Тысяча журавлей. Антология японской классической литературы VIII—XIX вв. [Юрий Иовлев] (fb2) читать онлайн

- Тысяча журавлей. Антология японской классической литературы VIII—XIX вв. (пер. Виктор Соломонович Санович, ...) 2.86 Мб, 796с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Юрий Иовлев

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Тысяча журавлей. Антология японской классической литературы VIII—XIX вв.

ПОСВЯЩАЕТСЯ УЧИТЕЛЯМ


Составитель Т. П. Редько


Перевод с японского

А. Е. Глускиной, В. Н. Горегляда, А. А. Долина, Г. Б. Дуткиной, Е. М. Дьяконовой, Л. М. Ермаковой, Н.Г.Иваненко, Н.И.Конрада, В.В.Логуновой, И. Л. Львовой, В. П. Мазурика, В. Н. Марковой, И. В. Мельниковой, А. Н. Мещерякова, Е. М. Пинус, З. Рахима, Т. И. Редько-Добровольской, В. С. Сановича, Т. Л. Соколовой-Делюсиной, А. Н. Стругацкого, К. Е. Черевко


© Т.П.Редько, состав, 2004

© Перевод:

А.Е. Глускина (наследник), 1972;

В.Н. Горегляд (наследники), 1988;

З.Рахим (наследник), 1961;

Н.Г.Иваненко, 1974;

В.В.Логунова (наследник), 1976;

И.Л.Львова (наследник), 1974, 1982, 1986;

Е.М. Пинус, 1974;

А.Н. Стругацкий (наследник), 1961;

К.Е. Черевко, 1974


© Перевод, статья:

А.А. Долин, 1982, 1986, 1997, 2001, 2004;

Г.Б.Дуткина, 1990,2004;

Е.М. Дьяконова, 2000, 2004;

Л.М.Ермакова, 1979, 1982, 1997, 2004;

Н.И.Конрад (наследник), 1974, 1979;

В.П. Мазурик, 1991, 2004;

В.Н. Маркова (наследник), 1968, 1972, 1975, 1979, 1993, 2004;

И.В.Мельникова, 1991, 1994, 2001, 2004;

А.Н.Мещеряков, 1984, 2000, 2004;

Т.И. Редько-Добровольская, 1975, 1984, 1989, 1991, 2004;

В.С.Санович, 1973, 1975, 1990, 2004;

Т.Л.Соколова-Делюсина, 1979, 1991, 2004


© «Азбука-классика», 2005

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

В предлагаемой вниманию читателей Антологии представлены все виды классической японской литературы (поэзия, проза, драма) в ее поступательном историческом развитии на протяжении двенадцати веков (VIII—XIX).

Составить такую книгу оказалось возможным только потому, что все или почти все главные произведения, появившиеся в Японии за этот период, были воссозданы на русском языке усилиями трех поколений ученых-востоковедов.

В Антологии пять разделов, соответствующих принятой в Японии периодизации по эпохам: Нара (VIII в.), Хэйан (IX-XII вв.), Камакура (XIII-XIV вв.), Муромати (XIV-XVI вв.) и Эдо (XVII— первая половина XIX в.).

Внутри разделов произведения сгруппированы по жанрам, сохраняя при этом свою автономность. Каждый материал оснащен предисловием и комментариями и поэтому может восприниматься как отдельная, самостоятельная публикация. Вместе с тем короткие, но емкие по содержанию статьи, написанные переводчиками специально для этого издания, в совокупности образуют солидный очерк, позволяющий проследить магистральный путь развития японской литературы за двенадцать столетий. Таким образом, на взгляд составителя, Антология может служить не только путеводителем по японской классической литературе для многочисленных ее любителей в нашей стране, но и серьезным подспорьем для студентов, изучающих Японию.

Символично, что идея издания этой книги принадлежит издательству «Азбука» в Санкт-Петербурге — городе, где в начале прошлого века сформировалась школа отечественного японоведения, основанная Николаем Иосифовичем Конрадом (1891-1970).

Истинный русский интеллигент, ученый-энциклопедист, просветитель и педагог, Н. И. Конрад сплотил вокруг себя коллег и единомышленников, которым суждено было стать первопроходцами в деле освоения художественной культуры Японии. Благодаря Н. И. Конраду и его ученикам — Н. И. Фельдман, А. Е. Глускиной, В. Н. Марковой, Н. Г. Иваненко, И. Л. Львовой, Е. М. Пинус и др. — многие из самых значительных произведений японской классики обрели новую жизнь на русском языке и стали достоянием отечественной науки и культуры.

Перечитывая сегодня шедевры японской средневековой лирики, прозы и драматургии в переводах, выполненных представителями этой когорты, хочется повторить вслед за Беллой Ахмадулиной: «...Непостижимая даль иного языка, иного времени, иной пленительной души, накрепко зашифрованной в таинственные знаки, оберегающие замкнутость национального духа от глубокого любопытства чужестранцев, — все это преодолено, но вовсе не обижено, не повреждено, а в целости и сохранности преподнесено нам для нашей радости. Предаваясь блаженству этого чтения, мы не замечаем, что предаемся важному поучению, просвещению, улучшению ума и сердца, которые даются нам удобно и легко, — тяжким усилием чьей-то любви, кропотливости, сосредоточенности, многознания и прочих знаний, для краткости и справедливости именуемы талантом переводчика...»[1]

Настоящая Антология — дань памяти ушедших от нас Учителей и вместе с тем — отрадное свидетельство того, что заложенные ими традиции находят продолжение и в наши дни в работах их учеников и последователей.

Большинство помещенных в этой книге произведений было впервые опубликовано издательством «Художественная литература», где автору этих строк выпала честь участвовать в издании японской классической литературы на протяжении тридцати лет, сначала в качестве редактора, а впоследствии — заведующей Редакцией литератур зарубежного Востока и Африки.

В заключение хотела бы выразить признательность всем участникам этого коллективного издания, предоставившим для него свои переводы и сопроводительные статьи. Особая благодарность — А. А. Долину и В. С. Сановичу, с готовностью взявшим на себя труд написать соответствующие статьи к переводам покойных авторов. Приношу свою благодарность издательству «Азбука» в лице его директора М. И. Крютченко, главного редактора Н. А. Жижиной, редактора И. Н. Тарасенко, художественного редактора, корректоров, наборщиков — словом, всех, кто внес свою лепту в создание этой книги.

Т. П. Редько

Период Нара VIII в.

ЛЕТОПИСАНИЯ О БОГАХ И ПРАВИТЕЛЯХ

История древней японской литературы во всех исследованиях, учебниках и хрестоматиях обычно начинается с двух произведений«Записей древних деяний» («Кодзики») и «Анналов Японии» («Нихон сёки»). Нередко японские авторы, говоря об этих двух произведениях, пользуются искусственно сконструированным общим названием «КиКи»оно состоит из последних иероглифов этих двух слов.

Соблазн объединить эти два произведения действительно велик. Судя по датировкам, данным в самих памятниках, время их завершения чуть ли не одно и то же: «Кодзики» — 712 г., «Нихон сёки»720 г.

Содержание этих летописно-мифологических сводов, во всяком случае их тематика и общее назначение, тоже представляются весьма похожими. Это — характерное для всех времен и широт стремление находящихся у власти элитарных групп обосновать незыблемость и законность своего правления, а также нового государственного образования, установить для этих понятий центральное место в пространстве культуры, сформировать историческую ось, которая обеспечила бы стабильность и преемственность укоренившихся порядков.

Этого требовала эпоха — время грандиозного культурного проектирования и строительства, когда японская культура еще только начинала складываться и обретать индивидуальную конфигурацию. Введение и оправдание новаций сопровождалось и первой письменной фиксацией культурной памяти, то есть организацией прошлого. Разумеется, эта фиксация была целенаправленной и умышленнойдругой она быть просто не могла, поскольку это была творческая деятельность по собиранию, осмыслению и переинтерпретации предшествующих культурных смыслов.

Итак, сходство целей этих двух памятников очевидно, но в таком случае почему же нельзя было обойтись одним? Эта проблема, а также множественные и существенные различия между двумя книгами по-прежнему остаются загадкой для историков и культурологов, порождая бесчисленные концепции и гипотезы.

Например, конечное «ки» в названиях сейчас звучат по-японски одинаково. Однако в Китае, откуда в начале японской истории была заимствована вся ученость — от иероглифики и магической практики Инь-Ян до буддизма, не говоря уже о костюмах, утвари и т. п.,эти два понятия принципиально различались, да и записываются они разными иероглифами, соответствующими разным жанрам словесности, которые условно переводятся как «записи» и «анналы».

«Кодзики», согласно традиции, опирающейся на Предисловие к тексту, были записаны придворным Оно-Ясумаро со слов «хранителя (хранительницы?) памяти» по имени Хиэда-но Арэ (мы не знаем, женщина это была или мужчина). Необходимость записать предания разных родов объяснялась в Предисловии Ясумаро тем, что в устной традиции накопилось много ошибок относительно прошлой истории.

«Нихон секи» никакого Предисловия не содержит, но из других источников мы знаем, что авторство этой книги приписывается принцу Тонэри. Современные исследования свидетельствуют, однако, что этот летописно-мифологический свод, вероятно, был составлен не одним человеком, а целым комитетом, за деятельность которого отвечал перед двором принц Тонэри. Очевидно, что разные свитки «Нихон сёки» написаны разными людьмиу них разная стилистика, излюбленные слова и иероглифы, разные темы, идеологические цели и т. п.

Еще отличия«Кодзики» состоят из трех свитков, «Нихон сёки»из тридцати, обе книги написаны по-китайски, но китайский язык «Нихон сёки» несравненно выше и сложнее, чем язык «Кодзики». Последний, кстати, хоть и несовершеннее, но легче конвертируется из китайского в японскийможет быть, таково и было намерение составителей, думают некоторые историки. Весьма вероятно также, что к составлению памятника были привлечены и так называемые торайдзин — «люди, пришедшие из-за моря», то есть китайские и корейские ученые, знатоки основных книг китайского классического наследия, а также официальных летописей разных царств Китая и Кореи. Благодаря им «Нихон секи» оказались насыщены прямыми и скрытыми цитатами из этих китайских памятников.

«Кодзики», в противоположность этому, производят впечатление памятника более цельного и безыскусного. Цельность «Кодзики» оттеняется еще более тем обстоятельством, что в «Нихон сёки» содержится по нескольку вариантов одного и того же мифологического сюжета или предания, словно записи делал какой-нибудь современный этнограф, выехавший на полевые исследования. В «Кодзики» же мифические повествования выдержаны почти в едином «ладу».

Итак, обе книги содержат травильную», по замыслу их составителей, историю страны и ее правителей, ее культов и религиозно-культурных центров. Однако при всем внешнем и структурном сходстве этих двух памятников, задачи их все же были, видимо, различны, хотя, как уже говорилось, относительно характера этих задач существует несколько разных, никак не сводимых воедино точек зрения.

Одна из наиболее распространенных гласит, что «Кодзики» были созданы, так сказать, для внутреннего употребления, обращены к аудитории внутри страны и имели целью прежде всего составление генеалогии рода, пришедшего к власти, а также возведение этой генеалогии к «эпохе богов» и тем самым ратификацию сложившегося положения вещей.

«Нихон сёки», как предполагается, в свою очередь, были обращены к «зарубежным читателям», адресованы дворам Китая и Кореи, и имели целью удостоверить не только древность и могущество рода, объединившего (покорившего) другие племена на большой части японской территории, но и утвердить статус возникшего государства как сильного и авторитетного образования, имеющего божественное происхождение, мифологические корни и давнюю историю, — то есть главная цель «Нихон секи» — поднять историю от уровня отдельного рода до уровня всей страны. Кроме того, этим памятником составители, возможно, стремились засвидетельствовать высокий культурный уровень японского двора, владение летописно-исторической традицией в китайском ее понимании и языком классических памятников китайской древности.

Одну из любопытных гипотез, касающихся роли этих двух памятников, предложил японский исследователь Уэно Макото, суммировавший данные относительно так называемого могари (предварительного или временного захоронения), то есть совокупности обрядов, которые проводились в связи со смертью правителя и продолжались, бывало, по нескольку лет, вплоть до погребения тела в кургане. Как правило, среди исполнителей обрядов были ближайшие члены семьи скончавшегося правителя и претенденты на престол (часто читали эпитафию не они сами, а придворные от их имени). То есть в конечном счете выбор читающего эпитафиюсостоящую, собственно, главным образом из преданий о предках и первопредках — был напрямую связан с вопросом о престолонаследнике. Создать раз и навсегда действующий текст такой эпитафии-предания о предках означало бы избавиться от ненадежного «личного фактора» в этой фундаментальной юридической процедуре и обеспечить одному роду преимущество над всеми остальными.

Некоторое время считалось, что «Кодзики»это собрание мифов в чистом виде, а «Нихон сёки»документ по преимуществу политический или идеологический. Так думал, в частности, Мотоори Норинага, ученый так называемой Школы Национальной Науки, враг «всего китайского», искавший национальной идентичности, который в XVIII в. провозгласил «Кодзики» истоком всей японской культуры,правда, при этом ему пришлось пренебречь тем обстоятельством, что именно «Нихон сёки» на протяжении всей истории оказывали заметное влияние на культуру, в то время как «Кодзики», в сущности, почти нигде и не упоминались.

В отличие от «Кодзики», почти сразу после завершения «Нихон сёки» при дворе установился обычай обрядового чтения определенных фрагментов памятника в определенные дни годанаподобие чтения буддийских сутр.

Интересную мифологическую интерпретацию этих двух памятников предлагает японский ученый Кооноси Такамицу. С его точки зрения, общепринятое выражение «КиКи» («мифыКодзики"-Нихон сёки"»)абсурд. Речь должна идти не об одной единой мифологии, а о двух разных мифологиях. По его мнению, для «Нихон секи» отправной точкой послужила космология Инь-Ян, для «Кодзики»космология типа мусухи («жизненная сила», «энергия жизни»).

Упомянем также авторитетную теорию Окада Сэйси и Мацумаэ Такэси. В соответствии с этой теорией мифы «Кодзики» и «Нихон сёки» представляют собой символическое истолкование принятых при дворе обрядов, объяснение их религиозного смысла, а также запись исполняемых при этом песен, описание танцев и т.п. Примечательно, что в этой теории подыскивается объяснение и большому количеству приводимых в «Нихон секи» разноречивых версий — как раз тогда, в период создания «Нихон секи», в Японии под китайским влиянием внедрялся свод законов «Тайхо рицурё». Так вот, обряды разных родов, не вошедшие в новый кодекс, но исполнявшиеся при дворе до этого, то есть до установления новых порядков, и составили, по предположению исследователей, разные версии одних и тех же мифов, приводимых в «Нихон сёки».

К настоящему времени практически все основные памятники, связанные с японской мифологией, переведены на русский язык, так что читатели могут сами судить о справедливости изложенных выше теорий. В данной антологии японские мифы представлены фрагментами из «Нихон сёки». Выбор этот, пожалуй, оправдан, ведь эта книга на протяжении веков была в Японии наиболее авторитетной в круге древних письменных памятников. Кроме того, самая полная и разнообразная среди всех, она послужила, как нам кажется, чем-то вроде испытательного стенда, стала своего рода лабораторией японской культуры, где впервые были испробованы самые разные жанрыне только легенды, сказки, исторические хроники и предания, ноеще в свернутом видездесь нашлось место и лирической миниатюре, и повести-моногатари, и начаткам поэтики и лингвистики, и даже анекдотам с каламбурами и игрой слов. И прежде всего, разумеется, мифическим повествованиям об «эпохе богов» и первопредках Идзанаги и Идзанами, породивших «Восемь Великих островов» и населивших их людьми...

Л. М. Ермакова

ЗАПИСИ ДРЕВНИХ ДЕЯНИЙ[2]

Свиток I

Глава 1 Пять несравненных божеств являются в мир

Когда были положены начала Неба и Земли, явилось в мир на Такама-га-хара, Равнине Вышнего Неба, верховное божество по имени Амэ-но-ми-накануси, Верховный владыка середины Неба.

А за ним явилось в мир божество — родоначальник небесных богов по имени Таками-мусухи, глубокочтимый мировой дух творения на высоком Небе.

А за ним явилось в мир божество — родоначальник земных богов по имени Каму-мусухи, Божество — мировой дух творения. Вся эта троица божеств явила и сокрыла свои лики порознь.

А затем, когда Земля была еще совсем юной и плавала, словно масляное пятно, колыхаясь, как студенистая медуза, явился в мир, вырвавшись из ее недр, словно молодой побег бамбука, бог роста и проявления скрытых сил природы по имени Умаси-асикаби-хикодзи, Божество — священный сын, дух природы, явленный в могучем побеге бамбука.

А за ним явилось в мир божество — страж вечности и незыблемости Неба по имени Амэ-но-токотати, Вековечная опора Неба.

Эти два божества тоже явили и сокрыли свои лики порознь. Отмечены свыше пять поименованных божеств как несравненные божества неба.

А затем явилось в мир божество — страж вечности и незыблемости Земли по имени Куни-но-токотати, Вековечная опора Земли.

А за ним явилось в мир божество обильных нив по имени Тоёкумоно, Поле щедрых даров.

Эти два божества тоже явили и сокрыли свои лики порознь.

А за ними явился в мир бог зыбкой почвы по имени Ухидзини, Земная хлябь.

А за ним явилась в мир богиня твердой почвы по имени Сухидзини, Земная твердь, сестра его младшая.

А за ним явился в мир бог жизни по имени Цунокуи, Стремительно пробивающийся побег.

А за ним явилась в мир богиня жизни по имени Икукуи, Буйная поросль, сестра его младшая.

А за ним явился в мир бог пространства по имени Оото-но-дзи, Великое вместилище сущего.

А за ним явилась в мир богиня пространства по имени Оото-но-бэ, Великое вместилище, сестра его младшая.

А за ним явился в мир бог современного воплощения сущего, Омодару, Совершенство облика.

А за ним явилась в мир богиня разума, Аякасиконэ, Разумница, сестра его младшая.

А за ним — бог мужского начала, Идзанаки, Чарующий.

А за ним — богиня женского начала, Идзанами, Чарующая.

Все эти божества, начиная с Куни-но-токотати, Вековечной опоры Земли, и кончая богиней Идзанами, Чарующей, именуются семью поколениями века богов.

Идет молва, что первые два божества воплощают собой по одному поколению богов порознь, а следующие десять божеств — по одному поколению богов попарно.

Глава 2 Деяния Идзанаки, Чарующего, и Идзанами, Чарующей

[Боги неба повелевают об устроении Земли]

И обратился тогда сонм небесных божеств к чете Идзанаки и Идзанами с такими словами:

— Да будет устроенной и твердой эта зыбкая стихия Земли!

И с этим напутствием вручено было в дар чете богов небесное драгоценное копье.

Тотчас ступили два бога-устроителя на небесный плавучий мост и стали погружать свое драгоценное копье в хлябь под мостом и круговращать его, вызывая бурление.

И когда они после круговращения взметнули с плеском свое драгоценное копье, пала с его острия влага, сгустилась от изобилия соли, и крупицы ее преобразились в остров Оногоро, Самозарожденный в круговерти.

[Идзанаки, Чарующий, и Идзанами, Чарующая, соединяются узами брака и рождают первых детищ]

Сойдя с небесного моста, воздвигли два божества священный небесный столп, а на этом устое — величественный дворец. И стал тогда вопрошать бог Идзанаки, Чарующий, сестру свою возлюбленную Идзанами, Чарующую:

— Как устроено у тебя тело? И услышал он такой ответ:

— Тело у меня устроено так, что у него не хватает одной части.

Изрек тогда бог Идзанаки, Чарующий:

— Тело у меня устроено так, что у него одна часть является лишней. А посему думаю я лишнюю часть своего тела вложить туда, где у тебя не хватает одной части тела, и сотворить Землю. Что ты думаешь об этом?

И молвила в ответ богиня Идзанами, Чарующая:

— Это будет благое дело.

И возгласил тогда бог Идзанаки:

— Надо нам обойти вокруг священного небесного столпа навстречу друг другу и соединиться узами брака.

И божественная чета достигла в этом обоюдного согласия, и тогда бог Идзанаки, Чарующий, изрек такое слово:

— Ты, моя подруга, пойди навстречу мне, обойди священный небесный столп справа, а я пойду навстречу тебе и обойду его слева!

И когда они, порешив на этом, обошли небесный столп, богиня Идзанами, Чарующая, первой воскликнула:

— О, сколь прекрасен сей юноша!

И вслед за ней бог Идзанаки, Чарующий, тоже воскликнул:

— О, сколь прекрасна сия дева!

Обменялись боги этими восклицаниями, и изрек тогда бог Идзанаки:

— Если женщина первой нарушает молчание, то это не к добру.

Но не обратили они внимания на предзнаменование — возлегли на брачное ложе, и родилось у них детище без рук и без ног, Хируко, Красная пиявка. Положили они его в камышовый челн и пустили по волнам.

А за ним родилось у них неживое детище, недолговечный, словно морская пена, остров Ава, Пена. И это детище тоже не числят потомком творцов Поднебесной.

И тогда держали два божества друг с другом совет.

[Идзанаки, Чарующий, и Идзанами, Чарующая, обращаются к богам неба и по их воле совершают обряд бракосочетания заново]

<...> Вознеслись они на Такама-га-хара, Равнину Вышнего Неба, и стали испрашивать волю небесных богов. Совершен был небесными богами обряд гадания по трещинам на крутых каленых лопатках оленя, и изрекли они такое слово:

— Только что рожденные вами детища не подобают нам. Молвила женщина слово первой — вот и постигла вас неудача. Надо бы поведать об этом пред ликами небесных богов. Воротитесь в Поднебесную и обратитесь друг к другу в ином порядке.

И тогда тотчас спустилась чета богов с Неба. Вновь, как прежде, пошли они навстречу друг другу и обошли вокруг священного небесного столпа.

И тогда бог Идзанаки, Чарующий, первым воскликнул:

— О, сколь прекрасна сия дева!

И вслед за ним богиня Идзанами, Чарующая, тоже воскликнула:

— О, сколь прекрасен сей юноша!

[Бог огня при рождении опаляет лоно своей матери Идзанами, Чарующей, и она гибнет, уходя в Ёми, страну Мрака]

Опалил сей бог при рождении лоно своей матери — богини Идзанами — поразил ее страшный недуг и приковал к смертному одру.

И родился тогда из ее мокроты бог металлических рудников по имени Канаямабико, Священный сын Металл-гора.

А за ним — богиня металлических рудников по имени Канаямабимэ, Священная дочь Металл-гора.

А за ним из испражнений богини Идзанами явился в мир бог восстановления земли по имени Ханиясубико, Священный сын, Удобряющий почву, а за ним — богиня восстановления сил земли по имени Ханиясубимэ, Священная дочь, Удобряющая почву.

А за ним из мочи богини Идзанами явилась в мир богиня поливного земледелия по имени Мицуха-но-мэ, Струящаяся вода.

А за ним — божество плодородия по имени Вакумусухи, Мировой дух Юный творец.

Детище этого божества величают богиней Тоёукэбимэ, Священная дочь Обильная нива.

И тогда после долгого недуга богиня Идзанами отошла в мир иной.

И причиной тому были роды божества огня.

Всего, начиная с божества Амэ-но-торибунэ и кончая богиней Тоёукэ, восемь божеств.

Итого родилось у четы богов Идзанаки и Идзанами четырнадцать детищ-островов и пятнадцать божеств. Родились они до того, как отошла богиня Идзанами в мир иной. Но остров Оногоро не был рожден четой богов. Не идут в счет и мертворожденный Хируко с островом Ава.

[Идзанаки, Чарующий, скорбит о смерти Идзанами, Чарующей]

И тогда бог Идзанаки воскликнул: — О моя божественная возлюбленная сестра, лишь одно детище я хотел бы видеть другим!

И когда он, припадая к ее изголовью и к ее изножью, безутешно проливал слезы, явилась в мир из его слез богиня плача Наки-савамэ, Озеро слез, обитающая под сенью деревьев на гряде холмов, что вытянулась словно хвост у подножья горы Кагуяма, Благоуханной.

И похоронил тогда бог Идзанаки свою супругу Идзанами, отошедшую в мир иной, на горе Хиба, что высится на границе земель Идзумо и Хахаки.

Глава 3 Страна Ёми, Мрак

[Бог Идзанаки следует за богиней Идзанами в страну Ёми]

И тогда, воспылав желанием повидать сестру свою возлюбленную, богиню Идзанами, последовал за нею бог Идзанаки в подземную страну Ёми, Мрак.

И когда вышла она к нему, подняв кверху дверь-заставу своего подземного дворца, изрек-возгласил бог Идзанаки:

— О сестра моя возлюбленная, сотворение страны, что мы с тобой творили, не завершено, и посему повелеваю тебе воротиться обратно!

И ответила ему богиня Идзанами:

— Нет у меня, на беду, пути назад — отведала я яств, приготовленных на очаге преисподней. Но ты, брат мой возлюбленный, глубоко тронул меня, и, повинуясь тебе, готова я воротиться обратно. Дай только посоветоваться с богами. А ты тем временем не бросай на меня своих взоров.

С этими словами воротилась богиня в подземный дворец.

Долго-предолго ждал бог Идзанаки явления сестры своей возлюбленной, и сердце его не выдержало — выломал он крайний большой зубец из частого бамбукового гребня, что воткнут был у него за левым ухом в прическу Мидзура, Завиток у мочки, зажег его как светильник и вошел в подземный дворец. И тогда предстала перед взором бога Идзанаки такая картина — на теле его возлюбленной шипели-копошились гады ползучие, на голову взгромоздились божества — духи природы, Ооикадзути, Великий громовержец, на грудь — Хоикадзути, Огненный громовержец, на чрево — Куроикадзути, Черный громовержец, на лоно — Сакуикадзути, Рассекающий громовержец, на левой руке — Вакиикадзути, Юный громовержец, на правой руке — Цутиикадзути, Громовержец, поражающий землю, на левой ноге — Наруикадзути, Грохочущий громовержец, на правой ноге — Фусуикадзути, Непробужденный громовержец.

Всего явилось в мир восемь божеств грома.

Затрепетал бог Идзанаки от ужаса, повернул вспять и обратился в бегство.

[Бог Идзанаки нарушает завет, и богиня Идзанами посылает в погоню за ним ведьм преисподней]

— Ты покрыл меня позором! — воскликнула тогда сестра его возлюбленная, богиня Идзанами, и послала за ним в погоню ведьм преисподней.

Вырвал тут бог Идзанаки из своей прически черную виноградную лозу и метнул им под ноги.

Тотчас выросли на пути ведьм побеги дикого винограда.

И покуда ведьмы рвали-пожирали его плоды, бога и след простыл.

И опять пустились ведьмы в погоню.

И снова выломал он крайний большой зубец из частого бамбукового гребня, что воткнут был у него за правым ухом в прическу Мидзура, Завиток у мочки, и метнул им под ноги.

Тотчас выросли на пути их побеги молодого бамбука.

И покуда ведьмы выдирали-пожирали его, бога и след простыл.

Послала тогда богиня Идзанами вдогонку восемь богов-громовержцев, придав им неисчислимую рать преисподней.

Выхватил тогда бог Идзанаки висевший у него на боку священный меч длиной в десять пядей и, отмахиваясь от преследователей, ринулся прочь.

И когда у подъема к горному проходу из преисподней беглеца опять настигла погоня, сорвал он три персика с дерева, что росло на склоне этого холма, метнул в преследователей и прогнал их всех за холм восвояси.

И тогда, обратившись к плоду персикового дерева, держал бог Идзанаки такое слово:

— О персик, отвращай в трудный час беду, как отвратил ты ее от меня, ото всех страждущих и маящихся праведников нашей страны Асихара-но-накацу-куни, Срединной земли тростниковой равнины, беззащитных, словно клонящиеся травы.

Даровал он персиковому дереву имя Оокаму-цуми-но-микото, Глубокопочитаемый плод великих божеств.

Последней пустилась в погоню сама богиня Идзанами, сестра возлюбленная бога Идзанаки.

Приволок он тогда валун, что под силу волочить лишь тысяче мужей, и преградил путь через горный проход из преисподней.

И когда разделенные валуном боги стали лицом к лицу и поведали друг другу о расторжении брачных уз, богиня Идзанами молвила:

— О брат мой возлюбленный, коли ты так поступаешь, буду я предавать ежедневно казни через удушение по тысяче подданных твоей страны.

И ответствовал ей бог Идзанаки:

— О сестра моя возлюбленная, коли ты так поступаешь, буду я строить ежедневно по полторы тысячи хижин для рожениц.

Вот и стали с той поры непременно умирать в день тысяча душ и непременно рождаться в день полторы тысячи душ.

И нарек тогда бог Идзанаки богиню Идзанами за ее деяния другим именем — стал он именовать ее Ёмоцу-ооками, Великой богиней преисподней.

Идет молва, что, пустившись в погоню, настигла она беглеца — вот и наделили ее другим именем — Тисики-ооками, Великое божество Настигающий преследователь.

А валун, что преградил горный проход из преисподней, нарекли Тигаэси-ооками, Великим божеством Преследователем, обращающим вспять.

Было у него и другое имя — Саяримасу-ёмидо-но-ооками, Великое божество Преграда преисподней.

Горный проход же из преисподней именуют отныне проходом на землю Идзумо на крайнем западе страны с неведомым именем Ифуя.

Глава 5 Раздел мира между детищами бога Идзанаки

И тогда в великом ликовании бог Идзанаки возгласил:

— Много-много детищ произвел я на свет, и как венец в чреде рождений последняя троица удалась на славу.

С этими словами снял-встряхнул бог Идзанаки священное ожерелье так, что зазвучали-заиграли, побрякивая, драгоценные бусины, вручил его божеству Аматэрасу и, обращаясь к нему, возгласил:

— Да будешь ты отныне ведать Такама-га-хара, Равниной Вышнего Неба!

С этими словами пожаловал он ее божеству Аматэрасу.

И нарекли тогда это ожерелье божеством Микуратана, Хранителем даров на полках.

А потом, обращаясь к божеству Цукуёми, возгласил:

— Да будешь ты отныне ведать дарованным тебе Ёру-но-осу, Царством ночи.

С этими словами пожаловал он его божеству Цукуёми.

А потом, обращаясь к богу Такэхая-сусаноо, возгласил:

— Да будешь ты ведать Унабара, Равниной моря. С этими словами пожаловал он ее божеству Такэхая-сусаноо.

Глава 6 Нарушение богом Такэхая-сусаноо воли отца и изгнание его богом Идзанаки

И вот в то время, как божества Аматэрасу и Цукуёми послушно ведали пожалованными-вверенными им пределами, бог Такэхая-сусаноо не стал ведать порученным ему царством и принялся плакать-стенать безутешно, покуда не выросла у него ниспадающая на грудь борода длиной в восемь пядей.

Плачем своим исплакал-иссушил он зеленые горы, и стали они лысыми горами, исплакал-осушил все реки-моря.

А посему наполнилось все пространство гудением злых божеств, подобным жужжанию назойливых мух, и повсюду стали приключаться неисчислимые беды.

И изрек тогда великий бог Идзанаки, обращаясь к богу Хая-сусаноо:

— Почто не стал ты ведать порученным тебе царством, а принялся плакать-стенать безутешно?

И ответствовал великому богу бог Хая-сусаноо:

— Плачу-стенаю я безутешно оттого, что чаю удалиться в страну моей матери — Нэ-но-катасу, царство нерушимых недр.

И тогда в великом гневе великий бог Идзанаки воскликнул:

— Коли так, да будет заказана тебе жизнь в этом царстве.

С этими словами изгнал он его своим божественным изгнанием.

И обитает с тех пор великий бог Идзанаки в местечке Тага земли Авадзи.

Глава 7 Бог Такэхая-сусаноо и богиня Аматэрасу

[Бог Такэхая-сусаноо посещает богиню Аматэрасу]

И молвил тогда на это бог Хая-сусаноо:

— Коли так, удалюсь я прочь — вот только уведомлю об этом на прощание великую богиню Аматэрасу.

И когда возносился он на небеса, колебались горы и реки по роду их, сотрясались страны и земли по роду их.

И возгласила тогда, дивясь услышанному, великая богиня Аматэрасу:

— Видно, не с благими помыслами, брат мой, вознесся ты на небеса — не иначе как чаешь ты отторгнуть у меня мое царство!

Распустила богиня свои прекрасные волосы, сделала себе мужскую прическу Мидзура, Завиток у мочки, расчесав их на обе стороны и связав в пучки у мочек ушей, убрала дивные локоны слева и справа вплетенной в них священной виноградной лозой, а запястья божественных левой и правой дланей — длинными нитями с нечетными бусинами, яшмы-ясписа красоты неописуемой.

Водрузила на спину себе великая богиня колчан с тысячью стрел, возложила на грудь колчан с полутора тысячью стрел. Наложила-опоясала она левое предплечье грушевидным кожаным щитком, что издавал при отдаче тетивы грозные пронзительные звуки, воздела-натянула лук ровно посередине и, уйдя при этом обеими ногами по пах в твердь Такама-гахара, Равнины Вышнего Неба, испустила грозный воинственный клич, вырвав-разметав стопами комья попранной тверди, словно был это рыхлый снег.

Дождалась великая богиня Солнца Аматэрасу бога Хая-сусаноо и стала вопрошать:

— Почто вознесся ты ко мне на небеса? И ответствовал тогда бог Хая-сусаноо:

— Злых помыслов у меня нет. Просто вопросил меня великий бог Идзанаки, отчего плачу-стенаю я безутешно, и в ответ я промолвил: «Плачу я оттого, что чаю уйти в царство моей матери». И изрек тогда великий бог Идзанаки: «Коли так, да будет заказано тебе обитание в этом царстве». С этими словами изгнал он меня своим божественным изгнанием. Вот и вознесся я к тебе на небеса, дабы испросить соизволения откланяться прежде, чем уйти-удалиться прочь. Иных помыслов у меня нет.

И изрекла тогда богиня Солнца Аматэрасу:

— Если так, коим способом убедишь ты меня в том, что помыслы твои чисты и целомудренны?

И молвил в ответ бог Хая-сусаноо:

— Да осенит нас знамение в детищах, что произведем мы на свет!

<...> А потом бог Хая-сусаноо испросил-получил от богини Аматэрасу нить с бусинами яшмы-ясписа, что была вплетена в правый локон ее мужской прически Мидзура, Завиток у мочки, раздробил-растер их челюстями в порошок и, обратив в пар, выдохнул-исторг из своих уст.

И явилось в мир из пара его дыхания божество по имени Амэ-но-хо-хи, Мировой дух Небесный рисовый колос.

А потом бог Хая-сусаноо испросил-получил от богини Аматэрасу нить с бусинами яшмы-ясписа, что была вплетена в священную виноградную лозу в ее прическе, раздробил-растер бусины челюстями в порошок и, обратив в пар, выдохнул-исторг из своих уст.

И явилось в мир из пара его дыхания божество по имени Ама-цу-хиконэ, Милый сердцу Священный сын Неба.

А потом бог Хая-сусаноо испросил-получил от богини Аматэрасу нить с бусинами яшмы-ясписа, что украшала запястье ее правой руки, раздробил-растер их челюстями в порошок и, обратив в пар, выдохнул-исторг из своих уст.

И явилось в мир из пара его дыхания божество по имени Ику-цу-хиконэ, Милый сердцу животворный священный сын.

А потом — бог Сусаноо попросил-получил от богини Аматэрасу нить с бусинами яшмы-ясписа, что украшала запястье левой руки божества Аматэрасу, раздробил-растер их челюстями в порошок и, обратив в пар, выдохнул-исторг из своих уст.

И явилось в мир из пара его дыхания божество по имени Кумано-кусуби, Непостижимый дух Медвежья равнина. Всего пять божеств.

— Пятеро сыновей, что произведены были на свет после твоих детищ, явились в мир из моего достояния, и посему они по роду своему — плоть от плоти моей. Троица же дочерей, что произведены были на свет прежде, явились в мир из твоего достояния, и посему они по роду своему — плоть от твоей плоти!

Так изрекло-рассудило великое божество о каждом из божественных колен.

[Бог Сусаноо упивается своей победой и впадает в буйство]

Обратился тогда бог Сусаноо, Строптивый муж, к глубокочтимой богине Аматэрасу-ооми, Сияющей на Небе, и воскликнул:

— Помыслы мои чисты и незапятнанны. Вот и обрели мы в детях, что явились в мир из моего достояния, невинных дев. Это ли не свидетельство моей правоты?

С этими словами упоенный своею победою бог Сусаноо, Строптивый муж, порушил-разметал межевые насыпи, что ограждали заливные рисовые поля глубокочтимой богини Аматэрасу, Сияющей на Небе, и засыпал-заровнял на них водостоки.

А затем в сердцах осквернил бог своими извержениями святилище, где, преподнеся высшим богам первые колосья риса, вкушала его сестра плоды нового урожая.

Но не укорила богиня Солнца своего неукротимого брата за это бесчинство, а сказала ему такое слово:

— Захмелел брат мой меньший от рисовой водки сакэ, не смог справиться с подступившей к горлу тошнотой, вот и осквернено было святилище богов. Прогневался брат мой меньший, что плохо возделываю я эти поля, вот и порушил-разметал межевые насыпи и засыпал-заровнял на них водостоки.

Надеялась богиня Аматэрасу, что образумится после слов ее брат Сусаноо, но не тут-то было. Не уняла глубокочтимая богиня буйства брата своего меньшего, и не видно было его буйству ни конца ни края. Раскрыл бог Сусаноо кровлю священной ткацкой, где пребывала богиня вместе с небесными жрицами, что ткали одежды небесным богам, и метнул в отверстие тушу жертвенного пегого коня, освежеванного вопреки воле богов заживо, да еще от хвоста к морде.

Отпрянули в испуге в сторону небесные жрицы — накололись потаенным местом на ткацкие челны и скончались.

Глава 8 Богиня Солнца в небесной усыпальнице

[Богиня Аматэрасу покидает Равнину Вышнего Неба]

Приподняла-открыла тогда удрученная этим вконец богиня дверь-заставу небесной усыпальницы, выложенной камнем, и замкнулась-сокрылась за ее стенами. Тотчас погрузилась Такама-га-хара, Равнина Вышнего Неба, в кромешный мрак. Непроглядная мгла окутала землю предков Асихара-но-нака-цу-куни, Срединную страну тростниковой равнины, и воцарилась на ней беспросветная ночь.

А посему заполнилось все пространство гудением неисчислимых злых божеств, подобных жужжанию назойливых майских мух, и повсюду стали приключаться неисчислимые беды.

[Боги Неба карают бога Такэхая-сусаноо за обиду, нанесенную богине Аматэрасу]

Собрались тогда неисчислимые небесные божества на совет и стали судить-рядить, какою карою покарать бога Такэхая-сусаноо за обиду, нанесенную богине Аматэрасу. Положили боги Хая-сусаноо во искупление службу нелегкую — поручили они ему перенести-перетаскать на своей спине, дабы умилостивить вышних богов, тяжелую ношу — дары, что уместились бы на полках в тысяче священных амбаров-закромов, остригли-выщипали строптивому богу усы и бороду, вырвали ногти и изгнали его с Равнины Вышнего Неба божественным изгнанием.

Перевод К. Е. Черевко

АННАЛЫ ЯПОНИИ[3]

Свиток III Государь Дзимму

[1. Восточные походы государя Дзимму]

<...> Мать его звалась Тамаёри-пимэ, была она дочь морского бога. От рождения небесный повелитель Дзимму был мудр и обладал сильной волей. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, он был провозглашен наследным принцем.

Когда он вырос, то взял в жены Апирату-пимэ из селения Ата в стране Пимука, и у них родился Тагиси-мими-но микото.

Когда ему исполнилось сорок пять, он собрал всех своих старших братьев и детей и, говоря с ними, так изрек: «В древности мои великие боги, Така-мимусупи-но микото и Опо-пирумэ-но микото, сию Страну Богатых Тростниковых Равнин и Тучного Колоса препоручили моему небесному предку, Пико-по-но ниниги-но микото. И тот Небесную Дверь-преграду толкнул-распахнул, межоблачную дорогу проложил, вперед священных гонцов послал и на землю пришел и тут остановился. Тогда коловращение событий мира было еще в диком состоянии, было время первозданной дикости. И вот посреди этой тьмы он взрастил праведность и стал править границами до крайнего запада. И государь — мой предок, и государь — мой отец, и как боги, и как мудрецы, преумножали радость в мире, умножали свет, и так множество лет протекло: ведь с той поры, как небесный предок спустился с неба, и доныне прошло 1792470 лет. Однако разные земли в отдаленной глуши еще не пользуются милостями государя. В каждом селе есть свой правитель, в каждой деревне — свой глава, и каждый по-своему межи делит, отчего происходят стычки и скрещиваются лезвия.

И вот, держал я совет обо всем этом с Сипотути-но води. Тот так мне ответствовал: „В восточной стороне есть прекрасная земля. Со всех четырех сторон ее окружают зеленые горы. Там, среди гор, живет некто, спустившийся с неба на Небесном Каменном Корабле". Думается мне, что надобно распространить в той земле великие деяния государей, чтобы Поднебесная полнилась мудрой добродетелью. Может, это место — середина шести направлений страны? А тот, кто с неба спустился, может быть, бог Ниги-паяпи? Не отправиться ли туда и не основать ли там столицу?»

Государевы дети все вместе, отвечая, рекли: «Доводы твои веские. Мы тоже давно так думаем. Поскорее отправляйся». Это был год Киноэ-тора, Деревянного Тигра, Великого шестидесятилетнего цикла. <...>

[2. Сражения Дзимму. Ворон Ятагарасу]

Летом, в день Киноэ-но тацу 4-го месяца, когда новолуние приходилось на день Хиноэ-сару, государево войско построилось и пешим ходом направилось в Татута. Однако дорога была крутой и обрывистой, и строем идти было невозможно. Тогда они вернулись и стали совершать переход через гору Икома, желая попасть во внутреннюю часть страны.

Узнал об этом Нагасунэ-бико и говорит: «Ох, не иначе как сын небесных богов и его спутники намерены отнять у меня мои земли», — и кликнул всех своих воинов. Устроили они засаду на склоне Кусавэ-но сака и затеяли сражение. Стрела, Боль несущая, впилась в руку Итусэ-но микото, и воинство государя остановилось как вкопанное. Опечалился государь и стал думать — как бы найти какой-нибудь чудесный способ одолеть врага. И сказал он так: «Я — дитя небесных богов, а сражаюсь с врагом, обратившись к солнцу. Это противоречит Пути Неба. Лучше я повернусь и отступлю, покажу, что я слаб, и восславлю богов неба, богов земли,— тут сзадимне божество солнца силу придаст, буду нападать, на собственную тень ступая. Вот тогда, и не обагряя меч кровью, я непременно одержу победу над врагом».

«Истинно так», — отвечают ему все.

Отдал тогда государь приказ своему воинству: «Остановитесь. Не наступайте» — так сказал он, повел за собой войско, и стали они отступать. Противник же их преследовать не стал.

Отступили они до бухты Кусака-но ту, восставили щиты татэ и издали боевой клич. Поэтому переименовали эту бухту и назвали Татэту, Бухта Щитов. Сейчас, бывает, называют Тадэту, Бухта травы тадэ, но это неправильно. <...>

[5. Сражение с Нагасунэ-бико. Прилет бумажного змея в позолоте]

В день Хиноэ-но сару 12-го месяца, когда новолуние приходилось на день Мидзуното-но ми, государево воинство наконец сразилось с Нагасунэ-бико. Билось оно с врагом, билось, но никак одолеть его не могло.

Тут внезапно небо заволокло тучами, и посыпался град. И прилетел откуда ни возьмись удивительный бумажный змей в позолоте и опустился на верхний краешек государева лука. Змей этот светился и сверкал, был он подобен молнии. Увидели это воины Нагасунэ-бико и пришли в полное смятение, уж сил сражаться у них не стало.

Нагасунэ — прежнее название деревни. Поэтому и имя человека такое же. Но когда воинству государя было явлено такое чудо, люди того времени стали называть деревню Тоби-но мура, Деревня Бумажного Змея. Сейчас ее называют Томи, но это неправильно. <...>

[6. Овладение страной Ямато]

В день Каното-но и года Цутиното-но хицудзи, весной, во 2-м месяце, когда новолуние приходилось на день Мидзуноэ-тацу, государь приказал всем предводителям собрать войска.

В то время в Вокасаки, в Пата, в округе Сопо-но агата жил некто Нипикитобэ. А в Сакамото, в Вани, жил священник из Косэ. В Вокасаки, что в Нагара, в Посоми жил священник из Ви. Люди племени тутикумо, «земляных пауков», жившие в этих трех местах, полагались на свои бранные мечи и ко двору дерзали не являться. Тогда государь разделил свое войско на три отряда, послал туда, и все они были перебиты.

А еще «земляные пауки» жили в селе Такавопари. Видом они были странные — туловище короткое, а руки-ноги длинные, но не такие, как карлики. Воины государя сплели сеть из плюща кадзура, напали на них и всех перебили. Поэтому селу переменили имя и назвали Кадзураки. <...>

[7. Возведение дворца в Касипара]

В день Хиното-но у 3-го месяца, когда новолуние пришлось на день Каното-тори, государь огласил повеление, сказав: «Уже шесть лет живу я здесь с тех пор, как покорил восточные земли. За это время мощь Царственного Неба повергла врагов. Но окраинные земли еще не очищены, и враги еще во множестве упорствуют, при том что во внутренних землях ветер уже пыль не поднимает. Воистину, нам теперь надлежит возвести обширную столицу, чтобы она здесь процветала.

Нынешний удел этого места — мрак и дикость, сердца людей еще не умудрены. Они селятся в гнездах, в пещерах, и обычаи их длятся без перемен. Великие же люди устанавливают законы и порядки, и их правила непременно отвечают времени. И если народ увидит, что от этого будет польза, он ни в коей мере не станет противиться деяниям мудрецов. И надобно в самом деле расчистить леса в горах и возвести дворец, тогда я взойду на драгоценный престол и смогу успокоить Изначальных, то есть народ. Во всех делах, что на самом верху, я буду следовать добродетели небесных богов, страну поручивших небесному внуку; во всех делах, что на самом низу, я буду следовать правилам справедливости, установленным царственным внуком. И разве плохо будет, если затем я столицу разверну в шести направлениях, разверну в восьми великих направлениях и сделаю моей вселенской обителью? Думаю, местность Касипара, что на юго-востоке от горы Унэби, — самая укрытая и потаенная. Вот там и надо возвести дворец» — так сказал.

В том же месяце было отдано надлежащее распоряжение чиновникам, и началось возведение императорской обители.

[8. Восшествие Дзимму на престол и назначение государыни-супруги]

<...> Государь изволил совершить путешествие. Он взошел на холм Попома-но вока в Вакигами, окинул единым взором всю свою страну и рек: «Ах, какую прекрасную страну я получил! Хоть эта страна бумажной шелковицы узкая, но похожа она на выгнувшуюся стрекозу акидзу». Так он рек, и отсюда пошло название Акидзу-сима, Стрекозиные острова.

А в далекой древности бог-предок Изанаки-но микото, нарекая страну, сказал: «Ямато — это страна легких заливов, страна тысяч узких копий, воистину превосходная страна каменных колец».

А великий бог Опо-ана-мути-но опоками, нарекая страну, так сказал: «Это страна долин среди гор, обнесенная яшмовой изгородью».

А бог Ниги-паяпи-но микото, облетая глубины пустот на Каменном Корабле Неба, увидев эту страну, спустился вниз и поэтому нарек тогда ее «страной Ямато, которую видно с неба».

В 42-м году, весной, в день Киноэ-но тора 2-го месяца, когда новолуние пришлось на день Мидзуноэ-но нэ, государь назначил принца Каму-нунакапа-мими-но микото своим наследником.

В 76-м году, весной, в день Киноэ-но тацу 3-го месяца, когда новолуние пришлось на день Киноэ-но ума, государь скончался во дворце Касипара-но мия. Было ему тогда 127 лет.

На следующий год, осенью, в день Хиноэ-но тора 9-го месяца, когда новолуние пришлось на день Хиното-но у, государь был погребен в северо-восточной гробнице на горе Унэби-яма.

Свиток VI Государь Суйнин

[4. Состязание Тагима-но Кувэбая и Номи-но Сукунэ. Новые супруги государя]

Осенью 7-го года, в день Киното-но и 7-го месяца, когда новолуние пришлось на день Цутиното-но ми, приближенные донесли государю: «В селении Тагима есть доблестный муж. Зовут его Тагима-но Кувэбая. Он очень силен и способен руками ломать рога зверей и выпрямлять крюки. И похваляется перед людьми так: „Во всех четырех сторонах света поищи — нет никого, кто мог бы со мной сравниться. Вот бы повстречать такого силача, чтобы померяться с ним силами — не на жизнь, а на смерть"».

Услышав это, государь объявил сановникам: «Узнал я, что Тагима-но Кувэбая — силач из силачей в Поднебесной. Нет ли все же кого-нибудь, чтобы с ним силами потягаться?»

Один придворный на это говорит: «Довелось мне слышать, что в стране Идзумо есть доблестный муж. Зовут его Номи-но сукунэ. Может, попробовать призвать его для встречи с Тагима-но Кувэбая?»

В тот же день послали Нагавоти, предка Ямато-но атапи, за Номи-но сукунэ. Вот, добрался Номи-но сукунэ из Идумо в Ямато, и стали Тагима-но Кувэбая и Номи-но сукунэ силой меряться. Встали они друг напротив друга, и каждый ногой противника пнул[4]. И Номи-но сукунэ сломал ребро Тагима-но Кувэбая, а потом ногой сломал [яп. вори] ему кости поясницы [яп. коси] и так убил его.

Тогда лишили Тагима-но Кувэбая его владений и отдали их Номи-но сукунэ. Поэтому в этом селе есть поле Коси-ворэ. А Номи-но сукунэ остался при государе и служил ему.

Весной 15-го года, в день Киноэ-но нэ 2-го месяца, когда новолуние пришлось на день Киното-но у, были вызваны и помещены во дворец пять девушек из Тани-па. Первую звали Пибасу-пимэ, вторую — Нубатани-ири-бимэ, третью — Матоно-бимэ, четвертую — Азамини-ири-бимэ, пятую — Такано-пимэ.

Осенью, в день новолуния Мидзуноэ-но ума 8-го месяца, Пибасу-пимэ-но микото провозгласили государыней, а трех ее младших сестер — супругами императора. И только уродливую Такано-пимэ государь распорядился отправить обратно. Устыдилась она, что ее отослали, и, добравшись до Кадуно, выпала [яп. оти] из паланкина и умерла. Потому это место называют Оти-куни. Сейчас называют Ото-куни, но это неправильно. <...>

[7. Отмена обычая «смерти вослед». Происхождение глиняных фигурок панива [совр. ханива]

Зимой 28-го года, в день Каноэ-но ума 10-го месяца, когда новолуние пришлось на день Хиноэ-но тора, скончался единоутробный младший брат государя Ямато-пико-но микото.

В день Хиното-но тори 11-го месяца, когда новолуние пришлось на день Хиноэ-но сару, Ямато-пико-но микото был похоронен на склоне Мусано-ту-кисака. Тогда же собрали его приближенных и похоронили их стоймя заживо, как ограду вокруг гробницы. В течение нескольких дней они еще были живы и днем и ночью стонали и рыдали. Потом к ним пришла смерть, и их тела начали гнить, и тогда за них принялись собаки и вороны.

Государь, слыша их стоны, изволил скорбеть в сердце своем. И повелел вельможам: «Очень тяжело это, когда живые следуют за мертвым из преданности ему. Хоть этот обычай идет из старины, но если он нехорош, зачем же его придерживаться? Отныне мы думаем его пресечь».

Весной 30-го года, в день Киноэ-но нэ 1-го месяца, когда новолуние пришлось на день Цутиното-но хицудзи, государь повелел своим сыновьям Инисики-но микото и Опо-тараси-пико-но микото: «Пусть каждый из вас скажет свое желание». Старший принц сказал: «Я хочу получить лук и стрелы». Принц-младший брат сказал: «Я хочу получить пост государя».

Тогда государь согласие изъявил: «Пусть будет по вашему желанию». И он пожаловал Инисики-но микото лук и стрелы, а Опо-тараси-пико-но микото повеление рек: «Ты унаследуешь мой пост».

Весной 32-го года, в день Цутиното-но у 7-го месяца, когда новолуние пришлось на день Киноэ-но ину, скончалась супруга государя, Пибасу-пимэ-но микото.

Пока собирались ее похоронить, прошло несколько дней. И государь рек вельможным сановникам: «Я уже и раньше понял, что путь следования живых за мертвыми нехорош. Как же, по-вашему, нам поступить теперь, чтобы отправить государыню в ее дальний путь?» Тогда Номи-но сукунэ выступил вперед и сказал: «И впрямь нехорошо хоронить живых стоймя вокруг государевых гробниц. Стоит ли передавать такой обычай последующим поколениям? Задумал я дать одно поручение своим слугам, позволь мне поступить по моему замыслу».

И вот, послал он гонцов, те скликали сотню людей из рода Пани-бэ, гончаров, из Идзумо, и сам он ими распоряжался. Взял глину и сделал множество фигурок в виде людей и лошадей и поднес их государю, говоря: «Отныне вместо живых людей этих глиняных можно ставить вокруг гробниц, и такой закон передать последующим поколениям». Государь был весьма обрадован и сказал Номи-но сукунэ: «Твой замысел и впрямь пришелся мне по сердцу».

Стало быть, впервые такие фигурки из глины [яп. пани] были поставлены [яп. татэ] вокруг гробницы Пибасу-пимэ-но микото. Поэтому эти вещи из глины называют панива, «глиняное кольцо». А еще называют татэмоно, «стоящие вещи».

И огласил тогда государь всеобщее повеление: «Отныне и впредь вокруг гробницы непременно ставить такие фигурки. Людей не губить».

Государь много хвалил радение Номи-но сукунэ и пожаловал ему земли, где формуют глину, и назначил его главой управы по гончарным делам. Поэтому прежнее имя его рода было изменено на Пази-но оми. Отсюда произошло это обыкновение — что люди Пази-но мурази ведают захоронениями государей. А поименованный Номи-но сукунэ — первоначальный предок Пази-но мурази.

Весной 34-го года, в день Хиноэ-но тора 3-го месяца, когда новолуние пришлось на день Киното-но уси, государь изволил отправиться в Ямасиро. И приближенные тогда сказали ему: «В этой стране живет девушка, прекрасная собой. Зовут ее Канипата-тобэ. И облик ее, и стать хороши. Это дочь Ямасиро-опо-куни-но пути».

Взял тогда государь копье и такую принес клятву-обет: «Если суждено мне встретиться с той девушкой, то пусть явится чудесный знак на дороге».

Вот, достиг он места, где был поставлен временный дворец на случай государева путешествия, и в это время в реке показалась большая черепаха. Поднял государь копье, чтобы пронзить черепаху, а она вдруг превратилась в белый камень.

Сказали тогда приближенные: «Думается, что это беспременно и есть чудесный знак».

Взял он Канипата-тобэ в жены и поселил ее в потаенных покоях дворца. <...>

[10. Тадима-мори и вечнозеленый плод]

Весной 90-го года, в день новолуния Каноэ-но нэ 2-го месяца, государь отдал повеление Тадима-мори отправиться в Вечную страну Токоё искать плоды вечнозеленого благоухающего дерева. Теперь это дерево зовется померанец Татибана.

Осенью 99-го года, в день новолуния Цутиноэ-но ума 2-го месяца, государь скончался во дворце Матимуку-но мия. Было ему тогда 140 лет.

Зимой, в день Мидзуноэ-но нэ 12-го месяца, когда новолуние пришлось на день Мидзуното-но у, он был похоронен в гробнице в Пусими, в Сугапара.

На следующий год, весной, в день Мидзуноэ-но ума 3-го месяца, когда новолуние пришлось на день Каното-но хицудзи, Тадима-мори прибыл из страны Токоё. Привез он плоды вечнозеленого благоухающего древа — восемь шестов, восемь связок вместе с листьями.

Вот, загоревал, заплакал Тадима-мори: «Получив от небесного двора повеление, отправился я в чужедальние края, тысячу ри по волнам ступая, через реку Слабые Воды переправился. Вечная страна Токоё есть сокровенная страна богов-бессмертных, не всякий может ее достигнуть. Пока я добирался туда и возвращался обратно, десять лет сами собой протекли. И не думалось, что сумею я преодолеть эти грозные волны и когда-нибудь смогу вернуться назад. Однако же благодаря священным душам императоров-мудрецов посчастливилось мне вернуться. Но государь уже скончался, и не могу я дать ему ответ за его поручение. Хоть я, слуга недостойный, остался жив, но на что мне ныне моя жизнь?» — так сказал. Отправился он к гробнице государя, рыдал и стонал, и сам по себе умер. Узнав об этом, все придворные проливали слезы. <...>

Свиток VII Государь Кэйко

[6. Победа Ямато-такэру над Кумасо]

Зимой, в день Цутиното-но тори 10-го месяца, когда новолуние пришлось на день Хиното-но тори, Ямато-такэру-но микото, сын государя Кэйко, был послан в военный поход против Кумасо. Было ему тогда шестнадцать лет.

И вот, сказал Ямато-такэру-но микото: «Я хочу взять с собой искусного лучника. Где можно найти человека, хорошо стреляющего из лука?»

Один человек ему ответил: «В стране Мино есть человек, который искусно стреляет. Его зовут Ото-пико-но кими».

Повелел тогда Ямато-такэру-но микото человеку из Кадураки, Мито-пико, чтобы тот доставил к нему Ото-пико-но кими. Вот, явился Ото-пико-но кими, приведя еще с собой Исиура-ноёкотати, а также Таго-но инаки и Титика-но инаки из Вопари. Все они стали служить Ямато-такэру и выступили в поход вместе с ним.

В 12-м месяце они добрались до страны кумасо. Разузнали все подробности и особенности той земли.

А у кумасо был тогда великий предводитель. Звали его Тороси-кая. Еще звали Капаками-такэру. Он созвал всех своих многочисленных сородичей и собрался устроить пир. Тогда Ямато-такэру-но микото распустил свои волосы, принял облик юной девушки и разведал потихоньку, когда именно Капаками-такэру намеревается пир устроить. Привязал незаметно меч к поясу под одеждой, пробрался в пиршественную залу и сел посреди женщин. Капаками-такэру, восхищенный красотой «девушки», взял ее за руку, усадил с собой рядом, поднес чашечку сакэ, велел ей выпить и всячески с нею забавлялся.

Вот ночь спустилась, пирующих становилось все меньше. Капаками-такэру сильно захмелел. Тогда Ямато-такэру-но микото вынул из-под одежд меч и поразил Капаками-такэру в грудь. Тот, до того как погибнуть, стал биться головой об землю. И молвил: «Подожди немного. Я хочу тебе сказать кое-что». Тогда приостановил Ямато-такэру-но микото свой меч и стал ждать.

А Капаками-такэру сказал: «Ты, молодец [яп. такэру], из каких людей будешь?» Ямато-такэру-но микото в ответ: «Я — сын государя Опо-тараси-пико-но сумэра-микото. Зовусь Ямато-вогуна». Говорит на это Капаками-такэру: «Я — самый великий силач в этой стране. Никто из живущих не мог превзойти меня силой, и нет никого, кто мне бы не подчинился. Со многими я бился, но еще не встречал человека, подобного тебе, принцу. И вот я, недостойный, своими недостойными устами, благородным именем тебя нареку. Позволишь ли мне это?» — «Позволю»,— ответил принц. Тогда тот сказал: «Отныне и впредь принца надлежит величать Ямато-такэру-но микото».

Не успел он договорить, как в грудь ему вонзился меч. Отсюда и произошло это имя — Ямато-такэру-но микото — и дошло до нынешних дней. <...>

[7. Восточный поход Ямато-такэру-но микото. Ото-татибана-пимэ скрывается в морских волнах]

<...> Ямато-такэру-но микото, издав воинственный клич, сказал: «Еще не прошло и нескольких лет с тех пор, как были усмирены кумасо, а уже снова взбунтовались восточные дикие племена. Когда же, наконец, установим мы великий мир? Немало я, недостойный, приложил сил для усмирения западных земель и даже утомился, но немедленно готов отправиться на усмирение непокорных». Взял тогда государь секиру и вручил Ямато-такэру-но микото, сказав: «Насколько я слыхал, эти восточные дикари неистовы по характеру своему и нападают внезапно. В их деревнях нет старост, в больших селах нет глав. Все они живут замкнутым миром, и все промышляют разбоем. Кроме того, в горах есть дурные божества, а в полях вредоносные демоны. Они чинят помехи на перекрестьях дорог, преграждают пути, всячески издеваются над людьми. Среди восточных дикарей самые сильные — эмиси. Мужчины и женщины у них соединяются беспорядочно, кто отец, кто сын — не различают. Зимой они живут в пещерах, летом — в гнездах на деревьях. Носят звериные шкуры, пьют сырую кровь, старший и младший брат друг другу не доверяют. В горы они взбираются подобно птицам, по траве мчатся, как дикие звери. Добро забывают, но если им вред причинить — непременно отомстят. Еще — спрятав стрелы в волосах и клинок под одеждой, они, собравшись гурьбой соплеменников, нарушают границы других племен, или же, разведав, где поля и шелковица, грабят народ страны Ямато. Если на них нападают, они скрываются в траве, если преследуют — взбираются в горы. Издревле и поныне они не подчиняются владыкам Ямато. Вот, смотрю я на тебя, что ты за человек, и вижу — ростом и телом ты могуч, обликом прекрасен. Силой велик, трехногий чан поднимаешь, доблесть твоя разит врагов, как гром и молния. Там, куда ты лицом обращаешься, врагу места нет, если нападаешь, то непременно победишь. Поэтому понятно, что хотя внешне ты мой сын, но на самом деле ты и человек, и бог. Воистину, не означает ли это, что Небо сожалеет о том, что я не разумен, а страна не усмирена, и желает помочь, чтобы наследные деяния вершились и впредь, чтобы дом владык страны продолжал существовать в поколениях. И еще — эта Поднебесная — твоя. Мой государев пост — твой. Прошу тебя — вглубь планы строй, вдаль мыслью лети, разведай, где неспокойно, узнай, где супротивно; когда будешь непокорным острастку давать, примени угрозы, когда будешь миловать, примени добродетель, оружия не используя, заставь их самих подчиниться. И успокой буйных богов, искусную речь произнеся, изгони злобных демонов, оружием потрясая» — так рек.

Принял секиру Ямато-такэру-но микото, низко склонился в поклоне и сказал: «Когда я покорял запад, мощь государевой души была мне опорой, был при мне меч в три сака длиной, с которым я нападал на врагов в стране кумасо, и не обернулись еще двенадцать зодиакальных ней, как глава кумасо повинился передо мною. И вот я снова отправляюсь, заручившись душами богов Неба, богов Земли, мощь у государя заняв, — загляну в те пределы; когда буду им острастку давать, то учение о добродетели помнить буду, а если они не подчинятся, войско в нападение подыму». И он еще раз низко поклонился.

Государь отрядил вместе с Ямато-такэру-но микото еще Киби-но такэ-пико и Опо-томо-но такэпи-но мурази, а Нанату-капаги назначил в повара.

Зимой, в день Мидзуното-но уси 10-го месяца, когда новолуние пришлось на день Мидзуноэ-но нэ, Ямато-такэру-но микото выступил в поход.

В день Цутиноэ-но ума он свернул с пути и помолился в храме божества Исэ. Попросил тогда Ямато-такэру-но микото у своей тетки, жрицы храма Ямато-пимэ-но микото, разрешения отправиться в дорогу такими словами: «Сейчас, повинуясь повелению государя, я собираюсь идти на восток, чтобы наказать всех непокорствующих. Потому и обращаюсь за разрешением».

Достала тут Ямато-пимэ-но микото меч Кусанаги-но туруги и вручила[5] Ямато-такэру-но микото со словами: «Будь осмотрителен, и пусть тебя никогда не застанут врасплох».

В тот год Ямато-такэру-но микото сначала добрался до Суруга. Враги, жившие в этом месте, сделали вид, что подчиняются ему, и обманули его, сказав так: «На этом поле водится много крупных оленей. Так много, что дыхание их подобно утреннему туману, ноги их — как ветки деревьев в густой роще. Не хочешь ли поохотиться там?»

Поверив их словам, Ямато-такэру-но микото отправился на поле охотиться. Враги же, замыслив убить владыку, разожгли огонь и подожгли поле. Понял принц, что обманут, достал кресало, тоже высек огонь и с помощью встречного огня смог избежать опасности.

Сказал тогда владыка: «Меня чуть не обманули». И тогда он все вражеское племя выжег [яп. яки] и извел. Потому и назвали то место Якиту.

Затем он отправился в Сагано, решил добраться до Камитупуса, увидел море и заклятие вознес, сказав: «Это маленькое море. Через него можно перепрыгнуть [яп. пасири]».

Вот, вошел он в море, и тут же налетела буря, так что ладья владыки не смогла двигаться по волнам.

А была там среди сопровождавших принца одна девушка, его наложница. Звали ее Ото-татибана-пимэ. Вот, говорит она владыке: «Поднялся сильный ветер, катятся бурные волны, и ладье владыки угрожает гибель. Причиной этого наверняка сердце бога моря Вататуми. Прошу тебя, позволь мне, недостойной и низкорожденной, войти в море и заменить жизнь владыки на свою».

Только она договорила, как тут же, раздвигая волны, вошла в море. Сразу унялся свирепый ветер, и ладья смогла причалить к берегу. Потому люди того времени и нарекли то море Пасири-миду, Прыгучая Вода.

А Ямато-такэру-но микото от Камитубуса изменил направление и вошел в страну Митиноку-но куни. Для того на ладье владыки повесили большое зеркало, морским путем он добрался до гавани Аси-но ура, пересек поперек бухту Тама-но ура и подошел к границе эмиси.

Глава вражеского племени эмиси, а также боги острова и боги страны собрались в бухте Така-но минато, чтобы оказать сопротивление. Однако, завидев издалека ладью владыки, они немедленно устрашились его мощи, поняли в душе своей, что победить им не суждено, побросали свои луки и стрелы в воду, склонились молитвенно перед ним и сказали: «Взглянули мы ввысь, узрели твое лицо и поняли, что ты не просто человек. Верно, ты божество? Поведай нам имя твоего рода».

Владыка, ответствуя, сказал: «Я — сын явленного бога». Тут все эмиси преисполнились трепета, подобрали свои юбки и стали раздвигать волны и тащить ладью владыки к берегу. И сами повинились перед ним, сложив, как пленники, руки сзади за спиной.

Тогда Ямато-такэру-но микото простил их. Вождь их был взят в плен и стал слугой Ямато-такэру-но микото. <...>

Ямато-такэру-но микото все это время тосковал по Ото-татибана-пимэ. Поднялся он по склону горного пика Усупи-но минэ, устремил взгляд на юго-восток, трижды вздохнул и сказал: «О, жена моя [яп. адума]!» Поэтому все земли к востоку от горы назвали провинцией Адума.

В этом месте владыка разделил дороги и послал Такэ-пико из Киби в провинцию Коси-но куни, чтобы тот разведал, крута или проходима местность в тех землях и подчиняются ли двору тамошние жители, а сам Ямато-такэру-но микото соизволил отправиться по дороге в Синано.

В тех краях горы высоки, долины глубоки, зеленые пики один над другим громоздятся, и, даже опираясь на посох, подниматься туда тяжело. Скалы там обрывисты, подвесные мостики непрямы, вершин — многие тысячи, и лошадь не пройдет даже с ослабленными удилами. Но Ямато-такэру-но микото, пробираясь через дымы и преодолевая туманы, переходил через эти высокие горы.

Вот, добрался он до пика, почувствовал голод и там, в горах, сел за трапезу. Бог той горы вздумал помучить владыку, обернулся белым оленем и явился перед владыкой. Удивился тот и бросил в белого оленя стрелку чеснока. Попал чеснок прямо в глаз оленю и убил его наповал.

И сразу же владыка дорогу потерял, как из этого места выбраться — не знает. Тут, откуда ни возьмись, прибежала белая собака, стала всем своим видом показывать, что поведет владыку. Пошел он за собакой и с ее помощью вышел в Мино.

До этого случая многие из тех, кто одолевал высоты Синано, попадали под дыхание бога, заболевали и умирали. Однако с тех пор, как принц убил белого оленя, если, переходя через горы, жевать чеснок и натирать им людей, быков и лошадей, то опасного дыхания бога избежишь.

Свиток VIII Государь Тюай

[2. Покорение Кумасо]

В день Хиното-но у 3-го месяца, когда новолуние пришлось на день Мидзуното-но уси, государь изволил отправиться в южные провинции для осмотра.

В это время люди племени кумасо подняли бунт и перестали доставлять дань ко двору. Намереваясь подавить бунт кумасо, государь вышел из Токороту и перебрался по морю до Анато. В тот же день он послал гонцов в Тунуга, чтобы те передали государыне: «Сейчас же выходи из этой бухты и встречай меня в Анато».

Летом, в день Каноэ-но тора 6-го месяца, когда новолуние пришлось на день Каното-но ми, государь остановился в бухте Тоюра-но ту.

Государыня же вышла из Тунуга, добралась до пролива Нута-но то и совершала на ладье трапезу. И у ладьи собралось множество рыб тапи. Государыня налила рыбам рисового вина. Те захмелели и всплыли на воду. Тогда рыбаки из племени ама наловили много рыбы и, радуясь, сказали: «Это рыба, которую нам пожаловала мудрая владычица».

Потому и стало в обычае — как наступит шестой месяц, рыба в этом месте, словно захмелев, всплывает на поверхность.

Осенью, в день Киното-но у 7-го месяца, когда новолуние пришлось на день Каното-но и, государыня остановилась в бухте Тоюра-но ту. В тот же день государыня нашла в море жемчужину, исполняющую желания.

В 9-м месяце государь воздвиг дворец в Анато и остановился там. Его именуют Тоюра-но мия в Анато.

Весной 8-го года, в день Мидзуноэ-но ума начального месяца года, когда новолуние пришлось на день Цутиното-но у, государь соизволил отправиться в Тукуси. И вот, Вани, предок управителей государевых полей в Вока, услышав о приезде государя, заранее вырыл дерево сакаки с пятью сотнями ветвей, восставил их на носу ладьи в девять пиро длиной, к верхним ветвям зеркало из белой меди привесил, к средним ветвям — меч в десять кулаков длиной, к нижним ветвям — ожерелье из яшмы в восемь мер длиной привесил и вышел государю навстречу в бухту Саба-но ура, в Супа, и отдал государю в дар те места, где добывают рыбу и соль.

И сказал он тогда такие слова: «Пусть от Анато до большого пролива Мукату-но будут восточные ворота, большой пролив Нагоя — западными воротами, два острова, а именно, Мотори-сима и Апэ-сима, пусть станут государевыми ящиками[6], остров Сиба-сима, разделив его, надо сделать государевым котлом, море Саками — местом добычи соли».

Повел он их по морским путям, от мыса Ямаки-но саки повернул и вошел в бухту Вока-но ура. Дошли они до гавани, но ладья дальше двинуться не могла.

Спрашивает он Вани: «Слыхал я, что ты, Вани, пришел сюда со светлым сердцем. Отчего же не движется ладья?» Говорит-отвечает Вани: «Не моя вина в том, что государева ладья не движется. В устье этой гавани есть два божества — мужчина и женщина. Уж не они ли гневаются?»

Сотворил тогда государь моления и назначил Ига-пико, человека родом из Уда страны Ямато, своего кормчего, служить обряды в честь этих богов. И ладья смогла двинуться вперед.

Государыня же на другом корабле добралась до этого места через море Куки, но начался отлив, и приблизиться она не могла.

А Вани в то время вернулся к морю Куки встречать государыню, увидел, что ее ладья не может стронуться с места, вострепетал от страха, поспешно сделал один небольшой пруд для рыбы, другой — для птиц и собрал туда множество рыб и птиц. Увидела государыня, как резвятся рыбы и птицы, и гнев ее сердца мало-помалу улегся.

Вот, наступило время прилива, и она остановилась в бухте Вока-но ту.

А еще Итотэ, предок управителей государевых полей Ито в Тукуси, услышав о приезде государя, вырвал дерево сакаки с пятью сотнями ветвей, восставил их на носу ладьи, к верхним ветвям ожерелье из яшмы в восемь мер длиной привесил, к средним ветвям — зеркало из белой меди, к нижним ветвям — меч в десять кулаков длиной, вышел встречать государя к острову Пикэ-сима и поднес эти вещи государю. И сказал-проговорил так: «Твой раб дерзко подносит тебе эти вещи, чтобы государь правил миром так же гибко, как изгибается эта яшма, чтобы он видел горы и реки, и равнину моря так же ясно, как ясно это зеркало из белой меди, чтобы он усмирял Поднебесную, сжимая в руке этот меч в десять кулаков длиной».

Государь, хваля Итотэ, рек: «Усерден [яп. исоси]». Потому люди того времени назвали родину Итотэ страной Исо-но куни. Сейчас ее называют Ито, но это неправильно.

[3. Государь не верит Небесным знамениям. Его кончина]

Осенью, в день Цутиното-но у 9-го месяца, когда новолуние пришлось на день Киното-но и, государь повелел придворным вельможам составить план, как поразить кумасо.

А было тогда одно божество, оно вселилось в государыню и такое наставление рекло: «Зачем, государь, ты печалишься о неповиновении кумасо? Земля их бесплодна. Стоит ли ради нее собирать войско и идти на них походом? По ту сторону моря есть страна, сокровища которой далеко превосходят страну кумасо, сравнить ее можно с бровями прекрасной девы. В той стране есть ослепительно блестящее золото, серебро, несметные многоцветные сокровища. Зовется она страна Силла, что как белоснежная ткань из бумажного дерева. Если ты прилежно исполнишь обряды в мою честь, то подчинишь себе эту страну, не обагряя меча кровью. И кумасо тебе подчинятся. Во время обрядов поднеси мне государеву ладью и возделанное залитое водой поле по имени Опо-та, Большое поле, которое поднес государю Пому-тати, атапи из Анато».

Выслушав слова божества, государь засомневался в сердце. Взобрался он на высокий холм, взглянул вдаль, — огромное море простиралось вширь и вдаль, земли же видно не было.

Тогда государь рек в ответ божеству: «Сколько я ни всматривался, видел, что есть только море, земли же нет. Откуда взяться стране в огромной пустоте? Какое это божество из шалости решило меня заманить туда? Ведь и все мои предки-государи служили обряды в честь богов Неба, богов Земли. Что же это за божество осталось без обрядов?»

Тогда божество, снова устами государыни, сказало: «Зачем ты бранишь меня и говоришь, что страны нет, когда я вижу эту страну, лежащую, опрокинувшись, как тень на воде под небом? Раз ты говоришь такие слова и не веришь мне, не достанется тебе эта страна. Сейчас государыня впервые в тяжести. Этому ребенку и достанется» — так рекло божество.

Однако государь так ему и не поверил, отправился воевать с кумасо и вернулся без победы.

Весной 9-го года, в день Хиното-но хицудзи 2-го месяца, когда новолуние пришлось на день Мидзуното-но у, государь внезапно занемог и на следующий день скончался.

Было ему пятьдесят два года. Тогда и поняли все — он так внезапно скончался оттого, что не принял слова божества.

Государыня и великий министр Такэути-но сукунэ решили тогда траурные церемонии провести тайно, и правили Поднебесной вместо него, как будто ничего не случилось.

Вот, рекла государыня повеление великому министру и главным вельможам: «Сейчас в Поднебесной еще не ведают о том, что государь скончался. Если узнают о том сто родов, они будут не столь прилежны в выполнении своих обязанностей».

И она повелела четверым великим мужам-министрам привести чиновников ста управ, чтобы они охраняли дворец. Тайно подготовили тело государя, и Такэути-но сукунэ перевез его из Апади в Анато, во дворце Тоюра-но мия провели ритуал временного захоронения могари, причем обряд был совершен в темноте, без огней.

В день Киноэ-но нэ великий министр Такэути-но сукунэ возвратился из Анато и доложил государыне об исполнении ее приказа.

В тот год из-за задуманного похода в Силла погребение государя было невозможно.

Свиток XI Государь Нинтоку

[3. Дымки очагов]

Весной 4-го года, в день Киноэ-нэ месяца Кисараги, когда новолуние пришлось на день Цутиното-но хицудзи, государь отдал повеление министрам, сказав: «Я поднялся на высокую площадку и посмотрел вдаль, но над землей нигде не поднимаются дымки. И я подумал — видно, крестьяне совсем обеднели, никто даже не разводит огня в доме. Слышал я, что во времена мудрого правителя люди славили его добродетель и в каждом доме слышались спокойные песни. Я же смотрю на миллионы — десятки миллионов подданных вот уже три года. Дымки очага видны все реже. Из этого явствует, что пять злаков не вызревают и все сто родов живут в нужде. Даже в окрестностях столицы есть еще люди, не покорные властям. Что же, спрашивается, происходит за пределами столичного округа?»

В день Цутиното-но тори месяца Яёи, когда новолуние пришлось на день Цутиното-но уси, государь отдал повеление: «Отныне и до истечения трех лет все поборы прекратить и дать ста родам передышку в их тяжелом труде».

С того дня государю не шили нового платья и обуви, пока старые не износятся. Не подавалось новой еды и питья, пока прежние не скиснут. Сердце свое он унял, волю сжал и ничего не предпринимал ради себя самого.

Потому, хотя изгородь его обители сломалась — ее не восстанавливали, настланный на крыше тростник обветшал — его не перестилали. В щели врывался ветер с дождем, одежда на государе промокала. Сквозь проломы в настиле крыши государю с ложа было видно мерцание звезд.

Зато дождь и ветер стали соответствовать ходу времени, а пять злаков — давать богатые урожаи.

Через три года все сто крестьянских родов сделались зажиточными. Повсеместно уже воспевали в песнях государеву добродетель, повсюду вились дымки очагов.

Летом 7-го года, в день новолуния Каното-но хицудзи месяца Удуки, государь соизволил подняться на возвышение и оглядеться далеко кругом — везде во множестве виднелись дымки очагов.

В тот день он соизволил сказать государыне-супруге: «Вот я уже и богат. Теперь печалиться нет причины».

Государыня в ответ рекла: «Что ты называешь быть богатым?»

Государь ответил: «По всей стране от очагов поднимаются струйки дыма. А могут ли сто родов стать богатыми сами по себе?»

На это государыня возразила: «Изгородь дворца развалилась, и никак ее не починить. Крыша обветшала, и платье промокло от росы. Почему же ты говоришь о богатстве?»

Государь рек: «Небесного властителя ставят на его пост ради блага ста родов. И при этом сам властитель сто родов полагает за главное. Поэтому мудрые правители прошлого, даже если всего один подданный голодал и мерз, старались сократить свои потребности. Когда сто родов бедны — я тоже беден. Богатеют сто родов — богатею и я. Не было еще такого — чтобы сто родов были богаты, а правитель беден». <...>

В 9-м месяце от всех провинций поступили такие запросы: «С тех пор как были отменены все подати и повинности, прошло уже три года. За это время дворец обветшал и развалился, государевы амбары пусты. Теперь народ — «черные головы» богаты, упавшее с земли не подбирают. В деревнях нет вдовцов и вдов, в домах есть излишки. Если в такую пору не исполнять повинности, и не вносить налоги, и не поправить дворец, то уж, верно, не простит Небо такой вины». Однако государь решил еще какое-то время потерпеть и не согласился.

Весной 10-го года, в десятом месяце, наконец снова была собрана дань и перестроен дворец. Не приходилось подгонять людей ста родов — даже старики сами прибрели, и детей взрослые привели, все дружно перетаскивали бревна или корзины на спине носили. Дня и ночи не различая, сил не жалея, наперегонки работали. Так что и времени много не прошло, а уж дворец был готов.

Вот почему до сих пор этого государя именуют правителем-мудрецом.

[8. Водяной змей]

<...> У развилки реки Капа-сима-гапа в средней части провинции Киби появился большой водяной змей, которого все страшились. Если путник оказывался рядом с этим местом, то его настигала беда, и погибло много людей. И вот, нашелся некий Агата-мори, предок Каса-но оми, чрезвычайно отважный и сильный. Заглянул он в стремнину, бросил туда три кувшина из тыквы-горлянки и сказал: «Ты изрыгаешь яд и губишь проходящих. Я собираюсь тебя, змея, убить. Если эти тыквы потонут, я отступлю. Если же не потонут, тогда я сумею тебя поразить».

Змей тут превратился в оленя и потащил кувшины в глубь реки. Они же все равно не потонули. Тогда Агата-мори вынул меч, вошел в воду и зарубил змея. Стал он искать его сородичей, а все змеиное племя обитало в пещере на дне стремнины. Агата-мори всех их зарубил. И река превратилась в поток крови. Потому и назвали это место на реке Стремниной Агата-мори.

В то время приключилось много разных бедствий, несколько раз случалось сопротивление двору. И государь вставал спозаранок, а спать ложился поздно, он облегчил подати и повинности, как мог щадил народ страны, был добродетелен и милостив, желая помочь народу в его трудностях и горестях. Он соболезновал, когда люди умирали, справлялся о больных, поддерживал сирот и вдов. Благодаря этому государственные дела шли успешно и Поднебесная пребывала в великом спокойствии. Двадцать с лишним лет прошли благополучно.

Свиток XIII Государь Инге

[3. Проверка подлинности родов и семей посредством испытания кипятком]

Осенью 4-го года, в день Цутиното-но уси 9-го месяца, когда новолуние пришлось на день Каното-но ми, государь отдал повеление: «Во времена правителей глубокой древности народ знал, где чье место, имена и ранги родов блюлись строго. С тех пор как я взял на себя наследные деяния, прошло уже четыре года. Верхи и низы в распре, сто родов неспокойны. Одни, совершив оплошность, теряют ранг своего рода. Другие же, напротив, вдруг ни с того ни с сего притязают на высокое звание. И все это оттого, что мы этим не занимались.

Хоть я и не особенно умудрен, но как же не выправить этот беспорядок? Вы, вельможи и министры, обдумайте все это, примите решение и доложите мне».

Все вельможи и министры дружно ответили: «Если высокий государь восполнит утраченное, выправит исказившееся и установит порядок родов и фамилий, то мы, недостойные, готовы за это жизнь свою положить».

В день Цутиноэ-сару было речено повелениие: «Приближенные вельможи, главы ста управ, управители всех провинций, — все твердят: „Мы — потомки владыки" или ссылаются на чудо, уверяя, что они „спустились с Неба". Однако, с тех пор как проявились-разделились три начала, миновали десятки тысяч лет. Отдельные роды разделились, и появилось множество семей. Узнать о них правду — затруднительно. Поэтому пусть люди всех родов и семей совершат омовение и очищение и пройдут испытание погружением руки в кипяток».

И вот, на склоне Кото-но магапэ-но саки, на холме Умакаси-но вока, был поставлен котел с кипящей водой, всех привели туда и велели пройти испытание, сказав при этом так: «Тот, кто говорит правду, останется невредим. Если солжешь, то непременно пострадаешь».

Это и именуется испытанием кукатати. А еще — кладут в котел грязь и варят. Туда суют руку и погружают глубоко в грязь. Или же раскаляют топор до цвета пламени и кладут на ладонь.

И вот, все опоясались шнурами из бумазеи и стали по очереди подходить к котлу и подвергаться испытанию. И все, за кем была правда, остались невредимы, а лгавшие ошпарились. И тогда, увидев это, те, кто лгал о своем происхождении, испугались и не посмели приблизиться к котлу. Вот так были проверены все роды и семьи, и с той поры лжи уже не случалось.

[6. Человек из племени ама]

Осенью 14-го года, в день Киноэ-нэ 9-го месяца, когда новолуние пришлось на день Мидзуното-но уси, государь изволил охотиться на острове Апади. В то время в горах и долинах было полным-полно больших оленей, обезьян и кабанов. Они вздымались внезапно, подобно пламени, шумели, как мухи. Однако вот уже и день кончился, а ни одного кабана поймать так и не удалось. И стали они тогда проводить гадание. Бог острова, наводя порчу, сказал: «Это из-за меня охота не удается.

Дело в том, что есть на дне моря Акаси белая жемчужина. Если мне добудут эту жемчужину, я не буду мешать вам поймать кабана».

Призвал тогда государь людей племени ныряльщиков ама из разных мест и повелел им обшарить морское дно у Акаси. Но море было глубоко, и достать до дна никто из них не мог.

И сыскался тогда один человек из племени ама. Звали его Восаси. Родом он был из селения Нага-но мура в провинции Апа. Превосходил он всех прочих ама. Вот, обвязал он поясницу веревкой и пошел по дну морскому. Через некоторое время выходит и докладывает: «Там, на морском дне, лежит огромная раковина апаби. От нее исходит сияние». Тут все говорят ему: «А жемчужина, которую просит бог острова, она-то есть в утробе апаби?»

Снова вошел Восаси в воду, чтобы проверить. И вскоре всплыл на поверхность, держа в руках огромную раковину апаби. И тут дыхание его пресеклось, и он умер на волнах. Тогда бросили веревку, чтобы измерить глубину моря, оказалось — шестьдесят пиро.

Открыли раковину — а там и в самом деле жемчужина. Размером с плод персика.

Поднес ее государь богу острова и стал охотиться. Убил много диких кабанов. Только горевал он, что Восаси, войдя в море, там и погиб. И государь приказал устроить ему пышные похороны. Могила его сохранилась до сих пор.

Свиток XIV Государь Юряку

[6. Ошибка Сугару]

В день Хиното-но и 3-го месяца, когда новолуние пришлось на день Каното-но ми, государь решил предложить государыне и младшим супругам-наложницам собственноручно собрать тутовые листья на корм гусеницам шелкопряда. А человеку по имени Сугару приказал он собрать со всей страны гусениц шелкопряда [яп. ко]. Сугару же, не поняв его, по ошибке собрал со всей страны младенцев [яп. ко] и поднес государю. Государь очень смеялся, а человеку по имени Сугару приказал: «Вот и корми их сам!»

Сугару растил этих детей внутри дворцовой ограды. Государь пожаловал ему титул главы рода Типиса-ко-бэ-но мурази —рода Маленьких Детей.

Перевод и комментарии Л. М. Ермаковой

«МАНЪЁСЮ»

Первая антология «японской песни» вака — «Манъёсю» («Собрание мириад листьев»), увидевшая свет в середине VIII в., представляет собой редчайшее явление в мировой литературе. Еще не имея разработанного письменного языка, пользуясь заимствованной из Китая иероглификой для фонетической записи слов, на заре развития национальной культурной традиции японцы сумели создать уникальный свод народной и профессиональной поэзии, объединивший все известные к тому времени жанры и формы стиха почти за четыре столетия.

Песни безвестных крестьян из отдаленных провинций, рыбаков и пограничных стражей, народные легенды и предания соседствуют в книге с утонченными любовными посланиями императоров и принцесс, с цветистыми одами придворных стихотворцев, с великолепными пейзажными зарисовками провинциальных поэтов. Более четырех с половиной тысяч произведений, вошедших в «Манъёсю», представляют поэзию древней Японии во всем ее богатстве и тематическом разнообразии, которое особенно заметно при сравнении с каноническими собраниями куртуазной лирики раннего Средневековья.

Хотя по количеству в антологии безусловно преобладает «короткая песня» танка с силлабическим рисунком 5-7-5-7-7 слогов, ее успешно дополняют сотни сочинений в жанре «длинной песни» тёка и десятки лирических «песен с повтором» сэдока, выдержанных в той же метрической системе. Особенности фонетического строя японского языка препятствовали использованию рифмы в стихе и вели к закреплению единого силлабического метра для всех древних поэтических жанров.

В основу национальной поэтики был положен принцип суггестивности — недосказанности и иносказательного намека, что предполагало скупость и отточенность изобразительных средств. Связь поэтического сознания народа с окружающим миром природы была закреплена в прозрачных лирических образах, которые и поныне не оставляют читателя равнодушным.

Поэзия фольклорного слоя при этом представлена в первозданной чистоте: большинство стихов авторов из народа относятся ко временам, когда буддизм и конфуцианство еще не успели пустить корни на японских островах, и потому отражают чисто японские островные верования. Мистическая синтоистская «душа слова» (котодама) наполняет эти бесхитростные сочинения живым чувством, сообщает им силу подкупающей искренности.

Творчество Какиномото Хитомаро, Ямабэ Акахито, Отомо Табито, Отомо Якамоти, Яманоэ Окура, Такэти Курохито и многих других профессиональных поэтов, представленных в «Маньёсю», настолько глубоко по содержанию и совершенно по форме, что позволяет судить о наличии мощной и прекрасно разработанной поэтической традиции задолго до составления антологии. В танка, тёка и сэдока уже присутствует почти вся палитра художественных приемов, составлявших фундамент поэтики вака па протяжении тринадцати столетий. Это в первую очередь «постоянные эпитеты» макуракотоба, употребляющиеся в сочетании с определенными знаковыми существительными — например, «ночь, черная, как ягоды тута» или «весна, похожая на лук из древа катальпы». Среди сотен подобных орнаментальных определений некоторые вообще лишены логической связи с предметом и выполняют лишь декоративную функцию.

Часто зачин стихотворения дзё играет роль смыслового параллелизма к основной теме, и в том же качестве используется ута-макура, введение-топоним, указывающее на место действия стихотворения. В полной мере задействованы в «Маньёсю» какэкотоба, слова-стержни с двойным значением, содержащие омонимическую метафорунапример, мацу — «сосна» и «ждать», фуру — «махать» и «старый». Нередко варьирования смысла, каламбурного эффекта поэт добивается за счет удачного географического названия — например, Фуру-яма. Широко распространены ассоциативные метафоры энго, в которых образы уподобляются по неким общим родовым признакам. Однако технические приемы в антологии не носят самодовлеющего характера, как в некоторых сборниках более поздних эпох. Идея и тема стихотворения всегда определяют выбор тропов.

Все авторы антологии имеют ярко выраженную индивидуальность, которая прослеживается гораздо отчетливее, чем в сочинениях их преемников и последователей. Так, крупнейший поэт «Манъёсю» Какиномото Хитомаро (впоследствии обожествленный) прославился не только как непревзойденный мастер любовных танка и патетических «плачей» тёка, но и как виртуозный одописец. Ода фу, впоследствии выпавшая из арсенала японского стиха, являлась тем «недостающим звеном», которое связывало традицию чистой лирики с гражданской поэзией, с историческими реалиями своего времени.

Великолепные образцы пейзажной лирики как в жанре танка, так и в жанре тёка, оставил Яманобэ Акахито, чье имя в истории стоит в одном ряду с Хитомаро.

Знаток китайской классики Яманоэ Окура ввел в японскую поэзию принципы конфуцианской этики и буддийские мотивы непостоянства всего сущего. В его «Диалоге бедняков», навеянном знакомством с творчеством китайского поэта Дун Си, отчетливо прозвучала социальная тема, которая в дальнейшем никогда уже более не проникала в поэзию вака.

Отомо Табито создал замечательный цикл стихотворений, воспевающих винопитие. Эта эпикурейская лирика, столь органично вписавшаяся в корпус «Манъёсю», не знала повторений в традиции вака вплоть до эпохи позднего Средневековья.

Отомо Якамоти широко использовал образы китайской литературы, мифологии и фольклора, намечая тем самым магистральную линию развития японского стиха как переосмысленного отражения единого для всего дальневосточного ареала культурного наследия.

Известно, что еще до появления «Манъёсю», несмотря на трудности с системой письма, существовали изборники народных песен разных провинций, а также личные собрания стихотворений Хитомаро, Якамоти, Канамура и других известных авторов. Эти сборники и послужили основным материалом для колоссальной антологии. В нее было, в частности, включено восемь из двадцати книг личного собрания Отомо Якамоти, который считается главным составителем «Манъёсю».

Без преувеличения можно сказать, что именно «Манъёсю» стала незыблемым фундаментом японской поэтической традиции, которая самими японскими литераторами воспринималась как пирамида, прорастающая сквозь столетия. К изучению и комментированию «Манъёсю» обращались поэты и филологи в эпоху Хэйан и в эпоху Камакура. Множество шедевров из «Манъёсю» было включено в крупнейшие антологии Средневековья.

Новое прочтение текстов «Манъёсю» предложили уже в XVIII в. ученые и поэты «национальной школы», провозгласив древнюю антологию средоточием японского духа и противопоставив «мужественное» звучание ее стихов изысканному сладкозвучию средневековой куртуазной лирики. В конце XIX в. великий реформатор традиционных поэтических жанров Масаока Сики снова призвал современников «припасть к истокам», обратив взоры к наследию «Манъёсю». Многочисленные школы танка XX в. подхватили этот призыв, а накануне Второй мировой войны строфы «Манъёсю» вдохновляли поэтов на сложение патриотических гимнов.

Изучение «Манъёсю» также обрело второе дыхание в XX в., породив новые комментированные издания и серьезные исследования. Первой из зарубежных японистов к переводу «Манъёсю» обратилась А.Е. Глускина. Перевод с подробным академическим комментарием стал делом ее жизни, и только бюрократическая советская система книгоиздания, задержавшая публикацию памятника на долгие годы, лишила российскую науку пальмы первенства в освоении этого древнейшего пласта японской литературы. Сегодня антология «Манъёсю», переведенная на несколько языков, по праву занимает почетное место в ряду литературных монументов, определивших развитие мировой цивилизации.

А. А. Долин

МАНЪЁСЮ («СОБРАНИЕ МИРИАД ЛИСТЬЕВ»)[7]

ПЕСНИ ЛЮБВИ
2391
Вечернею порой лишь миг один,
Короткий, как жемчужин встречный звон,
Я видел здесь ее, —
И нынче утром вдруг
Мне показалось, будто я люблю...
2442
Пусть велика земля, но даже и она
Имеет свой предел,
Но в мире есть одно,
Чему конца не будет никогда,
И это бесконечное — любовь!
2765
Чем так жить,
Тоскуя о тебе,
Лучше было бы мне просто умереть,
Оттого что думы, полные тревог,
Словно скошенные травы на полях...
3044
Пока в саду своем ждала,
Что ты придешь ко мне, любимый,
На пряди черные
Распущенных волос
Упал холодный белый иней.
3375
Как в Мусаси-стороне
Из ущелья горного фазан
Улетает прочь —
Так и ты ушел, и с ночи той
Не встречаюсь больше я с тобой!
3379
О возлюбленном моем
Я не знаю, как сказать.
Ах, в стране Мусаси на лугах
Нежным цветом расцветает укэра.
Никогда не вянет тот цветок!
3449
Ах, одежды белотканой рукава
В изголовье положу-ка я себе,
Вижу, едут из Курага рыбаки,
Возвращаются к себе домой, —
Не вставайте, волны, на пути!
3459
Целый день толку я белый рис,
Грубы стали руки у меня,
Хорошо бы, если в эту ночь
Молодой хозяин мой пришел,
Тронул их и пожалел меня!
3561
О, как жду тебя, любимый мой!
Жду, как ждут желанного дождя
В засуху, когда, вся в трещинах, земля
Сохнет вспаханной
Пред домом у ворот!
3562
Как жемчужная трава,
Что растет на диком берегу,
Клонится к земле,
Так, склонясь, наверно, спишь одна,
Не дождавшись друга своего...
3569
Когда в стражи я из дома уходил,
Было рано, лишь забрезжила заря,
У ворот моя жена стояла,
Все не знала, как теперь ей быть,
Все боялась мои руки отпустить...

ПЕСНИ-ПЕРЕКЛИЧКИ

1934
Из-за девы дорогой,
Что любви не дарит мне в ответ,
Лишь напрасно я
Долгий, словно корень сугэ, день весны
Буду проводить в печали и тоске.
1935
Подобно соловью, что раньше всех поет
В тени ветвей,
Когда придет весна, —
Ты раньше всех мне о любви сказал,
И лишь тебя отныне буду ждать!
3389
Те ворота, где стоит жена,
У горы Цукуба
Скроют облака.
Но пока еще мне виден милый дом,
Буду я махать ей рукавом!..
3390
Где горы Цукуба виден пик,
Только ли орла там слышен крик?
Это плачу я!..
Так вечно мне рыдать,
Коли нам друг друга не видать!
3534
О любимая жена моя,
Что, горюя, провожала в путь меня
И смотрела, как я на гнедом коне
За ворота выезжал с трудом,
Оставляя милый дом с трудом.
3535
О любимый мой,
Ты не будь так холоден со мной,
Выйдя в сад сюда,
Улыбайся радостно ты мне,
Буду я встречать здесь твоего коня!
3286
Перевязь из жемчугов
Не снимаю ни на миг
Из-за милого,
О ком
Думы тяжкие мои.
Я держу в руках дары
Ткани расписной,
Словно яшму нанизав
Молодой бамбук,
Я несу мольбы богам
Неба и земли,
Оттого что на душе
Нестерпимо тяжело...
3287
Каэси-ута[8]
Я несу мольбу богам
Неба и земли,
Неужели никогда
Не увижусь я с тобой,
Что так сильно мной любим.

ПЕСНИ-ЛЕГЕНДЫ

1740
Песня, воспевающая Урасима из Мидзуноэ[9]
В час, когда туман затмит
Солнца лик весною,
Только выйду я на берег
В бухте Суминоэ,
Посмотрю, как челн рыбачий
По волнам плывет,
Древнее сказание
В памяти встает.
В старину в Мидзуноэ
Раз Урасима-рыбак,
Ловлей рыбы увлечен
Кацуо и тай[10],
Семь ночей не возвращался
На село домой,
Переплыв границу моря
На челне своем.
Дочь морского божества
Водяных долин
Неожиданно он вдруг
Встретил на пути.
Все поведали друг другу
И судьбу свою
Клятвой навсегда скрепили,
В вечную страну уйдя...
Во дворец владыки дна,
Водяных долин,
В ослепительный чертог,
В глубину глубин
Парой юною вошли,
За руки держась,
И остались жить, забыв
Горе, старость, смерть.
И могли бы вечно жить
В светлой стороне,
Но из мира суеты
Странен человек!
Раз, беседуя с любимой,
Так промолвил он:
«Ненадолго бы вернуться
Мне в мой дом родной!
Матери, отцу поведать
О своей судьбе,
А назавтра я пришел бы
Вновь к тебе сюда».
Слыша эту речь его,
Молвила в ответ она:
«Только в вечную страну
Ты вернись ко мне!
Если хочешь, как теперь,
Вечно жить со мной,
Этот ларчик мой возьми,
Но не открывай!»
Так внушала рыбаку,
Поглядела вслед...
И вот прибыл в край родной
Юноша-рыбак.
Он взглянул на дом, а дома —
Смотрит — нет как нет,
Поглядел он на селенье —
И селенья нет.
И так странно показалось
Все это ему, —
Ведь всего назад три года
Он покинул дом!
Нет ни кровли, ни ограды,
Нету ничего, —
Не открыть ли этот ларчик,
Может, в нем секрет?
Может, все еще вернется,
Дом увидит он?
И свой ларчик драгоценный
Приоткрыл слегка.
Струйкой облачко тотчас же
Вышло из него
И поплыло белой дымкой
В вечную страну.
Он бежал и звал обратно,
Рукавом махал...
Повалился, застонал он,
Корчась на земле!
И внезапно стала гаснуть
Юная душа,
И легли морщины вдруг
На его чело,
Черный волос вдруг покрыла
Сразу седина,
Все движенья постепенно
Стали замирать...
Наконец, и эту жизнь
Смерть взяла себе!
Так погиб Урасима
Из Мидзуноэ.
И лишь место,
Где родился,
Видно вдалеке...
1741
Каэси-ута
В бессмертном мире он
Мог жить за веком век,
Но вот по воле сердца своего
Он сам пошел на лезвие меча, —
Как безрассуден этот человек!

АВТОРСКАЯ ПОЭЗИЯ

КАКИНОМОТО ХИТОМАРО

135
Обвита плющом скала...
В море, в Ивами,
Там, где выступает мыс
Караносаки...
На камнях растут в воде
Фукамиру-водоросли,
На скалистом берегу —
Жемчуг-водоросли.
Как жемчужная трава
Гнется и к земле прильнет,
Так спала, прильнув ко мне,
Милая моя жена.
Глубоко растут в воде
Фукамиру-водоросли,
Глубоко любил ее,
Ненаглядную мою.
Но немного мне дано
Было радостных ночей,
Что в ее объятьях спал.
Листья алые плюща
Разошлись по сторонам —
Разлучились с нею мы.
И когда расстался я,
Словно печень у меня
Раскололась на куски,
Стало горестно болеть
Сердце бедное мое.
И в печали, уходя,
Все оглядывался я...
Но большой корабль
Плывет...
И на склонах Ватари
Клена алая листва,
Падая, затмила взор,
Я не смог из-за нее
Ясно видеть рукава
Дорогой моей жены...
Дом скрывает жен от глаз...
И хоть жалко нам луну,
Что плывет средь облаков,
Над горами Яками,
Но скрывается она —
Скрылась и моя жена...
Вскоре вечер наступил,
И, плывя по небесам,
Солнце на закате дня
Озарило все вокруг,
У меня же, что считал
Храбрым рыцарем себя,
Рукава, что я стелю
В изголовье,
Все насквозь
Вымокли от слез моих...
137
Каэси-ута
Ах, опадающие листья клена среди осенних гор,
Хотя б на миг единый
Не опадайте, заслоняя все от глаз,
Чтоб мог увидеть я
Еще раз дом любимой!
217
Плач Какиномото Хитомаро о гибели придворной красавицы
Словно средь осенних гор
Алый клен,
Сверкала так
Красотой она!
Как бамбуковый побег,
Так стройна она была.
Кто бы и подумать мог,
Что случится это с ней?
Долгой будет жизнь ее,
Прочной будет, что канат, —
Всем казалось нам.
Говорят,
Что лишь роса
Утром рано упадет,
А под вечер — нет ее.
Говорят,
Что лишь туман
Встанет вечером в полях,
А под утро — нет его...
И когда услышал я
Роковую весть,
Словно ясеневый лук,
Прогудев, спустил стрелу,
Даже я, что мало знал,
Я, что мельком лишь видал
Красоту ее, —
Как скорбеть я стал о ней!
Ну а как же он теперь —
Муж влюбленный,
Молодой,
Как весенняя трава,
Что в ее объятьях спал,
Что всегда был рядом с ней,
Как при воине всегда
Бранный меч?
Как печали полон он,
Как ночами он скорбит
Одиноко в тишине,
Думая о ней!
Неутешен, верно, он,
Вечно в думах об одной,
Что безвременно ушла,
Что растаяла росой
Поутру,
Что исчезла, как туман,
В сумеречный час...
223
Песня Какиномото Хитомаро, сложенная в провинции Ивами в печали о самом себе, когда приближался час его кончины
Возможно ль, что меня, кому средь гор Камо
Подножье скал заменит изголовье[11],
Все время ждет с надеждой и любовью,
Не зная ни о чем,
Любимая моя?..
303
В прославленной стране,
В Инами,
На взморье поднялась огромная волна,
И встала в тысячу рядов она,
От взора спрятав острова Ямато!
304
Когда взгляну я
На пролив меж островами,
Где плыли наши корабли не раз
К владеньям отдаленным государя,
Я вспоминаю век богов!
502
На миг один короткий, как рога
Оленей[12] молодых, что бродят в поле летом,
На самый краткий миг —
Могу ли позабыть
О чувствах нежных милой девы?
1068
Вздымается волна из белых облаков,
Как в дальнем море, средь небесной вышины,
И вижу я:
Скрывается, плывя,
В лесу полночных звезд ладья луны[13].
ЯМАБЭ АКАХИТО

317
Ода, воспевающая гору Фудзи
...Лишь только небо и земля
Разверзлись, — в тот же миг,
Как отраженье божества,
Величественна, велика,
В стране Суруга поднялась
Высокая вершина Фудзи!
И вот, когда я поднял взор
К далеким небесам,
Она, сверкая белизной,
Предстала в вышине.
И солнца полуденный луч
Вдруг потерял свой блеск,
И ночью яркий свет луны
Сиять нам перестал.
И только плыли облака
В великой тишине,
И, забывая счет времен,
Снег падал с вышины.
Из уст в уста пойдет рассказ
О красоте твоей,
Из уст в уста, из века в век,
Высокая вершина Фудзи!
318
Каэси-ута
Когда из бухты Таго на простор
Я выйду и взгляну перед собой, —
Сверкая белизной,
Предстанет в вышине
Вершина Фудзи в ослепительном снегу!
372
Песня, сложенная Ямабэ Акахито при посещении долины Касуга
О весенний яркий день!
В Касуга — долине гор,
Гор Микаса, что взнесли
Гордую корону ввысь,
Как над троном у царей!
По утрам среди вершин
Там клубятся облака,
Птицы каодори там
Распевают без конца.
И как эти облака,
Мечется моя душа,
И как птицы те, поет
Одинокая любовь.
В час дневной —
За днями дни,
В час ночной —
За ночью ночь,
Встану я или ложусь —
Все томит меня тоска
Из-за той, что никогда
Не встречается со мной!
373
Каэси-ута
Как корона над троном,
Эти горы Микаса,
И как птицы там плачут,
Смолкнут, вновь зарыдают, —
Так любовь моя ныне не знает покоя...
925
Когда ночь наступает,
Ночь, как черные ягоды тута,
Там на отмели чистой,
Где деревья хисаги[14],—
Часто плачут тидори...[15]
1424
Я в весеннее поле пошел за цветами,
Мне хотелось собрать там фиалок душистых,
И поля
Показались так дороги сердцу,
Что всю ночь там провел средь цветов до рассвета!
1425
Когда бы вишен дивные цветы
Средь распростертых гор всегда благоухали,
День из дня
Такой большой любви,
Такой тоски, наверно, мы не знали б!
1426
Я не могу найти цветов расцветшей сливы,
Что другу показать хотела я,
Здесь выпал снег, —
И я узнать не в силах,
Где сливы цвет, где снега белизна?
ЯМАНОУЭ ОКУРА

876
Когда бы в облаках я мог парить,
Как в небе этом реющие птицы,
О, если б крылья мне,
Чтоб друга проводить
К далеким берегам моей столицы!..
892
Диалог бедняков
Когда ночами
Льют дожди
И воет ветер,
Когда ночами
Дождь
И мокрый снег, —
Как беспросветно
Беднякам на свете,
Как зябну я
В лачуге у себя!
Чтобы согреться,
Мутное сакэ
Тяну в себя,
Жую
Комочки соли,
Посапываю,
Кашляю до боли,
Сморкаюсь и хриплю...
Как зябну я!
Но как я горд зато
В минуты эти,
Поглаживаю бороденку:
«Эх!
Нет, не найдется
Никого на свете
Мне равного —
Отличен я от всех!»
Я горд, но я озяб,
Холщовым одеялом
Стараюсь я
Укрыться с головой.
Все полотняные
Лохмотья надеваю,
Тряпье наваливаю
На себя горой, —
Но сколько
Я себя ни согреваю, —
Как этими ночами
Зябну я!
Но думаю: «А кто бедней меня,
Того отец и мать
Не спят в тоске голодной
И мерзнут в эту ночь
Еще сильней...
Сейчас он слышит плач
Жены, детей:
О пище молят, —
И в минуты эти
Ему, должно быть, тяжелей, чем мне.
Скажи, как ты живешь еще на свете?»
Ответ
Земли и неба
Широки просторы,
А для меня
Всегда они тесны,
Всем солнце и луна
Сияют без разбора,
И только мне
Их света не видать.
Скажи мне,
Все ли в мире так несчастны,
Иль я один
Страдаю понапрасну?
Сравню себя с людьми —
Таков же, как и все:
Люблю свой труд простой,
Копаюсь в поле,
Но платья теплого
Нет у меня к зиме,
Одежда рваная
Морской траве подобна,
Лохмотьями
Она свисает с плеч,
Лишь клочьями
Я тело прикрываю,
В кривой лачуге
Негде даже лечь,
На голый пол
Стелю одну солому.
У изголовья моего
Отец и мать,
Жена и дети
Возле ног ютятся,
И все в слезах
От горя и нужды.
Не видно больше
Дыма в очаге,
В котле давно
Повисла паутина,
Мы позабыли думать о еде,
И каждый день —
Один и тот же голод...
Нам тяжело,
И вечно стонем мы,
Как птицы нуэдори,
Громким стоном...
Недаром говорят
Где тонко — рвется,
Где коротко —
Еще надрежут край!
И вот я слышу
Голос за стеной, —
То староста
Явился за оброком...
Я слышу, он кричит,
Зовет меня...
Так мучимся,
Презренные людьми.
Не безнадежна ли,
Скажи ты сам,
Дорога жизни
В горьком мире этом?
893
Каэси-ута
Грустна моя дорога на земле,
В слезах и горе я бреду по свету,
Что делать?
Улететь я не могу,
Не птица я, увы, и крыльев нету.
898
Ныне сердцу моему
Не утешиться ничем!
Словно птица, что кричит,
Укрываясь в облаках,
Только в голос плачу я!
899
Без надежды день за днем
Только в муках я живу
И хочу покинуть мир.
Но напрасны думы те:
Дети преграждают путь.
900
Много платьев у ребенка богача,
Их вовек ему не износить,
У богатых в сундуках
Добро гниет,
Пропадает драгоценный шелк!
901
А у бедного — простого платья нет,
Даже нечего ему порой надеть.
Так живем,
И лишь горюешь ты,
Но не в силах это изменить!
902
Словно пена на воде,
Жизнь мгновенна и хрупка,
И живу я, лишь молясь:
О, когда б она была
Прочной, крепкой, что канат!
903
Жемчуг иль простая ткань —
Тело бренное мое
Ничего не стоит здесь...
А ведь как мечтаю я
Тысячу бы лет прожить!
ОТОМО ТАБИТО

339
В древние года,
Дав название вину
«Хидзири», или «Мудрец»[16],
Семь великих мудрецов
Понимали прелесть слов!
341
Чем пытаться рассуждать
С важным видом мудреца,
Лучше в много раз,
Отхлебнув глоток вина,
Уронить слезу спьяна!
344
До чего противны мне
Те, что корчат мудрецов
И вина совсем не пьют,
Хорошо на них взгляни —
Обезьянам, впрямь, сродни!
345
О, пускай мне говорят
О сокровищах святых, не имеющих цены,
С чаркою одной,
Где запенилось вино,
Не сравнится ни одно!
347
Если в мире суеты
На дороге всех утех
Ты веселья не найдешь,
Радость ждет тебя одна:
Уронить слезу спьяна!
348
Лишь бы на земле
Было счастье суждено,
А в иных мирах
Птицей или мошкой стать,
Право, все равно!
439
Вот и время пришло
Мне домой возвращаться,
Но в далекой столице
Чей мне будет рукав
Изголовьем душистым?
806
Эх, коня бы сейчас,
Что подобен дракону,
Чтоб умчаться
В столицу прекрасную Нара,
Среди зелени дивной!
807
Наяву нам, увы, не встречаться с тобою,
Но хотя бы во сне,
По ночам этим черным,
Что черны, словно ягоды черные тута,
Ты всегда бы являлся ко мне в сновиденьях.
1639
Песня генерал-губернатора Дадзайфу, царедворца Отомо Табито, в которой он, глядя на снег, в зимний день тоскует о столице
Когда снег, словно пена, покрывает всю землю
И так медленно кружит,
Тихо падая с неба,
О столице, о Нара,
Преисполнен я думой!
1640
Песня царедворца Отомо Табито — генерал-губернатора Дадзайфу, о цветах сливы
Не сливы ли белой цветы
У холма моего расцветали
И кругом все теперь в белоснежном цвету?
Или это оставшийся снег
Показался мне нынче цветами?
ОТОМО ЯКАМОТИ

470
О, только так на свете и бывает,
Такие уж обычаи земли!
А я и ты
Надеялись и ждали,
Как будто впереди у нас века!
700
Песня, сложенная Отомо Якамоти у ворот возлюбленной
Ужель, придя к любимому порогу,
Тебя не увидав,
Покинуть вновь твой дом,
Пройдя с мученьем и трудом
Такую дальнюю дорогу!
744
Как только наступает вечер,
Я открываю дверь в свой дом
И жду любимую,
Что в снах мне говорила:
«К тебе я на свидание приду!»
748
Пускай умру я от любви к тебе.
Живу или умру — одни и те же муки.
Так для чего же из-за глаз людских,
Из-за людской молвы
Я мучаю себя?
752
Когда я тоскую так сильно
И вижу твой облик
Лишь в думах, —
Как быть мне, что делать, не знаю, —
Здесь глаз осуждающих много!..
771
И даже в лжи
Всегда есть доля правды!
И, верно, ты, любимая моя,
На самом деле не любя меня,
Быть может, все-таки немного любишь?
1491
Песня, сложенная Отомо Якамото, когда в дождливый день он слушал пение кукушки
Не потому ли, что цвета унохана
Опасть должны, полна такой тоскою
Кукушка[17] здесь?
Ах, даже в дождь она
Все время плачет и летает надо мною!
1598
На лепестках осенних хаги в поле,
Куда выходит по утрам олень,
На лепестках
Сверкает яшмой дорогою
С небес упавшая прозрачная роса...
1599
Не оттого ль, что, проходя полями,
Олень кустарник грудью раздвигал,
Осыпались цветы осенних хаги,
А может, оттого,
Что срок их миновал?
3913
Кукушка,
Если средь ветвей цветущих оти
Ты поселишься, прилетев сюда,
Цветы их опадут[18], и всем казаться будет,
Что падают на землю жемчуга...
4082
Пусть жалок раб в селении глухом,
Далеком от тебя, как своды неба эти,
Но если женщина небес грустит о нем, —
Я вижу в этом знак,
Что стоит жить на свете.
4146
Когда средь ночи
Я очнулся вдруг от сна,
На отмели речной
Так плакали тидори,
Что сердце сжалось у меня.
4165
Пусть рыцари свои прославят имена,
Хочу, чтобы в грядущие столетья
Те люди, до кого дойдет о нас молва,
Ее передавали вечно —
Из века в век, из уст в уста!
4193
Ведь даже от легчайших взмахов крыльев
Кукушки, распевающей средь лета,
Цветы осыпались, —
Как видно, час расцвета уже прошел для вас,
Цветы лиловых фудзи!
НУКАДА

17
Песня, сложенная принцессой Нукада во время ее отъезда в провинцию Оми
Сладкое вино святое,
Что богам подносят люди...
Горы Мива!
Не сводя очей с вершины,
Буду я идти, любуясь,
До тех пор, пока дороги,
Громоздя извилин груды,
Видеть вас еще позволят,
До тех пор, пока не скроют
От очей вас горы Нара
В дивной зелени деревьев.
О, как часто,
О, как часто
Я оглядываться буду,
Чтобы вами любоваться!
И ужель в минуты эти,
Не имея вовсе сердца,
Облака вас прятать могут
От очей моих навеки?
18
Каэси-ута
Горы Мива,
Неужели скроетесь теперь навеки?
О, когда бы в небе этом
Облака имели сердце,
Разве скрыли б вас от взора?
20
Песня, сложенная принцессой Нукада, когда император [Тэндзи] охотился на полях Камо
Иду полями нежных мурасаки[19],
Скрывающих пурпурный цвет в корнях,
Иду запретными полями,
И, может, стражи замечали,
Как ты мне машешь рукавом?
151
Плач принцессы Нукада
Когда б могла заранее я знать,
Что ждет меня беда,
Страшнее всех печалей,
Я завязала бы святой запрета знак[20],
Чтоб удержать на месте твой корабль!
155
Плач принцессы Нукада, сложенный, когда все покидали усыпальницу в Ямасина
Мирно правящий страной
Наш великий государь!
В стороне Ямасина
Возле склонов Кагами
Возвели курган тебе,
Что внушает трепет нам.
Ночью темной —
Напролет,
Светлым днем —
Весь долгий день,
Громко в голос
Плачут там
Сто почтеннейших вельмож —
Слуги славные твои,
Покидая твой курган,
Расставаясь навсегда...
488
Песня принцессы Нукада, сложенная в тоске по императору Тэндзи
Когда я друга моего ждала,
Полна любви,
В минуты эти
У входа в дом мой дрогнула слегка бамбуковая штора,—
Дует ветер...
ОТОМО САКАНОЭ

527
Скажешь мне: «Приду», —
А, бывало, не придешь,
Скажешь: «Не приду», —
Что придешь, уже не жду,
Ведь сказал ты: «Не приду».
528
У переправы на реке Сахо,
Где слышен постоянно крик тидори,
Там, где речная отмель широка,
Дощатый мостик перекину для тебя, —
Все думаю, что ты придешь, любимый!
620
Когда б ты с самого начала
Не уверял,
Что это — навсегда,
То разве тосковала б я
Так безутешно, как тоскую ныне?!
687
О, любящее мое сердце,
Что думает: «Прекрасен ты!» —
Оно, как воды быстрые реки:
Пускай плотины не дают бежать потокам,
Те все равно сметут помехи на пути!
688
Заметно для других, подобно облакам,
Что горы голубые рассекают,
Прошу тебя:
Ты, улыбаясь мне,
Не делай так, чтоб люди догадались!
689
Ни горы, ни моря
Не разделяют нас,
Но почему мы редко стали
И видеться,
И говорить с тобой?..
760
Две песни Отомо Саканоэ, посланные старшей дочери из поместья Такэда
Как плачущий журавль
Среди равнин Такэда,
Раскинувшихся далеко вокруг,
И день и ночь тоскует о подруге, —
Так я тоскую о тебе!
761
Полна тоски,
Опоры не имея,
Как птица средь теченья
Быстрых рек[21],
О ты, дитя мое, как я тебя жалею!
995
Песня Отомо Саканоэ, сложенная на поэтическом турнире среди своих родственников
Беспечно веселясь,
Давайте пить вино!
Ведь даже травам и деревьям
Весною суждено цвести,
А осенью — опасть на землю!
1432
Любимый мой,
Наверно, будет любоваться
Зеленой ивой на пути в Сахо...
Хотя бы веточку он мне сорвал в дороге!
О, если б на нее могла и я взглянуть!
ТАКЭТИ КУРОХИТО

270
Из песен странствования Такэти Курохито
Когда тоскливо было мне в пути
Вблизи подножья гор,
Корабль красный показался, —
В открытом море
Плыл он вдалеке...
271
В Сакура на поля
Журавли надо мной пролетают, крича...
Верно, в бухте Аютигата
С берегов теперь схлынул прилив:
Журавли надо мной пролетают, крича...[22]
273
Когда я плыл по морю, огибая
Мыс каменистый, в эти дни
У множества причалов
В море, в Оми
Кричали часто журавли.
274
Мой челн! Пристанем
К гавани Хира!
Не удаляйся больше в море:
Уже спустилась ночь, и всюду темнота!
275
О, где же я
Найду себе приют,
Когда зайдет за горизонтом солнце
В долине Катину,
В стране Такасима?
279
Моей любимой
Я показывал Инану...
Когда же я ей показать смогу
И горы Насуги, и берега Цуну
С зеленою сосновой рощей?
280
Итак, друзья,
Скорей в страну Ямато!
Здесь, где растут сирасугэ,
В краях Ману — долина хаги,
Нарвем цветы и поскорее в путь![23]

СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ

Какиномото Хитомаро. Биографических сведений о нем не сохранилось. Известно лишь, что он занимал скромную должность при дворе и умер в 707 (709?) г. вдалеке от столицы в провинции Ивами, где провел последние годы жизни. Хитомаро прославлен как лучший мастер нагаута (тёка) — длинных песен (элегий, од и т. д.). Знамениты его плачи о возлюбленной (№ 217). Из коротких песен пользуется славой танка,опубликованная в «Манъёсю» под № 1068.

Хитомаро и Акахито являются основоположниками японской национальной поэзии.

Ямабэ Акахито (первая половина VIII в.) — народный поэт Японии; был придворным чиновником невысокого ранга. Много путешествовал по стране, и большинство песен его были сложены во время путешествий. Акахито является лучшим певцом родной природы и известен как непревзойденный мастер танка.

Ода Фудзи (№ 317) считается самым замечательным произведением. Особой славой пользуется каэси-ута (№318). Она вошла отдельно в сборник «Сто стихотворений ста поэтов», составленный в XIII в. (помещена полностью в нашей Антологии в разделе «Сто стихотворений ста поэтов»).

Яманоэ Окура (659—733) — выдающийся поэт, был придворным чиновником, жил некоторое время в Китае. Знал китайский язык, китайскую литературу и философию, писал стихи на китайском языке, в его творчестве заметны следы влияния китайской поэзии. Большинство произведений написано в пору пребывания его в Южной Японии, на острове Кюсю. Только под конец жизни Окура вернулся в столицу Нара, где и умер.

В песнях Окура впервые в японской поэзии нашли отражение социальные мотивы. Из его произведений наиболее знаменита поэма «Диалог бедняков».

Отомо Табито (665—731) — был придворным чиновником, занимал высокие посты при дворе, но подвергся опале и долгие годы прожил в ссылке на острове Кюсю. Только под конец жизни, в 730 г., ему было разрешено вернуться в столицу, где он и умер. Был другом Яманоэ Окура. Из его поэтических произведений наибольшей известностью пользуется цикл песен «Гимн вину» (№ 344, 345, 347), в них он высмеивает буддийских и конфуцианских книжников. Он был высокообразованным человеком, прекрасно знал китайскую литературу, писал стихи на китайском языке.

Отомо Якамоти (718—785) — сын поэта Отомо Табито, один из пяти лучших поэтов, сыгравший значительную роль в формировании ранней классической японской поэзии, составитель антологии «Манъёсю». Служил при дворе, занимал разные должности. Однако часто впадал в немилость, подолгу жил в провинции и лишь под конец жизни был возвращен в столицу. Род Отомо был заподозрен в измене императору и подвергся опале, что ускорило смерть поэта, который уже после смерти был лишен всех званий. Он был помилован посмертно лишь в 897 г.

Якамоти прославился как певец любви.

Принцесса Нукада (вторая половина VII в.) — одна из лучших поэтесс «Манъёсю». В своих песнях она выступает как предмет любви и раздора двух братьев — императоров Тэмму и Тэндзи. Вначале была возлюбленной младшего брата (будущего императора Тэмму), родила ему дочь. Впоследствии стала женой старшего брата — императора Тэндзи и уехала к нему во дворец Оцу, в провинции Оми. Последние годы жизни провела в Ямато.

Отомо Саканоэ (госпожа Отомо Саканоэ, VIII в.) — дочь Отомо Ясумадо и «придворной дамы высокого ранга из дома Исикава», сводная сестра поэта Отомо Табито, тетка составителя «Манъёсю» Отомо Якамоти, была замужем за принцем Ходзуми. После его смерти в 724 г. стала женой Фудзивара Маро, а впоследствии женой своего сводного брата Отомо Сукунамаро.

Отомо Саканоэ известна как одна из лучших поэтесс «Манъёсю», автор в основном любовной лирики.

Перевод, комментарии и сведения об авторах

А. Е. Глускиной

Период Хэйан IX-XII вв.

«ВЕЛИКОЕ ЗЕРЦАЛО» - ПАМЯТНИК КОНЦА «ЗОЛОТОГО ВЕКА» ЯПОНСКОЙ КУЛЬТУРЫ

На закате «золотого века» японской традиции и культурыэпохи Хэйан (IX—XII вв.), в предчувствии более суровой и мужественной «самурайской эры» японцы ощутили потребность осознать себя. Было создано несколько произведений, заключающих в себе жизнеописания выдающихся людей эпохи, связанные между собой хронологически, тематически и стилистически. В филологической науке они получили название «исторические повествования», в них происходило пересоздание реальности с помощью бесчисленных биографий; история в них рассматривалась как череда человеческих судеб. В «исторических повествованиях» соединились два типа мировоззрения, два отношения к жизни и литературе: японская лирическая стихия, унаследованная от классической поэзии и повестей-моногатари эпохи Хэйан, и более старая, философско-историографическая традиция, восходящая к сочинению великого китайского историографа Сыма Цяня «Исторические записки» («Ши цзи», II—I вв. до н. э.).

«Великое зерцало» («Оокагами») было написано, согласно разным версиям, либо в 1025 г., либо в середине, либо в конце XI в., а по другой версиив XII в. Композиционно сложное произведение представляет собой серию жизнеописаний императоров и высших сановников из рода Фудзивара с 850 по 1025 г. Национальная жизнь интерпретировалась анонимным автором как серия биографий; жизнеописание для него было наиболее адекватной формой изображения времени. «Великое зерцало» написано в жанре «беседы посвященных», воспоминаний двух старцев, свидетелей незапамятных событий.

Национальные истории VIII—IX вв., официальные и частные, стали той питательной средой, на которой возрос в XI в. новый жанр«исторические повествования». Новый жанр, представленный девятью сочинениями, большинство из которых содержит слово «зерцало» (кагами) в названии, оказался наследником сразу нескольких литературно-историографических традиций. Было создано несколько произведений, заключавших в себе жизнеописания выдающихся людей эпохи: «Оокагами» («Великое зерцало», XI в.), «Эйга моногатари» («Повесть о расцвете», XI в.), «Мидзукагами» («Водяное зерцало»; было написано Накаяма Тадатика, о котором известно, что он умер в 1193 г.). В последнем описывалась история правления пятидесяти четырех императоров, начиная с Дзимму и по 850 г. «Имакагами» («Нынешнее зерцало», 1170 г.) повествовало о событиях 1025—1170 гг. Такое обилие произведений, повествующих приблизительно об одном и том же периоде японской истории, многие ученые объясняют тем, что во времена правления Фудзивара Митинага (885—1027) культура хэйанской придворной аристократии переживала свой последний и, может быть, наиболее яркий взлет, окрашенный в цвета грусти и ностальгии, поскольку явственно ощущалось наступление другой эпохи. После смерти Фудзивара Митинага в 1027 г. аристократия блестящей столицы Хэйан быстро утратила свое влияние. Появление «Великого зерцала» и других «исторических повествований» можно сравнить с взглядом назад, вслед ускользающей жизни.

Композиционно памятник устроен следующим образом. Открывается он своеобразной экспозициейописана встреча в 1025 г. двух старцев в храме Облачного леса Урин-ин, где собралось множество народа на церемонию разъяснения «Сутры Цветка Закона», то есть «Сутры Лотоса», они-то и рассказывают о событиях и судьбах. Затем представлены 14 биографий японских императоров, начиная с императора Монтоку, при котором род Фудзивара пришел к власти, и до «ныне царствующего» императора Го-Итидзё. В новейших исследованиях «Оокагами» биографии императоров стали называть мирэкидай-но моногатари, буквально «повествование об августейших исторических поколениях». Потом следуют 20 жизнеописаний высших сановников из рода Фудзивара, причем хронологически второй раздел повторяет первый, то есть история как бы рассказана дважды, но с измененным акцентом. В современной литературе они получили название дайдзин моногатари, «повествование о министрах». Примечательно, что жизнеописания императоров перетекают в то, что можно было бы назвать вторым введением: покончив с деловой частью сочинениясудьбами императоров и переходя к следующей, более важной для целей автора и потому гораздо более обширной и литературной части,старцы предаются отвлеченным размышлениям о зеркале, времени, истории и судьбах мира и людей, о преемственности власти, значении рода, сочиняют стихи.

После пространных биографий сановников знаменитого рода следует еще одна часть, называемая «Повести о клане Тоо» (Тоо — это китайское чтение иероглифа «фудзи», глициния) — здесь история повторяется еще раз, начиная с предка рода — Фудзивара Каматари (настоящее имя Накатоми-но Камако (614—669), он стал называться Фудзивара Каматари по августейшему разрешению), но эта в третий раз рассказанная история звучит совсем иначе: вкратце, предельно сжато, представлена судьба регентского дома Фудзивара в целом, выделены только важнейшие события (к примеру, факт общения с богами-ками), члены клана лишь бегло упомянуты. Это — своеобразный дайджест истории дома Фудзивара. Но на этом повествование не заканчивается, хотя, казалось бы, история рода Фудзивара уже показана с разных сторон и с исчерпывающей полнотой.

Далее следует наиболее «литературная» часть памятника — «Истории старых времен». В этой части рассказчики снова возвращаются к прежним темам и событиям, но повествование имеет более частный характер: старицы говорят о том, что сами видели и слышали, и в раннем детстве, и в зрелом возрасте, и в глубокой старости. Так, старец Ёцуги рассказывает о сооружении известных храмов, излагает историипорой фантастические — их создания, цитирует множество стихотворений, вошедших в знаменитые антологии, рассказывает «занимательные и очаровательные случаи» (слова Ёцуги), анекдоты; описывает явления некоторых богов-ками: божества Касуга, божества Мороки; празднества, церемонии, танцы. Здесь отчетливо звучит голос рассказчика, чувствуется его стиль, характер, очевидны реакции на разные события; его комментарии, размышления полны глубокого смысла.

Подобная круговая композиция, постоянное и последовательное возвращение повествования к одной и той же первоначальной дате (850 г.), к тем же событиям и героям, которые то выдвигаются вперед, то отодвигаются в тень, несет вполне определенную нагрузку. В ней просматривается всеобъемлющий буддийский образ жизни как вращающегося колеса (это — одна из сквозных тем памятника). Кроме того, подобная композиция позволяет системно изобразить разные стороны жизни семейного клана: его взаимоотношения с императорским родом; отношение к власти, к богам, придворным; погруженность в жизнь хэйанской аристократии; приверженность искусствам и религии (синтоизму и буддизму). Судьбы героев как бы поворачиваются к читателю (а в тексте—к слушателю) разными гранями, и жизнь рода в целом переливается, как мозаичная картина, и каждая часть имеет самостоятельное значение и, порою, может быть выделена в отдельное произведение.

Кроме того, такая форма изложениядва (основных) рассказчика и единство места действия (храм Урин-ин)дает возможность объединить самый разнородный материал: биографии императоров и министров, легенды, анекдоты, стихотворения, истории. Диалог объемлет все эти литературные жанры, упорядочивает достаточно свободноеособенно в последних двух частяхизложение материала, а в отношении биографий императоров, напротив, маскирует формализованные отрезки текста. Кроме того, диалог вносит в «Оокагами» интонацию непрерывности, имитирует непринужденное движение мыслей, их переплетение в живой беседе, оправдывает некоторую неровность рассказа, резкие переходы от одной темы к другой, ассоциативный ход повествования.

В рассказ об одном человекебудь то император, министр, наследный принц, регент, канцлервовлекаются десятки других людей из того же рода; нередко происходит подмена — имя заявленного в жизнеописании лица звучит лишь в начальных строках, а позже речь идет о его родне, противниках, царствовавших в его время императорах, поэтах, придворных дамах, прорицателях, монахах, просто прохожих, то есть создается как бы коллективный портрет рода, феодального дома, причем проходит перед нами бесконечная череда персонажей, они рождаются, живут и умирают, как исчезает иней на траве, как ветер уносит листву, как опадают весенние цветы, в полном соответствии с буддийской идеей иллюзорности, бренности бытия, с представлением о жизни как о вращающемся колесе. Создается впечатление бесконечности ряда людей, при том что они почти всегда анонимны, имена автор «Оокагами» практически не использует (они были введены в текст позже), а называет титулы и должности: принцесса Первого ранга, Левый министртак в ту эпоху люди называли друг друга даже в кругу родных.

В эпоху Хэйан буддийская идея бренности разрабатывалась в элегическом ключе: прекрасное должно быть печальным и мимолетным. Грусть несколько затуманивает и смягчает неизбежную смену времен, правителей, министров, жесткую заданность должностной и родовой иерархии, регламентированную суровым придворным этикетом жизнь. Имперсональная судьба рода, существующая безотносительно личности, требовала, видимо, для адекватного воспроизведения доверительной живой интонации беседы, грусти, смягчающей изначальную суховатость исторического повествования. Круговорот жизни и смерти свершается в «Оокагами» очень быстро, судьба одного человека видна как на ладони. Человек видится рассказчикам как часть мира, он изображается в окружении других людей и вещей. Взгляд рассказчиков на описываемый мир схож со взглядом средневекового художникаавтора иллюстрированных рассказов э-маки моно к роману «Гэндзи моногатари» (XI—XII вв.); рассказчики смотрят на происходящее словно сквозь сорванную ветром крышу и видят всётакой тип изображения получил название фукинуки ятай (буквально «сцена с сорванной крышей»).

* * *
Представленная в настоящей антологии биография регента Корэмаса (князя Кэнтокуко) из Третьего свитка памятникатипичный образчик исторического повествования в «Оокагами». Фрагментарность, мозаичность текста, внезапные повороты темы, переход от одних действующих лиц к другим создают особенную вязь событий, судеб, словно отраженных в большом зеркале. Не случайно один из старцев, Сигэки, сравнивает главного рассказчика Ёцуги с «отполированным зеркалом» и говорит: «Когда слушаешь ваши рассказы, то кажется, что стоишь против ясного зеркала... вы будто бы поднесли к нашим глазам зеркало, в котором отразились многие императоры, а еще деяния многих министров; у нас такое чувство, словно мы выйти из тьмы прошедших лет, и утреннее солнце осветило все».

При всей отдельности и внутренней завершенности каждая глава памятника тысячами нитей связана с общим повествованием и вырванная из контекста многое теряет. Надеюсь, однако, что и по фрагменту можно составить хотя бы общее впечатление об одном из главных историко-литературных памятников средневековой Японии.

Е. М. Дьяконова

ВЕЛИКОЕ ЗЕРЦАЛО[24]

Свиток III Великий министр Корэмаса

Сей министр звался регентом Итидзё. Был он первым сыном досточтимого Кудзё. Под именем Тоёкагэ создал собрание замечательных стихотворений. Сделался министром и три года процветал, но скончался совсем молодым в возрасте сорока восьми лет. Люди поговаривали, будто случилось это оттого, что нарушил он завещание досточтимого Кудзё. А как не нарушить? Распоряжаясь о собственном погребении, Кудзё выразил твердую волю, дабы похоронили его по наискромнейшему обряду, то есть вопреки установленному церемониалу; но устроили все в должном согласии с обычаем. И это правильно.

Прекрасный собою и необычайно одаренный, Корэмаса[25] настолько превосходил окружающих, что, поистине, жизнь его не могла не пресечься столь рано... Как чудесны были его японские песни на случай! Возвращаясь в столицу с праздника в Касуга[26], куда отправился императорским гонцом, он написал некой даме:

Едва стемнеет,
Тотчас приду поведать
О своей несчастливой жизни:
Далека дальняя Тооти-деревня,
И трудно нам повстречаться[27].
По случаю проводов младшего военачальника Сукэнобу императорским гонцом в святилище Уса[28] Корэмаса сложил на дворцовом банкете прощальную песню на тему «увядание хризантем»:

Далеко уезжаете, говорят, —
Переживу ль? Не увяну?
С тоскою смотрю,
Как блекнет неотвратимо
Хризантема с надломленным стеблем.
Он приходился дядей государям Рэйдзэй и Энъю, дедом наследному принцу, владельцу Восточного павильона, состоял канцлером, и потому ничто в мире не смело противиться его воле. Имел отменный вкус к роскоши: однажды, затевая Большой прием, вдруг заметил, что доски потолка и стен в Главном павильоне дворца Синдэн чуть потемнели, и повелел немедля оклеить их толстой бумагой ручной выделки. И враз воцарилась белейшая чистота. Разве кто иной додумался бы до подобного?!

Обитал он в теперешнем храме Сэсондзи — Сэсондзи и заложили-то как домовый родовой храм. Нынче, когда минуешь его по известному поводу, глубоко печалишься при встрече с эдакой древностью — на стенах сохранилась та самая старинная бумага.

Люди мира сетовали: мало того, что, к великому сожалению, не дожил он до пятидесяти лет, так еще и не сподобился лицезреть позднейший расцвет своего рода. Равен в несчастьях отцу своему, министру Кудзё.

Во множестве оставил после себя сыновей и дочерей. Одна во времена монаха-императора Кадзана состояла высочайшей наложницей и посмертно удостоилась сана императрицы-матери. Две другие, госпожи Северных покоев у министра Ходзюдзи Кэнтокуко, скончались почти что разом. Девятую дочь взял в супруги Тамэтака, сын-наследник монаха-императора Рэйдзэй, — его называли принцем-главой Палаты цензоров; овдовев, она сделалась истово верующей монахиней. А четвертая дочь сначала стала госпожой Северных покоев у Тадагими, начальника стражи дворцовой охраны, а потом — супругой Мунэката, главного ревизора Правой ревизионной канцелярии, сына господина Левого министра Рокудзё Сигэнобу. Первая принцесса, младшая сестра монаха-императора Кадзана, скончалась.

Вторая принцесса была жрицей святилища Камо во времена монаха-императора Рэйдзэй, а во времена монаха-императора Энъю вошла во дворец как высочайшая наложница, и вскоре дворец сгорел — потому люди мира назвали ее Огненной принцессой. Всего два или три раза входила она во дворец, а потом скончалась. Для нее-то и составили книгу с картинками «Три Сокровища»[29], Вторая принцесса любила ее рассматривать. От дочери принца Ёакира родились сыновья: прежний младший военачальник Такаката и следующий за ним младший военачальник Ёситака — их называли «господа, срывающие цветы».

Всего через три года после господина Кэнтокуко, во второй год Тэнъэн (947), год старшего брата дерева и собаки, разразилось моровое поветрие — оспа. Прежний младший военачальник скончался утром, а следующий за ним младший военачальник — вечером. Можно только представить себе чувства матери, госпожи Северных покоев, потерявшей за день двоих детей! Слышали мы, то было огромное горе!

Следующего младшего военачальника называли Ёситака. Был он собою прекрасен. Долгие годы ревностно служил на Пути Будды, потом, тяжко заболев и, понимая, что не выживет, сказал матери: «Как преставлюсь, с телом моим не обращайтесь согласно обычаю. Прошу исполнить мечту, что издавна лелею, — чтоб читали надо мной подольше «Сутру Цветка Закона»; тогда, непременно, к вам возвращусь». И, прочитав главу Хообэнбон[30], как подобает в подобных случаях, опочил. Сие завещание мать не то чтоб забыла, но, верно, впала в беспамятство; похоже, кто-то другой занимался должными приготовлениями: поворачиванием изголовья[31] и прочим — все совершили, как положено по обычаю. Упокоившийся не смог возвратиться. Позже он привиделся своей матери, госпоже Северных покоев, во сне и прочитал:

Твердый обет свой,
Как смогли позабыть?!
Теперь не сумею вернуться
С берегов замогильных
Пересеченной реки[32].
Как же она раскаивалась! По прошествии времени сии два господина явились во сне монаху адзари[33] Гаэн. Старший брат, при жизни — младший военачальник Такаката, тот, что называется, явился и все, а второй брат Ёситака, тоже младший военачальник, казался к тому же пребывающим в прекрасном расположении духа, а потому адзари спросил: «Вы, господин, похоже, в добром настроении, не так ли? Между тем ваша матушка горюет о вас больше, чем о господине старшем брате».

А тот в недоумении так прочитал:

То, что дождями звалось,
Оказалось — лотосов россыпь.
Отчего ж постоянно
Увлажняются рукава
У родни в моем старом доме?
Через некоторое время он явился во сне министру Оно-но мия Санэсукэ под сенью прекрасных цветов. При жизни они состояли в близкой дружбе, и Санэсукэ удивленно спросил: «Что поделываешь? И где, собственно, обретаешься?»

В ответ услыхал китайское стихотворение:

Некогда мы во дворце Пэнлай
в дружбе клялись при луне;
В дальнем краю вечного счастья
теперь веселюсь на ветру[34].
Должно быть, возродился в Раю. И даже не дай он знать об этом в сновидениях, все равно не приходилось сомневаться, что сей господин удостоится Рая. Не похожий на обычных людей мира, он не гулял по дворцу, не состоял в коротких отношениях с дамами и даже не вел пустых разговоров. Однажды приблизился к галереям и — как странно! — стал, вопреки обыкновению, беседовать с дамами. Те едва успели подумать, что уже полночь, а его и след простыл. Любопытствуя, куда направился сей господин, послали за ним человека. А сей господин, только миновал Северную караульню, принялся читать нараспев «Сутру Цветка Закона». По северной части улицы Оомия приблизился к храму Сэсондзи. Посланный дамами человек увидел: встал он под изобильно цветущим деревом алой сливы у края супротивных восточных покоев, вознес молитву: «Победить грехи, жить добродетельно, возродиться в Чистой Земле»[35] и многие положил поклоны, обратившись к Западу[36].

Возвратившись, посланный поведал об увиденном, и не было среди слушавших никого, кто не ощутил бы печального очарования.

Я, старец[37], в те времена обретался на сей улице Оомия, и громовый голос досточтимого господина поразил меня. Выскочил я из дому: небо покрыто дымкой, луна ярко сияет; белизною белеет его платье, густо-пурпурные шаровары подвернуты до нужной длины, а разноцветное многослойное нижнее платье потоком переливается через отверстие в рукаве «для стрельбы из лука»[38]. Чудесное зрелище! При ярком свете луны его лицо казалось совершенно белым, и поистине с великолепной отчетливостью выделялась прядь волос. Его сопровождал слуга, пристально наблюдавший за молитвой. Все было исполнено необыкновенно печального очарования. Видно, сопровождал его некий отрок.

А однажды придворные отправились на увеселительную прогулку и, конечно же, облачились в прекрасные охотничьи платья, но сей господин Ёситака — его долго поджидали — появился в весьма непарадном наряде: белые нижние одеяния, желто-алый охотничий костюм, светло-пурпурные шаровары. И все же выглядел он много изысканнее тех, кто старался изо всех сил. По привычке бормотал под нос «Сутру Цветка Закона». С удивительной красотой и изяществом доставал и снова прятал четки из красного сандалового дерева, украшенные стеклянными шариками.

Весьма и весьма нечасто встречаются люди, положившие себе пожизненный запрет на мясное. Пусть я повторюсь, но хочется мне рассказывать еще и еще об удивительных событиях, о которых довелось услышать и коих оказался свидетелем. Сей господин Ёситака отличался редкостной красотой. И в будущих поколениях вряд ли появится кто-нибудь, превосходящий его. Как-то во время сильного снегопада он посетил Левого министра Итидзё: Масанобу с дерева сливы перед Главным домом отломил ветку, отягченную снегом. Взмахнул ею, и снег медленно осыпался хлопьями на его одежды. Рукава его платья случайно завернулись, снежинки белым узором легли на их блекло-желтой испод — сколь же прекрасным показался тогда Ёситака!

Старший брат, младший военачальник Такатака, тоже собою весьма пригожий, рядом с несравненным в прелести своей господином Ёситака выглядел грубым мужланом.

Что до сего младшего военачальника Ёситака, то у него был сын, господин Юкинари. Родился он от дочери господина Минамото Ясумицу, среднего советника Момодзоно, который ныне — близкоприслуживающий, старший советник, о нем в мире идет шумная слава как о мастере каллиграфии. Двое сыновей сего господина Юкинари — нынешний управитель провинции Тадзима, господин Санэцуна, и управитель провинции Овари, господин Ёсицунэ, — родились от дочери Ясукиё Самми Третьего ранга. От главной супруги родился и господин младший военачальник Юкицунэ.

Дочь Юкинари была госпожой Северных покоев у одного из детей Митинага, господина, Вступившего на Путь, от госпожи Такамацу Мэйси — господина помощника среднего советника Нагаиэ. Она скончалась. А другая дочь Юкинари была госпожой Северных покоев у нынешнего управителя провинции Тамба, господина Цунэёри. Кажется, у него есть еще и старшая дочь.

Сей господин близкоприслуживающий, старший советник Юкинари в бытность свою помощником управителя провинции Бинго значился всего лишь придворным низкого ранга, но тогда-то и сделался главой архивариусов — это поистине удивительно! В то время господин Минамото Тосиката занимал должность главы налогового ведомства и рассчитывал стать высшим сановником. Когда же монах-император Итидзё изволил спросить: «Кто следующий претендент?» — ему ответили: «На очереди Юкинари». Государь удивился: «Но он же придворный низкого ранга?!» «Обойти его очень трудно,— последовал ответ: — А что до того, что он придворный низкого ранга, то не извольте беспокоиться. В будущем станет именно тем человеком при императорском дворе, коего можно использовать для саморазличных дел. Пренебрегать подобными — значит приносить вред миру. Когда государь соизволяет различать добро и зло, люди служат ему всем сердцем. Если ныне не назначите его, думаю, придется об этом весьма пожалеть». Вняв словам Юкинари, государь молвил «Сие разумно», — так и поступил.

В старину случалось, что новый глава архивариусов назначался по предложению прежнего главы. И вот среди придворных отыскался некто, решивший: «Меня должны назначить», — и услыхав, что в ближайшую ночь состоится назначение, явился во дворец и, повстречав Юкинари, назвал себя и сказал: «Прибыл, чтобы сделаться главой архивариусов». Присутствовавшие при том люди застыли в изумлении. Поистине, редкая неожиданность, но и... до чего же разумно! Вся семья перессорилась, борясь за должность главы архивариусов, и вряд ли Юкинари мог остаться в стороне.

Всем известна история о среднем советнике Асахира и регенте Итидзё Корэмаса, оба они в одно время состояли придворными. Асахира, не будучи ровней Итидзё, славился выдающимся умом и ученостью, да и люди ему доверяли; потому вышел ему случай стать главой архивариусов. Стоит ли говорить, что сей господин Итидзё подходил на должность как нельзя лучше, однако господин Асахира сказал: «Даже если господин не будет назначен, люди не станут плохо думать и говорить о нем. Когда-нибудь потом, коли возникнет у него такое желание, он сможет занять сию должность. А вот для меня, если нынче поскромничаю и упущу случай, это будет ужасным несчастьем, так что и не просите меня уступить». «Полностью согласен. Подам прошение с отказом», — пообещал Корэмаса, и Асахира бесконечно обрадовался. Однако Корэмаса, никого о том не предупредив, почему-то переменил решение и получил должность. Асахира с досадой заметил: «Не думал, что меня так обманут». Дружбе их тогда же пришел конец.

Сочли, что было нанесено оскорбление человеку из свиты сего господина Итидзё Корэмаса, и тот в гневе воскликнул, так что Асахара услышал: «Ему бы, пусть и без злого умысла, не следовало нас оскорблять!»

Асахара знал, что у Корэмаса не было намерения кого-нибудь оскорбить. Отправился к Корэмаса (следует сказать, что такой человек, прибыв в дом сановника более высокого, чем он, ранга, не поднимался наверх, а ожидал внизу, пока не позовут); дело было в шестую или седьмую луну, жара стояла невыносимая. Послав сообщить о своем приходе, Асахара с нетерпением принялся ожидать у средних ворот. Солнце, клонившееся к западу, пылало, нечего и повторять, сколь несносна была жара,— впору рухнуть без чувств. «Сей равный мне господин задумал погубить меня, изжарив на солнце. Понапрасну пришел», — подумал он. Ясное дело, его переполняла злоба. С наступлением ночи стало понятно, что ждать нечего, и потому он с такой силой сжал жезл сяку, что тот с треском переломился. Надо ли говорить, как сильно взволновалось его сердце! И вот, возвратившись домой, он произнес: «Клянусь во веки вечные преследовать сей дом, дабы никто из их семейства — ни сыновья, ни дочери — не благоденствовал. И всякий, кто их пожалеет, навлечет на себя мой гнев»,— и вскоре скончался. Он-то и превратился в злого духа, что преследовал Корэхира из поколения в поколение.

Стоит ли говорить, что сей господин Юкинари состоял в близком родстве с Корэхира и потому сильно перепугался. Господину Митинага привиделось во сне: за дворцом Синдэн, там, где непременно оказывается каждый идущий во дворец, стоял человек, чье лицо скрывала верхняя часть двери. Невозможно было разглядеть, кто там, и это внушало подозрения. Митинага много раз вопросил: «Кто это?» — и услышал в ответ: «Асахира». Хоть и сон то был, а все равно страшно. Подавив страх, спросил: «Что делаешь?» «Поджидаю главу архивариусов и ревизора Юкинари», — ответил Асахира и пристально взглянул на него. Тут Митинага проснулся со словами: «Сегодня при дворе церемониальный день, и потому, сдается мне, Юкинари придет пораньше. Как быть?!» Он написал: «Мне привиделся сон. Скажитесь сегодня больным, строго соблюдайте день удаления от скверны и ни за что не являйтесь во дворец. Подробности при встрече», — и спешно отправил послание, но Юкинари разминулся с посланцем и спозаранку прибыл во дворец. Знать, сильны оказались его боги-защитники и Будда — он поехал во дворец не обычной дорогой, а мимо Северной караульни, между покоями Фудзицубо и дворцом Корёдэн.

Митинага удивился: «Разве вы не получили моего послания? Мне привиделся некий сон!» Юкинари только всплеснул руками и, не поинтересовавшись подробностями, без лишних слов, удалился. Вознеся молитвы, некоторое время не появлялся во дворце.

Жилище, где обитал сей дух, находилось к северу от улицы Сандзё и к западу от проспекта Ниси-но Тооин. Ныне члены дома Итидзё Тэйтокуко никогда не входят туда. Сей господин старший советник Юкинари преуспел в разных искусствах, но в сочинении японских песен был не силен. Во дворце проводилось состязание на знание песен, и приверженцы поэзии ни о чем другом не думали, как о науке стихотворства да о том, о чем следует спрашивать и как отвечать. Сей же господин старший советник Юкинари в ответ на все вопросы хранил молчание, и некто, не понимая, что происходит, спросил: «Что вы думаете о стихах: „Цветы на деревьях, что расцвели в Нанивадзу, // Зимою прятались..."?»[39]

Тот немного помолчал и в глубокой задумчивости ответил: «Ничего». Все рассмеялись и потеряли интерес к игре.

Чуждый поэзии, он изощрился умом, а также постиг искусство ладить всякие безделицы. Император Го-Итидзё, совсем еще ребенок, изволил приказывать придворным: «Подать сюда игрушки!» — и тем приходилось отыскивать для него разные диковины, золотые и серебряные, и прочие забавы. А сей господин Юкинари преподнес государю волчок, прицепив к нему шнуры, раскрашенные в разные оттенки пурпурного цвета. Государь изволил спросить: «Что за странная вещица?» И услышал в ответ. «Соблаговолите покрутить, вас это позабавит».

Государь отправился во дворец Синдэн, там пустил волчок, и тот закружил по всему огромному дворцу, и так приглянулся императору, что сделался его постоянной забавой, а все другие игрушки оказались забыты.

А еще придворные мастерили веера и преподносили государю. Планки делали из золотого и серебряного лака или инкрустировали вставками из золота, серебра и ароматического дерева дзин, пурпурного сандала, украшали резьбой. Бумагу брали несказанной красоты и писали на ней неведомые японские песни и китайские стихи, перерисовывали картинки с изображением знаменитых мест из книг, где собраны были «песни-изголовья»[40] более шестидесяти земель, — и все для подношения государю.

Господин Юкинари, по своему обыкновению, только тщательно отлакировал планки и на лицевой стороне желтой китайской бумаги с едва проступавшим водяным знаком красиво вывел уставным почерком китайское стихотворение-юэфу[41], а на оборотной стороне, «сдерживая кисть», сделал изумительную надпись «травяным письмом»[42]. И государь, любуясь веером, не уставал разглядывать то одну, то другую его сторону, а потом поместил в ручную шкатулку, сочтя удивительным сокровищем. На прочие веера только глянул мельком и отвернулся.

Так что похоже, вопреки слухам, благорасположенность государя к Юкинари поистине непобедима.

А еще он мастерски придумывал каламбуры. В день конных ристалищ во дворце Кая-ин в барабан бил управитель провинции Сануки Акимаса. Хоть и объявляли, кто пришел первым, кто вторым, — имен не помню. Главное, предполагавшийся победитель оказался проигравшим, и все потому, что Акимаса неправильно ударил в барабан. Свитский всадник, не сходя с коня, в страшном гневе обернулся и бросил ему в лица «Позор! С таким простым делом не справился! А ведь — подумать только! — „Акимаса и Юкинари" поминают как единое целое, тоща как один — первейший среди старших советников, пользующийся неизменным влиянием, а другой — ни на что не годный бывший управитель провинции Сануки, старый чиновник. Даже в барабан толком ударить не умеет!»

Услыхав такое, господин старший советник Юкинари произнес: «Оплошал Акимаса — поминают Юкинари, только позорят. Не стоило бы, попрекая Акимаса, трепать мое имя. Поистине стыда натерпелся!»

И люди возгласили: «Отлично сказано!» Всем его речь пришлась по вкусу, ее тогда часто повторяли.

А еще сын господина регента Итидзё Тэйтокуко, он же — дядя государя (его называли средним советником Ёситика, он приходился единоутробным братом младшим военачальникам Агэката и Ёситака), во времена правления монаха-императора Кадзана пользовался большим влиянием. И когда император принял постриг, тот со словами: «Я не должен отставать» — прибыл в храм Кадзандзи и через день постригся в монахи. В местечке, под названием Иимуро, жил он благочинно и так же скончался. Сей средний советник Ёситика, человек небольшой учености, но мудрой души, был выдающимся сановником, весьма влиятельным вельможей, во времена монаха-императора Кадзана управлял государством с цензором Корэсигэ.

Люди мира говорили о государе: «Плох внутри, хорош снаружи»[43]. Он повелел: «Зимний Чрезвычайный праздник проводить до наступления темноты. Пусть гости являются в час Дракона»[44]. Но люди подумали: «Говорят-то они говорят, а начнут, видно, в час Змеи или Лошади»[45]. Но когда высокородные танцоры прибыли получать парадные костюмы, государь уже стоял в полном облачении. Поскольку сей господин, Вступивший на Путь, Митинага, тоже должен был танцевать, я слышал, что он говаривал по сему поводу.

Они хотели пересечь проспекты засветло. Но поскольку государь был страстным лошадником, он повелел, чтобы коней танцоров провели по конной тропе к северу от дворца Корёдэн ко двору утренней трапезной, где намеревался полюбоваться, как придворные садятся верхом. Но людям показалось, что государю подобное не пристало. К тому же он и сам вознамерился сесть в седло, однако — экая незадача! — поблизости не случилось никого, кто бы поддержал его. Тут-то по счастливой случайности и явился средний советник, Вступивший на Путь, Ёситика, попечитель юного государя.

Государь покраснел и пришел в полное замешательство. Средний советник тоже изрядно смутился, но люди смотрели на них, и потому он не посмел перечить повелителю. С напускным восторгом подоткнул шлейф нижнего платья, сел на коня и принялся кружить по тесному двору, демонстрируя искусство верховой езды; тогда и государь повеселел. Понял, что избежал неприятностей, и стал с удовольствием наблюдать за всадником. Средний советник не показывал, как он опечален и недоволен и что настроение у него — не в пример государеву.

Благородные господа не имели повода негодовать, все понимали его чувства, и история эта передавалась из уст в уста. Но все же нашлись такие, кто говорил: «Самому сесть на коня — это уж слишком». Этот случай не был единственным: смута, царившая в душе государя, очевидна была для посторонних; в глубине его естества ход вещей отличался от обычного — и весьма серьезно.

Как-то глава налогового ведомства Минамото Тосиката сказал: «Нельзя не признать, что монах-император Кадзан болен душевно, и посерьезнее монаха-императора Рэйдзэй». Тогда господин, Вступивший на Путь, Митинага, изволил заметить: «Что за нелепость!» — и рассмеялся.

Пострижение в монахи среднего советника Ёситика произошло стараниями ревизора Корэсигэ. Будучи человеком весьма рассудительным, он посоветовал: «Продолжать сношения с двором вам, чужаку, — значит навлечь на себя неприятности».

Тот подумал, что сказанное, возможно, не лишено справедливости, и принял решение постричься в монахи. Однако его сердце изначально не лежало к сей стезе, и многие сомневались, выйдет ли толк из странной затеи, но от рождения отличавшийся силой духа, он безупречно следовал принятому обету до самой смерти.

Его дети — это нынешний помощник епископа Иимуро Сэнъэн, святой наставник, художник Энъэн[46], и господин, Вступивший на Путь, средний военачальник Нарифуса. Все трое родились от дочери Тамэмаса, управителя провинции Битю. Кажется, дочь сего среднего военачальника — супруга господина Садацунэ. Потомки господина Итидзё по какой-то причине все рано ушли из жизни.

Монах-император Кадзан имел искреннее намерение принять постриг, ревностно творил молитвы, и не было святого места, коего он не посетил бы в своем подвижничестве. Однажды по дороге в Кумано[47], возле местечка под названием Берег тысячи деревень, Тисато-но хама, он занемог. Поместил в изголовье камень с прибрежья и прилег отдохнуть. Увидел, как неподалеку поднимается дымок над рыбацкой солеварней, ощутил себя необыкновенно одиноким. Какой же печалью преисполнились его думы:

Вот потянусь
Погребальным дымом
К небу грядущих странствий,
А кто-то молвит, увидев:
Знать, соль рыбак выжигает[48].
С течением времени его подвижничество на Пути Будды безмерно возросло. Как-то ночью, когда он взошел к Главному храму, монахи начали меряться чудотворной силой; государь тоже возлег и принялся молиться про себя. Монахов, одержимых духом защиты Закона[49], внезапно швырнуло на стоявшую поодаль императорскую складную ширму, и они обездвижели. Пролежали долго, покуда государь со словами: «Довольно, довольно!» не отпустил их; монахи, которые одержимы были духом защиты Закона, поднялись и убежали. А люди с восхищением взирали на государя: «И в самом деле монах-император вызвал августейшего духа защиты».

Этого следовало ожидать. Чудотворная сила зависит от происхождения человека — кто же способен меряться силой с подвижником? Соблюдение заповедей в прежнем рождении вместе с заслугой пострига и отречения от престола, видно, безмерно увеличили его чудотворную силу. Неужели в будущем рождении подобная исключительная набожность не будет вознаграждена? Набожность набожностью, но душевная смута, столь явная на фоне обычного хода вещей, возможно, проистекала от происков злого духа...

Однажды монах-император Кадзан пребывал во дворце Синдэн в ночь пожара. Непостижим уму был вид его, когда он явился навестить своего отца, императора Рэйдзэй. Его родитель, монах-император, изволил находиться в своем экипаже, что стоял на перекрестке Нидзё — Мадзири. Сей государь Кадзан в соломенной шапке «просветленная голова» со вставленным в тулью зеркальцем, восседая на коне, самолично вопросил: «Где он?» — и в ответ ему сообщили, мол, там-то и там-то и что верхом недалеко до того места. И вскоре, зажав плеть под мышкой и расправив рукава, сын неловко преклонил колени перед экипажем отца, как пристало челядинцу. А из экипажа монаха-императора Рэйдзэй доносилась громкая кагура-ута[50], и люди подумали, сколь много разного удивительного доводится им увидеть и услышать!

Господин Акинобу закричал: «Огни в саду!»[51] — и тут уж никто не мог удержаться от смеха. В другой год тоже всякий мог лицезреть монаха-императора Кадзана, любующегося возвращением с праздника. Накануне произошел некий случай[52], так что сегодня никак не следовало бы появляться на людях, а он прибыл-таки, да еще с многочисленной свитой, толпившейся вокруг экипажа под водительством Райсэй, Высокой Шапки. Прямо сказать, глупее поступка не придумаешь.

Более прочего меня заинтересовали его четки. Против обыкновения, они являли собой снизку мандаринчиков с более крупными плодами на концах, и были эти четки отменно длинными. Концы их, как и складки государевых шаровар, свешивались из экипажа. Видали ли вы что-нибудь подобное?

В Мурасакино[53], когда люди глазели на экипаж, прибыли охранники, чтобы взять под стражу юнцов, участников вчерашнего дела. А вышло вот что. Тогда еще совсеммолодой господин помощник старшего советника Юкинари, дабы предупредить государя, выпалил: «Что-то должно случиться. Скорей уезжайте». И тотчас придворные ринулись кто куда, словно пауки под ветром. Осталась только прислуга при экипаже, и государю пришлось возвращаться во дворец в хвосте длинной процессии. Не приходится сомневаться, сколь тяжкое унижение он пережил!

Охранники призвали государя к ответу, с него строго взыскали, и имя его как великого повелителя оказалось запятнанным. А раз так, то слова, произнесенные господином главой налогового ведомства Тосиката, сдается мне, соответствовали истине. И в самом деле: из сложенных им японских песен не было таких, которые не передавались бы из уст в уста и не почитались непревзойденными. «Вот бы взглянуть на луну // Не из родного окошка...» — не думаю, что кто-нибудь другой в сходном с ним состоянии духа сочинил бы нечто подобное. Нельзя не сожалеть о нем. Однажды он послал отцу, монаху-императору Рэйдзэй, привязав письмо к побегам бамбука, такие строки:

Пусть в мире сем
Оказалась неплодна,
Словно бамбук,
Жизнь вашего чада,
Но годы остатние вам посвящу[54].
И получил в ответ:

Так бы хотелось вернуть
Юность, зеленую, словно бамбук,
Что давно миновала...
Да придет долголетье
К тебе, молодому побегу[55].
В «Собрании старинных и новых песен Японии» он с грустью записал: «Изволил благосклонно ответить». Было какое-то особенное чувство в отцовском пожелании долгой жизни.

Сей монах-император Кадзан слыл человеком утонченным. Взять хотя бы строительные затеи в его дворце. Пол в дальнем углу каретного сарая был слегка приподнят, а к выезду плавно понижался. Каретник снабжен был скользящими двустворчатыми воротами. Полностью готовый в дорогу экипаж мог в случае нужды сам, грохоча колесами под уклон, без помощи человека выехать из сарая, достаточно было только раздвинуть ворота — не правда ли, любопытная придумка!

Великолепие государевой утвари не поддается описанию. Я удостоился видеть его тушечницу, которую он изволил пожертвовать на чтение сутр, когда Шестой принц[56] потерял сознание. Ее украшали писанные золотым лаком гора Хорай[57] на морском побережье и волшебные существа — длинноруки и длинноноги[58]. Удивительно, как положен был лак, как прорисована картина, как отделана кромка.

А когда разбивал сад, промолвил: «Цветы сакуры несравненны, но ветви у нее какие-то жесткие и форма ствола безобразна. Смотреть приятно только на крону»,— и велел посадить деревья сакуры с внешней стороны Средних ворот дворца. Люди пришли в восторг и говорили, что лучше и придумать нельзя.

Еще он повелел посеять семена пышной гвоздики по верху глинобитной стены: цветы неожиданно разрослись на все четыре стороны, словно кто-то развесил парчовые одеяния. Увидив сие цветение, все восхитились — так это было прекрасно.

Однажды господин, Вступивший на Путь, устраивал конное ристалище, и император Кадзан был среди приглашенных. Его парадное платье соответствовало дню августейшего присутствия и, конечно же, не могло оказаться обыкновенным. Экипаж его поистине выглядел так, что ничто в мире не могло с ним сравниться. Все, вплоть до обуви, было достойно людского восхищения; позже, слышал я, ее выносили на всеобщее обозрение.

Он также писал картины, и это было необыкновенно. Легкими мазками блеклой туши изображал катящиеся колеса повозки, намечал обод и спицы, незаметно переходя от светлого к темному,— поистине, именно так и следует рисовать. Как иначе передать слитное кружение колес? А на другой картине изобразил шутника, напялившего на пальцы рук бамбуковые коленца, оттянувшего себе веки и пугающего детей своим видом, а те замерли перепуганные, с красными лицами. А были еще картины, на которых он запечатлел разные сцены — обычаи, принятые в домах людей богатых и бедных, и все совершенно так, как должно. Среди вас, наверное, кое-кому случалось видеть картины государя.

Перевод и комментарий Е. М. Дьяконовой

«РАССКАЗЫ О ПЕСНЯХ»

Ниже речь пойдет о двух повестях раннесредневековой Японии«Повести об Исе» («Исэ моногатари») и «Повести о Ямато» («Ямато моногатари»). Повестями их приходится назвать за неимением другого термина — ни аристотелевская поэтика, ни более поздние трактаты западного культурного круга не предусматривают названия для такого литературного жанра.

Между тем жанр этот, можно сказать, вполне естествен. Кроме того, как многое в японской культуре, он отчасти навеян китайскими влияниями. Однако, как показывает японская литературная история, из богатого спектра китайских литературных возможностей далеко не все «годилось в дело», и сам отбор и предпочтения Хэйанского периода позволяют нам судить об очертаниях раннеклассической японской словесности.

Что же это за жанр и в чем заключается его «естественность»? Обычно два вышеназванных произведения вместе с еще одним, называемым «Хэйтю моногатари», относят к понятию ута-моногатари (ута) — песня, (моногатари) — повествование, рассказ.

Нужно ли читателю знать название этого жанра? Думаю, что стоит: ведь жанр как понятие относится не только к теории литературы, тот или иной жанр говорит нам о формах культуры и ее специфике в данное время и в данном месте. Само понятие ута-моногатари впервые появилось в XI в., через несколько десятков лет после создания первых произведений этого рода, и вскоре стало обозначать конкретную литературную форму.

Итак, форма эта — собрание кратких новелл, написанных, собственно, ради того, чтобы рассказать — кто, где, когда, при каких обстоятельствах и с какой целью сложил данное стихотворение, то есть пятистишие танка, иначе именуемое ута («песня») или вака («японская песня»). Все три произведения этой формы — «Исэ моногатари», «Хэйтю моногатари» и «Ямато моногатари»возникли около середины X в., однако что-то вроде таких «рассказов о происхождении песен» можно найти и в предшествующей, то есть более ранней японской литературной истории — например, в мифологическом своде «Кодзики» («Записи древних деяний», 712) и в «Хитати фудоки» («Описания нравов и земель провинции Хитати», около 716).

И это неудивительно, ведь именно песня всегда и везде переживалась как нечто отличное от обыденной речи, особым образом организованное, как слова, прошедшие преображение волей и цельюумыслом либо божества, либо человека. Отсюда и особые свойства, и магические возможности песенных текстов.

Поэтому и составители «Манъёсю», первой антологии японской поэзии, большую часть собранных там «песен», то есть пятистиший вака, снабжают краткими предисловиями или, реже, послесловиями, сообщая, кем и при каких обстоятельствах были созданы эти пятистишия. Возможно, именно эти пояснения «Манъёсю» и стали истоком создания жанра ута-моногатари, «рассказов о песнях». Происхождение песни — «самой первой из живущих в мире песен», как это называется в ранних японских поэтических трактатах,в любой культуре оказывается не менее важным, чем происхождение огня, земледелия или древнего ритуала. Разумеется, в «Манъёсю» эти «самые первые» песни не представлены, и вообще там собраны не только фольклорные песни,в «чистом виде» фольклора, собственно, там не так много, к тому же многие литературные идеи и жанры, которые мы видим в этой антологии, пришли в Японию из Китая. Но не забудем, что и авторские стихи «Манъёсю», и более сложные, изысканно лирические пятистишия представляемых здесь повестейявления ранней литературной истории. Стало быть, они относятся к периоду ее динамического становления, а в этот период многое из прежней долитературной эпохи еще живо напоминает о себе. К числу таких следов недавнего мифологического прошлого можно отнести и повышенную ценность песни, которая, выйдя из сферы ритуалов и заклинаний, пройдя китайскую литературную школу, собственно, и становится литературой как таковой,пока еще не отстояли себя чисто прозаические жанры (последние, оговоримся сразу, также обладают сложной организациейвпрочем, не столь замечаемой на ранних этапах культурной истории).

Умение слагать пятистишия танка во времена Хэйан, во-первых, свидетельствовало о принадлежности автора к определенному элитному кругу, то есть удостоверяло его социальный статус. Во-вторых, пятистишия были средством общения в условиях, когда все другие способы общения оказывались под запретом, — например, если человек хотел заговорить с незнакомой ему женщиной, то есть поэзия была особой формой коммуникации, особым языком для особых случаев. В-третьих, деятельность по сложению пятистиший оказывалась определенным социальным ритуалом, правила которого известны всем участникам; и именно в этой сфере стихотворного ритуала удачное или неудачное сочинительство могло повлиять на самые существенные стороны человеческого бытияэто был шанс изменить немилость правителя на быстрое продвижение по службе (или наоборот), здесь оказывались возможными самые разные биографические сдвиги, намечались повороты в любовных и супружеских отношениях.

Из вышесказанного очевидно, что и литературному стихотворению во многом приписывались магические свойства, словно древнему заклинанию. В этой свят интересно обратить внимание на то, когда именно аристократы Хэйанского двора считали нужным и уместным сложить пятистишие. Оказывается, и в мифологических сводах, и в повестях жанра ута-моногатари ситуации эти одни и те же — знакомство, сватовство, предстоящее дальнее путешествие, уход из жизни, опознание человека и пр., то есть, можно сказать, обстоятельства исполнения обрядовой песни переходят в сферу литературного сюжетосложения.

Отсюда понятно, что умение складывать пятистишия в культуре раннего Хэйана было не просто еще одним украшением воспитанной девицы или еще одной доблестью придворного кавалера. В «Исэ моногатари» и «Ямато моногатари» мы прочтем истории о том, как одна придворная дама, услышав адресованную ей танка, ушла в монахини, а другая, наоборот, постриглась оттого, что наутро после проведенной вместе ночи придворный, ее новый возлюбленный, не послал ей положенного стихотворного приветствия. Или, например, краткую повесть о том, как одна женщина, сложив глубокое и многосмысленное стихотворение, с его помощью вернула мужа, ушедшего к другой.

Скажем несколько слов об этой знаменитой «многосмысленности» хэйанских пятистиший. Прием омонимической игры, который в русской поэзии считается низким и употребим лишь в пародийных и иронических жанрах, в средневековой японской поэзии становится одним из центральных. Чем больше омонимов запрятано в поэтической ткани, чем сложнее переплетены смысловые планы, тем более удачным считается стихотворение. При этом вовсе не техническая сложность стихотворения ценится как его достоинство, а его искренность, «глубина сердца», подсказывающая виртуозно-вдохновенную игру смыслами.

Вспомнив определение «поэзии как языка в его поэтической функции», скажем, что старояпонский язык, в той его части, где возрастала и складывалась поэзия танка, весьма располагал поэтов к омонимической метафореввиду определенной ограниченности его звуковой палитры (закон открытых слогов, строгие ограничения на комбинации фонем). И вот поэты с помощью омонимии сополагали понятия «сосна» и «ждать» [яп. мацуу], «любовь» и «пламя» [яп. хи], и многое другое. В каком-то смысле, вероятно, можно считать, что омонимическая метафора заменяла в японском стихе рифму, напрочь отсутствующую и в древности даже считавшуюся «болезнью стиха».

Рифма путем созвучия соединяет далекие понятия, создавая эффект неожиданного сближения. Нечто в этом роде, можно сказать, происходит и в японской поэзии, но только с помощью омонимии.

Несколько слов о самих произведениях, представленных в антологии в отрывках. «Исэ моногатари» было написано около середины X в., и с тех пор влияние этого сборника на всю последующую японскую литературу было огромным и неоспоримым,не менее сильным, чем влияние антологии пятистиший «Кокинвахасю» (905),— кстати говоря, в обоих этих произведениях нередко приводятся одни и те же стихотворения.

«Исэ моногатари» на первый взгляд состоит из разрозненных эпизодов-новелл, однако все они объединены одним общим персонажемпридворным аристократом Аривара-но Нарихира (825—880), внуком императора Хэйдзё, выдающимся поэтом своего времени, а также знаменитым покорителем женских сердец. Все эти качества в японской куртуазной культуре времен хэйанского расцвета отвечали понятиям о достойном представителе мужского придворного сословия. В нынешнюю эпохи популярности гендерных исследований читатель, вероятно, без колебаний отнесет «Исэ моногатари» к произведениям, написанным мужчиной и для мужчин.

Скорее всего так оно и было, хотя мы не знаем, кто конкретно был автором этого сборника. Одно время его авторство приписывалось самому Нарихира уже хотя бы потому, что некоторые из ранних списков считались его дневником и так и назывались«Дневник придворного тюдзё 5-го ранга».

Однако такие умозаключения относительно раннесредневековой литературы нередко оказываются ошибочными или, во всяком случае, рискованными. В филологии уже установлено, что, если в «Маньёсю», например, сказано, что песню сложил мифический император Юряку, вернее все-таки будет предположить, что эта фольклорная песня сложена об императоре Юряку и позже приписана ему. «Исэ моногатари» тоже, вероятно, было написано не Нарихира, более того, судя по сохранившимся спискам, к произведению, может быть, приложило руку несколько авторов, но можно с уверенностью утверждать, что при этом были использованы разные передаваемые из уст в уста полулегендарные рассказы и слухи о жизни Аривара-но Нарихира, перипетиях его придворной службы и его любовных связях, а также материалы из «Нарихира касю», то есть «Сборника пятистиший, составленных членами рода Нарихира». Такие сборники тогда были непременной принадлежностью всякого знатного рода, при этом служили они не просто салонными альбомами любительских виршей, поскольку сами пятистишия, как мы попытались бегло рассказать выше, занимали в культуре особенное место.

В «Исэ моногатари», несмотря на новеллистичность многих миниатюр, все же главноеэто приводимые стихи Аривара-но Нарихира, великого поэта, одного из «Шести Бессмертных поэтов» («Шести кудесников поэзии»), которые составляют подавляюще большинство пятистиший «Исэ моногатари».

Другое дело«Ямато моногатари» (сборник составлен около середины X в.). Составители этого сборника, по-видимому, имели в виду одновременно несколько тем и принципов организации материала, они не ограничивали себя ни выбором одних и тех же персонажей, ни какими-либо другими соображениями. Главная ценность этой книгив ее переходности, то есть в тех пробах и литературных экспериментах, которые были предприняты на ее страницах и которые продемонстрировали самодостаточность повествовательных элементов жанра. В «Ямато моногатари» есть и такие новеллы, в которых танка равноправны с прозаическим окружением, в других пятистишия сдвигаются из центра текста на его периферию, становясь иллюстрацией к прозаическому сюжету. Так, благодаря «Ямато моногатари» японская литература сделала большой и важный шаг к лирической прозе, вершинами которой вскоре стали всемирно известные «Повесть о Гэндзи» Мурасаки Сикибу, «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон и другие книги.

И в этом заключена еще одна важная особенность, связанная с повестями ута-моногатари, а именносложные отношения стиха и прозы, по выражению Б.Эйхенбаума, та «вежливая война», которую вечно ведут друг с другом эти два начала в литературе.

Авторство обоих памятников неясно, не вполне понятен и смысл закрепившихся за ними названий. Большинство специалистов сейчас сходятся на том, что «Исэ моногатари» получило свое название потому, что в одном из списков произведение начиналось с новеллы, рассказывающей о путешествии Нарихира в храмы Исэ. Ямато означает, по-видимому, и центральную область тогдашней Японии, и старинное название страны в целомв противовес китайским сказаниям. Но вообще-то относительно названий памятников существует несколько гипотез.

В России «Исэ моногатари» было впервые переведено Н.И.Конрадом и опубликовано в 1923 г., затем переиздавалось — в частности, в 1979 г. в серии «Литературные памятники» (подготовка издания В. С. Сановича, послесловие Вяч. Вс. Иванова). Шесть новелл из «Ямато моногатари» были впервые переведены Е.М.Колпакчи для хрестоматии Н. И. Конрада «Японская литература в образцах и очерках» (Л., 1927). Полный перевод и исследование «Ямато моногатари» были первой работой автора настоящей статьи и опубликованы в серии «Памятники письменности Востока» в 1982 г. Для настоящего издания перевод пересмотрен и исправлен.

Интересна жизнь этих двух текстов в виде перевода в современной российской литературе: еще в 80-е гг. талантливой пародией на них и их популярность среди российских читателей откликнулась Татьяна Толстая в журнале «Вопросы литературы»; в новейшее время танка из «Исэ моногатари» использована Виктором Пелевиным в рассказе «Отшельник и Шестипалый», а пятистишие из «Ямато моногатари» — в фэнтези Евгения Филенко «Галактический консул». Вот уж действительно — habent sua fata libelli[59].

Л. М. Ермакова

ПОВЕСТЬ ОБ ИСЭ[60]

Свиток II

4
В давние времена, на пятой улице восточной части города, во флигеле дворца, где проживала императрица-мать, жила одна дама. Ее навещал, не относясь сперва серьезно, кавалер, и вот, когда устремления его сердца стали уже глубокими, она в десятых числах января куда-то скрылась.

Хоть и узнал он, где она живет, но так как недоступным ему то место было, снова он в отчаянии предался горьким думам.

На следующий год — в том же январе, когда в цвету полном были сливы, минувший вспомнив год, ко флигелю тому пришел он: смотрит так, взглянет иначе — не похоже ничем на прошлый год. Слезы полились, поник на грубый пол дощатой галереи кавалер и пробыл там, доколе не склоняться стал месяц; в тоске любовной о минувшем он так сложил:

«Луна... Иль нет ее?
Весна... Иль это все не та же,
не прежняя весна?
Лишь я один
все тот же, что и раньше, но...»
Так сложил он и, когда забрезжил рассвет, в слезах домой вернулся.

9
В давние времена кавалер, скитаясь, дошел до провинции Мусаси. И вот он стал искать руки одной дамы, жившей там. Отец ее другому хотел отдать, но мать — той сердце лежало на стороне человека благородного. Отец — простой был человек, но мать — та была Фудзивара[61]. Поэтому-то и хотела она отдать за благородного.

И вот она, жениху желанному сложив стихи, послала; а место, где жили они, был округ Ирума, селение Миёсино.

«Даже дикие гуси
над гладью полей Миёсино —
и те об одном:
„К тебе мы, к тебе!"
все время кричат».
А жених желанный ей в ответ:

«Ко мне, все ко мне —
тех гусей, что кричат так
над гладью полей Миёсино, —
смогу ли когда-нибудь
их позабыть?»
В провинции такие вещи с ним случались беспрерывно.

10
В давние времена кавалер, на Восток страны уехав, послал сказать:

«Не забывай! Пусть между нами —
как до облаков на небе будет, —
все ж — до новой встречи. Ведь луна,
плывущая по небу, круг свершив,
на место прежнее приходит...»

Свиток VIII

42
В давние времена жил принц, принц Кая по имени. Принц этот, пристрастный к дамам, к ним относился у себя при дворе с благосклонностью особой.

Была одна средь них очень красива, и не давала прохода ей молодежь. «У ней — лишь я один!» — так думал один из них; другой же, узнав об этом, письмо ей посылая, модель кукушки изготовил и...

«Селений, в которых
поешь ты, кукушка,
так много!
Сторонюсь от тебя я,
хоть и люблю...»
Так сказал он. Дама ж эта, ему желая угодить:

«Кукушка та, лишь о которой
сложилось имя так,
сегодня утром плачет...
Ведь в стольких хижинах от ней
так сторонятся люди!»
Время было — месяц май. И кавалер в отвел

«Во многих хижинах... и все же —
кукушке этой верю!
Вот если б только голос
не смолк ее в селенье,
где я живу...»
49
В давние времена жил кавалер. Ревнуя сам ревнующую его даму, он —

«Пусть возможно
нагромоздить раз десять
яиц десятки,—
можно ль верить
сердцу женщины?»
проговорил, а та —

«Пусть будет,
что росинки утра
останутся и днем...
Но кто ж будет верить
мужчины чувствам?»
И кавалер снова —

«Пусть возможно, что вишен цветы,
хоть ветер и дует,
не осыплются с прошлого года, —
увы, трудно верить
женскому сердцу!»
А дама снова в ответ —

«Еще безнадежней,
чем цифры писать
на текущей воде,
любить человека,
что не любит тебя!»
Эта дама и кавалер, что так состязались друг с другом в сравненьях неверности, были, верно, в тайной связи.

52
В давние времена кавалер встретился с дамой, с которой так трудно встретиться было, и в то время, когда еще говорили друг с другом они, запел петух.

«Что это значит, что поешь ты, петух? Ведь в сердце моем, что не знает никто, еще темная ночь...»

Свиток IX

59
В давние времена жил кавалер. Он был занят придворной службой, и сердце его было неверное, отчего жена его обратилась к человеку, ей обещавшему: «Тебе я буду верен», и с ним в провинцию уехала. Кавалер этот отправился посланцем в храм Уса-Хатимана[62] и, услышав, что она теперь женой чиновника в одной провинции, на обязанности которого лежало принимать послов, ему сказал: «Заставь жену свою мне чарку подавать — иначе пить не буду». Когда та чарку подала, он, взяв на закуску поданные померанцы, так сказал:

«Когда я вдыхаю
аромат померанцев,
ожидающих мая, —
чудится прежней подруги
рукавов этот запах...»
Так сказал он — и она, все вспомнив, стала монахиней и удалилась в горы.

61
В давние времена кавалер годы целые вестей о себе не подавал, и дама — разумной, видно, не была она, — склонившись на слова пустяшные другого, служанкой стала у него в провинции; и тут пришлось ей выйти к тому — своему прежнему знакомцу — подавать обед. Волосы длинные свои она уложила в шелковый фуляр, а на себя надела одежду, длинную с узорами Тояма. «В ночь эту ту, что здесь была,— ко мне пришли!» — кавалер хозяину сказал, и тот ее прислал. «Меня не узнаешь ты?» — кавалер сказал и...

«Прежняя прелесть,
куда она скрылась?
Как вишня, ты стала,
цветы у которой
совсем облетели...»
Проговорил он, а она, стыд ощутив, ответа не дала ему, и когда тот к ней вновь: «Что ж не отвечаешь ты мне?» — она сказала: «Слезы льются — и глаза мои не видят, и сказать что-либо не в силах я». Кавалер тогда:

«И это она,
та, что бежала
от свиданья со мной?
Годы прошли, а жестокость ее —
будто растет все!»
Сказал и, одежду сняв, ей подал, но она, разодрав ее, бежала. И куда ушла — не знают...

Свиток XII

83
В давние времена жил кавалер. Сам низкого он звания был, но его мать была принцессой.

Мать эта проживала в месте, называемом Нагаока. Сын в столице на придворной службе был, отчего и не мог часто ее навещать. Единственным сыном он был у ней, и та печаловалась очень.

И вот однажды, в декабре, от нее письмо спешное пришло. Испуганный — взглянул, но ничего особого там не было:

«Состаришься — наступит,
говорят, разлука
неизбежно...
И все сильней тебя я видеть
хочу, о сын мой!»
Так было там. Увидев это, он, на лошадь даже не успев усесться, отправиться решил и, весь в слезах, по дороге думал:

«О, если б не было на свете
разлуки неизбежной!
Хотя б для тех детей,
что молят
о жизни в тысячу веков...»

Свиток XIII

92
В давние времена кавалер, будучи низкого звания, любил даму, положения очень высокого. Было так, что ли, что не мог питать он, видимо, надежд никаких, но только лежа думал он с тоской, вставал и тосковал и, в отчаяние придя от дум, сложил:

«Лишь равную себе
любить должны мы...
Где ж пары нет,
где низкий и высокий, —
одно страданье лишь!»
В давние времена также такие вещи случались. Не закон ли это в этом мире?

Свиток XIV

96
В давние времена жил великий канцлер Хорикава. В день, когда пир, по случаю его сорокалетия, справлялся в доме на линии девятой, кавалер, в чине тюдзё бывший, —

««Рассыпьтесь и сокройте
собою все, о, вишен
цветы! Чтоб старость,
грядущая сюда,
с дороги сбилась...»

Свиток XV

106
В давние времена у одного не особенно благородного человека была в услужении женщина одна. В нее влюбился бывший в должности секретаря Фудзивара Тосиюки. Эта женщина по лицу и по всей наружности своей была красива, но молода еще была и в переписке неопытна, она не знала даже, что говорить, тем более стихотворений слагать не умела. Поэтому ее хозяин писал ей сам черновики и давал ей переписывать, — и тот, в приятном будучи заблуждении, восхищался ими. Раз тот кавалер сложил так:

«Тоскливо мечтаю, —
и в мечтаниях этих
„слез" все полнеет „река".
Один лишь рукав увлажняю,
свиданья же нет!»
В ответ на это, по обычаю, вместо дамы хозяин:

«Ну, и мелко же, если
только рукав увлажняешь!
Вот, если услышу: тебя самого
понесло уж теченьем —
поверю...»
Так сказал он, и кавалер, восхитившись этим, как бы ее, стихотворением, уложил его в шкатулочку для писем и всем носил показывать.

Он же, после того как с нею уже повстречался, послал такое ей письмо: «Собрался было я к тебе уж идти, как начался дождь, и с горестью взираю на эту помеху. Если б счастлив удел мой был, дождь не должен был бы идти!» Так он сказал, и, по обычаю, хозяин вместо дамы послал в ответ ему стихи такие:

«Любишь сильно
иль нет, —
спросить об этом трудно...
Но жизнь, что знает хорошо
все обо мне, льет еще пуще...»
Так сложил он, и тот, не успев даже взять дождевой плащ и шляпу, насквозь промокнув, второпях к ней прибежал.

108
В давние времена кавалер своему другу, который потерял любимого человека, послал сказать:

«И вот быстротечней,
чем даже цветы,
она оказалась...
А кого из них — первым
нужно любить, думал ты?»[63]
111
В давние времена кавалер даме жестокой:

«Люблю тебя — не стану
вновь я говорить...
сама узнаешь, видя,
как твой исподний шнур
развязываться станет!»[64]
А та в ответ:

«Такого знака, чтобы
исподняя шнуровка
распускалась, — нет.
Уж лучше бы не прибегал
к таким намекам вовсе!»[65]
114
В давние времена, когда микадо Нинна приезд свой совершил в Сэрикава, еще не бывший слишком старым кавалер, хоть и знал, что ныне это не к лицу ему, но, так как раньше при этом был он, прислуживал микадо, как сокольничий.

На поле своей охотничьей одежды, где фигура цапли изображена была, он надписал:

«Утеха старца то...
не осуждайте люди!
Охотничья одежда...
„Сегодня только!" —
поет ведь цапля та...»[66]
Вид у государя был недовольный. Кавалер лишь о своем возрасте думал, а люди уже немолодые приняли, что ли, на свой счет.

Свиток XVII

123
В давние времена жил кавалер. Надоела, что ли, ему та дама, что в местности, «Густой травой» называемой, жила, но только он сложил:

«Если уйду я
из дома, где прожил
много годов, —
еще более „густой
травы",— он полем станет!»
А дама в ответ:

«Если полем станет,—
буду перепелкой
плакать в поле я...
Неужли на охоту
ты даже не придешь?»
Так сказала она, и он, в восхищении, об уходе и думать перестал.

Перевод и комментарии Н. И. Конрада

ПОВЕСТЬ О ЯМАТО[67]

2
Император[68], сложив с себя сан, осенью следующего года соизволил принять постриг и отправился в странствия по горам, чтобы возносить моления Будде. А Татибана-но Ёситоси, чиновник третьего ранга наместничества Бидзэн, служил императору во дворце еще в те времена, когда император был на престоле. Когда император принял постриг, то и он сразу же постригся за ним вслед.

И когда, никого не оповестив, собрался государь в свои странствия, Ёситоси без промедления присоединился к нему. Но во дворце посчитали, что негоже императору странствовать в одиночку, — и послали вслед ему свиту. И хотя государь всячески избегал встречи с посланцами из дворца, они все-таки его настигли.

Вот, пришел он со своими спутниками в страну Идзуми, и, когда они оказались в месте под названием Хинэ, уж и ночь спустилась. Подумав о том, как государю сейчас должно быть тоскливо, Ёситоси глубоко опечалился. И вот, когда император соизволил сказать: «Воспойте Хинэ в стихах», Ёситоси-дайтоку[69] сложил:

— Прилег в пути отдохнуть,
И во сне родные мои
Привиделись мне.
Это, верно, они упрекают меня
Что я не навещаю их более[70].
Тут все заплакали, никто уже после этого не мог стихи слагать. А Ёситоси до конца служил императору под монашеским именем Канрэн-дайтоку.

15
А еще было так: во дворце Цуридоно император призвал к себе девушку по имени Вакаса-но го, а потом больше ее не звал, и тогда она, сочинив стихотворение, отправила ему послание в стихах:

«Белые жемчуга росы[71],
на закате дня
пали на тело мое.
Но сверкали лишь краткий миг.
Таков мой удел».
А прочитав его, император соизволил заметить: «Какое удивительно искусное стихотворение!»

56
Помощник правителя Этидзэн по имени Канэмори часто навещал даму Хёэ-но кими. Потом долгие годы не давал о себе знать, — и вдруг снова к ней наведался. И сложил так:

— Уж сумрак спустился,
И не различить дороги
В родные места,
Но доверился я коню,
Что когда-то меня привозил...
А дама ему в ответ:

— Значит,
Привез тебя конь!
Ах, как ненадежен сей мир!
А я-то подумала было,
Что привело тебя сердце.
71
Когда скончался принц Сикибугё-но мия, а было это в последний день второй луны, как раз пышно цвела вишня. И Цуцуми-тюнагон сложил:

— Горная вишня
В аромате цветенья, —
Жива лишь до первого ветра, —
Но и та долговечней,
Чем жизнь человека!
На это Правый министр третьего ранга соизволил ответить:

— Хоть опадут цветы,
Но каждый год
Вновь зацветут весной.
Не то что наша жизнь —
Надежд на встречу нет.
83
У некоей дамы, обитавшей в дворцовых покоях, был возлюбленный, который навещал ее тайно; он был в чине главы дворцовой управы и постоянно пребывал во дворце.

Однажды в дождливую ночь он подошел и встал у решетчатых ставней ее комнаты; она же не знала этого и, так как дождь просочился внутрь, переворачивала циновку. При этом она сказала:

— Если бы ты,
Возлюбленный мой,
Сюда проник бы, как струи дождя,
Не переворачивала б я
Свое ложе, куда проникла вода[72].
Так она произнесла. Он был очарован этими стихами и тут же вошел к ней в комнату.

84
Та же дама послала придворному, который множество раз клялся, что никогда ее не забудет, но все же забыл, такие стихи:

«Пусть он меня забыл,
Но не себя я жалею...
О его жизни
Тревожусь теперь —
Ведь перед богами он клялся!»
103
Хэйтю[73] в ту пору жизни, когда он более всего предавался любовным страстям, отправился как-то в торговые ряды. В те времена вся знать нарочно ходила туда, чтобы «играть в любовь». Было это в тот день, когда приехали туда же и девушки, прислуживавшие прежней государыне, ныне покойной. Хэйтю заинтересовался одной из них, показавшейся ему очаровательной, и тотчас послал ей письмо. Девушки говорят:

— Нас тут много, в коляске. Кому же это письмо?

А он в ответ:

— Видны мне отсюда
Рукава придворных дам
Всяческих рангов.
Но особо мне по сердцу
Пылающий цвет любви.
Так он сказал, и тут стало ясно, что дело шло о дочери правителя Мусаси. Это она была в ярко-алом одеянии, о ней он и помышлял. Впоследствии от этой дамы из Мусаси он получил ответ, и обменялись они клятвами. Облик ее был прекрасен, волосы длинные, была она благородной юной девушкой. Многие, очень многие были полны любви к ней, но она была со всеми горда, и возлюбленного у нее не было. Однако Хэйтю так настойчиво домогался ее в письмах, что она согласилась с ним встретиться.

Но наутро после встречи он письма ей не прислал. И до самого вечера никак не дал о себе знать. В печали встретила она рассвет и снова стала ждать. Но минул еще один день, а письма от него все нет как нет. И еще ночь прождала напрасно, а наутро прислужницы обступили ее и говорят наперебой:

— Согласились вы встретиться с кавалером, который слывет большим ветреником. Допустим, сам он по какой-то причине не мог прийти, но даже письма не прислать — это уже слишком!

Услышав от других то, что ей и самой приходило в голову, она почувствовала такую горечь и досаду, что заплакала. И все-таки прождала еще ночь в надежде, что вот-вот он все же придет, но он опять не явился. И на следующий день никаких вестей не прислал. Так, без всяких известий от него, прошло дней пять-шесть. Девушка все только слезами обливалась, в рот ничего не брала. Служанки и челядь всячески ее утешали:

— Полно! Не кручиньтесь так! Ведь не кончилась на этом жизнь. Никому об этом не говорите, порвите с ним совсем, завяжите новые отношения с другим человекам.

Ничего не молвив в ответ, она затворилась в своих покоях.

Никто и не увидел, как она одним махом обрезала свои прекрасные длинные волосы, — сама себя в монахини постригла. Служанки всполошились, пустились в плач, но теперь уж что было толку в словах и уговорах...

А девушка им:

— Так тяжело мне, что умереть готова, но смерть все не приходит. Став монахиней, буду хоть свершать обряды и молиться. Так что не поднимайте шума, не будоражьте людей.

А на самом-то деле вот все как было: Хэйтю наутро после встречи хотел было отправить к девушке посыльного, но вдруг пришел к нему начальник управления провинции, стал звать на прогулку, поднял с ложа Хэйтю, только было прикорнувшего отдохнуть:

— Как! Ты до сих пор спишь?

Повлек его за собой и так увел Хэйтю довольно далеко от дома. Пил вино, веселился и никак не отпускал Хэйтю.

Когда же Хэйтю вернулся наконец восвояси, оказалось, что ему надлежит сопровождать в Оои императора-монаха Тэйдзи. Хэйтю провел в услужении императору две ночи, предаваясь вместе со всеми возлияниям и веселью.

Наступил рассвет, государь собрался в обратный путь, а Хэйтю вознамерился было отправиться к девушке, но, по предсказанию гадателя, путь в ту сторону был «прегражден», то есть мог оказаться неблагоприятным и даже опасным[74]. Так что он вынужден был остаться с императором и его спутниками.

«Как, должно быть, она тревожится и недоумевает»,— думал он. В любовном нетерепении он представлял себе, как уж сегодня-то — хоть бы скорее стемнело — он наконец отправится к ней и самолично ей все объяснит, да еще и письмо пошлет. Так размышлял он, когда хмель отлетел от него.

Но тут раздался стук в дверь.

— Кто там? — спросил Хэйтю.

— Хочу кое-что сообщить вам, господин, — услышал он в ответ. Посмотрел он в щелку, а там стоит прислужница той девушки.

Сердце его забилось.

— Входи, — сказал он, взял у нее письмо, развернул, а внутри источавшей аромат бумаги оказалась отрезанная прядь ее волос, свернутая в кольцо.

Ничего не понимая, стал читать он письмо:

«Все говорят,
Что есть на небесах
Небесная Река.
Но нет, то льются слезы
Из глаз моих»[75].
Тут понял он, что она стала монахиней, и в глазах у него потемнело. Начал он расспрашивать служанку, а та в ответ:

— Уже соизволила она отрезать свои волосы. Оттого все у нас и вчера, и сегодня беспрестанно плачут и скорбят. Даже у таких недостойных, как я, сердце болит за нее. Такие прекрасные волосы обрезаны!

