Убрать слепого [Андрей Воронин] (fb2) читать онлайн

Андрей ВОРОНИН УБРАТЬ СЛЕПОГО

Глава 1

Снег валил с черного, как вакса, неба крупными хлопьями – такие можно увидеть разве что на новогоднем утреннике в детском саду да еще в такую вот ночь, когда над ослепшим от метели городом, кажется, навеки повис североатлантический циклон, столбик термометра мертво заклинился где-то около нулевой отметки, а наступившая, если верить календарю, весна кажется не более, чем чьей-то дурацкой шуткой.

В такую погоду хорошо сидеть дома, забравшись с ногами на тахту, и, закутавшись в клетчатый плед, медленно потягивать дорогой коньяк и смотреть, как за окном в сплошной черноте густо валит снег – или, если вы начисто лишены романтической жилки и не склонны к философствованиям за бутылкой, просто сонно моргать перед мерцающим экраном телевизора.

Некоторые предпочитают в такую погоду завалиться все на ту же тахту с любимой книгой, иным книгу заменяет женщина – тоже вполне занимательное чтиво, если ты в достаточной мере обучен этой своеобразной грамоте, – кто-то слушает музыку, кто-то приумножает свои и без того немалые капиталы, но все – повторяю, все без исключения нормальные люди стараются в такую погоду как можно скорее оказаться в сухом тепле и уюте своих обжитых гнезд, будь то пятикомнатная квартира в центре Москвы или канализационный коллектор, и только острая необходимость может выгнать человека из дома на черно-белые улицы, где под ногами хлюпает и разъезжается море слякоти, а сверху все падает и падает мокрый снег, моментально становясь серым, едва коснется земли.

Снег валил сплошной стеной, за которой уже в двух шагах невозможно было ничего разобрать.

Проносившиеся по шоссе автомобили сквозь эту пелену представлялись просто стремительно летящими мимо облаками туманного света – мельтешившие в лучах фар крупные хлопья создавали иллюзию безумной скорости, хотя на самом деле только самоубийца отважился бы очертя голову мчаться по скользкой дороге при практически нулевой видимости. Дорожные знаки, и те в такую погоду выныривают из снежной круговерти внезапно, как чертик из табакерки, а если, не дай Бог, какой-нибудь дальнобойщик решит вздремнуть часок-другой и оставит свою фуру на обочине, погасив все огни, то тут недалеко и до беды.

Впрочем, волков бояться – в лес не ходить, и те, кого нужда погнала в дорогу именно этой ненастной ночью, двигались по шоссе, скрупулезно соблюдая все мыслимые и немыслимые меры предосторожности. Таких бедолаг было немного, и все они торопились побыстрее очутиться в конечной точке своего маршрута, поэтому никому из них и в голову не пришло затормозить и поинтересоваться, по какой такой причине в эту чертову метель в добрых пятидесяти километрах от ближайшей деревни, не говоря уже о городе, стоят на обочине два сплошь облепленных снегом легковых автомобиля с погашенными огнями.

Стояли они здесь, похоже, никак не менее получаса – снега на них налипло столько, что невозможно было с уверенностью назвать их марку, хотя один из них – тот, что стоял сзади, – был, несомненно, «джипом». Впрочем, эти детали вряд ли могли вызвать чей-то интерес.

И уж тем более, никто не стал бы останавливаться и вглядываться в темноту, пытаясь уразуметь, куда подевались оба водителя. Ночью на дороге может случиться все, что угодно, и совать свой нос туда, где его могут ненароком прищемить, никому не хочется.

Водители были неподалеку – добровольный следопыт, если бы такой вдруг отыскался, нашел бы их, даже не будучи семи пядей во лбу. Для этого достаточно было просто спуститься с насыпи, по которой в этом месте проходило шоссе – пропавшие автомобилисты явно не так давно проследовали этим путем, о чем свидетельствовала глубокая борозда, пропаханная в мокром снегу и выглядевшая так, словно здесь кто-то не то съезжал под откос на пятой точке, не то попросту катился кувырком. Рваные края борозды, засыпаемые снегом, который все валил и валил с низкого неба уже начали терять четкость очертаний.

Под насыпью параллельно шоссе тянулся совершенно раскисший проселок, метрах в двухстах от этого места плавно забиравший вправо и терявшийся в темных полях. На этом-то проселке и находились сейчас оба водителя, занятые, надо сказать, каким-то странным делом: слегка согнув ноги в коленях и широко расставив в стороны полусогнутые руки, они медленно двигались по кругу, не спуская друг с друга настороженных глаз и время от времени совершая короткие выпады, не заканчивавшиеся, впрочем, ударами. На обычную драку это медленное кружение походило мало: скорее, это был какой-то сложный танец, хотя кому же придет в голову танцевать посреди ночи на грязном проселке в разгар последней в этом году метели? Тем не менее, это была именно драка, отличавшаяся от большинства драк тем, что участвовали в ней профессионалы, прекрасно осведомленные о силе и возможностях друг друга.

Губы противников были плотно сомкнуты, из ноздрей вырывались облачка пара, быстро таявшие в сыром воздухе. Промокшая насквозь, отяжелевшая от грязи одежда сковывала движения и неприятно холодила разгоряченные тела, ноги по щиколотку увязали в смешанной со снеговой кашей глине, на волосах таял снег.

У того, что был пониже ростом, по подбородку стекала кровь – губа его была глубоко рассечена и, по всей видимости, причиняла сильную боль, так же, как и левая рука: было видно, что боец, немолодой уже мужчина, сохранивший, впрочем, прекрасную форму, двигает ею с некоторым усилием, время от времени роняя ее вдоль тела. Всякий раз, как это случалось, его соперник делал движение вперед, но рука тут же поднималась вновь, готовая парировать удар, и он прерывал начатую было атаку – имея дело с таким противником, спешить было смерти подобно.

Они молчали – все уже было ими сказано, все решено и давным-давно над всем были расставлены жирные точки. Оставалось поставить последнюю, и для этого не нужны были слова: какой смысл сотрясать воздух, когда все ясно и так?

По шоссе с шумом промчалась машина, мелькнуло и пропало размытое пятно света, и снова стало темно.

После короткой вспышки тьма, казалось, стала еще гуще, и тот, что был повыше, воспользовавшись этим, сделал рывок. Его противник попытался нырком уйти в сторону. Это удалось ему лишь частично – убийственный удар, направленный в адамово яблоко, пришелся в плечо, и без того уже поврежденное, ноги увязли в грязи, и он, потеряв равновесие, упал на одно колено, разбрызгивая грязь. Высокий ударил ногой, целясь в голову. Он торопился, чувствуя, как подступает, заволакивая мозг кровавым туманом, волна слепой ярости, и прекрасно понимая, что ярость в таких делах плохой помощник. Он всю жизнь презирал тех, кто неспособен во время боя отрешиться от эмоций, будь то страх, ненависть или то слепое бешенство, которое сейчас исподволь овладевало им.

Удар, конечно же, прошел мимо – старый хитрец, не мудрствуя лукаво, нырнул вперед и сбил противника с ног. Высокий всегда падал, как кошка, не ушибаясь. Отработанные годами тренировок рефлексы не подвели и на этот раз – он успел сгруппироваться и снова был на ногах едва ли не прежде, чем поднятые его падением брызги упали на дорогу, но старый дьявол уже был тут как тут – избитый, почти побежденный, с раненой рукой, он как-то ухитрился вскочить быстрее и даже нанести удар. Высокий вскинул руку, блокируй его, и брызги жидкой грязи, густо облепившей ладонь и рукав, от этого движения полетели прямо в лицо, на мгновение ослепив его.

Мгновения оказалось вполне достаточно – второй удар, стремительный и бесшумный, как выпад змеи, не встретил на своем пути никаких препятствий и попал точно в цель. Высокий еще какое-то время пытался удержаться на ногах, из последних сил борясь с тупой мощью земного притяжения, неудержимо тянувшей его вниз, потом колени его мягко подогнулись, и он медленно опустился в грязь.

Земля, словно этого ей было недостаточно, продолжала притягивать его, как магнитом, медленно, но верно пригибая книзу, и ему пришлось выбросить вперед руку, чтобы не упасть лицом в ледяную кашу.

Вторая рука была прижата к разбитой гортани, словно в запоздалой попытке защититься.

Противник почему-то медлил, не спешил нанести последний удар. Умирающий с трудом поднял голову и взглянул вверх. Человек, который уже наполовину убил его, стоял совсем рядом, нелепо перекосившись влево, придерживая правой рукой безвольно повисшую левую. Наверху снова послышался шум, и фары проехавшего автомобиля на миг осветили перепачканное кровью и грязью лицо победителя. На щеках его блестела влага, и умирающему на миг показалось, что его убийца плачет. Впрочем, скорее всего, это просто таял снег.

Продолжая придерживать поврежденное плечо, пожилой неторопливо зашел сбоку и нанес короткий, но мощный удар в висок тяжелым армейским ботинком. Он никогда не получал удовольствия от подобных сцен, но начатое необходимо было довести до конца, и он сделал это наиболее эффективным способом.

Удар отшвырнул высокого в сторону. Он упал беззвучно, как тряпичная кукла, и замер без движения. На безвольно откинутой в сторону руке тускло блеснул дорогой хронометр. Победитель еще некоторое время стоял, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, словно решая, не упасть ли и ему рядом, но в конце концов все же приблизился к неподвижно лежащему в грязи человеку и присел над ним. Он вздохнул, что-то тихо прошептал и, заранее кривясь от боли, подвигал раненой рукой. Это действительно оказалось больно, но рука все-таки слушалась.

– Придется тебе потерпеть, – сказал он руке, взял своего противника за воротник кожаной куртки и тяжело поволок его через дорогу к насыпи.

Под насыпью он остановился на минутку, чтобы передохнуть, и снова потащил тело – теперь наверх по заснеженному откосу, падая и время от времени постанывая от боли и чрезмерного напряжения.

Кровь из рассеченной губы, невидимая в темноте, падала в снег, а сверху все продолжали сыпаться огромные бутафорские хлопья – словно парашютики одуванчиков, словно перья из разорванной и пущенной по ветру перины.., словно десантники из грузового люка «Антея».

Уже наверху воротник, не выдержав, с треском оторвался, но теперь он был не нужен. Аккуратно опустив свою ношу на заслякощенную обочину, человек в грязной камуфляжной куртке подошел к переднему автомобилю и открыл дверцу. Вернувшись, он с трудом поднял тело и кое-как втиснул его на водительское место. Затем, перегнувшись через труп, нашарил в его кармане ключи и вставил в замок зажигания. Отпустив ручной тормоз, он завел двигатель, оставив его мерно урчать на холостых оборотах.

Повозившись минут пять, он зачем-то снял обе номерные пластины и положил их на багажник. Вернувшись к кабине, нашел под сиденьем кусок промасленной ветоши, открыл крышку бензобака и протолкнул тряпку туда, оставив снаружи свисающий конец. Когда ветошь основательно пропиталась бензином, он чиркнул зажигалкой и поднес трепещущий на ветру огонек к самодельному фитилю. Бензин вспыхнул, как и полагается бензину – ярко и весело.

Теперь нужно было поторопиться.

Человек в камуфляже быстро перебежал вперед, с хрустом включил передачу и придавил педаль газа ногой убитого, уперев ее коленом в нижний край приборной доски. Двигатель протестующе заревел.

Убийца до отказа вывернул руль вправо и отпустил сцепление, сразу же отскочив в сторону. Автомобиль рывком прыгнул вперед и вправо, нога убитого сорвалась с педали, двигатель заглох, но было поздно – длинная иномарка уже перевалила через край насыпи и неудержимо заскользила вниз.

Бензобак взорвался на середине откоса. При пляшущих вокруг оранжевых отблесках человек в камуфляже подобрал соскользнувшие с багажника номерные пластины, поискал глазами вокруг и поднял облепленный мокрым снегом револьвер – тяжелый «магнум» с глушителем. Затем он прыгнул за руль видавшего виды болотно-зеленого «лендровера» и, круто развернувшись, повел машину в сторону Москвы.

На мосту через реку он остановился и вышел из кабины. Внизу маслянисто отсвечивала черная, как деготь, быстрая вода. Оглянувшись по сторонам, человек в камуфляже бросил в реку снятые со сгоревшего автомобиля номерные знаки. «Магнум» с глушителем полетел следом. Человеку на мосту внезапно пришло в голову, что под этим мостом – да и под любым другим – хорошенько поискав, можно найти много интересного.

Зябко передернув плечами, он вернулся в кабину и включил первую передачу. В тот момент, когда он уже собирался тронуться, зазвонил сотовый телефон.

Он взял трубку и молча поднес ее к уху.

– Ну как? – спросил знакомый голос. – Все в порядке? Это, вообще-то, ты или он?

– Я.

– Ну, и что? Как там? Ну что ты молчишь, говори!

Человек за рулем «лендровера» устало прикрыл глаза.

– Да пошел ты, – сказал он в трубку, бросил ее на соседнее сиденье и плавно отпустил сцепление.

Алексей Петрович Жилин по кличке Жлоб взглянул на напольные часы, стоявшие в углу спальни.

Часы были старинные – во всяком случае, Жлоб считал их таковыми, – но, тем не менее, они прекрасно вписывались в новомодный интерьер, влетевший Алексею Петровичу в немалую копейку.

Витые черные стрелки показывали без четверти одиннадцать, а это означало, что времени оставалось в обрез. Алексей Петрович требовательно похлопал по тугому заду наемную девку – ту, что была поближе.

Вторая, до которой было не дотянуться, разобралась в ситуации сама и выпрямилась, безотчетно разминая затекшие губы. Наблюдая за тем, как она гримасничает, Жлоб невольно усмехнулся, заново переживая приятные минуты. Девки стоили дорого, но это были настоящие профессионалки, умевшие сполна отработать потраченные на них бабки. Судя по всему, они не впервые работали вдвоем. Это было как в цирке: платишь деньги, занимаешь место, а дальше от тебя ничего не зависит – расслабься и лови кайф. По части кайфа девочки были большими специалистками, и Алексей Петрович ни минуты не жалел о потраченных деньгах. В конце концов, деньги – это просто затейливо размалеванные клочки бумаги, хитроумный символ, и не более того, а чего стоят любые символы по сравнению с молодой бархатной кожей, под которой мягко переливаются упругие длинные мышцы.., нет, нет, сейчас не до того, пусть немного обождут.., и, кстати, этой рыженькой не мешало бы подбриться…

Движением руки удалив девок из помещения, Алексей Петрович уселся за письменный стол, придав лицу глубокомысленное выражение. С первого раза это получилось у него не так, чтобы очень: как ни крути, а губы у него затекли не меньше, чем у блондинки, и вдобавок все время хотелось сыто жмуриться и облизываться. Алексей Петрович до сих пор ощущал на губах характерный привкус, а ноздри его трепетали, втягивая особый, потайной и интимный запах молодого женского тела, так что сосредоточиться на делах было трудновато. Он энергично помассировал лицо ладонью, налил из графина граммов пятьдесят коньяка и проглотил содержимое хрустального стакана, как лекарство.

Огненная жидкость сработала безотказно, мгновенно приведя организм в рабочее состояние. Это было очень кстати: метель за окном вдруг на мгновение налилась белым электрическим светом, по тускло освещенной стене слева направо пробежал перечеркнутый крестообразной тенью оконной рамы светлый искривленный прямоугольник, и до слуха Алексея Петровича долетел приглушенный рокот мощного двигателя: несмотря на пламенный призыв президента, – российские чиновники по-прежнему предпочитали иномарки отечественным «волгам».

На всякий случай еще раз проверив, застегнута ли ширинка брюк, Жилин направился к дверям, чтобы с почетом встретить дорогого гостя. Они пожали друг другу руки и опустились в глубокие кожаные кресла, стоявшие по бокам приземистого столика с прозрачным верхом. Одна из девок – рыженькая, успевшая натянуть на себя мини-платье с огромным декольте, черные чулки и туфли на огромной шпильке, принесла кофе и коньяк на сверкающем подносе.

Ставя поднос на стол, она профессионально прижалась к плечу гостя круглой попкой, едва прикрытой платьицем, из-под которого весело выпирали черные кружева и белое мягкое тело. Гость рассеянно похлонал ее по скользкой нейлоновой ляжке и взглянул на Алексея Петровича поверх полупрозрачной чашечки кузнецовского фарфора – судя по всему, девки его в данный момент интересовали меньше всего.

– Итак?.. – с вопросительной интонацией сказал он.

Жлоб почесал согнутым указательным пальцем кончик крючковатого носа, несколько раз кашлянул в кулак и, наконец, сказал, скосив глаза в угол:

– Сто тысяч единовременно и двадцать процентов от дохода. Это максимум того, что я могу вам обещать. Если вы запросите больше, нас с вами просто закопают.

– Что ж, – неожиданно легко согласился гость, – я не против. Право же, это не те копейки, которые вы пытались предложить мне вначале. Теперь, когда мы достигли взаимопонимания, дела у нас, надеюсь, пойдут веселее.

– Факт, – подтвердил Алексей Петрович, предпочитавший во время переговоров с высокопоставленными чиновниками изъясняться максимально коротко. Такая манера речи успешно помогала скрывать недостаток образования и неизменно производила на собеседников хорошее впечатление. – Игорный бизнес – это же живые бабки. В обиде не будете, клянусь мамой.

Гость слегка поперхнулся, деликатно прикрыв рот холеной белой ладонью с тщательно ухоженными ногтями. Алексей Петрович Жилин по кличке Жлоб вдруг живо представил себе, как эти мягкие белые руки впервые берутся за резиновые ручки бензопилы «Дружба» где-нибудь в окрестностях Северного Полярного круга, и криво ухмыльнулся, на всякий случай отвернувшись к окну, за которым плотно валил мокрый снег. "Нет, – подумал он, – в зоне господин чиновник долго не протянет. Он ведь, дурачок, наверное, и не понимает до конца, во что влезает.

Этот мягкожопый, думает, что уголовный кодекс писан не для него, а для тех, кто не правильно переходит улицу и с голодухи тырит в булочной какой-нибудь батон. Давай, давай, господин чиновник, хватай копейку, пока дают. Не капитал, конечно, но с миру по нитке…"

Он снова ухмыльнулся. Зоны Жлоб не боялся – умеючи, там вполне можно жить, и жить неплохо. Было бы даже интересно оказаться с господином чиновником в одном бараке – в конце концов, небольшая жизненная школа тому отнюдь не помешала бы.

– Ладно, – сказал он наконец нарочито грубо. – Когда будет готово решение?

– Заседание разрешительной комиссии Состоится через неделю, – сказал человек из мэрии. – Я думаю, что ваш вопрос решится положительно.., если, конечно.., гм.., ну, вы меня, надеюсь понимаете.

– А как же, – расслабляясь в кресле, подтвердил Жлоб, – что ж тут непонятного. Половину суммы получите сейчас, половину – когда откроется казино.

– Вот и славно, – без тени смущения сказал чиновник и щелкнул замками кейса.

– Да ты не торопись, Василий Кузьмич, – окончательно расслабившись и в знак особого расположения переходя на «ты», усмехнулся Жлоб. – Отдохни, расслабься… Выпьем, в сауну сходим… Девочки нам спинку потрут. Видал, какие они у меня?

Он кивнул в сторону двери, где, прильнув к косякам, совершали томные телодвижения подружки-профессионалки.

– Я предпочел бы вначале завершить дела, – вежливо, но непреклонно заявил Василий Кузьмич и сложил свои розовые губы в некое подобие куриной гузки.

– Как хочешь, – пожал плечами Жлоб. – И то правда: делу время, потехе час. Брысь, – сказал он девицам, и те бесшумно исчезли.

В тишине было хорошо слышно, как внизу, в комнате охранников, гнусаво бубнит телевизор – Голован опять смотрел по видео какой-то боевик, не обращая никакого внимания на мониторы, подключенные к наружным телекамерам. Алексей Петрович сокрушенно покачал по этому поводу головой, тяжело поднялся с кресла и подошел к столу. Совершив некоторые манипуляции со средним выдвижным ящиком, он открыл ключиком потайное отделение и одну за другой выбросил на блестящую поверхность стола пять тугих пачек в банковской упаковке.

– Пятьдесят, – сказал он. – Поверишь, или будешь пересчитывать?

Василий Кузьмич, тоже подойдя к столу, наугад взял одну из пачек и ловко пробежался по срезу большим пальцем. Новенькие стодолларовые купюры приятно затрещали.

– Я думаю, в пересчете нет необходимости, – сказал он, с деланной небрежностью укладывая деньги в кейс. – Ведь нам с вами еще работать и работать. Насколько я понимаю, одним казино вы вряд ли ограничитесь.

Теперь настал черед Алексея Петровича бросать на собеседника пронзительные взгляды, поскольку тот только что проявил недюжинную прозорливость… если, конечно, это не было просто полной осведомленностью в делах, о которых этому мелкому поганцу из мэрии знать не полагалось. Жлобу необходимо было отмыть ни много ни мало восемь миллионов долларов – воровской общак возложил на него эту почетную миссию на последней сходке.

Он еще раз окинул чиновника подозрительным взглядом, но тот стоял как ни в чем ни бывало – видимо, сказанная им фраза все-таки не имела того глубинного смысла, который невольно придал ей подозрительный Жлоб. Более того, получив деньги, уважаемый Василий Кузьмич заметно повеселел и уже начал осторожно оглядываться по сторонам, явно отыскивая глазами девок.

Алексей Петрович только было собрался позвать их, но они уже были тут как тут – чертовы шлюхи, похоже, караулили за дверью. Гнев Жлоба, быстро вспыхнув, тут же погас – все-таки это были профессионалки, виртуозы своего дела, которым платили не только за то, что они вытворяли в постели или на ковре, но и за умение всегда быть под рукой, не путаясь при этом под ногами. Кроме того, как настоящие профессионалки, девицы были обучены не слышать того, что им слышать не полагалось, и уж подавно не в их привычках было передавать услышанное кому бы то ни было – такие вещи во все времена карались и караются беспощадно, и девки просто не могли об этом не знать.

– Ну так как, – спросил Жлоб у своего гостя, – в баньке-то попаримся?

– Почему бы и нет? – с деланным безразличием пожал плечами тот.

Весь он был какой-то ненастоящий, наигранный, словно дрянной актеришка в бездарной пьесе, и раздражал Алексея Петровича безумно. «Что поделаешь, – мысленно вздохнул Жлоб, – без этой гниды мне пока что не обойтись. Ишь, как глазки замаслились у государственного человека! Ванька-встанька, небось, вот-вот на волю вырвется.., вот смеху-то!»

Он незаметно кивнул девкам, и те, подступив с двух сторон, взяли гостя в оборот. Через полторы минуты тот был уже красен, расхлюстан и полностью готов к употреблению. Алексей Петрович, спрятав ухмылку, вернулся к письменному столу и удобно расположился в вертящемся офисном кресле, приготовившись наблюдать. Он любил иногда понаблюдать за друзьями и знакомыми, пока те развлекались за его денежки. Для особо стеснительных существовала скрытая видеокамера, установленная в нише за большим, в полный рост зеркалом, с виду очень похожим на старинное. Пленки потом просматривались при большом скоплении народа, а самые удачные Жлоб иногда крутил в одиночестве, получая невинное удовольствие, а порой и довольно выгодно продавал самым стеснительным из персонажей своих любительских фильмов. Порой Алексей Петрович подумывал, не отправить ли парочку кассет на телевидение, в программу «Сам себе режиссер» – глядя на то, как упражнялись посреди его кабинета некоторые из гостей, невозможно было удержаться от смеха.

Пока он развлекался подобным образом, за стенами его просторного особняка разворачивались события, которые в самое короткое время должны были роковым образом сказаться на его судьбе. Через высокий бетонный забор, надежно отгораживающий трехэтажный особняк от всего остального мира, одна за другой бесшумно перемахнули несколько темных фигур. Ослепленные метелью телекамеры не смогли засечь незваных гостей, да это и не имело ровным счетом никакого значения – Голован забыл про все на свете, увлекшись приключениями крутого киногероя.

В его пальцах дымилась забытая сигарета, которую ему не суждено было докурить.

Угрюмый увалень по кличке Назар, дремавший вполглаза на стуле у входной двери, вздрогнул и открыл глаза, услышав звон разбитого стекла. Похоже, решил он, что кто-то развлекается возле теплицы.

Возможно, это был всего лишь ветер, но Назар в этом сильно сомневался – теплица в имении Жлоба была сработана на совесть, как, впрочем, и все остальное, а никакого торнадо на улице не наблюдалось.

Звон повторился, а через секунду с треском лопнуло еще одно стекло. Сомнений не оставалось – какой-то недоумок бил стекла в теплице, не поленившись в чертову метель вскарабкаться на высоченный бетонный забор. Назар протяжно вздохнул – выходить на улицу ему совершенно не улыбалось, но он не сомневался, что Жлоб, увидев, во что за ночь превратилась его теплица, будет в бешенстве. Знал Назар и то, что в такие моменты его хозяин бывает попросту опасен, и единственное, что может смягчить его гнев, это яйца злоумышленника в оригинальной упаковке, или, на самый худой конец, сам злоумышленник – с разбитой в кровь мордой, дрожащий и готовый снять с себя последние штаны в возмещение убытков.

Отперев кодовый замок, Назар распахнул дверь, впуская в дом метель. Вместе с метелью в открывшийся дверной проем проникло кое-что еще, куда менее безобидное, чем снег и ветер. Выстрел хлопнул совсем негромко и как-то очень буднично, пуля крупного калибра, выпущенная почти в упор, снесла незадачливому охраннику полчерепа и намертво засела в стене. Назара швырнуло обратно на все еще хранящий тепло его тела стул, стул с грохотом опрокинулся, и охранник распластался на кафельном полу, заливая его темной кровью, в которой темнели какие-то сгустки. Его пистолет, вращаясь на скользком кафеле, отлетел в противоположный угол и замер, ударившись о стену.

Перепрыгивая через тело убитого охранника, перегородившее проход, в дом бесшумно и стремительно ворвались люди в темно-серых комбинезонах, поверх которых неприкрыто красовались легкие бронежилеты, и черных трикотажных масках, скрывающих лицо. Держа наизготовку автоматы с глушителями, они начали растекаться по дому, заглядывая в каждую дверь и перебегая от угла к углу. Их было семеро, но они передвигались с такой плавной стремительностью, что могло показаться, будто их гораздо больше.

Через несколько секунд в глубине дома хлопнул еще один выстрел, и Голован мешком свалился под консоль, на которой были установлены мониторы наружного обзора. Третий охранник, неожиданно выйдя из туалета в конце длинного коридора, наделал-таки шума: в его вскинутой руке блеснула короткая вспышка, и по всему дому раскатился полновесный грохот выстрела из старого доброго «ТТ». В ответ шепеляво залопотал автомат с глушителем; охранник выронил пистолет и с грохотом влетел спиной вперед в только что покинутое помещение. Приземлившись на сиденье унитаза, он обмяк, уткнувшись лбом в стену и глядя широко открытыми глазами на серо-белые, «под мрамор», разводы итальянской кафельной плитки, которой был облицован туалет. Дверь за ним затворилась, мягко щелкнув язычком замка.

В ответ на выстрел наверху истошно завизжала женщина, а на площадке второго этажа возник плечистый мужчина в черной майке без рукавов и с толстой золотой цепью на шее. В руках его задергался, плюясь огнем и рассыпая по покрытым ковровой дорожкой ступенькам горячие гильзы, короткоствольный «Калашников». Зеркальная стена прихожей взорвалась осколками, посыпалась сбитая штукатурка, с сухим стуком упала убитая наповал рогатая вешалка, стоявшая в углу. Последний вошедший в дом человек, одетый так же, как и остальные семеро, но вооруженный, в отличие от них, только длинноствольным «магнумом», небрежно вскинул револьвер и нажал на спуск. «Магнум» басовито рявкнул, и автоматчик, кулем перевалившись через перила, с треском обрушился на тонконогий столик с инкрустированной крышкой, стоявший под лестницей. Держась обеими руками за простреленный живот, он трудно шевелился среди обломков, пытаясь отползти. Стоявший в дверях человек неторопливо подошел к нему и протянул в его сторону руку с револьвером так, что длинное вороненое дуло почти коснулось разом вспотевшего лба. Раненый закричал, и тогда «магнум» выстрелил еще раз, оборвав этот хриплый отчаянный вопль.

Темные фигуры уже стремительно и плавно, как ртуть, текли вверх по лестнице. Второй этаж оказался пуст, если не считать полусумасшедшей старухи, замахнувшейся своей клюкой на ворвавшегося в ее конуру автоматчика. Это была престарелая мать Алексея Петровича, но автоматчика явно не интересовали тонкости жлобовой генеалогии – длинная очередь почти перерубила высохшее старушечье тело пополам, отбросив его на ночной столик, заставленный пузырьками и склянками. Столик перевернулся, задребезжало стекло и остро запахло аптекой, но автоматчик уже скрылся за захлопнувшейся дверью.

Человек, возглавлявший нападающих, неторопливо поднялся на третий этаж, держа «магнум» стволом вниз в опущенной руке. Стрельба и женские крики к этому времени уже стихли. Два автоматчика, приподняв стволы кверху, стояли по бокам дверного проема. Сорванная с петель дверь валялась в стороне.

В доме хлопали двери, и кто-то уже топал по чердаку, больше не таясь – зачистка, судя по всему, была близка к завершению.

Человек с «магнумом» шагнул в комнату, которую охраняли его люди, и остановился на пороге. Стянув с головы трикотажную маску, он бросил быстрый взгляд на часы и изобразил на своем обезображенном шрамами лице некое подобие улыбки.

– Три с половиной минуты, – сказал он. – Почти рекорд.

– Минута десять на этаж, – проговорил сзади один из автоматчиков. – Нормально.

Командир отряда равнодушно осмотрелся по сторонам. Жлоб так и остался сидеть в кресле, на сантиметр не дотянувшись до верхнего ящика стола, где у него хранился пистолет. В углу, спутавшись в окровавленный клубок, лежали полуголые девки – он даже не сразу понял, сколько их там, две или три.

А возле занавешенного тяжелой портьерой огромного, от пола до потолка окна стоял, одной рукой прижимая к груди кейс, а другой держась за простреленный бок, полумертвый от боли и страха гость Жлоба. Спущенные до самого пола вместе с трусами брюки отнюдь не придавали ему солидности. Окинув его холодным взглядом, командир брезгливо поморщился и обернулся к своим бойцам, по-прежнему стоявшим у дверей.

– Это еще что за диво?

– Говорит, из мэрии, – сказал один из автоматчиков и почему-то коротко и неприятно засмеялся.

Второй автоматчик аккуратно, двумя пальцами приподнял нижний край маски и, вежливо отвернувшись, плюнул на пол.

– Я из мэрии, – дрожащим голосом подтвердил Василий Кузьмич. – Объясните мне; что здесь происходит? Ведь вы же не бандиты, на вас форма. Вы очень вовремя, я уже начал бояться…

– Я сам знаю, откуда он, – не обращая на слова Василия Кузьмича ни малейшего внимания, сказал командир. Его гладко выбритый череп, с левой стороны обезображенный старыми рубцами от ожогов, неприятно поблескивал в приглушенном свете скрытых нижних светильников. – Я спрашиваю, что это значит?

– Не шуми, Батя, – сказал автоматчик. – Мы решили тебя подождать – вдруг ты с ним поговорить захочешь.

– А, – без всякого выражения сказал тот, кого назвали Батей. – Да нет. Костя, чего с ним разговаривать.

Он стоял к Василию Кузьмичу боком. Не оборачиваясь, он поднял тяжелый револьвер и выстрелил, не бросив в сторону своей жертвы даже беглого взгляда. Василий Кузьмич выронил кейс, обеими руками вцепился в портьеру и вместе с ней тяжело рухнул на пол.

– Красиво, – сказал Батя.

– Ага, – подтвердил автоматчик Костя, – прямо промеж глаз. Как в цирке, ей-богу.

– Да я не о том, – поморщился командир. – Вид из окна красивый.

Костя посмотрел в огромное, во всю стену, окно, за которым в чернильной тьме густо валил снег, и пожал плечами.

– Снег, – сказал он.

Батя нагнулся за кейсом, рукояткой револьвера сбил кодовые замки и заглянул под крышку.

– Чего там, командир? – подал голос второй автоматчик.

– Капуста, – лаконично ответил тот. – Тысяч пятьдесят, наверное.

– Ну-ка, Толян, – сказал развеселившийся Костя, – у тебя в башке калькулятор. Сколько это будет, если на восемь рыл?

– Шесть с четвертью, – не думая, отозвался Толян и снова, приподняв маску, сплюнул на пол.

– Подержи-ка, – сказал ему Батя, отдавая кейс, и повернулся к Косте. – А ты собери всех. Пора уходить, пока менты нас тут не прихватили.

– Шухер! – сделал круглые глаза Костя. – Что ж ты меня так пугаешь, командир, я же чуть не обмочился. Неужели нас могут забрать в милицию? Чего мы сделали-то? Подумаешь, пошалили чуток.

– Кончай балаган, – буркнул Батя. – Делай, что тебе сказано, а не хочешь – тут места навалом.

Приляг, отдохни…

– Что-то ты сегодня не в духе, майор, – сказал Костя. – Мрачновато шутишь.

Батя не ответил, и он, повернувшись на каблуке, вышел из комнаты.

Майор, между тем, достав из кармана никелированную «зиппо», со щелчком откинул крышечку, чиркнул колесиком и поднес голубовато-оранжевый язычок пламени к разбросанным по столу бумагам. Пошарив по ящикам стола, он выгреб оттуда все, что могло гореть, и бросил в огонь. Когда пламя, окрепнув, поднялось на полметра над крышкой стола, он выдернул из-под тела убитого им чиновника портьеру и тоже швырнул в огонь, позаботившись о том, чтобы конец ее свисал на пушистый ковер.

Двигаясь быстро, но без суеты, автоматчики покидали горящий дом. Шедший последним Костя на секунду задержался, чтобы снять с шеи убитого охранника толстую золотую цепь.

Была середина ноября, и до драки на дороге оставалось четыре с небольшим месяца.

Глава 2

Секретный агент ФСБ Глеб Петрович Сиверов по кличке Слепой смял в пальцах незакуренную сигарету, поискал, куда бы ее бросить, и, не найдя, рассеянно затолкал обломки в карман утепленной кожаной куртки. Первый морозец ощутимо пощипывал уши, ноги в тонких кожаных туфлях понемногу коченели в чересчур глубоком для ноября, доходящем до щиколоток снегу, но Слепой не чувствовал холода.

С того места, где он стоял, невозможно было разобрать ни слова из того, что говорилось у открытой могилы. Ему не был виден даже гроб – все заслонял черный частокол спин. «Вот так мы и прощаемся друг с другом, – думал Глеб, сквозь притемненные стекла очков наблюдая за мучительно медленно тянущейся церемонией. – И это, между прочим, не худший вариант. А ведь я мог оказаться на задании, где-нибудь на другом конце страны или вообще за границей, и узнать о его смерти только много недель спустя. Что за проклятая работа! Эх, Амвросий Отарович, Амвросий Отарович! Больше не будет шашлыков, и долгих разговоров у огня, и не с кем будет помолчать о самом важном, чем не поделишься даже с женой.., особенно с женой.»

Он достал из кармана другую сигарету и нервно прикурил ее, прикрывая ладонями огонек зажигалки.

Толпа у могилы пришла в движение – люди по одному подходили к зияющей яме и бросали в нее по горсти земли, отдавая последнюю дань старому генералу.

Глеб невольно представил себе глухой стук, с которым мерзлые комья разбиваются о деревянную крышку гроба, и ему стало не по себе. "Не дай Бог умереть от старости, – подумал он, – в кругу друзей и родных, которые будут плакать и в то же время прикидывать, во что обойдется гроб. Вот из этого и складывается жизнь – живым жить, мертвым лежать… Интересно, что напишут на моей могиле? «Здесь покоится тайный агент ФСБ, профессиональный убийца Глеб Сиверов»?

Впрочем, вряд ли. Мое настоящее имя теперь знают только два человека на всем белом свете – я да Федор Филиппович. Глеб Сиверов погиб в Афганистане, так что вряд ли его имя украсит могильную плиту.., еще одну могильную плиту. Вряд ли. Вряд ли я вообще доживу до старости. Скорее всего, если мне вообще суждено быть похороненным, то лучшее, на что я могу рассчитывать, это колышек с фанерной табличкой, на которой будет написано: «Неизвестный мужчина», и длинный номер."

Короткая шеренга солдат с синеватыми от холода лицами синхронно вскинула к серому небу стволы карабинов со штыками. Когда эхо последнего залпа, перекатываясь по пустым аллеям, отзвучало и стихло, поглощенное тысячеголосым вороньим граем, Глеб повернулся и зашагал прочь, растирая в кармане сломанную сигарету и не замечая этого.

Сев за руль своей БМВ, он некоторое время раздумывал, куда ему направиться. Логичнее всего было бы поехать в Берингов проезд – даже в мыслях он все еще избегал называть квартиру Ирины Быстрицкой своим домом, хотя они были вместе не первый год. Глеб скрыл от нее смерть генерала Лоркипанидзе, хотя и затруднился бы хоть как-то объяснить это решение даже себе. Не хотел волновать? Да, конечно, хотя Ирина вовсе не институтка и умеет справляться с ударами судьбы. И потом, смерть старика – не такой уж сильный удар. Больно, конечно, но так уж устроен мир, что старики рано или поздно умирают, так что это известие Ирина как-нибудь пережила бы. Гораздо большим потрясением для нее будет узнать обо всем после.

Тогда зачем было скрывать от нее то, что все равно рано или поздно станет известно? С внезапным раздражением Глеб подумал, что, скорее всего, это произошло помимо его сознания – просто сработала многолетняя привычка жить двойной жизнью, все время что-то скрывать, лгать, выкручиваться…

Он отъехал от кладбища и, плавно набирая скорость, погнал машину в сторону Арбата. По случаю первого дня зимы, до которой по календарю оставалось еще как минимум две недели, на дорогах творилось черт знает что. За двадцать минут Глеб объехал три свежих аварии, на троллейбусных остановках то и дело попадались остро поблескивающие продолговатые кучки мелких осколков – как раз по ширине лобового стекла, – которыми расслабившиеся за лето троллейбусники неизменно встречали первый гололед, словно он был первым не в этом сезоне, а во всей истории человечества.

Наконец, он припарковал автомобиль во дворе старого дома в одном из арбатских переулков и по заплеванной лестнице поднялся к себе в мансарду. Конспиративная квартира, бывшая некогда мастерской художника, встретила его тишиной и приятным полумраком – Глеб плохо переносил яркий свет, зато отлично видел в темноте. Раздевшись, он первым делом прослушал ленту автоответчика – та оказалась пустой. На компьютер никаких новых сообщений тоже не поступало, так что агент по кличке Слепой, судя по всему, в данный момент мог считать себя свободным.

Прицепленный к поясу пейджер молчал – генерал Потапчук был занят какими-то своими делами и в услугах Сиверова не нуждался.

Глеб несколько раз прошелся по мастерской, безотчетно ускоряя шаги. Заметив, наконец, что мечется из угла в угол, как тигр в клетке, он заставил себя сесть и попытался успокоиться.

«Ну, в чем дело? – спросил он себя. – Старика жаль, но не из-за этого же, в конце концов, ты бегаешь, как заведенный? Нет, – ответил он себе, – не из-за этого. Тогда в чем дело? Неужели это от того, что ты солгал Ирине? Но ведь ты лгал ей тысячу раз – правда, по совсем другим поводам, но ложь остается ложью, какая бы солидная теоретическая и моральная база под нее не подводилась. Не стоит обманывать себя, в стотысячный раз твердя о служебной тайне – ты лжешь, потому что тебе так удобнее, ты так привык.., да и кто отважится сказать правду после стольких лет вранья? А правда в том, что ты просто оружие, Сиверов, вроде винтовки или ножа.., этакая самоходная мортира, наделенная разумом и чувствами, а заодно уж, для ровного счета, любовью к классической музыке, красавицей-женой и ребенком. Все это чудесно, но оружие ржавеет от бездействия. Если мортира способна что-то чувствовать, то этот процесс должен причинять ей боль. Вот тебе и причина твоей беготни. Говоря прямо и без дипломатических реверансов, ты просто давно никого не убивал. Вот тебе вся правда, как она есть.»

Слепой вскочил и снова начал мерить шагами просторную мансарду. Самоанализ, который, по идее, должен был помочь ему разобраться в себе и, следовательно, успокоиться, только еще больше взвинтил его. На ум ему пришли нехитрые приемы аутотренинга, в незапамятные времена усвоенные в армейском госпитале, и он горько усмехнулся: пытаться успокоить себя самоуговорами в подобной ситуации было бы равнозначно.., чему? "Это то же самое, что белить протекающий потолок после каждого дождя, даже не пытаясь залатать крышу, – подумал Глеб. – Или красить автомобиль без двигателя, надеясь, что он от этого поедет. Вот тебе и самоанализ. Тут забегаешь, право. И ведь как все логично выстраивается! Не могу я бездельничать, я от безделья болею… И отдыхать я давно разучился, больше трех дней не выдерживаю.

А работа у меня какая? А простая у меня работа: наводи промеж глаз и жми на курок – по возможности плавно… Вот тебе и на: Глеб Сиверов – Терминатор, маньяк со старого Арбата. Нет, чувствую, что без кофе мне не обойтись."

Чтобы занять руки и голову, он пренебрег кофеваркой и приготовил кофе в старой медной джезве, которая, как и он сам, помнила многих людей, ныне вычеркнутых из списков живущих на земле. «Из всех наших с ней общих знакомых, – подумал Глеб, – только Потапчук еще жив. И только генерал Лоркипанидзе умер своей смертью.»

– Вот такие интересные у нас с тобой знакомые, – вслух сказал он, обращаясь к джезве.

Джезва в ответ закипела и попыталась залить плиту, но Глеб успел опередить ее – он всегда успевал первым, и только это обстоятельство позволило ему дожить до сегодняшнего дня. Наполнив ароматным напитком тонкостенную чашку, он вернулся в кресло, наугад выбрал компакт-диск и включил музыку. Это оказался Моцарт. Слепой откинулся на спинку кресла и сделал первый глоток, пытаясь убедить себя в том, что наслаждается жизнью. Из этого ничего не вышло – кофе казался чересчур горьким, а знакомые до последней ноты аккорды давили на уши, вызывая острое желание биться головой о стену. Глеб раздраженно выключил проигрыватель и с сомнением заглянул в чашку. Тишина принесла некоторое облегчение, даже кофе перестал вонять каменным углем и приобрел свой обычный дразнящий аромат. Пить его, тем не менее, вряд ли стоило – все-таки это был стимулятор, а Слепой и без допинга ощущал себя чересчур взвинченным. "Брому бы сейчас, – подумал он. – Целый стакан.., а лучше – сразу ведро, чтобы не размениваться на мелочи. Бросать надо эту работу, вот что.

Ну, и куда ты пойдешь? – спросил он себя. – Учеником токаря на завод? Или в бодигарды к какому-нибудь толстосуму? И то, и другое одинаково противно.

Что толку хитрить? Следует признать, что ни на что, кроме того, чем сейчас занимаюсь, я более непригоден. На моей нынешней работе сохраняется хоть какая-то иллюзия собственной полезности, причастности к большому, нужному делу, пусть даже, занимаясь этим делом, невсегда удается сохранить чистыми руки и совесть. И потом, как ни крути, нигде больше у меня не будет такой свободы. Свобода эта, конечно, относительная, и степень ее измеряется всего-навсего длиной поводка. Просто мой поводок подлиннее, чем у большинства сограждан.., но и дергают за него, в случае чего, гораздо сильнее. Так однажды и голову оторвут."

Глеб сделал еще один глоток и решительно отставил чашку в сторону. Все сегодня было не так, даже кофе не радовал, хотя Ирина Быстрицкая не раз, смеясь, называла его кофейным наркоманом. Вздохнув, Глеб закурил и неторопливо направился в соседнюю комнату. Вскрыв оружейный ящик, он разложил на столе несколько стволов и приступил к чистке оружия, действуя неторопливо и методично. Привычная монотонная работа успокаивала, и через полчаса Сиверов поймал себя на том, что насвистывает из Мендельсона – похоже, приступ вселенской тоски благополучно миновал. Глеб нарочно не стал искать причину такой чудесной перемены, поскольку та лежала на самой поверхности и запросто могла снова испортить ему настроение. Конечно же, мир стал светлее оттого, что он снова занимался привычным делом: оттого, что снова взял в руки оружие.

* * *

Азат Артакович прибыл на место встречи минута в минуту и теперь пребывал в немалом раздражении, поскольку человек, с которым он должен был встретиться, имел наглость опаздывать. То, что человек этот носил полковничьи погоны и считал себя шишкой на ровном месте, Азата Артаковича совершенно не волновало: для него это был просто очередной вор и спекулянт, у которого было то, в чем в данный момент нуждался Азат Артакович.

Телохранитель в длинном черном пальто мерз снаружи, внимательно оглядывая улицу в оба конца и постукивая каблуком о каблук, чтобы согреться. Снег, валивший три дня подряд, наконец перестал, с очистившегося неба вовсю светило морозное солнце, и телохранитель поочередно прикрывал то одно, то другое ухо ладонью в тонкой кожаной перчатке.

– Не хочет шапку надевать, э? – добродушно сказал Азат Артакович водителю, кивая в сторону замерзшего телохранителя. – Отморозит последние мозги, что делать будет?

– На базар пойдет, – подобострастно хихикнул его собеседник, – деньги есть, ума не надо.

– Зачем на базар? – не понял Азат Артакович.

– Мозги покупать, – пояснил водитель. – Коровьи. Может, человеческие попадутся – кто их знает, этих русских.

Азат Артакович рассмеялся и похлопал водителя по спине.

– Шутка, э? – сказал он.

– Шутка, – подтвердил водитель.

Азат Артакович откинулся на мягкую кожаную спинку сиденья и посмотрел на часы. Золотой «ролекс» мягко блеснул из-под угольно-черного рукава пальто. Раздражение улетучилось – Азат Артакович был горяч, но отходчив, да и полковник пока опаздывал всего лишь на пять минут.

Пять минут по московским меркам – не опоздание, тем более, в такой гололед.

Азат Артакович поудобней устроился на сиденье, извлек из кармана пальто сигару в алюминиевом футляре и неторопливо свинтил колпачок. Припаркованный в двух минутах езды от Красной площади «ягуар» мерно клокотал двигателем на холостом ходу – Азат Артакович любил, чтобы в салоне было тепло, и давно уже перешагнул ту грань, за которой человека перестают волновать такие глупости, как цены на бензин.

Впрочем, если покопаться в памяти, получалось, что по ту сторону этой зыбкой черты он никогда и не был – бедность для него была и навсегда останется не бедой, а одним из самых страшных пороков. «Если у тебя нет денег, – любил повторять он, – значит, ты просто не хочешь их зарабатывать. Ждать, когда тебя накормят с ложечки, конечно же, проще, только это не по мне. Я свои деньги зарабатываю в поте лица. Тебе понятно, э?» После этого он обычно вручал просителю двадцать долларов и отправлял того восвояси. Вторично к нему никто не обращался.

Он понюхал сигару, с удовольствием втягивая трепещущими ноздрями аромат хорошего табака. Водитель предупредительно щелкнул зажигалкой. Азат Артакович неторопливо срезал кончик сигары специальными ножничками и погрузил ее в ровное оранжевое пламя. Конец, сигары зарделся, Азат Артакович сделал глубокую затяжку и немедленно разразился надсадным кашлем.

– Слушай, что такое? – утирая навернувшиеся на глаза слезы, пожаловался он водителю. – Никак не могу привыкнуть к этой дряни. Пахнет хорошо, а курить совсем нельзя. Почему так, э?

Водитель не успел ответить – позади «ягуара» припарковался грязно-белый "мерседес " – универсал – из тех, что в народе метко прозваны «чемоданами».

Телохранитель напрягся, отпустил свое ухо и сделал шаг в сторону подъехавшей машины, запустив правую руку за лацкан пальто. Азат Артакович поморщился – он не любил старых машин, совершенно справедливо полагая, что им самое место на свалке.

Из «мерседеса» вышел седовласый, крепкий еще мужчина в длинном кожаном плаще, возраст которого был вполне сопоставим с возрастом «мерседеса».

Взглянув на этот плащ, Азат Артакович поморщился вторично – такие носили лет пятнадцать назад. Видимо, расцвет благосостояния полковника Караваева был уже позади, хотя Азат Артакович уже привык с недоверием относиться к таким вещам, как одежда – русские сплошь и рядом валяли дурака, прибедняясь и строя из себя идиотов, причем так убедительно, что немало бедолаг, попавшись на эту удочку, в одно прекрасное утро обнаруживали, что раздеты до нитки и пущены по миру.

Он сделал знак телохранителю, и тот отступил с дороги, пропуская полковника к «ягуару».

– Иди погуляй, дорогой, – сказал Азат Артакович водителю, и тот безропотно полез наружу.

Телохранитель предупредительно открыл перед полковником дверцу «ягуара», с легким удивлением окинув взглядом его потертый кожаный плащ и старомодную шляпу с узкими полями. Полковник нырнул в пахнущий дорогим одеколоном и хорошим табаком кожаный салон и опустился на сиденье рядом с хозяином автомобиля.

– Я полковник Караваев, – представился он.

– Знаю, дорогой, – сказал хозяин. – Видел твою фотографию. Азат Артакович я, слышал, э?

– Слышал, – кивнул полковник. – Наш общий знакомый отзывался о вас очень лестно.

– Не забыл, э? – усмехнулся хозяин. – Хороший парень, большие дела вместе делали.

– Что вас интересует? – спросил полковник.

– А что у тебя есть? Меня многое интересует.

– А у меня многое есть.

Он не лгал. Полковник Караваев в данный момент отвечал за списание и утилизацию имущества и вооружения расформированного два месяца назад мотострелкового полка, и потому у него действительно было множество вещей, которые могли всерьез заинтересовать такого солидного покупателя, как Азат Артакович. Краем уха полковник слышал, что этот толстый армянин сидит в Москве уже второй год и партиями скупает оружие и обмундирование прямо под носом у ФСБ, не боясь ни черта, ни дьявола. Что он делает со всем этим добром, полковник не знал и знать не хотел. Возможно, толстяк перепродавал его с большим наваром, а может быть, армяне втихую готовили какой-нибудь новый Карабах – это были их проблемы, полковника же в данный момент более всего интересовали деньги. Триста сорок второй мотострелковый был не первым подразделением, чьим имуществом занимался полковник Караваев, и ржавый «чемодан» вместе с кожаным плащом, купленным черт знает когда и никак не желавшим снашиваться, служил, конечно же, исключительно для отвода глаз – шиковать по эту сторону государственной границы полковник не собирался. Который уже год благополучно буксовавшая военная реформа пока что приносила ему стабильный доход, но он понимал, что это не может продолжаться вечно, и давно уже присматривал себе симпатичный особнячок где-нибудь в Бельгии или, чем черт не шутит, в самой Швейцарии. Дражайшая половина Анна Евгеньевна может отправляться ко всем чертям со своими платиновыми париками и карликовым пинчером, которого полковник уже лет пять страстно мечтал удавить голыми руками. Главное, не упустить момент, когда запахнет жареным, и без колебаний рвануть за бугор.

– Автоматы? – беря быка за рога, спросил Азат Артакович. Полковник кивнул.

– Гранатометы?

– Обязательно.

– Может быть, парочка БТР?

– Почему же парочка? – обиделся Караваев. – Это танков у меня парочка, а бронетранспортеров штук двадцать наберется. Завернуть?

– Не спеши, дорогой, разберемся.

Азат Артакович пососал свою забытую сигару и обнаружил, что та потухла. Услужливого водителя в кабине не было, полковник никакой инициативы в этом смысле не проявлял, и Азат Артакович, кряхтя, полез в карман за зажигалкой. Мимо «ягуара», осторожно притормаживая и забирая вправо, проехал грязный, от колес до крыши облепленный серым снегом фордовский грузовой микроавтобус с неразличимыми номерами. Этот курятник на колесах не нашел ничего лучшего, как припарковаться прямо перед «ягуаром», начисто заслонив обзор своей замызганной кормой.

Бдительный телохранитель шагнул вперед, наперерез вылезшему из кабины водителю «форда», который, зябко ежась и пряча кисти рук под расстегнутой джинсовой курткой на овечьем меху, торопливо ковылял к заднему борту своего «курятника» на разъезжающихся по гололеду ногах, Добравшись до заднего борта, он вдруг поскользнулся, потерял равновесие и, чтобы удержаться на ногах, схватился рукой за капот «ягуара». Другая его рука оставалась под курткой. На лицо его свешивались пряди длинных, до самых плеч, грязноватых светлых волос, а из-под длинных подковообразных усов небрежно свисала наполовину выкуренная сигарета. Азату Артаковичу показалось, что он разглядел на лице этого хиппи-переростка длинный, во всю левую щеку, извилистый шрам, но в следующую секунду ему стало не до шрамов, потому что события начали развиваться с фантастической скоростью.

Телохранитель устремился к нарушителю спокойствия, подняв в предупредительном жесте левую руку, а правую снова запустив в недра своего черного пальто, но вдруг тоже поскользнулся и навзничь рухнул на покрытый ледяной коркой асфальт. Азат Артакович с недоумением наблюдал за тем, как под его затылком растекается ярко-красная лужа, и только когда сидевший рядом Караваев, тихонько взвыв, лихорадочно зашарил трясущимися руками по дверце в поисках ручки, до него дошло, что происходит.

С противоположной стороны улицы бежал водитель «ягуара», на ходу пытаясь достать зацепившийся за что-то пистолет. Волосатый парень в джинсовой куртке уже открывал заднюю дверь своего фургона. Он оглянулся через плечо и небрежно вскинул руку с длинным револьвером, казавшимся еще длиннее из-за навинченного на ствол глушителя. Хлопнул выстрел, и водитель Азата Артаковича, свалившись на бегу, боком въехал по гололеду прямо под колеса проезжавшего мимо «мерседеса». «Мерседес» затормозил так резко, словно под колесами у него был сухой асфальт, а не сплошной каток, и его закружило в смертельном вальсе, основательно приложив боком к фонарному столбу.

Задняя дверь «форда» между тем распахнулась, и прямо в глаза Азату Артаковичу глянуло дуло автомата с глушителем. Лобовое стекло «ягуара» разлетелось вдребезги, на светлую обивку салона брызнула кровь. Полковник Караваев нащупал, наконец, ручку двери, но было поздно – на асфальт он вывалился уже мертвым. Волосатый водитель «форда», пригнувшись, заглянул в салон «ягуара». Азат Артакович еще шевелился, и тот добил его выстрелом в голову из длинноствольного «магнума» с глушителем, после чего запрыгнул в кузов фургона, который тут же стремительно оторвался от бровки тротуара и сразу же свернул в жерло проходного двора.

Свидетели происшествия еще только-только начали осознавать, что произошло на их глазах, когда грузовой микроавтобус сделал первую остановку на параллельной улице. Из него выпрыгнул прилично одетый молодой человек со спортивной сумкой за плечом и заторопился к станции метро. Тремя кварталами дальше микроавтобус опять остановился, высадив еще двоих пассажиров, которые удалились, небрежно помахивая сумками и о чем-то оживленно беседуя.

После этого старый «форд» снова свернул во двор.

На этот раз из него вышли пятеро, четверо из которых тоже несли спортивные сумки. Быстро оглядевшись по сторонам, они вошли в подъезд и, пройдя его насквозь, вышли на улицу с парадного хода. Прямо напротив подъезда их поджидал красный микроавтобус «мерседес», похожий на коробку из-под обуви.

Погрузившись в автобус, молодые люди составили свои спортивные сумки в конце салона и привольно раскинулись на сиденьях, доставая сигареты. Один из них сел за руль, и автобус тронулся.

Волосатый водитель «форда» достал из-за отворота куртки «магнум», аккуратно свинтил глушитель, сунул его в карман и снова убрал револьвер за пазуху.

Завершив эту нехитрую операцию, он потянул себя за нечесаные светлые лохмы, и те неожиданно остались в его руке, открыв гладко выбритый череп с устрашающим ожогом на левой стороне. С усами оказалось сложнее – они держались насмерть и ни в какую не желали отклеиваться. Со всех сторон немедленно посыпались шутки и забористые советы.

– Ну, Батя, – сказал один из пассажиров микроавтобуса, – ты же у нас вылитый Тарас Бульба!

– А что, ему идет, – сказал другой и, не удержавшись, заржал, сильно откинувшись назад, так что почти улегся на сиденье, на котором до этого сидел боком.

– Вот стервецы, – добродушно проворчал Батя, заглянул в салонное зеркальце и фыркнул – вид у него сейчас и в самом деле был такой нелепый, что дальше некуда.

Сидевший за рулем Костя оглянулся через плечо и тоже хрюкнул от смеха. Машина опасно вильнула вправо, зацепив передним колесом бордюр.

– На дорогу смотри, – посоветовал ему майор по кличке Батя, – тут тебе не тундра.

– Хэй-хо! – выкрикнул Костя голосом оленевода Бельдыева и поддал газу.

Майор дотянулся до бардачка и, порывшись в нем, извлек на свет божий пузырек с растворителем для клея. Шипя и ругаясь сквозь зубы, он принялся старательно отмачивать свои пышные усы, и через минуту они легко отделились от лица и вместе со светлым париком отправились в бардачок.

Через полчаса красный «мерседес» подъехал к выкрашенным в унылый серый цвет воротам в сплошной кирпичной стене дышащего на ладан инструментального заводика. На левой створке ворот корабельным суриком было выведено кривыми подтекающими буквами: «ООО „Олимп“» – заводик отчаянно нуждался в средствах и охотно сдавал в аренду пустующие складские помещения.

– 0-0-0, – подал дежурную реплику неугомонный Костя. – Читай ниже, это же олимпийские кольца, – традиционно отозвался кто-то из глубины салона, и все рассмеялись, хотя этот обмен репликами происходил всякий раз, когда группа возвращалась на базу. Цитата из бородатого анекдота давно превратилась в часть ритуала, знаменовавшего удачное завершение работы.

Костя нажал кнопку на пульте дистанционного управления, и неказистые ворота послушно распахнулись, впуская микроавтобус в длинное, как самолетный ангар, помещение бывшего склада.

Здесь было пусто, грязно и холодно, из разбитых окошек тянуло морозным сквозняком, хотя они и были расположены высоко, под самой двускатной крышей.

Ворота с лязгом захлопнулись, и в помещении сразу стало темнее. Пассажиры микроавтобуса выгрузились, забрав свой багаж, и неторопливо зашагали в сторону видневшегося впереди строительного вагончика с забранными ржавой решеткой окнами, косо стоявшего посреди ангара и имевшего самый заброшенный вид.

Их шаги гулко отдавались в пустом помещении.

Батя подошел к дверям вагончика и, достав из кармана связку ключей, отпер совершенно ржавый с виду висячий замок, на первый взгляд выглядевший так, словно им не пользовались лет двадцать. Фанерная дверь распахнулась с душераздирающим скрипом, косо повиснув на расшатавшихся петлях.

– Уэлкам хоум, – сказал Костя.

Вагончик был пуст, как и помещение бывшего склада, если не считать валявшихся на полу серо-желтых газет времен горбачевской перестройки да нескольких пустых бутылок, густо заросших серой мохнатой пылью. Между двойными рамами грязных окон чернело множество высохших трупиков мух, а из потолка бесполезно торчали два оголенных провода в матерчатой оплетке.

– Пусть кричат «уродина», – пропел Костя, – а она нам нравится, хоть и не красавица…

Батя вынул из кармана сотовый телефон и набрал какой-то номер.

– Прачечная, – ответили ему после условленных трех гудков.

– Пятьсот тридцать четыре, – сказал Батя.

– Двадцать три, – отозвалась трубка.

– Восемьсот сорок один, – продолжал настаивать майор.

– Двенадцать, – послышалось в ответ. – Как дела, Батя?

– Итс о'кэй, – сказал он и покосился на Костю, который немедленно показал ему большой палец – молоток, мол, командир. – Открывай, Рубероид, не томи.

Прямо под его ногами что-то громко зажужжало и щелкнуло. Майор нагнулся, сдвинул в сторону мятую пожелтевшую газету с портретом Шеварднадзе на первой полосе и взялся за обнаружившееся под ней вделанное в пол металлическое кольцо.

– Сезам, откройся, – пробормотал Костя.

Потянув за кольцо, майор отвалил в сторону массивную крышку люка и первым спустился в открывшееся отверстие. Замыкавший шествие немногословный крепыш по кличке Шалтай-Болтай передал шедшему впереди него Косте свою сумку и, перед тем как закрыть за собой люк, старательно пристроил газету так, чтобы она легла на прежнее место, когда крышка захлопнется.

Глава 3

По экрану поплыли бесконечные титры, сопровождавшиеся песней, от которой у Глеба немедленно свело скулы. Судя по всему, решил он, эта мелодия в ближайшее время станет весьма и весьма популярной. В зале зажегся свет, вокруг зашаркали ногами, мягко захлопали, откидываясь, сиденья, и публика потянулась к выходу. Слепой заметил, что многие женщины, не таясь, утирают слезы, в спертом воздухе кинозала то и дело слышалось шмыганье носов.

Глеб покосился на Анечку, делая вид, что расправляет полы пальто. Его приемная дочь, слава богу, не плакала, но вид имела серьезный и не по годам сосредоточенный. Сиверов повернулся к Ирине и встретил ее внимательный взгляд. Он улыбнулся и подмигнул ей, и Быстрицкая неожиданно залихватски подмигнула в ответ. Глеб видел, что она с трудом сдерживает смех, и подивился тому щемящему чувству, которое вдруг охватило его при взгляде на любимую. «До чего же она красивая, – в который уже раз подумал он. – Вон как величаво ступает – не идет, а плывет по проходу…»

В кино их вытащила, конечно же, Анечка, которой не терпелось посмотреть новый, основательно разрекламированный фильм, который некоторые ее одноклассницы, оказывается, уже успели посмотреть по несколько раз. Видеокассета ее категорически не устраивала, Глеба же категорически не устраивало то обстоятельство, что Анечка пойдет в кино одна, без сопровождения – не имея никакого опыта воспитания детей, он дрожал над дочерью Ирины, пожалуй, гораздо сильнее, чем того требовали обстоятельства и простой здравый смысл. Переубедить его Ирина не смогла, а лишать ребенка удовольствия из-за того, что у него не ко времени расшалились нервы, Глеб не хотел, и тогда его осенило. «Послушайте, девушки, – сказал он, – где мы с вами только не были! В кино мы с вами вместе ни разу не были, вот где. Аида все втроем!»

Анечка с визгом захлопала в ладоши – Глеба она любила так, что Ирина иногда ловила себя на том, что ревнует их друг к другу. Вопрос был решен, а всякие мелочи были небрежно отметены в сторону небрежным движением широкой мужской ладони. Для Ирины Глеб так и остался Федором, поскольку, открыв ей свое настоящее имя, пришлось бы либо рассказывать обо всем остальном, либо снова лгать, да и потом, она уже привыкла к тому, что он – Федор, так к чему менять то, что стало привычным?

Фильм оказался просто очередной слезливой мелодрамой, правда, снятой со вкусом, вполне профессионально и с массой спецэффектов, выглядевших довольно убедительно.

– Мне в голову пришла печальная вещь, – сказал Глеб, когда они шли к машине.

– Какая же? – спросила Ирина, бросая на него короткий взгляд.

– Вот я смотрел на все эти компьютерные заморочки, которые на экране выглядят едва ли не более убедительными, чем реальные люди и предметы, и думал о том, что искусство скоро умрет. Не будет художников, композиторов, актеров – останутся только прекрасно обученные операторы компьютерных систем, которые будут управлять нашими эмоциями, просто нажимая на кнопки. Они точно будут знать, какое сочетание цветов необходимо для того, чтобы смотрящий на экран почувствовал легкую грусть, и какая частота звуковых колебаний со стопроцентной гарантией заставит слушателя плакать от счастья…

– Какой кошмар, – сказала Ирина, зябко передернув плечами. – Прямо антиутопия какая-то.

– Антиутопия – это когда все плохо? – спросила Анечка, серьезно заглядывая Глебу в глаза снизу вверх.

– Н-ну, – немного растерялся тот, – коротко говоря, да.

– А я читала, что компьютер не может нарисовать картину, – сказала девочка.

– Без человека пока что не может, – подтвердил Глеб.

Машину им пришлось оставить в трех кварталах от кинотеатра – в последние годы Москва в смысле поиска места для парковки стала сильно напоминать Нью-Йорк и Лос-Анджелес. Идя под руку с Глебом, Ирина рассеянно вслушивалась в серьезную, на равных, беседу мужа и дочери, которые увлеченно обсуждали вопросы компьютерной графики и программирования – естественно, на том уровне, который был доступен для ребенка, – и думала о Глебе. Эти мысли заставляли ее легонько хмуриться – муж по-прежнему оставался для нее тайной за семью печатями. Постоянная тревога и неуверенность в завтрашнем дне могут за несколько лет измотать даже самую крепкую нервную систему, и Ирина чувствовала, что близка к нервному срыву.

Она уже почти не сомневалась в том, что Федор каким-то образом связан со спецслужбами. Никакая другая профессия, насколько могла судить Ирина, не предполагала подобного образа жизни – за исключением, разве что, профессионального бандитизма, но уж на кого-кого, а на бандита Федор Молчанов походил меньше всего. На них-то Ирина насмотрелась вдоволь – половина заказчиков, для которых она проектировала роскошные загородные дома, наверняка были бандитами высшей пробы. Нет, бандитом ее супруг не был.

Наивная чепуха насчет того, что он может оказаться полярным летчиком, давно перестала ее даже забавлять. Нет, он явно работал на ФСБ или какую-то еще более засекреченную, но родственную службе безопасности структуру. Одна его дружба с генералом Лоркипанидзе чего стоит… «И кстати, – подумала она, – почему он ничего не сказал мне о смерти старика? Неужели просто не хотел волновать? Ох, что-то я в этом сильно сомневаюсь. Скорее уж, это вышло у него по привычке – ведь он никогда и ничего мне не рассказывает. И эти его шрамы, которых с каждым годом становится все больше, и огромный пистолет, который иногда заметно оттягивает карман его куртки, когда он приходит домой, пытаясь скрыть усталость… Впрочем, если он ничего мне не рассказывает, это означает лишь то, что он заботится обо мне, не желая расстраивать, а то и, чего доброго, подвергать опасности. Я сейчас как жена Синей Бороды, – подумала она с внезапной вспышкой раскаяния, – которая стоит перед запертой дверью и, точно зная, что ничего хорошего ее там не ждет, упорно пытается разглядеть хоть что-нибудь сквозь замочную скважину. Что изменится от того, что я буду точно знать, кто он? Ведь главное, что он любит меня, а я его.»

Это, конечно, была правда, но далеко не вся. Ирина чувствовала, что одной любви все-таки недостаточно для того, чтобы построить нормальную, крепкую семью. А о чем еще может мечтать русская баба?

О чем еще ей мечтать? О деньгах – пошло, о мире во всем мире – глупо… О карьере, быть может? Но карьера в конечном итоге – это те же деньги. Нет, главнее семьи ничего нет и быть попросту не может, и хотелось бы быть уверенной, что ее муж не сгинет в один прекрасный день без следа на годы, а то и навсегда… Федор давал ей все – любовь, деньги, заботу, защиту – все, кроме этой самой уверенности, без которой не может быть семьи.

«Но не может же это продолжаться вечно, – подумала Ирина. – Когда-нибудь он сам устанет от своих вечных тайн и внезапных отлучек, после которых подолгу молчит и прячет глаза. Такие, как он, должны быстро выходить на пенсию, а ведь у него уже половина головы седая… Перестань молоть чушь, – одернула она себя. – Это ничего не значит, кроме того, что с каждым днем у тебя становится все больше шансов рано овдоветь. Совершенно непохоже, что он собирается остановиться. И, если он занимается тем, о чем я думаю, то непохоже, чтобы ему позволили остановиться.»

Она подняла глаза и поймала на себе внимательный взгляд мужа.

– Тебе нехорошо? – спросил он.

– С чего ты взял?

– Ты меня не слушаешь.

– Извини, я просто задумалась немного.

– О чем же, если не секрет?

– Не секрет. Я думала о нас с тобой. Точнее, о тебе.

Глеб посмотрел на Анечку, Та вырвалась вперед и уже добежала до машины. Теперь она подпрыгивала возле серебристого БМВ Сиверова, одной рукой держась за ручку запертой дверцы, а другой призывно размахивая над головой. Ярко-красная варежка мелькала, как сигнальный флажок.

– Обо мне не надо думать, – сказал Глеб. – Меня надо просто любить, вот и все. Думает обо мне мое начальство, и даже этого, на мой взгляд, слишком много.

– Это уже прогресс, – с невольно прорвавшейся горечью сказала Ирина. – У тебя, оказывается, тоже есть начальство?

– А у кого его нет? – нарочито легким тоном сказал Глеб и внутренне передернулся от того, как фальшиво и неискренне прозвучал его голос. От него не ускользнула горечь в словах жены, и он сменил тему разговора. – День сегодня какой чудесный, – сказал он. – Мороз и солнце, прямо по Пушкину.

Представляешь, как сейчас здорово за городом? Может, махнем?

– Ну погоди, – сказала Ирина. – Вот доберемся до дома, я тебе покажу, как дразнить несчастную женщину.

– Очень хотелось бы посмотреть, – сделав серьезное лицо, сказал Глеб. Они уже почти дошли до машины, и он свободной рукой рылся в кармане, ища ключи.

– Хочу хурмы, – голосом капризной барышни заявила Ирина.

– Ого, – с сомнением сказал Глеб.

– И апельсинов.

– Ого, – с еще большим сомнением повторил он.

– Мы хотим хурмы и апельсинов! – радостно закричала Анечка, снова принимаясь подпрыгивать.

– Девочки, – осторожно спросил Глеб, – а макароны вас не устроят?

– Нет!!! – в один голос ответили девочки.

– А картошка в мундирах?

– Нет!!!

– Тоже нет? – Глеб с сокрушенным видом почесал затылок. – Что ж, придется разбить копилку и выкопать кубышку с золотыми червонцами. Но учтите: потом придется голодать.

– Долго? – с серьезным видом спросила Ирина.

– Года два. Максимум три. Вообще-то, точно сказать трудно, но уверен, что не больше пяти.

– Ну как, – спросила Ирина у дочери, – потерпим?

– Потерпим, – решительно сказала та.

– Тогда вперед, – махнул рукой Глеб и открыл дверцу машины.

Кроме хурмы и апельсинов, он купил большой букет алых гвоздик для Ирины и шоколадного зайца для Анечки. Потом они все-таки поехали за город и почти час бродили по заснеженной опушке елового леса, выглядевшего так, словно весь он, до последнего прутика, целиком был перенесен сюда с рождественской открытки.

За шумными восторгами по поводу зимних красот и игрой в снежки вопрос о том, чем занимается секретный агент ФСБ Глеб Петрович Сиверов по кличке Слепой в свое рабочее время, был начисто забыт.

Впрочем, Слепой ни секунды не сомневался в том, что затишье это временное.

* * *

Майор Коптев замерз – куртка с чужого плеча сидела на нем плохо и почти не грела, а ноги в кирзовых рабочих башмаках на рифленой резиновой подошве вообще превратились в две ледышки. Майор отлично понимал, что все это не имеет ровным счетом никакого значения – ему ломилась вышка, а теперь, после дерзкого побега из СИЗО, стоившего жизни двоим конвоирам, тому, кто подстрелит бывшего майора ФСК Коптева, даже не придется, наверное, отвечать на вопросы – меткому стрелку просто с благодарностью пожмут руку, а то и наградят почетной грамотой за успехи в огневой подготовке. Так что всякие там ангины и пневмонии были теперь последним, о чем стоило беспокоиться Коптеву, и он понимал это умом, но вот организм ни в какую не желал внимать голосу разума – организму было холодно, и он хотел в тепло.

Помимо этого, организм сильно хотел есть. Майор решил, что если его жертва не появится на горизонте в ближайшие час-полтора, ему придется покинуть свою засаду и замочить какого-нибудь прохожего просто ради куска хлеба и теплой одежды. Экс-майор вынул из кармана куртки грязную, неприятно пахнущую руку и сильно потер заросшие трехдневной седоватой щетиной щеки. Подышав в кулак, он снова спрятал руку в карман. Карман был дырявый, и рука Коптева, скользнув в прореху, снова сомкнулась на холодной рукоятке короткоствольного израильского «узи», надежно упрятанного под бомжевской рваниной, в которую был одет бывший майор. Он криво усмехнулся, на мгновение обнажив желтоватые, давно не чищенные зубы – у него отобрали все, кроме его памяти, в которой надежно, как в сейфе, хранились адреса нескольких конспиративных квартир, принадлежавших ФСК. К сожалению, в той квартире, куда удалось проникнуть Коптеву, не оказалось ни денег, ни одежды, но зато тайничок с оружием, о котором был осведомлен бывший майор, оказался на месте и не пустовал, так что теперь Слепого можно было смело списывать со счетов – всего-то и осталось, что дождаться эту сволочь да нажать на спусковой крючок. При той совершенно фантастической скорострельное™, которая отличала спрятанную под курткой майора уродливую тупоносую поделку еврейских оружейников, через две секунды после первого выстрела сквозь Слепого можно будет читать газету или отцеживать макароны, как через дуршлаг.

Коптев хорошо понимал, что с его психикой происходят странные вещи. В конце концов, лично для него, бывшего майора контрразведки Коптева, засыпавшегося на попытке подменить пятьдесят миллионов долларов фальшивыми бумажками, изготовленными некогда в недрах КГБ для подрыва американской экономики, должно было быть безразлично, останется ли в живых человек, в одиночку проваливший тщательно спланированную аферу генерала ФСК Разумовского – для участника этой аферы Коптева все было кончено в любом случае, и фантастический, как во сне, побег был продиктован лишь совершенно иррациональным желанием забрать Слепого вместе с собой в могилу. «Правда, – снова ухмыльнувшись, подумал Коптев, – терять мне нечего: что так, что этак – все одно дырка.»

Другой на его месте, возможно, попытался бы скрыться, залечь на дно, исчезнуть, но Коптев хорошо знал, как работает его родное ведомство, и не питал на этот счет никаких иллюзий. Можно прятаться неделю, месяц, год, в постоянном страхе, ужом переползая из норы в нору, но рано или поздно все равно найдут, дадут в морду кованым сапогом и поставят к стенке…

И самое поганое, что это снова может оказаться Слепой. «Нет, – решил майор, – пускай я псих, но эту тварь я закопаю. А потом можно будет и поиграть – а вдруг да выкручусь? Не выкручусь – плевать, ну а вдруг?..»

Он переменил позу и немного подвигался, пытаясь согреться – на чердаке царил казавшийся плохо одетому майору совершенно запредельным холод, из разбитого слухового окна сильно дуло, но зато отсюда прекрасно просматривался весь двор и подъездная дорожка, на которой давно должен был показаться, но все никак не показывался серебристый БМВ Слепого. Зимний день короток, и солнце уже ушло за крыши соседних домов, от которых через весь двор протянулись сплошные синие тени. Коптев начал волноваться – темнота могла сильно осложнить его задачу. И потом, он чувствовал, что, посидев еще немного на этом продуваемом кинжальными сквозняками чердаке, вполне может замерзнуть насмерть, сэкономив тем самым государству массу времени и денег, которые в противном случае пошли бы на поимку беглеца, содержание его в камере, судебный процесс и последнюю пулю, которая, как известно, тоже не на дереве выросла, а стоила державе определенных трудовых и финансовых затрат.

Коптев снова подышал на окоченевшие руки, не ощутив при этом никакого тепла. «Водочки бы сейчас, – с тоской подумал он. – Удастся ли еще хоть раз водочки отведать? Кто знает, кто знает… Поживем – увидим. Только куда же все-таки этот гад запропастился?»

Ему до смерти хотелось встать и походить по чердаку, разгоняя кровь по замерзшему телу, чтобы снова ощутить словно совсем переставшие существовать ноги, но дом был старый, возможно, даже с деревянными перекрытиями, и Коптев боялся, что его услышат жильцы и, чего доброго, вызовут ментов – приезжайте, мол, у нас на чердаке какой-то бомж. Только перестрелки с ментами ему сейчас и не хватало для полного счастья, все остальное было на месте: отмороженные ноги, начинающийся сухой кашель, голодный бунт в желудке и неизвестно куда запропастившийся Слепой. Тем не менее, Коптев знал, что будет караулить до последнего, пока не пристрелит Слепого или не подохнет сам от мороза или от ментовской пули.

Вздохнув, Коптев нашарил в кармане последний окурок и долго чиркал спичкой по истертому коробку, с трудом удерживая и то, и другое в окоченевших негнущихся пальцах. Добыв, наконец, огонь, он прикурил свой бычок, но спичку не потушил, грея руки над слабым огоньком до тех пор, пока тот не погас сам.

