Ахилл [Вадим Вольфович Сухачевский] (fb2) читать онлайн

Вадим СУХАЧЕВСКИЙ

АХИЛЛ

Анонс

Приключенческий роман "Ахилл" посвящен одному из ключевых событий древней истории — Троянской войне. В книге представлен весьма оригинальный взгляд на обстоятельства этой войны, излагаемые как рассказ одного из ее участников. Читателя ждут яркие герои, увлекательные события и самые неожиданные повороты сюжета.

УТРО

О точности сравнений. — Об угрозе с Севера. — Пирра или Пирр? — Хитрый Фридон и великан Бусилай. — "Слава Ахиллу!"

Было летнее утро в самой сердцевине лета, когда зной даже на ночь не ослабевает, но он почти не проникал сюда, в полутемный грот. Здесь журчала прохладная вода, неторопливо стекая по каменной стене, и так же неторопливо журчали струны, перебираемые одним из слепцов. Под эти звуки другой слепец старательно выводил дряблым голосом:

...Строили в бой; и меж них

возвышался герой Агамемнон,

Зевсу, метателю грома,

главой и очами подобный...

Красивая смуглокожая рабыня, по виду не то хетянка, не то арамейка, разбавляла в кратeре [античный сосуд для смешивания вина с водой] вино. Двое — хозяин этой богатой усадьбы, расположенной неподалеку от Микен, семидесятилетний Клеон, и его молодой гость Профоенор — возлежа на клинах, слушали пение слепца. Лицо Клеона обретало все более насмешливое выражение, и наконец, когда певчий вывел под музыку:

...Грозен он был для врагов

могучий Аякс Теламонид,

Щит больше башни имел,

копье — тяжелей финикийского кедра... –

он дважды хлопнул в ладоши, после чего тотчас воцарилась тишина, и тогда он обратился к своему гостю:

— Вот что, однако, я тебе, мой дорогой Профоенор, скажу: пройдет еще лет пять, не более, сойдут в царство теней последние очевидцы той кровавой войны (а таких, если считать вместе со мной, нынче на свете полтора десятка осталось от силы), — и тогда наши рапсоды ради красного словца всё изолгут, всё! Да и уже как изолгали — ты сам только что слышал! Есть у нас, у ахейцев, такой неисправимый порок: любим мы красивые слова больше, нежели истину; потом сами же и верим свято в эти словеса. Нам бы учиться у торгашей-финикийцев, вот у кого. Те, конечно, лжецы, еще и какие, мы в сравнении с ними — что дети малые; да только делают они это ради пользы, ради своей торгашеской выгоды, на том и богатеют, а сами-то хорошо знают меру вещей. А мы... Эх, да что там говорить!.. Слыхал, что сейчас пели про Аякса? Щит у него, понимаешь ли, был больше башни! Копье тяжелее кедра! Кем его, Аякса бедного, потомки будут считать? Циклопом? Гекатонхейром [сторукий пятидесятиголовый великан]?..

А это: "Возвышался герой Агамемнон..." Ты, конечно, Агамемнона, царя нашего покойного, убитого собственной женушкой и ее дружком, уже не застал, но по правде тебе скажу — ростом он был не то что тебя, а даже меня пониже; над кем же он тогда "возвышался?" Над Диомедом? Над Одиссем? Над Ахиллом? Над Аяксом тем же?.. Смех!

Да и герой-то он был... Ты ведь знаешь — на той войне я часто находился подле него; так вот, клянусь тебе — ну, может, раза два его с мечом в руках и видел. И между прочим, это, мой милый Профоенор, совершенно правильно: незачем полководцу самому лезть на рожон, не его это дело; но врать-то, производить его в герои, чуть ли не подобные Ахиллу, — для чего, скажи, для чего!? Только для словесных красот? А по мне — ну их в смрадный Тартар, ну их кентавру, самому грязному кентавру под хвост все эти красоты, если они настолько поперек истины!

Что же до Аякса — ростом он был, конечно, о-го-го! Второго такого мне видывать не приходилось. Даже Бусилай (о котором еще расскажу) был пониже на четверть головы. Может, Тесей таким был, как Аякс, или сам Геракл. Ну да кто их видел, кто знает?

Зато Аякса я видел, как тебя вижу сейчас, и подтверждаю: да, огромен был! Но вполне по-человечески огромен, не чудовище какое-нибудь. А вот копья он вовсе не носил никакого. Палица у него была! Такая, знаешь, дубинища, что не всякому поднять. И на вид страшная — с торчащими на конце шипами, каждый — как тот, что бывает (может, когда-нибудь видал?) на носу у африканского единорога. Потому и щита никогда не имел — ни с башню, ни с походную плошку. Зачем ему щит? Начнет своей дубинищей размахивать — никто и не подступится. Уж скольких он троянцев этой дубиной к Аиду отправил — не сосчитать! Любой их воин был бессилен против нее, как муха против мухобойки.

Да, были воины! Я даже не об Аяксе, не об Ахилле, не о троянском Гекторе, другие, менее известные, оттого не попавшие в сказания и песни, тоже были, поверь мне, куда как хороши! Сколько их полегло там, под стенами Трои! Теперь уж подобных нет...

Улыбаешься, вижу. Скажешь: во все времена старичье тешило себя тем, что брюзжало на молодых — мол, то ли было дело в их время! "И этот старикан туда же", — наверняка, думаешь.

Нет, мой дорогой Профоенор, поверь, я подобной стариковской болезнью не страдаю (ну разве самую-самую малость). Уверен, каждый из вас, нынешних, на бoльшую свою часть намного лучше едва ли не любого, кого я знавал в молодости. В вас нет той кровожадности, мстительности, нелепой обидчивости. Вы не ввергнете наш мир в хаос, тут можно быть спокойным, а прежде, чем ввязаться в какую-нибудь нелепую войну, наподобие той, вы сто раз подумаете сперва...

И все же, все же...

Сам знаешь, какая нынче угроза надвигается с Севера. Того и гляди, оттуда обрушатся на нас лавиной дикие и злобные дорийские племена. Вот когда недостанет нам тех, кто пал на том далеком берегу. И их самих, и их неродившегося потомства. Обескровила наше ахейское племя та война, случившаяся из-за Парисовой похоти, Менелаевой обиды, а главное — из-за Агамемноновой необузданной страсти прибирать к рукам чужие царства и города...

А они, дорийцы, непременно хлынут оттуда, с Севера, попомни мои слова! Еще лет десять, ну двадцать, быть может — и только пепелище будет на этом самом месте, где мы с тобой сейчас сидим! Я-то уж, хвала Зевсу, пожалуй, не доживу, а вот вы — и ты, милый Профоенор, и твои нынешние сверстники — вы, наверно, вспомните тогда о тех, кого вам недостает: о неродившихся сыновьях великих воинов — Патрокла, Аякса, Диомеда. Ну и уж о сыновьях Ахилла, разумеется, — если бы таковые когда-либо родились и дожили до этих — (сохрани вас боги!) — до этих страшных времен...

В общем — сохрани Зевс! Хвала ему! — Он поднял чашу с вином.

— Сохрани Зевс! Хвала ему! — поднял и свою чашу молодой Профоенор.

Хозяин и гость испили разбавленного вина, и Клеон на какое-то время примолк в печальной задумчивости. Рабыня наполнила вином пустые чаши. Наконец, после затянувшегося молчания, Профоенор спросил:

— А ты был дружен с Ахиллом?

— Дружен? — переспросил Клеон. — О, нет, дружен с ним не был никто. Ну, кроме Патрокла, разумеется. Для дружбы с остальными он, Ахилл, был слишком высокомерен. А может быть, вовсе и не в высокомерии дело — просто он знал свою судьбу, начертанную богами, и внимал только ей. Как бы то ни было, но ни о какой дружбе не могло идти и речи. А вот если хочешь спросить, хорошо ли я его знал... В этом, пожалуй, уже никто из оставшихся в живых не мог бы сегодня со мной соперничать... О, Ахилл!.. — Клеон закатил глаза. — Славный Ахилл!..

Стоявшие наготове слепцы по-своему поняли его восклицание — тотчас один провел пальцами по струнам, а другой старательно пропел:

Славный Ахилл, сын Пелея, силою богу подобный,

Ведомо всем — в битве любой

равных тебе не сыскать.

Горе врагам, коль белеют вдали

власа твои светлой соломы,

Горе врагам, если львом ты на них нападаешь,

Горе врагам, если шершнем ты вьешься над ними:

Острый твой бронзовый меч —

разящее жало твое... —

и снова примолкли по первому же мановению Клеоновой руки.

— Гм... — хмыкнул Клеон. — А ведь порой даже за их прекраснословием прячется нечто, отдаленно сходное с истиной. Я имею в виду слова насчет шершня. Именно таким — возлетающим и разящим сверху — я его увидел впервые. И было это задолго до Троянской войны. И называли его в ту пору не Ахиллом — совсем иначе.

Профоенор с удивлением поднял глаза.

— Да, да, — подтвердил Клеон, — знали его тогда под другим именем — под именем Пирр. Из-за цвета волос, должно быть [Пирр — огненный (греч.)]. Не удивляйся, в ту пору наш герой был рыж, как перезрелый подсолнух, это потом уже волосы у него выцвели под ионическим солнцем и обрели тот воспетый на весь мир нашими рапсодами светло-соломенный цвет. Некоторые, кстати, знали, что именовался он еще и женским именем — Пирра. Почему — то особый разговор, как-нибудь поведаю тебе и об этом, а пока что расскажу о другом.

Так вот, было это года за три до начала Троянской войны. Как раз в эту пору начал наш славный царь Агамемнон прибирать к рукам ахейские города, те, что послабей. Нет, он их вовсе не завоевывал и даже тамошних царьков вроде бы оставлял править, да только править эти царьки могли отныне лишь в той мере, в какой получат дозволение от Агамемнона из Микен. Все это потом сказалось, когда началась война с Троей: откуда б иначе, по-твоему, взялось столько царей, воевавших на нашей стороне? Но это так, к слову.

Да... Стало быть, к тому времени, о котором я сейчас говорю, уже городов пятьдесят сделал Агамемнон ручными, настал черед такого городка под названием Птелей. Крохотный городок, доброго слова не стоит, стены земляные, домишки глиняные, жителей от силы тысячи две, ты про него, наверно, и не слыхал, но, поверь, есть такой во Фригии. Едва ли он там был не последний, который еще дышал сам по себе, а не так, как прикажет ему дышать Агамемнон, но вот, как видно, настал и его черед.

В общем, собрал славный наш Агамемнон войско, — это, кстати, был первый поход, в котором я принимал участие, — и двинулся на этот самый Птелей.

Между прочим, войско наше было совсем небольшое, каких-нибудь две сотни гоплитов и эфебов сотни две, таким войском, я понимал, даже не стоящий доброго слова Птелей не больно-то напугаешь, и, что всех тогда особенно удивляло, никаких осадных приспособлений, даже обычных штурмовых лестниц, мы с собой в том походе не везли. На что же, в таком случае, Агамемнон рассчитывал? Уж, в самом деле, не на единоборство ли с грозным Бусилаем?

Спросишь — кто такой Бусилай? Тебе, да, поди, сегодня уже и никому не ведомо это имя, а в ту пору о нем были наслышаны во всем ахейском мире, лишь им (не своими же помойками!) и был славен крохотный Птелей, лишь благодаря ему одному, Бусилаю, городок этот еще задолго до того не прихватили более сильные соседи. Ибо, лишь только эти самые соседи подходили к стенам города, с их предводителем тут же вступал в переговоры тамошний царек Фридон: зачем, дескать, понапрасну губить множество славных воинов, не лучше ли поступить по обычаю предков, дарованному нам богами с давних времен? Пусть-ка лучше самый доблестный ваш воин сразится с одним из наших. Ваш победит волею Зевса — что ж, быть по сему: вам и городом владеть. Ну а если одержит победу наш — стало быть, боги у себя на Олимпе так это дело решили, что следует уходить вам отсюда по-доброму.

Так этот самый Фридон все поворачивал, что отказаться — значило нарушить обычаи предков, а тем паче волю богов, а и тех, и других мы, ахейцы, высоко почитаем, — тут в войске может начаться такой ропот — не уймешь. Что оставалось тому предводителю? В конце концов давал согласие и скреплял его клятвой Зевсу, что-де так тому и быть. Вот тут-то и выходил из-за городских стен Бусилай.

Надо было на него посмотреть! Ростом, как я уже говорил, чуть ли не самого Аякса, ручища — что стволы деревьев, мускулы — что валуны (ах, сам уже, прости, уподобляюсь нашим рапсодам!), ликом страшен, сразу ясно каждому — такой живым точно не отпустит.

Ну а дальше... В общем-то, все было предрешено (уж не знаю, богами или кем). Либо все-таки находился один смельчак, принимавший вызов Бусилая, и, не успев толком понять, что произошло, тут же умирал страшной смертью, — Бусилай этот обычно сокрушал его наземь первым же чудовищной силы ударом по щиту, и добивал не мечом, а просто ногой раздавливал, как лягушку, — либо смельчака так и не находилось; в любом случае неприятельское войско, согласно уговоренности, понуро убредало восвояси.

Неужели на такое бесславье собирался обречь великие Микены и самого себя наш Агамемнон? Ох, невесело мы выступали в этот поход! Один лишь Агамемнон был бодр и весел, казалось, он ничуть не сомневается в успешности похода. Что-то он, видно, все же задумал, но вот что — никто из нас угадать все равно не мог.

Да, и еще кое-что странное было в том походе во Фригию. Как всегда, за нами следовали крытые повозки с наложницами Агамемнона, никогда он без того далеко от Микен не отправлялся, но только одна такая повозка почему-то все время охранялась шестью гоплитами из царской стражи, и те даже близко к ней не подпускали никого. И на ночь ту повозку ставили далеко от нашего лагеря, под охраной все тех же гоплитов. Но еще удивительнее то, что и сам Агамемнон к этой повозке ни разу не приблизился. Те наложницы, что ехали в остальных повозках, на ночь, ясно, перебирались в его шатер, — а для чего еще и возят с собою наложниц? А та повозка — словно в ней перевозят кого-то зараженного чумой.

Уж не чумой ли хотел заразить Агамемнон город Птелей? — была у меня, признаюсь, и такая мысль.

Однажды все-таки на миг откинуло ветром полог странной повозки, а я как раз был неподалеку и успел разглядеть: убранство внутри поистине царское, не уступающее тому, что в повозке самого Агамемнона, и восседает там на треноге высокая, статная, красивая девушка с горделивым лицом и длинными рыжими волосами.

Ну да ты уже, конечно же, догадался, что это и был Ахилл. Почему рядился девушкой? О, непременно, непременно расскажу! Презанятная, кстати, история! Но — после, после: не хочу покуда прерывать этот рассказ. Что же до чумы — то намного страшнее всякой чумы оказалась потом для врагов эта "дeвица", которую вез тогда Агамемнон в странной повозке. Спросить бы о том у троянцев — да не спросишь: не осталось никого из них в живых...

Ладно... Подступаем мы, стало быть, к стенам Птелея, выстраиваемся, гремим щитами. Вскоре выходит из города царь Фридон, желает говорить с Агамемноном. Начинают переговоры. Фридон — как у него заведено: "...по обычаю предков...", "...как угодно воле Зевса...", "...если ваш одолеет — тогда... Ну а если вдруг — наш, если так будет угодно богам..."

Странное дело, Агамемнон ему ни словом не перечит, кивает только и усмешку прячет в усах. А над чем потешается? Над своим же позором, который последует с такой же неминуемостью, как за вечером следует ночь?

Я недоумевал: как он легко на все условия Фридона согласился! Лишь два своих поставил условия: во-первых, если все-таки победит наш воин, то не быть больше Фридону здешним царем, уйдет в Микены как пленник, а городом будет править наместник, назначенный Агамемноном; а во-вторых — чтоб оба они не единожды поклялись, что все будет в точности так, как договорено, а трижды. Трижды именем самого Зевса, и в присутствии трех жрецов. Уж такую-то клятву нарушить никто наверняка не осмелится.

Фридону — что? Он бы и десять раз именами всех олимпийцев поклялся — у него как-никак имелся Бусилай, — а на что вот надеялся наш Агамемнон?..

Скрепили клятву, после чего Фридон взмахнул рукой, и сразу вслед за тем из-за ворот появляется...

Много неприятных мгновений бывало в моей долгой жизни, дорогой Профоенор, но тот миг, когда из ворот города вышел этот самый Бусилай, был, признаюсь тебе, все-таки одним из самых неприятных. Да, надо было на этого Бусилая посмотреть! Страх да и только! Вышел — и зарычал, как зверь, рыком, подобно льву, вызывая на бой.

Микенские гоплиты, ты знаешь, не робкого десятка, но тут сникли все, не спешит никто принимать вызов исполина: все же пасть в большом сражении — это одно, а чтобы тебя вот такое чудовище просто раздавило, как навозного жука, — такой участи ни один воин не заслужил.

А фригийцы свистят, хохочут со стен:

— Что, герои микенцы, со страху обделались?! Это вам не с девками это самое!..

— Зато царь, царь у них больно храбрый! Эй, Бусилай, отделай-ка ихнего царя!

— Давай, отделай его тем копьем, что у тебя всегда при себе, промеж ног!

Ну, в общем, ты знаешь этих фригийцев с их мужланскими шутками!

А Бусилай знай себе по-звериному рычит (вполне возможно, он и речи-то был не обучен), — рычит и наступает на нас. Один! И, скажу тебе, у многих наших, наверно, было поползновение податься назад. Уже одно то, что никто все-таки не отступил — даже одно это нелегко нам далось. Лишь Агамемнон, — он как раз стоял неподалеку от меня, — знай себе посмеивается. Потом, обращаясь ко мне, говорит:

— Надо проучить этого наглеца. Ну-ка, Клеон, сбегай вон к той повозке и позови сюда Пирру.

— Пирру? — удивился я, недоумевая, как это дeвица может проучить такого звероподобного великана.

— Да нет, — опять усмехнулся Агамемнон, — ослышался ты, не Пирру, а Пирра. Пирр его зовут, юношу из той повозки, уж он-то проучит этого скота. Только давай-ка побыстрее, а то, глядишь, кто-нибудь из моих гоплитов ввяжется в драку — и тогда прощай для нас Птелей.

Любым из богов я готов был поклясться, что нет в этой повозке никакого юноши, но не перечить же царю — бросился к ней со всех ног. Подбегая к ней, сам уже не знал, кого звать — Пирру или Пирра.

Впрочем, звать никого и не понадобилось. Когда подбежал, полог был уже отдернут, и в следующий миг, на ходу застегивая ремешок шлема, на землю спрыгнул юноша в доспехах, с коротким и очень остро отточенным мечом в руке. Удивительно крепкий юноша, с отличными мускулами, хоть и был несколько худощав. Волос под шлемом не разглядеть, но вот лицо... Лицо было той самой девушки, которую я однажды мельком увидел в этой повозке! Боги! Это была она! Или тогда, в первый раз, это был он! Как ни скажи — все получается одинаково глупо.

Не решаясь обратиться по имени, я сказал:

— Агамемнон ждет, — и указал в ту сторону, откуда доносился рык Бусилая.

Он... (ну да, он, он, конечно, — теперь уже я не сомневался, что это все-таки юноша...) ...он, ни слова не говоря, кивнул; как пушинку, прихватил с повозки тяжелый, с двойной оковкой щит и твердым шагом направился туда, где наш царь прятался за спинами приунывших гоплитов. Только ремешок шлема ему все никак не удавалось застегнуть, верно, застежка так некстати сломалась.

Я последовал за ним. И, — уж не знаю, в чем тут дело, в его уверенной поступи, в его бесстрастном лице или в том, как легко он вскинул свой тяжеленный щит на плечо, — я вдруг почувствовал, что такая сила исходит от него, какой даже в великане Бусилае не ощущалось только что.

Когда мы приблизились к Агамемнону, в лице его появилась уверенность, такая же, как в лице юноши. Он вышел из-за строя своих воинов и, перекрикивая звериное рычание исполина, возгласил в сторону облепленных городскими зеваками земляных стен:

— С вашим воином Бусилаем будет биться наш воин по имени Пирр!

Бусилай ответил на это особенно громким и грозным рыком — видимо, вправду, не умел изъясняться на людском языке. Так уж бывает: если плоти слишком много, то не остается места для разума.

Наш странный юноша вышел и все той же твердой поступью, несколько неторопливо, — было видно, что эта неторопливость происходит от уверенности, а вовсе не от страха, — двинулся вдоль наших рядов в сторону великана. Тут же зеваки заулюлюкали с крепостных стен:

— Сейчас тебя поджарят, рыжий петушок микенский!

— Да какой петушок?! Цыпленок!

— Цыпленок против льва!

— Размажь его, Бусилай!

— Втопчи его в землю!

— Разотри, как гусеницу!

Наши микенские гоплиты стояли понурые — верно, как и фригийцы, не сомневались в скорой гибели отважного юноши. Никто из них не осознал того, что успел осознать я, — той огромной силы, которая в нем заключена. Хотя, если сравнивать его с исполином Бусилаем, он, несмотря на свой немалый рост и свои превосходные мускулы, казался неким почти что эфирным созданием.

Впрочем, кроме меня, еще и Агамемнон явно осознавал то же самое, ибо оставался совершенно спокоен.

Юноша был шагах в ста от Бусилая, когда шлем, так и не пристегнутый, стал сползать ему на лицо. Он снял его и отшвырнул в сторону. Длинные, как у девушки, рыжие волосы, высвободившись, разметались по плечам. Что тут началось на стенах Птелея!

— Да это ж девка!

— Ну микенцы! Мужики обделались — теперь за них девки воюют!

— Эй, рыженькая, ну и иди, иди, не робей! Иди к нашему Бусилаю, он девок любит!

— Эй, Бусилай, покажи ей, что там у тебя есть!

"Бусилай, ну-ка, ты ее — то! Бусилай, ну-ка, ты ее — это! Ну-ка, ты ее — эдак! Ну-ка, ты ее — так!" Ты, в общем, представляешь себе, что в подобных случаях могут орать фригийцы.

Вот когда они мигом притихли — это когда Бусилай, осклабившись, метнул в нашего юношу копье. Расстояние между ними было шагов семьдесят, а Бусилай лишь едва-едва размахнулся, но тяжеленное копье было пущено с такой чудовищной силой, что насквозь пробило щит и застряло в нем, войдя по середину древка. Небось, все, и зеваки, сидевшие на стенах, и наши притихшие гоплиты, смекнули — это какой же силищи должен быть удар, чтобы пробить щит с двойной бронзовой оковкой!

Да ты сам представь себе! Мало нашлось бы воинов, кого не свалило бы наземь таким ударом!

А наш юноша — он даже не приостановился. Он лишь отбросил бесполезный теперь щит с застрявшем в нем намертво копьем, и с одним коротким мечом в руке, ничуть не замедляя (впрочем, и не ускоряя) шага, продолжал надвигаться на великана.

И, видят боги, никому он уже не казался таким эфирным созданием, каким мог показаться всего мгновение назад!

Да, притихли, притихли фригийские зеваки! Зато по нашим рядам впервые прошелся одобрительный гул.

Бусилай, — хотя, судя по всему, он отнюдь не мозгами был силен, — тоже явно сообразил, что бой может оказаться не таким уж легким, как это ему только что представлялось. Опять издал воинственный рык (забегая вперед, скажу тебе — то был последний в его жизни рык), набычился, прикрылся щитом, обнажил меч, встал наизготовку.

Понемногу юноша начал ускорять шаг, а когда между ними было расстояние в какую-нибудь четверть стадии, разбежался, и, очутившись перед самым носом у Бусилая, вдруг воспорхнул ввысь!

Да, да, воспорхнул! Как на крыльях!..

То, что он возлетел, видели мы, со стороны. А для Бусилая он просто на миг исчез, как для быка исчезает перелетающий через него шершень. Гигант лишь ворочал своей бычьей шеей, и недоставало ума взглянуть вверх.

А шершень наш, рыжеволосенький наш герой, на какую-то долю мгновения завис над Бусилаем, — никто даже не успел заметить, что в этот миг произошло, — затем перелетел через него, перевернулся в воздухе, твердо встал на ноги у него за спиной и, не оборачиваясь в сторону исполина, воздел руки к небу, как делают обычно, торжествуя победу. И меча у него в руках уже не было.

Ну а Бусилай постоял, постоял, что-то своими неповоротливыми мозгами соображая, и наконец, все же сообразив, видимо, что имя происшедшему — смерть, рухнул, как срубленный дуб, наземь. Только тут все увидели, что из выемки над ключицей у него торчит рукоятка меча. Значит, успел, пролетая, все-таки вонзить в него свое смертоносное жало наш рыжий шершенек.

"Слава Пирру! Слава Пирру!" — дружно грянуло из наших рядов.

Унынием веяло со стороны притихшего Птелея.

Но вот что странно — никакой радости не было на лице у победителя. Когда же сам Агамемнон обнял его и начал было произносить какую-то торжественную речь, он лишь кивнул и, не дослушав эту речь до конца, двинулся вдоль наших шеренг в сторону своей повозки.

К городским воротам уже была спешно вынесена наковальня, и вскоре зазвенели молоты кузнецов — это сами жители Птелея, покоренного в один миг одним смертоносным взлетом нашего рыжеволосого юноши, торопились заковать в цепи своего же горько в этот миг рыдающего и стенающего царя Фридона, чтобы, в согласии с его собственной клятвой, данной Агамемнону и троекратно скрепленной именем Зевса, отдать его в микенское рабство.

Сам же Агамемнон вышел вперед и огласил свою волю:

— Слушайте же, птелейцы! Богам угодно, чтобы отныне правил вами от моего имени победитель вашего воина Бусилая наш славный воин Пирр, он же — доблестный Ахилл, царевич мирмидонского племени!

Вот когда я впервые услышал это имя.

— Ну, давайте же! — подстегнул птелейцев Агамемнон. — Кричите: "Слава Ахиллу!"

И те самые птелейцы, которые совсем еще недавно горланили со стен всякие непотребства про "микенского петушка", и про "рыженькую", с которой, де, Бусилай сейчас "то" да "это", закричали сначала негромко, а потом все громче и громче, сами распаляя себя: "Слава Ахиллу!.. Слава Ахиллу!.. Слава, слава, трижды слава великому Ахиллу, мирмидонскому царевичу!"

— ...Ах, Профоенор, мой милый Профоенор! Как хорошо, что ты, приехав из своего Эпира, пришел ко мне! Хоть кому-то я могу рассказать все, о чем помню. Память стариков нуждается в этом, как добрая старинная амфора нуждается в том, чтобы кто-то пил из нее вино, иначе зачем она нужна?

Итак: "Слава Ахиллу!" — грянуло в наших рядах...

А мы, мы кому будем славу возглашать после того, как обрушатся на нас дорийцы с Севера? Боюсь, вовсе не ахейское, а дорийское будет имя у него. Провались я в Тартар, если это будет не так! Нет, и в Аиде не простится Агамемнону, что таких героев под стенами Трои положил. Кто со славой пал, а кто и вовсе бесславно, не оставив для песнопений имени своего... Тревожно, ох, как тревожно мне, Профоенор. Тревожно и грустно...

Впрочем, грусть во время застолья не угодна богам, посему давай лучше выпьем вина, Профоенор. Нет, не этого, кефалийского — оно почему-то всегда навевает на меня тоску. Ты вот что, Фамария, — (он обратился к стоявшей бездвижно рабыне), — разбавь-ка ты нам вина из той амфоры. Вон из той, с изображением Афродиты. Да, да, вот из этой самой, правильно...

УТРО

Чары Киприды. — Елена. — Об одном кулачном поединке. — Конец Тесея. — Хитрость Агамемнона. — Женихи. — Страсть и бегство.

Было еще утро, но солнце уже поднялось чуть выше, и теперь зной начал понемногу заползать даже сюда, в грот. Клеон подал знак рабыне, она смочила холст холодной водой и занавесила им вход. Пока, поутру, это помогло — жара стала отступать.

— ...А изображена тут, на амфоре, Афродита, дорогой Профоенор, — продолжал после этого Клеон, обращаясь к своему гостю, — потому, что вино это — киприйское. Как ты знаешь, в пене вод как раз у берегов Кипра она, Афродита, и родилась, прекраснейшая богиня, дарящая нам величайшую из радостей — радость любви. Киприйское вино сразу унимает все печали, взбадривает душу, и кровь от него начинает сладостно пульсировать в жилах... Отведай-ка...

Ну и как тебе вино?..

То-то же!..

Только пей его не особенно много — оно быстро пьянит, даже разбавленное водой. Это, верно, ее чары, Афродиты-Киприды: все пьянит, чего хотя бы мимолетно коснулась она. Пьянит земля Кипра своими виноградниками, пьянят кипрские женщины (я бывал там; о, если б ты, Профоенор, знал, как утонченна и как пьяняще сладка тамошняя любовь!), пьянит даже то, чего коснулось проклятье Афродиты. Говорят же, что на некоторых красавицах лежит ее проклятье — богиня наложила его, позавидовав их красоте. Но в этом случае — как должна быть пьяняще прекрасна такая красавица, если прекраснейшая из богинь позавидовала ей!

Тебе трудно поверить, что такие бывают? Я и сам бы не поверил, если бы одну такую не привелось увидеть. Сколько бед принесла она всем, кто был ею очарован! Однако ж — как была хороша! Воистину — как богиня, хороша! Я, разумеется, говорю про Елену. Да, да, про ту самую, из-за которой, как у нас повелось считать, началась Троянская война. Хотя не в ней одной, конечно же, было дело. Любим мы порой сваливать вину за собственную глупость на кого угодно — на богов, на женщин, только не на самих себя!

Видишь этот давний рубец у меня на лбу? Тоже, можно сказать, получил из-за нее, хотя, по правде-то, лишь себя одного надо бы винить...

Сейчас, глядя на меня, возможно, и нелегко в это поверить, — но был я в молодости очень даже славным кулачным бойцом, и наслышаны обо мне как о бойце были не только в Микенах. И тут вдруг приходит известие, что спартанский царь Тиндарей в честь уж не помню чего устраивает в своем городе кулачные бои, на которые созывает бойцов из всех царств. Награда победителю — доспехи ионической работы. Разумеется, бойцы тут же начали стекаться в Спарту. Надо ли говорить, что и я сразу помчался туда? Был я силен, уже весьма опытен в подобных боях, — поверженным меня еще никто не видел, — и выиграть эти дорогие доспехи, признаться, очень крепко рассчитывал.

И судьба поначалу оказалась ко мне благосклонной — раз за разом жребий выпадал драться не с самыми сильными соперниками: из какого-нибудь неприметного городка Сикиона, известного разве что своими петушиными боями и каким-то якобы родившимся там двухголовым уродцем, или из забытого Зевсом городка Эпидавра, настолько нищего, что мясо там едят лишь на праздники Деметры и Диониса, два раза в год. Нисколько поэтому и не горжусь, что из схваток с их доморощенными бойцами быстро выходил победителем, быстрее, чем ты сейчас допьешь эту чашу с киприйским вином.

Но вот настал час выходить против сильного по-настоящему бойца — Филакида из достославного города Пилоса. Может, не столько он был и силен в кулачном бою, этот самый Филакид, сколько опытен и хитер. Вначале боя — вроде бы совсем слаб; а когда соперник уже не думает о защите, а только нападает — тут-то он встает, будто, подобно Антею, силы набрался от матери-Земли, и наносит этому сопернику единственный точный, хорошо рассчитанный удар, да такой, что никто после такого удара уже не поднимался.

С этим вот самым Филакидом и свел меня жребий в последнем отделявшим от заветных доспехов испытании.

Что ж, бой — так бой!.. И так я его бил, и эдак, он у меня уже крутился, как загнанный лис. Нанес я еще удар — и он повержен: лежит — едва дышит, мyка во взоре, кровавая пена изо рта. Сидящие на скамьях уже кричат: "Клеон! Клеон! Слава Клеону из великих Микен!.."

Так я уже уверовал в свою победу, что повернулся в сторону царя и руки воскинул, славя Зевса...

И тут...

Тут я вдруг увидел девочку, подошедшую к царю Тиндарею... Это была его дочь Елена, и было ей в эту пору всего двенадцать лет, я знал... И она — она тоже взглянула на меня... Нет, не с восхищением, как все, а просто с любопытством ...

Боги, боги!.. Эти белые, как пена, волосы!.. Эти глаза цвета полуденного неба!.. Этот девичий стан!.. Но главное — это лицо!.. В нем одновременно и невинность, и какая-то изнутри идущая многоопытность... И стыдливость, и одновременно похотливость... И любовь... И недоступность... Боги, боги, какое лицо!..

И вот, пока я, забыв, где нахожусь, вообще забыв обо всем на свете, взирал на эту девочку,— тут заслуженная кара богов меня и настигла. Окончательно, казалось, поверженный мною Филакид поднялся-таки с земли... Понятно, я этого не видел, только знай себе пялился на Тиндарееву дочку...

Все-таки успел обернуться на звук его шагов — лишь это меня и спасло от верной смерти, лишь потому сейчас и разговариваю тут с тобой. Удар-то он свой метил мне в висок, а его кулак, обтянутый дублеными ремнями, пришелся мне всего лишь в лоб. Рухнул я — на том и бою конец. Так и достались доспехи спартанского царя хитрому Филакиду.

Очнулся я только на другой день. Кожа на лбу разошлась так, что ее мне потом сшивали нитями наложницы Тиндарея, — потому и рубец сейчас не такой большой, какой мог бы остаться.

И винил я потом только эту девочку в своем постыдном поражении. Что, как ты понимаешь, весьма скверно говорит о моем тогдашнем уме. Вини только себя! Не будь дураком! Не пялься во время боя по сторонам, не подставляй при этом лоб под удар — и все будет при тебе: и победа, и слава, и призовые доспехи!..

...Ах, это вино, это пьянящее чарами Афродиты кипрское вино! Испил — и та девочка словно вновь перед глазами! И душа песен просит!.. Эй! — (он обратился к слепцам, которые тем временем дремали стоя), — ведомы вам, надеюсь, песни про прекрасную Елену? А ну давайте-ка!

Те мигом вздернулись из дремы, один тотчас ударил по струнам, а другой запел:

Не было женщины смертной, что красотой

превзошла бы Елену!

Разум теряли мужи,

тебя издали даже завидев:

Страсть закипала в их жилах, лишая рассудка.

Статью и ликом подобная

пенорожденной Киприде,

Зависть

даже прекрасной богини ты навлекла на себя.

Горд был тобою даже отец твой

бессмертный, великий

Зевс-громовержец, повелевающий миром...

На сей раз их пение прервал Профоенор. Он остановил их мановением руки и, обращаясь к Клеону, спросил:

— А насчет того, что она была дочерью Зевса, — веришь ли ты в это?

Клеон на миг лукаво улыбнулся, но прежде, чем ответить, дал распоряжение рабыне:

— Накорми-ка, Фамария, этих почтенных старцев. Да непременно угости их этим же киприйским вином — пусть и в их дряблых жилах поиграет забытая ими страсть. Потом приведешь обратно.

После того, как рабыня увела певчих, та же улыбка снова обозначилась на лице Клеона, и, повернувшись к Профоенору, он сказал:

— Была ли она дочерью Зевса, ты спрашиваешь? Гм... Во всяком случае, так уж у нас поведено считать. И попробуй-ка оспорь! Это что ж — усомниться в детородной силе самого громовержца?!..

Хотя... Не нам, конечно, смертным, судить — но не многовато ли стало у нас в последнее время Зевсовых детей? Эдак ему, за другими занятиями, и некогда было бы метать с Олимпа свои молнии... Нет, я, конечно, верю охотно... И все-таки — не слишком ли надолго уходят порой наши цари в военные походы, невесть на кого оставляя своих жен и везя с собой целые обозы с наложницами? Возвращаются — а у них уже, гляди-ка, дети! Успели и родиться, и даже подрасти. А от кого дети-то? Ясное дело, от Зевса. Ну, на худой конец — от Посейдона... Вот и отец Елены, царь Тиндарей, ушел на войну с фесалийцами года за три до ее рождения. Вернулся — а у него уже дочь, да какая пригожая!.. Но не подумай, что я сколько-нибудь сомневаюсь. От Зевса — так от Зевса, в конце концов, почему бы и нет?

Говорят, ее матушка, Леда, увидела Зевса во время купания. Он будто бы в облике лебедя подплыл к ней. Потому сама Елена, как говорят, вылупилась из снесенного Ледой яйца... Не знаю, не присутствовал... Но будем считать, что в точности так все оно и было, как рассказывают, — звучит, во всяком случае, красиво. Если даже сам Тиндарей поверил — стало быть, так оно и было.

А вот насчет проклятья Афродиты... Об этом стали говорить уже после той истории с Тесеем. Неужто не слышал? Ну послушай тогда.

Было это через полгода после моего неудачного боя с Филактидом. Елене еще не исполнилось тринадцати, а Тесей был тогда примерно в моих нынешних летах. Правда, говорят, был крепок достаточно. Еще бы! Последний из героев той же поросли, что и Геракл! Сын бога Посейдона (к слову сказать). А какой шлейф славы за ним тянулся! Победитель критского Минотавра! Усмиритель кентавров! Участник похода аргонавтов! Соблазнитель царевны Ариадны (которую, кстати, бросил потом так же легко, как и соблазнил). Что там еще за ним было? Марафонский бык, калидонский вепрь, — и не перечислишь всего.

А о том, как он избавил мир от злодея Прокруста, ты слыхал?

О, когда-то, в мое время, об этом даже дети были наслышаны! Чудовищный разбойник Прокруст с радостью принимал у себя путника, как и повелевает нам Зевсов закон гостеприимства, а ночью нападал на него, подвергал страшному надругательству, а затем укладывал на свое знаменитое ложе — и либо растягивал его лебедкой, если гость был для ложа слишком короток, либо отрубал ему ноги, если, наоборот, ложе оказывалось слишком коротко для него. Потом уже где-нибудь в овраге находили труп несчастного — либо вытянутый, как змеиная шкура, либо с отрубленными ногами, однако никто не знал, чьих это рук дело.