Сказав это, она расплакалась. Он тоже пришел в отчаяние. Как же это случилось, что девушка, которая ему так полюбилась, оказалась теперь из-за него в таком горестном положении! — терзался он, но поделать уже ничего было нельзя.

В слезах, написал он ей в ответ:

«Оплакивая этот мир,
Проливала ты слезы потоком.
Но надо ли было
В Небесную Реку
Тот поток превращать?»[76]
— В таком я отчаянии, что и слов не найду. Сам сейчас же к ней отправлюсь, — сказал Хэйтю.

И вот, наконец он к ней приходит. Девушка же в это время затворилась в гардеробной. Рассказал он людям, ей прислуживавшим, как все было и что ему мешало прийти раньше, и зарыдал — никак не мог унять слез.

— Скажи мне что-нибудь! Хоть голос дай услышать! — молил он, но ответа ему не было. Не знала она» какие препятствия стали у него на пути, и, видно, подумала, что он говорит все это из жалости. А он, не таясь от людей, неподдельно горевал о случившемся.

148
Некий человек поселился в провинции Цу, в окрестностях Нанива. Обзавелся женой и долгие годы жил с ней в любви и согласии. Были они отнюдь не низкого происхождения, но со временем обеднели, жилище обветшало, прислуга одна за другой разбежалась в дома побогаче, так что в конце концов остались они одни. Но поскольку были они не простолюдины, то наниматься ни к кому в услужение не стали. А между тем жизнь их становилась все труднее, и они, печалясь, подумывали о том, чтобы отправиться куда-нибудь на заработки, и говорили между собой: «Слишком уж тяжко стало, такой жизни нам не выдержать!»

— Но я не могу покинуть тебя здесь одну, — говорил муж.

— Как же я оставлю своего супруга! — вторила ему жена.

Так сетовали они на свою горестную судьбу, но однажды муж сказал:

— Я уж как-нибудь, наверно, проживу и здесь... А вот молодая женщина так жить не должна. Сердце мое сжимается от жалости к тебе. Отправляйся-ка в столицу и поступи в услужение где-нибудь при дворе. Если дела твои пойдут хорошо, дай мне знать. А если я сподоблюсь зажить получше, то я сразу же сообщу тебе. — Плача, обменялись они клятвами.

А тут как раз гостили в тех местах их столичные родственники, вот их и попросили супруги взять ее с собой в столицу. Куда там в столицеидти — она, собственно, представления не имела, и, добравшись, поселилась она на первых порах в доме своих спутников. Очень горевала она в разлуке с мужем.

А перед домом были заросли мисканта[77]. Лишь только подует ветер, вспоминалась ей далекая страна Цу и думалось: «Как-то он там нынче?» И вот она в грусти сложила и сама себе тихонько произнесла такие стихи:

— Осталась одна,
Как мне теперь жить?
Лишь печаль и тревога.
«О да, о да», — шелестом ветра
Мне мискант отвечает.
И вот в разных местах ей довелось оказаться в услужении, а в конце концов поступила она в дом почтенного человека, появились у нее красивые одежды, теперь уже не испытывала она прежней нужды. И лицо, и весь облик ее стали еще краше. Но не могла она позабыть о тех годах, что прожила в далекой Цу, и часто грустила о том времени. Отправила как-то письмо с одним человеком, который ехал в ту провинцию, тот привез разочаровывающий ответ: «О таком человеке никто ничего не знает». С родными прежнего мужа она знакома не была, где искать его — было непонятно, и она места себе не находила от беспокойства, только и ломала себе голову, как ей теперь быть.

И вот в это время скончалась госпожа, которой она прислуживала, — супруга того господина, который взял ее в дом. Хозяин дома стал тогда время от времени призывать к себе дам, состоявших ранее при его супруге, и так постепенно привязался он к этой женщине всей душой. Она тоже почувствовала к нему расположение и вскоре стала его женой. Жила без забот и людям казалась счастливой, но в глубине души, сокрытой от людей, только об одном и думала: «Как-то он там живет? Хорошо ли, плохо ли? Наверно, не может отыскать меня на новом месте». Хотела послать к нему человека, но и огорчать нынешнего своего супруга тоже не решилась.

Печалилась она, печалилась, и однажды сказала супругу:

— В провинции Цу есть очень красивые места. Хотела бы я отправиться на побережье Нанива для свершения обряда очищения.

— Очень хорошо! И я поеду с тобой! — ответил супруг, но она возразила:

— Не делайте этого. Я поеду одна, — и отправилась в путь.

Совершила она обряды очищения в Нанива, и когда уже надо было собираться в обратную дорогу, она сказала слугам:

— Я хочу еще кое-что увидеть в здешних краях. Поверните-ка карету в ту сторону, потом направьте вон туда...

Добралась она до места, где когда-то стояло ее прежнее жилище. Посмотрела вокруг, но дома уж нет, и мужа след простыл. «Куда же он делся?» — в грусти размышляла она.

Ведь она приехала сюда только ради того, чтобы отыскать его, но доверенных людей среди слуг у нее не было, отправить на расспросы было некого, и она пришла в полное отчаяние. Приказав остановить экипаж, она погрузилась в тяжкие раздумья, и тут один из ее спутников сказал:

— Солнце уже зашло. Надо бы поспешить.

— Подождите немного, — ответила она.

Тут заметила она проходившего перед ее каретой человека — похож на нищего, с вязанкой тростника за плечами. Посмотрела она ему в лицо: кажется, не он — так жалко выглядел этот нищий, но все же похож на ее мужа.

— Приведите его сюда! — приказала дама своим слугам, желая получше рассмотреть этого человека. — Я хочу купить тростник.

Спутницы ее подумали про себя, что собирается она приобрести вещь, ей совершенно ненужную, но, так как это было повеление госпожи, подозвали нищего и купили вязанку.

— Подведите его ближе к карете, я хочу посмотреть на него, — приказала она и, хорошенько разглядев лицо нищего, признала в нем своего прежнего мужа.

— Каково же приходится в этом мире человеку, торгующему таким жалким товаром! — воскликнула она и заплакала, а прислуживавшие ей решили, что она сожалеет о всех тех, кто влачит жалкое существование на этом свете.

И тогда женщина повелела:

— Накормите этого человека. Дайте ему много вещей в обмен на его товар.

— Как же это можно — одарять богатством какого-то ничтожного человека! — возроптали ее прислужницы. Заставить их насильно она не могла, и, пока раздумывала, каким образом уговорить их, щель внизу оконца приоткрылась, и тот, вглядевшись, увидел женщину, очень похожую на его жену.

Пораженный, он посмотрел получше и узнал — ее это лицо, ее голос. Он сразу догадался обо всем, понял, каким жалким он ей должен казаться, и, преисполнившись стыда, бросил тростник и убежал.

— Подожди же! — попытались она остановить его, но он вбежал в первый попавшийся дом и спрятался за котлом для риса.

Женщина приказала:

— Приведите его сюда!

Ее спутники, разделившись, принялись искать его и подняли большой шум.

— Он в том доме, — подсказал кто-то. Слуги отыскали его и говорят:

— Никто не собирается тебя ни за что наказывать. Наоборот, тебе пожалуют разные подарки, глупец ты этакий!

Тогда он попросил у них тушечницу и написал женщине послание. В нем говорилось:

«Уехала ты,
И все так плохо пошло у меня.
Как подумаю об этом —
В Нанива-заливе
Становится жизнь все печальней»[78].
Написав так, он запечатал письмо и сказал:

— Отнесите это даме в паланкине.

Спутники женщины нашли это странным, но послание все же отнесли. Открыла она, прочла, стало ей грустно, как никогда, и зарыдала она громко.

Что же до ответного послания, то неизвестно, что с ним сталось.

Сняла она свои одежды, в которых путешествовала в карете, свернула и, написав письмо, все вместе ему отослала, а потом вернулась в столицу. Что было дальше — неведомо.

«„Не будет плохо", —
Так говорил ты
При расставанье.
Отчего же в Нанива-заливе
Так жить печально?»[79]
173
Однажды придворный офицер Ёсиминэ-но Мунэсада отправился по служебным надобностям и, проезжая по Пятому проспекту, был застигнут ливнем. Чтобы укрыться от дождя, он встал в каких-то полуразвалившихся воротах. Заглянул внутрь — и увидел небольшой дом, крытый корой дерева хиноки, а рядом с ним — кладовую. Людей же не видно. Прошел он в ворота, огляделся: у порога цветет прекрасное дерево сливы. И соловей поет. Но по-прежнему вокруг — ни души. Тут через штору приметил он женский силуэт — поверх бледно-лилового одеяния наброшена густо-алая накидка, волосы длиной — чуть ли не до полу, и говорит она сама с собой:

— Плющом зарос
И обветшал мой дом.
Но слышу — соловей поет, —
Что явится некто ко мне.
Кого же мне ждать?
А офицер ласковым голосом отозвался:

— Я и вправду пришел,
Но слова сказать не решусь.
А соловей —
Рассказать, что пришел, —
Меня учит песней своей.
Девушка испугалась, ведь она думала, что кругом — ни души, и не могла вымолвить ни слова, стыдясь, что он увидит ее столь жалкое положение.

Тогда он поднялся на веранду.

— Отчего же ты молчишь? Льет такой сильный дождь — пока не прекратится, я побуду здесь, — сказал он.

А она в ответ:

— Но тут льет из всех щелей, вы в доме промокнете еще пуще, чем на улице...

А было это в десятый день первого месяца. Через щель в шторе подала она ему подушку для сидения. Он взял подушку и уселся. И занавеси, и терраса были изъедены летучими мышами, везде зияли дыры. Заглянул внутрь: циновки на полах были хорошего качества — как напоминание о давних временах, но теперь совсем потеряли прежний вид.

День уже близился к вечеру. Он тихо проскользнул к ней за занавесь и не дал ей скрыться в доме. Девушка горько раскаивалась, но ничего не могла с ним поделать, да и говорить ему что-либо было бесполезно. Дождь лил всю ночь до рассвета, и только наутро небо немного прояснилось. Она хотела пойти в дом, но он опять не пустил ее, сказав:

— Побудь еще тут.

Солнце поднялось уже высоко. Родители девушки были не в состоянии принять вельможу по всем подобающим правилам гостеприимства, поэтому они лишь поручили сопровождавшему его отроку поднести ему рисового вина и твердой соли на закуску. В своем обширном саду они собрали росшие там травы и овощи, сварили их на пару, положили в чашу, а вместо палочек для еды подали ветки сливы прямо вместе с цветами. На лепестках цветов девушка написала изысканным почерком:

«Вот молодые побеги,
Что я собрала для тебя,
Выйдя в весенние поля
И полы одежд своих
Промочив».
Он увидел эти стихи, был совершенно очарован, подвинул еду к себе и стал есть. Она же стыдливо потупилась.

Потом вельможа поднялся, послал отрока с поручением, и тот вскоре привез в повозке множество всякой снеди.

Ёсиминэ надо было встретиться с одним человеком, и он, сказав: «Я скоро опять приду к тебе», — удалился. И после этого он часто ее навещал — уже не случайно, а по собственной воле. Много разных кушаний довелось ему в жизни отведать, но всегда вспоминал о том удивительном и необыкновенном блюде, что подали ему на Пятом проспекте.

Протекли годы и месяцы, Ёсиминэ пережил государя, которому служил, и, не желая видеть, как изменится царствование, он постригся в монахи. Однажды в дом той, прежней возлюбленной, послал он, с просьбой о стирке, монашескую перевязь и приписал:

«Вот моя льняная перевязь,
крашенная травою фуси.
Я надеваю ее в старой хижине,
засыпанной снегом и инеем,
где одинок мой сон»[80].
Перевод и комментарии Л. М. Ермаковой

«КОКИНВАКАСЮ» — «СОБРАНИЕ СТАРЫХ И НОВЫХ ПЕСЕН ЯПОНИИ»

Вот уже более тысячи лет «Кокинвакасю» («Кокинсю») наряду с другой великой антологией «Маньёсю» возглавляет список поэтических шедевров классической японской литературы. В 905 г. император Дайго повелел четверым знатокам японской песни вака — Ки-но Цураюки, Ки-но Томонори, Осикоти-но Мииунэ и Мибу-но Тадаминэсоставить классический изборник, включив в него лучшие произведения поэтов древности и современности. Спустя несколько лет книга была готова. Так было положено начало многовековой традиции выпуска придворных антологий, которые призваны были сохранить для потомства творения великих мастеров вака.

В «Кокинвакасю» вошли стихотворения 127 поэтов, чье авторство установлено, из которых 99 мужчин и 28 женщин, в том числе 9 монахов и одна монахиня. Среди них такие прославленные имена, как Сугавара-но Митидзанэ и Аривара-но Нарихира, Исэ и Оно-но Комами, Сосэй и Хэндзё, не говоря уж о составителях антологии. Авторы прочих стихов, которых насчитывается около 450, остались неизвестны, и это свидетельствует о том, что для составителей сама танка как произведение искусства значила больше, чем имя ее создателя. В противном случае анонимные сочинения едва ли могли бы занять столь почетное место.

Именно в эпоху «Кокинвакасю» окончательно закрепляется эстетическая основа японской поэзиито уникальное артистическое мироощущение, которое позволяет в скупом суггестивном образе передать всю грандиозность вселенских метаморфоз. Сознание постоянной сопричастности Универсуму как бы ставит художника в зависимое положение от всего, что окружает его на земле. И в этомкардинальное отличие позиции японского художника от его западного собрата. Онне творец, не демиург, но лишь медиум мироздания, ищущий предельно лаконичную форму для передачи уже воплощенной в природе прелести бытия.

Формирование и закрепление канона способствовало превращению танка в своеобразный код поэтического общения, который служил отличительным признаком человека образованного и утонченного, аристократа духа. Хэйанские вельможи, как женщины, так и мужчины, проводили жизнь в атмосфере гедонического эстетизма. Занятия всеми видами искусств, созерцание красот природы и любовные утехи определяли для них смысл бытия, причем все три эти компонента существовали в неразрывном единстве, и каждый воспринимался лишь в отраженном свете двух других

Буддистское по духу миросозерцание способствовало тому, что каждый день и час, прожитые на земле, воспринимались как мгновение вечности. Понятие моно-но аварэ («очарование всего сущего»), легшее в основу поэтики классической вака, берет начало в печальном осознании бренности жизни, эфемерности весенних цветов и осенних листьев, летнего разнотравья и зимнего снегопада. Включенность человека в извечный круговорот природы, печальная неизбежность конца окрашивают поэзию танка в элегические тона. Будь то любовная лирика или лирика природы — а эти два направления и составляют магистральную линию развития японской поэзии,в стихотворении всегда звучит грустная нота как напоминание об истинной сущности преходящего мира.

Поэт эпохи Хэйан ни на минуту не может представить себя и свое творчество вне знакомых с детства гор и вод, цветения вишен и птичьих песен. Его образному мышлению чужда метафизическая абстракция. Поэзия вака всегда конкретна, привязана к земным реалиям, но вместе с тем она и дискретна, лишена всяких примет исторической эпохи, о которой напоминают порой лишь названия-интродукции. Танка живет своей особой жизнью, как бы обращенная ко всем и ни к кому,заключенное в изящной формуле впечатление неповторимого мига.

При этом поэтика куртуазной танка устанавливает столь жесткие правила, что даже незначительное отклонение от них рассматривалось как погрешность. Темы и образы, разумеется, могли варьироваться, но лишь в рамках единого канона. Индивидуальность автора неизбежно должна была отойти на второй план, уступив место виртуозному умению изящно интерпретировать уже сложившуюся традицию в рамках существующей образной системы. Первую попытку упорядочения правил поэтики вака представляет собой знаменитое Предисловие Ки-но Цураюки к «Кокинвакасю». За тысячу лет антология обросла колоссальным сводом комментариев, которые и послужили базой для выработки поэтического канона.

Ослабление авторского начала в поэзии частично компенсировалось составителями классических антологий за счет введения принципа «сотворчества». В «Кокинвакасю» составители умело использовали композицию «поэтической сюиты», располагая произведения разных авторов таким образом, что вместе они призваны были передать тончайшие нюансы человеческих чувств, созвучных ритмам расцветающей и увядающей природы в смене времен года. В подобных «сюитах» особенно заметным становится отличие изысканного, утонченного стиля «Кокинвакасю» от более строгого, «мужественного» стиля дохэйанской лирики.

Несмотря на видимую монотонность метра, авторы вносили разнообразие в ритмику стихов за счет смещения смысловых акцентов и тональных ударений в рамках структуры танка. Поэты блестяще владели обширным арсеналом художественных приемов, которые постоянно оттачивались и шлифовались. К числу наиболее известных приемов можно отнести вводный смысловой параллелизм дзё, устойчивые эпитеты макуракотоба, указание на место действия ута-макура, ассоциативный параллелизм энго, метафорическое иносказание мидатэ, акростих орику, иероглифический каламбур, построенный на использовании значения отдельных элементов одного иероглифа. Неповторимую «многослойность» придает поэзии танка использование омонимической метафорыполисемантического слова-стержня какэкотоба для расширения ассоциативного ряда.

Разумеется, передать весь спектр поэтических приемов танка в переводе невозможно (да и в оригинале дополнительные оттенки смысла зачастую выражены очень смутно). Однако образованный средневековый читатель с первого взгляда должен был уловить весь аллюзивный фон стихотворения, одновременно сопоставив его с сочинениями классиков и современников.

Антология «Кокинвакасю», ставшая книгой книг для бесчисленных поколений поэтов, более чем на тысячу лет определила вектор развития лирики вака Отголоски песен «Кокинвакасю» слышатся в классическом хэйанском романе и куртуазной повести, в лирических дневниках и эссе, в самурайском эпосе, в драмах театра Но, в «нанизанных строфах» рэнга, в трехстишиях хайку — и, разумеется, в современной поэзии танка, которая продолжает древние традиции жанра.

А. А. Долин

КОКИНВАКАСЮ («СОБРАНИЕ СТАРЫХ И НОВЫХ ПЕСЕН ЯПОНИИ»)[81]

Свитки I, II ВЕСЕННИЕ ПЕСНИ

6
Свет на деревьях
В пору ранней весны
с веток дерева в снежном убранстве
льется трель соловья —
прилетел, как видно, проведать,
не цветы ли в саду белеют...
(СОСЭЙ)

9
О снегопаде
Дымкой осенены,
на ветках набухают бутоны.
Снегопад по весне —
будто бы, не успев распуститься,
облетают цветы с деревьев...
(КИ-НО ЦУРАЮКИ)

32
Ветку сливы в цвету
я сорвал, и ее ароматом
пропитался рукав —
привлеченный благоуханьем,
соловей рассыпает трели...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

41
Вешней ночью слагаю стихи о цветах сливы
В эту вешнюю ночь
окутаны мглою кромешной
белой сливы цветы,
но, хоть цвет и сокрыт от взора,
утаишь ли благоуханье?!
(ОСИКОТИ-НО МИЦУНЭ)

44
Слива, цветущая на берегу
По прошествии лет
на зеркало вод, где, как прежде,
виден сливовый цвет,
лепестки, словно прах,
ложатся, затуманивая отраженье...
(ИСЭ)

49
При виде цветов, что в этом году распустились на вишне, посаженной возле дома друга
О цветы на ветвях,
что впервые познали сегодня
эти краски весны!
Если б вы могли задержаться,
не опасть вослед за другими...
(КИ-НО ЦУРАЮКИ)

53
При виде цветущей вишни в усадьбе Нагиса
Если б в мире земном
вовсе не было вишен цветущих,
то, быть может, и впрямь
по весне, как всегда, спокойно,
безмятежно осталось бы сердце...
(АРИВАРА-НО НАРИХИРА)

59
Сложено по повелению Государя
Вот и время пришло,
наконец распустились как будто
горной вишни цветы —
вдалеке по уступам горным
там и сям облака белеют...
(КИ-НО ЦУРАЮКИ)

67
Тем, кто наведался сюда любоваться цветением вишни
Эти люди пришли
любоваться цветением вишни
в мой приют среди гор,
но цветы опадут — и снова
будет мне без них одиноко...
(ОСИКОТИ-НО МИЦУНЭ)

72
Попрошусь на ночлег
в незнакомом этом селенье.
Вешней вишни цветы
замели в горах все-все тропинки —
не найти мне дороги к дому...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

76
При виде опадающих цветов вишни
О, поведайте мне,
где убежище горного вихря,
что весенней порой
оголяет цветущие вишни, —
я пойду к нему с укоризной...
(СОСЭЙ)

83
Сложил, услышав слова одного человека: «Ничто так быстро не опадает, как цветы вишни»
Как поверить мне в то,
что всего изменчивей в мире
вешних вишен цветы, —
если, ветра не дожидаясь,
вмиг меняется наше сердце?!
(КИ-НО ЦУРАЮКИ)

95
Сложил, отправившись в Северные горы в свите наследного принца Урин-ин
Будем нынче бродить
без устали в кущах цветущих,
в вешней зелени гор,
а стемнеет — поищем приюта
там, под сенью ветвистых вишен...
(СОСЭЙ)

104
Созерцаю увядшие цветы
Созерцаю цветы —
и в сердце мое проникает
увяданья печаль.
Только б люди не догадались,
на лице не заметили скорби...
(ОСИКОТИ-НО МИЦУНЭ)

112
Что сегодня скорбеть
о цветах, опадающих втуне? —
Разве в мире земном
плоть моя заодно с цветами
не исчезнет, не расточится?..
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

113
Вот и краски цветов
поблекли, пока в этом мире
я беспечно жила,
созерцая дожди затяжные
и не чая скорую старость...
(ОНО-НО КОМАТИ)

115
На перевале Сига, встретив прелестных дам,
преподнес им песню
Через горы бреду
весной, когда с вишен ветвистых
опадают цветы;
замело все пути-дороги,
не найти мне к дому тропинки...
(КИ-НО ЦУРАЮКИ)

133
Посылаю песню с влажной от дождя веткой глицинии, что сорвал я в день на исходе третьей луны
Под дождем я промок, но сорвал цветущую ветку, памятуя о том, что весна окончится скоро, что цветенье недолговечно...
(АРИВАРА-НО НАРИХИРА)

Свиток III ЛЕТНИЕ ПЕСНИ

144
Сложил, слушая пение кукушки в храме Исоноками, что в Наре
Вот кукушка поет
близ святилища Исоноками —
только этот напев
в древней Наре, в старой столице,
и остался таким, как прежде...
(СОСЭЙ)

157
Песня, сложенная на том же состязании
Только вечер прошел,
глядь, уже занимается утро.
Слишком ночь коротка —
оттого-то и причитает,
горько жалуется кукушка...
(МИБУ-НО ТАДАМИНЭ)

162
Сложил, слушая в горах песню кукушки
Вот кукушка поет
на Сосновой горе — Мацуяма.
Песней заворожен,
ожидаю свидания с милой,
и любовью полнится сердце...
(КИ-НО ЦУРАЮКИ)

165
Сложил при виде росы на лотосе
Духом светел и чист,
не подвластен ни грязи, ни илу,
лотос в темном пруду —
и не диво, что жемчугами
засверкала роса на листьях...
(ХЭНДЗЁ)

166
Сложил на рассвете в ночь, когда особенно хороша была луна
В эту летнюю ночь
едва лишь стемнело, как снова
уж забрезжил рассвет —
знать бы, где в заоблачных далях
для луны приют уготован!..
(КИЁХАРА-НО ФУКАЯБУ)

Свитки IV, V ОСЕННИЕ ПЕСНИ

169
Сложил в первый день осени
То, что осень пришла,
почти незаметно для взора,
но покой мой смутил
и напомнил о переменах
этот шум налетевшего вихря...
(ФУДЗИВАРА-НО ТОСИЮКИ)

184
Облетела листва,
и видно, как лунные блики
меж деревьев скользят, —
значит, сердцу неся растраву,
в самом деле приходит осень...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

191
Под осенней луной
облака белеют во мраке —
и один за другим
пролетают дикие гуси,
в поднебесье крыльями машут...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

195
Слагаю стихи о луне
Так сияет луна
во мраке ночи осенней,
что, пожалуй, и впрямь
можно нынче идти без опаски
через гору Мрака — Курабу...
(АРИВАРА-НО МОТОКАТА)

197
Сложено на поэтическом состязании в покоях принца Корэсады
О цикады в полях,
что ночью осенней поете
от зари до зари,
разве ваша печаль сравнится
с неизбывной моей печалью!..
(ФУДЗИВАРА-НО ТОСИЮКИ)

199
Как она холодна,
роса этой ночью осенней!
На увядшем лугу
причитают жалобным хором
замерзающие цикады...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

201
Я в осенних лугах
заблудился, и к дому дороги
нынче уж не найти —
разве только сверчок сосновый
мне подскажет место ночлега...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

206
Слагаю песню о первых гусях
Их я, право, не ждал,
всю ночь тоскуя о милой, —
но откуда-то вдруг
первый клич гусей перелетных
на рассвете в облачном небе!..
(АРИВАРА-НО МОТОКАТА)

214
Песня, сложенная на поэтическом состязании в покоях принца Корэсады
В этом горном краю
так веет тоскою осенней!
Я грущу по ночам,
до рассвета глаз не смыкаю —
зов оленя будит округу...
(МИБУ-НО ТАДАМИНЭ)

216
Созерцаю в тоске
цветенье осеннее хаги —
у подножья горы
отдается эхом далеким
одинокий призыв оленя...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

221
Капли светлой росы
на соцветиях хаги близ дома,
где грущу о былом, —
или то перелетные гуси
обронили слезы, прощаясь?..
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

242
Нет, не стану сажать
мискант у себя подле дома —
ведь осенней порой
вид поникших долу колосьев
бередит печальные думы...
(ТАЙРА-НО САДАФУН)

244
Песня с того же поэтического состязания
Разве только меня
чарует вечер осенний?
Трель во мраке звенит —
на лугу меж цветов гвоздики
неумолчно поет кузнечик...
(СОСЭЙ)

250
Песня с того же состязания
Уж поблекла давно
окраска травы и деревьев —
только белым цветам
на волнах в бушующем море,
как всегда, неведома осень...
(ФУНЪЯ-НО ЯСУХИДЭ)

257
Песня, сложенная на поэтическом состязании в покоях принца Корэсады
Как случиться могло,
что прозрачные, светлые капли
предрассветной росы
вдруг придали сотни оттенков
разноцветным листьям осенним?..
(ФУДЗИВАРА-НО ТОСИЮКИ)

260
Сложено в окрестностях горы Мору
Здесь, на Мору-горе,
от росной прозрачной капели,
от холодных дождей
сверху донизу на деревьях
вся листва пошла желтизною...
(КИ-НО ЦУРАЮКИ)

262
Придя на поклонение в храм, сложил эту песню при виде алых листьев, украсивших ограду
И могучим богам
не под силу осень отсрочить —
вот уж зелень лиан,
что увили ограду храма,
в свой черед желтеет и блекнет...
(КИ-НО ЦУРАЮКИ)

272
Песня, что была приложена к хризантемам, высаженным в песчаную почву на подносе для поэтического состязания по случаю Праздника Хризантем в те же годы правления [Кампё]. Тема — «Хризантемы на песчаном побережье Фукиагэ»
Что колышется там,
над песчаной косой Фукиагэ,
на осеннем ветру? —
То ли белые хризантемы,
то ли пенные волны прибоя...
(СУГАВАРА-НО МИТИДЗАНЭ)

279
Сложил в ответ на повеление сочинить песню, дабы преподнести ее с цветами хризантем прежнему Государю в храме Ниннадзи
Вот и время пришло.
Поздней осенью взор мой чаруют
хризантемы в саду —
оттого, что слегка поблекли,
стали краски еще прекрасней...
(ТАЙРА-НО САДАФУН)

287
Вот и осень пришла,
Осыпав листвою опавшей
мой печальный приют, —
и никто не заходит в гости,
протоптав меж листьев тропинку...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

291
Так непрочна она,
парча алых листьев осенних!
Только иней с росой
наконец-то выткут узоры,
как уже все порвалось, распалось...
(ФУДЗИВАРА-НО СЭКИО)

302
Сложено на берегу реки Тацуты
Если б алой листвы
в водах Тацуты мы не видали,
кто поведал бы нам,
что сюда из дальних пределов
незаметно прокралась осень!..
(САКАНОЭ-НО КОРЭНОРИ)

309
Отправившись по грибы в Северные горы с архиепископом Хэндзё
За испод рукавов
положим осенние листья —
чтобы тем показать,
кто считает, живя в столице,
будто осень уж на исходе...
(СОСЭЙ)

313
Также сложено в последний день осени
Вот и осень ушла,
развеяв багряные листья,
как молений листки, —
если б только знал я дорогу,
то за ней бы пустился следом...
(ОСИКОТИ-НО МИЦУНЭ)

Свиток VI ЗИМНИЕ ПЕСНИ

324
Сложено на горной дороге, ведущей в Сигу
Белоснежный покров
окутал сегодня округу —
так что чудится мне,
будто красочными цветами
заискрились вдали утесы...
(КИ-НО АКИМИНЭ)

325
Сложил эту песню, остановившись на ночлег по дороге в старую столицу Нара
Снег, должно быть, лежит
там, в Ёсино, в горных лощинах,
на лесистых холмах —
холоднее и холоднее
на подходах к старой столице...
(САКАНОЭ-НО КОРЭНОРИ)

335
Сложил эту песню о снеге, что ложится на цветы сливы
С белым снегом слились
цветы белоснежные сливы,
так что не различить —
лишь по дивному аромату
догадаешься о цветенье...
(ОНО-НО ТАКАМУРА)

337
Сложил, созерцая снегопад
Выпал снег — и теперь
повсюду в саду на деревьях
распустились цветы.
Как найти между ними сливу,
чтоб сорвать цветущую ветку?..
(КИ-НО ТОМОНОРИ)

339
О конце года
Год подходит к концу,
и я замечаю печально
от зимы до зимы —
как в горах прибывает снега,
так мои года прибывают...
(АРИВАРА-НО МОТОКАТА)

341
О конце года
Только скажешь «вчера»,
только день скоротаешь «сегодня» —
только завтра опять
будут дни и месяцы мчаться,
словно воды реки Асука...
(ХАРУМИТИ-НО ЦУРАКИ)

Свиток VII ПЕСНИ-СЛАВОСЛОВИЯ

349
Сложено на праздничном пиршестве во дворце Кудзё по случаю сорокалетия канцлера Хорикавы
Вешней вишни цветы!
Молю, поскорей заметите
все тропинки в горах,
чтобы в эти чертоги старость
никогда не нашла дороги...
(АРИВАРА-НО НАРИХИРА)

Свиток VIII ПЕСНИ РАЗЛУКИ

378
Сложил с посвящением близкому другу, который отправился в Восточный край Адзума
В дальний облачный край
за тобою летит мое сердце —
нет разлуки для нас,
и напрасно кажется людям,
будто мы расстались навеки!..
(КИЁХАРА-НО ФУКАЯБУ)

381
Сложил при расставанье
Цвета нет у нее —
неведомы краски разлуке,
но окрасит печаль
безутешное мое сердце
в черный час, в годину прощанья...
(КИ-НО ЦУРАЮКИ)

393
Сложил на пути домой, поднявшись на гору и простившись там с друзьями
Срок разлуки теперь
зависит от срока цветенья
вешней вишни в горах —
ведь пока цветы не опали,
не смогу я домой вернуться...
(ЮСЭН)

Свитки XI-XV ПЕСНИ ЛЮБВИ

474
Как на отмель спешат
белопенные волны прибоя,
чтоб отхлынуть опять, —
так мои заветные думы
вновь и вновь уносятся к милой...
(АРИВАРА-НО МОТОКАТА)

476
В день состязаний по стрельбе из лука в манеже государевой стражи Правого крыла Нарихира заметил за занавеской кареты, что стояла напротив, неясный лик дамы и, сложив песню, отослал ей
Разглядеть не могу,
хоть не вовсе сокрыты от взора
милой дамы черты,
что пленили бедное сердце, —
этот день проведу в томленье...
(АРИВАРА-НО НАРИХИРА)

484
На вечерней заре
я в сумрак вперяюсь печально,
в даль бескрайних небес —
вслед за тучами, ввысь взмывая,
устремляются думы к милой...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

493
Даже в бурной реке
встречается тихая заводь —
отчего же любви
не дано глубоких затонов
и покойного мелководья?..
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

495
На горе Токива
азалии алой соцветья
распустились меж скал —
оттого, что храню ее в тайне,
все пышней любовь расцветает...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

499
О кукушка, ответь!
Должно быть, и ты не случайно
кличешь ночью в горах? —
Как и я, объята любовью,
до рассвета заснуть не можешь...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

507
Я в разлуке томлюсь,
напрасно о встрече мечтая, —
уж устала рука
распускать впустую ночами
поясок исподнего платья...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

514
Ни на миг не могу
забыть о любимой в разлуке —
со смятенной душой,
как журавль в тростнике прибрежном,
безответно, горько взываю...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

517
Если б только я мог
заплатить за свидание жизнью,
чтоб увидеть тебя!
Будет смерть легка и отрадна,
став залогом желанной встречи...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

521
Безответна любовь
к безжалостной, жестокосердной —
на стенанья мои
откликается только эхо,
рассыпаясь по склонам горным...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

528
От мучений любви
давно уже в тень обратилась
моя бренная плоть —
но, увы, и тени бесплотной
не дано идти вслед за милым...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

540
О, когда бы хоть раз
нам вдруг поменяться сердцами,
ты смогла бы понять,
как томится бедное сердце
от невзгод любви безответной!..
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

541
Тяжки муки любви
и невыносима разлука —
два шнурка в узелок
завяжу, как будто тем самым
воедино свяжу два сердца...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

543
Я с рассветной зари
рыдаю, подобно цикаде,
целый день напролет,
а едва лишь ночь наступает,
светлячком горю, не сгорая...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

550
Как под снегом зимой
сгибаются ветви деревьев —
так и бремя любви
придавило меня, согнуло,
тяжкой мукой сдавило сердце...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

552
В помраченье любви
сквозь сон мне привиделся милый —
если б знать я могла,
что пришел он лишь в сновиденье,
никогда бы не просыпалась!..
(ОНО-НО КОМАТИ)

553
С той поры, как во сне
я образ увидела милый,
мне осталось одно —
уповать в любви безнадежной
на ночные сладкие грезы...
(ОНО-НО КОМАТИ)

Песни 559, 563, 571, сложенные на поэтическом состязании в покоях Государыни в годы правления Кампё
559
Хоть однажды, во тьме
от взоров нескромных сокрыта,
навести мой приют, —
как приходит волна в Суминоэ
к берегам сквозь грезы ночные...
(ФУДЗИВАРА-НО ТОСИЮКИ)

563
Одинок мой приют,
холодны рукава в изголовье —
словно иней ночной,
что ложится в зимнюю пору
на густую листву бамбука...
(КИ-НО ТОМОНОРИ)

571
О, когда бы душа
могла воспарить и умчаться
от мучений любви!
Но боюсь, пойдут кривотолки
об оставшейся бренной плоти...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

575
Мимолетен был сон,
в котором мы виделись с милой,
и рассеялся вмиг —
как безрадостно и тоскливо
одному поутру на ложе!..
(СОСЭЙ)

580
Тяжко бремя любви!
Беспросветной завесой тумана,
что нисходит с небес,
застилая осенью горы,
нависает она над сердцем...
(ОСИКОТИ-НО МИЦУНЭ)

591
Схоже сердце мое
с глубокою зимней рекою —
сверху корочка льда,
а под нею, не замерзая,
бесконечно любовь струится...
(МУНЭОКА-НО ОЁРИ)

596
По прошествии лет
не гаснет огонь в моем сердце,
не слабеет любовь —
покрывает ночами иней рукава,
что от слез промокли...
(КИ-НО ТОМОНОРИ)

601
Стоит ветру подуть,
и облачко с горной вершины
устремляется вдаль
без раздумья, без сожаленья —
как твое жестокое сердце...
(МИБУ-НО ТАДАМИНЭ)

607
Я словами любви
твой слух осквернить не посмею —
но любовь в глубине,
как подземный поток, клокочет,
омывая волнами сердце...
(КИ-НО ЦУРАЮКИ)

610
Как натянутый лук,
дрожит от любви мое сердце
и томится в тоске —
но, увы, ночною порою
не дано мне свидеться с милой...
(ХАРУМИТИ-НО ЦУРАКИ)

615
Эту бренную жизнь,
что росой на ветру испарится,
не оставив следа,
я бы отдал всю без остатка
за одно лишь свиданье с милой!..
(КИ-НО ТОМОНОРИ)

616
Песня, сложенная в пору весенних дождей в начале третьей луны и посланная даме, с которой тайно встречался
То ли явь, то ли сон —
коротаю весенние ночи
под завесою грез,
от зари до зари вечерней
бесконечный дождь созерцая...
(АРИВАРА-НО НАРИХИРА)

635
Ах, осенняя ночь
напрасно считается долгой!
Только встретились мы
и слова любви прошептали —
как нежданно уже светает...
(ОНО-НО КОМАТИ)

643
Лишь открою глаза —
и полнится сердце тоскою.
Вспоминая тебя,
я готов, как иней, растаять
поутру под лучами солнца...
(ОЭ-НО ТИСАТО)

657
Нет преград для меня!
Я снова явлюсь тебе ночью
в озаренье любви —
не страшна полночная стража
на дороге грез и видений...
(ОНО-НО КОМАТИ)

661
Песня, сложенная на поэтическом состязании в покоях Государыни в годы правления Кампё
На поляне лесной,
укрывшись в траве,
пламенеет ярко-алый бутон —
пусть погибну от мук сердечных,
я любви своей не открою!..
(КИ-НО ТОМОНОРИ)

666
Как отринуть тебя?!
В бесчисленных перерожденьях
будем вместе навек —
не иссякнуть прозрачным водам,
что струит река Сира-кава...
(ТАЙРА-НО САДАФУН)

680
Вместе мы или нет,
но лик твой всегда предо мною —
и не диво, увы,
что любовь пламенеет в сердце,
словно в огненных недрах Фудзи!..
(ФУДЗИВАРА-НО ТАДАЮКИ)

686
Летней зеленью трав
любовь переполнила сердце —
и не знает оно,
что придет пора увяданья,
принося влюбленным разлуку...
(ОСИКОТИ-НО МИЦУНЭ)

698
Говорят о «любви»...
Кто дал ей такое названье?
Ведь вернее всего
называть любовь не «любовью» —
«умираньем», «смертною мукой»!
(КИЁХАРА-НО ФУКАЯБУ)

705
Песня, сложенная Нарихирой от лица одной дамы из его усадьбы, когда он услышал, что Фудзивара-но Тосиюки, с которым та дама состояла в связи, прислал ей письмо со словами: «Я хотел бы навестить тебя, но боюсь, пойдет дождь»
Не решаюсь спросить,
гадаю, сомненьем объята, —
любишь ты или нет?
Только дождь, что льет все сильнее,
разрешит наконец сомненья...
(АРИВАРА-НО НАРИХИРА)

714
Уж в окрестных горах
листва увядает и блекнет
на осеннем ветру —
я в разлуке грустно гадаю:
что же станется с сердцем милой?..
(СОСЭЙ)

734
К отгоревшей любви
уносится в прошлое сердце,
к тем далеким годам,
о которых забыть не в силах,
к тем годам, что вечно со мною...
(КИ-НО ЦУРАЮКИ)

738
Пусть в далеком краю
ты бродишь дорогами странствий,
навещая других, —
знаю, с кем бы ни был ты, милый,
все равно меня вспоминаешь!..
(ФУДЗИВАРА-НО ЁРУКА)

751
Ведь обитель моя
не в горных заоблачных высях —
отчего же тогда
в отдаленье тоскует милый,
не решаясь в любви признаться?..
(АРИВАРА-НО МОТОКАТА)

756
Лик вечерней луны
трепещет на влажном атласе,
и лоснится рукав —
будто слезы вместе со мною
льет луна в томленье любовном...
(ИСЭ)

770
Уж травой заросла
тропинка к той хижине горной,
где живу я одна,
ожидая, когда же снова
бессердечный ко мне заглянет...
(ХЭНДЗЁ)

Свиток XVI ПЕСНИ СКОРБИ

856
Кто увидит цветы,
что здесь распустились весною? —
Сад твой нынче заглох,
и под белыми облаками
на поляне теснятся травы...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

859
Осенью, страдая от болезни и ни в чем не находя утешения, Тисато послал другу эту песню
Наша бренная жизнь
непрочна и недолговечна,
как осенний листок,
что, цепляясь за ветку клена,
под порывом ветра трепещет...
(ОЭ-НО ТИСАТО)

861
Слабея, на ложе болезни сложил эту песню
Доводилось и мне
слыхать о пути без возврата,
что нас ждет впереди, —
но не чаял, что нынче-завтра
тем путем мне пройти придется...
(АРИВАРА-НО НАРИХИРА)

Свитки XVII, XVIII РАЗНЫЕ ПЕСНИ

875
Сложено к Случаю, когда некие дамы, взглянув на Кэнгэя, рассмеялись
Пусть невзрачен мой вид —
но даже трухлявое древо,
что сокрыто в горах,
по весне зацветет, как прежде,
коли сердце ему подскажет...
(КЭНГЭЙ)

879
Без названия
Вид осенней луны,
увы, не приносит отрады!
Убывает она,
прибывает ли ночь от ночи —
мы меж тем под луной стареем...
(АРИВАРА-НО НАРИХИРА)

909
Без названия
С кем же буду теперь
дружить в изменившемся мире?
Даже сосны — и те
не встречают меня, как прежде,
в Такасаго шумом приветным...
(ФУДЗИВАРА-НО ОКИКАДЗЭ)

919
В день, когда Государь-в-отреченье отправился к Западной реке, Цураюки велено было сложить песню на тему «Журавли на отмели»
Будто волны реки,
влекомые прихотью ветра,
набегают на брег
и назад не спешат вернуться —
журавли в тростниках белеют...
(КИ-НО ЦУРАЮКИ)

931
Песня о цветах, нарисованных на ширме
Много весен прошло
с тех пор, как впервые на ветках
расцвели те цветы, —
О, когда бы и в нашем мире
вечно длилась пора цветенья!..
(КИ-НО ЦУРАЮКИ)

939
Те слова, где сквозят
печали и радости мира,
привязали меня
к жизни в этой юдоли бренной,
из которой уйти хотела...
(ОНО-НО КОМАТИ)

943
Без названия
Существую ли я
или все это лишь наважденье?
Как о том ни суди,
но о жизни скажу: «Что за прелесть!»
И еще скажу: «Что за мука!»
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

951
Без названия
Чем старей становлюсь,
тем больше тревог и печалей —
видно, время пришло
в горы Ёсино, прочь от мира
уходить тропою кремнистой...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

983
Так вот я и живу
в скиту на восток от столицы
меж оленей ручных.
Не случайно зовется место
Удзияма, гора Печалей...
(КИСЭН)

989
Я лишь пыль на ветру,
что мчится, покоя не зная,
неизвестно куда, —
и неведомо мне, скитальцу,
где найду пристанище в мире...
(НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР)

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН АВТОРОВ «КОКИНВАКАСЮ», ПРЕДСТАВЛЕННЫХ В НАСТОЯЩЕМ ИЗДАНИИ

Аривара-но Мотоката (упом. 900) — сын Аривара-но Мунэяны, губернатор провинции Тикудзэн. Приемный сын канцлера-регента Фудзивара-но Куницунэ, мужа его сестры.

Аривара-но Нарихира (825—880) — сын принца Абэ, внук императора Хэйдзэй. Один из «шести кудесников поэзии». Он является одним из главных героев знаменитого литературного памятника X в. — «Исэ моногатари».

Исэ — дочь Фудзивара-но Цугукагэ, губернатора Исэ с 885 по 890 г. Служила при дворе императрицы.

Ки-но Акиминэ (упом. 890) — вельможа шестого ранга.

Ки-но Томонори (ум. в 906 (?)) — один из составителей «Кокинвакасю». Занимал различные придворные должности.

Ки-но Цураюки (ум. в 945 (?)) — один из составителей «Кокинвакасю» и автор Предисловия на японском языке.

Киёхара-но Фукаябу (упом. 910) — в 908 г. назначен Главой управления ремесел, а в 923 г. — Главой управления дворцовых складов и хранилищ.

Кисэн — священник. Один из «шести кудесников поэзии».

Кэнгэй (упом. 875—885) — священник.

Мибу-но Тадаминэ (упом. 920) — один из составителей «Кокинвакасю». Вельможа шестого ранга. Занимал различные должности при дворе.

Мунэока-но Оёри — какие-либо сведения о нем отсутствуют.

Оно-но Комати (IX в.) — одна из «шести кудесников поэзии».

Оно-но Такамура (802—852) — прославился как сочинитель стихов на китайском языке.

Осикоти-но Мицунэ (упом. 900—920) — один из составителей «Кокинвакасю».

Оэ-но Тисато (ум. в нач. X в.) — принадлежал к старинному роду ученых и литераторов.

Саканоэ-но Корэнори (упом. 905—925).

Сосэй (ум. ок. 909) — священник храма Урин-ин. В 896 г. был назначен мастером изящных искусств.

Сугавара-но Митидзанэ (845—903) — автор нескольких поэтических сборников, а также исторических трудов.

Тайра-но Садафун (871(?)-931).

Фудзивара-но Ёрука (упом. 875) — дочь придворной дамы Кёсин, принявшей монашество. Служила при дворе.

Фудзивара-но Окикадзэ (упом. 900) — сын Фудзивара-но Митинари. Прославленный музыкант.

Фудзивара-но Сэкио (815—853) — при дворе не служил в связи с болезнью. Славился искусной игрой на цитре-кото, а также талантом каллиграфа.

Фудзивара-но Тадаюки (ум. в 906) — занимал различные должности при дворе.

Фудзивара-но Тосиюки (ум. в 901 (907?)) — занимал различные должности при дворе.

Фунья-но Ясуосидэ (упом. 860) — один из «шести кудесников поэзии».

Харумити-но Цураки (ум. в 920) — в 920 г. был назначен губернатором Ики, но умер, не успев занять должность.

Хэндзё (816—890) — мирское имя Ёсимунэ-но Мунэсада. Один из «шести кудесников поэзии».

Юсэн (836—900) — буддийский священник.

Перевод и указатель имен авторов А. А. Долина

ЛИРИЧЕСКИЕ ДНЕВНИКИ

Дневниковый жанр занимает особое место в истории японской литературы. Вместе с изобретением в IX в. слоговой азбуки (в начале распространения письменности использовался китайский язык) в японской словесности происходит решительное обращение к личностной тематике. И здесь выдающуюся роль играли женщины, ибо лирический дневник представляет собой единственный жанр, в становлении которого мужчины принимали минимальное участие, поскольку пользоваться азбукой при создании текста считалось для мужчины неприличным. В то же время женщинам не рекомендовалось овладевать иероглификой. Недаром иероглифы называли тогда «мужскими знаками», а азбуку«женскими». Поэтому-то и автор первого известного нам дневника«Дневника путешествия из Тоса в столищ» («Тоса никки») — знаменитый поэт Ки-но Цураюки (около 868—945)был вынужден скрываться за женским псевдонимом.

Мужчины-аристократы имели официальные биографии, в которых приводились данные об их чиновничьей карьере, даты жизни и смерти. Женщины такого внимания не удостаивались, поэтому они сами стали создавать истории своей жизни — дневники. Женский дневник, однако, не автобиография в общепринятом смысле слова (охватывающая события от рождения до момента написания), а лишь ее разновидность. В дневниках аристократок жизнь описывается не целиком, но частичнообычно это время пребывания на придворной службе. Кроме того, следует иметь в виду, что дневники аристократок не представляли собой сугубо личные записи, они изначально были рассчитаны на публичное чтение вслух, то есть дневникэто не документ приватной жизни, а произведение художественной литературы.

Уход дневниковой прозы в частную жизнь означал одновременно и падение интереса к социальным аспектам бытия, которые могли присутствовать в дневниках лишь постольку, поскольку они были непосредственно связаны с автором. Это указывает на определенную особенность эпохиофициальные хроники вести перестали, а вместо них теми же высочайшими указами предписывалось составление поэтических антологий. Поле действия дневниковой прозы ограничено физическими возможностями авторского глаза, что и создает иногда впечатление некоторой «замкнутости» этого мира. Тем более что в большинстве дневников основное действие развертывается в интерьере. Аристократы, проживавшие в столичном Хэйане (современный Киото), не рвались на просторы и осваивали по преимуществу пространство, непосредственно их окружающее. Вместе с тем пристальное внимание к автору и его окружению привело к развитию рефлексии самой высшей пробы — степень осознания границ своей личности, тонкость душевного движения, точность авторских характеристик вызывают настоящее удивление.

В данном разделе представлены отрывки из трех женских дневников хэйанского времени. Первый из них принадлежит кисти Митицуна-но хаха («Мать Митицуна», Митицунаимя ее сына). Иногда дневник этой женщины, родившейся в 935 г., так и называют — «Дневник матери Митицуна» («Митицуна-но хаха никки»), иногда он фигурирует как «Кагэро никки» («Дневник летучей паутинки»), что подчеркивает элегический настрой этого произведения, в котором повествуется о непрочности любовных отношений между героиней «Дневника» и отцом ее ребенка.

«Дневник Мурасаки Сикибу» («Мурасаки Сикибу никки») принадлежит кисти прославленного автора «Повести о Гэндзи». По отношению к произведению Мурасаки термин «дневник» следует понимать с некоторой долей условности, поскольку сочинение это — не столько поденные записи, сколько ряд воспоминаний о том, что ее волновало. Эти воспоминания построены, как правило, в соответствии с реальным ходом времени. Но в «Дневнике» есть и пассажи, не поддающиеся временной атрибуции, — рассуждения Мурасаки о людях, окружавших ее, воспоминания детства. В целом «Дневник» охватывает период с 1008 по 1010 г. Открывается он описанием дворца Цутимикадо — главного имения знатнейшего рода Фудзивара. Государыня Сёси, дочь всемогущего Фудзивара-но Митинага, прибыла сюда, чтобы приготовиться к своим первым родам. События и церемонии, с этим связанные, и составляют основную тематику первой части «Дневника». Затем внимание Мурасаки обращается на окружающих дам. Часть ее метких и зачастую колких оценок облечена в форму письма неизвестному нам адресату. Сама же Мурасаки предстает перед читателем как натура весьма чувствительная. Лишенная уверенности в завтрашнем дне, она предается размышлениям о непрочности бытия. В то же время совершенно понятно, что, несмотря на все ламентации, которые, похоже, считались приличествующими всякой придворной даме, Мура-саки обладает и достаточной жизнестойкостью.

Последний по времени написания«Одинокая луна в Сарасина» («Сарасина никки»). Автор «Одинокой луны в Сарасина», известная как «дочь Сугавара-но Такасуэ», родилась в 1008 г. Само же произведение было создано около 1060 г. Оно носит характер воспоминаний автора о прожитой жизни и охватывает период протяженностью в 38 лет (с 1020 по 1058 г.). Автор описывает свою жизнь в провинции (Сарасинаназвание местности), переезд в Хэйан, придворную службу, замужество, смерть мужа, одиночество...

Предлагаемые вниманию читателя лирические дневникизамечательные литературные и человеческие документы эпохи. Они служат поразительным свидетельством развитости культуры мысли и чувства аристократов той далекой эпохи. И дневники служили им важнейшим инструментом познания себя и людей, их окружавших.

А. Н. Мещеряков

КИ-НО ЦУРАЮКИ ДНЕВНИК ПУТЕШЕСТВИЯ ИЗ ТОСА В СТОЛИЦУ[82]

Говорят, что писание дневников — ведь их так именуют — дело мужчин, а теперь женщина пытается сделать это.

В некий год, в первый день по двудесятому дню последней луны года, в час Пса оставили мы ворота. Я начинаю описывать понемногу обстоятельства нашего странствия.

Один человек, когда подошли к концу четыре... нет, почти пять лет его службы в провинции, завершил все, что надлежало ему по должности, получил от своего преемника разрешительные бумаги, после чего освободил ведомственный дом, где проживал он все то время, и выехал к пристани, чтобы взойти на корабль.

Все, и знакомые, и незнакомцы — пришли его проводить.

Ну а те, с кем его долгие годы связывала тесная дружба, огорченные близкой разлукой, день напролет провели в хлопотах, брались то за одно, то за другое, так что ночь наступила среди шума и суеты.

В 22-й день воздвигаем обеты, молясь о благополучной дороге, хотя бы до Идзуми.

Фудзивара-но Токидзанэ, несмотря на то, что путешествовать нам предстоит кораблем, «направил на путь коней наших». Все — высшие, средние, низшие — от господ и до слуг — напились допьяна, и странно: их шутки и развлечения попахивали дурно, а ведь это было на берегу соленого моря.

23-й день. Здесь живет человек по имени Яги-но Ясунори. Он вовсе не принадлежит к тем, кому в ведомстве правителя постоянно давали поручения по службе. Между тем он-то наидостойнейшим образом «наставил на путь коней наших»: чинно и величаво преподнес нам прощальные дары. Может быть, причина здесь кроется именно в должности правителя? Ведь каково обыкновение сердец у местных людей? Теперь, мол, какая от него будет польза?! — и не кажут более глаз. А человек чуткого сердца пришел, не постеснялся поступить по-своему. Похвала моя отнюдь не из-за подарка.

24-й день. Ученый Наставник — настоятель государственного местного храма — соблаговолил пожаловать, дабы «наставить на путь коней наших». Тут все, кто только ни был на церемонии, от высших и до низших, даже дети, упились до того, что себя не помнили. Мужи, кои прежде своею дланью знака «один» начертать не умели, ныне, умудренные вином, выписывали ногами «десятки».

25-й день. Из резиденции нового правителя — письмо с приглашением пожаловать в гости. Причем доставил его — посыльный! Ну что ж! Раз пригласили — приходится прежнему правителю добираться до места. День-деньской и ночь напролет предавались, как кажется, музицированию, покуда не наступил рассвет.

26-й день. Мы все еще в палатах правителя. Угощают нас шумно, с большой щедростью. Последний слуга и тот наделен подарком! Декламировали кара-ута — китайские стихотворения. Также хозяин и гость, остальные присутствующие слагали японские песни — ямато-ута, обмениваясь ими друг с другом. Строфы китайских стихов мне записать не под силу, что же до японских песен, то вот одна из них, ее сочинил хозяин — новый правитель:

«Столицу покинув,
Я приехал ныне сюда,
Чтобы встретиться с вами.
Увы, был напрасен приезд,
Мы вот-вот расстаться должны!»
Так он сказал, поэтому прежний правитель, который возвращался обратно в столицу, сложил в ответ:

«Вы приплыли издалека
Стезею волн белотканых.
Расходятся наши пути,
Но кому предстоит отныне
С моею сходная участь?»
Прозвучали стихи других людей, однако особо искусных среди них не оказалось.

Беседуя о том и о сем, прежний правитель и нынешний — вместе спустились в сад, нынешний правитель и прежний, поддерживая друг друга под руки, хмельными голосами пожелали друг другу благополучия, после чего один вышел за ворота, другой удалился в свои покои.

27-й день. Выплываем на веслах из Оцу, держа путь в сторону Урадо. Меж тем у одного из нас маленькая дочь, которая родилась на свет еще в столице, внезапно умерла здесь, в этом краю, отчего он хоть и взирал на все эти недавние предотъездные хлопоты, но не отзывался на них ни единым словом. Он возвращался, наконец, в столицу, но печалился и тосковал только лишь об одном — о том, что у него больше нет дочери. Спутники его были не в силах вынести это. Некий человек написал, а затем и произнес следующее стихотворение:

— Вот и в столицу!
Отчего же такая печаль,
Лишь помыслю об этом?
Нет вместе с нами ее,
Она никогда не вернется!
И еще, в некий час:

— Мнится, она жива.
То и дело он, позабывшись,
О той, кого больше нет,
«Где она?» — людей вопрошает.
Слышать это такая печаль!
В то время, когда он читал эти стихи, около места, именуемого Како-но саки — мыс Како, догоняет нас брат нового правителя, а кроме него — и еще некоторые, с собой у них вино, все прочее. Они сходят на берег, раскладывают угощение, все рассаживаются, они произносят прощальные речи. Из всех, кто был тогда в резиденции нового правителя, они одни поспешили сюда вслед за нами. Воистину, люди чуткого сердца! Кто-то из нас невольно вымолвил это, но вполголоса, чтобы не пошло дальше... А люди сии, после того как высказали они таким образом свои сожаления о разлуке с нами, поднялись и, в один голос и мерно притоптывая, затянули песню. Не так ли рыбаки тянут на берег моря тяжелые сети? Вот их песня:

«О, неразлучницы-птицы,
Быть может, останетесь вы?!
Словно бы уток стая,
Что сбирается в тростниках,
Мы пришли молить вас об этом!»
Закончив пение, они вновь заняли свои места, поэтому тот, кто уезжал теперь в столицу, от всего сердца восхвалил их, а на песню отозвался стихами. Вот они:

«Шест рыбарь опустил.
Но нет, невозможно коснуться
Дна пучины морской.
О, я вижу: столь же безмерны
Глубины ваших сердец!»
Однако наш кормчий, которому невдомек незримая прелесть происходящего[83], да к тому же по самую корму нагруженный вином, бушует:

— Уже полный прилив! Того и гляди, ветер поднимется.

Готовимся взойти на корабль.

В эти мгновенья одни декламируют китайские стихотворения, связанные с временем года, что так соответствует всей обстановке отъезда. Другие распевают песни края Каи — восточные наши песни; забавно слышать их здесь, в нашей западной стороне! Кажется, кто-то даже сказал: «Они так хорошо поют, что „пылинки взлетают с навеса ладьи", что „плывущие по небу облака останавливаются над нами!"»[84]

Этой ночью сделали остановку в Урадо. Там нас догнали Фудзивара-но Токидзанэ и Татибана-но Суэхира.

Из Урадо выходим на веслах, направляемся к Оминато. Меж тем господин Ямагути-но Тиминэ, сын прежнего — до нас — правителя, привез с собой в изобилии вина и прекрасной снеди и все это передал на корабль. Так и плывем мы, попивая вино и уплетая яства.

29-й день. Остаемся на ночь в Оминато. Ученый врач[85] доставил к нам сюда целебные снадобья, которые он нарочно для нас приготовил: «тосо» и «бякусан»[86], позаботился даже и о вине! Кажется мне, в нем есть доброжелательство.

Начальный день [первой луны]. Мы по-прежнему в Оминато. Снадобье «бякусан» исчезло. Кто-то засунул его под корабельный навес: мол, всего только на одну ночь, а оно от ветра все отодвигалось к краю, пока не упало в море. Теперь не придется отведать целебного питья на новолетье. Между тем на корабле нет даже сушеных стеблей батата, нет морской капусты, нет ничего, «укрепляющего зубы»![87]. Вот так провинция, где нет подобных вещей! И приобрести их невозможно бедному хозяину. Только и остается, что обсасывать соленые губы вяленой форели. А ну как и она способна помыслить нечто, обсасываемая губами людей?

— Сегодня все мои мысли только в столице!

— На воротах маленьких домиков соломенные веревки симэнава, а к веревкам прикреплены ветки остролиста, а на них нанизаны головы кефали, — хотелось бы взглянуть!

Ведь так, наверное, переговариваются сейчас друг с другом люди.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

11-й день. Засветло трогаемся в путь. Идем в Муроцу. Никто из нас еще не вставал, и, каково нынче море, не видим. Лишь по свету предутренней луны понимаем: там вот запад, а там — восток.

Наконец-то рассвело.

Умываем руки, молимся, завтракаем — обычное утро.

Полдень. И тут перед нами открылось место по имени Крылья.

«Крылья? — волнуются дети.— Как у птицы?!»

Мы улыбаемся их вопросам. Маленькая дочь одной нашей спутницы сложила:

«Если по правде
„Крыльями"
Эту землю назвали,
Я бы на них в столицу
Сразу бы полетела!»
Но и у взрослых на сердце одна только мысль: о, скорей бы в столицу! И что нужды, что стихи девочки были не хороши. Они правдивы и нейдут из памяти.

Память... Едва дети стали спрашивать нас об этих Крыльях, тотчас вспомнилась «та, что не возвратится». Да разве забудется она когда-нибудь? Сегодня мать девочки особенно печальна!.. Вдруг подумалось: а ведь не досчитались мы одной из тех, кто уехал тогда вместе с нами из столицы... всплыли в памяти старинные строки:

«На север, домой,
Возвращаются гуси и плачут.
Не досчитались они
Своих сородичей, верно,
Товарищей в долгой дороге!»
И тогда один из нас сказал:

— С печальным участьем
Гляжу я на горестный мир,
Но нет печали сильнее,
Нет безутешней тоски,
Чем тоска по ребенку!
Он еще долго повторял эти строки.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

17-й день. Облака разошлись. Луна предрассветного часа необычно хороша. Корабельщики взялись за весла. Плывем. Где вершины облаков, где дно моря — не ведаем — соединились в одно. Правду сказал один старинный муж:

— Пронзает весло
луну средь бегущих волн.
Раздвигает ладья
небо в морской глубине.
Стихи привожу понаслышке. Тут некто прочел:

— Над самой луной,
В морской глубине утонувшей,
Проплывает ладья.
Может статься, лунного лавра
Коснется весло невзначай?
Кто-то подхватил:

— Вижу сиянье луны.
Она, верно, там, под волнами.
О, как уныло плыть
По этой равнине пустынной
Среди небес вечносущих!
Ночь постепенно светлеет. Корабельщики говорят: «Близко тучи чернеются. Противный ветер может налететь. Надо бы вернуться», — и мы возвращаемся. Начинается дождь. Всем очень грустно.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

18-й день. По-прежнему в тех же местах. Море неспокойно, и корабль не снимается с якоря. Вид с нашей пристани прелестный — и вдаль, на горы, и вблизи, на залив. Но мы так страдаем, что уж ничто не трогает сердца.

Мужчины, желая немного забыться, читают нараспев китайские стихи.

А корабль не выходит.

Один из нас, развлечения ради, прочел:

— Не различая погоды,
Ни времен годовых,
Падает снег на прибрежье —
Хлопья пены, где плещут
Белоснежные волны.
Стихи человека, в обычное время равнодушного к стихам. Но вот другие стихи:

— Ни соловей не знает,
Ни весне невдомек,
Что за цветы на прибрежье:
Там, где неистово плещут
Ветром гонимые волны.
Стихи вполне сносные. Услыхав их, некий почтенный старик, чтобы хоть в малой мере рассеять мучительную тоску последних дней, сказал:

— Набегают и падают волны.
Никак не поймут:
Снег иль цветы на прибрежье?
О, ветер-обманщик!
И вас он с толку сбивает!
Обсуждаем только что сложенные стихи. Один человек прилежно слушает наши споры, и вдруг неожиданно с губ его срываются стихи. Тридцать семь! Шестью слогами больше! Мы не выдерживаем, смеемся. Незадачливый стихотворец удручен и растерян. Но в самом деле: кто когда-нибудь сможет запомнить и повторить такие стихи?! Их и по писаному не произнесешь без запинки, до того неуклюже они построены. А если их и сейчас трудно прочесть, то — время пройдет — тем паче!

19-й день. День выдался скверный. Стоим без движенья.

20-й день. Все то же. Стоим. Все вздыхают жалобно. Иные в нетерпенье спрашивают: «Сколько дней мы в пути? Двадцать? Тридцать?!» — загибают они пальцы. С опаской гляжу — не вывихнули бы... Грустно. Нам не спится. Луна двадцатой ночи. Увы, здесь не было гор, она взошла из-за края моря. И вот что мне вспомнилось.

Когда-то давным-давно человек по имени Абэ-но Накамаро отправился в Китай и долго жил там. Настала пора возвращаться. Он выехал к пристани, чтобы взойти на корабль. Его провожали люди той страны. Они устроили прощальное пированье, одарили его подарками. Взволнованные разлукой, они сочиняли и читали ему стихи на тамошний лад. Но неутоленная горечь расставанья, верно, не отпускала их, и они оставались с Накамаро до восхода луны двадцатой ночи. Луна тогда тоже всходила из глуби моря. И Накамаро молвил: «Еще во времена богов стихи, подобные этим, в нашей стране слагали боги в своей великой милости к нам. Ныне же всякий — и знатный, и простолюдин — умеет сложить их: и печалясь разлукой, как ныне, и в радости и в горе». Затем он произнес:

— Равнина небес!
Далеко я взор простираю.
Как?! Та же луна
В юности моей восходила
В Касуга, над горой Микаса?!
Чтобы все его поняли, он изложил смысл песни китайскими письменами. Когда же сведущий в словах нашей страны человек изъяснил им песню, то они, надо думать, уразумев, о чем в ней говорится, весьма его похвалили, даже сверх ожидания. Слова в Китае и в нашей стране различны, но лунный свет одинаков и у нас, и у них, да и чувства, должно быть, одни и те же! Так вот, один из нас, вспомнив то давнее время, сказал:

— Та самая луна,
Что восходила прежде —
В столице, из-за края гор,
Теперь восходит над волнами
И за волнами вновь садится.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1-й день второй луны. Все утро идет дождь. Только к часу Коня он прекращается. Выходим из залива Идзуми. Море по-прежнему спокойно. Плывем вдоль сосновой рощи по имени Черная коса. Имя — черное, сосны — зеленые, волны прибоя белы, ровно снег, раковины — багряно-красные. Одного желтого недостает до всех пяти цветов!

Меж тем корабль наш из места Хаконоура — «Залив Драгоценный ларец» — тянут на толстенной бечеве. Некто сказал:

— О ларец драгоценный,
Где лежат драгоценные гребни,
В зеркале отражаясь!
Гребни волн улеглись,
Безмятежно зеркало моря.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

4-й день. Кормчий говорит: «Ветер и облака внушают тревогу!» Мы не выходим. А круглый день ни ветерка, ни малого волнения! Ну что за дурень: погоды толком угадать не может!

Берег возле нашей стоянки усыпан прелестными ракушками и камнями. Одна из наших спутниц, томясь тоскою по той, которая не возвратится, сказала:

— Волны, прихлыньте сильней,
Только оставьте на берегу
Раковину «Позабудь»!
Пусть промолвит она: «Позабудь
Ту, о ком ты тоскуешь!»
И тогда некто, не в силах этого вынести, продолжил... так, чтобы немного отвлечься от мучительных дорожных тягот...

— Подбирать я не стану
Раковину «Позабудь»!
Я жемчужину отыщу.
Да будет она мне на память
О драгоценности милой.
Должно быть, утратив дитя, родители сами впадают в младенчество. Ведь все тут могли возразить, что она ничуть не жемчужина! Но недаром говорят: «Вечно прекрасно лицо умершего дитяти».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

5-й день. День напролет молимся: «О волны! Не поднимайтесь!» Моленье наше услышано. Ни ветра, ни волн. Неподалеку резвится стая чаек. Столица все ближе. Вот стихи переполненного радостью ребенка:

— Моленье наше сбылось,
Радуемся затишью!
Но отчего же тогда
Чаек белые крылья
Похожи на белые волны?
А корабль идет все дальше. Сосновая роща на каменной косе очень красива. Проплываем близ Сумиёси. Один человек произнес:

— Вот узнал я ныне,
Сколько осталось мне жить...
Прежде сосны в Суминоэ,
Вечнозеленой сосны,
Я успел постареть.
В это время родительница той, что больше не вернется, даже на миг не в силах ее позабыть, сказала:

— О лодка, поторопись!
Я хотела б нарвать в Суминоэ
Травы «Позабудь».
Если верно ее назвали
Я, быть может, смогу забыться?!
Но разве она могла все позабыть?! Она только хотела дать роздых своей горестной любви, чтобы затем отдаться ей с новой силой.

Внезапный ветер. Гребцы усердно налегают на весла, но что толку! Волны тащат корабль назад. Вот-вот перевернемся. «Ах ты, милостивый бог Сумиёси! — восклицает кормчий. — Тебе бы нынче родиться! Любишь наживу, как все ныне живущие!»

Уж ты-то, по всему судя, родился вовремя.

«Поднесите ему нуса!»[88] Мы послушно подносим нуса светлому богу Сумиёси — защитнику мореходов. Но ветер не стихает, дует все сильнее, все свирепее. Волны вздымаются все грознее. «Нуса не трогают божественного сердца, — изволит молвить кормчий, — по каковой причине корабли и не трогается с места. Надо поднести что-нибудь более дорогое, чтобы больше обрадовать бога». Мы послушно пускаемся в размышления: «Глаз у каждого целых два. Поднесем ему зеркало. Оно у нас на корабле одно!» Кидаем зеркало в море. Всем его жалко. Но — о, чудо! — море вдруг становится похожим на гладкое зеркало, и кто-то говорит:

— Едва мы бросили зеркало,
Успокоилось море,
И увидели мы
В безмятежной его глубине
Сердце бурного бога.
Нет, это не был бог — хранитель спокойного моря, травы «Позабудь» и милых прибрежных сосенок. Мы в нашем зеркале узрели истинное сердце бога Сумиёси. У него было сердце нашего кормчего.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

16-й день. Ныне вечером, по пути в столицу, проезжали Ямадзаки. Кстати, цветные ларчики в здешней лавке расписаны все так же, сладкие лепешки по-прежнему — витою трубочкой. А хозяева лавки? Впрочем, сказано ведь: «Как узнаешь сердце торговца?»

Мы все ближе к столице. В Симасака некто устраивает нам угощенье. Зачем? Вовсе не обязательно. Замечу, однако, что с той поры, как мы уехали, люди здесь стали много радушней. Посылаем ответные дары.

Мы хотели быть в столице только к ночи, ехали медленно. Луна взошла. Переправляемся через реку Кацурагава — Лавровую реку — при лунном свете. Говорим друг другу: «Это ведь не река Асука, чьи воды мелки и нрав переменчив!» Кто-то уже читает стихи:

— О река, соименница лавра,
Что растет на луне вечносущей,
В глубине твоих вод
Лунный свет отражается
Неизменно и верно.
Другой сказал:

— О река, соименница лавра,
Словно облако в глуби небесной,
Так была она далека.
И вот проплываем по ней,
Концы рукавов увлажняя!
И еще кто-то сказал:

— Пусть не в сердце моем
Ты стремишь неизменные воды,
О река, соименница лавра,
Поспорят с твоей глубиною
Мои сердечные чувства.
Все мы слишком рады возвращению, оттого избыток стихов.

Въезжаем в столицу. Ночь темная, и ничего кругом не видно. Мы все равно радуемся. Вот и дом. Входим в ворота. Луна освещает жилище... Мы, правда, уж слышали кое-что, но то, что мы увидели, описать невозможно. Все порушилось, запустело, заросло. Все ужасно! Впрочем, не более ужасно, чем сердце того человека, коему поручено было следить за домом. А ведь мы разделены одной лишь тонкою изгородкой, наш дом и его, — по сути, один и тот же дом, да и он сам предложил свои услуги. Всякий раз, как он писал нам о своем дозоре, мы слали ему подарки. Но повышать голос в первый день по приезде... «Вот уж...» — могут сказать. Хозяин был весьма огорчен, раздосадован, но... решил все же отблагодарить нерадивого соседа.

В нашем саду было нечто вроде пруда — так, небольшая копань, наполненная водой. Рядом росла сосна. С одного боку ветки у ней иссохли и отвалились. Пять лет прошло, а как будто целая тысяча. Видны новые молодые побеги. Да, почти все тут пришло в упадок, но чего ни коснешься, все трогает сердце и все дышит печалью. Сердце сжимается, как помыслишь о той, что родилась здесь на свет и сюда не вернулась. Наши корабельные спутники о чем-то оживленно говорят, вокруг них стайки веселых детей. От этого еще тяжелее. Вот стихи, обращенные вполголоса к той, которая могла их понять:

— Тут она родилась,
Но больше сюда не вернется.
С грустью гляжу
На сосны молодые побеги
В том же самом саду.
Но чувства переполняли сердце, и он промолвил:

— О, когда бы она,
Как эта сосна, долговечна,
Рядом со мною была!
Но там, в далекой земле,
Нам пришлось разлучиться!
Многое трудно забыть, немало печалей на сердце — достанет ли слов их высказать?! Да и к чему! Порвать бы все эти записи скорей, чтобы и помину не было!

Перевод и комментарии В. С. Сановича

МИТИЦУНА-НО ХАХА ДНЕВНИК ЛЕТУЧЕЙ ПАУТИНКИ[89]

Свиток I
Прошло то время, как не бывало. Теперь она блуждала по ветру, не прилепясь ни к единой опоре.

«Другие превосходят меня красотой и душевными дарами. Немудрено, что он пренебрегает мною», — думала она в бессонные ночи.

Она стала проглядывать старые романы, каких много ходит в свете, но нашла в них одни пустые небылицы.

«Быть может, даже история моей безотрадной жизни покажется внове, если я опишу ее день за днем, — думала она. — Можно будет судить на моем примере, так ли завидна участь жены именитого человека. Все неясно в моей душе: давно прошедшее и то, что было лишь вчера. Смогу ли я выстроить события в должном порядке?»

8-й год эры Тэнряку[90]
Итак, я умолчу здесь о происках светских любезников и начну свой рассказ с того времени, когда посватался ко мне Касиваги.

Люди его высокого ранга обычно посылают кого-нибудь замолвить словечко, скажем, молодую прислужницу, но он сам обинякомполушутливо завел разговор с моим отцом.

Я дала понять, что разговор о столь неравном браке меня смущает. А он, невзирая на то, послал конного вестника стучать в ворота моего дома. Ни к чему было спрашивать, от кого прибыл посланный. Служанки мои подняли суматоху.

В смущении я не знала, как мне быть. Пришлось принять письмо. Но шуму стало еще больше.

Бумага слишком простая для такого случая, почерк оскорблял глаза. Не похоже, чтоб так писал превосходный каллиграф, каким он слыл. В письме было только стихотворение:

Лишь голос молвы
Я слышу к моей печали.
Где ты, кукушка?
Далекая, отзовись!
Хочу говорить с тобой.
Женщины нашего дома совещались между собой: «Как быть? Следует ли отвечать на письмо?»

Но моя мать, верная старинным обычаям, решила: «Все же надо».

И я, повинуясь ей, послала «ответную песню»:

В безлюдном селе
Кому говорить с тобой?
Кто отзовется?
Ты не бросай, кукушка,
Песню свою на ветер.
Это было началом. Он посылал мне письма вновь и вновь, но я не давала ответа. Вот, к примеру, стихи от него:

Как смутно на душе!
Где воды падают твои,
Беззвучный водопад?
Ищу и не могу найти
Сокрытый в тишине порог.
Я отговаривалась, только для вида, сейчас, мол, напишу ответ, но он понял мои уловки. Вот его послание:

Как долго я жду!
Твержу в моем нетерпенье:
«Сейчас! Вот сейчас!»
Но снова медлит гонец...
Я безответно стражду.
Моя мать сказала мне:

— Это, наконец, неучтиво. Довольно ребячиться, ответь ему всерьез.

Я поручила одной прислужнице, искусной в письме, сочинить пристойное случаю послание. Он и то душевно обрадовался и стал еще чаще посылать мне стихи.

В одном из писем он высказал подозрение:

Прибрежный кулик,
Нет, не случайно исчезли
Следы на песке.
Уж, верно, здесь набегали
Волны повыше меня?
Но моя прислужница, отвечавшая вместо меня с деланной искренностью, сумела рассеять его тревогу.

Он продолжал забрасывать меня письмами. В конце одного из них можно было прочесть:

«Ваши слова, кажется мне, идут от сердца, но если вы и на этот раз не ответите мне собственноручно, это будет так жестоко.

Чья пишет рука,
Я различить не в силах,
И все же томлюсь.
Я жду письма от единой,
Кого не видать, не слыхать».
Так долгое время мы посылали друг другу письма, не пустые по значению.

Настала осень.

Вот что он написал мне:

«Возможно, кто-то стоит между нами. Как это тягостно. Я сильно встревожен, в чем дело?

В столице у нас
Не слышно стонов оленя
Осенней порой,
Так отчего же всю ночь
Сном не дано мне забыться?»
Я впервые ответила ему сама:

«Всю ночь не молкнут
На склоне горы Такасаго
Стоны оленей. Но, говорят, даже там
Сморят сон поневоле.
Так почему же вы проводите бессонные ночи? Право, это странно».

Недолго спустя он вновь прислал мне стихи:

«Застава встреч»
Уже казалась близка
Желанная цель.
Увы! Я ее не достиг
И безмерно печалюсь.
Я послала «Ответную песню»:

Печалишься ты
Перед «Заставой встреч»,
Но слава идет,
Будто всех неприступней
Застава «Не приходи».
Так посылали мы друг другу сердечные письма, и однажды утром — когда это было? — от него пришли стихи:

Как на реке Ои
Срубленные деревья
Ждут высокой воды,
Так я сумерек жду,
Реку слез проливая.
Мое ответное письмо:

Сумерки скоро.
Как воды реки Ои,
Тревоги растут.
Они затопили меня:
Что, если ты не придешь?
Письмо от него на третье утро:

В лучах рассвета
Исчезнут лишь капли росы.
Но отчего же,
Когда я прощался с тобой,
Казалось, жизнь отлетает?
Мое «ответное письмо»:

Роса мимолетна.
Но что же сказать о моей
Непрочной судьбе?
Я вверила участь свою
Прихоти зыбкой росинки.
Вот какие события произошли в моей жизни. Вскоре мне пришлось ненадолго уехать в чужие места. Он посетил меня там. На другое утро от него пришло письмо:

«Я надеялся неторопливо провести с тобой хотя бы один день, но есть тому препятствия. Что скажешь? Может быть, ты бежала от меня в горы?»

Я ответила:

Не по воле своей
Я скрылась в дикой глуши.
Цветок гвоздики
Сорвала я возле плетня,
И пролились росинки...
В конце месяца он не появлялся две ночи подряд и только послал мне письмо. Я ответила:

Падали слезы росой,
Еще не просохли утром
Концы моих рукавов.
Зачем же хмурое небо
Безжалостно сыплет дождь?
Его «ответная песня»:

Это моя тоска
Застлала ночью все небо
Туманною пеленой,
И поутру показалось,
Будто сыплется дождь.
Он появился прежде, чем я успела написать ответ.

Сколько-то времени потом он не навещал меня, но однажды в дождливый день от него пришла весть: «Буду нынче вечером».

Я ответила:

Укрылась трава
В тени ветвей касиваги[91].
Увы! Неверная сень.
Не отогнать опасений,
Осенний точится дождь.
Вместо «ответной песни» он поспешил прибыть сам.

Настал 10-й месяц. Пока я соблюдала «моноими», он много раз сетовал на это.

Ночную одежду
Я надел наизнанку...
Роса моих слез.
А поутру даже небо,
Мнится, роняет морось.
Я ответила, но, боюсь, в старомодном стиле:

Любовью горишь?
Тогда б, наверно, просохли
Одежды твои.
Но рукава наизнанку,
Скажи, у кого влажней?
А меж тем мой отец, служивший мне опорой в жизни, должен был отбыть на север, в край Митиноку. То было горестное время. Я еще не привыкла к моему супругу и, когда он навещал меня, только молча лила слезы и не поверяла ему свои тревоги и печали. Все кругом были полны сочувствия и говорили мне в утешение, что он меня не покинет. Но меня непрестанно томили печальные мысли. Можно ли, думала я, слишком доверять изменчивому человеческому сердцу?

Настал день отъезда. Пора было трогаться в путь. Расставаясь со мной, отец тоже не мог удержать слезы, а мое горе не высказать словами.

Отца стали торопить: «Проходит назначенный срок», — а он все медлил в нерешимости. Но, вот он свернул в трубку письмо, бросил его в мой ящик с тушечницей и вышел, роняя слезы.

Не сразу я нашла в себе силы взять письмо в руки, но, проводив взглядом отца, я наконец собралась с духом и прочла:

На вас одного
Я возложил все надежды.
Да будет ваш путь
С нею вдвоем так долог,
Как мой путь одинокий.
С тяжелым сердцем я положила письмо обратно, в надежде, что мой супруг заметит его. Скоро он появился, но я не показалась ему на глаза в моем душевном смятении.

— Что с тобой? — попенял он мне. — Дело ведь обычное, житейское, а ты впала в такое уныние! Значит, мне не доверяешь.

Но тут он увидел письмо возле тушечницы, прочел его с возгласом сочувствия и, покидая мой дом, послал вдогонку моему отцу ответное письмо:

Верь мне, я буду стоек,
Как сосны на берегу
Суэ-но Мацуяма.
Все надежды не всуе
Ты возложил на меня.
Настал 12-й месяц. Супруг мой отправился на поклонение к горному храму возле Ёгавы. Гонец сообщил мне на словах: «Дорогу занесло снегом, к моему великому огорчению».

Я ответила с тем же посланным:

Окованы льдом
Воды реки Ёгавы[92].
Опору найдет
Даже летящий снег,
Лишь я в печали растаю...
Быстро пролетели последние дни года.

9-й год эры Тэнряку
В начале года я не видела его два-три дня и, собираясь ненадолго в отъезд, оставила письмо с наказом передать ему, если он наведается в мой дом. Вот что я написала:

Покинул меня!
Как с песней, полною слез,
Летит соловей,
Я плача тебя ищу
В рощах и на лугах...
Скоро я получила ответную песню:

Летит соловей,
Куда его прихоть влечет.
В лесах, на лугах
Призывно звучат голоса...
Он ищет там, но кого?
Вскоре затем я почувствовала себя необычно и очень страдала всю весну и все лето, а в конце восьмой луны разрешилась от бремени. Все это время супруг мой проявлял ко мне сердечное участие.

Наступила девятая луна. Однажды в его отсутствие я, чтобы рассеять скуку, стала разбирать письма в ящике с тушечницей и вдруг нашла письмо от него к другой женщине.

Я была потрясена. Пусть же он узнает, что мне все известно, и я написала ему:

Сомненье в душе.
К другому берегу ты
Идешь через мост.
Куда он тебя уведет?
Быть может, всему конец.
На исходе 3-го месяца он три ночи подряд не посещал меня, а потом отговорился как ни в чем не бывало: хотел, мол, проверить мои чувства...

Только завечерело, как он уже поторопился уйти:

— Из твоего дома ко дворцу путь закрыт.

Мне это показалось подозрительным, и я поручила слуге следить за ним. Посланный доложил:

— Господин провел ночь в доме, что стоит в тесном переулке, на задворках улицы.

«Так и есть!» — подумала я в сердечной тоске, но у меня не хватило духу сообщить ему, что мне все известно.

Через два-три дня перед рассветом вдруг послышался громкий стук в ворота.

«Это, верно, он», — догадалась я, но в сердечной досаде не велела отпирать. Пришлось ему отправиться в тот жалкий домишко.

Дольше я молчать не могла, сложила стихотворение с большим тщанием, чем обычно, и привязала его к увядшей хризантеме:

Ворочаюсь без сна
Всю ночь на ложе одиноком.
Воротится ли вновь?
Теперь у запертых ворот
Ты понял муку ожиданья?
«Я ждал бы до самого рассвета, — ответил он, — пока не отопрут ворота, но меня отозвали по важному делу. Укоры твои справедливы, и все же...

Поверь мне, поверь,
Податливей зимней ночи
Дверь на замке,
Но ожиданьем напрасным
Я вконец истомлен.
Он напустил на себя подозрительно невинный вид. А ведь мог бы, кажется, более искусно скрыть горькую правду, ссылаясь на службу во дворце... Но не дал себе труда. До чего же омерзительно, нет слов!

Перевод В. Н. Марковой

Комментарии В. С. Сановича

МУРАСАКИ СИКИБУ ДНЕВНИК[93]

Десятый День Девятой Луны

Еще не наступил рассвет 10-го дня, как покои государыни уже преобразились, а сама она перебралась на помост, закрытый белыми занавесками. Сам Митинага, его сыновья, придворные четвертого и пятого рангов, громко переговаривались, развешивая их, вынося матрасы и подушки. Было очень шумно.

Весь день государыня не могла найти себе места — то вставала, то снова ложилась. Громко читались бесконечные заклинания, призванные оборонить от злых духов. Вдобавок к монахам, что находились при государыне последние месяцы, во дворец призвали всех отшельников из окрестных горных храмов, и я представляла себе, как Будды всех трех миров — прошлого, настоящего и будущего — слетаются на их зов. Пригласили и всех заклинателей, каких только можно было сыскать в этом мире, и, наверное, ни один из сонма богов не остался глух к их молитвам. Всю ночь шумели гонцы, отправлявшиеся с приношениями в храм, где читались сутры.

С восточной стороны помоста собрались местные придворные дамы. С западной же — находились заклинательницы, каждая из которых была отгорожена ширмой и занавеской при входе. Подле каждой из них сидел отшельник, возносивший молитву. К югу расположились рядами архиепископы и епископы. Они призывали защитника вероучения Фудомёо[94]. Их охрипшие от молитвы голоса сливались в торжественный гул. В узком пространстве к северу, отсеченном от помоста раздвижной перегородкой, сгрудились люди, коих я потом насчитала более сорока. От тесноты они не могли и шелохнуться и не помнили себя от возбуждения. Для тех же, кто прибыл из дому позже, места и вовсе не нашлось. Не разобрать было — где чей подол или рукав. Дамы пожилые между делом всхлипывали украдкой.

Одиннадцатый День Девятой Луны

Вечером 11-го дня две раздвижные перегородки к северу от помоста убрали, и государыня переместилась во внутреннюю галерею. Поскольку бамбуковые шторы повесить было нельзя, пришлось отгораживаться многочисленными занавесками. Архиепископ Сёсан, епископы Дзёдзё и Сайсин возносили молитвы. Епископ Ингэн, добавив необходимые благопожелания к молитве, составленной накануне Митинага, торжественно возглашал ее так, что слова западали в душу, проникали в сердце. А когда сам Митинага присоединился к нему, то голоса зазвучали так мощно, что все уверовали: роды окончатся благополучно. Тем не менее все были взволнованы и никто не мог унять слез. И хоть говорили друг другу, что слезы — предзнаменование дурное, сдержаться не было сил...

В тот же день

Когда государыне остригли волосы и она приняла монашеское посвящение, всех охватило страшное беспокойство и отчаяние, но роды завершились благополучна Еще не отошел послед, а монахи и миряне, сгрудившиеся в обширном пространстве от залы до южной галереи с балюстрадой, пали ниц и еще раз объединили голоса в молитве.

Женщины в восточной галерее смешались с высшими придворными; госпожа Котюдзё оказалась лицом к лицу с главным Левым делопроизводителем Ёрисада, и их взаимное недоумение стало потом предметом насмешек.

Котюдзё выглядит всегда так свежо. Вот и сегодняшним утром она с тщанием привела лицо в порядок, но сейчас оно опухло от плача, там и сям слезы оставили следы на слое пудры, и она совсем перестала быть похожей сама на себя. Лицо госпожи Сайсё тоже преобразилось самым неподобающим образом. Да и сама я была, видно, не лучше. Как хорошо, что в таких случаях никто никого как следует запомнить не может.

Какие истошные вопли издавали духи, когда отходил послед! К прорицательнице Гэн-но Куродо был приставлен учитель Закона Будды Синъё, к Хёэ-но Куродо — некто по имени Мёсо, к Укон-но Куродо — учитель из храма Ходзёдзи, а возле Мия-но Найси священнодействовал учитель Тисан. Дух бросил его на пол, и Тисан находился в таком ужасном состоянии, что для чтения молитв ему в помощь призвали учителя Нэнгаку. И не то чтобы Тисан был слаб, но уж очень силен был дух. К госпоже Сайсё пригласили монаха Эйко, и от чтения молитв всю ночь напролет он осип. Но никто не мог помочь ей отогнать духов, и голоса не стихали.

Двенадцатый День Девятой Луны

К полудню небо прояснилось, и настроение было утреннее, солнечное. Роды закончились благополучно, и радость не знала предела, а уж когда узнали, что родился мальчик, мы пришли в неописуемый восторг. Дамы лили слезы весь вчерашний день, проплакали они и сегодняшнее туманное утро. Теперь же они разбрелись отдыхать по своим покоям. Остались женщины постарше, более способные прислуживать государыне.

Митинага с супругой отправились в другую часть дворца, раздавая подарки и тем монахам, которые молились и читали сутры последние месяцы, и тем, кого пригласили только вчера и сегодня. Одаривали также лекарей и гадателей, искусных в своем деле.

Во дворце начинались приготовления к обряду первого купания. В женские покои вносились огромные мешки и свертки с одеяниями. Накидки были расшиты чересчур ярко, подолы — отделаны перламутром чрезмерно. Одеяния складывались в укромном месте. Дамы красились, слышались голоса: «А веер-то еще не принесли!»

Привычно выглянув из комнаты, я увидела в конце коридора нескольких придворных. В том числе управляющего делами дворца государыни Таданобу и Ясухира — управляющего делами дворца наследного принца. К ним подошел Митинага и велел очистить ручей от листьев, нападавших в последние дни. Смотреть на них было так умилительно. Даже те, в чьем сердце затаилась печаль, теперь позабыли, казалось, о своих горестях.

Но и сейчас Таданобу старался не выказать радости, хотя по его лицу можно было догадаться, что он-то как раз доволен более остальных. Канэтака — Правый советник в чине тюдзё — на веранде левого крыла дворца оживленно разговаривал с Такаиэ, носившим звание гонтюнагона.

Главный делопроизводитель Ёрисада, носивший чин тюдзё, доставил из государева дворца меч. Митинага повелел ему на обратном пути доложить государю о том, что все находятся в добром здравии. Поскольку в этот день отправлялись приношения в храм родных богов Исэ, то Ёрисада не мог задерживаться во дворце государыни, и Митинага разговаривал с ним стоя. Видимо, он одарил Ёрисада, но я того сама не видела.

Пуповину завязывала супруга Митинага. Первое кормление доверили Татибана-но Самми, а постоянной кормилицей была назначена Осаэмон, поскольку служила она давно и славилась добрым нравом. Она приходилась дочерью управителю земли Биттю — Мунэтоки-но Асон и была замужем за делопроизводителем Хиронари.

Тринадцатый День Девятой Луны

Я окинула взглядом придворных дам в белоснежных одеждах, сгрудившихся перед государыней, и отчетливое сочетание черного с белым напомнило мне превосходный рисунок тушью — темные волосы на белых одеждах.

В тот день мне было как-то не по себе, я чувствовала себя стесненной и почти все время оставалась у себя, наблюдая со стороны, как придворные дамы из восточного крыла спешили в покои государыни. Кому разрешались запретные цвета — были в коротких накидках из такого же шелка, что и нижние одеяния, и потому, несмотря на великолепие одежд, сердце каждого не было явлено. Те же, кому запретные цвета не разрешались, а также дамы постарше позаботились о том, чтобы выглядеть скромно, и одели восхитительные трех- или же пятислойные нижние одеяния, поверх них — шелковые накидки и простые накидки без узора. Некоторые же нарядились в узорчатые ткани и тонкий шелк.

Веера поначалу не слишком бросались в глаза, но изысканность ощущалась в них. На веерах были начертаны приличествующие случаю изречения и стихи. Забавно, что каждый хотел подобрать что-то свое, но только надписи эти оказались при сравнении столь схожи, будто о том сговорились заранее. А желание выглядеть не хуже других чувствовалось столь явно. Шлейфы и накидки — вышиты, обшлага рукавов — в серебре, швы на подолах заделаны серебряной нитью, сплетенной шнуром, веера украшены серебряными накладками. Казалось, что видишь перед собой глубокий снег в горах, освещаемый ярким лунным светом. Слепило глаза, как если бы стены были увешаны зеркалами.

Семнадцатый День Девятой Луны

Празднования на седьмой день после рождения принца проводились государевым двором. Митимаса, распорядитель в чине сёсё, от имени государя преподнес государыне ивовый ларец с вложенным в него списком даров. Просмотрев его, государыня передала список приближенным. Затем появились ученики из школы Кангакуин[95] и преподнесли список присутствующих. Государыня передала его приближенным. Судя по всему, преподносились и ответные дары. Действо на сей раз было особенно пышным и на удивление шумным.

Когда я заглянула за занавеску, за которой пребывала государыня, она вовсе не имела того величественного вида, который подобает «матери страны». Она почивала и выглядела несколько измученной, черты лица заострились, молодость и хрупкая красота были явлены более обычного. В пространстве, образованном занавесками, небольшой светильник ярко освещал ее как бы прозрачную кожу, и я подумала, что, когда густые волосы государыни завязаны на затылке, это делает ее еще привлекательнее. Впрочем, я говорю о вещах и так известных и потому писать о том больше не буду.

Действо происходило так же, как и в прошлый раз. Наряды для жен сановников и одежды из числа подаренных принцу выдавались из-за занавесок, окружающих помост. Затем приблизились высшие придворные, ведомые двумя начальниками над распорядителями. Дары двора соответствовали установлениям и включали в себя одежды, одеяла и рулоны шелка. Татибана-но Самми, первой кормилице новорожденного, преподнесли обычные женские одежды, а также длинный шелковый наряд в серебряном ларце, обернутом, кажется, в белую ткань. Слышала я, что были там и другие свертки, но я того не видела.

На восьмой день дамы переоделись в платье обычных цветов.

Девятнадцатый День Девятой Луны

Празднества девятого дня были устроены Ёримити, временным управляющим делами дворца престолонаследника. Дары подавались на двух белых столиках. Само же действо проводилось на непривычный, современный лад. Я обратила внимание на серебряный ларец для одежд, украшенный изображением морских волн и горы Хорай. И вроде бы всем он был обычен, но в отделке ощущалась особенная искусность и свежесть. Но боюсь говорить обо всем, что заслуживает внимания, — это невозможно.

В этот вечер занавески помоста были расписаны на обычный лад — узором древесины, тронутой гниением. Женщины же переоделись в пурпур. После белых одежд последних дней это бросалось в глаза своей необычностью. Сквозь тонкие короткие накидки просвечивали сочные цвета нижних одежд, и обличье каждого было явлено.

Неприятное происшествие с госпожой Кома случилось именно в этот день.

После Десятого Дня Десятой Луны

Государыня никуда не выходила до десятых чисел десятой луны. День и ночь мы находились у ее постели, перенесенной в западную часть дворца. Митинага навещал ее и ночью, и на рассвете. Случалось, что к этому часу кормилица забывалась сном, и тогда Митинага начинал шарить возле нее, чтобы взглянуть на младенца. Кормилица вздрагивала и просыпалась.

Я очень ее жалела. Ребенок еще ничего не понимал, но Митинага это не смущало, он поднимал его на вытянутых руках и забавлялся с ним, услаждая свое сердце.

А однажды мальчик вконец забылся, и Митинага пришлось распустить пояс, чтобы высушить одежду на огне за помостом. «Глядите! — радостно воскликнул он. — Мальчишка меня обрызгал. Один брызгает, другой сушится — все идет как надо!»

* * *
Митинага был весьма обеспокоен делами принца Накацукаса. Полагая, что я близка принцу, он спрашивал у меня совета. Так что сердце мое было полно заботами[96].

Тринадцатый День Десятой Луны

Приближался день приезда государя. Дворец подновляли, приводили в порядок. Отовсюду доставляли необычные хризантемы и сажали в саду. Здесь были и цветы с лепестками различных оттенков, и желтые — в полном цвету, и другие — самые разные. Я могла наблюдать их сквозь разрывы в пелене утреннего тумана, и мне казалось, что старость, как считали в давние времена, можно заставить отступить. Если бы только мои помыслы были такими же, как у других... Я могла бы находить больше радостей, чувствовала бы себя не такой старой и наблюдала бы эту преходящую жизнь со спокойствием. Как бы не так — видя красоту и слыша приятное, я лишь только укрепляла мои земные привязанности. Больно было сознавать горечь и жестокость этого мира. «Не стану больше мучать себя, — думала я. — Пора забыть о печалях — нет в них смысла, а грех — большой».

Когда рассвело, я выглянула наружу и увидела уток, безмятежно плавающих в озере.

Утки в озере —
Могу ли смотреть на них
Безучастно?
Пересекаю бурлящие воды
Печального мира и я.
«Птицы выглядели столь безмятежно, но и они тоже, должно быть, нередко страдают», — подумала я.

* * *
В то время как я сочиняла ответное письмо госпоже Косёсё, небо вдруг потемнело, заморосило, и посыльный заторопился домой. Мне пришлось оборвать письмо так: «Да и небо что-то нахмурилось». И песня тоже вышла не слишком удачной. Посыльный прибыл ко мне с ответом, когда уже стемнело. Стихотворение Косёсё было написано на бумаге с изображением свинцовых туч:

Гляжу и плачу —
Небо покрыли тучи.
Слезы любви
Вот-вот
Прольются дождем.
Я не могла вспомнить, о чем я писала в прошлой песне, и сложила так:

Пришла пора дождей,
И небо покрыли тучи.
Все думы — о тебе,
И рукава не сохнут
Из-за слез.
Шестнадцатый День Десятой Луны

В этот день Митинага распорядился подогнать две новые лодки к берегу, чтобы он мог осмотреть их. На носу лодок красовались дракон и цапля — словно живые. Государь должен был прибыть к восьми утра, и потому дамы стали приводить себя в порядок еще до наступления рассвета. Поскольку предполагалось, что высшие придворные разместятся в западном крыле дворца, то у нас было непривычно тихо. Но я слышала, как женщинам, которые прислуживали второй дочери Митинага, говорилось, чтобы они были особенно тщательны в нарядах.

Госпожа Косёсё вернулась во дворец на рассвете, так что мы причесывались вместе. Полагая, что государь наверняка опоздает, мы не слишком торопились, ожидая, когда принесут новые веера взамен прежних, ничем не примечательных. Но тут вдруг послышался бой барабанов, и нам пришлось заспешить к месту встречи, что выглядело не слишком прилично.

Доносившаяся с лодок музыка в честь прибытия государя, сидевшего в паланкине, была превосходна. Шествие приблизилось. Конечно, паланкин несли люди простые, но все-таки было больно видеть, как тяжело им было карабкаться вверх по ступеням, сгибаясь под тяжестью. И я подумала, что эти люди, находящиеся сейчас среди высшего света, обречены на мучительную жизнь.

Место к западу от помоста предназначалось для государя, а его кресло установили в восточной части южной галереи. Дамы же находились по другую сторону от бамбуковой шторы, что была повешена в восточной галерее в направлении с севера на юг. У южной опоры дворца штора была приподнята, чтобы обеспечить обеим служанкам беспрепятственный проход. Волосы их по торжественному случаю были красиво забраны наверх — точь-в-точь как на китайской картине.

Саэмон-но Найси несла меч[97]. На ней была желто-зеленая короткая накидка без узора, окраска шлейфа становилась ярче ближе к его концу, шарф и пояс — в оранжевых и белых полосах. Пять слоев ее верхней накидки повторяли цвета хризантемы, а нижняя была алой. Ее лицо, полускрытое веером, весь ее облик говорили о красоте и свежести.

Бэн-но Найси несла ларец с государственной печатью. Поверх алой нижней накидки на ней была светло-лиловая верхняя накидка. Шлейф и короткая накидка — тех же цветов, что и у Саэмон-но Найси. Было больно смотреть на эту хрупкую привлекательную женщину — она выглядела столь стесненной и скованной. В сущности, по сравнению с Саэмон-но Найси она смотрелась безукоризненно — включая веер. Ее шарф был соткан из зеленых и лиловых нитей.

Одежды развевались — женщины словно летели над землей, будто во сне. Можно было подумать, что это — небесные девы из какой-нибудь стародавней истории.

Телохранители государя, безупречно одетые, находились при паланкине. Они выглядели очень внушительно. Фудзивара-но Канэтака в чине то-но тюдзё передал меч и печать слугам.

Я заглянула за бамбуковую штору и увидела там дам, которым позволялись запретные цвета. Их одежду составляли, как и полагалось, короткие накидки желто-зеленого или же алого цвета с набивным узором по белому полю шлейфа. Верхние накидки — из темно-синего шелка. И только накидка Мума-но Тюдзё была бледно-лиловой. В нарядах дам перемешались оттенки осенних листьев; нижние же одеяния выглядели, по обыкновению, весьма пестро: густой и бледный шафран, лиловый и шафрановый — на голубой подкладке, на иных — не в пять слоев, а в три.

Видела там и тех, кому запретные цвета носить не разрешалось. На дамах постарше были короткие накидки — желто-зеленые или же темно-алые с пятислойными обшлагами из узорчатого шелка. От яркости шлейфов с изображением морских волн рябило в глазах, пояса украшены богатой вышивкой. Нижние одеяния в три или же пять слоев были окрашены в цвета хризантемы.. Молодые дамы надели короткие накидки с пятислойными обшлагами цвета хризантемы различных оттенков: белыми снаружи, затем темно-синими, желто-зелеными, белыми в зеленую полоску, бледно-алыми, переходящими в густо-красный с белой прокладкой между ними. Цвета были подобраны со знанием и вкусом. Заметила я и какие-то необыкновенные веера, вызывающие чувство удивления.

Обычно всегда можно заметить кого-то, кто одет не слишком тщательно, но на сей раз все постарались одинаково — и в одежде, и в гриме, — чтобы не выглядеть хуже других, и зрелище представляло собой картину, сошедшую со страниц превосходной книги. Разница ощущалась лишь в возрасте — у одних волосы не столь густы, а другие — помоложе — обладали пышными прическами. Удивительно, что достаточно было взглянуть на верхнюю часть лица, видимую из-за веера, чтобы сказать, действительно ли изящна та или иная дама, — кто был хорош при этом взгляде и вправду обладал несравненной красотой...

Еще до прибытия государя приехало пять женщин, находившихся ранее в распоряжении государыни: две горничные, две придворные дамы, одна — для прислуживания за столом.

Когда подали знак начать трапезу, Тикудзэн и Саке (волосы у них были забраны в пучок) вышли из-за угловой подпоры, где обычно располагались горничные. Выглядели они как настоящие небесные девы. На Сакё была простая желто-зеленая короткая накидка, из-под которой выглядывали обшлага «ивового» цвета — белая лицевая сторона на светло-зеленой подкладке, а Тикудзэн надела накидку с пятислойными обшлагами цветов хризантемы — белая лицевая сторона на темно-алой подкладке. Шлейфы были обычные, с набивным узором. Подавала на стол Татибана-но Самми. Из-за подпоры я не смогла хорошенько рассмотреть ее, но она, кажется, тоже забрала волосы в пучок, а ее короткая накидка была желто-зеленой, из-под которой виднелись обшлага нижних накидок из узорчатого шелка цвета желтой хризантемы.

Появился Митинага с принцем на руках и передал его государю. Когда он поднял младенца, тот умилительно захныкал. Бэн-но Сайсё внесла меч-оберег. Затем младенца через главную залу отправили в покои супруги Митинага в западную часть дворца. Когда государь покинул залу, госпожа Сайсё вернулась обратно. «Все на меня смотрели, мне не по себе стало»,— сказала она и залилась густым румянцем. Лицо ее было очень красиво, а цвета одежд выделялись изяществом.

Семнадцатый День Десятой Луны

На следующее утро, когда еще не рассеялся туман, прибыл государев гонец. Я же заспалась и не видела его. В тот день впервые новорожденному должны были постричь волосы. Действо отложили из-за приезда государя.

В тот же день распределялись должности по управлению делами наследника. Я весьма сожалела, что не знала о том заранее.

Последние дни убранство дворца выглядело крайне просто, но теперь все вернулось к прежнему порядку. Супруга Митинага, которая с волнением ожидала рождения ребенка последние годы, после успешных родов успокоилась. Она приходила к мальчику вместе с супругом на рассвете, чтобы поухаживать за ним. Ее движения были исполнены достоинства и очарования.

Ночь того же дня

Наступила ночь. Луна была прекрасна. Помощник управляющего делами дворца Санэнари, желая, вероятно, через кого-либо из дам выразить благодарность государыне за повышение в ранге и обнаружив, что боковая дверь была после купания мокрой и никаких голосов не слышно, приблизился к комнате Мия-но Найси в восточном конце коридора. «Есть здесь кто-нибудь?» — спросил он. Затем Санэнари прошел дальше и приоткрыл верхнюю створку ставней, которую я оставила незапертой. «Есть кто?» — повторил он, но когда ответа не последовало и управляющий делами дворца Таданобу, находившийся с ним, еще раз спросил: «Есть здесь кто-нибудь?» — я уже не могла притворяться, что не слышу, и откликнулась. Я не заметила в них никакого раздражения.

— Ты не слышишь меня, но замечаешь управителя. Это естественно, хотя все равно заслуживает осуждения, ибо здесь звания — не в счет, — сказал Санэнари с упреком. Тут он приятным голосом затянул песню «Сегодня хороший день».

Была глубокая ночь, и луна светила особенно ярко.

— Открой же нижний ставень, — настаивали они, но позволить высоким гостям вести себя столь неподобающим образом даже здесь, где их никто не видит, я сочла неприличным. Была бы я помоложе, мне бы многое простилось за неопытностью, но теперь я не могла быть столь безрассудна и ставень не отворила.

Первый День Одиннадцатой Луны

1-го дня одиннадцатой луны младенцу исполнилось пятьдесят дней. Как и положено в таких случаях, государыня сидела в окружении празднично одетых придворных дам, являя собой как бы картину, изображающую какое-то состязание[98]. Государыня сидела к востоку от помоста, внутри пространства, отгороженного сплошным рядом занавесок, начинавшихся сзади помоста от раздвижных перегородок и доходивших до подпоры галереи. Приборы для государыни и принца стояли к югу, причем столик государыни был расположен западнее и был сделан, вероятно, из древесины аквилярии. Поднос тоже, наверное, был красив. Но точно не видела. Государыню обслуживала Сайсё. У Сануки-но Сайсё и других дам, которые подавали кушанья, волосы, забранные наверх, — перехвачены лентами, закреплены заколками. За наследником, место которого находилось к востоку, ухаживала госпожа Дайнагон. Его подносик, чашечка, подставка для палочек, убранство столика выглядели как кукольные игрушки. Бамбуковые шторы с восточной стороны были слегка приподняты, чтобы Бэн-но Найси, Накацукаса-но Мёбу и Котюдзё могли бы вносить очередную смену блюд. Однако я сидела сзади и многого не видела.

В тот вечер Сё — кормилице наследника — были разрешены запретные цвета. Она выглядела очень опрятно. Сё приблизилась к помосту с младенцем на руках. Супруга Митинага взяла его к себе и придвинулась поближе к светильникам. Под их пламенем она выглядела особенно привлекательно. Ее алая короткая накидка в сочетании с набивным рисунком на шлейфе отличалась безупречным вкусом и смотрелась превосходно. Пять слоев нижних одежд государыни были нежно-лилового цвета, верхняя же накидка — алой. Митинага потчевала младенца рисовыми лепешками-моти.

Как и заведено, места для высшей знати находились в западной галерее восточного крыла дворца. Помимо прочих прибыли также и два министра. Затем придворные собрались на мосту, откуда стали доноситься привычные мне пьяные крики. Из покоев Митинага слуги принесли коробки и корзины с праздничными кушаньями и расставили их вдоль перил, но пламя светильников оказалось слишком слабым, так что Масамити в чине сёсё, носившего четвертый ранг, послали за факелами, чтобы можно было рассмотреть дары. Вообще-то их полагалось выставить в кладовке при государевой кухне, но поскольку завтрашний день был объявлен для государя несчастливым[99], решили поторопиться. Таданобу приблизился к государыне, скрытой бамбуковыми шторами. «Придворные готовы»,— объявил он. Услышав разрешение государыни, люди, ведомые Митинага, вошли в помещение. Они разместились в соответствии с рангами от восточной части главного входа и до боковой двери в восточном углу дворца. Придворные дамы уселись напротив них в два или три ряда, закатав бамбуковые шторы — каждая свою. Правый министр Акимицу приблизился к тому месту, где сидели дамы — Дайнагон, Сайсё, Косёсё, Мия-но Найси, — и раздвинул закрывавшие их занавески, чем весьма смутил их.

Меж собой мы шептались, что он слишком стар для таких проделок, но Акимицу, не обращая внимания на упреки, отобрал у дам веера и отпускал непристойные шутки. Таданобу принес чарки. Он превосходно спел «Гора Минояма», хотя обстоятельства не требовали от него особого тщания.

А сидевший у соседней подпоры к востоку Санэсукэ, носивший чин удайсё, приблизился к дамам и стал весьма непристойно ощупывать рукава и подолы их одежд. Над ним потешались, полагая, что он совершенно пьян, а некоторые заводили с ним разговоры сомнительного свойства, считая, что он все равно не понимает, с кем имеет дело. Однако он заставил нас устыдиться, поскольку держался отнюдь не хуже других. И хотя Санэсукэ ожидал своей очереди с некоторым испугом, он как ни в чем не бывало поднял чарку и провозгласил обычную здравицу. Тут начальник Левой стражи Кинто осведомился: «Прошу прощения, здесь ли пребывает малютка Мурасаки?»

«Кажется, здесь нет никого, кто походил бы на Гэндзи. Так какой же смысл приходить ей сюда»,— отвечала я.

— Третий ранг — Санэнари, взять чарку! — распорядился Митинага.

Санэнари поднялся с пола и из уважения к своему отцу, министру Центра Кинсуэ, поднялся к Митинага по лестнице, ведущей из сада. Видя это, Кинсуэ залился пьяными слезами. Гонтюнагон Такаиэ, прислонившись к подпоре в углу, теребил одежды госпожи Хёбу, распевая при этом нечто невообразимое. Но Митинага не обращал на него внимания.

Убоявшись последствий этой пьяной ночи, мы вместе с госпожой Сайсё сочли за благо скрыться сразу же после окончания пира. Но тут сыновья Митинага, а также советник Канэтака в чине тюдзё подняли в восточной галерее ужасный шум. Мы спрятались за помостом, но Митинага отдернул занавески — мы оказались в ловушке. «Каждой — сложить по стихотворению. Сочините — тогда отпущу!» — закричал он.

Преодолевая отвращение и испуг, я повиновалась:

— Пять десятков дней прошло.
И как могу я сосчитать
Бесчисленные годы,
Что предстоят
Наследнику на троне?
«Превосходно!» — сказал Митинага и, дважды повторив слова, тут же сложил ответ:

— Ах, если бы я был журавлем
И тысячу лет
Мой длился век —
Тогда я смог бы сосчитать
Года на троне.
На меня произвело сильное впечатление, что даже выпитое не лишило его рассудка. Перед наследником действительно открывалось блестящее будущее, раз уж Митинага заботился о нем с такой трогательностью. И хоть я знала, что век мой — короток, все же подумала: а ведь и тысяча лет — срок для наследника недолгий.

«Государыня, ты слышала стихотворение? Славно вышло, — сказал Митинага с гордостью. — Я не подвел свою дочь. Да и я ею — доволен. И мать твоя должна быть счастлива — вон улыбается. Думает, наверное, — хороший ей муженек достался».

Можно было подумать, что развязность Митинага объясняется излишком выпитого. Однако держался он вполне достойно, и, несмотря на производимый им шум, государыня внимала ему благосклонно. Супруга Митинага, однако, почувствовала себя, вероятно, утомленной от этих речей и решила уйти. «Мамочка меня не простит, если я ее не провожу!» — закричал Митинага, поспешая за ней сквозь занавески. Все засмеялись, когда он пробормотал: «Государыня, может, думает, что я всякий стыд потерял, но, не будь у нее таких родителей, ей бы не взлететь так высоко».

Около Десятого Дня Одиннадцатой Луны

Уже приближался день возвращения государыни в государев дворец, и нас одолевали беспрестанные заботы. Государыня была занята переплетением книг. С рассветом мы являлись в ее покои, подбирали нужную по цвету бумагу и отправляли вместе с самой рукописью с приложением просьбы к переписчику. С утра и до ночи мы приводили в порядок уже перебеленные рукописи.

«Холодно-то как. Молодая мать должна поберечь себя»,— сказал Митинага государыне. Тем не менее он принес ей хорошей тонкой бумаги, кисть, тушь и даже камень для ее растирания. Государыня отдала его мне. Дамы не скрывали своей зависти, говоря, что я скрытно обошла их. Но тем не менее государыня одарила меня также превосходной бумагой и кистями.

Когда я находилась у государыни, Митинага прошел в мою комнату и обнаружил спрятанную там рукопись «Повести о Гэндзи», которую я собиралась отнести домой. Он же отдал ее своей второй дочери. В то время у меня не было достойным образом перебеленной рукописи, а эта могла только сделать меня предметом насмешек.

Ребенок уже стал издавать какие-то звуки, и потому нетерпение государя увидеть сына было столь естественным.

Наблюдая за птицами в пруду, которых с каждым днем становилось все больше, я представляю себе, как станет красиво вокруг, если снег выпадет еще до отъезда государыни. И вот — двумя днями позже, когда я совсем ненадолго забежала к себе домой, снег действительно выпал. Я смотрела на свой запущенный сад, и горькие мысли одолевали меня. Последние годы я жила здесь на поводу у восходов и закатов, смотрела на цветы и слушала птиц, наблюдала, как весна и осень окрашивают небо, отмечая про себя смену времени года. Я не знала, что станет со мной. Неуверенность в завтрашнем дне преследовала меня. Но все же с кем-то я обсуждала свою никчемную повесть, а с людьми близкими по духу обменивалась доверительными письмами. Писала я и тем, к кому подступиться было не так легко. Занималась «Повестью» и находила утешение в бесконечных разговорах о том о сем. Я отдавала себе отчет, что негожусь для светской жизни. Хорошо только, что я не совершила ничего постыдного или же заслуживающего осуждения, но горечи и мучений выпало на мою долю тогда немало.

Чтобы отвлечься, я взяла в руки «Повесть», но на сей раз не почувствовала былой радости и осталась ею недовольна. Мне показалось, что люди мне дорогие, с которыми я коротала время в беседах, должны считать меня пустой и никчемной. Мне стало так горько и стыдно, что я решила писем больше не писать. Люди, которых я считала в глубине души близкими, наверное, думали обо мне, как об обычной придворной даме, которая их послания делает достоянием посторонних глаз, и совершенно естественно, что они перестали вникать в мои чувства и потеряли ко мне всякий интерес.

Но все-таки больно, что прежние связи частью ослабли, а частью — заглохли сами собой совсем. Другие знакомые, обнаружив, что найти меня стало непросто, тоже перестали бывать у меня. Изменилось все, включая самое малое, и я ощущала себя жительницей совсем другого мира. Находясь дома, я чувствовала горечь еще более, чем когда бы то ни было.

С болью думала я о том, что если я теперь хоть в ком-нибудь нуждаюсь, так это только в тех дамах, кто всегда находится неподалеку, — к ним я чувствую некоторую привязанность, с ними можно поговорить сердечно и без труда вступить в дружескую беседу.

Особенно приятна мне Дайнагон, которая часто разговаривала со мной вечерами, проводимыми подле государыни. Наверное, я действительно уже свыклась с придворной жизнью?

И я написала ей:

Вспоминаю с любовью
Те ночи во дворце.
Теперь — одинокое ложе,
Холодное, как иней
На крыльях уток в пруду.
Дайнагон отвечала:

Чистят перышки друг
Другу — утки.
Глаза открываю —
Одиноко без тебя.
Тоскую ночью.
Увидев столь изысканный ответ, я подумала: «А ведь и вправду она — человек незаурядный».

В письмах других дам говорилось, что государыня весьма сожалела о моем отсутствии в то время, когда она изволила любоваться снегом.

Получила я послание и от супруги Митинага: «Я была против того, чтобы ты отлучалась из дворца, и, видимо, именно поэтому ты покинула нас с такой поспешностью. А твое обещание о скором возвращении оказалось ложью, и ты, похоже, останешься дома навечно».

Написано, положим, в шутку, но супруга Митинага сказала о том и государыне, и, получив такое послание, я почувствовала смущение и заторопилась обратно.

Перевод и комментарии Л. Н. Мещерякова

ДОЧЬ СУГАВАРА-НО ТАКАСУЭ ОДИНОКАЯ ЛУНА В САРАСИНА[100]

Дневник благородной госпожи, дочери управителя Восточных земель Сугавары-но Такасуэ, написанный ею на склоне лет, когда даже луна в Сарасина кажется одинокой

* * *
Девочка, выросшая в тех дальних краях, где «кончается дорога на Восток», и даже еще дальше, — какой же, наверное, я была дикаркой! И как только сумела я проведать о существовании романов? Но вот ведь, проведала и стала мечтать лишь о том, чтобы эти книги увидеть! Днем в досужие часы, или сумерничая, сестрица, мачеха и другие женщины пересказывали отрывки из того или иного романа моногатари, например о принце Гэндзи,— я слушала, и интерес мой все более разгорался. Разве могли они по памяти рассказывать столько, сколько мне бы хотелось!

В своей страсти я была столь неуемна, что для меня вырезали будду Якуси[101] в мой рост, и вот, потихоньку от всех, я омывала как положено руки, затворялась и, павши ниц перед изваянием, молила: «Сделай, чтобы мы скорее поехали в столицу! Говорят, там много повестей и романов — покажи мне их все!»

* * *
Когда мне исполнилось тринадцать, пришла, наконец, пора ехать в столицу. Третьего числа 9-го месяца мы совершили «выход из ворот» и поселились пока что в Иматати[102].

Дом, где я в играх провела эти годы, был весь разорен, весь нараспашку, царила суматоха. Когда солнце зашло, опустился страшный туман, а мы как раз садились в повозки — я оглянулась, и мне стало так горько покидать моего Будду, которому я тайком била поклоны и молилась, что я украдкой поплакала.

После того как мы «вышли из ворот», мы жили в каком-то неогороженном строении, покрытом наспех мискантом, даже ставен там не было, лишь кое-как для нас устроили занавеси и растянули полог. К югу далеко видны были поля и равнины, а с запада и востока — море, совсем близко. Это было удивительно красиво! Вечером все вокруг окутал туман, но мне было так интересно, что я поднялась спозаранку и уже не спала, все смотрела по сторонам. Уехать отсюда было мне жаль, и я грустила.

* * *
Пятнадцатого числа того же месяца, в сумрачный от дождя день, мы пересекли границу своего края и остановились в местности Икада провинции Симоса. Наша хижина едва не поплыла — такой был ливень и непогода, от страха я не могла заснуть. Вокруг было чистое поле, только в одном месте поднимался пригорок, и на нем стояло три дерева. Днем мы сушили наши вещи, промокшие от дождя, и весь день провели там, поскольку надо было дождаться наших людей, которые отстали. Рано утром семнадцатого числа мы двинулись в путь.

В старину жил в краю Симоса некий Хозяин Мано. Когда мы переправлялись в лодке через глубокую реку, там были остатки его усадьбы, в которой, говорят, ткали и отбеливали полотно тысячами и десятками тысяч штук. Посреди реки и теперь стояли четыре больших столба, будто бы те еще, что служили в прежние времена опорами ворот. Я услышала, что другие слагают об этом стихи, и тоже про себя шептала:

— Если б нетленны
Здесь не стояли поныне
Эти речные опоры,
Как бы могла я
Прошлого видеть следы?
На этот раз на ночлег мы остановились в месте, называемом Курото-но Хама — взморье Курото. Со всех сторон были пологие холмы, это белый песок расстилался далеко-далеко, и на нем — заросли сосняка. Луна светила очень ярко, и звуки ветра необычайно трогали сердце. Людям, видно, показалось все это красивым — стали слагать стихи.

Как можно спать?
Ведь если не теперь,
Когда еще увидеть доведется
На взморье Курото
Луну осенней ночи?
* * *
На следующее утро мы ушли из тех мест, а к ночи остановились у переправы Мацудзато в мелководных верховьях реки Футоигава, что служит границей между краем Симоса и краем Мусаси. Вещи и прочее за ночь переправили лодками на тот берег.

Моя кормилица недавно потеряла мужа, но здесь, на границе, у нее родился ребенок, поэтому она удалилась от нас, и в столицу ей нужно было следовать отдельно.

Я очень ее любила, мне хотелось к ней, и брат взял меня на руки и отнес.

Мы все в пути останавливались в незамысловатых временных укрытиях, но туда по крайней мере не задувал ветер, они были обтянуты тканью или еще чем-то, а тут, поскольку мужчины с ней не было, никто и рук не приложил — совсем грубая лачуга, вместо кровли в один слой была настелена циновка, и лунный свет проникал внутрь без всяких помех.

На ней были алые одежды, она лежала, и фигура ее, залитая лунным светом, была воплощенное страдание. Неизмеримо превосходя наружностью людей своего ранга, она была бледна до прозрачности. Дивясь моему приходу, она гладила меня по голове и плакала, а я была в таком волнении, что не могла и помыслить, чтобы с ней расстаться. Брат уже спешил вернуться назад, а мне все было мало — но что я могла поделать?

Долго стоял у меня перед глазами ее образ. Было так грустно, что я не замечала даже, как красив месяц, и уснула в большом горе.

На следующее утро наши повозки погрузили в лодки и переправили на другой берег. Люди, которые до сих пор нас провожали, здесь все поворачивали назад. Мы, кому предстояло дальше следовать в столицу, медлили с отъездом. Теперь наши пути лежали в разные стороны, и оттого те, кому надо было ехать, и те, кому надо было возвращаться, равно проливали слезы. Даже я своим детским сердцем почувствовала, как это трогательно.

* * *
Отсюда начиналась страна Мусаси. Ничего особенно интересного заметно не было. Песок прибрежный был не белый, а словно грязь, и поля, про которые я слышала, будто на них цветет трава мурасаки, покрывал лишь тростник и мискант, причем заросли были столь высоки и густы, что конного лучника не видно было, только верхушку его лука, и нужно было пробираться, раздвигая травы.

Там был храм, называемый Такэсиба. Вдалеке виднелись остатки каменных опор галереи и дома. Я спросила, что это за место, и услышала:

— В старину здесь был холм Такэсиба. Человека из этих краев отправили ко двору служить стражем-факельщиком. Вот подметает он в саду перед императорским дворцом и сам себе бормочет:

— И за что мне такая злая доля? В моем-то краю видал я и по три, и по семь кувшинов с брагой. Сверху, бывало, плавали черпаки: ветер с юга подует — они на север укажут, ветер с севера подует — на юг укажут, с запада подует — они на восток повернутся, с востока подует — они на запад повернутся. Ничего этого я здесь не вижу!

В это время дочка микадо, которую очень берегли и лелеяли, стояла совсем одна за бамбуковой шторой, и прислонившись к столбу, на все это глядела. То, что говорил сам себе этот мужчина, казалось очень интересным: что за «черпаки», как это «укажут»? Ей неудержимо захотелось это знать, она подняла бамбуковую штору и окликнула:

— Человек, подойдите сюда!

Он послушался и подошел к самым перилам.

— То, что вы сейчас говорили, повторите еще раз для меня, чтобы я могла все услышать, — так она ему велела, и он еще раз повторил свой рассказ о кувшинах с брагой.

— Возьмите меня с собой и покажите мне все это. Я говорю не шутя!

Мужчина подумал, что дело это неслыханное, да и опасное, но — видно, так уж суждено! Посадил ее к себе на спину и отправился. Подумал он и о том, что за ним, конечно, будет погоня: той же ночью перенес принцессу через мост Сэта, усадил ее на другой стороне, а сам разобрал мост и одним прыжком перепрыгнул. После снова усадил принцессу себе на спину и через семь дней и семь ночей добрался до страны Мусаси.

Император и императрица встревожились о том, что принцесса пропала, стали спрашивать людей, и в ответ услышали:

— Служилый человек из провинции Мусаси нес на спине что-то очень ароматное, он бежал — словно летел.

Стали этого человека требовать — а его и нет.

Решили, что не иначе как он вернулся в родные края, и из дворца послали следом людей. Однако мост Сэта оказался сломан, по нему перебраться было нельзя. Только через три месяца посланные добрались до страны Мусаси. Когда стали они спрашивать того мужчину, их призвала к себе сама принцесса:

— Видно, все это было предначертано. Мне захотелось в родные места этого служилого человека, и я сказала ему, чтобы он немедленно туда отправился и меня взял с собой. И вот, мы здесь. Живется мне очень хорошо. Если станут винить мужчину и накажут его, что будет со мной? Не иначе как в прежнем рождении мне было суждено явить свой след в этой стране. Ступайте же скорее назад и расскажите все как есть.

Возразить было нельзя, и они вернулись в столицу и доложили императору, что, мол, так и так.

Что тут было поделать? Даже если наказать этого мужчину, принцессу уже не вернешь назад в столицу. Дать мужчине из Такэсиба край Мусаси в пожизненное владение, чтобы он исправлял все государственные дела, — тоже не годится. Тогда пожаловать этот край самой принцессе! — такой указ издал император.

Построили для молодых дом — такой, как строят для императорских особ, а когда принцесса умерла, то в ее доме стал храм, нарекли его храм Такэсиба.

Дети той принцессы получили родовое имя Мусаси. А еще говорят, что с той поры факелы во дворце стала жечь только женская прислуга.

* * *
Мы только и делали, что прокладывали себе дорогу среди тростника и мисканта, то по холмам, то по равнинам. Подошли к реке Асуда, разделяющей провинции Мусаси и Сагами. Это здесь, на переправе, пятый тюдзё Аривара[103] сложил: «Спросил бы я у птиц столицы...»[104] Только в семейном сборнике стихов Нарихира река названа Сумида. Переплывешь ее на лодке — а там уже страна Сагами.

В местности Ниситоми горы словно тщательно изукрашенные ширмы. А в противоположной стороне — море. И побережье, и набегающие волны очень красивы.

Дня два или три мы шли по белейшему прибрежному песку в местности, которая называется Морокоси-га хара, «китайская равнина».

«Летом здесь словно парча настелена, местами узор ярок, местами поскромней — это цветут японские гвоздики. Сейчас уже конец осени, и их не видно» — так нам рассказали. Однако кое-где все же остались россыпи этих цветиков — печальная краса! Наши люди дивились: «Уж не в шутку ли — равнина китайская, а гвоздики цветут японские...»

На горе Асигара четыре или пять дней мы были во тьме и страхе. Даже у подножия, когда мы наконец туда добрались, неба было не видно — так густы были заросли. Не нахожу слов, чтобы это описать, но мне было очень страшно.

У подножия Асигара мы и заночевали. Ночь была безлунная, темная, и когда мне уже казалось, что я потерялась в этой тьме, откуда ни возьмись появились три бродячие певицы. Одной было около пятидесяти лет, другой — примерно двадцать, и еще одна была лет четырнадцати-пятнадцати. Перед нашей хижиной раскрыли зонт, а певиц усадили. Когда слуги зажгли огонь, то стало видно, что одна женщина, назвавшаяся внучкой знаменитой некогда Кохата, имеет очень длинные волосы, которые красиво обрамляют лоб, и очень белое без изъянов лицо. «Да такую хоть сейчас можно взять в свиту — не посрамит!» — так все говорили в восхищении. Голоса же у всех у них были несравненно хороши: чистые, звонкие — песни так и неслись к небесам. Все были ими совершенно очарованы, позвали приблизиться, и в разгар веселья один из наших людей сказал: «Да, певичкам из западных провинций далеко до них!» — на что они тут же звонко пропели:

— «Ах, сравнить ли с переправой Нанива...»

Внешность безупречная, голоса хороши на удивление — всем до слез было жаль, что эти женщины снова скроются в глубине горного леса, такого зловещего. Более всех горевала я, тогда еще сущий ребенок, и ни за что не желала покидать ту нашу стоянку.

На самой горе оказалось еще страшнее, чем у подножия, не могу даже это описать. Под нашими ногами были облака! Приблизительно на середине нашего подъема, на крошечном пространстве меж корней деревьев, мы увидели три кустика мальвы. Они выросли вдали от всего света, среди гор — нас это очень умилило.

А еще с горы Асигара сбегают три потока.

Когда мы наконец завершили этот трудный переход, то заночевали на горной заставе. Отсюда начиналась страна Суруга. Возле заставы, а имя ей Ёкохасири, был так называемый «каменный кувшин». В неописуемо громадной четырехгранной скале было отверстие, и из него истекала вода, отменно чистая и студеная.

* * *
В этих краях находится гора Фудзи. В родной моей стране она видна с западной стороны. Нигде на свете нет другой такой горы, как эта. Необычен и силуэт ее, и то, что она словно раскрашена темно-синей краской, а сверху на ней лежат снега, которые не растают вовек. Это выглядит так, словно гора надела лиловое платье и накинула сверху белый кафтан «акомэ».

На вершине гора немного срезана, и оттуда поднимается дымок, а вечером мы видели, что там горел и огонь.

Застава Киёми стоит у моря, и множество сторожевых строений подступают оградами к самой воде. Наверное, когда волны высоки, они смешивают свои брызги с дымками над крышами домов на заставе Киёми. Моему восхищению не было предела.

В бухте Таго тоже были высокие волны, и мы обошли ее на веслах. Вот и переправа через реку Оигава. Вода здесь необычная, она течет быстро, и так бела, словно это густо сыплется рисовая мука.

Река Фудзигава несет свои воды с горы Фудзи. К нам прибился один местный житель, и вот что он рассказал:

«В прошлом году это было. Шел я куда-то, и поскольку было очень жарко, решил отдохнуть здесь у воды. И вот, вижу, что с верховьев по реке приплыло нечто желтоватого цвета, и этот предмет зацепился у берега. Я взглянул — а это свиток бумаги. Попробовал развернуть его, а там — по желтому полю алые письмена, выведены четко, безупречным почерком. Странным мне это показалось. Как в высочайшем императорском указе о назначениях, там были перечислены все провинции, в которых на будущий год сменится губернатор. В нашей провинции тоже на следующий год истекал срок губернаторства, и преемник был указан, только вдобавок значилось еще одно имя. „Вот чудеса! Только этого недоставало" — с такими мыслями я высушил бумагу и прибрал ее. На следующий год в указе о назначениях все было в точности как в этой бумаге, и в нашей провинции губернатор был назначен тот самый, только вот через три месяца он скончался, и на смену ему пришел тот человек, чье имя стояло в бумаге вторым. Вот какие дела случаются. Говорят, что множество богов собирается на горе Фудзи, чтобы за год вперед принять решение о назначениях. Это поистине удивительно».

Так он нам рассказал.

* * *
Мы благополучно миновали Нумадзири, а после этого я опасно заболела. Мы тем временем подошли к провинции Тотоми, но я даже не помню, как мы переходили через перевал Сая-но Накаяма. Я была так плоха, что на берегу реки Тэнтю для меня устроили временное пристанище, где я провела несколько дней, пока наконец не оправилась от болезни. Наступила настоящая зима, ветер с реки дул так свирепо, что не было сил это терпеть. В поисках переправы мы подошли туда, где должен был быть мост Хамана. Когда мы шли из столицы к месту службы, то переходили по его неошкуренным черным бревнам. Однако теперь от него не было видно и следа, и мы переправлялись на лодках. Плыли совсем недолго, ведь это бухта. А в открытом море бушевали высокие волны, и на пустынных прибрежных отмелях не было ничего, кроме сосновых перелесков, глядя сквозь которые чудилось, что прибой брызжет разноцветным хрусталем. И вправду казалось, будто «волны накрыли верхушки сосен», это было очень живописно.

После этого был мучительный подъем на холм Инохана — и вот мы уже в стране Микава на побережье Такаси. Яцухаси, «восемь мостов», как оказалось, всего лишь название места, там нет ничего похожего на мосты, да и вообще не на что смотреть.

Во время ночевки в горах Футамура хижину построили под большим деревом хурмы, и всю ночь сверху падали плоды, а наши люди их собирали.

Когда мы переходили через гору Миядзи, был уже на исходе десятый месяц, однако кленовые листья еще не облетели и были в самой красивой поре.

Видно, бури здесь не бушуют,
На этой горе Миядзи
Алая кленов листва
Не облетела еще,
Пока...
Переправа Сикасуга на границе краев Микава и Овари, поистине, заставляет усомниться, стоит ли ею воспользоваться, хоть слово «сикасуга» и означает «конечно», — очень забавно!

* * *
Когда мы двигались вдоль бухты Наруми в стране Овари, на глазах стал подниматься вечерний прилив. Остановиться на ночевку было бы ни то ни се, и двигаться дальше было опасно, если прилив настигнет. И тогда мы побежали вперед чуть не бегом и успели-таки пройти!

Миновав переправу Суномата, что находится на границе с краем Мино, мы пришли в Ногами. Там опять явились бродячие артистки, они пели для нас весь вечер, а я с любовью вспоминала тех, что были в Асигара, и грустным думам не было конца.

Разбушевались снегопады, мело, и мы миновали заставу Фува и гору Ацуми, ничего не увидев интересного. В краю Оми мы четыре или пять дней прожили в доме человека по имени Окинага.

У подножия горы Мицусака мы изрядно претерпели: и день и ночь шел дождь вперемежку со снегом, казалось даже, что солнечный свет померк.

Оттуда мы двинулись дальше, и своим чередом миновали Инуками, Кандзаки, Ясу, Курумото. И вот уже расстилалось во всю ширь озеро, и было так интересна разглядывать острова Надэсима, Тикубусима и другие. Мост Сэта оказался разрушен, и переправа через озеро была нелегкой.

* * *
После привала в Авадзу 2-го числа 12-го месяца мы вошли в столицу. Следовало войти в город в темное время суток, и мы двинулись в час Обезьяны, а когда проходили заставу, то на склоне горы, над временным дощатым ограждением, мы увидели возвышающегося примерно на один дзё и шесть сяку Будду, сделанного пока еще вчерне, так что лишь лицо его было различимо. Глядя на него издали, я думала — как печально выглядит этот Будда, воздвигнутый вдали от людей и безучастный ко всему, что его окружает! В тех краях, что мы оставили позади, я нигде, кроме заставы Киёми в Суруга, да этой последней заставы Аусака, не была так растрогана увиденным.

В полной темноте мы добрались до нашего дома, расположенного к западу от дворца Сандзё[105].

* * *
Усадьба наша была велика и неухоженна, обширные мрачные заросли сада не уступали тем дебрям горных лесов, которые мы недавно миновали на своем пути, и уж совершенно не походило все это на столицу.

Жизнь наша еще не устоялась, во всем была неразбериха, но я только и думала: «Когда же? Скорей бы!» — и подступала к матери с просьбами: «Попроси у кого-нибудь, я хочу увидеть эти книги! Покажи мне моногатари!» И вот мать написала письмо нашей родственнице, которая служила во дворце Сандзё, госпоже Эмон, и попросила ее об этом. Та, кажется, удивилась, но была рада помочь и прислала мне в верхней половинке ящичка для туши превосходные брошюрованные тетради соси[106], пояснив при этом, что ей они достались от самой принцессы.

Вне себя от радости, я погрузилась в романы и не отрывалась от них день и ночь, но это было хорошо лишь для начала, мне хотелось еще и еще книг. Но кто же будет присылать их сюда, в усадьбу на окраине столицы, куда только-только поселились люди?

Перевод и комментарий И. В. Мельниковой

ЯПОНСКИЕ ЛЕГЕНДЫ О ЧУДЕСАХ

Средневековые японские легенды о чудесах всегда пользовались огромной популярностью у читателей. Неиссякаем интерес к ним и сегодня. Многие сюжеты Средневековья получили развитие и в современной литературе, ибо ожидание чуда, похоже, органически присуще самой природе человека. Только раньше он верил в эти чудеса безоговорочно, а теперь находит в них нечто другое — отдохновение от несколько «зарегулированного» современного стиля жизни, при котором в идеале никаких случайностей, непредсказуемостей, выпадения из обыденности и чудес не бывает. Средневековые авторы (которые, впрочем, считали себя не столько творцами беллетристических произведений, сколько незаметными регистраторами чудес) были людьми глубоко верующими, и потому их рассказы о необычайном обладают той степенью искренности и простодушия, которые и заставляют нас обращаться к ним вновь и вновь.

В настоящем издании публикуются фрагменты из трех произведений буддийской литературы чудес, которые представляют три этапа ее развития.

«Записи о стране Японии и о чудесах дивных воздаяния прижизненного за добрые и злые дела» («Нихон гэмпо дзэнъаку рёики», или сокращенно «Нихон рёики», три свитка, 116 историй) были составлены на рубеже VIII—IX вв. буддийским монахом по имени Кёкай из храма Якусидзи, что в городе Пара, который являлся столицей Японии с 710 по 784 г. Несмотря на чрезвычайно широкую популярность «Нихон рёики» (об этом свидетельствует множество сохранившихся списков), о жизни этого монаха не известно почти ничего — Средневековье не слишком внимательно к судьбам своих авторов.

Разъясняя цели своего произведения, Кёкай писал в предисловии к первому свитку: «Есть алчущие добра храмов Будды — они перерождаются волами, дабы отработать долг. Есть и такиеони оскорбляют монахов и Закон Будды, при жизни навлекая на себя несчастья. Иные же ищут Путь, вершат подобающее и могут творить чудеса уже в этой жизни. Тот, кто глубоко верует в Закон Будды и творит добро, достигает счастья при жизни. Воздаяние за добро и зло неотступно, как тень. Радость и страдание следуют за добрыми и злыми деяниями, как эхо в ущелье. Кто-то видит это и слышит об этом, удивляется, сомневается и тут же забывает. У тех же, кто стыдится своих грехов, с болью бьются сердца, и они спешат скрыться. Если бы карма[107] не указывала нам на доброе и злое, то как тогда можно было бы исправить дурное и отделить добро от зла? Если бы карма не вела нас, то как было бы возможно наставлять дурные сердца и шествовать дорогой добролюбия?»

Таким образом, чудеса в понимании Кёкаяэто средство для наставления паствы. Если же говорить о композиции его легенд, то в большинстве случаев они начинаются либо с констатации несоответствия (режесоответствия) поведения героя нормам буддийской этики, либо с описания несоответствия окружающих героя условий его достоинствам и недостаткам. Нарушение этого соответствия и его чудесное преодоление и составляет движущую силу сюжета. Причем награды и наказания, о которых говорит Кёкай, — вполне житейского свойства. Нищий, обретший достаток. Разорившийся богач. Исцелившийся и захворавший. Рассказы «Нихон рёики» — принципиально дидактичны, многие из них кончаются нравоучением, похвалой праведнику, осуждением недостойного.

«Нихон рёики» — первое произведение в литературной истории Японии, которое было целиком написано в буддийском ключе. До появления «Нихон рейки» синтоистское божество, эпический герой, правитель страны или же государственный деятель удостаивались быть изображенными ввиду их мироустроительной или же исторической значимости. Для Кёкая те или иные люди значимы потому, что через них явлены основные закономерности человеческого существования (в буддийском понимании). Они изображаются не потому, что они значимы сами по себе, но потому, что в них лучше, чем в ком-либо другом, воплощены качества, способные показать действенность и универсальность кармического воздаяния. Кёкая интересует не жизнь человека от рождения до смерти, не его биография и не житие. Об этом же говорят и названия отдельных историй. В них кратко представлен сюжет истории, но имена персонажей опущены. Кёкай выбирает из всего жизненного потока только те события, только те свойства человеческой натуры, которые могут повлечь за собой воздаяние. Причем в историях «Нихон рёики» сделан акцент на воздаянии прижизненном, часто немедленном: «Близок час воздаяния в этой жизни! Подумай о будущем и смягчись. Пусть сердце твое станет добрым». Или: «Как можно не верить, что воздаяние близко и наступит в этой жизни?» и т. д.

В подавляющем большинстве случаев герои рисуются либо безгранично злыми, либо исключительно добрыми. Мир «Нихон рёики» (как и средневековой буддийской, а также христианской, мусульманской и т. д. литературы вообще)это мир идеальных причинно-следственных связей. Как только в начале повествования о герое сообщается, злодей он или добролюб, читателю уже ясен исход рассказа. Для средневекового читателя значимость легендыне столько в ее занимательности, сколько в утверждении справедливости. В этом религиозном мире (как, впрочем, и в современном детективе) не бывает так, чтобы злодей не был наказан.

Среди героев «Нихон рёики» есть высокопоставленные чиновники и даже императоры («Бывший император Сёму воздвиг невиданно большую статую Будды, упрочил Учение на вечные времена, обрил голову, облачился в монашеские одежды, получил посвящение, творил добро и справедливо повелевал людьми»). Но более характерной представляется не фигура государя или чиновника, но праведника или грешника, не имеющая выраженного социального статуса. Раннеяпонский народный буддизм (а легенды «Нихон рёики» в значительной степени принадлежат к фольклорному пласту творчества), равно как и раннее христианство, был призван ликвидировать противопоставленность социального «верха» и «низа», государя и подданного. Во втором свитке памятника сообщается о монахе Тайкё, проклявшем принца Удзи, который оскорбил его. Родичи принца доносили государю: «На убийство отвечают убийством. Удзи умер. Мы отомстим Тайке». Однако государь отвечал: «И я монах, и Тайкё тоже монах. Как может монах убить монаха?»

«Записи о вознесении в Край Вечной Радости» («Одзё гокуракки», один свиток, 42 истории) принадлежат кисти мелкого чиновника Ёсисигэ-но Ясутанэ (принявшего впоследствии постриг под именем Дзякусин). Эти «Записи» были составлены им в конце X в. В названии произведения отразился стремительно распространившийся в то время культ будды Амиды (Амитабхи), считавшегося владыкой Края Вечной Радости — буддийского рая (его называли также Пречистой Землей).

О Ясутанэ известно больше, чем о Кёкае,жизни чиновников документировались лучше монашеских. Он родился в 931 г. Его учителем был знаток китайской литературы Сугавара-но Фумитоки (899—981). Долгие годы Ясутанэ служил регистратором государевых указов. Приобщением к культу Амиды он обязан «Обществу поощрения учености», чьи участники проводили время в молитвах о перерождении в Краю Вечной Радости, сочинении стихов на китайском языке, изучении едва ли не главного для Японии священного буддийского текста — «Сутры лотоса» (санскр. «Саддхармапундарика-сутра»).

В 982 г. Ясутанэ заканчивает «Записки из павильона у пруда» («Титэйки»), в котором он воспевает царедворцев, уверовавших в Амиду, посвятивших свою жизнь изучению мудрых книг. Считается, что «Записи о вознесении в Край Вечной Радости» увидели свет в 984 г. А в следующем году Ясутанэ принял монашество и нарекся Дзякусином. Вместо упраздненного «Общества поощрения учености» Ясутанэ вместе с одним из крупнейших религиозных деятелей своего времени, монахом по имени Гэнсин (942—1017), основывает «Общество двадцати пяти способов созерцания». Умер Ясутанэ в 997 г.

Установка на чудо, полная серьезность и дидактичность изложения роднят произведения Кёкая и Ясутанэ. Однако «Записи о вознесении» обнаруживают и ряд особенностей. Во вступлении к «Одзё гокуракки» говорится: «С младых ногтей молился я Амиде, а когда мне минуло сорок лет, вера моя укрепилась еще более. Губами я повторял имя Амиды, а в сердце лелеял дивный лик. Шел я или стоял, сидел или лежал — ни на миг о том не забывал. Стоят статуи Амиды во дворцах, домах, пагодах и усыпальницах. Нельзя не поклоняться и изображению Пречистой Земли. Монахи и миряне, мужи и жены вознестись хотят в Край Вечной Радостине минует их молитва сия. В сутрах и толкованиях к ним глаголется о добролюбии, и желающий Края Вечной Радости не читать их не может».

Итак, автор «Одзё гокуракки» концентрирует свое внимание не на жизни (как то было в «Нихон рёики»), а на моменте смерти праведника (Ясутанэ не интересуют злодеи), непосредственно после которого следует возрождение в раю. Эти праведники живут для жизни другой, их цель — разорвать бесконечную цепь рождений и смертей ради жизни вечной в Краю Вечной Радости. Поскольку цель героев Ясутанэ состоит не в улучшении чего-то, что сделает их земную жизнь более приятной, а в решительном самовыключении из нее ради последующего вознесения в рай, то и сюжетом здесь часто движет преодоление обыденной жизни ее каждодневным отрицанием (отказ от пищи, речи, семьи и т. п.).

«Записи о чудесах, сотворенных „Сутрой лотоса" в великой стране Японии» («Дайнихонкоку хокэкё кэнки», сокращенно «Хокэ кэнки», три свитка, 129 историй) были составлены монахом по имени Тингэн в середине XI в. Отличительной особенностью чудес, описываемых в данном произведении, является то, что они случаются с обожателями этой знаменитой на всем буддийском Востоке сутры. Тингэн писал, что «Сутра лотоса» истинно повествует о далеких временах, когда Шакьямуни достиг просветления, и истинно указует, что каждая тварь может стать Буддой... От принца Сётоку[108], призванного в западный Край Вечной Радости, и до дней нынешних немало найдется людейпоклонявшихся Сутре и читавших ее,кто испытал на себе ее дивную благодать... Если не записать дела дней минувших, то чем тогда будут одушевляться потомки?»

В этих словах Тингэна обращает на себя внимание следующее: главным средством к возрождению в раю являются не добрые дела и даже не вера вообще, а поклонение и рецитация одного-единственного текста«Сутры лотоса». Она же, «Сутра лотоса», является и основным «подателем» чудес, которые творятся с ее обожателями.

А. Н. Мещеряков

ЯПОНСКИЕ ЛЕГЕНДЫ О ЧУДЕСАХ[109]

Об обожателе «Сутры Лотоса» монахе Рэнсё

Рэнсё ушел из дому и стал монахом. Истово повторял он «Сутру Лотоса»[110], не давая себе роздыха ни когда он шел, ни когда стоял, ни днем ни ночью. Всей душою следовал он этим Путем, и обширно было его сострадание. Одежду отдавал другим и не жаловался на холод. Обед жертвовал людям и не брюзжал, что хочет пить и есть. Собирал вшей и блох и кормил своим телом. Не берегся от слепней и москитов, не страшился клещей и пиявок, потчуя их кровью своей. Когда в горах настало время для слепней и клещей, Рэнсё стал скармливать им свое мясо и кровь. Много собралось кровососов, и когда они пожирали его тело, слепни откладывали в раны яйца. Монах мучился от боли, места укусов страшно вздулись, доставляя жуткие страдания. Люди вокруг говорили: «Нужно скорее унять боль и прижечь ранки. Если прижечь нужным снадобьем, личинки погибнут и ты поправишься».

Монах отвечал: «Не будет так! Если прижечь раны, слепни погибнут. Из-за ничтожной боли придется губить жизнь. Как не пожалеть их?!»

Из последних сил превозмогал Рэнсё страдания, читая «Сутру Лотоса». И было ему видение. Будто бы явился монах благородной наружности и пел ему хвалу: «Ты — святой почтенный. Ты — монах добродетельный. Глубоко твое страдание. Укутавшись в плотные одежды терпения и почитая „Сутру Лотоса", ты оберегаешь жизнь».

Тут монах погладил раны Рэнсё. Рэнсё пробудился, и боли не стало, раны на глазах затягивались, из них вылетали тысячи слепней и устремлялись в небо. Мучения Рэнсё стихли, душа и тело успокоились.

Святой всем сердцем желал переродиться в Краю Вечной Радости и читал «Сутру Лотоса». Так обрел он просветление вечное.

Слово о вырывании ростка бамбука из глазницы черепа и о чуде, сотворенном молитвой

Это случилось во времена правления государя Конина, зимой девятого года эры Драгоценной Черепахи[111], в конце двенадцатой луны года Лошади. Хомутино-Макихито, родом из деревни Ояма, что в округе Асида земли Бинго[112], отправился на рынок Фукацу в округе Фукацу земли Бинго, дабы купить товар, необходимый для празднования Нового года. Сумерки застали его в пути, и Макихито остановился на ночлег в бамбуковой роще Асида.

Вдруг он услышал жалобные стоны: «Как болят мои глаза!» Из-за этого Макихито не мог заснуть и просидел всю ночь на корточках. Когда рассвело, он увидел череп. Через его глазницы проросли побеги бамбука. Макихито вырвал их, избавив череп от страданий, и совершил ему приношения рисом, что он взял с собой для собственного пропитания. Макихито сказал: «Пусть успех сопутствует мне!» Макихито добрался до рынка и сделал все покупки. Он подумал, что череп воздает ему за его доброту, как он и просил того в молитве.

На обратном пути Макихито остановился на ночлег в той же роще. Вдруг череп ожил и сказал: «Я — Анано-кими-Отогими из деревни Янакуни в округе Асида. Мой подлый дядя Акимару убил меня. Каждый раз, когда поднимался ветер, бамбук раскачивался, причиняя глазам страшную боль. Благодаря вашему состраданию я избавился от мучений и обрел бесконечную радость. Никогда не забуду вашей доброты. Сердце мое наполнилось счастьем, и я хочу отблагодарить вас. Дом моих родителей находится в деревне Янакуни. Ночью последнего дня этой луны приходите туда. Только в эту ночь я смогу ответить добром на добро».

Услышав его слова, Макихито удивился безмерно и не стал никому рассказывать о случившемся. В последнюю ночь луны он, как и условились, отправился в деревню Янакуни. Дух Отогими взял Макихито за руку и провел в дом. Дух стал угощать Макихито, и они совершили трапезу. Оставшиеся яства дух вместе с другими дарами преподнес Макихито. Затем он вдруг исчез.

Тут родители Отогими вошли в комнату, дабы почтить души предков. Они увидели Макихито, удивились и спросили, как он сюда попал. Макихито без утайки все им поведал. Родители схватили Акимару и стали допытываться о причине убийства: «Ты говорил нам, что по пути на рынок ты и наш сын встретили человека, у которого ты ранее взял взаймы, но не успел расплатиться. Увидев тебя, он требовал вернуть долг. Ты бросился бежать, добрался до дому и спросил: „Отогими уже здесь?" Мы ответили: „Нет, мы не видели его". Кто же говорит правду — ты или Макихито?»

Грабитель Акимару испугался и, не в силах скрыть правду, поведал: «В конце двенадцатой луны прошлого года мы с Отогими отправились на рынок, дабы купить все необходимое для празднования Нового года. У Отогими была с собой лошадь, а также ткани и соль. В пути нас застала ночь. Мы остановились на ночлег в бамбуковой роще. Я убил Отогими, забрал его вещи и на рынке Фукацу продал лошадь человеку из земли Сануки. Остальным я воспользовался сам». Услышав его слова, родители сказали: «О! Нашего любимого сына убил ты, а вовсе не разбойники!»

Поскольку дети и родители близки друг другу, как стебли камыша, родители выгнали Акимару из дому. Но они скрыли преступление. Родители кланялись Макихито и угощали его. Макихито вернулся домой и поведал о случившемся.

Даже палимый солнцем череп платит добром за добро, если ему совершили приношения. На добро отвечают добром. Как можно забыть вернуть долг! В «Сутре нирваны» говорится об этом: «Добро возвращают добром».

Слово о том, как сирота почитала бронзовую статую Каннон, и об удивительном воздаянии в этой жизни

В деревне, что в окрестностях храма Уэцуки в правой части столицы Нара, жила сирота. Мужа у нее не было, имя ее неизвестно. При жизни родителей семья слыла очень богатой. Они построили много домов и амбаров, отлили бронзовую статую бодхисаттвы Каннон[113] высотой в два сяку и пять сун. Поставив возле дома молельню, поместили туда статую и совершали ей приношения.

Во времена правления государя Сёму родители умерли, рабы разбежались, лошади и коровы сдохли. Богатство улетучилось, дом обеднел. Сирота одна смотрела за пустым домом, горько плакала, рыдала днем и ночью. Услышав, что бодхисаттва Каннон часто исполняет молитвы, она привязала веревку к руке бронзовой статуи, совершила приношения цветами, благовониями и лампадным маслом и молилась о богатстве, говоря: «Я одна на свете сирота. Родители умерли. У меня ничего нет, и мой дом беден. Мне нечем поддержать тело. Молю тебя: сделай меня поскорее богатой, сжалься». Так она плакала и молилась день и ночь.

В деревне жил богач. Его жена умерла. Увидев девушку, он велел свахе посвататься к ней. Девушка ответила: «Я бедна. Тело мое голо, у меня нет одежды. Мне нечем покрыть лицо — как я могу войти в его дом?» Сваха вернулась и передала ее слова. Вдовец сказал: «Я хорошо знаю, что она бедна и у нее нет одежды. Но я хочу знать только одно — согласна она или нет?» Сваха передала его слова. Девушка снова отказалась. Тогда вдовец пришел без спросу сам. Девушка согласилась стать его женой, и они спали вместе.

Следующие дни с утра до вечера лил дождь. Поэтому вдовец оставался у сироты три дня. Он проголодался и сказал: «Я хочу есть. Приготовь что-нибудь». Сирота ответила: «Сейчас принесу». Она развела огонь в очаге и поставила пустой котел, вытирая слезы со щек. Она ходила по пустому дому и тяжко вздыхала. Сполоснув рот и вымыв руки, сирота вошла в молельню, привязала веревку к статуе и сказала, плача: «Избавь меня от позора. Ниспошли мне скорее богатство». Выйдя из молельни, она снова направилась к пустому очагу, вытирая слезы со щек.

В час Обезьяны в ворота вдруг постучались, и кто-то позвал сироту. Она вышла и увидела кормилицу соседа. В большом ларе она принесла всякую еду и питье. Яства благоухали, и всего было вдоволь. Кормилица принесла и бронзовую посуду на лакированных подносах. Там было все, что нужно. Кормилица отдала ларь со словами: «Хозяин услышал, что в доме гость, и послал меня. Только верни потом, пожалуйста, посуду». Сирота возрадовалась, и ее сердце наполнилось счастьем. Она сняла свою черную одежду, преподнесла ее кормилице и сказала: «Мне нечем отблагодарить тебя, кроме как этой грязной одеждой. Но прошу — возьми ее и надень». Кормилица взяла одежду, надела ее и тут же ушла.

Сирота приготовила угощение. Муж увидел еду, удивился и смотрел на жену, а не в тарелки. Утром он ушел и прислал десять кусков шелка и десять мешков риса. В записке говорилось: «Скорее сшей из шелка одежду, а из риса свари вина».

Сирота пошла в дом соседа выразить свою признательность, но хозяйка сказала: «Ты с ума сошла! В тебя вселился дух? Я ничего не знаю». Кормилица сказала: «Я тоже ничего не знаю». Вот так обругали сироту, а она вернулась домой и собралась, по обычаю своему, молитву сотворить. Она зашла в молельню и увидела, что черная одежда, которую надела кормилица, была на бронзовой статуе. Тут она уразумела, что Каннон сотворила чудо. Сирота уверовала в карму и почитала статую с еще большим рвением. После чуда того стала она богатой, как и прежде, не голодала и горя не знала. Супруги прожили вместе жизнь долгую-предолгую. Такие вот чудеса.

Слово о том, как монах присвоил дрова, предназначенные для кипячения воды, и переродился быком

Сака Эсё был монахом из храма Энгодзи. Однажды он взял вязанку хвороста, предназначавшуюся для того, чтобы согреть воду для мытья монахов; взял ее себе да так и умер.

У монахов была корова. Она родила бычка. Когда тот подрос, его каждый день стали впрягать в телегу, на которой он возил дрова в храм. Как-то раз бычок тащил повозку. Какой-то монах, стоявший у ворот храма, сказал: «Хотя Эсё хорошо читал „Сутру нирваны",он плохо возит тележку». Услышав его слова, бычок заплакал, испустил глубокий вздох и умер. Погонщик обвинял монаха: «Ты проклял его, и он сдох». Он схватил монаха и передал властям. Чиновник хотел было допросить монаха, но его поразили необычайное благородство лица, совершенство тела и сияние, исходившее от него. Чиновник скрытно провел монаха в покои, позвал живописцев и сказал им: «Нарисуйте монаха с тщанием». Живописцы выполнили повеление и принесли картины чиновнику. На всех была изображена бодхисаттва Каннон. А сам монах исчез.

Верно говорю — сама Каннон обернулась монахом.

Да не отнимет голодный у монаха — пусть глотает песок и землю. Поэтому в «Изборнике сутр» говорится: «Я спасу того, на ком четыре тяжких греха: убийство, воровство, распущенность, ложь. Я спасу того, на ком пять смертных грехов: убийство отца, убийство матери, убийство отшельника, ранение тела Будды, раскол общины, но не спасу того, кто отнимет у монахов».

Слово о наказании в этой жизни злодея за взваливание на лошадей непомерных тяжестей

В давние времена в земле Кавати жил-был торговец дынями по имени Исовакэ. Он нагружал на лошадь непомерную тяжесть, и, когда она не могла сдвинуться с места, Исовакэ злобно хлестал ее, понуждая идти. У изможденной от тяжкой работы лошади из обоих глаз текли слезы. Продав дыни, Исовакэ убивал лошадь. Так он загубил много лошадей. Однажды Исовакэ заглянул в кипящий котел. Оба его глаза упали туда и сварились.

Близко воздаяние в этой жизни. Нужно верить в карму. Животные — это наши родители в прошлом. Мы рождаемся в шести мирах — в преисподней, в мире голодных духов, среди животных, асуров[114], людей, небожителей и из четырех сущностей — из лона, яйца, влаги, закона кармы. Поэтому должно быть сострадательным.

Слово о женщине, наказанной в этой жизни за похоть и за то, что она лишала детей материнской груди

Ёкоэ-но-оми-Наритодзимэ жила в округе Кага земли Этидзэн. С самого рождения она была похотлива и любила мужчин без всякого разбору. Она умерла прежде времени.

Прошли годы. Монах Дзякурин, что родился в деревне Ноо округи Нагуса земли Кии, оставил дом, странствовал по другим землям, исполнял Закон Будды и искал Путь. Наконец он добрался до деревни Унэда, что в округе Кага, и прожил там сколько-то лет.

В те времена, когда государь Конин управлял Восемью Островами Японии из дворца Нара, зимой 1-го года эры Драгоценной Черепахи, 23-го дня двенадцатой луны года Пса, ночью, ему привиделся сон. Будто бы шел он на восток по дороге, ведущей ко дворцу царевича Сётоку в Икаруга, что в земле Ямато. Дорога была ровная, как зеркало, шириной в один тё, прямая, как шнур, намазанный тушью. Возле дороги росли деревья и травы. Среди травы Дзякурин увидел дородную, толстую женщину. Она была раздета и сидела на корточках. Ее груди отвисли и болтались, как кастрюли. Из них тек гной. Сидя на коленях, она схватилась за живот и кричала, глядя на опухшую грудь. «Бедная я, бедная!» — стенала она от боли. Дзякурин спросил: «Кто ты такая?» Она отвечала: «Я — мать Ёкоэ-но-оми-Нарихито из деревни Унэда в Оно, что в округе Кага земли Этидзэн. В расцвете лет я была похотлива и любилась со многими. Я оставляла своих малышей без присмотра и спала с мужчинами. Долгие дни дети не видели моей груди. Нарихито голодал больше всех. Я лишала детей материнского молока и за этот грех наказана ужасной болезнью». Дзякурин спросил: «Как избавиться от наказания?» Женщина отвечала: «Если Нарихито узнает о моих страданиях, грех будет прощен».

Дзякурин пробудился в удивлении и, исполненный сомнения, обошел с расспросами всю деревню. Нашелся один человек — он сказал: «Я тот, кого ты ищешь». Дзякурин поведал ему о видении. Нарихито выслушал его и сказал: «Мать умерла, когда я был совсем маленьким, и я ничего не помню. Но у меня есть старшая сестра — она все знает». Когда спросили сестру, она отвечала: «То не сон, а правда. Наша мать блистала красотой и нравилась мужчинам. У нее было много любовников. Мать берегла грудь и не давала ее детям».

Тут все братья и сестры умилились и сказали: «Мы не помним обиды. За что наша мать принимает такие муки?» Они изваяли статую Будды и переписывали сутры, дабы замолить грехи матери. После того как статую и сутры освятили, Дзякурину снова был сон, и мать сказала ему: «Грехи мои прощены».

Верно говорю — нежная грудь матери из источника благодеяния превращается в рассадник греха, если не давать ее детям. Как можно лишать детей материнского молока?

Слово о похотливом переписчике «Сутры Лотоса», наказанном внезапной и мучительной смертью

Переписчик сутр Тадзихи был родом из округи Тадзихи земли Кавати. Его называли так, поскольку он происходил из рода Тадзихи. В округе стояла молельня Нонакадо. Некий муж принес обет переписать «Сутру Лотоса» и летом 2-го года эры Драгоценной Черепахи, в шестой луне года Свиньи, пригласил Тадзихи в молельню. Возле молельни собрались женщины, дабы совершить церемонию добавления в тушь освященной воды. Между часом Барана и часом Обезьяны небо покрылось тучами и пошел дождь. Чтобы укрыться от дождя, женщины зашли в молельню и уселись возле переписчика, ибо храм был тесен. Тадзихи сидел на корточках позади одной женщины. Его сердце наполнилось похотью. Но как только он поднял ее одежду и коснулся ее, они умерли, соединенные телами. Женщина умерла с пеной у рта.

Верно говорю — то было возмездие защитников Закона. Даже если пламень похоти и сжигает сердце, негоже пачкаться грязью. Домогания безумца — что мотылек, летящий в огонь. В заповедях говорится: «Скудоумная молодежь распаляется с легкостью, увидев женщину или же разговаривая о ней». В «Сутре нирваны» говорится об этом: «Если знать истинный смысл любования цветом, звуком, запахом, вкусом и прикосновением, не будешь рад наслаждениям. Трудно обуздать желания. Но предающийся им — что собака, вечно гложущая старую кость».

О распутнице из округи Муроно земли Кии

Жили-были два монаха. Один был годами молод и лицом красив. Другой был стар. Вместе они отправились паломничать в Кумано[115]. Дошли до округи Муроно и остановились на ночлег в доме возле дороги. Владела домом вдова. Выделив для монахов служанок, хозяйка устроила их на ночлег, хорошенько накормив и всячески угождая.

Глубокой ночью хозяйка пробралась к молодому монаху, скинула одежду, легла с ним и сказала: «В моем доме никогда не ночуют чужие. Но сегодня я оставила вас, и на то есть причина. Как только я увидела тебя, захотела лечь с тобой. Потому и оставила ночевать, за тем и пришла к тебе».

Монах страшно сердился и досадовал, сел на постель и сказал: «Многие дни я постился, прошел дальнюю дорогу, дабы преклониться перед божествами Кумано. Как же приму на душу тяжкий грех?» Так он отнекивался. Женщина пришла в великую ярость. Ночь напролет она обнимала его, соблазняла, веселила. Монах же беседовал с ней, осаживая по-всякому: «Обожди два-три денечка. Вот только дойду до Кумано, засвечу лампадку, помолюсь, да и вернусь сюда, и сделаем, как ты того хочешь». Пообещав так, монах избежал ее и отправился в Кумано.

Помня о его возвращении, вдова ждала монаха, заготовив угощение. Монах же на обратном пути прошел мимо. Отчаявшись ждать, вдова вышла на дорогу и стала высматривать путника.

Шел из Кумано некий монах. Вдова спросила, не видел ли он молодого и старого в таких-то и таких-то одеждах. Монах отвечал: «Они там долго не задерживались. Уж дня три минуло, как они ушли оттуда».

Услышав ответ, вдова от досады всплеснула руками, вернулась домой, зашла в спальню, затворилась там и замерла, не издавая ни звука. Потом обернулась ядовитой змеей длиною в пять хиро и погналась за монахом.

Один человек увидел змею. Задрожал весь от страха и сказал двум монахам: «Странное дело. Громадная змея оставила позади Ямано и ползет сюда».

Тут монахи сообразили, что вдова змеей обернулась и гонится за ними. Тогда они стали веселее погонять лошадей и доскакали до храма Додзёдзи. Рассказали там о случившемся, надеясь в храме от змеи спастись.

Собрались тамошние монахи и стали думать, как им быть. Взяли большой колокол, молодого монаха посадили под него, а ворота в храм затворили. В это время змея к храму приблизилась, стала вокруг ползать. Подобралась к двери, за которой монах прятался, стала хвостом в дверь колотить. Била-била, пока дверь не вышибла. Вползла в храм. Обвившись вокруг колокола, стала хвостом по навершию колотить. Монахи затрепетали, все двери распахнули и, сгрудившись, с ужасом наблюдали за змеей. Она же заплакала кровавыми слезами, из храма выползла, голову подняла, язык высунула и уползла, откуда пришла. Монахи увидели, как от ее яда колокол вспыхнул пламенем жарким, так что к нему и не подойти было. Тогда натаскали воды и поливали колокол. Так потушили огонь. Стали искать монаха, а он весь сгорел — ни косточки не осталось, только горсть пепла и пыли.

Прошло сколько-то дней, и тот самый престарелый и многоопытный монах увидел во сне, как огромный змей подползает к нему и говорит: «Я — тот монах, что прятался в колоколе. Распутница овладела мною, я стал ее мужем и получил это поганое и мерзкое тело. Сил моих мало, дабы избавиться от этих страданий. Хотя при жизни я и читал „Сутру Лотоса", но времени не хватило, чтобы праведные дела привели меня в Край Вечной Радости. Дурная карма сделала свое дело. Но милостью твоей избавлюсь от мук. Пусть же в душе твоей укоренится сострадание бесконечное. Перепиши с сердцем чистым „Сутру Лотоса" — так спасешь от страданий змею и змея. Если б не „Сутра Лотоса" — как тогда спастись от мук? Особо же постарайся ради той распутницы».

Сказав так, змей уполз.

Монах пробудился ото сна и исполнился праведной решимости, осознав муки круговорота жизни и смерти. Собственноручно переписал он главу из «Сутры Лотоса», имущество свое забросил, вещи роздал монахам. Еще созвал он монахов для пышной службы, совершая эти благодеяния ради избавления змея и змеи от мучений.

В ту ночь было праведнику видение: монах и распутница с видом радостным и лицом умиротворенным пришли в храм Додзёдзи, перед святыми статуями и монахами разом распростерлись на земле и сказали: «Добрые дела твои вывели нас с поганой дороги и вознесли в Край Вечной Радости — бывшая распутница родилась на небе Тори, а монах — на небе Тосоцу».

Сказав так, они разделились и исчезли в пустыне неба.

Слово о каре, настигшей безжалостного и неправедного ростовщика

Касивадэ-но-оми-Хирокуни был мелким чиновником в округе Мияко земли Будзэн[116]. В те времена, когда государь Момму управлял Поднебесной из дворца Фудзивара, осенью 2-го года эры Счастливых Облаков[117], 15-го дня девятой луны года Змеи, Хирокуни скоропостижно скончался. На четвертый день, в час Обезьяны, он ожил и рассказал: «Явились за мной муж с отроком. Прошел я с ними путь в два перегона. Встретилась нам река широкая, и мы перешли ее по мосту, золотом изукрашенному. От моста отправились дальше и попали в страну невиданную. Я спросил посыльных: „Где мы?" Они отвечали: „Это южная земля". Когда дошли до столицы, восемь стражников последовали за нами. Гляжу — дворец золотой. Во дворце увидели мы царя Эмму, на золотом троне восседавшего. Царь сказал мне: „Я призвал тебя по наущению твоей жены". Он позвал женщину. Я узнал в ней покойную жену. Железные гвозди пронзали ее от макушки до зада и от лба до шеи, а железная цепь сковывала руки и ноги. Восемь мужей тащили ее. Царь спросил: „Ты узнаешь ее?" Я ответил: „Да, это моя жена". Тогда он спросил: „Ты знаешь, в чем она тебя обвиняет?" Я ответил: „Не знаю". Жена сказала: „Зато я знаю. Ты выгнал меня из дому. Оттого я испытываю злобу и ненависть и не могу достичь просветления". Царь сказал мне: „Ты ни в чем не виновен. Можешь возвращаться домой. Но не смей рассказывать всуе о Стране Мертвых. Если хочешь увидеть отца, иди на юг".

Я пошел на юг и вправду увидел отца. Он обнимал раскаленный медный столб. Тридцать семь гвоздей пронзали его тело, и каждый день его били железной палкой: триста раз утром, триста днем и триста вечером. Я увидел его и спросил горестно: „О отец! За что ты принимаешь такие муки?" Отец сказал: „Ты разве не знаешь? Чтобы накормить жену и детей, я убивал животных, заставлял отдавать десять мер тканей за взятые у меня взаймы восемь, давал взаймы малую чашу риса, а брал большую, отнимал у должников их добро. Я путался с чужими женами, не заботился о родителях, не почитал старших и оскорблял себе равных. Из-за этих грехов в мое маленькое тело забили тридцать семь гвоздей и бьют каждый день железной палкой девятьсот раз. Какая боль, какие страдания! Когда же грехи мои искуплены будут? Когда мое тело обретет покой? Замаливай грехи мои: скорее вырезай статуи будд, переписывай сутры. Ежечасно помни обо мне. 7-го дня седьмой луны[118] я обернулся змеей и, голодный, хотел вползти в твой дом. Палкой ты выбросил меня вон. 5-го дня пятой луны[119] я обернулся рыжим щенком и прибежал к твоему дому. Ты кликнул пса, натравил его на меня, и я вернулся голодный и усталый. Но когда я обернулся кошкой и пришел в твой дом в первый день нового года[120], ты хорошо накормил меня — я насытился на целых три года.

Я больше не различаю старших и младших, высоких и низких. Как мне жить — не знаю. Я стал собакой, пожирающей собственную слюну. И снова я обернусь рыжим щенком! Знай: если совершить приношение в одну меру риса, после смерти будешь сыт тридцать дней. Если совершить приношение в одну одежду, будешь одет на год. Тот, кто читает сутры, поселится в восточном золотом дворце и рожден будет на том небе, на котором пожелает. Тот, кто вырезает статуи будд, родится в западной Пречистой Земле вечной жизни. Тот, кто отпускает на волю животных, родится в северной Пречистой Земле вечной жизни. Кто постится день, насытится на десять лет".

Устрашенный мучениями грешников в царстве Эммы, я отправился обратно. Дошел до моста, но стражник, охранявший ворота, преградил путь и сказал: „Кто зашел сюда, не возвращается". Я бродил там, покуда не появился отрок. Увидев его, стражник упал на колени. Отрок позвал меня, провел к боковым воротам и распахнул их. Когда я выходил, он сказал: „Поспешай поскорее". Я спросил его: „Кто ты?" Отрок ответил: „Запомни": «Я - „Сутра Каннон", что ты переписал еще мальчиком». Отрок исчез, а я ожил».

Хирокуни записал, как он попал в Страну Мертвых, и поведал людям об увиденных им примерах воздаяния. Его рассказ подтверждает учение о возмездии за грехи, о чем много говорится в сутрах Великой Колесницы. Кто усомнится в этом? Поэтому и говорится в сутре: «Тот, кто лижет сладкую росу в настоящем, станет глотать железные шары в будущем».

Чтобы искупить грехи отца, Хирокуни вырезал статуи будд, переписывал сутры и совершал приношения Трем Сокровищам[121], исполняя сыновний долг. С тех пор он отринул зло и жил праведно.

Слово о наказании мучительной смертью за безжалостное взимание долгов с великой для себя выгодой

Танака-но-махито-Хиромусимэ была женой Управителя округи Мики, что в земле Сануки. Управителя звали Оя-но-агатануси-Миятэ. Он имел высший разряд младшего шестого ранга. В семье росло восемь детей.

Супруги владели богатствами великими: лошадьми, коровами, рабами, деньгами, рисом, полями. С самого рождения Хиромусимэ жила жизнью неправедной и не делилась ни с кем — так жадна она была. В вино она добавляла воду, продавала его и получала великую выгоду. Когда Хиромусимэ давала взаймы рис, она пользовалась малой мерой, а при расплате — большой. Она безжалостно взимала долги — и в десять, и в сто раз больше против того, что дала. Хиромусимэ никогда не была снисходительна при получении долгов. Многие должники отчаивались, оставляли дом и покидали родные места. Никто не превосходил ее жадностью и жестокостью.

1-го дня шестой луны 7-го года эры Драгоценной Черепахи Хиромусимэ захворала и слегла в постель. Прошло немало времени, и двадцатого дня седьмой луны она позвала мужа с детьми и рассказала им о своем видении: «Царь Эмма призвал меня во дворец и поведал о трех моих грехах: „Во-первых, ты присваивала добро, принадлежащее монахам и храмам; во-вторых, ты продавала разбавленное водой вино, получая великую выгоду; и, в-третьих, использовала разные меры: когда давала в долг — ты давала семь доль того, что полагается, а забирала двенадцать. Из-за этих грехов я и призвал тебя. Знай: ты будешь наказана в этой жизни"».

Хиромусимэ поведала о видении и в тот же день умерла. Тело не сжигали семь дней. Ее супруг позвал тридцать двух монахов и упасаку, дабы они девять дней замаливали ее грехи. Вечером седьмого дня Хиромусимэ ожила и открыла крышку гроба. В гробу стояла невыносимая вонь. Вверх от поясницы она уже стала коровой, и на лбу росли рога длиной в четыре суна. Руки ее стали коровьими ногами, а ногти походили на копыта. Вниз от поясницы она еще оставалась женщиной. Хиромусимэ ела траву, а не рис, а после еды жевала жвачку. Одежды на ней не было, и она лежала в собственных нечистотах. Удивленные люди с востока и запада один за другим спешили в дом Управителя и смотрели на нее с затаенным дыханием. Муж и дети Хиромусимэ распростерлись на земле, исполненные стыда, горя и боли. Они не уставали возносить молитвы. Дабы искупить ее грехи, они совершили множество приношений храму Микэ. Храму Тодайдзи они пожаловали семьдесят коров, тридцать лошадей, двадцать тё полей и четыре тысячи снопов риса. Всем должникам они простили долги.

Чиновники осмотрели Хиромусимэ и собирались подать докладную. Но на пятый день после пробуждения она умерла. Все, кто видел ее и слышал о ней, плакали и горевали.

Хиромусимэ не думала о карме и не ведала справедливости. Верно говорю — нечестивые поступки влекут за собой ужасное воздаяние. Возмездие настигнет грешника в этой жизни. Не оскудеет оно и в будущих рождениях. В одной сутре говорится: «Кто не платит долгов, станет лошадью или коровой». Должник — это раб, а заимодавец — господин. Должник — фазан, а заимодавец — сокол. Но дающий в долг не должен безжалостно требовать его возврата, иначе он родится лошадью или коровой и бывший должник станет погонять его. Будь добр с должником.

О монахах Тико и Райко

Монахи из храма Гангодзи — Тико и Райко — с юных лет жили в одной келье и вместе в Учение вникали. К старости Райко с людьми разговаривать перестал, как будто дар речи потерял. Тико счел это странным и сказал об этом Райко, но ответа так и не дождался.

Через сколько-то лет Райко скончался. Тико горевал: «Долгие годы Райко был мне верным другом. Но в последнее время он молчал и ничего не делал для спасения. Да так и умер. Как узнать, где он переродился — в раю или в аду?»

Два или три месяца истово молился Тико. И вот во сие увидел Райко. Огляделся кругом — похоже на Пречистую Землю. Спросил: «Где я?» Райко ответил: «В Краю Вечной Радости. Твоими устремлениями благими открылось тебе, где я переродился. Но теперь возвращайся скорее. Тебе здесь не место».

Тико сказал: «Я всегда желал вознестись до Пречистой Земли. К чему мне возвращаться?» Райко ответил: «Ты не все сделал, что надобно. Обожди немного». Тико спросил еще: «Ты ведь перед смертью тоже ничего такого не совершил. Отчего же переродился в раю?» Райко ответил: «Разве ты не знаешь, как я попал сюда? Уже давным-давно стал я читать сутры и задумал переродиться в Краю Вечной Радости. Сердцем своим желал я того и понял, что дело нелегкое. Потому я забросил дела людские и разговоры. Что бы ни делал, я размышлял только о совершенстве Амиды и великолепии Пречистой Земли. Долгие годы усердствовал я так и наконец вознесся. Сердце твое колеблется, и добродетель не укоренилась в нем. По делам твоим рано тебе пока жить в Пречистой Земле».

Тико слушал эти речи и от горя плакал не останавливаясь. Спросил еще: «Что мне делать, чтобы вознестись?» Райко ответил: «Спроси у Амиды». И повел Тико, и предстал тот перед Амидой. Тико поклонился наипочтительнейше и сказал: «Что за добрые дела вершить мне, чтобы вознестись?» Амида отвечал: «Думай о совершенстве Амиды и великолепии Пречистой Земли». Тико сказал: «Великолепие Пречистой Земли удивительно и обширно — не охватить его сердцем и глазом. Как я, недостойный, могу представить ее себе?»

Амида протянул правую руку — на ладони он держал Пречистую Землю, только она была невелика размером.

Тико пробудился и тут же заказал живописцу картину — тот нарисовал явленную Тико во сне Пречистую Землю. До конца дней своих поклонялся ей Тико и переродился наконец в Краю Вечной Радости.

О помощнике начальника стражи левой части государева дворца по имени Минамото Масамити

Масамити был первым сыном мелкого чиновника Минамото Токимити. Душою чист и прям, от лести отдалялся. Но соблазны мира увлекли его, и много грехов он сотворил. Любил бродить в весеннем лесу, охотился и немало оленей погубил. Осенью же разъезжал по полям и соколиного охотою многих птах изничтожил. Масамити верно государю служил, но, страною управляя, не туда смотрел и делал не так. О душе своей не помышляя, славы домогался. Гнусным величием озабочен, истиной пренебрегал. Часто грешил, часто и каялся.

С младых лет читал он «Сутру Лотоса». И запала ему в душу повесть о злодее Тэйбатацуте, просветления достигшем, и каждый день повторял это место раз по десять или же двадцать. В сутре говорилось: «Кто слушает эту сутру с сердцем чистым, с чувством глубоким, кто услышанное на веру принимает, тот в преисподнюю не провалится, духом голодным или зверем не станет, а родится в стране Будды и бесконечно будет „Сутру Лотоса" слушать. Если случится ему родиться среди людей или на небе, обретет он радость бескрайнюю. Если же предстанет перед Буддой, родится он из цветка лотоса». Слова эти Масамити не уставал повторять утром и вечером.

Когда настал его смертный час, Масамити рассказ о Тэйбатацуте повторил и вместо завещания возгласил: «Кто слушает эту сутру с сердцем чистым, чувством глубоким...» Ничего другого не говоря, скончался.

При жизни Масамити заботился о святом Каве. И вот ночью стоял Кава перед статуей Будды, и было ему видение: с небес спустилось пятицветное облако и дом Масамити сокрыло. Произошло сияние, воздух благоухал. Полилась из облака музыка дивная, и облако на запад уплыло. Музыка и дождь из цветов удалялись. Кава открыл глаза и подумал: «Истинно видел я, как Масамити возносится». Дабы еще раз убедиться в этом, святой на рассвете отправился в дом Масамити и спросил, где он, а ему отвечали, что этой ночью, в час Пса, Масамити скончался. Тогда все говорить стали, что Масамити вознесся.

Чиновник из левой части столицы по имени Фудзивара-но-Митимаса в вознесение Масамити не поверил, оскорблял его: «Он всю жизнь тварей губил, добра не делал. За какие это заслуги вознестись ему? Уж если он попал в Край Вечной Радости, так место там душегубам, распутникам и злодеям». Отправился Митимаса в храм Рокухарамицу и в ворота въехал. К карете подошли две или три престарелые монахини. Одна, слезами обливаясь, горестно молвила: «Немощна плотью и стара летами я, а добрых дел не свершила. Жизнь шутя прожила, и теперь ждет меня преисподняя, а может, стану в будущей жизни духом голодным или же зверем. День и ночь от горя плачу я и Трем Сокровищам молюсь, а вчера видела во сне монаха престарелого, благородного. Сказал он мне: „Не убивайся так. Ежели будешь с сердцем чистым Амиде молиться, верно говорю — в Край Вечной Радости вознесешься. Вот Масамити — читал с помыслами праведными „Сутру Лотоса" и хоть добра не творил, а вознесся"». Монахиня сон тот увидела и поведала, что Масамити в Край Вечной Радости попал. Услышав про ее сон, Митимаса в вознесение уверовал и сомнения свои навсегда отринул.

Слово о том, как поймали Гром

Тиисакобэ-но Сугару был телохранителем государя Юряку[122] и никогда не расставался с ним (при жизни государя называли Молодым Воином из Хацусэ[123]. Юряку повелевал Поднебесной двадцать три года из дворца Асакура, что в Хацусэ.

Однажды, когда государь пребывал во дворце Иварэ, Сугару вошел в опочивальню, не зная, что государь возлежал там с государыней. Государь устыдился и встал с ложа. В это время в небе послышался раскат грома. Государь повелел Сугару: «Доставь Гром сюда».— «Повинуюсь»,— ответил Сугару.

Получив повеление, Сугару покинул дворец, повязал на лоб красную повязку[124], схватил копье с красным прапорцем на конце[125] и вскочил на коня. Он проехал холм Ямада в деревне Абэ, храм Будды Тоёра и прибыл наконец на перепутье в Кару-но-Морокоси. Он закричал: «Государь призвал к себе небесного бога грома!» Он скакал обратно и говорил: «Хоть он и бог грома, а ослушаться государя не посмеет».

Тут Гром упал между храмом Тоёра и холмом Иока. Увидев это, Сугару позвал жрецов родных богов, и они усадили Гром в священный паланкин. Затем они направились в государев дворец, и Сугару сказал ему: «Я доставил бога грома». Гром сверкал и светился. Государь его испугался. Тогда Юряку совершил множество приношений и велел Грому возвратиться на то место, где он упал. Сейчас этот холм зовется Холмом Грома. (Он находится в старой столице Асука к северу от дворца Оварида.)

Через какое-то время Сугару умер. Государь повелел не хоронить его семь дней и ночей. Скорбя о верном Сугару, Юряку распорядился воздвигнуть усыпальницу на том месте, где ударил Гром, и начертать на обелиске на вечные времена: «Здесь покоится громоборец Сугару». Гром пришел в ярость. Он спустился на землю, стал пинать обелиск, топтать, и обломки погребли его. Государь услышал об этом, откопал бога, и он остался жив. Гром не мог двинуться семь дней и ночей. Государевы слуги снова поставили обелиск и начертали на нем: «Здесь покоится вечный громоборец Сугару».

Отсюда и происходит название «Холм Грома». Оно было дано ему во времена старой столицы Асука.

Слово о лисице и ее сыне

Давно это было — при государе Киммэй[126]. Он повелевал страной из дворца Канадзаси в Сикисима. (При жизни его называли Государем, Предержащим Широкие Поля Небесной Страны.) Как-то раз некий муж из округи Оно, что в земле Мино, вскочил на коня и отправился искать невесту пригожую. В чистом поле повстречалась ему красна девица. С готовностью она подошла к нему. Он подмигнул ей и спросил: «Куда путь держишь, девица?» Та отвечала: «Я ищу доброго мужа».

И еще он спросил: «Хочешь стать моей женой?» Она ответила: «Да, хочу». Он отвез ее в свой дом, и они сыграли свадьбу.

Прошло немного времени, жена забеременела и родила мальчика. Тогда же ощенилась и их собака; это случилось пятнадцатого дня двенадцатой луны. Завидев хозяйку, щенок всегда злобно смотрел на нее, свирепо лаял и норовил укусить. Хозяйка испугалась и велела мужу забить щенка до смерти. Но он жалел щенка и не трогал его.

Ежегодный налог рисом собирался во второй или третьей луне. Хозяйка пошла туда, где женщины толкли рис в ступках, чтобы накормить их. Щенок залаял на хозяйку, погнался за ней и чуть было не укусил. От страха и испуга она вдруг обернулась лисицей и вспрыгнула на изгородь. Увидев это, хозяин сказал: «У нас родился сын, и я не могу забыть тебя. Приходи, когда пожелаешь, и спи со мной». Она так и делала — приходила и спала с ним. Поэтому ее называли Кицунэ, что означает «лисица» или же «приходи, когда пожелаешь». Однажды Кицунэ пришла в алой юбке и была прекрасна. Когда она уходила от мужа, он посмотрел ей вслед и запел песню любви:

Я полон любви
После минуты свидания.
Она ушла.
Муж в память о ней нарек сына Кицунэ. После пожалования ранга его называли Кицунэ-но-атаэ. Сын был очень силен и бегал быстро, как птица. Он положил начало роду Кицунэ-но-атаэ из земли Мино.

Слово о том, как дочь, унесенная орлом, встретилась со своим отцом в далекой стороне

Это случилось весной года Зайца, в третьей луне, когда государыня Когёку повелевала Поднебесной из дворца Итабуки в Асука Кавахара. В одной горной деревне, что в округе Сидзуми земли Тадзима, росла маленькая девочка. Как-то раз, когда она ползала по двору, орел схватил ее, взмыл в небо и унес на восток. Родители кричали, плакали, стенали, но не могли найти ее. Поэтому они провели заупокойную службу.

Минуло восемь лет. В то время, когда государь Котоку управлял Поднебесной из дворца Нагара-но-тоёсаки в Нанива, осенью года Пса, в конце восьмой луны, отец похищенной девочки приехал по делам в округу Каса земли Тамба. Он остановился на ночлег в одном доме. Дочь хозяина пошла к колодцу за водой. Гость хотел помыть ноги и отправился вместе с ней. У колодца собрались деревенские девочки. Они вырвали ведро у дочки хозяина и не отдавали его. В один голос они кричали: «Даже орел побрезговал тобой, дрянь такая!» Они бранились и били ее.

Несчастная девочка вернулась домой в слезах. Хозяин спросил ее: «Отчего ты плачешь?» Гость поведал все как есть и спросил, почему девочки бранились, били его дочь да приговаривали: «Даже орел побрезговал тобой». Хозяин отвечал: «Тогда-то и тогда-то я забрался на дерево, чтобы наловить голубей, и с западной стороны прилетел орел с младенцем в когтях. Он сел в гнездо и бросил младенца орлятам. Девочка кричала от страха. Орлята испугались плача и не стали клевать ее. Я услышал крик, схватил младенца и спустился вниз. Вот так случилось, что я воспитал девочку». По времени и обстоятельствам происшествия гость догадался: перед ним — его дочь. Плача и рыдая, отец рассказал без утайки, как орел похитил ее. Хозяин ему поверил и позволил девочке вернуться к родителям.

О! Случилось так, что отец остановился у приемных родителей похищенной дочери и вновь обрел ее. Верно говорю — Небо сжалилось и помогло ему. Глубока связь между родителями и детьми. Такие вот чудеса.

Слово о воздаянии в этой жизни за освобождение краба и лягушки

Окисомэ-но-оми-Таимэ была дочерью настоятельницы женского монастыря Томи в столице Нара. Всем сердцем следовала она учению Будды и сохраняла целомудрие. Не упуская ни дня, собирала она травы и преподносила их высокодобродетельному Гёги.

Однажды Таимэ пошла в горы за травами и увидела, как огромный змей заглатывает большую лягушку. Она попросила змея: «Отдай мне лягушку». Змей не соглашался — знай себе заглатывал. Таимэ сказала тогда: «Отпустишь лягушку — и я стану твоей женой». Услышав это, змей поднял голову, посмотрел ей в глаза и выплюнул лягушку. Женщина сказала змею: «Приходи ко мне через семь дней».

Когда подошло время, Таимэ затворила двери, окна и спряталась в доме. Приполз змей, постучал в стену хвостом. На следующее утро испуганная женщина пошла к высокодобродетельному Гёги. Он жил в горном храме Икома.

Гёги сказал: «Беды не миновать. Скажу одно — не отступай от заповедей». Таимэ вернулась, укрепив веру в Три Сокровища и преисполненная решимости соблюдать пять заповедей: не воровать, не убивать, не распутничать, не сквернословить, не пить вина. На обратном пути она встретила старца. Он нес большого краба. Таимэ спросила: «Как тебя зовут, старец? Отдай мне краба».

Старец отвечал: «Я — Эдои-но-Нимаро из округи Ухара земли Сэццу. Мне семьдесят восемь лет. У меня нет детей, и мне не на кого опереться. Я пошел в Нанива, и там мне случайно достался этот краб. Я уже обещал его одному человеку и не могу отдать его тебе».

Тогда Таимэ сняла накидку, чтобы обменять ее на краба, но старец не соглашался. Когда же она отдала всю одежду, он согласился. Таимэ вернулась с крабом домой, позвала монахов, и с молитвой они отпустили его. Монахи радовались и говорили: «Как благородно! Как хорошо!»

В восьмую по счету ночь змей снова приполз, забрался на крышу, разгреб солому и влез в дом[127]. Таимэ дрожала от страха. Что-то прыгало и стучало возле ее постели.

Утром она увидела краба и змея, разорванного в клочья. Верно говорю — освобожденный краб ответил добром за добро. Это случилось также благодаря чудесному дару, приобретенному женщиной соблюдением заповедей. Чтобы выяснить судьбу старика, Таимэ пыталась разыскать его, да не нашла. Да и немудрено — ведь старик был воплощением святого Будды. Такие вот чудеса.

Слово о девочке, родившейся из мясного шарика, которая творила добро и наставляла людей

Тоёбуку-но-Хирогими жил в деревне Тоёбуку, что в округе Ядусиро земли Хиго. Его жена забеременела, и во 2-м году эры Драгоценной Черепахи, 15-го дня одиннадцатой луны года Свиньи, в час Тигра, у нее родился мясной шарик, походивший на яйцо. Супруги сочли это за дурное предзнаменование, положили шарик в корзину, отнесли в горы и оставили среди камней. Вернулись туда через семь дней — оболочка мясного шарика раскрылась, и на свет появилась девочка. Родители забрали ее и выкормили грудью. Люди в округе не могли надивиться на чудо сие.

Минуло восемь лун, и девочка вдруг стала быстро расти, причем ее голова срослась с плечами, а подбородка не было. Этим она отличалась от других людей. Роста в ней было три сяку и пять сунов. С рождения она славилась умом и премудростью. К семи годам девочка выучилась читать без запинки «Сутру Лотоса» и восемьдесят свитков «Сутры цветов добродетелей бодхисаттвы». Она была молчалива и скромна. В конце концов дочь надумала покинуть родительский дом. Она остригла волосы, надела рясу, творила добро и наставляла людей — они верили в нее. Монахиня обладала звучным голосом, и слушавшие ее каждый раз бывали тронуты. Телом монахиня не походила на других женщин: у нее не было влагалища, но лишь отверстие для испражнений. Она не спала с мужчинами. Скудоумные миряне издевались над ней и обзывали «обезьяньей святой». Однажды монах из государева храма в округе Такума и монах из храма Дайдзиндзи в Явата, что в округе Уса земли Будзэн, злобно твердили ей: «Твой путь ложен». Так они высмеивали и унижали ее. Тут на землю спустился небожитель и замахнулся на них пикой. Монахи закричали от страха и умерли.

В 7-м или 8-м году эры Драгоценной Черепахи высокодобродетельного монаха Каймё из храма Дайандзи назначили главой общины верующих в земле Цукуси. Управитель округи Сага земли Хидзэн по имени Сагано-кими-Когими, носивший высший разряд младшего седьмого ранга, во время летних молений пригласил учителя Закона Кайме для проповеди о восьмидесяти свитках «Сутры цветов добродетелей бодхисаттвы». Среди слушателей была и монахиня. Проповедник увидел ее и спросил с издевкой: «Что это еще за монахиня уселась между вами?» Монахиня сказала: «Будда создал истинное учение из великого сострадания ко всем тварям без изъятия. Почему же ты выделяешь меня?» Затем попросила растолковать трудный стих из сутры, и проповедник не мог ответить. Высокоумные люди удивились и стали испытывать ее. Монахиня ответила на все вопросы. Тогда они поняли, что монахиня была воплощением святого Будды, и стали называть ее бодхисаттвой Сяри. Сяри наставляла монахов и мирян, а они поклонялись ей.

В давние времена Будды дочь богача Судати из Саэдзё по имени Соман родила десять яиц. Потом они превратились в десять мужей, покинули дом и стали архатами. Жена богача из Кабираэ забеременела и родила мясной шарик. Через семь дней его открыли, и там оказалось сто мальчиков. Все они покинули дом и стали архатами. И в нашей маленькой стране, где правит священная династия, тоже живут праведники. Случаются и такие вот чудеса.

Слово о женщине, родившей камни и поклонявшейся им

В деревне Кусуми, что в округе Катаката земли Мино, жила девица из рода Агата. Ей минуло двадцать лет, но она жила одна и не познала мужчину. Она забеременела сама по себе. Прошло три года, и во время правления государя Камму, летом 1-го года эры Вечного Здравствия[128], в конце второй луны года Свиньи, она родила два камня. Размером они были в пять сун. Один — бело-голубой, другой — голубой. Они росли с каждым годом.

В округе Ацуми, соседней с Катаката, обитал Великий бог Инаба[129]. Он вселился в прорицательницу и сказал: «Эти два камня — мои дети». Поэтому женщина огородила камни священной изгородью и поклонялась им.

О таких чудесах не слышали с давних времен и до нынешних дней. То диво случилось в стране, где правит священная династия.

Перевод и комментарии А. Н. Мещерякова

«ПОВЕСТЬ О ГЭНДЗИ»

В самом начале XI в., то есть около десяти столетий тому назад, японская придворная дама Мурасаки Сикибу взялась за кисть и написала произведение, которому было суждено не только во многом определить пути развития японской литературы, но и войти в число признанных мировых шедевров. Это «Повесть о Гэндзи» («Гэндзи моногатари»).

Дошедший до нашего времени текст «Повести» состоит из 54 глав, которые традиционно делятся на три части. В первой и второй частях прослеживаются судьбы главного героя и женщин, с ним связанных, в третьей рассказывается о его внуках.

Читая «Гэндзи моногатари», словно по мановению волшебной палочки, переносишься в старинную японскую столицу Хэйан, встречаешься с ее обитателями, становишься свидетелем того, как жили эти люди, о чем они думали, что их радовало, что волновало. Проза хэйанских дам ценна именно тем, что с удивительной полнотой раскрывает внутренний мир людей, живших десять веков тому назад. Они действительно оставили нам свое «тепло и дыхание на стеклах вечности».

«Повесть рождается тогда, — пишет Мурасаки Сикибу, — когда человек, наблюдая за всем вокруг него происходящим — хорошим ли, дурным ли, — видя то, чем никогда не надоест любоваться, слыша то, к чему невозможно остаться равнодушным, в конце концов оказывается не в силах хранить все это в собственном сердце, и у него возникает желание поделиться своими наблюдениями с потомками». Будучи дочерью известного ученого Фудзивара Тамэтоки, Мурасаки Сикибу прекрасно знала китайскую литературу (что было недоступно многим женщинам ее круга), бывала за пределами столицы и прислуживала императрице Сёси (супруге императора Итидзё и дочери канцлера Фудзивара Митинага), в свите которой были собраны самые блистательные поэтессы того времени — Идзуми Сикибу, Акадзомэ Эмон, Исэ-таю. То есть она имела возможность «видеть и слышать», судя по всему, намного больше других женщин, а поскольку обладала к тому же ярко выраженным аналитическим умом, то сумела, проанализировав все увиденное и услышанное, обобщить результаты своих наблюдений в «Повести о Гэндзи», надеясь таким образом передать потомкам свой жизненный опыт, свои соображения о мире, в котором она жила.