После первой же затяжки сильно закружилась голова, к горлу подкатил тугой тошный ком – завзятый курильщик Коптев не курил уже очень давно и теперь чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Отчасти это было даже неплохо – борьба с подступающим обмороком на время отвлекла его, ему даже показалось, что ядовитый дым согрел измученное морозом тело. Он несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул Холодный пыльный воздух чердака, затем снова поднес окурок к губам. У Слепого в кармане непременно должны быть сигареты.., да и деньги, если уж на то пошло. Надо будет как-нибудь исхитриться и обыскать тело. Что, что? Мародерство, говорите? Ну да, а что такое? Не корысти ради, но ведь до стенки-то еще дожить надо, а то вертухаям и шлепнуть будет некого. Прошмонать карманы, забрать деньги, курево, ключи от машины, прыгнуть за руль БМВ.., тачка классная, на такой можно поводить ментов за салом, особенно если уметь это делать. Бывший майор контрразведки Коптев не без оснований полагал, что уж кто-кто, а он умеет – пока в дело не вступят профессионалы из ФСБ, засыпаться можно только по неосторожности.

Сделав последнюю глубокую затяжку, он раздавил то, что осталось от окурка, о пыльную раму слухового окна, между делом отметив, что небо темнеет прямо на глазах. Однако попереживать по этому поводу он уже не успел – во двор, сверкнув тонированным лобовым стеклом, бесшумно вкатился знакомый серебристый БМВ.

Коптев вскочил, словно его ткнули шилом в тощий зад, сделал шаг на деревянных ногах, едва не упал, удержал равновесие и устремился к лестнице, на ходу выцарапывая из-под драной куртки вороненый автомат.

Короткий зимний день клонился к закату, когда серебристый БМВ Сиверова свернул в Берингов проезд и въехал во двор дома Ирины Быстрицкой.

Глеб остановил машину напротив подъезда, поправил на шее легкий белый шарф и распахнул дверцу. В салон ворвался свежий морозный воздух.

– Бр-р-р, – сказала Ирина и зябко передернула плечами под шубой. – Давно не было такого холодного ноября.

Глеб рассмеялся.

– Я сказала что-нибудь не так? – с улыбкой спросила Ирина.

– Просто это так прозвучало… Знаешь, как раньше в газетах писали: по свидетельствам старожилов, подобных морозов в это время года в Москве не наблюдалось с тысяча восемьсот двенадцатого года…

Как будто тебе лет девяносто.

– Вот так комплимент, – притворно обиделась Ирина.

– Ты у меня самая молодая и самая красивая, – с покаянным выражением сказал Глеб, открывая дверцу с ее стороны и помогая ей выйти.

– Это, конечно, вранье, но мне все равно приятно, – сказала Ирина, выходя из автомобиля и принимая от сидевшей на заднем сиденье дочери букет. – Ну, принцесса, – обратилась она к Анечке, – ты собираешься выходить или будешь ночевать в машине?

Позади них, взвизгнув петлями, открылась и с пушечным грохотом захлопнулась дверь подъезда.

Глеб с привычной быстротой обернулся на звук и увидел какого-то неказистого мужичонку, по виду стопроцентного бомжа, торопившегося прямо к ним семенящей походкой. Одет мужичонка был в драную засаленную болоньевую куртку не по размеру, невообразимо грязные, чересчур широкие и длинные джинсы, а небритую физиономию до половины закрывал сломанный козырек низко надвинутой кепки.

Глеб мысленно скривился от отвращения – он терпеть не мог нищенствующих мужиков, особенно когда они начинали приставать к нему, выпрашивая мелочь на опохмелку, хватать за рукав грязными лапами с обломанными ногтями и отпускать сомнительные комплименты в адрес его жены. Данный же конкретный индивид явно не нравился Слепому еще и тем, что казался смутно знакомым.

Глеб гадал, где он мог видеть это лицо с острым подбородком и тонким, как оставленный скальпелем шрам, ртом, но надвинутая кепка мешала разглядеть остальное, и догадка, вертевшаяся где-то у самой поверхности сознания, никак не давалась в руки.

– В чем дело? – спросила Ирина. – Что ты там увидел?

– Погоди, – сказал ей Глеб, не слыша собственного голоса, – все будет хорошо.

– Что будет хорошо? – удивилась та, но Глеб не услышал. Он смотрел на приближающуюся нелепую фигуру, пытаясь наскоро разобраться в своих ощущениях. В ушах его словно вдруг зазвучал стремительно набирающий силу басовый аккорд, нарастающий, ревущий, нечеловеческий вопль смертельной опасности, совершенно не вязавшийся с тщедушной ковыляющей фигурой, наряженной в рванье. Повинуясь рефлексу, рука Глеба скользнула за пазуху, нащупывая рукоять пистолета, которого там, конечно же, не было.

Заметив это движение, мужичонка, до которого теперь оставалось не более десятка метров, неприятно осклабился и ловким, профессиональным движением циркового фокусника извлек из-под своих лохмотьев тускло блеснувший тупоносый карликовый автомат с длинным магазином, смертоносный «узи», который израильтяне словно специально сконструировали для гангстеров и наемных убийц. В коллекции Глеба имелся один экземпляр этого оружия, но Слепой, как правило, избегал пользоваться им – он не любил стволов, эффективность которых определялась не мастерством стрелка, а количеством выпущенных пуль. Это было своего рода шапкозакидательство, которое органически претит любому профессионалу, но в данном случае убийца, пожалуй, сделал правильный выбор.

– Федор, забери у меня сумку, – попросила Анечка, распахивая заднюю дверь автомобиля.

– Назад! – крикнул ей Глеб.

Он резко захлопнул дверцу, ничуть не заботясь о том, что может напугать или даже ушибить ребенка, сильно толкнул в плечо Ирину, сбив ее с ног, и нырнул вперед в ту самую секунду, как Коптев нажал на спусковой крючок.

Теперь Глеб узнал бывшего майора и понял, что происходит. Это было словно дурной сон, затянувшийся липкий кошмар, из которого хочешь и никак не можешь выбраться. Сиверов давно забыл о Коптеве, резонно полагая, что майор уже получил свою заслуженную пулю, и внезапное появление этого засаленного чучела прямо у дверей его подъезда смахивало на эпизод из фильма ужасов, вот только не тянулись за майором клейкие желатиновые сопли бутафорской слизи, без которой, если верить кинематографистам, не обходится ни один мало-мальски уважающий себя монстр.

Секунды стали резиновыми, потянулись, как годы. Глебу казалось, что он различает темные размытые комочки веером разлетающихся из автоматного ствола пуль. Бледное пламя, бившееся у блестящего дульного среза, мигало, как светофор в ночном режиме; медленно, будто в замедленной съемке, оплывали вдоль серебристых бортов БМВ водопады стеклянных осколков, а захлебывающийся треск автомата превратился в размеренное глухое уханье, словно где-то неподалеку в мерзлый грунт забивали бетонные сваи. Ирина падала и все никак не могла упасть, разметавшиеся волосы заслонили лицо, алые гвоздики рассыпались по снегу, и все звучал, не умолкая, нечеловеческий басовитый рев, только теперь это было не в сознании Глеба, а наяву, и он не сразу понял, что это кричит Коптев, перекрикивая грохот автомата.

Глеба словно железной палкой ударило в бедро, и тут же обожгло бок. Щеку пробороздил раскаленный коготь, что-то шевельнуло волосы на голове, словно, подныривая под низко свисающую ветку, он недостаточно сильно пригнулся, но Коптев был уже на расстоянии вытянутой руки, и в то же мгновение боек сухо щелкнул, упав на пустой патронник. На какую-то долю секунды Глеб придержал удар – майора теперь можно было спокойно завязывать в узел и сдавать с рук на руки ментам, тем более, что где-то неподалеку уже завывала, стремительно приближаясь, милицейская сирена, но тут Слепому вспомнилось, что живьем он Коптева уже брал. Его рука стремительно и мощно, как поршень, рванулась вперед, и в следующее мгновение бывший майор ФСК перестал страдать от холода, голода и неутоленной жажды мести.

Глеб Сиверов медленно выпрямился, рассеянно вытирая кровь со щеки выбившимся из-под пальто кончиком белого шарфа, и обернулся. Звякнула, откатившись, задетая носком ботинка стрелянная гильза.

Ирина сидела на снегу, привалившись спиной к переднему колесу машины. Рассыпавшиеся пышные волосы по-прежнему закрывали побледневшее лицо, руки были прижаты к животу. Забыв обо всем, Глеб бросился к ней и упал на колени. Ирина подняла голову, и он увидел мелькнувшую между разошедшимися в болезненной гримасе губами белую полоску намертво стиснутых зубов.

– Что случилось? – хватая ее за плечи, спросил Глеб. – Тебя зацепило?

Она отрицательно помотала головой и коротко застонала.

Глеб снова выпрямился, ощущая, как немеет простреленная нога и как неприятно холодит бок пропитавшаяся кровью одежда. Шарф и воротник пальто с левой стороны тоже были скользкими и холодными.

Он слепо зашарил по карманам в поисках ключей от машины, но тут во двор, истошно воя сиреной, влетел милицейский «уазик». На повороте его занесло, и во двор он въехал боком, юзом скользя по гололеду и чудом не зацепившись задним крылом за угол дома. Из машины посыпались омоновцы в полной боевой экипировке, застучали тяжелые сапоги, кто-то сгоряча рванул Сиверова за плечо и, поставив лицом к машине, принялся обыскивать, кто-то присел над Ириной, взяв под мышку короткоствольный автомат, кто-то уже переворачивал Коптева лицом вверх, кто-то кричал в рацию, требуя немедленно выслать «скорую помощь»,вокруг суетились неповоротливые фигуры в бронежилетах, топча рассыпавшиеся гвоздики, а секретный агент ФСБ Слепой стоял, уперевшись руками в крышу своей расстрелянной машины, и скрипел зубами от бессильной ярости – этот недоносок Коптев не только чуть было не убил его и Ирину, но и провалил Сиверова, засветив его перед целым отделением омоновцев. Теперь, понимал Слепой, ему придется надолго лечь на дно.

Молодой старлей, возглавлявший группу захвата, заглянул в салон машины, некоторое время разглядывал там что-то, потом вылез и, деликатно отвернувшись, высморкался в два пальца.

– Эх, – сказал он усатому старшине, – девчонку жалко. Глеб вздрогнул, как от удара, и, оттолкнув в сторону попытавшегося преградить ему дорогу омоновца, нагнулся к распахнутой настежь задней дверце. Он все еще смотрел вовнутрь, бесцельно перебегая взглядом с рассыпавшихся фруктов на кровавые пятна, усеявшие обивку салона и заднее сиденье, когда позади страшно закричала Ирина.

Глава 4

Глеб вошел в палату, стараясь ступать бесшумно.

Его хромота была почти незаметна, рана на боку уже начала заживать, а длинная царапина на щеке была аккуратно заклеена тонированным пластырем, цвет которого лишь слегка отличался от цвета его кожи.

В руке он держал огромный букет тепличных роз.

– Только недолго, – сказала позади медсестра.

Глеб молча кивнул, и она бесшумно исчезла, аккуратно прикрыв дверь.

Ирина не спала.

– Ты, – сказала она, глядя на Глеба сухими провалившимися глазами.

Глеб положил букет на тумбочку и, придвинув к постели стул, уселся, едва заметно поморщившись от боли, которую причинило ему это нехитрое действие.

Ему очень не понравилось то, как выглядела Ирина, и он улыбнулся ей нарочито бодро.

– Как ты здесь? – фальшивым голосом спросил он. Голос слушался его еще хуже, чем простреленная Коптевым нога, и с этим невозможно было ничего поделать – больше всего Слепому сейчас хотелось повстречать сотни полторы Коптевых и не останавливаться, пока последний из них не упадет со сломанной шеей, поскольку одной смерти бывшему майору было явно недостаточно. Но в том, что происходило сейчас в этой бело-голубой комнате, все его профессиональные навыки помочь не могли.

– Нет моей девочки, – сухим и ломким голосом сказала Ирина, глядя мимо Глеба.

– Да… – кивнул он, отворачиваясь – в ушах у Ирины все еще оставались когда-то подаренные им платиновые серьги, и острый блеск маленьких бриллиантов резал ему глаза. – Если бы я мог поправить… – начал он, остро чувствуя, насколько бесполезны сейчас любые слова.

– Не надо, – попросила Ирина. – Не надо ничего говорить. Скажи, этот человек.., он приходил за тобой?

Глеб молча кивнул, по-прежнему глядя в сторону.

Говорить о Коптеве казалось ему сейчас едва ли не кощунством, но молчать было еще тяжелее, и он заговорил:

– Он пришел, чтобы отомстить.

– Что ж, – сказала Ирина, и Глеб не поверил себе, услышав в ее голосе сухой смешок, – по-моему, ему это удалось как нельзя лучше. За что же он мстил? Только не переводи разговор на погоду – когда ты это сделал в последний раз, все кончилось очень плохо.

Глеб посмотрел ей в глаза и понял, что придется говорить правду: Ирина, похоже, решила, что терять ей больше нечего, и пошла напролом.

– Он был майором одной из спецслужб, – сказал Глеб, – и вместе со своим начальником пытался провернуть одну очень крупную финансовую махинацию. Мне удалось их остановить.., черт возьми, единственное, о чем я сейчас жалею, это о том, что я не убил их обоих прямо тогда! – не выдержав, с горечью выпалил он.

– Это и есть твоя работа? – спросила Ирина.

Поразительно, но голос ее звучал по-прежнему ровно и спокойно. «Интересно, – с каким-то отстраненным чувством подумал Глеб, – как ей это удается?»

Он кивнул.

– Убивать людей? – уточнила она.

Слепой снова кивнул, разглядывая свои ладони.

– За это, наверное, хорошо платят, – с полувопросительной интонацией сказала Ирина.

Глеб пожал плечами. Этот разговор начинал его сильно тяготить. «Чего она добивается? – подумал он с растущей тревогой. – К чему эти вопросы?»

– Сносно, – ответил он.

– Боже, какая я дура, – сказала Ирина, отворачиваясь к стене, чтобы Глеб не видел ее слез. Голос ее, тем не менее, ни разу не дрогнул. – Разве можно было быть такой слепой?

При слове «слепой» Сиверов вздрогнул и бросил на нее быстрый взгляд. Заметив это, Ирина горько улыбнулась.

– А, – сказала она, – так это твоя кличка? Или у вас принято называть это псевдонимом?

– С чего ты взяла?

– Тот человек во дворе почему-то кричал: «Слепой! Слепой!» Я тогда все пыталась понять, что это значит. Теперь понимаю.

– Надо же, – устало изумился Глеб, – а я и не разобрал.

– Ты многого не разобрал, – сказала Ирина. – Уходи, прошу тебя. Я хочу уснуть.

– Я приду, когда ты почувствуешь себя лучше, – вставая, сказал Глеб.

– Не стоит, – ответила она. – И забери, пожалуйста, это. Глеб перевел взгляд с ее лица на ладонь и увидел, что на ней поблескивают платиновые серьги.

– Это нечестно, – глухо сказал он, пытаясь защититься. – Я подарил их тебе. Они твои.

– Мне не нужны подарки, купленные на кровавые деньги.

Глеб вспыхнул и, с трудом сдерживая рвущиеся наружу слова, круто повернулся на каблуках.

– Я вернусь, – повторил он, уже взявшись за ручку двери.

– Нет, – твердо сказала Ирина, и Сиверов вышел в коридор, аккуратно прикрыв за собой забранную матовым стеклом дверь отдельной палаты.

Он шел по длинному белому коридору, плохо соображая, куда и зачем идет, не замечая обращенных к нему лиц и не слыша недоумевающих возгласов.

Ведомый скорее инстинктом, чем разумом, он свернул на лестницу и сбежал по пологим ступенькам в просторный вестибюль.

Наспех подлатанный БМВ ждал его на стоянке у входа в больницу. Вокруг уже собралась кучка любопытных, с интересом разглядывая исклеванные пулями борта иномарки и вполголоса обмениваясь мнениями по поводу возможного происхождения этих отметин. Глеб грубо оттолкнул с дороги толстяка в китайском пуховике и зимней шапке с опущенными ушами. Садясь за руль, он услышал вполголоса произнесенное слово «бандит» и бешено обернулся, шаря по зрителям ненормально расширенными зрачками. Толпа быстро и как-то незаметно рассосалась, и тогда Глеб немилосердным рывком бросил машину в гущу транспортного потока, почти надеясь на лязгающий металлический удар и мгновенную темноту.

Ничего подобного с ним, однако же, не произошло, и вскоре он уже был на Арбате, Машину пришлось оставить в двух кварталах от дома – за последние двое суток Слепой и так привлек к себе столько ненужного внимания, что впору было уходить на пенсию. Он шел по Арбату, занятый своими невеселыми мыслями, совершенно автоматически заглядывая в зеркальные стекла витрин, чтобы убедиться в отсутствии «хвоста». За ним никто не следил – даже милиция не беспокоила капитана ФСБ Федора Молчанова, подвергшегося нападению беглого преступника Коптева. Это было к лучшему: впервые в жизни Глеб отчетливо ощущал, что не вполне владеет собой.

Поднявшись к себе в мансарду, он с шумом сбросил в угол пальто и упал в кресло, ища в кармане сигареты. Бутылка водки и стакан с самого утра ждали его на журнальном столике – отправляясь в больницу, он смутно предчувствовал, что по возвращении в этом возникнет острая нужда. Перед глазами все время стояло иссиня-бледное лицо Анечки на заднем сиденье БМВ, темные брызги крови на белой коже и устремленный в потолок кабины остекленевший взгляд широко открытых детских глаз. Торопливо закурив, Глеб свинтил с бутылки колпачок и наполнил стакан до половины, заметив при этом, как сильно дрожит рука. Горлышко бутылки звонко стучало по краю стакана, и Слепой, скрипнув зубами, сжал бутылку покрепче.

Залпом выпив водку, он задержал дыхание и немного посидел с закрытыми глазами, пытаясь привести в относительный порядок свои издерганные нервы.

"Я спокоен, – мысленно повторял он, – я абсолютно спокоен. Случилось то, что должно было случиться, и ничего кроме. Я ведь всегда знал, чувствовал, что мне нельзя обзаводиться семьей, что человек моей профессии не имеет права на счастье.., и права на милосердие я, между прочим, тоже не имею. Чего было проще – шлепнуть Коптева и Разумовского прямо там, возле банковского броневика, так нет же! Решил поиграть в законника. Вот и доигрался. Дочь Ирины убита. Так чего же ты ожидал от женщины? Что она после этого бросится тебе на шею? Она права, права от начала и до конца, а ты идиот. Просто я натренирован на активную защиту, – подумал он, снова наполняя стакан. – И даже не на защиту, а на нападение. Я киллер, а не бодигард. Бодигард в первую очередь закрыл бы своим телом машину, в которой находилась девочка, а я бросился на Коптева… Нет, все это бред собачий. Если бы я поступил так, то Коптев преспокойно перестрелял бы всех, как в тире… Между прочим, так было бы даже спокойнее.

Ни мне, ни Ирине не пришлось бы со всем этим жить."

Он залпом осушил стакан и покосился в сторону потайной комнаты, в которой хранилось оружие.

Глеб Сиверов никогда не замечал за собой суицидальных наклонностей, но сейчас такой выход казался самым простым. Слепой окончательно запутался.

Его сложные отношения с Ириной, ложь, которой было так много, что она стала неотделимой от правды, застарелые сомнения в нужности и полезности собственной профессии и самого своего существования, отголоски извечного бесплодного спора между разумом и совестью, обрывки музыкальных фраз и оперных арий – все это напоминало внутренность бетономешалки на полном ходу, и посреди этого серого, тошнотворно вращающегося месива гвоздем сидела одна-единственная мысль: почему, черт возьми, я не застрелил их еще тогда?

Через некоторое время он почувствовал, что постепенно всплывает из темной пучины своего отчаяния – видимо, водка все-таки начала делать свое дело. Глеб ощутил, что боль не ушла, но несколько притупилась, оглушенная алкоголем, и что теперь он может рассуждать более или менее здраво.

«Почему я не застрелил этих мерзавцев тогда? – мысленно повторил он навязчивый вопрос, не дававший ему покоя с того самого мгновения, как он узнал в оборванце с автоматом майора Коптева. С этим вопросом следовало разобраться хотя бы потому, что, не решив его, невозможно было перейти к следующему вопросу: как жить дальше. – Я не застрелил их на месте потому, что хотел доказать себе: я не киллер, нанятый генералом Потапчуком для того, чтобы устранять неугодных ФСБ и лично генералу людей, а профессионал, действующий в интересах закона… не всегда в рамках, но всегда в интересах. И мне казалось тогда, что я это блестяще доказал. На самом же деле я просто бросил подачку собственной совести, а доказано было прямо противоположное, и не мной, а Коптевым. Он ясно дал мне понять, что я занесся не по чину, приравняв себя к нормальным людям и даже считая себя в чем-то выше их. Ну как же! У меня отменная реакция, стальные нервы, отлично развитая мускулатура, и я очень неплохо стреляю.., то есть, лучшего наемного убийцу еще поискать, но и только. С точки зрения киллера оставить эту парочку в живых было ошибкой, и я сполна за нее расплатился. Но я же не киллер! – мысленно воскликнул он и даже рассмеялся вслух сухим трескучим смехом. – А кто же ты тогда, приятель? – спросил он у себя. – Музыкальный критик? Кинозвезда? Слесарь шестого разряда? Нет, дружок, ты именно тот, кем тебя сделали – исподволь, целенаправленно и осторожно. И что теперь – пойти и застрелить генерала Потапчука? Так ведь он здесь ни при чем, это сделал не он, он просто пользуется моими услугами, вот и все.»

Глеб встал, подошел к проигрывателю и поставил компакт-диск, чтобы заглушить тот невнятный плотный рев, что снова начал звучать у него в ушах. Он с трудом боролся с искушением позвонить Потапчуку и попросить у того поручить ему какое-нибудь дело – чем сложнее, тем лучше. Сдерживало его только то, что он понимал: браться за работу в таком состоянии – это просто иной, более продолжительный и извращенный способ самоубийства. «Пора брать себя в руки, – решил он. – Будем считать, что истерика и горестное заламывание рук остались позади. Просто завершился еще один период жизни, не принесший, как всегда, ничего, кроме потерь. Оглядываться назад бессмысленно – прошлое мертво и похоронено. И горевать об утраченном бесполезно – потери обогащают нас опытом. Правда, бывает так, что груз опыта становится слишком тяжелым – тут важно иметь крепкую спину, чтобы не сломалась, выдержала…»

Он глубоко вздохнул, энергично встряхнулся, как вылезшая из воды собака, и сделал то, что следовало сделать сразу же, как только за ним захлопнулась дверь мастерской – проверил автоответчик. Прослушав пленку, Слепой невесело улыбнулся и закурил новую сигарету: генерал Потапчук разыскивал его уже почти сутки. Докурив сигарету до конца и выпив чашечку кофе, чтобы частично нейтрализовать действие алкоголя, Сиверов подсел к телефону и набрал номер прямой связи с генералом.

* * *

По случаю наступления зимы кафе в парке пустовало. Бармен в бордовом жилете поверх белоснежной рубашки откровенно скучал, перетирая бокалы заученными движениями ловких рук с длинными и нервными, как у пианиста, пальцами. Над стойкой мельтешил цветными пятнами экран телевизора, из скрытых динамиков доносилось задушевное хрипловатое кряканье какого-то исполнителя блатных песен, до коих бармен был большим охотником, восполняя тем самым недостаток острых ощущений. Время было мертвое – начало первого, и бармен никак не мог взять в толк, чего ради он вообще здесь торчит – не лето все-таки, мамы с детишками залегли в спячку до весны, и первые посетители начнут собираться только ближе к вечеру, да и то такие, что лучше бы уж они вообще не приходили. Хотя платили они всегда исправно, пили помногу и щедро давали на чай, бармен вечерних посетителей кафе не любил – все до единого были они людьми опасными, невоспитанными и грубыми, многие таскали с собой ножи, бывшие для них предметом первой необходимости, а самые отмороженные наверняка имели при себе и пушки. Бармен, никогда не страдавший от избытка агрессивности, откровенно побаивался этих людей и старался угождать, как мог – в отличие от молодых мам с детишками и пенсионеров, порой забредавших сюда в поисках стаканчика минеральной воды, эти крутоплечие ребята могли доставить массу неприятностей. Бармен от души плюнул в стакан и энергично растер плевок полотенцем.

В вестибюле мелодично звякнул дверной колокольчик, и бармен удивленно поднял брови: похоже. какая-то молодая мама пробилась-таки сквозь снега и вечную мерзлоту и достигла наконец вожделенного оазиса тепла и сытости, невзирая на трудности и лишения. Появилась надежда крупно заработать: продать чашечку кофе и пирожное. Бармен придал лицу выражение презрительной скуки, способное отпугнуть бешеного носорога и заморозить извергающийся вулкан, и поставил стакан на поднос.

Вошедшие, однако же, на молодых мам походили мало – хотя бы потому, что оба принадлежали к мужскому полу. Лет обоим было что-то около тридцати, одеты вполне прилично, хотя и не роскошно…

Нет, скорее всего, бандитами они тоже не были, тем более, что у одного из них на плече болтался большой и, по всему видно, тяжелый кожаный кофр, в каких фотографы таскают свои аппараты, объективы и прочие причиндалы. Судя по всему, ребята просто заскочили погреться и на скорую руку пропустить по двадцать граммов.

– Привет, служивый, – сказал бармену тот, который был без кофра, выбирая из густой черной волосни, которой до самых глаз заросла его физиономия, мелкие прозрачные льдинки и белозубо улыбаясь. – Организуй-ка нам, пожалуйста, два двойных коньяка, два кофе и пачку сигарет. И смени выражение лица, а то коньяк, чего доброго, прокиснет, Бармен хмыкнул про себя, но перечить не стал – бандит там или не бандит, но разговаривал вошедший как-то уж чересчур уверенно, так что доблестный хранитель барной стойки решил не связываться и нацепил на физиономию маску вежливой готовности – покупатель-всегда-прав-благодарю-вас-чего-изволите.

– Вот, – удовлетворенно сказал бородатый, – это же совсем другое дело!

Он забрал свой заказ и вместе с владельцем кофра разместился за дальним столиком у большого, во всю стену, окна, выходившего в заснеженный парк, прямо под висевшей на стене выцветшей от времени и засиженной мухами табличкой, извещавшей посетителей о том, что в кафе не курят. Оба немедленно закурили и, прихлебывая коньяк, стали что-то горячо обсуждать. Бармен от нечего делать навострил было уши, но бородатый, на полуслове оборвав начатую фразу, обернулся и крикнул:

– Эй, бар-мен, бар-друг, вруби-ка музыку погромче! Очень я этот фольклор уважаю!

Его спутник, репортер «Криминальной хроники»

Дмитрий Зернов, скривился, как от зубной боли, и недовольно сказал:

– Вот уж не думал, что тебе нравится эта кабацко-уголовная муть. От своих подопечных заразился, что ли?

Следователь городской прокуратуры Григорий Бражник, старинный друг и одноклассник Зернова, энергично поскреб ногтями в недрах своей иссиня-черной разбойничьей бороды и весело улыбнулся.

– Между прочим, это было бы вполне логично.

Ты знаешь, что больше всего любит слушать главный прокурор города Москвы?

– Не может быть, – ахнул Зернов.

– Почему? Я же не говорю, что он в метро по карманам лазит. А музыка – это просто хобби, помогающее, к тому же, лучше понять психологию наших, как ты выразился, подопечных.

– Судя по количеству поклонников этой музыки, у вас в подопечных ходит половина населения страны.

– Почему половина? – обиделся Бражник. – Сто процентов, старик, сто процентов! Просто не все они об этом знают. Вот ты, к примеру. Не будем говорить о мокрухах и квартирных кражах…

– Не было меня там, начальник, – приблатненным голосом сказал Зернов и пригубил коньяк.

– А я и не говорю, что был, – кивнул Бражник, – хотя, возможно, и стоило бы это как следует проверить. Но об этом, как я уже сказал, мы говорить не будем. Безбилетный проезд в общественном транспорте и переход улицы в неположенном месте мы тоже пока оставим в стороне…

– Это было, – покаянно повесил голову Дмитрий. – Оформляй явку с повинной.

– Погоди, – отмахнулся Бражник. – Оформлять, так уж все чохом. Как у тебя, к примеру, с незаконными валютными операциями? Только не говори, что никогда не покупал доллары у спекулянтов.

– Не только покупал, но даже и продавал неоднократно, – честно признался Зернов.

– Ну вот. А это тебе не безбилетный проезд… Так оформлять явку с повинной?

– Погоди, погоди.., тпру! Ишь, какой ты быстрый!

Вы что, всех уже пересажали, один я остался?

– То-то же, – рассмеялся Бражник, – страшно?

А ты говоришь – музыка… Музыка эта хороша тем, что, как и любая другая, создает превосходный фон для конфиденциальных разговоров. У тебя ведь, как я понял, ко мне дело?

– А ты как будто не знаешь… Тебе удалось что-нибудь разнюхать?

Бражник вдруг сделался очень серьезным и сделал большой глоток из своего бокала.

– Совет хочешь? – спросил он.

– Если ты без этого не можешь, то давай, – пожал плечами Зернов. – Только ты же знаешь мое правило…

– Знаю, знаю, – немного раздраженно проворчал Бражник. – Все полезные советы надлежит внимательно выслушать и немедленно забыть к чертовой бабушке. Но ты прав: я без этого не могу. По крайней мере, совесть будет чиста.

– Тогда слушаю, – улыбнулся Зернов. Улыбка у него была открытая и обаятельная, даже поставленный немного вкось передний зуб ее ничуть не портил.

– Ты не скалься, – буркнул Бражник. – Баб очаровывай, а у меня вкусы несколько иные. Так вот, совет: не лезь в это дело.

– Это не совет, – поморщился Зернов. – Это транспарант. По газонам не ходить, руками не трогать… Я журналист, понял? Это моя работа.

– Твоя работа – художественно обрабатывать милицейские сводки происшествий, – жестко отрезал Бражник, – а ты разеваешь рот на кусок, которым уже подавились и прокуратура, и ФСБ.., подавились и выплюнули.

– Приятного аппетита, – сказал Зернов, мелкими глотками отпивая кофе. Кофе, как ни странно, оказался отменным, и он отсалютовал бармену чашкой. – В общем, будем считать, что полезный совет принят к сведению. Нельзя ли теперь по существу?

– По существу… Понимаешь, – теребя бороду, сказал Бражник, – в том-то и дело, что по существу ничего нет.., по крайней мере, ничего, что можно было бы доказать.

– Так ведь я его не сажать собираюсь, – пожал плечами Зернов.

– Зато он тебя может посадить, – сказал Бражник. – Клевета – слыхал такое слово?

– Вот поэтому мне и нужны факты.

– А за факты он тебе может голову свернуть, – предупредил Бражник. – Как тебе такая перспектива?

– У меня таких перспектив было… – махнул рукой с зажатой между пальцами сигаретой Зернов. – Не впервой.

– В конце концов, как хочешь, – Бражник полез за пазуху и выложил на стол свернутый в несколько раз лист плотной глянцевой бумаги. – Вот я тебе тут сделал распечатку… Тут все – дача, вилла в Афинах, квартиры в Москве и Питере.., биржевые спекуляции, названия фирм, которыми он владеет через подставных лиц, имена некоторых его друзей в Фергане…

– Ого, – поднял брови Зернов, – даже так?

– Его причастность к наркобизнесу не доказана, как и все остальное, – пожал плечами Бражник.

– А почему?

– А по кочану. Везде, знаешь ли, люди работают.

Все хотят жить, и жить по возможности хорошо, а он мужик умный, деловой, друзья за ним, как за каменной стеной, зато враги долго не живут.

– Он что же, купил всех?

– Почему всех? Всех не купишь. Одного там, другого здесь… Кое-кто умер, кое-какие документы почему-то пропали… В общем, все знают, что он сволочь, а ухватить его не за что.

– Как же так? Впрочем, о чем я…

– Вот именно. В России все-таки живем, а не в какой-нибудь занюханной Швейцарии. Так что на твоем месте я бы подумал, Хемингуэй. Между прочим, кое-кто уверен, что он как-то связан с нынешними событиями в Чечне.

– Ты имеешь в виду киднэппинг?

– Имей в виду, если ты вздумаешь ссылаться на меня, я тебя утоплю в унитазе.

– Какой человек, – мечтательно протянул Зернов. – Орел! Богатырь! Вот бы взять у него интервью!

– Ага, – подхватил Бражник. – Ты анекдот про интервью знаешь?

– Знаю. Совершенно не смешной и к тому же препохабный.

– Зато очень жизненный.

– Ну, это мы еще посмотрим, – сказал Зернов, вставая и набрасывая на плечо ремень кофра.

– Тебя подбросить?

– Подбросить. Но чтобы потом непременно поймать.

– Вот уж это по обстоятельствам.

Залпом допив коньяк, Бражник встал, и друзья покинули кафе. Бармен вздохнул и снова принялся перетирать стаканы.

Глава 5

Майор Сердюк, которого подчиненные уважительно именовали Батей, плотно застегнул длинный светлый плащ и бросил взгляд в зеркало. Плащ был снабжен накладными плечами, ширина которых удачно скрадывала спрятанный под плащом бронежилет. Тяжелый «магнум» с длинным глушителем майор уложил в солидный атташе-кейс. Защелкнув кодовые замки, он аккуратно нахлобучил на свою бритую макушку мягкую черную шляпу с широкими полями и поднял воротник плаща.

– Ален Делон, – одобрил Костя, поправляя на плече ремень спортивной сумки.

– Рубероид, ты готов? – спросил Батя, игнорируя Костю. Он был серьезен и сосредоточен, как всегда перед операцией.

– Всегда готов, – ответил Рубероид. Он говорил без малейшего намека на акцент, поскольку родился и вырос в Москве.

Выглядел Рубероид едва ли не более импозантно, чем Батя. На шее у него был элегантнейшим образом наверчен тонкий белоснежный шарф, все же остальное – от сверкающих ботинок до шляпы, не исключая и толстогубого лица, – было черным. Девятимиллиметровый «вальтер» с глушителем висел у него в наплечной кобуре под длиннополым пальто.

– Сверчок, – сказал майор, – смотри, чтоб в доме был порядок.

– Само собой, – обреченно вздохнул Сверчок, на долю которого сегодня выпало скучное дежурство в бункере.

– Подмети пол, начисти котлы и перебери два мешка проса и гороха, – скрипучим голосом сказал Сверчку Костя. – И главное, не выходи со двора.

Сверчок показал Косте кулак с отставленным средним пальцем и набрал кодовую комбинацию, отпиравшую люк. Семь человек, пятеро из которых несли спортивные сумки, грохоча ботинками по дырчатым ступеням железного трапа, поднялись наверх и через две минуты уже грузились в две машины – неприметные «жигули», стоявшие под сводами бывшего склада инструментального завода. Тяжелые ворота распахнулись, и машины одна за другой выехали на улицу. По дороге к центру одна из них ненадолго остановилась возле большого универсального магазина.

Из нее вышли Батя и Рубероид.

Перейдя дорогу, они погрузились в припаркованный на противоположной стороне улицы длинный, как железнодорожный вагон, сверкающий «крайслер», причем майор уселся за руль, а Рубероид по-хозяйски развалился на заднем сиденье и, входя в роль, сделал повелительный жест рукой. Машина тронулась.

Сидевший за рулем майор Сердюк и не думал высматривать растворившиеся в путанице московских улиц «жигули» – он знал, что в нужное время обе машины окажутся в нужном месте, и ничуть не волновался по этому поводу. Майор вообще очень редко позволял себе волноваться, справедливо полагая, что волнение сильно сокращает жизнь, особенно жизнь людей его профессии.

Через полчаса «крайслер» мягко затормозил перед парадным подъездом здания, в котором размещалось правление столичного коммерческого банка «Икар».

Высокая зеркальная дверь и отделанный мрамором портик выходили в тихий переулок, почти сплошь занятый офисами и дорогими магазинами. Скучавший в тамбуре между двумя дверями охранник, вооруженный резиновой дубинкой и газовым пистолетом, немного подобрался, сквозь зеркальное стекло наблюдая за тем, как вышедший из подъехавшего новенького «крайслера» дорого и со вкусом одетый мужчина – по виду крутой бизнесмен – предупредительно распахивает заднюю дверцу своей навороченной тачки, выпуская на тротуар расфуфыренного негра. Это наверняка были клиенты, и, судя по всему, клиенты денежные. Охранник оценивающе посмотрел на атташе-кейс, который небрежно покачивался в руке у водителя «крайслера», пытаясь прикинуть, сколько там может быть.

Батя незаметно окинул улицу наметанным глазом, сразу заметив обе машины со своими людьми – они стояли совсем недалеко, но так, чтобы никому и в голову не могло прийти, что они как-то связаны друг с другом и с банком «Икар». Людей в них видно не было – только водители со скучающим видом покуривали, пуская дым в приоткрытые окошки, – Вот идиоты, – негромко сказал Рубероид, поправляя на шее шелковый шарф.

– Что-нибудь не так, мистер Браун? – спросил майор.

– Они выглядят, как зеркальные отражения друг друга, – ослепительно улыбаясь, сказал «мистер Браун», незаметно кивая в сторону водителей. – Даже сигареты держат одинаково, разве что затягиваются не синхронно.

– Ох уж эти иностранные умники из МВФ, – проворчал майор. – Недаром наш премьер ими недоволен: все-то им не так. Соберись, Рубероид, балаган оставим на потом.

Он распахнул перед «мистером Брауном» высокую дверь, и они вошли в здание, напоследок отразившись в огромном зеркальном стекле. Охранник в тамбуре сделал безразличное лицо, но внутреннюю дверь перед Рубероидом все-таки открыл, так что тот едва удержался от того, чтобы дать ему на чай.

Остановило его только то, что дело это все равно было абсолютно бессмысленным: жить охраннику оставалось считанные минуты.

В вестибюле им навстречу шагнул еще один охранник. Этот был экипирован по всем правилам: зеленый летний камуфляж, бронежилет и короткоствольный «Калашников» поперек живота. Сердюка всегда раздражала эта появившаяся в последние годы мода: расхаживать в центре огромного мегаполиса в полевом камуфляже, да еще зимой, черт побери! Как в тылу врага. «Штирлиц шел по Берлину, и ничто не выдавало в нем советского разведчика, кроме волочившегося сзади парашюта…» Окинув охранника неприязненным взглядом, он спросил:

– Скажи, генерал, а гранатометы вам на посту не положены?

– Вы к кому? – спросил охранник, проигнорировав вопрос Сердюка, но по его разом подсохшему лицу было видно, что стрела угодила в цель: видимо, этот бугай все-таки испытывал некоторую неловкость от того, что сидел в отделанном черным мрамором вестибюле, вырядившись, как какой-нибудь коммандос перед боевым выбросом.

– What's wrong, mister Rogoff? – забеспокоился Рубероид, обводя заинтересованным взглядом вестибюль и охранника.

– Итс о'кэй, мистер Браун, – успокоил его Батя и повернулся к охраннику. – Мистер Браун – эксперт Международного валютного фонда. Он прибыл в Москву вчера вечером для того, чтобы выборочно ознакомиться с работой коммерческих банков. МВФ намерен прибегнуть к услугам некоторых из них для того, чтобы разместить часть предоставляемых нам кредитов. Сейчас он хотел бы встретиться с президентом правления. Надеюсь, господин Петрищев на месте?

Охранник пребывал в явном замешательстве – уверенные непринужденные манеры майора в сочетании с его лицом, сильно напоминавшим лицо незабвенного Фредди Крюгера, производили двойственное впечатление.

– Меня не предупреждали… – неуверенно начал он.

– Вы что, не понимаете? Это инспекция, – тоном, каким обычно вразумляют грудных младенцев, сказал майор.

– В таком случае, прошу предъявить документы.

Майор Сердюк повернулся к Рубероиду, который маячил позади него, благожелательно улыбаясь и продолжая глазеть по сторонам, и сказал извиняющимся тоном:

– Хи вонтс.., э-э-э., в общем, ваши пейпарс.

Рубероид изобразил на лице напряженное внимание, потом просиял и, радостно кивая, полез за пазуху, что-то быстро и оживленно лопоча по-английски.

Охранник немного расслабился, но вместо документов чернокожий эксперт из МВФ плавным отработанным движением извлек из-под пальто пистолет с глушителем и без лишних разговоров нажал на курок, после чего стремительно развернулся и выстрелил еще раз. Вторая пуля проделала аккуратную круглую дырку в стеклянной перегородке, отделявшей вестибюль от тамбура, где скучал второй охранник, и вошла тому прямо в открытый от изумления рот. Оба охранника упали почти одновременно. Майор Сердюк подхватил того, что был поближе, чтобы он, падая, не загремел автоматом, и осторожно опустил его на мраморный пол, стараясь не испачкать кровью свой светлый плащ.

– Чисто сделано, мистер Браун, – похвалил он.

– Служу России, – осклабился Рубероид.

Батя пригнул голову к микрофону спрятанной под плащом рации и бросил в эфир короткое слово. Через десять секунд в вестибюль начали входить его люди, на ходу торопливо высвобождая из спортивных сумок автоматы. Пока они собирались, майор расстегнул кейс и извлек оттуда свой «магнум». Отставив кейс в сторону, он окинул свое воинство странно остекленевшим взглядом и сделал повелительное движение стволом револьвера.

Люди в черных трикотажных масках с короткоствольными автоматами в руках начали бесшумно и стремительно растекаться по зданию.

Дмитрий Зернов второй день наблюдал за офисом «Икара» в надежде подсмотреть хоть что-нибудь, что могло бы помочь ему в его журналистском расследовании. Распечатка, полученная им от Бражника, содержала множество интересных предположений и версий, в свете которых президент правления коммерческого банка «Икар» Лев Игоревич Петрищев выглядел далеко не лучшим образом. К сожалению, помимо версий и догадок, в распечатке не обнаружилось ни одного документально подтвержденного, проверенного и доказанного факта – Бражник был прав, Лев Игоревич оказался мужчиной очень осторожным и далеко не глупым, и взять его с поличным, похоже, было не так-то просто. Можно было, конечно, сдать материал, построенный именно на версиях и предположениях, но идти на это Зернову очень не хотелось, поскольку помимо журналистской этики существовала еще проблема личной безопасности. Недоказанные обвинения поставят его под удар точно так же, как и доказанные, но во втором случае можно было бы рассчитывать на защиту со стороны закона, в то время как нападать на Петрищева, имея в активе одни предположения, пусть себе и целиком правильные, значило примерно то же, что бросаться с кулаками на танк.

Вот поэтому Дмитрий Зернов и сидел второй день подряд на подоконнике большого стрельчатого окна, расположенного на лестничной площадке между вторым и третьим этажами старого, дореволюционной постройки дома, стоявшего напротив правления банка. Занимая эту выгодную во всех отношениях позицию, Зернов предусмотрительно вооружился стареньким «никоном» с мощным телеобъективом, дававшим двенадцатикратное увеличение, так что внутренность офиса, не говоря уже о парадном входе, была перед ним, как на ладони – жалюзи по случаю пасмурной погоды держали открытыми, и в ожидании настоящего материала Зернов развлекался, фотографируя хорошенькую секретаршу Петрищева.

Девица была бойкая, живая и в высшей степени сексапильная, так что наблюдать за ней было сущее удовольствие.

Зернов, однако, пришел сюда не за этим и уже начал понемногу раздражаться, хотя и понимал, что Петрищев вряд ли круглые сутки мусолит в пальцах забрызганные кровью пачки долларов и пересчитывает пластиковые пакетики с героином. В голове журналиста роились планы провокаций – один безумнее другого, – направленных на то, чтобы вывести господина президента правления на чистую воду.

– Нет, – вполголоса сказал себе Зернов, – пора завязывать, пока я не наделал глупостей. Графа Монте-Кристо из меня не вышло, придется собирать материал по крупицам.

К подъезду правления подкатил ненормально огромный «крайслер». Без особенного интереса Дмитрий приник глазом к видоискателю и заинтересованно хмыкнул: парочка, вышедшая из машины, вызвала его живой интерес.

То, что один из них был негром, еще куда ни шло – мало ли в Москве негров! – ,но вот лицо второго, отчетливо различимое при двенадцатикратном увеличении, очень мало напоминало холеную ряшку преуспевающего бизнесмена. Для бодигарда этот персонаж был староват. При взгляде на то, что не скрывали широкие поля шляпы, на ум приходила исполосованная вдоль и поперек физиономия камикадзе-ветерана, который раз пятьдесят таранил на своем стареньком винтомоторном истребителе всякие канонерки, эсминцы, транспорты и даже линкоры и каждый раз каким-то чудом оставался в живых. От наметанного глаза Зернова не ускользнули ни ненормальная ширина плеч посетителей банка, ни некоторая общая бочкообразность их фигур, наводившая на нелепую мысль об упрятанных под дорогими длиннополыми пальто бронежилетах.

– Эге, – вслух сказал Зернов, торопливо взводя затвор фотоаппарата и на всякий случай несколько раз щелкая странную парочку, – а ведь я, похоже, не зря здесь сидел!

Когда через минуту в зеркальную дверь один за другим вошли пятеро молодых, спортивного вида парней с полупустыми сумками в руках, Дмитрий окончательно уверился в том, что к нему в руки сама собой приплыла сенсация. Неважно, что представлял из себя Лев Игоревич Петрищев – в данный момент его явно собирались раскрутить на всю имеющуюся под рукой наличность. Намечалась уникальнейшая в своем роде вещь – эксклюзивный репортаж об ограблении банка, за который уголовный розыск и ФСБ наверняка перегрызут друг другу глотки. «Дудки, – решил Дмитрий Зернов. – Сначала все это увидят читатели „Криминальной хроники“, а уж потом все эти деятели в погонах. Будут знать, как зажимать информацию!»

Вскоре в окнах второго этажа замелькали фигуры в масках.

– Вот блин! – восхищенно сказал Зернов и принялся щелкать затвором камеры.

Через полминуты волосы у него на затылке встали дыбом – он внезапно понял, что вместо репортажа об ограблении снимает подробный фотоотчет о зверской расправе. Разметанные выстрелами, голубями разлетались пачки бумаг, не успевшие ничего понять люди умирали в своих кабинетах: нападавшие просто пинком отворяли дверь и поливали помещение свинцом.

Сексапильная секретарша, которую автоматная очередь вспорола, как набитую перьями подушку, опрокинулась вместе со своим вращающимся стулом, высоко задрав длинные, туго обтянутые нейлоном ноги.

Двенадцатикратное увеличение давало Зернову возможность видеть гораздо больше, чем ему хотелось бы, но он продолжал щелкать затвором камеры, дрожа от испуга и возбуждения.

Всесильного господина Петрищева шлепнули быстро и буднично, как глиняную тарелочку на соревнованиях по биатлону – старенький «никон» успел трижды щелкнуть, пока он спиной вперед падал на свой рабочий стол, опрокидывая его вместе со стоявшим на нем компьютером, монитор которого как раз в этот момент взорвался от угодившей в него пули.

Внизу по улице проезжали автомобили и торопились по своим делам озабоченные пешеходы – никто даже не поднял головы туда, где сейчас умирали перепуганные, ничего не понимающие люди. Это объяснялось просто: Зернов отчетливо видел толстые трубы глушителей, навинченные на каждый ствол. Со своего места он насчитал восемь трупов, хотя был уверен, что это далеко не все. Пленка в аппарате кончилась одновременно с завершением бойни. Трясущимися руками Зернов сменил кассету и взял аппарат наизготовку, надеясь заснять момент отбытия банды, но из подъезда так никто и не появился – видимо, убийцы ушли через черный ход, бросив блестящий «крайслер» на произвол судьбы.

«Гриша Бражник мне за эту пленочку задницу в кровь расцелует», – подумал Зернов и резко перегнулся пополам. Его стошнило на кафельную плитку пола, после чего в голове немного прояснилось, хотя вспоротый живот и высоко обнажившиеся ноги молоденькой секретарши продолжали неотступно маячить перед глазами наряду с другими, не менее живописными картинками. Нарочито медленно, стараясь унять крупную дрожь в руках, журналист Зернов сложил в кофр свою аппаратуру и, больше уже не сдерживаясь, сломя голову бросился вниз по лестнице.

– Ты понимаешь, что ты мне принес, блаженный? – спросил следователь городской прокуратуры Григорий Бражник, с отвращением отодвигая от себя неопрятно разъехавшуюся пачку фотографий. Фотографии были цветные, глянцевые, очень четкие и подробные – честно говоря, Бражник предпочел бы, чтобы подробностей было поменьше, поскольку туалет располагался в дальнем конце коридора.

– А что такое? – немного агрессивно спросил Зернов, застегивая сгоряча расстегнутую куртку – в угловом кабинетике Бражника вполне можно было открывать филиал медвытрезвителя, и красновато тлеющий в углу обогреватель ничуть не влиял на температуру в помещении, которая медленно, но уверенно клонилась к минусовой. – А что это у тебя в кабинете такой колотун?

– Колотун… – рассеянно повторил Бражник, снова беря в руки верхнюю фотографию, на которой крупным планом была изображена петрищевская секретарша в падении. – В самом деле, почему? Красивая девочка, – сказал он, кладя фотографию на место. – Жалко.

– Это все, что ты можешь сказать? – спросил Зернов.

– Ага, – как-то безучастно подтвердил Бражник. – Все.

– Ну, знаешь, – Зернов даже задохнулся от возмущения. – Я, конечно, понимаю, что это расследование немного опаснее, чем дознание по поводу недостачи полутора килограммов чайной колбасы в каком-нибудь гастрономе…

– Уймись, – сказал ему Бражник, – и послушай меня.

Шурша целлофаном, он вынул из пачки кривую, смятую сигарету и с видимым отвращением прикурил от рефлектора, рискуя подпалить свою разбойничью бороду.

– Ну? – непримиримо спросил Зернов.

– Хрен гну. Выпить хочешь? – неожиданно спросил Бражник.

– Да пошел ты… Впрочем, давай.

Бражник нырнул под стол, покопался в тумбе, звеня стеклом и по-стариковски покряхтывая, выставил перед Зерновым початую бутылку водки и два стакана.

– Так-то ты бережешь мирный сон россиян? – укоризненно спросил Зернов.

– Беречь сон россиян – работа нашей доблестной ментовки, – огрызнулся Бражник, наполняя стаканы. – Давай выпьем за то, чтобы каждый из нас как следует выполнял свою собственную работу и не совался без спросу в чужой огород.

Зернов замер, не донеся стакан до рта.

– Гриша, – сказал он, – мне не нравится этот тост.

– Не нравится этот – скажи другой, – покладисто согласился Бражник. – Только давай, ради бога, выпьем и оставим этот бесполезный разговор.

Зернов со стуком поставил стакан на стол.

– Почему же это он бесполезный? – сдерживая гнев, спросил он.

– А нельзя ли без демонстраций? – скривился Бражник. – Ну, чего ты привязался? Ты же сам говорил, что Петрищев – сволочь. Туда ему и дорога.

Он проглотил водку, даже не поморщившись, как воду, и тут же налил себе снова.

– Ну, – спросил он, – ты пить-то будешь?

– Гриша, – сказал Зернов, – что с тобой? На этих фотографиях восемь трупов, то есть на семь больше, чем я хотел бы видеть, даже если бы желал Петрищеву смерти. Я понятия не имею, сколько их там на самом деле…

– Четырнадцать, – внимательно разглядывая покрытый узором трещин, отсыревший потолок, сказал Бражник.

– Что? Так ты что же, в курсе?

– А ты что думал? Тоже мне, Нат Пинкертон…

– Тогда я не понимаю, – в запальчивости Зернов опрокинул в себя стакан и мучительно закашлялся – как видно, водка попала не в то горло. – Не понимаю, – просипел он сквозь кашель, – ведь я же принес тебе материалы, доказательства по этому делу…

– Материалы, – скривился Бражник, – доказательства… Да пойми ты, голова еловая, что доказательства есть, а дела нету!

– Как это? – удивился Зернов, разом переставая кашлять.

– А вот так. Банк закрыт на ревизию в связи с обнаруженными нарушениями в делопроизводстве.

Президент правления и некоторые сотрудники банка задержаны для дачи показаний. Никакой стрельбы и никаких трупов там и в помине не было. Ты меня понял?

– КГБ, – с отвращением сказал Зернов.

– Не КГБ, а ФСБ, – поправил Бражник, старательно глядя в сторону.

– ГПУ, – процедил сквозь зубы журналист. – НКВД. Дефензива. Гестапо, мать-перемать.., инквизиторы хреновы…

– Именно, – кивнул Бражник. – Поэтому уничтожь фотографии и негативы и держись в стороне от всего этого дерьма.

– Сука, – сказал ему Зернов.

– Возможно, – равнодушно согласился Бражник.

Зернов вдруг перегнулся через стол и, схватив фотографии, сунул всю пачку под нос приятелю.

– Ты посмотри на это! – срывающимся голосом выкрикнул он. – Посмотри! Почти все эти люди ни в чем не были виноваты! Ты понимаешь – ни в чем!

Неужели ты позволишь замять это дело?

– Не ори! – крикнул Бражник и грохнул кулаком по столу. – Думаешь, у тебя одного совесть есть? Только уменя, помимо совести, есть еще и семья… И инстинкт самосохранения, между прочим!

– Это так серьезно? – тихо спросил Зернов.

– Ты что, дурак? – остывая, пожал плечами Бражник. – Ты собственные фотографии видел? Чем ты лучше тех, кто на них изображен?

Они немного помолчали, ожесточенно дымя сигаретами и избегая встречаться взглядами. Бражник раздавил окурок в пепельнице, поскреб бороду и, взяв фотографии со стола, сбил их в аккуратную пачку.

– Ты это кому-нибудь показывал? – спросил он.

Зернов отрицательно покачал головой.

– Говорил кому-нибудь?

– Только паре человек у себя в редакции.

– Ч-черт. Ты что, совсем ничего не соображаешь?

– Брось, Гриша, – сказал Зернов, – это уже напоминает манию преследования.

– Вот как? Поверь, это было бы лучше для тебя… да и для меня тоже. Ты не мог бы уехать куда-нибудь на некоторое время?

– Не думаю, что в этом есть необходимость, – пожал плечами Зернов, – но если ты настаиваешь…

– Да, – жестко сказал Бражник, – настаиваю.

– Как скажешь. Но что это даст?

– Это даст мне время и свободу действий. По крайней мере, не придется заботиться еще и о твоей драгоценной персоне.

– Так ты хочешь…

– Да, – медленно, словно все еще продолжая колебаться, произнес Бражник. – Вот именно – я хочу. Давай-ка выпьем.

Зернов подставил стакан, Бражник твердой рукой разлил остатки водки, и через несколько минут журналист Дмитрий Зернов покинул здание городской прокуратуры, не подозревая, что виделся со своим старинным приятелем в последний раз.

Глава 6

Три дня поисков ничего не дали. Люди, изображенные на снимках, полученных Бражником от Зернова, не значились ни в одной картотеке, не проходили ни по одному уголовному делу – их словно вообще не существовало в природе, хотя Григорий Бражник был уверен, что расстрел персонала правления банка «Икар» – далеко не первая акция, проведенная этими людьми. Для новичков они действовали чересчур профессионально.

Насколько удалось выяснить Бражнику, то, что произошло в офисе «Икара», не было ограблением – скорее это напоминало массовую казнь, крутую разборку, в которой не щадят ни правых, ни виноватых.

Правда, выводы эти основывались главным образом на фотографиях Зернова и его же словах – по официальным каналам разузнать что-либо, не привлекая к себе внимания, было очень сложно, и осторожные попытки Бражника выведать хоть что-нибудь о ходе следствия неизменно натыкались на глухую стену.

Краеугольным камнем этой стены являлся тот факт, что от друзей и родственников погибших не поступило ни одного заявления. Бражник никак не мог взять в толк, каким образом можно заставить молчать такую массу людей, не прибегая, опять же, к массовым казням. У него сложилось совершенно определенное впечатление, что в «Икаре» действовали профессионалы, снабженные, вдобавок, таким мощным прикрытием, какое не в состоянии обеспечить ни одна преступная группировка.

По всему выходило, что тут не обошлось без спецслужб – слишком много было вокруг этого дела таинственности и неизвестности. Придя к такому выводу, Григорий Бражник некоторое время сидел за столом, сжав кулаки и шумно дыша сквозь стиснутые зубы: получалось, что ФСБ, ничтоже сумняшеся, засучив рукава расследовала преступление, совершенное своими же людьми! Результаты такого расследования обещали быть просто сногсшибательными, а главное, были легко предсказуемы.

– Вот вам, козлы, – с чувством сказал Бражник и сделал неприличный жест в сторону двери.

Дверь немедленно распахнулась, и в кабинет вошел коллега Бражника, следователь Грачев, занимавший соседний кабинет и принципиально куривший только чужие сигареты – Павел Степанович Грачев второй год бросал и никак не мог бросить пагубную привычку выкуривать пачку сигарет в день.

Чтобы ограничить себя, он давно перестал покупать сигареты, но эта мера лишь превратила его в надоедливого попрошайку, от набегов которого страдали все коллеги, и в особенности Бражник, занимавший, как уже было сказано, соседний с Павлом Степановичем кабинет.

Следователь Грачев замер на пороге, подслеповато щурясь на Бражникову пантомиму – он явно принял ее на свой счет и теперь, похоже, гадал, как это Бражник ухитрился почуять его сквозь дверь.

– Не понял, – сказал он, шмыгнув носом. Нос у следователя Грачева вечно тек, и вечно у него не было носового платка. Брезгливый Бражник дважды предлагал соседу свой платок, и тот неизменно с благодарностью принимал предложенное, бережно пряча в карман. Оба платка он так и не вернул, и судьба их осталась неизвестной, поскольку на следующий день он все так же шмыгал носом. Так или иначе, но Бражник вынужден был махнуть рукой и больше не пытался научить Павла Степановича тому, чему того не научила мама в тысяча девятьсот забытом году.

– Ты чего это? – изумленно спросил Грачев, продолжая разглядывать то, что показывал ему растерявшийся от неожиданности Бражник.

– Ничего, – немного смущенно ответил тот, убирая несложную комбинацию, в которой участвовали обе его руки, – это я не тебе, Степаныч.

– А, – понимающе кивнул тот и шмыгнул носом, – а я было подумал… Привет, Гриша.

– Виделись уже, – сказал Бражник и обреченно полез в карман за сигаретами.

– Да неужто виделись? – изумился Грачев.

– Ага, – сказал Бражник, протягивая ему открытую пачку, – три раза уже.

– Старею, – заметил Грачев, ловко выуживая из пачки сигарету.

– Никотин очень плохо влияет на память, – авторитетно заявил Бражник. – Наукой доказано.

– Так потому же и бросаю, – не стал спорить Павел Степанович.

Бражник вздохнул и закурил за компанию, чтобы спасти хоть что-нибудь – становясь попрошайкой, человек вырабатывает в своем организме особый гормон, делающий его невосприимчивым к намекам и неуязвимым для прямой критики. Грачев примостился напротив и тоже закурил, закатывая глаза от наслаждения.

– А это у тебя что? – спросил он, указывая на стол. Бражник мысленно обматерил себя вдоль и поперек – на столе, глянцево отсвечивая, ворохом лежали зерновские фотографии.

– Так, – сказал он, как можно небрежнее сгребая фотографии в ящик стола, – материалы по одному старому делу.., ищу аналогии, зацепки.., ну, ты понимаешь.

– Не совсем, – честно признался Грачев. – Ну, да не мое это дело. Ты чем сейчас занимаешься-то?

– Делом Свирцева, – честно ответил Бражник.

– Это который стройматериалы воровал?

– Ага.

– Тогда при чем тут эти автоматчики?

– Какие автоматчики?

– А которые на твоих фотографиях. Не вижу аналогии.

– Я тоже, – сказал Бражник и выжидательно уставился на Грачева.

Тот, похоже, наконец-то понял намек и суетливо засобирался.

– Только ты, Степаныч, того.., насчет фотографий… никому, ладно? – попросил его Бражник.

– Понимаю, понимаю, – кивнул тот. – Партизаним помаленьку?

– Совсем чуть-чуть, – улыбнулся Бражник.

– Делать тебе нечего, – выходя, сказал Грачев. – Эх, молодость…

– Если бы молодость знала, если бы старость могла, – продекламировал Бражник, адресуясь к закрывшейся двери. После ухода Грачева засобирался и он – следовало навести еще кое-какие справки.

Ему удалось раздобыть адреса двоих погибших, в том числе и молоденькой секретарши Петрищева Людмилы Званцевой, которая жила с родителями. Бражнику все еще было ужасно интересно, почему близкие не проявляют никакого интереса к судьбе своей погибшей дочери.

Добыть эти адреса было далеко не просто – окольные пути всегда длинны и тернисты, и Бражник, садясь в троллейбус, испытывал пусть маленькую, но вполне заслуженную профессиональную гордость – с каждым днем он приобретал все больше опыта в своей одинокой борьбе с отлаженной машиной спецслужб, которые некогда по праву считались едва ли не лучшими в мире. Пусть микроскопические, но сдвиги в деле «Икара» были налицо. Бражник испытывал охотничий азарт гончей, идущей по следу медведя или росомахи – справиться со зверем в одиночку, конечно, не удастся, но ведь следом идут охотники, так что – вперед! Два часа спустя его азарт удвоился. Родственники погибших, которых ему без труда удалось отыскать, были живы и здоровы и вовсе, оказывается, не махнули рукой на своих безвременно ушедших из жизни близких. Они, оказывается, были уверены, что следствие идет полным ходом, уже не раз давали показания следователю, который просил их в интересах следствия и собственной безопасности не поднимать лишнего шума и ни в коем случае не связываться со средствами массовой информации – короче говоря, все было шито-крыто, покойники похоронены и оплаканы, а самое интересное заключалось в том, что мать Людмилы Званцевой без труда опознала в предъявленной ей фотографии покрытого шрамами водителя «крайслера» того самого. следователя, который беседовал с ней три дня назад.

Бражник развеял возникшие было у нее подозрения, наговорив какой-то чепухи насчет повышенной секретности и перекрестной проверки, и отбыл, дрожа от возбуждения. Его подозрения подтверждались целиком и полностью, и Бражник всерьез подумывал о том, что настало время обратиться к Генеральному за помощью и поддержкой – по слухам, мужик он был железный, несмотря на слабость к блатному фольклору, и не раз высказывался в приватных беседах в том плане, что ФСБ распоясалась и давно просит, чтобы ей хорошенько дали по рукам.

– И не только по рукам, – бормотал Бражник, торопясь от остановки троллейбуса к мрачному, похожему на смертельно простуженного слона зданию прокуратуры. – Ох, я вам дам! Он прекрасно понимал, что с определенной точки зрения его угрозы выглядят смешно, но это только подстегивало его в стремлении успешно завершить еще не начатое дело коммерческого банка «Икар» – в конце концов, в нормальном обществе не должно быть людей, которым кажутся смешными угрозы следователя прокуратуры.

На улице стемнело – как всегда в это время года: стремительно и неожиданно, словно вдруг выключили свет. На улице зажглись редкие фонари, и, глядя на цепочку слегка подрагивающих в морозном воздухе голубоватых огней, Бражник вдруг ощутил неприятный укол страха. В своем азарте он начисто забыл о том, что каждый шаг, приближавший его к убийцам, мог стать его последним шагом. Он быстро прикинул, в скольких местах мог засветиться, и с некоторым облегчением решил, что мест этих не так уж и много. Родственникам погибших он без зазрения совести показывал удостоверение на имя капитана милиции Николая Клюева – фальшивое, как коньяк из привокзального киоска, а по официальным каналам вообще проползал ужом, как по минному полю – в этом искусстве за годы работы следователем он добился немалых успехов. Опасения вызывал разве что Грачев со своей хамской манерой вламываться без стука и сразу же начинать пялить глаза куда не следует, но представить себе этого насморочного слизняка в роли секретного агента было все-таки трудновато.

Размышляя подобным образом, он не заметил, что рядом с ним, вплотную прижавшись к бровке тротуара, уже некоторое время катится горчично-желтый «жигуленок» первой модели с помятым, как видно, в честь досрочного наступления зимы, передним крылом. Он обратил внимание на следовавшую за ним машину только тогда, когда сидевший на переднем сиденье пассажир, опустив стекло, окликнул его.

– Извини, земляк, – сказал он, – не подскажешь, который час?

– Запросто, – ответил Бражник, поднося к глазам запястье с тускло поблескивавшими на нем часами. – Вот дьявол, ничего не разглядеть. Темно, как у негра в ухе.

– Как у негра, говоришь? – с непонятной интонацией сказали из машины. – Иди сюда, я зажигалкой посвечу.

Браякник услышал, как в машине чиркнуло колесико, и тут же в темном салоне возник голубоватооранжевый огонек. Он шагнул к этому огоньку, и тогда навстречу ему рывком распахнулась задняя дверца, и сильные, сноровистые руки стремительно втащили его в прокуренный салон. Бражник хотел закричать, но холодное голубоватое лезвие с хрустом вошло в гортань, и следователь прокуратуры Григорий Бражник умер, издав напоследок лишь легкий хрип.

«Жигули» горчичного цвета без излишней спешки отъехали от бровки, покидая место происшествия.

В двух кварталах от прокуратуры машина остановилась для того, чтобы сидевший на переднем сиденье пассажир, со всей очевидностью принадлежавший к негроидной расе, принял от мерзшего под фонарем субъекта плотный конверт с фотографиями. Субъект стрельнул у Рубероида сигаретку, шмыгнул носом и закурил, провожая взглядом удаляющиеся габаритные огни «жигулей».

* * *

Дмитрий Зернов, впервые в жизни последовав совету своего приятеля, взял отпуск за свой счет и отправился навестить престарелую тетку, которая жила в деревне Малые Горки, что в двадцати с небольшим километрах от Покрова. Тетка Дарья, строго говоря, не приходилась Дмитрию Зернову родственницей – была она приятельницей давно умершей бабки Дмитрия по материнской линии. Бабка умерла от тифа в сорок втором, и подруга воспитала осиротевшую Леночку, которая много лет спустя произвела на свет журналиста Зернова – само собой, он тогда еще не был журналистом. Так или иначе, но тетка Дарья успешно заменила Дмитрию бабку, которой тот никогда не видел и даже не подозревал о ее существовании, пока не вошел в более или менее осмысленный возраст. Информацию о том, что баба Даша ему не родная, юный Зернов воспринял вполне спокойно – пожалуй, даже пропустил мимо ушей, поскольку с детства предпочитал писаной истории живой факт, а баба Даша как раз и была таким фактом, причем весьма и весьма веским – сколько помнил Дмитрий, весу в ней было никак не меньше шести-семи пудов, что, впрочем, ее совершенно не портило. С годами он неизвестно почему перестал называть ее бабой Дашей и начал величать теткой.

Тетка Дарья не обиделась – ей было все равно, поскольку любила она своего Димочку как родного, и он отвечал ей взаимностью.

Деревня Малые Горки, помимо того, что в ней доживала свой век девяностолетняя тетка Дарья, примечательна была еще и тем, что километрах в десяти отсюда находилось место гибели первого космонавта.

Дмитрий с детства помнил асфальтовую дорогу, на которой белой краской были размечены метры, оставшиеся до места падения самолета, и высохшие скелеты берез с косо срезанными верхушками. Тогда, помнится, их сверху донизу украшали аккуратно повязанные, выцветшие от непогоды пионерские галстуки.

В последний раз, насколько помнил Дмитрий, он посетил это место, когда ему было семнадцать. Была на нем в ту пору защитного цвета рубаха не по росту, драные на коленях джинсы, в кармане лежала пачка сигарет «Лайка» с бумажным фильтром, а в полиэтиленовом пакете заманчиво побулькивала литровая банка самогона. Были еще, помнится, какие-то девчата, приехавшие из Москвы, как и он, навестить престарелых родственников в медленно умирающей деревне. Что это были за девчата, каким ветром их всех занесло в это место, менее всего подходящее для пикников, и что они потом сделали с самогоном, Дмитрий, как ни старался, припомнить не мог. Хотя, если вдуматься – ну что можно сделать с самогоном?

Чтобы попасть в деревню, необходимо было поймать в Покрове попутку (или замерзнуть насмерть, дожидаясь автобуса), проехать на ней эти самые двадцать километров, после чего, сойдя у неприметного поворота, пересечь по проселочной дороге небольшой лесок, миновать ржаное поле – рожь на нем, само собой, росла только летом, – и повернуть налево. Направо были Большие Горки, а Малые – наоборот, налево.

Ночью в Малых Горках было интересно и, на взгляд горожанина, немного жутковато. В траве деловито шуршали ежики – именно ежики, а не кто-нибудь еще, а в поле можно было встретить выводок диких кабанов, пришедших из леса поваляться во ржи. Иногда по утрам вся деревенская улица оказывалась истыкана следами острых раздвоенных копыт.

Что было нужно диким свиньям в деревне, Дмитрий не понимал. Это – летом, а зимой… Зимой здесь было просто глухо, и вместо диких свиней по улице нагло расхаживали волки. Как видно, по старой памяти тянуло их поразбойничать в давно опустевших хлевах. Все это обилие ландшафтов и прочих красот природы располагалось не чересчур далеко от Москвы и в последние годы стало активно заселяться по новой – на этот раз дачниками, по дешевке скупавшими дома в умирающей деревне. Но эти шумные варвары, опять же, были явлением сезонным. Зимой в Малых Горках было тихо, и лишь из нескольких труб к небу поднимались ленивые белые дымы – там доживали свой век ровесницы тетки Дарьи.

Старуха встретила Дмитрия Зернова так, словно расстались они не добрых полгода назад, а вчера или, скажем, позавчера. Была она, несмотря на более чем преклонный возраст, крепка и знать не знала о таких вещах, как склероз или, к примеру, старческий маразм. Некоторые неприятности доставляли ей только ноги, уставшие, наконец, таскать на себе тучное тело, но разум тетки Дарьи оставался по-прежнему ясным, а язык – острым. Она понятия не имела о том, что сейчас творится в Москве и вообще в России – телевизора у нее не было сроду, и она упорно сопротивлялась попыткам Дмитрия осчастливить ее этим сомнительным благом цивилизации, а радиоточка как испортилась десять лет назад, так и молчала по сей день, ничуть, впрочем, не огорчая тетку Дарью этим молчанием. Дмитрий втайне подозревал, что старуха побаивается электричества и охотно пользовалась бы керосиновой лампой, если бы раздобыть керосин в наше время не было такой проблемой.

Однако, несмотря на свою полную неподкованность в вопросах внутренней и внешней политики, старуха наметанным глазом без труда определила, что Дмитрий приехал неспроста и что у него, скорее всего, неприятности. Будучи человеком прямым, она не стала откладывать дело в долгий ящик и, накормив своего питомца чем бог послал, задала лобовой вопрос в своей обычной грубоватой манере:

– Ну, красавец писаный, – сказала она, тяжело присаживаясь на шаткий табурет и облокачиваясь на стол, который при этом протестующе скрипнул, – рассказывай, чего натворил.

Дмитрий с неловкостью рассмеялся и энергично почесал затылок.

– Ну, тетка Дарья, – сказал он, – от тебя не скроешься. Прямо следователь какой-то, честное слово.

– Следователь не следователь, – усмехнулась старуха, – а тебя насквозь вижу, и еще на три аршина под тобой. Ты не убил ли кого?

– Да ты что, тетка Дарья, – замахал на нее руками Зернов, – господь с тобой! Да неужто я на убийцу похож?

Он говорил правду, поскольку Григорий Бражник в это время был жив и здоров.

– Похож не похож, – сказала тетка Дарья, – а только неспроста ты сюда прибежал.

– Твоя правда, – согласился Зернов, хорошо знавший тетку Дарью и понимавший, что хитрить с ней бесполезно. – Прибежал. Схорониться мне надо на время.

Он кривовато усмехнулся, поймав себя на том, что почти дословно цитирует Доцента из «Джентльменов удачи».

– Хоронись, коли надо, – сказала тетка Дарья. – Чего учудил-то, скажешь?

– Сфотографировал то, что не следовало… В общем, влез не в свое дело.

– А что за дело-то? – с любопытством спросила тетка Дарья. Судя по всему, ее-таки донимало сенсорное голодание.

– Убийство, – сказал Зернов. – Да вот, – завозился он, вынимая фотографии из неразлучного кофра, – погляди, если не противно.

Тетка Дарья долго рассматривала фотографии, то поднося их к самому носу, то отводя на вытянутую руку – зрение у нее в последнее время стало сдавать, а тратить время и силы на визит к окулисту она в своем возрасте полагала бессмысленным. «На том свете и такая сгожусь», – неизменно отвечала она на уговоры Зернова. Закончив внимательное изучение кровавого зерновского репортажа, она положила фотографии на стол, кряхтя, поднялась с табурета и, шаркая кожаными подошвами огромных валенок, которые носила теперь круглый год, направилась к русской печке, загромождавшей половину комнаты своей давно нуждавшейся в побелке тушей.

Покопавшись в хламе, сложенном на задернутой занавеской лежанке, она извлекла оттуда литровую банку, в которой плескалась мутноватая жидкость и поставила ее на стол.

– Я так понимаю, – сказала тетка Дарья, снова садясь и разливая самогон по щербатым рюмкам, – что бандитов этих еще не поймали.

– Угу, – промычал Зернов, опрокидывая рюмку.

Он и не подозревал, до чего ему, оказывается, необходимо было выпить, причем не коньяка какого-нибудь и даже не водки, а вот именно тетки-дарьиного самогона.

– Страсти-то какие, – сказала старуха, снова придвигая к себе фотографии и бросая на них быстрый взгляд, нисколько, впрочем, не испуганный. – Вот ведь душегубы! Вылитые немцы.

– Почему – немцы? – устало удивился Зернов. В голове у него уже шумело, и сильно клонило в сон. – Самые что ни на есть русские.

– Особенно этот, – сказала тетка Дарья, тыча пальцем в фотографию Рубероида. – Прямо Илья Муромец. Это арап, что ли? Откуда он там взялся?

– Да мало ли в Москве негров? – пожал плечами Зернов.

– Неужто много? – поразилась старуха.

– Навалом, – подтвердил Дмитрий. – Многие родились и выросли у нас.

– Это как же? – не поняла тетка Дарья. – Это от наших девок, что ли?

– Так не от сырости же, – рассмеялся Зернов. – Ясно, что от девок.

– Ишь ты, – покачала головой старуха. – Интересно.

Она о чем-то задумалась. Зернов с интересом наблюдал за ней.

– Что, тетка Дарья, – спросил он наконец, – замечталась?

– Тьфу на тебя, – рассмеялась та. – И впрямь замечталась. Ты мне скажи: арапы эти – они целиком черные или как?

Зернов расхохотался, едва не свалившись с шаткого табурета, успев в то же время отстраненно подумать, что тетка Дарья, вполне возможно, намеренно валяет дурака, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей.

Смеяться почему-то сразу расхотелось.

– В горошек, – сказал он. – А некоторые в полосочку.., как матрас.

– Болтун-Тетка Дарья снова встала и опять зашаркала к лежанке. Зернов наблюдал за ней с недоумением – самогона в банке было еще сколько угодно, они успели выпить только по рюмке. Точнее, это Зернов выпил, а старуха вообще только пригубила. «Что это она затеяла?» – подумал Дмитрий и непроизвольно вздрогнул, когда та с шумом вытащила из-под старого тряпья тяжелую двустволку.

– Блин, – не удержавшись, сказал пораженный Зернов. – А это у тебя откуда?

– Ты не блинкай, не в Москве, – мгновенно отреагировала тетка Дарья. – А ружье это Соломатина деда. Он по осени помер. Соломатиха, дура старая, хотела ружье участковому снести, да я не дала – все равно он его пропьет, бочка бездонная…

– Да тебе-то оно зачем?

– А волков пугать. Обнаглели совсем, спасу нет, как в войну. Того и гляди, прямо из избы за ногу выволокут. По ночам воют, как нечистая сила. Так я выйду на крылечко, шандарахну разок в небо, они и разбегутся.

– Вот это жизнь, – передернул плечами Зернов. – Прямо Клондайк какой-то.

– Не знаю я, какой такой Клондайк, – сказала старуха, – а только людей у нас до сих пор не стреляли. С ружьем-то управишься?

– Дело нехитрое, – ответил Зернов, а сам подумал о том, насколько смешна и бесполезна старенькая двустволка против автоматов в руках упакованных в бронежилеты людей. – Да пустое это, тетка Дарья, – добавил он, – не станут они меня здесь искать. Да и не знают они про меня, если уж на то пошло.

– Десяток жаканов у меня еще есть, – словно не слыша его, продолжала старуха. – Вон там они, в сундучке. Ты ружьишко-то почисти, заряди и держи под рукой. Мало ли что…

Три дня прошли спокойно. Деревенская жизнь зимой скучна и однообразна, особенно если в хозяйстве нет скотины, о которой надо заботиться. Единственной скотиной в доме у тетки Дарьи был престарелый кот, отзывавшийся на незатейливое имя Тимофей.