Давно это было, лет, пожалуй, сто, а то и больше, назад. Тесей, в ту пору еще юноша, только-только стал царем Афин, и решил он избавить окрестности своего города от всякой такой дряни. Сам обрядился путником и начал бродить по окрестным горам, просясь, во имя Зевса, на ночлег к тамошним жителям. Не знаю, долго ли он так бродил, пока в конце концов не набрел на обиталище злодея Прокруста... Уж не знаю, что там произошло между ними, но только нашли в овраге на другой день труп этого самого Прокруста с отрубленными ногами — и больше уже никогда не случалось ничего подобного вблизи Афин.

Да, смел был Тесей! Смел и силен! Даже когда ему семьдесят стукнуло, не было, говорят, никого во всем ахейском мире, по силе равного ему.

Но что такое мужская сила рядом с Афродитиными чарами? Всего однажды побывал в Спарте, всего один раз увидел двенадцатилетнюю девочку, дочь царя — и вконец обезумел могучий старик.

Уже, наверно, никто не узнает, как он ее умыкнул из Спарты. Но почему-то думаю — тут не обошлось без ее согласия. Что она там, у себя в Спарте, видела? Учения эфебов да попойки отца? А тут — хоть и старец — но какой! Овеянный славой, воспетый в песнях!

Ну, о чем не знаю, о том не буду говорить. Только в Спарте все сбиваются с ног в поисках царской дочери — и тут вдруг доносит кто-то: она уже в Афинах.

Спартанские старейшины собрались, поразмыслили, порешили: большое для славной Спарты бесчестие. Тут уж ничего Тиндарею не оставалось делать — собрал войско, двинулся походом на Афины.

Но уже и по Афинам прошелся ропот: не по чести поступил их царь Тесей, рассорив Афины со столь могущественным городом, как Спарта, ради своей старческой похоти. И так вышло, что, когда спартанцы приблизились к стенам Афин, желающих биться за своего царя там, в Афинах, не оказалось.

К подобному непослушанию своих подданных Тесей не привык. Не знаю, что там произошло, сам ли он захлебнулся насмерть собственным гневом или все же афиняне помогли ему поскорей покинуть сей мир, — но в тот же день отбыл наш многославный Тесей в царство мрачного Аида. А уж афиняне, чтобы далее не испытывать судьбу, подобру—поздорову вывели девочку к Тиндарею и вынесли вдобавок богатые дары — во искупление обиды, нанесенной их почившим царем.

С тем спартанцы и вернулись восвояси. Победы, сколь я знаю, не праздновали. Вообще в Спарте про всю эту историю как-то не принято было вспоминать.

Но другим-то городам не воспретишь — Тесея, как-никак, знали во всем ахейском мире и даже за его пределами. И стали поговаривать: что ж это за спартанка такая, если даже столь великий герой из-за нее сошел в Аид! Вот когда слухи-то и поползли о проклятии, которое будто бы из зависти наложила на нее Афродита. Мол, из-за этого проклятья страшные беды ждут всякого, кто когда-либо возжелает ее.

Беды бедами, но чтобы такая страшная, такая многолетняя война, какой потом была Троянская!.. Такого, полагаю, все же никто не ожидал...

Никто — кроме нашего славного Агамемнона!

Уверен — тогда уже он предчувствовал, что, благодаря Елене, сбудется его давняя мечта — обрушиться всеми данайскими царствами на ионический берег. Мудр, мудр на такие дела был наш славный царь!..

Теперь, правда, ясно — однобокой была его мудрость. Разжигание войн, захват чужих царств — тут ему равных не сыскать, а вот свою судьбу предчувствовал не дальше ближайшей пирушки. Мог бы догадаться, добром это не кончится — то, что на время войны оставил свою молодую жену Клитемнестру. Вернулся — она его со своим дружком Эгисфом и отправила к Аиду. Они его зарубили топорами во время омовения, едва он вернулся из троянского похода... А потом уже тех двоих, и Клитемнестру, и Эгисфа этого смазливого, зарезали дети Агамемнона, Орест и Электра. А убийство, матери, как ты знаешь, — злодеяние, которого не прощает Зевс. Вот и стали после того чахнуть наши Микены. Где, где нынче их былое величие?..

...Ну, это к слову. А тогда, после всей этой истории с Тесеем, прибыл наш Агамемнон к Тиндарею, приходившемуся ему тестем, кстати... Да, да, — ибо его Клитемнестра приходилась старшей сестрой Елене. Красотой она, не в пример своей младшей сестре, не блистала, но — видишь, тоже дело добром не кончалось для тех, кто связался с ней...

Да, так вот! Агамемнон-то и подал тестю эту мысль: наперекор молве об этой истории с похищением, спешно выдать Елену замуж. Кстати, сыновей у него, у Тиндарея, нет; посему обещать женихам, что муж Елены станет наследником спартанского царства. При таком-то приданом даже про позор ее, связанный с этим похищением, любой жених забудет. Кому быть мужем Елены, уверен, тогда же и уговорились: разумеется, брату Агамемнона, Менелаю. Так наш Агамемнон, далеко глядючи, уже и воинственную Спарту готовился в будущем вовлечь в свой союз.

Но того ему было мало, поэтому придумал еще одну хитрость...

Принято считать, что она придумана была Одиссеем, так у нас повелось после его придумки с троянским конем: если что хитрое — стало быть, родилось,конечно же, в голове у Одиссея, у кого же еще! Я, однако, точно знаю — Агамемноном было замыслено, а Одиссей потом лишь огласил с его слов.

А придумано было вот что. Дабы потом не говорили, что Елену после того позора выдали замуж за первого попавшегося, объявить на весь ахейский мир, что царь Тиндарей выдаст свою дочь, прекрасную Елену, за того, кого она сама себе изберет, а избранник ее получит еще и спартанское царство впридачу. Надо ли говорить, что тут же стали съезжаться в Спарту лучшие женихи — царьки из всех больших и малых ахейских городов!

Но как быть после того, как Елена выберет одного из них? Остальные затаят обиду, что может впоследствии привести и к большой войне.

И на сей счет все было Агамемноном придумано (а Одиссеем оглашено): надо, чтобы женихи, прежде, чем Елена изберет кого-то из них в мужья, принесли нерушимую клятву в храме Зевса, что каждый из них не только не будет никогда воевать со Спартой, а, напротив, будет затем всеми силами и всею мощью своего царства во всех делах поддерживать Елениного избранника.

Что ж, поклялись. Отчего не поклясться? Царьки были тщеславны, каждый нисколько не сомневался, что избранником Тиндареевой дочки будет именно он.

Далеко, далеко видел наш Агамемнон, подвигнув их на эту клятву! Уже видел, наверно, он те сотни кораблей из всех данайских царств, которые устремятся однажды к далеким ионическим берегам!..

Для виду устроили между женихами простенькое состязание, причем такое, чтобы победитель не мог быть так уж явно определен. Не кулачный бой, не стрельба из лука по цели, а так, дескать, — чьи эфебы лучшим шагом пройдут или кто коня обуздает половчее. Елена, мол, за всем этим наблюдает — только ее суд и решает все.

Я-то знаю, ничего она этого и не видела вовсе, ибо сидела все это время под замком: Тиндарей помнил историю с Тесеем и опасался, как бы беды не случилось, если ее кто увидит прежде времени.

Ну а кончились состязания между женихами — ее вывели, и она изрекла, как было ей строго-настрого велено отцом: "Победил Менелай. Желаю в мужья Менелая". Так и стал ее мужем Менелай, которого она и увидела-то лишь после того, как эти самые слова произнесла.

Что ж, остальные женихи, погрустив, разъехались по своим городам. А клятва-то, клятва уже принесена! Клятва именем громовержца, от такой никуда не денешься! Связала эта клятва те последние ахейские города, что оставались еще неподвластны Агамемнону. С этого часа большая война была уже совсем близка.

Вдобавок, не прошло и года — отошел к Аиду царь Тиндарей, — не буду, не буду делать сей счет свои предположения, но все-таки — не слишком ли быстро, согласись, при том, что был еще вовсе не стар, — и Агамемнонов братец Менелай сделался царем могущественной Спарты, отныне главной союзницы Микен.

Теперь, как это понимал Агамемнон, дело оставалось лишь за малым — за тем, чтобы смертельная обида была нанесена Менелаевой Спарте, и чтобы эта обида была нанесена не откуда-нибудь, а именно с ионического берега, из самой Трои. И повод для обиды ненадобно долго искать — ясное дело, Елена, Менелаева жена! К этому времени она из девочки превратилась в женщину, расцвела, еще более похорошела и стала уж так прекрасна, что и вправду, наверно, сама Афродита могла бы позавидовать.

Это дело, с обидой, тоже, как я сейчас понимаю, Агамемнон взял в свои руки, не полагаясь на одну только судьбу. Наслышан был, что в великой Трое, властвовавшей над всем ионическим побережьем, есть удивительно пригожий молодой царевич Парис, сын тамошнего царя Приама, и попросил своего братца Менелая: знаешь, мол, хочу я заключить с троянцами союз; но прежде, чтобы это подготовить, позвал бы ты к себе в гости их царевича Париса, а уж он, если примешь его хорошо, глядишь, потом поможет устроить мою встречу со своим отцом Приамом.

Сказано — сделано. Уже на другой день отправляется спартанский корабль в Трою, а еще месяц проходит — и приплывает в Спарту на огромном стовесельном корабле, с богатыми дарами тот самый царевич Парис.

В тот самый день, когда он сходил на берег, я как раз был в Спарте по поручению Агамемнона, — о котором непременно поведаю тебе после, — и тогда-то впервые увидел его... Да, скажу я тебе, Профоенор, нам, данайцам, никогда не сравниться с ионийцами в изяществе! У нас — как? Насколько ты силен как воин — настолько ты и хорош. Потом женился — и все дела: можно уже и бороду не подстригать, и пить неразбавленное вино, и слуг осыпать солдатской бранью. Таким и стал тотчас после женитьбы Менелай.

Нет, ионийцы — иные! У них победа в любви — большая доблесть, нежели победа в бою. И хорош ты лишь настолько, насколько можешь усладить свою возлюбленную. Оттого изящество почитается у них выше силы, и всегда благоухают они лучшими маслами, и волосы у них всегда завиты, и одежда из лучших тканей, доставляемых финикийцами.

Вот таким, утонченным, благоухающим, в роскошных одеждах, с вьющимися волосами, и сошел тогда на берег троянский царевич Парис... И какими глазами он взглянул в первый же миг на Елену!.. И какими глазами взглянула в этот миг на него она!.. Не я один — боюсь, что все в то мгновение почувствовали: ах, не кончится это добром!

Все — кроме, наверно, одного только Менелая, ибо, скажу тебе по правде, между нами, — в отличие от своего брата Агамемнона, был новоиспеченный царь спартанский не больно-то далек умом...

И потом уже, когда они от моря уже прибыли в Спарту, я видел, видел!.. Видел, как царица Елена украдкой коснулась рукою Парисовой руки!.. И так же украдкой он сжал ее пальцы своей рукой!..

Но что с него, с юноши, взять, если даже старый и многомудрый Тесей когда-то не устоял перед ней!.. Не знаю, видел ли все это кто-нибудь, кроме меня, но, помню, я в тот миг подумал: "Боги, боги! Быть скоро большой войне!"

А самое печальное, мой милый Профоенор, то, что предвестником этой войны был ни кто иной, как я, с того мига я это уже твердо знал... Да, да, я, — так уж было определено нашим царем!

Помнишь, я говорил, что находился тогда в Спарте с поручением от Агамемнона? Поручение это было таково: не сразу по прибытии Париса, а непременно лишь на второй день, передать Менелаю, что его брат, царь микенский, ожидает его у себя для спешных переговоров, судьбоносных для всего ахейского мира. Стало быть, Агамемнон хотел, чтобы Менелай надолго оставил свою красавицу-жену услаждать этого ионийского прелестника!.. Боги, боги!..

В первый день в честь гостя Менелай закатил роскошный пир. Я там тоже был как посланец Агамемнона и помню: Парис почти не ел, не пил, не слышал, что ему говорят, сидел мрачный, задумчивый. Может, он клял про себя злую судьбу, которая не свела его с Еленою раньше, а может, уже начинал вынашивать свой дерзкий замысел, противный воле богов...

Кто знает, кто знает!

Ликом он просветлел только на другой день — когда я с тяжелым сердцем передал Менелаю то, с чем прибыл к нему из Микен. Видел бы он, Менелай, каким светом синие глаза Париса вспыхнули в этот миг! И у Елены в небесно-голубых ее глазах — то же, что у Париса: будто вдруг солнце вышло из-за облаков...

Нет, ничего он такого, Менелай, не заметил! И даже был немало обрадован моим известием. Братец и прежде уже не раз эдак его к себе призывал — вроде бы для обсуждения судьбоносных дел, а в действительности — на хорошую пирушку с гетерами и своими многочисленными наложницами. Вот и теперь — должно быть, смекнул уже, что с этим скучным молодым троянцем все равно хорошенько не разгуляешься, и гетер не призовешь, когда жена рядом; с братцем-то будет куда как привольнее. Тем более — дела, дела. Да не какие-нибудь — судьбоносные! С тем и отбыл в Микены уже к вечеру другого дня.

Ах, Елена! Что, какое блаженство, она, должно быть, испытала в те дни! После Менелая, который в последний год пил вино только неразбавленное и к ночи, бывало, нетвердо стоял на ногах; после Менелая, от которого, думаю, и слов-то любви не слыхала вовсе, — у нас, у данайцев, это не особенно принято, к тому же супруг ее, как все люди недалекого ума, был не особенно речист; — после Менелая, который, даже вернувшись с охоты, не всегда совершал омовения и порой смердел диким зверем; после Менелая, отцовской волей назначенного ей в мужья, Менелая, которого, наверняка, она и не любила вовсе... После этого — вдруг — красивейший, чувственный юноша с ионических берегов, с пылким взором, с изящной, как у всех ионийцев, речью, с синими, как ионическое море, глазами, с рассыпанными по плечам великолепными черными кудрями, с нежной, как у девицы, кожей (а не опаленной солнцем в военных походах, как у нас, данайцев), с этой кожей, пахнущей не потом, а весенним утром... В общем, прекрасный, утонченный, подобный самому Аполлону Парис!

Едва ли надо говорить, что произошло между ними сразу же по отбытии Менелая. Называют это у нас по-разному — и "осквернением супружеского ложа", и "постыдным прелюбодеянием", и "постыдным утолением похоти". И моя в этом их соитии (а стало быть, и в последующей войне), видит Зевс, была вина, ибо невольно я сам выступил их сводником, помогая в том Агамемнону... И все-таки, все-таки, дорогой Профоенор... Все-таки — как это ни называй, а я тебе скажу: все равно было это у них, наверняка, прекрасно, ибо сами прекрасны, как боги, были они!

Может, слепцы наши напели бы об этом во славу Афродиты... Хотя — куда им! Давно позабыли, небось, как сплетаются в любви два молодых, прекрасных тела, — тут, пожалуй, нашим певчим уже не поможет даже наполненное чарами Афродиты киприйское вино...

А о чем думали в те мгновения они, Парис и Елена? Думали о том, в какой гнев придет Менелай? О том, что теперь уж точно двинет Агамемнон на Трою все данайские царства? Думали они о тех реках крови, которые вскоре, совсем уже вскоре потекут?

Ах, ни о чем таком они, конечно, не думали! Это, наверно, было для них обоих — как полет, совершаемый во сне, когда паришь — и не задумываешься о том, что под тобою — бездна. Пробудиться, задуматься — значит, рухнуть в нее. А они, эти двое, были во сне и вместе парили над раверзающейся бездной в своем сладком любовном сне...

О, Афродитины чары! Они просочились из спальни, где двое влюбленных предавались утехам любви, и наполнили собою весь воздух в доме Менелая. Что там делалось, в доме, наполненном этими чарами! Даже слуг — и тех эти чары богини вовлекли в такое же сладостное парение, в каком пребывали те двое, в парение над смертельной бездной. В те дни едва ли страшились того чудовищного гнева, который неминуемо обрушит на них по возвращении Менелай, а, захваченные чарами, тоже закружились в сладком омуте любовных утех. Как гимн Афродите, отовсюду доносились наполненные любовной страстью стоны. Стоны эфебов и юных девушек, с которыми они уединялись, стоны гоплитов, уединившихся со служанками, стоны рабов и рабынь, предававшихся утехам во всех закутках, стоны юных, стоны молодых, стоны людей в летах, стоны даже беззубых стариков и старух, вдруг помолодевших от этих чар, что даровали им Парис и Елена. Впрочем, помню все смутно, ибо и сам я, обо всем на свете позабыв, на протяжении тех дней и ночей, опьяненный чарами, постанывал так же истомно и сладостно, уединившись в одном из чертогов Менелаева дома с какой-то молодой рабыней.

Все это напоминало больше наваждение, чем явь. Сладчайшее наваждение, захватившее всех настолько, что четыре дня кряду, клянусь тебе, никто ни разу не вспомнил ни о еде, ни о питье. Да и не было в доме ни еды, ни питья, ибо все четыре дня кухарки и повара постанывали на кухне, охваченные тою же истомой, что и все.

И куры с петушками, уцелевшие из-за нерадивости поваров, истомно квохтали во дворе. И доносилось из конюшни истомное ржание жеребцов и жеребиц. И надо всем этим раздавалось истомное воркование голубок и голубей, спаривающихся на крыше...

Те дни! О, те дни!..

Лишь на пятый день, когда должен был вернуться из Микен Менелай, вдруг пришло тягостное отрезвление. А к этому времени троянский корабль уже мчался по морю, унося Париса и Елену к ионическим берегам.

Менелай вернулся не один, а почему-то с Агамемноном. Вошел в притихший дом — и понял, конечно же, сразу все. Страшна и тягостна была эта тишина, зависшая перед ураганом гнева...

Что там было потом...

...Да вот и наши слепцы вернулись — пусть-ка они про это споют, может, у них выйдет лучше, чем у меня.

Ну-ка, почтенные старцы, спойте нам про Менелаев гнев, когда он, вернувшись, не застал Елену...

Вновь зазвенели струны под пальцами одного из старцев, а другой запел:

В ужас пришли

все, кто видел в тот миг Менелая!

Только Арес, бог войны

в ярости с ним бы сравнился.

В гневе он всех сокрушал, и рубил, и увечил,

Кровью смывая позор с оскверненных чертогов...

Страшен спартанец был

в гневе своем благородном!..

— Да все так, почти так, пожалуй, все оно и было, — кивнул Клеон. — Много крови пролил тогда Менелай "в гневе своем благородном". Первая волна гнева обрушилась на слуг, недоглядевших за Еленой. Он их рубил секирой, как мясник, не разбирая, кто перед ним, бесправный раб или свободный спартанец. Не сосчитать, скольких он тогда предал страшной смерти. Ох, крови тогда пролилось!.. Потом уже, пресытившись кровью, крушил столы, посуду, свое оскверненное супружеское ложе, было, было, все было!

Но, хочу тебе сказать, мой милый Профоенор, — до этого кровопускания был еще один миг, ничуть, по-моему, не менее страшный. Когда Менелай вместе с братом только-только появился в доме и тотчас уразумел, что здесь произошло, — а понять было нетрудно — хотя бы по тому, как слуги, изнуренные четырьмя днями любовных утех, при виде его опускали глаза; — так вот, едва уразумев это, Менелай, ни слова не говоря, взял дорогую чашу, выточенную из горного хрусталя, сдавил ее изо всех сил и раскрошил в руке. И заструилась на пол его кровь, унося с собой мелкие осколки хрусталя, сквозь обагрившую их кровь сверкавшие на солнце, как потом, под стенами Трои, будут сверкать обагренные кровью доспехи тысяч ахейских мужей.

Он не чувствовал боли, Менелай, глаза его застыли, как у мертвого, и лицо его было поистине страшнo. И всё, всё было в этих его застывших глазах — и надутые паруса наших кораблей, которые вскоре устремятся на восток, и кровавая поступь наших воинов по ионической земле, и стенания троянцев, когда их город будет наконец охвачен огнем, и сам этот огонь, полыхающий над величайшим городом ионического побережья, и шакалы, вьющиеся вокруг тел непогребенных, и костры, пожирающие тела убитых данайских царей, — вот что я увидел тогда во взоре Менелая. В этом взоре была смерть. Смерть и будущий трупный смрад...

А расправа над слугами — это уже потом. Повторюсь: не знаю, что было страшней — та кровавая расправа или этот его остановившийся взгляд...

Лишь затем рука Менелая поползла к рукоятке секиры, дабы свершить крохотную пока толику того, что он уже выносил в своих опьяненных мыслями о мщении мечтах, — и вот в этот самый миг его брат Агамемнон, стоявший рядом с ним, изрек...

Да, именно изрек! Вовсе не утешая брата, а так, чтобы всякий слышащий мог потом воспроизвести эти слова, разнести их по всему ахейскому миру.

Он тогда изрек:

— Троянский царевич Парис, — изрек он, — нарушив закон гостеприимства, дарованный нам великим Зевсом, — изрек он, — нанес непрощаемую обиду брату моему, царю Спарты Менелаю! — изрек он. — А поскольку подобную обиду можно искупить только смертью, то погибнет Троя, ибо она уже предрешила свою гибель!.. Смерть ей — за то, что Парис похитил жену брата моего! Его жену, а вместе с ней — спартанские сокровища: золото, серебро и все другие несметные сокровища спартанского царства!

Вот что изрек Агамемнон прежде, чем Менелай схватил свою секиру. А первые кровавые потоки, пока еще только в доме Менелая, — это потом, потом...

ВСЕ ЕЩЕ УТРО

О сокровищах Менелая. — Воспитанник кентавров. — Ахилл и дочери царя. — Об эфебах и о гоплитах. — Ахилл и Патрокл. — Корабли.

Солнце, давно восставшее на Востоке, успело пройти примерно шестую часть своего дневного полукруга, и, несмотря на занавес из мокрого холста, в гроте становилось все жарче и жарче.

— Да, лето нынче горячее, как пожар в Трое, — сказал Клеон. — Кстати, — хлопнул он в ладони, — Фамария! Хватит нам пить это киприйское вино — кончили об усладах сердечных! Налей-ка ты нам лучше (и разбавь как следует водой) вон того, пилосского: оно кисловато, конечно, однако оно приостанавливает любовные трепыхания и настраивает мысли на серьезный лад... Тебе как, не слишком ли тяжко, Профоенор? Я вот думаю — сейчас мне устроить вавилонский водопад или чуть повременим, подождем, пока солнце не поднимется ближе к зениту?

— Подождем, — сказал Профоенор. — Дальше будет жарче. Лучше прибережем оставшееся.

— В тебе говорит будущий стратег, — отозвался Клеон. — Все они, стратеги, что-то приберегают до худших времен. Все скаредны, как финикийский торгаш!.. Стратеги, ох, эти стратеги, вроде того же Агамемнона! Повидал я их! Уже изнемогли полки, а стратег все еще что-то приберегает... Ладно, ладно, знаю — ты не избрал для себя военную стезю... Никто сегодня ее для себя не избирает... А что будет, когда хлынут орды с Севера?..

— Однако ты прервал свой рассказ, — вставил Профоенор. — Ты, помню, говорил про какие-то похищенные спартанские сокровища. И что же похитил у Менелая Парис? Ну, кроме Елены, разумеется.

— Сокровища?.. — усмехнулся Клеон. — Неужели и ты полагаешь, что одной Елены ему было недостаточно?

Да что, что может быть драгоценнее прекраснейшей из женщин?! Настолько прекрасной, что ее даже прокляла из зависти сама Афродита! Какие-нибудь спартанские серебряные плошки?! Какие-нибудь их доспехи от самого Геракла, якобы сделанные из шкуры Немейского льва и потому воняющие драной кошкой?!..

Настоящих-то богатств в Спарте отродясь не бывало! Чуть заведется пара талантов золота — сразу тратят на учения эфебов и на военные походы! Гермесом готов поклясться — не было к тому времени во дворце у Менелая ничего, кроме прокисшего вина в погребах и той глиняной посуды, которую он сам же вслед за тем так лихо сокрушил.

Почему же, спросишь, Агамемнон о них, о сокровищах, тогда сказал?

На то он и царь царей, наш Агамемнон, что думал обо всем наперед...

Ну посуди сам — стали б наши ахейские царьки просто так воевать за поруганную честь какого-то такого же, как и они, царька?

Да им это даже приятственно — то, что их сосед вдруг оброс рогами!

А вот что не так приятственно — это то, что клятву скрепили именем Зевса: всеми силами помогать спартанскому Менелаю, коль он претерпит какую-либо обиду из-за жены...

Обида очевидна. Стало быть...

Стало быть — спускать на воду корабли, устремляться невесть куда...

А зачем, спрашивается? Ну увенчала Менелая лосиными рогами его жена, — так что ж?! Ты излови эту жену и, как во всех законах сказано, зашей ее в мешок да и швырни со скалы в море! Но сделай это сам, сам, не ставя в известность более никого!.. Он же, Менелай, — даже не сам обратился к другим царям, а от имени брата... Конечно, велик Агамемнон, и велики его Микены — но гибнуть за них!.. За них и за какую-то развратную спартанскую женушку!..

Нет, не зря Агамемнон сказал тем царькам про похищенные сокровища! Сокровища — иное дело, нежели жена: им как-никак, в отличие от жены, цена — вечная.

И еще одну, дальнюю цель преследовал наш Агамемнон, упомянув про сокровища. Что если троянцы, поразмыслив, возьмут да и выдадут Менелаеву жену? А ведь запросто могли! Тогда, выходит, и войну начинать незачем?

Не для того Агамемнон изгодя затевал все это!

А вот если еще потребовать, чтобы они выдали какие-то им самим неведомые сокровища — тут совсем иное дело. Как всем известно, ионийцы скаредны (потому и богаты, в отличие от нас). Даже если бы их царевич впрямь похитил какие-нибудь сокровища, не отдали бы ни за что, — а тут отдавать какие-то вымышленные Агамемноном! Да и сколько он там исчислит, похищенного якобы? Это что же, свое собственное золото, накапливаемое веками, отдавать? Никогда не согласились бы троянцы на это!

...Прошло дней десять — съехались в Спарту бывшие Еленины женихи. Пытаются узнать: что за такие сокровища?

Агамемнон им в ответ: "Несметные! Всеми своими богатствами расплатится за это ограбление Троя!"

Все понимают, что такое Троя: там золота больше, чем Агамемнон с Менелаем смогут растратить на пиры и на наложниц за всю свою жизнь. Стало быть, если все богатства Трои забрать, — то, глядишь, и остальным данайским царькам кое-что достанется.

Ну а коли так — значит, быть войне!

С тем и разъехались цари — латать паруса своих кораблей для скорого похода на Трою.

Теперь дело оставалось за тем, чтобы заручиться участием Ахилла в этом походе, ибо оракулом было предречено Агамемнону, что без доблестного Ахилла ему Трою не взять. А надобно сказать, что подвигнуть Ахилла на этот поход было не так-то просто. Но и тут наш Агамемнон кое-что подготовил заранее — еще в ту пору, когда приехали в Спарту свататься к Елене женихи...

Спросишь, почему непросто было уговорить Ахилла? Тут дело в матушке Ахилла, мудрой повелительнице мирмидонского царства Фетиде, коя видела величайшее несчастье для себя в том, что сын ее может стать воином, ибо тем же самым оракулом ей было предречено, что, если ее Ахилл уйдет на большую войну, то, хотя и успеет прославиться там как величайший из воинов, но, овеяв себя славой, вскоре и сложит голову на этой войне...

Помнишь, я говорил, что во время похода во Фригию Ахилл был, как девушка, длинноволос, и Агамемнон, оговорившись, даже назвал его девичьим именем Пирра? На то были причины, о которых настала пора тебе рассказать.

Когда Ахилл родился, отец мальчика, мирмидонский царь Пелей, возмечтал, что быть его сыну величайшим из ахейских воинов. Когда сыну исполнилось лишь пять лет, он призвал в свое царство лучших бойцов, чтобы они обучали мальчика военному искусству. Уже к двенадцати годам он так выучился владению мечом и копьем, что в поединке мог одолеть иного взрослого мужа. Но и того Пелею показалось мало; еще на три года он отдал сына в учение к кентавру Хирону, самому мудрому и искусному в военном деле из всех кентавров, обитающих за северными горами.

— Человеческого юношу — к кентавру? — был удивлен Профоенор. — Разве кентавры не разрывают людей, чтобы насытиться их мясом и кровью?

— Чего ради? — отозвался Клеон. — Напридумывают у нас! Ты же не стал бы разрывать зубами юношу, а, я полагаю, предпочел бы приготовленное мясо ягненка, — почему же ты думаешь, что кентавры отличаются в этом от тебя? Пелей-то отдал сына не какому-то сказочному кентавру-людоеду, а настоящему кентавру, к тому же мудрейшему из них.

— Ты хочешь сказать, что кентавры действительно бывают на свете?

— Бывают, отчего же им не бывать? Некоторых из них я сам видел — вот как вижу тебя сейчас.

А, ты, верно, думаешь, что они такие, как их у нас изображают — с конским телом на четырех ногах с копытами? Про таких пускай наши певчие поют, а у настоящих кентавров ног в точности, как у нас с тобой, по две.

Почему же у нас их изображают иными, хочешь спросить? Да очень просто! Мы, ахейцы, запрягаем коней в колесницы, а они там, на севере, взбираются на спину коню. Уж не знаю, как у них это получается, но поверь, именно так их воины и поступают. И вот так, сидя верхом на коне, бывают исключительно умелы в бою.

Теперь представь себе, что какой-нибудь ахеец увидел вдали такого воина, оседлавшего коня, — что он подумает? Решит, надо полагать, что это единое существо — полуконь-получеловек. Что же касается их дикого нрава, то тут некая истина есть. Нет, человеческого мяса они не едят — но диковаты, диковаты, конечно. Это оттого, что живут на севере, на суровых берегах Понта Эвксинского [Черное море], не ведают земледелия, пропитание добывают себе только охотой и не верят в Зевса и в других истинных богов.

Но мудрый кентавр Хирон был иным. Он бывал во многих ахейских городах, почитал наши обычаи, даже, говорят, приносил жертвы Зевсу, но при этом оставался кентавром, причем в воинском искусстве превосходил всех своих соплеменников. Вот к нему-то в учение и отправил своего двенадцатилетнего сына Пелей.

О, в схватке они большие искусники, эти кентавры! У них есть такие приемы, секреты которых нам не ведомы. Они, например, умеют метать нож, да так, что он с двадцати шагов пробивает доспехи. А копье во время броска они как-то хитро закручивают, отчего оно особенно точно летит в намеченную цель. Умеют они на лету ловить стрелу, пущенную из лука, умеют убивать голой рукой, ломая врагу шею ребром ладони. Умеют подпрыгивать на высоту человеческого роста и сверху разить врага мечом. Именно так, ты помнишь, сразил во Фригии великана Бусилая наш Ахилл. Это как раз часть того самого искусства, которому он обучился у кентавров за четыре года пребывания там.

Когда он вернулся в отчий дом спустя эти четыре года, не было в мирмидонском царстве мужа, который в схватке мог бы сравниться с ним, шестнадцатилетним. Его отец Пелей пригласил к себе царей других городов, чтобы увидели, какой сын у него вырос, и напоказ им устроил состязания с участием Ахилла.

Был там и наш Агамемнон среди приглашенных царей. Находился там и мой отец в числе его свиты, он мне потом рассказывал, сколь восхитительно было зрелище... И вот когда Агамемнон увидел, как этот юноша рукой ловит стрелы на лету, когда увидел, как он деревянным мечом валит наземь могучих атлетов, как он наносит удары сверху, шершнем взмывая ввысь, — тогда, полагаю, и понял, как, не разворачивая большой войны, захватить фригийский Птелей, несмотря на их досель непобедимого Бусилая. Наверно, в мыслях он уже считал этот самый Птелей своим.

Дело оставалось за малым — уговорить Пелея, чтобы тот отдал Ахилла ему. Что, мол, этому прекрасному юноше, которого такою красотой, силой и ловкостью столь щедро наделили боги, прозябать в крохотном мирмидонском царстве, где и стрелу толком не выпустишь — упадет уже на чужую землю? Нет, место ему только в великих Микенах — лишь оттуда слава о нем сможет разнестись действительно по всему миру, та слава, что по-настоящему достойна его. А прославится на весь мир, чего он, безусловно, заслуживает, — тогда пусть возвращается и, уже овеянный славой, управляет своим муравьиным народцем, да еще и другими городами, которые к тому времени я ему подарю.

Как раз об этом, о всесветной славе своего сына, Пелей только и мечтал, так что, думаю, такими словами легко уговорил бы его Агамемнон. Но тут сам рок внезапно вторгся в планы нашего царя. В тот же день, во время пира, устроенного царем по случаю возвращения и славных побед своего сына, он, Пелей, вдруг подавился рыбьей костью и уже к ночи отошел в царство теней. Теперь судьбой Ахилла могла распорядиться лишь мать его, Фетида, а она, как я уже говорил, желала не громкой славы, а долгой жизни своему единственному сыну, оракул же предсказывал ему совсем иное, если он примет участие в войнах Агамемнона.

Конечно, отказать царю великих Микен она не могла, поэтому попросила у него лишь об одном: пусть сын еще три месяца побудет при ней, чтобы было кому ее утешать в ее скорби по умершему супругу.

Как ни был Агамемнон нетерпелив, но просьбе ее все-таки внял. В конце концов, три месяца не столь уж великий срок, чтобы из-за них не внять просьбам матери. Но только три месяца, не более того!..

Однако и этих трех месяцев хватило Фетиде, чтобы все повернуть. Нет, она не пугала сына пророчествами о гибели — не таков он был, чтобы, устрашенный этим, отказался от уготовленной ему славы. Нет! Но она хорошо знала, куда направить свои слова.

Всем известно, какие беды принесла всему нашему войску уязвленная гордость Ахилла потом уже, во время Троянской войны, но и тогда, в юности, он был ничуть не меньшим гордецом. Вот в нее-то, в столь уязвимую гордость сына, и стала мудрая Фетида метить. Мол, сын мой, славу, которая, конечно же, тебя ждет, ты должен стяжать себе сам, а не при подмоге Агамемнона, находясь под его крылом. Почему надобно с тем же Агамемноном делиться славой? Пускай царство твое и маленькое, а его Микены велики, но ты ведь такой же царь, как и он, — отчего ж ты должен, как наемный гоплит, повсюду следовать за ним и совершать лишь то, на что микенец тебя подвигнет своею волей? О такой ли участи для тебя мечтал всю жизнь твой отец?

Откуда, спросишь, я знаю, что она говорила ему слова, похожие на эти? А знаю потому, что потом уже, под Троей, он не раз повторял эти самые слова! Попали, значит, в намеченную цель стрелы, посланные тогда его матушкой!

Что, однако, делать, когда вскоре приедет за Ахиллом Агамемнон? О, и на этот счет все было Фетидой заранее придумано!..

Спустя три месяца появляется вновь Агамемнон в мирмидонском царстве, — а Ахилла там уже нет! Где он? Фетида о том не ведает. Исчез! Может, отправился к своим друзьям кентаврам, за северные горы, а может, еще куда, в общем, уже месяц как она, Фетида, его не видела.

Понял Агамемнон — перехитрила его женщина. В мирмидонском царстве даже искать Ахилла не стал: настолько крохотно, что там и иголку не спрятать. Но такому герою, как Ахилл, не скрыться и во всей Элладе. Где бы он ни был — отовсюду поползут слухи о нем, а уши Агамемнона везде.

Однако проходит месяц, другой — ниоткуда не приходят вести об Ахилле.

Где скрывался юноша?.. А вот где! Как раз в это самое время на острове Скирос, в доме тамошнего царя Ликомеда, приходившегося родственником Фетиде, появилась рыжеволосая девушка по имени Пирра...

Конечно, ты уже понял, что это и был наш Ахилл! Лицом он был пригож, в ту пору довольно худощав и не особенно широкоплеч, несмотря на свою недюжинную силу, поэтому за девушку вполне мог сойти. И нигде нельзя было надежнее спрятать новоиспеченную девушку, нежели в доме именно у этого самого Ликомеда.

Ибо так уж распорядились боги, что не было у скиросского царя Ликомеда сыновей, родились у него только дочери, причем рожала их царица Эфра, прелестная жена Ликомеда, не иначе как двойнями, а то и тройнями, так что к тому времени, о котором идет речь, имелось у него чуть не полторы дюжины дочерей. А у каждой дочери — служанки да рабыни; в общем, почти весь царский дом представлял собой девичьи покои. Уж где-где — а там, точно, не стал бы искать Агамемнон Ахилла. И появление новой девушки в доме наверняка ни у кого не могло бы вызвать никаких подозрений.

Не думаю, что сильно скучал наш Ахилл, находясь среди царевен, прекрасных, как речные нимфы. Сужу об этом по тому, что по истечении девяти месяцев после появления на Скиросе рыжеволосой Пирры вдруг начали тамошние царевны рожать одна за другой. Рожали только девочек, причем двойнями и тройнями — уж так, видно, на этом острове было заведено.

Прошел еще месяц, другой, — люди Агамемнона к этому времени уже почти год сбивались с ног в поисках Ахилла, — и вдруг проносится слух, что странные вещи творятся там, в доме царя Ликомеда. Похоже на то, что какой-то любвеобильный бог снизошел с Олимпа на Скирос и осчастливил там своей любовью царских дочерей. Ты знаешь, у нас, у ахейцев, не принято сомневаться в подобных объяснениях.

Один лишь Одиссей, — с тех-то пор и пошла слава о его уме, — лишь он один сразу смекнул, в чем может быть истинная причина чуда, сотворившегося на Скиросе.

Но как в этом удостовериться? В лицо-то он Ахилла не знал. Ведь не станешь раздевать девушек, чтобы определить, что они там под одеждами прячут!

Придумал, однако, Одиссей, как ему тут поступить!..

