Город смерти [Даррен ОШонесси] (fb2) читать онлайн

Даррен О’Шонесси Город смерти

«Шествие» застопорилось бы много лун назад, если бы не

Бидди и Лайэм,

Джерри Воэн-Хьюз,

Саймон Спэнтон

и Кристофер Литтл.

С благодарностью посвящаю им нижеследующее.

ПРОЛОГ machu picchu

В 1911 году американский археолог Хайрем Бингем обнаружил на заоблачных высокогорьях Перуанских Анд заброшенный город. Город был построен в пятнадцатом веке, а затем, во времена испанского завоевания, покинут. — Назывался он «Мачу-Пикчу».

По сей день Мачу-Пикчу ставит перед нами неразрешимые загадки. Никто не в силах объяснить, как неграмотный народ, не знавший ни колеса, ни шкива, ни лошадей, смог возвести столь поразительные архитектурные сооружения высоко в горах, где из-за разреженного воздуха самая легкая работа превращается в настоящее мучение — а ведь таинственным строителям пришлось долбить камни. На стройке наверняка трудилась целая армия рабочих — но чем их кормили, как обеспечивали их быт в этой дикой местности?

Зачем был построен город, тоже никто не знает. Возможно, он служил летней резиденцией правителей, живших неподалеку, в Куско? Или святилищем, где жрецы-виллаки совершали жертвоприношения? Или просто памятником в честь солнца, которому поклонялись инки?

Однако и технические проблемы, и вопрос о предназначении Мачу-Пикчу не идут ни в какое сравнение с его величайшей загадкой. Не один и не два десятка лет пытливые умы бьются над головоломкой: почему, потратив столько усилий на создание одного из самых диковинных городов мира, инки покинули Мачу-Пикчу всего через полвека? Что вынудило их бежать из этого заоблачного рая? И куда они делись?

* * *

Ватана окинул взглядом живописные горные теснины, простирающиеся внизу. И подумал: «Как же я могу уйти отсюда? Как покинуть прекраснейший уголок земли, вознесенный высоко над миром, над людьми, над их мелочной суетой? Нет, лучше прыгнуть в эту глубокую пропасть, грудью на скалы, чем бросить город, доставшийся нам такой дорогой ценой».

Глубоко вздохнув, он начал подниматься к вершине. Плохие времена пришли, смутные времена. Все пошло совсем не так, как следовало бы. Его народ — инки — потом и кровью добились мира и покоя на своих землях. Все началось с того, что предки Ватаны подверглись нападению соседей. Обороняясь, они поневоле выучились воевать и вскоре, одержав верх над врагами, захватили их обширные земли. Своими подданными они правили справедлива и мудро. Инки не поддались соблазнам роскоши и алчности, не забыли, за что боролись. Был заложен фундамент великолепной, блестящей империи, империи, которой не будет конца и края, империи, которой предназначено существовать вечно. Но инкам не суждено было долго наслаждаться своим расцветом — вскоре возникла новая угроза, угроза, против которой ничего не мог поделать даже могущественный Ватана. Новые люди вступили на их землю, люди с бледными лицами и бесцветными душами, люди с иными богами, невиданными ручными животными и беспощадно разящим оружием. Люди, рожденные тьмой. Как сынам солнца побороть силы тьмы? На этот вопрос никто не знал ответа — вот почему у Ватаны было так плохо на душе.

А между тем вокруг него жители Мачу-Пикчу с таким видом, точно нет на свете ни зла, ни горя, занимались своими обыденными делами. Жизнь в горах нелегка. Воду и продукты доставляли снизу, из далеких долин; что ни день, приходилось разбираться с очередными неприятностями. И все-таки главное здание достроено. Эти проклятые камни сжили со свету двоих предшественников Ватаны и чуть не свели с ума его самого. Денно и нощно потеешь, совещаешься с другими строителями, строишь планы, творишь…

И что же — все впустую? И что же — после всех этих трудов им даже не будет позволено перевести дух и полюбоваться красотой своего творения? Дурные предчувствия жгли его сердце.

Ватане встретился один из учителей — старик, иссушенный годами и разреженным горным воздухом. Голос старика звучат слабо-слабо, и дети вплотную сгрудились вокруг него, чтобы расслышать слова.