Полосатый этот зверь круглые сутки спал на печи, спускаясь оттуда лишь затем, чтобы выклянчить у хозяйки что-нибудь съедобное. Время тянулось медлительно и неторопливо, делать было совершенно нечего. Зернов отыскал на чердаке свои старые лыжи и, вооружившись камерой, совершал прогулки по окрестностям, с которых возвращался затемно, бодрый и голодный, как волк. Уступая настоятельным просьбам тетки Дарьи, он брал с собой ружье, но каждый прожитый час все больше убеждал его в том, что он просто валяет дурака, в то время как его место в Москве. В конце концов, нельзя же прятаться всю жизнь!

Не то, чтобы он считал тревогу Бражника начисто лишенной оснований, но пуганая ворона, как известно, и куста боится. «Досижу неделю – и домой!» – решил Зернов.

Он размашисто бежал через поле, возвращаясь с утренней прогулки. Хорошо смазанные лыжи мягко посвистывали, скользя по снегу, голубая сдвоенная полоска лыжни, проложенной Зерновым за эти дни, плавно забирала вправо, к дороге, по которой раз в неделю в деревню пробивалась автолавка, сопровождаемая на всякий случай трактором. Бежать вдоль дороги было не так интересно, как через поле, но, двигаясь по прямой, Зернов непременно сверзился бы с невысокого, но крутого обрыва, нависавшего прямо над полузасыпанными снегом гнилыми заборами деревенских задов. Дорога прорезала этот косогор, образуя пологий спуск, и возле полуразвалившегося деревянного здания заброшенного клуба разветвлялась надвое. В ста метрах налево от клуба торчали из снега черные пеньки изб деревни Малые Горки, Большие же Горки скрывались за пологим бугром метрах в двухстах от развилки. Тетка Дарья, скорее всего, уже вынула из печи чугунок со щами и теперь косится на старые ходики с жестяным циферблатом и привязанной вместо гири подковой, поджидая своего непутевого постояльца.

Представив себе, как пахнут щи, Дмитрий ускорил шаг. В ушах засвистел ветер, и громоздкая двустволка, все больше раздражавшая Зернова, начала размеренно ударять прикладом по заду, словно поторапливая. «Синяк ведь набьет, зараза», – подумал журналист и передвинул ружье на грудь. Теперь чертова железяка мешала работать палками и вдобавок принялась брякать по футляру фотоаппарата.

Зернов выругался и остановился метрах в двадцати от дороги, раздраженно путаясь в ремнях и стараясь так приладить ружье, чтобы свести к минимуму создаваемые им неудобства.

В это время со стороны деревни послышался ровный, без натуги и истеричных завываний, рев мощного мотора, и на косогор, разбрасывая снег из-под колес, вскарабкался большой черный «джип». По немного зализанным, скошенным назад линиям кузова Зернов определил, что это либо «опель», либо «тойота». Уверенно перемалывая снег шипастыми зимними шинами, полноприводное чудище, переваливаясь на ухабах, двигалось в сторону шоссе. Зернов удивленно приподнял брови: в это время года в окрестностях Горок трудно было встретить даже трактор, не говоря уже о навороченных тачках новых русских. Кто-нибудь из дачников приезжал пополнить припасы? Чепуха. Люди, разъезжающие в таких машинах, строят дачи поближе к Москве, и дачи эти больше похожи на дворцы. Навещали кого-нибудь из престарелых родственников? Ох, сомнительно…

Когда «джип» поравнялся со все еще стоявшим на месте Зерновым, тот разглядел, что это все-таки «опель». В следующее мгновение машина остановилась, дверца ее распахнулась, что-то негромко хлопнуло, и лыжная палка, которую Зернов держал в левой руке, вдруг ни с того ни с сего со страшной силой вырвалась из его ладони и по крутой траектории улетела далеко в сторону.

– Ух ты!.. – выдохнул Зернов от неожиданности и боком повалился в сугроб, проклиная путающиеся в ногах лыжи. Упал он очень своевременно – вторая пуля просвистела в том самом месте, где только что находилась его голова. «Почему не слышно выстрелов?» – удивился Зернов и тут же обругал себя за тугодумие – конечно же, выстрелов не было слышно потому, что стрелявший пользовался глушителем.

«Фирменный знак, – подумал Зернов, пристраивая облепленную снегом двустволку к плечу и ловя открытую дверцу в прорезь прицела. – Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы.»

Эта нелепая детская присказка почему-то рассмешила его, и он прыснул, едва не нажав ненароком на курок, но тут очередная пуля с треском влепилась в лыжу, переломив ее пополам и едва не вывихнув Зернову лодыжку.

– Отставить истерику, – сказал себе Зернов, прицелился по новой и спустил курок.

Двустволка с грохотом подпрыгнула в его руках, окутавшись белым дымом, как пушка времен Полтавской битвы, и медвежий жакан взметнул перед открытой дверцей «джипа» целую тучу снежной пыли.

– Вот говно, – сказал Зернов, беря повыше.

Страха почему-то не было, хотя Дмитрий с полной отчетливостью понимал, что пощады не будет, и что шансов уйти от пули в чистом заснеженном поле у него нет. Страх ушел, наверное, в тот момент, когда, вместо того, чтобы поднять руки и просить пощады, журналист Зернов повалился в снег, срывая с плеча нелепую двустволку с двумя архаичными курками, которые надо было взводить пальцем, чтобы эта штуковина выстрелила.

– Ах ты, сука! – донеслось до него со стороны «джипа», и немедленно снег вокруг него словно вскипел, взлетая стремительными фонтанчиками. Как ни странно, его ни разу не зацепило: похоже, он был плохо виден автоматчику. Зернов задержал дыхание и плавно нажал на спуск. Древняя пушка снова ухнула, сильно толкнув его в плечо, и через секунду из дверцы «джипа», брякнув о подножку, выпал автомат с глушителем.

Стрелок вывалился следом, свесив на дорогу обе руки и голову, с которой густо капало.

Зернов подумал было, что стоит попытаться сбросить лыжи и задать стрекача по лыжне, но из машины снова ударили автоматы, и он, отказавшись от своей безнадежной затеи, принялся с лихорадочной поспешностью негнущимися от холода пальцами перезаряжать ружье, Автоматы вдруг смолкли, и на дорогу легко выпрыгнул человек в длинном светлом плаще, небрежно распахнутом на груди. Голова его была непокрыта, и бритый череп неровно отсвечивал в негреющих лучах зимнего солнца. Лицо незнакомца было изуродовано шрамами, но Зернов и без того узнал его по плащу и длинноствольному револьверу, который был зажат в расслабленно опущенной вдоль бедра руке.

На секунду их взгляды встретились, и Зернов понял, что смотрит в глаза собственной смерти.

Рука его предательски дрогнула, и первый выстрел ушел в бледное от мороза небо, хотя человек в светлом плаще представлял собой отличную мишень на фоне черного «джипа». Тяжело увязая в глубоком снегу, он неторопливо двинулся к Зернову, поднимая на уровень глаз вытянутую руку с револьвером. В тишине, нарушаемой только мерным рокотом работающего на холостых оборотах двигателя да хриплым дыханием Зернова, отчетливо хрустел снег.

Журналист выстрелил, ясно разглядев, как полетели в разные стороны рваные клочья светлого плаща. Убийцу сильно качнуло, он согнулся пополам, схватившись за живот свободной рукой, и Зернов расслышал короткое ругательство. В следующее мгновение человек в изодранном картечью плаще медленно разогнулся, и журналист, холодея от предсмертной тоски, увидел на обезображенном шрамами лице безумный оскал – майор Сердюк улыбался. «Бронежилет!» – с отчаяньем понял Зернов и увидел круглый глаз револьверного дула – огромный, как жерло заводской трубы, – нацеленный ему прямо в лицо. Затем в этой черной воронке коротко полыхнуло бледно-желтое пламя, и журналист Дмитрий Зернов уронил голову в снег, который очень недолго оставался белым.

Глава 7

Генерал Потапчук встал и тяжело прошелся по комнате из стороны в сторону, размеренно скрипя слегка отставшей половицей. Глеб поморщился от этого скрипа и на всякий случай заприметил издававшую его половицу, чтобы искоренить процесс разложения мансарды в зародыше – конечно, поправил он себя, если на это будет время. Поймав себя на этой мысли, Слепой немного отстраненно удивился причудам психики: в самом деле, почему всякая чепуха вроде отставшей половицы упорно лезет в голову именно теперь, когда и без нее, казалось бы, хватает забот? Процесс разложения мансарды – это ж надо!

Тряхнув головой, он прогнал ненужные воспоминания и стал вслушиваться в то, что говорил генерал.

С выражением соболезнований было покончено. Слава богу, наконец-то! И теперь Федор Филиппович в своеобычной тяжеловесной манере излагал вещи, с точки зрения профессионала представлявшие немалый интерес.

– Таким образом, – говорил генерал, продолжая утомительно маячить из угла в угол и скрипеть проклятой половицей, – в течение нескольких месяцев было закрыто несколько крупных дел, связанных с коррупцией, торговлей наркотиками, расхищением армейских складов…

– Крупная рыба, – подытожил Глеб, не любивший, когда генерал начинал вещать, как теледиктор.

– Вот именно, крупная рыба. Надо тебе сказать, Глеб Петрович, что многие наши коллеги вздохнули с облегчением: это были те самые дела, где близок локоть, да не укусишь. С одной стороны, вроде бы всем все ясно, а с другой – нет законных оснований не то что для ареста, но даже и для обыска.

– Руки коротки, – понимающе кивнул Глеб и мрачно улыбнулся: долгие годы его кормили именно такие дела. Генерал, словно прочитав его мысли, остро взглянул на Глеба, перестав на некоторое время скрипеть половицей.

– Хочешь, скажу, о чем ты подумал? – спросил он.

– Не хочу, – сказал Сиверов и опять полез за сигаретой.

– Ты много куришь, – заметил генерал с неодобрением.

– Я не на задании, – ответил Слепой, чиркая зажигалкой. Бледное пламя слегка подрагивало, когда он поднес зажигалку к кончику сигареты. Это не ускользнуло от внимания генерала, так же как и то, что вместо облегченного «Мальборо» его подопечный теперь курит «кэмел» без фильтра.

– И руки у тебя дрожат, – все тем же тоном сказал Потапчук.

– Не заставляйте меня ссылаться на обстоятельства, – начиная злиться, сказал Слепой.

Холодный блеск, мелькнувший в его глазах, немного успокоил генерала: это был прежний Глеб Сиверов, которого просто неожиданно и крепко прижала жизнь.

Потапчук верил, что Глеб найдет в себе силы подняться: Слепой никогда не оставался на лопатках подолгу, даже тогда, когда армейским хирургам пришлось буквально сшивать его по лоскутам, и потом, когда, впервые взглянув в зеркало после пластической операции, обнаружил там совершенно незнакомое лицо. «Что ж, – подумал генерал, – вот и настало для него время еще раз заново родиться. Роды – это всегда больно. Интересно, каков получится младенец?»

– Между прочим, – улыбнувшись совсем как раньше, сказал Глеб, – я тоже готов спорить, что знаю, о чем подумали вы.

– Мой «стечкин» против твоего «кольта», – поднял брошенную перчатку генерал, хотя смертельно устал и игры в угадайку привлекали его сейчас меньше всего. – Излагай.

– Вы думали о том, что вот эта куча хлама, которая сидит перед вами, вам очень нужна, а значит, она просто обязана в ближайшее время снова превратиться в человека, причем именно того человека, к которому вы привыкли и который вас ни разу не подводил. Я угадал?

– Я бы выразился помягче, но суть верна, – признал Потапчук. – Твоя взяла, Глеб Петрович.

– Я готов дать вам возможность отыграться, – сказал Глеб. – В конце концов, «стечкиных» у меня и без вашего целых две штуки. Что мне их, солить?

Так о чем я думал, когда вы предложили заняться чтением мыслей?

– Ты думал о том, что те, кто убил всех этих людей, выполняли работу, во многом сходную с твоей, а значит, объективно действовали на благо общества.., или, по крайней мере, были в этом уверены.

– Как всегда, практически стопроцентное попадание, – лениво поаплодировал Глеб. – Но в ваших словах чувствуется некая недосказанность, этакое каверзное «но»…

– Угу, – сказал генерал, – есть такое дело. Видишь ли, сходство тут чисто внешнее… Тьфу ты, дьявол, что это я говорю? Это как в том анекдоте, где Анка порезала палец, а Петька пристрелил ее, чтобы не мучилась. Если, к примеру, сравнить то, что делаешь ты, с работой хирурга, то те ребята, о которых я говорю – обыкновенные мясники, хотя мясники экстра-класса.

– То есть? – приподнял брови Глеб и глубоко затянулся. – Я убиваю, они убивают… Не ощущаю разницы.

– Разница в том, что ты убиваешь нужного человека так, что тебя никто не видит, а они выкашивают всех, кто попадается им на глаза – и правых, и виноватых. Ну, и нужного человека, конечно, тоже.., заодно.

– Ото, – сказал Глеб. – Серьезные ребята. Сварю-ка я кофе. Вы как, не против?

– Давай, – махнул рукой генерал и снова принялся расхаживать, терзая скрипучую половицу.

– Федор Филиппович, – снова заговорил Глеб, включая кофеварку и ловко расставляя на столе кофейные чашки, – давайте говорить начистоту. Вы все время повторяете: они, эти люди, убийцы, мясники, преступники… Ведь вы же точно знаете, кто они, иначе не пришли бы ко мне. Небось, в портфеле у вас и конвертик с фотографиями лежит?

– Это спецотряд ФСБ, – отбросив сомнения и твердо усаживаясь в кресло, заговорил генерал, – созданный для тех же целей, что и…

Он замялся.

– Что и я, – завершил его фразу Глеб. – Не надо мучиться, подбирая выражения: я именно создан, как лабораторный гомункулус, с совершенно определенными целями. Имейте в виду, я не в претензии.

Просто так сложилось, кого же тут винить?

Генерал неловко покашлял, смущенно отводя глаза.

Помимо того, что тема сама-по себе была довольно щекотливой, Слепой впервые говорил об этом так резко и в то же время спокойно. Ни тени горечи не было в его голосе, и это слегка встревожило генерала, который привык считать Сиверова довольно утонченной натурой.., может быть, даже немного чересчур утонченной.

Глеб тем временем разлил кофе по чашкам и, взяв свою, повалился в кресло, как срубленная сосна, ухитрившись не пролить при этом ни капли.

– В общем, ты прав, – осторожно сказал генерал, пробуя кофе. – Как всегда, отменно, – похвалил он напиток. – Итак, спецотряд ФСБ «Святой Георгий» был создан…

Сиверов совершенно неприлично прыснул, расплескав кофе и зашипев от боли, когда кипяток пролился ему на брюки.

– Как, вы сказали, они себя называют? – переспросил он.

– Они себя называют вольными стрелками, – сухо сказал генерал, – а официальное название, придуманное каким-то штабным романтиком, фигурирует только в паре документов… Учти, никто не знает, что я эти документы видел, а если узнают – не сносить мне головы.., да и тебе тоже.

Глеб молча кивнул, показывая, что все понял.

– Так вот, – в третий раз начал генерал, – отряд был создан для решения примерно тех же задач, какими приходилось в последние годы заниматься тебе: они должны были убирать опасных людей, перед которыми официальный закон по тем или иным причинам оказался бессилен. Инициаторами создания отряда выступили начальники нескольких отделов ФСБ.

Глеб приоткрыл рот, собираясь что-то спросить, но Потапчук опередил его.

– Нет, меня среди них не было, – сказал он, и Глеб расслабленно обмяк в кресле, полуприкрыв глаза и прихлебывая кофе скупыми глотками, словно находился в самом сердце Сахары. – Согласись, что сама по себе идея весьма заманчивая, – сказал он, и Глеб кивнул, не открывая глаз. – Убрать преступника – не карманника какого-нибудь, и даже не алкаша, зарубившего соседа топором по пьяной лавочке, а настоящего преступника, всерьез ставящего под угрозу безопасность страны, – без долгой судебно-следственной волокиты, без всякой надежды на оправдательный приговор, амнистию и условно-досрочное освобождение… Просто убрать к чертовой матери, чтоб не смердел, – и вся недолга!

– Это в духе нашей конторы, – сказал Глеб, снова отпивая из чашки. – Наши коллеги сроду этим промышляют.

– Да, – согласился генерал, – но не в таких масштабах. Глеб высоко поднял брови.

– Ой, – сказал он.

– Вот тебе и «ой», – огрызнулся генерал. – Только не надо политинформаций и экскурсов в историю, я ее знаю получше тебя. Никогда убийство без суда и следствия не было таким откровенным.

В большинстве случаев, даже в самые крутые времена, пытались соблюсти хотя бы видимость законной процедуры. – Ой-ей-ей, – сказал Глеб. – Может быть, не будем об этом? Право же, Федор Филиппович, я вас очень уважаю, но давайте все-таки по существу.

– Экий ты все-таки наглец, – медленно остывая, сказал генерал. – Никакого в тебе почтения к чинам.

– Да откуда ж ему взяться при моей-то работе? – пожал плечами Глеб. – Сколько я старших по званию перещелкал… Если со всех погоны поснимать, такая карта звездного неба получится!

– Тьфу ты! – плюнул генерал. – Ты только подумай, до чего ты договорился!

Тон его был шутливым, но Федор Филиппович с удивлением ощутил пробежавший вдоль спины холодок – Слепой сегодня говорил много, и все больше какие-то странные, ни с чем не сообразные вещи. Одна эта идея насчет карты созвездий чего стоит!

– Так что там эти вольные стрелки? – вернулся Глеб к прерванному разговору, снова наливая себе кофе.

– Последний пример, – сказал генерал. – Коммерческий банк «Икар». Президент правления банка Петрищев был большой сволочью и ухитрился влезть едва ли не во все грязные дела, приносящие большой доход, – от биржевых спекуляций до наркоторговли и поддержки чеченских террористов. Несколько дней назад к нему в офис наведались наши знакомые и вскоре ушли, оставив четырнадцать трупов, из которых только один, заметь, был Петрищевым, а все остальные, полагаю, имели о деятельности своего шефа весьма смутное представление – охранники, бухгалтеры, операторы, секретарши… Их скосили всех до единого из автоматов с глушителями.

– Может быть, ограбление? – с сомнением спросил Глеб.

– Как ты думаешь, пришел бы я сюда, будь это ограблением? – вопросом на вопрос ответил генерал. – Тем более, что там ничего не пропало, кроме пары калькуляторов. Хотя эти ребята не брезгуют мародерством, на этот раз, похоже, у них не было времени на возню с сейфом.

– Четырнадцать человек… – протянул Глеб, задумчиво почесывая переносицу. – Приехали бы уж сразу на танке. Нет, это, конечно, не грабители.

– А моего слова тебе недостаточно?

– Сомнение – основа познания, – изрек Глеб.

Он чувствовал, что понемногу приходит в норму. События последних дней уже подернулись дымкой и выглядели так, словно Сиверов не пережил весь этот ужас лично, а вычитал в романе или, например, услышал обо всем этом от Федора Филипповича. Так бывало всегда, когда Слепой приступал к выполнению нового задания – все личные радости и неурядицы тушевались, отходя на задний план. Конечно, неприятностей такого масштаба с ним не случалось давно – даже язык не поворачивался назвать их неприятностями, всему этому просто не было названия, – но и задание, судя по всему, было из таких, что способны вышибить из головы все на свете, до мозгов включительно.

Глеб уже точно знал, в чем будет заключаться это задание.

– Расстрел в «Икаре» – это еще не все, – неожиданно сказал генерал, и Глеб насторожился,продолжения рассказа он, честно говоря, не ожидал.

– Вышло так, – продолжал Потапчук, – что там поблизости случился один журналист. Что-то он имел против Петрищева и явно собирался состряпать разгромную статейку. С материалом у него, судя по всему, было туговато, так что он устроил засаду напротив офиса как раз в тот самый день и снял очень подробный фоторепортаж… Вот, полюбопытствуй.

Он вынул из внутреннего кармана пачку фотографий и передал Глебу. Глеб бегло просмотрел снимки, поднял брови и снова принялся перебирать фотографии, внимательно их разглядывая и складывая по порядку.

– Отличная работа, – сказал он наконец. – Прямо кино. Даже титров не надо. Как это попало к вам?

– Окружным путем, – сказал генерал. – У этого бумагомараки хватило ума не бежать со своей бомбой ни в милицию, ни, тем более, в свою газету. У него был какой-то старинный приятель в городской прокуратуре. Приятель этот, как я понимаю, посоветовал ему спрятаться и носа не показывать. Он так и поступил – уехал в деревню к какой-то престарелой родственнице – не то бабке, не то тетке, а приятель взялся за расследование…

– И где его нашли? – без особого интереса спросил Глеб. Все было ясно и без дополнительных вопросов.

– В сугробе, в двадцати километрах от городской черты по Волоколамскому шоссе, с перерезанным горлом.

– Само собой, – равнодушно сказал Глеб. – А журналист?

– Журналист, как ни странно, оказался парнем шустрым, – с оттенком удовлетворения сказал генерал. – Прежде чем его застрелили, он успел засветить одному из них в лоб медвежьим жаканом… Всю машину мозгами забрызгал.

– Ото, – сказал Глеб.

– Командира отряда, как я понял, спас только бронежилет, – продолжал генерал. – Жаль, что этот парень не взял повыше, – А откуда такие подробности? – спросил Глеб. – Или это секрет?

– Секрет, конечно, – сказал генерал, – но с тобой я им поделюсь. Этот «Святой Георгий» – только макушка айсберга. На него работает разветвленная информационная сеть. У них свои люди в милиции, в армии, прокуратуре, в каждом отделе ФСБ – везде. Я своего стукача вычислил давно, но до поры не трогал: в конце концов, то, чем занимались эти вольные стрелки, чаще всего было мне на руку. Но теперь они начали творить беспредел… Черт возьми, такого не позволяют себе даже бандиты!

– Да уж куда им, – с непонятной интонацией поддакнул Глеб.

– Короче, – тоном ниже продолжал Потапчук, – я взял своего, точнее, их стукача в оборот и узнал от него все, чего не знал сам.

– Я так понимаю, что их надо выследить и отправить прогуляться, – после непродолжительного молчания сказал Глеб.

– Ты не все понял, – мягко сказал генерал. – За ними большая сила. Учти: за то, что они сотворили с персоналом «Икара», никто из них даже устного выговора не получил. Они должны погибнуть.., э-э-э… случайно. Один за другим.

– Гм, – с сомнением в голосе кашлянул Глеб, снова беря в руки фотографии. – Тогда все становится гораздо сложнее.

– Ты невнимательно слушал, – сказал генерал Потапчук. – Один из них убит.

– То есть…

– То есть, в отряде «Святой Георгий» имеется вакантное место. И я, кажется, знаю, кто его займет.

Глава 8

– Кучеряво, – сказал Глеб Сиверов, когда прямо у него под ногами в замусоренном полу, по которому, казалось, уже лет десять не ступала нога человека, вдруг распахнулась черная квадратная пасть люка, слабо подсвеченная изнутри далеким сиянием слабых электрических лампочек. – Прямо как в кино.

Это здесь вы играете в графа Монте-Кристо?

– Ив Али-бабу тоже, – подтвердил веселый Костя и легонько подтолкнул Глеба между лопаток. – Давай, давай, капитан, шевели фигурой. Про конспирацию слыхал когда-нибудь?

– Что-то такое слышал, – признался Глеб. – Это как Ленин в семнадцатом щеку платком подвязывал, чтоб в кутузку не замели?

– Вроде того, – жизнерадостно хохотнул Костя, и вслед за новичком стал спускаться по стертым от частого употребления, скользким дырчатым ступеням.

Глеб был трезв, как стекло, и абсолютно спокоен.

Он не курил уже сутки, следуя железному правилу никогда не пить и не курить во время работы, и чувствовал себя собранным и каким-то цельным, как сплошной кусок металла или очень плотной, упругой резины.

Это было знакомое, хотя и основательно подзабытое за несколько последних дней ощущение, и возвращение его Глеб склонен был считать верным признаком восстановления душевного здоровья. Громыхающая железная лестница привела их в потерну – длинную и темноватую, но сухую и без намека на затхлость. Через большие промежутки на стене по правую руку горели вполнакала забранные матовыми плафонами и защитными проволочными каркасами лампочки. Судя по всему, решил Глеб, это была часть знаменитых московских катакомб, не имевшая никакого отношения к водопроводной или канализационной системам. Скорее всего, здесь когда-то располагалось бомбоубежище или что-то вроде этого – плафоны на стенах были устаревшей конструкции, а толщина сводчатого потолка невольно наводила на мысли о фортификации.

Потерна шла классическим фортификационным зигзагом. Держать здесь оборону было бы сплошным удовольствием, даже с малым количеством людей.

Где-то приглушенно гудели вентиляторы, нагнетая в подземелье свежий воздух.

Когда каменная кишка, наконец, закончилась, Глебу пришлось прищуриться – из-за бесшумно открывшейся тяжелой герметичной двери в лицо ударил резкий свет.

– Принимай пополнение, Батя, – весело сказал Костя и крепко хлопнул Глеба по плечу.

В этом вполне дружелюбном, по-солдатски грубоватом хлопке ясно читалось предупреждение: не шали, парень, веди себя прилично. Привыкнув к яркому свету, Глеб обвел взглядом обширное помещение, в котором, как он понимал, ему теперь предстояло провести немало времени. В центре большой комнаты с голыми белеными стенами и низким потолком стоял огромный, как полигон, стол для чистки оружия. Само оружие, как понял Слепой, хранилось в длинном железном шкафу, стоявшем у стены справа и запертом на замок. От выкрашенного в болотный цвет поцарапанного железа за версту разило унылым духом казармы со всеми ее прелестями, и Глеб незаметно вздохнул. Единственным украшением комнаты служил большой настенный календарь трехлетней давности, с которого зазывно улыбалась грудастая блондинка в микроскопических трусиках и с большой сигарой в руке. Позади блондинки сверкал хромированными деталями тяжелый «харлей-дэвидсон».

Еще в помещении имелись три железных двери, не считая той, через которую Костя ввел Глеба. За одной из них мерцали экраны компьютерных мониторов и играла приглушенная музыка. Глеб с изумлением узнал Шопена. Весельчак Костя обошел Сиверова и присоединился к сидевшим за столом людям. Вместе с Костей Глеб насчитал шестерых, один из которых был чернокожим.

Седьмой сидел на краю стола, покачивая ногой в начищенном до зеркального блеска ботинке, и с нехорошим любопытством разглядывал Глеба. Морда у него была совершенно волчья, вдоль и поперек исполосованная глубокими, не правильно зажившими шрамами, и даже на бритом черепе багровел след страшного ожога. Глядя на него, было легко понять, почему он не оставляет свидетелей: мало приятного, когда кто-то вдруг начнет расписывать следователю твои особые приметы, если кроме особых примет у тебя на физиономии ничего нет.

– Капитан Молчанов, – без вопросительной интонации произнес этот жутковатый персонаж.

– Так точно, – придавая лицу деревянное выражение, сказал Глеб. За столом кто-то, не сдержавшись, ржанул, и покрытая шрамами маска стремительно обернулась в ту сторону. Смех оборвался, словно обрезанный ножом.

– Забудь про «так точно», капитан, – по-прежнему без выражения сказал Батя. – Здесь у нас действует только одна статья устава: командир всегда прав. Что ты об этом думаешь?

– Я думаю, – спокойно ответил Глеб, – что если выжать устав досуха, удалив из него всю воду, от него останется только эта фраза.

– Хорошо сказано, – кивнул Батя. – Командир здесь я. Меня обычно называют Батей, так и в платежной ведомости пишут. У тебя есть кличка?

– Кличка? – поднял брови Глеб.

– Прозвище, – пояснил Батя. – Псевдоним.

– Слепой, – коротко представился Сиверов.

Майор Сердюк не выразил по поводу этого странного имени ни удивления, ни удовлетворения. Вместо этого он взял из-за спины лежавший на столе длинноствольный «магнум», зачем-то крутанул барабан и вдруг швырнул его в Глеба – не бросил, а именно швырнул, целясь в лицо. Сиверов спокойно взял револьвер из воздуха и остался невозмутимо стоять, держа оружие в опущенной руке.

– Отличная реакция, – похвалил Батя, – и железные нервы. Сверчок, – сказал он, – встать.

На ближнем к Слепому конце стола поднялся невысокий остроносый субъект, и вправду чем-то неуловимо похожий на сверчка. Глеб никогда не видел сверчков, но этот парень удивительно подходил к своей кличке.

– Это старший лейтенант Малышев по кличке Сверчок, – сказал майор Сердюк. – Убей его.

Не медля ни секунды, Глеб вскинул тяжелый «магнум», навел его на переносицу Сверчка и спустил курок. Он видел, что револьвер разряжен, еще тогда, когда Батя взял его со стола. Курок сухо щелкнул, Сверчок расплылся в улыбке, а Батя открыл было рот, чтобы изречь очередную похвалу, но Слепой, бросив бесполезный «магнум», левой рукой выхватил из-за воротника пропущенный Костей при обыске плоский «браунинг» и взвел курок, целясь Сверчку в лоб.

– Отставить!!! – рявкнул Батя так, что в углах комнаты зазвенело эхо.

Глеб спокойно поставил браунинг на предохранитель и неторопливо положил его в карман. Подняв с цементного пола «магнум», он отдал оружие Бате, сверлившему его бешеным взглядом. Бледный, как простыня, Сверчок медленно опустился на стул.

– Костя, – каким-то скрипучим голосом произнес майор Сердюк, – ты его обыскивал?

– Обыскивал, – упавшим голосом сказал разом погрустневший Костя.

– Трое суток карцера, – объявил Батя. – А в следующий раз шлепну на месте, чтоб другим неповадно было. Выполнять.

– Ну, ты козел, – негромко сказал Костя Глебу, выходя из комнаты. Слепой улыбнулся уголком рта – Костя слишком много говорил и слишком любил собственный голос, чтобы когда-нибудь стать настоящим профессионалом.

– Красиво, – сказал Батя. – А, Рубероид?

Негр сверкнул белозубой улыбкой, на мгновение сделавшись похожим на концертный рояль и очень чисто, без акцента сказал:

– Я уже похоронил нашего Сверчка.

– А тебе понравилось? – обернулся майор к Сверчку, у которого уже перестали дрожать руки.

– Дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие, – не то Глебу, не то Бате сказал Сверчок.

– Ну-ну, – не повышая голоса, прикрикнул на него Сердюк. – Демократия, знаешь ли, тоже не безгранична.

– Я заметил, – сказал Сверчок, но быстро увял – для того, чтобы спорить с Батей, он был явно жидковат.

– Садись, Слепой, – предложил Батя. – Будем считать, что проверку на вшивость ты успешно выдержал. Остальное покажет дело. Тебе объяснили, чем мы занимаемся?

Глеб молча кивнул, устраиваясь на свободном стуле – здесь, судя по всему, когда-то сидел его предшественник, так неловко подставивший лоб под выстрел охотничьего ружья.

– И как ты к этому относишься? – спросил Батя.

– Я здесь, – просто ответил Глеб.

Ему было скучно. У майора Сердюка были замашки главаря гангстерской шайки, да и остальные, как понял Слепой из досье, переданных ему генералом Потапчуком, были из того же теста, разве что помельче калибром. Все они в свое время расстались с местами своей службы отнюдь не по собственной воле. Формулировки звучали по-разному, но суть оставалась неизменной: все это были подонки спецподразделений, уволенные кто за мордобой, кто за пьянство, а кое-кто и за то, что слишком любил стрельбу по живым мишеням – слишком сильно даже для тех весьма специфических частей, в которых они служили до того, как попали в «Святой Георгий».

Настоящим профессионалом был здесь, пожалуй, один Батя. Не имея специальной подготовки, держать в повиновении эту банду было бы просто невозможно.

Он единственный здесь представлял собой серьезную опасность. Глебу очень не нравилось выражение его глаз. Майор Сердюк явно никому не верил, и прежде всего он не верил своему новобранцу, с ходу проявившему недюжинные способности и фантастическую резвость.

Глеб немного жалел, что не нажал на курок, когда дуло «браунинга» смотрело в лоб Сверчку – это был очень удобный случай открыть счет, списав все на случайность и дисциплинированность. В конце концов, ведь это Батя отдал приказ стрелять. «Магнум» дал осечку, ну, и…

Это было слишком просто. Сердюк непременно насторожился бы, и задача Слепого, и без того почти невыполнимая, усложнилась бы безмерно.

Глеб обвел взглядом сидящих за огромным столом людей, которых ему в ближайшем будущем предстояло убить. То, что они в данный момент были живы, говорили, двигались, смеялись, курили и ели, не имело для него ровным счетом никакого значения – это были живые трупы, фанерные мишени. Слепого так и подмывало выхватить браунинг и перестрелять их одного за другим, как в тире, а потом спалить это змеиное гнездо к чертовой матери, но этим он поставил бы под удар генерала Потапчука, который и без того ходил по краю, через подставных лиц проталкивая Глеба в компанию «вольных стрелков». Кроме того, Батя уже закончил заряжать свою гаубицу и теперь сидел, рассеянно поигрывая тяжелым револьвером и испытующе разглядывая Глеба. В том, что майор Сердюк умеет обращаться с этой игрушкой, сомневаться не приходилось.

Вторым после Бати здесь был, несомненно, Рубероид. Сын лимитчицы с АЗЛК и студента из Ганы, он был талантливым самоучкой. В школу КГБ его, конечно, никто не принял бы, да он и не пытался туда поступать. Во время московской Олимпиады в восьмидесятом году какая-то светлая голова из Комитета додумалась привлечь чернокожего недоросля к наблюдению за постояльцами олимпийской деревни. Одуревший от безделья и отсутствия перспектив молодой человек с русским именем Володя охотно пошел на сотрудничество с органами и проявил себя на этом поприще настолько хорошо, что принес своему куратору кучу благодарностей в послужной список и был, в свою очередь, обласкан и привлечен к дальнейшей работе. Постепенно задания усложнялись, и в один прекрасный день куратор обучил Володю, уже тогда получившего кличку Рубероид, приемам обращения с пистолетом.

Это была уже настоящая работа, без дураков. Согласитесь, что, встретив на улице молодого, скромно одетого негра, вы менее всего станете ожидать, что, поравнявшись с вами, он вдруг достанет из сумки «вальтер» и проделает в вас несколько отверстий девятимиллиметрового диаметра. Очень многим пришлось горько пожалеть об укоренившихся в сознании советского человека пережитках оголтелого интернационализма – естественно, это касается тех, кто умер не сразу.

В один прекрасный день, однако, Володя-Рубероид, не поделив чего-то со своим куратором, решил посмотреть, что у того внутри, и удовлетворил свое любопытство с помощью все того же «вальтера». Ничего неожиданного внутри у капитана ФСБ Зайцева не оказалось. Огорченный Рубероид подался в бега, был изловлен – попробуйте-ка лечь на дно в российской глубинке с таким цветом лица! – допрошен с пристрастием и, выздоровев после этого допроса, зачислен в отряд майора Сердюка. Короче говоря, это был обыкновенный подонок, которому нравилось убивать из любви к искусству. Пистолетом он владел прекрасно и был хитер, как черно-бурый лис.

Все остальные – Сверчок, Костя-Ботало, молчаливый старлей Толик по кличке Молоток, Шалтай-Болтай с фигурой, как у несгораемого шкафа, весь какой-то разболтанный, словно скрепленный проволочками скелет, говоривший с блатным пришепетыванием Сапер, – были простыми нажимателями курков. С ними проблем не предвиделось, так же как и с тем лопухом, которого завалил из древней двустволки журналист Зернов. Этого убиенного, как удалось выяснить Глебу, звали Дятлом. «Что ж, – подумал по этому поводу Сиверов, – дятел – он и есть дятел.» Перезнакомившись с новыми коллегами, Глеб, следуя общему примеру, взял из стоявшего под столом распотрошенного ящика замасленную банку тушенки, вскрыл ее протянутым кем-то штык-ножом и стал прямо с лезвия есть смешанное с тонкими пластинками застывшего жира мясо, с хрустом заедая его черным армейским сухарем и внимательно слушая Батю, с набитым ртом излагающего план предстоящей операции.

Старательно пережевывая волокнистое, чересчур соленое мясо, Глеб поймал себя на странном ощущении. Он сосредоточился, придирчиво инспектируя себя изнутри, и с удивлением убедился в том, что им владеет блаженное чувство покоя, словно после долгого, полного невзгод и опасностей пути он, наконец-то, вернулся домой.

Глава 9

Генерала Потапчука не оставляло неприятное чувство раздвоенности. Хуже всего было то, что в последнее время это странное чувство появлялось у него все чаще: с каждым прожить™ днем генерал видел все меньше смысла в том, чем ему приходилось заниматься. Вокруг творилась настоящая вакханалия, огромную страну разворовывали прямо на глазах, крупные акулы вели глухую, подспудную, но от этого не менее ожесточенную борьбу за сферы влияния, с серьезными лицами излагая абсурдные планы вывода страны из кризиса, в то время как миллионы долларов непрерывным потоком текли на их номерные счета в швейцарских банках; уровнем ниже остервенело грызлись хищники поменьше, подхватывая то, что ненароком вываливалось из пастей вышестоящих.

А вываливалось, между прочим, вполне достаточно для безбедного существования. У шакалов тоже были свои номерные счета и далеко идущие планы, так что шерсть летела во все стороны, а лязг зубов временами заглушал сводки новостей. Дикторы, читавшие эти сводки, в последнее время начисто перестали улыбаться, словно им запретили это в приказном порядке.

На этом фоне деятельность генерала Потапчука стала, сильно напоминать попытки удержать воду в решете: все расползалось и утекало между пальцев, вызывая глухое раздражение. Генерал давно забросил далеко идущие проекты и внутриведомственные игры, к которым и в лучшие времена не питал особенной склонности, сосредоточив все свои усилия на том, чтобы удерживать оборону на вверенном ему участке фронта. Пока это удавалось, но генерал знал, что долго так продолжаться не может: в конце концов, среди его подчиненных не было ни одного умственно неполноценного, а вокруг так и мелькали бешеные деньги, только и ждавшие, чтобы кто-нибудь подставил карман, Федор Филиппович побарабанил пальцами по краю стола, задумчиво глядя в окно. За окном опять начиналась метель. Судя по началу, зима обещала быть весьма суровой. «Вот в МЧС сейчас, наверное, за ушами чешут, – подумал генерал. – Что-что, а хорошенькое наводнение по весне им, похоже, обеспечено.»

Он включил радио и тут же выключил – передавали новости, и, конечно же, где-то опять упал самолет. Генерал давно заметил странную цикличность подобных происшествий: за месяц до наступления нового года самолеты обычно начинали сыпаться с неба дождем, особенно перегруженные до последнего предела чартерники.

«Старею я, что ли, – подумал Потапчук. – Что-то мне не по себе.»

Генерал слегка лукавил перед самим собой: он прекрасно знал, что послужило причиной дурного настроения, не оставлявшего его уже целую неделю Федору Филипповичу очень не понравилось, как вел себя Глеб Сиверов во время их последней встречи То, как он двигался, как смотрел, говорил, и в особенности то, как он молчал, вселяло в душу генерала неясные подозрения. Похоже было на то, что Слепой становится неуправляемым.

Управлять им, насколько помнил генерал, всегда было непросто. Сиверов с самого начала построил свои отношения с генералом, единолично представлявшим для него ФСБ, таким образом, что выбор всегда оставался за ним. Слепой никогда не брался за задания, казавшиеся ему сомнительными, и Потапчук, зная о странной щепетильности своего агента, старался ему подобных заданий не предлагать. Для выполнения по-настоящему грязной работы в обширном штате ФСБ всегда находились добровольцы-энтузиасты, зачастую и не подозревавшие, что именно они делают и по чьей инициативе. Сиверов же относился к элите, и его переборчивость с лихвой искупалась тем, что ему можно было поручить работу любой степени сложности и после этого спать спокойно, твердо зная, что задание будет выполнено.

«А ведь, пожалуй, именно переборчивость Сиверова является его наиболее привлекательным с профессиональной точки зрения качеством, – подумал вдруг генерал. – Приятно сознавать, что на тебя работает не тупой робот-убийца, а интеллектуал, наделенный, к тому же, совестью и даже, черт подери, патриотизмом… Хотя уж кто-кто, а Слепой имеет для патриотизма гораздо меньше оснований, чем многие из этих горлопанов, готовых мочиться на государственный флаг, кабы не мороз».

Но теперь Слепой стал другим – генерал видел это по выражению глаз и ставшим нарочито замедленными движениям рук, словно Сиверов старательно сдерживал какое-то огромное внутреннее напряжение. Потапчуку были знакомы эти приметы – в конце концов, Глеб был не первым агентом, работавшим на генерала. Все они рано или поздно ломались, не выдержав напряжения. Слепой был, пожалуй, самым сильным из всех, с кем генералу приходилось иметь дело, но в одночасье рухнувшая личная жизнь могла похоронить под обломками кого угодно.

Потапчук не раз осторожно выражал Глебу свои сомнения в целесообразности создания семьи – при такой профессии, как у него, даже сколько-нибудь долговременная связь с женщиной, пусть и не освященная, так сказать, брачными узами, неизбежно становилась ахиллесовой пятой. То, что произошло, как ни мерзко это звучало, должно было стать для Сиверова хорошим уроком или сломать ему хребет.

«Если он это переживет, – подумал генерал, – цены ему не будет.» Впрочем, похоже было на то, что Слепой идет на поправку. То, с каким энтузиазмом он ухватился за дело «вольных стрелков», генерал счел добрым знаком. Конечно, Слепой сильно изменился за эти дни – стал жестче, грубее, надев на себя спасительную броню всепобеждающего цинизма, но иначе и быть не могло. Человека пожиже смерть ребенка и разрыв с любимой женщиной попросту смели бы с лица земли, превратив в сгусток воющей протоплазмы, плавающий в алкоголе. Судя по слабому, но легко уловимому душку, витавшему в мансарде во время последнего визита генерала, Слепой тоже прошел через эту стадию, но теперь она, похоже, была позади. Это было хорошо, но сосущее чувство неуверенности не проходило: каменная стена безграничного доверия, которое испытывал генерал Потапчук к своему агенту, дала трещину.

Генерал протяжно вздохнул и взялся за трубку телефона: следовало обеспечить Слепому прикрытие и принять меры к тому, чтобы отряд «Святой Георгий», который в ближайшее время должен был начать таять, как кусок рафинада, опущенный в крутой кипяток, не получал пополнения. Сделать это было непросто, но это было реальное дело, в необходимости которого генерал Потапчук был убежден на сто процентов, и потому с предстоящими трудностями приходилось мириться. Генерал был уверен, что справится.

Главное, чтобы справился Слепой.

* * *

Владимир Иванович Малахов вовсе не считал себя злодеем. Точнее, подобная мысль просто никогда не приходила в его превосходно вылепленную, гордо посаженную голову с чеканным профилем римского патриция и уложенной волосок к волоску густой пышной шевелюрой, на висках уже изрядно тронутой тусклым серебром. Владимир Иванович был за гранью добра и зла – у него были иные масштабы.

Злодей – это тот, кто подкарауливает в темном переулке беззащитную жертву или взламывает с помощью женской шпильки грошовый замок чьей-нибудь квартиры, чтобы вынести оттуда все, что можно сдвинуть с места. Владимир Иванович никогда не занимался подобными делами и не собирался заниматься ими впредь. Он работал с бумагами, общался с людьми, которые все до единого были хорошо выбриты и никогда не крали кошельков, и возглавлял набирающее силу политическое движение.

Он никогда не видел людей, которые раз в два месяца собирались в учебных лагерях и проводили время в напряженных занятиях по рукопашному бою, подрывному делу, и стрельбе с расстояния меньше пятидесяти метров, и, уж тем более, никогда не общался ни с одним из этих людей, хотя обмундирование, вооружение и сами лагеря оплачивались в основном из его кармана. То, что при этом Владимир Иванович часто путал свой карман с государственным, было сущей мелочью: в конце концов, он старался ради счастливого будущего России, и за это прощал себе многое. Государственный карман был абстракцией, чисто умозрительным понятием, так же, как голодающие врачи и учителя, но, в отличие от последних, приносил реальную пользу. Дэвид Копперфилд умер бы от черной зависти, с неделю понаблюдав за тем, как Владимир Иванович извлекает буквально из ничего тугие пачки хрустящих серо-зеленых банкнот, на каждой из которых было не меньше двух нулей. Это не было злодейством – это был нормальный деловой подход. То, что не взял Владимир Иванович, непременно взяли бы другие, ничуть не озабоченные, в отличие от господина Малахова, будущим страны. Это ворье понастроило бы себе дач на Канарах, накупило бы «роллс-ройсов» и всю вторую половину жизни провело бы, трясясь над своими сокровищами и остервенело стяжая новые, пока Россия медленно, но верно разваливалась бы на куски.

Владимир Иванович Малахов, депутат Государственной Думы и лидер Российского национал-патриотического фронта, не имел дачи на Канарах и «роллс-ройса», справедливо полагая, что всему свое время.

Пока что он скромно довольствовался «мерседесом» представительского класса и небольшим пятнадцатикомнатным особнячком в Подмосковье. При наличии пристойного жилища в центре города и отсутствии нездоровых амбиций этого было вполне достаточно для того, чтобы вести здоровый, достойный и вполне комфортабельный образ жизни. Владимир Иванович был, слава богу, начисто лишен этой российской разухабистости, которая сплошь и рядом заставляет людей жрать в три горла, в прямом и переносном смысле, и умирать потом от несварения желудка – чисто физического, а также политического и юридического. Он никогда не мечтал царствовать. Ему хотелось править, и он знал, что управление страной не будет для него синекурой. Это будет суровое, наполненное тяжким трудом время и для него, и для страны. России давно пришла пора очиститься от скверны, и Владимир Иванович искренне хотел ей в этом помочь. Для осуществления его целей требовались деньги, и он добывал их различными путями, старательно избегая при этом того, что могло быть признано криминалом.

Владимир Иванович знал, что его политическая платформа очень многим не нравится, а ряды его сторонников, время от времени надевающих черную форму и туго перепоясывающихся офицерскими ремнями, вызывают у некоторых суеверный страх – свастика остается свастикой, как ее ни стилизуй.

Сколько ни объясняй, что свастика – это древнеиндийский символ солнца и плодородия, одурманенный мощной пропагандистской машиной обыватель будет верещать о Гитлере и СС, как будто в мировой истории не было страниц пострашнее. Они готовы лизать пятки раскормленным американцам с их Голливудом и чуинг-гамом, начисто забывая, к примеру, о Хиросиме. Если уж на то пошло, то они готовы пресмыкаться и перед немцами с их Освенцимом и Майданеком, лишь бы те давали деньги…

Но ничего. Придет время, и они поймут, за кем будущее. Уже сейчас у него становится все больше и больше сторонников, и не только среди обывателей, но и на самом верху. Еще год-два – и мы поговорим по-другому… Его размышления были прерваны телефонным звонком. Звонили по номеру, который не значился ни в одном телефонном справочнике и был известен очень немногим, самым верным и не раз проверенным людям. Владимир Иванович снял трубку, менее всего ожидая услышать то, что ему предстояло услышать.

– Слушаю, – сказал он.

– Это Малахов? – спросил торопливый и явно нарочно искаженный голос.

Владимир Иванович удивленно приподнял брови – это было что-то новенькое.

– С кем имею честь? – холодно осведомился он.

– С анонимом, – честно ответил голос. – И не вздумайте класть трубку – речь идет о вашей жизни.

– Слушаю вас, – вздохнул Владимир Иванович. – И имейте в виду, что ваш звонок записывается.

– Это зря, – сказал голос в трубке, – ну да ладно. ФСБ готовит покушение на вас, которое состоится в ближайшее время.

– Когда именно? – спросил Владимир Иванович.

Он не верил ни единому слову.

– В любую минуту, – прошелестел голос. – Не пытайтесь обращаться в прессу, милицию или ту же ФСБ – это только ускорит события. Защищайтесь сами. Я знаю, вы на это способны. Если вы в чем-то сомневаетесь, то подумайте, откуда у меня номер вашего телефона.

В трубке раздались короткие гудки отбоя – аноним отключился. Владимир Иванович осторожно положил трубку на рычаг и некоторое время сидел, с опаской глядя на нее, словно та могла вдруг превратиться в ядовитую змею.

"Что это было? – думал Владимир Иванович. – Попытка запугать? Глупо. Провокация? Очень может быть, но что и кому это даст? Предположим, что это провокация. Допустим, я поверил и собрал людей.

Приезжает этот провокатор с ордером на обыск и застает у меня во дворе вооруженную толпу… Ну и что, собственно? Я что, не имею права защищаться? Обвинение в незаконном хранении оружия – чушь, шелуха, об это никто не станет мараться. Да и откуда взяться ордеру на обыск? Сигнальная сеть раскинута, и до сих пор не звякнул ни один колокольчик, хотя, если бы эти умники из ФСБ выкопали что-нибудь стоящее, меня моментально предупредили бы… Так, может быть, это все-таки правда? Все получается вполне логично: для некоторых моих коллег из Думы я – кость в горле, да и ФСБ давно точит на меня зубы. Зелен виноград… Так что самый удобный выход для многих – моя внезапная смерть. Следствие, как всегда, зайдет в тупик, а через год все вообще забудут, что жил когда-то на свете такой Малахов… Вот же черт, а ведь похоже! Выходит, зря я считал господ демократов мягкотелыми нытиками, способными только причитать, когда их бьют по морде… Ну, это уж дудки!"

Владимир Иванович торопливо схватился за телефон, но тут донесшийся со стороны окна тихий скребущий звук заставил его вздрогнуть. Малахов едва удержал трубку в сделавшихся вдруг непослушными пальцах и пугливо оглянулся.

За окном никого не было – просто старый разлапистый клен царапал по стеклу скрюченным черным пальцем согнувшейся под тяжестью мокрого снега ветки.

– Вот дерьмо, – нервно облизнув пересохшие губы, тихо пробормотал Владимир Иванович и, еще раз на всякий случай бросив в сторону окна косой осторожный взгляд, принялся барабанить по кнопкам, набирая номер.

Глеб положил трубку и коротко, безрадостно улыбнулся, восстанавливая ход мыслей своего собеседника так ясно, словно читал их в книге с крупным шрифтом. Вот сейчас он прикидывает, не провокация ли это, и если провокация, то чья и какую цель преследует… А теперь до него понемногу начинает доходить, что все это может оказаться правдой и что он, вполне возможно, вот-вот расстанется с жизнью…

Глеб налил в кофеварку стакан воды из голубой пластиковой бутылки, сменил фильтр и засыпал порцию свежесмолотого кофе. Кофеварка немедленно принялась вздыхать, пыхтеть и издавать прочие звуки, связанные с извлечением из невзрачного коричневого порошка божественного напитка, без которого Глеб Сиверов не мог прожить и дня. Здесь, в привычной обстановке мансарды, насквозь простреленной косыми медно-красными лучами заходящего солнца, можно было немного расслабиться – именно немного, не переходя установленной им самим границы, за которой притаилась, до поры пряча стальные бритвы когтей в мягких подушечках лап, черная беспощадная боль. Там, за непробиваемым барьером сиюминутных мыслей и дневных забот, все еще ревел медный бас пустоты, образовавшейся на месте того, что Глеб в последнее время привык называть своей семьей, и клубился черно-красный хаос подступающего безумия, в котором варились, сплавляясь воедино, и похожий на вурдалака Коптев с автоматом, и чересчур яркая кровь на кожаной обивке сиденья, и сухой лихорадочный блеск в глазах Ирины, ее искусанные губы, из которых одно за другим выпадали холодные и гладкие, как обточенная морем галька, слова – все это было там, за чертой, в глубоком сыром подвале, дверь в который Глеб заколотил огромными ржавыми гвоздями. На поверхности же громоздились руины, расщепленные концы балок торчали из куч битого кирпича и известковой пыли, и пахло там пылью и человеческими испражнениями – под уцелевшими остатками стен кто-то уже успел навалить, и только тонкая оболочка отделяла всю эту мерзость запустения от внешнего мира – оболочка, выглядевшая, как Глеб Сиверов, сохранившая способность двигаться и говорить, но ничего решительно не ощущавшая, кроме сосущей пустоты внутри.

Глеб понимал, что ему удалось провести генерала Потапчука далеко не до конца. Во всяком случае, спектакль удался настолько, что генерал отважился поручить ему это задание. За судьбу порученного ему дела Слепой нисколько не волновался – во время работы для него переставало существовать все, кроме задания, и он был уверен, что справится даже теперь. Главное, что в это поверил генерал – с такой работы, какая была у Глеба в последнее время, чаще всего уходят ногами вперед, и хорошие отношения с начальством тут ничего не меняют. Глеб верил, что время лечит любые раны – главное, чтобы оно было, это время.

Кофеварка угрожающе заскворчала, плюясь паром, словно готовилась взлететь и, пробив потолок мансарды, уйти в стратосферу. Глеб щелкнул клавишей, выключая норовистый агрегат, и подождал, пока остатки кофе стекут из фильтра в стеклянную колбу. В последнее время такие вот простенькие, незатейливые действия доставляли ему тихое удовольствие – они занимали руки и убивали время, оставляя голову свободной.

Глеб наполнил тонкостенную чашечку кузнецовского фарфора, хрупкую, как засахаренный лепесток – процессу кофепития надлежало быть эстетически безупречным, иначе терялась половина удовольствия, – и уселся в кресло. Теперь, вдали от надежно упрятанного под замусоренной территорией инструментального завода бетонного бункера, можно было позволить себе выкурить сигаретку. Глеб вставил в уголок губ «Мальборо лайт» (с термоядерными «кэмел» было покончено), прикурил от зажигалки и стал пить кофе, перемежая глотки с короткими затяжками и блаженно полуприкрыв глаза. Он прислушивался к своим ощущениям. Внутри по-прежнему было темно и пусто, но в темноте тлел невесть откуда взявшийся теплый огонек. Сиверов снова был в деле, выдержал первый экзамен и живым вернулся в мансарду – это как раз и было одно из тех маленьких удовольствий, которые делают жизнь более или менее приемлемой в отсутствие удовольствий больших.

Поскольку больших удовольствий в обозримом будущем не предвиделось, Слепой стал усиленно вспоминать, как нужно радоваться удовольствиям маленьким, и пришел к выводу, что это целое искусство.

Большую радость можно омрачить лишь на время – она все равно прорвется, как прорывается из-под земли пламя горящих торфяников. Маленькому же удовольствию достаточно неосторожного слова или повисшего на перилах лестницы плевка, чтобы зачахнуть на корню.

Не вставая с кресла, Сиверов дотянулся до полки и принялся перебирать компакт-диски, выбирая то, что могло бы продлить его маленькую радость от возвращения в ставшие родными стены. Рука его замерла, остановившись над одним из дисков. Усмехнувшись, Глеб включил проигрыватель. Звучал Шопен, совсем как тогда в бункере, и Слепой, поудобнее откинувшись в кресле, плюнул на все и стал думать о работе.

…Шопеном, как выяснилось, увлекался Шалтай-Болтай. Узнав об этом, Глеб твердо решил, что вся физиономистика – суть сплошное шарлатанство и надувательство, равно как и френология. Шалтай-Болтай здорово смахивал на недавно освоившего прямохождение североамериканского медведя гризли.

Его квадратная, всегда фиолетово-красная, сильно шелушащаяся физиономия с первого взгляда удивляла непередаваемо тупым выражением, маленькие глазки казались раз и навсегда пораженными конъюнктивитом в тяжелой форме, а обкусанные ногти на огромных, как совковые лопаты, руках были обведены траурной каймой. Эта помесь портового грузчика с носорогом являлась, тем не менее, единственным и горячо любимым сыном ныне покойного профессора музыки Иваницкого – мужчины изящного и утонченного во всех отношениях. Связав, наконец, полученные из досье лейтенанта Иваницкого данные с этой воняющей застарелым потом горой мяса, Глеб мысленно закатил глаза – на детях гениев природа отдыхает. Любовь к музыке, однако, каким-то непостижимым образом передалась от изящного профессора его слоноподобному отпрыску и служила, пожалуй, единственным доказательством их кровного родства. Огромные лапищи Шалтая-Болтая были, конечно же, совершенно не способны извлечь из любого музыкального инструмента никакого звука, кроме жалобного предсмертного хруста – творцом музыки ему было не стать, но он являлся весьма разборчивым и знающим потребителем, что, насколько мог судить Глеб, сильно мешало ему в жизни, создавая добавочный барьер непонимания между ним и окружающей средой.

«Наверное, у парня сильнейший комплекс неполноценности», – с сочувствием подумал Глеб. Это, между прочим, натолкнуло его на интересную мысль. «А ведь все мы, – подумал он о себе и своих коллегах, – в чем-то ущербны – каждый по-своему, но очень сильно. Кого-то жизнь изуродовала с самого начала, кто-то, как я, стал неполноценным позднее, но, за редчайшим исключением, все сотрудники спецслужб, которых мне довелось знать, – жертвы комплекса неполноценности» Он понимал, что это чересчур смелое обобщение.

Генерал Потапчук, к примеру, совершенно не вписывался в рамки этой теории, хотя Глеб недостаточно хорошо знал своего шефа – возможно, в прошлом генерала было что-то, о чем тот предпочитал умалчивать. Впрочем, тут начинались уже непроходимые дебри оголтелого фрейдизма, из которых все время высовывался единственный знакомый Глебу термин – «эдилов комплекс». Он представил себе генерала Потапчука, вожделеющего к собственной матери, и тихо хрюкнул в чашку с кофе.

Мысли его, поплутав, вернулись к Малахову. Тот, наверное, уже поднял на ноги охрану и даже, возможно, вызвал подкрепление из числа своих боевиков. Глеба так и тянуло назвать этих ребят штурмовиками, но ему не хотелось раньше времени поминать черта.

У Слепого, конечно же, и в мыслях не было спасать главу национал-патриотического фронта от того, что было ему уготовано анонимными руководителями «вольных стрелков». Задание предусматривало непременное участие Сиверова во всех проводимых «Святым Георгием» операциях, и он не сомневался, что достанет Малахова, даже если двор его особняка будет битком набит оружием и людьми, которые остановят Батю с его стрелками. Анонимный звонок преследовал совсем другую цель: сделать так, чтобы плотность огня, которым встретят незваных гостей, была максимальной. Это давало надежду на то, что кто-нибудь из «вольных стрелков» ненароком разделит судьбу незнакомого Глебу Дятла, выполнив часть возложенной на Слепого миссии. "А хорошо бы, – размечтался Глеб, – чтобы они первым делом шлепнули Батю.

Вот был бы подарок! Тогда я, пожалуй, в погашение долга как-нибудь вытащил бы задницу этого Малахова из могилы. Хотя это, конечно, пустые мечты – не таков майор Сердюк, чтобы дать себя подстрелить каким-то национал-патриотам, которые только вчера узнали, с какой стороны у автомата приклад. Нет, с Батей придется повозиться, и еще неизвестно, кто кого увозит – я его или он меня."

Кое-что в этом задании не нравилось Глебу – например, то, что генерал Потапчук не назвал ему имен чинов ФСБ, из-за кулис руководивших действиями «Святого Георгия». То, что решения принимал не Батя, было очевидно – для планирования операций такого масштаба он был мелковат, да и генерал, помнится, обмолвился, что у истоков создания отряда стояли некоторые руководители отделов ФСБ. "Некоторые? – подумал Глеб. – Или, может быть, все?

Генералу явно не хотелось, чтобы, закончив разбираться с исполнителями, я переключился на организаторов. Кого он пытался сберечь таким образом – своих коллег-генералов, меня или, может быть, себя?

С этим, конечно, придется подождать, но, как только освободятся руки, надо будет присмотреться, куда ведут телефонные линии из бункера…" Докурив сигарету, Глеб посмотрел на свой хронометр: до встречи в условленном месте оставалось два с половиной часа.

Следовало настроиться на рабочий лад – времени осталось совсем мало, особенно если учесть, что до места придется добираться общественным транспортом – серебристый БМВ был сдан в ремонт, обещавший вылететь в копейку. Разум Глеба торопливо шарахнулся в сторону от мысли о том, что послужило причиной этого ремонта, и Слепой принялся с ненужной тщательностью планировать свои дальнейшие действия. Это было бесполезное занятие – в бою обстоятельства изменяются со скоростью узоров в бешено вращающемся калейдоскопе, и каждый узор требует немедленной и, главное, единственно верной реакции, так что спланировать свою стратегию загодя можно только в самых общих чертах.

Через час, так и не придумав ничего толкового, Глеб поднялся из кресла, обесточил помещение и вышел на лестницу, тщательно заперев за собой тяжелую бронированную дверь.

Глава 10

Сидя в тряском жестяном кузове грузового микроавтобуса, освещенном одинокой тусклой лампочкой под потолком, Глеб сквозь прорезь закрывавшей лицо черной маски разглядывал ставшие неузнаваемыми в бронежилетах и одинаковой темно-серой униформе фигуры «вольных стрелков». Из общей массы выделялись только Батя – его шрамы не могла скрыть никакая маска, – да Шалтай-Болтай, на котором стандартный армейский бронежилет смотрелся, как детская распашонка. Старенький «форд» немилосердно мотало из стороны в сторону на скользкой дороге, и приходилось изо всех сил упираться ногами в днище, а спиной – в промороженное железо кузова, чтобы не реять над скамейками, как горьковский буревестник.

Автоматы с навинченными глушителями неприкрыто стояли между колен – город остался позади, и теперь от цели их отделяли считанные километры.

Глядя на уродливые толстые наросты глушителей, Слепой подумал, что в данном случае это явное излишество – тишину соблюсти все равно не удастся, поскольку на депутатскойдаче их ждут – не дождутся. Если, конечно, Малахов не полный кретин, мысленно уточнил Глеб.

Передние колеса автомобиля тяжело ухнули в выбоину, а через секунду туда же с грохотом обрушились и задние. Протяжно и громко скрежетнул металл, рессоры крякнули, но выдержали, в кабине раздался энергичный возглас сидевшего за рулем Кости, и не удержавшийся на узкой лавке Сапер, грохоча амуницией, обрушился из-под потолка на затоптанный жестяной пол кузова. С трудом поднявшись на ноги, он просунул голову в окошко, прорезанное в отделявшей кабину от кузова перегородке.

– ..! – выразительно сказал он Косте.

– Сам ты… – донеслось в ответ. – Садись за баранку и попробуй проехать по этому танкодрому.

– Сядь, Сапер, – сказал Батя, – не маячь. Держаться надо.

Недовольно ворча, Сапер ввинтился на свое место между Рубероидом и Шалтаем-Болтаем, двигаясь с разболтанной грацией брошенной на произвол судьбы марионетки. Поправив сбившуюся на бок маску, он мрачно привалился к стенке фургона, сразу затерявшись за широкими плечами соседей Рубероид закатал нижний край маски, превратив ее в лыжную шапочку – от этого мало что изменилось, голова Рубероида как была, так и осталась сплошным черным пятном в полумраке кузова, – вставил в пухлые губы сигарету и долго ловил ее кончиком пляшущий огонек зажигалки. Наконец, ему удалось прикурить, и по кузову фургона поплыл густой табачный дым, казавшийся особенно удушливым внутри этой насквозь промерзшей тряской жестянки. Сверчок, покопавшись в кармане комбинезона, извлек оттуда спичечный коробок и, слегка приоткрыв его, принялся вытрясать на подставленное запястье белый порошок. Машину в очередной раз занесло, и часть порошка просыпалась на пол.

– С-с-с… – прошипел Сверчок, покрепче упираясь ногами в пол и возобновляя прерванное занятие.

– Баксов на пятьдесят просыпал, – заметил молчаливый Шалтай-Болтай.

Сверчок недобро покосился на него и, поднеся запястье к своему острому носу, с шумом втянул порошок сначала правой, а потом левой ноздрей. Батя бросил на него короткий взгляд, но ничего не сказал. Видимо, такое поведение Сверчка перед операцией было в порядке вещей. Глеба передернуло – люди, которые шли в бой под кайфом, всегда вызывали у него органическое отвращение. Сиверову были противны их слюнявые орущие рты и остекленевшие, бессмысленные глаза, хотя дрались эти люди бесстрашно и ожесточенно и могли нагнать страху на противника, особенно если тот не был профессионалом. Для профессионала же убрать с дороги такого, с позволения сказать, бойца было все равно, что прихлопнуть таракана на обеденном столе – противно, но совсем не трудно. Глаза у Сверчка моментально замаслились, и он принялся часто шмыгать носом.

– Хорошая штука – кокс, – подначивающим тоном сказал Рубероид. – Может, поделишься, Сверчок?

– Бери, не жалко, – щедро предложил тот.

– Уже готов, – буднично констатировал Рубероид. – Нет, спасибо, – отвел он в сторону коробок, который отъехавший Сверчок настойчиво тыкал ему в физиономию. – Он же белый, а я нюхаю только черный – из расовой солидарности. Понимаешь, – продолжал Рубероид, адресуясь к Глебу, – сейчас-то он добрый, а вот когда очухается, начнет денег требовать. Да и то сказать, кокаин нынче не дешев.

Было немного странно слышать напевный московский говор из уст стопроцентного негра.

– Сигарету хочешь? – предложил общительный Рубероид. Глеб отрицательно качнул головой, разговаривать не хотелось, как и курить.

– Ты что, вообще не куришь? – удивился Рубероид. Краем глаза Глеб заметил, что Батя внимательно за ними наблюдает.

– На работе не курю, – ответил он, – а в остальное время – по желанию.

– Завидую, – сказал Рубероид, глубоко затягиваясь и деликатно выпуская дым себе под ноги. – А я перед делом без этого не могу – нервничаю.

– Бывает, – равнодушно сказал Глеб, ощущая на себе пристальный взгляд майора Сердюка.

– А вот ты, похоже, спокоен, как булыжник, – заметил Рубероид. – Слушай, а за что тебя к нам сбагрили? Ты похож на настоящего профи, а у нас тут что-то вроде штрафбата…

– За изнасилование крупного рогатого скота с целью получения свидетельских показаний, – четко отрапортовал Глеб и, подумав, добавил:

– С тяжелыми последствиями. Ты про Иностранный Легион когда-нибудь слышал?

– И слышал, и видел, – сказал Рубероид, – и даже мочить приходилось. Подумаешь, люди без прошлого, рыцари без страха и упрека… Сюда бы их на месячишко, я бы на них посмотрел. Не хочешь говорить, не надо, за язык тянуть не буду.

Он отвернулся, но Глеб успел перехватить быстрый взгляд, которым Рубероид обменялся с Сердюком. Все это было вполне естественно – и осторожное прощупывание, и подозрения, и косые взгляды…

Будут, наверное, еще и всевозможные провокации, и, скорее всего, какой-нибудь нелепый и дикий ритуал посвящения в «вольные стрелки»… Впрочем, все это не имело ровным счетом никакого значения: Слепой не собирался надолго связывать свою судьбу с этим развеселым подразделением.

Его немного раздражало упорно укреплявшееся в нем чувство какого-то противоестественного в данной ситуации товарищества и сопричастности, вызванное этой поездкой в тесном кузове и тем, что все они были одинаково одеты и шли на одно и то же дело. Для Сиверова, начинавшего в армии, такие вещи, оказывается, все еще что-то значили. Он невесело усмехнулся, радуясь тому, что маска скрывает его рот.

Наконец, «форд» остановился, напоследок проехавшись юзом и уткнувшись передним бампером в сугроб.

– Станция Березай, кто приехал – вылезай! – весело заголосил в кабине неугомонный Костя, не зря получивший свою кличку.

– Вот ботало коровье, – в унисон глебовым мыслям сказал основательный Шалтай-Болтай и, распахнув заднюю дверь, первым спрыгнул на неосвещенную проселочную дорогу.

Все зашевелились, разминая затекшие конечности и по очереди выбираясь из прокуренной жестянки кузова на звонкий от ночного мороза, укатанный колесами снег. Глеб натянул тонкие перчатки и следом за поеживающимся, как перед прыжком в ледяную воду, Рубероидом вышел на мороз. Батя не подавал никаких команд – все уже было сказано, и каждый знал, что ему надлежит делать. Автоматчики цепочкой серых теней стремительно и бесшумно заскользили вдоль обочины к подмигивающим в полукилометре отсюда огонькам – это светились дежурные лампы на фасаде малаховского особняка, который тот из врожденной скромности именовал дачей.

Глеб бежал в середине колонны, привычно придерживая на груди автомат, чтобы не бренчал, и гадая, что их ждет впереди; массированный автоматный огонь или чисто символическое сопротивление сонной и малочисленной охраны. "Все дело в том, – думал он, машинально подстраиваясь в ногу с бежавшим впереди Сапером, – что каждый втайне верит в собственное бессмертие. Все понимают, что когда-нибудь умереть все равно придется, но каждый уверен, что это произойдет не здесь и не сейчас, а если здесь и сейчас, то, значит, не с ним, а с соседом. Даже пара тренированных охранников с пистолетами, засев в доме, могла бы отбиться от этой банды налетчиков, но всем почему-то кажется, что, если поднять руки повыше, смерть непременно пройдет стороной.

Это иногда срабатывает на войне, но в подобных случаях шансов никаких."

Забор, окружавший дачу, оказался, как и предсказывал Батя, смешным. Был он построен из уложенных в шахматном порядке кирпичей, между которыми в декоративных целях были оставлены сквозные отверстия, куда без труда входил носок ботинка.

«Проще было бы разве что в том случае, если бы Малахов вышел нам навстречу с фонарем и ждал на дороге», – с легким неудовольствием подумал Глеб, вместе с остальными карабкаясь на забор.

Он был на самом гребне, когда в лицо ему ударил слепящий луч прожектора. Яркий свет хлестнул по чувствительным глазам Сиверова, как железный прут, и тот едва удержался от крика. Не раздумывая, Слепой перевалился через верхний край ограды и упал в снег. Немедленно со стороны дома дружно ударили автоматы. Судя по звуку, это были родные и в высшей степени смертоубойные «Калашниковы».

И, конечно же, безо всяких ненужных тонкостей наподобие глушителей – национал-патриоты были ребятами простыми и открытыми.

На спину Слепому посыпалась выбитая пулями кирпичная крошка, кто-то коротко заорал и мешком свалился в снег совсем рядом, обдав Глеба снежной пылью. Сиверов открыл немного отошедшие глаза и сразу наткнулся на стеклянный взгляд Шалтая-Болтая. Лицо профессорского сына густо заливала блестящая, казавшаяся черной в режущем свете прожекторов кровь.

– Ну, еще бы, – негромко сказал Глеб, – такая мишень!

Он перекатился на живот и, быстро прицелившись, дал короткую очередь по смутно громоздившейся в темноте за краем освещенного пространства беседке, где время от времени вспыхивал прерывистый язычок злого оранжевого пламени. Его снабженный длинным глушителем автомат протрещал коротко и глухо, как в вату, и огонек в беседке погас, а грохот очередей со стороны дома как будто сделался пожиже.

– Прожектора! – крикнул позади сорванный нечеловеческий голос, и Глеб не сразу понял, что кричал Сердюк. «Сообразительный, мерзавец», – подумал Глеб и, поколебавшись не больше секунды, одиночным выстрелом погасил слепившее глаза электрическое солнце. Оказалось, что, остальные бойцы «Святого Георгия» тоже не впервые взяли в руки оружие, и вскоре двор погрузился в спасительную тьму.

"Вот будет смешно, если Малахова здесь нет, – подумал Глеб, стремительно несясь к дому через сугробы и ничуть не интересуясь, бежит ли кто-нибудь следом. – Но это вряд ли. Он не знает, кто на него охотится и где его будет поджидать засада, так что самое верное решение с его точки зрения – засесть за прочными кирпичными стенами и раздать охране автоматы. Примитивно, конечно, зато весьма действенно.

Прощай, Шалтай-Болтай. Вся королевская конница и вся королевская рать…"

Он ощутил резкий и очень сильный удар в левый бок, сила которого развернула его вокруг оси и едва не опрокинула в снег. Слепого спасло то, что шальная пуля прошла по касательной – ударь она прямо, никакой бронежилет ее не остановил бы, и секретный агент Слепой валялся бы сейчас в стремительно подмокающем теплой кровью сугробе, далеко откинув копыта.

Дом был уже в десятке метров. Глеб пересек это расстояние в четыре громадных прыжка. У стены прямо под окном что-то делал, согнувшись в три погибели, весельчак Костя. Судя по невнятной ругани и резким движениям локтей, он пытался высвободить зацепившуюся за что-то гранату. Подбежавшего Глеба он даже не заметил, и тот, рискуя растянуть сухожилия, с разбега влетел в закрытое окно, использовав сгорбленную Костину спину в качестве трамплина.

Костя-Ботало испуганно крякнул, но над ним с протяжным грохотом посыпалось огромное оконное стекло, и он пригнулся еще ниже.

Глеб успел прикрыть лицо локтем, и стеклянный обвал не причинил ему вреда, если не считать длинного пореза на макушке, которого он впопыхах не заметил. Упав на покрытый мягким ковром пол, Слепой перекатился вперед и короткой очередью срезал возникшего на пороге распахнувшейся двери вместе со снопом яркого света охранника. Автомат в слабеющей руке убитого загрохотал в последний раз, коверкая доски пола прямо у того под ногами, и выпал из разжавшихся пальцев. Перепрыгнув через тело, Глеб выскочил в коридор и сразу же присел. Нацеленная ему в голову очередь вдребезги разнесла дверной косяк. Прежде чем последняя гильза со звоном упала на выложенный светлым ясеневым паркетом пол, Слепой одиночным выстрелом опрокинул стрелявшего в дверной проем, из которого тот выглянул секунду назад.

Позади шепеляво лопотали автоматы «вольных стрелков», где-то глухо ухнул взрыв и в ответ истерично, с надрывом затрещали автоматы охраны – похоже, что кто-то подорвал гранатой входную дверь.

«У нас тишина, – вспомнил Глеб „Веселых ребят“, – мертвая тишина.»

Не отвлекаясь на возникшую возле входной двери свалку, он бросился к лестнице, которая вела наверх.

После всего, что он здесь натворил, застрелить Малахова было просто необходимо – это послужит ему хоть каким-то оправданием в глазах Сердюка.

Позади него кто-то бежал, тихо матерясь сквозь зубы. Глеб обернулся, сворачивая за угол, и увидел Костю – тот торопился следом, на бегу продолжая остервенело дергать намертво зацепившуюся за петлю на комбинезоне гранату. Половина лица – точнее, того, что не было спрятано под маской, – была залита кровью из глубокого пореза на лбу. Слепой догадался, что Костю поранило падающее стекло. Лестница обнаружилась сразу же за поворотом. Глеб выскочил из-за угла и быстро прижался спиной к стене, держа под прицелом лестничный марш и пропуская вперед Костю – это был не тот напарник, о котором стоило бы мечтать, но раз уж он оказался под рукой, то не стоило пренебрегать преимуществами работы в паре.

С ходу проскочив мимо Глеба, Костя взлетел на площадку между этажами и едва успел пригнуться – стена над ним вспенилась облаком летящей во все стороны штукатурки, лестничный марш наполнился оглушительным грохотом, и по ступенькам запрыгали гильзы. Костя вскинул автомат и выстрелил в ответ – стрелял он все-таки прилично, и автоматчик наверху замолчал, а через секунду Глеб расслышал донесшийся оттуда шум падения.

Он стремительно миновал Костю и бросился вверх по ступенькам. На верхней ступеньке лежало тело, накрыв собой автомат. Краем сознания Слепой отметил, что на убитом добротная черная форма, густо забрызганная всякими эмблемами и нашивками, и новенький, матово отсвечивающий офицерский ремень.

Когда до верха лестницы оставалось всего несколько ступенек, на площадку вдруг выскочил еще один охранник.

Непонятно было, с какой такой целью ему вдруг понадобилось на первый этаж, по которому «вольные стрелки» гоняли его товарищей, выковыривая их из углов и убивая без пощады, но он сильно торопился.

Увидев стремительно поднимающуюся ему навстречу темную фигуру в маске и тускло поблескивающий ствол автомата, охранник резко затормозил, беспомощно перебирая ногами на скользком паркете. Автомат он поднял на уровень груди, словно защищаясь. Слепой сшиб его одиночным выстрелом, как кеглю.

«Все-таки, – подумал Глеб, перепрыгивая через лежащие друг на друге тела в черном и на всякий случай посылая очередь вдоль открывшегося перед ним коридора, – эти национал-патриоты напрасно тратят время и деньги в своих учебных лагерях. Насмерть биться за дверь и оставить практически без охраны лестницу – это же черт знает что!»

Теперь судьбу боя можно было считать решенной – самый простой и удобный путь на второй этаж находился в руках «вольных стрелков». Пальба на первом этаже, внезапно вспыхнув с бешеной силой, стала постепенно затихать – сопротивление было сломлено. Конечно, наступившее затишье можно было истолковать и иначе: возможно, охрана просто перебила людей майора Сердюка, но Глеб почему-то сильно в этом сомневался. На осуществление внезапно возникшего у него плана оставались считанные секунды – на лестнице вот-вот должны были появиться люди в сером, и Глеб, махнув рукой Косте, устремился вперед.

