Я буду тебе вместо папы. История одного обмана [Тони Магуайр] (fb2) читать онлайн

Я буду тебе вместо папы. История одного обмана

Хочу сказать тебе спасибо…

Моему мужу — за то, что помогал мне и поддерживал, когда я писала эту книгу, но больше всего — за любовь и счастье, которые ты мне даришь, за ощущение безопасности и надежности, которыми наполняешь мою жизнь.

Также моим сыновьям — не знаю, что бы я делала без вашей поддержки и понимания. Я люблю вас и горжусь тем, какими мужчинами вы стали.

Моей сестре и ее семье — вы всегда готовы прийти на помощь, куда бы ни заносили меня американские горки моей жизни.

Всем моим друзьям — старым и новым, близким и дальним, — вы же понимаете, о ком я. Спасибо вам, спасибо каждому из вас за то, что вы есть.

Моим дочерям — спасибо за то, что дали мне возможность встретиться с вами и обнять вас.

Тони, без которой я никогда не отважилась бы написать эту книгу.

А также Барбаре и издательству «HarperCollins», которые сделали все это возможным.

Пролог

Этот мужчина искал такую девочку, как я, задолго до моего рождения.

Он искал особенную маленькую девочку — девочку, нуждавшуюся в любви.

Он постоянно расширял круг общения, стремясь знакомиться с молодыми супружескими парами, ждал, пока они станут родителями, и с улыбкой, полной затаенного удовольствия, предлагал себя в качестве крестного отца.

«Он очень хорошо ладит с детьми», — сказал один из его друзей.

Он женился, когда я была еще ребенком, за несколько лет до нашей встречи, и собирался использовать собственную дочь для удовлетворения своих отвратительных желаний. Но жене удалось разгадать его намерения — и она успела спасти девочку.

Никем не замеченный, он наблюдал, как я в одиночестве иду по сельской дороге в школу, а потом возвращаюсь домой, и никто не встречает меня хотя бы на полпути. Он видел, что родители не слишком обо мне заботятся; он знал, что я и есть та самая девочка, которую он ждал так долго.

Он зачастил в паб, где обычно напивался мой отец, и в конце концов познакомился с ним.

Он выслушивал его бесконечные жалобы — на низкую зарплату и кучу голодных ртов — и помог устроиться на работу, позволившую снять приличных размеров дом.

Без проблем, сказал он отцу, всегда рад помочь.

Все вокруг говорили, что он замечательный человек, что его жена, должно быть, счастлива с таким мужчиной и моим родителям очень повезло, что они познакомились с ним.

Он был другом для всех и каждого — тем, кто помнит о днях рождения чужих жен и дарит подарки чужим детям.

Он был желанным гостем, любимым дядей, человеком, которому все доверяли.

В бардачке его большой черной машины всегда лежали конфеты для маленьких пассажиров.

Мне было семь, когда я в первый раз встретила этого мужчину — того, кто называл меня Маленькой леди.

С тех пор как мы разговаривали в последний раз, прошло уже много лет. Но случившееся настолько глубоко впечаталось в мое сердце, что я до сих пор помню все, как будто это произошло лишь вчера.

Глава первая

— Расскажи сказку, — просили меня дети, когда я укладывала их спать.

— И с чего же мне начать? — спрашивала я, снимая с полки их любимую книжку, зачитанную до дыр.

— С начала, конечно!

Я послушно открывала первую страницу и…

— Давным-давно…

Но когда я думаю о своей собственной истории и понимаю, что позади осталось больше лет, чем впереди, ответить на вопрос «С чего начать?» не так-то просто.

История, которую я старалась не выпускать из тайников своей памяти, история, преследующая меня по ночам в кошмарных снах, началась, когда мне было семь…

Разумеется, история моей жизни началась гораздо раньше — в тот миг, когда я была зачата, а может быть, и и до этого, — но только когда я обнаружила себя сидящей за кухонным столом перед стопкой листов, исписанных с двух сторон аккуратным почерком, — только тогда я поняла, что пришло время встретиться со своим прошлым.

«Так с чего же мне начать?» — спрашивала я себя.

«С самого начала, Марианна, — отвечал мне внутренний голос. — С самого начала твоей жизни: тебе придется вспоминать ее год за годом, если хочешь разобраться во всем, что случилось потом».

Так я и поступила.

Пока я жила в родительском доме, в нашей семье существовал своеобразный ритуал. Каждый день моего рождения начинался с того, что мама — еще до того, как я успевала прочитать хоть одно поздравление или открыть хоть один подарок, — обязательно рассказывала о том, какой сильный дождь шел в то утро, когда у нее начались схватки. Не просто ливень, нет — на дом обрушивались потоки воды; тропинки и дорожки в считаные минуты превращались в грязные бурлящие ручьи.

Отец никогда не утруждал себя чисткой водосточных желобов от опавшей листвы, и вскоре дождевая вода полилась по стенам дома; стекая вниз, она с шумом уходила в переполненные канавы. (С годами наш дом покрылся пятнами зеленого мха, а в комнатах появились непросыхающие пятна плесени.)

Итак, мне приспичило заявить о себе рано утром, когда ни на одной ферме петухи еще не успели поприветствовать восход солнца. Маму разбудила острая боль; она посмотрела на промокшую снизу ночную рубашку и поняла, что ее ребенок вот-вот появится.

И внезапно ей стало страшно.

Она потрясла отца за плечо, чтобы тот проснулся; невнятно ругая меня за непредусмотрительность, отец в спешке оделся, заправил брюки в тяжелые ботинки, потуже обмотав штанины вокруг лодыжек, чтобы не попали в цепь велосипеда, и отправился на поиски местной акушерки.

Перед тем как захлопнуть дверь, он бросил стонущей маме что-то вроде «это женские дела» и «мужчинам тут делать нечего», оставив ее наедине со страхом и болью.

Меньше чем через двадцать минут — маме показалось, что прошло несколько часов, — акушерка уже стояла возле ее кровати. Маленькая круглая женщина сразу приступила к делу. После беглого осмотра она подтвердила, что я уже на подходе, и постаралась успокоить маму рассказами о том, что за свою жизнь ей пришлось принять не одну сотню младенцев.

— И ты знаешь, что она сказала потом? — каждый раз спрашивала мама в этом месте. И я каждый раз послушно изображала неведение, мотая головой. — Она сказала, что, пока не начнутся частые схватки, она ничем не может мне помочь, и… — Тут мама обычно задерживала дыхание, чтобы подчеркнуть значимость следующих слов: — И тогда я должна буду тужиться изо всех сил! А потом она спросила, где лежат чистые полотенца, которые надо было приготовить заранее.

Рассказ об этом бесконечном, заполненном болью дне продолжался дальше.

Узнав, что мой похмельный отец забыл про все, о чем они договаривались до родов, в том числе и о полотенцах, акушерка недовольно зацокала языком, но с маминой помощью ей в конце концов удалось найти все необходимое.

Затем акушерке пришлось идти и уговаривать соседку, чтобы та помогла, когда начнутся настоящие схватки. Настоящие схватки долго не начинались, поэтому мама лежала и слушала, как на первом этаже женщины обмениваются сплетнями за неизвестно какой по счету чашечкой чая. В течение дня к ней иногда заглядывали, чтобы дать попить или протереть лицо мокрым полотенцем, но большую часть времени она была одна.

— Позови, когда я понадоблюсь, — вот и все, что сказала акушерка, которой не удалось ни успокоить, ни подбодрить несчастную роженицу, перед тем как спуститься вниз и уютно устроиться перед горящим камином.

И как только маме удается помнить столько подробностей? — каждый раз удивлялась я, ибо ее рассказ всегда был крайне длинным и крайне обстоятельным.

Весь день мама лежала на спине, раскинув согнутые в коленях ноги; мокрыми от пота ладонями она судорожно сжимала простыню, чтобы хоть как-то справиться с болью, раздирающей ее изнутри, и, конечно, со страхом.

Мамина кровать стояла перед окном, поэтому она с самого рассвета наблюдала за потоками воды, заливающими стекла.

Горло болело от рвущихся наружу криков; волосы слиплись; ночная рубашка была насквозь мокрой от пота; соленые капли стекали по лицу и срывались с подбородка.

Больше всего на свете мама хотела, чтобы рядом с ней был кто-нибудь, кто ее любит, кто держал бы ее за руку, вытирал бы лоб, успокаивал и говорил, что с ней все будет в порядке. Но в доме были только акушерка с соседкой, да и те на первом этаже.

Наступил вечер, дождь лил с прежней силой. В тускло поблескивающем оконном стекле мама видела свое разбитое каплями отражение. Казалось, будто миллионы слез струятся по ее щекам.

Спустя восемнадцать часов после того, как отошли воды, мама сделала последнее усилие — в тот миг она думала, что ее тело больше ни на что не способно, — и вытолкнула меня наружу. Вот так я и появилась на свет.

К счастью для меня, покинув теплое мамино лоно, я еще не знала, что меня не очень-то ждали. Это я обнаружила через несколько лет.

Отец вернулся, когда акушерка раздала последние указания, и узнал, что у него дочь.

Не думаю, что его это очень обрадовало.

Глава вторая

Мое первое детское воспоминание: я еще слишком маленькая, чтобы подолгу ходить самостоятельно, поэтому на прогулках меня возят в складной коляске. Стоит немного поднапрячься, и я снова чувствую, как меня покачивает в такт ее движениям, как на меня внезапно сваливаются тяжелые сумки с покупками, которые кладут в коляску, не заботясь о том, что там ребенок. Помню, с каким нетерпением я ждала, когда мы наконец остановимся и мама возьмет меня на руки. Смутно вижу нависающие над коляской лица, слышу чьи-то неразборчивые голоса — но вот ко мне ли они обращены?

В тот момент мне было три года; для своего возраста я была мелковата и не слишком симпатична: торчащие во все стороны светло-каштановые волосы, бледное, часто неумытое личико и большие синие глаза, уже тогда смотревшие на мир настороженно и слегка недоверчиво.

Ta девочка, что сидит в коляске, пока еще не знает, что родители не любят свою дочку: не обнимают ее, не целуют, не читают сказки на ночь, не поправляют одеяло перед сном, не говорят, что она особенная, не защищают от подкроватных монстров, — но ей не с чем сравнивать, и она воспринимает это как должное.

Той девочке пока неведомо, что такое страх, поэтому она не может объяснить, почему по рукам вдруг начинают бегать мурашки, откуда берется холодное покалывание в затылке и отчего возникает такое чувство, будто в животе порхает рой бабочек. Но к тому времени, как она сделала свой первый неуверенный шаг и произнесла первое слово, она, то есть я, уже знала, что все это как-то связано с раздраженными криками отца.

Входная дверь с грохотом распахивается, он вваливается в дом и первым делом начинает вопить на меня: «Ты куда смотришь, а?» Тогда я еще не понимала слов, но хорошо чувствовала его злость, поэтому закрывала глаза и начинала жалобно плакать, от чего отец бесился еще сильнее и кричал до тех пор, пока рассерженная мама не хватала меня на руки и не уносила в другую комнату. Позже я научилась в его присутствии вести себя тихо и незаметно, будто меня вообще не существует.

Первые семь лет жизни я провела в небольшом доме, стоявшем в ряду из шести таких же домов, один в один. Сразу за входной дверью начиналась гостиная, оттуда узкая лестница вела на второй этаж, где находились еще две комнаты. В спальне родителей едва хватало места для кровати и комода, а так называемая детская, с голыми оштукатуренными стенами и потрескавшимся коричневым линолеумом на полу, по размерам едва ли превосходила шкаф. Из мебели — лишь застеленная порванным бельем кровать, стоявшая напротив окна без занавесок; на кровати вечно валялись старые кофты и еще какая-то одежда.

Дом не был собственностью моих родителей — он принадлежал ферме, на которой работал мой отец, так что аренда считалась частью его зарплаты. Владелец фермы, сварливый старик, не признававший новых порядков, слышать ничего не хотел об инфляции и росте цен и продолжал платить своим работникам жалкие гроши. «Зато вам не надо беспокоиться о том, где жить» — таким был его главный аргумент. Он полагал, что подобная «щедрость» — «бесплатное» жилье — снимает с него как с домовладельца всякие обязанности по обеспечению коттеджей коммунальными удобствами, поэтому зимой у нас было жутко холодно и сыро. Ни скрученные газеты, которыми мы пытались заткнуть щели под дверью, ни целлофановые пакеты, пришпиленные к растрескавшимся оконным рамам, не могли остановить холодный ветер; коварные сквозняки хватали нас холодными пальцами за голые ноги, забирались в уши и нос. В отчаянной попытке спастись от холода мы устраивались перед камином, смотрели, как за слишком маленькой для такого дома решеткой горят сырые поленья, и чувствовали, как постепенно согревается все, что спереди… и мерзнет все, что сзади.

Когда небо затягивало тучами и начинал лить дождь, играть на улице было невозможно; в такие дни я целыми днями сидела в крохотной гостиной. Гостиная одновременно была и кухней, и столовой, и, если в доме появлялась переносная жестяная ванная, что случалось нечасто, — ванной комнатой. На обстановку дома пошла мебель, которую моим бабушкам и дедушкам было жалко выбросить на помойку; помню, у нас стояли угрюмый коричневый диван, продавленный до такой степени, что пружины буквально прорывали выцветшую потертую обивку, деревянный обеденный стол с четырьмя расшатанными разномастными стульями, поцарапанный сервант, заставленный кастрюлями и прочей кухонной утварью… В гостиной не было ничего, что могло бы сделать ее хоть немного приветливей и уютней: нет, нет и еще раз нет — это была унылая темная комната в унылом темном доме.

Внизу были три двери: через первую можно было попасть на лестницу (она вела на второй этаж), через вторую — на задний двор, где мама обычно стирала и мыла грязную посуду, а через третью, входную… Моей матери казалось, что она ведет в другой мир. Потому что вся ее жизнь проходила внутри этих зеленых от сырости стен, и лишь редкие прогулки в магазин за продуктами вносили хоть какое-то разнообразие.

Бо́льшую часть времени мама тратила на то, чтобы накормить нас, — а это была задача не из легких. Отец требовал горячий обед каждый день, и это при том, что на домашнее хозяйство тратились жалкие крохи, остававшиеся после его походов в паб. Независимо от того, во сколько он заявлялся домой, еда должна была стоять на столе; если ее там не было, он начинал в ярости размахивать мясистыми кулаками и орать так, что дрожали стекла.

Отец был запойным пьяницей — позже я узнала, что это называется именно так. Мама никогда не знала, куда он пойдет после работы: сразу в паб или сначала домой, чтобы поужинать, и только потом в паб, где будет сидеть до тех пор, пока не потратит все до последнего цента.

Мама старалась прятать небольшие суммы, чтобы иметь возможность купить самое необходимое — молоко и хлеб, хотя ей было прекрасно известно, что в последние дни перед зарплатой он станет рыскать по углам в поисках денег, отложенных на хозяйство. Буквально через несколько часов после того, как ей удавалось заложить новый тайник, отец без труда отыскивал его. Думаю, сверхъестественными способностями сыщика отца наделяла жажда выпить.

В такие дни напряжение в доме можно было пощупать пальцами. Отец шумно закидывал еду в рот, а глаза его беспокойно шарили по комнате; мама, понимавшая, что за этим последует, нервно переминалась с ноги на ногу. Она молча молилась о том, чтобы на сей раз у ее мужа не испортилось настроение и он остался дома.

Но такое случалось очень редко.

Иногда он обращался к ней за деньгами с улыбкой, иногда — нахмурившись, чаще — с руганью и угрозами; независимо от того, каким был его тон, мама знала, что это не просьба — это приказ.

Когда она пыталась убедить отца в том, что в доме нет денег, взгляд его становился яростным.

— Ах ты чертова лгунья! — обычно кричал он. — Живо отдавай деньги, а не то тебе не поздоровится!

Все мое маленькой тельце трясло от страха; я тихо сползала со своего детского стульчика и пряталась за диван, где сворачивалась клубочком, закрыв уши руками и зажмурившись изо всех сил. Я пыталась отгородиться от того, что творилось в комнате. Но это не помогало: я слышала, как скребут по полу ножки резко отодвинутого стула, как начинают топать по гостиной ноги в тяжелых рабочих ботинках, как звенят падающие с полок кастрюли, как гремят переворачиваемые ящики серванта — отец в ярости вытряхивал на пол их содержимое.

И над всем этим неслись его крики:

— Куда ты их засунула, стерва?

А вдогонку мамины:

— Я же сказала, что ничего не осталось!

Так продолжалось до тех пор, пока комната не начинала дрожать от возмущенных голосов.

Далее приступ ярости со стороны отца достигал своего пика, и до меня доносились страшные звуки, которые я ни с чем не перепутаю, — я с детства знаю, с каким звуком кулак попадает в тело. Мама рыдала, тяжелые ботинки грохотали на лестнице, и наконец доносился торжествующий вопль — отец находил, что искал.

— Бесполезная тварь, я же говорил, что ты их где-то прячешь!

Любовь к пабу снова одержала верх. Выпивка манила отца почище женщины, заставляя забывать о потребностях собственной семьи.

Когда входная дверь с грохотом захлопывалась, я убирала руки от ушей, открывала глаза, выпрямлялась и осторожно выглядывала из своего укрытия. Каждый раз у меня горло перехватывало от жалости: посреди царящего в комнате разгрома сидела и плакала мама.

На ее лице были видны отпечатки тяжелых отцовских кулаков, кровь тонкой струйкой стекала с уже начинающих распухать губ, на руке наливался очередной синяк, а по щекам катились горючие слезы. В такие минуты мне всегда хотелось подбежать к ней и хоть как-то помочь. Иногда у нее не оставалось сил, чтобы оттолкнуть меня, поэтому я устраивалась у ее ног, но чаще всего, стоило мне сказать «мама», она одаривала меня взглядом, полным такого разочарования, такой злости, что меня буквально отбрасывало назад.

— Что «мама»? Что «мама»? Марианна, так сложно оставить меня в покое? Сейчас-то тебе что от меня нужно?

В том возрасте мне еще не хватало слов, чтобы объяснить ей: мама, я хочу почувствовать себя в безопасности, хочу забраться к тебе на колени, чтобы ты обняла меня крепко-крепко и сказала, что все будет хорошо.

От маминой открытой неприязни глаза мои наполнялись слезами горечи и обиды. Когда мама видела, что я вот-вот разревусь, злость на ее лице сменялась выражением легкой вины или… сдержанного нетерпения.

— Марианна, хватит хныкать! Не тебе же досталось! Так, давай поищем, чем можно вытереть твои слезы. — Она рылась в карманах в поисках грязной тряпки, которая заменяла носовой платок, и торопливо вытирала мое лицо. — Ты же знаешь, что ни в чем не виновата, перестань!

Неумелая материнская нежность утешала меня лишь на время: мне все равно казалось, будто я виновата в том, что она злится. В конце концов, винить-то больше некого.

Порой денег не хватало даже на хлеб, и тогда маме приходилось надеяться на доброту соседей, которые иногда давали ей в долг, а если становилось совсем туго, мы шли просить милостыню.

В магазине я чувствовала себя просто ужасно, когда слушала, как мама униженно оправдывается перед продавцом, хотя не только он, но и все, кто был в эту минуту в торговом зале, прекрасно знали, что она не говорит ни слова правды. В их взглядах жалость смешивалась с презрением; когда покупатели смотрели на меня и перешептывались, я чувствовала, что они обсуждают нас с мамой, и мои щеки горели от стыда. Мама тоже краснела — она видела, что ей никто не верит.

У мясника мы покупали самые дешевые обрезки мяса. Жесткого куска баранины хватало на неделю; одна косточка вываривалась бесчисленное количество раз — для запаха. Бульоном приправлялись щедрые порции картошки с овощами, соответствующими времени года, и таким образом получалось некое подобие питательного рагу, которое мы ели изо дня в день.

Бывали времена и похуже, когда отец пропадал на несколько недель, а потом возвращался — грязный, заросший, с покрасневшими глазами. Казалось, запах паба — смесь алкоголя, табачного дыма и застарелого пота — намертво въелся в его кожу, а в конверте с зарплатой в такие дни не было ни гроша.

Маме приходилось идти к мяснику уже не за обрезками, а за костями, которые обычно откладывались для состоятельных клиентов — те покупали их для своих собак. Мясник с жалостью смотрел на осунувшееся лицо мамы и мою бледную мордашку.

— Думаю, ты заслуживаешь лучшего, чем эти избалованные Фидо и Роверы, — говорил он, подкладывая в бумажный пакет несколько ломтиков мяса пожирнее. — Денег не надо, милая, — добавлял он и отмахивался от маминых благодарностей. Я, однако, видела, что доброта мясника смущала ее гораздо больше, чем привычная резкость.

В похлебке становилось больше картошки и капусты, а мяса почти не было. Пастуший пирог получался рыхлым и пресным, белый жир, остававшийся после готовки, заменял масло и варенье на наших бутербродах.

— Мясо надо оставить отцу, — говорила мама каждый раз, когда я с тоской смотрела в тарелку, где в жирной подливке плавали листья капусты и куски картошки.

Глядя на пустующий папин стул, на приборы, поставленные специально для него, я думала, успею ли лечь спать до того, как он придет домой.

Глава третья

Ссоры между родителями случались все чаще; мне тоже доставались пощечины и оплеухи, так что я начинала трястись, стоило отцу хоть чуть-чуть повысить голос.

В середине пятидесятых в Уэссексе как грибы стали расти новые заводы и фабрики. Они производили самые разные товары, начиная от духов «Yardley» и заканчивая машинами и тракторами марки «Ford»; и каждый раз, стоило появиться новому предприятию, у отца портилось настроение. Он говорил, что из-за этого застраиваются сельскохозяйственные угодья и фермеры остаются без работы. Он презрительно смеялся над фабричными рабочими и без устали ругал новые машины, которые обливали его грязью, когда он разъезжал на своем велосипеде по деревенским дорогам.

Походы в паб только подпитывали его злость, и домой он возвращался на взводе. Отец относился к тому типу людей, которые не привыкли сдерживать эмоции; страсти в них так и кипят, им достаточно малейшего предлога, чтобы взорваться. В таком состоянии спровоцировать отца могло что угодно: кто-то из посетителей паба якобы неуважительно взглянул в его сторону, мама недостаточно быстро сообразила, что он от нее хочет, я заняла место, куда он сам намеревался сесть, — этого хватало, чтобы впасть в бешенство. Мгновенно лишаясь способности связно выражаться, отец изъяснялся исключительно посредством кулаков и яростных криков; выпученные глаза беспокойно оглядывали комнату в поисках чего-то, на чем можно сорвать злость. И я каждый раз отчаянно надеялась, что он не обратит на меня внимания.

К сожалению, мне довольно часто приходилось забиваться в угол, думая только о том, чтобы стать как можно меньше и незаметнее. Я могла прятаться за диваном, где зажмуривалась изо всех сил, могла забираться в кровать и дрожать от страха под ворохом старой одежды — крики и звуки ударов долетали до меня, несмотря ни на что. Но в четыре года я впервые своими глазами увидела, как отец избивает маму.

Ужин был готов час назад, и мы с мамой уже доедали свои порции, когда дверь с грохотом распахнулась. Отец, красный от злости, шатаясь, вошел в комнату. Приблизившись к столу, он уперся в него растопыренными пальцами для устойчивости, и через мгновение в лицо нам ударил густой запах пива, который отец изрыгал вместе со злобой на фабричных рабочих, — мало того, что им больше платят, так они еще осмеливаются приходить в его любимый местный паб!

— Проклятые ублюдки! Кем они себя возомнили? Думают, что они лучше остальных. Да они даже не представляют, что такое честный труд. Еще молоко на губах не обсохло — а уже решили, что все знают! Они такое сказали…

Я чувствовала, что мама в отчаянии пытается подобрать правильные слова, чтобы утихомирить отца, но у нее ничего не получалось, поэтому она молча смотрела на него.

А он продолжал проталкивать сквозь искривленные яростью губы слова, и я, не понимая, что они значат, но чувствуя вложенную в них злобу, затряслась от ужаса.

— Они внесли свои имена в список на заселение нового района, который сейчас застраивают. Собираются дома себе покупать! Видите ли, снимать жилье — это не для них. Просто разъезжать по окрестностям на своих блестящих машинах им мало. Они на нас сверху вниз смотрят — на нас! на людей, которые в поте лица трудились на фермах, когда эта мелочь еще в школу ходила. Кредиты они брать собираются! Тоже мне! А я это называю «влезть в долги» — и погорят они на этом, вот попомни мои слова!

Он разглагольствовал о фабричных рабочих, а через край выплескивалась его неудовлетворенность собственной жизнью. Он винил маму в том, что она заставила его жениться на ней, помешав добиться чего-либо серьезного, винил меня, что я вообще родилась. Если бы, заявил он, ему не приходилось вкалывать, чтобы обеспечить семье крышу над головой, он бы тоже мог разъезжать на новой машине вместо старого велосипеда.

Я изо всех сил вжималась в спинку стула, прислушиваясь к примирительному бормотанию мамы. Она быстро поставила перед отцом тарелку с ужином, заварила свежий чай, намазала ему бутерброд с маслом, но он был не из тех, чью злость может утолить чай с бутербродами.

Он посмотрел на нас обеих тяжелым взглядом, взял вилку и принялся угрюмо закидывать еду в рот.

— Ради бога, женщина! Ты умеешь готовить что-нибудь, кроме этого отвратительного месива? — закричал он, проглотив первый кусок.

Мне на мгновение показалось, что сейчас его стошнит прямо на пол, — в прошлом с ним это часто случалось, но на этот раз он удержал еду внутри. Отец продолжал поглощать рагу, не забывая в перерывах ругать маму. Затем он притих.

Судя по тому, что лицо его вновь стало наливаться кровью, злость никуда не ушла — просто он искал другую причину для того, чтобы обвинить маму в своем недовольстве. Мама понимала это не хуже меня, ее мелко трясло от напряжения и страха, а в отце все больше клокотала ярость. Я чувствовала, как в животе зашевелился противный холодный ком, вызывая тошноту. Мне очень хотелось убежать, спрятаться, но я не осмеливалась пошевелиться. Лучше уж сидеть так, чем напоминать отцу о своем присутствии.

Куском хлеба отец собрал последние капли подливки. Затем резко отодвинул тарелку в сторону, так что вилки зазвенели, и вытер рукой рот. Маму он смерил взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Господи, да на кого ты похожа, женщина! Неудивительно, что я не хочу возвращаться домой. Любому мужчине было бы совестно стоять рядом с тобой. И дом помойку напоминает. Думаешь, мы можем кого-нибудь в гости пригласить? Моя мать была права насчет тебя, не зря она говорила, что ты грязная корова. Она-то всегда содержала дом в чистоте, а ведь у нее было четверо детей. Но разве тебе, ленивой дуре, есть до этого дело?

С каждым новым оскорблением в мамин адрес его лицо становилось краснее. Мама вздрагивала, словно каждое слово причиняло ей физическую боль, но защититься она не пыталась. Внезапно отец резко вскочил на ноги, так что стул с грохотом отлетел к стене. Мама знала, что случится потом. Она метнулась к выходу, но отец оказался быстрее. На ее руки и плечи обрушился град ударов — мама лишь пыталась заслонить лицо от тяжелых кулаков. Сквозь пальцы текли слезы, она вскрикивала от боли и чуть слышно просила его остановиться.

Отец прекратил бить маму так же внезапно, как и начал; его руки неподвижно повисли вдоль туловища.

— Да что толку тебя бить, все равно ты ничему не учишься! Посмотри на себя, совсем опустилась…

Он снова поднял руку, на этот раз — чтобы потыкать маму мясистым пальцем в грудь.

— Что за белье на тебе…

Услышав его ехидное замечание, я посмотрела на мамину юбку и увидела, что та сползла вниз, обнажая трусы.

Тем временем на лице отца появилась улыбка, испугавшая меня сильнее, чем его хмурый взгляд. Он стал медленно приближаться к матери; мать отступала, пока не уперлась спиной в стену. От страха она стала бледной, как привидение. Я слышала, как мама бормочет имя отца, слышала, как он тяжело дышит, а потом заметила, что отец полез в карман и вытащил оттуда зажигалку. Ему потребовалось всего несколько секунд, чтобы высечь маленький огонек. Прежде чем мама успела догадаться о его намерениях, отец поднес зажигалку к кружевной оборке. Другой рукой он упирался маме в живот, не давая ей возможности вырваться.

— Берт, — вскрикнула она, — отпусти меня!

Мама пыталась оттолкнуть его, но он лишь смеялся в ответ, продолжая удерживать ее.

Подгоняемая страхом, я спрыгнула со стула и сделала то, что всегда делала мама, когда искры попадали на белье, сушившееся перед камином. Схватив старую газету, я втиснулась между родителями и начала шлепать по маленьким огонькам, успевшим перекинуться на одежду.

Отец глупо захихикал и отпустил маму. Она бросилась к раковине и принялась заливать живот водой, а я в тот момент забыла, как сильно боюсь отца.

— Ты плохой! Ты плохой, плохой, нехороший папа! — кричала я, глядя на его удивленное лицо.

— Ты на кого кричишь, а? — рявкнул он в ответ. — Не смей мне дерзить, противная девчонка. Марш в кровать, чтобы я тебе не видел больше!

Свои слова он сопроводил увесистым подзатыльником, и у меня перед глазами поплыли черные пятна; потеряв равновесие, я чуть было не упала на пол, но неизвестно откуда взявшееся чувство собственного достоинства помогло мне удержаться на ногах; я молча вышла из кухни и добралась до кровати.

Только оказавшись в одиночестве, я разревелась от страха, обиды и боли.

Когда дни превращались в череду бесконечных ссор, крошечная комнатенка наверху становилась моим личным раем. Там я могла забраться на кровать, зарыться в груду старых кофт и рваных простыней, натянуть тряпье на уши и, крепко зажмурив глаза, отгородиться от пугающих звуков. Именно отгородиться — другого мне не оставалось. Ведь все эти вопли и удары, доносившиеся с первого этажа или из комнаты родителей, отнюдь не являлись порождением моих кошмаров, они были реальными, и я ничего не могла изменить.

Независимо от того, как крепко я заматывала голову старыми кофтами, голос отца всегда добирался до меня.

— Сучка! Потаскуха! — кричал он, и я, не понимая значения этих слов, начинала трястись — настолько они были пропитаны злобой.

Засунув в рот большой палец и прижимая к себе тряпичную куклу с нарисованным лицом, я лежала и молча плакала.

Крики отца сопровождались мамиными просьбами остановиться и жалобными рыданиями, от которых у меня сердце разрывалось.

«Пожалуйста, пожалуйста, пусть они перестанут…» — эти слова крутились у меня в голове, как молитва; но когда мое желание исполнялось и наступала глухая тишина, это пугало еще больше.

Конечно, случались дни, когда у отца было хорошее настроение. Угрюмый оскал сменяла улыбка, он начинал говорить нормальным, даже вежливым тоном, вместо того чтобы орать. Он убеждал маму, что походы в паб уже в прошлом, что теперь он будет оставаться дома после ужина. И мама, уже не в первый раз слышавшая подобное и знавшая наперед, что отца хватит ненадолго, все равно надеялась, что он сдержит обещание.

В такие дни преждевременные морщинки, исчертившие мамино лицо, становились совсем незаметными, и откуда-то извлекалась корзинка с набором для рукоделия и разноцветными лоскутками. Из этих лоскутков делались коврики на пол — единственные яркие пятна в нашем унылом, промозглом доме; их клали на коричневый линолеум, чтобы было не так холодно ходить.

Ковриками занималась не только мама. Родители вместе садились перед жарко растопленным камином, раскладывая на полу все необходимое. Груда старой одежды, выкинутой за ненадобностью женой какого-нибудь фермера, пара ножниц и несколько мешков — вот, пожалуй, и все, что было нужно для работы. Мама отбирала пригодный материал, нарезала длинные полоски ткани, сортировала их по цветам и передавала отцу. Отец переплетал полоски друг с другом и складывал в мешок. Мне очень хотелось быть полезной, поэтому я тихонько сидела рядом и, подбирая с пола обрезки, складывала их в другой мешок.

Когда переплетенных полосок набиралось много, отец доставал длинный, похожий на большой крюк металлический штырь, загнутый с одной стороны и заостренный с другой. Им он протыкал старые мешки из-под картошки и протягивал полоски через образовавшиеся дыры. И наконец каждая полоска ткани пришивалась на свое место.

Загрубевшие руки отца тряслись от недостатка выпивки, но он продолжал работать, и перед камином вырастала груда ярких ковриков разных размеров.

— Это для твоей спальни, Марианна, — однажды сказал он, закончив один особенно яркий половик. — Положи рядом с кроватью, чтобы ноги по утрам не мерзли. — Отец подтолкнул коврик мне.

— Спасибо, — поблагодарила я не столько за коврик, сколько за неожиданное внимание. А потом неуверенно улыбнулась — и получила улыбку в ответ.

В тот вечер я поднялась к себе в комнату и с гордостью расстелила коврик у кровати, а утром, когда проснулась, долго лежала, свесив голову и любуясь его теплыми цветами. Больше всего на свете я хотела, чтобы отец оставался в хорошем настроении, чтобы мама продолжала улыбаться и в нашем доме больше не было криков и драк.

Потому что именно о такой семье я мечтала.

Но раз за разом реальность разбивала мои мечты.

Глава четвертая

Я слышала, как мама в разговоре все чаще упоминает слово «школа», и знала: оно означает, что я буду сидеть в классе с другими детьми, слушать учительницу, научусь читать и считать. Особо я не задумывалась над этим, пока мне не сказали, что на следующей неделе меня отправят в первый класс.

— Марианна, ты уже не ребенок, — нетерпеливо отмахнулась от меня мама, когда я заявила, что хочу остаться дома, — поэтому прекрати вести себя, как маленькая. Тебе понравится в школе. Заведешь друзей, тебе это на пользу пойдет.

Но у меня было другое мнение. Я не привыкла общаться с кем-то, кроме родителей; в гости к нам почти никто не приходил, за исключением редких визитов папиных родственников. И мысль о том, что мне придется куда-то идти из дома, пугала меня настолько, что я хвостиком ходила за мамой и уговаривала ее передумать.

— Хватит пороть ерунду, ты отправляешься в школу, и все, — раздраженно оборвала она, когда я повторила свою просьбу.

Мама добавила, что мне прекрасно известно, как у нее много дел по дому, и я должна быть благодарна ей за то, что она каждый день будет отвозить меня на занятия и забирать после уроков, а не просто сажать в автобус. Разумеется, она не уточнила, что автобус стоит денег, а я еще слишком мала, чтобы пешком идти до школы несколько километров, и только поэтому ей придется отвозить меня туда на велосипеде.

День, которого я так боялась — мой первый день в школе, — пришел очень быстро. Начался он так же, как и все остальные дни, — разве что меня заставили умыться и после завтрака еще раз ополоснуть руки и лицо. На меня натянули платье, которое я надевала всего несколько раз, обули в поношенные черные туфли и наскоро причесали. Но только когда мне на спину нацепили купленный в магазине подержанных товаров ранец и усадили на мамин велосипед, наказав крепко держаться, я наконец осознала, что еду в школу.

Всю дорогу я цеплялась за маму, поскольку ржавый велосипед подпрыгивал на каждой кочке — деревенские дороги редко бывают ровными.

Когда мы добрались до школы, мама поставила меня на землю и прислонила велосипед к стене. Не обращая внимания на других мам, оживленно обсуждавших что-то на игровой площадке, она направилась к молодой женщине, стоявшей у дверей школы; женщина была окружена толпой детей и их родителей. Судя по большому блокноту в руках, это была наша классная руководительница.

— Вот, привела дочь в школу, — напрямую заявила мама. — Ее зовут Марианна. Веди себя хорошо, Марианна, и слушайся учительницу. Я приеду за тобой после уроков, — сказала она, потом быстро развернулась и пошла к велосипеду.

Я смотрела ей вслед и чувствовала себя покинутой, никому не нужной…

Когда мама выезжала со школьного двора, у меня задрожала нижняя губа, и я закусила ее, надеясь, что это поможет остановить слезы. Мне не хотелось выглядеть дурочкой перед другими детьми.

— Марианна, — позвала меня учительница, — иди сюда, поздоровайся с Джин. Она сегодня тоже первый раз пришла в школу.

Но тут на меня накатила такая стеснительность, что я впала в ступор. Вместо того чтобы послушаться учительницу, которую, как я позже узнала, звали мисс Эванс, я застыла на игровой площадке, потерянно глядя вокруг. Ничего удивительного — так бывает с детьми, почти всю жизнь просидевшими дома и впервые столкнувшимися со сверстниками.

На школьном дворе было двадцать таких же первоклашек, как я, и все вели себя по-разному. Кто-то едва сдерживал слезы, другие сбились в стайки и судорожно сжимали в руках лямки ранцев, пока мамы, которые переживали чуть ли не сильнее своих малышей, шепотом успокаивали их, подбадривая, перед тем как уйти.

Несмотря на то что многие вокруг были напуганы, я сразу почувствовала, что здорово отличаюсь от остальных.

Я единственная пришла в поношенной одежде. Мое платье и заштопанная на локте кофта казались совершенно убогими по сравнению с яркими нарядами других детей. У девочек волосы были аккуратно уложены и украшены светлыми ленточками, накрахмаленные блузки заправлены в темные юбки со складочками, на ногах, одетых в белые чулочки, поблескивали кожаные туфельки. Мальчики — недавно подстриженные, в белых рубашках, еще хранивших следы магазинных складок, при галстучках, в жилетках и бриджах до колен — смотрелись ничуть не хуже.

Взглянув на свои худые голые ноги, болтающиеся в разношенных туфлях, прикоснувшись к распущенным волосам, которые мама обрезала так, что они торчали над ушами неровными клочками, я отчаянно захотела домой. Я сразу поняла, что мне не понравится в школе, что я слишком отличаюсь от своих одноклассников и никто не захочет со мной дружить.

Громко зазвенел звонок, и учительница показала нам, как сделать «крокодила» — так она называла змейку из стоящих парами детей. Мы вслед за ней вошли в просторный класс и сели за небольшие парты. Каждого из нас мисс Эванс попросила по очереди громко произнести свое имя. Она сказала, что мы будем делать это каждое утро, чтобы выяснить, все ли присутствуют на уроке. Услышав очередное имя, она ставила галочку в большую тетрадь — позже я узнала, что эта тетрадь называется классный журнал.

Я подумала, что мисс Эванс могла бы проверить, все ли на месте, просто пересчитав нас, но ничего не сказала.

Потом нам раздали разноцветные карандаши и листы бумаги, разрешив рисовать что вздумается. Я разукрасила весь лист кривыми линиями — мне нравилось, какими яркими они получаются.

Через некоторое время мисс Эванс поставила перед каждым по маленькой бутылочке молока, к бутылочкам прилагались белые соломинки, через которые нужно было пить.

В обед мы сделали еще одного «крокодила» и отправились в столовую. После того как все поели, нам разрешили погулять на игровой площадке.

В свой первый школьный день я стояла в сторонке и наблюдала за тем, как играют другие дети. Мне так хотелось, чтобы ко мне подошел хоть кто-нибудь, спросил, как меня зовут, и позвал играть, — но никто этого не сделал.

После прогулки мисс Эванс читала нам вслух рассказ из книжки. Для меня это были ничего не значащие слова о совершенно незнакомых вещах. В нашем доме не было книг — только газеты и изредка женские журналы; родители никогда не читали мне перед сном, поэтому я не очень понимала, что вообще происходит. Мне было скуч но, и я стала смотреть в окно. Я видела, как мамы моих одноклассников собираются на игровой площадке небольшими кучками, разговаривая о чем-то. Но что мне другие мамы — то и дело поглядывая на дорогу, я ждала, когда же появится знакомая фигура на велосипеде.

Звонок сообщил, что школьный день подошел к концу. Когда он умолк, я увидела, как мама провозит велосипед через школьные ворота и останавливается в стороне от других женщин — совсем как я стояла во время перерыва. Эти женщины нисколько не отличались от своих детей — на маму они не обращали ни малейшего внимания.

— Все в порядке, Марианна? — спросила мама, когда я подошла к ней.

— Да, — ответила я; внутренний голос подсказывал мне, что больше ничего говорить не надо.

— Вот и хорошо, — кивнула мама, посадила меня на велосипед и выехала на дорогу.

Больше она меня ни о чем не спрашивала. И отец тоже.

Может быть, они уже знали то, чему мне только предстояло научиться: никто не дружит с детьми, которые не похожи на других.

Глава пятая

Я уже много лет не позволяла себе думать о той одинокой маленькой девочке, какой была когда-то. Стоило ей появиться в моих мыслях, как на глаза тут же наворачивались слезы. Худенькая, бедно одетая малышка на краю игровой площадки: она все еще надеется, что сможет с кем-нибудь подружиться, надеется, но уже не верит…

Я прекрасно помню, с каким удивлением она прислушивалась к словам «праздники», «центральное отопление», «оранжерея», «патио», «отдельная ванная» — прислушивалась, вздрагивая от издевательского смеха, несущегося со всех сторон: одноклассников веселило ее непонимание.

День за днем, месяц за месяцем она пыталась скрыть обиду и боль, узнавая о днях рождения, на которые ее не приглашали, о подарках, которые она и представить не могла: роскошные кукольные дома с крошечной мебелью в каждой комнате, ярко-красные трехколесные велосипеды, куклы, которые умели открывать и закрывать глаза и даже плакать, как настоящие младенцы.

Ее одноклассники говорили как о чем-то обыкновенном о походах с родителями в кафе, где подавали розовые меренги, разноцветные шарики мороженного и свежую малину со сливками, о новых платьях, которые дарят бабушки, души не чающие в своих внучках, о поездках к морю, о ярмарках и о многом другом, о чем Марианна, то есть я, и мечтать не могла. Ей не о чем было рассказывать другим детям, и поэтому она молчала, молчала…

Сколько я ни пыталась отыскать впамяти другие картинки, передо мной снова и снова возникал образ худенькой девочки на краю игровой площадки.

Тихо вздохнув, я покинула свое уютное кресло и подошла к комоду, где хранились альбомы с фотографиями, запечатлевшими счастливые события из жизни моей семьи. Отложив их в сторону, я достала старый пакет, с годами сменивший цвет с коричневого на тускло-желтый. В этом пакете лежали мои детские фотографии, я не вытаскивала их уже лет двадцать.

Как же их мало, грустно подумала я, раскладывая шероховатые черно-белые снимки на столе.

Среди них не было ни одного, на котором я, Марианна, была бы запечатлена в бездумно-улыбчивом младенческом возрасте или делающей первые шаги на глазах у гордых и счастливых родителей. На большинстве фотографий я была с другими людьми. Складывалось впечатление, что фотограф хотел заснять только их, а я попадала в кадр по ошибке и поэтому всегда оказывалась где-то с краю.

Вот несколько фотографий моего класса — на них мне около двенадцати лет. Пробежавшись глазами по лицам, я отложила их в сторону — хотелось найти те, где я еще ребенок.

Таких фотографий было только две. На первой я со своим младшим братом: пухлощекий малыш и неухоженная шестилетняя девочка. Мы сидели на продавленном диване в гостиной. Братик прижался ко мне, но при этом крепко держится за мамину руку. На его лице сияет широкая беззубая улыбка, а я, неловко подобрав худые руки и ноги, смотрю куда-то в сторону.

К этому времени я наконец доросла до понимания того, что родители меня не любят. Пока не родился брат, я не замечала, чтобы они проявляли нежность по отношению к кому бы то ни было. Но потом… Потом я много раз видела, как они заботятся о малыше, как обнимают его, ласкают — ничего подобного в моей жизни не было, так что сомневаться в отсутствии любви по отношению ко мне не приходилось. Мама баюкала братика, тихо шептала ему что-то на ушко, а отец как-то раз назвал малыша «мой мальчик»; в его голосе слышалось счастливое удовлетворение, а я ощутила внутри пустоту, от которой было физически больно.

Наблюдая за тем, как родительская любовь, в которой я нуждалась с самого рождения, перепадает другому человеку, пусть моему брату, я чувствовала, как под ребрами разрастается дыра, заполненная холодом. Я думала, что проблема, наверное, во мне, что я не заслуживаю любви, но братик родился совсем недавно и не мог сделать что-то такое, чтобы заслужить ее.

Я тоже любила брата. Сначала он был всего лишь крошечным мяукающим комочком — стоя рядом с ним, я любовалась его круглыми пяточками, молочно-белой кожей, которая восхитительно пахла; потом он вырос — и вместе с ним выросла моя любовь к нему. Но с любовью пришло и другое чувство: не ревность, нет — скорее острое одиночество.

— Посмотри на своего маленького братика, — говорила мама, когда он делал первые, еще нетвердые шаги. — Посмотри, как он улыбается, — обращалась она к отцу. — Будет тем еще сердцеедом!

«Я здесь! Взгляните и на меня!» — хотелось крикнуть мне, но когда родители все-таки обращали на меня внимание, становилось только хуже — любовь, светившаяся в их глазах, моментально куда-то исчезала.

С горьким чувством я наблюдала за тем, как мама гладит розовые щечки и шейку, как целует круглый животик, а потом обнимает и не хочет отпускать братика.

Я старалась быть хорошей, предлагала свою помощь в кормлении, меняла пеленки, но при этом все время спрашивала себя: «Если мама умеет так сильно любить, то почему у нее не остается хоть чуть-чуть любви для меня?»

После еды я вылезала из-за стола и собирала сколотые по краям китайские тарелки, а потом уносила в раковину все, что могла удержать своими маленькими ручками. Я шла и хмурилась от напряжения — знала, если уроню что-нибудь, мне не поздоровится.

Иногда мама награждала меня улыбкой и даже гладила по голове, приговаривая: «Марианна, ты хорошая девочка». Эта скупая похвала наполняла меня радостью на весь день.

Безграничная любовь родителей к брату больно подчеркивала их безразличие ко мне, но с его появлением, а если быть точной — даже раньше, в моей жизни произошло еще одно изменение: мама перестала возить меня в школу.

— Марианна, у меня слишком много дел, а ты уже большая девочка, так что можешь сама ходить на занятия, — однажды сказала она.

Вместо того чтобы сидеть на велосипеде, прижимаясь к маме, каждое утро я должна была проходить почти два километра до остановки и там садиться на автобус, идущий в школу. Разница между мной и моими одноклассниками стала еще больше: я одна приходила утром без мамы, и мне некому было махать на прощание. А после того как уроки заканчивались, за мной никто не приходил.

Похватав ранцы, мои одноклассники бежали к воротам, где их ждали поцелуи и расспросы о том, как прошел день. Мамы крепко сжимали в руках маленькие ладошки и уводили домой своих ненаглядных галчат. В мою сторону никто не смотрел. У меня было такое чувство, будто я невидимка, и с появление братика это чувство только усилилось.

В те дни мне отчаянно хотелось, чтобы в моей жизни что-то изменилось, но я не представляла, чего именно хочу.

Глава шестая

Второй снимок заставил меня улыбнуться.

Его тоже сделали, когда мне было шесть лет, но на этот раз фотографу удалось поймать выражение радостного удивления на моем лице. Я ясно помню тот день.

Я знала, что папина семья не испытывает особой любви к моей матери, да и ко мне тоже. Изредка они заглядывали к нам в гости и неизменно морщили нос, оглядывая убогую обстановку. С не меньшим презрением они смотрели и на меня.

— Девочка вся в тебя пошла, — каждый раз говорила бабушка моей маме, и я понимала, что это отнюдь не комплимент.

Поступок отца всех удивил. Он был старшим из четырех детей и женился на женщине, которая совсем не нравилась его родителям.

Несмотря на это он оставался любимцем своей матери. Ее муж, то есть мой дедушка, умер за несколько лет до того, как я пошла в школу, поэтому, когда папина сестра собралась замуж, она попросила его быть посаженным отцом.

В свою очередь он тоже попросил ее о двух вещах. Во-первых, маму должны пригласить на свадьбу. Во-вторых, я буду подружкой невесты.

Когда он сообщил о своих требованиях, ни меня, ни мамы рядом не было. Я знаю лишь, что тетя согласилась, и потом меня привезли к бабушке, чтобы снять мерки для платья.

Я была неухоженным, бледным ребенком, вечно одетым в неподходящие по размеру обноски, купленные в благотворительных магазинах. Тети снимали с меня мерки с таким выражением лица, что у меня не осталось никакого сомнения насчет их чувств ко мне.

— Боюсь, чтобы ее подготовить, потребуется время, — покачала головой старшая, окинув меня неприязненным взглядом.

— Да, привези ее вечером перед свадьбой, чтобы мы могли привести ее в порядок. Будет спать в моей постели — она такая маленькая, что мне не помешает, — недовольно бросила моему отцу вторая тетя.

Итак, вечером перед свадьбой меня передали в руки папиных сестер. На кровати одной из них лежало розовое шелковое платье — такого красивого у меня никогда не было, — завтра мне предстояло его надеть.

— Теперь в ванную! — скомандовала тетя после того, как я поужинала. — Дорогая! — позвала она свою сестру. — Ты не могла бы мне помочь? Мне еще столько всего надо подготовить к свадьбе.

Меня взяли за руку, и спустя несколько минут моя одежда висела на спинке стула, а сама я стояла перед большой белой ванной, наполненной пузырьками.

— Забирайся внутрь, — приказала младшая тетя, и в ее голосе неожиданно послышалась забота обо мне.

На секунду мне стало страшно. Ванна такая большая, а что, если я утону? Но тетя подхватила меня на руки и аккуратно посадила в воду. Бережно поддерживая меня, она намылила мне шею, спину, руки и ноги, потом полила мне голову шампунем и, предупредив, чтобы я закрыла глаза, окунула меня в воду. Мыльная вода попала мне в рот, я начала брыкаться, и тети (вторая тоже подошла), несмотря на то что я обрызгала их, весело рассмеялись. Они вытащили меня из воды, подождали, пока я откашляюсь, и строго сказали:

— Теперь закрой не только глаза, но и рот!

Одна из них принялась смывать пену с моей головы.

— Ты только посмотри! Да наша племянница — настоящий чумазый чертенок! — со смехом сказала младшая тетя (глаза у меня все еще были закрыты, но я узнала ее по голосу). — Интересно, когда ее в последний раз мыли?

