широких накрахмаленных корейских платьях неспешно и несколько небрежно расставляют на столе небольшие плошки с острыми маринованными овощами, вяленой рыбешкой вперемешку с зелеными стручками перца, вынутые из раковин и выложенные на салатных листьях сырые устрицы, ошпаренные щупальца кальмаров, квашенные крабы. Нам подают увлажненные полотенца обтереть руки перед едой, а затем ставят перед каждым пиалушку с густой оранжевой кашицей — сладким пюре из тыквы.

— Мани тысейо! — Кушайте на здоровье! — приговаривает хозяйка, наливая в высокие стаканы холодное пиво — напиток, прочно вошедший в жизнь корейцев с первой половины нашего века, когда в стране господствовали японские колонизаторы.

Вычерпав стальными ложечками содержимое пиалок с тыквенной кашей, мы вооружились палочками и принялись за закуску, запивая ее пивом. Тем временем официантки подносили новые блюда: острый суп с капустными листьями, зеленым луком и соевым сыром тубу, поджаренные кусочки говядины с крупно нарезанным луком, обжаренные в яйце кружочки кабачков, рыбы и острого перца. Затем следовали полоски желе из бобового крахмала с чесночно-перечной приправой, суп из морской капусты и, наконец, белый рис, сваренный на пару, — совершенно пресный, но зато прекрасно оттеняющий вкус каждого появлявшегося на столе блюда. По остроте корейские кушанья превосходили даже индийские, рот горел до самых корней зубов, однако для господина Ана и его друзей этого было явно недостаточно, и они окунали стручки зеленого жгучего перца в солоноватую пасту из молотого красного перца, дабы удвоить остроту, и все это уминали за обе щеки. На мой же взгляд, это было уже излишним.

Характерная черта традиционных ресторанчиков Сеула и других южнокорейских городов — любовь к чисто крестьянским блюдам Кореи, обожаемым и ее современными жителями, причем любых сословий. Пища несколько грубовата, лишена изысканности, ощущается обилие чеснока и лука, от нее исходят тяжелые запахи капусты и квашеной редьки. После такой трапезы посетители захватывают с собой у кассы на выходе по пластинке ароматной жевательной резинки. Но, заходя в подобный чиб, корейцы, уставшие от суеты и условностей городской жизни, могут расслабиться, почувствовать себя в раскованной, домашней, несколько деревенской обстановке, чего, согласимся, нельзя достичь в фешенебельных ресторанах, например, при гостиницах.

Хотя Корея — географически страна не очень большая, ее кухня необычайно разнообразна и в различных районах имеет свои особенности. Поэтому путешествие от северных окраин Корейского полуострова до южных, несомненно, будет дополнено особым очарованием, если в каждом уголке страны удастся отведать местные кушанья. Вместе с тем их объединяет нечто общее, и это — обилие овощных блюд и зелени в необычайно разнообразном виде.

Самое знаменитое яство в Корее — кимчхи, которое у нас часто ассоциируют с продолговатой пекинской капустой, доставляемой на прилавки российских магазинов и рынков почему-то из Голландии. Однако кимчхи — это не только капуста, но и вообще любые овощи, квашенные определенным способом. Когда и кто именно начал впервые готовить это блюдо, установить доподлинно невозможно, но известно, что предки современных корейцев, населявшие просторы Маньчжурии, заготавливали овощи на долгую зиму, маринуя их соевым соусом, уксусом и солью. Значительно позднее, а именно в XVII веке, когда через Китай из Европы в Корею был завезен красный перец, открытый Колумбом вместе с Америкой, квашенные продукты обрели нынешнюю остроту.

Самое вкусное кимчхи мне приходилось есть в КНДР, где для его приготовления используют в основном пекинскую капусту. По осени дворы внутри жилых кварталов Пхеньяна заполняются грудами зеленоватых кочанов. Хозяйки возле каждого подъезда промывают в огромных пластмассовых тазах капусту, разрезая ее вдоль широкими ножами, слегка ошпаривают в соленой воде, а затем чуть ли не каждый лист прокладывают начинкой — замешанной руками пастой из молотого красного перца, тертой редьки, чеснока, имбиря, лука, груши, кедровых орешков и кусочков соленого минтая. Начиненные таким образом кочаны укладывают, посыпая солью, в пузатые глиняные чаны, которые в деревнях закапывают в землю, а в городах держат на балконах.

На севере кимчхи более кислое, с обильным рассолом, который хорошо идет как соус для риса; на юге — малосольное, но более острое. Помимо капусты для приготовления кимчхи используют самые разнообразные овощи, нередко с добавлением квашенных и соленых креветок или кальмаров. Как мне не раз приходилось убеждаться, кимчхи можно приготовить и у нас, дома, из наших продуктов.

Вот кое-что из рецептов госпожи Ан Сын Чхун из Сеула, профессионально занимающейся изучением корейской кухни. Она берет широкие листья обычной кочанной капусты и слегка ошпаривает их в соленой воде. Затем тщательно моет в кипятке огурцы — продолговатые, подобные тем, что выращивают в теплицах.

— Огурцы желательно взять прямые и крепкие, еще до того, как в них сформировались семечки, — поясняет она.

Острием ножа Ан Сын Чхун разрезает огурец вдоль с одной стороны, но, начиная не от самого края, а немного отступив, пальца на два, и не доводит разрез до другого конца на такое же расстояние. Повернув овощ на 45 градусов, тоже самое проделывает с другого бока, и внутри огурца сечения получают крестовидную форму. Дольки не распадаются, поскольку концы огурца не разрезаны.

Вслед за этим госпожа Ан разрезает пучок зеленого лука на части длиной сантиметров по пять. Отмеряет молотый красный перец средней жгучести — три столовых ложки. Размешав его с небольшим количеством воды в мисочке, добавляет туда же тертый чеснок, зеленый и репчатый лук, порошок имбиря, самую малость сахарного песка, соль по вкусу и горсть нарезанной соломкой белой редьки. В полученную смесь бросает еще щепотку поджаренных семечек кунжута, которые нередки и на московских рынках.

— Впрочем, можно обойтись и без них, но кунжут придаст кимчхи неповторимый аромат, — поясняет маэстро корейской кухни, тщательно перемешивая красную от перца смесь.

Движения ее неторопливы. Затем Ан Сын Чхун, часто демонстрирующая свое искусство по южнокорейскому телевидению, заталкивает пальцами полученную смесь в прорези на огурце, и он от этого сильно раздувается. Остаток начинки она равномерно раскладывает на несколько листьев капусты, сверху кладет начиненный огурец и крепко оборачивает его капустными листьями. Все это оставляется в закрытой посуде в теплом месте для закисания — ночи и еще дня бывает достаточно, а затем нарезает поперек ножом на небольшие цилиндры, которые аккуратно выкладывает на блюдо. Закуска готова. «Мани тысейо!»

Надо отметить, что ни одна корейская трапеза не обходится без такого обязательного компонента, как темный соевый соус, по-корейски «канджан». Когда в уезд Йонги южнокорейской провинции Чхунчхон приходит ветренный, но солнечный октябрь, в деревнях разносится запах, напоминающий отдаленно аромат кислого ржаного хлеба. Если приглядеться, то в каждом доме из-под черепичных крыш на соломенных жгутах висят коричневые кирпичики с проступающими на поверхности кристалликами соли. Это — меджу, субпродукт из соевых бобов, из которого крестьяне делают соус канджан, а также богатую протеином пасту твенджан, идущую на приготовление супов твенджан-кук.

В больших котлах старушки из уезда Йонги, повязав головы белыми хлопковыми платками, вываривают соевые бобы и оставляют ненадолго бродить. Из полученной массы они лепят кирпичики и вывешивают их сушиться на солнце. Затем сухие меджан закладывают в глиняные чаны с соленой водой, бросая туда же чеснок и стручки сушеного красного перца. Накрыв чан крышкой, выжидают три-четыре дня, вслед за чем открывают и ставят на солнце, каждый раз вновь закрывая на ночь. Через месяц жидкость из чана вычерпывают, процеживают, кипятят, снова разливают в горшки и снова выставляют на солнце. Считается: чем больше выдержка, тем лучше вкус соевого соуса.

Что же касается отработанных соевых брикетов меджан, то из них замешивают густую пасту. Достаточно, например, растворить ее в кипящей воде, бросить несколько молодых пучков растущей у нас повсюду пастушьей сумки прямо с корешками, поварить минут 20 — и получится изумительный и полезный для здоровья суп.

Кстати, о пастушьей сумке, что по-корейски звучит как «нэнъи». Пожалуй, ни в одной кухне мира не используется столько дикорастущих трав, сколько в Корее. Из тех, что можно сыскать у нас на лугах и в лесах, назовем хотя бы мать-и-мачеху. Монахи из горного буддийского монастыря «Священной рыбы» близ южнокорейского города Пусан обрывают растущие под ногами молодые нежно-зеленые листья этого растения, промывают их и ошпаривают кипящей речной водой. Тщательно отжав влагу, листья довольно мелко режут и добавляют к ним толченый чеснок, лук, соль, красный перец, сахарный песок, уксус и соевый соус, выкладывают в деревянную плошку, посыпая сверху поджаренными семечками кунжута. Такой салат хорошо сочетается с отваренным на пару рисом.

Так же готовят и многие другие овощи — баклажаны, свежие огурцы, картофель, кабачки, зеленый лук, листья красного перца. А знакомый нам цветок колокольчика?.. По-корейски это растение, заполняющее луга крупными фиолетовыми или белыми цветами, называют «тораджи». По осени старушки в Корее отправляются на склоны холмов и выкапывают желтоватые корешки, затягивая старинную песню «Тораджи, тораджи, ах, белые тораджи!» Корни колокольчика промывают в речной воде, разделяют вдоль на тонкие полоски, пережимают руками, обильно посыпая солью, чтобы та впитала всю горечь. Затем промывают вновь, слегка ошпаривают, приправляют чесноком, острым красным перцем, растительным маслом и, если желательно, соевым соусом.

Почти всегда на обеденный стол в Корее подается салат из отварных побегов папоротника, приправленных соевым соусом и чесноком. Однако, как отмечалось в научной печати, американские ученые не так давно изучили состав папоротника-орляка, отыскав в нем неразлагающийся токсин, который вызывает раковые заболевания желудка. А ведь они весьма широко распространены среди корейцев, хотя тому могут служить и другие причины, связанные с неправильным питанием. Тем не менее, автор этих строк не рекомендовал бы употреблять в пищу папоротник, от греха подальше. Вместо него вполне подошли бы, например, грибы.

...Хозяйка «Кристальных заводей» тихо вошла в комнату, окинув взглядом стол и нас, уже изрядно насытившихся поданными яствами.

— А что кушать будете? — спрашивает она. Логика такова: вдруг кто-нибудь не наелся, и тогда предложат выбрать два-три блюда, призванные забить желудки гостей уже до отказа.

— А что у вас есть? — интересуется господин Ан, хотя наверняка можно угадать.

Обычно это — поджаренный рис с добавлением соевого соуса, креветок, каких-нибудь овощей. Еще один вариант — миска супа с длинным мотком холодной или горячей лапши. От такого дополнительного блюда можно и отказаться, что я и сделал.

Господин Ан, поджаривая свое нутро перцем, притушивал одновременно пожар во рту, кроме пива, ячменным чаем, попивая его маленькими глотками из керамического стаканчика. Этот почти безвкусный «чай» подают вначале еды и постоянно подливают теплым. Когда же трапеза была завершена, хозяйка предложила выпить кофе или чаю.

Кофе пользуется большой любовью у корейцев, хотя их предки еще недавно даже понятия не имели об этом напитке. Теперь на кофе мода, хотя даже в престижных ресторанах, как правило, не пользуются кофеварками, а довольствуются растворимым. Что же касается чаепития, то в Корее оно имеет свою особенность. Например, в Китае исстари ценили в чае аромат, добавляя в напиток из чайных листьев пахучие цветы. У японцев — свой чай, радующий глаз оригинальным светло-зеленым цветом. В Корее черный чай вообще не популярен, зеленый — для гурманов, и порой он стоит изрядных денег. В основном же чай здесь пьют вообще без листьев чая. Достаточно, например, заварить кожицу похожих на лимоны плодов цитрона или мякоть айвы. Есть чай из полыни, орехов, коры корицы. И корейцы часто не понимают, как европейцы могут испытывать удовольствие от черного чая, по их мнению, весьма безвкусного. То ли дело теплый сладковатый напиток с ароматами фруктов или ягод!

Все разнообразие корейского чая можно отведать в сеульских чайных — уютных заведениях, именуемых «табан». Там любят проводить время за болтовней домохозяйки, пока их мужья разбрелись по кабакам и балуются спиртным. Но и мужчины в табанах не редкость, ибо умело заваренный корейский чай, хоть и без чайных листьев, оказывает тонизирующее действие, помогает снять стресс, сосредоточиться. Корейский поэт XVII века Ли Данха оставил после себя такие строки:

Сумерки слабо коснулись холодного неба,

Обильно валит снег...

Через приоткрытое окно хлещет ветер,

Ножу подобный.

Но чашка горячего чая утешит

немало болезней,

А цены на водку в столице столь

высоки!

В ресторанах выбор чаев не столь разнообразен, но всегда есть простой черный «Липтон» в пакетиках и какой-нибудь из местных.

— А женьшеневый у вас есть? — спрашиваю хозяйку, чей слух явно радуют корейские фразы из уст иностранца.

— Разумеется, — отвечает она, а господин Ан и его приятели одобрительно кивают головами.

На столе передо мной появляется толстостенная чашечка с «инсамчха». Так по-корейски звучит название этого напитка, завариваемого из порошка сушеных корней культивированного женьшеня с добавлением пчелиного меда и нескольких зерен кедровых орешков. С каждым глотком ощущаю, как по всему телу разливается приятное тепло, во рту — дивное ощущение от терпкого, чуть горьковатого привкуса женьшеня и сладости меда.

Пьем чай молча, завершая им трапезу и готовясь поблагодарить друг друга за компанию и разделенную вместе пищу.

— То осейо! Заходите еще! — раскланивается у порога хозяйка «Кристальных заводей».

Теперь приятно пройтись по сеульским улочкам, прежде чем вернуться к обыденным делам. В пресс-клубе встречаю коллегу из местной газеты.

— Сикса хэссойо? — спрашивает он, кивая головой в знак приветствия.

— Да, спасибо, — отвечаю, — а вы?

— Поел, спасибо...

Сеул

Иван Захарченко

(обратно)

Завещание снежных индейцев

Мартовским днем 1923 года 60 индейцев на лодках причалили к берегу пролива Бигла. На Огненной Земле стояло позднее лето, дождь немного стих, и воздух прогрелся до плюс девяти. Милю за милей пробирались индейцы по лабиринту островов и проток, чтобы только увидеть последний раз друга, единственного европейца, которого они приняли в свое племя.

Звали этого человека Мартин Гусинде, он был немец, родом из Бреслау (ныне — Вроцлав в Польше). На берег пролива он захватил пищу и подарки. В тот день он прощался навсегда с индейцами племени ямана и делал последние снимки. В последнюю минуту он «содрогнулся, взглянув на эту горсточку людей», — такие слова Мартин записал вечером в дневник; четыре года он вел его день за днем.

Люди, стоявшие перед Мартином, были немногие, оставшиеся из племени ямана, с доисторических времен населявшего южную оконечность Америки. Природные условия этих мест как бы направлены против человека: нескончаемые бури и снегопады, вечный холод, но индейцы приспособились к ним. Ни один белый человек не сравнился бы с ними в стойкости. У них был необычайно выразительный язык. И все же, и все же... «Страшная судьба отсчитывала последние годы их жизни», — записал Гусинде.

Мартин Гусинде увлекался этнографией и фотографией. Это удачное сочетание позволило запечатлеть повседневную жизнь индейцев, которую он наблюдал несколько лет. Он знал, что близится час их гибели, и не мог предотвратить его. Он лишь пытался сохранить в памяти человечества их обычаи, образ жизни — своими фотографиями, своими записями. Кроме того, ему хотелось — можно сказать, увы, постфактум — изменить дурную славу, что сложилась о них в Европе.

В 1520 году Фернан Магеллан первым из европейцев проплыл из Атлантического океана в Тихий по названному впоследствии в честь него проливу, разделявшему Американский континент и Огненную Землю. Ночью матросы Магеллана видели множество огней — то были костры индейцев — потому и назвал он эту местность Tierra del Fuego, Огненная Земля. И он, и последующие мореплаватели были убеждены, что открытые ими места были окраиной легендарной Южной Земли, континента, занимавшего, как тогда считали, территорию вокруг Южного полюса.

Лишь в 1616 году два голландских капитана обогнули мыс Горн и установили, что Огненная Земля — остров. Долго еще никто не интересовался этим заброшенным клочком суши, где вечно шел снег или бушевал ураган; о побережье его бились громадные волны, а суша была недоступна из-за ледников и заросших папоротниками лесов. Лишь спустя два столетия европейцы поближе познакомились с обитателями Огненной Земли.

Немецкий естествоиспытатель Георг Форстер, очутившийся на Огненной Земле в 1774 году с экспедицией Джеймса Кука, описал характер огнеземельцев как «диковинную смесь глупости, безразличия и праздности». Даже Чарлз Дарвин полстолетия спустя назвал их «бедными, жалкими созданиями... с безобразными лицами».

Их язык показался ему «клекотом и шумом, которые едва заслуживают называться членораздельной речью». Пренебрежительный отзыв известного ученого отчеканил в умах европейцев облик обитателей Огненной Земли.

В 1881 году остров поделили между собой Аргентина и Чили. К тому времени овцеводы уже вытеснили индейцев с привычных им мест охоты. На беду индейцев, на Огненной Земле нашли золото, и вскоре сюда вторглись старатели. Начался последний по счету геноцид на Американском континенте. Индейцы всем мешали: они охотились за овцами, не зная, что такое частная собственность, брали в лагерях золотоискателей все, что им приглянулось. В те годы охотники за скальпами получали по фунту стерлингов за каждую пару ушей, отрезанных у убитых индейцев. Те же туземцы, которым удавалось спастись от головорезов, оказывались беззащитны перед занесенными европейцами болезнями — туберкулезом, корью. Уцелевших добивал алкоголь, к которому они быстро пристрастились. Через полстолетия, когда в 1919 году Мартин Гусинде впервые приехал на Огненную Землю, число индейцев сократилось с восьми тысяч до шести сотен.

Мартину было тогда 32 года. Он был миссионером, преподавал в частной немецкой школе в Сантьяго. А в свободное время страстно занимался этнографическими исследованиями. Для этого приходилось брать отпуск за свой счет. Всего, чтобы изучить отдаленные уголки затерянных островов, Мартин Гусинде потратил в общей сложности 22 месяца. В 1925 году он вернулся в Европу и опубликовал свои записи в трех томах. На сегодняшний день его книги остаются самым обширным источником сведений о жизни огнеземельцев.

Остров населяли три народности. Племя, называвшее себя селькнамами, занималось охотой и кочевало по внутренним районам, придерживаясь троп, по которым передвигались гуанако, главный объект их охоты. Европейцы назвали это племя она. Важнейшую часть их имущества составляли лук и стрелы, кремень для высекания огня и толстая накидка из шкур гуанако. Чтобы спастись от холода, она натирали свои голые тела глиной и жиром гуанако. По ночам спали в хижинах, сложенных из бревен и мха, тесно прижимаясь к тлевшему костру.

Кроме них, на Огненной Земле жили и морские кочевники: ямана (их еще именуют ягана) и халаквулупы (в научной литературе — алакалуфы). Каждый день они плавали в лодках по лабиринтам проливов и проток. Алакалуфы населяли западное побережье, ямана — многочисленные островки близ мыса Горн. В лодке помещалась вся семья. В носовой части с гарпуном в руке сидел муж, напряженно высматривая тюленей. На другом конце лодки непрерывно гребла жена. Кроме того, ее обязанностью было нырять в ледяную воду за морскими ежами, а вечером привязывать лодку возле берега — поэтому островитяне учили плавать только девочек. Ветер, сырость, холод — даже при минусовой температуре индейцы оставались совершенно голыми. Не считать же одеждой кусок тюленьей шкуры величиной с носовой платок, с ремнем. Его передвигали по телу к самым замерзшим местам.

Из-за вечных холода и сырости морским кочевникам нужно было неустанно поддерживать огонь. Каждое утро, разбирая свои жалкие заслоны от ветра, они переносили в лодку тлеющие угли в плетенке и скупо кормили огонь мхом и ветками, пока не высаживались вечером на берег.

Гусинде побывал во всех трех племенах. Он жил с ними на стойбищах, участвовал в их свадьбах и похоронах, учился у знахаря и даже выдержал обряд инициации. Предчувствуя, что становится последним очевидцем гибнущих традиций, Гусинде, как одержимый, записывал все подробности виденного им.