Жила же она в эпоху ожесточенной борьбы за власть, которая происходила внутри рода Фудзивара (к одному из ответвлений которого принадлежал и отец Мурасаки), сумевшего к середине X в. приобрести исключительное влияние на императорское семейство. В годы юности Мурасаки Сикибу эта борьба за власть, в которую невольно была вовлечена и ее семья, стала особенно ожесточенной и привела к тому, что к концу X в. вся полнота власти в стране была фактически сосредоточена в руках могущественного канцлера Фудзивара Митинага (966—1027).

Предметом упований людей, живших в ту эпоху, было прежде всего продвижение по службе, все стремились занять как можно более высокое положение в мире и обеспечить это высокое положение своим детям и внукам. Этой цели служило все — воспитание, науки, литература, поэзия. Путь, который прошел главный герой романа, Гэндзи, — это путь к вершинам власти, путь, возвысивший его лично и, что едва ли не самое главное, обеспечивший процветание его потомкам.

Изображая судьбы связанных с Гэндзи женщин, Мурасаки показывает, какими достоинствами должна была обладать женщина, чтобы победить в этой борьбе за продвижение наверх, и что эта победа приносит самой женщине. Одним из необходимых достоинств женщины являлся поэтический дар (пятистишие вака было основным средством общения мужчины и женщины практически на любом этапе любовных отношений). Отсутствие этого дара делало женщину совершенно бесперспективной. На втором месте было умение играть на кото, затем умение подбирать наряды, составлять ароматы и пр. Только обладая всеми этими умениями, женщина могла рассчитывать на брак, способный обеспечить ей и ее детям достойное положение в обществе.

Однако даже самое высокое положение не приносит счастья никому из героинь «Повести». Несчастна жена Гэндзи Вакамурасаки, несчастна императрица Фудзицубо, несчастна Акаси, которой вроде бы и удалось достичь вершины благополучия: она, прозябавшая в далеком провинциальном местечке Акаси, родила Гэндзи дочь, ставшую супругой императора, и оказалась в столице, окруженная роскошью, о которой и мечтать не смела. Собственно, в «Повести о Гэндзи» почти нет счастливых людей и нет счастливого конца. Счастливы — и это особо подчеркивается автором — только те женщины, которые почему-либо не вовлечены в сферу борьбы за власть. К ним относится прежде всего героиня тех двух глав, которые предлагаются вниманию читателей, женщина по имени Суэцумухана — Цветок Шафрана. На первый взгляд Мурасаки Сикибу относится к ней с иронией — в самом деле, Суэцумухана не обладает ни одним из тех качеств, которые совершенно необходимы любой женщине для того, чтобы привлечь внимание мужчины и занять достойное место в мире: она абсолютно лишена поэтического дара, не умеет заботиться о своих нарядах, да и вообще глуповата. И мы могли бы смело причислить Суэцумухана к комическим персонажам, если бы не глава «В зарослях полыни», в которой рисуется образ женщины, далекой от суетных забот о своем благополучии, умеющей верить и ждать, чья беспредельная преданность в конце концов оказывается вознагражденной.

Т. Л. Соколова-Делюсина

МУРАСАКИ СИКИБУ ПОВЕСТЬ О ГЭНДЗИ[130]

Шафран

Основные персонажи

Тюдзё (Гэндзи), 18—19 лет.

Пустая Скорлупка Цикады (Уцусэми) — супруга правителя Иё.

Мискант уСтрехи (Нокиба-но оги) — падчерица Уцусэми.

Госпожа Таю — дочь госпожи Саэмон, кормилицы Гэндзи.

Дочь принца Хитати (Суэцумухана).

То-но тюдзё — сын Левого министра, брат Аои, супруги Гэндзи.

Левый министр — тесть Гэндзи.

Госпожа Оомия (Третья принцесса) — супруга Левого министра, мать Аои и То-но тюдзё.

Дзидзю — прислужница Суэцумухана, дочь ее кормилицы.

Юная госпожа (Мурасаки), 10—11 лет,— воспитанница Гэндзи.


Годы текут, но позабыть он не в силах, как, оставив его, росой мимолетной растаял «вечерний лик», чьей красою не успел он сполна насладиться.

Связанные с ним женщины — и та и другая — словно старались превзойти друг друга в чопорности и гордой неприступности, от них веяло холодом, и мысли его невольно устремлялись к ушедшей, такой открытой, доверчивой и милой, такой ни на кого не похожей и потому особенно привлекательной.

«Вот бы встретить какую-нибудь прелестную особу, никому не ведомую, кроткую, мягкосердечную...» — мечтал Гэндзи, как видно забыв о полученном уроке, и надобно ли сказывать, что от внимания его не укрывалась ни одна женщина, о достоинствах которой шла по миру молва. К некоторым, если почему-либо они возбуждали в нем особый интерес («быть может, наконец...»), он писал письма — всего несколько слов, намекающих на его чувства,— ибо успел привыкнуть к тому, что ни одна не противилась его желаниям, ни одна не отвечала отказом.

Правда, иногда случай сталкивал его с женщинами неприступными, твердыми духом. Как правило, они отличались редким недостатком чувствительности, мешавшим им постичь душу вещей. Время показало, что и они не могли упорствовать до бесконечности и раньше или позже, смирившись, вступали в союз с самыми заурядными мужчинами. Впрочем, таким Гэндзи чаще всего сразу же переставал писать.

Нередко он с сожалением вспоминал о Пустой Скорлупке Цикады, а порой, когда подвертывался благоприятный случай доверить письмо посланцу-ветру, напоминал о себе и Мисканту у Стрехи. Как хотелось ему еще раз увидеть их обеих — чтоб они сидели друг против друга и огонь светильника освещал их... Так, не умел Гэндзи совершенно забывать однажды встреченных женщин.

Дочь кормилицы Саэмон, к которой после Дайни Гэндзи питал самую большую привязанность, прозывалась госпожой Таю. Служила она во Дворце, и отцом ей был Хёбу-но таю из Военного ведомства, благородный муж, в чьих жилах текла высочайшая кровь. Эта весьма бойкая юная особа нередко оказывала различные услуги и самому Гэндзи. Мать ее, став супругой правителя Тикудзэн, покинула столицу, и госпожа Таю жила в доме отца, откуда ездила во Дворец.

Однажды по какому-то случаю рассказала она Гэндзи историю дочери покойного принца Хитати, появившейся на свет незадолго до его смерти. Нежно любимая отцом, осталась она теперь одна на свете и влачила жалкое существование.

Весьма тронутый участью девушки, Гэндзи невольно заинтересовался ею и принялся расспрашивать Таю.

— Не могу сообщить вам ничего достоверного ни о нраве ее, ни о наружности. Живет она замкнуто, сторонится людей. Я иногда захожу к ней по вечерам, и мы беседуем через ширму. Судя по всему, самым приятным собеседником она считает семиструнное кото, — рассказывала Таю, и Гэндзи заметил:

— О да, «три друга»...[131] Второй из них не пользуется особой приязнью у женщин. — Затем он добавил: — Я хотел бы послушать ее игру, и если бы вы что-нибудь придумали... Отец ее, принц, был прекрасным музыкантом, полагаю, что и дочь должна выделяться среди прочих.

— Это так, но все же не настолько, чтобы угодить вашему вкусу, — отвечала Таю.

— Вы нарочно хотите меня раздразнить! Я отправлюсь к ней тайком в ночной час, когда луна скроется в туманной дымке. Постарайтесь и вы освободиться на это время от своих обязанностей, — просил Гэндзи, и госпожа Таю, подумав про себя: «Вряд ли ему это удастся», тем не менее в тихий весенний день, когда во Дворце не устраивалось никаких развлечений, приехала к девушке.

Отец госпожи Таю жил теперь в другом месте и лишь иногда навещал дочь умершего. Сама же Таю, не ужившись с мачехой, полюбила дом принца Хитати и частенько бывала там.

Так вот, в ночь, когда шестнадцатидневная луна была особенно прекрасна, Гэндзи, как и обещал, подъехал к дому, где жила особа, возбудившая его любопытство.

— Увы, в такую ночь трудно добиться чистого звучания! — сокрушалась Таю, но Гэндзи не отступал:

— Пойдите к ней и попросите поиграть хоть немного. Слишком обидно уходить ни с чем.

Тогда Таю провела его в свои довольно небрежно убранные покои, а сама, встревоженная и смущенная, ушла в главный дом. Там еще не опускали решеток, и дочь принца Хитати любовалась садом, по которому разливалось благоухание сливовых цветов. «Какая удача!» — подумала Таю и сказала:

— Мне всегда представлялось, что в такую ночь кото должно звучать особенно прекрасно... Я все время занята и, заходя к вам, спешу уйти, потому, к сожалению, и не успеваю насладиться вашей игрой...

— О да, когда рядом есть человек, способный понять... Но играть перед вами, входящей за «стокаменные стены»... — ответила девушка, но все-таки придвинула к себе кото, и госпожа Таю затаила дыхание: «Понравится ли ему?»

Дочь принца тихонько перебирала струны, и чудесная мелодия, проникая сквозь занавеси, доносилась до слуха Гэндзи. Играла девушка не так уж искусно, но ее кото отличалось весьма своеобразным звучанием, и это сообщало музыке особую притягательность.

В унылом, запущенном жилище ничто не напоминало о тех днях, когда принц Хитати на старинный лад, в строгом благонравии воспитывал свою дочь, и могла ли она не печалиться теперь?

«Если верить старинным повестям, именно в таких местах и происходит самое трогательное»,— думал Гэндзи. «Хорошо бы заговорить с ней», — пришло ему в голову, во, испугавшись, что она сочтет его слишком дерзким, он не двинулся с места.

Таю, особа весьма смышленая, решив, что не стоит утомлять его слух, сказала:

— Похоже, собираются тучи... Ко мне должен прийти гость, как бы он ее подумал, что я им пренебрегаю... Надеюсь, что когда-нибудь мне удастся насладиться вашей игрой без спешки... — И, более не поощряя девушку, ушла к себе.

— Так быстро? Право, стоило ли вообще... Обидно! Разве за столь короткое время можно что-нибудь понять? — посетовал Гэндзи. Судя по всему, он был не на шутку заинтересован.

— Раз уж я здесь, позвольте мне стать где-нибудь поближе и послушать, — просил он, но Таю, подумав: «Ну нет, именно теперь, когда пробудился в его сердце интерес к ней...» — ответила:

— Увы, существование госпожи столь непрочно, столь горестно. Я боюсь за нее...

«Разумеется, Таю права, — вздохнул Гэндзи. — Надобно принадлежать к совершенно иному кругу, чтобы, едва узнав друг друга, пускаться в откровенно задушевные разговоры. Ее же положение слишком высоко».

— Все же постарайтесь как-нибудь намекнуть госпоже на мои чувства, — сказал он, весьма тронутый участью дочери принца. А поскольку ждали его и в другом месте, собрался уходить.

— Я всегда недоумеваю, слыша, как Государь изволит сокрушаться, пеняя вам за «чрезмерно строгий нрав». Сомневаюсь, что ему приходилось когда-нибудь видеть вас в этой простой одежде... — заметила Таю, и Гэндзи, повернувшись к ней, улыбнулся:

— Право же, не вам меня осуждать. Если уж мое поведение считать легкомысленным, то что можно сказать о некоторых женщинах?

Гэндзи нередко упрекал Таю в ветрености, и теперь, застыдившись, она не смела оправдываться.

«Может быть, подойдя к ее покоям, я что-нибудь и услышу», — подумал Гэндзи и тихонько прошел к дому. Решившись спрятаться за той частью ветхой ограды, которая еще сохранилась, он вдруг заметил, что там уже кто-то стоит.

«Кто же это? Какой-нибудь повеса, плененный дочерью принца?» — недоумевал Гэндзи и, отойдя, спрятался в тени.

А был это То-но тюдзё. Вечером он вышел из Дворца вместе с Гэндзи, но заметил, что тот, распрощавшись с ним, не поехал ни к министру, ни на Вторую линию. «Куда это он?» — Подстрекаемый любопытством, То-но тюдзё последовал за другом, хотя ему и самому было куда ехать. Он был верхом, на самой простой лошади, в скромном охотничьем платье — так мог ли Гэндзи его узнать? То-но тюдзё же, увидев, что Гэндзи вошел в дом не со стороны главных покоев, остановился в недоумении. Тут вдруг заиграли на кото, и он так и остался стоять, прислушиваясь и с нетерпением ожидая появления Гэндзи.

Между тем Гэндзи, не догадываясь, что перед ним То-но тюдзё, и не желая быть узнанным, тихонько отошел и попытался было скрыться, как вдруг увидел, что таинственный незнакомец приближается к нему.

Раздосадованный вашим явным желанием ускользнуть, я решил не отставать...

Вместе с тобой
Покидали Дворцовую гору[132],
Но не знаю, когда
От меня ты скрылась украдкой,
Луна шестнадцатой ночи!
Услыхав подобные упреки, Гэндзи рассердился было, но в следующий же миг догадался, кто перед ним, и гнев его сменился изумлением.

— Вот уж не думал! — воскликнул он, затем произнес:

— Любуются все
Светом лунным, всем равно он светит,
Но когда за горой
Исчезает луна, право, стоит ли
И туда спешить вслед за ней?
— Но что вы со мной сделаете, если я буду вот так следовать за вами по пятам? — спросил То-но тюдзё и тут же перешел в наступление: — Нет нужды уверять вас в том, что благоприятный исход подобных прогулок нередко целиком и полностью зависит от спутника. Так что впредь не стоит вам пренебрегать моим обществом. Когда бродишь по столице в столь невзрачном облачении, следует быть готовым ко всяким неожиданностям.

Разумеется, Гэндзи было обидно, что слишком редко удавалось ему ускользнуть от зоркого взгляда То-но тюдзё, однако о «маленькой гвоздичке» тот так и не узнал. Вспоминая об этом, Гэндзи испытывал тайное удовлетворение, будто в том была его собственная заслуга.

Преисполненные теплых чувств друг к другу, юноши поняли, что не в силах расстаться даже ради ожидающих их возлюбленных, поэтому в конце концов уселись в одну карету и, согласно играя на флейтах, вместе поехали в дом Левого министра по дороге, освещенной мягким светом прекрасной, проглядывающей сквозь облака луны.

Не имея с собой передовых, они украдкой пробрались в дом и, послав за носи[133], переоделись в безлюдной галерее, после чего как ни в чем не бывало, словно только что вернувшись из Дворца, вошли в покои, тихонько наигрывая на флейтах.

Левый министр, по обыкновению своему не желая упускать такого случая, вышел к ним с корейской флейтой. Он был весьма искусен, и флейта в его руках звучала прекрасно. Послали за кото, и скоро к музицирующим присоединились обитательницы внутренних покоев, из которых многие обладали поистине незаурядными дарованиями. Госпожа Накацукаса превосходно играла на бива, но, поскольку ни для кого не являлось тайной, что, избегая ухаживаний То-но тюдзё, она не могла противиться нежной прелести столь редко посещающего их дом Гэндзи, госпожа Оомия не благоволила к ней, и даже теперь бедняжка, погруженная в глубокую задумчивость, с удрученным видом сидела в сторонке. Впрочем, вряд ли ей стало бы легче, решись она перейти на службу в другое семейство и никогда больше не видеть Гэндзи. Наоборот, одна лишь мысль об этом вовлекала ее в уныние и повергала в смятение все ее чувства.

Юношам невольно вспомнились недавно слышанные звуки кото, и прекрасным в своей необычности показалось им то трогательно-печальное жилище, причем То-но тюдзё подумал: «Ведь может случиться и так: прелестная, обаятельная женщина коротает там безотрадные дни и годы... Я начинаю навещать ее, и трогает она мою душу чрезвычайно. И вот уже страсть целиком завладевает мною, и даже в свете начинают о том поговаривать...»

Но, судя по всему, Гэндзи тоже имел вполне определенные виды на эту особу, и трудно было предположить, что он сразу же отступится от нее, поэтому То-но тюдзё беспокоился и мучился ревностью.

Скорее всего и тот и другой отправили к дочери принца Хитати соответствующие послания, но ни один не получил ответа. Не понимая, что кроется за этим молчанием, То-но тюдзё чувствовал себя крайне уязвленным. «Вот странно, — размышлял он, — женщине, живущей в таком месте, не следует упускать случая для проявления своей чувствительности. Она должна научиться использовать любое, самое незначительное обстоятельство — будь то ничтожный цветок, дерево или облачко, по небу плывущее. Когда, не пренебрегая ничем, станет она возбуждать в сердце мужчины сочувствие собственным настроениям, его привязанность к ней неизбежно усилится. Особа же, которая живет затворницей только потому, что того требует ее высокое звание, вряд ли может кому-то показаться привлекательной».

Пожалуй, То-но тюдзё был огорчен куда больше, чем Гэндзи. Привыкший всем делиться с другом, он и теперь жаловался ему:

— Ответила ли она тебе хоть раз? Я попытался было намекнуть ей на свои чувства, но, увы, тщетно, поэтому я и писать перестал.

«Так я и знал, он все-таки решил проникнуть в ее дом», — улыбнулся Гэндзи и ответил:

— Что я могу сказать? Я не стремился получить ответ, может быть, потому и не получил его, а впрочем...

«Значит, она только мной пренебрегает», — понял То-но тюдзё, и ему стало совсем обидно.

Намерения Гэндзи с самого начала не были столь уж решительными, а когда выяснилось, что дочь принца Хитати лишена всякой чувствительности, он вовсе потерял к ней интерес, однако, заметив, что То-но тюдзё пытается добиться ее благосклонности, подумал: «Она может склониться к тому, кто более настойчив, и мне будет весьма неприятно, если То-но тюдзё, возгордившись, станет смотреть на меня как на отвергнутого ради него прежнего воздыхателя». И он призвал госпожу Таю для доверительной беседы.

— Досадно, что ваша госпожа, решившись, как видно, вовсе не сообщаться со мной, даже не отвечает на мои письма. Уж не подозревает ли она во мне обычного повесу? А между тем непостоянство не столь уж и присуще моему сердцу. Обыкновенно все неприятности, которым причину видят в моем легкомыслии, происходят из-за того, что женщина оказывается слишком неуступчивой. Будь она терпелива, кротка и во всем покорна моей воле, я навсегда остался бы ей предан, особенно если нет у нее вечно недовольных отца и братьев, распоряжающихся ею по своему усмотрению, — сказал он.

— И все же боюсь, что ее дом не подходит для того, чтобы там «пережидал дождь»[134] столь утонченный человек, — отвечала Таю. — Вряд ли вы найдете где-нибудь еще особу столь робкую, столь замкнутую...

И она рассказала Гэндзи все, что было ей известно о дочери принца Хитати.

— Похоже, что вашей госпоже недостает изысканности и особыми талантами она не блещет, но я всегда предпочту иметь дело с женщиной хоть и недалекой, но простодушной и кроткой, — заявил Гэндзи, до сих пор не забывший цветы «вечерний лик»...

Вскоре после того Гэндзи заболел лихорадкой, затем овладела им тайная любовная тоска — и сердце его не знало покоя. Так прошли весна и лето.

Настала осень. Гэндзи коротал дни в тихих раздумьях, и даже стук вальков, так раздражавший когда-то его слух, вспоминался ему теперь как нечто в высшей степени трогательное.

Время от времени посылал он письма к дочери принца Хитати, но она по-прежнему не отвечала. Уязвленный столь явным пренебрежением приличиями, не желая мириться с поражением, Гэндзи решил высказать свои обиды Таю.

— Чем можете вы объяснить ее молчание? Никогда еще со мной не бывало ничего подобного! — жаловался он. И, пожалев его, Таю ответила:

— Поверьте, я никогда не пыталась внушить госпоже, что союз с вами недопустим. Я полагаю, что причина ее молчания кроется в ее чрезмерной застенчивости — и только.

Но, право же, подобная застенчивость выходит за рамки приличий! Будь ваша госпожа неопытной девицей, полностью зависящей от воли родителей и не ведающей о любовном томлении, ее поведение еще было бы объяснимо, но она показалась мне особой вполне самостоятельной, потому-то я и решился... Мне часто бывает тоскливо, я чувствую себя таким одиноким в этом мире и почел бы за счастье услышать от нее хоть слово сочувствия. Поверьте, на этот раз я далек от обычных намерений, мне было бы достаточно постоять иногда на заброшенной галерее у ее дома. Но она ведет себя крайне неопределенно, и, по-видимому, добиться ее согласия мне не удастся, поэтому, как ни досадно мне поступать вопреки ее воле, прошу вас что-нибудь придумать. Я обещаю не предпринимать ничего такого, что могло бы показаться вам оскорбительным, — упрашивал Гэндзи.

«О да, так бывало всегда, — подумала Таю. — Равнодушно внимает он рассказам о разных женщинах, и вдруг какая-то привлекает его внимание. Однажды в тоскливые часы ночного бдения я рассказала ему об этой особе, и теперь он домогается ее, ставя меня в столь затруднительное положение. А ведь в ней нет ничего утонченного, ничего, что могло бы ему понравиться. И ежели я все-таки соглашусь стать в этом деле посредницей, к хорошему это не приведет, наоборот — последствия могут быть самыми неприятными для госпожи».

Но Гэндзи был слишком настойчив, и могла ли она противиться? Он наверняка обвинил бы ее в нечуткости, а этого ей тоже не хотелось.

Еще при жизни принца, отца девушки, всех ужасало запустение, царившее в доме, и люди редко заглядывали сюда, а теперь уж и вовсе никто не оставлял следов на густой траве в саду, поэтому, когда нечаянно проник сюда свет столь редкостной красоты, ничтожные служанки и те совсем помешались от радости. «Ну, ответьте же ему, ответьте...» — увещевали они госпожу, но, увы, застенчивость ее превосходила все пределы, она и не читала писем Гэндзи.

«Раз так, ничего страшного не случится, если при удачном стечении обстоятельств он поговорит с ней через ширму. Скорее всего она не придется ему по вкусу, тогда на этом все и кончится. Но даже если дело примет благоприятный оборот и он начнет посещать ее, вряд ли кто-то меня осудит» — такое решение созрело в легкомысленной головке Таю. Но даже отцу своему она ничего не сказала.

Давно миновал 20-й день восьмой луны. Стояли ночи, когда появления луны приходилось ждать почти до самого рассвета. В небе ярко сияли одни лишь звезды, а ветер, поющий в кронах сосен, навевал тоску. Беседуя с Таю о лучших днях своей прежней жизни, дочь принца Хитати заливалась слезами.

«Другого такого случая не дождешься», — подумала Таю и, наверное, известила Гэндзи, потому что он не замедлил прийти, по обыкновению своему таясь от чужих глаз.

Вот наконец на небе появилась луна. Дочь принца Хитати сидела, уныло созерцая ветхую изгородь, затем, вняв настояниям прислужниц, начала тихонько перебирать струны кото, и звучали они весьма мелодично. Но ветренице Таю и этого было мало. «Играла бы госпожа понежнее и не так старомодно»,— думала она. Посторонних в доме не было, и Гэндзи без труда проник во внутренние покои, а проникнув, вызвал Таю. Та изобразила удивление, словно до сего мига и не ведала ни о чем.

— Не знаю, что и делать! Изволил пожаловать господин Тюдзё. Он неоднократно выказывал мне неудовольствие за ваше молчание, когда же я решительно отказала ему в помощи, говоря, что от меня здесь ровно ничего не зависит, заявил: «Пойду и объясню ей все сам». Что прикажете ему отвечать? Человек он непростой, и выезжать ему нелегко, поэтому было бы жестоко оставлять его без ответа. Пожалуй, лучше вам самой побеседовать с ним через ширму, — посоветовала Таю, и девушка ответила, застыдившись:

— Но я, право, не знаю, что нужно говорить...

Она попыталась скрыться в глубине дома, проявляя тем самым полную свою неискушенность. Таю засмеялась:

— Женщине даже самого высокого звания не возбраняется вести себя подобным образом, когда она имеет родителей, которых ласки и попечения поддерживают ее существование. Но вы совсем одиноки, и вам не подобает упорствовать в своем неприятии мира, — сказала она, а та, будучи, несмотря ни на что, особой весьма покладистой, не могла долго противиться и лишь попросила:

— Нельзя ли не отвечать ему, а только слушать? Тогда лучше опустить решетку и сесть вот здесь...

— О нет, такого гостя неприлично оставлять на галерее. Уверяю вас, он ни в коем случае не позволит себе никакой дерзости, никакого безрассудства, — уговаривала ее Таю и, собственноручно сдвинув перегородки, отделявшие покои от домашней молельни, положила за ними сиденье для гостя и принялась поспешно прибирать все вокруг. Глядя, как она хлопочет, госпожа еще более смутилась, но поскольку сама она и ведать не ведала, как надобно беседовать со столь важной особой, то решилась во всем положиться на Таю, которая, уж наверное, знала, что делает.

Настал миг, когда старушка (видно, кормилица хозяйки) и другие прислужницы, разойдясь по своим покоям, легли, и вечерняя дрема одолела их. Лишь две или три молодые дамы суетились возле госпожи, сгорая от желания узреть наконец того, чья красота привлекала к себе все взоры. Облачив дочь принца в ее лучшее платье, они попытались, как могли, приукрасить ее наружность, в то время как сама она сохраняла полное безразличие. Гэндзи, приложивший немало усилий к тому, чтобы сделать неприметной для любопытных взоров несравненную красоту свою, был, несмотря на это, столь прекрасен, что Таю невольно вздохнула: «Показать бы его сейчас тому, кто способен оценить! А в этом заброшенном доме... право, досадно!» Тихий, незлобивый нрав госпожи внушал надежду на благоприятный исход, по крайней мере можно было не опасаться никаких неуместных выходок с ее стороны. Тем не менее на душе у Таю было неспокойно, ибо она понимала, что, освобождаясь от мучительного бремени постоянных попреков Гэндзи, она невольно становится причиной будущих страданий дочери принца Хитати.

А Гэндзи, памятуя о высоком звании девушки, предполагал в ней какую-то особенную прелесть, во всяком случае ему казалось, что она должна выгодно отличаться от тщеславных жеманниц, стремящихся во всем следовать современным веяниям.

Наконец по едва заметным признакам он угадал, что девушка, вняв увещеваниям дам, приблизилась к перегородке. Спокойное достоинство ее движений, равно как и чарующий аромат сандаловых курений, распространившийся в воздухе, позволяли Гэндзи надеяться на то, что ожидания его не были напрасны.

Весьма убедительно рассказывал он ей о тоске, поселившейся с некоторого времени в его душе, но, увидев его рядом, девушка окончательно лишилась дара речи. «Увы, безнадежна...» — вздохнул Гэндзи.

— Сколько же раз
Отступался я, побежденный
Молчаньем твоим.
Приходил же, влекомый надеждой, —
Ведь ты не сказала: «Молчи».
Скажите же прямо, а то словно концы одного шнурка, что может быть тягостнее? — сетует он.

Тут молочная сестра госпожи, весьма бойкая особа по прозванию Дзидзю, не снеся столь неуместного молчания, произносит, приблизившись:

— Не желаю, о нет,
Колокольчика звоном внезапным
Прервать твои речи.
И все ж — почему, не знаю —
Ответить не в силах сама...
Услыхав совсем еще юный, лишенный всякой значительности голос, Гэндзи, не подозревая, что имеет дело с посредницей, невольно дивится: «Не слишком ли она развязна для особы столь высокого звания?» Но тем не менее спешит заметить:

— Столь редкостная удача выпала на мою долю, что теперь уже я не в силах вымолвить ни слова...

Мне известно давно,
Что молчанье бывает дороже
Самых пылких речей.
Но твое молчанье упорное
Отзывается болью в сердце.
И он продолжает говорить — о всяких пустяках, о том о сем, то шутя, то серьезно, но, увы, напрасно!

«Как это понимать? Неужели она так отлична от других женщин и наружностью, и образом мыслей своих?» — Рассердившись, Гэндзи решительно раздвигает перегородки и проходит во внутренние покои.

«Что же это? Совершенно усыпив мою бдительность...» — негодует Таю. Однако же, как ни жаль ей госпожу, она предпочитает удалиться к себе, сделав вид, будто и не ведает ни о чем. А молодые прислужницы, готовые все простить тому, чья несравненная красота окружена такой славой в мире, не решаются даже сетовать громко. Их беспокоит одно — что внезапное вторжение застало госпожу врасплох. Сама же госпожа, не испытывая ничего, кроме мучительной растерянности, вот-вот лишится чувств от стыда и страха.

«Именно такие женщины и стали теперь любезны моему сердцу. Воспитанные в строгости, не тронутые влиянием света...» — думал Гэндзи, стараясь быть снисходительным. Но вряд ли от его внимания укрылись некоторые досадные странности ее натуры. Да и чем она могла привлечь его?

Тяжело вздыхая, Гэндзи покинул их дом задолго до рассвета. Таю лежала без сна, прислушиваясь. «Чем же все кончилось?» — волновалась она, но, рассудив, что благоразумнее не вмешиваться, сделала вид, будто ничего не замечает, и даже не окликнула Гэндзи обычным: «Позвольте проводить!» Впрочем, он и сам старался никому не попадаться на глаза.

Вернувшись в дом на Второй линии, Гэндзи лег, продолжая размышлять о том, сколь далек от совершенства наш мир. Не мог он не беспокоиться и о дочери принца Хитати, ибо пренебрегать особой такого звания было недопустимо. Так лежал он, погруженный в мучительные раздумья, когда пришел к нему То-но тюдзё.

— До сих пор изволишь почивать? Уж наверное, не без причины.

И Гэндзи, поднявшись, отвечает:

— О да, разнежился на привольно одиноком ложе. Ты из Дворца?

— Совершенно верно, оттуда. Вчера вечером мне сообщили, что сегодня должны быть выбраны музыканты и танцоры для церемонии Высочайшего посещения дворца Судзаку. Я приехал, дабы известить о том министра, а потом сразу же вернусь во Дворец.

По-видимому, он очень спешил.

— Коли так, и я с тобой, — говорит Гэндзи и, повелев принести утренний рис, угощается сам и потчует гостя, после чего, хотя у ворот стояли наготове обе кареты, они сели вместе в одну и отправились во Дворец. Причем по дороге То-но тюдзё продолжал уличать Гэндзи в чрезмерной сонливости и упрекать за скрытность.

В тот день во Дворце шли поспешные приготовления к церемонии, и Гэндзи совершенно не имел досуга. Иногда он с раскаянием вспоминал, что не отправил дочери принца Хитати положенного письма, но только поздно вечером ему удалось наконец его написать.

Пошел дождь, однако Гэндзи не испытывал ни малейшего желания снова «пережидать его» в доме принца — видно, ему довольно было и одного раза.

Давно уже миновало время, когда можно было ждать письма, и Таю, кляня себя, жалела госпожу. Сама же девушка, до крайности смущенная происшедшим, даже не понимала, сколь оскорбительна подобная задержка обычного утреннего послания.

В письме же было написано вот что:

«Вечерний туман
Все завесил вокруг, и напрасно
Я просвета искал.
А теперь этот дождь — все сильнее
Сжимает сердце тоска...
Охваченный нетерпением, жду, когда тучи, наконец, разойдутся...»

Уязвленные явным нежеланием Гэндзи приезжать к ним сегодня, дамы тем не менее старались уговорить госпожу написать ответ, но все чувства ее были в таком смятении, что она оказалась неспособной сочинить даже самого простого послания и, только вняв настояниям Дзидзю — «Медлить нельзя, скоро совсем стемнеет», — заставила себя написать следующее:

«Подумай о том,
С каким нетерпением жду я
Темной ночью луны.
Пусть в сердце твоем это небо
Пробуждает иные чувства...»
Когда-то лиловая бумага пожелтела от старости и казалась удивительно старомодной. Знаки, начертанные весьма уверенной рукой, были выдержаны в старинном стиле, а строчки равны по длине — словом, ничего достойного внимания в письме не было, и Гэндзи сразу же отложил его.

«Интересно, что она подумала обо мне? — тревожился он. — Вот, оказывается, что это такое — запоздалое раскаяние. И все же что мне делать? Придется, видно, запастись терпением и заботиться о ней до конца своих дней», — решил наконец Гэндзи, но, не подозревая об этом, девушка предавалась печали.

С наступлением ночи Левый министр покинул Дворец, и Гэндзи поехал с ним.

В последнее время в доме министра было особенно шумно. Там собирались юноши из благороднейших столичных семейств и, предвкушая удовольствия, связанные с церемонией Высочайшего посещения, коротали дни в оживленных беседах, совершенствовались в разнообразнейших танцах. С утра до вечера в доме звучала громкая музыка, юноши выбивались из сил, стараясь затмить друг друга... Право, во время обычных музицирований такого не бывает. Звонко пели большие флейты «хитирики», им вторили флейты «сякухати», юноши подкатили к перилам даже большой барабан «тайко» и сами били в него.

Не имея досуга, Гэндзи лишь иногда, улучив миг, навещал дорогих его сердцу особ, но в том заброшенном доме не показывался вовсе. Приближалась к концу осень, дочь принца Хитати не смела уже и надеяться, а дни и луны текли, сменяя друг друга. Совсем немного осталось до дня Высочайшего посещения, музыкальные занятия были в самом разгаре, и вот тут-то в покоях Гэндзи появилась Таю.

— Как поживает ваша госпожа? — спросил ее Гэндзи, которому, несмотря ни на что, было искренне жаль девушку.

Рассказав ему о том, как обстоят дела в доме покойного принца Хитати, Таю добавила:

— Ваше явное пренебрежение удручает не только ее, но и всех ее домочадцев.

Говоря это, она чуть не плакала.

«Она полагала, что, показав мне свою госпожу издалека, сумеет укрепить меня в мысли о ее привлекательности, а на большее не рассчитывала. Я же разрушил ее замыслы, и она вправе считать меня бессердечным», — думал Гэндзи. Представив же себе печально поникшую фигуру дочери принца, почувствовал себя растроганным. «Бедняжка уверена, что я навсегда покинул ее».

— Теперь я совершенно не имею досуга. Увы, не в моей власти... — вздохнул он, но тут же улыбнулся: — Я надеюсь, что мне еще удастся обогатить ум вашей госпожи знаниями, приличными ее полу, а то она показалась мне довольно невежественной особой.

Глядя на его прекрасное юное лицо, Таю не могла не улыбнуться в ответ. «Ах, право, было бы только странно, если бы женщины, с ним связанные, не испытывали мук ревности. И разве не понятно его стремление во всем потакать своим желаниям, ни с кем особенно не считаясь?» — подумала она.

Когда остались позади самые беспокойные дни, Гэндзи стал время от времени навещать дочь принца Хитати.

С тех пор как в доме на Второй линии появилась некая юная особа, связанная с чудесным цветком мурасаки, он, очарованный его, отдалился от своих прежних возлюбленных и даже на Шестой линии бывал крайне редко. Тем более тяготила его обязанность посещать этот заброшенный дом, хотя он жалел и не забывал его обитательницу. У него никогда не возникало желания получше разглядеть эту стыдливую особу, пока однажды не пришла ему в голову мысль, что, может быть, она вовсе не так дурна, как кажется. В самом деле, только осязанием трудно что-нибудь распознать. «Вот бы увидеть ее!» — загорелся Гэндзи, но не мог же он позволить себе откровенно разглядывать ее при ярком свете? Поэтому однажды ночью, когда дамы были одни и чувствовали себя вполне свободно, Гэндзи тайком пробрался в дом и стал смотреть сквозь решетку.

Как и следовало ожидать, увидеть госпожу ему не удалось. Обветшавшие переносные занавесы, судя по всему, годами стояли на одних и тех же местах, их никогда не отодвигали и не переставляли, поэтому Гэндзи так и не сумел удовлетворить своего любопытства, и пришлось ему ограничиться созерцанием четырех или пяти прислужниц, которые, сидя поодаль, ели что-то крайне непривлекательное и жалкое, хотя и поданное на китайском фарфоре изысканно зеленоватого оттенка[135]. Другие сидели в углу, дрожа от холода, их когда-то белые платья были немыслимо засалены, а привязанные сзади к поясу грязные платки сибира придавали еще более отталкивающий вид их и без того безобразным фигурам. Тем не менее в прическах у них, как полагается, торчали гребни[136], правда готовые того и гляди выпасть. «Я-то думал, что таких можно встретить лишь в Танцевальной палате или в Отделении дворцовых прислужниц», — недоумевал Гэндзи. Он и представить себе не мог, что подобные особы могут входить в свиту благородной девицы.

— Какой холодный выдался год! Впрочем, поживешь с мое — и не такое придется испытать, — говорит одна из прислужниц, обливаясь слезами.

— Подумать только, мы могли еще на что-то жаловаться, когда наш господин был с нами! В такой нищете, не имея опоры, и то живем как-то... — сетует другая, дрожа так, словно вот-вот поднимется в воздух.

Смущенный тем, что невольно подслушал, как поверяют они друг другу свои горести, Гэндзи тихонько отошел, потом, словно только что приехав, постучал по решетке.

— Ах, какая радость! — оживились прислужницы. Поярче засветив светильники, они подняли решетку и впустили Гэндзи.

Дзидзю на сей раз отсутствовала, эта молодая особа прислуживала еще и жрице Камо. Остальные, не отличаясь миловидностью и вид имея весьма провинциальный, представляли собой непривычное для Гэндзи окружение.

Снег, о котором дамы только что говорили с таким страхом, действительно пошел, и все вокруг покрылось белой пеленой. На небо было страшно взглянуть, бушевал ветер, светильники погасли, и некому было их зажечь. Гэндзи вспоминалась та ночь, когда злой дух напал на его возлюбленную из дома с цветами «вечерний лик», но он утешал себя тем, что жилище покойного принца при всей его запущенности было гораздо меньше, да и не такое безлюдное. Так или иначе, ночь, судя по всему, предстояла унылая и бессонная. Однако же была в этой ночи какая-то своеобразная трогательная красота, способная необычностью своей пленить сердце Гэндзи, и когда б не упорное молчание госпожи...

Наконец небо посветлело, и, собственноручно приподняв решетку, Гэндзи взглянул на покрытый снегом сад. Пустынное пространство, которого белизна не нарушалась ни единым следом, навевало уныние... Мог ли он уйти, оставив женщину в одиночестве?

— Посмотрите, какое прекрасное небо! Неужели вы до сих пор боитесь меня? — пеняет он ей.

Еще довольно темно, но сияние снега — достойное обрамление для юной красоты Гэндзи, и даже старые дамы, глядя на него, расцветают улыбками.

— Выйдите же к нему скорее. Нехорошо! Женщина должна быть мягкой и послушной, — поучают они госпожу, и, уступчивая по натуре, она принаряжается, как может, и выходит к Гэндзи. Он же, словно не замечая ее появления, любуется садом, а сам украдкой разглядывает ее. «Какова же она? Вот будет радость, если она окажется более привлекательной, чем казалось!» — думает он, по обыкновению своему сообразуясь лишь с собственными желаниями, но, увы... Прежде всего ему бросается в глаза, что она слишком высока ростом, это заметно, даже когда она сидит. «Ну вот, так я и знал»,— расстраивается Гэндзи. Вторая выдающаяся и не менее неприятная черта в ее наружности — нос. Он сразу же приковывает к себе внимание, заставляя вспомнить о небезызвестном существе, на котором восседает обычно бодхисаттва Фугэн[137]. Нос на диво крупный, длинный, с загнутым книзу кончиком. Но, пожалуй, самое в нем неприятное — это цвет. Лицо же бледное, соперничающее белизной со снегом, с несоразмерно вытянутой нижней частью и с чересчур выпуклым узким лбом. Женщина так худа, что невозможно смотреть на нее без жалости. Даже сквозь платье видно, как узки ее угловатые плечи.

«Уж лучше бы я ее не видел!» — думает Гэндзи, не в силах тем не менее оторвать глаз от ее лица. И в самом деле, зрелище редкостное! Впрочем, форма головы ничуть не хуже, чем у женщин самой безупречной наружности, волосы же просто прекрасны. Длинные — длиннее платья, — они тяжело падают вниз, струятся по полу.

Может быть, не совсем хорошо с моей стороны останавливаться еще и на подробностях ее наряда, но ведь недаром в старинных повестях знакомство с героиней всегда начинается с описания ее одежды.

Так вот, облачена она в нижнее платье дозволенного оттенка[138], но совершенно выцветшее и в почерневшее от времени утики[139] с наброшенной поверх него роскошной благоухающей накидкой из куньего меха. Эта накидка — вещь сама по себе старинная и благородная — слишком тяжела для столь молодой особы, и это несоответствие сразу бросается в глаза. Впрочем, не будь накидки, бедняжка неизбежно замерзла бы — и Гэндзи смотрит на нее с сочувствием. Он не может вымолвить ни слова, будто на этот раз немота поразила его, потом все же — «Попробую еще раз разбить ее молчание» — решает и пытается завести с ней разговор о том о сем, но женщина только робеет и, словно невежественная провинциалка, закрывает рот рукавами, становясь при этом удивительно похожей на участника торжественной церемонии, который горделиво выступает, расставив в стороны локти[140]. Она старается улыбаться, но улыбка получается слишком принужденной и не идет ей. Вид у нее такой жалкий и несчастный, что Гэндзи спешит уйти.

— Ведь у вас нет никакой опоры в жизни. Так почему бы вам не отнестись с большим доверием и приязнью к человеку, который готов о вас позаботиться? Ваше упорное молчание обижает меня, — говорит он, видя, однако, в этом молчании неплохой предлог для того, чтобы поскорее удалиться.

— Под утренним солнцем
Тают сосульки под крышей.
Отчего же, скажи,
По-прежнему скована льдом
Земля у нас под ногами? —
произносит он, но женщина только бессмысленно хихикает, и, видя, что она не в состоянии выдавить из себя ни слова, Гэндзи уходит, дабы более не смущать ее.

Срединные ворота, к которым подают его карету, совсем обветшали и скособочились. Ночью многочисленные изъяны не были так заметны, хотя догадаться об их существовании не составляло труда. Теперь же перед Гэндзи открывается картина такого унылого запустения, что сердце его мучительно сжимается. Только снег, пухлыми шапками покрывающий ветви сосен, кажется теплым и придает саду то печальное очарование, какое бывает у уединенной горной усадьбы.

«Так вот они, „ворота, увитые хмелем", о которых говорил тот человек. Когда б я мог поселить здесь женщину беспомощно нежную, томиться от любви, ждать встреч!.. Ужели не удалось бы мне отвлечься от непозволительных дум? Но, увы, особа, здесь живущая, не подходит для этой цели... — думает Гэндзи. — Вряд ли кто-нибудь другой мог проявить большее терпение. Верно, душа покойного принца, тревожно витающая вокруг дочери, привела меня к ней».

Призвав одного из спутников своих, он велит ему стряхнуть снег с померанцевого деревца. Тут — уж не от зависти ли? — вздрагивают ветки сосны, и с них тоже сыплется снег, словно «небесные волны захлестнули их...». «Как жаль, что рядом нет женщины, способной хоть как-то откликнуться на мои чувства, даже не выказывая при этом особой глубины понимания», — думает Гэндзи.

Ворота еще закрыты, принимаются искать ключника, и вот он выходит — совсем уже дряхлый старик. Женщина неопределенного возраста — то ли дочь его, то ли внучка, — запачканным платьем своим резко выделяющаяся на фоне белого снега, зябко поеживаясь, держит в руке обернутую концом рукава какую-то странную плошку, в которой тлеет несколько крошечных угольков. Старик никак не может открыть ворота, и женщина, подойдя, принимается тянуть вместе с ним — зрелище це из приятных. Наконец вмешивается кто-то из спутников Гэндзи, и ворота поддаются.

— Глядя на снег,
Увенчавший голову старца,
Подумал невольно:
Этим утром его рукава
Едва ли влажнее моих...
«Юным нечем прикрыть наготу...» — говорит Гэндзи и невольно улыбается, вспоминая покрасневший нос, который придавал девушке такой озябший вид.

«Когда бы увидел ее То-но тюдзё! Какое сравнение пришло бы ему в голову? Он всегда следит за мной, вряд ли для него осталось тайной, что я посещаю ее»,— думает Гэндзи с некоторым беспокойством.

Будь дочь принца заурядной, ничем не примечательной особой, он скорее всего сразу же покинул бы ее, но она была так жалка и беспомощна, что он не решился ее оставить и время от времени писал к ней, хотя письма его были вовсе не похожи на любовные. Он посылал ей шелк, узорчатую парчу, хлопчатые ткани, чтобы было чем заменить кунью накидку, одаривал приличными нарядами ее пожилых прислужниц, не забыл даже древнего старика ключника — словом, имел попечение как о высших, так и о низших. Поскольку женщину, по-видимому, ничуть не смущало, что заботы Гэндзи о ней носили исключительно житейский характер, он со спокойной душой решил и впредь таким же образом опекать ее и входил во все самые ничтожные, самые сокровенные ее нужды.

Привлекательной нельзя было назвать и Уцусэми, которую в ту давнюю ночь застал врасплох его взор, однако, обладая умением скрывать свои недостатки, она не казалась жалкой. А ведь эта особа занимает в мире куда более высокое положение... Воистину, достоинства женщины не зависят от ее звания...

Надо сказать, что Гэндзи и теперь довольно часто вспоминал супругу правителя Иё, такую спокойную, изящную, но, увы, потерянную для него навсегда.

Год подошел к концу. Однажды, когда Гэндзи был в своих дворцовых покоях, зашла к нему госпожа Таю. Она нередко прислуживала ему при стрижке волос и оказывала другие услуги, но отношения меж ними были скорее дружескими, нежели любовными. Гэндзи считал ее милой собеседницей и часто шутил с ней. Даже когда он не призывал ее, она приходила сама, коли было у нее чем с ним поделиться.

— Ах, все это так странно... Я в полной растерянности, но было бы просто дурно не рассказать вам... — говорит она, улыбаясь, и замолкает.

— А что такое? Уж от меня-то вы можете ничего не скрывать, — отзывается Гэндзи.

— Да разве я скрываю? Со своими печалями я сразу прихожу к вам, порой даже злоупотребляя вашей благосклонностью, но... дело-то слишком щекотливое... — И она, смешавшись, умолкает.

Неужели нельзя не жеманиться! — сердится Гэндзи.

— Я с письмом от госпожи...— говорит она наконец и вытаскивает письмо.

— Что ж тут особенного? — удивляется Гэндзи и берет письмо, а Таю смотрит, затаив дыхание.

Толстый, покоробившийся лист бумаги «митиноку», правда старательно пропитанный благовониями... Написано же довольно умело. Вот и стихи:

Китайский наряд
Сшит из жесткого шелка, жестоко
Сердце твое.
Потому и мои рукава
Промокают все больше и больше...
Гэндзи в недоумении склоняет голову, а Таю, разложив на полу платок, ставит на него тяжелый старомодный ларец.

— Вы и представить себе не можете, как мне неприятно... Но ведь это платье, нарочно приготовленное к первому дню Нового года! Я не посмела пренебречь таким даром и отдать его обратно. Хотела было, ничего никому не говоря, оставить платье себе, но госпожа наверняка обиделась бы... Потому и решила: покажу вам, а потом... — оправдывается она.

— Было бы крайне досадно, если бы вы оставили его у себя. Что может быть дороже такого дара для человека, рядом с которым нет никого, кто высушил бы его рукава...

Больше Гэндзи ничего не мог сказать, а про себя с сожалением подумал: «И все же... Как неизящно сказано! По-видимому, эти строки — предел ее собственного мастерства. Дзидзю вряд ли допустила бы... По всему видно, что у нее нет даже наставника, искусно владеющего кистью».

Представив себе, каких мучений, какого умственного напряжения стоило дочери принца это письмо, Гэндзи улыбнулся.

— Пожалуй, самым ценным даром можно считать именно стихотворение, — говорит он, рассматривая пожелтевший листок бумаги, и Таю заливается краской.

Из ларца торчат концы какого-то одеяния. Судя по всему, это нижнее платье модной расцветки, но невероятно поблекшее, старинного покроя, а также темное — и с лица, и с изнанки — носи. И то и другое сшиты весьма дурно.

«Что за диковинный наряд?» — думает Гэндзи и как бы между прочим пишет что-то на краешке развернутого письма... Таю заглядывает сбоку и видит:

«Вряд ли цветом своим,
О шафран, ты прельстить меня можешь,
Но с красным цветком —
Почему, я и сам не знаю —
Расстаться никак не могу[141].
„Всегда ярко-алым мне этот цветок казался", но, увы...» «Очевидно, не без причины сетует он на красные цветы», — догадывается Таю, но, как ни жаль ей госпожу, чье лицо она не раз имела возможность видеть в лунном свете, стихотворение Гэндзи приводит ее в неописуемый восторг.

— Алый наряд,
Один только раз окрашенный,
Блекнет так быстро...
Но все ж и его не стоит
Молве отдавать на суд.
Увы, тяжко жить в этом мире, — привычно, как бы между прочим, отвечает Таю.

Стихотворение ее не представляет собой ничего особенного, но Гэндзи снова и снова сокрушается: «Когда бы та сумела хоть так ответить...» Однако высокое звание дочери покойного принца Хитати требовало сочувствия, и менее всего ему хотелось, чтобы из-за подобных мелочей страдало ее доброе имя. Тут подходят прислуживающие в его покоях дамы, и Гэндзи говорит, вздыхая:

Лучше спрячем это платье. Уж очень оно не похоже на обычное подношение.

«Для чего я показала ему? Теперь он и меня будет считать полной невеждой...» — Совсем смутившись, Таю тихонько выходит.

На следующий день Таю прислуживала во Дворце, и, заметив ее в Столовом зале, Гэндзи бросил ей записку, сказав:

— Вот ответ на вчерашнее. Надеюсь, он не покажется слишком дерзким...

— Что, что такое? — заинтересовались дамы.

— Ах, и ту прекрасную деву забыв,
Деву с горы Микаса[142],
Чье лицо словно алой сливы цветок... —
произнес Гэндзи и вышел.

Таю была восхищена, а не знающие, в чем дело, дамы недоумевали:

— Что же его так развеселило?

— Да ничего особенного. Верно, подглядел, какой оттенок приобретает нос у того, кто любит носить алое платье по утрам, когда выпадет иней... А как хороша его песня, не правда ли? — сказала Таю.

— Но она более чем неуместна. Где он увидел здесь ярко-алые цветы? Вот если бы среди нас были госпожа Сакон или Хиго-но унэбэ...[143] — переговаривались так ничего и не понявшие дамы.

Когда Таю принесла письмо в дом дочери принца, дамы, собравшись в покоях госпожи, с восторгом прочли его:

«Немало меж нами
Ночей, проведенных розно,
Зачем же ты хочешь
Нас отдалить друг от друга
Еще на одно платье?»
Эти строки, начертанные весьма небрежно на простой белой бумаге, показались дамам верхом совершенства.

Как-то к вечеру, в конце года, Таю явилась в дом дочери принца Хитати с тем же ларцом, на сей раз заключавшим в себе праздничные одежды, очевидно приготовленные кем-то для самого Гэндзи. Там был один полный наряд, верхнее платье из бледно-лиловой узорчатой ткани, еще одно — цвета керрия и множество других вещей.

— Может быть, господину Тюдзё не понравился цвет посланного нами платья? — догадался было кто-то из пожилых дам, но они тут же успокоились, решив: «Да нет, как можно, оно ничуть не хуже этого, такое нарядное!»

— А сколько искренности и простоты в стихах, сложенных госпожой! Ответ же господина Тюдзё пусть и искусен по форме... — переговаривались они.

Но госпожа, зная, каких трудов стоило ей собственное стихотворение, поспешила переписать стихотворение Гэндзи на отдельный листок бумаги и спрятала его.

Миновал Первый день года, а так как на нынешний год намечено было провести Песенное шествие, в столице царило обычное предпраздничное оживление, которое, однако, не мешало Гэндзи с сожалением вспоминать унылое жилище покойного принца. И вот на Седьмой день, как только закончились праздничные церемонии и на землю опустилась ночь, он покинул высочайшие покои, сделав вид, будто идет в свою дворцовую опочивальню, а сам, как только совсем стемнело, отправился к дочери принца.

За последнее время в ее доме произошли заметные перемены, он приобрел вполне жилой вид и сделался ничуть не хуже других столичных усадеб. Изменилась и сама госпожа, став более мягкой, женственной. «Может быть, она и собой теперь не так дурна?» — подумалось Гэндзи.

На следующее утро он нарочно медлил, дожидаясь, пока взойдет солнце. Восточная боковая дверь главного дома оказалась открытой, над полуразрушенной галереей с противоположной стороны не было крыши, поэтому солнечные лучи беспрепятственно проникали в дом, а сияние выпавшего за ночь снега позволяло еще отчетливее видеть все, что происходит внутри.

Госпожа полулежала неподалеку от галереи, глядя, как Гэндзи облачается в носи. Форма ее головы и ниспадающие по спине волосы были безукоризненны.

«Ах, если бы и сама она изменилась к лучшему...» — подумал Гэндзи, открывая решетку. Помня о прежнем, весьма печальном опыте, он не стал поднимать ее до конца, а чтобы она не опустилась, подставил скамеечку-подлокотник. Затем ему понадобилось привести в порядок растрепавшиеся на висках волосы, и дамы вынесли невероятно старомодное зеркало, китайскую шкатулку для гребней и ларец с разноцветными шнурками. Вопреки его ожиданиям, в шкатулке нашлись не только женские, но и мужские гребни, хоть и в малом количестве — обстоятельство, в котором увиделось ему нечто в высшей степени утонченное.

Наряд госпожи на сей раз те произвел на него неприятного впечатления, ибо на ней было платье, им самим же и присланное. Впрочем, Гэндзи не узнал его, лишь удивился тому, что накидка с красивыми узорами почему-то показалась ему знакомой.

— Смею ли я надеяться, что в новом году вы удостоите меня возможности иногда слышать ваш голос? Право, когда другие ожидают соловья, я с таким же нетерпением жду, не станете ли вы со мной поласковее, — говорит Гэндзи, и вдруг раздается робкий, дрожащий голосок:

— «Расщебечутся пташки... Одна только я...»

— Вот и прекрасно, теперь я вижу, что и в вашей жизни начался новый год, — улыбается Гэндзи.

— «Не сон ли?..» — произносит он и выходит, а госпожа провожает его взглядом. Она прикрывает нижнюю часть лица, и виден лишь яркий цветок шафрана... Что за неприятное зрелище!

В доме на Второй линии Гэндзи встретила юная госпожа Мурасаки, прелестная в своей полувзрослости. «Оказывается, и алый цвет может быть красивым...» — подумал Гэндзи, на нее глядя. Живая и непосредственная, девочка была очень мила в мягком, без узоров платье хосонага[144] цвета «вишня». Из-за приверженности старой монахини к обычаям прошлого девочке до сих пор не чернили зубов, но сегодня Гэндзи распорядился, чтобы ее лицу придали соответствующий нынешним требованиям вид, и она была особенно хороша с начерненными зубами и четко очерченными бровями.

«Для чего я растрачиваю время на унылые связи, лишая себя возможности чаще видеть это трогательное существо?» — думал Гэндзи, как обычно играя с девочкой в куклы. Они рисовали на бумаге картинки и раскрашивали их. К многочисленным рисункам, сделанным юной госпожой, Гэндзи присоединил свои. Он нарисовал женщину с длинными волосами, а нос ее слегка тронул алой краской. Увы, даже нарисованная на бумаге, она была неприятна ему. Глядя на свое отражение в зеркале, Гэндзи дотронулся кистью с алой краской до кончика собственного носа — и что же? Даже его прекрасное лицо стало уродливым, когда на нем появилось яркое алое пятно. Юная госпожа изумленно смотрела на него и громко смеялась.

— А что, если я навсегда останусь таким? Что вы тогда скажете? — спрашивает Гэндзи.

— Нет, мне так не нравится, — отвечает она, невольно забеспокоившись: «А вдруг краска и правда не смоется?» А Гэндзи, делая вид, будто стирает пятно, говорит озабоченно:

— Видите, не стирается. Вот до чего игры доводят! Что теперь скажет Государь?

Встревожившись, девочка подбегает к нему и пытается сама стереть краску.

— Только не прибавляйте еще и туши, как Хэйтю[145]. Пусть уж лучше останется красным, — шутит Гэндзи. Право, вряд ли встретишь где-нибудь более прелестную чету!

Дни стояли ясные, и душа томилась: когда же, когда появятся цветы на деревьях, окутанных легкой дымкой? Бросались в глаза набухшие, в любой миг готовые лопнуть бутоны на ветках сливы. А алая слива, растущая подле крыльца, уже украсилась прекрасными цветами, как обычно, раньше всех...

— Не пойму отчего,
Но с алым цветом всегда я
Был не в ладах,
Хоть и пленяли меня
Цветущие сливы...
Увы... — невольно вздохнул Гэндзи.

Кто знает, что станется с ними со всеми?

В зарослях полыни

Основные персонажи

Дайсё, Гон-дайнагон (Гэндзи), 28—29 лет.

Дочь принца Хитати (Суэцумухана) —возлюбленная

Гэндзи (см. гл. «Шафран»).

Монах Дзэнси (Дайго-но адзари) — брат Суэцумухана.

Дзидзю — прислужница Суэцумухана, дочь ее кормилицы.

Супруга Дадзай-но дайни — тетка Суэцумухана.

Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 20—21 год, — супруга Гэндзи.

Корэмицу — приближенный Гэндзи.


Пока Гэндзи влачил безрадостные дни, глядя, как капли соли стекают с трав морских, в столице тоже многие печалились и вздыхали, каждый по-своему переживал разлуку с ним.

Некоторые — к ним можно отнести прежде всего госпожу из Западного флигеля — хоть и изнывали от тоски, с мучительным нетерпением ожидая его возвращения, но по крайней мере, имея опору в жизни, ни в чем не нуждались и могли иногда обмениваться с изгнанником письмами. Таким было легче.

Госпожа, к примеру, находила утешение в том, что посылала супругу приличествующие тому или иному времени года наряды, хотя, как полагается человеку, лишенному званий, одевался он в высшей степени скромно.

Эти заботы помогали ей отвлечься от горестей, неизбежных в этом непрочном, словно коленце бамбука, мире.

Хуже всего приходилось тем, кто был связан с Гэндзи тайными узами. Не имея возможности собственными глазами видеть, как он отправлялся в изгнание, они тосковали и плакали украдкой, вынужденные довольствоваться слухами и собственным воображением. И надо сказать, что таких женщин было в столице немало.

Дочь принца Хитати, после смерти отца, не имея больше никого, кто мог бы о ней заботиться, оказалась в чрезвычайно бедственном положении, но тут выпала на ее долю эта неожиданная удача: раз посетив ее, Гэндзи не переставал заботиться о ней, но ежели сам он — да и могло ли быть иначе при том положении, какое он занимал в мире? — не придавал ровно никакого значения их встречам, то дочери принца Хитати, которой рукава были столь безнадежно узки, они казались чем-то вроде сверкающих звезд, нечаянно отразившихся в лохани с водой.

Когда же обрушились на Гэндзи невзгоды и мир окончательно опостылел ему, он словно забыл всех, с кем связывали его не столь уж прочные узы, и, поселившись на далеком морском берегу, прервал с ними всякие сношения.

После того как Гэндзи покинул столицу, дочь принца Хитати некоторое время перебивалась кое-как, тоскуя в разлуке с ним, но с каждой новой луной жизнь ее становилась все более жалкой и безотрадной.

— Что за неудачная судьба выпала на долю нашей госпоже, — ворчали ее престарелые прислужницы. — А ведь еще совсем недавно казалось, что кто-то из богов или будд осчастливил наш дом своим появлением! Мы были так рады, видя, что госпожа обрела наконец опору в жизни. Разумеется, таков всеобщий удел, но, к несчастью, ей больше не на кого положиться...

Прежде они влачили не менее жалкое существование и успели привыкнуть к самой крайней нужде, но после относительного благополучия, которым они были обязаны Гэндзи, примириться с вновь наступившей бедностью оказалось выше их сил, и они не уставали жаловаться на судьбу.

За последнее время в доме дочери принца Хитати появилось немало истинно благородных дам, но теперь все они одна за другой разошлись кто куда. Некоторые из ее прислужниц покинули этот мир, и с каждой луной в доме оставалось все меньше людей как высокого, так и низкого званий. В нем и ранее царило запустение, теперь же он окончательно стал пристанищем для лисиц. В мрачной, пустынной роще у дома и днем и ночью ухали совы; лесные духи, всяческая нежить, прежде прятавшаяся от людей, почуяв свободу, показывала свои личины — словом, с каждым днем жить в этом доме становилось все более жутко, и немногие оставшиеся там дамы предавались отчаянию, а поскольку богатые наместники, любители таких вот необычных усадеб, привлеченные окружающими дом живописными купами деревьев, время от времени присылали справиться: «Не продадите ли?» — и предлагали свои услуги, дамы говорили госпоже:

— Подумайте, не стоит ли вам и в самом деле продать свеж дом и переехать в другое, не такое мрачное место? До сих пор мы оставались здесь с вами, но всякое терпение имеет предел.

— О нет, это невозможно! Что станут говорить? Да и смогу ли я жить в доме, где ничто не будет напоминать об ушедшем? Как ни пустынно и ни сумрачно здесь, это мой бедный, старый дом, в котором жив еще дух отца, и одна эта мысль придает мне силы,— плача, отвечала им госпожа и, судя по всему, продавать дом не собиралась.

Утварь в доме также была крайне изношенная и давно уже вышедшая из моды, но сделанная первоклассными мастерами, поэтому люди, мнившие себя тонкими ценителями и жаждавшие заполучить какую-нибудь диковину, то и дело приставали к дамам с расспросами: «Это было заказано такому-то? А это работа такого-то?» — и ставили условия, не скрывая своего презрения. И снова дамы говорили:

— Другого выхода нет. Да и все так делают, — и тайком от госпожи поступали по своему усмотрению, что и давало им возможность на день, на два свести концы с концами. Узнав об этом, дочь принца Хитати рассердилась:

Всю эту утварь отец заказывал для того, чтобы я сама ею пользовалась. Могу ли я допустить, чтобы она украшала жилище простолюдинов? О нет, я не хочу нарушать волю отца! — заявила она и запретила дамам распродавать вещи.

Так жила дочь принца Хитати, и никто даже случайно не заглядывал в ее дом. Только брат ее, монах Дзэнси, время от времени наезжая в столицу, наведывался к ней, но он тоже был человеком исключительно старомодным и даже среди монахов выделялся своим неумением приспосабливаться к житейским обстоятельствам и отрешенностью от всею мирского. Поэтому ему и в голову не приходило хотя бы расчистить дом от зарослей бурьяна и полыни. А между тем травы разрослись, заглушив сад, буйные стебли полыни тянулись вверх, словно стремясь перерасти стреху. Восточные и западные ворота заросли хмелем, что, возможно, и создавало бы ощущение защищенности, когда б лошади и быки не протоптали себе дороги через разрушенную изгородь. Еще более дерзко вели себя ребятишки, весной и летом пасшие здесь скот.

В тот год, когда на восьмую луну пронизывающий поля ветер был особенно неистов, рухнула галерея, а от крытых тесом людских остался один остов, после чего даже слуги покинули это старое жилище. Дымок перестал подниматься над крышами, и жить здесь стало совсем уныла Даже грабители и прочие не знающие удержу в своих бесчинствах люди и те пренебрежительно проходили мимо, полагая, очевидно, что на этих развалинах вряд ли можно чем-нибудь поживиться.

А между тем, несмотря на дикие, непроходимые заросли, подступавшие к самому дому, убранство главных покоев осталось нетронутым. Вот только чистить и приводить дом в порядок было некому. Пыль толстым слоем покрывала все вокруг, но и она не могла скрыть подлинного благородства старинной утвари. Так и жила дочь принца Хитати долгие луны и годы.

Обычно в таких случаях, дабы развеять тоску и скрасить одиночество, прибегают к помощи старинных песен или повестей. Но дочь принца никогда не была до них охотницей. Многие молодые дамы, даже не отличающиеся особенно изысканными наклонностями, движимые потребностью передавать близким по духу людям мысли и чувства, зарождающиеся в душе при виде какого-нибудь цветка или дерева, имеют обыкновение посвящать часы досуга писанию писем. Но дочь принца, воспитанная отцом в крайней строгости, с робостью взирала на мир и не сообщалась даже с теми людьми, с которыми должна была сообщаться хотя бы потому, что того требовала простая учтивость. Иногда, открыв старый шкафчик, она вынимала оттуда «Кара-мори», «Хакоя-но тодзи», «Кагуя-химэ»[146] и другие повести с картинками и разглядывала их.

Что касается старинных песен, то несомненна ценность собраний, составленных из лучших, тщательно подобранных по темам образцов, которые предваряются названием и именем автора. Вряд ли кому-нибудь могут доставить удовольствие всем надоевшие старые песни, беспорядочно написанные на гладкой, покоробившейся бумаге «канъя» или «мити-ноку». Однако к ним-то и обращалась дочь принца Хитати, когда ей становилось особенно грустно.

В наши дни люди охотно отдают часы чтению сутр или молитвам, но она стыдилась заниматься этим и, даже оставаясь одна, никогда не посылала за четками. Так уныло и монотонно текли ее дни.

Только дочь старой кормилицы, женщина по прозванию Дзидзю, не покинула ее и по-прежнему заботилась о ней. Но по прошествии некоторого времени скончалась жрица, в доме которой она тоже прислуживала, и Дзидзю оказалась в крайне стесненных обстоятельствах. Между тем как раз в это время родная тетка дочери принца Хитати, которая, обеднев, стала госпожой Северных покоев в доме наместника, подыскивала хорошо воспитанных молодых женщин в наперсницы к своим дочерям, и Дзидзю, рассудив: «Чем совсем незнакомый дом, лучше уж этот, с которым мать моя была связана», иногда заходила к ним. Будучи особой крайне замкнутой, дочь принца Хитати избегала короткости и с теткой, чем успела заслужить ее неприязнь.

— Сестра всегда гнушалась мною, считая, что я запятнала честь семьи, поэтому при всем моем сочувствии к племяннице я не могу ее навещать, — говорила супруга наместника, но иногда все же писала к дочери принца.

Часто люди, принадлежащие по рождению своему к низкому состоянию, стремятся во всем подражать благородным особам, и некоторым удается в конце концов достичь немалой утонченности во всех проявлениях своих. Однако с теткой дочери принца Хитати произошло как раз обратное. Происходя из стариннейшего рода, она опустилась довольно низко. Впрочем, может быть, таково было ее предопределение. Так или иначе, душевной тонкости ей явно недоставало.

«Сестра презирала меня за то, что я удовлетворилась столь низким положением. Почему бы мне теперь не воспользоваться крахом их дома и не взять дочь принца в услужение к моим дочерям? Разумеется, она весьма старомодна, но на нее вполне можно положиться», — подумала она и написала племяннице:

«Я была бы очень рада видеть Вас в своем доме. У нас есть кому послушать Вашу игру на кото».

Дзидзю уговаривала госпожу принять приглашение, но та — и не из-за упрямства вовсе, а просто из-за чрезмерной застенчивости — не захотела сближаться с семейством тетки, чем обидела ее самым чувствительным образом.

Тем временем наместник получил звание дадзай-но дайни и собирался, обеспечив дочерям соответствующее положение, уехать в провинцию. Супруга его решила, что было бы неплохо взять с собой дочь принца.

— Теперь, когда мы отправляемся так далеко, я буду еще больше тревожиться, зная, как вы одиноки. Я нечасто посещала вас, но была спокойна, сознавая, что вы рядом, — настаивала она и, получив новый отказ, пришла в ярость:

— Вот негодная! Еще смеет спесивиться! Но сколько ни кичись, господин Дайсё никогда не обратит внимания на женщину, живущую в диких зарослях.

Скоро по Поднебесной разнеслась радостная весть: «Он прощен и возвращается в столицу!» Гордые вельможи и простолюдины, мужчины и женщины наперебой спешили уверить господина Дайсё в своей исключительной преданности, и, проникая в их разнообразные побуждения, он сделал немало взволновавших его открытий.

В это довольно хлопотное для него время Гэндзи, судя по всему, и не вспоминал о дочери принца Хитати, а луны и дни между тем сменяли друг друга. «Да, это конец, — думала она. — Как ни горевала я все эти годы, сочувствуя ему в его несчастье, я могла по крайней мере надеяться, что настанет весна... Теперь же, когда даже самые презренные людишки, никчемные, словно камешки на дороге, словно черепичные осколки, радуются его возвращению, мне остается лишь со стороны наблюдать за тем, как его осыпают почестями. Приходится признать, что лишь для меня одной стал этот мир столь безотрадным. О, как же все тщетно!» Сердце ее готово было разорваться от горя, и, оставаясь одна, она плакала навзрыд.

«Я же ей говорила, — негодовала супруга Дадзай-но дайни. — Разве кто-нибудь удостоит внимания особу, влачащую столь нелепое, жалкое существование? И будды и совершенномудрые охотнее поведут за собой человека, не обремененного грехами, а она, живя в полной нищете, по-прежнему смотрит на мир свысока и ведет себя так же надменно, как в те давние времена, когда были живы ее родители. Все это, право, печально».

«Вы должны наконец решиться, — написала она дочери принца. — Человек, сокрушенный печалью, ищет спасения в горной глуши. Я знаю, сколь презрительно относитесь Вы ко всему провинциальному, но обещаю, что Вам не придется жалеть о своем решении».

Читая это ловко составленное письмо, давно уже потерявшие всякую надежду дамы шептались, осуждая госпожу:

— Почему бы ей не послушаться? Что хорошего в ее нынешнем положении?

— На что она может рассчитывать, проявляя такое упрямство?

Дзидзю же тем временем сговорилась с каким-то человеком, кажется, племянником того самого Дадзай-но дайни, а так как муж не соглашался оставить ее в столице, ей волей-неволей тоже приходилось уезжать.

— Мне не хотелось бы расставаться с вами, — говорила она своей госпоже, убеждая ее согласиться на предложение тетки, но та по-прежнему жила надеждой и верой в того, кто скорее всего давно уже и думать забыл о ее существовании. «А вдруг когда-нибудь он вспомнит обо мне? Его клятвы были так трогательно-искренни... Видно, такова уж моя судьба — быть забытой. Но если ветер вдруг принесет к нему весть о моем бедственном положении, он непременно приедет сюда». Так думала она и, хотя жилище ее за эти годы еще более обветшало, упорно отказывалась расстаться даже с самыми незначительными предметами обстановки, не желая ни в чем менять привычного образа жизни.

В последнее время она много плакала, терзая себя безрадостными думами, нос ее распух — словно красная ягода приросла к лицу... А уж если посмотреть сбоку... Право, не всякий способен вынести подобное зрелище. Но не буду касаться подробностей. Жаль ее, да и злословить не хочется.

С наступлением зимы дочери принца стало и вовсе не к чему прибегнуть, целыми днями она лишь печалилась и вздыхала. Между тем разнесся слух, что господин Гон-дайнагон намеревается провести Восьмичастные чтения в память ушедшего Государя. Для участия в этих чтениях были приглашены самые почтенные, достигшие великой мудрости и мастерства в творении обрядов монахи, среди них оказался и монах Дзэнси. На обратном пути он навестил сестру.

— Я пришел в столицу, — рассказывал он, — дабы принять участие в Восьмичастных чтениях, которые проводились в доме Гон-дайнагона. Отроду не видывал ничего великолепнее! Наверное, только в Чистой Земле бывает такая красота. Право же, там было все, что только можно отыскать прекрасного на свете. Сам же хозяин не иначе как земное воплощение будды или бодхисаттвы. И для чего родился он в этом мире, загрязненном пятью сквернами?[147]

И монах, не задерживаясь, продолжил свой путь. Ну где еще найдешь столь молчаливых брата и сестру? Они редко беседовали даже о самых незначительных делах этого мира.

«Что за жестокий Будда, — обиженно подумала дочь принца, взволнованная рассказом брата. — Ужели мое бедственное положение не способно возбудить жалость в его сердце?»

Постепенно она стала склоняться к мысли, что надеяться больше не на что.

Как раз в это время ее неожиданно навестила супруга Дадзай-но дайни. Они никогда не были близки, но, движимая желанием завлечь племянницу в провинцию, эта властолюбивая особа, приготовив богатые дары, приехала без всякого предупреждения в роскошно убранной карете. В лице ее, в каждом движении проглядывало безграничное самодовольство. Когда она подъехала к дому принца Хитати, несказанно унылая картина представилась ее взору. Створки ворот — и правая и левая, — обветшав, упали, и телохранители затратили немало сил на то, чтобы их отворить. «А где же три тропки? — искали они. — Их ведь не может не быть даже в самом бедном доме».

В конце концов карету подвели к южной части дома, где решетки оказались поднятыми, и, как ни уязвлена была дочь принца бесцеремонностью гостьи, ей пришлось, укрывшись за удивительно грязным занавесом, выслать вперед Дзидзю.

Дзидзю за эти годы тоже осунулась и утратила прежнюю свежесть, но и теперь она была весьма миловидна и изящна, поэтому при взгляде на нее у многих возникало не совсем, быть может, уместное желание поменять их с госпожой местами.

— Я должна отправиться в путь, как ни тяжело мне оставлять вас в этом бедном жилище. Я приехала за Дзидзю. Вы никогда не удостаивали меня своей приязни и старательно избегали моего общества, но я прошу вас отпустить хотя бы Дзидзю. Ах, бедняжка, как вы можете жить здесь? — сказала супруга Дадзай-но дайни.

В другое время она не преминула бы заплакать, однако на сей раз ее мысли были заняты предстоящим отъездом: радостное волнение, владевшее душой, не оставляло места для печали.

— Ваш отец всегда презирал меня за то, что я якобы запятнала честь семьи,— говорила она,— и, пока он был жив, мы почти не сообщались. Но неужели вы думаете, что все эти годы я не испытывала к вам родственных чувств? Просто я не осмеливалась напоминать о себе столь знатной особе, а уж когда счастливая судьба связала вас с господином Дайсё, к вам и вовсе невозможно стало подступиться. Разумеется, все это отнюдь не способствовало нашему сближению. Но, как видите, мир полон превратностей, и иногда судьба оказывается благосклоннее к таким ничтожным особам, как я. Когда-то вы находились на недостижимой для меня высоте, но теперь ваше положение не может вызывать ничего, кроме жалости и сочувствия. Живя близко, я не особенно беспокоилась за вас, даже если некоторое время и не оказывала вам никаких услуг. Но теперь я уезжаю далеко, и меня тревожит ваша дальнейшая судьба.

— Я вам крайне признательна, — церемонно отвечала дочь принца, — но при моем столь необычном образе жизни стоит ли, право... Я бы предпочла умереть здесь, в родном доме.

— Образ жизни у вас и в самом деле необычен. Где это видано, чтобы молодая женщина похоронила себя заживо в столь отвратительном жилище! О, я не сомневаюсь, что, если господин Гон-дайнагон соблаговолит заняться этими развалинами, они очень быстро превратятся в сверкающий, драгоценный чертог. Но должна вам сказать, что в настоящее время, судя по всему, господин Гон-дайнагон все сердечные попечения свои сосредоточил на дочери принца Хёбукё. Он порвал связи со всеми домами, куда захаживал в былые дни, повинуясь прихоти своего непостоянного сердца. Тем более сомнительно, чтобы он почтил своим вниманием особу, которая влачит столь жалкое существование в этих диких зарослях. Разумеется, вы хранили ему верность и надеялись на него все эти долгие годы, но неужели вы воображаете, что этого достаточно?.. — поучала племянницу супруга Дадзай-но дайни, и та, понимая, что в ее словах есть доля истины, совсем расстроилась и горько заплакала.

Тем не менее она упорно стояла на своем, и, почувствовав, что добиться ее согласия не удастся, супруга Дадзай-но дайни вынуждена была отступить.

— Что ж, отпустите хотя бы Дзидзю, — сказала она, спеша уехать, пока не стемнело, и Дзидзю, не в силах превозмочь волнения, залилась слезами.

— Раз она так настаивает, я поеду хотя бы для того, чтобы проводить ее. Нельзя не признать справедливости ее слов, но и ваше нежелание ехать мне тоже понятно. Право, мое положение более чем затруднительно, — тихонько сказала Дзидзю своей госпоже.

Нетрудно представить себе, как горько и обидно было дочери принца! В самом деле, могла ли она предугадать, что даже Дзидзю... Впрочем, удерживать ее она не стала, только все плакала и плакала не переставая.

На память о вместе проведенных годах следовало бы подарить Дзидзю одно из своих платьев, но все они оказались слишком изношенными, других же вещей, приличествующих случаю, у дочери принца не нашлось, и в конце концов она решила подарить ей сделанную из собственных выпавших за последнее время волос прекрасную накладку длиной более девяти сяку. Накладку она положила в шкатулку, присовокупив к ней горшочек с тончайшими старинными благовониями.

Мне казалось всегда:
Неразрывно со мною связаны
Драгоценные пряди.
Но, увы, и они теперь
Готовы меня покинуть.
А я-то надеялась, что, несмотря на мою ничтожность, ты останешься со мною до конца, как того хотела твоя покойная матушка. Что ж, может быть, ты и права. Но подумала ли ты о том, кто будет обо мне теперь заботиться? Как все это обидно, право... — И дочь принца снова зарыдала.

Дзидзю ответила не сразу:

— Ах, что говорить теперь о завете матушки! Долгие годы мы прожили вместе, разделяя друг с другом горести этого мира, и вот меня влекут в чужие, дальние земли...

Драгоценные пряди,
Расставшись с тобою, твоими
Навеки останутся.
Будьте клятве моей свидетелями,
Боги-хранители путников.
Только кто может знать, что нас ждет впереди?

— Да где же она? Уже совсем стемнело... — ворчала между тем супруга Дадзай-но дайни, и Дзидзю, с неспокойным сердцем сев в карету, долго еще оглядывалась.

Когда они уехали, дочери принца стало совсем одиноко, ведь прежде только присутствие Дзидзю и скрашивало ее унылое существование. Теперь даже старые, ни к чему не пригодные дамы начали поговаривать:

— Что ж, госпожа Дзидзю совершенно права. Разве можно жить в этом доме? Вряд ли и у нас достанет терпения.

Никто из них не имел желания оставаться, каждая пыталась извлечь из памяти давние связи, к которым прибегнув можно было бы подыскать другое место, а дочь принца, прислушиваясь к их разговорам, трепетала от страха и стыда.

Наступил месяц Инея. Часто шел снег или град. В других садах он успевал таять, а здесь, в зарослях полыни и хмеля, куда ни утром, ни вечером не проникали солнечные лучи, лежал сугробами, при взгляде на которые невольно вспоминалась Белая гора в Коси. В доме не было даже слуг, которые могли бы оставить следы на этом снегу, и дочь принца целыми днями уныло глядела на его нетронутую белизну. Она осталась совсем одна, ей не с кем было даже словом перемолвиться, не с кем поплакать или посмеяться. Ночами она лежала без сна под пыльным пологом, и сердце ее разрывалось от тоски.

Тем временем в доме на Второй линии царило радостное оживление, и, почти не имея досуга, Гэндзи не мог навещать особ, кои не были предметом постоянных его попечений. И уж тем более он не торопился к дочери принца Хитати, хотя иногда и вспоминал о ней: дескать, жива ли? Так шло время, и скоро еще один год сменился новым.

Однажды в дни четвертой луны Гэндзи вспомнил о Саде, где опадают цветы, и, простившись с госпожой из Западного флигеля, тайком отправился туда.

Накрапывал дождь, который не прекращался вот уже несколько дней, сквозь тучи проглядывала луна. Думы Гэндзи невольно устремились в прошлое, и многое вспомнилось ему, пока ехал он по этой вечерней дороге. Путь его лежал мимо какого-то полуразвалившегося дома, окруженного мрачными купами деревьев, придававшими саду вид диких лесных зарослей. Цветущая глициния обвивала могучие ветви сосны, лепестки трепетали в лунном свете, ветерок разносил повсюду нежное благоухание...

Привлеченный этим чудесным ароматом, пусть и не померанцевыми цветами источаемым, Гэндзи высунул голову из кареты: неподалеку росли плакучие ивы, а как стена уже не могла удержать их, ветви, спутавшись, лежали прямо на земле. «Как будто я уже видел когда-то эти деревья!» — подумалось Гэндзи. И действительно, это был тот самый дом, где он бывал в прежние времена. Сердце его забилось от волнения, и он велел остановиться.

Корэмицу, в подобных случаях неизменно сопровождавший своего господина, был с ним и этой ночью. Подозвав его, Гэндзи тихонько спросил:

— Ведь это здесь был дом принца Хитати?

Совершенно верно, — ответил Корэмицу.

— Быть может, та женщина по-прежнему живет здесь в печальном одиночестве... Следовало бы давно навестить ее, но слишком обременительно было ехать для того только, чтобы увидеться с ней. А сейчас как раз подходящий случай... Разузнай сначала, что и как, а потом уж заводи разговор. А то, если на ее месте окажется другая, можно попасть в глупое положение.

Между тем дочь принца, которой в последние дни было как-то особенно грустно, сидела в своих покоях, погруженная в глубокую задумчивость. Днем, задремав, она увидела во сне покойного отца и, проснувшись, совсем приуныла: «Ах, был бы он рядом!» Приказав подмести часть передних покоев, где было мокро от проникающего сквозь кровлю дождя, она распорядилась, чтобы дамы привели в порядок сиденья, и, занимаясь столь непривычными для нее повседневными делами, сложила такую песню:

«Тоска по ушедшему
Неизбывна, никак не просохнут
Мои рукава.
А теперь еще капли дождя
На них с ветхой стрехи упали...»
Неизъяснимо тяжело было у нее на сердце.

Войдя в дом, Корэмицу прислушался, не доносятся ли откуда-нибудь голоса. Но он не заметил никаких признаков человеческого присутствия.

«Так и есть, я ведь и раньше не раз заглядывал сюда, проходя мимо, и дом всегда казался необитаемым», — подумал Корэмицу и повернулся, чтобы уйти, но тут взошла луна, и он увидел, что решетки в двух пролетах подняты, сквозь них виднелись слегка колыхавшиеся занавеси. Это еле уловимое свидетельство того, что дом все-таки обитаем, произвело на Корэмицу жутковатое впечатление, но, превозмогая страх, он приблизился и покашлял, дабы привлечь к себе внимание. Изнутри тоже послышался кашель, и чей-то старческий голос спросил:

— Кто там еще? Что за человек? Корэмицу назвал себя и сказал:

— Мне хотелось бы видеть женщину, которую называют госпожа Дзидзю.

— Госпожа Дзидзю здесь больше не живет, но есть другая, которая могла бы, если желаете, ее заменить.

Этот хриплый голос, судя по всему, принадлежал совсем уже древней старухе, однако Корэмицу он почему-то показался знакомым.

Женщины, не привыкшие к подобным неожиданностям, всполошились. И в самом деле, в дом неведомо как проник мужчина в охотничьем платье, держится учтиво... А что, если это лис или другой какой оборотень?

Но Корэмицу, приблизившись, сказал:

— Я желал бы получить точные сведения. Ежели чувства вашей госпожи за это время не изменились, мой господин изъявляет готовность поддерживать с ней прежние отношения. Проезжая сейчас мимо, он не мог не остановиться у вашего дома. Так что мне прикажете ему доложить? Уверяю вас, вам нечего бояться.

Засмеявшись, женщина отвечала:

— Когда б чувства госпожи переменились, она вряд ли осталась бы жить в этих диких зарослях. Да вы ведь и сами видите... Так и доложите своему господину. Даже мы, немало повидавшие на своем веку, не устаем удивляться, на нее глядя, — право, в целом свете не сыскать ей подобной.

Опасаясь, что разговор слишком затянется, ибо дама оказалась словоохотливой и готова была долго еще рассказывать о вещах, о которых ее вовсе и не спрашивали, Корэмицу прервал ее:

— Хорошо, хорошо, я передам. — И с этими словами вышел.

— Отчего ты так задержался? — недоумевал Гэндзи. — Право, в этих зарослях полыни не осталось ничего от прошлого.

— Да, это так, — отвечал Корэмицу. — Даже людей удалось отыскать с трудом. Там тетка Дзидзю, старуха по прозванию Сёсё, я ее узнал по голосу.

Выслушав его рассказ, Гэндзи едва не заплакал от жалости. «Как должна была она страдать все эти годы, живя в таких зарослях! А я даже не удосужился ее навестить», — подумал он, впервые почувствовав себя виноватым.

Но что же делать? Мне нелегко будет поддерживать с ней тайные отношения, и вряд ли когда-нибудь представится другой такой случай... Если она по-прежнему... Впрочем, скорее всего так оно и есть, на нее это очень похоже!..

Входить без предупреждения показалось ему неучтивым. Лучше всего было известить ее о своем появлении изящной запиской, но, если она не изменилась и в этом отношении, гонцу придется слишком долго ждать ответа. И Гэндзи отказался от этой мысли.

Тут Корэмицу говорит:

— Вы вряд ли сможете пройти, ведь полынь вся в роса Не изволите ли подождать, пока я стряхну ее...

— Я пришел сюда сам,
Чтоб узнать, осталось ли прежним
Сердце твое
В зарослях буйной полыни,
Заглушившей тропинки в саду, —
произносит Гэндзи, ни к кому не обращаясь, и все-таки выходит из кареты. Корэмицу идет впереди, хлыстом стряхивая росу. С веток падают капли, словно мелкий осенний дождь...

— Я взял с собой зонт, — говорит Корэмицу, — «роса падает с листьев куда обильней дождя...».

У Гэндзи подол платья промок до нитки. Срединные ворота, которые и раньше едва держались, бесследно исчезли, в доме царило унылое запустение, и Гэндзи порадовался, что никто его не видит.

«Значит, я все-таки не зря ждала его?» — подумала дочь принца, и сердце ее сильно забилось. Но могла ли она предстать перед ним в столь неприглядном обличье? Платье, которое подарила ей супруга Дадзай-но дайни, она распорядилась убрать, даже не взглянув на него, ибо слишком велика была ее неприязнь к дарительнице. С тех пор оно так и лежало в китайском ларце для благовоний. Это платье, источавшее чудесное благоухание, и поднесли теперь дамы своей госпоже. Поколебавшись, она все-таки надела его и села за уже знакомый нам засаленный занавес... Тут вошел и Гэндзи.

— Мы не виделись с вами все эти долгие годы, — говорит он, — но чувства мои не изменились, я постоянно помнил о вас. Удрученный вашим упорным молчанием, которое вполне можно было принять за нежелание сообщаться со мной, я решил выждать, дабы испытать вашу привязанность. Но, заметив сегодня эти деревья, пусть и непохожие на криптомерии, не смог пройти мимо. Так что первый шаг сделал все-таки я, этого вы не можете отрицать.

Он чуть отодвигает занавес, она же, смутившись, как обычно, медлит с ответом. Но, вспомнив, с каким трудом Гэндзи пробирался к ней сквозь заросли полыни, и увидев в этом доказательство искренности его чувств, находит в себе силы пролепетать несколько слов.

— Поверьте, я хорошо понимаю, как грустно было вам так долго жить одной среди диких трав, но, думаю, сегодня и вы получили наконец возможность убедиться в моей верности. Ведь я пришел сюда по росистой траве, даже не зная, ждете ли вы меня. Надеюсь, вы простите мне столь долгое отсутствие? Ведь я пренебрегал не только вами. Клянусь, что никогда больше не сделаю ничего такого, что могло бы обидеть вас, а если нарушу эту клятву, то готов понести любое наказание.

Так ласково убеждал женщину Гэндзи. Но слишком трудно было поверить в его искренность.

Многое препятствовало ему остаться в этом доме на ночь, не говоря уже о том, что хозяйку дома, стыдившуюся своей бедности, явно подавляло его великолепие. Поэтому, придумав достойное оправдание, Гэндзи решил уехать.

Хоть и не он посадил сосну перед домом, но за это время она еще выше взметнула свои ветви. Глядя на нее, Гэндзи с грустью подумал о минувших годах и лунах, и все пережитое им показалось ему далеким, томительным сном.

— Не смог я пройти
Мимо волн цветущих глициний
Не потому ли,
Что сосна у твоих ворот
Напомнила: здесь меня ждут...
И в самом деле, как давноэто было... С тех пор в столице произошло немало волнующих перемен, когда-нибудь я расскажу вам, как, разлученный с родными и близкими, жил в глуши. Как ни странно, но я почему-то уверен, что и вы ни с кем, кроме меня, не можете поделиться своими горестями и печалями, а ведь их, наверное, было немало в прошедшие вёсны и зимы, — говорит Гэндзи, а женщина чуть слышно отвечает:

— Тщетно сосна
Все эти долгие годы
Ждала у ворот,
Лишь цветы своей пышной красою
Сумели тебя привлечь...
Ее робкие, еле заметные движения, сладостное благоухание рукавов невольно вселили в сердце Гэндзи надежду: «А что, если за эти долгие годы...»

Луна готова была скрыться за горой, и сквозь открытую западную боковую дверь ее яркое сияние беспрепятственно проникало в дом — ведь галерей давно уже не было, да и от застрехи ничего не осталось. В лунном свете были хорошо видны внутренние покои, которые благодаря целиком сохранившемуся с давних времен убранству выгодно отличались от дома, заросшего плакун-травою.

Гэндзи невольно вспомнилась героиня древней повести, которая разрушила пагоду. Право, стремление дочери принца поддерживать дом в неизменном виде не могло не вызывать восхищение, даже ее чрезмерная застенчивость теперь казалась Гэндзи скорее достоинством, чем недостатком, ибо он видел в ней проявление душевного благородства. «Хотя бы поэтому я не должен пренебрегать ею», — думал он, кляня себя за то, что, поглощенный собственными невзгодами, совершенно ее забыл. Как же она, должно быть, страдала, бедняжка!

Обитательницы Сада, где опадают цветы, жили тихо и скромно, их дом не блистал ни великолепием, ни современной роскошью убранства, а потому не составлял разительной противоположности с домом принца Хитати, так что многие изъяны последнего остались сокрытыми от взора Гэндзи.

Накануне празднества Камо и Священного омовения в дом Гэндзи присылалось обычно множество разнообразнейших даров, коими он оделял всех, кто в том нуждался. На сей раз не забыл он и дочери принца Хитати. Дав соответствующие указания самым верным своим приближенным, Гэндзи послал в ее дом слуг, велев им расчистить сад от зарослей полыни, а также укрепить деревянную изгородь и произвести рад других работ, имеющих целью придать дому вид, достойный звания его владелицы. Сам же он не навещал ее, опасаясь, что люди начнут судачить: «И где он нашел такую?» Однако он довольно часто писал к ней, а однажды сообщил, что неподалеку от его жилища на Второй линии строится просторный новый дом, где она могла бы разместиться со всеми своими прислужницами.

«Подберите же себе хороших служанок», — писал он, простирая свои заботы до таких мелочей, и обитательницы этого мрачного, заросшего полынью жилища, не зная, как и благодарить его, обращали взоры к небу и кланялись в сторону Второй линии.

Всем было известно, что Гэндзи никогда не удостаивал внимания обычных, ничем не выдающихся женщин. Даже если речь шла о случайной прихоти, он предпочитал иметь дело с признанными красавицами, о которых слава разносилась по всему миру. Почему же теперь он связал себя с женщиной, которую даже заурядной назвать было трудно? Что за непостижимая причуда? Скорее всего меж ними существовала связь, корнями уходившая в далекое прошлое... Многие дамы как высокого, так и низкого звания, ранее прислуживающие дочери принца Хитати, но в тяжелые для нее времена с презрением — хватит, мол, с нас! — покинувшие ее, теперь наперебой предлагали ей свои услуги. Только попав в ничем не примечательные дома простых наместников, они сумели по-настоящему оценить кроткий, незлобивый нрав своей прежней госпожи и, узнав от людей о происшедших в ее жизни удивительных переменах, с откровенной поспешностью устремились обратно.

Значение Гэндзи в мире несоизмеримо возросло за последнее время, а долгие годы скитаний научили его сочувствовать людским горестям, поэтому он принимал поистине трогательное участие во всем, что касалось дочери принца Хитати, и очень скоро дом ее заблистал роскошным убранством, а в покоях стало многолюдно. На месте унылых зарослей зажурчали прозрачные ручьи, в расчищенном саду привольно гулял ветер.

Особенное усердие проявляли те низшие служители Домашней управы, которым почему-либо не удалось снискать благосклонности Гэндзи. Полагая, что дочь принца Хитати покорила его сердце, они только о том и помышляли, как бы ей угодить.

Сначала дочь принца оставалась в своем старом жилище, а по прошествии двух лет Гэндзи перевез ее в дом, получивший название Восточной усадьбы. Он редко удостаивал ее посещения, но поскольку жила она теперь совсем рядом, то, выходя куда-нибудь, он часто заглядывал в ее покои, и у нее не было решительно никаких оснований жаловаться на его холодность.

Мне хотелось бы еще рассказать о том, как поражена была, вернувшись в столицу, супруга Дадзай-но дайни и как радовалась Дзидзю, хотя в глубине души и корила себя за то, что у нее недостало терпения подождать еще немного. Но, к сожалению, у меня болит голова, и я слишком устала. Расскажу лучше как-нибудь в другой раз, если вдруг вспомню при случае...

Перевод и комментарии Т. Л. Соколовой-Делюсиной

«СТАРОДАВНИЕ ПОВЕСТИ»[148]

Книга «Стародавние повести» («Кондзяку моногатари») составлена ок. 1120 г., то есть ближе к концу Хэйанского периода японской истории (IX—XII вв.). Это замечательный период в истории японской классической литературы. В Хэйане, блистательной столице императоров, была сосредоточена большая часть аристократии: многочисленная императорская семья, высшие придворные, гвардия. Отсюда осуществлялось управление страной. Но реальная власть в стране принадлежала не императорам, а могущественному клану Фудзивара. Они захватили огромные земли и важнейшие посты в государственном аппарате. Однако и их могущество постепенно стало ослабевать. Местные феодалы не желали подчиняться приказам из столицы. В самом клане Фудзивара происходила жестокая борьба за власть. Начинаются крестьянские восстания. Многие феодалы разоряются, теснимые более сильными. Страну наводняют шайки разбойников. На востоке страны возникает новая силафеодалы восточных провинций, суровые воины. К ним-то и устремляются крестьяне в надежде найти спасение от непосильного крепостного гнета помещиков.

С середины X в. до середины XII в. центрального правительства в Японии фактически не существовало. Восточные феодалы формируют дружины, участники которых получают жалованье. В стране происходят бесчисленные стычки вооруженных отрядов. А тем временем Хэйан, созданный по образу и подобию китайских столиц, веселится, занимается изящной словесностью. И это была поистине замечательная литература. Появились романы о нравах и самый знаменитый среди них«Повесть о Гэндзи» (начало XI в.), написанный придворной дамой Мурасаки Сикибу. Почти одновременно возник жанр эссе; родоначальница его — Сэй Сёнагон со своими «Записками у изголовья». Тогда же сложился жанр так называемой лирической повести. Эпоха Хэйан ознаменовалась и расцветом поэзии. В поэтической антологии «Кокинсю» (920 г.) представлено творчество множества прекрасных поэтов Японии.

Литература Хэйана породила совершенные творения, гордость всей японской культуры. Она оказала влияние и на ту часть японского фольклора и литературы, к которой принадлежали «Стародавние повести»,на так называемую «повествовательную литературу» (сэцува).

Вершиной «повествовательной литературы» справедливо считается изборник «Стародавних повестей» («Кондзяку моногатари»).

Изборник состоит из тридцати одного свитка (свитки VIII, XVIII и XXI не дошли до настоящего времени). Он делится на три части: с I по V свиток — индийские, с VI по IX — китайские, с XX по XXXI свиток — японские сказки и легенды. Среди них наибольший интерес представляют свитки XX—XXXI. Именно в них широко представлена новелла. Конечно, есть здесь и волшебные сказки, и сказки новеллистические, и в достаточно большом количестве, но нужно сказать, что фантастика была для японцев того времени частью действительностиво-первых, а во-вторых, фантастика эта значительно снижена, «обытовлена». Здесь мы найдем и истории разорившихся феодалов, и рассказы о дворцовых интригах. Но героями их являются не только знатные, но и простые люди. И конечно, монахи.

Япония не оказалась в этом смысле исключением: историй о монахах, причем рассказанных в весьма ироническом духе, здесь очень много.

«Стародавние повести» созданы на рубеже двух эпох — в «смутное» время, когда появился новый герой, суровый, немногословный воин, когда гибла старая аристократия. Раздвинулись рамки японской истории. И вот то новое, что появилось в жизни, калейдоскопичность сменяющих друг друга событий и фактов в сочетании с «грузом» традиций, литературных и фольклорных, и дало «Стародавние повести».

По изборнику «Стародавние повести» можно судить о развитии литературного процесса и — что особенно интересно — о разложении сказки, ее обытовлении.

Бесспорно, «Стародавние повести»подлинное творение своего времени. Буддизм оказал на них сильное влияниеэто видно хотя бы из обязательного моралите в каждой истории. И все же они сохранили свой аромат, свою неповторимость безыскусственности до наших дней. В них черпали вдохновение такие большие мастера японской литературы, как Акутагава, Кикути, Танидзаки. Достаточно вспомнить такие новеллы Акутагавы, как «Ворота Расёмон», «Барышня Рокуномия». Вот что говорил о «Стародавних повестях» Акутагава: «Они... исполнены прелести непосредственного чувства. Однако этот сверкающий прелестью мирвовсе не одна только придворная жизнь. Нет! Он вмещает в себя самых разных людей — начиная с самых высших... и кончая крестьянами, разбойниками, нищими... В Европе это назвали бы „Человеческой комедией". „Стародавние повести"„Человеческая комедия" Хэйанской эпохи».

В. С. Санович

СТАРОДАВНИЕ ПОВЕСТИ[149]

Повесть о том, как святой чудотвор Кумэ основал храм Кумэдэра

В стародавние времена в провинции Ямато, в уезде Ёсино, был храм по названью Рюмондзи — храм Ворота Благого Дракона. Там некогда жили в затворе двое монахов и подвизались на поприще сянь[150], желая проникнуть в тайны чудотворства и узнать бессмертие. Одного из них звали Ацуми. Другого имя было Кумэо. Однако же Ацуми подвизался прежде Кумэ, он стал сянем, взлетел и вознесся на небо.

В свой черед и Кумэ стал сянем, но в тот самый миг, как возносился он на небо, одна молодая девица стояла в реке Ёсино и стирала одежды. А стирая одежды, она свои-то подвернула до самых лядвей, так что Кумэ узрел белизну ее лядвей, и помыслы его огрязнились, и он пал перед нею на берег. Затем сделал он ее своею женой.

Деяния и поступки святого чудотвора Кумэ изображены были на створках дверей в храме Ворота Благого Дракона, там же господин Китано удостоил начертать пояснительную надпись. И то и другое не стерлось от времени, видно и по сей день.

Итак, Кумэ, бессмертный сянь, стал обыкновенным смертным. Правда, однажды, продавая лошадь, он под бумагою на сделку подписался: «Кумэ, бывший святой чудотвор».

Шло время. И вот, меж тем как та женщина и святой Кумэ жили в добром супружестве, указал государь воздвигнуть в тамошних местах, в уезде Такэти, столицу. Начали сгонять со всей Ямато жителей на ломовую работу. Пригнали туда и Кумэ. Работные давай насмехаться:

— Святой! Эй, святой чудотвор!

Как-то случились тут начальники над работами. Услышали — и вопрошают:

— Отчего и по какой причине зовется сей чудотвором?

Те ответствуют:

— Так, мол, и так. Прежде этот Кумэ жил затворником в храме Ворота Благого Дракона и подвизался на поприще сянь, и стал он сянем, но в тот самый миг, как возносился он на небо, одна молодая девица стояла в реке Ёсино и стирала одежды. И увидел он сверху, что она обнажила свои белейшие лядвеи, и помыслы его огрязнились, и он пал перед нею на берег и тогда же взял ее в жены. С той-то поры и по этой самой причине он зовется у нас чудотвор святой.

Начальники выслушали их и говорят в шутку:

— Ну что же! Достойный муж! Подвизался на поприще сянь и стал бессмертным сянем! Но не утратил же он разом всего своего чудесного искусства. Так чем перетаскивать множество грузных бревен с места на место, не лучше ли пустить в ход святую мощь и переправить их по небу?!

Кумэ отвечал на это:

— Давным-давно позабыл я премудрость сяней. Перед вами всего лишь обыкновенный человек. Явить подобное чудо мне не под силу!

Так он сказал, а про себя думает: «Вот и сумел я постичь премудрость сяней, но поддался простец любовной слабости, и огрязнила женщина его мысли! Теперь уж не стать мне больше истинным сянем. Но за столько-то лет подвига неужто божество храма не придаст мне хоть малой силы?!

И Кумэ говорит начальникам:

— Что же, я помолюсь, пожалуй.

«Расхвастался дурень!» — подумали про себя начальники, а вслух отвечают:

— Весьма, весьма достойное, благое дело!

Тогда Кумэ уединился в некоем тихом месте Пути, то есть там, где совершают обряды, следуя Пути Будды. Он очистился духом и телом и перестал есть, и семь дней и семь ночей бесперемежно, склонивши голову и съединив как должно руки и пальцы, усердно молил божество о своей просьбе.

Начальники, нигде не видя Кумэ, то посмеивались над ним, а то и терялись в догадках. Вдруг на восьмое утро небеса помрачились и стало темно, будто ночью. Потом загрохотал гром, полил ливень, и все затмилось в округе. Люди ужаснулись, но тут гром смолк, небеса просветлели, и все увидели, как от южного склона лесистой горы, где у лесорубов была делянка, плывут по небу бревна: большие, средние и малые — и опускаются точнехонько к месту постройки. Многие из начальников, исполнясь благоговения, склонились перед Кумэ в низком поклоне.

Государю доложили о происшествии. Государь также исполнился благоговения и тотчас пожаловал Кумэ тридцать тё земли, свободной от побора. Кумэ очень обрадовался и на доход от своего имения воздвиг в своем уезде храм. Это и есть теперешний храм Кумэдэра.

Затем Великий наставник с горы Коя[151] удостоил отлить для сего храма медную статую Будды-Целителя[152] о трех статях в шесть сяку высотою: то есть по левую руку Будды — бодхисаттва Солнечный свет, а по правую руку — бодхисаттва Лунный свет. Оный великий наставник обрел во храме «Сутру о Великом Солнце»[153], а о ней сказано: «Сутра сия содержит учение о том, как скорее стать буддой», — поэтому она и сделалась для него основою, и он отправился в страну Тан[154], чтобы узнать и усвоить учение Сингон — учение «Истинного Слова».

Вот почему сей храм пользуется необыкновенным почтением.

Так рассказывают об этом, я же поведал вам то, что слышано мной от других.

Повесть о том, как монах из храма Додзёдзи, что в провинции Кии, сделал список «Сутры о Цветке Закона» и тем упас двух змей от мучений

В стародавние времена двое монахов совершали паломничество в Кумано. Один из них был уже в летах, другой совсем еще юноша и чудо как хорош собою.

Достигнув уезда Муро, наняли они жилье в одном частном доме и остановились там для ночлега. Хозяйкой дома была молодая женщина, проживавшая одиноко. При ней находились только две или три служанки.

Женщина эта увидела красоту молодого монаха, и глубокая любовная страсть родилась у нее в сердце, и она приняла его со всевозможным радушием, сама потчевала едою. Затем оба монаха улеглись на покой. Посреди ночи женщина тихонько подползла к тому месту, где спал молодой монах, и, укрыв его своей одеждой, прилегла рядом и разбудила его. Юноша встрепенулся, открыл глаза и страшно смутился. А женщина говорит:

— Никогда прежде не оставляла я никого на ночлег в своем доме. Нынче вечером я оставила вас. Потому что еще днем, лишь только увиделась с вами, тотчас решила, что непременно сделаю вас своим мужем. И замыслила я: «Оставлю вас на ночлег, а сама достигну желанной цели». Так осмелилась я приблизиться к вам. Я одинока, не привелось мне иметь законного супруга. Сжальтесь надо мной, прошу вас!

Выслушал ее монах, в великом изумлении и испуге сел он на постели и говорит:

— С давних пор было у меня заветное желание. И того ради я долгое время чуждался мирских деяний, хранил в чистоте дух мой и тело, и вот, вышел в далекий путь, иду поклониться святилищу Гонгэна[155] в Кумано! Если же я теперь нарушу вдруг обет свой, кара грозит и вам вместе со мною! Поэтому я прошу вас, оставьте замысел свой немедля!

И говоря это, он сколько мог от нее отстранялся, она же, непрерывно высказывая ему свою досаду, всю ночь сжимала его в объятьях, заигрывала с ним, мучая его и смущая его дух. Однако гоноша разнообразными речами отговаривал ее и, наконец, дабы умирить ее и успокоить, сказал так:

— Я ведь и не думал отказывать вам в том, о чем изволили вы говорить, отнюдь нет! Поэтому сейчас я отправлюсь в Кумано, побуду там два, может, три дня, исполню все, что подобает, поднесу в жертвенный дар храму светильники и митэгура[156], затем вернусь сюда, к вам, и непременно последую всему, о чем вы изволили говорить.

Так он ей обещался, и, ободренная его обещанием, женщина вернулась к себе. Тут наступил рассвет, и монахи покинули ее дом, продолжив путь свой к святилищам Кумано.

После этого женщина, отсчитывая каждый день условленного срока, ни о чем другом не думала, как только о своей любви к молодому монаху, и, совершив многочисленные и разнообразные приготовления, ожидала его прихода, но оба монаха на обратном пути, страшась этой женщины, даже и к дому ее не приблизились, прошли мимо, убежав от нее совсем по другой дороге.

А женщина, видя, что молодой монах долго не приходит, и не в силах более дожидаться, вышла к обочине дороги и принялась допытываться о нем у прохожих людей, и тут как раз встречается ей один монах, паломник из Кумано. Женщина у него и спрашивает:

— Не привелось ли вам видеть двоих монахов в такого-то цвета одеждах, одного старого, другого — молодого? Они должны были сюда возвратиться из Кумано.

Монах в ответ:

— Если это те монахи, что вдвоем шли, так они уж два или три дня тому как оставили Кумано.

Услышала женщина его ответ, всплеснула руками: «Так, значит, он какою-то другой дорогой убежал от меня?!» В страшном гневе она вернулась домой и затворилась в своем покое. Молча, без единого звука, она провела там некое время и затем умерла. Пока ее служанки, бывшие в доме, обнаружив это, плакали в печали по ней, из ее комнаты внезапно выползла громадная змея в пять хиро длиною. Змея выбралась из дома, подползла к дороге и устремилась по ней тем же путем, каким возвращаются паломники из Кумано. Людей, видевших это, пронимал ужас.

Оба монаха тем временем успели уйти далеко вперед, как вдруг обгоняет их какой-то человек и говорит:

— Там, позади нас, творится нечто диковинное и непостижимое. Появилась громадная змея в пять хиро длиною. Движется она очень быстро. Проползает полями, одолевает горы и скоро будет здесь.

Услышали эту весть монахи и думают: «Несомненно, что это хозяйка дома, где мы провели ночь. Мы не сдержали своего обещания, вот и обратилась она от злобы змеею и теперь гонится за нами». Бросились они бежать оттуда стремглав и вот прибегают в обитель Додзёдзи — храм Пути и Становления. Тамошние монахи увидели их и спрашивают:

— Откуда это вы бежите так быстро?

Те изъяснились, рассказав о том, что с ними было, и просят: «Помогите нам как-нибудь!»

Собрались монахи Додзёдзи всей общиной, посовещались и сделали вот что. Опустили они большой храмовый колокол до земли, спрятали под ним молодого монаха, а храмовые ворота накрепко заперли. Старик паломник укрылся среди храмовой братии.

Недолгое время спустя громадная змея подползает к обители Додзёдзи. Попусту запирали накрепко ворота! Змея перебралась через них и очутилась во дворе обители. Дважды она оползла кругом храма, остановилась перед входом в колокольню и сто раз ударила хвостом по створчатой двери. На сотом ударе дверь разлетелась в щепки, и змея заползла вовнутрь. Там обвилась она вкруг колокола и принялась избивать своим хвостом его «ухо», и длилось это часа два или три.

Монахи Додзёдзи хоть и сильно перепугались, но и поглядеть на это чудное событие им хотелось. Пораскрывали они двери храма с четырех сторон и, собравшись все вместе, подошли поближе. И вот видят они, лежит змея, и струятся у ней из глаз кровавые слезы. Подняла змея голову, облизнулась и поспешно уползла в ту сторону, откуда явилась.

Огромный колокол от ядовитого жаркого дыхания змеи раскалился до того, что по нему пробегало пламя. Даже подступиться было к нему невозможно!

Оплеснули монахи колокол водой, подождали, пока он остынет, затем, приподняв его за край, отодвинули, глядят: где же монах? А монах весь сгорел, ни косточки не осталось! Одна только горсть пепла лежала на том месте. Увидел это старый монах, его товарищ, заплакал горько и пошел прочь.

Некоторое время спустя к самому почтенному в той обители старику монаху явилась во сне громадная змея, много крупнее той, что он видел въяве. Подползает она прямо к нему и говорит:

— Я тот самый паломник, которого вы спрятали недавно под колоколом в вашей обители. Дурная женщина оборотилась змеей, и я в конце концов подпал под ее власть. Увы, я стал ее мужем! Я обрел в новом своем рождении отвратительное нечистое тело. Страдания, которые я терплю, неисчислимы. Хотел избавиться от них, а собственными усилиями сделать этого никак не могу. В прежнем моем рождении я завсегда уповал на «Сутру о Цветке Закона», но теперь я лишился ее! Тогда я подумал: «Ах, кабы осенил меня своей обширной милостью высокочтимый святой и избавил бы меня от этих мучений!» И вот я прошу вас: «Исполнитесь тем великим состраданием без границ, какое имеет Будда ко всему живому! Храня в чистоте дух ваш и тело, сделайте список главы „Продолжительность жизни Татхагаты" из „Сутры о Цветке Закона", отслужите о нас, двух змеях, заупокойную службу! Освободите нас от наших мук! Если не чудесная сила „Сутры о Цветке Закона", что еще может вызволить нас?!» — так закончила свою речь змея и удалилась восвояси, а старец очнулся от сна.

После этого старец размышляя обо всем случившемся с ним, и внезапно сердце его обрело Путь: он уверовал! Он своеручно сделал список главы «Продолжительность жизни Татхагаты», затем, «отбросив рясу и чашу»[157], пригласил к себе многих монахов обители, и они устроили однодневное собрание-молебен и, дабы освободить двух змей от мучений, совершили заупокойную службу с приношением жертвенных даров.

Много времени не прошло, а старец снова увидел сон. Видит он молодого монаха и женщину. И он, и она сияют улыбкой, на лицах радость. Они поднимаются в обитель Додзёдзи, склоняются в молитвенном поклоне перед старцем и говорят:

— Корни добра, совершенного вами в чистоте вашей, дали благие всходы, и вот мы двое вдруг сбросили змеиные тела наши и теперь направляемся в обитель Добра. Женщина возродится на небе Трайястримша[158], монах — поднимется на небо Тушита[159].

Так они возвестили старцу, после чего каждый порознь вознесся в вышнее небо.

Старец обрадовался и умилился сердцем. Благоговейная вера его в могущество «Сутры о Цветке Закона» стала беспредельной.

Поистине, скажу я, непостижима для ума чудотворная сила «Сутры о Цветке Закона»! Избавиться от змеиного тела, вновь обретясь человеком, и возродиться на небесах — сотворить такое способна только чудесная мощь «Сутры»!

И очевидцы, и те, кто узнали об этом по слухам, все с упованием и надеждой уверовали в «Сутру о Цветке Закона». Они сделали множество списков «Сутры», а также усердно ее читали.

А каково оказалось сердце у старого монаха? Редкостной отзывчивости, скажу я! Но и это, думается, оттого, что был он в прошлых рождениях связан с этими двумя, молодым монахом и женщиною, узами Будды, как учитель добра. И если подумать, так и то, что у той дурной женщины в сердце возникла любовная страсть, тоже было предрешено в ее прошлых рождениях.

Вот оно каково в свирепстве своем исполненное зла женское сердце! Недаром Будда настоятельно и постоянно остерегает нас от приближения к женщине. Коль скоро вы уяснили себе это, то и не делайте этого больше!

Так об этом рассказывают, я же поведал вам то, что слышал от других.

Повесть о том, как монах благодаря помощи Бисямона[160] способствует появлению на свет золотого самородка и обретает опору в жизни

В стародавние времена в обители на горе Хиэй жил один монах. Был он превосходным знатоком Учения, а жил, при всем том, в величайшей бедности. Поскольку не оказалось у него сколько-то постоянных жертвователей, он не смог находиться на Горе и в конце концов спустился в столицу, приютившись в обители Уринъин. Родители у него умерли, так что позаботиться о нем было некому, и он, никакой не имея опоры в жизни, многие годы ходил в храм на горе Курама, чтобы помолиться о том Бисямону — подателю счастья.

Как-то во втором десятидневье девятой луны совершил он паломничество в Курама. Когда он шел обратно и был уже невдалеке от моста Идзумо-дзи, наступили сумерки. А взял он с собой для сопровождения молоденького одного монаха, довольно жалкого с виду. Луна сияла ярко, поэтому он спешил поскорей вернуться к себе в обитель, но как раз когда подходил он к переулку, что к северу от Первого проспекта, с ним поравнялся юноша лет шестнадцати или семнадцати. Был он удивительно хорош собой, красоты прямо-таки безупречной. Одет он был небрежно, белая простая одежда перехвачена узкой опояской, чтоб не мешала ходьбе.

Монах подумал: «Наверное, это какой-нибудь храмовый служка. Но я не вижу наставника-монаха, коему он сопутствует! Это странно!»

А юноша подходит поближе и спрашивает:

— Куда изволит следовать почтенный инок? Монах в ответ:

— Иду в обитель Уринъин... И тут юноша говорит:

— Возьмите меня с собой, прошу вас! Монах сказал:

— Но ведь я не знаю, кто вы, достойный отрок! Так вдруг, ни с того ни с сего? Ума не приложу... А вы, в свой черед, куда путь держите? К своему ли наставнику, в дом ли ваших почтенных родителей? Вы просите взять вас с собой, и я охотно исполнил бы вашу просьбу, но, боюсь, пойдут всякие слухи, а это будет досадно.

— Рассуждение ваше справедливо! — молвил юноша. — Но дело в том, что у меня произошла размолвка с неким монахом, которого знал я долгие годы, и вот уж десять дней, как я бреду неведомо куда. Что до моих родителей, то их не стало, когда я был еще младенцем. Ах, кабы кто-нибудь пожалел меня и взял с собою, пошел бы за ним куда угодно!

— Сколь радостно слышать это! — ответствовал монах. — Что ж! Пускай потом говорят что хотят, а вряд ли сочтут поступок мой преступлением! Правда, у меня в монашеской келье, кроме этого никчемного служки, и нет никого! Не станете ли вы томиться тоской и скукой в подобном месте?

Так они шли и беседовали друг с другом, меж тем чрезвычайная красота юноши совершенно покорила монаха: «Будь что будет! — решился он. — Возьму его с собою!» И он взошел в свою келью в обители Уринъин, сопутствуемый юношей. Он зажег светильник — и что же видит?! Кожа у юноши ослепительной белизны, пухлые щеки, милое прелестное лицо, да и все в нем так и дышало наивысшей утонченностью. Увидел это монах и почувствовал огромную радость. «Несомненно, этот юноша не из простого рода», — подумал он и спрашивает:

— Кто был ваш почтенный батюшка, дозвольте мне узнать?

Юноша ничего не ответил. Монах приготовил постель, против обычая тщательно, и уложил юношу спать.

Потом он улегся рядом, они разговаривали о том о сем и неприметно уснули, а когда рассвело, монахи соседственных келий увидели юношу, изумились, и все в один голос возгласили ему хвалу. Монах же, отнюдь не желая, чтобы еще кто-то на него глядел, не отпускал юношу даже на галерею, один любовался им, и не было часа, когда бы он не помышлял о нем, но уж на следующий день, лишь только стемнело, он приблизился к юноше и повел себя с ним без недавней робости. И тут он — может, оттого, что вдруг заподозрил что-то неладное, — обращается к юноше с такими словами:

— С тех пор как родился я в этом мире, я, кроме материнской груди, никогда не касался тела женщины, почему и не ведаю в точности, что это такое, но только — вот странность! — сдается мне, будто вы совсем не похожи на то, что предстает, когда находишься вблизи какого-нибудь отрока. Отчего это так? Отчего мое сердце так и тает, когда я около вас? Может быть, вы и вправду женщина? Скажите мне, если это так. Я ведь уж начал о вас заботиться, и я не оставлю вас даже на краткий миг! И все-таки мне все это очень странно, я ничего не в силах постичь!

Юноша улыбнулся:

— Допустим, я женщина. Разве это мешает нам быть в сердечной близости?

Монах возразил:

— Если я пришел сюда вместе с особой, которая является женщиной, я обязан помнить о том, что могут сказать люди! А что изволит помыслить обо мне сам господин Будда? Я трепещу!

— Ну а что господин Будда?! Вот если бы вы совершили дурной поступок по собственной воле, ну тогда, разумеется... А кроме того, ведь люди видели, что вы пришли сюда вместе с храмовым служкой. И если даже я женщина, отчего бы вам не вести себя со мной так, словно я юноша? — говорила она, и в этом была забавная прелесть.

Выслушав сию речь, монах понял, что перед ним действительно женщина, и он безмерно перепугался и крепко корил себя за опрометчивость. Да что было делать?! Он испытывал к ней теперь такую жалость, до того она стала ему мила, что не было сил отослать ее от себя. Правда, после всего услышанного он, сбираясь ко сну, отгородился от нее ворохом одежды, будто он к ней безучастен, но монах обычный был человек, и недолго спустя он оставил робость, открылся ей, и они соединились в сердечной близости.

И вот что монах стал думать с той поры: «Пускай есть отроки — замечательные красавцы, а такого милого и желанного существа не сыщется больше на свете! Как видно, это было мне суждено в предыдущих рожденьях!» В таких мыслях он проводил свои дни, а монахи соседственных келий все толковали друг с другом: «Смотрите-ка! Бедняк бедняком, а сумел залучить к себе в служки такого прекрасного юношу!»

Шло время, и вот однажды этот служка почувствовал себя не совсем обыкновенно и перестал принимать пищу. Монаху это показалось очень странным, а служка говорит:

— Я понесла дитя под сердцем. Извольте об этом знать!

Монах страшно смутился и восклицает:

— Как же так?! Ведь я все это время говорил, что здесь вместе со мной храмовый служка! Беда-то какая! О, я несчастный! А когда родится дитя, что мне нужно делать?

— Ничего, прошу вас! Будто бы ничего не случилось. Я не доставлю вам забот. Когда же все совершится, я прошу вас, ни единого звука!

Все оставшееся время монах мучился всем сердцем от жалости к ней. Наконец урочный час подошел. Вид у служки был беспомощный и унылый. Он говорил о печальных вещах и то и дело плакал. Монах был также полон печали. Служка сказал:

— Мне очень больно! Кажется, у меня вот-вот родится дитя.

И тут монах в отчаянье поднял шум.

— Умоляю вас не шуметь! Только отгородите для меня особенное место в келье, да настелите там поверх циновок тонкие верхние татами!

Монах, как ему было сказано, разостлал за ширмами тонкие татами, и служка туда вошел.

Спустя какое-то время роды, по всему судя, завершились, и монах отважился заглянуть вовнутрь. Он увидел дитя, завернутое в материнскую одежду, которую сняла с себя роженица, но самой роженицы нигде не было, она исчезла. Монаху это показалось странным, он приблизился и осторожно развернул сверток: младенца тоже не было, а лежал там некий камень величиной с большой спальный валик, который кладут в изголовье. Монаху было и страшно, и жутко, когда же он тем не менее поднес светильник к этому камню, от него полилось золотистое сиянье. Пригляделся он, а это золотой самородок!

Служка больше не появлялся, но нередко потом его облик вставал перед монахом. И тогда монах с тоской и печалью вспоминал все, что с ним некогда случилось. Однако же завсегда думал при этом: «Господин Бисямон, пребывающий на горе Курама, устроил все это, желая помочь мне!»

Монах распилил золотой самородок на дольки, время от времени продавал их и сильно разбогател.

Может, с тех пор и пошла поговорка: «Не дитя, а чистое золото!»

Историю эту передал один монах-ученик.

Именно таковы чудеса, являемые милостью небесного царя Бисямонтэна — подателя богатства и счастья!

Так рассказывают, а я вам поведал лишь то, что слышал от других.

Повесть о том, как некий вор, поднявшись в башню ворот Расёмон, видит мертвых людей

В стародавние времена некий мужчина пришел в столицу откуда-то из провинции Цу, чтобы заняться воровством. Был еще белый день, до сумерек далеко, поэтому он укрылся в тени ворот Расёмон, однако прохожие на проспекте Сюдзяку были все еще очень часты, и тогда он решил, что подождет, пожалуй, еще сколько-то времени, пока не притихнет людское движенье, и так он стоял под воротами Расёмон в ожидании своего часа, как вдруг до него донеслись голоса множества людей, приближавшихся из-за городской черты, со стороны Ямасиро. Не желая, чтобы его заметили, вор неслышно вскарабкался на верхний ярус надвратной башни. Смотрит, а там, внутри, светится какой-то тусклый огонек.

Удивился вор, и сквозь решетчатое окно заглянул в помещение. Что же он увидел? На полу лежала мертвая молодая женщина. В изголовье стоял светильник. Тут же сидела совсем седая, в белых космах, дряхлая старуха и грубо выдергивала волосы у молодой женщины из головы.

Вор стоял в совершенном изумлении. «Может быть, это демон-они[161]?!» — помыслил он и задрожал от страха. Потом ему пришло в голову: «А может, это просто-напросто мертвец? Тогда попробую его припугнуть!» — И он потихоньку отворил дверь, вынул свой короткий меч и с криком: «Ах ты тварь этакая!» — подскочил к старухе. Та ужасно перепугалась и умоляюще сложила ладони перед ним.

Вор спрашивает:

— Ты кто такая, бабка?! И что ты тут делаешь? Старуха в ответ:

— Это моя госпожа, изволишь ли видеть. Не стало ее на свете, а позаботиться обо всем, все устроить, как надобно, оказалось некому. Вот и положили ее сюда. А волосы у нее вишь какие длинные да пышные! Я и подумала, дай-ка нащиплю у нее волос на парики для продажи. Ты, может, подсобил бы мне?

Выслушал ее вор, содрал одежду с мертвой женщины, а заодно и со старухи, прихватил и волосы, добытые ею, бегом спустился по лестнице и скрылся неведомо где.

К слову сказать, в верхнем ярусе надвратной башни находилось множество людских скелетов. Туда, на башню, привозили и сваливали тела умерших людей, которых некому было похоронить, как должно.

Обо всем этом рассказал кому-то тот самый вор, а я вам поведал лишь то, что слышал от других.

Повесть о том, как Тайра-но Садафуми страстно увлекается госпожой Хонъин-но дзидзю

В стародавние времена жил человек по имени Тайра-но Садафуми[162], второй начальник гвардии. В свете он прозывался Хэйдзю. Он принадлежал к знатному роду, был безупречно красив лицом и статью, а кроме того, самый дух его, вкус к изящному, обхождение, разговор — все обладало прелестью, так что не было в ту пору никого, кто мог бы превзойти Хэйдзю. А поскольку он был именно таков, то не было и мужней жены или барышни, не говоря уж о молоденьких фрейлинах, кого он не мог бы склонить к сердечной беседе.

Между тем пребывал тогда в мире господин Хонъин-но Отодо[163], министр, имевший свою резиденцию в Хонъин — главном дворце. В доме его жила юная особа по имени Дзидзю-но ними. Будучи девицей редкого очарования и утонченных душевных качеств, она состояла в придворной службе.

Хэйдзю часто бывал у господина министра и, наслышавшись о красоте Дзидзю-но кими, устремился с некоторых пор искать ее расположения. Причем сказать нельзя, с какой пылкостью: жизнь готов был отдать в промен за единую встречу с ней! Увы, госпожа Дзидзю-но кими даже не отвечала на его письма. Он же в тоске и печали слал ей письмо за письмом. К примеру, писал: «Лишь два слова начертать извольте: я читала». Или: «В думах о Вас я все плачу и плачу!»

Наконец однажды посланец его возвращается с ответным письмом. Хэйдзю бросается к нему не разбирая дороги, поспешно разворачивает свиток, а там лишь два слова: «Я читала». Попросту Дзидзю-но кими вырезала их из собственного его письма, приклеила лоскуток к листку наитончайшей бумаги, да и отправила к нему.

Света не взвидел Хэйдзю от гнева и отчаянья. А случилось это как раз в последний день второй луны. «Вот и прекрасно, — решился он. — Кстати и оборву все разом! Что нужды истощать свое сердце?!» И после этого жил, ни звуком не подавая ей о себе вести. Но вот прошло уже второе десятидневие пятой луны, и как-то вечером, когда лил непрестанно дождь и мрак сгущался, он подумал: «И все же, и все же, что если мне сегодня явиться к ней?! Будь у нее даже бестрепетное сердце демона-они, неужто не сжалится она надо мной?!» Ночь становилась все глубже, дождь шумел неумолчно, темень была такая, что перед самым носом ничего не разглядишь. Но Хэйдзю все было нипочем. В безумном нетерпенье, не владея собой, направился он к дому Хонъин-но Отодо.

Там он вызвал служанку, не раз прежде услужавшую ему своим посредством, и попросил ее передать Дзидзю-но кими: «Я пришел, ибо я изнываю от тоски». Служанка вскоре вернулась и доложила ответ барышни: «В высоких покоях еще не спят, и я не вольна уйти к себе. Благоволите подождать немного. Я сама подам вам знак украдкой».

Хэйдзю взволновался. «Так-то! Да и можно ли было не пожалеть человека, если он решился из дому выйти такою ночью?! Кстати же я пришел!» С этими мыслями притулился он в густой тени под какою-то дверью и стал ждать, и ему показалось, должно быть, будто прошло много-много лет.

Через некоторое время по звукам, донесшимся до него, он угадал, что господа сбираются ко сну, затем все смолкло, и тогда из глубины покоев послышались шаги и кто-то тихонько разомкнул кольцо со скобою раздвижных дверей. О радость Хэйдзю! Он подошел со своей стороны к дверям, толкнул их, и они плавно разъехались! Все было точно во сне! «Ах, да как же все это сделалось?!» — подумал он. Вот ведь, бывает, что и в радости задрожишь всем телом!

Хэйдзю утишил свое волненье и мягко ступил за порог: опочивальня была полна благоуханьем. Он обошел кругом, покуда не обрел место, где, по его разуменью, приуготовлена была постель. Там вольно расположилась женщина в мягких нижних одеждах. Он пробежал рукой от ее талоны к плечам: затылок изгибался утонченно-нежно; погладил волосы — они холодом отдались ему в ладони, будто лощенные льдом. От счастья Хэйдзю ничего не сознавал. Не в силах унять дрожи, он чувствовал, что никак не может приступить к беседе, и вдруг она молвит:

— Крайне важная вещь! А я за всем этим о ней позабыла! По пути сюда я не замкнула сёдзи в соседней комнате. Пойду замкну их и тотчас буду обратно!

«И в самом деле!» — подумал он и отвечает:

— В таком случае быстрее возвращайтесь!

Она встала, сняла с себя легкое платье и в одной тонкой исподней одежде и прозрачных шароварах-хакама скользнула вон.

В свой черед Хэйдзю распустил тесьму на одеждах и принялся ждать ее возвращения. Наконец до него донеслось, как она запирает сёдзи. «Сейчас вернется!» — подумал он и в этот миг расслышал шаги ее в глубине дома, однако же время шло, а шаги отнюдь не приближались к нему!

Он обеспокоился, встал и добрался до сёдзи. Вот кольцо и скоба. Он хотел было раздвинуть сёдзи, но они не поддавались. Она их замкнула с обратной стороны и была такова! Невозможно выразить словами его досаду. Должно быть, он затопал ногами, заплакал. Он стоял перед сёдзи, не в силах ничего понять, и не замечал, что слезы так и брызгали у него из глаз — дождю не уступят!

«Так уйти и обмануть меня! За что подобная обида?! Ах, догадайся я вовремя, пошел бы вместе с ней и сам запер бы эти сёдзи. Верно, вот что она задумала: „Дай-ка, я испытаю его чувства!", оттого и поступила так. Теперь-то она, разумеется, говорит себе: „Ну не дурень ли он?!" А это куда горше, чем если бы я вовсе не виделся с нею. Хорошо же! Останусь лежать в этой комнате до самого утра. Да-да, останусь тут, и пусть все узнают об этом!» — так он помышлял, вне себя от отчаянья. Но вот забелел рассвет, Хэйдзю услышал, как в доме начинают просыпаться, и поневоле встревожился: «Ежели я выйду отсюда у всех на глазах, что-то еще будет?!» И он поторопился уйти прежде, чем наступило утро.

С той поры Хэйдзю мечтал только об одном: «Как бы мне услышать о ней что-нибудь отвратительное, и тогда я смогу возненавидеть ее!» — но ничего такого он не слышал, но поскольку он продолжал сгорать от неизреченной страсти к этой госпоже Дзидзю-но кими, вот что взбрело ему однажды на ум: «Пусть она безупречно хороша, пусть прекрасна, но уж то, что отдает она в некий сосуд, вряд ли различается от того, что отдаю, к примеру, я, другой или третий! Итак, я должен любым способом заполучить оный сосуд! Я загляну в него, и уж тогда она бесспорно станет противна мне!»

Он решил, что в тот час, когда служанка выходит ополоснуть оный сосуд проточной водою, он подстережет ее и выхватит его у ней из рук. С тем и притаился он как-то на дозоре около покоя Дзидзю-но кими. Наконец вышла оттуда хорошенькая девица. На взгляд ей было лет семнадцать или восемнадцать. Волосы у нее спадали длинной волной, всего трех вершков не достигая до края акомэ! А само акомэ?! Тончайшего шелка одежда цвета «гвоздики» — то есть цвета алой сливы с зеленым исподом. И были на ней темно-лиловые хакама, небрежно подхваченные узкою опояской.

Одной рукой прижимала она к груди некий сосуд или же короб, обернутый тонкой тканью, пропитанной гвоздичным маслом, а в другой руке был веер из красной разрисованной узорами бумаги, которым она прикрывала лицо.

Ах, как возликовал Хэйдзю, увидев ее, и следом-следом неотступно пошел за нею. Дождавшись безлюдногоместа, он подскочил к девушке и стал выхватывать сосуд. Та плача и плача противилась, да где там! Хэйдзю безжалостно выхватил у ней из рук ее ношу и побежал прочь. Вбежал в какую-то пустую светелку и заперся там, а девушка стоит с той стороны за стеной и горько плачет.

Оглядел Хэйдзю сосуд: сияет сквозь лак дивная позолота. И при виде прекрасного сосуда, да еще обернутого прозрачнейшей тканью, пропала у него охота открывать крышку. Хэйдзю не знал, что там внутри, но снаружи сосуд никак не походил на творение человеческих рук, и ему страсть как не хотелось открывать его. Теперь он уже боялся заглянуть внутрь и испытать отвращение!

Так он медлил и медлил, пристально глядя на закрытый сосуд, пока не сказал сам себе: «Однако сколько же можно так быть?!» И он робко-робко приоткрыл крышку. Тотчас пахнуло на него ароматом гвоздичного масла. Этого он понять никак не мог и крайне изумился. Потом он заглянул внутрь: сосуд был вполовину налит какой-то золотистой влагой, а в ней плавали три округлых комочка, каждый с большой палец толщиною, длиною же — в два или три вершка. «Вот оно!» — подумал Хэйдзю. Но что это?! — и от них тоже струился невыразимо прекрасный запах. Хэйдзю подобрал на полу какую-то щепку, воткнул ее в один такой комочек, поднес к носу — и оказалось, что это заморская черная мастика «куробо» редкостной смеси: она отдавала мускусом, сандалом и другими чудесными благовониями. В совершенном недоумении он решил: «Нет, она не из нашего земного мира!» Тем не менее он думал только об одном: «Ах, как бы мне сделать ее своею!» Он как будто бы обезумел. Он поднес сосуд к губам, слегка отхлебнул оттуда я задохнулся от вкуса гвоздичного масла. Затем облизнул он комочек, нанизанный на щепку: у того оказался отвратительный сладкий вкус, одуряющий запах.

Хэйдзю был человек острого ума и тут же все понял: «Ну разумеется! Кипяченое гвоздичное масло в оном сосуде — это то, что вначале показалось мне мочою. А то, другое, — всего лишь клубни горных бататов, отваренные в сладком сиропе вместе с шариками благовоний на меду; при помощи черенка большой писчей кисти ими умащают кожу. Дело, если подумать, обыкновенное. Но она — какую она проявила предусмотрительность, как догадалась, что кто-то попытается заполучить оный сосуд?! Сомнений нет! Конечно, она существо не из нашего мира! И если я, так или иначе, не свижусь с нею, то не стану более жить!» И он не знал, на что ему еще решиться. Ум его терялся. От этих волнений Хэйдзю заболел и в конце концов, измученный своей страстью, умер.

Ну есть ли хоть какая-нибудь польза от подобных вещей?! До чего же все-таки греховны и мужчины, и женщины!

Слышавшие сию историю строго порицали Хэйдзю: «Нельзя было так безрассудно отдавать свое сердце женщине!»

А я вам поведал лишь то, что слышал от других.

Перевод и комментарии В. С. Сановича

СЭЙ СЁНАГОН И ЕЁ «ЗАПИСКИ У ИЗГОЛОВЬЯ»[164]

«Записки у изголовья» Сэй Сёнагон — своеобразная, тесно спрессованная энциклопедия быта и искусства, она полна реалий, но увиденных глазами художника. Самый перечень их, принцип их отбора и сцепления подчинен художественным целям и апеллирует к внутреннему зрению читателя, к ассоциативному богатству, которым он наделен. Сэй Сёнагон щедра, она хочет показать читателям то, что видела сама, и разделить с ними радость увиденного.

«Записки у изголовья» («Макура-но соси») находятся под глубоким воздействием изобразительного искусства своего времени, особенно «эмакимоно»иллюстраций к романам. Работая как живописец, Сэй Сёнагон компонует картину, группируя фигуры, детали, намечая фон и фиксируя тончайшие оттенки красок и освещения. Лица, как и в «эмакимоно», лишены индивидуальных черт, это идеальный тип хэйанской красоты, портрет детализируется при помощи костюма. Текст служит как бы подписью для картины, но картина уже не нужна, все сказано словом. Сэй Сёнагон на миг останавливает время, чтобы дать возможность полюбоваться прекрасным.

Любование прекрасным во всех его возможных гранях соответствовало мироощущению Хэйанской эпохи. Не всегда красота отождествлялась с красивостью, даже уродливое и страшное могло вызывать эстетические эмоции, если оно стало предметом искусства. В «Записках у изголовья» мы находим эстетическое кредо эпохи, уже осознанное и продуманное. Восприятие красоты в хэйанском понимании было неразрывно связано с чувством и потому являлось актом глубоко личного сознания. Впрочем, Сэй Сёнагон со свойственным ей юмором показала в «Записках у изголовья», как шаблонизировалось чувство красоты и подменялось чувствительностью напоказ.

Слово «красота» повторяется в книге многократно. Понятие это выражается по-разному разными словами. «Моно-но аварэ» — высший тип гармоничной красоты. Он вызывает глубоко лирическое чувство, окрашенное печалью. С ним тесно связано философское раздумье о непрочности бытия. Влияние китайской поэзии и буддизма здесь особенно заметно. «Окаси» — это красота как бы с улыбкой, красота, вызывающая радостное удивление. При всей своей прелести, она лишена глубины «моно-но аварэ». Сэй Сёнагон, наделенная большой зоркостью и юмором, умела подмечать «окаси». Поиски необычного угла зрения вообще характерны для японского искусства. И эта любовь к необычному не случайна.

Предполагают, что Сэй Сёнагон вела дневник, и с этого, в сущности, началась книга. Но куски повествовательной прозы расположены без всякой хронологической последовательности, чередуясь с «перечислениями», лирическими поэмами в прозе и всевозможными пестрыми заметками. Это как бы мозаика, составленная из разноцветных кусочков смальты. «Записки у изголовья»родоначальник нового, оригинального, чисто японского жанра «дзуйхицу» («вслед за кистью»). Они оказали огромное влияние на последующую литературу. В мировой литературе трудно подобрать соответствующую аналогию. Принцип жанра — полная свобода писать, не сообразуясь с каким-либо планом, вне рамок заданной фабулы, как бы идти вслед за своим пером (в Японии, оговоримся,кистью) туда, куда оно поведет.

Подлинного манускрипта не сохранилось. Существует более десяти вариантов текста. В среднем книга содержит около трехсот фрагментов (по-японски они называются «дан»ступень).

Сэй Сёнагон происходила из семьи известных поэтов, но социальное происхождение ее отца было скромным — он занимал пост провинциального чиновника. Служить при дворе без поддержки знатного рода было нелегко, но это давало большой простор для наблюдений. Остроумная, язвительная Сэй Сёнагон нажила себе при дворе немало врагов. Конец ее жизни был печальным. Годы рождения и смерти ее неизвестны. События, о которых говорится в книге, хронологически датируются с 986 по 1000 г.

В. Н. Маркова

СЭЙ СЁНАГОН ЗАПИСКИ У ИЗГОЛОВЬЯ[165]

1. Весною — рассвет

Весною — рассвет.

Все белее края гор, вот они слегка озарились светом. Тронутые пурпуром облака тонкими лентами стелются по небу.

Летом — ночь.

Слов нет, она прекрасна в лунную пору, но и безлунный мрак радует глаза, когда друг мимо друга носятся бесчисленные светлячки. Если один-два светляка тускло мерцают в темноте, все равно это восхитительно. Даже во время дождя — необыкновенно красиво.

Осенью — сумерки.

Закатное солнце, бросая яркие лучи, близится к зубцам гор. Вороны, по три, по четыре, по две, спешат к своим гнездам, — какое грустное очарование! Но еще грустнее на душе, когда по небу вереницей тянутся дикие гуси, совсем маленькие с виду. Солнце зайдет, и все полно невыразимой печали: шум ветра, звон цикад...

Зимою — раннее утро.

Свежий снег, нечего и говорить, прекрасен, белый-белый иней тоже, но чудесно и морозное утро без снега. Торопливо зажигают огонь, вносят пылающие угли,— так и чувствуешь зиму! К полудню холод отпускает, и огонь в круглой жаровне гаснет под слоем пепла, вот что плохо!

2. Времена года

У каждой поры своя особая прелесть в круговороте времен года. Хороши первая луна, третья и четвертая, пятая луна, седьмая, восьмая и девятая, одиннадцатая и двенадцатая.

Весь год прекрасен — от начала до конца.

75. То, что редко встречается

Тесть, который хвалит зятя.

Невестка, которую любит свекровь.

Серебряные щипчики, которые хорошо выщипывают волоски бровей.

Слуга, который не чернит своих господ.

Человек без малейшего недостатка. Все в нем прекрасно: лицо, душа. Долгая жизнь в свете нимало не испортила его.

Люди, которые, годами проживая в одном доме, ведут себя церемонно, как будто в присутствии чужих, и все время неусыпно следят за собой. В конце концов редко удается скрыть свой подлинный нрав от чужих глаз.

Трудно не капнуть тушью, когда переписываешь роман или сборник стихов. В красивой тетради пишешь с особым старанием, и все равно она быстро принимает грязный вид.

Что говорить о дружбе между мужчиной и женщиной! Даже между женщинами не часто сохраняется нерушимое доброе согласие, несмотря на все клятвы в вечной дружбе.

116. То, что выглядит на картине хуже, чем в жизни

Гвоздики. Аир. Цветы вишен. Мужчины и женщины, красоту которых восхваляют в романах.

117. То, что выглядит на картине лучше, чем в жизни

Сосны. Осенние луга. Горное селенье. Тропа в горах.

118. В зимнюю пору должна царить сильная стужа...

В зимнюю пору должна царить сильная стужа, а в летнюю — невыносимая жара.

119. То, что глубоко трогает сердце

Почтительная любовь детей к своим родителям.

Молодой человек из хорошей семьи уединился с отшельниками на горе Митакэ. Как жаль его! Разлученный с родными, он каждый день на рассвете бьет земные поклоны, ударяя себя в грудь. И когда его близкие просыпаются от сна, им кажется, что они собственными ушами слышат эти звуки... Все их мысли устремлены к нему.

«Каково ему там, на вершине Митакэ?» — тревожно и с благоговейным восхищением думают они.

Но вот он вернулся, здрав и невредим. Какое счастье! Только шапка немного смялась и потеряла вид...

Впрочем, я слышала, что знатнейшие люди, совершая паломничество, надевают на себя старую, потрепанную одежду.

И лишь Нобутака, второй начальник Правого отряда личной гвардии, был другого мнения:

— Глупый обычай! Почему бы не нарядиться достойным образом, отправляясь в святые места? Да разве божество, обитающее на горе Митакэ, повелело: «Являйтесь ко мне в скверных обносках?»

Когда в конце третьей луны Нобутака отправился в паломничество, он поражал глаза великолепным нарядом. На нем были густо-лиловые шаровары и белоснежная «охотничья одежда» поверх нижнего одеяния цвета ярко-желтой керрии.

Сын его Такамицу, помощник начальника дворцовой службы, надел на себя белую накидку, пурпурную одежду и длинные пестрые шаровары из ненакрахмаленного шелка.

Как изумлялись встречные пилигримы! Ведь со времен древности никто не видел на горной тропе людей в столь пышном облачении!

В конце четвертой луны Нобутака вместе с сыном вернулся в столицу, а в начале десятых чисел шестой луны скончался правитель провинции Тикудзэн, и Нобутака унаследовал его пост.

— Он был прав! — говорили люди.

Этот рассказ не из тех, что глубоко трогают сердце, он здесь к слову, поскольку речь зашла о горе Митакэ.

Но вот что подлинно волнует душу.

Мужчина или женщина, молодые, прекрасные собой, в черных траурных одеждах.

В конце девятой или в начале десятой луны голос кузнечика, такой слабый, что кажется, он почудился тебе.

Наседка, высиживающая яйца.

Капли росы, сверкающие поздней осенью, как многоцветные драгоценные камни на мелком тростнике в саду.

Проснуться посреди ночи или на заре и слушать, как ветер шумит в речных бамбуках, иной раз целую ночь напролет.

Горная деревушка в снегу.

Двое любят друг друга, но что-то встало на их пути, и они не могут следовать велению своих сердец. Душа полна сочувствия к ним.

Наступил рассвет двадцать седьмого дня девятой луны. Ты еще ведешь тихий разговор, и вдруг из-за гребня гор выплывает месяц, тонкий и бледный... Не поймешь, то ли есть он, то ли нет его. Сколько в этом печальной красоты!

Как волнует сердце лунный свет, когда он скупо точится сквозь щели в кровле ветхой хижины!

И еще — крик оленя возле горной деревушки.

И еще — сияние полной луны, высветившее каждый темный уголок в старом саду, оплетенном вьющимся подмаренником.

124. То, отчего вчуже берет стыд

Тайники сердца мужчины, склонного к любовным похождениям.

Вор притаился в углу и, незаметно для всех, подсматривает. Пользуясь темнотой, кто-то украл вещицу и спрятал у себя за пазухой. Должно быть, вору забавно видеть, как другой человек делит с ним его сердечную склонность.

Монаху с чутким слухом приходится часто смущаться, когда он ночью читает молитвы в знатном доме.

Собираются молоденькие прислужницы, начинают судачить и высмеивать людей. Монах все слышит через тонкую перегородку, ему тяжело и совестно.

Иногда старшая придворная дама пробует их пристыдить:

— Что за поведение! Не шумите так!

Им хоть бы что! Продолжают болтать, пока не заснут от усталости... А монах долго не может опомниться от стыда.

Мужчина уже охладел к своей возлюбленной, но он старается обманными речами укрепить в ней доверие к его чувству. Это постыдно!

И еще хуже, если мужчина, который пользуется славой человека искреннего в любви и добросердечного, ведет себя так, что женщина даже и усомниться в нем не может. А между тем он не только лукавит перед ней в глубинах своей души, но и на словах открыто предает ее. Он рассказывает о своей возлюбленной сплетни другим женщинам, точно так же, как чернит их в беседах с ней.

А она, понятно, не подозревает этого и радуется, слыша, как он умаляет других. Значит, любит ее одну! Какой низкий обман!

Зачем же тогда ей смущаться, если она встретит на своем пути другого человека, который хоть немного любит ее? Пусть прежний друг сочтет ее бессердечной, она вправе порвать с ним, в этом нет ничего постыдного.

Разлука трудна для женщины. Она сожалеет о прошлом, страдает, а мужчина остается равнодушным. «Что у него за сердце?» — с болью думает она.

Но самое ужасное, когда мужчина обольстит какую-нибудь придворную даму, у которой нет в жизни опоры, и после бросит ее, беременную, на произвол судьбы. Знать, мол, ничего не знаю.

125. То, что утратило цену

Большая лодка, брошенная на берегу во время отлива.

Высокое дерево, вывороченное с корнями и поваленное бурей.

Ничтожный человек, распекающий своего слугу.

Земные помыслы в присутствии Святого мудреца[166].

Женщина, которая сняла парик и причесывает короткие жидкие пряди волос.

Старик, голый череп которого не прикрыт шапкой.

Спина побежденного борца.

Жена обиделась на мужа по пустому поводу и скрылась неизвестно где. Она думала, что муж непременно бросится искать ее, но не тут-то было, он спокоен и равнодушен, а ей нельзя без конца жить в чужом месте, и она поневоле, непрошеная, возвращается домой.

Женщина в обиде на своего возлюбленного, осыпает его горькими упреками. Она не хочет делить с ним ложе и отодвигается как можно дальше от него. Он пытается притянуть ее к себе, а она упрямится.

Наконец, с него довольно! Он оставляет ее в покое и, укрывшись с головой, устраивается на ночь поудобнее.

Стоит зимняя ночь, а на женщине только тонкая одежда без подкладки. В увлечении гнева она не чувствовала холода, но время идет — и стужа начинает пробирать ее до мозга костей.

В доме все давно спят крепким сном. Пристойно ли ей встать с постели и одной бродить в потемках? Ах, если бы раньше догадаться уйти! Так думает она, не смыкая глаз.

Вдруг в глубине дома раздаются странные, непонятные звуки. Слышится шорох, что-то поскрипывает... Как страшно!

Тихонько она придвигается к своему возлюбленному и пробует натянуть на себя край покрывала. Нелепое положение!

А мужчина не хочет легко уступить и притворяется, что заснул!

127. То, от чего становится неловко

Попросишь слугу доложить о твоем приезде, а к тебе из глубины дома выходит кто-то другой, вообразив, что пришли именно к нему. И совсем конфузно, если у тебя в руках подарок.

Скажешь в разговоре дурное на чей-либо счет, а ребенок возьми и повтори твои слова прямо в лицо тому самому человеку!

Кто-то всхлипывая рассказывает грустную историю.

«В самом деле, как это печально!» — думаешь ты, но, как назло, не можешь выжать из себя ни одной слезинки.

Тебе совестно, и ты пытаешься строить плачевную мину, притворяешься безмерно огорченной, но нет! Не получается. А ведь в другой раз услышишь радостную весть — и вдруг побегут непрошеные слезы.

130. Однажды в пору девятой луны...

Однажды в пору девятой луны всю долгую ночь до рассвета лил дождь. Утром он кончился, солнце встало в полном блеске, но на хризантемах в саду еще висели крупные, готовые вот-вот пролиться капли росы.

На тонком плетенье бамбуковых оград, на застрехах домов трепетали нити паутин. Росинки были нанизаны на них, как белые жемчужины...

Пронзающая душу красота!

Когда солнце поднялось выше, роса, тяжело пригнувшая ветки хаги, скатилась на землю, и ветви вдруг сами собой взлетели в вышину...

А я подумала, что люди ничуть бы этому не удивились. И это тоже удивительно!

151. То, что умиляет

Детское личико, нарисованное на дыне.

Ручной воробышек, который бежит вприпрыжку за тобой, когда ты пищишь на мышиный лад: тю-тю-тю!

Ребенок лет двух-трех быстро-быстро ползет на чей-нибудь зов и вдруг замечает своими острыми глазками какую-нибудь крошечную безделицу на полу. Он хватает ее пухлыми пальчиками и показывает взрослым.

Девочка, подстриженная на манер монахини, не отбрасывает со лба длинную челку, которая мешает ей рассмотреть что-то, но наклоняет голову набок. Это прелестно!

Маленький придворный паж очарователен, когда он проходит мимо тебя в церемониальном наряде.

Возьмешь ребенка на руки, чтобы немножко поиграть с ним, а он ухватился за твою шею и задремал... До чего же он мил!

Трогательно-милы куколки из бумаги, которыми играют девочки.

Сорвешь в пруду маленький листок лотоса и залюбуешься им!

А мелкие листики мальвы! Вообще, все маленькое трогает своей прелестью.

Толстенький мальчик лет двух ползет к тебе в длинном-длинном платьице из переливчатого лилового крепа, рукава подхвачены тесемками... Или другой ребенок идет вразвалочку, сам он — коротышка, а рукава долгие... Не знаю, кто из них милее.

Мальчик лет восьми-девяти читает книгу. Его тонкий детский голосок проникает прямо в сердце.

Цыплята на длинных ножках с пронзительным писком бегут то впереди тебя, то за тобой, хорошенькие, белые, в своем еще куцем оперении. Люблю глядеть на них. До чего же они забавны, когда следуют толпой за курицей-мамашей.

Прелестны утиные яйца, а также лазуритовый сосуд для священных реликвий.

152. То, в чем видна невоспитанность

Заговорить первым, когда застенчивый человек наконец собрался что-то сказать.

Ребенок лет четырех-пяти, мать которого живет в одном из ближних покоев, отчаянно шаловлив. Он хватает твои вещи, разбрасывает, портит. Обычно приструнишь ребенка, не позволяешь ему творить все, что в голову взбредет, и шалун присмиреет...

Но вот является его матушка, и он начинает дергать ее за рукав:

— Покажи мне вон то, дай, дай, мама!

— Погоди, я разговариваю со взрослыми, — отвечает она, не слушая его.

Тогда уж он сам роется в вещах, найдет что-нибудь и схватит. Очень досадно! Мать запретит ему:

— Нельзя! — но не отнимет, а только говорит с улыбкой:

— Оставь! Испортишь! Она тоже дурно ведет себя.

А ты, понятно, не можешь сказать ни слова, а только бессильно глядишь со стороны, изнывая от беспокойства.

188. То, что может сразу уронить в общем мнении

Когда кто-нибудь (хоть мужчина, хоть женщина) невзначай употребит низкое слово, это всегда плохо. Удивительное дело, но иногда одно лишь слово может выдать человека с головой. Станет ясно, какого он воспитания и круга.

Поверьте, я не считаю мою речь особенно изысканной. Разве я всегда могу решить, что хорошо, что худо? Оставлю это на суд других, а сама доверюсь только моему внутреннему чувству.

Если человек хорошо знает, что данное словечко ошибочно или вульгарно, и все же сознательно вставит его в разговор, то в этом нет еще ничего страшного. А вот когда он сам на свой лад, без всякого зазрения совести, коверкает слова и искажает их смысл — это отвратительно!

Неприятно также, когда почтенный старец или сановный господин (от кого, казалось бы, никак нельзя этого ожидать) вдруг по какой-то прихоти начинает отпускать слова самого дурного деревенского пошиба.

Когда придворные дамы зрелых лет употребляют неверные или пошлые слова, то молодые дамы, вполне естественно, слушают их с чувством неловкости.

Дурная привычка — произвольно выбрасывать слова, нужные для связи. Например: «запаздывая приездом, известите меня»... Это плохо в разговоре и еще хуже в письмах.

Нечего и говорить о том, как оскорбляет глаза роман, переписанный небрежно, с ошибками... Становится жаль его автора.

Иные люди произносят «экипаж» как «екипаж». И, пожалуй, все теперь говорят «будующий» вместо «будущий».

217. В знойную пору так приятно дышать вечерней прохладой...

В знойную пору так приятно дышать вечерней прохладой, глядя, как очертания холмов и деревьев становятся все более неясными.

Когда перед экипажем важного сановника бегут, расчищая дорогу, передовые скороходы, это рождает особое ощущение прохлады. Но даже если мимо едут простолюдины, по одному, по два в повозке, — тростниковая занавеска позади отдернута, — все равно от этой картины веет прохладой.

Но чудесней всего, когда в экипаже зазвенят струны лютни-бива или запоет флейта. И так становится грустно, что звуки пролетели мимо и затихли вдали!

Иногда донесется странный, непривычный запах кожаного подхвостника на быке. Пусть я говорю сумасшедшую нелепицу, но, право, есть в этом запахе особая прелесть.

А как хорошо, когда во мраке безлунной ночи сосновые факелы, горящие впереди экипажа, наполняют его своим крепким ароматом.

221. В начале двадцатых чисел девятой луны...

В начале двадцатых чисел девятой луны я отправилась в храмы Хасэ, и мне случилось заночевать в каком-то убогом домике. Разбитая усталостью, я мгновенно уснула.

Очнулась я в середине ночи. Лунный свет лился сквозь окошко и бросал белые блики на ночные одежды спящих людей... Я была глубоко взволнована!

В такие минуты поэты сочиняют стихи.

225. Когда в ясную ночь...

Когда в ясную ночь, при ярком лунном свете, переправляешься в экипаже через реку, бык на каждом шагу рассыпает брызги, словно разбивает в осколки кристалл.

243. Как хорош снег...

Как хорош снег на кровлях, покрытых корой кипариса.

А еще он хорош, когда чуть-чуть подтает или выпадет легкой порошей и останется только в щелях между черепицами, скрадывая углы черепиц, так что они кажутся круглыми.

Есть приятность в осеннем дожде и граде, если они стучат по дощатой крыше.

Утренний иней — на темных досках крыши. И в саду!

244. Солнце

Солнце всего прекрасней на закате. Его гаснущий свет еще озаряет алым блеском зубцы гор, а по небу тянутся облака, чуть подцвеченные желтым сиянием. Какая грустная красота!

245. Луна

Всего лучше предрассветный месяц, когда его тонкий серп выплывает из-за восточных гор, прекрасный и печальный.

247. Облака

Я люблю белые облака, и пурпурные, и черные... И дождевые тучи тоже, когда они летят по ветру.

Люблю смотреть, как на рассвете темные облака понемногу тают и становятся все светлее.

Кажется, в какой-то китайской поэме сказано о них: «Цвет, исчезающий на заре...»

До чего красиво, когда тонкое сквозистое облако проплывает мимо ослепительно сияющей луны!

261. Сострадание — вот самое драгоценное свойство...

Сострадание — вот самое драгоценное свойство человеческой души. Это прежде всего относится к мужчинам, но верно и для женщин.

Скажешь тому, у кого неприятности: «Сочувствую от души!» — или: «Разделяю ваше горе!» — тому, кого постигла утрата... Много ли значат эти слова? Они не идут из самой глубины сердца, но все же люди в беде рады их услышать.

Лучше, впрочем, передать сочувствие через кого-нибудь, чем выразить непосредственно. Если сторонние свидетели расскажут человеку, пораженному горем, что вы жалели его, он тем сильнее будет тронут и ваши слова неизгладимо останутся в его памяти.

Разумеется, если вы придете с сочувствием к тому, кто вправе требовать его от вас, то особой благодарности он не почувствует, а примет вашу заботу как должное. Но человек для вас чужой, не ожидавший от вас сердечного участия, будет рад каждому вашему теплому слову.

Казалось бы, небольшой труд — сказать несколько добрых слов, а как редко их услышишь!

Вообще, не часто встречаются люди, щедро наделенные талантами — и в придачу еще доброй душой. Где они? А ведь их должно быть много...

283. То, что не внушает доверия

Притворщики. Они кажутся более чистосердечными, чем люди, которым нечего скрывать. Путешествие на корабле.

284. День стоял тихий и ясный

День стоял тихий и ясный. Море было такое спокойное, будто натянули блестящий бледно-зеленый шелк, и нас ничто не страшило.

В лодке со мной находились девушки-служаночки в легких одеждах с короткими рукавами, в дорожных хакама и совсем еще молодые слуги.

Они дружно налегали на весла и гребли, распевая одну песню за другой.

Чудо, как хорошо! Вот если бы кто-нибудь из людей светского круга мог увидеть, как мы скользили по воде!

Но вдруг налетел вихрь, море начало бурлить и клокотать. Мы себя не помнили от страха. Гребцы изо всех сил работали веслами, торопясь направить лодку к надежной гавани, а волны заливали нас. Кто поверит, что это бушующее море всего лишь мгновение назад было так безмятежно и спокойно?

Вот почему к мореходам нельзя относиться с пренебрежением. Казалось бы, на их утлых суденышках не отважишься плавать даже там, где совсем мелко. Но они бесстрашно плывут на своих скорлупках над глубокой пучиной, готовой вот-вот поглотить их. Да еще и нагружают корабль так тяжело, что он оседает в воду по самые края.

Лодочники без тени страха ходят и даже бегают по кораблю. Со стороны кажется, первое волнение — и всему конец, корабль пойдет на дно, а они, громко покрикивая, бросают в него пять-шесть огромных сосновых бревен в три обхвата толщиной!

Знатные люди обычно плавают в лодке с домиком. Приятно находиться в глубине его, но если стоять возле борта, то голова кружится. Веревки, которые служат для укрепления весел, кажутся очень слабыми. Вдруг одна из них лопнет? Гребец будет внезапно сброшен в море! И все же более толстые веревки не в ходу.

Помню, я однажды путешествовала в такой лодке. Домик на ней был очень красиво устроен: двери с двумя створками, ситоми поднимались. Лодка наша не так глубоко сидела в воде, как другие, когда кажется, что вот-вот уйдешь на дно. Я словно была в настоящем маленьком доме.

Но посмотришь на маленькие лодочки — и ужас возьмет! Те, что вдалеке, словно сделаны из листьев мелкого бамбука и разбросаны по воде.

Когда же мы наконец вернулись в нашу гавань, на всех лодках зажгли огни, — зрелище необычайной красоты!

На рассвете я с волнением увидела, как уходят в море на веслах крошечные суденышки, которые зовут сампанами. Они растаяли вдали. Вот уж поистине, как говорится в песне, «остался только белопенный след»!

Я думаю, что знатным людям не следует путешествовать по морю. Опасности подстерегают и пешехода, но все же, по крайней мере, у него твердая земля под ногами, а это придает уверенности.

Море всегда вселяет жуткое чувство.

А ведь рыбачка-ама ныряет на самое дно, чтобы собирать там раковины. Тяжелое ремесло! Что будет с ней, если порвется веревка, обвязанная вокруг ее пояса? Пусть бы еще мужчины занимались этим трудом, но для женщин нужна особая смелость.

Муж сидит себе в лодке, беспечно поглядывая на плывущую по воде веревку из коры тутового дерева. Не видно, чтоб он хоть самую малость тревожился за свою жену.

Когда рыбачка хочет подняться на поверхность моря, она дергает за веревку, и тогда мужчина торопится вытащить ее как можно скорей. Задыхаясь, женщина цепляется за край лодки... Даже посторонние зрители невольно роняют капли слез.

До чего же мне противен мужчина, который опускает женщину на дно моря, а сам плывет в лодке! Глаза бы мои на него не смотрели!

Как печальны долгие дожди пятой луны в старом саду, где пруд весь зарос душистым тростником, водяным рисом и затянут зеленой ряской. Сад вокруг него тоже однотонно зеленый.

Смотришь уныло на туманное небо - и на душе такая тоска!

Заглохший пруд всегда полон грустного очарования. И до чего же он хорош в зимнее утро, когда его подернет легкий ледок!

Да, заброшенный пруд лучше того, за которым бережно ухаживают. Лишь круг луны белеет в немногих светлых окнах посреди буйно разросшихся водяных трав.

Лунный свет повсюду прекрасен и печален.

306. Послесловие

Спустился вечерний сумрак, и я уже ничего не различаю. К тому же кисть моя вконец износилась.

Добавлю только несколько строк.

Эту книгу замет обо всем, что прошло перед моими глазами и волновало мое сердце, я написала в тишине и уединении моего дома, где, как я думала, никто ее никогда не увидит.

Кое-что в ней сказано уж слишком откровенно и может, к сожалению, причинить обиду людям. Опасаясь этого, я прятала мои записки, но против моего желания и ведома они попали в руки других людей и получили огласку.

Вот как я начала писать их.

Однажды его светлость Корэтика, бывший тогда министром двора, принес императрице кипу тетрадей.

— Что мне делать с ними? — недоумевала государыня. — Для государя уже целиком скопировали «Исторические записки».

— А мне бы они пригодились для моих сокровенных записок у изголовья, — сказала я.

— Хорошо, бери их себе, — милостиво согласилась императрица.

Так я получила в дар целую гору превосходной бумаги. Казалось, ей конца не будет, и я писала на ней, пока не извела последний листок, о том о сем — словом, обо всем на свете, иногда даже о совершенных пустяках.

Но больше всего я повествую в моей книге о том любопытном и удивительном, чем богат наш мир, и о людях, которых считаю замечательными.

Говорю я здесь и о стихах, веду рассказ о деревьях и травах, птицах и насекомых, свободно, как хочу, и пусть люди осуждают меня: «Это обмануло наши ожидания. Уж слишком мелко...»

Ведь я пишу для собственного удовольствия все, что безотчетно приходит мне в голову. Разве могут мои небрежные наброски выдержать сравнение с настоящими книгами, написанными по всем правилам искусства?

И все же нашлись благосклонные читатели, которые говорили мне: «Это прекрасно!» Я была изумлена.

А собственно говоря, чему здесь удивляться?

Многие любят хвалить то, что другие находят плохим, и, наоборот, умаляют то, чем обычно восхищаются. Вот истинная подоплека лестных суждений!

Только и могу сказать: жаль, что книга моя увидела свет.

Тюдзё Левой гвардии Цунэфуса[167], в бытность свою правителем провинции Исэ, навестил меня в моем доме.

Циновку, поставленную на краю веранды, придвинули гостю, не заметив, что на ней лежала рукопись моей книги. Я спохватилась и поспешила забрать циновку, но было уже поздно, он унес рукопись с собой и вернул лишь спустя долгое время. С той поры книга и пошла по рукам.

Перевод и комментарии В. Н. Марковой

Период Камакура XIII-XIV вв.

«ПОВЕСТЬ О ДОМЕ ТАЙРА»

Героический эпос «Повесть о доме Тайра» («Хэйкэ моногатари») создавался безвестными авторами в XIII в. по свежим следам кровопролитных междоусобных смут, которые положили конец господству хэйанской аристократии и выдвинули на первый план самурайское сословие во главе с военным диктатором-сегуном. Сначала исторические баллады о великой войне между могущественными родами Тайра и Минамото исполнялись странствующими слепыми сказителями при дворах феодальных властителей и на бивуаках под аккомпанемент бива — инструмента, отдаленно напоминающего бандуру. Проза перемежалась поэзией, эпизод следовал за эпизодом, пока наконец все основные участники событий не нашли свое место в разросшемся до невероятных размеров красочном повествовании. Со временем разрозненные части эпопеи были собраны в единый свод, отредактированы составителем и размещены с соблюдением исторической последовательности в двенадцати свитках «Повести». Сказитель Сёбуцу и ученый муж Юкинага упоминаются в некоторых источниках как легендарные творцы этого грандиозного памятника, но, очевидно, честь его создания должны разделить несколько авторов, имена которых теряются во мраке минувших столетий.

Японские ученые в своих исследованиях доказали, что в «Повести» достаточно правдиво отражены события конца XII в., а большинство действующих лиц являются реальными историческими персонажами. Тем не менее эпос отнюдь не стал скупым летописным отчетом о заговорах, битвах и разрушениях. Составители, переписчики и «редакторы» превратили сказания о борьбе Тайра и Минамото в неисчерпаемую сокровищницу словесного искусства, раскрывающего к тому же многие тайны национального характера, специфической японской ментальности. Они насытили содержание «Повести» всеми достижениями хэйанской поэзии и прозы, обогатили его бесчисленными реминисценциями, почерпнутыми из культурных традиций Индии и Китая. Параллели и заимствования из китайского классического наследия, которыми пестрят страницы «Повести», свидетельствуют не только о глубоком знании традиционного комплекса конфуцианских гуманитарных наук, но и о сознательном стремлении авторов инкорпорировать свое творчество в русло той же традиции, хорошо знакомой и читателю. Народный мститель Цзин Кэ, вознамерившийся покарать императора, полководец Су У, томящийся в плену у гуннов, и многие другие персонажи китайской древности оттеняют драматические события «Повести», в которых историческая реальность переплетена с вымыслом и разукрашена фантазией сказителей.

Блестящее знание отечественной и китайской литературы, составлявшей основу классического образования по всему дальневосточному ареалу, помогло авторам книги придать деяниям самураев поистине эпическую мощь, а мыслям и чувствам героев удивительную художественную достоверность. Лирическая тональность книги постоянно дает о себе знать и в авторских описаниях, и в монологах, и в многочисленных поэтических вставках.

«Повесть о доме Тайра», рисующая бесчисленные перипетии междоусобной войны, чрезвычайно интересна как развернутый, богато иллюстрированный примерами свод рыцарских добродетелейтех самых, что оформились впоследствии в кодекс самурайской чести Бусидо. Краеугольным камнем самурайской доблести почитается вассальная верность, готовность сражаться и умереть за своего господина. Апофеозом рыцарской доблести и верности выступает «самоубийство вослед» после смерти господина на поле брани или просто в безвыходной ситуации, которое в дальнейшем закрепилось в зловещем обряде харакири. Однако авторы «Повести» отнюдь не склонны прославлять и идеализировать смерть, а тем более самоубийство. Устами своих героев они восхваляют радость жизни, призывают ценить краткие мгновения земного бытия. «Только сейчас я понял, как драгоценна жизнь, как она дорога, когда дело идет о собственной жизни», — говорит князь Томомори Тайра, чудом спасшийся от преследователей.

Достаточно критично трактуется в «Повести» и такая «добродетель», как беспощадность к врагу во имя выполнения воинского долга. Так, прославленный воин Кумагаи, который вынужден в поединке убить юного Ацумори Тайра, горько раскаивается в своей жестокости и в конце концов принимает монашеский постриг.

Повествование изобилует примерами «воинской хитрости» и коварства, перерастающего в вероломство, но авторы неизменно осуждают подобную тактику, считая ее недостойной истинного воина. Например, сцена, в которой самурай убивает простодушного рыбака, указавшего ему брод, позже легла в основу драмы театра Но, где дух матери невинной жертвы является к убийце, чтобы наказать его за преступление.

Таким образом авторы повести далеки от догматического подхода к нормам самурайской морали. Они воспевают честь, отвагу и верность долгу, но сурово порицают бессердечие и предательство.

Духовным стержнем «Повести» безусловно является буддийская идея кармы — воздаяния за содеянное. Карма определяет жизненный путь как отдельных героев повествования, так и целых семей, в том числе всего злосчастного рода Тайра, которому суждено погибнуть в борьбе. Все события оцениваются как авторами, так и героями под углом специфического буддистского мировосприятия, которое основывается на концепции бренности и иллюзорности человеческой жизни в потоке космического времени:

В отзвуке колоколов, оглашавших пределы Гиона,
Бренность деяний земных обрела непреложность закона.
Разом поблекла листва на деревьях сяра в час успенья —
Неотвратимо грядет увяданье, сменяя цветенье.
Так же недолог был век закосневших во зле и гордыне —
Снам быстротечных ночей уподобились многие ныне.
Сколько могучих владык, беспощадных, не ведавших страха,
Ныне ушло без следа — горстка ветром влекомого праха!
Перевод А. А. Долина

Печалью умудренного буддистского восприятия природы и человека пронизана вся ткань повествования. Сознание краткости пребывания в юдоли земной служит и источником скорби для героев, обреченных на безвременную гибель, и источником утешения, надежды на грядущее блаженство нирваны. Эфемерность всего сущего, неизбежность смены жизни и смерти в извечном круговороте неизменно подчеркивается картинами увядания и воскресения природы. «Сезонная ориентация» японской эстетики, выкристаллизовавшаяся в хэйанском романе и поэзии танка, в полной мере присутствует в самурайском эпосе, сообщая «Повести» аромат «грустного очарования бытия».

В эпоху создания «Повести» традиционные секты японского буддизма Сингон и Тэндай подверглись резкой критике церковных реформаторов — Хонэна, Монгаку, а в дальнейшем Синрана, Нитирэна. В их учениях на смену усложненным теософским догмам прийти простые, общедоступные истины. Так, в доктрине амидаизма Путь к спасению в грядущих перерождениях не требовал от человека ничего, кроме смиренного упования на волю Будды. В тексте «Повести» фигурируют реальные религиозные деятели Хонэн и Монгаку, которые проповедуют идеи чистоты, нравственного совершенства и бескорыстного служения идеалу. Именно от этих корней питается своеобразный фатализм героев «Повести», которые философски принимают свои злоключения, надеясь, что Будда Амида вознаградит их в Обители Чистой Земли. Не только самураи, но и придворные дамы, включая императрицу, соразмеряют свою жизнь и смерть с изначальными установками буддизма, что, впрочем, указывает не столько на действительную набожность персонажей «Повести», сколько на духовное звание авторов и составителей.

Хотя в Средние века увидело свет еще несколько произведений в жанре самурайского эпоса гунки, ни одно из них не может сравниться популярностью с «Повестью о доме Тайра». Различные эпизоды «Повести» послужили материалом не только для баллад и народных преданий, но и для множества исторических пьес театров Но, Кабуки и Бунраку. Среди излюбленных сюжетов драматургов, например, можно упомянуть трагическую судьбу юного полководца Минатото Ёсицунэ, преданного своим старшим братом, сегуном Ёритомо. Позже сказания о Ёсицунэ послужили основой для создания отдельного рыцарского романа. В XX в. появились разнообразные современные обработки и переложения эпоса, которые были использованы для театральных постановок, кинофильмов и телесериалов, так что имена его героев по-прежнему находят живой отклик в сердцах японских читателей и зрителей. Благодаря многолетней подвижнической работе основоположницы московской школы классического японоведения И.Л.Львовой «Повесть о доме Тайра» пришла в Россию.

А. А. Долин

ПОВЕСТЬ О ДОМЕ ТАЙРА[168]

Свиток IV

Глава 12 Гибель принца

В тот день Тадацуна облачился в кафтан из узорчатой желтой парчи и в красный панцирь. Изогнутые оленьи рога украшали шлем, крепко-накрепко завязанный шнурами под подбородком. У пояса висел меч с позолоченной рукоятью, за спиной — колчан, полный стрел, окаймленных соколиными перьями с черной полосой посредине. В левой руке Тадацуна сжимал лук, туго оплетенный пальмовым волокном, конь под ним был серый в яблоках, по черному лаку седла золотом выписаны фамильные гербы — сова на дубовой ветке. С силой стиснув коня ногами, он привстал на стременах, выпрямился во весьрост и громко провозгласил:

— Дальние да услышат, ближние да увидят! Мое имя — Мататаро Тадацуна, и лет мне семнадцать! Я сын Тосицуны Асикаги, потомок в десятом колене Тодая Хидэсато Тавары, в давние времена со славой сразившего изменника и государева ослушника Масакадо! Нет у меня ни звания, ни титула, и потому страшусь я прогневить Небо, натянув тетиву и посылая стрелу против принца, отпрыска императорского семейства! Но да будет нам судьей сам бог Хатиман, покровитель лука и стрел! Да будет судьба благосклонна к дому Тайра! Здесь я перед вами, готовый к поединку с любым из воинов Ёримасы! Кто из вас считает себя отважным? Выходи и сразимся!

Бросив этот вызов, Тадацуна с боем стал прокладывать себе путь к воротам храма Бёдоин. Видя его удаль, князь Томомори приказал: «Вперед, через реку! Вперед, через реку!» — и двадцать восемь тысяч всадников разом кинулись в воду. Несчетное множество людей и коней запрудили быстрые перекаты Удзи, так что вверху по течению вода в реке поднялась. И все же так велик был напор воды, что многих снесло непреодолимым потоком. Пешие воины держались за седла всадников; иным удалось достичь противоположного берега, не замочив ноги выше колен. Однако не меньше шестисот пехотинцев из земель Ига и Исэ сбило течением, когда вода разметала коней, за которых они держались, и почти все они утонули — никто не мог бы сказать, как и почему то случилось!

В разноцветных панцирях — красных, алых, светло-зеленых — они то погружались, то всплывали, то вновь исчезали под водой, увлекаемые течением, словно красные кленовые листья, когда дыхание осенней бури над горою Каннаби лист срывает с деревьев и несет к речке Тацута... Вода прибила их к запруде, перегородившей реку; дальше пути им не было. Трое из этих несчастных, все в алых панцирях, безнадежно запутались в вершах для рыбы.

Воины Исэ
алые панцири носят —
пусть же теперь,
как золотые рыбки,
бьются в рыбачьих вершах! —
глядя на них, сложил стихи Накацуна.

То были Гохэй Курода, Дзюро Хино и Ясити Отобэ, все родом из Исэ. Рассказывают, что Хино, закаленный, бывалый воин, вонзил конец своего лука в расщелину скалы, выбрался на большой камень-валун, а затем вытащил из воды обоих своих товарищей и так спас их от смерти.

Наконец воины Тайра достигли берега и теперь с боем прокладывали себе путь в ворота храма Бёдоин. Ёримаса уговорил принца воспользоваться сумятицей боя и бежать по дороге, ведущей в Нару. Сам же он, его сыновья и вассалы остались, чтобы задержать преследователей.

Несмотря на преклонный возраст, Ёримаса бился отважно, но стрела вонзилась ему в колено, и рана была глубокой. Тогда он спокойно решил сам лишить себя жизни, но в это время в воротах храма на него напали сразу несколько вражеских воинов. Увидев, что отец в опасности, его младший сын Канэцуна бросился на помощь, дабы отец успел удалиться. Он скакал налево, направо, отчаянно сражаясь, чтобы дать отцу возможность уйти. В тот день на Канэцуне был темно-синий парчовый кафтан и панцирь, скрепленный толстым шнуром крученого китайского шелка; конь под ним был саврасый, а седло украшено позолотой. Но в разгар битвы стрела, пущенная Таро Кадзусой, самураем дворцовой стражи, ударила его прямо в лоб. Пошатнулся Канэцуна; и в этот миг Дзиромару, паж Кадзусы, молодой, сильный воин, ударив хлыстом коня, подскакал к Канэцуне. Поравнявшись, они схватились и оба рухнули наземь. Канэцуна был тяжко ранен, но недаром славился силой — он сдавил юного Дзиромару, прижал к земле, снял ему голову и уже хотел было снова вскочить на ноги, но тут на него обрушилось больше десятка вражеских воинов, и Канэцуна пал мертвый.

Его старший брат Накацуна тоже был весь изранен; отступив к беседке над прудом, он сам лишил себя жизни. Тосабуро Киётика отрезал голову Накацуне и спрятал под настилом беседки. Накаиэ, чиновник Летописной палаты, и его сын Накамицу тоже бились отчаянно и сразили многих воинов Тайра, пока наконец сами не пали. Отец Накаиэ, Тосиката, был Главным телохранителем при наследнике трона. После его смерти Ёримаса взял Накаиэ на воспитание и взрастил с великой любовью. И вот теперь, храня верность приемному отцу, Накаиэ отплатил ему за многолетнюю заботу собственной жизнью. Поистине горестная судьба!

Ёримаса подозвал Тонау, одного из воинов Ватанабэ.

— Снеси мне голову! — приказал он.

Но Тонау не решался отсечь голову господину, пока тот жив.

— Я не в силах сделать это, господин мой! — ответил он, горько плача.— Я исполню ваш приказ, но только после того, как вы сами лишите себя жизни!

— Понимаю! — отвечал Ёримаса. Он повернулся лицом к закату, молитвенно сложил ладони и десять раз кряду громко провозгласил: «Славься, о будда Амида!» Потом он произнес прощальные стихи — и было то и прекрасно, и скорбно!

Пусть древом упавшим
в земле буду я истлевать,
не зная цветенья, —
всего тяжелее из жизни
уйти и плодов не оставить...
Таковы были его последние слова перед смертью. Затем он приставил кончик меча к животу, нагнулся вперед так резко, что меч, насквозь пронзив его тело, вышел сзади, и Ёримаса испустил дух.

Не каждый способен слагать стихи в такую минуту! Но Ёримаса любил поэзию с юных лет и даже в смертный час не забыл своего искусства. Тонау отрезал голову господина и, плача, привязал к ней камень. Таясь от врагов, он пробрался к реке и погрузил голову Ёримасы глубоко в воду.

Самураи Тайра не жалели усилий, стараясь во что бы то ни стало схватить Киоу, взять его в плен живым. Понимая это, Киоу бился отчаянно, тяжко раненный, он сам покончил с собой, вспоров живот. А монах Гэнкаку из храма Энманъин, как видно уверенный, что принц уже отъехал на безопасное расстояние, мечом и алебардой проложил себе путь к реке сквозь гущу врагов, прыгнул в воду и, не выпуская из рук оружия, выплыл у противоположного берега. Там он взобрался на высокое место и крикнул громовым голосом:

— Сюда, витязи Тайра! Или не хватает силенок? — И с этими словами пустился в обратный путь, к обители Миидэра.

Меж тем Кагэиэ, бывалый, опытный воин, догадался, что в сумятице боя принц бежал по дороге, ведущей в Нару; он не стал сражаться, а, нахлестывая коня, горяча его стременами, помчался вдогонку принцу; следом за ним устремилось более пятисот его воинов. Вскоре, как и ожидал Кагэиэ, его отряд догнал принца, скакавшего под охраной тридцати всадников. Противники сошлись у ворот храма Комёдзэн. Воины Кагэиэ обрушили на беглецов целый дождь стрел, целясь в принца. Одна из стрел — чья именно, так и осталось неизвестным, — вонзилась принцу в левый бок, он свалился с коня, и ему отрубили голову.

Увидев, что принц убит, воины его свиты — Они Садо, Ара Доса, Ара Дайфу, Ига Кими, Сюнко и еще шестеро могучих монахов-воинов из храма Золотого Сияния, Когасоин,— поняли, что теперь им незачем жить на свете. С громким воплем ринулись они на воинов Кагэиэ и сражались, пока все не приняли смерть в бою.

Мунэнобу, молочный брат принца, тоже был среди воинов его свиты. Увидев, что врагов много, и зная, что конь под ним слабосильный, он еще раньше нырнул в пруд на равнине Ниино, притаился под плавучими водорослями и, дрожа от страха, лежал в воде. Враги промчались мимо, но, спустя недолгое время, несколько сот всадников с шумом, с победными криками проскакали обратно. Мунэнобу осторожно глянул сквозь водоросли и увидел, что они везут на носилках обезглавленное тело в белой одежде. «Кто бы это мог быть?» — подумал он, но, приглядевшись, понял, что то был принц, ибо за поясом убитого все еще торчала флейта «Веточка», которую принц просил положить с ним в гроб в случае его смерти. Мунэнобу охватило безудержное желание выскочить из укрытия и припасть к телу принца, но страх оказался сильнее. Когда враги скрылись вдали, он выбрался из воды, выжал мокрую одежду и, горько плача, возвратился в столицу; однако там всеобщее презрение стало его уделом.

А в это время более семи тысяч монахов монастыря Кофукудзи, вооруженные до зубов, выступили на помощь принцу. Передовой отряд их уже достиг Кодзу, а главные силы все еще толпились у Южных ворот монастыря. Узнав, что принц убит у храма Комёдзэн, монахи пали духом. Отряды остановились, плача и сокрушаясь.

Да, горестна судьба принца, погибшего, не дождавшись подмоги; а помощь была так близко, всего в пятидесяти тё!

Свиток V

Глава 2 Лунные ночи

В 9-й день шестой луны совершилась церемония закладки новой столицы. В 10-й день восьмой луны торжественно водрузили коньковую балку на кровлю будущего дворца. Въезд государя назначили на 13-й день одиннадцатой луны. Старая столица увядала, новая — расцветала... Но вот миновало полное тревог лето, осень вступила в свои права, и жители Фукухары, новой столицы, устремились в места, прославленные красотой лунных ночей. Иные, подражая стародавним временам принца Гэндзи[169], спешили к заливу Сума и дальше, к бухте Акаси, переправлялись через пролив Авадзи, чтобы полюбоваться лунным сиянием над побережьем Эсимы; другие всю ночь до рассвета проводили в Сираре, в Фукиагэ или на берегах заливов Вака, Сумиёси, Нанива, Оноэ и Такасаго. Те же, кто остался в старой столице, любовались луной, отраженной в окрестных прудах Фусими и Хиросава...

Но вельможе Дзиттэю милее всего было сияние луны над старой столицей. В середине восьмой луны он прибыл туда из Фукухары. Все вокруг неузнаваемо изменилось; кое-где дома еще оставались, но ворота заросли густою травою, в садах обильная роса блестела на кустах и деревьях. Кругом все так заглохло, так одичало, что напоминало не то гнездилище птиц, не то равнину, покрытую высоким, словно лес, чернобыльником, не то унылую пустошь, поросшую дикой травой асадзи, а стрекотание цикад, звеневших среди лиловых орхидей и желтых хризантем, еще больше усугубляло печаль.

Одна лишь прежняя императрица, супруга двух государей, еще оставалась в своем дворце в Коноэ-Кавара — единственное напоминание о прошлом!

Туда и направил стопы Дзиттэй и приказал курандо, своему провожатому, постучать в ворота. Изнутри откликнулся женский голос:

— Кто там стучит и кто пришел сюда, где так давно никто не раздвигал кустов, осыпанных росой?

— Вельможа Дзиттэй из Фукухары! — гласил ответ.

— Ворота на замке. Войдите через калитку с восточной стороны! — сказала женщина.

— Хорошо! — согласился Дзиттэй и направился к Восточным воротам.

Он вошел, когда бывшая императрица, велев приподнять решетки на южной стороне дома, утешалась игрой на лютне, быть может, предаваясь воспоминаниям о прошлом. «Какими судьбами? Сон это или явь? Сюда, сюда!» — позвала она брата, протянув к нему руку, и Дзиттэю внезапно припомнились строки из «Повести о Гэндзи», та сцена, где дочь принца-монаха, тоскуя о том, что осень уходит, всю ночь играла на лютне, а ближе к рассвету, когда тучи вдруг разошлись и луна засияла особенно ярко, девушка, все не выпуская из пальцев костяной плектр, которым ударяла по струнам, невольно поманила луну рукой, как будто приглашая ее подольше задержаться на небесах.

Во дворце бывшей императрицы служила дама по прозванию Ночь Ожидания. Ее прозвали так потому, что как-то раз на вопрос: «Что печальнее — ночь, когда ждешь не дождешься свидания, или утро, когда приходится расставаться?» — она ответила:

«Уж лучше под утро
услышать петуший призыв,
предвестье разлуки,
чем томиться в ночь ожиданья,
звону колокола внимая...»
С той поры и дали этой даме прозвище — Ночь Ожидания. Дзиттэй попросил сестру позвать ее, и в беседе о делах нынешних и минувших вечер незаметно перешел в ночь. Дзиттэй сложил песню имаё:

«Увы, довелось мне сюда воротиться,
Наведаться снова в родные места.
В развалинах ныне былая столица —
Травой зарастает, дика и пуста.
Сиянье луны с небосклона струится
На ветхий, безлюдный дворцовый чертог.
Лишь ветер бушует над старой столицей,
Лишь ветер осенний, студен и жесток!»
Так пропел он три раза, и все женщины, начиная с императрицы, прослезились, внимая его прекрасным стихам и пению.

Тем временем рассвело; распростившись, Дзиттэй пустился в обратный путь.

— Кажется, эту даму огорчил наш отъезд, — немного отъехав, сказал он своему спутнику курандо. — Ступай обратно, передай ей слова привета!

Тот бегом вернулся во дворец и, промолвив: «Мне велено передать вам привет!» — произнес:

— Сказала ты «лучше» —
быть может, но не для меня.
Сегодня с зарею
так горько в душе отозвался
призыв петуха к расставанью!..
Утерев слезу, женщина ответила стихами:

— И колокол мерный
печалит ночною порой,
но много печальней
был петуший клич на рассвете,
возвестивший нашу разлуку...
Курандо, вернувшись, передал ее ответ Дзиттэю.

— Оттого я и послал тебя, что знал — она грустит о разлуке с нами! — растроганный и восхищенный, сказал Дзиттэй. А его спутника курандо с тех пор прозвали Печальник Рассвета.

Глава 5 Государевы изменники

Если же спросить, с чего пошла крамола в нашей стране, ответим, что впервые это случилось на 4-м году правления государя Ямато Иварэхико-но-микото[170]. Объявился тогда в краю Кисю, в уезде Нагиса, в селении Такао, ослушник по прозванию Земляной Паук. Туловище у него было короткое, руки и ноги длинные, а сила необычайная, никто не мог его одолеть. Многих он загубил, и потому выслали против него государево войско. Зачитали высочайший указ, сплели из волокна лианы крепкую сеть и в конце концов одолели его и убили. С тех пор и вплоть до наших времен свыше двадцати раз супостаты посягали на величие трона, но ни одному из них так и не удалось осуществить свои козни. Мертвые тела их, непогребенные, валялись в поле, под открытыми небесами, головы, выставленные на позор, висели у врат темницы...

В наше время не стало благоговения пред императорским саном; зато в древности, когда читался высочайший указ, увядшие деревья и травы вновь зеленели, покрывались цветами и плодами, а летящие в небе птицы повиновались августейшему слову. Вот какой случай был в годы Энги, в не столь уж отдаленные времена: император Дайго, гуляя в саду Божественного Источника, заметил на берегу пруда цаплю. «Поймай и принеси сюда эту цаплю!» — приказал государь одному из придворных шестого ранга. «Как же ее поймать?!» — подумал тот, но, не смея ослушаться приказания, направился к цапле. Птица стояла неподвижно, сложив крылья. «По велению государя!» — сказал придворный, и цапля распласталась в поклоне. Придворный взял ее и принес. «Ты повиновалась императорскому приказу, это похвально! Жалую тебе, цапля, пятый придворный ранг! — сказал государь. — Будь же отныне царем над всеми цаплями!» — И, велев написать указ на табличке, он повесил эту табличку на шею цапле, после чего отпустил ее на волю. Государю вовсе не нужна была эта птица, он приказал поймать ее единственно для того, чтобы все убедились, как могущественно августейшее слово.

Свиток VI

Глава 3 Госпожа Аой

Особенно печальной и трогательной была история некоей девицы, служанки одной из придворных дам государыни. Ко всеобщему удивлению, эта девушка стала возлюбленной государя; и то была не минутная прихоть, как нередко случается, нет, он призывал ее постоянно, полюбил искренне и глубоко, так что хозяйка девушки и та больше не требовала от нее никаких услуг, а, напротив, обращалась с ней почтительно, словно с госпожой. Недаром поется в песне:

Если сын родится,
Радоваться рано.
Если дочь родится,
Рано огорчаться.
Есть предел для сына
В полученье чина,
А дочь у трона государя
Может оказаться!
Да, женщина может стать царицей! Вот и с этой девушкой обращались бережно, как с принцессой или с императрицей, почитали ее, словно священную Мать страны. «Какая удача, вот счастливица!» — говорили все, и за глаза шепотом называли госпожой Аой, потому что имя ее было Аой. Однако едва лишь толки эти дошли до государя, как с того же дня он перестал ее призывать — не потому, что разлюбил, а единственно опасаясь людской хулы. Но, расставшись с Аой, он все время пребывал в задумчивости, грустил и не покидал своей опочивальни.

Услышал об этом благородный Мотофуса, бывший в ту пору канцлером.

— Это весьма прискорбно! — сказал он. — Надо его утешить! — И поспешно отправился во дворец.

— Государь, если вы так привязаны к ней, чего опасаться? Тотчас же призовите ее опять! Пусть она незнатного рода, это не имеет значения; я, Мотофуса, немедля удочерю ее! — сказал он.

— Может быть, ты и прав, — возразил ему государь. — После отречения от трона такая связь была бы самым обычным делом. Но, пока я на троне, подобным поступком я заслужил бы себе дурную славу в грядущих поколениях! — И он не внял совету канцлера. Тому не оставалось ничего другого, как удалиться, сдержав слезы сострадания. А государь вспомнил старинную песню и написал ее на бумаге темно-зеленого цвета:

«Напрасно стараюсь
любовь от людей утаить —
едва ли не каждый
вопросом встречает меня:
„Откуда такая печаль?"»
Благородный Такафуса Рэйдзэй вручил это стихотворение той самой госпоже Аой. Смущенная, она под предлогом болезни вернулась в родительский дом, слегла и по прошествии всего лишь нескольких дней скончалась. Вот о таких-то делах и говорится:

Повелителя милость
продлилась не более дня —
И всего я лишилась,
окончена жизнь для меня...
В древности, когда танский император Тай-цзун хотел поселить дочь Чжэн Жэньцзи у себя во дворце, Вэй Чжэн предостерег его, сказав: «Эта девушка уже просватана в семейство Лу!» — и Тай-цзун не велел призывать ее во дворец[171]. Точь-в-точь такое же благородное сердце было и у государя Такакуры!

Свиток VII

Глава 12 Императорский выезд

Многие из сгоревших покоев удостоились в прошлом августейшего посещения, сам император бывал здесь.

Камни остались в золе
там, где Феникса[172] высилась зала.
Выбоины от колес —
там, где прежде карета стояла.
Сколько прекрасных принцесс,
царедворцев когда-то съезжалось
В этот чертог, где звучит
бури стон, пробуждающий жалость!
Веет печалью в садах
при покинутом женском покое.
Будто слезами, кропит
их вечернее небо росою.
Стены в убранстве зеркал
и на ширмах узоры нефрита
Стали добычей огня.
Драгоценная утварь разбита.
Даже сторожек лесных
не осталось в угодьях, где птица,
Рыба, непуганый зверь
на приволье любили резвиться.
Множество пышных палат,
где первейшие жили вельможи
Вплоть до министров, князей,
что к монарху пресветлому вхожи, —
Все, услаждавшее взор,
что века богатело и крепло,
Пламени обречено,
стало грудами угля и пепла.
Жерди, солома, камыш —
все бессчетные смердов жилища,
Верных вассалов дворы
были отданы пламени в пищу,
И трепетали сердца
перед страшным всевластием рока,
Что низлагает владык
и державы карает жестоко.
Так и в былые года
погибали великие страны:
Росные травы взросли
на руинах твердыни У-вана[173].
Циньской империи мощь,
безнаказанным злом одержима,
Пала, и стольный Сяньян
запылал в черном облаке дыма.
Строили Тайра в горах
на крутых перевалах заставы,
Чтобы с заставой Ханьгу,
с Сяошань им соперничать славой.
Грозной оградой засек
ощетинились горные склоны.
Северных варваров рать
прорвалась, разметала заслоны.
Словно Цзиншуй и Вэйшуй,
были реки в горах, но преграды
Не убоялись в пути
супостатов восточных отряды.
Ведал ли кто, что придет
час для Тайра бежать из столицы,
Чтобы в безвестных краях
по лачугам убогим селиться?
Им ли, привыкшим блюсти
при дворе церемоний порядок,
В западных весях сносить
дикость нравов и грубость повадок!
Равные славой имен
богу водной стихии, Дракону,
Что, восседая меж туч,
неподвластен земному закону,
Стали подобны они
мелкой вяленой рыбе на низке.
Кто из великих досель
опускался с вершины столь низко?
По мановению вмиг
чередуются радость и горе,
Недолговечный расцвет
увяданьем сменяется вскоре.
Тяжко порой провожать
даже день, вытесняемый ночью,
Что же о смертных сказать,
бренность мира узревших воочью!
В годы правленья Хогэн
были Тайра — как вишня весною,
В годы Дзюэй перейдя,
стали палой осенней листвою...
Самураи восточных земель, Сигэёси Хатакэяма, Арисигэ Оямада и Томоцуна Уцуномия, с седьмой луны минувшего 4-го года Дзисё находились в плену в столице. Теперь, когда Тайра решили бежать на запад, все эти пленники подлежали казни. Но князь Томомори сказал, обращаясь к старшему брату:

— Вы не измените судьбу и не вернете ушедшего счастья, если велите обезглавить даже сотню или тысячу человек! Как, наверное, стосковались их жены, дети, все домочадцы! Не лучше ли, вопреки обычаю, отпустить их? Если случится чудо и счастье вернется к нам, они не забудут этих благодеяний!

— Истинно так! — ответил князь Мунэмори и отпустил их.

Касаясь челом земли и проливая благодарные слезы, все трое упорно твердили:

— С минувших лет Дзисё и вплоть до настоящего времени только ваше милосердие сохранило нашу бесполезную жизнь! Позвольте же следовать за вами повсюду, куда направится императорский поезд!

Но князь Мунэмори сказал им:

— Все ваши помыслы устремлены на восток. Душой вы летите на родину, зачем же вести за собою пустую оболочку, лишенное души тело? Ступайте домой, возвращайтесь без промедления! — И, утерев слезы, самураи возвратились на восток, в Канто. Ведь, как-никак, целых двадцать лет князь Мунэмори являлся их господином, что ж удивительного, что слезы разлуки не иссякали!

Свиток IX

Глава 18 Бегство

Моромори, правитель Биттю, младший сын покойного князя Сигэмори Комацу, вместе с шестью вассалами спасался бегством в маленькой лодке, когда их заметил Сэйэмон Киннага, вассал князя Томомори, тоже искавший спасения на берегу. «Это лодка князя Моромори, — подумал он и закричал: — Возьмите меня!» Тогда Моромори приказал снова направить лодку поближе к берегу, в мелководье. Рослый мужчина, к тому же в тяжелых доспехах, с размаху соскочил с коня прямо в лодку — понятно, что к добру это привести не могло! Лодка была мала и сразу перевернулась вверх дном. Правитель Биттю боролся с волнами, то всплывая, то вновь погружаясь в воду, а в это время появилось десятка полтора всадников во главе с Дзиро Хондой, вассалом Хатакэямы; Хонда подцепил князя Моромори боевой железной рогатиной, вытащил на берег и отсек ему голову. Моромори исполнилось всего лишь четырнадцать лет.