— По-моему, с нее грязь нужно ногтями отковыривать, — ответила старшая. — О чем только ее мать думает?

— Слава богу, что у нее вшей нет, а то бы я ни за что не стала заниматься ее волосами.

Они говорили обо мне. А мне было так стыдно, что радость, переполнявшая меня весь день, куда-то испарилась.

Внезапно руки, поддерживавшие меня, начали больно сдавливать. Дружеский смех превратился в издевательский хохот, а комментарии — в обидные замечания. Я попыталась вывернуться в знак протеста.

— Ну, ну, милая, не вредничай! — сказала старшая тетя, увидев мою недовольную мордочку. — Это же так, между нами, девочками, правда?

— Конечно! — подтвердили обе тети хором, а потом младшая вытащила меня из воды, замотала в пушистое белое полотенце, посадила к себе на колени, обняла и прижала к себе.

Мне дали конфету, быстренько причесали, стараясь как можно аккуратнее распутывать колтуны, и, пока мои светло-каштановые волосы были еще мокрыми, туго накрутили пряди на бигуди.

— Постарайся не трогать их, Марианна, а то все испортится, — попросила старшая тетя. — Сейчас, может, немножко неудобно, зато завтра ты будешь такой красавицей с уложенными волосами!

— Только спать придется, подложив под шею подушку, — ласково улыбнулась младшая. — Мы же не хотим, чтобы все бигуди сбились!

Я была в таком восторге от происходящего, что не испытывала никаких неудобств от того, что спать пришлось практически неподвижно. Последняя мысль, пришедшая мне в голову перед тем, как провалиться в сон, была: «Завтра надену красивое новое платье и буду особенной девочкой».

На следующее утро, пока взрослые подружки невесты вертелись перед зеркалом, стараясь рассмотреть себя со всех сторон, младшая тетя вытащила бигуди из моих волос, аккуратно провела по локонам расческой, а потом заколола их шпильками в мягкий узел. Из шкафа было извлечено новое розовое белье, я впервые в жизни надела на ноги белые носочки и блестящие черные туфельки. А уж когда на мне стали застегивать прекрасный шелковый наряд, я с трудом могла устоять на месте от возбуждения.

— Закрой глаза, Марианна!

Я крепко зажмурилась, чувствуя, как кто-то приводит в порядок мои волосы. А потом меня взяли за плечи и осторожно повернули к большому зеркалу.

— Смотри, какая ты красавица, Марианна!

Из зеркала на меня смотрела девочка, в которой я с трудом узнавала себя. Когда наши взгляды встретились (той девочки в зеркале и мой собственный), на ее лице отразилось удивление, смешанное с восхищением. Разделяя ее радость, я почувствовала, как губы сами собой растягиваются в широкой ответной улыбке. Именно в этот момент меня сфотографировали.

Свадьба — важный день в жизни молодой девушки, невесты, но мне казалось, что и для меня это самый важный день. Я останавливалась перед каждым зеркалом, чтобы полюбоваться на свое отражение. А вечером я вернулась домой в новом розовом платье.

— Ты можешь оставить все себе, — сказала младшая тетя, когда я решила, что придется вернуть и туфельки, и носочки, и шелковый наряд.

Сначала я не поверила ей, но, убедившись, что это не шутка, благодарно улыбнулась. Тетя наклонилась и поцеловала меня; я вдохнула нежный запах мыла и духов и поняла, что именно об этом всегда мечтала. Словно на двадцать четыре часа занавес, разделявший два мира, был отведен в сторону, и мне позволили войти в другую жизнь. Как же мне хотелось быть частью этого мира — мира, где комнаты наполняет счастливый смех, где дети носят красивую одежду, а маленьким девочкам говорят, что они красавицы. Я снова хотела чувствовать себя особенной. Но это случилось только через год — когда я встретила человека, который стал называть меня своей маленькой леди.

Глава седьмая

Отцу потребовалось пять с половиной лет, чтобы прийти к следующей мысли: один мужчина в семье — это непорядок, надо исправить. Лишь став взрослой, я узнала, что свадьба мамы и папы была стремительным, незапланированным событием — я родилась всего через пять месяцев после церемонии. Когда отец смотрел на меня, то каждый раз вспоминал, что именно я — причина всех возложенных на него обязательств, которые не очень-то и хотелось выполнять. Он сразу начинал хмуриться, и уже в раннем возрасте я старалась держаться от него подальше.

Рождение моего первого брата доставило отцу огромную радость. Он брал маленький сверток на руки, улыбался сморщенному красному личику и даже иногда разговаривал с малышом. Некоторое время моя мама была счастлива и довольна — но только до тех пор, пока мой братик не начал ползать, а она не выяснила, что ждет еще одного ребенка.

Возможно, искать новую работу отца заставило скорое появление еще одного голодного рта, но скорее хозяину надоели его грубые манеры и частые вспышки гнева. В любом случае, отец перешел на другую ферму, где зарплата была больше, а дом, предоставляемый для проживания, — просторнее.

— Нашел новое место, — объявил отец за ужином и назвал ферму. — Кстати, мы переезжаем, так что можешь паковать вещи, — бросил он маме.

Она в ответ лишь спросила, где именно находится наш новый дом.

Раньше, до моего рождения, мама, конечно, задала бы ему кучу вопросов, но семь лет замужества наложили на нее свой отпечаток. Она очень мало интересовалась собой — и еще меньше тем, что происходило вокруг.

Пьянство мужа, регулярные побои, беспросветная нищета быстро стерли с ее лица красоту, а из души — чувство собственного достоинства. Деньги в семью приносил отец — мама была полностью зависима от него.

Признаться, я была удивлена, когда увидела, что в дни перед переездом мама едва ли не светится от счастья. Она больше времени проводила у плиты, стараясь хоть как-то разнообразить ужины, и чаще обычного улыбалась отцу. Она сходила посмотреть на новый дом и выяснила, что он гораздо красивее, чем она ожидала, а еще она познакомилась с нашими будущими соседями.

Было ясно, что последний факт радовал ее больше всего.

— Мне показалось, они очень милые люди, — заметила мама, ставя перед отцом тарелку с ужином — традиционное рагу с картошкой, в котором мяса было чуть больше обычного. В ответ он взял вилку и начал есть. — Да, действительно милые, очень приветливые, — продолжала мама. Но ее слова наталкивались на равнодушное молчание, изредка прерываемое чавканьем.

Наверное, именно в тот момент я поняла, как страдает от одиночества моя мать. Она часами сидела дома, и ее единственным собеседником был маленький радиоприемник, так что она всем сердцем мечтала о ком-то, с кем можно было поговорить. В тот вечер в ее голосе звучала надежда — что она сможет наконец завести новых друзей, что ей будет с кем перекинуться словом, кроме угрюмого мужа, себя самой и своих детей.

Две недели спустя, когда мы переехали в новый дом, мечта моей матери осуществилась.

Глава восьмая

За неделю до того, как мы съехали из коттеджа, который так не нравился моей матери, я помогала ей упаковывать наши немногочисленные пожитки. Кухонную утварь складывали в картонные коробки, постельное белье запихивали в старые наволочки, а вся одежда уместилась в двух потертых чемоданах.

Положить в коробку свою коллекцию тряпичных кукол и особенно любимицу с золотыми волосами по имени Белинда — ее мне подарила тетя — я решительно отказалась. Вместо этого я завернула каждую куклу в кусок ткани и аккуратно поместила в коричневую хозяйственную сумку, с которой не собиралась расставаться.

Ранним утром в день нашего переезда к дому подъехали две машины — темно-малиновая легковушка, явно знававшая лучшие времена, и такой же потрепанный белый фургон. За рулем сидели папины друзья. Мама усадила меня (я не выпускала из рук сумку с куклами) и братика в первую машину, туда же села сама, а папа погрузил наши вещи в фургон и устроился рядом с водителем.

Я пыталась представить, каким будет наш новый дом. Мама сказала, что у молодой пары, живущей по соседству, двое детей. Мальчик и девочка, уточнила она, но, к моему огромному сожалению, они были слишком маленькими, чтобы с ними можно было подружиться.

Отец семейства работал механиком. Он обслуживал всю сельскохозяйственную технику в округе, и поэтому один из фермеров позволял ему снимать коттедж на его земле. Самого мужчину мама видела только мельком, зато его жена показалась ей очень приветливой.

Пока мама оживленно рассказывала о наших соседях — никогда прежде она не была такой взволнованной, — я с любопытством смотрела в окно. Сначала мы ехали мимо ферм, окруженных пышными садами, потом их сменили дома, где проживали рабочие, — их можно было узнать по неухоженным огородам и сломанным деревянным заборам. Затем машина съехала на сельскую дорогу, по краям которой росли живые изгороди, то тут, то там оживляемые россыпью ярких цветов. На лугах паслись коровы, флегматично жевавшие траву. Когда я стала выворачивать шею, чтобы увидеть больше, автомобиль внезапно замедлил ход — мы приехали.

Моему взору предстали сад, больше походивший на луг с редкими деревьями, два коттеджа из красного кирпича со свежевыкрашенными дверями и окнами и посыпанная гравием площадка — на ней как раз хватило места для двух машин.

Один из домов сразу привлек мое внимание. На крыльце стояли горшки с геранью, в окнах виднелись светлые занавески, из трубы выплывали клубы дыма, но больше всего меня заинтересовали качели, стоявшие во дворе.

Когда отец распахнул дверь нашего коттеджа, навстречу пахнуло свежестью и уютом. В дальнем конце гостиной с каменным полом находился большой черный камин. Стены были обклеены обоями с цветочным узором, а когда мы прошли на кухню, нас встретила сияющая белизной раковина.

Отец и его друзья принялись разгружать фургон — это отняло у них минут десять, не больше. Кровати отнесли на второй этаж, остальные вещи свалили в кучу посреди гостиной, в довершение всего из кузова был извлечен отцовский велосипед и поставлен возле стены снаружи дома.

Братик, уставший от всей этой суеты, принялся хныкать, но его положили в коляску, где он довольно быстро закрыл глаза и уснул.

— Может, чайку? — весело предложила мама папиным друзьям.

— Спасибо, милая, в другой раз. Мы, наверное, поедем, — отказались они, явно не собираясь задерживаться у нас и как-то еще помогать.

Мы втроем стояли на пороге, провожая взглядом уезжавшие машины.

— Ну, все, что нужно, сделали, — довольно сказал отец. — А теперь я должен пойти в паб, купить этим двоим пару бутылок пива за то, что помогли с переездом. Они хотят познакомить меня кое с кем, раз уж мы собираемся тут жить. Да в любом случае, раскладывать вещи — не мужское это занятие.

Прежде чем мама успела возразить, он сел на велосипед и покатил в том же направлении, куда уехали его друзья.

Я бережно поставила на пол сумку с куклами и взглянула на маму, которая стояла и грустно смотрела на удаляющуюся папину спину.

Плечи ее бессильно опустились при мысли о том, сколько еще нужно сделать, а помощник один — семилетняя девочка. Все воодушевление, все счастливые ожидания внезапно испарились, мама снова выглядела побежденной.

— Ну ладно, — сказала она, повернувшись ко мне, — с чего начнем?

Я не знала, что ей ответить, растерянно оглядывая пустую комнату и кучу вещей на полу.

— Мам, я тебе помогу! — Изо всех сил я старалась подбодрить ее, хотя слабо представляла, чем смогу помочь.

Едва я сказала это, на площадке перед домом зашуршал гравий, и на мамином лице появилась улыбка. С улицы кто-то крикнул: «Привет, соседи!» Выглянув за дверь, я увидела высокую светловолосую женщину; мне показались несколько странными ее необычная прическа и модные туфли на высоком каблуке — ведь мы были в такой глуши.

Незнакомка наклонилась, посмотрела мне в глаза и улыбнулась.

— Привет, — сказала она. — Меня зовут Дора. Я живу в соседнем доме, — добавила она, хотя это было и так понятно — наши дома были единственными в ближайшей округе. — А ты, наверное, Марианна? — предположила женщина, и я, улыбнувшись в ответ, кивнула. — О, представляю, как вы устали! Переезд — дело нелегкое, особенно с детьми, — обратилась она к моей матери. Похоже, наша соседка оставила без внимания тот факт, что муж оставил маму одну устраиваться на новом месте. — Думаю, не случится ничего страшного, если вы немножко передохнете, перед тем как начать разбираться с вещами. — Потом она ободряюще похлопала маму по плечу и продолжила: — Пойдемте к нам, у меня и камин горит, и к чаю что-нибудь найдется.

Мама тоскливо посмотрела на груду коробок и… с благодарностью приняла приглашение.

Я покатила коляску, в которой сладко посапывал младший брат, по короткой дорожке к двери соседнего дома. Как и в нашем коттедже, дверь вела прямо в гостиную. Почти две трети свободного пространства занимал просторный деревянный манеж, внутри которого сидели два малыша и играли с яркими деталями от конструктора. На полу вокруг валялись другие игрушки — очевидно, пока мамы не было, дети устроили соревнование по метанию плюшевых зверьков.

— Самая полезная мебель в доме! — со смехом указала на манеж Дора. — Иди-ка сюда, малыш, — наклонилась она к моему братику, который успел проснуться и всем своим видом показывал, что сейчас начнет реветь.

Дора легко вытащила его из коляски — он даже пискнуть не успел — и подбросила в воздух; брат заливисто рассмеялся. Затем она посадила его в манеж к своим малышам. Ему тут же предложили деревянную машинку, и как только маленькие пухлые пальчики вцепились в новую игрушку, слезы в уголках его глаз мгновенно просохли. Прежде чем машинка поглотила все его внимание, он успел вознаградить нас широкой беззубой улыбкой.

— Ну вот, теперь будет занят, — подытожила Дора и предложила маме сесть в кресло.

На столе передо мной, откуда ни возьмись, появилось блюдо с глазированными пирожными.

— Угощайся, — сказала Дора, с удивлением заметив, что я не могу отвести от них взгляд.

Я протянула руку и схватила пирожное с розовой глазурью, украшенное крошечными серебристыми шариками. Малышам дали печенье и сок, а нам с мамой налили по чашке горячего сладкого чая.

Впервые в своей жизни я видела маму такой расслабленной и беззаботной. Они с Дорой разговорились и не заметили, как пролетел целый час. Малыши, наевшись печенья, весело играли в манеже, а я развлекалась тем, что таскала пирожные и разглядывала картинки в женском журнале. В нашем доме редко удавалось так хорошо провести время.

— Оставь ребенка у меня, — предложила Дора, когда мы с явной неохотой стали собираться. — Ты замучаешься вещи разбирать, если он все время будет крутиться под ногами.

И мама с радостью приняла ее предложение.

В тот вечер между женщинами началась дружба, которой суждено было продлиться много лет.

Глава девятая

Через неделю после того, как мы обосновались на новом месте, мама пригласила Дору на чай.

— О чем вы, женщины, можете часами болтать? — угрюмо сказал отец. — Вы же и так видите друг друга каждый день! Я после работы в паб пойду. Буду дома к ужину.

С этими словами он ушел, и я заметила, что мама вздохнула с облегчением.

С самого утра она занималась домашними делами, радостно напевая что-то себе под нос. Наверное, она думала о том, что отныне ее жизнь не будет ограничена четырьмя стенами нашего дома. Я представляла, как мама мечтает, что они с Дорой будут вместе ходить по магазинам, иногда в кино, а может, даже пить кофе по утрам. (В тот день мама просто не позволяла суровой реальности, заключавшейся в том, что у нас почти нет денег, разрушить ее мечты.)

На дворе светило теплое весеннее солнце, и я вышла поиграть. Младший брат сидел в импровизированном манежике из коробок и каминной решетки, так что за ним не надо было присматривать, к тому же мама ясно дала мне понять, что вертеться у нее под ногами не следует.

Отпуская меня гулять, мама попросила, чтобы я умылась и переоделась в чистое платье, которое она на той неделе купила в секонд-хенде.

— К нам придут гости, — зачем-то сказала она, хотя я и так все знала. — Поэтому никуда не уходи со двора и постарайся не испачкаться.

Я кивнула, прислушиваясь к аромату имбирного печенья, доносящемуся из разогретой духовки; у меня слюнки текли от сладкого пряного запаха, но я знала, что, если ослушаюсь маму, мне ничего не достанется.

У черного входа дремала на солнце старая пастушья собака, прибегавшая к нам с фермы. Вокруг ее головы роились мухи, одна даже уселась ей на нос, но та лишь дернула лапой и не проснулась. Несколько кур, ежедневно обеспечивающих нас яйцами, с кудахтаньем ковырялись в гравии, глазами-бусинками высматривая что-нибудь съедобное.

Я тихо сидела на крыльце, наслаждаясь весенним теплом и наблюдая за тем, как птенцы учатся летать. Гнездо рядом с домом я обнаружила на следующий день после переезда: услышала писк, забралась в глубь живой изгороди, осторожно раздвинула листья, которые мешали мне рассмотреть все получше, и увидела птенцов, сидевших в птичьем домике из переплетенных веточек. Мама-птица кормила своих малышей, принося им еду в клюве. С тех пор я каждый день наблюдала за пернатым семейством, надеясь, что мне удастся увидеть, как птенцы учатся летать.

И я дождалась. Крохотные птички хлопали крылышками в теплом воздухе, а я старалась сидеть как можно тише, чтобы ни в коем случае не спугнуть их. Завороженная зрелищем, я не двигалась и почти не дышала, поэтому и не заметила опасности. Между тем к гнезду медленно подкрадывалась беда. На жертве-птичке сосредоточилась пара блестящих желтых глаз, маленький красный язычок в предвкушении обеда уже облизал губы, нижняя губа хищника дрожала от возбуждения.

Злодей подкрадывался все ближе и ближе, а я по-прежнему ничего не слышала и не видела. Что происходит, я поняла только тогда, когда кот наконец прыгнул, и я кожей ощутила движение воздуха.

Воздух огласил пронзительный крик — и оборвался. Распахнутыми от ужаса глазами я смотрела на летящие в разные стороны перья. Я тоже закричала, и фермерский кот, чья пасть была перемазана кровью и пухом, бросил в мою сторону недовольный взгляд. Шерсть у него стояла дыбом, спина выгнулась. В эту минуту он мало походил на домашнего питомца, на ленивое мурлыкающее существо, которое я так любила гладить…

Кот еще раз посмотрел на меня, отвернулся и без тени раскаяния скрылся в кустах, унося в зубах мертвого птенчика. Мама-птица лежала на земле кучкой окровавленных перьев, один ее глаз, как мне показалось, укоризненно смотрел на меня. Я не выдержала, отвернулась и заплакала.

На мой крик выбежала мама; слезы бежали у меня по щекам, из носа текло. Трясущейся рукой я указала на жалкие останки птички.

— Посмотри, мама, посмотри, что сделал кот! — заходилась я в плаче.

— Пойдем, Марианна, хватит реветь, иди в дом, — сказала мама и взяла меня за руку. Я сердито вырвалась. В этот момент на наш общий двор въехала незнакомая машина. Сквозь слезы я увидела, как из нее вылез худой темноволосый мужчина. Он подошел к нам.

— Ну, ну… — Такими были его первые слова, сказанные мне. — Почему такая красивая девочка плачет?

Не привыкшая к подобному обращению, я заглянула в теплые карие глаза, смотревшие на меня с сочувствием и пониманием. Он словно знал, почему я плачу.

Незнакомец улыбнулся моей матери, а потом протянул мне руку.

— Пойдем, — сказал он. — У меня есть кое-что, что поднимет тебе настроение. — И я, ни секунды не колеблясь, вложила свою маленькую руку в его ладонь. Он помог мне встать и повел к своей большой черной машине.

Открыв дверцу, мужчина вытащил из бардачка пакет с яркими леденцами-куколками и высыпал несколько штук мне в руку.

— Мне почему-то кажется, что это твои любимые, — сказал он. И я посмотрела на него так доверчиво, как может смотреть только ребенок. «Откуда он знает? — подумала я. — Откуда он знает про конфеты, если никогда раньше не видел меня?» Образ погибших птичек постепенно стирался из моей памяти, и, взяв незнакомца за руку, я повела его на нашу кухню.

Он сел на диван, а я, не желая расставаться с ним, устроилась рядом, на валике.

— Все кошки так ведут себя, Марианна, — ласково сказал он и чистым белым платком осторожно стер последние слезы с моих щек. — Ищут слабых и убивают. Но такова их природа, и мы ничего не можем изменить…

Я была слишком мала, чтобы понять, о чем он говорит, поэтому просто кивала.

Он ласково обнял меня за плечи, притянул к себе и тихо прошептал:

— Не плачь, моя маленькая леди.

Глава десятая

От этого воспоминания я вздрогнула…

Пока мои дети росли, я окружала их особой заботой. Меня нельзя отнести к числу матерей, которым достаточно просто предупредить своего ребенка: «Никогда не разговаривай с незнакомцами». Каждый из друзей моего мужа подвергался самой тщательной проверке; под подозрение попадал каждый сосед мужского пола; а стоило кому-то из мужчин протянуть руку, чтобы приветливо похлопать по плечу одного из моих сыновей со словами «Какой у вас прелестный малыш», меня всю передергивало от едва сдерживаемого отвращения.

Когда моих детей приглашали в гости друзья, я по сто раз переспрашивала, будут ли там присутствовать оба родителя.

— Мама, да не переживай ты так, — сказал как-то сын, уже порядком раздраженный моей чрезмерной бдительностью. — Мы знаем, что нельзя брать конфеты у незнакомцев!

В такие моменты я всегда вспоминала о той маленькой беззащитной девочке, какой была когда-то, и о мужчине, который заметил ребенка, нуждавшегося в любви и ласке, заслужил его доверие, а потом полностью запугал и подчинил себе.

Как я могла объяснить сыновьям, что боюсь вовсе не незнакомцев?

Наш новый дом находился еще дальше от школы, чем старый. Теперь мне приходилось тратить почти целый час, чтобы добраться до автобусной остановки, но я была не против. Мне нравилось жить на новом месте, потому что этот дом был гораздо чище и мама тут была счастлива. Даже папа казался вполне довольным жизнью.

Мы переехали весной, и первые недели погода радовала нас теплом и солнцем. В воздухе чувствовался аромат близкого лета, а лето — это длинные каникулы и полная свобода от школы. Но когда ненадежное английское солнце скрывалось за тучами, а в полях задувал сильный ветер, трепавший деревья и срывавший с них листья, расстояние от остановки до дома, казалось, увеличивалось вдвое. И я шла из школы, дрожа от холода и смутного предчувствия чего-то плохого.

Как раз в один из таких ветреных дней, когда капли дождя щелкали меня по шее, когда ботинки натерли мокрые голые ноги, а сумка с книгами становилась тяжелее и тяжелее с каждым шагом, я услышала, как сзади притормаживает машина.

Не поднимая головы, я отошла к обочине, ожидая, пока она проедет, но вместо этого водитель заглушил двигатель. Мне стало страшно: я вдруг поняла, что уже довольно поздно и темно, а до ближайшего жилья еще идти и идти.

— Мы же не можем позволить моей маленькой леди вымокнуть под дождем!

На мгновение я замерла. Мне много раз строго-настрого запрещали разговаривать с незнакомцами, хотя толком и не объясняли, почему этого делать нельзя.

— Просто делай, как я говорю, вместо того чтобы вопросы задавать, — отрезала мама, когда я все-таки попыталась выяснить.

Но тогда, на дороге, я быстро поняла, что голос мне знаком — это же наш сосед!

— Давай прыгай в машину!

Не нуждаясь в дальнейших уговорах, я поспешила спрятаться от дождя.

Откуда-то взялось маленькое полотенце; он быстро просушил мои волосы и ласково пригладил их. Затем мои покрасневшие от холода руки оказались в его больших теплых ладонях.

— Скоро будешь теплая, как пирожок из печки, — улыбнулся он, растирая мои пальцы и согревая их своим дыханием.

Открыв бардачок, сосед достал оттуда столбик желтого шербета на черной лакричной палочке.

— Угощайся. Одна птичка рассказала мне, что ты любишь шербет так же сильно, как и леденцы, — подмигнул он.

С наслаждением облизывая шербет, я устроилась на кожаном сиденье и счастливо вздохнула. На этот раз дорога домой показалась мне слишком короткой.

А на следующий день, когда небо вновь заполонили темные тучи, обещавшие сильный дождь, сосед ждал меня перед школьными воротами.

Я видела, с каким удивлением смотрят на его машину другие дети, и вдруг почувствовала, что прямо-таки раздуваюсь от гордости. Ведь меня не просто встретили после уроков, нет, за мной приехали на большой черной машине!

— Я не мог позволить ей замерзнуть насмерть, — сказал он моей матери, когда довез меня до дома.

— Это так мило с вашей стороны, — улыбнулась она, перед тем как повернуться ко мне. — Марианна, скажи дяде спасибо.

И я с радостью выполнила ее просьбу.

Теперь я хотела, чтобы дождь шел каждый день, ведь тогда наш сосед будет ждать меня после школы.

Глава одиннадцатая

К тому времени, когда мне исполнилось семь лет, я уже поняла, что грязной быть плохо и некрасиво. В школе учителя без конца говорили, чтобы я помыла шею, почистила ногти и причесалась. Я старалась умываться как следует, но зеркало, которое мой отец использовал, когда брился, висело слишком высоко, и я не могла в него посмотреться. Я знала, что мою одежду редко стирают, а волосы у меня совсем грязные.

На помощь мне неожиданно пришла Дора.

— Твоя мама занята с малышами, — сказала она, когда я пожаловалась, что жестяную ванну достают редко и мне попадает в школе за неопрятный вид. — Ты можешь приходить мыться к нам.

Я так и поступила. Раз в неделю я приходила к соседям. Дора выдавала мне душистое мыло и тальк. Как-то раз я сказала, что не люблю переодеваться перед уроками физкультуры, потому что трусики у меня совсем серые, и она купила мне новое белье.

— Это просто подарок, — сказала Дора маме, когда та попыталась отказаться. — Она мне помогает с детьми, вот я и хочу сделать что-то для нее.

Мне очень нравилось чувствовать себя чистой, нравилось, что моя кожа теперь пахнет цветами. Дора показала, как можно накручивать волосы на ночь на бигуди.

— А утром просто расчеши их, и будешь выглядеть совсем по-другому, — сказала она.

После этого я каждое утро приходила в школу с кудряшками на голове, с чисто вымытым лицом и очень надеялась, что теперь-то кто-нибудь захочет со мной подружиться. Учителя перестали делать мне замечания по поводу моего неряшливого вида, но одноклассники по-прежнему видели мою старую, поношенную одежду и неприглядные туфли — и продолжали не обращать на меня внимания.

На пасхальных каникулах родилась моя сестра, и я снова увидела, как родители окружают нового члена нашей семьи любовью и заботой. На этот раз мама все силы и время отдавала уходу за малышкой. Мне казалось, что ко мне она обращается только за тем, чтобы попросить что-то сделать.

Были, конечно, редкие минуты — которые я особенно ценила, — когда мама была не такой усталой. Она улыбалась мне, гладила по волосам и приговаривала: «Марианна, какая ты у меня умница». И этой крошечной похвалы хватало на то, чтобы я улыбалась остаток дня. Но чаще всего после того, как я делала, что она скажет, мама едва отрывалась от своих занятия, чтобы пробормотать «спасибо».

Забота о младшем брате почти целиком легла на мои плечи, а он как раз вошел в тот возраст, когда маленькие любопытные ручки исследуют розетки, разбрасывают по полу содержимое ящиков, выбирают самую вкусную пуговицу и засовывают ее в рот.

— Приноси его к нам, пусть посидит с моими малышами, — предложила Дора, когда увидела меня с коляской.

У них дома я садилась рядом с манежем и приглядывала за тем, как брат играет с соседскими детьми.

— Ты прямо как маленькая мама, — улыбалась Дора.

Я радовалась ее словам, пила апельсиновый сок, которым она меня угощала, ела покупное печенье — и все время ждала, что к дому подъедет его машина, — и он войдет в дом до того, как я уйду.

Неожиданно соседи стали для меня именно теми родителями, о которых я мечтала всю жизнь. Дора заботилась обо мне, а он был воплощением идеального отца. Я превратилась в настоящую папину дочку: ходила за ним, как маленький щенок, нашедший наконец человека, на которого можно излить всю свою любовь.

Это он всегда отвечал на мои детские вопросы:

— Почему в плинтусах больше нет мышек? Куда они ушли? Мама сказала, что они скоро вернутся.

— Знаешь, моя маленькая леди, — терпеливо отвечал сосед, — зимой, когда на улице холодно и кушать нечего, мышки забираются в наши дома. Ночью мы спим в своих кроватках, а они бегают по кухне и ищут крошки. И успевают спрятаться до того, как мы проснемся.

— В плинтусах? — Я представляла, как мышиные семьи сидят у выхода из норки и ждут, пока мы ляжем спать, чтобы устроить себе сытный обед.

— Да, в плинтусах! — отвечал он, смеясь над моим любопытством.

— Тогда почему мама сердится, когда видит мышку?

— Женщины не любят мышей, моя маленькая леди.

Иногда он устраивал настоящий театр теней, при помощи пальцев показывая на стене кроликов, собак и даже лошадей. Когда я просила показать еще что-нибудь, он снимал яркий шейный платок, который носил каждый день, лишь по воскресеньям меняя его на галстук, завязывал его каким-то особенным способом — и на стене появлялись тени птиц.

Он звал их Питер и Пол; они летали вверх и вниз, а перед тем как исчезнуть, обязательно гладили меня по щеке краешком крыла. В такие моменты я счастливо улыбалась, и чувствовала, что от его ласкового внимания во мне растет какое-то удивительное теплое чувство.

Из окна моей спальни была видна мастерская, где работал наш сосед. Иногда он подгонял к ней машину и начинал что-то чинить. Я ждала, пока он появится, и скатывалась вниз по ступеням.

— Мама, можно я погуляю со Стиви? — спрашивала я, кивая на брата.

— Пожалуйста, Марианна. Так он хоть мешаться не будет, — обычно отвечала она, а я хватала братика за пухлую ручку и вела в сад, надеясь, что сосед нас заметит.

Долго ждать не приходилось. Он словно чувствовал мое присутствие, поворачивал голову в мою сторону, и на его лице появлялась широкая улыбка.

— Марианна, — звал он, — не хочешь помочь мне чинить машину?

И я, радуясь, что нужна ему, тащила брата, который не особо сопротивлялся, к машине, и там ждала, когда меня попросят подержать гаечный ключ, передать отвертку и даже помочь полировать хромированные детали.

К счастью, мой братик был очень спокойным и покладистым малышом, и его хорошее поведение легко можно было купить за печенье или конфету.

— Надо хорошенько протереть заднее сиденье. Не поможешь, Марианна? — часто просил сосед, и я с радостью забиралась назад с тряпкой.

— Молодец, — шептал он мне на ухо, похлопывая по попке.

— У вас не дочь, а просто маленькое чудо, — говорил он маме каждый раз, когда та приходила посмотреть, чем я занимаюсь.

Словно забывая о том, что я могла бы в это время помогать ей по хозяйству, она улыбалась соседу в ответ:

— Да, Марианна у меня хорошая девочка. Никогда с ней никаких хлопот не было.

Мамина наивная поддержка в конечном счете и решила мою судьбу. Более мудрая женщина, скорее всего, обратила бы внимание на его повышенный интерес ко мне. Но этот человек был нашим соседом, он помог отцу найти новую работу, а Дора стала для мамы тем, в ком она так нуждалась, — другом и собеседником, положившим конец ее одиночеству. Так что если у нее и появились какие-то подозрения, она поступила так, как поступали многие мамы до и после нее: отмахнулась от них.

А в моей жизни наконец-то появился человек, который считал меня особенной девочкой. Он говорил мне, что я красивая, и слушал мою бесконечную болтовню, а что еще нужно, чтобы завоевать сердце одинокого семилетнего ребенка…

Глава двенадцатая

Самое незначительное событие может изменить нашу жизнь — моя жизнь изменилась в тот день, когда маленькая белая кошечка нашла дорогу к дому, в который мы переехали. Именно после этого страх перед отцом превратился в недоверие, а любовь к матери поколебалась, так как я поняла, насколько моя мать слабый и безвольный человек.

Я достигла того возраста, когда детям обычно хочется завести домашнего питомца. Я нуждалась в том, чтобы рядом было существо, которое можно брать на руки, обнимать, за кем можно приглядывать, класть к себе в кровать и рассказывать о своих детских страхах. Почему-то просто кукол теперь было недостаточно.

— Нет, — твердо сказала мама, когда, забыв о фермерском коте, убившем птенцов, я попросила разрешения завести котенка. К отцу с этим вопросом вообще лучше не подходить, это я знала. На ферме, где он работал, могло быть сколько угодно кошек, но он терпел их только потому, что они охотились на мышей и крыс. И все равно я продолжала мечтать о котенке. Я хотела, чтобы именно кошка стала моим другом, а не один из больших черно-белых псов, которые так страшно лают и прыгают на людей; именно кошка — хотя мне всегда казалось, что кошки смотрят на мир с легким пренебрежением.

В первый раз я увидела белую кошечку, когда мы с мамой отправились на ферму, чтобы купить свежих яиц. Кошечка сидела в тени скотного двора и старательно вылизывалась. Я поймала взгляд ее ярких зеленых глаз и поняла, что она совсем не такая, как здешние злобные коты. Приблизившись к ней, я осторожно погладила ее, и кошечка, вместо того чтобы с презрением отвергнуть мою ласку, довольно замурлыкала, подставив под мою руку шелковую спинку.

Чтобы произвести на свет своих котят, она выбрала особенное место — задний двор нашего дома. Там находились небольшой навес для дров и сарайчик для угля. Дрова мы получали бесплатно на ферме, а уголь стоил денег, которых у нас не было, так что пустующий сарайчик превратился в комнату для игр, где я любила проводить время, — и как раз там в ожидании родов решила обосноваться красивая белая кошечка. Я тайком подкармливала ее, убеждала, что она нашла себенадежное укрытие, а еще сделала ей уютную норку из бумаги и обрывков ткани.

Когда я выпрашивала у мамы немного молока, она каждый раз остерегала меня:

— Смотри, чтобы отец не увидел. Эта кошка с фермы, а не домашнее животное, Марианна. Ей придется туда вернуться. А если ты продолжишь ее кормить, она не захочет уходить.

— Но она же голодная! — возражала я.

Мама только вздыхала в ответ:

— Ее работа — ловить мышей, а если она сытая, то зачем ей охотиться?

Тем не менее мама продолжала делать вид, что не замечает, как я таскаю еду с кухни.

Я ставила блюдечко с молоком на полу в сарае и с наслаждением наблюдала, как кошечка лакает его маленьким розовым язычком. Мне нравилось смотреть, с каким изяществом она вылизывает свою шерстку, как потягивается, но больше всего мне нравилось гладить ее, прикасаться к ее мягкой шелковистой спинке и слушать, как она мурчит.

Я назвала ее Снежинкой, и совсем скоро она стала отзываться на свое имя, приходить, как только я позову.

— Это уличная кошка, — строго говорила мама, не зная о том, что та давно уже спит в нашем сарае.

Снежинка тем временем становилась все круглее и круглее. Мама сказала, что у моей любимицы скоро будут котята, и только покачала головой в ответ на мои просьбы впустить кошку на нашу теплую кухню во время родов.

Котята появились на свет глубокой ночью. Я дождалась, пока отец уйдет на работу, выскользнула из дома, забралась в сарай — и увидела их. Снежинка лежала на боку, и четыре маленьких комочка — два пятнистых, один рыжий и один белый, совсем как его мама, — устроившись возле нее, сосали молоко. На крошечных котят я смотрела с растущим восхищением.

«Интересно, когда у них откроются глазки?» — думала я. Но так и не узнала. Я слишком торопилась проведать Снежинку и забыла, что по субботам отец, хоть и уходит рано утром на работу, потом возвращается завтракать. Ни дома, ни во дворе меня не было, и он, заметив, что мама почему-то занервничала, когда услышала его вопрос, неужели я все еще сплю, отправился меня искать.

Я сидела рядом с моей кошечкой и гладила ее, находясь в счастливом неведении о том, что отец уже идет сюда. Потом я услышала его голос и увидела перекошенное от злости лицо.

— Ты во что это тут играешь? — закричал он. И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Ну ничего, сейчас мы от них избавимся!

У меня слезы из глаз хлынули, я умоляла его оставить Снежинку и ее малышей в покое. Но это разозлило его еще больше. Отец ударил меня по спине, так что я упала на пол.

— Ты еще указывать будешь, что мне делать? Тебя стоит проучить, Марианна!

Он вышел из сарая и направился в дом, и на мгновение я подумала, что беда миновала. Но буквально через несколько секунд отец вернулся с пакетом в руках, и тут я поняла, что он собирается делать. Он сгреб жалобно мяукающих котят и кинул их в сумку.

— Ты сама в этом виновата, Марианна, — сказал отец, схватил меня за руку и потащил по тропинке через поле к небольшому пруду. Когда мы дошли, он размахнулся и швырнул пакет в воду.

Я смотрела, как пакет медленно тонет, до меня доносился жалобный писк гибнущих котят — этот страшный звук звенел у меня в ушах еще несколько часов после того, как все закончилось.

Я прижимала руки к ушам, пытаясь защититься от него. Я отчаянно рыдала, не в силах поверить, что все произошло на самом деле. Слезы ручьем бежали по щекам, я ничего не видела, только повторяла, хлюпая носом: «Нет! Нет!»

— А ну замолчи немедленно! — рявкнул отец, шлепнув меня по голым коленкам. Я убежала от него и спряталась в сарае, где лежала белая кошка. Я хотела сказать ей, что мне очень жаль, что я любила ее котят, но Снежинка, увидев меня, сверкнула зелеными глазищами и выскользнула за дверь.

Больше она никогда ко мне не приходила.

Когда я вернулись домой, мама лишь бросила на меня беспомощный взгляд, словно пыталась сказать, что ничего нельзя было сделать, и поэтому я злилась на нее почти так же сильно, как на отца. Почему она хоть раз не могла за меня вступиться?

В ту ночь я лежала в кровати и тихо плакала. Стоило мне закрыть глаза, как передо мной тут же возникала белая мордочка Снежинки; я вспоминала, как она посмотрела на меня, перед тем как уйти. В тот момент я почти ненавидела своих родителей. Меня никогда не хвалили, никогда не говорили, что я особенная, как бы хорошо я себя ни вела. А ведь я всего лишь хотела покормить кошку!

Потом я вспомнила о том дне, когда была счастлива, и разложила на кровати розовое шелковое платье, которое хранила бережно завернутым в бумагу. Я легла рядом с ним и стала вдыхать едва уловимый запах счастья. Но в ту ночь волшебство не сработало. Вместо этого на меня навалилась глухая тоска, черный предвестник того, что случится потом.

Я заснула, не прекращая плакать, с мыслью о том, что с тех пор, как моя тетя вышла замуж, мне встретился только один человек, который говорил, что я особенная.

На следующий день я пошла искать нашего соседа.

Он терпеливо выслушал историю о несчастной судьбе котят, но почти ничего не сказал о поведении моего отца. Вместо этого он опустился на колени, так чтобы наши глаза были на одном уровне, положил руку мне на грудь и рассказал о маленьких феях, которые живут рядом с прудом. Феи присматривают за всеми маленькими существами — за утятами и лягушатами, и, конечно, они не позволили котятам страдать. Он сказал, что феи на своих хрупких крылышках отнесли их в кошачий рай, где текут молочные ручьи, всегда светит солнце, а кошки дружат с мышками.

Его слова и те картины, что он рисовал, успокоили меня, но я все равно не могла простить отца, а сосед никогда не говорил, что я должна это сделать.

Я была предана ему всей душой, а он теперь знал, как меня контролировать. Он постепенно накапливал власть, незаметно подчинял меня, подавлял мою волю до тех пор, пока желание доставить ему удовольствие не стало самым важным в моей жизни.

Он знал это, как знал и то, что я никогда никому не скажу об этом, и, убежденный в моей покорности, изменил свое отношение ко мне. Но я пока ни о чем не догадывалась.

Глава тринадцатая

Когда ребята в школе рассказывали о том, чем они занимались на выходных, как катались на велосипедах, в какие игры играли или какие книги начали читать, я знала, что не могу поделиться с ними тем, чем мне больше всего нравилось заниматься. Я также не могла написать об этом в сочинении, когда учителя просили нас рассказать, как мы проводим свободное время.

Если мне не надо было приглядывать за младшим братом или помогать маме по хозяйству, я ускользала из дому и по проселочной дороге бежала в поля, где таились скрытые ото всех сокровища.

По дороге я осторожно осматривала живую изгородь, надеясь обнаружить гнездо с маленькими пятнистыми яичками или даже с пушистыми птенцами. И когда мне улыбалась удача, я сидела тихо-тихо, чтобы не спугнуть маму-птицу. Я никогда не трогала малышей, потому что знала: в этом случае гнездо будет заброшено и птенцы умрут от голода.

В школе мальчишки хвастались, сколько яиц им удалось собрать. Мне всегда хотелось сказать им, что так нельзя делать, ведь они убивают птенцов, но я молчала. Я боялась, что надо мной будут смеяться или, что еще хуже, начнут дергать за волосы и обзывать вонючкой.

В жаркие дни, когда ничто не нарушало сонный покой, царивший на ферме, я собирала землянику, в изобилии росшую у изгороди, а потом лежала на спине, ела сочные спелые ягоды и наблюдала за порхающими над цветами бабочками и пчелами, жужжащими в поисках пыльцы. Однажды я засмотрелась на муравейник и совсем забыла о времени. Меня восхищала суетливая деятельность тысяч муравьев, живущих одной колонией; неужели такие крохотные существа сумели построить такой огромный, по сравнению с их собственной величиной, дом?

Но больше всего я любила гулять у пруда. Через несколько дней после нашего переезда сосед объяснил мне, как сделать сачок из куска ткани и палочки. Он показал, где лягушки откладывают икру, как можно зачерпывать ее при помощи сачка, и дал ведерко, чтобы складывать улов. Если в ведерко налить воды, то через некоторое время икринки превратятся в головастиков, а спустя несколько недель — и в лягушат, сказал он.

— Можешь держать ведро в моем сарае, — предложил сосед, тем самым укрепляя наш союз и увеличивая пропасть между мной и моими родителями. — Подождем, пока головастики подрастут, а потом отпустим их обратно в пруд.

Я положила в ведро немного водорослей из пруда, пару маленьких камешков и следующие три недели наблюдала, как крошечные черные точки увеличиваются, приобретая узнаваемую форму.

Маленьким, похожим на червячков существам потребовались почти все пасхальные каникулы, чтобы превратиться в настоящих головастиков с извивающимися хвостиками. Я боялась, что в ведерке им будет тесно, поэтому отыскала емкость побольше, куда накидала еще водорослей и камешков.

Решив, что головастики уже достаточно большие, чтобы не бояться хищных рыб, мы отнесли их обратно в пруд. Раннее лето радовало теплыми деньками, и я подолгу сидела у воды, наблюдая, как черные вертлявые личинки становятся коричнево-зелеными лягушатами; лягушата прыгали, плавали, смешно дрыгая перепончатыми лапами, выбирались на камни и подставляли спинку солнцу или прятались в высокой прибрежной траве. Интересно, были ли среди них те, кому мы помогли вырасти?

После того как отец утопил котят, я долгое время не могла заставить себя прийти к пруду — слишком хорошо представляла, как они лежат в своей водяной могиле. Но сосед рассказал мне о кошачьем рае и убедил, что котята не хотели бы, чтобы я так долго грустила о них, — и мне стало гораздо лучше.

Было еще одно, о чем я никогда не рассказывала учителям: о том, как я ходила на пруд вместе с мужчиной из соседнего дома.

Когда наконец-то наступили летние каникулы и впереди меня ждали шесть недель свободы, я могла думать только о том, чтобы как можно больше времени провести с Дорой и ее мужем.

Словно прочитав мои мысли, отец быстро прояснил: уроки-то, может, и закончились, но домашние заботы никуда не делись.

— Ты должна помогать своей матери, — строго сказал он, когда увидел в первый день каникул, как я, воодушевленная мыслью о долгожданной свободе, устремилась к входной двери. — Тебе за братом присматривать нужно, не маленькая уже.

Я пожаловалась на это соседу, а он улыбнулся, взъерошил мне волосы и сказал, что мы просто будем брать моего брата и его малышей гулять на пруд.

— Устроим пикник. Это позволит моей жене и твоей маме хоть чуть-чуть отдохнуть от детей.

Коляски и его плеч хватило для троих малышей, а на меня возложили почетную обязанность нести сумку с напитками, кусками пирога и печеньем.

Иногда во время таких пикников он клал голову мне на плечо и говорил, что устал.

— Ты, наверное, тоже устала, Марианна. Ведь тебе приходится столько всего делать по дому. Тебе надо отдохнуть. Клади голову мне на колени.

И я с радостью слушалась его. В те дни, когда все только начиналось, я прислушивалась к жужжанию насекомых, чириканью птиц, тихому плеску воды, шелесту листьев и травы; все эти звуки сливались в убаюкивающую летнюю мелодию, а его руки нежно гладили меня, заставляя улыбаться от удовольствия. Он ерошил мои волосы, легко прикасался к каждому позвонку, едва заметно массировал шею и ласково гладил мои щеки.

Неподалеку от нас резвились малыши: мордочки перемазаны в сладостях, специальные детские вожжи не подпускают их близко к воде, — а я старалась прижаться к нему еще теснее, наслаждаясь незнакомым прежде чувством безопасности и ласковой заботы.

В один из таких жарких летних дней, когда женщины забрали детей с собой в город, он в первый раз меня поцеловал. Я сидела, обхватив руками колени, и пристально вглядывалась в темную воду пруда, надеясь увидеть что-нибудь интересное.

— Марианна, ты знаешь, как целуются феи? — спросил он.

Я смущенно хихикнула, как обычно хихикают маленькие девочки, когда взрослые задают им неожиданные вопросы, подобные этому.

— Нет, не знаю…

— Тогда закрой глаза, я тебе покажу.

Я почувствовала, как он легко прикоснулся ресницами к моей щеке, открыла глаза и увидела, что он улыбается, блестя зубами.

Потом он приобнял меня за плечи и притянул к себе, откинувшись на траву.

— А ты знаешь, что такое взрослый поцелуй?

Я покачала головой.

— Хочешь, покажу тебе? — предложил он и, проведя рукой по моим волосам, взял меня пальцами за подбородок.

Я непонимающе мигнула: его лицо приближалось к моему, становясь все больше и больше. Вот оно уже нависло над моим, скрыв от меня солнечный свет, но это уже не было лицо человека, которого я хорошо знала, — нет, передо мной был какой-то незнакомец, и мне стало страшно, очень страшно.

Что было дальше? Его рот гораздо больше моего, и он засосал мои губы, одной рукой удерживая голову и не позволяя отвернуться, а другая тем временем скользила вдоль моего позвоночника. Он стиснул мою попу, а потом прижал меня еще сильнее, лишая возможности отодвинуться. Он всей тяжестью навалился на мое хрупкое тело. Его язык раздвинул мои зубы и протолкнулся мне в рот; я почувствовала, как по подбородку течет слюна.

Мне тяжело, я не могу дышать, воздуха не хватает, я начинаю брыкаться, в панике пытаясь освободиться…

И он, уловив в моих действиях не только страх, но и зачатки отвращения, внезапно отстранился. Сел и вытер рот тыльной стороной ладони.

Я почувствовала, что сейчас заплачу. Заметив мои слезы, он ласково погладил меня по щеке:

— Марианна, разве тебе не понравилось? Этот поцелуй значит, что ты очень много значишь для меня. Ты особенная девочка, Марианна. Ты ведь хочешь быть особенной?

Мягкость руки, поглаживающей меня по голове, исходящее от нее успокаивающее тепло, привычные интонации — и я забыла о том, как страшно мне было, я думала только о том, что его голос и его руки — самое важное в этом мире.

— Да, — ответила я, но мы оба знали, что это ответ на второй вопрос, а не на первый.

В тот день была пересечена грань, был сделан первый шаг: его дружба начала сменяться иным, темным чувством. Тепло его рук, его ласковый голос успокоили меня, желание, чтобы обо мне заботились, заглушило разум — и я не думала о том, что ждет меня впереди.

Глава четырнадцатая

Я выросла в семье, где книг почти не было, так что с печатным словом у меня отношения не складывались. Но когда мне исполнилось семь лет, учительница принесла в класс книгу Беатрис Поттер «Кролик Питер» и показала нам несколько иллюстраций перед тем, как прочитать о его приключениях. Я была очарована. С картинок на меня смотрели милые существа, одетые в викторианские наряды; фантазия автора создала целый мир, населенный разумными животными, — и волшебство этого мира меня покорило. Первый раз в жизни я с жадностью ловила каждое слово учительницы, с открытым ртом слушая о веселых проделках Питера и его семьи. Первый раз в жизни история не проскальзывала мимо моих ушей набором бессмысленных фраз, а доставляла настоящее удовольствие.

Потом учительница читала нам другие книги Беатрис Поттер; на картинках были танцующие лягушки, говорящие утки, белки-хлопотуньи и деловитые ежики, то есть почти все животные, которых я летом видела на лугу или возле пруда.

Может, с чтением у меня и возникали трудности, но в редкие моменты спокойствия я отпускала свое воображение на волю и сочиняла собственную сказку.

Ее героями были пушистые серые мышки, которые жили не у корней старой ели, как семья Питера, а за плинтусами нашего дома; летом они уходили в поля золотой кукурузы. У каждой было свое имя. Кроликов Беатрис Поттер звали Мопси, Флопси, Хвостик и Питер, а моих мышек — Милли, Мейзи, Пискун и Джим. Я не умела рисовать, как Беатрис, но в своем воображении наряжала своих героев в современную одежду. Я сочиняла истории об их жизни: маленькие мышки ходили в школу, папа-мышь — на работу, а мама-мышка каждый день пекла пирожки.

Как-то я попробовала рассказать о мышином семействе маме, но в ответ услышала что-то про «проклятых грызунов» и «мышеловку», поэтому решила — лучше поделюсь с куклами.

Рассадив на земле своих тряпичных кукол и красавицу Белинду, я наливала в чашечки лютиков воображаемый чай и угощала их камешками, которые были вместо пирогов. Куклы слушали мои сказки и смотрели, как из ниток и шерсти я вяжу им шарфики.