Прежде всего надо было преодолеть страх индейцев перед фотокамерой. Он знал, что туземцы называют его «ловцом теней», и потому снимал очень осторожно. Среди сделанных им кадров — редки снятые скрытой камерой. В большинстве случаев фотографируемые индейцы специально готовились к съемкам, так что получились фотопортреты. Тщательно выбрав украшения, приняв подобающую позу, с глубокой серьезностью островитяне всматривались в объектив, которому предстояло сохранить последнюю память о них.

...Из всех путешествий Гусинде самым трудным оказалось четвертое, длившееся более года. Четыре месяца из них он прожил среди она. Он спал на хворосте, ел полусырое мясо гуанако, умывался снегом и полностью завшивел. Затем два месяца этнограф провел в лабиринте островков у западного побережья Огненной Земли, пытаясь отыскать оставшихся индейцев алакалуфов. К тому времени их насчитывалось 250 человек. Все это время, не переставая, шел дождь, лишь изредка проглядывало солнце.

По его наблюдениям, у всех трех племен семья образовывала самостоятельную кочевую единицу с жестким разделением обязанностей между мужчиной и женщиной. Жизнь протекала в постоянных поисках пропитания. Они прерывались лишь праздниками, посвященными рождению и инициации, свадьбами и похоронами. Будни разнообразились еще ритуальными обрядами, когда люди обращались к духам природы.

Особое значение индейцы придавали воспитанию детей. Гусинде обнаружил, что матери из племени ямана в течение четырех лет хранили высушенную пуповину своих детей. Затем они ловили маленькую птичку — крапивника и приносили ребенку его пуповину и пойманную птицу; ребенок обвязывал пуповиной шею крапивника и отпускал его на волю. Поразительно, что, несмотря на все трудности кочевой жизни, индейцам удавалось четыре года хранить эти ломкие ленточки. Не говорит ли это о заботе, с которой матери относились к своим отпрыскам?

Самые глубокие представления о мировоззрении индейцев Гусинде получил во время инициации. Он был первым европейцем, которому ямана позволили участвовать в этом ритуале, знаменовавшем переход от детства к взрослой жизни. В течение нескольких месяцев испытуемым рассказывали заветы предков, этические принципы и посвящали в практические навыки своего племени. Им приходилось выдерживать тяжкие испытания. Долгое время они проводили в особо неудобной позе: голова наклонена, руки скрещены на груди, колени подобраны — порой десять дней подряд им не разрешалось расслабиться, вытянуть ноги; даже несколько часов сна им приходилось, повернувшись на бок, проводить в таком же положении. Зато как они умели отдыхать, даже скучившись на крохотном кусочке земли!

В первый раз ямана не позволили Гусинде делать записи. Но год спустя, во время другой инициации, ямана впервые разрешили ему зафиксировать на бумаге заповеди огнеземельцев.

Впрочем, не все ученые одинаково высоко ценят качество его обширных записей. Хотя Гусинде и удалось завоевать доверие индейцев, добровольно отвечавших на его бесчисленные вопросы, однако у него не было времени, чтобы изучить язык каждого из трех племен. Поэтому он зависел от не всегда знающего переводчика. К тому же к началу нашего века образ жизни огнеземельцев уже изменился из-за контактов с фермерами и миссионерами. Во многих семьях старинные обычаи и мифы бытовали лишь весьма отрывочно.

По этим кусочкам Гусинде восстанавливал, так сказать, «идеальную картину — доевропейского прошлого», справедливость которой никто уже не мог проверить. И вполне естественно, что эта картина, несмотря на трезвую и цепкую наблюдательность этнографа, все-таки сохранила в себе многое от его собственных представлений о том, что должны были думать и чувствовать индейцы. Как он сам признавался, им двигала идея, что индейцы Огненной Земли «как представители так называемых первобытных народов принадлежат к древнейшим из доступных нам сегодня человеческих групп... Моей целью было отыскать и сохранить сбереженные этим народом исконные человеческие ценности».

Миссионер Гусинде придерживался учения о верховном божестве, считая, что именно в отсталых культурах сохранилась древнейшая религия: вера в верховное божество, сотворившее мир и поддерживавшее миропорядок.

Впрочем, наибольшее место в его сочинениях занимают строго объективные описания повседневной жизни индейцев и их праздников. Эти записи содержат множество точных реалий и потому так же уникальны, как и многочисленные фотографии.

С помощью своего переводчика Гусинде познакомился с языками индейцев, о которых Чарлз Дарвин отозвался — увы! — так пренебрежительно. В действительности же языки отличались невероятным богатством — это относится ко всем трем языкам. С поразительной фантазией индейцам удавалось передать происходившее в окружавшем их мире, собственные ощущения и абстрактные идеи в виде метафор.

Для состояния душевной подавленности ямана, например, пользовались словом, означавшим самый болезненный период в жизни краба, когда он уже успел сбросить свой старый панцирь, новый же еще не вырос. Понятие «прелюбодей» им подсказал сокол, который, отыскав себе жертву, неподвижно зависает над ней. Понятие «морщинистая кожа» совпадало с названием старой раковины, а «икота» — с названием завала из деревьев, перегородившего путь.

Огнеземельцам удавалось выражать тончайшие нюансы жизни природы и человека. Так, «ийя» означало «привязать лодку к зарослям бурых водорослей», «окон»— «спать в движущейся лодке». Совершенно другими словами обозначались такие понятия, как «спать в хижине», «спать на берегу» или «спать с женщиной». Слово «укомона» значило «метать копье в стаю рыб, не целясь ни в одну из них». Что же касается их самоназвания «ямана», это слово значило «жить, дышать, быть счастливым».

Тем мартовским днем 1923 года Гусинде прощался с 60 выжившими людьми племени ямана. Хотя правительства Чили и Аргентины положили конец истреблению индейцев, смертоносного влияния алкоголя и занесенных приезжими болезней было уже не сдержать. В начале сороковых годов на Огненной Земле осталось всего около сотни индейцев.

Этнографический интерес Гусинде к первобытным народам и после того, как он вернулся в Европу, не угас, исследователь совершил еще путешествия к пигмеям в Конго, к бушменам в Калахари, к индейцам Венесуэлы и папуасам Новой Гвинеи. Он напечатал свыше 200 научных работ, выступал с лекциями по радио, преподавал в университетах Японии и США.

Мартин Гусинде скончался в возрасте 82 лет в 1969 году в Австрии. А спустя восемь лет на Огненной Земле умер старик Фелипе Р.Альварес, последний чистокровный индеец ямана.

По материалам иностранной печати подготовил А.ВОЛКОВ Фото из журнала «Geo»

Законы племени ямана объявлявшиеся юношам во время инициации и записанные Мартином Гусинде

Вот некоторые из них:

Когда на твою стоянку придет много гостей и одарить всех ты не сможешь, подумай сперва о чужих; что останется, раздай родным и друзьям.

— Когда с несколькими людьми ты окажешься в краю, где родился, и они пожелают устроиться на ночлег, самое безопасное место уступи тем, кто не бывал здесь. Сам довольствуйся местом похуже. Не думай: какое мне дело до того, что чужаки лишатся своей лодки.

— Если тебе везет на охоте, позволь другим присоединиться к тебе. Более того: покажи им хорошие места, где водится много тюленей, добыть которых там не составит труда.

— Когда подойдешь к костру, усаживайся с достоинством, поджав под себя ноги. Смотри на всех собравшихся с дружелюбием. Не уделяй внимание кому-то одному из них; ни к кому не поворачивайся спиной. Не ходи в гости слишком часто.

— Если тебе предложили ночлег, останься. Помоги людям в их хлопотах. Никто тебя не станет просить о помощи. Но взгляни, быть может, у них не хватает воды или дров, или же перед входом не убран снег. Возьмись за работу. Таких людей повсюду приветят с радостью.

— Не болтай немедля о том, что услышал. Слишком легко посеять неправду. Потом люди задумаются, кто же был болтуном — тогда уж они разыщут тебя.

— Когда найдешь что-нибудь, не говори: это мое. Ведь вскоре может явиться хозяин. Стоит ему увидеть потерянную вещь в твоих руках, он укажет другим на тебя и молвит: вот вор! Ямана не терпят воров.

— Встретишь на дороге слепца, подойди к нему и спроси: куда ты идешь? Быть может, ты узнаешь, что он заблудился. Скажи ему тотчас: ты сбился с дороги. Он благодарно ответит тебе: стало быть, я заблудился. Тогда спроси его: куда тебя отвести? Он скажет: я хочу попасть к себе. Тотчас возьми его за руку и отведи.

— Если ты кого-то убил в гневе или по опрометчивости, не пытайся убежать. Найди в себе силы вынести все, что последует, не заставляй своих родичей отвечать за сделанное тобой.

— Никогда не забывай эти наставления, Если ты будешь держаться их, все пойдет хорошо, люди будут довольны тобой; они скажут о тебе: это хороший человек!

(обратно)

Притяжение полюса

В 1994 году Бьерг Оусланд, 32-летний норвежец, в одиночку достиг Северного полюса. Во время сложнейшего перехода он вел дневник, отрывки из которого предлагаем вниманию читателей.

…С егодня утром вертолет высадил меня на острове Северная Земля, В самом северном уголке Азии, среди океана, на забытом Богом клочке земли, на котором нет ни единого деревца, который насквозь продуваем ветром. Прямо у берега начинается арктический ледяной покров. Расстояние до Северного полюса — 973 километра. Я надеваю лыжи, за спиной на тросике — сани, их вес 125 кг. Запаса еды хватит на 68 дней, Погода ясная и холодная; на юго-востоке, в открытом море, дрейфуют четыре айсберга.

2-й день. Все приборы работают. По спутниковой связи определил свои координаты, по радио переговорил с норвежской базой. Знакомые голоса радуют.

4-й день. Антарктида — это континент, суша; здесь же, в Арктике, лишь громадный, сплошь изрезанный слой льда, плавающий по поверхности моря. Ветер и течения ворочают его, он все время со скрежетом меняет свой облик. Крупные льдины напирают друг на друга, громоздятся десятиметровыми стенами. По многу раз в день я перетаскиваю свои сани через такие преграды, Остальное время пробираюсь по занесенной снегом равнине. Шапка полярных льдов постоянно рвется. Обычно длина открывшихся трещин — несколько сот метров, поэтому я без проблем могу обойти их. Опаснее бывает, когда они слегка замерзнут, покроются тонким слоем льда. Если я провалюсь, меня могут спасти сани: они плавают в воде. Однако потом, чтобы высушить одежду над примусом, мне придется истратить весь запас бензина. Это положило бы конец экспедиции. Я приучаю себя замечать предательски гладкие полыньи; прежде чем переезжать их, изо всех сил бью по ним лыжной палкой.

Вчера ночью во сне видел под собой смертельно опасную воду. Здесь, на краю ледяного покрова, меня удерживают лишь пятьдесят сантиметров льда. Под ним — Северный Ледовитый океан, черный, леденящий мир...

7-й день. Первая неделя прошла; я нахожу свой ритм. Чаще всего просыпаюсь чуть свет, в пять утра, стартую в полвосьмого, до трех часов дня — марш, а затем ищу место, чтобы разбить палатку. Погода плохая: снегопад, видимость около 200 метров. Солнце видел сегодня лишь в течение нескольких минут, оно казалось красным комком посреди молочного супа.

9-й день. Один среди однообразных, враждебных окрестностей. День за днем. Мельчайшее происшествие становится событием. Как сегодня, когда я был счастлив оттого, что впервые смог помочиться, не снимая рукавиц…

12-й день. Сегодня был самый пока что холодный день: минус 40 градусов С. Просто невероятно, Вечером отогревал пальцы ног над примусом. Вслед за тем еще раз читал письма от Венке, моей жены. Тоска по дому.

13-й день. Обнаруживаю первый медвежий след, Полыньи и белые медведи для меня опаснее всего. Свой револьвер, «Магнум» 44-го калибра, держу наготове в кобуре. По ночам натягиваю вокруг палатки незаметную проволоку, к которой привязываю ракетницу. Ужас перед медведем временами заставляет меня выскакивать с оружием из палатки.

Идет снег. Полозья саней слишком узкие, они глубоко увязают, Каждые десять метров мне приходится останавливаться и жадно глотать воздух. Ноги болят. Первые волдыри на ногах. Настроение колеблется между тоской по дому и отчаянными попытками разжечь себя. Один только сигнал по рации, и меня на вертолете забрали бы отсюда — но тогда я жалел бы об этом весь остаток жизни.

23-й день. После сильного порыва ветра лед оживает. Он хрустит, бьется, дробится, иногда скрипит часами, будто льдины пытаются перетереть друг друга... Снегопад стал гуще, свет пропал. Среди этой ваты, где порой не видны даже концы моих лыж, трудно сохранить выдержку. Мои глаза прикованы к компасу, мои ноги работают, как поршни машины. В среднем прохожу по 15 километров в день. Любой пешеход быстрее — но у меня еще сани…

Каждый новый день я приветствую громким возгласом: «Добрый день, дорогая семья! Добрый день, дорогие друзья!» Это успокаивает и напоминает о том, что действительно важно в жизни. Затем зажигаю примус, глотаю витамины, пью чай, наполняю термос и завтракаю калорийной смесью из крупы, рыбы и жира. Еще час трачу на одевание (четыре слоя шерсти и синтетики), свертывание палатки и упаковывание саней.

Вечером в палатке всегда находится что-нибудь, что нужно починить — одежда, лыжные крепления, Ем прямо в спальном мешке, потом пишу дневник. Самое лучшее время дня. Затем наношу гель на свое распухшее лицо и слушаю немного Джимми Хендрикса. Или вслушиваюсь в зажигательные речи друзей, наговоривших для меня две кассеты.

32-й день. Половина дистанции позади, Я отмечаю это событие шоколадным пирогом.

36-й день. Невероятно, как пять недель одиночества и монотонный пейзаж активизируют память. В то время как мое тело механически бредет по снегу, я отправляюсь назад, в прошлое. В голову лезут встречи с прежними друзьями, всякие пустяки, даже мелкие, давно позабытые детали открываются мне в проносящихся картинах, Моя жизнь крутится в голове, как кинофильм.

39-й день. Полярный лед становится толще — и потому трещин и глыб меньше. Сегодня я без помех шел почти 11 часов. В этой белой пустыне невероятная тишина; кроме гудящих ударов собственного сердца, мне не слышно ничего. Хотя я повысил дневной рацион до 9 000 калорий, продолжаю терять вес. В моем поясе, к которому пристегнут тросик, нужно прокалывать новые дырки.

Уже три недели заклеиваю щеки и нос пластырем и надеваю сверху шерстяную маску — но холод все сильнее. Мое лицо так пухнет, что по утрам проходит несколько минут, прежде чем удается открыть глаза, Я не решаюсь уже смотреть в зеркало.

40-й день. Мой поход сегодня чуть было не закончился. Когда в самом прочном месте я переходил десятиметровую полынью, затянутую льдом, вокруг прорвалась вода, мостик из льда начал шататься. Я погнал вперед, вода залила льдину. В последний момент достиг края. Сердце бешено билось, целый час я, полностью выдохшись, сидел на санях.

43-й день. Утром, когда кипятил воду, почувствовал себя плохо — вероятно, из-за газа, надышался перед тем, как зажечь. Мой организм настолько отвык от всех этих ядов, что реагирует уже на малейшие дозы.

46-й день. Душевные силы, поддерживающие меня, сдают. Если что-нибудь не удается сразу, я целыми часами вне себя, В голову лезут печальные воспоминания, я начинаю плакать, Того и гляди, вернусь домой. Полуночное солнце выбивает меня из ритма, Всю ночь оно заставляет меня двигаться.

51-й день. Шел 14 часов. Не могу больше сосредоточиться ни на чем дельном. Вместо этого сотни раз вслух повторяю строки ибсеновского «Рудокопа»:

Вверх гляжу — мрачнее ночи

Свет дневной слепит мне очи.

52-й день. Северный полюс! Не могу поверить, что я у цели. Сперва прошел мимо, затем вернулся и снова определил свои координаты; 89 градусов 59 минут 59 секунд, В этот момент я потерял контроль над собой. От радости и облегчения у меня ныло сердце.

Теперь четыре часа утра. Светит полуночное солнце, по радио я поговорил со своей семьей и друзьями. Норвежский премьер-министр госпожа Брундтланд тоже поздравила меня, Через несколько часов меня заберет самолет из Канады.

Я сделал это! Я мучился как собака — но только это, страдания и муки, позволяют по-настоящему радоваться успеху. Я стал первым человеком, который в одиночку без поддержки добрался до Северного полюса.

Без сомнения, совершен труднейший переход, однако строгие судьи утверждают, что выражение «без поддержки» предполагает отказ от радиосвязи и спутниковой связи.

По материалам журнала «Geo» подготовил А.Волков

(обратно)

Воин с плато Укок

Читатель, вероятно, помнит рассказ о судьбе мумии пазырыкской «принцессы», найденной недавно на Алтае новосибирскими археологами, — мы писали об этом в 1-м и 8-м номерах журнала за этот год. И вот поступило свежее известие с плато Укок: новая находка, сделанная начальником экспедиции Вячеславом Ивановичем Молодимым.

Я помню это холодное плато в верховьях Кальджинского ручья, водопадом обрушивающегося в долину Бертека. Помню и то, как долго и трудно добирался до этих мест, когда писал о «принцессе». Лишь небольшие озерки и редкие цепочки плоских курганов нарушают однообразный пейзаж долины, окруженной горами. Но зато отсюда открывается вид на величественную снежную вершину Танну-Богдо-Ола. Здесь в конце этого экспедиционного сезона и была обнаружена новая мумия.

Судя по всему, это был рядовой воин. В захоронении обнаружили всего одну лошадь, что говорит о незнатности покойника, Это единственный сохранившийся незнатный пазырыкец: в отличие от «принцессы» его, похоже, не бальзамировали. Однако, высота долины, где он был захоронен, сыграла свою роль, и труп очень быстро оказался во льду.

В колоде хоронили лишь знатных пазырыкцев — этот лежал прямо на кошме. Обнаружив его, археологи вызвали вертолет и доставили находку — прямо в ледяной глыбе — в Новосибирск. Процесс оттаивания производился под наблюдением специалистов из Лаборатории биологических структур; потом с мумии сняли расшитый матерчатыми узорами сурковый полушубок с черными обшлагами, подбитый овчиной, штаны, нижнюю рубашку, кожаные сапоги с валяными голенищами до колен (до той поры находили лишь войлочные сапоги), шапку. На поясе воина были гребень, бронзовое зеркало и деревянный кинжал (настоящий в загробный мир, вероятно, дать не смогли). При нем нашли также лук со стрелами, боевой чекан, сосуд для питья и блюда для еды. Головной убор был украшен фигурками с золотой фольгой, на шее — деревянная гривна, тоже покрытая невесомым золотом. Тонкое исполнение вещей, говорит, что, возможно, сам воин или его родные были искусными резчиками.

Все эти подробности я узнал из телефонного разговора с Новосибирском, с Натальей Викторовной Полосьмак, автором находки пазырыкской «принцессы».

Покрой одежды, некоторые предметы, напоминающие вещи гуннов, дали В.И.Молодину основание предположить, что воин был похоронен в конце III — начале II веков до н.э., на заключительном этапе существования пазырыкской культуры, незадолго перед завоеванием Алтая гуннами. В ту пору растущее влияние степей юга здесь было уже очень ощутимо.

От новосибирских археологов я узнал также, что мумию уже перевезли в Москву, и направил свои стопы по знакомой дорожке в Лабораторию биологических структур — туда, где реставрировали «принцессу».

...Юрий Алексеевич Ромаков и его молодой коллега Владимир Иванович Семкин помогают лаборантам вынуть поддон с мумией из прозрачной ванны с бальзамирующим раствором. Она почти такая же темная, как и первая, но корпус сохранился лучше: на груди виден рисунок оленеобразного животного, уходящий на лопатку, уцелела тазовая область, ноги, правая рука. Правда, на руке и ногах нет пальцев. Развитые мышцы плеч говорят о силе воина.

— На животе у него разрез, зашитый конским волосом, вероятно, через него изъяли внутренние органы, — показывает Юрий Алексеевич. — Однако труп не набивали травой, как ту мумию, Трепанации черепа, обычной при бальзамировании, также не обнаружили.

— Сколько ему было лет?

— Двадцать пять-тридцать. Однако причина смерти неизвестна.

— Мне кажется, он был довольно рослым человеком.

— Замеры дали 175 сантиметров, но когда он распрямится, может оказаться выше, как это произошло с «принцессой», — говорит Владимир Иванович.

— Я смотрю, на черепе сохранилась кожа с волосами, заплетенными в две косы на затылке...

— Да. Волосы сейчас мокрые и оттого кажутся темными, а вот сухой образец: они русые или рыжеватые. И был он европеоидом.