Первая же комната, дверь в которую пинком распахнул Слепой, буквально взорвалась шквалом огня – стреляли, как минимум, из двух автоматов.

Прижавшись к стене за дверью, Слепой и Костя переждали залп. Костя все дергал свою гранату, шипя от раздражения.

– Ну, что ты возишься? – вполголоса спросил Глеб. – Давай помогу.

Он взялся за гранату и сделал быстрое движение.

– Подержи-ка, – сказал он Косте и сунул в его ладонь выдернутую чеку, которую тот автоматически взял. За секунду до взрыва Слепой схватил опешившего напарника за комбинезон на груди и буквально зашвырнул в дверь.

В комнате громыхнуло, и дверь вышибло наружу.

Из развороченного дверного проема в коридор выплыло густое облако едкого тротилового дыма пополам с алебастровой пылью. Глеб нырнул в это облако, держа наготове автомат, но стрелять было не в кого – два национал-патриота валялись в углу у окна, как забытые тряпичные куклы. На то, что осталось от Кости, Слепой смотреть не стал.

Он снова выскочил в коридор, где уже грохотали сапоги и лязгало оружие – «вольные стрелки» ворвались на второй этаж.

Их встретили огнем – уцелевшие национал-патриоты взяли себя в руки и попытались оказать достойное сопротивление. Их все еще было больше, чем людей Сердюка, и недостатка в патронах они, похоже, не испытывали. Малахов явно не скупился, экипируя свою гвардию. Коридор мгновенно превратился в миниатюрное подобие ада, где в облаках дыма и пыли метались, перебегая от стены к стене, темные фигуры, и непрерывно сверкали вспышки выстрелов. Через эту кашу вдруг, дико вопя и паля из автомата, пронесся какой-то человек, и Глеб с трудом сообразил, что это нанюхавшийся кокаина Сверчок исполняет коронный трюк. Не раздумывая, он бросился следом, используя Сверчка в качестве прикрытия, а когда тот, наконец, упал, швырнул гранату в темневший совсем рядом дверной проем, откуда били автоматы.

В темноте громыхнуло, она на миг озарилась дымным оранжевым светом, посыпалось стекло, что-то рухнуло с тяжелым деревянным хрустом, автоматы смолкли, и стало слышно, как там, в темноте, кто-то надрывно стонет – не то от страха, не то от нестерпимой боли.

Глеб первым шагнул в эту темноту и сразу же нашарил справа от двери выключатель. Щелкнув клавишей, он одновременно сделал быстрый шаг в сторону, прочь от двери, и не напрасно – пистолетный выстрел хлестнул по ушам, и пуля влепилась в штукатурку в нескольких сантиметрах от его головы.

Слепой вскинул автомат и дал короткую очередь.

Владимир Иванович Малахов, все еще сжимая в ладони рукоять ТТ, вывалился из-за портьеры, как свернутый в рулон ковер.

– Game's over, – неизвестно почему переходя на английский, сказал Слепой. – Игра окончена.

Он огляделся. Чудом уцелевшая лампочка в разбитом потолочном светильнике освещала когда-то дорого и со вкусом обставленную, а теперь вдребезги разнесенную взрывом комнату. Осколки гранаты превратили в щепу дорогую мебель, изрешетили стены. Портьера, за которой пытался спрятаться Малахов, свисала рваными лохмотьями, из выбитого окна тянуло ледяным ветром. Среди обломков мебели и рухнувших с потолка и стен пластов штукатурки в неестественных позах лежали три или четыре тела в густо припорошенных известковой пылью черных униформах. Сквозь белесую пыль местами проступала кровь, казавшаяся на этом фоне ненормально яркой. Один из национал-патриотов стонал, зажимая обеими руками вспоротый осколком живот. Вокруг него натекла уже целая лужа крови, и было ясно, что это не жилец.

В доме хлопали двери и время от времени лопотали короткие очереди – «вольные стрелки» заканчивали зачистку, убирая ненужных свидетелей. В комнату, тяжело хрустя битым стеклом, неторопливо вошел майор Сердюк.

– А, это ты, – устало сказал он, увидев Слепого. – Хорошая работа. Ботало не видал?

– Костю? Видел. Разнесло вдребезги. На собственной гранате подорвался, идиот.

Батя затейливо выматерился и мимоходом пристрелил притихшего раненого. Тот дернулся и затих.

Глеб не поморщился – он видел вещи покруче. В коридоре ревел быком и крыл бога, душу и мать подстреленный Сверчок. Батя скривился – этот шум его явно раздражал, и Глеб подумал, что было бы неплохо, если бы майор заодно пристрелил и Сверчка.

Под массивным письменным столом что-то коротко прошуршало и сразу же стихло, словно там шевельнулась осторожная мышь. Батя мгновенно присел на напружиненных ногах и сделал Глебу знак стволом револьвера – проверь. Глеб осторожно шагнул вперед – под ногой захрустело, заныло и взвизгнуло битое стекло. Плюнув на осторожность, Слепой одним прыжком подскочил к столу и рывком вытащил из-под него серого от пыли и ужаса мальчишку лет двенадцати. Тот сжался в тугой комок и изо всех сил зажмурил глаза, отчего лицо его сморщилось, как печеное яблоко. Щеки его были мокрыми и грязными от смешавшихся с пылью слез.

– Крысеныш, – расслабляясь, сказал Батя.

Мальчишка коротко заскулил, боясь заплакать в голос и очевидно не в силах сдержаться.

– Тихо, тихо, – сам не зная, зачем, сказал ему Глеб. – Все уже кончилось, сейчас пойдешь к маме.

Слепой знал, что это ложь, и прикидывал, как бы ему спасти мальчишку, не раскрывая при этом себя.

Позиция была невыгодной – у него были заняты руки, в то время как тяжелый «магнум» с глушителем по-прежнему находился в состоянии полной боевой готовности. Сиверов осторожно отпустил плечи мальчика, но сделать что-либо еще не успел – «магнум» приглушенно хлопнул, и Малахов-младший упал на пол с простреленной головой. Глеб непроизвольно вздрогнул и выждал некоторое время, прежде чем взглянуть на Батю.

– Иди к маме, мальчик, – глухо сказал из-под маски майор Сердюк и в упор посмотрел на Глеба. – Она тебя ждет – не дождется. И папа тоже.

Он все смотрел на Слепого, ожидая реакции. Самым правильным в сложившейся ситуации было не реагировать вообще, и Глеб, собрав волю в кулак, небрежно задвинул за спину автомат и двинулся к двери, перешагнув через убитого ребенка. Сердюк сделал шаг вправо, преграждая ему дорогу. Глеб остановился и посмотрел прямо в глаза этому бешеному псу.

– Что? – спросил он.

– Ничего, – ответил Батя через некоторое время, отводя взгляд и пряча «магнум» в висевшую на поясе кобуру. – Давай к машине.

Спускаясь по лестнице, Глеб услышал одинокий выстрел, после которого вопли Сверчка резко прекратились на полуслове. Сиверов, не скрываясь, пожал плечами и ускорил шаг – в доме уже ощутимо пахло дымом, и где-то на первом этаже, набирая силу, ревел выпущенный на свободу огонь.

Глава 11

Под утро небо снова затянуло тучами, заметно потеплело, и пошел крупный снег. Белые хлопья медленно кружились в столбах голубоватого света, отбрасываемого уличными фонарями, и бешено клубились в свете фар; шуршание бьющегося о лобовое стекло и скользящего вдоль бортов снега было слышно даже сквозь мерное урчание двигателя.

В жестяном кузове грузового микроавтобуса стало намного просторнее и от этого казалось еще холоднее, чем вначале. Рубероид мрачно курил, часто сплевывая на пол. Время от времени плевки попадали на тело Шалтая-Болтая, с которого была снята вся одежда, кроме синих «семейных» трусов и застиранной белой майки – в суматохе о нем забыли и, спохватившись, подобрали под забором уже тогда, когда к пылающему дому было не подойти, так что о кремации тела пришлось забыть. Теперь бренные останки профессорского сына лежали на грязном полу микроавтобуса, елозя по подстеленному, чтобы не пачкать пол кровью, брезенту, и на них периодически попадали плевки раздраженного Рубероида.

– Перестань плеваться, верблюд черномазый, – не выдержал, наконец, Батя.

Рубероид не обиделся на эпитет и действительно перестал плеваться. Глеб заметил, что «вольные стрелки» до смерти боятся своего командира и подчиняются ему с полуслова.

В кузове они сидели втроем, если не считать Шалтая-Болтая, который не сидел, а лежал. Сапер вел машину, а больше живых не было, кроме оставшегося в бункере Молотка. Глеб испытывал мрачное удовлетворение – почти половина дела была сделана одним махом.

Слепой украдкой посмотрел на Батю – ему было интересно, как майор Сердюк реагирует на такое изменение количества своих подчиненных. Майор Сердюк был мрачнее грозовой тучи. Он даже забыл поднять трикотажное забрало, а так и сидел в маске, хотя все остальные давно уже подвернули края своих масок, превратив их в шапочки. Глеб усмехнулся. «То ли еще будет», – мысленно пообещал он Бате.

Дребезжащий фургончик подпрыгнул, въезжая на мост, и остановился.

– Давай, – сказал Глебу Рубероид.

Вдвоем они взялись за края брезента и с натугой выволокли тяжеленного, как груда кирпича, Шалтая-Болтая из кузова. Брезгливый Глеб держался за брезент так, чтобы пальцы ненароком не попали в Рубероидовы плевки. Когда они, пошатываясь от тяжести, шли к перилам, нога Шалтая-Болтая в дырявом носке свесилась через край брезента и прочертила в снегу длинную борозду.

Внизу, под мостом, между двух полос белого берегового припая стремительно неслась черная вода. Белые хлопья бесследно исчезали, едва соприкоснувшись с этой маслянисто поблескивающей, лоснящейся поверхностью.

– Бр-р-р, – сказал Рубероид и плюнул в воду.

Кряхтя от натуги, они перевалили свою ношу через бетонное ограждение и одновременно разжали руки, выпуская правую сторону брезента. Тело Шалтая-Болтая камнем упало вниз и, отломив край ледяного припая, с громким плеском ушло под воду. Вынырнув ниже по течению, оно поплыло по реке, лениво вращаясь и время от времени цепляясь за ледяные берега. Когда смутно белевшая майка окончательно растворилась в темноте, Рубероид снова сплюнул через перила и сказал:

– Предновогодний подарочек ментам. Еще один «глухарь» для улучшения статистики.

– Пошли, – сказал Слепой, поправляя сбившиеся перчатки. – Холодно.

Рубероид двинулся следом, на ходу сворачивая брезент.

Глеб залез в холодное жестяное нутро, не переставая бороться с искушением довершить дело одним махом. После того, как на его глазах Сердюк застрелил ребенка, искушение стало почти непреодолимым.

Справиться с двоими в кузове не составило бы особого труда – особенно, если застать врасплох Батю. Сапер, сидевший за рулем и отгороженный от кузова жестяной стенкой, был не в счет, так же, как и оставшийся дежурить в бункере Молоток. Сиверов сосредоточенно просчитывал варианты.

Соблазн был велик, но от поспешных действий все-таки следовало, наверное, воздержаться – прежде всего потому, что Глебу очень хотелось размотать этот клубок до самого верха. По собственному опыту он знал, что тот, у кого в руках оружие – чаще всего лишь инструмент, исполнитель чужой воли. Кто-то придумал это дьявольское дело, приложил немало времени и сил, не говоря уже о деньгах, чтобы собрать вместе эту банду убийц, кто-то давал им наводку, планировал операции, кто-то, в конце концов, покрывал их, заметая за ними следы.., кто-то, черт побери, однажды впервые дал майору Сердюку указание не брать пленных, убирать свидетелей, не останавливаясь ни перед чем – сам Батя вряд ли отважился бы на такой шаг, а если бы отважился, то его карьера наверняка очень быстро закончилась бы в какой-нибудь бетономешалке. Какими бы высокими целями ни прикрывались эти люди, по закону простой человеческой справедливости они подлежали смерти. Тот, кто стреляет в детей, подлежит уничтожению. Тот, кто отдает приказ застрелить ребенка, достоин быть уничтоженным дважды – и очень жаль, что это технически невыполнимо. Трясясь в прокуренном холодном фургоне, Глеб казнил себя за то, что не успел спасти ребенка, вышибив мозги из этого маньяка. Конечно, ниточка, ведущая наверх, в этом случае оказалась бы обрубленной, но жизнь мальчишки того стоила.

«Стоила ли? – спросил себя Глеб. – Ведь, если я не доберусь до мозгового центра этого змеиного клубка, вполне может возникнуть новый спецотряд – „Святой Михаил“, к примеру, или вообще какие-нибудь „Сыновья Иисуса“, – и тогда снова будут гибнуть люди, и дети в том числе. Так стоила ли жизнь одного мальчишки, который, между прочим, наверняка пошел в своего папашу, всех этих будущих жертв? Да нет, – ответил он себе, – стоила; конечно».

Приняв такое решение, Глеб стал думать о другом, старательно закрывая глаза на тот факт, что правильность этого решения вызывает у него определенные сомнения. Так или иначе, все сложилось так, как сложилось, и ни к чему ворошить прошлое, укоряя себя за то, что не спас мальчишку, спасти которого он все равно не мог. Или мог? «Мог, – вдруг с холодной отчетливостью понял Глеб. – Наверняка мог. Мог хотя бы попытаться, но не стал, потому что уже тогда знал, что это станет помехой в работе. Не спас, потому что не захотел. Вот в этом-то и дело.»

Дальше они ехали без остановок. Сапер бешено гнал, надеясь, видимо, урвать еще хотя бы пару часов ночного сна. Рубероид зевал с подвывом, широко разевая рот и каждый раз остервенело мотая головой, как одолеваемая слепнями лошадь. Батя сидел, уставившись остановившимся взглядом прямо перед собой, явно прикидывая, как бы половчее доложить своему начальству о том, что его отряд наполовину выбит при выполнении очередного задания. Глеб делал вид, что дремлет, думая о своем. Руки его в тонких кожаных перчатках мирно лежали на вороненой стали автомата, а глаза из-под опущенных век внимательно наблюдали за Батей – самым неприятным, по мнению Глеба, качеством майора Сердюка была его полнейшая непредсказуемость. «Если он решит, что это я настучал Малахову, – подумал Глеб, – то в живых останется тот, кто первым спустит курок. А то, что кто-то настучал, может вызывать сомнения только у полного идиота. Сердюк не идиот, он понимает, что такой горячий прием на даче Малахова ему оказали неспроста, и наверняка уже начал искать виноватых. Самый удобный подозреваемый, конечно, я, но только у меня алиби – я лез под пули наравне с остальными и даже получил боевое ранение…»

Он осторожно дотронулся до порезанной макушки. Боли не было – кожа головы гораздо менее чувствительна, чем все остальные части тела, да и мышцы под ней в этом месте отсутствуют, так что порез не доставлял Слепому никаких неприятных ощущений, за исключением холодных прикосновений набрякшей полусвернувшейся кровью шапки. Уловив движение Глеба, Батя повернул к нему изуродованное лицо.

– Ты ранен? – довольно безразлично спросил он.

– Порезался стеклом, когда прошибал головой окно, – так же безразлично ответил Сиверов.

– Мелочь, – сказал Батя и отвернулся.

– Мелочь, – согласился Глеб, снова закрывая глаза. Вскоре обшарпанный «форд» затормозил перед железными воротами 000 «Олимп». Рубероид снова зевнул, помотал головой и вяло сказал:

– О. О. О… Н-да, без Ботала это как-то не звучит.

Ворота бесшумно распахнулись, и «форд», сильно газанув напоследок, вкатился в ангар.

Они двинулись к заброшенному вагончику, светя себе карманными фонарями, и Глеб снова испытал мрачное удовольствие от того, как мало их осталось.

После традиционного обмена цифрами, которые изменялись каждый день, сидевший в подземелье Молоток отпер электрический замок люка, и недобитые «вольные стрелки» короткой вереницей спустились в бункер.

Шагая по гулкой потерне, Глеб подумал о том, что создатели отряда переборщили с конспирацией. «Святой Георгий» все-таки был чересчур малочисленным, это делало его более мобильным и менее заметным, но даже минимальные потери мгновенно превращали подразделение в кучку недобитков. «Правильно, – подумал Глеб, – никто и не рассчитывал на потери. Это не отделение спецназа, а банда наемных убийц, не предназначенная для ведения боевых действий. Напасть врасплох, навалиться всем скопом и замочить всех подряд, пока никто ничего не понял – вот это им по плечу, для того их вместе и собрали…»

В бункере их встретил одуревший от безделья и вынужденной бессонницы Молоток. После того как шедший последним Рубероид перешагнул через порог и с усилием прикрыл за собой тяжелую гермодверь, он еще некоторое время растерянно смотрел на серую стальную плиту, словно поджидая отставших.

– А где?.. – спросил он, кивая на дверь.

– В ауте, – сказал Рубероид, с грохотом швыряя автомат на стол для чистки оружия и с отвращением сдирая с себя бронежилет. – И дорогая не узнает, каков танкиста был конец…

– Конец танкиста был огромный, – забывшись, радостно подхватил Сапер, но осекся под тяжелым взглядом Бати, не успев полностью продемонстрировать свой поэтический дар.

– Оружие почисть, придурок, – буркнул майор Сердюк, стаскивая, наконец, с головы маску и проводя по бритому черепу большой белой ладонью. – Артист погорелого театра. Всем чистить оружие! – повысив голос, приказал он, словно командовал целым подразделением, а не какими-то четырьмя человеками.

Ощутив этот диссонанс, Батя лишь сильнее нахмурился и с треском расстегнул бронежилет.

Рубероид, стаскивая с себя сапоги и комбинезон, спросил у все еще стоявшего столбом Молотка:

– Вода горячая есть?

– Опять отключили, – безучастно ответил тот, продолжая переваривать полученную информацию.

– Вот же блин! – выругался Рубероид, с размаху швыряя на пол комбинезон. – Это потайной бункер или общежитие швейно-трикотажной фабрики?

Никто про нас не знает, а воду отключают, как по расписанию! Скоро счета из домоуправления начнут под дверь подсовывать-.

– Может, и начнут, – сказал Батя.

На столе перед ним уже была разложена чистая ветошь, тускло поблескивала старинная медная масленка, но он почему-то не спешил разбирать револьвер.

«Вот оно, – подумал Глеб, – начинается».

Он неторопливо отсоединил магазин автомата и передернул затвор, выбрасывая оставшийся в канале ствола патрон. Рыщущие по сторонам бешеные глаза майора на секунду задержались на нем, и Глеб ответил ему равнодушным взглядом, в то время как руки его, действуя сами по себе, уже сноровисто разбирали автомат.

Майор Сердюк позвонил по известному только ему телефону, чтобы договориться о встрече. Набрав номер, он стал ждать, про себя считая гудки. На одиннадцатом гудке трубку сняли, и майор услышал бесцветный старушечий голос:

– Алло. Говорите, вас слушают.

– Доброе утро, – вежливо поздоровался майор, неловко закуривая одной рукой. – Передайте, пожалуйста, Оле, что звонил Саша. Я буду ждать ее на старом месте, в обычное время. Попросите, чтобы не опаздывала – я соскучился. Цветы и шампанское за мной. Передадите?

– Передам, милок, отчего же не передать, – сказала старуха.

– Вот и спасибо, – весело сказал Сердюк и положил трубку.

Веселый, бодряческий тон майора совершенно не вязался с мрачным выражением его изуродованного шрамами лица. Сидевший в своей отремонтированной машине Глеб поправил в ухе металлическую таблетку наушника и немного съехал вниз на сиденье, увидев выходящего из телефонной будки Батю.

Не заметив Сиверова, майор прошел в нескольких метрах от него и сел за руль припаркованного поодаль черного полноприводного «опеля». Огромный звероподобный «джип» выбросил из выхлопной трубы облако белого пара пополам с бензиновым перегаром и, пробуксовав широкими колесами, стремительно оторвался от бровки тротуара.

Глеб мягко тронул машину с места и неторопливо двинулся следом, стараясь не потерять «джип» из вида и в то же время не попасться майору на глаза.

Миниатюрный микрофон, незаметно прицепленный Слепым к майорскому плащу, обеспечивал уверенный прием в радиусе километра – этого было вполне достаточно.

С момента налета на дачу Малахова прошло три дня, в течение которых Сердюк не проявлял никакой активности. Глеб совершенно измотался, повсюду незаметно следуя за майором. У него все чаще возникало подозрение, что старый вурдалак давно засек его и теперь попросту водит за нос, выбирая подходящий момент для сведения счетов. Телевидение и пресса, разумеется, мгновенно отреагировали на смерть депутата Думы, но реакция эта была настолько странной, что Глеб временами отказывался верить своим глазам. Наутро после ночного штурма, когда вся округа была поднята на ноги автоматной пальбой и взрывами ручных гранат, в центральных газетах прошли малозаметные, почти слово в слово повторяющие друг друга материалы, в которых сообщалось, что Владимир Иванович Малахов вместе с семьей и несколькими охранниками погиб у себя на даче в результате взрыва скопившегося в подвальном помещении газа.

Несколько обозревателей высказали осторожные догадки о действительных причинах смерти депутата, бывшие, впрочем, тоже весьма далекими от истины, но их наглухо забил дружный хор, скандировавший бессмертные строки Маяковского: «С огнем не шути – сгореть можно!» Даже видавшего виды Глеба слегка перекашивало, когда человек в полковничьей папахе авторитетно рассуждал с экрана о фатальной небрежности в обращении с газовыми приборами, стоя на фоне дымящейся, дотла выгоревшей кирпичной коробки депутатской дачи. «Интересно, – подумал тогда Глеб, – а как интерпретированы в протоколе осмотра места происшествия разбросанные по всему дому автоматы? Они что, приняли их за газовые трубы?»

Единственный вывод, следовавший из всей этой газобаллонной чепухи, был предельно прост: люди, руководившие действиями «вольных стрелков», сидели высоко – достаточно высоко для того, чтобы заткнуть рот кому угодно. От этого горячее желание Глеба Сиверова познакомиться с ними только усиливалось.

Новых заданий «Святой Георгий» не получал, пополнения тоже не было. В этом чувствовалась благожелательная рука Федора Филипповича, но был тут и прозрачный намек на то, что надо бы и поторопиться: генерал не мог бесконечно в одиночку сдерживать давление сверху. Рано или поздно его или обойдут, или просто сомнут, сметя по дороге и Слепого.

От мрачных раздумий спасала только необходимость следить за Батей, отнимавшая все время Слепого без остатка. Это было реальное дело, которое требовало предельной собранности и осмотрительности: майор Сердюк тоже был не лыком шит и явно ни разу в жизни не хлебал щи лаптем. Убить его Глеб мог тысячу раз, но сейчас он охотился на дичь покрупнее.

В наушниках раздались характерные звуки – Сердюк заглушил двигатель и вышел из машины, сильно хлопнув дверцей. Глеб насторожился и чуть увеличил скорость, внимательно вслушиваясь в доносившиеся из приемного устройства стуки и шорохи.

Его вдруг начало терзать нехорошее предчувствие, которое немедленно сбылось – у обочины он заметил черный «джип», припаркованный напротив ресторана. Из наушников доносился невнятный гомон и звяканье посуды. Потом задребезжала жесть, зашуршала ткань, что-то тихо ритмично залязгало, звук был до боли знакомый, слышанный тысячу раз, но до Глеба не сразу дошло, что это звякнули жестяные номерки в гардеробе, когда плащ майора Сердюка повесили на вешалку.

– Проклятье, – в сердцах сказал Слепой, паркуясь неподалеку. – В следующий раз прицеплю микрофон прямо к трусам. Надеюсь, что в бане они не встречаются.

Он просидел в машине больше часа, время от времени включая двигатель, чтобы согреться, и без интереса прислушиваясь к тому, как гардеробщица в ресторане сплетничает с уборщицей. Сердюк явно никуда не торопился, а может быть, как раз в это время он вел какие-то очень важные переговоры – те самые, из-за которых Глеб повсюду таскался за ним третьи сутки, ежеминутно рискуя засветиться.

Глеба так и подмывало войти в ресторан и осторожно подсмотреть, один Сердюк или у него появилась компания, но на такое нахальство он попросту не отважился: на месте майора сам он никогда не оставил бы без наблюдения входную дверь.

Наконец, Глеб услышал, как майор берет в гардеробе свой плащ. До него донеслось невнятное ворчание, означавшее, вероятно, слова благодарности, и через минуту Батя появился на крыльце, поправляя на голове шляпу. «Почему он не носит шапку? – с невольным сочувствием подумал Глеб. – Холодно же, наверное, без волос.»

Сердюк вышел из ресторана один. Некоторое время Глеб терзался сомнениями, но, поскольку возможности узнать, с кем общался в ресторане майор и общался ли вообще, не было, Слепому ничего не оставалось, кроме возобновления слежки.

Черный «джип» в сопровождении серебристого БМВ полдня колесил по Москве. Если это не было попыткой стряхнуть «хвост», то, похоже, Бате попросту нечего было делать. Это вполне можно было допустить: Глеб и сам не раз часами колесил по городу, убивая время и думая о своем, особенно когда впереди ждала важная встреча. В этом они с майором Сердюком были похожи, и Сиверова неприятно кольнуло это сходство.

Водил майор классно, и даже то, что маршрут его то и дело прерывался возле пивных, никак не отражалось на его манере езды. Кроме того, Сердюк, как и всякий по-настоящему хороший водитель, был везуч: гаишники его не видели в упор, светофоры терпеливо моргали зеленым глазом, дожидаясь, пока черный «джип» проедет через перекресток, и даже выхоленные дамочки в каплевидных спортивных тачках не лезли под колеса, предпочитая держаться подальше от мрачноватой громадины с тонированными стеклами – надо полагать, инстинктивно. Висеть у майора на хвосте было трудно, и это доставляло Глебу удовольствие – приятно было для разнообразия посостязаться с профессионалом. Единственное, что беспокоило Глеба – это остановка возле ресторана. Вполне могло оказаться, что встреча, о которой договорился майор, уже состоялась, и теперь Слепой впустую жег бензин, колеся за убивающим время Батей по всей Москве. До трех часов оставалось минут десять, когда «джип» затормозил возле Ваганьковского кладбища.

Майор Сердюк вышел из машины и запер дверцу.

Остановившийся в сторонке Глеб огляделся, но ни одной пивной в поле зрения не было. Слепой вспомнил, что поблизости расположена одна из оперативных квартир ФСБ, которой иногда пользовался генерал Потапчук для встреч со своими агентами. Из окон этой квартиры открывался прекрасный вид на кладбище, если такой вид можно назвать прекрасным.

Тем не менее, оттуда можно было бы не только слышать, но и видеть майора Сердюка и того, с кем он должен был встретиться. Глеб почти не сомневался, что встреча назначена именно здесь: Батя не был похож на человека, посещающего кладбище из сентиментальных побуждений.

В наушниках слышалось только шуршание одежды да скрип снега под тяжелыми неторопливыми шагами. Глебу вдруг захотелось закурить, но он без труда отогнал навязчивое видение дымящейся сигареты: некоторые вещи должны оставаться незыблемыми, иначе мир рухнет. «Да, – подумал Слепой, поправляя наушники, – именно так, и не иначе. Если некто Глеб Петрович Сиверов выкурит на задании сигарету, если водитель троллейбуса хлопнет перед сменой стакан водки, если президент оставит в метро свой ядерный чемоданчик.., если, если, если.., как много этих „если“!» Его размышления были прерваны донесшимися из наушников голосами, один из которых, несомненно, принадлежал Бате.

– Здравствуй, майор,. – сказал незнакомый сытый голос.

Глеб не мог бы объяснить, почему голос показался ему именно сытым, но впечатление от него было именно такое.

– Черт бы драл вашу конспирацию, – вместо приветствия буркнул Батя. – Три дня хожу с важным разговором, дожидаясь этой передолбанной пятницы…

– Тише, тише, майор, – спокойно перебил его незнакомец. – Не расходись. У демократии, знаешь ли, тоже есть границы.

Глеб улыбнулся, поняв, где расположен тот кладезь мудрости, из которого Батя иногда таскает фразочки наподобие только что прозвучавшей.

– Наверху недовольны последней операцией, – продолжал сытый голос. – Слишком много шума,совершенно на тебя не похоже. Ты, наверное, просил о встрече, чтобы объяснить, как вышло, что ты потерял двоих бойцов?

– Нет! – рявкнул майор Сердюк так, что Глеб поморщился. – Я просил о встрече, чтобы узнать, как это вышло, что я потерял троих своих людей!

– Погоди, – немного растерянно сказал сытый. – Как троих? В доме было только два лишних трупа…

– Третьего мы бросили в реку, – буркнул майор. – Но дело не в этом. Дело в том, что нас там ждали и подготовили горячую встречу. Кто-то настучал этому Малахову на нас, ты понимаешь? Кто-то там у вас вконец ссучился и берет деньги от двух хозяев.., а может, и не от двух. Это, часом, не ты, полковник?

– Думай, что говоришь, Сердюк, – отрезал полковник. – Деньги деньгами… С Малахова, между прочим, можно было взять немало, за вас чохом в базарный день и половины не выручишь… Но деньги – деньгами, а жить мне еще не надоело. Сколько человек знало об операции? Да по пальцам можно пересчитать!

Вычислить стукача совсем несложно. Кто же в такой ситуации станет рисковать головой?

– Кто-то рискнул, – буркнул майор. – И, между прочим, чуть было не выиграл.

– А это не мог быть кто-нибудь из твоих людей? – спросил полковник. – У тебя ведь там, кажется, появился новичок?

Глеб насторожился, ожидая ответа майора.

– Очухайся, полковник, – сказал Сердюк, снова преступая узкие границы дозволенной демократии. – Стучать на себя самого? Стреляли там, между прочим, не из хлопушек, а в бою были все.

– И новичок?

Сердюк помолчал.

– Новичок… – повторил он. – Странный парень, но, если бы не он, не знаю, как повернулось бы дело.

Мы увязли у дверей – от неожиданности, наверное, – а он…

– К черту подробности, – оборвал его полковник. – Я уже понял, что вы угодили в засаду. Так ты говоришь, в операции участвовали все?

Глеб удивленно покачал головой – век живи, век учись. Идея свалить свои проделки на Молотка как-то не приходила ему на ум. До Бати, похоже, тоже начало доходить, что имеет в виду его собеседник. «Ну, спасибо, полковник, – подумал Слепой. – Век не забуду. Уж и не знаю, додумался ли бы я до такой подлянки без посторонней помощи.»

– Дежурный, – тихо, словно бы про себя, пробормотал Батя.

– Что? – не расслышал полковник.

– Ничего. Я проверю своих людей, а ты присмотрись там у себя…

– Ты соображаешь, что говоришь? Как это я стану присматриваться к генералам?

– Глазами, полковник, глазами. Не строй из себя ангелочка. Не мне тебя учить, как шпионить за начальством.., и вообще шпионить.

– Да ты, майор, как я вижу, уже успел где-то надраться, – заметил полковник. Голос его утратил добрую половину благодушной сытости. Теперь в нем явственно сквозило раздражение.

– Ты мне не жена, – огрызнулся майор. – Я люблю постройнее.

Глеб поспешно выбрался из машины, быстро оглядевшись, запер дверцу и направился к кладбищенской ограде. Это был очень рискованный шаг, но ему необходимо было как следует рассмотреть собеседника майора Сердюка – это был именно тот человек, ради встречи с которым он три дня подряд преследовал Батю. Приемное устройство лежало у Глеба в кармане, и он продолжал прекрасно слышать каждое слово, произнесенное на кладбище, но определить местоположение говоривших с его помощью, к сожалению, было невозможно.

Слепой осторожно двигался по заснеженным аллеям, стараясь увидеть собеседников раньше, чем те заметят его. Наконец, в отдалении мелькнули две неторопливо прогуливающиеся фигуры, на одной из которых Глеб разглядел длинный, немного старомодный плащ майора Сердюка и его широкополую фетровую шляпу. Спутник майора был пониже ростом и пошире в основании, видимо, от сидячей работы.

Сиверов вздохнул с облегчением: оба эфэсбэшника были повернуты к нему спиной, так что у него была возможность подобраться поближе, не привлекая к своей персоне внимания. Сильно рисковать, однако, вряд ли стоило: разглядеть полковника во всех деталях можно было и попозже, когда они с Батей расстанутся.

Приняв такое решение, Глеб свернул в боковую аллею и, пробурившись через снежную целину, притаился за стволом старой, в два обхвата, липы. Это было сделано вовремя – развернувшись, полковник и Батя двинулись в обратном направлении.

Когда они подошли поближе, осторожно наблюдавший за ними Глеб смог рассмотреть полковника – не слишком подробно, но, во всяком случае, настолько, чтобы узнать при следующей встрече. Холеное моложавое лицо с широкими скулами было почти прямоугольным, что лишний раз подчеркивалось надвинутой почти до самых бровей пыжиковой шапкой того образца, что так любили носить партийные работники во времена не столь отдаленные. Глаза, смотревшие из-под этой шапки, были на таком расстоянии неразличимы. О глазах полковника можно было сказать только одно – они были непропорционально малы по сравнению с этим широким гладким лицом.

Глебу невольно пришли на ум излияния одного подвыпившего американца, встретившегося Сиверову в местах, расположенных на огромном удалении от Ваганьковского кладбища. Дело было в баре, старенький кондиционер гудел и лязгал, пытаясь справиться с жарой, волнами накатывавшей в помещение через распахнутую дверь, и подвыпивший американский турист, поминутно вытирая обильный пот необъятным носовым платком, доверительно объяснял сидевшему рядом за стойкой Глебу:

– Я не верю Бушу. Поймите, мистер, я не могу верить человеку с такими маленькими глазами…

Глеб усмехнулся, вспомнив этот мимолетный разговор. Насколько он мог припомнить, собственный зрительный аппарат противника президента Буша скрывался в тугих округлостях упакованного в розовую кожу трясущегося сала, так что оценить его размеры не было никакой возможности. Отогнав ненужное воспоминание, Глеб продолжил наблюдение, но самое интересное уже кончилось.

Обменявшись банальностями, собеседники расстались. Перед тем, как уйти, толстолицый полковник вручил Бате полиэтиленовый пакет самого непрезентабельного вида, сквозь который неясно угадывалось нечто, имевшее прямоугольные очертания. Батя заглянул в пакет, удовлетворенно кивнул и, не подавая полковнику руки, заторопился к машине. Глеб без труда догадался, что лежало в пакете. Несомненно, полковник, воспользовавшись случаем, передал майору Сердюку гонорар за убийство Малахова. Или у них это называется зарплатой? Слепому вдруг стало интересно, есть ли в пакете что-нибудь наподобие платежной ведомости, в которой обязан расписаться получатель – от холеного полковника даже на приличном удалении сильно тянуло канцелярщиной, так что наличие чего-нибудь в этом роде Глеб вполне допускал. «Хватит думать о ерунде, – мысленно прикрикнул он на себя. – В конце концов, есть там ведомость или нет, я узнаю в ближайшее время. Главное сейчас – не упустить полковника. Может быть, этот откормленный боров приведет меня к своим хозяевам.»

Подождав, пока майор Сердюк не скрылся за поворотом аллеи, Глеб выбрался из сугроба и, стряхнув налипший на штанины снег, двинулся за полковником.

Глава 12

Слежка за полковником ни к чему не привела.

Этого, строго говоря, и следовало ожидать, но надежда, как известно, умирает последней, и Глеб пропутешествовал за белым «шевроле» полковника до нового здания ФСБ. Полковник загнал машину во двор, ворота за ней закрылись, и Сиверов остался с носом, да вдобавок в таком месте, от которого ему сейчас следовало держаться подальше.

Подтверждения этому не пришлось ждать долго: неторопливо проезжая воль фасада здания, Глеб вдруг увидел генерала Потапчука, который так же неторопливо двигался по тротуару ему навстречу.

Глеб инстинктивно вжался в сиденье и немного увеличил скорость, чтобы как можно скорее разминуться с генералом. Потапчук скользнул по хорошо знакомой ему машине равнодушным, словно не узнающим взглядом и отвернулся.

"Ну, и чего, интересно знать, я испугался? – с некоторым изумлением думал Глеб, перестраиваясь в крайний левый ряд и увеличивая скорость до максимально разрешенной. – Это уже какая-то мания преследования. Федор Филиппович – единственный человек на всем белом свете, который знает про меня все. Скорее всего, он и так уверен, что я стану искать тех, кто отдает приказы Сердюку, и эта случайная встреча только подтвердила его догадку. Он не запрещал мне этим заниматься – во всяком случае, в приказном порядке.

Правда, и помогать не стал. Может быть, потому и не запрещал, что был уверен: до самого верха мне не добраться? Ох, не знаю… Мы ведь не первый год работаем вместе, не может генерал так во мне ошибаться. Чего-то он тогда не договорил, утаил что-то… Похоже на то, что товарищ генерал доверяет мне не до конца. А если так, то держи ухо востро, Глеб Петрович!"

По дороге к себе в мансарду Глеб заскочил в кафе и плотно перекусил – за последние трое суток, в течение которых у него не было ни одной свободной минуты, ему до смерти надоели хот-доги и дрянной растворимый кофе в пластмассовых стаканчиках. За едой он подумал, что не худо было бы заглянуть домой – посмотреть, как там дела, и, может быть, даже смахнуть с горизонтальных плоскостей наверняка скопившуюся за время его отсутствия пыль. Мысль была здравая, но от этого ничуть не более привлекательная.

Глеб даже скривился, не донеся кусок до рта. «Да ну ее к дьяволу, эту квартиру, – подумал он. – Стояла месяц и еще постоит, ничего с ней не случится. Что, у меня других дел нет?»

На душе сразу полегчало. Домой Глеб в последнее время наведывался все реже и постепенно перестал воспринимать полупустую квартиру как свой дом.

Там витал трудно уловимый, но явственный дух заброшенности – притаившийся где-то у самой грани восприятия затхлый запашок покинутого, нежилого помещения, затаившего обиду на небрежного хозяина.

Прежде время Сиверова было поделено между работой, мансардой, которая была частью работы, и Ириной, которая была для него всем остальным. "Теперь вместо Ирины у меня майор Сердюк, – невесело усмехнулся Глеб. – Замена, конечно, неравноценная, но зато вероятность обмануться куда меньше. Батя, конечно, тоже непредсказуем, как женщина, но от него, по крайней мере, изначально не ждешь ничего хорошего. Если на миг допустить совершенно фантастическую возможность откровенного разговора между мной и Сердюком, то, как ни крути, получается, что он понял бы меня гораздо лучше Ирины, хотя с ним мы и знакомы-то всего несколько дней, а с ней провели годы и, казалось бы, изучили друг друга досконально.

Конечно, многого я просто не мог ей сказать, но должна же она понимать, что человек и организация, в которой он работает, – вовсе не одно и то же! Поняла бы, если бы любила по-настоящему, – ожесточаясь, подумал он. – А если бы даже и не поняла, то хотя бы поверила. И вообще, любовь – это вера, а вера не нуждается в понимании, логическом осмыслении и научном обосновании. Верующий – верит, любящий – любит. А укоренившаяся привычка постоянно видеть перед собой одно и то же, симпатичное тебе лицо, слышать приятные слова, регулярно или даже не очень регулярно получать хороший секс и дорогие подарки, чувствовать рядом плечо, на которое можно опереться в трудную минуту, в которое можно поплакать, когда тебя обхамили в троллейбусе, закрывая глаза на то, что это плечо иногда оказывается перевязанным – это, конечно, в высшей степени удобно, но вряд ли именно это называется любовью. Такая любовь не прочнее оконного стекла, которое бьется, стоит лишь посильнее хлопнуть рамой, что и было недавно доказано экспериментальным путем."

Эти мысли были похожи на медленно растекающуюся по поверхности стола концентрированную кислоту, которая, дымясь от соприкосновения с воздухом, неотвратимо разъедает все на своем неторопливом пути. Глеб прекрасно понимал, что они несправедливы, более того – не слишком умны, но они приносили облегчение, словно, плюнув на запрет, он сорвал повязку с невыносимо зудящей заживающей раны и принялся сладострастно чесаться, не чесаться – остервенело драть, расчесывать, зарываясь ногтями в кровоточащую плоть, не в силах остановиться, не в силах даже трезво оценить то, что делает.

"Хватит, – думал Глеб Сиверов, внешне спокойно кладя вилку на край опустевшей тарелки и принимаясь за кофе, – с меня хватит. Сколько можно насиловать себя, разрываясь между взаимоисключающими крайностями? Крошка-сын к отцу пришел, и спросила кроха: что такое хорошо и что такое плохо? Считается, что со знанием дела рассуждать на темы морали и нравственности – это хорошо. Ладно, это я умею. Но считается также, что подобные рассуждения несовместимы со стрельбой по живым мишеням, по крайней мере в мирное время, точнее, в то время, которое большинство обывателей полагает мирным. Они считают, они полагают… Все это, если разобраться, бред сивой кобылы. Никакого мирного времени на самом деле нет и никогда не было с тех пор, как на Земле зародилась самая первая цивилизация, а Вагнер, оказывается, прекрасно совмещается с работой наемного убийцы.

Правда, от такого совмещения голова идет кругом и едет крыша, но это уже мои проблемы. Все дело в том, – родилась вдруг у него чеканная формулировка, – что по роду своей деятельности я нахожусь за гранью моральных норм, как бы по ту сторону добра и зла. Моральные нормы и придуманы-то как раз для обывателя, чтобы знал свое место и не зарился на чужое.., по преимуществу на то, что принадлежит сочинителям этих самых моральных норм. Когда отбившаяся от стада овца начинает считать себя умнее пастуха, а то и, чего доброго, пытается стянуть у последнего узелок с завтраком, не миновать ей встречи с овчаркой, чтобы не брала чужого и не забрела, дура безмозглая, в пасть к волку. Овчарка, вообще-то., зверюга многоцелевая – можно овец пасти, можно на соседа натравить… Так чего же вы от нее хотите, от овчарки?

Каких таких моральных устоев? Она же не дура, она же все понимает, если, конечно, не дура. Так вот, я вам не дура, я все понимаю. И действовать буду соответственно."

Расплатившись, Глеб покинул кафе и отправился в свою мастерскую. Тройной щелчок втянувшихся в дверное полотно стальных ригелей прозвучал, как дружеское приветствие. Глеб вошел в полутьму, где витал неистребимый запах хорошего кофе, включил свет и неторопливо повесил куртку на вешалку. Молчаливый, невидимый миру взрыв, приключившийся с ним в кафе, оставил внутри странную пустоту, но это не была гнетущая пустота развалин – напротив, более всего это напоминало пустоту расчищенной стройплощадки или новенькой, готовой к заселению квартиры, спокойно дожидающейся жильцов. Нервное напряжение, не отпускавшее Глеба в течение последнего месяца, чудесным образом спало. Теперь Сиверов был по-настоящему спокоен. Движения его сами собой сделались размеренными и плавными, и больше не приходилось то и дело усилием воли сдерживать дрожь в руках или спонтанно возникавшее желание крушить все, что подвернется под руку. Примирившись, наконец с самим собой, Слепой впервые в жизни ясно увидел расстановку сил. Она была предельно проста: по одну сторону баррикады стоял он, Глеб Петрович Сиверов, а по другую – все остальные, весь огромный равнодушный мир, готовый раздавить своего оппонента, лишь только тот встанет ему поперек дороги. Это ничуть не пугало Слепого, он был натренирован на то, чтобы оставаться в живых и добиваться своего именно в таких ситуациях.

Работа предстояла огромная, и терять время на дальнейшее философствование вряд ли стоило. Включив кофеварку, Слепой вскрыл тайник, в котором хранились деньги, и неторопливо отсчитал пять тысяч долларов. Когда кофеварка начала издавать задушенные булькающие хрипы, сигнализируя о том, что залитая в нее вода выкипела, деньги уже были надлежащим образом упакованы и уложены в карман куртки вместе с захватанным листком бумаги, на котором каллиграфически выписанными цифрами был обозначен номер более не существующего конфиденциального телефона покойного депутата Госдумы и лидера национал-патриотического фронта России Владимира Ивановича Малахова.

Спустя час Слепой, привычно проверив, нет ли за ним слежки, сел за руль своей серебристой БМВ и выехал из тихого дворика в шум и толчею вечернего города.

Изменив обыкновению, Батя не стал присаживаться на край стола. Как правило, он говорил с подчиненными, сидя там вполоборота, глядя на них через плечо и болтая ногой в воздухе. На этот раз он придвинул себе такой же, как у остальных, жесткий стул со скользким пластмассовым сиденьем и основательно утвердился на нем, широко расставив ноги и упершись локтями в стол, из чего Глеб, да и не он один, сделал вывод, что разговор предстоит серьезный.

Выглядел майор Сердюк не лучшим образом, если можно так сказать о человеке, чье лицо даже в минуты радости представляло собой кошмарную, перекошенную неверно сросшимися шрамами дьявольскую маску. «Самое интересное, – подумал Глеб, – что тут нет никакого обмана. Это у него действительно профессиональное, а не какая-нибудь ерунда вроде последствий автомобильной аварии или падения мордой в битое стекло по пьяной лавочке. Он ведь был боевым офицером и приобрел свое новое лицо там же, где и я – в Афганистане. В старом, добром, давно всеми забытом Афганистане».

Майору Сердюку не повезло – его угораздило попасть в плен. Полонившие его бородачи слыхом не слыхали о Женевской конвенции и каких-то правах военнопленных, так что Сердюк хлебнул горячего до слез и выжил чудом. Не дожидаясь освобождения, дожить до которого ему, скорее всего, было не суждено, он как-то выбрался из ямы, в которой его содержали, голыми руками задушил часового и ухитрился живым добраться до своих. Строго говоря, перед Глебом сидел герой, причем герой вдвойне, поскольку подвиг его был совершен не в состоянии аффекта, а явился результатом сознательного усилия. Девяносто девять из ста человек на его месте просто подохли бы на дне той вонючей ямы, утонув в собственном дерьме. Странно, но, как бы плохо ни кормили человека, испражняться и от этого не перестает. Это вызывало невольное уважение, что, впрочем нисколько не влияло на намерение Слепого прикончить майора в ближайшее время.

– Для начала – получка, – объявил Батя, вынимая из-под стола знакомый Глебу пластиковый пакет и вытряхивая на стол его содержимое. – Такса обычная: за каждого жмура по штуке, за главного клиента – пять, дежурному – штука, доли убитых делим поровну.

– Ну, за Шалтая-Болтая получать нечего, – сказал Сапер, потирая руки. – Его прямо на заборе шлепнули, как ворону.

– А ты не жадничай на халяву, – назидательно изрек Рубероид, рассовывая по карманам тугие пачки долларов. – Вот Слепой у нас нынче именинник, – добавил он, взглянув на увесистый, расползающийся на отдельные пачки брикет, который Батя пододвинул к Глебу. – Кто хорошо работает, тот хорошо живет.

– Главное, долго, – вставил Молоток и засмеялся собственной шутке.

Батя бросил на него короткий взгляд, который наверняка прожег бы в Молотке две дыры, будь у того кожа потоньше.

Он сразу же прикрыл глаза веками, но Глеб успел перехватить его взгляд и внутренне усмехнулся, снова поблагодарив незнакомого полковника с сытым голосом: тот бросил всхожее зерно на благодатную почву, и оно дало стойкий росток.

Когда последняя пачка денег исчезла со стола, в бункере воцарилась несколько нервная тишина: все смотрели на Батю, ожидая продолжения. Глеб точно знал, каким оно будет, Рубероид, возможно догадывался, а Сапер и Молоток просто молча ждали, привыкнув действовать, как все. Майор Сердюк характерным жестом провел рукой по бритому черепу, словно поправляя отсутствующую прическу, почесал кончик носа указательным пальцем и заговорил.

– Скоро нас ожидает работа, – сказал он, и Глеб удивился: он ждал от майора совсем других слов. – Нас осталось мало, но и работа будет попроще, чем в прошлый раз. Кстати, о прошлом разе.

Глеб немного расслабился – все-таки майор, хотя и вильнул в сторону, вернулся в проложенную для него колею. Сердюк помолчал, катая на щеках желваки, отчего изуродованная кожа на его лице страшновато шевелилась.

– Командование недовольно тем, как прошла последняя операция, – продолжал майор. – Слишком много было шума, и, кроме того, мы понесли потери, которые в данный момент в силу некоторых причин не представляется возможным восполнить.

– А какого хрена они недовольны? – возмутился Сапер, резко отталкивая от себя некое опутанное проводами устройство, над которым он между делом колдовал, вооружившись паяльником. При этом все присутствующие, в том числе и майор Сердюк, непроизвольно вздрогнули – если Сапер что-то мастерил, то это непременно было взрывное устройство страшной разрушительной силы. – Недовольны они, – повторил Сапер. – Ведь ясно же, что там была засада.

До сих пор в толк не возьму, как мы оттуда свои задницы унесли, а они недовольны. Козлы, блин.

Батя, как ни странно, выслушал его внимательно и даже с каким-то удовлетворением, кивая головой в такт его словам.

– Умного человека приятно послушать, – подозрительно мягко сказал он.

– Так ясное же дело, – остывая, буркнул Сапер и снова подтащил к себе свою адскую машинку.

Батя некоторое время наблюдал за тем, как Сапер скручивает оголенные провода и увлеченно тычет в недра агрегата дымящимся паяльником, словно ожидая, не скажет ли тот чего-нибудь еще. Сапер молчал, и тогда Сердюк, с видимым усилием отведя от него тяжелый взгляд, заговорил снова:

– Как видите, даже Сапер понимает, что нас кто-то заложил…

– Штабные крысы, – мстительно сказал толстокожий Молоток, и Глеб подумал, что он напрасно открыл рот, но Сердюк опять ограничился коротким взглядом в сторону очередного оратора.

– Возможно, – с вызвавшей у Глеба легкое содрогание кротостью сказал он. Сердюк сейчас был просто страшен, он напоминал гестаповца из старых фильмов про войну: точно так же мягко стелил, на самом деле имея в виду деревянный бушлат.

Глеб быстро посмотрел на Рубероида и заметил, что тому тоже не по себе.

– Возможно, что ссучился кто-то наверху, – продолжал майор, неторопливо закуривая и обводя своих бойцов взглядом прищуренных от дыма глаз. – Правда, те, с кем я поддерживаю контакт, считают это маловероятным, и я, если честно, с ними согласен.

Я думаю, что это сделал кто-то из наших.

– Что за дерьмо?! – воскликнул Сапер, на этот раз так отшвырнув свое рукоделье, что оно, прокатившись по столу, замерло под носом у резко отшатнувшегося Рубероида, растопырив разноцветные щупальца проводков.

– Осторожнее, мудило гороховое, – сказал Рубероид. – Но я с ним согласен, – добавил он, повернувшись к Бате.

– Это ты, командир, того.., загнул, – пробасил Молоток.

– А ты почему молчишь, Слепой? – спросил майор Сердюк, резко подавшись вперед. Наступила долгая пауза.

– Я здесь недавно, – сказал, наконец, Глеб.

– Ничего, не стесняйся, – все так же ласково предложил Батя. – Здесь все свои.

– Я не стесняюсь, – пожал плечами Глеб. – Я хотел сказать совсем другое. Я здесь недавно, и поэтому у меня по отношению к вам нет чувства ложного товарищества…

– Чего это? – спросил Сапер, поднимая голову от своей поделки.

– Заткнись, дурак, – сказал ему Рубероид. – Дай послушать образованного человека. Поет, блин, как соловей.

– Это значит, – повернувшись к Саперу, сказал Глеб, – что в бою я вытащу любого из вас, даже если мне придется оставить там половину собственной задницы, но я недостаточно с вами сроднился, чтобы покрывать стукача, спасая честь мундира.

– Сильно завернуто, – восхитился Рубероид. – Прямо Ленин в октябре.

– : Звучит так, будто ты знаешь, кто настучал, – медленно процедил Батя. – Говори.

– Я ничего не знаю, – сказал Глеб с ноткой презрительного раздражения в голосе, – но надо же иметь мозги! Для штабного заниматься такими делами рискованно, да и выгода мизерная. Ну, что можно получить за один звонок по телефону? Пшик, три-пять тысяч.., ну, пускай даже десять. Стоит это дырки в голове?

– Для кого как, – сказал Молоток. – Ребята вообще задаром полегли.

– Вот именно, – подхватил Глеб. – Это ты по существу подметил: кому как. Это штабному три штуки – на один день, а для меня или для тебя, например, это деньги.

– Так, все-таки, для тебя или для него? – вкрадчиво уточнил майор Сердюк, еще сильнее подаваясь вперед.

– Только не надо изображать женщину-змею, – все тем же полупрезрительным тоном сказал Глеб, – шею растянешь. Если бы я захотел совершить самоубийство, то нашел бы способ попроще и, во всяком случае, не стал бы поручать такое ответственное дело каким-то недоделанным фашистам, которые и стрелять-то толком не научились. А что до денег, то мое от меня никогда не уйдет, – и он показал присутствующим пакет с только что полученной премией.

– Так я же про то и говорю, – снова затесался в разговор Сапер. – Не мог никто из наших этого сделать, самим же потом пришлось под пули лезть…

Он вдруг замолк на полуслове, отвесив челюсть, как какой-нибудь мультипликационный герой.

«Похоже, до него дошло», – подумал Глеб.

– Ах ты, сука! – совершенно лагерным голосом завизжал вдруг Сапер и через стол бросился на все еще ничего не понимающего Молотка, ухватив того за грудки. – Пидор гнойный, стукачок!

Чувствительный Рубероид испуганно зажмурился, поскольку в своем праведном гневе Сапер упал животом на недопаянную бомбу. Послышался хруст, из-под Сапера повалил густой вонючий дым – он придавил собой включенный паяльник, но до пламени дело не дошло, поскольку Молоток, оправившись от шока, оправдал свое прозвище, влепив Саперу прямой в переносицу, от которого тот отлетел к стене и, врезавшись головой в оружейный шкаф, затих на полу. Молоток уже стоял и бешено озирался по сторонам, ища, кому бы еще засветить. Сидевший рядом с ним Рубероид на всякий случай немного отодвинулся вместе со стулом, чтобы не попасть под горячую руку, заинтересованно наблюдая за развитием событий.

– Сидеть, – негромко сказал Молотку Батя. В руке у него уже тускло поблескивал вороненой сталью неразлучный «магнум», и Глеб в очередной раз подивился, где он его прячет и как умудряется так стремительно и незаметно доставать.

– Да ты что, командир, – бледнея на глазах, упавшим голосом сказал Молоток. – Ребята, да вы что?

– Сядь, Молоток, – повторил Батя. – Хотя нет, погоди, постой еще немного, раз уж все равно встал.

Рубероид, проверь, что там у него.

Глеб сидел, безмятежно откинувшись на спинку стула, и без интереса наблюдал за тем, как Рубероид обыскивает совершенно обалдевшего Молотка. На стол. для чистки оружия легли только что полученные Молотком деньги, пачка сигарет, зажигалка, пружинный нож явно зековской выделки, несвежий носовой платок, дешевая пластмассовая расческа, портмоне…

– Посмотри в кошельке, – приказал Батя.

Рубероид открыл портмоне и бесцеремонно вытряхнул его содержимое на стол. Крутясь, в сторону отлетела захватанная пальцами бумажка с каллиграфически выписанным телефонным номером.

– Телефончик, – сказал Рубероид, подхватывая бумажку и передавая ее Сердюку.

Глеб зевнул, деликатно прикрыв рот ладонью.

Ему не было жаль Молотка.

– Чей это телефон? – спросил Батя.

Молоток пожал плечами.

– Впервые вижу, – угрюмо ответил он.

Сердюк вынул из кармана сотовый телефон и протянул его Рубероиду.

– Проверь.

– Прямо по этому номерку и позвонить? – спросил Рубероид.

– Не стоит, – сказал Батя, не сводя с Молотка холодных глаз. – Не думаю, что там тебе кто-нибудь ответит. Позвони в нашу справочную.

Рубероид вышел в соседнюю комнату, прикрыв за собой лязгнувшую бронированную дверь. Через минуту он вернулся и отдал телефон Бате.

– Малахова телефончик, – сообщил он и окинул Молотка сочувственным взглядом. – Конфиденциальный, незарегистрированный.., для прямой, значит, связи, – Ах, какая неприятность, – сказал Сердюк. – А, Молоток?

– Меня подставили, – сказал Молоток. – Слышишь, Батя, это же явная подстава!

– Может быть, – пожал плечами майор. – Рубероид, проверь-ка его шкафчик.

– Что я, вертухай? – осторожно окрысился Рубероид. – Почему все время я?

– Потому что Слепой у нас человек новый, – сказал Батя, – он и сам этого не отрицает, а Сапер устал. Видишь, как крепко спит.

Рубероид покосился на Сапера, который только теперь начал подавать слабые признаки жизни, и ушел в комнату, служившую «вольным стрелкам» чем-то вроде раздевалки. Там он возился минут пять, почему-то гремя железом и тихо матерясь, и, вернувшись, с отвращением бросил на стол перед майором туго перевязанный бечевкой прямоугольный сверток в оберточной бумаге. Батя поднял на него вопросительный взгляд.

– Прилепил скотчем к задней стенке с обратной стороны, – пояснил Рубероид, снимая с рукава нити пыльной паутины. – Я смотрю: на полу царапины.

Ага, думаю, кто-то шкафчик двигал, и недавно совсем.

Чуть не надорвался, блин. Голову себе прищемил… Ну и сука ты, Молоток, – добавил он, обращаясь непосредственно к виновнику торжества.

– Что в пакете? – спросил Батя у Молотка.

– Откуда я знаю, что мне эта обезьяна чернозадая подбросила, – буркнул тот.

Севший было на свое место Рубероид сделал резкое движение, собираясь вскочить.

– Сидеть, – не повышая голоса, скомандовал майор, и Рубероид сник.

Сердюк неловко разорвал пакет одной рукой – другая все еще сжимала наведенный на Молотка револьвер. Стали видны серо-зеленые срезы пачек.

– Двадцатки, – сказал Рубероид, заглянув в пакет. – Немного, тысяч на пять, не больше.

– Недорого берешь, – заметил Батя, взводя курок «магнума».

– Да вы что, охренели все тут, что ли?! – взорвался Молоток, вскакивая и отталкивая бросившегося к нему Рубероида. – Уйди, гуталин хренов… Батя, ты сам подумай: ну что я, больной – деньги здесь прятать?

– Не знаю, – сказал майор каким-то очень человеческим голосом. – Не знаю, Толик. Может, конечно, и подставили тебя, да только очень уж хорошо все совпадает. Большие у меня подозрения, Толик.

– Да пусть менты подозревают! – крикнул Молоток. – Им за это бабки платят!

– Это ты прав. Пусть менты подозревают, а мне этим заниматься некогда. Мне работать надо. Ты уж извини.

За долю секунды до того, как раздался выстрел, Глеб уловил в глазах майора Сердюка голодный и одновременно радостный блеск.

– Мы с тобой, Слепой, вроде похоронной команды, – сказал Рубероид, накрывая известковую яму массивной крышкой. – Второго жмурика на горбу таскаем. Надо бы пару прощальных речей сочинить, что ли.

– Интересно, – сказал Глеб, – много ли в этой яме костей?

– Я не проверял, – ответил Рубероид. – Если хочешь, нырни. Этот бункер, вроде бы, в тридцатых строили, – становясь серьезным, добавил он, – заодно с метро. Так что, кто ее знает, эту яму. Как же это Молоток-то наш оскоромился?

– А может, его и вправду подставили? – спросил Глеб.

– Кто его знает, – пожал плечами Рубероид, с натугой поворачивая выкрашенное красным, облупленное колесо прижимного винта. – По мне, так Батя что-то сильно торопится.

– Что же это, выходит, Батя нас заложил?

– Не думаю, – сказал Рубероид. – И тебе не советую. Ты, конечно, мужик крутой, но не советую.

А это, часом, не ты?

– Что – не я? – спросил Глеб.

– Да нет, – снова пожав плечами, сказал Рубероид, – ничего. Просто, пока ты не появился, все было тихо-мирно.

– Думай, Рубероид, – посоветовал Глеб.

Глава 13

До наступления Нового года оставалась какая-нибудь неделя, и город более, чем когда-либо, напоминал растревоженный муравейник. Покрытые истоптанным, местами превратившимся в хлюпающую слякоть снегом улицы были черны от народа, навьюченного покупками; то и дело мелькающие в толпе туго перевязанные елки усиливали сходство с муравейником, наводя на мысли то о дохлой гусенице, то просто о хвоинке, подобранной где-то суетливым муравьишкой.

Темнело рано, но тьма приходила только на окраины, центр слепил глаза мельтешением разноцветных огней, миганием реклам, блеском огромных зеркальных витрин, электрическими пирамидами увешанных огнями новогодних елок. Завывая, проносились освещенные изнутри мутным желтым сиянием троллейбусы. Люди в них казались скоплениями темных косточек, просвечивающих через янтарную мякоть винограда; светофоры тоже вносили свою лепту во всеобщее празднество света – их разноцветные глаза сияли в сырой оттепельной тьме, как драгоценные камни, такие большие и яркие, какие бывают только в сказках.

Окраины же, да и не только окраины, привычно тонули в первобытной тьме. Стоило свернуть с оживленного проспекта, как с боков, сверху и даже, казалось, снизу сырым угольным мешком наваливался мрак, в котором редкими лунами плавали где-то вдали случайные пятна уцелевших фонарей да равнодушно светились желтые окошки – светились исключительно для себя, каким-то таинственным образом ухитряясь не проливать ни капли своего света на покрытый рытвинами тротуар.

Немного светлее было у подъездов – здесь горели бессонным зеленоватым огнем ртутные лампы, окрашивая все в какой-то непривычный, резкий и вместе с тем полуразмытый, ночной цвет. Здесь кучковались беспризорные тележки отчаянных автолюбителей, из ночи в ночь шедших на осознанный риск и очень часто дорого за это плативших – при теперешних ценах на запчасти автомобили, брошенные во дворе, разукомплектовывались быстро и профессионально; здесь же в хорошую погоду собирались подростки, все, как один, производившие впечатление не то обкурившихся, не то отмороженных, а на деле чаще всего попросту пьяные до изумления; по осевшим сугробам бродили собаки, таская на поводках унылых хозяев, задирали ноги на чахлые, давно плюнувшие на бредовую идею вырасти до нормальных размеров, лохматыми веревками прикованные к вбитым в землю обрезкам водопроводных труб деревца и гадили на протоптанных дорожках; но и здесь, вдали от шумных, изукрашенных гирляндами проспектов, чувствовалось приближение Нового года: в лоджиях торчали связанные, чтобы не могли драпануть обратно в лес, елки, под ноги, наряду с собачьими экскрементами, все чаще попадались оброненные еловые ветки, а навьюченные пешеходы, которыми были запружены проспекты, ручейками и отдельными капельками текли сквозь первобытный мрак микрорайонов к освещенным островам своих многоэтажных обиталищ.

По неосвещенному лабиринту подъездных дорожек, светя себе тусклым светом горящих вполнакала фар, пробирался «жигуленок» горчичного цвета.

В машине, осторожно крадущейся сквозь тьму мимо засыпающих многоэтажек, случайному пешеходу всегда чудится что-то криминальное, даже если он видит, что это не «чероки», набитый бандитами, а всего-навсего ушастый «запорожец», за рулем которого одиноко восседает прямой, как палка (ибо такова конструкция сиденья), такой же, как и он сам, работяга. Так и кажется, что в темном салоне притаился маньяк, который, ведя машину со скоростью улитки, горящим взором высматривает на пустынных тротуарах жертву. На деле же, как правило, водитель просто жалеет подвеску и потому не едет, а ползет, до боли в глазах высматривая коварно разлегшиеся поперек дороги чудовищные рытвины. Водителю же горчичных «жигулей» приходилось вдобавок к этому еще и выискивать нужный номер дома – в этом районе он был впервые, так же, как и его пассажиры.

– Ну и дорога, – сказал водитель, объезжая по тротуару огромную лужу, зазывно поблескивавшую в свете дальних фонарей. – Как они тут живут?

Будто и не Москва, честное слово.

– Ну, не скажи, – донеслось с заднего сиденья. – Уж чем-чем, а дорогами и грязью Москва славилась со времен царя Гороха, да и сейчас недалеко ушла.

– Здесь на гоп-стоп брать хорошо, – заметил еще один голос сзади. – Полный интим.

– Номер ищите, – не поворачивая головы, сказал сидевший рядом с водителем мужчина в широкополой шляпе. Воротник его немного старомодного плаща был поднят, и сзади он казался просто говорящим манекеном. – А ты, гопник хренов, держи покрепче свою балалайку, а то, неровен час, полетим посмотреть, есть ли жизнь на Марсе.

– Долетим – будет, – хохотнув, сказал водитель. – Жалко, что недолго.

Он закурил, на мгновение осветив оранжевым огоньком свои пухлые, немного вывернутые наружу губы и темную, почти черную кожу.

– Номер ищите, – повторил пассажир с переднего сиденья. – Не поспеем вовремя, я вас самолично на Марс отправлю. Тебя особенно касается, Рубероид, – повернулся он к водителю.

– Да где ж его тут разглядишь, этот номер, – вздохнул Рубероид. – Темно, как у негра в ж…

Простите за расистский выпад. Сто раз уже говорил: давай фару-искатель поставим. Черт ногу сломит в этих микрагах… Ну, где его искать, этот номер?

– Да вон он, – сказал пассажир с заднего сиденья. – Через один дом налево, номер пятьдесят четыре, корпус один.

– Ты что, бывал здесь раньше? – с интересом спросил Рубероид, перекручиваясь на сиденье винтом, чтобы заглянуть себе за спину.

– Да нет, не бывал, просто номер увидел, – ответил глазастый пассажир.

– Вот так Слепой! – подивился Рубероид, по прежнему не глядя вперед.

Он хотел добавить что-то еще, но сидевший рядом со Слепым Сапер замахнулся на него пакетом, в котором лежала «балалайка».

– На дорогу смотри, шахтер! – прикрикнул он. – Все столбы перебодаешь.

Рубероид отшатнулся от пакета и повернулся вперед как раз вовремя, чтобы объехать очередную яму.

– Тьфу на тебя, – сказал он Саперу. – Пироманьяк.

Он припарковал машину в соседнем дворе. С того места, где они остановились, хорошо просматривался угловой подъезд нужного им дома. Задрав голову, Рубероид посмотрел на окна шестого этажа.

– Дома, – удовлетворенно констатировал он. – Хоть что-то идет по плану. Я уже думал, что мы никогда этот дом не найдем.

– А тебе не надо было думать, – сказал сидевший рядом с ним Батя. – Тебе надо было приехать сюда днем и запомнить дорогу, как тебе было приказано.

– Ну, Батя, – заныл Рубероид, – ну, не ругай бедного негра! Ты ж понимаешь, у меня ж дела…

– Знаю я твои дела, – сказал майор Сердюк. – Опять боролся с кризисом перепроизводства презервативов…

Рубероид скромно кашлянул в кулак.

– Действуем, как договорились, – продолжал майор. – Когда мордовороты войдут в подъезд, Рубероид отвлекает шофера, а Сапер навешивает «балалайку»… Она хоть сработает у тебя?

– Обижаешь, командир, – солидно сказал Сапер. – Ровно через десять минут после включения таймера. Мусора замучаются определять, сколько их там в машине было.

– Хорошо, – кивнул майор. – Слепой, как самый зрячий, держит на мушке подъезд на случай, если что-нибудь пойдет не так.

– Давай я его просто шлепну, – предложил Слепой. – Сто раз уже говорил. Что вы тут разводите какую-то Сицилию?

– Твое дело телячье, – отрезал майор. – Шлепну… Ты – его, телохранители – тебя, шум, гам, пальба… А за десять минут и он, и мы будем в разных концах города.

– А если «балалайка» не сработает?

– Сработает, – сказал Сапер.

– А если не сработает, вот тогда ты его и шлепнешь, – пообещал Батя. – А пистолет я лично заряжу саперовыми яйцами. Все, кончай базар! Сапер и Рубероид, на исходную.

Рубероид распахнул дверцу и поежился.

– Холодно, – пожаловался он.

– Плюс один – это не холод, а тепло, – сказал Батя. – Так и говорят: один градус тепла.

– Какое же это тепло, когда холодно, – не согласился с ним Рубероид. – У нас в Африке такого тепла не бывает. У нас тепло – это когда жарко.

– В какой еще Африке? – давясь смехом, спросил Сапер. – Ты ж тушинский, козел.

– Я тушинский африканец, – гордо заявил Рубероид. – Это голос крови.

– Ну и сидел бы в своей дизентерийной Африке, – сказал Сапер.

– Меня, блин, не спросили, – с чувством ответил Рубероид. – Сволочи.

Вдали засверкали фары автомобиля.

– А ну, бегом на место, гниды! – прошипел майор. – Удавлю!

Закончив препираться. Рубероид и Сапер выскочили из машины и, оскальзываясь в рыхлом тающем снегу, опрометью бросились в соседний двор. Там они укрылись на детской площадке, нырнув в избушку на курьих ножках. Оттуда вдруг долетел взрыв матерной ругани – похоже, до них в избушке кто-то успел побывать, и теперь один из них наступил на следы этого посещения. Судя по голосу, эта неприятность произошла с Сапером. Глеб Сиверов подумал, что это не худшее из того, что может и должно случиться с Сапером нынешней ночью.

– А что за клиент? – спросил он у майора, наблюдая, как разворачивается у подъезда длинный черный «мерседес», и вынимая из-под сиденья автоматический карабин.

– Главный конструктор одного КБ, – гоняя из угла в угол рта незажженную сигарету, ответил Сердюк. – Разрабатывает новые приборы ориентирования для авиации или что-то в этом роде. Снюхался с американцами, козел.

– ЦРУ, Пентагон? – заинтересованно спросил Глеб.

– Хренагон… Нужен он Пентагону, а тем более ЦРУ. С НАСА столковался, толкает им по дешевке новые разработки за малую копеечку… И, главное, считает себя в своем праве – я, мол, придумал, мне и денежки. На безопасность страны ему нас…

– Главное, чтобы саперова машинка сработала, – искренне сказал Глеб.

– Сработает, – успокоил его Батя.

Из машины вышли двое охранников и вошли в подъезд. Глеб знал, что один из них останется внизу, у лифта, а второй поднимется наверх. Он аккуратно опустил стекло и положил ствол карабина на край окна.

– Зря, – сказал Батя. – «Балалайка» сработает,. а из окна дует.

– Береженого бог бережет, – ответил Глеб, и майор не стал спорить.

Из детского домика, сильно качаясь и опасно кренясь то в одну, то в другую сторону, выбрался Рубероид в распахнутой куртке. Увидев стоявший у подъезда «мерседес» с водителем внутри, он страшно обрадовался и бросился к нему, размахивая руками.

– Шеф! – совершенно пьяным голосом с неизвестно откуда взявшимся африканским акцентом кричал Рубероид. – Погоди, не уезжай! Надо нас с братухой в общагу подкинуть, выручай, а? Иннокентий! – заголосил он, повернувшись к избушке. – Кеша! Давай скорее, тут мотор!

Он уже повис на дверце, заслоняя от водителя Сапера, который следом за ним выбрался из избушки и уже успел освободить от полиэтиленового пакета взрывное устройство собственной хитроумной конструкции. В арсенале «Святого Георгия» было навалом мин стандартного образца на любой вкус, но конструирование «балалаек» было настоящей страстью Сапера.

Сапер повернул таймер, Глеб зажмурился и открыл рот – он знал, что сейчас произойдет, потому что самолично внес в последнюю конструкцию Сапера кое-какие изменения. На улице полыхнуло. Сиверов разглядел это даже сквозь зажмуренные веки.

И сразу же мир вокруг потряс страшный удар, воспринимавшийся даже не как звук, а именно как удар по барабанным перепонкам. Машину сильно качнуло и немного сдвинуло с места, в окнах с протяжным дребезжанием и звоном посыпались стекла.Поспешно открыв глаза, Глеб сразу увидел на крыльце прикрывающего лицо локтем человека в распахнутом белом плаще и двух мордоворотов по бокам, еще не успевших очухаться, сообразить, что происходит, и втащить своего босса в подъезд, от греха подальше.

Ствол карабина все так же лежал на краю открытого окна, и Сиверов плавно поднял оружие. Выстрел наложился на все еще перекатывающееся от дома к дому эхо взрыва, но Глеб и так был уверен, что его никто не услышит – в ближайшее время очень многих жильцов в прилегающем районе будут донимать проблемы со слухом. Телохранители еще трясли головами, пытаясь сообразить, в самом ли деле на свете стало совсем тихо, или они попросту оглохли, а их босс уже лежал лицом вниз на щербатых бетонных ступеньках. В свете чудом уцелевшей ртутной лампы Глеб разглядел черное, жирно блестящее пятно у него на затылке – там располагалось выходное отверстие.

«Мерседес» развернуло поперек дороги. От него к горчичным «жигулям», спотыкаясь, теперь уже непритворно шатаясь и держась обеими руками за уши, бежал Рубероид. На полдороге он поскользнулся, потерял равновесие, пробежал несколько метров на четвереньках и все-таки упал, но моментально вскочил и побежал дальше. Дверца «мерседеса» распахнулась, и из нее почти вывалился очумело трясущий головой водитель. Несмотря на акустический удар, он не потерял способности здраво рассуждать и уже поднял пистолет, целясь в спину бегущему Рубероиду. Пуля Слепого ударила его в горло, и он упал возле открытой дверцы. Охранники на крыльце частично пришли в себя, но смотрели все еще не на «жигули», а на убегающего негра. Стрелять они вознамерились по нему же, но майор Сердюк уже вернулся в строй, его «магнум» и карабин Слепого ударили залпом, и охранники упали – картинно, как в кино.

Батя пересел за руль, и, как только задыхающийся Рубероид упал на сиденье рядом с Глебом, рванул с места. Глебу еще раз представилась возможность оценить его искусство – за рулем майор Сердюк был бог и царь, машина у него только что по воздуху не летела, хотя сам майор был не в лучшей форме. Он цеплялся за руль, словно боялся упасть, и все время тряс головой, пытаясь, видимо, вытряхнуть из ушей надоедливый звон, часто, по слухам, сопровождающий контузию. Глеб мог судить об этом по тому, что звон донимал и его.

Рубероиду досталось, пожалуй, больше всех. Он лежал, откинувшись на спинку сиденья и не обращая никакого внимания на текущую из ушей кровь.

Сапер, похоже, здорово переборщил с силой взрыва.

Глеб подумал, что, удайся все, как было задумано, никто не смог бы не то что сосчитать погибших пассажиров «мерседеса», но и с уверенностью сказать, была ли вообще на месте взрыва какая-нибудь машина.

Когда они втроем ввалились в бункер – ввиду малочисленности личного состава дежурного там на этот раз не было, и Батя отпер люк магнитной отмычкой, – время приближалось к полуночи.

Дойдя до середины потерны, Рубероид вдруг прислонился плечом к стене, перегнулся пополам, и его вырвало. В бункере он сразу, не снимая мокрой, грязной, окровавленной куртки, вскарабкался на стол для чистки оружия и лег, тяжело перекатившись на спину. Батя швырнул шляпу в угол и тяжело рухнул на стул. Глеб бросил карабин на стол рядом с Рубероидом и тоже сел.

– Ох, – простонал Рубероид. – Ох, мать твою…

Он свесил голову с края стола, и его снова вывернуло наизнанку.

– Перестань свинячить, – хрипло сказал майор Сердюк.

– Я бы и рад, – со стоном ответил Рубероид, снова откидываясь на спину и утирая губы трясущейся рукой. – Ну, Сапер, ну, падла… Не зря он там, в домике, в дерьмо наступил… Прикинь, командир: долетает это он кувырком до неба, перелетает вверх тормашками через райские врата, падает перед господом богом, а ботинки в дерьме. Тот спрашивает: что, мол, за запах такой странный, а Сапер ему: это, господи, питательный крем «Вечерняя Москва»… Он мучительно закашлялся, провел по щеке трясущейся ладонью и с тупым изумлением уставился на свои перепачканные кровью пальцы.

– А это что еще за хренотень? – ни к кому не обращаясь, спросил он.

– Из ушей, – коротко ответил Глеб.

– Мать твою, – повторил Рубероид.

Глеб пошарил по карманам, но сигарет, конечно же, не было. Майор заметил его движение и бросил ему пачку. Сиверов поймал сигареты левой рукой, вставил одну в губы и сделал жест, словно зажигал спичку.

Батя положил зажигалку на край стола и толкнул ее к Глебу.

– Ты же, кажется, не куришь, – сказал он.

– Кажется, – ответил Глеб, прикуривая и делая глубокую затяжку.

– Я не понял, – прохрипел Рубероид, – мы этого козла все-таки завалили или нет?

– Слепой завалил, – сказал Батя. – Он у нас мужик железный. Я еще соображал, что к чему, а он уже клиента щелкнул и в шофера целился. Как это у тебя так получается, а?

– Организм крепкий, – ответил Глеб, пуская колечки.

– А ты, часом, не ясновидящий? – не отставал майор. – Объясни, как это вышло, что за секунду до взрыва ты зажмурился и рот разинул?