До того как в моей жизни появился мужчина из соседнего дома, мне некому было довериться, кроме кукол, но прошло немного времени — и вот уже мы сидели у пруда вдвоем, и я делилась историями о жизни серого семейства с ним.

Он слушал с заметным интересом и хвалил меня за богатое воображение. Он говорил, что я должна обязательно записать свои сказки, когда вырасту. Воодушевленная такой поддержкой, я постоянно искала, чем бы еще заинтересовать моего благодарного слушателя.

На ферме, где работал отец, был полуразвалившийся одноэтажный дом, внутри него хранился всякий инвентарь, а под крышей вило гнезда уже не первое поколение птиц. Когда-то в этом доме жила семья, обрабатывавшая землю задолго до появления большого хозяйства. После переезда я задавала множество вопросов и отцу, и владельцу фермы, и нашему соседу о том, что было здесь раньше. Иногда они рассказывали мне, какой была жизнь до моего рождения.

Однажды я вызвалась собирать яйца в курятнике, но, очутившись на территории фермы, тут же отправилась исследовать старый дом.

Первым, что бросилось в глаза, было огромное, темно-желтое с черными и серыми полосками пятно на стене. Оно начиналось где-то посередине и доходило почти до потолочных балок. Я знала, что когда-то на этом месте стояла кухонная плита, которую нужно было топить дровами. Нетрудно было представить, как семья готовила на ней ужин, а потом открывала заслонку, чтобы согреть комнату.

Из полуразрушенного дома я каждый раз уносила новые истории о людях, которых никогда не видела. В моем воображении жили темноволосая женщина, двое мальчишек моего возраста и мужчина, никогда не бросавший семью ради походов в паб. Они вместе ужинали за большим столом, и теплый огонек масляной лампы освещал их уютное жилище.

Сосед сказал мне как-то, что в далекие времена жизнь была куда тяжелее, чем сейчас, — люди работали почти круглый год, отдыхать разрешалось только по воскресеньям и на Рождество.

Зная об этом, я заставляла свою выдуманную семью трудиться в поте лица шесть дней в неделю, зато в выходной они надевали лучшую одежду и отправлялись в церковь на повозке, запряженной крепкими рабочими лошадками.

Я целиком уходила в свои мечты и не замечала, как летит время, а потом возвращалась домой, и мама ругала меня за то, что я неизвестно где пропадаю.

Наш сосед был единственным человеком, с кем я делилась историями о счастливом семействе, но я и представить не могла, как он может их использовать. Это выяснится только в конце летних каникул.

Несколько месяцев после нашего переезда он совершенствовал образ идеального соседа.

— Вам что-нибудь купить в магазине? — спрашивал сосед каждый раз, когда отправлялся в деревню за покупками для Доры.

— Какой хороший человек. Его жене так повезло! — любила повторять моя мама.

Если ей действительно что-то было нужно, сосед обязательно брал меня с собой в магазин.

— И возьми Стиви, пусть покатается. А маме надо отдохнуть, — добавлял он.

Мама, естественно, никогда не была против.

— Давай-ка остановимся ненадолго, — предлагал он, стоило нам доехать до ближайшего леса. Заглушив двигатель, он прижимал меня к себе и покрывал мои щеки легкими поцелуями.

— Тебе нравится? — спрашивал он, придерживая меня за спину.

И сначала мне действительно нравилось.

Но мало-помалу его поцелуи становились совсем другими. Больше никаких поцелуев-феечек, никаких прикосновений ресницами к щеке, зато все больше «Хочешь, я покажу тебе настоящий взрослый поцелуй?», а я уже знала, что мне совсем не нравилось, как целуются взрослые.

Когда он раздвигал мои губы и засовывал в рот свой большой и скользкий язык, я боялась, что он запихнет его слишком глубоко и я задохнусь. А потом его рука начинала двигаться к моим ногам, и я невольно напрягалась, словно чувствовала, что ни к чему хорошему это не приведет. Я хотела, чтобы он снова гладил меня по спине, но вместо этого его пальцы забирались под платье и скользили вверх по худым голым бедрам. Я чувствовала, как он подбирается все ближе и ближе к моим трусикам, и пыталась сжать ноги, но ему всегда удавалось добраться до резинки прежде, чем он останавливался.

— Тебе нравится, Марианна? — спрашивал он каждый раз, и я слишком боялась его расстроить, чтобы ответить «Нет».

Если я медлила с правильным ответом, на его лице отражалось разочарование, и тогда, стремясь доставить ему удовольствие, я делала, как он просил: обнимала его за шею, шептала «Да» и целовала в щеку.

Так был сделан второй шаг.

Глава пятнадцатая

Почему-то слов о том, что я особенная, — тех самых слов, которые я так мечтала услышать раньше, — теперь не хватало, чтобы избавить меня от непонятно откуда взявшихся сомнений и тревог. Мне так нужен был человек, у которого можно было спросить, действительно ли то, что мы делаем, правильно… А может, я хотела, чтобы кто-нибудь остановил мужчину из соседнего дома. Я бы на это ни за что не отважилась, так как слишком боялась, что он разозлится и перестанет меня любить. «Но где найти такого человека?» — в отчаянии спрашивала я себя. Проблема заключалась в том, что я совсем не хотела терять соседа, потому что до сих пор верила, что он мой друг.

Как ни странно, но инстинктивно я понимала, что люди обычно не обсуждают подобные вещи вслух. Да если бы я и решилась сказать, то кому? Вместо этого я просто начала его избегать.

Я наивно верила, что, когда он шептал: «Ты особенная девочка, Марианна, ты моя маленькая леди, я скучаю без тебя», — он был искренен со мной. Я думала, что, если буду держаться от него подальше, он начнет скучать без меня и захочет снова сделать меня счастливой. То есть перестанет заставлять меня делать все эти вещи, которые мне так не нравились.

Но мне было всего восемь лет, и я не понимала, что все мои хитрости и ухищрения бесполезны против взрослого тридцатилетнего мужчины. Он словно и не заметил моего отсутствия. Я-то ждала, что он постучит в дверь нашего дома и спросит, как я поживаю, не хочу ли я помочь ему с машиной или выгулять с ним собаку, или предложит принести к ним моего младшего брата — но все было напрасно. Я украдкой наблюдала из окна, как он работает в мастерской или играет с детьми, и спустя несколько месяцев — а может, прошла всего пара недель, ведь мне было так плохо, что каждый день казался бесконечным, — моя воля сломалась.

Увидев, что сосед чинит машину, я вышла из дома и встала возле него, нервно переминаясь с ноги на ногу.

Надеясь, что он обратит на меня внимание, я откашлялась. Но он в первый раз не поприветствовал меня своей традиционной широкой улыбкой.

Он вообще вел себя так, будто не знает о моем присутствии или ему все равно, здесь я или нет.

Я постояла так некоторое время, понимая, что меня намеренно игнорируют, а потом тихо спросила, не нужно ли ему помочь с машиной.

Он медленно поднял голову, повернулся ко мне — на лице не было ни следа улыбки — и смерил меня равнодушным взглядом:

— Нет, Марианна, не думаю, что ты можешь мне чем-то помочь. Ты ведь всего лишь маленькая девочка. Я думал, что ты не такая, как все, но, видимо, ошибался. Я не хочу, чтобы мне помогала маленькая девочка, так что иди побегай или поиграй.

Я почувствовала, как в животе заворочался тугой холодный ком. Все мои планы вылетели из головы. Мне стало страшно, очень страшно, что он действительно думает так, как говорит, что он больше не мой друг. Неужели я снова останусь одна?

— Я не просто маленькая девочка, — выдавила я, опустив голову и рассматривая носки своих ботинок.

— А кто же ты тогда? — спросил сосед, испытующе глядя на меня.

Я не знала, что ответить, поэтому растерянно покачала головой.

— Наверное, тогда ты моя маленькая леди?

— Да, — ответила я, и он широко улыбнулся: победа далась ему легко.

Был сделан третий шаг, пересечена еще одна грань…

Как-то раз известная актриса сказала в одном интервью, что мы должны пережить горе, чтобы полностью оценить счастье. Я думаю, она неправа. Мы не осознаем, насколько несчастны, до тех пор, пока не испытаем противоположное чувство. Мы нуждаемся в том, чтобы нас любили, и в восемь лет я не хотела терять первого человека, ставшего моим другом.

Я не понимала, что происходит на самом деле, что все его добрые слова и ласки направлены только на то, чтобы крепче привязать меня к нему, чтобы сделать меня зависимой от наших отношений.

Но самый главный шаг был сделан, когда я встретила безногого человека.

Глава шестнадцатая

Прошла всего неделя, и мои страхи вернулись. Мы поехали за покупками в магазин, он остановил машину в лесу, и снова мне пришлось делать то, чего я делать не хотела.

На этот раз нежных поглаживаний и объятий, которые мне так нравились, было совсем мало. Вместо этого он схватил меня за волосы, крепко прижал мою голову к своей груди и стал заталкивать мою руку к себе в штаны. Он больше не шептал, какая я красивая, какая я молодец, — нет, из его рта вырывались лишь стоны и глухое мычание, и он стискивал меня все крепче.

Я почувствовала, как мне на пальцы плеснулось что-то теплое и липкое. В воздухе разлился странный кисловатый запах. Почему-то мне захотелось задержать дыхание.

Сосед поднес мокрую ладошку к моему рту, заставляя взять в рот испачканные пальцы.

— Оближи, Марианна, тебе понравится, — произнес он, внимательно наблюдая за мной.

На вкус мой палец оказался соленым, и странный запах был теперь совсем близко. Я скривилась и попыталась вытащить его изо рта, и мужчина засмеялся. В первый раз с тех пор, как мы познакомились, он смеялся не со мной, а надо мной.

Такого предательства я вынести не могла, по щекам побежали слезы. Даже отвернувшись от него, я все равно чувствовала тепло его тела, развалившегося на кожаном сиденье, все равно слышала тяжелое дыхание и ощущала запах его пены для бритья. А потом он заговорил:

— Успокойся, моя маленькая леди. Не веди себя как глупая девочка. Давай посмотри на меня.

Он взял меня за подбородок и силком повернул к себе так, чтобы получить возможность заглянуть мне в глаза.

— Марианна, а ты видела своего братика голым?

— Да, — прошептала я.

— И что же у мальчиков находится вот тут? — Он указал на ту штуку, которая до сих пор вываливалась из его штанов, на ту штуку, которую он заставлял меня трогать, которая недавно росла в моих руках, словно жила своей собственной жизнью.

Я не могла выдавить из себя ни слова. Я хотела, чтобы он убрал это. Его штука была совсем не похожа на маленький хвостик моего брата.

Но он не убирал. Его, похоже, забавляло мое смущение, поэтому он весело продолжил:

— Вот эта штука, глупышка! У каждого мальчика такая есть. У меня она больше, потому что я взрослый мужчина. Скоро тебе понравится ее трогать. Взрослым девочкам нравится это делать.

Я знала, что мне не понравится. Когда этот твердый горячий отросток прижимался к моему животу, меня трясло от отвращения, а уж когда испачкал меня непонятной вонючей жидкостью, мне стало совсем плохо. Но я никак не могла подобрать слова, чтобы объяснить мужчине из соседнего дома, что я чувствую.

Он заметил, что я растеряна, и в мгновение ока снова стал моим другом, человеком, который заботится обо мне: вытер мои руки, погладил по голове, привел волосы в порядок и нашел в бардачке очередную конфету.

Вечером того же дня он зашел к нам домой.

— Я сейчас в город еду, надо с одним знакомым встретиться. Думал потом свежей рыбы купить к ужину, — сказал он матери и со смехом отмахнулся от ее попыток убедить его в том, что уж в этот раз она не даст ему заплатить за нас. — Не беспокойтесь на сей счет. Я сегодня неожиданно получил кругленькую сумму, так что могу себе позволить угостить соседей. И приводите к нам детей, поужинаем вместе.

Мама вдруг поняла, что ей не придется готовить надоевшее рагу и мыть посуду, поэтому улыбнулась и с радостью приняла предложение.

— Я куплю столько, что и мужу вашему хватит, так что его тоже будет ждать горячий ужин. Если у вас нет никаких неотложных дел, можете пойти поболтать пока с Дорой. Я на встречу потрачу от силы полчаса, не больше. И вы не против, если я возьму с собой Марианну? Она поможет донести покупки.

— Я не хочу никуда ехать, — выпалила я.

— Да что с тобой такое, Марианна? — рассердилась мама. — А ну-ка извинись за грубость!

Почему она ничего не понимает? Она что, не видит, зачем он хочет взять меня с собой? А может, ей все равно?

Я отчаянно пыталась придумать, как избежать поездки, но уже в тот миг знала, что все бесполезно: в результате меня отшлепают и отправят спать без ужина.

Я обиженно вздохнула и, ничего не говоря, пошла к двери.

— Может, это на нее так погода влияет? — сказал сосед, заботливо глядя мне вслед. — Не грусти, Марианна, поездка на машине пойдет тебе на пользу. А вы как думаете? — повернулся он к моей матери.

— Конечно, на пользу, — ответила та.

Повернув голову, я натолкнулась на ее взгляд, полный злости; заметила я и ее улыбку, обращенную к соседу.

Он взял меня за руку, и мы вышли из дома.

Как только за нами закрылась дверь, мне стало так страшно, что по спине забегали мурашки. Он обязательно накажет меня за мою выходку. Наверное, даст пощечину за грубость и за то, что обратила внимание на его интерес ко мне. Но я по-прежнему не понимала, что он за человек на самом деле. Когда ему кто-то перечил, он никогда не поступал так, как мой отец. Вспышки ярости, размахивание кулаками — все это не для него, ведь это так грубо, так по-варварски. Крики, ругань, грязные выражения — все это ниже его достоинства…

Мужчину из соседнего дома привлекала изысканная, тонкая жестокость, и в тот вечер он преподнес мне урок такой жестокости, хотя истинное значение произошедшего я поняла очень и очень не скоро. Его метод распространения контроля заключался в том, что он в равной мере использовал манипуляцию и запугивание. Для начала он наносил рану, потом заражал ее страхом и тут же проливал потоки оправдания и хвалебных песен. «Я делаю это ради твоего же блага, Марианна», — говорил он. Он причинял мне боль, но я верила, что только он может все поправить.

Когда мы въехали в город, он повернул на темную улицу, по обеим сторонам которой стояли мрачные заброшенные дома. Остатки занавесок колыхались в разбитых окнах, перекошенные двери скрипели на проржавевших петлях, открывая взору прогнившие остовы лестниц и облезлые стены.

Сердце сжалось от страха. Куда он привез меня на этот раз?

Заметив мое состояние, сосед ненавязчиво обнял меня за плечи и улыбнулся — теплой улыбкой, той, которую я любила, которой доверяла. Ему удалось успокоить меня, и я слегка расслабилась.

— Ты знаешь, Марианна, я помню все твои истории, — сказал он вдруг. — Особенно те — о людях, которые раньше жили в старом фермерском доме.

Удивленная таким поворотом событий, я посмотрела на него вопросительно.

— Ну вот мы и приехали. — Машина остановилась. — Выходи, я хочу тебе кое-что показать.

Изо всех сил стараясь отмахнуться от дурных предчувствий, я послушно пошла за ним к одному из полуразва лившихся строений на углу улицы. Судя по всему, когда-то это был магазин.

Мы стояли посреди большой пустой комнаты, и он рассказывал мне, что его бабушка жила в одном из этих домов и в детстве он приходил к ней в гости и играл на улице, как раз там, где мы оставили машину.

— Посмотри вокруг… — Он начал вспоминать, каким когда-то был этот магазин. На полках стояли банки с конфетами, пачки чая, разные консервы, а еще здесь можно было купить свежие яйца и домашнюю утварь. За прилавком, от которого сейчас мало что осталось, с утра и до позднего вечера стоял продавец, заворачивал покупки в бумагу, складывал их в пакеты, поштучно продавал сигареты тем, у кого не хватало денег на целую пачку, и отпускал продукты в долг женщинам, которым нужно было чем-то кормить семью в ожидании недельной зарплаты мужа. Я прислушивалась к его словам и пыталась представить, как выглядел этот магазин.

— Видишь вон тот гвоздь? — Он показал на стену рядом с тем местом, где, по его словам, когда-то стояла касса. — На нем висела книга, куда продавец записывал все продукты, за которые ему обещали заплатить в конце недели. Тогда многим людям приходилось жить в долг.

Подобно художнику, который при помощи кисти создает на холсте целый мир, он рисовал сценки из жизни довоенной улицы. Я видела, как мальчишки в потертых курточках, сверкая разодранными коленками, играют в классики и крикет, катают по мостовой красивые стеклянные шарики, обмениваются карточками от сигарет. Очарованная его рассказом, я представляла, как эти же мальчишки зарабатывают мелочь, таская покупки для кого-то, кто был старше и богаче их, а потом, сжимая в руке блестящие монетки, шли в магазин и долго выбирали, что же им купить: яблочных ирисок, пачку розовой жвачки или большой круглый леденец, который меняет цвет, если его долго сосать…

— Я очень любил такие леденцы, — усмехнулся сосед, и я попыталась представить его мальчиком, но не смогла.

Он рассказывал мне о том, как началась война и безусые подростки, еще слишком юные, чтобы участвовать в выборах, уходили на фронт, воевать за страну и короля. Как женщины прощались с мужьями и сыновьями, чтобы потом с надеждой ждать хороших новостей. Он говорил, что улица замирала в предчувствии беды, когда мальчишка-почтальон приносил кому-нибудь телеграмму, потому что обычно она содержала весть о смерти кого-то, кто ушел на войну. Он рассказывал о ночных бомбардировках, о том, как снаряды падали на Ист-Энд и Уэссекс, как в небесах развернулась грандиозная Битва за Британию.

Сосед описал, какой праздник устроили на улице, когда закончилась война, и с каким нетерпением все ждали возвращения своих мужчин.

— Да, — вздохнул он, — когда-то эта улица была одной большой семьей, а теперь ее снесут, чтобы освободить место для новых офисных зданий.

Он замолчал, посмотрел на часы, и я поняла, что время историй подошло к концу.

— А теперь можешь здесь все хорошенько осмотреть, походить по комнатам, постоять за прилавком. Мне надо выйти, встретится со своим приятелем, а потом я вернусь за тобой.

Он ушел раньше, чем я смогла хоть что-то ответить. Стоило ему выйти из магазина, как случились сразу две вещи, от которых у меня волосы зашевелились на затылке.

Я увидела, как дверь, расположенная за прилавком (до сих пор я ее не замечала), стала медленно открываться, пропуская тусклый лунный свет, а с ним и пляшущие на полу тени; я услышала странное шуршание, будто кто-то ползет…

Тень, очертившаяся на полу, стала четче, затем начала двигаться, и я поняла, что передо мной живое существо, которое по размеру даже меньше меня.

Луна освещала его со спины, так что сперва я не могла разобрать, кто же это на самом деле. И только когда существо продвинулось к прилавку, я рассмотрела голову и плечи мужчины, который был ниже меня ростом, потому что у него не было ног.

Его тело, одетое в старую армейскую куртку, покоилось на толстом коврике, а в каждой руке он держал по кирпичу. С помощью кирпичей он мог подтягиваться и перемещаться с места на место; его коврик скользил по полу с тем самым звуком, который поначалу меня так напугал.

Длинные седые волосы сальными прядями падали на плечи, а рта почти не было видно за густыми грязными усами и неухоженной бородой.

«Беги!» — закричал внутренний голос, но ноги словно приросли к полу, и я стояла, почти не дыша от ужаса, и широко раскрытыми глазами смотрела на порождение страшной сказки. Это было существо, по какой-то странной случайности покинувшее страницы книги и оказавшееся в реальном мире; его бледно-серые, в красных прожилках глаза были полны гнева и страха, часто моргая, он вглядывался в мир, к которому не принадлежал…

Это чудовище! Мама пугала меня такими, когда я плохо себя вела! Я не видела ничего трагического в его увечьях, потому что была слишком маленькой, чтобы понять и пожалеть его. Вместо этого страх и отвращение превратили мои ноги в дрожащее желе; по всему телу забегали мурашки. «Беги!!!» — не унимался внутренний голос, но меня парализовал всепоглощающий ужас.

Калека открыл рот, и я увидела блестящий красный язык в обрамлении неровных обломков редких зубов, а потом услышала гортанное рычание, непохожее ни на что, что мне доводилось слышать раньше.

Наконец я не выдержала и закричала.

А он… он посмотрел мне в глаза и вцепился в кирпичи с такой силой, что я заметила, как под его потертой курткой напряглись мышцы. На мгновение я подумала, что он собирается подобраться поближе, но вместо этого мужчина быстро развернулся и уполз в ту комнату, откуда появился, оставляя за собой кисловатый запах затхлости и немытого тела.

В этот момент ко мне вернулась способность двигаться, и, все еще спотыкаясь от страха, я с рыданиями кинулась к двери.

На пустынной улице меня тут же подхватили сильные руки, и я услышала такой знакомый голос.

— Тише, моя маленькая леди, — сказал сосед, нежно поглаживая меня по волосам.

— Там чудовище! — рыдала я.

— Теперь ты в безопасности, — успокаивал он меня. — С тобой ничего не случится, когда я рядом.

Я обняла его за шею, прижалась к груди — он спас меня.

Мы сели в машину и поехали к рыбному магазину. По дороге домой я сжимала в руках пакеты с едой, безуспешно пытаясь согреть пальцы, которые в эту теплую летнюю ночь были холодными, как ледышки.

Я не спрашивала, почему он оставил меня одну в этом доме. Такой вопрос мне даже в голову не приходил до тех пор, пока я не узнала печальную историю безногого мужчины.

Ему исполнилось восемнадцать, когда до конца войны оставался еще целый год. Получив повестку, он отправился выполнить свой долг перед страной. Через два месяца юноша вернулся домой на носилках — он наступил на противопехотную мину; в полевом госпитале, где врачи в залитых кровью халатах работали почти на ощупь и без необходимых лекарств, ему ампутировали обе ноги. Через некоторое время, не в силах терпеть жалость и отвращение на лицах окружающих, он предпочел спрятаться в полуразрушенных зданиях. Никто не знал, что случилось с его семьей, и после того, как все дома на заброшенной улице снесли, его больше не видели.

Но я узнала об этом, только когда стала подростком, а в то время мне было всего восемь лет, и мужчина-сосед до конца лета оставался моим героем.

Глава семнадцатая

За год, прошедший с момента нашего знакомства, человек, притворявшийся моим другом, расставил множество ловушек и теперь, подобно опытному охотнику, подстерегающему жертву, ждал, пока я в них попадусь. Он завоевал мое доверие, заставил поверить, что рядом с ним я буду в безопасности, и довел до абсолюта мою потребность в его внимании.

Тот день, когда он установил надо мной окончательный контроль, я помню так, будто это было вчера.

Наступила осень, часы перевели назад, тем самым уменьшив продолжительность светового дня. Солнце побледнело и уже не торопилось выглядывать из-за горизонта, а его лучи словно утратили всю свою теплоту. Небо было вечно скрыто за сизыми тучами, грозившими дождем, а порывы ледяного ветра, без труда проникавшие под мою тонкую куртку, гнали и гнали стайки опавших листьев по мостовой.

Каждый день, когда я выходила из школьных ворот, никто не махал мне на прощание, никто не желал хороших выходных, не говорил «Увидимся завтра», и я искала глазами мужчину-соседа, почти надеясь, что он встретит меня… Но шли дни, а большая черная машина все не приезжала.

Он появился через месяц после начала зимней четверти. В тот день, едва я вышла со школьного двора и сделала пару шагов в сторону автобусной остановки, сзади раздался знакомый шорох шин, и я услышала его голос, зовущий меня через опущенное окно.

На мгновение я заколебалась, не зная, что за человек за мной приехал. Друг, прогнавший прочь мое одиночество? Тот, кто позволил мне почувствовать себя особенной? (И того, и другого, к сожалению, я видела все реже.) Или незнакомец, увозивший меня в лес и заставлявший держать в руках эту горячую твердую штуку до тех пор, пока из нее не выплескивалась липкая жидкость, а сам он не начинал сдавленно стонать мне в ухо. Я очень не хотела, чтобы меня снова заставляли делать то, что мне не нравилось и чего я не понимала.

— Привет, Марианна! Хочешь, подброшу до дому?

Я заметила знакомую добрую улыбку и поняла, что за мной приехал друг. Мои губы сами собой растянулись в ответном приветствии, я бросилась к его машине, закинула портфель назад, а потом удобно устроилась на кожаном сиденье.

— Как поживает моя маленькая леди? — спросил сосед, легонько сжимая мою коленку. Он сказал, чтобы я открыла бардачок и угощалась конфетами. Я запихнула в рот кусок шербета и счастливо вздохнула.

На полпути домой машина остановилась, но на этот раз, к моему огромному облегчению, мы не стали заезжать в лес. Вместо этого он заглушил мотор и повернулся ко мне.

— Марианна, а как у тебя обстоят дела с чтением?

Его вопрос застал меня врасплох, поэтому вместо того, чтобы ответить, я лишь удивленно взглянула на него.

— Марианна, но ведь это же легкий вопрос, чего ты? — В его голосе послышались нотки нетерпения. — Ты должна знать, умеешь ты читать или нет.

— Немножко умею, — ответила я, потупив глаза. — Но у меня не получается читать длинные слова.

Он засмеялся, вытащил из карманчика на дверце газету и показал мне фотографию светловолосой женщины, помещенную на первой полосе.

— Хорошенько рассмотри эту фотографию, Марианна. Видишь, какая красивая девушка?

— Да, — неуверенно ответила я, не понимая, зачем он мне все это показывает.

— Ну так вот, ее красота не поможет ей завтра, когда ее повесят и она умрет.

В ответ на его слова я лишь недоверчиво покачала головой, потому что, пусть я и довольно смутно понимала, что значит «повесят», слово «умрет» было мне знакомо. Оно означало, что человек уйдет и больше никогда не вернется.

— Не веришь мне? Но ведь газеты не врут, не так ли, Марианна?

— Нет, — прошептала я. В егоголосе было что-то такое, что заставляло мое сердце сжиматься от страха. Я не хотела смотреть на фотографию и слышать слово «умрет». Я хотела домой, но он словно не замечал моего состояния.

— Можешь прочитать, что тут пишут про нее? — спросил он, пытаясь всучить мне газету.

То, что я плохо читала, было лишь частью проблемы. Помимо этого я была ребенком, который никогда прежде не пробовал читать газету. Те, что появлялись в нашем доме, всегда были открыты на спортивной странице, а там не было ни одной интересной картинки, чтобы привлечь мое внимание. Я чувствовала, что он чего-то ждет от меня, и, желая доставить ему удовольствие, стала напряженно вглядываться в напечатанные слова, и все равно у меня ничего не получалось: буквы в газете были гораздо мельче тех, что я видела в школьных книжках для чтения.

Сосед с растущим раздражением ткнул пальцем в газетный лист.

— Ну хоть это слово-то ты можешь прочесть? — Он указал на большие буквы над фотографией. — Здесь написано имя этой девушки.

— Руфь, — поколебавшись, сказала я.

— Да, ее зовут Руфь Эллис. Ну и что же тут про нее пишут?

Я растерянно покачала головой. Я понимала, что сосед устроил мне какое-то испытание, но не знала, чего он от меня хочет.

— Давай же, Марианна! — нетерпеливо произнес он. — Хоть какие-то слова ты же можешь прочитать? Вот это, например! — Он ткнул пальцем в середину статьи. — Точно сможешь!

— «По-ве-ше-на». Повешена… — прошептала я, и мой голос дрожал от страха и унижения.

— Правильно, повешена. А ты знаешь, что оно означает?

— Нет… — Я покачала головой, чувствуя, как в животе снова заворочался неприятный холодный ком. Я откуда-то знала, что это очень плохое слово, но не более того, и лишь беспомощно смотрела на соседа.

Я чувствовала его растущее раздражение, но не понимала, что именно сделала не так. Хотела спросить, но в горле застрял тугой комок.

Сосед нетерпеливо фыркнул, странно дернулся, и — прежде чем я успела понять, что происходит, — его пальцы сжали мне горло: не слишком сильно, чтобы синяков не осталось, но достаточно, чтобы напугать. Я попыталась вывернуться, и он резко отпустил руки.

А потом рассказал, что значит «повешена». На красивую шейку Руфь Эллис накинут веревку, на ее светловолосую голову наденут мешок — чтобы она не видела, что случится дальше, но знала, что стоит на люке в полу, который вскоре откроется. Ей будет очень, очень страшно, она будет совсем одна, она будет плакать и кричать там, в мешке, но никто не придет ей на помощь. Завтра настанет ее последний день на земле, и ее уход из жизни будет весьма болезненным. Когда люк откроется, тело девушки повиснет в пространстве. Веревка будет сжиматься до тех пор, пока кровь не брызнет из выпученных глаз, смешавшись со слезами. Крики прекратятся лишь тогда, когда в легких девушки не останется воздуха, а потом по ее брыкающимся ножкам побегут моча и дерьмо, а сама она будет беспомощно болтаться на веревке.

— Затем они перережут веревку и снимут мешок с головы Руфи. И знаешь, как будет выглядеть эта красивая девушка?

Я не могла ответить. Картина, которую он нарисовал, была настолько живой, что я могла лишь сдавленно рыдать, даже не пытаясь утереть льющиеся по щекам слезы.

— Все увидят синее лицо и торчащий изо рта раздувшийся и кровоточащий язык. Нет, она больше не будет красавицей. И ты знаешь, почему, Марианна? Ты знаешь, почему они сделают с ней все эти ужасные вещи?

Видя, что я не способна выдавить из себя ни слова, он сам ответил на свой вопрос:

— Она сделала что-то очень плохое. — Сосед покачал головой. — Да, Марианна, очень, очень плохое.

Затем он медленно, чуть ли не по буквам, объяснил, что именно она сделала.

Она рассказала: рассказала о том, как ездила с мужчиной в лес, и о том, что они там делали. И поэтому посреди ночи за ней пришла полиция.

Мне стало нечем дышать, я начала судорожно хватать ртом воздух. Руки, ноги, голова — все тряслось. На языке появился горький привкус желчи — я хотела плакать, кричать, умолять, чтобы он перестал говорить эти страшные слова, но могла лишь беспомощно смотреть на него, и он продолжал — спокойно и беспощадно.

Когда он наконец замолчал, образ девушки, болтающейся в воздухе, намертво отпечатался в моем мозгу, а в ушах звенели ее отчаянные крики. Я видела, как она висит на веревке, подобно сломанной кукле: неподвижное тело, бессильно упавшие руки, сломанная шея, — и меня все сильнее трясло от страха.

И в этот миг сосед опять превратился в доброго друга, который убеждал меня, что рядом с ним я в безопасности. Вот он снова обнимает меня за плечи, гладит по волосам и прижимает к себе.

— Не бойся, Марианна, — тихо сказал он. — Я никому не позволю сделать это с тобой, моя маленькая леди.

В ту ночь я снова достала шелковое платье подружки невесты; я лежала на кровати, прижимала его к груди, зарывалась лицом в промокшие от слез мягкие складки и пыталась уловить отголосок старого «счастливого» запаха.

Как же мне хотелось, чтобы страшные образы в моей голове сменились воспоминаниями. Я думала о доме моей тети, мечтала, чтобы время обернулось вспять и я снова оказалась в теплой ванне, полной душистых пузырьков. Мне хотелось снова почувствовала себя чистой — чтобы его слова, обрушившие на восьмилетнюю девочку тяжесть взрослого мира, смылись из моего сердца вместе с прочей грязью.

Но с момента свадьбы прошло много времени, запах потускнел и выветрился, а с ним исчезло и волшебство. Я держала в руках всего лишь старое платье, платье, которое принадлежало другой маленькой девочке; ей когда-то сказали, что она особенная. И слово «особенная» означало что-то хорошее.

В ту ночь я долго ворочалась и не могла отогнать прочь мысли о той страшной смерти, которая ждет завтра красивую девушку из газеты. Я не знала одного: мужчина из соседнего дома показал мне старую газету. И Руфь Эллис умерла за три месяца до этого дня^[1].

Глава восемнадцатая

Из далеких уголков памяти внезапно всплыла еще одна картинка: окутанный сигаретным дымом паб, тускло блестящая дубовая стойка, стулья из темного дерева с мягкими красными сиденьями, шумная стайка женщин, явно планирующих весело провести ночь, — об этом буквально кричали их узкие мини-юбки, тесно обхватывающие бедра, туфли на шпильках, пышные прически, навязчивый аромат духов «Ma Griffe», вызывающе яркая губная помада и веселые искорки в глазах. Женщины громко смеются, размахивают руками, заказывая все новые и новые коктейли со странными названиями; бокалы, украшенные бумажными зонтиками и замороженными вишенками, осушаются едва ли не быстрее, чем бармен успевает их наполнять… Память перенесла меня из детства в то время, когда мне было девятнадцать и с момента моей свадьбы прошло всего три месяца. Женщины — по большей части они были старше меня — предложили присоединиться к их девичнику. Одной из них предстояло завтра идти к алтарю, и она собиралась хорошенько отпраздновать свою последнюю ночь на свободе. Ни одна из моих приятельниц не знала, что я полностью выдумала историю своей жизни: например, что мне пришлось уехать из дому, потому что родители жили в деревне, а мне понадобилось жилье поближе к работе. Еще я говорила, что у меня три брата и сестра, я часто навещаю их и у них все хорошо.

В тот вечер, еще до похода в бар, я тщательно нарядилась: короткая серая юбка, блузка жизнерадостных тонов и белый жакет, который до этого я надевала только один раз — на собственную свадьбу. Затем я причесала свои кудряшки так, чтобы хотя бы создать видимость порядка, накрасила губы светло-розовой помадой и — последний штрих — и подвела тушью глаза. Когда с приготовлениями было покончено, я взглянула на себя в зеркало и увидела невысокую девушку, подросшую всего-то на несколько сантиметров с тех пор, как ей исполнилось тринадцать. Недовольная этим обстоятельством, я влезла в туфли на самом высоком каблуке из тех, что у меня имелись, и, слегка покачиваясь, вышла из комнаты.

Муж — все это время он с любопытством наблюдал за моими приготовлениями — сказал, что я выгляжу великолепно; мы с ним сели в машину и поехали в паб, где должна была состояться вечеринка.

Час спустя я готова была сквозь землю провалиться от стыда, потому что участницы девичника, после неизвестно какого по счету коктейля, придумали новое развлечение: они без всякого стеснения рассказывали друг другу, где, как и когда потеряли девственность. «Да не может быть!» — ахали женщины в притворном изумлении, а неизбежные комментарии и следующий за ними смех лишь раззадоривал рассказчиков, заставляя вспоминать все более непристойные подробности. Каждая старалась превзойти остальных в описании своей подростковой распущенности.

Раскрасневшись от выпитого, мои приятельницы не замечали, что беспорядочно размахивают руками, что их громкие голоса время от времени срываются на крик. Они заказали еще по порции коктейлей, не обращая внимания на то, что уже с трудом держались на ногах. Раскаты хриплого смеха вновь и вновь оглашали паб, когда описывался очередной неопытный паренек с потными руками. Кое-кто смущенно признавался, что об этом знаменательном событии у них сохранились довольно размытые воспоминания, потому что все произошло очень быстро, в какой-то незнакомой квартире, после того, как было выпито немалое количество спиртного. Так или иначе, о своем первом опыте все рассказывали, сентиментально вздыхая и ностальгически улыбаясь, и каждое откровение встречалось восторженными одобрительными криками.

Я судорожно сжимала в ладонях стакан бренди с колой и молилась, чтобы не начали расспрашивать меня. Однако мое нежелание предаваться воспоминаниям только подстегнуло участниц девичника.

— Марианна, а ты не хочешь нам все рассказать? — повернулась ко мне одна из девушек.

— Действительно, — заметила другая. — Ты тут сидела, слушала наши признания, а про себя — молчок. Ну как у тебя все было в первый раз? Не стесняйся, выкладывай!

Все смотрели на меня с нескрываемым любопытством — как я могла сказать им, что мой первый опыт был совсем не похож на их? Разве я могла признаться, что не было никакого неопытного краснеющего парня, которому на то, чтобы справиться с молнией на штанах, потребовалось больше времени, чем на весь процесс? И никакого малознакомого приятеля, с которым мы уединились бы на вечеринке в спальне моих родителей, после чего он ушел, упорно не желая встречаться со мной взглядом и оставив меня недоумевать: чего все так носятся с этой штукой? Не было в моих воспоминаниях и романтической первой ночи с любимым мужчиной. Нет, мне было восемь, и я не могла пошевелиться от ужаса.

…вот он раздвигает в стороны мои голые ноги, грубо тискает плоскую грудь без единого намека на какие-либо выпуклости; сердце бьется, подобно попавшей в западню бабочке…

…вот он наваливается на меня всем своим весом, что-то сдавленно мычит, стонет, заталкивает свой толстый мокрый язык в мой маленький рот…

…повсюду отвратительный запах гниющей рыбы; по ногам течет кровь и противная слизь; мне стыдно, стыдно и очень больно…

Я смотрела на подвыпивших женщин, с нетерпением ожидающих моего ответа, и вспоминала, как его штука, до этого такая большая, красная и страшная, вдруг стала маленькой и сморщенной.

В тот день мой хрупкий мир, созданный силой детского воображения, погиб. Танцующие лягушки, веселые мышки, озорные кролики, люди из прошлого века — всё в один миг обратилось в пыль. Слабый дух детства покинул мое тело, поднялся в небо, как облачко, и навсегда исчез из виду.

— Первый раз у меня был с мужем, — тихо ответила я. — Он стал первым мужчиной, с кем я занималась любовью.

Я говорила правду. Действительно, только с мужем я поняла, что значит заниматься любовью. И окружавшим меня женщинам совсем не обязательно было знать о том человеке, который заставил меня заниматься с ним сексом.

Когда я читаю ужасные истории о детях и женщинах, подвергшихся нападению или изнасилованных, меня мучает один вопрос: в каком случае ребенок страдает больше? Когда на него нападает незнакомец и затаскивает в лес, чтобы потом вдоволь поиздеваться над беззащитной жертвой, когда насилует его в своей машине?.. А потом взрослые находят малыша в помятой, испачканной кровью одежде, напуганного, не понимающего, что произошло, и пытаются выяснить, что случилось и кто это сделал…

Сухие строки — а сколько за ними боли, сколько знакомой мне боли. Я слишком хорошо могу представить широко распахнутые детские глаза, в которых отражается страх, стыд и растерянность. Если ребенок совсем маленький и не может словами объяснить, что с ним произошло (а такие дети, к сожалению, очень часто становятся жертвами извращенцев), врачи сначала стараются вылечить его тело, а уже потом к работе приступают психологи и социальные работники. Ребенку дают куклу, которая в данном случае является средством обличения, и оставляют в комнате, где скрытая камера записывает каждое его движение. В присутствии психолога, старающегося поддержать и успокоить маленького пациента, ребенок на кукле показывает, что именно с ним сотворил злой дядя.

Годы бегут, дети превращаются в подростков, а специалисты продолжают наблюдать за ними, отслеживая малейшие признаки того, как произошедшее могло отразиться на психике пострадавших. В газетах подросшие жертвы часто наталкиваются на статьи, в которых криминальные наклонности преступников объясняются детскими травмами. И как в этом случае должны чувствовать себя эти дети?

Так вот, я задаюсь вопросом, кому хуже — этим детям или тем, кого предал верный друг или близкий родственник, кому потом пришлось долгие годы носить на своих хрупких плечах слишком тяжелую для них тайну? Тем, кому отчаянно хочется рассказать, что происходит, положить конец всему этому кошмару — но кто продолжает терпеть, потому что слишком боится того, что может случиться потом…

Наверное, я никогда не смогу ответить на этот вопрос, но одно я знаю точно: детство умирает только один раз.

День, когда умерло мое, обещал быть солнечным и теплым.

Лучи утреннего осеннего солнца пробрались в окно спальни и пощекотали мои ресницы; я проснулась, моргнула и почувствовала, как губы невольно растягиваются в улыбке. Мрачные серые тучи, несколько недель назад заполонившие небо и не пускавшие меня гулять, наконец ушли. Вместо них остались прозрачная безоблачная синева и яркое солнце.

Внезапно я поняла, что совсем не хочу спать.

Откинув одеяло в сторону, я вылезла из кровати и на цыпочках подошла к окну, стараясь ступать как можно тише, чтобы не заскрипеть половицами, — мне не хотелось будить маму, которая еще спала.

Как всегда в субботу, отец ушел на ферму, и мама решила подарить себе еще хоть немного сна, пока он не вернулся к завтраку, а дети не проснулись и не стали требовать внимания.

Солнце медленно поднималось из-за горизонта, окрашивая безоблачное небо в розовые тона. Роса преобразила траву в блестящий зеленый ковер, на котором кое-где еще виднелись ярко-желтые макушки одуванчиков, а паутина, опутавшая кусты, стала похожей на тончайшее кружево.

Дверь соседнего дома тихо скрипнула, приоткрываясь от легкого сквозняка, словно невидимые феи толкали ее тонкими ручками. Прижавшись носом к стеклу, я увидела, как из кустов вылез старый грязный кот, живущий на ферме, и стал вылизываться, щурясь на солнце.

На лугах еще лежал легкий туман; день обещал быть жарким.

«Я просто не могу сидеть дома в такую погоду!» — подумала я и начала быстро одеваться.

Младший брат, спавший в крохотной соседней комнате, очевидно, услышал, что я проснулась, и заворочался в своей кроватке, требуя, чтобы к нему подошли. В кои-то веки пропустив мимо ушей его сонное ворчание, я тихо спустилась по лестнице, открыла дверь и восхищенно оглядела залитый солнцем двор. Наслаждаясь прохладным прикосновением травы к голым ногам, я вышла в сад, а потом, переполненная неподдельным детским счастьем, раскинула руки в стороны и начала кружиться; я кружилась до тех пор, пока не почувствовала, что сейчас упаду. Тогда я неохотно остановилась и вернулась в дом — пора заниматься делами.

Прежде всего, сморщив нос, я оглядела гостиную. В корзине для грязного белья свалены мокрые пеленки, стол, полки, плита — все покрыто пылью и грязью, в раковине громоздится посуда, оставшаяся после вчерашнего ужина…

Мытье посуды — с этим я, пожалуй, справлюсь.

Я вздохнула, налила в таз горячей воды, взяла тряпку и принялась за тарелки. Кастрюли и сковородки не трогала, потому что они были слишком тяжелые.

И все же ничто не могло испортить такой чудесный день; я нисколько не огорчилась, даже когда мама с растрепанными после сна волосами и отпечатками подушки на щеке спустилась вниз, держа на руках малышку и ведя за собой моего младшего брата. Карапуза она сразу передала мне, чтобы я сменила ему подгузник и покормила, и я постаралась как можно быстрее выполнить эти задания, чтобы пойти с братом во двор. Мама осталась в кухне с чашкой чая и сигаретой: ей нужно было покормить мою младшую сестру.

Я сидела на крыльце и смотрела, как брат играет в саду, когда услышала, как хрустит гравий на площадке. Щурясь от солнечного света, я пыталась рассмотреть, кто идет. Это был он — мужчина из соседнего дома. Рядом с ним трусили две недавно купленные собаки: маленький белый терьер с жесткой шерстью и черный, с рыжими подпалинами пес сомнительного происхождения, отличавшийся дружелюбным нравом. Соседские малыши, еще нетвердо стоявшие на ногах, топали за отцом.

— Собачка! — широко улыбнулся мой братик и потянулся к терьеру. Тот лизнул его в знак приветствия, заодно убрав с розовощекой мордашки крошки от завтрака. Не обращая внимания на собак и детей, я молча ждала, когда сосед скажет, зачем пришел.

— Я тут подумал, может, мы попозже сходим все вместе на пикник? — начал он. — Просто преступление упускать такой замечательный день. Неизвестно, когда еще получится выбраться на природу.

Я радостно улыбнулась и согласилась. Пикник означает вкусную еду и никакой посуды.

Сосед приветливо поздоровался с моей матерью, которая допивала уже третью чашку чая, и сказал, что жена попросила его забрать куда-нибудь детей и дать ей отдохнуть.

— Марианна возьмет с собой Стиви, — улыбнулся он, — а вы можете пойти к нам. Дора ничего не планировала на сегодня, так что вы замечательно проведете время.

Маму не нужно было долго уговаривать. Минус два лишних рта и возможность спокойно попить чай и поболтать, и никто при этом не будет тебя отвлекать — какая чудесная перспектива! Что касается моей младшей сестры, даже если она проснется, то ей вполне достаточно бутылочки или соски с капелькой варенья, а уж если разрешат поваляться с голым пузом на одеяле, то это вообще чудесно.

Через два часа сосед зашел за мной и Стивом с детьми, собаками и корзинкой, полной еды и напитков. Мы вытащили старую коляску, чтобы можно было посадить туда малышей, когда они устанут, и отправились на пикник.

Помню, мы шли по тропинке, которая вела от фермы к пруду; под ногами шуршали опавшие листья, а ведь всего несколько месяцев назад они были клейкими почками и им не терпелось развернуться и покрыть ветви деревьев густой свежей зеленью. Сухой хруст и шелест под ногами напоминали мне о том, что даже если насекомые, проснувшиеся от солнечного тепла и жужжавшие у нас над головами, думают, что лето вернулось, на самом деле зима уже вот-вот нагрянет в наши края.

Я изо всех сил отмахивалась от грустных мыслей о коротких дня и бесконечных холодных ночах — а заодно и от воспоминаний о припаркованной в лесу машине и заброшенных домах. Этот день был подарком судьбы. Я иду на пикник с лучшим другом к любимому пруду!

Сосед словно прочитал мои мысли: он повернулся ко мне и улыбнулся знакомой теплой улыбкой — от нее в уголках его глаз лучились морщинки. Это была особенная улыбка, предназначавшаяся только мне, и я, почувствовав, что меня переполняет счастье, улыбнулась в ответ.

— Пойдемте поищем кроличьи норы, — предложил он малышам, когда мы дошли до пруда. Те, не понимая, о чем он говорит, посмотрели на него безо всякого интереса. Сосед вздохнул, покачал головой и отвел их к кроличьей норе в стороне от того места, где мы намеревались расположиться. Он объяснил, что кролики — да-да, те самые пушистые существа с милыми ушками и белыми хвостиками — живут в таких вот норках, а иногда — в клетках, и если дети будут вести себя тихо, то, может быть, им повезет, и они увидят одного из них.

— А пока вы будете ждать кролика, мы с Марианной приготовим все для пикника, — сказал он.

Я должна была догадаться, что все эти рассказы о пушистых зверьках нужны только для того, чтобы отвлечь от нас три пары любопытных глаз. Понятно ведь, что его собаки отпугнут любого отважного кролика и загонят обратно в норку раньше, чем тот высунет хотя бы кончик своих ушей. Но меня разморило на солнышке, и я поверила его словам.

Вскоре детям надоело сидеть и смотреть в дырку, и они вернулись к нам. Сосед слегка натянуто улыбнулся и указал на корзину с едой.

— Вы знаете, что лежит здесь?

Три головки синхронно качнулись из стороны в сторону.

— Мороженое! — воскликнул он.

Дети засияли улыбками, а он продолжил:

— Но вы получите мороженое, только если будете сидеть и караулить кролика.

Сосед выдал каждому по конфете, а потом взял меня за локоть:

— Пойдем, Марианна, пора позаботиться о пикнике.

Он крепко держал меня за руку, и я почувствовала, что мне становится холодно, несмотря на теплый день.

В тот день, когда он толкнул меня на траву, не было никаких поцелуев-феечек, не было даже подготовительных взрослых поцелуев. Вместо этого он спросил, знаю ли я, что значит слово «трахаться».

— Не знаешь? Ну, думаю, пора тебе узнать. — Он прижал меня рукой к земле, лишив возможности вырваться.

И я действительно узнала, что значит слово «трахаться», — когда он стягивал с меня трусики и задирал подол моего платья, когда наваливался на меня всем телом и засовывал в рот свой язык, заглушая крики протеста, но никак не мою боль, когда маленькие камешки царапали мне спину, а жесткая трава впивалась в кожу, когда он растягивал в стороны мои ноги, когда запихивал в меня эту штуку, а потом вынимал и снова запихивал. Я думала, что он порвет меня пополам, что на траве останутся лежать два кусочка Марианны… Потом я лежала, смотрела в чистое синее небо, а он велел, чтобы я вытерлась. Я воспользовалась пучком травы и надела трусики, не обращая внимания на прилипшие к коже листья.

— Ну как, тебе понравилось? — спросил он. — Теперь ты уже не маленькая девочка.

Я не знала, что ему ответить. Я плакала, потому что мое детство кончилось.

Он посмотрел на слезы, бегущие по моим щекам, и обнял меня.

— Все мужчины делают это, — прошептал он, — с девочками, которых считают особенными.

Сосед позвал детей, которые все еще сидели у кроличьей норки, достал из корзинки пачку обещанного мороженного и разложил лакомство по пластмассовым тарелкам. Мороженое успело подтаять, но малыши не возражали. Он снова обнял меня за плечи — его рука казалась невыносимо тяжелой, но мне не хватало духу стряхнуть ее.

Когда сосед назвал меня маленькой леди, я напряглась, ожидая чего-то ужасного, но он просто поднес ложку с мороженым к моему рту.

— Ешь, — сказал он.

Я проглотила, но если бы меня спросили потом, что я ела, я не смогла бы ответить.

Домой мы вернулись под вечер. Малыши спали в коляске, я шла позади всех, и чувствовала, что между ног с каждым шагом болит все сильнее.

— Хорошо провели время? — спросила мама, не обращая внимания на мой подавленный вид и нежелание рассказывать о пикнике.

— Да, — ответила я и ушла в туалет.

Там я сняла трусики, намочила их и принялась яростно тереть ту часть тела, куда он совал свою штуку. Потом я попыталась смыть с трусиков следы крови и непонятной белой слизи, отжала их так сильно, как могла, и снова натянула на себя.

В ту ночь я лежала на кровати с закрытыми глазами и думала о женщине, раскачивающейся в петле. Только эта женщина не была белокурой красавицей, нет, — у той, что видела я, были мышиного цвета волосы и лицо; каждый раз, когда я смотрела в зеркало, там отражались точно такие же.