Ватана знал этого учителя. То был солнечный архитектор, он проектировал здания в соответствии с точками, куда в определенный момент года попадали лучи солнца. Много лет назад и Ватана сидел у ног этого человека, как сидел у ног многих других учителей. Звание «солнцевязи» общины предполагало, что он обязан узнать и запомнить как можно больше о ее жизни, дабы уметь вникать практически во все.

В былые времена, до переезда в Мачу-Пикчу, учитель имел собственное имя. И лишь непосредственный предшественник Ватаны изгнал со священной горы имена. Младшие поколения обитателей города были безымянны от рождения, а представителям старшего поколения пришлось расстаться со своими прозваниями. Ватана попытался вспомнить отринутое имя учителя — и не смог. Будь у него лишнее время, он попытался бы напрячь память, но у Ватаны имелись дела поважнее.

В эту пору года город был погружен в тишину. Когда потеплеет, лучшие семейства Куско поднимутся по крутым горным тропам, чтобы наслаждаться свежим летним воздухом, сияющим солнцем, голосами богов. Они притащат с собой детей, слуг и имена, и на какое-то время улицы города огласятся чуждыми звуками. Но до этого еще далеко. Пока в городе находятся лишь его постоянные жители: Ватана, виллаки, их помощники, ученики и слуги.

Платформа вокруг «инти ватаны» была пуста. Обычно в час, когда боги солнца подавали голос, на ней собиралась толпа. Но сегодня Ватана приказал никого сюда не допускать. Настало время принимать решения, и он не хотел отвлекаться. Он выслушал свой народ, узнал, что говорят его умы и сердца. Теперь пришел момент выслушать богов — и себя самого.

По краю круглой площадки на каменных тронах, украшенных филигранной резьбой, восседали тела предыдущих Ватан. После смерти он присоединится к ним, и круг мертвецов станет на одно тело теснее. Размеры круга были тщательно вычислены его предками, чтобы точно спланировать площадки. Эту, в Мачу-Пикчу, выстроили по подобию более ранней, что в Куско. Однажды наступит день, когда в круг больше нельзя будет втиснуть ни одного нового тела, когда Ватаны сомкнутся плечом к плечу; то будет последний день империи, последний день виллаков, день, когда рухнет все.

Измерив на глазок широкие прогалы между своими предшественниками, Ватана с некоторым удовольствием хмыкнул. Что бы ни ожидало Мачу-Пикчу и их самих в ближайшем будущем, о конце света можно не беспокоиться еще много-много лет.

Обернувшись к стоячему камню — «инти ватане», солнце-вязи, столбу, к которому само собой привязывается солнце, — он увидел, что слепой жрец уже здесь. Отослав знаком своих слуг, слепец вошел в круг. Для виллака он был очень молод. Впрочем, его точный возраст установить было сложно — кожа слепых жрецов отличалась неестественной бледностью.

Ватана мрачно кивнул. Жрец рассеянно шмыгнул носом — дал понять, что заметил правителя. Ватана ничего не мог с собой поделать — всякий раз, когда он приближался к одному из этих зловещих жрецов, у него под ложечкой точно змеиное гнездо просыпалось. Ватана причислял себя к виллакам — но знал, что считается одним из них лишь по особой договоренности, как и все Ватаны до него и после него. По-настоящему к клану принадлежали лишь те, чей род восходил к «времени-когда-еще-не-было-слов», те, чья кожа была бледна, а глаза — пусты. Несмотря на все свое могущество, Ватана был для них лишь немногим выше слуги и зависел от их капризов не меньше, чем простые инки.

— Заговорит ли солнце сегодня? — спросил Ватана.

— Солнце заговорит, — отвечал жрец.

То был нелепый, ненужный ритуал, но им никогда не пренебрегали. Если верить легендам, как-то раз один много возомнивший о себе Ватана задал другой, самолично придуманный вопрос. Скрюченное тело на крайнем слева от нынешнего Ватаны троне служило наглядным напоминанием о том, чем кончаются такие выходки.