Глеб пожал плечами.

– Не люблю самодеятельности, – сказал он. – Никогда не доверял самопальным бомбам, особенно таким, где сплошная электроника. Так что жмурился я на всякий случай и, как видишь, угадал.

– Не слишком убедительно, – сказал Батя. Рубероид со слабой заинтересованностью поднял голову. – Не пойму я тебя, Слепой, – продолжал майор, – Если бы не то, что в обеих последних операциях клиентов убрал именно ты, пристрелил бы я тебя, не раздумывая.

– Не вижу связи, – пробормотал Рубероид, сползая со стола и сразу же садясь на стул. Голова у него не держалась, и он уронил ее на сложенные руки.

– Вот и я не вижу, – сказал Сердюк. – С одной стороны, за тот месяц, что он с нами, от отряда ничего не осталось. Вывод: наверху решили, что нас пора убирать, и тогда Слепой заслан к нам специально с этой целью. С другой стороны, обоих клиентов замочил все-таки он… Строго говоря, это он спас обе операции, и, значит, он – свой в доску. Ну, как это понять?

– Я это так понимаю, что, если бы не Слепой, меня бы сегодня точно шлепнули, – сказал Рубероид, не поднимая головы. – Насчет клиента не знаю, но как он водилу замочил, я видел.

– И охранника тоже, – кивнул Батя. – Это все опрокидывает.

– А что тут опрокидывать? – заговорил, наконец, Глеб. Голос его был равнодушным и ленивым, словно ему было глубоко плевать и на майора Сердюка, и на то, что тот думает. – Шлепать ваших людей начали еще до моего появления. Я просто дурак, что, согласился на эту работу. Ведь видно же невооруженным глазом, что нас все время подставляют. Это же очень удобно: с одной стороны, клиенты убираются, с другой – и нас с каждым разом становится меньше. Дешево и сердито. «Волки от испуга скушали друг друга-.»

Кстати, кто тот сморчок, который меня вербовал?

– Это красавец такой, весь в благородной седине? – спросил Сердюк.

– Ага, похож. Этакий слизняк в штатском.

– Подполковник Федин, – скривился Сердюк. – Канцелярская крыса. Про него не думай, он – пешка. Умеет только выполнять приказы, да и то самые простые. Нет, это кто-то сверху, твоя правда. Потому и пополнения не дают. Не пойму только, зачем они тебя к нам прислали. Ты ведь нас уже два раза вытащил.

– Не знаю, – пожал плечами Глеб. – Может быть, тоже решили убрать. Дел за мной много. Кто знает, какой след они решили замести. Сам понимаешь, нет человека – нет проблемы.

– А заодно подбросили нам козла отпущения, – вставил Рубероид. – Я тоже сначала думал, что это ты на нас Малахову накапал.

– Линять нам надо, вот что, – сказал вдруг Батя. – Нутром чую, обкладывают нас со всех сторон.

– Просто линять? – приподнял брови в вежливом недоумении Слепой.

Батя некоторое время непонимающе смотрел на него, потом кивнул бритым черепом и сказал:

– И то верно.

– Только не сейчас, – с трудом отрывая голову от стола, жалобно попросил Рубероид. – Будьте людьми, дайте очухаться.

Майор Сердюк внимательно посмотрел на него, сокрушенно покачал головой и махнул рукой.

– Черт с тобой, отоспись. Да и нам со Слепым не помешает отдохнуть. Часа через четыре тронемся.

– Куда пойдем? – деловито спросил Глеб. Он был доволен: Сердюк все-таки оказался человеком эмоций, а не логики, и, как все эмоционалы, был простоват. Опасным его делало только то, что основной его эмоцией была жажда крови, как у тигра-людоеда.

– Есть одно местечко, – криво улыбнувшись, сказал майор. – Эти суки нас там и за сто лет не найдут, а мы их оттуда в любой момент достанем.

– Лихо, – сказал Глеб. – Где же это?

– Любопытной Варваре… Впрочем, плевать. Это в…

И тут у майора в кармане запищал сотовый телефон. Он поднес аппарат к уху и сказал раздраженным голосом, каким разговаривают только деятели из сферы бытового обслуживания населения, когда вышеупомянутое население отрывает их от разгадывания кроссворда или обильного чаепития:

– Прачечная. Кто говорит?

Выслушав ответ, он плотно зажал ладонью микрофон и сказал Рубероиду и Глебу;

– Это они.

– Вот суки! – выругался Рубероид и вскочил, опрокинув стул. Его сильно качнуло, и он схватился за край стола, чтобы удержать равновесие. – Батя, ключи!

Майор Сердюк отпустил микрофон, вынул из кармана плаща тяжелую связку и бросил ее Рубероиду.

Рубероид взмахнул рукой, промахнулся, и связка с глухим звоном упала на бетонный пол.

– Трах-тарарах, – сказал Рубероид, нагибаясь и подбирая ключи.

Майор сделал Рубероиду страшные глаза и сказал в трубку:

– Девяносто восемь.

– Семнадцать ноль пять, – откликнулась трубка.

Рубероид, гремя железом, отпирал оружейную пирамиду. Глеб бросился к нему на помощь. Вдвоем они вынули из пирамиды три автомата, свалили в спортивную сумку несколько пистолетов, груду запасных магазинов, глушители и несколько гранат.

Выдвинув нижний ящик, Рубероид вытащил оттуда ком пластиковой взрывчатки, детонатор и издалека показал все это Бате. Тот кивнул, продолжая говорить по телефону. Рубероид воткнул детонатор в ком, наскоро придав тому отдаленно напоминающую зайчика форму.

– Подарок к Рождеству, – пояснил он Глебу, пристраивая «зайчика» на столе. Черный цилиндрик детонатора торчал у того в лапах, как морковка.

– Сорок три, – сказал майор. – Это ты, что ли, Одинцов?

– Я, – ответила трубка, – открывай.

– А не распошел бы ты на…! – с видимым удовольствием сказал Сердюк и выключил телефон. – Готовы? – спросил он у Глеба и Рубероида.

– Девиз пионеров, они же бой-скауты, знаешь? – вопросом на вопрос ответил Рубероид и тяжело помотал головой, чтобы немного проясниться.

– Тогда рвем когти, – сказал майор.

В этот момент бункер тяжело содрогнулся, с потолка посыпалась бетонная крошка, и со стороны потерны донесся глухой громовой раскат.

Глава 14

– Ну, что у тебя, Одинцов? – спросил генерал Володин, откладывая в сторону бумаги и снимая с переносицы очки, к которым никак не мог привыкнуть вот уже второй год. Следуя вошедшей в плоть и кровь привычке, бумаги он перевернул напечатанным текстом вниз, чтобы вошедший ненароком в них не заглянул. Полковник усмехнулся про себя: половину этих бумаг составлял он лично, а вторая половина, прежде чем попасть на генеральский стол, прошла через его руки. Товарищ генерал старел, но все еще любил при каждом удобном случае состроить из себя опытного оперативного работника. Он и был им когда-то, но очень, очень давно.

– «Святой Георгий», – сказал Одинцов, и генерал пугливо взглянул на дверь – плотно ли прикрыта.

– Что у них там? – спросил генерал.

– Прокол на деле Конструктора, – доложил полковник.

– Как прокол? – вскинулся Володин. – Их что, взяли?

– Никак нет, товарищ генерал. Объект выведен из игры, нашим людям удалось уйти.

– Так какой же это прокол? – расслабляясь, спросил генерал.

Одинцов огляделся с явным сомнением, увидел на книжной полке старенькую двухкассетную магнитолу «Грюндиг», включил ее и, настроив приемник на волну «Маяка», до отказа вывернул ручку громкости.

Жизнерадостный голос диктора, предрекающий мокрый снег с дождем, нулевую температуру, туман и гололед, наполнил просторный кабинет. Работающие на пределе мощности динамики хрипели и дребезжали.

Генерал Володин с интересом наблюдал за этими манипуляциями, теребя сложенные дужки очков.

Полковник подошел вплотную к столу и, склонившись к заросшему густыми седеющими волосами генеральскому уху, быстро заговорил:

– Они опять наделали шума. Устроили какой-то дикий взрыв у самого подъезда. Кажется, машинка сработала раньше времени. Одного человека разнесло в клочья – похоже, это был наш. Объект, два его телохранителя и шофер убиты в перестрелке.

– И все это напротив подъезда? – ужаснулся генерал.

– Так точно. В двух домах выбиты стекла, детскую площадку разнесло на куски, масса свидетелей, половина которых видела машину с нашими людьми…

– Откуда такая масса сведений за такой короткий срок?

– В составе группы, выехавшей на место происшествия, был наш человек. Он нашел способ позвонить мне прямо оттуда. Это очень спешно, товарищ генерал. Надо срочно что-то решать. Замять это дело не удастся, вся милиция уже на ногах.

– Мать-перемать, – сказал генерал. – Вот безрукие! Слушай, полковник, их надо срочно брать…

– Брать или убрать? – переспросил Одинцов.

– Не валяй дурака, полковник. Надо замочить их прямо в их берлоге. Есть возможность отличиться: доблестные сотрудники ФСБ выследили банду террористов, преступники оказали сопротивление при задержании и были убиты в перестрелке.

– Да, – подумав, сказал Одинцов, – так будет лучше всего. Я поеду сам.

– Поезжай, Олег Иванович, поезжай, да поторопись. Если менты их раньше нас достанут, нам потом вовек не отмыться.

– А… – начал полковник.

– С остальными я согласую, – перебил его Володин. – Уверен, они не станут возражать, тем более дело уже будет сделано. Действуй, полковник, И выключи, наконец, эту шарманку!

– Есть, – ответил полковник, выключил магнитолу и торопливо вышел из просторного генеральского кабинета.

Вскоре он уже входил в заброшенный строительный вагончик, забытый кем-то в огромном пустом ангаре, некогда служившем складом инструментального завода, а ныне арендованном обществом с ограниченной ответственностью «Олимп».

– Ответственность будет по полной программе, – пообещал полковник, поспешно набирая номер на сотовом телефоне.

Пока Одинцов вел переговоры по телефону, двое спецназовцев сноровисто заминировали люк и отбежали подальше, разматывая за собой провод.

Через минуту полковник раздраженной походкой вышел из вагончика, окинул быстрым взглядом залегших вокруг спецназовцев, укрылся за одиноко стоявшими поодаль «жигулями» горчичного цвета и махнул рукой саперам. Строительный вагончик вдруг странно распух, вздулся и со страшным грохотом лопнул, расшвыривая во все стороны бешено вращающиеся обломки досок и дымящиеся, зазубренные по краям куски крашеной фанеры. Вылетевшая из облака дыма и пыли исковерканная оконная решетка ударилась о лобовое стекло «жигулей», вывалив его напрочь.

Серое облако еще колыхалось, лениво расползаясь по ангару, а спецназовцы уже один за другим ныряли в разверзшуюся на месте вагончика черную, с неровными краями дыру. Полковник Одинцов оттянул на себя маслянисто лязгнувший затвор «стечкина» и последовал за ними, по-бабьи придерживая рукой полы пальто, когда под ногами оказались покрытые толстым слоем известковой пыли и обломками бетона дырчатые железные ступеньки.

Глава 15

– И что теперь? – спросил Глеб, профессиональным жестом передергивая затвор автомата. – Умрем, но не сдадимся?

– Тю, – презрительно сказал Рубероид.

– Черный хохол – это противоестественно, – заметил майор. – Пошли.

– А черный москвич – это что, в порядке вещей? – поинтересовался Рубероид, торопясь следом.

Казалось, он чудесным образом оправился от контузии, только вид у него был, как у жертвы авиакатастрофы, да немного косили глаза.

– Куда мы все-таки идем? – спросил Слепой, хотя прекрасно знал, куда.

Ни одна лиса, даже самая слабоумная, не построит нору без запасного выхода, и Сиверов, зная об этом, не поленился его отыскать. Именно этим путем он дважды тайно пробирался в бункер: первый раз, чтобы подложить Молотку бумажку с номером Малахова и деньги, и второй – когда усовершенствовал «балалайку» Сапера.

– На кудыкину гору, – не оглядываясь, ответил Сердюк. – Что ты, как барышня…

Позади загрохотали автоматы ворвавшихся в бункер спецназовцев. Бежавший последним Глеб обернулся и без колебаний срезал переднюю фигуру в маске короткой очередью. Четыре пули кучно ударили в прорезь маски, мгновенно превратив скрытое под ней лицо в кровавое месиво. Спецназовец упал, и бежавший за ним следом солдат дал длинную очередь. Пули запрыгали по бетонной стене, но Слепой уже нырнул за угол.

– Не так, – сказал ему Рубероид, на бегу вынимая из кармана плоскую черную коробочку с телескопической антенной. – Эх, жалко, что за этих жмуров мне никто не заплатит! – вздохнул он и вдавил одинокую кнопку на пульте дистанционного управления. – Счастливого Рождества!

Сидевший на столе для чистки оружия коряво вылепленный зайчик весил килограмма полтора, поэтому пол подпрыгнул так, что беглецы не удержались на ногах. С потолка сорвался приличный кусок бетона и ударил Глеба по спине.

– Помнится, ты обозвал Сапера пироманьяком, – сказал Глеб Рубероиду, поднимаясь на ноги и вытряхивая из волос пыль.

Позади раздавались стоны и крики, там все еще что-то падало, сыпалось, оседало, кто-то надсадно кашлял, задыхаясь в дыму и пыли, кто-то громко матерился, не в силах отыскать дверь в коридор, но эти звуки постепенно удалялись.

В конце длинного коридора призывно маячила стальная дверь с красным облупленным колесом прижимного винта, за которой находилась та самая известковая яма, где Слепой и Рубероид похоронили труп Молотка. Именно там, в дальнем углу мрачного, заваленного истлевшей рухлядью помещения, находилась прикрытая гнилым пружинным матрацем крысиная нора, выходившая в новый подземный коридор, который заканчивался в подвале одного из домов дореволюционной постройки, чудом сохранившихся в этом районе города.

Пока Батя, кряхтя от натуги, отдраивал дверь, Глеб и Рубероид бешеным автоматным огнем прижимали к полу прорвавшихся-таки в коридор спецназовцев.

– Готово! – крикнул Сердюк.

Он прижался плечом к дверному косяку и открыл огонь, прикрывая отступление своих товарищей. Когда оба проскочили мимо, он швырнул в коридор гранату и бросился следом за ними. Очередной взрыв заглушил яростный треск очередей и визг рикошетов, снова кто-то закричал, но стрельба не прекратилась – все-таки автоматчиков было много, и это был спецназ.

Пробегая мимо известковой ямы, Рубероид вдруг пошатнулся и упал на одно колено, выпустив сумку с запасными обоймами, которую они с Глебом тащили по очереди.

– Эй, – позвал он, – стойте! Нога…

– Что нога? – спросил, оборачиваясь, потный и ощеренный Батя.

– Кажется, голень перебило, – ответил Рубероид.

Лицо его посерело от боли, а на лбу и висках высыпали мелкие бисеринки пота.

– Черт, как жаль, – сказал майор Сердюк и дал короткую очередь.

Рубероид дернулся и стал заваливаться назад.

Слепой толкнул его ногой в плечо, и негр мешком свалился в известковую яму.

– К черту сумку! – крикнул Сердюк, видя, что Глеб нагнулся и взялся за ручки.

Слепой столкнул сумку следом за Рубероидом и поспешил в угол, где в неровном проломе уже исчезал край майорского плаща. Нырнув в пролом, он оглянулся. В дверях уже показалась фигура спецназовца, за ним маячил второй, и Слепой разрядил в них магазин автомата. Передний спецназовец упал, остальные залегли, неприцельно паля в темноту. Глеб бросил пустой автомат на заросшую скользкой грязью груду бетонных обломков и бросился следом за Батей, успевшим убежать далеко вперед.

Коридор оказался не совсем темным – Сердюк на бегу успел включить освещение, чтобы не переломать ноги, и теперь под потолком через большие, неравные промежутки красновато тлели вполнакала маломощные, густо заросшие грязью лампочки.

Под ногами хлюпало и чавкало, а временами им приходилось с ходу форсировать глубокие лужи, скопившиеся во впадинах неровного кирпичного пола. Коридор то и дело поворачивал в разные стороны, по бокам мелькали заложенные кирпичом другого оттенка боковые ответвления, а позади гулко отдавалось эхо тяжелых шагов – преследователи и не думали отказываться от погони. Под самым потолком с большими промежутками чернели забранные частой металлической решеткой отдушины, из которых капля за каплей сочилась ржавая вода, оставляя на кирпичных стенах неопрятные черно-рыжие потеки. Судя по спертому воздуху в коридоре вентиляционные отдушины давно перестали функционировать.

– Сюда, – позвал Батя, и следом за ним Глеб стал подниматься по длинной осклизлой лестнице со стертыми ступенями.

Лестница упиралась в приоткрытую железную дверь. Теперь, при свете, Сиверов разглядел, что дверные петли тщательно и обильно смазаны солидолом.

– Вот мы и дома, – останавливаясь, сказал майор.

Он приставил ствол автомата к укрепленному на стене силовому кабелю и нажал на курок. Сверкнула голубая искра, и свет в коридоре погас.

– Давай, давай, не стой, – поторопил майор Глеба, проталкивая его в дверь и тщательно запирая ее за собой. Они оказались в новом коридоре, где царила кромешная тьма. Сердюк зачем-то принялся шарить руками по стене.

– Что ты ищешь? – спросил Глеб.

– Тут где-то должен быть вентиль, – ответил Батя. – Большой такой, ржавый. Ищи.

Глеб, для которого, благодаря странной особенности его зрения, полный мрак был сереньким полусветом, уверенно взял майора за руку и положил его ладонь на вентиль, который тот искал на полметра правее того места, где он находился. Вентиль выступал из толстой ржавой трубы, уходившей в стену. Майор напрягся, пытаясь повернуть вентиль, но тот приржавел намертво.

– Помоги, – сквозь сжатые зубы процедил майор, – иначе нам каюк.

Вдвоем они отвернули вентиль до упора. За железной дверью раздался глухой рев.

– Что это? – спросил Глеб.

– Полное затопление через три минуты, – удовлетворенно сказал Сердюк. – Хорошо строили при Иосифе Виссарионовиче!

Слепой представил, как в кромешной темноте обесточенного коридора из отдушин, которые он по незнанию принял за вентиляционные, с ревом хлещет ледяная вода, и как в этой черной невидимой воде барахтаются отягощенные оружием и бронежилетами люди. "Коридор тянется не меньше, чем на километр, – прикинул он. – Пробежать километр за три минуты – плевое дело.., днем, по сухой ровной дороге, но никак не в темноте, по пояс в холодной воде, в коридоре, состоящем, кажется, из одних углов и поворотов… Вперед, конечно, ближе, но здесь стальная дверь.., и три минуты.., нет, ничего у них не выйдет.

Кто-то, возможно, успеет добраться до двери, там наверняка останется воздушный пузырь, который сможет вместить двоих-троих, но дальше им не пройти, а дверь никто не откроет – судя по всему, в эти катакомбы люди забредают нечасто…"

Стоя в темноте перед запертой железной дверью и слушая рев воды, который становился слабее по мере того, как наполнялся коридор, Слепой невесело улыбался: мир, ополчившийся против Глеба Сиверова, опять нес потери.

Он подумал, не прикончить ли Батю прямо здесь – это было бы вполне логичным завершением истории, тем более, что только Глеб знал, как ему этого хотелось. Сделать это было проще простого – все равно что придушить слепого котенка, ведь Сердюк сейчас и вправду был слеп, но майор знал имена, нужные Глебу, и явно был не прочь оказать содействие, он тоже в одиночку сражался со всем миром, пусть по другим причинам, но бесстрашно и зло, и в этом они были союзниками.

– Пошли, – сказал Слепой.

– Погоди, – отозвался Батя, шаря по карманам. – Вот черт, я где-то зажигалку обронил. Не видно же ни хрена, как мы пойдем?

– Пошли, – спокойно повторил Слепой, – я поведу.

* * *

Генерал Потапчук слегка раздвинул планки жалюзи и посмотрел вниз, на голые ветви деревьев, росших на Ваганьковском кладбище. Зачем он туда смотрит и что надеется увидеть, генерал не знал – это было бесцельное действие, совершенное только для того, чтобы не стоять столбом, хрустя суставами пальцев. В последнее время у него завелась такая дурная привычка, особенно сильно проявлявшаяся тогда, когда Федор Филиппович нервничал. Сейчас был именно такой момент.

Генерал отпустил жалюзи, спрятал руки в карманы пальто и обернулся к своему собеседнику.

– Дальше, – подавив вздох, сказал он.

Человек, сидевший в одном из двух старых, продавленных кресел, сомнительно украшавших собой скудно обставленный интерьер оперативной квартиры генерала Потапчука, выглядел подавленным и смятым. Этот рано поседевший широкоплечий красавец, пользовавшийся большим и вполне заслуженным успехом у женщин всех возрастов, сейчас явно чувствовал себя не в своей тарелке. «Японцы говорят: одной ногой в канаве», – вспомнил генерал где-то вычитанное выражение.

– Дальше, дальше, – поторопил он.

Человек в кресле вздохнул.

– Операция по ликвидации Конструктора прошла неудачно, группа засветилась.., устроили шум, стрельбу в людном месте, взорвали детскую площадку…

– Детскую площадку?

– Похоже, взрывное устройство сработало раньше времени. Один из членов группы во время взрыва погиб.

– Личность установили? – спросил генерал.

– Погибший, видимо, держал бомбу в руках, – слегка замявшись, ответил собеседник генерала. – Взрыв был очень мощный, так что… В общем обнаружен ботинок мужской черный, размер сорок третий, подошва испачкана гов.., простите, товарищ генерал, калом.

– Гм, – сказал генерал. – По этому, конечно, личность не установишь. Дальше.

– В составе опергруппы был человек генерала Володина. Володин отправил по месту базирования отряда взвод спецназа под командованием своего Одинцова – он единолично принял решение о ликвидации оставшихся в живых «стрелков».

– Ну, и как? – устало поинтересовался генерал.

– Данных о том, что произошло в бункере, нет, – ответил информатор. – Бункер затоплен.

– А спецназ? – спросил Потапчук.

Информатор только пожал плечами.

– Однако, – сказал генерал. – А Одинцов?

Впрочем, о чем я… Туда ему и дорога.

Он помолчал и прошелся по комнате, не замечая, что опять хрустит пальцами. Информатор протяжно вздохнул.

– Товарищ генерал… – просительно протянул он.

Потапчук повернулся на каблуках и некоторое время рассматривал его, словно раздумывая, что с ним делать: приспособить к какому-нибудь делу или просто выбросить на помойку. Человек, понуро сидевший перед ним в продавленном кресле, был сотрудником его отдела, работавшим на руководство «Святого Георгия», пойманным с поличным и перевербованным лично генералом Потапчуком. Это он протолкнул в отряд Слепого, после чего отряд просуществовал чуть больше месяца. Володину и его соратникам, пожалуй, нетрудно будет сложить два и два, и информатор генерала это хорошо понимал.

– Ладно, – сказал, наконец, Потапчук. – Можешь исчезнуть, пока все не уляжется.

– Вы думаете, уляжется? – безнадежно спросил информатор.

– Рано или поздно – непременно, – равнодушно сказал генерал, думая о своем.

– Дожить бы, – вздохнул его собеседник.

Генерал снова остро взглянул на него.

– Ты, братец, офицер госбезопасности, – жестко сказал он. – Знал ведь, на что шел, когда за деньги Володину информацию сдавал. Или, скажешь, не догадывался? По уму, так тебя еще можно использовать: подставить Володину, поводить его за салом, да жену твою жаль, детишек… Старею, наверное.

Иди ты отсюда, не вводи в искушение.

Информатор вышел, бесшумно ступая. В прихожей чмокнул замок, и генерал остался один.

«Это Глеб, – думал генерал, медленно опускаясь в кресло. Кресло еще сохраняло тепло только что покинувшего его человека, и это почему-то было неприятно. Некоторое время генерал боролся с собой, но потом все-таки встал и пересел в соседнее. – Это точно Глеб, и он наверняка жив – не мог он утонуть вместе с этим Одинцовым и его спецназовцами, как мышь в ведре. Однако, почему же он тогда не выходит на связь? И оба его телефона не отвечают?.. Где же он? Одно из двух; либо он еще не до конца выполнил задание, и кто-то из этих отморозков все еще жив, либо он решил-таки продолжить охоту. Ох, не нравится мне это… Он будет охотиться за ними, они – за ним, а кончится все дело тем, что генерала Потапчука понесут вперед ногами в сопровождении почетного караула…»

Генерал не очень боялся смерти, да и не слишком верил в реальность подобной перспективы, но его не оставляло навязчивое ощущение, что он выпустил джинна из бутылки. Утопленный в полном составе взвод спецназа – это было уже слишком. «Похоже, что он наконец-то начал входить во вкус, – подумал Федор Филиппович. – Раньше он предпочитал обходиться малой кровью, и это ему всегда удавалось. Ему всегда все удается, и, если его никто не остановит, скоро половина отделов в нашем ведомстве останется без руководителей. Оно бы и ладно, кое-кому давно пора на пенсию, но, если наша контора по-настоящему возьмется за расследование, от нас обоих мокрого места не останется, как от того подрывника. Ботинок, испачканный гов…, то есть, калом, – вот и все, что потом найдут».

Генерал отчетливо видел, что попал в западню, из которой был только один выход – убрать Слепого.

Посылая Сиверова на его последнее задание, он руководствовался тем же, чем и всегда; служебным долгом, интересами безопасности страны, заботой о чести мундира и, прежде всего, совестью и стремлением к обыкновенной человеческой справедливости. Результаты оказались фатальными – фигурально выражаясь, натасканный на волков пес взбесился и принялся убивать направо и налево, словно мстя всему миру за натершую горло цепь, и он, Федор Филиппович Потапчук, был хозяином этого взбесившегося пса. В доме Малахова был застрелен одиннадцатилетний ребенок; во время ликвидации Конструктора, этого задрипанного шпиона, дешевки, Слепой взорвал бомбу большой разрушительной силы прямо под окнами жилого дома. Одна женщина, изрезанная осколками оконного стекла, умерла, не приходя в сознание, потому что кривое стеклянное лезвие вспороло артерию. И это ради того лишь, чтобы разорвать на куски одного-единственного отморозка. И наконец, утопленные спецназовцы, которые, хоть и солдаты, но имели все-таки родственников… Слепой двигался по Москве, как торнадо, сметая все на своем пути, и расходившиеся кругами волны разрушений вот-вот должны были захлестнуть генерала.

Генерал не боялся смерти, но, честно говоря, ему совсем не улыбалось умирать вот так.

«А ведь я, старый дурак, видел, что его нельзя выпускать на задание, – подумал Федор Филиппович. – Но выпустил: привык, что у Слепого стальные нервы. А сталь, между прочим, тоже частенько ломается, не выдержав напряжения. Хрусть – и обломком прямо по лбу. Вот как сейчас.»

Он даже потер лоб ладонью, словно там и вправду наливалась только что набитая шишка. Искать Слепого в огромном городе – затея почти безнадежная, хотя попробовать стоит. Подключив к этому делу огромный, тщательно отлаженный аппарат ФСБ, Сиверова можно было бы отыскать довольно быстро, но тогда придется объяснять, кто это такой, что он натворил и по чьему приказу… А тогда придется рассказывать и о «Святом Георгии», а уж это наверняка будет равносильно подписанию самому себе смертного приговора – Володин и иже с ним пойдут на все, чтобы заткнуть рот не в меру разговорившемуся коллеге.

Генерал с невольным сочувствием и пониманием подумал об этих людях, которые в данный момент были для него опаснее всего Североатлантического блока с его авианосцами, «зелеными беретами» и ядерным оружием. До какого же отчаяния, до какой степени бессилия надо было дойти, чтобы выпустить в мир такое чудовище, как этот «Святой Георгий»!

Да и то правда: контора нынче не та, профессионалы старой школы ушли – кто на пенсию, кто в коммерческие структуры, а кто и на два метра под землю, под дерновое одеяло, а новые приходят такие, что хоть плачь. Только и умеют, что смотреть на совещаниях преданными бараньими глазами – не собачьими даже, а именно бараньими! – да брать взятки, и не брать даже, а грести обеими руками, как перед концом света. И вечно пьяные… А противник нынче умный – опять же, половина конторы там, в охране, в боевых дружинах, учебных лагерях… Если караван из трех под завязку нагруженных маковой соломкой «КамАЗов» дошел до самой Москвы, так и знай – в головной машине ехал бывший коллега. Если банда бородатых пастухов поставила на карачки армию великой державы и дала ей пинка под зад – как вы думаете, кто помогал ставить и пинать? Все они же, призраки тоталитарного прошлого, которыми пугали народ господа демократы в ту ночь, когда стаскивали с пьедестала Железного Феликса. Теперь, говорят, собираются обратно затащить. А толку? Лучше бы уж в переплавку пустили, все же польза какая-то… Это он – призрак, а без живых людей, без профессионалов, нас так и будут ставить раком и пинать – ставить и пинать, ставить и пинать, причем все, кому не лень, от Пентагона до карманника из какой-нибудь Вязьмы. Вот и отчаялись люди, закаменели сердцем – не привыкли они, чтобы обыкновенное ворье на них сверху вниз поплевывало. На генеральских погонах плевки заметнее звезд, и ведь самая-то дрянь в том, что не отмываются они, плевки-то…

Они ведь тоже думали: уберем, мол, такого и сякого, и еще этого, а потом вон того, а то заворовался совсем, управы на него нет, – глядишь, кое-кто и задумается. Что это, мол, с таким и сяким приключилось?

Так ведь, кажется, крепко сидел – прямо коренной зуб, клещами не выдернешь… Надо бы, мол, пришипиться. Да я и сам не раз так действовал, только у меня был Слепой, а у них – не было, а душа горела. Да и не привыкли они жизнями считаться. Старая закваска: интересы Родины превыше всего. Вот и допрыгались – и они, и некто Потапчук Федор Филиппович…

Генерал тяжело вздохнул, закурил новую сигарету. Старая, о которой он напрочь забыл, давно догорела, осыпавшись на вытертый ковер горкой серого пепла. Он без особенной надежды вынул из кармана пальто сотовый телефон. Удобная штука – если Слепой жив, звонок найдет его где угодно. Вот только ответит ли он?

Генерал набрал номер и стал терпеливо ждать.

Гудки тянулись один за другим, длинные и беспросветные, как затопленный тоннель. Генерал уже потянулся пальцем к кнопке отбоя, когда ему ответили.

– Ну, что? – быстро и очень негромко, так, что генералу приходилось напрягать слух, спросил Слепой. Судя по всему, он ни капельки не сомневался в том, кто ему звонит.

– Жив, значит, – сказал генерал. – Ну, слава богу.

– Вы так думаете? – не очень приветливо прозвучало в ответ. – Мне почему-то кажется, что для вас, было бы лучше, если бы я умер.

– Хватит с меня смертей, – сказал генерал. – Конечно, тебе придется на время исчезнуть, лечь на дно, пока все не уляжется, но…

– Извините, Федор Филиппович, но у меня мало времени. О моих планах на будущее мы с вами поговорим как-нибудь в другой раз.

– Погоди! – крикнул генерал. – Чем ты занимаешься? Где ты?

– На свежем воздухе, – ответил Слепой. – Слышите?

В трубке раздавался отдаленный уличный шум, голос большого города, вечный, как морской прибой.

– Я сижу в засаде, – продолжал Глеб. – Как вы думаете, кого я тут поджидаю?

– Не бери меня на пушку, – внезапно севшим голосом сказал генерал. – Никаких имен ты от меня не получишь.

– Да мне и не надо от вас ничего, – сказал Слепой, и в его голосе генералу почудилась улыбка. – Это я так, решил вас проверить. Есть еще порох в пороховницах! Ладно, не стану вас томить. Я решил поближе познакомиться с генералом Володиным.

Кстати, вот и он! Бывают же такие совпадения! Хотите послушать наш разговор? Не отключайтесь, это будет любопытно!

Федор Филиппович услышал, как негромко брякнул аппарат, когда его положили на что-то твердое.

Потом раздался шум подъехавшей машины, щелкнул замок дверцы, а чуть позже раздался звук, который ни с чем нельзя было спутать. По крайней мере, генерал Потапчук был уверен, что еще не настолько выжил из ума, чтобы не узнать этот плотный негромкий хлопок, который получается, когда кто-нибудь стреляет из оснащенного глушителем тяжелого армейского «кольта».

Сразу за хлопком зачастили короткие гудки прерванной связи. Генерал спрятал телефон в карман и собрался было встать, но так и остался сидеть, куря сигарету за сигаретой и глядя, как за окном по-зимнему быстро темнеет затянутое сырыми тучами небо.

Потом сигареты у него кончились, и он опять сделал движение, словно собираясь встать, но сил на это простое действие у него уже не осталось.

Задолго до того, как этот день – тридцать первое декабря – кончился, дотла сгорев где-то за облаками, в одном из закоулков московских катакомб, строившихся веками и веками же не посещавшихся, стало тихо. Стук, раздававшийся в течение нескольких дней из-за массивной железной двери и постепенно слабевший, к вечеру прекратился совершенно.

Глава 16

От чашки с кофе поднимался ароматный пар. Собственно, эту поллитровую алюминиевую посудину с мятым боком и надломленной ручкой считать чашкой можно было только условно, но пар действительно пах отменно, потому что кофе был настоящий, из дорогих.

Рядом в пепельнице, сделанной из консервной банки, дымилась сигарета – тоже дорогая. Дым от нее поднимался кверху плотной синеватой струей, которая сантиметрах в двадцати от кончика сигареты вдруг сминалась, ломалась, начинала виться, заворачиваться в кольца, ползти в разные стороны и, поклубившись вокруг голой, без абажура, лампочки, висевшей на витом, обросшем мохнатой грязью шнуре, бесшумно вытягивалась в вентиляционную отдушину под потолком.

К столу одновременно протянулись две руки. Одна взяла кружку, другая ухватила сигарету. Через несколько секунд и то, и другое было возвращено на свои места, хотя и не полностью – в кружке заметно поубавилось кофе, а сигарета стала короче на добрый сантиметр.

В углу, на грубо сколоченных дощатых нарах, валялась заменявшая постель груда разноцветного тряпья, а чуть поодаль на тех же досках лежала одежда – смятая брезентовая куртка с кожаным воротником, плечами и заплатами на локтях и дорогой, но немного устаревшего покроя светлый плащ. Широкополая шляпа была тут же – висела на вбитом в стык между бетонными плитами стены железнодорожном костыле.

За стеной раздался близкий нарастающий грохот, достиг максимальной силы и стих в отдалении, сопровождаемый тоскливым воем рассекаемого, расталкиваемого воздуха. Кружка, дребезжа, поехала по поверхности стола, а с сигареты сорвался и упал в пепельницу цилиндрик белого пепла. Это, повторялось регулярно, с короткими промежутками, и только глубокой ночью вой и грохот прекращались, чтобы рано утром возобновиться с новой силой.

– Может, взорвем метро? – предложил Сердюк, остервенело скребя щеку сквозь накладную бороду. – Надоело. Сидим, как на полигоне.

– Это, между прочим, твоя нора, – сказал Слепой и снова отпил кофе. Кофе был хорош, но кот алюминиевая кружка нагрелась и обжигала губы.

Кроме того, Глеб все время боялся, что у нее отломится ручка, и горячий кофе выплеснется ему на колени.

– Что ты ее держишь, как гранату без чеки? – спросил майор, беря из пепельницы сигарету и делая ленивую затяжку.

– Отвык, – сказал Слепой. – С самого Афгана не пил из таких.

– Скажите пожалуйста, – насмешливо протянул Батя и вдруг погрустнел. – Да, Афган…

– Только не надо устраивать вечер воспоминаний, – поморщившись, попросил Глеб. – Скажи лучше, тебя тут диггеры никогда не беспокоили?

– Кто? А, эти.., первооткрыватели, акулы канализации… Они, брат, держат меня за местную достопримечательность. Дикий человек с Кольцевой линии.

– А это не опасно?

– Да чего опасного? Я же говорю – дикий человек. Они же завернулись все на подземельях, им скоро гномы мерещиться начнут. Они, понимаешь ли, думают, что это им первым в голову пришло – посмотреть, а нет ли под городом чего-нибудь интересного. Они думают, что наша контора только тем интересуется, что на поверхности расположено. Я эту нору уже лет пять, как оборудовал, и до сих пор ни одна сволочь не настучала, так что, будем надеяться, и не настучит.

– А почему так близко от метро?

– А ты думаешь, много мест, где и жить можно, и контора наша меток не оставила? Тут тебе и вода под боком, и электричество, и вентиляция… Шумно, конечно, но в том же Афгане бывало и похуже, и ничего, спали. Это же не квартира все-таки, а нора.

Он пощупал сушившиеся над электрическим обогревателем носки и принялся с кряхтением натягивать их на босые грязноватые ступни. В этом косматом парике, в накладной бороде и усах, частично скрывавших шрамы, майор Сердюк был и вправду похож на дикаря. На очень опасного дикаря. Обувшись, Батя потянулся к пепельнице, но его сигарета уже догорела до самого фильтра, и он закурил новую.

– А давай выпьем, – предложил майор.

– Давай, – пожав плечами, согласился Глеб. – Это, по крайней мере, более конструктивное предложение, чем диверсия в метро.

Сердюк, продолжая кряхтеть, сунулся под нары, позвенел там стеклом и вынырнул, держа в руке запыленную бутылку водки.

– А? – весело сказал он, поворачивая бутылку этикеткой к Глебу. – Пшеничная, а? Доперестроечная еще.

– Как это ты дотерпел? – вяло поинтересовался Слепой.

– А ее тут до хренища, – сообщил майор. – Чья-то заначка, наверное. Через три коридора отсюда. Дерьмолазы эти, диггеры твои, на нее пока что не набрели, вот я и пользуюсь потихоньку.

– А если набредут? – спросил Слепой.

Сердюк махнул рукой.

– Они же блаженные, – сказал он, доставая еще две кружки и щедрой рукой наполняя их. – Все, что там есть, они и за год не выпьют, а переклеить этикетки и продать просто не додумаются. Ну, а додумаются, так можно им показать, как сердится дикарь с Кольцевой линии.

– Плешь свою им покажи, они и разбегутся, – посоветовал Слепой, поднимая кружку. – Ну, за успех нашего дела.

Батя немного поколебался, но все же ударил краем своей кружки о кружку Глеба и выпил залпом.

– Я вот что думаю, – заговорил он, отдышавшись. – Пора нам отсюда уходить. Бабки есть, можно затаиться на год-другой, а то и податься к каким-нибудь чеченам – у них для нашего брата всегда найдется работенка…

– Ты что? – не донеся кружку до рта, замер Слепой. – Я надеюсь, ты шутишь? А как же наши генералы?

– Наше дело – выжить, – твердо ответил майор. – Пусть они живут, как хотят, а мне надоело сидеть в этой крысиной норе и ждать пули.

– Что тынесешь? – медленно поднимаясь, с угрозой сказал Слепой. – Ты понимаешь, что ты несешь? Или мы, или они, третьего не дано, неужели не ясно?

– Да пошел ты, – сказал Батя. – Если мы будем убивать, нас станут искать. Пока что смерть Володина может сойти за случайность, но если мы возьмемся за остальных, сразу станет ясно, что в бункере утонули только спецназовцы. Нас никто не ищет.

Про нас никто не знает. Пропади они пропадом, я хочу жить!

– Тогда сдай мне имена и проваливай. Я выжду несколько дней, чтобы ты смог подальше унести свою тощую горелую задницу, и только потом начну действовать.

– Ты дурак, – сказал Сердюк. – Убивать будешь ты, а искать станут меня – во-первых, потому, что меня они знают, а тебя видел только этот недоносок Федин, а во-вторых, потому, что меня искать легче. С бородой или без бороды, я все равно не такой, как все.

– Вот именно, не такой. Мы с тобой смертники, майор. Не надо обольщаться, наверху дураков нет.

Не думаю, конечно, что мы объявлены во всероссийский розыск, но, пока они живы, нас с тобой будут искать – просто на всякий случай. Так что ты рано расслабился. И потом, нашел, где прятаться – в Чечне! Да там нашего брата, как листьев в лесу, – не сосчитаешь.

Майор Сердюк выплеснул в свою кружку остатки водки из бутылки и задумчиво уставился в посудину, слегка покачивая ее, словно искал на дне решение своих проблем.

– Ты чего не пьешь? – спросил он у Слепого. – Давай дернем… Черт, надоело все. Но ты прав, наверное. Сам не пойму, что это меня вдруг в теплые края потянуло. Просто, наверное, эта нора на камеру похожа. Как будто снова в плен попал… Не обращай внимания, Слепой.

– Устал? – без сочувствия в голосе спросил Глеб.

– Кто устал – я? Я не устаю. Просто пакля эта, – Батя снова яростно поскреб накладную бороду, – уже достала.

– Да, – согласился Слепой, – неприятная штука. Так что мы решим?

– А что тут решать? Будем действовать по плану. Завтра у нас что, вторник? Вот завтра и пойдем…

– Куда?

– В гости к одному хорошему человеку. Генерал-майор Строев, слыхал про такого?

– Слыхал, – ответил Глеб. – Даже видеть как-то приходилось. Мне он показался мужиком неглупым.

– А он и есть неглупый. Особенно теперь, когда дружок его, генерал Володин, коньки отбросил. От этого знаешь, как умнеют?

«По тебе этого не скажешь», – подумал Глеб.

В последние дни майор Сердюк не вызывал у него никаких чувств, кроме полупрезрительного глухого раздражения. Оставшись без своего отряда, он словно потерял стержень, на котором держался его образ безжалостного хладнокровного убийцы, и превратился в обыкновенного уголовника в бегах: хлестал водку, ныл, валялся на нарах, зарастал грязью и время от времени выдавал на гора безумные идеи вроде последней. «Ишь, чего удумал, – внутренне усмехнулся Глеб, – в Чечню… Нет, майор. Нас с тобой теперь разлучит только смерть. Твоя смерть.»

Смерть майора Сердюка по-прежнему входила в планы Слепого – после того, как будут уничтожены руководители «Святого Георгия». Глеба бесило в майоре еще и то, что он упорно не желал выдавать ему все имена, называя фамилию очередной жертвы только накануне ликвидации. Очевидно, Батя все еще тешил себя иллюзией того, что хоть кем-то командует.

В чем-то он, несомненно, был прав: кто владеет информацией, у того и власть. Порой Глеб с трудом удерживал себя от того, чтобы привязать майора к нарам и просто выпытать у него все, что нужно, пользуясь простейшими приспособлениями наподобие ножа и электроплитки.

Глеб часто вспоминал генерала Потапчука. Генерал, всегда бывший опорой, поддержкой и прикрытием Слепого, теперь, судя по всему, представлял серьезную опасность для своего чересчур инициативного агента. Глеб понимал, что зашел уже очень далеко по той дорожке, которая превращает охотника во всеми гонимую дичь; понимал он и то, что полномочия генерала Потапчука не безграничны, и вечно покрывать его генерал не может. Охота на высших чинов ФСБ, которую затеяли они с Батей, наверняка приведет к широкомасштабному расследованию, а ФСБ, взявшись за дело по-настоящему, способна распутать любой клубок. А они возьмутся, когда поймут, какую угрозу представляют действия неведомых террористов.

«Говоря объективно, – думал Глеб, рассеянно выпивая степлившуюся водку и закуривая сигарету из батиной пачки, – я сейчас действую во вред государству, ослабляя службу безопасности и оттягивая на себя внимание и усилия множества людей, обязанность которых – бороться с бандитами и террористами. Да, Глеб Петрович, дожил… Ну, ничего, выберемся. Бывало и не такое.»

Где-то по самому краю сознания проскочила совершенно трезвая мысль о том, что так еще не бывало никогда, но Глеб отвернулся от нее, сделав вид, что не заметил, у него хватало своих забот, чтобы не гоняться за каждой вшивой мыслишкой, не сулившей, по сути, ничего, кроме неприятностей.

В другое время он, конечно, не поступил бы подобным образом, но сейчас у него просто не было сил на то, чтобы по-настоящему разобраться в обстановке и попытаться найти выход из ахового положения.

Не признаваясь в этом самому себе, Слепой смертельно устал, и усталость эта не была усталостью тела.

Ему снились сны. В кромешной темноте оглушительно ревел нечеловеческий медный бас, сверкали бесшумные вспышки выстрелов, змеились бесконечные сырые коридоры, хлестала откуда-то черная вода и воняло негашеной известью. Иногда ему снилась Ирина, и он стонал, будя майора Сердюка. Недовольно ворча, тот расталкивал Слепого, и Глеб каждый раз обливался холодным потом, понимая, что еще немного, и он начнет разговаривать во сне, и тогда последним, что он услышит, будет выстрел из майорского «магнума». Порой ему даже казалось, что так было бы лучше, но слабость уходила вместе с остатками сна, и днем Слепой был, как всегда, собранным и деловитым, как пилот реактивного истребителя.

В конце концов, руки у него не дрожали, а это было главное.

Генерал-майор ФСБ Строев сильно рисковал, передвигаясь по Москве без охраны, и сознавал это. То, что случилось с Володиным, конечно же, не было случайностью. Разумеется, возглавляя один из отделов ФСБ, невозможно не нажить себе врагов, но провести акцию с такой ошеломляющей дерзостью и настолько чисто мог только профессионал очень высокого класса. Не в правилах генерала Володина было оставлять таких противников на свободе, и то, что из него все же вышибли мозги прямо перед подъездом его дома на глазах у ничего не успевшей понять охраны, наводило на некоторые весьма серьезные размышления.

Прежде всего, генералу Строеву не нравилось совпадение сроков: Володина подстрелили почти сразу же после того, как по его приказу полковник Одинцов отправился на базу «Святого Георгия» с задачей уничтожить то, что осталось от отряда. То, что Володин, принимая решение, не посоветовался ни с кем из коллег, было еще полбеды: у него было очень мало времени, да и решение было принято единственно верное. Другое дело, что у Одинцова там явно что-то пошло наперекосяк – и он, и его спецназовцы утонули, как тараканы в канализации, и оставалось только гадать, справились ли они с поставленной перед ними задачей. Судя по тому, что ни один из них не вернулся, этот чертов Сердюк сумел-таки уйти и, конечно же, не мог не понять, откуда дует ветер. По утверждению охраны, Володина застрелили из оружия, снабженного глушителем. Тоже, между прочим, одна из привычек Сердюка. Правда, это был не «магнум», а «кольт» сорок пятого калибра, но это не имело значения: в бункере хранился целый арсенал, так что Сердюку было, из чего выбирать.

"Все-таки это кто-то из них, – со вздохом подумал генерал Строев, меняя руку, которой держался за поручень в метро. Поезд как раз в эту минуту с грохотом пронесся мимо отделенной от тоннеля каким-нибудь полуметром грунта и бетона норы Сердюка и Слепого. – Майор уцелел наверняка.

Никто из его бойцов не знал настоящих руководителей отряда, а сколько в его распоряжении осталось людей, остается только гадать. Возможно, что и никого. Только от этого не легче, вот в чем загвоздка…"

Конечно, в такой ситуации ездить по городу без охраны, да еще и пользоваться при этом общественным транспортом, было очень рискованно. Впрочем, когда за дело брался Сердюк, никакая охрана никого, как правило, не спасала. Вон, пожалуйста: Малахов окружил себя целой армией, и где она? Конечно, это были просто боевики, пушечное мясо, но у Одинцова-то был спецназ! И потом, не может же начальник отдела, генерал, таскать за собой эскорт, отправляясь к любовнице! Госпожа генеральша – это вам не ФСБ, у нее в генеральском окружении такая агентурная сеть, что любая иностранная разведка умерла бы от зависти в полном составе. И, главное, никто же от нее за все время ни копейки не получил, весь отдел у нее в кулаке, никто и не пикнет. И плевать им на мужскую солидарность…

Именно поэтому генерал не воспользовался служебной машиной. Такси тоже отпадало: маршрут автомобиля легко отследить или выяснить на следующий день. Зато, нырнув вместе с толпой других пассажиров в дышащую нездоровым влажным теплом пасть метро и сделав пару-тройку пересадок, можно было легко потеряться, оставив с носом любую слежку…

Генерал осторожно осмотрелся. Нет, конечно, в вагоне не было ни одного знакомого лица. Ни жена, ни, тем более, Сердюк не стали бы действовать так грубо и непрофессионально. И потом, генерал уже достаточно долго катался туда-сюда, во время каждой пересадки проверяя, нет ли за ним хвоста, и до сих пор не заметил ничего подозрительного.

За окном вагона поплыли знакомые мраморные колонны. Генерал Строев шагнул на платформу, по-молодому пружинисто запрыгнул на эскалатор и вскоре в лицо ему ударил сырой холодный воздух, отчетливо отдающий выхлопными газами. Генерал решил пренебречь троллейбусом в пользу пешей прогулки – с него хватило и метро. Он смолоду не любил давку в общественном транспорте, толкотню, нервотрепку, жесткие чужие локти, душный запах спрессованных тел и одежды, раздраженные голоса пассажиров и полные сдержанной ненависти окрики водителя, требующего не скапливаться на подножках и освободить двери. Конечно, брести по хлюпающей оттепельной жиже тоже не слишком приятно, но тут, по крайней мере, тебе не мнут бока и не просят передать на билетик в тот самый момент, когда одна твоя рука намертво прижата к телу, а другой ты из последних сил цепляешься за поручень… «У меня руки заняты. Вон, пусть гражданин в кепке передаст. – Кы-то пэрэдаст?! Я пэрэдаст?! Ты сам пэрэдаст, и твой папа пэрэдаст…»

Генерал брезгливо передернул плечами и двинулся по тротуару, даже не посмотрев в сторону троллейбусной остановки, на которой толпился народ, чуть ли не вываливаясь на проезжую часть. В конце концов, никакие тренажеры не заменят прогулки, тем более, что и идти-то всего ничего, не больше километра…

В подземном переходе играл на саксофоне старик в обтрепанной шубе из светло-серого свалявшегося искусственного меха, старой солдатской ушанке с опущенными ушами и в огромных грязных валенках с галошами. Несмотря на свой более чем странный вид, играл он, на взгляд плохо разбиравшегося в музыке генерала, вполне прилично. Высказывать более конкретное суждение генерал не рискнул даже мысленно: дед мог оказаться и безработным виртуозом, и бесталанным халтурщиком, кое-как разучившим пару мелодий. Строев вообще избегал пространных рассуждений по поводу искусства, оперируя в этой области двумя понятиями: нравится – не нравится. Это было вполне респектабельно, косвенно указывало на твердость генеральского характера и убеждений, а главное, было совершенно честно. Генерал не любил без надобности наводить тень на плетень: у него хватало причин для вранья и на работе, и дома, так что не стоило забивать себе голову еще и этим. Кроме того, генерал полагал свою позицию единственно верной: музыка, живопись, архитектура, литература могут либо нравиться, либо не нравиться, и нечего разводить вокруг этого туман.

Игра старого саксофониста ему нравилась, и Строев некоторое время постоял рядом, хотя и торопился.

Наконец, с сожалением вернувшись к действительности, он бросил в открытый футляр две долларовых купюры и пошел к выходу на поверхность. Старик, не прерывая игры, благодарно кивнул, но генерал этого уже не увидел.

По мере приближения к дому, в котором жила Майя, мысли генерала все больше занимало предстоящее свидание. Только бы не пришлось выкидывать из квартиры очередного «водопроводчика» или «родственника» – без штанов и пьяного в доску, а то и обколотого до полной утраты связи с окружающим миром. Девка была обыкновенной шлюхой, шлюхой по призванию. Она занималась этим не из-за денег – генерал обеспечивал ее весьма неплохо, – а просто потому, что иначе не могла. Она была испорченной насквозь, и вдобавок вороватой и лживой, и генерал отлично понимал, что связь с ней чревата массой неприятностей, но поделать с собой ничего не мог – она притягивала его, как магнитом. То, что она вытворяла с ним, невозможно было описать словами, такого Строев не переживал даже в молодости, хотя никогда не был примерным семьянином. Больше всего его привлекало в Майе именно то, что делало ее ненадежной и опасной – ее распутность, лживость, животная похоть, противостоять которой она не могла и не хотела. Любое извращение она принимала как дар небес и сразу же находила способ извлечь из него утонченное, неслыханное наслаждение. Это была шлюха божьей милостью, и Максим Петрович Строев был просто не в состоянии обходиться без нее, как астматик без кислородной подушки. Она была полной противоположностью замороженной генеральше, гордившейся своей фригидностью не меньше, а может быть, и больше, чем мужниными погонами и собственным высоким положением. Генерал вспомнил высоко взбитые платиновые кудри супруги, по цвету и фактуре больше всего напоминавшие прически дорогих отечественных кукол, ее далеко выдающуюся вперед грудь, монументальную, как нос атомного ледокола, ее округлый животик, тощие, похожие на два сухих сучка ноги, фельдфебельские складки по бокам ярко накрашенного рта, бесцветные глаза под выщипанными в ниточку и заново нарисованными бровями, слипшиеся от туши ресницы, и его передернуло.

Он пошел быстрее, чувствуя привычное возбуждение. Возле раскинувшегося на углу цветочного базарчика он немного сбавил шаг. Укутанная до полной бесформенности молоденькая симпатичная продавщица озорно подмигнула ему, предлагая свой товар.

В высшей степени зазывная девочка, но куда ей до Майи… По сравнению с Майей все женщины казались Максиму Петровичу серыми, словно припорошенными пылью. Он выбрал роскошный букет роз, заплатил, не торгуясь, и, не взяв сдачу, поспешил дальше. Он чувствовал себя молодым. Нелепая и страшноватая фигура майора Сердюка с его изуродованной до отвращения рожей казалась сейчас просто фрагментом полузабытого сна, приснившегося сто лет назад и абсолютно бессмысленного. Тем не менее, сворачивая во двор двенадцатиэтажного панельного дома, стоявшего на тихой улице недалеко от центра, генерал привычно огляделся. Прохожих вокруг не было, только на противоположной стороне дороги, поджидая седока, стоял серебристый БМВ с оранжевым плафончиком частного такси на крыше.

Генерал переложил букет в левую руку, поправил на шее сбившийся от быстрой ходьбы шарф и направился к подъезду, стараясь не слишком спешить.

– Вот он, – сказал Батя.

Слепой окинул быстрым взглядом респектабельного вида мужчину с упакованным в фольгу большим букетом и посмотрел на свой хронометр.

– Как часы, – сказал он с одобрением.

– А я тебе что говорил, – усмехнулся Сердюк, – Каждый вторник, в пятнадцать ноль-ноль… Бывает, что и чаще, но вторник у него – дело святое, пусть хоть Кремль загорится.

– Очень непрофессионально, – заметил Слепой.

– Да он совсем помешался на этой своей бабе… Погоди, ты куда?

Глеб, уже взявшийся за ручку дверцы, недоумевающе оглянулся.

– Туда, – сказал он, делая движение подбородком в сторону приближающегося Строева. – Чего еще ждать?

– Очухайся, мальчик, – сказал Батя. – День, люди кругом, машина у тебя заметная… Пусть в хату войдет, там и прихватим.

Глеб поморщился. Конечно, убивать генерала на улице было опасно, но визит на квартиру его любовницы наверняка означал не один, а два трупа. С другой стороны, если про существование этой девки никто не знает, то генерала найдут далеко не сразу.

Может пройти очень много времени, прежде чем кто-нибудь обнаружит в запертой квартире два тела, и произойдет это, скорее всего, совершенно случайно, если вообще произойдет. Если трупы обнаружат, скажем, через год, это равносильно тому, как если бы их вообще не находили. Просто еще один стопроцентный менторский «глухарь»… Да, Сердюк был прав.

Глеб расслабился и откинулся на спинку сиденья.

– То-то же, – словно прочтя его мысли, удовлетворенно сказал Сердюк. – Гуманист хренов.

Он неторопливо и очень аккуратно навинтил на ствол «магнума» длинный глушитель, лихо крутанул барабан и убрал револьвер за пазуху, не сводя сузившихся глаз с генерала, который, оглядевшись, нырнул во двор.

– Сождем немного, – сказал Батя. – Пусть разденется, а еще лучше в кровать залезет… Надеюсь, туда он свою пушку с собой не берет. Хотя, если верить слухам, этой, бабе все равно – чем, лишь бы почаще.

– Н-да, – сказал Слепой, которого совершенно не интересовали подробности интимных отношений генерала и его любовницы.

Он боролся с нетерпением. Это было довольно новое для него чувство. Раньше, готовясь застрелить того или иного человека, он просто знал, что это необходимо в силу тех или иных причин. Теперь же, по-прежнему точно зная, почему он должен убить генерала, он вдобавок еще и хотел это сделать. Это желание было сродни жажде – его нельзя было обмануть, от него нельзя было отвлечься, и его нельзя было просто перетерпеть, потому что, как и от жажды, от него можно было умереть. Украдкой заглянув в нехорошо поблескивавшие глаза своего напарника, Глеб прочел там такую же жажду и непроизвольно вздрогнул. «Похоже, я становлюсь маньяком», – уже не в первый раз подумал он, но мысль была эмоционально неокрашенной, словно речь шла о каком-то другом, чужом и абсолютно неинтересном ему человеке. В конце концов, у него были вполне веские причины ненавидеть генерала Строева и желать его смерти.

Выждав оговоренные двадцать минут, они вышли из машины и направились к подъезду. В лифте Сердюк уверенно нажал кнопку девятого этажа.

– А ты здесь неплохо ориентируешься, – сказал Слепой.

– Я как чувствовал, – криво ухмыльнувшись, ответил майор. – Заранее к каждой из этих крыс подобрал ключик. Слава богу, время у меня на это было.

– Хитрец, – сказал Слепой.

– Тут особой хитрости не надо, – откликнулся Сердюк, со скучающим видом читая украшавшие стены кабины надписи. – Когда жмуриков штабелями кладешь, это не может продолжаться вечно. Рано или поздно тебе захотят замазать глотку, а самый лучший способ для этого ты и без меня знаешь.

– Да, – сказал Слепой. – Нет человека – нет проблемы.

– Вот именно.

Глеб в который уже раз подумал, не это ли послужило истинной причиной того, что генерал Потапчук поручил ему ликвидацию «вольных стрелков». Неужели все-таки Федор Филиппович – один из них?

Впрочем, теперь это мало интересовало Слепого. Если его догадка верна, то, когда Сердюк приведет его к подъезду знакомого сталинского дома, рука у него не дрогнет. А если нет, тогда… Что ж, тогда он посмотрит, как будут развиваться события.

Лифт остановился на девятом этаже. Выйдя на площадку, Слепой глазами спросил Батю, куда идти дальше. Майор показал пальцем вниз – квартира генеральской любовницы располагалась на восьмом.

Слепой одобрительно кивнул и начал следом за напарником бесшумно спускаться по лестнице.

На площадке восьмого этажа Сердюк приблизился к одной из дверей. За дверью громко играло радио – похоже, генерал по укоренившейся привычке принимал меры против подслушивания. Меры, конечно, очень относительные, но, учитывая, что про это место вряд ли кто-нибудь знал, вполне достаточные и даже излишние.

Майор кивнул в сторону двери, весело задрав бровь, и Глеб снова утвердительно наклонил голову – доносившиеся сквозь неплотно подогнанное фанерное полотно хриплые завывания Маши Распутиной и сменившая их бодрая скороговорка диктора были достаточно громкими, чтобы заглушить осторожное щелканье замка.

Сердюк вынул из кармана ключ. Он действительно неплохо подготовился, – подумал Глеб и, вооружившись комочком пластилина, залепил клейкой массой дверные глазки двух соседних квартир.

В третьей глазка не было, зато имела место старомодная, времен коллективизации, наверное, сквозная замочная скважина. Слепой залепил и ее, мимоходом подумав, откуда мог взяться здесь этот замок, бывший, как минимум, вдвое старше самого дома. Батя тем временем отпер замок и осторожно приоткрыл дверь. Звук надрывающегося радио усилился. Сердюк вынул из-под плаща револьвер и кивнул Глебу.

С той минуты, как распахнулись двери лифта, оба не проронили ни звука, прекрасно понимая друг друга без слов.

Майор резко распахнул дверь и вломился в квартиру, держа револьвер перед собой. Он как в воду глядел – генерал Строев был в постели, и пистолет оказался там вместе с ним. Затейница Майя сегодня придумала новую игру – извиваясь всем телом, она жадно облизывала вороненый ствол, доводя тем самым до полного исступления своего любовника, который, тяжело дыша, держал пистолет в руке, положив черноволосую голову женщины к себе на колени. Он сидел на постели лицом к двери и, несмотря на свою чрезвычайную занятость, заметил ворвавшегося в прихожую смутно знакомого бородача раньше, чем тот увидел его.

Генерал не зря когда-то брал призы на стрельбище – «Макаров» звонко бахнул, подпрыгнув в его руке, и майор Сердюк, не издав ни звука, тяжело обрушился на пол в прихожей с простреленным лбом.

Слепой выстрелил, не успев даже толком сообразить, что делает. Крупнокалиберная пуля разнесла генералу подбородок и вошла в мозжечок. Строев грузно завалился на левый бок, мгновенно залив кровью белоснежную постель и лицо лежавшей рядом с ним женщины.

Слепой мимоходом отметил, что женщина обжигающе красива, но главным сейчас было не это, а то, что она уже открыла рот, собираясь не просто закричать, а завизжать на грани ультразвука – это было видно по ее огромным округлившимся глазам, в которых не было ничего, кроме истерической паники.

Этого нельзя было допустить ни в коем случае, и он выстрелил во второй раз. Раздался неслышный на фоне бравурной фортепианной музыки хлопок. Пуля вошла в открытый рот, выбив два верхних зуба, и вонзилась в стену, разворотив по дороге затылок.

Женщину швырнуло на постель, и ее разбитая голова легла на поросшую густым седым волосом грудь мертвого генерала. Тело у нее было великолепное, но нагота не вызывала возбуждения, потому что это была нагота уже начавшего остывать трупа, более уместная в морге, чем в этой уютно обставленной однокомнатной квартирке.

Слепой ногой перевернул тело майора и, увидев черневшее во лбу отверстие, выругался сквозь зубы.

Все это было плохо – хуже некуда. Вынув из затянутой в тонкую кожаную перчатку безвольно обмякшей ладони Сердюка револьвер, он вложил в нее свой «кольт» со слегка нагревшимся от выстрелов стволом и не мешкая вышел из квартиры, заперев за собой дверь все еще торчавшим из замочной скважины ключом.

На площадке было пусто и тихо – не то в соседних квартирах никого не было, не то выстрел не привлек ничьего внимания. Никто не приоткрывал дверей и не пытался соскрести с глазков пластилин.

Слепой сделал это сам – затвердевшая масса снималась легко, и вскоре на площадке не осталось никаких следов незваных гостей. Лифт все еще стоял на девятом этаже. Вся операция заняла не более пяти минут. Глеб вошел в провонявшую мочой и дешевым вином кабину, спустился на первый этаж и неторопливо вышел на улицу.

Все и в самом деле складывалось из рук вон плохо – Сердюк погиб, не успев сообщить имена организаторов отряда «вольных стрелков». Эти имена можно было бы вытянуть из генерала, но на это не было времени. Если бы Глеб не застрелил Строева, тот наверняка не промахнулся бы. Смерть его любовницы тоже была необходима – во всяком случае, Слепой пытался себя в этом убедить. Она собиралась закричать, и потом, как известно, «нет человека – нет проблемы.» Люди гибнут каждый день и по более ничтожным поводам, а то и вовсе без повода, а эта черноволосая красотка, как ни крути, была нежелательным свидетелем. Теперь, по крайней мере, перед тем, кто станет расследовать это убийство, встанет вполне четкая и логически непротиворечивая картина: майор Сердюк выследил генерала, убил его и любовницу из армейского «кольта» с глушителем и был убит сам – случай довольно редкий, но не сверхъестественный.

Это, однако, не меняло того факта, что все ниточки, которые вели к руководству окончательно прекратившего свое существование спецотряда, были обрезаны.

Все, кроме одной.

Слепой вспомнил про генерала Потапчука и невесело улыбнулся, садясь за руль своего серебристого БМВ с накладными фальшивыми номерами и пластиковым оранжевым плафончиком частного такси на крыше.

Глава 17

Полковник Сорокин закурил и скривился от отвращения – у сигареты был вкус сушеного навоза, сдобренного соляной кислотой. Учитывая то, что полковник добивал уже вторую пачку за день, в этом не было ничего удивительного. В горле саднило от дыма, язык распух и сделался сухим и шершавым, а в череп как будто закачали под давлением ведро мучного клейстера, удалив предварительно серое вещество.

Полковник отхлебнул из стакана глоток заваренного капитаном Амелиным чая и скривился вторично – чай отчетливо отдавал березовым веником. Вдобавок, Сорокин обжег язык.

Амелин сидел здесь же, сочувственно глядя на начальство. На языке у него вертелась очередная острота, но он видел, что полковник не расположен шутить, и потому оставил ее при себе, поскольку ничего более конструктивного предложить не мог.

– Запри-ка дверь, Михалыч, – сказал полковник и с сомнением посмотрел на свою сигарету, словно решая, как с ней быть.

Амелин кивнул и, поднявшись, запер дверь на два оборота. Выход, который, похоже, собирался предложить Сорокин, представлялся ему наиболее разумным, хотя, строго говоря, выходом не являлся. Просто в данный момент это было последнее средство для сохранения душевного равновесия. Сорокин уже отодвинул в сторону вызвавший его неудовольствие чай и, гремя ключами, полез в сейф. На столе возникла бутылка водки и два завернутых в бумажную салфетку бутерброда. Это – бутерброды, конечно, а не водка, – был завтрак полковника, заботливо завернутый его супругой. Капитан посмотрел на часы и решил, что для завтрака немного поздновато – на часах было без чего-то одиннадцать вечера, за окном стояла тьма египетская, и опять шел снег.

– С колбасой, – с непонятной интонацией сказал полковник, разворачивая бутерброды. – С самого Нового года доесть не можем. Садись, капитан, попробуем нанести урон мировому запасу туалетной бумаги и отходов нефтеперерабатывающей промышленности.

– Приятного аппетита, – сказал Амелин, подсаживаясь к столу.

Сорокин с мстительным удовольствием раздавил недокуренную сигарету в переполненной пепельнице и вытряхнул ее в корзину для бумаг.

– Сейчас нарежусь и завалюсь спать прямо здесь, – с какой-то отчаянной лихостью заявил он. – Жена к сестре собиралась, уехала, наверное, уже, так что дома мне делать нечего.

– И то верно, – согласился Амелин. – А то завтра утром опять на службу собираться…

– Точно, – сказал Сорокин. – Старость меня дома не застанет. Помнишь такую песню?

– А то как же, – усмехнулся капитан. – Я в дороге, я в пути… Помню, я маленький был, когда ее все время по радио передавали. Мне все представлялась горбатая старуха с клюкой, как в сказке – ну, вроде бабы Яти. Она в дверь стучится, а ей говорят: нету, мол, его дома, как уехал, так и не приезжал. Мне тогда казалось, что это неплохой рецепт вечной жизни.

Полковник неопределенно хмыкнул и разлил водку по стаканам. Они выпили молча, не чокаясь, как лекарство или воду в жаркий день. Сорокин крякнул и налил еще.

– Ото, – сказал капитан. – Я милого узнаю по походке.

– И не говори, – согласился Сорокин. – Бич алкоголизма.., или язва? Как правильно?

– Правильно – цирроз, – проинформировал Амелин, деликатно отщипывая краешек бутерброда. – И не алкоголизма, а печени.

– До цирроза я не доживу, – уверенно отозвался Сорокин. – Эти сволочи меня раньше в гроб загонят.

Он вдруг так грохнул кулаком по столу, что водка испуганно подскочила в стаканах, и часть ее выплеснулась наружу, залив последнюю сводку происшествий.

– Что делают, гады, а? – сказал полковник. – Что вытворяют! Людей косят, как траву, взрывают, жгут.., штурмуют, черт их подери! И ни одного задержанного, ни одного подозреваемого, никаких улик!

И ладно бы, следов не оставляли – все истоптано, кругом пули, гильзы, отпечатки, трупы, свидетели, и всему этому грош цена! Баллистический отдел собрал уже целую коллекцию этих самых так называемых улик, рассортировали по стволам и сидят, любуются. Требуют, понимаешь, сами стволы для сличения…

– Да, – сочувственно протянул Амелин. – Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей…

– Избушку на курьих ножках взорвали к чертовой матери, – не в рифму вставил полковник и вцепился зубами в слегка подсохший бутерброд.

Амелин вздохнул. Все, о чем говорил полковник, он знал не хуже него. Такого количества совершенно безнадежных «глухарей», как то, которое свалилось на них в последнее время, ни капитан, ни полковник никогда не видели. Причем поражало даже не столько количество нераскрытых дел, сколько их качество.

Масштабы происходившего в Москве смертоубийства более всего напоминали то, что творилось в каком-нибудь Чикаго в период знаменитых гангстерских войн, с той лишь разницей, что гибли здесь не гангстеры, а весьма уважаемые люди. Правда, кое-какие дела этих людей издавали неприятный запашок, и жили они, пока жили, по принципу «не пойман – не вор», но все же… В городе творился беспредел, против которого милиция была бессильна, а средства массовой информации молчали, словно ничего не происходило, либо передавали такое, что у Амелина дыбом вставали волосы – подобной чепухи ему слышать как-то не доводилось.

– Это все-таки они, – сказал полковник Сорокин, дожевав бутерброд.

Амелин знал, кто такие эти таинственные «они».

Этим всеобъемлющим словом полковник называл российские спецслужбы, и произносил он это слово обычно так, словно у него при этом сильно болели зубы.

– Нет, – сказал капитан, – я все-таки считаю, что это люди Шамиля Басаева или кто-нибудь из солнцевских белены объелся.

Полковник фыркнул, не удержавшись, но тут же снова нахмурился.

– Не шути, Михалыч, – сказал он. – Не до шуток мне что-то. Белены объелись – это точно, только солнцевские тут ни при чем. Иначе почему бы нас к этим делам на пушечный выстрел не подпускали?

– Ну, дела-то как раз из тех, которыми ФСБ занимается, – пожав плечами, заметил Амелин.

– И, между прочим, всегда пытается свалить их на нас, – добавил Сорокин. – А тут – просто бездна служебного рвения, стопроцентная секретность и нулевые результаты…

– А генералов своих тоже они шлепают? – спросил Амелин. – Сегодня еще один скончался от сердечного приступа.

– Отмучился, болезный, – сказал полковник. – Это который же?

– Алавердян, – коротко ответил капитан. – Из контрразведки. И вот что интересно: как раз перед тем, как у него схватило сердце, кто-то вышиб ему мозги.

– А ты откуда знаешь? – заинтересовался полковник.

– А его патрульная машина подобрала, – сказал Амелин. – Ему во время утренней пробежки плохо стало, прямо на улице.

– «Магнум» или «кольт»? – безнадежно поинтересовался Сорокин и взялся за стакан.

– А это уж вы у ФСБ спросите, – ответил капитан. – Они его почти сразу к себе уволокли. Но калибр преизрядный, полчерепа как не бывало.

Он тоже поднял свой стакан, чокнулся с полковником и выпил, не закусывая.

– Такое впечатление, – сказал Сорокин, отдышавшись, – что кто-то там у них не то рубит хвосты, не то просто сводит счеты. Посторонних жертв не было?

– На этот раз нет, – сказал Амелин.

– Даже странно, – удивился Сорокин. – Устали они, что ли?

Амелин пожал плечами – кто их там разберет?

Сорокин о чем-то задумался, рассеянно пошуршал сигаретной пачкой, вставил сигарету в угол рта и чиркнул зажигалкой. После водки сигарета пошла хорошо, и он еще немного посидел, пуская дым в полированную поверхность стола и наблюдая, как он растекается по гладкой плоскости, клубясь, словно чернильная жидкость какого-нибудь спрута. Докурив сигарету до половины, полковник решительно придвинул к себе телефон.

– Нет, – пробормотал он, – придется все-таки звонить. Надеюсь, он еще не спит.

Амелин удивленно приподнял брови, но промолчал. Сорокин накрутил номер на старомодном аппарате с треснувшим корпусом и стал ждать.

– Похоже, все-таки спит, – с раскаянием сказал Сорокин, но тут трубку взяли.

– Эс.., эс.., эслушаю, – сказали в трубке.

– Мещеряков? Сорокин тебя беспокоит. Да ты, как я погляжу, еще пьяней меня?

– Только один раз в году, двадцать третьего февраля, Штирлиц мог позволить себе такое, – слегка заплетающимся языком отрапортовал Мещеряков.

– Ну, ты загнул… До двадцать третьего еще вагон времени.

– Так и я же не Штирлиц, – резонно возразил Мещеряков. – Ты чего не спишь, полковник?

Сорокин поколебался еще секунду, но отступать было некуда – если, конечно, он намеревался все-таки разобраться в этой кровавой каше. И потом, это все-таки был Мещеряков – единственный человек в ГРУ, которому доверял полковник Сорокин. Они знали друг друга уже около четырех лет, и за время знакомства прониклись взаимным уважением.

– Кому не спится в ночь глухую… – запустил для разминки Сорокин.

– Знаем, знаем, кому не спится, – уверил его Мещеряков.

– Не только ему, – сказал Сорокин. – Еще не спится милицейскому полковнику, которого одолевают разные мысли. Ты сам-то по какому поводу гуляешь?

– По серьезному, – ответил Мещеряков. – Хотели мне, брат, генерала дать…

– Ну?! – изумился Сорокин. – И что?

– Ну, и не дали. Вот мы с Илларионом тут.., того.., отмечаем это дело.

– Он у тебя, что ли?

– Да нет, это я у него. Ты же по сотовому звонишь, тундра.

– Вон как… И впрямь, тундра – никак не привыкну. Ну, привет ему.

Сорокин услышал, как Мещеряков, отвернувшись в сторону, передает привет Забродову. С Илларионом Забродовым Сорокин тоже был хорошо знаком. Когда-то тот служил инструктором в учебном центре спецназа ГРУ, не поделил чего-то с начальством и ушел на пенсию. Этот страстный книгочей с подготовкой профессионального убийцы экстра-класса вызывал у Сорокина довольно теплое чувство, к которому, тем не менее, примешивалась изрядная доля опасливого восхищения – несколько раз полковнику доводилось видеть этого пенсионера в деле, с помощью Забродова он распутал пару сложных дел и искренне полагал, что равных бывшему инструктору в его сфере деятельности мало – если с ним вообще кто-то может равняться.

«Ну, естественно, – подумал Сорокин, слушая, как Забродов в ответ на его приветствие кричит издалека что-то веселое и неразборчивое, – конечно, без этого никуда. Собственно, не будь я таким замотанным, то позвонил бы прямо Забродову – все равно Мещеряков отошлет меня к нему. Через его руки прошло столько народа, что кому, как не ему, знать то, что меня интересует.» Впрочем, что его интересует, полковник и сам знал не совсем твердо, но надеялся, что два гээрушника помогут ему в этом разобраться.

– Так чего тебе надобно, старче? – спросил Мещеряков. Голос у него был уже почти трезвый. – Ты ведь не просто так про меня вспомнил. Ставлю свои генеральские погоны против твоих, что ты опять впутался во что-то, что превышает твою компетенцию.

– Сказано грубо, но суть схвачена верно, – вынужден был признать Сорокин. – Ты знаешь, что в Москве творится?

– Бардак, – немедленно отреагировал Мещеряков. – Или, выражаясь словами классика, воруют.

– Это общий фон, – сказал Сорокин. – Вот послушай: Малахов. Володин. Строев. Алавердян. А?

– Шел бы ты спать, полковник, – уже абсолютно трезвым голосом и без тени подначки посоветовал Мещеряков. – И что ты все время лезешь в то, что тебя не касается? Похоронят ведь, и даже не полковником, а лейтенантом.

– С каких это пор преступления не касаются полковника милиции? – скрипучим от внезапно вспыхнувшей злости голосом поинтересовался Сорокин. – Значит, ты в курсе. Надеюсь, ты хотя бы к этому не причастен?

– Сорокин, Сорокин, – грустно сказал Мещеряков, – как же ты меня достал. Если бы ты знал, как ты меня достал, то просто не стал бы мне звонить.

Надеюсь, ты понимаешь, что это не телефонный разговор? Ладно, приезжай сюда. Деньги-то есть у тебя?

Если есть, прихвати бутылочку, а то мы с Илларионом тут давно сидим, все высосали…

– Еду, – сказал Сорокин, – ждите, алкоголики.

Амелин сделал вопросительное движение бровями.

– Ты свободен, – сказал ему Сорокин. – Катись домой спать.

– А вы? – спросил капитан. Он умирал от любопытства.

– Сотня юных бойцов из буденновских войск на разведку в поля поскакала, – немелодично пропел полковник, натягивая пальто.

Он ощущал подъем – впервые за последние полтора месяца. Мещеряков явно что-то знал. Хорошая или плохая, это была информация, и Сорокин рассчитывал ее добыть, иначе Мещеряков просто не стал бы его приглашать.