Я лежала и спрашивала себя, почему мама ни о чем не догадалась. От таких мыслей меня начинала переполнять злость, смешанная со страхом.

Наконец я села, обхватила себя руками и начала раскачиваться из стороны в сторону, ударяясь головой о стену. Сама не понимая, что делаю, я все сильнее щипала себя ногтями за кожу. Острая боль помогала заглушить злость — злость, которая заставила поблекнуть все краски моей жизни, которая заставила ненавидеть всех людей без исключения. И меня нисколько не волновало, что утром руки будут покрыты множеством оставшихся от ногтей синяков.

Глава девятнадцатая

Раньше я часто задумывалась о том, что изменилось бы, не появись в нашей жизни Дейв. Но случилось то, что случилось: мама встретила Дейва. С того дня атмосфера в нашем доме начала меняться; мама стала рассеянной, обращала на меня еще меньше внимания, чем обычно. Теперь хватало малейшего — с моей точки зрения — повода, чтобы они с папой начали ссориться.

А ведь до Дейва все вроде бы стало налаживаться. В семье завелись лишние деньги, мама наконец-то нашла подругу, и на столе, хотя мама по-прежнему мало утруждала себя домашним хозяйством, регулярно появлялась вкусная еда. Родители не слишком заботились о том, чтобы сменить обстановку или купить новое постельное белье, зато приобрели самый большой черно-белый телевизор, какой смогли найти в магазине. Его поставили рядом с камином — постоянно включенный спортивный канал притуплял желание отца пойти в паб.

Наверное, мужчина из соседнего дома и сам не знал, насколько верно выбрал время для того, чтобы сделать со мной то, что он сделал…

Затишье подходило к концу: об этом ясно говорили участившиеся вспышки отцовского гнева. С тех пор как мне исполнилось три года, я успела привыкнуть к подобным проявлениям недовольства. Всегда хватало самой малости, чтобы привести отца в бешенство, словно его злость подпитывалась чем-то темным, что он не мог контролировать. Но до Дейва отец стал гораздо спокойнее, и я успела привыкнуть к относительно мирной домашней атмосфере.

Рано радовалась. По неизвестной мне причине гневные вспышки вернулись и стали даже хуже, а вместе с ними вернулся и мой страх перед отцом.

В том, как он пожимал плечами, как ходил и даже как ел, ощущалась едва сдерживаемая злость. Отец постоянно хмурился, смотрел на всех косо, разговаривал грубо, отрывисто. Я старалась не попадаться ему на глаза — это было несложно, поскольку он снова начал проводить в пабе почти все вечера. По ночам, когда я уже лежала в кровати, я слышала, как под его заплетающимися ногами шуршит гравий, как хлопает входная дверь; и вот он опять свирепо орет на маму, потом до меня доносились звуки ударов, скрип ступенек под тяжелыми шагами и наконец — его раскатистый храп.

В то время мне хотелось, чтобы мама заметила, как мне плохо, чтобы она спросила меня, что случилось, — только у нее, судя по всему, голова была забита совсем другими вещами, и она не обращала внимания на мою подавленность, а мне приходилось и дальше нести этот груз.

Я, как могла, старалась избегать встреч с мужчиной из соседнего дома. Стоило ему подойти ко мне, я тут же вспоминала, что мне нужно помочь маме с детьми или по хозяйству, но с каждым разом придумать предлог, чтобы сбежать, было все труднее.

Я умоляла маму не ездить с Дорой в магазин по субботам, потому что в эти дни сосед работал только до полудня. Но она лишь раздраженно отмахивалась от моих просьб.

— Марианна, нельзя быть такой эгоисткой, — укоряла она меня, когда я говорила, что не хочу оставаться дома с четырьмя детьми (Дора приводила к нам своих малышей). — Ты же знаешь, суббота — единственный день, когда мы можем выбраться в город, а тебе всего-то надо посидеть с детьми Доры, пока за ними не придет ее муж.

Я знала — и именно это пугало меня больше всего.

Независимо от того, какая погода стояла на дворе, я старалась не выпускать детей из дома. Я надеялась, что их присутствие сможет хоть как-то защитить меня, но все усилия были напрасны. Как только женщины садились в автобус, задняя дверь открывалась, и входил сосед.

— Удалось пораньше уйти с работы, — объявлял он с торжествующей улыбкой.

Дети с радостными криками выбегали во двор и неслись к качелям. А я знала, что мне снова придется услышать слово «трахаться».

— Поиграйте в саду, в дом не заходите, — строго говорил он малышам перед тем, как закрыть дверь.

Больше всего ему нравилось заниматься этим на полу за старым диваном. «Никто не увидит нас через окно» — так он объяснял свой выбор, глядя, как я ложусь на холодный линолеум. Но мне кажется, что мои неудобства доставляли ему еще большее удовольствие.

Мама всегда говорила, что я ничего не смогу от нее скрыть — мол, ей хватит одного взгляда на мое лицо, чтобы все узнать. Поэтому мне казалось, что я сама во всем виновата. Я решила, что мама догадалась, что я сделала что-то очень плохое, и потому почти не обращает на меня внимания.

Но мне все равно хотелось рассказать ей о том, что происходит. Неужели она не замечает, что мне плохо, что я больше не смеюсь и почти никогда не улыбаюсь?

Я хотела, чтобы она спросила меня, чем я занимаюсь, когда ухожу гулять на пруд или в поле. Неужели она не замечала, что он идет за мной? Неужели у нее не возникало никаких подозрений, когда он звал меня в мастерскую?

— Мама… — начинала я.

— Не сейчас, Марианна, — отмахивалась она, тем самым обращая в ничто с таким трудом собранную храбрость.

Каждый раз, когда мужчина, живший по соседству, встречал меня у пруда или забирал после школы, он заставлял меня делать нечто отвратительное. Чувство вины росло, а он знал, что я буду молчать, — знал и ощущал себя безнаказанным. Порой я, захлебываясь слезами, пыталась оттолкнуть его руку, и тогда он спрашивал меня, почему же я не побежала к маме и не рассказала ей обо всем, когда это случилось в первый раз. «Ты же знаешь, Марианна, — говорил он, — ты же знаешь, что люди будут винить тебя. Помнишь, что случилось с красивой девушкой по имени Руфь Эллис?»

Стоило ему произнести это имя, я начинала судорожно хватать ртом воздух, и страх превращал этот воздух в холодный комок размером с кулак, который буквально заталкивал все слова обратно в горло и не давал вырваться даже рыданиям. А потом сосед клал руку на мои вздрагивающие плечи, ерошил мои волосы, гладил по спине, шептал на ухо разные ласковые слова, убаюкивая меня, пока я не успокаивалась.

Ночью я лежала одна в темноте, и воспоминания о том, что он делал со мной, возвращались, принося с собой стыд и боль. Устав от переживаний, я засыпала, но во сне меня окружали сломанные куклы со свернутыми головами; меня пытались поглотить огромные рты, а люди в красных мантиях говорили, что я плохая девочка и должна умереть.

Стыд заставлял меня молчать, но я пыталась хоть как-то дать маме знать, что происходит. Для этого я вырезала из журналов фотографии женщин и обводила яркими карандашами их грудь и ту часть, которая расположена ниже живота, а потом подкладывала картинки в места, где мама обязательно должна была их заметить. В туалете я смешивала их с черно-белыми газетными квадратами, которыми мы пользовались вместо туалетной бумаги, предварительно убедившись, что блестящие журнальные вырезки невозможно пропустить. Я не думала о том, что случится, если их найдет папа или Дора, часто заходившая к нам в гости. Я просто хотела, чтобы хоть кто-нибудь понял, что со мной происходит.

Но на мои знаки никто не обратил внимания…

И тогда все стало совсем плохо. Мама была постоянно занята, дети в школе не хотели со мной дружить, отца с его неожиданными вспышками гнева я просто боялась. Так что мужчина из соседнего дома остался моим единственным другом.

Да, в то время я не знала, почему мама обращает на меня так мало внимания. Мне казалось, что я сама виновата в этом, но причина крылась в том, что в ее жизни появился другой человек. А я слишком плотно завернулась в одеяло отчаяния, чтобы замечать происходящее вокруг.

Когда я впервые встретила Дейва, то и представить не могла, какой хаос он привнесет в нашу более-менее размеренную жизнь. Дейв был одним из управляющих на ферме, где работал отец. Ему было около сорока; этот высокий, широкоплечий рыжеволосый мужчина с хорошими манерами постоянно улыбался — если не губами, то яркими зелеными глазами; его окружала аура власти и силы, столь привлекательная для женщин — и конечно, для моей матери, которая была замужем за пьяницей, почти не уделявшим ей внимание.

Помню, как Дейв в первый раз пришел к нам в гости; я тогда подумала, что это всего лишь очередной взрослый, который спросит, как у меня дела, и даже не потрудится выслушать ответ. Он подвез отца с работы, и его пригласили на чашку чая. Но Дейв был не такой, как все. Это можно было заметить хотя бы по тому, как он разговаривал. Он не повышал голос, но почему-то его речь звучала громче и увереннее, чем злобные крики моего отца. Голос Дейва наполнял комнату, когда тот благодарил маму за гостеприимство, хвалил ее домашний пирог и пожимал отцу руку на прощание.

— Хороший парень, — сказал отец после того, как Дейв ушел. — Никакого высокомерия. Совсем не похож на прочих задавал, что закончили сельскохозяйственный колледж и возомнили, будто больше всех знают про то, как надо работать на ферме.

— Да, очень милый, — кивнула мама в ответ.

Недели шли, и я все чаще видела Дейва у нас дома.

Я тихонько сидела в углу, шила одежду для кукол, улавливая обрывки разговоров, и постепенно кое-что о нем узнавала. Он недавно переехал в нашу местность, был женат; две его дочери ходили в мою школу. Я знала этих девочек — не потому, что мы с ними общались, просто один раз я видела, как Дейв вместе с красивой темноволосой женщиной встречает их после уроков у школьных ворот.

Дейв стал захаживать в паб, где сидел по вечерам мой отец, и, привязав старый велосипед к машине, подвозил отца до дома. Потом он начал появляться у нас, когда точно знал, что отца нет, но, слишком занятая собственными проблемами, я и подумать не могла, что за этим что-то кроется.

Я не обращала внимания даже на то, что мама вдруг начала заботиться о своей внешности. Каждый день она тщательно красилась, укладывала волосы и даже начала прибираться в гостиной. Конечно, убрав в шкаф кастрюли и сковородки, нельзя было справиться с застарелым беспорядком, зато все рабочие поверхности были вычищены до блеска, а мокрые пеленки больше не сваливались кучей в корзину для белья рядом с раковиной.

Дейв появлялся у нас все чаще, и я решила, что он мне не нравится. Мне не нравилось, как ведет себя мама, когда он приходит в гости, как она хихикает и поправляет прическу. Мне не нравилось, как он смотрит на нее: будто каждое слово, срывавшееся с ее губ, было для него крайне важным. Сама не зная почему, я винила Дейва в постоянных вспышках отцовского гнева.

«Зачем он приходит, когда папы нет дома, и не дает мне побыть с мамой?» — спрашивала я себя, когда Дейв начал навещать нас по вечерам в субботу — отец в это время обычно уходил на собачьи бега. Пока в нашей жизни не появился этот мужчина, я любила субботние вечера: уложив малышей спать, мы с мамой могли посидеть рядышком на диване и посмотреть старый фильм по телевизору.

Но Дейв все испортил. Теперь, стоило отцу закрыть за собой дверь, мама исчезала в своей комнате и возвращалась через полчаса в другом платье, с распущенными волосами и макияжем на лице. Она нетерпеливо поглядывала в окно, и когда ее лицо освещалось улыбкой, в одно мгновение превращавшей маму в молодую, еще не измученную заботами женщину, я понимала, что приехал Дейв.

— Пора тебе идти в кровать, Марианна, — весело говорила она, не объясняя, почему я должна ложиться спать на час раньше, чем обычно. В свою комнату я уходила, кипя от негодования.

Вскоре я поняла, что постоянные визиты Дейва раздражают не только меня. Отец в корне поменял свое мнение о новом управляющем.

— Опять этот Дейв здесь околачивался? — спрашивал он, когда возвращался домой.

Я не хотела врать, но чувствовала, что, если скажу правду, у мамы будут большие проблемы. Поэтому я бормотала что-то уклончивое. Мол, когда я ложилась спать, Дейва здесь не было. Очевидно, подобные ответы отца не удовлетворяли — как-то раз я заметила, что он осматривает гравий на площадке перед домом, пытаясь обнаружить следы масла, оставленные машиной Дейва.

— Если я снова увижу этого ублюдка поблизости, я его убью! — кричал он на маму каждый раз, когда начинал ее в чем-то подозревать.

Я надеялась, что папа действительно поймает Дейва. Не то чтобы я верила, что он его убьет, просто рассчитывала, что заставит его исчезнуть из нашей жизни — а этого мне хотелось больше всего.

Как-то раз Дейву действительно не повезло: он заглянул к нам, когда отец был дома. Но, к моему глубокому разочарованию, вместо того чтобы наорать на него, отец приветливо улыбнулся и предложил выпить с нами чаю. Тогда я еще не знала значение слов «бахвалиться» и «трус».

Глава двадцатая

Мама снова забеременела.

Она не пыталась скрыть, что ждет ребенка: отец прекрасно отличал прибавку в весе от округлившегося беременного живота.

Он заметил это однажды вечером, когда сидел за столом и ждал, пока перед ним поставят тарелку с ужином. Мама наклонилась, чтобы положить ему картошки, и платье плотно обтянуло ее тело. В этот момент взгляд отца уткнулся ей прямо в живот. Его лицо мгновенно покраснело, глаза выпучились от злости и недоверия.

— Ах ты, шлюха! Это его ребенок?! — закричал он, молотя кулаком по столу. От гневного голоса отца по спине у меня забегали ледяные мурашки.

Мама побледнела и дрожащими губами попыталась сказать «нет».

— Не ври мне, сука! А ну посмотри на меня!

Из маминых глаз хлынули слезы.

— Остановись, — закричала она и рванулась к выходу. — Это твой!

Но отец оказался проворнее. Он вскочил, отшвырнув в сторону стул, перевернул стол, схватил маму за волосы и рванул со всей силы. Другой рукой он принялся яростно избивать ее. Кулак отца врезался в скулы с таким хрустом, что я вздрагивала. Мама пыталась заслонить лицо руками, но отца это не остановило; у нее от страха подгибались колени, и лишь то, что он держал ее за волосы, позволяло ей сохранять вертикальное положение, пока на худые плечи и голову сыпались новые удары.

Малыши кричали от страха, а отец, швырнув маму на пол, продолжал избиение. Она свернулась в клубок, отчаянно пытаясь защитить живот и умоляя его остановиться.

В этот момент во мне что-то сломалось. Я должна бежать из дома — подальше от разворачивающейся передо мной страшной картины, подальше от того, что дети не должны видеть или слышать!

Вытащив брата из-за стола и — откуда только силы взялись? — я запихнула его в коляску, потом подхватила сестру и положила ее рядом с ним.

Распахнув дверь, я выкатила коляску за порог и пошла… Нет, не к соседям, где мне могли бы помочь, а по дороге в поле. Не обращая внимания на плач малышей, я упорно шагала вперед, думая только о том, что нужно убраться подальше от дома.

Я ничего не могла сделать, чтобы остановить избиение, поэтому мне оставалось только идти, увеличивая расстояние между мной и родителями, идти туда, куда не будут долетать злобные крики и звуки ударов.

В тот момент я отчаянно мечтала о том, чтобы кто-нибудь пришел и забрал меня отсюда, отвел в сверкающий чистотой дом, где мама слушала бы меня, а папа улыбался и не пил, где не было бы никакого Дейва и мужчины из соседнего дома. Какой прекрасной была бы тогда моя жизнь…

Пошел дождь; холодные капли смешивались со слезами на моих щеках, но я продолжала идти, толкая коляску вперед. Потом я услышала, как отец зовет меня. Повернувшись, я увидела, что он догоняет нас на велосипеде, яростно крутя педали.

— Возвращайся домой, Марианна, — сказал отец. Теперь он говорил тихо, злость вытянула из него все силы. — И этих двоих с собой забери, — зачем-то добавил он.

Я заметила, что его лицо тоже мокро от слез, и на мгновение мне захотелось погладить его и как-то подбодрить. А потом я взглянула на сжимающие велосипедный руль натруженные руки — те самые, которые так часто сжимались в кулаки и обрушивались на мою маму, — и вся жалость куда-то испарилась, сменившись чем-то вроде ненависти и отвращения.

Не говоря ни слова, я развернула коляску и пошла обратно.

Зареванные малыши испуганно смотрели на меня, не понимая, что творится. Я почувствовала, как во мне снова закипает ярость. «Как родители могут с нами так поступать? — спрашивала я себя. — Зачем они вообще заводили детей, если им на нас наплевать? Они же только о себе думают!» Но стоило мне увидеть маму, неподвижно лежащую на полу, как от ярости не осталось и следа.

Не выпуская коляску из рук, я через сад побежала к соседнему дому, выкрикивая на бегу имя Доры. Когда она распахнула дверь, я схватила ее за руку и, задыхаясь от страха за маму, попросила пойти к нам. За ее спиной я заметила, как сосед смотрит на меня, но в тот момент мне было не до него. Я пришла за Дорой, маминой подругой, — только она могла ей помочь.

— Что твой отец сделал с ней на этот раз? — воскликнула Дора и бросилась к маме, которая по-прежнему лежала на полу, не в силах пошевелиться от боли. Я была так напугана, что лишь беспомощно стояла и смотрела. Соседка тем временем помогла маме встать, посадила ее на диван, заставила выпить горячего сладкого чаю и притащила в комнату жестяную ванну. Наполнив кастрюли водой, она поставила их на плиту и, пока вода грелась, накормила и уложила спать окончательно растерявшихся малышей.

Дора ушла только после того, как помогла маме раздеться и залезть в ванну. Она подробно объяснила мне, что надо делать, и после ее ухода я почувствовала, что мне придется примерить на себя роль взрослого, который может хоть как-то решить проблемы моих родителей.

Мне хотелось выбежать из комнаты, только бы не видеть голое, покрытое следами ударов мамино тело, но любовь к ней победила страх, поэтому я взяла тряпочку и начала нежно промывать мыльной водой все ее синяки, пока она обнимала свой живот и плакала, плакала, плакала.

Отец вернулся только через три дня — небритый, воняющий потом и пивом, — нозлость, пожиравшая его, исчезла.

Едва он переступил порог нашего дома, я поняла, что отца кто-то хорошенько избил. Мама снова заплакала, когда увидела его; крупные слезы бежали по ее щекам, но она не обращала на них внимания. Не говоря ни слова, отец подошел и обнял ее за плечи. А мама накрыла его руки своими ладонями.

Дейв больше никогда не появлялся в нашем доме. Иногда он проезжал мимо меня, когда я возвращалась из школы, и однажды я видела его на тракторе. Он всегда махал мне рукой, но я делала вид, что не замечаю его. Мама перестала смотреть в окно по вечерам. И улыбка, как-то раз на мгновение превратившая ее в молодую беззаботную девушку, исчезла навсегда.

Глава двадцать первая

Казалось, будто инопланетянин завладел маминым телом — ему мало было раздуть мамин живот, нет, он хотел наказать, измучить ее, поэтому пытался до всего дотянуться своими мерзкими щупальцами. Он обесцветил мамино лицо, превратил ее кудрявые волосы в бесцветные космы, у мамы постоянно болела спина и отекали лодыжки. Но хуже всего была тошнота — она не ограничивалась утренними часами, а заставляла маму бегать в туалет почти круглые сутки. Надежды на то, что после первого триместра все кончится, не оправдались, маму тошнило до самых родов.

Чем круглее становился ее живот, тем сильнее менялся отец. Он словно уменьшился в размерах, все время казался усталым; и не было больше вспышек гнева — напротив, отец сутулился, как побежденный.

Я лишь один раз слышала, как он сомневается насчет того, кто отец ребенка. Мама сидела на диване, подложив под спину подушку, на усталом лице — ни кровинки.

— Ты можешь сколько угодно отрицать это, а я все равно не думаю, что это мой ребенок. Тебе раньше никогда не было так плохо. — Последовал вздох. — Знаешь, я помню танцы, на которых мы познакомились. Ты была самой красивой девчонкой. А сейчас от тебя один живот остался.

В его словах было столько грусти, что было больно слышать их.

— Может, тебе стоило сказать мне… Хоть раз сказать, что я красивая, — тихо ответила мама.

— Ну, может, и стоило, но я ведь женился на тебе! — ответил отец и вышел из дому. Я знала, что он направился в паб.

То лето, когда «инопланетянин» должен был наконец покинуть мамино тело, выдалось одним из самых жарких даже по словам старожилов. Духота только усугубляла мамины мучения: по лицу постоянно бежали ручейки пота, а дышала она так, будто ей все время не хватало воздуха. Брат с сестрой без конца капризничали, и мне приходилось сидеть дома, потому что теперь я должна была присматривать за двумя малышами.

На шестом месяце беременности мама объявила, что слишком устала и не может больше ездить с Дорой в магазин по субботам. «Инопланетянин» на несколько недель избавил меня от визитов мужчины из соседнего дома.

Ребенок появился на свет в сентябре. На этот раз мама рожала в местной больнице. Отец отвез ее туда, когда начались схватки, но после этого ни разу не навестил.

Вместо него к маме ездила Дора. Как-то раз она взяла меня с собой. Стоя рядом с маленькой кроваткой, где лежал новорожденный, я чувствовала, что вся обида по отношению к нежеланному ребенку куда-то испаряется. Не было никакого «инопланетянина», я видела лишь еще одного братика, такого крошечного, такого беспомощного, что мне захотелось взять его на руки. Но мама не разрешила.

— Подожди, пока он чуть-чуть подрастет, — сказала она.

Я слышала, как она несколько раз говорила Доре: «Если ребенок окажется темноволосым, это решит все проблемы». Но голову малыша покрывал ярко-рыжий пушок.

— Ну что, видела маленького ублюдка? — спросил отец, когда я вернулась.

Я не знала, что ему ответить. Я догадывалась, что «ублюдок» — плохое слово, и нельзя называть им малыша, хотя я и не понимала, что оно означает.

Не обратив внимания на мое смущенное молчание, он задал еще один вопрос:

— А волосы у него какого цвета?

— Рыжие, — ответила я.

Больше отец ни о чем не спрашивал.

Мама с малышом вернулась домой через несколько дней.

— Сама выбирай имя для ублюдка. Только не смей называть его как кого-то из членов моей семьи.

Мама назвала малыша Джеком.

Джек был хорошим мальчиком. Он словно чувствовал, что ему следует вести себя как можно тише, когда отец дома, поэтому редко плакал. Если отец все-таки слышал его хныканье, то лишь угрюмо ворчал: «А ну заткнись, маленький ублюдок», — а мама подхватывала братика на руки и выбегала из комнаты.

Колыбельку Джека поставили рядом с моей кроватью, я засыпала, прислушиваясь к его тихому сопению, и часто просыпалась еще до рассвета от того, что мама приходила покормить малыша.

— Не хочу беспокоить твоего отца, — говорила она, но я понимала, что отец просто терпеть не может этого ребенка.

Я же видела, как он отводит глаза в сторону или вообще отворачивается, когда мама кормит Джека. А еще я заметила, что в отличие от других детей самого младшего мама кормила из бутылочки.

Да, я знала, что отца совсем не радует рыжее прибавление в семействе, но и представить себе не могла, насколько он ненавидит малыша, пока мама однажды не оставила Джека в колыбельке, наказав мне присматривать за ним, и не ушла куда-то по делам.

Отец вернулся раньше, чем она рассчитывала. Я слышала, как под тяжелыми рабочими ботинками скрипят ступени, а потом до меня донеслись непонятный грохот и плач Джека. Я пулей влетела в комнату и увидела, что отец яростно трясет колыбельку. Малыш был весь красный и почти визжал от страха. А отец орал:

— Заткнись, заткнись, я сказал, а не то твое личико станет таким же синим, как твои проклятые глазки!

— Папа, — взмолилась я, — пожалуйста, оставь его в покое!

Отец повернулся, и я вдруг поняла, что ему стыдно за свой поступок.

— Ты еще слишком маленькая, Марианна. Ты не понимаешь.

Он был прав. Я не понимала. Я достала ревущего младенца из кроватки, прижала к груди и посмотрела на отца.

— Он всего лишь ребенок, — сказала я.

Отец отвернулся и вышел из комнаты. Но после этого кое-что изменилось. Отец по-прежнему был недоволен присутствием Джека в нашем доме, но, судя по всему, смирился с ним.

А уж после того, как в гости к нам заглянула бабушка, мама моего отца, он полностью изменил свое отношение к малышу, и тот, кого он раньше едва выносил, теперь мог спокойно сидеть у него на коленях.

— Он просто копия тебя маленького, — улыбнулась бабушка, посмотрев на Джека.

— Что за глупости? Я никогда не был рыжим!

— Ты — нет, а вот дед твой был рыжим, пока не облысел.

Когда бабушка ушла, отец попросил у мамы прощения. Он очень редко произносил слово «прости». Мама призналась, что ей льстило внимание Дейва, но их отношения остановились на уровне флирта. Отца такое объяснение, судя по всему, удовлетворило. Через несколько месяцев мама снова была беременна.

Глава двадцать вторая

Шесть лет, прошедшие с тех пор, как я впервые встретилась с мужчиной, живущим в соседнем доме, превратились в бесконечную череду боли и непонимания. Он стал для меня одновременно другом и мучителем.

С каждым днем он все реже говорил, что я особенная, в его отношении было все меньше нежности и доброты — той самой, что покорила меня, когда мне было семь. Он прекратил называть меня маленькой леди, я стала для него просто Марианной.

Ласковое обращение и добрые слова использовались лишь тогда, когда ему нужно было восстановить контроль надо мной, когда он чувствовал, что я пытаюсь вырваться. Обычно это происходило после того, как он заставлял меня делать что-то, что мне не нравилось. В такие минуты он снова шептал мне на ухо, что я особенная, гладил по спине и ерошил мои волосы.

Поцелуи-феечки давно ушли в прошлое. Остались только маленькая худенькая девочка, в задранном платье, со спущенными трусиками, и мужчина, указывавший, куда ей лечь: на кухонный пол, на заднее сиденье машины или просто на землю.

У меня начались месячные, стала расти грудь. Ему нравилось сжимать ее до тех пор, пока она не начинала болеть.

— Какие милые штучки у тебя выросли, — смеясь, говорил он, а я, стесняясь своего тела, пыталась вырваться из его рук.

Я смотрела на человека, который когда-то так тепло мне улыбался, и видела, как его губы кривятся в презрительной усмешке. В такие моменты я отчаянно хотела вернуться в те дни, когда он окружал меня теплом и заботой, когда рядом с ним я чувствовала себя в безопасности. Мне казалось, что во всем виновата только я, что это я заставила его измениться, и все время пыталась понять, что же именно я сделала не так.

С годами я все больше боялась — боялась, что он разозлится и что я останусь одна.

Неожиданно его дети, которые всегда были просто «малышами», превратились в маленьких людей и начали отнимать его время и любовь. В первую очередь я заметила, как изменилась его дочь. Из пухлой малышки, играющей в манежике, она выросла в четырехлетнюю красавицу с густыми темными локонами и большими карими глазами.

— Вверх, папа, — говорила она и тянула к нему маленькие ручки.

С сияющей улыбкой — когда-то я верила, что так он улыбается только мне, — сосед наклонялся, подхватывал дочь, сажал ее на плечи и бегал по саду, а она весело смеялась, повизгивая от восторга.

— Папина дочка, — звал он ее. А я наблюдала за ним и его семьей из окна и чувствовала, как сердце сжимается от боли.

Он сажал малышей на качели и внимательно следил, чтобы они не упали, катал их на машине, а я сидела дома со своими братьями и сестрой. Я видела, как он возвращается домой с подарками, как дети радостно срывают блестящую упаковку. Дочке — куклу Барби с золотыми волосами, о которой можно было только мечтать, сыну — новую машинку. Щеки малышей раздувались от конфет, яркую одежду украшали сладкие пятна от фруктового мороженого…

Иногда Дора тоже выходила во двор и вставала рядом с ним, и я видела, как он обнимает ее за плечи. Потом словно шестое чувство подсказывало ему, что я наблюдаю за ними. Когда он перехватывал мой взгляд, его губы кривились в издевательской усмешке; пожав плечами, он снова поворачивался к детям, а его рука тем временем опускалась ниже и гладила Дору по бедру.

Иногда они просили меня посидеть с их детьми. Сосед увозил Дору в город, чтобы отпраздновать ее день рождения, годовщину свадьбы или просто хорошо провести время. Обняв жену за плечи и глядя мне прямо в глаза, он спрашивал:

— Ты сегодня не занята, Марианна? — зная наперед, что я скажу. Услышав «нет», он продолжал: — Ты не могла бы посидеть с нашими ребятами, пока нас нет?

— Спасибо тебе огромное, Марианна. Не представляю, что бы мы без тебя делали! — улыбалась Дора раньше, чем я могла что-либо сказать в ответ. — Можешь брать из холодильника что хочешь и смотреть телевизор.

Потом она обычно сообщала, во сколько они уедут и когда ориентировочно вернутся. Я приходила пораньше и наблюдала за тем, как Дора накладывает макияж, пользуется духами, поправляет узкую юбку. Ее прическа всегда напоминала мне маленького пушистого грызуна, которого зачем-то вытащили из норки и прикрепили к волосам. Дора следила за модой, одевалась очень стильно, заботилась о своей внешности, поэтому перед уходом всегда поворачивалась ко мне и спрашивала:

— Марианна, как я выгляжу?

— Очень хорошо, — бормотала я, а ее муж — тот самый мужчина, который заставлял меня заниматься с ним сексом, — подходил к ней, целовал в шею, брал ее под руку и увозил на машине в город.

Глава двадцать третья

Когда мужчина из соседнего дома отправлялся гулять со своими детьми, он часто предлагал нам со Стиви присоединиться. Одна из таких прогулок оставила особенно яркий отпечаток в моей памяти.

Мы поехали на пляж, чтобы дать Доре и моей маме возможность отдохнуть и поболтать в спокойной обстановке. Стояла по-настоящему летняя, солнечная погода. Замечательный день для поездки к морю, сказал сосед.

Внутри машины было очень жарко, мальчишки все время толкались, и я чувствовала себя совсем несчастной. Сосед велел взять с собой купальные костюмы, но мой был старым и слишком маленьким. Верх тесно облегал растущую грудь, а мне не хотелось, чтобы люди увидели мои соски, когда он намокнет. Еще у меня на теле стали расти волосы, и я боялась, что какой-нибудь волосок вылезет из-под трусиков и кто-нибудь обязательно заметит. Ко всем моим переживаниям добавлялся и тот факт, что мужчина из соседнего дома обращался со мной так, будто я ему уже не нужна.

В тот день его дочь, а не я, сидела на переднем сиденье. Мне пришлось устроиться сзади, с двумя мальчишками.

Я без конца спрашивала себя: что же я сделала не так, почему он стал по-другому ко мне относиться? Он гладил по голове свою четырехлетнюю дочь, и та звонко смеялась; он улыбался и называл ее маленькой принцессой, а я смотрела на них и чувствовала странное покалывание в затылке. Ведь когда-то особенной он считал меня, и это я сидела на переднем сиденье, а сосед внимательно слушал мой детский лепет, называя меня своей маленькой леди, — но теперь мое место заняла его дочь, и ей достаются вся его забота и внимание.

Я кусала губы и старалась не плакать, сжавшись в углу машины. А потом увидела отражение его глаз в зеркале заднего вида: он смотрел на меня с издевкой, словно без труда читал на моем лице все чувства и переживания, которые я старалась скрыть.

Остаток пути я просидела, прижимаясь к прохладному стеклу и делая вид, что меня очень интересует пейзаж за окном. Я знала, что он молча смеется надо мной, но не понимала почему.

Едва вдали показалось море, брат схватил меня за руку и закричал от переполнявшего его восторга. Стоило машине остановиться, как мальчишки тут же выкатились на пляж.

Мы сняли обувь и пошли по нагретому солнцем песку к блестящей воде. Море лизнуло теплой волной мои голые пальцы, и я на мгновение забыла обо всех переживаниях.

Люди водили по пляжу осликов и предлагали покататься на них за шесть пенсов. Сосед достал из кармана доллар, и мы все взобрались на ушастых скакунов. Потом он купил нам по большому рожку мороженого, и мы уплетали тающую на солнце сладость, не забывая слизывать белые капли с пальцев.

А потом я увидела шарманщика, он шел и крутил ручку большого музыкального инструмента, который удерживал на весу при помощи толстого кожаного ремня, накинутого на шею. Веселая популярная мелодия освежала знойный полдень.

Я почувствовала руку соседа у себя на локте.

— Смотри. — Он указал на маленькую обезьянку, сидевшую на плече музыканта. Вокруг шарманщика собралась целая толпа, привлеченная музыкой и забавным зверьком, который бегал среди зрителей с жестяной банкой и собирал монетки для своего хозяина.

Обезьянка была одета в яркий красно-желтый наряд. Но эти счастливые цвета совсем не подходили к грустным глазам маленькой пленницы. Я видела, что в ее взгляде смешались усталость и безнадежность.

Но люди ничего не замечали, тыкали в обезьянку пальцами, кидали монетки и смеялись. Я знала, что никто из них не задается вопросом: раз зверек так счастлив, то зачем хозяин нацепил на него ошейник и поводок?

Сосед все еще держал меня за локоть и гладил пальцами по руке.

— В чем дело, моя маленькая леди? Почему ты грустишь? — спросил он.

— Все в порядке, — ответила я, потому что понимала: в отличие от меня, он знает, в чем дело.

— Думаю, на обратном пути ты поедешь впереди. Может, это тебя развеселит.

Я знала, что он прав. И от этого было только хуже.

Шли годы, но в моей жизни мало что менялось.

Джеку было всего несколько месяцев, когда отец сообщил, что Дейв уволился и переехал с семьей в другое место. «Нашел новую работу где-то на севере», — сказал он, и это был последний раз, когда имя Дейва упоминалось в нашем доме. Джек стал полноправным членом семьи, и я часто слышала, как отец с гордостью говорит «мои сыновья».

Теперь он реже напивался и еще реже уходил в запой, мама казалась вполне довольной этим, но я по-прежнему не доверяла отцу, поскольку время от времени он все-таки не мог противиться соблазну пойти в паб. После этого в доме снова слышались его пьяные крики и мамин плач.

Но когда я сказала маме, что меня пугают его вспышки гнева и грубость, она, к моему огромному удивлению, попыталась его оправдать.

— Марианна, попробуй относиться к нему мягче, — сказала она. — Ему несладко пришлось в детстве, понятно, что он ожесточился.

— Да? — недоверчиво взглянула я на маму. — А по-моему, у него очень милые сестры, и бабушка обычно ведет себя так, слово он всегда все делает правильно, хотя мы ей и не нравимся.

Мама вздохнула и объяснила, что раньше все было совсем по-другому. Тогда я наконец узнала, каким было детство моего отца.

— Его мама, твоя милая старая бабушка, вся такая добрая и правильная… ну, она не всегда была такой. Когда-то, Марианна, о ней ходили слухи по всему городу. Она была привлекательной стройной девушкой и умудрилась родить ребенка, не потрудившись перед этим выйти замуж. Она даже не стала уезжать из города, как делали другие девушки в подобной ситуации. Нет, она ходила по улицам, нагло демонстрируя округлившийся живот.

Я с широко раскрытыми глазами слушала рассказ о прошлом моей семьи. Мама обычно обращалась со мной, как с маленькой девочкой, которой не нужно знать о подобных скандальных подробностях, но в этот раз она, судя по всему, решила поговорить со мной как со взрослой.

— А что случилось потом? — спросила я, пытаясь скрыть охватившее меня волнение.

— Ничего особенного. Твоя бабушка, ко всеобщему удивлению, оставила ребенка. Люди сплетничали, что она забеременела от какого-то богача и он заплатил ей за молчание, но сегодня даже твой отец не знает, есть ли в этом хоть доля правды. В любом случае, после того как ребенок появился на свет, она уехала, оставив его на попечении своей матери. И уж та обращалась с ним ой как неласково. Твоя прабабка всю жизнь считала, что этот ребенок — позор для ее семьи. А еще она искренне верила в справедливость поговорки «Розги пожалеешь — ребенка испортишь» и колотила его за малейшую провинность. — Мама замолчала, представив маленького мальчика, каким был мой отец, отчаянно пытающегося укрыться от гнева своей бабушки. — Ему пришлось жить с этой злобной старухой до тех пор, пока его мать наконец не вышла замуж. Но дело было сделано, и он так и не простил мать за то, что та его бросила. И я тебе вот еще что хочу сказать: когда я забеременела, твой отец на мне женился. Его матери это не понравилось, а он все равно от меня не отступился.

Но несмотря на все мамины старания, я никак не могла оправдать отцовскую жестокость. У меня просто не получалось забыть о том, как избитая мама лежала на полу, как кровь текла у нее изо рта, как она потом ходила с опухшим от синяков лицом. Если он знал, каково это — быть напуганным и несчастным, то почему старался причинить боль окружающим?

Этот разговор не помог мне увидеть отца в более выгодном свете, зато я окончательно убедилась в том, о чем всегда догадывалась, — я была нежеланным ребенком.

Может быть, когда мама только обнаружила, что беременна, и отец согласился жениться на ней, она и была счастлива, но в результате она оказалась замужем за человеком, который винил нас обеих в том, что мы лишили его возможности выбора и испортили ему жизнь.

И я поняла, почему мама, осознав, что паб кажется ему привлекательней, чем дом и семья, начала в свою очередь винить меня в одиночестве и плохом отношении к ней отца.

После подобных откровений я пыталась смотреть на отца иначе. Я старалась представить маленького забитого мальчика, которому пришлось расплачиваться за позор своей матери, но образ взрослого мужчины, управлявшего домом при помощи страха и кулаков, был гораздо ярче.

А еще в результате разговора с мамой я поняла: то, что мужчина из соседнего дома заставляет меня делать, действительно неправильно. Мою бабушку почти выгнали из города за то, что она спала с мужчиной до свадьбы! И даже если за сорок лет отношение к этому поменялось, моя мама по-прежнему говорила о своей беременности очень тихо и только с теми, кто был в курсе.

Именно тогда я попыталась сказать соседу, что больше не хочу этим заниматься.

Он засмеялся, обхватил ладонями мое лицо и заставил смотреть прямо ему в глаза.

— Итак, Марианна, ты действительно хочешь, чтобы я нашел себе другую девочку? — насмешливо спросил он. — Ведь ты же знаешь, что тогда случится.

Да. Тогда я останусь одна. Слишком много лет прошло с момента нашей встречи — я уже слабо представляла, каково это — быть свободной от него.

— В любом случае, — продолжил он, уже зная, что победил, но желая усилить эффект и полностью восстановить контроль, — я не думаю, что ты была девственницей, когда все случилось в первый раз. У настоящих девственниц, знаешь ли, очень сильно идет кровь. А у тебя крови не было, так ведь?

Я не совсем понимала, что значит слово «девственница», но по его тону начинала догадываться, что это что-то очень важное. Я отвела взгляд и пробормотала, что у меня немножко текла кровь.

— Да ладно, Марианна. Я уверен, что ты и до меня занималась этим с мальчиками.

Мои глаза наполнились слезами, я яростно затрясла головой, пытаясь убедить его, что это неправда.

Он сказал, что верит мне, и обнял меня. Я снова грелась в теплых лучах его заботы — и это тепло сохранилось до конца дня, потому что он не заставлял меня ничего делать, а просто довез до дома.

В следующий раз, когда я попробовала отказать ему, он уже не пытался меня поддразнивать. Улыбка сошла с его лица, а холодный тон подсказал, что он очень рассержен.

— Хватит вести себя, как маленькая глупая девочка, — резко оборвал он меня.

Я сжала руки в кулаки, собрала всю свою храбрость и крикнула:

— Я все расскажу маме!

Он раздраженно прищурился, сжал губы и схватил меня за плечи — на этот раз не для того, чтобы погладить, а чтобы хорошенько меня встряхнуть.

— Ты что, забыла о красавице Руфь Эллис? Забыла, что с ней случилось? — прошипел он. — Они повесили ее, потому что она тоже занималась этим. Сколько раз я говорил тебе, что только со мной ты в безопасности? Я никогда не позволю им забрать тебя! Вот, значит, как ты платишь за мою доброту?..

Мне и в голову не приходило задуматься над тем фактом, что именно он заставлял меня делать все эти ужасные вещи. А уж о том, чтобы сказать ему об этом, и речи быть не могло. Онемев от отчаяния и беспомощности, я прижалась к дверце машины и стала смотреть в окно. Его руки обхватили меня, но на этот раз не было ласковых слов, успокаивающих поглаживаний, он просто резко указывал, что мне делать. Через несколько мгновений я уже сидела у него на коленях, сжав кулаки и глотая слезы, а он снова заталкивал в меня эту штуку.

Не желая, чтобы кто-то обнаружил пятна на моих трусиках или заметил странный запах, он внимательно следил, чтобы я вытиралась дочиста.

— Марианна, — говорил он, — мужчины всегда делают это с девочками, которые им нравятся. И они занимаются этим, когда хотят. Неужели ты хочешь, чтобы я перестал быть твоим другом?

— Нет, — шептала я, потому что боялась. Я боялась остаться без его защиты; боялась я также и того, что еще один человек в этом мире будет считать меня бесполезным существом, недостойным его любви.

Теперь он часто забирал меня после школы. Не было больше конфет в бардачке, только он и я в машине посреди леса. Обычно он сажал меня к себе на колени и заставлял терпеть, пока запихивал в меня свою штуку. Иногда я лежала на заднем сиденье, раздвинув ноги в белых носочках и школьных туфлях, а он наваливался сверху, стонал и мычал, двигаясь внутри меня.

Снова наступили летние каникулы, но пикники на пруду утратили все свое очарование. Весной я не собирала лягушачью икру, не сидела у воды, высматривая своих лягушат. В моей голове больше не было историй о пушистых зверьках. Теперь жаркие солнечные дни означали лишь одно: я снова буду лежать на спине, а он, настороженно оглядываясь по сторонам, чтобы никто нас не заметил, задерет мое платье, плюнет себе на руку, чтобы намочить меня, и начнет входить в меня, быстро и грубо, в то время как дети будут играть всего в нескольких метрах от нас.

В пасмурные дни он обычно просил маму, чтобы она отпустила меня помогать ему в мастерской — «подавать инструменты».

— Не хочешь меня взять в помощницы? Я справлюсь! — шутила она каждый раз, перед тем как с улыбкой дать свое согласие. И добавляла, что отпускает меня ненадолго, ошибочно полагая, что я буду там отдыхать.

Меня мутило от навязчивого запаха машинного масла и бензина, наполнявшего мастерскую. Вместо того чтобы чинить машину, сосед поднимал меня, прижимал к стене и резко входил. Он называл это «потрясти коленками».

Шли месяцы. Во сне я видела его лицо, слышала его голос, а просыпаясь, вспоминала о том, что он заставлял меня делать. Я очень хотела, чтобы это прекратилось, чтобы моя жизнь наконец изменилась, но чувство всепоглощающей беспомощности и бессилия сковывало мои движения и мысли.

В школе все тоже было не слава богу. Страшные образы, заполнившие мои сны, не оставляли меня и днем, мешая сосредоточиться на уроках. Я постоянно отвлекалась, и учителей это, естественно, раздражало.

— Марианна, ты слышала хоть слово из того, что я сказала? — Похоже, это стало любимым вопросом моих наставников. Не обращая внимания на испуганное «Да, мисс», они тут же спрашивали у меня что-нибудь по теме урока, и я ничего не могла им ответить.

Видя растерянность на моем лице, учителя нетерпеливо фыркали, одноклассники начинали злорадно хихикать, а я мечтала о том, чтобы провалиться сквозь землю и спастись от дальнейшего унижения. Сколько я ни старалась сосредоточиться на уроках, мысли мои все время возвращались к соседу.

«Интересно, сегодня он будет ждать меня после занятий?» — как же часто я задавалась этим вопросом, считая минуты до конца учебного дня. Желание увидеть его и снова почувствовать себя особенной быстро сменялось страхом, когда машина останавливалась посреди леса.

Делать домашние задания становилось все тяжелее: мало того что я ничего не помнила из учительских объяснений, так еще малыши постоянно отвлекали меня от уроков.

Но приближались большие перемены. За несколько месяцев до моего тринадцатилетия мама объявила, что снова беременна. И у меня внезапно пропали месячные.

Глава двадцать четвертая

Я зажмурилась изо всех сил, как в детстве, когда хотела одновременно сдержать слезы и отгородиться от жестокого взрослого мира.

Пришло время привести в порядок историю моей жизни, но я подсознательно гнала прочь мысли о тех давних событиях.

Однажды утром почтальон принес письмо — то самое, конверт от которого лежит сейчас на кофейном столике, — и воспоминания, давно погребенные в самых далеких уголках памяти, внезапно выползли наружу.

В тот день я сидела на кухне и завтракала бутербродом с джемом; терпкий аромат свежесваренного кофе приятно бодрил. Муж уже уехал на работу, по дороге забросив в школу детей, и я наслаждалась тишиной — редкой гостьей в нашем доме.

О том, что приходил почтальон, сообщили звяканье почтового ящика и тихий шелест конверта, упавшего на коврик в прихожей. Я подумала, что это всего лишь счета или очередная порция бесполезной рекламы, но любопытство заставила меня положить бутерброд на стол и покинуть уютную кухню.

Белый конверт, на котором незнакомым почерком было написано мое имя, я заметила сразу, аккуратно распечатала его и вытащила два листа обычной почтовой бумаги. Интересно, если бы я знала о содержании письма, я бы так же спокойно его открывала? Может, я бы нетерпеливо разорвала конверт или, наоборот, трусливо спрятала его, так и не прочитав ни строчки? Знаю лишь одно: в то тихое утро я вернулась на кухню, без всякой спешки развернула письмо и прочитала первое предложение.

В нем было всего шесть слов. Шесть слов, которые бросились мне в глаза, которые заставили меня пошатнуться.

«Я думаю, что ты моя мама».

Может быть, я предполагала и даже в глубине души мечтала о том, что этот день когда-нибудь настанет.

Может быть, но в тот момент листок бумаги отчаянно задрожал в моих руках, а раскрашенная яркими цветами кухня внезапно начала вращаться.

«Я понимаю, — продолжала автор письма, — почему ты отдала меня приемным родителям».

— Нет, не понимаешь, — прошептала я. — Не понимаешь…

Я быстро пробежала глазами остаток письма, задержавшись на последнем предложении:

«Я не собираюсь вмешиваться в твою жизнь, но надеюсь, что ты захочешь хотя бы встретиться со мной».

Моя дочь наконец-то нашла меня.

Ласково поглаживая бумагу кончиками пальцев, я пыталась представить, как сейчас выглядит моя девочка… точнее, уже взрослая женщина. Прикасаясь к письму, написанному ее рукой, я чувствовала, как многолетняя пропасть между нами постепенно сужается.

«Как ты там? — молча спросила я. — В кого превратилась малышка, которую я не видела двадцать пять лет?»

«Как долго она знает обо мне?» — этот вопрос я задавала уже себе.

«Я больше чем кто-либо понимаю, почему ты написала это письмо, — беззвучно прошептала я, ощущая незримое присутствие дочери между рукописных строчек. — У тебя накопилось много вопросов, и ты хочешь получить на них ответ. Я даже знаю, о чем ты спросишь меня. Любила ли я тебя? Что чувствовала, когда мне пришлось с тобой расстаться? Вспоминала ли о тебе все эти годы? Вот что ты хочешь узнать.

Да, — продолжила я свой монолог, — когда я узнала, что беременна, то хотела как можно скорее освободиться от этого груза, хотела, чтобы мое тело снова принадлежало мне, хотела, чтобы захватчик наконец покинул его. Но ты росла внутри меня, и каждый раз, когда я чувствовала, как ты шевелишься там, я понимала, что люблю тебя. Я почему-то была уверена в том, что родится девочка. Я даже придумала для тебя имя.

Когда врач перерезал пуповину и ты впервые закричала, я ощутила, что между нами существует невидимая связь, которая крепче, чем цепь из закаленной стали. И ничто в мире не в силах ее разорвать.

А потом тебя наконец-то отдали мне. Я прижала тебя к груди, и воспоминания о боли, которую я испытала, производя тебя на свет, куда-то испарились. Я могла лишь изумленно смотреть на твою крохотную, покрытую темными волосиками головку, устроившуюся на изгибе моей руки.

У тебя были пухлые щечки и аккуратные розовые ушки, похожие на ракушки, которые морские волны приносят на берег. Ты лежала, закрыв глаза, и твоя реснички казались почти прозрачными. Первые слова, пришедшие мне в голову, были „моя малышка“. Они навсегда остались со мной, хотя нас и разлучили. „Ты такая маленькая, — думала я, — но такая совершенная“. Я водила пальцами по твоей спинке, ощущая крохотные выпуклости позвонков, вдыхала исходящий от тебя чистый аромат только что появившегося на свет существа и прислушивалась к твоему тихому дыханию. Любовь к тебе буквально захлестнула меня.

Мы были вместе всего шесть недель. Я каждый день держала тебя на руках и на всю жизнь запомнила твой теплый детский запах: тальк, молоко и что-то твое, ни на что больше не похожее. Так пахла только ты. И день за днем твое крохотное сердечко билось рядом с моим. Я тысячу раз спрашивала себя: „Как же я могу отдать ее? Она моя, моя!“

„Ты должна отпустить ее. Она заслуживает лучшей жизни, чем ты сможешь ей дать. Ты же знаешь, что так надо“, — убеждали меня медсестры, когда я раз за разом со слезами на глазах задавала им страшный для меня вопрос.

Дни летели все быстрее. Каждое утро я просыпалась с мыслью о том, что приближается момент расставания. „Она меня узнаёт“, — думала я, когда ты смотрела на меня своими еще плохо фокусирующимися глазками, когда твои крохотные пальчики с розовыми ноготками сжимались вокруг моих, таких больших, по сравнению с твоими, пальцев.