Двигаясь ловко и уверенно, виллак забрался на плоскую каменную верхушку «инти ватаны». Скорее всего камень не играл никакой особенной роли. Один учитель Ватаны — один из многочисленных учителей истории, которыми был богат их народ — рассказывал ему о временах, когда жрецы беседовали с солнцем, стоя просто на земле, на ровном месте. Камень ввели в церемонию недавно, чтобы — как считал Ватана — подчеркнуть превосходство жрецов над другими людьми. Слепцы в большинстве своем были невысоки ростом, но любой стоящий на камне, будь он распоследний коротышка, по сравнению с людьми на площадке выглядел великаном.

Виллак широко распростер руки и откинул голову назад, уставив свои затянутые бельмами, незрячие глаза на пылающее солнце. Ватана приблизился к камню на шаг, затем опустился на колени. Вслушался в непонятные слова, обращаемые жрецом к солнцу. Ощутил, как встали дыбом волосы на затылке. Спустя мгновение начался дождь.

Ватана так и не смог привыкнуть к божьему дождю, к регулярным рядам его одинаковых, неизменных по толщине струй, всегда орошающих один и тот же островок посреди платформы. Иногда Ватане чудилось, будто в звоне капель о камень слышатся мелодичные голоса богов, но он знал: это лишь греза, ибо истинный смысл небесного ливня доступен только избранным, только виллакам.

Жрец надолго застыл, как каменный истукан. Затем медленно опустил голову на грудь. Ватана увидел: глаза жреца из белых бездонных дыр превратились в сумрачные шары, внутри которых сияли цветные огоньки и мудрость солнечных богов.

— Вначале мы жили в долинах, — проговорил виллак зловещим, гортанным голосом. — Мы обрабатывали землю, поклонялись богам и жили мирно. Другие, увидев нас, позавидовали нашему неразрывному единству с природой. Они напали на нас и попытались стереть нас с лица земли. Они хотели украсть наши знания, наши орудия, нашу мудрость.

Чтобы защитить наш образ жизни, мы научились воевать. Сорвав планы врагов, которых мы знали, мы обратились к богам и увидели в будущем других врагов. Чтобы упредить их атаку, мы нанесли удар первыми. Наши Ватаны обучили военачальников, которые повели небольшие, но сильные армии на север и юг, покоряя всех на своем пути. Со временем мы завладели всеми землями, какими хотели, — их было достаточно, чтобы обеспечить долгое и безбедное существование нашей империи. В знак нашего могущества мы построили этот город в небесах, чтобы быть ближе к богам солнца, чтобы лучше слышать их слова, чтобы говорить с ними.

Это прогневало богов. — Услышав обвинение, Ватана нервно дернулся, хотя отлично знал, что решение строить город на горных вершинах исходило от самих виллаков. — Они присмотрелись к нам — и нашли нас тщеславными, слишком гордыми. Нам полагалось бы вести себя достойно — ведь мы их любимые дети. В наказание за грехи они наслали на нас белого человека, который разрушит все, что мы построили.

— Белый человек… Ему такое по плечу? — Обычно Ватана хранил молчание, когда говорили боги, но сегодня не сдержался. Есть вопросы, на которые непременно нужно добиться ответа.

— Белые люди в таком же близком родстве с тьмой, как мы — со светом, — продолжал виллак. — Мы воюем, чтобы установить мир, а они — чтобы умножать зло. Мы взяли столько, сколько нам достаточно, и успокоились; они же не знают удержу, гребут обеими руками, жаждут всего, на что упадет их взгляд. Если бы мы сохранили верность нашим богам, они отвели бы глаза белому человеку; он никогда не нашел бы дорогу в море-океане. Но он уже здесь — и он больше не уйдет.

— А если мы дадим ему отпор? — спросил Ватана.

— На стороне белого человека воюют силы тьмы, — прозвучало в ответ. — Чтобы победить его, нам пришлось бы сдружиться с ночью. Его оружие сделано из твердого серого камня; оно убивает на расстоянии. Он ездит верхом на животном, которое бегает быстрее человека. Он может плавать по морю и за несколько дней поспевает из одного конца нашей империи в другой.

— Но если убить их вождей… — задумался Ватана.

— Без толку, — презрительно скривился слепец. — Белые люди передают свое знание не словами. Свою мудрость они не вверяют головам учителей. Все, что они знают, они хранят в виде странных рисунков.