Может быть, думаю я, тут впору говорить о таинственных светловолосых европеоидах-динлинах? Они, по сообщениям китайских летописцев, обитали в Саяно-Алтае в I тысячелетии до н.э. — начале I тысячелетия н.э. И были белокожие, белокурые, с прямыми выдающимися носами, довольно высокого роста. Мертвых одевали в лучшее платье. Славились как отважные воины, О них первым в начале нашего века заговорил знаменитый путешественник по Центральной Азии Григорий Ефимович Грумм-Гржимайло, На ученого сыпались даже обвинения в расизме, оттого, что он утверждал: европеоидная раса населяла Центральную Азию и даже прилегающие к Тибету области Китая. Но чем дальше, тем больше подтверждают его правоту археологи...

Максим Войлошников Фото В.Орлова

(обратно)

Таинственная пецилия

С вет, падающий от фонаря, рассеивается в темноте, Чувствуется сильный запах сероводорода, Под ногами — мутный ручеек. Кажется, что с миром нет никакой связи... Между тем карта в руках Якоба Парцефаля говорит, что он лишь на 300 метров удалился от входа в карстовую пещеру, расположенную на глубине 50 метров под тропическим лесом в штате Табаско на юге Мексики.

Сюда их пришло трое: Якоб Парцефаль, зоолог из Гамбургского университета, морской биолог Ханс Фрике и молекулярный генетик Манфред Шартль из Вюрцбургского университета. Цель маленькой экспедиции такова: исследовать одну зоологическую диковинку, обитающую в богатом сероводородом ручье, что течет по пещере. Это — рыба Poecilia mexicana величиной в пять сантиметров, живородящая, из семейства пецилиевых. Она не только выжила в мутной, ядовитой сернистой жиже, но и развелась в таком количестве, что, пробираясь по воде, чувствуешь, как рыбы проскальзывают мимо твоих ног. В честь такого рыбного изобилия эту пещеру окрестили «Куэва де ла Сардина» — «Грот сардин»; название, правда, ошибочное, но прижилось. Ежегодно индейцы соке устраивают здесь свой ритуальный праздник — все из-за «сардин».

Якоб Парцефаль посвятил этим полуслепым рыбкам многие годы своей научной деятельности. Он сравнивал, например, нерестовый период обитателей пещеры и их сородичей, живущих снаружи — в реках и ручьях Мексики. Вывод: подземные обитатели не только значительно утратили свою агрессивность, но у них атрофировались и те элементы поведения, в которых важную роль играют оптические сигналы.

...По узкому водопаду Парцефаль переползает на другой берег пещерного озера. Здесь гипсовая порода образовала террасы, по которым, как по ступенькам, ученые переходят водный поток. Наверху воздух еще удушливее, еще сильнее, чем прежде, пахнет тухлыми яйцами. Но и в самом отдаленном уголке пещеры, в отсвете фонаря, вьется множество рыбок.

Позже в лаборатории ученые исследуют их ДНК. Генетические «отпечатки пальцев» дадут ответ на вопрос, идет ли дело к формированию нового вида рыб.

По краям пещеры бьют ключи, одни прозрачные, другие — мутные. Повсюду в неглубокой воде виден беловатый слизистый налет — это нитевидные серобактерии. Для выживания им необходимы одновременно и кислород, и сероводород, поэтому они скапливаются всюду, где в воде, бедной кислородом, происходит разложение какой-либо органической материи. Рыбы, очевидно, вжились в этот естественный кругооборот и потихоньку «пощипывают» бактерии.

Никаких природных врагов у них здесь нет — кроме людей. Раз в году случается этот страшный день.

...В начале апреля ученые снова отправились в Куэва де ла Сардина. На этот раз они были здесь не одни. Туда же, к пещере, пришли и сотни индейцев. Начиналась «Песка де ла Сардина» — ритуальный праздник ловли рыбы в канун Пасхи, известный далеко за пределами штата Табаско. На камнях возле ручья собравшиеся перетирают мягкие корни лианы, из них получится ядовитая кашица. Ею одурманят рыб, которых потом без труда поймают и зажарят в масле, либо приготовят из них пряную пасту.

Ритмично притоптывает группа танцоров, наряженных в белые холщовые одежды. В руках у танцующих зажженные свечи и корзины, наполненные самыми красивыми цветами Мексики. У того, кто задает тон, волосы выкрашены в седой цвет. На диалекте индейцев соке он кричит, заглядывая в пещеру: «День добрый, дедушка! День добрый, бабушка! Примите поклон наш, просьбу нашу послушайте. Голодает семейство наше. Во имя Бога и во имя Воды, во имя Солнца, Луны и матери нашей Земли подарите нам рыб своих, позвольте в дом ваш войти, воду почерпнуть...»

Перед входом в пещеру складывают цветы — благодарность богам, Медленно приближаются танцоры. Наконец вереницей горящих свеч растекаются во мраке. И начинают высыпать в ручей ядовитую кашицу. Вскоре поверхность воды уже усеяна рыбами, цепенеющими или мертвыми. Индейцы набивают добычей сачки, сетки, пластиковые пакеты.

Наблюдая эту картину, ученые пришли к выводу, что рыбы, обитающие в пещере, могут в скором времени полностью исчезнуть с лица земли. Уже сейчас с каждым годом улов заметно снижается, а поток людей, приходящих на «праздник сардины», нарастает. В 1902 году в окрестностях пещеры, среди лесов, проживало лишь 20 семей, сегодня — свыше 4000. Мексиканские экологи добиваются того, чтобы этот праздник отмечался лишь раз в два года. Тогда популяция редких рыб хотя бы получит шанс восстанавливать свою численность. Стоит ли говорить, что европейские ученые, совершившие экспедиции в «Грот сардин», полностью согласны со своими коллегами.

По материалам журнала «Geo» подготовил В.Александров

(обратно)

Каменные стражи Бада

П алиндо, самый величественный страж долины Бада, настороженно смотрит на чужаков. Кто они? Зачем пришли в эту долину, расположенную среди экваториальных лесов Индонезии?

Редкие экспедиции добираются до этих мест. Но добираются, потому как ум исследователя не терпит неразгаданных тайн.

...Высеченные из цельных каменных блоков статуи стоят по одиночке или группами вблизи давних захоронений. Рост их — от одного до четырех с половиной метров. Статуи отличают фаллическая форма, стилизованные черты, неотчетливо выполненные руки. Глаза навыкате, брови и нос, изваянные цельным куском, придают им некое семейное сходство. Однако каждая статуя индивидуальна и носит собственное имя. Все они имеют признаки пола, но только четверть из них изображает женщин. А некоторые, вообще, не похожи на человека — как, например, статуя Дюла Бое, чье лежащее тело, наполовину погруженное в землю рисового поля, напоминает скорее буйвола. Большинство каменных лиц обращено в сторону заходящего солнца и к царству верховного божества Пуанг Матуа...

Ученые предполагают, что многие статуи долины Бада были созданы между 3000 годом до н.э. и 1600 н.э. И вероятнее всего, эти мегалиты воздвигнуты были в честь предков и обозначают особое место, где души предков спускаются на землю и где живым можно общаться с духами, славить их или молить о защите, об урожае...

Но какая цивилизация создала эти каменные существа, этих стражников долины Бада? Пока ответа нет.

По материалам журнала «Grands reportages» подготовила И.Солодовщикова

(обратно)

На дне — античный город

Черноморская вода, отстоявшаяся после весенних штормов, манила и притягивала: мы знали — этот сезон принесет новые находки...

Вот уже четвертый год подряд на берегу Таманского залива совместно работают две археологические экспедиции: подводная, во главе с В.Н.Таскаевым, и сухопутная, которой руководит А.П.Абрамов. Археологи постепенно воссоздают точную картину древнегреческого города Патрея, некогда находившегося на этом месте. Несколько лет назад, при выявлении примерных границ города, оказалось, что более трети его построек находится под водой. Нельзя передать словами наш восторг, когда, проводя очередной поиск в море, на расстоянии около полутора километров от берега, среди водорослей и песчаных проплешин была обнаружена огромная, хорошо сохранившаяся каменная стена. При более детальном изучении выяснилось, что это — древний причал античного города! Сопоставив данные сухопутной и подводной экспедиций, археологи просчитали примерную площадь Патрея. Она составила около 40 гектаров.

Целыми днями мы бороздили море, отыскивая все новые и новые следы древней цивилизации. Со дна было поднято несколько десятков килограммов битой керамики, нанесено на карту три обширных каменных завала. Теперь предстояла кропотливая работа по изучению этих подводных груд камней.

...Аквалангисты парами уходят на глубину, оставляя за собой хлюпающий звук легочных автоматов. Приятно оживляя тело, вода заполняет все пустоты гидрокостюма. Опускаюсь все глубже и глубже. Уже вижу дно и игру солнечных лучей на нитях водорослей, Проплывая от одного каменного массива к другому, невольно ощущаю себя жителем этого некогда гремевшего славой на всю округу города. Взметнувшийся из густой травы скат пристально наблюдает за мной...

Обогнув очередной завал, мы с напарником начинаем его разбирать. И вот на дне вырисовывается первый подводный архитектурный комплекс. Точно подогнанные квадры, камни в форме параллелепипеда, образуют внушительного вида колодец! Желание продолжать раскопки прерывает щелчок — сработал указатель минимального давления: в баллонах осталось 30 атмосфер резервного запаса воздуха, Да и муть поднялась такая, что не видно вытянутой руки, Темнота пройдет не раньше, чем через два-три часа, Так что поднимаемся на поверхность и с восторгом рассказываем о находке руководителю экспедиции.

Солнце уже садилось, и продолжать работу под водой не было смысла. Дневная, рабочая жизнь лагеря постепенно умолкала, но в 19 часов, как и положено, мирно затарахтел компрессор, забивая акваланги живительным воздухом. На завтра.

Утром, преодолевая небольшую волну, упорно гребем на место вчерашней находки. Наконец добрались, Успешно достигнув дна и сделав несколько снимков, начинаем выбирать шлак из колодца, Сантиметр за сантиметром подбираемся к основанию великолепно сохранившейся постройки. Находки не заставили себя ждать: рука натыкается на что-то твердое, полукруглое... Сердце стучит так, что удары отдаются в висках, и я, забыв об осторожности, начинаю откапывать и очищать пока не опознанный предмет от грязи и шлака. И вот прекрасно сохранившаяся ножка кувшина у меня в руках, Еще глубже мы обнаружили горловину амфоры с почти не тронутым временем рельефом ручек и тонким изящным носиком.

Поднявшись на поверхность, узнаем, что в районе одного из развалов обнаружены четыре отлично сохранившиеся амфоры. Воистину день удач!

Быстро летит время, и через какую-то неделю, общими усилиями, нам удается достичь дна колодца. Оттуда были извлечены несколько целых кувшинов и множество фрагментов амфор, но самое интересное ожидало нас впереди. Когда мы добрались до грунта и расчистили каменную кладку от глины и водорослей, нашему взору предстала такая картина: по всему периметру колодца, под каменными стенами, шло деревянное основание толщиной в шпалу. Эта деревянная прослойка была настолько плотно подогнана, что ни ломик, ни даже топорик не могли войти в соединение между камнем и деревом.

Еще не осознавая, что сделано открытие, вся экспедиция ломала голову над тем, как взять пробу со столь уникальной деревянной конструкции. Времени на раздумья оставалось мало, опыта обращения с подобными находками не было. За всю историю подводных археологических исследований в Северном Причерноморье аналогичный колодец, но меньших размеров, был найден только в 1983 году при изучении Акры. Было решено выпилить образец античного дерева для более детального изучения в Москве.

Погрузив акваланги в лодку, мы в который раз выходим в море. Попутный ветерок только прибавляет хорошего настроения перед трудной работой. Поставив парус, с гордостью проходим мимо ребят из сухопутной археологической экспедиции…

Погружаясь под воду со слесарными инструментами, аквалангисты выглядели несколько необычно. Для тех, кто сидел в лодке, потянулись томительные минуты ожидания. Рядом с лодкой вода «кипела и бурлила». Воздух в аквалангах уже подходил к концу… Наконец из воды буквально выпрыгивает очередная пара аквалангистов, держа над головой большой, хорошо сохранившийся кусок дерева. Бережно передаем его из рук в руки…

Стало смеркаться. Выбрав якорь, возвращаемся, обсуждая вопрос — для каких же целей понадобилось древним строителям устанавливать такую могучую деревянную прослойку? И вообще — что случилось с городом?

Да, природа всесильна, и Патрей еще одно тому доказательство. Люди ушли из города, не выдержав натиска воды, ушли, побросав свои лачуги и дворцы... А может, город сожгли кочевники или его жителей истребила страшная эпидемия? На эти и множество других вопросов нам предстоит ответить в следующие сезоны.

Александр Прохоров, студент-археолог, участник подводно-археологической экспедиции «Патрей» Фото автора

(обратно)

Горячее дыхание Антарктиды

В январе прошлого года корабль «Антарктика» доставил к берегам ледяного континента группу исследователей во главе с известным французским путешественником Жаном Луи Этьенном. Их целью был антарктический вулкан Эребус.

Десять дней восхождения — и они поднялись на Эребус, ощутили беспредельное тепло в беспредельном холоде: вулкан, расположенный на высоте 3947 метров, выбрасывает ежедневно от 50 до 70 тонн серы. Изучить химический состав выбросов и было задачей экспедиции, оснащенной самыми новейшими приборами. С вулкана Эребус, сквозь поднимающиеся в небо дымы открывается самый прекрасный вид на Антарктиду, — скажет по возвращении Жан Луи Этьенн.

А ему, бывалому путешественнику, можно верить. Он исследовал проливы Патагонии и Огненной Земли, участвовал в двух экспедициях в Гималаи (одна — на Эверест), пересек Гренландию с юга на север, в одиночку (1986 год) достиг Северного полюса (переход, которым он больше всего гордится), много раз ходил в Антарктику, траверсировал Антарктический континент, о чем подробно рассказывал на страницах «Вокруг света» участник этой экспедиции Виктор Боярский в очерке «Семь месяцев бесконечности» (№№1-3/91).

Все экспедиции Жана Луи Этьенна всегда хорошо сконструированы. Им предшествуют длительная работа мысли, тщательная подготовка. И все его экспедиции имеют четко выраженную цель. Жан Луи Этьенн говорит; «Самое главное — быть преданным своей идее». И далее: «В том, что касается восхождения на Эребус, например, скажу следующее: Росс первым открыл гору, которая курится. Позже, в 1909 году, Шеклтон обнаружил, что это — глубокий кратер. Мы же, 85 лет спустя, пошли, чтобы изучить антарктический вулкан изнутри. Меняются ступени поиска, не само путешествие... В проектах Амундсена, Нансена тоже участвовали географы, этнографы, специалисты по земному магнетизму, и каждая их экспедиция приносила человечеству новые знания. Конечно, сегодня спутники дают возможность фотографировать землю метр за метром. Но наука — это постоянный поиск. Так что путешествия живы и нужны».

По материалам журнала «Grands reportages» подготовила И.Солодовщикова

(обратно)

Эквадорская панама

Спросите у любого эквадорца, где находится крупнейший в стране центр ремесленных промыслов, и вам ответят: «В Куэнке». Этот большой, красивый город в Андах, привольно раскинувшийся по зеленой горной долине на высоте 2500 метров над уровнем моря, славится своими искусными ткачами и ювелирами, гончарами и резчиками, сапожниками и мастерами по коже. И вот что удивительно: местного сырья почти нет совсем, его привозят со всех концов страны. Золото и серебро, дерево, натуральный каучук из Амазонии; хлопок, тростник для плетения — с побережья; цветные металлы, сырые кожи (как ни странно, скотоводство в Куэнке не очень развито) — из других горных районов.

Самый знаменитый ремесленный продукт Куэнки — панама. В нашей стране это название почему-то закрепилось за матерчатым круглым головным убором, ничего общего не имеющим с элегантной соломенной шляпой, известной как панама остальному миру. Утешает, что и он, остальной мир, ошибся. Шляпу окрестили по Панаме — стране в Центральной Америке, думая, что там ее и плетут. Действительно, мода на панаму объявилась на рубеже нынешнего столетия, а ввели ее рабочие и инженеры, которые прокладывали Панамский канал. Легкие, с хорошей «вентиляцией», широкополые шляпы спасали их от палящего тропического солнца. Но мало кто теперь помнит, что администрация «Компании Панамского канала» закупила огромную их партию в Эквадоре.

На истинной родине панамы такого термина и не слыхивали. Здесь ее называют «сомбреро де паха токилья», то есть шляпа из соломки токилья. Последняя — особый сорт тростника. Изделия хорошей выделки с удовольствием скупают экспортные фирмы. Стоят они на мировом рынке до 30-50 долларов штука. Такую шляпу можно мять как угодно: засовывать в карман, садиться на нее, стирать — распрямившись, она тут же обретет прежнюю форму. В этом-то и заключается ее главное удобство: компактность под стать носовому платку. В экспортном исполнении панама укладывается в футляр меньше школьного пенала, сделанный из душистых пород тропических деревьев.

Как плетут сомбреро де паха токилья, я в деталях ознакомился в куэнском пригороде Сан-Хоакин. Мастерская, если можно так ее назвать, обычно размещается прямо на легкой веранде, характерной для здешних сельских домиков. На веранде прохладнее, и в то же время хозяйке сподручно отрываться на кухню, заниматься другими домашними хлопотами. Плетут, как правило, все члены семьи, от дедов до внуков. Секреты ремесла передаются из поколения в поколение. Кроме шляп, из-под проворных пальцев выходят нарядные и прочные корзины, переметные сумы, хлебницы, чемоданы, бельевые ящики и даже целые шкафы из них. — Тростник привозят сюда издалека, с побережья, может, слышали о таком местечке — Пальятанга. Это недалеко от Гуаякиля, — рассказывает очень смуглая, немолодая уже Долорес Рохас. — Обходится он нам в пять долларов за одного мула. Нагрузить же на эту животину можно примерно 250 тростниковых «палок». Вот корзинка натуральных цветов: белый — «лыко» из сердцевины, зеленый — это внешний слой. Но мы и красим соломку, уже в другие цвета. Уйма времени уходит как раз на нарезку полос и крашение. Плести куда быстрее. Я за сутки делаю по 12 корзин средних размеров или один бельевой шкаф.

— В Куэнке, увы, продаем мало, у людей этих вещей полно, да и конкуренция велика. Поэтому надо везти товар в Кито, Гуаякиль, Мачалу, а то и колумбийский город Пасто. Аренда грузовика обходится где-то под сто долларов. Живем, как видите, без особого достатка. Родила семерых детей, да трое умерли.

По кузнечной улице Эррериас меня водил Хуан-Антонио Нейра Каррион — общепризнанный знаток традиций и обычаев Куэнки. Звонкие молоты споро выковывали из металла, не успевшего заупрямиться после огненной бани горна, красавцы-фонари, канделябры, решетки с затейливым узором, массивные замки и запоры — такие впору вешать на ворота средневековых крепостей.

— Мы раз сладили такую люстру для кафедрального собора — загляденье, — говорит один из кузнецов Карлос Калье. — Да вот беда, слишком тяжелой оказалась. Рухнула. Хорошо еще, не придавила никого.

— Самое обидное, что замечательным ремесленникам Куэнки не оказывают практически никакой помощи, — с горечью объясняет Рубен Вильявисенсио, который пишет картины, ткет, создает ювелирные шедевры, но более всего известен цветными витражами. — Принят закон, стимулирующий развитие ремесел. Но он так и остался на бумаге. Банки большинство кредитов отпускают по знакомству: на этой системе разжирел целый класс чуркерос — ростовщиков, которые тут же ссужают деньги, например, крестьянам, не имеющим бумаг на владение землей и лишенных, таким образом, доступа к банковскому кредиту. Собрав грабительские проценты, чуркерос и с банком без труда расплачиваются, и собственное состояние еще более округляют. А вечная нехватка сырья? Ювелиры, скажем, сидят без золота, а с рудников Намбихи — «эквадорского Клондайка» его вывозят на продажу в Колумбию.

Ремесленники Куэнки, по логике вещей, давно должны были вымереть, как динозавры, — заключает Рубен. —Секрет их выживания, на мой взгляд, более загадочен, нежели уникальная фауна на весь мир прославившихся Галапагосских островов.

Сергей Свистунов Фото автора

(обратно)

Забытый странник

Однажды, будучи в экспедиции в отрогах Тянь-Шаня и остановившись как-то в небольшом ауле, я разговорился со старым казахом, который, вспоминая прошлое, вдруг назвал фамилию Пашино.

Произнес он ее несколько искаженно, но я понял, что речь шла о Петре Ивановиче Пашино, русском путешественнике-востоковеде, ныне, к сожалению, незаслуженно забытом.

— Он мог говорить с любым человеком, знал язык каждого, был отважный и добрый, и люди любили его. Мой прадед был у него проводником. Много о нем говорил. Забыл я уже. Вернувшись из экспедиции, я стал собирать сведения о Пашино.

В феврале 1861 года Петр Иванович Пашино был отправлен в Персию вторым секретарем посольства. Для большинства это могло быть началом дипломатической карьеры. Но ни отличное владение восточными языками, ни основательное знание быта местных жителей, ни исключительная наблюдательность не продвинули его по служебной лестнице. Больше всего он любил встречи с различными людьми и поездки по стране. Так, однажды, путешествуя, Пашино повстречался с кавалькадой хорошо вооруженных всадников.

