(Русско-турецкая война 1829 года)
Фрегат «Штандарт», бриг «Орфей» и восемнадцатипушечный бриг «Меркурий» были посланы к Босфору от эскадры линейных кораблей адмирала Грейга, находившейся у Сизополя. Задачей этих дозорных судов было следить за движениями турецкого флота.
Вечерело. После жаркого и тихого майского дня потянуло холодком. С норда набежал ветер, и гладкое бледноголубое море, весь день неподвижно дремавшее, сверкая под горячим солнцем, двинулось, потемнело.
Крутая волна заплескала в высокий темный борт «Меркурия». Паруса вздулись, натянулись шкоты и фалы[1]. Бриг накренился. Вдоль бортов, зашумев, побежали, пенясь и отставая, отвалы темнозеленой воды. Судно прибавляло ход. Вдали, почти на горизонте, лиловел далекий Анатолийский берег. Между ним и бригом, как белые птицы, неслись «Орфей» и «Штандарт». Корабли шли в виду берегов развернутым строем с интервалами в одну милю. На «Меркурии» вахтенные матросы прятались от засвежевшего ветра между орудиями с наветренного борта. Капитан брига лейтенант Казарский и вахтенный начальник лейтенант Скарятин, поеживаясь, стояли на юте[2]. Казарский глянул на небо, стараясь угадать, какая будет ночью погода.
Небо было безоблачно и огромно. Солнце клонилось к потемневшему морю. Прозрачное тонкое стекло неба на западе плавилось и пламенело. В зените оно было еще темноголубое, глубокое, почти синее, а на востоке — прозрачно-зеленоватое; оно тускнело на глазах, переходя в сиреневые, сумеречные тона.
— Задувает свежачок, Александр Иванович. Как говорится, привет из любезного отечества.
— К утру уляжется, — коротко отвечал Казарский.
— Васютин, шинель! — крикнул Скарятин.
— Есть, ваше благородие!
Из-за пушки бомбой вылетел белокурый крепыш-матрос и с топотом стремглав бросился к трапу.
— Что это вы, батенька? Ведь май на дворе! — усмехаясь, спросил Казарский.
— Май-то май, а шинель надевай, весело отвечал румяный, жизнерадостный Скарятин.
На ют поднялись лейтенант Новосельский, мичман Притупов и переводчик, грек Христофор Георгиевич, три дня тому назад поступивший на бриг.
— Эка благодать, господи прости! — картавя, сказал Новосельский и набрал полную грудь влажного, терпкого морского воздуха. — А мы как проклятые в каюте сидели.
Лейтенант был не в духе. Он проиграл греку семь рублей. Христофор Георгиевич, не без пользы проводивший время в кают-компании, довольно щурился, раздувая ноздри, и шевелил черными огромными усами.
Бриг начало покачивать на нарастающей бойкой волне.
Казарский, высокий блондин со строгой осанкой и серьезным узким лицом, поглядел на переводчика.
— Качки не боитесь. Христофор Георгиевич? — спросил он.
— О! Нету, нету! — заторопился грек. — Ми много-много моря плавала. Ми море знаем. Наша Греция — куругом, куругом море есть.
— У них, Александр Иванович, в Греции, все капитаны, — подмигивая сказал Скарятин.
Христофор Георгиевич с опасением глянул на лейтенанта, допекавшего его шутками. Казарский, пряча сдержанную улыбку на тонких губах, поднес к глазу зрительную трубу.
— Все шутить изволите, господин лейтенант, — недовольно процедил Новосельский, мизинцем трогая зуб, который начинал ныть.
— Смеяться, Федя, не грешно над тем, что кажется смешно, — отвечал Скарятин, кивая на коренастую фигурку переводчика.
— Вона, вона! Эх! Эх! — закричал Притупов. — Господа, дельфины!
Все, кроме вахтенного начальника и Канарского, подошли к борту. От брига и высоких парусов на море ложилась тень. Вода в тени была темная, сине-зеленая, но прозрачная. Торопливые крутые волны, рассыпаясь белой пеной, одна за другой отставали от брига. Между волнами, в воздухе, мелькнула черная круглящаяся спина, острый плавник, сверкнуло белое брюхо.
Одна за другою проносились под водою быстрые тени. Гладкие, тугие тела вылетали на поверхность и уходили вглубь.
— Эвона! Эвона! Эх, эх! Красота! — восхищенно покрикивал Притупов.
— Кефаль, кефаль! Они кефаль гонят! — закричал грек, указывая вперед.
Серебром сверкающая кефаль стайкой прошла под киль брига. Скарятин не выдержал, подошел глянуть за борт.
— Кефальчики, толстячки! — с умилением сказал он, причмокивая полными яркими губами.
— Поохотиться бы, господа, а? — оживившись, сказал Новосельский, забывая про ноющий зуб. — Господин капитан, разрешите?
— Что ж, пожалуй, — отвечал Казарский.
— Васютин, ружья тащи! — радостно закричал Скарятин, но, вспомнив, что он на вахте, нахмурился и, отойдя к нактоузу[3], сердито закричал на вахтенных: — Вперед смотреть!
Расторопный Васютин, неистово топоча, уже тащил на ют ружья и заряды.