...Спустя какое-то время приплыл на Скирос корабль финикийских торговцев. Являются они в царский дом, раскладывают товары, ткани, ленты, гребни для волос, кружева. Девушки набежали, толпятся около них, прицениваются. Только один купец незадачливым оказался: привез он на продажу оружие, будто не ведал вовсе, что на Скиросе едва ли он разбогатеет на таком товаре. Лишь одна девушка с рыжими волосами стояла возле него и с восхищением разглядывала щиты, дорогие доспехи, ощупывала, сколь остры клинки мечей...

Вдруг за воротами — какой-то шум, гам, боевые кличи, звон оружия, — уж не пираты ли высадились на берег Скироса? Девушки с визгом и воплями бросились врассыпную.

И только рыжеволосая Пирра поступила иначе — она схватила щит, меч и бесстрашно устремилась навстречу неприятелю.

Однако за воротами ее уже встречал Одиссей:

— Приветствую тебя, доблестный Ахилл, сын Пелея. Идем же на мой корабль, царь царей Агамемнон давно ожидает тебя.

Так небольшое время спустя оказался Ахилл во Фригии, чтобы сразиться там с исполином Бусилаем.

Почему же в тот поход его везли в закрытой повозке и почему все еще выряженного девушкой? О, это уж особая предосторожность Агамемнона, для которой, конечно, были у него причины!

Если бы с самого начала все в нашем войске знали, что в походе участвует славный Ахилл, то весть об этом тут же разнеслась бы по всем царствам. Непременно дошла бы она и до птелейского царя Фридона, — тогда бы он, может, и не решился давать клятву именем Зевса, что в случае поражения своего Бусилая отдаст себя и свой город на милость Агамемнона.

Имелась и другая, не менее важная причина. Умна была Фетида, и узнай она, что ее сына забрали со Скироса — могла бы изыскать какой-нибудь способ выкрасть и снова спрятать его. А про какую-то рыженькую девушку, которую везут в повозке, кто станет говорить? Мало ли девушек обычно возит за собой наш микенский царь!..

Ну а уже после того, как Ахилл одержал победу над Бусилаем и стал правителем Птелея, — дело сделано, и пускай себе Фетида обо всем узнаёт!

Но ведь не для одного только похода на не заслуживающий доброго слова Птелей нужен был Ахилл Агамемнону — куда более дерзкие замыслы на будущее уже вынашивал наш царь царей: простереть свою власть и на ионический берег. Тут не обойтись без большой, кровопролитной войны, какой еще не знал наш мир, — вот когда в особенности понадобится сила и отвага Ахилла!

Но как удержать при себе этого юношу, своенравного, как кентавр? Да еще при его матушке, помышляющей лишь об одном — как отбить у своего сына охоту воевать на стороне Агамемнона!

Однако и тут Агамемнон придумал кое-что. Был в Микенах один юноша прекрасной наружности, но сама богиня злого рока Асида, верно, с момента рождения приметила его, ибо рожден он был, как это стало ясно потом, на горе Трое и троянцам, на горе Фетиде и Ахиллу, на горе всему и всем, кроме разве Микен и микенского царя Агамемнона...

Имя этому юноше было Патрокл...

Пожалуй, даже соблазнивший Елену троянский Парис не превосходил его красотою. И был этот Патрокл щедро одарен богами — отлично правил колесницей, метко стрелял из лука, был отважен; кроме того, знал все лучшие песни, умел превосходно играть на кифаре; при всем при том нравом был мягок и не горделив. Превосходный, в общем, юноша, второго такого мне видеть не приходилось.

Этого самого Патрокла и направил Агамемнон в помощь Ахиллу в Птелей.

...Вот здесь, дорогой Профоенор, я должен несколько отступить от своего повествования.

Почему мы, ахейцы, в бою в последние века столь превосходим все другие народы? Конечно, наши воины лучше подготовлены к схваткам, а наши полководцы сызмальства обучаются военной науке — стратегии; но, уверен, есть и еще одна, ничуть не менее важная причина наших славных побед, что мы всегда одерживали над всеми — над коварными финикийцами, над дикими эфиопами, над спесивыми египтянами, над грозными ассирийцами, — над всеми народами обозримого мира.

А дело тут в дружбе, да, да, в нашей дружбе, мой милый Профоенор!

Ведь у других народов — как? Люди воюют либо по принуждению своих царей, либо по собственной воле, то есть, в таком случае, — ради грабежа. Потому и воины у них не очень-то надежные.

А как у нас бывало в те времена?

Ахейский мальчик становился воином уже в двенадцать лет. И вовсе не по принуждению и не из корысти, а потому что тебя потом и ахейцем не будут считать, если ты не нюхал военной жизни. В мое время таким и жениться было запрещено.

И служили по пятнадцать лет. И при этом жили не в городах, а в военных лагерях.

Сейчас ничего этого уже нет — потому и страшно мне становится, Профоенор, когда думаю о дорийской угрозе, надвигающейся с Севера...

...Да, так вот! Представь себе — попадал двенадцатилетний мальчик на военную службу. Пока еще не настоящим воином, а эфебом, учеником. Отрывался от семьи, ни матери, ни отца, ни деда рядом, — кто мог наставить его, кто мог защитить?

Но и взрослые воины, гоплиты, в свой черед испытывали потребность, которая появляется у любого уверенного, сильного человека — потребность кого-то близкого наставлять, защищать.

Потому и получалось так, что каждый эфеб тотчас попадал под опеку одного из гоплитов, и на долгие годы они становились самыми близкими людьми...

До тебя, возможно, доходили слухи, что порой между ними возникала и порочная плотская связь... Нет, нет, не верь, Профоенор, не верь! Подобные слухи может распускать лишь тот, кто не знает вовсе тогдашней военной жизни!.. Ну, может, и случалось такое изредка, а каралось, поверь, весьма строго. Никак это не было правилом — о, нет, о, нет! Эта была чистая мужская дружба, заменявшая им домашнюю жизнь, с которой они расстались с детства на многие годы.

Кстати, это способствовало и тому, что всегда был прекрасен и внешний облик наших воинов. Мы, ахейцы, как никто другой в мире, ценим красоту. Оттого всякий гоплит желал, чтобы хорошо выглядел его подопечный эфеб. Ну и сам, конечно, старался, чтобы его эфебу не было стыдно за своего старшего друга.

Вот почему наши воины, в отличие от воинов из остальных земель, всегда бывали выбриты, красиво причесаны, каждый день совершали омовения, умащивались маслами, и, уж поверь, никогда от них за версту не воняло козлом, а изо рта у них не разило чесноком, как от каких-нибудь хеттских воинов, от храбрых ассирийцев или от презренных эфиопов.

Нет, наши воины, и эфебы, и гоплиты, всегда желали радовать друг друга своим благоуханием и своею красотой. И — снова повторю — ровно ничего срамного, плотского в этом нет. Радуемся ведь мы в храмах красоте статуй наших богов, хотя вовсе и не помышляем о постыдном плотском соитии с ними

Как же эта дружба способствовало победам нашего войска? Да вот как! В бою наши гоплиты сражались не столько за своих царей, не столько даже за самих себя, сколько каждый — за своего эфеба, укрывшегося за его щитом. Каждый наш гоплит знал: побеги он с поля боя — это будет для его эфеба, которого некому защитить, верная смерть. Потому не было никого более мужественного в бою, чем наши ахейские гоплиты!

О, знал бы ты, какое горе бывало, если в бою у гоплита погибал его эфеб или у эфеба — его гоплит! В таких случаях тот, кто оставался цел, кидался на врага, не думая о том, чтобы уцелеть, а жаждя лишь мщения. Чаще всего он, конечно, погибал, но прежде наносил врагам такой урон, что не в радость им было убийство его товарища.

Так оно и бывало, поверь мне!..

А что случалось, когда гоплит, отслужив свои пятнадцать лет, покидал военную службу. Оба они, и двадцатисемилетний гоплит, и юный эфеб, рыдали в голос, никого не стыдясь. Бывало даже и так, что потом эфеб, не вынеся разлуки, кончал с собой, бросившись на собственный меч.

Такое, впрочем, происходило нечасто. Обычно эфеб вскоре сам становился гоплитом и брал под свое крыло вновь прибывшего эфеба. И все продолжалось, как после ночи солнце вновь продолжает свой круг.

Ну а вернувшийся домой гоплит заводил дом, семью, — но ничего более дорогого, чем та скрепленная боями и кровью дружба, для него все равно не было. Быть может, потому-то мы, ахейцы, не всегда бываем слишком ласковы со своими женами и, женившись, уже не так тщательно следим за своей внешностью. Так что Менелай был в этом не одинок...

...Ладно, сейчас не о Менелае речь, я ведь остановился на том, что по распоряжению Агамемнона к Ахиллу в Птелей прибыл Патрокл. И не случайно я прервался на этом рассказ про гоплитов и эфебов тогдашних времен.

Ибо...

Ибо — какую в своей жизни привязанность к тому времени он, Ахилл, мог испытать? Привязанность к диким кентаврам, к которым был отдан на обучение? Едва ли.

Привязанность к дочкам скиросского царя?.. Ну уж нет! Какая тут может быть привязанность, если сами они роем, надо полагать, как мухи над каплей меда, вились вокруг него? Тут просто взыграла его молодая кровь, но ни о какой настоящей привязанности, уверен, не может идти и речи!

И вот получается — даже той радости, которая выпадает на долю каждого ахейского юноши, он, Ахилл, царский сын, так никогда и не испытал!

Так что Агамемнон и тут не ошибся в своих расчетах — крепчайшая дружба между Ахиллом и Патроклом завязалась сразу же, едва Патрокл прибыл в Птелей. Они были так не похожи один на другого, эти двое, — воспитанный у кентавров могучий, горделивый, вспыльчивый Ахилл и выросший в роскошных Микенах, благонравный, хрупкий Патрокл, — и именно из-за их несхожести эта дружба была им обоим так нужна, ибо каждый восполнял собою то, чего нет у другого. Такая же дружба соединяла, наверно, олимпийца Аполлона и его прекрасного друга, земного юношу Кипариса.

Более сильный Ахилл с первых дней взял Патрокла под свое крыло, став как бы наставником-гоплитом при нем, эфебе. Он обучил Патрокла всем военным премудростям, которые постиг,находясь у кентавров, и вскоре мало кто смог бы отличить ученика от учителя, если бы вдруг Патрокл появился на поле брани в доспехах мирмидонского царевича...

(Ах, снова же всем на беду — и Патроклу, и троянцам, и самому себе — выучил его этому Ахилл!..)

Когда птелеец Анхиз, брат Бусилая, мало уступавший тому гиганту в росте и силе, попробовал однажды насмехнуться над хрупким видом Патрокла, Ахилл, услыхавший это, в гневе нанес ему такой удар кулаком, что Бусилаев братец тут же отошел в Аид, и уже больше подобных шутников в Птелее не находилось. Да и потом, во время Троянской войны, не припомню, чтобы отыскался кто-нибудь, желающий насмехнуться над Патроклом — про тот случай в Птелее было известно всем...

А Патрокл помогал своему другу, воспитаннику диких кентавров, приобщиться к великой микенской культуре, передавал ему наши древние легенды, пел под кифару наши лучшие песни — и под воздействием Патрокла начал понемногу изменяться наш Ахилл: более подобающими ахейскому царевичу, не такими порывистыми, как у взмыленного кентавра, становились его движения, более изящной сделалась речь, умягчился нрав, загрубевший, пока он четыре года жил там, на Севере, среди диких племен.

Как необходима жаркому дню предшествующая утренняя прохлада — иначе бы земля была выжжена дотла; как необходим летнему утру наступающий день, чтобы сполна пробудился мир, — так необходимы были друг другу они, эти двое!..

Однако же не для того направил Агамемнон Патрокла к Ахиллу, чтобы осчастливить их обоих, совсем иная, далекая была у него цель. Но он знал, что к подобной цели не вознесешься сразу, подобно птице, к ней надо терпеливо двигаться, поднимаясь со ступени на ступень. И завязавшаяся дружба между Ахиллом и Патроклом дружба была лишь первой ступенью на его пути к этой цели.

Дальше — вторая ступень: сватовство ахейских царей к Елене, о котором я тебе уже рассказывал. Но кое-что при этом опустил: то, что среди ее женихов один все же не был ни царем, ни царевичем. Ибо этим женихом был все тот же наш Патрокл, попавший в число женихов по настоянию далеко глядящего Агамемнона...

Нет, нет, Патрокл и не помышлял о том, что станет мужем Елены. Агамемнон сказал ему, что мужем Елены все равно станет Менелай, это дело уже решенное. Однако для вида нужно устроить состязания между другими женихами. А ты, мой Патрокл, так возмужал, находясь при доблестном Ахилле! И заскучал ты, наверно, в этом Птелее, забытом олимпийцами, — отчего бы тебе не побывать несколько дней в славной Спарте? Зато представь, как великолепно ты будешь смотреться на этих состязаниях! Ибо, уж поверь мне, ты прекрасен, как молодой бог!

Льстивые речи Агамемнона тронули сердце юноши. Да и отчего бы в самом деле не погостить несколько дней в Спарте? Так в числе женихов Елены оказался и Патрокл.

Жаль, жаль, конечно, что не увидела тогда Елена Патрокла — а то, глядишь, потом и Парис бы ее не соблазнил. Но, как тебе уже известно, во время этих состязаний не видела она никого из съехавшихся в Спарту женихов. Всем были лишь переданы ее слова — хочу, мол, в мужья Менелая. С тем остальные женихи и разъехались по домам. Но еще прежде, ты знаешь, все они скрепили именем самого громовержца ту клятву — не щадя жизни, помогать мужу Елены во всех его делах. Вот и наш Патрокл отныне был навеки связан этою клятвой.

А если Патрокл — стало быть, и Ахилл. Вот как далеко умел смотреть Агамемнон!

Поэтому, когда после бегства Елены Агамемнон с Менелаем бросили клич всем бывшим ее женихам собираться на большую войну против Трои и всей Ионики, Ахилл Патрокла и отговаривать не стал — знал, что нерушима клятва, скрепленная именем Зевса, даже в царстве Аида ждет страшная кара всякого, кто презреет ее.

Но и отпустить своего друга одного на эту войну, конечно же, он не мог. Немедля помчался он в свое мирмидонское царство готовить для похода корабль. Не помогли тут ни слезы птелейцев, уже полюбивших своего молодого правителя, ни слезы его матери Фетиды, знавшей, какая участь уготована ему...

Вот мы и дошли до того дня, когда отплыли от данайского берега корабли всех наших царей. Никогда еще мир не видел сразу столько кораблей, соединившихся в один флот! Скажу тебе, Профоенор, — величественное, завораживающее зрелище! Не поверил бы, что столько кораблей есть на свете, если бы тогда не увидел их сам!

Откуда только не было там кораблей! Микенские корабли под белыми парусами, двухмачтовые спартанские корабли, огромные корабли из Пилоса, фиванские корабли, с солнцем, изображенным на парусах, стовесельные афинские корабли, корабли Одиссея, царя Итаки...

Какие там еще есть у нас вокруг большие и малые города?..

Слепцы, верно, поняли это так, что хозяин просит их напомнить ему, какие города послали свои корабли, и запели, чередуясь:

Город Кемир кораблей своих стаю направил.

И корабли из Тегей, что на Крите, приплыли.

И корабли из Дуликии,

и с островов Эхинадских,

И корабли из далекого града Фоаса,

И корабли из Фавмакии, винами славной,

Из Гермионы красивейшей,

славной своими садами,

И из Эпей корабли, коих нет быстроходней,

И из Аркадии, что под Килленской горою,

И с Саламина Аяксов огромный корабль...

— Нет, нет! — остановил их Клеон и, когда они смолкли, он, снова обращаясь к своему гостю, добавил: — Эдак же они будут петь до самой ночи, и то, думаю, времени им не хватит, чтобы перечислить все эти города и корабли. Никто их никогда не мог пересчитать, ибо, ты мне поверь, кораблей этих были тысячи.

И море было спокойно. Значит, сам Посейдон был на нашей стороне!

"Ах, как прекрасно все начинается!" — так я думал тогда, мой милый Профоенор, ликуя от восхищения тою мощью, которую скрепил своею властью Агамемнон...

...О, мой милый Профоенор! Молод я был, молод и глуп! Не понимал, что война, даже война за прекраснейшую из женщин, не бывает прекрасной. Она ужасна, ужасна! Любая война!..

Но тогда... Тогда смотрел я с нашего корабля на все эти корабли завороженными глазами, на то, как они мчатся по морской глади, как попутный ветер полощет их белые или ярко раскрашенные паруса, и восторг, отнимающий дыхание восторг переполнял меня!

Лишь один корабль был под траурными черными парусами — мирмидонский корабль, на котором плыли Патрокл и Ахилл. Потом уже я узнал, что Фетида перед отплытием сына рассказала ему о мрачном пророчестве, и вот он под черными парусами плыл к Трое, навстречу неумолимой судьбе...

БЛИЖЕ К ПОЛУДНЮ

О величии войны. — Первая вылазка и первая битва. — Недостойный Акторид. — Брисеида. — Рука Ахилла.

— Жара, однако же, вправду!.. — прервал свой рассказ Клеон. — Ладно, пора устраивать водопад, не будем напоследок приберегать, побережем лучше свою плоть... Эй, Фамария, давай-ка — вавилонский водопад!

Рабыня подошла к стене, по которой стекали струйки холодной воды, взялась за какой-то незаметный рычаг — и тотчас вода хлынула потоком в специально устроенную для этого каменную чашу, откуда по желобу тут же уносилась из грота.

Прошло немного времени — и в гроте стало несравнимо свежей.

— Ну и как тебе этот водопад? — спросил Клеон своего гостя.

— О, да! — с восхищением отозвался тот. — Мне еще видеть такого не доводилось! Даже у нашего царя я не видел ничего подобного... Еще бы! Микены, как-никак! Великий город! Потому у вас и лучшие в Греции мастера. У нас, в Эпире, таких, конечно, нет.

— Как раз мастера, сделавшие мне это, — сказал Клеон, — были родом не из Микен, а из ассирийского Вавилона, там они большие умельцы на такие штуки. Потому это и называется "вавилонский водопад". Я этих мастеров нанял в прошлом году и заплатил за работу им, поверь мне, весьма и весьма немало. Так что, милый Профоенор, дело вовсе не в том, имеются ли в Микенах мастера, а в том, что в Микенах много золота.

А почему много золота? Да потому, что много крови за него в течение веков проливали Микены — и своей, и чужой, в том числе и крови твоих земляков, эпирцев. Но вам, эпирцам, за участие в войнах на стороне Микен доставалась лишь слава, ну а золото уходило сюда, в Микены, отчего даже ваши цари беднее, чем иной микенец, вовсе не увенчанный царским венцом.

В молодости я гордился богатством своего города, но после Троянской войны, клянусь тебе, гордиться этим перестал. Нет, я, как видишь, вовсе не отказываюсь от тех небольших радостей, кои, благодаря золоту, можно себе позволить; но гордиться этим — о, нет!

Знаешь, сколько крови пролилось в ту войну ради золота, что привез потом из Трои Агамемнон? Столько, сколько воды изливает мой вавилонский водопад! И утекала она в песок по всему ионическому берегу, как утекает вода по этим вот желобам...

На чем я, однако, остановился?..

Да, на том, как величественно отплыли наши корабли от данайских берегов и как, глядя на наш огромный флот, я думал: "О, сколь величественна в таком случае будет эта война!"

Когда же война предстала передо мной во всем своем кровавом ужасе?

Да вскоре, совсем уже вскоре! Хотя, то была еще совсем не та по размаху война и совсем еще не та кровь.

Ибо, ты, быть может, думаешь, мы сразу высадились у самой Трои? Нет, до того было еще далеко. Поскольку (повторяясь, скажу) предводитель наш Агамемнон был дальновиден и терпелив.

Начал Агамемнон с того, что разделил свое огромное войско на отряды в две-три сотни воинов, и такими отрядами, на десятке, а то и меньше, кораблей каждый, мы стали нападать на союзные Трое небольшие городки ионического побережья. По замыслу Агамемнона, мы таким образом ослабляли Трою, уничтожая одного за другим ее союзников. Кроме того, мы угоняли оттуда скот и грузили его на свои корабли, пополняя тем наши запасы. Трою с ходу не возьмешь, наверняка потребуется осада — кто знает, сколь длительная, — надо же будет чем-то кормить многие тысячи наших воинов. О первой такой вылазке тебе и расскажу.

Это был совсем крохотный городок, называвшийся... Ах, да не помню уже! Что вспоминать, если от этого городка давно остались одни головешки! Вовсе не названием своим он запомнился мне...

Отряд наш тоже был не велик, всего шесть кораблей. Но зато два корабля — какие! Один с саламинцами и их могучим царем Аяксом, а второй — того страшней для врага, ибо то был корабль самого Ахилла с его известными своей доблестью мирмидонцами. Четыре других корабля (я как раз находился на одном из них) были микенскими, под началом скверного воина и вообще скверного ахейца, некоего Акторида, приходившегося каким-то дальним родственником нашему царю. А уж спесив был! Изо всех сил тужился показать, что судьба всего похода на Трою зависит от него куда больше, чем даже от Ахилла, не говоря уж об Аяксе. Ведь он ближе, чем они оба к великому Агамемнону, царю царей!

К Тартару — вот к чему он был ближе всего! Ибо, уверен, даже не в мрачный Аид, а в смрадный Тартар потом, после смерти, следовало низвергнуться его тени, туда должен был унести ее хладнокрылый Танат [В греческой мифологии: бог — олицетворение смерти]!

Ну а тогда...

Тогда этот самый Акторид решил показать Ахиллу и Аяксу, что наши микенцы всегда впереди их мирмидонцев и саламинцев, а сам он — более храбрый воин, чем эти два великих героя. Потому повелел нашим гребцам изо всех сил подналечь на весла, чтобы непременно обогнать их корабли, — рассчитывал первым ворваться в тот городишко и тем посрамить двоих прославленных.

Поначалу, казалось, удача сопутствовала ему — гребцы наши оказались хороши, микенские корабли вырвались вперед, оставив далеко позади Аяксов и Ахиллов корабли, и первыми зарылись носами в береговой песок. Однако затем удача ему сразу изменила. Как-то не подумал он, что при виде наших кораблей может и не заробеть небольшое войско этого городка.

Когда наши воины спрыгнули с кораблей на берег, их гоплиты уже вышли из города, развернули боевую линию и, ощетинившись копьями, правильным порядком двинулись на нас.

Что в таком случае положено делать? Ясно — тоже выстроить линию, а там уже — кто кого! Но это если в голове у военачальника хоть немного мозгов, а не одна только спесь.

Ну а наш Акторид — что?

— Трусы! — кричит. — Сколько их — а вас сколько! Вперед! Рубите их!

Был среди нас Леонтей, опытный воин — он попытался Акторида остудить: мол, где это видано — чтобы ахейцы нападали вот так, россыпью? Мы же не дикие кентавры, не знающие строя. Да и саламинцев с мирмидонцами дождаться не мешало бы.

А тот в ответ ему:

— Жалкий трус! Испугался ионийских копей?! — И — секирой ему по голове.

Так еще до Трои и пока еще без участия ионийцев пролилась наша первая в той войне кровь.

Остальные, страшась разделить участь Леонтея, бросились на строй гоплитов, подобно неразумным варварам.

Россыпью налетели, как брошенная пригоршня гороха — и так же, словно горох, отлетели от их щитов, оставив на песке добрых три десятка наших воинов, напоровшихся на копья.

Теперь уже, не слушая, что там сзади кричит наш лишенный разума военачальник, они сами стали наспех выстраивать боевой порядок, — да только вот так вот, наспех-то, его хорошо не выстроишь. Ионийцы видят — дела наши плохи, — и все тем же правильным строем двинулись на нас.

Акторид, сколь ни был глуп, уже, как видно, смекнул, что и для него все это скверно может закончиться, — совсем по-другому заговорил:

— Храбрые микенцы! Держитесь! Сейчас мирмидонцы с саламинцами подойдут!

А нас тем временем уже к самой воде прижали, держимся из последних сил, того и гляди, сбросят нас в море. И кораблям Ахилла и Аякса тут не подойти — мы заслоняем берег своими спинами. Поэтому они причалили корабли немного поодаль, там их воины быстро высадились, но, разумеется, не бросились с ходу в бой, как мы, а начали быстро выстраиваться. Ахилл и Аякс — это тебе не Акторид, чтобы кидать в бой своих воинов, как песок по ветру.

Любо было смотреть, как выстраиваются и как затем, не теряя строя, движутся Ахилловы мирмидонцы в своих черных доспехах! Издали — точь-в-точь муравьи, не зря муравьиным народом они прозваны. Следом — фаланга рослых, почти как их предводитель, Аяксовых саламинцев. Всего-то их вместе, и тех, и других, не больше сотни, а сразу ясно — эти не станут, как мы, отступать.

Ионийцы видят, что к нам спешит подмога — с удвоенной силой начинают нас давить, чтобы с нами покончить прежде, чем те подойдут. Акторид, по пояс в воду зайдя, петухом заливается, что-то кукарекает сзади, но толку от этого чуть! Уже и наши задние ряды по колена в воде.

Аякс, Ахилл и Патрокл поняли, что гибель наша близка — и пока их гоплиты наступали ровными фалангами, бросились к нам на выручку сами, втроем.

И всего-то их было трое — но, уверяю тебя, Профоенор, сразу дрогнули неприятельские ряды! Ах, видел бы ты это, Профоенор!

Как Аякс гвоздил ионийцев своей страшной дубиной! Щиты их не спасали — он вплющивал их в землю вместе со щитами. Иногда его окружал добрый десяток воинов, они метались вокруг него, как собаки вокруг медведя, но миг спустя никого из этой своры не оставалось в живых, а Аякс стряхивал трупы с шипов своей смертоносной палицы.

А Ахилл и Патрокл!.. О, видел, видел бы ты их!.. Они взмывали ввысь над неприятельскими рядами, и после каждого такого взлета по два поверженных ионийца оставалось лежать на земле!..

Только что пришли нам на подмогу эти трое — и уже расстроились сплоченные ряды ионийцев, уже битва распалась на отдельные схватки накоротке...

Он и мне тогда спас жизнь, доблестный Ахилл. В какой-то миг я оказался в окружении сразу четырех противников. Следующий миг — и я повержен, надо мной занесены мечи... Вдруг — словно Танат пролетел на своих крыльях над головами моих врагов, — то Ахилл пришел мне на помощь. Один его полет, другой — и на земле четыре срубленных головы! Так что — если бы не Ахилл, мы бы с тобой не пили здесь нынче это вино...

А тут и фаланги саламинцев и мирмидонцев подошли. И наши микенцы уже приободрились, перешли в наступление. Еще чуть-чуть — и поле боя за нами. Все их гоплиты либо лежат бездвижно, либо в последних муках корчатся на земле.

Тут-то и наш Акторид снова вспомнил про свою секиру — устремился добивать раненых, а когда с этим покончил, прокричал:

— За мной, храбрецы! В город! Предать его огню! Никого не щадить, ни детей, ни женщин!

Ни Аякс, ни Ахилл, ни Патрокл, ни воины их, конечно, с места не стронулись — не станут львы поспешать за шакалом на его зов… Но те из наших, что во время сражения стояли в задних рядах, кинулись вслед за Акторидом. Это, уж поверь мне, обычное дело, дорогой Профоенор: кто последний в бою, тот первый в грабежах и насилии. И вскоре из-за стен полыхающего города стали доноситься вопли женщин и детей.

Я же в это время сидел на земле неподалеку от городских стен, еще не придя в себя после схватки, и самому не верилось, что совсем недавно, когда мы отплывали из Микен, будущая война представлялась мне чем-то величественным и красивым, как наш несшийся по морю флот. Нет, война — это хрипы сквозь кровавую пену на губах, это кишки, вываливающиеся из распоротых животов, это отрубленные руки и головы, валяющиеся в песке, это кружение грифов-падальщиков в небе, это смрадный дым пожарищ, это визг насилуемых женщин и девочек под гогот солдатни, — вот чем с той самой минуты стала для меня война, Профоенор!

...И еще об одном событии, связанном все с тем же набегом, хочу тебе рассказать, ибо потом оно имело продолжение, судьбоносное для всего похода.

В городе все затихло — видно, уже некому было кричать, лишь потрескивало в огне то, что недавно было домами и садами. Микенцы, те, что вошли в город вслед за Акторидом, спешили на место пожарища. Первым из ворот вышел сам Акторид, а за ним — два гоплита, волочившие красивую, черноволосую, совсем юную девушку. Потом уже я узнал, что ее схватили в храме Аполлона, а отец ее, жрец храма, был там же изрублен в куски.

Вот что еще такое война, Профоенор! Люди то и дело совершают святотатства, перестав страшиться гнева богов. А если мы не страшимся гнева богов, то чем, скажи, мы лучше дикого зверья? Да хуже мы, хуже — ибо зверье о существовании богов хотя бы не ведает!..

Когда девушку тащили за волосы мимо меня, Акторид, шедший рядом, сказал, ухмыляясь похотливо, как пьяный сатир:

— Ничего, скоро ты кое-что узнаешь, недотрога! Я как раз таких, молоденьких, черноволосеньких люблю!.. А вы, храбрецы, давайте-ка вы ее — на мой корабль. Сначала она моя, потом ваша — такова моя вам за храбрость награда.

Девушка взмолилась:

— Отпусти меня, воин! Я жрица, я приняла обет невинности, побойся кары Аполлона!

Как раз в это время Ахилл находился поблизости. Он подошел, спросил:

— Ты вправду жрица Аполлона?

Она кивнула затравленно.

— Тогда отпусти ее, — обращаясь к Актокриду, сказал Ахилл, — иначе Аполлон не простит и покарает не только тебя, а и всех нас.

Наш вояка — ему в ответ:

— А, вот и наш бесстрашный Ахилл! Нет чтобы добычу завоевать, — а он на чужое зарится, добытое в бою! Таков он, наш герой, оказывается!.. Эй, что вы стали?! Я же сказал — тащите ее на мой корабль!

Но его "храбрецы" лучше, чем их начальник знали, что такое Ахилл. Стали как вкопанные и даже руки убрали от волос девушки.

Ахилл снова сказал:

— Ты слышал меня, Акторид? Отпусти ее, не гневи Аполлона, да и меня тоже. — Хотя говорил спокойно, но можно было увидеть, что внутри него уже занимается гнев, тот самый, который в полной мере ощутят потом на себе троянцы, когда, вырвавшись наружу, этот гнев обрушится на них.

"Храбрецы" украдкой отступили от девушки — тоже, верно, этот гнев угадали.

Ахилл протянул руку девушке:

— Не плачь, вставай.

Но в Акториде, куда менее разумном, чем его гоплиты, взыграла его неуемная спесь.

— Отойди, Ахилл! — крикнул. — Ступай к своим мирмидонцам, там твое место! — и даже (о боги!) ударил Ахилла по руке: уже не помнил себя.

А вот что вслед за тем произошло, не все сразу и поняли....

Ахилл всего лишь слегка повел другою рукой... Но это была рука Ахилла! — и, как пушинка, шагов на пять отлетел назад Агамемнонов родственник. Нехорошо отлетел — со всего размаху ударился головой оземь. Я уж думал, и дух из него вон...

Нет, в живых остался, — хотя, если б знал, что будет с ним дальше, то, наверно, предпочел бы смерть. Ибо после того удара навсегда лишил его Зевс и движений, и языка, и ума (которого у него и так было немного). Таким — бездвижным, безъязыким, безумным и отволокли Акторида на корабль его "храбрецы".

Позже, я слышал, отослал его Агамемнон в Микены первым же кораблем. И там, в Микенах, он прожил еще лет тридцать, если только кто-то может назвать это жизнью. Ибо все тридцать лет, до самого Тартара, он только и мог что глупо хихикать, пускать ветры и делать под себя. Уж и не знаю, Ахилл в том виноват или впрямь Аполлон так жестоко его наказал за осквернение своего храма.

...Пока же Акторида уносили на корабль, Ахилл помог девушке встать на ноги и сказал:

— Не бойся, больше никто не прикоснется к тебе. Ты свободна... Впрочем, куда тебе идти? Отца твоего больше нет, и города твоего нет, и храма твоего нет... Если хочешь, ты можешь идти на мой корабль, там, клянусь Зевсом, никто не тронет тебя...

Девушка все еще смотрела на него с испугом.

— И я тоже не трону тебя, — прибавил Ахилл. — Ну как, пойдешь на мой корабль?

Она долго смотрела на него и наконец проговорила тихо-тихо:

— Пойду...

Испуг уже сошел с ее лица, и лишь тут я понял, насколько она прекрасна.

Брисеида звали ее.

Да, она была прекрасна, эта Брисеида! Но по-другому, совсем по-другому прекрасна, нежели Елена. Такая красота ни разу не встречалась мне у наших данайских дев, поэтому, к сожалению, не подберу нужных слов. Может быть, у наших певцов имеются подходящие слова.

Эй, почтенные старцы, — окликнул он их, начинавших задремывать, — споете нам что-нибудь про ионийскую Брисеиду?

Те наморщили лбы припоминая, затем один из них под музыку начал выводить:

Юная дева, красой, как весеннее утро...

Робка твоя красота, как дыханье газели...

Робка и вкрадчива,

но даже муж многомудрый

Не устоит перед ней...

— Да, все так, все так! — кивнул Клеон. — Если Елена — даже в юности — своей красотою могла вызвать только желание, то красота этой девушки была совсем иного рода. Красота Елены — это красота благоухающего летнего сада на Кипре, в чертогах Афродиты, проникнутых ее чарами, а красота Бирсеиды (верно спели наши старцы!), она — как красота весеннего утра: робкая, как красота газели, как красота нераспустившегося бутона.

Кто бы знал, что эта робкая (и тем, — снова же верно спели, — особенно опасная для многомудрых мужей), эта целомудренная красота, принесет беду и стольких жизней будет нам стоить!

Впрочем, то вина не ее...

И случится это позже, в самый разгар войны.

Ибо впереди была Троя!..

ПОЛДЕНЬ

Троянский берег. — Переговоры. — Гектор. — Поединок Менелая с Парисом. — Волосы Елены. — Первое поражение.

Солнце вскатилось в самый зенит, теперь оно накаляло крышу грота, воздух в нем стал густ, как горячая патока, и даже вавилонский водопад уже не очень-то помогал. Профоенор приложил ко лбу лоскут, смоченный холодным вином. Но Клеон, казалось, не замечал этой жары, настолько он был увлечен своим повествованием.

— Правда, Троя была только через год, — продолжал он. — Целый год еще мы разоряли все ионическое побережье, наводили там ужас, жгли города, истребляли всех их жителей, и вот лишь по истечении года, когда вся Ионика вокруг Трои превратилась в выжженную пустыню, Агамемнон решил: пора!

Все наши корабли наконец опять собрались в единый флот близ небольшого островка, что находился в одном дне плаванья до троянского берега, там мы отдыхали несколько дней, совершали богатые жертвоприношения богам, и вот наши загрубевшие и ожесточившиеся сердцем за время набегов воины снова погрузились на корабли.

Но теперь, когда наш флот обрел прежнюю красоту и величавость, я больше не верил ни в какую красоту и величественность той предстоящей, главной войны.

За этот год я уже многое повидал — и не верил, да, не верил, мой милый Профоенор!

Еще день — и мы со своих кораблей увидели Трою, самый богатый и сильный из ионических городов. Я смотрел с корабля на ее возвышавшиеся храмы, на ее несокрушимые каменные стены, окруженные валом и рвами и, многому уже наученный, не столько восхищался ее красотой, сколько думал о том, какие страшные жертвы Аресу мы неминуемо принесем в войне со столь могущественным градом.

О, Троя!..

Старцы поняли его восклицание как призыв и дружно грянули:

О Троя прекрасная, мать городов ионийских!

В могуществе не уступаешь Микенам великим!

Не боги ль сложили твои нерушимые,

мощные стены?

Кто не восхитился при виде тебя — не ахеец!..

— Да, — подтвердил Клеон, — столь же могуча и прекрасна она была, сколь об этом поют! — И повторил: — О, Троя!..

Однако — о чем я думал тогда, подплывая к ней, я тебе уже говорил. Но и о чем думали, подплывая к Трое, Агамемнон и Менелай (а я находился как раз на одном с ними корабле), — о чем думали в те минуты братья, я тоже догадывался.

Алчностью горели при виде роскошества Трои глаза Агамемнона. Знал он, сколь неслыханно богат этот город, куда на протяжении многих веков стекалось золото из всех окрестных земель. На Востоке (а ты ведь знаешь, сколь богат этот самый Восток!) они торговали с огромной Ассирией, получая оттуда не только золото и знаменитые ассирийские колесницы, но и драгоценное железо, меч из которого перерубает наш, бронзовый, как мы перерубаем деревяшку. А через Ассирию торговали с воинственной Персией, через которую, в свою очередь, — с какой-то еще восточной страной, где, говорят, люди узкоглазы и желты лицом, а нити для тканей им изготовляют древесные черви; нити эти прочны — руками не порвешь, и тонки, как паутина, поэтому ткани из них, называемые шелком, могут купить только самые могущественные цари, столь они дороги!

А на Юге они торговали с самим Египтом, богаче которого нет, и с темнокожими эфиопами, добывающими драгоценные каменья — и прозрачные, как вода, и зеленые, как весенние побеги, и синие, как Парисовы глаза.

И множество данников было у великой Трои. Платили им дань и скаредные торгаши-финикийцы, и жители диких пустынь, и какой-то народец, называемый евреями, настолько скудоумный, что ведает всего лишь об одном боге.

Да что там какие-то евреи, если даже воинственное Хеттское царство платило им дань!

Вот о каких богатствах, уверен, думал тогда, судя по его алчным глазам, наш царь Агамемнон!

А о чем думал Менелай... О, только местью, местью горели глаза его! Не видел он красоты Трои — видел только свою Елену и все то, что она скорей всего сейчас с Парисом выделывает. И жажда мщения, одного лишь мщения, горела в его глазах!..

А вот о чем думал тогда, несясь к Трое под своими черными парусами, Ахилл, — о том одни лишь боги ведают...

Завидев на горизонте наши паруса, троянцы открыли ворота города, стали выходить их гоплиты.

Вышли, выстроились в ряды, с копьями наперевес двинулись к берегу... И было их столько, столько, Профоенор, что, быть может, лишь на какую-то малость уступали они нам в числе, на самую малость! И вел их могучий (это сразу было видно) герой.