— Что это за народ? — спросил Пашино у спутника-иранца, наемного слуги.

— Разбойники, — спокойно ответил слуга.

— Чего же они хотят?

— Известно, ограбить хотят, — флегматично ответил тот.

Но узнав, что Пашино иностранец, разбойники оставили его в покое: недавно за грабеж проезжавшего француза пострадали, по шахскому повелению, 60 деревень той местности, где было совершено ограбление.

Но не всегда так удачно заканчивались встречи в пути.

В другой раз, когда Пашино с проводником ехали по узкой горной дороге, их остановили трое. Они отобрали всю поклажу, забрали несколько монет, но, к счастью, не догадались прощупать пояс, куда Петр Иванович предусмотрительно зашил деньги. После грабежа бандиты стали обычными приветливыми людьми, предложили вместе поесть лепешек, только что отобранных у Пашино. Остро отточенным обрезком ножа один из них даже побрил Петра Ивановича. Мыла, конечно, не было, поэтому «парикмахер» поплевал на голову клиента, намочил ее водой и довольно чисто выбрил, сделав не так уж много порезов. Два предприимчивых бандита уехали, а третий предложил Пашино стать его проводником и в дальнейшем исправно выполнял свои новые обязанности.

Трагичное и смешное были рядом. Так, однажды в пути Петр Иванович натер ногу. Рана болела, но, лежа на кошме, с одной стороны жарко обогреваемый костром, с другой — обдуваемый ледяным ветром, слушая хохот и визг шакалов, он был счастлив. Ночью проснулся, почувствовав прикосновение чего-то теплого к больному месту: это гиена лизала его рану. Зверь мгновенно исчез, как только путешественник сделал движение...

О своих путешествиях Пашино писал немало, он был издателем, редактором и сотрудником уличного листка «Потеха», сотрудничал в «Современнике», готовил книгу о Персии на основании своих дневников. О точности изложения и прекрасном слоге Пашино можно судить хотя бы по одному отрывку: «Проехавши версты две все так же по берегу той же горной речки, названия которой мы никак не могли добиться... мы должны были перебираться через нее вброд при впадении ее в широкую и чрезвычайно величественную реку Талар. Река Талар берет начало на вершинах Эльбруса и, спускаясь несколькими каскадами, омывает подошвы хребта со стороны Мазендерана, а потом впадает в реку Бабр. Вода Талара с голубым отсветом, прозрачна, как чистейший хрусталь; на вкус жидка и отзывается железом. Бродом, или иначе сказать, самою рекою мы ехали около часа. Берега густо засажены то плакучими ивами, повисшими над водой и играющими по поверхности ее своими продолговатыми, как ногти персидской красавицы, листочками, то высокими тонкоствольными чинарами, которые при легчайшем порыве ветерка покачивают своими вершинами, сплетаются между собой, то лепечут, как влюбленные, то поднимут шум и свист, наводя этим на суеверного странника панический страх, в котором он сознает зловещую ноту горного духа. Мы вытянулись вдоль реки длинной вереницей на большом расстоянии друг от друга, чтобы брызги, летящие во все стороны из-под копыт мерно ступающих по мозаиковому дну Талара коней, не кропили нас... Дорога тесна, рядом ехать нет возможности, поэтому нет и разговоров. Топот копыт, отдаленное чириканье мелкой птички, шум Талара и изредка вспархивание золотистого фазана нарушают тишину»...

Во время пребывания в Персии, в июне 1862 года, Пашино встретился в Тегеране с известным ученым-тюркологом, этнографом и путешественником Вамбери.

Арминий (Герман) Вамбери был венгром. Он владел двумя десятками европейских и азиатских языков, в том числе в совершенстве говорил на персидском, староузбекском, турецком, арабском.

Несколько лет Вамбери жил в Стамбуле. Затем едет в Персию, а потом идет в Хиву, Бухару, Самарканд — в облике дервиша, возвращающегося с группой паломников из Мекки, в заплатанном рубище, с Кораном в сумке-куржуме, все время под страхом разоблачения. Ибо, если бы фанатики-спутники разоблачили его как европейца, смерть была бы неминуемой.

Он прошел там, где не бывал ни один европеец. С торговыми караванами через великие азиатские пустыни, испытывая жажду и голод, нередко сопровождаемый подозрительными взглядами ревнителей шариата. Прошел все, одержимый жаждой знаний.

Пашино встретился с Вамбери и с восторгом слушал рассказы знаменитого путешественника. Но когда поделился своими планами действовать его методами, Вамбери предостерег его.

— Вон, посмотрите на него, — указал он кивком головы.

Худой, жилистый дервиш с бесстрастным лицом в свободно болтающемся плаще-балахоне чуть ниже колен, обтрепанном и грязном. На голове — островерхий, такой же грязный, войлочный колпак. Неопрятная патлатая борода свисала на грудь, прикрывая узкий вырез серой рубахи из грубой ткани. За несколько шагов от дервиша чувствовался тяжелый гнилостный запах пропотевшей одежды и немытого тела. Из-под края колпака враждебно, по-звериному блестели глаза. Небольшой куржум висел на плече, а в руке дервиш держал традиционный посох — из крепкого дерева, с острым металлическим наконечником. Это было довольно опасное оружие в умелых руках, и в то же время нередко в нем имелись небольшие тайники, умело скрытые от постороннего взгляда. Небольшой сучок мог выниматься, приоткрывая емкость для опиума, гашиша или записки, которую нужно было кому-то передать в конце пути.

Дервиш мог идти в группе с такими же угрюмыми себе подобными, мог долгие сотни верст идти один, питаясь подаянием и дарами природы — для него все живое и растущее было съедобно. Никто не знает, откуда и куда он идет, да никто его об этом и не спрашивает. Он или отмалчивается или отвечает коротко невпопад. А иногда дервиши и сами не знают, куда они идут, что заставляет их всю жизнь в угрюмом молчании скитаться по пыльным дорогам Азии...

Некоторые из них бродят по своим, только им известным, маршрутам, никому не подвластные, не признающие границ и законов.

Непонятные, коварные люди. Говорят, они без жалости могут убить человека, который чем-то не понравился им, крадут детей, из которых готовят себе замену, приучая ходить по горным дорогам, просить милостыню, не имеют ни дома, ни семьи. Если есть у них хоть какая-то цель, то почему об этом никто не знает? У каждого народа есть свои предания, памятники, книги, история. У дервишей нет ничего: ни храмов, ни книг, ни даже песен. Но всех их объединяет железная дисциплина. По указанию своего наставника каждый из них, не задумываясь, пойдет на смерть. Фанатики, шпионы, торговцы наркотиками — некоторые дервиши очень богаты, но богатство никак не отражается на их образе жизни и облике.

— Нет, не советую вам, никак не советую связываться с этими типами. Вспомните хотя бы о Грибоедове! — воскликнул Вамбери. — Вспомните, как зверски был убит он персидскими фанатиками...

Перед каждой поездкой в другую страну Пашино обращался в Русское Географическое общество с просьбой снабдить его тем, что издано обществом об этой стране. Со многими учеными и путешественниками он был дружен, часто встречался. Как правило, Пашино посылали все нужные ему материалы и часто прилагалась записка секретаря общества с горячей благодарностью за представляемые Петром Ивановичем сведения и отчеты о путешествиях.

В феврале 1866 года «по высочайшему государя императора повелению» в Туркестанскую область были командированы генерал-майор Романовский и флигель-адъютант граф Воронцов-Дашков. Вместе с ними в качестве драгомана (переводчика) был отправлен и Петр Иванович.

Отношения Петра Ивановича с начальством не складывались. Его попытки внушить чиновникам, что «грязные азиаты» такие же люди, как и все, а многие из них умнее и честнее наглых колонизаторов, раздражали их. «Он считал совершенно лишним исполнять мои поручения и в чем-либо помогать мне серьезно. Это человек скорее упрямый ученый, нежели дипломат», — так характеризовал его генерал Романовский, который в конце концов приказал выслать Пашино из Ташкента под конвоем казака, причем сделано это было с такой поспешностью, что Пашино не смог взять с собой ни вещей, ни денег. «Я отправляю Вас из Ташкента, — писал генерал, — как человека неблагонадежного и вредного для службы в Туркестанской области по своим объяснениям и сношениям с туземцами, а равно и суждениям о делах здешнего края и лиц, здесь находящихся».

В Петербург Пашино вернулся в марте 1867 года и принялся за обработку своих материалов по Средней Азии. Но болезнь задержала выход в свет его книги... Осенью с ним случился удар. Но и после лечения он волочил ногу, хромал, не мог писать правой рукой. Однако железная воля, ежедневные утомительные тренировки помогли перебороть болезнь; и в конце концов, не совсем поправившись, он совершает два путешествия в Индию и путешествие вокруг света.

19 сентября 1873 года Пашино прибыл на пароходе в Бомбей, оттуда направился в Амритсар, где сделал некоторые покупки для дальнейших странствий. Из Амритсара проехал к Джамму, мимо слонохранилища магараджи. Оно представляло собой большую территорию, обнесенную стеной, где содержалось до 150 слонов, которых ежедневно водили на «дежурство и поклонение магарадже».

В Барзиле Пашино купил осла, нагрузил на него пожитки и вдвоем с нанятым в том городе проводником Абдуллой-Тани отправился в дальнейший путь. Шли на большой высоте по узкой тропинке, часто едва просматриваемой. «По ней мы плелись целый день, положительно лепились, — пишет Пашино. — Однако ж благополучно прошли этот отчаянный путь, на котором я, как хромой и безрукий, несколько раз кричал, вздыхал и стонал, не имея возможности выразить иначе свои страдания... Несколько раз я обрывался и падал сажени на три, потом взбирался, хватаясь за колючки вьюнов, растущих по обрыву, внизу которого была бесконечная пропасть... Здесь нет ни селений, ни деревушек, нет решительно ничего; только где-то внизу, в пропасти, журчит и шумит горный ручей. Вьюги и бураны не прекращались — шел ноябрь месяц, и в горах установилась уже зима…».

Перешли неглубокий в это время года Инд и далее, по берегу реки Гилгит, вошли в город Гилгит.

Петр Иванович во время перехода тщательно выполнял все мусульманские обряды. Чалма на голове, повязка на бедрах, простыня через плечо, сандалии на деревянной подошве — он выдавал себя за турка. Подводила его светлая кожа, и он старательно обмазывался «всякой встречной грязью» и ни разу не мылся во время путешествия. Но это не помогло, его узнал афганец, встречавший его в Ташкенте. Он немедленно донес куда следует, и Пашино со слугой повели к верховному правителю — вали. «Я испугался ужаснейшим образом, полагая, что уж конец жизни пришел», — вспоминает Пашино.

Здесь уместно будет вспомнить, что, еще будучи студентом Казанского университета, Петр Иванович любил шутки и розыгрыши. Однажды в центре внимания на балу оказалась элегантная, красивая девушка с прекрасной фигурой, веселая и общительная. Вокруг нее столпились молодые люди. После бала, как было принято, лучшую маску вместе с ее друзьями пригласили на ужин. Вечно голодные студенты с энтузиазмом устремились к столикам с закусками, но тут кто-то из присутствовавших узнал в «прекрасной маске» переодетого в женское платье Петра Пашино. Об этом стало известно университетскому начальству, и только заступничество преподавателей, ценивших Пашино за хорошую успеваемость, особенно в изучении языков, спасло его от исключения из университета.

Не думал тогда Петр Пашино, что его актерские способности не только помогут в странствиях, но и спасут ему жизнь...

Вали, седобородый старик, уже ждал Пашино. Он сидел, окруженный своими приближенными, в основном духовного звания. В стороне стоял доносчик. Петр Иванович поприветствовал вали и сел против него на корточках, как подобает мусульманину. Начался допрос. Пашино рассказал выдуманную биографию. Затем вали и представители духовенства решили экзаменовать его по Корану.

— Знаешь ли ты, нечестивец, что говорится в Коране о таких, как ты? — грозно спросил вали, устремив на него суровый взгляд.

Ни на секунду не задумываясь, Пашино завопил:

— Во имя Аллаха Милостливого, Милосердного! «Он распределяет свое повеление с неба на землю, потому оно восходит к нему в некий день, протяжение которого — тысячи лет... Он ведает скрытое и явное, славный, милосердный».

Вспомните, вали, слова суры Корана: «Приемлет вашу кончину ангел смерти, которому вы поручены, потому вы к вашему Господу будете возвращены».

Тем же, кто оклеветал меня, скажу великие слова из Корана: «Да, они не верят во встречу со своим Господом!» И тридцатое из той суры: «Отвернись же от них и жди! Ведь и они ждут!»

Фанатики и ненавидящие Пашино дервиши-шпионы смотрели на него, не смея прервать: он цитировал одну за другой суры Корана, и прервавшего его ждала смерть.

Утомленный Петр умолк. Передохнув, он убежденно, со зловещим, похожим на завывание, полушепотом, произнес слова суры тридцать второй (Поклон): «Наказание ближайшее означает наказание в земной жизни!..». Далее он прочитал наизусть еще несколько глав Корана. Потом началось между духовенством перешептывание и продолжительный разговор, который кончился тем, что вали махнул Петру рукой, делая этим знак, чтоб он убирался вон. Видимо, решили, что «неверный» так прекрасно знать Коран не может. И все-таки вечером, видимо, по наущению доносчика, толпа побила его камнями. С трудом удалось Пашино вырваться из этого города.

Он решил уехать в Мадрас. Но в дороге новое несчастье: у него украли единственную ассигнацию в тысячу рупий. В Мадрасе он сразу же написал письмо вице-президенту Географического общества, в котором рассказал о своих злоключениях и просил выслать ему 500 рублей.

На обратном пути он уже ехал как русский путешественник, «из любознательности отправившийся посмотреть на индийские владения, не принадлежащие английскому правительству».

Он совершил поездку вниз по Инду, останавливался в Мултане, Ширшахе, Чагире, Шикарпуре. Побывал на Цейлоне.

В 1874 — 1875 годах Петр Иванович совершает свое второе путешествие в Индию. На этот раз о его маршруте писали газеты, в частности, что Пашино «намеревается проникнуть через Лахор в страны, доселе не посещенные еще ни одним из европейских путешественников, как-то: Баджаур, Суат, Миян, Килян, Дир, затем, перевалив через Гималаи, посетить Читрал и оттуда через Гиндукуш попасть в Бадахшан. Из Бадахшана Пашино предполагает направить свой путь на Памир для осмотра истоков Аму-Дарьи и уже отсюда по Кокандской дороге, мимо озера Кара-Куль и через Ташкент возвратиться в Россию».

И вот Петр Иванович снова в пути. Отныне уже в качестве туриста, с документами на свое настоящее имя, в европейской одежде.

Теперь он уже не мог, как прежде, общаться запросто с народом: «В течение трехмесячного пребывания моего в Лахоре я не мог познакомиться с внутренней жизнью индустанского народа настолько, насколько мне пришлось узнать эту жизнь в первое мое путешествие, когда я был одет арабом и жил по караван-сараям в среде самого народа. Теперь же, кроме встреч разных процессий под стенами Лахора и сжигания трупов, я, в костюме европейского туриста, ничего не мог видеть».

Но, к сожалению, видели его.

28 ноября 1874 года Пашино снова высадился в Бомбее и по железной дороге отправился в Аллахабад. В этой непродолжительной поездке ему встретился в поезде высокий, худой человек.

Петр Иванович посмотрел на него и сразу узнал — магометанин в большой чалме, грязный и униженный, что присутствовал при выдворении его из Индии во время первой поездки, когда так стремительно выпроводили его из страны, что он не успел взять своих вещей, в частности белья, которое находилось у прачки.

Многое хотелось сказать наглецу, но Пашино сдержался. Он понял, что дальнейший его путь не будет усыпан розами. И когда поездка в так называемую туземную часть Аллахабада ему была запрещена, Петр Иванович вспомнил своего старого знакомого. Далее через Канпур, Агру он прибыл в Дели. После некоторой передышки он через Амбаллу, Симлу, Амритсар прибывает в Лахор, где прожил около трех месяцев.

В начале января 1875 года Пашино получил разрешение пройти через Читрал в Туркестан до Ташкента, но вдруг это разрешение было отменено (опять пришлось вспомнить встречу с таинственным магометанином). А Петр Иванович уже нанял себе проводника — смышленого бухарца Хаджи Беграма, собрал немало сведений о пути следования. Путешественник не мог смириться с отказом и решил действовать без разрешения властей. Переодевшись в арабскую одежду, поехал поездом по намеченному пути.

Следили ли за ним или он сам допустил оплошность, но на одной железнодорожной станции Пашино был жестоко избит полицейским за попытку выпить стакан чаю в буфете первого класса и отправлен в полицейский участок. Пашино намекнули, что ходу ему не дадут. И он решил вернуться домой, в Россию.

В дневниках второго путешествия Пашино дает очень полное и интересное описание Бомбея, как города «туземного» и европейского одновременно — с музеем, памятником королеве Виктории, но тут же добавляет: «Храмов английских и католических не имел особого желания видеть, меня влекло совершенно в другую сторону».

Кстати, в Бомбее, в гостинице, где остановился Пашино, он вновь увидел человека, который преследовал его. Увидел вечером. А ночью, перед тем, как лечь в постель, привычно встряхнул одеяло, и из-под него комком выпала змея. Отведя левую руку в сторону, он правой ухватил ее за хвост и осторожно понес к выходу. Змея извивалась, шипела, но дотянуться до хвоста не могла — об этом прекрасно знал Пашино.

Утром был шум — известный Пашино незнакомец был укушен ядовитой змеей и отправлен в больницу. Оказывается, он расположился в соседнем номере, видимо, и к нему заползла змея...

Вообще, в своих путешествиях по Индии Пашино не раз встречался со змеями. И многое для себя усвоил, наблюдая, как обращаются со змеями дервиши. Никто из них не боялся змей. Пашино не раз видел, как дервиш иногда осторожно, а порой и грубо, отбрасывал посохом, а то и просто ногой, встретившуюся на его пути огромную, разъяренную чем-то, ядовитую змею. Казалось, на первый взгляд, он делал это непринужденно, но приглядываясь, Пашино понял, что это была целая наука — опыт поколений, тренировка. Как правило, дервиши прекрасно разбирались, с какой змеей и как нужно обращаться. Одну достаточно отбросить в сторону, перед другой, скажем, королевской коброй, стать на колени, потом уже стремительно ударить посохом или рукой в уязвимое место. Знали дервиши и как обращаться с хищниками — к каждому, в зависимости от времени года, состояния животного и многих других нюансов был особый подход. Главное же, чему научился еще в юности Пашино, — никогда не бояться никакого животного или насекомого. Клещи, скорпионы, фаланги, каракурты, которых немало в Индии, были близки к туркестанским, и это помогало путешественнику.

В Петербурге Пашино не задержался. Счастливое стечение обстоятельств позволило ему отправиться вскоре в кругосветное путешествие. Известный московский миллионер Хлудов отправлял своего непутевого, вечно пьяного сына в Филадельфию — побывать на Всемирной выставке. Пашино было предложено сопровождать его: ведь «по пути» за океан предполагалось «объехать весь мир».

В Италии Пашино встретился с Адамоли, адъютантом Джузеппе Гарибальди, с которым Петр Иванович познакомился еще в Ташкенте в 1870 году. И теперь, спустя пять лет, в Риме, Пашино попросил его устроить встречу со знаменитым героем Италии. И адъютант устроил эту встречу. Гарибальди жил в загородной вилле. Он принял Пашино на террасе, сидя в глубоком кресле, положив больную ногу на табурет. Беседа продолжалась около 30 минут. Очень тепло Гарибальди отозвался о четырех русских, сражавшихся в рядах его войска.

В Османской империи Пашино был первый раз по пути в Индию. Вот как пишет Петр Иванович о Турции того времени: «Страна роскошная, в изобилии одаренная природой: в ней есть и множество богатств царства ископаемого, не говоря уже о всем том видимом материальном богатстве, которым она могла бы за пояс заткнуть всякую державу, если бы находилась под лучшим правительством». Управлял тогда Турцией султан Абдул-Гамид...

О Бирманской империи по возвращении в Россию Пашино сделал сообщение в Русском Географическом обществе. В журнале общего собрания, в частности, писалось: «Последнее из прений заседания было посвящено описанию недавно совершенного членом-сотрудником П.И.Пашино путешествия по Бирманской империи. Изложив в общих чертах маршрут путешествия, г.Пашино остановился на некоторых подробностях, касающихся государственного и общественного устройства Бирмы, и рассказал в заключение несколько мелких случайностей путешествия».

В Сингапуре Пашино пробыл недолго, да к тому же и чувствовал тогда он себя неважно.

Затем путешественники прибыли в Китай. Часть пути в Пекин из Тяньцзина плыли на лодке по реке Байхэ.

