Дочкино [Николай Алексеевич Ивеншев] (fb2) читать онлайн

- Дочкино 175 Кб, 5с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Николай Алексеевич Ивеншев

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

В торговом ряду, за дощатым грязно — зеленым прилавком она стояла, как вкопанная: бледное лицо с плотно сжатыми губами. И глаза ничего не выражали, мертвые. Она вкопалась в землю, кукла, тряпичная самодельная кукла. А продавала Мария Васильевна Ермишина дочкины: пальто с мягким норковым воротником, меховую шапочку, две вязанных из мохера кофты, платья и разную нательную мелочь.

Я близко знал эту пожилую женщину, потому что дружил с ее дочерью. В первый раз, когда я увидел Марию Васильевну на барахолке, то опешил. Мне стало неприятно, неудобно, стыдно. И не хотелось попадаться на глаза женщине, так‑то она бережет память о дочери.

Но потом, уже после своего бегства, по заулочкам-закоулочкам, подальше от «опасного» места, потом я понял, почему Мария Васильевна торгует вещами покойной Оленьки. Я рассуждал так. Вот если бы добрейшая Мария Васильевна была бы садовницей, она в память о своей незабвенной дочке насажала бы цветов. Но Мария Васильевна всю свою жизнь проработала в торговле. Она искренне считала свою былую профессию самой главной. И, продавая дочкины шапку, пальто, лифчик, она как бы вспоминала, то бишь поминала Оленьку. Вот, мол, купили шапочку, и теперь часть ее Оленьки гуляет по белу свету. Оленькина шапка приносит кому‑то радость, удовольствие.

А может, она все‑таки кривила душой и продавала вещи из‑за нужды? Нет. Она ведь что делала? Каждое утро устремлялась к шкафу. Словно клетку с чем‑то живым открывала его. Одним махом — р — раз. Все‑таки успевала поймать глазами стул, спастись от обморока. Вещи тянули к себе больше фотографий. Однажды все это увидел Алексей Иванович, муж. Он тихонько сел на другой стул и тихим, решительным голосом приказал: «Продай! А то сожгу

Сжигать Мария Васильевна не дала, не потому, что жалко добра, а потому, что ей мнилось, что платья, кофты, все таит в себе живую Оленькину суть.

Вещи оказались устойчивее дочери. Три месяца Оленьку упорно точил рак. Дочь таяла, как вешняя сосулька. Мать видела и другое: как лживо ведет себя Оленькин муж, как ловко он умеет изобразить сочувствующего. Зять Василий — вот кто действительно неистребим, словно колорадский жук. Вот его вроде раздавили, а жучина из‑за другого картофельного куста прет: крепкий, ладный, блестящий, с манерами крутого начальника. Жена тает, а у Василия — дружки, карты, долгие командировки известного свойства.

Мария Васильевна знала, что зять давно изменяет своей жене. Как‑то в хорошее время заикнулась было об этом, но Оленька ее оборвала: «Мама, я люблю его, а кого он любит, мне глубоко безразлично. И я буду обожать его, если он загуляет со всеми женщинами нашего городишки». Не дочь — боярыня Морозова. Перед смертью Оленька не мать позвала на последнее слово, не дочек своих, а этого колорадского жука.

По веранде еще Василий шел с брезгливой миной на смуглом лице, а как в комнату к умирающей зашел, так и преобразился, стал ниже ростом, слезы выступили.

Все это я знал, слышал, видел, все это я собрал по кусочкам из своей памяти в ту бессонную ночь. Тогда я то ли опился кофе, то ли ветер на улице выл, как голодная собака, мешал сну. Лихорадочно думалось обо всем. Лезли в голову картины того тягостного дня похорон. Для нее сбили аккуратный, красивый гроб. Бог мой, что я плету! Разве есть красота у смерти?!

— Как живая, — гудели у гроба.

— Царевна в хрустале! — восхищалась ее сослуживица, весьма влиятельная дама в трауре. Легкое, дымчатое платье, черный поясок, схвативший волосы, агатовые сережки. Очень она нравилась сама себе, это было видно невооруженным глазом. И рядом стояли такие же. Вот мастер мясокомбината Виктор Петрович Зайчиков. Он доволен тем, что оказался милосердным, выделил на поминки мясца по дешевке. Вот Сережка Столяров… Но разве я смею осуждать их, если во мне ядовитым, гадким ручейком пробивается: «А я пережил Оленьку, пережил, пережил!»