Митимори, правитель земли Этидзэн, возглавлял дружины Тайра в предгорье. В красном парчовом кафтане, в панцире с китайским узором, ехал он на кауром коне, в седле, украшенном серебром. Митимори был ранен в голову; враги оттеснили его от остальных дружин Тайра. Своего младшего брата Норицунэ, правителя Ното, он потерял из виду. Тогда, обратившись в бегство, он поскакал на восток, чтобы покончить с собой где-нибудь подальше от людских глаз, но тут его окружили семеро вражеских воинов, среди них — Сасаки из края Оми и Таманои, житель земли Мусаси, — и в сражении с ними князь Митимори в конце концов был убит. При князе находился один из его вассалов, но в решающий миг он не успел прийти на помощь своему господину; так случилось, что никто из своих не видел, как погиб Митимори.

Битва все продолжалась, и убитых с обеих сторон стало так много, что и не счесть! Перед башнями, между кольев, трупы людей и коней громоздились горой. Зелень в долине Ити-но-тани стала багровой. В роще Икута, у подножья горного кряжа, на морском берегу — всюду валялись тела убитых. Одних лишь голов, отрезанных рукой дружинников Минамото, и то насчитали потом больше двух тысяч!

В битве этого дня погибло больше десяти самых знатных витязей Тайра — князь Митимори, правитель Этидзэн, его младший брат Наримори, Таданори, правитель Сацумы, Томоакира, правитель Мусаси, Моромори, правитель Биттю, Киёсада, правитель Овари, Киёфуса, правитель Авадзи, и трое сыновей Цунэмори, главы Ведомства построек,— Цунэмаса, Цунэтоси и Ацумори, самый младший из братьев.

Так завершилась для них
эта битва великим разгромом.
Все, кто спасенья искал,
слепо вверились лодкам, влекомым
Силою ветра и волн
прочь от кровью пропитанной суши.
Горечь сжигала сердца,
и отчаянье полнило души.
Мерно качались ладьи,
путь держа к полуострову Кии.
К Асии вдоль берегов
в беспорядке стремились другие.
Много из бухты Сума
храбрых Тайра в Акаси отплыло.
Ложем избравших корабль,
изголовьем неверным — кормило.
Тускло светила луна.
Рукава орошая слезами,
Воины стражу несли
и не ведали, живы ли сами...
Те, кто направил свой бег
наугад через воды пролива,
Отмели и острова
созерцали теперь сиротливо.
Чаек печальный призыв
уносился в морские просторы.
«Видно, кружиться и нам
без пристанища и без опоры», —
Тяжко вздыхали мужи,
а иных, кто, устав от скитаний,
Бросил руля рукоять,
снова вынесло к Ити-но-тани.
Только один переход
от столицы до Ити-но-тани,
Но и его одолеть
не у каждого силы достанет...
Из-под укрытия скал
выбираясь ночною порою,
Медленно плыли ладьи...
Об утратах скорбели герои:
Было четырнадцать их,
областей, роду Тайра покорных.
Было сто тысяч бойцов
в самурайских дружинах отборных.
Были богатство, и власть,
и удача в сраженьях, а ныне
Все обратилось во прах,
и последняя пала твердыня!

Свиток IX

Глава 19 Утопленница Кодзайсё

У Митимори, правителя земли Этидзэн, служил самурай по имени Токикадзу. Явившись на корабль, к супруге князя, он сказал ей:

— Возле устья реки Минато господина моего окружили семеро вражеских всадников, и в сражении с ними он в конце концов пал убитый. Из числа этих семерых смертельные удары нанесли ему двое — Нарицуна Сасаки, житель земли Оми, и Сукэкага Таманои, житель земли Мусаси, — так они себя называли... Я, Токикадзу, всей душой стремился разделить участь моего господина, вместе с ним сойти в обитель смерти, но еще задолго до битвы он приказал мне: «Что бы ни случилось со мной, — сказал он, — ты должен сохранить жизнь! Любой ценой оставайся в живых и разыщи мою жену!» Вот почему моя жизнь все еще не прервалась, и вот почему я здесь, перед вами!

Ни слова не сказала в ответ супруга князя, закрыла лицо рукавом и упала ничком на ложе.

И хоть услыхала она верную весть, что муж убит, но в первые дни ее все еще не покидала надежда — вдруг это неправда и муж вернется целый и невредимый. Но день проходил за днем, надежда постепенно угасла, и глубокая скорбь переполнила ее сердце. Вместе с госпожой горевала ее кормилица, единственная близкая ей родная душа.

С того самого вечера, в седьмой день, когда впервые дошла до супруги Митимори страшная весть, и вплоть до ночи тринадцатого числа не поднималась она с постели. Так лежала она до наступления сумерек. Назавтра судну предстояло прибыть в Ясиму. Сгущалась ночь, и когда жизнь на корабле постепенно затихла, супруга Митимори сказала, обратившись к кормилице:

— Давеча я узнала, что муж убит, и не могла поверить, что это правда, но теперь, увы, убедилась, что его, как видно, и впрямь уже нет на свете. Говорят, многие полегли возле устья той речки — Минато, что ли, ее название — и с тех пор никто из них не вернулся... Накануне сражения я свиделась с мужем, мы встретились в убогой лачуге. Он был необычно печален и казался таким удрученным! Он сказал мне: «Чует сердце — меня ждет гибель в завтрашней битве. Что станет с тобой, бедняжка, когда меня не будет на свете?» Но я уже привыкла, что война идет постоянно, и никак не ждала, что сбудется его предчувствие, — вот о чем я сейчас больше всего горюю! О, почему я не знала, что то последняя наша встреча! Почему не обменялась с ним клятвой снова соединиться навеки в будущей жизни? Как вспомню сейчас об этом, нет сил терпеть сердечную муку! С недавних пор у меня под сердцем шевелится ребенок, но от мужа я это скрывала. Но в тот час, опасаясь, как бы он не подумал, будто у меня могут быть какие-то тайны, я открылась ему, и как же велика была его радость! «Мне уже тридцать лет, — сказал он, — а детей до сих пор не имею! Вот хорошо, если б родился мальчик! Пусть он станет живой памятью обо мне в нашем неверном и бренном мире!.. Но давно ли ты в тягости? Сколько месяцев? Вполне ли здорова? Сможешь ли благополучно разрешиться от бремени в бесконечных скитаниях на корабле по безбрежным морским просторам — вот что меня тревожит!» И в самом деле, ведь родами умирает множество женщин, и страшно мне думать, что смерть настигнет меня в столь безобразном, постыдном виде... О да, мне тоже хотелось бы спокойно родить младенца, лелеять его и видеть в нем облик покойного мужа! Но ведь всякий раз, как я взгляну на ребенка, тоска по ушедшему будет с новой силой терзать мне душу! Нет, дитя никак не станет мне утешением! Значит, кроме смерти, нет для меня исхода! Но даже если б чудом я уцелела, укрывшись где-нибудь в глуши, подальше от людских взоров, кто знает, какой позор, быть может, мне уготован? Ведь так уж повелось в нашем мире, что все вершится здесь не по собственной воле... Как помыслю об этом, мне и страшно, и больно! Стоит мне задремать — я вижу мужа во сне; проснусь — он и наяву призраком стоит предо мною! Вот я и решила — лучше броситься в воду, на дно морское, чем жить в такой тоске, в такой муке! Мне жаль тебя, ты останешься здесь одна, будешь горевать обо мне, но все же прошу — возьми все мои одеяния, отдай какому-нибудь монаху, и пусть он молится за спасение души моего покойного мужа, да и мой скорбный путь на том свете пусть облегчит молитвой! А письмо, что я написала, отправь в столицу... — так говорила она, подробно и долго.

— Как же ты бросаешь меня? — обливаясь слезами, отвечала кормилица. — Ради тебя я покинула престарелых родителей, малых деток и последовала за тобой сюда, в эту даль! Подумай, разве ты одна горюешь и плачешь? Многих женщин постигла такая же злая участь! К тому же помни — ты теперь не одна; придет срок, ты благополучно родишь младенца, взрастишь его — пусть в расщелине скалы, в лесной чаще — и, приняв монашеский сан, станешь молиться, взывая к Будде, за упокой души твоего супруга. Как бы ты ни стремилась повстречаться с ним в новом перерождении, как бы ни мечтала вновь соединиться с ним на вечные времена в едином венчике лотоса, в обители рая, кто знает, по какому из Шести путей и Четырех превращений суждено пойти человеку в загробном мире? Кто поручится, что ты непременно встретишь мужа после твоей кончины? Ты утопишься, но, может статься, смерть твоя будет совсем напрасной! А твои родные в столице? Кому же ты собираешься поручить заботу о них, что заводишь такие речи? Горько и больно мне слышать эти твои слова! — так, рыдая, причитала она, в три ручья заливаясь слезами, и тогда госпожа, пожалев, наверное, в душе, что поведала ей свои думы, сказала:

— Ах, сама посуди, каково у меня на сердце! Когда женщина теряет супруга, жизнь становится не мила и на ум невольно приходят мысли о смерти, так уж повелось в нашем мире. На самом же деле редко кто кончает с собою. Если б я и впрямь задумала утопиться, я бы ничего тебе не сказала... Час уж поздний; усни и ни о чем не тревожься!

Кормилица вспомнила, что вот уж несколько дней, как госпожа даже маковой росинки не проглотила, а теперь заводит такие речи — стало быть, и впрямь задумала утопиться.

— Как ни дорога мне столица,— сказала она со скорбью,— но если ты утвердилась в мысли о смерти, я тебя не оставлю, вместе с тобой сойду в бездонную пучину морскую! Без тебя я ни единого часа, ни единого мгновения не останусь жить в этом мире!

Не отходя от госпожи, она ненадолго забылась сном. В тот же миг госпожа тихонько поднялась с ложа и приблизилась к краю судна. Кругом расстилалось безбрежное море, и непонятно было, где восток, а где запад, но, наверно, ей показалось, что запад там, где луна опускалась за далекие горные цепи; обратившись туда лицом, она тихо прочитала молитву, стократно повторив имя Будды.

Уныло поскрипывал руль, и на отмели в море стонали чайки, как бы вторя ее печали. «Славься, о будда Амида, учитель, обитающий на закате в обители рая! Да исполнится твоя священная клятва, — отведи меня прямо в твои пределы! Вновь навсегда соедини безвременно разлученных супругов! Сподобь снова повстречаться с любимым в едином венчике лотоса!» — так, в слезах, она жалобно причитала. «Славься!» — в последний раз прозвучал ее голос, и в тот же миг, обливаясь слезами, она погрузилась в морскую пучину.

Стояла глухая полночь, на корабле все уснуло, затихло, и никто не заметил ее падения в воду. Не спал лишь один из кормчих на соседнем судне. «Что это, с того корабля какая-то женщина-красавица сейчас бросилась в воду!» — закричал он. Вздрогнула, пробудилась кормилица, в испуге стала шарить вокруг руками, но рядом никого не было. «Ох! Ох!» — только и стонала она бессвязно. Многие бросились в воду, стараясь найти и вытащить госпожу, но стояла глубокая ночь, и к тому же, как обычно весной, над водой стелилась туманная дымка, и облака заволокли небо. Один за другим бросались ныряльщики в воду, но луна скрылась в тучах, и густая тьма нависла над морем.

Вскоре госпожу все же отыскали и подняли на корабль, но жизнь уже почти отлетела. Вода струилась с ее волос и одежды — белых хакама и двойного атласного платья, и хоть удалось вытащить ее из воды, все усилия вернуть ее к жизни были, увы, напрасны. Кормилица схватила госпожу за руки, прижалась лицом к лицу, повторяя в отчаянии: «Если уж такова была твоя воля, почему ты не взяла и меня с собой? Зачем покинула меня здесь, жестокая? Вымолви же хотя бы одно словечко, дай еще хоть раз услышать твой голос!» Но ни звука не донеслось в ответ на эти мольбы, и слабое дыхание вскоре совсем угасло.

Тем временем закатилась за тучи луна короткой весенней ночи, мало-помалу посветлело туманное небо, и, как ни скорбно было расставание с усопшей, ничего другого не оставалось; чтобы тело не всплыло на волнах, надели на нее панцирь, принадлежавший Митимори, ее покойному мужу, и опять погрузили в море.

— Уж на сей-то раз я тебя не покину! — вскричала кормилица и хотела броситься следом, но ее удержали, и ей пришлось покориться. Чтобы как-нибудь облегчить неизбывное горе, она в бессильной тоске сама отрезала себе волосы, а преподобный Тюкай, брат покойного князя, обрил ей голову, посвятив в монашеский сан. Плача, принесла она священный обет и стала молиться за упокой своей госпожи.

С древних времен многим женщинам случалось терять супруга, но обычно они принимали постриг, а чтобы с горя топиться — такое бывает редко! «Верный вассал не служит двум господам; честная женщина двух мужей не имеет!» — о таких верных женах сложена эта старинная поговорка.

Эта госпожа, дочь Норикаты, сановника Сыскного ведомства, служила при дворе принцессы Сёсаймонъин и слыла первой красавицей во дворце. Звали ее Кодзайсё. Как-то раз, весной, в годы Ангэн, когда Кодзайсё было шестнадцать лет, принцесса отправилась в храм Торжества Веры, Хоссёдзи, любоваться цветением сакуры. Князь Митимори, в ту пору служивший при дворе принцессы, сопровождал ее выезд. С первого взгляда он без памяти влюбился в Кодзайсё. Ее образ постоянно витал в его воображении, ни на мгновение не мог Митимори позабыть о красавице, тосковал и томился, непрерывно слал ей любовные письма, слагал стихи, но все напрасно — Кодзайсё не внимала его признаниям. Так продолжалось целых три года, и вот, отчаявшись, князь Митимори решил написать Кодзайсё в последний раз.

Случилось так, что посланец князя не нашел во дворце никого из женщин, чтобы передать письмо госпоже Кодзайсё, и уже возвращался назад, так и не выполнив поручения, как вдруг повстречал карету Кодзайсё, как раз в это время ехавшей во дворец на службу. Чтобы не возвращаться к господину, не исполнив приказа, слуга быстро пробежал мимо кареты и бросил письмо за плетеную штору. «Кто этот человек?» — спросила Кодзайсё у сопровождавших ее людей, но те отвечали: «Не знаем!» Тогда она развернула письмо, взглянула — то было послание Митимори. Оставить письмо в карете было неудобно, выбросить на дорогу — тем более невозможно; она засунула бумагу за пояс хакама и так приехала во дворец.

День проходил как обычно, но, как на грех, Кодзайсё обронила письмо прямо на глазах у принцессы — и надо же было потерять его в столь неподобающем месте! Принцесса заметила бумагу, тотчас велела поднять и спрятала в складках широкого рукава.

— Взгляните, какая удивительная находка! — сказала она. — Кто хозяйка этого письма? — Но дамы, клянясь всеми богами, твердили в ответ: «Не знаем!» — и только Кодзайсё, залившись краской смущения, не проронила ни слова. Принцесса давно уже знала о любви князя Митимори. Она развернула письмо, оно было написано изысканным почерком на бумаге, пропитанной несказанно дивным благоуханием. «Ты слишком жестока, но теперь я, напротив, даже радуюсь этому...» — так начиналось послание, а заканчивалось оно стихотворением:

«Любовь моя схожа с дощечкою над ручейком в лощине тенистой. Опрокинется утлый мостик — и в слезах рукава намокнут...»

— Это письмо — жалоба на безответную любовь, — сказала принцесса. — Чересчур жестокое сердце никогда не ведет к добру! — И она рассказала о некоей женщине по имени Комати из рода Оно, жившей в старые времена. То была первая красавица на свете, наделенная к тому же редкостным поэтическим даром. Никто не мог устоять перед ее красотой и талантом, все изнывали от любви к ней. Но молва недаром прозвала ее жестокой — слишком многим людям причинила она сердечные муки и, может быть, по этой причине в конце концов осталась одна-одинешенька. Сквозь слезы глядела она на луну и звезды, светившие сквозь прохудившуюся кровлю ее жилища, и негде было ей укрыться от дождя, защититься от ветра; а чтобы кое-как поддерживать жизнь, хрупкую, как росника, собирала она травы в полях и съедобные корни в болотах...

— На это письмо непременно надо ответить! — закончила свой рассказ принцесса и, приказав подать тушь, сама милостиво начертала ответ:

«Поверь, оступиться
на мостике через ручей
не так уж опасно —
ведь тебя поддержат с любовью
и уберегут от паденья...»
...Огонь любви, пылавший тайно в сердце, открылся взору, неугасимый, как дымок, что вьется над вершиной Фудзи; слеза любви, упав на рукава, волною страсти стала, неизменной, как те волны, что непрерывной чередой о берег плещут у заставы Киёми... Красота — залог счастья в брачном союзе; князь Митимори получил Кодзайсё в супруги, и они любили друг друга искренне и глубоко. Оттого он и взял ее на запад, в странствия по морям, и она, в свой черед, последовала за ним в обитель смерти.

Норимори, Тюнагон у Ворот, разом потерял двух сыновей — старшего сына и наследника Митимори и самого младшего Наримори. Теперь единственной опорой в жизни остались у него второй сын Норицунэ, правитель Ното, и третий — преподобный Тюкай. Кодзайсё была для него живой памятью о погибшем наследнике-сыне, но вот и ее не стало, и не было предела его отчаянию.

Свиток XI

Глава 7 Битва в заливе Данноура

<...> В 24-й день третьей луны 2-го года Гэнряку решено было начать битву между Тайра и Минамото у заставы Акама, близ Модзи, что в краю Будзэн. Перестрелку назначили на час Зайца. В этот день вышла ссора между своими — Куро Ёсицунэ и Кагэтоки Кадзихарой.

Кадзихара обратился к Ёсицунэ:

— Первенство в нынешней битве поручите мне, Кагэтоки!

— Да, если б здесь не было меня, Ёсицунэ! — отвечал ему Ёсицунэ.

— Но ведь вы — сёгун, главный военачальник! — сказал Кадзихара.

— И в мыслях не держу считать себя таковым! — отвечал Ёсицунэ.— Властелин Камакуры — вот кто подлинный и великий сёгун! А я, Ёсицунэ, всего лишь исполняю его веления и потому равен всем прочим воинам-самураям, не более!

Тогда Кадзихара, разочарованный в стремлении быть первым, прошептал:

— Нет, сей господин по самой своей природе не способен возглавлять самураев!

Слова эти донеслись до слуха Ёсицунэ.

Вот первейший глупец Японии! — воскликнул он и уже схватился за рукоять меча.

— Нет у меня господина, кроме властелина Камакуры! — вымолвил Кадзихара и тоже протянул руку к мечу, а его сыновья — старший, Кагэсуэ, второй, Кагэтака, и третий, Кагэиэ, — подбежали к отцу и стали с ним рядом. Увидев гнев Ёсицунэ, его вассалы — Таданобу, Ёсимори, Хироцуна, Гэндзо, Таро Кумаи, Мусасибо Бэнкэй и другие, каждый из коих был равен тысяче, — окружив Кадзихару, угрожающе надвинулись на него, готовые в любое мгновение поразить его насмерть. Но тут к Ёсицунэ подошел самурай Ёсидзуми, а Санэхира Дои удержал за руку Кадзихару, и оба с мольбой сказали:

— Нам предстоит огромной важности дело! Ссора между своими пойдет лишь на пользу Тайра! А когда об этом узнает властитель Камакуры, несдобровать вам обоим! — И, услышав эти слова, Ёсицунэ утих, и Кадзихаре не удалось на него напасть. Но люди говорили потом, что с этого часа он возненавидел Ёсицунэ, оклеветал его и в конце концов погубил.

Тридцать с лишним тё разделяло боевые корабли Тайра и Минамото. Морские течения бушуют в проливе Модзи, и тщетны были все усилия Минамото — как они ни старались, их ладьи сносило течением, суда же Тайра, напротив, неслись вперед, увлекаемые потоком.

Кадзихара повел свою ладью ближе к берегу, чтобы избежать волн, бурливших в открытом море, и, когда вражеский корабль мчался мимо, зацепил его боевыми вилами. Затем отец с сыновьями и десятка полтора их вассалов перескочили на судно Тайра и, обнажив мечи, принялись что было мочи косить всех и вся, от носа и до кормы; возвратились они на свой корабль со множеством снятых голов, за что и были занесены первыми в список отличившихся в битве.

Но вот сблизились ладьи Тайра и Минамото, и грянул боевой клич, столь мощный, что вверху донесся он, казалось, до обители бога Брахмы, а внизу встрепенулись, зашумели в испуге боги морей — драконы! Князь Томомори вышел на палубу корабля и громким голосом возгласил:

— Сегодняшняя битва решает все! Воины, не помышляйте об отступлении! Знайте, даже самый прославленный полководец, равного которому не сыщешь ни в нашей стране Японии, ни в Индии, ни в Китае, бессилен, если пришел конец его счастью! Но честь превыше всего и всего нам дороже! Прочь малодушие, не выкажем слабости перед восточными дикарями! Будем биться, не щадя жизни! Вот и все, о чем я хотел сказать вам!

И когда он закончил, стоявший рядом Кагэцунэ из Хиды воскликнул:

— Воины, внимайте и повинуйтесь!

Тут выступил вперед Кагэкиё из Кадзусы.

— Люди востока искусны в конном сражении, но к морскому бою они не привычны, да и когда им было этому научиться! — сказал он. — Они подобны рыбам, что забрались на дерево! Мы перебьем их поодиночке, всех до единого, и сбросим в море!

А Морицуги из Эттю сказал:

— Прежде всего надо схватиться с Куро Ёсицунэ, их полководцем! Куро лицом бел, ростом мал, зубы торчат вперед — по этим признакам можно его узнать. Вот только кафтан и панцирь он то и дело меняет, так что отыскать его будет, пожалуй, не так-то просто!

— Каким бы храбрым он ни был, — опять сказал Кагэкиё, — на что он способен, этот молокосос-коротышка! Зажать его под мышкой, только и всего, да и утопить в море!

Отдав приказание, князь Томомори предстал перед братом своим Мунэмори.

— Сегодня все самураи полны боевого духа, — сказал он. — Но Сигэёси из Авы, сдается мне, замыслил измену. Надо снести ему голову с плеч долой!

— Но как же рубить голову без явных доказательств измены? — ответил князь Мунэмори. — К тому же он давно верой и правдой служит нашему дому... Эй, позвать сюда Сигэёси! — приказал он, и Сигэёси, в темно-пурпурном кафтане и красном панцире, склонившись, предстал перед князем.

— Скажи, Сигэёси, ты по-прежнему верен нам сердцем? Ты необычно мрачен сегодня! Прикажи отважно биться своим воинам, уроженцам Сикоку! Что с тобой, отчего ты так унываешь? — спросил князь Мунэмори.

— С чего бы мне унывать? — отвечал Сигэёси и удалился, не прибавив больше ни слова.

«Проклятие, надо отсечь ему голову!» — подумал князь Томомори и, стиснув рукоять меча так сильно, словно собирался ее расплющить, устремил пристальный взгляд на князя Мунэмори, но тот так и не дал своего позволения, и князь Томомори не смог ничего поделать.

Свою тысячу кораблей Тайра разделили на три отряда. Первым двинулся Хидэто из Ямаги с отрядом в пятьсот судов. За ним плыли воины клана Мацуры, у них было свыше трехсот судов, и вслед за ними — вельможи Тайра, они вели двести с лишним судов. Хидэто из Ямаги славился как лучший стрелок во всех девяти землях острова Кюсю. Его вассалы, хотя и уступали в меткости господину, стреляли тоже весьма искусно. Выстроившись плечом к плечу на носу и на корме своих кораблей, они разом выпустили пять сотен стрел по ладьям Минамото.

У Минамото было три тысячи кораблей. Казалось бы, преимущество на их стороне. Но стреляли они беспорядочно, стрелы летели со всех сторон, и непонятно было, где находятся их отборные воины. Военачальник Куро Ёсицунэ наступал в числе первых. Но стрелы Тайра летели так густо, что ни щит, ни панцирь не могли служить надежной защитой.

— Мы побеждаем! — решили Тайра, ударили на радостях в барабаны и разразились ликующим, боевым кличем.

Глава 8 Дальние стрелы

Ёсимори из Вады, самурай Минамото, не взошел на корабль, а остановил коня на берегу, у самой кромки воды, снял шлем, передал его челядинцу и, привстав на стременах, с силой натягивая тетиву лука, так метко посылал стрелу за стрелой, что в пределах трех тё ни разу не промахнулся. Одна из его стрел полетела особенно далеко, и он стал звать и кричать: ««Эй, верните-ка мне эту стрелу!»

Князь Томомори приказал подать стрелу, взглянул и увидел, что была она длиной в тринадцать ладоней и два пальца, с некрашеным древком, украшена черно-белыми журавлиными и лебедиными перьями вперемешку, а на древке, на расстоянии примерно кулака от стального острия, лаком сделана надпись: «Ёсимори из Вады».

Много превосходных стрелков было среди воинов Тайра, но все же лишь немногие смогли бы послать стрелу на столь дальнее расстояние... Наконец призвали Тикакиё из Нии, жителя земли Иё, и вручили ему эту стрелу, чтобы он отправил ее обратно. Ему тоже пришлось стрелять на дальнее расстояние, ибо ладья, на которой он находился, отстояла от берега больше чем на три тё. Тем не менее посланная им стрела глубоко вонзилась в предплечье самурая Исиды из дружины Миуры, который стоял даже дальше на добрый тан, чем Ёсимори из Вады. При виде этого остальные дружинники подняли Ёсимори на смех:

— Ёсимори из Вады думал, что никто не сможет выстрелить дальше него, и глядите, как осрамился!

Услышав эти насмешки, раздосадованный Ёсимори въехал в маленькой лодке в расположение кораблей Тайра и стрелял там без передышки, многих убив и ранив.

Тайра тоже послали стрелу на корабль Минамото, на котором плыл Ёсицунэ, и, так же, как Вада, стали звать и кричать: «Эй, верните-ка нам эту стрелу!» Ёсицунэ велел вытащить стрелу, взглянул и увидел, что была она длиной в четырнадцать ладоней и три пальца, с некрашеным древком, окаймлена перьями фазана, а надпись гласила: «Тикакиё из Нии, житель земли Иё».

Ёсицунэ призвал Санэмото Готоо.

— Есть ли кто-нибудь в нашем войске, кто смог бы возвратить эту стрелу назад, на корабль Тайра? — спросил он.

— Самый могучий стрелок — Ёити из Асари, он из тех отпрысков Минамото, что живут в краю Каи!

— Если так, позвать его! — приказал Ёсицунэ, и Ёити из Асари явился.

— Эту стрелу прислали нам Тайра с моря, — сказал Ёсицунэ,— и теперь призывают вернуть ее... Сможешь ли ты выстрелить на такое дальнее расстояние?

— Пожалуйте мне эту стрелу, я взгляну! — сказал Ёити и, помяв ее кончиками пальцев, промолвил: — Древко у этой стрелы несколько слабовато, да и коротковата эта стрела... Если уж стрелять, так у меня есть на случай стрелы не хуже! — С этими словами взял он свой лук длиной в девять сяку, вложил стрелу длиной в пятнадцать ладоней с лакированным древком и с силой натянул тетиву. Со свистом вылетела стрела, пронеслась больше четырех тё, вонзилась в грудь Тикакиё и свалила его на дно ладьи. Остался Ли он в живых или умер — за дальностью расстояния разглядеть было невозможно. Да, недаром слыл могучим стрелком этот Ёити из Асари, с расстояния в два тё без промаха попадал он в бегущего оленя!

Закончилась перестрелка, и теперь Тайра и Минамото с криками, с воплями ринулись в бой, не щадя собственной жизни. Казалось, ни одна из сторон не уступает друг другу. Но на стороне Тайра находились три священные императорские регалии и сам император, украшенный всеми Десятью добродетелями, и потому сомнительно было, чтобы Минамото удалось одержать верх. Но как раз в то время, когда Минамото уже готовы были усомниться в своей победе, все увидали, что в воздухе плывет нечто похожее на белое облако. Оказалось, однако, что то не облако, а летящий по воздуху белый стяг, не имевший владельца. Спустившись с неба, стяг парил над кораблем Минамото, почти коснувшись шеста на носу.

— Это знамение Хатимана, великого бодхисаттвы! — возликовал Ёсицунэ, вымыл руки, ополоснул рот, поклонился белому стягу, и все его самураи последовали его примеру.

И еще было знамение: великое множество морских свиней — рыб-дельфинов, внезапно появившись возле кораблей Минамото, поплыли в сторону Тайра. Увидев их, князь Мунэмори призвал ученого мудреца Харунобу Абэ, ведавшего законы Инь-Ян.

— Морские свиньи обычно плывут стадами, но столь огромного стада мне еще ни разу видеть не доводилось... Погадай же, что сие предвещает?

И Харунобу ответил:

— Если дельфины повернут вспять, Минамото погибнут, но если они поплывут вперед, под днищами наших судов, тогда нам угрожает опасность. — И не успел он договорить эти слова, как все дельфины дружно пронеслись под днищами судов Тайра, и Харунобу воскликнул:

— Свершилось!.. Решена судьба Поднебесной! Сигэёси из Авы все последних три года служил

Тайра верой и правдой, неоднократно бился, не щадя жизни, в сражениях, но когда сын и наследник его Нориёси очутился живым в плену, Сигэёси в сердце своем мгновенно изменил Тайра и перешел на сторону Минамото.

У Тайра был хитроумный замысел: императора и всех знатных вельмож поместить на простые суда, а рядовых бойцов — на большой корабль, какие строят в Танских пределах, и, когда воины Минамото яростно набросятся на этот большой корабль, — окружить их и перебить. Но после измены Сигэёси, Минамото, не обращая ни малейшего внимания на танское судно, рвались только к простому кораблю, где, кроме императора, находился также сам глава рода Тайра, князь Мунэмори, в доспехах простого самурая. И в тысячный раз сокрушался и досадовал князь Томомори: «Проклятие! Надо было зарубить этого негодяя Сигэёси!» Но поздно — уже ничем нельзя было помочь беде.

Тем временем все самураи, уроженцы островов Сикоку и Кюсю, отвернулись от Тайра и перекинулись на сторону Минамото. Воины, еще мгновенье назад плечом к плечу сражавшиеся в едином строю, теперь обращали стрелы против прежнего господина, обнажали меч против прежнего повелителя. Тщетны были усилия Тайра выйти на берег — бурные волны преграждали им путь к спасению; напрасны попытки пристать к противоположному берегу — там уже поджидали наготове враги, дружно обратив против них свои боевые луки. По всему было видно, что сегодня приходит конец борьбе между Тайра и Минамото за владычество в государстве.

Глава 9 Гибель малолетнего государя

Уже воины Минамото перепрыгнули на корабли Тайра. Уже кормчие и гребцы, убитые, лежали на дне судов, застреленные, порубленные, и некому было направить ход кораблей. Князь Томомори в маленькой лодке переправился на корабль, где пребывал император Антоку.

— Час нашей гибели наступил, — сказал он, — уберите, сбросьте в море все, что нечисто и оскорбительно для взора! — С этими словами он носился по судну, от носа и до кормы, убирая, сметая грязь, самолично наводя чистоту.

— Господин Тюнагон, как идет битва? — наперебой приступили к нему с расспросами дамы.

Громко засмеялся им в ответ Томомори:

— Скоро вы собственными очами узрите доблестных самураев востока!

— Как можете вы насмехаться над нами в такое время? — воскликнули дамы, стеная и плача в голос.

Госпожа Ниидоно давно уже в душе приняла решение. Переодевшись в темные траурные одежды и высоко подобрав край хакама из крученого шелка, она зажала под мышкой ларец со священной яшмой, опоясалась священным мечом, взяла за руку малолетнего императора Антоку и сказала:

— Я всего лишь женщина, но в руки врагам не дамся! И не разлучусь с государем! Не медлите, следуйте за мной все, кто решился!

Императору Антоку исполнилось восемь лет, но на вид он казался гораздо старше. Черные прекрасные волосы ниспадали у него ниже плеч. Он был так хорош собой, что, казалось, красота его, как сияние, озаряет все вокруг.

— Куда ты ведешь меня? — удивленно спросил он, и Ниидоно, утерев слезы, отвечала юному государю:

— Как, разве вам еще неведомо, государь? В прежней жизни вы соблюдали все Десять заветов Будды и в награду за добродетель стали в новом рождении императором, повелителем десяти тысяч колесниц! Но теперь злая карма разрушила ваше счастье. Сперва обратитесь к восходу и проститесь с храмом Великой богини в Исэ, а затем, обратившись к закату, прочитайте в сердце своем молитву Будде, дабы встретил он вас в Чистой Земле, обители райской! Страна наша — убогий край, подобный рассыпанным зернам проса, юдоль печали, плохое, скверное место! А я отведу вас в прекрасный край, что зовется Чистой Землей, обителью райской, где вечно царит великая радость! — так говорила она, а сама заливалась слезами.

Государь, в переливчато-зеленой одежде, с разделенными на прямой ряд, завязанными на ушах волосами, обливаясь слезами, сложил вместе прелестные маленькие ладони, поклонился сперва восходу, простился с храмом богини в Исэ, потом, обратившись к закату, прочел молитву, и тогда Ниидоно, стараясь его утешить, сказала:

— Там, на дне, под волнами, мы найдем другую столицу! — и вместе с государем погрузилась в морскую пучину.

О горе! Ветер бренности веет в нашем мире непостоянства; под его дуновением мгновенно осыпался благоуханный цветок!

О скорбь! Волны злобы бушуют в греховной нашей юдоли, где жизнь и смерть во власти неумолимого рока; мгновенно поглотили они священную императорскую особу!

Дворцом Долголетия называли его чертоги, дабы жил он там долго-долго; вратами Юности назвали ворота и написали на них: «Да не войдет сюда старость!» Еще и десяти лет не исполнилось государю, а он уже погрузился на дно морское! Словами не описать, сколь непрочной, сколь бренной оказалась его участь, судившая ему родиться для трона! Дракон, обитающий в поднебесье, вмиг обратился в рыбу, жительницу морских глубин!

Некогда, окруженный вельможами и министрами, обитал юный государь во дворце, подобном высокому терему Брахмы или замку Радости Индры, повелевая бесчисленными родичами, близкими и далекими, а ныне в одно мгновение лишился жизни, бросившись с корабля в глубокие волны. О скорбная, скорбная участь!

Свиток XII

Глава 1 Великое землетрясение

Погиб, истреблен был весь род Тайра, и в западных пределах страны наконец воцарился мир. Края и земли повиновались наместникам, имения — своим господам, живущим в столице. С облегчением вздохнули и благородные, и низкорожденные, как вдруг в 9-й день седьмой луны того же года, ровно в полдень, сильно содрогнулась земля, и тряслась, и колебалась долгое время. В окрестностях столицы, в «Красной черте»[174], в округе Сиракава, обрушились все шесть храмов Торжества Веры. Упала и девятиярусная пагода — шесть ее верхних ярусов обвалились от сотрясения. Тридцать три кэнов в длину насчитывал Храм Долголетия; едва ли не семнадцать из них погибли. Рушились все строения — императорский дворец, кумирни японских богов и буддийские храмы, усадьбы вельмож и хижины простолюдинов, грохот падавших зданий был подобен раскатам грома, а пыль вздымалась к небу, как клубы дыма. Небо померкло, не стало видно даже сияния солнца. И стар и млад обомлели от страха, птицы и звери метались в тревоге, и так было повсюду — и в ближних, и в дальних землях.

Земля разверзалась, из трещин била вода; трескались скалы и падали вниз, в долины. Рушились горы и погребали под обломками реки; море бурлило и затопляло берег... Корабли, плававшие на взморье, качались на волнах, коням, ступавшим по тверди, некуда было поставить копыто...

От наводнения можно спастись, поднявшись в горы; от пожара — укрыться за рекой. Но самое ужасное из всех бедствий — землетрясение! Ведь люди не птицы, в воздух взлететь не дано им, не драконы — к тучам им не подняться! Не счесть, сколько народа погибло под развалинами в кварталах Сиракава, Рокухара, по всей столице!

Из четырех великих стихий вода, огонь и ветер часто приносят несчастье, однако земля до сих пор особых бедствий не причиняла. «Что означает сие?» — терзались тревогой и благородные, и низкорожденные, и, закрыв ставни, задвинув перегородки, целыми днями только и знали, что читать отходные молитвы Будде; и всякий раз, как грохотало небо и содрогалась земля, люди ждали, что смерть вот-вот их настигнет, и жутко было слышать их стенания и вопли. «Всем известно, что конец света неизбежно наступит, — твердили даже девяностолетние старцы, — но все же кто мог думать, что это случится так скоро!» — и пребывали в великом страхе; а юноши и малые дети, слыша их речи, горевали и сокрушались.

Государь-инок в ту пору совершал молебствие в храме Новый Кумано, но там тоже оказалось много убитых, место было осквернено, и он поспешил возвратиться во дворец, в Рокухару. По пути и государь, и вассалы замирали от страха! Императора доставили к берегу пруда в паланкине. А государь-инок велел раскинуть шатер в Южном саду и в том шатре поселился. Государыня-мать и принцессы пребывали в паланкинах или в каретах, ибо все дворцы развалились. Сбежались ученые астрологи-звездочеты и предсказали, что к вечеру, примерно в час Вепря, земля непременно затрясется снова. Не описать словами ужас, объявший души!

Передают, что в древности, в царствование император Монтоку, в 8-й день третьей луны 3-го года Сайко, тоже случилось великое землетрясение. Тогда, говорят, свалилась голова у статуи Будды в Великом Восточном храме. Сказывают также, что в великое землетрясение 5-го дня четвертой луны 2-го года Тэнгё император покинул свой дворец и поселился в шатре, раскинутом в пяти дзё от дворца Неизменного Покоя, Дзёнэйдэн. Но то случилось в далекой древности, что толку сейчас вспоминать об этом! Нынешнее же землетрясение было столь ужасным, что мнилось, даже в грядущие времена никогда не повторится такое!

Люди с сердцем и совестью, горько вздыхая, говорили:

— Император, украшенный всеми Десятью добродетелями, повелитель десяти тысяч колесниц, покинул свою столицу, священная особа его погрузилась на дно морское... Министров и вельмож на позор возили по улицам, головы их вывесили у врат темницы на всеобщее поругание... С древних времен и до наших дней грозен был гнев мертвых духов! Кто знает, что будет теперь с нашим миром?! — и все, до единого человека, сокрушались и горевали.

Перевод и комментарии И. Л. Львовой

Стихи в переводе А. А. Долина

КАМО-НО ТЁМЭЙ И ЕГО ГЛАВНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ

Осенью 1690 г. Мацуо Басё писал своему ученику и другу Мукаи Кёраю: «Когда читаешь „Записки из кельи" Тёмэя, то видишь, что, задумав рассказать о келье площадью в один квадратный дзё, он говорит о тревогах Перенесенья Столицы, и о Великом Пожаре, и о сумятице Великого Землетрясенья,и все это относится к его жилищу». Так Басё отвечал Кёраю, упрекавшему его в том, что он отвлекается от главного предметаописания «Гэндзюан» («Кельи призрачной жизни») и ее окрестностей. В этой келье, в глубине гор Исияма, возле южного берега озера Бива Басё провел три летних месяца, но, рассказывая об этом, он поведал о важных событиях своей жизни и, главное, о том, почему посвятил свою жизнь искусству поэзии. В письме к Кёраю Басё в немногих словах обрисовал композицию произведения Тёмэя, ее смысл и цель. Замечательная проза «Записок из „Кельи призрачной жизни"» создана Басё под огромным воздействием «Ходзё-но ки» (или «Ходзёки») Камо-но Тёмэя.

Ходзё (правильнее, хоодзёё; квадратный дзё, или 9,09 кв. метра)это условный размер жилища Вималакирти, благочестивого мирянина из древнеиндийского города Вайшали, главного персонажа «Сутры о Вималакирти» (яп. «Юимакицу сёсэцу кё», или «Юима-гё»). В центре сутры беседы бодхисаттвы Манджушри, воплощения мудрости, и Вималакирти. По просьбе Будды Шакьямуни тот приходит навестить заболевшего Вималакирти. В одном из эпизодов четвертого свитка «Сутры» жилище Вималакирти благодаря действию его же чудесной силы пустеет. В нем не оказывается ничего, кроме постели больного, но это малое пространство вмещает в себя бесчисленное множество пришедших вместе с Манджушри бодхисаттв, богов, людейбескрайний мир, в котором и происходят беседы о важнейшем. Имя Вималакирти мы находим в конце «Записок» Тёмэя. Оно дается в смысловом переводе: Дзёмё-кодзи. «Дзёмё» означает Чистое Имя, «кодзи»благочестивый мирянин-буддист. «Дзёмё» встает здесь в ряд с подразумеваемым понятием Чистой Земли — Дзёдо, Земли Высшей Радости, что в западной стороне Вселенной. Ее владетель — Будда Амида (Амитабха — беспредельно Сияющий Будда), принесший обет принять у себя всех, кто в него уверовал: всякий, кто совершает нэмбуцу, то есть именует Его с молитвенной думой о Нем, возродится в Чистой Земле Амиды. Именно к этому Будде обращает свое моление Тёмэй в конце «Записок», когда не знает, как ответить на вопросы, которые он задает самому себе.

Наиболее вероятная дата рождения Тёмэя — 1155 г. Тёмэй (иначеНагаакира) был вторым сыном Нагацугу, потомственного жреца синтоистского святилища Тадасу-но мори (роща Тадасу). Когда Тёмэй родился, отцу его было семнадцать лет. О матери Тёмэя ничего не известно. По-видимому, она умерла почти сразу после рождения сына. Тёмэй воспитывался в доме бабки по отцу, в богатой усадьбе в селении Камо. Полагают, что она была кормилицей одной из дочерей государя Тоба, будущей супруги государя Нидзё. Несомненно, Тёмэй получил прекрасное воспитание. (Обширный род Камо славился образованностью, из него вышло несколько известных поэтов.) Но детство Тёмэя пришлось на переломное время японской истории. Когда ему было два года, умер государь Тоба. Родившийся в один год с Тёмэем историк и поэт Дзиэн напишет впоследствии: «После того как скончался Тоба-ин, после того как произошло то, что наименовано мятежом в японском государстве, наступило время военных людей». Время военных людей длилось более полувека (затем они пришли к власти, и власть военного дворянства длилась до середины XIX в.).

Близилась к концу эпоха великой культуры, эпоха Хэйан. Она уходила среди кровавых феодальных междоусобиц, обратившихся во всенародное бедствие. Схватились в борьбе за власть воинственные феодальные кланы Тайра и Минамото. Род Фудзивара, а вместе с ним и императорский дом стремительно теряли влияние. В то же время это была эпоха удивительных свершений в литературе, живописи, музыке, архитектуре.

Сведения о юности Камо-но Тёмэя скудны. Но вот происходит событие, во многом определившее его судьбу: смерть отца. Тёмэю было тогда лет восемнадцать. Год спустя он напишет: «И весна настала. // И снова цветы распустились // На ветках вишен. // Но где он, всегда горевавший, // Когда они облетали?!» Эти стихи он включил в свой «Изборник стихов». Однако в том же «Изборнике» содержатся стихи, из которых можно заключить, что некое время он был близок к самоубийству. По мнению Мики Сумито, замечательного исследователя творчества Тёмэя, фраза из «Записок»: «С той поры, как я стал понимать смысл вещей...» — относится именно к этому времени. По-видимому, какое-то время Тёмэй пытался наследовать должность отца. Из этого ничего не вышло: все посты Нагацугу сумели занять его энергичные сородичи. Но надо думать, что Тёмэй был уже целиком увлечен поэзией и музыкой. В 1184 г. Тёмэй покидает дом своей бабки и переселяется в скромное жилище на берегу реки Камогава. Вероятно, это означало его окончательное отдаление от семейства.

Когда государь-инок Готоба-ин (1180—1239, талантливый поэт трагической судьбы) начал свою удивительную деятельность по подготовке новой поэтической антологии, Тёмэй — в числе самых заметных поэтов той эпохи, обильной талантами,получил от него предложение сочинить и представить «сто стихотворений» на классические темы. Тогда же, начиная с 1200 г., Тёмэйучастник многих поэтических состязаний. На некоторых присутствовал сам Готоба-ин, а судьей являлся Фудзивара-но Тосинари. В 1201 г. вновь учреждается Вака-докоро — Палата Поэзии. Готоба-ин назначает в нее одиннадцать лучших поэтов. Несколько позже он добавил к ним еще нескольких, и среди нихКамо-но Тёмэя. Они приступили к рассмотрению и отбору огромного количества стихов для новой антологии. Распорядитель работ в Палате Поэзии Минамото-но Иэнага вспоминал в своем «Дневнике», что Тёмэй «не покидал [Палаты] ни днем ни ночью, усердно исполняя свое служенье». Ранним летом 1203 г. первоначальная версия будущего «Изборника» готова. В 1205 г. государю-иноку поднесен манускрипт «Синкокинсю». Однако Тёмэй на торжестве по этому случаю отсутствовал. А ведь в «Синкокинсю» вошло десять его стихотворений! Еще зимой 1203 г. он участвует в чествовании девяностолетнего Фудзивара-но Тосинари, а весной следующего года вдруг исчезает, и поначалу никто не знает куда. Что же произошло? Готоба-ин, восхищенный усердием Тёмэя, искал случая, чтобы оказать ему какую-либо милость. Как раз освободилось место жреца в Тадасу-но мори. И Готоба-ин делает негласную (ибо государи давно не всевластны) попытку доставить ему эту должность. Тёмэй взволнован: он может занять место, которое когда-то занимал его отец. Но об этом прослышал Сукэканэ, управитель Нижнего Камо, сородич и, видимо, ровесник Тёмэйя, и написал жалобу. Там говорилось, что Тёмэй жил, как ему вздумается, и почти ни дня не исполнял обязанностей жреца, поэтому на это место следует назначить его, Сукэканэ, сына — деятельного, преданного своему служению молодого человека. Как это бывает с доносами, в нем было некое подобие правды. Готоба-ин вынужден был отступить. Однако он пробует добиться того, чтобы традиционно «внутреннее» святилище Тадасу-но мори было включено в государственный реестр, и тем самым создать повод для назначения на это место пожилого Тёмэя. Но тот отвергает такое исключение из правил, отказывается от предложения государя-инока, покидает Палату Поэзии, где участвовал в литературной работе, значения которой он не мог не сознавать, — и исчезает. Минамото-но Иэнага писал о его упрямстве, о крайностях его душевного склада. Однако все было не так просто. То, что Тёмэю перешел дорогу родственник, конечно, больно задело его. Понимал он и то, что Готоба-ин, проявивший к нему такую доброту, в сущности, мало что мог для него сделать.

Вскоре после своего ухода Тёмэй отправил Готоба-ину пятнадцать стихотворений, и одно из них начиналось так же, как и сложенное им в юности, когда умер отец: «Отчаялся жить!» Покинуть мир, уйти от мираэта мысль жила в нем. В монахи тогда уходили многие, но, уходя, продолжали, к примеру, участвовать в политической жизни, нередко не выпуская из рук меча или боевого лука. Последнее сочинение Тёмэя «Изборник о пробуждении сердца» («Хоссинсю»), который он писал незадолго до своей кончины (а умер он в 1216 г.), начинается с рассказа о том, как прославленный своей святостью монах Гэмпин-содзу, когда его хотели возвести в дайсодзу (архиепископы), исчез из столичного предела. Потом один бывший его ученик увидел монаха в селении вдали от столицы, тот трудился речным перевозчиком. Поняв, что узнан, Гэмпин-содзу уходит еще дальше и исчезает бесследно.

В кругу государя-инока Готоба-ина вскоре выяснилось, что Камо-но Тёмэй стал монахом и поселился в местности Охара к северо-востоку от тогдашних границ Киото. Все дальнейшее рассказано в его «Записках из кельи», одном из самых замечательных, самых живых произведений японской классической литературы. «Любопытнейший и красноречивейший документ эпохи...», «своеобразная историко-философская поэма»такие определения дал когда-то «Запискам из кельи» великий русский востоковед Николай Иосифович Конрад. В 1921 г. он сделал первый вариант своего прекрасного перевода «Записок», а в 1927 г. опубликовал его в переработанном виде, сопроводив обстоятельной статьей. Автору этих строк довелось по поручению редколлегии серии «Литературные памятники» готовить к изданию переводы Н.И.Конрада, «Записок из кельи» в том числе. Тогда было решено сохранить в неприкосновенности данные Н. И. Конрадом подзаголовки, которых нет в оригинале, как нет там и указания дат в европейском стиле. Что же касается деления текста на части и главы, обозначенные цифрами, то они так или иначе соответствуют тому разделению, которое выполнено, хотя и с небольшими различиями, такими крупнейшими знатоками творчества Тёмэя, как, например, Янасэ Кадзуо и Мики Сумито в популярных изданиях «Записок из кельи».

В. С. Санович

КАМО-НО ТЁМЭЙ ЗАПИСКИ ИЗ КЕЛЬИ[175]

Раздел I

I

Струи уходящей реки... они непрерывны; но они — все не те же, прежние воды. По заводям плавающие пузырьки пены... они то исчезнут, то свяжутся вновь; но долго пробыть — не дано им. В этом мире живущие люди и их жилища... и они — им подобны.

В «перлами устланной»[176] столице вышки на кровлях рядят, черепицами спорят жилища людей благородных и низких. Века за веками проходят — и нет им как будто конца... но спросишь: «Так ли оно в самом деле?» — и домов, с давних пор существующих, будто так мало: то — в прошлом году развалились, отстроены в новом; то — был дом большой и погиб, превратился в дом малый. И живущие в них люди — с ними одно: и место — все то же; и людей так же много, но тех, кого знаешь еще с давней поры, средь двух-трех десятков едва наберется один или двое. По утрам умирают; по вечерам нарождаются... — порядок такой только и схож что с пеной воды.

Не ведаем мы: люди, что нарождаются, что умирают... откуда приходят они и куда они уходят? И не ведаем мы: временный этот приют[177] — ради кого он сердце заботит, чем радует глаз? И сам хозяин, и его жилище, оба уходят они, соперничая друг перед другом в непрочности своего бытия... и зрелище это — совсем что роса на вьюнках: то — роса опадет, а цветок остается; однако хоть и останется он, но на утреннем солнце засохнет; то — цветок увядает, а роса еще не исчезла; однако хоть не исчезла она, вечера ей не дождаться.

II

С той поры, как я стал понимать смысл вещей, прошло уже более чем сорок весен и осеней, и за это время постепенно накопилось много необычного, чему я был свидетелем.

[1. Пожар]
Было это давно: как будто в 3-м году Ангэн, в 28-й день четвертой луны (1177 г.). В неспокойную ночь, когда неистово дул ветер, около восьми часов вечера в юго-восточной части города начался пожар и распространился до северо-западной стороны. В конце концов он перешел на ворота Судзаку-мон, дворец Дайкоку-дэн, на здание Школы высших наук и Управления гражданскими делами, и они в одну ночь превратились все в пепел. Начался пожар, кажется, в переулке Томи-но-кодзи на улице Хигути и возник с бараков, куда помещали больных.

При дующем во все стороны ветре огонь, переходя то туда, то сюда, развернулся широким краем, будто раскрыли складной веер. Дома вдалеке заволакивались дымом; вблизи всюду по земле стлалось пламя. В небеса вздымался пепел, и во всем этом, багровом от огня, окружении как будто летали оторвавшиеся языки пламени, не устоявшие перед ветром: они перелетали через один-два квартала. Люди же — среди всего этого... могли ли они еще сохранить свой здравый рассудок? Одни, задохнувшись в дыму, падали наземь; другие, объятые огнем, умирали на месте; третьи... пусть сами кой-как и спасались, но имущество вынести не поспевали, так что все драгоценности, все сокровища так и превращались в пепел. А сколько все это стоило?

В тот раз домов высших сановников сгорело шестьдесят, а сколько других — и число неизвестно! Говорят, всего во всей столице число сгоревших построек достигало одной ее трети. Мужчин и женщин погибло несколько тысяч, а коней и волов — им и конца не знали!

Средь всех людских забот, вообще таких бессмысленных, поистине самая бесплодная — это озабочивать свое сердце, тратить сокровища, с тем чтобы построить себе жилище в этой ненадежной столице...

[2. Ураган]
Случилось затем, что в 4-м году Дзисё, в 24-й день четвертой луны (1180 г.), со стороны «Средних Ворот» и Кёгоку поднялся сильный вихрь и свирепо задул, охватив все вплоть до шестого проспекта. Когда он захватывал своим дуновением сразу три-четыре квартала, из всех домов, заключенных в этом пространстве, и больших, и маленьких, не оставалось ни одного неразрушенного: одни так целиком и обрушивались наземь; от других оставались только стропила; а то — ветер, сорвав с ворот навесы, относил их за четыре-пять кварталов; сметая же заборы, превращал все окружающее в одно сплошное целое. Тем более имущество из домов: все без остатка летело оно в небеса. Такие же предметы, как планки из кровель или дощечки, были совсем как листья зимой, что метутся по ветру. Пыль носилась, как дым, так что и глаз ничего не мог разобрать. При звуках же страшного грохота нельзя было расслышать и человеческих голосов, говоривших что-либо.

Сам «Адский вихрь»[178] и тот, казалось, должен быть не сильнее этого!

Повреждались и гибли не одни дома; без счета было и таких, кто во время их исправления повреждали себя и становились калеками.

Ветер перешел на юго-западную часть города и там причинил горе многим людям.

Вихри дуют постоянно, но такие... бывают ли вообще? Тот вихрь был необыкновенен, так что у людей появилось подозрение: не предвестье ли это чего-нибудь, что должно случиться?

[3. Перенесение столицы]
Затем, в том же году, в шестую луну (1180 г.), внезапно приключилось перенесение столицы. Случилось это совершенно неожиданно для всех.

Сколько известно о начале этой столицы, ее определили тут в правление императора Сага[179], и с той поры прошло уже несколько сот лет.

Вещь не такая, чтобы так просто, без особых причин можно было бы менять, отчего картина всеобщего недовольства и горя превосходила даже то, что было бы естественным.

Однако говорить что-либо было напрасно, и все, начиная с самого государя, — сановники, министры, — все переселились в провинцию Сэтцу, в город Нанива[180]. Из тех, что находились на службе, кто стал бы оставаться один в старой столице? Из тех, кто в заботах о должности и чинах, все полагал в государевых милостях, всякий спешил переселиться как можно скорее. Те же, кто потерпел в жизни неудачу, кто был в этом мире лишним, без всяких надежд впереди, те — скорбя — оставались на месте.

Жилища, что спорили карнизами друг с другом, с каждым днем приходили в упадок. Дома сламывались и сплавлялись по реке Ёдогава. Местность на глазах превращалась в поле.

Сердца людей все изменились[181]: значение стали придавать только одним коням и седлам; таких же, кто употреблял бы волов и экипажи, — таких уже более не стало. Стремились только к владениям на Юге и Западе. О поместьях же на Севере и Востоке и думать не хотели.

В ту пору как-то по делу, случайно, мне довелось побывать в этой новой столице в провинции Сэтцу. Посмотрел я, как там все обстоит. Тесное пространство — негде и улицу разбить; Север, прилегая к горам, высок, а Юг, близкий к морю, низмен; все время — неумолчный шум от волн, морской ветер как-то особенно силен. Дворец помещался между гор, так что даже начинало казаться: «Уж не таким ли был и тот, бревенчатый дворец?»[182] Впрочем, он все же имел иной вид, и было даже кое-что в нем и красивое.

Все эти дома, что каждый день ломались и сплавлялись по реке в таком количестве, что ей самой течь было негде, все эти дома, — где же они? Где они построены? Мест пустынных много, а построенных домов — так мало!

Прежнее селенье[183] — уже в запустенье, новый же город еще не готов. Все жители же были что плавающие по небу облака. Обитавшие здесь издавна, потеряв теперь землю, горевали; те же, кто селился вновь, испытывая нужду в материалах для построек, страдали.

Посмотришь по дорогам: те, кому надлежало бы ездить в колесницах, — верхом на лошади; кому следовало бы носить форменное одеянье, — ходят в простом платье. Весь облик столицы сразу изменился, и только одна эта деревенщина — служилые люди[184] оставались все теми же!

Стали говорить: «Уж не предвестье ли это смут на миру?» — и так оно и было: мир с каждым днем приходил все в большее волнение, и сердца людские не ведали покоя. В конце концов жалобы народа не оказались тщетными: в тот же год зимою государь соизволил вновь вернуться в прежнюю столицу. Однако — пусть и будет так, но эти всюду разбитые дома... как с ними быть? По-прежнему их больше уж не отстроить!

Приходилось мне слышать, что в мудрое правление времен минувших царством управляли милосердием, дворцы крыли лишь тростником, карнизов даже не устраивали вовсе; а видеть приходилось, что дыму мало, — легкую подать и ту снимали...

Это потому, что любили народ, людям помогали! Каков же свет нынешний — легко узнать, сравнив его с минувшим!

[4. Голод]
Затем, как будто в годы Ёва (1181 г.): давно это было и точно не помню... Два года был голод и происходили ужасные явления. Весной и летом — засуха; осенью и зимой — ураганы и наводнения. Такие бедствия шли одно за другим, и злаки совсем не созревали. Весной только понапрасну пахали, летом — сеяли... не было больше радостного оживления ни осенью во время жатвы риса, ни зимой в пору сбора плодов.

От этого и население в разных провинциях... то, бросая земли, уходило за свои пределы; то, забыв о своих домах, селилось в горах. Начались различные моленья, совершались и особые богослуженья, и все-таки действий всего этого заметно не было.

Жизнь столичного города во всем зависит от деревни: если не будет подвоза оттуда, нельзя даже видимость ее поддержать.

Отчаявшись к концу, вещи стали прямо что бросать, без всякого разбора, но и все-таки людей, кто хоть поглядел бы на них, не находилось. А если изредка и оказывались такие, кто хотел бы променять на них продукты, то золото при этом ни во что не ставили, хлебом же дорожились. По дорогам было множество нищих, и голоса их — голоса, горя и страданий — заполняли весь слух людской.

Первый такой год наконец закончился. Люди думали: «Посмотрим, что следующий год! Не поправит ли он наши дела?» — во в следующем году вдобавок ко всему еще присоединились болезни, и стало еще хуже. Признаков улучшения никаких.

Люди — все умирали с голоду, и это зрелище — как все кругом с каждым днем идет все хуже и хуже — совпадало со сравнением «рыбы в мелкой воде»[185].

В конце концов даже такие люди, что носили шляпу и добротную обувь, — даже и они теперь только бродили от дома к дому, прося милостыню!

Посмотришь: «Ну, что? Все еще бродяг эти пришедшие в отчаяние люди?» — а они уже упали и умерли. Тем, что умирали голодной смертью под забором, с краю дорог, — им и счета не знали. Так как их никто не подбирал и не выбрасывал, зловоние заполняло собой все кругом, а вид этих разлагающихся тел представлял собой такое зрелище, в котором взор человеческий многое и вынести не был в силах. Что же касается долины самой реки, то там уже не стало и дороги, чтобы разойтись коням и экипажам.

Пропадали силы и у дровосеков в горах, и дошло до того, что даже в топливе появился недостаток. В связи с этим те, кто не имели нигде никакой поддержки, сами начинали ломать свои дома и, выходя на рынок, продавать их на дрова. Но и тут стоимости того, что каждый выносил, не хватало даже для того, чтобы поддержать его существование хотя бы на один день. Было ужасно, что среди этих дров попадались куски дерева, где еще виднелись кой-где или киноварь, или листочки из золота и серебра. Начинаешь разузнавать — и что же оказывается? Люди, которым уже ничего не оставалось делать, направлялись в древние храмы, похищали там изображения будд, разбивали священную утварь и все это кололи на дрова. Вот какие ужасные вещи мог тогда видеть рожденный в этой юдоли порока и зла!

И еще... бывали и совсем уже неслыханные дела: когда двое, мужчина и женщина,— любили друг друга, тот, чья любовь была сильнее, умирал раньше другого. Это потому, что самого себя каждый ставил на второе место, и все, что удавалось порою получить, как милостыню, прежде всего уступал другому — мужчине иль женщине, словом, тому, кого любил. По этой же причине из родителей и детей, как и следовало ожидать, с жизнью расставались первыми родители. Бывало и так: нежный младенец, не зная, что мать его уже бездыханна, лежал рядом с ней, ища губами ее груди.

Преподобный Рюгё из храма Ниннадзи, скорбя о том, что люди так умирают без счета, совершал вместе с многочисленными священнослужителями повсюду, где только виднелись мертвые, написанье на челе у них буквы «а»[186] и этим приобщал их к жизни вечной.

Желая знать, какое количество людей так умерло в четвертую и пятую луну, произвели подсчет, и оказалось, что во всей столице, на пространстве на Юг от первого проспекта, к Северу от девятого, на Запад от Кёгоку и к Востоку от Судзаку, умерших было более сорока двух тысяч трехсот человек.

А сколько народу умерло до этого срока и после него!

Если же присчитать сюда и долину рек Камогава, Сиракава, западную часть столицы и разные окрестности вокруг, — то им и пределане будет!

А что, если еще посчитать во всех провинциях и семи главных областях!

Слыхал я, что не так уже давно, в те годы, когда на престоле был Сутоку-ин, кажется в годы Тёдзё (1132— 1134), было нечто подобное. Я не знаю, как тогда все это происходило, но то, что было теперь пред глазами, было так необычайно и так печально.

[5. Землетрясение]
Затем, во 2-м году Гэнряку (1185), случилось сильное землетрясение. Вид его был необыкновенный: горы распадались и погребали под собой реки; море наклонилось в одну сторону и затопило собой сушу; земля разверзалась, и вода, бурля, поднималась оттуда; скалы рассекались и скатывались вниз в долину; суда, плывущие вдоль побережья, носились по волнам; мулы, идущие по дорогам, не знали, куда поставить ногу. Еще хуже было в столице: повсюду и везде — ни один храм, ни один дом, пагода иль мавзолей не остался целым. Когда они разваливались или рушились наземь, пыль подымалась, словно густой дым. Гул от сотрясения почвы, от разрушения домов был совсем что гром. Оставаться в доме значило быть сейчас же раздавленным; выбежать наружу — тут земля разверзалась. Нет крыльев — значит, и к небесам взлететь невозможно; сам — не дракон, значит, и на облака взобраться трудно. Мне думается, что из всех ужасов на свете самое ужасное — именно землетрясение!

Но самым печальным, самым грустным из всего этого представлялось то, как один мальчик лет шести-семи, единственный ребенок одного воина, под кровлей каменной ограды забавлялся невинной детской игрой — строил домик; как он, вдруг погребенный под развалинами стены, оказался сразу раздавленным настолько сильно, что и узнать его было нельзя; и как горевали, не щадя воплей, его отец и мать, обнимая его, у которого глаза почти на дюйм вылезли из орбит...

Когда подумаешь, что в горе по ребенку даже те, кто от природы исполнен мужества, все же забывает и стыд, и все, мне жалко их становится, и в то же время представляется, что так и быть должно.

Сильное колебание почвы через некоторое время приостановилось, но отдельные удары еще долго не прекращались. Дня не проходило, чтобы не было двадцати—тридцати таких толчков, что нагоняли на всех новый страх.

Прошло десять—двадцать дней, и толчки постепенно отдалились. Потом их стали насчитывать четыре или пять в день, а то и два-три; потом уже через день иль один раз за дня два-три: остатки колебаний продолжались таким образом месяца с три.

Средь четырех стихий вода, огонь и ветер причиняют бедствия постоянно, земля же как будто особенных бед не делает. Правда, в древности, в годы Сайко (854— 856), было большое землетрясение: в храме Тодайдзи даже упала голова со статуи Будды; много и других подобных несчастий происходило; но все это никак не может сравниться с тем, что произошло на этот раз. Все люди стали говорить, как безотрадны дела земные. Поэтому начинало казаться, что вот-вот хоть немножко ослабнет порок в людских сердцах... Но дни и месяцы одни шли за другими, перевалил год, и скоро не стало и совсем уже таких, кто хотя бы словом заикнулся об этом всем.

III

Вот какова горечь жизни в этом мире, вся непрочность и ненадежность в нас самих, и наших жилищах. А сколько страданий выпадает на долю нашего сердца в зависимости от отдельных обстоятельств, в соответствии с положением каждого, — этого и не перечесть!

Вот люди, которые сами по себе не пользуются влиянием и живут под крылом у могущественных домов: случится у них большая радость — они не смеют громко смеяться; когда же у них грустно на сердце — они не могут рыдать вслух; что бы они ни делали — они неспокойны. Как бы они ни поступали — они страшатся, дрожат. Совсем что воробьи вблизи гнезда коршуна!

Вот люди, которые сами — бедняки, и живут они по соседству с домом богатых: каждое утро уходят они, каждый вечер приходят крадучись, так как стыдятся своего неприглядного вида. Посмотришь, как их жены и дети, все домочадцы завидуют этим богатым; послушаешь, как те из богатого дома их не ставят ни во что, — и вся душа поднимается и ни на мгновенье не приходит в покой!

Вот люди, что живут в городской тесноте: приключится вблизи их пожар — не избежать беды и им; а вот люди, что живут на окраинах: в сношениях с городом у них так много неудобств; к тому же постоянно случаются нападения воров и разбойников.

У кого могущество — тот и жаден; кто одинок — того презирают; у кого богатство — тот всего боится; кто беден — у того столько горя; на поддержке других, сам — раб этих других; привяжешься к кому-нибудь — сердце будет полонено любовью; будешь поступать как все — самому радости не будет; не будешь поступать как все — будешь похож на безумца. Где же поселиться, каким делом заняться, чтобы хоть на миг найти место своему телу, чтобы хоть на мгновенье обрести покой для своей души?

Раздел II

I

Вот и я сам... Бабка моя с отцовской стороны передала мне по наследству дом, и долго я жил в нем, но потом судьба моя переменилась, меня постигла неудача, потерял я очень много всего и поэтому был больше уже не в силах оставаться там же; и вот, имея уже за тридцать лет, я от всего сердца сплел себе простую хижину.

По сравнению с моим прежним жилищем эта хижина равнялась всего одной десятой его части: я выстроил помещение только для одного себя, за постройку же дома по-настоящему и не принимался. Ограду кое-как устроил из глины, ворота же поставить не хватило средств.

Взяв взамен столбов бамбуковые жерди, я устроил сарай для колесницы.

Всякий раз, как только шел снег или дул сильный ветер, бывало далеко не безопасно. Самое место было неподалеку от реки, отчего всегда существовала угроза наводнения, да и страх от разбойников был немал.

И вот, переживая этот чуждый сердцу мир, заставлял страдать я свою душу тридцать с лишком лет. За это время испытал я много превратностей судьбы и само собою постиг, как ничтожна вся наша жизнь. Поэтому ушел я из дому совсем и отвратился от суетного мира.

С самого начала я не имел ни жены, ни детей, так что не было таких близких мне людей, которых тяжело было бы покинуть. Не было у меня также ни чинов, ни наград; на чем же я мог в таком случае остановить свою привязанность? И так уже без толку сколько весен и осеней провел я в облаках горы Охараяма!

И вот теперь шестидесятилетняя роса, готовая вот-вот уже исчезнуть, вновь устроила себе приют на кончике листка. Совсем как строит себе приют на ночь одну охотник; как свивает себе кокон старый шелковичный червь.

По сравнению с жилищем в средний период моей жизни это новое не будет равно даже одной сотой его части.

Меж тем годы все клонятся к закату, мое жилище с каждым годом становится тесней. На этот раз мой домик совсем уж необычен: площадью едва в квадратную будет сажень, вышиной же футов в семь, не больше. Так как места я не выбирал особо, то и не строил, избрав себе ту точку, что была, по приметам, хороша. Из земли воздвиг я стены, покрыл простою кровлей, на местах пазов прикрепил металлические скрепы. Случись не по душе что, чтоб можно было с легкостью в другое место все перенести. И даже если бы все заново строить мне пришлось, хлопот не так уж много было бы: всей поклажи — едва два воза будет; вознице — плата за труды, и более расходов никаких.

II

Теперь, сокрыв стопы свои в глуши гор Хинояма, на южной стороне жилища я построил легкий навес от солнца и настлал там настилку из бамбука, на западе которой устроил полку для воды священной. В хижине самой у западной стены установил изображение Амида, и когда я наблюдал на нем лучи клонящегося солнца, мне представлялось, что этот свет — с его чела. На половинках той занавески, что была пред ним, я прикрепил изображение Фугэн и рядом с ним Фудо. Над северной перегородкой устроил маленькую полку и поставил там три иль четыре шкатулочки, плетенные из черной кожи; вложил туда собрание стихов, музыкальных пьес, сборник «Одзёёсю», а подле поставил по инструменту — кото и бива. Были это оригото и цугибива[187]. У восточной стороны настлал подстилку из стеблей папоротника, расстелил рогожу из соломы, и — вот оно, мое ночное ложе. В восточной же стене проделал я окно, тут же рядом поставил столик для письма. У изголовья стояла жаровня для углей. Ее я приспособил для топки хворостом. Заняв местечко к северу от хижины, его обнес редким низеньким плетнем, и — вот он, садик мой. Здесь я садил различные лекарственные травы. Вот каков был внешний вид моей непрочной хижины.

Если описать картину всей той местности, то к югу был уставлен водосток, и, сложив из камней водоем, я собирал себе там воду. Деревья росли у самого навеса кровли, отчего собирание хвороста для топлива было делом нетяжелым.

Звалось это место — гора Тояма.

Вечнозеленый плющ скрывал собой все следы. Долины густо поросли деревьями. Однако запад — тот был открыт. И это не могло не навевать особых мыслей...

Весной — глядишь на волны глициний... Словно лиловые облака, они заполняют собой весь запад.

Летом — слушаешь кукушку... Всякий раз, как перекликаешься с нею, как будто заключаешь уговор о встрече там, на горных тропах в стране потусторонней.

Осенью — весь слух заполняют голоса цикад... И кажется: не плачут ли они об этом непрочном и пустом, как скорлупа цикады, мире?

Зимой — любуешься на снег... Его скопленье, его таянье — все это так похоже на наши прегрешенья!

Когда молитва на ум нейдет иль из чтенья книг священных ничего не получается, я отдыхаю, пребывая в полном бездействии. Нет того, кто мог бы в этом мне помешать; нет и спутника такого, которого должно было бы стыдиться.

Обет молчания я на себя особо не накладывал, но, живя один, я невольно соблюдаю и «чистоту уст». Блюсти все заповеди во что бы то ни стало я вовсе не пытался, но раз обстановки, способствующей их нарушению, нет, в чем же я их нарушу?

По утрам, отдавшись всем тем «светлым волнам, что идут вслед за ладьей», я вдаль гляжу на лодки, плывущие взад и вперед у Оканоя, и настроенье заимствую у Ман-сями[188].

Вечером, когда ветер заставляет листву в плющах звучать, устремляюсь думой к реке Дзинъё, — и подражаю мелодиям Гэн Тотоку.

Когда же волненье души еще сильнее, нередко в отзвук соснам вторю музыкой «Осенний ветер»; звучанью же воды в ответ играю «Ручеек текущий». Мое искусство — неумело. Но я не собираюсь услаждать слух других людей. Для себя играю я. Для себя пою. Питаю лишь свое собственное сердце.

И еще: у подножия горы стоит хижина из хвороста. То жилище стража этих гор. Живет там отрок. По временам приходит он сюда, меня проведать. А то, когда мне скучно, я сам беру его своим товарищем, и мы вдвоем гуляем.

Ему — десять лет, мне — шестьдесят. Наши возрасты — различны, но в том, в чем сердце обретает утешение себе, мы с ним равны.

А то — нарву себе цветочков осоки, собираю ягоды брусники иль набирать начну картофель горный, рвать петрушку; то, спустившись вниз к полям, что у подножия горы, подбираю там упавшие колосья и вяжу из них снопы.

Если ясен день, взобравшись на вершину, гляжу вдаль — на небо своей родины, обозреваю издали горы Кобатаяма, селение Фусими, Тоба, Хацукаси. У красот природы собственников нет, отчего и нет никаких препятствий усладе сердца моего.

Когда ходить пешком нетрудно мне и мои стремления далеко заходят, иду я по хребту, перехожу через гору Сумияма, миную Касадори; а то — иду на богомолье в храм Ивама, направляюсь поклониться в храм Исияма. Иль, пересекая долину Авадзу, иду проведать то, что осталось от Сэмимару[189]; переправившись же через реку Тагамигава, навещаю могилу славного Сарумару[190].

Обратною дорогой, смотря по времени года, — иль любуюсь вишней, иль ищу взором красный клен, иль срываю папоротник, иль подбираю плоды с дерев... И это все — то возлагаю на алтарь Будды, то оставляю в домике, как память.

Когда ночь тиха, при луне в окне вспоминаю с любовью своих прежних друзей; при криках же обезьян увлажняю слезами свой рукав. Светлячки в кустах издали путаются с огоньками рыбаков у острова Макиносима. Предрассветный дождь похож на бурю, сдувающую лист с дерев.

Когда слышу крики горных фазанов, в мысль мне приходит: «То не отец ли мой? Не моя ли это мать?» Когда же олени с гор, уже привыкнув, подходят ко мне совсем близко, я чувствую, насколько я далек уже от мира.

А то, разведя сильнее тлеющий огонек, делаю его товарищем своего старческого бдения. Вокруг не такие уж страшные горы, но случается внимать с волнением и крикам сов, так что разным картинам в этих горах во всякое время года нет и конца. Тем более же для того, у кого мысли глубоки, у кого знания велики... для того этим только все не ограничивается!

III

Да! Когда я в самом начале селился здесь, я думал «Ну, на время»... И так прошло уже целых пять лет Моя легкая хижина стала уже немножко ветхой, на кровле образовался глубокий слой гнилой листвы, на ограде вырос мох. Когда приходится — случайно как-нибудь — прослышать о столице, я узнаю, как много благородных людей поумирало с той поры, как я сокрылся в этих горах. Про тех же, кто и в счет идти не может, трудно и узнать что-либо. А сколько таких домов, что погибли при частых пожарах! Выходит, что только мой временный приют... лишь в нем привольно и не знаешь беспокойства!

Пускай тесны его размеры, есть в нем ложе, чтоб ночь проспать; циновка есть, чтобы днем сидеть. Чтоб приютить лишь одного, его вполне хватает. Рак-отшельник любит раковинку небольшую; это потому, что он хорошо знает, кто он таков. Морской сокол живет на голых скалах; это потому, что он сторонится от людей. Вот так и я: мои желанья — только покой; мое наслажденье — отсутствие печали.

Вообще говоря, люди, когда строят жилища, обычно делают это вовсе не для себя: один строит для жены, детей и прочих домочадцев; другой строит для своих родных, друзей; третий строит господину, учителю, и строят даже для сокровищ, для лошадей, волов... Я же устроил теперь все это для себя; для других не строил. И это потому, что так уже устроен свет — в моем этом положении нет людей, которые за мною шли бы; нет и слуг, к которым приходилось бы обращаться. Пусть и устроил бы я все просторнее — кому приют давать мне, кого мне здесь селить?

Вот люди, что зовутся нашими друзьями: они чтут богатство, на первом месте ставят приятность в обращенье; они не любят тех, в ком есть подлинное чувство, прямота. — Нет ничего лучше, как своими друзьями делать музыку, луну, цветы!

Вот люди, что зовутся нашими слугами: они смотрят только, велика ль награда иль наказание для них; превыше всего прочего ставят обилие милостей со стороны господ. Любишь их, ласкаешь, и все же — покоя от забот ты не дождешься этим. — Нет ничего лучше, как своим слугою делать самого себя! Когда случится дело, что нужно совершить, обращаешься к самому себе. Пусть будет это и не так легко, все же это легче, чем служить другим, смотреть за тем, как и что другие! Когда есть куда идти, идешь сам лично. Хоть не легко бывает, все же лучше, чем заботить сердце мыслью о коне, седле иль волах и колеснице!

Теперь себя я разделил на части, и две службы они мне служат: руки — слуги, ноги — колесница, и угождают они моей душе.

Душа же знает страданье тела и, когда оно страдает, ему покой дает; когда же оно здорово, ему велит служить. Хоть и велит, но меру не превысит! Хоть дело на лад и не идет, душу не волнуешь!

А это хождение — всегда пешком, всегда в движенье...— Как это все питает жизнь! Зачем же зря в безделье пребывать? Утруждать других, заставлять страдать их — ведь это грех. Зачем же обращаться к чужим силам?

Точно так же и с одеждой и с пищей: платье — из глициний, плащ — из пеньки: добуду их — и покрываю свое тело, цветы же осоки с равнин, плоды деревьев с гор — их хватает, чтоб поддержать жизнь. И — этого довольно.

С людьми я не встречаюсь, почему мне и не приходится стыдиться и досадовать на свой внешний вид. Пища — скудна, но, хоть и груба она, — мне она сладка на вкус. Вообще все это говорю я вовсе не для тех, кто счастлив и богат, а говорю лишь о себе одном: сличаю, что было со мной прежде и что есть теперь.

С тех пор как я бежал от мира, как отринул все, что с телом связано, нет у меня ни зависти, ни беспокойства.

Жизнь свою вручив Провидению, я не гонюсь за ней и от нее не отвращаюсь.

Существо мое — что облачко, плывущее по небу: нет у него опоры, нет и недовольства. Вся радость существования достигает у меня предела у изголовья беззаботной дремы, а все желания жизни пребывают лишь в красотах сменяющихся времен года.

Все три мира — всего лишь одна душа![191] Душа — в тревоге, и кони, волы, все драгоценности уже ни к чему; палаты и хоромы уже больше нежеланны! Теперь же у меня уединенное существование, маленький шалаш; и я люблю их.

Когда случится мне заходить в столицу, мне стыдно, что я нищий монах; но когда по возвращении я сижу здесь у себя, я сожалею о тех, кто так привержен к мирскому греху. Если кто-нибудь усомнится в том, что здесь сказал я, пусть он посмотрит на участь рыб и птиц. Рыбе в воде не надоест. Не будешь рыбой, ее сердце — не понять! Птица стремится к лесу. Не будешь птицей, ее сердце — не понять! Совсем то же и с настроениями отшельника. Не прожив так, кто их поймет?

Раздел III

I

Но вот лунный диск земной жизни клонится к закату и близок уже к гребню «предконечных гор». И когда я предстану вдруг пред скорбью «трех путей»[192], о чем придется мне жалеть?

II

Будда учил людей: «Соприкоснешься с вещью, не прикрепляйся близко к ней!» Значит, и то, что я теперь люблю вот эту хижину из трав, уже есть грех. Значит, то, что я привержен так к уединенью, — уже преграда на пути... А что же, когда я говорю о бесполезных радостях и провожу так зря и попусту все время?

III

В предрассветную тишь сижу я в думах об этом законе и, обращаясь к своей душе, задаю ей вопрос: «Убежал ты от мира, с горами, лесами смешался... все для того, чтоб душу спасти, чтоб „Путь" выполнять. Но вид твой подобен монаху, душа же — в скверне погрязла. Жилище твое по образцу Дзёмё-кодзи[193], а то, что ты совершаешь, не достигнет даже до степени дел Сюрихандоку[194]. Иль в этом сам виноват? Все это — отплата презрением и бедностью за прежнюю жизнь? Иль это смущает тебя, в заблужденьях погрязшее сердце?»

И на это в душе нет ответа. Только одно: к языку обратившись, раза два или три неугодную Будде молитву ему произношу.

Конец третьей луны второго года Кэнряку (1212 г.).

Писал брат Рэн-ин[195] в хижине на горе Тояма.


Перевод и комментарии, отмеченные знаком *, Н. И. Конрада. Все остальные комментарии принадлежат В. С. Сановичу

«ЗАПИСКИ ОТ СКУКИ» И ИХ АВТОР[196]

Ёсида Канзёси, кому принадлежат «Записки от скуки» («Цурэдзурэгуса»), вовсе не монах. Тогда словом «хоси», буквально — «монах», обозначали и странствующих сказителей, и вообще странников — людей, не имевших ни своею дома, ни определенного положения. Канзёси вышел из семьи синтоистских жрецов, но по прихоти судьбы не смог унаследовать профессию своих предков. Он повел скитальческую жизнь, находя себе временное пристанище на службе то у одного влиятельного лица, то у другого. Так он обошел чуть ли не всю страну. Его «Записки»то, что он видел, о чем передумал. В нихцеликом он, новый человек, зарождавшийся в ту беспокойную эпоху...

Кэнко-хоси (будем называть его этим именем) жил в 1283—1350 гг., то есть в самые бурные годы этой эпохи. «Записки» его относятся главным образом к событиям 1330-1331 гг. — к моменту кульминации происходившей тогда борьбы. Ему было в ту пору сорок восемь лет, он был вполне зрелым, сложившимся человеком, с большом жизненным опытом. Что было в этом опыте? Было, во-первых, очень солидное образование. Он хорошо знал старую хэйанскую литературупоэзию и прозу, хорошо понимал ее эстетическую сущность, и не только понимал, но и высоко ценил ее. Он был знаток «юсёку кодзицу», реалий древности,должностей, званый, титулов, ведомств; официального быта — церемоний, празднеств, раз-влечений, религиозных торжеств, обрядов; знал предания, связонные со многими из этих реалий и призванные объяснят их происхождение и смысл. Он знал буддизм — и обрядный, и философский, особенно то, что в нем обозначалось словом мудзёкан — «чувство непостоянства бытия». Но буддийское в его умонастроениях сочеталось с даосским, особенно с тем, что в даосизме скрывается за словами «ко» — пустота, «му» — небытие,понятиями, служившими основами для очень различных направлений философской мысли, в том числе и того, которое ведет к своеобразному нигилизму и анархизму. Имел, конечно, представление и о доктринах конфуцианства. Такой сплав весьма различных идей и настроений уже сам по себе представляет новое явление в умственной культуре японского общества: ничего подобного с такой полнотой и своеобразной законченностью до этого еще не наблюдалось.

Однако главное — не глубокой и разносторонней эрудиции автора, а в новом духе, которым проникнуты его «Записки». Он преклоняется перед эстетикой хэйанской культуры, восхищается гедонизмом хэйанцев, наслаждается их поэзией и прозой, но он понимает и другое: силу духа, непреклонную волю, суровый быт камакурских воинов. Хорошо понимает религиозный пыл и аскетизм буддийских проповедников. Но мысли его не ограничиваются лишь миром людей, их дел, их жизни; предметом его размышлений является и природа — ее красоты, ее меняющиеся лики, ее жизнь. При этом все у него окрашивается одной постоянной мыслью: «ё на садамэнаки кососимидзикэрэ»«мир... в нем нет ничего определенного, но именно это и замечательно». Поэтому его мудзёкан — «чувство непостоянства бытия» — не горестное раздумье буддиста, а источник своеобразного любования антиномичностью жизни; он умеет находить свою собственную ценность во всем. Тем самым у него создается ощущение равновесия столь различных элементов жизни природы и человека, то есть по-своему гармоническое, чуть ли не гедонистическое мирочувствие. Он даже указывает на то, посредством чего оно достигается: это — гэдапу — «освобождение духа». «Освобождение»но каким путем? Отнюдь не аскезой, не подавлением в себе жизненных устремлений, а путем сатори — «истинного познания». И в этом-то и есть наиболее существенное, что проскользнуло в столь пестрых, столь разнородных, столь прихотливых по содержанию и форме, но всегда тонких и глубоких по мысли, изящных и точных по языку эссе, из которых состоит его причудливое произведение.

Н. И. Конрад

Кэнко-Хоси ЗАПИСКИ ОТ СКУКИ[197]

Когда весь день праздно сидишь против тушечницы и для чего-то записываешь всякую всячину, что приходит на ум, бывает, такое напишешь — с ума можно сойти.

* * *
Отправляясь в небольшое путешествие, все равно куда, ты как будто просыпаешься. Когда идешь, глядя окрест, обнаруживаешь множество необычного и в заурядной деревушке, и в горном селении. Улучив момент, отправляешь в столицу послание: «Не забудь при случае того, сего». Это занятно.

В такой обстановке занимает решительно все. Даже привычная утварь кажется прелестной, а люди талантливые или красивые представляются очаровательнее обычного.

Интересно также укрыться тайком в храме или святилище.

* * *
Однажды утром, когда шел изумительный снег, мне нужно было сообщить кое-что одному человеку, и я отправил ему письмо, в котором, однако, ничего не написал о снегопаде.

«Можно ль понять, — ответил он мне, — чего хочет человек, который до такой степени лишен вкуса, что ни словом не обмолвился о снегопаде. Сердце ваше еще и еще раз достойно сожаления». Это было очень забавно.

Ныне того человека уже нет, поэтому я часто вспоминаю даже такой незначительный случай.

* * *
20-го дня девятой луны по любезному приглашению одного человека я до рассвета гулял с ним, любуясь луной. Во время прогулки мой спутник вспомнил, что здесь живет одна женщина, и вошел к ней в дом в сопровождении слуги.

В запущенном садике лежала обильная роса. Нежно, неподдельным ароматом благоухали травы, и образ той, что сокрылась здесь от людей, казался мне бесконечно милым.

Некоторое время спустя мой спутник вышел, однако я, занятый своими мыслями, все еще продолжал наблюдать за хижиной из своего укрытия. Дверь опять чуть приотворилась — хозяйка, по-видимому, любовалась луной.

Закрой она дверь и скройся сразу же, мне стало бы досадно. Но откуда ей было знать, что тут человек, видевший все от начала до конца? Ведь подобные опасения могут возникнуть лишь из постоянной настороженности.

Потом я узнал, что вскоре та женщина скончалась.

* * *
Один человек сказал мне: «Когда ты долгое время не навещаешь любимую женщину, то уже думаешь о том, как она на тебя негодует. Выказав ей свою небрежность, мучаешься тем, что нет тебе никакого оправдания.

И тут ни с чем не сравнимую радость приносит тебе ее письмо, где говорится: «Нет ли у тебя слуги? Мне не хватает одного». Хороша женщина, у которой такой характер!»

Действительно, это так.

* * *
Жил в Цукуси некий судейский чиновник. Главным лекарством от всех недугов он считал редьку и поэтому каждое утро съедал по две печеные редьки и тем обеспечил себе долголетие.

Однажды, выбрав момент, когда в доме чиновника не было ни души, на усадьбу напали супостаты и окружили ее со всех сторон. Но тут из дома вышли два воина и, беззаветно сражаясь, прогнали всех прочь.

Хозяин, очень этому удивившись, спросил:

— О люди! Обычно вас не было здесь видно, но вы. изволили так сражаться за меня! Кто вы такие?

— Мы редьки, в которые вы верили многие годы и вкушали каждое утро, — ответили они и исчезли.

Творились ведь и такие благодеяния, когда человек глубоко веровал.

* * *
Когда кто-то сказал, что обложки из тонкого шелка неудобны тем, что быстро портятся, Тонъа[198] заметил в ответ:

— Тонкий шелк становится особенно привлекательным после того, как края его растреплются, а свиток, украшенный перламутром, — когда ракушки осыпятся.

С тех пор я стал считать его человеком очень тонкого вкуса.

В ответ на слова о том, что-де неприятно смотреть на многотомное произведение, если оно не подобрано в одинаковых переплетах, Кою-содзу сказал:

— Стремление всенепременно подбирать предметы воедино есть занятие невежд. Гораздо лучше, если они разрозненны.

Эта мысль кажется мне великолепной. Вообще, что ни возьми, собирать части в единое целое нехорошо. Интересно, когда что-либо незакончено и так оставлено, — это вызывает ощущение долговечности жизни. Один человек сказал как-то:

— Даже при строительстве императорского дворца одно место специально оставили незаконченным.

В буддийских и иных сочинениях, написанных древними мудрецами, тоже очень много недостающих глав и разделов.

* * *
Никто не ценит мгновения. Отчего это — от больших познаний или по глупости? Допустим, это происходит по глупости нерадивого; но ведь хотя и ничтожен один сэн, но, если его беречь, он сделает богачом бедняка. Поэтому-то и крепка забота торговца сберечь каждый сэн.

Мы не задумываемся над тем, что такое миг, но если миг за мигом проходит не останавливаясь, вдруг наступает и срок, когда кончается жизнь. Поэтому праведный муж не должен скорбеть о грядущих в далеком будущем днях и лунах. Жалеть следует лишь о том, что текущий миг пролетает впустую.

Если к вам придет человек и известит о том, что завтра вы наверняка расстанетесь с жизнью, чего потребуете вы, что совершите, пока не погаснет сегодняшний день? Но почему же сегодняшний день — тот, в котором все мы живем сейчас, — должен отличаться от последнего дня?

Ежедневно мы теряем — и не можем не терять — много времени на еду, естественные надобности, сон, разговоры и ходьбу. А в те немногие минуты, что остаются свободными, мы теряем время, делая бесполезные вещи, говоря о чем-то бесполезном и размышляя о бесполезных предметах; это — самая большая глупость, ибо так уходят дни, текут месяцы и проходит вся жизнь. Несмотря на то что Се Лин-юнь[199] был переводчиком свитков Хоккэ[200], Хуэй Юань не допустил его в Белый лотос[201], так как тот слишком сильно лелеял в своем сердце мысли о ветре и облаках.

В те минуты, когда человек забывает о мгновениях, как бы эти минуты ни были коротки, он подобен покойнику. Когда же спросят, зачем жалеть мгновения, можно ответить, что, если нет внутри человека тревоги, а извне его не беспокоят мирские дела, решивший порвать с миром — порвет, решивший постигнуть Учение — постигнет.

* * *
Некий мужчина, слывший знаменитейшим древолазом, по просьбе своего односельчанина взобрался на высокое дерево, чтобы срезать у него верхушку. Одно время казалось, что древолаз вот-вот сорвется вниз, но тот, что стоял на земле, не проронил ни слова; когда же верхолаз, спускаясь, оказался на уровне карниза дома, товарищ предостерег его:

— Не оступись! Спускайся осторожнее! Услышав эти слова, я заметил ему:

— Уж с такой-то высоты можно и спрыгнуть. Зачем вы говорите ему это сейчас?

Он отвечал:

— Именно сейчас и нужно. Пока у него кружилась голова и ветки были ненадежными, он и сам остерегался, поэтому я ничего и не говорил. Но сейчас, когда ошибка не так страшна, он бы наверняка допустил ее.

Это говорил человек самого низкого сословия, но в наставлениях своих он разнялся мудрецу.

Вот и в игре — после того как возьмешь мяч из труднейшего положения, непременно пропустишь его там, где удар кажется слабым.

* * *
Возможно ли человеку, которому завтра отправляться в дальние страны, назвать дело, которое надлежит совершить спокойно, без спешки?

Человек, появится ли у него вдруг важное дело, впадет ли он в неизбывную печаль, не в состоянии слышать ни о чем постороннем. Он не спросит ни о горестях, ни о радостях другого.

Все скажут: «Не спрашивает», но никто не вознегодует: «А почему?» Вот и люди, чьи годы становятся все преклоннее, кто скован тяжким недугом, и в еще большей степени те, кто уходит от этого мира, должны быть такими же далекими от треволнений мира.

Нет такого мирского обряда, от которого не хотелось бы уклониться. И если ты находишься во власти мирской суеты, если считаешь ее неизбежной, желания твои умножаются, плоть делается немощной и нет отдыха душе; всю жизнь тебе мешают ничтожные, мелкие привычки, и ты проводишь время впустую.

Вот и день меркнет, но дорога еще далека, а жизнь-то уже спотыкается. Настало время оборвать все узы. Стоит ли хранить верность, думать об учтивости?

Те, кому не понять этого, назовут тебя сумасшедшим, посчитают оцепеневшим и бесчувственным. Но не страдай от поношений и не слушай похвал!

* * *
Если человек, которому перевалило за сорок, иногда развратничает украдкой, ничего с ним не поделаешь. Но болтать обо всем, ради потехи разглагольствовать о делах, что бывают между мужчиной и женщиной, ему не подобает. Это отвратительно.

По большей части так же омерзительно слышать и так же противно видеть, когда старик, затесавшись среди молодых людей, болтает, чтобы позабавить их; когда какой-нибудь пустой человечишка рассказывает о почитаемом всеми господине с таким видом, будто ничто их не разделяет, и когда в бедной семье любят выпить и стремятся блеснуть, угощая гостей.

* * *
Древние нимало не задумывались над тем, какое название присвоить храмам, святилищам и всему на свете. Все называлось легко, в строгом соответствии с событиями. Нынешние названия так трудны, будто люди мучительно над ними думали, чтобы показать свои таланты. Никчемное занятие также стараться подобрать понеобычнее иероглифы для имен.

Говорят ведь, что тяга во всем к редкостному, стремление противоречить есть несомненный признак людей ограниченных.

* * *
Бывает, что человек, который всем кажется бесчувственным, скажет доброе слово. Некий устрашающего вида дикий варвар спросил однажды своего соседа:

— Детишки-то у вас есть?

— Нет, ни одного нету, — ответил тот, и тогда дикарь заметил ему:

— Ну, тогда вряд ли вам дано знать очарование вещей. Я очень опасаюсь, что вашими поступками движет бесчувственное сердце. Всякое очарование можно постичь лишь через детей.

И, по-видимому, это действительно так. Вряд ли у человека, не знающего душевной привязанности, есть в сердце чувство сострадания. Даже тот, кто сам не испытывал чувства сыновнего долга, начинает познавать думы родителей, едва только он обзаводится детьми. Человек, отказавшийся от суетного мира, ничем на свете не обременен, однако и он не должен относиться с презрением к тем, кто по рукам и ногам связан семейной обузой, видя в них одну только лесть и алчность.

Если мы поставим себя на их место, то поймем, что действительно ради любимых родителей, ради жены и детей можно забыть стыд, можно даже украсть. Следовательно, вместо того чтобы хватать воров или судить за дурные поступки, лучше так управлять миром, чтобы люди в нем не терпели голода и холода. Человек, когда он не имеет установленных занятий, бывает лишен и свойственного ему благодушия. Человек, доведенный до крайности, ворует. Если мир будет плохо управляться и люди будут мучиться от голода и холода, преступники не переведутся никогда.

Доставляя людям страдания, толкать их на нарушение закона, а затем вменять им это в вину — вот что печально.

Итак, каким, спрашивается, образом сотворить людям благо? Не может быть никаких сомнений в том, что низшим слоям будет на пользу, если высшие прекратят расточительство и излишние расходы, станут жалеть народ и поощрять земледелие. Если же случится, что люди, обеспеченные одеждой и пищей, все-таки будут совершать дурные поступки, — их-то и надобно считать истинными ворами.

* * *
Некто сказал так:

— Искусства, в которых мастерство не достигнуто и к пятидесяти годам, следует оставить. Тут уже некогда усердно учиться. Правда, над тем, что делает старец, люди смеяться не могут, но навязываться людям тоже неловко и непристойно. Но что благопристойно и заманчиво — это, начисто отказавшись от всяческих занятий, обрести досуг. Тот, кто проводит свою жизнь, обременившись житейской суетой, тот последний глупец. Если что-то вызывает ваше восхищение, нужно бросить это, не входя с головой в постижение предмета, едва только вы узнаете смысл его, пусть даже понаслышке. Но самое лучшее — это бросить занятия с самого начала, когда еще не появилась тяга к предмету.

* * *
Когда человек преклонного возраста в какой-нибудь области обладает выдающимися талантами, то в том лишь случае можно считать, что он не зря прожил долгую жизнь, если о нем говорят: «У кого же мы будем спрашивать, когда этого человека не станет?»

Но пусть даже это и так, все-таки и он, не имеющий изъянов, кажется глупым, потому что истратил всю свою жизнь на одно-единственное дело. Лучше, когда он говорит: «Что-то я уже позабыл это».

По большей части бывает так: если человек знает много, но без меры болтает об этом, люди считают, что, пожалуй, за ним особых талантов и не числится. Да и сам он не может не допустить ошибки. А о том, кто говорит: «Я в этом не вполне разбираюсь», всегда думают, что в действительности-то он выдающийся мастер своего дела.

Тем более очень горько слушать, как человек, что по положению и возрасту своему не допускающий возражения, с видом знатока говорит о неведомых ему самому вещах. Невольно думаешь: «Но ведь это же не так!»

* * *
Много есть в мире непонятного. Непонятны, например, причины, по которым находят интерес в том, чтобы по любому поводу выставлять сакэ и принуждать напиваться им.

Лицо пьющего совершенно невыносимо: он страдальчески морщит брови, пытается исподтишка выплеснуть сакэ, норовит сбежать, но его хватают, удерживают, не в меру напаивают — и тогда даже сдержанный человек вдруг делается сумасшедшим и выглядит дураком, а совершенно здоровый на глазах превращается в тяжелобольного и падает, ничего не соображая.

Так праздничный день становится отвратительным. У человека до рассвета болит голова, он ничего не ест, лежит, стеная; о вчерашнем ничего не помнит, как будто это было в другом перерождении. Он пренебрегает важнейшими делами — служебными и личными, — и это обращается ему во вред.

Навлекать такое на человека — значит не иметь в душе сострадания и нарушать правила вежливости. Разве же не станет тот, кто столкнется с этакой напастью, думать о ней с горечью и негодованием? Скажи нам, что подобный обычай существует в другой стране, мы должны были бы найти его странным и непостижимым, когда б он не был принят у нас.

На такое больно смотреть даже постороннему человеку. Ведь даже люди, кажущиеся разумными, имеющие благородный вид, выпив, без видимой причины заливаются смехом и шумят, бывают многословны, не обращают внимания на то, что шляпа сбита набок, шнурки на платье развязаны, колени высоко задраны и оголены; в неряшливости своей они и сами на себя не похожи. А женщины откидывают со лба упавшие пряди волос, запрокинув бесстыжие лица, оглушительно хохочут, хватают других за руки, держащие бокалы с вином. Презренные типы берут закуску, суют ее другим в рот, жрут сами, — это отвратительно.

Омерзительны и те, кто с удовольствием наблюдает, как пьяные что есть мочи голосят, как каждый из них поет и пляшет, а старые монахи, что приглашены на попойку, оголив свои черные грязные тела, безобразно извиваются в танце.

Иные же заставляют своих соседей выслушивать хвастливые россказни о собственном величии; иные, упившись, плачут; чернь переругивается и ссорится, — это гадко и страшно.

Здесь творится лишь постыдное и достойное сожаления. А под конец, хватив лишнего, люди сваливаются с обрывов, падают с коней и повозок, ушибаются. Когда же ехать не на чем, то бредут по дороге, шатаясь из стороны в сторону, потом упираются в земляной вал или подворотню и изрыгают невыразимое; старые монахи с шарфами через плечо, вцепившись в плечо послушника, бредут, пошатываясь и бормоча нечто невнятное, — смотреть на них невозможно.

Ну, будь это занятое таким, которое бы в этой или будущей жизни приносило какую-то пользу, тогда бы делать нечего. Но в этом мире из-за него совершают множество ошибок, лишаются богатства, навлекают на себя болезни. Хотя сакэ и называют главным из ста лекарств, все недуги проистекают от него. Хотя и говорят, что из-за него ты забываешь свое горе, но именно пьяный, вспоминая даже прошлое горе, плачет. Если говорить о будущей жизни, то из-за сакэ человек лишается разума, оно, как пламя, сжигает корень добра, увеличивает зло и, ломая всяческие заповеди, повергает в преисподнюю. Ведь проповедовал же Будда, что «тот, кто, взяв вино, поит другого человека, в течение пятисот перерождений родится безруким существом».

Но несмотря на то, что мы считаем вино таким противным, бывают случаи, когда и самим нам трудно от него отказаться. В лунную ли ночь, или снежным утром, или же при распустившихся цветах сакуры, безмятежно разговаривая, достать бокалы — занятие, усугубляющее всякое удовольствие. Если в тот день, когда тебя одолевает скука, к тебе нежданно приходит друг, то приятно бывает и пирушку устроить.

Очень хорошо, когда в доме, где вы чувствуете себя не совсем удобно, какое-то прелестное существо протягивает вам из-за бамбуковой шторы фрукты и вина Зимою бывает очаровательно где-нибудь в тесном помещении подогреть на огне сакэ и в компании с задушевными друзьями пить его вволю. А во время путешествия на стоянке где-нибудь в глухих горах неплохо выпить прямо на дерне, говоря: «А что на закуску?» Очень хорошо также выпить для восстановления сил тяжелобольному. Особенно приятно, когда знатный человек обращается к тебе: «Ну еще по одной: этого мало!» А еще приятно, когда человек, с которым хочешь сблизиться, — любитель выпить и близко с тобою сходится.

Что ни говори, а пьяница — человек интересный и безгрешный. Когда в комнате, где он спит утром, утомленный попойкой, появляется хозяин, он теряется и с заспанным лицом, с жидким узлом волос на макушке, не успев ничего надеть на себя, бросается наутек, схватив одежду в охапку и волоча ее за собой. Сзади его фигура с задранным подолом, его тощие волосатые ноги забавны и удивительно вяжутся со всей обстановкой.

* * *
Некий господин, оспаривавший право на чужое поле, проиграл тяжбу и с досады послал на то поле работников, повелев сжать его, а рис забрать. Жнецы, однако, начали убирать другое поле, лежавшее при дороге. Увидев это, кто-то заметил им:

— Но ведь это поле — не то, из-за которого разгорелась тяжба. Почему же вы так поступаете?

И работники ответили:

— Это верно: у нас нет оснований жать здесь, но раз уж мы пришли вершить неправедное дело, так не все ли равно, где мы жнем?

Обоснование изумительнейшее!

* * *
Нельзя требовать всего. Глупцы негодуют и сердятся оттого, что чрезмерно полагаются на что-то. Нельзя полагаться на свое могущество — сильные гибнут прежде других. Нельзя полагаться на то, что обладаешь многими сокровищами, — проходит время, и их легко теряют. Нельзя полагаться на свои таланты — и Конфуций не устоял против времени. Нельзя полагаться на свои добродетели — и Янь Хуай[202] не был счастлив. Нельзя добиваться и благосклонности государя — к казни приговорить недолго. Нельзя полагаться на повиновение слуг — ослушаются и сбегут. Нельзя добиваться и благорасположения человека — оно, безусловно, изменчиво. Нельзя полагаться на обещания — в них мало правды. Если ты не требуешь ничего ни от себя, ни от других, то когда хорошо — радуешься, когда плохо — не ропщешь.

Если пределы широки направо и налево, ничто тебе не мешает. Если пределы далеки вперед и назад, ничто тебя не ограничивает. Когда же тесно, тебясдавливают и разрушают. Когда душа твоя ограничена узкими и строгими рамками, ты вступаешь в борьбу с другими людьми и бываешь разбит. Когда же она свободна и гармонична, ты не теряешь ни волоска.

Человек — душа Вселенной. Вселенная не имеет пределов. Тогда почему должны быть отличны от нее свойства человека? Когда ты великодушен и не стеснен, тебе не мешают ни радость, ни печаль и люди тебе не причиняют вреда.

* * *
Говорят, что искусный резчик всегда работает слегка туповатым резцом. Резец Мёкана[203], например, был не очень острым.

* * *
В императорском дворце Годзё[204] водились оборотни. Как рассказывал вельможный То-дайнагон[205], однажды, когда в зале Черных дверей[206] несколько высокопоставленных особ собрались поиграть в го, кто-то вдруг приподнял бамбуковую штору и посмотрел на них.

— Кто там? — оглянулись придворные.

Из-под шторы, присев на корточки, выглядывала лиса, обернувшаяся человеком.

— Ах! Это же лиса! — зашумели все, и лиса в замешательстве пустилась наутек.

Должно быть, это была неопытная лиса, и перевоплощение ей не удалось как следует.

* * *
Человек просто так не явится в дом, где кто-то живет. Если же дом необитаем, туда не задумываясь заходит путник, а разные твари, вроде лис и сов, коль не отпугивать их людским духом, с торжествующим видом заселят дом, и объявятся там безобразные чудища, вроде духов дерева.

И еще: зеркалу не дано ни своего цвета, ни своей формы, и потому оно отражает любую фигуру, что появляется перед ним. Если б зеркало имело цвет и форму, оно, вероятно, ничего не отражало бы. Пустота свободно вмещает разные предметы. И когда к нам в душу произвольно одна за другой наплывают разные думы, это, может быть, случается оттого, что самой души-то в нас и нет. Когда бы в душе у нас был свой хозяин, то не теснилась бы, наверное, грудь от бесконечных забот.

* * *
Когда мне было восемь лет, я спросил отца:

— А что такое Будда?

— Буддами становятся люди, — ответил отец.

— А как они делаются буддами?

— Становятся благодаря учению Будды, — ответил отец.

И снова я спрашиваю:

— А того Будду, который обучал будд, кто обучал?

— Он тоже стал Буддой благодаря учению прежнего Будды,— опять ответил отец.

Я скота спросил:

— А вот самый первый Будда, который начал всех обучать, — как он стал Буддой?

И тогда отец рассмеялся:

— Ну, этот либо с неба свалился, либо из земли выскочил.

Потом отец потешался, рассказывая об этом всем:

— До того привяжется, что и ответить не можешь.

Перевод и комментарии В. Н. Горегляда

ПОЭТЫ ЭПОХИ «СИНКОКИНВАКАСЮ» В ПЕРЕВОДАХ К Н. МАРКОВОЙ

Знаменитый японский филолог Камо Мабути (1697— 1769) писал: «По тому, каковы песни Ямато, можно судить о том, как менялись времена от самой древности до наших дней».

Непрерывное последовательное развитие изначальных основважнейшая черта японской поэзии. Изменения накапливались исподволь, почти незаметно, но вот происходило их осознание, и тогда возникала антология, как веха на пути. Известно много замечательных антологий, но главных было три: «Манъёсю», «Кокинвакасю» (далее «Кокинсю») и «Синкокинвакасю» («Синкокинсю»).

Если для «Манъёсю» характерны ясность, простота, искренность и напряженность чувств, мощь, подчас даже грандиозность, если в поэзии «Кокинсю» господствуют полутона, оттенки чувств, передки вопросительная интонация, ощущение мимолетной, а потому рождающей печаль красоты земного мира, обостренное внимание ко всему зыбкому, преходящему, переходному, граням сна и яви (недаром весне и осени посвящено по два свитка, а лету и зимепо одному), то поэзия «Синкокинвакасю» («Нового собрания старых и новых песен Японии», 1205) пронизана чувством скорби, пугающей таинственности бытия, тоски о невозвратном прошлом.

В середине XII в. рухнуло многовековое владычество рода Фудзивара, в борьбе за власть в столице столкнулись два могущественных воинских клана: Тайра и Минамото. Шла к своему концу целая эпоха. Конец ее ощущался как конец мира. В то же время десятилетия этис середины ХII в. по 20— 30-е гг. XII в. — ознаменованы необыкновенным подъемом литературы. Лики ее деятелей озарены пожарами дворцов, в их стихах слышны голоса потрясаемой феодальными войнами страны. Ими владело чувство итога. В «Синкокинсю» это чувство выразилось с редкостной силой. Тысяча девятьсот семьдесят девять стихотворений этой антологии в их стройной композиции претворили пятивековой путь классической танка.

Готоба-ин (1180-1239, годы правления 1183-1198) -восемьдесят второй император Японии, сделал в своей жизни две попытки вернуть императорскому сану былое значение. В 1201 г. он повелел составить новую поэтическую антологию, а двадцать лет спустя возглавил заговор против камакурского правительства. Вторая попытка закончилась неудачей, первая — прославила его имя. К началу 1205 г. составление антологии было в основном закончено, но еще полугодом раньше Фудзивара-но Тэйка (Садаиэ) в письме к выдающемуся поэту и автору предисловия к «Синкокинсю» Фудзивара-но Ёсицунэ, осознавая масштаб совершённого, с решимостью, свойственной ему во всем, что касалось поэзии, предложил название «Вновь составленная Кокинсю». Вскоре книга стала именоваться короче: «Новая Кокинсю». В 1210 г. она обрела свой нынешний вид, но Готоба-ин трудился над ней и позже, и в 1221 г. в ссылке создал на ее основе, по существу, новый изборник.

В «Изустном наставлении для начинающих», созданном Готоба-ин спустя годы после «Синкокинсю», отразились его споры с Фудзивара-но Тэйка в период составления антологии. Речь там, несомненно, шла о принципах отбора стихов. Причем можно совершенно точно сказать, о чем они не спорили: о Сайге. В том же «Изустном наставлении» говорится: «Сайге — вот кто поэт по рождению. Напрасно стали бы подражать ему поверхностные стихотворцы. Нет слов, чтобы выразить, каков мастер был Сайге!» Тэйка, согласно заслуживающей доверия традиции, заметил как-то: «Сайге и Дзиэн творили стихи, другие их сочиняли». И все же Сайге присутствовал незримо в их споре, так как спорили они о том, какая поэзия настоящая. Этот спор отзовется в веках. Между тем ощущали они Сайге по-разному. Для Тэйка это был старший современник, для Готоба-ин, который был восемнадцатью годами моложе Тэйка,вполне определившаяся и определяющая многое данность. Для Готоба-ин имя Сайге соединено с именем Тосинари, для Тэйка — с именем Дзиэна.

Сёкуси-найсинно (Сикиси-найсинно, ум. в 1201 г.) — дочь государя Госиракава. Выдающаяся поэтесса. В 1159 г. восьми-или девятилетней девочкой она стала жрицей синтоистских храмов Камо в столице. Пробыла в этой должности десять лет. В 1197 г., заподозренная в принадлежности к одному из заговоров, она была вынуждена постричься в буддийские монахини. Сёкуси Найсинно была ученицей Тосинари. По преданию, любовные узы связывали ее с Фудзивара-но Тэйка. Сохранилось «Личное собрание» Сёкуси Найсинно. 49 ее стихотворений вошли в антологию «Синкокинсю».

В.Н.Маркова писала: «Тосинари, Сайге и высокоодаренная поэтесса Сикиси-найсинно наиболее глубоко воплотили в поэзии конца Хэйанской эпохи принцип „югэн". Скоро он сделался основным и ведущим в системе средневековой японской эстетики. „Югэнизм" оказал сильнейшее воздействие на поэзию танка и рэнга („сцепленные строфы"), на театр Но, живопись, керамику, садовое искусство.

„Югэн" (буквально: сокровенное и темное) был вначале философским термином китайского происхождения и означал извечное начало, скрытое в явлениях бытия. В японском искусстве „югэн" — сокровенная красота, не до конца явленная взору. К ней можно указать дорогу, как залом ветки отмечает тропу в горах. Для этого довольно очень немногого: намека, подсказа, штриха. „Югэн"может таиться и в том, что на первый взгляд безобразно, — как цветы прячутся в расщелинах темной скалы.

Такая красота требует неспешного, сосредоточенного созерцания, отрешенности от мира суеты, зовет к одиночеству и покою. В человеческом сердце, как учит буддизм, живет высшее начало, и потому „югэн" взывает прямо к сердцу»[207].

Саки-но дайсодзё Дзиэн («Прежний архиепископ Дзиэн», 1154—1225) — сын Фудзивара-то Тадамити, один из крупнейших поэтов, выдающийся историк. Сохранился изборник в семи частях «Груда жемчужин» («Сюгёкусю», 1328—1346), где более 2500 его танка. В «Синкокинсю» вошло 92 стихотворения Дзиэна. Большим числом представлен один лишь Сайгё. Молодые годы Дзиэна были ознаменованы тесным общением с Сайгё. Этот именитый вельможа — единственный, пожалуй, среди учеников поэта-скитальца — воспринял самый дух его позднего творчества, в особенности его нравственный пафос.

Минамото-но Санэтомо (1192—1219) — сын первого военного правителя Японии, сёгуна Минамото-но Ёритомо и государь Дзюнтоку-ин. Санэтомо стал сёгуном в двенадцать лет. Был злодейски убит, когда феодалы из дома Ходзё повели борьбу за передел власти. Литературным наставником Санэтомо был Тэйка, написавший для него одну из замечательных своих работ об искусстве поэзии. В творчестве Санэтомо соединились открытия новейшей поэзии с глубоко усвоенной традицией «Маньёсю». Он успел составить сборных «Кинка вакасю»«Собрание стихотворений Правого министра из Камакуры».

Дзюнтоку-ин (1197—1242) — восемьдесят четвертый император Японии, сын Готоба-ина. В 1210 г. был возведен на престол. В 1221 г., после того как провалился заговор его отца, был сослан на о. Садо, где и умер. Талантливый поэт, замечательный филолог, он собрал в шеститомном своде сочинения японских литераторов о поэзии.

В. С. Санович

СИНКОКИНВАКАСЮ («НОВОЕ СОБРАНИЕ СТАРЫХ И НОВЫХ ЯПОНСКИХ ПЕСЕН»)[208]

САЙГЁ

(1118-1190)

Из книги «Горная хижина»

ПЕСНИ ВЕСНЫ

* * *
Замкнутый между скал,
Начал подтаивать лед
В это весеннее утро.
Вода, пробиваясь сквозь мох,
Ощупью ищет дорогу.
Вспоминаю минувшее во время сбора молодых трав
Туман на поле,
Где молодые травы сбирают,
До чего он печален!
Словно прячется юность моя
Там, вдали, за его завесой.
Если б замолкли голоса соловьев в долине, где я живу
Когда б улетели прочь,
Покинув старые гнезда,
Долины моей соловьи,
Тогда бы я сам вместо них
Слезы выплакал в песне.
* * *
В сердце запечатлей!
Там, где возле плетня
Слива благоухает,
Случайный прохожий шел,
Но замер и он, покоренный.
Дикие гуси улетают в тумане
Отчего-то сейчас
Такой ненадежной кажется
Равнина небес!
Исчезая в сплошном тумане,
Улетают дикие гуси.
Летят дикие гуси
Словно приписка
В самом конце посланья —
Несколько знаков...
Отбились в пути от своих
Перелетные гуси.
Прибрежные ивы
Окрасилось дно реки
Глубоким зеленым цветом.
Словно бежит волна,
Когда трепещут под ветром
Ивы на берегу.
* * *
В горах Ёсино
Долго, долго блуждал я
За облаком вслед.
Цветы весенние вишен
Я видел — в сердце моем.
Из многих моих стихотворений о вишневых цветах
Дорогу переменю,
Что прошлой весной пометил
В глубинах гор Ёсино!
С неведомой мне стороны
Взгляну на цветущие вишни.
* * *
Увлечено цветами,
Как сердце мое могло
Остаться со мною?
Разве не думал я,
Что все земное отринул?
* * *
Ах, если бы в нашем мире
Не пряталась в тучи луна,
Не облетали вишни!
Тогда б я спокойно жил,
Без этой вечной тревоги...
* * *
О, пусть я умру
Под сенью вишенных цветов!
Покину наш мир
Весенней порой «кисараги»
При свете полной луны.
Когда я любовался цветами на заре, пели соловьи
Верно, вишен цветы
Окраску свою подарили
Голосам соловьев.
Как нежно они звучат
На весеннем рассвете!
Фиалки
Кто он, безвестный?
На меже заглохшего поля
Собирает фиалки.
Как сильно, должно быть, печаль
Сердце его омрачила.
Горные розы
В горькой обиде
На того, кто их посадил,
Над стремниной потока,
Сломленные волной,
Падают горные розы.
Лягушки
В зацветшей воде,
Мутной, подернутой ряской,
Где луна не гостит, —
«Там поселиться хочу!» —
Вот что кричит лягушка.
Стихи, сочиненные в канун первого дня третьей луны
Весна уходит...
Не может удержать ее
Вечерний сумрак.
Не оттого ли он сейчас
Прекрасней утренней зари?

ПЕСНИ ЛЕТА

* * *
К старым корням
Вернулся весенний цвет.
Горы Ёсино
Проводили его и ушли
В страну, где лето царит.
Услышав, как в первый раз запела кукушка, когда я соблюдал обет молчания
Зачем, о кукушка,
Когда говорить я невластен,
Сюда летишь ты?
Что пользы внимать безответно
Первой песне твоей?
* * *
Кукушка, мой друг!
Когда после смерти пойду
По горной тропе,
Пусть голос твой, как сейчас,
О том же мне говорит.
Дожди пятой луны
Мелкий бамбук заглушил
Рисовые поля деревушки.
Протоптанная тропа
Снова стала болотом
В этот месяц долгих дождей.
* * *
В тихой заводи
К берегу когда-то прибилось
Утоплое дерево,
Но стало плавучим мостом...
Долгих дождей пора.
Болотный пастушок в глубине гор
Должно быть, лесоруб
Пришел просить ночлега,
В дверь хижины стучит?
Нет, это в сумерках кричал
Болотный пастушок.
Гвоздики под дождем
Капли так тяжелы!
Гвоздики в моем саду,
Каково им теперь?
До чего яростный вид
У вечернего ливня!
Путник идет в густой траве
Путник еле бредет
Сквозь заросли... Так густеют
Травы летних полей!
Стебли ему на затылок
Сбили плетеную шляпу.
Смотрю на луну в источнике
Пригоршню воды зачерпнул.
Вижу в горном источнике
Сияющий круг луны,
Но тщетно тянутся руки
К неуловимому зеркалу.
* * *
Всю траву на поле,
Скрученную летним зноем,
Затенила туча.
Вдруг прохладой набежал
На вечернем небе ливень.
Ждут осени в глубине гор
В горном селенье,
Там, где густеет плющ
На задворках хижин,
Листья гнутся изнанкой вверх...
Осени ждать недолго!

ПЕСНИ ОСЕНИ

Когда в селенье Токива слагали стихи о первой осенней луне
«Осень настала!» —
Даже небо при этих словах
Так необычно...
Уже чеканит лучи
Едва народившийся месяц...
* * *
О, до чего же густо
С бессчетных листьев травы
Вдруг посыпались росы!
Осенний ветер летит
Над равниной Миягино!
* * *
В памяти перебираю
Все оттенки осенней листвы,
Все перемены цвета...
Не затихает холодный дождь
В деревне у подножия гор.
* * *
На рисовом поле
У самой сторожки в горах
Стоны оленя.
Он сторожа дрему прогнал,
А тот его гонит трещоткой.
* * *
Скажите, зачем
Так себя истомил я
Сердечной тоской?
Не от моих ли жалоб
Осень все больше темнеет?
Луна
На небе осени
Она наконец явилась
В вечернем сумраке,
Но еле-еле мерцает,
Луна — по имени только.
* * *
Как же мне быть?
На моем рукаве увлажненном
Сверкает свет,
Но лишь прояснится сердце,
В тумане меркнет луна.
* * *
Ни темного уголка...
Но кажется, клочья тучи
Затмевают луну?
Нет, это взор обманули
Тени пролетных гусей.
* * *
Все озарилось.
Поистине так светла
Эта лунная ночь,
Что сердце уплыло ввысь.
Там и живет — на небе.
* * *
Гляжу без конца,
Но это не может быть правдой,
Не верю глазам.
Для ночи, для нашего мира,
Слишком ярко горит луна.
* * *
В неурочный час
Вдруг петухи запели.
Верно, их обманул
Этой осенней ночью
Слепительный свет луны.
* * *
Все без остатка
Меняется и уходит
В нашем бренном мире.
Лишь один, в сиянье лучей,
Лунный лик по-прежнему ясен.
Глубокой ночью слушаю сверчка
«Сейчас я один царю!»
Как будто владеет небом
На закате луны,
Ни на миг не смолкает
В ночной тишине сверчок.
Цикады в лунную ночь
Росы не пролив,
Ветку цветущую хаги
Тихонько сорву.
Вместе с лунным сияньем,
С пеньем цикады.
В сумерках вечера слышу голоса диких гусей
Словно строки письма
Начертаны черной тушью
На вороновом крыле...
Гуси, перекликаясь, летят
Во мраке ночного неба.
Туман над горной деревней
Густые туманы встают,
Все глубже ее хоронят...
Забвенна и без того!
Как сердцу здесь проясниться?
Деревня в глубинах гор!
Хризантемы
Осенью поздней
Ни один не сравнится цветок
С белою хризантемой.
Ты ей место свое уступи,
Сторонись ее, утренний иней!
Последний день осени
Осень уже прошла, —
Знает по всем приметам
Лесоруб в горах.
Мне б его беспечное сердце
В этот вечер угрюмый!

ПЕСНИ ЗИМЫ

* * *
Луну ожидала
Так долго вершина горы!
Рассеялись тучи!
Есть сердце и у тебя,
Первая зимняя морось!
Горная хижина в зимнюю пору
Нет больше тропы.
Засыпали горную хижину
Опавшие листья.
Раньше срока пришло ко мне
Зимнее заточенье.
Листья облетают под водопадом
Спутники вихря,
Верно, с горной вершины
Сыплются листья?
Окрашены в пестрый узор
Водопада белые нити.
* * *
Инеем занесена
Трава на увядшем лугу.
Какая печаль!
Где сыщет теперь отраду
Странника сердце?
Песня зимы
Возле гавани Нанива
Прибрежные камыши
Убелены инеем.
Как холоден ветер с залива,
Когда забрезжит рассвет!
* * *
О весна в стране Цу,
На побережье Нанива,
Ужель ты приснилась мне?
В листьях сухих камыша
Шумит, пролетая, ветер.
* * *
Когда б еще нашелся человек,
Кому уединение не в тягость,
Кто любит тишину!
Поставим рядом хижины свои
Зимою в деревушке торной.
Дорожный ночлег в студеную ночь
Дремота странника...
Мое изголовье — трава —
Застлано инеем.
С каким нетерпеньем я жду
Тебя, предрассветный месяц!
Зимняя луна озаряет сад
Глубокой зимой
Как слепительно ярко
Блещет лунный свет!
В саду, где нет водоема,
Он стелется, словно лед.

ПЕСНИ ЛЮБВИ

* * *
Пришлось разлучиться нам,
Но образ ее нигде, никогда
Я позабыть не смогу.
Она оставила мне луну
Стражем воспоминаний.
* * *
Предрассветный месяц
Растревожил память о разлуке.
Я не мог решиться!
Так уходит, покоряясь ветру,
Облако на утренней заре.
* * *
Она не пришла,
А уж в голосе ветра
Слышится ночь.
Как грустно вторят ему
Крики пролетных гусей!
* * *
Не обещалась она,
Но думал я, вдруг придет.
Так долго я ждал.
О, если б всю ночь не смеркалось
От белого света до белого света!
* * *
«Несчастный!» — шепнешь ли ты?
Когда бы могло состраданье
Проснуться в сердце твоем!
Незнатен я, но различий
Не знает тоска любви.
* * *
Я знаю себя.
Что ты виною всему,
Не думаю я.
Лицо выражает укор,
Но влажен рукав от слез.
* * *
Меня покидаешь...
Напрасно сетовать мне,
Ведь было же время,
Когда ты не знала меня,
Когда я тебя не знал.

РАЗНЫЕ ПЕСНИ

Когда я посетил Митиноку, то увидел высокий могильный холм посреди поля. Спросил я, кто покоится здесь. Мне ответствовали: «Это могила некоего тюдзё».«Но какого именно тюдзё?»«Санэката-асон»,поведали мне. Стояла зима, смутно белела занесенная инеем трава сусуки, и я помыслил с печалью:

Нетленное имя!
Вот все, что ты на земле
Сберег и оставил.
Сухие стебли травы —
Единственный памятный дар.
* * *
Порою заметишь вдруг:
Пыль затемнила зеркало,
Сиявшее чистотой.
Вот он, открылся глазам —
Образ нашего мира!
* * *
Непрочен наш мир.
И я из той же породы
Вишневых цветов.
Все на ветру облетают,
Скрыться... Бежать... Но куда?
* * *
Меркнет мой свет.
Заполонила думы
Старость моя.
А там, вдалеке, луна
Уже идет на закат.
* * *
Возле заглохшего поля
На одиноком дереве
Слышен в сумерках голос:
Голубь друзей зовет.
Мрачный, зловещий вечер.
* * *
Тоскую лишь о былом.
Тогда любили прекрасное
Отзывчивые сердца.
Я зажился. Невесело
Стареть в этом мрачном мире.
* * *
Если и в этих местах
Дольше жить мне прискучит,
Вновь потянет блуждать,
Тогда какой одинокой
Останется эта сосна!
* * *
Удрученный горем
Так слезы льет человек...
О, цветущая вишня,
Чуть холодом ветер пронзит,
Посыплются лепестки.

Из цикла «ВЗИРАЯ НА КАРТИНЫ, ИЗОБРАЖАЮЩИЕ АД»

Слышал я, что если случится пробудить в себе «истинное сердце», то даже в пламени Вечного ада Аби возможно просветление

Пускай без роздыху
Терзают лютые муки
В самом яром пламени,
Разбуди в себе сердце свое,
И придет наконец озаренье.
* * *
Глупому сердцу,
Вот кому всю свою жизнь
Ты слепо вверялся,
Но настигнет последняя мысль:
«Так что ж теперь будет со мной?»
* * *
Его влекут на казнь.
Не сбросить на пути тугие путы.
Веревкой стянут он.
Подумать только — страх берет!
Ручные кандалы, канга на шее...
Так адский страж приводит грешника к вратам преисподней. И пока их не отворят, демон, отложив в сторону железный бич, терзает ученика острыми когтями укоризны: «Ведь лишь вчера, лишь сегодня вышел ты из этого ада. А когда покидал его, многократно наставляли тебя, чтоб ты вновь сюда не возвращался. Но ты опять через самое малое время возвратился в геенну. И не по вине других людей. Нет, тебя вновь ввергло в бездну твое собственное неразумное сердце. Не укоряй же никого, кроме себя». Из диких глаз демона льются слезы. Адские ворота отворяются с шумом, более оглушительным, чем грохот ста тысяч громовых ударов

Укажут грешнику: «Вот здесь!»
И он услышит страшный грохот!
Отверзлись адовы врата.
Какой его охватит ужас!
Как, верно, вострепещет он!
И вот из зияющего жерла раскрытых адских врат вырвется вихрь свирепого огня и настигнет грешника с диким воем, — нет слов, чтобы описать это зрелище! Весь охваченный пламенем, грешник внидет в геенну. Врата закрывают наглухо крепким затвором. Адский страж идет в обратный путь, уныло повесив голову, он полон жалости, что вовсе не вяжется с его грозным обликом. И не успеет грешник возопить: «О, горе! Когда же я выйду отсюда?» — как его начинают терзать лютыми муками. Остается только взывать о помощи к бодхисаттве преисподней. Лишь его божественное милосердие способно проникнуть в сердцевину пламени, подобно утреннему рассвету, чтобы посетить и утешить страждущего. Бодхисаттва преисподней — так именуют Дзидзо

Раздвинув пламя,
Бодхисаттва приходит утешить.
О, если бы сердце
Могло до конца постичь:
Сострадание — высшая радость!
* * *
Э! Духом не падай!
Ведь если блеснет милосердие
Небесным рассветом,
Ужель ускользнуть невозможно
Из самой кромешной тьмы?
* * *
Но если заслуги нет,
Чтобы могла тебя выкупить
От неизбывных мук,
Снова, уловленный пламенем,
Ты возвратишься в геенну.
Когда слагали стихи о нынешних временах
Даже постигнув суть
Этого бренного мира,
Все же невольно вздохнешь:
Где они, мудрые люди?
Ныне нигде их нет.
* * *
Судишь других:
То хорошо, это худо...
Вспомни меж тем,
Много ли в нашем мире
Знаешь ты о самом себе?
* * *
«Так я и ждал беды!» —
Человек в мановение ока
Упал на самое дно.
Сколько глубоких ямин
Уготовил для нас этот мир!
* * *
Не знает покоя! Поистине мир в наши дни,
Будто утлая лодка,
И по волнам не плывет,
И от берега отдалился.
Сложил стихи о «прозрении истинного сердца»:
Рассеялся мрак.
На небосводе сердца
Воссияла луна.
К западным склонам гор
Она все ближе, ближе...
ФУДЗИВАРА ТЭЙКА

(1162-1241)

* * *
Аромат расцветающей сливы
Льют влажные от слез рукава,
И, сквозь кровлю сочась,
Лунный свет так горит на них,
Словно спорит с благоуханьем.
* * *
Небо снежило.
Изнемогли в дороге
Дикие гуси.
И вот улетают... На крылья
Сыплется дождик весенний.
* * *
Как-то само собой
Сердце мое потянулось
К зубцам дальних гор...
Впервые в этом году
Светит трехдневный месяц.
* * *
Гора Хацусэ!
Луна, к закату склоняясь,
Брезжит едва-едва.
Сквозь дымку смутно сочатся
Звуки колокола вдали...
* * *
Я видел, они расцвели,
Ветки вишневых деревьев,
Но в сумраке еле сквозят, —
Благоуханная дымка
На вечереющем небе
* * *
Где он, ветер
Цвета вишневых лепестков?
Скрылся бесследна
А скажут. «Земля как в снегу».
Есть еще чем любоваться!
* * *
Тайные мысли мои
Кому я оставлю в наследство,
Чьим открою глазам?
Сердце мое переполнил
Этот весенний рассвет.
* * *
В сумерках вечера.
Кого, улетевшего облаком,
Ветер привеял?
Что разбудил он в памяти
Ароматом цветов померанца?
* * *
Вновь засияло
В разрывах туч грозовых
Вечернее солнце.
На эту сторону гор
Белые цапли летят.
* * *
Циновка так холодна!
В одинокую ночь ожиданья
Ветер осени леденит.
Луной прикрылась, как рукавом,
Девушка с берега Удзи.
* * *
Остановить коня,
Рукава отряхнуть бы...
Приюта нигде не найдешь.
На всей равнине Сано
Снежный ветреный вечер.
* * *
Сказала: «Уже рассвет!»
Покинув меня, исчезла.
Не отыщешь следа.
Считанные мгновенья
Гостит на заре белый снег.
* * *
Еще усилил тоску
Этот уныло-тягучий
Вихря вечернего шум.
Зачем обычай придуман
В сумерках встречи ждать?
* * *
Какой осенний вид
У твоей поблекшей любви!
Печаль меня убьет.
Так в роще сметает вихрь
Каплю белой росы.
* * *
Идет от другого домой,
И, чтобы скрасить дорогу,
Наверно, глядит на тебя.
Луна ожиданья ночного,
Как ты на рассвете бледна!
* * *
Помнишь ли ты меня?
Может, привычный ко мне рукав
Заледенел от слез?
Я всю ночь заснуть не могу.
Иней припорошил циновку...
* * *
Когда на заре разлучались
Белотканые наши рукава,
Упали багряные капли.
Пронзающий душу цвет
Печального осеннего ветра.
* * *
Как я когда-то ласкал
Черные волосы любимой!
Каждую, каждую прядь
На одиноком ложе моем
В памяти перебираю.
* * *
Отблеск на рукавах,
Морской водой напоенных...
Поневоле всю ночь
Не могут с луной разлучиться
Солевары залива Сума.
* * *
В кои веки, бывало,
Друзья посетят меня...
Дальнее воспоминанье!
В саду моем с давних пор
Людские следы исчезли.
СЁКУСИ-НАЙСИННО

(ум. 1201 г.)

О быстротечность!
На изголовье случайном
В дрёме забывшись,
Смутной тенью блуждаю
По тропе сновидений.
* * *
Напрасно гляжу вокруг.
Куда устремиться душою?
Нет такой стороны.
Весну провожая, темнеет
Вечернее небо.
Песня весны
Дверь хижины в горах
Осенена ветвями сосен,
Не знающих весны.
Прерывистою цепью капель
Сочится талый снег.
* * *
Мое мимолетное
Минувшее озирая взглядом,
Считаю в памяти:
Сколько вёсен я провела,
Печалуясь о вишневых цветах!
* * *
Осыпались вишни.
Напрасно бродит мой взгляд.
Крутом все поблекло.
Весенний дождь без конца
В опустевшем небе.
* * *
Возле окна моего,
Играя в листьях бамбука,
Ветер зашелестел.
Становится все короче
Дремота летних ночей.
* * *
Павлонии палый лист
Так затруднил дорогу —
Не протоптать тропы.
Пропал остаток надежды,
Что друг мой придет ко мне.
* * *
Холодом веет ветер.
Редеет деревьев листва,
И от ночи к ночи
Ширится, заливая сад,
Сиянье осенней луны.
* * *
Пока я глядела,
Вдруг наступила зима.
Морская заводь,
Где дикие утки гнездятся,
Подернулась тонким ледком.
* * *
Снег падает день за днем.
Печи угольщиком курятся
Все сильней и сильней.
Даже дым, до чего он печален
В деревне Большое Поле!
ГОТОБА-ИН

(1180-1239)

* * *
Весенний день миновал,
Дымкой застланы горные склоны
За рекой Минасэ.
Как же я думать мог:
«Лишь осенью вечер прекрасен»!
* * *
Горе! В минувшие дни
На каком отдаленном поле
Из диких зарослей трав
Подул на меня впервые
Этот осенний ветер?
МИНАМОТО САНЭТОМО

(1192-1219)

Воспеваю первый день первой луны нового года
Ранним утром гляжу: Горы затмились туманом,
Это сходит весна
С необъятной равнины
Вечно сущего неба.
Песня о сердце в глубине сердца
Где боги живут?
Где обитают будды?
Ищите их
Только в глубинах сердца
Любого из смертных людей.
Песня о «срединном пути» согласно Махаяне
Этот мир земной —
Отраженное в зеркале
Марево теней.
Есть, но не скажешь, что есть.
Нет, но не скажешь, что нет.
Смотрю, как набегают валы на скалистый берег
Огромного моря валы
С грохотом катят камни,
Набегом берег тесня.
Расколются, раздробятся,
Рассыплются, падают пеной...
Стихи о том, как солнце спускается к вершинам гор
Словно в багряную краску
Окунули тысячу раз,
Так густо окрашено небо,
Когда к зубцам дальних гор
Нисходит вечернее солнце.
Увидев, что на кухонной доске распластан дикий гусь, утративший свое подобие
Какая печальная мысль!
Взгляните, во что превратился
Даже он, этот дикий гусь,
Летевший посреди облаков,
На самом краю небосвода.
Возле дороги с безудержным плачем искал свою мать малый ребенок. Случившиеся там люди поведали мне, что оба его родителя покинули наш свет
Бедняжку так жаль!
Сама на глаза навернулась
Непрошеная слеза.
Напрасно зовет ребенок
Свою умершую мать.
В думах о том, как люди, впавшие в нищету, умудряются жить на свете
Так создан наш мир.
Ты есть, и достаток есть
Какой ни на есть.
А нет ничего, значит, нет,
Свой век протянешь — ни с чем.
Во время наводнения, приключившегося в седьмую луну первого года Кэнрэки, горестные сетования земледельцев переполнили небеса. И тогда, представ в одиночестве перед Буддой моего домашнего алтаря, я вознес краткую мольбу:
В такие времена
Страдания и жалобы народа
Превыше всех забот.
Божественных драконов осьмерица,
Останови губительный потоп!
О чувстве сострадания
Пускай бессловесны звери,
Бессмысленны, что из того? В душе просыпается жалость,
Лишь вспомню, что я и они — Родители детям своим.
Я даже не слышал о долговременной болезни одного человека, как вдруг сообщили мне, что он скончался на рассвете, и тогда я сказал:
Нежданная весть,
Но стоит ли удивляться?
И все же, все же...
Какой мимолетный сон —
Наша земная жизнь!
Смотрю, как ветер треплет горные розы
О мое сердце,
Что делать нам остается?
Горные розы
Уже, увядая, поблекли,
И подымается буря.
Мрак
В глубокой тьме,
Черной, как ягоды тута,
Скрыты грядой
Восьмиярусных облаков,
Кричат перелетные гуси.
Размышляя о своей греховности
Только искры одни
Переполнили бездну неба...
Пламенеющий ад —
Нет для грешных другой дороги.
Как это вымолвить страшно!
Стихи, сочиненные мною, когда я увидел на берегу множество огней
Неужели всегда
На это глядеть так грустно?
Там, где у моря стоят
Тростниковые шалаши рыбаков,
Разгорелись огни солеварен.
* * *
Лишь я один
Ее называю любимой!
К ней волны бегут.
Венчает чело горы
Снег, летящий с небес.
ДЗЮНТОКУ-ИН

(1197-1242)

* * *
Какая печаль —
Ее одежды припомнить!
Мы оба, я и она,
Устало бредем в этом мире,
Где свидеться нам не дано.
Перед изгнанием
Что, если я доживу!
Что, если снова вернуться
Мне суждено под конец!
Все равно, до чего мрачна
Земная эта столица!
* * *
Не догорит до конца —
Жизнь томительно длится.
Еще мы в мире одном,
Но все упованья напрасны.
Разъединен наш союз.
* * *
Что меня ждет?
Сердце я утешаю
Завтрашним днем.
Так вчерашний прошел.
Так и нынешний минет.
Перевод В. Н. Марковой

«СТО СТИХОТВОРЕНИЙ СТА ПОЭТОВ»

«Сто стихотворений ста поэтов» («Хякунин иссю»)народная книга в Японии. Между тем известны и дата ее создания — 1235 г., и имя ее составителя. Отпрыск знатнейшей ветви знатнейшего рода, Фудзивара-но Тэйка (Садаиэ, 1162—1241), поэт и филолог, был неутомимым тружеником. Лишь перечень того, что сделал этот очень часто болевший человек, занял бы немало страниц. Стихи молодого Тэйка поразили современников новизной, их «темный стиль» вызывал споры, но вскоре из них родилось целое направление в поэзии. В зрелые годы Тэйка становится центральной фигурой литературной жизни Японии. В его сочинениях об искусстве стихосложения с классической полнотой изложены основы японского понимания сути поэтического слова, таких вечных для поэзии понятий, как «высокое», «прекрасное», «старое» и «новое». Огромного размаха достигает его деятельность собирателя и кодификатора рукописей поэзии и прозы, «Сто стихотворений ста поэтов» оказались последней значительной работой Тэйка.

Составление поэтического изборника почиталось в Японии, с ее культом поэзии, творческим актом высшего порядка. Это должна была быть не просто книга хороших стихов, но и композиция с обдуманными переходами тем, перекличкой мотивов. Сюита. Признанный шедевр соседствовал здесь с незаметным прежде стихотворениеми вдруг содержание того и другого открывались с неожиданной глубиной. Созданная по случайному поводу, «на заказ», эта небольшая антология несет на себе печать сложнейшей личности поэта, его пристрастий, давних литературных споров. Когда-то Уцуномия Ёрииуна (1178—1259), тесть его сына Тамэиэ (1198— 1275), талантливого поэта и литератора, попросил Тэйка составить изборник стихотворений и выполнить его собственноручно на отдельных листах, с тем чтобы художники украсили сёдзи (раздвижные перегородки) в загородном доме Ёрицуна живописью на темы этих стихотворений. Просьба эта пришлась кстати. Список должен был быть длинным, так как сёдзи предполагалось расставить много: дом Ёрицуна, свойственника Ходзё Ясутоки, держателя власти в стране («сиккэна»), был богат и просторен. Находился он недалеко от столицы, в местности Сага, близ горы Огура.

Тэйка в дневнике записал, что «выбрал по одному из стихотворений минувших времен от Тэндзи-тэнно до Иэтака и Масацунэ». Считается, что наиболее ранней версией собрания заказанных Ёрицуна стихов была антология «Хякунин сюка», то есть «Сто выдающихся стихотворений ста поэтов» (правда, в самом начале она включала сто одно имя и, соответственно, сто одно стихотворение), и при этом в ней отсутствовали стихи государей Готоба-ин и Дзюнтоку-ин, а также самого Тэйка. Отчего не были представлены стихи составителя, мы не знаем. Что до государей, то они, как участники заговора 1221 г., пребывали в ссылке, и их имена находились под запретом. Наиболее вероятно, что добавил их стихотворения уже Тамэиэ, которому отец, должно быть, передал тайну своего замысла. Ведь неслучайно Тамэиэ включил оба эти стихотворения в составленную им антологию «Сёку госэнсю» (1251). Какого же замысла?

Существует обширная литература на эту тему. Мы нашли целесообразным привести здесь результаты исследований Кого Такафуми, профессора из университета Рюкоку в

Киото. Они если не разрешают всю проблему до конца (нам кажется, что это в принципе вряд ли осуществимо, ибо речь идет о замысле такого выдающегося литератора, как Тэйка), то чрезвычайно обогащают ее понимание. Количественная разница между «Хякунин сюка» и прославленной «Хякунин иссю» невелика. В них совпадают девяносто семь стихотворений. И тем не менее это совсем разные книги. Во-первых, потому, что стихи в них расположены в подавляющем большинстве в ином порядке; во-вторых, из названия второй книги исчезло слово «выдающихся»: намек на то, что это просто книга стихотворений — независимо от их качества, — выбранных и сопоставленных согласно некоему плану. Это очень важно. Изборник был составлен по заказу Уцуномия Ёрицуна (в монашестве Рэнсё), обращен к нему как к читателю, и именно жизнь Ёрицуна стала сюжетообразующей темой «Ста стихотворений ста поэтов». Знатный самурай из восточных краев, Ёрицуна жил в эпоху буйных феодальных сшибок. Он был бесстрашным воином, но, заподозренный в участии в одном из бесчисленных заговоров, в возрасте двадцати восьми лет был насильно пострижен в монахи. В 1221 г. он поселился близ Киото, вдали от Камакура, истинной столицы страны, которой правили сиккэны из семьи Ходзё, и до конца своих дней тосковал по родине и деятельной своей молодости.

Книга Тэйкане повествование и даже не классическая «ута моногатари», лирическая повесть типа «Исэ моногатари», то есть рассказы, в центре которых стихотворение, но логическое ее завершение: лирическая повесть, которой не нужен прозаический контекст; контекст этотв памяти ее создателя и читателей. В одной из своих статей Кого Такафуми показывает также, что созданию «Ста стихотворений ста поэтов» предшествовало внимательное чтение только что написанной изгнанником государем Готоба-ин книги танка «Сто стихотворений с далекого острова». По мнению Каго, многие стихи из сборника Тэйка соотносятся со стихами Готоба-ин, как «хонкадори» и «хонка». «Хонкадори»важнейшее понятие в японской поэтической традиции, когда один поэт, используя («дори») слово или слова какого-нибудь другого поэта («хонка»«песня, лежащая в основе»; здесь — нечто, объединяющее в себе «черновик» и «образец»), создает свое, развивающее или в конечном случае даже меняющее его тему, настроение или смысл. Подходя к расшифровке замысла книги Тэйка не извне, как добросовестные комментаторы, а изнутри, то есть уясняя себе ее устав и закон. Кого трактует понятие «хонкадори» в его живом движении и тем самым предельно обобщает его смысл. Он доказывает, что уже написанные стихи разных поэтов в процессе создания нового изборника могут вступать и вступают между собой в отношения «хонкадори» и «хонка». Так, он обращает наше внимание на одно из стихотворений Готоба-ин как на «хонка», вызвавшее в памяти составителя «Хякунин иссю» то стихотворение, которым он открыл свой изборник: «Осень настала. // Я все дольше задумчив, все чаще. // Вот и здешний крестьянин — // Он в чаще валежник ломает: // Как влажны от росы рукава!» Все значащие слова в танка Готоба-ин связаны с темой осени, и каждое может стать главным тематическим словом в другом стихотворении, то есть каждое в некоем новом контексте может стать цитатой, сигналом для читающего. Оно как бы проступает в тексте стихотворения более или менее сильно в зависимости от смысла рядом стоящего стихотворения. Это во-первых, а во-вторых — в зависимости от смысла стихотворений, среди которых оно находилось изначально.

В. С. Санович

СТО СТИХОТВОРЕНИЙ СТА ПОЭТОВ[209]

1. ТЭНДЗИ-ТЭННО

На осеннем поле
Непрочный приют осенён
Сквозной плетёнкой.
Оттого-то мои рукава
Что ни ночь от росы намокают.
2. ДЗИТО-ТЭННО

Весна миновала.
Кажется, лето приспело.
Одежд белотканых
Сохнет холст на склонах твоих,
Небесная гора Кагуяма!
3. КАКИНОМОТО-НО ХИТОМАРО

В глухих далёких горах
Фазан длиннохвостый дремлет.
Долог хвост у фазана.
Эту долгую-долгую ночь
Ужели мне спать одному?
4. ЯМАБЭ-НО АКАХИТО

К заливу Таго
Я выйду и словно бы вижу:
О, белотканый —
Над высокой вершиной Фудзи
Падает, падает снег.
5. САРУМАРУ-ДАЮ

В теснинах гор
Сквозь ворох кленовых листьев
Проходит олень.
Я слышу стонущий голос.
До чего тогда осень грустна!
6. ОТОМО-НО ЯКАМОТИ

Сороки в небе
Летучий мост навели
Для заветной встречи:
Белый искрится иней.
Так, значит, глубокая ночь?
7. АБЭ-НО НАКАМАРО

Равнина небес!
Далёко я взор простираю.
Как?! Та же луна
В юности моей восходила
В Касуга, над горой Микаса?!
8. КИСЭН-ХОСИ

Мой шалаш в глуши,
Там, где бродят олени.
Вот так я живу.
А люди в столице думают:
Удзияма — вершина горестей.
9. ОНО-НО КОМАТИ

Распустился впустую,
Минул вишенный цвет.
О, век мой недолгий!
Век не смежая, гляжу
Взглядом долгим, как дождь.
10. СЭМИМАРУ

Так вот её норов?!
Ты уедешь или вернёшься —
Это место разлуки.
Все — знакомые, незнакомцы —
Не минуют Заставы Встреч!
11. САНГИ ТАКАМУРА

Равниною моря
В край Осьмидесяти островов
Мы теперь уплываем.
Всем, кто помнит меня, передай
Эту весть, о лодка рыбачья!
12. СОДЗЁ ХЭНДЗЁ

О ветр в небесах,
Слети, заслони от взора
Облачную стезю!
Да продлится ещё на миг
Неземных плясуний искусство!
13. ЁДЗЭЙ-ИН

От высот Цукуба
Сбегает Минаногава —
Река «Не гляди!».
Любовь, истомленная жаждой,
В ней бездонный вырыла омут.
14. КАВАРА-НО САДАЙДЗИН

«Синобу» — тайная грусть,
Узор из страны Митиноку,
Кто спутал нити твои?
Смутил кто сердце тревогой?
Ведь невиновен я...
15. КОКО-ТЭННО

В весенних полях
Молодые травы сбираю
Тебе в подношенье.
А на рукава неустанно
Падает, падает снег.
16. ТЮНАГОН ЮКИХИРА

Пусть разлука близка —
Я в страну Инаба отбываю, —
И в иной стороне
Я расслышу в голосе сосен:
«Жду», и я тотчас приеду!
17. АРИВАРА-НО НАРИХИРА-НО АСОН

Век могучих богов
Не слыхал о подобном деянье.
Реку Тацута
Опутали тысячью нитей,
Окунули в дивный багрянец!
18. ФУДЗИВАРА-НО ТОСИЮКИ-НО АСОН

Это на берег Суминоэ
Днём и ночью волны набегают.
А тебя и ночью не видно!
Видно, взоров чужих бережёшься
На путях моих сновидений.
19. ИСЭ

Что зазора короче
Меж коленцами тростника
В Нанива на мелководье?
Так ты велишь мне: живи,
Ни на миг с тобой не встречаясь?!
20. МОТОЁСИ СИННО

Мне всё едино теперь!
Я — словно бы в Нанива-море
Спасительный знак.
Пускай я в волнах погибну,
Но прежде встречусь с тобою!
21. СОСЭЙ-ХОСИ

Ты сказала: «Приду»,
И каждую ночь на исходе
Этой Долгой луны
Я ждал... Луна восходила
И гостила до белого света.
22. БУНЪЯ-НО ЯСУХИДЭ

Она налетит,
И никнут осенние травы,
Сгибаются дерева.
Воистину, горы и ветер,
Съединяясь, рождают бурю.
23. ОЭ-НО ТИСАТО

Гляжу на луну,
И тысяча тысяч в сердце
Родится печалей.
Пускай не ко мне одному
Осень приходит, и все же...
24. КАНКЭ

В дорогу сбираясь,
Мы даров собрать не успели,
О гора Приношений!
Но парча твоих красных листьев
Будет по сердцу богу Странствий!
25. САНДЗЁ-НО УДАЙДЗИН

Не зря прозвали её
Люди вершиной Свиданий:
Там плющ «Вместе уснём».
Держись его, он укажет
Путь ко мне потаённый.
26. ТЭЙСИНКО

О красные клёны
На высотах горы Огура,
Когда есть у вас сердце,
Дождитесь ещё одного,
Высочайшего посещенья.
27. ТЮНАГОН КАНЭСУКЭ

Равнина Кувшинов.
Из недр вскипая потоком,
Ключ-река убегает.
Лишь на миг я её увидел, —
Что ж тоска меня источила?
28. МИНАМОТО-НО МУНЭЮКИ-НО АСОН

В зимнюю пору
Здесь, в деревушке в горах,
Ещё безотрадней,
Как помыслю, что замерло всё:
И шаги людские, и травы.
29. ОСИКОТИ-НО МИЦУНЭ

Пущусь наугад!
Будет удача, не будет...
Первый иней лёг,
И брожу я, заворожённый,
Там, где белые хризантемы.
30. МИБУ-НО ТАДАМИНЭ

Казалась так холодна
Луна на небе рассвета,
Когда разлучались мы.
С тех пор я не знаю часа
Грустней восхода зари!
31. САКАНОУЭ-НО КОРЭНОРИ

Едва рассвело,
Мне на миг почудилось даже:
Это всходит луна.
Белый сыплется снег
В Ёсино по всему селенью.
32. ХАРУМИТИ-НО ЦУРАКИ

Что за плотины
Ветер на реках построил
В горных ущельях?
А, это красные листья
Течь воде не дают!
33. КИ-НО ТОМОНОРИ

Вешним днём,
Когда безмятежно лучится
Извечный свет,
Отчего в сердечной тревоге
Вишни в цвету облетают?
34. ФУДЗИВАРА-НО ОКИКАДЗЭ

О ком я скажу теперь:
Вот он, мой давний знакомец?!
Сосна в Такасаго стара,
Но могу ль перемолвиться с нею,
Как с другом старинным своим?
35. КИ-НО ЦУРАЮКИ

Ну что я скажу в ответ?
Мне сердце твоё неизвестно.
Но мило по старине
Мне это селенье: цветы в нём
По-прежнему благоухают.
36. КИЁХАРА-НО ФУКАЯБУ

Летняя ночь.
Ещё глубокая тьма,
Но уже светлеет.
За этой тучкой, за той
Укрыться теперь луне?
37. БУНЪЯ-НО АСАЯСУ

Осенний ветер
Капли белой росы разметал
По всему полю.
Так летят врассыпную
Неснизанные жемчуга.
38. УКОН

Совсем позабыта,
Тревожусь я не о себе,
Я любить поклялась,
Но сердце жалость стесняет:
Бедный! Что станется с ним?!
39. САНГИ ХИТОСИ

В поле асадзи —
Мелкий в поле бамбук.
Как я ни таился,
Переполнилось сердце. Зачем
Я так сильно её люблю?!
40. ТАЙРА-НО КАНЭМОРИ

Как я ни таился,
Цвет любви моей проступил
Слишком приметно.
Отчего ты ходишь тревожен,
Все спрашивают меня.
41. МИБУ-НО ТАДАМИ

О том, что влюблён я,
Слишком рано молва
Разошлась по свету.
А ведь только глубины сердца
Озарились думой о ней.
42. КИЁХАРА-НО МОТОСУКЭ

О, как мы клялись!
Я — твои, ты — мои рукава
От слёз выжимая,
Что не одолеют волны
Гребня Суэ-но Мацуяма.
43. ТЮНАГОН АЦУТАДА

После наших встреч
Такая на сердце смута!
Как мог я знать,
Когда всё едва начиналось,
Что есть неподдельная боль?!
44. ТЮНАГОН АСАТАДА

Если б мы никогда
Не встретились больше на свете,
О, тогда хорошо:
Мне не в чем станет корить
Ни её, ни себя самого.
45. КЭНТОКУКО

«О печаль моя!»
Никто мне не скажет, знаю,
Этих слов теперь.
Значит, всё было напрасно,
Даром жизнь прожита.
46. СОНЭ-НО ЁСИТАДА

По стремнинам Юра
Правит лодку свою перевозчик.
Сломалось весло.
О, дороги моей любви!
Плыву, не знаю куда...
47. ЭГЁ-ХОСИ

Дикие травы
Густо в доме растут.
Какая печаль!
Никого! Одна только осень
В гости приходит сюда.
48. МИНАМОТО-НО СИГЭЮКИ

Как ветер жесток,
Бьются волны в недвижные скалы,
Будто это я сам:
Во мне всё рвётся на части
Теперь, в ненастливый час.
49. ОНАКАТОМИ-НО ЁСИНОБУ-НО АСОН

Стражей Ограды
Светло пылают огни
Ночною порой,
Но наступает день,
И я с ними вместе гасну.
50. ФУДЗИВАРА-НО ЁСИТАКА

Из-за тебя одной
О жизни, которой прежде
Не дорожил ничуть,
Теперь помышляю вседневно:
Пускай будет долгой она!
51. ФУДЗИВАРА-НО САНЭКАТА-НО АСОН

Скажу ли, как сильно я...
Но нет, дыханье займется!
У горы Дыханья спроси:
Там растёт чернобыльник горючий,
Словно сердце мое он сгорает!
52. ФУДЗИВАРА-НО МИТИНОБУ-НО АСОН

Пусть утро наступит.
В свой черед и день потемнеет,
Я всё это знаю.
Тем больше мне ненавистен
Первый проблеск зари!
53. УДАЙСЁ МИТИЦУНА-НО ХАХА

Вздыхая печально,
Одна я лежала в ночи,
Зарю ожидая.
Да разве ты можешь знать,
Как долго сегодня светало?!
54. ГИДОСАНСИ-НО ХАХА

Никогда не забудешь?
Каким суровым обетом
Себя связал ты!
Ну что ж, этот день да будет
В жизни моей последним!
55. ДАЙНАГОН КИНТО

Шум водопада
Оборвался давно, унесён
Времени током.
Но плещет, как прежде, слава,
Молвой разливаясь по свету.
56. ИДЗУМИ-СИКИБУ

Чтобы помнить тебя
Там, вне этого мира,
В коем скоро умру,
Я теперь хочу непременно
Увидеть тебя ещё раз!
57. МУРАСАКИ СИКИБУ

Встретились наконец,
Но пока я гадала: она ли —
Та, на кого гляжу? —
Уже в облаках сокрылся
Свет луны полуночной.
58. ДАЙНИ-НО САММИ

Ветер с горы Арима
В долине Ина повеет —
Зашелестит бамбук.
Ты слышишь, ветреник?! Разве
Я в силах тебя позабыть?
59. АКАДЗОМЭ-ЭМОН

О, знала бы я,
Могла бы уснуть беззаботно,
Но темнела ночь,
А я одиноко глядела,
Как луна уходит к закату.
60. КОСИКИБУ-НО НАЙСИ

Мимо горы Оэяма
Вдоль долгой долины Икуно
Долго идет письмо,
И я ещё не видала вас,
Ступени Небесной лестницы.
61. ИСЭ-НО ТАЙФУ

В старинной столице,
В Наре цветы возросли
Осьмилёпестных вишен.
В Девятивратном Дворце
Сияют они сегодня.
62. СЭЙ СЁНАГОН

Некто в глухую ночь
Своим петушиным пением
Привратника обманул.
Но Застава Встреч для притворщика
Будет наглухо затворена.
63. САКЁ-НО ТАЙФУ МИТИМАСА

«Теперь навсегда
Я должен порвать с тобою!» —
Даже эти слова,
Но сам, без чужого посредства,
Если б мог я тебе сказать!
64. ГОН-ТЮНАГОН САДАЁРИ

На раннем рассвете
Туман над рекою Удзи
Рвётся, рвётся на клочья,
И вдоль отмелей, отмелей светлых
Колья вершей всплывают чредою.
65. САГАМИ

Обидой истомлена,
Не боюсь, что мои рукава
Истлеют от слёз.
Мне доброго имени жаль,
Истреплет его молва.
66. ДАЙСОДЗЁ ГЁСОН

Будем же вместе,
Откроем сердце друг другу,
Вишня в горной глуши.
Только я да цветы в этом мире
Знают о нашей встрече.
67. СУО-НО НАЙСИ

Вешней ночи летучий сон.
Забыться бы дрёмой, приникнув
Головою к твоей руке!
Но нет, и такая малость
Моё имя погубит навеки.
68. САНДЗЁ-НО ИН

Сердце против, но если
Придётся и дальше мне жить
В нашем горестном мире,
О луна этой зимней ночи,
Я с любовью вспомню тебя!
69. НОИН-ХОСИ

Красные листья
С отрогов горы Мимуро,
Где буря бушует,
Парчовой тканью устлали
Воды реки Тацута.
70. РЁДЗЭН-ХОСИ

Печалью застигнут,
Я приют свой покинул и вышел
И вокруг огляделся.
И вблизи, и далёко всё то же,
Повсюду осени сумрак.
71. ДАЙНАГОН ЦУНЭНОБУ

Лишь только стемнеет,
Уж гостит он в рисовом поле.
Прошуршит у калитки,
И в шалаш тростниковый
Врывается осенний ветер.
72. ЮСИ-НАЙСИННО-КЭ-НО КИИ

Прибрежья Такаси
Славен высокий прибой,
Да изменчивы волны.
Страшусь подойти к ним поближе,
Намокнут мои рукава!
73. ГОН-ТЮНАГОН МАСАФУСА

Там, на Такасаго,
У самой вершины, вдали, —
Вишня расцветшая.
О дымка окружных холмов,
Не подымайся высоко!
74. МИНАМОТО-НО ТОСИЁРИ-НО АСОН

Зыбкое сердце её
Склони ко мне, о благая
Гора Хацусэ.
Но вихрь по склону с вершины
Непрошеный налетел.
75. ФУДЗИВАРА-НО МОТОТОСИ

Ты клялся: «Повремени!»
Росинка в траве Упованья —
Цена всей жизни моей.
О, горе! И в эхом году
Бесследно осень минует.
76. ХОССЁДЗИ-НО НЮДО САКИ-НО КАМПАКУ ДАЙДЗЁДАЙДЗИН

На равнину моря
Мы выплыли и увидали:
Там, далёко-далёко,
Сродни облакам вечносущим,
Недвижны белые волны.
77. СУТОКУ-ИН

На перекатах быстра,
Скалы ей путь преграждают,
Но неистовая река
На бегу раздвоится, и вскоре
Встретятся вновь рукава!
78. МИНАМОТО-НО КАНЭМАСА

«Не свидимся мы!»
От прибрежий Авадзи незримых
Чаек пролётных крик.
Как часто тебя будил он,
О страж заставы Сума!
79. САКЁ-НО ТАЙФУ АКИСУКЭ

Ветер осенний
Гонит облака в вышине.
Сквозь летучие клочья
Так ярок, так чист прольётся
Ослепительный лунный луч.
80. ТАЙКЭНМОНЪИН-НО ХОРИКАВА

Долго ли будешь
Мне верен, не ведаю я,
Но спутались пряди
Чёрных волос моих... Смута
Такая на сердце утром!
81. ГОТОКУДАЙДЗИ-НО САДАЙДЗИН

Я взглядом ищу:
Не там ли сейчас промелькнул
Кукушки голос?
Но нет! Одна лишь луна
Медлит в рассветном небе.
82. ДОИН-ХОСИ

Тяжка моя скорбь!
Ну что ж! И такую жизнь
Как-нибудь проживу.
Но затаённые слёзы
Сильней меня — пролились!
83. КОТАЙГОГУ-НО ДАЙБУ ТОСИНАРИ

О, этот мир!
Мне нет из него дороги!
И в горной глуши,
Где в думах я затерялся,
Олень одинокий стонет.
84. ФУДЗИВАРА-НО КИЁСУКЭ-НО АСОН

Если век мой продлится,
Я, быть может, и эту пору
Припомню с любовью.
О дни моих прежних несчастий,
Как по ним я теперь тоскую!
85. СЮНЪЭ-ХОСИ

Долгую ночь
Я во власти думы глубокой,
А рассвета нет.
Ни луча... Даже в щель моей спальни
Пробился безжалостный мрак.
86. САЙГЁ-ХОСИ

«Ну же, вздыхай!
Отдайся печали!» — Иль это
Луна мне велит?
А каким укором блистают
Лики маленьких слёз!
87. ДЗЯКУРЭН-ХОСИ

Брызнула морось.
Ещё не просохли капли на листьях
Прекрасных древес,
А уж тянется кверху туман
Из глубин осеннего сумрака.
88. КОКАМОНЪИН-НО БЭТТО

В Нанива на берегу
Срезан тростник под корень.
Одна короткая ночь,
Но нет мне теперь спасенья,
Любовь уносит меня.
89. СЁКУСИ-НАЙСИННО

Жизнь — нитка жемчужин!
Если ты порвёшься, порвись!
Если век мой продлится,
Ослабею. Как удержу
То, что от всех я таила?!
90. ИМБУМОНЪИН-НО ТАЙФУ

О, когда б ему показать
Рыбаков далёкого Осима:
Как их рукава влажны.
Но морская вода бесцветна,
Не окрашена кровью слёз.
91. ГОКЁГОКУ СЭССЁ-НО САКИ-НО ДАЙДЗЁДАЙДЗИН

Сверчок не смолкает
Под половицей в морозной ночи.
Веет стужей циновка.
Не скинув одежд, прилягу.
Ужели мне спать одному?!
92. НИДЗЁ-НО ИН-НО САНУКИ

Рукава мои, точно камни,
Незримые в море открытом
Даже в пору отлива.
Никогда они не просохнут,
А ты об этом не знаешь!
93. КАМАКУРА-НО УДАЙДЗИН

Если б в нашем мире
Ничто не менялось вовек!
О, лодчонка на взморье!
Рыбак в ней правит веслом,
Второй — бечевой её тянет.
94. САНГИ МАСАЦУНЭ

Осенний ветер
С прекрасных гор Ёсино.
Ночь глуше и глуше
Холодно в Старом селенье.
Где-то вальки стучат.
95. САКИ-НО ДАЙСОДЗЁ ДЗИЭН

Недостоин я,
Но, как древле Он, я стою
На священной горе.
Осенят народ в скорбном мире
Инока чёрные рукава!
96. НЮДО САКИ-НО ДАЙДЗЁДАЙДЗИН

Так, бурей увлечены,
Мятутся цветы над садом.
Но это — не снегопад.
Это старость моя белеет.
Завьюжило жизнь мою.
97. ГОН-ТЮНАГОН САДАИЭ

Она не идёт.
««Жди», — мне шепчет Сосновая заводь
В вечерней тиши.
Жгут в солеварне травы.
Или сердце сгорает моё?
98. ДЗЮНИИ ИЭТАКА

Ветер шуршит
В дубах над Нара-но Огава.
Прохладен сумрак.
Лишь священное омовенье —
Знак, что лето ещё не ушло.
99. ГОТОБА-ИН

Я жалею людей,
Я презираю людей.
Я отчаялся думать
О печалях этого мира
И в свою печаль погрузился.
100. ДЗЮНТОКУ-ИН

О, дворец государей!
На стрехе обветшалой трава
«Синобу» -- тоски сокрытой —
Всё гуще, гуще растет,
Нескончаема память былою.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН АВТОРОВ «СТА СТИХОТВОРЕНИЙ СТА ПОЭТОВ»

Тэндзи-тэнно (627—671) — тридцать восьмой император Японии (Тэнно — «небесный государь»).

Дзито-тэнно (645—702) — сорок первая императрица Японии.

Какиномото-но Хитомаро (ум. в нач. VIII в.) — первый великий поэт Японии. Занимал скромные должности при дворе.

Ямабэ-но Акахито (пер. пол. VIII в.) — занимал скромные должности при дворе.

Сарумару-даю (таю) (пер. пол. VIII в.?) — не имя, а прозвище, означающее примерно «бродячий монах с обезьяной».

Отомо-но Якамоти (716—785?) — последний великий поэт эпохи «Манъёсю».

Абэ-но Накамаро (698—770) — поэт, литератор, отпрыск знатного рода.

Кисэн-хоси (нач. IX в.) — в предисловии к «Кокинвакасю» Ки-но Цураюки причисляет его к «шести кудесникам поэзии».

Оно-но Комами (сер. IX в.) — одна из «шести кудесников поэзии». Ее имя и род неизвестны.

Сэмимару — достоверные сведения отсутствуют. Легенда изображает его нищим слепым скитальцем, искусным мастером игры на бива.

Санги Такамура («советник Такамура», 802—852) — поэт, писавший и по-японски, и по-китайски.

Содзё Хэндзё (816—890) — вельможа царского рода, один из «шести кудесников поэзии». После смерти сюзерена принял постриг. Монашеское имя — Ёсимунэ-но Мунэсада.

Ёдзэй-ин — пятьдесят седьмой император Японии.

Кавара-но садайдзин (822—895) — прозвание Минамото-но Тору, вельможи царского рода, означающее «Левый министр из Кавара».

Коко-тэнно (830—887) — пятьдесят восьмой император Японии.

Тюнагон Юкихира (Аривара-но Юкихира, 818—893) — вельможа царского рода, старший брат Аривара-но Нарихира.

Аривара-но Нарихира-но асон (825—880) — один из «шести кудесников поэзии» и знаменитый поэт эпохи «Кокинвакасю» (асон — почетное звание вельможи).

Фудзивара-но Тосиюки-но асон (ум. в 901?) — знатный сановник. Талантливый поэт, мастер в искусстве письма.

Исэ (ум. в 939?) — настоящее имя поэтессы неизвестно. Ее отец (из рода Фудзивара) был одно время губернатором провинции Исэ: отсюда прозвище.

Мотоёси Синно (890—943) — старший сын государя Ёдзэй-ин.

Сосэй-хоси (даты жизни неизвестны) — сын Содзё Хэндзё.

Бунья-но Ясухидэ (ум. в кон. IX в.) — принадлежал к знатному роду.

Оэ-но Тисато (ум. в нач. X в.) — принадлежал к старинному роду ученых и литераторов.

Канкэ — почетное прозвище Сугавара-но Митидзанэ (845-903).

Сандзё-но удайдзин — почетное прозвище вельможи Фудзивара-но Садаката (870?—932?).

Тэйсинко («Муж чистый и искренний») — посмертное имя канцлера Фудзивара-но Тадахира (880—949).

Тюнагон Канэсукэ (Фудзивара-но Канэсукэ, 877—933) — покровительствовал созданному по указу Дайго комитету составителей антологии «Кокинвакасю».

Минамото-но Мунэюки-но асон (ум. в 939) — вельможа царского рода. Известный поэт.

Осикоти-но Мицунэ (упом. 900—920) — один из составителей «Кокинвакасю».

Мибу-но Тадаминэ (ум. в нач. 20-х гг. X в. глубоким старцем) — один из составителей «Кокинвакасю».

Саканоуэ-но Корэнори (ум. в 20-х гг. X в.).

Харумити-но Цураки (ум. в 920).

Ки-но Томонори (ум. в 905?) — участвовал в составлении «Кокинвакасю».

Фудзивара-но Окикадзэ (упом. 910).

Ки-но Цураюки (ок. 868—945 или 946) — один из составителей «Кокинвакасю» и автор предисловия.

Киёхара-но Фукаябу (ум. после 923) — прадед Сэй Сёнагон.

Бунъя-но Асаясу (нач. X в.) — сын Бунъя-но Ясухидэ.

Укон (пер. пол. X в.) — придворная дама, дочь Фудзивара-но Суэнава, имевшего звание «укон-но сёсё» («младший начальник Гвардии правой руки»), отсюда и прозвище.

Сайги Хитоси (Минамото-но Хитоси, пер. пол. X в.).

Тайра-но Канэмори (ум. в 990).

Мибу-но Тадами (сер. X в.) — сын Мибу-но Тадаминэ.

Киёхара-но Мотосукэ (908—990) — внук Киёхара-но Фукаябу. Поэт, филолог, музыкант. Комментатор «Манъёсю».

Тюнагон Ацутада (Фудзивара-но Ацутада, 905—943).

Тюнагон Асатада (909—966) — сын Фудзивара-но Сода-ката. Известный поэт.

Кэнтпокуко («Муж скромный и добродетельный») — посмертное имя Фудзивара-но Корэтада (923—972), знатного вельможи, государственного деятеля.

Сонэ-но Ёситада (вт. пол. X в.).

Эгё-хоси (вт. пол. X в.) — был близок к кругу поэта Тайра-но Канэмори.

Минамото-но Сигэюки (ум. в 1000) — известный поэт, представитель знатного рода.

Онакатоми-но Ёсинобу-но асон (921—991) — представитель старинного рода синтоистских жрецов.

Фудзивара-но Ёситака (953—974) — сын Кэнтокуко.

Фудзивара-но Санэката-но асон (ум. в 998) — знаменитый поэт.

Фудзивара-но Митинобу-но асон (ум. в 994).

Удайсё Митицуна-но хаха («мать Удайсё Митицуна», 9377—995) — знаменитая писательница, имя которой не дошло до нас. Поэзия Митицуна-но хаха высоко ценилась современниками, но непреходящую славу ей принес «Дневник летучей паутинки» («Кагэро никки», 972—976). См. раздел «Дневники» в настоящем издании.

Гидосанси-но хаха («мать Гидосанси», 963—1010) — знатная дама, жена канцлера Фудзивара-но Мититака.

Дайнагон Кинто («старший советник Кинто», 966— 1041) — отпрыск знатнейшей ветви Фудзивара. Поэт, знаток искусств.

Идзуми-сикибу (ок. 976 — ок. 1034).

Мурасаки Сикибу (9737—1014?) — величайшая писательница Японии.

Дайни-но самми (ок. 999—?) — дочь Мурасаки Сикибу.

Акадзомэ-эмон (даты жизни неизвестны) — по преданию, дочь Тайра-но Канэмори.

Косикибу-но найси (ум. в 1025) — дочь Идзуми-сикибу («косикибу» — «Маленькая Сикибу», «найси» — скромное придворное звание).

Исэ-но тайфу (даты жизни неизвестны).

Сэй Сёнагон (966?—?) — автор «Записок у изголовья» («Макура-но соси»).

Сакё-но тайфу Митимаса («управитель Левой части столицы Митимаса», 991—1054).

Гон-тюнагон Садаёри («советник Садаёри», 991—1043).

Сагами (даты жизни неизвестны) — дочь знаменитого военачальника Минамото-но Еримицу (ум. в 1021).

Дайсодзё Гёсон (Великий епископ Гёсон, 1055—1135).

Суо-но найси (ок. 1040 — ок. 1080).

Сандзё-но ин («государь-инок Сандзё», 976—1017, годы правления 1011—1016) — шестьдесят седьмой император Японии.

Ноин-хоси (988—?) — монашеское имя Татибана-но Нагаясу.

Рёдзэн-хоси (ок. 1000 — ок. 1065) — монах буддийской школы Тэндай.

Дайнагон Цунэнобу (Минамото-но Цунэнобу, 1016—1097).

Юси-найсинно-кэ-но Кии (сер. XI в.) — так называли придворную даму, служившую у Юси-найсинно, жены государя Госудзаку.

Гон-тюнагон Масафуса (Оэ-но Масафуса, 1041—1111).

Минамото-но Тосиёри-но асон (1055—1121) — сын Минамото-но Цунэнобу.

Фудзивара-но Мототоси (ум. в 1142).

Хоссёдзи-но Нюдо Саки-но кампаку дайдзёдайдзин — монах храма Хоссёдзи (1097—1164).

Сутоку-ин (1119—1164, годы правления 1123—1141) — семьдесят пятый император Японии.

Минамото-но Канэмаса (кон. XI в.).

Сакё-но тайфу Акисукэ (управитель Левой части столицы Фудзивара-но Акисукэ, 1090—1155).

Тайкэнмонъин-но Хорикава (даты жизни неизвестны) — придворная дама.

Готокудайдзи-но садайдзин (левый министр по прозвищу Готокудайдзи, Фудзивара-но Санэсада, 1139—1192).

Доин-хоси (даты жизни неизвестны) — монашеское имя Фудзивара-но Ацуёри.

Котайгогу-но дайбу Тосинари («Правитель двора государыни Фудзивара-но Тосинари», 1114—1204).

Фудзивара-но Киёсукэ-но асон (1104—1177).

Сюнъэ-хоси (1113—?) — сын Минамото-но Тосиёри.

Сайгё-хоси (1118—1190) — см. Предисловие.

Дзякурэн-хоси (1139—1202) — монашеское имя Фудзивара-но Саданапа.

Кокамонъин-но бэтто (даты жизни неизвестны) — придворная дама.

Сёкуси-найсинно (Сикиси-найсинно, ум. в 1201 г.) — дочь государя Госиракава.

Имбумонъин-но тайфу (даты жизни неизвестны) — придворная дама принцессы Имбумонъин.

Гокёгоку сэссё-но Саки-но дайдзёдайдзин (бывший Великий министр и кавалер Фудзивара-но Есицунэ, 1169—1206).

Нидзё-но ин-но Сануки (даты жизни неизвестны) — придворная дама.

Камакура-но удайдзин («правый министр из Камакуры», Минамото-но Санэтомо, 1192—1219).

Санги Масацунэ («советник Асукаи-но Масацунэ», 1170-1221).

Саки-но дайсодзё Дзиэн («Прежний архиепископ Дзиэн», 1155-1225).

Нюдо Саки-но дайдзёдайдзин («высокородный монах, прежний Великий министр Сайондзи Кинцунэ», 1171— 1244).

Гон-тюнагон Садаиэ («советник Садаиэ» — Фудзивара-но Тэйка, 1162-1241).

Дзюнии Иэтака («сановник второго младшего ранга Фудзивара-но Иэтака», 1158—1237).

Готоба-ин (1180-1239, годы правления 1183-1198) -восемьдесят второй император Японии.

Дзюнтоку-ин (1197—1242) — восемьдесят четвертый император Японии, сын Готобы.

Перевод и указатель имен авторов В. С. Сановича

«РАССКАЗЫ, СОБРАННЫЕ В УДЗИ»

«Рассказы, собранные в Удзи» («Удзи сюи моногатари») - одно из самых ярких и значительных произведений не только эпохи Камакура, но и японской средневековой прозы вообще.

Имя автора (составителя) сборника неизвестно. Неизвестно и точное время его создания. Наиболее ранний из дошедших до нас списков датируется XVI в., однако анализ языка памятника, упоминаемых в нем исторических событий и реалий позволяет считать, что он был создан не позднее первой половины XIII в.

Смысл названия сборника объясняется в предваряющем его Предисловии, где содержится указание на «ходящие в свете» «Рассказы дайнагона из Удзи», создание которых приписывалось известному вельможе XI в. Минамото-но Такакуни. На склоне лет, сообщает автор Предисловия, Такакуни отошел от государственных дел и летние месяцы проводил в монастыре в местности Удзи, неподалеку от столицы. Зазывая к себе в келью проходивших мимо путников как высокого, так и низкого звания, он слушал их рассказы о делах минувших. Из записи этих рассказов якобы и составилась книга. Впоследствии, говорится далее в Предисловии, «люди сведущие» добавили к имеющимся рассказам истории «нынешнего века». Так явилась на свет книга, получившая название «Удзи сюи моногатари»...

Судить о том, насколько достоверны эти сведения, затруднительно, поскольку текст упомянутого сочинения Такакуни, даже если оно и существовало, утрачен. Однако сам по себе факт соотнесенности интересующего нас сборника с более ранними произведениями подобного рода не подлежит сомнению.

«Удзи сюи моногатари» генетически восходит к традиции так называемой прозы сэцува — коротких, как правило назидательных, повествований о чудесном и необычайном, сложившихся в литературе IX-XII вв.; к их числу принадлежит и такое знаменитое произведение, как «Стародавние повести» (XII в.). Достаточно сказать, что из 197 рассказов, вошедших в состав «Удзи сюи моногатари», 82 обнаруживают сюжетные схождения с текстами «Стародавних повестей». Это прежде всего буддийские повествования о воздаянии за грехи, о чудесах, творимых верой, о деяниях святых и праведников. Но не только — определенное место среди них занимают и рассказы сугубо «мирского» содержания.

И все же письменная, книжная традиция не была единственным источником, питавшим творческое сознание автора «Удзи сюи моногатари». В состав сборника вошло немало бытовавших в устной традиции историй фольклорного характера — сказок, быличек, рассказов из обыденной жизни. Из фольклора и народной культуры в книгу проник и грубоватый, непочтительный смех, объектом которого чаще всего становились такие «знаковые» фигуры раннесредневекового общества, как монах или аристократ.

Материал сборника не подвергся строгой тематической классификации, как в «Стародавних повестях». Разные по происхождению и характеру, рассказы располагаются произвольно, вперемешку и напоминают мозаику, которая тем не менее складывается в целостную и выразительную картину духовной жизни эпохи. В основе этой целостности лежит уже не столько стремление автора объяснить мир с точки зрения воплощенных в нем универсальных нравственных законов, как это было в ранних произведениях сэцува, сколько задача показать жизнь в ее много- и разнообразии. Подобная смена акцентов, отнюдь не противореча буддийской ориентации сознания, предполагающего свободное сочетание всякого отдельного бытия с другими, в то же время указывает на то, что автор ставил перед собой не прагматические, а, скорее, эстетические цели.

Соседство в сборнике духовного и мирского, возвышенного и обыденного, удивительного и забавного, изысканного и комичного, исторически-реального и вымышленного создает некое силовое поле, под действием которого разнородные повествования обретают новые качества и смыслы. Характерно, что в ряде текстов, заимствованных из предшествующих сборников, дидактика заметно ослабевает или снимается вовсе. Так, в рассказе о сыскном чиновнике по имени Тадаакира и его чудесном спасении (сюжет восходит к сборнику «Стародавние повести») автор «забывает» сообщить читателю самое главное, а именно что из беды героя вызволила милосердная богиня Каннон в ответ на егогорячие молитвы.

Чудо в рассказах сборника по-прежнему остается организующей силой повествования, и все же примечательно, что в некоторых случаях мотив вмешательства в судьбу героев «потусторонней» силы откровенно симулируется. В рассказе «О том, как женили игрока в кости», действие которого восходит к фольклорному сюжету о находчивом женихе, черт оказывается мнимым, а сама сказочная ситуация — заранее спланированной хитроумной уловкой.

Героями рассказов сборника на равных правах становятся и просветленный Бодхидхарма, и одержимый суетными страстями монах; и благочестивый сокольник, и вороватый подмастерье; и мудрый Чжуанцзы, и простодушный старик дровосек. Ценность того или иного персонажа для автора определяется не тем (или не только тем), в какой мере он воплощает в себе понятия добра и зла, греха или добродетели, но прежде всего явленными в нем свойствами человеческой натуры. Уклонение автора от этической оценки поступков героев, столь важной для создателей ранних сборников сэцува, зачастую приводит к появлению в его повествованиях характеров неоднозначныхдостаточно вспомнить живописца Ёсихидэ, который «радовался, глядя на свой горящий дом». Создание полноценных характеров, психологическая мотивировка поступков персонажей, разумеется, не могли входить в задачу автора, однако немногие, но точно подмеченные черты их облика или поведения придают безыскусной манере повествования ту особую прелесть и выразительность, которая пленяет нас и в живописных свитках того времени.

«Удзи сюи моногатари» знаменует важный и плодотворный этап в становлении жанра рассказа (новеллы), которому была суждена долгая жизнь в японской литературе. От этого сборника тянется прямая нить к творчеству Сайкаку, Акинари и дальше — в XX век, когда многие из его сюжетов обрели новую жизнь в произведениях таких прославленных мастеров, как Акутагава, Танидзаки и др.

Т. И. Редько-Добровольская

РАССКАЗЫ, СОБРАННЫЕ В УДЗИ[210]

О том, как черти избавили старика от шишки*

В старину жил старик, и была у него на лице, с правой стороны, шишка величиною с большой мандарин. По этой причине старик чурался людей, а на жизнь себе добывал трудом дровосека.

Однажды отправился он в горы. Внезапно налетел сильный ветер, хлынул дождь, и воротиться домой не было никакой возможности. Делать нечего, пришлось старику заночевать в лесу. А вокруг ни души. Страшно ему стало, мочи нет. Хорошо еще, что поблизости оказалось дуплистое дерево. Залез старик в дупло, сидит, согнувшись в три погибели, и даже веки сомкнуть не смеет.

Вдруг вдалеке послышались какие-то голоса, звук коих по мере приближения становился все громче. Старик немного воспрянул духом: только что он был в лесу один-одинешенек, а теперь рядом появились люди. Выглянул он из дупла и увидел множество диковинных существ самого разного вида и обличья: у одного кожа красного цвета, а платье голубое, другой черен телом, а из одежды на нем только красная набедренная повязка; у кого-то на лице всего один глаз виднеется, иные же вовсе без рта. Собралось этих чудищ не меньше сотни, толкаются, галдят. Разожгли они костер, яркий, точно солнце, и уселись как раз перед деревом, в дупле которого схоронился старик. У бедняги от страха душа совсем в пятки ушла.

На самом почетном месте восседал главный черт, бывший у них, судя по всему, предводителем, а по обе стороны от него двумя рядами расположились остальные, и было их не счесть. Вид они имели такой, что и словами не передать. Стали черти пить сакэ и веселиться, в точности так, как это принято у людей. Одну за другой осушали они свои чарки и вскоре изрядно захмелели, особенно предводитель.

Вдруг с самого дальнего места поднялся молодой черт, водрузил на голову прямоугольный поднос и, пробормотав что-то невнятное, шаткою походкой направился к предводителю и понес околесицу. Тот, глядя на него, перехватил чарку в левую руку и покатился со смеху, словно был вовсе не чертом, а человеком. Наконец молодой черт отошел от него и, приплясывая, вернулся на прежнее место.

Тут один за другим пустились в пляс и остальные черти. Кто-то из них плясал весьма искусно, у кого-то совсем нескладно выходило. А старик только глядел на них да дивился.

Вскоре раздался голос предводителя чертей:

— Веселая нынче выдалась у нас пирушка. И все же славно было бы напоследок увидеть какой-нибудь совсем уж диковинный танец.

При этих словах в старика точно бес вселился, а может быть, это боги или будды его надоумили, во всяком случае в голове у него пронеслось: «А почему бы мне не сплясать?» Правда, он тут же спохватился и воли себе не дал. Но черти до того лихо прихлопывали себе в лад, что в конце концов старик все же не утерпел. «Эх, была не была, — решил он. — Спляшу чертям. А коли ждет меня погибель, так тому и быть».

Вылез старик из дупла, надвинул по самый нос шапку-эбоси, заткнул за пояс топор и направился к главному черту.

От удивления черти повскакали с мест, загомонили:

— Это еще кто такой?

Тут старик пустился в пляс: то вытянется в струнку, то наклонится, то изогнется — каких только коленцев не выкидывал! Да при этом еще и молодецки покрикивал: «Э-эх!» Черти во главе со своим предводителем точно завороженные глядели, как он скачет туда-сюда по поляне.

— Вот уже много лет, — сказал предводитель, когда старик окончил свой танец, — устраиваем мы подобные развлечения, однако такого искусного плясуна еще не видывали. Отныне ты непременно должен участвовать в наших пирушках.

— О чем речь, — отвечал на это старик. — Благодарствуйте за приглашение. В этот раз я особо не готовился и под конец кое-какие движения позабыл, но, если моя пляска пришлась вам по душе, в другой раз я исполню для вас какой-нибудь танец помедленнее.

— Вот и славно,— обрадовался предводитель.— Приходи непременно!

Вдруг в их разговор вмешался черт, сидевший третьим с краю:

— А что, если старик не сдержит слово и не придет? Надобно потребовать у него какой-нибудь залог.

— Верно. Верно говоришь, — согласился предводитель. — Только что бы такое у него взять?

Стали черти совещаться между собой.

— Может быть, возьмем у него шишку? — предложил главный черт. — Говорят, шишка на лице приносит счастье. С нею, наверное, ему будет труднее всего расстаться.

— Как же так? — воскликнул старик. — Коли на то пошло, глаза или нос я еще готов вам уступить. Но шишку — нет уж, увольте. Я живу с нею долгие годы. Разве можно вот так, за здорово живешь, лишать человека его достояния!

— А он и впрямь дорожит своею шишкой, — молвил предводитель чертей. — Ее-то и надо взять у него в залог.

Тотчас к старику подлетел один из чертей и со словами: «Давай сюда свою шишку!» — ухватился за нее, покрутил туда-сюда — да и дернул. Старик даже боли не почувствовал.

Между тем стало светать, запели птички, и черти отправились восвояси, наказав старику напоследок, чтобы в следующий раз непременно приходил.

Старик провел рукой по щеке — от шишки, докучавшей ему долгие годы, даже следа не осталось. Позабыв о дровах, он со всех ног помчался домой.

— Где же шишка? — удивилась старуха, взглянув на мужа. И тот рассказал ей, как было дело. — Вот так чудеса! — в изумлении воскликнула старуха.

А по соседству с ними жил другой старик, и была у него на лице в точности такая же шишка, только с левой стороны.

Увидев, что сосед избавился от своей шишки, тот подступил к нему с расспросами:

— Куда подевалась твоя шишка? Скажи, где ты разыскал искусного лекаря, который ее срезал? Я тоже хочу избавиться от шишки.

И первый старик рассказал ему все, как было.

— Так что лекарь здесь ни при чем, — добавил он напоследок. — Это мне черти удружили.

— Я последую твоему примеру, — заявил другой старик и выспросил у соседа, как добраться до заветного места.

Сделал он, как его научили, залез в дупло и ждет. Вскоре и вправду явились черти, уселись в кружок возле дупла и принялись пить сакэ да веселиться. Наконец кто-то из чертей спрашивает:

— Ну что, пришел наш плясун?

Вылез старик из дупла, а ноги под ним от страха подкашиваются.

— А, вот и он, — загомонили черти. Предводитель говорит:

— Подойди-ка поближе. Ну, что же ты, пляши!

А старик этот, в отличие от предыдущего, оказался никудышным танцором — ни складу ни ладу в его движениях не было.

— Что-то худо у тебя нынче получается, — рассердился предводитель чертей. — Из рук вон худо. А ну-ка, верните ему его шишку, и пусть он идет прочь!

Тотчас к старику подскочил один из чертей и со словами: «Забирай свою шишку назад!» — налепил ее старику на правую щеку. Так что теперь у него стала не одна шишка, а две.

Недаром говорится: зависть до добра не доводит.

О том, как подручный кузнеца уворовал рыбу*

Не теперь, а в давние времена из земли Этиго в столицу пригнали двадцать лошадей, груженных рыбой. На подступах к городу, в местечке, именуемом Аватагути, жил кузнец, а в подручных у него ходил один человек. Был тот человек уже в летах, волосы у него на макушке вылезли, к тому же вид он имел запущенный и невзрачный, и с лица его не сходило плаксивое выражение. Завидев лошадей, он ринулся к ним. А дорога была узкая, лошади замешкались и сбились в кучу. Пристроившись к одной из них, подмастерье стащил две рыбины и сунул себе за пазуху, а потом как ни в чем не бывало побежал вперед.

Все это видел погонщик, приставленный к той самой лошади. Догнав вора, он схватил его за шиворот и закричал:

— Зачем ты украл рыбу? А подмастерье ему в ответ:

— Я и не думал ничего красть. Сперва докажите мою вину, а потом уж говорите. Сами украли, а теперь возводите на меня напраслину.

Пока они этак препирались, вокруг собралась целая толпа зевак и загородила проезд. Тут в спор вмешался старший погонщик, отвечавший за доставку груза.

— Ясное дело, — сказал он подмастерью, — это ты украл лещей и сунул себе за пазуху.

А тот твердит свое:

— Нет, это он украл.

— В таком случае, — рассвирепел погонщик, — мы оба должны снять одежду и показать, что у нас за пазухой. — Сказав так, он снял хакама, распахнул на груди короткий халат и двинулся на обманщика.— Вот, смотри!

С этими словами он схватил вора за грудки и потребовал:

— А ну-ка, живо раздевайся!

— Как вам не стыдно! — возмутился тот. — С чего это я должен перед вами раздеваться?

Погонщик силой сорвал с него одежду — и в самом деле, под нею оказались два огромных леща.

— Ну, что я говорил! — воскликнул погонщик.— Вы только посмотрите на эту рыбу! Да ведь это не лещ, а целый лещина!

Вор не соизволил даже взглянуть в его сторону.

— Вот наглец! — огрызнулся он. — Если таким же образом обыскать знатную особу, к примеру, наложницу императора или даже императрицу, то под одеждой, в укромном месте, у нее тоже нашлось бы что-нибудь этакое. Правда, у них эта штука называется не лещиной, а лощиной.

Тут все стоявшие поблизости и наблюдавшие эту сцену разразились громким хохотом.

О том, как Ацуюки позволил вынести тело покойного из ворот своей усадьбы*

В старину жил человек по имени Симоцукэ-но Ацуюки, состоявший в чине третьего начальника правой гвардии. Был он искусным наездником и принимал участие в состязаниях всадников. Августейшие особы удостаивали его благосклонностью и доверием. Во времена государей Сюдзяку и Мураками он выдвинулся в число особо могущественных гвардейских командиров и пользовался всеобщим почетом. Состарившись, Ацуюки поселился в западной части столицы.

И вот однажды скоропостижно скончался его сосед. Ацуюки отправился в дом покойного и выразил его сыну соболезнования.

Выслушав его, тот посетовал:

— Теперь надобно проводить почившего моего родителя, но вот незадача: ворота нашей усадьбы расположены как раз в несчастливом направлении[211]. Однако долгое время оставлять тело в доме тоже невозможно. Так что волей-неволей придется выносить покойного из этих ворот.

— Выносить покойного из ворот, расположенных в несчастливом направлении, не полагается,— возразил Ацуюки. — Помимо всего прочего, это может навлечь беду на ваше многочисленное потомство. Следует сломать изгородь между нашими усадьбами и вынести тело усопшего из моих ворот. Батюшка ваш при жизни делал людям только добро. Когда же еще, как не теперь, воздать ему тем же?

На это сын умершего сказал:

— Мыслимое ли дело выносить покойника из ворот дома, где все благополучно! Нет, пусть сие направление и несчастливое, выносить тело придется из моих ворот.

— Это будет весьма опрометчиво с вашей стороны. Выносить тело следует из ворот моей усадьбы,— повторил Ацуюки и удалился.

Воротившись к себе, он рассказал домочадцам:

— Скорбя об умершем соседе, я ходил к его сыну с соболезнованиями. И он посетовал, что выносить тело покойного придется из ворот, которые стоят в несчастливом направлении. А других ворот в его усадьбе нет. Я посочувствовал ему и предложил сломать изгородь между нашими усадьбами и воспользоваться моими воротами.

Услышав об этом, домочадцы так и ахнули:

— Вот так странные речи! Даже святые праведники, питающиеся одними плодами, и те вряд ли додумались бы до такого. Никому из самых бескорыстных людей не пришло бы в голову предоставить ворота собственной усадьбы для выноса тела умершего соседа. Что за нелепая затея!

— Не судите сгоряча, — молвил в ответ Ацуюки. — Доверьтесь мне. Те, кто всецело отдает себя во власть суеверий и опасается всего подряд, как правило, не живут долго и особых успехов не добиваются. Напротив — люди, которые не считаются с предрассудками, сплошь и рядом доживают до глубокой старости, и потомки их процветают. Того, кто придает непомерное значение приметам и беспокоится по всякому ничтожному поводу, нельзя назвать достойным человеком. Настоящий человек тот, кто помнит добро и способен забыть о себе ради ближнего. Такому человеку само Небо покровительствует. Так что не ропщите понапрасну.

С этими словами Ацуюки призвал к себе слуг и велел им сломать решетчатую кипарисовую изгородь, разделявшую две усадьбы, так что в итоге тело покойного вынесли из ворот его дома.

Вскоре слухи об этом облетели столицу, и даже во дворце были изумлены поступком Ацуюки и отзывались о нем с похвалой.

Сам Ацуюки дожил до глубокой старости и покинул сей мир в возрасте девяноста лет. Долгий век был отпущен и всем его детям. Говорят, что и ныне среди гвардейских командиров немало выходцев из рода Симоцукэ.

О монахе с длинным носом

В старину жил в Икэноо высокочтимый священник по имени Дзэнтин. В совершенстве владел он искусством тайных молитвенных заклинаний и долгие годы следовал праведной стезею. Миряне частенько просили его вознести молитвы по разным поводам, а посему жил он в достатке, и ни в храме, ни в кельях монашеских не было следов запустения. Не переводились приношения перед алтарем, и не затухали в святилище лампады. В трапезной то и дело устраивали для монахов угощение, в храме постоянно звучали проповеди, поэтому не было в обители ни единой пустующей кельи, и монастырь сей процветал. Не проходило дня, чтобы в бане не грели воду, и всякий раз набивалось туда монахов полным-полно. А со временем в округе появилось множество крестьянских хижин, и селение тоже благоденствовало.

Так вот, у этого Дзэнтина был длинный нос — размером в пять, а то и в шесть сунов, который свешивался ниже подбородка. Цвета он был красновато-лилового, разбухший и весь в пупырышках — ну в точности как кожица мандарина. И, бывало, зудел он несусветно. Тогда Дзэнтин согревал в котелке воду и, проделав в деревянном подносе дырку, так, чтобы в нее проходил только нос, и тем самым защищая лицо от пламени, просовывал нос в дырку, опускал его в кипяток и, тщательно проварив, извлекал наружу. Нос от этого делался темно-лиловым.

Затем, уложив нос на подстилку, Дзэнтин просил кого-нибудь из служек как следует пройтись по нему ногами, и тогда из раскрывшихся пор появлялись струйки пара. Стоило же оттоптать нос посильнее, как из пор высовывались белые червячки, и тогда щипчиками из каждой поры можно было извлечь по такому червячку длиною в целых четыре бу. После этого священник сызнова погружал свой нос в кипяток, и когда, еще раз хорошенько проварив, вытаскивал его из котелка, он сжимался и становился таким же, как у всех людей. Но проходило два-три дня — и нос опять набухал, как прежде. А поскольку чаще всего нос священника пребывал набухшим, во время трапезы Дзэнтин усаживал против себя ученика, и тот, вооружившись деревянной дощечкой длиною в сяку и шириною в сун, приподнимал и придерживал нос наставника, покуда тот не кончал есть. Когда же вместо этого ученика он приглашал другого, а тот с непривычки допускал какую-нибудь оплошность, Дзэнтин сердился и ничего более уже не брал в рот. Посему из всех своих учеников он отдавал предпочтение одному, и тот всякий раз во время трапезы прислуживал ему.