Гектор, как я позже узнал, было его имя, был он братом красавца Париса и сыном Приама, троянского царя...

Подошли они к берегу: стена из щитов, блистают наконечники копей.

Понятно, сразу высаживаться мы не стали: если высадимся — сбросят в море тотчас же.

Агамемнон решил пойти на хитрость — сначала вступить в переговоры с троянским царем.

Но кого послать на берег, чтобы об этих переговорах обусловиться?

Ясно — Одиссея, он речист!

Однако оракулом было речено: кто первым ступит на троянскую землю, тот сразу на той земле и падет. Плохо, если этим первым павшим будет Одиссей: понадобятся еще в войне и его хитрость, и его храбрые итакийцы.

Как тут быть?

Это сам же Одиссей и придумал — не зря слывет величайшим из хитрецов...

Призвали юношу по имени Протиселай, рвавшегося в бой больше, чем остальные, и Одиссей ему говорит: я, дескать, спрыгну первым на берег, Протиселай, а ты — вторым. Второму-то оракул ничего рокового вроде не предсказывал! В общем, давай-ка, Протиселай: как я спрыгну — ты сразу же за мной!

Того не видел Протиселай, что Одиссей еще раньше свой щит на берег бросил. Прыгнул Одиссей с корабля на этот щит, а затем Протиселай — на роковую для него троянскую землю: получается-то, он первым оказался на той земле!

Одиссей стоит на своем щите, держит в руках оливковую ветвь — в знак того, что прислан для переговоров. Ну а пылкий Протиселай, даже не заметив, что никто следом не спрыгивает с кораблей, один — с мечом на троянские ряды...

Гектор, удивленный, потряс копьем — и рухнул замертво Протиселай. Так пролилась наша первая кровь уже и на троянском берегу.

Но кровью Протиселая был открыт путь на этот берег другим нашим воинам — ведь никаких мрачных пророчеств не делал оракул для тех, кто ступит на сей берег вторым...

Одиссея же, спокойно стоявшего на своем щите, троянцы и не помышляли убивать: стоит без оружия, в руках оливковую ветвь держит. Гектор к нему приблизился, они обменялись какими-то словами, после чего Одиссей снова взобрался на наш корабль и передал Агамемнону, что троянский Приам согласен вступить с ним в переговоры. Но чтобы в этих переговорах приняло участие не больше десятка наших вождей, и свиты с собой чтоб не больше четырех человек имел каждый, то есть всего чтобы сошло на берег не более пятидесяти человек. Столько же будет и троянцев на этих переговорах. Если мы согласны — то пусть зажгут огонь на нашем корабле.

Огонь тотчас зажгли, и троянские гоплиты отодвинулись к городу и встали у его стен еще одной, сверкающей щитами стеной.

Вскоре троянские мастера соорудили на берегу огромный шатер, и затем мы увидели, как из города к этому шатру двинулась процессия из пятидесяти богато одетых троянцев. Там было, кроме Приама, девять его сыновей. Десятого, Париса, он не стал брать, понимая, что это может плохо кончиться. В этой процессии один лишь Гектор выделялся своими доспехами, остальные были в мирных платьях, этим Приам, видимо, хотел показать, что не желает войны.

Агамемнон для переговоров отобрал всего четверых царей — понятно, Менелая, мудрого старца Нестора, царя Пилоса, Аякса и Одиссея. Итого, с самим Агамемноном, — пятеро. Он предпочел, чтобы остальные сорок пять человек были микенские воины. Доспехи он им повелел тоже снять, но все-таки мечи спрятать под платьем. В числе этих сорока пяти оказался и я.

Когда сошлись в шатре, первым говорить начал Приам, с благородным лицом и благородными сединами старец, очень, однако, если б ему скинуть лет пятьдесят, похожий на Париса.

— Агамемнон, — сказал он, — зачем ты жжешь соседние города и разоряешь их землю? Неужели нельзя было с самого начала вступить в переговоры? Возможно, мы и договорились бы.

— Нет, смерть вам всем, вероломным троянцам! — вскричал Менелай. — Смерть вам за бесчестие, которое я понес!..

— Помолчи, — шепнул брату Агамемнон и затем, обращаясь к Приаму, сказал: — Мой брат излишне пылок, но я понимаю его. Согласись, Приам, великое бесчестье нанес твой сын и Спарте, и всей данайской стороне, похитив жену Менелая и нарушив закон гостеприимства, неведомый только варварам. За такое надо платить — вот пока расплатились за него те города, о которых ты говоришь. Но, как ты понимаешь, наверное, это лишь малая часть расплаты.

— Чего же вы хотите еще? — спросил Приам.

Агамемнон не успел ответить — Менелай его опередил.

— Елену! — воскликнул он.

По тому, как Приам переглянулся с сыновьями, было ясно, что это — дело для них уже решенное.

— Пусть будет по-твоему, — кивнул старец. — Знаю, какое горе я причиню своему сыну Парису, но его вина и перед вами, и перед Троей велика, потому, вопреки его воле, выдадим мы вам Елену. Еще?

И опять Агамемнон слова вымолвить не успел — Менелай выпалил:

— И Париса!

— Париса?.. — поникнув, спросил старец. — Зачем тебе Парис?

Надо было видеть лицо Менелая в этот миг.

— О! — воскликнул он. — Я найду, как его наказать за свое бесчестие! Он у меня позавидует тому сатиру, с которого заживо содрал шкуру Аполлон!

Опять переглянулся Приам с сыновьями, и я увидел, что Гектор едва заметно покачал головой, а вслед за ним и остальные сыновья.

— Нет, — проговорил наконец Приам. — Я не могу выдать тебе на расправу своего сына. Иное дело — потребуй выкупа. Возможно, договоримся, ибо мы не хотим войны.

По виду Менелая можно было догадаться, что сейчас он выкрикнет: "Никакого выкупа! Парис — и всё тут! Парис — или война!.." — но на сей раз Агамемнон остановил его движением руки и заговорил сам.

— Что ж, попробуем это обсудить, — ответил он. — Вижу, вы понимаете, сколь велика ваша вина, потому и выкупу быть немалому... Ну, скажем, сто талантов золота и двести талантов серебра...

Немыслимо! Столько золота и серебра не было, пожалуй, и в самих Микенах.

Однако Приам, хоть и с мукой на лице, но все же выговорил:

— Ладно, будет вам это золото и серебро.

Богата, сказочно богата была Троя!

— Это всё? — спросил старец. — Получив золото и серебро, уплывете назад?

— А Елена?.. — вставил Менелай, но снова был остановлен братом.

— О нет, — сказал Агамемнон Приаму. — Мы еще только начали переговоры... Помимо золота и серебра, вы должны нам дать еще сорок талантов драгоценного железа...

Помрачнело лицо Приама, однако старец снова кивнул.

— ...А также три таланта драгоценных каменьев, что вы получаете из Эфиопии, а также тысячу локтей восточных тканей, тех, что зовутся шелком...

— И Елену... — подсказал ему Менелай, но Агамемнон, казалось его не расслышал, ибо он продолжал:

— ...А также — пятьсот белых и пятьсот черных рабынь... А также — пятьдесят ассирийских колесниц... А также — двадцать кораблей египетской пшеницы...

Да стольких богатств, готов богами поклясться, и на всей данайской стороне в ту пору не было!.. Но в Трое они, оказывается, имелись. Ибо Приам, хоть и был уже мрачнее тучи, но, как ни тяжело ему это далось, все же снова кивнул:

— Ладно, будет тебе и это. Сегодня же погрузим на ваши корабли. Но это, надеюсь, все?

На лице Агамемнона появилась коварная улыбка.

— Все... — сказал он.— Все, если не считать...

— ...Елены! — выдохнул Менелай.

Агамемнон, казалось, не расслышал его.

— ...Если не считать, — продолжал он, — тех сокровищ, которые твой сын похитил у моего брата!

— Сокровищ? — недоуменно взглянул на него Приам. — Но мой сын Парис никаких сокровищ не похищал, он царевич, а не вор.

— Не вор?! Может, и Елену он не похищал?! — воскликнул Агамемнон.

— Хорошо! — зло ответил Приам. — И много ли было тех сокровищ, о которых ты говоришь?

— Да как сказать... — продолжал улыбаться Агамемнон. — По нашим меркам немало, а по вашим, троянским, уж не знаю... В общем, помнишь, о каком выкупе мы только что с тобой уговорились, — так вот, похищенного твоим Парисом в доме у моего брата было вдвое... нет, втрое против того!

Боги, боги, это в Спарте-то! В Спарте, где даже Менелаева серебряная чаша для вина считалась драгоценностью! Да, судя по ошеломленному виду троянцев, таких богатств не было и в самой Трое.

Приам явно теперь понял, что в действительности микенский царь не хочет ничего, кроме войны. Он решительно встал со своего треножника.

— Жаль, что наши переговоры ни к чему не привели, — сказал он. — Что ж, пускай тогда нас рассудят боги и оружие... Но учти, царь Агамемнон, боги не любят алчных, поэтому так могут распорядиться, что не получишь ты вовсе ничего.

— Что ж, пускай рассудят боги, — тоже вставая, сказал Агамемнон.

— Постой, брат! А как же Елена? — воскликнул Менелай. — Они же вначале готовы были отдать мне Елену!..

— Пойдем, пойдем, брат, — сказал Агамемнон. — Неужели не видишь сам — с ними нельзя ни о чем договариваться. Полагают, что бессмертные боги одобрят их воровство! — И обернулся к троянцам: — Может, и Елену похитить вас тоже боги сподобили?! Сразитесь за Елену! Это, конечно, не избавит ваш город от гибели, — но сразитесь за нее, как подобает мужчинам! Хотя бы тут мы узнаем, какова воля богов!.. Ну, герои троянцы, может, кто-нибудь из вас готов испытать на себе волю богов — сразиться с одним из наших мужей?

Гектор переглянулся с братьями и решительно вышел вперед:

— Я готов. Готов сразиться с любым из ваших воинов.

Смел был этот Гектор. Перед ним ведь стоял могучий Аякс, который даже без своей палицы всем внушал ужас. Но Гектор сказал: "С любым!" И смотрел бесстрашно, прямо. Ничего не скажешь, настоящий воин!

И главное — зачем было это? Независимо от исхода схватки, войны все равно не избежать, все тут это понимали. Из-за одной лишь Елены драться!.. Да у него своя жена была, Андромаха, слывшая первой красавицей всего ионического побережья, — что ему Елена?!..

А вот что! Хотел смыть позор, легший на Трою из-за женокрадства, совершенного братом. И когда Менелай потребовал выдать Париса на расправу — это ведь он, Гектор, первым тогда покачал головой.

Нам бы таких вождей! Этот, я уверен, не стал бы резать женщин и детей и выжигать беззащитные города. Ибо не только отважен был этот Гектор, но и благороден. Не зря, хоть и троянец, но и в наших песнях воспет. Как там у нас?.. "Не было в Трое смелей, справедливее..." Ну, как там?

Слепцы тут же подхватили:

Не было в Трое сильней, справедливее мужа!

И в благородстве был равен тем древним героям,

Слава о коих жива, хоть столетья минули!

Если бы создали боги такими всех смертных —

Снова бы век золотой на земле воцарился!..

— Вот-вот! — сказал Клеон. — Доблестью напоминал тех, древних, великих. Не устрашил его даже Аякс! Мало таких нашлось бы на земле!

Глаза Агамемнона снова загорелись. Уже, небось, видел Гектора этого, расплющенного Аяксовой палицей. Но тут вдруг брат его Менелай вскочил — тоже далеко не трус был спартанец:

— Молись всем богам, Гектор! Ибо я, спартанский царь Менелай, буду драться с тобой!

Уверен, Агамемнон в тот миг пожалел, что вообще взял его на эти переговоры. Как ни силен и храбр был его брат, но все же против такого воина, как Гектор, он едва ли выстоит. Не столько ему даже брата было жалко, сколько заботило его, что будет, если Гектор выйдет из этой схватки победителем. Решат наши воины, что боги на стороне троянцев. А те возомнят, что боги им покровительствуют.

Плохое начало для войны!..

Но тут же по лицу Агамемнона я понял, что благая мысль сразу вслед за тем осенила его. Смекнул, что и боевой пыл его брата может пойти на пользу дела.

— Так тому и быть! — возгласил. — С нашей стороны будет драться мой брат, славный спартанский царь Менелай, оскорбленный вашим Парисом! Но не с Гектором он будет драться, — ибо доблестный Гектор не наносил ему никакого оскорбления! Нет! Он будет драться с тем, кто нанес ему обиду! С вашим царевичем Парисом — вот с кем будет драться за жену свою, прекрасную Елену, мой брат!

И вправду, это было для него лучше, чем бой Гектора с Аяксом. Гектор — сразу видно — воин превосходнейший. Аякс, конечно, силен; однако и Бусилай когда-то был куда как силен, — а чем для него тогда схватка с Ахиллом закончилась? Мало ли что там будет, если Гектор выйдет против Аякса.

А вот если Менелай выйдет против Париса — иное дело. Менелай — настоящий воин, уже во многих битвах участвовал, а Парис хрупок, утончен, хорош только для совсем иного рода битв и не мечом, а совсем иным оружием силен. Тут уж исход схватки предрешен заранее. Зато — как воспрянут духом наши воины, когда увидят, что боги на нашей стороне!

Гектор же, наоборот, приуныл. Гибель брата, наверняка, уже виделась ему: не одолеть Парису закаленного спартанца. И отказаться нельзя: вызов уже принят. А если с той стороны драться будет Менелай, то кому же еще, как не Парису, обидчику, выходить против него?

Мрачно сказал:

— Будь по-вашему. Когда поединок?

— Сегодня! Сейчас! Немедленно! — снова подскочил Менелай, но Агамемнон его попридержал:

— Ну-ну-ну! Сперва договоримся об условиях... А условия наши таковы, — обратившись к троянцам, сказал он. — Поединок состоится завтра утром. И во время этого поединка ваши гоплиты будут стоять у стен города, а то, глядишь, кто-нибудь из них вмешается в схватку. А наши воины сойдут с кораблей ивыстроятся линией у самого берега, тоже далеко не заходя. Лишь на таких условиях может быть угодный богам справедливый поединок! А вблизи дерущихся будут лишь двое. С вашей стороны — доблестный Гектор, в чье благородство я верю, а с нашей — кому еще и быть, как не мне, брату Менелая?.. Как, подходят вам эти условия?

— Да будет так, — сказал печально Приам.

Он сделал знак, и троянцы уныло покинули шатер.

Зато Агамемнон возвращался на корабль, не в силах сдержать своей радости. В этих переговорах он достиг даже больше, чем хотел. Помимо того, что большой войне быть, и теперь уже никто, даже боги, не предотвратит ее, — помимо этого, он выговорил право для нашего войска беспрепятственно высадиться на троянский берег. Да еще наверняка Менелай прикончит завтра их царевича — и тогда увидят наши воины, что им сопутствует воля богов!

Рад был Агамемнон, все видели, как он рад!..

Уже ночью наши начали сходить с кораблей на берег...

Менелай, верно, всю ночь не спал, предвкушая сладостную месть, ибо, лишь только утро забрезжило, он был уже в доспехах, при оружии, и нетерпеливо расхаживал вдоль наших строящихся рядов.

И вот настал долгожданный для него час — вострубили трубы на стенах Трои, ворота открылись, и из них вышли двое — невысокий Парис и возвышавшийся за ним Гектор. Парис был в великолепных доспехах, со щитом в позолоте, с очень длинным мечом из драгоценного железа, наверняка; но, несмотря на свое превосходное снаряжение, ступал он робко, это видели все.

Лишь когда они прошли половину расстояния от Трои до берега, Агамемнон, до сих пор придерживавший брата, сказал:

— Пора!

Конечно, вооружение у Менелая было куда проще, чем у Париса, — тут нам не угнаться за ионийцами, — но по тому, как яростно он рвался в бой, все понимали, на чьей стороне истинная сила. И загремели наши гоплиты щитами, подбадривая его. Троянские же воины стояли у стен города тихо, явно уже не ожидая от этой схватки ничего доброго.

Менелай набросился на него так яростно, что не устоял бы, может, и сам Аякс, — а тут всего лишь изнеженный, хрупкий царевич. Парис и про меч свой длинный, железный сразу забыл, только сил и доставало прикрываться щитом. Но и щит не слишком помогал — удары Менелая были столь сильны, что несколько раз царевич валился с ног и едва успевал вскакивать, пока спартанец не смешал его с песком. Менелай же свой щит вовсе отбросил, взял меч обеими руками и рубился с таким исступлением, что, казалось, каждый его удар должен был стать последним для царевича.

Из наших рядов кричали:

— Что, Парис, это тебе не чужих жен воровать!

— Разделай его, Менелай!

— Освежуй его, как ягненка!

Парис, хоть его еще не настиг меч Менелая, был уже весь в крови — собственный щит разил его тыльной стороной при каждом ударе спартанца, в кровь разбивая ему лицо.

Удар, еще один!.. И вдруг Парис, уронив и меч, и щит, под улюлюканье, доносившееся из наших рядов, устремился прочь и, отбежав, укрылся за щитом своего брата Гектора.

— Всё! — поспешил крикнуть Гектор. — Поединок закончен! Победа за Менелаем!

Но Менелаю того было мало, спартанец жаждал крови, только крови Париса. Он налетел на Гектора и все с той же силой рубанул по его щиту.

Гектор даже не дрогнул под его ударом. Меча он выхватывать не стал, лишь крикнул:

— Все кончено! Остановись, Менелай!

Спартанец не желал слушать. Он нанес еще удар по щиту Гектора, а затем попытался ударом сбоку перерубить троянца пополам.

Обороняясь, Гектор двинул его щитом. Сила удара была такова, что Менелай рухнул на спину и на какое-то время затих, бездвижный.

А если бы Менелаю выпало с самого начала драться с Гектором! Да, Профоенор, право, не позавидовал бы я ему!..

Тем временем Гектор поспешно обхватил за пояс изнемогшего в схватке, едва передвигавшегося Париса и повлек его в сторону Трои.

Они успели отойти довольно далеко, когда Менелай зашевелился и наконец с трудом поднял голову, едва ли понимая, что с ним произошло. Тут-то Агамемнон возопил, обращаясь к нашим рядам:

— Данайцы! Вы все видели! Их Гектор не дал свершиться воле богов! По воле богов, Парис должен был умереть, а он — лишь благодаря коварному Гектору — постыдно бежал! Позор ему!

И из рядов грянуло в спину удалявшемуся храброму Гектору и его трусливому брату:

— Позор! Позор!

Он не стал помогать Менелаю поднятья с земли — уж сам встанет как-нибудь, — а побыстрей вернулся к нашему строю и там разразился речью:

— Мои воины! — кричал он. — Только что на ваших глазах свершилось знамение богов! Сам громовержец Зевс направлял меч брата моего Менелая! Поэтому всем вам ясно — боги на нашей стороне! Они желают гибели Трои и вероломных троянцев! Осуществим же волю богов! Станьте плечом к плечу, сомкните ваши ряды! Сейчас же пойдем на Трою! Не страшитесь троянских гоплитов — мы их легко сомнем! Вы же все видели — с нами Зевс!

И в ответ все прокричали дружно:

— С нами Зевс! С нами Зевс!

— Нынче же, — продолжал Агамемнон, — клянусь всеми богами, Троя будет полыхать в огне!

Тут и Менелай подошел шаткой походкой. По лицу его стекала кровь со лба, разбитого щитом Гектора. Но его боевой пыл ничуть не угас.

— Смерть троянцам! — взревел он, потрясая мечом.

— Смерть троянцам! Смерть троянцам! — было дружно подхвачено всеми.

Между тем сотники спешно выстраивали заново ряды, изрядно смешавшиеся за то время, пока наши гоплиты наблюдали за схваткой Менелая с Парисом. Вдруг кто-то взглянул на стену Трои и воскликнул:

— Посмотрите! Елена!

Все устремили взоры туда, куда он указывал.

Там мелькнули белые, как пена, волосы, а все троянки, как известно, черноволосы. Да, это могла быть она, только она!

Тут уж было не до построения. Стали кричать в ту сторону:

— Вышла!

— Совсем стыд утратила!

— Ничего, хоть полюбовалась, как Менелай ее дружка разделывал!

— Жаль, Менелай ему кое-что не отрубил! То, что этой бесстыжей так полюбилось!

— Убежала, бесстыдница! Дружка своего выхаживать заспешила!

Менелай тоже смотрел туда, где только что мелькнули эти волосы. В этот миг страшным было его окровавленное лицо. Некоторое время, застыв, стоял, смотрел... И вдруг, взмахнув мечом и взревев:

— За мной! Вперед! — один, ускоряя шаг, грозно двинулся в сторону троянских гоплитов.

И — сначала только его спартанцы, а потом и все остальные, не достроив боевого порядка, устремились за ним.

— Стойте! Назад! — кричал Агамемнон.

В отличие от своего безмозглого родственника Акторида, он был обучен стратегии и знал, сколь это губительно — безо всякого строя бросаться на правильные порядки гоплитов, на их ощетинившуюся копьями стену из щитов. Да не он один — и я, и все остальные тоже это понимали. Но мы уже не могли остановиться. И остановить нас окриками было так же невозможно, как окриком остановить обвал, уже покатившийся с горы.

...Это была бойня, настоящая бойня, мой милый Профоенор, — то, что с нами устроили троянцы, когда мы налетели на них. Они не успевали сбрасывать с копей пронзенные тела наших воинов, и я видел, как на некоторые копья было нанизано по два, а то и по три воина, ибо задние не успевали увидеть, что бежавшие впереди уже наткнулись на острие и точно так же натыкались на него.

Даже Аякс со своей смертоносной палицей не помог. Почти тотчас нашло его троянское копье и застряло в его огромном теле. Так, с торчащим из груди копьем, и унесли его саламинцы на корабль. Хотя бы, слава Зевсу, остался в живых, иначе потом совсем туго пришлось бы нам без него.

Не помог и воинственный пыл Менелая — его тоже с тремя глубокими ранами вскоре унесли.

И Одиссей с его хитростью не помог: копье не перехитришь.

Даже воля богов, о которой говорил Агамемнон, как видишь, пока что нам не больно-то помогла...

Накатились, как полноводная волна — откатились, как зыбкая пена. А троянские гоплиты стояли непоколебимо, и копья их взывали новых тел.

Понуро убредали мы к своим кораблям. Оставшимся в живых стыдно было смотреть друг другу в глаза. Чтобы так бесславно отступали данайцы, даже не забрав с поля боя тела убитых!..

Когда вернулись к своим кораблям, Агамемнон не стал обрушивать на нас свой гнев — мы и так выглядели, как побитые псы. Он приказал тут же, не тратя попусту времени, рубить колья и огораживать ими подход к берегу. Это означало, все понимали, что надежда с ходу овладеть Троей рухнула, а стало быть, предстоит долгая осада, и никому не дано знать, чем еще закончится она. Могущественна была Троя!

Агамемнон обещал, что нынче же она заполыхает, но ночью у стен Трои заполыхали совсем другие костры, и оттуда потянуло погребальной гарью — это троянцы, сжигали тела наших павших. И то еще было благо — что троянцы решили предать их огню по ахейскому обычаю, а не оставили на съедение псам, чтобы их тени не нашли потом дорогу в царство Аида и оглашали стенаниями дневной мир.

За то благо, как мы узнали позже, надо было славить Гектора: герой смело дрался с живыми, но не осквернял себя, глумясь над телами мертвых.

Ах, почему всевидящие боги об этом забыли и допустили потом глумление над его собственным прахом?.. Ну да про то я тебе еще расскажу...

К следующему утру подул ветер со стороны Трои, и пепел полетел в нашу сторону — все, что осталось от многих, еще недавно жаждавших поживиться троянскими сокровищами.

Сколько еще такого пепла предстояло разнести ветрам!

А где же в это время были Ахилл и Патрокл? — спросишь, наверно, ты.

Так уж случилось, что их обоих тогда среди нас не было.

Почему? Расскажу...

Но только после полуденной трапезы, для которой сейчас самая пора. Эй, Фамария!..

ПОЛДЕНЬ

О пище, войне и любви. — Ахилл и Брисеида. — Доносчики Агамемнона. — "Сладчайшая песня любви". — Похищение Брисеиды.

Трапеза была не столь обильной, сколь изысканной — мясо критских фазанов, дорогая из Эретрийского моря рыба, та, что похожа на змею, а вкус имеет нежнейший, седло барашка, всяческие сыры и множество разных вин; — хозяин то и дело объяснял гостю, какое из блюд каким вином лучше запивать.

— Знаю, — сказал Клеон, — у вас в Эпире основная трапеза бывает под вечер, когда спадает жара. И это, уверяю тебя, неправильно, Профоенор. Вечерняя прохлада приносит отдохновение, которому надо предаваться целиком, — так зачем же занимать эти часы чем-то еще, наподобие трапезы? Кроме того, и прохлада, и трапеза — все это блага, дарованные нам богами. Вот и выходит, что мы, микенцы, вкушаем эти блага дважды в день, а вы, эпирцы, — лишь единожды.

И еще одно благо: вкушая изысканные яства, ты забываешь об изнурительной жаре...

Отведай, непременно отведай этой эретрийской рыбы, Профоенор!.. Ну, как она тебе?

— Восхитительна!

— То-то же!.. А теперь скажи — изнемогаешь ли ты, как прежде, от жары?

— Да я... как-то и забыл о ней...

— О чем я тебе и говорил!

В мире, мой милый Профоенор, существует лишь три вещи, которые помогают забыть обо всем, что снаружи изнуряет плоть, в том числе — о полуденной жаре. И трапеза среди них, увы, лишь на последнем, третьем месте.

На втором же месте — война. Кто в жару битвы вспоминает о жаре полудня?

— А на первом?

— О, на первом!..

...Ах, погоди, мне любопытно то, о чем сейчас говорят наши слепцы. Все это время я их слушаю вскользь; — поверь, любопытно, весьма любопытно...

Слепцы в это время тоже трапезничали под навесом у входа в грот. Их голоса, приспособленные для пения были громки, и все, что они говорили, можно было без труда услышать и тут, в гроте.

— А ту первую стычку под Троей хозяин верно изобразил, — произнес один из них. — У меня рана от троянского копья на груди — как раз тогда получил. Жив остался — и то хвала Зевсу. Тебя там не было?

— Нет, я был тогда на корабле из Феноса, мы не успели сойти на берег. Но с корабля видел, — ибо еще был зряч, — видел, как вы трупами усыпали подножье их вала. Страшное было зрелище!.. А глаз-то лишился ты когда, Мерион?

— Позже... Помнишь, троянцы швыряли в нас огненные шары? Как раз тогда мне в лицо и полыхнуло... И ты тогда же ослеп?

— Нет, я позже — в самом конце войны. Мы ворвались в Трою, она уже горела, я вбежал в какой-то полыхавший дом, думал, добром каким-нибудь поживлюсь, а вместо этого мне — горящая балка на голову. С тех пор и не вижу дневного света. Ожидал разбогатеть на этой войне, — а вот она какая оказалась награда! Хорошо хоть, на лютне с детства играть умел — хотя бы этим могу себя прокормить. А то бы...

— Да, — отозвался другой, — бывало, что потом, после войны, изувеченные подыхали с голоду. Мне, как и тебе, тоже повезло — сызмальства все сразу запоминал. Сам не знаю, сколько я помню песен, тем и кормлюсь. Только не все такие щедрые, как этот хозяин. Иной даст костей да объедков — и иди вон!.. Хорошо, что мы с тобой встретились, давай так теперь и будем ходить вместе — может, и дальше будет везти.

— Это ты дело говоришь. Давай!.. Только в песнях твоих правды — чуть. Сам знаешь, если, пока был зряч, воочию видел эту войну.

— Не спорю — то верно. Но не я сочиняю — рапсоды, войны не видевшие. Я лишь пою... Да и какая, скажи, разница! Скоро — что рапсоды сочинили, то и будут считать правдой. Взять наших царей, что съехались к Трое поживиться тамошним добром! Сколько там было дураков, сколько трусов! А послушать мои песни — так все как один герои, что твой Геракл! Слишком долгой была эта война, оттого все худшее, что есть в человеке, успело из него выплеснуться. А все лучшее — оно за время войны как-то притухает.

— Да, долгая была война... А я вот все думаю: если б тот, первый приступ удался, — глядишь, и закончилась бы она тотчас же. И мы бы с тобой были сейчас и зрячи, и богаты. А ведь могли, могли тогда наши сломить троянских гоплитов! Если б не ринулись, как детвора, за Менелаем, если б Аякс сразу не напоролся на троянское копье, если бы Ахилл дрался тогда в наших рядах!.. Если бы он тогда был среди нас!.. Может, и по-другому все обернулось...

— О, будь тогда с нами Ахилл!.. — согласился второй слепец.

— В самом деле, — вспомнил Профоенор, — отчего тогда не было с вами Ахилла? Ты собирался рассказать.

— Да, да, собирался, — кивнул Клеон. — Но прежде, если ты помнишь, я собирался сказать о другом — о том, что понуждает нас забыть обо всем на свете, даже о войне... Ты уже насытился, Профоенор? Тогда... Эй, Фамария, убери все, оставь только вино... Не хочу, — снова обратился он к Профоенору, — чтобы вид объедков осквернял то, что я назову...

Лишь после того, как рабыня все вынесла, он продолжал:

— Ты уже, наверное, догадался, какое слово я назову. Конечно же, это — любовь! Лишь ее жар заставляет нас позабыть обо всем, даже о славе и о жаре битвы!

Ты спрашиваешь, почему не было Ахилла? Вот тебе и ответ. Что еще, как не любовь, могло удержать от битвы такого героя, рожденного добывать славу в бою!

— Брисеида? — спросил Профоенор.

— Догадаться, уверен, было нетрудно, — усмехнулся Клеон.

Впрочем, это началось у них позже. А поначалу...

Уже после того первого набега на прибрежный городок, — помнишь, я рассказывал, — такой способ ведения войны, избранный Агамемноном, пришелся не по душе Ахиллу: он был воин, а не насильник и грабитель. Поэтому сразу после того его мирмидонский корабль с черными парусами отплыл, и больше ни он, ни Патрокл, ни мирмидонцы в подобных набегах не участвовали. Они высадились на каком-то ионическом островке, разбили там лагерь, и долгое время никто не слышал о них.

Наконец спустя три месяца Агамемнон, разгневанный, решил отправиться с посольством на этот островок. В этом посольстве оказался и я, так что был всему очевидцем.

Приплыли мы. Конечно, Агамемнон был достаточно умен, чтобы не набрасываться на Ахилла с гневными речами — эдак, того и гляди, можно запросто разделить участь своего родственника Акторида; — нет, он лишь спросил: где Патрокл? Почему доблестный Патрокл, вопреки данной клятве, не помогает моему брату Менелаю? Понимал, что, если он увезет Патрокла, то Ахилл не отпустит друга на войну одного.

Однако в ответ услышал, что здесь, на острове, Патрокла нет, — отправился в Мирмидонское царство по просьбе Ахилла, проведать его матушку Фетиду.

Ах, какой благородное недоумение тогда Агамемнон изобразил!

— Как! — возопил он. — Славный Патрокл нарушил клятву во всем помогать моему брату! Клятву, скрепленную именем самого Зевса! Уж не шутишь ли ты, Ахилл? Не верю, что наш Патрокл способен на такое!

Ахилл на это ему спокойно отвечал: да, мол, клятва была принесена, того никто не отрицает. Но клятва — в чем? В том, чтобы обратить свое оружие против всех, кто нанесет обиду Менелаю. Такую обиду, похитив Елену, нанес Менелаю троянец Парис. Но в тех городках, которые так славно разоряют наши воины, готов поклясться всеми богами, ни Елены, ни Париса нет, про них там даже не все слышали. Так что клятва, данная Патроклом Менелаю, тут вовсе не причем. Мне же Патрокл тоже дал клятву: исполнять мои любые, не противоречащие той, первой клятве приказания. Вот ей-то, этой клятве, он и верен. Если отправил я его мою матушку проведать — мог ли он мне отказать?

Вот когда покончите с этими прибрежными городками и пойдете на Трою — тогда иное дело. Тогда пошлю гонцов, чтобы вернули Патрокла. До той же поры, царь, видят боги, — несправедлив твой гнев.

Сколь не хитер был сам Агамемнон, а сразу понял, что перехитрил его Ахилл. Оставалось ему ни с чем возвращаться восвояси...

И тут...

Тут он вдруг увидел Брисеиду, вышедшую из своих покоев. И, увидев ее, думаю, сразу же понял все! И в тот же миг догадался, какими узами можно привязать к себе строптивого Ахилла.

Виду, однако, не подал. Нет, на лице даже кротость изобразил.

— О, ты прав, прав, царевич! Видят боги — правота за тобой! Когда двинемся на Трою — лишь тогда и призовем твоего Патрокла... Однако — слишком убога, по-моему, твоя жизнь тут, на этом островке, так ли подобает жить столь славному царевичу? Я привез тебе дюжину рабов и рабынь, там повара, кухарки, прислужники, прислужницы... Я вижу, у тебя новая прекрасная наложница. Для нее у меня тоже дар: вот эта молодая, красивая рабыня. Она ведь глухонемая, и это в ней особенно дорого, ибо она никогда не сможет выдать секреты своей госпожи. С такой прислугой вы сможете вести жизнь, достойную вас. И еще я привел для вас небольшое десятивесельное суденышко с гребцами. Пускай вот этот искусный повар-мидиец, — а они, поверь, лучшие в мире повара! — пускай на этом корабле он плавает к берегу, чтобы привозить оттуда лучшие яства. Начинай, Ахилл, жить, как пристало герою и царевичу.

Ахилл принял эти дары, с тем и отбыло наше посольство с его островка. Теперь Агамемнону оставалось только одно: ждать. Но ждать он умел — терпелив он умел быть, если нужно, наш царь.

Чего ждал? Чтобы как можно крепче стала привязанность Ахилла к Брисеиде! Ибо предугадывал он: только эта привязанность поможет ему обуздать непокорного царевича.

А откуда он мог знать, что там, на острове, происходит у Ахилла с Брисеидой? Да очень просто: от того самого повара-мидийца, каждые два дня отплывавшего на берег за яствами и заодно встречавшегося на берегу с людьми Агамемнона.

Ну а он, повар, откуда знал? Да от той самой рабыни, которая вовсе не была глухонемой! Не была она также и рабыней, а была фиванской гетерой, выполнявшей за плату некоторые особо щекотливые поручения Агамемнона.

Первое известие, полученное с острова, Агамемнона огорчило. Ахилл и Брисеида ночуют в разных чертогах. Правда, целые дни проводят вместе, но заняты лишь беседами — в основном, про богов и про обычаи своих сородичей. А, укладывая Брисеиду спать, безъязыкая "рабыня" увидела, что символ девственности, золотая цепочка, висевшая меж ног у хозяйки, не разорвана, как и должно быть у жрицы Аполлона.

И месяц проходит, и два — с острова те же самые известия: беседуют, смотрят друг на друга томно, а цепочка по-прежнему цела.

Агамемнон ждал.

Еще месяц прошел — доносят ему: вечером, оставшись одна, чтобы воздать молитву богам, Брисеида взмолилась Аполлону, прося того укрепить ее и не дать нарушить данный ему обет верности.

После этого куда более нетерпеливо стал ждать Агамемнон каждого сообщения с того берега.

Но — цела, цела была цепочка!

Еще два месяца проходит, мы уже готовимся к высадке на троянский берег, — и доносят Агамемнону: Брисеида занемогла, у нее случился жар. Ахилл впервые вошел в ее чертог, сидел подле ее ложа, молил богов, чтобы они ее уберегли, гладил ее по волосам. Всю ночь пробыл подле нее, лишь утром вышел радостный и воздал хвалу богам за то, что исцелилась его Брисеида.

— А цепочка?! — воскликнул наш царь.

И снова омрачилось лицо его, ибо цепочка все еще была цела.

Но уже недолго ему оставалось ждать. Люди, прибывшие с того берега, вбежали к нему с радостными лицами. Думаю, Агамемнон сразу понял: свершилось! Впрочем, и тут терпеливость не изменила ему — пожелал выслушать все с самого начала.

Ему поведали, что вечером между Ахиллом и Брисеидой случился разговор, но совсем не такой, как те, что они вели прежде.

— Ничего не упускайте! — повелел Агамемнон. — Хочу знать слово в слово, что за разговор!

Я тогда находился как раз подле него. А надобно тебе сказать, что Агамемнон для своих поручений подобного рода всегда подбирал людей с отменной памятью, поэтому, когда прибывшие мужчина и женщина стали на два голоса передавать слова Ахилла и Брисеиды, услышанные ими от мидийца-повара, которые тот донес до них со слов лжебезъязыкой лжерабыни, я не сомневался, что все передано слово в слово, и было ощущение, что я сам в этот миг нахожусь в Ахилловом шатре. Будто бы стою где-то за пологом и слышу их голоса.

Голос Ахилла:

"Вижу, ты уже совсем здорова, хвала богам!"

И Брисеиды голос:

"Да... Но я хотела умереть... Клянусь, было бы лучше, Ахилл, если бы я умерла!.."

"Но — отчего же? Я обидел тебя чем-то? Или, может, кто-нибудь из моих воинов?"

"О, нет, Ахилл! Твои воины так же почтительны со мной, как и ты. Но лучше бы в тот страшный день меня уволок на свой корабль ваш Акторид! После этого я наложила бы на себя руки, но душа моя была бы чиста, ибо в душе я не изменила Аполлону, своему суженому. А после того, как увидела тебя, я уже не могу в душе быть ему так же верна! О, Ахилл, Ахилл!.." (Женщина, говорившая за Брисеиду, умело изобразила рыдания.)

И снова голос Ахилла, теперь уже печальный:

"Не будь я мужчиной — наверно, зарыдал бы сейчас, как ты. Я ведь поклялся богами, что не посягну на тебя. Но знала бы ты, как порой трудно мне это дается. Может, и вправду было бы лучше, если бы я не встретил тебя... Но — нет! В том и была, наверно, воля Аполлона — чтобы мы встретились! Без его воли ничего не могло бы быть! Это значит — он отпускает тебя ко мне!"

