Архангельские новеллы [Борис Викторович Шергин] (fb2) читать онлайн

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Быт и искусство архангельского Севера до последнего времени сохраняли остатки культуры новгородской и феодально-московской.

Поморянин, поэтически одаренный, вполне укладывался творчеством своим в традиционные формы устной поэзии — песню, сказку, былину. Но в этом стиле, в этой стихии оп чувствовал себя хозяином и являл свое творчество не только артистическим исполнением, но и безудержной импровизацией, отвлечениями в сторону самой злободневной современности.

Поморская среда ценила и поощряла такой талант. Это способствовало тому, что носитель таланта не порывал с своим бытом и укладом.

Отправляясь на промысел зверобойный, рыбный, лесной, печорцы, мезенцы, двиняне, онежане, кемляне непременно подряжали с собой сказочника, певца былин, на очень выгодных, сравнительно с рядовым промышленником, условиях.

Таким же признанием пользовалась женщина-поэтесса, слагательница причетов, плачей, песен, истолковательница чужого горя и радости. Ей расскажут обстоятельства несчастья («муж утонул в море» и т. п.), — тут же, не отходя от домашней обрядни, коров, складывает она песню-плач. Далее со всем родом погибшего выходит к морю и строфа за строфой читает свой причет. Женщины вторят ей жалобным хором... Шум морского прибоя, крики чаек, воздетые руки вопленницы, пронзительный напев, — картина незабываемая.

Весь народ северный вдохновенно отдается всякой игре, всякой обрядности — «театру для себя». Любимая пословица: «чем с плачем жить, лучше с песнями умереть».

Украшают песней любую работу. Например, звякая ножницами, поет портной:

Страсть к театру прорывалась в Коляду и на Масленице. Масками ходили все от мала до велика. Почтенные отцы семейств и мамаши, облачившись в дедовские шубы, наложив «хари» и «личины», ходили с визитами из дома в дом часов с девяти утра.

Не снимая шуб и масок, прели в тридцатиградусной избной жаре, вели «салонную» беседу. То та, то другая гостья, распустив до полу семиаршинные рукава, водила «утушку» с песней:

В то же время мужчины помоложе разыгрывали по домам народные драмы, вроде «Царя Максимилиана». По улицам (в Архангельске) бродило до полусотни таких трупп. Импровизация на таких представлениях обязательна.

Скоморошество достигало апогея к новому году. В пинежских деревнях улицы загораживались громадными соломенными куклами, по-настоящему одетыми. Куклы эти представляли собою шаржи на местное начальство, кулака, духовенство.

Близ деревни Карпова Гора (р. Пинега), на святках, незадолго до революции, в доме богатой купеческой вдовы гулял становой. В утро нового года сани станового оказались поднятыми на крышу двухэтажного купчихиного дома. На санях в недвусмысленных позах красовались две соломенные фигуры в человеческий рост. «Она» в купчихином наряде, «он» в шипели станового. Недели две саней было «некому снять».

Весной, пародируя хороводы девиц, наряженных в традиционные парчевые конусы на головах и в обязательные шелковые шали, расшалившиеся «женки» водят рядом свой круг. На затылок у них напялены берестяные бураки, по плечам развешаны мужневы брюки.

Степенные старцы, выполняя чин своеобразных «сатурналий», летали по улицам, подвесив к нижней пуговице пиджака редьку.

Я говорю о творчески одаренных северянах. Но «всякий спляшет, да не как скоморох». Таким «скоморохом», поэтом и артистом был например старик Анкудинов, архангелогородец, штурман дальнего плавания, друг моего отца и мой приятель. Пафнутий Осипович что хотел, то и творил с людьми. Захочет, чтобы плакали, — плачем.

По древним крюковым нотам рыдательно выпевал он страшные вопли покаянных opus'ов Ивана Грозного:

По той же нетемперированной нотации, дающей такой простор художнику-исполнителю, с пергаментов XV века пел Пафнутий Осипович эллинистические оды с припевами «Эван, эво»:

Старые манускрипты, разбросанные на Севере, были преимущественно светского содержания. Это — «антологии», «диалоги», «мелисса», «хроники» — литература античная и эпохи Возрождения. Каждый такой литературный жанр исполнялся особой речитативной мелодией. Считалось невежеством читать «хронику» напевом новеллы из пролога.

Глухая бабка умиляется, бывало, на внука, вычитывающего что-то приятелю из древней книги, а книга-то «Семидневец» («Гептамерон» — родной брат «Декамерона).

Весной побежим с Пафнутием Осиповичем в море. Во все стороны развеличилось Белое море — пресветлый наш Гандвик. Засвистит в парусах уносная поветерь, зашумит рассыпаясь крутой взводень, придет «время наряду и час красоте». Запоет наш штурман былину:

Кончит былину богатырскую, запоет скоморошину... Шутит про себя:

— У меня уж не запирается рот. Сколько сплю, столько молчу. Смолоду сказками да песнями душу питаю.

Поморы слушают, как мед пьют. Старик иное и зацеремонится:

— Стар стал, наговорился сказок. А смолоду — на полатях запою, под окнами хоровод заходит. Артели в море пойдут, мужики из-за меня плахами лупятся. За песни да за басни мне с восемнадцати годов имя было с отечеством. На промысле никакой работы задеть не давали. Кушанье с поварни, дрова с топора — знай пой да говори... Вечером народ соберется, я засказываю. Мужиков людно сидит, торопиться некуда, кабаков нет. Вечера нехватит, ночи прихватим... Дале — один по одному засыпать начнут. Я спрошу: «Спите, крещеные?» — «Не спим, живем! Дале говори...»

Пафнутий Осипович мастер был столярничать, плотничать, шорничать. С топором в руках «читает» он технологию дерева, и благодаря тому, что всякое его объяснение было поэмой, оно вкоренялось на всю жизнь.

Таков был учитель наш Пафнутий Осипович. Старик не дожил до революции, открывшей беспредельные горизонты его ученикам.

В наши дни знание древних эпических песен упало и на Севере, но сказку-новеллу услышите еще и от старика и от молодого^[1]. Кроме исконных сюжетов, молодежь русифицировала, обработала на говоре и сказки Гриммов («Ганс и Трина», к примеру, обратились в «Окулю и Омелю»), и романы Дюма и Гюго. Прочитанная и понравившаяся мелодраматическая повесть непременно будет жить в устном пересказе женщин. Героический, приключенческий роман включат в репертуар мужчины. В устном пересказе фабула приобретает сжатость, четкость. Полностью, по законам устной речи перекраивается архитектура книжного произведения, меняется язык.

Один малограмотный заводский сказочник вАрхангельске показал мне том переводного романа XVIII в. «Родольф или пещера смерти»:

— Вот, сын читал мне три вечера, а я обскажу в час, в полтора.

— Как же ты запоминаешь?

— Хорошо да худо помнится, а серёдне забывается.

То есть, слушая, оп запоминает остов, схватывает контрасты.

В 1927 году пишущий эти строки рассказал «Короля Лира» по Шекспиру на двинском пароходике. Затем новеллу Бокаччио о женщине с ланями. Через несколько дней, едучи обратным рейсом, я узнаю мою новеллу в устах буфетной уборщицы. Рассказывает бабам-молочницам, совершенно переработав обстановку новеллы и имена. Донна Беритола превратилась в «Домна Дверипола», Флоренция в «Лавренцию». Героиню находит на «Голодном острову» рыбак-промышленник (у Бокаччио — герцог Флорентийский).

На мой вопрос, все ли она помнит, что слышит, уборщица с парохода ответила:

— На всякой цветок пчелка садится, да не со всякого поноску берет.

Включили в свой репертуар наши сказочники и «Лира». Через два года после моего рассказа «Лир» был записан на лесопильном заводе бывшем Фонтейнес. Лир превратился в «адмирала Рылова».

За малыми исключениями^[2], новеллы и сказки настоящего сборника слышаны были мною дома, в городе Архангельске, еще в юности. С тех пор я рассказываю их, сохраняя фабулу, но меняя форму, внося новые эпизоды, распространяя диалоги и т. п., в зависимости от интересов данной аудитории, также и от собственного настроения. Это в традиции северных сказочников.

Новеллы и сказки эти говорю на архангельском наречии, так как, повторяю, в г. Архангельске они были впервые восприняты и в известной степени там же отстоялись.

Б. Шергин.

СТАРИНА О ГОСТЕ НОРВЕЖИНЕ

АНИСА

У отца было три сына. Старшие во время выучились и к торговому делу присвоились. Во пору женились и гнездо развели. Только про младшего родители горевали, а люди судачили. Санька в грамоту был вострой, кончил коммерческу школу, а про торговлю слышать не хотел. Три дела держал на уме: первое — на корабельных верфях мастерам пособлял, еду и сон забывал; второе — в картишки играл; третье — соломбальскую красавицу Анису обожал. Знаком не был, издали любовался. Ее увидел Санька на Масленой, во время гулянья, когда бывает шествие по Архангельскому городу оснащенного корабля. Корабль везут по главной улице одношерстные кони. На корабле стоит живой бык с позолоченными рогами: кругом нарядные девицы и кавалеры. Увидел Анису Санька и закручинился. От людей слышал, что девка — насмешница, баловница, почтенных родителей дочь. Санька в городе жил, она на соломбальском острове, и парень редкий день в Соломбалу не бегал — взглянуть, как с крылечка спустится, в карбас сядет, рукой парус возьмет. А попадись она лицом к лицу на мосту или в лодке, Санька в воду бы пал. Так его юность проходила.

Потом прошел слух, что Аниса замуж ушла В Норвегию. Санька надолго пропал из дому. Выпросился в подмастерья к именитому кораблестроителю Конону и два года работал в Помории — забывал свою любовь. Санькина мать радовалась:

— Теперь я спокойна, — Конона корабельщика вся вселенна почитат.

Отец на ответ:

— Конон Иванович отменитой мастер. Только не страм ли нашей фамилии, если мой сын с топором в руках будет за гроши поденщичать, а сторонние люди его корабли станут товаром нагружать, за море отправлять да тыщи загребать. Не для того я парня от солдатчины откупил, чтобы он чернорабочим сделался.

Весной Санька приехал домой на побывку, и отец начал со старшими сыновьями советовать, как бы беспутого в купеческое дело впрячь. Те говорят:

— Сосед в Норвегу шкуну сряжат. Пошли-ко с Санькой мучки хоть немножко. Пущай на рыбу выменят. Рыба сейгод у нас будет дорога'.

Отец вызыват Саньку:

— Ты, парень, в полных годах. И красен телом, да мал делом. Пора робячьи бобушки бросить. Сосед в Норвегу похо'дит и тебя прихватит. Доверяю тебе муки двадцать кулей. Норвега промену даст рыбой. Трешшочки, па'лтасинки привезешь, этта продадим, у барыша ты в паю будешь.

Парень затужил было по мастере Кононе. Конона кто раз узнал, век почитать будет, однако и за границу попасть охота. Сошили нашему путешественнику тройку хоро'шу шевиотову, рубах накрахмалили, подорожников напекли. Спроводили.

Когда в море выбежали, на волю, на ветер, да на простор, радость Саньке припа'ла. Будто новый сделался.

Капитан дразнит:

— Пора'то весел, Саня! Обратно, ужо, плакать будешь.

И в Норве'ге все веселит, он тут сам себе барин. Бри'той да модной сходил с визитом к консулу, дале отправился в город. На уго'ре норвецка керка и там орган играт, было воскресенье. Санька зашел да и перекрестился. И кряду на него некотора прекрасна дама глаза приворотила. Народ сидят, в книжки нос улепили, а эта на парня за'рится. И Санька на ей зглян'ул, и сердце у него остановилось. Така' она, каку' ему надо. У ей все тако', как он жалат. А дума думу побиват:

— Я эту особу где-то видал?! Ейно лицо мне знакомо...

Народ из керки завыходили. Санька сзади этой барыни ступат. Она оглянулась, говорит:

— Думаю, не ру'ской ли вы?

— Руской. И вы по говори'-то ру'ска?

...И вдруг его как ударило:

— Аниса!! Я вас знаю! Вы Аниса!

Норве'жана на них запоглядывали. Санька застыдился и отстал. Однако досмотрел, что дом, куда она зашла, с магазином. Вернулся на шкуну, пал на койку, костюма не сложил. Капитан подивился:

— Саня, здоров ли?

— Болен. Влюбился.

В виде шутки помянул про свою встречу. Капитан говорит:

— А ведь я слыхал про эту особу. Взета сюда из Архангельска за старого ку'фмана. У мужи'шка-то, бывало, во всю навигацию притоп, карты, пьянство. И твоя-та красавица, сказывают, многим была на радость. Ты сходи, понюхай...

На завтра Санька таким ли щеголем ходит мимо тот дом. Из лавки и лезет пузатой старичонко, кричит;

— Ту'зи так! Заходите в мой крам!

Сапька не отказался, думат, не покажется ли она. Купчишко около юлит:

— Может в картишки перекинемся? А то... есть у меня на дому товар тебе по уму. Приди, как магазины закроют. За погляденье сто рублей.

Парню жарко стало: «Видно, капитан-то не соврал!... Не чай пить ку'фман приглашат».

На пристань прибежал, муку свою, не спросившись, не сказавшись, первому попавшему покупателю за сто рублей бросил и в потеме'нках явился к бретому старику. Тот лавку замкнул и садом провел его к себе на квартиру. Посадил в большой залы на диван, зажег ланпы, занавесил окна и позвал:

— Аниса!

Зашла в зало Санькина красавица. Разделась перед зерькалом го'ла, и старик провел ей нагу' кругом залы. Санька вскочил, как безумный, кинул сто рублей и убежал на шкуну. Там спешка — завтра плывут обратно в Русь. У Саньки ни товару, ни денег, А всю дорогу от любви плакал, не о товаре:

— Эх, Аниса, Аниса! Как ты мне на сердце села. Дома отец покричал, покричал, да и махнул рукой.

Санька эту зиму из-за прилавка не выходит, кули таскат, счета ведет. На уме-то: уважу дак в Норвегу спустят... Зимы конца не было, а весна пришла. Санька не пьет, пе ест:

— Папа, спусти в Норвегу, сейгод не подкачаю!

Отец и доверил на полтретьяста норвецких крон.

Как пьяницу на вино, так Саньку в тот дом с магазином. Товар прилюбился, дак и ум отступился. Опять старичонко его зазвал и нагу красавицу при свете ламп и свечей; показал. Она этот раз тихонько, как бы в танце по залы прошлась, против гостя приостановилась, рассмехнулась. Санька бросил старику весь бумажник и убежал на шкуну. А в бумажнике вся выручка, без мала полтысячи... И тысяча была бы, не пожалел бы для этой Анисы.

Домой приплыл, будто после запоя. Отец — ни на глаза. Всему племени бедно над злосчастным:

— Беда с Санькой! Оприко'сили, испортили его норвежана!...

В зиму мати стряхнулась было с женитьбой — на сына не худы девки зарились, да он и разговору не повел. Об Анисы пуще старого заскучал. И ото всех таит, никому не сказыват. Это тяжеле всего.

Опять весна пошла, лето и... о Норвеге заикнуться нельзя. Санька дробовку за плечо да на бор. Неделями дома нету. Обородател, похудел. Родитель только однажды ему проговорил:

— Жалко, ах как жалко, что тебя от солдатчины откупил. Люди-те при мне тебя бродягой звеличали!

День за днем, мрачно время приходит, осень, роспута. Бредет оногды Санька по набережной, а знакомой почтовой чиновник и оклика'т:

— Саня, тебе загранично письмо до востребованья есть!

Санька на почту прилетел, конверт разорвал, читат:

— Вы'знала ваше дорогое имя у пароходских. Почто сейгод не гостили? Ждала це'ло лето. Обажаю вас, Саничка, с первого згляду в керки. Я тогды тебя забыду, когды закроюцце глаза...

..........

Письма не дочитал, полетел по пароходским конторам.

— Пароходы в Норвегу еще будут?

— Завтра последней с тесом походит...

Дома матери в ноги:

— Где хошь, к утру сотенну добывай! Нать в Норвегу.

— Дитетко, не плавай! Санюшка, не теряйся!

— Маменька, напрасно... Папы скажи — уехал либо добыть, либо домой не быть...

Этот раз и Белым и Мурманским морем из-за осенних туманов долго шли.

Санька лежит в каюты, не думат ни о чем, никаких планов не строит... У норвежского берега те же дожди. Нашему путешественнику это на-руку. В воскресенье он застегнулся дождевиком, кепку на нос нахлупил, шагат в керку. У норвежан в праздник роботы не задевают, как в клуб в керку свою идут. Аниса хоть не моляша, тоже была. Санька из дверей смотрит, ждет... После пенья народ повалил. Санька в темном переходе прижал свою прекрасну даму за бок... Не охнула и не ахнула — вот сколь бабы не крепки! — только побелела, как береста, уронила сумочку, и пока Санька подымал, шепнула:

— В полночь, черным крыльцом!

О полночь он зашел во двор — ни дворника, ни собаки. Залез в сени... Кто-то его обнимат, припадат, в горницу тащит. Золото с золотом свилося, жемчужина с другою скатилась!

Санька говорит: 

— Ты меня весь мой век мучила...

— Нет, ты меня мучил! Разве настояшшой мушшина так поступат? Придешь, эдаки деньги из-за меня старому чорту бросишь да издале и любуиссе!

— Я к тебе и дороги не смел прокладывать. Думал, эдака королева...

— А ты чем не король? Я отсель тебя скоро не выпущу. Согласись у мня в секрете пожить?

— Да, Аниса. Я тебя с семнадцати годов жада'л.

А о старичонке не беспокойся. Я его во свои комнаты года два не пускаю. Да он что-то стал временем будто не в полном уме. Знат деньги считат да в карты тешится.

Жирует Санька у своей преданной тайно от всех. Спит под ейным отласным одеялом. Утром кофейку попьет, книжку почитат, а там завтраки, обеды... Подружка куда пойдет, дружка на ключ закроет. Эдаким побытом зима на извод пошла.

Санька что-то невесел:

— Аниса, бесчестно мне у твоего куфмана в доме жить.

Честна жена на него с гневом:

— А я здесь не хозяйка? Я разве го'ла сюда приехала?! Мало приданого сюда привезла? Мало денег ему здесь нажила?!

— Что я спрошу тебя, Аниса, почему ты за старого пошла?

С дику, бажо'ной. Перед подружками нать было похвастаться, что муж иностранец. Вышла шутя, думала, что за Европа, что за Норвега. Дале узнала... У старика тогда шикарной ресторан был, картеж... И я главна приманка. За одно погляденье англичана деньгами, американа бральянтами платили. Пять годов я как на горячем отюге жила. Дале заскучала, домой, в Русь тошнехонько захотела.

Мужишко заметил, что я приуныла, до копеечки меня ограбил. Судей купил, в опеку меня взял, сундучишки мои к себе перенес. Ну я всегда была па это незавидна. Хватай, думаю, только меня в покое оставь... И вот ты, Санюшка, жизнь моя, явился. Я как из гроба встала...

Стариковы комнаты находились в верхнем этаже, и внизу было слыхать, как супруги бранятся по хозяйству. Какой-то раз Аниса прибежела от мужа в слезах:

— О надоело, пятаками да четвертаками у этого Кощея выманивать: на керосин и то спрашивай...

Этой ночью она.вдруг спросила Саньку:

— Вот что, бажоной, ты в карты не мастер?

— Игрывал.

— Дак вот како дело, хватит тебе мышью в подполье сидеть. Сходи сразись со стариком в картишки. И еще я придумала — наложи его'ву шапку оленью. Он будет па шапку дивить, а ты не зевай.

— Ведь он тому подивит, что я не в показаное время явился?

— Не подивит. Есть этта от пароходов остается шляющих.

Санька намылся, набрился, нарядился, вылез задним двором, обошел сад и ступает мимо лавки. Куфман сбарабанил в окно. Санька зашел. Хозяин стул поддерьгат:

— С приездом! В картишки сыграм?

— Можно.

Играют, и вдруг купчишко обратил вниманье на гостеву шапку: «Моя шапка!... Ни у кого такой не бывало...» А спросить неловко... Спутался несчастной и проиграл. Три раза сыграли, и все он не о картах, а о шапке... Продул Саньке триста. Заерести'лся:

— Подемте красавицу за сто рублей глядеть?!

— Благодарим, насмотрелись.

Хозяин лавку запират, а Санька к Анисы. Она шапку схватила, бегом унесла наверх. Старик пришел, зашумел на лестнице:

— Аниса! Где моя шапка?

— Кака' шапка?

— Моя шапка белой оленины со звёнышками!

— А куда ложипть? Верно в шкапу!

Шкап открыли, она там и висит. Старик дивится:

— Что за лешой! Чик в чик сегодня таку шапку у покупателя видел... Тьпфу!!

Санька говорит подруге:

— Против совести, против характера мне этоткартеж.

Аниса вспыхнула:

— Ты для меня добывашь! Это мои деньги! Судом не высудишь, силой не схватишь. Одно остается — хитрость.

Опять сколько-то времени живут. Аписка забралась к мужу наверх, добыла праздничну вышиту рубаху. Нарядила любовника.

Куфмапу отыграться охота, увидел, выскочил из магазина:

— Пожалте, пожалте! Вы гуляете, а картишки скучают!

Санька пальто скинул, партнер на рубаху бельма вылупил.

Карты на руках, а в головы двоит: «Моя рубаха... А пес знат, мало ли рубах... Нет, моя, руска вышивка. ..»

Из-за этой рубахи парень опять триста рубликов унес.

Только рубаха на место попала, муж летит:

— Чорт! Тьфу! Кому ты, твари'на, мою рубаху дала? Я други' триста от рубахи прогадал!

— Где быть твоим рубахам кроме комоды?.. Вот она! Что ты орешь-то, ско'блено рыло, еретик! Ах ты, балда по'ла, сатана плешива!

Досыта наругалась невинна, обижена женщина, отвела душу.

На третий раз (на дворе-то уж весна пошла) Аписа перестень мужнев выудила. Санька перчатку напялил, идет, Куфман за им в сугонь:

— Не дам с выигрышем уехать! Хоть раз нажгу!

За игрой наш обдувало перчатку снял. Кольцо-то и воссияло. У бедного старика опять игра сбилась: «...Мое кольцо... Мой фасон... Спрошу... Нет, неудобно...»

Всего за три раза наказали наши земляки почтенного старичка на деветь сотенных. Теперь они сами себе господа!

А Санька о другом забеспокоился:

— Аниса, я в городе показался. Время вешно, народу людно. Заметят, что у тебя живу.

Она день-два со стариком ладно поразговаривала, сказыват любовнику:

— Барину моему на лето прикашшик надо рыбу закупать. Ты эким анделом зайди, дешево запроси. Он тя схватит.

Санька заходит в лавку, куфман козой глядит:

— Нет уж, в карты наигрались!...

— Не до карт, господин куфман! Я посоветоваться. У меня шкуну розбило, незастрахованный товар потонул. Я разорен. Ищу работы,

— Так и надо! Потому и потонул, что не обыгрывай в карты. А каку работу можешь?

— Доверенным, приказчиком...

— Мне русской приказчик надо. Сколько просишь?

Санька назвал смешну цыфру. Старик на дешево лакомой. Сладились.

Теперь не надо прятаться, входя-выходя. Ловче жить стало.

— А мне этого стало мало, — припадат к дружку подружка. — Мы с тобой молоды да могутны, нам песню-ту во весь голос надо спеть. Мне при всех хоть однажды охота с тобой рука в руку погулять, чтобы все увидели, все поза'рились. Шурочка, век наш не-долгой, выпьем по полной!

— Аниса, у твоего старика в дому я связан... Каша не наша, котел не свой...

— Ужо погоди, проведаю, ладит ли он у моря дачу снимать.

Невдолги видит Санька — его любезна пляшет да поет.

— Что за радость?

— Меня посылат на дачу, тебя по рыбу, сам при лавке остается. Что губы надул? Дача-та ведь в том же рыбном становище. В одном домичке будем жить у водички. Вечерком двои'ма в лодочки — ты грести, я править... На мох по морошку пойдем.

— Кряду и донесут.

Пушшай доносят. Я придумала запутать муженька.

На завтра и приказчик наш с новостями:

— Хозяин спешно выпроваживает, боится, как бы конкуренты впереди не забежали. И тебе, Аниса,  велит сряжаться.

Аниса полетела наверх.

— Вот что, милостивый осударь, ты помошника иметь, и я без прислуги одна в рыбну бочку не полезу.

— Оставайся дома. На прислугу лишних капиталов нет.

— На лешой твои капиталы! Ты прикащика жени, вот мне дарова кухарка.

— А это верно! Только с улицы бабу в дом не допущу.

— Чорт ли с улицы! У соседа девка—куда с добром!

— Не помню такой. Надо посмотреть.

— А завтра чуть свет она крыльцо мести будет. Ты сходи.

На заре вверху половицы заскрипели, тот девку смотреть засобирался. Аниса набивной сарафанишко надернула, ситцевым платком завязалась, задним двором в соседи забежала и пашет крыльцо. А благоверный ейной пройдет мимо да поглядит, пройдет да поглядит. Дале ушел. Она опять кругом обежала, переоделась и наверх.

— Видел девку? Какова?

— Что за чорт! До чего на тебя похожа! И ростом и постатью и всем. Как же люди разбираться будут — где барыня, где кухарка?

— Знамо, что котора в хорошем платье — дак барыня, а в немудром — дак кухарка.

Аниса и на самом деле бедного соседа девчонку взяла, только никому не показала, а скорехонько и с ней и с любовником усвистала на дачу. Оттуда бросила мужу открытку, что приказчик женился.

У старика делов тоже выше головы. В гавани полно пароходов, моряков. Он винишком поторговыват, с шулерами заодно деннонощной картеж заварил. Спать некогда.

Аниски с Санькой давно хорошо. Открыто с прихехе' жоночка загуляла. Хоть день да мой! Всякой вечер в шлюпке под паруском катаются, на угоре при публике в обнимку сидят, в ресторанчике вместе выпивают, закусывают. Аниска завсе в новых туалетах, Санька тоже вытягается. И все на их глядят, все завидуют:

— Ах, кака' преле'стна парочка. Это счастливы молодожены медовый месяц провожают.

А дни, как гуси, пролетают.

Санька увидал как-то два-три знакомых лица. Ночью поскучал:

— Нам окуратне бы надо, Аниса! Прихлопнет нас твой благоверный.

— Ты меня, Саня, не брани. Я как чудный сон гляжу, с тобой гуляю. А туда написано, что прикащик соседской дочерью оженился. Пусть разбират.

Экой приятной скандальчик, что супружница кавалера наружно любит, старичку, конечно, рассказывают — каждой, кому не лень.

Он над дураком хохочет:

— Бросьте, господа! Сплошно' недоразумение! С ним не моя жена, а его собственна. Это кухарка наша. Действительно, она с женой очень похожи. Я сам поражаюсь...

А счастливым молодоженам как-то вдруг стало не до смеху. Им письма обидны заподкидывали, сторонни люди нахально заощерялись... Санька брови хмурит:

— Довольно, Аниса, по ножевому острею ходить. На волоске повисла наша хитрость.

И вдруг на Анису телеграмма:

— Буду по первому пароходу. Встретить вышли приказчика с женой.

..........

— Что, Санюшка, дале хитрить да прятать, али расставанье приходит?

— Аниса, убежим со мной!

— Возьмешь, дак...

— Я бы с первых ден. Да некуда взеть-то! Везде кошелек спросят.

— Саня, я тебе все ише нать?

— Век будешь нать, Аниса!

— ...Велико ты слово сказал... Теперь бежи, купи вина корзину. Половина коньяку, друга рому норвецкого. Сам-от завтра будет, срядим встречу на радостях, а там увидашь...