Забродов жил под самой крышей старого, причудливой архитектуры дома на Малой Грузинской. Отпустив такси, Сорокин свернул в узкую длинную арку, чуть ли не ежедневно собиравшую с автомобилистов обильную дань разбитыми фарами и помятыми крыльями, прошел мимо беспечно припаркованного посреди двора старенького «лендровера» цвета хаки с укрепленным на капоте запасным колесом, вошел в подъезд и поднялся на пятый этаж по пологой лестнице с витыми чугунными перилами. Оказалось, что Забродов так до сих пор и не удосужился установить у себя на двери электрический звонок. Сорокин вздохнул и забарабанил в дверь.

Хозяин открыл почти сразу – как видно, Сорокина здесь и вправду ждали. Был он не слишком высок, пониже Сорокина, и не очень широк в плечах. Темно-русые волосы торчали на голове кое-как, словно их обладатель только что не то дрался с женщиной, не то просто шибко скреб в затылке, что-то обдумывая. Одет он был по-домашнему – в застиранную почти добела старенькую офицерскую рубашку и спортивные синие брюки с белой надписью «Найк» на правой штанине.

«Ни дать ни взять военный пенсионер», подумал Сорокин, переступая порог, Рукопожатие у военного пенсионера было крепким и энергичным несмотря на совершенно расслабленный, как у разомлевшей на солнце ящерицы, вид.

Забродов удивительно умел экономить энергию, не тратя ее на лишние движения. Иногда Сорокину казалось, что он ее попросту аккумулирует с тем, чтобы в нужный момент выстрелить собой, как пулей, в заранее намеченную цель.

– Привет, полковник, – спокойно сказал Забродов, пропуская гостя в дом.

Сорокин вошел, испытывая некоторую неловкость.

Был в его жизни случай, когда он попытался с помощью Мещерякова использовать Забродова втемную, и с тех пор полковник всегда испытывал сильное смущение, встречаясь с бывшим спецназовцем. История тогда вышла темная и довольно кровавая, и вспоминая о событиях того лета, Сорокин каждый раз принимался неловко покряхтывать и тереть ладонью лицо. Впрочем, завершилось все относительно благополучно, Забродов довольно быстро перестал дуться и ругаться по телефону нехорошими словами, но полковник все равно чувствовал себя не в своей тарелке, входя в эту от пола до потолка заставленную книжными полками квартиру. Проходя мимо висевшего на стене большого липового спила, он дотронулся рукой до его поверхности. Спил был шершавый, весь в шрамах от втыкавшихся в него ножей. Особенно много шрамов было в центре спила.

Мещеряков сидел в кресле у журнального столика, на котором имел место разоренный натюрморт из двух бутылок армянского коньяка – одна была пуста, во второй оставалось еще на палец коричневой жидкости, двух рюмок и одной шоколадки. В пальцах полковника непатриотично дымилась американская сигарета, узел галстука был ослаблен, и верхняя пуговка крахмальной сорочки расстегнута. Полковник был мрачен – не то все еще оплакивал свое несостоявшееся генеральство, не то заранее предвкушал неприятности, которые сулил ему разговор с Сорокиным. Сорокин пожал ему руку и скромно пристроился на краешек дивана, выставив на стол, словно пароль, принесенную с собой бутылку водки. Забродов принес третью рюмку, тарелку с аккуратно нарезанной колбасой и помидорами и тоже сел, моментально расплывшись в кресле, как амеба, в совершенно немыслимой позе.

– Так и будете молчать, полковники? – спросил он, наполняя рюмки. – Или мне выйти, чтобы вы тут на свободе обменялись секретной информацией?

Мещеряков только махнул на него рукой.

– Сиди, – сказал он. – Помидоры зажал, жила.

Для Сорокина берег?

– Кто же закусывает коньяк колбасой и помидорами? – удивился Забродов. – Ты меня просто шокируешь, Андрей. И галстук у тебя французский, и без пяти минут генерал…

Мещеряков сильно дернул себя за галстук, которому было уже двенадцать лет, и поспешно схватился за рюмку. Он пробормотал что-то, из чего Сорокин разобрал только слово «шутки», произнесенное с большим отвращением, и осушил рюмку, не дожидаясь остальных.

– Сволочи, – сказал он. – Обошли на повороте.

Все-таки он переживал из-за генеральских погон.

– Брось, полковник, – сказал ему Сорокин. – Нынче в вашем ведомстве генералы долго не живут.

– Что ты знаешь? – с ходу взял быка за рога Мещеряков, заталкивая в рот кусок колбасы и заедая это дело долькой помидора.

Сорокин честно выложил все, что знал, и замолчал, переводя взгляд с Мещерякова на Забродова и обратно. Забродов нарушил молчание первым.

– Ото, – сказал он. – Поздравляю тебя, Андрей.

Сорокин прав: генералом теперь быть невыгодно. Хорошо, конечно, но мало.

– Ты много знаешь, – болезненно морщась, сказал Сорокину Мещеряков. – Из чего следует, что ФСБ в очередной раз находится в сложном положении…

– В дерьмовом, Андрей, – уточнил Забродов. – В самом что ни на есть дерьмовом положении.

– Не лезь хоть ты, ради бога, – взмолился Мещеряков, – со своими уточнениями. И не вздумай болтать.

Забродов постучал себя кулаком по лбу и тоже выпил.

– Полковник, а дуракдураком, – доверительно сказал он Сорокину. – А еще в генералы метит. То то же я смотрю: то газ у них какой-то взорвется, то сердечный приступ, то еще какая беда приключится…

Мещеряков сдержанно зарычал.

– Слушай, Сорокин, – сказал он, – ну, подумай сам: зачем тебе это? Этими делами занимается ФСБ, разве нет?

– Всесторонне занимается, я бы сказал, – не удержавшись, вставил неугомонный Забродов, видя, что Сорокин каменно молчит и только сверлит Мещерякова тяжелым пристальным взглядом.

– Вот именно, – сказал Сорокин, – всесторонне.

Пока они заметают собственные следы, происходят новые убийства.

– Да тебе-то что? – спросил Мещеряков. – Гибнут генералы ФСБ – при чем тут ты?

– А в самом деле, – заинтересовался Забродов, – при чем? Генералы – они, знаешь, дело такое… Вон, Андрюхе ходу не дают, ни одной свободной генеральской должности… Слушай, Мещеряков, а это, случайно, не твоя работа?

– Почитал бы ты, что ли, – с досадой сказал Мещеряков.

– При нападении на коммерческий банк «Икар», например, было убито четырнадцать ни в чем не повинных людей, – напомнил Сорокин. – В городе идет настоящая война, потери среди мирного населения, как в действующей армейской части, а вы говорите – генералы. С.., я на ваших генералов. Я понятно излагаю?

– Вполне, – кивнул Мещеряков. – Я так понимаю, что ты намерен идти до упора?

– Да я давно уперся, – признался Сорокин, – но, в общем, да.

– Выпьем за упокой, – предложил Мещеряков, но обнаружил, что его рюмка пуста. – Налей, Илларион.

– Погоди, Андрей, – сказал Забродов. – Давай поможем полковнику.

– Вы что, совсем ничего не понимаете? – спросил Мещеряков. – Чем я ему помогу? Я же знать ничего не знаю. Наверху какая-то грызня, все гудит, как улей, генералы бронежилеты примеряют, а что к чему – непонятно.

– Но ты же можешь узнать, правда? – вкрадчиво сказал Забродов.

– Господи, – сказал Мещеряков, – до чего же хорошо, что ты больше не мой подчиненный!

– Наконец-то до тебя это дошло, – удовлетворенно улыбнулся Забродов. – Так ты сделаешь? Я тоже поспрашиваю, но ты-то на самом верху, тебе проще.

– Проще, – проворчал Мещеряков. – Шею сломать, конечно, проще. Да еще если вы поможете…

Сорокин тайком перевел дух – Мещеряков был готов, и теперь появилась надежда, что дело сдвинется с мертвой точки.

– Вы вот что, – сказал он, – штирлицы-абели…

Вы только не вмешивайтесь. Я вас не прошу никого обезвреживать, я же понимаю… Вы только наводку дайте, а дальше я сам.

Забродов молча поиграл бровями, выражая вежливое сомнение, и наполнил рюмки. Мещеряков закурил новую сигарету. Теперь он был – или, по крайней мере, казался – совершенно спокойным.

Приняв решение, полковник перестал сомневаться и теперь обдумывал стратегию предстоящей кампании.

– Мне бы только зацепиться, – продолжал Сорокин, которого тяготило повисшее в комнате молчание, – а на то, чтобы ниточку размотать, у меня своих специалистов хватит.

– Вот и останешься без своих специалистов, – пообещал Мещеряков. – Это тебе не урки твои, и не отморозки из разных группировок. Это похоже на.., ну, я не знаю.., на сошедший с катушек отряд спецназа.

Похоже, Илларион?

– Похоже, – согласился Забродов. – Только мне как-то не приходилось видеть, чтобы отряд спецназа в полном составе сошел с катушек.

– Все когда-нибудь случается впервые, – пожав плечами, сказал Сорокин. – Помнишь, как мы познакомились?

Забродов кивнул – конечно же, он помнил. Познакомились они с Сорокиным, когда двое бывших курсантов Иллариона, приехав в отпуск из какой-то горячей точки, напились до розовых слонов, учинили драку в баре, убили омоновца и, не придумав ничего лучшего, угнали школьный автобус с детьми. Именно тогда Забродов расстался со своей работой в ГРУ – группа, в которой проходили подготовку те двое, была отправлена в гущу военного конфликта против воли инструктора, считавшего, что солдаты еще недостаточно подготовлены психологически.

– Там были пьяные мальчишки, – сказал Забродов, мрачнея и тоже закуривая. – Здесь, похоже, работают настоящие профи – особенно в этих случаях с генералами.

– Может быть, это вообще никак не связанные между собой дела? – с надеждой спросил Мещеряков. – Я имею в виду, что сначала были в основном чиновники, бизнесмены, торговцы оружием, а потом вдруг пошли сплошные генералы спецслужб. Где тут связь?

– Вот ты и разберись, где связь, – посоветовал Илларион.

– Эх, – вздохнул Мещеряков, – не бывать мне генералом! Давайте выпьем хотя бы.

И они выпили, и привычно поспорили о том, дурак Забродов или просто блаженный со своей страстной любовью к книгам – не к определенному сорту печатной продукции, вроде исторических романов или детективов, а к книгам вообще, в особенности к таким, взявшись за которые, нормальный человек мирно засыпает на середине титульного листа, и, как всегда, каким-то непостижимым образом вышло, что блаженные недоумки – они сами, а Забродов по-прежнему сидел, развалившись в такой позе, от одного взгляда на которую начинал ныть позвоночник, и, крутя в пальцах рюмку уникальной формы, улыбался непроницаемой улыбкой Будды, вызывая раздражение пополам с восхищением.

Далеко за полночь Сорокин вернулся домой и, не раздеваясь, завалился спать. Ему приснилась грубо размалеванная выцветшими от непогоды красками избушка на курьих ножках, стремительно возносящаяся к небу на столбе дымно-оранжевого пламени и там, в высоте, лопающаяся, подобно праздничному фейерверку. Супруга полковника гостила у сестры в Мытищах, и поэтому, к счастью, никто не слышал, как полковник Сорокин во сне ругается матом.

Глава 18

Глеб Сиверов устал. Он устал прятаться: после смерти генерала ФСК Алавердяна он выходил на поверхность только для того, чтобы пополнить запасы продуктов. Это было опасно: громыхающая машина ФСБ прочесывала город своими железными пальцами, разыскивая его, и только его. Он не был уверен в том, что генерал Потапчук проинформировал своих коллег о том, кого именно им следует разыскивать, но рисковать понапрасну не хотелось.

Ему опротивела то и дело сотрясаемая воем и грохотом проносящихся мимо поездов подземная нора.

Теперь, когда он остался один, она еще сильнее, чем прежде, напоминала склеп. Кроме того, сидеть в ней было совершенно бесполезным делом: какая разница, умер некто Сиверов, сбежал за границу или сидит в подземелье, не смея высунуть носа? Это сидение ни на шаг не приближало Слепого к цели.

Генерал Алавердян был, можно сказать, случайной жертвой. Целыми днями валяясь на нарах в бетонной норе. Слепой бесконечно прокручивал в уме имена тех руководителей ФСБ, которые были ему известны. На экране его памяти проплывали компьютерные файлы, содержавшие досье на самых разных людей – его электронная картотека насчитывала сотни фамилий. Лежа на шершавых досках и медленно зарастая щетиной, Слепой с бешеной скоростью тасовал имена, даты и факты, сопоставлял, сравнивал и отбрасывал ненужное. Единственным доступным источником информации была сейчас его память, и в поисках зацепки он выжимал ее досуха, находясь в состоянии полной сосредоточенности, близком к трансу.

Генерал-майор Алавердян как нельзя лучше подходил на роль одного из организаторов спецотряда.

Он был горяч и нетерпелив и, насколько было известно Глебу, не раз высказывался за ужесточение карательных мер. Кроме того, он дружил с Володиным и какое-то время тесно контактировал по служебным делам со Строевым. Он служил в контрразведке, и вполне могло оказаться, что именно он дал Сердюку наводку на Конструктора, во время ликвидации которого (тут Слепой коротко усмехнулся) так нелепо подорвался на собственном взрывном устройстве Сапер. Адрес генерала также хранился в картотеке Глеба, и, покопавшись в памяти, Слепой без труда извлек его оттуда. Могло, конечно, случиться и так, что Алавердян был непричастен к деятельности отряда, но Слепой чувствовал, что это не так. Вынужденное бездействие изматывало его, и, не отдавая себе в этом отчета, он хотел, чтобы Алавердян оказался именно тем человеком, которого он ищет. Возможная невиновность генерала была чем-то призрачным и недоказанным: работая в такой организации, как контрразведка, практически невозможно не запачкаться в крови. В конце концов, подумалось Глебу, не так уж важно, руководил генерал действиями «вольных стрелков» или не руководил: он был одним из тех, кто мог это делать, и подлежал ликвидации.

Это был очень широкий взгляд на вещи, но Слепой этого уже не замечал.

Он встретил генерала на улице во время утренней пробежки: Алавердян поддерживал себя в форме по старинке, пренебрегая тренажерными залами. Слепой застрелил его с двух шагов из громоздкого майорского «магнума» с глушителем. Свидетелей поблизости не оказалось – генерал был ранней пташкой, и улицы в этот час были еще темны и пустынны.

Слепой спокойно сел в свой БМВ и уехал. БМВ он бросил в лесу за городом, на двадцать третьем километре Можайского шоссе – продолжать ездить на этой машине становилось опасно.

Иногда к нему возвращались сомнения по поводу целесообразности этого убийства, но они проходили по самой поверхности сознания, не затрагивая глубинных слоев, точно так же, как и воспоминания о застреленной им любовнице Строева: в обоих случаях он действовал, полагаясь на интуицию, а интуиция его до сих пор не подводила. Порой его посещала страшноватая в своей заманчивости мысль: почему бы, если уж ты воюешь со всем миром, не начать убивать всех подряд, без разбора? Он гнал эту мысль прочь: войну выигрывает не тот, кто с тупым упорством перемалывает бесчисленные орды противника и, выбившись из сил, гибнет под фланговыми ударами, а тот, кто умелыми действиями перерезает коммуникации, продуманно лишает противника руководства и оставляет лишенного мозга колосса корчиться в агонии. Побеждает тот, кто остался в живых, а не тот, кто геройски погиб, бросившись на танк с перочинным ножом.

Время от времени его сотовый телефон принимался звонить. Слепой не отвечал на звонки: сотовая связь – штука тонкая, и работающий аппарат легко засечь. Кроме того, он не чувствовал себя готовым к новому разговору с генералом Потапчуком. В последний раз они общались" после смерти Строева. Потапчук так и не назвал Слепому имена оставшихся в живых генералов, причастных к этому делу. Он был суховат и, как показалось Глебу, печален. Эта печаль вызвала у Слепого короткую кривую усмешку: генерал теперь казался маленьким и далеким, он остался позади, в то время как Слепой уже очень далеко ушел вперед по скользкой тропе войны. Это была часть прошлого, а прошлое подлежало консервации и сдаче на хранение.

Он обвел пристальным взглядом сложенные из криво состыкованных бетонных блоков стены своей норы и в который раз подумал о том, что отсюда пора выбираться. Его отнюдь не прельщала роль Дикаря с Кольцевой линии: он любил действовать, стремительно передвигаясь по поверхности земли и молниеносно принимая решения, а не бродить по сырым подземным коридорам, в которых воняло просочившимися сточными водами, распугивая громадных наглых крыс. Но на поверхности он мгновенно превратился бы в медлительную, неповоротливую дичь: у него не было ни машины, ни денег, ни укрытия, ни информации.

Надо попасть в мансарду, понял он. Как убежище ее теперь не используешь: если генерал Потапчук вступил в игру – а в том, что генерал поступит именно так, Слепой почти не сомневался, – мансарда теперь наверняка превратилась в ловушку, готовую захлопнуться, стоит ему ступить на порог. Но там было оружие, деньги и, самое главное, компьютер, с помощью которого Слепой рассчитывал проникнуть в банк данных ФСБ и выудить оттуда кое-что полезное для себя. Это была сложная задача, но при умелом подходе и обладании некоторыми первоначальными знаниями вполне разрешимая.

Оставалось решить, каким образом проникнуть в мансарду. Слепой не мог поручиться за то, что его попросту не подстрелит засевший где-нибудь на крыше снайпер, едва он войдет во двор. Следовало непременно что-нибудь изобрести, вот только непонятно было, что именно.

Слепой вдруг резко сел на нарах – его осенило.

Он быстро прикинул: да, Арбат совсем недалеко отсюда, дом старый… Да, черт возьми, это могло сработать! Он сел к столу, придвинул к себе лист бумаги и огрызком карандаша принялся набрасывать план арбатских переулков, крестиком обозначив на нем дом, под крышей которого располагалась его мастерская.

Бородатый парень лет двадцати трех поправил на голове оранжевую строительную каску с укрепленным на лбу фонариком из тех, какими пользуются шахтеры и спелеологи, забрал у стоявшего позади Глеба мощный фонарь на аккумуляторах и посветил им вверх. В потолке коридора отчетливо выделялся круг ржавого металла – крышка люка, к которой вели вбитые в крошащийся от старости и влаги кирпич стены расшатанные стальные скобы.

Под ногами плескалась доходившая до середины голеней вода, издававшая такой запах, что у Слепого по временам начинала кружиться голова. Диггер, принюхавшийся, как видно, за годы вылазок в канализацию, а может быть, и вовсе нечувствительный к запахам, вел себя, как ни в чем не бывало, словно жуткая вонь экскрементов и разлагающейся органики совершенно не достигала его ноздрей.

Через пятно света, отбрасываемое фонарем, задрав кверху скрюченные лапы и слегка покачиваясь на мелкой волне, проплыл вздувшийся труп крысы.

Глеб отвел глаза – на секунду ему почудилось, что вонь усилилась, хотя это, казалось бы, было невозможно.

– Вас подождать, капитан? – спросил бородатый диггер. После того, как Слепой предъявил ему удостоверение на имя капитана ФСБ Федора Молчанова, тот обращался к ему не иначе, как по званию.

– Не стоит, приятель, – ответил Слепой, с сомнением покачивая одну из скоб. – Возвращаться я буду, скорее всего, другим путем, а если нет, то найду дорогу сам.

– С первого раза? – с недоверием переспросил диггер.

– Не беспокойся, – уверил его Слепой.

– Тогда возьмите хотя бы фонарь, – предложил бородач.

– Не надо, – отказался Глеб. – Я немного вижу в темноте. Нокталопия, слыхал?

– Вот бы мне так, – позавидовал диггер. – Ну, счастливо вам.

– Будь здоров, – сказал Слепой. – Ты ступай, а я тут еще немного постою, подумаю.

Диггер ушел, напоследок пару раз оглянувшись и помахав рукой. Слепой помахал в ответ, с трудом сдерживая нетерпение – хотелось побыстрее начать действовать. Глядя на удаляющееся пятно света, он подумал, а не пристукнуть ли своего добровольного помощника прямо сейчас. Несмотря на взятое с него торжественное обещание, тот мог начать болтать.

Диггера спасло только то, что Слепой вспомнил о его товарищах – обнаружив пропажу одного из своих, они непременно заподозрили бы нового жильца норы на Кольцевой. Оставалось полагаться на честное слово этого сопляка да на тот немного суеверный страх, который вызывала у добропорядочных граждан ФСБ.

Дождавшись, когда свет в конце коридора померк и немного привыкнув к темноте, Сиверов взялся за шершавые, как наждак, полусъеденные ржавчиной скобы и легко поднялся наверх. Уперевшись в крышку затылком и плечами, он нажал, потом еще, ржавая скоба под ногами предательски захрустела и наполовину вывалилась из стены, но крышка стояла мертво. Слепого охватило разочарование: крышка могла быть завалена грудой гнилого мусора, а то и попросту залита бетоном, на ней могло стоять что-нибудь тяжелое… Да мало ли что! Можно было, конечно, поискать другой люк, но тот вывел бы его на поверхность в подвале соседнего дома, а то и вообще посреди улицы, что лишало блуждание в вонючей темноте всякого смысла: проще было приехать на такси или на троллейбусе.

Он попробовал снова, и с третьего раза ржавое железо уступило – крышка неохотно приподнялась и, проскрежетав по замусоренному бетонному полу, с лязгом свалилась в сторону.

Подтянувшись, Слепой сел на край люка и один за другим сбросил вниз резиновые сапоги. Сапоги со всплеском упали в темноту – оставлять эти неуклюжие бахилы возле люка Слепой опасался, а шаркать ими до шестого этажа, оставляя на лестнице ароматные потеки, было как-то неудобно. Задвинув тяжелую крышку и слегка присыпав ее мусором, Глеб осмотрелся. Люк располагался в самом углу подвала, разгороженного на клетушки дощатыми перегородками. В клетушках жильцы дома хранили всевозможные соленья и варенья, здесь же зимовали велосипеды. Глеб припомнил, что дверь подвала запиралась на простенький замок, который вряд ли мог задержать его надолго.

На дощатых дверях клетушек висели амбарные замки и значились коряво намалеванные номера квартир. Ориентируясь по этим номерам, Слепой вычислил свой подъезд и взбежал наверх по крутой лестнице с выщербленными ступеньками.

Замок на двери продержался меньше минуты, и Слепой, настороженно прислушавшись, шагнул из темноты в подъезд. Вечно царившая здесь кошачья вонь показалась после путешествия по канализации едва ли не ароматом французских духов.. Глеб быстро взглянул на почтовые ящики – да, ошибки не было, подъезд был именно тот.

Поднявшись на площадку между первым и вторым этажами, он осторожно выглянул в окно. Поодаль стояла неприметная «девятка» – стояла так, словно приехала сюда в начале осени и намеревалась проторчать во дворе до лета. На крыше и капоте громоздились смерзшиеся сугробы, но вот тонированное лобовое стекло было чистым. Глеб усмехнулся – профессионалов в конторе действительно оставалось меньше с каждым днем.

Бесшумно рассмеявшись, он стал легко подниматься по лестнице, сжимая рукоять висевшего в наплечной кобуре «магнума» и свободной рукой нашаривая в кармане ключи. Ни на лестнице, ни на чердаке засады не было – видимо, его здесь не очень-то и ждали, а «девятка» во дворе дежурила просто на всякий случай. Трехсторонний ригельный замок мягко щелкнул, и Слепой шагнул в сухое тепло и уют мансарды.

Теперь следовало действовать очень быстро – за то, что во время его отсутствия квартиру не оборудовали следящей аппаратурой, поручиться было нельзя. На месте генерала Потапчука Глеб поступил бы именно так.

Слепой решительно прошел во вторую комнату, где сиротливо смотрел на него запылившимся экраном монитор компьютера, и с грохотом отодвинул в сторону шкафчик с инструментами. За шкафчиком обнаружилась низкая железная дверь, которая вела на чердак – как всякая уважающая себя лиса. Сиверов давным-давно позаботился о том, чтобы в его норе был запасной выход. Вряд ли об этой двери хоть кто-нибудь знал, так что с этой стороны засады можно было не опасаться. Глеб отпер замок и проверил, легко ли открывается дверь. С чердака пахнуло холодом и запахом голубиного помета. Без стука притворив тяжелую створку, Слепой вернулся в большую комнату, вскрыл тайник и выгрузил деньги в спортивную сумку. Он подумал, не взять ли еще что-нибудь из оружия, но отказался от этой затеи, ограничившись несколькими коробками патронов – пока «магнум» вполне его устраивал, а бродить по городу с набитой стреляющим железом сумкой было бы тяжело и небезопасно.

Порывшись в инструментальном шкафу, он извлек оттуда портативное приемное устройство с набором микрофонов-булавок. Приемное устройство Глеб положил в сумку, а несколько микрофонов в прозрачной пластиковой коробочке сунул в карман куртки.

Теперь он был полностью экипирован. Поставив сумку рядом с запасным выходом, Слепой уселся за стол и включил компьютер. Пальцы его запорхали по клавишам, набирая код, но тут в кармане куртки зазвонил телефон.

Слепой покосился на лежавший рядом с компьютером «магнум», пожал плечами и вынул аппарат из кармана. Теперь прятаться не имело смысла. Он развернулся вместе с креслом так, чтобы через дверной проем видеть окно. Жалюзи были открыты, и на крыше соседнего дома он без труда разглядел темную фигуру, которая, пригнувшись, перебежала от одной трубы к другой. У человека на крыше была характерная бочкообразная форма торса, а в руке мелькнул продолговатый предмет, который не мог быть ничем, кроме снайперской винтовки. Пока снайпер не занял позицию, Слепой быстро отъехал в сторону вместе с креслом, уходя с линии огня.

– Слушаю, – сказал он в трубку.

– Здравствуй, Глеб, – сказал генерал Потапчук.

– Здравствуйте, Федор Филиппович. Чем обязан?..

– Надо поговорить, Глеб.

– Так поднимайтесь. Или вы ограничились тем, что прислали снайперов?

– А может быть, ты спустишься сам?

– Честно говоря, не хотелось бы.

– Глеб… Мне неприятно это говорить, особенно тебе, но спуститься придется.

– Разумеется, придется, но совсем не так, как это задумали вы. Так вы подниметесь?

Генерал вздохнул.

– Глеб Петрович, – сказал он, – я ведь не мальчик. Сроду не был заложником, и становиться им не собираюсь.

– Обижаете, товарищ генерал, – сказал Слепой. – Это не мой стиль игры. Кроме того, я даю честное слово офицера, что не стану ничего предпринимать против вас лично, если вы велите убраться тому парню, что подглядывает в мое окно через оптический прицел. Вряд ли он меня видит, но я его наблюдаю во всех подробностях и в любой момент могу его оттуда сковырнуть. Так как?

– Хорошо, – сказал генерал после короткого раздумья. – Не знаю, что от этого изменится, но поговорить с тобой мне действительно хотелось бы.

В конце концов, не жить же мне вечно.

– Я не собираюсь с вами воевать, – терпеливо повторил Слепой, сам не зная, правду ли говорит. – Это вы воюете со мной.

– Да, – не стал спорить генерал, – я воюю с тобой, потому что ты сошел с нарезки.

– Давайте не будем затевать ненужный спор по телефону, – предложил Глеб. – Минута разговора стоит дорого. Лучше поднимайтесь.

Генерал отключился. Слепой посмотрел в окно и увидел, как снайпер медленно, неохотно выходит из-за трубы. Впрочем, он тут же спрятался за соседней и осторожно пополз на свою прежнюю огневую позицию, не подозревая о том, что над парапетом торчит антенна рации, выдавая его движение. Глеб невесело усмехнулся и достал из тайника в полу снайперскую винтовку – генерал хитрил, тем самым развязывая ему руки. Слепой передернул затвор и взял на прицел угол широкой вентиляционной трубы. Когда снайпер осторожно высунул из-за трубы голову, он нажал на спусковой крючок. Жалобно дзынькнуло пробитое пулей стекло, и лицо снайпера, моментально сделавшись красным, пропало из окуляра прицела. Выстрел из винтовки с глушителем не вызвал переполоха, из чего следовало, что снайпер сидел на крыше один.

В дверь позвонили условным звонком. Глеб посмотрел в стереоскопический дверной глазок – площадка была пуста, только перед дверью стоял генерал Потапчук. Слепой впустил генерала и запер дверь.

– Кофе? – спросил он как ни в чем не бывало. – Только не садитесь у окна, из него сквозит.

Генерал посмотрел на круглое отверстие в стекле и тихо выругался сквозь зубы.

– Вот именно, – согласился Слепой. – Тот парень погиб напрасно. Если хотите, его убили вы. Ладно, это пустой разговор. Ведь у вас ко мне дело?

– Дело… – задумчиво повторил генерал, прохаживаясь по комнате, – дело… Я предлагаю тебе списание всех твоих долгов. Задание ты выполнил, теперь тебе полагается отпуск.

– Как я полагаю, бессрочный, – иронически сказал Слепой.

– Там видно будет, – пожал плечами генерал. – Единственное, в чем я уверен, это то, что тебе необходимо отдохнуть.

– Ценю вашу заботу, – сказал Слепой. – Я был бы искренне тронут, если бы не это.

И он кивком указал на пробоину в стекле, из которой сильно тянуло холодом.

– Это была страховка, – почти виновато сказал генерал. – Согласись, ты в последнее время ведешь себя непредсказуемо. Зачем, к примеру, ты убил Алавердяна?

– Я был уверен, что он – один из руководителей отряда.

– Так вот, – жестко сказал генерал, – ты ошибся. Алавердян знал об этом проекте и очень резко высказывался против его осуществления. Он даже разорвал дружеские отношения с генералом Володиным. Тебе пора сойти с дистанции, Глеб. Ты начал ошибаться и стрелять наугад.

– А кто в этом виноват? – начиная горячиться, воскликнул Слепой. – Если бы вы дали мне имена этих мерзавцев, ваш Алавердян был бы жив и здоров.

– Я не назову тебе их имен, Глеб, – сказал генерал. – Хватит смертей. Эти люди ошиблись…

– И им пора сойти с дистанции, – подхватил Слепой. – Это ваши собственные слова. Или они имеют право ошибаться, а я нет? У них руки по локоть в крови, а вы их защищаете.

– Кто дал тебе право судить? – тоже повышая голос, спросил генерал. – Ты не Робин Гуд, ты офицер ФСБ.., по крайней мере, был им. Посмотри, во что ты превратился! Ты похож на маньяка. Исчезни, Глеб, и я обещаю, что тебя не станут искать.

– А что, меня уже ищут? – спросил Слепой.

– Ищут безымянного убийцу, – с неохотой признался генерал. – О том, кто этот убийца, пока что знаю только я.

– И вы не боитесь мне об этом говорить?

– Не боюсь. Твое имя есть в моем компьютере.

Моя смерть не принесет тебе ничего, кроме неприятностей. Пока я жив, я молчу. Мертвый – могу заговорить.

– А это? – спросил Слепой, снова кивая в сторону окна.

– Это на тот случай, если мы не договоримся, – жестко сказал генерал. – Если тебя возьмет кто-то другой, мне тоже не поздоровится.

Глеб отвернулся к окну и стал смотреть, как на крыше дома напротив двое в бронежилетах упаковывают тело снайпера в блестящий пластиковый мешок на «молнии». Мешок был снабжен ручками, чтобы удобнее было его носить. Двое взяли мешок и торопливо поволокли его прочь. Третий, опасливо пригибаясь, подобрал скатившуюся к самому парапету винтовку с оптическим прицелом и поспешно покинул крышу, следом за своими товарищами нырнув в люк.

Генерал Потапчук сидел в кресле и смотрел в широкую спину Слепого, заслонявшую оконный проем.

Тягостное чувство разлуки, владевшее им с того самого момента, как было получено сообщение о срабатывании установленных в мансарде датчиков, за время разговора многократно усилилось. Слепой действительно сошел с нарезки. Генерал уже видел такое и знал: даже если он сию минуту отдаст своему агенту последнего оставшегося в живых генерала и полковника, имевших прямое отношение к деятельности спецотряда майора Сердюка, Слепой не остановится, пока его не настигнет пуля. Он будет все так же мотаться по Москве, заросший нечистой щетиной и воняющий канализацией (кстати, подумал генерал, а почему от него так несет?), и вершить суд по своему разумению, и оправдательных приговоров этот суд выносить не будет. И первый приговор будет вынесен ему, генералу ФСБ Федору Филипповичу Потапчуку, единственному человеку, который знает о Слепом все. Глядя в обтянутую кожаной курткой широкую спину, генерал печально думал о том, с какой разительной быстротой порой меняются люди под невыносимым давлением обстоятельств, и какая это все-таки хрупкая штука – человеческая психика. И пока он так сидел, его правая рука словно сама по себе медленно ползла к лацкану пальто, неторопливо забиралась в жаркую темноту под мышкой, и, наконец, пальцы плотно обхватили нагретую теплом его тела рубчатую рукоять «стечкина». Так будет лучше для всех.

Некоторое время он колебался, потом пальцы разжались, и рука безвольно упала на колени. Генерал умел стрелять в людей, и делал это неоднократно, причем, как правило, попадал, но выстрелить в эту знакомую спину почему-то никак не получалось. Это было все равно, что выстрелить в себя – во всяком случае, в какую-то, очень немаловажную часть своего существа. В том, что сейчас творилось со Слепым, была и его вина. Проклиная себя за это, генерал решил оставить право выстрела снайперам и группе захвата. Слепой стоял у окна и наблюдал за отражением генерала в стекле. Это не было настоящим отражением – так, тень тени, призрачная, лишь отчасти различимая фигура, разглядеть которую можно было только под определенным углом. Призрачная рука упала на призрачные колени, и Слепой снял указательный палец со спускового крючка засунутого за пояс «магнума» – генерал выиграл еще сколько-то лет или минут жизни, не сделав попытки попортить шкуру своему бывшему подчиненному. Но то, что у генерала была такая мысль, внезапно наполнило Глеба смутной печалью, словно настроение Потапчука передалось ему каким-то сверхъестественным образом. Он и раньше знал, что остался один, но знать – это одно, а почувствовать одиночество на собственной шкуре в то время, как вокруг полно людей, занятых своими повседневными делами – совсем другое. Слепому стало по-настоящему грустно.

Обернувшись, он вынул руки из карманов куртки и подошел к генералу.

– Мне жаль, – сказал он. – Правда, жаль. Я многое отдал бы за то, чтобы все стало по-старому.

– Эх, Глеб, Глеб, – вздохнул генерал.

Рука Слепого дружески опустилась на плечо генерала, похлопала, слегка сжала на прощанье и отпустила. Зажатая между пальцев тонкая стальная булавка с зазубриной на конце и вмонтированным в головку миниатюрным микрофоном вонзилась в шов генеральского пальто.

– Эх, Глеб, – повторил генерал.

– Такова жизнь, Федор Филиппович, – сказал Слепой, снова отходя к окну и со скрипом потирая ладонью жесткую щетину. Генерал поморщился – раньше Сиверов ни за что не позволил бы себе разгуливать по городу в таком виде. И этот запах…

– Вы идите, Федор Филиппович, – глядя в окно, сказал Слепой, – а то, неровен час, ваши солдатики решат, что я и впрямь взял вас в заложники и уже повырывал половину ногтей.

– Кстати, – сказал генерал, поднимаясь и делая шаг в сторону выхода, – а почему ты этого не сделал?

Слепой обернулся к нему и улыбнулся – почти как раньше.

– А почему вы не выстрелили? – вопросом на вопрос ответил он.

Генерал вздохнул и, больше ничего не говоря, вышел.

Через две с половиной минуты по хронометру Слепого начался штурм. По ступенькам, не скрываясь, загрохотали сапоги спецназовцев, единственное окно мансарды с треском вылетело вовнутрь, и в него ввалился спустившийся с крыши на тонком стальном тросе автоматчик. Пустая мансарда встретила его тишиной, в которой колокольным звоном отдавался грохот прикладов по стальной двери. Сильный сквозняк шевелил страницы забытой на столе книги, компьютер в соседней комнате щерился осколками разбитого монитора, вывалив на пол развороченные электронные потроха. В окно проник второй автоматчик. Вдвоем они отперли входную дверь и впустили в мансарду остальных. Когда члены ворвавшейся в мастерскую штурмовой группы обнаружили ведущую на чердак низкую стальную дверцу и открыли ее, хитроумно укрепленная на ней осколочная граната взорвалась, унеся жизни троих спецназовцев и надолго отправив в госпиталь еще пятерых. В расположенной под мансардой квартире с потолка с грохотом обрушилась штукатурка.

Услышав отдаленный взрыв, Слепой, спускавшийся по лестнице соседнего подъезда с тяжелой спортивной сумкой в руке, пожал плечами – если мир хотел воевать против него, то миру следовало быть поосмотрительнее.

Через минуту за ним со скрежетом задвинулась тяжелая крышка канализационного люка, и в лицо ударила казавшаяся плотной, как кисель, вонь человеческих экскрементов,

Глава 19

– Куда мы все-таки едем? – спросил Илларион Забродов, останавливая свой видавший виды «лендровер» перед тревожно полыхавшим рубиновым глазом светофором. Опять пошел снег, и от скрипа маячивших туда-сюда «дворников» в нагретой кабине было как-то особенно уютно.

– Красиво, – мечтательно сказал Мещеряков, глядя в окно.

– Гм, – отозвался с заднего сиденья Сорокин.

– Не понял, – сказал Забродов. – Куда, ты сказал, мы едем?

– Я сказал – прямо, – ответил Мещеряков. – У меня есть одна гипотеза, нуждающаяся в проверке.

Забродов широко зевнул и тронул машину с места – на светофоре загорелся зеленый.

– Изложишь? – коротко спросил он.

– Охотно, – сказал Мещеряков и замолчал.

– Это и есть твоя гипотеза? – осторожно спросил с заднего сиденья Сорокин, когда прошло минуты полторы. Забродов хмыкнул и обогнал осторожно пробиравшийся по гололеду длинный лимузин. Сквозь плотно закрытые окна до них донеслись отголоски громыхавшей в салоне лимузина музыки – Я формулирую, – важно сказал Мещеряков и почему-то вздохнул. – Честно говоря, – признался он, – формулируется с трудом. Здесь поверни направо, – сказал он Забродову.

Сказал он это слишком поздно – машина уже проскочила перекресток, идя в крайнем левом ряду.

Забродов с невозмутимым видом вывернул руль вправо и под возмущенный хор клаксонов направил «лендровер» в плохо освещенную боковую улицу.

– Ты что делаешь, убийца? – спросил побледневший Мещеряков.

– Поворачиваю направо, согласно вашему указанию, товарищ полковник, – деревянным голосом ответил Забродов. – Ну, ты закончил формулировать?

– С тобой сформулируешь… Собственно, это не гипотеза даже, а так.., неизвестно что, в общем.

– И ради этого мы едем к черту на рога, в Бутово, посреди ночи? – возмутился Забродов. – Давай-ка поподробнее, Андрей, пока я тебя не высадил.

– Говоря коротко, – начал Мещеряков, – я не знал, как подступиться к этому делу. Не станешь же ходить от одного генерала к другому и спрашивать:

«Это не вы, случайно, завалили Володина, Строева и Алавердяна? Ах, не вы? А „Икар“ тоже не вы брали? Ну, извините…» Поэтому я засел за компьютер.

Не скрою, добраться до бухгалтерских расчетов ФСБ оказалось непросто, да и, добравшись, там мозги можно вывихнуть…

– Представляю себе, – вставил Забродов.

– Короче, всякую чепуху вроде статей расходов и фамилий получателей я даже просматривать не стал, – продолжал Мещеряков, – а сосредоточился на датах.

– Ай, молодец! – похвалил Сорокин. – Выгонят из разведки – приходи ко мне, не обижу. Ну, голова!

– Дык, елы, – сказал довольный Мещеряков, и Забродов, не удержавшись, расхохотался – до того непохоже на полковника это прозвучало. – Итак, – продолжал Мещеряков, – я стал проверять даты выплат и кое-что обнаружил.

– Я даже примерно представляю себе, что именно, – пробормотал Сорокин. Забродов молча кивнул, крутя баранку.

– Да, – кивнул Мещеряков. – Суммы, выплаченные каким-то «свободным агентам» через сутки-двое после интересующих нас событий. Правда, генералов, похоже, мочили задаром, но кое-какая связь все равно есть.

– Кр-р-расавец! – сказал Сорокин. – Я тебя люблю, полковник.

– Наша любовь еще впереди, – пообещал Мещеряков. – Выплаты производились через двух людей; полковника Одинцова, который служил у Володина, и подполковника Федина – это, если память мне не изменяет, человек Потапчука.

– Володин – это здорово, – сказал Сорокин. – А кто такой Потапчук?

– Потапчук – тоже генерал, – пояснил Забродов, – только, в отличие от Володина, еще живой.

– Пока живой, – уточнил Мещеряков. – Вчера его люди кого-то брали на Арбате, взорвали мансарду, потеряли кучу народа, но, насколько я понял, остались с носом.

– Черт-те что, – проворчал Сорокин. – Это, значит, ваш Потапчук на Арбате наколбасил?

– Он не наш, – возразил Мещеряков, – Ты слушать будешь или нет?

Видя, что Сорокин пристыженно замолчал, он продолжал:

– Я решил потолковать с Одинцовым и Фединым, но оба куда-то исчезли. Пришлось учинить форменное расследование, причем я все время чувствовал, что хожу по самому краю…

– Бедняжка, – томным голосом сказал Забродов.

– Здесь налево, – сказал Мещеряков. – так вот, полковник Одинцов погиб при исполнении, причем как именно погиб, никто то ли не знает, то ли не хочет говорить, а этот самый Федин действительно исчез, как в воду канул, и ни дома, ни на работе о нем никто ничего не знает, хотя у меня сложилось такое впечатление, что некоторые были бы не прочь узнать.

– Еще один жмурик, – разочарованно сказал Сорокин. – Ты что, на могилку нас везешь?

– Вот тебе – жмурик, – сказал Мещеряков, протягивая назад кукиш. Сорокин аккуратно отвел кукиш в сторону, но тот немедленно вернулся на место. – Вот тебе, понял? – повторил Мещеряков. – Схоронился на одной из оперативных квартир, миляга, и носа не показывает.

– Орел, – сдержанно похвалил Сорокин, и кукиш, наконец, убрался. – А как ты его нашел?

– Случайно, – немного смущенно ответил Мещеряков. – Одна девица из отдела документации живет неподалеку. Она его видела.

– Взрослеешь, полковник, – похвалил Забродов. – Годам к семидесяти доберешься до невинных поцелуев.

– У меня, между прочим, двое детей, – обиделся Мещеряков, – в отличие от тебя.

– Брэк, – быстро вмешался Сорокин. – Давайте по делу.

– Если по делу, – продолжал Мещеряков, – то пришлось, взламывать файлы отдела, ведающего наймом жилой площади, и искать оперативные квартиры, расположенные в указанном районе. Я искал квартиры генерала Потапчука и, представьте, нашел.

Он вдруг широко, с подвыванием зевнул и тряхнул головой.

– Ты действительно молодец, Андрей, – серьезно сказал Илларион. – И действительно прошелся по самому краю.

– А, – отмахнулся Мещеряков, – все равно генерала мне не дали, так что терять нечего. Между прочим, – слегка оживившись, добавил он, – я попутно выяснил одну интересную деталь. Потапчук вчера, оказывается, брал штурмом одну из своих оперативных квартир.

– Ну и каша, – тоскливо сказал Сорокин. – Слушайте, разведчики, скажите мне честно: в этом городе есть нормальные обыватели, или все до единого работают на ФСБ, а все квартиры на самом деле явочные?

– Ты, например, на ФСБ не работаешь, – ответил Забродов, – и я не работаю… Во всяком случае, как правило. Мало тебе?

– Утешил, – вздохнул Сорокин. – Спасибо.

– Не за что, родимый, – с готовностью отозвался Забродов. – Вообще, во всем этом чувствуется система… Знаете, как будто курица разварилась в кашу, все мясо с костей облезло и лежит себе, как.., ну, как каша и лежит.., а скелет – там, внутри, – остался.

Надо его только ложкой зацепить и наружу вытащить, и сразу будет ясно, курица это была или какой-нибудь птеродактиль.

– Ложка нас ждет – не дождется, – сказал Мещеряков. – Давай-ка во двор… Ага, вот сюда.

Потрепанный «лендровер» свернул во двор длинного, как Китайская стена, шестнадцатиэтажного дома и покатился вдоль него. Мещеряков отсчитывал подъезды, Забродов вел машину, а Сорокин просто ждал, нервно куря на заднем сиденье.

– Эй, полковник, – позвал Илларион, – что ты такое куришь? Пахнет сушеным навозом.

– Правда? – изумился Сорокин. – А я думал, это только мне кажется.

– Приехали, – сказал Мещеряков, и Забродов затормозил. Они поднялись на четырнадцатый этаж в лифте. Выглянув в окошко на лестничной площадке, Сорокин увидел мерцающее сквозь падающий снег море огней и подумал, что днем отсюда должен открываться ни с чем не сравнимый вид. На миг он даже пожалел, что не стал монтажником-высотником – работа интересная, да и деньги, говорят, неплохие. А уж пейзажей насмотрелся бы…

Забродов уже звонил в дверь, и Сорокин с некоторой тревогой увидел в руке у Мещерякова страховидную черную «беретту» – полковник, похоже, опять начинал чувствовать себя Джеймсом Бондом.

Перехватив взгляд Сорокина, Забродов погрозил Мещерякову кулаком, и пистолет исчез.

– Не открывает, морда, – сказал Забродов и принялся барабанить в дверь каблуком.

Дверь соседней квартиры открылась, и на пороге возник сплошь поросший курчавым черным волосом амбал в растянутой майке и тренировочных брюках.

Он открыл рот, но Сорокин быстро поднес к его органам зрения свое удостоверение в развернутом виде, и рот захлопнулся. Через секунду захлопнулась и дверь.

– Нет, – сказал Забродов, – не открывает. Отойдите-ка в сторонку, полковники. Надоело цацкаться со всякой сволочью.

Он коротко ударил по замку ногой, косяк с треском вылетел, и дверь с грохотом распахнулась, ударившись о стену прихожей. Этот грохот слился с грохотом выстрела, прозвучавшего из квартиры, и пуля влепилась в стенку возле лифта. Забродова уже не было на площадке – он нырнул в квартиру, откуда послышалась какая-то возня и короткий придушенный вопль.

Дверь соседней квартиры снова открылась, и на площадку высунулся давешний амбал.

– Ну ночь же, – проныл он басом.

– Все, – сказал Сорокин, заталкивая его обратно в квартиру, – уже все. Мы больше не будем.

– А чего тут у вас, а? – настраиваясь на неторопливую беседу, поинтересовался амбал.

Из темноты, куда несколько секунд назад нырнул Забродов, раздался еще один придушенный крик, и недовольный голос военного пенсионера осведомился:

– Ну, где вы там, полковники?

Амбал повернул голову на голос. На лице его медленно проступило выражение жгучего интереса.

– Это кто там? – спросил он.

Мещеряков показал ему «беретту», и амбал исчез. Полковники вошли в прихожую. Сорокин прикрыл сломанную дверь, а Мещеряков щелкнул выключателем.

Однокомнатная квартира имела нежилой вид казенного помещения, и скудная меблировка нисколько не смягчала этого неприятного впечатления – так обставляют номера в дешевых гостиницах. На полу посреди комнаты лежал плечистый красавец с рано поседевшей львиной шевелюрой, а на спине у него восседал Забродов. «Макаров», из которого, по всей видимости, и был произведен неудачный выстрел, валялся в стороне, откатившись под журнальный столик.

Мещеряков с видом ангела мщения приблизился к распростертому на полу Федину, который, неудобно вывернув шею, с растущей тревогой наблюдал за его приближением, и, оттянув затвор пистолета, предложил:

– Поговорим, подполковник?

Подполковник Федин закончил свой рассказ.

За окном сыпал снег, свет настольной лампы милосердно скрадывал неуют явочной квартиры, обшарпанную мебель и притаившуюся по углам грязь. Стоявший у окна Забродов попытался взгромоздиться на узкий, в ладонь шириной, подоконник, не поместился и остался стоять, привалившись к подоконнику задом и через плечо глядя в ночь. В пальцах у него дымилась сигарета. Смотреть на увенчанного ранней сединой красавца-подполковника ему почему-то не хотелось.

Сорокин тяжело повозил под креслом ногами, растирая натекшую с ботинок лужу и длинно, тоскливо вздохнул.

– Ну и помойка, – сказал он.

Подполковник Федин рефлекторно шмыгнул разбитым носом, хотя из него уже давно перестало течь.

– Продать такое газетчикам – озолотимся, – по-прежнему глядя в окно, сказал Забродов.

– Шуточки у тебя… – отозвался Мещеряков и снова повернулся к Федину. – По-моему, это еще не все, – строго сказал он.

Федин снова шмыгнул носом и затравленно огляделся.

– Честное слово, я не могу, – почти прошептал он. – Рад бы, но не могу.

– Значит, дальше еще интереснее, – поморщившись, сказал Забродов.

Мещеряков с неудовольствием покосился на Сорокина – как ни крути, а это был посторонний, а тут говорились такие вещи, которые не стоило бы слушать никому,даже офицерам ФСБ. Последним – во избежание подрыва морального духа.

– Не томи, подполковник, – сказал он. – Мы ведь еще не знаем ни про твоего шефа, ни про то, что было дальше с этим отрядом… Ну, допустим, про Володина и остальных ты можешь и не знать, ты ведь здесь давно… А кстати, почему ты здесь?

– А что с Володиным? – вместо ответа спросил подполковник.

– Убит, – ответил Мещеряков. – Но вопросы здесь задаешь не ты.

Федин, казалось, немного расслабился, узнав о смерти генерала.

– Потапчук здесь ни при чем, – сказал он. – Он с самого начала был против этой затеи. Он говорил, что нельзя усугублять криминальный беспредел беспределом правоохранительных структур…

– Золотые слова, – сказал Сорокин. – Хотя иногда так хочется усугубить… Просто вынул бы пистолет и прострелил башку без суда и следствия.

– Н-да, – неопределенно вымолвил далекий от милицейских будней Мещеряков. – А ты, значит, усугублял, то есть, попросту говоря, сдавал Володину секретную информацию?

Федин застенчиво пожал одним плечом.

– Что ты жмешься, как б.., под дождем! – гаркнул вдруг Мещеряков. Сорокин вздрогнул, а Забродов на время оторвался от созерцания парящих в темноте снежных хлопьев и с веселым удивлением уставился на своего друга – таких речей он не слышал от Мещерякова со времен Афганистана. – Дальше рассказывай!

Федин хлюпнул носом.

– Когда генерал меня вычислил, – продолжал он, – то приказал аккуратно ввести в состав отряда своего человека. Это было как раз после расстрела персонала «Икара».

– Еще один стукач, – спокойно заметил от окна Забродов.

– Нет, – сказал Федин. – Как я понял, это был агент.., ну.., для особых поручений.

– Неужели киллер? – поразился Забродов. – Ай да генерал! И что же?

– Агент вместе с отрядом принял участие в двух зачистках. Обе прошли неудачно, с шумом и большими потерями. Похоже, это он предупредил Малахова о готовящемся нападении, так что при штурме отряд потерял троих. При ликвидации Конструктора взрывное устройство сработало раньше времени, и еще один член отряда погиб. После этого Володин принял решение уничтожить оставшихся в живых членов отряда и отправил в бункер взвод спецназа под командованием полковника Одинцова.

Никто из них не вернулся, бункер оказался затопленным.

– Тысяча и одна ночь, – вставил Сорокин.

– Понимая, что Володин вот-вот вычислит степень моей причастности к тому, что произошло, я попросил у генерала Потапчука разрешения скрыться.

– Нашел, где скрываться, – хмыкнул Сорокин. – Эх, ты, чекист.

Мещеряков порылся во внутреннем кармане пальто, достал портмоне, вынул из нее какую-то фотографию и показал ее Федину.

– Это не тот агент? – спросил он.

Федин бросил на фотографию беглый взгляд, вздрогнул и отрицательно покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Это командир отряда, майор Сердюк. Кличка – Батя. Отстрелялся, сволочь…

Где это его так красиво приложили?

Сорокин отобрал у него фотографию, посмотрел, передернул плечами и отдал ее Забродову. С фотографии смотрело покрытое страшными шрамами лицо с дырой точно посередине лба.

– Красавец, – сказал Забродов. – Борода, надо понимать, накладная?

– Волосы тоже, – кивнул Мещеряков. – А нашли его на квартире у любовницы генерала Строева.

Генерал и эта баба тоже были там. Оба убиты из армейского «кольта», который был в руке у этого типа.

Майора застрелил генерал, пистолет тоже был у него в руке.

– А куда попало генералу? – спросил Сорокин, неожиданно заинтересовавшись.

– В голову, – ответил Мещеряков. – Раздроблен подбородок, пробит мозжечок…

– Интересное кино, – сказал Сорокин. – За что убили этих генералов, мне теперь понятно. Непонятно только, кто из этих двоих вел прицельный огонь с пулей в башке?

– Правда, интересно, – сказал Забродов. – Значит, был третий. Тогда из чего он стрелял? Я понял так, что обе пули – и та, которой был убит генерал, и та, что попала в любовницу, выпущены из майорского «кольта»? Все-таки выходит, что стрелял он один. Мертвый.

– Майор обычно пользовался «магнумом», – подал голос Федин.

Мещеряков вздрогнул.

– Вот оно, – сказал он. – Алавердяна завалили именно из «магнума», причем из того же, который засветился практически на всех делах «Святого Георгия». И было это уже после того, как погиб майор Сердюк.

– Некротическое явление, – зловещим голосом сказал Забродов. – Каждую ночь земля на кладбище начинала шевелиться, и из могилы, дрожа и скрежеща зубами, медленно поднималась наводящая ужас фигура в истлевшем саване и с большим ржавым «магнумом» в костлявой трясущейся руке… – с подвыванием продекламировал он.

– Проще, – сказал практичный Сорокин. – Они пришли к Строеву вдвоем. Генерал завалил майора сразу, потом этот самый второй застрелил генерала и его бабу, забрал у майора его «магнум», а взамен оставил свой «кольт» и спокойненько ушел.

– Звучит убедительно, – согласился Мещеряков. – Очень убедительно звучит. Только кто он, этот второй?

– Кто-нибудь из отряда, – предположил Забродов. – Или этот суперагент.

– А зачем агенту Потапчука шлепать генералов? – пожал плечами Мещеряков. – Сердюка он мог замочить когда угодно. Или Потапчук велел ему разделаться со всеми – до седьмого колена? Что-то непохоже. А Володина, между прочим, тоже застрелили из «кольта», – вспомнил он.

– Да, – сказал Сорокин, – чепуха какая-то получается, пироги с котятами. А что это за агент такой? – спросил он у Федина.

– Не знаю, – ответил тот. – Генерал работал с ним лично. Я видел его только один раз, когда инструктировал в качестве новобранца в отряд. Кличка у него – Слепой.

– Странная кличка для человека, который так стреляет, – заметил Сорокин.

– У него что-то с глазами, – объяснил Федин. – Свет он, что ли, плохо переносит, зато в темноте видит, как кошка.

– Нокталопия, – с ученым видом изрек Мещеряков.

– Да, – сказал внезапно сделавшийся очень задумчивым Забродов, – нокталопия… Был у меня один такой курсант. Давненько уже. Он молодой? – спросил он у Федина.

– Кто, Слепой? Да нет, – пожав плечами, ответил подполковник. – Лет сорок наверняка, точнее не скажу.

– Похож, – протянул Забродов еще более задумчиво.

– Упаси боже от твоих учеников, капитан, – сказал ему Сорокин.

– Погоди, – отмахнулся Забродов. – Описать его можешь? – спросил он у Федина.

Подполковник старательно и очень подробно описал внешность Слепого. Забродов вздохнул с некоторым облегчением.

– Нет, – сказал он, – не похож. Просто совпадение. Не мог Глеб вот так…

– Люди меняются, он, этот твой Глеб? – сказал Сорокин. – А где?

– Я слышал, что он погиб, – ответил Забродов. – Еще в Афганистане.

– А, – разочарованно кивнул Сорокин, – тогда это, конечно, не он.

– Да говорю же, что не он, – немного раздраженно повторил Забродов. – По описанию ни капли не похож.

– Надо как-то выходить на Потапчука, – сказал Мещеряков. Он выглядел осунувшимся и очень озабоченным. – Без него нам до этого Слепого не добраться.

Сорокин снова протяжно вздохнул, встал и потянулся, разминая затекшие мышцы. Пройдясь из угла в угол комнаты, он резко остановился под люстрой и по-бычьи наклонил голову, выпятив нижнюю губу.

– А зачем нам выходить на Потапчука? – спросил он вдруг. – Что толку? Пусть он сам разбирается со своим агентом. Судя по вчерашней кутерьме на Арбате, он уже взялся за него вплотную. Больше, насколько я понимаю, в этом деле брать некого. Генералов своих мне ФСБ все равно не отдаст – ни живых, ни мертвых, а со своими агентами, повторяю, пусть разбираются сами. Эх, говорили мне: не связывайся ты с этими вонючками! Сам, что интересно, своим гаврикам чуть ли не каждый день вдалбливаю: не трогай вонючку, сто лет потом не отмоешься. И сам же все время умудряюсь влезть в это дерьмо.

– Это кто вонючка? – решил вступиться за честь мундира Мещеряков.

– Да не кто, а что, – равнодушно поправил его Сорокин. – Это я так дела называю, в которых госбезопасность замешана. Чего ты взъелся? Вам-то можно нас ментами величать… Короче, пошли отсюда к такой-то матери. Полночи только зря потеряли. Вот дерьмо-то…

– Ну, не так уж и зря, – сказал Мещеряков. – Ты чего добивался? Ты добивался, чтобы убийцы понесли наказание. Все они, между прочим, уже землю парят, даже те, кто их, так сказать, направлял. Ну, не все, но это, похоже, дело времени. Можешь спать спокойно. Отчетность за прошлый год все равно испорчена, тут уж ничего не поправишь, но этот год будет поспокойнее.

При слове «отчетность» Сорокин сильно скривился, но кивнул, выражая полное согласие со словами Мещерякова.

– Пошли отсюда, – повторил он. – Я спать хочу.

– А я? – спросил Федин.

– А ты беги, куда глаза глядят, дурак, – сказал ему Сорокин. – Тоже мне, спрятался. Смотри, найдет тебя Слепой… Что там у него сейчас на вооружении – «магнум»? Ты дырку от «магнума» видел когда-нибудь?

Федин быстро-быстро закивал и вскочил, явно готовый бежать сию минуту, и именно так, как сказал Сорокин – куда глаза глядят.

– Пистолет подбери, дурилка картонная, – презрительно добавил Сорокин.

Федин наклонился, подобрал пистолет и выскочил за дверь, на ходу натягивая пальто.

– Ишь, заторопился, – сказал Сорокин. – Ну, вы идете или нет?

– Погоди, – сказал вдруг Забродов. – Постойте, полковники.

Сорокин и Мещеряков уставились на него с усталым любопытством – что он еще придумал? Несмотря на свой высокий профессионализм, а может быть, и благодаря ему, Забродов бывал порой совершенно несносен, доводя окружающих до белого каления своими неуместными шутками и обидными намеками, построенными на цитатах из никем, кроме него самого, не читанных книг.

– Ну, что еще? – сварливо осведомился Мещеряков. – Живот схватило?

Сорокин невольно усмехнулся: Забродов выглядел именно так, словно у него внезапно случился приступ диареи.

– Андрей, – сказал Забродов, – у меня к тебе просьба. Поговори, пожалуйста, с Федотовым.

– Зачем это? – немного агрессивно поинтересовался Мещеряков, Генерал Федотов был его непосредственным начальником и очень не любил, когда его беспокоили по пустякам. Да и кто, если разобраться, это любит?

– Ты знаешь, зачем, – сказал Забродов. – Вы кое-что упустили, полковники.

– Что же? – спросил Сорокин. Ему все это надоело – «вонючка», как обычно, не доставляла ничего, кроме неприятностей. Самой отвратной особенностью подобных дел полковник считал то, что от их расследования нельзя было отказаться простым волевым усилием – «вонючка» прекращалась сама и только тогда, когда у нее кончался завод. Так, похоже, было и на этот раз.

– Вы забыли про утопленных спецназовцев, любовницу генерала Строева и тех ребят, которые штурмовали оперативную квартиру, – сказал Забродов.

– Ax, да, – сказал Сорокин, – это же был спецназ… Око за око?

– Я думал, ты умнее, – констатирующим тоном сказал Забродов. Сорокин хмыкнул – впрочем, с изрядной долей неловкости, поскольку выпад и впрямь получился глупый. – Любовница генерала не служила в спецназе, а Алавердян, насколько я понял, не имел никакого отношения к отряду. Этот парень начал убивать всех подряд. Завтра он шлепнет гаишника, который попытается оштрафовать его за не правильный переход улицы, а послезавтра сожжет автобус, потому что решит, что его пассажиры видели, как он шлепал гаишника.

– Ты сгущаешь краски, Илларион, – сказал Мещеряков, но как-то не очень уверенно.

– А по-моему, это вы пытаетесь спрятать голову в песок, – спокойно ответил Забродов. – Подойдите к делу не как офицеры двух различных ведомств, ни одно из которых не занимается делами взбесившихся агентов ФСБ. Побудьте для разнообразия просто офицерами, раз уж у вас не получается забыть на время о своих погонах.

– На жалость бьет, сукин сын, – сказал Мещерякову Сорокин.

Мещеряков тяжело вздохнул.

– Ты хочешь, чтобы Федотов пощупал Потапчука? – спросил он у Забродова.

Тот молча кивнул и принялся сосредоточенно раскуривать сигарету.

– А ты понимаешь, что завершать это дело, скорее всего, придется именно тебе? Вряд ли генералы захотят предавать дело дальнейшей огласке, действуя по официальным каналам.

Забродов вообще не отреагировал, только покосился на Мещерякова через плечо прищуренным глазом.

– Это профессионал, Илларион, а ты уже не мальчик, – продолжал Мещеряков. – Как только он поймает тебя на мушку, весь твой опыт перестанет иметь значение – пуле все равно.

Забродов вдруг широко улыбнулся, хлопнул Мещерякова по плечу и разразился очередной цитатой.

– Но взял он меч и взял он щит, – нараспев продекламировал Забродов, – высоких полон дум. В глущобу путь его лежит, под дерево Тумтум.

Сорокин рассмеялся, а Мещеряков нахмурился – он не читал книги веселого англичанина.

– Мне не все равно, друг Андрюша, – пояснил свою мысль Забродов. – Мне совсем не все равно – не знаю даже, почему.

– Потому что ты блаженный, – сказал Мещеряков, и все трое покинули оперативную квартиру.

Глава 20

Под утро тучи как-то незаметно разошлись, мороз усилился, и рассвет получился, как на новогодней открытке – яркий, сверкающий, искристый и очень холодный. Вскарабкавшееся на звонкий от мороза, словно заиндевелый небосвод зябкое солнце осветило заметенный ночным снегопадом город, на улицах которого уже вовсю буксовали, озверело гребя колесами глубокий снег и окутываясь облаками влажного вонючего пара из выхлопных труб, кое-как очищенные от похоронивших их под собой сугробов автомобили.

К небу поднимался рев и лязг вступивших в неравный бой снегоочистителей и проседающих под тяжестью грязного снега самосвалов, мерное шарканье дворницких лопат и вдохновенный мат водителей увязших по самое брюхо легковых автомобилей. По всему городу, наплевав на голодное урчание в животах, катались в сухом снегу очумевшие от радости собаки – по одной и целыми стаями, невзирая на размер, масть и породу. Снег на разные голоса визжал под ногами пешеходов, снег сверкал и переливался на каждой ветке, каждом карнизе, на крышах, газонах, тротуарах, на лысинах, кепках, плечах и призывно воздетых руках памятников – везде был искрящийся в лучах морозного солнца снег.

К десяти часам утра мороз, казалось, еще усилился, в движениях пешеходов появилась некоторая излишняя легкость и торопливость, а кое-кто откровенно двигался перебежками, прикрывая рукой в перчатке полуотгрызенный свирепым морозом нос.

На самом деле было не больше минус двадцати, но по контрасту со вчерашней оттепелью холод казался арктическим.

Водителю потрепанной темно-синей спортивной «тойоты» с помятой правой дверцей было наплевать и на мороз, и на красоты этого зимнего утра. В салоне автомобиля было тепло, а пейзажи его сейчас просто не занимали – он ощущал себя летящей в цель пулей, хотя на самом деле никуда не летел, а сидел за рулем своего купленного по дешевке двухместного автомобиля и крутил ручку настройки портативного приемного устройства, пальцем другой руки придерживая вставленный в ухо наушник. В губах у него дымилась сигарета – термоядерный французский «Голуаз».

Дым щипал глаза, и человек в «тойоте» морщился, одним глазом кося на стоявшую метрах в ста впереди черную «волгу» с тонированными стеклами. На сиденье рядом с водителем «тойоты», прикрытый свежим номером «Московского комсомольца», лежал крупнокалиберный «магнум» с глушителем, легендарное оружие гангстеров и полицейских, нашедшее, наконец, дорогу на заснеженные российские просторы.

Позади возносил к небу заиндевелый шпиль главный корпус МГУ, впереди была смотровая площадка на Воробьевых горах, в это время года пустая и заснеженная. То, что генерал Потапчук решил вдруг побеседовать со своим коллегой из ГРУ генералом Федотовым на этом продуваемом морозным ветром пятачке, вселяло в водителя «тойоты» некоторую надежду – генералам явно было что обсудить, и сделать это они хотели без свидетелей: ни в черной «волге» Потапчука, ни в похожем на нее как две капли воды служебном автомобиле Федотова не было водителей.

Самих генералов Слепой видеть не мог – их скрывало плавное закругление подъездной дороги, – но слышимость была прекрасной. Закончив настраивать приемник, он поудобнее устроился на сиденье, смахнул с коленей упавший с сигареты кривой столбик пепла и стал слушать, как генералы говорят о погоде, словно два выползших подышать свежим воздухом пенсионера.

Сидеть в «тойоте» было даже удобнее, чем в БМВ – сиденье было глубокое, низкое, ноги полностью уходили в пространство под приборной панелью. Правда, из каждой впадинки пластиковой отделки салона смотрела неотмытая прежними хозяевами грязь, искусственная кожа сидений протерлась и потрескалась, да и дизайн вызывал снисходительную улыбку, но Слепой выбрал эту машину не за дизайн, а за редкое сочетание внешней неприметности с высокой мощностью и запредельной скоростью, которую могла развивать эта старушка. Конечно, бензин она пила, как лошадь, только что совершившая трудный переход через пустыню Гоби, но это уже были сущие пустяки. Один знакомый Глебу торговец крадеными автомобилями по этому поводу говорил:

«Зачем покупать машину, если нет денег на бензин?»

Деньги у Слепого были – он мог позволить себе приобрести новенькую тачку в престижном автосалоне, но такая сверкающая игрушка привлекала бы к себе слишком много внимания, да и долго ездить на ней Глеб не собирался – сразу по окончании этого дела машина должна была исчезнуть.

Он безотчетно запустил пальцы в недра уже изрядно отросшей бороды и энергично поскреб. Борода должна была исчезнуть вместе с машиной. Сейчас она служила для маскировки – во всяком случае, Слепой уверял себя в этом, хотя на самом деле ему вдруг стало просто наплевать на то, как он выглядит.

Неопрятная, с проседью борода соответствовала его внутреннему состоянию.

Слепой поправил на переносице очки со слегка притененными стеклами и привычно поморщился: одно стекло в очках давно треснуло, а он все время забывал купить себе новые. Его мозг был полностью отключен от таких мелочей, занятый проигрыванием бесчисленных вариантов развития событий. Краем сознания Глеб понимал, что сильно опустился со дня встречи с майором Коптевым, но сейчас его это нисколько не занимало – на то, чтобы заняться своим внешним видом, у него будет еще сколько угодно времени.., если он выйдет из этой переделки живым.

А если не выйдет, то червям совершенно безразлично, выбрит их клиент или зарос бородой по колено.

Конечно, неприятно ощущать себя не совсем чистым и каким-то помятым, но, сидя в подземной норе, трудно выглядеть, как картинка с обложки модного журнала.

Он безучастно срезал острым, как бритва, перочинным ножом заусенец на большом пальце левой руки и вдруг насторожился – похоже, разговор о погоде подошел к концу. Генерал Потапчук внезапно прервал на полуслове длинную метеорологическую ретроспективу, охватывавшую период в полвека и территорию нескольких континентов, и, откашлявшись, спросил напрямую;

– Ну, Петр Иванович, говори, зачем позвал, а то здесь и вправду холодно.

– Нет плохой погоды, – ответил Федотов, – есть плохая одежда.

– Нет плохой одежды, – вздохнул Потапчук, – есть просто старая кровь, склероз сосудов и атрофия мышц.

– Ну и настроеньице у тебя, товарищ генерал.

Неприятности?

– При нашей работе неприятности – неотъемлемая часть жизни, – вздохнул Потапчук. – Избавь меня сейчас от неприятностей, я бы, наверное, помер.

Да ты не коли меня, как врага народа. Говори прямо, чего хочешь.

Генерал Федотов помолчал. Глеб слышал, как громко скрипит снег под двумя парами обутых в дорогие ботинки ног.

– Что ж, – сказал, наконец, Федотов, – хитрить с тобой я не буду, не мальчики уже. Я хочу, чтобы ты сдал мне агента по кличке Слепой.

Глеб ударил кулаком по баранке – в игру вступал новый противник, и, судя по тому, что он сумел как-то проведать о существовании Слепого, противник серьезный. «Федин, – подумал Слепой, – это Федин, больше некому. Ах, как жаль, что я его не нашел! Хорошо, что, кроме клички, этот слизняк про меня ничего не знает. Потапчук, блюдя собственную безопасность, по идее, должен промолчать.»

– Так, – сказал генерал Потапчук. – Сколь веревочке ни виться… Зачем он тебе, Петр Иванович?

– Мне кажется, что его пора остановить, – ответил Федотов. – Иначе он полностью обезглавит ФСБ, пока доберется до Поливанова. Ведь это он, насколько я понимаю, последний из тех, кого ищет твой агент?

Слепой улыбнулся – ничто не прошло напрасно.

Теперь он знал имя. Знал он и человека – не только понаслышке, но и наглядно. То, что он был всего один, слегка разочаровало Слепого, но ненадолго – эти двое, что сейчас обсуждали условия его сдачи, прогуливаясь по смотровой площадке, тоже были опасны и, следовательно, приговорены. Случайно поймав свое отражение в салонном зеркальце, он непроизвольно вздрогнул – ему показалось, что из глубины стекла на него смотрит кто-то совершенно незнакомый и вдобавок не вполне нормальный. Заросшее грязной бородой, осунувшееся лицо было рассечено надвое широкой ухмылкой тигра-людоеда, обнажавшей желтоватые, давно не чищенные зубы – он все время забывал приобрести зубную щетку и пасту, точно так же, как и новые очки. Впрочем, Слепой немедленно забыл о своем испуге, стоило лишь отвести от зеркала взгляд – теперь его одолевало нетерпение. Он с трудом удерживался от того, чтобы сию минуту отправиться на поиски генерала Поливанова – следовало все-таки послушать, до чего договорятся эти двое.

– Надеюсь, это не ты дал ему задание ликвидировать Володина, Строева и Алавердяна? – спросил Федотов. – Кстати, не пойму, при чем тут Алавердян. Он же, кажется, не участвовал во всей этой истории?

– Он сошел с нарезки, – глухо проговорил Потапчук. – Сам выносит приговоры и сам приводит их в исполнение. Боюсь, он не вполне нормален.

– Как же это ты просмотрел? – с сочувствием поинтересовался генерал Федотов.

– С ним такого никогда не случалось. Это профессионал высшей пробы. Помнишь аферу Разумовского?

– Так это, значит, он… Да, это специалист.

Слепой уже со всех ног мчался к машине Потапчука, одной рукой придерживая оттягивающее карман подслушивающее устройство, а другой – наушник. Добежав до «волги», он разбил стекло рукояткой револьвера, открыл дверь и вывел из строя радиотелефон. Сотовый аппарат, лежавший на сиденье, он сбросил на снег и припечатал каблуком. Потом он взялся за шины.

Закончив с «волгой» Потапчука, он методично вывел из строя автомобиль Федотова и бросился к своей «тойоте».

– Я пытался его нейтрализовать, – продолжал между тем Потапчук. Чувствовалось, что он рад, наконец, выговориться, мало заботясь о последствиях. – Ничего не вышло, совсем ничего…

– Ну, почему же, – сказал Федотов, – шуму твои орлы наделали много.

– Я мог его застрелить, – при этих словах Слепой лишь иронически ухмыльнулся, запуская двигатель, – но не смог. Понимаешь, он был мне почти как сын. И потом, он не сам стал таким…

– Давай без лирики, Федор Филиппович, – попросил Федотов. – Каждый маньяк когда-то мочился в пеленки и гукал на погремушку. В данный момент, как я понял, мы имеем дело с маньяком, и действовать надо соответственно.

– Штурмовыми отрядами его не взять, – сказал Потапчук. – Пробовали уже – и я, и Володин. Тут нужен еще один специалист такого же уровня, так где его найдешь?

Слепой не стал слушать дальше – швырнув наушник на сиденье, он выжал сцепление и плавно тронул машину с места. Глаза его под линзами очков были нехорошо сощурены, а рука сжимала удобно изогнутую рукоять «магнума».

– Есть у меня такой человек, – сказал Федотов. – Специализация у него, правда, пошире, да это, может быть, и к лучшему. Кто он, твой Слепой?

– Сиверов Глеб Петрович, капитан. Считается погибшим в Афганистане, перенес операцию по изменению внешности, псевдонимы…

– К черту псевдонимы! Где его можно найти?

– Не знаю, – вздохнул генерал Потапчук. – Он лег на дно и выходит только для того, чтобы кого-нибудь отправить на тот свет.

– Надо будет установить негласное наблюдение за Поливановым, – решил Федотов. – Шум Поднимать не будем. Откровенно говоря, жалко мне тебя…

– В жалости не нуждаюсь, – почти надменно сказал генерал Потапчук. – Моя вина – мой ответ.

– Ты не виноват, что этот твой Слепой вздумал вдруг рехнуться, – твердо сказал Федотов. – Да и мысль у него была в целом правильная: какой смысл брать к ногтю исполнителей, если самые-то затейники продолжают здравствовать, как ни в чем ни бывало?

Плевать ему на то, что они устали биться головой о стену, и на государственные интересы ему плевать – государству, которое допускает подобные вещи, прямая дорога на помойку…

– На помойку… – задумчиво повторил Потапчук. – Помойка…

– Эй, – забеспокоился Федотов, – Федор Филиппович, ты что? Что с тобой? Сердце?

– Погоди, – оттолкнул его Потапчук, – постой.

Вертится что-то, никак не ухвачу.

Откуда-то из-за поворота долетел нарастающий рев мощного двигателя. Он был здесь настолько неуместен, что генерал Федотов невольно потянулся за пистолетом. Полковник Мещеряков носил «беретту» в подражание генералу, который, хоть и пользовался своей карманной мортирой в основном в тире, да порой на даче, где любил иногда развлечься стрельбой по консервным банкам, считал, тем не менее, что оружие должно быть максимально мощным – дураку оно все равно не поможет, а умного может выручить в критической ситуации.

Из-за поворота вылетела приземистая длинноносая спортивная машина и устремилась, казалось, прямо на них. Генералы инстинктивно отпрянули к гранитному парапету смотровой площадки, темно-синяя торпеда с помятой дверцей резко затормозила, ее занесло, и из открытого окна донесся едва слышный хлопок выстрела. Генерал Федотов, ощутив вдруг вместо испуга молодой азарт, выхватил свою автоматическую «беретту» и разрядил ее по машине.

Брызнуло стекло, одна пуля, как бритвой, срезала кронштейн, на котором крепилось зеркало, две ударили в помятую дверцу, еще три продырявили переднее крыло. Взвизгнув покрышками и выбросив из-под задних колес центнер снега, «тойота» резко вильнула обрубленным, высоко задранным задом и с ревом унеслась прочь.

Генерал поймал на мушку задний скат, но «беретта» лишь сухо щелкнула. Рука Федотова метнулась к карману, где лежала запасная обойма, но залепленный спрессованной снежной пылью номерной знак, еще раз круто вильнув, исчез за поворотом.

– Ну, паршивец, – почти добродушно сказал генерал, пряча пистолет в наплечную кобуру. – Это он, что ли?

Генерал Потапчук не ответил. Федотов резко обернулся и увидел, что его коллега сидит на снегу, привалившись спиной к гранитному парапету. Рядом с его бессильно повисшей правой рукой лежал припорошенный снегом «стечкин». С пальцев генерала на рубчатую рукоять пистолета часто капал красный дождик.

Федотов подбежал к нему и опустился на колени.