"Ахилл... Если б это было так, Ахилл!.."

"Это так! Я уверен, это так!.."

— И вслед за тем она пала ему на грудь! — заключил Агамемнон.

— И она пала ему на грудь, — подтвердил доносчик.

— И он на руках отнес ее в свой чертог, — ухмыльнулся Агамемнон, как сатир.

— Да, царь, он отнес ее в свой чертог!

— А дальше-то, дальше? — все с той же похотливой улыбкой на лице спрашивал Агамемнон.

— А дальше...

— А дальше... — сладострастными голосами, с мерзкими ужимками на гнусных лицах, наперебой заблеяли его доносчики.

Нет, не хочу, Профоенор, повторять то, что они говорили там своими грязными языками! Как это подло — грязью забрызгивать чистоту истинной любви! Грязный человек во всем видит только грязь.

Но что могло быть чище, чем тот миг, когда невинная, предназначенная самому Аполлону дева дарила свою первую, трепетную любовь тому, кто заменил ей бога! И, уверен, благосклонны были бы и боги, если бы увидели эту их ночь любви...

Да об этом уже столько спето, — скажу ли я что-нибудь новое?.. А что там, кстати, наши певцы?..

Эй, почтенные старцы!

И когда слепцы вошли в грот, Клеон сказал им:

— Ну-ка, спойте нам, если еще помните, тот гимн — "Сладкую песню любви".

Один старец что-то пошептал другому, тот, вспомнив мелодию, ударил по струнам, а первый запел:

Возрадуем же олимпийцев

Сладчайшею песней любви!

Нежное тело девы

Словно сделалось частью

Другого, могучего тела!

Нет ничего прекрасней

Этих двух тел сплетенных!

Возрадуем олимпийцев

Сладчайшею песней любви!..

— Хорошая песня! — сказал Клеон, когда они закончили. — Но только Агамемноновы доносчики песням были не обучены. Обучены были только одному — низости. Таких уж подбирал себе наш царь Агамемнон.

И было им тогда раздолье — на два голоса все замарали, все! И эту ночь, когда сплелись тела, и тихий вскрик девы в ночи, и цепочку эту порванную, упавшую с ложа: "Вот она, эта цепочка, о царь! Теона, глухонемая наша, утром подобрала ее и передала мидийцу, а он уж — нам. Небось, ищет, бедненькая: где моя цепочка? А там же, где невинность твоя! Иди-ка поищи, может, где и найдешь!"

И Агамемнон усмехался, слушая их, и брал эту цепочку из их грязных рук и (сатир сатиром!) обнюхивал, точно пытался вобрать запах девы...

Нет, не хочу вспоминать, Профоенор!

Едва их отпустив, Агамемнон огласил свое решение: собираем все корабли и через двадцать дней высаживаемся на троянском берегу. Не сомневался наш царь, что двадцати дней хватит с лихвой, чтобы совершить задуманное.

А что он задумал, ты, наверно, догадался уже: похитить Брисеиду и тем приковать к себе Ахилла прочнее, чем любыми цепями.

В тот же день он тайно послал всего пятерых верных людей на небольшой быстроходном корабле, чтобы те пристали к островку, что находился по соседству с островом Ахилла. Конечно, только безумцы могли бы напасть на этот остров, пока там Ахилл со своими мирмидонцами, но Агамемнону донесли, что обычно раз в семь дней Ахилл вместе с воинами уплывает с острова, чтобы поохотиться. Вот этого-то часа люди Агамемнона и должны были дождаться.

Прошло, однако, и семь, и четырнадцать дней, а Ахилл никуда с острова не уплывал. Теперь, когда он обрел счастье с Брисеидой, до охоты ли было ему? Этого-то и не предусмотрел Агамемнон, замыслив свой дерзостный план!

Уже и двадцатый день наступил, завтра нашим кораблям плыть к троянскому берегу, как заранее было оглашено, — а все еще доносят: не покидал Ахилл своего острова.

Однако отменить высадку Агамемнон уже не мог, иначе пришлось бы ему объяснять всем данайским царям, чего он ждет, признаваться в своем коварстве; делать это наш царь царей не желал. В конце концов, скрепя сердце, он дал повеление грузиться на корабли.

Вот почему тогда, в первом, страшном для нас бою не было с нами Ахилла.

А на другой день еще хуже нам пришлось. Троянцы поняли, что дух наш надломлен, и, хотя их было меньше, чем нас, сами перешли в наступление. Если бы не частокол, которым Агамемнон приказал накануне оградить наш лагерь, клянусь, мы были бы сброшены в море, тем, едва успев начаться, и закончилась бы эта война. И полегло наших при защите частокола едва ли не больше, чем в тот, первый день.

А был еще и третий, и четвертый день. Явно одолевали нас троянцы. Не о богатствах Трои уже помышляли многие наши воины, а лишь о том, как бы уцелеть. Началось дезертирство.

Агамемнон повелел: дезертиров ловить и побивать камнями на виду у всех. Остальным же — мужаться, терпеть и ждать якобы предреченной ему оракулом близкой уже помощи богов.

Ах, не от богов, уверяю тебя, Профоенор, он ждал тогда помощи! А от коварного плана своего, который все еще не был воплощен!

Но то, что ждал — это точно! Ибо не было у него, как у всех нас, обреченности на лице!..

На девятый день осады Трои (боги! да кто кого к этому времени в действительности осаждал!), — на девятый день, быть может, самый страшный из всех, ибо мы тогда потеряли не меньше четырех сотен воинов; — на этот самый девятый день, к удивлению всех, радость была на лице нашего царя. А чему радовался, — всего лишь тому, что приплыла какая-то лодчонка под парусом, коей правил какой-то тщедушный мальчишка-эфиоп в одной набедренной повязке. Однако, едва переговорив с ним, Агамемнон вышел к воинам и возгласил, что подходит к концу пора наших неудач. Еще совсем немного — и ждут нас под стенами Трои одни только славные победы, да такие, что песни о них будут потом слагать!

Помню ропот: уж не на этого ли эфиопского мальчишку возлагает он такие надежды? Уж не вконец ли обезумел наш царь?..

Но я догадывался, в чем дело: мальчишка, верно, передал ему долгожданное известие, что Ахилл со своими верными мирмидонцами отбыл, наконец, на охоту.

Я не ошибся. Минуло еще два дня (унесших, к слову, еще не менее сотни наших воинов) — и к берегу подошел тот кораблик, посланный когда-то Агамемноном за Брисеидой. Оттуда сошли его люди, и вели они за собой девушку, накрытую покрывалом, чтобы никто не увидел ее лица. Я сразу же понял: Брисеида!

Агамемнон приказал немедленно соорудить шатер, отвести туда девушку и выставить вокруг шатра охрану из ста пятидесяти лучших гоплитов.

Ах, не помогли бы и эти сто пятьдесят, если бы Ахилл со своими мирмидонцами нагрянул в тот же день!..

Однако Ахилл обычно возвращался с охоты лишь через два дня, и корабль его был не столь быстроходен, так что покуда наш царь не слишком-то опасался.

Уже на другое утро девушку снова посадили на корабль, и тот куда-то поспешно отплыл — видимо, в сторону какого-то известного лишь его гребцам и самому Агамемнону островку.

А что же Ахилл, что же наш Ахилл?! Что творилось в разуме его, когда, вернувшись с охоты на остров, он там не застал своей возлюбленной?!

Нет, не могу представить! Возможно, рапсоды сумели как-то себе вообразить все это...

Эй, почтенные старцы, про это у вас какие-нибудь песни есть?

Слепцы призадумались, о чем-то перемолвились между собой и наконец запели:

Сокол вернулся в гнездо — не застал соколицы...

Голубь вернулся в гнездо — не застал голубицы...

Птицы — и те голосят, обезумев от горя!

Что же — Ахилл, не заставши своей Брисеиды?

Волосы рвал на главе, и рыдал, и стенал он,

Горько рыдая, к богам обращался с мольбою...

Клеон, прерывая их, сказал:

— Да, уж наши рапсоды насочинят! Зная Ахилла, ни за что не поверю, что стал терять время на рыдания, стенания и мольбы к богам. Не таков он был! Думаю, сразу повелел своим мирмидонцам при всем оружии грузиться на корабль. Ну разве что, может, нескольких рабов из тех, что оставил ему Агамемнон, сперва прикончил вгорячах — на такое он, взращенный кентаврами, вполне был способен, ибо скорее всего сразу понял, для чего они здесь были оставлены. Но этого я своими глазами не видел и не стану в том божиться...

...И вот помню тот день, когда мы снова увидели Ахилла. Мы стояли, прижавшись спинами к нашему частоколу, а на нас — к этому времени уже в двадцатый раз, наверное,— надвигались троянцы. И ужас теперь наводил на нас высокий гребень на шлеме Гектора — знали, что и нынче многих он отправит в Аид своим мечом. И многие, наверно, в тот час думали так же, как я: почему среди нас нет подобного героя?

А наши лучшие мужи где? Аякс лежит на своем корабле и, видать, не скоро еще воспрянет от полученной раны. И залечивает раны Одиссей на своем корабле. Ранены и Менелай, и храбрый Диомед — еще неизвестно, выживут ли. Дорого нам стоил тот первый приступ Трои!

Ах, если бы Ахилл был среди нас!..

Вдруг кто-то обернулся в сторону моря и воскликнул:

— Смотрите!

К берегу приближался корабль под черными парусами.

— Ахилл! К нам плывет Ахилл! — закричали в наших рядах.

И лишь его имени было достаточно, чтобы к нам вернулась храбрость и мы наконец-таки достойно, как подобает ахейцам, встретили врага.

Вот чего стоило на той войне одно его имя!

МЕЖДУ ПОЛУДНЕМ И ВЕЧЕРОМ

О мудрости мироустройства. — Рабыня или жрица? — "С нами Ахилл!" — Поединок Ахилла с Гектором. — Первая победа.

— Вот и солнце, хвала богам, прошло свою вершину, — прервав повествование, сказал Клеон. — Скоро и жара начнет спадать.

Как мудро, однако, устроен богами наш мир! Боги думают о нашей земле, потому Гелиос не зависает в зените на своей огненной колеснице, а сразу торопится вниз, иначе мир был бы давно уж испепелен.

Знойный день бывает мучителен, однако не слишком долог, и мы видим в том великое благо... А вот в том, что молодость наша дана нам на время, ненамного большее, чем то время, что солнце пребывает в зените, мы почему-то видим кару богов.

Нет, Профоенор! Долгий вечер старости — тоже одно из великих благ, дарованных богами. Ибо молодость слепа: она не видит самое себя. Старость куда как более зряча. Для того она нам и дарована, чтобы мы могли обозреть прожитую жизнь.

Но — уж не знаю, почему — не всем ее даровали боги! Вот и Ахиллу не была она дарована. Он был в зените славы, но жизнь его так же стремительно неслась к своему пределу, как вскорости это солнце неминуемо будет скатываться в море.

Хотя, может, и в том была предусмотрительность богов, отмеряющих жизнь нашу. Задержись Ахилл в этом мире — и, боюсь, много, много царств он испепелил бы своим неукротимым нравом и своей яростной отвагой.

Возможно, по той же причине пали и многие другие герои на этой войне. Говорят же у нас, что сам великий Зевс возжелал Троянской войны после того, как взмолилась к нему Гея-Земля, прося избавить ее от столь большого числа героев, ибо тяжко ей стало под их могучей поступью...

...Однако же я остановился на том, что корабль под черными парусами показался на горизонте и наши воины возгласили: "Ахилл! К нам плывет Ахилл!"

Его корабль не проделал еще и половины пути от горизонта до берега, а мы уже отразили натиск троянцев. Впервые мы смяли их ряды, и впервые они так поспешно отступили к стенам своего города.

Не знаю, видел ли нашу победу Агамемнон. Когда мы, упоенные ею, вернулись за частокол, он не отрываясь смотрел в море, на этот корабль, и не радость, а тревога была на его лице. Слушая, как мы наперебой рассказываем ему о посрамлении троянцев, кивал, но, кажется, не слышал нас, думая о чем-то своем.

Затем обратился ко мне:

— Клеон. Сейчас сюда прибудет Ахилл. Посему отбери две дюжины лучших гоплитов, пусть они будут при полном вооружении, и встретьте его с почестями, подобающими царевичу, а затем препроводите его в мой шатер и сами оставайтесь там, никуда не уходите. — Сам же поскорей удалился в свои чертоги.

Единственный из воинов я понимал, для чего им отдано такое распоряжение. Знал он, что такое Ахилл, наш царь, предвидел, сколь ужасен будет его гнев и страшился остаться с ним наедине.

Когда я, однако, увидел Ахилла, — он первым спрыгнул с корабля на берег и, не дожидаясь своих мирмидонцев, не слыша наших приветствий, устремился к шатру Агамемнона, — когда я увидел его искаженное гневом лицо, я понял, что, если он, Ахилл, даст волю этому своему гневу, то и мои две дюжины гоплитов не больно помогут нашему Агамемнону. Мои воины тоже что-то почувствовали — не слишком-то бодро двинулись за ним.

Надо было слышать, с какими велеречивыми словами обратился Агамемнон к Ахиллу, когда тот ворвался в его шатер!

— О, счастливейший день! Хвала богам — я, наконец снова вижу Ахилла, самого доблестного из моих воинов! Вот кто принесет нам победу, ибо рожден для великих подвигов!.. О, смотри, Ахилл — при виде тебя слезы умиления текут по моим щекам!..

И вправду мокры в тот миг были его глаза. Умел, если нужно, плакать настоящими слезами наш царь, ни один лицедей на подмостках с ним не мог бы тягаться!

Ахилл прервал его льстивые речи.

— Где Брисеида? — спросил он.

Брови царя в лицедейском удивлении поползли вверх:

— Брисеида?.. Но, Ахилл, поверь мне, мой мальчик, я не слышал ни о какой Брисеиде!.. Сейчас, после столь долгой разлуки, почему мы должны говорить о какой-то совершенно неведомой мне...

Но Ахилл опять перебил его:

— Не пятнай себя ложью, Агамемнон. Ты прекрасно знаешь, кто такая Брисеида — ведь это именно ты велел похитить ее! Рабы, твои лазутчики, признались мне, что это твои люди похитили ее!

Царь наморщил лоб, словно припоминая что-то.

— Погоди, погоди, Ахилл... — наконец произнес он. — Уж не о той ли черноволосой рабыне, что была у тебя на острове, ты говоришь?.. Неужели из-за какой-то рабыни мы, цари, будем ссориться?

— Она не рабыня, и ты это знаешь, Агамемнон, — вспыхнул Ахилл.

И опять брови Агамемнона поползли вверх в удивлении:

— То есть как — не рабыня?! Стало быть, меня ввели в заблуждение?.. Если это не рабыня, а твоя наложница — тогда совсем иное дело, и мы здесь же, сейчас все разрешим!.. Ты ее из Птелея привез? Или из какого-то другого данайского города?

— Она не данайка, — вынужден был ответить Ахилл, — и это тебе, Агамемнон, тоже наверняка известно. Она родом из того города, который сжег твой недостойный родственник Акторид.

— Значит, она ионийка! — подхватил Агамемнон. — В таком случае, как же ты говоришь, Ахилл, что она не рабыня? Все ионийские города — союзники надменной Трои, а ты ведь должен бы знать, что я повелел все союзные Трое города сжигать дотла, а уцелевших жителей забирать в рабство. Нет, она рабыня, и ты лишь подтвердил это своими словами, Ахилл!.. Кроме того, из твоих слов я понял, что это как раз та самая рабыня, которую я и повелел забрать, восстанавливая священное право собственности, оберегаемое самим Зевсом, я лишь восстановил это право, угодное богам. Она ведь, эта ионийская рабыня, принадлежит вовсе не тебе.

— И кому же тогда?

— О, как и сказано в законах, — тому, кто ее захватил! А захватил ее в том городе (я это знаю, и ты не станешь это отрицать) мой несчастный родственник Акторид, тяжко изувеченный в бою подлыми ионийцами.

Последние слова Ахилл пропустил мимо ушей, он, верно, и не знал, что стало с этим самым Акторидом после его удара. Будет настоящий герой интересоваться подобными пустяками! Но гоплиты, стоявшие в шатре, не смогли сдержать улыбок.

Агамемнон, однако, не обратил на их улыбки никакого внимания и продолжал:

— Да, да, мой бедный племянник Акторид получил страшные увечья, добывая эту рабыню! Он славно бился за нас; должен же и я отплатить ему добром — вернуть ему то, что он доблестно добыл в бою! Боги не простили бы меня, если бы я поступил иначе! Ибо чужую собственность нельзя отнимать, это преступление, Ахилл! По закону, добытая в бою рабыня становится собственностью того, кто первым ее схватил, и это, как все видели, сделал мой храбрый Акторид!.. Не печалься, Ахилл, ты еще добудешь себе много рабынь покраше этой! Вот она, вся Ионика, пред тобой! Ионийские женщины прекрасны, и любая из них — твоя!.. Кроме, конечно, жриц, ибо их, страшась гнева богов, я воспретил кому-либо обращать в рабынь.

Ахилл с надеждой сказал:

— Но тогда ее не вправе был обратить в рабство твой Акторид, ибо она жрица, эта девушка!

Теперь уже Агамемнон весьма правдоподобно изобразил на лице растерянность.

— Жрица, говоришь?.. Но я этого не знал!.. И какому же богу принадлежит эта жрица?

— Она жрица Аполлона.

— О! — схватил себя за волосы Агамемнон. — Великого Аполлона, любимейшего из сыновей Зевса!.. Ах, мой неразумный племянник Акторид, на что покусился ты! За что, видно, и претерпел он свои увечья: рука всесильного Аполлона покарала тебя!.. И наши последние военные неудачи — из-за того же: боги мстят и мне за моего неразумного племянника! Поделом же мне — ибо справедлива кара богов!.. Ах, мой бедный Акторид не знал этого! Как он мог догадаться, если она, бедняжка, не сказала ему?!

— Он мог бы догадаться, — сказал Ахилл, — уже по тому, что захватил ее в храме Аполлона, где перед тем у алтаря бога зарубил ее отца Бриса, Аполлонова жреца.

— Ахилл, Ахилл! — со слезами на глазах отозвался Агамемнон. — Ты же знаешь, сколь коварны ионийцы! Они могут прятаться в храмах, выдавая себя за жрецов, за богов, за кого угодно, лишь бы избежать той участи, которую я им предуготовил. Увы, боги не ставят тавро на своих жрицах и жрецах!.. Впрочем, несмотря на это, я вполне заслужил их кару, ибо — пускай даже невольно и косвенно — повинен в нанесенном им оскорблении. А еще более виновен перед богами мой Акторид, за что обречен с тех пор на страдания. Ибо нет страшнее кощунства, чем попытаться овладеть жрицей всесильного бога! Даже попытаться, Ахилл, даже помыслить о том, чтобы лишить невинности жрицу великого бога, — и то величайшее из кощунств, и кара за то всегда бывает страшна!

Конечно, он не мог не заметить, каксмутился Ахилл при этих его словах, но, разумеется, не подал виду.

— О Ахилл! — все еще со слезами на глазах произнес он. — Как я благодарен тебе за то, что ты поведал мне о невольном кощунстве, кое мы совершили! Я сделаю все, чтобы попытаться загладить свою вину перед богами! Тебе же боги воздадут должное за твою заботу об их девственных жрицах!

Ах, все более смущался Ахилл, краска густо заливала его лицо.

А на щеках Агамемнона вдруг высохли слезы, и он, словно это лишь только сейчас пришло ему в голову, сказал:

— Однако ответь мне, Ахилл, — ты в самом деле уверен, что она жрица Аполлона? Я нисколько не сомневаюсь в твоей правдивости, но в заблуждение, как известно, впадают порой даже олимпийские боги. Не могла ли она ввести и тебя в заблуждение, назвавшись жрицей, а на самом деле не являясь таковой?

Ахилл молчал

— Впрочем, — внезапно спохватился Агамемнон, — это легко проверить! Жрицы Аполлона девственны, бог ни за что не допустил бы посягательств на их невинность. Пускай же мои рабыни осмотрят ее, и, если они подтвердят, что она осталась невинной, стало быть, ты не обманулся — жрица она!

— Не смей этого делать! — воскликнул Ахилл.

— Да, — проговорил царь, — я вижу, ты и сам уже сомневаешься в этом... Но — хорошо, хорошо, Ахилл! Мы не станем ничего такого делать, раз ты этого не желаешь. Видишь — я готов на все, чтобы только лишний раз не гневить тебя.

— В таком случае отдай мне Брисеиду, — потребовал Ахилл.

— Как ты можешь такое говорить? — с сожалением отозвался Агамемнон. — Неужели ты не понял еще?! Будь она жрицей или будь рабыней — она в любом случае не сможет стать твоей!

Посуди сам! Если она жрица — то она принадлежит ни тебе, ни Акториду, ни мне, а лишь богу Аполлону, и тогда, чтобы он не гневался, я должен отправить ее в Микены; у нас там два храма, посвященных Аполлону, пусть она служит ему в одном из них.

Ну а если она рабыня — то и в этом случае должна быть отправлена в Микены, только уже к моему несчастному племяннику Акториду, коему она принадлежит, и я, чтя волю богов, должен способствовать ее скорейшему возвращению к нему.

Нет, Ахилл, ты, я полагаю, не подумал, когда потребовал: "Верни мне ее". Едва ли ты действительно желаешь, чтобы я нарушил волю богов.

Ахилл стоял мрачнее тучи и не знал, что ответить на эти слова царя. Наконец спросил грозно:

— Так что же, ты не отдашь мне Брисеиду?.. — и не по себе стало всем, кто видел его в этот миг.

Агамемнон явно тоже в этот миг почувствовал себя зыбко, ибо поспешил ответить:

— О нет-нет, Ахилл, я этого, — слышали боги! — вовсе не сказал! Но и ты должен кое-что предпринять, чтобы, если я отдам ее тебе, оправдать меня перед богами. Готов ли ты мне в этом помочь?

На лице Ахилла отобразилось недоумение.

Агамемнон с готовностью стал ему объяснять.

Все, мол, очень просто, милый Ахилл! Предположим, она рабыня, по праву принадлежащая Акториду. Но тот же Акторид может добровольно передать ее Ахиллу в дар, если узнает, что доблестный Ахилл нанес огромный урон высокомерной Трое. Он сам, царь царей Агамемнон, подвигнет на то своего племянника (как он подвигнет на что-либо этого онемевшего, с отшибленными мозгами, умеющего лишь ветры пускать племянника, наш царь, правда, умолчал).

Ну а коли Акторид ее подарит — значит, и богам нечего гневаться: по праву будет владеть ею Ахилл.

Теперь — если она все-таки действительно жрица великого Аполлона... Но и в этом случае ты, милый Ахилл, должен как следует проучить троянцев. Твои победы над ними будут означать, что Аполлон не гневается на тебя и готов тебе даровать свою жрицу. Мне же, смертному, останется только порадоваться за тебя и передать тебе эту Брисеиду, выполняя волю великого бога.

В общем, так ли, иначе ли — бей троянцев, а там видно будет, таков был смысл сказанного Агамемнона.

— Так что, как видишь, все в твоих руках, Ахилл, — закончил он свою речь.

— Хорошо, — мрачно ответил Ахилл, — завтра же я со своими мирмидонцами вступлю в сражение.

— Только лишь завтра? — удивился Агамемнон. — Я думал, тебе действительно не терпится увидеть свою Брисеиду!

Ахилл сказал твердо:

— Да, завтра. Ибо сегодня до вечера ты сделаешь то, что я тебе скажу. Не знаю, где ты прячешь Брисеиду, но нынче же ты велишь привезти ее сюда, и пусть ее отведут на мой корабль. Я вступлю в бой лишь после того, как ты сделаешь это.

— Но, Ахилл!.. — попытался вразумить его Агамемнон. — Так нельзя, мой милый Ахилл. Мы еще не узнали волю богов — желают ли они, чтобы Брисеида досталась тебе! Мы это будем знать только после сражения! А ты желаешь, чтобы она уже находилась на твоем корабле, как принадлежащая тебе!

— Мои мирмидонцы сойдут с корабля, — сказал Ахилл, — а я поклянусь Зевсом, что не взойду на него, пока не сделаю того, что ты требуешь. Но пусть она будет здесь — и не станем больше об этом спорить!

Агамемнон попытался все-таки отсрочить то, чего желал Ахилл: дескать, Брисеида находится далеко, к нынешнему вечеру, может, и не успеют ее привезти. Ты, мол, царевич, уже нынче вступай в бой, а уж там — к завтрашнему дню... Или — что вернее — к завтрашнему вечеру. Да, никак не раньше...

Но Ахилл был непреклонен:

— Нет, сегодня! Ты успеешь, Агамемнон, если поторопишься. Вряд ли ты прячешь ее слишком далеко, а твои корабли быстроходны. Пошли самый быстроходный из них, и он наверняка успеет обернуться. Нынешним вечером я должен увидеть, что она уже здесь. Таково мое последнее слово, царь!

Агамемнон понял, что далее спорить бесполезно, и так он уже достиг многого.

— Пусть будет по-твоему, — вздохнув, согласился он. — Но помни — ты поклялся самим Зевсом, что, когда ее доставят на твой корабль, ты ногой на него не ступишь прежде времени.

— Можешь не напоминать мне, царь, — сказал на это Ахилл. — Я всегда помню свое слово и всегда его держу. Лучше поспеши с отправкой корабля, не трать понапрасну время, — и с тем, не прощаясь, стремительно вышел из его шатра.

О, каким взглядом провожал его Агамемнон! Видел бы ты этот взгляд, Профоенор! Если бы он умел метать глазами молнии, Ахилл, наверняка, был бы испепелен!

Затем, после ухода Ахилла, поразмыслив, он выпроводил меня с гоплитами из шатра, а к себе призвал финикийца, владевшего самым быстрым кораблем и состоявшего у него на службе, — недавно как раз этот финикиец и командовал похищением Брисеиды, — и вскоре его корабль на всех парусах унесся за горизонт.

До вечера Ахилл стоял на берегу, вглядываясь в даль. Из шатров выходили посланцы от всех царей позвать царевича на пир, устроенный в его честь, — каждому было лестно приветить у себя славного Ахилла, — но он только покачивал головой и снова устремлял взор в сторону моря. Приходили с тем же и от Агамемнона; к ним Ахилл даже оборачиваться не стал — так и ушли, не получив никакого ответа.

Лишь когда солнце уже начало скатываться в море, на горизонте возникла точка, и сразу преобразилось лицо Ахилла. Вскоре точка обрела очертания финикийского корабля. Он стал приближаться.

К самому берегу, однако не подошел, а сблизился с кораблем Ахилла, стоявшем на якоре. Финикийцы перебросили мостик с корабля на корабль, и в сумерках было видно, как они вывели на палубу девушку, накрытую покрывалом.

— Брисеида! Завтра ты будешь свободна! — крикнул ей Ахилл.

Но он даже не знал, услышала она его или нет. Люди Агамемнона быстро перевели ее по мостику с одного корабля на другой, и она скрылась из виду.

Лишь теперь, когда удостоверился, что Агамемнон пока что все-таки держит слово, Ахилл обратился к своим мирмидонцам:

— Молите богов об удаче, мои воины. Завтра нам предстоит тяжкий день.

Едва утро забрезжило, мирмидонцы в своих черных доспехах вышли из-за частокола и выстроили правильную фалангу. Было их не много, меньше сотни, но столь грозно выглядела их застывшая, как монолит, черная фаланга, что было ясно каждому: эти не дрогнут. Может быть, падут все до одного — но не отступят, нет.

Агамемнон тоже чуть свет вышел из своего шатра и наблюдал за их построением. Что было в его глазах!.. И зависть, что все его великие Микены не выставят одной такой сотни, и надежда на сегодняшнюю удачу... и что-то еще, коварное, притаившееся вглуби...

Протрубили трубы на стенах Трои. Открылись ворота, из города вышли гоплиты во главе с Гектором и тоже быстро выстроили превосходные линии...

Двинулись! Как всегда, неторопливо, чтобы не расстраивать свои ряды, и грозно. И были их многие тысячи. Впереди шагал Гектор. По высокому росту и гребню на шлеме его теперь сразу же узнавали у нас все.

Мирмидонцы стояли непоколебимо. Ни шагу вперед, ни полшага назад.

Но тут уже недоумение появилось на лице у Агамемнона. И такое же недоумение было на лицах у всех наших, пока еще стоявших за частоколом. По рядам прошелся ропот: "Где Ахилл?.. Почему Ахилла впереди мирмидонцев нет?.."

Троянцы были уже в каких-нибудь двух стадиях от фаланги мирмидонцев, когда прошелся шорох по их рядам, — это из их строя выходил вперед высокий воин в таких же, как у всех, черных доспехах, отличавшийся только золоченым шлемом на голове. И тут грянуло за нашим частоколом:

— Ахилл! С нами Ахилл!

Раньше при каждом наступлении троянцев кричали: "С нами боги!" — и, как ты знаешь, не больно-то нам это до сих пор помогало. Клич "С нами Ахилл!" вселил в сердца наших воинов куда больше мужества. Вот что означало тогда для всех нас даже одно лишь его имя, Профоенор!

И вот после этого клича: "С нами Ахилл!" — отряды из всех царств сами, не дожидаясь команд, стали выходить из-за частокола и строиться в боевые порядки.

И, глядя на непоколебимую фалангу мирмидонцев, — как строились! Не помню, чтобы когда-нибудь прежде мы стояли такою стеной!..

Впереди чернел островок мирмидонцев.

Нет, не островок — скала!

И поступь троянцев, и гребень на шлеме Гектора уже не казались нам такими уж грозными...

На тридцать шагов подошли троянцы к мирмидонскому островку...

Нет, к скале!..

А впереди той скалы валуном возвышался Ахилл в золоченом шлеме. И так же непоколебимо стоял, как его черная скала...

Троянцы подошли — и стали.

Нет, не трусость была тому причиной — скорей удивление: как может такой островок безбоязненно стоять при виде их многотысячных полков? Что задумали эти данайцы? Ведь наверняка задумали что-то же!..

Но их Гектор был поистине великим воином. Он далеко вышел вперед и встал с мечом в руках, один принимая вызов столь малой дружины. Не впервой было биться ему одному и с семьюдесятью нашими воинами.

Он вышел далеко вперед.

И вперед вышел наш Ахилл...

...О, Профоенор, только их последняя схватка могла сравниться с этой!

Едва их мечи высекли искры при первом ударе — каждый из них понял, каков его противник. Гектору — тому уж точно до сих пор не приходилось лицом к лицу встречаться ни с кем из наших, равным ему; но и Ахилл явно понял, какова сила его противника. Они отскочили друг от друга и на миг замерли, каждый с некоторым удивлением осматривая того, кто стоял перед ним.

Затем опять кинулись один на другого. Страшен был удар Гектора — своим железным мечом он отсек половину щита Ахилла, как финикийской бритвой можно перерубить пальмовый лист пополам.

Ахилл отшвырнул щит и взвился ввысь, как овод. Он перелетел через Гектора — и под взмахом его меча свалился наземь гребень со шлема доблестного троянца. В наших рядах зашумели:

— Троянский фазан лишился своего гребешка!

— Оскоби этого фазанчика, Ахилл!

Кричали, впрочем, не слишком воодушевленно, ибо противники были столь достойны друг друга, что теперь исход их схватки лишь боги могли предрешить.

И — снова друг на друга. Ахилл без щита, с одним лишь мечом. Однако несколько ударов, стремительных, как молнии, — и троянец отпрянул к своим рядам. Троянские гоплиты выставили копья, чтобы прикрыть его, а эфебы из-за их щитов стали прицеливаться в Ахилла из луков. Но Гектор успел обернуться и крикнуть:

— Не сметь! Всякий, кто выстрелит в Ахилла, будет нынче же висеть на стенах Трои!

Благороден был троянец — не зря до сих пор даже у нас про него в песнях поют!..

Видя, что Ахилл без щита, Гектор тоже отшвырнул свой щит. С одними мечами они снова кинулись друг на друга.

О, надо было видеть этот поединок!..

В какой-то миг мы все замерли — Гектор своим железным мечом перерубил пополам бронзовый меч Ахилла. Что же?! Дрогнул наш Ахилл?!

Нет, не таков он! Продолжал биться обрубком, да так, как никто другой не смог бы сражаться и целым мечом!

Но и Гектор был не таков, чтобы добыть победу каким-то драгоценным железом, а не собственной доблестью. Немного отступил и успел крикнуть в сторону своих рядов:

— Меч! Бросьте ему меч! Самый лучший, железный, не бронзовый!

Бросили, повиновались...

Теперь уже оба с длинными железными мечами опять налетели они один на другого.

Ах, видел бы ты, Профоенор, какие искры летят от ударов этих железных мечей!

Некоторое время схватка была почти что равной, но вскоре стало ясно, что одолевает все-таки Ахилл, — все страшнее были его удары, все чаще он их наносил, а Гектор свои — все реже и реже, и при каждом ударе Ахилла все ближе отодвигался к своим рядам. И все молчаливее становились ряды троянцев, и все чаще слышалось из наших рядов:

— Ахилл, разделай его!

— Ахилл, выщипи ему перья!

— Сделай из него каплуна, Ахилл!

Сколько раз они так набрасывались друг на друга! Любой воин, что наш, что троянец, давно бы обессилил уже. Однако у обоих у них все находились и находились новые силы, и, казалось, схватке этой не будет конца.

Но вот Ахилл нанес еще один удар...

Гектор не успел отразить его, и удар пришелся по его нагруднику. Железный нагрудник выдержал, не разломился, но Гектор рухнул наземь...

И тишина настала...

Молчание троянцев-то понятно — повергли их лучшего воина. Но молчали и наши, думая: неужели Ахилл станет добивать своего хоть и поверженного, но столь благородного противника.

Нет, не таков был Ахилл! Два благороднейших мужа сошлись на поле брани!..

Эй, почтенные! Как там поется у вас про "Два благородства"?

Ответом Клеону был удар по струнам и грянувшая песнь:

Боги с Олимпа глядят, и видят

всесильные боги:

Два благородства сошлись,

величием низость поправ.

Сам кровожадный Арес уж не жаждет,

как прежде, их крови!

Видно с Олимпа богам,

сколь благородны мужи...

— Именно так! — прервал их песнь Клеон. — Конечно же, не стал его добивать Ахилл! Он дождался, пока троянские гоплиты не выступили вперед на несколько шагов, чтобы Гектор очутился под их копьями, и тогда, обернувшись, крикнул:

— Мои мирмидонцы! Ко мне! Копья вперед! Сокрушим троянцев!

Видел бы ты, Профоенор, как надвигались тогда на троянцев доблестные мирмидонцы!

Но и троянские гоплиты были не робкого десятка — тоже двинулись навстречу с копьями наперевес.

Могучая волна обрушилась на крохотную мирмидонскую скалу — и, как это бывает, разбилась о нее, отхлынула. Правда, и скала уменьшилась, — много воинов в черных доспехах осталось лежать на земле, — но и уменьшившись, эта скала оставалась такой же непоколебимой, как прежде.

— За мной! — крикнул Ахилл — и уже мирмидонская скала двинулась на растекшуюся волну троянцев.

Врезалась!.. И взлетал над троянскими щитами Ахилл, двоих, а то и троих троянцев за один такой взлет обрушивая на землю.

И уже все остальные наши, забыв о своем недавнем страхе перед троянцами, двинулись на них тесным строем, какого из робости не в силах были раньше держать...

А позади... Позади уже шли саламинцы во главе с Аяксом — еще не оправившись от своей страшной раны, он тоже пошел в бой.

И шли спартанцы во главе с Менелаем, тоже раненным, но позабывшим о своих ранах.

И шли итакийцы со своим Одиссеем, будто у него тоже не было никаких ран.

С нами были боги в тот миг, мы в этом не сомневались. Но уверяю тебя, Профоенор, важнее для каждого из нас был другое: то, что с нами был Ахилл!..

Ах, как мы троянцев крушили, Профоенор, забыв о том, сколь робки мы были перед ними еще вчера. В тот час никто не страшился умереть, лишь одно двигало каждым: отплатить за свой недавний позор.

И как их нанизывал на свое копье Одиссей! И как их крушил мечом Менелай! И как гвоздил их своей страшной палицей Аякс!..

И все видели, как взвивался над их щитами Ахилл, сея вокруг себя смерть и ужас!..

Недолго держались троянцы против такого яростного натиска. Еще немного — и, оставляя тела павших на поле боя, они начали отступать к стенам города. Оставили перед стенами лишь одну линию, которую мы тут же выкосили, как косари; остальные за это время успели укрыться за стенами.

Если бы имели при себе штурмовые лестницы — наверно, с ходу пошли бы на штурм, столь велик был наш боевой пыл, иначе — кто знает! — может быть, в тот же день и пала бы великая Троя. Но победа наша была сокрушительная. Наша первая победа у троянских стен!

И грянуло из наших рядов: "Слава Зевсу!" Но еще громче все-таки гремело другое. "Слава Ахиллу!" — вот что громче всего гремело тогда!.. И Аякс, и Менелай, и Одиссей, все кричали: "Слава Ахиллу!"

Но громче всех кричал Агамемнон, когда мы вернулись в свой лагерь.

— Слава Ахиллу! Слава Ахиллу! — захлебываясь, надрывая горло, кричал он...

Клеон прервался, испил холодного разбавленного вина и произнес:

— ...Однако я утомился от своего рассказа...

— Так что же, — спросил Профоенор, — после этого отдал Агамемнон Ахиллу Брисеиду?

— Расскажу, непременно расскажу, — отозвался Клеон. — Расскажу!.. Однако...

Однако — этот послеполуденный зной!.. Он гораздо мучительнее, чем тот, что бывает до полудня: земля нагрелась, как жаровня; в эту пору сразу два божества испытывают с разных сторон, сколь мы прочны: сверху — Гелиос-Солнце, а снизу — Гея-Земля, и трудно сказать, кто из них испытывает нас яростнее.