Утром хитра баба спровадила настоящу-ту кухарку в гости на три дня, а к пароходу вышла с Санькой. Старик не здоровается.

— Зачем сама? Где его жепа?

— Прихворнула, ко своим отпросилась.

Молча пришли к Анисы в номер... Цветы, закуски, салфетки, бутылки в четыре ряда. Старик хлопнул стаканчик-другой и отмяк.

— Ну, поздравляю тебя, любезный, с законным браком. Бабу свою завтра же мне предъяви. А пока выпьем.

Рюмка за рюмкой, дорогой гость песню запел. Три дня его поили. И когда в лежку лег да кокушкой закуковал, Аниса говорит:

— Он таков, ден пять проживет. Я за кухаркой побежу, ты чемодан увязывай. Корабли на Русь по утрам уходят.

Управились. Наказывают девчонке:

— Хозяин заболел, наблюдай его, не отходи. Мы по торговому делу дня два проездим. Вот деньги, хватит на поправку.

На катере к утру добрались до города. В тот же день сели на русское судно. Саня ни праха не дозволил Анисе с собой взять:

— Оставь куфману эти часики да браслетки, шляпки да гаржетки. В Архангельске я у карабельного строения кряду работу добуду.

И таким побытом в радости угребли на Русь.

Ни Санька, ни Аниса наперво не показались своей родне. Он с парохода побежал на соломба'льские верфи, к корабельщику Конону. Сразу получил работу и квартиру.

Потом и у своих побывали Саня да Аниса. Никто слова поперечного не посмел нанести.

Эту пору так радовался Санька, что и времени на сон тратить жалел.

В солнечную ночь плывет с Анисой под парусом, сам все рассказыват:

— К этому берегу, Аниса, я лета два ходил, тебя караулил... Под этой пристанью, Аниса, я однажды ночь просидел, тебя с гулянья дожидаючи, весь от дождя перемок...

МАРТЫНКО

Мартынко с артелью матросом в море ходил, и ему жи'ра была хорошая. Хоть на работу не горазен, а песни петь да сказки врать мастер, дак все прошшали. С англичанами, с норве'жанами на пристанях толь круто леко'чет, не узнать, что русской. Годы подошли, взели на военну службу. Послали караульным в стару морску крепость. Место невесёло, начальство строго, навеку бедной парень эдак не подчинялся, не покорялся.

Вот оно'гды стоит на часах у складов и видит, подъехали канпания лодкой и у'чали в футбол играть. Мартына и раззадорило:

— Нате-ко меня!

Ружье бросил и давай с ребятами кубарем летать.

В это время комендантова супруга на балкон сели воздухом подышать. Ей от Мартынова пинка мяч в зубы прилетел и толь плотно сел, дак фелыпер до вечера бился, добывал.

Мартынку утром суд. Пе'рва вина, что благородной дамы в рот грезной футбол положил, втора вина — с поста убежал. На ночь замкнули в башню. Башпя заброшена, хлам, пыль, крысы, паутина. Бедной арестант поплакал, полежал у порога, и захотелось ему исть. В углу стол. Не завалялось ли хоть сухаря в ящике? Дернул вытяжку, есть что-то в тряпице. Развернул, — как огнем осветило — карт колода золотых, на них нельзя насмотреться. А в каземат часовой лезет:

— Тебе с огнем играть!!!

Тут на карты обзадо'рился, тут сели играть. И видит Мартынко — карты сами ходят, сами на хозяина играют. Часовой арестанту в минуту все гроши продул.

Нас бы с вами на ум, Мартына на дело: «Я этими картами жить зачну. Часовому долг простил, выгонил его, в потеменки раму вынял, железно прутье вышатал да окном и выпал».

Утром арестанта хватились, а он уже в городе, в порту похаживат. В портерной иностранного кептена присмотрел, ему карты показал. Кептен ум потерял, сел с Мартыном, не то что деньги, с себя мундир проиграл. Мартынко говорит:

— За проигрыш перепехни' меня за море на своем параходе.

Вот Мартынко в заграничном городе разгуливат по трактирам да по пивным. Где карты явит, там люди одичают. Мартынко один с барышом. Денег стало чорту на печь не закинуть. Тогда загрустил: «Мне это низко, желаю по своим капиталам в высшее общество». Заказал брюки клеш, портянки сатиновы, нанял такси:

— Вези в трактир, куда первостатейны господа ездят.

Ну, завезли в самолучшей ресторан. Зеркала до потолоку, посуда, самовары, публика ослепительно одета.

— А что тако, — думат Мартын, — нисколько не совестно за свои деньги...

— Эй, молодцы, бутылку водки!

Чтобы ловкость показать — и штопору не взел, а по-мужицки о долонь половинкой как хватит. Пробка соседке в плешь, водка соседу во что ешь... Тотчас вся зала заверешшала, налетели господа с орденами в лентах:

— Вон отсюда, невежа! Твое место под забором с бродягами роспивать!..

— На свои пью, не на ваши!

— Ты понимаешь, куда забрался? Этта генералитет, а которые есь и министры, чай пить соизволяют. Король приворачиват. Этта рюмка водки рублем пахнет.

Потащили бажоного вон за шиворот. Бажоный затужил:

— Вот как! Вот как!! Набывался в высшем свете. За прилавок зачалился, карты из-за«пазухи вывернул:

— Предлагаю сразиться в картишки.

Эких карт навеку никто не видывал. Льзя ли отказаться? И проиграла почтенна публика и коней и кореты, и одежду и штиблеты. Мартынко ихни брюки да сертуки нафталином посыпат да в ломбард отправлят. Далее удоволился, говорит:

— Содвигай столы! Угощаю пострадавших за свой счет!

Этим генералам да профессорам все одно делать нечего. Го'лой домой не побежишь. У кого дома телефон, позвонили, чтобы костюм послали, у кого телефона нет, с запиской лакея турну'ли, а сами сели закусить. Мартынко выпил и отмяк:

— Друзья! Наша игра не более как милая шутка. На фига мне ваши клячи да кареты. Получай обратно ломбардны квитанции. Пущай всяк при своем!

Тут хмель сборол Мартынка. Ои поговорил, песенку еще спел да и растянулся на полу. Дежурной генерал с докладом к королю:

— Явился в ресторане субъект, с первого взгляду малостоющий. Выкинул на прилавок необыкновенные карты и этими картами всех до копейки обыграл. Но проигрыши не токмо простил, а и всех собравших самолучшим питьем и закусками удоволил.

Король говорит:

— Эта личность где сейчас?

— Где гулял, тамотки и повалился.

Король туда лично пальнул в легковом автомобиле, спрашиват лакеев:

— Где-ка гостя-то положили?

— Они сами под стол удалились.

Мартына рострясли, душетырного спирту дали понюхать, в сознание привели. Король с им за ручку поздоровалса:

— Мимо ехал — и вдруг жажда одолила, не иначе с редьки. К счастью вспомнил про этот лесторан.

Мартынко осмелел:

— Ваше королевское величие, окажите монаршее внимание с выпитием рюмочки при надлежашшей закуске.

— Ха-ха-ха! Вы в состоянии короля угошшать?

Мартын сидельцу мигнул, лакеи полон стол наносили. Король сколько сам уписыват, боле в чемодан складыват:

— Деточкам свезу гостинчика.

— Не загружайте тары эким хламом, ваше величие. Есь у нас кока с соком в чемодан ложить.

— Это вы не про карты ли?

— Имеются и карты.

Король колоду позадевал:

— Эких картов я и па всемирной выставки не видел.

Сели за зелено сукно. И проиграл король Мартыну деньги, часы, пальто, автомобиль с шофером. Тогда расстроился:

— Тошнехонько машины жалко. Летось на именины ото всей инперии поднесёна ...

— Ваше величие! Папаша всенародной! Это все была детская забава. Велите посторонним оставить помещение.

Король выпнул публику, заложил двери на крюк, подъехал к Мартынку. Нас бы с вами на ум, Мартына на дело. Говорит:

— Ваша вели'ко! Держава у вас — место самое проходное. В силу вашего географического положения пароходов заграничных через вас плывет, поездов бежит, еропланов с дипломатами летит ужасти сколько. Никакому главному бухгалтеру не сосчитать, сколько через вас иностранного купечества со своима капиталами даром пролетит и проплывет... Ваше велико! Надеюсь, вы убедились, кака сила в моих картах... Поручите мне осударственну печать, посадите меня в главно место и объявите, что без пропуска и штенпеля нету через вашу границу ни пароходу проходу, ни ероплану пролету, нина машине проезду... Увидаете, что будет.

Король троекратно прокричал ура и объявил:

— Министром финанцевым быть хошь?

— Велите, состоим-с!

— Завтра в обед приходи должность примать.

Отвели под Мартына семиэтажной дом, наголо окна без простенков. По всем заборам наклеили, что «через нашу державу без пропуска и министерской печати нет ни пароходу проходу, ни на ероплане пролету, ни на машине проезду».

Вот Мартын сидит в кабинете за столом, печати ставит, а ко столу очередь даже во всю лестницу.

Иностранно купечество, дипломаты — все тут. Новой министр пока штемпель ставит, свои карты будто ненароком и покажет. Какой капиталист эти карты увидал, тот и ум потерял. Не только что наличность у Мартына оставит, сколько дома есть денег, все телеграфом сюда выпишет.

Ну, Мартынкино королевство разбогатело. Сотрудникам пища пошла скусна. Ежедень четыре выти, у

каждой перемены по стакану вина. В каком прежде сукне генералы на парад сподоблялись, то сукно теперь служащи завседенно треплют.

Однако соседним государствам ужасно не понравилось, что Мартынко у них все деньги выманил. Взяли подослали тайных агентов — какой бы хитростью его потушить.

Тут приходит вот како дело рассказать. У короля была дочерь Раиска. И она с первого взгляду влюбилась в нашего прохвоста. Где Мартынко речь говорит или доклад делат, она в первом ряду сидит, мигат ему, не может налюбоваться. Из газет, из журналов Мартынкины портреты вырезат да в альбом клеит. Уж так его абажат. А она Мартыну ни на глаза. Он ей видеть не может, бегом от ей бегат. Однажды при публике выразился:

— Эту Раиску увижу, меня так блевать и кинет!

Которые неосторожные слова прекрасно слышали тайны агенты других держав и довели до сведения Раиски... Любовь всегда слепа. Несчастна девица думала, что ейна симпатия из-за скромности на нее не глядит. А тут, как ужасну истину узнала, нахлопала агентов по харе, также отдула неповинных фрелин и упала в омморок.

Как в себя пришла, агенты говорят:

— Вот до чего довел вас этот тиран. Конешно, дело не наше, и мы этим не антиресуимся, а только напрасно ваш тятенька этого бродягу в главно место посадил. Вот дак министр с ветру наскочил! И вас своими секретами присушил. Такого бы без суда в нужнике давно надо утопить. Но мы вас научим...

Утром получат Мартынко записку:

«Дорогой министр финанцев! Пожалуйте выпить и закусить к нам на квартеру антиресуимсе каки таки у вас карты известная вам рая».

Мартынко этой Раи боитсе, а не итти неможно, что он у ней с визитом не бывал.

Только гость созвонился, агенты за ширмы, а Мартын заходит и от угошшения вежливо отказывается. Заговорили про войну, про погоду. А Раиска речь пересекла:

— Я слыхала, у вас карты есь бутто бы золоты? Я смала охвоча карты мешать.

И зачала она проигрывать деньжонки, кольца, брошки, браслетки, часики с цепочкой,— все продула гостю. Тут он домой сторопилса:

— Однако поздо. На прошшанье дарю вам обратно ваши уборы. Мне-ка не нать, а вам от папы трепка.

А Раиска нахальнё:

— Я бы все одно в суд подала, что у тебя карты фальшивы.

— Как это фальшивы?

Она искусственно захохотала:

— А вот эк!

Выхватила колоду да к себе под карсет.

— Докуль у меня рюмку-другу не выпьете, дотуль не отдам.

Делать нечего. Дорогой гость две-три рюмочки выкушал и пал на ковер. В графине было усыпаюшшее зелье. Шпионы выскочили из-за ширмов, раздели сонпого до гола и кошелек нашли. Тело на худой клячи вывезли далеко в лес и хвосну'ли в овраг, куда из помойных ям вываливают.

На холоду под утро Мартын очнулся. Все вспомнил:

— О, будь ты проклята, королевнина гостьба! Куда теперь подамся, нагой, без копейки?

Како'-то лохмотье вырыл, завесился и побрел лесом. Думат:

«Плох я сокол, что ворона с места сбила».

И видит: яблоки ростут белого цвету.

— Ах, как пить охота!

Сорвал пару и съел. И заболела голова. За лоб схватился, под рукой два волдыря. И поднялись от этих волдырей два рога самосильных.

Вот дак приужа'хнулся бедной парень! Скакал, скакал, обломить рогов пе может. Дале заплакал: 

— Что на меня за беды, что на меня за напасти! Та шкура разорила, пристрамила, розболокла', яблоком объелся, рога явились, как у вепря у дикого. О, задавиться ле утопиться?! Разве я кому надоел? Уйду от вас навеки, буду жить лучче с хи'чныма хехе'нами и со львами.

Во слезах пути-дороженьки не видит и наткнулся опеть на яблоню. Тут яблочки кра'сненьки, красивы.

— Объи'стись разве да умереть во младых летах?..

Сгрыз яблоко, счавкал друго', — головы-то ловко стало. Рукой схватился и рога, как шапочку, сронил. Все тело согрелось, сердце звеселилось и напахну'ла така молодось, дак Мартын на головы ходить годен.

Нас бы с вами на ум, Мартына на дело: этих красных молодильиых яблоков нарвал, воротился на старо место, рогатых яблоков натряс, склал за пазуху и побежал из лесу.

Дорога в город повела, а Мартынко раздумался: В эдаких трепка'х мне там нельзя показаться. В полицу заберут.

А по пути деревня, с краю домик небольшой — и старуха кривобока крыльцо пашет. Мартынко так умильно:

— Бабушка, дозвольте в ызбу затти обогреться. Не бойтесь этих ремков, меня бродяги ночесь роздели.

Старуха видит, парень хоть рваной, а на мазурика не похож, и запустила в кухню. Мартынко подает ей молодильного яблока:

— Баба, нако съешь!

Баба доверилась и съела.

— Парень, чем ты меня накормил, будто я вина испила?

Она была худа, морщевата, рот ямой; стала хоро'ша, гладка, румяна.

— Эта я ли? Молодец, как ты меня эку сделал?. Мне ведь вам нечем платить-то!

— Любезна моя, денег не надо. А нет ли костюма на мой рост — мужнева ли, братнева ли? Видишь, я наг сижу.

— Есь, дитетко, есь! Отомкнула сундук:

— Это сынишка моего одежонка. Хоть все понеси, андел мой, благодетель!.. Оболокайся, я самоварчик согрею.

Мартыну гостить некогда. Оделся в простеньку троечку и в худеньки щиблеты, написал на губу усы, склал свои бесценны яблоки в коробок и пошел в город.

У Раискиных ворот увидал ейну стару фрелину:

— Яблочков не прикажете-с?

Верно, кисляшши.

— Разрешите вас угостить.

Подал молодилыюго. Старой девки лестно с кавалером постоять. Яблоко на обе шшоки лижот. И кряду стала толста, красна, красива. Забыла спасибо сказать, полетела к королевны:

— Раичка, я-та кака'!

— Машка, ты ли? Почта эка?

— Мушшина черноусой яблочком угостили. Верно с этого... У их полна коробка.

— Бежи, ростыка, догоняй. Я куплю, скажи, королевна дорого даст!

Мартынка того и ждал. Завернул пару рогатых, подает этой Машки:

— Это для барыни. Высший сорт. Пушшай едят на здоровье. За деньжонками потом зайду.

Раиска у себя в спальны зеркалов наставила, хедричество зажгла, стала яблоки хряпать:

— Вот чичас буду моложе ставать, вот чичас сделаюсь тельна, да румяна, да красавица...

Ест яблоко и в зеркало здрит и видит — на лбу поднелись две россохи и стали матёры, и выросли у королевны рога до'лги, кривы, кабыть оленьи.

Ну, уж эту ночку в дому не спали. Рога-те и пилой пилили, и в стену она бодалась — все без пользы.

Как в зеркало зглянет, так ей в омморок и бросат.

Утром отправили телеграмму папаше, переимали всех яблочных торговцев, послали по лекарей.

Нас бы с вами на ум, Мартына на дело: наклеил бороду, написал моршины, наложил очки. Срядился эким, профессором и с узелочком звонится у королевниной квартеры:

— Не здесь ли больная?

— Здесь, здесь!

Раиска лежит на постели, рошшеперя лапы, и рога на лямках подвешаны. Наш дохтур пошшупал пуп — на месте ли, спросил, сколько раз до ветру ходила, и были ле дети, и были ле родители, и не сумашеччи ле были, и папа пьюшшой ле, и кака пинтература?

Также потребовал молоток, полчаса в пятки и в темя колотил и дышать не велел. Тогда говорит:

— Это вполне научное явление с рогами. Дайте больной съись два куска мыла и ташшыте в баню на снимок.

Она ела-ела, тогда заревела:

— О, беда, беда! Не хочу боле лечицца-а! Лучче бы меня на меленки смололи-и, на глину сожгали, на мыло сварили-и!

Тут Мартын выгонил всех вон и приступил на'-коротки:

— Я по своей практики вижу, что за некотору подлось вам эта болесь!

— Знать ницего не знаю, ведать не ведаю.

Тогда добрый лекарь, за рога ухватя, зачал ей драть ремнем:

— Признавайся, дура, не обидела ле кого, не обокрала ле кого?!

— О, виновата, тепере виновата!

— В чем виновата?

— У тятенькиного мипистра карты высадила.

— Куда запехала?

Под комод.

Мартын нашел карты. Достал молодильные яблоки:

— Ешь эти яблоки!

— О, боюсь, боюсь!

— Ешь, тигра рогатая!

Она яблоко съела, — рога обмякли и отпали; друго съела, — красавица стала.

Выла черна, суха, стала больша', кра'сна, налита'!

Мартынко взглянул, и сердце у него задрожало. Конешно, против экой красоты кто же устоит! Глядел, глядел, дале выговорил:

— Соблаговолите шайку воды.

Подала. Он бороду и краску смыл. Раиса узнала,— где стояла, тут и села. Мартынко ей:

— Рая, понапрасну вы на меня гору каменну несли. Это я из-за многих хлопот не поспел вас тогда высмотреть, а тепериче страстно абажаю.

Дальше нечего и сказывать. Свадьба пошла у Мартынка да у Раиски. Песни запели, в гармонь заиграли.

Вот и живут. Мартыпко всех в карты обыгрыват, докуль этих карт не украдут. Ну, а украдут, опять и выпнут Мартына.

ДАНИЛО И НЕНИЛА

В некотором месте королёшко был старой, у'тлой, только тем поддярживался, что у его в секрете вода была живая. Каждо лето на эти воды ездил, да от воды наследники не родятся. Люди натака'ли знающу старуху. Старуха деньги взяла вперед и велела королевы нахлебаться щучьей ухи. Щуку купили, сварили, у'шки поела королева и ейна кухарка. И с этой ухи обрюхатели. Стара королиха принесла одного Федьку-королька, а у молоденькой кухарки родилось два сына, два белых сыра — Даиилко да Митька по матери Девичи.

Время идет, Данило рос как на опары кис, Митька не отставал, а Королек все как котенок. Он с мала врали'на был, рева и ябеда. Братья много из-за него дёры схватили. И в училище Данило впереди учителя идет, а Федька по четыре года в каждом классе.

Вот пришли молодцы в совершенны лета. Данило Девич красавец и богатырь; высок — под полати не входит. И Митька в пару. А Федька-королек — чиста облизьяна. Отчншко оногды спьяна розмяк, своей шипучей воды сыну полрюмки накапал, да росточку-то уж не набавил. А хоть сморчок — да королю сын. Куда поедет — на мягких подушках развалится, а Данило — красавец, да на облучке сидит.

Вот однажды Федькин отчишко прилетел с рынку, тычет наследника тросью:

— Ставай, дармоедина! Счастье свое просыпа'ш! Соседка наша Ненила Богатырка из походу воротивши, замуж засобиралась. Женихи-ти идут и едут. Из ейной державы мужики наехали, дак сказывают. А добычи-то военной, добра-то пароходами притянула! Деветь неверных губерен под свою руку привела. Небось пе спала!!

— Я, папенька, воевать боюсь.

— Где тебе воевать, обсечек короткой! Тебе чужо царство за женой надо взять... Ох, не мои бы годы!.. Ненилка та — красавица и молода, а сама себя хранит как стеклянну посуду. А роботница! — бают, жать подет, дак двенадцать суслонов на упряг. А сенокосу-то у ей, пашни-то! Страм будет, ежели Ненилину отчину, соседню, саму ближню, чужи люди схватят.

— Папенька, мне бы экой богатыркой ожениться. Люблю больших да толстых, только боюсь их, издали все смотрю.

— Ты-то любишь, да сам-от не порато кус лакомой. Ей по сказкам-то матерого да умного надо. Испытанья каки ти назначат, физическу силу испытыват. Однако поезжай.

— Я Данилку возьму.

— Да ведь засмеют. Ты ему до пупа!

— Адиеты! Кто же будет ровнеть мужика с королями.

Все же к Федькиным новым сапогам набавили каблуки вершка на четыре. А у Данила каблуки отрубили. Дале Федьке под сертук наложили ватны плечи и сверьху золоты аполеты, также у живота для самовнушения. Подорожников напекли и проводили на пристапь. Плыли ночь. Утре в Ненилином городе. Чайку на пристани попили и к девети часам пошли на прием к королевы. Дворец пондравился — большой, двоеперёдой, крашеной, с подбоями, с выходами.

Думали, впереди всех явятся, а в приемной уж не мене десятка женихов и сватовей. Королек спрашиват секретаря:

— Королева принимают?

— Сичас коров подоят и прием откроитсе.

А публика па Данила уставилась:

— Это какой державы богатырь?

Федьке завидно, командует на парня:

— Марш в сени!

А министры Федьку оприметили, докладывают Ненилы:

— Осударына, суседского Федьку испытывайте вне всяких очередей и со снисхождением. Ихна держава с пашей — двор возле двор. Теперь вам только рука протянуть да взять.

— Ладно, подождет. Открывайте присутствие, а я молоко розолью да сарафапишко сменю.

Погодя и она вышла в приемну залу. Поклонилась:

— Простите, гости любящи, — задержалась. Скота обряжала да печь затопляла.

Федька на богатырку глянул, папироса из роту выпала. Девка как Волга, бела румянна, грудь высока, косы долги, а сама полна, мягка, ступит — дак половица гнется, по шкапам посуда говорит. Федька и оробел. Королевна тоже на его смотрит: «Вот дак жених — табачна шишка, лепунок...» И говорит:

— Твоя робоча сила нать спробовать, сударь. У меня в дому печи дров любят много. Бежи, сруби, вон, лишну елку, чтобы окна не загораживала.

Федька затосковал, — ель выше колоколен, охвата в три. Однако нашелся:

— Стоит ли костюм патра'ть из-за пустяка. Это и мой кучер осилит.

У Данилы топор поет, щепа летит. Ненила в окно зглянула, замерла:

— Откуль экой Вова Королевич?! Где экого архандела взели?

Королек сморщился:

— Я сказал, что мой кучер.

Зашумело, ель повалилась. Ненила пилу со стены сдернула.

— Побежу погреюсь. Роспилю чурку, другу.

Одночасно Данило да Ненила печатну сажень поставили, хотя не на дрова, а друг на друга глядели. Да с погляденья сыт не будешь.

Утром Королек торопит:

— Сударына, когда же свадьба?

— Добро дело пе опоздано. Нам еще к венцу-то не на чем ехать. Зимой дедя, от меня, у подряду дрова возил, дак топере кони ти на волю спушшепы. Дома один жеребеночек, в упряжи не бывал. Ты бы объездил.

Федька сунулся в конюшну, пробкой вылетел. Конь — богатырю ездить — прикован, цепи звенят.

— Таких ли, — Федька говорит, — я дома рысаков усмиряю, а этого одра мой Данилко объездит.

Данило не отказался, спросил бычью кожу, выкроил три ремня, свил плеть, в руку толщиной, пал на коня. Видели, богатырь на коне сидит, а не видели повадки богатырские. Только видят, выше елей курева стоит, курева стоит, камни, пыль летит.

Королек от такого страху давно в избу убрался и дверь на крюк заложил. Одна Ненила середи двора любуется потехой богатырскою. Двор был гладок, укатан как паркет, конь и всадник его что плугом выорали. Теперь на жеребца хоть робенка сади.

На завтра и Федька, разнаредясь, верхом проехаться насмелился. Коненшо, Девич повода держал.

Советники к Ненилы накоротки заприступали:

— Как хотите, сударыня, а Федькины земельны угодья опустить нельзя. Дозвольте всесторонне осветить по карты. Вот ихна держава, вот наша. Вот этта у их еловы леса, этта деревья кедровы...

— Мне спать не с деревом кедровым и еловым, а с мужиком! Дня три поманите.

Ненила грубо советникам отрезала, а сердце девичье плачет.

Веселилась, да прироздумалась, радовалась, да приуныла, пела да закручинилась. Полюбила Даниловы кудри золотые, завитые.

День кое-как, а ночью — соболино одеяло в ногах да потонула подушка в слезах:

— Данилушко, я твой лик скоро не позабуду! И во сне уста сами собою именуют:

— Данилушко!

Данилушко не дурак, — это заметил. Тоже сам не свой заходил. Ненила где дак бойка, а тут не знает, как быть. И сроку не то что дни, часы осталися считанные.

Данило пошел на заре коня поить, Ненила навстречу. Мешкать некогда. Оп выговорил:

— Неужели, госпожа, ты моя, да моя!?

— Уж я вправду, господине, твоя, да твоя!!

И любуют друг друга светлым видом и сладким смехом.

Федька это вышпионил, сенаторам наскулил. Сенаторы опять ноют:

— Ох, государыня... Конечно Федька против Данилы, — раз плюнуть, но, ведь, за Федькой-то земельных угодьев у-ю-юй!

Ненила заплакала:

— Ах вы, бессовестны хари! Я на двенадцати войнах была, разве мало земли добыла?!

Сенаторы Непилу зажалели, отступились уговаривать. Корольку сказали:

— Наша Непила досюль была спяща красавица. Данило ей разбудил. Пущай она дичат как знат.

Федька взял да купил знающу личность по медицине. Личность дала травы сбруне'ц, от которой память отымается. Федька подсыпал сбрунца' Непиле в чай. Она выпила две чашки и сделалась без понятия. Федька забегал по дворцу:

— Сию минуту сряжать королевну под венец!!

Фрейлины испугались, что Ненила молчит, однако живо обрядили, к венцу повезли. Тут Девич налетел, растолкал свадебников, схватил Ненилу за руку:

— Госпожа! Ты помнишь ли?

Она долго на него смотрела:

— Ваша личность мне кабыть знакома...

Он заплакал навзрыд. Ушел к морю.

На обрученьи Непила только одно слово выговорила:

— Данилушко, ты у меня слезами полит, тоскою покрыт!

Ей ни к чему, что возле-то Федька. Сенаторы и народ засморкались, слезы заутирали. И как венчать стали, невеста второ слово высказала:

— Венчается Данило Нениле, а маленька собачка Федька не знай зачем рядом стоит.

Тут весь парод и с попами по домам полетели:

— Эта свадьба не в свадьбу и брак не в брак! Личность, у которой королек траву купил, тоже спокаялась, отыскала Девича, шепчет ему:

— Не реви! Этот угар у королевны к утру пройдет. Мы обманули Федьку. Он на месяц дурману просил, а мы дали на сутки.