Но вот как-то случилось этому ученику занемочь. Дзэнтин собрался было завтракать, но некому было поддержать его нос, и он ужасно огорчился. «Ну как же теперь быть?» — сокрушался он.

Тут один из мальчиков-служек сказал:

— А ведь я мог бы услужить святому отцу. И нисколько не хуже его всегдашнего помощника.

Услышав такие слова, захворавший ученик передал своему наставнику: «Этот мальчишка говорит то-то и то-то». И поскольку лицом служка был весьма пригож, Дзэнтин призвал его в свои покои. Мальчик взял дощечку, чинно уселся перед священником и поднял его нос как раз в самую меру — ни слишком высоко, ни чересчур низко.

Отхлебнув рисовой каши, Дзэнтин воскликнул:

— Да ты и впрямь отменно справляешься! Даже лучше моего ученика, — и продолжал трапезу.

Но тут как раз у мальчишки защекотало в носу, и он отвернулся, чтобы чихнуть. Руки у него дрогнули, дощечка накренилась, нос соскользнул с нее и бухнулся прямо в кашу. Каша расплескалась, и брызги полетели в лицо священнику и мальчишке.

Дзэнтин рассвирепел и, отирая бумажной салфеткой голову и лицо, сказал:

— Будь ты проклят, сквернавец! Безмозглый попрошайка — вот кто ты такой! Пойди-ка послужи другому, еще более достойному человеку, нежели я, и послушай, что он скажет, если ты этаким же образом обойдешься с его носом! Бессовестный тупица, ступай прочь!

С этими словами он прогнал мальчишку, а тот в недоумении пробормотал:

— Хорошо, я согласен служить другому господину, только разве отыщется где-либо еще один человек с таким особенным носом? Глупости изволит говорить святой отец...

Услыхав это, ученики священника выскочили из его покоев и громко прыснули.

О том, как на ступе в стране Тан появилась кровь*

В давние времена в стране Тан[212] была высокая гора. На вершине той горы стояла огромная ступа[213]. А у подножия горы было селение, и жила там старуха лет восьмидесяти. Что ни день, взбиралась она на гору, дабы взглянуть на ступу. Путь от подножия до вершины был неблизким, да к тому же трудным и опасным, и тем не менее каждый день в любую погоду, шел ли дождь, сыпал ли снег, бушевал ли ветер, грохотал ли гром, покрывались ли склоны льдом, или наступала невыносимая летняя жара, старуха непременно приходила к ступе. Никто из селян не ведал об этом.

Однажды в знойную летнюю пору несколько юношей и ребятишек поднялись на гору и, расположившись возле ступы, наслаждались прохладой. Вдруг видят — ковыляет согбенная старуха и пот с лица отирает. Опираясь на клюку, она приблизилась к ступе и обошла ее со всех сторон.

«Видно, хочет помолиться», — решили молодые люди, однако старуха, обойдя ступу, сразу же пустилась в обратный путь. То же самое повторилось и на другой день, и на третий.

— Чего ради старуха обрекает себя на такие мучения? — недоумевали молодые люди. — Давайте спросим у нее, как только она снова сюда пожалует.

И вот, с трудом одолевая подъем, старуха в очередной раз приблизилась к ступе.

— Чего ради вы приходите сюда, старица? — спрашивают ее молодые люди. - Даже нам не так-то легко добираться сюда по такому пеклу, но зато потом мы можем насладиться прохладой. У вас же, похоже, ничего подобного и в мыслях нет. Изо дня в день вы поднимаетесь сюда только затем, чтобы пройтись вокруг ступы. Это просто удивительно. Объясните же, в чем дело?

— Вам, юношам, - отвечала старуха, - это и впрямь должно казаться странным. Не думайте, будто я стала ходить к ступе недавно. Я делаю это уже лет семьдесят, с той поры, как вошла в разум.

— Поразительное дело. А зачем вам это нужно?

— Отец мой умер в возрасте ста двадцати лет, дед дожил до ста тридцати, а прадед - до двухсот лет с лишним. От своих предков отец узнал, а потом сообщил и мне, что существует такое предсказание: «Когда на ступе появится кровь, гора обрушится и на этом месте разверзнется морская пучина». Мой дом стоит у подножия, и если гора обрушится, я первая погибну под обломками. Потому-то, дабы успеть вовремя перебраться в безопасное место, я каждый день наведываюсь сюда и смотрю, не выступила ли на ступе кровь.

Так сказала старуха, но молодые люди приняли ее слова за пустые бредни.

— Да, и впрямь страшно, — усмехнулись они. — Вы уж предупредите нас, как только узнаете, что гора должна рухнуть.

Старуха, не чуя подвоха, отвечала:

— Конечное дело. Неужто я стану искать спасения в одиночку, не предупредив остальных?

С этими словами она отправилась восвояси.

«Вряд ли сегодня старуха снова сюда пожалует,— подумали молодые люди.— Давайте-ка ее напугаем. Вот смеху-то завтра будет, когда она даст деру отсюда!»

Молодые люди сделали у себя ранки и вымазали кровью ступу, после чего вернулись домой и со смехом объявили приятелям:

— Тут у подножия живет одна старуха. Изо дня в день поднимается она в гору, чтобы поглядеть на ступу. Странное дело, подумали мы и спросили, зачем ей это надобно. Она объяснила — так, мол, и так, вот мы и затеяли ее напугать и намазали ступу кровью. Это же надо такое придумать — гора, дескать, рухнет!

Приятели пересказали это своим знакомым, и все вокруг потешались над «глупой» старухой.

На следующий день женщина, па обыкновению, пришла к ступе. Глядит — а на ней обильно выступила кровь. Побледнев от ужаса, старуха опрометью помчалась вниз. Добравшись до селения, она заголосила на всю округу, чтобы было слышно всем:

— Спасайтесь, люди добрые, бегите скорей отсюда! Того и гляди, гора обрушится, и на этом месте разверзнется морская бездна!

Затем она кинулась домой, созвала детей и внуков, и, взвалив на плечи свой скарб, они спешно покинули селение.

Глядя на них, молодые шутники хватались за животы от смеха.

Вдруг невесть откуда послышался гул и грохот, и было трудно разобрать, то ли ураган надвигается, то ли это отдаленные раскаты грома. Небо сделалось черным, как ночью, и в довершение всего этого ужаса качнулась гора.

— Что это? — не успели воскликнуть люди, как гора начала рушиться.

«Видно, правду говорила старуха»,— поняли тут селяне и бросились бежать прочь.

Кое-кому удалось уцелеть, но и эти немногие плакали навзрыд: кто-то разлучился с родителями, кто-то растерял детей, а кто-то лишился всего своего имущества.

Одна только старуха не пострадала — ей удалось не только спасти своих детей и внуков, но и сберечь нажитое добро.

Гора же в конце концов рухнула, и на том месте разверзлась морская бездна. А молодые люди, смеявшиеся над словами старухи, погибли все до единого.

Вот какие чудеса случались в старину.

О том, как живописец Ёсихидэ радовался, глядя на свой горящий дом

Не теперь, а в давние времена жил художник по имени Ёсихидэ. Писал он лики буддийских богов и святых.

Однажды по соседству с ним случился пожар. Из-за сильного ветра пламя стало подбираться к его жилищу, и Ёсихидэ в страхе выскочил из дома на дорогу. Даже картину, которую писал он по заказу одного человека, забыл прихватить. А жена и дети его не успели в суматохе одеться да так и остались в доме. Не вспомнив о них и заботясь лишь о том, как бы уцелеть самому, Ёсихидэ стал по ту сторону дороги.

Вскоре огонь охватил его дом, а живописец все стоял и глядел на вздымающиеся кверху языки пламени и клубы дыма.

«Несчастье-то какое!» — вздыхали люди, сбежавшиеся на пожар. Сам же Ёсихидэ не выказывал ни малейшего смятения.

«Что все это значит?» — дивились люди, а он стоял неподалеку и, глядя на свой горящий дом, покачивал головою да изредка усмехался.

— О, удача! Выходит, все годы я писал не так, как нужно,— молвил он. Люди же, пришедшие выразить ему сочувствие, недоумевали:

— Как же он может так стоять? Да это просто неслыханно! Не иначе как злой дух в него вселился.

— При чем тут злой дух? Многие годы трудился я над изображениями бога огня Фудо, но тщетны были мои усилия. Только теперь я понял: именно так должно выглядеть пламя. Вот в чем моя удача. В сем мире избрал я для себя путь живописца, и если сумею написать картину как подобает, будет у меня еще сотня, тысяча новых домов. Эх вы... Нет у вас способности творить, оттого и заботит вас лишь мое сгоревшее имущество.

Так сказал он с презрительной усмешкой и пошел прочь.

Впоследствии Ёсихидэ написал картину, изобразив на ней объятого пламенем бога Фудо, и картина эта по сей день восхищает людей.

О том, как богиня Каннон обернулась змеей*

Не теперь, а в давние времена жил сокольник. Однажды от него улетел сокол. Он принялся ловить птицу и незаметно очутился далеко от дома, возле горной расселины. На краю ее стояло высокое дерево, в кроне которого свили гнездо соколы. Обрадовался сокольник удачной находке и вернулся домой, а спустя некоторое время, рассудив, что птенцы подросли и пора забирать их из гнезда, снова отправился к тому дереву.

На сей раз забрел он в такую глушь, что и не описать. Там было ущелье, до того глубокое, что, если смотреть сверху, не было видно дна, и в ущелье том рос небывалой высоты вяз. Ветви его достигали до самого края ущелья, и на одной из них было соколиное гнездо, над которым кругами вился сокол. Взглянув на прекрасную птицу, сокольник подумал: «Видно, и птенцы будут ему подстать» — и, позабыв обо всем на свете, полез на дерево. Однако не успел он добраться до гнезда, как сук у него под ногами обломился, и бедняга полетел вниз. К счастью, ему удалось зацепиться за дерево, росшее на склоне. Ухватился он за ветку, а сам ни жив ни мертв от страха и не знает, что ему делать дальше. Посмотрит вниз — под ним бездонная пропасть. Посмотрит вверх — крутые склоны уходят ввысь чуть ли не до самого неба. И как отсюда выбраться — неизвестно.

Помощники сокольника, бывшие с ним, видели, как он упал в пропасть, и подумали, что его уже нет в живых. И все же на всякий случай решили проверить, как обстоит дело. Подобрались они к краю пропасти и, встав на цыпочки, попытались заглянуть вниз, но разве разглядишь что-нибудь сквозь густую листву деревьев, растущих на дне ущелья? У них только голова закружилась, да еще сильнее стало их горе. Помочь несчастному было невозможно, оставаться в горах тоже не имело смысла, поэтому они воротились домой.

Узнав от них о случившемся, жена и детишки сокольника принялись плакать и горевать. И, хотя никакой надежды увидеть его живым не было, они решили отправиться к тому месту.

— Да мы и дороги туда не помним, — отговаривали их помощники сокольника. — Но даже если вам и удалось бы добраться до того места, толку от этого все равно не будет. Уж как мы старались заглянуть в эту бездонную пропасть, все глаза проглядели, а хозяина так и не увидели.

— Скорее всего так оно и есть, - поддержали их остальные, и в конце концов жена и детишки сокольника остались дома.

А сокольник тем временем нащупал в скале выступ размером с деревянный поднос и примостился на его краешке. Сидит, держась за ветку дерева, и боится шелохнуться. Малейшее неосторожное движение - и он неминуемо сорвется в пропасть. И впрямь в безвыходное положение он попал!

Между тем хоть и был этот человек простым сокольником, но с малолетства чтил в своем сердце милостивую богиню Каннон[214] и усердно читал сутру, повествующую о благих ее деяниях. Вот и теперь он не переставая просил ее о помощи, обращая к ней свои молитвы. «Ты дала обет спасти все живое, и милосердие твое глубоко, как море», — твердил он слова из сутры.

Вдруг сокольнику почудилось, будто на дне ущелья что-то шевельнулось. Осторожно наклонив голову, он увидел огромную змею. В длину она достигала не менее двух дзё и стремительно ползла в его сторону.

«Горе мне, — подумал сокольник. — Сейчас эта змея меня проглотит. Как же так, Каннон-сама, ведь я с таким усердием взывал к тебе о помощи!»

Между тем змея вплотную подобралась к нему, однако обогнула уступ, на котором он сидел, не изъявляя ни малейшего желания его проглотить, и спокойно поползла вверх.

«Надо ухватиться за нее,— смекнул сокольник,— может, вместе с ней я еще и выберусь отсюда».

Он потихоньку вытащил из-за пояса нож, вонзил его змее в спину и, ухватившись за рукоятку, вместе со змеей выбрался из ущелья. Оказавшись на свободе, сокольник попытался было вытащить свой нож, но не смог — слишком глубоко вошло лезвие в змеиную спину. Так, с торчащим в спине ножом, змея и поползла дальше, к соседнему ущелью.

На радостях от своего нечаянного спасения сокольник хотел было со всех ног бежать домой, но за несколько дней, проведенных в ущелье без движения и без пищи, он изрядно ослабел и отощал. Можно сказать, одна тень от него осталась. Насилу добрался он до дому.

Тем временем родные сокольника, оставив надежду на его спасение, справляли по нем заупокойную службу. И вот нежданно-негаданно перед ними, едва волоча ноги, появляется хозяин. Что тут началось — изумление, слезы, радостные возгласы!

— Это богиня Каннон мне помогла,— молвил сокольник и, заливаясь слезами, поведал о своем чудесном спасении.

Родственники, конечно, накормили его и уложили спать. А на следующее утро, пробудившись спозаранку, сокольник омыл руки и, по обыкновению, раскрыл сутру. И что же? — как раз в том самом месте, где были начертаны слова: «Ты дала обет спасти все живое, и милосердие твое глубоко, как море»,— торчал тот самый нож, который остался в спине змеи.

Удивлению сокольника не было предела. Понял он, что от гибели его спасла эта сутра, превратившись в змею. И сердце его исполнилось ни с чем не сравнимого благоговения, благодарности и восторга. Все те, кто слышал об этом чудесном происшествии или был свидетелем его, тоже диву давались.

Вряд ли стоит лишний раз повторять: всяк взыскующий помощи богини Каннон непременно ее обрящет.

О том, что случилось с Тадаакирой, чиновником сыскного ведомства*

Не теперь, а в старину жил сыскной чиновник по имени Тадаакира.

В молодые годы произошел с ним такой случай. Однажды у моста близ храма Киёмидзу — Чистый Источник вышла у него стычка со столичными разбойными молодцами. Те схватились за мечи и окружили Тадаакиру, норовя его зарубить. Он тоже вытащил из ножен свой длинный меч и, защищаясь, влез на крышу храма. Те - за ним, и всей ватагой принялись теснить его с восточной стороны. Тадаакире кое-как удалось проникнуть внутрь храма. Схватил он решетчатую ширму, зажал ее под мышкой да и прыгнул вниз, туда, где зияло глубокое горное ущелье. К счастью, поднявшийся ветер подхватил ширму, и державшийся за нее Тадаакира легко, точно птица, опустился на дно ущелья. Так ему удалось спастись от преследователей.

Увидели молодцы-разбойники, что их недруг остался живым и невредимым, разобрала их досада, да делать было нечего.

На том, говорят, эта история и закончилась.

О том, как женили игрока в кости*

В старину жил некий молодой человек, искусный игрок в кости. Лицом он был не таков, как все: глаза и нос у него тесно лепились друг к другу, точно склеенные. Родители, конечно, беспокоились, как обеспечить своему страхолюдному чаду достойное существование.

И вот дошел до них слух, что в доме одного богача имеется дочь на выданье, воспитанная с большой заботою, и что матушка ищет для нее пригожего жениха.

Родители игрока пустили слух, дескать, их сын, первейший красавец в Поднебесной, желает к ней посвататься.

Богач обрадовался: «Именно такой жених нам и надобен». Вскоре был выбран счастливый день для заключения брачного союза.

Наступила ночь, когда жених должен был в первый раз появиться перед своей нареченной. Его облачили в приличествующие случаю одежды, взятые на время у знакомых, и хотя ярко светила луна, родители позаботились о том, чтобы лицо молодого человека не слишком бросалось в глаза. Сопровождать жениха вызвались приятели, такие же, как и он, игроки, так что с виду все выглядело весьма прилично, как у людей.

С тех пор жених каждую ночь навещал дочь богача, пока не наступило время, когда ему уже полагалось остаться в доме на правах зятя.

«Что же теперь будет?» - тревожились его друзья. И вот один из них пустился на такую уловку.

Взобравшись на крышу дома богача, как раз над покоями молодых, он принялся топотать ногами и кричать грозным, леденящим душу голосом: «Кто тут первейший красавец в Поднебесной?»

Все в доме всполошились, не могут понять, что происходит.

Насмерть перепуганный жених говорит домочадцам:

— Вообще-то первейшим красавцем в Поднебесной называют меня. Только при чем тут это?

А голос на крыше вопрошает снова и снова. На третий раз жених собрался с духом и откликнулся.

— По какому праву ты мне отвечаешь? — пророкотал мнимый черт.

— Да как-то само собою вышло,— отвечает жених.

— Эта женщина уже три года принадлежит мне. Как ты смеешь ее навещать?

— Я ничего не знал об этом,— лопочет жених.— Умоляю, пощадите меня!

— Эх ты, мерзавец! — воскликнул «черт». — Отвечай, что тебе дороже: жизнь или красота?

«Как же мне ответить?» — растерялся жених, а свекор со свекровью ему советуют:

«Сейчас не время думать о красоте лица. Главное — остаться в живых. Скажите ему, что ради жизни вы готовы поступиться своею красотой».

Жених ответил, как его научили.

— Ну что ж, сейчас я твою красоту поглощу-уничтожу! — прорычал «черт».

Жених закрыл лицо ладонями и в отчаянии заметался по постели. «Черт» же отправился восвояси.

Желая посмотреть, что стало с лицом жениха, домочадцы зажгли светильник, глядят, а у него и впрямь лицо какое-то странное — глаза и нос точно слепились вместе.

Тут жених залился слезами:

— Уж лучше бы я сказал черту, чтобы он отнял у меня жизнь. Как же мне теперь жить на свете с этакой наружностью! Жаль, что я ни разу не дал вам возможности увидеть мое лицо до того, как со мною приключилась эта беда. Эх, не надо мне было вовсе идти зятем к вам в дом, коли власть над ним забрал этот ужасный черт!

Искренне сочувствуя зятю, свекор сказал:

— В возмещение ущерба я отдам вам все свои сокровища.

С тех пор он во всем старался угодить зятю, и тот был весьма доволен. В довершение всего свекор подумал, что оставаться в этом доме молодому мужу неприятно, и выстроил для него новые прекрасные хоромы. Так что жизнь его устроилась великолепно.

О том, как святой Нитидзо повстречался с чертом в горах Ёсино*

В давние времена святой праведник Нитидзо пребывал в горах Ёсино, укрепляя свой дух постом и молитвами. Однажды шел он по глухой горной тропе и повстречал вдруг черта. Росту в нем было целых семь сяку, тело синее, волосы алые и дыбятся, точно языки пламени, шея тонкая, кости на груди выпирают, живот раздут, ноги тощие. При виде Нитидзо черт сложил руки на груди и горестно заплакал.

— Кто ты такой? — спросил его Нитидзо, и тот, заливаясь слезами, отвечал:

— Я живу на свете вот уже четыре или пять сотен лет. Мучит меня давняя злоба, и потому превратился я в черта. Был у меня некогда враг, решил я его погубить и осуществил задуманное. Точно так же поступил я и с его детьми, и с внуками, и с правнуками, и с праправнуками — весь его род извел под корень, никого в живых не оставил. Казалось бы, теперь мне уже не с кем сводить счеты. Но ведь все эти люди, повинуясь круговороту превращений, явились на свет заново, а где и как их искать — неизвестно, вот и выходит, что я не могу осуществить свою месть до конца. В груди у меня по-прежнему горит пламя вражды. Ни врага моего, ни потомков его давно уже нет в живых, только я один терплю жестокие муки, полыхая в огне неизбывной ненависти. Если бы не возникло у меня желание мстить, я давно уже возродился бы в раю или на небесах, но не получившая выхода злоба превратила меня в беса, и теперь я обречен на вечные страдания. Вот что тяготит меня больше всего. Выходит, злые чувства, которые я питал к своему врагу, в конечном счете обернулись против меня самого. Даже потомков того человека давно уже нет на свете, а моей жизни никак не приходит конец. Знай я об этом заранее, ни за что не стал бы ему мстить.

Так говорил черт, проливая безутешные слезы, и от головы его вздымались языки пламени. Умолкнув, он побрел прочь, в горную глушь.

Святой Нитидзо посочувствовал черту. Говорят, он даже читал за него искупительные молитвы.

О том, как индийский священник Бодхидхарма наблюдал за послушанием монахов*

В давние времена в Индии был монастырь, и обитало там множество насельников.

Однажды святой наставник Бодхидхарма[215] посетил сию обитель и стал наблюдать за тем, как несут послушание тамошние монахи. И увидел он, что одни проводят время в усердных молитвах, другие истово читают сутры. Только в одной келье приметил он двух древних монахов лет восьмидесяти или девяноста, которые занимались игрою в облавные шашки[216]. Ни единого изображения Будды, ни единой сутры в их келье не было. Все мысли старцев, похоже, были поглощены игрой.

Бодхидхарма расспросил про них других монахов, и вот что он услышал в ответ:

— Эти двое с младых лет только и знают, что тешить себя игрой в шашки. Что же до учения Будды, то они, должно быть, и слов таких не слыхивали. Поэтому все здешние монахи ненавидят их и презирают, никто не хочет с ними знаться. Даром едят они монастырскую пищу. Для нас они хуже самых последних отщепенцев-еретиков.

«Видно, не все так просто», — подумал Бодхидхарма. Снова пошел он в келью к старцам и, встав поблизости, принялся следить за их игрою.

Через некоторое время один из игроков поднялся и вышел, другой же остался на месте, но потом вдруг исчез, словно в воздухе растворился. Не успел Бодхидхарма подивиться этому, как тот, что выходил, вернулся, однако вскоре точно так же пропал из виду; затем оба вновь оказались в келье.

«Вот оно что», — подумал про себя Бодхидхарма и обратился к монахам с такими словами:

— Вас осуждают за чрезмерное пристрастие к шашкам, а я вижу, что вы — настоящие святые, достигшие просветления. Расскажите, как вам удалось сподобиться такого блага?

— С давних пор, — отвечали монахи, — мы не ведаем иных занятий, кроме игры в облавные шашки. Когда выигрывают черные, мы печалимся, ибо понимаем, что верх в нас одержали заблуждения и греховные помыслы. Когда же выигрывают белые, мы радуемся, ведь это означает, что победу в нас одержало сердце, просветленное верой. Играя в шашки, мы стремимся к тому, чтобы чернота греховных помыслов исчезла из наших душ и чтобы в них воцарился чистый свет истины. Дело это благое, потому-то нам и удалось вкусить от плодов святости.

Об услышанном от них Бодхидхарма рассказал остальным монахам, и все те, кто долгие годы ненавидел и презирал своих собратьев, раскаялись и стали относиться к ним с почтением. Так гласит предание.

Запоздалая тысяча

Не теперь, а в давние времена жил в Китае человек по имени Чжуанцзы[217]. Был он до крайности беден и ни единого дня в году не ел досыта. А по соседству с ним жил богач, которого звали Цзянь Хэхоу. К нему и пришел как-то Чжуанцзы попросить немного проса, чтобы утолить голод.

— Извольте пожаловать через пять дней. К тому времени у меня будет тысяча золотых, вот я и отдам эти деньги вам. Как же можно такому почтенному человеку, как вы, дать проса на один день? Да меня ведь совесть замучит, — сказал Хэхоу. А Чжуанцзы молвил ему в ответ:

— Вчера иду я по дороге, и вдруг откуда-то сзади доносится голос. Я оглянулся, но человека поблизости не было. Только в небольшой луже, что образовалась во впадине от колеса повозки, вижу — плещется карась.

Не может того быть, подумал я, подошел поближе—и правда: лужа совсем мелкая, а карась — небывалой величины.

«Как же ты здесь очутился?» — спрашиваю я, а карась отвечает: «Я посыльный бога реки и держал путь к озеру. Только не удалось мне до него добраться, и я свалился в эту лужу. У меня пересохло в горле, и, видно, смерть моя близка. Помоги мне».

Я говорю ему в ответ: «Дня через два-три я как раз намерен отправиться в те края. Возьму тебя с собой и там выпущу в воду», — а рыба молвит: «До тех пор я ждать не могу. Лучше ты сейчас принеси пригоршню воды и смочи мне горло».

Я сделал, как он просил. То, что случилось с карасем, напоминает мое нынешнее положение. Если сегодня мне нечего будет есть, я умру от голода. И тогда меня не спасет даже тысяча золотых. — Так сказал Чжуанцзы.

С тех пор и пошло выражение «запоздалая тысяча».

Перевод и комментарии Т. И. Редъко-Добровольской

Период Муромати. XIV-XVI вв.

«НЕПРОШЕНАЯ ПОВЕСТЬ»

Наследница некогда могущественного и знатного рода Нидзё оставила потомкам печальную повесть о своей жизни, пол — ной испытаний и невзгод. Блестящий образец куртуазной прозы XIII в. «Непрошеная повесть» («Товадзугатари»), высоко оцененная современниками, в дальнейшем была забыта на много столетий. Лишь в 1940 г. копия книги, относящаяся к XVII в., была случайно обнаружена в рукописном фонде императорского книгохранилища. В связи со Второй мировой войной комментированная публикация рукописи была отложена, и только в 1960-е гг. книга наконец увидела свет, вызвав сенсацию в Японии и за ее пределами. Виртуозное мастерство, поэтическая одаренность автора инеподдельная искренность повествования нашли отклик в сердцах современных читателейв том числе и в России, где книга была издана усилиями выдающегося исследователя японской литературы И.Л.Львовой[218].

Сочинение Нидзё представляет собой развитие традиций хэйанской прозы X—XII вв., давшей миру не только великий роман «Гэндзи моногатари», но и множество беллетристических произведений в жанре литературного дневника никки. Общая родовая особенность лирических дневников — стремление к созданию психологической автобиографии, раскрытие мельчайших нюансов духовной жизни, показ сложных чувств и переживаний в процессе самоанализа, материалом для которого и служит жизнь герояточнее, героини, поскольку честь создания никки принадлежит в основном женщинам.

Однако у Нидзё «дневниковая» композиция является скорее литературным приемом, поскольку вполне очевидно, что повесть писалась в краткий промежуток времени, на склоне лет, как итог всего пережитого. Описанные в книге события распадаются на два периода: жизнь героини при дворе императора и монашеское уединение, к которому в конце концов привели Нидзё превратности судьбы. При этом часть биографии героини как бы выпадает из повествования, что породило предположения об утерянных частях рукописи.

Род Нидзё, из которого происходила героиня и автор повести, принадлежал к потомственной хэйанской аристократии, многие поколения которой числились на императорской службе. После междоусобных войн конца XII в. столица пришла в запустение, вельможи лишились своих поместий и вынуждены были довольствоваться скромными доходами, да и сама императорская власть выродилась в некую условность.

Период, который охватывают события «Непрошеной повести», был отмечен сложным сосуществованием самурайского правительства в Камакуре с лишенным реальной власти и былых привилегий императорским двором в Киото. Верховный правитель, сёгун, назначался из отпрысков императорского рода, но мог быть заменен по прихоти реальных хозяев страны. Трон в Киото часто занимал ребенок или подросток, а его отец являлся регентом. Отрекаясь в пользу своего наследника, очередной император обычно принимал постриг. Частая смена монархов приводила к тому, что императоров в отставке одновременно могло существовать несколько. Браки в императорских семьях нередко заключались между кровными родственниками. Наличие института императорских наложниц предопределяло карьеру многих девушек из благородных семейств.

Со страниц книги встает трагический образ красивой, изысканной, прекрасно образованной женщины из старинного аристократического рода, которая волею обстоятельств или непреклонным законом кармы обречена идти по жизни тернистым путем, преодолевая бесчисленные невзгоды В пятнадцать лет Нидзё лишается отца, своей духовной и материальной опоры. Всего через год, став наложницей императора, она рожает сына, что дает ей право надеяться на завидное положение матери наследного принца, но ребенок умирает, и все упования рушатся. Не имея никаких источников существования, Нидзё вынуждена жить благотворительностью родственников и знакомых, подчиняясь чужим страстям и мимолетным капризам. Подкупающая доверительность в описании этих злоключений вносит в рассказ героини драматический исповедальный накал.

Как и в хэйанских никки, у Нидзё культурный фон повествования постоянно расширяется за счет многочисленных исторических реминисценций и литературных аллюзий, навеянных японской и китайской классикой. Перепевом известных поэтических мотивов являются, например, сцены прощания влюбленных в тусклом сиянии предрассветной луны или сетования на «бессердечие» утренних птиц, чьи голоса возвещают разлуку. Следуя правилам эстетической «игры», предложенным автором, средневековая аудитория воспринимала повесть в контексте литературно-художественной традиции, постоянно соотнося образы повествования с возможными прототипами из классического наследия, выстраивая целые ряды поэтических параллелей. Суггестивность присуща не только многочисленным стихотворениям, которые составляют своего рода лирический стержень повести, но и всему тексту в целом.

Стилистика Нидзё направлена не столько на создание индивидуальных «портретов», сколько на прорисовку характера типических для своей среды героев в не совсем типических обстоятельствах. Как и в средневековой японской портретной живописи, внешность персонажей «Непрошеной повести» дается довольно условно и расплывчато. В то же время с необычайной тщательностью наряду с красотами природы описываются детали одежды, фрагменты интерьера и прочие атрибуты быта. Даже воспроизводя одну из самых скорбных минут своей жизни, когда слуга принес ей предсмертное послание от возлюбленного, Нидзё не забывает сообщить, во что был одет гонец. Все это свидетельствует о том, что автор осознавал себя и окружающих прежде всего в рамках заданной социальной модели, частицами которой и выступают герои повести. Тем не менее образ главной героини раскрывается с подлинным психологизмом и редкостной достоверностью.

Важнейшей особенностью «Непрошеной повести», давшей повод говорить об отходе ее от канонического жанра дневников никки, является широта и полнота отображаемой автором жизни. Если в хэйанских никки исторические события служили лишь фоном для лирических переживаний, Нидзё рассматривает свою биографию достаточно объективно, в прямой связи с судьбами определенных исторических лиц и страны в целом. В ее повести даются живые зарисовки быта и нравов двора и описания реальных политических событий: изгнания очередного сегуна, оказавшегося неугодным всемогущему камакурскому правительству, или соперничества родных братьев из императорского рода за власть.

Появляются в сочинении Нидзё и темы, неведомые хэйанской прозе. Она с сочувствием упоминает о тяжкой доле простых людей — дворцовых слуг или «дев веселья», обреченных продавать свою молодость и красоту.

О чем бы ни писала создательница печальной повести, за изяществом стиля и тонким лиризмом образов угадывается сильная, волевая натура автора, отстаивающего свое право на существование в жестоком и лицемерном мире дворцовых интриг. Стремясь вырваться из этого порочного круга, героиня не останавливается перед решительным шагом — пострижением в монахини. Но, и уйдя от мирской суеты, предаваясь размышлениям о смысле земного бытия, она не может и не хочет зачеркнуть свою прежнюю жизнь, которая разворачивается свиток за свитком в потоке грустных воспоминаний о недолгих радостях и безмерных горестях, о любви и смерти, о надежде и отчаянии. Так пришла к нам «Непрошеная повесть».

А. А. Долин

НИДЗЁ НЕПРОШЕНАЯ ПОВЕСТЬ[219]

Миновала ночь, наступил новый, 8-й год Бунъэй, и, как только рассеялась туманная дымка праздничного новогоднего утра, дамы, служившие во дворце Томикодзи, словно только и ждали наступления этого счастливого часа, вышли в зал для дежурных, соперничая друг с другом блеском нарядов. Я тоже вышла и села рядом со всеми. Помню, в то утро я надела семислойное нижнее одеяние — цвет изменялся от бледно-розового к темно-красному, сверху — длинное, пурпурного цвета косодэ и еще одно — светло-зеленое, а поверх всего — красное карагину, парадную накидку с рукавами. Косодэ было заткано узором, изображавшим ветви цветущей сливы над изгородью в китайском стиле... Обряд подношения праздничной чарки исполнял мой отец, дайнагон, специально приехавший для этого во дворец. Когда торжественная часть церемонии закончилась, государь Го-Фукакуса[220] удалился в свои покои, позвал отца, пригласили также женщин, и пошел пир горой, так что государь совсем захмелел. Мой отец, дайнагон, во время торжества, по обычаю, трижды подносил государю сакэ, теперь предложил:

— За этой праздничной трапезой выпьем трижды по три раза!

— Нет, на сей раз поступим иначе, — отвечал государь, — выпьем трижды по девять раз, пусть будет двадцать семь чарок!

Когда все уже окончательно опьянели, он пожаловал отцу чарку со своего стола и сказал:

— Пусть дикий гусь, которого я ждал так долго и так терпеливо, этой весной прилетит наконец в мой дом!

Отец с низким поклоном вернул государю полную чарку и удалился, кланяясь с особым почтением.

Я видела, прежде чем он ушел, государь что-то тихонько сказал ему, но откуда мне было знать, о чем они говорили?

Праздник закончился, я вернулась к себе и увидела письмо. «Еще вчера я не решался писать тебе, но сегодня наконец открою сердце...» — так начиналось послание. Тут же лежал подарок — восемь тонких, прозрачных нижних одеяний, постепенно переходящих от алого к белому цвету, темно-красное верхнее одеяние, еще одно, светло-зеленое, парадная накидка, шаровары-хакама, три косодэ одной расцветки, два косодэ — другой. Все завернуто в кусок ткани. Вот неожиданность! К рукаву одной из одежд был прикреплен тонкий лист бумаги со стихами:

«Если нам не дано,
как птицам, бок о бок парящим,
крылья соединить —
пусть хотя бы наряд журавлиный
о любви напомнит порою!»
Нужно было быть вовсе бесчувственной, чтобы оставить без ответа такой подарок, продуманный столь тщательно и любовно... Но я все-таки отправила обратно весь сверток и написала:

«Ах, пристало ли мне
в златотканые платья рядиться,
доверяясь любви?
Как бы после в слезах горючих
не пришлось омыть те одежды...
Но если бы ваша любовь и впрямь была вечной, я с радостью носила бы эти одежды...»

Около полуночи, той же ночью, кто-то вдруг постучал в калитку. Девочка-прислужница, ничего не подозревая, отворила калитку. «Какой-то человек подал мне это и тотчас же исчез!» — сказала она, протягивая мне сверток. Оказалось, это тот самый сверток, что я отослала, и вдобавок — стихотворение:

«Если клятвы любви
будут в сердце твоем неизменны,
эти платья надев,
успокойся и в час полночный
без меня почивай на ложе...»
На сей раз я уже не знала, куда и кому возвращать эти наряды. Пришлось оставить их у себя.

Я надела эти одежды в 3-й день нового года, когда стало известно, что к нам, во дворец Томикодзи, пожалует государь-монах Го-Сага, отец нашего государя.

— И цвет, и блеск ткани на диво хороши! Это государь Го-Фукакуса подарил тебе такой наряд? — спросил мой отец, дайнагон. Я невольно смутилась и ответила самым небрежным тоном:

— Нет, это подарок бабушки, госпожи Китаямы...

Вечером 15-го дня из дома за мной прислали людей. Я была недовольна, — что за спешка? — но отказаться не посмела, пришлось поехать. Усадьба удивила меня необычно праздничным видом. Все убранство — ширмы, занавеси, циновки — одно к одному нарядное, пышное. Но я подумала, что, вероятно, все это устроено по случаю наступления нового года. Этот день прошел без каких-либо особых событий.

Назавтра с самого утра поднялась суматоха — совещались об угощении, обсуждали, где разместить кареты вельмож, куда поставить верховых коней...

— В чем дело? — спросила я, и отец, улыбнувшись, ответил:

— Видишь ли, по правде сказать, сегодня вечером государь Го-Фукакуса осчастливит своим посещением нашу усадьбу по случаю Перемены места[221]. Оттого и убрали все как подобает. К тому же сейчас как раз начало нового года... А тебя я велел позвать, чтобы прислуживать государю.

— Странно, ведь до дня равноденствия еще далеко, с чего это вздумалось государю совершать Перемену места? — сказала я. Тут все засмеялись: «Да она еще совершеннейшее дитя!»

Но я все еще не понимала, в чем дело, а меж тем в моей спальне поставили роскошные ширмы, небольшую переноскую перегородку — все нарядное, новое.

— Ой, разве в мою комнату пожалуют гости? Ее так разукрасили!..— сказала я, но все только загадочно улыбались, и никто не стал мне ничего объяснять.

С наступлением вечера мне велели надеть белое кимоно и темно-пурпурные шаровары-хакама. Поставили дорогие ароматические курения, в доме стало как-то по-особому торжественно, празднично.

Когда наступило время зажечь светильники, моя мачеха принесла мне ослепительно прекрасное косодэ.

— Вот, надень! — сказала она. А немного погодя пришел отец и, развешивая на подставке одеяние для государя, сказал:

— Не ложись спать до приезда государя, будешь ему прислуживать. И помни — женщина должна быть уступчивой, мягкой, послушно повиноваться всему, что бы ни приказали!

Так говорил он, но тогда я еще вовсе не понимала, что означали его наставления. Я ощутила только какое-то смутное недовольство прилегла возле ящика с древесным углем для жаровни и сама не заметила, как уснула. Что было потом, не помню. Я не знала даже, что тем временем государь уже прибыл. Отец поспешил встретить его, предложил угощение, а я все это время спала безмятежно, как младенец. Кругом суетились, шумели: «Разбудите же Нидзё!» — но государь сказал:

— Ничего, ничего. Пусть спит, оставьте ее! — И никто не решился меня трогать. А я, накрывшись с головой одеянием, ни о чем не ведая, все спала, прислонившись к ящику с углем, задвинутому за перегородку у входа в мои покои.

Внезапно я открыла глаза — кругом царил полумрак, наверное, опустили занавеси, светильник почти угас, а рядом со мной, в глубине комнаты, как ни в чем не бывало расположился какой-то человек. «Это еще что такое!» — подумала я, мигом вскочила и хотела уйти, как вдруг слышу:

— Проснись же! Я давным-давно полюбил тебя, когда ты была еще малым ребенком, и долгих четырнадцать лет ждал этого часа... — И он принялся в самых изысканных выражениях говорить мне о любви, у меня не хватило бы слов, чтобы передать все эти речи, но я слушать ничего не хотела и только плакала в три ручья, даже рукава его одежды и те вымочила слезами.

— Долгие годы я скрывал свои чувства, — сказал государь, не зная, как меня успокоить, и, конечно же, не пытаясь прибегнуть к силе. — И вот приехал, надеясь, что хоть теперь представится случай поведать тебе о моей любви. Не стоит так холодно ко мне относиться, все равно все уже об этом узнали! Теперь ни к чему твои слезы!

Вот оно что! Стало быть, он хочет удостоить меня своей монаршей любви не в тайне ото всех, всем уже об этом известно! Стало быть, завтра, когда эта ночь растает, словно призрачный сон, мне придется изведать такую муку! — я заранее страдала от этой мысли. Сейчас я сама дивлюсь: неужели, совсем не зная, что ждет меня в будущем, я уже предчувствовала грядущие горести?

— Почему никто не предупредил меня, почему не велели отцу моему, дайнагону, откровенно поговорить со мной? — сокрушалась и плакала я. — Теперь я не смогу смотреть людям в глаза!.. — И государь, очевидно решив, что я слишком уж по-детски наивна, так и не смог ничего от меня добиться. Вместе с тем встать и уйти ему, по-видимому, тоже было неудобно, он продолжал лежать рядом, и это было мне нестерпимо. За всю ночь я не промолвила ни единого слова в ответ на все его речи. Но вот уже занялась заря, послышался чей-то голос: «Разве государь не изволит вернуться сегодня утром?»

— Да, ничего не скажешь, приятное возвращение после отрадной встречи! — как бы про себя проговорил государь. — Признаться, никак не ожидал встретить столь нелюбезное обращение! Как видно, наша давняя дружба для тебя ничего не значит... А ведь мы подружились еще в ту пору, когда ты причесывалась по-детски... Тебе бы следовало вести себя так, чтобы со стороны все выглядело пристойно. Если ты будешь все время прятаться и молчать, что подумают люди? — то упрекал он меня с обидой в голосе, то всячески утешал, но я по-прежнему не произносила ни слова.

— Беда с тобой, право! — сказал государь, встал, надел кафтан и другие одежды и приказал подавать карету. Слышно было, как отец спрашивал, изволит ли государь откушать завтрак, и что-то еще, но мне уже казалось, что это не прежний государь, а какой-то новый, совсем другой человек, с которым я уже не могу говорить так же просто, как раньше, и мне было до слез жаль самое себя, ту, прежнюю, какой я была до вчерашнего дня, когда еще ничего этого не знала.

Я слышала, как государь отбыл, но по-прежнему лежала, не двигаясь, натянув одежды на голову, и была невольно поражена, когда очень скоро от государя доставили Утреннее послание[222]. Пришли мои мачеха и монахиня-бабушка.

— Что с тобой? Отчего не встаешь? — спрашивали они, и мне было мучительно слышать эти вопросы.

— Мне нездоровится, еще с вечера... — ответила я, но, как видно, они посчитали это обычным недомоганием после первой брачной ночи, и это тоже было мне досадно до слез. Все носились с письмом государя, волновались и суетились, а я не желала даже взглянуть на его послание. Человек, доставивший письмо, в растерянности спрашивал:

— Что такое?.. В чем дело?.. — И настойчиво приставал к отцу: — Покажите же послание государя госпоже Нидзё!

Мне казалось прямо невыносимой вся эта суматоха.

— Кажется, она не совсем здорова... — отвечал отец и вошел ко мне.

— Все встревожены из-за письма государя, а ты что же?! Уж не собираешься ли ты, чего доброго, вовсе оставить без ответа его послание? — сказал он, и слышно было, как он шуршит бумагой, разворачивая письмо. На тонком листе лилового цвета было написано:

«За долгие годы мне, право, ты стала близка. Пускай в изголовье рукава твои не лежали — не забыть мне их аромата!»

«Наша барышня совсем не похожа на нынешних молодых девиц!» — восклицали мои домашние, прочитав это стихотворение. Я же не знала, как мне теперь вести себя, и по-прежнему не поднималась с постели, а родные беспокоились: «Не может же кто-то другой написать за нее ответ, это ни на что не похоже!» В конце концов посланцу вручили только подарки и отпустили, сказав:

— Она совершеннейшее дитя, все еще как будто не в духе и потому не видела письма государя...

А днем пришло письмо от него, от Санэканэ Сайондзи[223], хотя я вовсе этого не ждала.

«О, если к другому склонишься ты сердцем, то знай: в тоске безутешной я, должно быть, погибну скоро, словно дым на ветру, растаю...»

Дальше было написано: «До сих пор я жил надеждой когда-нибудь с тобой соединиться, но теперь о чем мне мечтать, ради чего жить на свете?» Письмо было написано на тонком синеватом листе бумаги, на котором цветной вязью была оттиснута старинная танка:

«Уйдите, о тучи, с вершины Синобу-горы, с вершины Терпенья — из души моей омраченной без следа исчезните, тучи!»

Его собственное стихотворение было написано поверх этих стихов.

Я оторвала от бумаги кусочек, как раз тот, на котором стояли слова «Синобу-гора», и написала:

«Ах, ты ведь не знаешь,
что в сердце творится моем!
Объята смятеньем,
я другому не покорилась,
ускользнула, как дым вечерний».
Я и сама не могла бы сказать, как я решилась отправить ему такой ответ.

Так прошел день, я не притронулась даже к лекарственному настою. «Уж и впрямь, не захворала ли она по-настоящему?» — говорили домашние. Но когда день померк, раздался голос: «Поезд его величества!» — и не успела я подумать, что же теперь случится, как государь, открыв раздвижные перегородки, как ни в чем не бывало вошел ко мне с самым дружелюбным, обычным видом.

— Говорят, ты нездорова? Что с тобой? — спросил он, но я была не в силах ответить и продолжала лежать, пряча лицо. Государь прилег рядом, стал ласково меня уговаривать, спрашивать. Мне хотелось сказать ему: «Хорошо, я согласна, если только все, что вы говорите, правда...» — я уже готова была вымолвить эти слова, но в смятении подумала: «Ведь он будет так страдать, узнав, что я всецело предалась государю...» — и потому не сказала ни слова.

В эту ночь государь был со мной очень груб, мои тонкие одежды совсем измялись, и в конце концов все свершилось по его воле. А меж тем постепенно стало светать, я смотрела с горечью даже на ясный месяц — мне хотелось бы спрятать луну за тучи! — но, увы, это тоже было не в моей власти...

«Увы, против воли
пришлось распустить мне шнурки
исподнего платья —
и каким повлечет потоком
о бесчестье славу дурную?..» —
неотступно думала я. Даже ныне я удивляюсь, что в такие минуты была способна так здраво мыслить... Государь всячески утешал меня.

— В нашем мире любовный союз складывается по-разному, — говорил он, — но наша с тобой связь никогда не прервется... Пусть мы не сможем все ночи проводить вместе, сердце мое все равно будет всегда принадлежать одной тебе безраздельно!

Ночь, короткая, как сон мимолетный, посветлела, ударил рассветный колокол.

— Скоро будет совсем светло... Не стоит смущать людей, оставаясь у тебя слишком долго... — сказал государь, встал и, выходя, промолвил: — Ты, конечно, не слишком опечалена расставанием, но все-таки встань, хотя бы проводи меня на прощание!..

Я и сама подумала, что и впрямь больше нельзя вести себя так неприветливо, встала и вышла, набросив только легкое одеяние поверх моего ночного платья, насквозь промокшего от слез, потому что я плакала всю ночь напролет.

Полная луна клонилась к западу, на восточной стороне неба протянулись полосками облака. Государь был в теплой одежде зеленого цвета на алой подкладке, в сасинуки с гербами, сверху он набросил светло-серое одеяние. Странное дело, в это утро его облик почему-то особенно ярко запечатлелся в моей памяти... «Так вот, стало быть, каков союз женщины и мужчины...» — думала я.

Дайнагон Дзэнсёдзи, мой дядя, в светло-голубом охотничьем кафтане, подал карету. Из числа придворных государя сопровождал только вельможа Тамэката. Остальная свита состояла из нескольких стражников-самураев да низших слуг. Когда подали карету, громко запели птицы, как будто нарочно дожидались этой минуты, чтобы возвестить наступление утра; в ближнем храме богини Каннон ударили в колокол, мне казалось — он звучит совсем рядом, на душе было невыразимо грустно. «Из-за любви государя промокли от слез рукава...» — вспомнились мне строчки «Повести о Гэндзи». Наверное, там написано именно о таких чувствах...

— Проводи меня, ведь мне так грустно расставаться с тобой! — все еще не отъезжая, позвал меня государь. Возможно, он понимал, что творится в моей душе, но я, вся во власти смятенных чувств, продолжала стоять, не двигаясь, а меж тем с каждой минутой становилось светлей, и месяц, сиявший на безоблачном небе, почти совсем побелел. Внезапно государь обнял меня, подхватил на руки, посадил в карету, и она тут же тронулась с места. Точь-в-точь как в старинном романе, так неожиданно... «Что со мной будет?» — думала я.

Уж звон колокольный вещает, что близок рассвет. Лишь горечь осталась от печальных снов этой ночи, проведенной в слезах и пенях...

Пока мы ехали, государь твердил мне о любви, обещал любить меня вечно, как будто впервые в жизни похищал женщину. Все это звучало прекрасно, но, по правде сказать, чем дальше мы ехали, тем тяжелее становилось у меня на душе, и, кроме слез, я ничем не могла ему ответить. Наконец мы прибыли во дворец на улице Томикодзи.

Карета въехала в главные ворота Углового дворца.

— Нидзё — совсем еще неразумный ребенок, — выходя из кареты, сказал государь дайнагону Дзэнсёдзи. — Мне было жаль ее покидать, и я привез ее с собой. Хотелось бы, чтобы некоторое время государыня об этом не знала. А ты о ней позаботься! — И с этими словами он удалился в свои покои.

Дворец, к которому я привыкла с младенческих лет, теперь показался мне чужим, незнакомым, мне было страшно, стыдно встречаться с людьми, не хотелось выходить из кареты, я неотступно думала, что со мной теперь будет, а слезы все текли и текли. Внезапно до меня донесся голос отца,— стало быть, он приехал следом за нами, значит, все-таки тревожится обо мне... Я была глубоко тронута отцовской заботой. Дайнагон Дзэнсёдзи передал отцу слова государя, но отец сказал:

— Нет, напротив, никакого особого обращения не нужно! Пусть все остается по-старому, пусть она прислуживает ему, как до сих пор. Чем больше делать из всего тайну, тем скорее пойдут слухи и пересуды! — Затем послышались шаги: отец вышел.

«В самом деле, отец прав... Что меня теперь ждет?» — подумала я, и снова горестно сжалось сердце, я места себе не находила от снедавшей меня тревоги, но в это время ко мне опять вошел государь, снова зазвучали слова о вечной, неугасимой любви, и мало-помалу я успокоилась. «Такова уж, видно, моя судьба, наверное, этот союз уготован мне еще в прошлой жизни, а стало быть, неизбежен...» — решила я.

Так прошло не менее десяти дней. Государь проводил со мной ночь за ночью, и мне самой было странно, отчего в моем сердце все еще живет образ того, кто написал мне:

«О, если к другому
склонишься ты сердцем, то знай...»
Мой отец, дайнагон, считал, что теперь мне не следует жить во дворце, как раньше, и я в конце концов оставила придворную службу. Мне было там грустно, я не смела по-прежнему открыто смотреть людям в лицо и под предлогом болезни возвратилась домой. Вскоре от государя пришло ласковое письмо.

«Я привык, чтобы ты всегда была рядом, — писал он, — мне кажется, прошла уже целая вечность с тех пор, как мы расстались. Поскорей возвращайся!» Письмо заканчивалось стихотворением:

«Вспоминая меня,
ты в разлуке не станешь томиться.
Рассказать бы тебе,
сколько слез я пролил украдкой,
рукава одежд увлажняя!..»
Еще недавно письмо государя внушало мне отвращение, а теперь я с нетерпением ждала от него послания, тотчас прочитала, и сердце забилось радостью. Я ответила:

«Ах, едва ли по мне
слезы вы проливаете ночью —
но при вести такой
я сама слезами печали
увлажнила рукав атласный...»
Вскоре после этого я вернулась во дворец, теперь уже без особых волнений, но на душе было тревожно. И в самом деле — очень скоро злые языки принялись судачить на мой счет:

— Дайнагон Масатада недаром носился со своей Нидзё, недаром дорожил ею, словно невесть какой драгоценностью... Прислал ее во дворец с такими почестями, будто она — младшая государыня...[224] Как он о ней заботится!

Злобные намеки сделали свое дело: государыня с каждым днем относилась ко мне все хуже, а у меня на душе становилось все тревожней и холоднее. Моя связь с государем продолжалась, он по-прежнему относился ко мне с любовью, но мне было грустно, когда он долго не звал меня. Конечно, я не могла пожаловаться, как многие другие женщины во дворце, что государь вовсе забыл меня, он часто проводил со мной ночи, но всякий раз, когда мне приходилось провожать к нему какую-нибудь даму из свиты, я с болью сознавала, что, однажды вступив на путь любви, нужно быть готовой к страданиям. И все-таки, думалось мне, кто знает,— может быть, когда-нибудь я буду вспоминать это время, полное тяжких переживаний, как самые счастливые дни моей жизни...

По прошествии лет
на тяготы бренного мира
я иначе взгляну —
ведь недаром дороги сердцу
все печали, все горести жизни...
Так жила я, дни сменялись ночами, а меж тем уже наступила осень...

<...> Мне было всего два года, когда умерла моя мать, я была слишком мала, ничего не разумела, ее смерть прошла для меня незаметно. Миновало пятнадцать лет с тех пор, как на сорок первый день после моего рождения отец впервые взял меня на руки, и все эти годы, каждое утро, глядясь в зеркало, я радовалась: «Я жива благодаря отцу!» Каждый вечер, ложась спать, я с благодарностью думала об отце. Он дал мне жизнь, высокое положение, благодеяния его были превыше горы Сумэру[225], он бережно пестовал меня, его любовь, заменившая мне материнскую ласку, была глубже четырех океанов, окружающих нашу землю...[226] «Нет, никогда не смогу я в полной мере отплатить отцу за заботу и ласку!» — всегда думала я. Слова, с которыми он обращался ко мне при жизни, глубоко врезались в память, мне не забыть его поучений... Я охотно отдала бы жизнь взамен его жизни, но и этого было бы недостаточно, чтобы отплатить за все добро, которое я от него видела!

Мне хотелось неотлучно находиться при покойном отце, не отрываясь глядеть на его изменившийся облик, но, увы, это было невозможно, вечером четвертого дня покойника отправили для сожжения на гору Кагурагаока, и тело его обратилось в бесплотный дым. «Ах, если бы существовала дорога, по которой я могла бы уйти с ним вместе!» — думала я. Возвращаясь домой, я уносила с собой лишь память о нем да мокрые от слез рукава.

При виде пустой комнаты, где уже никогда не будет отца, я с тоской и любовью вспоминала его таким, каким видела лишь вчера, и горевала, что отныне смогу встретиться с ним только во сне. Даже в последние мгновения перед кончиной он все еще наставлял меня. Одно за другим всплывали в моей памяти воспоминания... Никакими словами не выразить мое горе!

О горькие слезы!
Вы в лоно реки Трех быстрин[227]
вольетесь потоком —
и, быть может, вновь мне предстанет
тень его, незабвенный образ!
Вечером пятого дня пришел Накацуна в глубоком трауре, в одежде черной, как у монаха. Недаром он облачился в столь черные одеяния. «Если бы отец стал министром, Накацуна смог бы получить следующий, четвертый придворный ранг! — подумала я. — А теперь рухнули его упования...» И опять мучительно сжалось сердце.

— Я иду на могилу... Не нужно ли что передать? — спросил он. Никто не мог бы удержаться от слез, увидев, как он горюет.

В первый день Семидневья — это было девятого числа — моя мачеха и с нею две служанки и двое самураев приняли монашество. Позвали преподобного настоятеля храма Ясака, и он, провозглашая молитву «В трех мирах круговращенье...», обрил им головы. Я испытывала и грусть, и зависть, наблюдая этот обряд. Мне тоже хотелось бы вступить на праведный путь, но для меня это было невозможно, ведь я была в тягости, нужно было продолжать жить в миру, горюя и плача. Тридцать седьмой день траура опять отметили особым богослужением, в этот день государь прислал мне письмо, полное нежных, ласковых слов соболезнования. Его посланцы приезжали чуть ли не каждый день или через день. «Ах, если б покойный отец видел это, как бы он радовался!» — думала я, и на душе у меня становилось еще тяжелее.

Как раз в это время внезапно скончалась супруга микадо, госпожа Кёгоку-но-Нёин, дочь министра Санэо Тоин. Император любил ее чрезвычайно, мало того — рожденный ею принц был объявлен наследником; окруженная всеобщим почетом, она была еще совсем молода. Все очень ее жалели. Она прихварывала давно — ее преследовал чей-то злой дух[228]. Нынешнему недугу не придали особого значения, посчитав обычным недомоганием, и вдруг весть о внезапной смерти повергла всех в неописуемое смятение. Мне, недавно потерявшей отца, было особенно понятно горе ее отца-министра, отчаяние супруга-императора.

На пятьдесят седьмой день со смерти отца государь прислал мне хрустальные четки, привязанные к цветку шафрана, изготовленному из золота и серебра, чтобы я поднесла этот дар священнику, служившему заупокойные службы. К цветку был прикреплен лист бумаги со стихами:

«В осеннюю пору
всегда выпадает роса,
рукав увлажняя,—
но сегодня много обильней
россыпь росная на одеждах...»
Покойный отец всегда так дорожил посланиями государя... Я ответила: «Благодарю вас. Отец тоже, конечно, бесконечно рад на том свете!» — и закончила стихотворением:

«О, пойми же меня!
Ведь рукав, что и так уже влажен
от осенней росы,
ныне весь до нитки промокнет —
слезы скорби я лью в разлуке...»
Настала осень; просыпаясь посреди долгой осенней ночи, я прислушивалась к унылому постукиванию деревянных вальков[229], долетавшему в тишине к моему изголовью, и, внимая этим печальным звукам, тосковала по покойному отцу, увлажняя слезами одинокое ложе.

В то печальное утро, когда скончался отец, все обитатели дворца, начиная с самого государя, посетили нашу усадьбу или прислали письма с выражением соболезнования. Не счел нужным явиться, вопреки принятому в мире обычаю, только дайнагон Мототоно.


В середине девятой луны, озаренный ярким лунным сиянием, меня навестил Акэбоно, Снежный Рассвет.

После смерти отца он чуть ли не каждый день справлялся обо мне, тревожился о моем самочувствии.

По случаю кончины государя Го-Саги весь мир погрузился в скорбь, он тоже надел одежду темных тонов, и грустно мне было видеть, что платье на нем такое же мрачное, как мое. Я приняла его в покое на южной стороне дома, это был близкий мне человек, с ним можно было говорить без посредников. Полные грусти, мы беседовали о прошлом и настоящем.

— Нынешний год особенно несчастливый, так много горестных событий пришлось пережить нам, что рукава не успевали просохнуть, — говорил он. Всю ночь мы провели за беседой, то плакали, то смеялись, и вот уже колокол в ближнем храме возвестил наступление утра. Долго длятся осенние ночи, но иной раз пролетают поистине слишком быстро... Мне казалось, мы еще не наговорились вдосталь, а уж запели птички...

— Люди, пожалуй, подивились бы столь целомудренному ночному свиданию... — сказал он мне на прощание, а я жалела, что приходится расставаться. Он уже уселся в карету, когда я послала служанку передать ему стихи:

«Простившись с отцом,
вкусила я горечь разлуки —
и вновь поутру
довелось мне прозрачной росою
окропить рукава на прощанье...»
Он ответил тоже стихами:

«Ужель обо мне
горюешь, расстаться не в силах?
Но нет, о другом
скорбишь, обливаясь слезами, —
о том, кто ушел безвозвратно!..»
Да, мое изголовье не лелеяло память об этой встрече; смутная печаль томила мне душу, я целый день размышляла об этом ночном свидании, как вдруг увидела — у главных ворот стоит какой-то самурай в коричневом охотничьем кафтане, с ларцом для писем в руках. Это был его посланец. Нежное, ласковое письмо заканчивалось стихотворением:

«На тайном свиданье
безгрешным застигнуты сном,
мы ночь скоротали.
Ужели нас люди осудят
и скажут: „В росе их одежды!"»
В те дни все мои чувства были обострены, даже этот невинный обмен стихами глубоко запал в душу. Со своей стороны, я тоже написала ему ласковое послание, закончив его стихами:

«Осенней росою
покрыты в предутренний час
деревья и травы —
и кто нас осудит, заметив
росу, что рукав окропила?..»
<...> В двенадцатую луну, по заведенному обычаю, все во дворце очень заняты — служат молебны, непрерывно происходят богослужения; я тоже намеревалась отслужить дома молебен, когда совсем неожиданно Акэбоно снова отважился навестить меня при свете невеселой зимней луны. Всю ночь длилось наше свидание. «Утро настанет еще не скоро, это кричат ночные птицы...» — думала я. Увы, я ошиблась; возвещая близкий рассвет, запели птички, незаметно наступило утро, стало совсем светло. «Теперь возвращаться опасно!» — сказал он и остался у меня в комнате. Мы проводили время вдвоем, мне было страшно, а в это время принесли письмо государя, больше чем обычно полное ласковых слов любви. Письмо заканчивалось стихотворением:

«Мне в безлунную ночь,
что чернее, чем ягоды тута,
отчего-то во сне
вдруг привиделось, будто к чужому
твой рукав на ложе прижался...»
Сердце у меня упало, я терзалась тревогой, что и как он видел во сне, но что мне оставалось ответить?

«От тебя вдалеке,
что ни ночь, подстилаю печально
в изголовье рукав.
Лишь сиянье луны со мною
одинокое делит ложе...» —
написала я, сама содрогаясь от собственной дерзости, но, как бы то ни было, отделалась пристойным ответом.

Сегодняшний день мы спокойно провели вместе, а меж тем все служанки в родовой усадьбе и все живущие по соседству уже знали о нашей любви. Так я жила, невыносимо страдая в душе и не находя себе никаких оправданий... Той же ночью мне приснилось, будто Акэбоно преподнес мне подарок — серебряную бутылочку с ароматическим маслом, поданную на веере, украшенном изображением сосны. Мне снилось, будто я беру у него сосуд и прячу за пазуху... Удивленная, я проснулась, и как раз в этот миг зазвонил колокол в храме Каннон, возвещая утро. «Какой странный сон!» — подумала я, а он, спавший со мною рядом, рассказал мне потом, что видел точно такой же сон. «Что сие означает?» — не могла надивиться я...

<...> Меж тем маленький принц, родившийся у меня в минувшем году, бережно воспитывался в доме дайнагона Дзэнсёдзи, моего дяди, но вдруг я услышала, что он болен, и поняла: ребенку не суждено поправиться, это кара, ниспосланная за то, что я так грешна... Помнится, в конце первой декады десятой луны, когда непрерывно струился холодный осенний дождь, я узнала, что его уже нет на свете, — исчез, как капля росы... Мысленно я уже готовилась к этому, и все-таки эта весть потрясла меня неожиданностью, не описать, что творилось в моей душе! Пережить собственное дитя — что может быть тяжелее? Это та «боль разлуки с дорогими твоему сердцу», о которой говорится в священных сутрах, и вся эта боль, казалось, выпала только на мою долю. В младенчестве я потеряла мать, когда выросла — лишилась отца, и вот снова льются слезы, увлажняя рукав, и некому поведать мою скорбь. И это еще не все: я привязалась сердцем к Акэбоно, так горестно было мне расставаться с ним по утрам, когда он уходил. Проводив его и снова ложась в постель, я проливала горькие слезы, а вечерами в тоске ждала, когда снова его увижу, и плач мой сливался со звоном колокола, возвещавшего полночь. Когда же мы наконец встречались, наступали новые муки — тревога, как бы люди не проведали о наших свиданиях. Возвращаясь из дворца домой, я тосковала по государю, а живя во дворце, снова терзалась сердцем, если ночь за ночью он призывал к себе других женщин, и горевала, как бы не угасла его любовь, — такова была моя жизнь.

Так уж повелось в нашем мире, что каждый день, каждая ночь приносит новые муки; говорят, будто страдания неисчислимы, но мне казалось, будто вся горесть мира выпала только на мою долю, и невольно все чаще думалось: лучше всего удалиться от мира, от любви и благодеяний государя и вступить на путь Будды...

<...> В тот же день, вечером, к государю явился посланец от государыни. Оказалось, ему было велено передать: «Нидзё ведет себя как нельзя более вызывающе, поэтому государыня запретила ей бывать при ее дворе, однако государь чересчур снисходителен к этой недостойной особе и благоволит к ней по-прежнему... Вот и на сей раз, как слышно, госпожа Нидзё ехала в одной карете с государем, в тройном нарядном платье, так что люди говорили: „Ни дать ни взять, выезд государыни, да и только!" Такая дерзость — оскорбление для моего достоинства, прошу отпустить меня — я уйду от мира, затворюсь в Фусими или где-нибудь в другом месте!»

Государь ответил:

«Все, что вы велели передать мне, я выслушал. Сейчас не стоит снова заводить речь о Нидзё. Ее мать, покойная Дайнагон-носкэ, в свое время служила мне днем и ночью, и я любил ее больше всех моих приближенных. Мне хотелось, чтобы она вечно оставалась со мною, но — увы — она покинула этот мир. Умирая, она обратилась ко мне, сказав: „Позвольте моей дочери служить вам, считайте ее живой памятью обо мне!" — и я обещал ей исполнить ее желание. Но и это еще не все — о том же просил меня перед смертью отец Нидзё, покойный дайнагон Масатада. Недаром сказано: „Государь лишь тогда государь, когда поступает в соответствии со стремлениями подданных; подданный лишь тогда становится подданным, когда живет благодеяниями своего государя!" Я охотно ответил согласием на просьбу, с которой в смертный час обратился ко мне дайнагон Масатада, а он, в свою очередь, сказал: „Больше мне не о чем мечтать на этом свете!" — и с этими словами скончался. Слово, однажды данное, нельзя возвратить назад! Масатада с женой, несомненно, следят за нашими поступками даже с того света из поросшей травой могилы. И пока за Нидзё нет никакой вины, как же я могу прогнать ее, обречь на скитания, лишить приюта?

Что же до тройного облачения, которое надела Нидзё, так нынче она отнюдь не впервые так нарядилась. Когда четырех лет от роду ее впервые привезли во дворец, ее отец Масатада сказал: „У меня покамест ранг еще низкий, поэтому представляю вам Нидзё как приемную дочь Митимицу Кога, ее деда, Главного министра!" — и я разрешил ей пользоваться каретой с пятью шнурами и носить многослойные наряды, сшитые из двойных тканей. Кроме того, ее мать, покойная Дайнагон-носкэ, была приемной дочерью Главного министра Китаямы, следовательно, Нидзё доводится приемной дочерью также и его вдове, госпоже Китаяме, она сама надела на Нидзё хакама, когда пришло время для свершения этого обряда, и сказала при этом: „Отныне ты можешь всегда, когда пожелаешь, носить белые хакама, прозрачные легкие одеяния и другие наряды!" Ей было разрешено входить и выходить из кареты, которую подают прямо к подъезду. Все это — дело давно известное, старое, с тех пор прошло много лет, и мне непонятно, отчего вы внезапно снова об этом заговорили. Неужели из-за того, что среди ничтожных стражников-самураев пошли толки о том, будто Нидзё держит себя как государыня? Если это так, я досконально расследую эти слухи и, буде окажется, что Нидзё виновна, поступлю с ней, как она того заслужила. Но даже в этом случае было бы недопустимо прогнать ее из дворца, обречь на скитания, лишить приюта, я просто понижу ее в ранге, чтобы она продолжаласлужить, но как рядовая придворная дама.

Что же до вашего желания принять постриг, то сие благое стремление должно созреть постепенно, как внутренняя потребность души, и со временем, возможно, так оно и произойдет, однако от внешних обстоятельств такое решение зависеть никак не может».

Такой ответ послал государь своей супруге. С тех пор государыня преисполнилась ко мне такой злобы, что мне даже дышать стало трудно. Только любовь государя служила мне единственным утешением...

<...> Однажды, в начале третьей луны, когда во дворце было необычно пустынно и тихо, государь перед ужином удалился в Двойной покой, а меня призвали к нему. «Зачем он зовет меня?» — подумала я, но государь обошелся со мною ласково, говорил нежные слова, клялся в любви, а я не знала, радоваться мне или, напротив, печалиться...

— После того как мне привиделся тот сон, я нарочно ни разу не призывал тебя... — сказал государь. — Ждал, чтобы прошел ровно месяц, и очень по тебе тосковал...

«Так и есть... Стало быть, он нарочно не звал меня, — пораженная, подумала я. — В самом деле, ведь с того месяца я понесла...» — и тревога о ребенке, о том, что будет с ним и со мною, с новой силой сдавила сердце.

Ну а тот, с кем меня соединяло столь глубокое чувство, кто был моей первой настоящей любовью, постепенно отдалился от меня после тех злосчастных ночей в Фусими, и я с грустью думала, что он вправе на меня обижаться. В начале пятой луны я ненадолго вернулась домой, чтобы в годовщину смерти матери, как всегда, побывать на ее могиле, и он прислал мне письмо.

«Пока я искал
тот корень, на сердце похожий,
что горечь таит,
не в росе — в слезах безутешных
рукава до нитки промокли...»
Дальше следовали ласковые слова, а в конце стояло: «Если ничто не помешает, я навещу тебя, хотя бы ненадолго, пока ты живешь дома, где стража не стережет заставу...»

В ответ я написала только:

«Где еще и расти
корню горькой любви потаенной,
как не в сердце моем!
И мои рукава недаром
от безудержных слез промокли... —
ведь я полюбила тебя на всю жизнь и буду любить не только в этом, но и в будущих воплощениях...» Но, по правде сказать, я чувствовала, что никакими словами не вернешь его былую любовь. Он пришел, когда уже наступила глухая ночь.

Мне хотелось рассказать ему обо всем, что наболело на сердце, но, прежде чем я успела вымолвить хоть словечко, вдруг послышался шум и крики:

— Зарево над кварталом Сандзё-Кёгоку! Пожар на улице Томикодзи!

Ясное дело, он не мог оставаться у меня, если горит дворец, и поспешно ушел. Короткая весенняя ночь вскоре миновала, возвратиться было нельзя. Уже совсем рассвело, когда мне принесли от него письмо:

«Вчера я понял, как слабеют узы, что соединяли нас, и грустно думать, что помеха, нарушившая нашу встречу, — предвестник будущей разлуки навсегда...

Ужель в твоем сердце
иссякнет живительный ключ
и в реку забвенья
навеки канет любовь,
что нас друг к другу влекла?..»
В самом деле, мне тоже казалось, что неспроста прервалась в ту ночь наша встреча...

Союз этот нежный продлить нам, увы, не дано, но в любящем сердце никогда не высохнут слезы, ключ живительный не иссякнет!

<...> Ночью, когда луна сияла на безоблачном небе, я пришла к даме Хёэноскэ, в ее каморку, вспоминала прошлое, но мне все еще как будто не хватало чего-то, я вышла и приблизилась к храму Мгновенное Озарение. «Прибыли!» — услышала я людские голоса. «О чем это они?» — подумала я. Оказалось, что изображение государя, которое я видела утром в храме Цветок Закона, привезли теперь сюда, чтобы установить в храме Мгновенное Озарение. Четверо человек, очевидно дворцовые слуги, несли на плечах укрепленное на подставке изображение государя. Распоряжались двое в черных одеждах, по-видимому монахи младшего чина. Словно в каком-то сне, смотрела я, как они в сопровождении всего лишь одного распорядителя и нескольких самураев дворцовой стражи вносили в храм картину, завешенную бумагой... Когда покойный государь восседал на троне Украшенного всеми десятью добродетелями повелителя десяти тысяч колесниц и сотни вельмож повиновались его приказам — того времени я не помню, в ту пору я была еще малым ребенком. Я пришла к нему в услужение уже после того, как, оставив трон, он именовался почетным титулом Старшего прежнего государя, но и тогда даже при тайных выездах его карету встречали и провожали вельможи и придворные целой свитой следовали за ним в пути... «По каким же дорогам потустороннего мира блуждает он теперь, совсем одинокий?» — думала я, и скорбь с такой силой сдавила сердце, как будто совсем свежей была утрата.

На следующее утро я получила письмо от дайнагона Моросигэ Китабатакэ. «Какие чувства пробудила в вас вчерашняя служба?» — спрашивал он.

Я ответила:

«Под осенней луной
цикадам я внемлю уныло,
вспоминаю одно —
государя облик нетленный,
озаренный дивным сияньем...»
На следующий, шестнадцатый день опять была служба, возносили хвалу сутре Лотоса, творению будд Шакьямуни и Прабхутаратны[230] — эти будды вместе восседают в едином венчике лотоса. Потом все по очереди делали подношения в павильоне Прабхутаратны. С самого утра на церемонии присутствовал прежний император Го-Уда, поэтому всех посторонних прогнали и со двора, и из храма. Мне было очень горько, что меня не пустили, — как видно, посчитали черную рясу особенно неуместной, — но я все же умудрилась остаться возле самого храма, стояла совсем близко, на камнях водостока, и оттуда слушала службу. «Ах, если б я по-прежнему служила при дворе...» — на какое-то время я даже пожалела о жизни в миру, от которой сама бежала... Когда священник начал читать молитву за упокой усопшего в потустороннем мире, я заплакала и, пока не кончилась служба, продолжала лить слезы. Рядом со мной стоял какой-то добрый с виду монах.

— Кто вы такая, что так скорбите? — спросил он.

Я побоялась бросить тень на память покойного государя откровенным ответом и ответила только:

— Мои родители умерли, и траур по ним давно закончился, но сейчас они вспомнились мне особенно живо, оттого я и плачу... — и, сказав так, тотчас ушла.

Прежний император Го-Уда тем же вечером отбыл; опять опустел, обезлюдел дворец Фусими, все кругом, казалось, дышит печалью. Мне не хотелось никуда уходить, и я по-прежнему некоторое время жила неподалеку от усадьбы Фусими.

Прежний министр Митимото Кога доводится мне двоюродным братом, и мы изредка обменивались письмами. В ответ на мое послание он написал мне:

«Навевают печаль и осенние виды столицы — сколько грустных ночей провели вы в горах Фусими, предрассветной луной любуясь?»

Эти стихи заставили меня еще сильнее ощутить скорбь, я была не в силах сдержать горе и ответила:

«Скорбя о былом,
провела я три ночи осенних
в безлюдных горах —
множит грустные воспоминанья
предрассветной порою месяц...»
В свою очередь, он прислал мне ответ:

«Как, должно быть, для вас мучительны воспоминанья о минувших годах! В эту пору, когда тоскою веет осень в краю Фусими!..»

Помнится, в пятнадцатый день — день смерти государя — я поднесла храму заветный веер — пусть он служит кому-нибудь из священников — и на обертке написала:

«Не чаяла я,
что в третью Его годовщину
осенней росой
вновь рукав окропить придется,
от горючих слез не просохший!..»
После кончины государя Фукакусы не стало никого в целом свете, кому я могла бы поведать все, что наболело на сердце. Год назад, в 8-й день третьей луны, я пошла почтить память поэта Хитомаро. Разве не удивительно, что в этом году и как раз в тот же день я встретила государыню Югимонъин? Мне показалось тогда, будто предо мной наяву предстал облик покойного государя, приснившегося мне в Кумано. Стало быть, напрасно я сомневалась, угодны ли будут богу мои труды. Нет, не зря была преисполнена горячей верой моя душа, не пропало втуне мое усердие на протяжении столь долгих лет!

Я думала о превратностях моей жизни, но размышлять в одиночестве о пережитом было невыносимо, вот почему, подражая Сайге, я отправилась странствовать. А чтобы не пропали бесследно мои думы, написала я сию непрошеную повесть, хотя и не питаю надежды, что в памяти людской она сохранится...

Примечание переписчика: В этом месте рукопись опять отрезана, и что написано дальшенеизвестно.

Перевод и комментарий И. Л. Львовой. Стихи в переводах А. А. Долина

ПЬЕСЫ ТЕАТРА НО. ФАРСЫ-КЁГЭН

Трудно найти в мире другую такую страну, где традиции были бы столь же жизнеспособны, сколь в Японии. В полной мере это относится и к театральному искусству. Один из древнейших в Японии театр Но возник более шести веков тому назад и продолжает привлекать зрителей и в наши дни. Это особенно удивительно потому, что сценические приемы и репертуар театра за это время почти не изменились. Периодически предпринимаются попытки создания новых пьес, но они исполняются в исключительных случаях, оставаясь за пределами основного репертуара.

Устойчивость и поразительная живучесть традиционных видов искусств объясняется в первую очередь особенностями исторического развития Японии. В эпоху Эдо (XVII—XIX вв.) в результате политики, проводимой династией Токугава, страна, закрытая для всех внешних сношений и выброшенная таким образом из процесса мирового развития, жила по существу лишь опытом, накопленным прежде, в ней не происходило почти ничего нового, лишь поддерживалось и совершенствовалось старое. Эта эпоха сохранила для нас многие виды традиционных искусств и ремесел и среди всего прочего театр. Сёгуны Токугава, которые всегда были большими ценителями и знатоками театра Но, придя к власти, стали оказывать театральным школам особое покровительство, представления устраивались по любому торжественному случаю. В отличие от возникших в эпоху Эдо театров Кабуки и Бунраку, быстро завоевавших любовь городского люда, театр Но сохранялся как зрелище элитарное, предназначенное для избранной публики. Эпоха Эдо, или, иначе, эпоха Токугава, стала временем расцвета искусства Но. Именно тогда были окончательно канонизированы репертуар театра и многие сценические приемы.

Основателями театра и его первыми драматургами являются Канъами Киёцугу (1333—1384) и его сын Дзэами Мотокиё (1363—1443). Пьесы, ими созданные (а из сохранившихся на сегодняшний день 240 пьес им принадлежит треть), до сих пор пользуются успехом у зрителей. Сценографически театр Но возник из ритуальных храмовых действ, поэтому многие элементы его сохранили сакральный характер. Большую роль в спектакле играет музыка, сопровождающая все действие. Непременным компонентом спектакля является танец. Текст скорее поется, чем декламируется. Жесты, движения, позы актеров строго канонизированы, все они имеют определенное символическое значение, обозначая то или иное чувство. Скудость реквизита (спектакль разыгрывается на практически пустой сцене, конфигурация и размеры которой тоже были канонизированы в эпоху Эдо) контрастирует с яркой пышностью костюмов. Выдающаяся в зрительный зал сцена делает представление как бы трехмерным, усиливая таким образом эффект сценического воздействия. Все роли играют мужчины. В спектакле участвуют всего несколько актеров: главный герой (ситэ), его спутник (ситэдзурэ), второй герой (ваки) и его спутник (вакидзурэ). Особенностью театра Но является использование масок, которые представляют собой уникальные произведения искусства, самым древним маскам около пяти веков. В маске всегда появляется главный герой и иногда его спутник (если он — женщина), второй герой и его спутник масок не надевают. Пьесы, разыгрываемые на сцене театра Но, в большинстве своем являются иллюстрацией к буддийской идее о бренности всего мирского, приобретшей особенно острое звучание в эпоху Муромати (1336— 1573), когда, собственно, все они и были созданы. В центре любой пьесы — столкновение реального, земного мира, олицетворяемого актером-ваки, и мира потустороннего, олицетворяемого главным героем-ситэ, который обычно выступает в двух ипостасях, — являясь в начале пьесы вполне земным существом, в кульминационный момент он вдруг обнаруживает свою истинную сущность, демонстрируя и ваки, и зрителям тщету земных помышлений.

Традиционная программа спектакля Но состоит из пяти пьес Но и трех или четырех фарсов-кёгэн, которые исполняются в перерывах между ними и нарочитая приземленность которых составляет резкий контраст с предельной утонченностью пьес Но. В настоящее время в программе спектакля может быть и меньше пьес, иногда даже исполняют отдельные сцены из нескольких пьес, фарсы-кёгэн тоже могут исполняться отдельно.

Каждая пьеса Но состоит из трех структурно разных частей: дзё (завязка, вступление), ха (кульминация, перелом), то (ускорение, стремительная развязка). Все пьесы Но по своему содержанию делятся на пять групп:

1. О божественном (коми но); 2. О воинах (сюра-моно); 3. О красавицах (кадзура-моно); 4. Разные пьесы; 5. О сверхъестественных существах (кири-моно).

К типу дзё относятся пьесы 1-й группы, к типу хапьесы 2, 3, 4-й групп, к типу кю — 5-й группы. Эта классификация сложилась уже к XV в. и с тех пор почти не менялась.

Древнейшие тексты пьес театра Но (ёкёку) относятся к XIV в. Тексты имеют весьма сложную структуру и в наши дни чрезвычайно трудны для понимания, ибо представляют собой соединение в рамках единого контекста разнообразных цитат из классических романов, военных эпопей, знаменитых стихотворений, высказываний буддийских монахов и т. п. Единый поток текста, состоящего из различных по происхождению и по-разному связанных между собой элементов, достигает высшей упорядоченности в русле общего ритма, заданного особенностями музыкальной структуры пьесы. Сам текст пьесы неоднороден — в нем выделяются прозаические и поэтические части, но границы между ними размыты, переход от одной части к другой происходит плавно и незаметно, поэзия как бы постепенно вырастает из прозы. Хотя на первый взгляд тексты играют в театре Но подчиненную роль, их литературная ценность, несомненно, велика. В идеале зритель должен находиться под воздействием не только самого зрелища, но и слова, и не зря многие ценители Но приходят в театр с текстами, чтобы наслаждаться в равной степени как игрой актеров, так и игрой поэтических образов, раскрывающихся перед ними в тексте.

В настоящем издании представлены две пьесы театра Но: «Гетера Эгути» («Эгути юдзё»), принадлежащая кисти Канъами, и «Колодезный сруб» («Идзуцу»), автором которой является Дзэами.

Обе эти пьесы относятся к циклу пьес «о красавицах». В основе первой лежит легенда о встрече великого поэта Сайгё (1118—1190) с гетерой из городка Эгути, который находился в месте слияния рек Ёдо и Кандзаки (восточная часть современного Осака) и в эпоху Хэйан славился своими веселыми кварталами. С этой легендой (зафиксированной в ряде литературных памятников XII в.) переплетается другая легенда — о том, что некая гетера явилась монаху секты Тэндай преподобному Секу (910—1007) в виде бодхисаттвы Фугэн [санскр. Самантабхадра], восседающего на белом слоне.

Пьеса «Идзуцу» основана на материале лирической повести «Исэ моногатари», в одном из эпизодов которой рассказывается о любви поэта Аривара Нарихира (825—880) и некоей девы, с которой в детстве они играли у колодца.

* * *
История возникновения и развития фарсов-кёгэн тесно связана с историей театра Но. Начиная с XIV в. эти два жанра развивались параллельно и долгое время были неотделимы друг от друга, входя в состав единого спектакля. Пьесы Но потрясали зрителей возвышенными чувствами, а исполнявшиеся в качестве интермедий между ними короткие фарсы-кёгэн веселили, снимали напряжение, их нарочитая грубость, приземленность резко контрастировали с утонченным аристократизмом Но. Пьесы Но вызывали у зрителей слезы, а фарсы-кёгэн — смех. В настоящее время кёгэны нередко исполняются отдельно, и, может быть, даже чаще, чем пьесы Но, их более доступный язык, незатейливый юмор пользуются большим успехом и у современных японцев.

Поскольку кёгэны изначально противопоставлялись пьесам Но, стилистика их тоже диаметрально противоположна. Актеры, так же как и в Но, — мужчины, но они почти никогда не используют масок (в маске появляется только актер в роли черта, лесного духа «тэнгу» и т. п.), костюмы просты и реалистичны, манера произнесения текста, при всей своей утрированности, тоже куда ближе реальной речи. Кёгэн, как правило, идет без музыкального сопровождения.

Поскольку диалоги, составлявшие основу кёгэнов, исполнялись на разговорном языке, причем большое место в них отводилось импровизации, тексты долгое время не записывались, передаваясь изустно, первые записи появились только во второй половине XVII в. Тогда был составлен сборник «Кёгэнки», содержащий 200 фарсов. Они-то и составили основу того репертуара, который дошел до наших дней. Герои японских фарсов мало чем отличаются от комических персонажей, потешающих народ в других странах, — здесь и слуга-плут, и глуповатый князь-даймё, и жадный монах, и лекарь-шарлатан, и злая теща, и сварливая жена, и гуляка-муж. Действие развивается стремительно, персонажи обмениваются шутками, дурачат друг друга, в выигрыше, как правило, оказывается не тот, кто богат и глуп, а тот, кто беден, но смышлен.

Т. Л. Соколова-Делюсина

ПЬЕСЫ ТЕАТРА НО[231]

КАНЪАМИ КИЁЦУГУ ГЕТЕРА ЭГУТИ

Действующие лица

Ситэ

{ — женщина (земное воплощение Эгути).

{ — дух Эгути.

Цурэ — духи женщин любви (двое).

Ваки — монах из столицы.

Вакидзурэ — спутники монаха (двое).

Аи — житель Эгути.


Место действия — провинция Сэтцу, город Эгути, берег реки Ёдо.

Время действия — осень, с вечера до полуночи, полнолуние.

Сцена 1
Звучит музыка, и появляется актер-ваки в монашеском одеянии, за ним следует Вакидзурэ и двое его спутников.

Ваки и Вакидзурэ

Луна, ты и сегодня с нами,
спутник вечный.
Луна, ты и сегодня с нами,
спутник вечный.
Ушли от мира мы, но прежняя луна над нами.
Где же мир иной?
Ваки

(обращается к зрителям)

Монах из столицы перед вами. До сей поры ни разу не случалось мне бывать в Сайгоку — Западной земле. И вот решил я отправиться туда.

Ваки и Вакидзурэ

Покинули столицу поздней ночью,
покинули столицу поздней ночью,
и понесли нас волны
вниз по Ёдо.
Туда, где сонно шелестит тростник Удоно[232],
где тают волны легкой дымкой в соснах.
И наконец Эгути[233] перед нами,
Эгути перед нами наконец.
Сцена 2
Аи рассказывает Ваки о достопримечательностях города Эгути.

Сцена 3
Ваки

Да, это здесь в далекие годы жила женщина по имени Эгути. «Давно уж прах ее покоится в земле, но имя не забыто...»[234] И право, чудно воочию увидеть место, с которым связаны старинные преданья.

Ведь это здесь когда-то скиталец Сайгё хотел остановиться на ночлег; когда же ему в приюте отказали, он так сказал:

«Я знаю,
отказаться трудно
от суеты мирской,
но все же не напрасно ль
так дорожить сим временным приютом?»[235]
Все это было здесь. Уму непостижимо.
Сцена 4
Появляется Ситэ в маске молодой женщины.

Ситэ

Послушай, странник, почему вдруг вспомнил ты эти строки?

Ваки

С той стороны, где и следов жилья не видно, вдруг появилась женщина и хочет знать, зачем я произнес стихи скитальца Сайгё... Что за диво?

Ситэ

Напомнил ты о том, что с годами стерлось в памяти и в прошлое ушло.

Да, нелегко расстаться с этим миром, недолговечным, словно сорванный листок, непрочным, как роса под сенью трав.

Но и теперь досадно слышать мне: «Ты слишком
сим временным приютом дорожишь».
Сюда пришла я объяснить причину
отказа. Нет, не так уж дорог
Эгути был сей временный приют.
Ваки

Но кто же ты? И почему, услышав
из уст моих стихи скитальца Сайгё,
пришла сюда, мне говоря: «О нет,
не так уж дорог был ей временный приют»?
Ситэ

Досадны мне напрасные упреки,
что будто бы я слишком дорожила
приютом временным. Зачем ты забываешь
стихи, что были сложены в ответ?
Ведь в них — отказа настоящая причина.
И говорят они о том, что отказала
скитальцу я совсем не потому,
что, дорожа сим временным приютом,
на ночь одну с ним разделить свой кров
вдруг пожалела.
Ваки

Да, теперь я вспомнил,
В ответ такие были сложены стихи:
«Я слышала — мирская суета
чужда тебе,
Ситэ

так избегай соблазна
оставить сердце здесь,
во временном приюте».
«Не оставляй здесь сердца» — так скитальца
увещевала я. И неужели
я не права была, стараясь удержать
монаха от ночлега в доме женщин?
Ваки

О да, от мира суеты, что служит
нам временным приютом на земле,
отрекся навсегда скиталец.
Ситэ

Здесь же,
в прославленной обители любви, —
вся суетность земного бытия, и стены
хранят немало тайн. «Их соблазна
Ваки

беги, — сказала ты, — и сердца
не оставляй здесь своего».
Ситэ

В словах моих
тревога прозвучала за судьбу
того, кто, став на путь скитаний,
презрел все радости земного бытия.
Ваки

И потому досадно было слышать,
что будто бы я слишком дорожила
Ситэ

приютом временным.
Хор

Отказ
одно лишь означал — что этот мир,
наш временный приют, не дорог мне,
наш временный приют не дорог мне.
Зачем же говорить, что не пустила
скитальца в дом я потому, что с ним
свой кров не пожелала разделить?
Все в прошлом, и вечерняя волна,
нахлынув, боле не вернется, но и ныне
отрекшимся от мира вряд ли стоит
на суете мирской задерживаться сердцем.
Сцена 5

Хор

Пока мы слушали рассказ о том,
пока мы слушали рассказ о том,
что в мире бренном некогда случилось,
сгустились сумерки вечерние, и в них
черты твои неясны. Кто же ты?
Ситэ

В вечерней дымке
теряется излучина реки...
Здесь я стою, и сумерки скрывают
лицо... Неловко мне! Ужель не узнаете
«влекомую течением»[236] Эгути?
Хор

О да, сомнений нет! На дикий берег
волна нахлынет и исчезнет. Вместе с ней
исчезла и она, но снова
вернулась в этот мир.
Ситэ

У дома, что служил когда-то
мне временным приютом на земле,
Хор

«у дома моего сегодня слива
вдруг расцвела.
И ты не потому ли
Ситэ

зашел ко мне сегодня
Хор

гость нежданный?»[237]
Так знай же. Этот знак нам говорит
о том, что некогда случалось в прежней жизни
искать пристанища под деревом одним
и черпать воду одного ручья.
Я дух Эгути, да, я дух Эгути!
И, так промолвив, в сумерках исчезла,
И, так промолвив, в сумерках исчезла.
Сцена 6
Актер Аи пересказывает легенду о том, что гетера Эгути является воплощением бодхисаттвы Фугэн, что в этом облике она явилась некоему человеку.

Сцена 7
Ваки

Сомнений нет, явился мне дух Эгути. Что ж, помолюсь за упокой ее души.

Ваки и Вакидзурэ

О чудо! Только вымолвить успел.
О чудо дивное! Лишь вымолвить успел,
на озаренной лунным светом водной глади
ладья возникла, женщины любви
поют в ней. Лунный свет струится,
вокруг все озаряя. Лунный свет
вокруг все озаряет. Чудно!
Сцена 8
На сцене появляется некое сооружение из бамбука, украшенное цветами и лентами, символизирующее лодку.

Ситэ и Цурэ

Нам для утех любовных ложе —
ладья. И волны — изголовье,
Хор

нам для утех любовных ложе — ладья,
и волны — изголовье.
Теченье жизни нас несет привычно,
не ведаем, что мир наш — только сон,
и, право, безотрадна наша участь.
О жизнь — лишь вечная разлука —
в заливе Мацурагата от слез
промокли рукава Саёхимэ[238].
О горькая судьба! Ужель, как Удзи,
нам вечно ждать того, кто не придет?
Ситэ и Цурэ

Печален мир. Как пена на воде,
цветы в долине Ёсино. Недолговечны
и снег, и облака. Волна морская
на берег набежит, глядишь — и нет ее.
О да, печален мир, но в этом мире
есть радости свои, других не нужно нам.
Сцена 9
Ваки

О чудо дивное! По лунной глади вод
Ладья скользит. В ней женщины любви
поют. Каким очарованьем
полны фигуры их! Хотелось бы узнать,
кто эти женщины и чья это ладья?
Ситэ

Чья, спрашиваешь ты? Признаться стыдно,
но все ж скажу, она принадлежит
той, что звалась Эгути. В дни былые
вечерние прогулки по реке,
ладья луны в зеркальной глади...
Взгляни же!
Ваки

Эгути? Говоришь о той,
что здесь жила в давно ушедшие года?
Ситэ

Давно ушедшие? Но посмотри скорее!
Или луна теперь не та, что прежде?
Цурэ

И мы перед тобою здесь. Разумно ль
считать, что жили мы в ушедшие года?
Ситэ

Но тише, на твои вопросы
Цурэ

мы не ответим и не будем слушать.
Ситэ

Как грустно мне!
Ситэ и Цурэ

Осенняя вода вокруг бурлит,
ладью все дальше, дальше увлекает...
Купаясь в свете лунном, мы споем,
шестом отталкиваясь.
Хор

Споем, споем о милых прошлых днях,
прекрасных и исчезнувших как сон.
Качаясь на волнах ночных, как прежде,
тоскуя о былом, споем мы песню,
что утешением нам служит в этом мире.
Сцена 10
Актеры-помощники уносят со сцены лодку.

Хор

Круговорот двенадцати причин[239],
подобен он вращенью колеса.
Ситэ

Вверх, вниз по ветвям порхают птицы
в роще...
Хор

Рождение нынешнее, прошлое, но были и до
него...
Ситэ

Недоступно взору начало всех начал.
Хор

Рождение грядущее, за ним последуют другие.
Конец непостижим, сокрыт во мраке.
Ситэ

И даже если на тебя вдруг пал счастливый жребий,
и ты явился в мир в обличье человека
или рожден на небесах, но все же
Хор

сокрыты истинные связи бытия.
Ты слеп и все блуждаешь в мире,
взрастить не в силах семена освобожденья.
Ситэ

Коль попадешь на одну из трех дорог
или встанут на пути твоем восемь преград[240],
Хор

закроет путь к спасенью бремя тяжких мук.
Ситэ

Нам выпал редкий жребий — в этот мир
пришли мы в человеческом обличье.
Хор

Но все ж явленье наше изначально
омрачено печатью зла[241].
Жестокая судьба стеблями тростника[242]
пустила по теченью нас. Безвольно
плывем мы по волнам, и горько
нам сознавать, что эта жизнь — возмездие
за все содеянное прежде.
Хор

Весенним утром расцветут цветы,
покроются парчою алой склоны гор,
но вот настанет вечер, и порывом ветра
сорвет и разбросает лепестки.
Осенний вечер красочным нарядом
оденет рощи, но за ним вослед
приходит утро, и холодный иней
покроет землю, потускнеет блеск.
Порою гости знатные в наш дом заходят,
слух услаждаем пеньем ветра в соснах,
любуемся луной сквозь кружево плюща.
Проходит время за беседою неспешной...
И вот они уходят, чтобы снова
к нам не вернуться боле никогда.
А вот любовники, что делят изголовье,
за изумрудной ширмою укрывшись
и разложив пурпур одежд на ложе...
Ах, суждено и им изведать боль разлуки.
Таков удел наш горестный, ему подвластны
лишенные души деревья, травы
и чувствовать способный человек.
Все это хорошо известно нам, но все же
Ситэ

в смятение приводит иногда
прекрасное лицо, и возникает
глубокая привязанность в душе.
Порой же нежные слова ввергают сердце
в пучину пылкой, безоглядной страсти.
Но и слова, рожденные устами,
и сердцем завладевшая любовь —
все дальше по дороге заблуждений
уводят нас, и мы блуждаем в мире —
шесть скверн нас окружают, шесть грехов[243]
свершаем мы. Ведут к тому нас
слух, зрение и заблужденья сердца.
Сцена 11
Хор

О чудо!
Ситэ

Чудо!
Мир вечной истины — безбрежный океан[244],
неведомы ему земные заблужденья.
Ни ветер, пыль несущий пяти скверн[245],
ни вихрь шести желаний[246] никогда
сюда не долетают.
Хор

Тем не менее
бушуют волны в мире изменений
и не стихают ни на день, и не стихают.
Сцена 12
Ситэ

Но отчего бушуют волны здесь? Не оттого ли,
что сердцем слишком мы привязаны подчас
ко временному нашему приюту?
Хор

А коль свободно сердце, нет нужды
о бренности мирской нам сокрушаться.
Ситэ

Покой души не потревожат боле
любовные терзанья,
Хор

никого
не будем ждать мы в сумерках,
Ситэ

исчезнет
и горечь расставаний.
Хор

И цветы,
влекомые порывом ветра, листья клена,
в сиянье лунном снег — уже не будут
нам сердце волновать, и не к чему
слагать о них нам будет песни.
Ситэ

Воистину, во временном жилище,
Хор

воистину, «во временном жилище
ты сердца своего не оставляй» —
и это я сказала так скитальцу...
«Но мне пора», — промолвила, и вот
возник пред нами бодхисаттва Фугэн[247],
ладья на водной глади — белый слон.
Возносится, сияньем окруженный,
ввысь, к белым облакам, влекомый ими,
на западе бесследно исчезает...
О счастье, лицезреть сей светлый облик,
о счастье!

ДЗЭАМИ МОТОКИЁ КОЛОДЕЗНЫЙ СРУБ

Действующие лица

Ситэ

{ — женщина (земное воплощение дочери Ки-но Арицунэ).

{ — дух дочери Ки-но Арицунэ.

Ваки — странствующий монах.

Аи — житель Исоноками.


Сцена 1
Место действия — храм Аривара-дэра в местечке Исоноками. Время действия — осень, лунная ночь.

На авансцене — колодезный сруб. Звучит музыка, и появляется странствующий монах.

Ваки

Монах пред вами, мой удел — вечные скитания. Недавно я побывал в Южной столице и поклонился чудотворным храмам богов и Будды.

Спросил я у прохожих, что за старый храм виднеется вдали, и ответили мне, что называют его Аривара-дэра. Вот я и решил взглянуть.

Да, храм Аривара напоминает нам и ныне о тех далеких временах, когда в Исоноками супружеский обет связал прекрасного поэта Нарихира[248] и юную дочь Ки-но Арицунэ[249]. И здесь же когда-то были сложены стихи:

«Внезапно ветер налетит, стеною встанут
седые гребни волн... О Тацута-гора!»[250]
Услышав о делах, давно минувших,
подумаешь невольно, как непрочно
все в этом мире. Ки-но Арицунэ,
что другом был когда-то Нарихира,
и он изведал тот удел печальный,
что в жизни бренной уготован нам.
И как обет любви недолговечен!
Так вознесу молитвы
за упокой супружеской четы,
за упокой супружеской четы.
Сцена 2
Звучит музыка. Появляется актер-ситэ в маске молодой женщины с маленькой зеленой веточкой в руке.

Ситэ

Священная вода в рассветный час
мне душу омывает.
Священная вода в рассветный час
мне душу омывает.
И даже лик луны, и он как будто
становится светлее.
Осенние всегда тоскливы ночи,
а здесь — забытый всеми старый храм,
и только голос ветра в кронах сосен...
Ночь близится к концу, и лик луны
скользит на запад, заливая светом
поникшую траву у края крыши.
Грустит о прошлом и она. Былые годы,
казалось, преданы забвенью, но порой
тоска сжимает болью сердце.
Ждать нечего от жизни. Так доколе
Мне суждено влачить уныло бремя дней?
Но что вздыхать? Обречены мы вечно
хранить в душе воспоминанья о былом.
Таков наш мир.
И лучше, сердце верой преисполнив,
молитвы к Будде обратить и уповать
на нить в руке великой — путь надежный
к спасению[251].
Ситэ проходит на авансцену, опускается на одно колено, кладет ветку на пол перед собой и складывает руки для молитвы.

Обет Великий — вывести на свет[252],
Обет Великий — вывести на свет
затерянных во мраке заблуждений —
он истинен. Рассветная луна
стремится к Западным вершинам, но сияньем
все залито вокруг[253]. Открыта взору
печальная картина увяданья.
Средь тишины лишь пенье ветра в соснах,
но где рождается тот ветер и куда
он улетает? Все непостоянно
в непрочном и печальном мире-сне,
и что пробудит, что пробудит нас?
Сцена 3
Ваки

У храма я остановился отдохнуть, и благие размышления очищали мне душу... Но что это? Вдруг появилась какая-то милая женщина. Она зачерпнула воды из колодца, окропила цветы и, воскуря благовония, стала молиться перед заброшенной могилой... Что за диво?

Ситэ

Все знают имя Аривара Нарихира. Он покровитель храма, и здесь, под сенью трав, покоятся его бренные останки. Так говорит молва. И вот я приношу к могиле цветы, омытые священной водой, возношу молитвы за упокой души его.

Ваки

Да, имя Аривара Нарихира известно всем, но этот грустный мир он уже давно покинул, и странно слышать молитвы за того, чье имя стало преданием глубокой старины.

Быть может, узы крови связывают тебя с Аривара Нарихира?

Ситэ

Ты хочешь узнать, какие узы связывают меня с Аривара Нарихира?

Но ведь и в те далекие годы, когда был жив он, и тогда уже его прозвали «кавалером давних дней»[254].

Ужели в наши дни найдется тот, кто с Аривара кровной связью был бы связан?

Ваки

Воистину, верны твои слова! Но посмотри на этот древний храм. Пусть нет уже на свете Нарихира,

Ситэ

но след его остался. И поныне
Ваки

преданья не поблекли дней былых
Ситэ

и донесли до нас поэта имя.
Ваки

Пусть кавалер он давних дней, но имя
Хор

Звучит хор. Ситэ подходит к колодезному срубу. Стоит в печальном раздумье. Затем возвращается на прежнее место.

и ныне остается на земле.
Лишь ветхие развалины на месте,
лишь ветхие развалины на месте,
там, где когда-то Аривара-храм стоял.
Могила заросла травой,
вокруг стареют сосны,
лишь одинокая метелочка сусуки
нам говорит, где прах покоится его.
Когда посажена она, что помнит?
Могилу старую от глаз людских скрывает
сплетенье буйных трав, и капельки росы
поблескивают в зарослях. Ах, право,
следы глубокой старины волнуют душу,
следы глубокой старины волнуют душу.
Сцена 4
Ситэ

Когда-то, много лет назад, в Исоноками
приехал Аривара Нарихира.
Вступает хор, и появляется актер-аи.

Аи

И жил здесь в старой деревушке, воспевая
весенние цветы, осеннюю луну.
Ситэ

И вот тогда обет любви
связал поэта с дочерью Ки-но Арицунэ.
Привязанность глубокую друг к другу
они питали, но — увы,
Хор

увы! — в местечке Такаясу, что в Кавати,
он скоро новую любовь нашел и стал украдкой
туда ходить.
Ситэ

«Внезапно ветер налетит,
стеною встанут
седые гребни волн...
О Тацута-гора! В полночный час
бредет там где-то мой любимый!»[255]
Хор

Слова такие, полные тревоги,
однажды вырвались из уст жены, а он случайно
услышал их и с той поры
в Кавати перестал ходить.
Ситэ

Ведь песня открывает нам, что в сердце
таится человеческом, и право,
тоску любви своей она недаром
Хор

в печальной песне излила.
Когда-то жили две семьи в Исоноками,
дома стояли рядом их, и дети
играли часто вместе у колодца.
Щекой к щеке прильнув, сплетая рукава,
склонялись над водой, в зеркальной глади
ловили отражения друг друга.
Росли они, не расставаясь, ну а годы
меж тем все шли, пришла пора — и вот
друг друга стали избегать, стыдиться прежних игр.
Но как-то раз пришло письмо от юноши, а в нем
с цветами любящей души сплеталась
роса сверкающая слов.
Ситэ

«Тебя не видел я
с тех давних
детских дней,
когда мы у колодца мерили свой рост.
Стал старше я теперь...»
И девушка ответила: «Ты помнишь?
Длину волос, расчесанных на пряди,
мы в детствеизмеряли...
Уж ниже плеч спадают волосы мои.
Кто их завяжет? Ах, ужель не ты?»
Такими обменялись письмами, с тех пор
ее прозвали «девой у колодца».
То было имя, верно, той, что позже
звать стали «дочь Ки-но Арицунэ».
Сцена 5
Ваки

Историю былой любви
услышал из уст я этой женщины, и вот
повеяло вдруг прелестью чудесной
от облика ее. Скорей открой же имя!
Ситэ

Коль хочешь правду ты узнать теперь, так слушай:
дочь Ки-но Арицунэ я иль нет,
«в полночный час, когда стеною встанут
седые гребни волн (о Тацута-гора!)»...
В полночный час пришла сюда я.
Хор

Ответ твой удивителен, но все же
слова твои завесу приоткрыли...
Так осенью на Тацута-горе
цвет истинный свой раскрывают клены.
Ситэ

Да, «дочь Ки-но Арицунэ»
Хор

и «дева у колодца»...
Ситэ

(обращаясь к Ваки)

неловко признаваться — это я.
Хор

Во время пения хора актер-ситэ совершает канонические движения, символизирующие самораскрытие персонажа.

Промолвила так женщина, и вот
в тени колодезного сруба, что хранит
и ныне память об обете вечном,
что дан был ею в девятнадцать лет,
в тени колодезного сруба скрылась,
в тени колодезного сруба скрылась...
Сцена 6
Актер-аи рассказывает историю любви поэта Аривара Нарихира и Ки-но Арицунэ.

Сцена 7
Ваки

Спустилась ночь над храмом Аривара,
спустилась ночь, над храмом Аривара
луна сияет. В сновиденьях пусть
вернется прошлое ко мне, и, наизнанку
одежды вывернув[256], на их поблекший мох,
на их поблекший мох я здесь прилягу.
Сцена 8
На сцене появляется актер-ситэ в роскошном церемониальном костюме и в маске молодой женщины, но в парике и головном уборе Аривара.

Ситэ

«Непостоянство — да, такое имя
вам люди дали,
о цветы сакура!
Но все ж смогли дождаться вы того,
кто редко так сюда теперь заходит».
За эту песню прозвище мне дали —
«Та, что любимого ждала». Какая вечность
нас отделяет ныне от поры,
когда детьми играли у колодца!
Лук «ма» и лук «цуки»[257] — их много,
как много лет любила я его!
И вот теперь — все в прошлом, этот мир
давно покинул Аривара Нарихира.
Надену платье, что осталось мне на память,
на память о былой любви, и вот пред вами
уже не женщина, а «кавалер былых времен».
Станцую я, как он бы
здесь станцевал. О милые года!
Сцена 9
Хор

И снежным облаком над головой взлетели
весенние цветы чудесных рукавов.
Ситэ

Сюда пришла я. В Аривара-храм
вернулось прошлое.
Хор

И светлая луна
в колодезной воде сияет,
в колодезной воде сияет...
Сцена 10
Ситэ

Здесь произнес когда-то он:
«Луна, иль нет ее...
Весна, такая же, как прежде, или нет...»[258]
Увы, давно то было, у колодца,
Хор

увы, давно то было, «у колодца
Ситэ

мы в детстве мерили свой рост.
Хор

Стал старше я...». Но вот
Ситэ

прошли года и наступила старость.
Ситэ подходит к колодцу, склоняется над ним, словно рассматривая свое отражение в воде.

Хор

И это платье на плечах моих
о кавалере давних дней напоминает.
Оно не изменилось с той поры,
когда обет любви нас связывал. И в платье
на женщину уж не похожа я.
Мужчина перед вами.
Ситэ

О счастье, снова видеть милый облик!
Хор

О счастье, пусть даже это я сама.
И облик призрачный любимого супруга,
давно покинувшего мир, подобен
цветку увядшему. Хоть потускнели краски,
но аромат остался... Вот уже
раздался звон колоколов. Светлеет небо.
Проснулся ветер в кронах вечных сосен...
Банановым листом непрочным[259] уходит сон,
уходит сон...
Перевод и комментарии Т. Л. Соколовой-Делюсиной

ФАРСЫ-КЁГЭН[260]

ГУСЬ И ДАЙМЁ

Действующие лица

Даймё.

Слуга.

Торговец дичью.


Даймё. Я даймё Хатиман. Надолго задержался я в столице, но зато новых земель даровано мне немало, и теперь можно на родину возвратиться. Эй, Таро, где ты?

Слуга. Здесь я.

Даймё. Вот что. Скоро нам ехать домой, а потому хочу я на прощание пир устроить. Есть ли у нас чем гостей встретить?

Слуга. О господин, ничего у нас нет.

Даймё. Тогда отправляйся в лавку и закупи всякой снеди.

Слуга. Слушаюсь, ваша милость.

Даймё. Да смотри, быстрей приходи.

Слуга. Не извольте беспокоиться. (К зрителям.) Пир задумал устроить и велит мне в лавку сходить. Что же, схожу. Вот и рыбная лавка, но в ней ничего нет!

Торговец дичью. А вот гуси! Кому гусей?

Слуга. Хорошая вещь! Куплю-ка гуся.

Торговец дичью. Пожалуйте, к вашим услугам.

Слуга. А хорош ли гусь?

Торговец дичью. Птица свежая.

Слуга. Сколько стоит?

Торговец дичью. Две сотни.

Слуга. Если вправду свежий, куплю, пожалуй.

Торговец дичью. Берите... Эй, эй, а деньги?

Слуга. Какие деньги?

Торговец дичью. Давай назад гуся.

Слуга. Или не знаешь меня?

Торговец дичью. Откуда мне тебя знать?

Слуга. Что ж, схожу за деньгами. А ты этого гуся убери с прилавка, я сейчас приду.

Торговец дичью. Ладно.

Слуга (один). И правильно сделал, что не отдал. Придется принести деньги. Ваша милость, дома ли вы?

Даймё. А, слуга! Ну, купил чего-нибудь?

Слуга. Гусь есть.

Даймё. О, хорошая штука! Так готовь его скорее!

Слуга. Хм, да гусь-то в лавке остался.

Даймё. Так какой же прок от него?

Слуга. Деньги нужны, без денег не дают.

Даймё. Разве лавочник не видит, что ты мой слуга?

Слуга. Он сказал, что знать меня не знает, и отнял гуся, говорит, деньги давай.

Даймё. Вот досада, у меня как раз при себе ни гроша нет. Может быть, у тебя есть? Выручи!

Слуга. И у меня нет.

Даймё. Что же делать, гости вот-вот нагрянут.

Слуга. А может, отложите?

Даймё. Ну нет, нельзя! Подумай-ка лучше, как нам гуся добыть.

Слуга. Это трудное дело. А впрочем, придумал. Извольте сами в лавку пожаловать, и сколько бы лавочник ни запросил, соглашайтесь купить гуся.

Даймё. Да ведь денег-то у меня нет!

Слуга. У нас с ним уговор был, что я пойду за деньгами, а он пока уберет гуся с прилавка. Времени прошло уже много, и, наверное, лавочник этого гуся снова на прилавок выложил. Пока вы будете с ним говорить, подойду я и скажу, что деньги принес, и потребую гуся. Лавочник не будет мне его давать, потому что вы пообещаете ему заплатить дороже. Я буду настаивать на своем — уговор, мол, был не отдавать другому моего гуся, а вы в это время ругайте меня на чем свет стоит. Я тоже рассержусь и стану спорить с вами. Лавочник примется вас успокаивать, а я тем временем схвачу гуся и убегу.

Даймё. А ведь это ты ловко придумал. Да, забыл я, где эта лавка находится.

Слуга. Да, кажется, четвертый или пятый дом от угла.

Даймё. Ну, я пошел. Смотри, приходи туда вовремя!

Слуга. Не извольте беспокоиться.

Даймё. Смышленый у меня слуга! Где же эта лавка? Четвертый или пятый дом от рыбного ряда... Ага, вот она.

Торговец дичью. А вот гуси! Кому гусей?

Даймё. Эй, лавочник, давай гуся.

Лавочник. Пожалуйте.

Даймё. Цена?

Лавочник. Пять сотен.

Даймё. Беру, давай сюда.

Слуга (входит). Господин лавочник, я принес деньги. Давайте моего гуся.

Торговец дичью. Э-э, ты опоздал. Я уже продал его господину даймё.

Слуга. Нет, позвольте, это мой гусь, я первый его выбрал.

Даймё. Эй, ты, негодяй, как ты смеешь дотрагиваться до гуся, которого я купил!

Слуга. Я его первый купил, я и возьму!

Даймё. Какой наглец! Да я тебя одним ударом пришибу!

Слуга. Не посмеете, у меня ведь тоже господин есть.

Торговец дичью. Ах, господин даймё, вот ваш гусь, только пощадите его.

Даймё. И слушать не хочу.

Торговец дичью. Я вам отдам гуся, только смилуйтесь над этим человеком.

Даймё. Ну так и быть, прощаю его.

Берет у торговца дичью гуся, незаметно прихватывает другого и уходит. Таро хватает еще одного гуся и убегает.

Торговец дичью. Ай, гуся стащили!

Даймё. Слуга, ну как?

Слуга. Чего изволите?

Даймё. Стащил гуся?

Слуга. А то как же!

Даймё. Ну, живо готовь его!

Слуга. А ловко вы справились.

Даймё. Ты это про что? Про то, как я быстро меч обнажил и ссору затеял?

Слуга. Нет. Я про то, как вы быстро руку к прилавку протянули и в один миг гуся стянули.

Даймё. Ты разве заметил?

Слуга. А то как же!

Даймё. А что делать? На родину еду, надо подарок привезти. Вот и прихватил его.

Слуга. Выходит, и вы украли гуся.

Даймё. Ладно, ладно! Смейся, смейся!

Слуга. Слушаюсь.

ДВА ДАЙМЁ

Действующие лица

Сакё.

Укё.

Горожанин.


Сакё. Перед вами прославленный даймё. Я сговорился с одним человеком совершить паломничество в храм в Китано. Пойду потихоньку, зайду за ним. Вот здесь он живет. Вы дома?

Укё. Дома, как же! О, кого я вижу! Что привело вас сюда?

Сакё. Да ведь мы с вами сговаривались сходить в храм в Китано, вот я и зашел за вами.

Укё. А ведь и верно. Заходите.

Сакё. Стоит ли? Пойдемте прямо в храм.

Укё. Что ж, как хотите, пошли. А где же ваш слуга?

Сакё. Он больным притворился и не пошел, бестия, со мной.

Укё. Вот как. И моего дома нет. Как же нам быть?

Сакё. Ничего, я придумал, что делать. Выйдем на дорогу, остановим какого-нибудь прохожего и заставим его нас сопровождать.

Укё. Что ж, прекрасно.

Появляется горожанин.

Горожанин. Почтенная публика! Перед вами житель из пригорода столицы. Сегодня двадцать пятое число, в храме Тэмма-но-мия праздник, надо сходить в Китано, где этот храм. Пойду потихоньку.

Сакё. Смотрите, вон кто-то идет. Как раз подходящий для нас человек. Он и будет нас сопровождать.

Укё. Лучше и не придумаешь.

Сакё. Эй, ты!

Горожанин. Это вы меня?

Сакё. А то кого же!

Горожанин. Что вам угодно?

Сакё. Откуда идешь и куда?

Горожанин. Иду в храм в Китано.

Сакё. Тебя-то нам и нужно. И мы туда же. Пойдешь вместе с нами.

Горожанин. Что вы, что вы! Какой я для вас, самураев, спутник? Я уж лучше один пойду.

Сакё. Значит, не хочешь с нами идти? (Кладет руку на рукоятку меча.) Ну, а теперь как, тоже не пойдешь?

Горожанин. Ой, что вы! Как не пойти!

Сакё. Не бойся, я пошутил. Ну, иди, иди.

Горожанин. Слушаюсь, ваша милость.

Сакё. Господин Укё, что это вы сами меч несете, отдайте ему, пусть он несет.

Укё. И то правда, на, неси его.

Горожанин. Слушаюсь, ваша милость.

Укё. Ну, иди, иди. Да кто же так оружие носит, это тебе не абурадзуцу[261]. К поясу меч привяжи!

Горожанин. Слушаюсь.

Укё. Что там у тебя гремит? Как ты меч привязал, ведь он по ногам тебя бьет!

Горожанин. Да я не знаю, так, что ли?

Укё. Раз не знаешь, научу. Золотой меч полагается носить, придерживая правой рукой.

Горожанин. Значит, вот так?

Укё. Вот теперь так. Ну, иди, иди.

Горожанин. Долго вы издеваться надо мной будете? Не уйдете от меня, негодяи! (Обнажает меч и набрасывается на самураев.)

Сакё и Укё. Постой, постой! Да в своем ли ты уме?

Горожанин. Думаете, раз я горожанин, так можно надо мной издеваться? Как бы не так, не на такого напали!

Сакё и Укё. Ой, да что ты!

Горожанин. Эй, вы, господа даймё, ишь как нахохлились, прямо как петухи. А ну, покажите мне, как петухи дерутся, тогда и меч обратно получите.

Укё. Ты, горожанишка! Да где это видано, чтобы господа даймё петухов изображали?

Горожанин. Что? Не желаете?

Сакё. Господин Укё, видно, ничего не поделаешь, давайте покажем.

Горожанин. А ну, быстрей, быстрей!

Сакё и Укё изображают петушиный бой и кричат по-петушиному.

Ну и потешили, повеселили вы меня. А теперь снимайте ваши балахоны и давайте их сюда.

Укё. Да где это видано, чтобы даймё раздевали?!

Горожанин. Ах, вот как, не хотите раздеваться?

Укё. Снимаем, все с себя снимаем.

Горожанин. А вот теперь, когда вы разделись да скорежились, стали оба похожи на окиягарикобоси[262]. А ну покажите, как они кувыркаются!

Укё. Да мы не умеем кувыркаться.

Горожанин. Не умеете, так я научу. Смотрите на меня. (Поет.)

Окиягарикобоси, кто в столице вас не знает?
Посмотрите-ка на нас, господин хороший.
Как взглянул — так и кувырк, так и кувырк.
Укё. А мы не умеем так трясти головой.

Горожанин. Не умеете? Тогда повторяйте за мной. (Поет.)

Окиягарикобоси, кто в столице вас не знает? Посмотрите-ка на нас, господин хороший.
Как взглянул — так и кувырк, так и кувырк.
Ну и потешили вы меня, уж так потешили! Вот что, самураи, вы, наверное, хотите меч обратно получить.

Сакё. А как же!

Горожанин. Ах, вы меч хотите? А звезду с неба не хотите?

Сакё и Укё. Ты куда? Держи его, держи!

ЖЕНЩИНА, ВЫМАЗАВШАЯСЯ ТУШЬЮ

Действующие лица

Даймё.

Женщина.

Слуга.


Даймё. Я прославленный даймё из дальних мест. Надолго задержался я в столице, зато все тяжбы разрешены в мою пользу и новых земель даровано мне немало. Это ли не удача! Позову слугу Таро и порадую его. Эй, Таро, где ты?

Слуга. Здесь.

Даймё. Где здесь?

Слуга. Да тут, перед вами.

Даймё. Позвал я тебя вот зачем. Долго мы с тобой пробыли в столице, зато все тяжбы благополучно разрешены в мою пользу и новых земель даровано мне видимо-невидимо. Это ли не удача?

Слуга. Уж верно, удача, как вы и изволите говорить.

Даймё. А потому на днях отправляемся мы с тобой в обратный путь, на родину. Не знаю, когда еще доведется мне встретиться с моей возлюбленной, вот и надумал навестить ее сегодня и попрощаться. Что ты скажешь на это?

Слуга. Это вы хорошо придумали.

Даймё. Тогда не будем время терять. И ты со мной пойдешь.

Слуга. Слушаюсь, ваша милость!

Даймё. Ну, пошли, пошли!

Слуга. Иду, иду.

Разговор в пути.

Даймё. А на родине-то нас с тобой ждут со дня на день, наверно, слыхали про наши удачи.

Слуга. Уж как не ждать. Ваша милость, за разговором-то мы и не заметили, как пришли. Я доложу о вашем приходе, а вы тут подождите.

Даймё. Ладно.

Слуга. Есть ли кто дома? Мой господин самолично к вам пожаловать изволил.

Женщина. Вот не ожидала! Слуга Таро, да неужели сам господин пожаловал?

Слуга. Да, сам.

Женщина. Чудо! И каким это ветром вас занесло? Совсем меня забыли, а я в тревоге за вас измучилась вся.

Даймё. И то правда, давненько я у тебя не был. Но, как я вижу, ты, моя милая, в полном здравии и благополучии, а это для меня важнее всего. Эй, Таро, не рассказать ли ей о наших делах?

Слуга. Что же, ваша милость, расскажите.

Женщина. Уж не случилось ли чего с вами? Говорите скорей!

Даймё. Не беспокойся, ничего со мной не случилось. Ты сама знаешь, как давно живу я в столице, зато все тяжбы мои благополучно разрешены, и потому в скором времени отбываю я на родину. А сегодня пришел проститься с тобой.

Женщина. Что вы говорите? Неужели вы уезжаете домой? И неизвестно, когда доведется нам встретиться снова... Горе мне, горе. (Ставит около себя чашечку с водой, смачивает глаза и делает вид, что плачет.)

Даймё. Мне понятно твое горе. Но запасись терпением. Вернувшись на родину, я сразу же пришлю за тобой гонца.

Женщина (плачет). Нет, не верю я! Стоит вам вернуться на родину — и забудете вы меня. От одной мысли об этом слезы душат меня.

Слуга (к зрителям). Да что же это такое? Я думал, она и правда плачет, а оказывается, просто глаза водой смачивает. Ах, негодница! Ваша милость, послушайте меня...

Даймё. Что тебе?

Слуга. Я вижу, вы ей верите, думаете, она и вправду плачет. А она вас обманывает, водой глаза смачивает, а не плачет.

Даймё. Не может этого быть! Разлука со мной — вот причина ее слез, а ты такую напраслину на нее возводишь.

Женщина. О, куда же вы исчезли? Ведь и так встретились ненадолго. Идите ко мне!

Даймё. Ах, это все Таро. Сказал, что дело у него какое-то, а оказалось — глупости.

Слуга. Да что же это такое? Она знай воду льет, притворяется, а он будто слепой. Ага, придумал! Докажу, что я прав! Подставлю ей вместо чашечки с водой тушечницу. (Заменяет чашку с водой тушечницей.)

Женщина. О, как горько, как грустно мне!.. А я-то мечтала ни на миг не расставаться с вами, но, увы, вот и пришел час разлуки. Ах, сердце мое не выдержит этого горя.

Слуга (к зрителям). Вот потеха-то! Даже не заметила, как я тушечницу подставил, теперь тушью по лицу мажет. Ну и рожа! Смотреть страшно! Ваша милость...

Даймё. Чего опять тебе?

Слуга. Вы не хотели верить мне, а я взял да подставил ей вместо воды тушь. Взгляните на нее.

Даймё. Да, ты прав оказался! Ах, как я обманут! Негодница! Как проучить мне ее?.. Ага, придумал! Подарю ей на память зеркало, пусть устыдится, притворщица.

Слуга. Лучше и не придумаешь.

Даймё. Да, делать нечего, я возвращаюсь на родину и немедленно пришлю за тобой гонца, а пока вот тебе зеркало на память, смотрись в него и вспоминай меня.

Женщина. Зачем растравлять мое бедное сердце? Мне и во сне не снилось получить такой подарок. Нет, нет, не пережить мне нашей разлуки. О! Что это такое? Кто вымазал меня тушью? Ах, вот ты как! Это твоих рук дело!.. Вот тебе!

Даймё. Нет, нет, это все придумал слуга Таро.

Женщина. Так я и поверила! Не выпущу, пока не разукрашу тебя.

Даймё. Как ты смеешь! В лицо тушью... Ой, помогите! Пощади! (Убегает.)

Женщина. А, негодник Таро еще здесь! Я и тебя сейчас разукрашу.

Слуга. Что вы делаете! Да как же я на улицу покажусь такой размалеванный? Пощадите, пустите!

Женщина. Куда, куда? Еще добавлю тебе! Стой, не убежишь!

Перевод фарсов-кёгэн и комментарии В. В. Логуновой

ПОВЕСТИ «ОТОГИДЗОСИ»

Повествовательная проза периода Муромати, относящаяся к жанрам повести и рассказа, представлена произведениями, известными под общим названием «отогидзоси». Происхождение этого термина не вполне ясно. Скорее всего он восходит к понятию «отоги-сю» («собеседник») — так именовали рассказчиков, которые состояли в свите владетельных князей (даймё) и обязанностью которых было развлекать господ своими рассказами в часы досуга. Со временем их рассказы стали записываться, они-то, по-видимому, и составили ядро сформировавшегося в XIV—XVI вв. обширного класса анонимных повествований (а их насчитывается более трехсот), за которыми впоследствии закрепилось наименование «отогидзоси» — «записки собеседника». От первоначальных записей последние унаследовали не только темы, но и этикетный письменно-литературный стиль, который служит одним из существенных признаков, объединяющих эти разнородные произведения в одну группу.

Проза «отогидзоси» весьма разнообразна по содержанию: она включает в себя сочинения буддийского характера, фантастические и любовные истории, повести, основанные на сюжетах из эпических сказаний и китайских источников, наконец, многочисленные рассказы фольклорного происхождения. Эти произведения пользовались большой популярностью у горожан и в значительной мере адресовались именно этой новой читательской аудитории.

Развиваясь в русле совершенно иных художественных представлений, нежели искусство театра Но, поэзия и прочие несравнимо более высокие и сложные формы искусства того времени, литература отогидзоси тем не менее по-своему отражала и интерпретировала тот опыт, который был привнесен в духовную жизнь общества учением дзэн-буддизма.

Герои повести «Три монаха», по разным причинам бежавшие от суетного мира страстей, встречаются в обители на святой горе Коя, и каждый из них рассказывает историю своей жизни и духовного пробуждения. Воспоминания о пережитом, сопровождающиеся углубленной рефлексией, позволяют им увидеть свои судьбы в новом, истинном свете. Преодолев границы собственного «эго», они обретают свободу и ощущение мистической связанности друг с другом и с миром, в соблазнах и греховности которого незримо присутствует Будда как высшее благое начало, дарующее всем спасение.

Повесть, вернее, три повествования, ее составляющие, написаны в форме исповедиавтор изображает события, увиденные глазами его персонажей, — и это делает возможным и уместным использование неожиданной художественной детали — точной и психологически достоверной.

Если «Три монаха» служат образцом духовной, проповеднической линии в прозе «отогидзоси», то веселая, явно народная в своих истоках повесть «Таро Лежебока» на первый взгляд обращена к сугубо мирским делам. Но и в этой повести, как это ни парадоксально, по-своему воплотились принципы свойственного эпохе мировидения. Ее герой — простак и ленивец — в конце концов не только добивается любовной удачи и успеха в жизни, но и становится божеством. Заложенная в повести мысль о том, что под личиной неотесанного мужлана и деревенского простофили может скрываться нежная и возвышенная душа, прочитывается как парафраз буддийского постулата: каждый человек заключает в себе природу Будды.

Художественный язык прозы «отогидзоси» (и повесть «Таро Лежебока» — яркое тому свидетельство) служит цели переключения сознания читателя с явлений видимого мира на скрытый в них «невидимый» смысл. Рисуя портрет красавицы, похитившей сердце Лежебоки, автор не довольствуется уподоблением ее «цветущему деревцу вишни в дальних краях». «Как у самого Будды, — добавляет он, — было у нее тридцать два прекрасных лика и восемьдесят чудесных образов. Можно было подумать, что ожила вдруг золотая статуя Будды, такой красотой сияла девушка!» Эта «навязанная воображению невообразимость» (С.С.Аверинцев) чрезвычайно существенна для поэтики «отогидзоси». С помощью тавтологически повторяющих и вытесняющих друг друга метафор писатель стремится выйти за пределы слова, бессильного исчерпать суть изображаемого. Портрет в повести подчинен той же задаче, что и маска в театре Но, — выразить сверхчувственное.

Произведения «отогидзоси» неразрывно связаны с художественным мышлением породившей их эпохи. Тем не менее они сохраняли свою эстетическую значимость и на протяжении XVII в., а в начале XVIII столетия появился отпечатанный ксилографическим способом сборник под названием «Библиотека собеседника» («Отоги бунко»), в который вошли двадцать три повести «отогидзоси»[263].

Ныне многие из этих некогда столь любимых произведений периода Муромати уже забыты и представляют скорее историко-литературный, нежели собственно художественный интерес. Другие — к их числу принадлежит и «Таро Лежебока» — перешли из литературы в фольклор и пополнили сокровищницу японских сказок. Что же касается повести «Три монаха», то в XX в. она вновь стала достоянием читателей благодаря мастерскому переводу на современный японский язык, осуществленному замечательным писателем и знатоком национальной старины Дзюнъитиро Танидзаки.

Т. И. Редько-Добровольская

ТАРО ЛЕЖЕБОКА[264]

В селенье Атаросиного уезда Цукама, одного из десяти уездов провинции Синано, что находится на самой дальней окраине области Тосандо, жил некогда один удивительный человек. Звали его Моногуса Таро Хидзиикасу. Моногуса Таро — значит Таро Лежебока, и правда, не было в тех краях второго такого отъявленного ленивца.

Но в чем он был величайший на свете мастер, так это строить в своих мечтах прекрасные дома.

«С четырех сторон возвел бы я вокруг дома земляную ограду, — мечтал Таро Лежебока. — С трех сторон устроил бы в ней ворота. Озера я бы выкопал и на восточной стороне сада, и на западной, и на северной, и на южной, чтобы видны были они отовсюду. На озерах устроил бы я островки и посадил на них сосны и криптомерии, а к островкам перекинул бы мосты. Перила на мостах украсил бы резными шишечками.

Службы я построил бы длиной в двенадцать кэнов, крытые переходы — длиной в девять кэнов... Возвел бы павильоны для рыбной ловли и просто так, для отдыха. Разбил бы внутренние сады: сливовый сад, сад павлоний, сад, окруженный живой оградой из бамбука... В каждом — сотни разных цветов. Главный павильон я бы выстроил шириной в двенадцать кэнов, покрыл бы его корой кипарисового дерева, а потолок сделал бы из драгоценной парчи. Стропила кровли и настил для карниза скрепил бы я серебром с золотой чеканкой. Занавеси велел бы расшить драгоценной зернью, как ожерелья... Все строения, до самой последней конюшни, были бы у меня просторны и великолепны. Да, вот какой дом хочу я построить!»

Но не то что прекрасный дворец, а и сколько-нибудь сносное жилье ему было построить не из чего. Поставил он четыре бамбуковых шеста и укрепил на них рогожу вместо кровли. Не защищал этот дырявый шалаш Таро Лежебоку ни от дождя, ни от солнца. Кожа на руках и ногах у него потрескалась, локти покрылись мохом, вши и блохи не давали ему покоя.

Чтобы открыть торговлю, нужны деньги; чтобы заняться ремеслом, нужно уменье. Оставалось только одно — лежать. Так и лежал он по четыре-пять дней кряду, не вставая с земли.

Случалось иногда, что какой-нибудь сострадательный человек принесет ему штук пять моти, приготовленных к свадьбе, и скажет:

— Что, бедняга, видно, нечего тебе есть.

Но такое счастье выпадало редко. Таро Лежебока съест сразу четыре штуки, а последнее моти сбережет.

— Если не съем его, будет мне еще надежда на будущее, а съем — не останется никакой надежды...

И любуется на свое последнее моти, не спуская с него глаз. Думает он: «Буду беречь его, пока не подарят мне другое». Засыпая, клал его он себе на грудь. Когда понюхает, когда лизнет, а иной раз на голову себе положит. Вдруг однажды упало моти у него с головы, покатилось, покатилось и выкатилось на большую дорогу.

Таро Лежебока проводил его грустным взглядом, но подумал:

«Встать, что ли, с места, пойти за ним и поднять с земли? Так ведь лень. Должны же когда-нибудь люди мимо пройти. Вот я их и попрошу».

Взял он бамбуковую палку, чтобы отгонять собак, и ждал три дня, но, как на грех, никто не показывался на дороге. Через три дня появился путник, да не простой, а богатый владетель поместий по имени Атараси-но Нобуёри, носивший чин советника Левого департамента охраны дворцовых ворот. Ехал он на соколиную охоту, и сопровождали его не менее полусотни ловчих и телохранителей.

Увидев этого знатного господина, Таро Лежебока приподнял с земли голову и крикнул:

— Эй, послушай! Вон там на дороге лежит моти. Подними-ка его и дай мне.

Но никто и не оглянулся.

«Ведь бывают же такие ленивцы! — подумал Таро Лежебока. — Как же он правит большими поместьями, если для него великий труд слезть с лошади и поднять одно моти! Оказывается, свет полон лентяев, а я-то думал, что я один такой уродился».

Рассердился он и начал громко браниться:

— Ах, бессердечный, ах, бессовестный! Местный владетель был человек вспыльчивый. Он

тоже пришел в гнев и остановил своего коня.

— Ты чего там, негодяй, ворчишь? Это ты — знаменитый на всю округу Таро Лежебока?

— Понятно, я. Второго такого нет и быть не может.

— Скажи мне, как же ты умудряешься жить на свете?

— А вот как. Дадут мне что-нибудь люди — поем. А не дадут, так и лежу голодный, иной раз четыре-пять дней, а случается, и десять.

— О, если так, жаль мне тебя! Постараюсь помочь тебе. Ведь говорят, если двое сошлись вместе и зачерпнули воду из одного ручья под сенью одной и той же ивы, неспроста это. Значит, связала их вместе карма в прежней жизни. Велики мои владенья, и если я встретился с тобой, значит, так было определено в наших прежних рождениях. Отчего ты не трудишься? Обрабатывай землю, как другие.

— Но у меня нет земли.

— Я дам тебе хорошее поле.

— Не хочу копать землю мотыгой, я ленив.

— Тогда начни торговать.

— Но у меня денег нет.

— Я дам тебе денег.

— Не умею я торговать, непривычное это для меня дело. Не научиться мне торговле.

— Ведь родится же на свет такой урод! Так прощай же, видно, тебя не исправить.

Взял местный правитель тушечницу, написал указ и повелел объявить его повсюду в своих землях:

«Повелеваю давать Таро Лежебоке в день два раза по три мерки риса и один раз поить его вином. А кто ослушается моего приказа, того изгнать из моих владений».

Поистине правду говорит пословица: «Приказ господина с разумом не дружит». Пришлось крестьянам поневоле кормить Таро Лежебоку.

Так прошло два года.

На третий год весною правитель тех мест дайнагон Арисуэ из рода Нидзё объявил, что от селения Атарасиного надлежит послать в столицу «долгосрочного служителя».

Собрались крестьяне, потолковали между собой. Не случалось еще такого на их памяти. Никак не могли они уразуметь: кто кого должен назначить и зачем? Заохали крестьяне: «Как же теперь быть?»

Один и говорит:

— Вот что, давайте назначим на эту должность Таро Лежебоку.

— Тоже скажешь! Об этом и думать нечего. Он даже не потрудится встать, чтобы подобрать моти с дороги.

Услышал это другой крестьянин и говорит:

— Что ж, если послать такого жалкого оборванца, то в этом есть своя выгода. Пойдем попробуем его уговорить.

Вот собралось несколько самых старых и уважаемых сельчан и пошли к шалашу Таро Лежебоки.

— Послушай, друг! Надо нам исправить одно дело государственной важности. Помоги нам.

— А что такое? — говорит он.

— Велели нам послать в столицу от деревни нашей «долгосрочного служителя».

— Долгого, говорите? Может, длиной в несколько хиро? Трудное дело найти такого великана.

— Да нет, речь идет не о великане. Должны мы избрать из наших крестьян верного человека, который отправился бы в столицу на долгое время. Вот что такое «долгосрочный служитель». Мы кормили тебя три года. А теперь ты пойди в столицу послужить за нас.

Но Таро Лежебока и слушать не захотел:

— Так ведь кормили вы меня не по своей воле, а по приказу господина правителя.

Тогда один старый крестьянин повел такую речь:

— Да ведь и то сказать, мы для тебя тоже, дружок, стараемся. Сам ты знаешь, мужчина прилепляется сердцем к жене, а жена отдает сердце своему мужу. Сладко ли живется тебе одному в этом жалком шалаше? Неужели не хочешь ты найти жену себе по сердцу? А ведь говорят же, мужчина лишь три раза в жизни радуется всей душой: когда справляет он обряд гэмпуку[265], когда берет себе молодую жену и когда получает первый чин по службе. Но еще более открыто его сердце для радости, когда пускается он в путь по жизненной дороге. А ведь жители столицы куда более чувствительны в любви, чем мы, простые мужланы. Прекрасные женщины вступают в любовный союз, не пренебрегая никем, лишь по велению своего сердца, и возлюбленные почитают друг друга мужем и женой. Это там в обычае. Кто знает, может быть, в столице найдешь ты подругу с любящей душой и сам привяжешься к ней всем сердцем.

Так уговаривал Таро Лежебоку старик крестьянин.

— Что ж, это, и правда, было бы хорошо. Если так, то пошлите меня в столицу поскорее. — И стал готовиться в путь.

Крестьяне очень обрадовались, собрали немного денег и отправили его в столицу.

Пошел он по дороге, что идет по Восточным горам через Ямасина в Киото. Уж тут лениться ему не приходилось! Целый день проводил он в пути, а ночь где-нибудь на постоялом дворе. На седьмой день пришел он в Киото и доложил у ворот во дворец дайнагона:

— Я, «долгосрочный служитель» из провинции Синано, прибыл по повелению господина.

Слуги подняли его на смех:

— Ой, до чего же он черен лицом, какой грязный! Настоящее пугало!

Услышал это дайнагон и сказал:

— Как бы ни был он страшен на вид, я не поставлю этого ему в вину, лишь бы честно служил мне.

Таро Лежебока нашел, что столица не в пример лучше его родной провинции Синано. Восточная гора, Западная гора, государев дворец, всевозможные храмы и пагоды, не описать даже, до чего они были прекрасны! Где уж тут было скучать и лениться!

Вместо трех месяцев прослужил он семь. Никто в доме не мог сравниться с ним в усердии. Наконец господин освободил его от службы, пора было идти в обратный путь. Вернулся Таро Лежебока к хозяину того дома, где он жил, и крепко задумался над своей судьбой:

«Когда собирался я в столицу, то посулили мне, что непременно найду там жену себе по сердцу, а вот приходится возвращаться одному. Тоска берет за сердце! Поищу-ка я себе подругу!»

И, решив так, он приступил к своему хозяину с просьбой:

— Должен я воротиться в родные края, да одному не хочется. Не подыщете ли вы мне здесь жену?

Хозяин засмеялся:

— Кто же согласится пойти замуж за такого, как вы? Но Таро все продолжал просить его.

— Посвататься-то легко, — сказал наконец хозяин, — да ведь брачный союз — это дело важное. А за вас кто же пойдет, разве что гулящая какая-нибудь.

— Гулящая? Что это значит? — осведомился Таро Лежебока.

— Так зовут одиноких женщин. Тех, что продают свою любовь за деньги.

— Что ж, я согласен. Посватайте за меня хоть такую. На дорогу я припас двенадцать-тринадцать монов, вот отдайте ей.

— Бывают же на свете такие простаки, — удивился в душе хозяин, а вслух сказал: — Если так, поищите на перекрестке уличную потаскушку.

— А что это такое потаскушка?

— Уличная потаскушка не имеет постоянного друга. Не ездит она по улицам ни в паланкине, ни в экипаже, а выходит на перекресток, чтобы привлечь прохожих своей красотой. Обычай им это дозволяет.

— Ну что ж, пойду поглядеть на них.

В этот день был как раз большой праздник, и хозяин посоветовал пойти в храм Киёмидзу на Восточной горе. Таро Лежебока, недолго думая, отправился туда.

Одет он был в свой старый халат из грубого холста. Халат этот служил ему круглый год и был заношен до того, что уже нельзя было различить, какого он цвета. Опоясался Таро Лежебока веревкой, на ноги обул дырявые соломенные сандалии, а вместо посоха взял с собой толстую бамбуковую палку.

Был восемнадцатый день «месяца инея», холодный ветер пронизывал до костей.

Таро Лежебока стал, хлюпая носом, на холодном ветру перед главными воротами храма Киёмидзу, словно надгробный столбик из черного обожженного дерева на кладбище. Развел он широко руки в обе стороны и стал поджидать.

Люди, увидев его, пугались:

— Страх какой! Кого он там подстерегает? — И обходили его стороной, стараясь держаться подальше от него.

Не раз проходили мимо него молодые девушки, но он бросал на них только беглый взгляд. Так стоял он весь долгий день с самого утра до вечерних сумерек. За это время прошло мимо него столько женщин, что и не сосчитать.

«Нет, эта нехороша, и та не слишком пригожа»,— думал он каждый раз в нерешительности, но вдруг подошла к воротам молодая девушка, на вид лет семнадцати. Лицо ее было свежо и прелестно, как лепестки вишневых цветов весною. Волосы, искусно уложенные в прическу, отливали глянцем, словно крылья морской чайки. Пряди на висках трепетали, словно крылышки осенней цикады, брови были наведены на лбу темно-синей краской. В своем праздничном наряде напоминала она цветущее деревце вишни в дальних горах. Как у самого Будды, было у нее тридцать два прекрасных лика и восемьдесят чудесных образов. Можно было подумать, что ожила вдруг золотая статуя Будды, такой красотой сияла девушка!

Одетая во множество разноцветных платьев и шаровары, тысячу раз окрашенные пурпуром, шла она гордой, уверенной походкой. На ножках ее были сандалии с тончайшей подошвой. Высокие шпильки в прическе благоухали ароматом цветущей сливы.

Девушку сопровождала служанка, лишь немного уступавшая в красоте и роскоши наряда своей госпоже.

Увидев девушку, Таро Лежебока подумал:

«Вот она, моя будущая жена! О, радость! Ах, скорей подойди ко мне. Хочу обнять тебя, пить твое дыхание!»

И, полный нетерпения, он раскрыл свои объятия.

Девушка, взглянув на него, невольно попятилась и спросила свою служанку:

— Это что за пугало?

— Какой-то нищий человек, — ответила та.

— До чего же он страшен! Я боюсь подойти к нему близко! — И девушка попробовала было пройти в храм другой дорогой.

Таро Лежебока, увидев это, воскликнул:

— О, беда! Она уходит! Надо спешить, пока не поздно, — и бросился к ней, широко расставив руки. Сунув свою грязную голову под сень ее красивой шляпы, он приблизил лицо вплотную к самому личику девушки.

— Послушай, красавица, — сказал он, обнимая рукой ее стан. Тем временем уже так стемнело, что не различить было, где восток, где запад.

Девушка молчала, не отвечая ему ни звуком. Прохожие только восклицали:

— Ах, какой ужас! Ах, бедняжка! — но спешили пройти мимо. Ни один не подошел ближе.

Таро Лежебока прижался к девушке теснее и стал говорить так:

— Послушай, красавица, я тебя люблю с давних пор. Много раз я видел тебя на разных торжествах и праздниках в Охара[266], Сидзухара и селенье Сэрё, в храме Кодо, в Кавасаки, на горах Накаяма и Тёракудзи, в Сага, храме Хориндзи, в Удзумаса и Дайго, в Курусу, Каватаяма, Ёдо, Явата, Сумиёси, Курамадэра, в храме Тэндзин, что находится в Годзё, храме Мёдзин, что в Кибукэ, в Хиёси-санко, Гион, Китано, Камо, Касуга и еще во многих других местах, всего не упомнить. Так что же, каков будет твой ответ?

Девушка подумала: «Это, видно, деревенский простак. Какой-нибудь столичный шутник подучил его выйти на перекресток с подобными речами. Нетрудно будет провести этого дурачка».

— Верю тебе, — молвила она. — Но здесь сейчас слишком много чужих глаз. Над нами будут смеяться. А ты приходи ко мне потихоньку.

— Куда же мне прийти? — спросил он.

«Придумаю-ка я хитрую загадку, — решила девушка. — Пока он будет голову себе ломать, я убегу от него».

— Живу я в таком селенье, где никогда тьмы не бывает,— сказала она.— Отгадай, коли сумеешь.

— О! Так, верно, ты живешь в селенье Фонари возле Залива Огней! Что, угадал я?

«Вот удивительное дело! Чудо из чудес! Так сразу догадаться! Но, должно быть, слышал он эту загадку раньше... Попробую еще», — подумала девушка.

— Нет, по правде сказать, я живу в той деревне, где солнце заходит.

— О, я понял! Понял тебя с полуслова. Ты живешь на запад отсюда, в селенье Темное. Что, угадал я?

— Угадал-то угадал. Родом я в самом деле оттуда, но теперь живу в деревне, где все люди робки и застенчивы.

— Значит, в деревне Потайной, что, правда моя?

— Правда-то правда, но я ушла оттуда, и надо искать меня на той улице, которую на себя надевают.

— Это, выходит, на Парчовой улице? Что, опять угадал?

— Угадал, угадал. Но теперь живу я в таком поселке, который без всякой жалости жгут каждую ночь.

— Значит, верно, на Улице Светильного Масла?

— Но и оттуда я ушла. Живу теперь на улице сердечной радости.

— О, значит, на Перекрестке Встреч?

— Ах, нет, ищи меня в селенье, где все жители только и делают, что любуются своей красотой.

— Так ты живешь в Поселке Зеркал?

— Нет, приходи ко мне туда, где всегда стоит осень.

— Выходит, в село Добрый Урожай?

— Нет, нет, и там я больше не живу. Ушла в ту деревню, где всем жителям по двадцать лет.

— О, слышал про нее. Это село Молодое.

Таро Лежебока отгадывал так быстро, что девушка никак не могла убежать.

«Лучше я буду состязаться с ним в искусстве слагать стихи. Пусть-ка призадумается на минуту, я живо ускользну», — подумала девушка.

И, поглядев на бамбуковую палку в руках Таро Лежебоки, сложила такое пятистишие:

Посохом служит тебе
Палка простого бамбука!
Много коленьев на ней,
Но до моих колен
Ты, поверь, не коснешься.
Таро Лежебока огорчился: «О, горе, не хочет она провести ночь со мной!» И молвил в ответ:

Связаны крепким узлом
Эти коленья бамбука.
Нерасторжим их союз.
Пусть же узлом любви
Свяжет нас тайна ночная.
«Ах, какой ужас! Этот мужлан хочет сказать, что разделит со мной ложе. Урод уродом, а знает толк в поэзии. Вот незадача», — подумала девушка и сказала:

Отпусти меня.
Я в густую сеть любви
Поймана давно.
О, молю тебя, молю:
Руки расплети свои.
Услышав это, Таро Лежебока подумал: «Она просит отпустить ее. Как мне быть?» — и сложил в ответ такое стихотворение:

Поймана иль нет
Ты в густую сеть любви,
Что мне до того?
Дай к губам твоим прильнуть,
Руки разомкну свои.
«Нельзя упускать удобной минуты», — решила девушка и говорит:

Если любишь ты,
Всюду путь ко мне отыщешь...
Знай, стоит мой дом
Позади ворот, лиловых,
Что китайский померанец.
Задумался Таро Лежебока над ее словами, а девушка выскользнула из его объятий и убежала со всех ног вместе со своей служанкой,бросив шляпу, накидку и даже сандалии.

«О, горе! — подумал Таро. — Упустил я свою нареченную», — и, перестав загораживать дорогу своим бамбуковым посохом, бросился вдогонку за беглянкой с воплем:

— Стой, куда ты, куда?

Девушка от страха подумала, что конец ей пришел, но она хорошо знала дорогу. На ту улицу свернет, в тот переулок нырнет, кружит, петляет... Легка она была на ногу. Так весной летят по ветру лепестки вишневых цветов.

— Куда ты, любимая моя? — кричал Таро. Гоняясь за ней по пятам, он бросался из одного глухого переулка в другой, из одной улицы в другую... Долго преследовал он девушку, не давая ей ни минуты роздыху, но вдруг потерял ее из виду. Кинулся назад, помчался вперед — исчезла! Стал расспрашивать прохожих: «Нет, — отвечают, — такой не видели».

Побежал он снова к храму Киёмидзу.

— Вон там стояла она, вон тут разговаривала, но куда же, куда она скрылась? — терялся в догадках бедный Таро Лежебока.

Но вдруг вспомнил: «Ведь она сказала, что дом ее стоит позади ворот, лиловых, как китайский померанец. Попробую-ка их поискать».

Вставил он сложенный в несколько раз белый листок бумаги в расщепленную бамбуковую палку[267] и отправился с расспросами к каким-то службам:

— Я — житель деревни, несу прошение, но не могу найти нужный мне дом. Говорили мне в деревне, что ворота перед домом окрашены в лиловый цвет китайского померанца. Это, мол, примета. Не скажете ли мне, где искать такой дом?

— Дом с лиловыми воротами? Да ведь это дворец Будзэн-но ками[268]. Поищи его в конце Седьмого проспекта, — посоветовали слуги.

Пошел Таро Лежебока разыскивать дворец. Видит: правду ему сказали. Обрадовался он бесконечно: «Значит, скоро увижу свою суженую».

Зашел он на широкий двор усадьбы. Чем только люди не тешат себя: на скаку стреляют из лука в мишень, услаждают себя музыкой, играют в шашки и шахматы, слагают стихи в самом модном духе. Таро Лежебока бродил там и сям, заглядывал туда и сюда, но нигде не находил своей красавицы. Он спрятался под веранду в надежде, что она наконец покажется.

Девушку звали Дзидзю-но цубонэ. До поздних сумерек находилась она во дворце и уже собиралась было вернуться в свои покои, но остановилась на веранде и сказала своей служанке по имени Надэсико:

— Луна еще не взошла. Но где сейчас тот человек из Киёмидзу? Ах, если я сейчас встречусь с ним лицом к лицу в этой темноте, я, кажется, умру от страха.

— Да, вот правда, уродина! Но зачем бы ему прийти сюда? Ах, не поминайте его, а то еще появится.

Услышав их разговор, Таро Лежебока обрадовался в душе: «Пришла наконец моя любимая. Значит, и правда, суждена она мне в жены», — и, выскочив из-под веранды, крикнул:

— Вот ты где, моя дорогая! А я-то истомился по тебе, измучился в поисках...

Поднялся он на веранду. А любимая его, нежная, как цветок «женская краса», так и обмерла от испуга. Сердце у нее точно оборвалось, ноги подкосились. Убежала она и спряталась позади сёдзи. Долго не могла она прийти в себя, так поразил ее неожиданный испуг. Словно в осеннюю ночь привиделся ей страшный сон, словно витает она где-то в пустоте неба...

Понемногу очнувшись, стала она горько жаловаться служанке своей Надэсико:

— Ах, как страшен этот человек своим упорством! Каким чудом разыскал он меня здесь! В столице множество мужчин. Надо же было случиться тому, что пленился мною, так сильно полюбил меня грязный, черный, неотесанный мужлан. Какая насмешка судьбы!

Вдруг прибежали сторожа и подняли шум:

— Кто-то чужой пробрался сюда. Псы залаяли... «Ах, новая беда! — подумала девушка. — Его убьют из-за меня. А ведь и без того женщина — существо грешное, суждены ей „пять преград" и „три послушания"»[269].

И слезы полились у нее ручьями.

— Ну что ж, если он проведет здесь одну только ночь, а с рассветом уйдет, то в этом нет большой беды. Постели для него старую циновку, — распорядилась Дзидзю. А служанка сказала Таро Лежебоке:

— Как рассветет, уходи потихоньку, пока люди тебя не приметили.

И постелила ему в уголку за дверью циновку с узорной каймой. Никогда ему еще не доводилось видеть такой нарядной циновки. Уселся на нее Таро Лежебока и думает:

«Измучился я, бегая по всему городу, из сил выбился... Ах, поскорей дали бы мне поесть. Но что они принесут мне? Если каштаны, то ведь их надо сначала поджарить. Лучше бы хурму, груши или моти, их можно сразу есть, не дожидаясь ни минуточки. А если поднесут вина? Я мог бы выпить четырнадцать, пятнадцать чарок, а то и шестнадцать, семнадцать, восемнадцать... Ах, да не все ли равно, лишь бы скорей...»

Так ожидал он, теряясь в догадках, и вдруг несут ему в «бородатой корзине»[270] всякие плоды: каштаны, хурму, дикие груши, а в придачу к ним соль и нож.

Увидел это Таро Лежебока и воскликнул:

— О, недобрый знак! Надлежало бы эти плоды поднести, разложив их на подносе или обернув в белую бумагу. А они лежат навалом в простой корзине, точно корм для коня или быка. Как это горько! Но здесь скрывается тайный намек. Верно, хочет она сказать: «В простую деревенскую корзину насыпаны простые плоды. Так и ты недостоин моей красоты: колюч, словно каштан, дик, словно дикая груша...» А если лежат здесь разные эти плоды без разбора, так это значит, что не подходим мы друг к другу, незачем нам сочетаться узами любви. Но почему положены вместе хурма и соль? Верно, велит она, чтоб я соединил их в песне.

И он произнес:

— Соленый привкус на губах.
Но оттого ли, что поспела
Хурма на берегу морском,
Иль оттого, что не поспел я
Мою красавицу догнать?
Услышала это девушка и сказала:

— Какое нежное у тебя сердце! Словно чистый лотос в мутном пруду, как будто золото в грубой обертке из плетеной соломы... Вот возьми! — подала ему листов десять чистой бумаги.

«Что это значит? — подумал он. — Одни чистые листки! Неужели хочет она, чтобы ответил я на письмо, в котором ничего не написано?»

Только могучие боги
Могут в сердцах прочитать
Тайные помыслы наши.
Иль за посланца богов
Ты принимаешь меня?
Услышав это, девушка воскликнула:

— Ты победил! Вот возьми и надень на себя.

С этими словами она вручила ему парадную накидку, широкие шаровары, шапку и меч. Таро Лежебока очень обрадовался:

— Вот счастье так счастье!

И драгоценные одежды, унаследованные девушкой еще от предков, он накрутил на свою бамбуковую палку.

— Накидку мне, наверно, дали надеть на сегодняшний вечер, а я завтра в нее наряжусь. Не треплите ее, псы, не украдите, воры! — и засунул накидку под веранду. Потом захотел он надеть шаровары, а что это такое, не знает. То на голову наденет, то на плечи накинет, бьется с ними, мучится, а никак не сладит. Наконец служанка помогла ему надеть шаровары. Хотела она надеть на него шапку, только смотрит: волосы у него полны пыли, грязи и вшей и так спутаны, точно за всю свою жизнь он ни разу гребня в руки не брал. Кое-как причесала она Таро Лежебоку и надела ему на голову шапку. Кончила Надэсико наряжать его и говорит:

— Сюда, сюда, пожалуйте!

Таро Лежебока в своем родном краю Синано ходил только в храм по крутым скалистым дорогам. Как ступил он на ровные, гладкие, смазанные маслом половицы, так ноги у него поехали, словно по льду. Кое-как ввела его Надэсико в покои к своей госпоже и удалилась.

— Явился я по твоему зову, госпожа, — сказал он, поскользнулся и с размаху грянулся затылком о пол. И точно другого места не мог он выбрать! Свалился прямешенько на драгоценную цитру, носившую имя Тэхикимару[271]. Госпожа Дзидзю считала эту цитру бесценным сокровищем и пылинке не давала на нее сесть.

Увидев это, девушка воскликнула:

О, несчастье! Моя любимая цитра! Как же мне быть теперь!

Слезы полились у нее из глаз, а щеки запылали, словно кленовые листья осенью. В горе воскликнула она:

— Цитра моя разбита!
В чем я усладу найду?
Порваны звонкие струны...
Таро Лежебока, еще не успев подняться с пола, взглянул на девушку и, опечаленный до глубины души, сказал заключительные стихи танка:

— Можешь меня приструнить.
Я покорюсь смиренно.
«Ах, какое нежное у него сердце! — снова подумала девушка. — Значит, он — моя судьба! Видно, крепка и нерасторжима была связь между нами в прежних рождениях. Не случайно он так крепко полюбил меня».

И повела с ним сладкие любовные речи.

Занялся рассвет. Хотел было Таро Лежебока уйти побыстрей, но девушка сказала ему:

— Нечего делать! Раз уж суждено было нам встретиться, то союз наш, верно, продлится не только в одной этой жизни, но и в будущих рождениях. Если ты вправду меня любишь, оставайся здесь. И хоть я только дворцовая прислужница, но ты ни в чем не будешь знать недостатка.

— Быть по-твоему, — сказал он и остался.

После этого госпожа Дзидзю вместе со своей служанкой стали ухаживать за ним днем и ночью, причесывать его и купать в горячей ванне. На седьмой день он стал подобен прекрасной жемчужине. С каждым новым днем красота его сияла все ярче, так что получил он прозвище Несравненного Красавца. Перед ним померкли все прославленные любезники двора. Никто из них не мог бы сравниться с Таро Лежебокой в искусстве слагать рэнга и танка.

Супруга его была женщина умная, она стала обучать мужа правилам этикета. Он быстро выучился с бесподобным изяществом носить нарядную накидку, ходить в длинных шароварах и надевать шапку на убранные в прическу волосы, затмевая своим видом любого вельможу императорского двора.

Услышал про это Будзэн-но ками и призвал его пред свои очи. Явился он на зов в парадном платье и чинно сел перед господином.

Поглядел на него господин.

— И в самом деле Несравненный Красавец. Но как твое настоящее имя?

— Таро Лежебока, — ответил тот.

— Чудное имя! — воскликнул Будзэн-но ками и повелел именовать его Саэмон Песня за несравненное умение слагать песни.

Спустя сколько-то времени дошел слух об этом необыкновенном человеке до государева дворца. Государь приказал Саэмону Песне немедля явиться во дворец. Тот стал было отнекиваться. Не тут-то было! Пришлось ему сесть в экипаж с занавесками, украшенными каймою, и отправиться во дворец. Там провели его в церемониальный зал. Государь повелел ему:

— Поелику, говорят, ты весьма искушен в сложении стихов, то сочини две песни, приличные случаю.

Стояла ранняя весна. На цветущей сливе порхали соловьи. Слушая их пенье, Саэмон Песня сочинил вот какое стихотворение:

— Всюду вокруг звенят
Влажные от непролитых слез
Соловьиные голоса.
Брызжут сквозь ветки цветущих слив...
Или это весенний дождь?
Микадо спросил тогда:

— А в твоем родном краю как называют сливу? Не успел Саэмон Песня услышать эти слова, как

воскликнул:

— Пускай по-другому зовут
В деревне цветущую сливу,
Лишь там она хороша,
А то, что в столице цветет,
Как и назвать, я не знаю...
Микадо был тронут до глубины души.

— Кто твои предки? — спросил он.

— Не знаю. У меня именитых предков не было.

— Узнайте в Синано, так ли это, — повелел государь.

Правитель Синано справился в местных летописях, и что же оказалось!

Некогда в Синано был сослан принц по имени Ниино тюдзё. Он приходился вторым сыном императору Ниммэй, который был пятьдесят третьим государем по счету со времени основания династии.

Принц этот очень печалился, что долгое время не было у него детей. Однажды отправился он на поклонение в храм Дзэнкодзи и попросил Будду даровать ему детей. Будда ниспослал ему сына, но, когда ребенку было всего три года, лишился он обоих своих родителей. Потомки его смешались с сынами земли и стали людьми самого низкого звания. От них-то и происходил Таро Лежебока.

Узнав об этом, микадо повелел:

«Поскольку происходит он от принца императорской крови, то должен быть приближен ко двору».

Пожаловали ему чин военачальника второго ранга и назначили верховным правителем двух провинций: Каи и Синано. Он торжественно отбыл на место своего назначения вместе с женой.

Щедро наградил бывший Таро Лежебока всех, кто ему помогал в нищете. В благодарность за его доброту назначил он местного владетеля Атараси-но Нобуёри правителем дел обеих провинций, а всех крестьян, кормивших его три года, наделил землею.

Построил он дворец в селенье Цукама и поселился в нем со всей своей семьей, и служили ему люди высокого и низкого звания.

Долго правил он в мире своими владениями, и были у него в изобилии все «семь драгоценностей»[272]. Милостью богов и будд дожил он до ста двадцати лет и имел многочисленное потомство. И поныне почитают его как Великого светлого бога Огата, а жену его как воплощение Будды — богиню Утреннего солнца.

Он соединял между собой людей, одаренных добродетелями. Мужчины и женщины, полюбившие друг друга, являлись к нему, и он благословлял их союз. Если замечал он в человеке низменный дух, то гневался, а если видел он на ком печать божества, то утихали его скорби, и он радовался.

Таково человеческое сердце! И в ленивце может скрываться честная прямота.

Давно, давно все это было, в царствование императора Мондоку.

Да будет наделен несметным богатством и великим счастьем тот, кто будет читать эту повесть каждый день по одному разу и расскажет ее другим! Пусть боги пошлют ему столько радостей, что и словами не пересказать.

Перевод и комментарии В. Н. Марковой

ТРИ МОНАХА[273]

I

В глухом краю, далеко от столицы, есть обитель Коя[274]. Не сыскать поблизости людских селений, только высятся со всех сторон вековечные горы да тянутся внизу глубокие ущелья. Все объято безмолвием. С тех самых пор, как Великий Учитель Кобо-дайси[275] отошел в небытие, местность сию почитают священной и ждут здесь обетованного пришествия на землю будды Мироку[276], чая услышать три его спасительные проповеди. Иные из отшельников, поселившихся на горе Коя, проводят время в молчаливом созерцании, как велит учение дзэн[277], другие погружены в молитвы — всяк на свой лад взыскует спасения от мирской суеты.

Однажды в обители Коя встретились три отшельника. Завязалась меж ними беседа, и тогда один из них молвил:

— Все мы трое отшельники. Пусть же каждый из нас расскажет, по какой причине удалился от мира. Зачем таиться друг от друга? Недаром ведь говорят, что покаяние искупает грехи.

Монаху, сидевшему рядом с ним, было года сорок два или сорок три. Годы сурового послушания изнурили его тело, но в облике все еще сохранялось нечто изысканное, зубы были густо вычернены[278]. Поверх рясы, прохудившейся во многих местах, было накинуто широкое оплечье. На лице его лежала печать глубокого раздумья.

— Ну что ж, я первым начну свою исповедь, — произнес он. — То, о чем я поведаю, случилось в столице, и, может статься, вы слышали об этом.

Имя мое в миру было Касуя-но Сиродзаэмон. В тринадцать лет поступил я на службу к сегуну Такаудзи[279] и с тех пор безотлучно находился при его особе. Куда бы ни отправился мой господин: в паломничество по буддийским храмам или синтоистским святилищам, на любование луной или цветущей сакурой, — я всюду следовал за ним.

Однажды случилось мне сопровождать своего господина во дворец Нидзё. Тем временем друзья мои, оставшиеся дома, затеяли пирушку и несколько раз присылали за мной слугу. Не то чтобы сердце влекло меня поскорее присоединиться к друзьям, просто время было уже позднее, и я отправился в парадные покои узнать, не собирается ли мой господин возвращаться. Ему как раз подносили вторую или третью чарку сакэ.

В этот миг в залу вошла придворная дама, держа в руках крышку от ларца, на которой лежало шелковое косодэ, как видно, предназначенное в подарок моему господину. По виду ей не было и двадцати лет. Поверх шелкового нижнего косодэ на ней было надето кимоно, затканное узором из алых цветов и зеленых листьев, и алые хакама. Длинные волосы волнами ниспадали на спину. Каждое ее движение пленяло неизъяснимой прелестью. Ни одна из знаменитых красавиц древности — ни Ян-гуйфэй, ни госпожа Ли[280] — не смогла бы превзойти ее очарованием. Рядом с нею померкла бы красота прославленных в нашей стране Сотоори-химэ, Оно-но Комати, императрицы Сомэдоно[281]. «О, каким счастьем было бы перемолвиться с такой красавицей хотя бы несколькими словами, сдвинуть с ней изголовья! — невольно подумал я. — Неужели я никогда больше ее не увижу?» С того мига, как она предстала у меня перед глазами во дворце Нидзё, душа моя лишилась покоя, сердце изошло дымом. Как ни пытался я прогнать мысли о ней, все было тщетно. Любовь преследовала меня, словно наваждение.

Вскоре вместе с сегуном я покинул дворец и воротился к себе домой, но образ красавицы не шел у меня из головы. Я перестал есть, слег в постель и несколько дней не появлялся при дворе. Удивленный моим отсутствием, господин мой спросил обо мне, и, когда ему доложили, что я захворал, он тотчас же послал ко мне лекаря, наказав как можно скорее исцелить меня.

Когда лекарь прибыл, я поднялся с постели и вышел к нему, облачившись в парадные одежды и надев шапку-эбоси. Пощупав мой пульс, он сказал:

«Диковинное дело. Я не нахожу у вас никакой болезни. Быть может, вас гнетет какая-то обида? Или вы затеяли с кем-нибудь трудную тяжбу?»

Напустив на себя непринужденный вид, я отвечал:

«Этому недомоганию я подвержен с детских лет. При должном тщании недели через две я поправлюсь, вот увидите. К чему беспокоиться из-за такого пустяка!»

Лекарь направился к сегуну и доложил ему:

«Я не нахожу у Касуи ничего опасного. Либо его гнетет какая-то тревога, либо он страдает от болезни, которая в старину звалась любовью».

«Такая болезнь — не редкость и в наши дни, — молвил сёгун. — Как бы узнать, что у Касуи на сердце?»

Тогда кто-то подсказал сёгуну:

«Надо позвать Сасаки Сабуродзаэмона, он его лучший друг».

Сёгун призвал к себе Сасаки и повелел:

«Ступай к Касуе, ухаживай за ним да постарайся выведать, что за печаль у него на сердце».

Сасаки явился ко мне и первым делом принялся меня укорять:

«Из всех приближенных сёгуна ты мне первый друг. Мы с тобой все равно что братья. Почему же ты не сообщил мне о своей болезни?»

«Болезнь моя — сущая безделица, — отвечал я, выслушав его упреки. — Даже родную матушку я не известил. Однако укоры твои справедливы, и я обещаю, если мне станет хуже, тот же час дать тебе знать. А пока, прошу тебя, отправляйся назад ко двору и не тревожься обо мне понапрасну. Право же, будет странно, если ты станешь пренебрегать службой ради того, чтобы находиться при мне».

Так увещевал я своего друга, но тот и слушать ничего не хотел. Несколько дней он ухаживал за мной, беспрестанно выпытывая, что у меня на сердце. Поначалу я запирался, но потом, поняв, что он искренне тревожится обо мне, рассказал ему все без утайки.

Выслушав меня, Сасаки воскликнул:

«Стало быть, болезнь твоя в самом деле проистекает от любви. Ну что ж, в таком случае беду твою избыть нетрудно».

Не успел я опомниться, как он вышел из моей комнаты и прямиком отправился ко двору сёгуна.

Выслушав его, господин мой сказал:

«И впрямь беду его нетрудно избыть».

С этими словами сёгун принялся за письмо государю и повелел Сасаки отнести его во дворец Нидзё. Вскоре от государя пришло ответное послание, в котором говорилось, что, коль скоро речь идет о госпоже Оноэ, знатной даме, коей не пристало посещать жилище простолюдина, мне надлежит самому явиться к ней во дворец. Это послание господин мой милостиво приказал доставить мне. Я не знал, как благодарить его за великую доброту.

Я был счастлив и все же не мог отделаться от мысли, сколь печален наш мир. Ведь даже если мое свидание с госпожой Оноэ состоится, оно, подобно сну, продлится всего лишь одну краткую ночь. И я подумал: вот он, подходящий момент, чтобы порвать с суетным миром. Однако по здравом размышлении я понял, какое неслыханное счастье для меня, обыкновенного воина, стать возлюбленным знатной дамы из дворца Нидзё, да еще при благосклонной поддержке самого сёгуна! И каким стыдом покрыл бы я себя на всю жизнь, если бы все вокруг стали говорить, будто в последний момент я струсил и потому предпочел отречься от мира. Я решил не упускать счастливую возможность, даже если наше свидание продлится всего одну ночь, а уж потом будь что будет.

И вот, в условленный день под покровом темноты с тремя молодыми самураями и провожатым я отправился во дворец Нидзё, одевшись скромнее обычного, чтобы не привлекать к себе особого внимания.

Во дворце нас проводили в великолепную залу, украшенную ширмами и картинами в китайском вкусе, где я увидел несколько придворных дам примерно одного возраста, блиставших роскошными нарядами.

Здесь каждому из нас поднесли сакэ, затем последовала чайная церемония, а потом мы развлекались составлением ароматов и другими изящными играми.

Я не сразу сообразил, которая из дам госпожа Оноэ, ведь до этого видел ее всего только раз. Все они были до того хороши собою, что я совсем растерялся. Но тут одна из них приблизилась ко мне и протянула мне чарку, из которой пила сама. Я сразу понял, что это и есть госпожа Оноэ, и принял от нее чарку.

С наступлением рассвета запели петухи, и звон колоколов в храме возвестил час расставания. Мы поклялись друг другу в вечной любви. Было еще темно, когда моя возлюбленная покинула меня и вышла на открытую галерею. О, как прекрасна она была! В беспорядке рассыпанные волосы не скрывали ее блистающего лика, брови были иссиня-черны, губы алели, словно лепестки пиона.

На прощание она сложила стихотворение:

О, как странно...
Из-за того, с кем встретиться пришлось
всего лишь раз,
сегодня утром светлая роса
на рукава мои упала.
И я ответил:

Ту светлую росу,
что рукава твоих одежд впитали
при расставании,
я заберу с собой и сохраню
на память о тебе.
После этого я часто навещал госпожу Оноэ во дворце, а порой и она тайно приходила ко мне. «Рано или поздно люди проведают о ваших встречах»,— сказал мой господин, сёгун, и пожаловал нам с госпожой Оноэ богатое поместье в земле Оми.

А дальше было вот что. В те времена я поклонялся богу Тэндзину[282] и каждый месяц двадцать четвертого числа совершал паломничество в храм Китано. Однако с тех пор, как я начал встречаться с госпожой Оноэ, мне стало не до молитв. Тем временем наступил последний месяц года, и двадцать четвертого числа я решил непременно побывать в храме, дабы покаяться в нерадивости. До глубокой ночи я истово молился. Вдруг слышу — кто-то поблизости говорит: «О, какое несчастье! Интересно, кто она, эта бедняжка...»

Сердце мое сжалось от недоброго предчувствия. Расспросив незнакомца, я узнал, что неподалеку от столицы убили придворную даму лет восемнадцати и сняли с нее всю одежду. Вне себя от ужаса, я выскочил вон из храма, не захватив даже своих дорожных вещей, и со всех ног помчался к столице.

Увы! — мои худшие опасения подтвердились: это была она. Убийца не только забрал ее одежды, но и остриг ее прекрасные волосы. В оцепенении стоял я возле убитой, не в силах произнести ни звука, не сознавая, явь это или сон. За какие только прегрешения постигла ее такая участь? Горе мое было беспредельно. С какой радостью ждал я встречи с нею! Но теперь эта радость обернулась мукой. Зачем сердце мое было исполнено любви к ней, если она навсегда покинула меня? «Я, один только я повинен в том, что ты, знатная дама, погибла от безжалостного меча, не дожив даже до двадцати лет» — эта мысль не давала мне покоя. Представьте себе, какое отчаяние терзало мне душу. Если бы только знать о грозящей ей опасности, я не раздумывая схватился бы с полчищем демонов, бросился бы наперерез целому войску, будь в нем хоть три, хоть пять сотен всадников. Ради нее я без сожаления сложил бы голову. Что моя жизнь? — пылинка, капля росы. Но я ничего не знал и был бессилен ей помочь.

В ту же ночь я обрил голову и стал монахом. Вот уже двадцать лет, как я живу здесь, на этой горе, молясь за упокой души госпожи Оноэ.

Выслушав эту горестную повесть, двое других монахов увлажнили слезами рукава своих черных ряс.

Второму монаху на вид можно было дать лет пятьдесят. Среди своих собратьев он выделялся могучим сложением, росту в нем было никак не меньше шести сяку, шея жилистая, лицо смуглое, с крупными чертами, угловатым подбородком и мясистыми губами. Кожа на скулах его задубела, и был он истощен до крайности. Концы оплечья, накинутого поверх ветхой холщовой рясы, сходились у него на груди. Перебирая пальцами крупные четки, он произнес:

— Теперь мой черед рассказывать.

— Слушаем со вниманием, — откликнулись остальные.

— Как ни прискорбно, но это я убил госпожу Оноэ. При этих словах Касуя подскочил на месте, гнев исказил его лицо. Казалось, он готов был в исступлении броситься на говорящего.

— Погодите немного, — остановил его тот, — сперва выслушайте, как было дело.

На время Касуя смирил свои чувства, и тогда второй монах начал рассказ:

— Коль скоро вы из столицы, то, должно быть, наслышаны обо мне. В прежние времена жил я на Третьем проспекте, и прозвище мое было Арагоро Беспощадный. С девяти лет занялся я разбойничьим промыслом, а в тринадцать впервые убил человека. До госпожи Оноэ я отправил на тот свет никак не меньше трехсот восьмидесяти душ. Лучше всего удавались мне ночные грабежи, тут мне и впрямь не было равных. Только, видно, слишком много грехов взял я на душу, и с десятого месяца того самого года удача вдруг стала обходить меня стороной. Задумаю я совершить кражу — в последний миг что-то срывается, примусь подкарауливать путников в горах — и здесь нет мне везенья. Только подумаю: вот верная добыча, а она уходит из рук. Настали для меня тяжелые времена, даже огонь в очаге нечем было развести. Не мог я спокойно глядеть, как голодают жена и ребятишки, и в начале месяца инея покинул дом и принялся скитаться, коротая ночи то под крышей старого храма, то в какой-нибудь часовне.

Спустя некоторое время решил я все-таки наведаться домой, узнать, что с моими домочадцами. Не успел я ступить на порог, как жена вцепилась мне в подол и, обливаясь горькими слезами, стала корить меня на чем свет стоит: «Жестокий, бессердечный негодяй! Я знаю, узы, соединяющие супругов, порою оказываются недолговечными, и ничего тут не поделаешь. Коли ты переменился ко мне и любви нашей пришел конец, бесполезно плакать и причитать. Можешь хоть сейчас дать мне разводную бумагу. Женщина и одна на свете не пропадет. Новый год уже не за горами, и я должна позаботиться о ребятишках, не дать им помереть с голоду. Никакого имущества ты не нажил, не умеешь ни торговать, ни пахать землю. Единственное, чему ты научился, — это грабить людей, но теперь и это ремесло тебе уже не по силам. Судьба детей тебе безразлична, ты печешься только о себе. Иначе разве ушел бы ты из дома? Если родной дом тебе опостылел, так тому и быть, но как же можно бросать голодных детей? Ничего мало-мальски ценного в доме нет, последние несколько дней мне не на что купить им еды, и они плачут от голода. Каково мне видеть их слезы!»

Выслушав ее жалобы, я сказал:

«Видно, мне воздается за прошлые грехи. Что бы я ни задумал, все кончается неудачей. Да, в последнее время мы действительно жили розно, но о детях я никогда не забывал. Именно поэтому я вернулся. Успокойся, жена, и потерпи еще немного. Не сегодня завтра мне подвернется какая-нибудь добыча».

И я поклялся в душе, что нынешней ночью не вернусь с пустыми руками. Никак не мог я дождаться наступления темноты, а когда наконец пали сумерки и зазвонили колокола в окрестных храмах, взял свой меч и, притаившись в тени старой ограды, стал с нетерпением поджидать какого-нибудь запоздалого путника. Я крепко сжимал в руках меч; казалось, сведи меня сейчас судьба с самим Фань Куаем или Чжан Ляном[283], я уложу их одним ударом. Вскоре на дороге показался скромного вида открытый паланкин; его несли молодые парни, оживленно переговариваясь между собой. Нападать на них было бессмысленно, и я не вышел из своего укрытия.

Но вот издалека на меня повеяло ароматом редких благовоний. «Не иначе сюда направляется знатная особа», — подумал я, и сердце мое радостно забилось: выходит, удача не совсем еще от меня отвернулась. Через некоторое время я увидел придворную даму, чья красота озаряла все вокруг. Она шла, шелестя шелками благоуханных одежд. С нею были две служанки: одна шествовала впереди, другая — позади, неся стеганую суму с дорожными вещами. Женщины поравнялись со мной и, как видно, меня не заметили.

Дав им немного пройти вперед, я выскочил из засады. Служанка, шедшая впереди, закричала: «Помогите!» — и тут же пропала из виду. Та, что шла позади, бросила суму и с воплем «Спасите!» пустилась наутек. Госпожа их меж тем не сделала ни малейшей попытки к бегству и продолжала молча стоять на месте.

Обнажив меч, я подскочил к ней и стал безжалостно срывать с нее одежды. Когда дошла очередь до исподнего косодэ, она взмолилась: «Не троньте этого косодэ, прошу вас. Нет большего бесчестья для женщины, чем остаться без исподнего». Она сняла с шеи амулет и кинула его мне со словами: «Возьмите это взамен». От амулета исходило такое благовоние, что я чуть не задохнулся. Казалось, передо мной не женщина, а небесная фея. Но — увы — даже это не остановило меня. Человек, привыкший к злодеяниям, я крикнул: «Нет, амулетом вам не откупиться. Живо отдавайте свое нижнее платье!»

«В таком случае,— воскликнула женщина,— мне незачем жить на свете. Убейте меня скорее».

«Эту просьбу нетрудно исполнить», — вскричал я и одним ударом меча лишил ее жизни.

После этого я поспешно снял с нее исподнее платье, пока оно не успело пропитаться кровью, и, подобрав брошенную служанкой суму, спрятал ее за пазуху. Со всех ног мчался я домой, твердя про себя: «Вот уж обрадуются жена с ребятишками!»

Прибежав домой, я постучал в дверь, а жена говорит:

«Больно скоро ты воротился. Не иначе опять с пустыми руками».

«Отпирай скорее!» — велел я жене и, едва ступив на порог, бросил к ее ногам суму и одежду.

«Когда же ты успел столько награбить?» — удивилась она и схватила суму. Сгорая от нетерпения увидеть, что в ней, она разорвала шнурки — там оказалось двенадцать роскошных одежд. Шелковое кимоно, затканное узором из алых цветов и зеленых листьев, и алые хакама источали такой сильный аромат, что прохожие с удивлением замедляли шаг перед нашим домом. Наверное, даже люди в соседних домах ощутили это благоухание.

Жена была вне себя от восторга. Недолго думая, она надела нижнее косодэ убитой и сказала:

«Еще ни разу в жизни не доводилось мне красоваться в таком наряде. Видать, дама, с которой ты его снял, совсем молоденькая. Интересно, сколько ей лет?»

Решив, что жена спрашивает из жалости, я отвечал:

«В темноте было трудно разглядеть, но скорее всего ей лет восемнадцать или девятнадцать. Во всяком случае, не больше двадцати».

«Так я и подумала», — воскликнула жена и, ничего не объясняя, выбежала из дома.

Прошло немало времени, прежде чем она воротилась.

«Ишь до чего ты великодушен, — бросила она мне, — прямо как князь какой-то. Коли решился на черное дело, так надо было извлечь из него всю пользу. Я сейчас бегала на дорогу, чтобы отрезать волосы у той красотки. Мои-то никуда не годятся, а из этих я сделаю себе парик. Да, такие волосы я не променяла бы даже на шелковое косодэ».

С этими словами жена плеснула в миску горячей воды, вымыла в ней отрезанные волосы и повесила их сушить.

«Теперь у меня есть все, о чем только может мечтать женщина!» — приговаривала она и при этом едва не приплясывала от радости.

Я глядел на жену и думал: «До чего же я презренный человек! Как мог я быть так слеп? Если мне довелось родиться на свет человеком, значит, я заслужил это в прежней жизни деяниями, угодными Будде. Сподобившись такого редкого счастья, я мог бы если уж не стать праведником, идущим стезею Будды, то, по крайней мере, жить в согласии с человеческими законами. Но нет — я стал злодеем. Днем и ночью я помышлял только об одном — как убивать и грабить людей. Рано или поздно меня настигнет возмездие, и я буду ввергнут в огненный ад. Так неужто я стану множить свои грехи, влача бессмысленное существование и забывая о том, что все вокруг тщета и тлен?» Душа моя содрогалась от отвращения к самому себе.

А чего стоило мне увидеть бессердечие жены! Как только мог я связать судьбу с этой женщиной и долгие годы делить с ней ложе?! Теперь, когда мне открылась вся ее низость, я горько сокрушался о том, что ради нее лишил жизни прекрасную молодую женщину. Жалость и раскаяние терзали мне душу. «Нет, дальше так жить нельзя, — понял я. — Судьба дала мне возможность ступить на спасительную стезю». И тогда я решил обрить голову, чтобы посвятить остаток дней молитвам за упокой души загубленной мной женщины и поискам спасения.

Той же ночью я отправился в Итидзё-Китакодзи к преподобному Гэнъэ и сделался его учеником. Получив монашеское имя Гэнтику, я поселился на этой горе...

— Я понимаю, как глубоко вы должны меня ненавидеть, — продолжал Гэнтику, повернувшись к Касуе. — Убейте же меня. Я не стану просить пощады, даже если вы решите разрубить меня на куски. Правда, пролив мою кровь, вы воздвигнете преграду на пути госпожи Оноэ к обретению вечного блаженства. Клянусь Тремя Сокровищами[284], я говорю это не потому, что мне жаль расставаться с жизнью. Я рассказал вам все, и теперь вы вольны поступить со мною, как вам будет угодно. — И утер слезы рукавом своей рясы. Тогда Касуя молвил:

— Даже если бы на стезю веры вас привела другая причина, разве мог бы я ненавидеть своего собрата? Но раз уж события, решившие вашу судьбу, связаны с госпожой Оноэ, я и подавно не могу питать к вам вражды. Не иначе как госпожа Оноэ — воплощение бодхисаттвы, явившегося в этот мир в облике женщины, дабы спасти наши заблудшие души. Теперь, когда я знаю о ее великом милосердии, мне тем более трудно позабыть прошлое. Ведь не будь того, что было, разве отреклись бы мы от суетного мира? Мы с вами удостоились ни с чем не сравнимой благодати, и пусть это послужит нам утешением в скорби. Как я рад, что отныне обрел в вас брата!

С этими словами Касуя увлажнил слезами рукав своей рясы.

Наконец настал черед третьего монаха приступить к своей исповеди. Был он уже в преклонном возрасте, одет в ветхую рясу с широким оплечьем и беспрестанно повторял про себя молитвы. Лицо его было черно, должно быть, долгие годы провел он в скитаниях, и вид имел до крайности изможденный. И все же, глядя на него, можно было сразу сказать, что человек этот не простого звания и к тому же глубокой веры. Все это время он сидел, прикрыв глаза и, казалось, погрузившись в дремоту.

— Теперь ваш черед рассказывать, — принялись тормошить его собратья, и тогда он молвил:

— Только что я выслушал ваши исповеди. Нет слов, чтобы выразить, как глубоко взволновал меня ваш рассказ. Воистину, ваша встреча была предопределена еще в прежних рождениях. История моего спасения не столь поучительна, и рассказывать о ней не стоит. Но промолчать теперь означало бы, что я не разделяю ваших помыслов. Жаль занимать ваше внимание безделицей, но так и быть — слушайте.

Имя мое — Рокуродзаэмон. Я родом из земли Кавати и довожусь единственным сыном Синодзаки Камонноскэ, который состоял в родстве с семьей Кусуноки.

Глава рода Кусуноки Масасигэ[285] приблизил к себе моего отца, советовался с ним по всем важным вопросам, делился всеми своими замыслами, так что все вокруг знали моего отца как наперсника Масасигэ. Масасигэ погиб в бою, отец мой вспорол себе живот и принял смерть вслед за своим господином.

После гибели Масасигэ главою рода Кусуноки стал Масацура. Он одаривал меня особыми милостями, и я в свой черед служил ему верой и правдой. Впоследствии Масацура тоже погиб в бою, я же был ранен, но враги не отрубили мне голову, и меня, чуть живого, вынес с поля брани и выходил один знакомый монах. Так чудом я остался в живых.

Когда я вернулся в Кавати, Кусуноки Масанори, ставший по смерти брата главою рода, встретил меня с распростертыми объятиями, и между нами установились те же отношения дружбы и доверия, какие существовали между нашими отцами.

Но вот однажды дошла до меня молва, будто Масанори решил добровольно сдаться сёгуну Асикаге[286]. «Быть того не может!» — подумал я и отправился к Масанори.

«Дошло до меня, будто вы намерены сдаться сёгуну Асикаге. Неужто это правда?»

«Да, это правда, — отвечал Масанори. — Слишком много обиды накопилось у меня на государя»[287].

«В таком случае не лучше ли было бы вам отринуть суетный мир и уйти в монахи? Тем самым вы сполна избыли бы свою обиду. Но перейти на сторону Асикаги и направить стрелы против своего государя — это ли поступок человека, желающего доказать, что правда на его стороне? Ведь люди скажут: „Увидев, что военная удача изменила государю, Масанори покинул его и, дабы уцелеть самому, пошел на поклон к Асикаге". Прошу вас, откажитесь от своего намерения! Быть может, это дерзко с моей стороны, но я недоумеваю, почему, приняв такое серьезное решение, вы ничего не сказали мне?»

«Я знал, что ты меня не поддержишь».

«Стало быть, вы знали, что я вас не поддержу? Почему же тогда вы не боитесь всеобщего осуждения? Не один представитель рода Кусуноки сложил голову, сражаясь за государя, завещая славу потомкам. Будет горько, если вы своим малодушием запятнаете честь семьи. Да и о какой обиде на государя может идти речь? Разве вы не обязаны ему своим нынешним положением? Древние говорили: „Даже если государь перестает быть государем, вассал должен оставаться вассалом". Прошу вас, измените свое намерение».

Так увещевал я Масанори, но он меня не послушал. Вскоре мне стало известно, что он отправился в столицу Киото и в храме Тодзи встретился с канрё[288]. Звезда государя закатилась, я же в одиночку был не в силах ему помочь. А перейти вслед за Масанори на сторону сёгуна мне не позволила совесть. И тогда, поняв, что пробил мой час, я решил удалиться от мира.

II

Я покинул свой дом в Синодзаки, что в земле Кавати, оставив жену и двух малолетних детей — дочку и сына. Что и говорить, грустно мне было разлучаться с женой, ведь долгие годы жили мы с нею в любви и согласии. Но я решил оборвать все узы, связывавшие меня с миром, и отправился странствовать.

Вначале я побывал в восточных землях, три года провел послушником в одном из храмов Мацусима, затем отправился в северные земли. Подобно множеству отшельников, я решил обойти все края страны нашей, ища встречи с прославленными своею святостью монахами, укрепляясь с их помощью на пути веры, услаждая душу созерцанием достопримечательных мест и памятников старины. Когда бы ни пробил мой смертный час, я хотел встретить его в пути.

Так скитался я из края в край, пока дорога не привела меня в западные земли. И вот волею судьбы оказался я в Кавати, и захотелось мне наведаться в родные места. Подхожу я к старой усадьбе, гляжу — стена ограды цела, но черепица с кромки крыши осыпалась, столбы ворот стоят, но створ нет. Сад зарос густою травой. От прежних строений не осталось и следа, только лепятся друг к другу убогие лачуги, в которых не укрыться ни от дождя, ни от ветра. Смотрю я на все это, и слезы невольно застилают глаза.

Вдруг неподалеку заметил я жалкого вида старца, который мотыжил поле. «Должно быть, он знает, что тут произошло», — подумал я и подошел к нему.

«Скажите, почтенный, — окликнул я старца, — как зовутся эти места?»

Старик снял с головы соломенную шляпу.

«Места эти зовутся Синодзаки».

«А чья это усадьба?»

«Господ из рода Синодзаки».

«Стало быть, ему известно о моей семье», — подумал я и опустился на межу. Старик оперся о мотыгу и как ни в чем не бывало повел свой рассказ:

«Некогда земли эти принадлежали доблестному самураю по имени Синодзаки Камонноскэ. Это был человек, с которым мало кто может сравниться. Сам господин Кусуноки благоволил к нему и доверял больше, чем кому-либо из своих родичей. У господина Камонноскэ был сын, господин Рокуродзаэмон. Повздорив с господином Кусуноки-младшим из-за того, что тот сдался сёгуну, он удалился от мира и пустился странствовать неведомо куда. Люди сказывали, будто он отправился в северные земли, а потом прошла молва, что он и вовсе отошел в мир иной, а как оно на самом деле — никто не знает».

С этими словами старик заплакал. Глядя на него, я тоже с трудом сдерживал слезы.

«А сами вы кто — челядинец господина Рокуродзаэмона или просто житель этих мест?» — спросил я.

«Я здешний крестьянин. После того как господин Рокуродзазмон покинул свой дом, все здесь пришло в запустение, челядь разбрелась кто куда, и мне, недостойному, пришлось принять на себя заботы о пропитании его жены и деток. Уж очень жаль мне их было, поэтому я забросил работу у себя в поле и вот уже пять или шесть лет служу им. Уходя из дома, господин Рокуродзаэмон оставил двухлетнюю дочку и совсем маленького сыночка. Матушка, несмотря на горькую свою долю, лелеяла их, только не в силах была она перенести разлуку с мужем и вскорости занемогла. А с прошлой весны стало ей совсем худо, последнее время она ни крошки в рот не брала и три дня назад преставилась. Детки ее до того убиты горем, что глядишь на них — и сердце кровью обливается. Видите ту сосну? Под ней мы предали покойницу погребальному костру. Каждый день брат с сестрой ходят туда и льют горькие слезы. Нынче я снова собирался пойти вместе с ними, но они сказали: «Не нужно, мы пойдем одни», — поэтому я и решил помотыжить поле. Я делаюэто не для себя, жаль, если дети останутся без пропитания. Они зовут меня дедушкой, и хоть я им не родной человек, а рад, что они считают меня своей опорой. Сегодня их что-то долго нет, я все гляжу на дорогу — не появятся ли, — и работа у меня совсем не спорится».

Так рассказал старик, и по лицу его покатились слезы. Тяжело стало у меня на сердце. Подумать только, простолюдин способен на такое великодушие, а я, жестокосердый, бросил своих детей на произвол судьбы. Как хотелось мне воскликнуть: «Я и есть их отец, Рокуродзаэмон!» Но нет, тогда все годы, отданные поискам спасения, пропали бы даром. И я сказал:

«Отрадно мне слышать такие слова. Вряд ли найдется где-либо человек столь же великодушный, как вы. Печальную повесть вы мне поведали. Есть ли на свете что-либо горше судьбы этих несчастных детей! В свое время и мне, хоть и не в такой мере, довелось изведать подобную участь. Воистину, что может быть безрадостней судьбы малолетних детей, потерявших отца и мать...»

С этими словами я поднес к глазам рукав своего рубища, чтобы утереть слезы.

«Стало быть, и вам привелось изведать такое горе?» — воскликнул старик и, вторя мне, заплакал во весь голос.

Дав ему наплакаться вволю, я продолжал:

«Прошу вас и впредь не оставлять этих чад своими заботами. Только представьте себе, как возрадуются на том свете их покойные родители. Вам же и вашим потомкам воздастся за вашу доброту. В будущем ожидает вас райское блаженство. Не покидайте же бедных сирот, да хранят вас боги, будды и Три Сокровища. Ну что же, солнце уже заходит. Мне пора в путь. Прощайте».

Я пустился в путь, и старик вызвался меня проводить. По дороге мы с ним беседовали, как добрые друзья, и всякий раз старик принимался плакать. Глядя на него, и я с трудом сдерживал слезы. Наконец я сказал:

«Теперь вам пора возвращаться»,— и он в конце концов побрел прочь.

Вскоре я увидел ту самую сосну, о которой говорил старик. Переборов себя, я прошел было мимо, однако тут же спохватился: «Нынче ровно три дня, как скончалась моя жена, которую я покинул, возжаждав лучшей доли. Жестоко было бы пройти мимо, не поклонившись ее праху. Если бы я ни о чем не знал, еще куда ни шло, но оказаться здесь и не прочитать по ней заупокойную молитву — для меня, монаха, непростительный грех. Да и покойная затаила бы на меня обиду. Нет, — решил я, — мне нужно вернуться».

Подошел я к той сосне, гляжу — под ней сидят мальчик и девочка. «Вот они, мои чада родные», — подумал я, а сам спрашиваю:

«Что вы здесь делаете?»

Вместо ответа они воскликнули:

«О радость! Нынче ровно три дня, как скончалась наша матушка. Мы пришли собрать ее прах, и как раз в это время сюда пожаловал святой отец. Вот уж поистине радость! Извините за дерзкую просьбу, но не могли бы вы прочитать заупокойную молитву? Сделайте такую милость».

Так упрашивали они меня, и от этого душа моя пришла в еще большее смятение. Едва совладав с собой, я посмотрел на своих детей. Дочке, должно быть, шел уже девятый год, а сыну — шестой. Глядя на их утонченные личики, сразу можно было сказать, что они не низкого звания. О, как велико было искушение прижать их к груди и сказать: «Это я, ваш отец». Но и на сей раз я остановил себя: нет, если я дам волю слабости, все долгие годы отшельничества пойдут прахом, и никогда уже не удастся мне ступить на стезю Будды. Вообразите, чего стоило мне сдерживать себя.

Между тем дети раскрыли изукрашенный ларец и — кто только их этому обучил? — принялись бамбуковыми палочками и деревянными дощечками собирать обгоревшие кости и пепел. Глядя на них, я не мог вымолвить ни слова, лишь молча утирал слезы.

Спустя некоторое время я спросил:

«Неужели больше некому позаботиться о прахе вашей матушки? Ведь вы еще так малы».

«Батюшка наш ушел в монахи,— отвечали они,— и где он теперь — неизвестно. О нас заботится дедушка, старый слуга, но сегодня мы не взяли его с собой».

Больше они не в силах были ничего сказать и заплакали навзрыд.

Я принялся было читать молитву, но слова не шли у меня с языка. «Зачем только я надумал побывать в родных местах!» — корил я себя в душе. Кое-как совладав с собой, я все-таки прочел заупокойную молитву. Тут внезапно заморосил дождь, и капли посыпались с веток, точно слезы. Глядя на них, девочка молвила:

«Матушка наша была родом из столицы. От нее узнала я, что поэзия укрощает свирепых демонов, смягчает сердца жестоких людей, побуждает Будду внимать обращенным к нему молитвам. Величайший стыд для женщины, если она не умеет слагать стихи, считала матушка, поэтому я с семи лет научилась соединять слова в стихотворные строчки. Вот и теперь мне пришло на ум стихотворение:

Даже деревья и травы
об участи нашей скорбят.
Капли повисли на листьях,
готовы пролиться,
как слезы».
Стоило мне услышать это стихотворение — и последняя решимость покинула меня, исчезла, словно иней, словно роса. Я был не в силах больше таиться от них. С губ моих так и рвались слова: «Это я, Рокуродзаэмон, ваш отец!» Но нет, обуздал я себя и на сей раз, негоже давать волю чувствам. После стольких лет отречения от мирской суеты могу ли я взвалить на себя бремя привязанности к собственным чадам? Нет, подобные мысли может питать лишь слабый духом человек, устыдился я в душе своей и сказал:

«Превосходное стихотворение! Такое способно повергнуть в печаль даже богов и будд. А как, должно быть, радуются вашему искусству покойные родители! Даже я, простой монах, не сведущий в изящных искусствах и тонких переживаниях, бессилен сдержать слезы, слушая ваше стихотворение. Ни один человек, если у него есть сердце, не может остаться безучастным к вашей скорби. Видно, неспроста оказался я в этих краях и стал свидетелем вашего горя. Наша встреча была предопределена еще в прежнем рождении. Трудно мне покинуть вас, но ничего не поделаешь — пора в путь».

С этими словами стал я прощаться, а девочка молвила в ответ:

«Да, вы правы. Если двое людей остановятся в тени одного дерева или зачерпнут воды из одного ручья, значит, это предопределено еще в прошлом существовании. Быть может, когда-нибудь, в новых рождениях, нам доведется повстречаться вновь. Жаль, что вы нас покидаете. Не знаю, как и благодарить вас за то, что вы прочли заупокойную молитву по нашей матушке».