— Не понимаю, — сознался Ватана.

— Вообрази, что ты можешь собрать все познания всего Мачу-Пикчу и спрятать в этом камне, в «инти-ватане», — пояснил жрец. — Если после этого ты перебьешь всех учителей в городе, ничего не изменится. Их знание будет жить в камне, и любой, кто пожелает, сможет вновь пробудить его.

Белые люди не похожи на нас, — продолжал виллак. — Они не хранят знания в себе. Они держат их вне своих тел, и эти знания нельзя ни добыть, ни уничтожить. Пока жив хоть один белый человек, жива и их сила. Мы не можем ничего против них сделать. Мы не можем их победить. Чтобы истребить их племя, нам пришлось бы перебить всех белых людей до последнего человека, а это невозможно.

Ватана мрачно кивнул. Хотя никто еще не описывал ему состояние дел в таких резких выражениях, слухи о белых людях уже ходили — и они подтверждали слова жреца.

— Так что же нам делать? — спросил он.

— Уходить, — отвечал жрец.

— Уйти из Мачу-Пикчу? — переспросил Ватана, раненный в самое сердце.

— Да, из Мачу-Пикчу, — заявил жрец. — И вообще уйти за пределы империи. Мы должны показать богам, что смирились. Показать, что мы заслуживаем их милосердия. Мы должны покинуть эти благодатные места и наш народ, чтобы построить новый город, город, который не вызовет у белого человека кровожадной зависти.

— А что, если я откажусь уйти? — спросил Ватана.

Виллак нехорошо ухмыльнулся.

— Ты солнцевязь общины, — проскрипел он. — Как этот камень притягивает голоса богов, так и ты притягиваешь доверие людей Мачу-Пикчу. Они идут туда, куда ты их ведешь. Если ты решишь остаться, они останутся с тобой. Но этот путь ведет к смерти. К твоей смерти, к нашей смерти, к смерти империи.

Обдумав слова жреца, Ватана со вздохом встал.

— Когда надо уходить? — спросил он.

— Если с восходом солнца боги застанут нас здесь, они разгневаются и вообще перестанут нам помогать, — раздался ответ.

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Веки жреца опустились, по его лицу пробежала гримаса боли. Он вновь распахнул глаза — глаза, опять затянувшиеся белыми бельмами. Сходя с камня, жрец чуть не оступился. Ватана поддержал его.

— Какие советы соизволили дать вам боги? — спросил виллак. После разговоров с богами у жрецов всегда помрачался рассудок. Позднее слепец вспомнит суть разговора, но в этот миг его голова была так же пуста, как и глаза.

— Они сказали, что мы должны уйти, — ответил Ватана.

— Так я и думал, — хмыкнул виллак. — Многие сомневались, но я знал: так случится. Зря только забирались сюда, на горные вершины. Когда уходим?

— Сегодня в ночь, — ответил Ватана.

— Так скоро? — удивился жрец. — Разве нельзя чуть погодить, а то…

— Любой, кого боги застанут здесь завтра, будет проклят и наказан, — прервал его Ватана. — Так изрекли твои собственные уста. Я уйду, как только сядет солнце. А ты как хочешь — иди со мной или останься.

На этом Ватана расстался со жрецом. Ему полагалось присутствовать при обрядах до конца, но Ватане обрыдли виллаки и их ритуалы. Это из-за жрецов пришли белые люди. Это жрецы настояли на строительстве города в горах, это они потребовали особого поселения в угоду своему нелюдскому племени. Если бы не слепцы, все шло бы, как заведено, и империя стояла бы непоколебимо.

Ватана торопливо спустился с площадки в город, чтобы оповестить людей. Его народ опечалится, но последует за ним. Даже распоследний дурак не решится ослушаться Ватаны — это ведь все равно что ослушаться самих богов.