А Федька скорехонько погрузил Ненилу на пароход. Она в каюте уснула как убита. Плыть всю ночь. Данило вахту дежурит, по морю лед идет весенний, по молодецкому лицу слезы.

И королек свое дело правит. Подкрался да оглушил Девича шкво'рнем. Тело срыл в море.

Утром берег стал всплывать и город,

Федька ходит козырем:

— Ненилка месяц будет не в уме. Я ее выучу по одной половице ходить.

Повернулся на каблуке, а Ненила сзади стоит, здорова и в памяти, только брови как медведи лежат:

— Я как сюда попала?

У Федьки живот схватило:

— Вы, значит, со мною обвенчавши. И плывете, значит, в наши родные палестины-с!

Ненила вдруг на палубу упала, руки заломила:

— Что со мной стряслось? На войне я была удала и горазда, а тут...

Она вдруг сделалась страшна, гро'зна.

— Где Данило Девич?!

Данилко накачался на свадьбе как свинья; не свалился ли в воду с пьяных глаз...

Но тут пароход к пристани заподоходил. Музыка, встреча, отчишко с министрами, народ. В пристанском буфете сряжен банкет. Все в одну минуту напосудились без памяти. Явился Митька пытать о брате. Королек насильно налил Митьку вином, с отцом пошушукался и под шумок стянули они пьяного в лодку. Отчишко уплавил тело к морю, валил на пески, ножом вывертел сонному глаза и угреб обратно.

А Федька, как за стол-то воротился, думает ничего никто не приметил. Глядь, — Ненила подходит:

— Кого куда в лодке повезли?

Митьку, Данилкинова брата, папаша вытрезвлять поехал.

Мать Данилы да Митрия тут привелась, заревела медведицей:

— Убивать повезли моего детища! И Данилу убили!!

Во дворе тишина стала. Ненила как туча грозова приступила к Федьке:

— Где Данило?!

Королек завертелся собакой.

— С пароходу пьяной упал, на моих глазах захлебнулся.

Матка опять во весь двор:

— Врешь ты, щучий сын! Не пьет мой Данилушко, в рот не берет. Где они?! Где мои рожоны дети?!

Ненила королька за плечо прижала, ажио он посинел:

— Сказывай, вор, где ейны дети!?

Федька вырвался, по полу закатался, заверещал свипым голосом:

— Эй слуги верны-ы! Хватайте мою жену Ненилку, недостойную королевского ложа! Я Данилку ейного своеручно в море смахнул как комара, а ее, суку, на воротах расстреляю! Вяжите ее! Каждого жалую чином и деньгами!

Середи двора телега привелась ломовая, оглобли дубовы велики. Ненила Богатырка вывернула эку семисаженну снасть да как свиснет, свиснет наокруг: по двору пыль свилась с каменьем, из окошек стекла посыпались. Брызнул народишко кто куда, полезли под дом, под онбары, на чердак, на сенник, в канаву. Сутки так и хранились, как мертвы. Старой королешко ухватил с собой десяток мужиков поудалее, да на двух телегах и удрал неведомо куда.

Воля во всем стала Непилина.

Перво дело она послала людей к морю искать Данила и Митрия, да от себя подала во все концы телеграмы. Посыльны бродили неделю, принесли голубой Данилов поясок:

— Не иначе, — рыбы съели братанов. По берегу есть костья лежит.

Ненила убрала в сундук цветны сарафаны, наложила на голову черной плат. Ни с кем боле не пошутит, не рассмехнется. День на управленьи да при хозяйстве, а после закатимого сядет одинехонька у окошка, голубу Данилову опояску к сердцу прижмет и запричитат: !

Народ-от мимо идут, дак заслушаются. А Федьки королевна объявила:

— Не знаю, что скажет осень, а нонешно лето будь ты пастух коровий в Митькипо место.

Он и пасет, вечером домой гонит. Ненила с подойником у хлева ждет и считат, все ли коровы. Пересчитат и велит корольку последню под хвост поцеловать. Эта корова так уж и знат. Дойдет до конюшны, остановится и хвост подымет.

А Данило не утонул, с парохода упал. Примерз рукавом к льдине. Утром прикачало к берегу. А встать не может, ноги умерли с морозу. Федьки боится, в лес на коленцах бежит, ноги как кряжи волокет. И вдруг слышно, — лес трещит впереди. Не медведь ли? И закричал:

— Зверь, али человек?!

И увидел слепого брата. Поплакали, посидели, россказали друг другу.

— Помрем лучше, братец, — говорит слепой, — кто нам рад эким-то?

— По миру будем ходить, коли работать не заможем, — утешат безногой. — У тебя ноги остались, у меня глаза. Посадишь меня на плечи, целой человек и станет. А теперь затянемся в тайболу, переждем, не обойдецце ли Федькино сердце.

Зашагал слепой под север, на себе несет брата, тот командует:

— Право!.. Лево!.. Прямо!..

У глухого озера нашли избушку, от ветру, дождя схорониться. Связали из вичья морды-ловушки, — рыбку промышляют.

Ненилины послы далеко заходили, а глухого озера половины не дошли. Живут братья быват и месяц.

Оборвались, в саже умарались. Данило и сказыват:

— Вот что, Митя, зима этта пострашне будет Федьки. Топора нет, ножа нет, соли нет, спичек нет. Надо выходить на люди. Я надумал вот чего попытать. Отсюда под юг должна быть трактова дорога. Я смала езжал. По дороге, все под юг итти, Федькиного отчишка летней дом с садом. В саду гора, в горы две дыры вьюшками закрыты. Одна дыра шипучих минеральных вод, друга дыра огнедышаща, подземну лаву выкидыват. Шипуча-та вода прежде всем хромым, слепым пользу подавала. Про это заграбучий Федькин папепька пронюхал, сад и гору каменьем обнес, никому ходу не стало. Только сам летом окатываться да пить наезжат. К этой воды станем-ко подвигаться.

У озера отмылись, вяленой рыбки увязали, сел хромой слепому на плечи, командует:

— Право!.. Лево!.. Прямо!..

Подойдут да полежат у ручейка, либо где ягод побольше. Нашли трактову дорогу, по дороге в сутки добрались до королевой дачи. Кругом горки и сада высоченна ограда. Рядом деревнюшка. В деревню бедны странники и зашли. Кресьяне забоялись эких великанов, на постой пе пускают. Что делать? Сели у колодца, рыбки пожевали, напились. И пришла по воду девица, то'ненька, бе'ленька, личушко как яичушко, одета пряжей по-деревенски. Данило и заговорил:

— Голубушка, не бойся нас, убогих людей, мы случаем жили в лесу, оборвались, обносились. Приволоклись сюда по добру живу воду.

Девица покачала головой:

— Напрасно трудились, бедняжки. Единой капли не добудете. Видите, коль ограда высока. А тепере королешко приехал, дак и близко ходить не велено.

— Старик приехал? Когда?

— Да уж около месяца. Прикатили на двух телегах, кони в мыле... Не стряслось ли чего в городе?

Данило весь стрепенулся — не моя ли там желанна воюет? Да поглядел на свои ноги, приуныл — кому я, увечной, надо?.. Дале говорит:

— Голубушка, обидно ни с чем уходить. Охота здесь вздохнуть хотя недельку. Не слыхала ли баньки, кухонки порозной? У пас цепи есть серебряны, мы бы хлебы и постой оплатили.

Девица на братьев посмотрела: хоть рваны, убоги, а люди отмени'ты, приятны, красивы, обходительны.

— У меня горница свободна. Я одна живу сирота. За постой ничего не надо. Я портниха, зарабатываю.

Девицу звали Агнея. Братья тут и стали на постое.

Данило на хозяюшку все любуется, свою зазнобу вспоминат, а Митя разговору не наслушался бы. Настолько Агнея приветлива, розумна, россудительна. Данило и спрашиват:

— Скажи-ко, Агпея, старик-от в деревню показывается ли?

— Навеку не бывал. Только и видим — в усадьбу едет да оттуда.

— О, горе наше, горе! Чашечку бы, ложечку этой доброй водички — стали бы целы. Помрем лучше, Митька!

Агнея слушат, зашиват ихну одежду, свою думу думат. Назавтра принесла деревенски вести:

— Королешко-то сторожа в деревню гонял, нет ли бабы для веселья... Жалею я вас, молодцы, может ради водички схожу туда?

— Брось, Агнея! Слушать негодно! Вечером она срядилась по-праздничному:

— Я, братцы, к деушкам на и'грище.

Вот и отемнало, люди отужнали, ей все нету. Митрий пошел к соседям:

— Сегодня и'грище где?

В страду что за игрища?! Братья заплакали:

— Она туда ушла! ушла ради нас! А она и идет:

— Не убивайтесь, каки вы эки мужики! Никто меня не задел. Уверилась только, что воды ни за каки услуги старичонко не даст. Добром никак не взять, надо насильно.

Митька перебил:

— Ты, Агнея, с краю сказывай.

— Я даве, нарядна-та, прохаживаюсь возле ворот, меня король и оприметил. Сторожа выслал. «Пожалуйте в сад». Зашла, трясусь, а королешко возле ездит, припадат, лижет. Я будто глупенька, — зачем гора, и зачем вода, и кто сторожит? Он вилял, вилял, дале россказал. Перва от ограды труба и есть минеральня, дальня огнена. Крышки у труб замкнуты и ключи затаены. Вам придется ломать. Вся дворня спит в дому. У ворот один сторож. Вот, братаны, завтра у нас либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Сегодня я отдулась, завтра ночевать посулилась. Вы к ночи-то, будто пьяны, валяйтесь там у ворот. Я караульного напою и вас запущу.

— Благодарствуем, Агнеюшка, целы уйдем — в долгу у тебя не останемся.

На другой день, на закате, Агнея опять приоделась, в зеркало погляделась — лицо бумаги беле. Нарумянилась и брови написала, в узелок литровку увязала, простилась, ушла. Как вовсе смерилось, и хромой со слепым полезли туда же. Один ломом железным подпирается вместо клюки, другой на короушках ползет, видно, что оба пьяне вина. Дальше стены пути пе осилили. Тут запнулись, тут захрапели.

И Агнея свое дело правит. Позвонилась, со сторожем пошутила, бутылку ему выпоила. Короля по саду до тех пор водила, пока дворня спать не легла. Как огни в дому погасли, — и Агнея на отдых сторонилась. Кавалера в спальню завела, сапоги с него сдернула, раздела, укутала, себе косы росплела да и заохала:

— О, живот схватило!

Вылетела из дому, в сторожке храпят. Ключ схватила, ворота размахнула, а хромой уж оседлал слепого. Она Митрия за руку и — в сад:

— Бли'жну трубу ломайте с одного удару. Лишний гром наделаете, тревога подымется, умыться не поспеете. Я побежу, старик хватился.

Старик в самом деле на лестнице ждет.

— Что долго?

— Сударь, пожалуйте в горницу! Ночь холодна. Вдруг грохнуло где-то, окно пожаром осветило.

Старик всполошился:

— Что это?

— Луна выкатилась боллша, красна. А стукнуло — охотники в лесу стреляли.

Сама плешь ему одеялом кутат, обнимат, балует. В саду опять гременуло, люди забегали.

Старик соврал Агнее, что с живой водой ближний колодец, соврал не без умысла. Данило подполз на коленях к первой трубы, ахнул ломом по чугунной крыше, оттуда лава огнедышащая. На счастье, братьям опалило только волосы и одежду, а огнем осветило в стороне' другой колодец. Данило бросился туда ползунком, — лом вместо костыля, да опять как грянет в чугунные затворы... Замки, краны отлетели, чохнула вода ледяна, игриста. Данило пал под поток, зовет:

— Митя, Митя!

А слепой уж тут, глаза полощет.

От доброй воды живой срослися кости с костями, вошли суставы в суставы. Данило вскочил на ноги, и Митька во все глаза смотрит — стал видеть. А радоваться некогда. Дворня бежит с топорами, с саблями.

Ну, теперь-то Данило да Митрий богатыри, целы да здоровы — никого не испугаются. Как туча с громом налетели на королевску челядь, у Данила лом в руках, у Митьки столб оградной, только воевать не с кем. Кто лежит, кто за версту бежит.

Агнею нашли, весело поздравились. Лакей из тех, что со старичонкой приехал, выложил все новости.

— Королевство под Ненилой, а под Федькой — коровы. А королевна Ненила каждой вечер Данила оплакиват — за версту слыхать.

Данило боле не терпит:

— Сегодня же в город!

Митрий добавлят:

— Агнея с нами. Она за меня замуж согласилась.

Покатили с колокольчиком. Дорогой коней три раза кормили. В городе Митя с Агнеей на постоялом стали, Данило попозже задней улицей подошел ко дворцу. Слышит, — скот мычит, Федька коров гонит. До того Данило думал,— встречу, изуродую. А тут жалко стало. Спрятался за навозны ворота и видит — Ненила в черном платке, с подойником вышла и прислонилась у конюшни. Стали коровы заходить, а последня остановилась и хвост призняла и Федька ей целует... Этого Данило не стерпел. Налетел как орел, схватил коровенку за хвост, ажно шкура долой. И Ненилу за косу да о землю:

— Как ты можешь над мужиком эдак изгиляться?!?

Ненила как с ног слетела, так и не встала. Обняла парня за праву ножечку, плачет да смеется:

— Бей меня, трепли, убивай! Ведь я твоя, твоя, Данилушко! Изгасла по тебе!

..........

Как дорожны ти люди в себя пришли, села Ненила с Данилом рука об руку— неделю с ним проговорила:

— Отступиться хочу здешнего о'сьего гнезда. Этта все не мое и сердце ни к чему не радет. А дома короушки, осударственно управление, огороды, мельница — все на людей кинуто. Поедем ко мне, Данилушко, вместях будем королевствовать. У нас место обширно — пашня тут и сенокос тут. Агнею с Митей утенем за собой. Агнюша нас с мели сдернула.

Вот и уехали, увезли свое счастье Данило и Ненила, Агнея и Митька. Матерь-та при них же.

А Федька с отчишком и остались на бубях.

ВАНЬКА ДОБРОЙ

Дело было давно, когда ише' баба девкой была.

Жили Ванька Доброй с матерью в слободки. Избушка у них стояла фик-фок на один бок, как коробка худа. Дома век не топлено, не готовлено. Ванька дела не делал, да и от дела не бегал. В городу шлялся, складни продавал. Идет раз, а у дороги мужик кошку давит...

— Мужичок, вы пошто животно мучите?

— А я что, кажну соплю спрашивать буду?

— Продай котейка.

— Пажалста! Вам всю свесить?

— Всю. Подарю мамы на именины.

Денег у Ваньки не бывало, шапку отдал. Домой явился:

— Мама, я котейка купил.

— Купил?! Нам их и даром не надо.

— Не на деньги, я на шапку.

Уж погладила мама Ваню мутовкой по головки...

Опять, долго ли, коротко ли, идет и видит — мужик собаку давит.

— Здрасте, мужичок!

— Ах, здрасте! Как поживаете?

— Вот хотим у вас собачку купить?

— Пожалста! Оригинальная собачка. Жу'жа, белой масти.

Ванька промену отдал рубаху.

— Жужа, домой!

А мать в окошке:

— Где рубаха?

— Вот собачку выменял.

Старуха запастила во весь двор:

— Собак да кошек покупат, а дома в рот положить нечего? Балда пола, овин пустой...

Опять оногды идет Иван, а мужик змею давит, черну, болыпу, Скарапе'ю. И кричит:

— Здрасте, молодой человек! Мамочку позабавить — змея не купите?

Ванька Доброй за змея пипжак отдал. Домой прибыл:

— Мама, я змея купил!

Бедну маму так в омморок и бросат. Конешно, этот случай всех злее.

Стали жить Жужа бела да Машка сера, Ванька с мамкой да змея Скарапея. Мамка этой змеи не залюбила. Скарапея подет до ветру, а старуха ей хвост дверьми и прижмет. Ванька моментально разобидится, созбират своих зверей, в лодочку посадит — и поедут кататься. При этом всегда песню запоют:

Главны певцы Машка да Ванька. Жужа только в задушевных местах пристанет, да ише всегда конец подхватит. Едут на закате да поют трои'ма, все неприятности забудут.

Вот ковды'кось ночью змея разбудила Ваньку и возвестила женским голосом:

— Ваня, глубокое вам мерси, что меня допоил, докормил и единственной пинжак за меня отдал. Сейчас поедем со мной в город.

Ваня расстроился:

— Вы из-за мамки меня бросаете.

— Твоя мама хуже карасину, така сулема, но я ей прошшаю. А тебе открою свой секрет. Я есь американски дама и побилась об заклад на миллион рублей, что год проплаваю в змеях. У нас есь зиаюшши люди в Америках. Из мопсика человека, из человека кокушку сделают... По ямам да по канавам эстуль мило время провожала, и вдруг тот пьяница меня схватил, и, кабы не ты, лягалась бы я кверху ногами.

Ванька сбегал за извошшиком, и поехали на ейну квартеру. Там американски граждане стоят и чесы в руках держат. Скарапею увидали, дали знать в клиник. Наехали костоправы, коневалы, бабки-терту'хи — одночасно из змеи даму сделали, каку надо. Американы закричали «ура» и выплатили сумму сполна. Дама снимат с руки золотой перстень.

— Ваня, деньгами бы я тебе дала, ты деньги вытратишь. Храни это кольцо. Как его с руки на руку переменишь, явятся слуги. Над има распоредиссе сам.

Ванька взялся от этого места и кряду домой. Тот день матку уважат, заменят; кошку, собаку гладит, разговариват:

— Мама, ты богата бы стала, чего бы любила?

— На! Мучки бы, рыбки, маслица.... Пирогов бы напекла.

Еле парень дождался ночи. Переменил кольцо с пальца на палец, руки трясутся.... Выскочило три ерманца:

— Что, новой хозеин, нать?

— Нать мешок муки черной, мешок муки белой, бочка рыбы, бочка масла...

Того разу все и явилось. Света дождался:

— Мама! Хватит бока-те править! Твори тесто, а то сутки пирогов не дождессе.

— Каки пироги? Откуль мука-то?.. Сон тебе видицце?

— Очнись, говорю, да сходи в онбар.

Старуха сунулась в онбар... Тут мука, там рыба, инде масло....

Вот сын да мама раздышались. У ей платье жолто, оборки красны, шлейф долгой, шляпа о двенадцати перьях. Ах, кака модна дама получилась.

Ванька тоже от зеркала пе отходит. На ем сертук, шляпа, калоши.

Он говорит:

— Маман, намеки излишни, идите сватайте за меня царску дочь!

— Ваня, я, конечно, тепериче благородна мадама в модном туалете. Однако не высоко ли ты мостиссе?.. Ну, хоть бы генеральску...

Ваня слов не примат. Мамка у паликмахтера завилась, рожу розовой увалью занавесила, губы намазала, ногти бордовым накрасила, покатила во дворец.... Черным ходом нырнула, парадным не посмела. По царским комнатам хлопат — боты снять забыла, и кажна оборка трясется...

Амператор с семьей чай пьют. Самовар матерушшой, артельной, у кажного прибора ситного фунта по три. Харчей много.

Нашей сватье угошшаться некогда:

— Так и так, ваше велико, мой сынок на вашу дочку молоду обзадорился.

Осударь спрашиват:

— Он кто? Принц? Какой державы?

Держава ваша, а чин небольшой.

— Чин небольшой, дак капиталу благовидно?

— Капитал у моего Вани в головы.

— Позаглаз нельзя решить. Может омман какой! В городе живете-то?

— За рекой.

— Дак вот, коли жених с головой, пушшай от своего крыльца до нашего дворца предъявит мост заграничной системы. По этому мосту прибудем вашего житья смотрять.

Сватья -домой вернулась черне' тучи.

— Дурака послушала, сама дура стала. Ихно величие вот каку загадку заганул: «Пушшай, — говорит,— от нашего дворца до вашего крыльца мост явится, тогда приедет житья смотрять».

Жених не уныват:

— Мама, складывай наряд да садись чай пить, ужинать. Утро вечера удалее.

О полночь Ванька переменил кольцо с руки на руку. Выскочило три ерманца:

— Что, новой хозеин, нать?

— Заместо нашей избушки поставьте трехэтажны корпуса и от нашего крыльца до царского двора мост анжинерной работы. Также карасинной двигатель для народу.

С полуночи на реке стукоток, брякоток поднялся. Царь да царица не одинова пробужались:

— И что эти машины не спят?! Лешой бы их побрал!

А Ванька с мамкой да кошечка с собачкой спали, пока их на пол не бросило. Глаза протирают, ничего понеть не можут... Где земля?... где грезь?., где сажа?.. Идут на перстышках по паркетовым полам. Впереди Ванька, потом мамка, дале Жужа и Машка... По стенам зеркала, и весь день горит хедричество. В кажном углу кровать под плюшевым одеялом. Они подойдут да полежат, подойдут да полежат.

— Ах, Ваня! Кабыть вокзал или киятр! Вот дак краса!.. Под магазин бы сдавать или под тино!.

На крыльцо вылезли, дак и язык заронили. Мост через реку, как колечко, отлит. И машина новой системы под парами стоит.

— Маман, — Ванька говорит, — топере подзакусим, дале попрошу вас пройтицце во дворец.

Мамка юбок трахмаленых для пышного оформления полдесятка наздевала. Сверху платье бальпо, хвост семь сажен, спина и груди голы. Ротонда зелена плюшева, на шляпы виноградье и букеты с травами.

— Вы, маман, пешо'м пройдетесь, а я к кофею дирижабом прибуду.

Да и матки шлепать не пришлось. Как стала на рельсу в виде рака, ей поветерье дунуло, она полным ходом ко дворцу и съехала.

Где остановка написана, постоит полминуты, звонок даст и дале катит. А населенье с берегу думат — это попугай летит.

Ну, старуха парадным ходом во дворец. Царица хлебы окатыват, амператор только что стават, квасу требует. Уздрел нарядну даму, одеялом закрылся. А та подол на три комнаты распустила:

— Вчерась насчет женихова житья поставили вопрос, дак пожалуйте работу принимать. Жених к кофею будут персонально.

Царь к окпу:

— Мост! Усохни моя душенька, мост! Маремьяна, бросай квашню!... Корону сюда, пальте сюда!.. Быват ише оптической омман здренья...

Из дворца в одних подштанниках вылетел, схватил топор, обухом по мосту дует:

— Ах ты... Кила тебе!.. Явной факт!.. Маремьяна, налаживай Ульянку под венец!

Вдруг — свисток. С моста дирижаб идет со вложением кошки Машки, собачки Жужи и жениха Ваньки. Звонок созвонил, в трубы' пшикнуло, машина стоп. Ванька вожжу о тунбу замотал, раскланялся:

— Пожалста, ваше велико, и с супругой вашей, не желайте ли проехацце?!

Царица замахалась:

— О, тошнехонько! Не полезу я на эку страсть! Что я, одичала?

Осударь тихонько:

— Маремьяна, не страмись перед державами. Лезь в дудку'

Покатили. Иванко на козлах, Машка да Жужа на запятках, осударь да осударына, Ванькина мамка да ише кое-каки в дудку положены...

Царицу кряду укачало:

— О, беда, беда! Держите меня за резвы ноженьки!

...В лиминатор выпехалась, все пароходы облевала, которы из-под мосту шли. У Ванькиной мамы от страху кажной волос шишом... А осударь провешшился:

— Мне б чичас дома на диванчике получиться... Или хотя б на травке... на земельке б...

В это время Машка нажала ты'рмас, и дирижаб остановило, ажно вся публика стегнулась о пол носом.

Ванька заслонку отпират:

— Пажалте, ваши величия и прочие, полюбоваться на пизаж, также освежиться в буфете.

Среди моста беседка — продажа пива, портера и меда распивочно и на вынос. Амператор со своей Маремьяной зубов не можут сцепить:

— В дыру тебя с твоими пизажами! Вези обратно! Бери девку, только вези обратно!

..........

Вскорости невестино придано выдали, платков, катанцей худых куча... Пир средили.

Жужа да Машка в первых сидят. Собака подбират, что дают, а кошчонка расстраиваитсе:

— Ванька-то каку Квазимоду за себя взял! Настояшша негрянка!..

Ульянка это услыхала и высвйснула Ванькиных друзей на улицу под дождик.

Вот молодых в спальну свели. Ульянка того и ждала. Она была такой яд... Взяла парня в охабочку:

— Ваня, я ваша навеки. Неужели своей любезной супруге не откроиссе, откуль у тя эко богатство?

Такой лисой подъехала: скажи да скажи и — боле никаких данных. Не мог Ванька отдуться, рассказал про кольцо. И только он заспал, захрапел, подла баба сдернула у его с пальца перстень. Переменила с руки на руку... Выскочило три ерманца:

— Что, нова хозейка, нать?

А у этой хозейки за границей хахаль был приготовлен. Она смала дружйшков полюбливала.... И приказыват:

— Несите меня в этом доме до города Парижа!

Дом с мостом поднело и поташшило, а Ванька окном выпал.

Амператор утре вышел на реку проттись, а моста как не бывало. Ваньку за кражу и бросили в тюрьму. А мамка с Машкой да с Жужой получились в прежней избушке. Старуха плачет, а Жужа ругается:

— Что же, Ванька Доброй будет в темнице гнить, евонна мама слезить свои старые глаза, а та стерьва погана со своим прихохо'тьем кровь нашу пить?!

Машка говорит:

— Я найду профессора знающего. Он за десятку кому хошь тридцать три икоты впятит... Ульянка-та на карачках напо'лзаитсе!

Мамка головой качат:

— Нет, Машенька, не подействует. Ульянка сама баба знатли'ва. Отворот сделат, дак мы же и пропали.

Собака последно слово взела:

— Больше ничего не остается, как мне да тебе, Машка, итти это волшебно кольцо добывать.

Котомочки сошили, сухариков насушили; пришли кошечка да собачка в тюрьму проститься... Ваня заплакал. Машка утешат:

— Помнишь, Вапя, ты читал нам «Вокруг света в восемьдесят дней»?.. Мы эки же!

..........

И пошли до города Парижа. Бредут лесами темныма, идут степями широкима, лезут горами высокими. Сказывать скоро, а итти долго. За границей в нескольких городах концерты давали с большим успехом.

Вот и до Парижу доправились. Собака переулками, а Маха по крышам лупит. На площадь выбежали, в глазах Ванькин дом с крыльцом и мост кольцом.

Вспомнили хозеина, поплакали.

Машка говорит:

— Ты, Жужа, ложись у ворот караулить, а я полезу в квартеру. Во'ногде шторки спушшены,— не иначе спальна... И окна полы — рожжарела, сука!

Машка в комнату забралась. Ульянка на кровати лежит и кольцо в зубах держит. Кошка поймала мыша и сви'снула царевне в зубы. Та заплевалась и выронила кольцо. Махасхватила да в окошко. Ух, они с собачонкой ноги явили! Из городу выкатились да две-три губерни без отдоху летели. Дале перелезли горы высокие, продрались лесами темными. Устали, а с песнями идут — дело справили. Кольцо пушше глаза хранят, несут попеременно. Сказывать скоро и легко, итти долго и трудно. Но вот и река перед глазами и родимой городочик за рекой... Копешно, поплакали от радости. Собака говорит:

— Машка, я больша, ты маленька. Бери кольцо в зубы, садись ко мне на загривок. Я поплыву.

Едут. Машка хвостом парусит, видами любуется и думат:

«С Ванькой, бывало, эдак-ту под парусом песни поем... Не зпашь, парень, что везем тебе радось!»..