Девочка закрыла лицо рукавом своего платья и заплакала в голос. Братик ее, хоть и не успел еще войти в разум, вцепился в сестру и тоже залился горькими слезами.

И снова свет померк в моих очах, душу охватила ни с чем не сравнимая мука. Легче было бы вспороть себе живот, чем глядеть на их слезы. Я зашагал прочь по дороге, а они стояли и долго еще смотрели мне вслед. Обернувшись, я увидел, что они собрали в ларец пепел, оставшийся от их матушки, но после этого пошли не к дому, а совсем в другую сторону. «Отчего бы это?» — подумал я и в тревоге заспешил назад.

«Куда вы идете?» — спросил я, нагнав их.

«В храм Хониндзи. Туда пожаловал из столицы высокочтимый священник, чтобы семь дней кряду читать проповеди. Сегодня уже пятый день. Все здешние жители отправились в этот храм. Вот и мы решили послушать проповедь и предать земле прах нашей матушки».

«Подумать только, дети, а способны на такую заботу! — воскликнул я. — Вот уж утешите вы душу усопшей матушки. А далеко ли до храма Хониндзи?»

«Не знаем. Мы идем, куда люди идут».

«Отчего же вы не взяли с собой провожатого? Пускаться в такой путь одним, без взрослого, опасно. Подождали бы лучше до завтра и пошли вместе с дедушкой».

«Мы просили его, — отвечала сестра, — но дедушка только рассердился: не детское это, мол, дело. Из-за него мы и не смогли побывать в храме раньше».

«Вот оно что! В таком случае я пойду вместе с вами, послушаю проповедь священника, пусть она укрепит меня на пути истины».

И я пошел вместе с ними.

По пути девочка сказала:

«Должно быть, батюшка наш, если жив, одних лет с вами. За какие только грехи судьба отняла у нас отца, а теперь еще и матушку? Будь мы в ту пору хоть немного постарше, облик отца запечатлелся бы у нас в душе, и теперь воспоминания о нем скрашивали бы наше одиночество. Как жестоко поступил наш отец...»

С этими словами из глаз у нее полились слезы, а мальчик стал ее утешать:

«Отец наш скончался. Матушка всегда так говорила. Не надо плакать, сестрица».

Так в простодушии своем сказал мальчик, а у меня от этих слов помутилось в глазах, и я уже ничего не видел вокруг...

Храм Хониндзи был воздвигнут еще принцем Сётоку[289]. Во времена смуты годов Гэнко и Кэмму[290] храм этот подвергся разорению, однако во времена Кусуноки его восстановили и вернули ему земельные владения. И вот теперь сюда прибыл из столицы преподобный Мёхо, чтобы отслужить торжественный молебен.

Подойдя к храму, мы увидели, что народу собралось великое множество, точно на ярмарке. Были здесь и высокородные и простолюдины, и монахи и миряне, и мужчины и женщины. Паланкинов, повозок, оседланных лошадей видимо-невидимо. Сошлись сюда жители трех провинций, и те, кто возвышается подобно могучим деревьям, и те, кто стелется внизу, точно травы, ведь перед Буддой все равны.

Поглядел я на это столпотворение и думаю: вряд ли сумеют дети пробраться к храму. А они как ни в чем не бывало просят людей пропустить их, нам, дескать, необходимо подойти к священнику. И — о чудо! — видно, сжалились над ними боги и будды: там, где они шли, людское море само собой расступалось.

Не успел я оглянуться, как они достигли святилища. Остановившись позади двух или трех человек, стоявших на коленях перед преподобным Мёхо, девочка сняла крышку и придвинула к нему ларец, затем троекратно поклонилась священнику и опустилась на колени, молитвенно сложив руки.

«Кто вы, чада?» — вопросил преподобный Мёхо.

«Мы — дети Синодзаки Рокуродзаэмона. Род наш связан кровными узами с родом Кусуноки. Мне не было еще трех лет, когда батюшка наш, повздорив со своим господином, ушел от мира, и с тех пор мы ничего о нем не слыхали. Все это время о нас заботилась матушка. Но — увы! — ничто не долговечно в нашем бренном мире, теперь мы лишились и матушки. Сегодня ровно три дня, как она скончалась. Кроме нас, некому позаботиться о ее прахе. Мы с братцем собрали прах в этот ларец, а как быть дальше, не знаем. Поэтому-то мы и пришли к вам. Просим вас, преподобный отец, предать земле прах нашей матушки и помянуть ее в своей молитве, чтобы матушка наша поскорее достигла Чистой Земли»[291].

Рассказ девочки так глубоко тронул священника, что он был не в силах произнести ни слова, слезы перехватили ему горло. Не было человека, находился ли он поблизости или стоял в отдалении, который, слушая ее, не увлажнил бы слезами рукавов своего платья.

Тем временем девочка вынула из-за пазухи свиток и подала его священнику. Преподобный Мёхо развернул свиток и громким голосом стал читать:

«Говорят, что человеческий мирюдоль скорби, ничто в нем не постоянно. Однако на свете много детей, которые вырастают, окруженные заботой обоих родителей. За какие же прегрешения выпала мне горькая доля двух лет от роду разлучиться с батюшкой, а теперь навеки потерять матушку? Лишилась я последней опоры, некому утешить мою смятенную душу, тоска гложет мне сердце, ни на миг не просыхают горькие мои слезы. Если бы встретился мне хоть один человек похожей судьбы, я нашла бы утешение, поделившись с ним своим горем. Но даже в сновидениях не могу я встретиться с таким человеком, потому что сон не идет ко мне. Единственные мои друзьямотыльки-однодневки, сегодня они живы, а завтра их уже нет. С кончины матушки прошло только три дня, но я испытала столько горя, что его хватило бы и на тысячу и на десять тысяч лет. А сколько страданий еще ожидает меня впереди? О, моя жизнь-росинка... Не ведаю, сколько лет суждено мне прожить, но лучше умереть, чем жить сиротой. Только об одном молю я Небочтобы оно смилостивилось над нами и чтобы мы поскорее возродились в едином лотосе[292] с нашей матушкой».

После этих слов в свитке был, как подобает, указан год и день, а следом шли два пятистишия:

«Только взгляну на него —
и слезы из глаз струятся.
Изукрашенный этот ларец
об одном лишь напоминает:
что осталась я сиротою.
О, этот изукрашенный ларец!
В нем все, что осталось
от прекрасного лика,
от черных волос...
Как жить мне теперь, не знаю».
Едва дочитав эти стихи до конца, преподобный Мёхо прослезился, укрыв лицо рукавом своей рясы. А уж о тех, кто заполнил храм, и говорить не приходится: все — и высокородные и худородные, властители и подданные, монахи и миряне, мужчины и женщины — увлажнили слезами полы своих одежд. Были и такие, кого увиденное и услышанное побуждало сей же миг отрезать волосы и передать их вместе с мечом преподобному Мёхо в знак готовности принять монашеский обет. Даже женщины остригали свои длинные волосы и обращались помыслами к спасению. Не счесть всех тех, кто решил в тот день отречься от мира.

Представьте себе, что творилось у меня на сердце. Я пришел сюда лишь затем, чтобы послушать проповедь, и вот, незаметно для самого себя, снова оказался в плену уз, которые некогда разорвал. В исступлении, знакомом разве только воину, который, не щадя жизни, готов схватиться на поле брани с тысячей, с десятью тысячами всадников, я со всех ног бросился прочь. Для этого мне потребовалось куда больше решимости, чем шесть лет назад, когда я покинул свой дом.

Долго брел я, не разбирая пути, пока наконец не присел под деревом отдохнуть. Стал я думать, как жить дальше. Можно было бы искать просветления в молчаливом созерцании, однако этот путь я для себя отверг. И тогда вспомнил я о священной горе Коя, где упокоился Великий Учитель Кобо-дайси, где чтут многих будд и бодхисаттв. Лучшего места не найти, решил я, и задумал отправиться на гору Коя, построить из хвороста шалаш вблизи дальнего храма и предаться молитвам и суровому воздержанию.

Поселившись здесь, я отринул все прочие помыслы, забыл себя, забыл людей, забыл дом и близких. Днем и ночью я только и знал, что в одиночестве читать молитвы. До нынешнего дня я ни разу за многие месяцы ни с кем не перемолвился словом.

Минувшей весной в этих краях побывал один человек из Кавати. От него кто-то из здешней братии узнал, будто Кусуноки, прослышав о судьбе моих детей, сжалился над ними, взял моего шестилетнего сына под свою опеку и назначил наследником поместья Синодзаки. А дочь, если верить молве, постриглась в монахини. От этих известий у меня полегчало на сердце.


Выслушав эту повесть, оба монаха воскликнули:

— Благостен путь, приведший вас к поискам спасения! Поистине редкую стойкость вы проявили,— и отжали рукава своих рубищ.

После этого они попросили рассказчика назвать свое монашеское имя, и тот ответил:

— Теперь зовусь я Гэнбаем.

Тут выяснилось, что Касуя носит имя Гэнсё, а Арагоро, как известно, нарекается Гэнтику. Все трое всплеснули руками:

— Не дивно ли это — первый знак наших имен Гэн [293]совпадает, а вторые знаки — Сосна, Бамбук и Слива — составляют нерасторжимую троицу[294]. Видно, нас еще с прошлых рождений связывают прочные узы. Такое случается нечасто, даже если имя тебе дает один и тот же наставник. Вот уж поистине удивительная судьба! Жаль только, что, прожив здесь столько лет, мы до сих пор не знали друг друга. Давайте же впредь жить едиными помыслами!

Жизнь человеческая полна заблуждений и определяется кармой. Люди, постигшие это, именуются просветленными, тех же, кто не ведает об этом, зовут непосвященными. И положение в обществе, и достаток, и мудрость, и глупость — все обусловлено деяниями, совершенными в прошлых рождениях. Нередко люди думают: то, что делаю я, есть добро, поступки же других — зло. Пустое все это! Если хорошенько поразмыслить, и дарования, и мудрость, и богатство существуют лишь до поры до времени. Только тогда, когда человек осознает, что все в мире непостоянно, как ветер, душа его открывается просветлению, и он ступает на путь Истины. Вот что всем нам следует хорошенько уразуметь.

Так рассуждали между собой монахи.

И в самом деле, если бы Касуя не повстречал госпожу Оноэ, разве прозрела бы его душа? Во всех событиях человеческой жизни, как бы ни разнились они между собой, заложен единый сокровенный смысл. Посему не следует ненавидеть зло — оно есть лишь оборотная сторона добра. Посему же не следует презирать любовь — она рождается в сердце, способном на глубокие переживания. Если же сердце не способно на глубокие чувства, разве может оно раскрыться навстречу тому, что зовется прозрением?


Да поможет сия истина каждому познать себя и приобщиться к Пути Будды!

Перевод и комментарии Т. И. Редько-Добровольской

Период Эдо. XVII-XIX вв.

ПОЭЗИЯ ХАЙКУ ПЕРИОДА ЭДО

Поэзия хайку зародилась и оформилась как самостоятельный жанр в начале XVII в., но понятие хайку, или хайкай, было известно с глубокой древности. Уже в X в. в антологии танка «Кокинвакасю» можно было встретить свиток «несерьезных стихов» хайкай, которые резко отличались по содержанию от изысканных пятистиший. В последующие столетия «несерьезная поэзия», зачастую с пародийной окраской, существовала в отраженном свете классического стиха. Начиная с XVI в. хайкай как эстетическая категория стали базой для «нанизанных строф» рэнга. В этом странном виде поэтического (чаще коллективного) творчества ряды чередующихся трехстиший и пятистиший в едином силлабическом метре 5-7-5—7-7 слогов связывались по принципу отдаленных ассоциаций. Постепенно начальные строфы-трехстишия хокку стали обособляться и восприниматься как независимая стихотворная единица, что и ознаменовало формальное рождение нового жанра.

В эпоху Эдо, когда городская культура переживала период бурного расцвета, купцы, ремесленники, актеры и служилые самураи в противовес элитарной аристократической эстетике, питавшейся от корней традиции, создали эстетику «бренного мира» укиё, которая затронула все сферы литературы и искусства. Интерес к человеку с его маленькими радостями и огорчениями, возвышенными порывами и земными слабостями объединял художников и поэтов новой формации. Необычайно выросла поэтическая аудитория, вкусы которой диктовались мировоззрением третьего сословия. Новая поэзия, меняя жанровые особенности, переместилась из дворцов и храмов в оживленные городские кварталы. На смену строгому и обременительному канону куртуазной лирики пришли острота взгляда, живость и непосредственность чувств.

От непритязательных стихотворных скетчей и пародийных зарисовок в стиле школ Тэймон и Данрин, от состязаний в остроумных экспромтах поэзия хайку вскоре обратилась к созданию философских лирических миниатюр, за которыми угадывались многослойные пласты иррациональной мудрости дзэн-буддизма.

К концу XVII в. Ямагути Содо, Копией Райдзан и многие другие талантливые поэты хайку сумели преодолеть барьер развлекательности, выйдя на уровень углубленного эстетического самосозерцания. Некоторые из них предвосхитили открытия Басё в области эстетики хайку. Так, Камидзима Оницура выдвинул требование предельной искренности (макото), утверждая, что хайку, лишенные искренности, чуждые внутреннего реализма, насквозь фальшивы. Гонсуй и Райдзан упорно настаивали на тщательности отбора лексики стиха, на недопустимости вульгаризмов и нарочитой корявости стиля, утверждая тем самым поэтику подлинного чувства, глубокой мысли и отточенного слога.

Золотой век хайку обозначен прежде всего именами поэтов школы Басё, которые почти на три века определили магистральный путь развития жанра. Как для самих японцев, так и для всех зарубежных любителей хайку Мацуо Басё в своем творчестве воплощает наиболее значимые особенности японской эстетической модели мира: нераздельное единство человека с природой, простоту и благородство характера при внешнем аскетизме, неприкаянность и одержимость духом дальних странствий, суггестивную глубину и философскую наполненность образа, дзэнское умение передать многое в немногом.

Еще при жизни Басё, чуравшийся почестей и мирской славы, стал кумиром сотен тысяч читателей и тысяч стихотворцев, профессионалов и любителей, подвизавшихся на поприще хайку. Его биография, как и его поэтическое наследие послужили материалом для создания литературного «мифа о Басе» и беспрецедентного по масштабам культа этой незаурядной личности. Тысячи работ японских и зарубежных литературоведов служат наглядной иллюстрацией лозунга «Басё — наше всё», определившего место поэта в пантеоне японской словесности.

Именно Басе впервые превратил трехстишие из семнадцати слогов в инструмент воспроизведения тончайших движений души. Он разработал и ввел в поэтику хайку такие базовые категории, как ваби (осознание бренности мира и одиночества человека во вселенной), саби (патина времени, ощущение изначально печальной причастности человека к всемирным метаморфозам), сибуми (терпкая горечь бытия), сиори (состояние духовной сосредоточенности, необходимое для постижения глубинного смысла явлений), хосоми (утонченность чувства), каруми (легкость, прозрачность и доступность смысла), фуга-но макото (истинность прекрасного), фуэки рюко (ощущение вечного в текущем). Лишь осмыслив до конца поэтику хайку и преломив ее в своем творчестве, поэт в каждом новом трехстишии мог претендовать на Прозрение, сатори.

Своим авторитетом Басё освятил сложившиеся к тому времени правила составления сборников и антологий хайку по «сезонному принципу» с распределением стихов по разделам Весна, Лето, Осень и Зима, внутри которых выделяются более мелкие тематические рубрики. Подобный подход обусловил обязательное введение в трехстишие «сезонного слова» киго, указывающего на время года: цветы сливы или сакуры — для весны, знойное марево или парящие стрекозы — для лета, багряные клены или полная лунадля осени, студеный вихрь или снежное безмолвие — для зимы. Привязка к сезону напоминала об извечной включенности человеческой жизни в поток быстротекущего времени.

Ученики Басе — Кикаку и Рансэцу, Кёрай и Дзёсо, Сико и Яха — в полной мере восприняли принципы поэтики хайку, сформулированные великим Старцем. Как бы прозаичны и низменны ни были порой выбранные поэтами темы, их стихи всегда отражают завещанный Басё мудрый, жизнеутверждающий взгляд на наш преходящий мир. К тому же при всей видимой лапидарности этих хайку просвещенный читатель и критик всегда отыщет в них следы влияния иных культурных феноменов — философии, живописи танского и сунского Китая, шедевров танка и рэнга, блестящей хэйанской прозы...

Сами поэты хайку, включая Басе, как правило, были также отличными каллиграфами и рисовальщиками, любившими иллюстрировать свои стихи скупыми, выразительными картинами в стиле хайга. Ёса Бусон, творивший в XVIII в., был более известен современникам как художник, но в истории хайку его имя стоит на втором месте после Басе. Для Бусона сочинение стихов было не столько священной миссией и способом напряженной дзэнской медитации, сколько познанием радости жизни. Свобода в выборе темы, буйство красок, нарочитое пренебрежение к рутине повседневности придают лирике Бусона романтическую приподнятость тона и неповторимый артистизм. При всем том поэт считал свою уникальную художественную манеру всего лишь воплощением заветов Басё, что в конечном счете недалеко от истины.

Совершенно иную интерпретацию тех же заветов представляет эксцентричное творчество Кобаяси Исса. Внешняя незамысловатость, простота и грубоватость его трехстиший выявляют жизненную философию Дзэн, восходящую по прямой линии к Басё и поэтам-отшельникам Древнего Китая. Заключенная в тысячах строф апология бедности, неприкаянности, искренности чувства звучит как манифест дзэнской экзистенции, абсолютной свободы духа. В поэзии, как и в жизни, симпатии Исса были на стороне маленьких и слабых существбабочек и слепней, улиток и блох, мышей и лягушек. Его стихи наполнены неподдельной любовью ко всему живому, сочувствием и сопереживанием. Своеобразный сознательный примитивизм, направленный на снижение патетики и возврат к истокам, к единственной и неповторимой правде жизни, заметно отличает хайку Исса от творений его предшественников и последователей.

Множество поэтов хайку классического периода, продолжавшегося вплоть до середины XIX в., внесли свой вклад в развитие традиций жанра. Их наследие раскрывает перед читателем смысл формулы дзэнского искусства «Великое в малом».

Л. Л. Долин

ПОЭЗИЯ ХАЙКУ ПЕРИОДА ЭДО[295]

БАСЁ

* * *
Луна — путеводный знак —
Просит: «Сюда пожалуйте!»
Дорожный приют в горах.
* * *
Ирис на берегу.
А вот другой — до чего похож! —
Отраженье в воде.
* * *
Сыплются льдинки.
Снега белая занавесь
В мелких узорах.
* * *
Вечерним вьюнком
Я в плен захвачен... Недвижно
Стою в забытьи.
* * *
Бутоны вишневых цветов,
Скорей улыбнитесь все сразу
Прихотям ветерка!
* * *
Перед вишней в цвету
Померкла в облачной дымке
Пристыженная луна.
* * *
Роща на склоне горы.
Как будто гора перехвачена
Поясом для меча.
* * *
«Осень уже пришла!» —
Шепнул мне на ухо ветер,
Подкравшись к постели моей.
* * *
Сегодня «травой забвенья»
Хочу я приправить мой рис,
Старый год провожая.
* * *
Желтый лист плывет.
У какого берега, цикада,
Вдруг проснешься ты?
* * *
Все выбелил утренний снег.
Одна примета для взора —
Стрелки лука в саду.
* * *
Все в мире быстротечно!
Дым убегает от свечи,
Изодран ветхий полог.
В хижине, крытой тростником
Как стонет от ветра банан,
Как падают капли в кадку,
Я слышу всю ночь напролет.
* * *
Печалюсь, глядя на луну; печалюсь, думая о своей судьбе; печалюсь о том, что я такой неумелый! Но никто не спросит меня: отчего ты печален?

И мне, одинокому, становится еще грустнее


Печалью свой дух просвети!
Пой тихую песню за чашкой похлебки.
О ты, «печальник луны»!
* * *
Где же ты, кукушка?
Вспомни, сливы начали цвести,
Лишь весна дохнула.
* * *
Ива склонилась и спит,
И кажется мне, соловей на ветке —
Это ее душа.
В печали сильнее почувствуешь, что вино — великий мудрец; в нищете впервые познаешь, что деньги — божество
Пируют в дни расцвета вишен.
Но мутное вино мое бело,
Но с шелухою рис мой черный.
Напутствие другу
О, если ты стихов поэта не забыл,
Скажи себе в горах Саё-но Накаяма: Вот здесь он тоже отдыхал в тени!
Грущу, одинокий, в хижине, похоронив своего друга — монаха Доккая
Некого больше манить!
Как будто навеки замер,
Не шелохнется ковыль.
* * *
Послышится вдруг «шорх-шорх».
В душе тоска шевельнется...
Бамбук в морозную ночь.
* * *
Ворон-скиталец, взгляни!
Где гнездо твое старое?
Всюду сливы в цвету.
* * *
Бабочки полет
Будит тихую поляну
В солнечном свету.
* * *
И осенью хочется жить
Этой бабочке: пьет торопливо
С хризантемы росу.
* * *
Цветы увяли.
Сыплются, падают семена,
Как будто слезы...
* * *
Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине.
Кувшин для хранения зерна
Вот все, чем богат я!
Легкая, словно жизнь моя,
Тыква-горлянка.
* * *
В чашечке цветка
Дремлет шмель. Не тронь его,
Воробей-дружок!
Овдовевшему другу
В белом цвету плетень
Возле дома, где не стало хозяйки...
Холодом обдает.
* * *
Чистый родник!
Вверх побежал по моей ноге
Маленький краб.
* * *
Вот здесь в опьяненье
Уснуть бы на этих речных камнях,
Поросших гвоздикой...
* * *
Как быстро летит луна!
На неподвижных ветках
Повисли капли дождя.
* * *
Тучи набухли дождем
Только над гребнем предгорья.
Фудзи — белеет в снегу.
Дорожный ночлег
Сосновую хвою жгу.
Сушу на огне полотенце...
Зимняя стужа в пути.
* * *
Под сенью вишневых цветов
Я, словно старинной драмы герой,
Ночью прилег уснуть.
* * *
В мареве майских дождей
Только один не тонет
Мост над рекой Сэта.
* * *
Осень уже недалеко.
Поле в колосьях и море —
Одного зеленого цвета.
* * *
Неподвижно висит
Темная туча в полнеба...
Видно, молнию ждет.
* * *
Жизнь свою обвил
Вкруг висячего моста
Этот дикий плющ.
* * *
Кончился в доме рис...
Поставлю в тыкву из-под зерна
«Женской красы» цветок[296].
* * *
Весна уходит.
Плачут птицы. Глаза у рыб
Полны слезами.
* * *
Сад и гора вдали
Дрогнули, движутся, входят
В летний раскрытый дом.
По пути на север слушаю песни крестьян
Вот исток, вот начало
Всего поэтического искусства!
Песня посадки риса.
* * *
Тишина кругом.
Проникает в сердце скал
Легкий звон цикад.
* * *
Жар солнечного дня
Река Могами унесла
В морскую глубину.
В бухте Цуруга, где некогда затонул колокол
Где ты, луна, теперь?
Как затонувший колокол,
Скрылась на дне морском.
* * *
Холодный дождь без конца.
Так смотрит продрогшая обезьянка,
Будто просит соломенный плащ.
* * *
Снежный заяц — как живой!
Но одно осталось, дети:
Смастерим ему усы.
* * *
Проталина в снегу,
А в ней — светло-лиловый
Спаржи стебелек.
* * *
Как нежны молодые листья
Даже здесь, на сорной траве,
У позабытого дома.
* * *
Камелии лепестки...
Может быть, соловей уронил
Шапочку из цветов?
Встречаю Новый год в столице
Праздник весны...
Но кто он, прикрытый рогожей
Нищий в толпе?
* * *
На высокой насыпи — сосны,
А меж ними вишни видны и дворец
В глубине цветущих деревьев...
* * *
Колокол смолк вдалеке,
Но ароматом вечерних цветов
Отзвук его плывет.
* * *
Минула весенняя ночь.
Белый рассвет обернулся
Морем вишен в цвету.
* * *
Жаворонок поет.
Звонким ударом в чаще
Вторит ему фазан.
* * *
Роняя лепестки,
Вдруг пролил горсточку воды
Камелии цветок.
* * *
Алые сливы в цвету...
К той, кого никогда я не видел,
Занавеска рождает любовь.
* * *
Столица уже примелькалась,
Но прежнее очарованье воскресло,
Когда я услышал кукушку.
* * *
Слабый померанца аромат.
Где?.. Когда?.. В каких полях, кукушка,
Слышал я твой перелетный крик?
* * *
И кто бы мог сказать,
Что жить им так недолго?
Немолчный звон цикад.
* * *
Больной опустился гусь
На поле холодной ночью.
Сон одинокий в пути.
* * *
Даже дикого кабана
Закружит, унесет с собой
Этот зимний вихрь полевой!
* * *
Холод пробрал в пути.
У птичьего пугала, что ли,
В долг попросить рукава?
* * *
Ночь. Бездонная тьма.
Верно, гнездо свое потерял —
Стонет где-то кулик.
* * *
Без конца моросит.
Лишь мальвы сияют, как будто
Над ними безоблачный день.
В ночь полнолуния
Друг мне в подарок прислал
Рису, а я его пригласил
В гости к самой луне.
* * *
Легкий речной ветерок.
Чай хорош! И вино хорошо!
И лунная ночь хороша!
* * *
Глубокою стариной
Повеяло... Сад возле храма
Засыпан палым листом.
* * *
Кричат перепела.
Должно быть, вечереет.
Глаз ястреба померк.
* * *
Вместе с хозяином дома
Слушаю молча вечерний звон.
Падают листья ивы.
* * *
И мотылек прилетел!
Он тоже пьет благовонный настой
Из лепестков хризантем.
* * *
Блестят росинки.
Но есть у них привкус печали,
Не позабудьте!
* * *
Верно, эта цикада
Пеньем вся изошла? —
Одна скорлупка осталась.
* * *
Посадили деревья в саду.
Тихо, тихо, чтоб их ободрить,
Шепчет осенний дождь.
* * *
«Нет покоя от детей!»
Для таких людей, наверно,
И вишневый цвет не мил.
* * *
Есть особая прелесть
В этих, бурей измятых,
Сломанных хризантемах.
* * *
Уродливый ворон —
И он прекрасен на первом снегу
В зимнее утро!
* * *
Как завидна их судьба!
К северу от суетного мира
Вишни зацвели в горах.
* * *
Разве вы тоже из тех,
Кто не спит, опьянен цветами,
О мыши на чердаке?
* * *
Дождь в тутовой роще шумит...
На земле едва шевелится
Большой шелковичный червь.
* * *
Еще на острие конька
Над кровлей солнце догорает.
Вечерний веет холодок.
Переезжаю в новую хижину
Листья бананов
Луна развесила на столбах
В хижине новой.
Ученику
Сегодня можешь и ты
Понять, что значит быть стариком!
Осенняя морось, туман...
Зимний день
Крошат на ужин бобы.
Вдруг удары в медную чашку...
Нищий монах, подожди!
* * *
Пеплом угли подернулись.
На стене колышется тень
Моего собеседника.
Памяти друга, умершего на чужбине
Ты говорил, что «вернись-трава»
Звучит так печально... Еще печальней
Фиалки на могильном холме.
* * *
Год за годом все то же:
Обезьяна толпу потешает
В маске обезьяны.
Провожаю в путь монаха Сангина
Журавль улетел.
Исчезло черное платье из перьев[297]
В дымке цветов.
* * *
Дождь набегает за дождем,
И сердце больше не тревожат
Ростки на рисовых полях.
* * *
Кукушка вдаль летит,
А голос долго стелется
За нею по воде.
Оплакиваю кончину поэта Мацукура Ранрана[298]
Где ты, опора моя?
Мой посох из крепкого тута
Осенний ветер сломал.
* * *
Утренний вьюнок.
Запер я с утра ворота,
Мой последний друг!
Посещаю могилу Ранрана в третий день девятого месяца
Ты тоже видел его,
Этот узкий серп... А теперь он блестит
Над твоим могильным холмом.
Памяти поэта Тодзюна[299]
Погостила и ушла
Светлая луна... Остался
Стол о четырех углах.
* * *
Белых капель росы
Не проливая, колышется
Хаги осенний куст.
* * *
Как хризантемы расцвели
У каменщика во дворе
Среди разбросанных камней!
* * *
А вам и печали нет,
«Птицы сорокалетья» — сороки,
Что старость напомнили мне!
* * *
Петушьи гребешки.
Они еще краснее
С прилетом журавлей.
* * *
Утка прижалась к земле.
Платьем из крыльев прикрыла
Голые ноги свои...
* * *
С неба своих вершин
Одни лишь речные ивы
Еще проливают дождь.
* * *
Хотел бы создать я стихи,
С лицом моим старым несхожие,
О, первая вишня в цвету!
* * *
Я к цветущим вишням плыву,
Но застыло весло в руках:
Ивы на берегу!
Прощаясь с друзьями
Уходит земля из-под ног.
За легкий колос хватаюсь...
Разлуки миг наступил.
* * *
Молния в тьме ночной.
Озера гладь водяная
Искрами вспыхнула вдруг.
* * *
Голос летнего соловья!..
В роще молодого бамбука
Он о старости плачет своей.
* * *
Весь мой век в пути!
Словно вскапывая маленькое поле,
Взад-вперед брожу.
* * *
«Прозрачный водопад»...
Упала в светлую волну
Сосновая игла.
* * *
Лунным светом обманут,
Я подумал: вишневый цвет!
Нет, хлопчатника поле.
Услышав о кончине монахини Дзютэй
О, не думай, что ты из тех,
Кто цены не имеет в мире!
Поминовения день...[300]
Снова в родном селенье
Как изменились лица!
Я прочитал на них старость свою.
Все — словно зимние дыни.
* * *
Аромат хризантем...
В капищах древней Нары
Темные статуи будд.
* * *
Осеннюю мглу
Разбила и гонит прочь
Беседа друзей.
* * *
О, этот долгий путь!
Сгущается сумрак осенний,
И — ни души кругом.
* * *
Отчего я так сильно
Этой осенью старость почуял?
Облака и птицы.
* * *
Осени поздней пора.
Я в одиночестве думаю:
«А как живет мой сосед?»
В доме поэтессы Сономэ[301]
Нет! Не увидишь здесь
Ни единой пылинки
На белизне хризантем.
На одре болезни
В пути я занемог.
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным полям.
БОНТЁ

* * *
Я шел по мосткам, ивдруг —
Там, в глубине потока,
Сквозят водяные цветы.
* * *
Плывет гряда облаков...
Как бережно светлую луну
Она несет на себе!
БУСОН

* * *
Печальный аромат!
Цветущей сливы ветка
В морщинистой руке.
* * *
Поет соловей!
Как он раскрыл широко
Маленький клюв!
* * *
От этой ивы
Начинается сумрак вечерний.
Дорога в поле.
* * *
Луна сквозь дымку...
Лягушки пруд замутили.
Где вода? Где небо?
* * *
Долгие дни весны
Идут чередой... Я снова
В давно минувшем живу.
* * *
Звонко лает пес
На захожего торговца.
Персики в цвету!
* * *
Вот из ящика вышли...
Разве ваши лица могла я забыть?..
Пара праздничных кукол.
* * *
Грузный колокол.
А на самом его краю
Дремлет бабочка.
* * *
Цветы сурепки вокруг.
На западе гаснет солнце.
Луна на востоке встает.
* * *
Набежавшие волны
Моют голени синей цапли.
Ветерок вечерний.
* * *
Я поднялся на холм,
Полон грусти, — и что же:
Там шиповник в цвету!
* * *
Лишь вершину Фудзи
Под собой не погребли
Молодые листья.
* * *
Каменщик стучит,
Огненные искры
По ручью плывут.
* * *
Два или три лепестка
Друг на друга упали...
Облетает пион.
* * *
Прохладный ветерок.
Колокола покинув,
Плывет вечерний звон.
Статуя князя преисподней
Так ярко алеет рот
У князя Эмма[302], как будто
Он выплюнуть хочет пион.
* * *
Старый колодец в селе.
Рыба метнулась за мошкой...
Темный всплеск в глубине.
* * *
Ливень грозовой!
За траву чуть держится
Стайка воробьев.
* * *
Луна так ярко светит!
Столкнулся вдруг со мной
Слепец — и засмеялся...
* * *
Любитель цветов!
Ты стал неприметно
Рабом хризантем.
* * *
Выпала роса,
И на всех колючках терна
Капельки висят.
* * *
«Буря началась!» —
Грабитель на дороге
Предостерег меня.
* * *
Холод до сердца проник:
На гребень жены покойной
В спальне я наступил.
* * *
На две деревушки
Одна лавчонка ростовщика.
Зимняя роща.
* * *
Ударил я топором
И замер... Каким ароматом
Повеяло в зимнем лесу!
* * *
Любовь старика.
Только он думал: «Забуду», —
Осенний дождь.
На одре болезни
Марево белых цветов...
Только так приходит теперь
Каждый рассвет ко мне.
ДЗЁСО

На зубец горы
С шумом стая опустилась
Перелетных птиц.
* * *
Снега холодней,
Серебрит мои седины
Зимняя луна.
* * *
С неба льется лунный свет!
Спряталась в тени кумирни
Ослепленная сова.
ИССА

* * *
Воробышек-дружок!
Прочь с дороги! Прочь с дороги!
Видишь, конь идет.
* * *
Так кричит фазан,
Будто это он открыл
Первую звезду.
* * *
Стаял зимний снег.
Озарились радостью
Даже лица звезд.
* * *
Чужих меж нами нет!
Мы все друг другу братья
Под вишнями в цвету.
* * *
Смотри-ка, соловей
Поет все ту же песню
И пред лицом господ!
* * *
Пролетный дикий гусь!
Скажи мне, странствия свои
С каких ты начал лет?
* * *
Вновь прилети весной!
Дом родной не забудь,
Ласточка, в дальнем пути!
* * *
Нынче — как вчера...
Над убогой хижиной
Стелется туман.
* * *
О цикада, не плачь!
Нет любви без разлуки
Даже для звезд в небесах.
* * *
Стаяли снега —
И полна вдруг вся деревня
Шумной детворой!
* * *
Укрывшись под мостом,
Спит зимней снежной ночью
Бездомное дитя.
* * *
Ах, не топчи траву!
Там светляки сияли
Вчера ночной порой.
* * *
Вот выплыла луна,
И самый мелкий кустик
На праздник приглашен.
* * *
Верно, в прежней жизни
Ты сестрой моей была,
Грустная кукушка...
* * *
Дерево — на сруб...
А птицы беззаботно
Гнездышко там вьют!
* * *
О, с какой тоской
Птица из клетки глядит
На полет мотылька!
* * *
По дороге не ссорьтесь,
Помогайте друг другу, как братья,
Перелетные птицы!
На смерть маленького сына
Наша жизнь — росинка.
Пусть лишь капелька росы
Наша жизнь — и все же...
* * *
О если б осенний вихрь
Столько опавших листьев принес,
Чтобы согреть очаг!
* * *
Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи
Вверх, до самых высот!
* * *
В зарослях сорной травы,
Смотрите, какие прекрасные
Бабочки родились!
* * *
Я наказал ребенка,
Но привязал его к дереву там,
Где дует прохладный ветер.
Большой Будда в Камакура
Будда в вышине!
Вылетела ласточка
Из его ноздри.
Наблюдаю бой между лягушками
Эй, не уступай,
Тощая лягушка!
Исса за тебя.
* * *
Печальный мир!
Даже когда расцветают вишни...
Даже тогда...
* * *
Так я и знал наперед,
Что они красивы, эти грибы,
Убивающие людей!
* * *
Муравьиная тропа!
Ты откуда к нам идешь?
Из-за облачной гряды?
* * *
Всем сердцем я чту,
Отдыхая в полдневный жар,
Людей на полях.
* * *
О, до чего мне стыдно
Слушать, лежа в тени,
Песню посадки риса!
ИССЁ

* * *
Видели всё на свете
Мои глаза — и вернулись
К вам, белые хризантемы.
КАКЭЙ

* * *
Бушует осенний вихрь!
Едва народившийся месяц
Вот-вот он сметет с небес.
* * *
Кружит осенний вихрь.
Как дрожит, как трепещет
Каждый листок на плюще!
КЁРОКУ

* * *
Звучат голоса и там —
Над белыми облаками...
Это жаворонки поют.
* * *
Уток звонкий крик
Замок окружил кольцом.
Забелел рассвет.
КЁРАЙ

* * *
Как же это, друзья?
Человек глядит на вишни в цвету,
А на поясе длинный меч!
На смерть младшей сестры
Увы, в руке моей,
Слабея неприметно,
Погас мой светлячок.
* * *
Пахарь мотыгою бьет...
А кажется, он неподвижен
В дымке весенних полей.
КИКАКУ

* * *
Яркий лунный свет!
На циновку тень свою
Бросила сосна.
* * *
Мошек легкий рой
Вверх летит — плавучий мост
Для моей мечты.
* * *
Нищий на пути!
Летом вся его одежда —
Небо и земля.
* * *
Ко мне на заре в сновиденье
Пришла моя мать... Не гони ее
Криком своим, кукушка!
* * *
Вот глупый соловей!
Он принял за тенистый лес
Бамбуковый плетень.
* * *
Первую песню весны
Поет соловей, повиснув
На ветке вниз головой.
* * *
Камнем бросьте в меня!
Ветку цветущей вишни
Я сейчас обломил.
* * *
Туманится диск луны...
Два круга мерцают в тени ветвей:
Филин в мутных очках.
* * *
Падает первый снег.
Я б насыпал его на поднос,
Все бы глядел да глядел.
* * *
Сливы аромат!
От лачужки нищего
Глаз не отвести.
* * *
Слушая строгий укор,
Опустила девушка голову,
Словно мак вечерней порой.
* * *
Свет зари вечерней!
На затихшей улице
Бабочки порхают.
* * *
Спрячься, как в гнездышке,
Здесь, у меня под зонтом,
Мокрая ласточка!
* * *
Тяжелые створки ворот
Давно на замок закрыты...
Луна в морозную ночь!
В годовщину смерти Басё
Прошло уж десять лет,
А кажется, вчера его не стало...
Плакучей ивы тень!
* * *
Утренняя звезда!
Нет среди вишен покоя
Облачку на горе.
* * *
Уплыли далеко ввысь
От криптомерии нагорных
Осенние небеса.
ОНИЦУРА

* * *
Некуда воду из ванны
Выплеснуть мне теперь...
Всюду поют цикады!
* * *
Паутина на ветке!
Вновь пахнуло жарой на меня
В этой летней роще.
* * *
Осень вернулась вновь,
Но дитя не сидит на коленях моих...
Одинокий, гляжу на луну.
РАНРАН

* * *
Осенний дождь во мгле!
Нет, не ко мне, к соседу
Зонт прошелестел.
РАНСЭЦУ

* * *
Осенняя луна
Сосну рисует тушью
На синих небесах.
* * *
Уволили старых слуг.
Как сильно разлука с ними
Печалит сердца детей!
* * *
Первый день в году.
Воробьи ведут на солнце
Длинный разговор.
* * *
Свет этой яркой луны
Оголил, как темя монаха,
Море, холмы и поля.
Предсмертная песня
Вот листок упал,
Вот другой летит листок
В вихре ледяном.
РЁТА

* * *
Где же светлячки?
От людской погони
Скрылись на луне.
* * *
Осенняя луна.
О, если б вновь родиться
Сосною на горе!
ТИЁ

* * *
За ночь вьюнок обвился
Вкруг бадьи колодца...
У соседа воды возьму!
* * *
Над волной ручья
Ловит, ловит стрекоза
Собственную тень.
* * *
Полнолуния ночь!
Даже птицы не заперли
Двери в гнездах своих.
Вспоминаю умершего ребенка
Больше некому стало
Делать дырки в бумаге окон.
Но как холодно в доме!
Перевод В. Н. Марковой

СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ

Басё — родился в 1644 г. при замковом городке Уэно, что находится в центральной части острова Хонсю, в семье небогатого самурая Мацуо Ёдзаэмона, человека весьма образованного.

Когда мальчик подрос, ему дали имя Мунэфуса взамен прежних детских прозвищ. Басё — литературный псевдоним, который вытеснил из памяти потомков все прочие имена поэта.

В двадцать восемь лет Басё решил переселиться в Эдо. Здесь он некоторое время занимал скромную чиновничью должность, затем стал профессиональным учителем поэзии. Жизнь его была полна лишений.

В 1680 г. благодаря одному из учеников он обрел скромный дом в предместье Эдо — Фукагава. Другой ученик подарил ему несколько черенков банановой пальмы. С «Банановой хижиной» — Басё-ан — связано множество стихотворений поэта и самый знаменитый из псевдонимов. Зимой 1682 г. хижина сгорела, потом другой ученик заново ее отстроил. Но уже с осени 1684 г. Басё начинает свои странствия по Японии. Эти странствия отмечены пятью лирическими дневниками, шедеврами японской прозы.

Басё достиг при жизни огромной славы и имел множество учеников по всем уголкам страны. Он умер в 1694 г. в Осака.

Нодзава Бонтё (?—1714) — ученик и друг Басё, врач в городе Киото; оставил много замечательных хокку; один из составителей поэтической антологии «Соломенный плащ обезьяны». Быстро прославился как поэт, но попал в тюрьму, и дальнейшая судьба его неизвестна.

Ёса Бусон (1716—1783) — родился в деревне Кэма провинции Сэттю. Подлинное имя его не известно. Есть основание предполагать, что он был сыном деревенского старосты. Рано осиротев, уехал в Эдо, где изучал поэзию и живопись. В 1751 г. переселился в Киото. Много путешествовал по Японии, прожил три года в живописной местности Ёса в провинции Танго. Название этой местности стало его прозвищем. Бусон — его поэтический псевдоним; как художник он был известен под именем Тёсо. Бусон создал новую оригинальную школу в поэзии, имел множество учеников. Оставил большое литературное наследие.

Найто Дзёсо (1662—1704) — ученик Басё; самурай, впоследствии монах.

Кобаяси Исса (1763—1827) — родился в горной деревне Касивабара уезда Ками-Миноти провинции Синано в семье крестьянина. Мать умерла, когда Исса был ребенком, а мачеха обращалась с ним так жестоко, что четырнадцати лет от роду ему пришлось идти «в люди». Он отправился в Эдо и долгие годы боролся там с нуждой. Только на склоне лет Исса смог получить свою долю наследства и жить в достатке.

Косуги Иссё (1653—1688) — поэт и чаеторговец, жил в городе Канадзава.

Ямамото Какэй (1648—1716) — ученик Басё; самурай, впоследствии врач в городе Нагоя.

Мукаи Кёрай (1651—1704) — ученик и друг Басё, один из лучших поэтов его школы. Сын ученого конфуцианца, профессиональный учитель поэзии. Записал беседы Басё о поэтическом искусстве.

Морикава Кёроку (1657—1715) — ученик Басё; поэт и художник; самурай по происхождению.

Такараи Кикаку (1661—1707) — ученик Басё; сын врача, профессиональный учитель поэзии.

Камидзима Оницура (1661—1738) — выдающийся поэт-новатор; в своих теоретических работах заложил новые основы поэтики хокку, требуя от нее прежде всего жизненной правды. «Вне правды нет хокку», — утверждал Оницура.

Мацукура Ранран (1647—1693) — один из учеников Басё и его ближайший друг. Самурай по происхождению, он оставил службу и поселился в Эдо, чтобы изучать поэзию под руководством мастера.

Хаттори Рансэцу (1654—1707) — ученик Басё; самурай низшего ранга, впоследствии монах, житель Эдо.

Осима Рёта (1707—1787) — родился в городе Осима провинции Синано, житель Эдо. Был очень популярен в свою эпоху, превосходя своей популярностью Бусона; имел множество учеников и издал более двухсот сборников своих произведений.

Тиё из Кага (1703—1775) — родилась в провинции Ката, была женой бедняка. Рано овдовев и потеряв маленького сына, она постриглась в монахини и посвятила себя поэзии, которой занималась под руководством поэта Сико, последователя Басё.

В. Н. Маркова и В. С. Санович

ПОЭЗИЯ ТАНКА ПЕРИОДА ЭДО

На исходе первого тысячелетия существования жанра поэзия танка пребывала в состоянии упадка. На смену блестящим авторским сборникам и классическим антологиям пришли эпигонские стихи, писавшиеся по шаблону. Казалось, что золотой век танка позади, традиции никогда уже не возродиться. Однако бурный расцвет буржуазной городской культуры в XVII— XIX вв. неожиданно пробудил к новой жизни искусство «японской песни» вака, на котором было воспитано столько поколений читателей.

В XVIII в. грандиозный труд филологов так называемой Национальной школы (кокугаку) по расшифровке и комментированию древних шедевров «Манъёсю», «Кокинвакасю» и «Гэндзи моногатари» стал связующим звеном между литературой раннего и позднего Средневековья. Лидеры Национальной школы именно в танка видели истоки самобытности японской культуры, священный оплот японского духа. Под влиянием их идей в борьбе против господствовавшей в то время идеологии конфуцианства оформилось направление гражданской поэзии вака, в котором отстаивались чистота родного языка, патриархальное благородство нравов, мистическая глубина и величие Пути Богов — Синто.

Поэты-филологи Комо Мабути и Мотоори Норинага отталкивались прежде всего от великой антологии VIII в. «Манъёсю», полагая, что более поздняя поэзия Хэйана с ее рафинированным эстетизмом лишь ослабила изначальную «мужественную» основу вака. Возврат к истокам определил направление их поисков, придал их собственным творениям глубину, сдержанность и внутреннюю наполненность. Буддийские основы их поэзии расцвечиваются и обогащаются синтоистской духовностью.

Одзава Роан, утверждая, что «в поэзии нет ни правил, ни учителей», призывал к неограниченной свободе творческого поиска, но его идеалом всегда оставалась благородная утонченность куртуазной лирики «Кокинвакасю». Это пристрастие разделял его младший друг Кагава Кагэки, создатель популярнейшего стиля танка Кэйэн. Великий Чудак Рёкан, каким он вошел в историческую легенду, черпал вдохновение в «Манъёсю», а своим духовным наставником почитал чаньского поэта Хань Шаня. Татибана Акэми и Окума Котомити вообще отошли от классической традиции, создав оригинальный жанр бытовой танка, в котором именно проза повседневности отражает трансцендентальную мудрость дзэн.

Немалую роль в формировании особенностей новой поэтики вака сыграла достигшая к тому времени пика популярность хайку школы Басё, привнесшей в японскую культуру дзэнские принципы истинности и искренности. Мастера вака высоко ценили и применяли в своем творчестве такие ключевые эстетические категории Басё, как ваби (осознание одиночества человека в мире) и саби (патина времени, причастность к мировым метаморфозам). Предметность и заземленность танка позднего Средневековьятакже дань эстетике хайкай, которая провозгласила приоритет вещного мира, мельчайшей конкретной детали над каноническими стереотипами. Более того, возможности танка помогли расширить границы дзэнского мировосприятия и воплотить их в удивительно органичных формах. Эти стихи пестрят образами, почерпнутыми из гущи жизни, в которых непосредственность и спонтанность чувства преодолевают условности формы.

Для эдоских танка не характерны вычурность слога и ажурность композиции. Все стилистические средства подчинены, как правило, требованию создания зримого, почти осязаемого образа, стремлению добиться (как и в хайку,) живого отклика читателя. Суггестивность становится не целью, как в поздней куртуазной лирике, а средством для передачи конкретных впечатлений момента. Традиционный набор поэтических приемов несколько видоизменяется: редко используются такие архаичные тропы, как вступление-параллелизм дзё или зачин утамакура. Тяжеловесные «постоянные эпитеты» макуракотоба у Рёкана нередко выступают в неожиданном контексте — например, в каком-нибудь шутливом пятистишии о сельском празднике или в дзэнском парадоксе. Традиционные художественные приемы переосмысливаются и обыгрываются в духе искусства укиё. Простота чувства, наивная мудрость дзэн заведомо торжествует над сложным литературным изыском.

Культ простоты и естественности определял все жизненные ценности эдоских поэтов вака. Тема ухода от мира, добровольного самоограничения и нищеты (реальной или мнимой) проходит через лирику всех представленных в антологии мастеров. Тем самым протягивается нить в глубь веков, к китайской классике эпохи Тан, исповедовавшей идеал благородной бедности и отрешенности от суетных забот. «Бесприютные странники в юдоли мирской», эдоские поэты не придавали значения не только богатству, но и славе. Некоторые, как Камо Мабути, Таясу Мунэтакэ и Кагава Кагэки, были достаточно состоятельны и знамениты при жизни, другие, как Рёкан, Роан и Акэми, влачили дни в честной бедности, а Котомити еще и надолго был предан забвению после смерти. Но прошло время, и шедевры эдоской лирики вака заняли достойное место в сокровищнице классической японской литературы.

Л. Л. Долин

ПОЭЗИЯ ТАНКА ПЕРИОДА ЭДО[303]

КАМО МАБУТИ

* * *
У прохожих в толпе
рукава кимоно розовеют
лепестками цветов —
будто залиты вешнею краской
распустившихся в городе вишен.
Фиалки
В родные края
вернулся я полюбоваться
простором полей —
опять распустились фиалки,
но нет любимой со мною...
Начало лета в горной хижине
Близ хижины горной
цветы уходящей весны
еще не увяли.
Но что это? Слышится голос
о лете поющей кукушки...
Затяжные дожди
Мокнут под ливнем
прелые листья бамбука.
Мхом зарастает
к хижине горной тропинка —
в гости никто не приходит...
Светляки в конце лета
Прямо под облака
навстречу осеннему ветру
улетая во мглу,
так бездумно и беззаботно
светлячки лесные резвятся...
Луна над горной хижиной
Ярко светит луна
безоблачной ночью осенней —
блики залили сад,
незаметно для глаз поравнявшись
с криптомерией у ограды.
* * *
Сверчок верещит[304]
в убогом жилище моем.
Светла и чиста,
сияет луна с высоты —
ах, если бы друг навестил!
С друзьями любуюсь луной
С чем сравнить этот час,
когда, обещанье исполнив,
все друзья собрались
у меня в саду на веранде
любоваться вместе луною!..
Снежный пейзаж
После вьюги ночной
созерцаю равнину Мусаси[305]
и просторы полей
представляются продолженьем
белоснежных отрогов Фудзи...
Книги
Снова в книгу гляжу,
проницая задумчивым взором
дольний суетный мир, —
чтенье книг старинных подобно
восхожденью в горние выси...
Колокол в старом храме
В минуту раздумья
доносится издалека
печальное эхо —
о приходе ночи вещает
гулкий колокол в храме горном...

МОТООРИ НОРИНАГА

* * *
Поистине дивны
растенья заморских земель,
но ни ароматом,
ни цветом нельзя их сравнить
с японскою вишней в цвету...
* * *
Ты спросишь меня,
как выявить душу Ямато,
Страны островов? —
Посмотри на горные вишни
и вдохни аромат цветенья!..
* * *
Выйдя в сад поутру,
я заметил — на черном торфе
распустились цветы.
Удивительно, как доныне
я не знал об этих фиалках!..
* * *
С той самой поры,
как утром услышал впервые
напев соловьиный,
я жду от весны одного —
чтоб вишни скорей зацвели!..
* * *
Куда ни посмотришь,
белеют в горах облака,
и благоуханье
над Ёсино[306] вишни струят,—
но как мне узнать, где цветы?!
* * *
В изменчивом мире
я снова с приходом весны
любуюсь цветами...
чего же еще и желать?
воистину жизнь хороша!

ТАЯСУ МУНЭТАКЭ

Соловей у горной хижины
В этом горном краю,
где снега так долго не тают,
о приходе весны
подают мне весть на рассвете
соловьиные[307] звонкие трели.
Начало первой луны
Прошлый год проводив,
подались ледяные покровы
на замерзшей реке
под касаньем весеннего ветра —
все светлее душа, все спокойней...
В окружении слуг наблюдаю рябь на воде
Осень настала.
Прозрачны до самого дна
стылые воды,
но ветер подует — и вновь
рябью подернется пруд...
Лотосы
У пруда постоял,
где от лотосов свежестью веет...
Сам не знаю, когда
пропитались все складки платья
несказанным благоуханьем.
Начало зимы
Как будто проведав,
что нынче начало зимы,
макушки склоняют
и глухо гудят на ветру
деревья в окрестных горах...
Конец девятой луны
Будто бы зная,
что осень подходит к концу,
заверещали
жалобно и безысходно
в кронах деревьев цикады...
Огонь в очаге
Одинокий старик
в грустных думах ночь коротает,
прикорнув у огня.
Если бы не угли в жаровне,
как бы дожил он до рассвета?..
Сложил однажды вечером, когда во время снегопада, попивая сакэ, любовался садом
Сижу я сейчас
и с чаркой сакэ созерцаю
заснеженный сад, —
а тем временем на дороге
увязает в сугробах путник...
Поднявшись на смотровую площадку для любования Фудзи, созерцаю одетые багрянцем деревья
Старинные песни
я слышал об этом не раз —
и все же сегодня
как будто впервые любуюсь
на клены в осеннем убранстве...
Слагаю стихи о значении китайской учености[308]
Книг не читая,
многие век свой влачат
в праздности сладкой —
счастливы жизнью такой,
словно рыбешка в сетях...
Осенняя буря
Свирепая буря
срывает с деревьев листву —
сегодня впервые
я вспомнил с тоской запоздалой
о красках осеннего сада...

ОДЗАВА РОАН

К картине в жанре «горы и воды»[309]
От мира вдали,
там, где отражает вершины
озерная гладь, —
исчезнет, я знаю, бесследно
вся скверна, осевшая в сердце...
* * *
Все тяготы мира
на деле несут человеку
великое благо, —
но как бы узнал я об этом,
когда бы на свете не пожил?..
Облака над горной хижиной
Здесь, в горной глуши,
друзья не заглянут ко мне —
одни облака
приходят, блуждая, к плетню
и снова куда-то плывут...
Весенняя заря
«О если бы вечно
жила эта бренная плоть,
роса луговая!»[310]
сжимается сердце мое
при виде весенней зари...
Год за годом любуюсь цветами
Каждый год по весне
вместе с новым другом любуясь
вишней в полном цвету,
стал и я незаметно старцем
вопреки нелепой надежде...
Ветви старой вишни
Я сам уже стар,
и вишня в саду постарела, —
но юность живет
в ненасытном старческом сердце
и в душистых этих соцветьях...
Придя в храм Дзэнрин, чтобы полюбоваться цветами, слушаю сутру под шум бури, когда в смятенье облетают лепестки с вишневых деревьев
Быстротечная жизнь!
Голос бонзы в храме вещает
о юдоли земной —
и, внимая молитвословьям,
на ветру облетают вишни...
Опадают цветы под луной
Если стану потом
вспоминать эту вешнюю ночь,
полумрак, полнолунье, —
заскользят в предрассветных бликах
лепестки с деревьев отцветших...
Еще один вечер
Вот уж краски зари, расцветившие облачный полог над вершинами гор, постепенно тускнеют и блекнут — надвигается вечер осенний...
Свет осенней луны проникает сквозь бамбуковую штору
Льется призрачный свет
сквозь бамбуковую занавеску —
и, по стенам скользя,
расползаются черные тени
силуэтами лап сосновых...
В Удзумаса[311] ночью скулит лисица
Безлунная ночь.
В старом храме слушаю молча,
Как ветер свистит,
Барабанит град по карнизам
Да от стужи скулит лисица...
К вееру
От себя, от себя
мановением выверну веер,
отгоню ветерок —
пусть уносит недуг осенний,
стариковскую хворь и немощь!
Тлен
Копитесь, копитесь,
невзгоды и беды мои!
Недолго осталось —
все равно могильным бурьяном
прорастать этой плоти тленной...
Дорога в поле
Наверное, путник,
до свету поднявшись, бредет:
мелькнул на дороге
бамбуковый зонтик и скрылся...
Перелесок сосновый в поле.
Облака над хижиной в горах
Я в безлюдных горах
живу, удалившись от мира,
и прошу облака,
что нависли над ветхой крышей:
«Мой приют надежней укройте!»
Слагаю стихи на тему древних речений
Эту бренную плоть,
что росой на ветру испарится,
не оставив следа,
мы привыкли считать нетленной,
сотворенной на тысячелетья!..
* * *
Убогая старость —
отныне удел чудака
из хижины горной.
Ни на что уже не годится
слабосильное, хилое тело...
Одинокий досуг под сенью леса
По склону спускаюсь,
кленовые листья топчу.
В лесу у подножья
прокричит случайная птица —
и опять безмолвие всюду.
С горечью смотрю, как осыпаются цветы вишни у хижины
Все ночи и дни
я ждал: ну когда же, когда же
они зацветут?
А соцветья желанные вишен
опадают, едва распустившись...
Любуюсь изо дня в день и все не могу наглядеться
Казалось, не в силах
угасшее сердце прельстить
ничто в этом мире —
и опять как будто цепями
я прикован к вишням цветущим...
* * *
Бессильному старцу,
чей век с каждым днем все темней,
все ближе к закату, —
что проку скорбеть и томиться
торжеством весны уходящей...
В думах о том, как праздно встречаю еще один рассвет
На западе — мрак,
на востоке брезжит сиянье...
О, если бы знать,
сколько раз еще в этом мире
для меня поднимется солнце!

РЁКАН

* * *
Непостоянство —
нашего мира основа.
Не потому ли
грустью исполнены песни
тех, чей удел — угасанье?..
* * *
Приятно порой
на солнце весеннем погреться —
к сельчанам подсесть
и мирно под старою ивой
с друзьями вести разговоры...
Сложено на горе Куками[312]
Вот и навестил
свой заброшенный приют.
Домик обветшал,
палисадник и плетень
сплошь усыпаны листвой...
* * *
Как незаметно
День этот долгий прошел!
Вешняя дымка...
Я с детворой деревенской
В мячик на нитке играю.
* * *
Ну вот наконец
и пришла долгожданная осень —
повсюду в траве
сегодня вечерней порою
печально сверчки напевают...
* * *
Как сердце щемит!
Сегодня на горной поляне
в сгустившейся мгле
ведут свою песню лягушки
почти что у самого дома...
* * *
Осень подходит.
Холодно мне, старику,
в летней одежде.
Видно, и кленам в горах
время покровы менять...
* * *
Право, не знаю,
как оказался опять
в хижине ветхой, —
верно, по старым следам
сердце меня привело...
* * *
Вот и затишье.
Из дому я выхожу
полюбоваться —
как заблестела вдали
зелень омытых вершин!
* * *
Вновь я проведал
свой позабытый приют
в горном селенье.
Глядь — цувабуки цветок
подле ограды расцвел...
Снова увидел родные края
Есть ли на свете
что-либо, чью красоту
время не точит?
Только цветущие вишни
вечно прекрасны весною...
Старец Басё
Тяжко нам, смертным,
век вековать без бумаги,
кисти да туши —
нынче одолжишься в храме,
завтра врача потревожишь...
* * *
Сердцу приволье!
Густо кругом разрослись
летние травы.
Вот и жилище мое —
хижина в горном краю...
* * *
Вдвое печальней
кажутся осенью горы
в нашей округе —
неумолимо с деревьев
ветер листву осыпает...
Надпись на веере[313]
Пусть неприметен
мой одинокий приют
в поле осеннем...
Слышишь, запели сверчки.
Жду тебя, друг, — приходи!
* * *
Как хорошо,
загодя дров нарубив,
ночь напролет
праздно лежать у костра
с чаркой простого сакэ!..
Написано в 74 года
Кому рассказать,
как нынешней осенью поздней
уныло бреду
под вечер в лачугу свою
с корзиной травы-лебеды?..
Шум сосен
Где-то в селенье,
должно быть, гремят барабаны,
флейты играют,
а в горах лишь одно услышишь —
заунывную песню сосен...
* * *
Воды натаскать,
да дров нарубить побольше,
да трав насушить,
покуда не зарядили
осенние долгие ливни...
* * *
Погреться хотел,
придвинувшись ближе к жаровне,
но только залег —
и будто мороз зимней ночи
сильней по нутру разошелся...
* * *
В провинции Ки[314]
под сводами старого храма
на Коя-горе
всю ночь шуму ливня внимаю,
шуршанью в ветвях криптомерии...
* * *
Я в плошку[315] свою
пучок одуванчика сунул,
фиалок набрал —
вот и славное будет нынче
Будде трех миров[316] подношенье..
* * *
День, ночь, снова день —
и вот настает середина
десятой луны.
Помаленьку, глядишь, и прожил
осень этого долгого года...
* * *
И посочинял бы,
и в мяч бы охотно сыграл,
и вышел бы в поле —
да никак изо всех занятий
не могу на одно решиться!..
Вака[317]
Из многих и многих
никчемных привычных вещей
в моем обиходе
для иных веков предназначен
только след, оставленный кистью...
Вака
Нашел я приют
на задворках богатого дома.
Не гонят пока,
и живу себе — поживаю
ночь да день, а там и еще день...
Надпись на трехстворчатом складне[318]
Стоит ли, право,
радоваться, что уйдешь,
с жизнью простившись,
в мир иной — пусть даже в обитель
самого пресветлого Будды?..
Надпись на веере
Никому не дано
прикоснуться к Пути Благодати[319],
осязать его суть,
но в каждом вздохе и мановенье —
непреложная мудрость Будды...
* * *
О сливовый цвет,
хоть ты стариковскому сердцу
отраду верни!
Сколько лет, как на этом свете
У меня друзей не осталось...
* * *
Вишни ранней весной,
а осенью буйные травы —
вот услада моя,
и пускай хоть всю ночь гуляют,
веселятся в селе крестьяне!..
* * *
Хорошо отдохнуть
в тишине этой хижины горной,
меж деревьев и скал,
под прохладным покровом рощи.
Посох в сторону отставляю...
* * *
Как суетна мысль
изрекшего: «Я существую!» —
что можно сказать
о никчемной, призрачной плоти
в мире вечного наважденья?..
* * *
Я оставил вчера
свою плошечку для подаянья —
и никто не украл,
и никто на нее не польстился!
Видно, слишком уж неказиста...
* * *
Если спросят меня,
презревшего пагубу плоти,
как на свете прожить, —
отвечаю: да будь что будет!
Дождь так дождь, ветер так ветер![320]
* * *
Человеческий век
подобен единому мигу,
дню цветеньявьюнка...
Ничего мне в жизни не надо,
кроме жизни — той, что имею!
* * *
Если спросят меня,
где обитель моя в этом мире,
я отвечу одно:
«Мой приют к востоку от моста
через воды Реки Небесной...»[321]
Завещание
После себя
что я оставлю на свете?
Вишни — весне,
лету — голос кукушки,
осени — алые клены...

КАГАВА КАГЭКИ

Все меньше цветов остается
Вишни в вешней красе,
но время цветенья не вечно —
и все меньше цветов
с каждой новой зарей остается
для меня в этом бренном мире.
Вспоминаю друзей
Нынче ночью опять
в одиночестве я на веранде, —
не спросить ли луну,
где друзья, что со мною рядом
прошлой осенью здесь сидели?..
Кузнечики
На увядшем лугу
кузнечиков стрекот под вечер,
несмолкаемый хор —
как пронзительна и безнадежна
эта песня, тоски осенней!
Ясная луна над горами
Все сосны в горах
уже обрели очертанья,
и ветви видны
до самой последней иголки —
светел месяц осенней ночью...
Конец года
Беспечно и праздно
я месяц за месяцем жил,
но время приспело —
и задумался вместе со всеми
о делах минувшего года...
* * *
Опадают цветы
горных вишен по склонам отлогим —
неизвестно, зачем
существуют они в этом мире,
ничьего не радуя взора...
* * *
Значит, время пришло:
уныло, по-зимнему сеет
нескончаемый дождь —
и былого очарованья
не вернуть оголенным кленам...
* * *
Ну что же, пора
итожить обширные планы —
все ближе тот день,
когда за третий десяток
года мои перевалят...
Днем и ночью в раздумьях о былой любви
По прошествии лет
слились для меня воедино
явь и радужный сон —
днем и ночью душу тревожат
о минувшем воспоминанья...
Горная хижина
Поселившись в горах,
Проводил я дни в созерцанье —
и познал наконец
всю тщету быстротечной жизни,
облакам и водам подобной...
Рассуждаю о прошлом в связи со снами
Чем старей становлюсь,
тем отчетливей прошлого лики
в сновиденьях ночных —
засыпаю, чтобы душою
вновь и вновь устремиться в юность...
Непостоянство
«Все сущее — явь,
не-сущее — сон, наважденье!»
Так думаем мы,
забывая, что жизнь в этом мире
есть всего лишь жизнь в этом мире...
К портрету Дарума[322] на стене
Как ни старайся
от праздных влечений уйти,
снова и снова
и к луне, и к вишням цветущим
обратишься ты в бренном мире...
* * *
К ущербной луне,
потускневшей в преддверье рассвета,
прикован мой взор —
жаль, так мало ночей осталось
под луною жить в этом мире!..
Ива и уходящие годы
Пролетают года.
Люди старятся и умирают —
но весенней порой,
как всегда, на привычном месте
ждет меня зеленая ива...
Немного цветов остается
Если счесть до конца,
без остатка, грядущие весны
краткой жизни моей, —
как немного в них наберется
лепестков отцветающих вишен!..

ТАТИБАНА АКЭМИ

Песенки юлы,
или
Мои маленькие радости
Как хорошо,
когда на циновку приляжешь
в хижине горной
и отдыхаешь душой
от повседневных забот.
* * *
Как хорошо,
когда, раздобыв у друзей
редкую книгу,
можешь потрепанный том
на первой странице открыть.
* * *
Как хорошо,
когда, на столе развернув
редкостный свиток,
чтенью предашься душой
и созерцанью картин.
* * *
Как хорошо,
когда развернешь наугад
древнюю книгу —
и в сочетаниях слов
душу родную найдешь.
* * *
Как хорошо,
когда со старинным дружком,
всласть насмеявшись
и поболтав просто так,
душу хоть раз отведешь.
* * *
Как хорошо,
когда, при своей нищете,
чашки расставив,
можешь спокойно сказать:
«Ешьте и пейте, друзья!»
* * *
Как хорошо,
когда заглянул на часок
старый приятель —
и в тыкве-горлянке нашлось
для обоих чуть-чуть сакэ.
* * *
Как хорошо,
когда беспокойные гости
рано ушли
и никто тебе не мешает
с головой погрузиться в книгу.
В день, когда мне грустно
Немного мне нужно:
один понимающий друг
для умной беседы
да один пейзаж по соседству,
чтобы только им любоваться...
* * *
Всего-то лишь друга
да глазу приятный пейзаж...
Но если и это
мне заказано — принимаю
жизнь любую в своей Отчизне!

ОКУМА КОТОМИТИ

* * *
Ночью где-то в саду
лист сухой, сорвавшийся с ветки,
тихо прошелестел,
а почудилось — он приземлился
возле самого изголовья...
Смотрю на цветы с ложа болезни
На бок поворочусь,
чтобы лучше увидеть с постели
вишни там, за окном, —
и никак не могу надивиться,
что цветы на ветвях все те же...
* * *
У закрытых ворот
с рукою, протянутой к дому,
старый нищий застыл —
лепестки цветов подаяньем
на ладонь тихонько ложатся...
* * *
Словно проведав о думах,
что так тяготят
душу скитальца, —
запоздалых цветов головки
у дороги грустно склонились...
* * *
Малютки еще,
и сами таких же малюток
готовы пригреть! —
Подобранных птенчиков нянчат
деревенские ребятишки...
* * *
На тропинке в полях
я застигнут ливнем осенним.
Тотчас зонтик раскрыл —
и сверкнули крупные капли
в замутненном лунном сиянье...
Горная хижина[323]
Прозрачной воды
зачерпнув из горной протоки,
в ладонях своих
вижу скверне мирской и тлену
недоступное отраженье...
* * *
Пожил здесь — и опять
одиночество гложет ночами.
Неужели же нет
в том мире гор, чтоб навеки
захотелось там поселиться?..
* * *
Осенней порой
под сводами горного храма
застыли в тиши,
грустно выстроившись по чину,
одинокие бодхисаттвы...
В думах о будущей жизни
Мне не нужны
ни чины, ни высокие званья —
здесь, на земле,
я б возродиться хотел
тем же, кем был до сих пор...
* * *
Нет у меня
ничего своего в этом мире,
кроме тех гор
и морей, что собственноручно
на картинах изображаю...
* * *
В тусклом свете луны
дверцу хижины приотворяю, —
посмотрю-ка еще,
как под сенью осенней ночи
мелкий дождь без устали сеет...
Уголь
Ночь все темнее,
все крепче мороз на дворе.
Печально слышать,
как в жаровне трещит, догорая,
мой последний кусочек угля...

СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ

Комо Мабути (1697—1769) — сын священника синтоистского храма, Мабути провел юные годы в провинции Тоотоми. Под руководством известного ученого Ватанабэ Моан он изучал классическую китайскую философию и литературу, обращая особое внимание на поэзию. Уже в зрелые годы, познакомившись с выдающимся теоретиком «отечественной школы» кокугаку Када Адзумамаро и проникшись его идеями, Мабути решил посвятить жизнь делу возрождения благородной древности.

В ранней лирике Мабути ощущается влияние антологии «Синкокинсю», в то время как более поздние вака ближе по духу к «Манъёсю». Его поэзия зиждется на трех основополагающих принципах: макото (искренность), сирабэ (мелодичность) и масаобури (благородная мужественность).

Мотоори Норинага (1730—1801) — родился в семье преуспевающего купца из провинции Исэ. Уже в отрочестве он получил классическое образование. В возрасте двадцати лет талантливый юноша перебрался в Киото и ряд лет занимался изучением традиционной медицины, одновременно осваивая фундаментальный курс китайских гуманитарных наук под руководством ученого-конфуцианца Хори Кэйдзана. Увлекшись популярной в тот период доктриной «национальной школы» («кокугаку»), Норинага в дальнейшем полностью переключился на отечественную литературу и культуру, уделяя особое внимание текстологическому анализу таких памятников, как «Повесть о Гэндзи» и «Манъёсю». Принципы «национальной школы», утверждавшей примат японского духа и пропагандировавшей японскую эстетику, нашли отражение как в филологических трактатах Мотоори Норинага, так и в его поэзии танка, которую он считал оптимальным художественным средством для воплощения истинно японского понимания красоты.

Таясу Мунэтакэ (1715—1771) — Мунэтакэ, второй сын сегуна Токугава Ёсимунэ, с детства проявлял способности в области воинских искусств, литературы и музыки. Наставником изящной словесности при дворе сегуна был знаменитый деятель движения кокугаку Када Аримаро. Впоследствии его место перешло к поэту и ученому Камо Мабути.

Из древних антологий Мунэтакэ всем прочим предпочитал «Манъёсю». Легкость, раскованность, виртуозное владение богатейшим арсеналом тропов, умение одним штрихом передать глубину образа характеризуют лирику его сборника «Речения, ниспосланные небом» («Аморигото»).

Одзава Роан (1725—1803) — отпрыск знатного самурайского рода, Роан (настоящее имя Одзава Харунака) унаследовал почетную должность при княжеском дворе в Киото. Получив обычное по тем временам образование, он долгое время и не помышлял о литературной карьере, зато проявлял недюжинные способности в области фехтования и игры на флейте.

В 1765 г. Роан ушел со службы, чтобы в дальнейшем зарабатывать на жизнь литературным трудом. Он слагал вака, писал трактаты по поэтике, читал лекции. После большого пожара 1788 г. в Киото Роан переселился за пределы города, в горное урочище Удзумаса, где и прожил пять лет при небольшом дзэнском храме. Глубоким старцем он вернулся в Киото и там вскоре умер. Вака Роана вышли в сборнике «Тайна скверны мирской» («Тири хидзи»).

Поэтическое кредо Роана засвидетельствовано в его эссе и манифестах. Опираясь на опыт «Кокинсю», он выдвинул идею о сочетании в поэзии «извечных чувств человеческих» (додзё) и «новых чувств» (синдзё), порожденных единственным и неповторимым данным моментом.

Рёкан (настоящее имя Ямамото Эйдзо, 1758—1831) — был старшим сыном деревенского старосты и настоятеля синтоистского храма в отдаленной северо-западной провинции Этиго. Семнадцати лет от роду юноша принял постриг, вступив в буддийскую секту дзэн школы Сото, и поселился в небольшом дзэнском монастыре. Там ему удалось пополнить полученное в детстве классическое образование. Позже Рёкан провел несколько лет в стенах дзэнского храма Энцу-дзи. Затем скитался по стране, собирая подаяние и слагая стихи. В сорок два года Рёкан вернулся на родину и обосновался в обители Гого-ан на горе Куками, где прожил безвыездно до самой смерти. Собрание его сочинений вышло под названием «Роса на лотосе» («Хатису-но цую»).

Литературные пристрастия Рёкана определялись главным образом изучением «Манъёсю» и творчества китайского дзэнского поэта Хань Шаня. В исторической легенде Рёкан предстает эксцентричным чудаком, чурающимся благ цивилизации, хотя в действительности его стремление к простоте и умение улыбкой встречать тяготы земного бытия были плодом глубокой философской мысли.

Кагава Кагэки (1768—1843) — выходец из обедневшей самурайской семьи, Кагэки обязан своей фамилией приемному отцу, Кагава Кагэмото, одному из ведущих киотоских поэтов, к которому девятнадцатилетний юноша поступил в ученики. Большое влияние на поэтическую индивидуальность Кагэки оказало знакомство с Одзава Роаном. В то же время после выхода в свет его основного сборника «Ветвь из сада багряника» («Кэйэн исси») в 1828 г. Кагэки, возглавивший столичную школу вака, подвергся нападкам со стороны поэтов кокугаку, учеников Камо Мабути и Мотоори Норинага.

Требуя спонтанного творчества и выступая против сознательной ориентации на поэтику классических антологий, Кагэки отстаивал приоритет сирабэ — методики тональности стихотворения. В его лирике следование канону и безупречное изящество формы сочетаются с естественностью и глубиной содержания.

Татибана Акэми (настоящее имя Идэ Госабуро, 1812— 1868) — сын богатого купца из провинции Этидзэн, принял фамилию Татибана в честь своего легендарного аристократического предка Рано оставшись сиротой, он стал послушником буддийского храма секты Нитирэн, где получил фундаментальное классическое образование. Позже под руководством одного из учеников Мотоори Норинага он познакомился с доктриной кокугаку.

В возрасте тридцати пяти лет Акэми передал все дела торгового дома сводному брату, отказался от своей доли наследства и переселился с семьей в уединенный приют, который он назвал «Соломенная хижина» («Варая»). Там, слагая вака, любуясь цветами и принимая изредка гостей, он прожил до конца дней своих.

По убеждениям Акэми был сторонником реставрации императорской власти, приветствовал ее, но не дожил десяти дней до провозглашения эры Мэйдзи.

При жизни Акэми увидели свет его сборники «Пеленки» («Муцугуса»), «Песни Соломенной хижины» («Варая эйсо») и «Стихи Синобуя» («Синобуя касю»).

Окума Котомити (настоящее имя Окума Киёхара, 1798-1868) - был наследником богатого купеческого дома в Фукуока на о. Кюсю. В юности он изучал искусство сложения вака и каллиграфию у известного ученого Хиросэ Тансо Самостоятельно читал и комментировал «Манъёсю», «Кокинсю» стихи Сайгё и Басё. В возрасте тридцати восьми лет Котомити передал коммерческие дела брату и удалился в скромную хижину на окраине города.

В 1857 г. Котомити переехал в Осака, где вскоре опубликовал свое основное сочинение — сборник ««Тропинка меж трав» («Сокэйсю»). Книга прошла незамеченной и была «открыта» только в конце XIX в., вызвав настоящую сенсацию в поэтическом мире. Стихи Котомити отличает острое чувство предметности бытия и необычайно тонкое понимание дзэнского принципа «вечное в текущем».

Перевод, комментарии и сведения об авторах А. А. Долина

ИХАРА САЙКАКУ — «ЖУРАВЛЬ, ЛЕТЯЩИЙ К ЗАПАДУ»

Ихара Сайкаку[324] (1642-1693) — крупнейший писатель позднего Средневековья, чьи книги по вкладу своему в национальную художественную традицию могут быть поставлены в один ряд с самыми значительными, вершинными произведениями японской классической прозы.

Вторая половина XVII в. была порой блестящего расцвета городской культуры, в которой буддийские символы, определявшие существо интеллектуальных и художественных движений предшествующих эпох, утратили свое универсальное значение и подверглись заметному переосмыслению под натиском новых представлений о мире, диктуемых опытом повседневной практической жизни и обусловленными ею ценностями.

Для обозначения земного бытия культура XVII в. по-прежнему использовала укоренившееся в языке еще с хэйанских времен слово укиё (изменчивый мир), но теперь оно отражало не столько буддийскую идею иллюзорности и горестного непостоянства всего сущего, сколько представление о сиюминутных радостях и удовольствиях «мира сего». И совсем не случайно, что именно это слово дало название таким новым и характерным для эпохи художественным явлениям, как искусство гравюры укиё-э (картины изменчивого мира) и проза укиёдзоси (записки об изменчивом мире), рождение которой связано с именем Ихары Сайкаку.

В творчестве писателя окружающий человека мир запечатлен во всей его чувственной наглядности и живом многообразии. Обычаи и нравы горожан, названия улиц и кварталов любви, цены и ходящие в обращении монеты, модные узоры и бытовая утварь — весь этот внелитературный антураж эпохи становится в его книгах неотъемлемой частью художественной реальности, конкретным и узнаваемым фоном, на котором разворачивается действие его повестей и рассказов.

Человек в прозе Сайкаку осмысливается иначе, чем было принято в литературе предшествующих веков. В сборнике «Пять женщин, предавшихся любви» (1686) и других произведениях цикла «книг о любовной страсти» появляется новый герой — человек, устремленный к чувственным наслаждениям. Он ни во что не ставит законы официальной морали, предпочитая аскетическому пониманию долга и трезвому купеческому благоразумию удовольствия грешной любви. Неукротимое любострастие героев Сайкаку нередко толкуется как вызов писателя нормам феодальной морали. Вряд ли это справедливо. Гипертрофированная чувственность обитателей изменчивого мира, равно как и гипертрофированная чувствительность героев отогидзоси (см. повесть «Три монаха») — не более чем способ изображения эмоционального мира человека: избыточность чувства служит знаком его интенсивности. Но в отличие от своих предшественников, понимавших под чувством прежде всего переживание человеком религиозных истин, Сайкаку повествует о сугубо земных страстях, и в этом — новизна его прозы.

Если содержание любовных повестей Сайкаку подчинено задаче осмысления человека в его естественной природе, то главной темой «книг о горожанах» («Вечная сокровищница Японии», 1688, и «Заветные мысли о том, как лучше прожить на свете», 1692) становится человек как вершитель собственной судьбы и благополучия. По замыслу писателя, эти книги должны были стать своеобразными учебниками житейской мудрости, способными «долго служить на пользу тем, кто их прочтет». Дидактикаважная составляющая рассказов о горожанах: поучая, Сайкаку выстраивает ту систему нравственных координат, вне которой человек не может проложить себе путь в мире, где «только и света что от денег». Автор учит читателей держаться сообразно своему положению, призывает их к рачительности, бережливости, показывает на конкретных примерах, к чему приводят нерадивость и мотовство. Но чем серьезнее тон автора, тем труднее бывает принять его морализаторство за чистую монету. Проповедуя принципы самоограничения, он создает комические образы скупцов, обрекая свои нравоучительные сентенции на забавную двусмысленность.

Художественный мир Сайкаку живет по законам гротеска и пародийного снижения. Сборник «Двадцать непочтительных детей страны нашей» (1686) служит насмешливым отголоском китайской дидактической книги XIII в. «Двадцать четыре примера сыновней почтительности». Притчи о благочестивых сыновьях, верных конфуцианскому долгу, были широко известны во времена Сайкаку не только в переводе, но и в многочисленных переложенияхих отличие от оригинала состояло лишь в том, что действие переносилось в Японию, а герои наделялись японскими именами и «биографиями».

Совершенно иначе поступает в своей книге Сайкаку. Он не просто подправляет подлинник, но меняет в нем все знаки на противоположные: герой превращается в антигероя, добродетель — в порок, а дидактикав иронию. Смещение привычных акцентов напоминает клоунаду, игру, но за этой игрой стоит отнюдь не шуточное стремление осмыслить реальную жизнь, слишком далекую от совершенства, чтобы соответствовать каким-либо образцам.

Творчество Сайкаку развивалось не только на фоне литературной традиции, которая, как бы дерзко он порой ей ни противоречил, оставалась для него своеобразной «точкой отсчета», критерием навыка и мастерства, — но и в живом соприкосновении с богатым и разнообразным миром неофициальной, народной культуры его времени. Потешные истории и каламбуры уличных рассказчиков, грубоватый юмор лицедеев, сама стихия вольного народного смеха питали художественное сознание писателя, помогая ему быть «на равных» с миром и видеть его не сквозь призму устоявшихся литературных канонов, а таким, каков он есть.

Из записей современников Сайкаку, да и из его собственных сочинений известно, что он много странствовал по Японии, собирая и записывая предания старины. В сборнике «Рассказы из всех провинций» (1685) немало фольклорных сюжетов, обработанных в свойственной писателю лукаво-ироничной манере. Но, повествуя о чудесах и загадочных происшествиях, автор неизменно приходит к одному и тому же выводу: самым диковинным существом на свете является человек.

Эта же мысль, но уже на ином материале воплощена и в книге «Ворох старых писем» (1696). В повествованиях этого сборника, облеченных в эпистолярную форму, нет почти ничего от фантастики — в них все обыденно и реально. Удивительно лишь неисчерпаемое разнообразие людских судеб и характеров, которые выписаны с такой подробностью и достоверностью, что кажутся выхваченными из жизни.

Творческая судьба Сайкаку сложилась счастливо. В Японии конца XVII — первой половины XVIII в. не было прозаика, чья слава могла бы сравниться с его. Своеобразным подтверждением тому служит опубликованный в 1701 г. роман ныне уже забытого писателя Мияконо Нисики, в котором в качестве одного из персонажей выведен Сайкаку. Примечателен эпизод, повествующий о муках Сайкаку в аду, куда он якобы попал за тот «великий грех, что писал чудовищные небылицы про людей, с коими не был знаком, так, будто это сущая правда». Эти слова знаменательны: сквозь пафос осуждения и неприятия в них отчетливо проступает ощущение ошеломляющей новизны, которое испытывали современники Сайкаку, читая его «записки об изменчивом мире».

Т. И. Редъко-Добровольская

ИХАРА САЙКАКУ Из цикла «ПЯТЬ ЖЕНЩИН, ПРЕДАВШИХСЯ ЛЮБВИ»

Повесть о Сэйдзюро из Химэдзи[325]

Отличные камышовые шляпы

делают в Химэдзи!

Любовь и темную ночь превращает в страну дня

Весеннее море спокойно. На волнах, как на подушках, качаются богатые суда (не с ними ли приплывают и сны о богатстве?[326]). Это Муроцу — большая шумная гавань.

Здесь, среди винокуров, есть некто по имени Идзуми Сэйдзаэмон. Дело его процветает, в доме ни в чем нет недостатка. К тому же его сын Сэйдзюро — красавец, красотой превосходит даже портрет известного кавалера давних времен[327]. Все в Сэйдзюро нравилось женщинам, и едва исполнилось ему четырнадцать лет, как он вступил на путь любовных утех. Из семидесяти восьми веселых женщин в Муроцу не было ни одной, с которой он не свел бы короткого знакомства.

Амулетов с клятвами накопилось у него с тысячу связок; сорванные ногти[328] уж не вмещаются в шкатулку; пряди черных волос свились в толстый жгут, каким можно укротить и ревнивую женщину. Письма, что доставляли ему каждый день, громоздились горой; дареные накидки с именными иероглифами, ненадеванные, валялись грудой.

Подарками этими утолила бы свою жадность и старуха с реки Сандзуногавы[329], и даже многоопытный старьевщик не сумел бы определить их ценность.

А Сэйдзюро свалил все это в кладовую, написав на ее дверях: ««Кладовая любви».

За такое легкомыслие следовало ожидать расплаты. Люди качали головами и говорили: ««Кончится тем, что он попадет в реестр лишенных наследства». Но ведь сойти с этой дороги трудно.

Между тем он сблизился с гетерой по имени Минагава. Их любовь не была обычной: друг для друга и жизни не пожалели бы. Осуждение, людские толки они ни во что не ставили; среди белого дня зажигали лампы, хотя их и лунной ночью глупо зажигать, задвигали все ставни и предавались веселью, устроив «страну вечной ночи».

Они собирали множество проворных шутов и заставляли их подражать колотушке ночного сторожа, писку летучей мыши; посылали к воротам старуху, что прислуживает гетерам, варить чай для прохожих[330], а сами распевали непристойные куплеты на мотив буддийских заклинаний; совершали поминальный обряд перед памятными табличками предков[331] со словами: «Это в помин Кюгоро, которого смерть не берет»; сжигая щетки, устраивали «прощальные огни»[332] — и так проводили ночи напролет.

Раз объявили они, что живут на «Острове голых», который якобы есть и на карте, заставили всех гетер, что с ними были, снять одежду и забавлялись смущением обнаженных.

Была среди них одна гетера высшего разряда, по имени Ёсидзаки. И вот увидели у нее ниже поясницы белый лишай, который ей до сих пор удавалось скрывать. Сэйдзюро и Минагава распростерлись перед ней, уверяя, что она — живая богиня Бэдзайтэн[333], но вскоре их веселье пошло на убыль. Вид раздетых женщин им опротивел. Они охладели к этой забаве, и у них пропал всякий интерес к ней.

И тут в дом нагрянул отец Сэйдзюро, гнев которого дошел до предела. Вот она — нежданная гроза!

Уже не было времени скрыть следы распутства. Сэйдзюро пытался просить: «Извините на этот раз! Больше не повторится!» Но отец не внимал ему и, распрощавшись с присутствующими, отбыл.

Минагава расплакалась, за ней принялись плакать и все гетеры. Положение было такое, что ничего не придумаешь, и только один из шутов, по прозвищу Дзяскэ - Темная Ночь, нисколько не растерялся. «Мужчина и нагишом сто каммэ весит. Будь он хоть в одной рубахе - не пропадет. Господин Сэйдзюро, не падай духом!» — сказал он.

Даже среди общего уныния эти слова показались забавными, и, словно они послужили закуской к вину Сэйдзюро и Минагава снова принялись пить и в конце концов забыли о неприятностях.

Однако обращение с ними в доме свиданий совсем изменилось. Сколько они ни хлопали в ладоши, никто не отзывался; хотя пора уже было приступать к еде кругом было тихо; когда они спросили чаю, им принесли в руках две чашки и тут же привернули фитили ламп. Отозвали и гетер одну за другой.

Увы! Подобные перемены — в обычае этих домов любви. Нам сочувствуют, только пока у нас есть хоть один золотой за пазухой.

Для судьбы Минагавы все это было печально. Когда все ушли, она залилась слезами. Тут и Сэйдзюро совсем приуныл и решился даже расстаться с жизнью. Он лишь опасался, что Минагава скажет: «И я тоже!»

Пока он раздумывал, как поступить, Минагава, подметив выражение его лица, сказала: «Вижу, что вы собираетесь свести счеты с жизнью. Это очень неразумно. Хотела бы и я последовать за вами, но что поделаешь: жаль оставлять этот мир. Мое занятие таково, что чувства мои — на срок. Поэтому все, что было, — минуло, как давний сон. И нашей связи на этом конец».

Тут она поднялась и вышла.

Вот уж этого он не ожидал. Хоть она и гетера, но так порвать прежнюю близость... что за ничтожная душа! Нет, обычная женщина не смогла бы так поступить. С этими мыслями он, весь в слезах, собирался покинуть дом свиданий.

В этот момент Минагава, уже переодевшись в белую одежду, вбежала и вцепилась в Сэйдзюро:

— Куда же вы уходите, не покончив с жизнью? Нет, если умереть, то сейчас! — и вынула две бритвы.

Сэйдзюро обрадовался, но тут явились люди и оттащили их друг от друга. Минагава должна была вернуться к хозяину, а Сэйдзюро был отправлен под охраной в храм Эйкоин, покровительствующий его семье.

— Послужит прощению дома Идзуми, — сказали при этом.

Сэйдзюро было в то время девятнадцать лет. Поистине достойно сожаления, что он должен был стать монахом.

Письма из пояса с потайным швом

— Слыхали? Вот сейчас только это случилось! К лекарю! За лекарством!

Спросили, из-за чего такой переполох. Оказалось, что Минагава покончила с собой. Печаль охватила всех. Некоторое время надеялись, что ее можно спасти, но вот сообщили: все кончено.

В самом деле, в нашей жизни от судьбы не уйдешь. Больше десяти дней скрывали это от Сэйдзюро, и он, упустив случай поступить так же, влачил безрадостное существование.

Наконец от матери пришло известие о случившемся. Все ему опостылело, и он тайно покинул храм Эйкоин. В Химэдзи, в той же провинции, жил человек, близкий дому Идзуми. Сэйдзюро украдкой пробрался к нему, чтобы разузнать положение. А тот, видимо, вспомнил, что в свое время Идзуми оказали ему услугу, и принял Сэйдзюро неплохо.

Шли дни. Между тем в доме некоего Тадзимая Кюэмона понадобился приказчик для ведения дел. Хозяин Сэйдзюро, исполненный забот о его будущем, похлопотал, и Сэйдзюро впервые пошел служить в люди.

Воспитание у Сэйдзюро было благородное, он имел добрый нрав и отличался умом. Особенно привлекала женщин его мужественная красота. Но в то время он не думал об этом и, пресыщенный любовью, помыслы свои днем и ночью отдавал службе. В конце концов хозяин вверил ему все дела и, радуясь, что капитал растет, смотрел на Сэйдзюро как на свою опору в будущем.

У Кюэмона была сестра по имени О-Нацу. В том году ей исполнилось шестнадцать лет, и хотя она уже подумывала о любви, однако ни за кого еще сговорена не была.

Даже в столице, не говоря уже о провинции, среди порядочных женщин не видывали такой красавицы, как О-Нацу. Была когда-то в Симабаре красавица гетера, носившая на своей одежде живого мотылька вместо герба, так вот киотосцы уверяли, что и ее превосходила красотой О-Нацу. Больше говорить нечего: все должно быть понятно из одного этого сравнения.

Думалось, что и сердце ее должно соответствовать ее наружности.

Однажды Сэйдзюро отдал свой пояс, который носил каждый день, служанке по имени Камэ и сказал ей:

— Пояс слишком широк. Сделай, чтобы было впору.

Та принялась тут же его распарывать, смотрит — в нем клочки старых писем.

Стали читать их одно за другим - их было штук до сорока пяти. Все они адресованы господину Сэйдзюро, подписи же разные: Укифунэ, Ханасима, Кодаю, Акаси, Уноха, Сэндзю, Тикудзэн, Тёсю, Итинодзё, Коёси, Кодзаэмон, Мацуяма, Дэва, Миёси — имена гетер из Муроцу! В каждом письме выражалась глубокая привязанность, преданность до самой смерти; в них не было ничего неприятного — и не скажешь, что писала гетера: строчки дышали искренностью.

Если так, то и эти женщины, оказывается, вовсе не так уж плохи. Что же до Сэйдзюро, то он, как видно, имел успех в любовных делах.

И вот, раздумывая о том, что он, наверное, умел проявить и щедрость, и любопытствуя, чем могла быть вызвана такая страсть к нему множества женщин, О-Нацу сама не заметила, как влюбилась в Сэйдзюро.

С той поры днем и ночью она все помыслы отдавала ему, душа ее словно рассталась с телом и переселилась в грудь Сэйдзюро, и даже говорила как будто не она сама, а кто-то другой. Она уже не замечала весенних цветов; лунная осенняя ночь для нее была все равно что день; снег на рассвете не казался ей белым, и голос кукушки при заходе солнца не достигал ее слуха. Что праздник Бон[334], что Новый год — было для нее безразлично.

Наконец она совсем потеряла голову, страсть так и горела в ее взглядах, желание проявлялось в ее речах.

«И прежде бывали такие примеры. Надо бы как-нибудь помочь ей», — думали, жалея О-Нацу, ее служанки. И тем временем сами все влюбились в Сэйдзюро.

Домашняя швея уколола себя иголкой, написала кровью о том, что у нее на сердце, и послала ему. Девушка, прислуживающая в комнатах, обратилась к кому-то за помощью, и вот мужской рукой было написано послание, которое она и опустила в рукав Сэйдзюро. Горничная то и дело подавала в лавку чай, хотя там никто в нем не нуждался. Кормилица подходила к Сэйдзюро, совала ему в руки младенца, и тот оставлял свои следы у Сэйдзюро на коленях.

— Ты поскорее расти и становись таким, как господин Сэйдзюро, - говорила она. - Вот и я тоже — родила прекрасного ребенка и пришла сюда в кормилицы. Муженек мой оказался никудышным, сейчас, говорят, отправился в Хиго, что в Кумамото, и там поступил на службу. Когда хозяйство наше распалось, я получила от него разводное письмо и теперь живу без мужа. А по правде сказать, от природы я пухленькая, рот невелик и волосы немного завиваются...

Право, смешно становилось, когда она сюсюкала, кокетничая сама с собой.

Служанки тоже надоедали — когда, бывало, с черпачком к руке разливают суп из соленого тунца, то выберут лакомые кусочки и хлопочут: это, мол, господину Сэйдзюро.

Такое внимание было ему и приятно, и досадно. Служба в лавке пошла побоку, некогда было и вздохнуть: столько приходилось рассылать писем с разными отговорками.

Вскоре и это ему опротивело, он ходил как во сне. Между тем О-Нацу заручилась посредником и то и дело слала ему любовные письма, так что и Сэйдзюро впал в смятение. В душе он уже готов был пойти навстречу желаниям О-Нацу, но как это сделать? Дом полон людских глаз, вряд ли здесь могло что-нибудь выйти. Они только разжигали друг друга, обоих томила любовная страсть. День ото дня оба менялись в лице, спадали с тела.

Время берет свое. Дошло до того, что для них стало радостью даже слышать голос друг друга. Ведь пока есть жизнь - есть и надежда. И они думали: когда-нибудь прорастут семена, что посеяла наша любовь

Но тут между ними встала невестка. Каждую-каждую ночь она накрепко запирает внутреннюю дверь, неусыпно следит за огнем, и вот скрип дверных роликов сделался для обоих страшнее грома небесного.

Танец в львиных масках под барабан

На вершинах гор цветут вишни, женщины хвалятся своей наружностью, матери выводят напоказ привлекательных девушек. На цветы и не смотрят, идут показать себя людям, - таковы нравы нашего времени.

Что ни говори, женщина — это оборотень, она способна, пожалуй, разгадать и тайные помыслы старой лисы из Химэдзи[335].

В доме Тадзимая все собрались в поле на весенний пикник. Женщин усадили в носилки, а следом отправили Сэйдзюро наблюдать за порядком.

Уже сосны Такасаго и Сонэ покрылись свежей хвоей, вид на песчаное побережье — как прекрасная песня.

Деревенские ребятишки разгребают граблями опавшие листья, собирают весенние грибы, срывают фиалки и цветы тростника — интересное зрелище. И все женщины наперегонки рвали молодую траву, а там, где трава растет пореже, расстелили узорчатые циновки.

Море было спокойным, багрянец вечернего солнца соперничал с цветом рукавов женских одежд. И все, кто здесь был, не думали ни о глициниях, ни о цветах яблони, — их влекло заглянуть за самодельные занавески из накидок, а заглянув, они там и оставались, забывая о возвращении домой. Откупорили бочку с вином. Опьянение — вот в чем радость! Всё в сторону, сегодня мы, женщины, — закуска к вину... словом, веселились порядком. Это был женский праздник, из мужчин — один лишь Сэйдзюро. Служанки пили вино чайными чашками, вспоминали о былом и плясали, хмельные, не хуже бабочек. Они ни о чем не заботились и наслаждались не спеша, с таким видом, словно все эти поля принадлежат им.

Но вот сбежались люди. С барабанным боем явились скоморохи. Они всегда ищут, где веселятся, и исполняют танцы в львиных масках. Все обступили их, женщины — они охотницы до развлечений — не помня себя рвались посмотреть, отталкивая друг друга, и не могли оторваться. И скоморохи, в свою очередь, не покидали облюбованного места и показывали все штуки, какие умели.

О-Нацу не смотрела на представление и оставалась одна за занавеской. Она сделала вид, что ей не по себе, — зубы болят, кое-как подложила рукава своего кимоно в изголовье, пояс оставила незавязанным и, укрывшись за грудой в беспорядке наваленной одежды, притворно захрапела. Неприятная это была картина. Так уж умеют эти городские женщины в нужный момент позаботиться обо всем до мелочей, и в ловкости их тут не превзойдешь.

Заметив, что О-Нацу осталась одна, Сэйдзюро проскользнул к ней боковой тропинкой между густыми соснами, и О-Нацу поманила его. Прическа ее была в беспорядке, но им было не до того. Они не произнесли ни слова, сжали друг другу руки и забыли обо всем на свете. Лишь сердца у обоих трепетали от радости.

Одного они боялись: не застала бы их невестка. Поэтому они не отрывали глаз от щели в занавеске, а о том, что позади, ничуть не беспокоились. Когда же, поднявшись, оглянулись — там стоит дровосек и с наслаждением смотрит, сбросив на землю вязанку и сжимая в руках свой нож, и на лице у него словно написано: «Ай-яй-яй, вот так штука!»

Всегда так бывает в подобных делах: голову спрячешь, а хвост вылезет.

Скоморохи, увидев, что Сэйдзюро вышел из-за занавески, прервали представление на самом интересном месте, и зрители были весьма разочарованы: ведь оставалось еще многое. Но горы уже покрылись густым туманом, и солнце склонилось к западу, поэтому все возвратились в Химэдзи.

И казалось ли это только, что походка О-Нацу стала какой-то плавной?

Сэйдзюро, следуя позади всех, сказал скоморохам: ««Благодарю, благодарю за сегодняшнее!» Право, услышав его, даже самый мудрый из богов не догадался бы, что празднество было ненастоящее, что все это — одна лишь уловка для отвода глаз. Где же тут проведать об истине невестке, которая дальше своего носа ничего не видела!

Скороход, оставивший в гостинице свой ящик с письмами

Поскольку корабль их, если так можно выразиться, уже отплыл от берега, Сэйдзюро решил выкрасть

О-Нацу и бежать с нею в Камигату; поэтому он торопился, чтобы до захода солнца захватить лодку, уходящую из Сикамацу. Пусть даже суждено им долгие дни терпеть нужду, вдвоем как-нибудь проживут — так они решили. Не теряя времени, переоделись и в пустой хибарке на побережье стали ждать лодку.

В путешествие каждый отправляется по-своему. Здесь и паломник, направляющийся в Исэ, и продавец бутафории из Осаки; оружейник из Нары и заклинатель из Дайго; простолюдин из Такаямы и уличный продавец москитных сеток; галантерейщик из Киото и прорицатель из храма Касимы. Словом, «десять человек — десять разных провинций». Поистине, лодка с такими людьми — интересное зрелище.

Вот кормщик громким голосом возвестил:

— Внимание! Внимание! Отправляемся! Каждый пусть вознесет про себя молитву, а сюда пожалуйте приношение для Сумиёси-сама[336]. — Потряхивая ковшом, он пересчитал всех, кто был в лодке, и каждый — и пьющий, и непьющий — выложил по семь монов.

Котелка, чтобы подогреть сакэ, не было, в бочонок погружали суповые чашки, а закусывали сушеной летучей рыбой. От двух-трех чашек, выпитых наспех, все захмелели.

— Почтенным пассажирам удача: ветер дует нам в корму, — сказал кормщик и поднял парус.

И вот, когда отошли от берега уже более чем на ри, один пассажир, скороход из Бидзэн, неожиданно всплеснул руками: «Ох, забыл!»

Оказалось, что этот человек оставил свой ящик с письмами в гостинице, хотя и привязал его к мечу. И вот, обернувшись к берегу, он завопил:

— Эй! Я его там прислонил к алтарю и так оставил!

В лодке заговорили наперебой:

— Что же, тебя отсюда услышат, что ли? А твои... оба ли при тебе?

И скороход, озабоченно пощупав себя, заявил:

— Да, оба на месте!..

Тут все разразились хохотом и решили:

— Он, видно, во всем такой простак. Поворачивай лодку обратно!

Пустились обратно и снова вошли в гавань. Все сердились, говоря, что сегодня пути не будет. Наконец лодка пристала к берегу, а тут ее встретили посланные из Химэдзи.

— Может быть, в этой лодке? — И они принялись искать среди пассажиров.

О-Нацу и Сэйдзюро некуда было деваться. «Какое несчастье!» — вот и все, что они могли сказать.

Но те, жестокосердные, не слушали их жалоб. О-Нацу тут же посадили в глухие носилки, Сэйдзюро связали веревками и так доставили обоих в Химэдзи.

Не было никого, кто бы не проникся сочувствием к ним, видя их безграничное отчаяние.

С этого дня Сэйдзюро находился под домашним арестом. Но даже и в такой печали он думал не о себе и твердил лишь одно: «О-Нацу! О-Нацу!» Не забудь тот разиня свой ящик, теперь они уже прибыли бы в Осаку, сняли бы флигелек где-нибудь возле Кодзу, взяли старушку для услуг и первым делом пятьдесят дней и пятьдесят ночей наслаждались бы любовью. Так условлено было с О-Нацу, а теперь — о горе! — все это лишь минувший сон. «Убейте меня кто-нибудь! Каждый день бесконечно долог! Жизнь мне уже опротивела!» И он тысячу раз сжимал зубами свой язык и закрывал глаза, но жаль было О-Нацу: хотелось ему еще хотьраз, на прощанье, увидеть ее прекрасное лицо. Не думая о стыде, о людском осуждении, он заливался слезами. Наверное, таковы они и есть, настоящие мужские слезы!

Людям, сторожившим его, жаль было на него смотреть, и целые дни они всячески его утешали.

И О-Нацу была погружена в такую же печаль. Семь дней она отказывалась от пищи и послала божеству, что в Муро, свою просьбу о спасении жизни Сэйдзюро.

И странное дело: в ту же ночь, около полуночи, у ее изголовья явился старец, и ей было дано чудесное поучение.

— Слушай меня внимательно, девчонка,— сказал он.— Вы, смертные, попав в беду, шлете нам разные неразумные просьбы. А ведь даже божество не во всем властно! Вот просят: «Дай богатство!» Или: «Дай женщину, которая принадлежит другому». Или: «Убей того, кто мне противен!» Или еще: «Хочу, чтобы вместо проливного дождя стало вёдро; чтобы нос, плоский от рождения, сделался длиннее». Просят Будду о чем попало, что на ум взбредет и что заведомо невозможно исполнить, только голову морочат, право!

Например, в прошлый праздник тоже — паломников явилось восемнадцать тысяч шестнадцать человек, и каждого обуревает жадность! Ни одного не было среди них, кто не просил бы чего-нибудь для себя. Противно было слушать их просьбы, но, поскольку они приносили пожертвования, что поделаешь, по должности бога выслушивал всё.

И среди всех этих молящихся нашлась только одна истинно верующая. Была она служанкой угольщика из Такасаго и ни о чем не просила; помолилась только, чтобы руки и ноги были у нее целы и чтобы ей можно было еще раз прийти сюда. С тем и ушла, но затем опять вернулась на минутку и сказала: «Пожалуйста, дай мне также и хорошего мужа!» — «Ты обратись в храм, что в Идзумо. Я этим не ведаю!» — ответил я ей, но она не услышала и удалилась.

Взять тебя: слушалась бы родителей и старшего брата — получила бы мужа, и ничего плохого не случилось бы. А ты предалась любви, и вот какие страдания навлекла на себя.

Своей жизнью ты не дорожишь, а она будет еще долгой. Что же до Сэйдзюро, за которого ты просишь, — ему остались считанные дни.

Этот сон, который она увидела словно наяву, был так печален, что О-Нацу, проснувшись, долго не могла прийти в себя и всю ночь, до самого утра, провела в слезах.

Так и случилось, как было предсказано. Сэйдзюро позвали и учинили ему совсем неожиданный допрос: оказалось, что пропали семьсот рё золотыми монетами, которые хранились у Тадзимая в денежном ящике во внутренней кладовой. Толки шли, что деньги украла перед побегом О-Нацу по наущению Сэйдзюро.

Обстоятельства сложились неблагоприятно для Сэйдзюро, он не смог оправдаться и — какое горе! — двадцати пяти лет четырех месяцев восемнадцати дней от роду был предан смерти.

Как же бренно наше существование! У каждого, кто был свидетелем этого, рукава промокли от слез, словно от вечернего дождя. И был ли кто-нибудь, кто не сокрушался?

А немного спустя, в начале июня, перетряхивали зимнее платье и нашли те семьсот рё, только в другом месте: обнаружились они, по слухам, в куруманагамоти[337].

— К каждой вещи внимание нужно! — так говаривал один мудрый дед, ныне уже покойный.

Семьсот рё, за которые поплатились жизнью

Пословица гласит: «Кто ни о чем не ведает — подобен Будде».

О-Нацу не знала о смерти Сэйдзюро и все волновалась за него, но вот однажды деревенские ребятишки пробежали друг за дружкой мимо дома, распевая: «Раз убили Сэйдзюро — убейте и О-Нацу!..»[338]

Услышав эту песенку, О-Нацу встревожилась и обратилась с вопросом к своей кормилице, но та не решилась ответить ей и только заплакала.

Так, значит, это правда! И рассудок О-Нацу помутился. Она выбежала из дому, замешалась в толпу ребятишек и первая подхватила: «...Что ей жить, томясь о нем!..»

Жаль было смотреть на нее. Люди всячески утешали ее, пытались остановить, но напрасно.

А потом слезы градом посыпались из ее глаз, но она сейчас же дико захохотала, выкрикивая: «Вон тот прохожий - не Сэйдзюро? Шляпа похожа, совсем похожа... камышовая шляпа его... Я-хан-ха-ха...»

Ее прекрасное лицо исказилось, волосы растрепались. В безумии она отправилась по дороге куда глаза глядят. Раз она зашла в горную деревушку и, застигнутая ночью, уснула прямо под открытым небом. Прислужницы, следовавшие за ней, тоже одна за другой теряли рассудок, в конце концов все они сошли с ума.

Между тем друзья Сэйдзюро решили: пусть останется хоть память о нем.

И вот они смыли кровь с травы и расчистили землю на месте казни, а в знак того, что здесь зарыто его тело, посадили сосну и дуб. И стало известно всем, что это могила Сэйдзюро.

Да, если есть в мире что-либо, достойное жалости, то именно это.

О-Нацу каждую ночь приходила сюда и молилась о душе возлюбленного. Наверное, в это время она видела пред собой Сэйдзюро таким, каким он был прежде. Так шли дни, и вот, когда настал сотый день[339], О-Нацу, сидя на покрытой росой могиле, вытащила свой кинжальчик-амулет[340]... еле-еле удержали ее.

— Теперь это уже бесполезно, — сказали ей те, кто был с ней. — Если хочешь поступить правильно, обрей голову и до конца своих дней молись за ушедшего. Тогда ты вступишь на путь праведный. И мы все тоже дадим обет.

От этих слов душа О-Нацу успокоилась, и она уразумела, чего от нее хотели.

«Что поделаешь, нужно последовать совету»... Она отправилась в храм Сёкакудзи и обратилась там к святому отцу. И в тот же день сменила свое платье шестнадцатилетней на черную одежду монахини.

По утрам она спускалась в долину и носила оттуда воду, а вечером рвала цветы на вершинах гор, чтобы поставить их перед алтарем Будды. Летом, не пропуская ни одной ночи, при светильнике читала сутры. Видя это, люди всё больше восхищались ею и наконец стали говорить, что, должно быть, в ней снова явилась в этот мир Тюдзё-химэ[341].

Говорят, что даже в Тадзимая при виде ее кельи пробудилась вера, и те семьсот рё были отданы на помин души Сэйдзюро, для совершения полного обряда.

В это время в Камикате сочинили пьесу о Сэйдзюро и О-Нацу и показывали ее везде, так что имена их стали известны по всей стране, до самых глухих деревень.

Так лодка их любви поплыла по новым волнам. А наша жизнь — пена на этих волнах — поистине достойна сожаления.

Перевод и комментарии Е. М. Пинус

Из сборника «РАССКАЗЫ ИЗ ВСЕХ ПРОВИНЦИЙ»[342]

Тяжба, решенная ко взаимному удовольствию

Фудзивара Каматари, великий канцлер, дабы вернуть сокровища, похищенные дочкой владыки моря Дракона, пригласил из столицы искуснейших музыкантов и повелел им играть на водах. Два барабана, кои при сем звучали, поступили затем на хранение, один — в Великий Восточный храм Тодайдзи, другой — в Великий Западный храм Сайдайдзи, в городе Нара.

Со временем барабан из Сайдайдзи передали во владение храма Ниси-Хонгандзи, в столичный город Киото, где он звучит и поныне, оповещая жителей о наступлении определенного часа. Много лет назад, когда на барабане меняли кожу, на внутренней стенке корпуса обнаружили надпись, рассказывающую о способе изготовления чудодейственного лекарства — пилюль «хосинтан», коими славился храм Сайдайдзи. Этот барабан, снаружи деревянный, изнутри расписан золотой и серебряной краской и украшен яркими рисунками, изображающими сонмы небесных воинов-хранителей Будды. Поистине другого столь роскошного барабана не найдется во всей Японии.

Что до второго барабана, то он остался в храме Тодайдзи, и потому всякий раз, как с наступлением Нового года совершалось особо торжественное богослужение и возникала нужда в этом барабане, соседний с Тодайдзи храм Кофукудзи брал его взаймы для отправления службы.

Как-то соседи вновь попросили барабан, но монахи храма Тодайдзи ответили отказом, причинив тем самым немалые затруднения храму Кофукудзи. Пришлось самому настоятелю вместе с главным жрецом храма Касуга вторично обратиться в Тодайдзи с просьбой — дать барабан хотя бы в последний раз. Те в конце концов с неохотой дали, и в храме Кофукудзи отслужили службу, как полагалось.

Вскоре из храма Тодайдзи прибыли посланцы с просьбой возвратить барабан, однако монахи храма Кофукудзи и не думали отдавать его обратно, и в превеликом волнении собрались в храме на совет.

— Столько лет мы брали у них барабан, а нынче они вдруг отказывают! Нет, по-хорошему, в целости и сохранности мы им барабан не вернем! Его прежде разломать надо, кожу изодрать в клочья, — кричали одни; другие же добавляли: — Нет, этого мало! Лучше сожжем его дотла в поле Тобухи!

В особенности ярились молодые, задиристые монахи; громкий крик стоял в главном притворе храма, унять буянов было невозможно.

Тогда выступил вперед престарелый монах, ведавший обучением послушников, и сказал:

— С самого утра внимаю я вашим словам, и все они - во вред государству! Есть способ вернуть барабан целым и невредимым и в то же время устроить так, чтобы он навеки перешел в наше владение!

И вот они стерли с внутренней стенки прежнюю надпись «Тодайдзи» и сызнова написали то же название, но свежей тушью, после чего вернули барабан, никого не оповестив о своем поступке. В храме Тодайдзи обрадовались, бережно спрятали барабан и больше не доставали.

На следующий год, перед началом богослужения, из храма Кофукудзи в храм Тодайдзи послали монаха и велели ему сказать следующее: «Я прибыл, как обычно, за нашим барабаном, каковой мы временно оставляли вам на хранение!» Услышав такие слова, монахи храма Тодайдзи чрезвычайно разгневались, избили посланца и прогнали его ни с чем.

Тогда храм Кофукудзи подал жалобу правителю города Нара, и началась тяжба. В ходе расследования барабан тщательно осмотрели и увидели, что кто-то соскреб старую надпись и взамен вывел слово «Тодайдзи» свежей тушью.

— Даже если надпись сия — уловка монахов храма Кофукудзи, все равно это упущение храма Тодайдзи, раз они недоглядели за сохранностью своего барабана, — сказал правитель. — Теперь невозможно установить, какова была прежняя надпись. А посему отныне барабан переходит в собственность храма Кофукудзи, местом же хранения его, по обычаю прошлых лет! определяем храм Тодайдзи.

С тех пор барабан по-прежнему хранится в храме Тодайдзи, но монахи храма Кофукудзи беспрепятственно берут его каждый год и бьют в него, сколько им заблагорассудится.

Женщина-плотник в запретных покоях

В столице у моста Кодзорибаси, что на Первом проспекте, жила женщина-плотник; носила в рабочем ящике пилу и рубанок, угольник и баночку с тушью; нос у нее был приплюснутый, руки, ноги - могучие а впрочем, ежели внимательней присмотреться, в лице ее можно было заметить некоторую приятность, и работу плотницкую исполняла она отменно, тем и добывая себе пропитание.

«Столица наша обширна, и мужчин-плотников полным-полно. Зачем же нанимать женщину?» — удивлялись иные, но им отвечали: «А затем, что долго и хлопотно узнавать да расспрашивать, кто таков плотник да откуда родом, когда его труды требуются во дворце, в запретных женских покоях, пусть даже для такой мелкой работы, как замена обветшавших бамбуковых решеточек в окнах или починка заостренных колышков на ограде».

И вот однажды, в конце осени, младшие фрейлины пригласили эту женщину, привели ее в сад, где алели кленовые листья, и приказали:

— Спешно разбери и сломай в опочивальне все подряд, начиная с полок в стенных шкафах и кончая досками алтаря в честь богов Дайкоку и Эбису![343]

— Но покои еще новехонькие, зачем же их разорять? — спрашивает та.

— Не удивляйся, дело вот в чем, — отвечали девицы. — Минувшей ночью, когда полная луна была так прекрасна, госпожа наша в наилучшем расположении духа до позднего часа находилась в этих самых покоях и под конец слегка задремала. Две приближенные девицы — Миги-мару и Хидари-мару — стали перебирать струны кото у ее изголовья, и так чудесно они играли, что все, кто там был, проснулись и вдруг видят: с потолка спускается женщина и по полу ползет к госпоже; а рук у нее — четыре, лицо смуглое, почти черное и круглое, как у Ото-годзэ[344], а стан и все тело — плоские. Госпожа вскрикнула от испуга и приказала: «Подайте мне мой кинжал-хранитель!» Но пока девица Кураноскэ, фрейлина госпожи, бегала за кинжалом, призрак исчез. Госпожа сказала, что ей привиделся страшный сон. И тут она почувствовала сильную боль, словно ей забили гвоздь в позвоночник, и от боли даже впала в беспамятство. И хотя никакой раны у нее на теле не оказалось, тем не менее на циновках виднелись следы крови. Тут призвали гадальщика по имени Сакон из рода Абэ, показали ему эти пятна, и он сказал: «В этих покоях скрывается нечто, могущее стать причиной несчастья!» Вот почему решено полностью заменить здесь все убранство. Так что смело снимай и разбирай все подчистую.

И вот убрали, сдвинули с места все вплоть до сёдзи, оставив в неприкосновенности только стены, однако ничего необычного не обнаружили. «Вот единственное, что еще внушает сомнение!» — сказала женщина-плотник и с этими словами сняла прибитую к стене доску из храма Энрякудзи с листками, на коих начертаны молитвы, дарующие благополучие дому. И через несколько мгновений эти листки зашевелились. Удивленные фрейлины стали осторожно снимать листок за листком и под седьмым сверху обнаружили ящерицу длиной в добрых пять сун, прибитую к доске железным гвоздем и совершенно иссохшую, так что стала она плоской и тонкой, как бумажный листок, однако все еще оставалась жива и шевелилась.

Ящерицу тотчас сожгли дотла, и с той поры в доме воцарилось благополучие.

Неровный счет накануне Нового года

Накануне Нового года звонко кричат разносчики предлагая плоды торрейи[345], сушеный каштан, папоротник, ветки сосны, в домах толкут рис, готовя новогоднее угощение. А рядом, по соседству, живет человек который и пальцем не пошевелит, чтобы хоть сажу в доме смахнуть, до двадцать восьмого числа последнего месяца года не удосужится хотя бы бриться, а молодого приказчика, присланного из лавки рассчитаться за взятый в долг рис, встречает свирепым взглядом и словами: «Сказано было - обожди до весны! Или может хозяин твой не согласен?!» — и хватается при этом за свой меч в старомодных ножнах красного цвета...

Так не по правилам жил этот человек в нашем правильно устроенном мире. Звали его Харада Найскэ, и был он известный ронин. На что уж обширен, кажется, город Эдо, да и там не нашлось для него жилища, и вот уж несколько лет, как он снимал домик в Синагава, неподалеку от чайного дома «Фудзи». Поутру не имел он дров, чтобы развести огонь в очаге, а вечером — не было масла, чтобы зажечь светильник. Бедствуя, встретил он канун Нового года. А между тем был у него шурин, врач Накараи Сэйан, живший в квартале Канда, в переулке у храма Мёдзин.

К сему лекарю и обратился Найскэ с письмом, прося оказать ему помощь, и хоть частенько досаждал он врачу подобными просьбами, однако что делать? Не бросишь ведь родственников на произвол судьбы! Врач завернул в бумагу десять золотых рё, написал сверху: «Пилюли „Злато", чудодейственное лекарство от недуга „бедность". Хорошо помогает также и при всех прочих болезнях» — и послал эти деньги своей сестре, жене ронина.

Найскэ возликовал и на радостях велел звать в гости давних своих приятелей-ронинов выпить по чарке сакэ по случаю наступающего Нового года. Как по заказу, и ночь выдалась снежная, что придавало особую прелесть предстоящему празднеству. Отворив сплетенную из сучьев калитку, что вот-вот готова была развалиться, Найскэ приветствовал гостей словами: «Добро пожаловать!» Пришли семеро, все — в бумажных кимоно, в тонких накидках не по погоде, но строгие их манеры и все поведение свидетельствовали, что не забыли они прежнего своего высокого положения.

Когда закончился обмен подобающими приветствиями, хозяин сказал:

— Мне улыбнулось счастье, я получил некое вспомоществование, благодаря чему могу в довольстве встретить новогодние праздники!

— Поздравляем! — ответствовали гости. — Вот бы и нам такая удача!..

— К тому же надпись на пакете с деньгами весьма забавна! - прибавил Найскэ и показал гостям сверток с монетами.

— Превосходно! И как остроумно! — хвалили гости, по очереди рассматривая сверток, а тем временем пошли в ход чарочки сакэ.

— Ну вот, проводы старого года удались на славу1 Однако поздно мы засиделись! — сказали гости и запели прощальную песню «Долгие годы..», а хозяин поднес каждому подогретого сакэ и соленые закуски в горшочках.

— Но прежде чем мы разойдемся, давай-ка спрячь свои деньги! — сказали гости. Начали собирать монеты, и тут оказалось, что вместо десяти золотых в наличии только девять. Вмиг веселья как не бывало, гости трясли рукавами, расправляли складки одежды, все кругом обыскали, но лишь окончательно убедились, что монета исчезла.

— Как же я запамятовал, что давеча уже уплатил золотой одному человеку, — проговорил тут хозяин. — Просто диву даюсь, отчего сначала нам показалось, будто всех монет десять!

— Так или иначе, нам хотелось бы отвести от себя подозрение! — отозвались гости, и сидевший во главе стола первым стал развязывать пояс. Его сосед последовал его примеру, третий же гость с удрученным видом выпрямился, приняв еще более церемонную позу, и промолвил:

— Бывает же такое злосчастное совпадение! Мне незачем трясти и осматривать одежду, ибо есть у меня при себе ровнехонько один золотой. Уж, видно, так судил мой злой рок! Не ждал, не гадал я, что придется мне нынче расстаться с жизнью! - сказал он со всей решимостью. Но ему дружно возразили:

— Вовсе не ты один в таком положении! Пусть мы нищие ронины, но все же у каждого может оказаться при себе золотой!

— Справедливо сказано, — отвечал тот. — И я расскажу вам, откуда у меня эти деньги. Вчера я продал мой короткий меч работы мастера Токудзё за один рё и два бу торговцу редкостями, господину Дзюдзаэмону И хотя все это истинная правда, но, как видно, продал я его на свою же беду! Вас же прошу в знак старой дружбы справиться у него об этом, когда покину я сей мир, дабы снять позорное клеймо с моего имени! — И с этими словами он хотел уже обнажить свой меч с рукояткой из акульей кожи, как вдруг кто-то воскликнул:

— Да вот же она, монета! — и поднял золотой, лежавший в тени, за стоячим бумажным фонарем. Все облегченно перевели дух.

Вперед будь осторожнее с собственным добром, — стали говорить хозяину гости, но в это время из кухни вдруг раздался голос жены Найскэ:

— Монета случайно попала ко мне! — И с этими словами она вошла в комнату, держа в руках крышку лакированного ящичка для еды, и на сей крышке лежал золотой.

— Видно, он пристал к крышке, когда я добавляла приправу, а от горячего батата шел пар. Но теперь, выходит, вместо десяти золотых стало одиннадцать!

— Что ж, это хорошо, когда денег прибыло, это к счастью! — заговорили гости.

Но хозяин возразил им:

— Когда монет было девять, мы искали десятую, а теперь их стало одиннадцать! Нет сомнения, что кто-то отдал собственную монету, чтобы спасти положение! У меня нет на нее никаких прав. Она должна вернуться к владельцу!

Он стал спрашивать, чья это монета, но никто ему не ответил, и в комнате надолго воцарилось молчание. Уже и петухи пропели, а никто еще не сдвинулся с места.

— Ну что ж, поступай, как сочтешь нужным! — обратились гости к Найскэ. Тогда он положил золотой в меру для масла, поставил меру во дворе на кадку для умывания и сказал:

— Ступайте теперь домой. Пусть монету заберет ее настоящий владелец!

Гости стали по одному расходиться, и Найскэ за каждым запирал дверь на засов, так что для семерых гостей семь раз открывалась дверь. Когда все ушли, Найскэ взял свечу, вышел во двор и увидел, что кто-то, хотя так и неизвестно, кто именно, унес монету.

Смекалка хозяина, достойная выдержка гостей — поистине прекраснейший образец дружбы и обычаев самураев.

Божественное прорицание зонтика

Широко разлилось милосердие Будды в нашем мире, и посему люди тоже стремятся вершить добро на благо ближним. Пример тому — двадцать зонтиков, каковые можно одолжить в храме богини Каннон, что в селении Какэдзукури, в области Кии. Давным-давно некий человек пожертвовал те зонтики храму, с тех пор каждый год их заново обтягивают промасленной бумагой, и так висят они в храме и по сей день.

Каждый, кого застигнет здесь внезапный дождь или снег, может, не спрашивая ничьего разрешения, взять себе зонтик; когда же непогода утихнет, зонтик, честь по чести, возвращают в храм, и ни разу не случалось, чтобы хоть одного недосчитались.

И вот однажды, во втором году эры Кэйан1, некий житель селения Фудзидзиро позаимствовал в храме зонтик; когда же подошел он к окрестностям Фукиагэ, внезапно налетел божественный ветер, дувший с острова Тамадзусима, где стоит храм великой богини Аматэрасу, подхватил зонтик и унес его в неведомую даль. Как ни сокрушался этот человек, помочь беде было уже невозможно.

Между тем зонтик летел по ветру и упал в захолустном селении Анадзато, в горной глуши, в краю Хиго. Жители сей деревни испокон веков жили замкнуто, отгородившись от всего света, зонтика отродясь не видали (велико еще невежество в нашем обширном мире!) и потому весьма удивились.

Собрались старики и мудрейшие люди деревни, и все сошлись на том, что до сих пор и слыхом не слыхали ни о чем подобном. Тут выступил вперед некий умник, пересчитал бамбуковые спицы и сказал:

Спиц ровно сорок. Бумага тоже отличается от обычной. С трепетом осмелюсь сказать — сие есть не что иное, как сам достославный бог Солнца, божественный дух из священного храма Исэ, самолично соизволивший прибыть в нашу местность!

При этих словах жители деревни затрепетали от страха, тотчас же окропили все кругом священной водой, поставили зонтик на грубые свои циновки, а затем всем миром отправились в горы, нарубили деревьев, нарезали камыш, соорудили молельню, точь-в-точь такую, как в священной обители Исэ, и стали сему зонтику поклоняться. И со временем божественный дух снизошел на зонтик, и, когда наступила пора дождей, алтарь божества стал непрерывно звенеть и сотрясаться.

Тогда решили вопросить божество о причине сего, и оракул возвестил: «Этим летом священный очаг мой содержали в нечистоте, в священных сосудах сварилось множество тараканов, осквернен даже главный мой храм в Исэ! Повелеваю истребить по всей стране тараканов, всех до единого! И еще есть у меня пожелание: выберите прекрасную юную деву, и пусть она будет моею жрицей. В противном случае не пройдет и недели, как я низвергну на вас такой страшный ливень, что дождевые струи будут толщиной в ось колеса, и на всей земле род человеческий прекратится!» — так возвестил оракул.

Поселяне перепугались, вновь собрались на совет, созвали самых красивых девиц со всей деревни и принялись судить да рядить, которую лучше всего назначить жрицей. Но незамужние девицы, с еще не покрытыми чернью белыми зубами, отказывались, плача и причитая.

— Отчего вы в таком горе? — спросили их. И девушки воскликнули:

— Да разве останешься в живых, проведя с таким супругом хотя бы одну-единую ночку? - и в страхе и слезах указывали на острый конец сложенного зонтика.

Жила в этой деревне пригожая вдовушка. «Так и быть, - сказала она, - послужу божеству, пожертвую собой ради спасения юной девицы!».

Всю ночь напролет ожидала вдовушка в молельне от божества хотя бы намека на ласку, да так и не дождалась. Рассердившись, вбежала она в святилище, схватила божественный зонтик и со словами «Подлый обманщик!» разломала его на куски и швырнула наземь.

Чудесные шаги

Китаец Хун Янь-жан различал по щебету каждую птицу, Абэ Мороясу, наш соотечественник, умел по голосу предсказать судьбу человека...

В столице, в квартале Фусими, в уединенном местечке близ моста Бунгобаси, в бедной хижине, окруженной оградой из низкорослого бамбука, жил некий слепец, владевший тем же искусством. Сердце и помыслы свои уподобив водам текущим, отрешенный от мирской суеты, сохранял он в обличье неизменное благородство, так что сразу видно было, что это человек не простого звания. Постоянно играл он на флейте, чутко внимая каждому звуку, и предсказывал судьбу почти всегда без ошибки.

Как-то раз в чайном доме Хоккокуя, в зале на втором этаже, собралась молодежь, дабы полюбоваться осенней ясной луной. В ожидании восхода луны с самых сумерек звучали здесь песенки, что были тогда у всех на устах, и баллады «дзёрури».

Впрочем, по какому бы поводу ни устраивалось собрание - по случаю полнолуния или для встречи солнца, - во всех краях и провинциях веселятся при этом на один и тот же манер.

Один из гостей, монах-пилигрим, не раз уже здесь бывавший, прочитал молитву благословения, после чего устроитель вечера, в отличном расположении духа высказал готовность исполнить любое пожелание гостей, и те сказали, что хорошо бы послушать слепого флейтиста...

Слепец этот - мой давний знакомый! ответил хозяин и тотчас послал за музыкантом. Для начала попросили его исполнить мелодию «Горы Хаконэ» Играя, слепой услышал, что по лестнице поднимается мальчик-слуга, и сказал:

— Он прольет масло!

Мальчик же нес сосуд с великой осторожностью, но вдруг на него свалилась выскочившая из пазов деревянная скользящая дверь, и он нежданно-негаданно изрядно ушибся.

— Поразительно! — воскликнули гости, захлопав в ладоши. — А теперь скажи нам, что за человек идет сейчас по улице мимо дома?

Слепец прислушался к звуку шагов и промолвил:

— Этот человек чем-то весьма озабочен; за руку ведет он старуху, судя по торопливой походке — повивальную бабку.

Послали слугу проверить. На его расспросы прохожий отвечал невпопад:

— Как только начнутся схватки, мы и сами сумеем приподнять роженицу. Ах, вот бы мальчик родился!..

Все громко рассмеялись и стали спрашивать о другом прохожем. Слепой сказал:

— Их двое, но шагает только один!

И в самом деле, оказалось, то шла служанка и несла девочку.

Расспросили о следующем, и ответ гласил:

— Это, без сомнения, птица, но из тех, что весьма берегут себя!

Опять пошли проверить и видят — по улице тихонько бредет странствующий монах, обутый в высокие гэта в форме птичьих лап.

— Прекрасно, великолепно! Как же точно он все угадывает! — воскликнули гости. — Для вящего нашего удовольствия попробуй-ка отгадать еще разок! -И с этими словами они приоткрыли окно, забранное мелкой деревянной решеткой, и стали ждать.

Уже стемнело, на улице почти ничего не было видно, но все же, когда ударил колокол, возвестивший наступление ночи, они разглядели при свете горевшего в зале фонаря двух путников, спешивших к реке Ёдо, чтобы не опоздать на лодку, отплывающую в Осака.

Один был при двух мечах, в черном хаори и широкополой плетеной шляпе, другой следовал сзади, неся дорожную шкатулку и бочонок с сакэ.

— А это что за люди? - вопросили слепого, и тот ответил:

— Их двое, женщина и мужчина.

— До сих пор ты угадывал верно, — сказали гости,— но на сей раз все же ошибся! Мы видели своими глазами: оба прохожих — мужчины. У одного даже два меча, он, несомненно, самурай!

— Странно! — сказал слепой. — И все же это, безусловно, женщина. Уж не обманывает ли вас зрение?

Снова послали человека узнать, и тот услышал, как господин, понизив голос, говорил слуге, несущему бочонок:

— Ночью, на лодке, не спускай глаз с бочонка. Вместо сакэ в нем полно серебряных монет. Ночью дорога неспокойна, оттого-то я и переоделась мужчиной, чтобы съездить в Осака за товаром!

Послали расспросить путников поподробнее, и оказалось: то была переодетая хозяйка рисовой лавки с Пятого проспекта столицы.

Что днем, то и ночью

Иноуэ Харима, главный актер в кукольном театре, знал множество разнообразных мелодий и пользовался громадным успехом; многие ему подражали. Как-то раз придумал он для новогодних спектаклей пятиактную драму о битве при Ити-но Тани[346], мастера-кукольники тоже постарались на славу, каждую куклу изготовив с особым тщанием, а кукловоды-актеры вложили в исполнение всю душу, разыгрывая пьесу о том, как Тайра и Минамото, разделившись на Западный и Восточный лагерь, сражались между собой в великой битве. Зрителей было так много, что казалось - весь город Осака собрался здесь, в театре; долгое время играли эту пьесу с огромным успехом.

Но подошел к концу второй месяц года, с утра до самого вечера зарядили весенние дожди, и представления во всех театральных балаганах прервались. И вот однажды, в полночь, когда тишину нарушали лишь удары колокола в храме Сэннити да кваканье лягушек, два театральных сторожа, Сёхэй и Саэмон, убавив огонь в светильнике, беседовали между собой, составив рядом деревянные изголовья. Через некоторое время они задремали и вскоре погрузились в глубокий сон, как вдруг звук шагов заставил их пробудиться. Высунув голову из-под одеяла, увидели они, что куклы, валявшиеся в беспорядке после спектакля, встав друг против друга, хотя и не произносят ни слова, но дерутся совсем как живые, кусаются и так яростно воюют между собою, что небу жарко! Потом марионетка по имени Эттю Дзиробэй из лагеря Тайра неспешно выступила вперед, а навстречу ей из лагеря Минамото вышла кукла, изображавшая Сато Цугинобу, и они схватились в поединке, длившемся около часа. Наконец, утомившись, они разошлись; Цугинобу, потирая поясницу, присел отдохнуть, а Дзиробэй спустился в сени, схватил ковшик и чашку и, чтобы перевести дух, стал жадно пить воду; слышно было, как он громко причмокивает, совсем как человек. Затем кукла Цугинобу начала заигрывать с куклой, изображавшей юного красавчика Ацумори, приставала к куклам-женщинам, и при этом каких только фокусов не выделывала! При виде этого сторожа, забыв первый испуг, стали смеяться. А кукла Дзиробэй всю ночь носилась кругом, однако к утру угомонилась и замерла неподвижно. Оба сторожа, весьма удивленные, рассказали об увиденном владельцу труппы. Услышав их рассказ, все всплеснули руками от изумления. Только старый комедиант по имени Ёдзо нисколько не удивился.

— С давних пор не раз случалось, что куклы дрались между собой, — сказал он. — Но с чего это вздумалось им воду пить — этого я в толк не возьму!

На следующий день продавцы входных билетов и театральные зазывалы собрались целой гурьбой выяснить, в чем тут дело. И что же? Из-под пола во множестве повыскакивали старые барсуки и пустились наутек по направлению к Сосновой роще, что в Имамия.

Вот какое происшествие приключилось — не просто страшное, а, можно сказать, ужасающее!

Стихи на веере, подаренном украдкой

Когда расцветает сакура в Уэно, сердце трепещет от радости; все позабыто — и служба в дворянской усадьбе, и приличествующая положению скромность. Такова уж весна!.. За завесой, устроенной из кимоно, натянутых на шесты, веселятся, распевая песенки, женщины, и, по совести говоря, ими стоит полюбоваться даже больше, чем цветущими деревьями сакуры...

Солнце уже клонилось к закату, когда показалась процессия, судя по всему — сопровождавшая супругу какого-нибудь князя. Впереди шествовали копьеносцы и носильщики с сундуками, за ними несли лакированные паланкины, изукрашенные золотыми и серебряными узорами; в последнем из них сквозь прозрачную бамбуковую шторку виднелось личико девицы лет двадцати, такой пригожей, что подобной красотки не увидишь даже в «Собрании знаменитых красавиц страны Ямато»[347]. И тут некий юноша, чином, как видно, всего лишь телохранитель, из тех, кого не жалуют женщины, не помня себя, пошел следом за этой процессией. С первого взгляда влюбившись в знатную госпожу, о коей человеку его звания и помыслить-то дерзко, обратился он с расспросами к замыкавшим шествие слугам.

— Девица эта — племянница знатного князя, — отвечали они и, рассказав ему, кто она и откуда, продолжали путь.

Узнав, где обитает красавица, возмечтал он поступить в ее дом на службу. Нашелся подходящий посредник и устроил дело. Два года служил он, за это время нередко сопровождал госпожу в ее поездках и при этом не спускал глаз с паланкина той, кого полюбил. И вот — поистине чудесное предопределение судьбы! — со временем она тоже воспылала к нему любовью и приказала служанке бросить ему веер из черного дерева через окошко покоя, где жили слуги.

Молодые прислужники заметили веер и стали подсмеиваться над юношей, говоря, что он, верно, завел шашни с этой служанкой. Тогда тот, чтобы пресечь сплетни, купил им сакэ и разное угощение и таким образом сумел прекратить все толки.

Той же ночью он раскрыл веер; там начертаны были стихи, и по почерку было видно, что писавшая — не низкого звания. Он принялся старательно разбирать надпись и прочел: «Если любишь меня, бежим сегодня же ночью! Я переоденусь мужчиной, тайно выскользнем из калитки и будем вместе до смерти!»

«О, вот счастье, коего я вовсе недостоин! Ради нее я жизни своей не пожалею!» — подумал он и стал поджидать. И верно, девушка вышла, как говорилось в письме, в костюме пажа.

Оба тайно проскользнули в ворота и той же ночью укрылись у знакомого человека на улице Каваракэ. Потом они наняли временное жилище и поселились там, таясь от людей, но поскольку оба бежали, ничего заранее не подготовив, то им было нечем прокормиться. Пришлось ей за совсем малые деньги заложить свой заветный кинжал-хранитель. На эти деньги прожили они некоторое время. Но вскоре их снова одолела нужда. Теперь юноша вечерами продавал пластырь, заживляющий раны, однако торговля шла плохо, и, когда стало им совсем худо, пришлось ей заняться и вовсе непривычной работой — стиркой да полосканием. Труд этот был для нее настолько тяжел, что и глядеть-то на нее нельзя было без жалости. Все соседи на них дивились.

Между тем из усадьбы каждый день посылали на розыски девицы полсотни человек, и примерно через полгода беглецов отыскали, напали на них целым отрядом, юношу связали и той же ночью казнили.

Благородную же девицу заключили в отдельный покой, приказав ей лишить себя жизни, но она, казалось, о том вовсе не помышляла. Спустя некоторое время князь изволил распорядиться:

— Конечно, женщины от природы трусливы, но эта слишком уж малодушна! Поторопите ее, пусть скорее покончит с жизнью!

Посланец явился к девице и сказал:

— Мне жаль вас, но так заведено в нашем мире. Вы нарушили долг и честь, и посему вам надлежит умереть!

Она же ответила:

— Мне не жаль расставаться с жизнью, но я не знаю за собой никакого нарушения долга! Я родилась на свет человеком, а мир так уж устроен, что женщине надлежит иметь мужа. Если же я полюбила низкорожденного, значит, таково веление судьбы. Неужели неведомо вам, что должно считаться нарушением долга в сем мире? Если замужняя женщина полюбит другого мужчину или, разлученная с мужем смертью, станет искать себе нового мужа — вот такие поступки суть нарушение долга. Что же до того, что я избрала человека низкого звания и вступила с ним в связь, так и в древние времена такое нередко случалось. Нет, я никакого преступления не совершила. И милого моего вы убили напрасно!

И она залилась слезами, а потом по собственной воле постриглась в монахини, чтобы молиться за упокой души того юноши.

Кончик носа, стоивший другим жизни

Существа, коих мы именуем «тэнгу», обладают удивительным свойством читать все мысли, приходящие на ум человеку.

В селении Одавара, при святой обители Коя, жил некий ремесленник, изготовлявший из дерева криптомерии чашки и другую кухонную утварь. Однажды, когда он, выгибая тонкие деревянные пластинки, как обычно, мастерил посуду, откуда ни возьмись появилась перед ним красивая девица, лет двенадцати-тринадцати. Удивленный ее появлением, ибо пределы монастыря для женщин запретны, он устремил на нее пристальный взор и видит: подошла она к его лавке и стала перебирать опилки и стружки, приговаривая:

— Ах, бедная криптомерия, сломали тебя, срубили! — Так, сокрушаясь о дереве, она всячески мешала ремесленнику работать.

Ремесленник гнал ее прочь, бранил, однако она не обращала на его слова никакого внимания. Тогда, рассерженный не на шутку, решил он тихонько подкрасться к ней и стукнуть ее разок-другой деревянным молоточком, но не успел он о том подумать, как она, сразу угадав его мысли, сказала вдруг:

— Ах, вот как, вы хотите меня ударить? Напрасно, у меня быстрые ноги, убегу, прежде чем вы успеете на меня замахнуться!

Тогда он надумал бросить в нее точильным кругом, но она засмеялась:

— Нет, нет, терпеть не могу, когда в меня чем-то кидают!

Пока он размышлял, что ему делать, со стенки случайно свалились стальные зажимки для деревянных пластинок и задели девицу за кончик носа. От неожиданности она сильно перепугалась, в тот же миг приняла истинное обличье, обернулась тэнгу и улетела в горы.

Там собрала она множество сородичей и вассалов и сказала:

— Ой-ой, на свете нет ничего страшнее ремесленника, изготовляющего посуду! Ни в коем случае туда не ходите. Гнев разбирает меня, как вспомню, какого страха я натерпелась! Нужно этой же ночью спалить огнем весь монастырь, а этого негодяя ремесленника пустить по миру голым!

Затем тэнгу договорились, в каких местах подожгут они обитель, и назначили время — час Обезьяны.

В тот же день, как раз в это время, настоятель храма Хокоин, задремав перед обедом, был разбужен гомоном тэнгу. Скорбь охватила его при мысли, что сгорит святая обитель. «Пожертвую собой, — решил настоятель, — отправлюсь в царство тэнгу и уговорю их не предавать монастырь сожжению!»

И вот он зажал под мышками справа и слева оконные ставни, оклеенные бумагой. Они тотчас же превратились в крылья, и настоятель взлетел в поднебесье.

Монахи, ученики его, в этот час раскладывали на кухне по мискам кушанье. Они тоже взмыли в воздух вслед за учителем. И по сей день еще можно видеть у главных ворот храма их изображения; называют сии фигуры «тэнгу, держащие ковшик».

А после в том храме случилось чудо: однажды ночью кто-то снял тяжелый навес с огромных главных ворот, который несколько сот людей и то не могли бы сдвинуть с места, и бросил его на дорожку, ведущую к храму. С тех пор люди покинули этот храм, он стал необитаем, и в течение долгого времени нога человеческая там не ступала.

Перевод и комментарии И. Л. Львовой

Из сборника «ДВАДЦАТЬ НЕПОЧТИТЕЛЬНЫХ ДЕТЕЙ ЯПОНИИ»[348]

Добро и зло в одной упряжке недолго ходят

Хороших друзей встретишь нечасто, дурных же — сколько угодно.

Жили в Хиросиме два приятеля. Не зная удержу в погоне за развлечениями, они, что ни вечер, садились в лодку и гребли в направлении известного своими веселыми кварталами городка Миядзима, в провинции Аки, покрывая расстояние в пять ри скорее, чем сгорит фитиль длиною в один сун. Настолько были они схожи меж собой и нравом, и обликом, что других таких не только в Хиросиме, но и во всем широком свете не сыщешь. Одного из них звали Биттюя Дзинсити, другого — Канатая Гэнсити. Трудиться они не желали, сидели на шее у родителей и только и знали, что пускать по ветру денежки, накопленные отцами за долгие годы. Немудрено, что дома Биттюя и Канатая, некогда слывшие чуть ли не самыми богатыми в тех краях, со временем пришли в упадок, а по прошествии десяти лет и вовсе обнищали.

Незавидная участь выпала отцам этих повес: всю молодость они трудились в поте лица, а на старости лет некому было о них позаботиться. Просыпались они с пустым желудком и спать ложились с пустым желудком. Была у одного из дружков сестра на выданье. Как полагается, мать заблаговременно начала готовить для нее приданое — одежду и всякую домашнюю утварь, только непутевый братец и это прибрал к рукам, продал, а вырученные деньги прокутил. Пришлось отправить ее в чужой дом в услужение — нынче не сыщешь чудака, который взял бы в жены девушку без приданого. Глядя, как печется о своей сестре хозяйский сын, бедняжка еще больше обижалась на брата.

Перед новогодним праздником последние остатки былого благополучия истаяли, точно лед на солнце, и молодые кутилы окончательно впали в нищету, даже огонь в очаге им теперь нечем было развести. Чтобы как-то поправить положение, в ночь Сэцубун[349] Дзинсити и Гэнсити надвинули на глаза бумажные капюшоны, хотя в темноте их и так никто не узнал бы, и вышли на улицу просить подаяние. Правду говорят: чтобы быть попрошайкой, особой выучки не требуется, но стыда не смыть до самой смерти. Так они ходили от дома к дому и, не щадя горла, всю ночь истошными голосами вопили:

— Счастья вам, хозяева, и долголетия! Прожить вам не меньше девяти тысяч лет, подобно Дунфан Шо![350] — Однако с подаяниями им не везло: к утру у них оказалось на двоих всего восемнадцать медяков да двести зерен вареной фасоли.

Решив, что этак долго не протянешь, они бросили родителей на произвол судьбы, а сами в поисках удачи подались на восток.

В городке Окаяма в провинции Бидзэн у них кончились припасенные на дорогу деньги. Там они и застряли и снова принялись попрошайничать. Однако с виду они мало походили на нищих — белизна их лиц и щеголевато зачесанные волосы внушали подозрение. И вместо подаяний на новоявленных попрошаек сыпались грубые окрики:

— Проваливайте отсюда, прочь с дороги!

Теперь, когда кутилы оказались без крова, так горько им было вспоминать безвозвратно ушедшие счастливые дни, так стыдно было своих нищенских отрепий, что они не успевали утирать непрошеные слезы.

Надобно заметить, что в то самое время в провинции Бидзэн в большом почете было Учение сердца[351], и людские сердца устремились к добродетели. Поскольку сам князь оказывал милости тем, кто проявлял верность высшему и почтение к родителям, все становились на стезю благочестия, и в стране той царили мир и спокойствие.

Потерпев неудачу на поприще нищих, Дзинсити и Гэнсити смекнули, что скорее добьются удачи, если станут следовать законам этой страны, и,подговорив двух немощных стариков, пустились на новую уловку. Дзинсити смастерил тележку, в каких возят калек, усадил в нее семидесятилетнего старика и, возя тележку по городу, со слезами в голосе причитал:

— Помогите, люди добрые. Сжальтесь над несчастными горемыками. От роду мне двадцать три года, сам я из земли Аки. За какие прегрешения выпала мне такая тяжкая доля, что я не могу прокормить своего батюшку и вынужден покрывать себя позором, прося милостыню?!

Все сочувствовали его горю и не скупились на подаяния. Вскоре риса и медных монет набралось столько, что они уже не умещались в тележке.

Не отставал от своего приятеля и Гэнсити. Посадив на плечи другого старика, он тоже ходил по городу, причитая и прося подаяния. Видя, сколь велико его сыновнее благочестие, люди не оставались безучастными и к его беде.

Через некоторое время Дзинсити и Гэнсити поставили на пустоши бамбуковую ограду и, собрав сухие ветки, построили себе хижины, в которых можно было укрыться от дождя и росы. После ночей, проведенных под открытым небом, житье в этих убогих лачугах казалось им невиданным счастьем. Зачерпнув в глиняный котелок водицы из болота, они ссыпали в него без разбора все подаяния, собранные за день: и нешелушеный рис, и рис нового урожая, и красный рис, и красную фасоль. Получалось месиво, но они и тому были рады. Была бы, как говорится, плошка да крыша над головой, было бы чем набить живот, — большего они и желать не могли.

Вернувшись домой, Дзинсити заставлял старика растирать ему спину, а по ночам велел отгонять комаров. Когда же притомившийся за день старик ненароком засыпал, тот, не считаясь с его годами, нещадно пинал его в бок и орал:

— Ух, старый болван, ничего толком сделать не можешь!

— Негоже так обижать старика,— не раз говорил приятелю Гэнсити. — Ведь он тебе названый отец. Лишь благодаря ему ты не помер с голоду. Нельзя забывать добро!

Однако от этих слов Дзинсити приходил в еще большую ярость. С тех пор стоило приятелю попросить у него лучину или какую-нибудь другую мелочь, как он сразу же отвечал отказом.

Но Небо, как известно, судит по справедливости и каждому воздает за добро и зло. Не прошло много времени, как люди отвернулись от Дзинсити, перестали подавать ему милостыню, и он стал бедовать пуще прежнего. Что же до Гэнсити, то ему, напротив, с каждым днем подавали все больше. Теперь в непогожие дни он мог оставаться дома. И так он заботился о своем старике, точно тот был ему родным отцом.

От этого старик из соседней лачуги еще пуще горевал о своей несчастливой доле, еще больше досадовал на Дзинсити. В конце концов он решил откусить себе язык и так свести счеты с жизнью.

А старик этот, да будет вам известно, был вовсе не подлого происхождения, а вел свой род от самураев, известных в провинции Этиго.

— Так уж случилось, что, став ронином, я был вынужден скрываться от людей, и вот теперь, на старости лет, мне приходится влачить жалкое существование, — сказал он однажды Гэнсити, когда Дзинсити не было поблизости. Не сдерживая слез, он продолжал: — С жизнью мне расставаться не жаль, не хочу только стать после смерти добычей собак и волков. Поэтому прошу вас предать прах мой земле.

Гэнсити проникся еще большим состраданием к несчастному старику и молвил в ответ:

— Коли суждено вам будет умереть, я исполню вашу волю. Но пока я здесь, никто не посмеет больше дурно обходиться с вами. Теперь вы можете ни о чем не беспокоиться.

Старик склонил голову и, отирая рукавом слезы, с благодарностью произнес:

— Радостно мне слышать эти слова.

В этот миг перед хижиной появился некий человек, по виду путник. Слуги вели под уздцы его коня и несли паланкин. Он спешил, видно, по какому-то делу. Остановившись, человек этот некоторое время пристально глядел на старика, затем спросил:

— Скажите, почтенный, ваше имя не Хасимото Такуми?

— Неужели это ты, Кинъя? — удивился старик. Видно, крепки были узы, связывавшие отца с сыном.

— Какое счастье, что я вас отыскал! — воскликнул путник. — Когда мы расстались, я отправился в Бусю в поисках службы и после долгах мытарств наконец поступил в услужение к князю из восточной провинции. Мне положили жалованье, как и прежде, — пятьсот коку риса[352]. Испросив отпуск в пятьдесят дней, я отправился разыскивать вас, отец. Этот срок подходит к концу, и я совсем было отчаялся вас найти. И вот наконец мы все же встретились. Не отвернулось еще, значит, от меня самурайское счастье.

Старик, в свою очередь, поведал сыну о тяготах, какие выпали на его долю за время разлуки. Слушая отца, Кинъя не успевал осушать слезы.

Тем временем вернулся Дзинсити. Увидев незнакомца, он остолбенел от страха. Кинъя же схватил его и гневным голосом произнес:

— Такую бездушную тварь, как ты, не следовало бы оставлять в живых, но я не стану тебя убивать. Однако знай: тебе не избежать кары за твои злодеяния!

С этими словами Кинъя разнес в щепы хижину Дзинсити. И снова на том месте осталось пустое поле.

— А вас, — сказал он Гэнсити, — я принимаю к себе на службу.

Затем Кинъя посадил отца и второго старика в паланкин и вместе с ними отправился на восток.

Так и остался Дзинсити ни с чем, если не считать разбитой посуды, черпачка из раковины да старой циновки, которая почти не спасала от утренней росы и вечернего ветра. Вот какая беда постигла Дзинсити! Вскоре пошла о нем дурная молва, и люди изгнали его из тех мест. Теперь ему даже голову приклонить было негде.

Первый снег застал его у храма Сёсядэра в провинции Харима. Там он и нашел свою погибель — закоченел и умер.

Общество восьмерых пьяниц

В портовом городе Нагасаки, где шум волн напоминает веселое постукивание барабанчиков, восемь знаменитых пропойц заключили между собой союз. Выбрав место для своих сборищ в зарослях криптомерии (ведь листья этого дерева служат вывеской любого питейного заведения), они прикатили туда две бочки сакэ — как сладкого, так и терпкого — и, поклоняясь божеству виноделов Мацуноодаймёдзин, проводили время в безудержном пьянстве. Вот кто входил в этот союз: Дзиндзабуро по кличке Змей, Каннай по прозвищу Сютэндодзи[353], Тоскэ — он же Дунпо[354] из Ямато, Мориэмон — Беспробудный, Сихэй - Веселья На Троих хватит, Рокуносин - Выдуй Мерку, Кюдзаэмон — Необузданный и Кикубэй Хризантемовая Водка. С первого и до последнего дня года никто не видел их трезвыми.

Всякий раз, приступая к попойке, они напевали мелодию «Тысячекратная осень»[355], которую полагалось бы исполнить напоследок, — даже когда они находились в трезвом рассудке, мысли их были уже на дне сосудов с вином. Пьянство служило для них самым большим удовольствием на свете. Глядя на них, многие из тех, кто любит погулять и не прочь пропустить чарку-другую, примыкали к сей беспутной компании и расстраивали свое здоровье, пропивали, как говорится, собственную жизнь.

Жил, например, в Нагасаки некто Дамбэй по прозвищу Рисовальщик, мастер картин «сима-э»[356]. Совсем недавно перебрался он в эти края из Окуры, что в провинции Бидзэн. Родившись в семье, где исстари много пили, он и сам сделался заправским пьяницей, во всяком случае равных себе он пока еще не встречал. Однажды, когда Дамбэю исполнилось девятнадцать лет, он побывал в столице. Наглядевшись там на состязания лучников у храма Сандзюсанкэндо, он решил устроить такое же состязание по выпивке сакэ, и, надо сказать, в этом проявил себя не хуже, чем Хосино Кандзаэмон и Васа Дайхати[357] в искусстве стрельбы из лука. Вскоре о нем заговорили как о самом прославленном пьянице во всей Поднебесной, так что даже из знаменитой винной лавки «Мандариновый цвет» ему пожаловали подарок — вяленых моллюсков в золотой обертке. Тут Дамбэй совсем возгордился, точно лучник, которому вручили золотой жезл, и, решив, что теперь ему пристало жить только в Нагасаки, где, как известно, любителей сакэ больше, чем в любом другом месте, в скором времени туда перебрался и стал торговать винными чарками.

На его беду оказалось, однако, что в тех местах даже самый рядовой выпивоха, который сходит чуть ли не за трезвенника, способен обскакать любого, кто в иных провинциях на пирах слывет воеводой. Дамбэй, затесавшись в общество восьмерых пьяниц, пил с ними на протяжении тринадцати дней и тринадцати ночей, но, поскольку те были против него настоящими богатырями, он в конце концов изрядно умаялся, однако все храбрился и сдаваться не хотел.

Тут как раз явилась матушка Дамбэя и принялась его увещевать:

— Прошу тебя, перестань этак напиваться. Отец твой, Данъэмон, тоже не знал удержу по части вина и однажды за пирушкой во время игры в го, которая продолжалась всю ночь, повздорил с лекарем-иглоукалывателем Утидзимой Кюбоку. Хотя спор между ними разгорелся из-за сущей безделицы, спьяну они наговорили друг другу много обидного, так что в конце концов схватились за мечи, да и закололи один другого насмерть. В глазах людей они выглядели глупцами и, сойдя в могилу, только покрыли себя позором. Пусть я всего лишь женщина, но и мне это обидно. Вот я и решила и детям своим, и внукам рассказать о бесславном конце Данъэмона, чтобы они не смели взять в рот ни капли сакэ. И что же? Хоть я и старшая в семье, все получается не так, как я хочу. Мои слова ты пропускаешь мимо ушей и вот стал пропойцей хуже других. Знай, пьянство не доводит до добра. Прошу тебя, остановись, утешь мать на старости лет. Конечно, одним махом с этой привычкой не разделаться. Так и быть, до исхода лета я разрешаю тебе пить понемногу, скажем, три раза днем и три ночью, но за один раз выпивай, уж пожалуйста, не больше пяти мерок.

Дамбэй бросил на мать злобный взгляд и отвечал ей так:

— Вам-то, мамаша, никто не запрещает пить чай. Пора бы уразуметь, что сакэ для меня — единственная радость в жизни, ради него мне и помереть не жалко. К слову сказать, когда я помру, тело мое обмойте не водой, а добрым сакэ, и гробом пусть мне послужит бочка из-под вина, что делают в Итами. А похоронить меня прошу на горе с вишневыми деревьями или же в лощине, где растут клены. Когда люди придут полюбоваться на расцветшие по весне вишни или на клены в осеннем багрянце, они наверняка прольют на землю хоть немного сакэ, и оно дойдет до моих косточек. Поймите, мамаша, если я и после смерти не собираюсь расстаться с сакэ, могу ли я отказаться от него при жизни?!

С тех пор Дамбэй стал бражничать пуще прежнего, не разбирая, ночь стоит на дворе или день. Случалось, что по пять, а то и по семь дней кряду он валялся в постели мертвецки пьяный. Немудрено, что все остальные дела пошли у него побоку.

Беспрестанно печалясь о сыне, матушка Дамбэя занемогла и вскоре скончалась. А Дамбэй даже в день ее смерти был не в силах подняться с постели. Лишь по прошествии времени, чуточку протрезвев, он спохватился и принялся горевать, да было уже поздно.

Кичливый силач

Судья поднял вверх веер[358] и стал посередине площадки, огороженной четырьмя столбами. Вслед за ним на помост вышел Маруяма Дзиндаю, борец высшего разряда, нанятый устроителем состязаний, за ним — борцы Ваканоскэ и Цутаноскэ. Все они стали по левую сторону помоста. С правой стороны заняли свои места их противники — Тобира Татээмон, Сиогама и Сирафудзи. Началось состязание борцов сумо.

По мере того как на помост поднимались прославленные борцы-тяжеловесы, зрителей становилось все больше и больше, а поскольку дело происходило в день праздника знаменитого храма Компира[359], вскоре народу собралось столько, что между круглыми подушками для сиденья даже шила негде было бы воткнуть. Да и кому неохота поглядеть на сноровистых борцов из Камигаты и на деревенских силачей!

После этих состязаний увлечение сумо распространилось по всей провинции Сануки, и многие жители той земли, вплоть до пастухов и живущих в горах сборщиков хвороста, обзавелись набедренными повязками из узорчатого шелка и принялись ломать себе кости, пытаясь освоить все сорок восемь приемов борьбы. Они даже не боялись на всю жизнь остаться калеками, до того велико было их увлечение этим дурацким занятием.

Жил в тех краях парень по имени Сайхэй, который если и мог чем похвастаться, так только своею силой. Не так давно снискал он славу на поприще сумо и взял себе прозвище Араисо, что значит «Неприступный берег». Хотя и доводился он сыном известному в тех краях горожанину, хозяину меняльной конторы «Марукамэя», сумо почитал ни с чем не сравнимым делом.

— Послушай, сынок, — говаривал отец Суйхэю. — Люди основательные развлечения ради играют на кото или в го, занимаются каллиграфией или рисованием, увлекаются чайной церемонией, игрою в ножной мяч, стрельбою из лука или же пением утаи[360]. Все это вполне достойные занятия. А что хорошего в развлечении, при котором надобно раздеться догола да еще всякий раз подвергать опасности свое здоровье? Право же, смотреть противно! Бросил бы ты свое сумо, завел себе хороших товарищей и читал бы с ними, к примеру, Четверокнижие[361].

Но Сайхэй пропускал мудрые сии слова мимо ушей. Между тем, если бы он послушался родителя, тот уже год, а то и два назад передал бы ему хозяйство и поручил вести все дела.

Однажды матушка Сайхэя, желая оказаться умнее мужа, потихоньку подозвала к себе сына и сказала ему:

— Нынешней весной тебе исполнится девятнадцать лет. Вот бы и поехал в столицу, полюбовался вишнями в цвету, а заодно и поразвлекся. Мы с отцом для того и копили деньги, чтобы ты мог их теперь тратить. Непременно наведайся в веселый квартал Симабара и, если захочешь, перезнакомься со всеми таю. А то поезжай в Осаку, заведи дружбу с актерами — какой понравится тебе, того сразу и выкупай. Или вот еще что: присмотри себе дом на улице Мицудэра-мати, чтобы было где останавливаться, когда приезжаешь в Осаку. Даже если ты потратишь тысячу, две тысячи рё, большого ущерба нашему состоянию от этого не будет. Словом, во всем можешь положиться на меня.

Сколь ни заманчивы были эти советы, Сайхэй и не подумал им следовать.

— Для меня нет большего удовольствия в жизни, чем сумо, — отрезал он.

И на сей раз Сайхэй не пожелал отказаться от своего пристрастия, - видно, таким уж упрямым уродился. Единственное чадо в семье — этим все сказано. Родители поняли, что никакими уговорами на него не подействуешь, и махнули на все рукой.

Зная об этом, многочисленные приказчики и те осуждали Сайхэя:

— При таких родителях можно было бы кутить в веселых кварталах сколько душе угодно. Тогда и умереть не жалко. А наш молодой хозяин только и знает, что жилы из себя тянуть.

Теперь, когда родители больше не уговаривали его бросить сумо, Сайхэй стал особенно налегать на мясную пищу и от этого сильно прибавил в весе. Хотя исполнилось ему всего девятнадцать лет, выглядел он на все тридцать, за короткое время стал просто неузнаваем.

Тут собрались все домочадцы на семейный совет и порешили, что, ежели Сайхэя женить, нрав его может измениться к лучшему. Вскоре нашли ему подходящую невесту и кое-как справили свадьбу. Однако Сайхэй ни разу не вошел в комнату своей молодой жены. Родители его вконец растерялись и попросили поговорить с сыном кормилицу, которая нянчила его с малолетства.

— Будет обидно, ежели я в цвете лет понапрасну растрачу силы, — отвечал Сайхэй. — Я поклялся богу Хатиману, богине Марией[362] и богу Фудо[363], что ни разу не лягу в постель с женщиной. Гореть мне ясным огнем, коли нарушу эту клятву!

Но все оставалось по-прежнему: молодая жена была брошена в одиночестве, точно ненужное украшение, а Сайхэй продолжал спать в своей комнате.

— Нет у меня иных радостей, кроме сумо, — говорил он и упражнялся с еще большим рвением.

Со временем сила и сноровка его умножились, и при одном лишь упоминании об Араисо противники бежали, не чуя под собою ног. Так он стал лучшим борцом сумо на всем Сикоку.

— Теперь вряд ли кто осмелится со мной состязаться, — бахвалился он.

Неудивительно, что все вокруг его возненавидели. Однажды в соседнем селении был храмовый праздник, и под вечер там решили устроить состязание борцов сумо. Явился туда и Сайхэй. И вот какой-то парень из местных, носильщик, таскавший за отшельниками их скарб, решил с ним сразиться. Он без труда приподнял Сайхэя и ловко повалил наземь, так что несравненный Араисо с переломанными ребрами рухнул на песок, подобно лодке, выброшенной на скалистый берег. Сайхэя тут же водрузили на носилки и отправили домой. Вот какая беда с ним приключилась.

Чего только ни делал Сайхэй, чтобы исцелиться, все впустую, и он всякий раз срывал злобу на окружающих. Стоило кому-нибудь из домочадцев допустить самую малую оплошность, как он уже набрасывался на него с грубой бранью. А слуг до того запугал, что те не смели показаться в комнате больного. Теперь родители вынуждены были сами растирать ему ноги и прибирать у него в постели, когда он справлял большую или малую нужду. Казалось, само Небо отвернулось от него. Родительское Наказание — вот какое прозвище следовало бы ему теперь дать!

Перевод и комментарии Т. И. Редъко-Доброволъской

Из сборника «ЗАВЕТНЫЕ МЫСЛИ О ТОМ, КАК ЛУЧШЕ ПРОЖИТЬ НА СВЕТЕ»[364]

Дом, где даже соврать нельзя даром

Под Новый год все мужчины, «лоб выбрив полумесяцем, с прической щегольскою», надевают праздничное платье и выходят на улицу. Глядишь на них и думаешь: вот и пришел радостный праздник! А между тем хоть это и не всегда заметно постороннему, каждый встречает его по-своему.

Взять хотя бы вон того незадачливого купца. Перед праздником он оказался в весьма затруднительном положении и потому решил вовсе не отдавать долгов. В последний день года, наспех позавтракав, он накинул хаори, заткнул за пояс короткий меч и обратился к жене, которая с утра уже была не в духе, с такими словами:

— В любом деле надобно иметь терпение. Подожди немного, вот разбогатею, и ты у меня будешь разъезжать в паланкине. А сейчас возьми немного утятины, что осталась с вечера, приправь ее сакэ и полакомись. Когда начнут приходить сборщики долгов, отдай первому же из них все деньги, что у нас есть, оставь только один кан для игры в «счастливую веревочку»[365]. А остальным скажи, что денег нет, пусть уходят ни с чем. Ложись в постель и отвернись к стене, чтобы не глядеть на них.

Наскоро отдав жене такие распоряжения, он вышел из дому. Да разве станут водиться деньги у такого человека? Изо дня в день он торговал с убытком и, хотя сам понимал, что так вести дела не годится, ничего путного придумать не мог. Бедная его жена еще и матерью не стала, а уже успела состариться. Видно, такой уж жребий выпал ей в этой жизни.

И вот в канун Нового года, когда каждый медяк на счету, этот купец сунул в мешочек две или три золотые монеты, а также почти тридцать моммэ серебром и отправился в чайный домик, где никогда прежде ему бывать не случалось.

— Похоже, вы еще не расплатились с заимодавцами; куда ни поглядишь, повсюду разбросаны счета, — сказал купец хозяйке. — Но в сумме ваши долги, верно, не так уж велики: каких-нибудь два-три кана. Да, в каждом доме свои расходы. Мне, к примеру, в одну только мануфактурную лавку пришлось заплатить шесть канов пятьсот моммэ. Жена моя ужас как любит наряжаться, так и норовит меня разорить. Уж лучше бы мне вовсе с ней расстаться и тратить свои деньги на дзёро. Одно только меня останавливает: в третьем месяце она понесла, а нынче утром — ну и выбрала же времечко! — у нее начались схватки. В доме у нас все делается прямо по пословице: «Ребенка еще нет, а пеленки уже готовы». И кормилицу привели, и трех или четырех повитух позвали, и монаха-ямабуси[366] пригласили; он уже читает молитву, чтобы родился мальчик. Но этого мало — надобно еще раздобыть «пояс тысячи поколений»[367], ракушку коясугай, а также морского конька, которого роженицам полагается держать в левой руке. В соседней комнате наш домашний лекарь занят приготовлением зелья, ускоряющего роды. Да, я, кажется, забыл упомянуть о ножках грибов мацутакэ[368]: их заблаговременно доставили, хотя я, признаться, и понятия не имею, для чего они нужны. А тут еще явилась теща и всюду сует свой нос. Ну и суматоха же у нас сейчас! К счастью, оставаться дома во время родов мне не полагается. Вот я и забрел к вам. Только не думайте, что я пришел сюда в надежде скрыться от заимодавцев. Имейте в виду, я — человек богатый и в этой округе никому не задолжал и медяка. Дозвольте мне побыть здесь, покуда не родится ребенок. Я за все расплачусь наличными... Что я вижу! У вас тут на крюке висит совсем маленькая макрель. Это никуда не годится. Вот вам золотая монета, немедленно купите другую!

— Какая радость! — воскликнула женщина, принимая от него подарок. — Я утаю эти деньги от мужа и куплю на них пояс для кимоно, о котором давно мечтаю... Ну, раз уж в конце старого года, продолжала она с улыбкой, — нас изволил навестить такой щедрый гость, новый год наверняка будет счастливым. Однако такого благородного человека, как вы, не пристало принимать на кухне. Пожалуйте в залу!

— Только глядите, чтобы угощение было отменное не то, что вы подаете другим! Я ужасный привередник!

Просто смех разбирает при виде того, как хозяйка суетится, подогревая сакэ, налитое из только что откупоренной бочки. Затем она принимается гадать посетителю.

— Вот уже три раза бросила заколку[369], — восклицает она, — а выходит все одно: у вас наверняка родится сын!

Так предсказания хозяйки и хвастливые слова гостя сливаются в единый поток хитроумного вранья.

Приятно накануне новогоднего праздника во весь голос затянуть песню, особенно когда тебе подыгрывает на сямисэне куртизанка; это удовольствие можно себе позволить лишь в веселом заведении. «В печали и грусти проходят дни и месяцы жизни моей...» — поется в песенке, и правда, нашему купцу есть отчего печалиться и грустить. Не потому ли этот день кажется ему таким длинным? Обычно он жалел, что дни пролетают слишком быстро, нынче же — совсем другое дело.

Куртизанка, которую хозяйка вызвала к гостю, напустила на себя празднично-оживленный вид и, хотя радоваться ей было нечему, с улыбкой заговорила:

— Один за другим уходят годы. Как это печально! Прежде я всегда радовалась наступлению Нового года, думала — придет праздник, можно будет поиграть в волан. Но вот мне уже девятнадцать минуло. Скоро зашью разрезы на кимоно, обзаведусь семьей, детишки станут называть меня матушкой. Всего только год осталось мне ходить в фурисодэ.

У гостя, на беду, оказалась прекрасная память.

— Помнится, когда я последний раз пировал в заведении «Ханая» в столице, на тебе было платье со скругленными рукавами, и тогда ты тоже говорила, что тебе девятнадцать. Но с тех пор уже лет двадцать прошло. Выходит, тебе тридцать девять лет, а ты все строишь из себя молоденькую и ропщешь на судьбу. Да тебе просто повезло, что ты коротышка и поэтому выглядишь моложе своих лет.

Так, вспоминая прошлое, купец изобличал женщину, пока та не взмолилась:

— Простите меня.

Прекратив на этом неуместный разговор о летах, они поладили между собой и сдвинули изголовья.

Но вскоре явилась какая-то старуха — по всей видимости, мать этой женщины,— тихонько ее окликнула и, о чем-то пошептавшись с нею, с горечью произнесла:

— Я пришла взглянуть на тебя в последний раз. Из-за того, что мне не хватает каких-то четырнадцати или пятнадцати моммэ, я должна буду утопиться.

Услыхав это, дочь разрыдалась, поспешно сняла с себя косодэ из дорогого шелка и, завернув его в фуросики, отдала матери. Растроганный купец подарил старухе золотую монету.

Как раз в это время в чайный домик заглянули двое юношей, по виду слуги актеров Кабуки. Услышав громкий голос довольного собственным великодушием купца, они без труда его отыскали.

— Так вот где вы прячетесь! — вскричали они.— Мы с утра уже несколько раз наведывались к вам, а вас все нет и нет. Хорошо, хоть здесь застали! - После недолгих препирательств они забрали у купца все деньги, что были при нем, а также хаори, меч и кимоно. — С уплатой остального долга мы, так и быть, подождем до пятого числа, — сказали они напоследок и удалились.

Очутившись в столь незавидном положении, купец все же попытался вывернуться.

— Когда тебя так просят о помощи, трудно отказать... Да, в последний день года нельзя отлучаться из дома, - пробормотал он и отправился восвояси.

А все принялись над ним потешаться:

— Такого набитого дурака, как этот гость, поискать надо!

Даже боги иногда ошибаются

Каждый год в десятом месяце японские боги покидают подвластные им провинции и собираются в Великом Храме в Идзумо. Здесь они держат совет о ниспослании народу мира и благополучия, решают, кого из богов, ведающих счастливым направлением года, в какую землю послать, спешат вовремя завершить приготовления к новогоднему празднику. Удостоиться чести встретить праздник в Киото, Эдо и Осаке — главных городах страны — могут лишь боги, превзошедшие других в добродетели. В Нару или Сакаи тоже отправляются лишь самые достойные, умудренные опытом боги.

Немалыми заслугами должны обладать и те из них, кого посылают в Нагасаки, Ооцу и Фусими. Нет такого уголка в стране, будь то призамковый посад, приморский городок, поселок в горах или цветущее селение, куда не пожаловал бы свой бог счастья. Он не оставит своей милостью ни один малолюдный островок, ни одну убогую лачугу рыбака. Во все дома, где толкут моти и украшают ворота ветками сосны, непременно придет Новый год.

Однако любой из этих богов норовит оказаться поближе к столице, мало кому хочется встречать Новый год в деревенской глуши. Да и то сказать, если есть возможность выбора, всякий отдаст предпочтение городу.

Дни и месяцы нашей жизни мчатся с быстротой водного потока, годы же подобны волнам, набегающим на берег. Не успеваешь оглянуться — последний месяц уже на исходе.

Жители Сакаи в провинции Сэнсю только и думают что о богатстве и хозяйство стараются вести как можно рачительнее. При этом достатком своим не кичатся. Снаружи жилище богача вроде бы ничем не примечательно — обычный дом с решетчатым фасадом, в каких нередко доживают свой век купцы, отойдя от дел, зато внутри там есть где развернуться. Дела свои богач ведет так, что суммы, записанные в течение года в тетрадь доходов, неизменно увеличиваются и перекрывают все расходы.

Ежели в семье такого человека растет дочь, то после того, как она переболела оспой, он внимательно присматривается к ней и, убедившись, что нисколько она не хуже других, а со временем станет девушкой, по нынешним понятиям достаточно привлекательной, начинает готовить для нее приданое, хотя невесте всего-то пять годочков. Если же девочка нехороша собой и может в невестах засидеться, богач старается скопить побольше денег на приданое, помимо торговли принимается за ростовщичество. Подобная предусмотрительность необходима, дабы избежать излишних хлопот во время сватовства.

Богач привык о каждой мелочи думать заблаговременно, и потому дом его постепенно обрастает пристройками: крыша еще не прохудилась, а он ее подновляет, столбы еще крепкие, а он подводит под них каменное основание. Медный желоб на карнизе еще не требует починки, а он из года в год следит за ценами на медь и покупает ее загодя на самых выгодных условиях. Шелковому кимоно ручного тканья, сшитому на каждый день, сноса не будет, потому что движения богача размеренны, степенны. В такой одежде он даже в будни выглядит нарядным, но поступает при этом вполне по-хозяйски. От отца он унаследовал драгоценную утварь для чайной церемонии, которая передается в его семье из поколения в поколение, так что стоит ему позвать гостей по случаю проводов старого года, как тотчас о нем расходится молва: этот человек отличается изысканным вкусом. А ведь никаких дополнительных затрат от него при этом не требуется!

Если даже такой богач во всяком деле проявляет бережливость да расчетливость, то о купце с небольшим достатком и говорить не приходится. Вместо подушки он подкладывает под голову счеты и даже во сне не забывает, что близящийся конец года может принести ему либо барыши, либо убытки.

Вместо того чтобы любоваться алыми листьями осенних кленов, он толчет в ступке дешевый красный рис, воображая, будто цвет его ничуть не хуже. Окунями, которых в пору цветения сакуры вылавливают в море прямо у него на глазах, такой купец лакомиться не станет. Он живо смекнет: эта рыбка в большом почете у столичных жителей, так пусть раскошеливаются, - и каждую ночь будет отправлять в Киото большие корзины со свежевыловленными окунями. Кефаль он выставляет на стол только для гостей, сам ее не ест, ссылаясь на то, что уж очень она отдает тиной. Жители столицы, окруженной горами, в изобилии едят свежих тунцов, в то время как здесь, неподалеку от моря, люди довольствуются мелкой прибрежной рыбешкой. Недаром в пословице говорится: «Маяк далеко светит, а у самого его основания темно».

В канун Нового года, едва стемнело, один из богов счастья незаметно проскользнул в дом какого-то, как ему показалось, удачливого торговца, чтобы в его семье встретить праздник. Оглядевшись по сторонам, он увидел, что, хотя полочка эходана и висит на положенном месте, светильники не зажжены и повсюду царит запустение. Но поскольку этот дом он облюбовал для себя сам, то покинуть его и отправиться еще куда-нибудь было неудобно, да к тому же там мог оказаться другой бог счастья. Поэтому он решил остаться в этом доме и поглядеть, как его обитатели будут встречать Новый год. И вот он стал внимательно наблюдать за всем происходящим.

Всякий раз, как раздавался стук в дверь, хозяйка вздрагивала от страха и каждому, кто приходил, говорила извиняющимся тоном:

— Хозяин еще не вернулся. Какая жалость, что вы опять обеспокоили себя понапрасну!

Незаметно миновала полночь. А на рассвете у дома купца снова собрались заимодавцы.

— Ну что, вернулся хозяин? — грозно вопрошали они.

В это время откуда-то прибежал приказчик и, едва переводя дух, затараторил:

— Когда мы были уже на полпути в Скэмацу, на хозяина напали верзилы, человек пять или шесть, и с криком: «Давай деньги, если жизнь дорога!» — потащили его в сосновую рощу. Но я притворился, будто не слышу, и со всех ног помчался сюда.

Хозяйка воскликнула:

— Ты покинул в беде своего господина! Презренный трус! А еще зовешься мужчиной, — и залилась слезами. При виде ее горя заимодавцы поспешили удалиться.

Тем временем совсем рассвело. Как только непрошеные гости разошлись, на лице хозяйки не осталось и следа горя. Приказчик вынул из-за пазухи мешочек с деньгами и сказал:

— В деревне сейчас тоже дела идут туго. Вот кое-как выколотил тридцать пять моммэ серебром да шесть сотен монов медяками.

Да, послужишь в доме, где так лихо умеют обманывать, — и сам плутом станешь!

Хозяин все это время сидел, затаившись в углу кладовки, и в который уж раз перечитывал «Повести о карме»[370]. В одной из них рассказывалось о бедном ронине, который жил на почтовой станции Фува в провинции Мино. Попав перед Новым годом в тяжкое положение, ронин вне себя от отчаяния выхватил меч и заколол жену и детей. Дойдя до этого места, самого горестного во всей книге, наш купец опечалился еще больше. «Когда так бедствуешь, остается лишь умереть», — сказал он и, проникшись глубоким состраданием к несчастному ронину, тихонько заплакал. И тут вдруг услышал голос жены:

— Сборщики долгов разошлись!

У хозяина отлегло от сердца, и он несмело выглянул из своего укрытия.

— Один этот день стоил мне нескольких лет жизни! — проговорил он и тяжело вздохнул, вспомнив о былом своем благополучии. Затем он отправил приказчика за рисом и дровами — и это в ту пору, когда в других семьях новогодний пир шел уже полным ходом. В первый день Нового года в доме купца на стол подали самую что ни на есть будничную еду и лишь наутро второго дня наконец-то приготовили дзони и принесли пожертвования буддам и богам.

— Вот уже лет десять,— оправдывался хозяин,— как у нас в семье Новый год празднуют на второй день. Поднос для священных приношений совсем старенький, но вы уж, пожалуйста, не обессудьте.

Но даже и в этот день на ужин нечего было есть.

Уж на что мудрым был бог счастья, но и он не мог предположить, что купец до такой степени беден. Едва-едва дождался он конца праздников и на четвертый день нового года выбрался из этого дома и направился прямо в Имамию к Эбису-доно.

— Не повезло мне на этот раз,— посетовал бог счастья. — Я принял убогий дом за богатый и там встречал Новый год.

Выслушав его печальный рассказ, Эбису молвил:

— Вам, столь мудрому богу, не к лицу попадать впросак. Прежде чем остановить свой выбор на каком-либо доме, к нему надобно хорошенько приглядеться. В доме, где двери к празднику не вымыты, где хозяйка заискивает перед прислугой и где края циновок вытерлись от времени, не приходится рассчитывать на хороший прием. Велик город Сакаи, а таких бедных домов там отыщется всего четыре, ну от силы — пять. Вам и в самом деле не повезло, коли вы угодили в один из них! А вот обо мне славно позаботились купцы из разных провинций, взгляните, сколько бочонков сакэ и окуней в связках натащили! Подкрепитесь как следует, а потом уж возвращайтесь в землю Идзумо.

С этими словами Эбису принялся потчевать своего незадачливого собрата, а потом оставил его у себя ненадолго погостить.

Обо всем этом стало известно от одного человека: рано утром в десятый день первой луны он явился на поклон к Эбису-доно и невольно подслушал разговор, который боги вели во внутреннем святилище храма.

Выходит, даже боги делятся на бедных и богатых, о людях же и говорить нечего. А поскольку мы живем в суетном мире, где все переменчиво, нам надлежит без устали заботиться о процветании унаследованного от предков дела и трудиться не покладая рук, дабы богу счастья, который навещает нас всего раз в году, не пришлось испытать в нашем доме ни малейшего неудобства!

Вечерние торги накануне Нового года

Из года в год люди жалуются, — дескать, торговля идет вяло и жить на свете становится все труднее. Между тем случись какому-нибудь торговцу снизить цену товара с десяти моммэ до девяти моммэ и восьми бу, как в мгновение ока набежит толпа покупателей и в итоге товара разойдется на тысячу каммэ. Или же, скажем, приди кому-нибудь в голову выложить за какую-нибудь вещь вместо девяти моммэ и восьми бу целых десять моммэ, как тотчас же на прилавках появится на две тысячи каммэ такого товара. Торговцы в больших городах и впрямь ведут дело на широкую ногу. Ведь без смекалки с толком не купишь, с выгодой не продашь.

Кто говорит, будто деньги на свете перевелись, тот не видал, как живут богачи. Если и есть в этом мире что-либо в избытке, так это деньги. Поглядите, как разбогатели люди у нас в стране за последние тридцать лет. Дома, в старину крытые соломой, нынче имеют деревянный навес. Некогда поэт воспевал лунное сияние, струящееся сквозь ветхую кровлю хижины у заставы Фува, нынче же там сплошь и рядом стоят дома, крытые черепицею да еще с белеными стенами. Внутри в нем устроена кладовая, а в саду выстроен амбар. Фусума в гостиной покрыты не золотой и не серебряной пылью, как прежде, — ибо это не во вкусе нашего века, — а тонким слоем золотой и серебряной краски, по которой нанесен рисунок тушью. Ну чем, спрашивается, не столица?

В одной старинной книге говорится, будто женщины с побережья Нада, те, что выпаривают соль, прежде не носили в волосах даже простых самшитовых гребней. Нынче же эти жительницы взморья весьма пекутся о своей наружности. Они знают, что узор из сосновых веток по подолу уже устарел и что новинкой считается узор в виде разбросанных по фону бамбуковых листьев, да еще нарисованных в верхней части кимоно, у самого плеча, иероглифов «солнце на закате». Пока жительницы предместий Киото и Осаки донашивают кимоно с мелким узором из листьев папоротника и павлонии, в деревнях женщины щеголяют в нарядах, раскрашенных по последней столичной моде. Теперь уже кимоно с иероглифами «кукушка» на плече или же платья с рисунком из пурпурных листьев и виноградных лоз по клетчатому фону кажутся устаревшими и нелепыми, но как они пленяли глаз в те времена, когда еще только входили в моду. Где бы человек ни жил, если у него есть деньги, он может позволить себе любое сумасбродство.

Бедность же везде безотрадна, особенно в праздники. Как ни вертись, трудно справить Новый год по всем правилам, если за душой нет ни одного медяка. Оно и правда: коли полка пуста, сколько ни шарь, ничего не сыщешь. Поэтому всякому человеку следует весь год в чем-либо себя ограничивать. Если в день экономить на табаке хотя бы по одному медяку, за год, глядишь, наберется триста шестьдесят медяков, а за десять лет — целых три каммэ шестьсот монов. Еще можно экономить на чае, дровах, мисо, соли — и тогда последний бедняк скопит за год самое малое тридцать шесть моммэ, а за десять лет — триста шестьдесят моммэ. Ну а за три десятка лет, считая, конечно, и проценты, он сколотит целое состояние в восемь каммэ серебром, не меньше. Отсюда вывод: хозяйство следует вести с умом и экономить на всем, на каждой мелочи. А главное -не пить; недаром с давних пор говорят, что от каждой чарки выпитого сакэ расцветает бедность.

Рассказывают, как один кузнец-бедолага сорок пять лет кряду по три раза в день бегал в винную лавку и брал себе на восемь медяков сакэ, причем наливал его в бутылку для священного вина, которое он в свое время поднес богу Инари, покровителю кузнецов. Если за день этот человек выпивал две с половиной мерки, на двадцать четыре медяка, то за сорок пять лет он влил в себя не одну сотню бочек сакэ - в общем, пропил целое состояние - четыре каммэ восемьсот шестьдесят моммэ серебром. Бывало, соседи примутся над ним трунить: кто, дескать, пьет, тот в нищете живет, - а он им отвечает как по писаному: «Из тех, кто не выпивает, не всяк усадьбу себе наживает!» - и продолжал пить в свое удовольствие.

В последний день минувшего года кузнец с горем пополам подготовился к новогоднему празднику, даже горку Хорай[371] украсил, и вдруг обнаружил, что денег на сакэ у него не осталось. Какое уж тут веселье! Загрустил кузнец и говорит жене:

— Сорок пять лет я пью изо дня в день, а под Новый год, вот те раз, остался без выпивки. Так мне и праздник не в радость.

Долго советовались муж с женой, как им быть. В долг взять было не у кого, в закладную лавку нести — нечего. И вдруг вспомнили про соломенную шляпу, которая спасала их от горячего летнего солнца. Выгореть она еще не успела и даже не прохудилась.

— Вот то, что нам нужно! — обрадовался кузнец. — До лета далеко, а добро потому и добро, что выручает в трудную минуту. Продам-ка я эту шляпу, все равно ничего другого не остается.

И кузнец поспешил на вечерние торги, где ежегодно пускалось с молотка подержанное имущество. Торги как раз были в самом разгаре. Одного взгляда на собравшихся здесь было достаточно, чтобы понять: все они обременены долгами и обратиться за помощью им решительно не к кому. Хозяин торгов, жаждавший получить свои десять процентов комиссионных, отчаянно размахивал руками, выкликая цены.

Вещи, поступившие на торги в последний день года, свидетельствовали о горькой нужде их владельцев. Один из них, например, принес на продажу полотняное новогоднее косодэ для девочки лет двенадцати — желтовато-зеленого цвета, с узором по подолу. Плотно подбитое ватой, на розовой подкладке и с модной отделкой на рукавах, косодэ выглядело по-настоящему добротным и нарядным. «Кому косодэ?» — крикнул хозяин торгов. Кто-то купил его за шесть моммэ три бу и пять ринов. Одна только подкладка наверняка обошлась его бывшему владельцу дороже.

Вслед за косодэ объявили торги на половину крохотной макрели, выловленной у берегов Танго. На нее тоже нашелся покупатель, тем более что стоила она всего два моммэ два бу и пять ринов.

А вот москитную сетку так и не продали, хотя цена на нее выросла в ходе торгов с восьми моммэ до двадцати трех моммэ и пяти бу. Кто-то заметил:

— Нечего было эту сетку выставлять на продажу. Хозяину ее, видно, не так уж плохо живется, раз он до сих пор не отнес ее в закладную лавку и продержался до Нового года. Да он просто богач!

Это замечание было встречено дружным смехом.

Затем в руках хозяина торгов появился свиток из скрепленных между собой десяти листов вощеной бумаги с написанным на нем каллиграфическим текстом, под которым стояла подпись и печать выполнившего его мастера. Цену на него едва удалось поднять с одного до пяти бу.

— Да ведь этому свитку цены нет! — воскликнул хозяин торгов. — Взгляните, одной бумаги здесь на три моммэ, не меньше!

— Бумаги там, может, и правда на три моммэ,— отозвался кто-то из толпы, — только вся она исписана. А кому нужны эти закорючки? За них и пять бу отдать жалко. Этот ваш каллиграф — исподних дел мастер, больше никто.

— Что это значит? — удивился хозяин.

— А то, что так писать — все равно что исподники надевать, — ответил тот же голос под хохот присутствующих.

Не успел стихнуть смех, как для продажи с особой осторожностью — товар-то хрупкий — вынесли десять фарфоровых тарелок нанкинской работы, переложенных письмами известных куртизанок из Киото и Осаки.

«Вот это да!» — прокатилось по толпе, и все бросились их читать. Однако, как выяснилось, эти послания были написаны в последнем месяце года, и поэтому ни любовных уверений, ни пылких признаний в них не было - одни только просьбы о денежном вспомоществовании: «Право же, неловко Вам докучать, однако...»

— И любовь, и вообще все в нашем мире покупается за деньги, — произнес хозяин. — Видно, владелец этих тарелок был большим кутилой, и каждое такое посланьице стоило ему не меньше серебряного тёгина. Эти выброшенные за ненадобностью письма, пожалуй, дороже самих тарелок!

Снова раздался смех.

Вслед за тарелками на торги выставили фигурку бога Фудо вместе со всякой ритуальной рухлядью: железным пестиком, блюдом для цветов,колокольчиком, посохом и алтарем для возжигания священного огня.

— Вот те раз,— воскликнул кто-то,— даже божество не в силах вымолить себе сносного существования!

Наконец наступила очередь соломенной шляпы кузнеца. Нимало не смущаясь его присутствием, хозяин торгов крикнул:

— Вот уж кто достоин сочувствия, так это владелец этой шляпы! Наверняка он надеялся проносить ее не одно лето. Взгляните, как бережно она обернута старой бумагой. Итак, кто купит шляпу этого рачительного домовладыки?

Вначале за нее предложили всего три медяка, но в конце концов нашелся желающий заплатить четырнадцать медяков. Принимая выручку, кузнец сказал:

— Клянусь богами, я купил эту шляпу в пятом месяце за тридцать шесть медяков и надел ее всего раз — в день «косин»[372]. Это откровенное признание немало повеселило окружающих.

Когда торги подходили к концу, некий человек купил двадцать пять вееров, которые обычно дарят в канун Нового года, а также коробку табака — всего за два моммэ и семь бу. Вернувшись домой, он открыл коробку и обнаружил на дне ее три золотые монеты. Невиданное счастье ему привалило!

Перевод и комментарии Г. И. Редько-Добровольской

Из сборника «ВЕЧНАЯ СОКРОВИЩНИЦА ЯПОНИИ»[373]

Необычайного изготовления лекарство

Известный в Эдо мастер, делавший палочки для еды. Контора по заготовке древесины, процветавшая в Комацу

Все четыреста четыре болезни обязательно поддаются лечению, раз есть на свете знаменитые врачи. Спросили раз у одного человека из дома, что славен богатством: «Если кто умный и способный, но страдает недугом нищеты, может ли он излечиться?» Тот ответил: «До сих пор вы жили беззаботно и перевалили пору расцвета, вам уже за сорок. Лекарство прописывать поздновато, но все же есть еще надежда: если хватит у вас выдержки повседневно носить грубые кожаные таби и сандалии сэтта, можно нажить состояние. Я вам расскажу состав чудесного лекарства по названию „пилюли богача":

Раннее вставание 5 рё[374]

Постоянное ремесло 20 рё

Ночной труд 8 рё

Бережливость 10 рё

Здоровье 7 рё

Эти пятьдесят рё мелко растереть, осторожно смешать, да перед тем без ошибок взвесить все на весах рассудка и принимать утром и вечером, тогда не исключено, что вы станете богачом. Но при этом важна умеренность — воздерживайтесь от вредного. А вредны вам:

Изысканные кушанья, разврат, шелка на повседневное платье.

Паланкин для жены, кото и поэтические карты для взрослых дочерей.

Всякие музыкальные инструменты для сына.

Мяч, стрельба из лука, ароматы, рэмпай.

Пристрастие к строительству гостиных, к чайной церемонии.

Любование цветами, прогулки на лодке, ванна днем.

Ночные прогулки, азартные игры — го, сугороку.

Для горожанина фехтование мечом, военные искусства.

Богомолья, забота о загробном мире.

Участие в чужих спорах, стремление ставить печать свидетеля.

Тяжбы за поднятую новь.

Вступление в рудничные компании.

Вино за каждой едой, пристрастие к табаку, поездки в столицу без надобности.

Устройство на свой счет состязаний по борьбе сумо при храмах, забота о книге пожертвований.

Пристрастие ко всяким искусствам и занятиям помимо своего дела, например, изготовление золотых украшений к мечу.

Знакомство с актерами, посещение агэя.

Займы по процентам выше восьми.

Все вышеуказанное ядовитей шпанской мухи и мышьяка, даже и говорить об этом избегайте и в сердце помыслов подобных не держите». Так он прошептал спрашивающему на ухо, и тот обрадовался: «Вот золотые слова!» Следуя учению этого мудреца, он трудился с утра до вечера. Но только жил он в Эдо, а там чем ни торгуй, а конкурент найдется!

Вот он и простаивал с утра до вечера у южного конца моста Нихомбаси, размышляя: «Придумать бы что-нибудь поинтересней!» А вокруг, как нарочно, собрались люди из всех провинций. Прямо горы сдвинулись! Как в праздник Гион в Киото или в праздник Тэмма в Осака! Даже не поверишь, что такое стечение народу бывает каждый день, думаешь — только сегодня так. Дорога Кими-га-ё кажется просторной, проспект Торимати — улица в двенадцать кэнов шириной, а и они тесны. На мосту то и дело попадается то верховой, то монах, то копьеносец, целый день им конца нет! Только что человеку дорого, того не роняют, как ни присматривайся, уж глаза кровью нальются, а ни гроша не увидишь! Деньги попусту не бросают. Но как ни стремишься душой попытать силы в торговле, коли руки пусты, денег не наживешь, если ты не учитель дзюдзюцу или повивальная бабка. Не бывало еще, чтобы, не посеяв, вырастили бы хоть один кобан или бу. Так он раскидывал умом, ломал голову, как бы раздобыть денег, а в это время возвращаются плотники и кровельщики, работавшие на постройке домов, идет толпа человек двести—триста и все переговариваются грубыми голосами. Волосы на висках зачесаны не как у людей, а наперед, голову поворачивают смешно, на кимоно с грязным воротом накинуто хаори с разрезанным рукавом, а сверху подпоясано оби. Кое-кто вместо посоха опирается на сажень. У большинства руки за пазухой, поясница согнута, посмотришь сзади — и без вывески ремесло понятно. А за ними мальцы-ученики, тащат на себе стружки да щепки, и ничуть им не жаль, если по дороге обронят кусочки даже дерева хиноки. Идут — в ус не дуют, видно, гордятся, что в наипервейшем городе страны живут. Приметив это, стал он подбирать щепки одну за другой и, пока шел от улицы Суруга до моста Судзигаи на речке Канда, набрал больше, чем мог унести. Потом продал их и выручил двести пятьдесят мон. «Эх, жаль, до сих пор не знал, что под ногами валяется!» С тех пор каждый день на закате он спешил к мосту, поджидал возвращения плотников с работы, подбирая все, что оставалось на их пути, и не бывало такого, чтобы он набрал меньше пяти мешков. В дождливые дни строгал из этих щепок палочки для еды и продавал оптом в овощные лавки на улицах Суда и Сэтомоно. Так и был известен по берегу Камакура как палочник Дзимбэй. Постепенно стал богатеть, а потом эти щепки превратились в бревна, в щепяном квартале купил большую усадьбу, одних приказчиков держал более тридцати человек, закупал горы дерева, не уступая заведениям Кавамура, Касиваги, Фусимия. Душа широка, как море, а богатство - что корабль с попутным ветром в паруса. Он торговал и получал прибыль, какую желал. За сорок лет скопил состояние в сто тысяч рё. Вот действие «пилюль богача», что он глотал в молодые годы. Когда ему перевалило за семьдесят, он решил, что «небольшое невоздержание уже не повредит», впервые в жизни справил верхнее и нижнее платье из цумуги Хида, в рыбе сиба научился разбираться, стал ходить на богомолье в монастырь Хонгандзи в Цукидзи, а на обратном пути смотрел представления на улице Кобики, по вечерам собирал друзей на партию го; в десятую луну, пока еще снег лежал, распечатывал банку с чаем, устраивал чайную церемонию и даже изящное искусство поставить в вазу первые цветы желтых нарциссов, будто они небрежно подобраны, и то успел выучить неизвестно когда. Ну, впрочем, были бы деньги, тогда все будет! Он всегда был неизменно воздержан, но знал, что, имей он хоть саму гору Фудзи белого серебра, все равно в конце концов суждено ему обратиться в дым над кладбищем Хасиба на равнине Мусаси, а потому загодя мудро отложил все на старость и теперь жил, наслаждаясь всем, что только есть на свете. Когда исполнилось ему восемьдесят восемь лет, узнали о нем повсеместно, всякий просил его нарезать палочки для заглаживания мерки риса, наперебой его приглашали в крестные отцы. И доверием, и славой был сыт. А сияние его смерти! Казалось, сразу станет буддой! Тысячи людей ему завидовали: «Такому и на том свете неплохо!» В молодые годы копить, на старости жить как душе угодно — вот всему основа. Конечно, на тот свет не унесешь, да на этом деньги — самая нужная вещь. Ведь мир-то наш — мир денег.