Проходя по каменному козырьку, нависающему над пропастью, Ватана задержался, чтобы в последний раз взглянуть на горы, ставшие ему родным домом. Он чувствовал пятками, как бьется сердце мира, его кожа чуяла все, что происходит внизу: каждый робкий шаг, каждый детский крик, каждый вздох всякого утомленного труженика. Эти звуки были ему знакомы, но сейчас, вслушавшись, он различил новые шумы: руки, которые, хлопая в ладоши, вызывали гром; камни, что с воем разрывали небо и, падая, разбивали мир вдребезги; доносились странные голоса; особое цоканье копыт — звери белого человека носят обувь; резкий стук — серые камни ударялись друг об друга, высекая искры; а вслед за этими ударами другой, глухой звук камня, пробивающего окровавленное человеческое тело.

Обливаясь холодным потом, Ватана попятился от обрыва со слезами на глазах и страхом в сердце.

Той ночью, уводя своих людей из хрупкого великолепия горного города в грязный мир низин, навстречу смутному, туманному будущему, Ватана глядел прямо перед собой — и плакал о Ватанах, которые придут после него. Хватит ли на их долю покоя и красоты, которые были в его жизни? Увы, вряд ли. Как ни трудно было покинуть Мачу-Пикчу, по крайней мере он познал небо, побродил по колено в облаках, почувствовал своим телом прикосновения богов. Но что ожидает впереди его злосчастных преемников? Что, кроме борьбы, мук и боли?

— Сыновья. Мне жаль вас, — пробормотал он, в последний раз оглянувшись на город. — Какие радости вы найдете на этих пустошах? Ничего, только страдания и смерть. — Раздосадованно встряхнув головой, он повернулся спиной к стенам Мачу-Пикчу, упирающимся в небо, и повел свой народ на север, сквозь ночь, за пределы страны, в странные и чужие города и земли.

Cap huchuy росоу

Если Кардинал щипал себя за задницу, на стенах города выступали синяки; если, выпятив щеки, он изо всех сил дул себе на грудь, заросшую настоящими волосяными дебрями, то деревья, качаясь, осыпали с веток листья; если он скрипел зубами, заводские станки, издав панический скрежет, переставали работать; если у него приключится понос, половину пригородов смоет в канализацию вместе с его экскрементами. Вот как тесна была их взаимосвязь. Кардинал — это город, а город — это Кардинал. Они были неразделимы. Настоящие сиамские близнецы с одной душой на двоих.

Все мои мысли были только о нем. Тем временем за окнами вагона как-то вдруг возникли первые постройки, и поезд начал пробираться по извилистой колее между домиками предместий. Затем начались коттеджи на две семьи и заводы, а там и настоящие большие здания: небоскребы и церкви, офисные башни и административные комплексы. Одним глазком я успел взглянуть на «Парти-Централь»: этот сгусток чудовищной пышности мелькнул в прогале между двумя зданиями пониже, прежде чем те сдвинулись плечом к плечу… Так вот где он живет, спит и решает судьбы миллионов своих подданных, миллионов горожан. «Парти-Централь» — сердце города.

О Кардинале ходило примерно столько же историй и слухов, сколько было работавших на него полицейских и сенаторов. Что-то свое мог рассказать всякий, с кем ты знакомился в городе. Одни истории были диковинные, другие — кровавые, третьи — совершенно невероятные. Как-то раз Кардинал, сразившись с папой римским в шахматы, выиграл у него пару стран; а один президент сорок дней и ночей пролежал, распростершись, на ступенях «Парти-Централь», каясь, что прогневал Кардинала, и отказывался уйти, пока не получит позволения поцеловать зад великого человека (одни рассказчики утверждали, будто позволение было получено, другие — что нет); актрисы, певцы, прославленные телеведущие — все благоговели перед Кардиналом, ибо перед его мощью любая знаменитость беспомощнее самого заурядного и презренного из смертных.

История, пришедшая мне на ум в миг, когда поезд замедлил ход и перешел с одного пути на другой, была не самой впечатляющей, но зато глубокомысленной и занимательной; кроме того, в отличие от большинства мифов она явно случилась на самом деле.

Однажды в город прибыл вестник с важным посланием от какого-то короля, принца или тому подобной шишки. Вестника провели на пятнадцатый этаж для личной встречи с Кардиналом. Учтите: то не был затянутый в кожу курьер-мотоциклист; то был уважаемый министр, член правительства, единодушно преданного его королевскому величеству, особо избранный посланник.