Ты набирала вес, я видела, что твой животик растет благодаря тому молочку, что я тебе давала. У тебя даже ямочки на щеках появились. Если бы мне разрешили, я бы не выпускала тебя из рук ни на секунду. Каждый вечер, укладывая тебя спать, я шептала, как сильно люблю тебя. Я хотела, чтобы ты унесла мою любовь с собой, куда бы тебя ни забрали.

На сорок второй день я отдала тебя».

Это было легко?

Когда я задумалась над ответом, годы словно повернулись вспять. Я больше не была Марианной, счастливой замужней женщиной, приближающейся к своему сорокалетию. Нет, я снова была подростком, пришедшим в агентство по усыновлению с ребенком на руках.

Я нарядила дочку во все новое, потому что хотела показать ее будущим родителям, какая она у меня красавица. Я хотела, чтобы они сразу полюбили ее так же сильно, как я.

У меня в голове не укладывалось, что я больше не смогу держать ее на руках, где она так уютно устроилась. Моя грудь отяжелела от молока, которое она уже никогда не будет есть. Кто станет кормить ее? Какой будет ее новая мама? Эти вопросы не давали мне покоя.

Сотрудница агентства по усыновлению решительно двинулась ко мне, чтобы забрать мою малышку. Наверное, она делала это уже много раз и прекрасно знала, какие муки я испытывала в тот момент. Я изо всех сил боролась с желанием прижать дочку к груди и убежать. Я не хотела с ней расставаться. Но вместо этого я протянула ребенка чужому человеку и позволила ее унести — потому что мне некуда было бежать.

«В тот день я отдала частичку себя, — продолжала я неслышный разговор с дочерью. — Это было тяжелее всего, что мне когда-либо приходилось делать. Но ты должна знать: я поступила так, потому что любила тебя, а не потому, что хотела от тебя избавиться.

Вспоминала ли я тебя? Я думала о тебе каждый день. Где ты, как ты, что с тобой? Я молилась о том, чтобы ты была счастлива. И каждый год в день твоего рождения я тосковала по тебе так же сильно, как в тот день, когда тебя забрали.

Люди говорят, время лечит, — я бы сказала, что под воздействием времени все лишь выцветает. Если бы воспоминания были маленькими кусочками ткани, я бы выкрасила счастливые в яркие летние тона и сшила бы из них большое лоскутное одеяло. Для печальных приберегла бы темные, мрачные оттенки грозового неба и подшила бы их снизу, чтобы не так бросались в глаза. С годами все цвета слились в один, нейтральный, окрасив полотно моего прошлого в спокойный ровный цвет.

Но даже спустя много лет случались дни, когда я не могла защититься от крошечных стрел, смазанных ядом меланхолии; они жалили мое сердце, отравляя горечью и болью потери. В такие моменты я отчаянно желала найти ответ на вопросы: где ты? как сложилась твоя жизнь?

Ты, конечно, захочешь узнать еще кое-что; по этой причине тебе не отдали твое свидетельство о рождении».

— Это для твоей же безопасности, — прошептала я, ощущая на губах вкус успевшего остыть кофе. — Потому что правда могла бы разрушить твою жизнь.

Наконец я решилась задать вопрос, который мучил меня: «А ты, когда мы встретимся, поймешь ли ты меня? Кого ты увидишь: девочку из другого времени, девочку, у которой не было выбора, в отличие от детей вашего поколения? Или взрослую женщину, счастливую жену и мать двоих детей, вычеркнувшую тебя из своей жизни?»

Письмо, пришедшее тихим утром, против моей воли перенесло меня почти на тридцать лет назад и заставило столкнуться лицом к лицу с испуганной тринадцатилетней девчушкой, какой я была когда-то.

Глава двадцать пятая

Я стояла в гостиной родительского дома; еще недавно свежевыкрашенные стены были покрыты пятнами сырости; запах испорченной еды, пота и грязных пеленок, сваленных в корзину для белья, казалось, стал неотъемлемой частью этой комнаты.

Округлившийся живот явно выдавался на моем хрупком теле; все болело, а из чувств осталось только одно — страх. Социальный работник — женщина лет тридцати в темно-синем пиджаке и юбке в складочку — внимательно смотрела на меня холодными серыми глазами. Она постучалась в дверь буквально несколько минут назад; учителя в школе, встревоженные моим состоянием, сочли своим долгом обратиться в соответствующие органы.

Стоило ей переступить порог нашего дома, как на ее ненакрашенном лице тут же возникла гримаса отвращения, которую она даже не потрудилась скрыть. Мы еще не успели убрать посуду после завтрака, так что на столе громоздились тарелки с остатками яичницы, лежала скомканная старая газета, а на полу валялись хлебные крошки и прочий мусор.

Остальная кухня была не в лучшем состоянии. Старая заварка прилипла к стенкам раковины, которую давно уже надо было почистить, а в сушилке, помимо нескольких чашек с щербатыми краями, лежала старая пластиковая расческа с запутавшимися в ней темными волосами.

Стиви и моя младшая сестра были в школе, а рыжий Джек, которому к тому времени уже исполнилось три года, сидел на полу в давно не стиранной пижаме. Не обращая внимания на незваную гостью, он занимался своими «игрушками»: старой тряпкой, сломанной куклой и ржавой машинкой. В руке он сжимал хлебную корку, которая нравилась ему явно больше, чем валявшийся на полу пластмассовый прорезыватель для зубов.

Мама — она ждала пятого ребенка и могла «похвастаться» большим животом — переводила взгляд с социального работника на меня и обратно; невзгоды и разочарования вытянули всю жизнь из ее когда-то блестящих глаз. От постоянных беременностей и недостатка заботы прежде стройное тело, в свое время без труда привлекавшее мужские взгляды, обрюзгло и оплыло. Обвислые груди болтались под грязным свитером, на отекших ногах, обутых в потертые шлепанцы, проступили толстые синие вены.

Социальный работник продолжала изучать бедную обстановку гостиной, а я вдруг с болезненной ясностью поняла, что именно она видит: грязную комнату, беременную девочку-подростка, ее потаскуху-мать и пьяницу-отца — очередной печальный случай, один из множества в папке это усталой, заваленной работой женщины.

Она не знала о синяках, покрывающих тело моей матери, — отец снова пришел из паба в плохом настроении. Но догадывалась о них по некоторым признакам и делала собственные выводы.

Она понятия не имела о том отчаянии, которое охватывало маму каждый раз, когда отец уходил в запой и спускал в пабе все деньги, а ей нечем было кормить детей. Она не слышала ее криков о помощи, когда пропивший последний разум муж приходил домой и, потеряв над собой контроль, избивал маму до потери сознания только потому, что она не успела вовремя подать ему горячий ужин.

Сотрудница социальной службы приехала на своей машине. Работа позволяла ей быть независимой — разве она могла понять, что годы нищеты и бесконечного унижения способны лишить последних признаков гордости когда-то привлекательную женщину, превратить ее в неряшливую домохозяйку, с полным безразличием наблюдавшую разворачивавшуюся перед ней сцену.

На каминной полке стояла фотография родителей в молодости. Я вдруг захотела показать ее этой строгой даме в синем пиджаке, чтобы она убедилась: моя мама не всегда была такой. Когда-то она была очень красивой, смотрела на мир с улыбкой и была уверена, что ей предстоит прожить долгую счастливую жизнь.

Но я не сделала этого, потому что социальный работник всем своим видом показывала, как ей хочется поскорее убраться отсюда. Несмотря на это, сначала она обязана была задать мне один крайне важный вопрос. Тогда я не знала, что от моего ответа зависит, какие решения будут приняты насчет моего будущего. Я чувствовала лишь, что неприветливая дама испытывает ко мне явное отвращение.

— Кто отец ребенка? — спросила она.

Правдивый ответ застрял у меня в горле; страх превратил его в холодный ком, мешавший не только говорить, но и дышать.

Я открыла рот, потом закрыла, потом снова открыла, и мне наконец удалось выдавить три слова, которые я до этого уже говорила директрисе:

— Я не знаю.

Судя по всему, мой ответ не удивил социального работника. С тем же выражением лица она повернулась к маме и коротко объяснила, что меня отправят в Дом для незамужних матерей.

— Для ребенка найдут приемных родителей, — закончила она. Я почувствовала, что от этих холодных слов, сказанных даже не мне, а моей матери, у меня внутри все перевернулось. Несмотря на то что это был мой ребенок, я была слишком маленькой, чтобы иметь хоть какие-то права.

Через два месяца социальный работник вернулась и забрала меня в вышеупомянутое заведение.

Перед отъездом я смотрела на маму, надеясь, что она скажет хоть слово, чтобы успокоить и поддержать меня. Хоть одно слово, чтобы показать: она меня любит и понимает. Но мама явно избегала встречаться со мной взглядом. Вместо этого она закурила и взяла на руки малыша Джека.

— Ему нужно подгузник сменить, — зачем-то сказала она и отвернулась.

Я подхватила старую сумку со сменой белья и застиранной ночной рубашкой и пошла вслед за женщиной в синем пиджаке к машине.

Только потом, спустя несколько лет, я заметила то, что ускользнуло от тринадцатилетней девочки: моя мать ни разу не задала мне вопрос, который так интересовал директрису и сотрудницу социальной службы.

Глава двадцать шестая

Воспоминания о грязной комнате и пренебрежительном взгляде социального работника отступили, и я снова оказалась на своей чистой, светлой кухне.

Я снова взяла в руки письмо. Дочка оставила не только адрес, но также номер телефона. Я знала — так она хочет показать, что будет ждать моего звонка.

Она написала, что потратила несколько лет на поиски. Началось все, когда у нее родился ребенок и она решила, что ее дочь обязательно должна встретиться со своей биологической бабушкой. Беременность и роды заставили ее задуматься о том, как она сама появилась на свет, так что желание встретиться со мной росло вместе с малышом в ее животе.

Погруженная в свои мысли, я аккуратно сложила письмо и засунула его обратно в конверт, но только что прочитанные строчки продолжали звучать в голове. Тишина, царившая в доме и еще несколько минут назад казавшаяся благом, теперь давила на меня со страшной силой, я не могла дождаться, когда ее нарушат звонкие детские голоса.

Как содержание письма повлияет на наш брак? — спрашивала я себя в то утро.

«Мой муж любит меня», — убеждал меня внутренний голос. Но ему тут же возражал червячок сомнений: «Конечно, он любит тебя, любит свою семью и свой брак, но сможет ли он полюбить еще и это?»

Я вскипятила чайник, заварила свежий кофе и, грея руки о теплуючашку, пошла в гостиную. Там села на диван и почувствовала, что прошлое не отпустит меня так просто, — слишком много воспоминаний всколыхнуло пришедшее утром письмо.

В школе нам мало рассказывали о взрослой жизни. Половому воспитанию посвятили, кажется, один урок, и мне было довольно интересно послушать, что говорят учителя. Правда, я уже знала, откуда берутся дети.

Когда у меня начались месячные, мужчина из соседнего дома сказал, что обо всем позаботится. Он сообщил, что девушка может забеременеть только в определенное время. Я поверила ему, но при этом прекрасно понимала, отчего пропадают месячные.

Когда они не пришли в первый раз, я тут же рассказала ему об этом.

Я отчаянно надеялась на его доброту, на то, что он обнимет меня, пообещает заботиться обо мне и убедит, что все будет хорошо. Однако в тот миг, когда слова о задержке сорвались с моих губ, всем моим надеждам суждено было разбиться.

Он вцепился в руль с такой силой, что костяшки пальцев побелели.

— С чего ты вообще взяла, что это мой ребенок? — язвительно поинтересовался он, взглянув на меня с неожиданной злостью.

Я заплакала и сказала, что, кроме него, этим ни с кем не занималась, но в ответ он посмотрел на меня так, будто я вдруг превратилась в самое омерзительное на земле существо.

— Значит, так, Марианна, запомни: ты должна молчать обо всем, что было, поняла? Даже не вздумай кому-нибудь рассказать. Да и кто тебе поверит, а?

— Мой папа… — неуверенно начала я.

— Что — твой папа? Когда он обвинял твою мать в том, что твой брат — не его ребенок, что он сделал? Дейв по-прежнему спокойно работал на ферме и слонялся вокруг. А кого избил твой отец? Твою несчастную беременную мать. Так что постарайся уяснить одну вещь, Марианна: расскажешь кому-нибудь, тебе же будет только хуже. Как ты думаешь, кто получит взбучку? Уж точно не я. Короче, если месячные так и не придут, просто скажи, что путалась с парнями из школы и даже не знаешь точно, от кого залетела.

— Но это же неправда! — возразила я, чувствуя, как по щекам бегут горячие слезы.

— Послушай, не надо все усложнять. По закону тебе запрещается заниматься сексом с кем-либо старше шестнадцати лет. Так что в твоих интересах говорить всем, что понятия не имеешь, кто отец ребенка. Ну, это если месячные не придут. Хотя я не думаю, что кто-то вообще будет тебя расспрашивать.

Он снова оказался прав.

Глава двадцать седьмая

Дopa редко заходила к нам в гости. Я как-то не задумывалась над этим, полагая, что она предпочитает сидеть в своем чистом, опрятном домике. Но в то утро, когда мама решила спросить меня насчет месячных, Дора как раз заглянула к нам на чашку чаю.

Она принесла с собой игрушки, так что дети сразу убежали во двор, а Джек сидел на расстеленном на полу одеяле и сосредоточенно жевал ногу старой куклы. Несмотря на то что ему было уже три года, он до сих пор не говорил, и маму, судя по всему, нисколько не волновало, что ее сын до сих пор ходит в подгузниках. Он что-то весело бормотал себе под нос и пухлой ладошкой пытался поймать танцующие на полу солнечные зайчики.

— Марианна, иди посиди с нами, — сказала Дора.

Я давно научилась отличать просьбу от приказа, и от ее тона у меня противно заныло под ложечкой.

Судя по голосу соседки, меня ждал отнюдь не обычный разговор о том, как у меня дела в школе.

Но причин не идти к ним у меня не было, так что я убрала со стула кучу пеленок, пакет и расческу, села и стала гадать, зачем меня позвали.

Ждать долго не пришлось.

— Марианна, скажи, пожалуйста, куда ты убирала прокладки всю последнюю неделю? Почему ты не отдавала их мне, чтобы я их сожгла? — напряженным голосом спросила мама.

Мне стало нехорошо. Дора и мама сверлили меня взглядами, а я ужасно хотела встать и убежать. Но вместо этого я вжалась в стул и промолчала.

— Марианна, отвечай на вопрос, — строго сказала Дора.

«А тебе-то какое дело?» — пропищал голос в моей голове, но я не решилась озвучить этот вопрос. Я вдруг поняла, что Дору позвали к нам только для того, чтобы она поучаствовала в допросе.

— Мама, я отдала их тебе, когда у меня в последний раз были месячные, — наконец ответила я, и женщины быстро переглянулись.

Больше всего на свете мне хотелось оказаться где-нибудь подальше от них. Даже во время разговора с мужчиной из соседнего дома мне не приходилось называть вещи своими именами. С тех пор как я задумалась о причинах задержки, я ни разу не произнесла вслух слово, от которого меня в дрожь бросало, хотя и знала, что рано или поздно мне придется его сказать: «Беременна». Нет, этого не может быть… Или может? Руки внезапно вспотели, во рту пересохло. Я облизала губы, стараясь не встречаться взглядом с мамой.

Дора первая нарушила тишину, воцарившуюся на кухне после моего ответа.

— Твоя мама сказала, что последние месячные были у тебя довольно давно.

Пронзительный голосок в моей голове снова поинтересовался, почему это она, а не мама, задает мне подобные вопросы. Но я вновь не стала говорить ничего вслух.

— Послушай меня, Марианна, — сказала Дора, когда поняла, что ответа от меня она не дождется, — приходи попозже ко мне домой, я попробую тебе помочь. Отсутствие месячных говорит о том, что у тебя могут быть проблемы со здоровьем.

Я почувствовала прилив надежды. Вдруг она действительно сможет вернуть мои месячные? Но тревога, глодавшая меня последнее время, не собиралась так легко сдаваться.

Мама явно нарочно не смотрела в мою сторону. После того как Дора ушла, она встала и начала убирать со стола, давая мне понять, что разговор окончен. Я хотела, чтобы она хоть что-нибудь сказала, но вместо этого она занялась Джеком. Мама наклонилась, чтобы поднять его с пола, и ее длинные волосы упали вперед, скрыв от меня выражение ее лица.

— Мам? — Мне стало не по себе от затянувшегося молчания. — Я, наверное, пойду к Доре, хорошо?

Она кивнула, по-прежнему не глядя в мою сторону. Только за порогом я поняла, что она не спросила меня, когда я вернусь, и не сказала, чтобы я взяла с собой старших детей. Я нервно сглотнула.

Когда я пришла к Доре, она вела себя как обычно, словно не было того странного разговора у нас на кухне. Прежняя приветливая Дора, ни следа былой строгости. Она улыбнулась мне так же широко, как и всегда, а потом попросила лечь, чтобы «слегка пощупать» мой живот.

Успокоенная мыслью о том, что Дора желает мне только добра, я послушно забралась на диван, положив ногу на ногу и прислонившись головой к подлокотнику.

— Ну же, Марианна, — улыбнулась Дора, — так я не смогу тебя осмотреть. Подними платье, милая.

Не дожидаясь, пока я сама сделаю это, она откинула вверх подол и начала ощупывать мой живот. Кажется, я в первый раз видела Дору так близко. Я заметила отросшие темные корни крашеных волос, тонкие морщинки вокруг глаз и складки возле рта — такие обычно бывают у тех, кто много курит. В ее лице была жесткость, которую я прежде не замечала, и я вдруг поняла, что передо мной — совершенно незнакомый человек. За те годы, что мы жили по соседству, я почти ничего о ней не узнала.

— Так, Марианна, — сказала она, закончив с осмотром. — Кажется, я поняла, в чем проблема. И я знаю, как ее решить.

Дора оставила меня на диване, а сама ушла на кухню. Я слышала, как она гремит кастрюлями, открывает ящики, достает что-то. Кажется, прошла целая вечность, пока она наконец вернулась. С подносом. Когда я увидела, что на нем лежит, меня затрясло. Я понятия не имела, что она собирается со мной делать, но один вид этих вещей вызывал у меня отвращение. Черная резиновая трубка с кольцом на конце, кувшин, который, судя по поднимающемуся пару, был наполнен чем-то горячим, и еще что-то, похожее на маленький красный шарик, — зачем она принесла все это?

Дора сняла покрывало с дивана, расстелила его на полу и поставила поднос сверху.

— Так, тебе придется лечь на пол, чтобы все получилось, — сказала она, явно не собираясь объяснять мне, что происходит.

Я слезла с дивана и обеспокоенно посмотрела на Дору.

— Подожди секунду, — попросила она, после чего закрыла дверь на ключ, задернула занавески на окнах и включила свет. — Теперь тебе надо снять трусики. — Голос ее звучал бодро, словно в том, что на полу ее гостиной лежит полуголая девочка, не было ничего необычного.

Чувствуя, что щеки начинают гореть от стыда и страха, я стянула трусики и попыталась прикрыться подолом.

— Да хватит уже стесняться, — смеясь, произнесла Дора и снова задрала на мне платье. — Боже мой, Мар! Я и не знала, что ты уже настолько взрослая, — воскликнула она после того, как подложила мне под попу подушку и раздвинула в стороны мои ноги.

Я с трудом поборола желание сжать их обратно.

— Больно не будет. Главное — лежи спокойно, — сказала Дора и, к моему ужасу, засунула в меня резиновую трубку. Потом она принялась лить в нее мыльную воду из кувшина. Я почувствовала, как меня наполняет горячая жидкость.

Дора больше не улыбалась, ее лицо отражало сосредоточенность и стремление довести дело до конца.

— Что бы там ни было, мы должны вымыть это из тебя, — сказала она, не уточняя, что же это все-таки может быть. — Оно остановило твои месячные.

В этот момент я ясно представила себе, о чем идет речь. В своем воображении я увидела крошечного ребенка, беспомощно барахтающегося в воде, которую Дора в меня накачивает. Я тут же вспомнила новорожденных котят, отца, безжалостно выбрасывающего их в пруд, и содрогнулась от ужаса.

Я хотела сказать Доре, чтобы она остановилась, но было уже слишком поздно. Кувшин опустел, а соседка аккуратно подкладывала под меня новые подушки, предупредив, что мне лучше пока не шевелиться.

— Чем дольше вода будет внутри тебя, тем больше шансов, что это сработает, — объяснила она.

Через некоторое время соседка помогла мне сесть на ведро, чтобы жидкость наконец вылилась наружу.

— Когда месячные придут, крови будет очень много, — предупредила Дора. — Так что приготовь побольше прокладок. И еще одно: скорее всего, на этот раз они будут довольно болезненными. Эти таблетки помогут. — Она протянула мне две белые капсулы.

Я привела себя в порядок и вернулась домой. Мама ни о чем меня не спросила.

Дора оказалась права лишь в одном — мне действительно было очень, очень больно. Длительные спазмы складывали меня пополам, я судорожно хватала ртом воздух и все никак не могла отдышаться. Но крови не было. И месячные так и не пришли.

В течение сорока восьми часов мама и Дора без конца спрашивали меня, как я себя чувствую. Я рассказывала о спазмах, о том, что меня тошнит, но их, судя по всему, интересовало только одно: пришли ли месячные? Каждый раз, услышав тихое «нет», они встревоженно переглядывались, но мне ничего не говорили.

Я постоянно думала о мужчине из соседнего дома. Знал ли он о резиновой трубке и мыльной воде? И еще меня мучил один вопрос: почему никто не решается произнести вслух слово «беременность»?

И снова Дора, а не мама, повезла меня в лондонскую клинику.

Я сидела в специальном гинекологическом кресле задрав ноги, и незнакомый врач ощупывал меня руками в перчатках. Я почувствовала, как он засовывает внутрь что-то холодное и металлическое, и непроизвольно сжалась. Мне хотелось плакать от страха, рыдания душили меня, и я старалась не смотреть на то, что со мной делают. Медсестра, все время державшая меня за руку, погладила меня по волосам, но я видела, что она смотрит на меня с плохо скрываемым презрением.

Врач говорил с Дорой, а не со мной. Я услышала, как он сказал что-то насчет «уже больше трех месяцев», и поняла, что они говорят о ребенке. О ребенке, который находится внутри меня. Потом Дора спросила доктора, можно ли что-то сделать — то есть избавиться от плода.

— Нет, — сказал врач. — Уже слишком поздно.

Я надеялась, что ребенок их не слышит.

— Ну, значит, ничего не поделаешь, — вздохнула Дора, когда мы вышли из клиники.

Слово «беременна» так никто и не произнес.

По дороге домой Дора сказала, что ей придется сходить в мою школу и поговорить с директрисой. И до тех пор мне придется сидеть дома.

«Почему в школу пойдет она, а не мама?» — Голос внутри моей головы все никак не желал успокаиваться.

Дора отвела меня домой, тихо сказала что-то матери и быстро ушла. Мама равнодушно посмотрела на меня и занялась своими делами.

Что со мной будет? Этот вопрос не давал мне покоя. Я была уверена, что теперь они обязательно попытаются узнать, кто отец ребенка. Многократно отрепетированная ложь была готова сорваться с моего языка, но окружающим, кажется, было все равно.

На следующий день я пошла в школу, потому что никто мне этого не запрещал. Но до класса я так и не добралась. Стоило мне пройти сквозь школьные ворота, как кто-то схватил меня за руку и строгий учительский голос сообщил, что я должна немедленно явиться в кабинет директора.

Меня решили исключить. Я была слишком шокировала, чтобы до конца понять, что именно говорит директриса, но слова «плохое влияние», «неслыханное поведение», «ужасное разочарование» я уловила. Они гремели в ушах, но я ничего не могла сказать в свою защиту, поэтому молча развернулась и вышла из ее кабинета.

Идя к школьным воротам, я тихо молилась, чтобы там меня ждала большая черная машина, — но он не приехал.

Не зная, что делать, я отправилась домой.

Узнав, что меня исключили, мама пожала плечами: «А ты чего ожидала?» Пока я придумывала ответ, она начала описывать, какими будут следующие несколько месяцев моей жизни. Передо мной открывались довольно мрачные перспективы.

— Всем будет лучше, если никто не узнает о твоем положении, — пояснила мама перед тем, как изложить новые правила.

Итак, отныне я могу забыть о прогулках на лугу, у пруда и вообще о том, чтобы выходить за границы нашего участка. Более того, мне не следует появляться в саду перед домом, потому что там меня могут увидеть прохожие. Если мне понадобится подышать свежим воздухом, в моем распоряжении задний двор. Если кто-нибудь, кроме Доры, заглянет к нам в гости, я должна сидеть в комнате до тех пор, пока эти люди не уйдут.

Я с ужасом смотрела на маму, которая равнодушно говорила о том, что я стану фактически узницей в собственном доме. Я пыталась отыскать в ее лице хоть слабый отсвет сочувствия и заботы, и на какой-то миг мне даже показалось, что в маминых глазах мелькнуло что-то, похожее на жалость и понимание, но она быстро отвернулась. Мама смотрела на меня с тем же выражением, что и Дора, когда та пыталась избавиться от ребенка, — с холодной решимостью. Я начинала понимать, что спорить бесполезно — что бы я ни сказала, это ничего не изменит.

— И вот еще что, Марианна, — спохватилась мама. — Отец хочет поговорить с тобой после того, как вернется с работы. Так что посиди пока в своей комнате.

— А почему я должна сидеть там? — тихо спросила я, чувствуя, что стены дома начинают сужаться и мне не хватает воздуха.

Мама ответила, что после ужина настроение отца может улучшиться, и хорошо бы мне не попадаться ему на глаза, пока он не поест.

До возвращения отца с работы оставался еще целый час, и минуты утекали с мучительной неторопливостью. В животе прочно поселился тугой комок страха, а в голове крутился только один вопрос: если мама так обошлась со мной, то чего ждать от скорого на расправу отца?

Я стояла у окна своей спальни, комкая в руках край занавески, и смотрела на соседний дом, гадая, где может быть мужчина, живущий в нем. В тот момент я не думала о тех отвратительных вещах, которые он заставлял меня делать. Вместо этого я вспоминала, как он спас меня от безногого чудовища. В ушах звучали его слова о том, что он никому не позволит причинить мне боль, что он всегда будет рядом и защитит меня. Я хотела, чтобы он пришел к нам домой и помог мне.

Наконец большая черная машина зашуршала гравием на площадке. Я внимательно следила за тем, кто был за рулем, но он, заметив мой пристальный взгляд, равнодушно отвернулся.

Неужели он не понимает, что нужен мне? — спрашивала я себя, и внутренний голос ехидно отвечал: «Конечно, понимает, но ты же знаешь, что он не собирается тебе помогать». Он вошел в дом, даже не оглянувшись в мою сторону, а я все ждала и ждала, стоя за занавеской. Конечно, сейчас он выйдет, посмотрит на меня, улыбнется так, как улыбается только мне, и я снова почувствую себя особенной…

Он так и не вышел, зато я увидела, как к дому подъезжает на велосипеде отец. Он-то сразу нашел глазами мое окно и заметил меня, несмотря на то что я поспешила отойти.

Где-то через час после возвращения домой отец позвал меня вниз. На трясущихся ногах я медленно спустилась по лестнице на кухню.

Отец сидел на стуле задом наперед, облокотившись на спинку, и, не отрываясь, смотрел на меня. Я не хотела встречаться с ним взглядом, поэтому опустила голову и принялась внимательно изучать узор на линолеуме.

— Расскажи-ка мне, Марианна, во что ты умудрилась вляпаться? — произнес он тоном, не предвещавшим ничего хорошего. Это был явно риторический вопрос, поскольку он сразу задал второй — опять же не затем, чтобы получить ответ: — Я так понимаю, ты не собираешься признаваться, чей это ребенок?

До меня наконец дошло, что мужчина из соседнего дома был прав: кто отец ребенка, по большому счету, никого не интересует. Я беспомощно качнула головой. Откуда-то пришла догадка, что отец не хочет знать имя человека, от которого я забеременела. «Они знают, они уже знают, что это он», — шептал внутренний голос, но я отказывалась прислушиваться к нему, потому что понять и принять подобное было слишком тяжело.

Я молча ждала, что еще скажет отец.

— Пока ты сидишь дома, постарайся никому не попадаться на глаза, — произнес он после недолгого молчания. — Поняла, Марианна?

— Да, папа, — прошептала я, чувствуя, что еще немного — и я уже не смогу сдержать слезы.

— Будешь помогать матери с детьми. И не дай бог я увижу тебя на дороге! Не вздумай выходить из дома через парадную дверь! Все поняла?

— Да, папа. Мама мне уже все объяснила.

— И вот еще что…

Интересно, неужели может быть хуже?

— Чтобы я больше не видел, как ты пялишься в окно.

То есть он заметил. И наверное, понял, кого я высматриваю.

Я ждала, что отец скажет что-нибудь еще, но услышала лишь:

— А теперь садись ужинать.

Стараясь скрыть беспокойство, я прошла мимо отца, села на свое место и попыталась проглотить хоть немного рагу, которое мама поставила передо мной.

Мужчина из соседнего дома предупреждал меня, что им будет все равно. Зато меня не избили.

Глава двадцать восьмая

Хотя мама по-прежнему ходила к ней в гости, Дора к нам больше не заглядывала. Так что после того, как меня исключили из школы и началось вынужденное затворничество, единственными людьми, с кем я общалась, были мои родители и малыши. Я не могла вырваться из четырех стен, не могла скрыться от холодности матери, равнодушия отца и не могла забыть о предательстве мужчины из соседнего дома. Зато я нашла убежище в своем воображении. Я снова начала сочинять истории, только на этот раз они были не о пушистых зверьках и людях из прошлого века, а об очаровательной сладкой малышке, спящей в моей комнате. В своих мечтах я наряжала ее в красивые платьица, которые шила своими руками; я представляла, что у нее будут золотистые локоны и голубые глаза, совсем как у моей куклы Белинды… Вот она подрастает, учится ходить, тянет ко мне ручки и зовет меня мамой. И любит больше, чем кто-либо когда-либо любил меня. Я даже придумала имя для своей девочки: в мыслях я называла ее Соней — и улыбалась, думая о том мгновении, когда она наконец появится на свет. Улыбалась, потому что те четырнадцать дней, когда я гладила живот и представляла, как внутри него растет ребенок, я пребывала в блаженном неведении насчет того, что приготовили для меня родители.

Интересно, мама хоть раз задумывалась о том, что я была так спокойна все эти дни лишь по той причине, что искренне верила: худшее позади? Если так, то она не делала ничего, чтобы разубедить меня.

Она предоставила это женщине из социальной службы, которая пришла на пятнадцатый день.

О ее прибытии сообщил громкий стук в дверь. Помня о том, что меня не должно быть видно и слышно, я поспешила к себе в комнату.

— Стой, где стоишь, Марианна, — строго сказала мама.

Я замерла на первой ступеньке, недоумевая, что за человек к нам пришел, раз мне не нужно от него прятаться. Вскоре все выяснилось.

Мама открыла дверь, и я увидела опрятно одетую женщину средних лет, ничем не примечательную, с незапоминающимся бесцветным лицом. Я никогда прежде ее не видела.

Женщина сказала, что ее зовут мисс Купер и она мой социальный работник. Потом она объяснила, что школа проинформировала необходимые службы о моей беременности. На мисс Купер возложили обязанность позаботиться о моей судьбе и судьбе ребенка, когда — как она деликатно выразилась — настанет срок.

Она спросила, кто отец малыша, услышала невнятное «не знаю» и, судя по всему, вполне удовлетворилась подобным ответом. Скривив бледные губы в презрительной усмешке, она заметила:

— Директор твоей школы уже сообщила мне об этом.

«Ты ей не нравишься, — проснулся предательский внутренний голос, — она хочет сделать свою работу и поскорее уйти отсюда». Я знала, что это правда.

Без капли сочувствия мисс Купер сообщила о том, что меня ждет в будущем. На шестом месяце беременности я должна буду отправиться в Дом для незамужних матерей.

— Почему? — испугалась я, когда услышала название города. От нашего дома до него было больше тридцати километров! — Почему мне нельзя родить дома, как маме?

— Это невозможно, Марианна, — сказала мисс Купер.

А потом речь впервые зашла об усыновлении, и вместе с этим словом в мою жизнь вошло понимание того, что решили насчет моего будущего родители и социальные службы: ребенка у меня заберут, для него уже подыскали подходящую семью. Мне разрешат провести с ним только шесть недель. Потом я должна буду отдать его чужим людям и вернуться домой.

Я посмотрела на маму, до сих пор не веря, что это правда. Это не может быть правдой! Но одного взгляда на ее равнодушное лицо хватило, чтобы все понять.

— Тебе всего тринадцать лет, Марианна. Ты сама еще ребенок, — ровным, лишенным каких-либо эмоций голосом сказала сотрудница социальной службы. — Ты должна вернуться в школу. Ты не можешь ухаживать за ребенком, и, я думаю, ты сама это прекрасно понимаешь, до сих пор твое поведение не было похоже на поведение ответственной и примерной девочки. Ты ведь даже не знаешь, кто отец, так?

Я не могла ответить на этот вопрос, но ни социальный работник, ни мама не знали по какой причине.

— Ты проведешь в Доме для незамужних матерей последние три месяца беременности, — продолжала мисс Купер, не обращая внимания на мое подавленное состояние. — Твоя мать не хочет, чтобы другие дети видели тебя в это время. После рождения ребенка ты останешься там еще на шесть недель.

Страх, меня парализовал страх — я не могла дышать, на меня накатила внезапная слабость, ноги подогнулись, рот наполнился горечью. В горле встал тугой комок, мешающий говорить, не дающий спорить. Я не могла защитить ни себя, ни свою девочку. Черное отчаяние и безнадежность — вот что мне оставалось. Мои родители не только отдали моего еще не рожденного ребенка чужим людям, но и меня собираются отослать прочь! За исключением той ночи накануне свадьбы папиной сестры я никогда прежде не уезжала из дому надолго. Меня повергала в ужас одна мысль о том, что мне придется расстаться с отцом и матерью, с братиками и сестрой. Тем временем они уже договорились с социальным работником, что та приедет за мной через два месяца и увезет в Дом для незамужних матерей!

Сочтя, что ее работа выполнена, мисс Купер закрыла папку с документами, встала и пошла к своей машине.

— Нет! — воскликнула я, стоило ей закрыть за собой дверь.

— Так будет лучше, — устало сказала мама.

— Кому лучше?

— Ребенку, Марианна, — ответила она и отвернулась.

Я поняла, что разговор окончен.

Мне оставалось лишь уйти в свою комнату и сидеть там до тех пор, пока я не найду в себе силы снова общаться с мамой. Она, видимо, поняла, что меня сейчас лучше не трогать, поэтому не просила помочь с домашними делами, как обычно.

Я сидела на краю незаправленной кровати и бездумно смотрела на стену, обхватив ладонями лицо. Там, где пальцы впивались в кожу, на щеках оставались маленькие белые следы. Я чувствовала, как закипающие в горле слезы постепенно превращающиеся в маленький твердый комок, который грозит меня задушить. Я снова и снова прокручивала в голове разговор с мисс Купер и матерью. Мне хотелось выть от отчаяния, но я могла лишь раскачиваться из стороны в сторону как заведенная.

«Что я наделала? Что я наделала?» — шептала я, а внутренний голос вторил: «А что ты могла сделать?» Вопросы вертелись и вертелись в моем еще не отошедшем от потрясения мозгу.

А потом к ним присоединился еще один, уже возникавший ранее: «Почему родители так и не стали выяснять, кто отец ребенка?»

Глава двадцать девятая

Наконец наступил день, когда я должна была отправиться в Дом для незамужних матерей.

Я проснулась очень рано, за окном еще даже не рассвело. Меня разбудил какой-то странный звук. С быстро бьющимся от испуга сердцем я лежала и пыталась разобрать, откуда он идет. Затем вылезла из кровати, подошла к окну — там звук был громче всего — и увидела мотылька, попавшего в ловушку между шторой и стеклом. Меня разбудил стук его бьющихся о стекло крыльев: насекомое отчаянно пыталось вырваться на свободу.

Я приоткрыла окно, и обрадованный мотылек выпорхнул на волю. Как бы я хотела улететь вслед за ним!

С тех пор как нас посетила сотрудница социальной службы, прошло восемь недель. Это значит, что я уезжаю уже сегодня, а у меня до сих пор не собраны вещи. У меня никогда не было много одежды, а растущий живот еще больше ограничивал выбор. Несколько раз пересмотрев свои немногочисленные платья, я сердито швырнула их на кровать. У меня никак не получалось сосредоточиться и определиться, что взять с собой.

Покрытое пылью и трещинками старое зеркало, висевшее на стене, отражало совсем не ту девочку, к которой приезжал социальный работник. Восемь недель незаметно превратили меня в другого человека — я сама с трудом узнавала себя. Заметно округлившийся живот уже не позволял скрыть мою беременность от кого бы то ни было. Крохотная грудь стала невероятно чувствительной и тоже увеличилась в размерах, а лицо, наоборот, стало непривычно тонким и каким-то угловатым. Исчезли пухлые щеки, заострились скулы и подбородок. Волосы, никогда не отличавшиеся особенной красотой, теперь были совсем слабыми и тусклыми.

Из зеркала на меня смотрела бледная, усталая девочка с покрасневшими от постоянного плача глазами; судя по всему, ее губы давно забыли, каково это — улыбаться.

Я чувствовала себя невероятно тяжелой, спина постоянно болела, но хуже всего была никогда не отпускавшая меня тоска. Она поедала меня изнутри, просыпалась вместе со мной по утрам и преследовала во сне — моя подушка часто оказывалась мокрой от слез — и усиливалась по мере того, как приближалось неизбежное расставание с ребенком. Я думала о том страшном дне, и ребенок, словно чувствуя мое беспокойство, тихо шевелился у меня под сердцем.

Я представляла, как он лежит там, свернувшись калачиком — ведь на шестом месяце плод уже вполне сформирован, — и ему всего-то нужно еще чуть-чуть подрасти, чтобы появиться на свет.

Каждый вечер — перед тем как лечь спать — и каждое утро я ласково разговаривала с ней (почему-то я была уверена, что это девочка). Я говорила, что очень сильно люблю ее и с нетерпением жду того дня, когда наконец смогу взять ее на руки и прижать к себе. И все это время я упорно гнала прочь мысли о том, что нас разлучат. Я ни разу не произнесла вслух слово «усыновление».

В то утро я тоже положила руку на живот, с радостью ощущая его округлость.

— Чувствуешь, Соня? — шепотом спросила я. — Ты чувствуешь мою руку?

Реальность ее едва ощутимых движений, увеличившаяся грудь, готовившаяся к появлению на свет ребенка, — все это одновременно и радовало и угнетало меня, поскольку я слишком ярко представляла, какой пустой и бессмысленной станет жизнь после того, как у меня отнимут мою девочку.

Как они могут так поступить со мной? И с ней? — в отчаянии спрашивала я.

Я думала о незнакомой паре, с нетерпением ожидающей рождения моей Сони, и пыталась угадать, что это за люди.

В своем воображении я рисовала принадлежавший им большой дом, который казался очень грустным и пустым без звонкого детского смеха. Наверное, они уже приготовили для малышки комнату: светлые обои, множество игрушек, белая кроватка, над которой висят разноцветные погремушки; у большого окна стоит кресло-качалка: новая мама моей дочки будет сидеть в нем и кормить ее из бутылочки. У стены — огромный комод, полный очаровательный детских вещичек, на полу — мягкий ковер, не самодельный, как в моей комнате, а настоящий шерстяной ковер с изящным цветочным узором. В этом доме наверняка есть настоящая ванная, маленький дворик и несколько комнат, обставленных в одном стиле. Я подумала, что они, эти люди, наверное, очень хотят ребенка и, как только моя дочь окажется в своем новом доме, ее сразу окружат заботой и любовью. И я заплакала оттого, что малышка никогда не узнает обо мне, а я не смогу быть рядом с ней.

Глава тридцатая

— Пора ехать, Марианна, — сказала мисс Купер и посмотрела на мою маленькую сумку. — Это все твои вещи?

— Да.

Она взяла у меня сумку.

— Мы же не можем позволить тебе таскать тяжести, — пояснила она без тени улыбки и вышла из дома.

Я взглянула на маму и заметила темные круги у нее под глазами. Она выглядела совсем измотанной; единственное платьев для беременных, которое у нее было, плотно обтягивало большой живот. К тому времени, как я вернусь домой, здесь будет еще один ребенок, но, увы, не мой.

Мама молча стояла у двери. Я хотела, чтобы она сказала мне на прощание что-нибудь ласковое, хоть как-то подбодрила, чтобы сегодня ночью, когда я останусь совсем одна, я могла вспомнить ее слова и справиться с тоской по дому.

«Обними меня, — умоляла я про себя. — Скажи, что будешь скучать по мне. Скажи, что любишь меня». Но я так и не осмелилась произнести это вслух, а мама не сделала того, о чем я мечтала. Она просто попросила меня быть осторожней, беречь себя и даже не вышла к машине, чтобы проводить.

Я посмотрела на соседний дом, но дверь была заперта, ни Доры, ни ее мужа не было видно.

Мисс Купер положила мою сумку в багажник и велела устраиваться поудобнее на переднем сиденье. Мы выехали на продуваемую всеми ветрами дорогу, вдоль которой росли редкие невысокие деревья. Машин было мало: нам попались всего один старый трактор да несколько легковых автомобилей, — но я заметила, что мисс Купер была очень осторожна. Она крепко держалась за руль и внимательно следила за дорогой, периодически поглядывая в зеркало заднего вида.

Я сидела, прислонившись головой к холодному стеклу, и смотрела на проплывающие мимо голые поля — урожай собрали несколько недель назад. Потом я увидела ферму, на которой работал отец, и сразу вспомнила мужчину из соседнего дома. Я знала, что он сейчас где-то там — ремонтирует трактор или какую-нибудь другую технику.

Интересно, он когда-нибудь думает обо мне? О том, что со мной случится, все ли со мной в порядке? Он знает, что я жду ребенка, но известно ли ему, что малышку отдадут чужим людям, как безродного щенка?

«Конечно, он все знает!» — проснулся мой внутренний голос, и я почувствовала, как меня переполняет обида и злость на человека, бросившего меня и своего ребенка на произвол судьбы. Мысль о его предательстве жгла меня изнутри, заставляя гореть щеки и потеть ладони.

Спустя несколько километров мы проехали мимо леса — того самого, куда так часто завозил меня наш сосед. Вспомнив о том, что он заставлял меня там делать, я содрогнулась.

Время едва подошло к полудню, но уже начинало темнеть. Тусклое по-зимнему солнце скрылось за деревьями; сквозь узор голых ветвей я смотрела на темное, покрытое тучами небо и думала, что скоро пойдет дождь.

Мисс Купер нарушила тишину только, когда мы оказались в новом районе на окраине города, застроенном одинаковыми коттеджами. До сих пор она казалась погруженной в собственные мысли, или просто целиком сосредоточилась на дороге, боясь заблудиться. Она сказала, что я смогу вернуться к занятиям после того, как все кончится. Пока я не поправлюсь, учителя будут приходить и давать мне задания, а весной меня примут в новую школу.

— Там никто ничего не будет знать о тебе, — успокоила меня мисс Купер. — Так что ты сможешь забыть обо всем и начать с чистого листа.

Она явно выбрала неудачного собеседника. Как она вообще могла предположить, что я могу забыть о своем ребенке?

За окном новые коттеджи, окруженные садами, сменились длинными викторианскими домами. Затем мы выехали на трехполосную дорогу, по обеим сторонам которой возвышались чинные особняки из серого кирпича. Их строили накануне Первой и Второй мировых войн для богатых и привилегированных деятелей викторианской и эд вардианской эпохи. Дворецкие, горничные, кухарки и множество других слуг, трудившихся с рассвета и до поздней ночи и спавших в тесных комнатах на чердаке, — без них невозможно было представить подобный дом в былые времена. Но с тех пор прошло много лет, налоги и расходы на содержание разорили когда-то богатых наследников, слуги стали им не по карману, и большинство подобных домов поделили на множество маленьких квартир.

Машина остановилась перед одним из таких серых зданий. Двойные деревянные двери и одинокий звонок говорили о том, что в отличие от своих соседей этот дом по-прежнему сохранял статус единоличного владения.

— Вот мы и приехали, — бодро сообщила мисс Купер. Она сказала это таким тоном, будто мы были на прогулке и наш приезд сюда был сюрпризом.

Большое серое здание, на двери — витиеватая резьба, на окнах первого этажа — узорные решетки. Из-за плотных штор не видно, что творится внутри. Потемневшие от холода голые кусты обрамляли лужайку перед домом; мне, привыкшей к тому, что во дворе все время валяются поломанные игрушки, забытые бутылочки, а иногда и маленькие потерянные ботиночки, лужайка показалась странно пустой и безжизненной. Вдали виднелся большой фруктовый сад, и я представила, что летом в нем, наверное, гуляют с колясками молодые мамы из этого дома.

Пока я осматривалась и привыкала к новому месту, мисс Купер вытащила мою сумку из багажника и сказала, чтобы я шла за ней. Она с силой надавила на звонок — звук прокатился по всему дому. Буквально через несколько секунд дверь открылась.

Я вошла в большой холл; никогда прежде мне не приходилось бывать в здании с таким высоким потолком. Под ногами едва слышно поскрипывал отполированный паркет, на стенах висели картины, изображавшие сцены из деревенской жизни прошлого века, и строгие портреты викторианской эпохи.

— Я привезла Марианну, — сказала мисс Купер открывшей нам женщине. Седые волосы и серая форма незнакомки по цвету почти не отличались от кирпича, из которого было выстроено это здание. От усталости я засыпала на ходу, и мне казалось, что если эта дама прижмется к стене, то видно будет лишь ее круглое лицо с двойным подбородком.

Седоволосая женщина — позже оказалось, что она заведует практически всем в Доме для незамужних матерей, — кивнув в ответ на слова мисс Купер, сообщила, что теперь она обо всем позаботится.

Торопливо попрощавшись, сотрудница социальной службы оставила меня один на один с серой дамой. Несмотря на то что мисс Купер не была ко мне особенно добра, она казалась последней ниточкой, связывавшей меня с домом. Теперь она ушла, а я стояла посреди холла, сжимая ручку старой сумки, смотрела на не слишком дружелюбную даму, от которой будет зависеть моя жизнь следующие несколько месяцев, и внутри меня начинали копошиться дурные предчувствия.

Глава тридцать первая

Спустя годы у меня не осталось четких воспоминаний ни об этом месте, ни о девочках, которых я там встретила. Я могу ясно представить только лицо Матроны (так мы называли ту серую даму) и еще одно. Когда я думаю о том времени, на ум приходят не люди, работавшие и жившие в Доме для незамужних матерей, не истории других его вынужденных обитательниц — лучше всего память сохранила чувства всеми брошенной тринадцатилетней девочки, какой я была в то время: любовь к растущему внутри меня ребенку, страх перед родами и горе неизбежного расставания.

В первый день я познакомилась с тремя жительницами дома. Первая — та, чье лицо я как раз запомнила (а вот имя от меня ускользает), — оказалась высокой и очень худой (за исключением, конечно, беременного живота) девушкой. Ей было почти двадцать, так что мне она казалась достаточно взрослой. Оглядываясь назад, я понимаю, что из всей нашей первой встречи я помню только ее слова:

— Господи, а ты не слишком маленькая? И кто тебя обрюхатил?

В ответ на мое заученное «не знаю» она только недоверчиво хмыкнула:

— Конечно, не знаешь! Могу поспорить, какой-нибудь старый толстый дядюшка, заставивший тебя молчать. Чем он тебя запугал? Сказал, что все будут злиться на тебя, если узнают?

Я смотрела на девушку с растущим изумлением; в глубине ее карих глаз, щедро подведенных тушью и тенями, таилось разочарование в жизни и людях. И у меня было такое чувство, что она намеревается излить свою озлобленность на меня. Но хуже всего было то, что она видела меня насквозь.

— Или ты любила его так сильно, что сама решила ничего не говорить? — продолжала девушка. — Мне не кажется, что тебя изнасиловали.

Я вздрогнула, а она засмеялась, потому что ее догадка попала точно в цель.

А что я могла ей ответить? Я не думала, что то, чем мы занимались с мужчиной из соседнего дома, можно было назвать изнасилование, но, если честно, я не до конца понимала смысл этого слова, поэтому предпочла промолчать.

Девушка издевательски расхохоталась, приняв мое молчание за согласие. Я смутно представляла, с чем именно, по ее мнению, я согласилась, но в ее смехе мне слышались осуждение и презрение.

Другие девочки, заметив, что я покраснела от стыда и растерянности, постарались ее утихомирить. Не знаю, что они ей сказали, помню только, что ко мне они отнеслись по-доброму.

Каждый день в Доме для незамужних матерей был похож на другой, поэтому я легко могу восстановить наш распорядок. Мы вставали в семь тридцать, заправляли кровати, потом завтракали в столовой и вставали в очередь к умывальнику.

Меня освободили от работы на кухне и мытья полов, потому что из всех девочек я была единственной, кто еще учился в школе и поэтому должен был заниматься уроками. Пять дней в неделю я сидела в общей комнате и корпела над заданиями, которые оставлял для меня приходящий учитель. Иногда упражнений было так много или они были такими сложными, что я не успевала закончить вовремя, и мне приходилось делать их после ужина, за столом в спальне.

Подозреваю, другие девочки считали, что я легко отделалась, но они сильно ошибались. Я бы лучше работала с ними на кухне или убиралась, чем сидеть в одиночестве и пялиться в скучные учебники.

По выходным я должна была подметать лестницы, протирать перила и чистить туалеты и ванные комнаты. Это были самые непопулярные задания, но остальные, видимо, считали, что раз я «отдыхала» в будни, то два дня в неделю могу и потрудиться.

За порядок в местах общего пользования отвечали все девочки, поэтому если кто-нибудь что-то забывал в столовой или в холле, ему приходилось платить пенни в качестве штрафа. Так как у меня с собой не было денег, я очень быстро приучилась убирать за собой. Девочки сами следили за своими вещами, занимались стиркой и глажкой, и мне это нравилось, потому что было приятно каждый день ходить в чистой одежде.