Так же иной раз бывало в бою: впереди копья вражеских гоплитов, а позади какой-нибудь придурковатый, наподобие того самого Акторида, начальник (поверь, такое нередко бывало) размахивает секирой, кричит: "Не отступать! Кто отступит — голову размозжу!" — и не всегда скажешь, с какой стороны худшая напасть.

Но если в бою только одно из двух может избавить от этих напастей — смерть или победа, то мирная жизнь, хвала Зевсу, предоставляет нам еще одно пристанище. Имя ему — сон.

Да, находясь в сладком плену у Морфея, мы на это время укорачиваем нашу земную жизнь — но ровно на это время укорачиваем и те муки, которые она порой доставляет. Во всяком случае, когда наступает такая, как сейчас, липкая, изнуряющая жара, я предпочитаю бегство к нему, к Морфею, к сладчайшему из богов.

Кстати, еще одно преимущество нашего микенского обычая трапезничать в полдень. Вина и трапеза отяжеляют разум и способствуют этому бегству как раз в самые тяжкие дневные часы. Нет-нет, вам, эпирцам, надобно об этом задуматься!

Хвала богам, вы хоть придерживаетесь нашего ахейского обычая трапезничать, возлежа на клинах. Мудры были наши предки, придумавшие его! Ибо, благодаря этому, можно отдаться во власть Морфея, не сходя со своего места. Куда неразумнее поступают финикийские торгаши, трапезничающие, сидя на скамьях, а тем более северные кентавры, которые едят, сидя верхом на конях, или эфиопы, которые — лишь представь себе, Профоенор! — принимают трапезу, сидя на земле и поджав под себя ноги!

Ну да с них-то что взять! Кентавры — те вообще едят сырое мясо, а эфиопы, как мне говорили, — и того хуже: мокриц и пауков! А все почему? Потому что дики, как лесные звери!

А дики почему? Потому что не поклоняются нашим богам-олимпийцам, и некому было их, совсем заблудших, ублагоразумить...

Хвала Зевсу, что мы — мудрые ахейцы, а не дикари, как они! — Клеон поднял свою чашу.

— Хвала Зевсу! — поднял чашу Профоенор.

— Фамария! — позвал Клеон. — Препроводи этих достойных старцев куда-нибудь в тень — пусть же и им явится из этого палящего зноя сладостный Морфей!

Ты же, Профоенор, ты же... Ты лишь прикрой глаза — и кратковременное счастье, даруемое Морфеем, коснется и тебя...

Что же до меня... До меня, старика...

Он уже спал.

ВЕЧЕР

О том, как держат свое слово цари. — Новый уговор, новый поединок и новое сражение. — Костры. — Возвращение Патрокла.

— Вот и он, долгожданный вечер! — первым пробудившись ото сна, произнес Клеон

— Да, вечер... — продирая глаза, отозвался Профоенор.

Полыхающий Гелиос уже стремительно мчался на своей колеснице к краю моря, туда, где он обретет кратковременный покой.

Откуда-то повеяло прохладой — пока еще робкой, но уже забирающей свои права. Где-то вдали выли псы, предощущая взошествие Луны.

— Вот так же, помню, выли псы под стенами Трои, — проговорил Клеон, — когда полыхали наши костры, унося пепел павших на поле брани...

То был не сон — то была тягостная явь, мой милый Профоенор!..

Ах, мой милый Профоенор! Мы нынче благоденствуем, и потому можем себе позволить кратковременную отлучку в царство Морфея! Но, быть может, в этом, в нынешнем благоденствии нашем, и наша величайшая беда? Ибо — двинутся на нас лавины дорийцев с Севера, — а мы, в этой неге, в этом благоденствии, и не захотим пробуждаться!

И гибель собственную не успеем осознать! Ибо много найдется таких, кто, изнемогая от ран, все-таки прохрипит: "Я еще жив..." — но не найдется никого, кто, не гневая ложью богов, сможет сказать: "Я уже умер".

Быть может, уже и мы мертвы, и лишь досматриваем в неге свои навеянные склоняющимся вечером нашей жизни сладкие сны?.. Ибо наяву лишились мы своих лучших мужей, и ничего более снов этих, навеянных нашим давним величием, нам не остается...

Однако не слишком ли призывно я кличу беду на наш мир?!.. Давай же лучше — туда, к той сладостной (и горькой в то же время) поре нашего величия!..

Мы с тобой, помнится, остановились на нашей первой победе под стенами Трои. И ты, я помню, прежде, чем уснуть, о чем-то меня спросил...

— Да! — окончательно пробудившись, отозвался Профоенор. — Ты так и не успел ответить — отдал ли Агамемнон Ахиллу Брисеиду после того сражения.

Клеон с улыбкой взглянул на своего молодого друга:

— О! Надеюсь, ты не полагал, что всегда держат свое слово цари, подобные нашему Агамемнону!

Конечно, боги карают клятвопреступников, души их потом стенают, обреченные на муки в мрачном Аиде, и, уверен, громче всех стенают там души именно земных царей. Может быть, в это самое время жена его, Клитемнестра, уже сошлась со своим красавцем Эгисфом и они вдвоем уже точили секиры, при помощи которых отправят нашего Агамемнона на эти муки в Аид, но он пока еще пребывал в этом мире, все еще оставался царем царей — а стало быть, по своей сути, как подобает столь могущественным царям, и клятвопреступником.

Как я уже говорил, "Слава Ахиллу!" — рыдая от умиления, восклицал он после этой победы. Но корабль Ахилла к этому времени стоял на якоре уже не у берега, а вдали, и все лодки куда-то подевались, так что доплыть до своего корабля Ахилл бы не сумел.

Еще не омывшись после сражения, Ахилл спросил у него грозно:

— Почему ты отогнал от берега мой корабль?

— О, Ахилл, мой Ахилл! — по-прежнему умиленно рыдая, сказал Агамемнон. — Сейчас не время для разговоров, ибо прежде мы должны предать огню тела наших павших, дабы тени их не скитались по земле!

На это Ахилл согласился. В самом деле, пока тени страждут на земле — не до споров.

Но вот погребальные костры отполыхали, пепел погибших был ссыпан в урны — и Ахилл с тем же вопросом снова приблизился к Агамемнону.

— О, Ахилл! — отозвался тот. — Можем ли мы вести разговоры, пока наши жрецы не принесли жертвы Танату, чтобы тот был благостен к теням, кои он уносит в царство Аида?

И снова Ахилл, всегда почтительный к богам, предпочел повременить.

Уже наступил вечер, когда он снова обратился к Агамемнону с тем же вопросом:

— Почему мой корабль не у берега?

Две дюжины гоплитов, в том числе и я, снова стояли наготове в царском шатре.

— Ах, да подойдет, подойдет к берегу твой корабль! — наконец утерев слезы, ответил Агамемнон. — Ну посуди сам — опрокинули бы вас (сохрани Зевс!) троянцы, прорвались бы к берегу, начали бы жечь корабли... Мог ли я допустить, чтобы они сожгли корабль моего Ахилла, да еще с такой драгоценностью, как его Брисеида, на борту? Ты не простил бы меня, если бы я допустил такое! Поверь, мой милый...

— Но теперь, когда троянцы не прорвались и, уверяю тебя, уже не прорвутся, — прервал его Ахилл, — прикажи вернуть корабль к берегу!

— Ты же видишь, мой мальчик, — возразил Агамемнон, — уже глубокий вечер, почти ночь. Только не ведающие наших богов финикийцы плавают по ночам, ахейцы никогда этого не делают, чтобы не вызвать гнев всесильного Посейдона.

— Дай мне лодку, — сказал Ахилл, — и я сам отправлюсь на свой корабль! Едва ли Посейдон будет слишком суров ко мне. Почему у берега нет лодок?

— Но, Ахилл! — ответил царь. — Лодок нет по той самой причине, о которой я уже сказал! Если бы прорвались троянцы, они бы сели в наши лодки и устремились к кораблям, чтобы их сжечь. Нет, я был предусмотрителен, и велел прорубить днища у всех лодок.

Будь терпелив, Ахилл, дождись утра, до того времени никуда не денется твоя Брисеида. А там уж, утром, когда боги проясняют наши головы, мы с тобой обо всем поговорим.

— Поговорим?! — воскликнул Ахилл. — Но разве мы с тобой уже не переговорили обо всем?! Разве я не выиграл для тебя это сражение? Теперь держи свое слово, не нужны больше никакие разговоры!

— Да, да, ты прав! — подхватил Агамемнон. — Слово, конечно же, надо держать! В особенности — если это не просто слово, а клятва, скрепленная именем самого Зевса!

Да будет тебе известно, я всегда держу свое слово, — пусть я не называюсь Агамемноном, если это не так! Но сначала и ты должен сдержать слово, которое дал раньше, чем я.

Ты ведь поклялся перед Зевсом, что прежде разгромишь троянцев, что повергнешь их грозного Гектора, — разве не давал ты такую клятву?

— Но... — не понял его Ахилл, — разве я не победил сегодня Гектора, разве я их сегодня не разгромил в сражении?

Трудно передать то удивление, что изобразилось на лице у Агамемнона.

— Ахилл! Мой Ахилл! — воскликнул он. — Уж не боги ли затмили твой разум?!

Ты говоришь, что победил нынче Гектора. Да, я видел, ты славно начал этот поединок, я даже видел, как Гектор, видимо, оступившись, один раз упал... Тебе бы тогда его добить — вот была бы победа!

— Он лучший, храбрейший и благороднейший из троянцев, — вспыхнул Ахилл, — и он не заслужил, чтобы его, поверженного, добили, как упавшего одра!

— Да, да, возможно, возможно... — кивнул Агамемнон. — Но так или иначе — а Гектор жив и даже не ранен; о какой же в таком случае победе над ним ты тогда говоришь, мой мальчик?

Теперь — что касается твоей победы над троянцами...

Да, твои мирмидонцы дрались отважно, тут никто не станет возражать. Однако потери троянцев, уверяю тебя, совсем не велики, и завтра... О, как я хотел бы ошибиться — но ты и сам увидишь! Завтра они с новыми силами двинутся на нас.

А если так — то о какой же решающей победе над ними может идти речь?

Нет, мой Ахилл! О, ты знаешь, как я всегда восхищаюсь тобой, однако ты и сам должен согласиться: нынче ты еще не доказал, что боги благосклонны к тебе. А стало быть, Брисеида, — неважно, рабыня она или жрица, — пока еще не может стать твоею.

Теперь скажу тебе честно. Лишь для того я велел отогнать подальше твой корабль и для того велел прорубить днища у лодок, чтобы уберечь тебя от возможной кары богов! Ибо, зная твой пылкий нрав, опасался, что ты бросишься к своей Брисеиде, не дождавшись, пока они, боги, дадут знать о своей воле, — а это, мой мальчик, было бы кощунством, и я не мог этого допустить.

Ахилл с трудом сдерживал свою ярость.

— Чего ты теперь от меня хочешь? — спросил он.

— О, — ответил царь, — только того же, чего хотел и раньше! Нанеси троянцам настоящее, решающее поражение, такое, чтобы им неповадно было больше выходить из-за своих стен.

Завтра... Ну, может быть, через день, они непременно снова двинутся на нас — тогда-то и ударишь по ним со своими мирмидонцами! Я уверен — ты наконец докажешь, что боги — за тебя!

— Сколько же троянцев должно пасть, чтобы ты был доволен? — спросил Ахилл.

— Конечно, хотелось бы, чтобы они остались лежать все, — сказал Агамемнон, — но я понимаю, понимаю, мой Ахилл, что так не бывает... Давай порешим так: если тысяча... нет, две тысячи их тел останется лежать на поле боя, — значит, боги решили все в твою пользу, а их воле, ты знаешь, я, как и всякий послушный богам ахеец, не стану противиться.

— Это все? — спросил Ахилл. — Ты отдашь Брисеиду после того, как две тысячи троянцев обагрят землю своей кровью?

— Лучше, конечно, если этих тысяч будет не две, а три... — сказал Агамемнон. — Но — ладно, ладно, так и быть, и двух тысяч будет достаточно!.. Однако это еще далеко не все, мой Ахилл...

— Что еще?

— Еще ты должен сделать то, чего я ждал от тебя сегодня. Ты опять вызовешь на поединок Гектора, повергнешь его — и... — Агамемнон изобразил, как надобно добивать поверженного противника, но, увидев, как вспыхнули глаза Ахилла, поспешил сказать: — Ну-ну, вижу, мой мальчик — это слишком тяжело для тебя — добивать лежащего! Поэтому я не стану подвергать такому испытанию твое царственное благородство.

Но пускай он хотя бы будет тяжело ранен, а не так, как нынче. Пускай его унесут, пускай он еще долгое время не сможет выйти за стены Трои! Покажи, Ахилл, что сами боги направляют твою руку!

— Но это, это наконец все? — спросил Ахилл.

— О, да, это все! — воскликнул Агамемнон. Однако тут же спохватился: — То есть, я хотел сказать — это все, что касается богов: тем самым я получу от них знак, что они всецело на твоей стороне.

Но есть еще кое-что, касающееся не богов, а уже меня, смертного. Это всего лишь моя просьба, Ахилл, но просьба, которая, если ты желаешь получить свою Брисеиду, должна быть тобою исполнена.

Было видно, что Ахилл едва удерживается, чтобы не выхватить меч. Лишь помня о Брисеиде, он с трудом сумел обуздать свой гнев, иначе, уверен, тогда же отошел бы Агамемнон в царство Аида, и не пришлось бы после Клитемнестре с Эгисфом ему в том помогать.

— Чего еще ты желаешь? — спросил Ахилл.

— Хочу, чтобы ты наконец призвал сюда своего друга Патрокла, — ответил царь. — Я понимаю, с каким важным поручением он отбыл в данайскую сторону: проведать, каково здоровье твоей матушки, — что может быть важней?! Обеспокоенный ее здоровьем, я тоже отправил своих людей справиться, каково оно, и хочу тебя обрадовать, Ахилл: матушка твоя, мудрая Фетида, хвала Зевсу, пребывает в отменном здравии; так не пора ли твоему Патроклу возвращаться назад? Тем более, что клятва, данная им Менелаю, тоже стоит чего-то, а мы уже под стенами Трои, где самое место эту клятву исполнять.

К тому же, как мне передали мои люди, сильно тоскует по тебе наш прекрасный Патрокл!

Но он будет послушен лишь твоему приказу. Посему — не послать ли тебе какого-нибудь верного мирмидонца, чтобы он передал Патроклу твой приказ — немедленно возвращаться сюда? Я же предоставлю свой лучший корабль, быстроходнее которого нет даже у финикийских мореходов. Двух месяцев не пройдет — и наш Патрокл уже будет здесь!

И тогда (конечно, при условии, что ты в точности исполнишь те два первых, идущих от богов пожелания), — тогда Брисеида незамедлительно станет твоей!

Мы все, находившиеся в шатре, притихли. По лицу Ахилла видели: может случиться страшное.

— "Незамедлительно"?.. — проговорил он. — Два месяца — это ты называешь: незамедлительно?!.. Уж не насмехаешься ли ты надо мной?

— Ахилл, Ахилл! — вскричал Агамемнон. — Можно ли быть таким нетерпеливым?!.. Впрочем, конечно! Тебе лишь двадцать лет, все мы были нетерпеливы в этом возрасте! Но как многомудрый муж скажу тебе: два месяца — это меньше, чем один миг, если соизмерять с предстоящей тебе долгой и славной жизнью (а она тебе уготована, в том нет сомнений)! Клянусь, вы будете потом смеяться с твоей Брисеидой над этой разлукой в два месяца, которая лишь укрепит вашу любовь!

Два месяца!.. О, это всего лишь два месяца, Ахилл!.. Два месяца, за которыми — долгая, счастливая жизнь!.. Неужели из-за каких-то двух месяцев...

— Пусть будет по-твоему, — оборвал его словоизлияния Ахилл. — Закладывай свой лучший корабль — завтра же поутру он отплывет к данайским берегам с моим повелением к Патроклу...

— Корабль уже готов! — вставил царь.

— А за эти два месяца, — продолжал Ахилл, — я под стенами Трои сделаю то, о чем ты сказал.

Но это уже — всё? Говори сейчас же — иначе, клянусь, ты пожалеешь, что начал эту войну! Клянусь всеми богами — ибо тогда они поддержат меня в моем гневе!

— О, Ахилл, Ахилл! — опять прослезился Агамемнон. — В ответ на мою глубочайшую благосклонность к тебе ты грозишься каким-то гневом, причин для которого я вовсе не вижу. Все будет лишь так, как мы договорились — и клянусь в том всеми теми богами, которыми ты мне сейчас грозишь!

— И Брисеида будет моей?

— Твоей, чьей же еще?

— Ты сказал, царь! Слышали все тут! И боги это слышали! — произнес Ахилл и с этими словами вышел из царского шатра.

Конечно, самый быстроходный корабль Агамемнона с посланником Ахилла к Патроклу уже на другое утро отплыл к данайским берегам. Теперь дело оставалось за самим Ахиллом.

Впрочем — еще и за троянцами. После того поражения не спешили они выходить из-за своих стен. Агамемнон, говоря, что они завтра выйдут, имел в виду какое-то свое, царское "завтра", означавшее, как и у всех царей, — "когда-нибудь".

И день прошел, и неделя — не выходили троянцы из-за стен.

Ахилл целыми днями стоял на берегу, вглядываясь вдаль, туда, где стоял на якоре его корабль под черными парусами, и где томилась его Брисеида.

...Прошел месяц и три недели к тому времени, когда протрубили наконец трубы на стенах Трои. Тотчас из ворот высыпали их гоплиты и тут же выстроили у стен такой великолепный строй, какого мне прежде не приходилось видывать. Этой своей слаженностью и быстротой они всегда прежде побивали нас, ибо нам, данайцам, сперва приходилось выскакивать из шатров на голос их труб, спешно надевать доспехи, выстраивать какие-никакие боевые порядки.

Ахилловы мирмидонцы заранее были ко всему готовы. Троянские трубы еще не кончили греметь, а они уже стояли своей непоколебимой фалангой, которая, всего из полусотни оставшихся у Ахилла гоплитов, двинулась вперед, не дожидаясь, пока остальные замешкавшиеся ахейцы подтянут свои ряды.

И когда они подошли, приостановилось многотысячное троянское войско, уже знавшее их силу.

Ахилл, теперь уже с самого начала шагавший впереди, крикнул:

— Гектор! Если ты воин — выходи на бой!

Не таков был Гектор, чтобы прятаться за щитами своих гоплитов. Вышел сразу же...

О, видел бы ты эту схватку, Профоенор! Никогда мне такой видеть не доводилось. Это был бой поистине равных, никто не мог бы сразу предсказать, чем он закончится.

Притихшие смотрели на эту схватку и наши, и троянские ряды. И даже после того, как Ахилл подпрыгнул по той науке, что получил у кентавров, и снова, как в их первом бою, снес гребень со шлема Гектора, никто у нас уже не стал кричать про "троянского петушка, лишившегося гребешка", ибо даже мужество врага, если этот враг такой, как Гектор, заслуживает уважения. Нет ничего проще, чем бросить пригоршню грязи во льва, если сам ты укрыт за стеной и недоступен для его зубов, но какой настоящий мужчина станет себя тешить таким бесславным поступком?

Уже щиты были разбиты вдребезги. Оба отбросили их и сошлись на одних мечах. Искры, высекаемые мечами, звон, земной прах, вьющийся столбом!.. Ты бы видел, ты бы только видел!..

И вдруг притихли все у нас. Знаешь, бывает такая тишина, которая оглушительнее грома. Такая же тишина нависла над нашими рядами, ибо мы вдруг увидели, как, оступившись о какой-то камень, упал навзничь Ахилл...

Думаешь, Гектор кинулся его добивать? Нет, не зря он считался благороднейшим из воинов, этот Гектор! И хотя троянцы шумели: "Изруби его, Гектор! Добей его!", — он отступил на шаг, дал Ахиллу время вскочить на ноги и лишь затем крикнул:

— Защищайся!

"Молодец Гектор!", "Сохрани его Зевс!" — прошлось уже по нашим рядам.

И опять схватка! Такая яростная, что, будь они оба из камня, эти камни искрошились бы уже давно. Но не из камня были они, а, видно, из чего—то, что крепче любого на свете камня...

Все-таки Ахилл был сильнее. Было видно, что Гектор устал, он все реже наносил свои удары и теперь отступал под натиском нашего царевича.

Последний, самый сокрушительный удар Ахилла был столь быстр, что никто его не успел заметить, все лишь услышали звон меча, ударившего по железному нагруднику и увидели, как вслед затем Гектор, уронив свой меч, упал. Он попытался было приподняться на локтях, но сил на это у него недостало, и троянец снова, бессильный, обрушился наземь.

Ахилл стоял над ним с занесенным мечом, но затем, опустив меч, отступил назад. И никто из наших рядов теперь уже не стал ему кричать: "Добей его, Ахилл!" Лишь перешептывались: "Кровь!.." — "Смотрите, у него кровь!.."

В самом деле, кровь пенилась на губах у Гектора. Доспехи не прорвал меч Ахилла, но удал был столь страшен, что сокрушил что-то у Гектора внутри...

Впрочем, нет — одинокий крик: "Добей его!" — все-таки донесся откуда-то сзади. Это кричал Менелай.

Поскольку Ахилл в ответ на это не шелохнулся, Менелай устремился к месту схватки с обнаженным мечом и было уже занес его над поверженным Гектором...

Нанести удар ему, однако, не удалось. Ахилл отвел его руку и затем, прикрывая Гектора своим мечом, сказал:

— Ты — царь, Менелай! Так не уподобляйся же шакалу! Если так жаждешь схватки — можешь сразиться со мной.

Нет, отваги сразиться с Ахиллом не нашлось даже у ослепленного яростью Менелая. Лишь молнии метнул глазами — но отступил.

Только после того, как троянские эфебы, решившиеся выйти из строя, унесли Гектора и за ними сомкнулись щиты гоплитов, Ахилл, обернувшись, крикнул:

— Вперед, мои мирмидонцы! Покажите себя!

Это был, клянусь, лучший наш бой! Видя впереди себя неустрашимых мирмидонцев, каждый из нас забыл о страхе смерти. Ибо впереди, заражая нас храбростью, шли бесстрашные мирмидонцы! И впереди них был Ахилл! И снова этот клич раздавался над нашими рядами: "С нами Ахилл!"

И это был лучший бой Аякса! Ах, скольких, скольких он сокрушил своей палицей!

И лучший бой Одиссея!

И для Менелая, хоть, наверно, и затаил он обиду на Ахилла, это был, я уверен, лучший его бой!

Но и для троянцев это был час их величайшей доблести. Как стена, стояли они, и, казалось, нет таких сил, чтобы эту стену сокрушить. Даже Аяксова палица до поры тут была бессильна.

Однако и самая несокрушимая, казалось бы стена, если по ней неутомимо бить тараном, рано или поздно дает трещины и обрушивается наконец. Так же и троянцы: еще миг назад они казались такою недоступной стеной, но вот хрустнуло в ней что-то, надломилось, побежали трещины...

Еще один наш натиск — и ничего не осталось от этой стены! Неудержимо хлынули троянцы в распахнувшиеся ворота своего города, оставив на поле тела убитых.

Если бы ворота вовремя не захлопнулись — уверен, мы в тот же день взяли бы Трою, Профоенор, в тот же день!..

Нет, не взяли мы ее тогда!.. Но победа была полная, сокрушительная для троянцев!

Пока они не опомнились, Ахилл, чтобы закрепить эту победу, приказал спешно принести колья и возвести новый частокол, уже здесь, почти перед самыми стенами Трои, и сюда же передвинуть наш лагерь. Теперь завоеванная нами территория простиралась почти до самых троянских стен, всего какие-нибудь три стадии уже отделяли нас от осажденного города.

Быстро соорудив частокол, мы начали переносить тела наших павших и складывать для них костры.

Велики были наши потери! Но особенно велики они были у мирмидонцев — вступало их в бой пятьдесят, и всего лишь двадцать вышло из боя. Но не рыдали они по своим павшим, — таковы уж они, эти мирмидонцы; и по лицам их было видно, что, если надо, они по первому приказанию своего Ахилла хоть сейчас же без колебаний двинулись бы в бой.

Наши костры уже заполыхали, но перед новым частоколом в несметном числе оставались тела троянцев. Ахилл, недожидаясь приказа Агамемнона, повелел и их переносить за частокол и складывать новые костры, теперь уже для них.

Агамемнон попытался было воспротивиться. Он желал оставить эти тела на съедение диким псам, уже завывавшим поодаль.

Впервые никто из наших воинов не подчинился верховному царю. Троянцы своим мужеством доказали, что заслуживают воинских почестей.

— Почтенные, — обратился Клеон к слепцам, — вы сами, я знаю, когда-то были воинами. Как там у нас в таких случаях говорят?

Песнь была ему ответом:

Славя героев своих, павших

в сраженье с врагами,

Если глумимся над прахом погибших врагов, —

Павших своих замараем навеки бесславьем:

Только шакалы и трусы

храбрость чужую не чтят! —

на два голоса пропели они.

— Да! — сказал Клеон. — Если и не ответили так своему царю наши воины, то думали все, будь уверен, именно так.

Заполыхали новые костры — теперь уже обращавшие в пепел тела троянцев. И, летя по ветру, смешивался их пепел с пеплом наших воинов. Ибо и данайцы, и троянцы, и даже дикие кентавры — все в конце концов обращаются в одно и то же, всех нас когда-то уравнивает смерть и погребальный огонь...

Говорят, звезды — это на самом деле далекие костры, которые Нюкта, богиня Ночи, зажигает по нашим павшим. Если так — то много, много новых звезд должно было зажечься на небе в ту ночь. Ибо десятки огромных костров обращали в пепел тела тысячи наших воинов. А поодаль сложили такие же костры для павших троянцев, и было таких костров более двухсот.

— Ты хотел, чтобы нынче отправилось к Аиду две тысячи троянцев, — сказал Ахилл подошедшему к нему Агамемнону. — Ты видишь — их больше, чем две тысячи. Значит, исполнил я свое слово.

— О, да, это свое слово ты исполнил, — вынужден был признать царь.

— И с Гектором я дрался, как ты хотел. Ты видел — он не мог подняться, его унесли, и нескоро он еще встанет на ноги. Надеюсь, ты не станешь возражать, что и это слово мною исполнено?

— Да, мой мальчик, — признал Агамемнон, — ты дрался отлично и отделал его вправду на славу. Правда, ты мог бы сегодня вовсе прикончить его или хотя бы не помешать сделать это моему брату Менелаю...

Ну-ну-ну! Не горячись, я помню, помню наш уговор! Я просто выражаю свое сожаление, но ты — ты поступил в точности, как мы уговаривались, это я подтверждаю. Как видишь, нет никакого коварства с моей стороны. Готов подтвердить перед всеслышащими богами: и то, и другое слово ты в точности сдержал!

Однако я понимаю, к чему ты клонишь. Теперь ты, вероятно, хочешь наконец-таки заполучить свою... эту... не то рабыню, не то жрицу, — уже и не помню, как ее зовут... Что ж, мы непременно об этом поговорим, обещаю тебе...

— Поговорим?! — вскричал Ахилл. — Разве мы еще не обо всем договорились?!

— Спокойнее, спокойнее, мой мальчик! — отозвался царь. — Ну конечно же, обо всем. Но ведь был, если ты помнишь, еще один уговор: насчет нашего с тобой друга Патрокла. Вот вернется корабль, посланный за ним, — уж тогда...

И в этот самый миг с берега донеслись возгласы мирмидонцев:

— Патрокл! Плывет Патрокл! К нам плывет Патрокл!

ВЕЧЕР

Откуда берутся звезды. — Вероломство Агамемнона. — Послы. — Полцарства, брошенные в море. — Упреки богам.

— ...Боги! Какой вечер, какой, однако же, вечер! — прервавшись, воскликнул Клеон. — Встанем же со своих клин, Профоенор, выйдем из грота, насладимся сполна этим вечером, который даровали нам боги!

Они вышли. Слепцы тоже выбрели из грота следом за ними. Клеон крикнул:

— Фамария, позови рабов, пусть они вынесут наши клины, мы будем лежать здесь, любуясь этим восхитительным вечером!

На зов рабыни поспешно прибежали четыре раба-нубийца и вынесли тяжелые клины из грота.

Когда хозяин и гость снова возлегли на них, Клеон проговорил:

— А воздух! Какой воздух, Профоенор!.. — Казалось, он пьет этот воздух, как пьют самое изысканное вино. — Все-таки, я думаю, мой милый Профоенор, — продолжал он, — что мудрые боги не зря изнуряют нас полуденной жарой. Они желают, чтобы мы, уже изнуренные, ощутили каждой порой своего тела, что есть истинная благость для смертного. А истинная благость — такие вот вечера!

Может, и вечер нашей жизни, именуемый старостью, — та единственная благость, к которой подводят нас мудрые боги, прежде испытывая нас беспамятным детством (а о чем ему, детству, и помнить-то?), глупой юностью (ибо юность всегда глупа!), удалой (и столь же глупой, сколь детство) молодостью, затем — так называемой "зрелостью", когда мы глупы, вовсе не подозревая о том, сколь глупы?..

...Смотри, Профоенор: звезды еще лишь обозначились крохотными проблесками на сером небе! Стало быть, Нюкта-Ночь уже готовит свои погребальные костры. И, значит, полыхать в них скоро телам тех, кто покуда еще жив и не подозревает, что очень скоро обратится в тлен...

Давайте, почтенные старцы! Песнь в честь Нюкты-Ночи, великой богини, коя озаряет небо нашими отгоревшими жизнями!..

Гимн Нюкте, богине, почтенные старцы! — обратился он к слепцам. — Воздайте ей песнь, которую она заслуживает!

Ответом был удар по струнам и возлившаяся песнь:

Нюкта, богиня, чьи звезды даруют нам память!

Память о тех, кто уже никогда не вернется!

Вашей юдоли земной

Славу и смерть предпочли вы!

И потому для героев

Нюкта слагает костры!

— Да! Да-да!.. — вздохнул Клеон.

И в тот вечер, когда мирмидонцы возгласили с берега: "Плывет Патрокл! К нам плывет Патрокл!" — Нюкта уже, наверно, складывала костры. Ибо знала она, что самым ярким звездам предстоит вскоре возгореться на небе...

"К нам плывет Патрокл!" — и на эти возгласы все, и Ахилл, и Агамемнон, и я вместе с остальными гоплитами, все мы выбежали из шатра.

Корабль приближался к берегу — и это был тот самый быстроходный корабль, который отправил Агамемнон к данайским берегам за Патроклом.

Наконец корабль врезался в прибрежный песок, и Патрокл спрыгнул с борта в объятия Ахилла. Оба рыдали — слишком долгой была разлука друзей.

И рыдал, как и они, наш царь Агамемнон...

Слезы мигом высохли у него на глазах, когда Ахилл, увлекая за собой Патрокла, снова взобрался на корабль, увлек за собой друга, крикнул выбежавшим на берег мирмидонцам:

— Сталкивайте корабль в воду, мы отплываем!

— Но — куда, куда, Ахилл?! — успел возгласить Агамемнон. — Неужели мы сперва не воздадим жертвы богам по случаю счастливого возвращения нашего друга?

Однако корабль, развернувшись, уже отплывал в ту сторону, где на якоре стоял другой корабль, тот, на котором находилась Брисеида.

Быстро пристал один корабль к другому, снова был перекинут мостик, и вскоре мы увидели, как Ахилл переводит по этому мостику девушку, по-прежнему накрытую покрывалом. А вслед за ним Патрокл почему-то вел пятерых связанных людей — доверенных людей нашего царя.

Агамемнон не стал дожидаться их возвращения — тотчас умчался в свой шатер и повелел незамедлительно окружить его тройной стеной из трехсот лучших гоплитов в каждом круге.

Когда корабль с Ахиллом и Патроклом вновь пристал к берегу и все с него высадились, по виду Ахилла мы поняли сразу — произошло что-то страшное.

Он молча подвел девушку к строю гоплитов, окружавших царский шатер, и лишь тут сдернул покрывало с ее головы. И тогда все увидели, что девушка эта ряба лицом, блекловолоса, с бельмом на одном глазу; лишь фигурой она напоминала прекрасную Брисеиду.

— Ты видишь, Ахилл, — выйдя из шатра, но, понятно, прячась за щитами гоплитов, крикнул Агамемнон, — я держу свое слово. Можешь быть доволен — ты, как и уговаривались, получил свою женщину!

Ахилл отвечал негромко, но в наступившей тишине слова его слышали все.

— Царь, — сказал он. — Ты ответишь за свою ложь. Ты ответишь за нее перед богами, но сперва — передо мной. Не думай, что твои воины — такая уж надежная для тебя защита. С Патроклом и с моими мирмидонцами я бы смял их хоть сейчас, если бы пожелал. Но я хочу, чтобы ты одумался. Я даю тебе эту ночь для раздумий. Если к утру ты не вернешь мне Брисеиду — страшна будет твоя участь, и никто не сумеет спасти тебя! — С этими словами, уводя с собой пленных, он ушел в свой шатер.

Всю ночь из его шатра доносились вопли — это Ахилл подвергал страшным пыткам захваченных им людей Агамемнона. Однако утром, когда он вышел из шатра, вид у него был такой, будто пыткам подвергали его. Ибо теперь он узнал все, и, наверно, предпочел бы смерть этому знанию...

Говорил же я тебе, Профоенор, что Брисеида обладала какой-то особой красотой. Если красота Елены была солнечной, прельщающей всех, независимо от лет, то красота Брисеиды была робкой, лунной красотой. И так же, как раннее утро очаровано луной, а не грядущим знойным полднем; так же, как вечер бежит к луне от зноя солнечного дня, — так же и юность, и старость равно тяготеют к такой лунной красоте, коей наделили боги Брисеиду.

И старец Агамемнон за то время, покуда укрывал ее на каком-то своем острове, стал вожделеть к ней...

И он... Слушай же, слушай, Профоенор! Он силой овладел ею!

И не вынесла дева позора — наложила на себя руки!..

Вот что за ночь узнал Ахилл от Агамемноновых слуг, чьи тени, унесенные Танатом, к утру уже стенали в зловонном Тартаре!

Гоплиты, окружавшие царский шатер, опустили копья, когда утром увидели приблизившегося к ним Ахилла. Сам кровожадный бог войны Арес, подойди он сейчас, обуянный гневом, к этому шатру, не вызвал бы у них такой робости.

Раздвинув их, Ахилл молча подошел к шатру и перерубил мечом растягивающие его веревки.

Рухнул шатер, но под ним, — это сразу стало ясно, — никого не было.

— Где Агамемнон? — обернувшись к гоплитам, спросил Ахилл.

Они молча указали копьями в сторону моря.

Там, вдали, стоял на якоре "Геликон" — самый большой корабль Агамемнона, на котором тот и приплыл из Микен к стенам Трои. Знал наш царь, сколь опасно ему оставаться на берегу!

Вдруг все увидели, что от корабля отделилась лодка под парусом, и направилась в нашу сторону. Поскольку лодка была царская и на парусе был изображен священный олень, символ великих Микен, все подумали — уж не сам ли Агамемнон отважился все же на встречу с Ахиллом? О, недолго бы в этом случае оставаться ему в живых после того, как лодка коснулась бы берега!..

Ахилл с мечом в руке стоял на берегу, и лицо его застыло, как у неумолимого финикийского божества...

Но, конечно же, Агамемнона в лодке не было — то приплыли к Ахиллу его послы.

— О Ахилл, о доблестный Ахилл!.. — выйдя из лодки, они пали ниц перед царевичем. — Великий микенский царь шлет тебе богатые дары!..

Тем временем рабы уже выносили из лодки железные мечи, доспехи, тоже окованные драгоценным железам, золотые цепи, ларцы из слоновой кости, наполненные драгоценными каменьями, тюки шелковой ткани. Все мирмидонское царство не стоило и половины того, что они вынесли.

Но и то было еще не все. Один из послов взмахнул рукой, и из лодки на берег вышли шесть рабынь с лицами, накрытыми покрывалами. Когда они подняли свои покрывала, все увидели, сколь они юны и прекрасны. Там была и смуглянка-ассирийка, и белокурая северянка, и меднокожая рабыня из Египта, и черная нубийка с прекрасной фигурой, точно выточенной из нубийского оникса, и розовощекая персиянка, и финикийка с накрашенными алой краской губами, какие бывают у их жриц любви. Одни лишь эти рабыни стоили никак не меньше, чем двадцать талантов золота.

— Прими в дар и этих юных дев, царевич! — продолжал посол. — Это лучшие из рабынь, каких только можно найти в странах Востока, Юга и Севера! И уверяю тебя, они все невинны, как нераскрывшийся бутон!.. Но и это еще не все! Царь Агамемнон жалует тебе также новый корабль, построенный из финикийского кедра. Он уже плывет сюда! А на нем — две дюжины лучших ассирийских коней и дюжина ассирийских колесниц, обитых серебром, и дюжина обученных рабов-конюхов, и еще полдюжины рабов-кузнецов из Вавилона. Агамемнон просит тебя принять все это, благородный царевич!..

Молча подошел Ахилл к богатствам, лежавшим на берегу. Он поднял ларец с драгоценными каменьями и зашвырнул его далеко в море. Затем туда же полетели и другие ларцы, и оружие, и золотые цепи.

Только вздох издали видевшие это воины: в морскую пучину были брошены богатства, равные которым имели не многие из земных царей.

Нарушив молчание, Ахилл повернулся к рабыням:

— Ступайте, вы свободны, — сказал он им, — вы мне не нужны. — И продолжил, обращаясь теперь к распростертым ниц послам Агамемнона: — Видите — мне ничего не нужно от вашего царя. Лучшим подарком было бы, если б вы привезли его змеиное сердце. Но поскольку вы мне его не привезли...

По-прежнему держа меч в руках, он приблизился к испуганным послам. Наверно, они уже готовились к неминуемой смерти.

Однако убивать их он не стал. Он сказал, как и прежде, негромко, но страшны были эти его слова, прозвучавшие при всеобщем молчании.

— Поскольку вы не привезли мне его сердце, — сказал он, — что ж, пускай его сожрет Цербер в Аиде, — а так оно и будет, пускай он знает это! Плывите к нему и передайте мои слова.