С удивлением описывает Пашино способ орошения китайцами полей: они зачерпывали воду «в огромнейшие, сплетенные из соломы корзины и подбрасывали эту воду на уступы берега, откуда другая пара китайцев перечерпывала ее и бросала выше в водопроводную канаву для орошения своего поля. Видно, что здесь задельный труд ценится чрезвычайно дешево, — делал вывод Пашино, — так как до сих пор не придумано никаких приспособлений для орошения полей».

В Пекине Пашино поразили длинные, тянущиеся на многие километры торговые улицы, не похожие на уже виденные им  ранее улицы других восточных городов. «Направо и налево повсюду развевались китайские надписи, прикрепленные на высоких шестах, изящно разукрашенных разноцветными фонариками. Чайные магазины играли, как мне показалось, последнюю роль. Большая же часть лавок была переполнена китайскими фарфоровыми и металлическими изделиями, причем не давалось разницы обыкновенному тазу и изящно отлитой бронзовой вазе. Самой простой работы фаянсовая посуда стояла рядом с превосходными фарфоровыми чашками изящного китайского фарфора».

Особенно поражали магазины шелковых тканей. Пашино восторгался расцветкой китайских шелков, говоря, что нигде в Европе нельзя встретить такого изящества и такого разнообразия узоров.

Из Китая направились в Японию. Побывали в Симоносеки («огромнейший и роскошнейший японский город», — пишет Пашино), Киото, Осаке, Иокогаме, Токио.

В своих записках Пашино не раз отмечал необыкновенную чистоту городов и деревень и присущее японскому народу чувство прекрасного. Он пишет: «По дороге в Осаку, почти все пространство мы ехали или возделанными полями, или изящными японскими деревушками, причем я заметил много элегантности даже в таких деревенских постройках, куда сбрасываются дрова и где делаются колеса». «Сколько требуется здесь терпенья и самого заботливого ухода, чтобы достичь подобного превращения!» — восторгался он, любуясь карликовыми деревьями.

Пашино писал, что, по его мнению, через 50 лет Японию нельзя будет отличить от европейских стран. В этом он не ошибся.

Об Америке Пашино писал скупо. Видимо, сыграло роль и то, что там средь бела дня его обокрали, что он провел ночь в американской тюрьме, — все это отложилось в памяти.

Вернувшись на родину, Петр Иванович снова думает о путешествиях. Он побывал еще во многих странах. В Эфиопии, например, проехал на страусах за три дня около 300 верст... Одним словом, продолжал прежнее существование.

Остается сказать, что Петр Иванович Пашино родился 5 февраля 1836 года и умер 3 сентября 1891 года. Умер всеми забытый и одинокий — в богадельне, куда был помещен с помощью друзей и знакомых.

Олег Назаров

(обратно)

За Билли следят из Нью-Йорка, или революция в зоологическом саду

Городской тропический лес

Человек, открывший дверь в этот зоопарк, забывает о своих городских буднях. Его окутывают облака испарений, странные крики накатываются со всех сторон. Всюду — непомерно пышные растения. Водную гладь, которую он доверчиво рассматривает, внезапно раскраивают длинные челюсти крокодилов.

У самого же берега, на отмели, под корнями мангров, извиваются детеныши гадюки. Человек, конечно, отходит в сторону, подальше от берега, на тропу, уводящую к лесу, но, сделав несколько шагов, замирает, увидев двух распластавшихся на ветвях пантер, которые стерегут подошедшего к водопою тапира. А рядом с дерева на дерево шустро перепрыгивают гиббоны.

Застигнутый врасплох этими встречами, человек спускается в лощину, где никто, кажется, не может подкрасться неожиданно, где издалека увидишь любого опасного зверя, а единственная преграда на пути — поваленное гигантское дерево, через которое надо как-то перебраться. Он подходит вплотную к стволу, и вдруг прямо перед собой, в дупле, замечает мускулистые кольца питона...

Так, мимоходом заглянув в Бронкский зоологический сад в Нью-Йорке, человек окажется один на один со всеми опасностями, страхами и — незабываемыми впечатлениями — один на один, как миллион лет назад...

В Америке совершается, можно сказать, революционный переворот, и касается он привычных нам зоопарков с их решетками, гигиеничными кафельными стенами, полами, залитыми бетоном или эпоксидной смолой, наконец, с веревочными лестницами и цветочными горшками — этим набором аксессуаров, заимствованным из людских жилищ. Все эти скроенные по человеческим меркам удобства отнимают у животных их индивидуальность; звери, втиснутые в клетки-квартирки, кажутся ожившими чучелами, искусно сделанными муляжами, бегающими, прыгающими, летающими. Но как бы они ни суетились, все они, по большому счету, мертвы.

Лучшие из проектов новых зоопарков создаются по образу и подобию естественных ландшафтов. Животные в них должны чувствовать себя совершенно свободно. Как правило, границы территорий образуются естественными водными преградами и остаются невидимыми, теряются среди холмов и пышной растительности.

Любая скала, подмытый потоком берег, твердый, как камень, ствол исполинского дерева, повисшие в воздухе лианы не только должны убедить недоверчивую публику в подлинности открывшейся ей картины. Но и самое главное — эта смесь природного и искусственного декора даст животным возможность бегать, прыгать, охотиться, лазить по скалам и деревьям, устраивать гнезда, добывать пищу — в общем, вести себя так же как и на воле.

Подобные уголки дикой природы недешевы: первые искусственные джунгли в Бронкском зоопарке обошлись американцам в 9,4 миллиона долларов. Однако его директор Билл Конвей считает, что каждый из потраченных долларов вложен удачно. Во всяком случае, лучше, чем те 60 миллионов долларов, что были израсходованы на выставку динозавров в городском Музее естественной истории — «динозавров ведь все равно не спасти». Напротив, 1200 зоопарков, существующих в мире, играют ключевую роль в спасении биологического разнообразия нашей планеты.

Реформы Конвея уже не один год определяют развитие американских зоопарков, постепенно эти идеи увлекают и зоологов Канады, Австралии и Европы.

Большинство посетителей зоопарков, считает ученый, выросли в каменных городских ущельях. Дикая природа чужда им, все причитания о том, что количество видов животных стремительно сокращается, для жителей мегаполисов звучат абстрактными формулами из теленовостей. Тому, кто в лучшем случае знаком с пятью видами животных, не нужны остальные 80 миллионов. Лишь в зоопарке горожане могут воочию увидеть диких животных. Нотам, полагает Конвен, «людей нужно увлечь, покорить волнующими, захватывающими сценами жизни. Мы не хотим вдалбливать людям знания. Мы хотим, чтобы они пережили то, что потом не забудут. Лишь тогда, когда дикие звери станут частью их жизни, люди будут бороться за их сохранение».

Конвей мыслит в глобальном масштабе: каждый год зоологические сады США посещают 160 миллионов человек — это больше, чем собирает зрителей хоккей, бейсбол и американский футбол вместе взятые, а во всем мире любоваться животными ежегодно приходит 800 миллионов человек. Роль зоопарков могла бы резко возрасти, если удастся «изменить отношение людей к природе».

Но ученый хотел бы изменить образ мышления не только простых горожан, но и специалистов. Посильный вклад может внести любой директор зоопарка, утверждает Конвей, поддержав тот или иной проект защиты естественной среды. Сохранение одного-единственного заповедника в Африке обходится не более чем в 25-30 тысяч долларов в год — подобную сумму сможет выделить из своего бюджета даже самый маленький зоопарк.

Надо сказать, что Билл Конвей — достаточно авторитетная личность, чтобы позволить себе обратиться с подобным призывом. Нью-йоркское зоологическое общество, которое он возглавляет (Бронкский зоопарк лишь часть его), занимается защитой природы со дня своего основания, уже сто лет. С его помощью создано свыше ста заповедников, в том числе два крупнейших в мире: на Аляске (1958 г.) и в Тибете (1900 г.). Сегодня Общество оказывает помощь 170 проектам в 46 странах и борется за сохранение так называемых «горячих зон» — районов Земли, наиболее богатых различными видами животных.

Конвей констатирует, что, к сожалению, лишь немногие директора осознают всю неотложность перемен. «Нужно немедленно действовать», — вот его лейтмотив. Его любимое детище, Бронкский зоопарк, должен стать прототипом зоопарка будущего.

«Ноев ковчег» Соула

Со времен Навуходоносора, собравшего зверинец в Вавилоне, зверинцы столетиями создавали лишь для потехи — вначале сильных мира сего, а затем, с появлением общедоступных зоологических садов (Вена, 1752 г; Париж, 1793 г), и самой широкой публики.

Зоологические общества — Лондонское (1826 г.), Франкфуртское (1858 г.), Нью-йоркское (1895 г.) — принялись наводить порядок среди открывшегося многообразия фауны. Постепенно зоопарки становились не только местом развлечения, но и культурно-просветительскими учреждениями: своеобразными архивами честолюбия их создателей, вознамерившихся собрать у себя как можно больше видов животных. Подобная цель увлекла зоопарки Берлина, Амстердама, Сан-Диего.

Зоопарки разрастались, а тем временем природа отступала под натиском человека. Прошли времена, когда цивилизация была цепью островков, окруженных диким, неподвластным человеку миром; настала другая эпоха, и последние нетронутые уголки природы вот-вот исчезнут, удушенные цивилизацией.

Но, укрываясь за стенами своих заведений, большинство руководителей зоопарков как ни в чем не бывало продолжали заниматься все тем же: приобретением животных и развлечением зевак.

Вплоть до восьмидесятых они отвергали любые новшества, предлагавшиеся им. Лишь торговые ограничения и нехватка новых животных, а также настойчивые протесты общественности заставили специалистов серьезно задуматься: а могут ли зоопарки, и в самом деле, остановить исчезновение все новых видов животных? Могут ли они быть в этом полезными и даже, вероятно, незаменимыми?

Ответ дал Майкл Соул, генетик, занимающийся проблемами сохранения популяций животных. Его совместный с Б.Конвеем проект под названием «Ноев ковчег», опубликованный в 1986 году, отвел зоопаркам важную роль в спасении животного мира планеты. Зоопарки, утверждалось в проекте, должны постепенно, путем кропотливой селекции восстанавливать численность видов. Ученым предлагалось найти способы сохранения вместо живых существ их спермы и яйца, чтобы исчезающие виды могли спокойно дожидаться в холодильнике того часа, когда человек, наконец, научится жить в гармонии с природой и вырастит из пробирки «братьев своих меньших».

Специалисты прислушались к идее Соула. В зоопарках начали целенаправленно разводить исчезающие виды животных. Причем на них уже не смотрят как на собственность того или иного учреждения. Животные считаются частью мирового генофонда, в случае надобности их передают из одного зоопарка в другой. Пришла эпоха сотрудничества зоопарков, их совместных усилий.

Специалисты создали международный диалоговый регистр, в который внесли сведения о всех содержащихся в их зоопарках животных. С тех пор десяткам тысяч животных подобран идеальный партнер.

Но сегодня и ученые, и администраторы, и защитники животных говорят больше о недостатках «Ковчега», чем о его преимуществах. Правда, в рамках проекта в различных странах мира уже действует свыше 150 программ. Однако, чтобы сохранить 90 процентов генетического многообразия любого вида животных, зоопаркам надо содержать по 300 особей каждого вида. Конечно, места на всех не хватит. Для сохранения одних только попугаев, занесенных в Красную книгу (их там 170 видов), нужно содержать за решеткой 50 тысяч птиц. «Тогда — почти все места в североамериканских зоологических садах были бы заняты попугаями», — иронизирует Майк Хатчинс, уполномоченный Североамериканского зоологического общества по вопросам защиты природы.

Он считает концепцию «Ковчега» нереалистичной. Попытка сохранить исчезающие виды за пределами среды их обитания лишь подорвет бюджет зоопарков, вовсе не сделав их более зрелищными и притягательными. Хатчинс говорит, что зоопаркам просто необходимо участвовать в спасении дикой природы вместе с обитающими в ней животными.

Мегазоопарк планеты

Так же думает и Билл Тун, ответственный за поголовье птиц в зоопарке близ Сан-Диего. План Соула никогда не удастся осуществить. Вместо этих напрасных попыток каждый из руководителей зоопарков должен задаться вопросом: сколько гектаров тропических лесов или сколько земель в Калифорнии я лично спас? Животных же для зоопарков надо выбирать, в первую очередь, по принципу — нравятся ли они посетителям. Как, например, его собственный питомец, кондор.

С тех пор, как в калифорнийском небе снова парит Gymnogyps californianus, Билл Тун стал известен во всем мире. Ему удалось спасти последних калифорнийских кондоров, когда на птицах уже собирались ставить крест. За семь лет под наблюдением орнитологов стая кондоров выросла с 27 до 93. Многие в порядке эксперимента снова выпущены на свободу. На спасение кондоров ушло уже 30 миллионов долларов.

При этом Тун не вполне уверен, что данный вид птиц все-таки сохранится. Но это даже не так важно для Билла, хоть он, по его словам, «от всего сердца привязан к кондору». Важнее то, чего удалось достичь благодаря этой эффектной птице: ради нее в густонаселенной Южной Калифорнии власти создали заповедник площадью 22 тысячи гектаров. Там проживает еще 75 видов животных, которым грозит вымирание. Все они «спасены» кондором.

Отношение Билла Туна к публике заметно по его зоопарку в Сан-Диего. Наибольшей популярностью здесь пользуются павильон колибри и уголок джунглей. Там посетители могут увидеть птиц вблизи, даже потрогать их. У входа в павильон выдаются небольшие пластмассовые чашки со сладкой водой. Не проходит и минуты, как из кустов и деревьев к людям подлетают попугаи и красные короткохвостые лори и, весело насвистывая, облепляют руки, что держат вожделенные напитки.

Деньги, которые довольные зрители выкладывают за подобные прогулки, уходят на защиту других, более осторожных птиц, например, пуэрториканских попугаев.

Менее известен другой факт, связанный с Биллом Туном. Он категорически отказался принять в зоопарк мухолова, калифорнийского кандидата в Красную книгу. Он считает, что нельзя заполнять клетки исчезающими, но совершенно непривлекательными видами животных. «Кончится тем, что никому больше не захочется идти в зоопарк».

И все-таки, чтобы дать маленькой серой птичке, украшенной черной шапочкой, шанс на выживание, Тун принялся действовать в ее родных краях. Вместе со своими единомышленниками он рекламировал мухоловов в общине, собиравшейся распродать под строительство родовые владения этих птиц, он сообщал о них фирмам, которые интересовались покупкой и освоением этих земель, рассказывал о птице конкретным людям, решившим там поселиться. Он сражался до тех пор, пока, наконец, не вырвал у пользователей землю под заповедную зону.

«Мы переживаем революцию», — в этом убежден и Фред Кунц, шеф недавно основанной лаборатории при Бронкском зоопарке. «Тем из нас, кто полагает, что дикая природа их не касается, приходят на смену новые специалисты, которые борются за спасение животных там, где они, собственно, вымирают — за нашими стенами».

Проект, предложенный Кунцем, можно осуществить лишь при отлаженном сотрудничестве: в тропических лесах Белиза, там, где еще сохраняется популяция черных обезьян-ревунов, надо выловить несколько групп этих приматов и переселить в южную часть Белиза. Здесь этот вид обезьян вымер еще в 1978 году. Проект Кунца должен вернуть им родину. Если попытка удастся, можно будет заняться переселением других редких животных.

По ночам Фред Кунц охотно засиживается перед своим новейшим компьютером в отделении биотелеметрии. На экране — карта Африки. На экваторе светится небольшой овал, зона приема «Ноя», спутника, расположившегося неподалеку от Земли. «У Билли все идет классно, он снова в своих любимых владениях», — радуется биолог. Хотя лично он и не знает Билли, лесного слона, ему довольно точно известна зона его обитания, привычка кормиться на берегах рек, нелюбовь к странствиям. Кунц, сидящий на другом континенте возле дисплея, знает об этом африканском слоне больше, чем полевой биолог, наблюдающий за ним в Камеруне. В густом непроходимом лесу слон постоянно теряется из вида, поэтому о его местонахождении приходится запрашивать Нью-Йорк, Бронкский зоопарк, Кунца.

Билли в лесу хорошо. И ему, и двум его сородичам, чтобы спастись, не нужно искать прибежища в зоопарке. Лучше поносить некоторое время ошейник с двумя передатчиками (один для наземных пеленгаторов, другой для спутникового слежения). Собранные сведения помогут определить границы будущих заповедных зон, в которых станут жить лесные слоны.

Та же схема лежит и в основе других проектов, над которыми работают в Бронксе. Кунц давно подсчитал, что зоопарки Северной Америки и Европы должны содержать минимум 450 заповедных зон, если они, подобно нью-йоркскому, намерены спасать дикую природу.

Но и заповедные зоны — не панацея от всех бед. Ведь на их заповедной территории может жить строго ограниченное число особей. Да и по своему положению эти зоны (даже такие крупные, как национальные парки) вполне можно считать островами в море культурных ландшафтов. Минимальные колебания климата (холодная или длинная зима, сухое или влажное лето), пожары, эпидемии, нарушение равновесия полов губительно действуют на небольшие популяции, за короткое время уничтожая их. К тому же, если островное сообщество животных не пополняется сородичами со стороны, происходит медленное вырождение популяции, ведь со временем все особи в ней становятся родственниками.

Итак, чтобы предотвратить гибель того или иного вида животных, мало его защищать. Билл Конвей предугадал эту тенденцию и продумал взаимосвязь отдельных заповедников. Он ввел в научный обиход понятие «мегазоопарк». В природе не осталось нетронутых уголков. Остатки традиционных ландшафтов мы еще называем по старинке пустынями, горами, джунглями, болотами, морями, хотя на все эти области давно уже активно воздействует человек и, строго говоря, все они превратились в отдельные, пусть и очень большие, заповедные зоны.

«Животные, обитающие в них, — поясняет Конвей, реально смотрящий на вещи, — сохранятся, если мы будем тщательно заботиться о них». И сотрудники зоопарков, убежден он, лучше всего справятся с этим. Столетиями им приходилось выхаживать диких животных. В последние десять лет, в пору всеобщего увлечения идеей «Ковчега», накопился богатый опыт, который поможет бороться за спасение обитателей нашего громадного земного зверинца, нашего мега-зоопарка. Искусственное оплодотворение, генетический обмен между изолированными популяциями и другие методы, разработанные в научных лабораториях, должны остановить вымирание животных, уцелевших в заповедных зонах.

Финансировать же эти проекты «помогут» другие животные, обитающие в зоопарках. Поэтому уже упомянутый Майк Хатчинс советует содержать в них не тех представителей фауны, которые вымирают, а тех, которые могут собирать толпы народа, а, значит и крупные денежные суммы. Возможно, в этом и есть назначение зоопарков: напоминать людям, что живая природа пока сохранилась и, может быть, с их помощью еще сохранится.

По материалам журнала «Geo» подготовил А.Волков

(обратно)

Город под Пилатовой горой

В Швейцарии, как и в любой другой стране, есть свой город-символ. Это — Люцерн. Во всяком случае так считают сами швейцарцы. И название этого символа, в переводе с латыни, означает, «город, излучающий свет». Похоже, сама судьба уготовила этомугороду завидную участь, в истории объединения разрозненных, уязвимых кантонов в единое, сплоченное, пусть небольшое, швейцарское государство.

Люцерн был основан в 1178 году на месте маленькой рыбацкой деревушки. Здесь еще в VIII веке поселились монахи-бенедиктинцы, принесшие свет христианской веры в эти дикие, тогда необжитые края. Когда же спустя время освоили великий Сен-Готардский торговый путь — а было это в ХIII веке, —Люцерн начал разрастаться как торговый и многоликий культурный центр. Сюда, точно кровеносные сосуды к сердцу, тянулись дороги из всех европейских государств. И вот, через пятьсот лет, Люцерн стал одним из главных и туристских, и перевалочных узлов в Европе. Так, например, в расписании движения гужевого транспорта от 1850 года упоминается, что во время поездки из Базеля в Милан — а она занимала не меньше трех дней, — путешественники только единожды останавливались на отдых в Люцерне. В 1845 году в городе была построена первая фешенебельная гостиница. Сегодня же их просто великое множество. «Короли здесь всегда чувствовали себя гостями, а гости — королями», — любят повторять жители Люцерна. А еще они говорят, что достаточно побывать только в Люцерне, чтобы увидеть всю Швейцарию. И это тоже так — мы в этом легко убедились, совершив короткую прогулку по Люцерну.

Из гостиницы вышли ранним утром, когда город, не знающий мертвых сезонов, буквально утопает в лучах солнечного света; и начали мы от печки — с самой что ни на есть древнейшей истории.

То, что было на месте нынешнего Люцерна в доисторические времена, можно с легкостью представить себе, оказавшись на территории Ледникового парка. Он расположен в холмистой северной части города, и это единственный в своем роде естественный парк в Европе. Он был оборудован в 1872 году и с тех пор считается одной из главных достопримечательностей Люцерна. Здесь прямо на поверхность выступают пласты древнейших скальных пород, изрытых выбоинами, пещерами и гротами.