Ширма, расписанная старинной кистью, что оставляет след на сердце

Известный в провинции Тикудзэн судовладелец. И паутина может стать образцом — как построить жизнь

Если попутный ветер не буен, если умеешь предвидеть погоду и управлять судном, если можешь рассчитать за три дня вперед, куда направятся облака с запада, похожие на ручку серпа, тогда морской путь не сулит опасностей. Есть на свете корабли, и вот, за день можно преодолеть сто ри, за десять дней — тысячу ри по открытому морю, и тогда все тебе доступно. Потому и сравнивают душу предприимчивого купца и большой морской корабль. Но от плаванья по узенькой канаве вокруг нашего дома, которую одним прыжком перескочишь, проку мало; если не постараешься добраться до «острова сокровищ», не услышишь стука волшебного молотка, что чеканит деньги, да звона монет на чашках весов. Достойны жалости те, что весь век толкутся у весов и не знают широкого мира! Япония еще — дело ясное, а вкладывать деньги в торговлю с Китаем — большая смелость нужна: ведь что выйдет — наперед предугадать трудно. Однако китайцы — люди честные и данному слову не изменяют, в свертке шелка и наружный, и внутренний концы делают одинаковые, в лекарства ничего не подмешивают, у них дерево так дерево, серебро так серебро, и много лет они в делах неизменно щепетильны. А вот кто ради наживы способен на обман — так это японцы; иголки точат все короче, ткани делают все уже, даже зонты маслом не пропитывают, им лишь бы подешевле обошлось, а как спустят с рук, о дальнейшем не заботятся. Если на него не капает, отца родного в дождь босиком на улицу отправит, даром ничего не даст. Когда-то в Китае был в большом спросе табак под названием «Цусимаики», упакованный в маленькие коробочки. Китайцы заказали осакским табачникам накрошить его, а те нижние ящики сделали кое-как, да еще и в воде подмочили. Пока табак везли морем, он затвердел, и потом его уж было не раскурить. Китайцы на это сильно рассердились и сделали вот что: на следующей год заказали вдесятеро больше табаку, чем в прошлом. Те от жадности вовсе ослепли, все спешили, как бы друг друга обогнать, раньше других сплавить ящики в Нагасаки. А китайцы велели сложить все ящики в гавани и сказали: «В прошлом году табак был намочен в воде, это нам пришлось не по вкусу. Попробуйте в этом году ошпарить кипятком или засолить». И не приняли, так что табак стал гнить и смешался с землей на берегу. Стало быть, обманом долго не проживешь, а у честного, как говорится, в голове бог живет, у чистого Будда душу озаряет.

Такое было: один человек, по прозванию как будто Каная, проживавший в Хаката провинции Тикудзэн, вел торговлю в Нагасаки, вверившись небесам; но не повезло ему на море: за один год трижды случилась буря и погиб весь его капитал, накопленный за годы. Остался у него дом да склад. Сосновый ветер тоскливо свистел под стрехой, всем слугам Каная дал расчет, жена и дети печально проводили дни, и не было островка, куда бы в случае чего они могли приткнуться, даже грохот волн наводил страх. В душе Каная дал клятву богу Сумиёси — покровителю моряков: «И внукам закажу всходить на судно». Однажды ввечеру он сидел у дома, мечтая о прохладном ветре, оглядывал горы, окружавшие его с четырех сторон. Вдруг на горных вершинах собрались тучи, поднялся такой ветер, будто дракон ринулся в небо. Каная подумал: «Небо переменчиво, как жизнь человеческая. Вот и мой дом обеднел, и сад погребен под листьями, опавшими с кустов, зарос сорной травой мугура, и летние насекомые нашли приют в моем саду, словно в поле. До чего печальны их голоса!» И тут он заметил паука, который протянул свои нити от высокого бамбука к вершине криптомерии и полз по ним; вдруг ветер разорвал паутину, и паук упал с середины своего пути, уцелев просто чудом. Насекомое снова выпряло паутину, и снова она порвалась от ветра. Так случалось три раза подряд, но на четвертый наконец пауку удалось перебросить паутину к криптомерии, тут же он соткал себе дом, куда попадали пролетавшие мимо москиты, и поедал их. Видя, как паук вновь и вновь ткет свою паутину, Каная подумал: «Вот это терпение! И все-таки он сплел себе гнездо и теперь наслаждается жизнью. Человеку тем более не пристало быть нетерпеливым и отступаться от своих трудов». Он продал дом, выждал подходящего времени, запас немного товару и уже не как раньше, а без приказчиков, в одиночку поехал в Нагасаки и отправился прямиком на ярмарку сокровищ. Там были и заграничные ткани, и лекарства акулья кожа, разная утварь, но, хоть он знал, что такие товары сулят большую выгоду, денег его не хватало пришлось уступить хорошие сделки купцам из Киото и Сакаи. Как говорится, «умом и талантами не хуже других, ничего не поделаешь». И когда собрал он всю выручку в кожаный кошель, оказалось там всего пятьдесят рё. С такими деньгами в число здешних купцов не попасть. Отчаявшись, оставил он свои пустые расчеты и пошел в квартал куртизанок Маруяма, чтобы возобновить прежние отношения с таю, которую знавал в пору своего процветания, думая: «Хоть одну ночь, последний раз в жизни...» А эта таю по имени Катё еще с первой их встречи была к нему неравнодушна, относилась теплей, чем к обычному гостю. У нее в изголовье он заметил ширмы, с обеих сторон золотые и сплошь оклеенные красивыми рисунками древней кисти, каждый листок был ценен. В том числе были там шесть листков цветной бумаги Огура, на которых написал стихи сам Садаиэ; почему-то эти листки не вошли в описи знаменитых редкостей. С первого взгляда было понятно, что бумага старинная и рука Садаиэ подлинная. «Верно, кто-то подарил таю эти ширмы», — подумал он. Тут в нем проснулась жадность, и удовольствия отошли в сторону. С тех пор он стал пропадать у нее целыми днями, пустил в ход все уловки и хитрости, и понемногу куртизанка привязалась к нему так беззаветно, что не пожалела бы свои черные волосы для него отрезать. И вот, когда он выразил желание получить от нее ширмы в подарок, она тут же отдала без всяких колебаний. Немедля, даже не попрощавшись с ней, он отправился в Киото, обратился к посреднику, предложил через него ширмы разным даймё, выручил много золота и опять стал таким же крупным купцом, как встарь, в доме его теперь служило столько же приказчиков, как и прежде. После того он отправился в Нагасаки, выкупил Катё, а так как милый ей человек жил в прибрежном селении в провинции Бидзэн, выдал ее замуж, обеспечив им дом, всю утварь и состояние, так что у тех ни в чем не было недостатка. Катё радовалась безмерно и говорила: «Никогда мне не забыть такой милости». Все его хвалили: «Хоть однажды он и обманул куртизанку, но это не дурной поступок, а глаз у него меткий и сам не промах».

Перевод и комментарии Н. Г. Иваненко

Из сборника «ВОРОХ СТАРЫХ ПИСЕМ»[375]

И в столице все вышло не так, как я ожидал

Город Сэндай, улица Хонтё, первый квартал, в лавку «Могамия», г-ну Итиэмону

Нарочно наняв для этого случая гонца, спешу отправить Вам письмо. Как Вы там поживаете, здоровы ли? А я вот крепко стосковался по родным краям. С тех пор как мне по молодости лет захотелось вкусить прелестей столичной жизни и я, не послушавшись Ваших предостережений, уехал из родного города, минуло уже восемнадцать лет, но былого я не забыл.

Интересно, что поделывает моя женушка? Верно, все еще дуется на меня за то, что я от нее сбежал. Между прочим, я трижды высылал ей разводную бумагу, но она зачем-то все еще хранит мне верность и не хочет вторично выйти замуж. А муж нужен женщине обязательно, чтобы было кому ее содержать. Что же до меня, то я порвал с нею окончательно. И как только она ухитрилась прикипеть душой к человеку, от которого одни неприятности? Прошу Вас, постарайтесь вбить в ее глупую голову, что она непременно должна выйти замуж, пока еще молодая. Я, как-никак, в свое время доводился ей мужем и имею право дать дельный совет.

Если же Вам любопытно, почему я от нее сбежал знайте: из-за ее проклятой ревности. До того довела она меня своими попреками, что со временем даже лицо ее мне опротивело. И хотя мужу-примаку не полагается своевольничать, я бросил все и сбежал в столицу.

Обосновавшись в Киото, я открыл небольшую меняльную лавчонку на улице Каварамати, у Четвертого проспекта, а чтобы не мыкаться одному по хозяйству нанял приказчика и стряпуху.

Зная, что на поприще менялы особенно не разбогатеешь, я во всем стремился проявлять бережливость. Дрова в столице дороже, так что огонь в очаге мы разводили черными, обуглившимися прутиками величиною с палочки для еды, а это все одно что разводить огонь обрезками ногтей. Еды готовили ровно столько, чтобы хватило на троих, никаких излишеств себе не позволяли. Кстати сказать, в подвесных кастрюлях, которыми здесь пользуются, и за два часа не приготовишь пищу, хоть целую охапку дров сунь в очаг.

Вообще, как посмотришь, до чего различаются между собой нравы и привычки людей в разных областях страны, просто смех берет. Например, на той пище, что у вас в день съедает одна служанка, здесь запросто могут просуществовать пять женщин. Верно говорят, что, сколько ни есть людей, всяк на свой лад хозяйство ведет. У вас, к примеру, на медяк можно купить четырнадцать, а то и пятнадцать свежих сардин, и самая последняя служанка позволяет себе за один присест отправить их в рот целый десяток, причем едят их жареными и вместе с головой. А в столице за этот же медяк вам дадут шестнадцать или семнадцать крохотных вяленых сардинок. Их обжаривают, приправляют соей и едят всего по три штучки, но при этом даже прислуга гнушается съесть их вместе с головой.

Люди здесь приучены к изысканной жизни, а что до женщин, то нигде нет таких красавиц, как в Камигате. К тому же они еще и хлопочут по дому не покладая рук. Ну а если говорить о бежавших влюбленных, женившихся наперекор родительской воле, то в этих семьях женщины работают наравне с мужчинами. И впрямь, по нынешним временам жену иметь выгодно.

Вот и я, поразмыслив и так и сяк, решил во что бы то ни стало жениться. Тут как раз заприметил я одну девицу вполне сносной внешности, дочь торговца косметическими товарами, который держал лавку на Храмовой улице. В отличие от прежней моей женушки, она оказалась вовсе не ревнивой и, сколько я ни развлекался на стороне, ни разу меня не попрекнула. В конце концов это даже показалось мне странным, и пока я старался понять, в чем тут дело, она сама заявила, что, дескать, я ей не по душе, и даже заговаривала о разводе. Для меня, мужчины, выслушивать это было оскорбительно, и, не выдержав, я крикнул ей: «Проклятая дура!» В ответ она принялась колотить посуду, делая вид, будто роняет ее на пол нечаянно, а потом и вовсе прикинулась больной и по целым дням не вставала с постели. Бывало, попросишь ее нанизать медяки на шнур, так она, вместо того чтобы нанизать девяносто шесть монет, нанижет целую сотню, хотя для меня это прямой убыток. Или же возьмется солить овощи и забудет положить в бочонок соль — вот и гниют у нее тыквы и баклажаны. В фонаре, который горит всю ночь, она зажигает шесть, а то и семь фитилей, хотя вполне можно обойтись одним-двумя. Зонтик свой всегда норовит сложить, не дав ему как следует обсохнуть. Как только увидит у ворот какого-нибудь бродячего певца — несет ему деньги и рис. Одним словом, она была из тех, о ком говорят: «Согрев ванну, моется холодной водой». К чему ни притронется ее рука, куда ни ступит ее нога — везде одни убытки. «С такой женой недолго и по миру пойти», — подумал я и, пока не поздно, решил дать ей развод.

Наученный горьким опытом, я рассудил, что для успешного ведения хозяйства нужна женщина немолодая, и поделился своими мыслями с одним человеком. Тот вызвался подыскать мне подходящую супругу, и вскоре дело сладилось. Женщина эта доводилась дочерью хозяину постоялого двора для паломников по святым местам, что находится прямо перед воротами храма Роккакудо. Овдовев, она вернулась под родительский кров. Если верить свату, в то время моей суженой исполнилось двадцать семь лет, но я прикинул, что года три или четыре он ей наверняка убавил, так что по моим подсчетам выходило, что женщине около тридцати лет. Как бы то ни было, прельщенный ее приятной наружностью, я сразу же на ней и женился. Однако, присмотревшись к новобрачной хорошенько, я понял, что она уже в преклонных летах. На всякий случай я решил расспросить соседа, осведомленного в делах этой семьи, и узнал от него, что у моей жены имеется дочь тридцати шести лет. Если даже предположить, что она появилась на свет, когда матери было семнадцать, выходило, что моей женушке стукнуло не то пятьдесят два, не то пятьдесят три года. «Ловко же меня одурачили!» — подумал я, и с той поры престарелая супруга не внушала мне уже никаких чувств, кроме отвращения. А когда я заметил, как она, думая, что меня нет поблизости, тайком выдергивает из головы седые волосы, меня просто-таки стало с души воротить, и я развелся с нею, невзирая на свадебные расходы.

После этого посватался я к женщине, которая, по слухам, некогда служила фрейлиной во дворце. Мало того что она была хороша собой, но к тому же и нрав имела добрый. Одним словом, такая пришлась бы по душе любому. «С этой женщиной жизнь будет для меня сплошным праздником», — решил я и, не раздумывая, взял ее в жены. Вскоре, однако, выяснилось, что она ничего не смыслит в хозяйстве. Ладно бы еще она не различала делений на шкале весов — женщине благородного происхождения это простительно. Но вот, бывало, увидит перевернутую глиняную ступку, залюбуется и этаким восторженным голоском произнесет: «Какое редкостное керамическое изделие! Ему нарочно придали форму горы Фудзи?» Или же, взяв в руки крюк, с помощью которого вытаскивают ведро из колодца, удивленно вскинет брови и спросит: «Что это, якорь от лодки?» Ну а о мерке в пять го и вовсе говорить не приходится — эта женщина ни за что не догадалась бы, каково ее назначение. С подобным воспитанием, решил я, в нашей убогой кухне ей не место, и, хотя расставаться с этой милой женщиной мне было жаль, пришлось все-таки дать развод и ей.

Вскоре при посредничестве одного человека я женился на некоей вдове. Помимо собственной усадьбы у нее был еще один дом, который она сдавала внаем за семьдесят моммэ в месяц. Однако, как выяснилось, на шее у вдовы сидело человек девять нахлебников: престарелые родители, а также младшая сестра и племянница с семьями. Уже с одним этим было трудно мириться, а тут еще я узнал, что покойный муж оставил ей неоплаченный долг в сумме двадцати трех каммэ. «Тут за всю жизнь не расплатишься», - испугался я и покинул любезную вдовушку, разумеется понесши некоторые убытки.

Через некоторое время я узнал, что у торговца подержанными вещами с улицы Такэя-мати есть дочь на выданье. Сват сообщил мне, что в приданое за ней дают три каммэ серебра и сверх того еще полный набор летней и зимней одежды. На радостях я сразу же вручил свату деньги, что полагались ему за услуги, и незамедлительно отпраздновал свадьбу. Но и на сей раз меня ожидало разочарование: по два, а то и по три раза в месяц моя молодая жена ни с того ни с сего мешалась в рассудке и, раздевшись догола, выбегала за ворота. В конце концов мне это надоело, и, недолго думая, я отправил ее назад к родителям.

Казалось бы, женщин здесь — хоть отбавляй, а вот достойную супругу не сыщешь.

За семнадцать лет жизни в столице я переменил в общем счете двадцать три жены, и у каждой из них обнаруживался какой-нибудь изъян, так что поневоле приходилось разводиться. Поначалу у меня были кое-какие сбережения, но все деньги разошлись на свадебные расходы, и вот теперь я остался без гроша. Снова искать себе жену мне уже не по средствам. Живу я сейчас в убогом бараке на задворках улицы Такэдадори в Фусими, а чтобы не пропасть с голоду, мастерю из бамбука каркасы для плетеных шляп, так и перебиваюсь со дня на день.

Жизнь мне совсем опостылела, но ведь в этом мире и не умрешь по своей воле. Не думайте только, будто, оказавшись в столь печальном положении, я вознамерился вернуться к своей бывшей жене. Об этом не может быть и речи. Видно, брак наш с самого начала был несчастливым, если у меня не осталось никакого чувства к этой женщине. Прошу Вас хорошенько втолковать ей, какой я жестокосердый человек, и позаботиться о том, чтобы она как можно скорее вышла замуж.

А вообще, если человек бедствует, ему все равно, где жить - в столице или в деревенской глуши. Супруги же на то и супруги, чтобы жить вместе, помогая друг другу. Ежели сравнить теперешнюю мою жизнь с прежней в Сэндае, то прежняя мне куда милее. И то сказать, за все годы, проведенные в столице, я ни разу не полюбовался вишнями в цвету, ни разу не вышел прогуляться по вечерней прохладе. Не было случая, чтобы осенью я лакомился грибами из Саги, а зимой, когда все вокруг покрыто снегом, ел суп из рыбы фугу. О столичной жизни мне напоминал лишь грохот запряженных быками телег, возвращающихся в Тобу.

Приехав в Киото, я только и знал, что жениться да разводиться, вот и пустил по ветру все свои деньги. Стыдно даже постороннему рассказать об этом, а уж тем более Вам писать.

Считайте меня умершим и не берите на себя труд меня разыскивать. Ежели суждено мне выжить, постригусь в монахи и, быть может, когда-нибудь, совершая паломничество, побываю в Ваших краях.

Засим низко Вам кланяюсь.

Писано Фукусимаей Кухэйдзи, в столице.

Ларец с завещанием, повергшим всех в растерянность

Г-ну Цусаки Дзиндаю и его почтенному семейству

Даже люди, постигшие законы судьбы, нередко теряются при виде кончины близкого человека, мне же, не наделенному подобной мудростью, тем более пристало предаваться скорби.

В прошлом месяце, двадцать девятого дня, упокоился наш старший брат Дзинрокуро. Посмертное имя ему дали Сюнсэцу Досэн, так что не преминьте и Вы совершить по нем заупокойную службу. До последнего часа брат вспоминал Вас, - дескать, ему было бы кому довериться, будь рядом Дзиндаю, и все пенял нам, домочадцам, за то, что отправили Вас торговать в далекий Мацумаэ.

Вплоть до самой кончины Дзинрокуро находился в сознании, собственноручно написал завещание и даже попросил пятерых чиновников из городской управы скрепить его, как полагается, своими подписями. В завещании говорилось, что спустя семь дней после его кончины нам следует в присутствии всех родственников открыть внутреннюю кладовую и произвести раздел оставленных ценностей. Причитающуюся Вам долю я высылаю с этим гонцом, так что не забудьте ее востребовать.

Относительно своего имущества покойный распорядился следующим образом. Дом вместе со всей утварью, а также триста пятьдесят каммэ серебром он отказал старшему сыну, Дзинтаро. Усадьба с домом в одиннадцать кэнов на той же улице и двести пятьдесят каммэ в придачу отошли второму сыну, Дзиндзиро. Участок земли в Синсю и тридцать каммэ унаследовала старшая сестра покойного — Мёсан. Нам с Вами как младшим братьям он завещал соответственно пятьдесят и двадцать пять каммэ. Еще пять каммэ он отписал приказчику Куробэю. В общем, каждому из родственников и прислуги счел нужным что-нибудь оставить, так что все были глубоко тронуты его заботой.

Единственно, о ком в завещании не было упомянуто, так это о его супруге. На сей счет Дзинрокуро оставил отдельное распоряжение, в котором указывалось, что, поскольку она не проявляла должной заботы о его сыновьях, ей надлежит вернуться в родительский дом захватив с собой сундук и прочее приданое, дабы не остаться в убытке. Годами она, мол, еще молода, и эти вещи могут ей сгодиться, коли вздумает вторично выйти замуж. А поскольку денег за ней в приданое не дали, он считает себя вправе по этому поводу не беспокоиться Уехать же к родителям она должна в течение тридцати пяти дней после его смерти.

Тут старший сын, Дзинтаро, не поднимая особого шума, возразил: «Поскольку дело идет не о ком-нибудь а о законной супруге покойного отца, в этом единственном случае я позволю себе не посчитаться с его волей. Рядом с домом я сооружу для матушки пристройку, где она сможет жить на покое, и дам ей двадцать каммэ для паломничества по храмам и на прочие нужды». При этих словах все прослезились и принялись хвалить Дзинтаро, — дескать, в его годы редко кто способен на подобное великодушие. А кто-то из соседей заметил, что вдова должна быть довольна таким поворотом дата. Но та и не думала радоваться. Оставив недорезанными водоросли, она сказала, постукивая ножом по кухонной доске: «Мне, женщине, не привыкать к подобному унизительному обхождению. Я поступлю так, как хотел того покойный, — уеду жить к родителям. Денег же, о которых вы говорите, я не приму. Но все-таки, хоть это может показаться нескромным, хочу вам напомнить, что на протяжении последних пяти—семи лет я не раз была вынуждена обращаться к родителям за деньгами на свои расходы. И если теперь вы дадите мне взамен хотя бы ничтожную сумму, я буду вполне довольна. В любом случае нынче же вечером я покину этот дом. Только не думайте, будто я намерена выйти замуж вновь. У вас еще будет возможность убедиться в том, что это не так». С этими словами она переоделась в уличное косодэ и, хотя прежде всегда разъезжала в паланкине, на сей раз в суете и неразберихе отправилась пешком. Кое-кто из родственников попытался было ее удержать — не след, мол, пороть горячку, — другие же посчитали, что ей и в самом деле лучше уйти. Разные у людей сердца — у кого доброе, а у кого и нет. Одним словом, посреди всеобщего горя вдова удалилась из дома, оглашая округу громкими воплями. Тут некий человек преклонных лет, поразмыслив, заметил: «Понятно, что покойный был недоволен своей супругой, и все же с его стороны было несправедливо так обделить ее в завещании. Но мы потолковали между собой и решили, что вряд ли люди нас засмеют, если вы дадите ей малую толику наследства». Потолковав между собой, мы вместе с ее вещами отослали ей в родительский дом пять каммэ, благо они оказались в шкафу.

После этого мы вскрыли кладовую и в присутствии всех родственников осмотрели ее, только ящиков с деньгами нигде не оказалось. «Вот те раз», — подумали мы и принялись обыскивать каждый уголок. Наконец на дне старого длинного сундука кто-то обнаружил ларец с долговыми расписками, к каждой из которых был прикреплен соответствующий ярлык. Тут стало ясно, что все свое огромное состояние брат пустил на ссуды разным даймё и вместо денег оставил нам в наследство их долговые расписки. Все прямо ахнули — ведь бумагами этими сразу не воспользуешься, а к тому времени, когда придет срок получать по ним деньги, неизвестно, что еще может произойти. Из наличных денег оставалось всего лишь пять каммэ, которые мы отправили вдове. Так что Дзинтаро оказался почти без гроша, и мне до сих пор приходится понемногу ссужать его деньгами в обмен на расписки, хотя для меня это весьма обременительно. Так и перебиваемся со дня на день. А вот как поступить с многочисленными работниками — ума не приложу. Денег на производство сакэ теперь нет, стало быть, и дела для них нет. Бумаги же с долговыми обязательствами в оборот не пустишь. Да, брат проявил непростительное легкомыслие, и теперь дети его вынуждены за это расплачиваться. Что же до причитающейся Вам доли наследства, то и ее приходится высылать все теми же долговыми расписками, — так посоветовали мне чиновники из городской управы

Как Вы знаете, Дзинрокуро был человеком основательным и никогда не полагался на удачу. Но тут, видно, позавидовал киотоским ростовщикам, которые, ссужая даймё деньгами, сколотили огромные состояния, и последовал их примеру. С таким же успехом он мог бы просто выбросить свои деньги в мусорную яму. Да, чуть не забыл: помимо расписок от даймё среди его бумаг еще обнаружено долговое обязательство на тридцать каммэ от одного театра, которому брат в свое время оказывал покровительство. Видно, Дзинрокуро и сам понимал, что деньги эти пропащие, и упомянутого обязательства никому не завещал. И впрямь, о размерах состояния человека можно судить лишь после его смерти. Мне и во сне не могло привидеться, что у брата совсем нет наличных денег.

Покойный отец наш, Досай, помнится, говаривал, что горожанин может ссужать деньги только в одном-единственном случае - под залог усадьбы. Да и то в этих целях разумно использовать лишь треть имеющихся денег. Отдавать же все деньги, каким бы надежным ни был залог, ни в коем случае не следует. Так он нам втолковывал, и эти его слова я вспоминаю теперь, когда вместо денег мы остались с никому не нужными долговыми расписками.

Да, много печального в нашей переменчивой жизни, но и забавного тоже хватает. На днях мне стало известно, что вдова Дзинрокуро успела подыскать себе второго мужа, хотя со смерти брата не прошло даже ста дней, и у них уже состоялась помолвка. Что ж, подобное нередко случается на свете, но хотя бы год могла обождать, не выставляя себя на посмешище. Добро бы еще она была из тех обездоленных женщин, которые пропитания ради вынуждены работать наравне с мужем. Те и правда после смерти супруга впадают в такую нужду, что, позабыв о долге и приличии, сразу же начинают думать о новом замужестве.

Как раз в ту пору, когда вдова Дзинрокуро обнаружила перед нами свой подлый нрав, однажды мне доложили, что от нее явился посыльный, чтобы забрать принадлежащий ей сундук, — он, дескать, должен стоять в углу кладовки. Когда после смерти брата мы отправляли вещи вдовы, в суматохе не удалось проследить, все ли они учтены. ««Немедленно отдайте ему сундук, — распорядился я. — Держать в доме вещи этой женщины хотя бы лишний час и то противно». Я сразу же отправил в кладовую двух или трех служанок и велел им вынести сундук, но они не смогли даже сдвинуть его с места. Тогда за сундук взялось несколько дюжих парней, но и у них ничего не получилось. А поскольку сундук был заперт на замок да к тому же еще основательно запечатан, открыть его оказалось невозможным, и те отступились в полной растерянности, приговаривая: «Обычно в таких сундуках хранят распялки для выстиранной ткани и иголки для шитья, а сюда, поди, двадцать каменных ступ запихнули».

В это время подошел я. Гляжу — в крышке сундука есть небольшое отверстие. «Странно», — думаю, без лишних слов взламываю замок, и что же? — сундук битком набит медными монетами. Видно, не один год эта женщина их туда складывала. До чего же алчное создание! Находясь на полном содержании у мужа, она на всякий случай потихоньку припрятывала деньги, да еще в таком количестве! Именно потому, что она поступала против совести, эта ее тайная уловка обнаружилась. По моим подсчетам, в сундуке было не меньше восьмисот каммэ.

Брат наш Дзинрокуро был щедрым на руку человеком, потому и дела его стали расстраиваться. И вот, предвидя денежные затруднения, супруга его начала заблаговременно готовиться к разрыву. Какое вопиющее бессердечие! Таких женщин на свете сколько угодно, так что по нынешним временам надобно со всеми быть начеку, даже с собственной женой.

Что же до сундука, то я сказал посыльному так: поскольку, мол, во время свадьбы его несли двое слуг, пусть и на сей раз за ним явятся двое, но только покрепче, чтобы ноша была им по силам. Видно, от этих слов женщина усовестилась, во всяком случае до сих пор за сундуком так никто и не пожаловал.

Было бы славно, если бы до конца года Вы смогли к нам воротиться.

Жду Вас с нетерпением, много о чем хочется поговорить. Ну а пока жду Вашего ответного письма.

Ваш Дзинтабэй.

Провинция Ацу. 22-го числа 4-го месяца

Перевод и комментарии Т. И. Редько-Добровольской

«СЛИВОВЫЙ КАЛЕНДАРЬ ЛЮБВИ»

Об авторе «Сливового календаря любви» («Сюнсёку умэгоёми») сохранилось не так уж много достоверных сведений. Настоящее имя его было Сасаки Садатака Тёдзиро, родился предположительно в 1790 г. в Эдо, принадлежал к купеческому званию. В юности он успел попробовать себя в качестве исполнителя устных рассказов, а в 1815 г. стал владельцем печатни «Сэйриндо».

Это была небольшая печатня, специализировавшаяся на беллетристике. В «Сэйриндо» печатали самые дешевые в производстве книги для женщин и детей: облегченные версии фантастических новелл и рассказов о самурайских подвигах, пересказы известных пьес, юмористические зарисовки нравов горожан. Издательская деятельность предполагала знакомство с ремеслом писателя, иллюстратора, книготорговца, только так можно было добиться успеха в условиях огромной конкуренции, ведь печатен в Эдо было великое множество.

Будущий писатель Тамэнага Сюнсуй (этот псевдоним он впервые употребил лишь в 1828 г., причем наряду с ним продолжал использовать и другие имена) посещал в качестве ученика дома таких популярных авторов своего времени, как Сикитэй Самба (1776-1822) и Рютэй Танэхико (1783-1842). После того как в 1818 г. появилась и имела успех первая книга Тамэнага Сюнсуй, он и сам обрел учеников. Всего за период с 1822 по 1829 г. Тамэнага Сюнсуй вместе с учениками создал около сорока книг, но заметного следа в истории литературы эти книги не оставили.

В 1829 г., в результате охватившего город Эдо пожара, печатня «Сэйриндо» сгорела, и Тамэнага Сюнсуй решил поправить свои дела созданием коммерчески успешного произведения. Так появился «Сливовый календарь любви». Состоящая из двадцати четырех глав, книга выходила в виде тонких тетрадок по две главы в каждой. Тетрадки назывались «маки» (свиток), и каждые три «свитка» были упакованы в красочно оформленный бумажный конверт. Всего четыре конвертачетыре части книги. Весной 1832 г. вышли первые две части «Сливового календаря», и еще две части появились через год, весной 1833 г.

Первая «книга о чувствах», написанная Тамэнага Сюнсуй, имела шумный успех, и в 1834 г., чтобы удовлетворить интерес читателей, автору пришлось писать продолжение. Книга «Сад любви на юго-востоке» («Сюнсёку тацуми-но соно»), как и «Сливовый календарь любви», была почти целиком написана самим Тамэнага Сюнсуй. Всего же вслед за «Сливовым календарем» Тамэнага Сюнсуй с помощью учеников создал более тридцати книг, эксплуатировавших успех бестселлера.

«Сливовый календарь любви» знаменовал появление нового литературного жанра «книг о чувствах» (ниндзёбон). Наряду с «комическими книгами» (коккэйбон), дававшими очерки нравов горожан, и разновидностью историко-приключенческого жанра ёмихон, «книги о чувствах» мгновенно вошли в ассортимент популярной беллетристики, печатавшейся в Эдо в 30-х гг. XIX в.

Популярность «книг о чувствах», патриархом которых называл себя Тамэнага Сюнсуй, вызвала правительственные гонения на беллетристику. В 1842 г. наиболее популярные издатели, писатели, иллюстраторы были вызваны на допрос и все понесли наказание. Были конфискованы и сожжены книги и печатные доски, наложены штрафы. Многих авторов приговорили к заключению и ножным колодкам на пятьдесят дней, но лишь Тамэнага Сюнсуй отбыл этот срок до конца, после чего наказание было назначено ему повторно. «Книги о чувствах» были запрещены, а самый знаменитый их автор, Тамэнага Сюнсуй, вскоре умер, не перенеся потрясений.

Причины гонений на литераторов были в том, что власти увидели в их произведениях угрозу моральным устоям общества. В основе официальной идеологии Японии при сегунах династии Токугава было конфуцианство в версии китайских философов эпохи Сун и прежде всего Чжу Си (1130—1200). В области морали это означало упор на безупречное выполнение каждым своего долга, в соответствии с социальной и возрастной иерархией. Долг мог вступать в противоречие с желания ми и чувствами человека (ниндзё), но в литературе допускалось воспевать лишь безупречное следование долгу, часто принуждающее героев жертвовать собственной жизнью. Тамэнага Сюнсуй эстетизировал не долг, а чувства и слабости людей, и власти не могли терпеть популярности книг, не несущих должной идейной нагрузки. Номинально же «книги о чувствах» запрещались прежде всего как эротические. Лишь к 50-м гг. XIX в., когда умер инициатор репрессий против литераторов Мидзуно Тадакуни, последователи Тамэнага Сюнсуй смогли писать и публиковать «книги о чувствах». Вновь появилось множество переизданий «Сливового календаря любви», и этой книгой зачитывались будущие авторы японской литературы нового времени: Мори Огай, Таяма Катай, Нагай Кафу.

Первое, что бросается в глаза, стоит лишь раскрыть «Сливовый календарь любви», — это сходство с театральной пьесой. Основной массив текста состоит из реплик персонажей, а речь «от автора» представлена краткими ремарками по ходу действия, поэтическими интродукциями и авторскими отступлениями, в том числе прямыми обращениями к читателю.

В японском тексте авторские ремарки записаны мелкими иероглифами в два столбика, которые занимают такой же объем, как один столбик иероглифов обычного размера. Эта техника, наглядно разграничивающая голос автора и голоса персонажей, издавна использовалась при записи драматических произведений, а с 70-х гг. XVIII в. ею стали пользоваться и беллетристы, писавшие о своих современниках, горожанах. Для рассказа о современности не годился классический литературный язык, окончательно сложившийся к XIII в. и в XVIII в. уже далекий от живой разговорной речи. Авторы нашли выход в том, что доверили самим персонажам говорить о себе на разговорном языке.

Сюжет «Сливового календаря любви» обрамлен устойчивым для драматических жанров своего времени мотивом похищения и последующего возвращения семейной реликвии, которое сулит герою обретение статуса главы феодального рода. Главный мужской персонаж «Сливового календаря любви», Тандзиро, будучи побочным сыном самурая, воспитывается как приемный сын владельцев чайного дома в веселом квартале. Допустив пропажу ценной чашки старинной работы, Тандзиро обязан выкупить и вернуть ее. Скрываясь от кредиторов, Тандзиро принимает материальную поддержку от влюбленной в него гейши Ёнэхати. Сама Ёнэхати обрела достаток благодаря тому, что ради Тандзиро приняла ухаживания богатого купца Тобэя, который выкупил ее из веселого квартала. Став свободной гейшей-артисткой, Ёнэхати снимает для себя и Тандзиро дом и берет на себя заботы о возлюбленном. В финале оказывается, что купец Тобэй действовал по поручению княжеского рода, к которому принадлежит Тандзиро. Еще одна влюбленная в Тандзиро с детства женщина, его названая сестра и невеста О-Тё, тоже хочет спасти любимого от позора. Сбежав из веселого квартала, где ее, молодую владелицу увеселительного заведения, притесняет опекун, злодей-приказчик, О-Тё учится мастерству сказительницы, чтобы самой зарабатывать на жизнь. В финале О-Тё становится женойТандзиро, причем подтверждается ее благородное происхождение. Гейша Ёнэхати признана официальной наложницей Тандзиро, оказавшегося наследником князя. Все положительные персонажи, главными из которых являются Коноито, прославленная куртизанка из веселого квартала, и родная сестра гейши Ёнэхати, парикмахерша О-Ёси, влюбленная в купца Тобэя, также обретают счастье и благополучие, отрицательные же герои наказаны. Отрицательными героями в книге выведены те, кто жаден, жесток, лишен сострадания и не сочувствует любящим.

Таким образом, в «Сливовом календаре любви» реалистические сценки из жизни горожан нанизаны на весьма условный и полный драматических поворотов сюжет (неожиданные совпадения, встречи детей с родителями после долгих лет разлуки, покровительство тайных доброжелателей). При этом события привязаны к известным каждому эдосцу (да и жителю нынешнего Токио) адресам, названия улиц и кварталов лишь слегка изменены. Действие течет на фоне смены времен года, в гармонии с природным циклом, историческое же время не обозначено, и в повести соседствуют известные артисты XIX в., друзья автора, и самураи, жившие в XII в. Городской люд (гейши, содержатели гостиниц, завсегдатаи веселых кварталов), конечно же, принадлежит токугавскому времени, но представители властей поименованы так, как было принято до начала XVII в., до прихода к власти сёгунов династии Токугава. С одной стороны, это объясняется запретом властей на отображение в литературе современных событий, а с другой — это позволяет автору «Сливового календаря любви» облагородить и романтизировать чувства героев-горожан, с которыми читатели легко могли себя идентифицировать.

Как одно из наиболее ярких и характерных произведений японской литературы 30-х годов XIX в. «Сливовый календарь любви» дает представление об уровне и особенностях массовой литературной продукции своего времени, а также позволяет судить о японском аналоге жанра «любовного романа для женщин», каким он сложился в закрытой от иноземных влияний стране.

И. В. Мельникова

ТАМЭНАГА СЮНСУЙ СЛИВОВЫЙ КАЛЕНДАРЬ ЛЮБВИ[376]

Свиток третий
Глава 5
Есть в глубине квартала
Тупичок укромный —
Когда засыплет землю снег,
Следы гостей
Укажут путь к нему.
Впервые чье-то имя
Услышишь здесь —
И пожелаешь вечно
Свиданье длить...
Не знаю, в этом самом доме
Или в другом мы оказались,
Но мы, конечно, в Фукагава.
Здесь половодье чувств
И гавань страсти,
В портовых складах вожделения запас,
А корабли нагружены любовью —
Она у гостя на борту и в лодке
Красавиц, что спешат ему навстречу.
С причалов слышно то и дело:
Пожаловал такой-то господин!
Всегда здесь песни, праздник, гул застолья.
Но рядом, в домике у самого причала,
В тиши покоев верхних двое,
Сидят лицом к лицу,
да с невеселым видом,
Не в радость и вино...
Но почему?
Мужчина выглядит так, как выглядят обычно постоянные гости, богатые покровители гейш. Это господин Тобэй.

Тобэй. Ёнэхати, можно ли быть такой упрямой? Подумай не только о чувствах, но и о долге. Неужели ты можешь отказать мне? Ну хорошо, давай выпьем вина.

Он достает сакэ. Ёнэхати неохотно протягивает руку и берет рюмку. У Тобэя в руках бутылка.

Что ж, поухаживаю за тобой! (С улыбкой наливает.) Может быть, кусочек имбиря?

Палочками подает ей маринованный имбирь прямо в рот. Ёнэхати с усмешкой принимает закуску.

Ёнэхати. Теперь ваша очередь, То-сан! (Передает ему чарку.)

Тобэй. Ну вот! Наконец-то ты проронила хоть слово! А чего мне это стоило... Ну, налей!

Тобэй берет чарку. Ёнэхати подносит бутылочку.

Ёнэхати. Потружусь и я. (Наливает сакэ.) Хотя куда мне до вас! Имбирь на закуску я не припасла...

Тобэй. Уж очень ты остра на язык, мне это не нравится. Нельзя сказать, что я сердит по-настоящему, но все же...

Ёнэхати. Раз так, давайте позовем еще кого-нибудь для компании. Чтобы вы развеселились.

Тобэй. Опять ищешь лазейку, чтобы ускользнуть? Позвать-то можно кого угодно, но все же я от тебя хотел бы услышать какой-то ответ. Видишь, я опять возвращаюсь к прежнему разговору. Хоть и некрасиво настаивать, но...

Ёнэхати. Если я скажу «да», вам не помешают люди, сколько бы их ни явилось. А если откажу, то хоть мы и наедине...

В этот момент снизу слышится голос служанки.

Служанка. А вот и закуски! (Вносит на второй этаж большой поднос.)

Тобэй. Выпей с нами!

Служанка. Большое спасибо. А госпожа Ёнэхати какая-то невеселая сегодня... Уж не случилось ли чего-нибудь?

Ёнэхати. Ничего особенного. Просто луна плохо действует, я нездорова эти дни[377].

Служанка. Плохо дело. Ведь у вас это постоянно!

Тобэй. Думаю, ничего опасного. Просто это я пришел, вот наша милая Ёнэхати и захворала. Или я неловко выразился? Тогда прошу прощения.

Служанка. Спасибо за угощение, господин Тобэй.

Возвращает свою чарку и собирается уходить.

Тобэй. Может быть, выпьешь еще? Служанка. Работы много, я приду позже. (Спускается вниз.)

Тобэй. Да, гости здесь не переводятся... Служанка. Это правда.

Уже на лестнице она глазами и жестами показывает Ёнэхати, что с гостем следует держаться любезнее. Ёнэхати кивает в знак благодарности.

Ёнэхати. Ну, То-сан, раз принесли закуску, нужно выпить. Я тоже выпью. (Достает чайную чашку.)

Тобэй. Опять за свое... Ладно, оставим этот разговор, посидим спокойно за рюмочкой. Кое-кто, правда, собирается пить из чайной чашки, а это не сулит покоя... (Он произносит свое замечание как можно мягче.)

Ёнэхати. Так ведь нездоровилось мне: к гостям не выходила и вина в рот не брала. Да и не хотелось. Только сегодня потянуло. Налейте же!

Тобэй. Ну, изволь. (Наливает.)

Ёнэхати (с улыбкой принимает чашку). От этого недуга мне не излечиться до самой смерти. (Разом выпивает политое.) А нам, То-сан, не нравится пить из чайных чашек?

Тобэй. Да нет, я не возражаю.

Ёнэхати. А если не возражаете, пейте. Вот, я налила.

Тобэй. Что ж, погибнуть, так в бою с вином. А ты, Енэхати, как я помню, на прежнем месте не пила столько...

Ёнэхати. Пила, не пила.

Тобэй. Ну полно, полно. Лучше ответила бы мне прямо. Как раз сегодня я настроен мирно, ни на чем не настаиваю и не выйду из равновесия, чем бы ты меня ни удостоила.

Ёнэхати. Ваши слова так великодушны... А я ничего не могу на это ответить: не могу быть неблагодарной, но и по-другому не могу. Я веду себя своекорыстно, да. Вы знаете сами, и не стоит говорить об этом. Но давайте рассудим, взглянув на дело пристальнее, не упуская ни одной мелочи. Вспомните, ведь я доверилась госпоже Коноито, потому что она разбирается в жизни и в людях... Это именно она попросила о помощи вас, господин Тобэй. Ведь верно? На самом деле, я всей душой благодарна вам за доброту и заботу... (Голос ее срывается.) По ведь вы знаете, что есть одна причина, из-за которой мне трудно что-либо вам ответить! Я избегаю грубого отказа, ведь вы мой благодетель, но как же быть? Думаю, думаю, но выхода не вижу... По правде говоря, эти мысли не дают мне покоя! (Утирает слезы.)

Тобэй. Ну оставь, пожалуйста, беду накличешь! К тому же в последнее время слезы плохо на меня действуют, я уже устал от одних и тех же сцен. Постные блюда приедаются, и сегодня мне хочется жирной темпуры или сасими из мяса тунца. Жду от тебя ответа, обильно приправленного маслом и специями!

Ведь ты уже прижилась здесь, воды реки Фукагава приняли тебя в свое лоно. Даже манера говорить у тебя стала здешняя — ты изрядно преуспела. По ведь это я вытащил тебя, благодаря мне ты теперь работаешь сама на себя, не отдавая ничего хозяину. В новой своей роли ты разговариваешь со мной заносчиво. А ведь знаешь, что бывает, если неумеючи залезать в крытую лодку, на каких плавают по Фукагаве красотки со своими гостями, — непременно стукнешься об навес и расшибешь лоб.

Своей трубкой с длинным чубуком он постукивает Ёнэхати по колену. Ёнэхати отодвигается подальше.

Пора привыкнуть ей: богатый гость,
Вином разгорячась, язвителен бывает.
А уж настойчивость в любовных притязаньях
Мужчинам свойственна от века.
Но тот, кто хочет непременно знатоком
Прослыть в кварталах развлечений,
Усвоить должен прочно: только гейша
Вольна отвергнуть страсть или принять.
Мужчине же пристало деньги тратить,
Безумствовать и простодушно верить.
Быть может, это и зовут любовью?
Ёнэхати. Ах, То-сан, не нужно говорить обо всем этом так громко! Давайте снизим тон. (Достает сямисэн и трогает струну.)

То не колокол зарю бьет?
Звон заслыша, к реке ворон летит.
У причала на бревна присел —
Чистит перья, чистит клюв поутру.
А неумный кошелек достает —
Ночь веселую он хочет продлить...
О, эти струны! Тронешь нежно, и гнев улегся...

Отмерен час прилива и отлива, и точно так же гостю здешних мест свой час знать надлежит. Не забывает же сюда прибывший пешим омыть стопы — пусть столь же непреложно он знает меру и прощанья срок. Тогда никто не назовет его мужланом иль оборотнем, спутавшим день с ночью.


Здесь, в покоях на втором этаже, нишу украшает узкий свиток, на котором кисть неизвестного каллиграфа вывела слова, быть может и не соответствующие духу увеселительного заведения, но весьма уместные в данном случае:

Язык всегда причина бед.
Откроешь рот —
И губы стынут.
Осенний ветер[378].

Глава 6
«Изменчив, как бегущая вода,
Лик в зеркале...»
Так, на ходу затверживая строки,
По сторонам не глядя лишний раз,
Спешит прилежная девица
На лекцию о мастерстве чтеца.
Луне пятнадцатого дня она подобна,
Прелестный рот, как лепесток цветка,
В полоску платье перехватывает ловко
Бант шелковый —
Как раз такой, как носят
Все модницы, он «ивушкой» зовется.
Навстречу молодой красавец
Лет двадцати.
Он чем-то растревожен
И смотрит только под ноги себе.
Нечаянно они столкнулись... Ах!
Глядят в глаза друг другу и не верят:
Да ты ли это? Неужели вы?
Молодой человек. Неужели О-Тё?

Девушка. Братец, вы? Вот так встреча!

Тандзиро. И правда, удивительная встреча. Так хочется с тобой поговорить, столько нужно спросить... Здесь неудобно, кругом люди. Куда же нам зайти? (Оглядывается по сторонам.) А-а, вон там вкусно готовят угрей! Пойдем, давненько мы с тобой не сидели за одним столом...

О-Тё очень рада это услышать, но она краснеет от смущения и прикрывается рукавом. Наконец решившись, следует за Тандзиро в закусочную. В руках у нее большой бумажный пакет, и она с трудом проталкивается среди прохожих.

Хозяин закусочной. Заходите, заходите! Пожалуйте наверх.

Жена хозяина радушно приглашает их подняться по лестнице и распоряжается, чтобы принесли поднос с курительными принадлежностями. Комната на втором этаже, куда они попадают, окнами выходит на мост Такахаси. По мосту снуют прохожие, весенний день полон оживления.

Тандзиро. Должен признаться, что мысли о тебе все это время не давали мне покоя. Мог ли я мечтать, что мы вот так встретимся! Почему ты здесь оказалась? Что-нибудь случилось дома?

О-Тё. Я давно уже там не живу.

Тандзиро. Где же ты теперь? А, понимаю! Ты, очевидно, живешь недалеко и сейчас идешь на урок декламации. Ведь у тебя в руках этот мешок с алой подкладкой, разинувший рот, как ласточкин птенец. У кого же ты занимаешься?

О-Тё. Вовсе нет, я живу не близко, в Коумэ.

Тандзиро. Из Коумэ ходишь на занятия сюда?

О-Тё. Нет, лишь каждое шестое занятие месяца, когда его проводит госпожа Миясиба с Гиндзы, и это бывает в усадьбе неподалеку отсюда. А обычно я хожу к учительнице, которая живет в Итихаре.

Тандзиро. Вот оно что! Ну, если уж тебя учит госпожа Миясиба с Гиндзы, тогда ты будешь декламировать очень выразительно. А куда ты сегодня пойдешь после урока в Итихаре?

О-Тё. Сегодня? Зайду на обратном пути в храм Дзёсэндзи, сестрица просила помолиться за нее.

Тандзиро. Что за сестра у тебя в Коумэ?

В это время входит служанка и наливает им чай.

Служанка. Сколько порций вам принести? Тандзиро. Три, пожалуйста. Угрей пусть поджарят средней величины.

Служанка. Сакэ будете пить?

Тандзиро. Нет, только поедим. Или ты будешь, О-Тё?

О-Тё. Нет-нет. (Смущенно улыбается.)

Служанка берет ширму, стоящую возле лестничных перил, и отгораживает ею гостей, а сама спускается вниз. На лестнице громко раздаются ее шаги.

Вы ведь не знаете... Что я теперь в Коумэ, и про старшую сестрицу...

Она подробно рассказывает Тандзиро о том, как с помощью доброй Коноито сумела ускользнуть от своего притеснителя Кихэя и какой опасной оказалась для нее дорога в Канадзаву. Повествует и о своем чудесном избавлении, и о том, как О-Ёси выручила ее и забрала потом к себе, окружив заботой и балуя, как младшую сестренку. О-Тё по-девичьи чувствительна, и рассказ ее сопровождается слезами, которые она не успевает утирать.

Внимающий рассказу Тандзиро тоже роняет слезы и, обнимая, привлекает к себе О-Тё.

О-Тё тесно к нему прижимается.

Столько пришлось мне испытать! Опасности, невзгоды, страх... Но я всегда молилась богине Бэнтэн и преподобному Нитирэну, чтобы судьба нас с вами свела. А вы обо мне даже не вспоминали...

Вносят «кабаяки» — угрей, зажаренных на вертеле.

Тандзиро. Надо есть, пока горячее! (Кладет кушанье ей на тарелку.)

О-Тё. Давайте-ка лучше я! (Берет его тарелку.) Тандзиро. Да, давно мы не ели вот так, вместе!

Выбирает для нее самые лучшие кусочки — те, что поближе к хвосту угря.

О-Тё. Спасибо. (С удовольствием ест.) А вы, братец, где теперь живете? Где ваш дом?

Тандзиро. Да какой там дом! Одно название... Стыдно даже говорить.

О-Тё. Ну пожалуйста, скажите! Скажите скорее! (Она слегка кокетничает, но у нее это получается очаровательно.)

Тандзиро. Да это просто угол, какие сдают внаем.

О-Тё. Наверное, в Яманосюку или в Ханакавадо?

Тандзиро. Ну о чем ты говоришь! Это гейши после пожара в веселых кварталах туда переселились. А я живу совсем в другом месте, называется оно Наканого.

О-Тё. Ой, так ведь это совсем близко от нас! Как я рада, как рада! Каждый день теперь буду вас навещать.

Тандзиро. Ну вот еще, навещать...

О-Тё. А что?

Тандзиро. Да ничего.

О-Тё. Вы женились?

Тандзиро. Глупости. Угол, где я теперь живу, теснее ванной в нашем старом доме.

О-Тё. Маленькие комнатки еще уютнее! Если вы и правда живете один...

В это время вносят еще одно блюдо с «кабаяки».

Служанка. То, что вы заказывали...

Тандзиро. Нам, пожалуйста, еще одну порцию. И пусть угри будут покрупнее.

Служанка. Как изволите. (Удаляется.)

О-Тё. А дома вам кто готовит? Ну и об остальном заботится... Кто?

Тандзиро. Одна старушка. Она снимает угол в этом же доме.

О-Тё. Давайте я буду приходить и все делать!

Тандзиро. Что ты! Ты же к этому не привыкла... Разве ты умеешь? И потом, если девушка приходит в дом одинокого мужчины, то об этом начинают судачить. Нет, так не годится.

О-Тё. Значит, мне нельзя приходить к вам?

Тандзиро. Ну, не то чтобы нельзя...

О-Тё. А раз можно, тогда я завтра приду.

Тандзиро. Завтра меня весь день не будет дома.

О-Тё. Ну и пусть. Я все равно приду, так и знайте. До чего же я рада! Ужасно хочется побывать у вас в гостях. Ждите!

Тандзиро. Смешная ты. Если тебе все равно, дома я или нет, то и мне ни к чему тебя ждать. Ешь лучше, пока не остыло.

О-Тё. Я больше не хочу.

Тандзиро. Ты же ничего не ела. Давай-ка еще немного, попробуй полить чайком.

О-Тё. Братец, а вы? Вы тоже кушайте. И еще... Пожалуйста, будьте со мной поласковее, пожалейте меня!

Тандзиро. Ну конечно.

О-Тё. Да-а... Я столько перестрадала, а вы даже не знали об этом. Вы совсем меня забыли!

Тандзиро. Разве? Вовсе нет, не забывал ни на минуту. Однажды мне даже за тебя досталось...

О-Тё. От кого это?

Тандзиро. Ну... (Он в некотором замешательстве.) В общем, это было во сне... Поспорил с Кихэем...

О-Тё. Все это неправда! А вот я давно хотела кое-что вам при встрече рассказать. Ёнэхати-то! Помните, та, к которой вы всегда были неравнодушны? Она такое натворила!

Тандзиро ничем не выдает своих чувств.

Тандзиро. Что же она сделала?

О-Тё. Оказывается, она встречалась с постоянным гостем ойран[379] Коноито, с господином Тобэем. Такой был шум! Пришлось ей уйти.

Хотя О-Тё сообразительная девушка, не стоит удивляться тому, что она не разгадала истинных причин ухода Ёнэхати и того, что это было сделано ради Тандзиро. Сам же он ничем себя не выдает во время этого разговора.

Тандзиро. Ах вот в чем дело. Конечно, это не могло понравиться Коноито... А дымно здесь! Видно, они много жарят навынос. Терпеть не могу запах рыбы, поджаренной только на масле, без приправ. В этом отношении гораздо лучше наша закусочная в Санъя, правда?

О-Тё. Да. Все дело в том, что там у них просторная кухня и нет второго этажа. Ведь дым поднимается...

Тандзиро. Ну, что, откроем окно?

Он со скрипом отодвигает ставни и, навалившись на перильца, выглядывает на улицу. Как раз в этот момент под окном проходят Ёнэхати и Умэдзи, они с гостем. Ёнэхати бросает беглый взгляд на окна второго этажа.

Ёнэхати. Тандзиро? Ты еще не собираешься домой? Мы с Умэдзи сейчас вернемся. Подождешь немного?

Тандзиро провожает взглядом направляющуюся к мосту Такахаси компанию: смеющаяся Ёнэхати, гость под хмельком... Тандзиро смущен. С места поднимается О-Тё.

О-Тё. Кажется, это была Ёнэхати? Тандзиро. Нет, что ты! Это не она.

На самом деле он в ужасе. Ведь Ёнэхати совсем близко, и если она вернется, будет скандал. Ему необходимо что-нибудь придумать.

О-Тё, может быть, нам уже пора? О-Тё. Хорошо, пойдем. А все-таки это была Ёнэхати! И зачем было скрывать...

Больше она ничего не говорит.

Слезинки катятся ручьем,
Рукав закушен,
Все тело сотрясается от муки.
Как тяжко молчаливое страданье,
Когда от горя хочется кричать!
Прическа в беспорядке, пряди,
Что выбились, к щекам прилипли,
Но милый облик даже слезы красят.
Тандзиро. Ну, милая, зачем ты плачешь?

О-Тё. Я не плачу...

Тандзиро. Тебе это не идет. Давай-ка вытрем личико! (Достает полотенце и вытирает О-Тё глаза.)

Но на мужчину смотрит она
с негодованьем.
Хоть изголовьем общим
не скреплена любовь,
Он был ей с детства дорог,
она его невеста —
Как позабыть обиду?
Иль позабыть его?
Сердце О-Тё разрывается от безутешных дум.

Наверное, тебе не стоит задерживаться допоздна...

О-Тё. Конечно. Если я вам в тягость, то пора идти. (Тон ее становится отчужденным.)

Тандзиро. Я так давно не видел сестренку, а она дуется!

О-Тё. Да нет, я больше не обижаюсь. Братец, я все-таки завтра к вам приду!

Тандзиро. Ну тогда приходи после обеда. С утра меня не будет.

Завтра — это значит 15-го числа. Он опасается, что Ёнэхати с утра пойдет на поклонение в храм Мёкэн-сама, а по дороге может заглянуть к нему. Тандзиро давно уже здоров, не нуждается в самом необходимом, и все это благодаря поддержке Ёнэхати.

Вполне понятно, что теперь он встревожился.

Тандзиро (стучит по столу). Можно расплатиться?

Поскольку посетителей немного, снизу сразу же является служанка и принимает деньги.

Как раз когда Тандзиро и О-Тё спускаются по лестнице, в закусочную быстро входит проводившая гостя Ёнэхати.

Когда гейши сидят в гостиных со своими клиентами, они имеют возможность попробовать самые изысканные кушанья. Однако, имея достаток, они предпочитают сами себя побаловать любимыми блюдами. За едой так приятно пошептаться с подругой о своих победах! Быть может, в этом и состоит счастье гейши?

Ёнэхати. Тандзиро уже ушел. Что ж, посидим вдвоем, отдохнем. Заходи, Умэдзи!

Умэдзи. Подожди минутку, я сейчас.

Ёнэхати. В туалетную? Я с тобой!

Что же будет, если они столкнутся с Тандзиро и спускающейся следом О-Тё? Автор пока и сам не знает. Да, ветреный красавец порой попадает в такие переделки, какие обычным людям трудно даже вообразить. Здесь непременно что-то произойдет! Если читателю приходит в голову удачный поворот сюжета, автор просит незамедлительно ему об этом сообщить.

Лепесток за лепестком кружится...
Соберем же их и будем дни считать
По «Календарю цветущей сливы» —
Пусть повсюду аромат разносит
Ветерок благожелательной молвы!
Киёмото Нобуцуга

Перевод и комментарии И. В. Мельниковой

ЯПОНСКАЯ ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПРОЗА

Ужасный призрак

Оказался высохшей

Метелочкой мисканта

(комическое трехстишие XVIII в.)

Еще Лафкадио Хэрн[380] (1850-1904) заметил в конце XIX в., что сознание японцев по-прежнему хранит цельный образ мира, известный нам по записям древних мифов. Мир этот наполнен таинственными существами, порожденными анимистическими представлениями. Можно только вообразить, насколько реальнее и красочнее он был в прошлом.

Зловещие духи живых и умерших — монококэ — наряду с реальными персонажами действуют в раннесредневековой придворной прозе, а в Средние века являются во снах странствующим монахам в драмах Но, чтобы в печальных песнях и завораживающих танцах излить обиды, мешающие им упокоиться в нирване. Они наставляют и смешат простой люд в дидактических рассказах (сэцува), лубочных повестях (отогидзоси) и фарсах (кёгэн).

Но главными героями повествования призраки (юрэй) и оборотни (обакэ) становятся только в городской прозе XVII в., переселившись туда из зыбкой реальности «плывущего мира» не без помощи китайского жанра новеллы о необычайном (чуаньци). Признавая сокрытые области бытия, горожанин не зависит от них всецело, как земледелец от погоды или самурай от воли господина, а потому превращает их в объекты игры, эстетического созерцания. Способствовал тому и долгий мир эпохи Эдо (1603—1867)не случайно один из гениев фантастической прозы Уэда Акинари назвал истории о привидениях и оборотнях «досужими беседами в благополучной среде».

В рассказе 1796 г. эдоского литератора и книгоиздателя Сомаидзина обакэ жалуется: повсюду теперь яркие фонари, чайные домики и прочие увеселительные заведения, так что уважающему себя оборотню негде показаться на люди, а потому он просит сочинить страшный сюжет, способный вернуть уважение к потусторонним персонажам. Писатель в ответ объясняет, что нынешних обывателей вряд ли напугаешь такими пустяками, и в доказательство предлагает взглянуть на сцены городской жизни через голландскую подзорную трубу. Пугающая картина предстает перед ошеломленным оборотнем: клиент в ожидании куртизанки в нетерпении вытянул шею, словно чудище рокуро-куби, у которого шея и вовсе безразмерная; сама же куртизанка молниеносно собирает деньги с других клиентов, будто тысячерукая богиня Каннон; почтенные замужние дамы с помощью нехитрой косметики превращаются в юных красоток; на ярких матерчатых вывесках изображены старики, которые вставляют себе стеклянные глаза и металлические зубы, красят седые волосы и скрывают лысины париками. Павший духом обакэ, согласившись, что здесь ему больше делать нечего, со всем своим семейством отправляется куда-то далеко за горы Хаконэ.

Неужели время народной поэтической фантазии ушло навсегда? Конечно нет, просто она приняла иные формы. Чем скупее и лаконичнее становились «достоверные» легенды и предания о разнообразной нежити, тем красочнееоткровенно условные сюжеты позднесредневековой литературы. Один за другим рождались сборники «повествований о страшном и таинственном» (кайдан), обычно называвшиеся «ночными рассказами свиты», «рассказами из всех провинций» и т. д.

Существовала, например, традиция устного исполнения так называемых «ста повестей» (хяку-моногатари), причем каждый очередной рассказчик, завершив свою историю, гасил один из ста фонарей, так что воцарявшийся в конце мрак наполнял сердца слушателей ужасом.

Однако всерьез и надолго подобные страшилки никого не пугали. Центр внимания в новое время переместился из мира потустороннего в реальный. «Людинастоящие оборотни, и нет такой диковины, коей не нашлось бы на этом свете», — утверждает Ихара Сайкаку, который в собственных «Рассказах из всех провинций» одним из первых открыл «человеческое измерение» жанра кайдан. «Настоящее можно узреть в глубокой древности»,вторит ему Уэда Акинари в предисловии к сборнику новелл «Луна в тумане», чей фантастический мир, по мнению японской критики, в своем художественном совершенстве сопоставим лишь с драматургией позднего театра Кабуки на рубеже XIX и XX вв.

«Рассказы ночной стражи» («Тоноигуса», 1660) Огиты Ансэя и «Повести о карме» («Инга моногатари», 1661) Судзуки Сёсана обнаруживают явное родство с устной былинкой — «достоверным рассказом» о встречах с персонажами низшей демонологии, призраками и т. д., с типичным для нее лаконичным сюжетом и доверительно-обыденным стилем повествования. И если в сборнике Ансэя ощущается некоторое влияние жанра эпической воинской повести гулки («О фрейлине Кодзайсё и призраках»), то фольклорный динамизм сборника Сёсана напоминает парадоксально-воинаственный дух дзэнских проповедей его автора, бывшего самурая, чей духовный девиз заключался в словах: «Убей живое!»

Двух других авторов, представленных в антологии, — японского литератора, одного из творцов просветительской городской прозы канадзоси Асаи Рёи (?—1691) и осакского эскулапа, создателя «литературы для серьезного чтения» (ёмихон) Цугу Тэйсё (1718—1794?)разделяет целый век, в который уложилась история классического кайдана от его рождения до наивысшего расцвета.

Асаи Рёи в своем сборнике «Кукла-талисман» («Отоги боко», 1666) переложил на японский лад 18 из 22 рассказов китайского писателя XIV в. Цюй Ю «Новые рассказы у горящего светильника». На родине Цюй Ю подобные сюжеты вызывали неодобрение у конфуцианских схоластов своей недостаточной поучительностью. В Японии же не было свойственного рационалистическому Китаю предубеждения против «рассказов о необычайному а потому сборник Асаи Рёи сразу стал классикой и вызвал поток подражаний. Но следующим крупным успехом в жанре кайдан стали лишь сборники Цуги Тэйсё «Гроздь цветов» (1749) и «Пышный луг» («Сигэсигэява», 1766), вслед за которыми в 1776 г. вышел сборник Узды Акинари «Луна в тумане»вершина жанра кайдан позднего Средневековья,

Оригинальный сюжет из второго сборника Цуги Тэйсё«О том, как заветный лук стража заставы Ки однажды превратился в белую птицу» соединяет в себе черты классической истории о лисах-оборотнях, детективного рассказа и лирической новеллы о любви, давая представление о литературном мастерстве сочинителя и о том направлении, в котором эволюционировал кайдан в XVIII в.

В. П. Мазурик

ОГИТА АНСЭЙ. РАССКАЗЫ НОЧНОЙ СТРАЖИ[381]

О тэнгу и гибели монаха

«Вам, конечно, ведомо, что за существа эти тэнгу[382]? — начал рассказчик. — Много бед воспоследовало от них монахам. Даже и в нынешние времена те, кто предается чрезмерной гордыне и высокомерию, могут уподобиться тэнгу, только что без клюва и крыльев. Горе тому, кто возомнит, что превзошел все науки и искусства, — не миновать ему гор Курама. Стоит хоть раз сойти с пути праведного, оступиться, и ты уже добыча тех, кого называют супостатами Будды, из племени бесов и оборотней».

За этим вступлением последовал сам рассказ.

«Некогда в столичном квартале Дайго, сойдясь вместе, монахи предавались досужим забавам. Один из них вышел и все никак не возвращался. Его товарищи, заподозрив неладное, послали за ним в храм, но там его не оказалось. Тщетно разыскивали его и в Фусими, и в Курусано, и в Удзи, и на переправе Сэта, и в квартале Дайго. Все очень горевали по пропавшему.

Через три дня служка одного из храмов отправился в лес за хворостом. Он увидел, что над одной из отдаленных гор развевается что-то белое. Воротясь в храм, он поведал об этом тамошним монахам. Те встревожились и решили разузнать, в чем там дело. Цепляясь за выступы скал и стебли трав, они поднялись на эту крутую гору. На самой ее вершине, на высоком дереве, висело белое монашеское одеяние. Внизу лежали расчлененные останки монаха. Правая и левая руки, соединявшиеся некогда в «молитвенной печати», были отделены от туловища, губы, твердившие санскритские заклинания «дхарани», утратили всякий цвет. Зрелище было надрывающе-печальное. Вероятнее всего, это были козни тэнгу. Если ты нарушишь какую-либо заповедь и лишишься благодатного заступничества, повергающего ниц духов земли, тебе угрожает постыдная и жалкая участь».

О чудовищном пауке

Рано поутру, еще затемно, некий человек отправился в синтоистский храм. Когда, тихо читая нараспев молитву, он проходил вдоль ограды, он вдруг услышал в святилище ужасные стоны. Взбежав по каменным ступеням в молельню для паломников, он увидел оплетенного паутиной человека и громадного паука, который уже впился ему в шею. При его появлении паук сразу же скрылся. Подойдя к несчастному, он распутал его и осведомился: «Кто ты такой?» — «Как видите, я странник,— последовал ответ. — Я пришел в храм вчера вечером в сумерках. Остановиться на ночлег было негде, и я решил заночевать здесь, в молельне. Пока я предавался печальным раздумьям о своей горькой доле, о жизни, проведенной в бесконечных странствиях, вошел слепой музыкант — дзато. У него был вид усталого путника. Усевшись рядышком, мы беседовали о превратностях скитальческой судьбы, и я уже было подумал: „Вот мой истинный собрат", как вдруг дзато вытащил шкатулку для благовоний и, сказав: „Не правда ли, хороша вещица?" -бросил ее в мою сторону. Я поймал шкатулку правой рукой, и она тотчас же накрепко к ней прилипла. Я попытался отодрать ее левой, но прилипла и левая рука. Тогда я пустил в ход ноги, и они сразу же приклеились. Меж тем дзато обернулся громадным пауком, впился мне в шею и стал сосать мою кровь. В тот миг, когда муки мои достигли того предела, за которым жизнь обрывается, появились вы, мой спаситель. Отныне вы для меня как отец».

О кошке-оборотне

Некогда правителем Осаки был Этидзэн из семейства Симада. Супруга его жила на востоке, в Эдо. Женской прислуги у него в доме не было, свое ложе он предпочитал делить с мальчиками или молодыми мужчинами.

Однажды вечером его навестил дзато по имени Кото в сопровождении слепого отрока лет двенадцати-тринадцати. Всю ночь они слушали музыку. Уже под утро, когда был потерян счет выпитым чашам, все удалились на покой в соседнюю комнату. Едва они погрузились в крепкий сон, как слепой отрок, пришедший вместе с Кото, принялся будить их криками: «Вставайте! Вставайте!» Никто не отвечал, пока в конце концов сам правитель не соизволил осведомиться: «Что случилось?» — «Только что раздвинулись фусума и сёдзи, кто-то вошел в комнату», — отвечал отрок. «Посмотрите, кто там пришел!» — крикнул правитель. Все сразу же вскочили и при свете свечей осмотрели все вокруг. Кроме них самих и домашней любимицы-кошки, которая умильно играла хвостом, в комнате никого не было. «Это, видно, ему приснилось», — решили люди. Но отрок продолжал упорно твердить, что кто-то вошел в комнату. «Не болтай чепухи, не мешай спать!» — сердито прикрикнули на него люди и, надавав ему подзатыльников, снова улеглись.

Как-то раз, после дневного сна, выглянув в сад, правитель увидел, как эта кошка принесла в зубах рубашку малолетнего ребенка, встала на задние лапы и обернулась прелестной девушкой. «Ах вот оно что! — подумал Этидзэн. — Стало быть, мальчишка говорил правду. Это она вошла тогда в комнату через фусума и сёдзи». Кошка перемахнула через высокую ограду и скрылась. Дождавшись, пока она вернется, он приказал посадить ее в полотняный мешок и сбросить в реку с моста Тэмма. Кто-то из слуг пожалел ее, сказав: «Она так хорошо ловила мышей», но ему поведали обо всем происшедшем, и он больше не вступался за нее. В священных книгах сказано, что тысячелетняя лиса может превратиться в красавицу, столетняя мышь — в колдунью. Старая же кошка может стать оборотнем с раздвоенным хвостом. Однако кошки бывают разными. Вот, например, кошка, живущая в моем доме. Масти она тигровой. Мышей не ловит, целыми днями лежит, свернувшись колечком, возле очага, но стоит побранить ее: «Экая ты лентяйка!» — как она тут же начинает носиться по комнате, только белые лапки мелькают. Чуть зазеваешься, она тут же стянет рыбу, к которой питает такое же пристрастие, как и все любители сакэ. От этой воровской привычки ее не отучить даже кнутом. Когти у нее загибаются, как крючки. Глаза у нее узкие, усы длинные, мордочка — хитрая-прехитрая. По утрам она прихорашивается, будто молодица, затем снова укладывается у боковой двери, но не спит и все чутко слышит, а если ее позвать, эта жеманная барышня прикидывается, будто ничего не слыхала. По ночам, когда ты ожидаешь свою возлюбленную, она ни за что не хочет разделить твое одиночество, ложится возле жаровни и усердно облизывает лапки — до тебя ей нет никакого дела. Захочется тебе с ней поговорить — она не отвечает, принимая вид этакой отшельницы, которая отреклась от всех мирских уз: пусть судьба карает тебя за прегрешения, а она, мол, тут ни при чем.

О крысах

Некий человек, который жил в поместье Тада земли Цу, занемог. В то время как он лежал в постели, большая крыса стала грызть подошвы его ступней. Пришлось ее убить. Тут же явилась другая. Он прикончил и ее. Но крысы продолжали осаждать его дом. Тогда он обзавелся множеством кошек. Но и они не могли справиться с несметным сонмищем крыс. Он укрепил стены сосновыми досками, но крысы легко прогрызали самые толстые доски. В конце концов они съели его.

Выслушав рассказ об этом чудовищном происшествии, кто-то заметил: «Вероятно, он был болен проказой. В тот год, когда Осака подверглась осаде, возле храма, что к югу от пристани, можно было видеть сироту-нищего, к тому же больного проказой. Однажды ночью его укусила крыса размером с колонка. С той поры крысы буквально не давали ему проходу. Он душил их удавкой, но число их не сокращалось, а росло. Сжалившись над ним, монахи построили для него сторожку из сосновых досок. Но крысы тут же прогрызли эти доски. Пытаясь отвязаться от них, он переходил из дома в дом, но и это не помогло, в конце концов его съели».

Яростные нападения несметных сонмов крыс, по-видимому, предопределяются судьбой. Трудно предвидеть, на кого может обрушиться это бедствие. Но если мы хотим продлить существование нашего бренного тела, коему, однако, в конце концов все равно суждено обратиться в дым, не следует заранее впадать в отчаяние.

О встрече с Высоким монахом

Некий самурай рассказывал:

«В ту пору, когда я еще был молодым удальцом, как-то вечером отправился я на охоту с собакой. Охота оказалась неудачной. Пройдя целый ри, я присел на вершине горы, чтобы отдохнуть перед возвращением. Падая с влажных скал, печально звенели капли, в невысокой бамбуковой рощице шумел сильный ветер, вверху струилась Небесная река, но созвездие Субару не могло еще отражаться в росе, потому что она еще не выпала. Все тропы были усеяны палой листвой. Кое-где виднелась сеть пауков, которых называют бамбуковыми крабами. Слева и справа тянулись гряды горных вершин. Я встал и направился домой. Но тут на моем пути, из лежавшей передо мной долины, появилась какая-то огромная фигура. Фигура росла, волнами вытягиваясь вверх, и я понял, что это оборотень. Вот она уже вознеслась над вершинами окрестных гор. Приглядевшись, при тусклом свете звезд я различил бритоголового великана. Нетрудно было догадаться, что это Высокий монах, которым может обернуться, к примеру, старый барсук. Преодолевая сильный страх, я изготовил свой лук, натянул тетиву и возложил на нее стрелу. Все это время я не сводил глаз с нависшего надо мной монаха. Чтобы видеть его лицо, мне пришлось запрокинуть голову, так что волосы, стянутые узлом на затылке, коснулись ворота.

Пока я раздумывал, в какое именно место направить стрелу, оборотень вдруг растаял. В тот же миг погасли и звезды Небесной реки. Стало так темно, что я не видел дороги. Хуже того, я не знал, в какую сторону идти. Тогда я свистом подозвал пса, один конец своей головной повязки привязал к его ошейнику, другой — к своему поясу и пошел следом за ним. Вскоре мрак рассеялся, и я увидел перед собой свой собственный дом. С тех пор я никогда не хожу в горы один, беру с собой приятелей».

О Горной деве

Один ронин рассказывал, что в бытность свою в Окаяме, в земле Бидзэн, гостил он как-то в горной хижине, и вот что поведал ему хозяин этой хижины:

«Однажды, охотясь за дичью, забрел я далеко в горы и встретилась мне там девица лет двадцати, прекрасная обликом, в платье косодэ какого-то необыкновенного, неописуемого цвета. И от ее волос исходил такой нестерпимо яркий блеск, что невольно закрадывалось сомнение, человек ли это.

Места эти были пустынные, там никогда не было ни души, и мне стало не по себе. Я схватил ружье, прицелился в нее и выстрелил. Но она поймала пулю на лету и, казалось, не только не обозлилась, но приветливо улыбнулась мне своими пионово-алыми устами. Я выстрелил во второй раз. И снова она перехватила мою пулю. В полной растерянности, ожидая самого худшего, я бросился наутек. Но она не стала за мной гнаться, и я благополучно воротился домой.

Позже один мой знакомый, человек почтенных лет, объяснил мне, что это была Горная дева. Того, кто понравится ей, она одаряет богатыми сокровищами. Но на что мне ее сокровища?»

О призраке Роженицы

В 4-й год Канъэй[383] одна из служанок моего родного селения, бывшая на сносях, умерла, не разрешившись от бремени. С тех пор она стала там появляться в облике Роженицы. В страхе перед ней дети запирали двери и опускали бамбуковые шторы. В ту пору я был в отъезде, но когда я вернулся, мне рассказали об этом наваждении.

«Скажите мне, когда она появится», — попросил я. И вот как-то ночью — в час восьмой стражи — меня разбудила встревоженная матушка. «Что случилось?» — осведомился я. «Слышишь плач? Это она, Роженица», — ответила матушка.

Я услышал отчетливые звуки плача — протяжные, монотонные, лишь вначале чуть выше, а в конце — пониже. Звуки замолкли, а немного погодя повторились снова. За это время плачущая, похоже, прошла не меньше двух кэнов. Тоска, которая слышалась в ее голосе, до сих пор пронизывает меня насквозь.

При жизни Роженица была замужем за жителем этой деревни — Ёсити. После смерти она каждую ночь являлась в его спальню, не давая ему сомкнуть глаз. В конце концов Ёсити обозлился и привязал ее веревкой к столбу. Проснувшись наутро, он увидел лишь обрывки от веревки.

Сколько ни гнал он ее, она все продолжала приходить. Если он уходил в какой-нибудь другой дом, терзаемая любовной тоской, она следовала за ним и туда. На те деньги, что были у него припасены на черный день, он заказал заупокойную службу с чтением сутр.

Но это не помогло. Ёсити был уже близок к отчаянию, но тут кто-то посоветовал ему: «Повесь на окно свою набедренную повязку». Так Ёсити и сделал. Утром повязки на окне не оказалось. Больше Роженица не приходила. Видно, и впрямь это надежное средство в таких случаях.

О кострах на полях былых сражений

2-го числа месяца идзоку 11-го года Канъэй[384] отправился я в селение Вакаэ. Вместе со мной было еще несколько попутчиков. Вышли мы в ту пору, когда только-только сгущаются сумерки и выплывает луна, в надежде насладиться прохладой. Осенний ветер печально шелестел в листве бумажной шелковицы. Светлячки, еще с лета сохранившиеся на ветвях вербейника, не мерцали. То ли они померкли в ожидании грядущих сражений, то ли молча оплакивали усопших. Тропинка перед нами, казалось, была вся усыпана жемчужинками, страшно было раздавить их. Росой были усеяны и листья риса в поле, через которое мы проходили. И вдруг, кэнах в тридцати перед нами, вспыхнуло ослепительное пламя. Его языки были длиной в четыре-пять сяку. Вздымались они сразу по четыре или по пять, словно волны бунтующего огненного моря.

Один из моих спутников рассказал: «Во время битвы 1-го года Гэнна[385] в 6-й день пятой луны здесь полегло множество преданных и отважных воинов. И теперь их души полыхают пламенем. Это, разумеется, не те костры, которые жгли ночами давно ушедшие стражи дворцовых ворот и о которых сложены такие стихи:

Как те костры,
Что стражи врат дворцовых
Ночами жгли когда-то,
Пылающая по ночам,
Тоска любви моей незрима днем».
«Вряд ли когда-нибудь еще нам доведется увидеть подобное зрелище, — сказал я. — Давайте подойдем поближе, посмотрим». — «Не надо, — отозвался говоривший. — По мере того как мы будем к ним подходить, они будут отдаляться. Там, где мы стоим, тоже горят эти огни, только нам не дано их видеть». — «Огни пылают на самом рисовом поле или на межах?» — полюбопытствовал я. «И там, и на дамбах, и в канавах — везде».

Миновало уже более двадцати лет, но души павших по-прежнему обитали здесь, в этих ярко пламенеющих огнях. Глядя на них, казалось, мы слышали воинственные кличи, доносящиеся с поля брани. Мы не стали больше рассматривать огни ис молитвой на устах возвратились домой. Все это я видел собственными глазами.

О фрейлине Кодзайсё и призраках

Этот рассказ поведал мне дзато, бывающий у нас в доме.

— Наставник, который учил меня сказу о доме Тайра — Хосияма Кото из Амагасаки, что в крае Сэтцу, — так остерегал меня: «Некий человек, разучивая главу „Фрейлина Кодзайсё" из Девятого свитка, лишился уха. Будь же вдвойне осмотрителен при изучении этой главы». — «Как это случилось?» — полюбопытствовал я.

— Есть у меня среди дзато приятель по имени Данъити, — начал наставник. — Человек он бедный и благочестивый. Как-то со знакомым проводником отправился он в землю Цукуси, чтобы заработать себе на пропитание. По пути туда завернул он в Амагасаки, что в земле Тюгоку, где жил у него давнишний приятель. Но тот не смог его принять, и на несколько дней пришлось ему остановиться в храме секты «Чистой Земли». В этом храме находились запущенные, покрытые вековыми мхами могилы, каменные надгробья и поминальные дощечки клана Тайра, который сгинул без следа в давние годы Дзюэй[386]. Связь с теми временами была давно прервана, никто более уже не посещал кладбище, о прошлом скорбели лишь разросшиеся травы в каплях росы да вечно шумящие сосны.

Данъити поселился в покое, предназначенном для гостей. Однажды в предрассветную пору, когда сон перенес его в родимые края, кто-то громко постучал в дверь. «Кто там?» — спросил он, пробудившись. «Я — служанка знатной госпожи,— ответил женский голос. — Сегодня ночью ей скучно, и она желает, чтобы вы развлекли ее какими-нибудь интересными историями. Выполните же ее желание».

Дзато всячески отговаривался, но служанка вошла в комнату, взяла его за руку и, повторив: «Вы должны выполнить ее желание», повлекла за собой. Они вошли в высокие, красиво изукрашенные ворота и поднялись по каменным ступеням дворцовой лестницы. Лестница была великолепная, с яшмовыми перилами. Проходя сквозь покои, дзато касался рукой парчовых занавесей. Ветерок, пролетавший сквозь бамбуковые шторы, приносил редкостное благоухание. Вскоре они оказались в просторном покое на самом верху башни. Пройдя мимо длинных рядов служительниц, они приблизились к благородного вида даме, которая восседала на высоком помосте.

«Я рада, что ты пожаловал, дзато, — заговорила дама. — Прочитай мне какую-нибудь главу из „Повести о доме Тайра". Ну, начинай! Не тяни». — «Какую именно главу вы хотели бы услышать?» — спросил он. «Мне очень нравится глава „Фрейлина Кодзайсё". Она такая трогательно-прекрасная!» Он пробежал пальцами по четырем струнам лютни и, то возвышая, то понижая голос, начал читать «Повесть о доме Тайра». Собравшиеся слушали его с молчаливым восхищением.

Когда он наконец умолк, подали чай и сладости. «Твое чтение так выразительно, а звучание струн так сладостно! — похвалила госпожа. — Отдохни же немного! Если истощились даже силы воинства, прошедшего от долины Ити-но Тани до острова Ясима, то что же сказать о фрейлине Кодзайсё! Сколь недолгим оказалось ее супружество с правителем земли Этидзэн! Как страдала она, навеки разлучившись с любимым! Удивительно ли, что она бросилась в пучину вод?! Не менее достойна сожаления и судьба Митимори, который полюбил ее еще шестнадцатилетней девой. При одной мысли о том, какое отчаяние охватило его в той безнадежной схватке у реки Минато, из глаз исторгаются слезы». Рукава всех, кто там был, так обильно напитались слезами, что их можно было отжимать»

Через некоторое время госпожа попросила прочитать еще главу. «Что вы хотели бы услышать?» — спросил дзато. «Ту же самую главу. Нет ничего более захватывающего». Не смея ей перечить, он снова ударил по струнам лютни и стал нараспев читать «Кодзайсё». Неожиданно, в самой середине повествования, послышался голос приютившего его старца, настоятеля храма: «Зачем ты пришел сюда и кому рассказываешь о доме Тайра?» Внезапно очнувшись, дзато отложил лютню и пошарил вокруг себя руками. Там, где — как ему представлялось — сидела госпожа, его рука наткнулась на могильный камень. Вместо служительниц оказались густо поросшие мхом поминальные дощечки. «Где я?» — пораженный, спросил он. «На храмовом кладбище, — объяснил старец. — Эти каменные надгробья — могилы Кодзайсё и ее свиты». К этому времени уже рассвело, со всех сторон доносились шаги и говор людей.

«Когда служки пришли тебя разбудить, — продолжал старец, — они не нашли на месте ни тебя самого, ни твоей лютни. Твое ночное одеяние валялось рядом с изголовьем. Когда мне доложили об этом, я подумал: уж не ушел ли ты, обидевшись на что-нибудь. Но тут я услышал негромкие звуки лютни и понял, что ты здесь неподалеку». Данъити рассказал обо всем, что с ним произошло. «Вот оно что! — раздумчиво проговорил настоятель. — Смотри, не выходи сегодня наружу. Если ты ослушаешься моего совета, ты погиб. Отрывок из „Повести о доме Тайра" ты читал самой фрейлине Кодзайсё, вернее, ее призраку. Уж если она начнет преследовать кого-нибудь, спастись от нее нелегко. Но я постараюсь тебе помочь!» Старец велел дзато совершить омовение, а затем со всех сторон исписал его тело письменами-заклятиями от духов и речениями из Сутры Мудрости. Однако, по случайной оплошности, он не начертал ни одного знака на левом ухе дзато. В заключение старец сказал: «Этой ночью за тобой придут снова. Что бы тебе ни говорили, молчи. И ничего не бойся!»

И действительно, с наступлением сумерек послышался тот же самый женский голос. Весь съежившись от страха, дзато чувствовал, как ее рука шарит по его телу. «Вот удивительно! Его здесь нет!» — воскликнула женщина. И тут вдруг она нащупала его ухо, не защищенное заклятиями. Одним рывком она вырвала ухо и ушла. Какую боль при этом испытал бедный дзато — не передать словами.

Когда он поведал настоятелю обо всем, что с ним произошло, тот, спохватившись, вскричал: «Я и впрямь не написал никаких знаков на твоем ухе! Какая досада! И все же, милостью Будды, ты спасен. Завладев твоим ухом, духи отныне оставят тебя в покое».

Словами: «С тех пор его и прозывают Одноухим Данъити» рассказчик закончил свое повествование.

Перевод В. Л. Мазурика

СУДЗУКИ СЁСАН. ПОВЕСТИ О КАРМЕ

О том, как ревнивая жена после своей смерти преследует мужа, пока не сводит его в могилу, а также о том, как некая женщина после смерти обращается в змею и обвивает мужчину

В земле Этиго, в уезде Оонума, жил человек по имени Ёсида Сакубёэ. Родом он был из Синано Дзэнкоодзи. Однажды, когда он навещал семью, которая там оставалась, ему приглянулась служанка. Он уговорил ее бежать вместе с ним в Оонуму. Прознав об этом, его супруга пришла в сильную ярость и хотела тотчас же отправиться в Оонуму, чтобы высказать накипевшую у нее на сердце обиду. Но соседи уговорили ее отказаться от этого намерения. С тех пор она стала чахнуть душой и телом.

Когда к ней, с выражением сочувствия, явился воспитанник их семьи, мелкий чиновник Бухёэ, служивший под началом ее супруга, она сказала ему: «Причина моей тяжкой хвори — жестокая обида, нанесенная мне мужем». — «Какая беда! Какая беда!» — сострадая ей, заохал Бухёэ. Тогда госпожа, вся в слезах, стала его умолять: «Пока я еще жива, заклинаю тебя, убей его полюбовницу и принеси мне ее голову. Если это мое желание останется невыполненным, это станет преградой на пути моего будущего возрождения».

Не смея ослушаться, Бухёэ поспешил в Оонуму, в отсутствие Сакубёэ выманил из дому и тайно убил его любовницу, а затем отнес ее голову в Дзэнкоодзи. При его появлении госпожа приподнялась на ложе и, молитвенно сложив ладони, с радостной улыбкой воскликнула: «Какое счастье, какое великое счастье! Все это время мою душу сжигал гнев! Я была погружена во мрак отчаяния. Но теперь я очистилась от лютой злобы, обрела наконец покой!» Она схватила голову и стала зубами выдирать волосы. Вид ее был поистине страшен.

«Вы ведете себя как дикий зверь!» — сказал возмущенный Бухёэ, отнял у нее голову, схоронил ее и отправился к себе домой.

Вскоре она умерла.

Но и после смерти, являясь в своем телесном обличье, она продолжала преследовать мужа. Как-то раз она подъехала в экипаже к воротам дома Сакубёэ. Увидев ее, смертельно испуганный слуга закричал: «Приехала почтенная госпожа из Дзэнкоодзи». В тот же миг она исчезла, растворилась в воздухе, к изумлению слуги и возницы. В другой раз, ночью, она забралась в спальню хозяина дома и стала его душить. Сакубёэ в страхе вскочил, и она тут же пропала без следа.

Ни молитвы, ни заупокойные службы — ничто не помогало против ее преследования. Случалось, она объявлялась даже и днем, и многие ее видели. Охваченный ужасом, Сакубёэ переезжал из одного дома в другой, но призрак уже был тут как тут.

В конце концов пережитые муки и страх свели Сакубёэ в могилу.

Оставшийся после него сын живет теперь в земле Этидзэн. В Этиго история его семьи слишком хорошо известна, чтобы он мог там жить.

* * *
В годы Канъэй[387] недалеко от столицы, в Охаро, жил буддийский монах по имени Нёо. Когда его спросили, почему он принял постриг, он рассказал свою историю:

Оказывается, в прежние времена он жил в столице и занимался плотницким ремеслом. Когда его супруга умерла, он женился на ее племяннице. И вот однажды, когда он отдыхал днем, с потолка спустилась змея и, угрожающе выпустив жало, стала к нему подползать. Он схватил ее и выбросил из дома. Но она приползла снова, кольцами обвила его шею, и с тех пор он никак не мог от нее отделаться. Даже после того, как он принял постриг, стал нищенствовать, она продолжала обвивать его шею. Она исчезла лишь тогда, когда он поднялся на вершину священной горы Коя.

Три года провел монах в тамошнем монастыре, но когда он покинул его и стал спускаться, змея снова обвилась вокруг его шеи. Чтобы не пугать окружающий люд, он закутался в полотенце. Спасло его лишь поклонение святому Гонъё из храма Земли Воздаяния, что возле дзэнского храма Сёококудзи в Верхних кварталах столицы. Святой обратился со своим заступничеством к Амиде. Да и сам монах истово возносил моления всеблагому Будде. Лишь тогда змея перестала его преследовать.

За два-три года до осакского сражения в городке Инрэй земли Суруга, в четырех-пяти кэнах от дома Харады Дзиродзаэмона, что близ Лисьего мыса, проживал некий человек. Отправившись однажды в край Синсю, он обзавелся там подругой. Когда он вернулся к себе домой, эта женщина последовала за ним. Она была очень дурна собой, просто страхолюдина. При ее появлении хозяйка дома бежала, проклиная своего мужа. Он же отвез свою подругу в Михо, где на прибрежных дюнах растут сосновые рощи, пригласил ее покататься на лодке и утопил.

Однако после своей смерти эта женщина обернулась змеею и обвилась вокруг поясницы этого человека. Как ни старался он избавиться от нее, все было тщетно. Пришлось ему поселиться в монастыре на горе Коя.

О том, как заговорил конь, а также о там, как заговорила собака

Однажды в Канагаве, что в крае Бусю, некий путник остановился на ночлег в доме у незнакомых ему хозяев. Утром, когда он собрался уходить, шел дождь, и он накинул на себя хозяйское хаори. И вдруг послышался чей-то голос: «Почему ты надел хозяйское платье?» Путник огляделся по сторонам, но не увидел никого, кто мог бы это произнести. Но тот же голос повторил: «Почему ты надел хозяйское платье?» — и только тогда путник понял, что говорит конь.

«Но тебе-то какое дело?» — спросил он коня. И тот ответил: «Я — умерший родственник хозяина. Он сделал мне много добра, и чтобы отплатить ему за эти благодеяния, я возродился в облике коня. За мной остается еще долг в семьдесят пять монов. Вот уплачу его, и на том мы расстанемся».

Испуганный путник подробно поведал обо всем хозяину. «Вот дивное дело, — изумился тот. — В работе с этим конем не сравнится ни один другой. Настоящий трудяга!» А в этот момент как раз зашел сосед и попросил ему одолжить коня за семьдесят пять монов. Едва он выложил эти деньги, конь тут же околел.

Случилось это в годы Канъэй. А рассказал об этом Найто Рокуэмон. Его рассказ заслуживает полного доверия.

* * *
В дом к одному из псарей полководца Хидэёри пришел некий человек и попросил его жену продать свежей собачьей печени. Поторговавшись, они сошлись на цене в три серебряные монеты. Когда жена псаря повела собаку на задний двор, та внезапно повернула к ней морду и сказала: «Ты — сущая злодейка». Услышав это, покупатель, который шел за ними следом, в страхе сбежал.

Когда возвратился бывший в отлучке муж, жена пожаловалась ему: «Сегодня я упустила три серебряные монеты». Выслушав ее, муж ужаснулся и сказал: «А ты и впрямь сущая злодейка». В тот же день он покинул свой дом и больше никогда там не появлялся, бесследно исчез.

О том, как монах-любострастник обратился в змея

В дзэнском храме Кокэндзи, что в городке Юуки, в земле Симоса, был один молодой монах по имени Онтэй, родом из Оридзу, что в крае Бисю. Наставлял его старец Гион.

В этом же храме временно, свершая свое «летнее служение», жил монах Сюкэй с острова Кюсю. Он воспылал неодолимой страстью к Онтэю. Эта страсть не оставляла его и после того, как он вернулся к себе в Татэбаяси, в храм Дзэнтёдзи. Когда молодой монах прислал ему свое старое платье на ватной подкладке, он разорвал его на клочки и съел. Снедавший его недуг не только не проходил, но с каждым днем становился все сильнее и сильнее. Он стоял уже на краю могилы. Сжалившись над ним, старец Сэнгю из Дзэнтёдзи подробно описал его муки в своем послании наставнику Онтэя. Тот согласился отпустить Онтэя на остров Кюсю. Когда молодой монах прибыл в храм Дзэнтёдзи, Сюкэй схватил его за руки и, не выдержав переполнившей его сердце радости, тут же испустил дух.

Онтэй вернулся в свой храм. Однажды ночью он обнаружил под своим одеялом белого змея и убил его, пронзив острым железным прутом. Однако на следующую ночь в постели у него снова оказался белый змей. Он проткнул его прутом. Так повторялось каждую ночь. Образ умершего монаха неотступно преследовал Онтэя. Всякий раз, когда ему являлось это видение, волосы у него вставали дыбом. Он переехал в Канто, но и это не помогло. В конце концов он занемог и умер. И до последнего мгновения в его постели лежал белый змей. Об этом знали доподлинно.

* * *
Монах Сюгин из Канто был охвачен плотской страстью к молодому собрату. Однажды его помыслы в обличье змея заползли через окно в келью этого юноши. Тот схватил шило, которым пользовался для сшивания книг, и ткнул им в глаз змея. «Ах!» — застонал в своей келье влюбленный монах. Оказалось, что у него неожиданно вытек глаз. Позднее этот монах, прозванный Змеем, совершил паломничество к святым местам.

Случилось это в годы Тэнсё[388].

О том, как скряга превратился в «голодного беса», а также о том, какими тягостными муками караются прегрешения

В крае Госю, в деревне Исихара, что в долине Хино, жил богач по имени Досэцу. Ни в скупости, ни в беспутстве не было ему равных. В семьдесят лет он превратился в «голодного беса». Предаваясь чрезмерному чревоугодию, за день съедал он четыре-пять сё риса и наконец умер, корчась в ужасающих мучениях. На шестидесятый день после похорон дух умершего вселился в его жену. Дней десять кряду ее уста твердили одно: «Хочу есть, хочу есть...» Лишь после совершения всех заупокойных обрядов избавилась она от этой напасти.

Обжорством страдал и старый брат этого Досэцу. Кушанья ему носили целыми ушатами. И днем и ночью. Так он мучился, пока не помер. Эту подлинную историю мне рассказали в Ооцуке.

* * *
В деревне Кабата края Госю некто Магоэмон при посвящении в монахи получил имя Сайгэн. На его долю выпали неслыханные муки. Однажды его всю ночь напролет терзал огромный монах-оборотень. На следующую ночь явился злой дух, связал его и стал погружать поочередно то в пламя, то в воду. Он убежал и спрятался в нужнике, но злой дух отыскал его и там и снова повлек на лютую казнь. Так продолжалось пятьдесят ночей, пока монах не умер. Рассказал мне об этом, со слов местного чиновника Дзиэмона, Хэйэмон.

* * *
Жил в Суруге богач по имени Этидзэн. Алчность его превосходила все пределы.

На исходе шестой луны 20-го года Канъэй[389] он тяжко занедужил и, чуя приближение смерти, насыпал целую тарелку золота и серебра и попросил своих домочадцев: «Потратьте эти деньга на мое спасение». Но и это не спасло его. Целых двадцать дней в жестоких страданиях он стонал: «Умираю! Умираю!» И когда он наконец умер, кончина его была поистине ужасной.

Когда его клали в гроб, он вдруг ожил и принялся ползать. Сколько его ни били собравшиеся на похороны, он все не умирал. Пришлось ею зарубить. Никому не ведомо, как погребли его останки. Так был он наказан за свою алчность.

* * *
Жил в столичном квартале Нисиуоя торговец Хонэя Ёсоэмон, он поставлял рыбу к императорскому столу. Этот Хонэя Ёсоэмон отличался безмерной скаредностью.

На старости лет он решил принять монашество. Но ни одна бритва — а он сменил их семь штук — не брала его волосы. Пришлось ему пустить в ход ножницы. Кое-как, с превеликим трудом, состриг он наконец волосы.

Однако монашество его длилось недолго. Однажды почувствовал он во всем теле нестерпимый жар. Ничто, никакие заботы окружающих не могли умерить этот жар, и в конце концов он бросился в колодец и утонул. Случилось это в 17-м году Канъэй[390], а поведал обо всем происшедшем Суйо.

* * *
Мать некоего Такакуры Сёэмона из квартала Тэмма города Осаки была неимоверно скупа. Свою невестку она просто-таки сживала со свету.

Когда ей перевалило за семьдесят, напал на нее злой недуг, который быстро привел ее к смерти. Умерла она в ужаснейших муках.

На третий день после ее кончины под москитный подог, натянутый над постелью невестки, заползла огромная жаба и несколько раз укусила молодую женщину. Служанки сразу же смекнули, что это покойница, и стали ее стыдить и бить, после чего она больше уже не приходила. А невестку отправили в паломничество к буддийским и синтоистским святыням.

* * *
Супруга Кадоя Эйсюна из столичного квартала Синдзайкэ постоянно хворала. «Вот напасть на мою голову, — все время ворчал он. — Никакой тебе помощи, одни только лишние хлопоты. Хоть бы померла поскорее!» Его супруге становилось все хуже и хуже, и вот, перед самой смертью, она велела позвать мужа и обратилась к нему с такими словами: «Вы часто говорили, что вот, мол, хорошо было бы, если бы я поскорее умерла. Сегодня ваше желание исполнится».

Почувствовав некоторый стыд, Эйсюн стал оправдываться, но жена его не слушала. Вскоре она рассталась с жизнью.

Через день-другой, в глухую полночь, кто-то постучался в заднюю дверь дома. Эйсюн — он ночевал в соседней со спальней комнате — проснулся и спросил: «Кто там?» — «Откройте дверь», — услышал он голос жены. Обмирая от страха, Эйсюн спрятался в спальне и запер дверь на засов.

«Напрасно стараетесь. Я могу войти и через переднюю дверь», — пригрозила покойница. Тут же с шорохом раздвинулась передняя дверь, она ворвалась в комнату и, набросившись на мужа, вцепилась зубами ему в плечо.

На шум прибежали домочадцы. Они затеплили светильник и увидели лежащего на полу в беспамятстве Эйсюна.

На помощь пригласили лекаря Согу, который жил в доме напротив. С большим трудом, с помощью укрепляющего лекарства, удалось ему привести в чувство Эйсюна. Прошло много времени, прежде чем раны от укусов на его плече наконец зажили.

Обо всем этом правдиво поведал некто Сёан, который жил в том же квартале.

А было это в начале годов Канъэй.

О том, как в могильном холмике вспыхнуло пламя, а также о том, как вылетел огненный шар из могилы

На востоке земли Микава, в деревне Уэно, что поблизости от Итиномия, в седьмой день после смерти жены кузнеца Хёэ Горо в ее могильном холмике открылось отверстие размером в чайную чашку, а в нем пылало пламя, как в кузнечном горне.

После праздника поминовения усопших там побывал мой ученик Дзэнсай. Когда он сунул в отверстие веточку молодого бамбука, она тут же загорелась. Совершая похоронный обряд, душу покойной напутствовал служитель дзэнского храма Сёгэнъин, что в Нагаяме. Позднее настоятелем этого храма стал преподобный Гюсэцу. Сам же Хёэ Горо почил в третью годовщину смерти жены. Случилось это в 5-й год Канъэй[391].

В деревне Ноэ, находящейся к северу от Осаки, в 23-й день седьмой луны 11-го года Канъэй пятидесяти лет от роду умер человек по имени Нихёэ из амидаистской секты Икко.

Из его могилы вылетел огненный шар наподобие мяча для игры в кэмари. Несколько раз взмыв и опустившись, он поплыл наконец на высоте два-три сяку по направлению к дому покойного. По дороге он облетел все окрестные возделанные поля. Над одним из них он вдруг рассыпался на целое облако искр. Кроваво-алым потоком опустились они наземь. Затем огненный шар возник вновь и, прокатившись по коньку крыши дома, где жил Нихёэ, вернулся в могилу. Так повторялось каждую ночь, в четвертую стражу. Видели огненный шар все жители Ноэ. Видели, разумеется, и сыновья сельского старосты Сакубёэ, старший и младший. Старший - было ему тогда то ли семнадцать, то ли восемнадцать - несколько дней после того прохворал.

* * *
В месте, именуемом Миноура, в крае Госю умер последователь секты храма Хонгандзи. Каждую ночь из его могилы вылетал огненный шар размером с детский мячик.

Однажды он пролетал над большим скоплением народа. За ним погнались, хотели его поймать, но он ускользнул от своих преследователей. А как-то раз он залетел в дом к покойному. Все домочадцы убежали в отдаленный, лежавший за несколько селений от того места храм. Было известно, что усопший не доверял священнослужителям, поэтому заупокойную службу по нему не совершали. Впоследствии огненный шар побывал во всех домах его родственников. Очевидцем всего этого был монах Соан. Он-то и поведал об увиденном.

О том, как некий монах попал в ад еще при жизни, а также о том, как некий человек погрузился в «кипящий ад»

Трое паломников направлялись к огнедышащей горе Ундзэн в земле Бидзэн. Один был горожанином из земли Бунго, другой — монахом из Бидзэн, третий — ронином, неизвестно откуда. Случилось им заночевать в местном буддийском храме.

Монах попробовал погрузить палец в «кипящую котловину». «Не так уж и горячо», — удивленно вымолвил он. Но, вытащив палец, он почувствовал вдруг нестерпимое жжение. Пришлось ему снова погрузить в воду свой палец. Так он проделал несколько раз, и с каждым разом погружал руку все глубже, пока она не скрылась целиком. Вскоре над поверхностью осталась лишь его голова. «Что-то с непреодолимой силой тянет меня вниз», — выкатив глаза, жаловался он. Ему было страшно и горестно.

В конце концов двое его спутников со слезами на глазах вынуждены были оставить его и пуститься в обратный путь. От них-то я и услышал рассказ о том, что случилось с монахом.

Было это в годы Канъэй.

* * *
В земле Симцукэ, в трех тё от Насу-но Юдзава, есть «кипящая котловина».

Некий Кёдэн из Насу собирался пойти в горы за хворостом, но завтрак запаздывал, и он боялся, что отстанет от своих спутников. Разозлившись на мать, он пнул ее так сильно, что она упала.

Проходя мимо котловины, он — неожиданно для всех — свалился в нее. Подоспевшие спутники схватили его за голову, пытались удержать, но тщетно — он весь ушел в котловину.

И теперь еще то место называют «Преисподняя Кёдэна». Если там произнести имя Кёдэна, котловина тотчас забурлит.

* * *
Литейщик Итихёэ из деревни Усикубо края Сансю похитил колокол синтоистского храма, что стоит на горе Исимаки.

В начале годов Канъэй он совершал паломничество к божественной горе Хакусан. На восьмом ярусе горы он вдруг остановился, застыв как каменное изваяние, а вокруг него взвились языки пламени. «Видимо, он умер, — сказали другие паломники. — Теперь это место осквернено». И они поспешили вверх.

На обратном пути они увидели застывшее тело Итихёэ точно таким же, каким его оставили, с бушующими вокруг него языками огня. В страхе перед свершившимся они торопливо спустились с горы.

На следующий год на горе Хакусан побывал некий пилигрим из восточной части земли Микава. Все было точно так же, как в прошлом году. Однако на обратном пути он увидел, что тело Итихёэ исчезло.

На том месте, где он некогда стоял, застывший как изваяние, теперь валит дым. С краю высится скала высотой в пять-шесть сяку. Она так горячо накалена, что к ней невозможно прикоснуться.

Обо всем этом, уверяя в правдивости своего рассказа, поведал страж дзэнского храма по имени Нода-но Иан.

О том, как умершая роженица стала призраком, а также о том, как народилось бесовское отродье

В деревне Сэки, что лежит на востоке земли Микава, поблизости от Ёсида, был староста по имени Ядзиэмон. Жена его умерла девятнадцати лет, при тяжелых родах. После смерти она сделалась призраком, стала блуждать вокруг дома. Пришлось родственникам обратиться в дзэнский храм Мёгондзи, и преподобный Гюсэцу, совершив заупокойную службу, укротил ее дух.

* * *
В уезде Убарада земли Кавати жил некто Кохёэ. Мать его была на редкость простодушная женщина, и злая невестка, надевая маску черта, часто пугала ее.

Мать Кохёэ, случалось, предостерегала невестку: «За каждое наше дело, доброе или дурное, непременно следует воздаяние. Смотри, как бы тебя не постигла беда». Вскоре она покинула этот мир. А у молодой женщины родилась дочь с длинными, сунов в восемь, клыками. Она пыталась скрыть это от мужа, но в конце концов тайна обнаружилась.

Было это во 2-й год Сёхо[392], а услышал я этот рассказ от Наэ Сакуэмона.

О том, как монах беседовал с призраком, а также о том, как монах сражался с призраком

Есть в крае Осю, в Айдзу Мацудзава, дзэнская обитель, храм Сёотакудзи.

Когда на могиле некоей умершей женщины ставили поминальную дощечку, настоятель этого храма неверно написал один знак, и старец Сюка вынужден был поправить его начертание. Возмущенные невежеством настоятеля, прихожане изгнали его. Новым настоятелем стал преподобный Сюка.

Однажды к нему явился призрак усопшей. «Я попала в преисподнюю, терплю поистине невероятные муки, - сказала она. — Вызволите меня отсюда!» — ««Все начинается и кончается Озарением. И где же, по-твоему, находится преисподняя?» — «А ты взгляни на меня и поймешь». — «Я вижу: ты воплотила в себе сокровенную суть Будды». — «Нареки же меня!» — «Я нарекаю тебя монахиней Самадхи, порождением Изначальной Пустоты».

Выслушав последние слова настоятеля, призрак исчез.

Поведал мне об этом сам старец Сюка.

* * *
В земле Симоса, в нитирэновском храме Мёфукудзи, что в Тоганэ, был монах Кёдзюбо, отличавшийся неимоверной силой. Как-то на рассвете, идя в храм, встретил он монаха-оборотня.

Кёдзюбо, недолго раздумывая, вступил с ним в отчаянную схватку. Казалось, победа уже близка, как вдруг оборотень укусил его в руку. Монах рухнул как подкошенный, в полном беспамятстве. Подоспевшие люди увидели, что в руку ему впился зубами выбеленный ветром и дождями череп. Настоятель постучал по черепу четками, и только после этого он отвалился. Монах прохворал сто дней, но все же поправился.

Было это в конце годов Тэнсё[393].

* * *
В храме Эйкодзи, что в Айдзу Наганума, был некий монах по имени Кинсацу. Однажды ночью он вышел из своей кельи по малой нужде. Справляя нужду, он почувствовал, что за спиной у него кто-то стоит. Обернувшись, он окликнул незнакомца, но тот ничего не ответил.

«Видно, это нехороший человек», — подумал монах и напал на предполагаемого злодея. Однако, к его изумлению, тот устоял на ногах. На шум выбежал старший монах и стал сердито бранить незнакомца. При первых же его словах тот упал. Когда зажгли фонарь, на этом месте увидели надгробную дощечку с такой надписью: «На все десять сторон простирается земля Будды, есть лишь один-единственный путь Спасения, не два и не три, все учения, не основанные на слове Будды, суть лишь приманка для непосвященных». Дощечка эта предназначалась для поминовения в тринадцатую годовщину смерти.

Вот что поведал преподобный Сюка.

Перевод В. П. Мазурика

АСАИ РЁИ КУКЛА-ТАЛИСМАН

Алый пояс

В портовом городе Цуруга провинции Этидзэн жил богач по имени Хамада-но Тёхати; было у него две дочери. По соседству с ним располагалась усадьба некоего Хигаки-но Хэйты — человек этот доводился родственником Вакабаяси Тёмону[394], но давно уже оставил ратное поприще, занимался торговлей и жил в большом достатке. Был у него сын по имени Хэйдзи, одних лет со старшей дочерью Тёхати. Маленькими детьми они часто играли вместе, да так хорошо и ладно, что Хэйта решил, не дожидаясь, пока они повзрослеют, заключить с соседом брачный договор и заслал к нему свата, Тёхати ответил согласием, по этому случаю соседи обменялись подарками — сакэ и угощением, а своей будущей невестке Хэйта преподнес алый плетеный пояс[395].

Осенью 3-го года Тэнсё[396] остатки войска Асакуры подняли мятеж и заняли Итадори, горный перевал Киномэ, Хатифусэ, Имадзё, Хиути, Суидзу, а также храм Рюмондзи. Вакабаяси Тёмон, воевавший на стороне Асакуры, захватил новый замок в Коно. Для разгрома мятежников во главе восьмидесятитысячного войска в Цуругу прибыл Ода Нобунага с сыном своим Нобутадой. По приказу Нобунаги Киносита Токитиро[397] окружил замок в Коно.

Понял Хигаки, что в этих обстоятельствах ему нельзя оставаться в Цуруге, запер дом и укрылся в Киото у верного человека. Пять долгих лет не было от него ни слуху ни духу.

Меж тем старшей дочери Тёхати исполнилось девятнадцать лет, стала она красавицей, и от женихов не было отбоя. Но девушка и слышать не хотела о замужестве. «Я была еще ребенком, — говорила она отцу, — когда вы просватали меня за Хэйдзи. Пусть даже он меня позабыл, разве могу я стать женою другого человека? Если он жив и вернется, мне не смыть позора».

Целыми днями не выходила она из своих покоев, тосковала по Хэйдзи и вчуже лила слезы. Не в силах отвлечься от горьких дум, она в конце концов занемогла и спустя полгода покинула бренный мир.

Похоронить ее решили близ храма в Осио. Безмерным было горе родителей. Взяв алый поясок, некогда подаренный отцом Хэйдзи, матушка склонилась над усопшей и, гладя ее лицо, приговаривала:

— Это — подарок твоего жениха. Возьми же его с собой, пусть он будет тебе утешением в ином мире.

Повязала матушка поясок на талии умершей, и с тем предали ее земле.

Минул месяц с небольшим, и тут нежданно-негаданно воротился Хэйдзи.

Тёхати позвал его к себе и стал расспрашивать, где тот был и отчего так долго не возвращался. И Хэйдзи рассказал ему следующее:

— Когда Вакабаяси Тёмон занял замок в Коно и князь Нобунага прибыл в Цуругу во главе восьмидесятитысячного войска, отец решил, что жизнь наша в опасности, ведь мы в родстве с Вакабаяси. Посему, не мешкая, мы снялись с места и, бросив все, бежали в Киото, где все это время скрывались в доме верного человека. Отец и матушка покинули сей бренный мир. А я вот вернулся, памятуя о том, что нас с вашей дочерью связывает свадебный уговор.

Выслушав рассказ Хэйдзи, Хамада с женой залились слезами.

— После вашего внезапного отъезда, — сказали они, — дочь наша не переставала тосковать о вас, занедужила и в начале прошлого месяца скончалась. До чего же горько ей было за все эти годы не получить от вас ни единой весточки! Вот, взгляните.

С этими словами старики подали Хэйдзи тушечницу, на крышке которой покойная написала стихотворение:

О слива, что расцвела
В неведомом горном краю!
Увидеть тебя не чаю,
Но пусть на меня хотя бы
Повеет твоим ароматом.
Прочитал Хэйдзи стихотворение, и охватило его невыразимое горе и раскаяние. Отправился он на могилу своей нареченной, положил цветы, возжег благовонное курение и произнес молитву. Стоя за его спиной, родители умершей молвили:

— Взгляни, доченька, это Хэйдзи, твой возлюбленный. Прими же его подношение.

С этими словами в великом горе припали они к могильному холму и зарыдали. Вслед за ними заплакал и Хэйдзи.

После этого старики обратились к Хэйдзи с такими словами:

— Вы лишились родителей, тяжела ваша сиротская доля. Хоть наша дочь и умерла, вы для нас не чужой. Оставайтесь с нами, найдите себе достойное поприще и живите по своему разумению.

Позади своего дома Хамада выстроил отдельный флигель, там и поселился Хэйдзи.

Миновали сорок девять дней траура, и семья покойной, по обряду, отправилась на могилу в Осио. Хэйдзи же остался присмотреть за домом. Воротились они уже в сумерки, и Хэйдзи вышел за ворота им навстречу. Когда сестра покойной — а ей исполнилось уже шестнадцать лет — выходила из паланкина, Хэйдзи почудилось, будто она что-то обронила. Он незаметно приблизился и поднял с земли алый плетеный поясок. Спрятав его за пазуху, Хэйдзи поспешил в свой флигель. Там при свете фонаря он глядел на поясок и предавался воспоминаниям.

Наступила ночь, все вокруг стихло. Неожиданно послышался какой-то стук. Хэйдзи отворил дверь — на пороге стояла сестра покойной. Проскользнув в комнату, девушка прошептала:

— Смерть отняла у меня сестрицу, и горе мое безутешно. Давеча я обронила алый поясок. Не вы ли его подняли? Коли так, знайте: наш союз предопределен еще в прежних рождениях. Потому-то я и пришла к вам. Давайте же поклянемся друг другу в вечной любви.

Хэйдзи ушам своим не поверил:

— Как вы можете такое говорить? Ваши родители пожалели и приютили меня. Если им станет известно о нашей встрече, разве смогу я смотреть им в глаза? Прошу вас, уходите сейчас же!

— Батюшка потому и дал вам кров, — обиженно проговорила девушка, — что прочит вас в зятья. Коли вы не желаете ответить на мою любовь, я утоплюсь, и пусть вас мучают угрызения совести. Так и знайте: мой мстительный дух станет преследовать вас не только в этой, но и в будущей жизни!

Что было делать Хэйдзи? Пришлось ему уступить желанию девушки. Провел он с нею ночь, а на рассвете она исчезла.

После этого девушка стала приходить к Хэйдзи каждую ночь, а с наступлением утра потихоньку уходила. Хэйдзи до того прилепился к ней сердцем, что возненавидел рассвет.

Однажды, месяц спустя, девушка, по обыкновению, пришла к нему и повела такую речь:

— До сих пор о наших свиданиях никто не знает, но рано или поздно тайное становится явным. Если наша тайна откроется, нам несдобровать. Увезите меня отсюда. Тогда нам не придется скрывать от людей свою любовь.

Послушал Хэйдзи свою возлюбленную и бежал с нею в гавань Микоку, где жил бывший вассал его отца. Узнав от Хэйдзи, в чем дело, тот приютил влюбленных у себя в доме.

Миновал год. Как-то раз девушка говорит:

— Убоявшись родительского гнева, мы бежали из дома. Но вот уже прошел год, и отец с матушкой, должно быть, тоскуют обо мне. Я думаю, теперь, спустя столько времени, они простили нас. Давайте вернемся домой.

И на сей раз не стал Хэйдзи перечить. Сели они на корабль и вернулись в Цуругу. Оставив девушку на корабле, Хэйдзи один пошел к ее родителям.

— Хотя ничего, кроме добра, я от вас не видел, — сказал Хэйдзи, — я совершил непростительный, недостойный честного человека поступок и покрыл свое имя позором. Я знаю, грех мой велик, и все-таки тешу себя надеждой что спустя столько времени гнев ваш немного остыл. Поэтому мы с вашей дочерью и решили вернуться. Умоляю, простите нас.

Выслушал Хамада его слова и в полном недоумении вопрошает:

— О чем это вы говорите? Что-то я ничего не могу взять в толк.

Тогда Хэйдзи рассказал ему все по порядку и вдобавок показал алый поясок.

Изумлению Хамады не было предела.

— Этот поясок, — молвил он, — ваш покойный батюшка преподнес моей старшей дочери по случаю помолвки. Когда она умерла, мы положили его в гроб. Что же до младшей дочери, то вот уж год, как она занедужила и не встает с постели. В таком положении она при всем желании не могла бы бежать с вами из дома.

Но коль скоро Хэйдзи утверждал, что девушка дожидается на корабле, Хамада послал туда слугу, однако тот никого, кроме кормчего, там не нашел.

Пуще прежнего удивились Хамада с женой, ничего понять не могут.

Вдруг младшая дочь поднялась с постели и заговорила:

— По уговору должна была я стать женою Хэйдзи, но раньше времени покинула сей мир, и домом моим стал могильный холм. Однако узы, связывающие меня с Хэйдзи еще с прежних рождений[398], все еще не прервались, и посему дух мой нынче предстал перед вами. Прошу вас, выдайте сестрицу за Хэйдзи. Коли сделаете, как я прошу, она тотчас исцелится. Таково мое искреннее желание. Если же поступите противно моей воле, она разделит мою участь и попадет ко мне в обитель мрака.

В великом смятении и страхе все устремили взоры к говорящей — облик у нее оставался прежним, но голос был в точности как у покойницы.

— Дочь моя, — обратился к ней отец, — ты ведь давно уже умерла. Отчего же душа твоя все еще не упокоилась и блуждает в бренном мире?

— Жизнь моя на земле была недолгой, — ответствовал дух, — но крепки были узы любви, связывавшие меня с Хэйдзи. Посему царь Эмма[399], владыка обители мрака, дал мне отсрочку, и этот год я прожила с Хэйдзи в любви и согласии, как полагается супругам. Теперь пришел срок мне возвращаться в царство теней. Вы же должны исполнить мою волю.

С этими словами дух умершей взял за руку Хэйдзи и, заливаясь слезами, простился с ним, затем поклонился отцу и матушке, после чего обратился к младшей сестре:

— Став женою Хэйдзи, свято блюди свой дочерний долг, заботься о родителях. А теперь мне пора. Прощайте...

Не успел дух произнести эти слова, как по телу младшей сестры прошла судорога, она рухнула на пол и, казалось, испустила дух.

Все вокруг стали брызгать ей на лицо холодной водой, и тогда девушка очнулась, а хвори ее как не бывало. О том, что было с нею перед этим, она не помнила. Хамада выдал ее замуж за Хэйдзи, а по старшей дочери совершили заупокойную службу.

«Вот уж поистине чудесный, небывалый случай!» — говорили люди, слышавшие эту диковинную историю.

В ущелье чертей

В уезде Оню провинции Вакаса есть селение Кумагава. Жил там человек по имени Хатия Маготаро. Был он богат и ни в чем не знал недостатка. Не болела у него душа ни об урожае, ни о том, как выгоднее вести торговлю, и посему проводил он время в чтении конфуцианских книг. Набравшись кое-каких познаний, он возомнил себя великим мудрецом и стал задирать нос не только перед людьми несведущими, но даже и перед теми, кто отнюдь не был чужд образованности. Всячески хулил он буддистскую веру, ни во что не ставил учение о карме и неразрывной связи Трех миров, не верил ни в ад, ни в рай, смеялся над понятиями земной юдоли и «Чистой Земли» и, уж конечно, не признавал ни чертей, ни богов, ни духов.

— После смерти, — говаривал он, — душа человека возвращается в стихию Ян и Инь, тело же становится прахом, вот и все, что от него остается. Какие там будды! Если кто-то сытно и сладко ест, расхаживает в шелковых одеждах и не знает, как еще ублажить жену и детишек,— это и есть будда. Если же человек не видит вдоволь даже простой пищи, если из одежды на нем одно кимоно из холстины и он вынужден продавать жену и детей, чтобы не помереть с голоду, — разве это не царство голодных духов? Или возьмите несчастного, который стоит у чужих ворот и выпрашивает подаяние. Ему выносят какие-то объедки, и он, не брезгуя, набрасывается на них. Спит он на голой земле, положив под голову камень, и даже в снег ему нечем прикрыть наготу. Это ли не царство скотов? А для того чтобы узнать, что такое ад, достаточно побывать в тюрьме — преступников там вяжут веревками, рубят им головы, пытают, дробят кости, сжигают живьем, распинают. Палачи и есть те самые бесы-мучители, о которых толкуют буддисты. Все это - наш мир, иного же не существует. Те, кто верит в загробный мир, хотя никто еще не видел его своими глазами, или в духов, которые не более чем вымысел, кто слушает россказни монахов и жриц,— попросту болваны.

Так разглагольствовал Маготаро. Когда же кто-либо принимался ему возражать, он сейчас же бросался переубеждать противника, засыпая его цитатами из «Четверокнижия» и «Шестикнижия», пытаясь сбить с толку своим красноречием, одним словом, был самоуверен и нагл до крайности. Кончилось тем, что люди дали ему прозвище Маготаро-Дьявол и, считая его сумасбродом, старались держаться от него подальше.

Однажды Маготаро пришлось по какой-то надобности отправиться в Цуругу. Он вышел из дома, когда солнце стояло уже высоко, и до селения Имадзу добрался уже в сумерках. Дело было как раз вскоре после смуты, охватившей Госю и Китаносё, дороги обезлюдели, и найти себе ночлег в тех краях было непросто.

Вышел Маготаро к реке, глядит — берег усеян трупами, жалобно плещутся волны, а тут еще сгустилась ночная тьма, из-за гор надвинулись тучи, и нигде не видно было человеческого жилья.

Растерялся Маготаро, не знает, куда ему податься. Наконец приметил он у северного склона горы сосновую рощицу, зашел туда и прилег было отдохнуть под деревом, но тут вдруг послышалось зловещее уханье совы, вокруг замерцали призрачные огни, затрещали ветви под порывами пронзительного ветра.

Не по себе стало Маготаро, оглянулся он по сторонам и увидел невдалеке от себя семерых, а может быть, и восьмерых мертвецов — они лежали головами кто к западу, кто к югу. Тем временем стал накрапывать дождь, блеснула молния и послышались раскаты грома.

Мертвецы разом поднялись на ноги и стали приближаться к Маготаро. В ужасе он забрался на дерево, а те, стоя внизу, злобно завопили:

— Нынешней ночью ты станешь нашей добычей!

Неожиданно дождь прекратился, небо расчистилось, и на нем ярко засияла осенняя луна.

Тут неведомо откуда примчался страшный бес-якша. Тело у него было сине-зеленое, пасть огромная, на голове торчали рога, волосы дыбились клочьями. Стал он хватать мертвецов и, отрывая у них головы, руки и ноги, отправлять к себе в пасть, точно ломти дыни.

Насытившись, он лег под деревом, на котором сидел Маготаро, и уснул. От храпа якши земля содрогалась.

«Если якша проснется, — подумал Маготаро, — мне несдобровать, он сбросит меня с дерева и сожрет. Надо удирать поскорее». Маготаро потихоньку слез с дерева и пустился наутек. Тем временем бес проснулся и бросился за ним вдогонку.

У подножия горы стоял старый заброшенный храм. Крыша его прохудилась, алтарь развалился, монахов не было и в помине. Посреди храма возвышалась огромная статуя Будды. Вбежал Маготаро в храм и, обращаясь к статуе, взмолился: «Помоги мне!»

В спине статуи было отверстие — Маготаро влез в него и затаил дыхание. Якша ворвался в храм, обшарил все углы, но, не сообразив, что жертва его схоронилась внутри статуи, помчался дальше.

Только успел Маготаро перевести дух, как статуя принялась приплясывать и напевать, похлопывая себя по животу: «Якша добычу свою упустил, а ко мне она сама явилась. Славное перепало мне нынче угощение!»

Радостно хихикая, статуя двинулась вон из храма, но, как на беду, споткнулась о камень и грянулась на землю. Руки и ноги у нее отвалились и рассыпались на мелкие кусочки.

Маготаро выбрался наружу и закричал:

— Эх ты, дурацкий истукан! Норовил меня слопать, а сам попал в беду. А еще говорят, что Будда помогает человеку.

Зашагал Маготаро прочь. Через некоторое время дошел он до поля, смотрит — там горят огни и сидит множество людей. Обрадовался он, поспешил к ним, но вот незадача: это были не люди, а оборотни — кто без головы, кто без рук, кто без ног, и притом совершенно нагие.

Маготаро похолодел от страха и бросился от них со всех ног. Но не тут-то было - рассвирепели оборотни, кричат:

~ Как ты посмел отвлекать нас во время пира, наглец? Ужо схватим тебя да съедим на закуску.

Вскочили оборотни и кинулись за ним следом. Долго бежал от них Маготаро, вдруг видит - впереди река. Кое-как перебрался он на другой берег, насилу избавился от погони.

Побрел Маготаро дальше. В ушах его все еще стояли леденящие душу вопли преследователей, по коже бегали мурашки, никак не мог он опомниться.

Пройдя с половину ри, Маготаро очутился в ущелье среди густых зарослей травы. Луна уже склонилась к западу и подернулась облаками. В темноте Маготаро споткнулся и провалился в какую-то яму, глубиной не меньше ста дзё.

Не успел Маготаро опамятоваться, как в нос ему ударил тошнотворный запах. Почувствовал он, как страх пробирает его до мозга костей.

Вдруг ни с того ни с сего сделалось светло, Маготаро огляделся и понял, что угодил в логово к чертям. Каких бесов тут только не было! У одних на голове торчала красная грива, рога вздымались кверху, как языки пламени. У других космы были голубые, а по бокам виднелись крылья. У третьих был клюв наподобие птичьего, у четвертых из пасти выступали длинные клыки. Были там бесы с бычьими головами и со звериными мордами. У одних кожа была красная, словно выкрашенная суриком, других, казалось, выкупали в синей краске. Глаза у бесов сверкали, будто вспышки молнии, изо рта валил огонь.

Увидев Маготаро, бесы завопили в один голос:

— Вот он, негодяй, который не дает нам жить спокойно. Так просто мы его не отпустим. Вяжите его скорее!

Схватили бесы Маготаро, надели ему на шею железные колодки, защелкнули на руках медные кандалы и в таком виде привели к своему государю.

Разгневался государь великим гневом и сказал:

— Так вот он, этот болтун с длинным языком, который обманывал людей, бессовестно лгал, будто нет на свете ни чертей, ни богов, ни духов, который гнушался нами и выставлял нас на посмешище! Говорят, «Почитаю, но сторонюсь»? Разве не упоминается в «Книге перемен» о повозке, набитой бесами? Неужели ты ни разу не открывал «Книгу песен», где в разделе «Малые оды» говорится о черте и жабе, мечущей ядовитый песок? А прибавь к этому запись в «Летописи Цзо» о сне цзиньского Цзин Гуна или историю Бою из княжества Чжэн! Здесь всюду речь идет о бесовской силе. Ты же в злобном невежестве своем уцепился за одно-единственное изречение Конфуция: «Не говорю о чудесном и таинственном» — и всячески унижаешь нас. Отвечай: зачем тебе это нужно?

С этими словами он отдал приказание своим подданным, и те жестоко исколотили Маготаро.

— А теперь прибавьте-ка ему росту, — велел государь.

Схватили бесы несчастного Маготаро и принялись тянуть его за голову и за ноги до тех пор, пока не стало в нем три дзё и не уподобился он длинному бамбуковому шесту. Бесы захохотали во все горло, поставили Маготаро на ноги и велели идти, но тот, шатаясь, сделал несколько шагов и повалился наземь.

Тогда владыка бесов отдал новый приказ:

— Теперь сделайте его коротышкой!

Снова набросились бесы на бедолагу, принялись мять и катать его, как лепешку. После этого стал он поперек шире, а когда попробовал шагнуть, то пополз, точно краб. Черти так и покатились со смеху.

Тут один из них, самый старый, сказал:

— Все время ты разглагольствовал, что бесов нет, и насмехался над нашим бесовским племенем, но вот пришло время — и сам сделался для нас посмешищем. Ну, довольно, жаль беднягу, не будем больше его мучить.

Поднял старый бес Маготаро на руки и кинул наземь, и в тот же миг принял он свой прежний облик.

— А теперь пусть отправляется восвояси, — пробурчал старый бес.

— Негоже отпускать его с пустыми руками, — загомонили остальные. — Надобно наградить его чем-нибудь на прощание.

Один из бесов сказал:

— Дарю ему рога, рассекающие облака! — и с этими словами налепил Маготаро на лоб два рога.

— А я жалую ему клюв, в котором свищет ветер! — воскликнул другой. И в тот же миг на месте рта у Маготаро вырос железный клюв.

— А от меня на память пусть останется у него красная грива! — молвил третий бес и плеснул ему на голову краской краской.

— А я, так и быть, жертвую ему зеленые сверкающие зрачки! — заявил еще один бес и вдавил в глаза Маготаро по зеленому шарику.

После этого бесы проводили Маготаро до той самой дыры, через которую он попал в их царство. Не успел он выйти на дорогу, ведущую из Имадзу в родное селение, как рога накрепко приросли у него ко лбу, клюв прилип к губам так, что не отодрать, выкрашенные в красный цвет волосы вздыбились кверху, словно языки пламени, зеленые зрачки свирепо засверкали. Так превратился он в настоящего беса.

Когда Маготаро воротился домой, жена и слуги до смерти перепугались. Заливаясь слезами, Маготаро поведал жене обо всем, что с ним приключилось, а напоследок сказал:

— Хотя и превратился я в страшное чудище, душа во мне осталась прежняя.

А жена в ответ:

— Не думала я, что когда-нибудь увижу вас в таком облике. Вот горе-то, вот несчастье!

Маготаро ничего не оставалось, как укутать голову полотняным кимоно да в одиночестве плакать и горевать. Родные дети и те при виде его разбегались врассыпную. Соседи же всплескивали руками от крайнего изумления. Трудно было Маготаро это вынести, в конце концов затворился он в своих покоях, перестал есть, никого к себе не подпускал и, сокрушаясь о своей горькой участи, вскорости скончался.

После этого дух покойного несколько раз появлялся возле своего дома в облике прежнего Маготаро. Отслужили по нем поминальную службу, и с тех пор никто его больше не видывал.

Куртизанка Миягино

Знаменитая куртизанка Миягино служила на постоялом дворе в городке Футю провинции Суруга. Славилась она не только прелестью лица, но и утонченностью чувств, умела слагать стихи и даже владела искусством каллиграфии. Немудрено, что все молодые люди вокруг сгорали от любви к ней, завзятые любезники почитали для себя несчастьем, если им не удавалось проторить дорожку к ее сердцу, а модные повесы готовы были провалиться сквозь землю от стыда, если она не удостаивала их своим расположением. Среди куртизанок она не знала себе равных. Мужчины — и знатные, и худородные только о ней и говорили, сравнивая её с прославленными Тора-годзэн и Рикидзю.

Однажды в ночь на 16-е число восьмой луны собрались молодые повесы и пригласили Миягино полюбоваться вместе с ними полнолунием и воспеть его в стихах. Когда пришел черед Миягино, она сложила такое пятистишие:

— О луна пятнадцатой ночи!
Как ни прекрасен твой лик,
Прошу тебя: скройся.
Ведь иначе тот, кого жду,
Не решится ко мне прийти.
И еще она сложила:

Как мне счесть, сколько раз
Поднималась я на рассвете,
Чтобы с другом проститься?
Вместе с луной рассветной
Таяли брачные узы.
Не было человека, которого эти стихи оставили бы равнодушным,— так полно выражали они чувства Миягино.

В числе присутствующих оказался молодой человек по имени Фудзии Сэйроку. Происходил он из знатного столичного рода, и предки его были вассалами самого сегуна. Впоследствии, однако, вышло так, что семья его пустила корни в Суруге и, хотя и утратила прежнее влияние, владела обширными землями, жила в большом достатке и считалась едва ли не самой богатой в тех краях. Сэйроку имел вкус к утонченной жизни и отличался глубиной чувств. Отец его умер, и остался он вдвоем с матушкой. Женою обзавестись еще не успел, вот почему, присоединившись к приятелям, он пришел полюбоваться луной и в стихах излить душевную тоску.

Увидев Миягино, Сэйроку был поражен ее красотой и поэтическим даром и без памяти в нее влюбился. Не раздумывая, он заплатил хозяину постоялого двора щедрый выкуп и взял Миягино в жены.

При известии о женитьбе сына матушка Сэйроку сказала:

— Семья наша не из последних в Футю, и я надеялась, что невесткой моей станет девушка знатного рода. Не думала я, что ты возьмешь в жены куртизанку. Но теперь уж поздно сетовать — коли ты сделал свой выбор, так тому и быть.

Привел Сэйроку в дом молодую жену, увидела матушка, как красива Миягино и какое нежное у нее сердце, и поневоле обрадовалась. «Даже княжеские дочки не всегда отличаются добрым нравом, — подумала она. — Миягино же хоть и не родовита, зато наделена редкими добродетелями. Неудивительно, что Сэйроку ее полюбил».

Всей душой привязалась старая женщина к невестке. Миягино, в свою очередь, обращалась со свекровью так, будто та была ей родной матерью, неизменно проявляла дочернюю преданность.

В Киото у Сэйроку был дядюшка, который доводился его матери младшим братом. Неожиданно он занедужил и, чувствуя приближение смерти, отправил в Суругу посыльного с наказом сообщить Сэйроку о своей болезни и с просьбой приехать в столицу, ибо желал напоследок сделать кое-какие распоряжения. Весть о болезни брата безмерно опечалила матушку

Сэйроку.

— Поезжай скорее в столицу, — велела она сыну. — Я и сама хоть сейчас пустилась бы в путь, но мне, слабой женщине, это не под силу. Тебе же нетрудно исполнить просьбу дядюшки. Проведай его и возвращайся назад.

Огорчился Сэйроку, что приходится расставаться с молодой женой, не хотелось ему ехать. А Миягино говорит:

— Если вы не отправитесь в столицу, матушка решит, что из-за любви ко мне вы пренебрегаете долгом перед дядюшкой. К тому же, ослушавшись матушки, вы заслужите себе славу непочтительного сына. Собирайтесь же в путь не мешкая. Матушка ваша уже в преклонном возрасте и обременена недугами, кто знает, сколько еще ей суждено прожить. Древние говорили: «Служению другим отдаем мы время, заботе о родителях — час». Жизнь вашей матушки подобна луне, которая вот-вот скроется за западными горами. Отправляйтесь же в столицу и поскорее возвращайтесь домой.

Обменялись супруги прощальными чарками сакэ. Хоть разлука предстояла недолгая, для любящих сердец была она тяжела. Заливаясь слезами, Миягино сложила такое стихотворение:

— Знаю я, что недолго
Быть мне с любимым в разлуке.
Скоро вернется он.
Но отчего же тогда
Такая печаль на сердце?
Едва сдерживая рыдания, Сэйроку вторил ей:

— Отчего так печалишься ты,
Провожая меня в дорогу?
Гляжу на слезы твои,
И душу терзает тревога:
Неужто не свидимся вновь?
Глядя на эти печальные проводы, матушка побранила сына и невестку:

— Можно подумать, будто вы расстаетесь навек. Слыханное ли дело так горевать из-за короткой разлуки? Этак недолго настоящую беду накликать.

С тем Сэйроку и отправился в путь. Когда он добрался до Киото, дядюшка был уже при смерти. Едва взглянув на племянника, он испустил дух.

У покойного были дети, но они не успели еще войти в возраст, посему устройством дел семьи пришлось заняться Сэйроку. Передав все оставшееся после умершего имущество семье его жены и наказав ей беречь детей, Сэйроку собрался было в обратный путь, но тут, как на беду, вспыхнула смута, охватившая всю страну, на дорогах выставили заставы, и проезд был закрыт.

Что ни день, то тут, то там завязывались ожесточенные схватки. При всем желании не мог Сэйроку попасть домой, лишь кочевал от одного постоялого двора к другому. В скитаниях прошел год. А поскольку движения по дорогам по-прежнему не было, не мог он послать о себе даже весточку, и близкие его не знали, жив ли он или нет.

Видя, что сын все не возвращается, матушка Сэйроку не находила себе места от тревоги.

— Если бы я знала, что так случится, — горько сетовала она, — ни за что не пустила бы Сэйроку в столицу. О горе, ведь я даже не знаю, приведется ли увидеть его снова.

Не было дня, чтобы она не проливала слез, тоскуя о сыне, и в конце концов одолел ее недуг.

Миягино самоотверженно ухаживала за свекровью, ни днем ни ночью не отходила от ее постели. Прежде чем дать ей лекарство, пробовала его сама, собственноручно варила для нее кашу и молила богов и будд послать свекрови исцеление.

Увы, старания ее были напрасны. Не прошло и полугода, как старая женщина почувствовала, что настал ее смертный час. Призвала она к себе невестку и сказала:

— В недоброе время отправился мой сын в столицу, и нет от него ни слуха, ни весточки. Меня одолел тяжкий недуг. Ты ухаживаешь за мною лучше родной дочери. Преданность твоя беспримерна. Можно ли в моем положении желать для себя лучшей доли! Печально, что перед смертью я не могу вознаградить тебя за твою доброту. Пройдет время, у тебя появятся собственные дети. Жаль, что я их уже не увижу. Пусть они проявляют о тебе такую же заботу, с какой ты относилась ко мне. Клянусь Небом, я говорю это от чистого сердца.

Так молвила старая женщина на прощание и в тот же миг испустила дух.

Велика была скорбь Миягино, из глаз ее ручьями лились слезы. Похоронила она свекровь, как велит обычай, сорок девять дней совершала поминальные обряды и так горевала, что даже волосы ее утратили блеск, а лицо осунулось. Достаточно было взглянуть на нее, чтобы сердце сжалось от печали. Но вот наступил 11-й год эры Эйроку[400], и в Суругу вторглись войска под предводительством Такэды Сингэна. Приступом взяли они замок в Футю, стали поджигать дома простых жителей. Имагава Удзидзанэ, властитель провинции, был вынужден бежать из осажденного города. Воины Такэды врывались в дома мирных жителей, чинили расправы и грабежи, их бесчинствам и жестокостям не было конца.

Нагрянув в дом Миягино и увидев, как она хороша, злодеи схватили ее и вознамерились силой склонить к любви. Но женщина вырвалась от них и, укрывшись в глубине дома, повесилась, предпочтя смерть бесчестью. Тут даже у грубых мужланов дрогнуло сердце, и они похоронили Миягино под хурмою за домом.

Прошло время, над Суругой установилась власть Такэды Сингэна, и войне настал конец. Примирились меж собой и военачальники провинций, лежащих вдоль тракта Токайдо, заставы с дорог были сняты, и Фудзии Сэйроку после долгих мытарств воротился в родные края. Глядит — все вокруг изменилось до неузнаваемости, дом опустел. Ворота покосились, крыша прохудилась, двор зарос густою травою, и не у кого было спросить, куда подевались его жена и матушка.

Вышел Сэйроку за ворота — навстречу идет какой-то старик. Это оказался слуга, долгие годы живший в их доме. Узнал его Сэйроку, окликнул и принялся расспрашивать. Старик рассказал, как захворала его матушка, как ухаживала за него Миягино, ни днем ни ночью не отходя от ее постели, как истово молила богов и будд о ее исцелении. «Только не помогло это,— вздохнул слуга, — матушка ваша скончалась. А вскоре после этого в Футю ворвались войска Такэды Сингэна, и князь Имагава Удзидзанэ был вынужден бежать из своего замка. Враги пытались силой склонить к любви вашу жену, но она повесилась, блюдя супружескую верность. При виде такого благочестия сердца злодеев дрогнули, и они похоронили ее под хурмою».

Выслушал Сэйроку рассказ старого слуги, и от горя из глаз его хлынули кровавые слезы. Рыдая, раскопал он могилу, смотрит — Миягино лежит в ней как живая, даже румянец на щеках не поблек. Сердце ему сдавила такая тоска, что он едва не лишился чувств. Похоронил он Миягино рядом с матушкой, положил на могилу цветы, возжег благовонные курения и в глубокой скорби сказал:

— О Миягино, природа наделила тебя мудростью и добротой. В мое отсутствие ты служила матушке, как преданная дочь, исполнила свой долг до конца. Безвременной и жестокой была твоя смерть. За все это время я не послал тебе ни единой весточки, но, поверь, в этом нет моей вины. До чего же превратна наша бренная жизнь! Если ты, пребывая в обители мрака, слышишь меня, молю, хотя бы один-единственный раз появись передо мною!

Каждый день, едва займется рассвет, Сэйроку спешил на могилу к жене, а под вечер возвращался домой и снова предавался тоске.

Так миновало двадцать дней. Однажды, в безлунную ночь, когда на небе тускло мерцали звезды, Сэйроку сидел подле светильника в своем доме. Вдруг перед ним возникла тень Миягино.

— Услышала я, что вы зовете меня, — сказала она, — и вот пришла к вам, отпросившись у Бога, правителя преисподней, ведающего книгой, в которую заносятся все добрые и дурные дела людей.

Заливаясь слезами, дух Миягино поведал обо всем, что с нею произошло. Выслушав эту горестную повесть, Сэйроку опечалился пуще прежнего. Поблагодарил он жену за заботу о матушке и за то, что, не убоявшись смерти, сохранила ему верность.

Тогда тень Миягино молвила:

— Если бы я родилась в доме сановника и принадлежала к именитому роду, судьба моя сложилась бы иначе. Мне же выпало стать куртизанкой, которая служит утехой для мужчин и не ведает глубоких сердечных привязанностей. Принарядившись и нарумянившись, я завлекала путников, торгуя своей красотой. Куртизанка словно придорожная ива, словно цветок на обочине, кто захочет, тот его и сорвет. Она умеет обольщать и говорить ласковые речи. Едва проводив одного гостя, она уже встречает другого. Идет путник с запада — она становится его подругой, идет путник с востока — она становится его женой. Так и жила я, точно лодка, которую носит по морю и которая не может прибиться к берегу. Но вот я встретила вас, и вы ввели меня в дом как законную жену. Распрощавшись с прежними привычками, я ступила на стезю добродетели. Однако вскоре настигла меня страшная смерть - она была послана мне в наказание за прежние грехи. Но я искупила их дочерним послушанием и верностью вам, поэтому боги Неба и преисподней позволили мне возродиться в облике мальчика. В Камакуре, близ дороги, проложенной через гору, живет богатое семейство. Фамилия хозяина — Такакура. Поезжайте туда. Завтра я должна появиться на свет. Увидев нас. я улыбнусь. Пусть это послужит для вас знаком.

Так сказал дух Миягино и растаял, словно дымка.

Спустя неделю Сэйроку отправился в Камакуру и отыскал дом того человека.

Я слышал,— обратился он к хозяину,— что у вас недавно родился младенец. Если это так, позвольте мне взглянуть на него.

Хозяин вынес новорожденного и сказал:

Этот ребенок находился в чреве матери двадцать месяцев. С самого рождения он плачет, не унимаясь ни днем ни ночью.

Стоило младенцу увидеть Сэйроку, как он тотчас же затих и улыбнулся. После этого никто больше не видел его плачущим.

Сэйроку рассказал его родителям обо всем без утайки и с тех пор часто навещал эту семью.

Перевод Т. И. Редько-Добровольской

ЦУГА ТЭЙСЁ ПЫШНЫЙ ЛУГ

О том, как заветный лук стража заставы Ки однажды превратился в белую птицу

Давным-давно, в незапамятные времена, на границе провинций Идзуми и Ки, на заставе в горах Онояма, служил стражем, как и его предки, человек по имени Ямагути Сёдзи Дзиро Аритомо.

Немало людей низкого звания в службе на заставе лишь дни коротали. Сёдзи Дзиро был от рождения человеком благородной души, в свободное время он любил поохотиться, а других радостей не искал. Был в его семье драгоценный лук, который бережно хранили еще со времен пращуров. Оленя ли, птицу ли этот лук бил без промаха, лишь бы только они были не дальше, чем достанет стрела. А уж если стрела вонзалась, то вместе с оперением, и добыча погибала от одного лишь выстрела. Сколько поколений, сколько лет били этим луком птицу и зверя в окрестных полях — неведомо. В роду лук почитали заветным, так и звали: лук «татоки» — «заветный лук», еще было ему название «тацука» — «лук о рукояти».

Род Сёдзи был старинный, множество сородичей его жило в разных концах страны, одним из них был владелец поместья в Ямато по имени Татибана-но Мурао — теперь, правда, от него редко доходила весточка. Младший сын этого человека, Юкина, попал отцу под горячую руку и был изгнан из дому. Вместе с женой он пришел в провинцию Ки, надеясь на поддержку Сёдзи и прося у него помощи.

На такого человека, как Сёдзи Дзиро, можно было положиться: он взял Юкину на службу, оказал милость, сделав его своим наперсником. А Юкина имел характер услужливый, покладистый, и Сёдзи было отрадно думать, что он определил к должности достойного человека. Дома он теперь посиживал, скрестив ноги, а за воротами они вместе, бок о бок, верхом охотились. Порой, под косыми взглядами стражей, он отправлял Юкину на службу вместо себя и во всем на него полагался.

Жена Юкины, по имени Коте, была молода и красива. Она без устали пряла, чтобы обеспечить мужа одеждой. Достойного жалованья он не получал, а лишь ровно столько, чтобы они могли прокормиться, но вокруг их жилища было очень чисто — женщина усердно наводила порядок и не унывала по тому или иному поводу. Люди же, не видя ее печальной, думали, что не с пустой мошной покинул Юкина родные места.

Когда Сёдзи Дзиро впервые посетил жилище Юкины, тот встретил его со всем радушием. Но ведь слуг в доме не было — что за прием он мог устроить? Горько было жене его, но она, похлопотав некоторое время возле очага, приготовила десяток рисовых лепешек, постелила в чистую лаковую посуду дубовые листья, наполнила ее лепешками и подала. Юкина вежливо потчевал, извиняясь, что другого ничего нет. Сёдзи попробовал — еда оказалась красивой на вид, и вкус был не такой, как у деревенских лепешек. К этому подали чай, завязалась беседа. Жена тоже время от времени поворачивалась в сторону гостя: «Ну как такие слова понимать? Право, это слишком... » — было видно, что разговор ей интересен. При том что нрава она была спокойного, было в ней и кокетство — женщина не из простых! Уж не из-за этой ли женщины Юкина лишился отцовского покровительства и не смог дольше оставаться на родине?

С того времени Сёдзи Дзиро стал заходить к ним постоянно и рассказал еще тысячу разных историй. Супруги искренне были ему рады, но в сердце Сёдзи мало-помалу зародились недобрые помыслы, и с некоторых пор в его словах под видом шутки вспыхивали искорки страсти. Однако женщина держалась невозмутимо, а Юкина и вовсе ничего не замечал.

Однажды, зная, что Юкина ушел на заставу, Сёдзи явился к нему в дом. Жена была одна, она подумала, что за мужем послать некого, и спряталась, притихнув за открытой створкой двери. Но ведь от века красивая женщина прячется для того, чтобы ее увидели, — разве не так? Заметив выглядывавшие из-под двери тонкие белые кончики пальцев ног, он понял: здесь! Потихоньку подкравшись, заключил ее в объятия и повлек на пол. Женщина сопротивлялась, отбиваясь изо всех сил.

— Нельзя так! Что вы делаете! — громко кричала она. Но силы женщины были слишком слабы, с нее уже градом лился пот, и она решила схитрить: — Вынуждена следовать вашим желаниям. — Она распахнула одежды Сёдзи и тяжко вздохнула: — Бедный!

Своим горестным видом она вызвала бы сочувствие в любом человеческом сердце, и Сёдзи с удивлением спросил ее:

— О ком это ты?

— Не чужого же мне жалеть! — ответила женщина. — Пожалеть надо Юкину. Из-за меня, своей жены, он был изгнан отцом, покинут родными. Кто, как не я, с которой он обменялся клятвой, мог стать ему единственной опорой и в горе, и в радости? И разве не достойно жалости то, что, находясь на его иждивении, я не смогла даже сохранить ему верность? В здешних местах персона ваша заметна, да и много есть женщин достойнее меня, просто вам они не попадают на глаза, с утра до вечера вы тешитесь охотой. Вы живете в роскоши, и Юкина — всего лишь бедный воин — блекнет рядом с вами. Овладеть мною вам — значит с помощью богатства обездолить бедного человека. Разве после этого вас можно будет называть благородным рыцарем?

Услышав это, Сёдзи немедленно прекратил притязания, помог женщине подняться и спокойно проговорил:

— Такое со мной впервые. На мгновение меня обуяла страсть, и я обо всем забыл. Прошу, пусть сестрица бросит все это в проточную воду, чтоб не было в душе осадка. А если ко мне еще раз придет такое желание, пусть я тогда заболею и не смогу целыми днями охотиться, как я люблю. — Он вежливо извинился и вышел.

После он поглядывал на Юкину, но тот держался так, будто совершенно ничего не знал. И женщина тоже разговаривала и смеялась с ним, как прежде.

Так женщина, благодаря себе самой, сохранила честь - это весьма отрадно. Но правда и то, что самые горячие клятвы рушатся, когда дело заходит о сердечных влечениях. И бравый воин превращается со временем в согбенного старца, вот и Сёдзи Дзиро вдруг ослаб духом, заленился изо дня в день убивать зверей. Его гончие резвились в стае деревенских собак, знакомым загонщикам уже надоело сидеть без дела. Больше того, он приглашал к себе Юкину и всем сердцем предавался поэзии и природе, воспевал цветы и наслаждался пейзажами.

Как-то, когда никого не было рядом, жена Юкины сказала Сёдзи:

— Похоже, что в прежние времена женскую верность не считали достоинством, однако в последующие эпохи чувство долга восхваляли, и теперь каждая женщина считает мужа своей судьбой — морская трава свиданий в бухте встреч Авадэ растет не для нее. Но если есть у вас желание завязать связь где бы то ни было в другом месте, то я берусь для вас это уладить, ведь у меня дар устраивать брачные союзы.

Сёдзи ответил:

— Я всегда любил охоту и целые дни провожу в седле, до сих пор у меня не было намерения вступить в брак. Правда, у дайбу Нисигори-но Такамука есть дочь, по слухам, поведения достойного. Он славится знатностью происхождения, и если бы мы породнились, нам обоим не было бы стыдно.

— Я поняла, обязательно сделаю, — кивнула Котё, и Сёдзи Дзиро, обрадованный, вернулся домой.

Когда это дошло до Юкины, он удивился, что жена так легко согласилась все уладить. Жена засмеялась:

— За ответом недалеко ходить. Лекариха Тонэко, которая помогла мне, когда у меня недавно болели глаза, запросто бывает в доме Такамука, с тех пор как вылечила его дочь от глазного недуга. Если потянуть ниточку с этого конца, то едва ли выйдет оплошка. — С этими словами она отправилась в дом Тонэко и попросила ее все устроить.

И вот Тонэко пошла к Нисигори, улучила удобный момент и спросила:

— Не отдадите ли вашу дочь за господина Сёдзи Дзиро Ямагути? Это был бы достойный союз!

Дайбу Нисигори на это сказал:

— Род Ямагути — старинный род, о таком зяте следовало бы только мечтать. Но этот Сёдзи без толку убивает животных, только об охоте и думает. Говорят, никчемный он человек, не лежит у меня к нему душа.

Тонэко возразила:

— Так-то оно так, но нынче он совсем забросил охоту. Он раскаивается в своем прежнем житье и целиком посвятил себя изящным и благородным занятиям, а на охотничье снаряжение и не смотрит.

— В таком случае мне не стыдно взять его в зятья. — Высказав свои намерения, дайбу Такамука обменялся с Сёдзи посланиями и устроил свадьбу несравненной пышности.

С тех пор Сёдзи стал еще приветливее к Юкине и его жене, позаботился, чтоб они не нуждались ни в одежде, ни в пище. Отобрав самого лучшего шелка, Сёдзи послал его Котё на платье, но заводить новые наряды было не в ее характере, и она послала весь этот шелк Тонэко, чтоб та сделала смену своей старой одежде. «Странная она какая-то, не похожа на других»,— говорили люди.

Ну, а в провинции Идзуми жил богатый человек, по имени Томи-но Нацухито, и был он из того же древнего рода, что и Ямагути Сёдзи. Еще его предки строго предостерегали против убийства животных, и Нацухито тоже стоял на том, чтобы всему живому помогать, он и других отвращал от убийства живых существ.

Что же касается его жены, то ее покойную мать выдали замуж в этот дом уже с дочерью, произведенной на свет в доме прежнего супруга. Девочку отдали за Нацухито, и это были поистине «супруги со времен первой прически»[401]. Женщина была необыкновенно умна, помогала мужу, вела дом, — словом, лад у них был, как меж рыбой и водой. Если же посчитать, сколько они прожили вместе, то из десяти пальцев на руке будет семь.

И вот на седьмой год, как-то осенью, когда супруги спали один подле другого, мужу во сне приснилось, будто жена так горько говорит ему:

— За эти годы мы друг к другу привыкли... Каким же бессердечием будет покинуть тебя одного на сере» дине пути! И все же, по воле моей матери и ради блага нашего рода, я отправляюсь в дальние края. Мы расстаемся теперь надолго, сохрани же вот эту вещь на память обо мне и научись ею пользоваться. — Обливая изголовье слезами, она встала, посмотрела по сторонам, оглянулась и вышла в боковой флигель.

Очнувшись от сна, он не нашел жены. На изголовье же у нее лежал какой-то незнакомый лук. В досаде он топнул ногой. Лишь то служило ему утешением, что стала она мертвым духом, потухшим огоньком — как вернешь ее, где найдешь ее следы?

Этот день он стал считать поминальным и не забывал устраивать заупокойные службы. Лук же всегда держал возле себя и, взяв в руки утром, не выпускал до вечера — вспоминая о ней, он набивал руку в стрельбе.

Прошло два года, вновь настал тот день того месяца. Он помнил, что в этот самый день она его покинула, и, встав пораньше, навел в доме чистоту, выставил столик с ритуальной трапезой, лук водрузил на место для почетных гостей, сам уселся напротив. И только он принялся за еду, как лук вдруг оделся перьями, обратился в белую птицу и взлетел. Смахнув рукой столик с угощением, он бросился вслед.

Птица летела к югу, и он преследовал ее, не теряя из виду. Когда день склонился к вечеру, он достиг границы провинций Идзуми и Ки. Там, на верхушке большого дерева, у дороги, сидела белая птица. Он поднял голову, чтобы присмотреться, точно ли это она, — тогда птица слетела вниз, она даже села на плечо Нацухито... и тут снова обернулась луком.

В крайнем изумлении, он усомнился, не сон ли все это, и некоторое время стоял недвижимо. Несколько самураев с заставы подошли к нему, окружили и, обратив внимание на лук в его руках, стали выспрашивать:

— Каким образом попал к тебе этот лук? Нацухито рассказал все как было, самураи же наотрез отказались принять эти объяснения.

— То, чем ты отговариваешься, слишком странно. В такое трудно поверить. Расскажем-ка прежде обо всем этом господину Сёдзи, и уж тогда будем разбираться, — так они сказали и взяли Нацухито под стражу. Сердце его было неспокойно: что будет?

Ну, а Сёдзи Дзиро не сумел до самого дна очистить свою замутненную душу. Летели дни и месяцы, а его не покидала мысль, что, если он сумеет показать во всем блеске свое богатство и положение, жена Юкины на это польстится. Время от времени он приглашал к себе супругов и выставлял напоказ драгоценные изделия, разные сокровища и потчевал их редкого вкуса дарами моря и гор.

Однажды он постарался изо всех сил и выставил особенно богатое угощение, да и женщина явилась тщательно убранная. Гости уже были в главном зале и рассаживались, когда Котё бросила взгляд на нишу в парадной части комнаты. Она увидела разъяренного тигра: мощным своим рыком он, словно порывом ветра, пригибал окрестный тростник, взор его разил наповал. Котё вдруг вскрикнула, выбежала в сад — и тут превратилась в лису. Лиса перелезла через глинобитную ограду и скрылась неизвестно куда.

Юкина был поражен и перепуган, но он только глядел на все это и не кинулся вдогонку, ему было стыдно перед людьми.

Сброшенной кожей лежал ее наряд — и пояс на своем месте... Носки-таби так и остались оба рядышком на плетеной ограде террасы, а кругом — россыпью — украшения для волос. От всего этого сжималось сердце. Люди не могли слова вымолвить от изумления и только переглядывались.

Сёдзи Дзиро больше не хотел ничего скрывать, он без утайки рассказал Юкине, как оказался во власти недобрых помыслов, и спросил, откуда взялась эта женщина. Юкина поведал ему следующее:

— Родом жена из дальней стороны. Там ее продали, а мой отец купил и сделал служанкой. Я вступил с нею в связь и отказался от невесты, которую сосватал для меня отец. Вот почему меня выгнали, и пришлось нам скитаться вдалеке от дома.

— Но как же все-таки такое возможно? Конечно, это изображение тигра — настоящий шедевр, собственноручное произведение Кудара-но Кавамуси... [402] Эту реликвию я получил в подарок от дайбу Такамуки по случаю того, что стал его зятем. Неужели мастерство художника заставило ее испугаться и показать свой истинный облик?

Как раз, когда Сёдзи Дзиро говорил это, пришли люди с заставы и привели Нацухито с луком. Сёдзи посмотрел, крайне удивился и обратился к Юкине:

— Да, это тот самый чудесный лук, который передается в нашей семье из поколения в поколение? Мы его почитаем и зовем луком татоки — заветным луком. Поскольку рукоять его наподобие китайских, его зовут еще тоцука — луком о рукояти. Правда, когда-то люди из нашего рода стали произносить это искаженно: тацука. Когда с этим луком идешь на охоту, ни за что не останешься без добычи. В последнее время я берег его, припрятал подальше и по пустякам не использовал. Ведь я давно уже не убиваю живых существ и даже ларчик с луком не открываю. Однако на днях пришло из столицы распоряжение раздобыть в сопредельных провинциях шкуру бетой лисы. Наше семейство ставится меткими стрелками, нам и велено выследить старую лисицу. И вот вчера я открыл ларец, а лука не увидел. Я подумал, не взял ли его кто-то из домашних слуг, и поспешил обыскать каждого, но вора не обнаружилось. Вот говорят, что не стоит верить удивительным историям. Но если возможно то, что сегодня произошло на наших глазах, то утверждать, что чудес не бывает, никак нельзя. Человека этого оставьте здесь, а на его родину пошлите своего слугу, чтоб разузнал о его происхождении и прошлом.

В этот день все разошлись по домам, теряясь в догадках. А ночью Сёдзи во сне явилась Котё и рассказала следующее:

— Моя мать тоже была лисой, но глава клана Томи не раз спасал жизнь всей нашей семье. Чтобы отплатить за добро, мать решила проповедовать традиционное учение рода Томи и образумить стража заставы в Онояме, который погряз в убийстве живых существ. Только сделать ей это не удалось. Чтобы исполнить ее желание, я прежде всего припрятала твой заветный лук, препоручив его Томи-но Нацухито взамен себя самое. Затем я выманила из Ямато Юкину, привела сюда, смутила твою душу и вот наконец прекратила убиение живых существ. Казалось бы, уже исполнилось то, чего я хотела, но ты получил приказ охотиться на белую лису. Что же мне делать теперь?

Судя по разговорам людей, выходит, что белая лисья шкура ценится особенно высоко. Но ведь чтобы ее получить, сшивают куски шкуры с подмышек — цвет-то белый, но материал этот очень тяжел, поверхность у него неровная, он не годится для шитья одежды. А то, что считается, будто белой бывает старая лисица, — так ведь это потому, что у старого зверя шерсть выпадает и кожа блекнет, у такой шкуры красивого вида не будет. Передай это придворным и разъясни им, сколь бесполезна белая лисья шкура.

А твой заветный лук, видно, имеет душу! Даже покинув тебя, он не остался в чужой семье, сам прилетел назад в дом Ямагути. Душа есть и у той картины: тигр грозил мне всерьез, так что мои многолетние чары развеялись. В таких случаях мы бываем бессильны — все решает судьба.

Этой ночью такой же рассказ, слово в слово, услышали во сне и Юкина, и Нацухито, не только Сёдзи Дзиро Ямагути. Так проделки одной лисы стали причиной душевных терзаний троих мужчин, у каждого на свой лад.

Сёдзи Дзиро счел, что все дело в убиении живых существ, и надолго спрятал свой лук в кладовую. Он решил, что знатному человеку не подобает охотиться без пользы и прока, это не пристало его положению, и зарекся убивать животных. Юкина и Нацухито тоже сбросили наваждение, однако не избавились от привязанности к жене. Привязанность осталась и в сердце Сёдзи, и вот какое он сложил стихотворение:

— О луке заветном
С тугой тетивой
Вспомнить горько даже на миг,
А тугую ту тетиву натянуть
У меня и вовсе нет сил.
Юкина, вслед за ним, продолжил:

— Лук твой заветный
Стрелы пускает ли, нет ли,
В печали летят мои дни.
О Белой Птицы застава,
В Кавабэ, в стране Ки!
А Нацухито сложил так:

— Хороша в стране Ки
Из холста одежда —
Ею оставленный след...
Реки Ки текут неустанно,
Или то слезы мои?
Обоим не на что больше было надеяться, и они вернулись в свои провинции — Ямато и Идзуми. А заставу в горах Онояма теперь называют еще заставой Белой Птицы. Уж не из-за этой ли истории?

Перевод И. В. Мельниковой.

Комментарии ко всему разделу Г. Б. Душкиной.

УЭДА АКИНАРИ

Имя Уэды Акинари (1734—1803) хорошо известно любителям японской литературы по двум сборникам — «Сказки туманной луны»[403] («Угэцу моногатари») и «Сказки весеннего дождя» («Харусамэ моногатари»).

Акинари родился в Осака, в 1734 г., и был, как считается, сыном куртизанки. Он воспитывался в богатой купеческой семье приемными родителями, получил хорошее образование. Акинари еще в юношестве увлекся поэзией, однако в силу жизненных обстоятельств длительное время наряду с литературой занимался медициной и только трагический случай — смерть маленькой пациентки, которой он поставил неправильный диагноз,побудил его оставить врачебную практику и всецело посвятить себя кокугаку — классической филологии.

Творчество Акинари представлено в данном сборнике двумя новеллами«Распутство змеи» («Сказки туманной луны») и «Могила Мияги» («Сказки весеннего дождя»).

Сборник «Сказки туманной луны» исследователи датируют 1776 г. Без сомнения, это отчетливо выраженное фантастическое произведение, и его по праву можно считать венцом японского кайдана («повествования о необычайном»), окончательно сформировавшегося как самостоятельный литературный жанр к годам Гэнроку (1688—1703).

Совершенно очевидно, что Уэда Акинари наследовал традиции Цуги Тэйсё, великого мастера «литературы снов» («юмэ-гатари», как еще называют подобного рода литературу некоторые японские литературоведы, ибо в кайдане сны реальны и зачастую переплетаются с действительностью). Сам же Акинари предпочитал иной термин: кокоро-но маёи — «невольное заблуждение сердца». В сборнике «Угэцу моногатари», состоящем из девяти новелл, можно обнаружить элементы всех трех типов «рассказов о необычайном» — фольклорный, буддийский и чисто литературный. Некоторые представляют собой буддийские притчи («Перевоплощение во сне» и «Голубой колпак»); в новеллах «Котел храма Кибицу», «Ночлег в камышах», «Встреча в праздник хризантем» четко прослеживаются китайские мотивы «рассказов о необычайном». Но наибольший интерес, пожалуй, представляет собой «Распутство змеи», где змея-оборотень в образе прекрасной девы преследует своей страстью юношу. В этом произведении слились воедино, образовав драгоценный сплав, китайская легенда, японские фольклорные мотивы и буддийская притча.

Мотив страсти змеи к человеку восходит к древним китайским легендам. Кстати, сходный сюжет лежит в основе рассказа «О распутстве змеи из округа Муроно земли Кии» («Записи о чудесах „Сутры лотоса", сотворенных ею в великой стране Японии», середина XI в.), а также знаменитой пьесы «Додзёдзи». В древнем японском фольклоре также немало легенд и преданий об огромных змеях, «хозяевах» озер или болот. Все это, по существу, трансформация древних верований в нуси — духов-хозяев природы. Однако до Акинари интерпретации образа змеи отличались формальностью, схематичностью, непримиримостью автора по отношению к миру нечисти. Змея-оборотень там, как правило, — воплощение зла: она холодна и расчетлива и внушает ужас своей похотливой любовью. В новелле же Акинари героиня-оборотень прелестна, очаровательна и беззащитна, а безоглядная страсть, в итоге губящая ее, невольно вызывает в памяти героинь Ихара Сайкаку, жертвовавших собой во имя чувства. Акинари описывает ее красоту с восхищением, и его симпатии явно на стороне девушки-змеи, а не трусоватого кавалера.

«Сказки туманной луны» отделяет от «Сказок весеннего дождя» около 30 лет. Созданная в самом начале XIX столетия, рукопись была опубликована в полном виде лишь в 50-х гг. XX в., когда отыскались считавшиеся утерянными части манускрипта. Начало работы над сборником — 1789 г. То был тяжелый год для писателя: утратив любимую жену и почти ослепнув, он едва не покончил жизньсамоубийством, однако все же нашел в себе силы вернуться к творчеству. Если «Сказки туманной луны» знаменует собой расцвет писательской активности Акинари, то «Сказки весеннего дождя» — итог его жизни. Как образно заметил критик Осаму Мацуда, это «предсмертный вздох мудрости и искусства Акинари».

В «Сказках весеннего дождя» Акинари отказывается от фантастических приемов, и источником для сюжетов становятся не китайские волшебные повести, а произведения собственно японской классической литературы, исторические труды и подлинные события. Особую группу внутри сборника составляют три новеллы«Улыбка мертвой головы», «Сутэиси-мару» и представленная здесь «Могила Мияги» (в оригинале «Холм Мияги»). Все они повествуют о наоки кокоро — честном, искреннем, верном сердце. Это излюбленная тема японской классической литературы. Герои этих новелллюди незнатные и небогатые, но благородные душой, описаны автором с симпатией и состраданием.

История девушки Мияги — подлинная. Изучая медицину и кокугаку, Акинари несколько лет провел в селении неподалеку от порта Кандзаки. В своеобразном иллюстрированном путеводителе по достопримечательным местам провинции Сэтцу содержались, в частности, и сведения о могиле куртизанки Мияги, которая в 1207 г. вместе со своими четырьмя подругами обратилась к проезжавшему через те места опальному буддийскому священнику высокого ранга, святейшему Хонэну, с мольбой о Спасении. Тот ответствовал, что даже падшая женщина может войти в рай, если уверует в Будду Амиду,и все пятеро с молитвой на устах бросились в волны.

Посетив могилу Мияги, Акинари вдохновился романтической историей и написал новеллу. Героиня Акинари, сохранившая любовь и чувство собственного достоинства, невзирая на внешнюю покорность условиям жизни, — самый яркий образ сборника «Сказки весеннего дождя».

Г. Б. Дуткина

УЭДА АКИНАРИ РАСПУТСТВО ЗМЕИ[404]

Жил некогда в Мивагасаки, что в провинции Кии, человек по имени Такэскэ Оя. Он был искусен в рыбной ловле, нанимал рыбаков, промышлял рыб с широкими и узкими плавниками, и семья его жила в достатке. Имел он двух сыновей и одну дочь. Старший сын Таро был прост нравом и трудился вместе с отцом. Дочь выдали за человека родом из Ямато, и она уехала к мужу. Младшего сына звали Тоёо. Был он нрава мягкого и изнеженного, любил все изящное и утонченное и нимало не помышлял о делах семьи. Отца это очень заботило, и он не знал, как с ним быть. Если выделить ему долю в хозяйстве, он сразу все разбазарит. Если отдать наследником в бездетную семью, за него придется выслушивать попреки. И отец решил: ««Пусть живет как знает, пусть станет либо ученым, либо монахом. Пока я жив, пусть кормится от щедрот Таро, не будем ни к чему его принуждать». Так Тоёо стал ходить в монастырь Нати-но-Сингу, где обучался наукам у настоятеля Абэ-но-Юмимаро.

Раз в конце сентября выдался особенно погожий день, как вдруг с юго-востока надвинулись тучи и пошел мелкий и частый дождь. Тоёо одолжил у настоятеля зонт и отправился домой, но, едва он дошел до холма, с которого открывался вид на сокровищницу храма Асука, дождь полил сильнее, и Тоёо забежал в первую попавшуюся рыбацкую хижину. Престарелый хозяин принял его с почтительными поклонами. «Да никак это сын нашего господина! — сказал он. — Спасибо, не побрезговали моим нищим жильем. Позвольте предложить вам присесть». И старик принялся отряхивать от пыли грязный дзабутон. «Право, не беспокойся, — ответил Тоёо, усаживаясь. — Я ведь к тебе ненадолго». В это время со двора донесся нежный голос: «Позвольте переждать дождь под вашей крышей». С этими словами в хижину вошла женщина, и Тоёо в изумлении на нее уставился. Лет ей было не больше двадцати, лицом прекрасна и с изящной прической, в шелковом кимоно, украшенном изображениями горных пейзажей. И была при ней опрятного вида девочка-служанка, которая несла какой-то сверток. Обе они насквозь промокли и выглядели весьма плачевно. Увидев Тоёо, женщина покраснела, и в смущении своем она была так благородна и изящна, что у Тоёо сильно забилось сердце. Он подумал: «Если бы эта прекрасная дама жила где-нибудь поблизости, я бы не мог не услышать о ней. Верно, она из столицы, приехала на поклонение в монастырь Нати, и дождь застиг ее во время прогулки по берегу. Как, однако же, она неосторожна, что гуляет одна, без мужчины». Подумав так, Тоёо подвинулся и сказал: «Пожалуйста, подойдите и садитесь. Дождь, наверное, скоро пройдет». Женщина, поблагодарив, села рядом с ним на дзабутон. В хижине было тесно, и они сидели, почти касаясь друг друга. Вблизи она показалась Тоёо еще прекраснее. Невозможно было представить себе, чтобы женщина нашего бренного мира была так красива. Тоёо почувствовал, что сердце его вот-вот выпрыгнет у него из груди. Он сказал: «Я вижу, вы — благородная дама. Объясните же, что привело вас на наши пустынные берега, где бушуют свирепые волны? Вы явились на поклонение В монастырь Нати? Или, может быть, вам захотелось посетить горячие источники в горах? Ведь это о здешних местах сказал древний поэт:

Неужели в пути
Здесь меня дождь застанет?
У переправы Сано,
Возле Мивагасаки,
Хижины нет ни одной[405].
Поистине эти стихи были сложены в день, подобный сегодняшнему. Ну что же, дождь вы можете спокойно переждать здесь. Это жилище неказисто, но оно принадлежит человеку, которому мой отец оказывает покровительство. Да, где вы изволили остановиться? Я не осмеливаюсь просить разрешения проводить вас, ибо вы сочтете это неприличным, но прошу вас, возьмите хотя бы мой зонтик».

Женщина ответила: «Вы очень любезны. Мне даже кажется, будто ваше горячее участие высушило мою промокшую одежду. Но вы ошибаетесь, я вовсе не из столицы. Я давно уже живу в этих местах. Сегодня была такая хорошая погода, что я решила сходить на поклонение в Нати. Нежданный дождь напугал меня, и я поспешила укрыться в этой хижине. Поверьте, я и не подозревала, что увижу вас здесь. Ну вот, дождь прекратился. Мне пора идти. Мой дом здесь неподалеку». Тоёо попытался удержать ее. «Дождь ведь еще не совсем прошел, — сказал он. — Возьмите хотя бы мой зонтик, потом, при случае, вернете. Где вы изволите проживать? Я пришлю слугу». — «Возле монастыря спросите дом Манаго Агата, вам покажут. Вот и солнце садится. Разрешите поблагодарить вас за доброту, я охотно воспользуюсь вашей любезностью». С этими словами женщина, взяв зонтик, удалилась. Тоёо провожал ее взглядом, пока она не скрылась из виду, а затем одолжил у старика хозяина соломенную накидку и вернулся домой. Образ женщины все стоял перед его глазами, он долго не мог заснуть и забылся только на рассвете. Приснилось ему, будто он отправился к Манаго. Дом ее был огромен и выглядел величественно; ворота были забраны решеткой и завешены бамбуковыми шторами. Манаго сама встретила его. «Я не забыла о доброте вашей, — сказала она, — и ждала вас с любовью. Прошу вас, заходите». И она провела его в комнаты и стала потчевать вином и всевозможными фруктами. Затем, опьянев от вина и радости, они легли на одно ложе. Но тут взошло солнце, и Тоёо проснулся.

«Если бы это было наяву!» — подумал Тоёо. Сердце его сильно билось. Забыв о завтраке, он словно в тумане вышел из дому. В деревне возле монастыря он спросил, где находится дом Манаго Агата, но никто не мог ему ответить. Минул полдень, а Тоёо все ходил по деревне и спрашивал. И вдруг он увидел девочку-служанку, которая вчера сопровождала Манаго. Он необычайно обрадовался и остановил ее: «Где же ваш дом, девочка? Я ведь пришел за зонтиком!» В ответ служанка сказала с улыбкой: «Как хорошо, что вы пришли! Пожалуйте за мной». Она поспешила вперед и через некоторое время сказала: «Здесь». Тоёо увидел высокие ворота и огромный дом. Все, даже бамбуковые шторы на воротах, было точно такое же, как во сне. «Как странно!» — подумал Тоёо и вошел.

Служанка вбежала в дом. «Хозяин зонтика искал вас, и я его привела!» — крикнула она. «Где он? Пригласи его сюда», — с этими словами навстречу Тоёо вышла Манаго. Тоёо сказал: «Неподалеку отсюда живет мой наставник господин Абэ. Я обучаюсь у него уже несколько лет. Сегодня по пути к нему я решил зайти к вам за зонтиком. Теперь я знаю, где вы живете, и когда-нибудь зайду еще раз». Но Манаго, не давая ему выйти, сказала служанке: «Мароя, не выпускай его!» И служанка, вцепившись в него, объявила: «Вы настояли на том, чтобы мы взяли ваш зонтик, а мы настоим на том, чтобы вы немного погостили у нас». Подталкивая сзади, она провела его в южную комнату. Там пол был застлан циновками, стояла красивая ширма, висели картины старинных мастеров. Сразу было видно, что дом принадлежит людям не подлого звания.

Манаго, войдя вслед за Тоёо, сказала: «По некоторым причинам в этом доме сейчас никто не живет, и мы не можем угостить вас как подобает. Так позвольте предложить вам простого вина». Мароя подала закуски и фрукты в вазах и на блюдах и вино в фарфоровых бутылках и глиняных кувшинах и наполнила чашки. «Уж не сон ли это опять? — подумал Тоёо. — Жаль было бы проснуться!»

Однако все было наяву, и это показалось Тоёо еще более странным.

Когда и гость, и хозяйка опьянели, Манаго подняла чашку с вином и, обратив к Тоёо свое лицо, прекрасное, как отражение в чистой воде ветки цветущей вишни, заговорила нежным голосом, каким поет соловей в листве, колеблемой весенним ветром: «Не стану я оскорблять богов, тая от вас постыдную слабость. Только не принимайте мои слова за ложь или за шутку. Я родилась в столице, но вскоре отец и мать покинули меня. Воспитывалась и выросла я у кормилицы. Затем меня взял замуж некий Агата, чиновник при правителе этой провинции, и я прожила с ним три года. Этой весной он оставил службу и вдруг занемог и скончался, покинув меня одну в целом свете. Я справилась о кормилице, но мне сообщили, что она постриглась в монахини и отправилась странствовать. Значит, никого не осталось у меня и в столице. Пожалейте же меня! Вчера, когда мы вместе прятались от дождя, я тотчас же поняла, какой вы добрый и нежный человек, и захотела принадлежать вам до конца дней своих, быть вашей супругой. Так не отталкивайте меня, и закрепим навечно наш союз вином из этих чашек!»

Лишь об этом и мечтал Тоёо после вчерашнего дня, душа его была охвачена любовным смятением, и он весь с головы до ног задрожал от радости. Но он тут же вспомнил, что не волен распоряжаться собой, и при мысли о том, что придется просить дозволения у родителей и у старшего брата, радость его померкла и его охватил страх. Он не мог вымолвить ни слова в ответ. Тогда Манаго смутилась и сказала: «По женскому легкомыслию я говорила глупости, и мне стыдно, что нельзя взять обратно свои слова. Как могла я, бессовестная, навязываться вам, тогда как мне давно уже следовало бы утопиться в море! И хотя мое признание — не ложь и не шутка, прошу вас, будем считать, что оно подсказано мне вином, и поскорее забудем об этом».

Тоёо сказал: «Значит, я не ошибся, когда с самого начала узнал в вас благородную даму из столицы. Я вырос на диком берегу, к которому даже киты подплывают без опасения, так судите же сами, какой радостью были для меня ваши слова! На ваше признание я не ответил только потому, что не волен в своих поступках. Мою жизнь направляют отец и старший брат, и, кроме собственных волос, ничего своего у меня нет. Сегодня я впервые с прискорбием думаю об этом, так как не в состоянии преподнести вам достойные подарки. Но если вы снисходите до меня, я готов служить вам без оглядки. Ведь даже Конфуций, говорят, забыл ради любви и сыновний долг, и самого себя». — «Я тоже бедна, но приходите хотя бы иногда побыть со мною. А сейчас примите от меня этот меч. Мой муж не расставался с ним и говорил, что другого такого меча нет на свете». С этими словами она протянула Тоёо великолепный старинный меч, необычайно острый, отделанный золотом и серебром. Отказаться от первого подарка было бы дурным предзнаменованием; Тоёо принял меч и собрался уходить. Манаго пыталась удержать его. «Останьтесь до утра», — просила она. Но он сказал: «Отец будет бранить меня, если я без разрешения проведу ночь вне дома. Завтра я как-нибудь обману его и приду к вам под вечер».

В эту ночь Тоёо опять долго не мог сомкнуть глаз и уснул лишь на рассвете. Между тем его старший брат Таро встал рано, чтобы выбрать сети. Проходя мимо спальни Тоёо, он мельком заглянул в дверную щель и вдруг увидел, что в изголовье постели лежит меч, сверкающий под слабым огоньком светильника. «Странно! Где он раздобыл это?» — с беспокойством подумал Таро. Он с шумом раскрыл дверь. Тоёо сейчас же проснулся и, увидев старшего брата, сказал: «Вы звали меня?» — «Что это блестит у тебя в головах? — спросил Таро. — Дом рыбаков не место для такой ценной вещи. Отец увидит и крепко накажет тебя». Тоёо ответил: «Эта вещь мне ничего не стоила. Ее мне подарили». — «Да где это найдется в наших местах человек, который раздаривает драгоценности? — сказал сердито Таро. — Ты тратил деньги на китайские книги, в которых ничего не понять, — пусть, я молчал, потому что отец молчал. Но теперь ты купил еще и этот меч — захотелось тебе, верно, красоваться с ним на храмовых праздниках! Да ты что, с ума спятил?» Отец услышал громкий голос Таро и крикнул: «Что он натворил, этот бездельник? Ну-ка пошли его ко мне, Таро!» — «И где он только купил его? Хорошо ли тратить деньги на ценные вещи, которые под стать разве князьям и военачальникам? Призовите его к себе и строго взыщите. Я бы сделал это и сам, но мне пора выбирать сети». И Таро ушел.

Тоёо позвала мать и сказала: «Зачем ты купил такую вещь? Ты же знаешь, что и рис, и деньги в нашем доме принадлежат Таро. У тебя же ничего своего нет. До сих пор тебе давали полную волю, но где во всем мире найдешь ты пристанище, если Таро на тебя рассердится? Ты ведь изучаешь книги, как же ты не понимаешь всего этого?» Тоёо ответил: «Говорю вам правду, я не купил эту вещь. Мне подарила ее при встрече одна особа. И незачем было брату ругать меня». — «Да за какие же это заслуги тебя наградили такой драгоценностью? — закричал отец. — Как ты смеешь врать? Говори правду, сейчас же!» — «Мне стыдно рассказывать об этом прямо вам,— сказал Тоёо.— Разрешите передать через кого-нибудь». — «Кому же ты хочешь рассказать то, что стыдно открыть родителям и брату?» — в гневе спросил отец, но тут вмешалась жена Таро. «Позвольте мне поговорить с ним, — сказала она. — Ступай в мою комнату, Тоёо». Она успокоила свекра и последовала за Тоёо к себе.

Тоёо сказал ей: «Если бы брат не заметил меч, я и сам потихоньку пришел бы к вам попросить вашего совета. А тут меня сразу принялись ругать. Меч же этот мне подарила одна беззащитная одинокая женщина и попросила моего покровительства. Но что могу сделать я, бедный нахлебник, без разрешения? Мне угрожает изгнание из родительского дома, и я уже горько раскаиваюсь, что был у той женщины. Пожалейте меня, сестра, помогите мне!» Невестка ответила, смеясь: «Мужчина, который ложится в постель один, всегда вызывает жалость. Ничего, не беспокойся. Я постараюсь все устроить». В ту же ночь она рассказала все Таро и добавила: «Разве это не счастье для твоего брата? Поговори же хорошенько с отцом».

Таро нахмурился. «Странно, однако же,— сказал он. — Мне не приходилось слышать, чтобы среди чиновников правителя был какой-нибудь Агата. Наш отец — старшина деревни, и мы не могли бы не знать о смерти такого человека. А ну, принеси-ка сюда этот меч!» Жена принесла меч, и Таро, внимательно его осмотрев, сказал после долгого молчания: «Случилось недавно страшное дело. Господин министр из столицы в благодарность за то, что бога ниспослали ему просимое, преподнес храму Гонгэн богатые дары. И что же? Эти дары внезапно исчезли из сокровищницы храма неизвестно куда. Настоятель храма пожаловался правителю провинции, и правитель изволил отдать приказ отыскать и схватить вора. Как я слышал, помощник правителя Бунъя-но-Хироюки прибыл к настоятелю и сейчас совещается с ним. Меч же этот никак не мог принадлежать чиновнику. Пойду и покажу его отцу. — И он отправился к отцу и сказал: — Случилось такое-то и такое-то страшное дело. Как нам поступить?»

Выслушав Таро, отец посинел от страха. «Вот ведь беда на наши головы! — воскликнул он. — Никто из нас в жизни ничего не крал, так за какие же наши грехи внушено было ему такое недоброе дело? Если это дойдет до правителя со стороны, всем нам, наверное, придет конец. И ради наших предков и наших потомков да не будет у нас жалости к преступному сыну! Завтра же донеси на него!»

Дождавшись рассвета, Таро поспешил к настоятелю храма, все рассказал и показал ему меч. Настоятель сказал с изумлением: «Да ведь это меч из даров господина министра!» Тогда помощник правителя объявил: «Надо взять преступника и выяснить, где остальное». Он велел Таро показать дорогу и послал с ним десять стражников. Тоёо, ничего не подозревая, сидел над своими книгами, как вдруг ворвались стражники и навалились на него. «За что?» — вскричал он, но стражники не ответили и крепко его связали. Отец, мать, Таро и его жена не знали, куда деваться от стыда и горя. «По приказу правителя! Шагай живее!» С этими словами стражники окружили Тоёо и погнали его в храм.

Помощник правителя, строго глядя на Тоёо, сказал: «Ты обокрал сокровищницу храма. Это неслыханное преступление против законов государства. Куда ты спрягал уворованное? Говори точно и ясно!» Только теперь Тоёо понял, почему его схватили, и, заливаясь слезами, ответил: «Я никогда ничего не крал. Меч я получил при таких-то и таких-то обстоятельствах. Вдова Агаты говорила мне, что этот меч принадлежал ее покойному мужу. Сейчас же потребуйте ее сюда, и вы убедитесь в моей невиновности». Помощник правителя разгневался. «Среди моих чиновников не было никакого Агаты! — крикнул он. — Ты лжешь и этим только отягчаешь свою вину!» — «На что мне так лгать, если я в вашей власти? — возразил Тоёо.— Ведь я прошу вас только, чтобы вы призвали сюда эту женщину». Тогда помощник правителя приказал страже: «Отыскать дом этой Манаго Агата. Взять ее».

Стражников повел Тоёо. Странное зрелище открылось ему, когда они подошли к дому Манаго. Некогда крепкие столбы ворот совершенно прогнили, черепицы крыши растрескались и обвалились, двор зарос сорной травой. Видно было, что в этом доме давно уже никто не живет. Тоёо смотрел и не верил глазам своим. Стражники обошли окрестности и согнали к дому соседей. Соседи — старый лесоруб, мельник и еще несколько человек, — дрожа от страха, расселись перед домом.

Стражники спросили их: «Кто жил в этом доме? Правда ли, что сейчас здесь живет вдова некоего Агата?» Вперед выполз старый кузнец и сказал: «Такого имени нам слышать не приходилось. Года три назад жил в этом доме богатый человек по имени Сугури. Он отплыл с товарами на Цукуси, да так и пропал без вести. Домочадцы его разбрелись кто куда, и с тех пор в доме никто не живет. Правда, наш сосед-красильщик рассказывал, что вот этот человек вчера заходил сюда, побыл немного и ушел».— «Раз так, надо все хорошенько осмотреть и доложить господину»,— решили стражники. Они распахнули ворота и вошли.

Внутри запустение было еще страшнее, чем снаружи. За воротами оказался обширный сад, мрачный и унылый. Вода в его прудах высохла, засохли водоросли и водяные цветы, в буйных зарослях дикого тростника лежала огромная сосна, поваленная ветром. Когда раздвинули створки парадного входа, из дома пахнуло такой тухлятиной, что все в испуге остановились и попятились назад. Тоёо только плакал всхлипывая. Тогда один из стражников, храбрец Кумагаси Косэ, сказал: «Идите за мной!» — и двинулся вперед, грубо стуча ногами по дощатому полу. Всюду было на вершок пыли. На полу, покрытом мышиным пометом, сидела за ширмой женщина, прекрасная, как цветок. Кумагаси, приблизившись к ней, сказал: «Приказ правителя. Отправляйся с нами не мешкая». Женщина не пошевелилась и не ответила, и Кумагаси уже протянул руку, чтобы схватить ее, как вдруг раздался ужасающий грохот, словно раскололась земля. Никто не успел даже подумать о бегстве, все попадали с ног. Когда они пришли в себя, женщины нигде не было.

В токонома что-то блестело. Стражники боязливо подошли ближе и поглядели. Там были сокровища, похищенные из храма, — знамена из китайской парчи, узорчатые ткани, гладкие шелка, щиты, копья, колчаны. Забрав все с собой, стражники вернулись к помощнику правителя и подробно доложили о странном происшествии в доме. Помощник правителя и настоятель поняли, что дело это — козни оборотней, и больше Тоёо не допрашивали. Тем не менее его признали виновным. Он был препровожден в замок правителя и брошен в темницу. Богатыми приношениями отец и старший брат искупили вину Тоёо, и через сто дней его выпустили на свободу. Тогда он сказал: «Мне стыдно смотреть людям в глаза. Позвольте мне уехать в Ямато и пожить немного у сестры». — «Пожалуй, после всего, что случилось, ты можешь и заболеть,— согласились родители.— Поезжай и погости там несколько месяцев». И Тоёо отправился в сопровождении верного человека.

Сестра жила в городе Цуба. Она была замужем за торговцем Канэтада Танабэ. Супруги оба обрадовались приезду Тоёо. Зная о его злоключениях, они жалели его, обращались с ним ласково и уговаривали остаться у них навсегда. Наступил новый год, пришел февраль. Город Цуба находился неподалеку от храма Хасэ. Храм этот пользовался особыми милостями Будды, слава о нем, как говорили, дошла даже до Китая, и множество паломников стекалось к этому храму из столицы и из деревень. Больше всего их было весной. Все паломники останавливались в городе, в каждом доме пускали на ночлег путников.

Танабэ торговал фитилями для храмовых светильников, поэтому в его лавке всегда было полно покупателей. И вот однажды в лавку зашла необычайно изящная женщина с девочкой-служанкой. Видимо, пришла она на поклонение из столицы. Женщина спросила белил и благовоний, и вдруг служанка, поглядев на Тоёо, воскликнула: «Да ведь здесь наш господин!» Удивленный Тоёо взглянул — это были Манаго и Мароя. «Пропал, пропал совсем», — проговорил он в страхе и спрятался в комнаты в глубине дома. «Что это с тобой?» — спросила его сестра, и он ответил: «Явились те самые оборотни! Не подходите к ним!» Он все метался по дому, ища места, где бы спрятаться, а сестра и ее муж в недоумении спрашивали: «Да где они? Кто они?»

Тут вошла Манаго и сказала: «Прошу вас, не пугайтесь! И ты не бойся, муж мой! Подумай, как тосковала я, когда ты попал в беду по моей вине, как я искала тебя, как желала объяснить тебе все и утешить тебя! И как я рада, что зашла в этот дом и теперь снова вижу тебя! Господин хозяин, пожалуйста, выслушайте меня! Если бы я была каким-нибудь оборотнем, разве могла бы я появиться в ясный полдень среди такого множества людей? Взгляните, вот стежки на моей одежде, вот моя тень от солнца. Поймите же, что я говорю правду, и перестаньте сомневаться во мне!»

Тоёо, собравшись наконец с духом, сказал: «Не лги, ты вовсе не человек. Когда стражники взяли меня и я привел их к тебе, мы все своими глазами видели, что ты сидела одна в своем доме, который за одну ночь пришел в ветхость и запустение и сделался похожим на обиталище злых духов, а когда тебя хотели схватить, с безоблачного неба ударил гром и ты исчезла бесследно. Зачем ты преследуешь меня? Прочь отсюда! Сгинь!»

Манаго со слезами на глазах ответила: «Да, конечно, ты вправе так думать. Но погоди, выслушай меня! Узнав, что тебя взяли под стражу, я обратилась за советом к преданному мне старику соседу. Он быстро устроил так, что дом принял запущенный вид, а грохот, который ты услыхал, когда меня хотели схватить, учинила Мароя. Потом я наняла корабль и уплыла в Нанива. Но я терзалась беспокойством за тебя и решила помолиться в здешнем храме о встрече с тобой. Бесконечной милостью Будды храма Хасэ мое желание исполнилось, счастливая встреча свершилась. Да разве под силу было бы мне, слабой женщине, обокрасть храмовую сокровищницу? Это сделал мой прежний муж, человек с недоброй душой. Пойми же меня, прими хоть каплю любви, которой полно мое сердце!» Так сказала она и горько заплакала.

Тоёо то сомневался, то жалел ее и не мог сказать ни слова. Однако рассказ Манаго все объяснил, и она была так прекрасна и беззащитна, что супруги Канэтада сказали без колебаний: «Тоёо наговорил здесь невесть какие страхи; этого, разумеется, не было и быть не могло. И подумать только, какой долгий путь заставило вас совершить ваше любящее сердце! Нет уж, хочет Тоёо или не хочет, но вы должны остаться у нас». И они проводили ее в отдельную комнату.

После этого прошел один день и второй день. Манаго, всячески ласкаясь к супругам Канэтада, взывала к их участию. Сила ее чувства тронула их; они принялись уговаривать Тоёо, и в конце концов брачная церемония свершилась. Тоёо тоже отошел душой за эти дни, прелесть Манаго его восхищала. А когда обменялись они клятвами в верности вечной, стал ненавистен им утренний колокол храма Хасэ, что гонит тяжелые тучи, осевшие за ночь на склонах гор Кацураги и Такама, и сетовали они на то, что длинен день и слишком медленно близится миг, когда вновь они смогут соединиться на ложе.

Так шло время, и наступил март. Канэтада сказал Тоёо и его супруге: «Славно сейчас в Ёсино. Не так, может быть, как в столице, но веселее, чем в наших местах. Весной это поистине „Ёсино" — „долина счастья".

Горой Мифунэ и рекой Нацуми можно любоваться круглый год, и все не надоест, а сейчас они особенно прекрасны. Собирайтесь, поедем туда!»

Манаго, улыбнувшись, ответила: «Даже жители столицы сетуют, что не дано им любоваться видами Ёсино. Ведь ,добрые люди хвалой отзывались", как сказано в „Манъёсю". Но я с детских лет всегда тяжко болела в многолюдстве и в дальнем пути и потому, к сожалению, с вами поехать не могу. Отправляйтесь без меня и непременно привезите мне подарки». — «Ты болеешь, наверное, если много ходишь пешком, — возразил Канэтада. — Что ж, хоть и нет у нас колесницы, но мы позаботимся о том, чтобы в пути тебе не пришлось ступить ногою на землю. Смотри, если ты не поедешь, Тоёо будет тосковать и беспокоиться». Тоёо тоже сказал: «Все так добры к тебе, ты должна ехать с нами, даже если тебе станет плохо». И Манаго пришлось отправиться вместе со всеми. Ярко и красиво были разодеты люди в Ёсино, но ни одна женщина не была так прекрасна и изящна, как Манаго.

Они посетили монастырь, с которым дом Канэтада давно уже состоял в дружеских отношениях. Настоятель встретил их приветливо. «Этой весной вы приехали слишком поздно, — сказал он. — Уже и цветы осыпаются, и соловьи отпели. Впрочем, я покажу вам красивые места». И он накормил гостей вкусным, сытным ужином.

На рассвете небо было закрыто туманом, но вскоре прояснело. Храм стоял на возвышенности, и были хорошо видны разбросанные там и сям домики монахов. Воздух наполнился щебетанием горных пташек, цветущие рощи и цветущие луга мешались между собой. Даже сердца местных жителей пробуждались к радости.

Тем, кто приезжал в Ёсино впервые, прежде всего показывали водопад. Туда и отправились в сопровождении проводника Канэтада и Тоёо с женами. Они долго шли, спускаясь ущельями. С шумом, похожим на стоны, катился водопад на каменные плиты возле развалин старинного дворца. В прозрачном потоке мелькали, стремясь против течения, маленькие форели. Налюбовавшись ими, путники раскрыли коробочки с едой и принялись закусывать, весело беседуя.

В это время на горной тропинке появился какой-то человек. Был это старик, седой как лунь, но еще крепкий телом. Он приблизился к водопаду, увидел путников и остановился, с удивлением вглядываясь. Манаго и Мароя сейчас же повернулись к нему спиной, делая вид, будто не замечают его. Старик долго смотрел на них и наконец пробормотал: «Странно, для чего этим оборотням понадобилось дурачить людей? И как смеют они оставаться перед моими глазами?» Едва он произнес это, как Манаго и Мароя вскочили и стремглав бросились в водопад. Вода закипела и в клубах пара поднялась к небу; собрались тучи, черные, как тушь, и спутанными струями хлынул дождь.

Старик успокоил перепуганных людей и отвел их в деревню. Еле живые, Канэтада с женой и Тоёо забились под карниз бедной хижины. Старик, обратившись к Тоёо, сказал: «Вижу по лицу твоему, что это тебя изводил тот оборотень. Если бы не я, ты бы погиб. Будь же впредь осторожнее». Тоёо, распростершись ниц, рассказал все, как было, и стал жалобно просить: «Спасите меня, спасите!»