И передайте ему, что даже в Аиде, после того, как Цербер сожрет его зловонное сердце, ему все равно не будет покоя, ибо я и там найду его.

И еще передайте ему: пусть он, пока еще не очутился в Аиде, не смеет молиться тем же богам, что и я, ибо отныне боги у нас с ним разные...

С ужасом слушали мы все эти страшные для любого ахейца слова.

Ахилл продолжал:

— И еще передайте вашему царю... Это, конечно, малость от того, что уготовано ему за его вероломство, но пускай он знает и это... Отныне одни лишь неудачи будут сопутствовать ему в этой войне, ибо подлый трус и клятвопреступник не заслуживает побед.

Не знаю, сколь скоро это произойдет, но троянцы сокрушат его, ибо, пускай знает он, отворотились от него боги, чтобы не осквернять себя при виде его.

Да, только поражения его ждут... Я же буду оставаться здесь, чтобы стать свидетелем его позора, но пусть он знает — даже если троянцы начнут жечь наши корабли, ни я, ни Патрокл, ни мои храбрые мирмидонцы, никто из нас не вступит в бой.

Вы слышали меня? Хорошо ли вы запомнили все мои слова?

Послы, приподняв головы, робко закивали, все еще со страхом поглядывая на его обнаженный меч и все еще не до конца веря, что останутся живы.

— А если слышали и запомнили, — сказал Ахилл, — то плывите сейчас к вашему царю и передайте ему слово в слово все, что я сказал. Вы поняли меня?

Ответом послов было блеяние, ибо языки пока еще не повиновались им.

— Тогда ступайте в свою лодку, — приказал им Ахилл, — и благодарите Зевса за то, что он нынче сохранил ваши никому не нужные жизни.

Когда дрожащие послы Агамемнона забирались в лодку, вид у них был такой, словно они миг назад уже плыли по Стиксу в Аид, но по какому-то недосмотру перевозчика Харона сумели вернуться назад.

Ах, как спустя миг заработали веслами их гребцы, стремясь поскорей унестись от этого страшного для них берега.

Ахилл же, пока они плыли к кораблю Агамемнона, стоявшему вдали, совершил еще вот что. Он велел привести к нему троянца, накануне взятого в плен. Судя по дорогим доспехам, троянец был знатного рода, возможно, даже царского рода, мирмидонцы, я знаю, собирались потребовать у Трои выкуп за него в десять талантов, не менее. Но когда того привели, Ахилл мечом разрубил его путы и сказал:

— Я дарую тебе свободу. Возвращайся в свою Трою и скажи там Гектору и царю Приаму, что ни Ахилл, ни его мирмидонцы больше не будут воевать на стороне презренного Агамемнона. Отныне это не моя война. Даже если троянцы откинут данайцев к морю и станут жечь их корабли, я не выйду, чтобы их остановить. Больше я не возьму в руки меч, так им и скажи. В знак того возьми этот меч и передай его храброму Гектору, ибо подлый слизняк, подобный царю Агамемнону, недостоин того, чтобы ему служил этот никогда ничем себя не запятнавший меч. Ступай же!

Мы смотрели вслед удалявшемуся троянцу, и после страшных слов Ахилла никто в наших рядах уже не верил в успех этой войны. Дорого же обещала обойтись нам всем похоть Агамемнона! Сколько еще костров замыслила сложить на небе Ночь-Нюкта в эти самые часы?!..

Ахилл дождался, пока троянец не скрылся за городскими воротами, затем он ушел в свой шатер, и лишь тогда мы услышали его громкие рыдания.

Он рыдал, упрекая всемогущих богов в том, что они допустили все это. И этими своими упреками, обращенными к богам, он, конечно же, навлекал на себя новые беды...

Ибо...

Ибо никогда ни в чем не упрекай богов, Профоенор! Не прощают этого боги!

ВЕЧЕР

О том, что не следует роптать. — О Золотом веке. — О том, что Профоенор — вовсе не Профоенор. — О том, что закон гостеприимства важнее всего прочего.

— ...Ибо — ни в чем не упрекай всемогущих богов, Профоенор, — повторил Клеон. — Карая нас, они в то же время даруют нам испытания. Да, да, именно даруют! — и затем взирают со своего Олимпа, как мы распорядимся этим их даром. Отвергли его — и, значит, не видать нам более их благорасположения!

Увы, наши боги, как и люди, равно не терпят как упреков, так и неблагодарности! Подумай, Профоенор: если б в самой сердцевине сегодняшней жары мы вдруг возроптали и упрекнули наших богов за посланные нам испытания, — быть может, они, видя, что мы недостойны их испытаний и затаив на нас обиду, отняли бы у нас и этот благодатный, чудесный вечер, когда наш дух, наполненный прохладою, окрылен и сладостно невесом!

Нет, никогда не ропщи, осязая на себе даже самые тяжкие из посланных ими испытаний, Профоенор!

Помнишь, я упоминал о евреях, крохотном народце, пришедшем, говорят, из великого Египта, о народце, знающем лишь одного бога? При всем скудоумии этого народца, не столь уж глупо их верование. Оскорбить своим ропотом единственного бога — это уж непрощаемо! Ни один из них никогда не отважится на такое! То ли дело у нас: один бог разгневается, другой, глядишь, простит. Мы — как дети при семи няньках, они же — как дитя при едином суровом родителе: он и разгневается, он же и простит.

Видится мне, Профоенор... Нет, мы этого не застанем. И дети наши не застанут, и дети наших детей, и далекие правнуки наших правнуков, — но будет такое, будет! Когда-то и мы уверуем в единого бога, чтобы лишь он один и миловал нас, и карал. И явится самый безропотный сын его, и претерпит какие-нибудь самые страшные муки, и не возропщет!.. И тогда, умилившись, обратит его бог-отец благодать свою на всех других своих детей, видя, что не так уж безнадежен род человеческий.

И тогда даже тени обретут наконец покой в мрачном Аиде, — верю я и в такое, Профоенор!

И возлюбим мы даже врагов, ибо все мы — дети того, Единого!..

Будет что-то, подобное Золотому веку, о котором говорится в наших преданиях. Эй, старцы, как там у нас поется про Золотой век?

Слепцы запели:

Распрей не знали они,

века Златого герои.

Благостный мир на земле

сорок столетий царил.

Алчности, зависти, злобы не ведали люди...

Сколь неразумны мы, смертные, были,

утратив

Сладостный век Золотой,

свой сладостый век Золотой!..

— Да, да, именно так! — остановил их Клеон. — Таков, говорят, он был, этот Золотой век, будто бы царивший на земле еще до рождения Зевса и даже до рождения его отца, Крона. И если мы вновь облагоразумимся, то, глядишь, он...

Я чуть было не сказал, Профоенор: "Он опять настанет". Нет, не верю, увы! А как хотелось бы верить!.. Но мы не столь разумны, о нет! И уже едва ли когда-нибудь станем для этого достаточно разумны...

Но что мы можем позволить себе при нашей жизни — это крохотный лоскуток Золотого века. До этого пока что додумались лишь мы, ахейцы, хотя бы на такое нам достало разума!

Я имею в виду наш мудрый закон гостеприимства, заведенный, говорят, великим Гераклом и покровительствуемый самим Зевсом. Ведь почему мы, ахейцы, числим себя единым народом, хотя живем порой в разных царствах, а наши цари беспрестанно воюют друг с другом, как неразумные кентавры?

Да потому, что каждый из нас знает: приди он в любое, даже враждебное ахейское царство, зайди он там в любой дом — и будет, в согласии с этим великим законом, удостоен там всех почестей. Будут петься песни, будут литься лучшие вина. И не будет места ни распрям, ни кичливости победами своих царей, ни ропоту на несправедливость богов.

Ну чем не лоскуток того самого воспетого в песнях Золотого века?!..

Предаемся неге, вспоминаем о славном прошлом и стараемся не слишком часто думать о смутном будущем, когда нагрянут сюда с Севера воинственные дорийцы... Прекрасно, не правда ли, Профоенор?..

Тут в глазах Клеона промелькнула лукавая усмешка и, проницательно взглянув на своего гостя, он внезапно добавил:

— Хотя зовут тебя, вероятно, вовсе не Профоенор (верно ведь, мой мальчик?), но я все-таки продолжу тебя называть этим именем...

На какое-то время повисла тишина, пока гость, явно ошеломленный услышанным, не находил слов для ответа.

— Но — почему ты так решил?! — воскликнул он наконец.

— Ах, не надо, не надо, милый Профоенор... или как там тебя в действительности следует называть, — все с тою же улыбкой отозвался Клеон. — Я старый человек, многое в жизни повидал, и провести меня не так-то легко.

Тебе, мой мальчик, просто немного не повезло. Ты представился мне как Профоенор, сын Исандра из Эпира; но дело в том, что этого самого Исандра из Эпира, прекрасного, кстати, знатока лошадей и колесниц, увы, давно сошедшего в Аид, я некогда хорошо знал и даже однажды купил у него отличную колесницу. Знал я и сына его, которого действительно звали Профоенор, но только, вот беда, умер он еще раньше, чем его отец — однажды пытался обуздать дикого коня и сломал себе шею, когда тот его сбросил; других же сыновей, это я точно знаю, у Исандра из Эпира не было, что его и печалило более всего.

Впрочем, какая разница! Гость пришел в дом — и радуются этому боги на Олимпе! Что им, богам, за дело, как этого гостя в действительности звать! А если ты назвался Профоенором, сыном славного Исандра из Эпира, — стало быть, имел на то достаточные причины.

— И каковы, по-твоему, эти причины? — после долгого, тягостного молчания спросил гость.

— О, всему на свете есть причины! — отозвался Клеон. — Не лучше ли оставить этот разговор?

— И что ты собираешься делать? — спросил юноша так же настороженно.

— Что собираюсь делать? — удивился Клеон. — Что следует делать, когда гость в доме? Радоваться этому и пить лучшие вина — так повелевают нам боги!

Эй, Фамария, подай-ка нам теперь сладкого, аркадийского вина — мой гость его еще не отведал!

А вы, почтенные старцы — ну-ка, исполните песню, которую положено петь, когда мы принимаем гостя под своим кровом!

Славим богов, если наши богаты чертоги! —

грянули страцы. —

Славим богов, если стол наш богат и обилен!

Славим богов, если нас наградили здоровьем!

Славим богов, коль в любви посетит нас удача!..

Но если гостя в чертогах своих принимаем —

Вот когда высшую славу, боги,

мы вам воздаем!

— Слава богам! — провозгласил Клеон, поднимая свою чашу. — Слава им за эту радость, которую они изредка посылают нам!

— Но разве ты не собираешься вызвать стражу? — все еще глядя на него настороженно, спросил юноша.

— Стражу?.. — снова удивился Клеон. — Но зачем нам стража? О нет, я не собираюсь делиться таким дорогим вином с городскими стражниками!

Пей же, Профоенор (о, оставайся, оставайся же для меня Профоенором, сыном Исандра из славного Эпира)! Пей вино, радуйся, не думай ни о чем плохом!

И я буду радоваться вместе с тобою! Пускай даже ты назвался чужим именем, пускай даже цель, с которой ты сюда, в Микены, явился... — Клеон умолк, не договорив.

— Тебе и об этой цели известно? — спросил гость, пристально на него глядя.

— Ах, мало ли, мало ли что мне может быть известно! — махнул рукой хозяин. — Как бы тебя ни звали и с какою бы целью ты сюда ни прибыл — ты мой гость, и этим все сказано! Гость в моем доме — так стану ли я из-за чего-то роптать на богов?!

...Кстати, я прервался на том, что Ахилл как раз на них, на богов и возроптал.

Если желаешь знать, что было дальше, — так послушай же!

ВЕЧЕР

Победы троянцев. — Агамемноновы родственники. — В осаде. — Огненные шары. — Страдания Патрокла. — Поединок.

— ...Да, Ахилл возроптал! — продолжал Клеон. — И страшны были слова, с которыми он обращался к богам, укоряя их в том, что лишили его любимой Брисеиды!

После этих укоров он стал взывать к богам, моля их обрушить самые страшные беды на голову Агамемнона и всех данайцев. Но, быть может, в тот миг еще более страшные беды накликал он на самого себя...

Но те его беды были еще впереди; что же до наших бед — они не замедлили явиться...

Уже на другой день троянцы бесстрашно, будто и не было недавних поражений, вышли из-за городских стен и ровными рядами двинулись на нас. Ахилловы мирмидонцы как сидели перед шатром своего царевича, так и остались сидеть. Они даже не надели доспехи, и копья их были воткнуты в землю.

Мы выбежали за частокол спешно строить боевые порядки, хотя каждый понимал — все равно не успеем как следует построиться: слишком близко к стенам Трои был этот наш новый частокол.

Но не только и не столько из-за этого была обречена наша оборона. Теперь с нами не было Ахилла, зато оставались его страшные проклятья, нависшие над нашими головами, как туча, из которой вот-вот блеснет Зевсова молния. Только чудо могло что-то изменить, но никто из нас не верил, что свершится такое чудо.

Его и не произошло.

С грохотом ударилась движущаяся стена троянцев о наши нестройные ряды — и в несколько мгновений мы были сокрушены, смяты. Своими спинами мы обрушили свой же частокол, при этом наши задние ряды были просто раздавлены, а остальные постыдно бросились бежать, как бегут лишь трусливые рабы под кнутами надсмотрщиков. А следом двигались троянцы, ничуть не нарушив своего строя. Они шли и втаптывали наших раненых ногами в песок, и предсмертные хрипы этих брошенных нами раненых так и останутся нашим несмываемым позором.

Мирмидонцы наконец поднялись с земли и взяли в руки копья. Но не затем, чтобы нам помочь, а лишь для того, чтобы окружить двойным кольцом шатер Ахилла на случай, если троянцы двинутся на него. Командовал мирмидонцами Патрокл, ибо сам Ахилл из шатра так и не вышел.

О, если бы хоть он, Патрокл, оказался с нами — может, и позора этого не случилось бы!.. И с горестью, наверно, смотрел на наше постыдное бегство Патрокл, — но мог ли он ослушаться Ахилла?..

Гибели мы избежали только благодаря второму частоколу, возведенному вблизи берега. Из-за него наши эфебы начали метко стрелять из луков и, не решившись идти на штурм, троянцы развернулись и ушли. Если бы не это — уверен, тогда же они перебили бы нас всех до единого.

А если бы с ними был Гектор, то и частокол нас бы не спас — смели бы нас всех в море вместе с этим самым частоколом. Так что спасибо Ахиллу все-таки: даже вопреки его желанию, его меч, накануне повергший Гектора, нас все еще спасал...

А о чем думал тогда Агамемнон, видя с корабля этот наш, а стало быть, и свой позор? Вспомнил ли он о погубленной им Брисеиде? Испытал ли хоть какое-то раскаяние? Или, может быть, тоже возблагодарил меч Ахилла, спасший его от окончательного разгрома, хоть он менее всех в мире заслуживал этого спасения?..

Не знаю, не знаю... Кто может заглянуть в чужую душу? В особенности если эта душа, как у нашего Агамемнона, подобна мрачному лабиринту...

После того, как троянцы наконец все-таки отошли и скрылись за воротами Трои, от "Геликона", корабля Агамемнона, отплыла лодка и направилась к нам. Уж не сам ли царь к нам плыл, презрев страх перед Ахиллом и его мирмидонцами?

О нет, конечно же, нет! В лодке находились лишь два его племянника, такие же мудрые полководцы, как уже не раз помянутый Акторид. Они везли нам приказ от Агамемнона. Теперь, страшась гнева Ахилла, только так, через их неразумные уста, отваживался наш царь передавать повеления своим воинам в этой войне. А это, скажу тебе, ничуть не лучше, чем засылать убогих сватов, чтобы они своими гунявыми губами принялись лобзать невесту от имени жениха. Едва ли невеста ощутит при этом жар его губ и поверит в его любовь!

Полководец — тот же жених, войско — та же невеста, победа в битве — их обручение. Нет жениха — нет и обручения, нет полководца — не может быть и никакой победы. И никто из нас уже не верил в победу в этой войне, если наш полководец укрылся на своем корабле, готовый при любом наступлении врага упорхнуть от него, как голубка от ястреба.

Агамемноновы племянники привезли вот какой приказ: быстро укреплять наш частокол, ставить второй и третий ряд кольев, насыпать перед частоколами вал, перед валом рыть глубокий ров. Да мы, видя силу троянцев, и сами уже о таком подумывали.

Но уныло мы делали эту работу. После недавних побед, когда казалось, что совсем немного времени оставалось до взятия Трои, — после всего этого мы сами превращались в осажденных на своем берегу.

Ах, если бы, если бы с нами опять был Ахилл! — думали все. Однако теперь не могло с нами быть Ахилла! И никто, я уверен, в эти минуты не желал долгой и счастливой жизни нашему царю. Может, оно-то и сказалось потом, когда его женушка Клитемнестра и ее дружок взяли в руки свои топорики...

Пока мы возводили прибрежные сооружения, мирмидонцы наконец отошли от шатра Ахилла и стали относить тела павших к нашему новому лагерю, чтобы предать их огню. Сейчас лишь они одни находили в себе мужество столь близко подходить к троянским стенам. Вместе с мирмидонцами был Патрокл — от этого Ахилл его не стал удерживать: гнев Ахилла был обрушен только на живых.

Ужасны оказались наши потери! Три тысячи наших воинов пало при этом натиске троянцев. И — мы чувствовали — то, быть может, еще не самые большие потери по сравнению с теми, которые, — в том никто не сомневался, — наверняка ждут нас впереди...

Патрокл родился и вырос в Микенах, поэтому многих павших он с детства хорошо знал. Пока мы складывали для них костры, он некоторых называл по именам, рыдал над их телами.

— Если бы я был рядом, мой друг Асхей!.. — восклицал он. — О, если бы я был рядом, мой милый Эфхиз!.. Если бы я был рядом, мой милый Полипет!..

— Да, Патрокл, если бы ты тогда был с ними рядом!.. — промолвил подошедший к нему Одиссей. — Может, они бы и остались живы, если бы ты прикрыл их своим щитом...

— Не вини меня, Одиссей, — печально отозвался Патрокл. — Не сомневайся, я бы, конечно был с ними рядом. Но ты же знаешь — я дал клятву Ахиллу во всем повиноваться ему.

— Я и не виню, — сказал Одиссей.

Он отошел, но еще долго смотрел на Патрокла. И по его пристальному взгляду я тогда уже понял: что-то вызревает в его быстром уме.

Что?.. Надо было обладать таким же отточенным разумом, как он, чтобы это понять. Но что-то он уже задумал — в том не было у меня сомнений...

Когда отполыхали погребальные костры, Патрокл, оплакав друзей, удалился в шатер Ахилла. Мы же, остальные, бывшие там, смотрели на небо, где густо рассыпала свои костры Ночь—Нюкта, и никто не сомневался, что с каждой ночью там, на небе, будет вспыхивать все больше таких костров...

Уже следующим утром троянцы, окрыленные вчерашней победой, с новыми силами двинулись на приступ наших укреплений. Агамемноновы горлопаны-племянники, еще настоящих боев не нюхавшие, — оба всего несколько дней, как прибыли из Микен, — возрешили прославиться как воины: повелели перекинуть мостки через вырытый нами ров и выходить навстречу врагу.

Кое-кто пытался их образумить: вчера мы понесли большие потери, а троянцам вчерашняя победа прибавила и храбрости, и сил. Не лучше ли дать им пойти на приступ: пусть-ка они сперва измотаются, положат побольше воинов, а там уж можно и выходить им навстречу.

Но зачем этим племянничкам разум, когда есть глотки? Заорали: "Подлые трусы! Задрожали, как девицы, едва увидели троянские копья! Снова хотите опозорить славные Микены?!.. Не желаете храбро пасть в бою — сейчас ляжете тут как трусы!" — и уже потрясают своими секирами. Как ты понимаешь, этот их ор боевого духа нам никак не прибавил.

Но ты же знаешь, каково ахейскому воину, когда его называют трусом. Положили мостки, вышли. Лучше уж от троянских копий принять смерть, чем от секир этих горлопанов.

Стали шестью рядами. Стоим!..

Страшен был удар троянцев, который пришелся по первому нашему ряду! Этот ряд чуть отступил. А за ними — другие ряды, им-то куда отступать — позади ров!

Ну, мы и посыпались, как горох, в этот ров. Даже могучий Аякс не устоял — покатился вслед за остальными вместе со своей палицей.

А наш первый ряд вмиг был полностью перебит. Битва едва лишь началась, а мы уже лишились шестой части своего воинства.

Лишь ров остановил троянцев, иначе, наверно, конец бы нам всем. На том сражение и закончилось. Троянцы в этот день, видно, и не собирались штурмовать нашу стену. Развернулись и неторопливо, как и подобает победителям, ушли в свою Трою.

Мы же, те, кто остался в живых, кое-как выбрались изо рва, — иных, покалечившихся при падении, пришлось и на себе волочь, — и, очутившись за частоколом, не в силах были посмотреть в глаза друг другу, столь страшен был наш позор.

Я видел, как Патрокл вышел из Ахиллова шатра, и слезы текли по его щекам, ибо этот наш позор он считал и своим позором. И прятали от нас глаза сидевшие у шатра мирмидонцы.

И только Ахилл так и не вышел из своего шатра...

Вот когда и почувствовали себя снова начальниками племянники Агамемнона! Закричали на нас: "Трусы! Ваша трусость стала позором великих Микен!"

И к Аяксу — с тем же: "Трус! Ты не смеешь называться воином, жалкий трус!"

Кому они это кричали! Аяксу!..

То, впрочем, были их последние возгласы. В следующий миг оба они уже лежали, расплющенные, на земле. Хоть на то пригодилась в этот проклятый день страшная палица нашего Аякса.

Ну да Агамемнон едва ли долго по ним, никудышным, горевал. Разумеется, сам не приплыл на берег, — Ахилл был для него пострашнее троянцев, — а прислал командовать нами еще одного своего родственника, на сей раз не племянника, а двоюродного братца, по имени Махаон. Этот, в отличие от остальных родичей нашего царя, хотя умом и не сильно возвышался над остальными, был, по крайней мере, не так горласт. Был он жирен, как боров, приготовленный к закланию; был жизнелюбив, ибо привез на своем корабле сто амфор самых лучших вин; и был — весьма по-своему — любвеобилен, ибо также привез с собой семерых совсем юных эфебов с подкрашенными, как у вавилонских изомахей, бровями, — в общем, ты, конечно, понимаешь, о чем я говорю.

Этот (хоть за то хвала богам!) оказался не так горласт, и в сражения вступать вовсе не торопился. Зачем ему? Царский шатер, изысканные вина, напомаженные эфебы!..

Но только троянцы не пожелали дать ему покой для утех. Спустя четыре дня двинулись на нас снова.

Махаон повелел: из-за стен не выходить, всеми силами держать оборону.

Да только и троянцы это, надо полагать, предвидели — что уже не выйдем мы им навстречу. Теперь они шли к нашему лагерю, вытянувшись всего в одну широкую линию, а позади них волы тащили тяжелый таран на колесах, и рабы, погоняемые эфебами, несли бревна.

Гоплиты подошли к нашему рву, расступились, тут же рабы из своих бревен соорудили надежные мостки, на них въехал таран, и воины, и рабы налегли на него сзади — и таран с глухим ударом врезался в нашу стену.

Первый удар она, хоть и пошатнулась, но выдержала. Однако троянцы наносили эти удары, не скупясь, и после десятка-другого таких ударов в стене образовался широкий пролом — такой, что в нем легко смогли бы разойтись две ассирийские колесницы. В него-то, в этот самый пролом, троянцы сразу и хлынули.

Один Гермес, бог шального случая, знает, как мы их тогда смогли удержать. Впрочем, не столько надо Гермеса славить, сколько нашего Аякса: один, размахивая своею палицей, долгое время удерживал их, не давал прорваться внутрь, пока мы из луков обстреливали со стен их фланги.

Ладно, кого бы мы ни славили, но отбились в тот раз. Снова отошли троянцы.

И смотрели на все это молчаливые мирмидонцы. И смотрел на это Патрокл, едва удерживая себя, чтобы не ринуться в бой. И только Ахилл по-прежнему не выходил из своего шатра.

После того боя Махаон, Агамемнонов двоюродный, сразу сказался больным, и уже вечером отплыл вместе со своими эфебами, приспособленными вовсе не для боев, к стоявшему вдали царскому кораблю.

И то хвала богам, ибо Агамемнон больше уже не присылал своих родственников командовать нами, это взяли на себя Аякс и Одиссей, а они, в отличие от тех, были опытными военачальниками. Лишь благодаря этому выстояли мы и после второго, и после третьего, и после десятого такого штурма. И потом, когда троянцев снова возглавил Гектор, оправившийся после схватки с Ахиллом, тоже кое-как отбивались, хотя все дороже нам это стоило.

Всего же таких штурмов, когда их таран крушил нашу стену, было за восемь месяце больше сорока! Уже не вспомню по отдельности каждый из них, память отторгает от себя весь этот ужас!

Тут на нас обрушилась еще одна напасть. Имя ей жажда. Пища-то у нас, хоть и скудная, но пока еще была. Всех захваченных на островах коз и коров мы давно уже съели, но хотя бы имелась мука, из которой мы делали лепешки, а вот с водой все было гораздо хуже. Поначалу-то мы горя не знали: на берегу имелся источник. Да что такое один источник для многих тысяч воинов! Но война длилась уже больше года — и иссяк он: вычерпали мы его.

Садиться на корабли и плыть за водой на соседние острова?.. Легко сказать! Это прежде, когда мы обрушились на Ионику тысячами кораблей, мы чувствовали себя хозяевами всего побережья, а теперь...

Всеми кораблями не отплывешь — иначе кто встретит троянцев на берегу? Поэтому несколько раз отправляли небольшие флотилии, по пять-шесть кораблей, — и ни разу ни один из тех кораблей назад не вернулся. То была нам кара за давние наши набеги. Пока мы стояли под стенами Трои, жители побережных городов собрались с силами, спустили на море свои корабли и без сожаления топили наши корабли, отправленные за водой.

Впрочем, команды некоторых кораблей, посланных нами, и не помышляли возвращаться к Трое, а сразу развернули свои паруса к родным данайским берегам, ибо безнадежной казалась им уже эта война.

Жажда!.. Что может быть страшнее?! О, не зря же, Профоенор... как бы тебя там не звали... Не зря же, Профоенор, эту муку считают самой страшной из тех, что постигли Тантала в мрачном Аиде!

Мы рыли колодцы, но они были скудны водой, и мы сразу вычерпывали их. Между нами начались драки из-за одной амфоры воды. Мы высасывали воду из мокрого песка, который зачерпывали с места иссякнувшего источника.

И — можешь себе представить, какими словами поминали мы в это время нашего Агамемнона!

Одни лишь мирмидонцы, казалось, не испытывали жажды, словно состояли не из плоти, а были отлиты из бронзы. Они по-прежнему сидели вокруг шатра своего царевича и безмолвно наблюдали за тем, что творилось в стане Агамемноновых войск.

А тем временем наши бедствия продолжались, на смену одним приходили другие.

"Что может быть страшнее жажды?!" — возгласил, ты помнишь, я. Но есть, есть кое-что и пострашнее, чем она. Это — огонь! Так и не сумев прорваться в наш лагерь, им теперь, огнем, решили троянцы нас извести. Вот что они придумали.

Они скатывали из овечьей шерсти шары, каждый размером со щит гоплита, пропитывали эти шары какой-то бьющей из земли, из самого, должно быть, Тартара, жидкой горючей смолой, подвозили их к нашему лагерю, заряжали ими метательные орудия, поджигали и запускали в нас.

Страшное, скажу тебе, было зрелище! В особенности — если это происходило глубокой ночью, когда мы вдруг просыпались и видели, как эти огненные шары с шипением и свистом рассекают предрассветную тьму.

Почтенные! — обратился Клеон к слепцам. — Я тут случайно услышал, что один из вас, покуда был зряч, видел, как падают эти проклятые шары. Быть может, про эти страшные шары у вас тоже есть какая-нибудь песня? Если есть — спойте для моего гостя, а то я, боюсь, не найду нужных слов.

Зазвенели струны, слепцы запели:

В кузне Гефеста — и в той

показалось бы хладно!

Берег пылал, словно был сотворен из соломы.

Ужас царил, и метались горящие люди,

Словно сгорали при жизни в костре

погребальном,

Какмотыльки, на костер налетевшие ночью.

Боги — и те ужаснулись бы, если б узрели,

Как это пламя кружит в своей яростной

пляске,

Волосы, лица, глаза у живых пожирая...

— Глаза! Мои глаза!.. — не докончив песню, вдруг вскричал один из слепцов и, упав, с криком: "Глаза! Мои глаза!" — стал кататься по земле.

— Он был там! — обращаясь к Клеону, сказал другой слепец. — Он тогда и лишился глаз, когда сыпались эти троянские огненные шары. Говорил — с тех пор у него случается падучая.

А первый все еще катался по земле, восклицая:

— Глаза!.. Эти огненные шары сожрали мои глаза!..

Клеон крикнул:

— Фамария! Уведи этого старца. И дай ему побольше вина — ему надо забыться. Ты тоже ступай, — сказал он другому. — Отдохните, почтенные, потом я вас еще призову... Тем более, — сказал он юноше, — что они, как и все побывавшие под стенами Трои, хорошо знают развязку и едва ли услышат от меня что-нибудь новое.

После того, как рабыня их увела, он обратился к своему гостю:

— Видишь, сколь страшны были эти шары. С тех пор пятьдесят лет прошло, а в памяти они до сей поры еще полыхают.

Меня, хвала Зевсу, не тронул тогда огонь, но все равно я не в силах забыть. Слышал бы ты, как стенали наши воины, сгоравшие заживо! Видел бы ты тела тех живых, кто не смог от этого пламени убежать! И горели наши шатры. И катались по земле воины, пытаясь сорвать с себя горящие одежды. Уже и царство Аида не так страшно для тех, кто видел это зрелище! Даже неустрашимый Аякс бежал от этих шаров на свой корабль, ибо против них его палица была бессильна.

А после тех шаров начался новый штурм. И одним только богам ведомо, как мы выстояли тогда.

По вечерам стенания раздавались над нашим лагерем. Страшны были муки обожженных воинов!

В один из таких вечеров я увидел, как Патрокл приблизился к стенающему воину. То был его друг по имени Селеп, красивейший микенский юноша, но теперь юное, красивое лицо этого Селепа было чудовищно изуродовано ожогами, и это мучило его, наверно, даже страшнее, чем боль.

— Убей меня, Патрокл! — рыдал он. — Заколи меня мечом: я не в силах перенести это! Лучше смерть, чем это уродство на всю оставшуюся жизнь! Молю: возьми свой меч, заколи меня!

— Я не могу, мой милый Селеп, — печально ответил Патрокл. — Ни один ахеец никогда не сможет заколоть друга.

— Друга не можешь?.. А врага?! — воскликнул тот. — Врага-то ты можешь заколоть?!.. Враги были рядом, они убили тысячи наших! Сотни наших они сегодня заживо сожгли! Смотри, что они сделали со мной! И где все это время был твой меч? Зачем он тебе, если ты не можешь им воспользоваться?!

— Но ты знаешь, Селеп, — отозвался печально Патрокл, — ты же знаешь — я не мог, никак не мог!

Одиссей подошел и слушал этот разговор.

— И все-таки — сколь многим помог бы избежать гибели твой меч, — проговорил он.

— Но я не могу вступать в битву, ты ведь тоже знаешь! — воскликнул Патрокл.

— Знаю: твоя клятва Ахиллу, — сказал Одиссей. — Но ведь еще прежде была другая клятва — данная тобой Менелаю: клятва биться с его обидчиками до последней капли крови.

— Да... — вздохнул Патрокл. — Но исполнив одну из этих клятв, я тем самым нарушаю другую. В любом случае проклятия богов мне не миновать. О, знал бы ты, как меня это мучает!.. — Он с мольбой взглянул на Одиссея: — Ты слывешь хитроумнейшим среди нас! Так дай же мне совет, как мне быть!

Я догадывался, что у Одиссея уже есть какое-то решение, иначе не стал бы сейчас и подходить к Патроклу; но, как все хитрецы, он не торопился сразу все ему выкладывать.

— Ты прав... (При этом он вздохнул еще тяжелее, чем Патрокл.) Для ахейца нет ничего страшнее, чем преступить клятву, скрепленную именем богов... Если же он дал две клятвы, причем такие, что соблюдение одной немыслимо без нарушения другой... Да, тяжела тогда будет его участь в мрачном Аиде!..

Патрокл молчал, поникший.

Вдруг Одиссей, словно лишь только что озаренный мыслью, спохватился:

— Но — какую клятву ты дал Менелаю?

— Клятву, что не пожалею жизни в битве за его жену, — был ответ. — Эту клятву я скрепил именем Зевса. То была клятва, которая для всякого ахейца...

— О, никак не преступаема! — подхватил Одиссей. — А какую клятву ты дал Ахиллу?

— Клятву, что никогда более не выступлю с оружием на стороне данайцев до тех пор, пока сам Ахилл не выступит с оружием на их стороне.

Глубоко задумчивый некоторое время стоял Одиссей. И внезапно, словно вдруг прояснившись разумом, возопил:

— С оружием?!.. Ты сказал — "с оружием"?!.. Но кто же сказал, что доблестный Ахилл, всегда, как и все герои, верный своей клятве, — кто сказал, что он должен с оружием в руках выходить против троянцев?! Одного лишь вида его было бы довольно! "С нами Ахилл!" — возглашали наши ряды, — и победа оставалась за нами! Было у него при этом оружие или нет — никто того и не видел. Сам Ахилл... само его имя было нашим самым смертоносным оружием!..

О, если бы великий Ахилл (соблюдая, конечно свою страшную клятву, скрепленную именами всех богов), — если бы он... Хотя бы без оружия... Видит же он, как страждут ахейцы, оставшись не столько даже без оружия его, сколько без его имени!.. Без оружия, мой Патрокл, хотя бы без оружия!.. Только бы само имя его!.. И если бы Ахилл, если бы славный Ахилл... Если бы он — пускай даже без всякого оружия!.. И если бы в это самое время — рядом ты, мой достойнейший Патрокл!.. И если бы позади, — о, пускай тоже без оружия!.. — если бы позади ступали ваши славные мирмидонцы!..

О, если бы хоть в этой малости ты, Патрокл, мог нам помочь!

Уверен, боги забыли бы о твоих клятвопреступлениях, Патрокл, если бы ты помог нам лишь в одной малости... Если бы все наше воинство однажды вдруг снова возгласило: "С нами Ахилл!"

А за оружие... За оружие (коли была дана клятва богам)... За оружие при этом и не надо браться, мой Патрокл! Лишь бы возглас этот — "С нами Ахилл!" — разносился над нашими рядами!

— Но Ахилл!.. Он — никогда, никогда!.. — начал было Патрокл.

Однако Одиссей прервал его:

— Пройдемся по нашему лагерю, Патрокл, — сказал он. — Мне надо посмотреть, сколь мы нынче готовы к обороне.

Я понял: он увидел меня, слушавшего их разговор, и не желал, чтобы кто-либо знал, чем этот разговор закончится. Потому я сам поспешно двинулся по берегу в сторону от них.

Я шел, Профоенор...

Ах, не смущайся так! Для меня ты — по-прежнему, Профоенор!..

Я шел вдоль берега, Профоенор, и думал: неужели Одиссею удастся подвигнуть Патрокла на то, чтобы тот, в свой черед, подвигнул Ахилла?..

На что?!..

На то, о боги, на то, чтобы Ахилл, позабыв о том, что сотворил Агамемнон с его Брисеидой... чтобы он, обо всем позабыв, снова вышел против Гектора и троянцев... Уж неважно, с оружием или без оружия...

Нет, не мог я такого себе представить, мой Профоенор!.. (Клеон опять с легкой усмешкой взглянул на своего гостя.)

И все же, — продолжал он, — все же не зря (я так думал) Одиссей, хитроумнейший среди нас, затеял весь этот разговор! Что-то же он замыслил. Но вот — что, что?..

О, не верил я, что позабудет о своей страшной обиде Ахилл!..

...На другое утро опять загремели трубы над стенами Трои, распахнулись городские ворота, и, быстро выстроившись в правильные ряды, на наш частокол двинулись троянцы. Позади волы везли метательное орудие, а другие волы везли подводы со страшными шарами. А впереди троянских рядов ступал Гектор в своем шлеме с высоким гребнем, страшным для всех, кто когда-либо лицом к лицу встречался в бою с этим великим воином.

Хотя Одиссей и Аякс были с нами, но робость все еще сковывала нас.

И вдруг из нашего лагеря вышел высокий воин в черных доспехах, в шлеме с золотым гребнем и стал впереди наших военачальников, Аякса и Одиссея.

Был он, этот воин, без меча и без щита, в легких кожаных доспехах, но при этом бесстрашно шел на врага.

О, мы узнали эти доспехи, этот шлем. И опять, как бывало прежде, в пору забытых уже побед, разнеслось над нашими рядами:

— С нами Ахилл! С нами снова Ахилл!

И двинулись мы на врага, на ходу сплачивая свои ряды, уже ничего не страшась. Ведь с нами опять был Ахилл, а это значило для всех нас, что на нашей стороне опять бессмертные боги!..

Клеон примолк, чтобы выпить немного вина.

— Так что же, — нетерпеливо спросил его гость, — Ахилл нарушил свою клятву больше не выступать на стороне Агамемнона?

— Ты, как все молодые люди, нетерпелив, — ответил Клеон. — Что ж, слушай, слушай...

— ...Слушай же, слушай! — продолжал Клеон, допив вино. — Слушай, Профоенор... как бы там тебя в действительности ни звали!

Когда нас отделяло от троянцев расстояние не больше, чем в десять копей, Гектор, видя перед собой золотой гребень на шлеме Ахилла, движением руки остановил свои грозные ряды.

Мы тоже остановились.

— Ахилл! — крикнул Гектор. — Наш поединок еще не закончился! Доведем же его до конца!