Выйдя из Музея доисторического человека, панорама и экспонаты которого рисуют картины далекого прошлого обитателей здешних краев, мы пошли узкой улочкой, петляющей меж изящных готических домиков с остроконечными черепичными крышами, и вышли к другому, не менее впечатляющему сооружению. Его называют «Умирающий лев». Это — огромная фигура зверя, выбитая в отвесной скале: лев лежит, подмяв под себя щит и сломанное копье, пронзившее его насквозь, и, кажется, спит вечным сном. Грандиозный монумент был создан по проекту датского скульптора Торвальдсена в 1821 году в память о доблестных швейцарских гвардейцах, что погибли в 1792 году в Тюильри, защищая жизнь и честь французского короля Людовика XVI. Будучи однажды наездом в Люцерне и взглянув на могучее скальное изваяние, Марк Твен, с присущей ему живостью воображения, изрек: «Это, пожалуй, самая унылая и печальная скала на земле».

С зеленой террасы, где в скальной нище над искусственным бассейном «умирает лев», мы направились к собору святого Леодегара, названного так в честь покровителя города. Собственно, с этого священного места, обнесенного массивной каменной оградой, и ведет свою историю Люцерн. Именно здесь в 735 году бенедиктинские монахи основали свою обитель, вокруг которой спустя столетия вырос целый город. Однако в 1633 году это благословенное место постигла печальная участь: собор и пристройки сгорели в огне пожара, не пощадившего ничего, кроме двух-трех готических башен. Со временем храм был отстроен заново — но уже в стиле, характерном для эпохи ренессанса, и сегодня являет собой величавое зрелище. В усаженном благоухающими цветами внутреннем дворике вокруг собора стоят ряды гробниц, где покоится прах представителей старинных именитых люцернских родов.

С просторной площадки перед главным входом в собор, куда ведет широкая каменная лестница, открывается вид на Пилатову гору. Она расположена к юго-востоку от Люцерна и, подобно исполинскому стражу, высится над всем великолепием города. На Пилатову гору ведет подвесная канатная дорога, сооруженная в 1956 году. Чтобы добраться к подножию этой горы, нужно для начала перебраться на противоположный, левый, берег реки Рейс, которая протекает через Фирвальдштетское озеро и бурным потоком мчится дальше на север Швейцарии, где впадает в полноводную Ааре.

Через Рейс перекинуто несколько мостов, но два из них — старинные, и потому — особенно примечательные. Первый, крытый, называется Часовенным, или Капелльбрюкке. К нему мы подошли, миновав центральную часть старого города, через бывшую Винную площадь. Здесь некогда размещались богатые торговые ряды, а теперь стоит живописный Готический фонтан, украшенный фигурками средневековых рыцарей во главе со святым Маврикием, покровителем всех воителей.

Часовенный мост, воздвигнутый в XIV веке, считается своего рода визитной карточкой Люцерна. Над кровлей его, точно посередине, возвышается башня-часовня, встающая прямо из вод реки. А под кровлей, во всю длину, размещены 112 деревянных живописных полотен, на которых представлена не только история Люцерна, но и всей Швейцарии.

Впрочем, на левый берег Рейса можно попасть и по Мельничному мосту — он тоже крытый и расположен справа от Часовенного. К нему мы попадем, пройдя через так называемый Венецианский квартал, где многое напоминает Италию. Жилые дома и отели подступают прямо к воде; здесь же, у самой воды, обрываются и улочки. Над водой расположены небольшие крытые и открытые терраски и ресторанчики... В общем, создается впечатление, будто квартал этот встает из вод Рейса.

Мельничный мост был воздвигнут в XV веке. Это сооружение, подобно Часовенному мосту, тоже украшено живописными деревянными панно. Объединенные в одну серию, они имеют общее название — «Пляска смерти» — и представляют собой образную историю грехопадения человека и волнующую воображение картину страшного суда, ожидающего в конце жизни всякого грешника.

С середины Мельничного моста открывается прекрасный вид на монументальную Иезуитскую церковь, построенную во второй половине XVII века. Этот храм, строго убранный изнутри, и по сей день служит незыблемым оплотом католической веры, утвердившейся на берегах Фирвальдштетского озера в раннем средневековье...

Подъем на Пилатову гору по канатной дороге занимает минут пятьдесят, от силы час. Фуникулерная линия тянется вверх над склоном, поросшим густым альпийским ельником; мало-помалу редея, он вскоре уступает место альпийским лугам, где расположены угодья местных фермеров и пастбища. А вот повыше — вершина и рядом с нею — широкая смотровая площадка. На обеих ее концах гнездятся два отеля — «Кульм» и «Бельвю», круглый, похожий на панораму. В ночное время, когда в нем зажигаются огни, он напоминает огромную летающую тарелку. С высоты смотровой площадки открываются поистине грандиозные картины. Далеко на юге простираются покрытые снегом и ледниками сизые вершины Альп, через которые на сотни километров тянется знаменитый Сен-Готардский перевал. С другой, северной, стороны виден как будто лежащий на ладони Люцерн. Хорошо видно и озеро, и берега его, тающие вдали, сливающиеся с волнистой линией горизонта.

Фирвальдштетское озеро, или озеро Четырех лесных кантонов, действительно огромно и прекрасно. Куда ни поверни голову — всюду заливы, бухты, острова... Чтобы проплыть по Фирвальдштетскому озеру из конца в конец и вернуться в Люцерн, нужно часа четыре, а то и все пять.

На прогулку по озеру мы отправились на одном из экскурсионных колесных пароходиков, они швартовались у причала близ подножия Пилатовой горы, только с восточной стороны. Туда прямо с вершины вела уникальная зубчатая железная дорога, строившаяся не одно десятилетие — с 1840 по 1910 год. Дорога пролегала по склону под углом 70-80 градусов и, несмотря на головокружительную крутизну спуска, была совершенно безопасна. Говорили, что за всю историю существования дороги еще ни один вагончик, доставляющий людей на вершину и обратно, не сорвался с рельсов, которые, скорее, напоминают бесконечный корабельный трап, нежели обычную железнодорожную колею...

Берега озера, поначалу холмистые, по мере удаления от Люцерна становятся все круче и превращаются в высокие скальные отвесы. Вдоль этого водного пространства, словно бисер, раскиданы живописные деревушки и городки — они стоят здесь многие столетия. В один из таких чудо-городков, с названием Бруннен, любил приезжать на отдых Ханс Кристиан Андерсен. Великий сказочник, похоже, искал здесь не только покой, но и вдохновение.

Из этого Бруннена наш колесный пароходик, освещенный лучами закатного солнца, старательно спешил назад, чтобы успеть вернуться в Люцерн до того часа, когда на город сиреневой дымкой лягут сумерки. Потом наступит ночь, и Люцерн растворится в огнях — отелей, казино, ресторанов, уличных фонарей и не спящих окон... И так до самого рассвета.

И. Алчеев Фото Ю.Маслякова

(обратно)

Геральдический альбом. Лист 21

Индейцы и ананасы

Ямайка, открытая в 1494 году второй экспедицией Колумба, полтора века была испанским владением, а в 1655 году ее захватили англичане. Уже через шесть лет был принят герб, щит которого остается неизменным до наших дней. В XX веке щит стал сопровождаться щитодержателями и девизом, увенчиваться изображениями венка и крокодила. Девиз колониального герба, написанный по-латыни, означал «Обе Индии будут служить одинаково» и должен был выражать преданность британской короне как ее вест-индских владений (крупнейшим из которых являлась Ямайка), так и Британской Индии. С конца XIX века герб на белом диске являлся и бэйджем колониального флага. В 1957 году герб был увенчан шлемом с венком и наметом. За несколько месяцев до провозглашения независимости в 1962 году был изменен девиз герба, и он приобрел современный вид.

Изображенный на гербовом щите красный крест на белом поле — «крест Святого Георга» — взят со старого английского флага и напоминает о многовековых связях с Великобританией (Ямайка и ныне является британским доминионом). Ананасы, помещенные на щите, не играли и не играют большой роли в хозяйстве и выращиваются в незначительном количестве. Они символизируют тропическую растительность и сельское хозяйство в целом. О трагической истории Ямайки напоминают поддерживающие щит фигуры коренных жителей острова — индейцев-араваков, полностью истребленных испанцами еще в XVI веке (впоследствии на их место англичане завезли негров-рабов из Африки). Корзина с плодами и фруктами в руках, индеанки и лук в руках индейца напоминают об их основных занятиях — земледелии и охоте. Довольно бедную фауну Ямайки представляет на гербе острорылый крокодил, стоящий на бревне, обозначающем местную флору. Шлем над щитом традиционен для гербов бывших британских владений, цвета венка соответствуют цветам поля и креста на щите, а цвета намета — цветам этого поля и ананасов. Девиз на английском языке означает «Из многих — единый народ» и выражает стремление к единству и сплочению различных национальных и расовых групп населения. Существует и упрощенный вариант герба: гербовый щит, окруженный двумя государственными флагами и увенчанный лентой с девизом.

Государственный флаг принят в 1962 году, одновременно с провозглашением независимости. Желтый цвет флага символизирует природные богатства страны (главные из них — бокситы, по добыче которых Ямайка занимает второе место в мире) и сияние солнца над островом, которое, наряду с красотами природы, привлекает сюда многочисленных туристов. Зеленый цвет обозначает сельское хозяйство (главным образом, выращивание сахарного тростника и бананов) и растительность страны, а также надежду на лучшее будущее; черный цвет — трудности и лишения, которые народ перенес в прошлом и готов выдержать и преодолеть в настоящее время.

Турецкая шапка в Атлантике

Острова Теркс и Кайкос расположены в Атлантическом океане к юго-востоку от Багамских островов и являются колонией Великобритании. На первом бэйдже их колониального флага, известном с XIX века, изображались добыча морской соли на берегу одного из островов, парусный корабль и английское название колонии. В 1965 году принят современный герб, щит которого с 1968 года является бэйджем колониального флага. Изображение на гербе представляет флору и фауну островов и прибрежных вод, а также символизирует связанные с этим занятия населения — морской промысел и сельское хозяйство. На гербовом щите изображены раковина морской (так называемой «королевской») улитки стромбус гигас и лангуст (лангустов островитяне промышляют и экспортируют), а также редкий вид кактуса — мелокактус коммунис.

Первые европейцы, появившиеся здесь в XVI веке, назвали эти кактусы «турецкая шапка», так как они напоминают голову, увенчанную яркой красно-коричневой чалмой или феской. «Шапкой» кактуса служит особый цилиндрический вырост — цефалия, появляющийся на верхушке растения на пятый-шестой год жизни. Даже своим названием острова Теркс обязаны этому кактусу («теркс» по-английски означает «турки»). Щитодержателями герба служат красные, или карибские, фламинго — представители островной фауны. Шлем традиционен для английской геральдики, цвета венка и намета соответствуют синему цвету

 

флага и желтому цвету гербового щита. Вверху изображены два растения сизалевой агавы — основной местной сельскохозяйственной культуры, волокно которой идет на экспорт, а между ними — обитающий на островах бурый пеликан.

Сине-красный и черно-красный

Флаги Гаити берут свое начало с 1803 года, когда в результате упорной освободительной войны страна добилась независимости от Франции и стала вторым после США независимым государством Западного полушария. Первый флаг Республики Гаити возник так: с французского флага удалили среднюю белую полосу, символизировавшую, по мнению повстанцев, белых угнетателей. Таким образом, флаг состоял из синей и красной вертикальных полос, обозначавших тогда союз негров и мулатов в освободительной борьбе. Иногда на нем помещалась французская надпись «Свобода или смерть».

В 1804 году один из генералов освободительной армии негр Ж.Ж.Дессалин провозгласил себя императором, заменив при этом синюю полосу флага на черную. При нем была организована массовая резня белых и мулатов и узаконенно господство негров, отражением которого фактически и стала черная полоса. Два года спустя после убийства чернокожего императора мулатами-заговорщиками страна распалась на две части — государство Гаити на севере во главе с генералом-негром А.Кристофом и Республику Гаити во главе с генералом-мулатом А.Петионом на юге. В этот период черная полоса окончательно стала считаться символом власти негров, а синяя — мулатов. Поэтому государство Гаити сохранило черно-красный флаг, а Республика Гаити восстановила флаг из синей и красной полос, которые располагались сначала вертикально, а с 1807 года — горизонтально. Иногда на нем изображался республиканский герб, похожий на современный. Существовавшая на юге в 1810 — 1811 годах еще одна мулатская республика пользовалась флагом из синей и красной вертикальных полос, пока не воссоединилась с Республикой Гаити. После преобразования в 1811 году государства Гаити в королевство в центре его черно-красного флага стал изображаться королевский герб.

В 1820 году страна стала единой республикой под сине-красным с горизонтальными полосами флагом. С 1843 — 1844 годов в центре этого флага стал помещаться республиканский герб на белом прямоугольнике. В 1844 году к власти на 15 лет вновь пришли негры, однако попытка восстановить непопулярный у большинства населения черно-красный флаг не увенчалась успехом. Сначала в президентском кресле с калейдоскопической быстротой сменили друг друга три неграмотных и дряхлых марионеточных президента, а потом власть захватил негритянский генерал Ф.Сулук, который, будучи поклонником Наполеона, и, следовательно, Франции, сохранил на флаге синюю полосу. Так была прервана на 120 лет дурная традиция менять цвет государственного флага в зависимости от цвета кожи правителя страны. Впрочем, флаг при Сулуке все же изменился. Установив режим массового террора, он провозгласил себя в 1848 году императором и заменил республиканский герб на флаге вновь изобретенным императорским гербом. Новоявленная империя просуществовала до свержения ее создателя в 1859 году, а два года спустя был вновь восстановлен флаг 1843 года с республиканским гербом. Он просуществовал практически без изменений более ста лет.

Однако в 1964 — 1976 годах, в период кровавой диктатуры негритянского семейства Дювалье, правившего с 1957 года, синяя полоса флага была вновь заменена на черную, полосы стали вертикальными, а традиционные пропорции флага 2:3 изменены на 1:2. При этом красная полоса впервые приобрела темный, кровавый оттенок. Эти изменения были не случайны: в основу идеологии дювальеристской диктатуры были положены черный расизм и местная негритянская мистика, а политическая практика режима, основанная на самом изуверском кровавом терроре, фактически превратила страну в залитое кровью кладбище, в своего рода пугало для всего цивилизованного мира. В официальной же трактовке черный цвет флага означал «происхождение, традиции и культуру» большинства населения, а красный — «дювальеристскую революцию и борьбу за независимость». В период правления основателя диктатуры Франсуа Дювалье (до 1971 года) внутри Гаити на флагах вместо герба часто изображался портрет диктатора, любимым изречением которого было: «Я — знамя Гаити, единое и неделимое».

Противники диктатуры вели борьбу за освобождение под прежним сине-красным флагом, считающимся символом свободы страны и единства всех групп населения, и после ее падения в 1976 году этот флаг был восстановлен в качестве государственного в прежних цветах и пропорциях. На национальном флаге, в отличие от государственного, белый прямоугольник и герб во все периоды отсутствовали.

Герб Гаити в XIX веке многократно менялся. Частые перевороты и гражданские войны, смены форм правления и расколы страны оставили после себя самые разные эмблемы. В их числе — республиканский ликторский пучок с фригийским колпаком свободы, монархическая птица феникс с короной и крестами, местный пейзаж с восходящим солнцем и множеством звезд и другие. Гербом королевства Гаити во втором десятилетии XIX века был поддерживаемый двумя львами щит с возрождающимся из пепла фениксом, а гербом второй империи в середине века был орел над пальмой и скрещенными орудийными стволами.

Республиканский герб, подобный современному, был создан в 1807 году как герб южной части страны ее президентом А.Петионом. Он, сначала эпизодически, а с 1843 года постоянно, изображался на флаге Республики. Гаитянская королевская пальма, считающаяся на острове символом свободы, увенчана другим ее символом — фригийским колпаком. Пальма окружена шестью винтовками со штыками, двумя пушками с ядрами, двумя якорями, двумя топорами и боевым барабаном, а также полдюжиной знамен и двумя вымпелами национальных цветов. Знамена и вымпелы символизируют независимость, якоря — надежду, а оружие — борьбу за свободу и независимость в прошлом и решимость сохранить ее в настоящем и будущем. Девиз на французском языке означает «В единстве — сила» и совпадает с девизом бельгийского герба. Детали герба неоднократно менялись, и современный вид он приобрел к 1920 году. В период диктатуры семейства Дювалье, в 1964 — 1976 годах, знамена и вымпелы на гербе были черно-красными, а фригийский колпак свободы, вызывавший ненависть тирании, был устранен. После падения этой диктатуры герб с 1976 года вновь приобрел современный вид. Бурные же события последних десятилетий никак не отразились на гаитянской государственной символике.

Крест и библия

В течение более трехсот лет восточная часть острова Гаити — территория современной Доминиканской Республики — находилась под испанским владычеством. В 1821 году восставшие патриоты провозгласили независимую Республику Санто-Доминго под флагом из красной, белой и желтой горизонтальных полос, но уже на следующий год она была захвачена соседней Республикой Гаити. В 1838 году было создано тайное общество «Ла Тринитария», поставившее своей целью восстановление независимости. Поскольку господствовавшие в стране гаитяне являлись в основном приверженцами религиозных культов африканского происхождения, а местное население — католицизма, освободительное движение приобрело католическую окраску. Паролем заговорщиков стали слова «Бог. Отечество. Свобода», а эмблемой — крест как символ самопожертвования. Флаг общества создал его руководитель (будущий первый президент Доминиканской Республики) Хуан Пабло Дуарте, наложив белый крест на тогдашний гаитянский сине-красный флаг. Иногда крест занимал лишь центральную часть флага и сопровождался кругом из белых звезд.

Организованное «Ла Тринитарией» в 1844 году восстание увенчалось провозглашением независимости Доминиканской Республики, а флаг тайного общества стал государственным. Синий цвет на нем символизирует свободу, красный — огонь борьбы за ее достижение и пролитую в этой борьбе кровь. Белый цвет обозначает силу и чистоту народа, его религиозную веру и готовность к самопожертвованию. В дальнейшем цветные прямоугольники флага стали располагаться в шахматном порядке, а затем в центр флага был помещен герб. В современном виде государственный флаг существует с 1863 года. Национальный флаг не содержит изображения герба.

Герб Доминиканской Республики принят в 1844 году и после изменения ряда деталей приобрел современный вид к 1896 году. Его центральный щит имеет цвета и символику государственного флага, на щите помещены религиозные символы: крест и раскрытая на первой главе Евангелия Святого Иоанна Библия, обрамленные двумя парами национальных флагов и двумя копьями. Крест символизирует также освобождение от колониального рабства, а копья напоминают о победах доминиканцев над испанскими, французскими и гаитянскими захватчиками. Щит окружен лавровой и пальмовой ветвями — символами славы и мира, связанными лентой национальных сине-красных цветов. Верхняя надпись на испанском языке — пароль борцов за независимость «Бог. Отечество. Свобода», ставший национальным девизом, нижняя надпись — название страны. Цвета лент с этими надписями соответствуют основным цветам флага.

Трезубец Нептуна и бородатый фикус

Почти три с половиной столетия Барбадос был британской колонией. С XIX века его эмблемой и бэйджем колониального флага было изображение величавой и надменной женщины в короне и мантии, с трезубцем, плывущей по морю в раковине, которую везли два морских конька (подобная эмблема еще с 1673 года встречалась на британских монетах). Коронованная особа с трезубцем бога морей Нептуна представляла «Британию — владычицу морей» и олицетворяла могущество английского колониализма. В начале XX века в изображение были внесены небольшие изменения.

Современный флаг принят в 1966 году, когда страна обрела независимость. Он появился в результате конкурса, проведенного среди местного населения. Синие полосы символизируют безоблачное небо Барбадоса и омывающий его Атлантический океан, желтая — сам остров и его знаменитые пляжи из мельчайшего кораллового песка, привлекающие сюда многочисленных туристов. Трезубец Нептуна — значение океана для страны (торговля, мореплавание), причем отсутствие у него древка, в отличие от трезубца колониальной эмблемы, символизирует разрыв с колониальным прошлым. Три острия трезубца призваны отображать демократические принципы: «Правительство из народа, с народом и для народа».

Герб Барбадоса существует с 1965 года. На его щите изображено дерево — бородатый фикус. Воздушные корни этих деревьев, сплетающиеся с ветвями, которые спускаются до земли, побудили первооткрывателей острова — испанцев — назвать их «барбудос» (бородатыми). Впоследствии это название в несколько измененном виде распространилось и на сам остров. Многообразную тропическую растительность страны представляют на гербе также две местные орхидеи, известные под названием «Красная гордость Барбадоса». Животный мир острова и омывающих его вод олицетворяют щитодержатели — дельфин и бурый пеликан. Рыцарский шлем над щитом традиционен для геральдики бывших британских владений. Венок и намет имеют желто-красную расцветку, соответствующую цветам гербового щита и орхидей на нем. Увенчивающая герб рука держит два стебля сахарного тростника, выращивание которого на протяжении столетий является основой монокультурной экономики Барбадоса. Девиз в переводе с английского языка означает «Гордость и трудолюбие».