Только оказавшись в Доме для незамужних матерей, где каждый день тщательно мылись полы, где ванные и туалеты натирались до блеска, а на кухне никогда не накапливались горы вчерашней посуды, я поняла, как ужасно вела хозяйство мама. Я с содроганием вспоминала о вечно заляпанном линолеуме, о кучах грязного белья, жирных пятнах на плите и пыли на полках.

Старшие девочки учили меня готовить простые блюда, а по вечерам показывали, как можно распустить купленный в благотворительном магазине свитер и из полученной шерсти связать одежду для малыша. Денег у меня не было, но я с радостью помогала им сматывать пряжу в клубки и наблюдала за тем, как под спицами или крючком появляются крохотные пинетки и шапочки.

Помимо общей комнаты была еще так называемая гостиная, где стояли обитый цветочной тканью диван, несколько стульев с высокой спинкой и семь парт. Там раз в две недели проводились занятия по подготовке к родам — к нам приходила акушерка и рассказывала, как надо правильно дышать и ухаживать за новорожденным.

Во время занятий я думала о парах, которые посещают подобные курсы. Они тоже с нетерпением ждут рождения ребенка, но насколько их опыт отличается от нашего! Их ребенок останется с ними, и получится настоящая семья, где все друг друга любят и окружают заботой и теплом.

Для юных матерей было отведено специальное помещение, где они находились под наблюдением Матроны. Оно располагалось рядом с нашими спальнями, но его отделяли двойные двери. Оправившиеся после родов девушки заботились о своих малышах под неусыпным контролем опытной в таких делах женщины.

С момента моего приезда в Дом для незамужних матерей прошло всего несколько дней, и я начала бояться и самих родов, и боли, и того, что я буду полностью зависеть от Матроны. Эта женщина считала своих подопечных беспутными грешницами, поэтому обращалась с нами холодно, сурово, без всякого сочувствия.

Я часто слышала приглушенный плач других девочек. Иногда рыдания резко обрывались, словно кто-то вжимался лицом в подушку, чтобы не разбудить других. А в день, когда юной матери приходилось отдавать своего малыша на усыновление, дом наполнялся разрывающими сердце криками отчаяния. Я видела, как бледные грустные девушки выходят, прижимая к тяжелой от молока груди свои немногочисленные пожитки, и, ссутулившись, медленно бредут по направлению к автобусной остановке. Интересно,куда отправлялись эти несчастные, от которых отказались собственные семьи, которых предал человек, в чьей любви они и не думали сомневаться? Мне почему-то представлялись грязные дома на окраине города и бедные съемные комнатушки, где девушки будут сидеть и в одиночестве тосковать о своих потерянных детях.

За долгие годы лица моих подруг по несчастью стерлись из памяти. Помню лишь, что кто-то из них был добр ко мне, кто-то злился на весь свет, но большинство выглядели сдавшимися на произвол судьбы. Они не находили в себе сил бороться: многих бросили любимые, а несколько девочек, так же как и я, стали жертвами мужчин, которым они доверяли.

В Доме для незамужних матерей я слышала немало грустных историй, но с течением времени они все слились в одну.

Редко, очень редко случались истории со счастливым концом. Иногда дом все-таки покидали с улыбкой на лице и маленьким теплым свертком в руках — этих девочек забирали родные, которые за время разлуки смягчились и решили принять «заблудших» обратно в лоно семьи. И однажды — только однажды! — я видела на крыльце молодого человека, томящегося в ожидании своей любимой и ребенка. Пока девушка была здесь, он написал ей письмо, полное раскаяния, и попросил ее руки.

Эта счастливица покидала Дом для незамужних матерей с самой широкой улыбкой на лице.

Глава тридцать вторая

Как я уже говорила, из всех девочек, живших в Доме для незамужних матерей, только я еще училась в школе. Из-за того, что мне нужно было делать уроки, меня поселили в отдельной комнате, без соседей. Там стояли узкая кровать, запирающийся на ключ ящик для вещей, письменный стол и деревянный стул — всё для того, чтобы я могла заниматься по вечерам, когда в общей комнате полно народу. Когда я впервые переступила порог комнаты, сердце болезненно сжалось: я вдруг поняла, что вот это безликое, скудно обставленное помещение, где нет ничего, что могло бы напомнить мне о семье и счастливых, несмотря ни на что, днях детства, станет моим домом на следующие несколько месяцев. Я почувствовала себя ужасно одинокой, потому что уже скучала по родным и даже по собственной спальне, хотя в последнее время мне приходилось сидеть в ней почти безвылазно.

В первую ночь меня несколько раз будили звуки ночного города: шум электричек, без конца проезжающие по улице машины, смех и крики запоздалых гуляк, возвращающихся домой. Не успела я привыкнуть к этому разноголосью, как «очнулся» котел центрального отопления; утомившись от чрезмерной работы, он решил пожаловаться на судьбу и огласил темноту притихшего дома протяжным стоном. Я никогда прежде не ночевала в старых зданиях такого размера, поэтому мне казалось, что оно живет своей собственной жизнью: скрипит, вздыхает, шуршит, словно тоже укладывается спать.

Притулившуюся на втором этаже мансарду, где раньше располагались комнаты слуг, превратили в крохотную часовню. Каждое воскресенье всех девочек, за исключением тех, кто недавно родил, отправляли туда слушать проповедь в исполнении местного священника.

Меня успокаивала сама атмосфера этой комнаты: бледно-кремовые стены, старинные деревянные скамьи. Но священник почти всегда говорил о наших грехах и о том, что мы должны вымаливать прощение, поэтому к концу службы от умиротворения не оставалось и следа.

Когда святой отец заканчивал свою проповедь, слово обычно брала Матрона. От воскресенья к воскресенью ее речь мало менялась. А тема вообще каждый раз была одна и та же: все мы грешницы, и она искренне надеется, что мы осознали свои грехи и когда покинем стены этого заведения, то будем вести более праведную жизнь.

Я, честно говоря, пропускала мимо ушей и монотонную проповедь священника, и пылкие наставления Матроны. Вместо того чтобы думать о покаянии, я разглядывала красивое витражное окно; его специально проделали в стене, когда строили часовню, чтобы придать помещению более религиозный вид.

Сквозь него я могла увидеть кусочек неба, иногда оно было темным, предгрозовым, но чаще всего сияло лазурной синевой. Именно к нему я обращала свои молитвы.

«Я знаю, что была плохой, — говорила я, — но, пожалуйста, поверь мне, я очень-очень сожалею, что грешила».

Я просила небо о прощении и помощи, но не для себя, а для ребенка. «Пожалуйста, — молилась я, — не оставь ее в беде».

Не успела я оглянуться, как наступило Рождество, и даже самые грустные девочки не смогли противиться его чарам. Нам сказали, что в официальной гостиной будет накрыт настоящий праздничный стол, с индейкой и пудингом, и даже матери с новорожденными смогут к нам присоединиться, несмотря на то что обычно младенцев не разрешали приносить в общую комнату.

В сочельник принесли две большие ели — их подарил дому один местный бизнесмен; одну поставили в холле, другую — в главном зале. Матрона выдала нам несколько больших коробок с игрушками и гирляндами и сказала — в кои-то веки с улыбкой, — что мы можем все утро наряжать елки. Радио передавало рождественские песни, и мы весело подпевали им. Девушки на разных сроках беременности бегали из холла в гостиную; те, кому позволял размер живота, забирались на стулья и, поддерживаемые подругами и добрым смехом, развешивали гирлянды и мишуру. Я была среди них самой маленькой, поэтому мне доверили украшать нижние ветки. Меня со всех сторон окружал серебряный дождик и блестящие шары, когда Матрона сообщила, что ко мне пришел посетитель.

«Это мужчина из соседнего дома!» — такой была моя первая мысль. Но, выйдя вслед за Матроной в холл, я, к своему великому изумлению, увидела папину сестру — ту самую, на чьей свадьбе я была подружкой невесты.

— Привет, Марианна, — улыбнулась она мне, и я почувствовала, как к горлу подступили слезы.

Я была так счастлива, что кто-то из моей семьи пришел меня навестить, что была готова броситься к тете и крепко-крепко обнять, но смущение и большой живот помешали мне сделать это.

Нас отвели в один из маленьких кабинетов, и я с нетерпением ждала, когда тетя объяснит, зачем она приехала и как вообще узнала, где я нахожусь.

— Твой отец рассказал мне, куда тебя отправили, — сразу ответила она на второй вопрос, хотя я даже не успела его задать. — Марианна, я не знаю, что с тобой случилось, но он очень сильно разозлился. И все-таки попросил меня приехать.

Я покосилась на свой огромный живот, который лучше всяких слов объяснял, почему я здесь. Но то, что отец попросил тетю приехать, повергло меня в шок, и я даже не сразу нашлась, что сказать. Из всех людей он был последним, кого я могла заподозрить в сочувствии к моему положению, и тем не менее папа нашел в себе силы обратиться к сестре.

— Сомневаюсь, что это твоя вина, — сказала тетя, глядя на мой живот. — И брат мой так не думает, что бы он тебе ни говорил. И пока ты не спросила: нет, больше он никому не рассказывал о том, где ты и что с тобой, только мне. Твоя мама не знает, что я здесь.

Тетя вытащила из сумки сверток в золотой подарочной бумаге и протянула мне.

— Только до утра не открывай, — улыбнулась она. — Мы не хотели, чтобы ты осталась без подарка на Рождество.

Она ласково поцеловала меня в щеку и ушла, оставив после себя сладкий запах духов. Радость от ее визита грела меня всю ночь и весь следующий день. Я могла думать лишь о том, что семья обо мне не забыла.

Приезд тети удивил меня, но следующий гость поверг в шок.

Когда Матрона второй раз за день сказала, что кто-то хочет со мной повидаться, у меня сердце екнуло. Я снова подумала о мужчине из соседнего дома, но это оказалась Дора.

Она сжимала в руках большой сверток и явно нервничала, хотя и пыталась это скрыть. Коротко улыбнувшись, она обняла меня, и я заметила, что за прошедшие месяцы наша соседка сильно постарела. Щедрый макияж был не в силах скрыть новые морщинки возле глаз и неестественную бледность лица. Дора очень изменилась, она даже держала себя по-другому, словно вся ее уверенность куда-то испарилась.

— Хорошо выглядишь, Мар, — сказала она, используя дружеское сокращение для моего имени. Но я больше не могла относиться к ней как к женщине, которая за последние шесть лет стала мне почти тетей. С тех пор как я поселилась в Доме для незамужних матерей, ее забота и доброта померкли перед одним слишком ярким воспоминанием: я лежу на полу, а она заливает в меня воду, пытаясь вымыть наружу моего ребенка.

Я хотела спросить, зачем она приехала, но вместо этого молча отвела ее в тот же самый кабинет, где мы сидели с тетей. Я ждала, когда она начнет говорить. Мое хладнокровие, если это можно так назвать, судя по всему, здорово нервировало Дору. Она старалась не встречаться со мной взглядом; ее пальцы, непривыкшие к отсутствию сигареты, теребили обручальное кольцо. Она протянула мне подарок, который был упакован гораздо менее ярко, чем тетин, и тоже попросила не открывать его до завтрашнего утра. Дора не уточнила, от кого он, а я не стала допытываться.

— Твоя мама родила еще одного мальчика, — сказала она.

Я задохнулась при мысли о том, что сейчас мама сидит перед камином с младенцем на руках, а я здесь, в чужом доме, собираюсь родить ребенка только для того, чтобы потом отдать его чужим людям.

— …и поэтому не смогла приехать, — продолжала тем временем Дора. — Но она просила передать, что, когда придет твое время рожать, она будет здесь. Отец возьмет у кого-нибудь машину и привезет ее сюда, а малыш побудет со мной.

«А что будет делать твой муж?» — подумала я, отметив про себя, что она ни разу не упомянула его имя, более того, ни разу не сказала «мы» или «нас».

Я решила, что отец собирается одолжить соседскую машину, но ничего не сказала. Было ясно, что этот человек — муж Доры — старается принимать как можно меньше участия в моей жизни, и мысль о его предательстве в который раз кольнула холодом сердце.

«Знает ли он, что его жена приехала сюда?» — размышляла я, и внутренний голос прошептал: «Конечно, знает. Он все знает, и она тоже». Как всегда, мой внутренний голос был прав.

Дора изо всех сил пыталась поддерживать разговор, но ее попытки привели лишь к тому, что постепенно он превратился в нервный монолог в ее исполнении, а я не могла выдавить из себя ни слова. В голове вертелась куча вопросов, я не знала, за какой ухватиться. На кого похож новорожденный ребенок? Как там мои братья и сестричка? Они спрашивают маму, куда я пропала? По мне скучают? И последний, который мучил меня с тех пор, как она, а не моя мать, спросила меня, куда я дела использованные прокладки. Я хотела посмотреть ей в глаза и спросить: «Сколько времени вы уже знаете о том, чем я занималась с вашим мужем?» Но у меня не хватало смелости задать ей этот вопрос, так что другие я тоже проглотила.

Дора видела, что я ее не слушаю, поэтому замолчала и, сочтя свой долг выполненным, вздохнула с облегчением.

— Возвращайся поскорее, все тебя ждут, — сказала она на прощание, но я чувствовала, что она врет. — Уже недолго осталось… — Первый раз за все время она отважилась посмотреть на мой живот.

Дора собрала свои вещи — вязаный шарф, небрежно брошенный на спинку стула, потертые кожаные перчатки и сумочку. Быстро поцеловала меня в щеку — губы у нее были сухие и холодные — и ушла. Я стояла на пороге и смотрела ей вслед до тех пор, пока она не скрылась из виду. Потом я аккуратно закрыла дверь, вернулась в гостиную, вытащила из коробки серебряный шарик и повесила его на елку.

Глава тридцать третья

Вечером в сочельник, после того как был съеден ужин и вымыта посуда, мы собрались в часовне, чтобы послушать о всеобщем прощении и рождении маленького Иисуса. Матрона, ко всеобщему облегчению, на этот раз воздержалась от нравоучительной речи. Сквозь мерцающее от уличных огней разноцветное окно я смотрела на звезды и луну; положив руку на живот, я думала о своем ребенке.

В ту ночь мне было тяжело заснуть. Мне не давали покоя мысли о моей семье; я отчаянно скучала по дому. Интересно, что они будут делать на Рождество? Скучают ли по мне? То, что они не забыли меня, заставляло меня счастливо улыбаться в темноте. Но мне так сильно хотелось оказаться рядом с братиками и сестрой, что слезы наворачивались на глаза. Я представляла, как мама сидит на диване и кормит малыша, вспоминала, как гордо улыбался папа, когда родился мой старший брат. А что он чувствует сейчас? Наверное, тоже гордится.

Когда мне наконец удалось заснуть, в мой сон прокрался шум ночных поездов. Спящее сознание превратило грохот и гудение в яростные крики, только усилившие мое одиночество.

На следующий день никто не залеживался в кровати, и я тоже проснулась рано. «Сегодня же Рождество!» — радостно подумала я, открыв глаза, и первым делом достала подарки. Сначала распечатала золотой сверток, который принесла тетя. Внутри были флакон духов, лосьон для тела и душистое мыло — все с одинаковым ароматом. Я аккуратно положила флакончики на кровать и взяла подарок Доры. Коричневые кожаные ботиночки с мягкой меховой опушкой — самые красивые, что я когда-либо видела. К ним прилагалась открытка, подписанная маминой рукой: «Чтобы твои ножки не замерзли, когда будешь возвращаться домой». Возможно, так она пыталась сказать, что понимает, как я себя чувствую. Я сложила оба подарка в ящик и спустилась в гостиную к остальным девочкам.

Рождество в Доме для незамужних матерей… Ярче всего мне запомнились именно молодые мамы; они сидели у елки, держа на руках своих малышей, и всем казалось, что мы обычные девочки из большой счастливой семьи. Наверное, в тот день мы действительно были счастливы; отошли на второй план все ссоры и размолвки, беременные девушки ласково ворковали с младенцами. Матрона подарила каждому ребенку небольшую мягкую игрушку. По радио передавали рождественскую службу, и на несколько минут музыка заставила нас забыть о наших бедах.

Потом наступила очередь праздничного обеда. Все было очень вкусно — вполне вероятно, мало кому из нас доводилось пробовать что-то подобное дома; девочки старались быть веселыми и приветливыми, охотно передавали друг другу тарелки, зачитывали шутки, наряжались в бумажные колпаки… но пробиравшееся откуда-то уныние исподволь разрушало праздничную атмосферу. Мы знали, что все это устроено в честь рождения Младенца, и многим становилось не по себе при мысли об этом, ведь большинству из нас придется расстаться со своим ребенком, когда ему исполнится шесть недель.

После обеда мы послушали речь королевы по радио, и Матрона, в качестве последнего подарка, включила для нас телевизор в гостиной. Мы посмотрели «Белое Рождество» с Бингом Кросби, и праздник кончился — раньше, чем все успели осознать это.

На каминной полке лежало несколько открыток, на них были изображены деревья и кусты, занесенные блестящим белым снегом. Я смотрела на открытки и размышляла, в какой стране живет художник, нарисовавший все это. Точно не в нашей: за окном Дома для незамужних матерей вместо белой сказки бушевало ненастье; дождь и порывы холодного ветра отбивали желание погулять даже у самых отчаянных девушек.

Но я выросла в деревне и привыкла ходить в школу в любую погоду; я скучала по свежему воздуху, деревенской тишине, лишь изредка нарушаемой проезжающей мимо машиной или урчанием трактора. Мне несколько месяцев пришлось сидеть взаперти в родительском доме, а теперь погода не пускала меня на улицу.

— Можно я пойду погуляю? — спросила я Матрону, и в ответ услышала, что трава слишком скользкая, поэтому девочке, которая вот-вот родит, опасно гулять в такой дождь.

Каждое утро я смотрела в окно, надеясь, что ветер прогнал облака и на синем небе наконец-то засияет зимнее солнце. Но день за днем в стекло бился унылый дождь, и тучи разбивали в прах мои мечты.

Ребенок в моем животе готовился к появлению на свет, он опустился совсем низко, так что я чувствовала себя невероятно тяжелой, неуклюжей и буквально валилась с ног от усталости. Спину ломило, к груди было больно прикасаться, а когда я шла, меня мотало из стороны в сторону, словно тело никак не могло привыкнуть к увеличившимся размерам.

Но я так ждала встречи со своей малышкой, что почти не обращала внимания на неудобства. С тех пор как она впервые толкнулась в моем животе, она стала для меня реальной, и последние дни перед родами я могла думать только о том, что скоро, совсем скоро я увижу ее. Я разглядывала в зеркале свое округлившееся тело, и мне в какой-то степени даже нравилось мое отражение, потому что меня изменил ребенок, растущий в моей утробе.

Но девочка моя, судя по всему, не торопилась появляться на свет. Врачи говорили, когда примерно я должна родить, но ребенок явно запаздывал. И тогда желание получить назад свое тело начало бороться во мне с растущим страхом перед болью, сопровождающей этот процесс.

Я помнила, как кричала во время родов мама, слышала, как замужние женщины с ужасом вспоминали о том, что им пришлось пережить. И не понимала, почему они забывают о боли, когда вынашивают еще одного ребенка.

Я скучала по маме больше, чем могла себе представить. Мне ужасно ее не хватало. И при этом я безуспешно пыталась отогнать мысли о мужчине из соседнего дома, который никак не пытался меня поддержать. Ни записки, ни открытки — ничего. Из-за него моя семья отослала меня прочь, и постепенно я начала ненавидеть его за это.

Моя дочка родилась рано утром. Совсем как моя мама тринадцать лет назад, я проснулась от схваток в мокрой постели. Только рядом со мной никого не было — лишь звонок над кроватью для вызова помощи. Не было и старой акушерки, которая успокоила бы меня и пообещала обо всем позаботиться. Вместо нее пришла хмурая Матрона, явно недовольная столь ранним пробуждением, взглянула на меня, посадила в кресло-каталку и отвезла в комнату для родов.

Помню боль, много боли, крики, разрывавшие горло, когда мышцы выталкивали ребенка наружу. Наконец я почувствовала, как девочка выскользнула из моего тела, услышала ее плач и провалилась темноту.

Проснулась я через несколько часов, во второй половине дня. Рядом с кроватью сидела медсестра; она сказала, что я потеряла много крови и мне потребовалось наложить швы. А потом сообщила то, что я и так знала: у меня родилась девочка.

— Можно мне посмотреть на нее? — взмолилась я. Сестра улыбнулась и принесла мне маленький сверток весом меньше трех килограммов. Я протянула руки и прижала дочку к себе. До сих пор не могу подобрать слова, чтобы описать всепоглощающее чувство любви и нежности, окутавшее меня в тот момент, когда я впервые увидела свою малышку, вдохнула ее чистый, ни на что не похожий запах.

Красное, сморщенное от недавних усилий личико, пухлые щечки, тонкие темно-русые волосики, абсолютная беспомощность — посмотрев на нее всего один раз, я поняла, что не хочу выпускать ее из рук. Я внимательно разглядывала дочку, ища хоть малейшее сходство с мужчиной из соседнего дома — и не находила. К счастью, она была моей маленькой копией.

Пришла Матрона и сказала, что я еще слишком слаба.

— Отдохни, Марианна, тебе нелегко пришлось.

У меня не было сил спорить. Глаза слипались; Матрона забрала у меня ребенка, и в следующий миг я заснула, чтобы проснуться только утром.

Медсестра помогла мне встать с кровати и отвела в комнату, где лежали новорожденные; там она показала, как правильно пеленать ребенка и кормить из бутылочки. Я внимательно слушала ее, несмотря на то что успела достаточно натренироваться с братиками и сестрой.

В то первое утро, когда я сидела в кресле и кормила мою малышку, мне казалось, что мы с ней находимся в своем собственном мире, где нет никого, кроме нас. Я напевала песенку без слов и любовалась дочкой. Она лежала, прижавшись головой к моей груди, и с завидным упорством тянула молоко из бутылочки.

Когда малышка наелась, я аккуратно поставила ее столбиком, чтобы она могла срыгнуть. Я сидела и вдыхала чудесный запах новорожденной — ее нежной кожи, талька и молока. Прижав крохотный кулачок к моему плечу, она едва заметно вздрогнула. Я почувствовала теплую сырость, а потом услышала тихое сопение — моя девочка уснула.

Я поцеловала ее еще раз, положила в кроватку и накрыла вязаным одеялом. Я стояла и смотрела, как она спит, до тех пор, пока не пришла медсестра и не увела меня обратно в комнату.

Там меня ждала мама.

— Здравствуй, Марианна. Как ты себя чувствуешь?

Глупый вопрос, подумала я. Как я могу себя чувствовать, если мне через шесть недель придется навсегда расстаться с моим ребенком?

Вместо радости встречи я ощутила горькую обиду и негодование: почему мама не захотела принять мою дочь? Отец ведь разрешил ей оставить ребенка, когда родился Джек. Подобные мысли без остановки вертелись в голове и мешали мне говорить с мамой.

Она почувствовала мое настроение, вздохнула и встала, собираясь уходить.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала она, — но поверь мне, так будет лучше. У тебя вся жизнь впереди, когда-нибудь ты выйдешь замуж и заведешь детей, но пока ты еще слишком маленькая.

Я смотрела на мамину грудь, наполненную молоком для моего новорожденного младшего брата, и ничего не могла поделать. Я отвернулась, чтобы скрыть слезы, а мама встала и ушла, не сказав ни слова.

Глава тридцать четвертая

Восстанавливаясь после родов, я наслаждалась каждым моментом, проведенным с малышкой. Когда я кормила, или мыла ее, или просто держала на руках, меня переполняли незнакомая прежде сила и потребность защищать и оберегать это крохотное существо. Я звала ее Соней, это имя пришло мне на ум, стоило ей в первый раз пошевелиться у меня в животе, — в тот же миг я поняла, что это девочка. Единственное, что мне не нравилось, это постоянный надзор со стороны Матроны или медсестры: они ни на секунду не оставляли нас вдвоем. Если бы Соня родилась летом, мне бы разрешили погулять с коляской в большом фруктовом саду рядом с домом.

Мы бы укрылись от солнца под раскидистой яблоней и наслаждались теплом и уединением. Но на улице было слишком холодно, чтобы гулять с новорожденной, поэтому нам приходилось довольствоваться четырьмя стенами детской комнаты.

Соня была удивительно спокойным ребенком; с первых дней она редко плакала и почти все время спала. Это меня слегка утешало: окажись она трудным ребенком, в новой семье ее могли бы меньше любить, — по крайней мере, мне так казалось. Мысли о приемных родителях по-прежнему угнетали меня, и я изо всех сил гнала их прочь.

Когда я полностью оправилась, мне разрешили вернуться в свою комнату; кроватку Сони поставили рядом с моей.

— Марианна, запомни, пожалуйста, что ребенок должен спать здесь, — сказала Матрона, и в ее голосе мне почудилось нечто похожее на сочувствие. — Я знаю, что вы, девочки, любите укладывать малышей к себе в кровать. Но потом будет только хуже.

Я прекрасно понимала, что подразумевается под словом «потом».

Не сомневаясь, что я все равно поступлю по-своему, Матрона вздохнула и села рядом со мной на кровать:

— Марианна, я же вижу, что ты начинаешь привязываться к девочке. Не думай, что я не понимаю… Твои чувства абсолютно естественны. Но ты ведь знаешь, что она не останется с тобой, поэтому не нужно все усложнять. Боюсь, это единственный совет, который я могу тебе дать.

Она встала и вышла из комнаты, оставив меня наедине с ребенком.

Естественно, я не обратила внимания на ее слова и при малейшей возможности забирала малышку к себе, клала ее рядом и слушала тихое дыхание, шептала на ушко, как я ее люблю, или тихонько пела, какая она у меня красавица.

Дни летели один за другим, сливались в недели, и однажды утром я внезапно поняла, что момент расставания, о котором я всеми силами пыталась забыть, вот-вот настанет.

Страшная реальность обрушилась на меня в тот миг, когда Матрона спросила:

— Марианна, у тебя есть во что нарядить ребенка для первой встречи с новыми родителями?

Я беспомощно посмотрела на нее: у меня же нет денег, на что мне купить одежду для Сони?

— Не волнуйся, — от Матроны не укрылась моя растерянность, — мы обязательно что-нибудь подыщем. И потом, они в любом случае полюбят ее, ведь твоя дочь — очаровательная малышка.

В последние дни перед расставанием я беспрестанно молилась, чтобы родители передумали и разрешили мне забрать дочку домой. Она была такой милой, такой хорошей — уверена, она никому бы не помешала. К тому же в нашем доме и так полно детей, еще один ничего не изменит!

Но этого не случилось. До последней минуты я надеялась, что двери Дома для незамужних матерей распахнутся и бабушка — папина мама, — бросившись ко мне, скажет, что она хочет забрать свою новую внучку домой, чтобы та стала частью нашей семьи. Но никто не пришел, никто…

Настал худший день в моей жизни.

В то утро, пока я мыла и вытирала Соню, мои пальцы подолгу замирали на каждой части ее совершенного маленького тельца. Я хотела навсегда сохранить в памяти мягкость ее кожи. Я смотрела не нее и никак не могла наглядеться; я должна была удостовериться, что в любой момент, закрыв глаза, я смогу представить мою малышку, ведь у меня даже не было фотоаппарата, чтобы забрать с собой ее снимок.

После того как я в последний раз покормила дочку, пришла Матрона. Она принесла обещанную одежду — голубой комбинезон.

— А розового у вас нет? — в отчаянии спросила я.

Мысль о том, что мне придется отдавать мою малышку в одежде для мальчика, казалось мне невыносимой. Я не могла остаться с ней, так пусть «они» хотя бы увидят, какая она красавица, как я заботилась о ней. Я хотела, чтобы приемные родители знали, что я любила ее, и однажды рассказали моей дочери об этом.

— Это единственный свободный, — покачала головой Матрона. — Прости, Марианна, но придется ей надеть это.

Я видела, что она понимает мое отчаяние.

Матрона положила руку мне на плечо, стараясь хоть как-то ободрить:

— Марианна, пойми, ее новые родители не обратят внимания на голубой комбинезон. Уверяю тебя, они обязательно ее полюбят.

Но я не могла успокоиться. Я старалась не плакать, чтобы мои слезы не были последним воспоминанием дочери обо мне. Я заморозила горе в своем сердце и не позволяла ему вырваться на свободу — потом у меня будет достаточно времени для того, чтобы погрузиться в отчаяние. Но этот голубой комбинезон грозил сломать мою выдержку.

Через несколько часов подъехала мисс Купер. В ее обязанности входила передача ребенка новым родителям. Не помню, что она сказала, когда забрала Соню из моих рук. Знаю только, что потом я стояла у окна и как завороженная смотрела на женщину, идущую к машине с маленьким свертком.

Это мое последнее воспоминание о дочери — крохотная девочка в мальчишеской одежде исчезает где-то в глубине автомобиля.

Машина социального работника выехала на дорогу, и я вдруг представила, как, наверное, страшно сейчас моей малышке, ведь ее неожиданно оторвали ото всего родного и поместили в незнакомое место, которое странно пахнет и трясется.

Думает ли она, куда я пропала? Хочет ли снова оказаться у меня на руках и услышать, что я ее люблю? Будет ли она плакать? Встретит ли новых родителей с мокрым от слез личиком?

Все новые и новые вопросы не давали мне покоя. Но особенную боль причинял последний: сколько времени ей потребуется, чтобы забыть меня?

Глава тридцать пятая

Днем за мной приехал отец на соседской машине. Я слабо помню, о чем мы говорили (если вообще о чем-то говорили) по дороге домой. Наверное, я успела попрощаться с девочками, наверное, поблагодарила Матрону, но что именно я им сказала, ускользает от меня точно так же, как и несколько дней, проведенных в родном доме перед школой. Горе настолько поглотило меня, что мне казалось, будто я живу во сне, где нет ничего, кроме гнетущего чувства потери и воспоминаний о моей малышке.

Кажется, мы с мамой ездили в город, чтобы купить мне школьную форму. Я знаю это потому, что в первый день занятий я проснулась и обнаружила форму на двери своей комнаты. Серая юбка, белая блузка, а на полу — пара черных туфелек и воткнутые в них белые носочки. Судя по всему, на этот раз родители хотели, чтобы я ничем не отличалась от других учениц.

Я сильно удивилась, когда отец решил подвезти меня.

— Тебе нужно приехать пораньше, — объяснил он. — Директриса сказала, что хочет поговорить с тобой до начала уроков.

Я промолчала, но всю дорогу меня мучили дурные предчувствия. Интересно, что она знает обо мне? Ей известно, что меня почти девять месяцев назад исключили из другой школы? Нет, важно другое: известно ли ей, почему меня исключили? Разумнее было бы спросить об этом у отца, ведь он уже общался с директрисой. Но за все время родители ни разу не употребили слова «беременность», «ребенок», «усыновление» и «Марианна» в одном предложении, словно не было в моей жизни Дома для незамужних матерей, так что вряд ли папа обрадовался бы моим вопросам.

Мы доехали слишком быстро, во всяком случае, так мне показалось. Не сочтя нужным подбодрить меня, отец остановил машину у школьных ворот и молча ждал, пока я выйду. Когда я поставила ноги на землю, то почувствовала, как от волнения дрожат коленки.

Новая школа была больше предыдущей, я сразу обратила внимание на теннисные корты и зеленые лужайки, но ничто не могло избавить меня от противного холода в животе. Закинув школьный ранец на плечо, я неохотно отправилась на поиски кабинета директора.

Вместо холодной, суровой женщины, которую я успела себе вообразить, меня встретила невысокая улыбчивая толстушка. С самого начала она дала мне понять, что ей известно о моей беременности, но она не собирается меня осуждать.

— Здравствуй, Марианна. Проходи, садись, — приветливо улыбнулась директриса. — Я знаю, что тебе нелегко пришлось в последнее время, но надеюсь, в нашей школе ты будешь счастлива.

Эта неожиданная доброта привела к тому, что мои глаза наполнились слезами, которые я сдерживала с тех пор, как вернулась домой, но директриса тактично сделала вид, что не замечает этого.

— Пришло время подумать о будущем, Марианна, — сказала она, прежде чем поинтересоваться, кем я хочу стать после окончания школы. Я видела, что на столе лежит мое досье с прежнего места учебы, где содержалась вся информация о моей успеваемости, поведении и, конечно, о причинах исключения.

Я никогда не задумывалась о том, чем хочу заниматься в жизни, но, сидя в кабинете директрисы, вдруг поняла, что хочу работать медсестрой и ухаживать за детьми. Я сразу сказала ей об этом и ожидала услышать в ответ то, что и так знала: мои оценки недостаточно хороши, я много пропустила, так что шансов у меня мало… Но она лишь ободряюще улыбнулась и выслушала меня, не перебивая.

Директриса действительно сказала, что мне придется поработать и подтянуть многие предметы, но она не видела причин, которые помешали бы мне осуществить свою мечту. Если, конечно, я не буду лениться. Она добавила, что я могу начать с учебной больницы; там я буду жить в специальном доме для медсестер и выполнять работу вспомогательного персонала. Таким образом я получу необходимый опыт, чтобы подняться по служебной лестнице. Директриса объяснила, что, конечно, хорошее образование позволяет быстрее достичь необходимой квалификации, но у таких девочек, как я, тоже есть шанс.

Первые несколько недель в новой школе я жила в постоянном страхе, что кто-нибудь еще знает о моем прошлом. Я все время ждала, что окружающие начнут спрашивать, где я училась раньше и почему ушла из первой школы. Но, к моему огромному облегчению, никому не было до этого дела.

Красивая школьная форма помогла мне раствориться среди других учениц, и я почувствовала себя гораздо увереннее. Я усердно занималась, потому что впервые в жизни у меня была цель, достигнуть которую я могла, только получая хорошие оценки. Помимо этого, я стала общаться с другими девочками, интересоваться, чем они планируют заниматься после окончания школы. Некоторые собирались поступать в колледж, но большинство стремились к независимости, обрести которую, как они говорили, позволяют только самостоятельно заработанные деньги.

Я удивилась, узнав, что некоторые девочки не хотят учиться дальше; они мечтали о косметике, красивой одежде, бойфрендах и явно не имели ничего против того, чтобы сидеть в родительском доме до самой свадьбы. В отличие от них я не собиралась задерживаться под отчим кровом. Я хотела заниматься чем-нибудь полезным. Желание твердо встать на ноги и выучиться на медсестру действительно превратилось в цель моей жизни. Я по-прежнему скучала по дочери, но со временем боль слегка притупилась, я смогла спрятать ее в глубине сознания, чтобы воспоминания не причиняли слишком много боли.

В моем классе была еще одна девочка, мечтавшая стать медсестрой.

— Может быть, встречу симпатичного доктора, — улыбнулась она. — Это, конечно, главный приз, но если не получится, то ничего страшного, ведь еще медсестры часто выходят замуж за полицейских и пожарных. Ну, моя мама так говорит.

Я поймала себя на том, что улыбаюсь в ответ, — и не потому, что мы с ней мечтали об одном. Просто, судя по всему, я впервые в жизни смогла с кем-то подружиться.

Девочка сказала, что ее зовут Сьюзен, что у нее есть младшая сестра, но она всегда хотела братика. Узнав, что у меня три брата и сестра, она заявила, что мне повезло. Повезло? Никогда бы не подумала! Вечный шум, беспорядок, ни минуты покоя, бесконечные пеленки, даже погулять одной нельзя — вряд ли это можно назвать везением.

Сьюзен была высокой, стройной блондинкой; мне, с ростом полтора метра, оставалось только мечтать о такой внешности. Мальчишки постоянно пялились на нее, где бы она ни появилась, но Сьюзен лишь небрежно поправляла волосы и не обращала на ребят ни малейшего внимания. Она не считала, что хоть кто-то из них сможет стать доктором, так зачем попусту тратить время? С ней хотели дружить многие девочки, но Сьюзен почему-то выбрала меня. Мы сидели за одной партой, не расставались на площадке во время перемены, вместе ели в столовой и стояли рядом на линейке.

Она даже провожала меня до автобусной остановки после уроков. А через несколько недель пригласила в гости:

— Приходи завтра. Я рассказала маме, что подружилась с одной девочкой в классе, и она разрешила позвать тебя к нам.

«Меня первый раз в жизни приглашают в гости!» — с восторгом подумала я, чувствуя, как тоска, не покидавшая меня с тех пор, как я уехала из Дома для незамужних матерей, отпустила еще больше.

— Тебе нравится новая группа, «Битлз»? — спросила тем временем Сьюзен.

Я так хотела произвести хорошее впечатление, что с энтузиазмом закивала головой, хотя никогда не слышала об этой группе.

— Здорово! У меня как раз есть их сингл «Please Please Me». После чая можем послушать в моей комнате.

— Я задержусь после уроков, пойду в гости к подруге, — сказала я маме на следующее утро таким тоном, будто это обычное дело.

Мама посмотрела на меня недоверчиво.

— Сьюзен, девочка из класса, я тебе рассказывала про нее, пригласила меня на чай.

— Ну хорошо, — пожала плечами мама, — только не задерживайся. Чтобы вернулась не позже полвосьмого, тебе еще домашнюю работу делать. И не опоздай на последний автобус!

Весь день меня переполняло радостное ожидание; было такое ощущение, будто внутри с шипением лопаются крохотные пузырьки. Наконец-то я начала дружить с девочкой моего возраста!

Когда прозвенел звонок с последнего урока, я схватила сумку с учебниками и вслед за Сьюзен вышла из класса.

Ее семья жила в одноквартирном доме с маленькими окнами-эркерами и крепкой, даже на вид, деревянной дверью. Дом находился неподалеку от нашей школы, так что уже через двадцать минут я сидела в гостиной и знакомилась с мамой Сьюзен. Сначала все шло хорошо, но потом, когда мы сели пить чай…

Мама Сьюзен спросила, чем мой отец зарабатывает на жизнь, и, судя по всему, ее не слишком обрадовал тот факт, что он работает на ферме; тем не менее она продолжала улыбаться. Впрочем, улыбка тут же сошла с ее лица, когда она услышала ответ на следующий свой вопрос:

— А где ты живешь, Марианна?

«Почему ее это интересует?» — подумала я, сообщая свой адрес. Я очень надеялась, что она не знакома ни с кем из наших соседей, но моим надеждам не суждено было сбыться.

— Как твоя фамилия? — спросила мама Сьюзен, и я ответила, интуитивно понимая, что все идет совсем не так, как я рассчитывала.

Тарелка с пирожными, которую она только что протягивала мне, с грохотом опустилась на стол.

— Сьюзен, иди на кухню, живо! — Хозяйка дома резко повернулась к дочери.

Подруга растерянно взглянула на меня и последовала вслед за матерью. Младшая сестра Сьюзен не сводила с меня широко раскрытых глаз. Она чувствовала: происходит что-то странное, и виновата в этом я. Я сидела, теребя подол новой юбки, и ждала только возможности уйти.

Через кухонную дверь до меня долетели слова «потаскушка», «не в моем доме», «не хочу, чтобы ты общалась с подобными». Оттолкнув тарелку в сторону, я вскочила, закинула сумку на плечо и выбежала на улицу.

Сьюзен, однако, догнала меня и шла рядом всю дорогу до автобусной остановки. Она пыталась извиниться за поведение своей матери и уверяла, что мы по-прежнему подруги.

«Боюсь, завтра ты изменишь свое мнение», — подумала я, и оказалась права.

Как выяснилось, мама Сьюзен была знакома с Дорой и та уже успела поведать ей искаженную версию произошедшего. С ее слов выходило, что она всегда была добра ко мне, а я отплатила ей черной неблагодарностью: переспала с ее мужем, забеременела и отдала ребенка на усыновление.

Матери Сьюзен было достаточно пересказать дочери эту историю, чтобы та сама захотела прекратить всякое общение со мной — пересела за другую парту и оставила меня в одиночестве. Хуже того, она еще и остальным сообщила, почему мы больше не друзья.

Я попыталась поговорить с ней на большой перемене, но она смотрела на меня с жалостью и презрением.

— Мама сказала, что ты маленькая дешевая шлюшка, — она намеренно повысила голос, чтобы одноклассницы всё слышали, — и мне не следует общаться с тобой.

Затем Сюзен взяла за руку девочку с бесцветными мышиными волосами, всегда смотревшую на нее с плохо скрываемым обожанием, и увела на противоположную сторону игровой площадки. «Мышка» бросила в мою сторону торжествующий взгляд, потом отвернулась, и я услышала, как они смеются. Мои щеки медленно заливала краска стыда: я знала, что смеются они надо мной. Как же я хотела в тот момент провалиться сквозь землю.

Всю неделю девочки собирались небольшими группками и шепотом обсуждали то, что я, по их мнению, сделала. А мальчишки, стоило им увидеть меня, без устали отпускали пошлые шуточки.

— Эй, Марианна! — нахально окрикнул меня незнакомый парень, чье лицо так и лучилось самодовольством. — Что ты чувствовала, когда внутри тебя шевелился ребенок?

— Наверное, перед этим внутри тебя кто-то другой пошевелился? — перебил его приятель, и вся компания зашлась смехом.

Им потребовалось шесть месяцев, чтобы устать от этой темы. Шесть месяцев я ходила с высоко поднятой головой и старалась не обращать внимания на неприличные намеки и злорадный шепот за спиной; шесть месяцев я плакала в подушку по ночам. Я ведь так надеялась, что смогу прижиться в новой школе, но снова осталась в одиночестве.

Глава тридцать шестая

Счастливая школьная жизнь закончилась одновременно с перемирием между мной и отцом.

За несколько месяцев, проведенных в Доме для незамужних матерей, я успела привыкнуть к порядку, и, вернувшись к родителям, я стала буквально одержима чистотой. Глядя на грязный пол, груды немытой посуды, корзину для белья, полную мокрых, вонючих пеленок, я наконец решила: с этим надо что-то делать.

Однажды в субботу, когда мама отправилась в магазин, взяв с собой малыша, а отец ушел на работу, я выгнала братьев и сестру играть в сад, закатала рукава и принялась за уборку.

Мне не просто нравилось наводить порядок в доме — мытье полов и стирка отвлекали меня от мыслей о Сьюзен, которая по-прежнему не хотела со мной общаться и лишь презрительно отворачивалась, завидев меня в школе.

Первым делом я занялась пеленками: сложила их в большую кастрюлю и хорошенько прокипятила. Затем настала очередь сваленной в раковину посуды; покончив с ней, я принялась оттирать от пыли и жира кухонный стол и уж потом вымыла пол. К тому времени, как мама пришла из магазина, гостиная сияла, но к следующим выходным пол снова был покрыт слоем пыли, крошек и мусора; повсюду — на столе, на плите и в раковине — стояла грязная посуда с остатками еды, и даже грязные пеленки вернулись на свое привычное место. Каждую субботу я принималась за уборку, хотя и знала, что это бесполезно.

Пока руки мои мыли посуду, голова была занята размышлениями о жизни после школы. Я мечтала о том, как уеду из дома, как стану учиться на медсестру и носить красивую бело-голубую форму. Возня с «утками» и прочие неаппетитные подробности профессии меня мало волновали. Вместо них я представляла доверчивые лица малышей и то, как их родители благодарят меня за заботу.

«Какой прекрасной будет моя жизнь!» — думала я, оттирая очередное жирное пятно со стола. В общежитии для медсестер мне уже не придется делить спальню с младшей сестрой, которая повсюду разбрасывает игрушки. У меня будет собственная комната, и на кровати вместо груды старых вещей будут лежать чистые хрустящие простыни и теплые шерстяные одеяла. Одежда будет аккуратно висеть в шкафу; я куплю себе новое нижнее белье, и — самое главное — ничьи шаловливые пальчики больше не будут лазить по моим туалетным принадлежностям!

Эти мысли вселяли в меня надежду, а надежда помогала учиться. Каждый вечер я раскладывала на кухонном столе школьные учебники и пыталась нагнать одноклассников. Отец лишь недовольно хмыкал, глядя на меня, но уроки раздражали его куда меньше, чем еженедельная уборка.

Я-то надеялась, что родителей обрадует моя помощь по хозяйству, но вышло совсем наоборот. Они оскорбились, словно каждый раз, когда я бралась за щетку или швабру, я осуждала их образ жизни.

— Думаешь, лучше нас стала, — презрительно фыркал отец, когда я гладила школьную форму. — Посмотрите на нее, мисс Чистюля!

Я старалась не обращать внимания на его слова, но это не мешало предательским мыслям закрадываться в голову.

«Хотите жить как свиньи — живите, но меня не заставляйте!» — каждый раз порывалась сказать я, и каждый раз меня останавливал голос разума. Но очевидно, мои мысли легко читалисьна моем лице, поскольку на меня продолжали сыпаться насмешки и язвительные комментарии.

— Посмотрим, решишься ли ты почистить наш сортир! — издевался отец. И однажды, зайдя в туалет, обнаружил, что я не только вымыла его, но и продезинфицировала.

— Как бы ты теперь за нас не принялась! — не унимался он.

— Не обращай на него внимания, Марианна, — устало вздыхала мама, после того как отец в очередной раз принимался кричать. Но сама она не считала нужным сказать мне спасибо за уборку.

Вскоре отец показал, какого он мнения обо всех моих стараниях. Однажды в субботу я, как обычно, мыла пол, стоя на четвереньках. Он вернулся с работы раньше, чем ожидалось, и сразу отправился на задний двор. Через комнату. В грязных ботинках.

Тут мое терпение лопнуло. Я больше не могла молчать. Я встала и сердито посмотрела на отца:

— Папа, пожалуйста, я целый час мыла пол! Разве нельзя было снять ботинки?

Глаза его налились яростью, и я тут же вспомнила, насколько вспыльчивый он человек.

— Ты кем себя возомнила, а? Еще приказывать мне будешь?

Отец замахнулся, я испуганно отпрянула, но отскочить не успела. Сильный удар в плечо отправил меня на мокрый пол.

С усмешкой глядя, как я пытаюсь встать, отец перевернул ведро с грязной водой.

— Можешь снова помыть пол, — рявкнул он. — Вижу, тебе очень нравится этим заниматься!

В тот момент я ненавидела его. Всхлипывая от боли и обиды, я схватила тряпку, чтобы собрать воду. Покончив с полом, я ушла в свою комнату. «Пусть дети сами о себе позаботятся, не маленькие уже», — подумала я, падая на кровать. Я спешила укрыться в мечтах о том, как окончу школу и смогу навсегда уехать из этого дома, — только тогда прекратятся издевательства и насмешки. Семье с каждым днем я принадлежала все меньше и меньше. Я хотела уехать туда, где никто не знает обо мне, о моих родителях и моем ребенке.

Глава тридцать седьмая

Я сидела за столом и перебирала старые фотографии; воспоминания о тех днях вызвали острое желание позвонить маме. В сущности, я хотела задать ей те же вопросы, что и моя дочь — мне.

Ты когда-нибудь любила меня, мама? Ты мечтала обо мне, когда носила меня в своем животе? Или я была лишь причиной твоего брака?

Но больше всего мне хотелось получить ответ на вопрос: даже если ты ничего не почувствовала, впервые взяв меня на руки, может, ты полюбила меня потом? Я же знаю, что ты любила моих братьев и сестру. А меня, меня ты когда-нибудь любила?

Мне ни разу до сих пор не хватало смелости задать тебе все эти вопросы. Они много лет мучили меня, не давали покоя. Но я опоздала. Вот уже несколько лет мама не помнила ничего о моем детстве. Когда я навещала ее в прошлый раз, она сидела, сгорбившись, и смотрела в никуда, погруженная в свой собственный мир. Мама даже не узнала меня. Слабоумие милосердно забрало ее воспоминания о жизни, не изобиловавшей счастливыми моментами. Хотя и не все: своего мужа мама по-прежнему помнила.

— Ох, он был на редкость привлекательным мужчиной, — вздыхала она, когда в тумане, окутавшем ее разум, возникало лицо отца. — На редкость привлекательным.

И то, как мама при этом улыбалась, объясняло, почему она терпела все годы. А я улыбалась ей в ответ, поправляла плед, укрывавший ее разбитые ревматизмом колени, гладила по трясущемуся плечу, расчесывала поредевшие волосы, целовала в щеку — то есть всеми силами старалась показать, что во мне еще живет детская любовь к ней.

Когда я выросла и вышла замуж, я сумела простить маму за то, что она мало заботилась обо мне. С годами приходит понимание — я сохранила воспоминания о несчастной, никому не нужной девочке, но при этом осознала, что матери тоже приходилось несладко.

Практически всю свою любовь она истратила на мужа. Остатки разделили между собой желанные дети, то есть мои братья и сестра; я же не получила почти ничего — как и сама мама.

Мои мысли перекинулись с матери на отца. Возраст и пристрастие к алкоголю свели его в могилу за несколько лет до того, как мама потеряла разум и переехала в дом для престарелых. Я вспоминала его жестокость, вспышки гнева и редкие моменты, доказывавшие, что прежде он был совершенно другим человеком.

Увы, я опоздала со своими вопросами, но моя дочь — нет, и пришло время на них ответить.

Иногда, когда я возвращаюсь к прожитым годам, я спрашиваю себя: могла бы я что-то изменить? Знай я то, что знаю сейчас, наверное, могла бы — но не стала. Ведь если бы я решилась, то никогда не получила бы твое письмо — ведь ты бы никогда не родилась.

Я подумала о том, как мне пришлось врать родителям, социальному работнику и Матроне из Дома для незамужних матерей — эта ложь в тринадцать лет привела к цепи событий, растянувшейся на следующие десятилетия.

Даже сейчас, почти четверть века спустя, я не могу до конца принять тот факт, что в те годы забеременела даже не один, а два раза, выносила двух дочерей, обеих полюбила еще до того, как они появились на свет, и обеих в возрасте полутора месяцев отдала приемным родителям.

Образы того времени часто навещали меня по ночам. Сознание переставало их контролировать, они свободно просачивались в мои сновидения, и я просыпалась, чувствуя, как бешено колотится сердце. Я хотела забыть, но они требовали, чтобы я помнила.

Глава тридцать восьмая

С тех пор как я вернулась в родительский дом, мужчина, живший по соседству, уподобился призраку. Лишь изредка я замечала его затылок или профиль, когда он выходил из машины. Но прежде чем я осознавала, что передо мной именно он, или набирала воздуха в легкие, чтобы позвать его, сосед исчезал за дверью, оставляя меня в недоумении: может, это всего лишь шутка моего воображения?