Вот и пристань видать... Конец путям-дорогам, аминь скорбям-печалям! Ура бы тепере кричать, песни бы петь, да... кольцо в зубах. И собака радуется:

— Маха, может завтра опять на лодочке с Ванькой... Помнишь:

А Машке давно хорошо. У Машки сердце петухом запело. Она разинула пасть да па всю-то реку:

Кольцо изо рта да бульк в воду.... Выбрались кошка да собака из воды, пали наземь. Как не умерли с горя.... Машка вскоре запричитала:

Жу'жу будто шило ткнуло:

— Из-за меня?! Ах ты, вралья редкозубая! Я, бедна, плыву-отдуваюсь, а она едет на моей шее, как барына, да ише песни поет!... Что это кошкодавы-ти нынче не ходят?!.

— Это вас, сук кобелячьих, на живодерку надо! Ты, как дика, Ваньки ну песню завыла, а я природна певча... конешно, не стерпела.

В это время у того же берега мужики семгу промышляли. Добыли большу рыбину, стали ей череви'ть, услыхали кошку да собаку и говорят:

— Верно, с голоду несчасны дерутся. Бросим черева-та им!

Жужа да Маха стали ись да кольцо-то в черевах и нашли. Кольцо волшебно не потонуло. Его эта рыбина проглотила...

Наши друзья от радости мало не убились. До закати'мого тут праздновали, а ночью подобрались к тюремной ограды. Машка па стенку залезла, положила кольцо в кирпич и давай петь.

Ванька услыхал и показался в окошечко.

— Моя, — говорит, — кошечка была эка же пасть. Машка окно приметила и по трубе айда к хозеину.

Он схватил ей, целует... А Маха суприз подает... Как у бедного парня сердце от радости не лопнуло! Ну, кольцо с руки на руку переменить да языком лягнуть не долго... Выскочило три ерманца:

— Что, новой хозеин, нать?

— Немедленно воротить на старо место дом с крыльцом и мост кольцом...

Утром осударь вышел на проминаж, а мост как век тут был, и пароходики из-под его взад-вперед. Ваньке ту же минуту от императора телеграма:

— Прошшаю. Ульянку можно вымепять на другу дочку. Добавлю деньжонок.

Ванька на ответ:

— Нам ваши дочки и даром не надо, и с деньгами не надо!

Стали опять поживать четверыма — Ванька с мамкой да кошечка с собачкой. А дом с мостом отворотили в другу сторону.

ЗОЛОЧЕНЫЕ ЛБЫ

На веках невкотором осударстве царь да ише другой мужичонко исполу промышляли. И по началу все было добрым порядком. Вместях по рыболовным становищам болтаются, где кака питва' идет, тут уж они первым бесом.

Царь за рюмку, мужик за стакан. Мужичонка на имя звали Капитон. Он и на квартире стоял от царя рядом.

Осенью домой с моря воротяцца, и сейчас царь по гостям с визитами заходит, по главным начальникам. Этот Капитонко и повадился с царем. Его величию и не по нраву стало. Конешно, это не принято.

Оногды императора созвали ко главному сенатору на панкет. Большой стол идет: питье, еда, фрелины песни играют. Осударь в большом углу красуется. В одной ручки у его четвертна, другой рукой фрелину зачалил. Корона съехала на ухо, мундер снят, сидит в одном жилету. Рад и тому бажоной, што приятеля нету.

Вот пир к концу заприходил. Царицы Аграфены пуще всех в голову вином ударило. И как только ейной адъютант Королев в гармонь заиграл, она вылезла середка залы и заходила с платочком, запритаптывала:

Сенаторы, которы потрезве, смеются:

 — Хы-хы! При муже кавалера припеват. Вот до чего — и то ничего.

И вдруг это веселье нарушилось. Капитонко в залу ворвался, всех лакеев распехал, увидал, что царица Аграфена утушкой ходит, сейчас подлетел, ногами шарконул и заходил вкруг ей вприсякду, с прискоком, с присвистом. Песню припеват:

А у самого калошишки па босу ногу, у пинжачонка рукав оторван, карманы вывернуты. Под левым глазом синяк. И весь Капитон пьяне вина! Царь немножко-то соображает. Как стукнет по столу, да как рявкнет:

— Вон, пьяна харя! Убрать его!

Капитонко царя услыхал, обрадовался, здороваться лезет, целоваться:

— На, пес с тобой, ты вото где? А я с ног сбился, тебя по трактирам, по пивным искавши!

Придворны гости захикали, заощерялись... Это царю пеприлично:

— Кисла ты шерсь! Ну, куда ты мостиссе?! Кака я те, пьянице, пара? Поди выспись.

Капитонку это не обидно ли?

— Не ты, тиран, напоил! Не тебя, вампира, и слушаю! Возьму батог потяжеле, всех разбросаю, кого не залюблю!

Брани, дак хоть потолоком полезай. Царь с Капитоном драцца снялись. Одежонку прирвали, корону под комод закатили. Дале полиция их розняла, протокол составили.

С той поры Капитона да амператора и совет не забрал. И дружба врозь. Мужичонко где царя увидат, все стращат:

— Погоди, навернессе ты на меня. Тогда увидам, которой которого наиграт.

Судятся они друг со другом из-за кажного пустяка. Доносят один на другого. Чуть у царя двор не убрали или помойну яму закастили, мужичонко сейчас ко квартальному с ябедой.

Вот раз царь стоит у окна и видит: Капитонко крадется по своему двору (он рядом жил) и часы серебряны в дрова прятат. Уж, верно, крадены.

Царь обрадовался!

— Ладно, зазуба! Я тебе напряду на кривое-то веретно.

Сейчас в милицию записку. У мужика часы нашли и самого в кутузку. Он с недельку отсидел, домой воротился. И даже супу не идет хлебать, все думат, на царя сердце несет. Вот и придумал:

У царя семья така глупа была: и жена, и дочки, и маменька. Цельной день по окнам пялятся, кивают, кавалерам мигают, машут. Царь их никуда без себя не пускат в гости. Запоежжат, на войну ли, на промысел, — сейчас всех в верхней этаж созбират и на замок закроет.

А вокурат тот год, как промеж царем да Капитонком остуда пала, в царстве сахару не стало. Капитонко и придумал. Он в короб сору навалил, сверху сахаром посыпал да мимо царский дворец и лезет, пыхтит, тяжело несет... Царские маньки да вапьки выскочили:

— Эй, мужичок! Откуда эстольку сахару?

— На! Разве не слыхали? Заграничны пароходы за Пустым островом стоят, всем желающим отсыпают.

Ваньки-маньки к царю. Царь забегал, зараспоряжался:

— Эй, лодку обрежай! Мешки под сахар налаживай!

Аграфена с дочкой губы надувают:

— Опять дома сидеть... Выдал бы хоть по полтиннику на тино, в тиматограф сходить. Дома скука, вот так скука дома!

Царь не слушат:

— Скука? Ах, вы, лошади, кобылы вы! Взяли бы да самоварчик согрели, грамофон завели да... Пол бы вымыли.

Вот царь замкнул их в верхнем этажу, ключ в контору сдал, мешки под сахар в лодку погрузили и, конешно, пива ящик на свою потребу. Паруса открыли и побежали за Пустые острова. С царем свиты мужика четыре. Провожающий народ на пристани остался. Все узнали, што царь по сахар кинулся. Капитонко украулил, што царя нету, сейчас модной сертук на прокат взял, брюки клеш, камаши с колошами, кепку, заместо бороды метлу, штобы пе узнали. Потом туес^[9] полон смолы, пеку черного налил, на голову сды'нул, идет по городу да вопит:

— Нет ли лбов золотить!? А вот кому лоб золотить?

К царскому дворцу подошел да как вякнет это слово:

— А нет ли лбов золотить?!

Царева семеюшка были модницы. Оне из окна выпехались, выпасть рады.

— Жала'м, мы жалам лбов золотить! Только ты, верно, дорого спросишь?

— По причине вашей выдающей красоты отремонтируем бесплатно. К вам кото'ройду затти?

— Мы сидим замчёны и гостей к себе на канате, на блочку' подымам.

Вот они зыбочку спустили, тот примостился:

— Полный ход!

У Аграфены силы не хватат. Мужик тяжолой, да смолы полпуда. Аграфе на девку да матку кликнула. Троима за канат ухватились, дубинушку запели:

Затянули Капитона. На диван пали, еле дышут:

— Первой экой тяжелой мужик. Вы откулешны будете, мастер?

— Мы европейских городов. Прошлом годе англиску королеву золотом прокрывали, дак нам за услуги деплом из своих рук и двухтрубной мимоносец для доставки на родину. Опеть францускому президенту, извините, плешь золотили.

— А право есть?

Капитонко им стару квитанцию показыват, оне неграмотны, думают деплом.

— А, очень приятно. Этого золота можно посмотреть?

— Никак нельзя. Сейчас в глазах ослепление и прочее. Во избежение этого случая, докамест крашу и полирую, глаз не отворять. Пока не просохнете, друг на дружку не глядеть и зеркало не шевелить.

Царицы жалко стало золота на бабку:

— Маменька-та стара порато, уж верно не гожа под позолоту-ту... Маменька, ты в позолоту хошь?

— Ась?

Хошь, говорю, вызолотицце?

— Ась?

— Тьфу, изводу на тебя нету! Вот золотых дел мастер явился. Хошь, обработат?

— Ну как не хотеть! Худо ли для свово умиления к празднику вызолотицца!

Капитон их посадил всех в ряд.

— Глазки зашшурьте. Не моги некотора здреть! Он смолы поваренкой зачерпнул да и ну, ту да другу, да третью.

— Мастер, што это позолота на смолу пахнет?

— Ничево, это заготовка.

А сам насмаливает. Мажет, на обе щеки водит. У их, у бажоных, уж и волосья в шапочку слились. А он хвалит:

— Ах, кака прёлись! Ах, кака краса!

Те сидят довольнехоньки, только поворачиваются:

— Дяденька, мне этта ишше положь маленько на загривок...

Капитон поскреб поваренной со дна. Потяпал по макушкам:

— Все! Ну, ваши величия! Сияние от вас, будто вы маковки соборны. Сейчас я вас по окнам на солнышко сохнуть разведу.

Аграфену в одно окно посадил, девку в друго, а бабенька на балкончик выпросилась.

— Меня, — говорит, — на ветерку скоре захватит.

Мастеру некогда:

— Теперь до свидания, о ревуар! Значит на солнышке сидите, друг на дружку не глядите, только на публику любуйтесь. Папа домой воротицца, вас похвалит; по затылку свой колер наведет. Ему от меня привет и поцелуй.

Тут Капитон в окно по канату, да только его, мазурика, и видели.

У царя дом глазами стоял на площадь, на большу, наторгову. Там народишку людно. Мимо царской двор народу идет, как весной на Двины льду несет. Окна во дворце открыты, как ворота полы. В окнах царска семья высмолены сидят, как голенишша черны, как демоны. Бабушка на балконе тоже, как буги'рь какой. Народ это увидел и сначала подумали, што статуи, негритянска скульптура с выставки куплена. Потом разглядели, што шевелятся: россудили, што арапы выписаны ко двору. А уж как царску фамилию признали, так город от повернулся. Учали над черными фигурами сгогатывать. Ко дворцу со всех улиц бежит, по дороге завязываются. Матери ребят для страху волокут:

— Будете реветь, дак этим черным отдаи'м!

Мальчишки свистят, фотографы на карточку царскую семью снимают, художники патреты пишут...

О, какой страм!

Напротив царского дома учрежденье было — Земной Удел. И тут заседает миницинский персонал. Начнльники-ти и увидали царску фамилью в таком виде и народно скопленье. Не знают, што делать. И тут ише явились извошшишьи деликаты. На коленки пали и сказали:

— Господа пачальники! Бабенька царская, прах с има, в черном виде па балконе сидят, дак у нас лошади бросаются, седоки обижаются, двоих седоков убило. Пропа-а-ли наши головушки! И-и-хы-хы-хы-ы!

Извошшики заплакали, и все заплакали и сказали:

— Пойдемте — всенародно умолять ихны величия, не пожалеют ли, пожалусто, простого народу!

Вот запели и пошли всема' ко дворцу. Выстроились перед полатами в ширинку, подали на ухвате прошенье. Аграфена гумагой машет да кивает. И бабка ужимается и девка мигает. Оне думают, народ их поздравлять пришел.

Што делать? Нать за царем бежать. А всем страшно: притти с эдакой весью, дик захвоснет на один взмах. Однако главной начальник сказал:

— Мне жись не дорога. На бутылку даите', дак слетаю.

Чиновники говорят:

— Ура! Мы тебе ераплан, либо там дерижаб даим, только ты его за границу не угони.

Начальник в ероплан вставился, от извошшиков деликат в кучера. Пары розвели, колесом завертели, сосвистели. Ух, порхнули кверху, знай, держи хвосты козырем!

Пока в городе это дело творицца, царь на Пустых островах в лютой досады сидит. Ехал не пошто, получил ничего. Ехал, ругался, што мешков мало взяли, приехали — сыпать нечего. Ни пароходов, ни сахару; хоть плачь, хоть смейся. Сидит егово величие, пиво дует. В город ни с чем показаться совеспо. Вдруг, глядит, дирижаб летит. Машина пшикнула, пар выпустила, из ей начальник выпал с деликатом. Начальник почал делать доклад:

— Ваше высоко... Вот какие преднамеренны поступки фамилия ваша обнаружила... Личики свои в темном виде обнародовали. Зрителей полна плошшадь, фотографы снимают, несознательны элементы всякие слова говорят...

Царь руками сплескался да на дирижаб бегом. За ним начальник да деликат. Вставились, полетели. Деликат вожжами натряхиват, начальник колесом вертит, амператор пару поддает, дров в котел подкидыват... Штобы не так от народу совесно, колокольчик отвязал.

Вот и город видать, и царски палаты. На плошшади народишко табунится. Гул идет. Меницинской персонал стоит да кланеится. Мальчишки в свистюльки свистят, в трумпетки трубят. Царь ажно сбрусвянел.

— Андели, миру-то колько! Страм-от, страм-от какой! Деликат, правь в окно для устрашенья!

Народ и видит, дирижаб летит, дым валит. Рра-аз! В окно залетели, обоконки высадили, стекла посыпались, за комод багром зачалились.

Выкатил царь из машины, да к царицы.

За коршень сграбился:

— Што ты, самоедка... Што ты, ко'льско страшилиш-шо!

Аграфена засвистела: 

— Ра-а-атуйте, кто в бога верует!!.

Царь дочку за чуб сгорстал. У ей коса не коса, а смолена веревочка. 

Царь на балкон. Оттуда старуху за подол ташшит, а та за перила сграбилась да пасть на всю плошшадь отворила.

Народ даже обмер. Не видали сроду да и до этого году. Еле царь бабку в комнату заволок:

— Стара ты корзина! Могильна ты муха! Сидела бы о смертном часе размышляла, а не то што с балкона рожу продавать.

Вот оне все трое сидят на полу — царица, бабка да дочка — и воют:

— Позолоту-ту сби-и-л, ах, позолоту-ту сгубил! Ах, пропа-а-ла вся краса-а!..

— Каку таку позолоту?!

— Ведь нас позолотили, мы сидели да сохли-и.

— Да это на вас золото??? Зеркало сюда!!.

Ваньки-маньки бежат с зеркалом. Смолены-ти рожи глаза розлепили, себя увидали, одночасно их в ом-морок бросило.

Полчасика полежали, опять в уме сделались. Друго запели:

— Держите вора-мазурика!.. Хватайте бродягу!

Царь кулаком машется:

— Сказывайте, как дело было.

Вот те в подолы высморкались, утерлись, рассказывают...

Царь слушал и сам заплакал: 

— Он это! Он, злодей Капитонко, мне назлил... Он, вор, меня и из города выманил. Не семья теперь, а мостова асфальтова! Ишь, пеком-то вас как сволокло...Охота народ пугать, дак сами бы сажи напахали, да розвели, да и мазали хари-ти... Дураки у меня и начальники. Кланяться пришли... Взяли бы да из пожарного насоса дунули по окнам-то. Холеры вы, вас ведь теперь надо шкрапить...

— Ничего, папенька, мы шшолоку наварим и пусть поломойки личики наши кажно утро шоркают.

Царь побегал-побегал по горнице, на крыльцо вылетел.

Народишко, который ради скандалу прибежал, с крыльца шарахнулся.

Царь кричит:

— Стой! Нет ли человека, кто мужика со смолой в рожу видел?

Выскочили вперед две торговки, одна селедошница, друга с огурцами.

— Видели, видели! Мушшина бородатый в сертуке туда полз с туесом, а обратно поро'зной.

— В котору сторону пошел?

— А будто по мосту да в Заречье справил.

— Тройку коней сюда! — царь кричит.

Тройку подали. Царь с адъютантом сел, да как дунули, дунули, только пыль свилась, да народ на карачки стал. Через мост к зарецким кабакам перепорхнули. Катают туда-сюда, спрашивают про Капитонка:

— Тут?

— Нет, не тут.

— Тут?

— Нет, не этта!

Буди в Канской мох мужичонко провалился... А Капитонко ведь там и был. Учуял за собой погоню, — бороду, метлу-ту, отвязал, забежал в избушку. Там старуха самовар ставит, уголье по полу месит.

— Ты, бабушка, с чем тут?!

— Чай пить средилась. А ты хто?

— Чай пить?! Смертной час пришел, а она чай пить... Царь сюда катит, он тя застрелит.

— Благодетель, не оставь старуху!

— Затем и тороплюсь. Скидовай скорей сарафанишко да платок, в рогозу завернись, да садись под трубу заместо самовара.

Живехонько они переменились. Капитонко уж в сарафане да в платке по избы летат, самовар прячет, бабку в рогозу вертит, на карачки ей ставит, самоварну трубу ей на голову нахлобучил:

— Кипи!

Тут двери размахнулись, царь в избу. Видит, старуха около печки обрежаится:

— Бабка, не слыхала, этта мужик в сертуке мимо не ехал?

А Капитонко бабьим голосом:

— Как не видеть! Даве мимо порхнул, дак пыль столбом.

— В котору сторону?

— Не знай, как тебе росказать... Наша волость — одны болота да леса. Без провожатого не суниссе.

— Ты-та знашь место?

— Родилась тут.

— Бабка, съезди с моим адъютантом, покажи дорогу, найти этого мужика... А я тут посижу, боле весь росслаб, роспался... Справиссе с заданием, дак обзолочу!

Мазурик-то и смекат:

— Золотить нас не нать, а дело состряпам. Сидите, грейте тут самоварчик, мы скоро воротимся, чай пить будем.

Капитонко в платок рожу пуще замотал да марш в царску коляску. Только в лесок заехали, эта поддельна старуха на ножку справилась, за адъютанта сграбилась да выкинула его на дорогу; вожжи подобрала, да только Капитонка и видели.

А царь сидит, на столе чашки расставлят.

Бедна старуха вод трубой — ни гу-гу.

На улице и темнеть стало. Царю скучно:

— Што эко самовар-от долго не кипит?

Его величество трубу снял, давай старухе уголье в рот накладывать... Удивляется, што тако устройство. Потом сапог скинул, бабки рожу накрыл, стал уголье раздувать. Старуха со страху еле жива, загудела она, зашумела, по полу ручей побежал...

Царь забегал:

— Ох-ти мне! Самовар-от ушол, а их чай пить нету. Скоре надо заварить...

Хочет самовар на стол поставить.

— На! Где ручки-те?

Старуху за бока прижал, а та смерть шшекотки боится: она как визгнет не по-хорошему... И царь со страху сревел да на шкап. А старуху уж смех одолел. Она из рогозы вылезла.

— Ваше величество, господин амператор! Не иначе, што разбойник-от этот и был. Как он нас обоих обмаку'лил, омманул...

Ночью царь задами да огородами пробрался домой, да с той поры и запил бажоной.

А Капитонко в заграницу на тройки укатил и поживат там, руки в карманах, ходит, посвистыват.

ПРОНЬКА ГРЕЗНОЙ

Выло три брата, три американа, и сидели они за морем. Старшой прошел все пауки и нажил больши капиталы. Однажды созвал он братьев и говорит:

— Пока сила да здоровье позволяют, охота мне белой свет посмотреть и себя показать. Домой не вернусь, покамест славы не добуду.

Братья запричитали:

Расстроили старшого:

— Розорвало бы вас, как жалобно сказываете... Вот вам тысячу золотых на розживу.

Молодцы деньги приняли, благодарно стукнули лбом в половицу и сказали:

— Дорогой брат и благодетель! Ежели не секрет, в каку ты державу прависсе?

— Надумано у меня в российски города. ,._:

— Дорогой брат и благодетель! И нам в. Америки не антиресно. Тоже охвота счастье испытать. Возьми нас с собой.

— Россия страна обширна. — Хотите — поезжайте, хотите — нет.

Вслед за старшим братом приезжают эти молоды американы в Питербурх. Сидят в гостиницы, головы ломают, на како бы дело напуститься. Увидали на столе календарь. В календаре на картины царь написан с дочерями. Эти дочери пондравились.

— Давай, посватаимсе у царя! Вдруг да наше счастье? Послали во дворец сватью. А царски дочки были самовольны и самондравны. Кажна по четыре кукиша показала:

— Мы в женихах-то как в навозе роемся. Кнезьев да прынцов помахивам. На фига нам твои американы, шваль такая!

Младша добавила:

— Не хотят ли на нашей рыжей кобылы посвататься? Она согласна.

Так эта любовь до времени и кончилась. Теперь пойдет речь за старшим братом. Он тоже посиживат на квартиры, рассуждат сам с собой:

— Годы мои далеко, голова седа, детей, жены нету, денег не пропить, не происть. Нать диковину выкинуть всему свету на удивленье.

В торговой день от скуки он пошел на толкучку и видит — молодой парень ходит следом и глаз не спускат.

Через переводшика спросил, что надо. Парень не смутился:

— Очень лестно на иностранной державы человека полюбоваться. Костюм на вас первый сорт-с...

Американин портфель отомкнул, в деньгах порылся и подает парню трешку:

— Выпей в честь Америки!

А тот на портфель обзарился. Навеку столько денег не видал. Американину смешно:

— Верно нравятся богатые люди?

— Бедны никому не нравятся.

— Имя ваше как?

— Пронькой ругают.

— Зайдите, мистер Пронька, вечером поговорить ко мне на квартиру.

В показанное время Пронька явился по адресу. Хозяин посадил его в мягки кресла:

— Увидел я, мистер Пронька, велику в тебе жадность к деньгам и надумал держать с тобой пари. Я, американской гражданин, строю па главном пришпехте магазин, набиваю его разноличными товарами и передаю тебе в пользование. Торгуй, розживайся, капиталы оборачивай, пропивай, проедай... За это ты, мистер Пронька, пятнадцать лет не должен мыться, стричься, бриться, сморкаться, чесаться, утираться, ни белья, ни одежды переменять. Мои доверенны будут твои торговы книги проверять и тебя наблюдать. Ежели за эти пятнадцать лет хоть однажды рукавом утрессе, лишаю тебя всего нажитого и выбрасываю тебя босого на улицу. Ежели же вытерпишь, через пятнадцать лет хоть во ста миллионах будь, все твое бесповоротно. Далее, как ученой человек, буду я про тебя книги писать и фотографом снимать. Вот, мистер Пронька, подумайте!

Мистер Пронька говорит:

— Живой живое и думает. Согласен.

К нотариусу сходили, бумаги сделали, подписи, печати.

Дело, значит, не шутово.

Вот наш счастливец заторговал. Пошли дни за днями, месяцы за месяцами... Первы-то годы Пронька спал по два, по три часа. Товары получат, товары отпускат — из кожи рвется, торгует. В пять годов он под себя дом каменной — железна крыша — поставил. К десяти годам в каждом губернском городе Пронькин магазин, в каждой деревни лавка. Наблюдение за выполнением американин доверил двум своим братьям, несчастным от любви, узнавши, что они не при деле да не при месте.

День за днем, год за годом зарос Пронька, аки зверь, аки чудо морское. Лицо, руки — чернее башмаков, грива на голове метлой, бородншша свалялась, лохмотья висят. Летом дождик попадат на голову-то и мытье.

Год за год хлобошшится в грязи, только и порадуется, что над деньгами. А денег — всей конторой считают.

Стал Пронька именитым купцом. Ездит на рысаках. Как навозну кучу повезут по городу. Однако этой куче ото всех почет и уважение. Все у ней в долгу. Сам осударь тысячами назаймовал. К двенадцати-то годам у Проньки на царя полна шкатулка кабальных записей. Вот каку силу мужичонко забрал!

Только своего американина наш капиталист боится. Все терпит. Американин его помесячно аппаратом снимат во всяких видах, измерят, во сколько слоев грези наросло, вшей вычислят, каждогодно насчет Проньки сочиненье издават. В американских тиматографах стали шевелюшших пронек показывать. Ну, экой бы славы не все рады.

Год за годом, скоро и сроку конец. И ни разу Пронька с копыл не сбился, ни разу братья-наблюдатели на него слова не нанесли.

Тут соседни державы на царя войной погрозили. Надо крепостям ремонт, надо ерапланы клеить, выпускать удушливы газы. А казна поро'зна.

Царь Проньки записку:

— Одолжите полдесятка миллиончиков.

Пронька сдумал думушку и не дал. Царь, подождав, посылат мипистра. Пронька сказался, что болен. Царь лично прикатил:

— Ты что, сопля пропашша, куражиссе? Как хошь, давай денег!

— Никак не могу, ваше величие! Вы и так в долгу, что в море, — ни дна, ни берегов.

— Хошь, я тебя, бандита, енералом пожалую?

— Даже в графы нам и то не завлекательно. А коли до самого дела, дозвольте с вами породниться и вашу дочь супругою назвать.

— Что ты, овин толстой! Что ты, вшива биржа! Да поглядись-ко ты в зеркало...

— В зеркало мы о святках смотряли, и вышло, что воля ваша, царская, а большина наша, купецкая.

У царя губы задрожали:

— Ты меня не заганивай в тоску, сопля пропашша!.. А у меня девки-то три, котора нать?

— Каку пожалуете.

— Тогда хоть патрет сресуй увеличенной с твоей рожи. Я покажу, быват, котора и обзарится. Только имей в виду — в теперешно время нету настояшшого художника. Наресуют, дак зубы затрясет.

— За мастером дело не стало. В три упряга окончено в красках и приличной раме. Пронька со страху прослезился:

— Сатаной меня написали... Знают, как сироту изобидеть... Уж и кажной-то меня устрашится, уж и всякой-то меня убоится!..

Царь на портрет взглянул, оробел, старших девок кличет:

— Вот, дорогие дочери! Есь у меня про вас жених. Конечно, но внешности так себе, аригинальный старичок, зато камерсант богатеюшшой.

Старша глаза взвела на картину, с испугу в подпечек полезла. Папа ей кочергой добывал и ухватом — все напрасно. Друга дочка сперва тоже заревела, дале сграбилась за раму да с размаху родителю на голову и надела....

Младша дочь явилась, папаша сидит в картины и головой из дыры навертыват.

— Вот, дорогая дочь, сватается денежной субъект. Не гляди, что грезишша да волосишша, он тебя обижать будет нельзя как лучче...

Девка его пересекла:

— Плевать я хотела, что там обажать да уважать! Ты мне справку подай, в каких он капиталах, кака недвижимось и что в бумагах!..

Она с отчишком зашумела. В те поры старша из подпечка выбралась да к середней сестры катнула:

— Сестрича, голубушка, татка-то одичал, за облизьяна за шорснатого замуж притуганива-а-ат! Убежим-ко во болота во дыбучи, а мы схоронимсе в леса да во дремучи!