Каравеллы Колумба и птицы тропиков

Острова Тринидад и Тобаго были открыты Христофором Колумбом в 1498 году во время его третьего плавания в Америку. Тринидад с 1791 года, а Тобаго — с 1815-го являлись британскими колониями. Эмблемой Тобаго был местный пейзаж: освещенный солнцем холмистый морской берег о кокосовой пальмой на переднем плане и четыре парусника в гавани; пейзаж сопровождается латинским девизом. «Она появляется еще более прекрасной». В 1880 году пейзаж был освобожден от мелких деталей, а количество кораблей сокращено до одного. В этом виде эмблема стала служить также бэйджем колониального флага. Колониальная эмблема Тринидада, существовавшая с 1803 года, тоже представляла местный пейзаж — на фоне большой горы порт с двумя кораблями, лодкой и развевающимся английским торговым флагом. Здесь также имелся латинский девиз — «Она (т.е. Великобритания) смешивает народы и объединяет их путем заключения договоров», то есть британские колониальные захваты пытались представить как миротворческие акции. С середины XIX века эмблема стала использоваться и в качестве бэйджа тринидадского флага. После объединения в 1888 году обоих островов в единую колонию ее символами стали тринидадские эмблема и бэйдж. С 1958 года на основе эмблемы был создан герб с помещенным на щите прежним изображением и с девизом на ленте, а в 1959 году герб стал бэйджем.

Современные флаг и герб приняты в 1962 году, когда была провозглашена независимость Тринидада и Тобаго. Флаг имеет на суше пропорции 3:5, а на море 1:2. Черный цвет флага символизирует народ страны (негры и мулаты составляют свыше 60 процентов населения), его силу, приверженность национальному единству, целеустремленность, а также минеральные богатства страны (нефть, газ, природный асфальт). Красный цвет обозначает жизнеспособность государства, мужество и дружелюбие народа, тепло и энергию сияющего над островами тропического солнца. Белый цвет символически представляет Карибское море и Атлантический океан, омывающие острова, чистоту национальных устремлений и равенство всех людей под солнцем. Кроме того, считается, что сочетание черного, белого и красного цветов представляет единство земли, воды, огня, прошлого, настоящего и будущего.

Гербовый щит повторяет цвета и символику флага. Изображенные на нем три испанских каравеллы напоминают об открытии островов Колумбом, а их количество соответствует названию Тринидад (по-испански «троица»), данному Колумбом острову после того, как он увидел хорошо заметные с моря три вершины южной горной гряды. Эти вершины ныне известны под названием «Три сестры». Три корабля, как и корабельный штурвал в верхней части герба, символизируют также значение моря, соединяющего народы, торговли и мореплавания в истории страны и ее благосостоянии. Штурвал, кроме того, обозначает движение страны вперед, ее прогресс.

Местную фауну и национальную самобытность олицетворяют на гербе птицы колибри (их две, по числу островов, входящих в состав государства), известные здесь под названием белохвостый отшельник. Тринидад и Тобаго вообще славятся многообразием мира пернатых. Щитодержателями герба являются также местные птицы: символ Тринидада — удивительно красивый белый ибис, обитающий в мангровых болотах острова и ранее беспощадно истреблявшийся из-за ярких перьев, а ныне сохраняемый в специальном заповеднике, и обитающая только на Тобаго маленькая древесная курица — рыжехвостый чачалак, или кокорико. Рыцарский шлем традиционен для геральдики бывших британских владений, цвета венка и намета соответствуют цветам нижней части гербового щита.

В верхней части герба изображена кокосовая пальма (встречавшаяся еще на эмблеме Тобаго), символизирующая растительность и сельское хозяйство страны. Подставка герба изображает два омываемых морем острова — слева Тринидад с давшими ему название тремя горными вершинами, справа — Тобаго. Девиз на английском языке означает «Вместе стремимся, вместе достигаем» и подчеркивает значение для страны национального единства…

Флаги

1. Государственный флаг Ямайки.

2. Колониальный флаг островов Терке и Кайкос.

3. Флаг Гаити 1964—1982гг.

4. Государственный флаг Республики Гаити (с 1982 г.).

5. Флаг Республики Санто-Доминго 1821 г.

6. Государственный флаг Доминиканской Республики.

7. Государственный флаг Барбадоса.

8. Государственный флаг Республики Тринидад и Тобаго.

Гербы и бейджи

1. Государственный герб Ямайки.

2. Первый бэйдж колонии Терке и Кайкос.

3. Герб колонии Терке и Кайкос.

4. Колониальная эмблема Тринидада 1803 — 1888 гг., Тринидада и Тобаго 1888 — 1958 гг.

5. Современный государственный герб Республики Гаити.

6. Герб второй Гаитянской империи.

7. Щит герба королевства Гаити (1811 — 1820гг.).

8. Бэдж колонии Тобаго 1815 — 1880 гг.

  9. Государственный герб Доминиканской Республика.

10. Первый колониальный бэйдж Барбадоса.

11. Государственный герб Барбадоса.

12. Государственный герб Республики Тринидад и Тобаго.

Юрий Курасов Художник Юрий Семенов

(обратно)

Человек, который торговал слонами

П о окну автобуса струился дождь. Джон Уотте сидел у окна, любуясь поросшими лесом холмами. Ему было хорошо, несмотря на плохую погоду. Когда он ехал, двигался, путешествовал, боль одиночества почти проходила. В дороге он мог закрыть глаза и представить, что Марта, как прежде, сидит рядом с ним.

Они всегда путешествовали вместе; еще медовый месяц они провели, разъезжая по территории, на которой он вел свою торговлю. Вскоре они проехали почти всю страну — Маршрут 66, где вдоль дороги стоят индейские хижины; Маршрут 1 — тот самый, что проходит через округ Колумбия и столицу; Пенсильванскую Магистраль, что стремительно пробегает сквозь множество тоннелей в горах... Он сидел за баранкой, а Марта на соседнем сиденье сверялась с дорожными картами и считала расстояние до следующей остановки.

Как-то одна из знакомых спросила у Марты:

— Но, дорогая, неужели тебе еще не надоела такая жизнь?

И он как будто снова услышал смех Марты:

— Надоело? Да ведь у меня же есть целых сорок восемь огромных и прекрасных штатов, и каждый надо посмотреть как следует; как это может надоесть?! Вдобавок каждый раз видишь что-то новое — ярмарки, выставки и все такое...

— Но если ты видела одну ярмарку, можешь считать, что видела их все...

— Да? По-твоему, нет никакой разницы между Фиестой Санта-Барбары и Фортсвортской Выставкой Тучного Скота? И потом, — добавила она, — мы с Джонни — провинциалы от природы; мы страсть как любим, знаешь, приехать в город и разевать рот на все эти высоченные дома, да так, чтоб веснушки во рту пошли!

— Но нельзя же так легкомысленно относиться к жизни, Марта!.. — женщина повернулась к Джону. — Джон, ну а ты что скажешь? Не пора ли и вам остепениться, об завестись наконец домом и постараться добиться чего-то существенного в жизни?

Как его раздражали такие умники!..

— Это все — ради наших опоссумов, — с самым серьезным видом ответил он тогда. — Очень уж они любят путешествовать.

— Опо... опоссумов? Марта, о чем это он?

Марта весело покосилась на мужа, а потом ответила с каменным лицом:

— О, дорогая, извини, забыла предупредить. Видишь ли, Джонни выращивает в пупке таких ма-аленьких опоссумов.

— У меня там места достаточно, — подтвердил он, похлопав себя по круглому пузу.

Это добило непрошенную советчицу. Вообще, Джон так и не научился терпимо относиться к людям, любящим давать советы «для твоей же пользы».

Однажды Марта прочла где-то, что весь помет самки опоссума — новорожденных опоссумчиков — займет не больше чайной ложки, причем иногда пятерым-шестерым из бедняжек даже не хватает места в материнской сумке.

Тут же они организовали Общество по Спасению и Взращиванию Остальных Шестерых Маленьких Опоссумов, а сам Джонни был единогласно — то есть одним голосом Марты — избран в качестве местоположения Городка Опоссумов Папы Джонни.

Были у них и другие воображаемые зверушки. Они с Мартой когда-то очень хотели иметь детей; детей они так и не дождались, но с ними поселилась целая компания невидимых маленьких животных: мистер Дженкинс, маленький серый ослик, который давал им советы относительно мотелей; Бурун-Дик, говорящий бурундук, который жил в бардачке их машины; Mus pristavalus, мышь-путешественница — эта никогда не разговаривала, а только кусалась в неожиданные моменты — чаще всего она хватала Марту за колени.

Теперь они все исчезли; они как бы выцветали постепенно, лишенные веселого, заразительно-жизнелюбивого духа Марты, что поддерживал их силы. Даже Биндльстиф, хоть и не был невидимым, даже он покинул Джона. Биндльстифом они назвали пса, подобранного на обочине дороги глубоко в пустыне. Они дали ему воды, сахара — и получили взамен его большое, снисходительное к хозяйским слабостям сердце. С тех пор Биндльстиф ездил с ними повсюду — пока, вскоре после Марты, не пришел его черед уходить.

Интересно, подумал Джон Уотте, а где сейчас Биндльстиф? Бегает на свободе, на Собачьей Звезде — Сириусе, где кишмя кишат кролики и повсюду стоят мусорные баки без крышек?.. Впрочем, скорее всего он сейчас с Мартой — то сидит у нее в ногах, а то просто путается под ними. Во всяком случае, Джонни надеялся, что это так.

Он вздохнул и обвел взглядом пассажиров автобуса. Хрупкая старушка напротив перегнулась через проход и осведомилась:

— На Ярмарку едете, молодой человек?

Он вздрогнул. «Молодым человеком» его не называли уже лет двадцать.

— А?.. Да, конечно.

Здесь все ехали на Ярмарку: специальный рейс.

— Любите, значит, ярмарки?

— Очень.

Он понимал, что пустые вопросы старушки — просто формальные гамбиты, уловки для начала разговора. Впрочем, он ничего не имел против: одиноким старикам и старушкам часто нужно побеседовать с незнакомыми людьми; он и сам теперь часто чувствовал такую потребность. Кроме того, бодрая старушенция ему сразу понравилась. Она показалась ему самим воплощением духа Америки, живо напомнив о собраниях прихожан на фермах и кухнях... и о фургонах первых колонистов.

— И я их люблю, — продолжала старушка. — Я и сама несколько раз выставлялась. С айвовым вареньем и вышивкой «Переход Иордана».

— Могу поспорить, без призов не обошлось.

— Было дело, — призналась она, — но, вообще-то, я просто люблю бывать на ярмарках. Между прочим, звать меня Альма, миссис Альма Хилл Эванс. Ну, мой мистер Эванс был знаток по этой части. Взять хоть выставку, когда открывали Панамский канал... впрочем, вам-то откуда это помнить!..

Джон Уотте вынужден был признать, что на открытии канала не был.

— Да это ничего, — успокоила она. — Это была не самая лучшая ярмарка. А вот ярмарка в девяносто третьем

— это да, вот была ярмарка так ярмарка! С тех пор я не упомню ни одной, чтобы ей хоть в подметки годилась.

— Может быть, нынешняя?..

— Нынешняя? Фу и тьфу, вот и весь сказ! Здорова, конечно, да только размер — это, знаете, еще не размах.

Тем не менее Всеамериканская выставка-ярмарка будет, конечно, самой большой выставкой, быть может, всех времен — и самой лучшей. Если бы Марта была с ним — это был бы просто рай...

— Вы ведь коммивояжер, правда? — поменяла старушка тему беседы.

Он, помедлив, ответил:

— Да.

— Я-то такие вещи сразу вижу. И чем торгуете, молодой человек?

На этот раз он колебался дольше, но все же сказал ровным голосом:

— Я торгую слонами.

Старушка внимательно посмотрела на него, и он хотел было пояснить свои слова — но верность Марте заставила его сдержаться. Марта всегда настаивала, чтобы они говорили о своей профессии только серьезно — никаких объяснений, никаких извинений.

Они придумали это, когда Джон собрался на пенсию; сначала-то говорили о домике, акре земли и полезном занятии — кролики там, редиска и все такое. Но потом, когда они в последний раз ехали по его торговому маршруту, Марта после долгого молчания объявила:

— Джон, ты не хочешь бросать путешествия.

— А?.. Не хочу?.. Ты хочешь сказать, мы должны продолжать торговлю?

— Нет, с этим все. Но и врастать в землю нам незачем.

— Тогда что ты хочешь делать? Бродяжить, на манер каких-нибудь цыган?

— Не совсем так. Я думаю, мы должны найти себе новый товар.

— Скобяные изделия? Обувь? Женское готовое платье?

— Нет. — Она помолчала, собираясь с мыслями. — Но мы должны торговать чем-то. Это дает цель поездкам. Я думаю, наш товар не должен иметь большого оборота — тогда разъездная территория может быть больше. Пусть это будут все Соединенные Штаты.

— Может, линкоры?

— Нет, линкоры вышли из моды. Но это близко. Что-то такое...

В это время они проехали мимо какого-то амбара, на котором висела потрепанная цирковая афиша.

— Нашла! — воскликнула Марта. — Слоны! Мы будем торговать слонами!

— Слонами?.. Гм. Пожалуй, будет трудновато возить с собой образцы.

— Обойдемся без образцов. В конце концов, каждый знает, как выглядит слон. Правда, мистер Дженкинс?

Невидимый ослик, как всегда, был полностью согласен с Мартой — и вопрос решился. Марта знала, как подойти к делу.

— Сначала разведаем рынок. Придется прочесать все Штаты вдоль и поперек, прежде чем начать принимать заказы.

Целых десять лет они разведывали рынок. Прекрасный предлог посетить каждый зоопарк, каждую ярмарку, выставку скота, цирк, любое другое интересное место и событие где бы то ни было — ведь все они были возможными покупателями. Они включили в свою разведку даже национальные парки и прочие достопримечательности: кто знает, где может неожиданно понадобиться слон?

Марта крайне серьезно записывала в блокнотик с загнутыми потрепанными уголками: «Асфальтовые Ямы в Ла-Бри: излишки слонов вышедшего из употребления типа, ок. 25 000 лет назад»; «Филадельфия — продать как минимум 6 шт. для Лиги Союза Штатов»; «Брукфильдский зоопарк в Чикаго — африканские слоны, редкий вид»; «Гэллап, Нью-Мексико — к востоку от города каменные слоны, оч.красивые»; «Риверсайд, Калифорния, парикмахерская «Слон»: уговорить владельца купить слона в кач. талисмана»; «Портленд, Орегон — запросить Ассоциацию Пихт Дугласа. Прочесть им «Дорогу на Мандалай» («Посмотрите, как слоны лес сгружают на реке...» (Р.Киплинг, «Дорога на Мандалай».)). То же — для Группы Южной Сосны. NB: кстати, не забыть съездить на мексиканское побережье сразу после родео в Ларами».

Десять лет — и они наслаждались каждой милей этих десяти лет. Разведка рынка так и не была завершена, когда Марту забрали у него. Любопытно, подумал Джон, она и святого Петра успела расспросить насчет положения со слонами в Небесном Граде?.. Он готов был спорить на четвертак, что Марта такой случай упустить не могла.

Но он не мог признаться незнакомой старушке, что торговля слонами — просто предлог, придуманный его покойной женой, чтобы разъезжать по стране, которую они любили.

Однако старушка не стала слишком соваться в чужие дела.

— А я вот знавала человека, продававшего мангустов, — весело сказала она. — Он еще занимался уничтожением крыс и мышей , и... Эй, что это наш водитель делает?!

Только что огромный автобус легко катил по дороге, невзирая на ливень. А в следующий момент он заскользил, устрашающе-медленно накренился — и врезался во что-то.

Джон Уотте ударился головой о спинку переднего кресла. Слегка оглушенный, он пытался сообразить, где он и что с ним; но тут высокое, уверенное сопрано миссис Эванс помогло ему сориентироваться:

— Не из-за чего так волноваться, друзья! Я этого ожидала — и, как видите, все в порядке.

Джон Уотте вынужден был признать, что, по крайней мере, он нисколько не пострадал. Озираясь, он близоруко прищурился, затем пошарил по накренившемуся полу в поисках очков. Очки нашлись, но были разбиты. Джон пожал плечами и отложил очки: когда они доберутся до места, он сможет взять запасную пару из багажа.

— Ну, а теперь можно выяснить, что, собственно, произошло, — объявила миссис Эванс. — Пойдемте, молодой человек, посмотрим.

Он послушно поплелся за старушкой.

Правое переднее колесо автобуса на манер обессилевшего пьяницы налегло на высокий бордюр, ограждавший дорогу на подъезде к мосту через каньон.

Водитель стоял под дождем, ощупывая порез на щеке.

— Я ничего не мог поделать, — повторял он. — Пес бежал через дорогу, и я пытался его объехать...

— Вы могли всех нас поубивать! — крикнула какая-то дама.

— Незачем плакать, пока не больно, — посоветовала ей миссис Эванс. — И давайте-ка заберемся обратно в автобус, пока водитель сходит позвонить, чтобы нас вытащили отсюда.

Джон Уотте задержался, чтобы взглянуть с обрыва в каньон, куда они чуть не ухнулись. И увидел крутой обрыв, а под ним — острые скалы самого зловещего вида. Его пробрала дрожь, и он поспешил к автобусу.

Аварийщики и резервный автобус прибыли очень быстро — впрочем, может быть, он просто задремал, — потому что дождь уже, оказывается, перестал, и в разрывах туч сияло солнце. Водитель резервного автобуса сунул голову в дверь и бодро крикнул:

— Вперед, братцы! Теряем время! Вылезайте отсюда и полезайте ко мне!

Джон всамом деле заспешил и оступился, поднимаясь в салон второго автобуса. Новый водитель поддержал его.

— В чем дело, папаша? Ушиблись, похоже?

— Да нет, спасибо. Я в порядке.

— Разумеется, папаша. Лучше некуда.

В автобусе он увидел свободное место возле миссис Эванс и устремился туда. Старушка улыбнулась ему.

— Замечательный день сегодня, правда? Как в раю!

Он согласился. День в самом деле был великолепным, по крайней мере теперь, когда прошла гроза. Огромные облака плыли в теплом синем-синем небе, чудесно пахло чисто умытым асфальтом, напоенными дождем полями и зеленью. А тут еще на востоке встала через все небо сказочно яркая двойная радуга. Джон тут же загадал два желания — одно за себя, другое за Марту. Казалось, даже пассажиры в автобусе стали будто моложе, счастливее и лучше одеты. Он тоже чувствовал себя чудесно, и даже ноющая боль одиночества почти оставила его.

Они добрались до места буквально в два счета; новый водитель не только наверстал потерянное время, но, похоже, и обогнал его. Их встречала перекинутая через дорогу арка с надписью:

ВСЕАМЕРИКАНСКАЯ ЯРМАРКА И ВЫСТАВКА ИСКУССТВ, и ниже: ДА ПРЕБУДЕТ С ВАМИ МИР И БЛАГОВОЛЕНИЕ! (Перефраз цитаты из Библии: «...на земле мир и в человецех благоволение».).

Они въехали под арку и остановились.

Миссис Эванс подскочила.

— У меня здесь встреча — надо бежать! — И засеменила к двери. У выхода обернулась и крикнула: — До скорого, молодой человек! Встретимся на Главной Улице! — И исчезла в толпе.

Джон Уотте шел последним и обратился к водителю:

— Да... э-ээ... вот насчет моего багажа. Я бы хотел...

Но водитель уже завел мотор.

— О багаже не беспокойтесь! — крикнул он. — О нем позаботятся!

И огромный автобус отъехал.

— Но... — Джон Уотте замолчал: все равно автобус уехал. Ничего страшного, конечно — но как же без очков-то?

Но за его спиной весело шумел праздник, и это решило дело. В конце концов, подумал он, с этим можно подождать до завтра. Если что-то интересное окажется слишком далеко от его близоруких глаз — он подойдет поближе, вот и все.

Решив так, он встал в хвост очереди у ворот и вскоре оказался в гуще, безусловно величайшего праздника из всех, какие когда-либо придумывались. Вдвое больше, чем все, что у вас за окнами, вдвое шире всего белого света; ярче самых ярких ламп, новее новехонького — потрясающий, величественный, захватывающий дух и повергающий в трепет, огромный и суперколоссальный, невообразимый — и еще веселый и интересный. Каждый штат, каждый город и каждая община Америки прислали все лучшее, что у них было, на это великолепное празднество. Чудеса Ф.Т.Барнума, Рипли и всех наследников Тома Эдисона (Ф.Т.Барнум (1810 — 1891) — основатель самого известного цирка в США; Дж.Рипли (1802 — 1880) — американский религиозный философ, социалист-утопист; Т.А.Эдисон (1847 — 1931) — изобретатель и промышленник.) были собраны вместе. Со всех концов бескрайнего континента привезли сюда все дары и сокровища богатой и щедрой земли и творения изобретательного и трудолюбивого народа, — а заодно и праздники этого народа, сельские и городские, все ярмарки, все представления, юбилеи и годовщины, шествия и гуляния, карнавалы и фестивали. Результат вышел столь же американским, как клубничный пирог, и такой же грубовато-яркий, как рождественская елка — и сейчас все это раскинулось перед ним, запруженное праздничными веселыми толпами.