Пуля большого калибра ударила генерала под правую ключицу. Он дышал с трудом, в груди у него хрипело и булькало, а на губах выступила розовая пена. Снег под ним потемнел от крови.

– Федор Филиппович, да как же это? – беспомощно произнес генерал Федотов, пытаясь остановить кровь своим мохнатым шарфом. – Погоди, погоди, я сейчас…

– Дурака-то.., не валяй, – медленно, с трудом вытолкнул из сереющих губ Потапчук. – Слушай… канализация…

– Что – канализация? – переспросил Федотов.

Ему показалось, что Потапчук бредит.

– Запах.., от него пахло.., канализацией.

– От кого? От этого твоего Слепого?

Потапчук слабо кивнул и потерял сознание. Федотов осторожно опустил его на снег и беспомощно оглянулся. Нужно было бежать к машинам – там, по крайней мере, был телефон, но он боялся оставить раненого одного. Ему казалось, что, оставшись без его поддержки, тот непременно умрет. Наконец, он решился и неловкой оскальзывающейся трусцой побежал туда, где они оставили свои машины. Миновав поворот, он остановился и тихо, с одышкой выругался. К машинам можно было не бежать – все было отлично видно и отсюда.

Когда он вернулся к оставленному на смотровой площадке генералу Потапчуку, тот уже начал остывать.

Генерала Федотова спас случай – чертов «магнум» вдруг дал две осечки подряд, чего никогда не бывало с оставшимся в руке мертвого майора Сердюка «кольтом». На машину обрушился настоящий свинцовый град, стекло в левой дверце со звоном вылетело наружу, в покатом лобовике прямо перед носом у водителя вдруг образовалась круглая дыра, в которую без труда можно было просунуть два пальца, и что-то оцарапало Слепому шею. Швырнув бесполезный «магнум» на сиденье, он до упора вдавил педаль газа и умчался с места перестрелки. В конце концов, в Потапчука он попал наверняка – правда, не в голову, но виноват в этом был не он, просто машину занесло. Генералу хватит и того, что он получил: крупнокалиберная пуля в легком – тоже не сахар. А пока подоспеет помощь, старик наверняка отдаст концы.

Глеб поймал себя на том, что думает о Федоре Филипповиче как о постороннем и, к тому же, очень неприятном ему лично человеке. «Что ж, – философски подумал Слепой, – все течет, все изменяется. В конце концов, это была его затея.»

Можно было вернуться и попытаться покончить с Федотовым, но тот был вооружен, и вооружен очень неплохо – насколько смог разглядеть Сиверов, генерал стрелял в него из «беретты», которая и любителя может сделать очень опасным, а оружие Глеба больше не вызывало у него доверия. Пускай он сошел с нарезки, как говорил о нем генерал Потапчук, но не настолько же он сумасшедший, чтобы вступать в перестрелку, не имея при себе ничего, кроме револьвера, который только что дал две осечки подряд!

В открытой всем ветрам кабине было смертельно холодно, сквозняк резал лицо, как раскаленная бритва. Притормозив, Слепой перегнулся через соседнее сиденье и поднял стекло в правой дверце, но и оно оказалось разбить™ вдребезги – дверца была пробита в двух местах. Нужно было снова менять машину – угроза пневмонии была, пожалуй, наименьшей из бед, которыми было чревато дальнейшее обладание этой превратившейся в дуршлаг жестянкой.

Слепой загнал машину в какой-то пустынный двор на задах круглосуточного гастронома и вышел, оставив ключи в замке зажигания и не захлопнув дверцу. Отсюда было рукой подать до ближайшего известного ему входа в катакомбы, которые он за последний месяц изучил весьма основательно. Время поджимало; генералы, которых необходимо было убрать, похоже, размножались делением, как амебы, и вдобавок где-то на горизонте замаячил какой-то умник, полагавший, что он способен в одиночку управиться со Слепым, но прежде всего нужно было выяснить, что случилось с револьвером. В норе оставался еще автомат Сердюка с полупустым магазином, но «магнум» до сих пор вполне устраивал Слепого, и менять его на короткоствольный автомат, который хорош лишь в ближнем бою, да и то при изобилии патронов, ему не очень хотелось.

Слепой пересек проходной двор, прошагал под аркой, в которой почти не было снега и которая зато обладала на диво сильной акустикой, перебежал улицу, вошел в очередной загроможденный вмерзшими в грязные сугробы почерневшими упаковочными ящиками двор и, оглядевшись по сторонам, нырнул в обитую корявой, кое-где проржавевшей почти насквозь жестью дверь с надписью «Теплоузел», сделанной от руки бледно-голубой масляной краской.

В лицо ему ударил влажный, сильно отдающий железом пар – сырое горячее дыхание задыхающегося в отходах собственного метаболизма города.

Ступеньки под ногами были покрыты толстым слоем замерзшего конденсата, очень скользкого из-за непрерывно оседающей на нем воды. Слепой осторожно спускался по лестнице, придерживаясь рукой за мокрую оштукатуренную стену и выставив перед собой револьвер – это место часто посещалось слесарями, которые, повздыхав над хронически протекающими сочленениями гнилых труб и для очистки совести пару раз стукнув молотком по ржавому железу, уходили восвояси. Рассказывать сказки случайно встреченному алкоголику с разводным ключом в руке Слепому было как-то недосуг – гораздо проще было нажать на курок и отнести тело в катакомбы, вход в которые был прямо под носом у этих лопухов.

За время своих странствий в тоннелях под городом Слепой обнаружил немало местечек, в которых тело не найдут до Страшного суда.

Впрочем, судьба, как известно, благосклонна к влюбленным и пьяницам, и никому из обслуживающих теплоузел слесарей не пришлось закончить свой земной путь в одном из подземных закоулков. Ступая по лужам теплой воды. Слепой пересек тускло освещенное падавшим из единственного заросшего грязью окошка помещение. Он направлялся в дальний угол, где сквозь незаделанный широкий пролом в стене в подвал входила толстая труба теплотрассы, обмотанная свисающей почерневшими клочьями стекловатой. Слепой лег на спину и протиснулся в пролом, стараясь не прикасаться к отвратительным мокрым лохмотьям. Здесь пахло сыростью, ржавчиной и мышами, но он давно привык не замечать разнообразных запахов, которыми изобиловали подземелья и среди которых не было ни одного приятного.

Некоторое время ему пришлось ползти на спине, ощущая лопатками неровную поверхность трубы, а ладонями – сырые бетонные плиты, накрывавшие лоток, в котором эта труба лежала. Потом труба соединилась с магистральной теплотрассой, и бредовая мысль – перестать шевелиться и остаться здесь навсегда – бесследно исчезла, прекратив донимать Слепого. Бетонный короб стал большим – если бы не две лежащих в ряд огромных трубы, здесь можно было бы выпрямиться почти во весь рост, – и дело пошло быстрее. Передвигаясь на четвереньках, Слепой добрался до еще одного пролома и через него проник в сводчатый кирпичный коридор, где витал не запах, но призрак запаха давно превратившегося в прах дерьма – видимо, это был участок старой канализации, которым давно перестали пользоваться.

Если задаться целью, здесь можно было отыскать массу интересных предметов, неизвестно когда и каким образом попавших в этот склеп, но сейчас Слепому было не до археологических изысканий. Кроме того, в последнее время ему повсюду мерещились призраки утопленников в бронежилетах и скрежет приржавевших к пазам шлюзовых заслонок.

– Лечиться надо, – вслух сказал Слепой и вздрогнул от звука собственного голоса.

Кромешная тьма была для него темно-серой полупрозрачной мглой, позволявшей без труда находить дорогу, и через сорок минут поворотов, подъемов, спусков и относительно прямых отрезков пути он добрался до своего убежища. За стеной с воем и грохотом промчался поезд, снова заставив его вздрогнуть – нервы в последнее время совсем расходились.

Слепой повернул по часовой стрелке старомодный рубильник. Раздался щелчок, и в подземелье загорелся неяркий пыльный свет, показавшийся ему ослепительным. Зажмурившись, он дал глазам привыкнуть к новому освещению и только после этого уселся на заскрипевшие нары.

С грохотом придвинув к себе самодельный стол, Слепой опустошил барабан «магнума» и несколько раз вхолостую щелкнул курком. Механизм револьвера работал безупречно. Глеб придирчиво осмотрел боек, но и здесь не нашел никакого изъяна.

– Значит, дело в «маслятах», – вслух сказал он.

После смерти Сердюка Слепой часто разговаривал вслух то с самим собой, то с отсутствующими собеседниками. Он больше не гнал от себя воспоминания, призраки прошлого были теперь его единственной компанией. Они внимали его страстным сбивчивым речам, иногда соглашаясь, порой затевая споры, но потом все равно соглашаясь, сокрушенные его железной логикой; они язвительно нападали на него, и он заставлял их униженно просить прощения и признавать свою не правоту. Он был единоначальным командиром целого батальона призраков и теперь опять готовился повести их в бой.

– Все дело в «маслятах», ребята, – повторил он. – Сейчас разберемся.

Он внимательно осмотрел раскатившиеся по столу патроны и без труда обнаружил три отсыревших.

На потускневшей меди гильз проступали предательские черно-зеленые пятна окисла.

– Эге, – сказал он своим собеседникам, которые, затаив дыхание, наблюдали за его действиями, – хорошо, что дело обошлось осечкой. Эта штука могла взорваться и разнести мне башку.

Он достал остальные патроны, высыпал их на стол и безжалостно выбраковал все, что по каким-либо причинам вызвали его подозрение. Таких оказалось довольно много – почти целая коробка, но рисковать он не имел права. В конце концов, когда в этом возникнет настоящая нужда, он добудет себе и патроны, и любое оружие – в стране, где по рукам ходят миллионы незарегистрированных стволов, это не проблема.

После этого он зарядил револьвер и высыпал оставшиеся патроны в карман куртки. Переодеваться Слепой не стал, поскольку выходить на поверхность пока не собирался. Он посмотрел на часы – до конца обеденного перерыва оставались минуты. «Придется ждать до вечера», – решил Слепой. Ему вдруг мучительно захотелось послушать музыку – что-нибудь потяжелее, посложнее.., что-нибудь органное, напоминающее о кратковременности земного бытия и неотвратимости божьей кары. Слепой никогда всерьез не задумывался над гипотезой о существовании бога, но мысль о том, что он может оказаться просто орудием господней мести, ненадолго позабавила его.

– Аз есмь гнев божий, – сказал он вслух и тихо рассмеялся. Звучало это веско, солидно, но вызывало смех – видимо, срабатывали остатки самоиронии, составлявшей когда-то основу его мироощущения.

Все еще тихо посмеиваясь, он откинулся на нары, прикрыв глаза от режущего света голой электрической лампочки. Проснулся он как от толчка и сразу же рывком сел на нарах. «Опоздал!» – прожгла его паническая мысль. Но, посмотрев на хронометр, он обнаружил, что проспал не больше двух часов. У него еще оставалось время наскоро перекусить.

Так он и поступил. Без аппетита съев полбанки тушенки и запив это чрезмерно жирное кушанье кружкой кофе, Слепой положил револьвер в кобуру, надел куртку и направился было к выходу, но на полдороге передумал и вернулся за автоматом.

Дорога по подземным коридорам отняла полтора часа, по прошествии которых он уже смотрел на служебный подъезд здания, в котором располагался кабинет генерала Поливанова, сквозь решетку водостока. Он понимал, что такой ход слишком прост, очевиден и поверхностен, а значит, почти наверняка неудачен, но его снедало нетерпение, мешая сосредоточиться и придумать что-нибудь более тонкое. Он почти физически ощущал нехватку времени – теперь охота велась не за абстрактным убийцей, а именно за ним, Глебом Петровичем Сиверовым, чудесным образом воскресшим воином-интернационалистом и секретным агентом ФСБ, поднявшим руку на своих хозяев.

Поверх кучки грязноватого снега, наметенной сюда сквозь решетку, лежал, скукожившись, использованный презерватив. Штука эта, хоть и противная сама по себе, несла в себе глубинный жизнеутверждающий смысл, тем более, что здесь, на сплошь застроенной официальными зданиями улице, делать ей, строго говоря, было нечего. Разве что выкинул кто-нибудь из машины. Но заниматься сексом в машине прямо под окнами ФСБ? Нет, для этого нужно было иметь ярко выраженные эксгибиционистские наклонности. Слепой усмехнулся: с наклонностями или без, жизнь продолжалась даже под окнами этой мрачной конторы, а значит, будет продолжаться впредь.

С ним или без него – вопрос, но он собирался сделать так, чтобы выжил он, а те, кто на него охотился, жить, наоборот, перестали.

Он посмотрел на хронометр. Разглядеть стрелки удалось лишь с большим усилием – на улице сгущалась темнота, здание напротив уже осветилось сверху донизу, хотя через закрытые жалюзи невозможно было рассмотреть, что происходит внутри. Из подъезда торопливым ручейком вытекали люди, поминутно от тротуара и с расположенной неподалеку стоянки отъезжали автомобили – рабочий день закончился, но генерал Поливанов не торопился покидать свой кабинет. Или его там вовсе и не было?

Слепой похолодел. Это был не первый его просчет, но, пожалуй, один из самых крупных. С чего он взял, что генерал на службе? Это не лейтенантик из отдела обработки информации, у него ненормированный рабочий день. И вот, пока секретный агент по кличке Слепой, киллер экстра-класса, жмется в сточном коллекторе, как влюбленный кот под окном мохнатой красотки, генерал Поливанов, возможно, проводит совещание на другом конце Москвы, или ужинает жареной картошкой, а то и кувыркается с любовницей! Насчет любовницы он, конечно, загнул – один уже докувыркался, и вряд ли Поливанов станет повторять фатальные ошибки своих коллег, но дела это не меняло: Слепой со всей очевидностью свалял дурака, а время утекало между пальцев, как вода.

В этот момент он впервые по-настоящему ощутил, до какой степени с ним не все в порядке, и это ощущение – ощущение того, что не тело даже, которое, как всякая машина, время от времени подвержено поломкам и авариям, а самый разум, который заключает в себе твою личность, понемногу начинает выходить из-под контроля, – испугало его. Он до боли закусил губу, подавляя мутную волну паники, и заставил себя рассуждать здраво.

«Я устал, – твердил он себе, – я просто очень сильно вымотался. Нужно поскорее все закончить, и тогда я, наконец, смогу отдохнуть. К черту теплые моря – я заползу в свою нору и буду спать неделю, две – столько, сколько понадобится, и выйду на поверхность здоровым человеком, без этой свалявшейся шерсти на подбородке и без ночных кошмаров наяву. Я был идиотом, придя сюда вот так, но все еще можно поправить. За дело, Глеб Петрович!» Он частично отключил себя от действительности, самым краем сознания продолжая контролировать подъезд и улицу перед ним. На экране памяти снова поползли светящиеся строки компьютерных файлов. Глеб знал, что всевозможные приспособления для хранения информации, от глиняных табличек и берестяных грамот до новейших цифровых методов записи и воспроизведения – просто неуклюжие костыли, которыми ленивые люди подпирают свою нетренированную память. Все, что человек когда-либо видел, слышал или воспринимал каким-нибудь иным способом, навеки остается в его мозгу и может быть извлечено оттуда – надо лишь владеть определенными приемами и уметь сосредоточиться. Как и следовало ожидать, необходимая ему информация вскоре отыскалась на задворках памяти. Слепой включился в реальность и вынул из кармана сотовый телефон.

Референт генерала Поливанова вежливо, но твердо отказался соединить его со своим шефом, пока он не назовет свое имя и дело, по которому беспокоит генерала, из чего косвенно следовало, что Поливанов все-таки на месте. Конечно, референт могтемнить – он и так ухитрился не сказать ничего определенного, но Слепой хорошо изучил эту холуйскую породу, и знал, что, будь кабинет генерала пуст, референт разговаривал бы с ним по-другому. То, что начальник на месте, всегда дисциплинирует подчиненных, несмотря на двойные звуконепроницаемые двери, отгораживающие приемную от кабинета. Глеб беззвучно рассмеялся и выключил телефон, не утруждая себя выражениями сожаления и прочей чепухой.

Теперь следовало составить план, который был бы хоть чуточку получше того, из-за которого он обнаружил себя глупо торчащим в водостоке. Недавний испуг немного отрезвил Слепого, и планирование не отняло у него много времени. Снова тихо, почти беззвучно рассмеявшись, он покинул свой наблюдательный пункт и после недолгих поисков проник в другой подземный коридор, где было почти сухо, а по стенам змеились толстые веревки экранированных силовых кабелей и более тонкие пучки телефонных проводов.

Глава 21

Генерал-майор Поливанов завершил совещание традиционной шуткой про солдата и вошь, воспринятой с традиционным же вежливым смехом – это был ритуал, изменение которого вселило бы в сердца его подчиненных некоторое беспокойство. Елозя по полу ножками стульев, шаркая подошвами, щелкая замками кейсов и наполняя воздух приглушенным гулом голосов, подчиненные стали вытекать из кабинета, как мыльная вода из раковины. Полковник Назмутдинов, как обычно, задержался в дверях. «Как клок волос в водостоке», – продолжая аналогию, подумал генерал, разглядывая непроницаемое восточное лицо с косыми щелочками глаз и жесткими черными усами. Это лицо – доверенное лицо, неуклюже скаламбурил про себя генерал, – сейчас почему-то не вызывало ничего, кроме глухого раздражения и полуосознанного желания залепить по нему чем-нибудь тяжелым, например графином. Генерал знал, что Назмутдинов давно и старательно его подсиживает – никак не мыслил он своего будущего без генеральских погон и этого просторного кабинета, – но, будучи известной, эта опасность не была, строго говоря, опасностью, а превращалась в весьма удобный рычаг, с помощью которого, с одной стороны, можно было незаметно управлять полковником, а с другой, столь же незаметно потчевать конкурентов дезинформацией. Работником же Назмутдинов был толковым и исполнительным, и, хотя фантазия его ограничивалась все тем же видением генеральских погон и глубокого вращающегося кресла, удалять его от себя генерал не спешил – Назмутдинов мог быть и временами бывал очень полезен. Но в данный момент смотреть на него было почему-то превыше генеральских сил. В Конце концов, это именно Назмутдинов, и никто иной, был первопричиной того кошмара, который творился вокруг, все ближе подбираясь к генералу. Поливанов чувствовал себя патроном в обойме пистолета – каждый погибший из числа его коллег и соратников неотвратимо приближал его собственную очередь.

А придумал всю эту гнилую, насквозь провонявшую и, главное, очень быстро вышедшую из-под контроля затею именно полковник Назмутдинов. Они тогда крутили и никак не могли раскрутить Паленого, который со своей группировкой держал в страхе пол-Москвы. Это был стопроцентный бандит, но у него хватило ума содержать при себе грамотного юриста, с помощью которого он каждый раз просачивался в щели, коими во все времена изобиловало и будет изобиловать наше законодательство, и уходил от ответственности, добродушно посмеиваясь над потугами поливановских спецов. Районная ментовка кормилась из его рук, и генерал был близок к тому, чтобы при одном упоминании имени Паленого начинать рычать, как дикий зверь. Он дошел до того, что подослал к Паленому двух своих агентов с недвусмысленным приказом кончить эту тварь, но в этих играх Паленый тоже не был новичком, и тела капитана Гаврилова и старшего лейтенанта Лешукова через неделю выловили в одном из пригородных прудов. Над незадачливыми киллерами хорошо потрудилась рыба, и опознать их удалось далеко не сразу.

И вот тогда-то и возник со своим предложением Назмутдинов. Высказал он его очень аккуратно, завуалировав вздохами и рассуждениями о том, что мечтать, мол, невредно. «Против лома нет приема, окромя другого лома…» Да, так он и сказал, и было немного странно слышать это «окромя» из уст чистокровного татарина, но суть была предельно ясна, толчок дан, и мысли генерала послушно потекли по прямому руслу, которое, оказывается, уже давным-давно было готово их принять – Назмутдинов просто поднял ржавую заслонку, и без того готовую уже рухнуть под напором мутной воды.

Провернуть такое дело в одиночку было если не невозможно, то, во всяком случае, очень трудно.

Нужны были люди, информация, оружие, деньги, много денег, место базирования, транспорт. Проект был долгосрочным, иначе не стоило и огород городить. О том, чтобы действовать по официальным каналам, нечего было и думать, и генерал после недолгого периода сомнений принялся прощупывать коллег. Самым подходящим казался ему Алавердян.

Горячая кавказская кровь стоила тому многих неприятностей, пару раз его даже грозились снять с должности за чересчур крутые методы ведения дел.

Но тут Поливанова ждал сюрприз. Все с той же кавказской горячностью и прямотой Левон Ашотович объяснил генералу, что именно он думает об этой затее, и посоветовал, куда засунуть этот проект. Впрочем, распространяться о предложении Поливанова он тоже не стал – помешало, опять же, кавказское воспитание. Поливанов так никогда и не смог понять, каким образом в генерале контрразведки Алавердяне уживались понятие о служебном долге и органическое неприятие стукачества. Это была какая-то загадка природы, и теперь, когда Алавердяна застрелили в двух шагах от его дома, разгадать ее вряд ли кому-нибудь удастся.

Потапчук тоже отказался, правда, в совсем других выражениях и с полным пониманием, если не сказать сочувствием. У Поливанова тогда сложилось совершенно определенное впечатление, что Потапчук уже нашел для себя решение проблемы и потихоньку действует на свой страх и риск, причем уже давно и вполне успешно. Если вспомнить некоторые из закрытых Потапчуком дел, такое предположение представлялось Поливанову вполне резонным.

Зато Володин и Строев ухватились за идею обеими руками. В считанные месяцы все было готово – все-таки они были специалистами своего дела и не зря носили генеральские звезды. Люди в отряд подобрались страшненькие – отбросы спецслужб, нажиматели курков без принципов и совести, а этот где-то выкопанный володинским Одинцовым майор Сердюк вообще вызывал у Поливанова рефлекторное содрогание. Но действовали они вполне профессионально.

Во всяком случае, поначалу. От группы Паленого в один прекрасный вечер остались рожки да ножки – несколько горелых машин, куча костей и груда приведенного в негодность оружия. Правда, уже тогда, в самый первый раз, ребята шлепнули случайного свидетеля. «Лес рубят – щепки летят», – смеясь, сказал Володин. Досмеялся…

Назмутдинов все еще маячил у дверей, и на плоской морде его просматривалась готовность быть полезным. Даже какой-то намек на сочувствие чудился генералу в этих непроницаемых нерусских глазах, и именно это, пожалуй, вызывало раздражение и гнев. "Знает, сволочь, что останется в стороне, – подумал Поливанов. – Охота идет на генералов, полковники могут спать спокойно. Правда, Одинцова утопили, как щенка, но это была целиком заслуга Володина – он его туда послал. Очень он надеялся, что одним махом убьет двух зайцев – и Сердюка этого поганого, и полковника, который слишком много знал.

С полковником все вышло как по писаному, но вот Сердюк оказался мужиком крепким. Хорошо, хоть Строев не промазал."

Смерть майора, впрочем, мало что меняла для генерала: кто-то из «вольных стрелков» все-таки остался в живых и продолжал время от времени нажимать на курок, видимо, в силу привычки. Непонятно было только, за что этот снайпер убил Алавердяна.

Похоже на то, решил генерал, что Сердюк не успел назвать мое имя, и теперь стрелок действует по наитию – просто мочит подряд всех, кто мог по тем или иным причинам иметь какое-то отношение к «Святому Георгию».

Генерал слегка поморщился: название для отряда придумал Строев, которому при его убеждениях оставался всего один шаг до Малахова с его дубиноголовыми национал-патриотами. Романтик хренов…

"Нет, – подумал генерал, – как-то это чересчур притянуто за уши. Телепат он, что ли? Логичнее предположить, что Алавердян предпринял кое-какие шаги для прекращения деятельности отряда, которой, по слухам, был очень недоволен. И эти проколы – один за другим, так что на третий раз от отряда почти ничего не осталось… Неужели тот новичок, которого взяли на место убитого Дятла, был человеком Алавердяна? А потом решил, что его хозяин причастен к нападению спецназовцев на бункер, и, недолго думая, пустил его в расход. Может быть, он на этом и успокоится? Это было бы просто расчудесно.

Тогда останется только организовать этому козлу, – генерал бросил короткий взгляд из-под кустистых бровей на терпеливо торчащего у дверей Назмутдинова, – торжественные похороны, и можно будет спокойно жить и работать дальше, между делом разыскивая нашего стрелка. А когда стрелок отыщется, можно будет не торопясь решить, что с ним делать дальше: предложить сотрудничество или закопать.

Жалко будет закапывать – уж больно стрелок хорош, судя по тому, что ему удалось наворотить за пару месяцев…"

Такая перспектива несколько подняла ему настроение. Впереди наметился хоть какой-то просвет, и дамоклов меч, зависший над генеральской головой, вроде бы чуть-чуть отодвинулся. Поливанов еще раз наскоро проверил цепь своих; умопостроений. В ней была парочка слабых звеньев, но тянуть за них генерал не стал – в целом все выглядело вполне логично, и не хотелось портить себе настроение, разрушая стройное здание собственных планов.

– Ну, чего тебе? – грубовато спросил он у Назмутдинова.

– Звонил генерал Федотов, – ответил тот с легким акцентом. – Просил связаться с ним немедленно, как только закончится совещание.

– Это ты для этого под дверью торчишь? Что, у меня референта нет? Это который Федотов – из ГРУ, что ли?

– Так точно, – ответил Назмутдинов, вежливо проигнорировав первые два вопроса, поскольку не без оснований счел их риторическими.

– Ладно, – пожав плечами, сказал генерал – с Федотовым у него до сих пор никаких контактов не было. Пару раз встречались на совещаниях, и только.

«Интересно, что ему надо?» – подумал Поливанов. – Позвоню, раз это так срочно. Еще что-нибудь есть?

– Нет, – ответил Назмутдинов. Ответил почти виновато, и это сильно позабавило генерала.

– Ну, – сказал он, энергично хлопнув обеими ладонями по крышке стола, – на нет и суда нет.

Свободен, полковник.

– Разрешите идти?

– Ступай, ступай. Да скажи там по дороге референту, чтобы соединил меня с Федотовым.

Полковник бесшумно исчез, а через минуту на столе у генерала залился мелодичной трелью телефон.

– Слушаю, – сказал он в трубку.

– Поливанов? – осведомился полузнакомый голос. – Федотов беспокоит, из ГРУ.

– Слушаю тебя, генерал. Что за спешка?

– Подожди, сейчас и ты заспешишь. Этот твой майор нас не подслушает?

– Какой майор? – не понял Поливанов.

– Тот, который у тебя за телефонную барышню.

Майор Плещеев, или как его там?

– Эта линия не прослушивается, – сказал Поливанов.

– Вот и славно, – одобрил Федотов. – Ты на мушке, генерал. Доигрались вы со своим «Святым Георгием».., мать вашу через семь гробов в мертвый глаз!

Поливанов почувствовал, что вощеный паркет ускользает из-под него вместе с удобным креслом, и, чтобы не потерять равновесие, ухватился свободной рукой за крышку стола. Откуда Федотову известно про отряд? И что это значит – на мушке? У кого на мушке?

– Что это значит? – подавляя желание кричать, спокойно спросил он. – Какой Георгий?

– Ты из себя гимназистку не строй, – посоветовал Федотов. – Час назад убит Потапчук. Это его человек разделался с вашей бандой киллеров. Володин, Строев и Алавердян – тоже его работа. Он сорвался с цепи, и теперь он знает про тебя.

– Каким образом? – с трудом шевеля губами, спросил Поливанов. Прикидываться дурачком, пожалуй, и правда не стоило – следовало позаботиться о целости собственной шкуры.

– Мои люди вышли на этого агента.., неважно, как, важно, что все уперлось в Потапчука. Ваши стрелки накрошили слишком много народу, и Потапчук заслал в отряд профессионала. Кличка – Слепой. Не слыхал?

– Новичок, – прохрипел Поливанов. – Федин, сука… А я решил, что это Алавердян.

– Алавердян – случайная жертва, – объяснил Федотов. – Так вот, этот Слепой решил не ограничиваться рядовыми стрелками и довести дело до логического завершения. Потапчук тут ни при чем – он не хотел отдавать вас Слепому, поэтому тот и убил Алавердяна, действуя наугад.

– Убивать по подозрению? – сказал Поливанов. – Это же псих!

– Я тебе про это и толкую, – терпеливо ответил Федотов. – Хотя вы сами именно так и действовали.

Ну, да бог вам судья. Я отлично понимаю, почему вы это делали. Так вот, вычисляя этого Слепого, мои люди попутно узнали все о вас и вашем отряде. Сегодня утром я назначил Потапчуку встречу – я хотел, чтобы он сдал мне своего агента, потому что со всей этой кутерьмой давно пора кончать. В разговоре было упомянуто твое имя. Через минуту появился Слепой, застрелил Потапчука и скрылся. И знаешь, что я нашел в плечевом шве генеральского пальто? Догадайся с трех раз.

– Микрофон, – упавшим голосом, но очень уверенно сказал Поливанов. – Вот подонок… Да, это профессионал.

– Бешеный профессионал, – поправил Федотов. – Так что твое дело – день простоять да ночь продержаться. Мои люди знают, где его искать.

– Твои люди, твои люди… Надо что-то делать! – воскликнул Поливанов.

– Сиди и не дергайся. Вы уже сделали все, что могли. Теперь тебе остается одно – как-нибудь выжить и попытаться избежать огласки. Опергруппы к этому парню уже посылали – и Володин, и Потапчук. Так что сиди тихо и лучше всего не выходи на улицу, пока я тебе не позвоню. Надеюсь, здание ФСБ он штурмовать не станет.

– Но… – начал было Поливанов, однако Федотов уже отключился, даже не подумав попрощаться.

Генерал с грохотом обрушил трубку на ни в чем не повинный аппарат. Ситуация складывалась, мягко говоря, непривычная. Он не относился к тому типу руководителей, которые, дослужившись до высоких чинов, в глубине души остаются лейтенантами и обожают время от времени побегать под пулями с пистолетом в руке. Таким был Алавердян, таким бывал иногда Строев, но генерал Поливанов даже в тир ходил неохотно и только тогда, когда этого нельзя было избежать, полагая, что он свое давным-давно отстрелял и отбегал. Он привык мыслить масштабно, проигрывая в мозгу многоходовые комбинации, в которых принимали участие десятки агентов и целые воинские подразделения, и давно забыл то щекочущее нервы ощущение, когда тебе в голову целится заведомо отличный стрелок. Так что теперь, пожалуй, щекотка получалась чересчур сильная.

Генерал вынул из верхнего ящика стола пистолет и осмотрел его с некоторым сомнением. Быстро вскинув руку, прицелился в дверь и медленно опустил оружие – все это были глупости, дверь представлялась размытым желтоватым пятном, на фоне которого смутно чернел пистолетный ствол. Поливанов давно нуждался в услугах окулиста, но никак не желал этого признать – лет до пятидесяти зрение у него было отменное, врачи на медкомиссиях диву давались, и он привык считать, что с глазами у него все было, есть и будет в полном порядке. Окончательный переход на кабинетную работу, связанное с этим обилие входящей и исходящей макулатуры и постоянно мерцающий прямо перед носом экран компьютера вместе с возрастом постепенно сделали свое дело, и теперь разглядеть мушку на пистолетном стволе было почти невозможно – черт побери, он с трудом видел автоматную!

"Нет, – решил генерал Поливанов, – на роль грозы Техаса я не гожусь – года не те. Черт, почему я не мог заказать себе очки? Впрочем, что очки… Снайпером я не был никогда – предпочитал работать головой, это обычно приносит гораздо более весомые плоды, да и риска меньше. Не в данном случае, конечно. Хотя это как посмотреть. Этот Слепой положил всех стрелков Сердюка, а стрелки были не из последних, и каждый умел постоять за себя с оружием в «руках. Это их всех и сгубило – уверенность, что, пока у них в руках стволы крупного калибра, они бессмертны. Стволы – это для разборок между уличными рэкетирами, а генералы воюют головой. Ты генерал или нет? – спросил он у себя. – Ну, так работай головой, если генерал! Если какие-то федотовские „люди“ сумели вычислить этого бешеного ганмена, то ты, генерал, тоже обязан это сделать. Вычислить, предугадать и упредить. В этом, между прочим, вся суть нашей работы – в своевременном упреждении, а не в погонях со стрельбой и прыжками с крыши на крышу.»

Генерал бросил пистолет в ящик стола, но запирать ящик не стал – голова головой, но мало ли что?

Вернувшись в свое кресло, он принялся просчитывать варианты, но картинка упорно не складывалась – для построения модели дальнейших действий Слепого просто не хватало исходных данных. Все, что было известно о нем генералу, сводилось к подробностям трех последних убийств, причем два первых были организованы совместно с Сердюком и с учетом имевшейся у того информации, а третье вообще было тривиальной мокрухой – подошел, шлепнул и ушел. Однако же, то, как и, главное, где это было проделано, наталкивало на мысль о том, что Слепой кое-что знал о будущей жертве – по крайней мере, адрес. А если он знал адрес Алавердяна, то почему бы ему не знать кое-чего и о генерале Поливанове? Это было очень неприятное предположение, но вместе с тем вполне реальное. На всякий случай генерал выбрался из-за стола и закрыл жалюзи на окнах кабинета – стрелок вполне мог уже сейчас сидеть на соседней крыше или, к примеру, в водостоке, который был хорошо виден из генеральского окна, и, время от времени дыша на руки, чтобы согреться, наблюдать за окнами кабинета через оптический прицел дальнобойной винтовки. На столе ожил селектор.

– Товарищ генерал, – сказал референт, – только что поступил странный звонок.

– Что значит – странный? – возмутился и без того раздраженный генерал. – Ты офицер или Алиса в стране чудес? Докладывай толком, что за звонок?

– Виноват, товарищ генерал. Кто-то хотел с вами поговорить, но не назвал ни имени, ни дела, по которому обратился. Я сказал, что вы заняты, и он, не дослушав, прервал связь. Звонок был с сотового аппарата, засечь который мы не успели.

– Само собой, – сказал генерал. – Станет он вас дожидаться. Это все?

– Так точно, все.

Генерал отключил селектор и в задумчивости прошелся по кабинету. Звонил, несомненно, Слепой – проверял, на месте ли дичь. Значит, он действительно где-то неподалеку, затаился и ждет. Выходить из здания нельзя – от пущенной снайпером пули никого еще не спасали ни телохранители, ни бронежилеты.

«Интересно, – подумал Поливанов, – сколько ты проторчишь на морозе, умник. Солнце село, температура падает.., а если еще послать кого-нибудь тебя поискать.., хотя нет, этого делать не стоит. Не ровен час, устроят пальбу в центре города, непременно начнутся расспросы: кто да почему.., нет, мы сделаем по-другому.»

Он вдавил клавишу на селекторе и, не дожидаясь ответа, приказал:

– Полковника Назмутдинова ко мне. Немедленно!

Когда Назмутдинов вошел, генерал с военной краткостью отдал ряд продуманных, четких распоряжений. Тон его был таков, что изумленный этими странными приготовлениями полковник счел за благо держать свое недоумение при себе и отправился выполнять приказания – именно в том порядке, в котором они были получены. Через пять минут количество недоумевающих людей в большом, никогда до конца не засыпающем здании сильно увеличилось, но все они были людьми военными и привыкли рассуждать про себя, прямые же приказы следовало выполнять столь же прямо и неукоснительно. Через шесть с половиной минут снайперы заняли позиции и принялись осматривать окрестности сквозь окуляры инфракрасных прицелов, через восемь из ворот здания медленно выкатилась «волга» генерала Поливанова, на заднем сиденье которой важно восседало наскоро состряпанное из подручного материала чучело в генеральской фуражке, а через двенадцать с четвертью минут после того, как полковник Назмутдинов покинул генеральский кабинет, во всем здании погас свет и замолчали телефоны. Вскоре свет загорелся снова – в дело вступили резервные автономные генераторы, работавшие на прозаическом дизельном топливе, – но почти сразу же снова потух. В здании замелькали редкие лучи фонарей, с этажа на этаж, спотыкаясь и налетая друг на друга, засновали недоумевающие люди, послышались встревоженные возгласы. Началась кутерьма, которой, как правило, сопровождаются подобные происшествия. Где-то завизжала женщина, ахнуло и со звоном разлетелось по полу какое-то стекло, кто-то длинно и свирепо выругался, и где-то уже дробно стучали каблуки занимающих оборонительную позицию спецназовцев. Генерал Поливанов вспомнил, что и у него есть пост, который он должен занять по боевому расписанию, но он только вяло махнул рукой и, выдвинув ящик стола, достал оттуда пистолет.

Во всем здании было только два человека, которые знали, что происходит: генерал Поливанов и секретный агент по кличке Слепой, отважившийся-таки на штурм здания ФСБ.

Слепой перешагнул через труп дежурного дизелиста и направился к дверям. Здесь ему пришлось поднять ноги повыше еще раз – на пороге, привалившись спиной к косяку и свесив на левое плечо простреленную голову, сидел охранник.

Быстро покинув генераторный отсек, Слепой торопливо поднялся из подвала на первый этаж и свернул в ближайший коридор, темный, как канализационная труба, разве что не такой вонючий. Позади, в вестибюле, бегали вооруженные люди, лязгало оружие и звучали команды; было слышно, как между первым и вторым этажом барабанят и неразборчиво орут застрявшие в лифте чекисты; выходившие в коридор двери то и дело отворялись и снова захлопывались, мимо кто-то торопливо просеменил, вполголоса ругаясь страшными словами и светя фонариком себе под ноги.

Насколько помнил Глеб, пожарная лестница располагалась как раз в конце этого коридора. На лестнице оказалось полно народа. Движение здесь было упорядоченным, никто не толкался, и все держались правой стороны, торопясь занять свои места по боевому расписанию. Каждый второй здесь был с автоматом, причем среди последних встречались весьма экзотические экземпляры, так что Слепой со своим укороченным «Калашниковым» на плече нисколько не выделялся из общей массы сотрудников – даже когда на него падал луч чьего-нибудь фонаря, он тут же равнодушно скользил дальше. Слепой с трудом удерживался от того, чтобы резать этих баранов перочинным ножом прямо тут, на лестнице: он был уверен, что никто ничего не понял бы, но рисковать не хотелось, по крайней мере, пока был жив Поливанов.

В компьютерном архиве Слепого было много полезной информации. Среди прочего там был и план здания, которое он сейчас брал штурмом, и номер служебного кабинета генерала Поливанова. В неприступной крепости, как водится, была мышиная норка, через которую, миновав ничего не подозревающих часовых, бесшумно просочилась смерть.

Слепой свернул в коридор четвертого этажа и целеустремленно двинулся вперед, читая укрепленные на дверях кабинетов таблички с номерами. В лицо ему вдруг уперся луч карманного фонаря, и напряженный голос спросил:

– Вы куда?

– К генералу Поливанову, – честно признался Слепой.

– К черту Поливанова, – сказал голос, – поможете грузить документацию.

Слева, в распахнутом настежь, неосвещенном дверном проеме с шумом двигали какие-то ящики и придушенно матерились.

– Товарищ полковник! – взмолились оттуда. – Дайте свет, ни черта же не видно!

Словно в подтверждение этих слов там немедленно что-то упало с тяжелым глухим стуком, и кто-то с воем заплясал на одной ноге.

– За мной! – скомандовал Глебу полковник, направил фонарь в дверной проем и поспешил туда, призывно махнув Слепому свободной рукой.

Глеб спокойно отправился дальше, шагая мимо кабинетов, в которых двигали мебель, поджигали не желающую гореть бумагу и с хрустом надламывали дискеты. «Вот наворочают, – подумал Слепой. – Потом ведь за месяц не разберутся!»

За некоторыми дверями было тихо – строго говоря, таких было большинство. За одной из них Слепого поджидал генерал Поливанов. В том, что генерал уже понял, что к чему, Глеб не сомневался.

В приемной из кресла в углу вскочила и шагнула навстречу темная фигура, характерным жестом поднимая перед собой вытянутую руку, удлиненную стволом пистолета. Слепой дал короткую очередь из автомата с глушителем, и вежливого референта отшвырнуло в угол, как сбитую камнем консервную банку.

Шагнув к двери в генеральский кабинет. Слепой вдруг замер. Полотно двери было по периметру обведено тонкой полоской слабого света – генерал был там и заранее приготовился к встрече. Слепой присел на одно колено, толкнул дверь, еще одной короткой очередью сшиб со стола направленный на дверь мощный аккумуляторный фонарь и сразу же прыгнул вперед и в сторону, так что выпущенная генералом пуля просвистела в пустом дверном проеме и ударила в стену приемной, осыпав лицо мертвого референта известковой пылью.

Из-за массивного письменного стола грохнул еще один выстрел, вызвав взрыв встревоженных криков в коридоре. Слепой дал по столу очередь, вложив в нее все, что еще оставалось в магазине, и, отшвырнув бесполезную железяку, взял наизготовку «магнум». Генерал вскочил и, припадая на простреленную ногу, бросился к дверям. Похоже было на то, что Поливанов в панике, иначе зачем ему было вскакивать и бежать прямо навстречу пуле?

Револьвер майора Сердюка на этот раз сработал безотказно – видимо, дело действительно было в патронах. Череп генерала взорвался на бегу осколками кости, брызгами крови и белесыми комочками разнесенного в клочья разрывной пулей мозга, и мертвое тело, сделав по инерции еще два шага, врезалось в застекленную книжную полку и рухнуло на пол, увлекая полку за собой.

В коридоре шумели, приближаясь, встревоженные голоса. Слепой с грохотом вышиб окно и выбросил наружу конец ковровой дорожки, что вела от дверей к столу генерала. Второй конец дорожки был прижат столом.

Когда ворвавшиеся в кабинет вооруженные люди осветили фонарями придавленный рухнувшей книжной полкой труп генерала Поливанова и бросились к открытому окну, из которого тянуло морознью сквозняком, притаившийся за дверью Слепой тихо выскользнул в приемную, а оттуда в коридор. Когда две минуты спустя он спокойно вылез на улицу через окно первого этажа, в здании позади него, наконец, загорелся свет.

Сиверов не видел, как при свете вспыхнувшей люстры полковник Назмутдинов наклонился над телом своего шефа, пощупал у него пульс – принимая во внимание то, во что превратилась голова генерала, это выглядело почти издевательством, – и улыбнулся. Этой улыбки не видел никто, но о ней можно было догадаться по выражению полковничьей спины – улыбка словно просвечивала насквозь, – и стоявший позади полковника капитан, чувствовавший себя полным идиотом из-за напяленного поверх пиджака бронежилета и висевшего на груди АКМ, затаенно вздохнул. Он точно знал, кто теперь будет руководить отделом, в котором он работает.

Глава 22

Бывший инструктор учебного центра спецназа ГРУ капитан запаса Илларион Забродов был очень занят. Он жарил картошку и при этом немелодично насвистывал, время от времени одним глазом кося в развернутую газету, лежавшую на кухонной тумбе.

Он, конечно, предпочел бы газете хорошую книгу, но книги на кухне были в доме Забродова табу – ничто так губительно не воздействует на книгу, как чтение во время еды или, того хуже, во время приготовления пищи.

Глаза Иллариона перебегали со сковородки на газетный лист, рассеянно скользили по строчкам и возвращались к сковородке – картошка интересовала его сильнее, чем новости. В новостях не содержалось ничего принципиально нового: все было плохо и обещало в ближайшее время сделаться еще хуже, и чтобы понять это, вовсе не нужно было читать между строк – об этом наперебой кричали политики, обозреватели, экономисты и собственные корреспонденты; композитор Игорь Крутой стал старше еще на полгода и по этому случаю закатил очередное грандиозное шоу; с нечеткой газетной фотографии печально улыбался слегка осунувшийся в преддверии процедуры импичмента симпатяга Клинтон, которого Забродову было искренне жаль; где-то опять объявили голодовку и без того голодные учителя; на них всем было наплевать, даже коллегам, потому что коллеги тоже хотели есть. Переворачивая скворчащую картошку, Забродов мимоходом подумал о том, что побуждения, двигавшие ныне почившими генералами, вполне можно если не одобрить, то понять. Ему самому часто казалось, что очень многим из тех, кто посещает дорогие тренажерные залы, чтобы согнать лишние килограммы, не мешало бы в одночасье потяжелеть граммов этак на девять. Но это была реакция первого порядка, рассчитанная на то, чтобы дать сдачи, когда тебе пытаются намять холку в подворотне, или ответить выстрелом на выстрел из-за угла – реакция индивидуума, отвечающего только за себя и действующего на свой страх и риск. Такие люди, как генералы ФСБ, по мнению Забродова, не имели права бороться с преступностью подобным образом, если дело не касалось их лично.

Забродов невесело улыбнулся сковороде с картошкой: когда дело коснулось лично генералов, их хватило только на то, чтобы отбросить копыта. Конечно, капитан спецназа жил на свете не первый день и понимал, что существуют ситуации, в которых единственным выходом является физическое устранение некоторых лиц. Он сам неоднократно проводил такие акции – ив одиночку, и во главе целого подразделения, – но всегда старался стрелять без свидетелей, а не по свидетелям. Кстати, одна из таких акций, похоже, предстояла ему в ближайшем будущем. Судебный процесс над Слепым обещал вывернуть на поверхность такое количество трупов, что, предложи Забродов взять взбесившегося агента живым, друг Андрюша, пожалуй, недолго колебался бы, выбирая между дружбой и служебным долгом, и вогнал бы ему пулю в затылок.., со скупой мужской слезой на глазах, конечно. Так что Слепому, похоже, придется составить компанию своим коллегам по отряду «вольных стрелков», если, опять же, он не окажется проворнее.

Забродов сунулся в холодильник и открыл морозильное отделение – проверить, как там водочка.

Водочка была вполне, бутылка сплошь покрылась инеем и сделалась непрозрачной. Забродов сноровисто перелил водку в пузатый графинчик, подумал, не хлопнуть ли рюмочку для разминки, но удержался и, закрыв графинчик притертой стеклянной пробкой, поставил его на нижнюю полку холодильника.

Теперь его мысли занимал Слепой. Слишком много здесь было совпадений. За долгие годы своей полной разъездов и встреч с самыми различными людьми жизни Забродову довелось только однажды знать человека с ярко выраженной нокталопией. И вот – опять. Совпадало практически все: возраст, профессия, эта самая нокталопия, даже цвет волос – все, кроме черт лица да того обстоятельства, что Слепой был жив, а Глеб Сиверов остался где-то в выжженных солнцем горных ущельях Афганистана… Вообще, из той его группы, похоже, не уцелел никто. Конечно, могло случиться чудо, но поверить в совпадение было все-таки проще. Кроме того, капитану запаса Забродову очень не хотелось, чтобы Слепой оказался Глебом – тот Глеб, которого он помнил, как-то не укладывался в образ волка-одиночки, живущего только для того, чтобы убивать. Взгляд Забродова снова упал на фотографию улыбающегося Клинтона. То ли качество снимка, перепечатанного бог знает откуда, было плохим, то ли настроение у Забродова совсем испортилось, но улыбка президента определенно казалась ему затравленной.

– Так-то, братец, – сказал президенту Забродов, снова переворачивая картошку. – Не лез бы в политику – не имел бы головной боли.

Это было жизненное кредо Иллариона Забродова, конечно, поданное в самом упрощенном виде, чтобы даже американскому президенту стало понятно, что политика – дело грязное, если он этого почему-либо не знал до сих пор. Капитан Забродов покинул службу в тот самый миг, когда понял, что спецназ перестал служить стране и начал служить отдельным людям, присвоившим себе право выражать ее интересы, как им вздумается, и никакие уговоры не могли заставить его вернуться обратно. Ему хватало его книг и его воспоминаний, да и Мещеряков по старой дружбе то и дело впутывал его в разные истории, позволявшие размять косточки и соскрести мох с боков. И каждый раз это была политика пополам с уголовщиной – они были так переплетены и перемешаны, что отличить их друг от друга со временем становилось все труднее, – так что Забродов всегда начинал терзаться горькими сожалениями ровно через минуту после того, как соглашался помочь в очередном расследовании. В данном случае, впрочем, расследовать было нечего – все было известно, и почти все фигуранты дела уже умерли, за исключением главного героя, который вдруг вообразил себя Терминатором.

Забродов услышал стук в дверь и по силе звука догадался, что стучат уже довольно долго. Задумавшись, он совершенно отключился от действительности, что, вообще-то, случалось с ним нечасто. Убавив огонь под сковородой до минимума, он направился в прихожую, на ходу вытирая руки цветастым передником.

– Кто? – спросил он.

– Конь в пальто! – раздраженно ответил с площадки голос Мещерякова. – Уснул ты там, что ли?

Посмеиваясь, Илларион отпер дверь и вздрогнул: на полутемной лестничной площадке позади Мещерякова стоял еще кто-то, и ему на мгновение показалось, что это Слепой вычислил полковника и заставил его подставить Забродова, угрожая огромным вороненым «магнумом».

– Он не заснул, – сказала темная фигура. – Он просто жрал жареную картошку, чтобы нам ничего не досталось. Судя по запаху, картошка была – первый сорт.

Забродов облегченно вздохнул – это был вовсе не Слепой, а генерал Федотов, старинный знакомый и, в пределах того, что позволяла субординация, друг, – но тут же насторожился снова: визит генерала к нему домой вряд ли был просто дружеским жестом. Принимая во внимание все обстоятельства, это был именно визит, причем сугубо деловой, и бутылка дорогого коньяка, которой приветственно помахивал генерал, ничего здесь не меняла. Наоборот, судя по этой бутылке, которой с таким энтузиазмом размахивал непьющий генерал Федотов, новости у него были самого поганого свойства.

Это подтвердилось немедленно, стоило гостям переступить через порог и попасть в ярко, по сравнению с подъездом, освещенную прихожую. Улыбка Мещерякова выглядела несколько натянутой, а генерал вообще скалился, как лошадиный череп на обочине караванной дороги, и видно было, что это стоит ему поистине нечеловеческих усилий. Выглядел генерал совсем неважно, и Илларион с некоторым удивлением разглядел на рукаве его дорогого шерстяного пальто засохшие темные пятна, которые могли быть шоколадом или кетчупом, но вполне могли оказаться и кровью. Забродову почему-то показалось, что так оно и есть. Во всяком случае, вид у пятен был самый зловещий.

– Так, – сказал Забродов, окинув гостей критическим взором, – доктору все ясно. Диагноз: полное мозговое истощение на почве служебных неприятностей. Назначение: жареная картошка с колбасой и яичницей, водка в запотевшем графинчике, пара соленых огурчиков и общение с умным собеседником.

Продукты на кухне, умный собеседник перед вами.

– А коньяк? – спросил генерал Федотов, снова вымученно улыбаясь и делая такое движение рукой с зажатой в ней бутылкой, словно его кто-то дернул за веревочку, привязанную к запястью.

– Ну, и коньяк, – согласился Забродов. – В конце концов, в этой квартире никогда не было пьяного дебоша, если не считать того случая, когда Мещеряков пытался танцевать с новогодней елкой и упал на праздничный стол вместе с партнершей.

– Что-то я такого не припоминаю, – сказал Мещеряков.

– Еще бы ты припомнил, – усмехнулся Забродов, принимая у генерала пальто. – Проснулся-то ты дома, под боком у госпожи полковницы.

Илларион чувствовал себя немного глупо, поддерживая этот ненужный разговор: гости пришли по делу, но, как люди воспитанные, пытались соблюсти хотя бы видимость приличия и не вываливать свои неприятности на хозяина прямо с порога. Подыгрывать им в этом бездарном спектакле было тяжело и неловко, но Забродов решил: раз им удобнее сначала повалять дурака, то так тому и быть.

Он проводил гостей на кухню и наполнил тарелки огнедышащей картошкой, а рюмки – ледяной водкой.

Гости выпили, крякнули, закусили огурчиком и уставились друг на друга поверх поднимавшегося от картошки пара, пребывая в явном затруднении.

– Послушайте, товарищи шпионы, – взмолился Илларон, – давайте считать вечер юмора закрытым! Смотреть на вас больно, честное слово. Вы бы еще спеть попытались.., или это.., танец маленьких лебедей.

– Ладно, – с непонятной интонацией сказал генерал. Он полез в карман, достал сигареты и демонстративно закурил. – Наливай! – командным голосом распорядился он.

– Товарищ генерал! – увидев сигареты, ахнул Мещеряков. – Вы же бросили!

Забродов молча наполнил рюмки по второму кругу и несильно пнул голень Мещерякова под столом.

Мещеряков скривился, но промолчал.

Никак не отреагировав на замечание полковника, генерал хватил вторую рюмку подряд и шумно перевел дух.

– Уф, – сказал он, – а я и забыл, как это иногда бывает славно. А ты молчи, – сказал он Мещерякову. – Я сегодня заново родился, и все дурные привычки у меня, значит, по новой. А то бережешь здоровье, бережешь, а потом какой-нибудь Забродов колес наглотается и отправит тебя к Аврааму, Исааку и Иакову вместе с твоим здоровьем. Пуле все равно, здоровый ты или больной.

– Давай, – сказал Мещерякову Забродов, поднимая свою рюмку. Теперь он точно знал, что рукав генеральского пальто испачкан отнюдь не кетчупом.

Мещеряков вяло отсалютовал присутствующим своей рюмкой, и они выпили.

– Ну, – сказал Забродов, энергично хрустя огурцом и поддевая на вилку изрядную порцию картошки, – на обвинение в употреблении наркотиков я отвечать не стану ввиду его очевидной вздорности и несостоятельности. Хотелось бы узнать, кого шлепнули на этот раз.

– До хрена кого, – лаконично ответил генерал, тоже поедая картошку. Было хорошо видно, что он по-настоящему проголодался. – Хотели и меня, насилу отстрелялся.

– Быть того не может, – сказал Забродов. – Как-то даже не представляю участвующего в уличной перестрелке генерала.

Федотов бросил вилку, полез за пазуху и, вынув из кобуры тяжелую черную «беретту», сунул ее под нос Забродову.

– Понюхай, – сказал он.

Принюхиваться не было необходимости – из ствола пистолета отчетливо тянуло пороховой гарью.

– В общем, Илларион, шутки в сторону, – продолжал генерал. – Сегодня я встречался с Потапчуком, и Слепой застрелил его у меня на глазах. Уж не знаю, почему он не уложил заодно и меня, вряд ли потому, что я отстреливался, но главное, что он подслушал наш разговор и два часа назад расстрелял Поливанова прямо в его кабинете.

– Как – в кабинете? – опешил Илларион. – Дома?

– То-то и оно, что на работе. Это профессионал из настоящих.

– Как же он проник?.. Разве вы не предупредили Поливанова?

– Поливанова я предупредил, но, как видишь, этот парень всех обвел. Поливанов расставил вокруг снайперов и пустил вместо себя автомобиль с чучелом на заднем сиденье, а Слепой обесточил здание и как-то проник вовнутрь…

– А резервные генераторы?

– Он начал именно с них. Дизелист, дежуривший у генераторов, и часовой убиты выстрелами все из того же «магнума». Потом, пока все занимали места по боевому расписанию, готовясь к отражению атаки снаружи и эвакуации архивов, он преспокойно поднялся наверх, застрелил референта, а потом и генерала. Поливанов успел пару раз пальнуть в него из «Макарова»… Вообще, он подготовился, как мог: установил напротив двери фонарь и спрятался за столом…

– Дурак, – заметил Забродов. – Ему достаточно было выйти из кабинета, и в этой темноте и толкотне его бы сам черт не нашел.

– Хорошо рассуждать, сидя дома, – проворчал генерал. – Ты вот лучше по третьей налей. Хозяин, называется.

– Виноват, – сказал Забродов. – Немедленно исправлюсь. Он снова наполнил рюмки и аккуратно отставил графин подальше от генерала. С непривычки тот захмелел и уже начинал размахивать руками.

– Ну, – сказал Федотов, поднимая рюмку, – давайте помянем новопреставленных. Хотя ты, Илларион, правильно заметил: глупо погибли.

– Гибнут всегда глупо, – с какой-то тоской в голосе сказал Забродов. – Жить можно умно, а вот чтобы по-умному погибнуть – такого я не слыхал.

– Ну, тебе виднее, – сказал генерал, поднося рюмку к губам. – Ты у нас по этой части знаток, не зря тебя асом прозвали. Но и этот Сиверов, как я погляжу, не приготовишка.

– Кто? – переспросил Забродов. Голос его звучал спокойно, но рука дрогнула, и водка пролилась на рубашку.

– Ну вот, – сказал Федотов. Его заметно отпустило – водка оказывала свое целительное действие, да и присутствие Забродова как-то успокаивало, и теперь он с каждой минутой становился все больше похож на себя самого – генерала Федотова, отдыхающего в кругу старых знакомых с рюмочкой водки в руке и соленым огурчиком на вилке. – Еще и пить-то не начали, а ты уже облился, как маленький. Мещеряков, подари капитану слюнявчик.

– Вы сказали Сиверов, или мне послышалось? – осторожно ставя рюмку с остатками водки на стол, спросил Забродов.

– Сиверов, Сиверов. Глеб Петрович. Кличка – Слепой. Считался погибшим в Афганистане, был тяжело ранен, выжил, перенес пластическую операцию и был завербован кем-то из эфэсбэшников в качестве платного убийцы. А ты что, знал его раньше?

Забродов казался совершенно спокойным, но Мещеряков, хорошо изучивший приятеля за годы совместной службы и дружеских отношений, беспокойно задвигался на своем табурете.

– Да, – сказал Забродов. – Знал. Это мой ученик – один из лучших.

– Оно и видно, – вздохнул генерал. – Не человек, а мясорубка о двух ногах. Да, – снова вздохнул он, – судьба… Надо же, как вам довелось встретиться. Что ж, тебе и карты в руки. Ты его знаешь… Повадки, так сказать, привычки…

– Я его не знаю, – отрицательно покачав головой, сказал Забродов. – Это совсем другой человек.

Единственное, что мне о нем известно, это что онполучил прекрасную профессиональную подготовку и все эти годы не стоял на месте.

– Да, – встрепенулся генерал. – Это все лирика, а у меня для тебя есть информация. Собственно, это не информация даже, а так, последние слова умирающего.

– Слушаю, – сказал Забродов. Он снова был внимательным и собранным, и Мещерякову захотелось тут же, не сходя с места, взять его в рамочку, рамочку застеклить и повесить в управлении на самом видном месте, и чтобы под рамочкой во всю стену тянулась надпись метровыми буквами: ПРОФЕССИОНАЛ. Чтобы приводить туда некоторых и тыкать носом: смотри, недоумок, и учись, покуда есть у кого…

– Потапчук перед смертью успел сказать, что во время их последней встречи – не знаю уж, где она произошла, – от Слепого сильно пахло канализацией.

– Именно канализацией? – переспросил Забродов. – Или это литературный перевод?

– Когда мне надо сказать «дерьмо», я так и говорю: дерьмо, – огрызнулся генерал. – Канализация, Илларион. Потапчук сказал – канализация. Похоже, он считал это важным.

– Похоже, это и впрямь важно, – задумчиво сказал Забродов и снова поднял рюмку. – Ну, господа, по третьей?

Илларион не знал, как называется помещение, в котором он сидел, на современном канцелярском жаргоне. Когда-то этот имевший довольно заброшенный вид тесноватый зальчик наверняка именовался красным уголком, потом ленинской комнатой, теперь же на его дверях со стороны коридора имел место просто прямоугольник отличного от всей остальной поверхности дверного полотна цвета – место, на котором когда-то висела табличка с наименованием помещения.

В помещении имелось пять или шесть рядов замызганных кресел с откидными фанерными сиденьями, накрытый пыльным блекло-красным сукном стол, два зарешеченных, давно не мытых окна и несколько наводивших смертельную тоску планшетов с наглядной агитацией. Позади стола стояло несколько полумягких стульев, а за ними возвышалась полированная деревянная тумба, на которой когда-то красовался бюст вождя, а теперь погибал от обезвоживания пыльный кустик какого-то комнатного растения в непомерно большом неглазурованном керамическом горшке, покрытом грязью и белыми пятнами проступивших минеральных солей. Светлые ножки кресел были исчерчены черными полосами, оставленными рантами милицейских сапог и ботинок всевозможных подневольных слушателей произносимых здесь речей. Для удобства ораторов в зале имелась также переносная настольная трибуна с укрепленной на передней части кособокой чеканкой. Чеканка, являлась единственным местом в этом душном помещении, на котором отдыхал взгляд: она изображала российский герб. Двуглавый орел – птица довольно необычная, а здесь он выглядел как явная жертва не то постчернобыльской мутации, не то попросту пьяного зачатия. Шеи у него были различной длины, глаза глядели с пьяным недоумением, а из полуоткрытых попугаячьих клювов натуралистично свешивались похожие на жирных дождевых червей языки. В целом гордая птица выглядела так, словно по ней несколько раз прошелся асфальтовый каток.

Вся эта роскошь располагалась в отделении милиции, куда Сорокин пообещал доставить всех диггеров, которых его людям удастся отловить за остаток ночи и утро. Илларион ждал, примостившись на краешке стола и покачивая в воздухе обутой в начищенный до блеска американский армейский ботинок ногой. Одет он был в полевой офицерский камуфляж и старую пилотскую кожаную куртку, из кармана которой кокетливо выглядывала рукоять бельгийского револьвера. Мощный туристский фонарь он держал в руке, с легким нетерпением постукивая им по колену.

Наконец, в коридоре заговорили, зашаркали ногами, дверь распахнулась, и возникший на пороге Сорокин пропустил в помещение десятка полтора молодых людей в возрасте от пятнадцати до тридцати пяти лет. Ребята были как ребята: некоторые были одеты как хиппи благословенных шестидесятых, основная же масса выглядела вполне добропорядочно.

На всех без исключения лицах была написана покорная скука – видимо, им не впервой было посещать это или ему подобные помещения, где им регулярно скармливали ценную информацию о пагубности прогулок по заброшенным линиям подземных городских коммуникаций.

– Это все? – спросил Илларион у Сорокина.

– Пока все, – ответил тот. – Остальные, наверное, уже барахтаются в своей канализации.

– Всех не переловите! – задорно выкрикнул мальчишка лет семнадцати. На его выходку ответили вялым смешком, похоже, она была чем-то вроде доброй традиции. По крайней мере, Сорокин на нее не прореагировал вообще. Пройдя к столу и дождавшись, пока все рассядутся, он откашлялся и сказал:

– Товарищи…

– А мы вовсе не товарищи, – сказал кто-то. – Насчет товарищей – это к Зюганову.

Сорокин, не поморщившись, переждал поднявшуюся в зале волну оживления и начал сначала.

– Господа, – сказал он, но его снова прервали.

– Да какие уж мы господа, в околотке-то, – сказал все тот же насмешливый голос. Илларион заметил, что он принадлежит бородатому парню лет двадцати трех.

– Вот что, полковник, – сказал Забродов, – ты иди. Мы тут как-нибудь сами разберемся с терминологией.

– Только долго не митингуйте, – с видимым облегчением согласился Сорокин. – Ребята просили закруглиться до десяти, тут алкашам лекцию читать будут.

– Давай, давай, – сказал Забродов, и Сорокин исчез, не скрывая радости.

– А про что лекция? – спросил бородатый. – Если про инфекционные заболевания, которые гнездятся в канализации, то нам неделю назад рассказывали.

– Да нет, – ответил Илларион, – по части холеры я не спец. В вашей канализации водятся микробы нестрашнее.

– Что касается бомжей, – подал голос плечистый парень лет тридцати с голым, как колено, черепом, – то мы уже сто раз говорили: в этом мы родной ментовке не помощники. Это же несчастные люди, оставьте вы их, наконец, в покое.

– Ваше утверждение сомнительно, – вежливо сказал Забродов, – но его мы обсуждать не будем, поскольку бомжи меня тоже совершенно не интересуют. Кроме того, я вовсе не милиционер.

– Можно подумать, ФСБ лучше, – проворчал лысый.

Забродов заметил, что при упоминании ФСБ веселый бородач едва заметно поджался, и сосредоточился на нем.

– Я не из конторы, – сказал Илларион. – Я сам по себе. Я ищу человека, – теперь он в упор смотрел на бородача, интуитивно чувствуя, что его выбор верен, – выше среднего роста, широкоплечего, лет сорока, волосы русые с проседью. Он может выдавать себя за офицера ФСБ, и это чистая правда, но, к сожалению, не вся.

При каждом его слове бородатый диггер все больше каменел лицом, и Забродов окончательно уверился в том, что парень знает, о ком идет речь.

– А на что он вам сдался? – без особого интереса спросил лысый.

Илларион ненадолго задумался. В конце концов, жизнь этих парней наполовину состояла из легенд.

Одной больше, одной меньше – какая разница? Кроме того, ему никак не удавалось придумать достаточно убедительную ложь.

– Этот человек – убийца, – сказал он. – Не в том смысле, что накормил тещу мухоморами или по пьянке зарезал собутыльника. Убивать – его профессия. Когда-то я научил его убивать врагов, но жизнь повернулась так, что его врагами стали все.

Все без исключения, и в особенности те, кто что-нибудь про него знает.

Теперь он обращался исключительно к бородачу.

Он даже наклонился вперед, отыскивая глазами его ускользающий взгляд.

– Он умеет убивать по-разному, – продолжал он, – но в данный момент предпочитает «магнум-357» с глушителем. Вчера он зарядил барабан разрывными пулями. Он знает о том, что его ищут, и я не дам ломаного гроша за голову того из вас, кто с ним знаком.

Он не станет выяснять, выдали вы его или нет, потому что никому не доверяет. Нет человека – нет проблемы.

– Ой, как страшно, – сказал бородатый. Голос его при этом предательски дрогнул, и смотрел он по-прежнему куда угодно, только не на Забродова.

– Да ничего страшного, – легко сказал Илларион. – Он стреляет в голову, так что даже почувствовать ничего не успеешь. Лучше, конечно, ходить одному – зачем забирать с собой на тот свет приятеля, который виноват лишь в том, что оказался рядом?

Самое страшное – то, как ты будешь выглядеть.., потом. Но и это ерунда, поскольку мертвецам на все плевать.

Он легко соскочил со стола и, подойдя вплотную к переднему ряду кресел, вынул из внутреннего кармана куртки фотографию и сунул ее прямо в нос бородачу. На фотографии крупным планом было заснято то, что осталось от головы генерала Поливанова после того, как Слепой всадил в нее разрывную пулю.

– Посмотри, пока тебе не все равно, – мягко сказал Забродов. – Кто-то до сих пор жив только потому, что мой знакомый не захотел раньше времени себя выдавать.

Бородач спекся – это было видно невооруженным глазом, причем не только Забродову, но и всем остальным.

– Что… – в горле у диггера пересохло, и, прежде чем продолжить, он вынужден был откашляться. – Что вы собираетесь с ним сделать?

Илларион повыше поднял фотографию и почти вплотную придвинул ее к глазам своего собеседника.

– Вот, – медленно сказал он, – как я собираюсь с ним поступить.

Он выпрямился и обвел глазами диггеров.

– Благодарю за внимание, – сказал он. – Все свободны, кроме знакомого моего знакомого. Срочно вытащите всех из-под земли и постарайтесь не соваться туда хотя бы неделю. Через неделю я дам вам знать, как действовать дальше. Если через неделю от меня не будет вестей, то срочно меняйте хобби или ждите, пока мой приятель не отвалит в теплые края лечить нажитый под землей радикулит.

– Ни хрена себе, – сказал кто-то.

– Вот именно, – ответил Забродов.

Глава 23

Слепой брел подземными коридорами, возвращаясь в нору. Ему очень не нравилось то, как изменилась его походка – он именно брел, привычно сутулясь, чтобы не задевать за низкий потолок. Кроме того, он понимал, что с норой пора расстаться – он провел здесь слишком много времени для того, чтобы это убежище по-прежнему могло считаться безопасным. На поверхности существовал миллион мест, в которых можно было спрятаться ничуть не хуже, а то и лучше, чем здесь, но для этого требовалось усилие, на которое в данный момент он был попросту неспособен. "Хватит, – внезапно подумал он. – Я веду себя как настоящий сумасшедший. Теперь, когда они знают, кого искать, Федотова мне не достать никакими силами, а каждый проведенный в Москве день приближает меня к финалу. К бесславному финалу, между прочим. Чего ждать? Машина на стоянке, бензина полный бак, долги уплачены. Федотов?

Пустое. Мое имя теперь известно многим, мне просто жизни не хватит на то, чтобы найти и заставить замолчать всех и каждого, а тем временем информация обо мне будет распространяться со скоростью взрывной волны. Воевать со всем миром невозможно просто потому, что человек время от времени должен спать.., спать.., черт возьми, как это здорово – просто спать…"

Он споткнулся, рывком вернулся к действительности и понял, что спал на ходу, в то время как ноги привычно несли его знакомой дорогой. Попадись ему сейчас на пути постовой милиционер первого года службы, вооруженный резиновой дубинкой и наручниками, и сопляк наверняка заработал бы медаль за поимку опасного преступника. «Все, – решил Слепой, – отосплюсь, и только меня и видели. Бежать надо, и бежать далеко – на Запад, к арабам, к черту… Наверное, даже в пекле есть какая-нибудь своя контрразведка, так что пригожусь я везде. Чем-то не тем я здесь занимался в последнее время.»

Он пошел ровнее, с отвращением вдыхая запах своего давно не знавшего ванны и мочалки тела, смешанный с мертвым воздухом подземелий. «Что это со мной? – думал Слепой. – Что, черт, возьми, я здесь делаю? Похоже, что я действительно был болен, и довольно долго.»

События последних двух или трех месяцев представали перед ним в каком-то тумане. Он помнил, что делал, но никак не мог припомнить, зачем он этим занимался. В нескольких метрах над его головой торопились по своим делам тысячи людей, и среди них была Ирина Быстрицкая. Кто такая Ирина Быстрицкая? Боже мой, конечно, как же он мог забыть! Это его любимая женщина, более того, жена, и он просто обязан…

Слепой остановился, как вкопанный. В коридоре вдруг стало светлее. Либо его глаза настолько привыкли к темноте, что стали видеть в ней не хуже, чем при свете дня, либо впереди, за поворотом коридора, горел фонарь. Глеб наскоро привел в порядок свои растрепанные чувства и процентов на девяносто вернулся к действительности.

За поворотом действительно горел мощный аккумуляторный фонарь наподобие того, что стоял на столе в кабинете генерала Поливанова, освещая входную дверь, и там, возле фонаря, бубнили что-то неразборчивое незнакомые голоса. Все скачком вернулось на свои места. Это, конечно, могли быть просто заплутавшие диггеры, но с таким же успехом эти люди могли оказаться охотниками, кружившими в двух шагах от его логова.

Слепой осторожно, по миллиметру выставил из-за угла голову и бросил быстрый взгляд вдоль коридора. Разговаривали двое. Один, невысокий и явно немолодой, одетый в кожаную летную куртку, армейские брюки и американские саперные ботинки, стоял спиной к Глебу. Он наверняка был одним из охотников – вся его небрежная и вместе с тем собранная и непринужденно-грациозная поза говорила о полном владении каждой клеточкой тела, о профессионализме в самом чистом и высоком смысле этого слова.

Другой был просто бородатым диггером – тем самым, что, однажды помог Глебу добраться до его мастерской. Немолодой профессионал держал в руке фонарь, направляя его свет в потолок так, что он рассеивался по коридору.

– Ну, приятель, – сказал профессионал, – спасибо. Теперь быстренько беги домой, и будь осторожен.

Здесь и вправду очень романтично, но в данный момент бродить по этим коридорам в одиночку небезопасно.

Бородатый что-то ответил, но его слова заглушил шум промчавшегося неподалеку поезда метро. Немолодой тихо рассмеялся и хлопнул его по плечу.

– За меня не беспокойся, – сказал он. – Просто пойми, что пользы от тебя будет мало, а мне придется отвлекаться на то, чтобы прикрывать тебя. Значит, второй поворот налево?

Диггер кивнул, и луч укрепленной на его оранжевой каске шахтерской лампочки метнулся по стенам, заставив тени вздрогнуть и заплясать.

– И вверх по ступенькам, – сказал он. – Там будет такая квадратная дверца, вроде лючка в стене.

– Отлично, – сказал немолодой. Голос его опять показался Глебу мучительно знакомым – это было что-то из другой жизни, полузабытое и смутно тревожащее, как вертящееся на самом кончике языка слово, которое никак не можешь вспомнить. Что-то подсказывало Слепому, что этот человек очень опасен, и то, что лицо его по-прежнему невозможно было разглядеть, вызывало раздражение.

Сиверов нерешительно положил ладонь на рукоять револьвера. Можно было, конечно, просто повернуться и тихо уйти, оставив незнакомца сколько его душе угодно обшаривать пустую нору. Но, во-первых, в норе осталась вся Глебова наличность, а во-вторых, охотник был просто опасен, да и диггер был теперь, пожалуй, единственным человеком, знавшим Слепого в лицо. На то, чтобы найти хирургов, сделавших ему операцию по изменению внешности, и добиться от них хоть сколько-нибудь достоверного словесного портрета по прошествии стольких лет, потребуется немало времени, а бородач в оранжевой каске мог описать его играючи – он хорошо разглядел капитана ФСБ Молчанова, и, судя по тому, что Глеб наблюдал в данную минуту, его обещание молчать стоило немногого.

На мгновение Сиверов даже зажмурился, совершенно сбитый с ног полным безумием происходящего. Он чувствовал себя белкой в колесе: как только он останавливался или хотя бы сбавлял ход, в поле зрения немедленно оказывался еще кто-нибудь, представлявший угрозу его жизни. Прежняя жизнь теперь казалась такой далекой, словно нынешнего Глеба Сиверова от прежнего отделяли тысячелетия и миллионы километров. Хорошая музыка, чашка крепкого ароматного кофе, холостяцкий уют мансарды, губы Ирины, смех Анечки – все было перечеркнуто, смято и небрежно отброшено в сторону автоматной очередью, выпущенной беглым майором Коптевым. Или все начало рушиться раньше? Теперь Глеб не мог с уверенностью сказать, так ли это. Предал ли его генерал Потапчук, или сам он, Глеб Сиверов, безнадежно продал и растоптал что-то главное в себе, и теперь лишь пожинает плоды этого предательства?

Слепой помотал головой и открыл глаза. Такие мысли расслабляют, мешают сосредоточиться на главном, а главное сейчас – обвести охотников вокруг пальца и замести следы… А если при этом погибнут одна-две гончих, зверь не виноват – он так устроен, чтобы бороться до конца. Тем более, что гоняются за ним вовсе не для того, чтобы пригласить в ресторан на празднование Дня чекиста.

Он снова осторожно выглянул из-за угла. Так и есть – профессионал в полувоенной одежде уже скрылся за поворотом коридора, а бородатый мальчишка двигался прямо на Слепого, светя под ноги фонариком и дудя себе под нос какой-то мотивчик. Глеб едва не выругался вслух, посторонние мысли сделали-таки свое дело. Теперь противников придется брать по одному. Хотя тот, что шел сейчас ему навстречу, противником, строго говоря, считаться не мог – так, камешек на дороге, который мимоходом отшвыриваешь легким пинком и тут же забываешь…

Глеб снял ладонь с револьвера – глушитель изрядно износился и обещал в ближайшее время выйти из строя, да и будь он новеньким, выстрел все равно привлек бы внимание ушедшего вперед профессионала. И потом, тратить патрон на этого мозгляка вряд ли стоило.

Пальцами вытянутой назад руки он нащупал нишу в стене и бесшумно вдвинулся в нее. Пропустив диггера мимо себя, Слепой сделал широкий скользящий шаг вперед и схватил его за горло за секунду до того, как тот обернулся на слабый шум, вызванный движением Сиверова. Диггер оказался не таким уж мозгляком – под выцветшей брезентовой курткой упруго бугрились мышцы, и реакция у парня была что надо, и на какой-то миг Слепому показалось, что он сейчас вырвется и заорет благим матом, призывая на помощь. В следующее мгновение треснули шейные позвонки, и бившееся в руках Слепого тело безвольно обмякло. Глеб осторожно опустил его на пол, но оранжевая каска, свалившись с головы убитого, оглушительно задребезжала, подпрыгивая на каменном полу. Мигнув, погас луч фонарика.

Слепой постоял, прислушиваясь, и вскоре до него донеслись неясные звуки – кто-то стремительно и почти не производя шума приближался с той стороны, куда недавно ушел незнакомец в кожаной куртке. Слепой иронически задрал бровь – у этого парня было отменное чутье, да и двигался он, как кошка. Вот только зрение незнакомца сильно уступало кошачьему – на стенах коридора вдруг заплясали отблески мощного фонаря. Глеб подумал, что, устроив такую иллюминацию, вовсе не обязательно было красться, но тут, видимо, просто сказалась привычка.

Губительная привычка, решил Слепой, осторожно взводя курок, и немедленно свет погас – как ни тих был щелчок взводимого курка, он, по всей видимости, все же достиг ушей незнакомца и был истолкован им совершенно правильно.