Но и себя зря корю, ведь на меня тут же накатывает другое — Оленьки больше никогда не будет. Я ее никогда не увижу. Растворится красивая, добрая, умная, лучше меня женщина.

Ее изящный гробик опустили аккуратно, церемонно. А рядом была выкопана другая могила. К ней подкатил темно — синий грузовик с белой печатью на кабине. Из кузова тяжело выпрыгнули солдаты в вылинявших гимнастерках. Четверо. Они резко, со скрежетом, откинули задний борт и деловито ссунули из кузова плохо сколоченный, неструганый ящик. Это был, нетрудно догадаться, тоже гроб. И этот ящик уронили в яму так небрежно, словно в нем помещалась чужая блудливая дохлая кошка. Немедля служивые закидали могилу волглым суглинком.

С какой нескрываемой наглостью, цинизмом все в мире смешалось, как через время смешаются в желтой землице голеностопные суставы многими любимой женщины и презренные позвонки забулдыжки.

В автобусе ко мне подсел Оленькин отец. У него — сухие глаза. И Алексей Иванович, оборотив ко мне небритое лицо, заговорил о политике, о чем сейчас в газетах пишут. Я изумился. Зачем сейчас об этом?

Но искусанные губы Алексея Ивановича? Я понял, что разговор о газетных новостях — это инстинкт самосохранения. Чтобы не рехнуться. Это — мужество. Я оказался менее отважным и речь о том, сколько намолотили к сегодняшнему дню риса, не поддержал. Алексею Ивановичу собеседник не был нужен. Он разговаривал с пустотой.

Покойная Оленька меня не волновала как женщина, хотя я не стар. Всегда при встрече с миленькими особами женского пола я как бы примериваю их к себе. Иногда все это происходит минутно. Вся моя амурность к ним выражается в невинной мысли: «А неплохо бы погладить ее ладошку». И все. Я женат, привык к семейной жизни, ленив и оттого не способен на любовные глупости. И, вообще, я равнодушен к правильным женщинам. Мне нравятся лгуньи, порочные, даже — глупышки, говоря короче, женщины с изъяном. В них — поэзия, а в правильных — одни нудные уроки чистописания.

И Оленька, красивая женщина, похожая на французскую певицу, меня не трогала как мужчину. Раз только во мне пробилось чувство родственного единения с Оленькой.

Это было на пикнике. В предгорье. Мы брели по холмистому леску в веселой, чуть хмельной компании, счастливые от природного разноцветья, свежего воздуха и легкого ощущения свободы.

Мы с Оленькой отбились от компании, потому как были увлечены спором о недавно виденном кинофильме. Внезапно набрели на узкий ручей. Он как бы висел в воздухе.

— Давай… по воде? — вопросительно взглянула на меня Оленька.

Мы разулись и ступили в воду. Ноги враз онемели, но анестезия была приятной. И приятно было то, что ручей омывал мои ноги и ступни красивой, чистой женщины.

Мария Васильевна Ермишина все‑таки упорно продала дочкино, все до тряпочки. Плохо расходилось белье, но она отдала его за копейки каким‑то нищим.

Выручка в целом же оказалась неплохой. Мария Васильевна сходила в ювелирный и на вырученные деньги приобрела две пары золотых серег. Потом, дней через пяток, в выходные поехала в большой город, в котором теперь проживал бывший зять Василий и ее маленькие внучки. Мария Васильевна долго стучалась в дверь квартиры. Василий вышел в теплом тренировочном костюме, в высокой ондатровой шапке. Глаза у зятя блестели прежней жизненной силой, в них угадывалось недавнее веселье. Однако у Василия — серьезное лицо. Он тут же, у двери, выслушал все то, что ему лепетала Мария Васильевна. Она просила отдать серьги внучкам, когда им исполнится по шестнадцать лет.

Василий уважительным голосом посоветовал Марии Васильевне Ермишиной не суетиться так, не расстраиваться: никаких сережек он не возьмет. Дело в том, что он недавно женился на милой женщине и он ни под каким соусом не хочет вспоминать прошлое — что было, прошло. А серьгами нет необходимости травмировать неустоявшуюся психику девочек. Непедагогично. Василий еще о чем‑то говорил, словно прикусывал картофельный стебелек. А Марья Васильевна? Вот когда она поняла, что зря расторговывала дочкино. Сейчас бы она приехала домой и хоть на минуту распахнула дверцы одежного шкафа.