Итак, министр вошел и заговорил, по обычаю своей страны уставившись в пол. Спустя какое-то время он исподтишка поднял глаза на хозяина — и, шокированный, умолк. Нет-нет — Кардинал его слушал, но нельзя сказать, чтобы со всем вниманием, ибо в то же самое время какая-то проститутка делала ему минет.

Когда посланец осекся, Кардинал поднял глаза, нахмурился и приказал ему продолжать. Министр продолжал, поминутно сбиваясь, заикаясь и косясь на нагую шлюху, что трудилась над членом Кардинала.

Вскоре Кардинал, утомленный этим безмозглым мямлей, велел ему убираться. Тут посланец впал в амбицию и, забыв, с кем имеет дело, разразился гневной тирадой, высказав свое мнение о выходках Кардинала и объявив, что в жизни не подвергался такому унижению. Дескать, Кардинал — хуже самой грязной свиньи. Дескать, Кардинал еще пожалеет. Тут ручеек, истекающий из паха Кардинала, прекратил свой бег. Взревев, как бык, Кардинал вскочил с кресла, подбежал к посланцу, сгреб его за лацканы и выкинул из окна. Упав с пятнадцатиэтажной высоты, министр расплющил голову о холодный твердый бетон внизу.

А королю Кардинал послал письмо, советуя больше не присылать в эту местность дураков, и счет за уборку падали с тротуара — с просьбой оплатить.

Почти все версии сходятся на том, что король выполнил требования Кардинала дословно.

Вот такие истории слышишь в городе по двадцать раз на дню. Или чаще, если вечером шатаешься по барам. Куда ни сунься в этом городе, всюду наткнешься на отпечатки пальцев Кардинала. Город и Кардинал — два сапога пара. Инь и ян, джин и тоник — неразлучная чета.

* * *

Дома и небо были серы, когда я вышел из поезда и оказался в объятиях города и хранителя его, Кардинала. Мне захотелось раствориться в потоке пассажиров, спешащих покинуть платформу, но я сдержался и несколько минут простоял на месте, пропуская приехавших в задних вагонах. Изображая собой одинокую скалу посреди пассажиропотока, я пытался сосредоточиться на деталях — запахах, звуках и очертаниях, голубях, носильщиках и чемоданах; но момент был слишком уж волнующий. Мои глаза, уши и нос буквально разрывались на части, спеша все осмотреть, все обнюхать, все услышать, ни на чем не останавливаясь надолго.

Но из этой мешанины ощущений выделялось одно — вкусовое. Да, у этого города был свой вкус, и сильнее всего он ощущался здесь, в преддверии. Вкус дизельных выхлопов и кипящей смолы-живицы. Его горечь часа через два становилась даже приятна.

Когда из виду исчезли последние копуши, я решил, что пора двигать и мне. Мне нравилось приезжать в новые места, и я всегда старался в таких случаях-подольше задержаться на платформе, в нейтральной полосе между двумя мирами, но тут меня ждали дела, люди, с которыми предстояло повидаться, жизнь, которую предстояло начать с нуля. Подтянув сумку повыше на плече, я приказал моим ногам стронуться с места. Они обрадованно повиновались.

У турникета никто не дежурил. Я остановился, огляделся по сторонам, держа билет в вытянутой руке, чтобы в мой самый первый день в городе меня не спутали с безбилетником. Наивный деревенский парень, я патологически уважал законы. Когда стало ясно, что строгие контролеры с неба сваливаться не собираются, я сунул билет в карман, решив сохранить его для будущих поколений как память о приезде, дорогую реликвию, вещественное доказательство, которое я буду показывать детям, говоря: «Да, был такой день; вот когда я приехал, вот когда я высек первые искры великого огня».

Покинув серый вокзал, я вышел в серые городские джунгли.