Наш герой продолжал стоять. Все мы знали — конечно же, не трусость это. Клятва, данная богам, что не станет он подымать оружие за Агамемнона, не давала ему вступить в бой.

— Но ты без меча, Ахилл! — произнес Гектор. — Неужели у данайцев даже меча для тебя не нашлось? Так возьми наш меч, у нас их много... Или нынче ты боишься драться, Ахилл?

Был среди нас микенский воин по имени Подарекс, благородный юноша с пылким нравом, истинный герой. Он, как и все, знал о страшной клятве, данной Ахиллом, и, чтобы не допустить его посрамления, с обнаженным мечом выбежал из наших рядов.

— Никто не смеет говорить, что Ахилл струсил! — возгласил он. — Я — и то не боюсь сразиться с тобой, Гектор, — так может ли этого убояться такой воин, как Ахилл?!.. Защищайся, троянец! — и с этими словами бросился на Гектора.

Тот отразил первые удары, даже не сдвинувшись с места. Силы были явно не равны. Однако храбрый Подарекс напал на него снова.

Но недолог был этот бой. Гектор сделал обманное движение, и когда Подарекс на миг открылся, нанес ему сокрушительный удар в грудь, пробив мечом бронзовый нагрудник. У Подарекса горлом хлынула кровь.

— Ну, Ахилл! — крикнул Гектор. — Так и будешь смотреть, как за тебя умирают другие? Что ж, смотри! — И он занес меч над поверженным Подарексом.

— Стой, Гектор! — был ответом ему возглас.

А далее... Никто и не успел заметить, что произошло. Это было, как полет стрелы: только что она касалась тетивы — и вот она уже вонзилась в цель, а как пролетела — кто может уследить? Так же и наш герой, как стрела, пролетев расстояние, отделявшее его от троянца, успел в полете отбить меч Гектора, направленный на хрипящего Подарекса, а когда мы вновь увидели его после этого полета, в руках у него уже был меч Подарекса, подхваченный им с земли.

— Ты умрешь, Гектор! — крикнул он и несколькими ударами по щиту троянца заставил того отступить.

Но не таков был Гектор, чтобы, отступив, сразу не перейти в наступление.

Яростно налетели друг на друга, посыпались искры от ударов их мечей.

Ах, как взвивался ввысь шершенек наш! И жало его при каждом взлете разило Гектора. Если бы не прочные железные доспехи, Гектор уже несколько раз должен был бы пасть замертво.

Теперь троянец отбивался, привстав на одно колено и сверху прикрывшись щитом, чтобы его не достало жало нашего шершенька.

И вдруг шершенек наш в одном из своих полетов не заметил, как троянец выставил вперед свой длинный железный меч. Кожаные доспехи легко поддались железному острию.

Когда наш герой, перелетев через троянца, встал на ноги, из наших рядов послышалось:

— Он ранен!.. Гектор его поразил!..

На груди Ахилла была видна рана, и изо рта тонкой струйкой текла кровь.

Однако он еще продолжал биться, но теперь, увы, удача могла быть только на стороне Гектора. Наш герой с каждым ударом терял силы.

Еще несколько раз они сшибались в яростной схватке, но вот Гектор нанес страшный удар, железный клинок его меча, как финикийская бритва, прошелся по кожаному нагруднику и оставил страшную рану на груди.

И стон раздался. Нет, не стон упавшего наземь нашего героя, а стон, который издали все наши воины. Стон и возгласы:

— Ахилл!.. Троянец убил его!..

Но он еще не был мертв, и мы услышали, как он слабеющим голосом произнес:

— Это не ты меня поразил, Гектор, это боги... Я нарушил клятву не подымать меч — и они покарали меня. А ты, Гектор... ты бы сам не сумел...

То были его последние слова. Изо рта у него потоком хлынула кровь, и он застыл, бездыханный.

Гектор склонился над ним и снял с его головы шлем с широкими нащечинами, закрывавшими лицо.

Вдруг он отпрянул и воскликнул:

— Я этого не хотел!.. Видят боги — его смерти я не хотел! — Он обернулся к своим рядам и приказал: — Возвращаемся в Трою! Сегодня не будет сражения. Сегодня мы будем приносить жертвы богам. — И, повторив, обращаясь уже к небу: — Я этого не хотел, вы же видели, я не хотел этого!.. — удалился к своим троянцам.

Их ряды развернулись и молча двинулись в сторону Трои.

Тогда лишь наши воины устремились к павшему. И вдруг те, кто очутились возле него первыми, издали возглас:

— Патрокл!.. Это Патрокл!..

НОЧЬ

Проклявший богов. — Последняя схватка. — Осквернение праха. — Ахилл и Приам. — Раскаяние и гибель.

— Патрокл? — спросил гость. — Так, значит, это был Патрокл?

— О да, — ответил Клеон. — Неужели ты сразу не догадался? Я думал, у вас там все об этом слышали.

— Но у нас... У нас в Эпире... — со смущением проговорил было гость.

— При чем тут Эпир? — с удивлением спросил Клеон. Однако тут же спохватился: — Ах, да! Ты же у нас Профоенор, сын Исандра из Эпира!

— Раз уж ты знаешь, что я не Профоенор, — угрюмо сказал гость, — называй меня Поликсен, это мое настоящее имя.

— Что ж, — легко согласился Клеон, — почему бы и нет? Правда, я уже привык называть тебя Профоенором, но теперь, если не забудусь, буду называть тебя Поликсеном. Тоже славное имя! Помню, я знал одного Поликсена, он погиб все в той же Троянской войне. Храбрый был воин! Уж не твой ли предок?..

Впрочем, едва ли. Тот, я помню, был родом с Юга, из элидского города Мирзина, а ты... — Он не стал договаривать, лишь лукаво взглянул на своего гостя.

Тот поспешил сказать:

— Я из Тиринфа.

Взгляд Клеона был по-прежнему лукав.

— Гм... Что ж, из Тиринфа — так и будем считать, что из Тиринфа, — согласился он так же легко, как прежде. — Но на чем же я прервал свой рассказ?..

Ах, да! Ты был удивлен, что погибшим оказался Патрокл. Странно, я думал, в славном Тиринфе все об этом наслышаны...

О, в том и заключалась хитрость Одиссея! Он понял, что Патрокл страдает от того, что из-за своей клятвы, данной Ахиллу, не может помочь данайцам. Но ведь клятва была — не поднимать за них оружие. Выйти без оружия — не означает нарушить клятву. А в шлеме, скрывающем лицо, он был так похож на Ахилла, Патрокл!

"С нами Ахилл!" — одного лишь этого возгласа желал Одиссей, чтобы с этим возгласом опять вселилось мужество в наши сердца. Вовсе не ожидал он гибели Патрокла!

Боги, однако, ты видишь, решили по-своему. Может, сочли, что он все-таки клятвопреступник и за то покарали его, а может, решили, что наш мир слишком плох для столь прекрасного юноши. Не знаю, Профоенор...

Ах, ведь ты же не Профоенор, ты Поликсен из Тиринфа!.. Не знаю, не знаю, как там решили всемогущие боги. Не станем судить богов, мой милый из града Тиринфа Поликсен!..

С почестями несли мы тело Патрокла в наш лагерь.

Но самые страшные минуты были впереди. Они наступили, когда зарыдали мирмидонцы у Ахиллова шатра, увидев, кого мы несем к шатру. А потом, когда Ахилл вышел на их рыдания...

Нет, Поликсен, я не могу это передать!

Если бы Ахилл тоже зарыдал, стал заламывать руки, — что ж, так делают у нас все потерявшие близких.

Но слез не было на его лице. То было даже не лицо ахейца, а лик какого-то варварского идола, сотворенного не для скорби — только для мщения.

Да он уже и был в этот миг не ахейцем, а варваром, наш Ахилл! Он потерял все, что соединяло его с нашим миром, — и возлюбленную, и лучшего друга. Более у него ничего не было.

Не издав ни звука, он вернулся в свой шатер, и вскоре снова вышел оттуда с остриженными, даже до корней сбритыми волосами. Теперь его череп, как у варвара, был совершенно гол.

Затем он зачерпнул из остывшего кострища золу и растер ее по своему лицу, после чего вовсе уж перестал походить на ахейца.

Но то, что он сделал далее, не решился бы содеять даже нубиец, эфиоп или дикий кентавр. Негромко (но слышали все) он проклял богов-олимпийцев, начиная с безвинного козлоногого Пана и кончая...

Не могу тебе даже повторить, кого он проклял, Поликсен!..

Молча мы стояли, ожидая молний с неба...

Молний, однако, не последовало — но стремительнее молнии метнулся вдруг сам Ахилл в свой шатер. Так же стремительно затем вышел; он был уже в доспехах, был подпоясан мечом, в руке держал копье.

— Колесницу! — приказал он.

Тут же откуда-то подогнали запряженную колесницу.

— Мне нужен колесничий, — сказал Ахилл.

— Ты хочешь выступить на Трою? — спросил Одиссей. — Подожди, Ахилл. Сейчас я соберу всех, мы построим ряды. С тобою впереди, мы, я уверен, одержим победу!.. Стройтесь! Видите — с нами Ахилл! — крикнул он.

Но даже этот возглас — "С нами Ахилл!" — теперь не слишком окрылял наших воинов. То был уже другой Ахилл — Ахилл-варвар, Ахилл, проклявший наших богов. Что если не Аид, а Тартар нас ждет, когда на поле боя падем за такого Ахилла?

Однако сам же Ахилл остановил Одиссея.

— Нет, — сказал он, — не надо строить ряды. Мне не нужна Троя, она нужна лишь Агамемнону, — зачем она мне? Я желаю лишь одного: вырвать сердце из груди у Гектора, и я это сделаю, клянусь...

"Клянусь богами", — видимо, хотел сказать он, но боги уже были им прокляты, и он прибавил к своей клятве страшные для всякого ахейца слова:

— Клянусь Тартаром! — сказал он. — Колесничего мне! Быстро! Колесничего!

Лишь несколько мирмидонцев, не убоявшись кары олимпийцев, подошли к колеснице. Но Ахилл сказал:

— Нет, мои мирмидонцы не помогут Агамемнону. Достаточно, что я это сделаю, нисколько не желая того. Нынче мне нужен колесничий-микенец.

— Клеон, — сказал тогда мне тихо Одиссей (а надобно сказать, мой Профо... Мой Поликсен!.. Надобно сказать — я числился тогда одним из лучших данайских колесничих). — Клеон, — сказал он мне, — становись в эту ассирийскую колесницу и делай все, что Ахилл приказывает.

Сколь ни страшился я кары богов, но повиновался все-таки. Ахилл встал позади меня с копьем наперевес и приказал:

— Гони!

И понеслась к стенам Трои наша колесница, проклятая богами!

Был уверен: сейчас настигнут нас троянские стрелы... Но благородный Гектор, видимо, дал приказ: не стрелять! Лишь потому и разговариваю сейчас с тобой, мой Поликсен из Тиринфа.

Подлетела наша колесница к самым стенам, и Ахилл прокричал:

— Гектор! Выходи, Гектор, если ты не трус! Выходи — и решим, кому нынче быть в Тартаре!

Дважды успела объехать наша колесница вокруг городских стен, когда наконец распахнулись ворота и из них вышел Гектор. Он был настоящим ахейским воином, потому рядом с ним никого не было, вышел против Ахилла один.

Но, не дожидаясь никаких переговоров, Ахилл прямо с колесницы метнул в Гектора копье.

Удар был страшен — копье пробило окованный железом щит. Но Гектор не пошатнулся. Он бросил наземь щит и произнес:

— Ахилл, я не желал смерти твоего друга, я хотел сразиться лишь с тобой.

Ахилл в своем варварском обличье спрыгнул с колесницы.

— Хватит слов! — воскликнул он, выхватывая меч. — Слова прибереги для Цербера, когда он станет рвать твое сердце!

— Сперва условимся, — сказал Гектор. — Клянусь тебе, что если ты падешь — я повелю с почестями предать твое тело огню, как того заслуживает всякий ахейский воин.

Но не был, не был уже ахейцем наш Ахилл! Теперь он был диким варваром!

— А я клянусь, — крикнул он, — клянусь, что труп твой будет брошен на съедение мирмидонским псам! — и с этими словами обрушился на троянца.

Я описывал тебе многие поединки, — продолжал Клеон, — но этот не стану описывать. Даже в схватке бывает своя красота, но в этой схватке никакой красоты не было. Ахилл обрушивал на Гектора свой меч, как дровосек рубит дрова. Он не помышлял о защите, жизнь ему была не дорога, им двигала одна лишь месть. Он был уже весь в крови, но не замечал своих ран. В крови был и Гектор, и их кровь орошала землю.

В прыжке налетел на Гектора Ахилл — и его меч пробил нагрудник троянца, прошил грудь и вышел из спины. Падая, Гектор был уже мертв.

Но и того Ахиллу было мало. Он занес меч над мертвым троянцем, желая отрубить ему голову, чтобы тень Гектора мучилась потом в Аиде в поисках своей головы.

Однако меч он не опустил. И не потому, что передумал совершать кощунство. Просто кощунство, которое он замыслил, было еще страшнее.

Он взял веревку, за одну ногу привязал тело Гектора к нашей колеснице и, вспрыгнув на запятки, приказал мне:

— В лагерь!

Да, варваром он уже был, проклявшим богов! Варваром — не ахейцем!

Мы понеслись. Тело благородного троянца влачилось за нами, и голова его билась о камни. Страшен был и для смертных, и для богов, наверное, въезд колесницы в наш лагерь. Наши воины отступили подальше, чтобы не запятнать себя участием в поругании праха, противном и смертным, и богам.

— Пусть так и лежит, привязанный к колеснице! — повелел Ахилл. — Я дарую его псам. Ночью они сделают свое дело.

С этими словами он ушел в свой шатер, и вскоре из шатра донеслись его рыдания.

Нет, не рыдания! Вой!

Он выл, как волчица, потерявшая волчат...

А когда стемнело, к воротам нашего ограждения приблизился обоз из четырех повозок. Лошадьми правили согбенные рабы, поэтому, хотя обоз прибыл со стороны Трои, его беспрепятственно пропустили.

— Проведите меня к Ахиллу, — сказал старый раб, одетый в рубище.

В ту ночь я стоял на страже у ворот — я и провел его к шатру.

Однако, едва лишь ввел его в шатер и в свете жаровни увидел его лицо, вдруг понял — вовсе это не раб, а старец Приам, царь Трои.

— Ахилл, — сказал он, — возьми мою жизнь, швырни меня твоим псам, только не позорь тело моего сына.

— Твою жизнь? — спросил Ахилл. — Быть может, она нужна Агамемнону, а мне она не нужна — ведь не ты убил моего Патрокла. Это сделал твой Гектор — и псам должен достаться он, а не ты.

— Ахилл, — печально ответил на это Приам. — То, что ты творишь, только позорит память о твоем Патрокле... Я не стану тебя увещевать именами богов — знаю, ты проклял их и тем обрек себя на посмертные муки. Но твой Патрокл заслуживает лучшего. Не обрекай же и его тень на страшные муки в Аиде, Ахилл!..

Я привез богатый выкуп. Там, в повозках, сорок талантов золота, возьми их, только отдай тело моего мальчика. Я зажгу его погребальный костер — и тогда вернусь, чтобы ты предал меня любому поруганию.

И боги, хоть и проклятые Ахиллом, наверно, в этот миг все же снизошли к нему. Ибо снова стал он вдруг похож не на варвара, а на ахейца, и слезы побежали по его лицу.

— Прости меня, прости, старик! — сквозь рыдания проговорил он. — Не нужно мне твое золото, и жизнь твоя мне не нужна. Забирай тело своего сына. И знай, что лучше твоего сына никого среди вас, троянцев, не было. А моего Патрокла, — ты прав, старик, — моего Патрокла никто мне уже не вернет!..

Забирай его, предай огню, и скорбите по нему всей Троей. Все двенадцать дней, как положено скорбить по истинным героям. Столько дней я буду скорбить по моему Патроклу, и клянусь тебе, на протяжении всех этих дней ни один данаец не приблизится к стенам твоего города.

И вдруг в каким-то порыве, ниспосланном богами, припал к груди старца, воскликнув:

— О Приам!.. Прости меня, Приам!..

Он рыдал, а старец Приам обнимал, как сына, гладил по обритой голове и говорил:

— Не плачь, не плачь, мой мальчик... Бедный, бедный мальчик... — приговаривал он.

...В ту же ночь заполыхали два огромных костра — один у нас, другой за стенами Трои. С дымом уносились в небо тени двух героев, Патрокла и Гектора, а там, в небе, горели в ту ночь два самых ярких костра, зажженных богиней Нюктой в их честь. И еще один, самый большой костер уже слагала она, богиня: тот костер, которого, даже прокляв богов, все же заслуживал Ахилл. Ибо уже сочтены были его дни...

Посмотри на небо, Поликсен из Тиринфа, посмотри, какая звездная ночь стоит! Посмотри и скажи: всех ли звезд знаешь ты имена? Может быть, какая-то из них — это все еще не потухший костер, который Нюкта разожгла тогда по Ахиллу...

— Когда же погиб Ахилл? — спросил гость.

— Ах, мой Поликсен, — ответил Клеон, — после тех двенадцати дней скорби по Патроклу лишь считанные часы оставалось ему жить.

— Что же, сразу после этого была взята Троя?

— О нет, конечно! Только через полгода нам удалось ее взять... Не понимаю, почему ты спрашиваешь?

— Но я слышал... Я слышал — именно при взятии Трои погиб Ахилл.

— Да, — вздохнул Клеон, — теперь, когда столько лет прошло, чего только не наслушаешься! Что он и Трою брал, и Елену пленил! Пройдет еще немного времени — и, глядишь, станут говорить, что он и поход аргонавтов возглавлял, и лернейскую гидру обезглавил...

В этот миг к ним снова приблизились слепцы.

— А, вот и вы, почтенные! — сказал Клеон. — Ну-ка, что там у вас поется про то, как славный Ахилл участвовал в захвате Трои!

Ответом ему был перелив струн лютни и воинственное, громогласное пение:

Троя пылала! Ахилл был подобен Аресу!

Скольких троянцев твой меч,

о Ахилл, обезглавил!

В страхе бежали одни, укрывались другие, —

Всех их твой меч поразил,

словно молния Зевса!

— Довольно, довольно! — крикнул Клеон. — Умерьте ваш пыл, почтенные!.. Звучит неплохо, не правда ли? — спросил он, обращаясь к своему гостю. — Только, видишь ли, видишь ли, Поликсен из Тиринфа, — не было ничего такого!

Да и подумай — ну как такое могло быть? Можешь ли ты поверить, что после всего случившегося Ахилл вдруг снова стал на сторону Агамемнона и вместе с ним, как ни в чем не бывало, участвовал в покорении Трои?

Нет, конечно!

И воинская слава ему была теперь не нужна. Да что какая-то слава, если и самой жизнью он уже тяготился!

Каждый день без оружия подходил он теперь к стенам Трои и подолгу смотрел на этот величественный город, отобравший у него все, что было ему дорого. Длилось это до тех пор, пока не поразила его стрела, пущенная со стены.

Потом уже говорили, что стрелу эту пустил в него ни кто иной, как Парис. Не знаю, не знаю. Мало ли было в Трое лучников!

Стрела была отравленная, поэтому умирал он в муках — наши боги умеют жестоко наказывать.

Когда мы его внесли в свой лагерь, он закусывал губы, чтобы не стонать. Лишь два слова сорвалось с его уст прежде, чем он навсегда затих. Эти два слова были:

— Патрокл... Брисеида...

Ах, встретится ли он с ними в Аиде. Он, из-за них проклявший богов!

Вот как оно все было, Поликсен из Тиринфа! Так что совет мой тебе: порою не слишком-то доверяй тому, что у нас поют.

НОЧЬ

Одиссеев конь. — Гибель Трои. — О том, что войной не вернешь любовь. — Разоблачение гостя. — О памяти людской. — Звезда Ахилла.

Клеон долго молча смотрел на звезды, коих были мириады в эту безлунную ночь. Наконец гость нарушил его молчание.

— А Троя в самом деле была взята благодаря тому коню, о котором говорят? — спросил он.

— Да, — отозвался Клеон. — Однако до той поры прошло еще время.

Сразу после того, как отполыхал погребальный костер Ахилла, царь наш Агамемнон вернулся на берег со своего корабля и тотчас ощутил себя сполна царем. Теперь чуть ли не каждый день он гнал нас на штурм Трои, — благо, троянцы, лишившись Гектора, изрядно поутратили свое мужество и больше не выходили навстречу нам из-за стен.

Каково, однако, взять приступом такие стены! При каждом штурме наши потери исчислялись сотнями, и постепенно мы начали терять надежду на успех. Вот тогда-то Одиссей и придумал этого своего коня, который прославил его на весь ахейский мир.

...Трудно себе вообразить, что, наверно, делалось в Трое, когда однажды утром они увидели со своих стен, как отплывает от берега наш флот. Их возгласов мы не слышали с кораблей, но видели, как они пускают в небо горящие стрелы, празднуя победу после столь долгой и кровавой войны.

Потом уже они увидели стоявшего перед стенами деревянного коня, а возле него двух наших престарелых жрецов бога Посейдона.

Жрецам было велено сказать, что этого священного коня, когда-то дарованного нам самим Посейдоном, теперь мы передаем в дар Трое, ибо, как видно, на стороне троянцев оказались боги в этой войне.

И ликование было на лице Агамемнона, когда он увидел с корабля, как троянцы втаскивают коня в свой город.

Дальше наши корабли, заплыв за горизонт, свернули в сторону, после недолгого плавания снова направились к берегу, и здесь мы высадились. Стен Трои отсюда было не видно, ибо теперь мы находились в полутора сотнях стадий от нее.

Лишь к ночи наши передовые отряды неслышно приблизились опять к городу и замерли в ожидании.

И вот заскрипели, открываясь, городские ворота. С этого мига Троя была обречена!

Ну а почему открылись ворота — конечно, ты уже догадался.

— Да, их открыли воины, сидевшие внутри коня, — кивнул гость. — Мудро это придумал Одиссей!.. Я слышал, там, внутри, сидело пятьдесят воинов!

— Уж у нас напридумывают! — усмехнулся Клеон. — От некоторых я слыхал, что и две сотни там сидело! А сам этот конь был будто бы размером с большой корабль!..

Когда б мы его построили?! Как бы троянцы его, такого огромного, так легко втащили в город?! Да и пятьдесят, а тем более двести воинов были не нужны для того, что замыслил Одиссей, — только лишнего бы шума понаделали.

Конь был разве что немного побольше и пошире настоящего коня, такой, чтобы внутрь могло кое-как втиснуться три человека. В него влез сам Одиссей и с ним еще двое из его итакийцев, таких же ловких, как он сам. После нашего отплытия в городе устроили пир по случаю победы, а затем троянцы впервые за долгое время уснули спокойным сном, — тогда-то эти трое и вылезли из коня. Их троих вполне хватило, чтобы переколоть мечами задремавших стражников и распахнуть городские ворота, — а дальше уж было наше дело.

О, не дайте боги кому-нибудь еще раз увидеть такую страшную резню, какую мы устроили в спящем городе! Наши воины, загрубевшие душой за время этой жестокой войны, врывались в богатые троянские дома и рубили всех, даже малых детей, моливших о пощаде. Успевшие выбежать из домов метались по улицам в ночных одеждах, прятались в храмах, но ничто им уже не могло помочь, в любых закоулках, в любых погребах, даже в храмах, у алтарей богов — всюду их находили наши мечи. И город их, один из красивейших, богатейших городов мира, уже полыхал.

— Они поплатились за свои огненные шары! — воскликнул один из слепцов.

— А мы, — ответил на это Клеон, — мы, которые были в ту ночь хуже диких кентавров, — мы поплатились за свою бессмысленную жестокость. Ибо — что может быть бессмысленнее разрушений, творимых лишь ради самих разрушений?

Мы, опьяненные этим безумством, крушили и предавали огню все! Огонь уносил в небо богатства, те, что могли бы стать нашими. Все, что потом нашли на пепелище, — это бесформенные куски золота и серебра, которое недавно было великолепными украшениями, какие умеют делать только ионийские мастера. Да и того нашли не так уж много, остальное золото и серебро наверняка так и осталось под золой. А все прочее — драгоценные шелка, прекрасные ионийские одежды, жемчуг, драгоценные каменья, несметные запасы пшеницы и лучших вин — все в ту ночь пожрал беспощадный огонь!

Ты видишь нынешнее богатство Микен. Недаром нам завидуют все соседи. Даже того золота и серебра, что мы потом нашли, хватило, чтобы стал так богат наш город. А каков бы он был, если бы мы в ту ночь не уподобились неразумным варварам!..

— Ну а Парис, Елена, Приам? — спросил гость. — Что стало с ними?

— Тело старца Приама, — ответил Клеон, — я увидел потом перед храмом Аполлона. Лицо было обезображено, опознал я его лишь по драгоценным перстням на руках, — прежде я видел эти перстни, когда старец в шатре у Ахилла молил не осквернять прах Гектора. И вот теперь какой-то наш воин, оскверняя прах самого старца, отрубал у него пальцы, чтобы забрать перстни себе.

А Елена и Парис...

Одни потом говорили, что им удалось бежать, другие говорили, что бежал один Парис, а Елена вернулась к Менелаю, и после они жили долго и счастливо. Кто-то даже и верит этому...

Но только не было ничего такого!

Их я увидел, когда вбежал в полыхавшие богатые чертоги, видимо, принадлежавшие Парису. Обнявшись, они лежали на ложе, пронзенные одним копьем. Так, наверно, обнявшись, и предстали потом перед Аидом, которому им предстояло поведать о своей любви, столь дорого обошедшейся и им самим, и славной Трое, и многим тысячам ахейцев с обоих берегов.

Нет, не досталась Елена Менелаю! Ибо никакие войны не могут вернуть любовь! Нет таких войн, чтобы они способны были вернуть любовь, вот что я тебе скажу, мой милый Профоенор, Поликсен, или... Ну да одни боги ведают, как ты там в самом деле зовешься...

Лишь Агамемнон, хоть он и добыл в этой войне меньше богатств, чем надеялся, но все-таки мог быть доволен: его алчность хотя бы отчасти была утолена.

Только этому — утолению алчности царей — служат все войны на свете!

— ...Впрочем, — выпив вина, продолжал Клеон, — впрочем, и богатства не больно-то помогли нашему Агамемнону. Когда рубили его секирами женушка и ее дружок — не спасли его награбленные в Трое сокровища! Ибо тут снова же вмешалась любовь, теперь уже вспыхнувшая между Клитемнестрой и ее Эгисфом, и бессилен даже полководец, выигравший все войны, если против него восстанет чужая любовь!

Поэтому и славим мы все, ахейцы, богиню любви Афродиту, и мало кто славит у нас ее мужа Ареса, кровожадного бога войны!

Слава же Афродите! — провозгласил Клеон и поднял свою чашу.

— Слава Афродите! — подняв свою чашу, провозгласил также и его гость.

— ...Ах, — продолжал затем Клеон, — не принесут и Микенам счастья захваченные в Трое богатства! Ибо распаляют они зависть соседей!

Вот уже, я знаю, точатся мечи для набегов на нас!.. И когда хлынут на нас твои соплеменники... — Клеон особенно пристально взглянул на своего гостя. — ...Да, да, твои соплеменники... Те самые дорийцы с Севера! — прибавил он.

При этих словах его гость поперхнулся вином. Когда пришел в себя, взгляд его был жёсток.

— Мои соплеменники?.. — спросил он. — Но с чего ты взял, что дорийцы — мои соплеменники?

— Ах, не надо, не надо, милый Профоенор, Поликсен... или как там тебя в действительности следует называть, — отозвался Клеон. — Я старый человек, многое в жизни повидал, и провести меня не так-то легко.

Почему знаю, что ты прибыл от северян? Вовсе не потому, что ты белокур — среди нас тоже такие встречаются. И не потому, что ты не по-ахейски поднимаешь чашу с вином — у нас тоже, увы, не все правильно этому обучены. Все это могло вызвать лишь подозрения.

Но ты был непростительно неосторожен и дал мне прямую улику. Вот, смотри... — Он протянул юноше небольшой лист пергамента с нанесенным на него рисунком. — Ведь это твое?

— Ты обыскивал меня?! — воскликнул тот.

— О нет, нет, мой милый... кто бы ты там ни был... Обыскивать гостя — было бы нарушением закона гостеприимства, а ты знаешь, сколь свято я его чту. Просто во время послеполуденного сна это выпало из твоей одежды, а я поднял, да простит меня Зевс!..

О, я сразу узнал! Превосходно изображено! Ведь это северная линия микенской обороны, не так ли? Да, да, вот здесь, я вижу, ворота Зевса, здесь — ворота Атрея, здесь — ворота Гелиоса, ошибиться никак нельзя... А этими крестиками ты обозначил наши самые уязвимые места — вот тут, неподалеку от ворот Посейдона: здесь, действительно, стена совсем ветхая, не обновлявшаяся уже больше ста лет. И здесь, ближе к морю, где можно сделать подкоп через винные погреба.

Ты все верно сообразил. У тебя несомненный дар будущего стратега!

После воцарившегося надолго молчания юноша спросил:

— И что же теперь?

— А что теперь? — пожал плечами Клеон. — Я не понимаю твоего вопроса.

— Теперь-то ты позовешь стражу?

— Ах, опять ты об этой страже! — воскликнул Клеон. — Далась тебе эта стража!.. И не хватайся ты за свой нож, спрятанный под хитоном! В моем доме тебе ничто не угрожает.

— Но разве ты, узнав, что я лазутчик, не хочешь выдать меня?

— Ах, вот ты о чем!.. Да нет же, и не подумаю! Помимо того, что это было бы нарушением закона гостеприимства, это было бы просто-напросто глупо.

Ну посуди сам: схватят нынче тебя — завтра придет кто-нибудь другой с вашей стороны. Вы отважны и смышлены, я это уже вижу. И этот, другой, легко обнаружит то же самое — слабость наших укреплений у ворот Посейдона и у приморских винных погребов, ибо лишь недоумок не способен это понять.

Да, уверен, именно в этих местах вы когда-то и прорвете нашу оборону!

Наше спасение вовсе не в борьбе с лазутчиками и не в укреплении обветшалых стен, оно в другом, совсем, совсем в другом...

Теперь юноша смотрел на него вопросительно.

— Ты, верно, думаешь, я имею в виду какие-то хитрые военные секреты? — усмехнулся Клеон. — Нет, никаких секретов!

Ибо наше спасение — в людской памяти о нас!

Когда вы прорвете нашу оборону, — уж не знаю, случится это завтра, через месяц или через сто лет, — когда это случится и великие Микены станут вашими, то и древняя память Микен станет вашей памятью, как стала нашей памятью память погибшей Трои.

Вы будете входить в наши храмы и восславлять там наших богов. Вы будете видеть статуи наших героев — и считать их своими героями.

И однажды какой-нибудь ваш слепец, — быть может, спустя столетия, — воспоет наши подвиги под теми же стенами давно разрушенной Трои.

Конечно, в его песнях многое будет совсем по-другому, нежели оно было на самом деле, но и наши слепцы, хоть они, пока оставались зрячи, были очевидцами всего этого, — даже они, как я уже говорил тебе, столько напутали, столько всего присочинили!..

Ну да певцы по-другому не умеют, на то они и певцы!..

А ваши цари будут всеми силами оберегать нашу прекрасную старину, потому что будут считать себя ее наследниками. Возможно, кто-нибудь из них даже провозгласит себя прямым потомком нашего Агамемнона (что, как ты уже понял, наверное, честь не столь уж большая), — в том ли суть?

Да, нас к тому времени уже не будет. Но в любом случае когда-нибудь нас не будет!

И все-таки мы будем, ибо продолжим жить в вашей памяти!

Чрезмерно страшиться вашего нашествия — значит, уподобиться глупцу, который страшится наступлению ночи, видя в ней конец всего мира.

Надеюсь, вы окажетесь разумнее нас и не станете уничтожать прекрасные Микены, как мы когда-то уничтожили еще более прекрасную Трою. Зачем — если город все равно будет ваш? Для того и мой нынешний рассказ, чтобы, если он до вас дойдет, вы попытались быть разумнее, чем мы...

Однако в любом случае будет утро, и будет следующий день, принявший память о дне минувшем.

Мы — вечер, вы — утро. Мы не можем удержать солнце, чтобы оно не так быстро падало в море, вы не в силах его поторопить, чтобы оно побыстрее вспорхнуло в зенит. Ваш зенит впереди, наш — позади.

Но когда-нибудь и вы перекатитесь через свой зенит и начнете клониться к своему вечеру. Однако не будем же гневить богов своим ропотом на то, что все в этом мире имеет свое начало и все в нем имеет свой неминуемый конец!

Нет, мой милый (не стану допытываться до твоего подлинного имени), нет, мой милый гость! Выдать тебя микенской страже означало бы то же самое, что препятствовать наступлению завтрашнего дня.

Да, мы — вечер, вы — утро. Между нами всего лишь ночь. И покуда мы рядом — будем пить вино и будем восхищаться тому, сколь она прекрасна! И будем смотреть на звезды...

Смотри, вон та, в созвездии Кентавра, — уж не Ахилла ли все еще поминает богиня Нюкта, каждую ночь зажигая этот костер? А вон тот костер, в созвездии Девы, — уж не по Брисеиде ли он? А вон тот, между ними, — может быть, он — по Патроклу? Смотри, смотри!..

А потомФамария приготовит тебе ложе, — ведь ты, надеюсь, еще останешься?

— Нет, мне надо идти... — пряча глаза, промолвил гость.

— Что ж, — все еще глядя на звездное небо, сказал Клеон, — надо — иди.

— Значит, ты призовешь стражу лишь после того, как я уйду? — с надеждой спросил юноша.

— Я уже устал отвечать на этот вопрос, — сказал Клеон. — Неужто еще не ясно тебе — не стану я призывать никакую стражу!

— Ну так я пойду...

— Если не хочешь остаться — иди, — отозвался Клеон, а сам все смотрел, смотрел на ту горевшую в небе звезду, которую он связывал с именем Ахилла...

* * *

Юноша немного отошел от грота и затем пустился бежать. Лишь когда он очутился довольно далеко от микенских стен, он снова перешел на шаг.

Звали юношу вовсе не Профоенором, и даже не Поликсеном, а носил он славное дорийское имя Леонид, и сейчас считал большим для себя благом, что не назвал микенцу своего подлинного имени. Ведь тот разгадал, кто он, и, когда отряды северян ворвутся в его город, мог бы взывать к богам, чтобы те покарали его гостя — вражеского лазутчика. Но поскольку имени он не сможет назвать богам — то и некого им будет карать!

Да, удачными были эти последние два дня! В первый день он, Леонид, так ловко, перед самым носом у стражников, сумел пройтись мимо всех укреплений их северной линии и все их изобразить на пергаменте. А потом, когда стражники попытались выяснить, кто он такой, он воспользовался советом, полученным у своих: назвался Профоенором из Эпира и сказал, что идет к славному Клеону из Микен. Хорошие лазутчики были у них, у дорийцев: знали и про какого-то эпирского Профоенора, и про микенского Клеона!

А стражники микенские — глупы: более ни о чем не спрашивая, сразу к этому Клеону его и повели!

И день с Клеоном тоже был проведен не напрасно — много нового узнал, будет о чем рассказывать у своих!

Правда, этот Клеон оказался куда умнее городских стражников — все же понял, кто он такой...

Но ведь не выдал, не выдал!..

А почему подряд столько удач? Да потому, что боги покровительствуют им, северянам, а не микенцам, разжиревшим от своей роскоши! Только благодаря помощи богов такое и могло случиться!

И так же помогут боги, когда они, дорийцы, уже нынешней осенью, не позднее праздника Диониса, прорвут северную линию микенской обороны. Да, этот мудрый Клеон верно все понял: именно там, у ворот Посейдона и у винных погребов они ее и прорвут! И уже на празднике Диониса будут пить изысканные микенские вина, которые станут их винами!

Леонид обернулся на величественные Микены. Великолепные храмы возвышались из-за городских стен.

"И эти храмы — они тоже будут нашими! — подумал он. — И эти прекрасные дома, и эти уютные гроты с водопадами — все это будет наше!.. Ах, — подумал он, — только бы не поступили наши воины так же неразумно, как их Агамемнон, когда уничтожил Трою, — не разрушили бы все это великолепие! Ведь оно будет нашим!"

Уже отойдя от Микен, юный Леонид посмотрел на небо, усеянное звездами. Он попытался найти — и наконец нашел ту яркую звезду в созвездии Кентавра, которую Клеон связал с именем Ахилла.

"И она тоже будет нашей звездой!" — подумал Леонид.

УТРО. СОРОК ЛЕТ СПУСТЯ

Утро еще сохраняло в себе ночную прохладу. Престарелый Леонид и его молодой гость возлежали на клинах посреди каменного грота. По стене, благостно журча, стекал ручеек.

Леонид подумал: "Как разумно было, что мы тогда не уподобились варварам и не разрушили все это!"

Он испил из чаши прекрасного вина, которое можно было найти только в микенских погребах, и хлопнул в ладоши слепцам, стоявшим поодаль.

— Давайте-ка — про Ахилла, про Патрокла, про Брисеиду! — приказал он им.

Они тут же послушно тронули струны своих лютней и запели.

Пока они выводили слова:

Славой никто не сравнится с великим Ахиллом!

Силой подобен Гераклу,

а красотой Аполлону подобен!

Мудрость Афина сама, верно, ему даровала,

Кротость же взял он от матери,

мудрой Фетиды... —

Леонид, хотя губы его слегка и подергивались в усмешке, но все же молча слушал их пение. Когда же старцы дошли до слов:

И почитал его царь Агамемнон как сына

И как отца почитал Агамемнона воин!

И умилялись с Олимпа бессмертные боги

Дружбе двух смертных,

царя и героя Ахилла! —

он снова хлопнул в ладоши, обрывая их пение, и, обратившись к своему гостю, сказал:

— Ах, мой милый Александр! И все-то они переврали! Ох, уж эти певцы! Хочешь знать, как оно было на самом деле? Тогда пей это прекрасное вино и слушай же, что я тебе расскажу...