Глеб быстро шагнул из-за угла и выстрелил в размытую темную фигуру, до которой было каких-то восемь-десять метров. Тихо, буднично звякнуло стекло – пуля угодила в фонарь, – и тут же тьма коридора озарилась вспышкой ответного выстрела, эхо которого, многократно повторившись, прокатилось подземельями и заглохло где-то вдалеке. Пуля высекла из каменной стены длинную оранжевую искру немного левее головы Слепого и с визгом унеслась в темноту. Учитывая то, что стрелявший вообще ничего не видел в полном мраке подземного коридора, выстрел был отменный.

Выставив перед собой ствол «магнума», Слепой медленно провел им справа налево, выискивая глазами своего противника, но тот словно растворился в сером полумраке. Своим обостренным зрением Сиверов различал пол, стены и потолок коридора, какие-то выступы и кучи неизвестно как попавшего сюда, истлевшего до неузнаваемости хлама. Враг мог скрываться за любой из этих неровностей, он сам мог быть одной из этих неровностей и наверняка так оно и было, но вот какая именно неровность, сдерживая дыхание, целилась сейчас во мрак из пистолета, понять никак не удавалось. Судя по тому, как быстро и незаметно человек в кожанке сделался невидимым, это действительно был профессионал.

Слепой сделал медленный, осторожный шаг вперед. Он ступал так тихо, как мог, а мог он многое, но темнота немедленно взорвалась новой грохочущей вспышкой, и ветерок от пролетевшей совсем рядом пули тронул его щеку – незнакомец стрелял на почти неуловимый звук, стрелял наверняка вслепую, не видя не то что мишени, но даже ствола собственного пистолета, и, однако, возьми он на сантиметр правее, Слепой валялся бы сейчас посреди коридора с пулей в голове, мало чем отличаясь от свиной туши на бойне.

Глеб выстрелил в ответ, целясь в неровность пола, возле которой заметил вспышку предыдущего выстрела, и сразу же шагнул в сторону, укрывшись за углом. Человек в кожанке тоже выстрелил, и не туда, откуда стрелял его противник, а по его укрытию. Правда, он не видел угла кирпичной стены, за которым спрятался Слепой, и его пуля расплющилась о кирпич, но Глеб окончательно убедился, что справиться с этим человеком будет посложнее, чем с сотней генералов – неизвестный стрелок имел отменную реакцию, прекрасный слух и великолепно ориентировался в кромешной темноте. Всякий по-настоящему слепой инвалид так или иначе компенсирует свой физический недостаток, но обычного человека резкий переход от света к полной темноте на некоторое время полностью дезориентирует. Судя по тому, как стрелял незнакомец, он дезориентирован не был и действовал спокойно, деловито и молниеносно, как будто всю жизнь только тем и занимался, что палил на звук в кромешной темноте. Слепой поймал себя на том, что опасается выглянуть из-за угла – в очередной раз нажимая на курок, незнакомец мог и не промахнуться. Вместо этого он принялся перезаряжать револьвер, не заботясь о том, что его могут услышать – выступ стены надежно защищал от пуль, да и незнакомец, если не был полным идиотом, наверняка был занят тем же. Гильзы одна за другой со звоном упали на пол, но выстрела не последовало – охотник, похоже, заметил искру рикошета и правильно истолковал визг отскочившей от стены пули.

Вместо выстрела в темноте раздался голос – спокойный, едва ли не ленивый голос, который с дразняще знакомой интонацией неторопливо произнес:

– Послушай, Глеб, может быть, хватит? Тебе не кажется, что все это становится утомительно однообразным? Ты же понимаешь, что толку от этого все равно не будет. Я всегда уважал в тебе именно ум, а сейчас ты действуешь, как загнанная в угол крыса.

Какая муха тебя укусила?

Слепой загнал в гнездо последний патрон и со щелчком вернул на место барабан. Теперь можно было и поговорить, хотя особого смысла он в этом не видел. То, что голос назвал его по имени, ровным счетом ничего не значило – теперь, после предательства Потапчука, его имя наверняка получило широкую известность в определенных кругах. Правда, разговор представлял интерес в том смысле, что можно было попытаться узнать, почему этот голос кажется ему таким знакомым. Да и фигура обладателя голоса, когда он стоял, освещенный своим фонарем, наводила на смутные воспоминания. Кто-то из давних сослуживцев? Какой-нибудь виденный мельком чин из ФСБ?

– Кто ты такой? – спросил он.

– Уходи, Глеб, – сказал голос. Кирпичные стены коридора множили его, так что казалось, будто голос доносится со всех сторон. – Твое новое лицо теперь некому опознать. Я не стану за тобой гоняться. Я даже могу сказать, что ты погиб под обвалом, и что я забыл дорогу к этому месту, и мне поверят. Перестань убивать и уходи. Я тебя отпускаю.

– Вот как? – переспросил Слепой. – Но я не отпускаю тебя. Зачем ты сюда пришел? Кто ты?

– Я пришел, чтобы тебя остановить… Так или иначе. Уходи, или мне придется тебя убить. Я могу это сделать, и ты это знаешь.

Слепой прислонился спиной к осклизлой стене и медленно опустился на корточки, свесив руки между колен, как смертельно усталый работяга во время короткого перекура. «Магнум», тихо звякнув, коснулся пола краем глушителя. Глеб узнал этот голос, и в голове его, сбивая с ног, с ревом несся ураган времени.

– Забродов, – сказал он, не слыша собственного голоса. В ушах его звучали иные голоса, раздавались взрывы и далекий, как сквозь вату, треск автоматных очередей. – Как же так, капитан? Почему ты?

– Потому, что я тебя помню, – сказал Забродов. – Просто потому, что я помню тебя, а не то, во что превратили тебя эти сволочи. Я даже не знаю, как выглядит твое новое лицо.

– Обыкновенно, – сказал Глеб, выпрямляя ноги и садясь на пол. Ему вдруг стало наплевать, подкрадется к нему сзади Забродов или нет. Оказалось вдруг, что это очень важно – то, что нашелся человек, который помнит Глеба Сиверова, а не агента по кличке Слепой. – Обыкновенно, – устало повторил он. – Лицо как лицо. Бабам нравится даже больше прежнего.

– Лицо – это просто стекло фонаря, – сказал Забродов. – Женщинам нравится не оно, а свет, который горит внутри.

– Некоторым нравится именно стекло, – глухо отозвался Слепой.

– Каждый получает то, чего достоин, – сказал Забродов. Он говорил спокойно, словно они сидели за бутылкой, как бывало встарь, и болтали ни о чем. – К женщинам это тоже относится.

Глеб вдруг с удивлением услышал чирканье спички о коробок, и на противоположной стене заиграл оранжевый отблеск. Потянуло дымком – Забродов курил.

– Эй, капитан, – сказал Слепой, – у тебя что, девять жизней?

– Брось, Глеб, – отозвался Забродов. – Не станешь же ты…

– Ладно, – сказал Сиверов. – Давай поговорим.

Выпить хочешь?

– Хочу, – ответил Забродов и тихо рассмеялся.

* * *

Сорокин посмотрел на часы и сильно сдавил зубами фильтр сигареты, отчего та вздрогнула и уставилась в потолок, как зенитное орудие, а наросший на ней столбик пепла оторвался и упал, рассыпавшись по ворсистой груди полковничьей шинели. Забродова не было уже четыре часа, но самым зловещим казалось полковнику то, что проводник Забродова, веселый бородач Миша, тоже не вернулся, хотя Илларион обещал сразу же отправить его обратно. Насколько было известно полковнику, Забродов был хозяином своего слова, и то, что диггер до сих пор не вернулся, вызывало у Сорокина сильнейшее беспокойство. Конечно, парень не служил ни в милиции, ни в ФСБ и никому не был обязан отчетом, так что вполне мог давным-давно выбраться на поверхность где-нибудь в другом месте и отправиться по своим делам, посмеиваясь над дожидающимися его ментами, но это была бы совершенно идиотская выходка, а бородатый Миша идиотом не выглядел, несмотря на свое странное увлечение, в котором Сорокин усматривал что-то нездоровое, наподобие некрофилии. В самом деле, ну на что молодому, здоровому парню эти воняющие окаменевшим дерьмом коридоры?

Но куда же он подевался? Сорокин, конечно, не ждал немедленного результата от Забродова, но его проводник должен был вернуться давным-давно. Сорокин на всякий случай позвонил к нему домой, и немолодой женский голос сообщил полковнику, что Миша как ушел с утра, так до сих пор и не возвращался.

Сорокин вежливо поблагодарил и положил трубку, не давая матери парня возможности поинтересоваться, кто звонит – сейчас ему было не до объяснений со встревоженными родителями. «Интересно, – подумал полковник, рефлекторно поеживаясь, – а что я ей скажу, если…» Додумывать эту мысль до конца он не стал, хотя ее окончание просто витало в воздухе. Самым вероятным в сложившейся ситуации Сорокину казалось то, что Слепой подстерег Забродова с его проводником где-то на пути к своей берлоге и подстрелил обоих из засады. Конечно, Забродов не новичок, и подстрелить его не так-то просто, но он ведь и не господь бог, пули его пробивают точно так же, как и всех остальных, а как стреляет Слепой, полковнику было очень хорошо известно.

Он снова посмотрел на часы, понимая, что ведет себя глупо, но не в силах справиться с собой – времени прошло еще слишком мало, но циферблат притягивал взгляд полковника, как магнитом". Четыре с половиной часа… Не взял же он проводника с собой!

Конечно, не взял, и значит, что-то там у них пошло наперекосяк.

Полковник свирепо раздавил окурок в пепельнице, вделанной в дверную ручку, и немедленно закурил новую сигарету. Водитель вздохнул, но промолчал – «волга» была наполнена тяжелыми сизыми клубами дыма, словно охваченный огнем дом, однако указывать сейчас полковнику на это обстоятельство явно не стоило – можно было и по шее заработать, причем в самом прямом смысле…

Сорокин поймал на себе сочувственный взгляд капитана Амелина и сердито отвернулся к окну. За окном шумел Арбат, начинало темнеть и снова шел снег – крупный, как на рождественской открытке.

"Так мне и надо, – подумал полковник. – Нечего было идти на поводу у Федотова. Разведка, контрразведка – все это спецслужбы, им закон не писан.

Нечего было перекладывать свою работу на плечи одного человека, Пусть даже такого, как Забродов.

Надо было наплевать на их секретность и действовать по-своему. Конечно, их главная задача сейчас – сберечь честь мундира, шлепнуть Слепого втихую, не попав при этом в поле зрения московских и иных прочих борзописцев. Эти-то рады стараться – разорвут в клочья и клочья разбросают по всей Москве.

Радостно, с гиканьем. Как же, сенсация… Господи, до чего же они мешают! Вот она, оборотная сторона свободы слова – даже той, которая существует у нас. Представляю, каково в этом смысле несчастным американским сыскарям, А каково будет Федотову, и особенно Мещерякову, когда они узнают, что из-за чести своего вонючего мундира они отправили Забродова на смерть? Впрочем, они люди военные, переживут как-нибудь. Только врут господа чекисты, что штурмовыми группами этого Слепого не взять, Они, конечно, пробовали, но все как-то втихаря, наполовину, чтобы, упаси боже, не наделать шума. Если взяться за дело по-настоящему, этот деятель самое позднее через сутки будет сидеть на нарах и от нечего делать разрисовывать стенки в камере разными словами. Впрочем, этот не будет, не из таковских.

Образованный, говорят, умный. Классику, вроде бы, любит.

Это вроде Забродова с его книжками. А во что превратился? Э-эх-х, рыцари плаща и кинжала, глаза и уши демократии.., ваша ведь работа, солдаты революции…"

Он опять посмотрел на часы. Секундная стрелка кругами бегала по циферблату, и с каждым кругом становилась все более очевидной полная бесцельность дальнейшего ожидания. Парнишку-проводника было жаль – погиб он, если погиб, ни за что. Призрачная тень надежды, конечно, оставалась, но Сорокин был трезвым реалистом и точно знал, что чудеса на свете случаются только такие, что лучше бы их не было вовсе. Полковник развернул на коленях план подземных коммуникаций районов, примыкающих к кольцевой линии метро – самый подробный, какой ему удалось раздобыть. На плане красным маркером был обозначен путь, которым Миша собирался вести Иллариона к норе Слепого. Сама нора выглядела на плане как жирный косой крест, поставленный все тем же маркером, а на полях плана корявым Мишиным почерком были записаны координаты ближайших к норе входов в катакомбы. Полковник снова поразился тому, как их много – а ведь хитрый бородач наверняка оставил кое-что про запас, сдав родной милиции только самые очевидные.

– Пора начинать, – буркнул он в ответ на вопросительный взгляд Амелина, и капитан оживленно закивал – похоже, он считал, что начинать пора уже давным-давно.

Сняв трубку радиотелефона, Амелин назвал свой позывной и произнес кодовую фразу, означавшую приказ штурмовым группам выдвинуться на исходные. Сорокин представил, как одновременно пришли в движение более полутора десятков отрядов. Командир каждого отряда имел копию плана, лежавшего на коленях у полковника.

Старшие групп один за другим доложили о готовности. Амелин посмотрел на полковника.

– Давай, – сказал тот и вздохнул. Ему почему-то казалось, что из этой вылазки вернутся не все.

Амелин произнес в трубку радиотелефона еще одну кодовую фразу. Ему ответил нестройный хор голосов, подтверждавших прием.

Вооруженные люди тонкими ручейками начали просачиваться в катакомбы.

Сорокин снова вздохнул и свернул план..

– В управление, – сказал он, и черная «волга» тронулась с места, нырнув в медленно кружащий над городом снег.

Глава 24

Майор Дрынов уверенно вел свой отряд подземными коридорами, практически не сверяясь с планом – план почти целиком поместился в памяти майора, а что касается маршрута следования его группы, то каждый поворот этого маршрута майор помнил наизусть. Он недаром множество раз брал призы на соревнованиях по спортивному ориентированию. Если разобраться, здесь было намного легче – не лес все-таки, а инженерное сооружение, каждое ответвление и поворот которого учтены, подсчитаны и занесены в план.

Майор двигался в авангарде своей группы с несокрушимой нахрапистой уверенностью тяжелой гусеничной машины, готовой проламывать стены, рвать, кромсать и утюжить гусеницами все, что встретится на пути. Мрачные легенды, связанные с подземельями, беспокоили его не больше, чем запах или хлюпавшая под сапогами грязь. «Людям с нервами в ОМОНе не место», – говорил майор своим бойцам. Не то, чтобы майор был от природы лишен чувства страха или, не к ночи будь помянут, инстинкта самосохранения – он просто игнорировал подобные вещи. Это были нервы, наличие которых у себя майор отрицал.

Идя впереди двух десятков проверенных ребят, небрежно положив руки на висевший поперек груди автомат и время от времени подфутболивая попавшую под ноги крысу, майор ощущал себя огромным и мощным, как танк. Он знал, что подчиненные за глаза зовут его «фердинандом» по имени фрицевской самоходки, и ему это нравилось – мощь и натиск были жизненным кредо майора Дрынова. С неизменной презрительной полуулыбкой он вышибал плечом дверь, за которой забаррикадировался совершенно обалдевший от белой горячки алкаш с заряженной двустволкой, в разгар разборки вдруг появлялся в кругу ощеренных, вооруженных ножами и пистолетами людей и начинал деловито сокрушать челюсти, ломать руки и надевать браслеты; с той же полуулыбкой он вламывался в ряды полупьяных от бормотухи и собственного ора демонстрантов, размеренно и умело орудуя дубинкой; и с такой же усмешкой бил по лицу свою шестнадцатилетнюю дочь, когда та поздно возвращалась домой. Однажды майор Дрынов во время операции застрелил человека, который вдруг бросился бежать. Нажимая на спусковой крючок, он улыбался своей неизменной улыбкой. Позже выяснилось, что убитый был случайным прохожим и догонял автобус. Майору объявили строгий выговор. Читая вывешенный на доске объявлений приказ, Дрынов снова улыбался.

Шаги двадцати человек рождали в сводчатых коридорах испуганное эхо; прожектора, работавшие от аккумуляторов, которые посменно тащили четыре бойца, превращали вечную ночь в ослепительно яркий день. Дрынов чувствовал себя огромным валуном, стремительно несущимся на острие горного обвала – сейчас его не могло остановить ничто. Было бы даже неплохо, если бы кто-нибудь попытался это сделать – майор был не прочь поразмяться.

Майор Дрынов очень удивился бы, скажи ему кто-нибудь, что то, что он принимает за мужество, есть просто дурной нрав или, говоря проще, звериная жестокость. Существовало три вещи, которых майор органически не переваривал: то, что он называл нервами, то, что он называл зековским словом «борзость» – то есть чье-либо действительное или мнимое превосходство в силе над майором Дрыновым, и то, что он называл умничаньем – под этим подразумевалось интеллектуальное превосходство над вышеупомянутым майором. В этой кирпичной модели кишечника засел борзый умник с нервами, и на губах майора Дрынова играла его знаменитая презрительная полуулыбка, означавшая, что кому-то в ближайшее время придется очень и очень плохо. Проходя через пролом в кирпичной стене из одного коридора в другой, майор задел каменным плечом ветхую, полусгнившую от сырости кладку, и на пол со стуком посыпались кирпичи.

– Ну вылитый «фердинанд», – сказал омоновец Козлов своему коллеге, изнемогавшему под тяжестью аккумуляторной батареи. Сказал, естественно, вполголоса.

– Пидор он, а не «фердинанд», – ответил коллега, настроенный пессимистически ввиду того, что проклятый аккумулятор оборвал ему все руки, а тащить его до смены оставалось еще минут пять.

Стук, осыпавшихся кирпичей пролетел коридорами, дробясь и множась, и заглох где-то в паутине подземного лабиринта.

– М-м-мать, понастроили тут, – сказал майор. – Прочесывайте каждое ответвление, – приказал он своим людям. – Чует мое сердце, эта сволочь где-то здесь. Тому, кто завалит этого козла, ставлю бутылку.

– Так приказали же брать живым, – заикнулся кто-то, но немедленно увял под тяжелым взглядом майора.

– Если ты, Болотников, возьмешь его живым, я поставлю тебе две бутылки, – сказал майор. – А если еще раз вякнешь без команды, сверну рыло на бок и скажу, что так и было.

Болотников увял окончательно, а по колонне прокатился негромкий смех.

– Отставить, – сказал майор. – Посмеетесь наверху.

– Ну вылитый «фердинанд», – повторил Козлов, со вздохом забирая у соседа аккумулятор и неловко подпрыгивая, чтобы не запутаться в тянувшихся к прожекторам проводах. – Еще эти сопли, – обругал он провода, тоже впадая в пессимизм и мизантропию – аккумулятор все-таки был очень тяжелый.

– Не ругайся, Козел, – сказал сосед, ощущавший теперь во всем теле необыкновенную легкость. – Зато дополнительная защита от пуль. Ты неси его либо перед мордой, либо.., это.., пониже, где у тебя главный-то ум расположен.

– Гнида ты, Севастьянов, – обиделся Козлов. – Я над тобой, между прочим, не издевался.

– Так я же не издеваюсь, – с откровенной издевкой сказал Севастьянов. – Это ж дружеский совет.

– Сука, – сказал Козлов и отвернулся.

Козлову было не по себе – он был очень подвержен тому, что майор Дрынов именовал нервами. Каменные кишки давили на него сверху и с боков, темнота за пределами яркого светового круга казалась сплошь утыкана пистолетными дулами, и вдобавок он никак не мог забыть о невообразимой, не умещающейся в мозгу тяжести раскинувшегося над головой города с его проспектами, парками, площадями, микрорайонами и высотками.

Козлов вовсе не был трусом, но одно дело – впятером вязать не стоящего на ногах алкаша с ружьишком, заряженным утиной дробью, или класть мордой в грязный асфальт бизнесмена, который ненароком выронил из приоткрытой дверцы своей навороченной тачки использованный шприц, и совсем другая история – брести вот так под землей с громоздким аккумулятором в руках, и все время ждать выстрела из темноты – прямо в башку, разрывной пулей крупного калибра… Стрелок он, говорят, просто отменный. Одна надежда на то, что начнет он, если что, с «фердинанда» – как раз хватит времени на то, чтобы швырнуть чертову бандуру на землю, залечь и содрать с шеи автомат. И – длинной очередью. А то такого, пожалуй, возьмешь живым. Тут впору в самом деле за аккумулятор прятаться…

Впереди вдруг что-то негромко хлопнуло, звякнуло стекло, и один из прожекторов погас – как раз тот, к которому, как раб к галерному веслу, был прикован силовым кабелем Козлов. «Перегорел, слава те, господи», – подумал нерадивый Козлов, с огромным облегчением бросая аккумулятор, но тут лопнул второй прожектор, и стало темно, как в угольной яме ночью.

Вокруг заматерились на несколько голосов, и кто-то, соображавший быстрее Козлова, с диким грохотом выпустил в темноту длинную очередь. В ответ в темноте опять хлопнуло, и Козлов услышал шум падения и дребезжание автомата на каменном полу.

Кто-то включил карманный фонарь, направив луч в глубину коридора. Фонарь немедленно упал на пол, разбившись вдребезги, а его владелец, издав мучительный стон, уткнулся носом в гнилые вонючие кирпичи прямо под ногами у Козлова.

Подземный тоннель вновь наполнился тяжелым грохотом: майор Дрынов, укрывшись за выступом стены, палил трассирующими вдоль коридора. Мгновенно расстреляв магазин, он выпалил в темноту из ракетницы. Осветительная ракета, шипя и рассыпая белые искры, пьяным зигзагом пронеслась по коридору, рикошетом отскакивая от стен, врезалась в кирпичную кладку там, где коридор поворачивал под прямым углом, отскочила и осталась лежать на полу, пылая ослепительным после кромешной тьмы белым светом. Дрынов, уже успевший сменить магазин, дал короткую очередь по метнувшейся в глубине коридора темной фигуре. Фигура пальнула на бегу, и еще один омоновец упал с залитым кровью лицом.

Опомнившиеся омоновцы дружно ударили в восемнадцать стволов. Горячие гильзы посыпались дождем, полетела кирпичная крошка. На время тоннель превратился в своеобразную модель находящегося под напряжением проводника – пули играли здесь роль электронов, полностью заполняя собой объем коридора. В этом шквале огня не мог уцелеть никто. Майор Дрынов пустил в конец коридора еще одну ракету и жестом приказал своим бойцам прекратить огонь и следовать за ним. Воспрянувшие духом омоновцы бросились вперед, но, как только, огонь прекратился, откуда-то – как показалось, прямо из стеньг, – высунулся темный силуэт человеческой головы, хлопнул выстрел, и майор Дрынов остановился на полушаге.

Бежавший следом за ним Козлов хорошо видел, как верхушка майорского черепа взорвалась изнутри, и во все стороны полетели темные комья. «Фердинанду» всадили бронебойный снаряд прямиком в моторный отсек, подумал Козлов, рефлекторно поднимая руку, чтобы утереться – все лицо его оказалось вдруг забрызганным какой-то теплой дрянью. В следующее мгновение майор мягко повалился на пол лицом вперед, и Козлова, до которого вдруг дошло, что за липкая дрянь осела на его щеках, вывернуло наизнанку – прямо на майорские сапоги.

Ракета догорела, и начался кошмар. По объективному времени это пекло длилось не более пяти или шести минут, но Козлову оно показалось продолжительным, как загробная жизнь. В течение какого-то отрезка времени он даже вполне серьезно полагал, что так оно и есть: он просто получил разрывную пулю в лоб, совсем как Дрынов, и умер, даже не заметив этого. И, разумеется, попал в ад – при его образе жизни в этом не было ничего удивительного. Здесь было темно и отвратительно воняло, сверкали оранжевые вспышки, грохот рвал барабанные перепонки, кто-то дико кричал, кто-то пытался светить карманным фонариком, и пляшущий луч бестолково метался по стенам и сводчатому кирпичному потолку, и все время что-то хлопало икто-то падал, и под ноги все время подворачивались тела – их было так много, что в конце концов Козлов решил, что убиты все, кроме него. Постепенно способность рассуждать вернулась к нему, и он обнаружил себя вжавшимся спиной в какой-то кирпичный угол и палящим в темноту из автомата. Трассирующие пули, рикошетируя по всему коридору, создавали замысловатый узор, в котором было что-то завораживающее. В тот момент, когда Козлов окончательно пришел в себя, затвор автомата лязгнул в последний раз и замер. Боек сухо щелкнул, но выстрела не последовало – у Козлова кончились патроны. Наступила тишина. Через некоторое время в этой тишине кто-то осторожно откашлялся, где-то поодаль зашевелились, брякнул металл, послышался шумный вздох, и чей-то смутно знакомый голос позвал:

– Эй, мужики.. Живые есть?

– Есть, – прохрипел Козлов. Голоса почему-то не было, в глотке саднило – похоже, что дико орал в темноте не кто-то посторонний, а он сам, собственной персоной. – Я живой.

– Ты, что ли, Козел? – спросили из темноты. – А эта сволочь где?

– Какая сволочь? – не понял Козлов. Соображать было трудно – все его существо было до краев наполнено простой животной радостью заново обретенной жизни. «Приду домой, – ни к селу ни к городу подумал он, – Светку затрахаю. Раз пять, не меньше, а то и восемь.»

– Ты что, Козел, совсем со страху рехнулся? – спросил Севастьянов. Теперь Козлов узнал его голос и вспомнил, где находится. – Этот гад, за которым мы сюда пришли, он где?

– Похоже, свалил, – сказал из темноты еще кто-то. – А где майор, мужики?

– «Фердинанд»? – переспросил Козлов. – Где-то тут. Только командовать он больше не может. Фонарик есть у кого-нибудь?

Загорелся карманный фонарь, и на его свет сошлись все, кто остался в живых. На то, чтобы провести перекличку, не потребовалось много времени – вокруг слабого лучика желтого электрического света собралось восемь человек, ни один из которых не знал обратной дороги. Преодолевая отвращение, один из них обыскал труп майора и нашел план, но это мало что дало им – никто не знал не только маршрута, по которому они двигались, но и места, в котором находились в данный момент. Судя по тому, сколько поворотов и боковых коридоров они миновали по дороге сюда, блуждать в этих катакомбах можно было долго, возможно, бесконечно долго.

– Так, – сказал Севастьянов. – Ну что, орлы, кого первого жрать будем?

Никто не засмеялся – доля правды, содержавшаяся в этой шутке, всем показалась чересчур большой.

Вскоре, однако, в отдалении послышались шум шагов, приглушенные расстоянием голоса, а через некоторое время блеснул свет – действовавшая по соседству группа, двигаясь на шум недальнего боя, наконец вышла на остатки отряда майора Дрынова.

Операция, задуманная полковником Сорокиным, с треском провалилась – Слепой ушел. Это стоило жизни тринадцати человекам. Самым любопытным здесь было то обстоятельство, что пятеро из этих тринадцати были застрелены почти в упор своими же товарищами.

Полковник Сорокин, узнав о результатах операции, начал в который уже раз всерьез подумывать об отставке.

Глава 25

– Подожди, Глеб, – сказал Забродов. – Ты все время говоришь о какой-то справедливости. Что ты имеешь в виду, произнося это слово?

– То же, что и все остальные, – ответил Слепой и даже пристукнул кружкой по крышке стола – он начинал горячиться, потому что Забродов никак не хотел его понять. – Эти вещи тяжело называть своими именами, потому что обозначающие их слова затасканы и опошлены до предела. Боюсь, ты меня не поймешь.

– Конечно, не пойму, если ты не объяснишь, – сказал Илларион. – Может быть, ты все-таки попытаешься? Идеал, во имя которого ты уложил целую кучу народа, должен быть весьма возвышенным.

– Все очень просто, – по новой наполняя кружки, проговорил Слепой, глядя куда-то в сторону остановившимся взглядом. – Порок должен быть наказан. Там, где бессилен закон, последнее слово остается за пистолетом.

– А кто решает, когда пистолету пора приниматься за дело? – спросил Забродов. Он был внимателен и сосредоточен, словно решал какую-то сложную задачу.

– Тот, кто способен удержать пистолет в руке и направить его в нужную сторону, – твердо ответил Глеб. – Тот, у кого хватит решимости спустить курок.

– Да, – согласился Забродов, сосредоточенно прикуривая сигарету, – в нерешительности тебя не обвинишь.

– А что тебя не устраивает? – спросил Слепой. – Обыватель забит и робок, его топчут ногами, а он даже не замечает этого, пробуждаясь к активности лишь тогда, когда у него пытаются отобрать его бутылку водки. Но, согласись, это вовсе не означает, что он не нуждается в защите.

– Спокойно, Маша, я Дубровский, – процитировал Илларион и сделал глубокую затяжку, полузакрыв от удовольствия глаза.

Сиверов молчал, наблюдая за ним сузившимися глазами и нервно тиская в ладонях мятую алюминиевую кружку.

– Видишь ли, Глеб, – продолжал Забродов, – я не стану распространяться о том, что защитники закона и порядка должны действовать законными методами. Это правда, и я в этом убежден, но сейчас в стране такая ситуация, что это, пожалуй, невозможно. Согласен, закон един для всех только на бумаге, и мы с тобой из тех людей, которые обеспечивают соблюдение закона как бы извне, находясь по ту сторону правовых норм. Это может вскружить голову, Глеб. Ты никогда об этом не задумывался? Начав чувствовать себя десницей господней, очень легко утратить профессионализм. Рамки должны существовать даже для тех, кто по долгу службы действует вне всяких рамок.

– Все это я уже слышал от тебя, – сказал Глеб. – Лет этак двадцать назад. Скромность и самоконтроль.

– Видимо, я тогда был слишком молод для того, чтобы объяснить тебе это как следует, – вздохнул Забродов. – Мы с тобой хирурги, а не мясники. Прости, мне приходится заново преподавать тебе самые азы, но наша работа заключается в том, чтобы вырвать сорняк, не тронув посевов. Ты же в последнее время начал оставлять за собой голую землю. Оглянись, Глеб: ты идешь через людские жизни, как потерявший управление асфальтовый каток. Кому ты мстишь?

Слепой покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Я не мщу. Уже нет. Все в прошлом, мертвые оплаканы, долги оплачены, можно сходить со сцены. Мне действительно жаль тех ребят.., ну, ты знаешь. Тех, что утонули. Поверь, помогая Сердюку, я ничего не знал про систему затопления. По-моему, я заразился этим сумасшествием именно от него. Ты прав, я перестал быть профессионалом в тот момент, когда начал мстить. Я хочу уйти, но меня не отпускают.

– Я тебя отпускаю, – сказал Илларион. – Это тоже совершенно непрофессионально и противозаконно. Ты заработал свою пулю, Глеб. Ты приложил максимум усилий для того, чтобы заработать пулю, но я не хочу твоей смерти. Если я тебя убью, это будет победа твоего Сердюка. Допьем, и уходи. Попробуй где-нибудь начать сначала. Не знаю, что из этого получится, но надеюсь, что ты выгорел не до конца.

Они чокнулись и выпили до дна.

– Покурим? – спросил Слепой.

– Стоит ли? – с сомнением откликнулся Забродов. – К чему тянуть время? Ступай, а я посижу тут, подумаю. И перестань стрелять.

– Увы, – сказал Глеб, – ничему другому я не обучен. Пожалуй, мне действительно пора уходить.

Мы слишком много говорим, и все об одном и том же.

Каяться и являться с повинной в отделение милиции я все равно не стану.

– Поверь, в таком случае я был бы сильно разочарован, – усмехнувшись, поддержал его Забродов. – Это была бы оборотная сторона той же самой истерики, которая заставила тебя поставить на уши всю ФСБ. Уходи, Глеб. Удачи тебе.

Они поднялись одновременно. Слепой был спокоен. Казалось, он решил для себя что-то важное, и принятое решение примирило его с собой и со всем миром.

– Будь здоров, капитан, – сказал он, протягивая руку. Забродов взял эту руку и крепко пожал.

– Удачи, – повторил он.

После этого бывший инструктор спецназа вернулся за сбитый из неструганных досок стол, закурил новую сигарету и о чем-то крепко задумался, перестав обращать на Слепого внимание.

Глеб выскользнул из норы, спустился по крутым ступенькам и, протиснувшись через низкую квадратную дверцу, оказался в сводчатом тоннеле, каждый поворот которого был ему знаком до отвращения.

Внезапно он ощутил давно не испытанное чувство освобождения. Невольно на ум пришел старый генерал Лоркипанидзе с его рассуждениями о том, что каждый человек проживает не одну, а несколько жизней.

К концу каждого периода своего существования человек накапливает в себе массу мелких, почти незаметных постороннему глазу качественных изменений, и в один прекрасный день происходит скачок – какое-то событие срабатывает, как катализатор, все мелкие изменения бурно и стремительно сплавляются воедино, и на свет появляется совершенно новый человек. У него прежняя внешность, прежние привычки, все тот же крут знакомых, но отныне он смотрит на вещи под совершенно иным углом.

Слепой усмехнулся: увы, очень часто новому человеку приходится расплачиваться за ошибки старого, но с этим он рассчитывал как-нибудь справиться.

В конце концов, если не взяли раньше, не возьмут и теперь. Он не собирался больше гоняться за генералами и ворошить палкой осиные гнезда, так что шанс уйти незамеченным у него был.

Он привычно двигался в кромешной темноте, не пользуясь фонарем – благодаря постоянной тренировке его нокталопия, похоже, прогрессировала. Он пренебрег ближайшим выходом из катакомб: эта дорога привела бы его на станцию метро, откуда до стоянки, где он оставил машину, было полчаса езды на автобусе. Он сознавал, что одежда его грязна и неприятно пахнет, а борода свалялась и делает его похожим на бродягу. Ему вспомнился майор Коптев – вспомнился таким, каким он видел его в последний раз.

Воспоминание все еще причиняло боль, но глухую, притупленную временем и другой болью. Слепой с интересом прислушался к своим ощущениям и понял: да, все прошло, все понято и прощено, и, значит, можно жить дальше. Жаль было мальчишку-диггера, но он тоже остался в прошлом.

Где-то далеко впереди внезапно мелькнул свет – не свет даже, а лишь призрак света, слабый намек на луч, многократно отраженный углами и выступами коридора. Это могли быть диггеры, но Забродов уверял, что они сидят по домам в ожидании сообщения о том, что катакомбы снова сделались безопасными.

Возможно, это были работники коммунального хозяйства, но что им было делать здесь, в старых тоннелях, уже лет сто не использовавшихся в практических целях? Глеб притаился за мощным кирпичным ребром, поддерживавшим сводчатый потолок, и стал ждать.

Вскоре свет окреп и сделался режущим – это не был слабый луч карманного фонаря. Осторожно высунувшись из укрытия, Сиверов разглядел слепящие пятна трех ручных прожекторов, услышал слова команды и приглушенное бряцанье амуниции. Это были до боли знакомые звуки – катакомбы прочесывались не то спецназом, не то ОМОНом. В том, кого они здесь ищут, можно было не сомневаться.

Глеб бесшумно скользнул в боковой коридор и торопливо двинулся в сторону другого выхода на поверхность, проклиная себя за непростительную глупость и доверчивость. Забродов просто не захотел пачкаться сам, а может быть, и просто не отважился довести до конца поединок, в котором, как представлялось теперь Слепому, у него было очень мало шансов остаться в живых. Он нашел более простое и безопасное решение: заговорив жертве зубы, направил ее прямиком в заранее расставленную ловушку. Вот только у его коллег не хватило терпения, и они решили немного поторопить события, спустившись под землю. Что ж, с их стороны это было большой ошибкой. Больше всего Глебу сейчас хотелось вернуться в нору и рассчитаться с Забродовым – не стоило тому произносить так много красивых слов, готовя предательство, да еще и такое мелочное. Но на это, похоже, уже не оставалось времени, да и Забродов вряд ли все еще сидел там, ожидая его возвращения. Следовало как можно скорее уносить отсюда ноги, а с бывшим спецназовцем можно разобраться и попозже – далеко он не уйдет.

Впереди опять замелькал свет и застучали по кирпичному полу подкованные сапоги. Этот путь тоже был перекрыт. Слепой на мгновение задумался, оценивая обстановку. Судя по всему, он оказался между двух огней – те боковые коридоры, в которые он еще мог свернуть, на поверхность не вели. В них можно было прятаться бесконечно долго, но, раз взявшись за дело, преследователи доведут его до конца, прочесав каждый коридор. Да и потом, что значит бесконечность для человека, у которого нет с собой ни крошки съестного?

Глеб знал, что обманывает себя. Он мог бы скрыться, обманув погоню, и как-нибудь нашел бы способ выбраться на поверхность, миновав все посты и засады, но ему хотелось дать выход кипевшему в нем негодованию. Он не просил поручать ему это задание. ФСБ его руками замела свои грязные следы, и теперь пыталась устранить последнего живого свидетеля своего чудовищного прокола. Всю жизнь его покупали и продавали, передавая с рук на руки как ценный образец универсального самонаводящегося оружия, и вот теперь пришел его черед идти на списание. Забродов предательски заманил его в ловушку, генерал Потапчук сдал его своим коллегам, Ирина отвернулась от него, брезгливо отшатнувшись от правды, словно он был прокаженным; и теперь спереди и сзади были люди, которые пришли сюда только для того, чтобы изорвать его тело в клочья автоматными очередями, окончательно закрыв дело спецотряда «Святой Георгий».

Слепой не собирался доставлять им такого удовольствия.

Он не торопясь выбрал удобную позицию: стоя под прикрытием контрфорса, он видел перед собой длинный прямой участок коридора, имея за спиной боковой проход, в котором можно было скрыться.

Вскоре коридор залил белый электрический свет, и Слепой, сделав шаг из укрытия, двумя точными выстрелами погасил прожектора.

Когда пальба в коридоре прекратилась, Глеб тенью проскользнул мимо оставшихся в живых омоновцев, преодолев искушение перестрелять и их, и через полчаса выбрался на поверхность. Засады на выходе не было, что немало его позабавило: противник по-прежнему непоколебимо верил в мощь своих штурмовых отрядов, совершенно не желая учиться на собственных ошибках. Он взял такси возле универсама и за десять минут добрался до платной стоянки, на которой вторую неделю дожидался его потрепанный «шевроле-люмина» непрезентабельного зеленого цвета. Когда он шел к машине, под ногами хлюпала слякоть – весна пока еще не перешла в победоносное наступление, но уже засылала в город диверсантов, так что от сугробов, всю зиму громоздившихся на газонах, почти ничего не осталось. Слепой шел, не разбирая дороги – ноги все равно были мокрыми после того, как под землей он прошагал два километра по ледяной воде взятой в бетонную трубу речки.

Замок дверцы заедало, и Глебу пришлось крепко ударить по нему кулаком, чтобы дверца открылась.

Дешевые десяти-пятнадцатилетние машины раздражали его: все они находились в стадии полураспада.

Вся страна постепенно превращалась в бескрайнюю автомобильную свалку, но все эти дребезжащие самоходные старцы были собраны на совесть и служили неплохим подтверждением старого тезиса о том, что автомобиль не роскошь, а средство передвижения. Усевшись за руль своего средства передвижения, Слепой запустил двигатель и сразу же включил печку – в машине было холодно так, как бывает только в долго простоявшей на морозе машине, и нигде больше. Движок, хоть и старый, завелся сразу же и заурчал ровно и деловито. Печка погнала в салон сначала теплый, а потом и горячий воздух, и Глеб, откинувшись на спинку сиденья, закурил, ожидая, когда прогреется двигатель.

Под лобовым стеклом болтался на шнурке веселый мохнатый чертик, забытый прежним хозяином.

Надо полагать, это сомнительное украшение было подвешено здесь, чтобы приносить удачу. Слепой пожал плечами и оборвал шнурок – он не любил, когда во время движения перед глазами что-то мельтешило. Он вообще не любил посторонних предметов в салоне автомобиля, а манию украшательства, бушевавшую некогда на бескрайних просторах великой страны, полагал специфической формой всеобщего умопомешательства. Мания эта, пережив некоторые трансформации, в вялотекущей форме существовала до сих пор, о чем яснее всяких слов говорил зажатый в его ладони чертик.

Глеб опустил стекло, выбросил чертика за окно и включил фары. Только теперь он заметил, что снова пошел снег – крупные, словно бутафорские, пушистые хлопья медленно вальсировали в свете фар, бесшумно ложась в раскисшее месиво, сплошным слоем покрывавшее асфальт. Была середина марта, но зима не собиралась сдаваться без боя – так же, как и Глеб Сиверов. Слепой криво улыбнулся – аналогия получилась неудачная, и продолжать ее не стоило. Зима была обречена на поражение, и то, что очень скоро она вновь вернется на московские улицы, для Глеба ничего не меняло: если он погибнет сейчас, то не вернется вместе со снегом и не взойдет с травой. В траве и деревьях наверняка продолжит существование частичка его тела, но не личности, и новый оборот земного шара вокруг дающей ему свет и тепло звезды не возродит наскочившего на пулю Глеба Петровича Сиверова… Или возродит? Хорошо бы, кабы так. Может быть, новый Сиверов будет чуточку умнее?

Он покачал головой, отгоняя посторонние мысли, как назойливых мух, вдавил сигарету в пепельницу под приборным щитком, пошарил рукой в поисках ручки настройки приемника, вспомнил, что здесь его нет, и вывел автомобиль со стоянки.

Глеб посмотрел на хронометр. Скорее всего, Забродов уже пьет коньяк у себя дома, потирая руки и подсчитывая, сколько ему отвалят за голову Слепого. Вероятность того, что он все еще не выбрался из катакомб, была очень мала, но она существовала, и, если Глеб не хотел упустить шанс быстро закончить это дело, ему следовало поторапливаться. Он уже прикинул, через какой вход бородатый диггер провел Забродова в лабиринт. Вряд ли он пойдет другой дорогой.

Слепой очень надеялся на то, что у Забродова достанет ума не попасть под случайную пулю, выпущенную каким-нибудь нервным омоновцем – он хотел прикончить своего бывшего инструктора лично, чтобы посмотреть, как тот умирает, и убедиться в его смерти. То, что сделал с ним Забродов, было последним наиболее убедительным уроком, окончательно уверившим его в том, о чем раньше он только догадывался: верить нельзя никому вообще, и, если ты хочешь выжить, необходимо всегда стрелять первым.

Он проскочил перекресток на желтый сигнал светофора и на следующем перекрестке свернул налево, автоматически отметив, что ничего похожего на слежку позади не усматривается. В общем-то, это было в порядке вещей: скорее всего, его все еще искали внизу. Возможно, в данный момент охотники пробирались по вонючим канализационным трубам прямо у него под ногами, отделенные от своей ускользнувшей добычи многометровым слоем асфальта, брусчатки, битого кирпича и земли, светя своими бесполезными прожекторами и пугливо озираясь по сторонам. В общем-то, Глеба мало интересовало то, чем они там занимаются, но сознавать, что они опять остались с носом, было приятно.

Он едва не проглядел запорошенный снегом армейский «лендровер», припаркованный у тротуара на противоположной стороне улицы. Машина была все та же, только номера сменились на новые, да цвет стал немного темнее – видно было, что кузов перекрашивали. Поначалу Глеб даже не поверил своим глазам, но машина была, несомненно, именно та – вряд ли кто-нибудь еще, кроме Забродова, стал бы столько времени поддерживать в рабочем состоянии этого видавшего виды ветерана. Слепой подумал, что Забродов очень неплохо устроился в жизни, раз может позволить себе такие долгосрочные и дорогостоящие причуды.

Он развернулся посреди тихой улочки и припарковал свою «люмину» перед «лендровером». Теперь оставалось только ждать. Даже если Забродов выбрался на поверхность где-нибудь в другом месте и сейчас обсуждал с кем-то дальнейшие планы по поимке Слепого, за своей машиной он должен был вернуться в любом случае – судя по всему, она была ему дорога, и видимых причин бросать ее на произвол судьбы у него не было.

Он просидел так больше часа, спокойный и сосредоточенный, как притаившийся у мышиной норы кот.

Со стороны могло показаться, что он задремал, но глаза из-под полуопущенных век неотступно наблюдали за «лендровером», целиком просматривавшимся в зеркальце заднего вида. Когда стрелки часов перевалили за десять вечера, его терпение было вознаграждено.

Забродов появился именно оттуда, откуда и должен был появиться, если все это время провел под землей. Глеб удивился: что он там делал столько времени, неужели вместе с омоновцами гонялся за призраками в пустых коридорах? Бывший спецназовец выскользнул из узкой щели между двумя старыми зданиями, в одном из которых располагалась пельменная, а в другом – ателье по пошиву форменной одежды. Щель была узкой, но снег в ней был утоптан на совесть – туда часто сворачивали посетители пельменной, чтобы облегчиться после обильных возлияний. Слепой не любил этот вход в катакомбы из-за запаха, и, судя по выражению лица Забродова и по тому, как тот поочередно задрал обе ноги и придирчиво осмотрел подошвы, на него витавший в узкой кирпичной щели душок тоже произвел не самое приятное впечатление. Удовлетворенный результатами осмотра, Забродов бросил беглый взгляд по сторонам и решительно направился к своей машине, закуривая на ходу и неодобрительно косясь в сторону слишком тесно прижавшегося к переднему бамперу «лендровера» «шевроле» – похоже, ему лень было сдавать назад. Будь у него такая возможность, Слепой успокоил бы его, сказав, что сдавать назад ему не придется.

Глеб вынул из-под куртки «магнум» и взвел курок. Умнее всего было бы выстрелить в Забродова прямо сквозь заднее стекло «люмины», но разбитое стекло – это не только сквозняк, но и особая примета, поэтому он осторожно, стараясь не шуметь, приоткрыл дверцу и опустил ногу в податливую снеговую кашу.

Забродов уже отпер замок и начал открывать дверцу, когда Глеб выпрямился во весь рост и поднял револьвер на уровень глаз. Похоже, отставной инструктор все-таки был начеку: в последний момент он уловил характерное движение Слепого и метнулся за открытую дверцу своего автомобиля. Глеб заметил, как крупнокалиберная пуля вырвала клок кожаной куртки чуть ниже плеча Забродова – он все-таки достал инструктора, но тот все еще был жив и очень опасен: его бельгийский револьвер гавкнул из-под нижнего края дверцы, как цепная собака из подворотни, и пуля разбила левое зеркало зеленого «шевроле».

Глеб опустил ствол «магнума» ниже, но тут совсем рядом раздался истошный вопль милицейской сирены, и из-за угла метрах в ста позади вывернулся милицейский «форд». Слепой нажал на курок, не целясь, и пуля ударила в асфальт рядом с «лендровером», забрызгав его открытую дверцу снеговой кашицей. Глеб упал на сиденье «люмины», пригнулся пониже на тот случай, если Забродов начнет стрелять, и дал газ. Потрепанный «шевроле», пробуксовав задними колесами в глубокой серой слякоти, рывком снялся с места и, задев крылом стоявшую впереди серую «восьмерку», устремился в сторону мигавшего на дальнем перекрестке светофора. Сворачивая за угол, Глеб посмотрел в зеркало заднего вида и удовлетворенно улыбнулся: милицейский «форд», завывая, как баньши, несся следом, но перед «фордом», подскакивая на выбоинах и разбрызгивая грязный полурастаявший снег, отчаянно вращал высокими колесами старый армейский «лендровер» с укрепленной на капоте запаской – Забродов горел желанием довести дело до логического завершения, и Глеб решил, что было бы нечестно отказать ему в его последнем желании.

Зеленый «шевроле», набирая скорость и игнорируя сигналы светофоров, несся прочь из города, увлекая за собой погоню.

Глава 26

Когда Слепой вышел из норы, Илларион Забродов еще некоторое время сидел неподвижно, меланхолично куря и разглядывая сложенные из неровно состыкованных железобетонных блоков стены подземной камеры. Он обводил взглядом убого обставленный каземат, пытаясь понять, как его ученик, который, сложись обстоятельства немного иначе, мог бы стать другом, дошел до подобной жизни. «А что, если бы такое случилось со мной? – думал Илларион, пуская дым в потолок и прислушиваясь к грохоту за стеной – похоже, совсем рядом проходила линия метро. – Что бы я стал делать тогда?»

Представить себя на месте Слепого у него никак не получалось – все упиралось в то, что он с самого начала вряд ли согласился бы на предложение стать наемным убийцей. Киллер – это всегда киллер, служит он в ФСБ, армейской разведке, работает на преступную группировку или ведет собственный бизнес.

Можно сколько угодно трясти перед собственной совестью своим служебным удостоверением, и совесть будет вполне довольна, поскольку она в наше сложное время все чаще идет на компромиссы, на глазах утрачивая профессиональную пригодность, но рано или поздно личина респектабельного офицера, выполняющего свой служебный долг, не выдержав напряжения, трещит по швам, и киллер осознает себя до конца, а человеческая жизнь окончательно утрачивает для него какую бы то ни было ценность. Киллер убивает не потому, что это необходимо, а потому, что ему за это платят. Представить себя в подобном качестве Забродов не мог, и потому о том, что творилось в душе Глеба Сиверова, ему оставалось только гадать.

В бутылке оставалось еще немного водки. Илларион перелил ее в свою кружку и выпил одним глотком, как лекарство. Он вспомнил, какое лицо бывало у курсанта Сиверова, когда тот слушал Вагнера, и решительно поднялся из-за стола – все эти размышления ни к чему не вели. Следовало поскорее выбраться на поверхность, по дороге сочинив какую-нибудь более или менее убедительную байку для Сорокина, Мещерякова и всех остальных. Он не знал, правильно ли поступил, отпустив Слепого, но ведь это же, черт побери, был Глеб Сиверов, а не какой-то там Слепой! Было бы проще простого прострелить ему затылок, когда он, не оглядываясь, шел к лестнице, но Илларион не хотел играть по правилам спецслужб, считая простые человеческие правила более приемлемыми для себя.

Пошарив по углам, он нашел цилиндрический карманный фонарь и пощелкал кнопкой, проверяя, как тот работает. Фонарь был исправен. Правда, оставалось только гадать, сколько протянут батарейки, но Илларион вовсе не собирался провести остаток жизни в канализации. Он выбрался бы наружу и без фонаря, так как постарался запомнить каждый поворот маршрута, которым вел его бородатый диггер Миша, но с фонарем было как-то привычнее. Он выключил свет в норе поворотом старомодного рубильника, зажег фонарь и выбрался в коридор через низкую квадратную дверцу, похожую на люк. Дверца пронзительно заскрипела, когда он прикрывал ее, и Илларион заметил на ее внешней стороне мощный запор. На секунду он вообразил, что было бы, если бы Слепой решил запереть его здесь, и зябко передернул плечами – картинка получилась безрадостная.

Он привычной легкой поступью двигался по коридору, отыскивая знакомые ориентиры и считая шаги, когда до ушей его донеслись отдаленные звуки. Сомнений тут быть не могло: под землей кто-то остервенело строчил из автомата. На какое-то мгновение автомат замолчал, а потом тишина подземелья взорвалась настоящей какофонией, сопровождающей обычно массированный автоматный огонь.

– Ах, Сорокин, ах, головоногий! – выругался Забродов.

Он не сомневался, что автоматчики посланы Сорокиным. Генерал Федотов слишком доверял Забродову, чтобы подстраховывать его с такой тяжеловесной неловкостью. Скорее всего, подумалось Иллариону, у Сорокина просто не выдержали нервы.

Проводник не вернулся, и он решил, что Слепой шлепнул и меня тоже.., и мог бы, между прочим, так что понять Сорокина можно. Но до чего же он это не вовремя!..

Илларион бросился туда, где, то ослабевая, то вспыхивая с новой силой, грохотал шквал автоматного огня. Стреляли, конечно же, в Сиверова, и, судя по тому, что огонь не прекращался, никак не могли попасть. Зато он – Илларион был в этом совершенно уверен, – не промазал ни разу. Наивная попытка Забродова обойтись без кровопролития рухнула в самом начале, не приведя ни к чему, кроме новых человеческих жертв. «Не стоило и пытаться, – подумал он. – Будь в этом деле только он и я, все бы обошлось. Но, конечно, господин полковник не мог не подстраховаться парочкой штурмовых отрядов…»

Когда грохот автоматов сделался оглушительным, он выключил фонарик – ему вовсе не улыбалось схлопотать пулю только потому, что он боялся споткнуться, Обогнув очередной угол, он увидел коридор, в котором шел бой – впереди обозначился прямоугольный проем, косо расчерченный пересекающимися траекториями трассирующих пуль. Он добрался до места пересечения коридоров и немного подождал.

Вскоре огонь окончательно стих, и наступила тишина, в которой тихо звякнула откатившаяся гильза.

Потом раздались приглушенные голоса, вспыхнул луч карманного фонаря. Илларион осторожно выглянул в коридор и содрогнулся: совсем недалеко стояла жалкая кучка вооруженных людей, человек восемь, не больше, а вокруг сломанными манекенами валялись трупы. На глаз их казалось куда больше, чем живых.

Илларион повернулся кругом и пошел назад. Показываться на глаза омоновцам сейчас значило с большой вероятностью наскочить на автоматную очередь – парни возбуждены и начнут стрелять раньше, чем сообразят, что делают. Кроме того, Иллариону сейчас совершенно не хотелось участвовать в подсчете потерь и перевязывании ран – у него были дела поважнее. Нужно было срочно отыскать Слепого. Что он станет делать, встретившись с Сиверовым, Илларион не знал, но полагал, что найти того необходимо, пока он не натворил новых бед. Демарш Сорокина мог дорого обойтись, так же, как и его, Забродова, книжный гуманизм… Он уже дорого обошелся, но мог обойтись еще дороже.

«Легко сказать – найти Слепого, – подумал Забродов. – Где его теперь прикажете искать? Не подался же он обратно в свою нору. Впрочем, я, кажется, знаю, где он может быть. В том состоянии, в котором он сейчас находится, ему одна дорога.»

Торопясь проверить свое предположение, Илларион ушел достаточно далеко от места перестрелки, прежде чем заметил, что идет не туда. Это стало очевидным, когда луч фонаря осветил край обрыва, под которым с шумом струилась вода. От воды поднимался смертоубойный запах канализации. Подойдя к краю обрыва и посветив фонариком вниз, Забродов убедился, что запах в трубе полностью соответствует тому, что струилось по ее дну. Прикинув на глаз глубину потока, Илларион решил, что там примерно по колено и решительно двинулся в обратном направлении. Конечно, можно было попытаться вместе со сточными водами впасть в какой-нибудь пригородный водоем, но он предпочитал поискать другой путь.

Впрочем, блуждание под землей отняло у него не более часа – он без труда вернулся к месту перестрелки, где уже никого не было, даже трупов, а оттуда легко нашел дорогу, по которой они шли с диггером Мишей. Брать с собой тело диггера он не стал, подозревая, что сразу после выхода из катакомб у него появится масса других дел. Вскоре он уже отодвинул в сторону дощатый щит и проник в подвал старого дома, на первом этаже которого размещалась пельменная. Задвинув за собой тяжелый занозистый щит, Илларион поспешил навстречу дневному свету.

Впрочем, никакого света, кроме электрического, на улице уже не было – пока он слонялся по старым канализационным трубам, совсем стемнело, на улицах зажглись фонари, и опять пошел снег. Протиснувшись сквозь узкую вонючую щель между двумя домами, Забродов увидел свой «лендровер», на крыше и капоте которого выросли настоящие сугробы. Прямо перед «лендровером», слишком плотно прижавшись к его переднему бамперу своим тускло блестящим багажником, стоял потрепанный зеленый «шевроле». Покосившись в ту сторону, Илларион заметил, что за рулем зеленой машины кто-то сидит. Разглядеть этого человека более подробно мешала темнота и высокий подголовник сиденья, но Забродов предполагал, что это именно тот, кто ему нужен. Стараясь двигаться непринужденно, он подошел к «лендроверу» и отпер дверцу. Человек за рулем «шевроле» не шевелился – не то выбирал момент, не то вообще был здесь не при чем. Илларион открыл дверцу, и тогда Слепой выскочил из кабины и выстрелил. Пуля ударила Забродова в плечо, и левая рука мгновенно онемела, налившись свинцовой тяжестью и медленно пульсирующей болью. Илларион выстрелил в ответ, с некоторым удивлением обнаружив, что лежит на боку в ледяной снежной каше, и увидел, что промазал. Позади завыла сирена, спугнув Слепого, и его второй выстрел только слегка оцарапал асфальтовую шкуру улицы.

«Шевроле» рванул с места. Илларион зашвырнул в кабину револьвер и запрыгнул на водительское сиденье. Милицейский «форд» попытался перекрыть ему дорогу, но Илларион сдвинул его в сторону сильно выдающимся вперед бампером своего «лендровера», поморщившись, когда заскрежетало сминаемое железо, и до отказа вдавил педаль акселератора в пол. Двигатель «лендровера» взревел, машина с силой оттолкнула скользкую дорогу всеми четырьмя колесами и устремилась за маячащими впереди габаритными огнями зеленой «люмины».

Слепой летел по прямой, как пуля, проскакивая перекрестки на красный свет и распугивая встречные автомобили воем клаксона. «Лендровер» несколько уступал «шевроле» в скорости, но через некоторое время Забродов заметил, что Слепой вовсе не стремится от него оторваться – Глеб явно выманивал его за город, на оперативный простор, чтобы там без помех закончить начатую в подземелье беседу. Илларион был не против такого варианта, вот только сильно болела простреленная рука, да милицейский «форд», не отставая, висел на хвосте.

Забродов на пробу подвигал левой рукой. Это было больно, но рука действовала – пуля прошла по касательной, не причинив сколько-нибудь серьезных повреждений. Правда, рана была большая, крови через нее вытекало много, и это обещало в ближайшее время стать серьезной проблемой, если он не найдет способ перевязать руку. Он даже рассмеялся – такой дикой казалась мысль о перевязке, сделанной без посторонней помощи на скорости, приближающейся к полутора сотням километров в час. Сняв с баранки правую руку, он взял из бардачка сотовый телефон и вызвал Сорокина.

– Ты жив?! – закричал Сорокин. – Где ты?

– Жив пока, – ответил Илларион на первую часть вопроса. «Шевроле» резко затормозил и свернул в переулок, и ему пришлось схватиться за руль обеими руками, так что следующую реплику Сорокина он пропустил. – Вот что, полковник, – сказал он, выровняв машину и снова увеличивая скорость, – твои омоновцы все мне изгадили. Я преследую Сиверова, но на хвосте у меня висит ментовский «форд», который я только что помял. Скоро к нему прибудет подкрепление, и они общими усилиями сделают, из меня решето, а Слепой, конечно же, уйдет.

– А как… – заикнулся было Сорокин, но Иллариону некогда было с ним разговаривать.

– Молчи, – сказал он, – и слушай. Я веду машину раненой рукой, так что не болтай, а делай, что тебе говорят. Убери этого идиота с моего хвоста и обеспечь нам зеленую улицу. Мы движемся по Варшавскому шоссе в направлении городской черты.

Ты понял?

– Понял, сделаю. А ты справишься? С одной-то рукой…

– Если я не справлюсь, он просто уйдет, – сказал Забродов. – Теперь ему нужен только я. Похоже, он устал и собирается отчалить. Все, полковник, отбой.

Он выключил телефон и бросил трубку на соседнее сиденье. Через некоторое время вопли сирены позади смолкли, красно-синие всполохи погасли, и милицейский «форд» отстал, затерявшись среди других машин.

Илларион перестроился в правый ряд, коротко мигнул Слепому фарами и затормозил. Он не знал, какое решение примет Сиверов, и потому торопился, как мог. Вывернув содержимое аптечки на сиденье, он зубами надорвал упаковку с бинтом и кое-как обмотал им простреленную руку, сбросив предварительно скользкую от крови кожаную куртку. Затянув узел с помощью зубов, он наскоро протер остатком бинта липкое от крови рулевое колесо и тронулся вперед, снова мигнув фарами. Слепой, поджидавший его метрах в ста впереди, тоже тронулся с места и, набирая скорость, помчался прочь из города.

Илларион улыбнулся – Глебу действительно был нужен только он.

Снегопад превратился в настоящую метель, совершенно неуместную в середине марта. Это было удивительно красиво, но вести машину сквозь это белое непроглядное месиво становилось труднее с каждой минутой. Глеб подумал, что такого снегопада он не видел давно, если ему вообще когда-нибудь доводилось видеть что-либо подобное. Вскоре ему пришлось сильно снизить скорость, чтобы ненароком не слететь с дороги. Туманное пятно света позади приблизилось, разрослось во все заднее стекло, но этим все и ограничилось – Забродов не спешил, предоставляя право выбора ему. Глеб тихо рассмеялся: они понимали друг друга без слов. Это вдруг показалось ему очень важным – важнее того, что они собирались сделать друг с другом. Именно это чувство заставило его остановить машину и терпеливо ждать, пока Забродов перевяжет свое плечо – там, в городе.

Именно это чувство – Глеб был в этом уверен – заставило Забродова надавить на своих друзей, чтобы те вывели из игры не вовремя встрявшую в нее милицию. В конце концов, подумалось ему, Забродов вполне мог оказаться непричастным к тому рейду омоновцев по катакомбам – это было на него мало похоже. Но дела это не меняло: вариант, изначально предложенный Забродовым, был многоточием, а история закончена только тогда, когда в конце ее стоит точка. Забродов это понимал, и именно поэтому упорно ехал следом за ним сквозь эту нереальную, словно киношную, ночную метель. Глеб осторожно вырулил на обочину и плавно нажал на тормоз. Машина прокатилась еще несколько метров и остановилась. Сиверов вышел из нее, сразу задохнувшись метелью – дышать здесь было все равно, что пытаться вдохнуть в себя сугроб.

«Лендровер» остановился в метре от «шевроле», и Забродов легко выпрыгнул на снег. Куртки на нем не было, поверх рукава камуфляжной униформы белел уже пропитавшийся кровью бинт. Слепой поднял револьвер, но Забродов показал пустые руки, и Глеб уронил «магнум» в снег.

Они не разговаривали: слова были лишними, потому что все было сказано. Оставалось поставить точку в конце истории, и поэтому они неторопливо двинулись навстречу друг другу. Глеб заметил, что Забродов неуверенно двигает раненой рукой, но это была ерунда – Слепой слишком хорошо знал своего бывшего инструктора, чтобы обольщаться по поводу подобных мелочей. Он сосредоточился в ожидании атаки, теперь это могло произойти в любой момент.

Напряжение росло. Забродов сделал обманное движение, и Слепой стремительно прыгнул вперед.

Забродов блокировал удар, нанес ответный, который тоже был парирован, уклонился от захвата, сделал подсечку, и оба спутанным клубком рухнули под откос с края насыпи, по которой проходило в этом месте шоссе.

Вывалявшись в мокром снегу, они скатились с откоса на проходившую под насыпью проселочную дорогу. Снег слепил, мешая наблюдать за противником, и Слепой не успел увернуться от удара обутой в тяжелый армейский ботинок ноги. Он лишь слегка уклонился, и направленный в солнечное сплетение удар пришелся ему по ребрам. Он поймал себя на том, что старается бить с правой, чтобы Забродову приходилось защищаться раненой рукой. Это был не самый джентльменский ход, но в бою не принято расшаркиваться и просить прощения – этому когда-то научил его сам Забродов. Потом, когда бой будет позади, можно помочь противнику подняться, но, пока тот стоит на ногах, твоя задача заключается в том, чтобы свалить его любым способом, невзирая на то, выше или ниже пояса приходятся твои удары. Забродов явно ослаб от потери крови, и Глеб безжалостно молотил его, напирая и не давая опомниться, блокируя редкие ответные удары и отвечая на них целыми сериями стремительных выпадов. У Забродова уже была рассечена нижняя губа, и кровь с нее обильно капала на пятнистую куртку. Строго говоря, его оставалось лишь слегка дожать – он шатался и дышал с присвистом, а его левая рука почти не действовала.

Он вдруг открылся, видимо, наполовину утратив связь с реальностью, и Слепой ударил изо всех сил – так, чтобы убить одним ударом, как учил его когда-то инструктор по кличке Ас, но удар непостижимым образом прошел мимо, а в грудной клетке Глеба вдруг взорвался мегатонный заряд боли, и немедленно другая бомба с треском лопнула в левой голени. Задыхаясь и почти ничего не видя из-за мельтешащих перед глазами цветных пятен, он отскочил на шаг и избежал очередного удара, который мог стать последним. В глазах у него прояснилось, и он увидел, что Забродов как ни в чем ни бывало стоит в боевой стойке, слегка пригнувшись и выставив перед собой готовые нанести удар руки. Его одышку как рукой сняло, ноги больше не подкашивались, а окровавленный рот улыбался Сиверову мокрой красной улыбкой вампира.

Оправившись от боли и удивления, Слепой снова осторожно приблизился к неподвижно стоявшему противнику. Грязная штука, проделанная Забродовым, взбесила Глеба, хотя он знал, что именно этого и добивался его противник. Теперь Сиверов сменил тактику, перейдя к тому, с чего следовало начинать: пригнувшись и совершая отвлекающие движения руками, он закружил вокруг Забродова на полусогнутых ногах, время от времени совершая короткие выпады, не имевшие завершения. Противники выжидали, выманивая друг друга на себя, предлагая взять инициативу в свои руки, дразня и запугивая. Глеб из последних сил боролся с собой: мозг его постепенно тонул в красной волне настоящей ненависти, медленно погружался в пучину боевого безумия, подстрекая тело торопиться и довести дело до конца одной решительной атакой. В таком состоянии он мог легко расшвырять вооруженную ножами толпу, но теперешний его соперник один стоил десятка толп, против него подобные вещи просто не срабатывали. Он только и ждал, чтобы Слепой потерял голову и безрассудно бросился в атаку, забыв об осторожности. Один раз он уже обманул Глеба, и это едва не стоило ему жизни – бок болел до сих пор, а голень онемела и плохо слушалась.

По шоссе наверху промчалась машина, на миг затопив все вокруг ярким светом галогенных фар. После того как она проехала, тьма, казалось, сгустилась настолько, что ее можно было резать ножом. Даже Глеб со своим не вполне человеческим зрением с трудом различал силуэт Забродова. Это был шанс, и Слепой немедленно использовал его, хотя и сознавал его эфемерность. Он нанес сокрушительный прямой удар правой, целясь в горло, но Забродов все-таки разглядел стремительно приближающуюся смерть и впоследний момент неуклюже нырнул вправо, так что кулак Глеба врезался в его простреленное плечо, вызвав у него невольный стон. Нога Забродова поскользнулась в смешанной со слякотью грязи, и он, потеряв равновесие, тяжело упал на одно колено.

Не медля ни секунды, Глеб ударил ногой в голову, но Забродов вдруг совершенно непрофессионально, как-то совсем по детски нырнул вперед и, вцепившись в его опорную ногу, толчком повалил его в грязь.

Слепой упал, как кошка, и сразу же вскочил, но Забродов каким-то непостижимым образом оказался на ногах раньше него и уже ударил. Глеб блокировал удар, вскинув руку, и блок удался на славу, но жидкая грязь с рукава куртки брызнула прямо в глаза, и он рефлекторно зажмурился, пропустив следующий удар. Перемазанный кровью и грязью кулак Забродова с отвратительным мягким хрустом вонзился в его незащищенную гортань – Глеб услышал этот хруст и понял, что убит. Он знал, что должен стоять, должен драться, но земля вдруг со страшной, мягкой, но непреодолимой силой потянула его на себя. Он попытался покрепче упереться в нее ногами, но ноги предали, подвели, вступив в" преступный сговор с силой земного тяготения, атмосферный столб вдруг приобрел вес равного по объему столба из химически чистого свинца, и Слепой, раздавленный этой тяжестью, опустился на колени. Страха не было – он просто в очередной раз с обидой почувствовал себя преданным. Он не смотрел на Забродова, занятый тем, что пытался втянуть в себя хоть немного воздуха через разбитую гортань, но боковым зрением видел, как тот деловито заходит сбоку, чтобы нанести последний милосердный удар. Мне не нужно вашего милосердия, хотел сказать он. Я могу умереть и так, хотел он сказать Забродову, но голосовые связки не слушались – вместо них была только боль, огромная, как небо, и из этой боли вдруг вышла Анечка, и она улыбалась ему лицом, с которого чудесным образом исчезли следы от пуль. Он попытался встать с колен и шагнуть ей навстречу и уже не почувствовал удара в висок, боком швырнувшего его в жидкую грязь.

Глава 27

Бывший инструктор учебного центра спецназа ГРУ, капитан запаса Илларион Забродов, тяжело ступая, поднялся к себе на пятый этаж, впервые в жизни пожалев, что в его доме нет лифта. Его теперь уже непритворно шатало, и ему приходилось время от времени хвататься за перила, чтобы не сверзиться с лестницы. Хватался он правой рукой, и это было страшно неудобно, потому что перила располагались слева.

Между вторым и третьим этажами у него из кармана выпал револьвер, и он потратил не менее трех минут на то, чтобы нагнуться и поднять его. При этом от бессилия он ругался страшными словами. Затолкав револьвер поглубже в карман тяжелых от пропитавшей их грязной воды брюк, он сильно нагнулся вперед, лег левым боком на перила и так, перекосившись, но зато обретя надежную опору, стал подниматься дальше.

Дверь его квартиры оказалась приоткрытой.

– Чтоб вы все сдохли, – сказал Забродов, адресуясь к неизвестным ворам, вынул из кармана револьвер и пинком распахнул дверь.

В квартире горел свет, и в кресле, хорошо видном от входной двери, сидел полковник Мещеряков. В одной руке полковник держал полную рюмку, в пальцах другой дымилась сигарета. Повернув голову на стук ударившейся о стену прихожей двери, он испуганно отпрянул, расплескав коньяк, пригляделся повнимательнее и бросился в прихожую. За ним с топотом выскочили полковник Сорокин и генерал Федотов.

– Вся королевская конница, – скривив в улыбке окровавленный рот с рассеченной нижней губой, сказал Забродов. – Я тебя куда послал? – непримиримо спросил он у Сорокина, безуспешно пытавшегося забрать у него из руки револьвер.

– Ты меня никуда не послал, – ответил Сорокин, умело выдирая оружие из сведенных судорогой, перемазанных запекшейся кровью и грязью пальцев. – Ты меня вообще послал, вот я сюда и пришел.

Забродов тяжело опустился в кресло, не заботясь о том, что испачкает обивку, рыкнул на Мещерякова, сунувшегося было к его повязке, выпил оставленную им на журнальном столике рюмку коньяку и обессиленно откинулся назад.

– Дайте кто-нибудь сигарету, – попросил он. – Устал я что-то сегодня.

Говорил он медленно, с растяжкой, словно пьяный. Ему сунули в губы прикуренную сигарету. Он глубоко затянулся и немедленно разразился надсадным кашлем, хватаясь здоровой рукой то за грудь, то за бока.

– Ну, что вы тут собрались? – спросил он, прокашлявшись. – Взломали дверь, оккупировали квартиру… Чего вам еще?

– Как… – растерянно произнес Федотов. – Что за странный вопрос? Мы волновались, и вообще.., хотелось бы узнать подробности.

– Обойдетесь, – с несвойственной ему грубостью сказал Забродов. – Слепой погиб в автомобильной катастрофе. Машина сгорела, тело водителя осталось в ней. Номеров на машине не было, оружия тоже не было, так что личность водителя вряд ли удастся установить.

– А что случилось с оружием? – с интересом спросил генерал.

– Утонуло в реке, – ответил Забродов и сделал еще одну осторожную затяжку, морщась от боли в рассеченной губе. – Теперь вы трое можете спать спокойно – со Слепым покончено, и людей, знавших о нем и о «Святом Георгии», больше не осталось.

– Насчет «Святого Георгия» ты прав, – сказал генерал. – Кроме нас, об отряде не знает никто, а мы люди военные и болтать не будем. А вот о Слепом знал еще один человек. Илларион со слабой заинтересованностью повернул к нему голову и вопросительно приподнял левую бровь. Лица у него было страшное – все в запекшихся черно-бурых потеках, и на нижней губе снова выступила кровь.

– Помыться бы тебе, Илларион, – сказал генерал. – И перевязка, наверное, не помешает.

Забродов смотрел на него, не моргая, и генерал отвел глаза.

– Кто? – спросил Забродов.

– Его жена, – неохотно сказал генерал, – Ирина Быстрицкая.

– Черт! – воскликнул Мещеряков и хлопнул себя ладонью по лбу. – Как же я об этом не подумал!

Он вдруг замолчал и быстро оглянулся на Сорокина. Сорокин тяжело завозился на стуле и встал, напяливая фуражку. Он был при полном параде, в полковничьих звездах, и выглядел очень представительно.

– Ну, я пошел, – сказал он. – Поздно уже. Спасибо тебе, Илларион, выручил. Звоните, если что.

Он повернулся и шагнул в сторону прихожей, но окрик Забродова остановил его на полпути.

– А ну, стой! – сказал он таким тоном, что Сорокин замер и медленно обернулся. – Я тебе помог, полковник, теперь помоги ты мне.

– Слушаю, – сказал Сорокин.

– Найди эту Быстрицкую и приставь к ней пару ребят потолковее – таких, чтобы не наступали ей на пятки и не спали на посту. Найдутся у тебя такие?

– Найдутся, – угрюмо сказал Сорокин, не понимая, к чему клонит собеседник.

– Дай им по автомату и вели стрелять без предупреждения в каждую сволочь, которая попытается к ней приблизиться, – продолжал Илларион. – Когда рука немного подживет, я их сменю. Если им потребуется дополнительная оплата, пусть обращаются ко мне. Сделаешь, полковник?

Сорокин немного просветлел лицом, посмотрел на Мещерякова и Федотова, с оскорбленным видом дымивших сигаретами, снова перевел взгляд на Иллариона и твердо пообещал:

– Сделаю. – И добавил после секундного раздумья. – С огромным удовольствием.

* * *

Серега Поляков вышел из кабины автокрана и склонился над лежавшим у обочины телом, озадаченно почесывая затылок. Стропальщик Гаврилов подошел сзади и остановился рядом, а потом присел на корточки. Машина под откосом все еще горела, оранжевое пятно смутно пробивалось сквозь сплошную завесу снега – это был не снегопад, а какой-то конец света. Лежавший на дороге человек был уже основательно припорошен медленно тающими хлопьями и больше напоминал бугор подмерзшей грязи, чем живое существо. Поляков с содроганием подумал, что, не притормози он, увидев справа от дороги пожар, и не окажись Гаврилов таким востроглазым, высокие колеса многотонного КрАЗа непременно прошлись бы по спине этого бедолаги, которому, похоже, и без того досталось. Он оглянулся на автокран, фары которого заливали обочину мертвенно-белым светом, прикинул на глаз траекторию движения и понял, что правое переднее колесо с высокой точностью наехало бы прямо на голову неизвестного. Что с того, что он и без наезда, похоже, давно помер – доказывай потом, что ты не верблюд…

– С дороги съехал, – с сочувствием сказал Гаврилов.

– Да, – согласился Поляков. – Погода, мать ее в душу… Как же он оттуда вылез-то?

Гаврилов посмотрел на полыхавшее внизу чадное оранжевое пламя и вздохнул.

– Жаль парня. Как его, понимаешь… Как бог черепаху, живого места нет. Помер, что ли?

Серега Поляков неохотно присел на корточки – трогать труп ему не хотелось, но и бросить человека просто так лежать на дороге в эту чертову метель он не мог: трасса есть трасса, и вполне возможно, что когда-нибудь и ему, водителю первого класса Сереге Полякову понадобится кто-то, кто не бросит его околевать на обочине, пожалев пачкать чехлы на сиденьях. Он опасливо дотронулся до шеи незнакомца под подбородком. Шея была холодная и мокрая, но ему показалось, что под пальцами едва уловимо бьется пульс. Он прижал пальцы сильнее, боясь спугнуть надежду… Да, черт подери, пульс-таки был!

– Живой, – сказал он с удивлением. – Ну, чего стал, стояло, бери за ноги. Живой он!

Вдвоем они подхватили безжизненно провисшее тело, с которого ошметками падала жидкая грязь, и с трудом затолкали его в кабину. Пока Поляков с самоубийственной скоростью гнал автокран в ближайший поселок, Гаврилов поминутно прислушивался к едва уловимому дыханию полумертвого человека, которого они подобрали на дороге, и шептал бессвязные матерные молитвы, прощаясь с жизнью на каждом повороте. Кран мотало и трясло, разбитая голова раненого тяжело болталась из стороны в сторону, временами он принимался страшно хрипеть, и из горла у него начинала толчками выплескиваться кровь. «Помирает, кажись», – каждый раз говорил Гаврилов, и Поляков каждый раз, обматерив с головы до ног и его, и погоду, и неуклюжий КрАЗ, увеличивал и без того сумасшедшую скорость.

Когда впереди сквозь метель замерцали редкие фонари сонного поселка, Поляков немного сбросил газ, посмотрел на раненого и сказал, снова переводя взгляд на дорогу:

– Ништяк, мужик. Ты, главное, не дрейфь. Уже, считай, приехали, так что будешь жить. Правильно, Санек?

Гаврилов, перепачканный чужой кровью, но уже начавший верить, что останется в живых, немного испуганно улыбнулся и подтвердил:

– Сто пудов.

Поляков снова посмотрел на раненого, но тот молчал – нет, не умер, просто был без сознания, а может, и в коме – и повторил, как эхо, за Гавриловым:

– Сто пудов, мужик.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27