Притупов и
(Русско-турецкая война 1829 года)
Фрегат «Штандарт», бриг «Орфей» и восемнадцатипушечный бриг «Меркурий» были посланы к Босфору от эскадры линейных кораблей адмирала Грейга, находившейся у Сизополя. Задачей этих дозорных судов было следить за движениями турецкого флота.
Вечерело. После жаркого и тихого майского дня потянуло холодком. С норда набежал ветер, и гладкое бледноголубое море, весь день неподвижно дремавшее, сверкая под горячим солнцем, двинулось, потемнело.
Крутая волна заплескала в высокий темный борт «Меркурия». Паруса вздулись, натянулись шкоты и фалы[1]. Бриг накренился. Вдоль бортов, зашумев, побежали, пенясь и отставая, отвалы темнозеленой воды. Судно прибавляло ход. Вдали, почти на горизонте, лиловел далекий Анатолийский берег. Между ним и бригом, как белые птицы, неслись «Орфей» и «Штандарт». Корабли шли в виду берегов развернутым строем с интервалами в одну милю. На «Меркурии» вахтенные матросы прятались от засвежевшего ветра между орудиями с наветренного борта. Капитан брига лейтенант Казарский и вахтенный начальник лейтенант Скарятин, поеживаясь, стояли на юте[2]. Казарский глянул на небо, стараясь угадать, какая будет ночью погода.
Небо было безоблачно и огромно. Солнце клонилось к потемневшему морю. Прозрачное тонкое стекло неба на западе плавилось и пламенело. В зените оно было еще темноголубое, глубокое, почти синее, а на востоке — прозрачно-зеленоватое; оно тускнело на глазах, переходя в сиреневые, сумеречные тона.
— Задувает свежачок, Александр Иванович. Как говорится, привет из любезного отечества.
— К утру уляжется, — коротко отвечал Казарский.
— Васютин, шинель! — крикнул Скарятин.
— Есть, ваше благородие!
Из-за пушки бомбой вылетел белокурый крепыш-матрос и с топотом стремглав бросился к трапу.
— Что это вы, батенька? Ведь май на дворе! — усмехаясь, спросил Казарский.
— Май-то май, а шинель надевай, весело отвечал румяный, жизнерадостный Скарятин.
На ют поднялись лейтенант Новосельский, мичман Притупов и переводчик, грек Христофор Георгиевич, три дня тому назад поступивший на бриг.
— Эка благодать, господи прости! — картавя, сказал Новосельский и набрал полную грудь влажного, терпкого морского воздуха. — А мы как проклятые в каюте сидели.
Лейтенант был не в духе. Он проиграл греку семь рублей. Христофор Георгиевич, не без пользы проводивший время в кают-компании, довольно щурился, раздувая ноздри, и шевелил черными огромными усами.
Бриг начало покачивать на нарастающей бойкой волне.
Казарский, высокий блондин со строгой осанкой и серьезным узким лицом, поглядел на переводчика.
— Качки не боитесь. Христофор Георгиевич? — спросил он.
— О! Нету, нету! — заторопился грек. — Ми много-много моря плавала. Ми море знаем. Наша Греция — куругом, куругом море есть.
— У них, Александр Иванович, в Греции, все капитаны, — подмигивая сказал Скарятин.
Христофор Георгиевич с опасением глянул на лейтенанта, допекавшего его шутками. Казарский, пряча сдержанную улыбку на тонких губах, поднес к глазу зрительную трубу.
— Все шутить изволите, господин лейтенант, — недовольно процедил Новосельский, мизинцем трогая зуб, который начинал ныть.
— Смеяться, Федя, не грешно над тем, что кажется смешно, — отвечал Скарятин, кивая на коренастую фигурку переводчика.
— Вона, вона! Эх! Эх! — закричал Притупов. — Господа, дельфины!
Все, кроме вахтенного начальника и Канарского, подошли к борту. От брига и высоких парусов на море ложилась тень. Вода в тени была темная, сине-зеленая, но прозрачная. Торопливые крутые волны, рассыпаясь белой пеной, одна за другой отставали от брига. Между волнами, в воздухе, мелькнула черная круглящаяся спина, острый плавник, сверкнуло белое брюхо.
Одна за другою проносились под водою быстрые тени. Гладкие, тугие тела вылетали на поверхность и уходили вглубь.
— Эвона! Эвона! Эх, эх! Красота! — восхищенно покрикивал Притупов.
— Кефаль, кефаль! Они кефаль гонят! — закричал грек, указывая вперед.
Серебром сверкающая кефаль стайкой прошла под киль брига. Скарятин не выдержал, подошел глянуть за борт.
— Кефальчики, толстячки! — с умилением сказал он, причмокивая полными яркими губами.
— Поохотиться бы, господа, а? — оживившись, сказал Новосельский, забывая про ноющий зуб. — Господин капитан, разрешите?
— Что ж, пожалуй, — отвечал Казарский.
— Васютин, ружья тащи! — радостно закричал Скарятин, но, вспомнив, что он на вахте, нахмурился и, отойдя к нактоузу[3], сердито закричал на вахтенных: — Вперед смотреть!
Расторопный Васютин, неистово топоча, уже тащил на ют ружья и заряды.
Притупов и
Последние комментарии
17 минут 25 секунд назад
25 минут 40 секунд назад
6 часов 38 минут назад
6 часов 41 минут назад
6 часов 52 минут назад
6 часов 58 минут назад