— В дыру тебя с лесом! Мы в Америку дунем. Чорт ли навозного лаптя лизать, когда нас американы дожидаются.

У старшухи слезы уж тут;

— Реви, реви, корова косая! Вот ужо таткин облизьян обнимать придет.

— О, не надо, не надо!

— Не надо, дак выволакивай чемоданы, завязывай уборы да сарафаны! А я фрелину к тем понаведаться сгоняю.

Два брата, два американа рады такому повороту. Ночью подали к воротам грузовик, чемоданы и обеих девок погрузили да и были таковы. Дале и повенчались и в Америку срядились на радостях. Мужья рады дома женами похвастаться. Жены рады, что от Проньки ушли.

Царь как узнал, что дочки к американам упороли, только для приличия поматерялся про себя-то доволен, что на свадьбу изъяниться не нать.

Тут Пронькины пятнадцать годов на извод пришли. У него мыло просто и душисто пудами закуплено, мочалок, веников, дресвы возами наготовлено. Везде по комнатам рукомойники медны, мраморны умывальники, а также до потолку сундуков с костюмами зимными, летними, осенними, весенними и прочих сезонов.

В последний нонешний денечек является Пронька к своему американину. Опеть к нотариусу сходили, все договоры розорвали, по закону ни во что положили и любезно распростились. Пронька, что птичка, на волю выпорхнул.

Радось за радосью — царь объявляет о дочкином согласии. Поторговались, срядились. На остатки нареченной жепих говорит:

— Итак, через полмесяца свадьба. В венчальной день публика увидат неожиданной суприз.

На друго утро он снял под себя городски бани на две недели и пригласил двенадцать человек баншиков и двенадцать паликмахтеров. И вот бани топятся, вода кипит, аки гром гремит, баншики в банны шайки, в медны тазы позванивают. Паликмахтеры в ножницы побрякивают.

Неделю Проньку стригли садовыми ножницами, скоблили скобелем, шоркали дресвой и песком терли. Неделю травили шшолоком, прокатывали мылами семи сортов, полоскали, брили, чесали, гладили, завивали, душили, помадили.

В венчальной день двенадцать портных наложили царскому жениху трахмальны манишки, подали костюм последной париской моды, лаковы шшиблеты и прочее.

И как показался экой жентельмен на публику, дак никто буквально не узнал. А узнали, дак не поверили. Он явился, как написаной, бра'вой, то'лстой, красной, очень завлекательной. Царевна одночасно экого кавалера залюбила. До того все козой глядела, а тут приветлива сделалась, говорунья. Свадьба была — семь ден табуном плясали, лапишшами хлопали, пока в нижной этаж не провалились, дак ишо там заканчивали.

А Пронькин американин, приехавши на родину, не избежал некоторой пеприятности. Американска власть на его заобиделась, что пятнадцать лет в России потратил, эдаки деньги на вшивого мужичонка сбросал.

— Неужели, — власть говорит, ты за эстолько лет не мог его соблазнить хоть раз сопли утереть?

Тогда достойной субъект показал им пятнадцать научных изданных томов насчет Проньки. Также открыто спросил:

— Разве вы пе в курсе, что две особы императорской фамилии вышли замуж за американов и принели американску веру?

Власти говорят:

— Это мы в курсе. Вот этот случай — велика честь. Америка гордицца теми двумя молодцами.

— Дак эти два молодца мои родны братья. Кабы не я да не мой Пронька, им царских-то дочек не понюхать бы!

Публика закричала «ура», тем и кончилось.

ВАРВАРА ИВАНОВНА

У Якуньки была супруга Варвара Ивановна.

И кажной день ему за год казался. Вот она кака была зазуба, вот кака па'губа. Ежели Якунька скажет:

— Варвара Ивановна, спи!

Она всю ночь жить будет, глаза пучить. А ежели сказать:

— Варвара Ивановна, сегодня ночью затменье предвешшают. Посидите и нас разбудите.

Дак она трои сутки спать будет, хоть в три трубы труби.

Опять муж скажет:

— Варя, испекла бы пирожка.

— Не стоишь, вор, пирогов.

А скажет:

— Варя, напрасно стряпню затевашь, муку переводишь....

Она три ведра напекет:

— Ешь, тиран! Чтобы к завтрию съедено было!

Муж скажет:

— Варя, сходим сегодня к тетеньке в гости?

— Нет, к эдакой моське не пойдем.

Он другомя:

— Сегодня сватья на именины звала. Я сказал — не придем.

— Нет, хам, придем. Собирайся!

У сватьи гостей людно. Варвара пальцем тычет:

— Якунька, это чья там толстомяса-та девка в углу?

— Это хозяйская дочь. Правда, красавица?

— А по-моему морда. Оттого и пирогов мало, что она всю муку на свой нос испудрила.

Муж не знат, куда деться:

— Варя, позволь познакомить. Вот наш почтеннейший начальник.

— Почтеннейший?.. А по виду дак жулик, казнокрад.

Тут хозяйка зачнет положенье спасать, пирогом строптиву гостью отвлекает:

— Варвара Ивановна, отведайте пирожка, все хвалят.

— Все хвалят, а я плюю в твой пирог.

И к Варваре кто придет, тоже хорошего мало.

Который человек обрадуется угощению, тот ни фига не получит, а кто ломаться будет, того до смерти запотчует.

Мода пришла, стали бабы платьишки носить ребячьи. Варвара наро'сьне ниже пят сарафанов нашила. Всю грязь с улицы домой приташшит. Вот кака Варвара Ивановна была; хуже керосина. Она и рожалась, дак поперек ехала. Муж из-за такого поведения сильно расстраивался:

— Ах ты... про'валь тебя возьми. Запехать разве мне ей на службу? Может, шолкова бы стала?

Вот наша Варвара Ивановна на работу попала. Ежели праздник и все закрыто, дак Варвара в те дни черным ходом в учрежденье залезет и одна до ночи сидит, служит, пишет да считат. 

А ежели объявят:

— Варвара Ивановна, эта вся будет спешна неделя. Пожалуйста без опозданиев...

Дак Варвара всю эту неделю назло дома лежит.

Настанет праздник какой. Варвара одна в учрежденьи работу ломит.

Муж дак за тысячу верст рад бы от этой Варвары уехать, из пушки бы ей рад застрелить.

Оногды идет он со службы, а домой не охота. И видит: дядьки на бочке за город едут. Ах, думает, хорошо б и мне перед смертью на лоно природы.

— Дяденька, подвези!

За папиросу вывезли и Якуньку за город. Стали навоз в яму сваливать. Яма страшна, глубока. Якуня думат:

— В эту бы яму мою бы Варвару Ивановну!

Яма смородинным кустьем обросла. Это Якуня тоже на ус намотал. Домой явился:

— Хотя ноне и лето, ты, Варвара, за город ни шагу!

— Завтра же с утра отправимся! И ты, мучитель, со мной.

Утром бредут за город. Варвара Ивановна, чтоб не по-мужневу было, задью пятится. К ямы подошли, к смородиннику. Якунька заявил:

— Мои ягоды!

— Нет, холуй, мои! Лучче и не подступайся!

Замахалась, скопила в куст, оступилась и ухнула в яму. Якунька прослезился и бросил следом три пачки папирос:

— Прости, дорогая!

Затем домой воротился. Никто его не ругат, никто его не страмит. Самоварчик наставил, сидит, радуется:

— Вот кака жисть ношла приятная!

Однако соседи вскоре заудивлялись, ночему из Варвариной квартиры ни крыку, ни драки не слыхать. Донесли в участок, что не на кирпич ли даму пережгли, боле не орет. Начальник вызвал Якуньку:

— Где супруга?

— Дачу искать уехала.

— Смотри у меня!

Якунька до полусмерти напугался:

— Лучче побежу я добывать свою Варварку.

С веревкой полетел к ямы. Припал, слушат... Писк, визг слыхать...

...А вот и Варин голосок...

Слов не понять, только можно разобрать, что произношение матерное. Якунька конец размотал. Начал удить:

— Эй, Варвара! Имай веревку! Вылезай!

Удит и чует, что дернуло. Конец высбирал, а в петле кто-то боязкой сидит, не боле фунта. Якунька дрогнул, хотел эту бедулину обратно тряхнуть, а она и проплакала:

— Дяденька, не рой меня к Варвары! Благодетель, пожалей!

— Вы из каких будете?

Я Митроба, по-деревенски икота. Мы этта в грезной ямы хранились, митробы, инпузории. Свадьбы рядили, сами собой плодились. И вдруг эта Варвара на нас сверху пала, всех притоптала, передавила. Папиросу жорет, я с табаку угорела. О, кака' беда! Хуже сулемы эта Варвара Ивановна, хуже карболовой кислоты!

Якунька слушат да руками хлопат:

— Ай да Варвара! Ну и Варвара! А все-таки по причине начальства приходится доставать.

— Якуня, плюнь на их на всех! Порхнем лучче от этого страху в Москву.

— Что делать-то будем?

— Там делов, дак не утянешь на баржи. За спасение моей жисти от Варвары я тебя наделю капиталом. Я Митроба и пойду вселяться по утробам. За меня дохтура примуцца, а я их буду поругивать да тебя ждать. Ты в дом, я из дому.

— Якупька шапку о землю:

— Идет! Отвяжись, худая жизнь, привяжись, хорошая!

Митроба завезалась в толково кашне, на последни деньги билет купила, да в Москву и прикатили. На постоялый двор зашли, сели чай пить. Икота в блюдце побулькалась, зарозговаривала:

— По городу ле в киятры ходить, у меня платье не обиходно, да и на Варвару боюсь нарвацца. Лучче без прогулов присмотрю себе завтра барыну понарядне да в ей и зайду.

— Как зайдешь-то?

— Ротом. С пылью ле с едой.

— А мне что велишь?

— Ты в газету объяви, что горазен выживать икоты, ломоты, грыжу, дрип.

Утром Якунька в редакцию полетел, а Митроба в окне сидит, будто бы любуется уличным движением. Мимо дама идет, красива, полна, в мехах. Идет и виноград немытый чавкат. Митроба па виноград села, барына ей и съела. И зачало у барыни в животе урчать, петь, ходить, разговаривать. Ейной муж схватил газету, каки есь дохтора? И читат: «Проездом из Америки. Утробны, внутренни, икоты, щипоты, черевны болезни выживаю».

Полетели по адресу. Якунька говорит: 

— Условия такая. Вылечу — сто рублей. Не вылечу— больной платы прост.

Наложил на себя для проформы шлею с медью.

Приехали. Икотка барыниным голосом заговорила:

— Здравствуй, Якунюшка! Вот как я! Все тебя ждала. Да вот как я! Лише звонок, думаю, не Якуня ли! Вот как я!

Якуньке совестно за эту знакому:

— Ладно, ладно! Уваливай отсель!

Икота выскочила в виде мыша, только ей и видели. Больна развеселилась, кофею запросила. Американского дохтура благодарят, сто рублей выносят.

Теперь пошла нажива у Якуньки. Чуть где задичают, икотой заговорят, сейчас по него летят. У Якуни пальтов накуплено боле двадцати, сапогов хромовых, катанцей, самоваров, хомутов, отюгов быват пятнадцать.

Бедну Митробу из дому в дом, из души в душу гонят, деньги ха'пат. Дачу стеклянну строить зачал, думал — и век так будет. Однако на сем свете всему конец живет. Окончилась и эта легка нажива.

Уж верно к осени было. Разлетелся Якунька одну дамочку лечить, а Икота зау'росила:

— Находилась боле, нагулялась!.. Пристала вся!

Якуня тоже расстроился:

— Ты меня в Москву сбила! А кто тебя от Варвары спас?

— Ну, чорт с тобой! Этта ешше хватай, наживайся! А дале — ша! Я присмотрела себе подходяшшу особу, в благотворительном комитете председательшу. В ей зайду, подоле посижу. Ты меня не ходи гонять. А то я тебя, знахаря-шарлатана, под суд подведу.

Якупька удробе'л:

— Ну, дак извод с тобой, боле не приду. Не дотрону тебя, чертовку!

Получил последню сотенку, тем пока и закончил свою врачебну прахтику.

А Икотка в председательшу внедрилась. Эта дамочка была така бойка, така выдумка, на собраньях всех становит. Речь говорит, часа по два, по три рот не запират. Вот эдак она слово взела, рот пошире открыла, Митроба ей туда и сиганула.

Даму зарозбирало, бумагами, чернильницами зачала на людей свистать. Увезли домой, спешно узнают, кто по эким болезням. В справочном бюро натакали на Якуньку.

Якупька всеми ногами упирается:

— Хоть к ераплану меня привяжите — нейду!

Забегали по больницам, по тертухам, по знахарихам. Собрали па консилиум главну профессуру. Старший слово взял:

— Науке известны такие факты. Есь подлы люди. Наведут, дак в час свернет, В данном случае напушшено от девки или от бабы от беззубой. Назначаю больной десеть баен окатывать с оружейного замка.

Другой профессор говорит:

— И я все знаю скрозь. По-моему, у их в утробы лисите'р возрос. Пушшай бы больна селедку-другую съела да сутки бы не попила, он бы сам вышел. Лисете'р полдела выжить.

Третей профессор воздержался:

— Мы спину понимай, спину ежели тереть. А черев, утробы тоись, в тонкось не знам. Вот бабка Палага, дак хоть с торокана младень — и то на девицу доказать можот.

Ну, они, значит, судят да редят, в пятки колотят, в перси жмут, в бани парят, а больна прихворнула пушше.

Знакомы советуют:

— Нет уж, вам без американского дохтура не сняцца.

К Якуньки цела деле'гация отправилась:

— Нас к вам натакали. Хоть двести, хоть триста ?адите, а без вас не воротимсе.

Якунька вес расслаб:

— От вот каких денег я отказываюсь!.. Сам без прахтики живу, в изъян упал.

Он говорит:

— Ваш случай серьезной, нать всесторонне обдумать.

Удалился во свой кабнет, стал на голову и думал два часа тридцать семь минут. Тогда объявил:

— Через печать обратитесь к слободному населению завтре о полден собраться под окнами у недомогающей личности. И только я из окна рукой махну, чтобы все зревели не по-хорошему:

— Варвара Ивановна пришла! Варвара Ивановна пришла.

Эту публикацию грамотной прочитал неграмотному, и в указанной улицы столько народу набежало, дак транваи стали. Не только гуляющие, а и занятой персонал в толпе получился. Также бабы с детями, бабы-молочницы, учашшиеся, инвалиды, дворники. Все стоят и взирают на окна.

Якунька подкатил в карете, в новых катанцах, шлея с медью. Его проводят к больной. Вынимат трубку, слушат... Митроба на его зарычала:

— Зачем пришол, собачья твоя совесть?! Мало я для тебя, для хамлета, старалась? Убери струмент, лучче не вяжись со мной!

Якунька на ей замахался:

— Тише ты! Я прибежал, тебя, холеру, жалеючи. Варвара приехала. Тебя ишшет!

У Митробы зубы затрясло:

— О, боюсь, боюсь!.. Где она, Варвара-та? Якунька раму толкнул, рукой махнул:

— Она вон где!

Как только на улице этот знак увидали, сейчас натобили загудели, транваи забрякали, молочницы в бидоны, дворники в лопаты ударили, и вся собравшаяся массыя открыли рот и грянули:

— Варвара Иванна пришла! Варвара Иванна пришла!

Икота из барыни как пробка вылетела:

— Я-то куды?

— Ты, — говорит Якунька,— лупи обратно в яму. Варвара туда боле не придет!

Народ думают — пулей около стрелили, а это Митроба на родину срочно удалилась. Ну, там Варваре опять в лапы попала.

А Якупька деляга, умница, снова, значит, заработал на табачишко...

А по-моему, дак он, прохвост, Сибирь давно заработал!

ТЕРЕМ-ТЕРЕМОК

Лежала в поле Русь — кобылья голова.

Бежит генерал:

— Кто в терему, кто в высоко'м?

Никого нет. Он стал тут жить.

Бежит буржуй:

— Кто в терему? Кто в высоко'м?

— Генерал-обдирало. Ты кто?

— Буржуй-обдувало. Пустите на подворье?

— Идите.

Бежит барин:

— Кто в терему, кто в высоко'м?

— Генерал-обдирало. Буржуй обдувало. А ты кто?

— Барин-дармоед. Пустите на подворье?

— Идите.

Бежит кулак:

— Кто в терему? Кто в высоком?

— Генерал-обдирало. Буржуй-обдувало. Барин-дармоед. А ты кто?

— Кулак-мироед. Пустите на подворье?

— Заходи.

Бежит чиновник:

— Кто в терему, кто в высоком?

— Генерал-обдирало. Буржуй-обдувало. Барин дармоед. Кулак-мироед. Ты кто?

— Чиноша— рвана калоша. Пустите на подворье?

— Иди.

Бежит купец;

— Кто в терему? Кто в высоком?

— Генерал-обдирало. Буржуй-обдувало. Барин-дармоед. Кулак- мироед. Чиноша — рвана калоша. А ты кто?

— Купчина — толста брюшина. Пустите на подворье?

— Иди.

Бежит меньшевик:

— Кто в терему? Кто в высоком?

— Генерал-обдирало. Буржуй-обдувало. Барин-дармоед. Кулак-мироед. Чиноша — рвана калоша. Купчина — толста брюшина. Вы кто?

— Эсер-меньшевик! Пустите на подворье.

— Пажалте!

Вдруг шум шумит и гром гремит. По полю Большевик катит:

— Кто в терему? Кто в высоком?

— Генерал-обдирало. Вуржуй-обдувало. Барин-дармоед. Кулак-мироед. Чиноша — рвана калоша. Купчина — толста брюшина. Эсер-меньшевик. А ты кто?

— А Большевик!..

Схватил кобылью голову, да со всей бу'торой закинул к чертям в болото.

ВЕРХОВНЫЙ БУРГОМИСТР ГОРОДА ГАМБУРГА ВОЛОДЬКА ДОБРЫНИН

У Архангельского города, у корабельного прибе'гища жила вдова Добрыниха с сыном. Дом ей достался господский, да обиход в нем после мужа повелся сиротский. Добрыниха держала у Рыбной пристани ларек. Торговала пирогами да шаньгами, квасом да кислыми штями. Тем свою голову кормила и сына Володьку сряжала.

Володька еще при отце вырос и выучился. Кончил немецкую навигацкую школу. Знал языки и иные свободные науки. Как отца не стало, он связался с ссыльными. Они уговорили Добрынина поставить к себе в подполье типографию печатать подкидные листы против власти и против царицы Катерины. Володьке эта работа была по душе. Он стоял у станка, остальные пособляли.

И случилось, что один товарищ поспоровал с ними и донес властям. А полиция давно на Добрынина зубы скалила, ногти грызла.

Однажды заработались эти печатники до ночи. Вдруг сверху звонок двойной — тревога. Ниже подполья подвал был с тайным выходом в сад. Володька вывернул а'ншпугом половицу:

— Спасайтесь, ребята!.. Лезь в тайник! А я останусь. Все одно человека доискиваться будут. Не сам о себе станок ходит....

Товарищи убрались, и только Добрынин половицу на место вколотил, полиция в двери:

— Один ты у станка?

— А что, вам сотню надо?

Повели Володеньку под конвоем. Дитятка за ручку, матку за сердечко. Плачет, как река течет. А сын говорит:

— Не плачь, маменька! За правое дело стою смело.

Конвойный рассмехнулся:

— Какое же твое правое дело, мышь-подпольная?

Володька ему:

— Ничего, дождемся поры, дак и мы из норы.

Его отдали в арестанские роты, где сидели матросы.

Близ рот на острове жил комендант. Дочь его Марина часто ходила в роты, носила милостину. И сразу нового арестанта, кручинного, печального, оприметила, послала няньку с поклоном, подошла сама с разговором.

Бывало, за ужином отцу все вызвонит, что за день видела да слышала, а про Володьку неделю помалкивала. До этой поры, до семнадцати годов, не глядела на кавалеров, а Добрынин сразу на сердце присел. Раз полдесятка поговорила с ним, а дальше и запечалилась. От няньки секретов не держала — старуха не велела больше в роты ходить, молодцов смотреть.

Отец Маринин как на грех в это время дочери учителя подыскивал. Люди ему и насоветовали Володьку:

— Не опушайте такого случая. Против Добрынина мало в Архангельском городе ученых. Молодец учтивой и деликатной. Суд когда-то соберется. До тех пор ваша дочь пользу возьмет.

Не хватило у Маринки силушки отказаться от учителя. Зачал Володька трижды в неделю ходить к коменданту на квартиру. Благодарно смотрел он на ученицу, но почитал ее дитятею.

Дни за днями пошли, и внимательная ученица убедилась, что глаза учителя опять рассеяны и печальны. Люто и ненавистно Володьке возвращенье в роты. Уж очень быстролетны часы свободы. О полной воле затосковал. Бывало, придет, рассмехнется, а теперь — как мать умерла у маленького мальчика.

Нянька спросит по Маринину наученью:

— Опять видна печаль по ясным очам, кручина по белу лицу. Что-то от нас прячешь, Володенька.

— Ох, нянюшка, думу в кандалы не забьешь! Лету конец заприходил. Скоро суд и конец Марининому ученью.

Смотрит бедный учитель в окно. Не слышит, что читает девочка. За окном острова, беспредельная ширь устья Двинского, а там море и воля.

Нянька говорит:

— С вашей читки голову разломит. Вышли бы вы, молодежь, на угор.

Володька говорит:

— Меня вдаль караульны не пустят.

— С лодкой не пустят, а пеших не задержат, кругом вода.

Пришли на взглавье острова. Под ногами белые пески, река в море волны катит, ветер шумит, чайка кричит.

Нянька толкует:

— Сядем этта. Солнце уж на обеднике, а вокурат в полдепь от города фрегат немецкой в море пойдет. Матросы сказывали. Подождем, насмотримся. Вишь ветер какую волну разводит... Володя, почто побледнел?

А у Володьки мысли вихрем: «Либо теперь, либо никогда. Спросить Марину?.. Нет, бросится за мной. Моя дорога неведома. И жив останусь, дак всяко наскитаюсь. Жалко ее. Поскучает да и забудет».

А вслух говорит:

— Марина Ивановна, нянюшка, что я вас попрошу— сходите на болото по ягодки на полчасика. А я выкупаюсь.

Старуха зорко па него посмотрела, заплакала и потащила Марину на мох за горку. Володька еще крикнул:

— Потону, матерь мою не оставьте!

Разделся и бросился в волны. Нянька вопила что-то ему вслед, но пловец уже не слышал. Вопль старухи заглушали голоса вод.

Над городом встала ночь, когда Марипа и нянька, опухшие от слез, вернулись домой. Видя, что Добрынина долго нет, встревоженная и обеспокоенная девушка заставила добыть лодку, и сколько хватило сил гребли они в сторону моря. Марина не хотела, не могла поверить, что ее любезный учитель, такой сильный и отважный, утонул. Нянька натакала до поры до времени не оповещать никого. Люди могли донести куда следует, и тогда спасенный пожалел бы, что его спасли.

Только через сутки комендант послал в город донесение о том, что Добрынип утонул во время купанья. Свидетелем ставал сам. На том дело и покончили.

Только мать как узнала, столько пролила слез, дак ручей столько не тек. Тут уж Марина Ивановна в грязь лицом не ударила, сколько было в сердце нежности к сыну, всю на матерь его перенесла.

Володька не погиб.

Есть счастливцы, которые в огне не горят и в воде не тонут. Слушая об иностранном фрегате, ему пришло в голову, что на таких великанах всегда нуждаются в матросах. И берут людей без разбора. Почто не испытать судьбу?

Чтоб избежать горького расставанья с ученицей, он решил плыть к морю и корабль сам его догонит. А не хватет сил, так выйти на любой попутный остров, дождаться и объявить о себе криком.

И он не ошибся. Судьба улыбнулась смельчаку. Чувствуя, что больше не в силах бороться с волнами, Владимирко выбрался на песчаную отмель. И пока он дрожал тут нагой, зубов не может сцепить, мимо начал проходить величественный четырехмачтовый корабль. Володька закричал по-пемецки и побежал по берегу.

Его заметили. Спустили шлюпку, подняли на борт, одели, согрели, напоили ромом. Судно было немецкое, из Гамбурга. Почуяв себя на воле, убедившись, что его отнюдь не собираются отправить обратно или сдавать русским властям, Володька ожил, развеселился. Свободно владея немецким языком, полюбился всем— от капитана до последнего юнги. Все ему рады. Вот какой уродился. Не говоря об уме, полюбился станом высоким, и пригожеством лица, и речами, и очами.

Капитан фрегата, проницательный и бывалый, часто беседовал с спасенным и однажды сказал:

— Завтра будем дома. Я убедился, господин Вольдемар, что вы человек талантливый и одаренный. Если угодно, представлю вас своему другу бургомистру Гамбурга. Смелые сердца нам нужны, и вас никто не спросит ни о чем лишнем.

Добрынину остается только кланяться.

В Гамбурге капитан отвел свою находку к верховному бургомистру, старому старику.

В те времена Гамбург не был подвержен никакому королю. Управлялся выборным советом. Оттого назывался вольный город. Председателем был бургомистр. Стар был бургомистр, много видели на своем веку почтенные советники гамбургские, а и они не могли достаточно надивиться разуму и познаньям молодого пришельца.

Кроме родного, Володька знал язык немецкий, английский, норвежский, шведский, и его положили доверенным к приему иноземных послов.

Так четыре года прошло. Четыре холодных зимы, четыре летичка теплых прокатилось. Володька доверие Гамбургского совета полной мерой оправдал. Он кому и делом не приробится, дак лицом приглянется. Дом, родина, арест, побег, как сон вспоминается. Здесь все иное и дума другая.

Городской совет постоянно благодарил капитана за его находку. Скоро сказывается, а дело долго делается. Тут приходят на вольный город две напасти. Умер старый многоопытный бургомистр, а прусский король задумал нарушить с Городом досельные договоры, лишить его старинных свобод. Приехали гордые прусские послы и подали лист, что прежним рядам срок вышел и больше в Гамбурге воле не быть, а быть порядкам прусским. Сроку дается месяц.

День и ночь заседает Гамбургский совет. Силой противустать город не может. Надо Пруссию речами обойти, деньгами откупиться. Сделали перебор трем главным советникам.

Один сказал:

— Берусь вырядить вольности на полгода.

Другой сказал:

— Моего ума хватит добыть воли на год.

Третий, годами старший, сказал:

— А и моей хитростью-мудростью больше как на три года вольности не вырвать...

Володька был тоже созван в ту ночь к городской думе.

И тут его сердце петухом запело. Встал и сказал:

— А я доспею воли городу до тех пор, пока солнце сияет и мир стоит...

Выбирать не приходится.

Его и послали рядиться с пруссаками.

С утра да и до темени оборонял Владимир гамбургскую волю. Где требовал, где просил, где грозил, где выгоды сулил. Говорит — как рублем дарит. Красное солнце на запад идет, у Володьки договорное дело как гусли гудет. Складно да ладно. Пруссаки против его доводов и слова не доискались:

— Вы, гамбурцы. люди речисты, вам все дороги чисты.

Новые грамоты печатями укрепили. Теперь нельзя слова пошевелить. Писано, что Добрынину надо:

«Быть Гамбургу вольным городом донележе солнце сияет и мир стоит. А королю не вступаться и прусским порядкам не быть».

Только и вырядили послы ежегодно два корабля соленой рыбы королевскому двору.

Ну, рыбы не жалко. Рыбы море — кормилец несчетно родит.

В честь столь похвального дела в стену думского ратхауза была вделана памятная плита. И на ней золотыми литерами выбита вся история и вся заслуга Владимира Добрынина^[10]. А сам он возведен в степень верховного бургомистра. По заслугам молодца и жалуют.