Старик сказал: «Сей оборотень есть древняя змея. Нравом она весьма распутна: совокупляясь с быком, родит на свет единорога, а случаясь с жеребцом — порождает змиеконя. Видимо, твоя красота распалила ее, и, если ты не остережешься, она выпьет из тебя жизнь». Тоёо и Канэтада с женой решили, что перед ними божество в человеческом образе, и склонились с молитвами. Но старик, засмеявшись, сказал: «Я не Бог. Я всего лишь старый Кибито Тагима из храма Ямато. Пойдемте, я провожу вас домой». И они последовали за ним.

На следующее утро Тоёо отправился в храм Ямато. Он почтительно приветствовал старика, преподнес ему дары: три куска шелка и две штуки полотна — и смиренно попросил очищения от скверны. Старик дары принял и роздал их служителям храма, ничего себе не оставив. Затем он сказал Тоёо: «Ты возбудил в ней похоть своей красотой, и потому она тебя преследует.

Но и в твоем сердце нет покоя, ибо ты пленился ее нынешним обличьем. Если ты скрепишься духом и успокоишься, то не нужна будет тебе моя помощь, чтобы отделаться от этих оборотней. Постарайся же изгнать её образ из своего сердца». Выслушав поучения старика, Тоёо почувствовал, будто очнулся от долгого сна, поблагодарил его, вернулся к Канэтада и сказал: «В том, что меня опутали оборотни, виновата моя неправедная душа. Мне нельзя больше пренебрегать своим долгом перед родителями и братом и оставаться нахлебником в вашем доме. И хотя доброта ваша ко мне поистине не имеет границ, я должен покинуть вас». И он вернулся домой в провинцию Кии.

Выслушав рассказ Тоёо, отец, мать и Таро с женой поняли, что он ни в чем не виноват. Им было жалко его, а упорство оборотней внушало им страх. Конечно же, все это случилось потому, что Тоёо не женат. И они решили женить его. В деревне Сиба жил человек по имени Сёдзи Сибано. У него была дочь, отданная в услужение во дворец. Срок службы ее истекал, и Сёдзи послал к Оя посредников просить Тоёо к себе в зятья. Дело было доброе, быстро заключили брачный договор.

Отправили в столицу посыльного за невестой. Невеста — звали ее Томико — вернулась домой с радостью. Она прослужила во дворце несколько лет, поэтому манеры у нее были изящные, да и собой она была хороша. При встрече Тоёо остался ею доволен, хотя и не раз вздохнул, вспоминая о том, как любила его змея. В первую ночь ничего не случилось, и говорить об этом не стоит.

Когда же настала вторая ночь, Тоёо, изрядно подвыпив, стал дразнить жену: «Ну что, не противна тебе деревенщина после жизни в столице? Ах ты, бессовестная! Небось во дворце делила ложе с принцами и князьями?» Вдруг Томико, взглянув ему в лицо, сказала: «Нет, это ты бессовестный! Ты забыл старую клятву и даришь любовь недостойной дурнушке!» Голос, несомненно, принадлежал Манаго. Это она была рядом с ним в новом обличье. Тоёо помертвел, волосы его стали дыбом, и он не мог произнести ни слова. Женщина продолжала с улыбкой: «Не удивляйся, муж мой! Слишком быстро ты забыл клятву, данную мне перед морями и горами, но я-то всегда помнила и вот пришла к тебе. А если ты послушаешься чужих людей и будешь пытаться отделаться от меня, я жестоко отомщу тебе. Высоки горы Кидзи, но кровь твоя прольется с их утесов и затопит долины. Страшной смертью умрешь ты». Тоёо только трясся от страха и в душе прощался с жизнью. Тут из-за ширмы вышла Мароя и сказала: «Господин мой, что с вами? Почему вы не радуетесь своему счастью?» Увидев ее, Тоёо совсем обессилел, закрыл глаза и уткнулся лицом в пол. Ни уговоры, ни угрозы больше не трогали его, и в таком положении, словно мертвый, он оставался до утра.

А утром, выбравшись из спальни, он прокрался к Сёдзи и, оглядываясь, шепотом рассказал: «Случилось такое-то и такое-то страшное дело. Пожалуйста, придумайте, как мне спастись». Сёдзи и его супруга слушали, побледнев от горя и ужаса, затем Сёдзи сказал: «Что же нам делать? Вчера неподалеку отсюда в горном монастыре остановился один монах из столичного храма Курама. Он каждый год ходит на поклонение в Кумано, и в нашей деревне его знают и почитают. Говорят, он обладает большой духовной силой, умеет заговаривать чуму, злых духов и саранчу. Давай пригласим его». Спешно послали за монахом, и он явился. Когда ему рассказали, в чем дело, он гордо объявил: «Мне ничего не стоит справиться с этими червями. Прошу только не шуметь». Он сказал это так уверенно, что все сразу успокоились.

Монах распустил в воде красный мышьяк, наполнил им пузырек и направился к спальне. Люди в страхе попрятались кто куда, а монах говорил, посмеиваясь: «Куда же вы? Останьтесь здесь все, старые и малые! Сейчас я захвачу эту змею и покажу вам!» Но едва он отодвинул дверь спальни, как оттуда навстречу ему высунулась змеиная голова. Какая же она была громадная! Она заполняла всю дверь и сверкала белизной, словно снежный сугроб под солнцем. Глаза ее были как зеркала, рога — как высохшие деревья, огромная пасть была разинута на три сяку, и из нее высовывалось кроваво-красное жало. Одного глотка хватило бы ей, чтобы покончить с монахом. «Аная!» - закричал монах. Рука его разжалась и выронила пузырек, ноги подкосились, он опрокинулся на спину и из последних сил ползком выкарабкался из дома. «Страх какой! — проговорил он. — Когда беду насылают боги, разве может что-нибудь сделать монах? Только руки и ноги спасли меня, иначе я бы погиб!» И с этими словами он потерял память. Его пытались привести в чувство, но его лицо и тело покрылись красными и черными пятнами, и он весь горел, как в огне. Видно, ядовитое дыхание змеи обдало его. Пытался он что-то сказать, но только вращал глазами и не мог произнести ни звука. Облили его водой, но ничто не помогло. Он умер.

Гибель монаха всех ошеломила; люди думали, что наступил их последний час, и плакали от страха. Тоёо, немного успокоившись, сказал: «Даже мудрый монах не смог укротить змею. Оборотни упорны в своем намерении завладеть мною, и в этом мире мне от них не скрыться. Нельзя, чтобы из-за меня одного гибли и мучились люди. Больше не старайтесь мне помочь и не горюйте обо мне». И он направился к спальне. «Ты что, с ума сошел? — закричали ему вслед домочадцы Сёдзи, но он даже не обернулся. Когда кто-то потихоньку приоткрыл дверь и заглянул в спальню, там было тихо. Тоёо и Томико спокойно сидели друг против друга.

Томико сказала ему: «В чем моя вина, коли ты подговаривал людей схватить меня? Если ты и впредь будешь воздавать мне злом за любовь, я уничтожу не только тебя, но и всех до единого жителей этой деревни. Изгони же из сердца дурные помыслы и вспомни лучше, как сладко любить меня!» С этими словами она принялась ласкаться к нему. Тоёо, содрогаясь от отвращения, сказал: «Слыхал я такую пословицу — „Человек не всегда хочет убить тигра, зато тигр всегда жаждет крови человека". Сердце у тебя не человеческое, а твоя любовь причинила мне уже много горя. Ты злобна и мстительна, за неосторожное слово ты можешь обрушить на меня страшную кару. Но если ты действительно любишь меня, как любят люди, нам нельзя оставаться здесь и держать в страхе хозяев этого дома. Пощади только жизнь Томико, и я готов уехать с тобой, куда ты пожелаешь». Она в ответ обрадованно кивнула. Тоёо вышел из спальни и сказал Сёдзи: «Это гнусное чудовище не отстанет от меня, поэтому я не могу оставаться у вас и подвергать людей опасности. Отпустите меня; пока не поздно, надо спасти Томико». Но Сёдзи не согласился. «Я все-таки из рода самураев, — сказал он. — Мне будет стыдно перед Оя, если я ничем не помогу его сыну. Попробуем сделать вот что. Есть в храме Додзё в Комацубара настоятель Хокай, человек великой святости. Теперь он уже стар и не покидает своей кельи, но мне он не откажет. Так или иначе он нам поможет». И, вскочив на коня, Сёдзи помчался в Комацубара.

Дорога была дальняя, и Сёдзи добрался до храма только в полночь. Дряхлый настоятель выполз из опочивальни, выслушал Сёдзи и сказал: «Скверное у вас получилось дело. Я, как видишь, совсем одряхлел и не знаю, есть ли во мне теперь прежняя сила духовная. Однако сидеть сложа руки, когда у тебя дома такое несчастье, я не могу. Сейчас ты вернешься домой, а я буду вслед не замешкав». Он достал пропахшую горчицей рясу и протянул ее Сёдзи со словами: «Подкрадись незаметно к чудовищу, накрой его с головой и держи крепко. Да смотри будь осторожен, оно может удрать. И все время читай молитвы». Сёдзи в радости помчался домой. Подозвав тайком Тоёо, он подробно все объяснил и передал ему рясу. Тоёо спрятал ее за пазуху и пошел в спальню. «Сёдзи меня отпустил,— сказал он. — Мы можем ехать». Едва Томико обрадованно на него взглянула, как он выхватил рясу, накрыл ее с головой и изо всех сил навалился на нее. «Больно, больно! — закричала она. — За что ты меня мучаешь? Мне тяжело, отпусти меня!» Но он сжимал ее под рясой все крепче и крепче.

Наконец прибыл в паланкине настоятель Хокай. Домочадцы Сёдзи извлекли его из паланкина, и он проследовал в спальню. Бормоча про себя молитвы, он отстранил Тоёо и поднял рясу. Томико была без памяти, а у нее на груди неподвижно лежала, свернувшись в кольцо, белая змея в три сяку длиной. Дряхлый настоятель схватил змею и сунул в железный горшок, который поднес ему служка. Затем он опять сотворил молитву, и тогда из-за ширмы выползла маленькая змея в один сяку. Настоятель подхватил ее и тоже сунул в горшок, после чего тщательно закутал горшок в рясу. Так, не выпуская горшка из рук, он сел в паланкин. Люди, сложив ладони, низко ему поклонились. Вернувшись в храм, настоятель велел вырыть перед стеной глубокую яму и закопать в ней горшок со змеями и наложил на это место заклятие на вечные времена. Говорят, и сейчас еще есть Змеиный Холм — Хэби-га-Дзука. Что же касается дочери Сёдзи, то она заболела и умерла. А с Тоёо, говорят, ничего худого не случилось...

Перевод А. Стругацкого и З. Рахима

МОГИЛА МИЯГИ[406]

Гавань Кандзаки в уезде Каванобэ провинции Сэтцу воспета во многих старинных преданиях. Суда из залива Нанива поднимались с грузом до Ямадзаки, а точнее — до порта Цукуси, однако в ненастные дни они заходили в Кандзаки, пережидая там непогоду.

В прежние времена место это носило название Ина, Ина-но-минато, ныне же весь край к северу от реки Инагава стали именовать уезд Каванобэ, что означает «Берег реки»; а раз река именуется Инагавой, стало быть, и уезд тоже следовало бы назвать Ина-но-каванобэ. Но в соответствии с высочайшим указом, предписывавшим «все имена провинций, уездов и сел изобразить двумя приличествующими иероглифами», иные названия удлинили, а иные укоротили. По большей части дело это увенчалось успехом, хотя случались и такие вот досадные нелепицы.

Во время стоянок в Кандзаки старшина судна и купцы, плывшие на корабле, сходили на берег и направлялись в веселый квартал, где девы любви подавали вино и всячески угождали гостям.

У одного хозяина дома свиданий была куртизанка по имени Мияги. Она отличалась столь совершенной наружностью, что красоту ее превосходила лишь добродетель души. Мияги была искусной танцовщицей, слагала танка и умела увлекать сердца мужчин. Но выходила Мияги не к каждому, ибо некий богатый молодой кавалер из близлежащего селенья Кояно, воспылав к куртизанке страстью, пожелал, чтобы к прочим гостям ее не приглашали. Звали этого кавалера Дзютабэй Кавамори, и принадлежал он к одному из самых славных родов провинции Сэтцу. Ему сравнялось двадцать четыре; он был отменно красив и изящен в манерах. Целые дни проводил Дзютабэй в ученье, постигая науки и искусство сложения китайских стихов; в познаниях своих он состязался с учеными мужами из столицы, снискав себе немалую славу.

Пленившись прелестями Мияги, Дзютабэй сделался частым гостем в доме любви. Вскоре он уж и жить без нее не мог. Он стал покровительствовать Мияги и не позволял ей прислуживать прочим мужчинам. Да и сама Мияги привязалась к Дзютабэю всем сердцем и поклялась, что ни с кем, кроме него, не пригубит сакэ. Вознамерившись выкупить Мияги, Дзютабэй предложил хозяину изрядную сумму, на что тот сказал:

— Благодарствуйте за щедрость. Впредь не пошлю Мияги к гостям.

Отец Мияги был некогда влиятельным человеком в столице и дослужился до звания тюнагона, но за незначительную провинность был наказан и низведен до положения незнатного человека. Кормилица его жила в Кандзаки, к ней-то он и решил отправиться вместе с семьей. Он не умел зарабатывать на пропитание, а те немногие деньги и ценности, что они захватили с собой из столицы, быстро иссякли. В отчаянии и тоске он проливал безутешные слезы, и это приблизило его кончину.

Мать Мияги принадлежала к древнему роду Фудзивара и была предана супругу всей душой; когда муж был опозорен, она, вопреки дочернему долгу, не вернулась в родительский дом, а последовала за этим ненадежным человеком в глухую провинцию. Узнав о таком ее решении, родные написали ей: «Подумай о судьбе дочери. Девочке надлежит находиться при матери. Бери ее и возвращайся скорей». Вот какие жестокие слова были в письме, однако это лишь усугубило ее скорбь, но не поколебало решимости, — и мать Мияги даже не пожелала ответить родным.

Чтобы добыть денег на похороны супруга, она продала свои косодэ и домашнюю утварь, полученную ею в приданое, но совершила поминальный обряд как подобает.

Кормилица покойного мужа была женщина вдовая, одинокая и зарабатывала на жизнь шитьем. Но ее жалких доходов едва хватало ей самой; положение матери Мияги делалось все отчаянней, ей только и оставалось, что денно и нощно лить горькие слезы, прижимая дитя к груди.

Однажды кормилица сказала:

— Если так будет продолжаться и дальше, нам скоро придется есть землю, запивая сырой водицей. Что вы скажете мне тогда? Однако на днях ко мне подходил один человек. Он хочет взять вашу девочку в приемные дочери и готов заплатить десять рё отступного. Это хозяин дома любви. Он живет в Кандзаки уже много лет и очень богат. Дом у него — полная чаша. А уж как жену свою уважает — иному столичному кавалеру бы поучиться. Отдайте ему ребенка. Тогда ваша дочка со временем встретит хорошего жениха и сможет позаботиться о вас...

Кормилица не скупилась на ложь и посулы.

— Какое счастье! — воскликнула мать. — Наконец-то нашелся порядочный человек, который преисполнилсясостраданием к нам. Прошу, передай ему, что мы благодарны всем сердцем и просим прийти за ребенком!

Несчастная мать не многое знала о презренной доле женщин из веселых кварталов. Все, что было ей ведомо, — это история девы Сиро из селения Торигай, что удостоилась чести предстать перед экс-императором Удой и сложить танка «У прибрежной птицы тидори... »[407]. А потому она согласилась без долгих раздумий.

Кормилица возликовала. «Ловко же я ее провела!» — решила она про себя и поспешила к хозяину дома любви.

— Я сказала, что это для их же блага, и мать согласна отдать ребенка. Но я хочу сегодня показать ей деньги...

Хозяин не раздумывая тотчас выложил нужную сумму.

— Вот, извольте взглянуть! — сказала старуха, вернувшись домой. — Человек этот очень богат, но не скупится на золото, до которого так падки другие. Вы должны нынче же вечером отправить к нему ребенка. Я сама провожу! — Кормилице не хотелось, чтобы мать побывала в приюте любви.

— Делай, как сочтешь нужным, — грустно молвила мать. — Только бедная девочка прежде не разлучалась со мной. Она будет плакать без матери.

Услышав эти слова, девочка возразила:

— Ежели на то ваша воля, матушка, я готова пойти куда надобно. Все едино девушка, когда вырастет, покидает родимый дом и идет жить к чужим людям... — Она рассуждала как взрослая.

— Что ж, попрощаемся, — покорно проговорила мать, прижимая к себе дитя. Она причесала Мияги, не отрывая глаз от ее лица и безутешно рыдая.

— Ну хватит, пора, — торопила кормилица. — Денежки вы получили, так что ребенок больше не ваш!

Не найдя что ответить, мать только вздохнула.

Старуха взяла девочку за руку и скрылась за дверью. Попав в оживленный и шумный дом, наивное дитя пришло в восхищение.

— Здесь так чудесно! — радовалась Мияги.

— Какой прелестный ребенок! — умилилась хозяйка. Она подала Мияги вкусные яства, нарядила в новое кимоно. Мияги мало смыслила в происходившем и лишь твердила в детском восторге, как она счастлива здесь. С первого дня она всей душой привязалась к хозяину и его жене.

Когда старуха собралась уходить, девочка попросила:

— Пусть матушка непременно навестит меня завтра! Старуха пообещала, но, вернувшись домой, сказала другое:

— Девочка очень довольна. Ей хорошо там — у нее есть игрушки и книги. Не извольте о ней беспокоиться. Кстати, может быть, вы дадите два рё из тех денег? Ваш супруг, перед тем как скончаться, задолжал мне, а вернуть не успел. — И старуха поделила принесенные деньги. Возможно, она последовала законам династии Чжоу[408], которые, как говорят, дозволяли взимать за посреднические услуги пятую часть дохода. Похоже, древние тоже пеклись о своих интересах...

— Я сама должна пойти туда, поговорить с хозяином, — настаивала мать. — Я должна быть уверена, что моей дочери хорошо.

Но кормилица возражала:

— Сперва надобно обновить ваше платье. Затем дождаться благоприятного дня...

Старуха всеми средствами старалась помешать матери. Та же, не понимая ее уловок, плакала и умоляла:

— Дай мне увидеть мое дитя, взглянуть хоть одним глазком...

Она не осушала глаз, от тоски занемогла — и вскорости умерла.

Наступила пятнадцатая весна Мияги, и волосы ей уложили в высокую прическу. Однажды хозяин послал за ней.

Тебя зовет гость. Выйди и позаботься о нем,— приказал он.

Мияги была умна и сразу же все поняла: «Я стала такой же девой любви, о которых читала в романах! Что ж, мне некого в том винить — ведь матушка сама отдала меня в этот дом... »

И Мияги примирилась с судьбой, хотя временами ей становилось невыносимо горько. Она все более постигала тайны своего ремесла, и слава ее становилась все громче.

— Она просто красавица, — согласились все. — Куртизанки, достойной Мияги, давно не было в Кандзаки!

Многие оказывали ей внимание. Имя Мияги выбрал для нее сам хозяин — уж и не знаю, что он желал выразить этим.

... Вот как случилось, что она встретилась с красавцем Дзютабэем Кавамори и полюбила его. «Я не желаю видеть других мужчин», — сказала она ему. «Прекрасно!» — воскликнул тот и обсудил это дело с хозяином заведения.

— Как вам будет благоугодно, — ответил тот Дзютабэю. — До тех пор пока вам не захочется взять ее в жены, Мияги не будет прислуживать посетителям наравне с прочими девушками. — Словно хотел сказать: «Этот цветок запрещается трогать».

Наступила весна. В начале третьей луны Дзютабэю пришла в голову мысль отправиться на прогулку:

— Поля и горы сейчас прекрасны. Поедем куда-нибудь вместе — куда ты пожелаешь!

Мияги слыхала, что как раз расцвела сакура близ храма Икута, в уезде Убара.

— Мы отправимся морем, — сказал Дзютабэй. — Погода благоприятствует нам.

И вот, выбрав день, они поехали любоваться цветущей сакурой...

Под ветвями, усыпанными цветами, было людно. Пирующие, натянув меж деревьями занавеси, пили сакэ и веселились вовсю. Но когда появилась Мияги, все в восхищенье признали, что красота ее превосходит прелесть лепестков сакуры. «Мияги - самый прекрасный цветок!» — таково было общее мнение. Все взоры были прикованы к ней. Дзютабэй преподнес Мияги припасенный к этому случаю богато изукрашенный веер. А Мияги, скромно потупив взор, прислуживала ему, следя за тем, чтобы чарка его всегда была полна. Сам Дзютабэй был в приподнятом настроении — то ли оттого, что день был погож, то ли оттого, что он был молод и явно гордился тем впечатлением, которое производила Мияги на окружающих.

Однако среди пирующих оказались такие, кому появление Дэютабэя с Мияги отравило всю радость дня. «Ну и красотка! Вот повезло... Нам бы такую!» — перешептывались они, и пуще других завидовал Фудзидаю, начальник почтовой станции Кояно, приехавший повеселиться в компании лекаря по имени Тома и некоего молодого монаха. Они без конца переговаривались о чем-то и совсем утратили интерес к сакэ. Что же они задумали?..

Представив дело так, будто им срочно надо вернуться домой, а пешком теперь не успеть, Фудзидаю с приятелями наняли в гавани Минумэ-но-вада быстроходную лодку, взяли нескольких лишних гребцов и, точно «Небесная птица»[409], домчались в Кояно на крыльях ветра. Весь путь обратно занял у них не более часа. Едва переступив порог дома, Фудзидаю отправил посыльного к Дзютабэю. «Дзютабэй! Повелеваем тебе предстать перед нами! — гласил приказ. — Государев гонец изволит быть проездом через Кояно и останется здесь до утра. Тебе надлежит принять высокого гостя и позаботиться об удобствах. Поторопись с приготовлениями».

Старый слуга, присматривавший за домом в отсутствие Дзютабэя, поспешил к начальнику станции.

— Хозяин уехал по делу и до утра не изволит вернуться. Сделайте милость, назначьте кого-то другого, — умолял он.

По Фудзидаю был непреклонен. - Я уже сообщил, что ваш дом готов к приему гостей. Государев гонец скачет сюда.

— Но хозяина нету дома, — не унимался слуга. -Я не могу принимать высокого гостя в отсутствие господина.

Фудзидаю грозно нахмурился:

— Старый болван! Ты смеешь пренебрегать делами государственной важности?! Моя мать тяжко больна и прикована к постели, иначе я не остановил бы свой выбор на вас. Поторопись! Они с минуты на минуту будут здесь.

Старый слуга поспешил домой, но попросить совета ему было не у кого. Он только вздыхал и в отчаянии молился: «О милосердная Каннон храма Накаяма-дэра! Сделай так, чтоб у молодого хозяина выросли крылья и он вернулся домой!» Но боги не вняли его молитвам...

Тем временем от Фудзидаю явился новый посыльный:

— Государев гонец негодует. Он сказал: «Человека, которому приказали принять гостей, не оказалось дома. Это неслыханная дерзость. Мы не остановимся в вашем селенье, а будем скакать всю ночь — до станции Сумиёси». Государев гонец приказал подать светильники, и нам пришлось спешно готовить факелы. Перед тем как отбыть, государев гонец повелел: «Немедля доставить Дзютабэя домой и со всей надлежащей суровостью наказать его за оскорбление. Подвергнуть его домашнему заключению». Гонец проследовал через наше селенье.

И хотя Дзютабэй по-прежнему не вернулся, по приказу начальника станции створки переднего входа забили бамбуковыми жердями.

Дзютабэю было неведомо о происшедшем, однако сердце его томилось недобрым предчувствием, и в тот день он возвратился довольно рано, в час Вепря. Увидев заколоченные ворота, он пришел в изумление. Старый слуга вышел к нему из бокового входа.

- Беда, господин! Начальник почтовой станции приказал запечатать ворота. Ступайте скорее к нему и умоляйте его о прощении!

Дзютабэй поспешил к Фудзидаю и смиренно выслушал его. Начальник почтовой станции был в сильном гневе:

— В этой луне был твой черед предоставить кров высокому гостю, однако ты посмел пренебречь своими обязанностями и отправился развлекаться, даже не известив об этом меня. Но теперь ничего не исправить. Тебе надлежит оставаться под домашним арестом в течение пятидесяти дней! - И Фудзидаю удалился в дом.

Делать было нечего, Дзютабэй подчинился. «Цветы сакуры были прекрасны. Но налетел ураган, и осыпались лепестки... Я вынужден повиноваться», — вздохнул он.

На другой день Фудзидаю отправил Дзютабэю известие:

«Государев гонец изволил прислать письмо с почтовой станции Акаси. Оно гласит: „Мы были намерены провести ночь в Кояно, однако неблагоприятные обстоятельства вынудили нас продолжить путь, блуждая в кромешной тьме. Конь наш споткнулся и сломал ногу, и теперь мы должны плыть до Цукуси морем, в нарушение строжайшего государева запрета. Ежели мы не достигнем места нашего назначения в надлежащие сроки, то понесем суровое наказание. Не приведи бог, нам будут сопутствовать волны и буйный ветер... Конь был лучших кровей и стоил пятьсот канов. Вам надлежит возместить этот ущерб. Кто, кроме тебя, Дзютабэй, заплатит за это? Срочно пришли пятьсот канов. Кроме того, тебе надлежит уплатить за доставку сих денег в столицу императорскому гонцу. Это составит еще тридцать канов"».

И Фудзидаю приказал Дзютабэю немедля уплатить деньги, а также определил срок его заточения: «Не переступай порога дома еще пятьдесят дней. Когда государев гонец закончит дела на Цукуси и на обратном пути изволит проследовать через Кояно, мы принесем ему свои нижайшие извинения».

Пока Дзютабэй томился под домашним арестом, Фудзидаю с лекарем отправились в Кандзаки и потребовали от хозяина дома любви:

— Пусть Мияги выйдет и подаст нам сакэ. Однако хозяин сказал:

Господин Кавамори, из вашего же селения, вверил Мияги моим заботам. Он строго-настрого запретил ей прислуживать прочим гостям. Такова его воля. Сейчас он находится под домашним арестом, так что я не могу испросить у него дозволения.

Надо ли говорить, что этот отказ лишь распалил зависть Фудзидаю? Они вместе с лекарем пили сакэ до тех пор, пока физиономии их не стали вовсе багровыми.

— За эту провинность Кавамори отрубят голову. Такой красавчик — да, жаль его! — орали они во всю глотку, чтобы услыхала Мияги.

Наконец они ушли. Уныние овладело Мияги. В отчаянии она возносила молитвы Будде, умоляя пощадить жизнь Дзютабэя, десять дней постилась, затворившись от мира, но все было втуне — добрых вестей не поступало. Тогда хозяин с женой сказали Мияги:

— Ты умрешь, если будешь так себя истязать. Надобно думать о своем здоровье и терпеливо ждать господина Кавамори. Неужели ты поверила Фудзидаю? Он был во хмелю, к тому же его снедала злоба. Он хотел досадить тебе. Что же до господина Кавамори, то он уже уплатил пятьсот канов, и рано или поздно его выпустят на свободу, да будет милостива к нему судьба.

Мияги, воспрянув духом, принялась усердно читать и переписывать сутры, возложила цветы на домашний алтарь и зажгла благовонные курения. Она неустанно молилась милосердной Каннон храма Накаяма-дэра.

Тем временем Дзютабэй, все еще сидевший под домашним арестом, простудился и занемог. Прослышав, что некий лекарь Тома весьма сведущ в искусстве врачевания, он решил послать за ним.

Осмотрев Дзютабэя, тот объявил:

— Болезнь крайне опасна. Ваше счастье, что вы позвали меня. Еще немного — и было бы поздно.

С самоуверенным видом он самолично составил какое-то снадобье.

В доме Дзютабэя не было женской руки, и никто не умел доглядеть за больным. Все только суетились, но что проку от этого? Тем временем Тома каждый день заглядывал к Фудзидаю — осмотреть его мать — и докладывал начальнику станции: «Дзютабэй все еще тяжело болен». Тот, приблизившись к самому уху Томы, шептал: «Я дам тебе часть из тех пятисот канов, если ты подменишь ему лекарство».

Лекарь, однако, качал головой: «Вы просите об опасных вещах. Считайте, что я ничего не слышал». Но однажды... «Впрочем, ему все равно уже ничто не поможет», — проронил он, и хотя было ясно, что у Дзютабэя опухоль желудка, Тома продолжал пользовать его аконитовым корнем, и вскоре Дзютабэй умер.

Фудзидаю не помнил себя от радости и уплатил лекарю целых сто канов — будто бы за другую услугу.

Узнав о гибели Дзютабэя, Мияги совсем обезумела от горя и все твердила, что хочет последовать за возлюбленным. Хозяин тщетно пытался ее утешить:

— Даже молитвы Будде не помогли. Видно, такая была у него судьба. Тебе следует позаботиться о заупокойном молебствии, чтобы возблагодарить усопшего за все благодеяния.

Но уговоры не помогали.

Между тем Фудзидаю, поздравив себя с удачей, стал наведываться к Мияги, пытаясь добиться ее благосклонности ласковыми речами и обещаниями, но Мияги не уступала его домогательствам.

Утратив терпение, Фудзидаю позвал хозяина и выложил перед ним все, что осталось от пятисот канов покойного Дзютабэя.

— Я плачу за Мияги. Пусть она будет моей один месяц,— сказал он.

Алчность властна над любым человеком, и хозяин Мияги не был исключением.

— Хоть два! — возликовал он. — А накинете еще сколько-нибудь — так получите ее хоть на всю жизнь.— И объявил Мияги: — Господин Дзютабэй ушел в мир иной, и теперь тебе не на кого опереться. Господин Фудзидаю — влиятельный человек, ты должна уступить ему.

Такое Мияги и в голову не приходило, и она не нашла что ответить.

— Я купил тебя навсегда, — продолжал хозяин, — так что не думай, что тело твое принадлежит тебе. Родители твои умерли, тебя некому поддержать. А я — вспомни, я растил и заботился о тебе. Узы, связывающие тебя со мной, крепче уз крови. Если ты лишишь себя жизни и последуешь за господином Казамори, то не только нарушишь волю своей родной матушки, но и отплатишь черной неблагодарностью нам, твоим приемным родителям. Положись во всем на господина начальника станции. Ну, ступай в гостиную и будь с ним поласковей!

Фудзидаю льстивыми посулами старался склонить к себе сердце Мияги:

— Если бы Дзютабэй и не умер, он все равно не пожелал бы сочетаться с тобой законным браком. У меня нет супруги, так давай же доживем нашу жизнь в любви и согласии и станем друг другу опорой!

Многое, чего и на уме у него не бывало, говорил он Мияги и наконец добился желанного — Мияги поставила рядом с ним изголовье.

Но однажды лекарь Тома, пришедший вместе с Фудзидаю, хлебнул лишнего, и язык у него развязался.

— Цветущая сакура близ храма Икута была прелестна, жаль только, что так скоро осыпались ее лепестки. Вечнозеленое дерево нашего Фудзидаю оказалось куда как более долговечным! — вопил Тома, дразня Мияги. — Ты пересела в надежную лодку!

— Откуда вам ведомо про цветущую сакуру? — вскричала Мияги. — Выходит, вы лгали мне с самого первого дня? Нет, вы только вглядитесь в его лицо — это же воплощенье порока! Как, как удалось вам завлечь Дзютабэя-доно[410] в ловушку? Он так страдал... О, если бы он не умер, он бы сумел наказать вас за все ваши подлые козни! — Мияги едва владела собой. Сказавшись больной, она стала избегать встреч с Фудзидаю.

В те времена у всех на устах было имя высокомудрого Ховэна[411] — священнослужителя высокого ранга, отмеченного высшей добродетелью. «Всякий, кто уверовал в благодатного Будду Амиду и возносит ему молитвы, легко войдет в рай», — проповедовал он. И люди—и благородного, и подлого звания — стекались к нему во множестве, истово повторяя «Наму Амида Буцу»[412].

При дворе экс-императора Готобы[413] были две знатные дамы — красавицы Судзумуси и Мацумуси. Уверовав сердцем в ученье святейшего Хонэна, они целыми днями твердили «нэмбуцу», а затем бежали тайком из дворца, приняли постриг и стали отшельницами, вступив на Путь Просветления.

Государь сильно вознегодовал на Хонэна. Он все размышлял, какое решение принять ему в связи с этим случаем, а тут как раз монахи с горы Хиэй[414] прислали на святейшего жалобу, где называли его «супостатом Будды». Государь, сочтя сие за благовидный предлог, повелел Хонэну удалиться в изгнание в провинцию Тоса.

Судно, на котором святейший Хонэн направлялся к месту изгнания, в тот день вошло в гавань Кандзаки. Хонэну предстояло продолжить путешествие морем, и он должен был пересесть на большой корабль.

Прослышав об этом, Мияги умолила хозяина отпустить ее ненадолго: «Я хочу лицезреть святого Хонэна, испросить у него покровительства и вознести вместе с ним молитвы о будущей жизни Дзютабэя-доно».

Хозяин с женой согласились. «Это праведное дело», — сказали они и отправили Мияги в гавань на маленькой лодке в сопровождении верной старухи и девочки-служанки.

Лодка святейшего Хонэна уже начала отходить от берега, и Мияги, повернувшись к нему, прокричала:

— Я живу в этом мире, занимаясь презренным делом. Прошу, научите меня молитве благодатному Будде Амиде! — Она, обливаясь слезами, умоляла Хонэна. Святейший взглянул на Мияги.

— Я вижу перед собой женщину, решившую расстаться с жизнью, — проговорил он. — Как это прискорбно, как печально... — И, взойдя на нос лодки, он звучным и чистым голосом десятикратно сотворил молитву.

Мияги благоговейно повторяла вслед за ним слова молитвы и, когда замерло у нее на устах последнее слово, бросилась в волны.

— Веруй в благодатную силу молитвы! И достигнет твой дух Просветления! — прокричал святейший Хонэн вслед исчезнувшей под водою Мияги и удалился под навес. В этот миг поднялась приливная волна, и лодку с Хонэном быстро отнесло от берега.

Перепуганные служанки поспешили к хозяину рассказать о случившемся. Хозяин заплатил лодочникам, те прыгнули в воду и вытащили на берег тело утопленницы. Мост, куда волны прибили несчастную, с той поры так и прозвали Мостом Мияги.

Останки погибшей девы любви положили в гроб и схоронили у подножия холма, среди поля. Надгробный камень на могиле Мияги — память о преданьях минувших дней — высится там и ныне.

Несколько лет назад я, увлекшись изысканиями[415], оказался в деревне Кандзима, что на южном берегу реки Кандзаки, и провел там три года в полном уединении, поселившись в маленькой хижине. Прознав о могиле Мияги, я решил отыскать ее и, расспросив местных жителей, однажды пришел к холму. Надгробный столбик был шириною в раскрытый веер, а могила имела вид самый плачевный. Но это зрелище тронуло меня до глубины души. В память о Мияги я сложил стихотворение:

Летней цикады
Хрупкая оболочка —
Сколь преходяща
Жизни сей быстротечность!
В этой юдоли
Странствуем мы с рожденья,
Но так несхожи
Наши пути земные!..
Малым дитятей
Батюшку потеряла;
С матушкой милой
Разлучили злодеи ее —
Неисчислимы
Горести этой жизни.
Воле недоброй
Безропотно повинуясь,
Девичью гордость
Утратила безвозвратно —
И ночь за ночью
На кораблях случайных —
О поруганье! —
В гавани проводила.
К каждому ложу,
Словно жемчуг-трава морская,
Льнула послушно...
Где искать утешенья?
Стоило ль ей
В мир жестокий родиться,
К жизни презренной?
В злой тоске и кручине
Долгие годы
Дни и ночи она влачила,
Горько стеная.
О, как жизнь безысходна...
Только однажды
В час вечерний, закатный,
Волны речные
Стали ей изголовьем —
И колыхались,
Словно жемчуг-трава морская,
Черные пряди...
Средь равнины широкой,
В травах высоких
Положили ее в могилу...
Имя той девы,
Столь бесславно почившей,
В песнях воспето,
Не забыто оно поныне.
В росах прохладных
Меж буйных трав затерялся
Камень могильный...
Кто придет заросшей тропою
Возложить к нему приношенье?
Так сложил я, совершив приношенье на могилу Мияги.

... Слыхал я, что теперь уж и следа не осталось от той могилы. Однако стихи я сложил лет тридцать назад.

Перевод и комментарии Г. Б. Дуткиной

ТИКАМАЦУ МОНДЗАЭМОН

Тикамацу Мондзаэмон (1653-1724)литературный псевдоним японского драматурга. Подлинное имяСугимори (Сугиномори) Нобумори. Родился он в семье потомственных воинов в городе Фукуи (в центральной части Хонсю, к северо-востоку от Киото). Когда ему было лет шестнадцать, отец его, занимавший дотоле видное положение, по каким-то причинам стал ронином. Так называли самурая, вынужденного оставить вассальное служение феодалу. Ронины («люди-волны», скитальцы) иногда опускались на самое дно общества, даже разбойничали на больших дорогах, но в большинстве случаев выходцы из самураев пополняли собой образованную прослойку горожан. Семья Сугимори переселилась в Киото. Впоследствии старший брат Тикамацу стал священником, младший — врачом. Сестра его сочиняла стихи, впрочем, вся семья была причастна к поэзии. В сборнике хокку под названием «Кладовая сокровищ» (1671) помещены их стихи. Стихотворение Тикамацу написано с изящной выдумкой: «О белые облака! // Вы от стыда спасаете горы, // Где нет деревьев в цвету».

Возможно, Тикамацу изучал искусство хайкай и литературу минувших веков под руководством составителя этого сборника Ямаока Гэнрин, поэта и филолога — ученика прославленного Китамура Кигин (у которого учился некогда Мацуо Басё). Свое знание старинной поэзии, повестей-моногатари, военных эпопей, пьес театра Но он умножал, будучи слугой в домах столичных вельмож (например, в доме Итидзё Экан, который унаследовал традицию прекрасного знания японской и китайской словесности). Несомненно, был он знаком и с театральной литературой Китая.

Достоверных сведений о молодом Тикамацу сохранилось очень мало. Вероятно, какое-то время он проживал в буддийском монастыре, осваивал начатки торгового дела. Произведения его свидетельствуют о том, что он хорошо знал жизнь всех слоев тогдашнего общества. Есть сведения, что другой его господин, чрезвычайно родовитый Оогимати Киммити, был любителем театра кукол и иногда сам сочинял пьесы. Тикамацу не раз приходилось выполнять поручения, с которыми Киммити посылал его к Удзи Каганодзё (1635-1711), наиболее известному в ту пору исполнителю дзёрури в Киото, владельцу театра кукол. Юноша пристрастился к театру и сам стал писать пьесы. По-видимому, в 1677 г. началось его сотрудничество с Удзи Каганодзё. Это была скорее всего переделка старых пьес.

В конце XVI — начале XVII вв. в Японии возникают две новые разновидности театрального искусства: театр кукол — дзёрури и театр живого актера — кабуки. В театре дзёрури сказитель декламировал текст, куклы (нингё) мимировали в сопровождении сямисэна (род трехструнной гитары). Дзёрури — имя героини популярнейших сказаний о романтической любви знаменитого воина Минамото Ёсицунэ (1159—1189), зафиксированных еще в XV в. Ее имя стало названием жанра театрализованных сказов. Исполнялись они бродячими певцами под звуки бива (четырехструнного инструмента, напоминающего лютню) в течение нескольких столетий. Слово «кабуки» происходит от глагола «кабуку», на городском жаргоне оно означало «кривляться», «фиглярничать, «озорничать» и лишь впоследствии было записано китайскими иероглифами, означавшими «искусство пения и танца». Тикамацу перенес в театр дзёрури многие сюжетные и конструктивные элементы драмы театра кабуки, но он никогда не терял из виду специфики кукольного театра. В театре кабуки властвовал актер, в театре дзёрури — драматург. «Поскольку дзёрури исполняется в театрах, которые соперничают с кабуки, — замечает Тикамацу Мондзаэмон, — иначе говоря, с театром живого актера, автор пьес дзёрури должен наделить своих кукол множеством разнообразных чувств и тем завоевать внимание зрителей». Конечно, драматург дзёрури был в известной степени ограничен, набор кукол навязывал ему условные типы, но все же сочинитель чувствовал себя свободнее. Парадоксальным образом, чем более условен театр, тем ярче в нем можно было изобразить некоторые моменты действительной жизни, например любовную страсть.

В дзёрури обязательно включалось так называемое митиюки — странствие героев, заимствованное из пьес для театра Но. Это большой поэтический эпизод, когда действие тормозится, но перед зрителями как бы развертывается движущаяся панорама пути. Нередко в пьесах Тикамацу митиюки эмоционально насыщено до предела: это — последний путь героев, путь к гибели.

Поэтическая ткань речи у Тикамацу - великого поэта -очень богата. Стихи в силлабическом размере 5-7 слогов окрылены повторами, созвучиями, рифмами. Мелодика динамична и разнообразна. Тикамацу использует японские омонимы (прием, характерный для классической поэзии танка, используемый и в пьесах театра Но) так, что от одного слова исходят ветви разных смысловых значений. Слышны цитаты из старинной поэзии: Тикамацу рассчитывал на подготовленного зрителя. Каждый персонаж говорит у него своим языком, будь то профессиональный жаргон или местный говор. В комических местах театрального повествования он сыплет каламбурами. Авторская речь, выдержанная в стихотворном размере, поясняет, как и кто говорит, прочерчивая рисунок движения и жеста.

Куклы в театре дзёрури были в две трети человеческого роста, каждую вел кукловод в черном капюшоне, управляя ею при помощи скрытых в спине куклы особых приводов. Головы для старинных кукол, созданные превосходными мастерами, сохраняются до сих пор как величайшее сокровище. Голова куртизанкиидеал красоты в эпоху Гэнроку (строго говоря, это годы с 1688 по 1704-й, в культурно-историческом смысле — великая эпоха, когда творили Сайкаку, Басё и Тикамацу). Очень экспрессивна голова самураярот изогнут книзу дугой, брови взлетают к вискам — или гротескно-смешные образы простолюдинов. В XVII в. куклы были еще довольно статичны, но непрерывно усложнялись до такой степени, что для главного героя потребовалось уже три кукловода. Иллюзия жизни куклы была столь полной, что люди, открыто работавшие с ней на сцене, становились как бы невидимы. За всех героев пьесы говорил один певец-рассказчик, но и эта сценическая условность никому не мешала. Кукла открывала рот, и казалось, что это она поет или кричит. (Замечательная черта японского искусства вообще: в нем ничего не забывалось, Если на первых порах кукольный спектакль состоял в сущности из ряда сменяющихся «живых картин», то в дальнейшем их сохраняли как один из эффектных сценических приемов. Интересно, что этот прием перенят и актеры кабуки.)

Вначале Тикамацу сочинял для театра дзёрури дзидаймоно (букв. «о событиях былых времен») — театрализованные легенды, построенные на сцеплении остродраматических мотивов. Такова пьеса «Наследники братьев Сога», написанная для Удзи Каганодзё в 1683 г. В 1685 г. певец-рассказчик Такэмото Гидаю (1650-1714) — соперник Удзи Каганодзё — открыл свой театр в Осака. У него был мощный, необычайной красоты голос. (Его имя стало нарицательным для обозначения певцов-рассказчиков кукольных театров, их стали называть гидаю.) В том же году Тикамацу написал для него драму «Победоносный Кагэкиё», по жанру также «историческую». С этого времени он создает пьесы для всех кукольных театров Киото и Осака. С 1686 г. в театральных программах впервые обозначается имя автора пьесыТикамацу Мондзаэмон, что свидетельствует о возросшей роли писателя-драматурга в театре того времени. Тикамацу сотрудничал не только с театром кукол, но и с театром кабуки в Киото. Его связывала тесная дружба с выдающимся актером Саката Тодзюро (1647-1709). С 1695 г. Тикамацу на несколько лет отходит от кукольного театра. Отличавшийся острой наблюдательностью, Саката Тодзюро замечательно играл роли простолюдинов. Тикамацу сочиняет специально для него, учитывая эти его особенности.

Между театрами кабуки и дзёрури существовала одновременно и конкуренция, и творческая взаимосвязь. Живой актер подражал кукле, застывая вдруг в неподвижной позе, а кукла, лицу которой было придано сходство с тем или иным актером, копировала его манеру исполнения. Совместная работа Тикамацу с Саката Тодзюро привела к рождению бытовой драмы. Еще ранее, черпая сюжеты из старинной японской литературы, Тикамацу свободно переделывал их. При этом важно отметить, что персонажи его пьес о былых временах, какие бы громкие имена они ни носили, по своему строю мыслей и чувств больше напоминали горожан его времени. Если вспомнить, что и бытовые детали в этих пьесах брались отнюдь не из минувших веков, но из современной драматургу жизни, то станет ясно, как легко мог совершится в его творчестве переход к чисто бытовым, «мещанским» драмам, в которых звучала в полную силу тема современности.

В 1703 г. в Осака на сцене театра Такэмото-дза впервые было исполнено дзёрури Тикамацу «Самоубийство влюбленных в Сонэдзаки». День этой премьерыодна из важнейших вех в истории японского театра. В основу пьесы положено истинное происшествие, взволновавшее весь город Осака. Двойное самоубийство влюбленных случалось в Японии довольно часто. Это был последний отчаянный акт защиты верной любви. Герой пьесымаленький человек, приказчик, несправедливо обвиненный. Он кончает с собой вместе с любящей его девушкой из «веселого квартала».

Прощай, этот мир!
Эта ночь, прощай!
......................................
Последний раз погляди
На эту траву, на деревья, на небо...
Летняя ночь раздвигается до самых звезд. Две тени летят перед влюбленными — быть может, их собственные... Песня прощания с жизньюпоэтическая жемчужина в творчестве Тикамацу.

В 1706 г. Тикамацу перебрался из Киото в Осака и стал драматургом театра Такэмото-дза. Осака был крупным торговым городом. Тикамацу в своих пьесах показал «веселые кварталы», где купцы просаживали деньги, тихие дома и шумные улицы, реки и каналы. К собранию его пьес часто прикладывают план старинного Осака. Именно в этом городе Тикамацу искал и нашел своих самых популярных героев: небогатого купца на грани разорения, прекрасную девушку, проданную в дом любви,они ищут счастливое будущее в потустороннем мире через двойное самоубийство.

Тикамацу создал двадцать четыре «мещанские» драмы. В них часто возникает коллизия между естественным человеческим чувством (ниндзё) и нравственным долгом (гири) в его феодальном понимании. Тикамацу подметил, что душевный мир молодого человека той переходной эпохи потерял свою цельность. Мятущийся, слабовольный герой пьесы колеблется между долгом и чувством, совершая одну ошибку за другой. Он уходит из жизни в смерть, не в силах найти другого выхода.

«Ночная песня погонщика Ёсаку из Тамба» («Тамба-но Ёсаку мацу-но комуробуси», 1708) — седьмая «мещанская» драма Тикамацунесколько отличается от других. У нее счастливая развязка, совершенно неправдоподобная, невозможная в жизни. Погонщик Ёсаку и его возлюбленная девушка Коман — герои популярной народной песни, в которой отразилась мечта японцев о небывалой сказочной удаче:

«Лошадей гонял Ёсаку,
Был погонщиком простым.
А теперь в самом Эдо
Носит длинный меч».
Тикамацу говорил: «Искусство находится на тонкой грани между правдой („тем, что есть") и вымыслом („тем, чего нет"). В самом деле, поскольку наш век требует, чтобы игра напоминала жизнь, артист и старается верно скопировать на сцене жесты и речь настоящего вассала, но, спрашивается в таком случае, разве настоящий вассал князя мажет свое лицо румянами и белилами, как актер? И неужели публике понравилось бы, если бы актер отрастил себе бороду, обрил голову и в таком виде вышел на сцену, ссылаясь на то, что подлинный вассал не старается украсить свое лицо? Вот почему я и говорю, что искусство находится на грани правды и вымысла. Оно — вымысел и в то же время не совсем вымысел; оноправда и в то же время не совсем правда. Лишь на твой грани и родится наслаждение искусством».

Скончался Тикамацу в зените славы. Современники называли его «богом среди драматургов». Театр кабуки адаптировал многие его дзёрури. Они вошли в репертуарный фонд театров кабуки и дзёрури как их общее наследие.

В. Н. Маркова, В. С. Санович

ТИКАМАЦУ МОНДЗАЭМОН НОЧНАЯ ПЕСНЯ ПОГОНЩИКА ЁСАКУ ИЗ ТАМБА[416]

Княжеская дочь Сирабэ едет в Эдо, в семью своего жениха, под надзором самураев и своей кормилицы — дамы Сигэнои. Кормилица выбиралась дворянского рода и занимала важное место в княжеской свите. Но Сирабэ ехать в Эдо не хочет, и своевольную девочку никак не удается уговорить. Одна из служанок советует призвать мальчика-погонщика. Он играет с другими погонщиками в очень забавную игру — сугороку. На земле разостлана карта знаменитой Хокайдоской дороги, где обозначены все пятьдесят две почтовые станции. Игроки бросают кости, каждый стремится первым достигнуть конечной станции — города Эдо; название каждой станции превращено в веселый каламбур. Услышав, что на Токайдоской дороге можно увидеть много интересного, княжна соглашается ехать. Мальчика, по прозванью Санкити Дикарь, зовут во дворец. Происходит сцена узнавания, онсын кормилицы Сигэнои. Мать колеблется между чувством долга к своей воспитанницекняжеской дочери и любовью к сыну. В конце концов мальчик отвергнут. Во втором действии завязывается новый узел: где же опальный самурай Ёсаку, отец мальчика? Он упал на самое дно, стал погонщиком на большой дороге, завзятым игроком. Его любит служанка из придорожной харчевни — девушка Коман, прекрасная, добрая, наделенная талантами: она чудесно танцует. Отец ее, бедный крестьянин, не внес недоимки, его должны бросить в страшную «водяную темницу». Коман собирает деньги, чтобы выкупить отца. Но Ёсаку проигрался в пух и прах, да еще и задолжал целый золотой червонец. Он уговорил известного буяна Шмеля Хатидзо поручиться за него под залог лошади. Шмель Хатидзо предлагает Ёсаку отыграться, и тот проигрывает еще и хозяйского коня. Следует драка на большой дороге между Ёсаку и Хатидзо. В отчаянии Комом отдает «цену жизни отца»все свои деньги.

Появляется свадебный поезд, с ним идет Санкити Дикарь. Мальчик любит Ёсаку только за то, что он носит имя его отца. Это и есть потерянный отец мальчика. Оба не узнают друг друга, но мальчик «смутно чувствует сыновнюю любовь». Ёсаку просит мальчика украсть у княжны кошелек, это спасет его и Коман. Мальчик согласен, но раньше снимает с груди заветный амулет, подаренный ему матерью, и отдает на сохранение Коман. Ему удается выкрасть кошелек, но он попадается. Кормилица вымаливает ему прощение. Шмель Хатидзо, крича, что мальчишка опозорил погонщиков, бьет его. В Санкити проснулась самурайская кровь, он убивает Хатидзо и подлежит казни. Ёсаку и Коман открывают амулет и находят подлинное имя ребенка, онброшенный в трехлетнем возрасте сын Ёсаку.

Ёсаку и Коман решают покончить с собой еще до рассвета, когда должны казнить маленького Санкити. Третье действие начинается с «песни странствия» — митиюки. Любящие идут в свой последний путь «по дороге сновидений». Но у пьесы счастливая развязка. Кормилица Сигэнои созналась во всем княжне и просила ее о заступничестве. Свадебную поездку ничем омрачать нельзя: все прощены. Ёсаку снова самурай, семья воссоединилась, а Коман, получив большую награду, танцует перед княжной...

Из первого действия
Одно зерно,
Рожденное от князя,
Приносит тысячи отборных зерен риса
И рассыпает вкруг себя дары
Несчетные...
Оно еще незримо
Таится в материнском чреве,
А уж десятки тысяч
Покорных и почтительных вассалов,
Смиренно лбы склоняя до земли,
Бьют в барабаны лести
И щелкают в восторге языками.
У князя Юруги,
Властителя замка в Тамба[417],
Там, в отдаленной округе,
Дочь родилась Сирабэ[418]
От служанки,
Гревшей воду для чая...
Дитя кипящей любви,
Милости, пролитой случайно,
Как угодно было судьбе.
А теперь Сирабэ,
Тонкая, гибкая,
Словно стебель цветка, поднялась
И, хоть нет ей еще десяти,
Шуршит шелками
Придворного платья.
Длинные волосы перехвачены
Золоченым шнуром
Для первой прически.
Не отвести восхищенных глаз!
Ей предстоит далекий путь — в Эдо,
Путь из родной столицы
На Восток.
Она просватана
В высокородный дом
Владетельного князя Ирума;
Сначала станет дочерью приемной,
Потом женою княжеского сына.
Князья берут
Свою невестку в дом
Еще не распустившимся цветком.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Веселые в разгаре сборы!
Кормилица и юная невеста
Проходят в глубь дворца.
Погонщик Санкити один. Он бродит
По комнате,
Бросая беглый взгляд
На золотые расписные ширмы:
Таких он в жизни не видал.
И ноги мальчика,
Привыкшие к камням,
К рогоже грубой,
Точно по льду,
Скользят по гладким дорогим циновкам,
Плетенным в Бинго...

< ... > — Э-э! У этой комнаты пол такой скользкий, что, того и гляди, растянешься. Нет, домишко, где я живу, куда лучше! Болтают: «Ах, дворец! Ах, княжеские покои!» Да по мне, постоялый двор куда покойнее, — бормочет мальчик.


Вошла кормилица,
В ее руках поднос:
Большая крышка от ларца,
Красиво
Застеленная белою бумагой,
А сверху груда лакомств.

— Ну как, Санкити Дикарь, ты еще здесь? О-о, я вижу, что ты неглупый мальчуган! О-химэсама теперь разохотилась ехать, забыла про свои причуды. «Скорее едем в Эдо! Скорее едем в Эдо!» — вот как она изволит говорить. А все оттого, что выиграла в сугороку.

И светлейшие родители ее довольны, очень довольны. Эти сладости посылает тебе сама госпожа супруга князя, прими их с должной благодарностью. А вот тебе и три связки денежек: в каждой по сто медных монов. Купи себе всего, чего тебе только захочется.


Ведь ты — погонщик
И пойдешь пешком
Вплоть до Эдо. Дорога нелегка!
Так если кто-нибудь тебя обидит
Или понадобится что-нибудь,
Скажи, что хочешь повидать меня.
Я еду в свите юной госпожи,
Как главная наставница. Ты понял?
Зовут меня — запомни! —
Си-гэ-но-и!
Вдруг Санкити
Стал белым как бумага
И задрожал.
Молчит.
Во все глаза
Он смотрит на кормилицу. Но та,
Не замечая, продолжает
— Право,
Чем больше на тебя смотрю, мой мальчик,
Тем ты мне больше нравишься.
Наверно,
Твои родители больны, несчастны,
Дошли до крайней нищеты... Иначе
Зачем — еще малыш — ты стал бы
Простым погонщиком?
Но Санкити молчит.
Он только смотрит.
Он словно весь окаменел. Язык
Его не слушается.
Наконец:

— Вы... Вы та самая Сигэнои?.. Вы кормилица молодой госпожи и служите во дворце князя Юруги?..


Так знайте: вы —
Моя родная мать!
И он — стремглав —
Бросается к кормилице и хочет
Ее обнять...

— Прочь! Прочь! Да что с тобой? Это еще что за выдумки? Какая я тебе мать? У меня нет сыновей-погонщиков! —


Она отталкивает мальчика. А он
Опять цепляется за платье Сигэнои.
Она рванулась прочь,
Но Санкити прильнул
К ней головой,
Руками крепко обнял
И, задыхаясь, говорит:

— Зачем я стану лгать? Мой отец был твоим мужем. Он служил в этом доме... Самурай, настоящий самурай!

А имя моего отца Датэ-но Ёсаку. Я его сын. Это ты, ты меня родила! Ёносукэ — вот кто я на самом деле! Я знаю, мой отец не угодил князю


И должен был уйти из здешних мест.
Когда в последний раз
Отца я видел,
Всего три года было мне, но я
Его немного помню...

Вот что говорила мне старуха, которая присматривала за мною в деревне Куцукакэ: «Я воспитала тебя. Надеялась, что ты найдешь своего отца... Мало, мало на это надежды!

Но ты можешь найти свою мать. Ее зовут Сигэнои. Она кормилица в доме у князя Юруги.

Вот покажи ей мешочек для амулета. Она своими руками сшила его для тебя: уж она-то должна будет узнать свое рукоделие!»


Так говорила много раз старуха. Когда же мне исполнилось пять лет,
Она, жестоким кашлем мучась,
Пошла на праздник храмовой в Тоба,
Там в горле у нее застряло моти,
Она и померла. Чужие люди
Меня в деревне приютили.
Я выучился погонять коней...

Вот я и работаю на хозяина конного двора на станции Исибэ в Оми.


Взгляни на этот вышитый мешочек
Для амулета! Узнаешь его?
Нет! Я не лгу!
Молчишь?..
Теперь ты поняла?
Да! Я твой сын!
Мне ничего не нужно...
Я одного хочу: найти отца!
Найти отца мне помоги. Хотя бы
Один денек — втроем - побудем вместе!
Ты знаешь, я умею из соломы
Плести сандалии.
Я прокормлю тебя.
Я прокормлю отца.
Найдем его!
С моим отцом должна ты помириться!
И, плача, он хватается за платье
Кормилицы. Она потрясена.
Как? Этот маленький погонщик,
Похожий на косматого зверька,
Он — сын ее? Давно пропавший сын!
Возможно ль это! Вглядываясь, ищет
Знакомые черты в его чертах...
Глядит — и начинает узнавать.
Да! Это он! Конечно, это он!
Вот и свидетельство прямое:
Мешочек, вышитый ее рукой.
Ей страстно хочется обнять ребенка,
Прижать к груди...
Но честь?.. Но стыд?..
«Нет, главное на этом свете — долг,
Позор моей семьи набросит тень
На имя юной госпожи.
Что ж, обмануть его и побранить?
Нет-нет!..
Прогнать его?
Но я не в силах!
О, как мне хочется обнять его,
Хоть на мгновенье
Тайком прижать его к своей груди.
Ах, что же делать мне?»
О, радуга скорбей!
О, слезы тысячи печалей!
О, слезы, красные и голубые,
Бегущие
Из безутешных глаз...
И Сигэнои,
Упав, захлебывается в слезах.
Вот-вот, рыдая, чувств она лишится.
Но... надо с мыслями собраться: «Нет!

Нет сомненья, он — мой сын. Мне кажется, Санкити очень умный мальчик. Если я попытаюсь его обмануть, он все равно мне не поверит.

И он не должен презирать меня, его родную мать, как женщину с низким сердцем: это было бы слишком ужасно!

Да! Я открою ему всю истину. Я заставлю его понять мое положение... его положение...

Он все поймет! И лишь тогда я отошлю его!»


И Сигэнои
Слезы осушила
И твердым голосом зовет:
— Ёносукэ!
Пойди ко мне! —
И за руки его
Она берет:

— О-о! Как же ты вырос! Ты уже совсем взрослый. Ты сможешь все понять.

Ах, почему, почему тебя не так воспитали, как подобает сыну знатного самурая? Лицо твое почернело от солнца. Твои прекрасные волосы висят лохмами. А руки? А ноги? Они грубее, чем у дикой обезьяны. Я гляжу на тебя — и не узнаю. В тебе ничего не осталось от прежнего... Даже руки не те, даже ноги не те!..

О, недаром говорится: «Воспитание важнее знатного рода!» —


И Сигэнои снова
Надрывно плачет.
— Слушай и пойми!
Хоть я и родила тебя, но ты
Теперь не сын мне.
Я тебе не мать!

Пойми, я говорю это не потому, что ты стал Санкити Дикарем.

Я все, все тебе расскажу. Это было давно-давно. Я и тогда была на службе у благородной супруги князя.


А твой отец — Ёсаку — был слугой
В покоях женских...
Волнуемые ветром страсти,
Мы, словно молодые деревца,
Сплетались,
Обнимались...
А ночь одна
Звала другую ночь...
Свиданья становились чаще...
Я потеряла в комнате для слуг
Любовное письмо.
Начальник стражи
Нашел его и поднял.
Прочел... донес...
О, ты не знаешь,
Какая строгость в княжеских дворцах!
А в нашем замке
Обычай был особенно суров.
Высокие вассалы собрались
И вынесли решение: обоим
Виновным — смерть!
Позор и казнь!
Но госпожа моя молила князя
Простить меня...
Так госпожа меня любила,
Что предлагала жизнь свою —
Взамен моей!
Да! Милосердью князя нет границ!
Нам жизнь дарована была...
И мало этого —
Был найден выход:
Нас объявили мужем и женой.
Отец твой — самурай Ёсаку,
Упав так низко,
Стал понемногу снова подниматься
По лестнице чинов.
Он стал главою слуг,
Распорядителем хозяйства в замке.
Ему большой назначили оклад,
На зависть прочим, —
Тысячу и триста
Мешков с отборным рисом.
Пойми же, если я еще жива
И головы отец твой не лишился,
То живы мы по милосердью князя!
И если князь умрет,
Наш долг — последовать за ним.
Вспороть себе живот и умереть.
Теперь ты понял силу долга
И благодарности?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тем временем я родила тебя.
У князя дочка родилась,
О-химэсама[419],
И госпожа в знак милости своей
Кормилицей назначила меня!
Ах, если бы судьба и дальше
К нам оставалась благосклонной,
Теперь ты был бы сыном самурая
И, гордый милостью господ,
Ты никому из сверстников своих
Не стал бы уступать дорогу!
Но, на свою беду, на наше горе,
Отец твой послан был в Эдо
По делу службы...
Там он повадился
Ходить в квартал любви,
Вконец запутался и погубил
Ему порученное дело.
Князь приказал ему: умри!
Ты знаешь сам: для самурая
Последний долг и выход —
Харакири.

Но если самурай взрежет себе живот, тогда его вдова опозорена, она не может служить во дворце. Все женщины в доме говорили госпоже: опасно менять кормилицу! Если о-химэсаму сейчас отнять от груди, она заболеет, она зачахнет...

И вот ради меня твоему отцу снова даровали жизнь. Но его лишили должности, отняли жалованье... прогнали его!

О, если бы я тогда ушла вместе с ним из дворца, долг любящей жены был бы исполнен. Но обречь доверенного мне ребенка на болезнь и страдания... Нет, нет! Немыслимо, невозможно! Как я могла уйти с твоим отцом? Ведь ему даровали жизнь только ради того, чтобы я осталась главной кормилицей при моей маленькой госпоже!

«Кто и в каком рождении сможет возблагодарить этот дом за все его благодеяния? — так говорил твой отец, расставаясь со мною.— Останься здесь — и заплати долг благодарности за дважды дарованную мне жизнь!»

И вот — по слову твоего отца — поставила я верность княжескому дому превыше всего... выше верности мужу...


И мы, рыдая, разошлись навек.

Ты еще мальчик. Но должен понять: ты сын провинившегося человека, опального самурая. Я за тебя страшусь! Никому не говори, что твой отец — Датэ-но Ёсаку!

А теперь... скорее уходи за ворота. Мы слишком замешкались. Время не ждет...


А-а-а!..
Какая кара тяготеет надо мной?
Мой сын — погонщик на большой дороге.
Мой муж — он скрылся от людей
Неведомо куда! Какая радость в том,
Что я ношу богатые одежды?
Что слуги и служанки,
Почтительно склоняясь, говорят мне:
«Мы повинуемся»?
Что путешествую я в пышном паланкине?
К чему все это?..
И она не в силах
Рыданий удержать.
Ёносукэ
За свой короткий век немало видел
И много пережил. Чем глубже
Он понимает мать,
Тем горше плачет.
— Твой печальный рассказ...
Его я услышал и понял.
Но старуха всегда повторяла:
«Санкити, помни:
Грудь матери твоей породнила
Тебя и дочь
Всесильного князя.
Если сумеешь,
Найди свою матушку — Сигэнои, —
Знай, и отец твой тогда
Честь свою восстановит.
Ты должен князя молить
Отцу твоему даровать прощенье», —
Так говорила старуха,
Меня воспитавшая.
— Тише! Молчи, молчи!
Все это тяжкий грех! —
И Сигэнои
Рот ему зажала.

— Не смей никому говорить, что ты ее молочный брат! О-химэсама едет в Эдо.


Знатнейший князь
Ее в невесты прочит сыну,
Наследнику прославленного рода.

Пойми: добрая слава девушки — превыше всего. Честь девушки драгоценна. Ведь о-химэсама едет в чужой дом, к чужим людям. Что они скажут?


«Погонщик Санкити — ее молочный брат? Вот новость!» И они смеяться будут.

На ее доброе имя падет пятно. А это может помешать ее замужеству. Кажется, пустяк, а какое серьезное дело!


Плотина рушится
От норки муравья!

Но... мы все шепчемся и шепчемся. Нас могут подслушать!


Сюда сейчас придут. Ты слышишь шум?..
Беги! Беги скорей!
Но Санкити ей возражает:
— А, матушка! Уж слишком ты робка.
Всего боишься: «Нас услышат! Нас
Осудят!»
Ты на дверь косишься взглядом...
Нет! Князя надо умолить!
Пойди к нему. Скажи, что ты нашла
Родного сына! Милости проси!

— О, значит, ты меня совсем не понял!

Чего ты требуешь?
Чего ты просишь?
Разве может мать
Позабыть сына?
Разве может жена
Позабыть мужа?
О нет! И все же
Долг — превыше всего.
О, непонятливый!
О, бестолковый!
А между тем из внутренних покоев
Несутся возгласы:
— Где Сигэнои?
— Где старшая кормилица? Ее О-химэсама требует!
— Ты слышишь?
Скорее уходи!
Она в испуге
Толкает сына к двери. Санкити
Заплакал в три ручья.
Его глаза
От слез совсем запухли.
Сандалии свои он поднимает,
Засовывает их за пояс. К двери
Уныло он бредет. Его спина
Понуро сгорбилась...
И сердце Сигэнои
Не в силах выдержать:

— Эй, послушай, Санкити! Ёносукэ! Вернись сюда на минуту!


Смотри, будь осторожен
На трудных горных перевалах,
На трудных переправах через реки.

Если в дороге тебя захватит дождь, сильный ветер, снежная буря, ты притворись, что болен, отдохни два-три дня. В дороге не ешь ничего вредного. Остерегайся лихорадки. Смотри, корью не захворай. У тебя такой жалкий вид. Не могу смотреть на тебя! Душа надрывается... За какую вину выпала тебе такая доля! Нищий, отверженный... А ведь ты должен был наследовать отцовское жалованье — тысячу триста мешков риса. Бедный мой сын!


... Она рыдает.
Ничком она упала на ступени
Высокого крыльца, приподнялась,
Достала из-за пазухи кошель
И высыпала тридцать золотых.
Потом монеты завернула
В платок из шелкового крепа.
— На, возьми, —
Протягивает сверток сыну, —
Возьми — и спрячь на крайний случай!
— Нет! —
Мальчик в гневе обернулся.
— Нет! Раз ты не мать мне, а я тебе не сын, так и нечего обо мне заботиться! Заболею я или умру — тебе-то что за дело? Я не возьму от тебя и одного медного гроша!

Я простой побродяжка, и конец! И вся недолга! А мой отец — Датэ-но Ёсаку — опозоренный, разжалованный самурай. Зачем я стану брать деньги от чужой женщины? Чужой, совсем чужой...

А, бессовестная! А, бессердечная! Ты еще пожалеешь о своей жестокости!


И он не может слезы удержать.
Увидя, как он плачет, Сигэнои
Готова потерять сознанье. Все же
В последний раз пытается она
Разгневанного сына образумить:

— О, пойми! Пойми же! Если бы я не думала о моей юной госпоже... Ах, ведь я ее, как и тебя, вскормила своей грудью! И о милостях этого дома... и о своем долге... разве я прогнала бы свое единственное дитя?


О, как тяжко,
Как грустно в княжеском дворце служить! —
Она рыдает горько...
В этот миг
Во внутренних покоях суматоха
И голоса:
«Пора! Мы отбываем!
Все в сборе!
Поднимают паланкины
И строятся в процессию!
Скорее!
О-химэсама села в паланкин!
За нею вслед поедет Сигэнои!
Да где ж она? Куда ж она девалась?»
Начальник шествия
Выходит из дворца,
И, овладев собою,
Сигэнои
Небрежно говорит ему:
— Да, вот что!

Пускай этот мальчик-погонщик пойдет вслед за моим паланкином. Он будет и в дороге забавлять юную госпожу. Пусть он затянет песню!


— Повинуюсь! —
Кормилице надсмотрщик отвечает. —
Что ж, это можно! Эй, Дикарь!
А ну-ка, песню затяни! Смотрите,
С чего бы он?
О чем мальчишка воет?
Нет, это не к добру! Как смеешь ты
Слезами портить час отъезда? Ну!
Молчи! Довольно выть!
Что? Все еще ревешь? Так получай! —
И кулаком его с размаху бьет
По скулам. — Пой!
И Санкити — сквозь слезы —
Поет:
«Солнце горит, горит
Над горой Судзука,
А над „Горой встреч"
Облака, облака
Плачут о нашем горе».
Но упрямей, чем дождь осенний,
Льются слезы
Матери... сына...
Где укрыться
От ливня скорбей?
Горе темною тучей нависло.
Из второго действия
<... > Когда случается, что князь
В гостинице задержится, охрана
Всю ночь не дремлет.
И о-химэсама,
Дочь князя,
Охраняется надежно.
Проходит с гулкой колотушкой сторож,
Отстукивая время.
Девять
Ударов — скоро полночь...
Тишина...
Потом опять проходит сторож.
Восемь
Ударов...
О, неразумное сердце ребенка!
Как ловко все удалось!
Никто не заметил!
Удача! Удача!
Сжимая в руках
Парчовый кошель,
Из ворот выбегает
Санкити, не помня себя
От восторга.
Ему не до сторожа.
Он колотушки не слышит.
Бежит. Бежит, задыхаясь,
Стремглав.
Но сторож увидел
И бросился следом —
В погоню!
... Мальчик
Заметил. Заметался.
На замке
Все двери.
Негде спрятаться.
Юркнул
В знакомые ворота.
В паланкин!
Дверь запирает изнутри.
Ложится,
В комок свернувшись, на полу...
Но сторож
Увидел все!
Он подбегает,
Нажал на дверцу,
Поднял занавеску.

— Я-а! Вот ты где! И кошелек с деньгами в руках! Эй, люди! Вор! Вор! Держите! Маленький погонщик Санкити своровал кошелек с золотом! Эй! Эй! Все идите сюда!..


Так он вопит.
Бедняга Санкити
Попал, как мышка в мышеловку,
В ловушку, что из этой тесной жизни
Ввергает в преисподнюю.
На крик
Сбегаются все слуги, все служанки,
Охрана с палками.
Большие самураи
Из свиты юной госпожи, другие
Проезжие, разбуженные криком
И суматохой.
Тащат паланкин
На середину улицы. Приносят
Шесты с подвешенными фонарями.
Является начальник стражи.
— Отчего тревога? Всех на ноги подняли из-за мальчишки! Вытащите его из паланкина!


— Мы повинуемся! —
И стражники проворно
Распахивают дверцы паланкина.
— Ну! Выходи! —
Но Санкити молчит.
Они его вытаскивают грубо
За маленькие руки.
— Вот вам деньги,
Что я украл!
Вот кошелек, начальник!
Возьмите! —
Санкити глядит кругом,
Наморщив брови
И сверкая дико
Глазами.
— Хо! Да он совсем ребенок!
Не мог же он один
Устроить кражу? Что-то не похоже!
Найти его сообщников!
Всех-всех
Погонщиков собрать сюда!
— Приказ
Немедленно исполнен будет! — Стражи
В соседние гостиницы бегут.
Сзывают всех погонщиков. Ведут
И Хатидзо Шмеля,
Хоть вдребезги он пьяный...
Шатаясь, Шмель гудит:
— А где он, вор?
Ха! Ты, чертенок? Опозорил нас,
Погонщиков!
В тюрьму его!
Казнить!
Распять его! Распять! —
И он с размаха
Бьет Санкити ногою в спину.
Мальчик
Летит на землю кувырком. Разбил
Он лоб о камень.
Кровь струей пурпурной
Окрасила лицо.
Но дикий дух
В его груди еще не укрощен!
Он на ноги вскочил:
— Как! Ты посмел
Меня пинать ногою? Погоди,
Проклятый Шмель!
Тебе я ноги-руки
Пооборву!..
Он хочет броситься на Хатидзо.
Его удерживают силой.
Старший
Бранит Шмеля:
— Как, негодяй, ты смел
При нас, при самураях, бить ребенка,
Пинать ногами?
Грязная скотина!
Ответишь ты за буйство!
Санкити
Опять рванулся.
— Он меня ногою
Ударил! Негодяй! А я-то думал,
Никто из низкой черни не посмеет
Меня ударить!..

И не только ногою пнуть, но даже мечом зарубить не посмеет! А теперь у меня на лице позорные рубцы!


Нет-нет! Я отомщу тебе, проклятый!
Пусть голову мне отсекут!
Но раньше
Зубами в морду я тебе вцеплюсь!
Месть Дикаря узнаешь! —
Слезы гнева
Из глаз его ручьями полились.
Такая ярость в этом юном сердце,
Что волосы
Невольно встали дыбом
У всех, кто это видит...
Сигэнои,
Разбуженная шумом,
Из дома выбегает посмотреть,
Что за беда стряслась.
И видит сына,
Толпу погонщиков и стражу,
Узнает,
Что сын украл...
Она теряет силы,
От страшной вести
Может только плакать!
Ах, если все откроется, к чему
Ее старанья тайну сохранить?
Что, если слух пройдет:
«Молочный брат княжны —
Простой погонщик,
Да к тому же — вор!»
Досада, жалость, ужас, гнев, любовь
Ее терзают.
— О, какое горе!

Ах, неблагодарный! А я-то о тебе так заботилась с самого нашего отъезда! Все мои хлопоты о тебе пропали впустую. Ты совершил ужасное преступление. А мне казалось, что в твоих жилах течет благородная кровь!

О, как жаль, как жаль, что тебя так дурно воспитали. Ты так испорчен! Видно, оттого твои родители и не хотят тебя узнавать. Оттого и стал ты простым погонщиком!

Я тоже знаю, что такое — иметь дитя. А сердце матери всегда одинаково. Если бы твоя мать узнала, что ты сделал, ну как ты думаешь, прибежала бы она сюда спасать тебя, даже если она готова броситься в огонь и воду для твоего спасения? Пусть со стороны кому-нибудь и кажется, что мать равнодушно позволяет погибнуть своему ребенку. Но разве — в глубине души — она не взывает к богам и буддам, моля сохранить твою жизнь?

Но ребенок твоих лет не мог сам пойти на такое преступление. Кто приказал тебе украсть? Быть может, твой отец, впавший в нищету? Или кто-нибудь чужой?

О, я представляю себе, что сейчас творится на сердце у твоей матери! Мы с тобой эти дни так подружились в дороге. Да, я хочу спасти тебе жизнь. Если б только на доброе имя моей юной госпожи не упало позорное пятно, я была бы готова сказать, что ты мой сын, что ты ее молочный брат, лишь бы спасти тебе жизнь. Ну, отчего ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь в свое оправдание!


Из глубины души,
Из самых недр
Тоскующего сердца
Льются слезы
Несчастной матери.
Ее рыданья
Как будто умоляют всех понять,
Что перед ними - сын...
Что перед сыном - мать...
Но мудрено им догадаться!
И Санкити Дикарь
Пытливо смотрит
В лицо несчастной матери — и вновь
К земле глаза он опускает... Слезы
Ему сжимают горло...
Он молчит...
И наконец:

— Послушай, госпожа кормилица! Я один, один пустился на это позорное воровство. Да и чего же ждать от простого мальчишки-погонщика?

Я никого не стыжусь. Но перед тобой мне стыдно. Вот ты спрашиваешь меня: не ради ли моего отца я украл? Жестокие слова! Поверь, будь у меня отец, не пришлось бы мне лошадей гонять. Но я не знаю, есть ли у меня отец. Хоть краем глаза взглянуть бы на него!

Правда, есть у меня мать, но она боязлива, как все женщины... И она служит в знатном доме. Мы теперь чужие друг другу.

К чему мне оправдываться? Все равно: теперь я заслужил кличку «вор»! Меня опозорили перед целым светом.

Я никогда не посмею взглянуть в глаза моему отцу! Я молю, убейте меня! Скорее убейте меня!

Когда ты так говоришь со мной и жалеешь меня, я теряю мужество. Еще немного — и я не захочу умирать.

Отойди от меня. Вернись в гостиницу для знатных людей. Я не хочу больше видеть твоего лица!..


Он прижимает оба рукава
К своим глазам
И плачет...
Сколько силы
В его мятежном сердце!..
Сигэнои
Совсем теряет разум:
— Умоляю!
О, будьте милосердны!
Пощадите
Воришку... мальчика!..
Я, Сигэнои,
Готова жизнью поручиться
За этого несчастного ребенка!
Она рыдает в голос,
Позабыв,
Что самурай смотрят на нее
И слушают...
Она ломает руки
И падает без сил
Ничком на землю...
Тут старший из вассалов — Хонда
Ядзаэмон — выходит из дверей:
— Мне доложили
О происшествии!
И я постановляю:

Поскольку украденная вещь была возвращена, а главное, поскольку мы находимся в пути — следовательно, в чужих владениях, — считать, что столь ничтожное дело не требует судебного разбирательства.


Дарую жизнь тебе.
Вставай — и уходи! —
Он поднимает Санкити с земли
И ставит на ноги.
Но дикий мальчуган
По-прежнему глубоко безутешен:
— Так опозорить
И потом простить?

Как же мне жить теперь? Нет-нет, если у тебя в сердце есть сострадание, вели казнить меня! А лучше — убей меня сам, своим мечом!


Он снова падает на землю.
Старый Хонда
Разгневан.

— Ах ты, маленький наглец! Ни в старых, ни в новых законах — нигде не сказано, чтобы карали смертью за такой ничтожный проступок.

Вставай, ну! И проваливай отсюда!


Но Санкити упрям:
— Так вы насильно,
Жестокие,
Мне навязать хотите
Поруганную жизнь?..
О, о! Теперь
Я знаю, что мне делать!
Санкити вдруг вскакивает на ноги. — Я-а!
Ты, подлый Хатидзо!
Меня ногами,
Как червяка, топтал!
Оставил знак
Позорный на моем лице! А я —
Сын самурая. Каждый самурай,
Когда он опозорен, умирает.
Мои слова ты слышал — И не понял?
Не кончив говорить,
Одним рывком
Короткий меч,
Отточенный, как бритва,
Из ножен выхватив,
Вдруг
Санкити
Бросается к Шмелю —
И быстрым взмахом
Ему перерубает шею!
Взмах —
Как молния удар! И голова
Слетела с плеч.
«Убийство! Стой!» —
Все разом вскрикнули.
Его хватают.
«Пощады не проси!»
Десяток рук
Веревкой скручивают малыша,
Сам Хонда потрясен.
Он объявляет.
— Да! Приходится сдать его с рук на руки старосте этого селения. Послать его под стражей в здешнюю управу!


Ну что ж ты сел на землю? Встань!
И стражи
Убийцу маленького поднимают
И ставят на ноги.
Мать — Сигэнои, —
Теряя разум,
Может только плакать.
Она понять не в силах, что стряслось,
И только повторяет:

— Я еще никогда, никогда не слышала, чтобы в такое время... в такое время, когда свадьба готовится... кого-нибудь веревкой связывали... бросали в тюрьму... Я еще никогда...


Она шатается...
Ее уводят в дом.
Она шагнет,
Оглянется — и снова
Шагнет бессильно...
Мальчик провожает
Глазами мать.
Потом покорно,
Закрыв глаза,
Стоит, как будто в камень
Он обратился.
Но в себя приходит
И говорит:
— Что ж... этого я и хотел. Не мог я
Жить опозоренный. Меня ногами
Пинали. Лоб расшибли. А потом
Швырнули жизнь, как нищему — подачку.
Э! Одному спуститься в ад? Не лучше ль
С собою взять попутчика? И разом
Поклажу двух хозяев подвезти?
За тот же путь словчить двойную плату?
Умрут все люди. И отец и мать
Когда-нибудь умрут. И под конец
Мы, трое, там сбредемся, не боясь
Разлуки. Все приходят из другой
Гостиницы на землю. И должны
Мы к вечеру в харчевню возвратиться.
Пошла в обратный путь, моя лошадка!
Споткнулась, стерва? Но!.. Корэ-корэ!
Хоп-хоп!..
Любой бесстрашный самурай
Его отваге может подивиться.
У седовласого Ядзаэмона
Слезинки навернулись на глаза.
Жаль смельчака!
И Санкити уводят.
Толпа расходится угрюмо...
Все тихо.
Только крики сторожей,
Следящих за огнем, стук
колотушек
Порою нарушают тишину
Гостиницы,
Где сном глубоким спит О-химэсама
Со своею свитой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из третьего действия
Странствие по дороге сновидений
Эй, Ёсаку из Тамба! Ты погонщиком был,
А теперь от погони
Сам бежишь, словно конь,
Озираясь пугливо
Средь далеких лугов!
Средь далеких лугов
Звучало
Имя твое — Ёсаку, Ёсаку из Тамба!
Там, бывало,
Про тебя пели птицы,
А теперь...
Даже маленькая трясогузка,
Любви обучившая богов,
В мертвой траве,
В осенней траве
Замолчала.
Сквозь ночной осенний мрак
Погоняй коня, Ёсаку,
Колокольцами звеня!
Но-о!.. Корэ-корэ!..
«Только вспомню тебя, Ёсаку,
На луга туман упадет».
О, не твои ли слезы, Коман,
Пролились печальным дождем?
Но-о!.. Корэ-корэ!..
Путь не близкий.
Надо коня покормить.
Мы оставим сухую траву
И камыш
С кровли хижины низкой
Про запас,
На прокорм коню...
Пусть не знает
Он голода утром,
В час,
Когда нас не будет на свете...
Ах, как скоро вянет трава!
Как эта трава луговая,
Мы увянуть должны
На рассвете,
Под звон осенних цикад.
И под звон осенних цикад
Погоняет коня Ёсаку
Под гору вниз.
— О Коман, погляди, погляди!
Вниз по склону холма
Торопится всадник
На усталом, вьючном коне...
Где найдет он ночлег — в Ёккаити?
И нам
Надо спешить.
И нас ожидает ночлег
И покой долгожданный,
Но раньше
Семь раз по семь
Дней и ночей
Мы будем блуждать
В преддверии ада,
Покорно,
Как стадо овец бредет... бредет...
Но-о!.. Корэ-корэ!..
Вниз — под гору. Вверх — по горе.
Скорей, скорей!
О, горе!..
Он дергает повод,
Понукая коня.
Но конь упрямится,
Замедляет шаг,
Словно чуя скорый конец
Коман и Ёсаку.
С двенадцати лет,
Коман, бывало,
Зазывала гостей ты
Голосом нежным,
Как пенье флейты. Сколько ж друзей
У тебя побывало!
— Ах, как мало
Осталось теперь у меня
Друзей и подруг!
О, их дружба короче
Летней ночи,
Недолговечней осенних цветов.
Кто, кроме коня,
Станет грустить надо мною
В мой смертный час?
И, покачиваясь на ходу,
Конь протяжно заржал,
Словно чуя беду...
Конь устал,
Не хочет бежать во мгле,
Ступает едва-едва.
Ёсаку согнулся в седле.
И градом сыплются слезы
На его рукава.
Так сыплются семена с ветвей
На усталого путника...
— Коман, ты помнишь?
Как в первый раз
Словами любви мы обменялись?
С тех пор три года прошло.
Паломники, шли мы на поклоненье
И встретились на пути случайно...
Посреди Кусида,
По дороге в Исэ,
Я тебе признался, Коман,
В любви — навсегда!
О, твоя шляпа — в вечерней росе —
Красная, красная!
Помнит статуя святого Дзидзо
В храме селения Сэки,
Как поклялись мы оба
До гроба не разлучаться...
И за гробом... Навеки!
Хоть я и нес покорно
Все эти годы тяжкий груз
Моей любви к тебе, Коман,
Но было мне легко на сердце!
Я бодро гнал навьюченную лошадь,
И ноги весело шагали по земле.
О, и сейчас
Моя любовь к тебе не угасает.
И все ж сегодня ночью
Морозный иней пал на землю,
И на рассвете кончится наш путь
В глубокой пади,
На самом дне вселенной,
Где имя я свое похороню.
Так низко я упал...
Коман сквозь слезы отвечает:
— О, как судьба странна!
В те годы ни единым
Не обменялись мы обетом,
Начертанным на храмовой бумаге.
Мы только у стремнин Кумодзу,
Согнув мизинец,
Как маленькие дети,
Друг другу тайный показали знак.
Так мы уговорились
Не разлучаться в этой жизни,
Не разлучаться в будущих рожденьях.
В те дни,
Паломники,
Не смели мы отдаться
Любовной страсти. Но, горя любовью
Сильней и слаще, чем на брачном ложе,
Мы брали за руки друг друга
И медленно бродили
В вечернем сумраке,
Закуривая трубки
От одного огня,
Обмениваясь ими в знак любви.
— Напрасно
Ты вспоминаешь эти дни, Коман!
Ведь мы — как летние цикады,
Которые не знают ни весны,
Ни осени...
Ёсаку и Коман
Льют слезы,
Печалясь о своем прошедшем,
Вздыхая о возмездии грядущем,
Грустя над темной
участью своей, —
Под медленным дождем,
Который льется, льется
На сосны древних рощ Ано.
А ночь все гуще, гуще...
Как рыбаки в Акоги
Упрямо, шаг за шагом, тащат сети,
Так, шаг за шагом, волокут
Они свою несчастную судьбу
К последней цели...
— Коман, я вспоминаю
Давно минувшее...
Мы словно две скалы
В заливе пенистом Футами.
Они окаменели — муж с женою, —
Войдя в святилище
Без омовенья. Вот урок для нас!
И мы умрем,
Железом осквернив свои тела.
Преступники, мы преступили долг,
Любовью увлеченные... О, вспомни,
Когда с тобой мы встретились впервые,
Переходили мы из храма в храм
В томлении любовном,
А теперь
Должны мы странствовать
В преддверье ада.
— Не надо думать
О невозвратном прошлом!
Я слез не в силах удержать...
— Не плачь, Коман,
Молю тебя, не плачь! Как горько мне!
О, как кричат вороны!
Не раз я слышал,
Что карканье ворон
Вещает людям горестную гибель.
Теперь я знаю: это правда!..
Ты видишь? Из тумана
Возносится вершина Асама,
Как будто смерть сама,
Подстерегая нас,
Пригнулась за горою.
Нельзя нам медлить: здесь мы оскорбим
Двойным самоубийством
Обитель жриц, не знающих греха.
Какой позор! Два грешных тела,
В запекшейся крови,
Покинутые посреди дороги, —
Такое зрелище для глаз,
Что даже
Паломники, отпрянув, содрогнутся.
Кто, сострадательный,
Помолится за нас?
Никто, никто...
Как жестока судьба... и как печальна!
Где прошлые дни?
Где будущие года?
Взгляни, взгляни на сегодняшний день —
И все ты поймешь, узнаешь.
Взгляни: без следа убегает вода...
Коман взглянула на Ёсаку
Сквозь льющиеся слезы:
— Слышишь
Удары барабана? Восемь раз!
Какой высокий звук
Летит
Из храма на «Высоком поле»!
Ущербная луна
Стоит высоко.
Недолго ждать нам до рассвета...
Много было у нас по пути
Приютов, гостиниц,
Где мы ночевали
На ложе любви... Но длиннее,
Чем тысячи тысяч ри,
Тянется путь на запад
До райских селений,
И негде сменить нам усталых коней!
На пороге обители Ста Наслаждений
Встретят нас бодхисаттвы —
Каннон и Сэйси[420].
За руки нас, истомленных, они поведут
И даруют покой
На подножии-лотосе,
Где, кроме нас,
Иных не будет гостей...
Помолимся Будде:
Наму Амида Буцу,
Наму Амида Буцу!
И пусть надеяться нелегко
Тому, кто в грехах закоснел!
Они умоляют
О прощении, о защите
Амитабу
Из храма Ко,
Милосердней которого нет,
И с молитвой подходят к сосне
«Тысячи жертвенных монет».
Наступает мгновенье расплаты...
Конец песни странствия
Потомок гордых самураев,
Прославленных стрелков из лука,
Ёсаку в эту ночь
Решил расстаться с жизнью...
И, спрыгнув на плотину, он надежно
К стволу сосны
Привязывает повод
Усталого коня.
Стряхнув росу,
Он раздвигает заросли бамбука
И подзывает грустную подругу.
Глядит — сквозь влагу слез —
в глаза Коман
И за руки
Ведет ее в глубь чащи.

— Сюда! Скорей!.. Подумай, Коман: тебе двадцать один год, мне — тридцать один! Вместе нам всего пятьдесят два года. Это и для одного человека не очень-то долгая жизнь!


Любимая!.. Сейчас тебя убью...
О, если хочешь,
Сердце облегчи
В последние мгновения. Скажи,
Что тяготит тебя?..

— О, что ты! Разве у женщины, готовой умереть вместе со своим любимым, может еще остаться в душе сожаление о нашем бренном мире?


И все же —
Гнетет мне сердце тяжкий камень.
Хотя... теперь...
Былого не вернешь.
Она не досказала. Но Ёсаку
Спешит ее прервать:
— К чему печаль?
О чем заботиться?
Забудь про все земное!
Пока мы дышим, нас влекут вперед
Шесть наших чувств[421].
Желаньям нет предела.
Отбрось заботы и забудь стремленья
Земные.
Не печалься!
Изгони
Из памяти все горестные думы.
Освободись
Из сети вожделений,
Из невода земных забот. Должны
Мы вырваться
Из их круговорота.
Жизнь! Смерть! Не все ль равно?
Когда-нибудь
И мы к воротам подойдем Нирваны!..[422]

Поверь, мне тоже хочется поведать тебе тысячи тысяч моих дум. Но я отрываю их от себя — и бросаю прочь!

Впрочем... Одна моя ошибка... Только вспомню — и дрожь берет!

В ящике, который я передал тебе на сохраненье... там остался свиток. На нем начертаны имена моих предков, перечислены их владения, их подвиги во многих битвах. После моей смерти люди найдут этот свиток. И они будут не только меня клеймить позором, но и бесчестить имя моего рода. Вот что терзает меня...


Довольно!
Оставим это... О, какая скорбь!
Как тяжко мне;
Мой сын, Ёносукэ,
Погибнет утром, так и не узнав,
Что я его отец.
Его зарубят.
За что?
Чем согрешил он?
Он умрет. Его погубит преданность отцу,
К которому он потянулся сердцем.
О, горе!..
Ведь это я, я виноват во всем!
Я не отец его,
Я враг ему!
Великий грех —
Убить родного сына:
Вот что кромсает душу! —
Он, рыдая,
Упал ничком на землю.
— О!.. Ты плачешь?
А мне ты запрещаешь говорить?
Нет, я молчать не в силах. Мой отец,
Несчастный мой отец!..

Он старик. А единственная его дочь сойдет в могилу раньше его самого. Я умру — и никто на всем свете, никто ему не поможет...


— Какая грусть!
Не в силах мы отбросить,
Как шелуху, земные наши чувства,
Забыть любимых. Мы обречены
За фобом странствовать
Вдали от рая.
О, мы забыть не можем:
Я о сыне,
Ты об отце.
Не можем удержать
Горючих слез...
Хотя бы нам пришлось
Упасть на дно пылающего ада!
— Ты прав! Ты прав!
Не в силах изменить
Мы наши думы и забыть о близких!
Так — в жалобах,
В стенаньях — изольем
Все, что томит нас,
Все, что нас терзает!
Я не могу забыть
Судьбу отца.
Не можешь ты забыть
О казни сына.
Пусть нас за это адом наградят!
Они, обнявшись, плачут.
Голос ветра
С полей Тоёку
Вторит их рыданьям.
— Смотри туда, Коман! Огни! Огни!
Ты видишь? Скороходы с фонарями!
Куда они бегут?

Мы слишком близко стоим к дороге. Отойдем в глубь чащи. Нужно выбрать другое место для нашей смерти!


Они отходят
В глубь зарослей лесных.
А мимо пробегают скороходы
С большими фонарями, обливаясь
Обильным потом,
И кричат друг другу:
— Скорей, скорей!
Нам надо торопиться!
Почтенная кормилица, конечно,
Нас наградит!
В святилище Исэ
По настоянию ее должны
Исполнить поутру священный танец[423]
С молебствием.
Нельзя нам опоздать!
Успеем до рассвета! Э!
Вперед! Нас ждет богатая награда!
Их крики затихают вдалеке...
Ёсаку
Со вздохом говорит:

— Коман! Как ты думаешь? Чья это может быть кормилица? Верно, ребенок, которого она кормит грудью, тяжко занемог. Вот она и молит богов о его спасении. А мы обрекаем на бесполезную гибель две наши жизни. О, если бы мы могли отдать их в обмен на жизнь этого ребенка!


Коман сквозь слезы
С ним соглашается:

— О, я была бы счастлива умереть во спасение ребенка... Но не ради чужого, нет! Ради твоего мальчика, твоего сына, которого казнят на рассвете. О, я согласна пойти на любую пытку, на любую казнь; пусть меня изрубят на мелкие части всю, с головы до ног... Пусть погибнет моя душа, лишь бы спасти его!


В ее простых речах
Звучит печаль
Самоотверженной души, готовой
Пожертвовать собою...
Вот решимость,
Которая сильней любых обрядов,
Сильнее тысяч храмовых молитв!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Перевод и комментарии В. Н. Марковой

СОДЕРЖАНИЕ

От составителя. Т.П.Редько


Период Нара. VII в.

Летописания о богах и правителях. Л. М. Ермакова

ЗАПИСИ ДРЕВНИХ ДЕЯНИЙ

Перевод К. Е. Черевко

АННАЛЫ ЯПОНИИ

Перевод Л. М. Ермаковой

«Манъёсю». А.А.Долин

МАНЪЁСЮ («СОБРАНИЕ МИРИАД ЛИСТЬЕВ»)

Перевод А. Е. Глускиной

Сведения об авторах. А.Е.Глускина


Период Хэйан. IX—XII вв.

«Великое зерцало» — памятник конца «золотого века» японской культуры. Е.М.Дьяконова

ВЕЛИКОЕ ЗЕРЦАЛО

Перевод Е.М.Дьяконовой

Рассказы о песнях. Л.М.Ермакова

ПОВЕСТЬ ОБ ИСЭ

Перевод Я. И. Конрада

ПОВЕСТЬ О ЯМАТО

Перевод Л. М. Ермаковой

«Кокинвакасю» — «Собрание старых и новых песен Японии». А.А.Долин

КОКИНВАКАСЮ («СОБРАНИЕ СТАРЫХ И НОВЫХ ПЕСЕН ЯПОНИИ»)

Перевод А. А. Долин

Указатель имен авторов «Кокинвакасю», представленных в настоящем издании. А. А.Долин

Лирические дневники. А. Н. Мещеряков

Ки-но Цураюки. ДНЕВНИК ПУТЕШЕСТВИЯ ИЗ ТОСА В СТОЛИЦУ

Перевод В. С. Сановича

Митицуна-но хаха. ДНЕВНИК ЛЕТУЧЕЙ ПАУТИНКИ

Перевод В. Н. Марковой

Мурасаки Сикибу. ДНЕВНИК

Перевод А. Н. Мещерякова

Дочь Сугавара-но Такасуэ. ОДИНОКАЯ ЛУНА В САРАСИНА

Перевод И. В. Мельниковой

Японские легенды о чудесах. А.Н.Мещеряков

ЯПОНСКИЕ ЛЕГЕНДЫ О ЧУДЕСАХ

Перевод А. Н. Мещерякова

Об обожателе «Сутры Лотоса» монахе Рэнсё

Слово о вырывании ростка бамбука из глазницы черепа и о чуде, сотворенном молитвой

Слово о том, как сирота почитала бронзовую статую Каннон, и об удивительном воздаянии в этой жизни

Слово о том, как монах присвоил дрова, предназначенные для кипячения воды, и переродился быком

Слово о наказании в этой жизни злодея за взваливание на лошадей непомерных тяжестей

Слово о женщине, наказанной в этой жизни за похоть и за то, что она лишала детей материнской груди

Слово о похотливом переписчике «Сутры Лотоса», наказанном внезапной и мучительной смертью

О распутнице из округа Муроно земли Кии

Слово о каре, настигшей безжалостного и неправедного ростовщика

Слово о наказании мучительной смертью за безжалостное взимание долгов с великой для себя выгодой

О монахах Тико и Райко

О помощнике начальника стражи левой части государева дворца по имени Минамото Масамити

Слово о том, как поймали Гром

Слово о лисице и ее сыне

Слово о том, как дочь, унесенная орлом, встретилась со своим отцом в далекой стороне

Слово о воздаянии в этой жизни за освобождение краба и лягушки

Слово о девочке, родившейся из мясного шарика, которая творила добро и наставляла людей

Слово о женщине, родившей камни и поклонявшейся им

«Повесть о Гэндзи». Т. Л. Соколова-Делюсина

Мурасаки Сикибу. ПОВЕСТЬ О ГЭНДЗИ

Перевод Г. Л. Соколовой-Делюсиной

Стародавние повести. В. С. Санович

СТАРОДАВНИЕ ПОВЕСТИ

Перевод В. С. Сановича

Повесть о том, как святой чудотвор Кумэ основал храм Кумэдэра

Повесть о том, как монах из храма Додзёдзи, что в провинции Кии, сделал список «Сутры о Цветке Закона» и тем упас двух змей от мучений

Повесть о том, как монах благодаря помощи Бисямона способствует появлению на свет золотого самородка и обретает опору в жизни

Повесть о том, как некий вор, поднявшись в башню ворот Расёмон, видит мертвых людей

Повесть о том, как Тайра-но Садафуми страстно увлекается госпожой Хонъин-но дзидзю

Сэй Сёнагон и ее «Записки у изголовья». В. Н. Маркова

Сэй Сёнагон. ЗАПИСКИ У ИЗГОЛОВЬЯ

Перевод В. Н. Марковой

Период Камакура. XIII-XIV вв.

«Повесть о доме Тайра». А.А.Долин

ПОВЕСТЬ О ДОМЕ ТАЙРА

Перевод И.Л.Львовой

Стихи в переводе А. А. Долина

Камо-но Тёмэй и его главное произведение В. С. Санович

Камо-но Тёмэй. ЗАПИСКИ ИЗ КЕЛЬИ

Перевод Н. И. Конрада

«Записки от скуки» и их автор. И.И.Конрад

Кэнко-хоси. ЗАПИСКИ ОТ СКУКИ

Перевод В. И. Горегляда

Поэты эпохи «Синкокинвакасю» в переводах

В. Н. Марковой. В. С. Санович

СИНКОКИНВАКАСЮ («НОВОЕ СОБРАНИЕ СТАРЫХ И НОВЫХ ЯПОНСКИХ ПЕСЕН»)

Перевод В. Н. Марковой

«Сто стихотворений ста поэтов». В. С. Санович

СТО СТИХОТВОРЕНИЙ СТА ПОЭТОВ

Перевод В. С. Сановича

Указатель имен авторов «Ста стихотворений ста поэтов». В. С. Санович

«Рассказы, собранные в Удзи». Т. И. Редько-Добровольская

РАССКАЗЫ, СОБРАННЫЕ В УДЗИ

Перевод Т. И. Редько-Добровольской

О том, как черти избавили старика от шишки

О том, как подручный кузнеца уворовал рыбу

О том, как Ацуюки позволил вынести тело покойного из ворот своей усадьбы

О монахе с длинным носом

О том, как на ступе в стране Тан появилась кровь

О том, как живописец Ёсихидэ радовался, глядя на свой горящий дом

О том, как богиня Каннон обернулась змеей

О том, что случилось с Тадаакирой, чиновником сыскного ведомства

О том, как женили игрока в кости

О том, как святой Нитидзо повстречался с чертом в горах Ёсино

О том, как индийский священник Бодхидхарма наблюдал за послушанием монахов

Запоздалая тысяча


Период Муромати XIV—XVI вв.

«Непрошеная повесть». А.А.Долин

Нидзё. НЕПРОШЕНАЯ ПОВЕСТЬ

Перевод И. Л. Львовой

Стихи в переводах А. А. Долина

Пьесы театра Но. Фарсы-кёгэн. Т. Л. Соколова-Делюсина

Пьесы театра Но

Перевод Т. Л. Соколовой-Делюсиной

Канъами Кнёцугу. ГЕТЕРА ЭГУТИ

Дзэами Мотокиё. КОЛОДЕЗНЫЙ СРУБ

Фарсы-кёгэн

Перевод В. В. Логуновой

ГУСЬ И ДАЙМЁ

ДВА ДАЙМЁ

ЖЕНЩИНА, ВЫМАЗАВШАЯСЯ ТУШЬЮ

Повести «отогидзоси». Т. И. Редько-Добровольская

ТАРО ЛЕЖЕБОКА

Перевод В. Н. Марковой

ТРИ МОНАХА

Перевод Т. И. Редько-Добровольской


Период Эдо. XVII-XIX вв.

Поэзия хайку периода Эдо. А.А.Долин

ПОЭЗИЯ ХАЙКУ ПЕРИОДА ЭДО

Перевод В. Н. Марковой ...

Сведения об авторах В. Н. Маркова и В.С. Санович

Поэзия танка периода Эдо. А. А. Долин

ПОЭЗИЯ ТАНКА ПЕРИОДА ЭДО

Перевод А. А. Долина

Сведения об авторах. А. А. Долин

Ихара Сайкаку — «Журавль, летящий к западу»

Т.И. Редько-Добровольская

Ихара Сайкаку

Из цикла «Пять женщин, предавшихся любви»

Перевод Е. М. Пинус

Повесть о Сэйдзюро из Химэдзи

Из сборника «Рассказы из всех провинций»

Перевод И.Л.Львовой

Тяжба, решенная ко взаимному удовольствию

Женщина-плотник в запретных покоях

Неровный счет накануне Нового года

Божественное прорицание зонтика

Чудесные шаги

Что днем, то и ночью

Стихи на веере, подаренном украдкой

Кончик носа, стоивший другим жизни

Из сборника «Двадцать непочтительных детей Японии»

Перевод Т. И. Редько-Добровольской

Добро и зло в одной упряжке недолго ходят

Общество восьмерых пьяниц

Кичливый силач

Из сборника «Заветные мысли о том, как лучше прожить на свете»

Перевод Т.И. Редько-Добровольской

Дом, где даже соврать нельзя даром

Даже боги иногда ошибаются

Вечерние торги накануне Нового года

Из сборника «Вечная сокровищница Японии»

Перевод Н. Г. Иваненко

Необычайного изготовления лекарство

Ширма, расписанная старинной кистью, что оставляет след на сердце

Из сборника «Ворох старых писем»

Перевод Т. И. Редько-Добровольской

И в столице все вышло не так, как я ожидал

Ларец с завещанием, повергшим всех в растерянность

«Сливовый календарь любви». И.В.Мельникова

Тамэнага Сюнсуй. СЛИВОВЫЙ КАЛЕНДАРЬ ЛЮБВИ

Перевод И. В. Мельниковой

Японская фантастическая проза. В. П. Мазурик

Огита Ансэй. РАССКАЗЫ НОЧНОЙ СТРАЖИ

Перевод В. П. Мазурика

О тэнгу и гибели монаха

О чудовищном пауке

О кошке-оборотне

О крысах

О встрече с Высоким монахом

О Горной деве

О призраке Роженицы

О кострах на полях былых сражений

О фрейлине Кодзайсё и призраках

Судзуки Сёсан. ПОВЕСТИ О КАРМЕ

Перевод В. П. Мазурика

О том, как ревнивая жена после своей смерти преследует мужа, пока не сводит его в могилу, а также о том, как некая женщина после смерти обращается в змею и обвивает мужчину

О том, как заговорил конь, а также о том, как заговорила собака

О том, как монах-любострастник обратился в змея

О том, как скряга превратился в «голодного беса», а также о том, какими тягостными муками караются прегрешения

О том, как в могильном холмике вспыхнуло пламя, а также о том, как вылетел огненный шар из могилы

О том, как некий монах попал в ад еще при жизни, а также о том, как некий человек погрузился в «кипящий ад»

О том, как умершая роженица стала призраком, а также о том, как народилось бесовское отродье

О том, как монах беседовал с призраком, а также о том, как монах сражался с призраком

Асаи Рёи. КУКЛА-ТАЛИСМАН

Перевод Т. И. Редько-Добровольской

Алый пояс

В ущелье чертей

Куртизанка Миягино

Цуга Тэйсё. ПЫШНЫЙ ЛУГ

Перевод И. В. Мельниковой

О том, как заветный лук стража заставы Ки однажды превратился в белую птицу

Уэда Акинари. Г.Б.Дуткина

Уэда Акинари

РАСПУТСТВО ЗМЕИ

Перевод А. Н. Стругацкого и З. Рахима

МОГИЛА МИЯГИ

Перевод Г. Б. Дуткиной

Тикамацу Мондзаэмон. В.Н.Маркова, В.С. Санович

Тикамацу Мондзаэмон. НОЧНАЯ ПЕСНЯ

ПОГОНЩИКА ЁСАКУ ИЗ ТАМБА

Перевод В.Н.Марковой

Notes

1

Цит. по изданию: Манъёсю. Японская поэзия: В 3 т. М.: Издательство АСТ, 2001. Т. 3. С. 437-438.

(обратно)

2

Текст печатается по изданию: Дневная звезда. Восточный альманах. Вып. 2. М: Художественная литература, 1974.

(обратно)

3

Полный научный перевод см.: Нихон сёки — Анналы Японии: В 2 т. СПб.: Гиперион, 1997. — (Литературные памятники Древней Японии).

(обратно)

4

В японской традиции считается, что эта легенда рассказывает о возникновении национальной японской борьбы сумо.

(обратно)

5

Вручение меча обычно означает официальное назначение полководцем. В Японии меч — одна из трех регалий власти императора (зеркало как воплощение богини солнца Аматэрасу, меч и ожерелье из бусин изогнутой яшмы). Название этого меча раньше переводилось как «меч, косящий траву». В настоящее время большинство текстологов склоняется к мнению, что оно означает «поражающий змея».

(обратно)

6

Ящики — возможно, хранилища для риса. Некоторые комментаторы полагают, что в этих местах с тех пор добывалась рыба для императора.

(обратно)

7

Полный перевод «Манъёсю» см.: Манъёсю. Т. 1—3. М.: Наука Главная редакция восточной литературы, 1971—1972.

(обратно)

8

Каэси-ута — пятистишие, примыкающее к «длинной песне» (нагаута), ее эмоциональный эпилог.

(обратно)

9

Легенда о рыбаке Урасима в разных вариантах встречается в японском фольклоре, в различных японских памятниках и книгах: «Юряку-ки», «Танго-фудоки» и др. Данный вариант считается наиболее древним.

(обратно)

10

Кацуо — японская макрель. Тай — вид морского окуня.

(обратно)

11

В старину хоронили в пещерах, среди скал, в горах.

(обратно)

12

В начале лета у оленей отпадают рога и к середине лета едва начинают появляться новые; отсюда и это сравнение краткого мига с рогами оленя в летнюю пору.

(обратно)

13

Эта песня считается одной из самых искусных песен Какиномото Хитомаро. Трехдневную луну обычно сравнивают с ладьей.

(обратно)

14

Хисаги — дерево из семейства дубовых, летом цветет пышными соцветиями из мелких бледно-желтых цветов.

(обратно)

15

Тидори — собирательное название для многих птиц, чаще всего — японских куликов.

(обратно)

16

Согласно легенде, когда китайский император Тайцзун запретил употребление рисовой водки, ее стали пить тайком и называли «Святой», если речь шла об очищенной водке, и «Мудрецом», если имелась в виду неочищенная водка.

(обратно)

17

Кукушка — обычный образ в песнях разлуки.

(обратно)

18

По народным приметам, от громкого пенья кукушки цветы опадают.

(обратно)

19

Мурасаки — многолетняя трава, цветет мелкими белыми цветами, похожими на фиалки; корень ее употребляется для окрашивания ткани в фиолетовый цвет с красноватым оттенком (мурасаки), отсюда название травы. Ее специально выращивали на участках, куда вход посторонним был запрещен. Здесь поля мурасаки служат аллегорией чужой собственности.

(обратно)

20

Имеются в виду священные рисовые веревки, которыми огораживали запретное место или предмет.

(обратно)

21

Птица средь течения быстрых рек не может добыть себе пищи, поэтому служит здесь образом беспомощного человека.

(обратно)

22

Во время отлива журавли устремляются к обнажившимся берегам в поисках пищи.

(обратно)

23

По обычаям того времени считалось обязательным привезти из путешествия домой подарок. Автор песни предлагает нарвать в подарок цветы хаги.

(обратно)

24

Данная публикация подготовлена переводчиком специально для настоящего издания на основе научного перевода: О'кагами — Великое зерцало. СПб.: Гиперион, 2000. — (Литературные памятники Древней Японии).

(обратно)

25

Корэмаса (924—972) (посмертное имя Кэнтокуко) скончался в возрасте 48 лет.

(обратно)

26

Касуга — святилище рода Фудзивара в Нара у подножья горы Микаса.

(обратно)

27

Стихотворение-вака написано по дороге в столицу из Нары. Игра слов: тоо — «далекий» и тоо — первый слог названия деревни Тооти (буквально: «Далеко деревня Далекая»).

(обратно)

28

Имеется в виду святилище бога Уса в провинции Бидзэн.

(обратно)

29

«Три Сокровища» (Самбоэ, или Самбоэкотоба) — книга была составлена в 984 г. Минамото Тамэнори, правителем провинции Микава; она представляла собой иллюстрированные истории о деяниях Будды; Три Сокровища — это сам Будда, его учение дхарма и община священнослужителей самгха.

(обратно)

30

Хообэнбон («Послание») — вторая из двадцати восьми глав «Сутры Цветка Закона» («Сутры Лотоса»), основного священного текста одного из направлений буддизма, махаяны (Великой Колесницы). В ней трактуется так называемое «частичное прозрение», которое ведет к «полному прозрению», постижению сути Будды и мировоздания.

(обратно)

31

Поворачивание изголовья (макурагаэси) — входило в обряд, совершаемый над покойником, его поворачивали теменем к северу, лицом к западу.

(обратно)

32

Речь идет о реке в потустороннем мире (Сандзу-но кава, Река Трех Переправ, или Ватаригава, Река Пересеченная), где звери, демоны и проклятые люди расходятся в разные стороны.

(обратно)

33

Адзари (или адзяри) — священнослужитель высокого ранга, имеющий учеников.

(обратно)

34

В этом китайском стихотворении содержится намек на судьбу наложницы китайского императора Сюань-цзуна (правил с 712 по 756 г.) Ян Гуй-фэй. Дворец Пэнлай (Вечной жизни) — мифический дворец на горе Пэнлайшань, где люди живут, не зная забот и смерти.

(обратно)

35

Молитва из Одзёёсю («Собрания принципов, необходимых для рождения в Чистой Земле»), сочинения монаха Гэнсина (942—1017), автора учения о Чистой Земле дзёдо [санскр. Сукхавати], буддийском Рае.

(обратно)

36

Считалось, что на Западе находится буддийский рай, Чистая Земля.

(обратно)

37

Здесь рассказчик Ёцуги говорит о себе.

(обратно)

38

Левый рукав на парадной одежде был разрезан под плечом и удерживался шнуром. В случае необходимости придворный мог просунуть руку в отверстие и держать ею лук.

(обратно)

39

Это стихотворение-вака приведено в Предисловии Ки-но Цураюки к Кокинсю и вместе со следующим Асакаяма кагэ саэ миюру «Вижу только тень горы Мелкой Асакаяма» (вошла в «Манъёсю», №3807) составляет пару, которую называют «отцом и матерью» японской поэзии. Первая вака сочинена Оодзином во время правления императора Нинтоку (393—427). Незнание Юкинари этой вака — свидетельство его вопиющего невежества.

(обратно)

40

«Песни-изголовья» (ута-макура) — топоним, вызывающий лирические ассоциации.

(обратно)

41

Юэфу — песенно-поэтический жанр в китайской словесности.

(обратно)

42

Здесь говорится о том, что Юкинари пользуется особым скорописным почерком, изобретенным в Китае и отдаленно напоминающим спутанную траву. Уставное письмо — наиболее употребительный официальный иероглифический стиль.

(обратно)

43

Намек на душевную болезнь императора Кадзана.

(обратно)

44

Час Дракона — время с 7 до 9 часов утра.

(обратно)

45

Час Змеи или Лошади — время с 9 до 11 и с 11 до 13 часов соответственно.

(обратно)

46

Энъэн — известный художник, сын Ёситика, постригся в монахи в 986 г.

(обратно)

47

Общее название для трех буддийских храмов, расположенных в префектуре Вакаяма. Ками рассматривались как местные манифестации (аватары) Будды Амиды.

(обратно)

48

В прибрежных районах соль добывали выжиганием из высушенных морских водорослей.

(обратно)

49

Дух защиты Закона — род духов, принявших облик мальчиков. Праведная жизнь давала им силы защищаться от зла.

(обратно)

50

Кагура-ута (песня кагура) — исполнялась как аккомпанемент к древним танцам кагура, восходившим к сельскохозяйственным обрядам.

(обратно)

51

Каламбур Акинобу состоит в том, что когда песни и танцы кагура исполнялись в покоях Священного зерцала (Касикодокоро, или найсидокоро, — там хранилась точная копия священного зерцала Ята-но кагами), то в саду зажигали огни, и первая песня начиналась словами: «Ниваби...» («Огни в саду...»).

(обратно)

52

Накануне — то есть в 17-й день четвертой луны третьего года Тётоку (997), сторонники императора Кадзана напали на экипаж, где находились Фудзивара Кинто и Фудзивара Таданобу.

(обратно)

53

Мурасакино — название местности к северу от столицы, там расположен храм Урин-ин и резиденция жрицы Камо.

(обратно)

54

Игра слов разворачивается вокруг сочетания «побеги бамбука», в которое входит иероглиф, означающий «дитя», «сын». К тому же бумага» на которой было написано стихотворение, была привязана к молодым побегам бамбука. Скрытый смысл стихотворения состоит в том, что бамбук хотя и не дает плодов, но очень вынослив и быстро растет.

(обратно)

55

В ответном стихотворении обыгрываются те же слова. Бамбук живет долго, и потому упоминание о нем означает пожелание долгой жизни.

(обратно)

56

Шестой принц — Сэйдзин, сын императора Кадзана.

(обратно)

57

На тушечнице императора Кадзана была изображена сказочная гора Хорай (Пэнлай) в восточных морях, где бессмертные живут в золотых и серебряных дворцах.

(обратно)

58

Фольклорные персонажи, люди с обычными ногами и длинными руками (тэнага) и люди с обычными руками и длинными ногами (асипага).

(обратно)

59

У книги своя судьба (лат.).

(обратно)

60

Текст печатается по изданию: Исэ моногатари. М: Наука, 1979. — (Литературные памятники).

(обратно)

61

Фудзивара — знатнейшая фамилия той эпохи, представляющая древнейшую родовую аристократию страны.

(обратно)

62

Уса-Хатиман — бог войны синтоистского культа.

(обратно)

63

Кавалер хочет сказать, что его друг ошибся: он считал, что к цветам, так скоро осыпающимся, нужно относиться в первую очередь с любовью и нежностью. А вышло наоборот.

(обратно)

64

Намек на поговорку — поверье того времени: если мужчина очень любит женщину, у той сами собой распускаются завязки ее нижнего платья.

(обратно)

65

Дама хочет сказать, что ему нечего обращать ее внимание на такую возможность. Этого не будет, потому что он ее вовсе не любит, а только так говорит.

(обратно)

66

Кавалер хочет сказать, что так как жить ему, быть может, уже недолго, то он может позволить себе эту последнюю радость — послужить микадо, как встарь, в дни своей юности. «Сегодня только» — так, по мнению кавалера, кричат цапли, преследуемые соколом, зная, что им наступает конец.

(обратно)

67

Полный научный перевод см.: Ямато моногатари. М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1982. — (Памятники письменности Востока).

(обратно)

68

Имеется в виду император Уда (867—933).

(обратно)

69

Дайтоку — «Великая добродетель», монашеский чин в средневековой Японии.

(обратно)

70

Читатель, может быть, подумает, что данное стихотворение не имеет прямого отношения к Хинэ, месту их привала, которое должно было послужить предметом воспевания. Однако выражение «спать в пути», то есть остановиться на ночлег под открытым небом во время путешествия [яп. тахинэ, табинэ], как раз содержит топоним Хинэ.

(обратно)

71

Белый жемчуг — метафора росы, в китайской поэзии нередко служит аллегорией любви правителя.

(обратно)

72

В этом пятистишии игра слов основана на двух парах омонимов: мору — «просачиваться, протекать», но и «оберегать», ««хранить», каэсу — «переворачивать» (здесь о циновке) и «дать уйти», «отпустить домой». То есть в песне женщина хочет сказать: «Был бы ты этим дождем (если бы ты пришел ко мне сюда, подобно этому дождю), я бы удержала тебя здесь, на своем ложе, которым дорожу». Не исключен также эротический подтекст стихотворения.

(обратно)

73

Хэйтю — Тайра-но Садафуми, принадлежал к высшей аристократии, был известен также своими поэтическими талантами. Герой еще одной повести такого же жанра — «Хэйтю моногатари».

(обратно)

74

Речь идет о гадательной практике инь-ян, совершаемой, в частности, перед предстоящей дорогой. Иногда гадание свидетельствовало, что «путь прегражден». В таких случаях предписывалось или оставаться на месте в течение достаточно долгого срока (иногда до нескольких месяцев), или добираться до цели, делая огромный крюк — сначала двигаясь в противоположном направлении.

(обратно)

75

В этом пятистишии главная пара омонимов — слово ама, которое значит «небо» и «буддийская монахиня». Поэтому герой, прочитав это пятистишие, смог сразу понять, что случилось с девушкой.

(обратно)

76

То есть «надо ли было становиться монахиней?».

(обратно)

77

Мискант — название высокого тростника, растущего во многих местностях Японии.

(обратно)

78

Это стихотворение, как и то, что приводится ниже, основано на слове аси («тростник»). Асикари — означает «рубить тростник», а также «тяжело, плохо». Иной смысл стихотворения — «Ты уехала, и дела пошли все хуже, и вот мне даже пришлось рубить тростник на продажу, чтобы хоть как-то прожить». Еще один намек на двойной лексический ряд — слово сумиуки («тяжело жить»). Часть уки еще означает и «всплывать», «качаться на поверхности воды» (образ тростника, колеблемого водой).

(обратно)

79

Это стихотворение, по-видимому, добавлено более поздними переписчиками, поскольку в нем обыгрывается та же метафора. «Не будет тяжело» в другом прочтении означает «не резать тростник», то есть «ведь когда мы расставались, ты говорил, что как-нибудь проживешь, и я совсем не представляла, что тебе придется резать тростник».

(обратно)

80

В этом пятистишии несколько омонимических пар, и они образуют очень тонкую игру смыслами. Перевязь буддийского монаха [яп. кэса] — что-то вроде широкой ленты через плечо. Слово это означает отказ от мирских страстей. Слово кэса значит еще и «сегодня утром». Фусидзомэ — чернильный орешек, средство для окрашивания тканей в черный цвет. То есть поэт хочет сказать не только то, что перевязь, которую он посылает, черного цвета (траур по императору) и сделана из льна, он еще хочет сообщить своей возлюбленной, что он горевал в одиночестве и лежал сегодня поутру ничком (поза, означающая крайнюю печаль).

(обратно)

81

Текст печатается по изданию: Кокинвакасю: Собрание старых и новых песен Японии. СПб.: Гиперион, 2001. — (Японская классическая библиотека).

(обратно)

82

Перевод впервые опубликован в книге: Классическая проза Дальнего Востока. М.: Художественная литература, 1975. — (Библиотека всемирной литературы). Переработан автором специально для настоящего издания.

(обратно)

83

Эта сцена проводов напомнила Ки-но Цураюки о стихотворении величайшего китайского поэта Ли Бо (70—62). Когда тот совершал прогулку вдоль озера Таохуатан в местности Цзинсянь (провинция Аньхой), некий сельский житель по имени Ван Лунь изготовил прекрасное вино и угостил им Ли Бо. Когда Ли Бо уезжал, Ван Лунь пришел на проводы. Ли Бо подарил ему стихи в знак благодарности: «Ли Бо уже в лодке своей сидит, // Отчалить ему пора. // Вдруг слышит, как кто-то на берегу // Поет, отбивая шаг. // И Озера Персиковых Цветов // Бездонной пучины глубь — // Не мера для чувства, с каким Ван Лунь // Меня провожает в путь!» (Перевод Л. Эйдлина.)

(обратно)

84

Цитаты из произведений классической китайской словесности, показывающие воздействие прекрасного пенья на все окружающее. Первая — из старинного комментария к книге «Вэньсюань» («Изборник литературы», начало VI в.), вторая — из 5-й главы книги «Ле-цзы» (IV в. до н. э.). Здесь продолжается одна из тем, заданных в первой фразе «Дневника»: эти «кто-то», несомненно, мужчины, которые образованны по-китайски. «Женщина», ведущая «Дневник», словно бы предполагает, что они могли сказать.

(обратно)

85

В каждую провинцию (наряду с правителем и настоятелем государственного местного храма) назначался врач.

(обратно)

86

Составлялись по китайским рецептам из сушеных трав, кореньев, цветов, мандариновой корки, коричника. Эти снадобья помещали в треугольные мешочки алого шелка, их опускали в сладкое рисовое вино, и этот настой испивали в 3-й день первой луны года. Это отвращало злые силы, беды, укрепляло здоровье.

(обратно)

87

Хорошие зубы — залог хорошего пищеварения. По обычаю — также в 3-й день первой луны года — вкушали (с молитвой о долголетии) круглые рисовые лепешки (кагами-моти), редьку, широколистный водяной рис, дыни, оленье (или бекасиное) мясо, мясо дикого кабана (или фазанье), вяленую форель осиаю (соленую или маринованную) и прочее. Как раз осиаю на корабле имелась, поскольку ее заготавливали в провинции Тоса.

(обратно)

88

Нуса — жертвенное приношение в виде полосок бумаги или ткани.

(обратно)

89

Перевод печатается впервые. Составитель выражает глубокую признательность В.С.Сановичу, хранителю архива В.Н.Марковой, за подготовку данной публикации.

(обратно)

90

954 г.

(обратно)

91

В «Записках у изголовья» Сэй Сёнагон говорится: «Очень красивый дуб-касиваги — с вырезными листьями. Это священное дерево: в нем обитает бог-хранитель листьев. Почему-то начальникам гвардии дают кличку „касиваги". Забавный обычай».

Каминэ был в ту пору помощником командира Правой императорской гвардии. Тема касиваги возникнет в стихотворении «Укрылась трава...», где в оригинале обыгрывается одинаковое звучание слов: «роща», «хранитель» и «протекать» (о дожде как метафоре слез).

(обратно)

92

Горный храм возле Ёгавы — один из трех главных буддийских храмов в монастырском комплексе на горе Хиэдзан близ Киото.

(обратно)

93

Текст печатается по изданию: Мурасаки Сикибу. Дневник. СПб.: Азбука, 2000.

(обратно)

94

Фудомёо — буддийское божество, отгоняющее злых демонов. Изображается с мечом среди языков пламени.

(обратно)

95

Кангакуин — частная школа, основанная в 821 г. для обучения членов рода Фудзивара.

(обратно)

96

Мурасаки приходилась принцу Накацукаса Томохиро дальней родственницей. «Дела», упоминаемые в «Дневнике», заключались в возможном браке между дочерью Накацукаса и Ёримити, старшим сыном Митинага.

(обратно)

97

Меч наряду с печатью и зеркалом — три регалии государя. Две из них — меч и печать — всегда находились при нем.

(обратно)

98

Различного рода состязания (поэтические, конкурсы цветов, благовоний и т. п.) были широко распространены при дворе.

(обратно)

99

«Счастливые» и «несчастливые» дни определялись с помощью гадания. В «несчастливые» дни предписывалось затворничество и неучастие в публичных мероприятиях.

(обратно)

100

Перевод печатается по изданию: Японские средневековые дневники. СПб.: Северо-Запад пресс, 2001.

(обратно)

101

Будда Якуси — Якуси-нёрай [санскр. Bhechadjaguru], считался буддой, исцеляющим болезни и помогающим людям в земной жизни.

(обратно)

102

Церемония «выхода из ворот» совершалась в соответствии с представлениями о счастливом для начала путешествия времени и направлении. Нередко прежде чем действительно двинуться в путь, выжидали во временном пристанище оптимального момента для начала путешествия. Среди японских комментаторов «Сарасина никки» существует мнение, что слово «иматати» в тексте может являться не топонимом, а обозначением такого временного пристанища.

(обратно)

103

Знаменитый поэт Аривара Нарихира.

(обратно)

104

Аллюзия на повесть «Исэ моногатари», героем которой является Аривара Нарихира.

(обратно)

105

Дворец Сандзё принадлежал старшей дочери императора Итидзё принцессе Осако (996—1049), название дворца связано с его расположением на Третьем проспекте (Сандзё).

(обратно)

106

Прислать вещь полагалось на подносе, и в качестве подноса часто употребляли крышки шкатулок. Рукописные книги в то время бытовали в виде свитков и в виде тетрадей, которые назывались соси.

(обратно)

107

Карма — здесь: совокупность добрых и злых деяний (как в прошлом рождении, так и в нынешнем) человека, которые определяют его будущую судьбу.

(обратно)

108

Принц Сётоку (574—622) — знаменитый государственный и религиозный деятель. Согласно традиции, много сделал для распространения буддизма в те времена, когда позиции этой религии в Японии еще не были особенно сильны.

(обратно)

109

Текст печатается по изданию: Японские легенды о чудесах IX—XI вв. М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1984.

(обратно)

110

См. ком. к «Великому зерцалу», с. 92.

(обратно)

111

Девятый год эры Драгоценной Черепахи — 778 г.

(обратно)

112

Бинго — современная префектура Хиросима.

(обратно)

113

Каннон — бодхисаттва Авалокитешвара. Бодхисаттвы почитаются существами бесполыми, но в Японии Каннон обычно изображалась в женском обличье. Ей поклонялись как богине сострадания и милосердия.

(обратно)

114

Асуры - в японском буддизме - духи-защитники учения Будды, обитающие под землей или в морском дворце.

(обратно)

115

Кумано — название района на границах префектур Вакаяма и Миэ, известных своими синтоистскими храмами, в которых активно происходил процесс контаминации синтоистских и буддийских представлений.

(обратно)

116

Будзэн — современные префектуры Фукуока и Оита.

(обратно)

117

2-й год эры Счастливых Облаков — 705 г.

(обратно)

118

Праздник «Ткачихи», когда, согласно китайскому поверью, встречаются двое возлюбленных: Пастух (звезда Альтаир) и Ткачиха (Вега).

(обратно)

119

Праздник китайского происхождения, когда возносились оберегающие молитвы.

(обратно)

120

Считалось, что духи усопших навещают своих родичей в этот день.

(обратно)

121

Три Сокровища - Будда, его учение и монахи.

(обратно)

122

Юряку — традиционно указываемые годы правления — 456-479.

(обратно)

123

То есть Юряку — посмертное имя государя.

(обратно)

124

Считалось, что такая повязка предохраняет от удара грома.

(обратно)

125

Знак государева посланца.

(обратно)

126

Правил в 539-571 гг.

(обратно)

127

Способность проникнуть в дом через крышу служит в синтоизме признаком божественности

(обратно)

128

1-й год эры Вечного Здравствия — 782 г.

(обратно)

129

Бог Инаба — синтоистское божество.

(обратно)

130

Текст печатается по изданию: Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи (Гэндзи моногатари): В 4 кн. М.: Наука, 1991. Кн. 1.

(обратно)

131

«Три друга» — цитра «цинь», вино и стихи, образ из стихотворения китайского поэта Бо Цзюй-и (772—846).

(обратно)

132

Дворцовая гора — подразумевается Дворец. Гора вводится в стихотворение исключительно по ассоциации с луной. Луна символизирует Гэндзи.

(обратно)

133

Носи — верхнее повседневное мужское платье.

(обратно)

134

«Пережидать дождь» в чьем-то доме — аллегория любовного свидания, любовной связи.

(обратно)

135

Из китайского фарфора танской (VII—X вв.) и сунской (X— XIII вв.) эпох делали посуду только для императорского стола.

(обратно)

136

Согласно этикету, дамам, прислуживающим за столом знатной особы, полагалось, подобрав волосы кверху, закреплять их гребнем.

(обратно)

137

Бодхисаттва Фугэн изображается сидящим на слоне.

(обратно)

138

Ярко-красные, ярко-желтые, ярко-лиловые платья могли носить только император, члены высочайшего семейства и высшие сановники. Эти цвета назывались запретными. Однако бледные, светлые оттенки этих же цветов разрешалось носить всем.

(обратно)

139

Утики — платье, надевавшееся либо под китайскую накидку карагину либо под коутики (если женщина была одета по-домашнему).

(обратно)

140

Во время церемониальных шествий чиновники обычно держали обеими руками перед грудью либо сложенный веер, либо специальную табличку.

(обратно)

141

В стихотворении Гэндзи говорится о диком шафране. Ярко-алые рыльца и пестик этого цветка использовались для изготовления красной краски.

(обратно)

142

В этих словах содержится очень тонкий намек на дочь принца Хитати. Согласно древнему преданию, бог Касуга, выехав из Хитати верхом на олене, остановился на горе Микаса.

(обратно)

143

Придворные дамы, скорее всего имевшие красные носы.

(обратно)

144

Хосонага — верхнее домашнее платье.

(обратно)

145

Хэйтю (Тайра Садафуми, ?—923) — герой повести «Хэйтю моногатари». В одном из эпизодов рассказывается о том, как Хэйтю, желая убедить возлюбленную в своей чувствительности, незаметно смачивал глаза водой из тушечницы, делая вид, что плачет. Заметив эту уловку, женщина разоблачила его, добавив в воду немного туши.

(обратно)

146

Первые две из трех упомянутых древних повестей не сохранились, третья известна под названием «Такэтори моногатари» («Повесть о старике Такэтори»), существует на русском языке в переводе В. Н. Марковой.

(href=#r146>обратно)

147

По буддийским представлениям, мир загрязнен пятью сквернами: 1) скверна кальпы (кальпа-касайя), т.е. загрязненность времени всякими стихийными и прочими бедствиями, влекущими за собой уменьшение сроков человеческой жизни (голод, болезни, смерти); 2) скверна восприятия (дрости-касайя) — загрязненность восприятия, неизбежная по мере удаления от того времени, когда в мире жил будда Шакьямуни, влекущая за собой невозможность воспринимать явления окружающего мира в их истинном значении и виде; 3) скверна страданий (клеса-касайя) — загрязненность человеческих чувств страданиями; 4) скверна существования в человеческом обличье (саттва-касайя) — изначальная склонность человека к дурным поступкам и помышлениям; 5) скверна человеческой жизни (айус-касайя) — постепенное уменьшение сроков человеческой жизни.

(обратно)

148

Печатается по изданию: Сердце зари. Восточный альманах. Вып. 1. Художественная литература. 1973.

(обратно)

149

Текст печатается по изданию: Восточный альманах. Вып. 1., М.: Художественная литература, 1973.

(обратно)

150

Сянь [яп. сэн] — в китайской даосской мифологии «бессмертный». Представление о сянях как святых отшельниках и чудотворцах получило широкое распространение в средневековой Японии.

(обратно)

151

Имеется в виду Кукай (774—835). Посмертное имя — Кобо Дайси: Великий Наставник, Распространяющий Дхарму (Дхарма — Закон всего мироздания, открывшийся Будде Шакъямуни, и Учение, которое он проповедовал).

(обратно)

152

Будда-Целитель — божество Якуси рурико нёрай, которому приписывалась способность врачевания всевозможных недугов.

(обратно)

153

«Сутра о Великом Солнце» [санскр. Вайрочана-сутра] — одно из буддийских сочинений, лежащих в основе учения Сингон.

(обратно)

154

Страна Тан — Танская империя (620—907); так в средневековой Японии именовали Китай.

(обратно)

155

Гонгэн — почетное именование синтоистского божества, временное воплощение Будды в одном из японских богов.

(обратно)

156

Митэгура — ритуальные приношения, которые развешивались у входа в храм.

(обратно)

157

В буддийской литературе традиционная метафора, выражающая решимость.

(обратно)

158

Трайястримша — в буддийской космологии второе из шести небес «мира желаний».

(обратно)

159

Тушита — четвертое из шести небес «мира желаний».

(обратно)

160

Бисямон [санскр. Вайшравана] — Слышащий Повсюду — один из Четверицы Великих Небесных Царей, пребывающих на «небе» «мира желаний». Они — защитники учения Будды и Его проповеди. Каждый — хранитель одной из сторон света. Вайшравана охраняет главную — Север. Изображается смуглокожим, с ликом, исполненным ярости, как божество битв и воинского дела.

(обратно)

161

Они — изначальное значение слова они — «нечто невидимое». Они в миру — злобные земные божества; в легендах — это «горные жители» (нечто вроде леших), великаны лесов и гор; злые духи страшного облика, несущие человеку какое-либо возмездие или пожирающие людей и т. д. Они — существа, наводящие ужас. В пьесе театра Но под названием «Расёмон» (автор Кандзэ Кодзиро Нобумицу, 1435—1516) воин Ватанабэ-но Цуна (953—1025) сражается с демоном-они, живущим в башне Расёмон, и отрубает ему руку.

«Повесть» о воротах Расёмон стала сюжетной основой одноименной новеллы Акутагавы Рюноскэ, открывшей для японцев изборник «Стародавних повестей» после многих веков забвения.

(обратно)

162

Тайра-но Садафуми (871—923) — потомок императора Камму (737—806) в четвертом поколении. Талантливый поэт.

(обратно)

163

Хоньин-но Отодо — Фудзивара-но Токихира (871—909), известный государственный деятель.

(обратно)

164

Статья печатается по изданию: Классическая проза Дальнего Востока. М.: Художественная литература, 1975. — (Библиотека всемирной литературы).

(обратно)

165

Текст печатается по изданию: Сэй Сёнагон. Записки у изголовья. М: Художественная литература, 1975.

(обратно)

166

Святой мудрец (хидзири) — высокий чин, который носили священнослужители буддийских сект Тэндай и Сингон.

(обратно)

167

Минамото-но Цунэфуса (968—1023) — близкий друг Сэй Сёнагон.

(обратно)

168

Текст печатается по изданию: Повесть о доме Тайра. М.: Художественная литература, 1982.

(обратно)

169

Принц Гэндзи — главное действующее лицо романа Мурасаки Сикибу «Повесть о Гэндзи».

(обратно)

170

Государь Ямато Иварэхико-но-микото — легендарный основатель японского императорского дома Дзимму, якобы правивший страной Ямато (древнее название Японии) с 660 по 585 г. до н.э.

(обратно)

171

Китайский император Тай-цзун (627—649) пожелал взять в свой гарем семнадцатилетнюю красавицу, дочь сановника павшей незадолго до того Суйской династии (589—619), однако по увещеванию своего министра, объяснившего, что девушка уже просватана в семейство Лу, великодушно отказался от своего намерения.

(обратно)

172

Феникс — фантастическая птица, считавшаяся в Китае наряду с драконом символом императора.

(обратно)

173

У-ван — правитель древнекитайского царства У.

(обратно)

174

Столица с прилегающими к ней землями в радиусе 500 ли считались находящимися в так называемой «Красной черте».

(обратно)

175

Текст «Записок из кельи» («Ходзёки») Камо-но Тёмэя печатается по изданию: Исэ моногатари. М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1979. — (Литературные памятники).

(обратно)

176

То есть прекрасной, — видимо, постоянный эпитет.

(обратно)

177

Образ мира как временного приюта на бесконечном пути человеческих существований был чрезвычайно распространен в японской литературе того времени.

(обратно)

178

«Адский вихрь» — по буддийской мифологии, забрасывал души грешников в первую из трех сфер ада — огненный ад.

(обратно)

179

Хэйан был заложен при государе Камму в 793 г. и в основном завершен в 806 г. При государе Хэйдзэй была предпринята неудачная попытка вновь сделать столицей город Нара, но при государе Сага столицей опять стал Хэйан.

(обратно)

180

Нанива — старинное название г. Осака.

(обратно)

181

Вся эта тирада характеризует положение, которое создалось в связи с господством выступившего первым на политическую арену военного дома Тайра с Киёмори во главе. Упоминаемое здесь перенесение столицы (собственно, не в Нанива, как говорит Тёмэй, но в Фукухара) совершилось по повелению этого Киёмори. С приходом к власти военного сословия, естественно, изменился и внешний вид городского быта: вместо аристократического экипажа, запряженного медлительными волами, — оседланные кони. Обозначалась и сфера политического и экономического тяготения: дом Тайра владел землями главным образом в Юго-Западной Японии*.

(обратно)

182

Бревенчатый дворец — наименование дворца, выстроенного императором Дзёмэем в провинции Тикудзэн в Асакура и предназначенного для остановок во время путешествий. Дворец представлял собою грубо сколоченную из почти не обработанных деревьев постройку*.

(обратно)

183

Прежнее селенье — старая столица Хэйан.

(обратно)

184

Служилые люди — т.е. самураи, воины*.

(обратно)

185

«Рыбы в мелкой воде» — слова Будды, приведенные в «Изборнике существенно-необходимого для достижения рождения в Чистой Земле» («Одзё ёсю», 985 г., автор Гэнсин (942—1017): «Дни проходят, жизнь расточается, и ты будто рыба в мелководье».

(обратно)

186

Первая буква санскритского алфавита, по учению Сингон, являет образ истока, начала начал. Само ее созерцание освобождает от страданий, выводит на путь, в конце которого можно стать буддой, достичь нирваны — вечного блаженства, существующего в бесконечности.

(обратно)

187

Кото — музыкальный инструмент вроде цитры, бива — вроде домры; оригото — и цугибива — названия разновидностей этих инструментов.

(обратно)

188

Ман-сями (Сами Мандзэй) — японский поэт, VIII в.

(обратно)

189

Сэмимару (нач. X в.) — поэт и музыкант.

(обратно)

190

Сарумару — поэт начала эпохи Хэйан.

(обратно)

191

В бесконечной цепи перерождений есть три мира: страстей, чистых желаний, бесстрастия. Тёмэй цитирует здесь «Сутру Лотоса Благого Закона». Далее в сутре сказано: «...вне души никакого закона нет».

(обратно)

192

После смерти грешник в зависимости от содеянного может попасть в одну из трех сфер ада: в огненный ад, ад голодных демонов, ад низменных тварей.

(обратно)

193

Дзёмё-кодзи (Вималакирти) — владетель чистого имени, один из учеников Будды, отказался от богатства и удовольствовался бедной лачугой.

(обратно)

194

Сюрихандоку (Судапантхака) — имя одного из самых неспособных и упрямых учеников Будды*.

(обратно)

195

Рэн-ин — монашеское имя Тёмэя*.

(обратно)

196

Из статьи: Конрад Н.И. Японская литература XIII—XIV веков // Конрад Н. И. Японская литература. От «Кодзики» до Току томи. М.: Наука, 1974.

(обратно)

197

Текст печатается по изданию: Сэй Сёнагон. Записки у изголовья. Камо-но Тёмэй. Записки из кельи. Кэнко-хоси. Записки от скуки: Классическая японская проза XI—XIV вв. М.: Художественная литература, 1988.

(обратно)

198

Тонъа — монашеское имя поэта Никайдо Садамунэ (1289— 1372), близкого друга Кэнко-хоси.

(обратно)

199

Се Лин-юнь (385—433) — китайский поэт эпохи Шести династий. Рассказывают, что он вел расточительный образ жизни, имел много учеников и слуг, любил путешествовать.

(обратно)

200

Хоккэ (или Мёхорэнгэкё, санскрит. Саддхармапундарикасутра) — Сутра Лотоса Дивного Закона. Одно из самых знаменитых в Японии буддийских сочинений, сыграло огромную роль в становлении японского буддизма.

(обратно)

201

Белый лотос — буддийская секта, создана в Китае в IV в.

(обратно)

202

Янь Хуай — один из любимых учеников Конфуция.

(обратно)

203

Мёкан — скульптор, вырезавший в 786 г. статую богини Каннон для храма Кацуо.

(обратно)

204

Годзё — резиденция экс-императора Каэяма. Этот дворец в 1270 г. сгорел.

(обратно)

205

То-дайнагон — чиновник из рода Фудзивара.

(обратно)

206

Зал Черных дверей — комната, в которой государь Коко (885— 887) собственноручно готовил себе пищу, отчего, как говорили, дверь в комнате была покрыта копотью от очага.

(обратно)

207

Сайгё. Горная хижина. М.: Художественная литература, 1979. С. 14.

(обратно)

208

Текст печатается по изданию: Сайгё. Горная хижина. М.: Художественная литература, 1979.

(обратно)

209

Текст печатается по изданию: Сто стихотворений ста поэтов: Старинный изборник японской поэзии VIII—XIII вв. М: Книга, 1990.

(обратно)

210

Текст печатается по изданию: Классическая проза Дальнего Востока. М: Художественная литература, 1975. — (Библиотека всемирной литературы). Рассказы, отмеченные знаком *, публикуются впервые.

(обратно)

211

Несчастливое направление определялось предсказателями по совокупности примет, связанных с древнекитайским учением о темном и светлом началах (инь и ян).

(обратно)

212

Страна Тан - Танская империя (620-907); так в средневековой Японии именовали Китай.

(обратно)

213

Ступа — каменное, деревянное или глиняное сооружение конусообразной формы, которое воздвигалось над священным захоронением.

(обратно)

214

Каннон (букв.: Внимающая звукам мирским) — буддийская богиня милосердия. Согласно легендам, принимала на земле разные образы, чтобы помочь людям.

(обратно)

215

Бодхидхарма [яп. Дарума]- полулегендарный индийский проповедник VI в., основатель учения о дхьяна (созерцание). Это учение получило широкое распространение в Китае под названием чань, а затем и в Японии (дзэн).

Согласно учению дзэн, постижение истинного смысла бытия дается не благодаря молитвам или чтению священных сутр, а путем углубленного самосозерцания, в ходе которого сознание человека вырывается за пределы феноменального мира и мистическим образом сливается с высшей, абсолютной реальностью. В данном случае игра в шашки, воспринимаемая непосвященными как забава,— не что иное как тренировка сознания, нацеленного на достижение сатори (озарения). Момент, когда старцы по очереди исчезают из кельи, знаменует выход их сознания за пределы собственного «я» и растворение в абсолютной природе Будды.

(обратно)

216

Облавные шашки - игра китайского происхождения. Белые и черные шашки располагаются на доске с многими делениями. Задача состоит в том, чтобы взять в окружение как можно больше шашек противника.

(обратно)

217

Чжуанцзы (ок. 369-286 до н.э.) - знаменитый философ Древнего Китая.

(обратно)

218

На русском языке повесть впервые была опубликована: Восточный альманах. Вып. 9. М.: Художественная литература, 1982. После этого многократно переиздавалась.

(обратно)

219

Текст печатается по изданию: Нидзё. Непрошеная повесть. М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1986.

(обратно)

220

Государъ Го-Фукакуса — согласно традиционной японской историографии, 89-й император Японии (1243—1304). Был объявлен императором в четырехлетнем возрасте, семнадцати лет «уступил» престол младшему брату, императору Камэяме, после чего стал именоваться «прежним» императором.

(обратно)

221

В средневековой Японии были широко распространены различные суеверные представления и гадания, астрология, геомантика и т. п. Во избежание несчастья, по указанию жрецов-предсказателей нужно было изменить местопребывание — переехать с запада на восток, с севера на юг или наоборот и т.д.

(обратно)

222

Согласно этикету в аристократической среде Японии, молодой муж после бракосочетания, происходившего, как правило, в доме невесты, присылал новобрачной стихотворное послание с выражением любви. Женщине полагалось ответить тоже стихами. Любовники тоже обменивались такими посланиями.

(обратно)

223

Санэканэ Сайондзи — представитель одного из наиболее влиятельных аристократических семейств. Описывая свои интимные отношения с этим придворным, Нидзё называет его вымышленным прозвищем Акэбоно — Снежный Рассвет.

(обратно)

224

При дворе японских императоров существовало многоженство. Жены императора имели ранги: высший, средний, младший. Обычно «законных» супруг было две, иногда три.

(обратно)

225

Согласно древнеиндийской теории мироздания, в центре Вселенной высится гора Сумэру, поросшая благоуханными деревьями. На горе Сумэру пребывает бог Индра в своем дворце Вечной радости.

(обратно)

226

Древние китайцы считали, что их страна расположена средь четырех морей. Впоследствии образное выражение «земля средь четырех морей» заимствовали и другие народы Дальнего Востока для обозначения в высоком стиле своих собственных стран.

(обратно)

227

Согласно религиозным представлениям синтоизма, в подземном царстве, куда нисходят души умерших, течет река, имеющая три рукава-переправы, через одну из которых предстоит перейти душе усопшего.

(обратно)

228

Вера в то, что душа, отделившись от тела, может вселиться в другого человека, принести ему болезнь и даже смерть, была одним из самых распространенных суеверий в средневековой Японии; эта чужая душа могла принадлежать как живому человеку, так и давно умершему.

(обратно)

229

При выделке тканей их отбивали деревянным вальком. С древних времен в японской народной поэзии стук валька ассоциировался с долгими холодными осенними и зимними вечерами и ночами.

(обратно)

230

Будда Прабхутаратна [яп. Тахо] — помощник Шакьямуни, защитник сутры Лотоса. Когда Шакьямуни проповедовал истины, изложенные в сутре Лотоса, по велению Прабхутаратны земля разверзлась и оттуда поднялась двухъярусная пагода — свидетельство истинности учения Шакьямуни. В память этого чуда при многих буддийских храмах имеются двухъярусные пагоды [яп. Тахо-то], где рядом с Прабхутаратной восседает Шакьямуни.

(обратно)

231

Тексты пьес театра Но печатаются по изданию: Ёкёку — классическая японская драма. М.: Наука, 1979.

(обратно)

232

Удоно — место, известное живописными зарослями тростника.

(обратно)

233

Эгути — местность в провинции Сэтцу (современная префектура Осака).

(обратно)

234

Образ заимствован из стихотворения китайского поэта Бо Цзюй-и: «Зарыты кости в долине Лунмэнь, но не зарыто имя...»

(обратно)

235

Временный приют — в узком смысле обозначает просто человеческое жилище, в более широком — весь земной мир.

(обратно)

236

Влекомая течением — метафорическое определение женщин из кварталов любви.

(обратно)

237

Стихотворение Тайра Канэмори из антологаи «Сюивакасю» (996 г.).

(обратно)

238

Речь идет о легендарной принцессе Саёхимэ, которой посвящен целый цикл стихотворений в антологии «Манъёсю». Согласно существующему преданию, Саёхимэ, провожая мужа, который отправлялся в поход в страну Мимана (страна, существовавшая на Корейском полуострове в III—VI вв.), стала на высокой горе в бухте Мацурагата и, рыдая, долго махала шарфом вслед уплывающему кораблю. С тех пор эта гора стала называться горой Развевающегося Шарфа. По другому варианту той же легенды, Саёхимэ в конце концов превратилась от горя в камень.

Махая кораблю,

Что удалялся в море,

Не в силах тот корабль остановить,

Каким полна была, наверно, горем

Принцесса Мацура Саёхимэ!

Перевод А. Е. Глускиной

(обратно)

239

Согласно буддийским представлениям, существуют двенадцать причин (одновременно являющихся и следствиями), обусловливающих постоянный круговорот перерождений.

(обратно)

240

Речь идет о так называемых трех дорогах, затрудняющих достижение просветления: преисподняя, мир голодных духов, мир зверей. По буддийским представлениям, существует восемь преград, которые мешают постичь учение Будды.

(обратно)

241

Согласно некоторым буддийским школам, природа женщины ниже природы мужчины, и, прежде чем получить возможность стать на путь просветления, женщине необходимо переродиться в мужском облике.

(обратно)

242

Стебли тростника — образное обозначение женщин из веселых кварталов.

(обратно)

243

Согласно буддийским представлениям, существует шесть истоков заблуждений: глаза, уши, нос, язык, плоть, мысль. Отсюда — шесть скверн: цвет (любовные мечты), голос (любовные песни), аромат, вкус, прикосновение, всякие предрассудки. Шесть скверн, обусловливая возникновение шести желаний, вовлекают человека в мир страстей и мешают достижению просветления.

(обратно)

244

Мир вечной истины — мир, в котором все явления раскрыты в своей истинности, в своей изначальной, неизменной сущности, мир, лишенный заблуждений. Мир чистой истинности, приобретая различные временные формы и обличья, являет нам изменчивый и непостоянный земной мир, которому сопутствуют заблуждения. Мир чистой истинности уподобен безбрежному океану, волны — заблуждениям.

(обратно)

245

Пять скверн — перечисленные ранее шесть скверн (см. сноску на с. 5901), за исключением последней.

(обратно)

246

Шесть желаний — желания, возникающие благодаря восприятию шестью истоками шести скверн.

(обратно)

247

Фугэн — бодхисаттва мудрости и долголетия. Изображается обычно сидящим верхом на белом слоне.

(обратно)

248

Аривара Нарихира (825—880) — один из наиболее известных поэтов Древней Японии, входящий в число так называемых «рокка-сэн» («шести бессмертных»).

(обратно)

249

Ки-но Арицунэ — друг поэта Аривара Нарихира. Имя его часто упоминается в «Исэ моногатари» (лирическая повесть начала X в.), автором и главным действующим лицом которой по традиции считают Аривара Нарихира.

(обратно)

250

Цитируется стихотворение из 22-го эпизода «Исэ моногатари»:

Внезапно ветер налетит,

стеною встанут

седые гребни волн...

О Тацута-гора! В полночный час один

бредет там где-то мой любимый.

Согласно «Исэ моногатари», оно было произнесено женщиной, узнавшей, что у ее возлюбленного новая связь в Кавати. Услышав стихотворение, он «безгранично тронут был и перестал ходить часто» в Кавати

(обратно)

251

По обычаям секты дзёдо, умершему повязывали на запястье нить, другой конец которой прикреплялся к руке статуи будды Амида, чтобы тот позаботился о спасении души.

(обратно)

252

Имеется в виду обет о спасении всех смертных, данный буддой Амида

(обратно)

253

Западные горы — одно из обозначений Западной земли (буддийского рая). Луна, устремленная к Западным вершинам, но распространяющая свой свет на весь мир, символизирует суть учения будды Амида: каждый имеет право на спасение.

(обратно)

254

Кавалер давних дней — прозвище, данное Аривара Нарихира в связи с тем, что каждый эпизод «Исэ моногатари», автором которой он по традиции считается, начинается со слов: «В давние времена, кавалер...»

(обратно)

255

См. сноску на с. 594.

(обратно)

256

Образ из стихотворения Оно-но Комати, антология «Кокинвакасю»:

Когда любовная тоска

мне болью разрывает душу,

темной ночью,

я, наизнанку вывернув одежды,

на ложе сна их положу.

Существовало поверье, что, если ляжешь спать на вывернутых наизнанку одеждах, во сне придет к тебе тот, кого любишь.

(обратно)

257

Своего рода постоянный эпитет (зачин) к слову «лет» («тоси»).

(обратно)

258

Цитируется стихотворение Аривара Нарихира из антологии «Кокинвакасю»: Луна... иль нет ее? Весна...

такая же, как прежде, или нет? Лишь я один все тот же, или...

(обратно)

259

Банан — аллегория нестойкости, непостоянства. В Сутре Вималакирти сказано: «Тело бренное подобно пузырям, что не задерживаются на поверхности воды; тело бренное сродни банану, в сердцевине которого нет крепости».

(обратно)

260

Тексты фарсов-кёгэн печатаются по изданию: Классическая драма Востока. М: Художественная литература, 1976. — (Библиотека всемирной литературы).

(обратно)

261

Абурадзуцу — сосуд из ствола бамбука для растительного масла

(обратно)

262

Окиягарикобоси — игрушка наподобие «ваньки-встаньки».

(обратно)

263

Все они переведены на русский язык, см.: Десять вечеров. Японские народные сказки / Пер. В. Н. Марковой. М.: Художественная литература, 1972, а также: Гэндзи-обезьяна: Японские рассказы XIV—XVII вв. / Пер. М. В. Торопыгиной. СПб.: Гуманит. агентство «Акад. проект», 1994.

(обратно)

264

Текст печатается по изданию: Десять вечеров. Японские народные сказки. М: Художественная литература, 1965.

(обратно)

265

Гэмпуку — обряд совершеннолетия, когда юноше впервые делали взрослую прическу и надевали на него шапку взрослого мужчины.

(обратно)

266

Следует длинный перечень храмов, городов и селений, славившихся своей красотой. Они расположены главным образом в городах Киото и Нара и их окрестностях.

(обратно)

267

Так в древности передавали письма знатным людям.

(обратно)

268

Будзэн-но ками — правитель области Будзэн.

(обратно)

269

Согласно буддийским представлениям, женщина не может стать ни одним из пяти высших чинов небесной иерархии. Следовательно, на ее пути к нирване стоят «пятъ преград». Феодальная мораль требовала соблюдения женщинами «трех послушаний»: отцу, мужу и сыну.

(обратно)

270

При плетении таких корзин концы не срезали, а оставляли торчать, отсюда и название.

(обратно)

271

В старой Японии было принято давать имена мечам и музыкальным инструментам, словно они были живые существа.

(обратно)

272

Согласно буддийскому учению, золото, серебро, изумруды, кристаллы, кораллы, агат, раковины-тридакны.

(обратно)

273

Текст печатается по изданию: Восточный альманах. Вып. 17. М.: Художественная литература, 1989.

(обратно)

274

Обитель Коя — монастырь буддийской секты Сингон. Находится на горе Коя (п-ов Кии). Основан в IX в. монахом Кукаем (774—835), известным проповедником и распространителем буддизма в Японии.

(обратно)

275

Кобо-дайси — посмертное имя Кукая.

(обратно)

276

Будда Мироку [санскр. Майтрея, букв.: Милосердный] — согласно буддийским представлениям Будда Грядущего, который через миллиарды лет должен сойти с небес на землю, чтобы обратить на путь спасения все живые существа. Считалось, что каждый, кто услышит три его проповеди, немедленно избавится от страданий земной жизни.

(обратно)

277

Учение дзэн [санскр. дхьяна, кит. чань] — одно из направлений буддизма, получившее широкое распространение в Японии начиная с XII в. Учение дзэн ставит во главу угла углубленное самосозерцание как путь познания истинного смысла бытия.

(обратно)

278

В среде аристократии было принято покрывать зубы черным лаком.

(обратно)

279

Сёгун Такаудзи (1305—1358) — глава феодального дома Асикага; в 1336 г. провозгласил себя сегуном — верховным правителем Японии.

(обратно)

280

Ян-гуйфэй (719—756) — любимая наложница китайского императора Сюань-цзуна, прославленная своей красотой. Госпожа Ли — знаменитая красавица, жена китайского императора У-ди (140-87 гг. до н.э.).

(обратно)

281

Сотоори-химэ — легендарная красавица японской древности, супруга императора Инкё (412—453). Оно-но Комати (834—900) — знаменитая японская поэтесса, славившаяся своей красотой. Императрица Сомэдоно (829—900) — супруга японского императора Монтоку.

(обратно)

282

Бог Тэндзин — дух обожествленного после смерти Сугавара-но Митидзанэ (845—903), крупнейшего японского государственного деятеля, ученого и поэта. В Китано (северо-западная часть Киото) находится синтоистский храм, в котором чтут бога Тэндзина.

(обратно)

283

Фань Куай, Чжан Лян — знаменитые китайские полководцы III—II вв. до н. э., сподвижники Лю Бана, основателя Ханьской династии, известного под именем императора Гао-Цзу.

(обратно)

284

Три Сокровища — Будда, его учение и его священнослужители.

(обратно)

285

Кусуноки Масасигэ (1294—1336) — глава феодального дома Кусуноки, известный полководец. Сражаясь на стороне императора Годайго (годы правления 1319—1338), помог ему на время восстановить власть императорского дома, узурпированную военно-феодальными правителями дома Ходзё. Впоследствии, в 1336 г., под натиском коалиции феодалов, возглавляемых Асикагой Такаудзи, Годайго был вынужден бежать из столицы Киото на юг, в горы Ёсино. Годайго и его потомки образовали так называемую Южную династию в противовес Северной, которую поддерживала коалиция феодалов во главе с Асикагой, посадившая на трон в Киото отпрыска другой ветви императорского дома. Так было положено начало борьбе между Южным и Северным дворами, длившейся с 1336 по 1392 г.

(обратно)

286

Младший сын Кусуноки Масасигэ — Масанори (?—1390), следуя традиции своего рода, поначалу сражался на стороне Южного двора против Северного, однако в 1368 г. изменил своему сюзерену и перешел на сторону сёгуна Асикаги.

(обратно)

287

Имеется в виду император Гомураками, сменивший в 1338 г. своего отца Годайго на «южном» престоле.

(обратно)

288

Канрё — звание министра при сёгунах Асикага.

(обратно)

289

Принц Сётоку (572—622) — регент и фактический правитель Японии при императрице Суйко. Содействовал проникновению в Японию буддизма и китайской культуры.

(обратно)

290

Под смутой годов Гэнко имеются в виду события, связанные с заговором императора Годайго против феодальных правителей Ходзё. В 1332 г. заговор был раскрыт, Годайго бежал из столицы, но был схвачен и сослан на отдаленный остров Оки. В начале 1333 г. ему удалось бежать из ссылки. Опираясь на военную мощь поддерживающих его феодалов, он вернул себе киотоский трон. Феодальный дом Ходзё пал. Эти события получили название смуты годов Кэмму, или «реставрации Кэмму».

(обратно)

291

Чистая Земля — буддийский рай, расположенный в западной стороне Вселенной; именуется так в противоположность земному миру, полному скверны.

(обратно)

292

Согласно буддийским представлениям, праведники в раю пребывают в благоуханных чашах лотоса. Любящие души могут поместиться там вместе.

(обратно)

293

«Гэн» означает «глубокий», «сокровенный».

(обратно)

294

Сосна и бамбук, даже под снегом остающиеся зелеными, а также слива, зацветающая зимой, с давних времен считаются на Дальнем Востоке символами не только вечной молодости, но и крепости духа. Нередко изображаются вместе, составляя «нерасторжимую троицу».

(обратно)

295

Текст печатается по изданию: Летние травы. Японские трехстишия. М.: Толк, 1993.

(обратно)

296

«Женская краса» [яп. оминаэси] — валериана, осенний цветок.

(обратно)

297

Согласно древней китайской легенде, отшельники-чародеи могли летать на журавлях.

(обратно)

298

Мацукура Ранран (1647—1693) — один из учеников Басё и его ближайший друг.

(обратно)

299

Тодзюн (ум. в 1693 г.) — отец Кикаку, талантливого поэта школы Басё.

(обратно)

300

Во время своего последнего путешествия Басё получил грустную весть о смерти монахини Дзютэи (ее прежнее имя неизвестно), которая была подругой его молодости. Она скончалась в шестом месяце 1694 г. В свое время Басё дал приют ей и ее троим детям в своей «Банановой хижине» и заботился о них до самой своей смерти.

(обратно)

301

Сономэ (1664—1726) — талантливая поэтесса, жена врача в г. Осака, принимала поэта у себя в доме незадолго до его смерти.

(обратно)

302

Князь Эмма [санскр. Яма] божество индийского происхождения, верховный судья в царстве мертвых; изображается краснолицым демоном с торчащими изо рта клыками.

(обратно)

303

Текст печатается по изданию: Ветер в соснах: Классическая поэзия эпохи Эдо. СПб.: Гиперион, 1997.

(обратно)

304

Сверчки различных видов, цикады и прочие «поющие» насекомые ценились в Японии наряду с певчими птицами. Любители держали таких насекомых дома в специальных клетках. Голос сверчка — традиционный образ, передающий покой одиночества.

(обратно)

305

Мусаси — большая равнина в Центральной Японии, на которой был расположен и г. Эдо.

(обратно)

306

Ёсино — воспетая в творчестве великих поэтов местность в древней провинции Ямато. Славилась цветением вишен. Традиционное место отдыха императоров.

(обратно)

307

Японский образ угуису не соответствует европейскому соловью. В действительности это короткохвостая камышевка, чье пение, однако, по красоте не уступает соловьиному. Отсюда и традиционный для европейских языков перевод «соловей».

(обратно)

308

Китайская ученость (кангаку) — конфуцианский комплекс гуманитарных дисциплин, входивший в программу классического образования.

(обратно)

309

«Горы и воды» (сан-суй) — общее название китайской и японской пейзажной живописи.

(обратно)

310

Образ, пришедший из буддизма и символизирующий в классической поэзии непрочность жизни.

(обратно)

311

Удзумаса — горное лесное урочище в окрестностях старого Киото, где Роан жил долгие годы.

(обратно)

312

Куками — гора в отдаленной провинции Этиго, на северо-западе Хонсю, где Рёкан прожил около тридцати лет при небольшом дзэнском храме.

(обратно)

313

В средневековой Японии, как и в Китае, стихотворные надписи нередко делались на ширмах, шкатулках, веерах и прочих предметах обихода.

(обратно)

314

В подтексте стихотворения заложено обращение к Сайге (1118—1190), великому поэту вака. Сайге долгое время прожил на горе Коя при главном храме буддийской секты Сингон, к которой он принадлежал.

(обратно)

315

Имеется в виду плошка, в которую буддийские монахи собирали подаяние (рисом, овощами или мелкими монетами).

(обратно)

316

В буддизме распространено представление о трех мирах: низший — мир влечений, который подразделяется на бренный мир человека и небеса с небожителями; средний — мир форм и высший — мир бесстрастия, свободный от форм. Возможно и более простое истолкование: мир прошлого, настоящего и будущего.

(обратно)

317

Рёкан иногда умышленно именовал так свои стихи с целью подчеркнуть их исконную национальную природу.

(обратно)

318

Трехстворчатый складень — картина из трех створок.

(обратно)

319

Путь Благодати — учение Будды.

(обратно)

320

Стихотворение постулирует дзэнскую концепцию бытия. Другими словами, у того, кто ничего не имеет, нечего отнять; тому, кто не дорожит земными благами, не страшно их лишиться.

(обратно)

321

Стихотворение отражает дзэнскую идею «неприкаянности», согласно которой человек может чувствовать себя повсюду как дома.

Согласно старинной китайской легенде, в ночь на 7-е число 7-го месяца по лунному календарю сороки строят мост через Небесную реку (Млечный Путь), помогая воссоединиться возлюбленным Волопасу и Ткачихе (восточное название звезд).

(обратно)

322

Дарума (Бодхидхарма, V—VI вв.) — 28-й буддийский патриарх, основатель секты чань (дзэн) в Китае, выходец из Южной Индии.

(обратно)

323

Стихотворение передаст буддийскую идею очищения от мирских соблазнов и слияния с природой.

(обратно)

324

Ихара — фамилия писателя, Сайкаку — его псевдоним, по смыслу составляющих его иероглифов означающий «Журавль, летящий к западу». Оба эти слова несут повышенную семантическую нагрузку: журавль - символ счастья и долголетия, запад в буддийской символике - Чистая Земля, рай будды Амида. Однако в японском языке существует и нарицательное слово-омоним сайкаку со значением «находчивость», «смекалка», «деловая сметка». Можно предположить, что писатель вкладывал в свой псевдоним и этот смысл, намекая тем самым как на свое купеческое происхождение так и на словесную находчивость, прославившую его как литератора!

(обратно)

325

Текст печатается по изданию: Ихора Сайкаку. Избранное. М: Художественная литература, 1974.

(обратно)

326

Картинки с изображением судов, груженных драгоценностями, кладут под подушку в ночь на 2 января. По поверью, это приносит богатство.

(обратно)

327

Имеется в виду Аривара Нарихира, известный поэт (825-880), славившийся своей красотой.

(обратно)

328

В средневековой Японии существовал обычай посылать возлюбленному в знак любви ноготь, сорванный со своего пальца.

(обратно)

329

По поверью, души умерших на пути в загробный мир должны пройти испытание — миновать реку Сандзуногава с тремя страшными порогами. У этой реки обитают старик и старуха, отбирающие у покойников одежду.

(обратно)

330

Варить чай для прохожих — один из буддийских обрядов, совершаемых в храме в июле.

(обратно)

331

Таблички с посмертным именем умершего, датами его рождения и смерти ставятся в храме или в домашнем алтаре.

(обратно)

332

«Прощальные огни» — костры, которые по буддийскому обряду зажигаются перед воротами дома для проводов душ умерших.

(обратно)

333

Богиня Бэдзайтэн [санскр. Сарасвати] — богиня ума и добродетели. В Японии ее имя стало нарицательным для красивых девушек.

(обратно)

334

Праздник Бон - буддийский праздник поминовения умерших. Отмечался ранней весной. По поверью, в этот день души умерших возвращаются под родной кров.

(обратно)

335

Народные предания приписывают лисам и барсукам волшебные свойства и способность околдовывать людей.

(обратно)

336

Сумиёси-сама - бог-покровитель путников на воде.

(обратно)

337

Куруманагамоти - большой ящик на колесах для хранения вещей.

(обратно)

338

Начало популярной во времена Сайкаку песенки. Считалось что эта песенка навела Сайкаку на мысль написать новеллу.

(обратно)

339

Сотый день - день поминовения усопших.

(обратно)

340

Кинжальчик-амулет - кинжал, который носят для самозащиты, он же служит и амулетом.

(обратно)

341

Тюдзё-химэ - дочь аристократа VIII в., ушедшая в монастырь По преданию, вышила картину, изображающую превращения Будды, нитками, сделанными из волокон священного цветка - лотоса.

(обратно)

342

Текст печатается по изданию: Ихара Сайкаку. Рассказы из всех провинций. СПб.: Северо-Запад пресс, 2002.- (Золотая серия японской литературы).

(обратно)

343

Дайкоку и Эбису — боги, приносящие богатство и счастье.

(обратно)

344

Ото-годзэ (Ото-годзэн) - прозвище некрасивой женщины с маленькими глазками, плоской переносицей, толстым скуластым лицом.

(обратно)

345

Торрейя — вечнозеленое хвойное дерево. Его сваренные плоды - традиционное новогоднее угощение.

(обратно)

346

В этом сражении Ёсицунэ, военачальник боевых дружин Минамото, одержал победу над войсками своих противников Тайра.

(обратно)

347

Одна из распространенных в XVI - начале XVII в. так называемых «книг-картинок»; иллюстрации в них сопровождались коротким несложным текстом.

(обратно)

348

Текст печатается по изданию: Ихара Сайкаку. Новеллы. М: Художественная литература, 1984.

(обратно)

349

Сэцубун — праздник начала весны, отмечается 4-го числа 2-го месяца по лунному календарю. В ночь на Сэцубун совершается обряд изгнания нечистой силы: люди разбрасывают бобы с криками: «Счастье в дом, черти — вон!» Во время этого праздника нищие ходили по домам и произносили молитвы и заклинания против несчастий, получая за это подаяние в виде риса или нескольких мелких монет.

(обратно)

350

Дунфан Шо — сановник китайского императора Уди, живший во II-I вв. до н.э. Согласно одной из легенд, он похитил из волшебного сада Владычицы Запада Сиванму персик, даровавший ему долголетие.

(обратно)

351

Учение сердца (сингаку) - этическое учение, сформировавшееся во второй половине XVII в. в среде горожан. Сторонники этого учения проповедовали принципы «должного поведения горожанина», среди которых значительное место занимали конфуцианские добродетели: верность высшему, сыновняя почтительность и т.д.

(обратно)

352

Начиная с XVI в. жалованье феодальным князьям, самураям, а также некоторым государственным чиновникам выплачивали в виде рисового пайка. Один коку риса весит около 150 кг.

(обратно)

353

Сютэндодзи - имя грозного демона, персонажа многих японских легенд и литературных произведений.

(обратно)

354

Дунпо - знаменитый китайский поэт Су Дунпо (1036-1101).

(обратно)

355

«Тысячекратная осень» - старинный напев, имеющий благожелательный смысл. Первоначально исполнялся в заключение служб в буддийских храмах. Сайкаку пародирует этот обычай.

(обратно)

356

Сима-э — вид гравюры на дереве.

(обратно)

357

Сайкаку упоминает имена двух самураев, удостоившихся титула «Лучший лучник во всей Поднебесной».

(обратно)

358

Жест, символизирующий начало состязаний борцов сумо.

(обратно)

359

Храм, посвященный божеству Компира, покровителю мореплавателей.

(обратно)

360

Утаи - фрагменты лирических драм, исполняемых в классическом японском театре Но.

(обратно)

361

Четверокнижие - общее название книг конфуцианского канона.

(обратно)

362

Марией — в японской буддийской традиции владычица небесных сфер, воплощение солнечного и лунного света. Почиталась воинами как защитница от поражений и дарительница воинской удачи.

(обратно)

363

Фудо — одно из воплощений Будды Дайнити, божество, устрашающее демонов зла.

(обратно)

364

Текст печатается по изданию: Ихара Сайкаку. Новеллы. М.: Художественная литература, 1984.

(обратно)

365

«Счастливая веревочка» — одно из новогодних развлечений. Участники игры по очереди тянули спутанные в клубке веревочки; вытянувший меченую получал приз.

(обратно)

366

Монах-ямабуси — монах-отшельник. Во времена Сайкаку о них шла дурная слава как об обманщиках и даже грабителях.

(обратно)

367

«Пояс тысячи поколений» — символ легких и многочисленных родов.

(обратно)

368

Ножки грибов мацутакэ использовались как болеутоляющее средство после родов.

(обратно)

369

Имеется в виду один из способов гадания.

(обратно)

370

«Повести о карме» - один из популярных во времена Сайкаку сборников назидательных повестей, иллюстрирующих буддийский закон кармы.

(обратно)

371

Хорай - мифический остров с горой Счастья. В старину на Новый год в японских домах устанавливали миниатюрную горку Хорай, считавшуюся символом счастья и долголетия. Этот обычай сохраняется и в современной Японии.

(обратно)

372

«Косин» - «День обезьяны». В этот день полагалось посещать храмы, в которых чтили синтоистского бога - покровителя путников.

(обратно)

373

Текст печатается по изданию: Ихара Сайкаку. Избранное. М: Художественная литература, 1974.

(обратно)

374

Рё — мера для взвешивания лекарств, около 15 г.

(обратно)

375

Текст печатается по изданию: Ихара Сайкаку. Новеллы. М.: Художественная литература, 1984.

(обратно)

376

Текст печатается по изданию: Тамэнага Сюнсуй. Сливовый календарь любви (Сюнсёку умэгоёми). СПб.: Центр «Петербургское Востоковедение», 1994.

(обратно)

377

После этих слов имеется авторский комментарий: «Должно быть, большинство завсегдатаев увеселительных заведений знают, что значат эти слова». Подразумевается ежемесячное недомогание у женщин.

(обратно)

378

Стихотворение принадлежит Мацуо Басё (1644-1694).

(обратно)

379

Ойран — один из высших рангов гейш.

(обратно)

380

Лафкадио Хэрн — путешественник, писатель-эссеист, этнограф, журналист. Интересовался Востоком, написал ряд работ по Индии, Китаю и т.д. Женившись на Коидзуми Сэнуко, принял японское подданство и фамилию жены, так что в Японии известен под именем Коидзуми Якумо.

(обратно)

381

Тексты и комментарии к данному разделу печатаются по изданию: Пионовый фонарь: Сб. японской фантастической прозы. М.: Художественная литература, 1991.

(обратно)

382

Тэнгу - лесной или горный дух; фантастическое существо с крыльями и птичьим клювом.

(обратно)

383

4-й год Каньэй - 1627 г.

(обратно)

384

11-й год Каньэй — 1634 г.

(обратно)

385

1-й год Гэнна - 1615 г.

(обратно)

386

Годы Дзюэй — 1182-1185 гг.

(обратно)

387

Годы Каньэй - 1624-1644 гг.

(обратно)

388

Годы Тэнсё - 1573-1592 гг.

(обратно)

389

20-й год Канъэй - 1643 г.

(обратно)

390

17-й год Канъэй — 1640 г.

(обратно)

391

5-й год Каньэй - 1628 г.

(обратно)

392

2-й год Сёхо - 1645 г.

(обратно)

393

Годы Тэнсё — 1573-1592 гг.

(обратно)

394

Вакабаяси Тёмон — феодал, сражавшийся против прославленного военачальника Оды Нобунаги (1534-1582), начавшего объединение Японии в централизованное государство.

(обратно)

395

Узкий плетеный пояс преподносился нареченной по случаю помолвки.

(обратно)

396

3-й год Тэнсё — 1575 г.

(обратно)

397

Киносита Токитиро - подлинное имя Тоётоми Хидэёси (1569-1598), вассала и сподвижника Оды Нобинаги. Продолжил объединение страны.

(обратно)

398

В соответствии с идеей кармы даже случайные встречи рассматриваются как следствие неких связей, существовавших между людьми в прошлых рождениях.

(обратно)

399

Эмма [санскр. Яма] — владыка Ада, обители мертвых. Он определяет меру грехов и благодеяний человека и соответствующее воздаяние.

(обратно)

400

11-й год эры Эйроку — 1568 г.

(обратно)

401

По-видимому, это — аллюзия на 22-ю главу «Исэ моногатари», и которой повествуется о юноше и девушке, любивших друг друга с детства.

(обратно)

402

Кудара-но Кавамуси — вымышленное имя художника, однако напоминает реальное историческое лило - именитого художника Кудара-но Кавамори, выходца из Кореи, жившего в начале эпохи Хэйан (VIII-IX вв.).

(обратно)

403

На русском языке сборник целиком опубликован под названием «Луна в тумане» в переводе А. Стругацкого и З. Рахима (М.: Гослитиздат, 1961).

(обратно)

404

Новелла входит в состав сборника «Сказки туманной луны» («Угэцу моногатари»). Текст печатается по изданию: Акинари. Луна в тумане. М.: Гослитиздат, 1961.

(обратно)

405

Перевод В. Н. Марковой.

(обратно)

406

Новелла входит в состав сборника «Сказки весеннего дождя» («Харусамэ моногатари»). Текст печатается по изданию: Зарубежный Восток: Литературная панорама. Вып. 18. М.: Художественная литература, 1990.

(обратно)

407

Имеется в виду укарэмэ Сиро — героиня «Ямато моногатари», сложившая танку: «Есть предел высоты // Полета // У прибрежной птицы тидори, // Потому и горами, над которыми встают облака, // Любуются издали — вот они!» (Перевод Л.Ермаковой.)

Укарэмэ — девушки, увеселявшие вельмож танцами и стихами, а затем проводившие с ними ночь.

(обратно)

408

Династия в Древнем Китае (1027-249 гг. до н.э.).

(обратно)

409

Аллюзия на быструю, как ветер, волшебную ладью «Ама-но торибунэ» («Небесная птица»), упоминавшуюся в древнем своде мифов «Кодзики».

(обратно)

410

Доно — суффикс вежливости, добавляемый в япон. языке к именам.

(обратно)

411

Хонэн-сёнин, или Энко-дайси (1133—1212) — основатель буддийской секты Дзёдо (Чистой Земли).

(обратно)

412

Буддийская молитвенная мантра.

(обратно)

413

Готоба (1180-1239) — правил с 1184 по 1198 г.

(обратно)

414

Монастырь на горе Хиэй был главным оплотом буддийской секты Тэндай, противоборствовавшей учению секты Дзёдо.

(обратно)

415

В те годы Акинари увлекался исследованиями в области медицины и «кокугаку» — классической японской филологии.

(обратно)

416

Текст печатается по изданию: Классическая драма Востока. М.: Художественная литература, 1976. — (Библиотека всемирной литературы). Пьеса состоит из трех действий. В данном переводе сохранена структура подлинника: действующие лица не обозначены.

(обратно)

417

Тамба — название старинной провинции. Находилась вблизи Токио.

(обратно)

418

Сирабэ была удочерена своим отцом-князем и его, видимо, бездетной женой.

(обратно)

419

О-химэсама — старинный титул девушки из благородной семьи.

(обратно)

420

По буддийским верованиям, обитель Ста Наслаждений — западный рай, а эти два бодхисаттвы — ближайшие помощники владыки западного рая Амитабы.

(обратно)

421

По буддийским представлениям, шесть чувств — это зрение, слух, обоняние, осязание, вкус, сердечные чувства.

(обратно)

422

Нирвана - по буддийскому учению, высшая форма блаженства.

(обратно)

423

В синтоистских храмах исполняли священные танцы, чтобы снискать милость богов.

(обратно)

Оглавление

  • ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
  • Период Нара VIII в.
  •   ЛЕТОПИСАНИЯ О БОГАХ И ПРАВИТЕЛЯХ
  •   ЗАПИСИ ДРЕВНИХ ДЕЯНИЙ[2]
  •       Свиток I
  •         Глава 1 Пять несравненных божеств являются в мир
  •         Глава 2 Деяния Идзанаки, Чарующего, и Идзанами, Чарующей
  •         Глава 3 Страна Ёми, Мрак
  •         Глава 5 Раздел мира между детищами бога Идзанаки
  •         Глава 6 Нарушение богом Такэхая-сусаноо воли отца и изгнание его богом Идзанаки
  •         Глава 7 Бог Такэхая-сусаноо и богиня Аматэрасу
  •         Глава 8 Богиня Солнца в небесной усыпальнице
  •   АННАЛЫ ЯПОНИИ[3]
  •       Свиток III Государь Дзимму
  •       Свиток VI Государь Суйнин
  •       Свиток VII Государь Кэйко
  •       Свиток VIII Государь Тюай
  •       Свиток XI Государь Нинтоку
  •       Свиток XIII Государь Инге
  •       Свиток XIV Государь Юряку
  •   «МАНЪЁСЮ»
  •   МАНЪЁСЮ («СОБРАНИЕ МИРИАД ЛИСТЬЕВ»)[7]
  •       ПЕСНИ-ПЕРЕКЛИЧКИ
  •       ПЕСНИ-ЛЕГЕНДЫ
  •       АВТОРСКАЯ ПОЭЗИЯ
  •   СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ
  • Период Хэйан IX-XII вв.
  •   «ВЕЛИКОЕ ЗЕРЦАЛО» - ПАМЯТНИК КОНЦА «ЗОЛОТОГО ВЕКА» ЯПОНСКОЙ КУЛЬТУРЫ
  •   ВЕЛИКОЕ ЗЕРЦАЛО[24]
  •       Свиток III Великий министр Корэмаса
  •   «РАССКАЗЫ О ПЕСНЯХ»
  •   ПОВЕСТЬ ОБ ИСЭ[60]
  •       Свиток II
  •       Свиток VIII
  •       Свиток IX
  •       Свиток XII
  •       Свиток XIII
  •       Свиток XIV
  •       Свиток XV
  •       Свиток XVII
  •   ПОВЕСТЬ О ЯМАТО[67]
  •   «КОКИНВАКАСЮ» — «СОБРАНИЕ СТАРЫХ И НОВЫХ ПЕСЕН ЯПОНИИ»
  •   КОКИНВАКАСЮ («СОБРАНИЕ СТАРЫХ И НОВЫХ ПЕСЕН ЯПОНИИ»)[81]
  •       Свитки I, II ВЕСЕННИЕ ПЕСНИ
  •       Свиток III ЛЕТНИЕ ПЕСНИ
  •       Свитки IV, V ОСЕННИЕ ПЕСНИ
  •       Свиток VI ЗИМНИЕ ПЕСНИ
  •       Свиток VII ПЕСНИ-СЛАВОСЛОВИЯ
  •       Свиток VIII ПЕСНИ РАЗЛУКИ
  •       Свитки XI-XV ПЕСНИ ЛЮБВИ
  •       Свиток XVI ПЕСНИ СКОРБИ
  •       Свитки XVII, XVIII РАЗНЫЕ ПЕСНИ
  •   УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН АВТОРОВ «КОКИНВАКАСЮ», ПРЕДСТАВЛЕННЫХ В НАСТОЯЩЕМ ИЗДАНИИ
  •   ЛИРИЧЕСКИЕ ДНЕВНИКИ
  •   КИ-НО ЦУРАЮКИ ДНЕВНИК ПУТЕШЕСТВИЯ ИЗ ТОСА В СТОЛИЦУ[82]
  •   МИТИЦУНА-НО ХАХА ДНЕВНИК ЛЕТУЧЕЙ ПАУТИНКИ[89]
  •   МУРАСАКИ СИКИБУ ДНЕВНИК[93]
  •   ДОЧЬ СУГАВАРА-НО ТАКАСУЭ ОДИНОКАЯ ЛУНА В САРАСИНА[100]
  •   ЯПОНСКИЕ ЛЕГЕНДЫ О ЧУДЕСАХ
  •   ЯПОНСКИЕ ЛЕГЕНДЫ О ЧУДЕСАХ[109]
  •     Об обожателе «Сутры Лотоса» монахе Рэнсё
  •     Слово о вырывании ростка бамбука из глазницы черепа и о чуде, сотворенном молитвой
  •     Слово о том, как сирота почитала бронзовую статую Каннон, и об удивительном воздаянии в этой жизни
  •     Слово о том, как монах присвоил дрова, предназначенные для кипячения воды, и переродился быком
  •     Слово о наказании в этой жизни злодея за взваливание на лошадей непомерных тяжестей
  •     Слово о женщине, наказанной в этой жизни за похоть и за то, что она лишала детей материнской груди
  •     Слово о похотливом переписчике «Сутры Лотоса», наказанном внезапной и мучительной смертью
  •     О распутнице из округи Муроно земли Кии
  •     Слово о каре, настигшей безжалостного и неправедного ростовщика
  •     Слово о наказании мучительной смертью за безжалостное взимание долгов с великой для себя выгодой
  •     О монахах Тико и Райко
  •     О помощнике начальника стражи левой части государева дворца по имени Минамото Масамити
  •     Слово о том, как поймали Гром
  •     Слово о лисице и ее сыне
  •     Слово о том, как дочь, унесенная орлом, встретилась со своим отцом в далекой стороне
  •     Слово о воздаянии в этой жизни за освобождение краба и лягушки
  •     Слово о девочке, родившейся из мясного шарика, которая творила добро и наставляла людей
  •     Слово о женщине, родившей камни и поклонявшейся им
  •   «ПОВЕСТЬ О ГЭНДЗИ»
  •   МУРАСАКИ СИКИБУ ПОВЕСТЬ О ГЭНДЗИ[130]
  •     Шафран
  •     В зарослях полыни
  •   «СТАРОДАВНИЕ ПОВЕСТИ»[148]
  •   СТАРОДАВНИЕ ПОВЕСТИ[149]
  •     Повесть о том, как святой чудотвор Кумэ основал храм Кумэдэра
  •     Повесть о том, как монах из храма Додзёдзи, что в провинции Кии, сделал список «Сутры о Цветке Закона» и тем упас двух змей от мучений
  •     Повесть о том, как монах благодаря помощи Бисямона[160] способствует появлению на свет золотого самородка и обретает опору в жизни
  •     Повесть о том, как Тайра-но Садафуми страстно увлекается госпожой Хонъин-но дзидзю
  •   СЭЙ СЁНАГОН И ЕЁ «ЗАПИСКИ У ИЗГОЛОВЬЯ»[164]
  •   СЭЙ СЁНАГОН ЗАПИСКИ У ИЗГОЛОВЬЯ[165]
  •       1. Весною — рассвет
  •       2. Времена года
  •       75. То, что редко встречается
  •       116. То, что выглядит на картине хуже, чем в жизни
  •       117. То, что выглядит на картине лучше, чем в жизни
  •       118. В зимнюю пору должна царить сильная стужа...
  •       119. То, что глубоко трогает сердце
  •       124. То, отчего вчуже берет стыд
  •       125. То, что утратило цену
  •       127. То, от чего становится неловко
  •       130. Однажды в пору девятой луны...
  •       151. То, что умиляет
  •       152. То, в чем видна невоспитанность
  •       188. То, что может сразу уронить в общем мнении
  •       217. В знойную пору так приятно дышать вечерней прохладой...
  •       221. В начале двадцатых чисел девятой луны...
  •       225. Когда в ясную ночь...
  •       243. Как хорош снег...
  •       244. Солнце
  •       245. Луна
  •       247. Облака
  •       261. Сострадание — вот самое драгоценное свойство...
  •       283. То, что не внушает доверия
  •       284. День стоял тихий и ясный
  •       306. Послесловие
  • Период Камакура XIII-XIV вв.
  •   «ПОВЕСТЬ О ДОМЕ ТАЙРА»
  •   ПОВЕСТЬ О ДОМЕ ТАЙРА[168]
  •     Свиток IV
  •       Глава 12 Гибель принца
  •     Свиток V
  •       Глава 2 Лунные ночи
  •       Глава 5 Государевы изменники
  •     Свиток VI
  •       Глава 3 Госпожа Аой
  •     Свиток VII
  •       Глава 12 Императорский выезд
  •     Свиток IX
  •       Глава 18 Бегство
  •     Свиток IX
  •       Глава 19 Утопленница Кодзайсё
  •     Свиток XI
  •       Глава 7 Битва в заливе Данноура
  •       Глава 8 Дальние стрелы
  •       Глава 9 Гибель малолетнего государя
  •     Свиток XII
  •       Глава 1 Великое землетрясение
  •   КАМО-НО ТЁМЭЙ И ЕГО ГЛАВНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ
  •   КАМО-НО ТЁМЭЙ ЗАПИСКИ ИЗ КЕЛЬИ[175]
  •     Раздел I
  •       I
  •       II
  •       III
  •     Раздел II
  •       I
  •       II
  •       III
  •     Раздел III
  •       I
  •       II
  •       III
  •   «ЗАПИСКИ ОТ СКУКИ» И ИХ АВТОР[196]
  •   Кэнко-Хоси ЗАПИСКИ ОТ СКУКИ[197]
  •   ПОЭТЫ ЭПОХИ «СИНКОКИНВАКАСЮ» В ПЕРЕВОДАХ К Н. МАРКОВОЙ
  •   СИНКОКИНВАКАСЮ («НОВОЕ СОБРАНИЕ СТАРЫХ И НОВЫХ ЯПОНСКИХ ПЕСЕН»)[208]
  •       ПЕСНИ ВЕСНЫ
  •       ПЕСНИ ЛЕТА
  •       ПЕСНИ ОСЕНИ
  •       ПЕСНИ ЗИМЫ
  •       ПЕСНИ ЛЮБВИ
  •       РАЗНЫЕ ПЕСНИ
  •       Из цикла «ВЗИРАЯ НА КАРТИНЫ, ИЗОБРАЖАЮЩИЕ АД»
  •   «СТО СТИХОТВОРЕНИЙ СТА ПОЭТОВ»
  •   СТО СТИХОТВОРЕНИЙ СТА ПОЭТОВ[209]
  •   УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН АВТОРОВ «СТА СТИХОТВОРЕНИЙ СТА ПОЭТОВ»
  •   «РАССКАЗЫ, СОБРАННЫЕ В УДЗИ»
  •   РАССКАЗЫ, СОБРАННЫЕ В УДЗИ[210]
  •     О том, как черти избавили старика от шишки*
  •     О том, как подручный кузнеца уворовал рыбу*
  •     О том, как Ацуюки позволил вынести тело покойного из ворот своей усадьбы*
  •     О монахе с длинным носом
  •     О том, как на ступе в стране Тан появилась кровь*
  •     О том, как живописец Ёсихидэ радовался, глядя на свой горящий дом
  •     О том, как богиня Каннон обернулась змеей*
  •     О том, что случилось с Тадаакирой, чиновником сыскного ведомства*
  •     О том, как женили игрока в кости*
  •     О том, как святой Нитидзо повстречался с чертом в горах Ёсино*
  •     О том, как индийский священник Бодхидхарма наблюдал за послушанием монахов*
  •     Запоздалая тысяча
  • Период Муромати. XIV-XVI вв.
  •   «НЕПРОШЕНАЯ ПОВЕСТЬ»
  •   НИДЗЁ НЕПРОШЕНАЯ ПОВЕСТЬ[219]
  •   ПЬЕСЫ ТЕАТРА НО. ФАРСЫ-КЁГЭН
  •   ПЬЕСЫ ТЕАТРА НО[231]
  •     КАНЪАМИ КИЁЦУГУ ГЕТЕРА ЭГУТИ
  •     ДЗЭАМИ МОТОКИЁ КОЛОДЕЗНЫЙ СРУБ
  •   ФАРСЫ-КЁГЭН[260]
  •     ГУСЬ И ДАЙМЁ
  •     ДВА ДАЙМЁ
  •     ЖЕНЩИНА, ВЫМАЗАВШАЯСЯ ТУШЬЮ
  •   ПОВЕСТИ «ОТОГИДЗОСИ»
  •   ТАРО ЛЕЖЕБОКА[264]
  •   ТРИ МОНАХА[273]
  •     I
  •     II
  • Период Эдо. XVII-XIX вв.
  •   ПОЭЗИЯ ХАЙКУ ПЕРИОДА ЭДО
  •   ПОЭЗИЯ ХАЙКУ ПЕРИОДА ЭДО[295]
  •   СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ
  •   ПОЭЗИЯ ТАНКА ПЕРИОДА ЭДО
  •   ПОЭЗИЯ ТАНКА ПЕРИОДА ЭДО[303]
  •   СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ
  •   ИХАРА САЙКАКУ — «ЖУРАВЛЬ, ЛЕТЯЩИЙ К ЗАПАДУ»
  •   ИХАРА САЙКАКУ Из цикла «ПЯТЬ ЖЕНЩИН, ПРЕДАВШИХСЯ ЛЮБВИ»
  •     Повесть о Сэйдзюро из Химэдзи[325]
  •       Любовь и темную ночь превращает в страну дня
  •       Письма из пояса с потайным швом
  •       Танец в львиных масках под барабан
  •       Скороход, оставивший в гостинице свой ящик с письмами
  •       Семьсот рё, за которые поплатились жизнью
  •   Из сборника «РАССКАЗЫ ИЗ ВСЕХ ПРОВИНЦИЙ»[342]
  •     Тяжба, решенная ко взаимному удовольствию
  •     Женщина-плотник в запретных покоях
  •     Неровный счет накануне Нового года
  •     Божественное прорицание зонтика
  •     Чудесные шаги
  •     Что днем, то и ночью
  •     Стихи на веере, подаренном украдкой
  •     Кончик носа, стоивший другим жизни
  •   Из сборника «ДВАДЦАТЬ НЕПОЧТИТЕЛЬНЫХ ДЕТЕЙ ЯПОНИИ»[348]
  •     Добро и зло в одной упряжке недолго ходят
  •     Общество восьмерых пьяниц
  •     Кичливый силач
  •   Из сборника «ЗАВЕТНЫЕ МЫСЛИ О ТОМ, КАК ЛУЧШЕ ПРОЖИТЬ НА СВЕТЕ»[364]
  •     Дом, где даже соврать нельзя даром
  •     Даже боги иногда ошибаются
  •     Вечерние торги накануне Нового года
  •   Из сборника «ВЕЧНАЯ СОКРОВИЩНИЦА ЯПОНИИ»[373]
  •     Необычайного изготовления лекарство
  •     Ширма, расписанная старинной кистью, что оставляет след на сердце
  •   Из сборника «ВОРОХ СТАРЫХ ПИСЕМ»[375]
  •     И в столице все вышло не так, как я ожидал
  •     Ларец с завещанием, повергшим всех в растерянность
  •   «СЛИВОВЫЙ КАЛЕНДАРЬ ЛЮБВИ»
  •   ТАМЭНАГА СЮНСУЙ СЛИВОВЫЙ КАЛЕНДАРЬ ЛЮБВИ[376]
  •   ЯПОНСКАЯ ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПРОЗА
  •   ОГИТА АНСЭЙ. РАССКАЗЫ НОЧНОЙ СТРАЖИ[381]
  •     О тэнгу и гибели монаха
  •     О чудовищном пауке
  •     О кошке-оборотне
  •     О крысах
  •     О встрече с Высоким монахом
  •     О Горной деве
  •     О призраке Роженицы
  •     О кострах на полях былых сражений
  •     О фрейлине Кодзайсё и призраках
  •   СУДЗУКИ СЁСАН. ПОВЕСТИ О КАРМЕ
  •     О том, как ревнивая жена после своей смерти преследует мужа, пока не сводит его в могилу, а также о том, как некая женщина после смерти обращается в змею и обвивает мужчину
  •     О том, как заговорил конь, а также о там, как заговорила собака
  •     О том, как монах-любострастник обратился в змея
  •     О том, как скряга превратился в «голодного беса», а также о том, какими тягостными муками караются прегрешения
  •     О том, как в могильном холмике вспыхнуло пламя, а также о том, как вылетел огненный шар из могилы
  •     О том, как некий монах попал в ад еще при жизни, а также о том, как некий человек погрузился в «кипящий ад»
  •     О том, как умершая роженица стала призраком, а также о том, как народилось бесовское отродье
  •     О том, как монах беседовал с призраком, а также о том, как монах сражался с призраком
  •   АСАИ РЁИ КУКЛА-ТАЛИСМАН
  •     Алый пояс
  •     В ущелье чертей
  •     Куртизанка Миягино
  •   ЦУГА ТЭЙСЁ ПЫШНЫЙ ЛУГ
  •     О том, как заветный лук стража заставы Ки однажды превратился в белую птицу
  •   УЭДА АКИНАРИ
  •   УЭДА АКИНАРИ РАСПУТСТВО ЗМЕИ[404]
  •   МОГИЛА МИЯГИ[406]
  •   ТИКАМАЦУ МОНДЗАЭМОН
  •   ТИКАМАЦУ МОНДЗАЭМОН НОЧНАЯ ПЕСНЯ ПОГОНЩИКА ЁСАКУ ИЗ ТАМБА[416]
  • СОДЕРЖАНИЕ
  • *** Примечания ***