Иногда я слышала, как его дети радостно кричат «Папочка!»; Дора периодически смотрела в окно, ожидая, когда он приедет, а один раз мне показалось, что сосед идет по улице. Буквально через секунду я выбежала из дома, но, догнав впереди идущего мужчину, поняла, что обозналась. Но ведь это хорошо, правда? Я ведь его больше не люблю? Мне же все равно, где он и что с ним? Может, и все равно, но время от времени я спрашивала себя, думает ли он обо мне.

Однажды в четыре часа пополудни, когда я стояла на автобусной остановке, я наконец получила ответ на свой вопрос. Рядом со мной остановилась большая черная машина.

— Привет, маленькая леди, — донеслось из открытого окна.

Я повернулась и увидела мужчину из соседнего дома.

К моему огромному изумлению, он наклонился и открыл переднюю дверь.

— Забирайся, — сказал он.

Я недоверчиво посмотрела на человека, из-за которого вынесла столько страданий, развернулась и пошла прочь.

Сосед не отставал.

— Уйди, — отмахнулась я. — Не хочу с тобой разговаривать.

— Но я должен кое-что тебе сказать, — ответил он, улыбаясь так, словно уже добился всего, чего хотел. — Ладно тебе, садись в машину.

В тот раз я не послушалась. И в следующий тоже. И в следующий. Но потом сдалась.

— Мне так жаль, — начал он. — У меня не было времени встретиться, но я постоянно думал о тебе.

Я пыталась не слушать, но бесконечный поток извинений и ласковых слов, о которых я так давно мечтала, привели к тому, что в тот день я на мгновение поверила ему. Воспоминания о том, как мы впервые встретились несколько лет назад, как внимательно он относился ко мне и моим сказочным историям, как заботился обо мне и заставил чувствовать себя особенной, наложились на свежие впечатления о беременности, расставании с дочерью и одиночестве. Сидя в его машине, я не забыла о его жестокости, постоянных угрозах и тех неприятных вещах, которые он проделывал со мной, — нет, просто все это на время отодвинулось на задворки сознания.

Сосед подарил мне серебряный медальон.

— Можешь носить его со школьной блузкой, — сказал он.

С тех пор при каждой встрече он постепенно восстанавливал доверие, которое сам до этого разрушал на протяжении последних лет; я снова видела перед собой друга, близкого человека, кому я могла доверить свои страхи и мечты.

Он слушал меня и, в отличие от родителей, проявлял интерес ко всему, что я говорила. Когда я рассказала ему о Сьюзен и ее матери, он проявил неожиданное участие. Я призналась, что чувствую себя чужой в своей семье, что последняя ссора с отцом меня очень расстроила, и сосед на мгновение обнял меня за плечи, чтобы поддержать. Но я никогда не говорила о Доме для незамужних матерей и о нашей дочери, а он ни разу не спросил о ней.

Я рассказала о своем желании стать медсестрой и о том, что не могу дождаться, когда окончу школу и уеду из дома.

— Я буду скучать по тебе, Марианна, — грустно сказал он.

Я подумала, что, кроме него, пожалуй, никто обо мне не будет скучать. Но потом, оставшись одна и освободившись от его влияния, я снова вспомнила, как подло он поступил со мной, как бросил, когда я забеременела.

— Ты лгал мне, — сказала я. — В Доме для незамужних матерей мне объяснили, что девочек не вешают за секс с мужчинами.

В ответ я услышала, что он убедил меня в этом для моего же блага. Я же понимала, что, если расскажу кому-то о наших отношениях, мне будет только хуже? Разве все произошедшее не доказывает это?

Доказывает. Никто в школе не разговаривает со мной. Окружающие говорят только обо мне.

В то время я еще была достаточно наивной, чтобы вновь довериться ему. Наверное, я сама этого хотела. Мне в голову не приходила мысль о том, что у него были бы куда более серьезные проблемы, расскажи я кому-нибудь о том, что он сделал.

Когда мужчина из соседнего дома начал заново плести вокруг меня сети, я не поняла, что происходит. Для него это было игрой, требовавшей терпения и определенных навыков, отточенных предыдущим опытом общения со мной и знанием моих слабых точек. Он знал о том, что я одинока, что дома чувствую себя чужой, а в школе со мной никто не общается. Ведь я сама ему обо всем рассказала. Я понятия не имела, что с каждым признанием обнажаю частичку души и помогаю ему вернуть контроль надо мной.

Первая часть его плана: заставить меня радоваться ему при встрече. Это просто, то есть иногда он приезжал, а иногда нет. И через некоторое время я уже сама начала высматривать его машину, в чем он, конечно, не сомневался.

Вторая часть — не менее простая: внушить, что он — единственный, кому небезразлична моя жизнь. Вера в это усиливалась с каждой встречей. Он никогда не пытался дотронуться до меня — во всяком случае, в тот период. И я постепенно снова начала ему доверять, не зная, что он уже готовится к заключительной части игры.

Глава тридцать девятая

Мне исполнилось пятнадцать лет. Я с нетерпением ждала этого дня — для меня он означал вступление в возраст свободы. Я как-то не учла, что, хотя я и стала достаточно взрослой, чтобы окончить школу и получить возможность работать на законных основания, мне все равно требовалось разрешение родителей на проживание где бы то ни было, кроме их дома.

За несколько дней до праздника, который я воспринимала как точку отсчета самостоятельной жизни, директриса вызвала меня в свой кабинет. Она сообщила, что, судя по всему, моя мечта имеет шанс осуществиться. Больница на севере Англии согласилась включить меня в свою обучающую программу. Хотя зарплата будет мизерной, меня обеспечат питанием и проживанием. Но лучше всего то — директриса, конечно, не случайно упомянула об этом, — что никто из выпускников нашей школы не собирается туда поступать. Более того, больница находится очень далеко от моего родного дома, а значит, вряд ли я встречу там кого-то, кто знает меня.

— Ты сможешь начать жизнь с чистого листа, Марианна. Ты это заслужила, — улыбнулась директриса. — Весь год ты усердно училась, чтобы добиться высоких результатов, и я очень тобой довольна.

Вряд ли она знала о том, как обстояли дела у меня дома. Получается, сочувствие на ее лице было вызвано тем фактом, что все ученики старших классов либо игнорировали меня, либо открыто издевались.

Следующие слова директрисы заставили меня задуматься, что не все так просто.

— Твои родители должны будут написать в больницу письмо, в котором разрешат тебе работать и учиться в этом учреждении.

— А что случится, если они не напишут? — робко поинтересовалась я.

— Тогда тебя не примут. Но ты ведь уже обсуждала это с родителями?

— Конечно! — соврала я.

Придя домой, я решила, что лучше будет поговорить с родителями во время ужина. Но это меня не спасло.

— Что? — мгновенно взбесился отец. — Значит, у нас за спиной все провернула? Да как ты могла пойти на такое, не поговорив с матерью и со мной? То есть наше мнение для тебя уже ничего не значит, да? То есть мы просто люди, которые кормят и одевают тебя? Ну так вот, заруби себе на носу: если ты думаешь, что я подпишу разрешение, ты глубоко ошибаешься!

Мама сидела, проворачивая вокруг пальца тонкое обручальное кольцо, и старалась не смотреть в мою сторону.

— Пришло время приносить деньги в дом, девочка моя! — продолжал тем временем отец. — Найдешь работу где-нибудь поблизости и будешь платить за содержание. Прояви хоть немного благодарности за все, что мы для тебя сделали, за все, что мы в тебя вложили. Это меньшее, что ты можешь сделать.

Я пыталась объяснить, что им не придется кормить меня, раз я буду работать в больнице, но он не слушал. Я плакала, умоляла — все бесполезно. Я обратилась за поддержкой к матери.

— Не смотри на нее, Марианна, — мать согласна со мной. Ты ведь согласна? — Он бросил на маму взгляд, преисполненный такой ярости, что я сразу поняла: страх отобьет у нее всякое желание спорить. — Ты ведь не можешь поехать туда, если мы не напишем письмо, в котором сообщим о своем согласии? — Я кивнула. — Так вот, я не собираюсь ничего писать. Забудь об этом! — торжествующе заключил отец. На мгновение он замолчал, чтобы забросить в рот очередную порцию рагу, а потом снова посмотрел на мое несчастное лицо: — Знаешь, что ты сделаешь завтра? Ты пойдешь на новую фабрику — я видел объявление, что им требуются рабочие. Они платят хорошие деньги. Так что постарайся не упустить свой шанс. Больше я ничего не желаю слушать…

Прежде чем я успела открыть рот и сказать хоть что-то в свою защиту, он забил последний гвоздь в гроб моей мечты:

— Марианна, не забывай, ты и так причинила нам достаточно хлопот. И я не собираюсь отпускать тебя из дома в пятнадцать лет, чтобы ты еще во что-нибудь вляпалась.

На следующее утро я не пошла в школу. Вместо этого я отправилась на новую фабрику и спросила вахтера, где можно пройти собеседование. Мне велели вернуться в понедельник, сообщив, что, скорее всего, я буду работать за станком для волочения проволоки.

Отец был прав. На фабрике действительно хорошо платили.

Но никакие деньги не могли воскресить мою мечту.

Глава сороковая

Я начала работать в большом здании, входившем в состав промышленного комплекса, одного из многих, построенных в нашем районе. Начальник цеха — худощавый, какой-то бесцветный мужчина в очках с проволочной оправой — сказал, что в следующий понедельник я должна прийти в его кабинет в семь сорок пять утра и он покажет мне, где будет проходить мое двухнедельное обучение. Я буду работать за станком для волочения проволоки и, соответственно, изготавливать проволоку для растущей телекоммуникационной промышленности. Меня научат пользоваться паяльником и различать виды проволоки.

На выходных я ломала голову, что же мне надеть в свой первый рабочий день. Особого выбора у меня не было — пришлось удовлетвориться школьной формой и свитером ручной вязки, купленным в секонд-хенде. Накануне вечером я старательно вычистила и выгладила свои вещи — пусть я буду выглядеть как ребенок, зато хотя бы как опрятный ребенок.

Придя на фабрику, я обнаружила, что в кабинете начальника уже сидели несколько взрослых женщин, которые тоже хотели устроиться на работу. Судя по их виду, они нервничали не меньше меня. Нас отвели в небольшое здание, и после короткого инструктажа мы приступили к первому уроку. Работа была скучной и однообразной, но маленькие руки позволяли мне легко с ней справляться. В конце первого дня все хвалили меня, и работа на фабрике вдруг перестала казаться такой ужасной.

Я была моложе остальных работниц минимум на пять лет. Большинство женщин были замужем за рабочими с окрестных заводов и фабрик. Некоторые переехали сюда из Лондона, привлеченные возможностью отдать детей в хорошую школу и купить вполне приемлемый одноквартирный дом в очередном строящемся районе. Они вели себя довольно дружелюбно, и, когда фабричный звонок возвещал о начале пятнадцатиминутного перерыва, я обычно пила чай с несколькими женщинами, которые решили взять меня под свою опеку, так как работали тут намного дольше меня.

— Ты такая молоденькая! Давно школу-то закончила, милая? — спросила одна, темноволосая, с улыбчивыми карими глазами и золотящимися на курносом носу веснушками. Она сказала, что ее зовут Бев.

— Совсем недавно, — ответила я, в который раз сожалея о том, что мне не удалось воплотить в жизнь мечту о работе в больнице.

Подруга Бев по имени Джин заметила, явно не стремясь меня обидеть:

— Это объясняет, почему ты так одета.

Я вздрогнула. Конечно, я понимала, насколько сильно отличаюсь от этих взрослых женщин с химической завивкой и накрашенными лицами, ведь я-то всегда завязывала волосы в скромный хвост и даже не думала о косметике. Несмотря на то что все мы должны были носить что-то вроде спецодежды, Бев и Джин одевались лучше, чем я когда-либо могла себе позволить. Страх перед тем, что я опять не смогу вписаться в коллектив, постоянно мучил меня. Кроме школьной формы в моем гардеробе было всего лишь несколько платьев, купленных в секонд-хенде, причем ни одно из них не подходило мне по размеру.

Я знала, сколько стоят хорошие вещи. Иногда я позволяла себе засматриваться на витрины, мечтая о модных нарядах, но всегда понимала: мне потребуется много времени, чтобы накопить достаточно денег и купить что-то похожее на одежду Бев и Джин. Отец сразу сказал, какую сумму я должна буду еженедельно отдавать матери за свое содержание, и я, зная, сколько всего мне будут платить, растерянно подумала, что у меня почти ничего не останется.

— Знаешь что, милая, — от Бев явно не укрылось мое подавленное состояние, — я сама шью себе одежду. У меня дома есть электрическая швейная машинка. Так что мне не сложно сшить для тебя несколько нарядов. Тебе всего-то надо принести материал.

Прежде чем я успела опомниться, Бев продолжила, причем говорила она таким тоном, будто мы с ней беседуем об этом каждый день:

— После того как получишь первую зарплату, можем пойти по магазинам. Я хочу взять подработку в субботу — и тебе советую записаться после того, как закончится обучение. А когда освободимся, заглянем в новый магазин, что совсем недавно открылся тут неподалеку, и купим ткань, которая тебе понравится.

— Я должна отдавать большую часть зарплаты маме, — призналась я. — У нас в семье четверо маленьких детей, их кормить надо.

— Не переживай, — успокоила меня Бев. — Много денег на ткань не уйдет. Нам и понадобится-то всего пара метров, вон ты какая миниатюрная. После магазина пойдем ко мне; я сниму мерки, раскрою ткань, а ты пока чаю попьешь. Потом мы с мужем отвезем тебя домой.

В тот день, когда я бормотала слова благодарности, я еще не знала, что это будет началом новой дружбы. Дружбы, которая не раз выручала меня в течение следующих месяцев.

В пятницу после обеда я получила первую зарплату. Деньги лежали в коричневом конверте, на котором было напечатано, по какому принципу она начислялась. Величина зарплаты зависела от того, сколько часов я проработала и сколько времени провела на территории фабрики. Я отнесла конверт домой и отдала его маме, не распечатывая. Она вытащила оттуда одну купюру и несколько монет, остальное вернула.

— Спасибо, Марианна, — сказала она. — Это можешь потратить на себя.

Когда я поделилась с ней мыслями о субботней подработке, мама согласилась, что это хорошая идея, и те деньги я могу оставлять себе. Я почувствовала, как губы растягиваются в улыбке: я все-таки смогу купить ткань.

В одну из суббот мы с Бев отправились в город и обошли несколько магазинов, торгующих материалом. В одном я присмотрела светлую ткань с рисунком из мелких цветов; Бев сказала, что из нее получится хорошая блузка. Потом она отыскала небольшой кусок темно-синего материала и предложила сшить из него юбку-клеш. «Она подчеркнет твою тонкую талию», — улыбнулась Бев, и я, не раздумывая, согласилась. Моих денег хватило только на эти покупки, но я все равно не могла сдержать радостного волнения. Перед тем как пойти домой к Бев, мы отметили удачный поход по магазинам чашкой чая и пирожным с кремом в кафе.

— Я угощаю, — твердо сказала подруга. — Если хочешь, можешь угостить меня в следующий раз, когда получишь сверхурочные.

Час спустя я уже сидела у Бев, а она снимала с меня мерки, чтобы правильно раскроить материал. Едва переступив порог ее дома, я сразу влюбилась в ковер с цветочным рисунком, стол из светлого дерева, вокруг которого стояли стулья ему под стать; меня покорили чистота и порядок, царящие во всех трех комнатах и на кухне. По сравнению с домом Бев у моих родителей просто помойка!

— Нравится? Я больше всего люблю кофейный столик, «Эрколь». Страшно признаться, сколько я за него заплатила, но качество дорого стоит. Купила в рассрочку, — сказала Бев. — Хочу обставить дом по-новому, перед тем как заводить ребенка.

Ее муж, коренастый блондин, был на несколько лет старше моей подруги; он работал на другой фабрике и получал больше, чем мы.

Через некоторое время еженедельный поход в гости к Бев стал хорошей традицией; вечером они с мужем отвозили меня к родителям. Когда их машина в первый раз остановилась на покрытой гравием площадке, я не знала, как они воспримут наш неопрятный дом с грязными занавесками на окнах и облезлой краской на двери. К счастью, если им что-то и не понравилось, они оставили свои мысли при себе, пожелали мне спокойной ночи и уехали.

Отношения Бев с мужем для меня были примером современной семьи. Они оба зарабатывали деньги и сообща решали, как их тратить. По вечерам они вместе ходили развлекаться, предварительно обсудив, что понравится им обоим. Иногда они шли в кино или в паб; раз в месяц они наряжались и отправлялись в ресторан, а потом на танцы. По воскресеньям Бев обычно готовила вкусный обед, пока Фил мыл машину и ухаживал за садом. После еды Фил разбирался с грязной посудой, и они вместе смотрели телевизор или просто бездельничали. Никогда прежде я не встречала мужчину, который помогал бы жене по хозяйству; впервые в жизни я встретила счастливую семейную пару.

Потом Бев поделилась, что единственное, чего им не хватает, это ребенок. Они уже выплатили всю сумму за дом, Фил скоро получит повышение, так что Бев может спокойно уйти с работы. Самое подходящее время, чтобы заводить детей. Они старались изо всех сил, но пока у них ничего не получалось, рассказала она, и в ее карих глазах я заметила неподдельную грусть. Ее слова пробудили во мне чувство вины: что бы сказала Бев, если бы узнала, что я не просто родила ребенка, но и отдала свою дочь чужим людям?

В первые дни после знакомства с семьей Бев я даже позволила себе задуматься о том, что, может быть, и мне посчастливится встретить хорошего человека; может быть, и я когда-нибудь выйду замуж и буду жить в собственном доме. Но стоило подобной мысли возникнуть в моей голове, как я немедленно прогнала ее. Я же прекрасно знаю, что для того, чтобы стать счастливой, нужно вести себя прилично, — разве достойный мужчина примет девушку с таким прошлым?

Как я могла сказать кому-либо, что я не только не являюсь девственницей, но и потеряла невинность в восемь лет?

Глава сорок первая

Когда меня приняли на фабрику, я первым делом отправилась в школу, чтобы сообщить директрисе о решении своего отца. Она сочувственно пробормотала что-то вроде «может быть, когда ты станешь чуть старше», но мы обе знали, что это ничего не изменит. Девочки, поступившие работать на фабрику, редко возвращались к учебе и получали хорошее образование. По глазам директрисы я видела, что она пытается подбодрить меня. Я очень переживала из-за того, что подвела ее, и в тот момент ненавидела отца за его глупое упрямство и нежелание помочь мне хоть как-то улучшить свою жизнь.

В тот день мужчина из соседнего дома возник, словно из ниоткуда, и внимательно выслушал мой постоянно прерываемый всхлипами рассказ о том, что родители отказались отпускать меня в больницу.

Он выразил сочувствие и добавил, что когда-то и ему пришлось отказаться от своей мечты. Он хотел остаться в школе и сдать экзамены, но отец настоял на том, чтобы он поступил на обучение в мастерскую. «За сидение над книжками денег не платят», — якобы любил повторять его отец.

И я поверила, что нас действительно связывают разбитые мечты. Он признался, что, окончив обучение, встретил Дору… «и было уже слишком поздно», добавил он.

Потом я часто спрашивала себя — говорил ли он правду или это была очередная уловка, чтобы привязать меня?

В следующий раз я встретилась с ним лишь через несколько недель; за это время я успела не то что полюбить работу на фабрике, но, по крайней мере, привыкнуть к ней. Меня радовали дружба с Бев и добрые шутки других женщин, от которых не укрылись перемены в моей внешности. Денег за регулярные субботние подработки хватило и на новое белье, и на туфли; я постриглась и в первый раз попробовала накраситься. А уж когда Бев закончила шить для меня юбку и блузку, я почувствовала себя другим человеком.

— И не надо беречь эту одежду, — сказал она. — Я сошью еще, как только купишь ткань.

С мужчиной из соседнего дома я столкнулась в субботу: работа подошла к концу, и я уже уходила с фабрики. На этот раз он решил пройтись вместе со мной:

— Ты сегодня замечательно выглядишь, маленькая леди.

Но я не ответила, потому что злилась на него. Где он был все эти дни? Приходит, когда ему вздумается! Он, видимо, заметил выражение моего лица и понял, что за чувства обуревают меня.

— Скучала по мне? — улыбнулся он.

— Нет! — ответила я. Слишком быстро ответила. — Конечно нет.

Но он знал, что я вру.

— Слышал, ты завела много новых друзей, — продолжал сосед.

Я подумала, что мама рассказала об этом Доре, а Дора — ему. Или он сам подглядывал из-за занавески, когда Бев и Фил подвозили меня домой.

— Наверное, скоро забудешь меня…

Он вызывающе взглянул на меня. И получил ответ, который хотел услышать: что я никогда его не забуду.

Тогда он взял меня под руку и потянул к машине. С изысканным поклоном открыл пассажирскую дверь и помог забраться на сиденье. Но вместо того, чтобы сразу отвезти меня домой, он свернул в лес.

В лесу он потянулся ко мне:

— Иди сюда, Марианна.

Я попыталась увернуться. Он все испортил. Я поняла, что не хочу больше делать те вещи, к которым он меня принуждал. Теперь я знала, что это не просто гадко, но еще и неправильно.

Когда я вскрикнула, он на мгновение замер, а потом начал гладить меня по спине. Я сказала, что хотела просто поговорить.

— Неужели? — улыбнулся он, обняв меня за плечи. Его пальцы нежно скользили по моей шее. — Но ведь тебе нравится это, Марианна, признайся.

Он был прав. Мне действительно нравилось. Мне нравилось, когда меня обнимали, — мне казалось, что в такие минуты я в безопасности. К тому же он до сих пор был единственным человеком, проявлявшим ко мне подобные чувства. С тех пор как родился мой младший брат и родители окружили его любовью и лаской, я втайне мечтала о таком же отношении. Но я прекрасно понимала, что в моих отношениях с соседом есть и другая сторона, которая так пугала меня и к которой так стремился он.

Три недели я сопротивлялась и говорила «нет».

— Что ты ответила им, когда они спросили, кто отец ребенка? — однажды поинтересовался он, хотя ответ был ему известен.

— Сказала, что не знаю, — отозвалась я, надеясь, что он будет хоть немного благодарен за то, что я защищала его.

— А когда ты заполняла документы — я имею в виду официальные документы, на усыновление, — не унимался сосед, — что ты писала в графе «Отец»? «Неизвестен»?

— Да, — взволнованно ответила я. Я хотела, чтобы он понял: я не предала его.

Но сосед тут же объяснил мне, что я нарушила закон: соврала в официальном документе.

Он мрачно посмотрел на меня:

— Марианна, неужели ты не понимаешь, насколько это серьезно?

— Но ты же сам велел никому не говорить! — возмущенно откликнулась я, испугавшись, что на самом деле совершила что-то противозаконное.

В тот же миг я поняла, что дала неправильный ответ. Но тогда я еще не знала, что правильного ответа вообще не существовало.

— Я никогда не просил тебя врать в официальных документах! — резко отозвался он.

Я разрыдалась от несправедливости его слов. И он снова сказал, что никому не даст меня в обиду. Голос его смягчился, губы приблизились к моему уху, он прошептал, что я для него — особенная девочка.

Я попалась в ловушку и теперь не могла уйти.

В тот день я не сказала «нет».

Я проглотила стыд, поскольку отчаянно нуждалась в том, чтобы быть особенной.

Он прекрасно знал, как мною манипулировать. Ему были известны все мои страхи и слабые места, ведь я сама доверчиво рассказывала ему о них.

Почему я снова позволила ему надругаться надо мной? Раз за разом я задавала себе этот вопрос. Я не любила его, только боялась. Я ненавидела то, что он делал со мной. Но я также боялась, что он отвернется и бросит меня. Я понимала, что он сильнее и в конце концов получит все, что хочет. У меня просто не было выбора.

Я не знала, что истинная причина кроется в другом. В пятнадцать лет я все еще была ребенком — одиноким, заброшенным ребенком, с самого рождения лишенным любви и ласки. И я отчаянно нуждалась хотя бы в их подобии.

На этот раз он был осторожен и старался, чтобы нас никто не видел. Он никогда не заходил к нам домой — обычно он поджидал меня где-нибудь между фабрикой и автобусной остановкой. Улыбался, предлагал подвезти, внимательно слушал — в общем, делал все, чтобы я сама тянулась к нему и радовалась нашим встречам.

Когда однажды утром меня стошнило, я поняла, что он был недостаточно осторожен.

Глава сорок вторая

«Наверное, съела что-то не то», — убеждала я себя насколько дней. Но утренняя тошнота не исчезала, и мне пришлось смириться с тем фактом, что еда тут ни при чем, а с момента последней менструации прошло уже три месяца. Конечно, на этот раз он меня не бросит! В первый раз за несколько лет я сама отправилась искать мужчину из соседнего дома.

Когда никого не было поблизости, я зашла к нему в мастерскую и оставила записку, что мне необходимо с ним повидаться.

На следующий день он ждал меня возле фабрики. Едва забравшись в машину, я со слезами на глазах сообщила, что у меня не только задержка, но меня еще и тошнит каждое утро.

— Черт! — Такой была его первая реакция. А потом последовал тот же вопрос, что он задал мне два года назад: — Ты уверена, что это мой ребенок?

Я разрыдалась, потому что злилась на него и мне было страшно.

— Я просто не могу снова через это пройти! — всхлипывала я.

— Не волнуйся, — пробормотал он. — Этого не случится.

Он обнял меня за плечи, но на этот раз вместо защищенности я почувствовала тяжесть, будто его рука вдавливала меня в сиденье и лишала возможности двигаться.

Мужчина из соседнего дома сказал, что ему надо все хорошенько обдумать; он пообещал, что завтра будет ждать меня после работы.

Следующий день тянулся невероятно долго; когда фабричный гудок сообщил об окончании работы, вместо того чтобы задержаться и поболтать с Бев, я торопливо попрощалась с ней, подхватила сумку и поспешила к автобусной остановке. Не успела я пройти и пары шагов, как подъехала знакомая черная машина; сосед открыл окно и приказал мне немедленно забираться внутрь. Он по-прежнему боялся, что кто-то увидит нас вместе.

Мы снова поехали в лес, но на этот раз гораздо дальше, чем обычно. Когда машина остановилась, сосед вышел и полез в багажник; выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Вскоре он вернулся с небольшой сумкой, в которой я заметила бутылку и резиновую трубку. Точно такую же я видела на подносе в руках Доры два года назад.

— Нет! — закричала я и попыталась выскочить из машины. Естественно, он не мог мне этого позволить. Сосед был гораздо сильнее — он резко швырнул меня обратно на сиденье и прижал рукой, чтобы я не вырвалась. Мгновение спустя он уже раздвигал в стороны мои ноги, а я боялась пошевелиться.

Он стянул с меня трусики, и я почувствовала, как в меня входит холодная резиновая трубка. Мне было так больно, что я закричала, — от злости и отчаяния он действовал гораздо грубее, чем Дора, да и мыльная вода в бутылке была не в пример горячее. Всхлипывая от страха, я колотила его по плечам, просила остановиться, но он продолжал накачивать в меня жидкость до тех пор, пока не вылил все до последней капли. Тогда он слез с меня, соединил мои ноги и задрал их вверх.

— Надо немного подержать воду внутри, — наставительно произнес сосед. — Ты ведь хочешь избавиться от ребенка, Марианна? Подумай, что сделает с тобой отец, если узнает.

Его слова снова заставили меня дрожать от страха.

На этот раз болело гораздо сильнее. К тому времени как сосед высадил меня на дороге неподалеку от дома родителей, я едва могла идти от непрекращающихся спазмов и приступов тошноты. Боясь, как бы мама чего не заподозрила, я сразу прошла в свою комнату, сославшись на головную боль.

Засунув в рот скомканный угол простыни, я лежала и с трудом сдерживала стоны. Если сестра услышит, она обязательно расскажет родителям, думала я. На лбу выступили капли пота, приступы боли были чудовищными, а когда, окончательно вымотавшись, я провалилась в милосердный сон, то увидела бассейн, полный крови, и плавающее в нем тело ребенка.

Месячные не пришли. Утром меня снова стошнило.

Мужчина из соседнего дома объявился лишь спустя неделю.

— Ну как? — спросил он, стоило мне сесть в машину.

— Ничего, — последовал тихий ответ.

Со слезами на глазах я рассказала ему, что меня по-прежнему тошнит каждое утро. Мне казалось, что каждое слово, срывающееся с моих губ, превращает доброго друга детства в жестокого незнакомца. Никаких попыток успокоить меня — только злой взгляд холодных глаз.

— Лучше тебе врать, как и в прошлый раз, — сказал он. — Даже и не думай меня в это впутывать. Тебе все равно никто не поверит.

Я пыталась переубедить его. Говорила, что он не имеет права бросить меня на этот раз, что он должен помочь мне. Но мои мольбы отскакивали от него, как от стенки.

— Не веди себя как маленькая, Марианна, — заявил он, когда я остановилась, чтобы перевести дыхание. — Я уважаемый, женатый человек. Спроси кого угодно. А кто ты? Разве все вокруг не знают, что ты уже в тринадцать лет спала с кем попало? Разве не ты соврала в официальном документе, не указав, кто отец твоего ребенка? Так кто же тебе поверит?

Я продолжала умолять его о помощи, но в ответ услышала лишь издевательский смех:

— Если хочешь, чтобы я дал тебе денег на аборт, то забудь об этом. Делать мне больше нечего! И в любом случае, это незаконно. Говорю тебе, ври, как в прошлый раз. Пора бы тебе уже запомнить, что надо делать в таких случаях.

Больше он ничего не сказал. Мы ехали молча; когда до дома оставалось около километра, машина внезапно остановилась. На мгновение мне показалось, что он передумал или нашел способ помочь мне, но я ошибалась. Он всего лишь перегнулся через меня и открыл дверь.

— Вылезай, Марианна, — холодно сказал он. — Нельзя, чтобы кто-то видел нас вместе. К тому же прогулка пойдет тебе на пользу.

Я смотрела на него, не веря своим ушам. Не может же он бросить меня вечером посреди дороги! Или может? Может, может! Увидев, что я все никак не соберусь с мыслями, он толкнул меня к выходу:

— Ты слышала, что я сказал? Вылезай из машины!

Оглушенная его словами, я не нашла в себе сил сопротивляться. Несколько минут я стояла на обочине и смотрела, как вдалеке медленно тают огни его машины. Потом, так и не отойдя до конца от шока, я подняла ворот куртки и побрела домой.

Когда я добралась, машина соседа уже была на площадке. Беспомощно оглянувшись на плотно занавешенные окна его дома, я представила, как он сидит перед камином, уже, наверное, забыв обо мне. Я хотела подойти к его двери, колотить в нее, умолять его о помощи, но я знала, что он лишь рассмеется в ответ и будет отрицать все мои обвинения. В прошлый раз он ведь тоже вышел сухим из воды.

Я снова осталась одна.

Прошло целых два года перед тем, как мы снова встретились.

Глава сорок третья

Несколько недель я провела, как во сне. Днем, на фабрике, я старательно гнала прочь все мысли о беременности. Но по ночам меня мучили страшные, беспокойные сны, я просыпалась на рассвете совершенно разбитая и чувствовала, как живот крутит от страха.

Каждый раз, сидя в туалете и пытаясь перевести дух, я напоминала себе, что прошло слишком много времени с последней менструации и я точно ношу в своем животе ребенка. Просто — в отличие от первой беременности — тошнота не прекратилась на третьем месяце.

Что со мной будет? Этот вопрос не давал мне покоя, но я старательно отмахивалась от него, потому что мне было слишком страшно думать о таких вещах. Я продолжала скрывать растущий живот под просторными кофтами, тщательно полоскала рот и жгла спички в туалете, чтобы скрыть запах рвоты.

Бев заметила первая. Она подошла ко мне во время обеденного перерыва и тихо спросила:

— Марианна, ты беременна?

— Да, — прошептала я. И мгновенно почувствовала огромное облегчение.

Она спросила о сроках и ахнула от изумления, когда узнала, что я уже на шестом месяце. Затем Бев забросала меня вопросами… Помню, с каким ужасом она смотрела на меня, обнаружив, что я не только ни разу не показалась доктору, но еще и ничего не сказала родителям.

Как я могла признаться ей, что они не поймут меня и не поддержат? Слишком свежи были воспоминания о том, как они поступили со мной, когда я забеременела в прошлый раз. Но я не хотела признаваться Бев в том, что для меня это не первый ребенок.

Впившись ногтями в ладонь, я ждала вопроса, которого боялась больше, чем какого-либо другого:

— Кто отец ребенка?

Я не могла ответить «не знаю» — что Бев подумает обо мне? Опустив голову, я бормотала что-то насчет парня, с которым встречалась пару раз.

— Он уехал в Лондон, — сочиняла я на ходу. — Воспользовался мной и удрал.

В глазах Бев не было осуждения, лишь сочувствие. В конце концов, она знала, что у меня мало опыта общения с противоположным полом. Наверное, она подумала, что я влюбилась в первого же парня, проявившего ко мне хоть какой-то интерес. Заметив, что я вот-вот расплачусь, она обняла меня и пообещала помочь.

— Только у меня есть одно условие: ты должна все рассказать родителям.

Я заверила ее, что не буду больше скрывать от них, в какую беду попала.

Бев записала меня к врачу и взяла отгул, чтобы пойти со мной. Доктор осмотрел меня и подтвердил, что я уже на шестом месяце. Сказав, что мне необходимо посетить женскую консультацию, он прописал витамины и таблетки, которые помогут справиться с тошнотой. По его словам, тошнота была вызвана недоеданием и анемией — я нуждалась в хорошем питании и отдыхе. Наверное, он решил, что Бев — моя родственница, потому что чаще всего обращался к ней.

После осмотра подруга отвела меня к себе домой. Судя по всему, ее очень встревожили слова врача о моем состоянии, поскольку она сразу же усадила меня на диван, налила горячего чаю и принесла тарелку шоколадного печенья. Когда я немного отдохнула, Бев села рядом со мной и улыбнулась:

— Мы с Филом поговорили и… в общем, если родители не захотят, чтобы ты оставалась дома, можешь жить у нас, пока все не закончится.

Я никак не могла набраться смелости и рассказать матери о ребенке, но потом все решилось само собой. Через три дня после визита к врачу отец нашел в моей комнате таблетки. И когда я пришла домой с субботней подработки, он уже ждал меня.

Едва переступив порог дома, я поняла: что-то не так, над моей головой явно сгущаются тучи. Мама стояла возле раковины и смотрела в окно, словно не имела никакого отношения к грозе, которая вот-вот разразиться.

На столе я заметила пузырьки с лекарствами. Отец не счел нужным объяснять, зачем он рылся в моих вещах, и только потом я поняла: он давно подозревал, что я беременна. Но в тот момент я не думала об этом.

— Зачем тебе эти таблетки? — спросил он. Голос его был обманчиво спокойным.

— Просто витамины, папа, — ответила я и побледнела, увидев, как наливается кровью его лицо.

Отец в два шага пересек комнату и распахнул на мне куртку.

— Витамины? Для чего, маленькая потаскушка? — закричал он. Никогда прежде я не видела его настолько взбешенным. — Опять умудрилась залететь? — вопил он, тыкая толстым указательным пальцем мне в живот.

Я попыталась прикрыться, но лишь еще больше разозлила его. Тяжелый удар, направленный в живот, — и вот я уже корчусь от боли, а он не дает мне упасть и трясет за плечи так, что я прикусываю язык.

— И что же там у тебя? Проклятая шлюха! — Поток ругани не прекращается, я чувствую себя тряпичной куклой, болтающейся на веревке. — И кто же на этот раз тебя обрюхатил? Кто, говори живо!

Отец выплюнул вопрос мне в лицо вместе с брызгами слюны. И тут во мне проснулась злость. Это несправедливо! Он должен остановиться!

— Ты знаешь кто! — закричала я, внезапно догадавшись, что так и есть.

Отец снова встряхнул меня:

— Назови имя, Марианна.

На этот раз я не молчала. Отец взорвался:

— Я так и знал! Не надейся, что я разрешу тебе принести домой маленького ублюдка!

Он снова замахнулся, чтобы ударить меня. Я согнулась, стараясь защитить живот, и сквозь рыдания попыталась объяснить отцу, что уже договорилась о том, где буду рожать.

— Папа, я все устроила!

Но отец окончательно вышел из себя. Он снова ударил меня, на этот раз гораздо сильнее, а потом бросил на кухонный стол.

Он удерживал меня одной рукой, одновременнорасстегивая ремень. Я пыталась освободиться, вывернуться из его хватки, но беременность сделала меня неуклюжей. Ремень обрушился на мои ноги и спину. Я почувствовала, как металлическая пряжка рассекает кожу, в ушах появился странный шум; помню, закричала мама, а потом я провалилась в темноту.

Когда отец наконец прекратил избивать мое неподвижное тело, он бросился на улицу, сказав матери, что к его возвращению меня здесь быть не должно. Через некоторое время я пришла в себя и на четвереньках поползла в комнату. Чулки порвались, по ногам текла кровь. Но сильнее боли был страх. Страх, что отец повредил малышу.

Я сидела на кровати, обняв живот, и плакала, пытаясь собраться с силами. Я надеялась, что вот-вот откроется дверь и войдет мама. Она спросит, все ли со мной в порядке, сядет рядом и обнимет меня. Я напрасно надеялась. Осознав, что ждать больше нечего, я сложила в пакет одежду и туалетные принадлежности и, морщась от боли, спустилась по лестнице, используя стену в качестве поддержки.

Мама все еще стояла рядом с раковиной, но на этот раз она прижималась спиной к стене и закрывала руками лицо. Ее колотила дрожь.

— Мне жаль, мама, — сказала я. — Мне очень-очень жаль.

Она не ответила.

— Прощай. — Я замерла в ожидании хоть какого-то ответа. Но мама по-прежнему молчала. Я уже открыла дверь, когда услышала ее голос. Напряженный, более тонкий, чем обычно.

— Марианна, — сказала она, — береги себя, доченька.

Мама тихо плакала, слезы бежали по ее щекам. Я развернулась и вышла.

Глава сорок четвертая

Нe обращая внимания на боль в залитой кровью ноге, я, спотыкаясь, брела к автобусной остановке. В голове билась только одна мысль: необходимо как можно скорее добраться до дома Бев и убедиться, что с ребенком все в порядке.

Подъехал автобус, и от пассажиров, конечно, не укрылось мое плачевное состояние; не замечая их удивленных взглядов, я протянула кондуктору деньги за проезд и сказала, на какой остановке мне надо выйти. Сопровождаемая тихими перешептываниями, я села на заднее сиденье и отвернулась к окну. Я ничего не видела, слезы застилали глаза, из носа текло. Отражение показывало незнакомое распухшее лицо, покрытое следами ударов.

От остановки до дома Бев было почти три километра. Я могла бы пересесть на другой автобус, но понятия не имела, какой мне нужен, ведь обычно меня подвозили на машине. Поэтому я решила пойти пешком, хотя каждый шаг давался мне с большим трудом.

Наконец я оказалась перед дверью ее дома и с ужасом обнаружила, что там никого нет. Сегодня же как раз тот вечер, когда Бев с мужем ходят в ресторан! У меня ноги подкосились, и следующее, что я помню, был взволнованной голос соседки моей подруги:

— Господи, девочка, что с тобой случилось?

Не дожидаясь ответа, она позвала мужа; они помогли мне подняться и отвели к себе.

Первым делом с меня сняли разорванные чулки, промыли и обработали антисептиком порезы и забинтовали иссеченные ноги. Все это время соседка не переставала причитать о том, что «малышка не заслужила такого», и грозно бормотала, что «кто-то обязательно поплатится!».

Они с мужем явно подумали, что на меня напали хулиганы, и хотели вызвать полицию. Мне едва удалось их отговорить.

Соседка напоила меня сладким чаем, куда добавила капельку бренди. Наверное, меня сморило прямо у нее на диване, потому что буквально через мгновение я услышала голос Бев.

Подруга крепко взяла меня за руку, переплетя свои пальцы с моими. Я с трудом могла открыть глаза — тяжелая усталость тянула веки вниз.

— Марианна, кто это сделал? — спросила меня Бев.

— Мой отец, — ответила я, едва шевеля разбитыми губами.

Последовал изумленный вздох, а потом над моей головой зашелестели слова «сволочь» и «как он мог так поступить с родной дочерью?» — женщины шепотом обсуждали мое состояние.

Через некоторое время они помогли мне подняться и практически донесли до дома Бев, поскольку я не могла идти сама. Подруга устроила меня в свободной комнате и вызвала врача.

Доктор приехал очень быстро. Он тщательно осмотрел меня и сообщил, что сердце ребенка по-прежнему бьется.

— Скажу честно: это чудо, что у вас не случился выкидыш, — покачал он головой.

Я слышала, как он упомянул о необходимости позвонить в полицию, а Бев стала что-то шепотом ему объяснять. До меня долетели слова «родной отец»; даже не глядя в сторону врача, я почувствовала, как он вздрогнул. Доктор прекрасно знал, что мой отец — не первый и не последний, кто схватился за ремень, обнаружив, что его несовершеннолетняя незамужняя дочь беременна. Но это уже слишком…

Врач сказал, что я должна оставаться в постели и отдыхать.

— Я выпишу ей больничный на неделю, а потом посмотрим, как она будет себя чувствовать, — повернулся он к Бев.

Я услышала, как за ним закрылась дверь, и снова провалилась в сон.

Всю следующую неделю я пролежала дома у подруги. Как-то раз, вернувшись с работы, она сказала, что менеджер по персоналу хочет поговорить со мной, прежде чем я вновь приступлю к своим обязанностям.

— Зачем? — удивилась я.

— Марианна, прекрати, ты же знаешь правила. Беременным женщинам запрещено работать на фабрике, и ты вряд ли сможешь скрыть, что находишься в положении.

Потом Бев призналась, что на самом деле другие женщины давно заметили мое состояние. И к сожалению, от руководства тоже не укрылся факт, что я беременна; они решили до поры до времени делать вид, что ничего не замечают, но пора уже принимать какое-нибудь решение.

Я вернулась на фабрику только для того, чтобы узнать: опасения Бев подтвердились. Меня попросили уйти. При этом менеджер по персоналу попытался хоть как-то смягчить ситуацию:

— После того как все образуется, мы будем рады снова видеть тебя на фабрике, Марианна. Ты замечательный работник, и будет очень обидно, если мы тебя потеряем.

Я задумчиво посмотрела на него: как он ловко выкрутился! «Когда все образуется». В смысле, «когда ты пристроишь куда-нибудь ребенка». После этого не слишком приятного разговора я зашла в отдел кадров, чтобы получить зарплату и премиальные. А в обед мне вручили еще один, довольно пухлый, конверт. Оказывается, другие рабочие решили собрать для меня деньги, чтобы хоть как-то помочь, и, судя по толщине стопки, никто не остался в стороне.

Этого должно было хватить на несколько недель, но…

— Даже и не думай! — Бев решительно отказалась принимать деньги. Я почувствовала, что сейчас расплачусь. Почему эти люди так добры ко мне?

Два месяца спустя появилась на свет моя вторая дочь. На этот раз я рожала в больнице.

Глава сорок пятая

Бев сама выбрала агентство по усыновлению. Ребенка должны были забрать чуть ли не сразу после рождения, но я отказалась, понимая, что для меня это совершенно неприемлемо.

— Я не могу так быстро ее отдать! Даже котят и щенков не забирают от матери, пока она их кормит.

— Но, Марианна, тебе же потом будет тяжелее, — пыталась урезонить меня Бев, а я находила все новые причины, чтобы отложить расставание с дочерью.

Я и так знала наперед все, что она скажет, и не могла согласиться с подругой. Мысль о том, чтобы отдать дочку чужим людям, даже не узнав ее, причиняла мне огромную боль. Ведь в моей памяти навсегда сохранился образ малышки Сони, а если вторую девочку заберут сразу, у меня не останется ничего.

В конце концов Бев сдалась. Она, конечно, не могла понять, что именно творится в моей душе, но сочувствовала мне всем сердцем. Она согласилась, что мы с ребенком можем пожить у нее дома.

— Но только пару недель, не больше, — твердо сказала она.

Когда начались роды, Бев была рядом со мной.

— Какая красивая, — вздохнула я, впервые увидев дочь.

— И правда, — улыбнулась Бев.

Несколько дней, проведенных в больнице, я была счастлива. Я снова держала на руках ребенка, прижимала его к плечу, прислушивалась к тихому сопению. Суровая реальность, где необходимо принимать решения, на время поблекла, оставив нас с дочкой в собственном маленьком мире.

«Эту я не могу потерять», — думала я, прижимая малышку к груди.

И однажды ночью мне приснилось, что мы с дочкой остаемся с Бев и Филом.

А почему бы и нет? Бев же хочет детей, так почему бы ей не взять мою малышку? Все шесть недель, пока я кормила, пеленала и купала дочку, я прокручивала в голове этот сон.

Очевидно, Бев догадалась, что именно я задумала, и дала понять, что это невозможно. Она сказала, что уже поговорила с мужем.

— Марианна, если мы удочерим твоего ребенка, нам больше нельзя будет видеться. И проблема не в том, что тебе нельзя будет остаться у нас. Тебе вообще запретят сюда приходить. Понимаешь почему?

Я не понимала. Я успела полюбить ее уютный дом, полный красивой мебели, с особым, только ему присущим беспорядком. Нет, этот беспорядок не был похож на ту помойку, что развели у себя мои родители: он ограничивался небрежно оставленными на кофейном столике журналами и, быть может, туфельками для танцев, брошенными вечером в прихожей. Книги были аккуратно расставлены на полках, кастрюли, сковородки и прочая кухонная утварь лежали на своих местах, в гостиной пахло не мокрыми пеленками и грязной посудой, а свежей выпечкой, полиролью для мебели и духами «Yardley».

И мне безумно нравилось, что обо мне заботятся. Впервые в жизни я ощущала нечто подобное. За те несколько месяцев, что я была знакома с Бев и ее мужем, она успела стать для меня если не матерью, то старшей сестрой. И я боялась остаться без ее поддержки.

Видимо, вся буря эмоций отразилась на моем лице, поэтому подруга взяла меня за руку и постаралась мягко объяснить, почему они пришли к такому решению.

— Мы хотим своего собственного ребенка, Марианна. У которого будет только одна мама — я. Но если мы возьмем твою дочь, то ничего не получится. Если ты будешь знать, где она, тебе рано или поздно захочется ее навестить — это естественно. Но так нельзя. Это будет нечестно в первую очередь по отношению к самой девочке: как она разберется, кто ее настоящая мама?

Затем Бев рассказала мне, что оставить ребенка себе я тоже не смогу — это нереально в данных условиях. И получится ли у меня дать малышке все необходимое?

Когда мне было шестнадцать, еще не существовало программ социальной поддержки матерей-одиночек и бесплатных квартир для девушек, попавших в такую ситуацию. Незаконнорожденный вынужден был жить с пятном позора, в то время как службы по усыновлению подходили к делу очень ответственно и старались сделать все, чтобы «ребенок попал именно к тем родителям, которые смогут обеспечить его всем необходимым, будут любить и заботиться о малыше». В глубине души я понимала, что для моей дочери этот вариант действительно будет лучше.

Бев заверила меня, что я смогу остаться у них после того, как малышка отправится к приемным родителям. Она понимала: я еще слишком маленькая, чтобы жить самостоятельно. К тому же мне пришлось через многое пройти, и я заслужила небольшую передышку. Муж Бев согласился с ее решением.

Но было одно условие: я должна расстаться с дочерью.

Глава сорок шестая

Лежать в больнице в окружении счастливых родителей, которые заберут своих малышей домой, было невероятно тяжело. Когда мне пришлось пройти через это в первый раз, я была лишь одной из многих, а здесь я оказалась единственной незамужней матерью и уж точно единственной из всех женщин, кому еще не исполнилось двадцать лет. Поэтому мы с дочкой уехали к Бев, как только я оправилась. Я понимала, что нам придется расстаться, и знала, какой нестерпимой будет боль, когда отдам малышку чужим людям, но на этот раз я была гораздо лучше подготовлена эмоционально, к тому же рядом будет Бев, она поможет мне справиться с горем. Единственное, о чем я мечтала, — провести с дочкой хотя бы несколько недель, чтобы в памяти сохранились ее запах, голос и то, как она на меня смотрела.

Дочка была таким же спокойным, светлым ребенком, как и ее сестра. Редко плакала и довольно лепетала что-то, когда я купала ее и целовала в пузико. Она обхватывала крошечными пальчиками мой палец, улыбалась, а я снова шептала, как сильно люблю ее. Ведь именно любовь заставляла меня отдать ее чужим людям: я верила, что новые родители дадут ей гораздо больше, чем смогу я.

Настал страшный день, но на этот раз рядом не было социального работника, который мог бы меня успокоить; я сама вызвала такси и поехала в агентство по усыновлению.

Бев собиралась взять отгул на работе, чтобы поддержать меня, но я попросила ее не делать этого. Сердце разрывалось от боли, но я поступала так ради моей дочери, и должна была пройти через все сама.

Я купила для малышки красивое платье с рукавами-фонариками, кружевным воротником и оборочками. Мне снова хотелось, чтобы новая мама знала, как я люблю свою дочь. Мне ничего не было известно о приемных родителях, кроме того, что они могут обеспечить моей малышке светлое будущее, а они знали мой возраст и кое-что о моем прошлом. И наверное, понимали, почему я не могу оставить ребенка.

Зайдя в агентство, я крепко прижала дочку к себе, в последний раз вдохнула ее особенный сладкий запах, а потом передала сотруднице учреждения.

Я заметила, что забравшая малышку женщина красит ногти в ярко-красный цвет и с одного ногтя лак почти слез. Не знаю почему, но эта деталь неприятно царапнула меня. Мне было не по себе при мысли о том, что теперь она будет отвечать за моего ребенка, а руки уже тосковали по ставшему привычным за несколько недель теплому свертку.

Я отдала сотруднице одежду и игрушки, которые купила для дочки. Та неодобрительно посмотрела на пакет, сказала, что приемные родители и так купят девочке все новое, но вещи взяла.

— С вами свяжутся через несколько недель, — сказала она прощание. — Вам потребуется подписать еще несколько документов.