И в новом чину он служит верно и право. И опять лето пройдет, зиму ведет. Но на седьмой год Володя, как от мертвого сна пробудясь, вдруг затосковал по родине, по матери, по Марине.

И слезы его как жемчужные зерна. Стал молодой бургомистр в простецком платье по корабельным прибегищам похаживать, с архангельскими поморами поговаривать. Оказалось, — они уже слыхали, что здесь в больших русский человек. Вдаль простираться с расспросами Володька не стал, а пришел на совет и заявил:

— Прошу отрядить под меня приправный корабль. Прошу месяц отпуска. Поеду в Русь добывать свою матерь.

Советники понурили головы:

— Любезнейший паш бургомистр. Время осеннее, годы трудные... В море туманы, в русской земле обманы. Боимся за вас, не покидайте нас!

Он на ответ:

— Никто нигде не посмеет задеть верховного бургомистра славного Гамбурга... А не отпустите — умру!

В три дня готова шкуна трехмачтовая, команда отборная и охранная грамота.

Парус открыли, ветер паруса надунул. В три дня добежали до Двинской губы. Теперь наш Володенька и с палубы не сходит, не спит и не ест. Так и смотрит, так и ждет.

У Архангельского города якоря к ночи выметали. В корабельной конторе отметились, и захотелось нашему бургомистру той же ночи к родному дому подобраться, тайно высмотреть своих. Переоделся в штатское платье и направился окраинными улицами в обход, чтоб на кого не навернуться.

И тут его схватили грабители, отняли верхнюю одежду и хотели убить. Темна ночь, черны дела людские...

Володька закричал...

— Что вы, одичали, на своих бросаетесь! Я сам мазурик, на дело бежал...

Тут одни рычат:

— Убить без разговоров!

— Кряду ножом порешить.

— Убежит, — на нас докажет.

Другие возражают:

— Утром зарежем. А то с кровью проканителимся, ночная работа пропадет. Петухи уж вторые поют.

Володька надежды не теряет:

— Возьмите вы меня на ночную-ту работу. На это против меня не найдете мастера!

— Ну идем... Только уж смотри, закричишь или побежишь, — тут тебе и нож в глотку.

Долго шли по продольной улице, свернули на поперечную, остановились у высокого дома, И сквозь мглу ночную узнает пленник — улица их Добрынинская и дом их. Главный шепчет:

— Здесь старуха живет, Добрыниха. Налево пристройка, окно с худой ставней. Тут у них кладовая клеть. Медна посуда есть, одежонка... Пусть один в око'нницу пропехается, будет добро подавать, мы принимать.

У Володьки сердце то остановится, то забьется:

— Я горазд в окна попадать. Меня подсадите.

— Тебя одного не пустим, лезьте двое.

К чужим бы не суметь, а свои косяки пропустили. И ставня под хозяйской рукой не стукнула. Следом за Володькой протискался еще один.

В опасности голова работает круто. Закричать?.. Стены глухие, кто услышит ли?

Стучать? Нет ли чего тяжелого...

Наткнулся на весы. Нащупал гирю. А страшный компаньон к нему:

— Мы, что, гадюка, играть сюда пришли?! Ломай замок у сундука!

Вместо ответа Добрынин левой рукой схватил его за горло и подмял под себя, а гирей в правой руке и ногой приправил, что было сил, грохотать в стену, в двери, во что попало, неистово крича:

— Карау-ул! Спаси-и-те!

В доме поднялась тревога. Забегали люди, замигали огни. Мазурик вырвался из рук Добрынина, ударил его ножом да мимо, только сукно рассек, затем кинулся в окно и выбросился наружу.

Скоро далекий топот ног известил, что мазурики скрылись. С чем нагрянули, с тем и отпрянули.

Того разу дверь в кладовую размахнулась, и несколько человек бросились вязать мнимого вора. Он закричал:

— Не троньте меня, не смейте. Ведите сюда хозяйку Добрыпиху.

А хозяйка Добрыниха бежала по сеням с фонарем.

И тут у нее ноги подрезало, и она закричала с рыданьем :

— Не смейте!.. Это сын, сын Володя, воротился!.. Пала мать сыну на грудь:

Тут не бела береза подломилась, не кудрява зелена поклонилась, повалился сын матери в ноги.

— Дитятко, не мне кланяйся. Благодари Марину Ивановну — только по ее милости я эту прискорбную пору пережила. Она меня заместо матери почитала.

— Маменька, где она?!

— Тут она! За колачеми пришла да и ночевать осталась... Точно знала...

И Марина, станом высокая, а нежным лицом все та же, держит Добрынина за руки, не дает ему падать в ноги. И говорит, говорит, торопится:

— Володенька, как тогда жить-то зачинать без вас горько было. Отец женился, няня померла, я у маменьки у вашей больше гощу. А вас первое время и в живых не чаяли. Потом весть пришла, что пловца кораблем подобрали. На остатках узнали — в Гамбурге морского найденыша главным начальником положили. На вас думать боялись, а надежды не теряли.

И Володька на ответ:

— Тошнехонько! Бил вас денечек, сам плакал годочек! Марина Ивановпа, мама! Перемените печаль на радость, слезы на смех. Я и есть главный бургомистр города Гамбурга. И я за вами на корабле пришел.

Погостил тут Володя сколько привелось, а потом сел с матерью да с невестой на корабль и с вечерней водой, под красой под великой, отправились в путь, чтобы жить вместе и умереть вместе.

МУХА-КОРАБЕЛЬЩИЦА

Скоморошина

ЕРШ

Зачинается-починается сказка долгая, повесть добрая.

Все ли в сборе? Все ли сели? Сядьте по местам, как сокола по гнездам. Слушай, многограмотный народ, пиши-записывай, набело переписывай.

Ходило Ершишко, ходило хвастунишко с ма'лыма робятишками, на худых санишках о трех копылишках по быстрым рекам, по глубоким водам. Прожился Ерш, проскудался. Ни постлать у Ерша, ни окутаться и в рот положить нечего.

Приволокся Ерш во славное озеро Онего. Володеет озером Онегом рыба Лещ. Тут лещи старожилы, тут лещова вотчина и дедина со всем родом-племенем. Закланялось Ершишко рыбы Лещу. Ерш кланяться горазд, — он челом бьет, затылком в пол колотит:

— Ой, еси, сударь, рыба Лещ! Пусти меня, странного человека, на подворье ночь переночевать. За то тебя бог не оставит, родителям твоим царство небесное...

Пустил Лещ Ерша ночь обночевать.

А Ерш ночь ночевал и две ночевал... Год жил и два жил!.. И наплодилось в озере Онеге ершей втрое, впятеро против лещей. А рыба Ерш ростом мала, да щетина у ей как рогатины. Почали ерши по озеру похаживати, почали лещей под ребра подкалывати. Да те ершовы дочери со своима барабан нагуляют, а на леща сказывают. В суд леща тянут, просят с леща на родины и на истины, на именины и на хоропйни'ны.

С этой напасти заводилась в озере Онеге бой-драка великая. Вились-дрались лещи с ершами от Петрова до Покрова. И по той лещовой правде взяли лещи Ерша в полон, рот завязали, к судье повели.

Судья рыба Сом, с большим усом, сидит нога на ногу. Говорит Лещ:

— Вот, осподин судья... жили мы, лещи, в озере Онежском ниоткуда не изобижены. Озеро Онего век была лещова вотчина и дедина. Есть у меня на это письма и грамоты и судные записи. Откуль взялся в озери Онеги Ершишко Щетинников не ждан, не зван. Лисой подъехал, выпросился у меня в Онеги ночь перележать. И я за его сиротство, ради малых робят на одну ночь пустил... А он вор, гадюга, ночь ночевал и две ночевал... Год жил и два жил!.. И теперь поганых ершей в озери впятеро больше против нас, лещей. Да та худа рыба ерши ростом мала, а щетина у их что лютые рогатины. И они по озеру нахально похаживают, лещей под ребра подкалывают. Наши деушки-лещихи постатно себя ведут, постатно по улочки идут, а ерши наших девок имают, сарафаны с их дерут, худыми словами лают. А уж ершовы дочери— курвы! Юбки до колен, папиросы в роте носят, своих ершов машут. А сбылась котора с барабаном, и она доказыват на леща. В суд леща ташшит, грабит с леща на роди'ны, на кстины, на именины, на хорони'ны. С этой беды заводилась у нас с ершами драка немилостива, и по моей лещовой таланести взяли мы Ершишка Щетинникова в полон и к тебе привели: сидите вы, судьи, на кривде, суди по правде!

Говорит судья рыба Сом:

— Каки у тя, у Леща, есь свидетели, что озеро ваше, лещово?

Лещ говорит:

— Нас, лещей, каждой знат. Спроси рыбу Семгу да рыбу Сига. Живут в озери Ладожском.

Спрашиват судья Ерша:

— Ты, ответчик Ерш, шлессе ли на таковых лещовых свидетелей, Семгу да Сига?

Ерш отвечает:

— Слаться нам, бедным людям, на таковых самосильных людей, на Семгу да Сига, не мочно. Рыба Семга да рыба Сиг люди богатые. Вместе с лещами пьют и едят. И хотят они нас, малых людей, изгубить.

Судья говорит:

— Слышишь, истец Лещ, Ерш отвод делат... Еще какие у тея есть свидетели, посредственники?

Лещ говорит:

— Еще знают мою правду честна вдова Щука да батюшко Налим. Живут в Невы реки, под городом Питером.

Спрашивает судья Сом:

— Честна вдова Щука да батюшко Налим тебе Ершу, годны ли свидетели? На их шлессе ли?

Ерш в уме водит:

— Рыба Налим... У его глаза малы, губища толсты, брюхо болышо, — ходить тяжело, грамотой недоволен... Он не подет на суд... А Щука... она пестра, грамотой востра, вся в меня, в Ерша. Она меня не выдаст.

И Ерш говорит:

— Честна вдова Щука да батюшко Налим — то общая правда, на тех шлюся.

Посылат судья рыба Сом Ельца-стрельца, пристава Карася, понятого Судака по честну вдову Щуку, по батюшка Налима.

Побежали Елец-стрелец, пристав Карась, понятой Судак из Онега-озера на Ладогу, с Ладоги на матушку Неву-реку. Стали щупать, нашли Щуку. Учали батюшка Налима искать. День искали и два искали, не пили, не ели и спать не валились. На третьи суточки — день к вечеру, солнце к западу — увидали под островом Васильевским колодину. Колодину отворотили, под колодиной батюшко Налим сидит...

Елец-стрелец, пристав Карась, понятой Судак челом ударили:

— Здравствуешь, сударь-батюшко Налим! Зовет тебя судья рыба Сом с большим усом во славное озеро Онего во свидетели, —на посредство...

— О-о, робята! Я человек старой, у меня брюхо большо', мне иттить тяжело, язык толстой, непромятой, глаза малы — далеко не вижу, перед судьями не стаивал, у мня речь не умильна... Нате вам по гривенке. Не иду на суд!..

Привели на суд Щуку.

Суд завелся.

Вот судья рыба Сом допрашивает Ерша:

— Сказывай, ответчик Ерш, каки у тя на Онежское озеро есь письма и крепости, памяти и грамоты?!

И Ерш ответ держит:

— У моего-то папеньки была в озери Онежском избишка, в избишки были сенишки, в сенищках была клетишка, в клетишки сундучишко под замчишком. В этом сундучишке под замчишком были у меня, доброго человека, книги и грамоты и судные записи, что озеро Онего — наша ершова отчина. А когда, грех наших ради, наше славное озеро Онего погорело, тогда и тятенькина избишка, и сенишки, и клетишка, и сундучишко под замчишком, и книги, и грамоты, и судные записи — все сгорело, ничего Вытащить не могли...

В те поры Леща и Щуку и всех добрых людей, которые рыбы из озера Онега, горе взяло:

— Врешь ты, страхи'ля! Нища ты коробка, кисла ты шерсть. Наше славное озеро Онего навеку не га'рывало, а у тебя, у бродяги, там избы не бывало!

А Ерша стыд не имет. Он соржал не по-хорошему да опеть свое звонит:

— Удивляюсь, что тако?! Был у моего тятеньки дворец на семи верстах, на семи столбах. На полатях бобры, под полатеми ковры, самоваров было, быват, десять — и то все сгорело... А лещовы девки не хвалёнки, а хулёнки, суки оне и навязихи. Оне сами за нами ершами как сомошеччи гоняются. Кабы лещихам волю дать, робят бы в озеро не вошло... А нас, ершей, знают в Питере и в Москве и в Соломбальской слободе, и покупают нас, ершей, дорогою ценою. И варят нас с перцем и с шафраном, и великие господа, с похмелья кушавши, поздравляют... А Лещ что за рыба? Мно'жко ли в ем еды? Ребра одны!..

И честна вдова Щука пе стерпела:

— Подстёга ты, подтыкало! Банно ты поддавало! На овчины ты сидишь, про соболи сказывашь. Тридцать ты лет под порогом стоял, куски просил... А кто тебя знает да ведает, тот без хлеба обедает... Останитца у голи кабацкой от пропою копейка, дак на эту копейку вас, ершей, без талону сотню выдадут. А и уху сварят, — не столько наедят, сколько расплюют.

И Ерш к Щуке подскочил и ей плюху дал:

— Ах ты рвана дыра! А я думал, ты честна вдова щука...

И Щука запастила во весь двор:

— По'рвало тебя бы, разо'рвало тебя бы!! А озеро Онего век было Лещово, а не Ершово! Лещово, а не Ершово!

Судья возгласил:

— Быть по сему! Получай, Ерш, приказ...

Ерш на ответ:

— Я вашими приказами гузно тру!.

..........

И Ерш хвостом вернул, головой тряхнул, плюнул в глаза всей честной братии, только его и видели.

Пошел Ершишко, пошел хвастунишко на худых санишках о трех копылишках, с малыма ребятишками по быстрым водам, по глубким местам... По пути у Леща в дому все рамы выхвостал... Из Онега-озера пошел Ерш на Бело-озеро. С Бела-озера в Волгу реку.

Река Волга широка и долга. (А мы на даче жили, дак старому воробью по колено!) Стоит в Волги-реки рыба Осетёр. Тут осетрова отчина и дедина.

Закланялось Ершишко рыбе Осетру, челом бьет, затылком в пол колотит:

— Ой, еси, рыба Осетёр, пусти меня в Волги-реки одну ночь перележать. За то тебя бог не оставит... Родителям вашим царство небесное...

А рыба Осетёр хитра и мудра. Она знат Ерша.

— Не пушшу!

Дак Ерш на него с кулаками:

— Убью!.. Молись Николы, пока глаза полы!..

Ерша схватили, с крыльца спустили.

Ерш придумыват: «Рыба Осетёр хитра-мудра, а если будет вода мутна, Осетер в гости пойдет и невода не минует...»

Начал Ерш Волгу-матушку со дна воротить, с берегов рыть. Волга река замутилась, со желтым песком вода смешалась. Стали люди поговаривать:

— О, сколько рыбы поднелось! Воду замутили...

Люди невод сошили, стали рыбу промышлять...

А Осетёр хитра'-мудра', видит — вода мутна — и она дома сидит и в гости не ходит.

Это Ершу хуже ножа. Он мимо осетровых хором свищет, рад око'нницы выстегать.

— Эй ты, Осетрина! Стара ты, корзина. Кой кур в подполье загнела'сь? Не хошь перед смертью на лоно природы выехать... Мутной ты воды боиссе?! Выходи битьсе, я тебе рожу-ту на спину заворочу!.. Только счас на квартеру сбегаю...

Побежал Ерш да и попал в невод... Пошли Ершовы телеса в медной котел, а Ершова душа в вечную муку.

ЛИСА-ИСПОВЕДНИЦА

Зело умилительно!

Шла лисица из-за девяти пустынь. Не пила и не ела, тошнехонько есть захотела. Увидала петуха на древе высоком, взвела на него ясным оком и рекла таковы словеса:

Гой еси, возлюбленное мое чадо, петел! Сидишь ты на высоком месте и держишь на уме недоброе.

...Ох, петухи: живете вы на миру бесстрашно, любите жен помногу — кто десять, кто двадцать, кто тридцать!.. Где вместе сойдетесь — там из-за своих жен и деретесь... А я-то, постница и молитвенница, иду ныне из дальних пустынь. Не пила и не ела, много труда претерпела, все тебя, мое чадо, исповедать хотела! Сойди, чадо, на земельку да покайся.

ПЕТУХ

— Ох, мати духовная, я еще не постился и не молился, придите в иное время.

ЛИСА

— Золотые твои словеса, возлюбленное чадо! Надобно нам поститься и молиться. Токмо я, духовная ваша мати, не могу на всяк час здесь пребывати. А в иное время, кто тя покает?

ПЕТУХ

— О, мати духовная, лисица! Сахарны твои уста, ласковы словеса, льстивый твой язык... Боюсь я тебя. Как да в молодых годах съеден буду от тебя напрасно.

ЛИСА

— Терпел Моисей, терпел Елисей, терпел Илия— потерплю же и я... Не горазды речи выговариваешь, чадо духовное! За гордость будешь погублен, аки фараон. Фараон-от возгордился, в море утопился, а мы возгордимся — куда годимся?! Последнее время близко, концы к концам приходят... Сойди, чадо духовное, пониже, будешь ко спасению поближе, прощен и разрешен и во царство небесное допущен!

Петух умилился и прослезился. Стал спускаться с ветки на ветку, с сучка на сучок, с пенька на пенек. Сел перед лисицей:

— Благослови, мати духовная...

— Ух! — взвилась лисица, как ястреб-птица, скрипит острыми зубами, зрит свирепыми глазами. Крылышки, перышки на стороны расклала: — Я те благословлю!.. Что, попался, вор-разбойник?!

ПЕТУХ

— Ох, о-о-ох, мати духовная!.. Так-то ты меня спасаешь,жития меня решаешь,цветное мое платье рвешь?!

ЛИСА

— Плюю я на твое цветное платье, а плачу тебе давнишнюю обиду! Помнишь ли, вор-бездельник, шла я, постница и молитвенница, приворотила к мужику, хотела малого куренка съесть. А ты, пасть худая, ногами затопал, крыльями захлопал, запел, заревел истошним гласом... Куры заговорили, гуси загоготали, собаки залаяли, кони заржали, коровы замычали, прибежали мужики с топорами, бабы с помелами, меня, постницу и молитвенницу, из-за малого куренка чуть живота не лишили! Не быть тебе, вору, живу!

ПЕТУХ

— О-ох, мати моя лисица! Того ты не слыхала, как вчерашнего числа звали меня, петуха, к римскому папе во дьяки. Выхваляли всем собором — хорош-де будет петух в певчих, по солям петь знает и партес понимает... Знаешь ли, мати Лисица, выхлопочу я тебя во просвирни, будешь печь пироги да шаньги, блины да оладьи с яичком да с масличном, в посты с медами да с патокой.

Лисица распустила слюни, развесила уши, расслабила когти... Ах! Взвился петух, взлетел на высокое древо, ногами затопал, крылами захлопал, запел, завопил велиим гласом:

— Сударыня Лисица — до свиданья! Велик ли у тебя, мати, доход?! Мягки ли пироги, сладки ли меды?. Да тебе ли, погана твари'на, калачи есть?! Не сломать бы тебе, стерва, на сахаре зубы!..

Ушла лиса в лес, подальше от сих мест. Сутки под колодой лежала, плакала, рыдала.

— В каких делах ни бывала, а экого сраму не примала!..

ВОРОНА

Ехал дядя yа коне в синем зипуне. Шапка рыжа, борода каракулева. Дорога худа, гора крута, телега немазана. Ехал-поехал, до бору доехал. На бору стоит семь берез, девята сосна. На той сосне кокушица-горюшица гнездо свила и детей вывела.

Откуди взялась неведома нтича—серые бока, черной хвост, долгой нос, глази по ложке, как у сердитой кошки. Гнездо разорила и детей погубила.

Пошла кокушича, пошла горюшича с жалобой к воеводе Лебедю, к Гусю председателю, к Коршуну советнику, к Тетереву писарю, к Куропатю лысому, и к Зуйку морскому — старосте мирскому.

Собрались все судьи и начальники — воевода Лебедь, Гусь председатель, Коршун советник, Тетерев писарь, Куропать лысый, Зуй морской — староста мирской и уездные судьи — Сыч и Сова, Орел и Скопа, Воробей — десятник, Синичка рассыльный. Стали судить и рядить, что за птица на белом свете — серые бока, черной хвост, долгой нос, глаза как у кошки?.. И добрались, что Ворона!..

И присудили Ворону наказать. Повесили кверху ногами и начали секчи ви'чей. И ворона взмолилася:

— Кар-р-каратаите, мое тело таратаите, никаких свидетелей не спрошаете!

— Кто твой свидетель?

— Воробей!

— Знам твоего свидетеля Воробья, ябедника, кляветника, потаковщика. Крестьянин поставит нову избу, — воробей прилетит, дыр навертит, крестьянин избу затопляет, тепло запасает, а воробей тепло на улицу выпускает. Неправильного свидетеля сказала Ворона.

И Ворону наказывают пуще того. И Ворона заревела:

— Кр-р-ркаратаите, неправильно поступаете, свидетелей не спрошаете!

— Кто твой свидетель?

— Сорока!

— Знам твою Сороку, ябедничу, кляветничу и потаковщичу. Стоит в роще липа, годится на божой лик, липа и на коностас, липа и на чашку, липа и на ложку, и на стул, и на стол, и на поварешку. Сорока прилетит, в липе дыр навертит, дожь пошол, липа изгнила, не годится липа, ни на стул, ни на стол, ни на чашку, ни на ложку, ни на поварешку теперь из этой липы не сделать и лопаты.

...Опять неправильного свидетеля сказала Ворона. И пуще того ворону стегают. Опять Ворона взмолилась:

— У меня есть свидетель — де'тель!

— Знам твоего свидетеля, дятеля, ябедника, кляветника, потаковщика! Крестьянин загородит огород; а дятел прилетел, жердь передолбил, и две передолбил, и три передолбил: дождь пошел, ограда расселась и развалилась: крестьянин скот на улицу выпускает, а дятел в поле пропускает.

И Ворону наказали и развязали. Ворона крылышки разбросала, лапочки раскидала...

— Из-за Кокушичи, из-за горюшичи, из-за ябедничи я, Ворона праведнича, пеповинно страдаю! Я ничем крестьянина не обиждаю, по утру рано на гумно вылетаю, лапочками разгребаю, крылышками подметаю, — там себе пищу добываю! А ваша Кокушича, ябеднича она и клеветнича! Крестьянин нажнет сноп, ваша Кокушича прилетит, сноп развертит, под ноги разбросает.

И судьи Воронины слова похвалили. Под крылышки подхватили. На высокий стул посадили. А Кукушичу, горюшичу прогнали в темный лес. Она теперь там проживает, своего гнезда не знает.

ШИШ МОСКОВСКИЙ Эпизоды

шишов напасти

Жили в соседях Шиш Московской да купец.

Шиш от роду го'лой, у его двор полой, скота не было, и запирать некого. Изба большая — на первом венце порог, на втором — потолок, окна и двери буравчиком провернуты. Сидеть в избы нельзя, да глядеть на ей гоже! Шиш в эдако окошечко глаз впялит да и любуется.

Именья у Шиша — для штей деревянный горшок да с табаком свиной рожок. Были липовых два котла, да сгорели дотла.

Зато у купчины домина! Курицы на крышу летают, с неба звезды хватают. Я раз вышел в утрях на крыльцо, а петух полмесяца в зубах волочит.

Это, светы мои, присказка, а дело впереди.

Пришла зима, а дров у Шиша ни полена, и притянуть не на чем. Пришел к купцу, кона'ется:

— Не дайте ли коняшки в лес съездить?

Купец покуражился немного, однако лошадь отпустил :

— Бери, пейте мою кровь, летом отработашь. Чувствуй, что я отец и благодетель. Что ише' мнессе?

— Хомута, пожалста, не соблаговолите ли, ише хомута?

— Тебе хомута?! А лаковой кореты ише не надо? А плюшево одеяло ножки накрыть не прикажете-с?

Так и не дал хомута.

Шиш привел кобылу домой, выташшил худы санишки о трех копылишках и поехал в лес. Нарубил дров, наклал большашшой воз, привязал кобыле за хвост да как зыкнет... Лошадь сгоряча хватила да себе хвост и оборвала. Сревел Шиша'нко нехорошим голосом, да нечего делать!

Повел кобылу к хозяину.

— Вот получите лошадку. Покорнейше благодарим-с!

Купец и увидел, что хвоста нет:

— Лошадку привел? Иде она, лошадка?

— Вот-с, извиняюсь ...

— Это по-вашему лошадка? А я думал — зайчик, без фоста дак ... Только и у зайчика намечен известной фостик, а тут фостика нет ... Может это ведьмедь?! Но мы ведьмедев боимся!..

В суд, в город, того же дня поташшил купец Шиша. Надо итти по мосту. Железнодорожной мост матерушшой через реку. Ползет бедной Шишанушко, а у его дума думу побиват:

— Засудят ... Сгноят в остроге... Лучче мне скорополучно скончачче, сту'кнучче об лед да ...

Разбежался, бедняга, да и ухнул вниз, через перила... А под мостом по льдю была дорога, И некоторой молодой человек на ту пору с отцом проезжал. Шишанко вокурат в сани к им и угодил да на один взмах отца-то досмерти и зашиб...

Несчастной сын сгреб Шиша да тоже в суд. Тут кряду отемнало, до городу не близко, приворотили и Шиш, и купец, и парень на постоялой, ночь перележать. Наш бедняга затянулся на полати. Ночью ему не спится, думы тяжелы... Ворочался да с полатей-то и оборвался. А под полатеми зыбка с хозяйским робенком. Робенка Шиш и задавил. Робенковы родители зажили, запели. И они на Шиша в суд. Теперь трое на его ногти грызут. Один за коня, другой за отца, третий за младеня. Едет Шиш на суд. Грустно ему:

— Прости прошшай, белой свет! Прошшайте, все мои друзья! Боле не видачче!

Не знат, что и придумать, чем оправдаться или чем пригрозить ... На случай взял да и вывернул из шассе булыжник. Завернул в плат и спрятал за пазуху.

У судьи в приказе крык поднялся до потолока. Купец вылез, свое россказыват, в аду бедному Шишу места не дает...

Судья выслушал, зарычал на Шиша:

— Ты что, сопляк! По какому полному праву хвост у их оторвал?

Шишанко вынул из-за позухи камень в платке да на долони и прикинул два-три раза. Судье и пало на ум: «Ух, золота кусок у мужика!.. Это он мне золото сулит...»

И говорит:

— Какой несимпатичный факт!.. Выдернуть у невинной животной фост ... Ваше дело право, осподин купец! Пушшай оной Шиш Московской возьмет себе вашую кобылу и держит ее, докуль у ей фост выростет ... Секлетарь, поставь печать! Купец и ты, Шиш Московской, получите копии решения.

Подкатился отецкой сын. Судья спрашиват:

— Ты пошто ревишь? На кого просишь?

— Все на их жа, на Шиша-с! Как они, проклятики, папу у меня скоропостыжно задавили.

— Как так?

— У нас, видите ли, папа были у'тлы, стары, в дело не гожи, дак мы везли их в город на комиссию сдавать. И токмо из-под мосту выехали, а они, дьявола, внезапно сверху пали на папу, папа под има скоропостыжно и скончались!

Судья брови наступил:

— Ты что это, Шиш голай? Родителей у проезжающих давить? Я тебя...

Шишанко опять камень в платке перед судьей и за-подкидывал. Судья так понял, что опять золото сулят.