Джонатан Уотте набрал полную грудь воздуха и очертя голову нырнул в пестрый водоворот праздника.

Он начал с Фортсвортской Юго-Западной Выставки-Ярмарки Тучного Скота — и целый час любовался кроткими беломордыми волами, каждый из которых был шире и квадратнее конторского стола, со спиной столь же плоской и необъятной, вымытый и вычищенный до блеска, с шерстью, аккуратно расчесанной на пробор от головы до крупа; любовался крохотными однодневными черными ягнятами на подгибающихся, точно резиновых, ножках и по молодости еще даже не осознающими своего существования; на тучных овец, чьи завитки шерсти все подравнивали и прихлопывали серьезные пареньки-работники, чтобы овечьи спины казались еще более плоскими, и тем поразить придирчивых судей и получить вожделенный приз. А рядом шумела Помонская ярмарка с тяжеловесными першеронами и изящными паломницами со знаменитого ранчо Келлога. Тут же, разумеется, и бега — они с Мартой всегда любили бега. Он выбрал упряжку с верным, как ему казалось, претендентом на победу — рысаком из прославленной линии Дэн Пэтча, поставил — и выиграл, и тут же поспешил дальше — ведь рядом раскинулись и другие ярмарки: Йакимская Яблочная, Вишневый Фестиваль Бьюмонта и Бэннинга, Персиковая Ярмарка Джорджии. Где-то наяривал оркестр: «О, Айова, о Айова, край высокой кукурузы!..»

В этот момент Джон Уотс наткнулся на розовый ларек с розовой сахарной ватой, которую Марта обожала. На Мэдисон-Сквер-гарден или на Большой Окружной Ярмарке, словом, где бы то ни было, — Марта всегда первым делом направлялась туда, где торговали сахарной ватой.

— Большую порцию, дорогая? — пробормотал он поднос с полной иллюзией, что стоит обернуться — и он увидит, как она весело кивает.

— Большую, пожалуйста, — сказал он продавцу.

Пожилой продавец явно и сам принимал участие в карнавале — на нем был черный фрак и белая крахмальная манишка. Он с великим достоинством и важностью свернул фунтик из бумаги и торжественно поднес заказчику эту крохотную модель рога изобилия. Джонни протянул ему полдоллара. Продавец с поклоном принял монету, разжал пальцы — и монета исчезла.

— А что... вата у вас по пятьдесят центов? — неуверенно и застенчиво спросил Джонни.

— Отнюдь, сэр, — старый фокусник извлек монету из лацкана Джонни и вручил ее владельцу. — За счет заведения — я вижу, вы участник. И, в конце концов, что значат деньги?..

— Э-ээ... ну, то есть спасибо, конечно, но, э-э, я, видите ли, не то чтобы участник, знаете, — я...

Старик пожал плечами.

— Если вам угодно сохранять инкогнито — кто я такой, чтобы оспаривать ваши решения? Но ваши деньги здесь недействительны.

— Э-ээ... если вы так считаете...

Тут он почувствовал, как что-то потерлось о его ногу. Это был пес той же породы... то есть той же беспородности, что и Биндльстиф. Пес взирал на него снизу вверх и с обожанием вилял хвостом — даже не хвостом, а всем, что было позади ушей.

— Эй, привет, старина! — Он потрепал пса по спине, и глаза его затуманились: собака и на ощупь была точь-в-точь, как Биндльстиф. — Ты что, парень, потерялся?.. Вот и я тоже. Может, нам стоит держаться вместе, а? Кстати, ты не голоден?

Пес лизнул ему руку. Джонни повернулся к продавцу сахарной ваты.

— Где тут можно купить сосисок?

— Прямо позади вас, сэр. На той стороне улицы.

Джонни поблагодарил продавца, свистнул псу и поспешил через улицу.

— Полдюжины «хот-догов», пожалуйста.

— Сию секунду! Просто с горчицей или с полным гарниром — лук, салат и прочее?

— О, простите. Я хотел их сырыми — это для собаки.

— Ясно. Получите!

Продавец протянул ему шесть «венских» сосисок, завернутых в бумагу.

— Сколько с меня?

— С наилучшими пожеланиями — за счет заведения.

— Простите?..

— Знаете, говорят — «у каждого пса есть свой счастливый день». Так вот, сегодня такой день у него.

— О! Что ж, спасибо.

Праздничный шум вокруг усилился — он обернулся и увидел, как проходят первые платформы Жрецов Паллады из Канзас-сити. Его новый приятель тоже увидел процессию и залаял.

— Тихо, старик, тихо!

Он принялся разворачивать пакет с сосисками; тут кто-то на другой стороне улицы свистнул — пес метнулся на звук, проскочив между колесниц, и был таков. Джонни рванулся было следом, но понял, что придется подождать, пока пройдет процессия. Между колесницами он пару раз заметил пса — тот весело прыгал вокруг какой-то женщины. Из-за отсутствия очков он не мог разглядеть ее, но было ясно, что женщину пес знает: он приветствовал ее с тем искренним всепоглощающим энтузиазмом, какой доступен лишь собакам.

Он помахал женщине пакетом с сосисками, та помахала в ответ, но из-за грохота оркестра и шума толпы нельзя было обменяться словами. Он решил, когда шествие кончится — найти дворнягу и ее хозяйку. Сразу, как пройдет последняя платформа...

Насколько он мог судить, это был лучший парад Жрецов Паллады из всех, что ему приходилось видеть.

Да, это вполне в духе Канзас-сити, большого маленького города. Самый его любимый город. Вряд ли есть другие, сравнимые с ним... разве что Сиэтл. И конечно, Новый Орлеан.

И Дулут. Чудесный город. Ах, да, еще Мемфис...

Мобайл — вот замечательное место!..

Парад прошел, и Джонни поспешил через улицу. Женщины не было — ни ее, ни пса.

Он побрел, куда глаза глядят, готовый к новым чудесам ярмарки. Но думал он о собаке. Пес, действительно, был точь-в-точь Биндльстиф... и он хотел бы познакомиться с его хозяйкой: женщина, которой нравится такой пес, сама должна быть отличным человеком и вполне в его духе. Он купил бы ей мороженого, — а может, и уговорил бы дойти вместе с ним до Главной улицы. Марта бы это одобрила. Марта бы, конечно, знала, что ничего дурного у него на уме нет.

И потом, кто примет всерьез немолодого толстого коротышку?

Но вокруг было столько чудесного, что для таких мыслей места не оставалось. Он вдруг оказался в самой гуще Зимнего Карнавала Сент-Пола, сказочным образом перенесенного в лето. Пятьдесят лет он проходил в январе — но вот же он, здесь, на макушке лета, бок о бок с Пендельтонской ярмаркой, Праздником Изюма из Фресно, Колониальной Неделей из Аннаполиса. Джонни успел, правда, только к концу Зимнего Карнавала — но все-таки как раз вовремя, чтобы увидеть самый любимый номер, труппу «Олд Смуфиз», которые ради такого случая, видимо, оставили заслуженный отдых и так же гладко, как в былые времена, скользили под звуки «Свети, сияй, полная луна...»

Его глаза снова затуманились, и очки тут были ни при чем.

Выбираясь из этой толпы, он наткнулся на плакат: «ДЕНЬ СЭДИ ХОКИНСА: ХОЛОСТЯКИ, НА СТАРТ!». Хорошо бы принять участие, подумал он: вдруг женщина с псом окажется среди «старых дев»?.. Но, вообще-то, он уже слегка устал; а тут кстати подвернулся еще один праздник, с катанием на пони и каруселями.

В следующий миг он уже был на карусели и с чувством благодарности вскарабкался в люльку в виде лебедя. Там уже сидел и читал книгу молодой человек.

— Ох, извините, — смутился Джонни. — Я не помешаю?

— Вовсе нет, — ответил молодой человек, откладывая книгу. — Больше того, может быть, вы — именно тот, кого я ищу.

— Так вы кого-то ищете?

— Да. Видите ли, я частный детектив. Всегда мечтал стать сыщиком — и вот теперь, наконец, стал.

— Скажите-ка!

— Да. Понимаете, каждый когда-нибудь захочет прокатиться на карусели, так что надо только ждать здесь. Между прочим, вы сами-то не детектив ли тоже, случайно?

— Нет, я — э-э — я торгую слонами.

— Отличная профессия. Но, боюсь, тут по вашей части ничего нет. У нас здесь есть жирафы, — он теперь кричал, чтобы каллиопа карусели не заглушала его, и осматривал карусельных зверей, — верблюды, пара зебр, целый табун лошадок, а вот слонов ни одного. Смотрите, не пропустите Большой Парад; вот там будет слонов — сколько захотите!

— Ни в коем случае!

— Это будет самый потрясающий парад всех времен, такой длинный, что никогда не пройдет весь мимо неподвижного наблюдателя; и каждая миля Большого Парада полным-полна чудес, и каждое чудо чудеснее предыдущего. Да, так вы не тот, кого я ищу?

— Не думаю. Но вот, кстати — не могли бы вы найти в этой толпе даму с собакой?

— Обещаю, что если она придет сюда — я дам вам знать. А вам стоило бы пройти на Канал-стрит. Будь я дамой с собакой, я бы направился именно на Канал-стрит. Женщины любят карнавалы, им нравится носить маску — потому что она может маску снять, когда захочет...

— Большое вам спасибо.

Джонни, следуя указаниям, двинулся в путь, не забывая поглядывать по сторонам в поисках женщины и пса. При этом он, не переставая изумляться, глазел на чудеса, сквозь которые пробирался и протискивался в веселой кутерьме.

Вскоре Джонни оказался на Канал-стрит, и иллюзия была столь полной, что было трудно поверить, что он не попал каким-то загадочным образом в Новый Орлеан. Карнавал был в самом разгаре: здесь отмечали Тучный Вторник; Джонни тоже обзавелся маской у лоточника и присоединился к гулянию.

Улица была запружена зеваками, глазеющими на шествие Венеры. Дышать и то было непросто — а уж продвигаться, да вдобавок искать кого-то, — и вовсе невозможно. Он бочком-бочком выбрался на Бурбон-стрит — здесь воспроизвели весь Французский Квартал! — и тут увидел пса.

Он был абсолютно уверен, что это тот самый пес. Теперь на нем был клоунский костюмчик и маленький колпачок, но он был неотличимо похож: на его пса. Тут же Джонни поправил себя: пес был неотличимо похож на Биндльстифа.

И теперь пес с благодарностью принял сосиску.

— А где же она, старина? — спросил Джонни.

Пес гавкнул и кинулся в толпу. Джонни попытался последовать за ним, но промежутки в толпе, достаточные для пса, для Джонни были малы. Но духом не пал: он один раз нашел собаку, найдет и еще раз. Вдобавок именно на карнавале когда-то он встретил Марту — она была изящной Пьереттой, а он — толстым Пьеро. После маскарада они вместе встретили рассвет, а еще до заката решили пожениться.

Теперь он оглядывал толпу в поисках женщины в костюме Пьеретты, будучи почему-то уверен, что хозяйка пса нарядится именно так.

Все, все на этой ярмарке заставляло его вспоминать Марту чаще и сильнее обычного, если это возможно. Как она ездила вместе с ним по его торговому участку, как они закидывали в машину путеводитель Дункана Хайнса да две-три сумки — ив путь! Марта... сидит на соседнем сиденьи, перед ними разматывается бесконечная лента дороги... поет «Америка прекрасная», а он должен подтягивать: «...и мрамор городов твоих слеза не омрачит!..»

Как-то она сказала ему, когда они неслись по дороге... где это было? В Черных Горах? На плато Озарк? В Йосемитской долине?.. Неважно. Так вот, она сказала тогда:

— Джонни, тебе никогда не стать Президентом, и мне не бывать Первой Леди. Но спорю на что угодно — не было и не будет Президента, который знал бы о Соединенных Штатах больше, чем мы с тобой. Беда в том, что у этих людей просто нет времени, чтобы по-настоящему увидеть Америку.

— Это замечательная страна, дорогая.

— Иначе ее и не назовешь. И я могла бы разъезжать по ней целую вечность, — торгуя слонами вместе с тобой, Джонни.

Он потянулся к ней и похлопал ее по колену. И навсегда запомнил это ощущение.

...Меж тем толпа в копии Французского Квартала поредела; пока он мысленно возвращался в прошлое, гуляющие мало-помалу разошлись. Джонни придержал за хвост красного чертенка.

— Куда это все направились?

— Как это куда — на Большой Парад, конечно!

Чертик двинулся вперед, Джонни — за ним. Тут его потянули за рукав.

— Ну как, нашли ее?

Это была миссис Эванс в черном домино. Под руку ее держал высокий пожилой Дядя Сэм.

— А?.. О, здравствуйте, миссис Эванс! О чем это вы?

— Не глупите. Ну ладно — удачных поисков, а нам пора.

И миссис Эванс со своим спутником исчезли в толпе.

Когда он добрался до места, Большой Парад уже начался.

Но это было неважно — бесконечно большей части процессии еще предстояло пройти. Как раз проходили Зазывалы из калифорнийской Лиги Падуба; за ними громыхало шествие победителей команд парадного строя. Потом шествовал укрытый священным покрывалом Тайный Пророк Хорасана со своей Королевой Любви и Красоты — только что из пещеры на Миссисипи... потом — парад Годовщины Независимости из Бруклина, Парад Роз из Пасадены — миля за милей убранных цветами платформ... индейская церемония поувоу (Поувоу — традиционный праздник индейцев.) из Флагстаффа; двадцать два индейских народа, и каждый индеец нацепил не меньше, чем на тысячу долларов, украшений ручной работы. За коренными жителями страны ехал верхом герой Дикого Запада Баффало Билл (Баффало Билл (Уильям Ф.Коди, 1846 — 1917) — герой Дикого Запада, известен так же как организатор выставки «Дикий Запад. Баффало Билл».)) — дерзко торчит эспаньолка, шляпа в руке, длинные волосы вьются на ветру. А вот делегация с Гавайских островов, с королем Камеамеа (Камеамеа — создатель гавайского туземного королевства, реформатор и борец с колонизаторами.) во главе, а его подданные в юбочках из свежайшей травы идут, приплясывая, позади и раздают воздушные поцелуи: «Алоа!.. Алоа!..» (Алоа — гавайское приветствие.)

И несть этому конца! Исполнители кадрили из штата Нью-Йорк, дамы и джентльмены из Аннаполиса, танцоры из Техаса. А вот рождественская пантомима и, конечно, «За молодыми, за дружками, за свадьбой по улице», и «Ах, золотые туфельки!..» Праздновала сама страна, нет — нечто более древнее, чем страна, — скользящая джига плясунов в карнавальных костюмах, танец, который был молодым, когда род людской тоже был юн и праздновал рождение весны.

А вот — клубы щеголей, и их президенты красуются в мантиях, каждая из которых стоит целого состояния, под стать мантиям королей и императоров, или — закладной на дом и все имущество — и каждую несет полсотни пажей.

За ними бегут клоуны из «Либерти» и другие комики, и, наконец, почти забытые уличные струнные оркестры, и от их мелодий хочется плакать...

«Когда святые, когда святые, когда святые входят в рай...»

Джонни мысленно вспомнил сорок четвертый год — в тот год он впервые видел эти оркестрики. Тогда в них шагали старики да подростки, потому что мужчины ушли на войну. И еще было, тогда на Броуд-стрит в Филадельфии то, чего не должно бы быть в праздничной процессии первого января: мужчины, которые не шли, а ехали — потому что, прости нас, Господи, — они не могли ходить...

Джонни вновь открыл глаза — и, действительно, увидел автомобили, медленно двигавшиеся в процессии. В них ехали раненые последней войны и один «Внук Американской Революции» в цилиндре, с руками, сложенными на набалдашнике трости. Джонни затаил дыхание. Автомобили один за другим останавливались, не доезжая немного до судейской трибуны, ветераны выходили и, помогая друг другу, преодолевали последние футы — ковыляли, прыгали или ползли, но сами проходили мимо трибуны, оберегая честь своих клубов и обществ.

«Слава, слава, аллилуйя!..» — гремел оркестр.

И новое чудо: инвалиды не сели снова в машины, нет — они сами бодро зашагали по Броуд-стрит, лишь только миновали трибуну.

...Теперь это уже был Голливудский бульвар в Лос-Анджелесе, загримированный под улицу Сайта-Клауса в постановке куда более великолепной, чем любая из всех, когда-либо осуществленных Страной Целлулоидных Грез. Тысячи девочек-снежинок и девочек-звездочек, подарки и сладости для всех детей, в том числе и для тех, которые давно уже выросли. Наконец появилась колесница Сайта-Клауса — такая огромная, что ее трудно было охватить одним взглядом, настоящий айсберг, может быть, почти весь Северный Полюс; и по обоим сторонам Святого Николая (для друзей — Сайта-Клаус!) ехали Джон Бэрримор ( Дж.Бэрримор (1892 — 1942) — американский актер и художник-иллюстратор .) и Микки-Маус.

А позади гигантской ледяной платформы притулилась жалкая фигурка. Джонни прищурился и узнал Эммета Келли ( Э.Келли (1898 — 1978) — американский комик, создатель образа Бедняги Уилли — настойчивого неудачника. ), первого среди клоунов, в знаменитой роли Бедняги Уилли. Уилли не веселился — он дрожал и ежился, и Джонни не знал, смеяться ему или плакать. Мистер Келли всегда так действовал на него.

А потом шли слоны.

Большие слоны, маленькие слоны и средние слоны — от крошки Морщинки до гиганта Джамбо... а с ними Эйб и Айк, Ф.Т.Барнум, Уолли Бири, Маугли...

— Это, — сказал себе Джонни, — должно быть, Малберри-стрит.

На противоположной стороне шествия возникло волнение: один из участников кого-то отгонял. Тут Джонни разглядел, что гонят того самого пса. Он посвистел; пес на миг растерялся, но затем заметил Джонни, бросился к нему и прыгнул в его объятия.

— Стой рядом, — велел Джонни, — не то тебя затопчут ненароком!

Пес лизнул его в лицо. Он уже успел потерять где-то свой клоунский костюмчик, колпачок съехал и болтался под шеей.

— Где ты пропадал? — спросил Джонни. — И где твоя хозяйка?

Подходили последние слоны — трое в ряд. Они тянули огромную колесницу.

Прозвучали фанфары, и процессия остановилась.

— Почему они встали? — спросил Джонни соседа.

— Погодите минутку. Сами сейчас увидите.

Церемониймейстер Большого Парада уже спешил от своего места во главе процессии. Он скакал на черном жеребце и выглядел очень браво в своих ботфортах, пышных белых бриджах, визитке и цилиндре. Он скакал и оглядывал толпу.

Остановился он прямо перед Джонни.

Джонни прижал к себе пса.

Церемониймейстер спешился и склонился в поклоне. Джонни оглянулся, пытаясь понять, перед кем расшаркивается церемониймейстер. Но тот снял цилиндр и посмотрел прямо в лицо Джонни.

— Вы, сэр — Человек, Который Торгует Слонами? — Это было скорее утверждение, а не вопрос.

— А?.. Ну... да.

— Приветствую Вас, Государь! Ваше Величество, прошу — Ваша Королева и Ваша свита ждут Вас! — И церемониймейстер повернулся, как бы указывая дорогу.

Джонни ахнул и сунул Биндльстифа под мышку. Церемониймейстер подвел его к запряженной слонами колеснице. Пес выскочил у него из-под руки, вспрыгнул на колесницу и — прямо на колени к сидящей в ней даме. Та ласково потрепала его и гордо, счастливо посмотрела на Джонни Уоттса, и щеки ее радостно разрумянились, как половинки гранатовых яблок.

— Привет, Джонни! Добро пожаловать домой, милый!

— Марта... — всхлипнул он.

Король пошатнулся, но удержался на ногах и поднялся в колесницу, и упал прямо в объятия своей Королевы.

Впереди снова мелодично пропела труба, и парад двинулся вперед, в свой бесконечный путь.

Роберт Хайнлайн, американский писатель Перевел с английского А.Вязников Рисунок Ю.Николаева

(обратно)

Оглавление

  • По морю на велосипедах
  • Мисочка риса и кое-что еще
  • Завещание снежных индейцев
  • Притяжение полюса
  • Воин с плато Укок
  • Таинственная пецилия
  • Каменные стражи Бада
  • На дне — античный город
  • Горячее дыхание Антарктиды
  • Эквадорская панама
  • Забытый странник
  • За Билли следят из Нью-Йорка, или революция в зоологическом саду
  • Город под Пилатовой горой
  • Геральдический альбом. Лист 21
  • Человек, который торговал слонами