В следующее мгновение она уже шла с ребенком к машине, и вскоре я потеряла их из виду.

Вернувшись домой, я первым делом налила себе чаю, села за кухонный стол, поставила чашку перед собой и прижала руки к животу.

На этот раз я чувствовала не просто боль потери. Я буквально окаменела. Мне казалось, что часть меня — ту часть, где девять месяцев росли и развивались две мои малышки, — просто-напросто вырезали, оставив пустоту и холод.

Слезы подождут, уговаривала я себя, но ничто не могло их остановить.

Глава сорок седьмая

После расставания с дочерью я несколько недель была безутешна. Я не чувствовала голода, не хотела умываться, одеваться, не выходила на улицу — я просто лежала в кровати, плакала или смотрела в потолок. По утрам я искала глазами кроватку Кэти, которая раньше стояла рядом с моей, и натыкалась на пустоту. Дни напролет я напряженно вслушивалась в тишину, надеясь, что вот-вот зазвучит ее нежный лепет. Каждый раз, стоило хоть на секунду забыть, что малышки здесь уже нет, мне приходилось снова смиряться с мыслью, что для меня она навсегда потеряна. Свинцовая усталость разливалась по рукам и ногам, притупляла чувства до тех пор, пока все тело, переполненное горечью потери, не начинало ломить от тоски и боли.

Я никак не могла принять тот факт, что где-то там, быть может всего в паре километров от дома Бев, живут мои дочери, которых я никогда не увижу. Я отчаянно мечтала о том, чтобы они вернулись ко мне.

Я пыталась представить Соню; ей сейчас уже два года, она, наверное, потихоньку начинает говорить и называет мамой женщину, с которой я никогда в жизни не встречалась.

В те дни мне часто снилась незнакомая комната со стенами, выкрашенными в нежный персиковый цвет. Приглушенный свет льется через большое, выходящее в сад окно, тонкие кремовые шторы тихо покачиваются на ветру. У стены стоит маленькая белая кроватка, застеленная мягким шерстяным одеялом, рядом с ней — уютное кресло с обивкой пастельных тонов. В кресле сидит женщина и баюкает маленькую девочку — мою вторую дочь. Каждый раз я пытаюсь разглядеть лицо малышки, но вместо него вижу лишь размытое пятно.

Когда боль потери становилась совсем невыносимой, я находила убежище в своих фантазиях — там я жила в собственной квартире с двумя дочерьми.

Если бы, думала я, если бы я смогла найти хорошо оплачиваемую работу, то обязательно забрала бы Кэти назад. Ведь последние документы еще не подписаны! Так что официально ее пока не удочерили.

Как только Бев уходила, я принималась лихорадочно просматривать местные газеты в поисках работы, обводила объявления, которые казались мне самыми перспективными, и звонила по указанному номеру.

Раз за разом меня спрашивали, сколько мне лет и какой у меня опыт работы. Через некоторое время я привыкла к ответам вроде «нам нужен кто-нибудь постарше, поопытнее и желательно с образованием», но сдаваться не собиралась. Я продолжала звонить на каждую работу, где предлагали зарплату выше, чем на фабрике.

Страницы маленького блокнота, который дала мне Бев, были исписаны цифрами. Но сколько бы я ни считала, в результате всегда выходило одно: за вычетом платы за жилье и текущих расходов от моей предполагаемой зарплаты не оставалось почти ничего. Я с трудом могла бы купить еду, не говоря уже о том, чтобы содержать двух детей и обеспечивать им надлежащий уход.

Первые недели Бев не трогала меня, но однажды она подошла, села на кровать и протянула конверт с письмом. Мы обе знали, что оно из суда.

— Ты так и не подписала документы? — спросила она.

Я виновато кивнула.

— Марианна, ты должна ее отпустить, — вздохнула Бев. — Конечно, мне не понять, что ты чувствуешь, но ты ведь желаешь для своей дочери лучшей жизни?

— Да, — прошептала я так, что сама едва расслышала свой ответ. Но я и не хотела его слышать, точно так же, как не хотела признавать, что Бев права.

— Ну а теперь подпиши документы. Я знаю, о чем ты мечтаешь, Марианна, но этого не случится. Подумай о том, как себя чувствует та женщина, которая готова дать твоему ребенку все, что ты дать не можешь. Нечестно заставлять ее ждать или беспокоиться, что ты заберешь малышку назад. Ей тоже приходится нелегко.

В первый раз с того момента, как мы познакомились с Бев, я услышала металлические нотки в ее голосе.

Она говорила, что хватит уже витать в облаках, пора вернуться в реальность. Мне всего шестнадцать, у меня вся жизнь впереди. И для своего ребенка я сделала все, что могла.

— Марианна, — добавила она, — ты поступила очень смело. Большинство девушек, отдающих детей на усыновление, даже не хотят посмотреть на них после родов. Ты сделала так, как сочла нужным. Но таким образом ты привязалась к малышке, и теперь тебе гораздо сложнее с ней расстаться.

Конечно, Бев была права. В конце концов, она была взрослее и опытнее. Но она не знала, что всего два года назад мне уже пришлось через это пройти. И даже я не ожидала, что будет так тяжело.

— А теперь, — добавила Бев, — пришло время оставить это в прошлом. Я поговорила с женщиной из отдела кадров на фабрике, рассказала кое-что о тебе и о том, что ты пережила в последнее время. Можешь подойти к ней, как только будешь готова, и она постарается сделать так, чтобы ты вернулась на то же место, где работала раньше. Ну так что, когда ты с ней встретишься?

— Послезавтра, — поразмыслив, ответила я, и Бев поняла, что завтра я собираюсь пойти в муниципалитет и подписать наконец необходимые документы.

Голос подруги смягчился, она взяла меня за руку, чтобы хоть как-то поддержать.

— Марианна, хочешь, я пойду с тобой? На работе можно взять отгул.

И снова я ответила «нет». Подписать документы об отказе — последнее, чем я могла помочь своей дочери. Я хотела сделать это сама.

В то утро я встала рано, приняла душ и оделась с особой тщательностью. Достала новые чулки и костюм, который Бев сшила для меня до того, как я раздалась из-за беременности: пышную юбку и белую блузку. Сейчас, то есть почти год спустя, одежда почти болталась на мне, потому что я не просто вернулась в свою прежнюю форму, но еще и сильно похудела после родов.

Нет, это не поможет, думала я, затягивая пояс и пытаясь хоть как-то скрыть, что юбка мне велика. Только что вымытые волосы слегка кудрявятся, на лице — скромный макияж… что ж, я готова сделать последний шаг. В шестнадцать лет я уже усвоила, что правильный макияж и грамотно подобранная одежда помогают казаться тем, кем мы хотим быть, и произвести нужное впечатление.

До муниципалитета нужно было ехать на автобусе всего несколько минут — и они полностью выпали из моей памяти: я закрываю дверь — и вот я уже на месте. Забавно, я помню, как стучали каблуки по покрытому плиткой полу, и перед глазами до сих пор стоит лицо женщины, сидевшей в кабинете, куда, если верить письму, мне необходимо было явиться. Она спросила, зачем я пришла, и я объяснила, что мне надо подписать формы на усыновление.

— Ах да, есть такие, — равнодушно ответила она, когда я назвала свое имя.

Женщина выдвинула ящик шкафа для хранения документов и быстро отыскала нужные:

— Подпишите здесь. — Судя по ее тону, она отчаянно скучала.

Я взяла протянутую ручку и документы. И это все? Больше ничего не нужно? Обменяться парой слов с равнодушной сотрудницей муниципалитета и расписаться дешевой пластиковой ручкой в двух местах? Мне потребовалось тридцать секунд, чтобы отказаться от прав на ребенка…

— Спасибо, — кивнула женщина и вернула документы на место. Больше она не смотрела в мою сторону: я была хоть немного интересна ей до тех пор, пока держала в руках бумаги. Теперь они надежно спрятаны в ящике, так зачем тратить на меня время? Не говоря ни слова, я развернулась и ушла.

На следующий день я вернулась на фабрику и получила свою работу.

Глава сорок восьмая

Я снова взяла со стола письмо и осторожно провела пальцами по строчкам. Подумать только, пару дней назад моя вторая дочь, Кэти, точно так же держала этот листок в руках. Прочитав письмо несколько раз, я задумалась, стоит ли говорить ей все.

«Но ты заслуживаешь знать правду, — подумала я. — Ты имеешь право услышать о своей сестре, ведь если ты нашла меня, что помешает и ей сделать то же самое? И когда мы встретимся, я должна буду открыть вам все тайны».

В тот день я разговаривала с Кэти так, будто она сидела рядом со мной на диване.

«Кэти, я не смогу солгать, что твой отец — легкомысленный паренек, вскруживший мне голову и сбежавший в Лондон, — обращалась я в пространство. — Ты захочешь узнать его имя, где он работает, чтобы отыскать и его тоже. И сестре твоей я не смогу сказать, что не знаю, кто ее отец. Вы же мне просто не поверите! Но… неужели мне придется признаться, как все было на самом деле?»

Я снова вспомнила о том, как мне пришлось врать в тринадцать лет и какие последствия повлекла за собой моя ложь…

Глаза помимо воли обратились к фотографии в серебряной рамке, стоявшей на каминной полке. Мы с мужем — снимок сделан несколько месяцев назад в Озерном краю, куда мы поехали, чтобы отметить годовщину свадьбы.

Муж решил сделать мне сюрприз: организовал все втайне от меня, а потом, заговорщически улыбаясь, показал билеты на самолет и сообщил, что мы проведем четыре дня в первоклассном отеле. Во время поездки кто-то сфотографировал нас, и, вернувшись домой, я поставила снимок в рамку.

Я вышла замуж за человека ростом почти в два метра, так что на его фоне я всегда казалась еще более хрупкой и миниатюрной. На фотографии он обнимал меня за плечи, а я доверчиво смотрела на него снизу вверх и счастливо улыбалась.

Я вглядывалась в снимок, и постепенно на месте взрослой Марианны возникала девочка-подросток. Она беспомощно смотрела на меня — испуганная и по-своему милая. Именно эти два качества сделали меня желанной жертвой…

Не желая больше думать о неприятном, я переключилась на другое.

Мои мысли обратились к тому вечеру, когда я встретила Боба, своего будущего мужа, человека, рядом с которым я смогла наконец-то почувствовать себя в безопасности.

К тому времени как я вернулась на фабрику, к нам поступило множество девушек из Лондона. Если они и слышали что-то обо мне, то никак это не показывали. Их больше интересовало, какие наряды носят в этом месяце и где на танцах можно познакомиться с самыми красивыми парнями. Такие вот беззаботные девчонки и убедили меня сесть за их столик на ежегодном праздничном вечере, который фабрика устраивала для своих сотрудников.

— Давай, Марианна, — вмешалась Бев, когда заметила, что я собираюсь отказаться. — Пора тебе снова начинать общаться с людьми. А я сошью тебе новое платье. У меня есть кусок потрясающей ткани, если над ней поработать, ты легко вскружишь кому-нибудь голову!

Память живо нарисовала картинку: я стою на стуле и боюсь пошевелиться — вдруг в меня воткнется булавка; Бев кроит, а потом прострачивает на машинке светлую, очень приятную на ощупь ткань; она с головой ушла в работу, а у меня такое чувство, будто вернулись старые времена. Радио играет какую-то незатейливую мелодию, подруга умудряется подпевать, несмотря на то что губы у нее плотно сжаты — надо же как-то удержать пару-тройку булавок, которые могут пригодиться в любой момент. Я завороженно смотрю, как под ее ловкими руками отрез дешевого хлопка превращается в стильный наряд.

— Давно надо было сшить тебе что-нибудь новенькое! — восклицает Бев, с азартом подшивая платье с квадратным вырезом и длинной пышной юбкой.

Вечером за нами приехал маленький автобус. Половину мест уже занимали девушки, явно намеревавшиеся отлично провести вечерок и по этому поводу разодевшиеся по последней моде. Глядя на них, я поняла, что в долгу перед Бев: мое платье выглядело ничуть не хуже, так что я могла расслабиться и не переживать из-за того, как я одета. Я ощутила аромат духов и запах лака для волос (то тут, то там раздавалось слабое «пшш» — девчонки в последний раз поправляли прически). Все весело смеялись в предвкушении праздника, добродушно подшучивая друг над другом.

Как только автобус остановился, вся наша компания суетливо выбралась наружу и, сжимая сумочки в руках, направилась к отелю, где проводилось мероприятие.

Едва я прошла через широкие двойные двери, как официант в строгом костюме вручил мне бокал с ярким коктейлем; я с благодарностью приняла угощение, сделала глоток и почувствовала, что напряжение окончательно уходит.

Для вечера фабрика сняла большой зал; примерно половину зала занимали столы, с разнообразными блюдами, но в дальнем конце было достаточно места для танцев. На праздник пригласили музыкантов, которые играли что-то легкое и ненавязчивое, пока мы ужинали.

После того как официант поставил передо мной десерт, одна из новеньких наклонилась ко мне и сказала:

— Марианна, а ты знаешь, что наши имена включены в список претенденток на звание Принцесса фабрики?

Ничего не понимая, я обернулась к Бев, которая сидела за соседним столиком.

— На меня не смотри! — засмеялась она. — Это парни тебя записали, я тут ни при чем!

У меня в руках оказался еще один коктейль, и я осушила бокал одним глотком. Мне придется стоять на танцполе, в то время как окружающие будут пялиться на меня?! Сама мысль об этом вызывала желание вскочить и сломя голову бежать к выходу. Но я знала, что выбора у меня нет.

Одиннадцать девушек, чьи имена также значились в списке, уже выстроились на площадке; новенькая схватила меня за руку и потащила к ним.

— Расслабься, милая! — улыбнулась симпатичная блондинка. — Это весело!

Она прошлась перед зрителями, плавно покачивая бедрами, чем вызвала бурю аплодисментов. Затем настала моя очередь. Я обошла вокруг танцпола так быстро, как могла, надеясь, что щеки мои не стали совсем уж свекольного оттенка. Удивительно, но мне аплодировали, кажется, даже больше, чем моей предшественнице.

Тем не менее первое место заняла именно та симпатичная блондинка. А второе — я. Когда на меня вешали розовую ленточку, я почувствовала, что заливаюсь румянцем. Но было приятно, не скрою.

После конкурса музыканты заиграли что-то более энергичное, и парни стали приглашать меня танцевать. Несмотря на смущение, я не отказывала тем, с кем вместе работала.

Когда вечер уже подходил к концу, я заметила, что за столиком неподалеку от нас сидит компания достаточно взрослых мужчин, которые не танцевали, а только смотрели. Внезапно внутренний голос посоветовал мне: «Пригласи его!» Мне не надо было уточнять, кого именно: конечно, того, темноволосого, похожего на Саймона Темплара, актера, который играл в сериале «Святой»!

«Ни за что!» — попыталась увильнуть я, но внутренний голос не унимался. Моим телом словно завладела незнакомая мне отчаянная девушка, не боявшаяся рисковать. Я ничего не могла с ней поделать, и в следующий миг уже стояла перед столиком, улыбаясь темноволосому незнакомцу и приглашая его на танец.

— У тебя очень красивая улыбка, — сказал он.

Я заметила, как он что-то шепнул другу, и почувствовала, что снова заливаюсь румянцем. Потом я выяснила, что он сказал своему приятелю: «Понаблюдай за выражением ее лица, когда я поднимусь».

— Хорошо, пойдем танцевать! — в ту же минуту сказал он и встал со стула. Я поняла, что едва достаю макушкой до его груди. — Если ничего не получится, придется тебе становиться мне на ноги!

Запрокинув голову, я увидела, что он весело улыбается. Мы познакомились, я узнала, что его зовут Боб. Потом он поинтересовался, сколько мне лет.

— Семнадцать, — ответила я, а он признался, что старше меня на целых восемь лет.

В тот вечер Боб проводил меня, а на следующий день мы пошли гулять. Не помню куда именно, но точно знаю, что все это время мы говорили, говорили и говорили без остановки, и мне казалось, будто я знаю его всю жизнь.

Бев и Фил были дома, когда Боб заехал за мной. По их взглядам я поняла, что у него всего одна попытка, и если что-то пойдет не так… Помня о прошлом, они по-прежнему старались меня защитить.

— Надо сшить тебе еще несколько нарядов, нельзя же все время ходить на свидания в одном и том же, — улыбнувшись, сказала Бев, когда я вернулась домой в то воскресенье. — Ведь ты собираешься и дальше с ним встречаться?

Одного взгляда на мое сияющее от счастья лицо хватило, чтобы ответить на ее вопрос. Пока мы с Бев мыли посуду после обеда, подруга призналась, что им с Филом Боб показался очень милым. Но ни я, ни она не решились произнести вслух то, что нас действительно волновало.

Если мы с Бобом продолжим встречаться, то рано или поздно мне придется рассказать ему о Кэти — и подобная перспектива была единственным облачком, омрачавшим первые недели наших отношений. Что будет, когда он узнает о ребенке? Каждый раз при виде Боба моя решимость улетучивалась. Я была настолько счастлива рядом с ним, что боялась все испортить. Я знала, что нравлюсь ему, он обращался со мной, как с нежным цветком. Но что он скажет, когда я сообщу ему про Кэти? Как он поступит?

Невозможно было вечно откладывать этот разговор. Однажды, когда мы пошли с Бобом в паб, я залпом осушила бокал джин-тоника и, набравшись смелости, призналась, что мне нужно сказать ему кое-что очень важное. Не здесь, в машине.

Боб еще не успел допить свое пиво, но мои слова, судя по всему, заставили его забеспокоиться. Он встал, и мы вышли на улицу.

Я решила придерживаться той же истории, что изложила Бев, — о парне, который бросил меня и сбежал в Лондон.

— Я знаю, — просто ответил Боб, когда я выдавила из себя, что у меня был ребенок и я отдала его приемным родителям. — Я знал, когда пригласил тебя на свидание во второй раз. Парни с работы рассказали.

Оказывается, все это время Боб был уверен, что я во всем признаюсь, когда буду готова, и терпеливо ждал. Он взял меня за руку, и моя маленькая ладошка утонула в его большой.

Боб сказал, что у всех есть право на одну ошибку и что он знает меня достаточно хорошо, чтобы попросить стать его женой. Он пообещал заботиться обо мне, оберегать меня. Ему было известно о том, как поступили со мной мои родители, когда узнали, что я беременна, но теперь никто не посмеет причинить мне боль. А потом он сказал: это даже хорошо, что парень, от которого я забеременела, уехал в Лондон. Потому что, если бы он, Боб, мог до него добраться, ему бы не поздоровилось. Ведь я была несовершеннолетней! Несовершеннолетняя доверчивая девственница, которой бессовестно воспользовались, — вот что думал обо мне Боб.

И тем не менее предложение стать его женой прозвучало для меня неожиданно.

— Женой? — переспросила я, так как не до конца верила, что такое возможно.

— Марианна, наверное, я слегка тороплю события, но мне показалось, что я тебе немного нравлюсь! — смущенно улыбнулся Боб.

Заикаясь от волнения, я ответила «да». Да, он мне очень нравится. И да, я согласна стать его женой.

Он хотел, чтобы я познакомилась с его родителями. Боб был уверен, что я обязательно им понравлюсь.

А потом он сказал кое-что, что я предпочла бы не слышать: он хотел познакомиться с моими родителями.

Когда я шла домой в тот вечер, у меня было такое чувство, будто я лечу. Но стоило мне лечь в кровать и накрыться одеялом, я снова услышала слова Боба: «У всех есть право на одну ошибку».

Тогда я решила, что о второй ошибке он не узнает никогда.

Глава сорок девятая

Я знала, что Боб слышал о пристрастии моего отца к выпивке и его неспособности контролировать свой гнев, но меня почему-то больше волновало, что мой будущий муж подумает о доме моих родителей.

Я пришла к матери в первый раз с того самого дня, когда меня вышвырнули на улицу; время я выбрала так, чтобы ни в коем случае не столкнуться с отцом. Оказывается, до нее уже дошли слухи, что я встречаюсь с хорошим человеком, и она очень за меня рада. Не знаю, откуда ей стало это известно, но, скорее всего, от отца. В пабах, где он напивался, запросто можно было встретить рабочих с фабрики.

Я рассказала матери, что Боб знает о Кэти, но все равно сделал мне предложение, и объяснила, что теперь он очень хочет встретиться с моими родителями.

— A другая девочка? — спросила мама. — Ему известно про твоего первого ребенка?

Я покачала головой.

— Мама, пожалуйста, не заставляй меня рассказывать ему о ней, — взмолилась я, глядя ей в глаза. — Если я признаюсь, что у меня был еще ребенок, он обязательно захочет выяснить, кто отец. Боб знает меня слишком хорошо, чтобы поверить, будто в тринадцать лет у меня было столько парней, что я не могу вспомнить, от кого забеременела. К тому же мне было всего лишь тринадцать, я была несовершеннолетней — он точно этого так не оставит.

Мама опустила глаза, вздохнула и предложила привести Боба в субботу.

— Постарайтесь приехать до того, как твой отец уйдет в паб, — посоветовала она.

Я очень хотела рассказать Бобу о первой дочери. Я мечтала о том, чтобы между нами не было тайн, тем более таких, и мне, конечно, хотелось, чтобы мы были честны друг с другом накануне свадьбы. Но его слова об «одной ошибке» по-прежнему звучали у меня в голове. А потом случилось кое-что, лишившее меня возможности выбора.

На пороге дома Бев появился отец двух моих дочерей.

В тот день подруга и ее муж ушли на работу рано утром, а я еще только собиралась.

Открыв дверь, я не сразу поняла, кто передо мной. Я увидела мужчину среднего роста, скорее худого, чем стройного; его одежда явно знавала лучшие времена: пиджак лоснился на рукавах, на потрепанном галстуке были видны застарелые пятна от соуса или чего-то еще, брюки вытянулись на коленях. Темные с проседью волосы зачесаны назад и тщательно прилизаны, и без того не слишком приятную картину завершал настороженный, мечущийся туда-сюда взгляд. Этот человек явно пытался высмотреть, есть ли в доме кто-нибудь, кроме меня. А потом я учуяла запах: бензин, масло для волос и сигареты. Сомнений не было: передо мной стоял мужчина из дома по соседству.

— Ну здравствуй, маленькая леди, — сказал он. — Разве ты не предложишь мне войти?

Я хотела захлопнуть дверь перед его носом. Хотела, чтобы он навсегда исчез из моей жизни.

Судя по всему, мои желания ясно отразились на моем лице, поэтому он поспешно переступил через порог и фыркнул:

— Да ладно тебе, Марианна, мы же не хотим, чтобы соседи начали болтать всякий вздор? Не теперь, когда ты стала респектабельной молодой дамой. Так что лучше тебе меня впустить.

Мысль о том, чтобы выставить его, все еще казалась мне на редкость соблазнительной, но я придумала кое-что еще. Возможно, у меня получится навсегда отбить у него желание вмешиваться в мою жизнь. Я глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться, и впустила его в дом.

— Что тебе нужно? — спросила я, едва закрылась дверь, хотя и так знала ответ. Зачем еще ему искать меня? Только чтобы получить то, чего он всегда хотел.

Но я уже больше не маленькая перепуганная девочка, не так ли?

— Слышал, ты замуж выходишь, Марианна. Очень рад за тебя. Подумал, надо заглянуть и лично поздравить мою маленькую леди.

Он развел руки в стороны, пытаясь обнять меня, но я быстро увернулась.

— В чем дело? Неужели ты не хочешь поцеловать своего доброго старого друга? Только не говори, что забыла обо мне.

Я вздрогнула и сказала, что ему лучше поскорее убираться отсюда: Бев вернется с минуты на минуту.

— Марианна, хватит говорить глупости, ты никогда не умела врать, — с наглой усмешкой ответил он. — Я знаю, что она работает в утреннюю смену и не вернется до полудня. — С этими словами он решительно направился в гостиную, где без стеснения развалился на диване. — Я всего лишь хочу немного поболтать с тобой, — сказал он.

Я начинала нервничать. Он внимательно осматривал комнату, подмечая все детали:

— Неплохо устроилась, как я погляжу. Мебель хорошая, дорогая, наверное…

Я не ответила, надеясь, что он наконец скажет, зачем пришел.

— Так, значит, твоей подруге обо всем известно? Я имею в виду детей, которых ты отдала на усыновление, — произнес он голосом близкого друга детства. Именно таким тоном он уверял меня, что будет защищать и никому не даст в обиду.

— Конечно, она знает о Кэти, — отрезала я. — Я жила здесь перед родами.

— Интересно, что же ты ей рассказала? Вряд ли правду, — снова фыркнул он. — Кстати, забыл сказать: твоя младшая сестра подросла и стала очаровательной маленькой девочкой.

Меня передернуло от отвращения, а потом я почувствовала, как где-то в глубине закипает ярость.

— Могу поспорить, что здоровяк, решивший на тебя жениться, не знает и половины о твоем прошлом, — продолжал издеваться сосед. — Как он удивится, когда выяснится, что ты даже вспомнить не можешь, в каком возрасте лишилась девственности. — Он по-прежнему знал мои слабые места и бил прицельно. — Вот что я тебе скажу, Марианна: если будешь хорошо себя вести, я буду молчать о твоем первом ребенке и о том, сколько лет тебе было, когда ты его родила.

Он плотоядно усмехнулся и потянулся к ширинке. В этот момент ярость поглотила детский страх, таившийся во мне все это время.

— А вот тут ты ошибаешься! — Я старалась, чтобы мой голос звучал как можно увереннее. — Я во всем призналась Бобу. И знаешь, что он сказал? Что я ни в чем не виновата, что я была всего лишь ребенком. Ты прав только в одном: мне действительно пришлось ему кое в чем соврать. Например, что отцом первой девочки был старшеклассник из школы, а вторым — парень, с которым я встречалась. И знаешь, что сказал Боб, когда услышал об этом?

Потрепанный жизнью мужчина, сидевший на диване, ничего не ответил. Судя по всему, он просто не мог подобрать нужные слова, и я, предчувствуя победу, сама ответила на свой вопрос:

— Он сказал, что не хочет знать их имена. Потому что, если узнает, им не поздоровится, особенно первому, от которого я забеременела в тринадцать лет. Так что у меня есть только один секрет от Боба — твое имя. И для тебя же будет лучше, если я постараюсь его сохранить.

Меня трясло от злости, когда я выплевывала эти слова ему в лицо. У меня получилось. Он понял, что больше не имеет надо мной власти.

— И еще кое-что. Если я услышу, что ты набиваешься в друзья к моей сестре, это поможет мне вспомнить твое имя.

Наши взгляды пересеклись на мгновение, но я не отвела глаз — так и стояла, гордо выпрямив спину. Он встал и ушел, не сказав ни слова.

Помню, как только за ним закрылась дверь, я прислонилась к стене, пытаясь сдержать тошноту, и все никак не могла поверить, что победила.

В тот день я в последний раз разговаривала с этим человеком.

Глава пятидесятая

Я сказала Бобу, что поговорила с мамой и мои родители будут рады видеть нас в субботу. Он тепло улыбнулся мне:

— Это же здорово, Марианна! А теперь я бы очень хотел, чтобы ты взяла отгул в пятницу и не брала никаких подработок на выходные. Я запланировал кое-что особенное.

— Что? — настороженно спросила я, потому что очень не любила, когда от меня что-то скрывали, и мне совсем не хотелось терять оплату за целый день в случае, если это окажется чем-то неважным. Но Боб, очевидно, решил подразнить меня, он всего лишь загадочно улыбнулся в ответ и сказал, что мне нужно набраться терпения — скоро я и так все узнаю.

— В пятницу будь готова выехать в девять — мы собираемся в Лондон! — Мне пришлось довольствоваться этим.

Несмотря на то что мы жили не так далеко от столицы, я была там всего несколько раз и заранее радовалась поездке.

Утром в пятницу я встала, оделась и была готова к выходу даже раньше, чем проснулись Бев и ее муж. Внутренний голос взволнованно шептал, что Боб запланировал нечто особенное.

Мы проехали только часть пути, а потом припарковали машину у станции метро и спустились под землю. Час пик уже прошел, но я все равно крепко держалась за руку Боба, пока он вел меня сквозь толпу. Спустя час и одну пересадку мы прибыли на Хэттон Гарден.

— Ты никогда здесь не была? — спросил он и рассмеялся, когда я призналась, что не имею ни малейшего представления, где это «здесь».

Боб взял меня за руку и повел в маленький магазин. Позвонил в звонок, и дверь нам открыл старик в черной одежде.

— Если мы собираемся встретиться с твоим отцом, то, думаю, лучше нам будет кое-что ему показать. — Боб с заговорщической улыбкой подтолкнул меня внутрь. Я зашла в магазин и увидела бесконечные ряды блестящих колец.

Признаться, я потеряла дар речи — за все это время я ни разу не думала о кольце. Боб хотел взять меня в жены — разве можно было мечтать о чем-то большем?

Я стала примерятькольца одно за другим: все они были прекрасны, и каждое казалось по-своему волшебным. А потом мой взгляд зацепился за кольцо, которое отличалось от остальных. Выглядело оно очень просто: неширокое, чуть выпуклое, с несколькими бриллиантами. Я надела его на палец, но, к несчастью, оно оказалось слишком большим.

— Если вам нравится именно это кольцо, то его можно уменьшить, — заверил меня улыбающийся ювелир, и я не могла сдержать ответной улыбки, когда он сообщил, что на работу потребуется всего час.

— Мы пока погуляем по окрестностям, Марианна. — Боб уже тянул меня к выходу. — А потом вернемся за кольцом.

Мы бродили по улицам, любовались старыми церквями, которых было немало в этой части города. Мне казалось, будто это прекрасный сон. Через час мы вернулись в магазин, и я снова померила кольцо. Теперь оно сидело идеально. Я не хотела его снимать, но Боб сказал, что еще рано. Он положил его в бархатную коробочку и сунул в карман. Потом мы нашли уютный китайский ресторанчик неподалеку и заказали обед. И только тогда, вытащив коробочку, Боб надел мне кольцо на палец, как полагается. Я была на седьмом небе от счастья!

— Сегодня вечером мы поедем к моим родителям, — сказал Боб. — Они хотят отпраздновать с нами это событие.

Я встречалась с его родителями только один раз и сейчас чувствовала себя несколько неуютно. Боб вырос в большом доме, где стояла со вкусом подобранная мебель, где стены украшали семейные фотографии и изящные акварельные пейзажи, где было полно шкафов с книгами. В сравнении с этим дом моих родителей выглядел просто развалюхой.

Словно прочитав мои невеселые мысли, Боб ласково сжал мне руку.

— Марианна, я женюсь на тебе, — сказал он. — И мама только рада, что я наконец собрался остепениться; ей можно больше не волноваться по этому поводу. Так что, прошу тебя, прекрати дрожать.

Он был прав. Его родители встретили нас на пороге, широко улыбаясь, а потом все долго любовались моим кольцом. Отец Боба сдержанно пожал ему руку, а мать поднялась на цыпочки и гордо расцеловала сына в обе щеки. Меня она тоже обняла и поцеловала, а потом даже немного всплакнула, пока ее муж открывал шампанское. Потом он произнес небольшую речь о том, как они рады, что я стану членом их семьи, мы выпили и приступили к ужину.

В ту ночь я долго не могла уснуть от волнения. «Пожалуйста, — мысленно молилась я, — пожалуйста, Господи, если ты есть и слушаешь меня сейчас, я прошу тебя, не дай кому-нибудь испортить наше счастье».

На следующий день, то есть в субботу, мы с Бобом отправились к моим родителям. Всю дорогу я нервно крутила кольцо на пальце. Если Боб что-то и заметил, то ничего не сказал; мой будущий муж практически без умолку болтал о том, где мы будем жить после свадьбы. «Думаю, купить дом будет разумнее, чем снимать», — рассуждал он, а я просто кивала, радостно соглашаясь со всем, что он говорит.

Мне показалось, что мы доехали слишком быстро. При воспоминании о последней встрече с отцом в животе заворочался холодный комок. Интересно, как он отреагирует на наш приход? И как будет вести себя с Бобом?

К моему удивлению, дверь открыл именно отец. Более того, он с энтузиазмом пожал руку Бобу.

— Заходите, заходите! — Отец махнул в сторону кухни, и я поняла, что он все-таки успел выпить, — достаточно, чтобы прийти в благодушное настроение, но не слишком много, чтобы потерять контроль над собой.

— Не собираюсь я пить этот чертов чай, когда дочь почтила нас визитом! — заявил он и принес несколько бутылок пива: для себя и для Боба. Маме и мне он налил по бокалу сладкого шерри.

Отец сказал, что он рад за нас с Бобом, а потом долго рассматривал кольцо и восхищался. Думаю, его больше интересовала цена, а не то, как оно выглядит. Мама лишь кивнула в знак одобрения, но больше ничего не сказала; было видно, что она нервничает.

— А где малыши? — спросила я, оглядываясь в поисках братьев и сестры. Родители объяснили, что старшие ушли в гости к друзьям, а младших взяла к себе Дора.

Внезапно отец внимательно посмотрел на меня, и дружелюбное выражение быстро покинуло его лицо. Я сжалась, понимая, что надвигается неизбежный разговор, которого так боялась.

— Ну, Марианна, ты уже рассказала своему нареченному о ребенке?

В комнате мгновенно воцарилась тишина. Мысль о том, что мой будущий муж сейчас может узнать об обеих дочерях, пронеслась в моей голове, а вслед за ней возникла ужасная картина: Боб просит меня вернуть кольцо.

Любимый тем временем заговорил, спокойно, но убедительно:

— Послушайте, я хочу, чтобы вы кое-что поняли. Меня не волнует прошлое Марианны. Важно только наше с ней будущее. Она — та девушка, которую я люблю и на которой собираюсь жениться, и мы сделаем это, дадите вы свое благословение или нет. Я буду беречь Марианну и заботиться о ней всю свою жизнь. — Боб вытянулся во весь свой немалый рост, обошел вокруг стола, встал за моей спиной, обнял меня за плечи, слово намеревался защитить, и без улыбки посмотрел на отца. — Так что вам не стоит волноваться за нее. — Тут он замолчал, чтобы следующие слова прозвучали более весомо: — Или когда-либо упоминать о том, что произошло.

Я почувствовала, как глаза наполняются слезами любви и страха. Господи, подумала я, что сейчас скажет папа? Но ни в тот день, ни когда-либо в будущем отец не рискнул больше поднимать в разговоре эту тему, чтобы не злить Боба.

Я повернулась к жениху и одними губами прошептала:

— Спасибо.

Это был последний раз, когда кто-либо упоминал о моем прошлом.

Восемь месяцев спустя мы поженились.

Глава пятьдесят первая

Через пару недель после поездки в Хэттон Гарден и официального обручения Боб сообщил, что у него для меня есть еще один сюрприз. Он встретил меня после работы, и мы поехали по незнакомой дороге куда-то, где я еще не была. Машина остановилась перед домом с табличкой «Продается».

Я вопросительно взглянула на Боба, и он объяснил, что собирается подать заявку на приобретение недвижимости, — ему нужно только мое согласие. Если мне все понравится, то мы купим этот дом.

— Конечно, придется немножко поработать, Марианна, — извиняющимся тоном сказал он. — Но это можно будет делать по выходным. Будем приезжать сюда, красить, кое-что доделывать. Вместе справимся. Я неплохой плотник, так что сам смастерю шкафы для посуды и, если хочешь, соберу новую кухню.

Я шла по комнатам и представляла, как мы покрасим стены в яркие цвета, как повесим на окна светлые шторы — обязательно попрошу Бев сшить их для меня, — как подберем мебель в тон, светильники, лампы…

Вскоре нам вручили ключи, и мы стали проводить там практически каждый вечер. Боб взял на себя тяжелую работу — например, вставлять новые рамы, — а я красила стены, оттирала и покрывала лаком деревянные полы. Мы решили, что проведем наш медовый месяц в этом доме, и хотели, чтобы все было готово ко дню свадьбы.

Боб сказал, что не любит жить в долг, поэтому в банк мы обратились только за кредитом на дом. Свадьбу мы собирались оплачивать сами, поэтому в целях экономии выбрали для регистрации городскую управу, а не церковь.

Родители Боба немного расстроились из-за того, что не будет пышного венчания, но они понимали: мои родители находятся не в том положении, чтобы помогать нам деньгами. Они предложили не обращать внимания на стереотипы и принять помощь от них, но тут мы с Бобом уперлись: мы сами будем платить за свою свадьбу, в конце концов, мы ведь оба работаем. После того как мы объяснили это, мама Боба с улыбкой сказала, что не зря посеяла семена гвоздики в тот день, когда мы объявили о помолвке. Она сразу подумала, что из этих цветов получатся замечательные бутоньерки для церемонии! А папа его просто сказал, что теперь ему будет чем заняться на выходных: он полон решимости, засучив рукава, готовить дом к нашей первой брачной ночи!

На неделе мы подбирали новую мебель, а по субботам и воскресеньям занимались сборкой. Кое-что сгодилось и из старой: облезлые дверцы посудных шкафов, покрытые зелеными чешуйками, были отчищены и выкрашены блестящей белой краской. В ванной положили новую плитку, а швейная машинка Бев все эти дни работала на пределе возможностей, подшивая шторы для каждой комнаты. «Свадебный подарок!» — с такими словами подруга вручила нам увесистый сверток, закончив свою работу.

Мне дали задание: выбрать материал и краску для нашей спальни. Я как-то рассказывала Бобу, что, когда жила в родительском доме, мечтала о собственной комнате, отделанной и обставленной, как я хочу.

— Ну теперь ты можешь выбирать, что твоей душе угодно. Надеюсь, ты не будешь возражать против того, чтобы делить комнату со мной! — со смехом сказал Боб, и я вспыхнула, подумав о первой брачной ночи.

Стены я выкрасила в светло-кремовый, на окна повесила голубые занавески, потом отправилась в большой универмаг и на сэкономленные деньги купила одеяло, набор желто-синего постельного белья и покрывало. Теперь новая двуспальная кровать, которую родители Боба собирались преподнести нам в качестве свадебного подарка, должна была идеально вписаться в обстановку.

Увлеченные подготовкой дома, мы не заметили, как пролетели несколько недель и настало Рождество. Пришло время строить свадебные планы!

Племянницу Боба и мою сестру назначили подружками невесты; и снова швейной машинке Бев пришлось изрядно потрудиться, чтобы к сроку изготовить голубые бархатные платья, отделанные белым мехом.

Я обегала немало магазинов в поисках свадебного наряда и наконец нашла то что нужно: изящное кремовое платье длиной до колен с белым мягким жакетом.

Дату назначили на середину февраля. В день торжества я поднялась на рассвете, чтобы успеть подготовиться. Бев накрасила меня с особой тщательностью, потом вытащила из моих волос бигуди, уложила локоны и полила лаком. Я аккуратно надела платье, и подруга закрепила большой белый цветок у меня на голове. Последний штрих — белые туфельки на высоком каблуке, — и я готова!

До городской управы мы с Бобом доехали в одной машине.

— Завтра начнется наше совместное путешествие по жизни, — сказал он накануне вечером, — так что мы можем не разлучаться с самого начала.

Когда машина остановилась у управы, Боб помог мне выбраться. Я посмотрела на своего будущего мужа снизу вверх и счастливо вздохнула: какой же он у меня красивый! Темные волосы зачесаны назад, а пиджак только подчеркивает широкие плечи и сильные руки, готовые в любой момент защитить меня.

Всю дорогу до нужного кабинета я крепко сжимала маленький букет из белых цветов, пытаясь унять нервную дрожь: меня трясло от счастья и волнения. Я до сих пор не могла поверить, что этот день настал.

Свадьба осталась в моей памяти чередой счастливых эпизодов: вот мне едва удается произнести собственное имя, вот друзья окружают меня и осыпают поздравлениями, вот Боб гордо называет меня миссис Марш.

Мы покинули здание управы, держась за руки, и почти пробежали сквозь дождь из конфетти к ожидающим машинам. Родители Боба заказали столик в ресторане, так что все, кто присутствовал на регистрации, отправились с нами обедать.

Я была очень рада, что по случаю свадьбы мои родители сделали над собой усилие и постарались выглядеть прилично. Мама уложила волосы и надела новое платье, а отец — белую рубашку и костюм, который был ему слегка тесноват.

Сейчас я даже не могу сказать, что ела в ресторане. Помню, как пенилось шампанское, как произносились тосты, как все смеялись над шутками шурина. А потом всё кончилось, и мы приехали к себе домой.

Пока мы были в управе и в ресторане, друзья успели подготовить в нашем доме вечеринку. Мне надо было только переодеться и спуститься вниз, чтобы присоединиться к всеобщему веселью, которое началось, как только зазвонил колокольчик при входе. Друзья вручали нам свадебные подарки; под конец коробок было столько, что они заняли целую комнату, и я поняла, что мне еще не скоро придется покупать посуду, кастрюли и полотенца.

Пластинки в проигрывателе сменяли одна другую: Элвис с последним хитом «It’s Now or Never», а за ним — более энергичная музыка от новой группы «Rolling Stones». За окном темнело, и в конце концов пришло время песни Фрэнка Синатры «The Last Dance» — «Последний танец».

Друзья постепенно уходили, и вот мы остались одни. В камине жарко горел огонь, новые шторы закрывали нас от всего мира. Как сказал Боб, в тот день началось наше совместное путешествие по жизни.

С годами наш брак превратился в тесный союз, где каждое решение принимается сообща, где каждый праздник отмечается вместе, а все радости и горести делятся пополам. Когда родились наши сыновья, Боб возился с ними столько же, сколько и я, если не больше.

Наш идеальный брак, основанный на доверии, омрачался для меня лишь секретом, который я была вынуждена хранить на протяжении многих лет. Каждое Рождество, глядя на счастливые лица сыновей, я вспоминала праздник, проведенный в Доме для незамужних матерей, где девушки рассаживались вокруг елки и пытались притвориться, что они являются частью большой семьи.

Много раз я порывалась сказать Бобу о первой дочери, но мне не хватало храбрости признаться, что в моей жизни была и вторая ошибка.

«А теперь ты написала…» — вновь обратилась я к Кэти, чье незримое присутствие по-прежнему ощущалось в комнате.

После того как были внесены поправки в закон и приемным детям разрешили встречаться с биологическими родителями по достижению совершеннолетия, я всегда знала, что этот день придет. И теперь, когда я сидела в гостиной и мысленно разговаривала сама с собой и со своей дочерью, я точно знала, что откладывать принятие решения больше нельзя. Я думала о счастливых годах, проведенных в браке с Бобом, представляла наших сыновей, которые, судя по всему, будут такими же высокими, как и их отец.

Получается, я обманывала не только мужа, я обманывала их всех…

Глава пятьдесят вторая

Я взяла с кофейного столика еще два конверта. Внутри лежали письма, так и не попавшие в почтовый ящик. Я написала их в тот день, когда изменился закон. В каждом я рассказала своим дочерям о том, как сильно люблю их. Я уверяла девочек, что никогда о них не забывала и тосковала по ним все эти годы.

«…И если когда-нибудь ты захочешь найти меня, — писала я, — пожалуйста, принеси с собой фотографии, чтобы я могла как-то восполнить то, что упустила. Я мечтаю хотя бы на снимках увидеть, какой ты была в детстве, как училась ходить, как в первый раз пошла в школу. Еще мне бы очень хотелось прочитать какое-нибудь из твоих школьных сочинений, чтобы узнать, есть ли у нас общие интересы. Твои родители — те, кого ты зовешь мамой и папой, — хранят в памяти каждое мгновение твоей жизни, а на мою долю выпало всего шесть недель. Твои папа и мама могут в любой момент обратиться к своим воспоминаниям — над одними посмеяться, над другими похмуриться. А я хочу лишь ненадолго прикоснуться к этим мгновениям, притвориться, что они принадлежат и мне тоже».

Погруженная в свои мысли, я не заметила, как пролетело время. Только когда хлопнула входная дверь, я поняла, что уже почти вечер.

Я услышала, как муж зовет меня, и вот он вошел в гостиную.

— Марианна, что случилось? — спросил Боб, увидев, что я лежу на диване. В его голосе было столько беспокойства и нежности, что я не выдержала. Слезы хлынули из глаз, мне было ужасно стыдно за то, что я сделала, и за то, что скрывала от него правду много лет.

Трясущейся рукой я протянула ему оба письма.

— Прочти, — всхлипывая, сказала я.

На несколько минут в комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь шелестом бумаги.

— То есть у тебя было две дочери. — Это был не вопрос, а утверждение. — Две, а не одна…

Голос мужа был скорее грустным, чем злым или раздраженным, но я все равно не могла заставить себя посмотреть ему в глаза.

— Тринадцать лет! — произнес он, сам до конца не веря в то, что говорит. — Тебе было тринадцать лет, когда ты прошла через все это… Почему ты никогда не рассказывала?

Я призналась, что мне было слишком стыдно, и этот стыд, помноженный на чувство вины, жил во мне с тех пор, как мне было восемь.

Впервые за свою жизнь я рассказала всю историю своих отношений с мужчиной из соседнего дома. Пока я говорила, атмосфера в комнате начала накаляться. Я видела, как в Бобе закипает злость, и вжималась в спинку дивана.

Он задавал мне вопросы до тех пор, пока не узнал все подробности.

— Ублюдок, чертов ублюдок! — прорычал мой муж, когда узнал, что отцом моих дочерей был сосед.

— Может, ты и правильно сделала, что ничего не сказала, — произнес Боб после того, как немного успокоился. — Не знаю, что бы я сделал с этим уродом, попадись он мне.

Постепенно ему удалось убедить меня, что он зол только на человека, из-за которого я столько страдала. И еще моему мужу было очень жаль, что я так долго носила это в себе.

Я сидела и оплакивала свое прошлое и будущее.

— Марианна, — сказал он наконец, — послушай меня. Ты не сделала ничего плохого. Ты была всего лишь ребенком. Даже если ты и знала, что это плохо, ты не могла понять почему. Дети не понимают. Господи, как же ты была напугана, как несчастна! И твои родители не сделали ничего, чтобы остановить его! Твой отец просто идиот! Если бы такое случилось с моей дочерью, клянусь, я бы убил этого ублюдка!

Тогда я решилась показать ему письмо от Кэти.

Мы проговорили весь вечер. Я очень переживала, что подумают наши сыновья.

— Марианна, за эти годы многое изменилось, — постарался успокоить меня Боб. — Ты их мать, и мальчики любят тебя так же сильно, как и я. Это ничто не изменит. Мы пригласим Кэти на выходные, и я уверен, что все будет в порядке.

Боб поцеловал меня, я ощутила его тепло и снова почувствовала себя в безопасности.

— Думаю, завтра утром тебе предстоит непростой телефонный разговор, — прошептал он мне на ухо.

Эпилог

Неделю спустя я открыла дверь и увидела на пороге дочь и внучку. Я бы очень хотела сказать, что, столкнись мы где-нибудь в толпе, сразу бы признали друг друга. Что ниточка, связавшая нас много лет назад, осталась такой же крепкой. Хотела бы, но не могла. На крыльце своего дома я увидела всего лишь привлекательную молодую женщину.

Интересно, была ли я тем человеком, которого она себе представляла? Я спросила ее об этом, после того как мы немного поговорили.

— Нет, — ответила она. — Я всегда думала о тебе как о беззащитной пятнадцатилетней девочке, которой пришлось отдать ребенка на усыновление.

Мы сидели и говорили о годах, проведенных в разлуке, и дочь показывала мне фотографии — по телефону я попросила ее принести их как можно больше. Я смотрела на них и понимала, что ошибалась, что воспоминания ничем не заменишь; для меня это были лишь карточки с незнакомой мне девочкой.

Я рассказала дочери, что у нее есть сестра, и наконец призналась, кто ее отец.

Она отнеслась к этому спокойно, ведь, несмотря ни на что, ее настоящим отцом был мужчина, воспитавший ее, так же как его жена была ее настоящей матерью. Мне было немного больно слышать это, но я радовалась, что дочка восприняла все именно так: значит, они любили ее как родную и с ними она была счастлива.

Когда они ушли, пообещав звонить и приходить, я долго оплакивала эту невосполнимую для меня потерю.

Мы с Бобом вместе сказали мальчикам, что у них есть две сестры. Те сразу спросили, когда им можно будет с ними встретиться.

Соня нашла меня год спустя — мои мечты сбылись.

Она была на седьмом небе от счастья, когда узнала, что у нее есть сестра и племянница. И те тоже очень радовались встрече.

Соня сказала, что никогда не была замужем; возможно, предвзятое отношение к замужеству ей внушил не слишком теплый брак ее приемных родителей.

Я с грустью узнала, что моей старшей дочери так и не удалось стать родной для тех, кто взял ее в свою семью. Она попала к паре средних лет, и в их доме было мало смеха. Я вспомнила малышку в голубом мальчишеском комбинезоне и подумала, что она, повзрослев, винит меня за все. А может, я сама себя винила, но больше всего на свете мне хотелось, чтобы мои дочери были счастливы.

С тех пор как Кэти нашла меня, ее семья значительно выросла — у меня появилось еще несколько внуков. Мы продолжаем звонить друг другу на Рождество и на день рождения и даже иногда встречаемся у нее или у нас дома.

Соня решила не терять связи с сестрой, но вот общение с нами она ограничила. По ее мнению, в этом нет необходимости. А я до сих пор надеюсь, что она передумает.

Каждый раз, когда Боб замечает, что я опять размышляю о событиях, произошедших в далеком детстве, он берет меня за руку и говорит: не могут все воспоминания быть хорошими.

— Но, — улыбается он, — я постараюсь, чтобы отныне в твоей жизни были только такие.

И у него получается.

Примечания

1

Руфь Эллис была последней женщиной, казненной в Великобритании. Смертный приговор был вынесен ей за убийство бросившего ее возлюбленного. 13 июля 1955 года она была отправлена на виселицу. — Примеч. ред.

(обратно)

Оглавление

Хочу сказать тебе спасибо…

Пролог

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая

Глава тридцать восьмая

Глава тридцать девятая

Глава сороковая

Глава сорок первая

Глава сорок вторая

Глава сорок третья

Глава сорок четвертая

Глава сорок пятая

Глава сорок шестая

Глава сорок седьмая

Глава сорок восьмая

Глава сорок девятая

Глава пятидесятая

Глава пятьдесят первая

Глава пятьдесят вторая

Эпилог

*** Примечания ***