И говорит:

— Да! Какой бандитизм! Сегодня папу задавил, завтра маму, послезавтра опять папу... Дак это что будет?! Опосле таких фактов из квартиры вытти страшно... Вот по статьям закона мое решенье: как ты, Шиш Московской, ихного папу кокнул, дак поди чичас под тот самой мост и стань под мостом ракообразно, а вы, молодой человек, так как ваше дело право, подымитесь на мост да и скачите на Шиша с моста, пока не убьете... Секлетарь проставит вам печать... Получите...

Безутешный отец выскочил перед судью:

— Осподин судья, дозвольте всесторонне осветить... Оной злодей унистожил дитятю. Рехал, рехал на полатях, дале грянул с вышины, не знай с какой целью, зыбку — в шшепы, и, конечно, дитятю.

Шиш затужил, а платок с камнем судьи кажет. Судья ему мигат — понимаю-де, чувствую... И говорит:

— Этот Шиш придумал истреблять население через наскакиванье с возвышенных предметов, как-то мостов, полатей и т. п. Вот какой новой Жек Патрушитель! Однако, Хемида не спит! Потерпевший, у тя жена молода?

— Молода, всем на завидось она!

— Дак вот, ежели один робенок из-за Шиша погиб, дак обязан оной Шиш другого представить, не хуже первого. Отправь свою молодку к Шишу, докуль нового младеня не представят... Секлетарь, ставь печати! Обжалованию не подлежит. Присутствие кончено.

Шишовы истцы стали открыто протестовать матом, но их свицары удалили на воздух. Шиш говорит купцу:

— Согласно судебного постановления дозвольте предъявить лошадку нам в пользование.

— Получи, гадюга, сотню и замолкни навеки!

— Не жалаю замолкать! Жалаю по закону!

— Шишанушко, возьми двести! Лошадка своерошшена.

— Давай четыреста!

Поладили.

Шиш взялся за отецкого сына.

— Ну, теперь ты, рева Киселева! Айда под мост! Я на льдю встану короушкой, на четыре кости, значит, а ты падай сверху, меня убивай...

— Братишка, помиримся!

— Жалаю согласно вынесенного приговора!

— Голубчик, помиримся! На тебя-то падать с экой вышины, не знай, попадешь — нет. А сам-то зашибусе. Возьми, чем хошь. Мне своя жисть дороже.

— Давай коня с санями, которы из-под папы, дак и не обидно. Я папу впридачу помяну за упокой.

Сладились и с этим.

Шиш за третьего взялся:

— Ну, ты сегодня же присылай молодку!

— Как хошь, друг! Возьми отступного! Ведь я бабу тебе на подержанье дам, дак меня кругом осмеют.

— Ты богатой, у тебя двор постоялой, с тебя пятьсот золотыми...

— Плачет, да платит. Жена дороже. Только все разошлись, из суда выкатился приказной и к Шишу:

— Давай скоре'!

— Что давай?

— Золото давай скоре', судья домой торопится.

— Како золото, язи рыба?!

— А которо из-за пазухи казал...

— Вы что, сбесились? Откуль у меня быть золоту? Это я камнем судьи грозил, что, мол... так, дак так, а нет — намеки излишны. Пониме'?

Приказного как ветром унесло. Судье докладыват Шишовы слова... Тот прослезился:

— Слава тебе, осподи, слава тебе! Надоумил ты меня сохраниться от злодея!

КУ'РИЧЬЯ СЛЕПОТА

Недалеко от Шишова дома деревня была. И была у богатого мужика девка. Из-за куриной слепоты вечерами ничего не видела. Как сумерки, так на печь, а замуж надо. Нарядится, у окна сидит, рожу продает.

Шишь сдумал над ней подшутить.

Как-то, уж снежок выпал, девка вышла на крыльцо.

Шиш к ней:

— Жаланнушка, здравствуй.

Та закланялась, запохохатывала.

— Красавушка, ты за меня замуж неидешь ли?

— Гы-гы. Иду.

— Я, как стемнеет, приеду за тобой. Ты никому не сказывай, смотри.

Вечером девка услыхала — полоз скрипнул, ссыпалась с печки. В сенях навертела на себя одежи, да к Шишу в сани. Никто не видал.

Шиш конька стегнул и давай крутить вокруг девкиного же дома. Она думает — ух, далеко уехала!

А Шиш подъехал к ее же крыльцу:

— Вылезай, виноградинка, приехали. Заходи в избу.

— Да я не знай, как к вам затти-то. Вечером так себе вижу.

— А у нас, все как у вас. И крыльцо тако', и сени... Заходи, да на печь, а я коня обряжу.

Невеста с коня, а Шиш дернул вожжами, да домой. А девка на крыльцо, в сени, к печи... — На! — все как дома.

Сидит на печи. Рада, ухмыляется. Только думает, что же мужня та родня? По избе ходят, говорят, а со мной не здороваются...

Домашние на нее тоже поглядывают:

— Что это у нас девка та сегодня, как именинница...

А она и спать захотела. Давай зевать во весь рот:

— Хх-ай, да бай! Хх-ай, да бай! Вы что молчите? Я за вашего-то пария замуж вышла, а вы, дики, ничего и не знаете?!

Отец и рот раскрыл.

— Говорил я тебе, старуха, купи девке крес, а то привяжется к ней бес!..

ШИШ И ТРАКТИРЩИЦА

По свету гуляючи, забрел Шиш в трактир пообедать, а трактирщица такая вредная была, видит, человек бедно одет, и отказала:

— Ничего нет, не готовлено. Один хлеб, да вода.

Шиш и тому рад:

— Ну, хлебца подайте с водичкой.

Сидит Шиш, корочку в воде помакивает да посасывает. А у хозяйки в печи на сковороде гусь был жареный. И одумала толстуха посмеяться над голодным прохожим.

— Ты, говорит, молодой человек, везде, чай, бывал, много народу видал, не захаживал ли ты в Печной уезд в село Сковородкино, не знавал ли господина Гусева-Жареного?

Шит смекнул, в чем дело, и говорит:

— Вот доем корочку, тотчас вспомню...

В это время кто-то на хорошем коне приворотил к трактиру. Хозяйка выскочила на крыльцо, а Шиш к печке; открыл заслонку, сдернул гуся со сковороды, спрятал его в свою сумку, сунул на сковороду лапоть и ждет...

Хозяйка заходит в избу с проезжающим и снова трунит над Шишом:

— Ну, что, рыжий, знавал Гусева-Жареного?

Шиш отвечает:

— Знавал, хозяюшка. Только он теперь не в Печном уезде село Сковородкино живет, а в Сумкино-Заплечное переехал.

Вскинул Шиш сумку за плечо и укатил с гусем. Трактирщица говорит гостю:

— Вот дурак мужик! Я ему про гуся загадала, а он ничего-то не понял ... Проходите, сударь, за стол. Для благородного господипа у меня жаркое найдется.

Полезла в печь, а на сковороде-то... лапоть!

ШИШ ПРИХОДИТ УЧИТЬСЯ

Шиш бутошников-рогатошников миновал, вылез на площадь. Поставлены полаты на семи дворах. Посовался туда, сюда. Спросил:

— Тут ума прибавляют?

— Тут.

— Сюда как принимают?

— Экзамен сдай. Эвон-де учителевы избы!

Шиш зашел, котора ближе. Подал учителю рубль. Учитель — очки на носу, перо за ухом, тетради в руках — вопросил строго:

— Чесо' ради се'мо прииде?

— Учиться в грамоту.

— Вечеру су'щу упразднюся, тогда сотворю тебе испытание.

После ужина учитель с Шишом забрались на полати. Учитель говорит:

— Любезное чадо! Грабисся ты за науку. А в силах ли побои терпеть? Вез плюхи ученье не довлеет. Имам тя вопрошати, елика во ответах соврешь, дран будешь много. Оба'че ответствуй, что сие: лапкой моется, на полу сидяще?

— Кошка!

Учитель р-раз Шиша по шее...

— Кошка — мужицким просторечием. Аллегорически глаголем — чистота. ...Рцы паки, что будет сей свет в пещи?

— Огонь!

Р-раз Шишу по уху:

— Огонь глаголется низким штилем. Аллегорически же — светлота.

А како наречеши место, на нем же возлего'хом?

Шиш жалобно:

— Пола-ати.

Р-раз Шиша по шее:

— Оле, грубословия твоего! Не полати, но высота!.. На конце воспису'й вещь, в сосуде, ушат именуемом.

— Вода.

Р-раз Шиша по уху:

— Не вода, но — благодать!

Я тут не был, не считал, сколько оплеух Шиш за ночь насобирал. Утром учитель на улку вышел, Шиш кошку поймал, ей на хвост бумаги навязал, бумагу зажег. Кошка на полати вспорхнула, на полатях окутка заша'яла, дыму до потолка... Шиш на крыльцо выскочил. Хозяин гряду поливат. Шиш и заревел не по-хорошему:

— Учителю премудро! Твоя-та чистота схватила светлоту, занесла на высоту, неси благодать, а то ничего не видать!!!

Сам ходу задал — горите вы с экой паукой!

ШИШ СКЛАДЫВАЕТ РИФМЫ

Тащился Шиш пустынной дорогой. Устал... И вот обгоняет его в тарантасе незнакомый мужичок. Шишу охота на лошадке подъехать, он и крикнул:

— Здорово, Какойто Какойтович!

Мужичок не расчухал в точности, как его назвали,— но только лестно ему, что по отчеству взвеличили. Тотчас попридержал конька и поздоровался.

— Что, — спрашивает Шиш, — аль не признали?

Мужичок говорит:

— Лицо будто знакомое, а не могу вспомнить...

— Да мы тот там год на даче в вашей деревне жили.-

— А-а-а!.. Извиняюсь!.. Очень приятно-с!

— Как супруга ваша? — продолжает Шищ.

— Мерси. С коровами все... да вы присядьте ко мне, молодой человек. Подвезу вас.

Шишу то и надо. Забрался в тарантас, давай болтать. Обо всем переговорил, а молча сидеть не охота. И говорит Шиш спутнику:

— Хозяин, давай рифмы говорить!?

— Этэ что значит рихмы?!

— Да так, чтобы было складно.

— Ну, давай.

— Вот, например, как звали твоего деда?

— Кузьма.

— Ну, уж это довольно напрасно! Моего дедушку каждый знал, да уважал. Не приходится его за бороду брать.

— Чудак, ведь это для рифмы. Ну, а как твоего дядю звали?

— Наш дядюшка тоже были почтенные... звали Иван.

Шишов возница рассвирепел:

— Я тебя везу на своем коне, а ты ругаться!.. Тебя как зовут?

— Леонтий

— А, Леонтий, так иди пешком!

— Дяденька, это не рифма...

— Хоть не рихма, да слезай с коня!

Дядька с бранью уехал, а Шишу остаток пути пришлось пройти пешком. И смешно, и досадно.

ПРАЗДНИК ОКАТКА

Смолоду-то не все же гладко было у Шиша. Ну, беды мучат да уму учат. Годов-то двадцати пришвартовался он к некоторой мужней жене. Муж из дома, Шишанко в дом.

Собрался этот муж в лес по бревна.

— Жена, с собой чего перекусить нет ли?

Она сунула корок сухих.

— Жена, неужели хлеба нету помягче, с маслицем бы?

— Ладно и так. Не маслена неделя.

Муж уехал, а к ней Шишанушко в гости. Засуетилась, блинов напекла гору, масла налила море, щей сварила.

А у мужа колесо по дороге лопнуло, он сторонился домой. Жена видит в окно:

— О, беда! Мой-то хрен без беды не ездит. Ягодка, ты залезь в кадку, она пустая... Он скоро колесо сменит...

Муж заходит:

— Колесо сменить вернулся... Ишь, как у тебя доро'дно пахнет. Дай закусить.

— Жена плеснула щей.

— Я блинка любил бы...

— Блины к празднику.

Взяла миску с блинами и выпружила в кадку спрятанному Шишу.

— Жена! Ты что?!

— Сегодня праздник Окатка, — валят блины в кадку...

Муж и догадался. Схватил чугун со щами:

— Жена, ты блины, а я для праздника, для Окатка, щей не пожалею.

И чохпул горячими щами в кадку. Шишаико выгалил оттуда па сажень кверху да из избы...

БОЧКА

В каком-то городе обзадо'рилась на Шиша опять мужня жена. Одним крыльцом благоверного проводит, другим Шиша запустит.

Однажды муж негаданно и воротился. Куда друга девать? А в избе бочка лежит. Туда Шиш и спрятался, да только сапоги на виду.

Муж входит, видит ноги...

— Жена, это что?!

— А вот пришел какой-то бочку нашу покупать, залез посмотреть, нет ли щелей... Продадим ему, нам бочка без пользы... Эй, молодец! Ежели высмотрел, вылезай, сторгуйся с хозяином!

Муж не только что бочку продал, а и до постоялого двора домой нести Шишу пособил...

ШТИ

Одна Шишова любушка крепко его к другой ревновала. Бранить не бранила, а однажды с горя шуточку придумала.

Поставила ему шти с огня, кипячие.

Да забылась, хлебнула поваренку на пробу и рот обварила. Не стерпела, заревела.

Шиш дивится:

Ты чего? Обожглась? А эта баба крепка была:

— Не обожглась, а эдаки шти маменька покоенка любила. Как сварю, так и плачу...

А Шишу в путь пора. Ложку полну хватил и... затряс руками, из глаз слезы побежали.

Ехидна подружка будто не понимат:

— Что ты, желанный? Неуж заварился?

— Нет, не заварился, а как подумаю, что у такой хорошей женщины, как твоя была маменька, така дочка подла, как ты, дак слезы ручьем!

ТИ'ЛИ-ТИ'ЛИ

Какой-то день прибежали к Шишу из волости:

— Ступай скоре. Негрянин ли, галанец приехал, тебе велено при их состоять.

Оказалось, аглицкой мистер, знающий по-русски, путешествует по уезду, записывает народные обычаи и Шишу надо его сопровождать. На Шише у всех клином свет сошелся.

Отправились по деревням. Мистер открыл тетрадку:

— Говорите теперь однажды!

Шиш крякнул:

— Наш первой обычай: ежели двоим по дороге и коняшку нанять жадничают, дак все одно — пеши не идут, а везут друг друга попеременно.

Мистер говорит:

— Ол райт! Во-первых, будете лошадка вы. Я буду смотреть на часы, скажу стоп.

— У нас не по часам, у нас по песням. Вот, сядете вы на меня и запоете. Доколь поете, я вас везу. Кончили, я на вас еду, свое играю.

Стал Шишанушко на карачки. Забрался на него мистер верхом, заверещал на своем языке песню «Длинен путь до Типперери». Едут. Как бедной Шиш не сломался. Седок-от поперек шире. Долго рявкал, далее кончил. Шиш из-под него мокрехонек вывернулся. Теперь он порхнул мистеру на загривок.

— Эй, вали, кургузка, недалеко до Курска, семь верст проехали, семьсот осталось!

Заперебирал мистер руками-ногами, а Шиш запел:

Мистер и полчаса гребет, а Шишанко все нежным голосом:

У мистера три пота сошло. Кряхтит, пыхтит... На конце прохрипел:

— Вы будете иметь окончание однажды!

Шиш в ответ:

— Да ведь песни-то наши... протяжны, проголо'сны, задушевны!

Бедный мистер потопал еще четверть часика да и повалился где рука, где нога:

— Ваши ти'ли-ти'ли меня с ног свалили!

ШИШ ПОШУЧИВАЕТ У ЦАРЯ

Всех Шишовых дел в неделю не пересказать. Про Шиша говорить — голова заболит. Про Шиша уж и собаки лают. Здесь я от большого мало возьму, от многа немножко расскажу.

Ходил Шиш, сапоги топтал, версты мерял. Надоело по деревням шляться, в город справил. Чья слава лежит, а Шишова вперед бежит. Где Шиш, там народу табун.

Это увидал из окна амператор:

— Что за народ скопивши?

— Это парнишка один, публику утешает-с.

— Не Шиш ли?

— Так точно-с.

— Позвать сюда!

Шиша привели. Царь сразу над ним начал сгогатывать:

— Ты в татку, ле в матку, в кого ты экой? Сшути-ко мне шутку позазво'нисте. Выкради из-под меня да из-под моей супруги перину. Выполнишь задание, произведу тебя в жандармерию и — твой патрет во все газеты. Сплошаешь — в Сибири сгною!..

Только Шиш за двери, амператор своим караульщикам ружья выдал:

— Мы с Шишом Московским об заклад побились. Перину из-под меня придет воровать. Спальну нашу караульте день и ночь!

Шиш выбрал ночку потемнее и в щель дворцового забора стал охрану высматривать. Видит — дремлют под спальными окнами, вора ждут. Людей бы на ум, а Шиша на дело.

Он дунул на огороды, выдернул с гряды пугало, опять к тому же забору примостился, вызнял пугало кверху и ну натряхивать...

Это караульщики и увидали:

— Ребята, не робей! Вор пришел! Через тын лезет..

— Рота-а, пли!!!

Шиш того сразу пугало удерпул. Будто убили. А стража радехонька:

— Ну, ребята, мертвое тело оттуль завтра уберем. А теперь на боковую. Боле некого ждать.

Только они восвояси утянулись, Шиш через забор да в поварню. Стряпки спят. На печи в горшке тесто подымается, пузырится. Шиш с этой опарой да в царскую спальню окном.

Царь с царицей на перине почивают. Царь истолста храпит, царица тихонько носом выводит...

Шиш на пе'рстышках подкрался да как ухнет им опару ту под бок...

Сам с подоконника и в кусты...

..........

Вот царица прохвати'лась...

— О-о, тошнехонько! Вставай-ка ты, омморок!.. Эво как обделался! Меня-то всю умарал!

— Нет, гангрена! Это ты настряпала!..

До третьих петухов содомили. Тут царица одумалась:

— Давай лучше выкинем перину-то на подоконник, на ветерок, а сами соснем еще часиков восемь.

Только они музыку свою завели — захрапели, Шиш перину в охабку да со двора. На извозчика да домой.

Навстречу бабы-молочницы:

— Шиш, куда полетел?

— У нас дома не здорово! Таракан с печи свалился.

Царица рано вскочила:

— Что я одичала, — сплю! Министры перину увидят, по всей империи ославят...

— На!!! Где перииа-та???

Фрелины Машки, Дашки забегали, заискали. Царя разбудили... Его и горе берет и смех долит:

— Полковник! Запрягай коня, скачи к Шишу. Он меня в дураках оставил... Ох, в землю бы я лег да укрылся!..

Полковник на добра коня да пулей в деревню к Шишову дому. Не поспел наш Шишанушко увернуться. Начальство на дворе.

Людей бы на ум, а Шиша на дело. Он в клеть, достал бабкин наряд, сарафан, жемчужную повязку, ленты, накрутился и — в горницы. Полковник там. Видит, девица заходит, личиком бела и с очей весела.

Шпорами брякнул:

— Вы... видно, сестра?

— Да... сестра Шишова...

Забыл полковник, зачем приехал. Около этой сестры похаживает, похохатывает. Шиш думает — пронеси бог тучу мо'роком....

— Вы бы по лесу его, прохвоста, искали...

— Хе-хе-хе! Мне и тут приятно-с!

Шиш бутылку откупорил: «Напьется пьян, убежу...» А тот охмелел, хуже стал припадать:

— Желаю с вами немедленно законным браком.

О, куда от этого жениха деться?..

На шаг не отпускает. Сиди рядом. Стемнело.

Полковник велит постель стлать... Попал гвоздь под молот. Над другими Шиш шуточки шутит, а над собой их не любит.

Только у Шиша уверток — что в лесу поверток. Он давай руками сарафан ухлапывать.

— О, живот схватило! О, беда! На минутку выпустите меня...

— Убежишь?

— Что вы, у нас рядом! Вы даже для верности подол в дверях зажмите.

Полковник выпустил эту невесту в сени, а подолёшко в притвор. Сидит ждет.

Шиш того разу из сарафана вывернулся да вместо себя козу и впряг в эти наряды. Сам шубенку на плечи, шапку на голову, котомку в руки да и... поминай как звали.

Полковник слышит, коза у дверей топчется, думает — невеста:

— Милочка, ты что долго?

— Б-э-э-э!

...Двери размахнул, а в избу коза в сарафане. Полковник через нее кубарем да на коня, да в город. Потом год на теплых водах от родимца лечился.

«ДУРАКОВО ПОЛЕ» Эпизоды

I. ИВАН ТЕТЕРЯ

ИВАН ТЕТЕРЯ НА СВАДЬБЕ У БРАТА

Поначалу-то был Иван Тетеря, как чурка дров нетесана, нестрогана. У него старший брат жениться вздумал. Со свадьбой всем дела хватило. Послали и Тетерьку в город купить горшков, ложек, соли. Парень кое-как управился и едет лесом домой. У болота пни обгорелые торчат. Он и зажалел их:

— Ах вы, старички! Вез шапок на улице! Дай-ко я вас согрею.

Свалил свои горшки с телеги да пни и накрыл. Едет дальше и видит — зайцы по кустам ушками помахивают. Парню вздумалось поиграть. Давай ложками кидаться. Ложки разбросал, в зайца не попал.

По пути река пробежала. Надо лошадь напоить. А она глядеть не хочет. Тетеря вспомнил:

— Да ведь скоту пойло всегда солят. Мешок с солью в воду и ухнул.

Уж и влетело детине дома за соль, за горшки, за ложки! Пришлось брату все самому справлять. Вот он пива наварил и наказывает Тетере:

— Мы по невесту отправились. Грей самовары, наблюдай, чтобы пироги не сгорели, шти не выкипели. Дам тебе рюмку денег да решето вина.

Тетерька посулу рад. У печки топчется, за штями смотрит, пироги караулит, самовары ставит, уголье по полу месит, в избе, как в кузнице стало.Упарился деляга. И захотелось ему пить. Погреб отомкнул, стал пиво из бочки в ковш цедить. А на дворе собака загремела. Иванко разгорячился да затычкой в нее и кинул. Пиво ручьем на пол. Догадливый парень из другой квасной бочки кран вывернул да эту заткнул. Накатало квасу выше колен. Наш Филат тому и рад. Он выбрался в корыто, веселком гребет, плавает из угла в угол да песню поет:

А там в избе самовары распаялись и шти сгорели и пироги — в уголь.

ТЕТЕРИНА УЛИТА

Наконец, брат последнего терпенья лишился. Выделил Тетере именья и прогонил его. Тетеря с матерью покамест зажил. Старший брат женат. И младший говорит — не поддамся. Упромыслил себе невесту и богату. Звать ее Улита, голова секретами набита.

Мать спрашивает:

— Далеко ли собрался, сынок?

— К невесте, маменька.

— Смотри, не сплошай, сынок, не все ври, что помнишь.

— Не сплошаю, маменька.

Ввалился к невесте, как мышь в закром:

— Здорово, Улита!

— Здравствуй, Ваничка Тетеря!

Он гостит тут до вечера. На пропитанье получил в подарок иглу. Шастает домой, а по дороге воз с сеном. Иглу ту в сено и сунул.

— Вот и я, маменька!

— Каково гостил, сынок?

— Невеста тебе поклон послала, а мне иглу дала.

— Где игла-та?

— Я в сено сунул.

— Глупо сделал! Ты бы на рукав приколол.

Вот день миновался и два прошло.

— Я к невесте, мамепька!

— В добрый час, дитятко!

Пришел к Улите.

— Здорово, Улита!

— Ах, здравствуй, жала'нчик! Гостинчик принес?

— Гостинцы за нами не пропадут.

Ну, чаю попил да поел. Улита и подарила жениху ножик.

Он воткнул нож в рукав и айда домой. Мать забранилась:

— Нет у тебя ума-та с наперсток! Рукав изрезал... Добрые люди ножи в карманах носят.

Опять через день:

— Я к невесте, маменька.

— Смотри, не подгадь, сынок!

— Небось, не подгадим!

Явился перед невесту:

— Здорово, Улита!

— Здорово, дружок! Гостинца принес?

— Какие у нас гостинцы! Гостинцы все у тебя.

На прошшанье добрая Улита и ташшит поросенка.

Детина вбил поросенка в карман и является к матери.

— Я пришел, маменька.

— Что хорошенького, сынок?

Тетерька тянет из кармана поросенка, а тот еле пышет! Задохся.

Мать загудела:

— С оглоблю вырос, а ума не вынес!.. Не хватило догадки животину на веревку привязать!

Опять день миновался и два прошло. Жених за шапку берется. Мать строжит:

— Подбери губы-те! Жениться идешь!

Притопал к Улите:

— Здорово, невеста!

— Здорово, жених! Принес гостинцев?

— Гостинцы ты припасай!

Она и свесила Тетерьке масла. Умник привязал масло на веревку и поволок домой. Сколько было в деревне собак, все на масло. В минуту расхватали. У Тетерьки в руках веревка да бумаги лоскут. Мать ругалась, рот с утра до вечера не запирала:

— Ах ты, балда! Собакам масло скормил! Нес бы на пустой своей башке, дак не достала бы ни одна собака.

При новом свидании щедрая Улита вывела жениху теленка. Тетеря бестолков, да памятлив. Теленка на голову и взгромоздил. Тот приправил лягаться. Пока парень к дому правился, невестин подарок ему лицо сплошь копытами проштемпелевал.

Мать испугалась:

— Кто тебя, дитятко, испечатал?!

— Ы-ы! Теленок всю дорогу копытами звонил... Ы-ы-ы!

— Мало тебе, мало! Худо назвонил! Так тебе и надо! Что, ты не видал, как телят — палкой ли, чем ли в хлев гонят?

Когда опять Иван Тетеря к невесте заявился, она ему шиш показала, ничего не дала, сама в гости запросилась.

Только с крыльца спустилась, Иванко выдернул из огороды жердь и давай невесту по дороге посылать. Так до женихова дома и летели. Только пыль клубом стелет. Навозные ворота настежь. Тетеря в хлев невесту загнал и ворота на запор. Мать в соседях добыл:

— Мама, я к невесте ходил.

— Чем опять наделила?

— Сама прибежала.

— Сама? Где она, Улитушка?

— В хлев положена.

— Околел бы ты, Дурова голова! Выпускай скорее! Веди в горницу под-ручку!

Только хлев открыли, не поспели слова сказать, пулей вылетела оттуда разъяренная Улита, съездила навозным лаптем жениху по мордасам и покатила к себе домой без оглядки.

АКУЛЯ ТЕТЕРИ НЕ ЛУЧШЕ

От судьбы не уйдешь. Вскоре после Улиты, выиграл Тетеря в лоторею свинью. Из-за нее деляге и жизнь не мила открылась. Матка, разгорячившись на Ваньку из-за Улиты, упорола к старшему сыну. Тетерька один со своей свиньей. А свинья — то в чужи гряды полезла, то соседску изгородь разворотила, то в канаву усела. Бывало, парень до полдня за самоварчиком проклажается в потяготку да в распояску, а теперь за свиньюшкой глазами ходи да с погонялкой бегай.

Напротив Тетерина дома Акуля жила, отецкая дочь, и тоже свинью пасла. К полудню вылезет из калитки, зевнет, да подумает, да посидит, тогда к полю тронется не спеша.

Тетеря и догадался:

— Посватаюсь я на Акулюшке. У нее носик востренький и глазки есть. Она со своей свиньей и мою упасет.

Акулины родители без памяти рады дочку с рук сбыть. И свинью ей в приданое отвалили.

Настало у Иванка желанное времечко. Ни о чем заботы нет. Одна работа осталась — глазами хлопать да языком трепать, коли не спится. Однако и у Акули лень впереди Акули родилась. Недельку побродила молодка за свиньями, и вдруг ей комар ногу отдавил, да еще муха крылом задела. Тетерина хозяюшка и слегла. Невдолги отлегчило, да встать не охота. Вот и запричитала:

Иванко жену зажалел:

— Акулина, не реви, слушай, что муж надумал. Давай выбросим свиней соседу, а промену спросим улей пчел. Поставим улей на солнышке позади дома — да и печаль вся. Пчел ни в поле гонять, ни дома кормить. Сами слетают, сами наедятся.

Акуля только ладошками оплескала:

— Верно, Ваничка! Заживем теперь — одна рука в меду, другая в патоке.

Сосед на мену согласен. Со всем удовольствием свиней схватил.

Зажили теперь Акуля да Тетеря. Муж зевать, жена спать. А пчелы свое дело правят, мед в улей носят.

Осенью молодые хозяева набрали горшок меду. В радости дождавшись, даже есть не стали, поместили на полку от воров. Акуля около своей кровати и метлу поставила, чтобы, не вставая с постели, мух гонять.

Как-то разболтались Акуля да Тетеря. Муж говорит:

— съедим мед и не будет ничего. По-моему, лучше сменять его на гуся с гусенком.

Жена говорит: _т

— Ну-к что ж. Сменяем, пожалуй... Только уж не раньше, как у нас дочка или сын родится. Они и пасти этого гуся с гусенком будут. А я больше не караульщица. У меня и здоровье не то, и воспитание не такое.

Муж отвечает:

— Держи карман шире! Станут нынешние дети родителей слушать... Попробуй, пошли своих сыночков гусей пасти, дак они тебе зараз трижды девять кукишей подставят.

Акуля даже с постели упала:

— Меня?! Меня мои дети не послушают?! Да я как возьму палку да начну по головам хрястать!..

Она схватила метлу и так шва'ркнула о стену, что полка полетела па Акулю, а горшок с медом на Тетерю.

С этого перепугу Акуля да Тетеря сутки без движения лежали, другие сутки черепки облизывали и слезами их омывали.

Однако нет худа без добра.

Меду лишились — это верно, зато гуся с гусенком самим пасти не надо, и от детей неприятностей не получишь.

АКУЛИНО ХОЗЯЙСТВО

Однако в деревне жить нечем стало. Ваня Тетеря в город уехал, нанялся в ботанический сад караулить финикову пальму. Акуля зиму одна жила. К лету получила телеграмму — Ваня едет домой. Забегала, засуетилась, чем бы угостить: хозяин мало не год дома не был.

— Ах, Ваня коклеты любит!... — стала жарить...

— Ах, Ваня уксус любит! — в каждо место уксус льет...

Побежала в погреб, кран у бочонка отворила... Ахти, коклетка сгорит! Побежала. Выложила котлету на стол, вспомнила:

— Ахти мне! Кран забыла завернуть, уксус выбежит.

Прилетела в погреб — уксус вытек. Лужа на весь пол...

— Ох, Ваня меня забранит, что сырость развела.

Схватила мешок муки, давай пол засыпать.

— Вот хорошо, сухо теперь, приятно... Охти мне! Кошка коклету съест!

Прибежала в избу, а котлеты уже нет, котенок съел. Вот так нахозяйничала. Ни котлеты, ни уксусу, ни муки...

К счастью, Ваня приехал домой такой веселый:

— Ну, Акуля, я денег много заработал, теперь хозяйство с тобой будем подымать...

А она думает: какие же это деньги — бумажки. Деньги бывают золоты. Отдохнул Ваня и собрался на базар.

— До свиданья, Акуля, я по хозяйству отправился.

Кредитки спрятал в сундук:

— Ты посматривай!

Сидит Акуля под окном, а мимо горшечник едет. Увидел Акулю, кричит:

— Эй, краля, горшков не надо ли...

Краля засуетилась:

— Надо горшки, надо! Да ведь ты дорого возьмешь.

— Неуж денег нет?

— Есть, да худы, не золоты, а бумажны.

— Давай сюда.

Акуля принесла мужнев бумажник, горшечник положил его себе за пазуху и говорит:

— Бумажки мои, а посуда твоя. Свалил горшки с воза и уехал.

Ваня вернулся, видит — вся изба горшками улиминована...

— Акулина, это что?..

— Посуда.

— Откуда?

— Купила.

— Где деньги взяла?...

— Не деньги, а твои бумажки отдала.

— Ох, Акулина! Ты меня разорила! Ограбил тебя торговец. Думал годик дома пожить. Придется теперь обоим итти финикову пальму караулить.

Акуля в дорогу собралась, хлеба в котомочку положила и давай дверь с петел снимать.

— Акулина, куда ты с дверью?

— На, может в чистом поле или в пустом лесу ночевать придется, да чтобы своей дверью не запереться...

Идут, Акуля двери прет. К ночи в лес зашли.

Иванко говорит:

— Жена, здесь от зверя не безопасно. Надо на сосну лезть ночевать.

Он на сосну лезет и Акуля за ним с дверью пыхтит, мостится. Кое-как она угнездилась на сучьях, лежа на двери, задремала. И аккурат горшечник, который деньги выманил, по пути домой проезжал этим лесом. Наехал на сосну, где Акуля с дверью ночевала, и сдумал тут свою добычу подсчитать...

Акуля слышит—под сосной кто-то вслух считает: "пять рублей, шесть рублей", захотела поглядеть. Нагнулась, опрокинулась, да с дверью вниз и полетела, загремела... Горшечник в ужасти подскочил на сажень кверху, пал на коня и палил до дому без памяти. И кошель с Ваниным жалованьем забыл. Ваня подсчитал, — все цело. И пошел с женой на радостях домой, хозяйствовать.

ЛИСА ПЛАЧЕЯ', ИЛИ НИЗВЕРЖЕНИЕ ДОЛУ

Не то год, не то два хозяйничали в деревне Ваня да Акуля. Опять дожили до ручки, угребли в город. Тетеря опять выпросился в ботанический сад вместе с женой наблюдать финикову пальму. Пальма вымахала теперь выше облак. Ну, это все видали на открытках. Однажды Тетеря, начитавшись газет, сообразил:

— Сползаю я по моей пальмы ввысь, побью мировой рекорд.

Взял градусник, бутерброт, бутылку ситро, поплевал в ладошки и поехал. В таки высши сферы залез, что и аэропланы ниже его, и воздух стал фиолетовый, и мороз градусов сорок. Ванька струмент посмотрел, — шесть тысяч метров. Сделал зарубку, прокричал трижды "ура", закусил и стал делать посадку вниз, механически записывая наблюдения.

Дома говорит жене:

— Акуля, полезем в безвоздушно пространство?

— Без кислородного прибора?! Нако, выкуси!

— Дура, мы хоть тысячи на три. Тамотки хоть го'ла сиди. Нас на картинку снимут. Только обедать тебе сейчас не дам. Ты восемь пудов до обеда тянешь, а как пообедаешь, дак и гирь не достанешь.

Посадил Акулю в мешок, взял мешок в зубы и поехал вверх на пальму подобно таракану. Едут час и полтора, Акулюшка, сидя в мешке, вела дневник, но вскоре заскучала:

— Ванька, я вылезу температуру смерять?!

Ему зубов разнять нельзя, у него мешок с женкой в зубах. Он ни гу-гу.

Акулю горе берет:

— Ванька, я пенсне в черепаховой оправе уронила. Опушайся!

Наш герой не сдается. Думает: еще сотня метров и финиш. А выговорить нельзя, мешок в зубах. Только мычит:

— Угу!

Акулинино терпенье лопнуло:

— У меня живот заболел!

Вапька забылся да и гаркнул:

— Ага!

Рот раскрыл, мешок и выпал. Акуля парашют распустить не поспела, грянула сквозь облаки, только пыль столбом...

Иванко сделал вынужденную посадку в крапиву, а где Акулюшка упала, образовалась колоссальная воронка, как от падения крупного снаряда.

Ну, так ли, эдак ли, а надо поминки править. Иванушко приготовил легкий закусон на двенадцать персон и пошел в контору добывать плачею для завывания во время обеда на тему прискорбного случая. Пришел в контору, а встречу медведь.

— Тетеря, куда?

— Супруга убилась. Кто бы про это на обеде повопел?

— Я по радио реветь мастер.

— Извиняюсь, не слыхал.

— Съимпровизируем в лучшем виде. Слушай.

— Ррр... Акулинка! Убил тебя, Тетеря-рря-рря-рря!!!

Ванька чуть не оглох, замахался на медведя. А сбоку волк подъехал.

— В чем дело, любезный?

— Певчего ищу, выполнить арию про Акулюшку.

— А какие условия?

— А вы на какой глас поете?

— О-о-у-у! баба-а-а, убил тебя му-у-у-ж-ж-ж!

— Извиняюсь, не подойдете! Аж мороз по коже...

Тут из детского вещания выскочил заяц.

— Здрасте, я мастер эстрады!

— Вы как поете?

— А "пык-пык"!

— Тьфу на вас!

Тогда из сектора художественного вещания выплыла лиса и оттерла зайца:

— Ваничка! Что с вами, каки' вы печальны! Совсем себя не бережете.

— Ох, Лиса Патрикеевна, Акуля-та моя...

— Слышала, слышала! Ужасно, ужасно!

— Да. Сюда пришол,—нет ли кого, повыть, поплакать.

— А я-то на что? Двадцать годов здесь плачу да реву.

— Как плачете?

— Лиса пригорюнилась лапкой и запела:

Тетеря прослезился.

— Подем, Патрикевна. То и надо...

Пришли на квартиру. На столе цветы, бутылки, десерт, крембрюле. Иванко говорит:

— Вы, Патрикевна, сядьте на диван и вой во всю силу, как по радио воешь. А я побегу знакомых собирать на обед.

Он со двора, а лиса давай с краю тарелки, бутылки, салатники опоражнивать. Ванька мимо бежит.

— Лиса, что худо плачешь?

— Слезы утираю!

А сама последнюю бутылку вылакивает.

Выпила, вылакала, вылизала все до капли и — окном да на трамвай.

Сродники и сродницы пришли — все чисто. Не надо мыть посуду.

А туда, где воронка после Акули получилась, приехали профессора спорить — аэролит, метеорит или болид упал на это место.

II. КАК ВНУК ХОДИЛ УМНЫХ ИСКАТЬ

У бабы да у дедка были желанные внук да внучушка, Офоня да Манюшка. Вот дедко рыбы соленой напромышлял, бабка наелась и пить захотела.

— Манюшка, наставь-ко самоварчик!

— А с чем пить будем?

— С лонпасьём, бажона.

Впучка с ведерком к речке ссыпалась, зачерпнула со дна, где погушше, да на ту сторону и взглянула. Взглянула и раздумалась, раздумалась и горько заплакала.

Бабка ждала-ждала — в роте пересохло, ша'ркат за внучкой.

— На, Манька, кто тебя, девка?

— У-у-у, бабииька-а! Видишь, за рекой деревня?

— Пес ли не видеть, она век там стоит.

— У-у-у, бабинька, вырасту я велика и красива. И вдруг да на мне кто из той деревни и посватается. Может, я и замуж выйду. И родится у меня паренек. И будет он на двенадцатом годку, пойдет к вам в гости по молоденькому ледку, провалицце да и пото-о-онет!...

Бабка ахнула, пала рядом и завыла:

— Жаланненькой правнучек, дождалсе бы ты морозу! Отпустили тебя дики родители по тонкому ледочку!

Дедко чаю приждался, дале полетел обоих искать. Видит, катаются по песку.

— Кто вас, окаянные? Кака беда стряслась? Ведро утопили?

— У-у-у, дедко-о! Ни фига ты, плешивый мерин, не знаешь. Наша Манюшка вырастет красива да толста. И быват, на ей хорошой жених из-за реки и посватается. Замуж выйдет да вдруг и паренька родит. И сдумат паренек-от к нам в гости по молоденькому льду... Провалицце, да и захлебнецце-е!

У деда бороденка затряслась, слезами облился:

— Под лед попадешь, не хошь да захлебнессе!... А кабы, голубчик, не потонул-то да вырос бы, должность бы хлебну получил, нам бы денежи отдавал... Теперь на кого ты нас покину-у-ул!...

Все трое катаются по песку клубом, верешшат, будто кто их режет...

Внук Офоня в это время в пяти с половипой верстах под овином сидел. Услышал по речке благой рев. Снялся да полетел, — не пожар ли, думает? Прибежал к речке — рот на-распашку, язык на-отмашку.

— Кто утонул?... Я думал, не пожар ли?... Не медведь ли кого дерет?...

— Ах, Офонюшка-а-а! Ничего ты не знаешь и не ведаешь. Как твоя-та сестричушка Манюшка да подрастет она бо'лышинька. Быват, на ей какой жених из-за реки и обза'рицца. И замуж она за его, дурака, выйдет. Вдруг да и парничка' родит. И будет наш правнучек на двенадцатом годку, пойдет к нам в гости по молоденькому ледку, провалицце да и по-то-о-онет!

И опять по берегу вьются, землю роют. Офоня глаза выпучил, рот открыл:

— Вот... язи рыба! Тьфу! Вот стихопаты! Ише детки в матке, а матка в бабке, а они с крыку порвались. Опосле такого факту я жить с вами не хочу! Заревитесь хоть до смерти, а я пойду умных искать!

Взялся от того места да и пошел. Идет день, идет два. Видит: вкруг худой баньки леса сколочены, блок скрипит и народу толпа за канат тянет. Корову на этот овин канатом подымают.

— Граждане, это что? Дом новой системы строите? А животна при чем?

— Вишь, на бане два куста травы зеленеют?

— Ну?

— А сено знаешь почем?

— Дорогое.

— Чтобы трава не пропадала, мы корову на баню и тянем...

— Граждане, коса у вас есть?

— Кто знает!...

Офоня косу добыл, на баню залез, эти кустышки на землю смахнул... Мужики рады, корова рада, все рады.

Зовут умного в гости.

— Не! Мне с экими гугенотами не жира. Я пошел умных искать.

Опять шляндат, долго ли, коротко ли. Забрел в деревню. Видит — из избы старуха выскочила с ложкой, улицу перебежала, нырнула в погреб, из погреба в избу полетела, из избы опять в погреб...

Офоня диву дался:

— Баба, ты зачем с ложкой-то взад да вперед? Физкультурой занимаиссе?

— На! Обедаю! Пудин хлебаю с молоком. В квартеры пуденя ложку хлебну, на погребицу гоню, там ложку молочка. Дале опять во свою квартеру пуденя хлебнуть, оттуль опять в погреб... Устанешь, конешно.

— Бабушка, ты в погребе-то крыночку налей, домой занеси да и хлебай сижа, радуйся.

Сделала старуха, как Офопя советует... Возликовала:

— Молодой человек, каки вы опытны! В благодарность жалаю за вас вытти замуж!

— Что ты, очумела? Мне ведь умну надо!

Идет наш искатель дальше. Видит — дом состроен, а окон не прорублено, и застройщики свет в квартиру ситами, коробами да решотами носят. Выфурнут на улицу, корзинку или решето на солнышко наставят да бегом в дом. Все в синяках, там ведь темно...

Офоне бедно над има:

— Хозяева, пора'то ли светло в избы-то?

— Ужо, не все сразу...

— Топора дайте!

Топором наш Офоня окошки прорубил, стало светло. Всем весело и приятно.

— Ах, осподин анжинер, останьтесь хоть на один сезон. Белым хлебом будем кормить, на одного две карточки сделаем!

— Нет, не завлекайте напрасно. Я пошел умных искать, да опять на дураков наехал.

Он в путь отправился, а хозяева выпехались из этих окошечек, кивают ему с милой улыбкой, машут.

Сказывать скоро и легко, итти долго и тяжело. Подошел Офоня к большому селу. Тут праздник, ярмарка. Смотрит Офонька,— некоторой дядя накупил мебели. На воз насторожил, а столик маленький никак не воходит. Этот дядя и говорит:

— У стола четыре ноги, все равно что у коня четыре. Сзади добежит...

Стегнул кнутом по столешнице, гу'кнул, свистнул и уехал.

Другой житель накупил глиняных тарелок, латок, горшков. А скласть не во что. Житель что придумал? Кол из огороды выдернул, днища у горшков, у тарелок пробил, на кол посуду надел и отправился восвояси. С гордостью на Офоню поглядел:

— Вы-де, нынешние, нутка! Догадайтесь так, как я.

Офоня с ярманки в село. Около крайней избы галдеж, крык, мужики кучей бегают... В воротах хомут на гужах распялен, и в этот хомут мужики лошадь палками загоняют:

— Эй, эй!... Вали, вали! с того боку забегай! Эй, забегай...

Где беда, Офоня первой:

— Мужички, что с коняшкой?

— Кого тебе? Видишь, лошадь на ярманку гулять запряга'м.

— Дак разве палками надо в хомут? Разве так запрягают?

— А по-твоему, за хвост надо привязывать телегу-ту?

— Дозвольте, я покажу, как в нашей губе'рни.

Хомут от ворот отвязал, лошаденку погладил, этот хомут тихонько наложил — без крыку, без канители...

— Поезжайте! Да как я велю, век так делайте! Кресьяна к ему на шею всем обшеством бросаются, обнимают, дарят безумны поцелуи и клятвы:

— Незабвенной юноша, у нас завтра перевыборы. За вашу хениальность выбирам тебя в бессменны придседатели.

— Душевно рад, но не могу. Я специально умных искать иду, да все вот на эких безумцев навертываюсь. Адью!

Стоит Офоня, приуныл:

— Не домой ли поворотить?... Везде народ однакой... Нет, вон ешше хто-то скачет... Не умной ли человек что работат?

Близко подошел да и сел, где стал.

Против дома на тыну брюки стоя распялены, и почтенной гражданин в подштанниках в эти брюки сразбегу попасть норовит. Сажен за пять разбежится, выгалит ногами, а все мимо.

Наш парнишко хохотал, хохотал, наконец гражданину за рубаху сграбился:

— Папаша! Умоляю! Разъясните вкратце, почему эти скаковы рекорды?

— Что тебе? Видишь, на ярмарку наряжаюсь! Брючки выутюжил, теперь в них стремлюсь попасть.

— Скакать-то почто?!

— А у вас как? Через голову надевают? Или голы ходят подобно негритянам и алипутам? Нет, мы на таку низость пе способны.

— Я не к тому: ты сядь да надень.

— Коман?

— А вот как.

Часу не прошло, уяснил этот гражданин, как надо одеваться. Расплакался, как дитя. Говорит:

— Все хениальное просто! Какой прогрец и угрикультура! Хорошо, теперь лето, дак можно на улке разбежаться, занимаясь тувалетом, а зимой!... С полатей скачем в брюки-ти. Также и при обувании, со стола, с печи в поставленные валенки сналету стремимся. В пиджаки с лавок ныряем... В преклонном возрасте дак горе.

Офонька заплакал громким голосом и убежал домой. Живет теперь с сестрицей, с дедушкой и с бабушкой.

III. ХОВРЯ

Муж с женой, с Хо'врей пришли в город. Ховря зазевалась да и потерялась. Муж затрясся, глаза выпучил и заревел:

— Хо'вра!! Хо'вра-а!!!

Народ собрался:

— Ты что пасть открыл? Здесь город! Эдак не ревут!!!

Из-за вашего го'рода да пропадать Ховриной го'ловы?! Хо'вра!! Хо'вра-а!!!

ЩЕДРАЯ ВДОВА

У купеческой вдовы дочка помре' — богатая невеста. По городу пошел слух, что вдовица дочернее приданое раздает неимущим. Является к ней бедная девка.

— Здравствуйте, Матрена Савишна.

— Что скажешь, голубушка?

— Люди-то сказывают, у вас дочерниного именьица много осталось...

— Не знаю, много ли, мало ли, а одного платья шесть сундуков, белья два комода, обутки три ящика, саков да пальтов два гальдеропа...

— Слышала я, что по бедным невестам — сиротам вы кое-что пожелали раздать...

— Не кое-что, а все. Потому — добрее да проще меня на свете нету. Я вам, беднякам, мать, вы мои дети!

— Благодетельница, наделите меня платьем, хоть немудрящим...

— Пла-атьем?! Ишь, како слово выворотила... Да ты понимаешь ли, каковы у нашей Манюшки платья были?... Все по моды да с фасоном!... Да к твоей ли роже барышнино платье?...

—  Платье нельзя, дак башмачков нет ли худеньких?...

— Станет наша Манюшка худеньки носить! Покажи-ка ногу... Ну и лапишша! Дам я тебе магазинны ботиночки!... Хороша и в лаптях!

— Может, платок головной старенькой есть?

— Платок?! Что ты, дура, неужто наша дочь платки носила, как проста девка! У ней шляпок семнадцать картонок осталось...

— Ну, простите, что побеспокоила... пойду.

— Стой! Я бедным мать и благодетельница. Платок ты просила — на тебе платочек ситцевенькой. Только его дочка вместо отюжки держала, дак он с краев оборвался и середина выгорела... Заплату нашьешь... Бери, пользуйся. Я для вас, бедняков, го'ла рада роздеться!

СЛОВАРЬ

А'ндели — восклицание, соотв. — ах, ох и т. п.

Бажо'ной — ласковый эпитет.

Баси'ться — прихорашиваться.

Бедно — досадно.

Бобу'шки — игрушки.

Бретой — бритый.

Бу'тора — всякая всячина.

Венец — ряд бревен в постройке.

Ви'ца — розга, ветка.

Врё — врешь.

Впетить — впятить — всадить.

Вызнать — узнать досконально.

Выпнуть — от сл. пнуть.

Выть — время еды.

Вытяжка — ящик в столе.

Вы'фурнуть — выскочить с шумом.

Выходы — балконы.

Гово'ря — наречие.

Гора'зен — горазд.

Дале — далее, затем.

Ди'кой — безумный, полуумный.

Егов, еговой — его, ему принадлежащий.

Ерести'ться — раздражаться.

Жира (жировать) — богатство, роскошество.

Зажить — проснуться.

Зарозживаться, — в дан. случае — загорячиться.

3авсе — постоянно, всегда.

Заошшерялись — от сл. ощеряться — показывать зубы, улыбаться.

Запятник — лакей на запятках кареты.

За'риться — мечтательно, с сильным желанием глядеть, любоваться.

Зау'росить — см. уросить.

3ве'нышки — (у шапки) клинышки цветного сукна на самоедских шапках.

Знакомо' — известное дело, ясное дело.

Зыбка — колыбель.

Изгиляться — издеваться.

Икота — нервное заболевание северных женщин.

Карты мешать — тасовать, играть в карты.

Ка'птен — капитан.

Керка — кирка.

Копы'лья — вертикальные, укрепленные в полозьях упоры у саней.

Кона'ться — кланяться.

Короушкой — на четвереньках.

Крам (норвежек.) — лавка.

Куфман — купец (норвежск.).

Лекота'ть — говорить на иностр. языках.

Лепуно'к — мотылек, лепесток.

Леси'на, лесинка — дерево, деревцо.

Мало не... — чуть не...

Матёрой, матерушший — великий, массивный.

Морошка — северная ягода.

Му'рманское море — Северный Ледовитый океан от берегов Му'рмана.

Набивной сарафан — шитый из набитого ручным, домашним способом полотна.

Навеку — в жизни.

На'коротки — вплотную.

Нахлупить — накрыться глухо.

"Норвега" — Норвегия. Говорят и "Норвег".

Н о ч е с ь — ночью.

Обзадо'риться — от сл. задор — жадно захотеть.

Обза'риться — см. зариться.

Оболокаться — одеваться.

Оно'гды, оногдасе — как-то раз.

Отдуваться, отдуться — избегать, отбояриться.

Отмени'тый —особенный.

Отняться — оправдаться.

Оприко'сить — сглазить.

Охватился — очнулся.

Патра'ть — марать.

Па'лтосина — дорогой сорт морской рыбы, любимой на побережьях Белого моря.

Партес — партесное пение.

Пахать пол — мести (отсюда — опахало).

Побытом — таким образом.

Полтретьяста — двести пятьдесят.

Пора'то — (от сл. пора) — очень, весьма.

Порог — водопад.

Постать — статность, сановитость.

Посылать — погонять.

Пышет — дышит, отдувается.

Раде'ть — усердно заботиться.

Разболокла' — раздела.

Ремки' — тряпки, лоскутки.

Рёхать — кряхтеть.

Россохи — развилки.

Сняться — (от сл. нять — брать) — собраться, взяться.

Скорополучно — скоро и благополучно.

Со'бина — собственность.

Со'ломбала — древний пригород Архангельска, долго сохранявший колоритный быт, фольклор и т. д.

Сряжаться — собираться.

Станови'шше — гавань на Мурмане, также поселок.

Стряхну'ться — вздумать, приняться.

Сугонь (в сугонь) — вдогонку.

Сусло'н — снопы в поле складываются первоначально в небольшие кучи — суслоны.

Табачна шишка — бранят курящих.

Та'йбола — лесные дебри между реками Пинегой и Печерой, Архангельской губернии.

Твари'на — ругательное от тварь.

Те'льня — тельная, полнотелая.

Терту'ха — массажистка.

Торочко'м — струйкой, ручейком.

Трещочка — рыба треска.

Трухнул — встревожился.

Тузи так! — (норв.) тысяча приветствий.

Уго'р — берег.

Удробе'л — оробел.

Уросить — сердито упрямиться.

Упряг — мера рабочего времени.

Утлый — ветхий.

Фалетор — форрейтор.

Xехе'на — гиена.

Хвостну'ть, хвостать — ударить, вытянуть.

Хороший — толстый.

Хрястать — разбивать вдребезги.

Черёва — внутренности.

Череви'ть — потрошить.

Чик в чик — точь в точь.

Чо'хнуть — хлынуть, широко плеснуть.

Шаньга — лепешка.

Ша'ять — тлеть.

Шкуна — морское парусное судно на Севере.

Ще'петко — щеголевато, вежливо.

Этта — здесь, тут.

Эво-д е — вот где.

Якунька — от Яков.

С перету'ру — с перепугу.

"Под палец гнет" — утаивает.

"Пуп не на месте" — деревенские лекаря говорят, что у человека с надорванными силами "пуп не бьется", "не на месте".

"Ему повинна и починна" — первому ему принадлежала.

"Радость припала" — овладела, охватила радость.

Примечания

1

Новой советской тематике будет посвящена следующая книга сказок.

(обратно)

2

Напр. сказку "Ворона" слышал я от О.Э. Озаровской.

(обратно)

3

Гандвик —Белое море.

(обратно)

4

Лодья - древнее морское парусное судно.

(обратно)

5

Гостиные - купеческие.

(обратно)

6

Для меновой торговли.

(обратно)

7

Приподнялась.

(обратно)

8

Зарудились - окровавились.

(обратно)

9

Туес — бурак.

(обратно)

10

Архангельские поморы уверяют, что доска эта на том же месте и сейчас.

(обратно)

Оглавление

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

СТАРИНА О ГОСТЕ НОРВЕЖИНЕ

АНИСА

МАРТЫНКО

ДАНИЛО И НЕНИЛА

ВАНЬКА ДОБРОЙ

ЗОЛОЧЕНЫЕ ЛБЫ

ПРОНЬКА ГРЕЗНОЙ

ВАРВАРА ИВАНОВНА

ТЕРЕМ-ТЕРЕМОК

ВЕРХОВНЫЙ БУРГОМИСТР ГОРОДА ГАМБУРГА ВОЛОДЬКА ДОБРЫНИН

МУХА-КОРАБЕЛЬЩИЦА

ЕРШ

ЛИСА-ИСПОВЕДНИЦА

ВОРОНА

ШИШ МОСКОВСКИЙ Эпизоды

«ДУРАКОВО ПОЛЕ» Эпизоды

ЩЕДРАЯ ВДОВА

*** Примечания ***