В любой другой миг этот пейзаж нагнал бы на меня смертную тоску: сверху донизу все было монотонно-серо. Унылые здания, уставшие молить о новом слое краски, провисшее под тяжестью облаков небо, мрачные безликие трудяги, снующие мимо меня; автомобили, автобусы и такси, тонущие в собственных выхлопах — призраки на колесах, зловеще рассекающие сырой воздух, ожидающие ночи, когда можно будет хотя бы посверкать в лучах фонарей. Но для меня в тот день все было ярким, волнующим и новым. Город лежал передо мной, как холст — возьми его и, содрав прежний красочный слой, нарисуй свои мечты. Как поле — вспахай его и возделай. Как глина, из которой я однажды слеплю памятник себе. Каждому человеку следует хотя бы раз в жизни куда-нибудь эмигрировать — и увидеть мир как чистую сущность, как богатейший потенциал.

Я поискал глазами такси — но вместо него узрел чудо. Возможно, «чудо» — громко сказано, но это было весьма необычное явление, стоящее сотни торжественных встреч с красными ковровыми дорожками и сердечными рукопожатиями.

Мое внимание привлекла толпа. На сером безжизненном фоне города эти люди выделялись, точно маяк в ночи: сгрудившись, они шумно переговаривались и тыкали в кого-то пальцами. Причина их возбуждения была мне видна даже со ступеней вокзала, но я решил подойти поближе и рассмотреть все получше… да и побыть среди людей было бы неплохо.

«Чудом» был дождь. Локальный очаг дождя площадью примерно пять на два фута. Самый настоящий «душ» без всякого водопровода. Серебристо-серые, строго перпендикулярные земле струи ударялись об асфальт, брызгая каплями во все стороны. Подняв глаза, я почти разглядел, где именно «душ» соединяется с облаками. Седые тучи даже показались мне скалами, а дождь — ручейком, протиснувшимся в единственный проход между ними.

Женщина, стоявшая бок о бок со мной, бухнулась на колени, осеняя себя крестом.

— Водопад из Царствия Небесного, — пробормотала она очарованно. На ресницах у нее заблестели слезы.

— Нет, скорее это Господь решил отлить, — отозвался какой-то мужчина из гущи толпы, но негодующие взгляды окружающих заставили шутника заткнуться. Еще минуты четыре мы созерцали чудо в благоговейном молчании.

Дождь уже начал ослабевать… и тут под струи шагнул какой-то человек. Щуплый, одетый в мешковатую белую рясу. Его длинные, спадающие до пояса по спине волосы мгновенно намокли, прилипли к одежде. Я было счел его одним из дурачков, каких много в городе, но тут он раскинул руки, задрав голову к небу, и я увидел: он слеп. В его глазницах влажно сияли молочно-белые шары. Кожа у него была мертвенно-бледная, и когда он улыбнулся, его лицо превратилось в белый овал без единого темного пятнышка. Так гримировали актеров в старинных немых фильмах ужасов.

Он повернул голову из стороны в сторону, словно бы окидывая взглядом толпу. Я протолкался ближе, желая рассмотреть его получше, и его «взгляд» немедленно остановился на мне, точно именно я ему и требовался. Неотрывно «глядя» на меня, он уронил руки и… и…

Не знаю, как это получилось. Наверное, оптический обман… или виновата пыль, растворенная в дождевой воде… но внезапно его глаза словно бы ожили. Только что они были совершенно белыми… и вдруг в середине каждого шара загорелась каряя точка. Стремительно разрастаясь, точки превратились в зрачки, вокруг них возникли радужки… и вот уже на меня глядели настоящие глаза.

Да, он пристально глядел на меня — глядел ли, как знать? Он моргнул. Карие зрачки не исчезли. Его руки вновь приподнялись… протянулись ко мне… его губы зашевелились. Но прежде чем его пальцы прорвали водяную завесу и прежде чем я успел расслышать его слова, «слепец» попятился назад… укрылся за этим странным дождем. Толпа расступилась, уступая ему дорогу, загораживая. Опомнившись, я начал было вглядываться в скопище людей… но он уже исчез.

Тут в небесах завернули кран, несколько последних жалких капель слетело сверху… на том все и кончилось. Небеса дали самую заурядную течь, начали поливать землю обыкновенным, сплошным дождиком; толпа рассеялась, атмосфера возвышенного единения развеялась; женщина встала с колен, отряхнула юбку и с совершенно будничным видом ушла своей дорогой. Я еще какое-то время постоял на тротуаре: вначале высматривал слепца — который исчез с концами, — затем надеялся на повторение чуда, но «бисом» и не пахло, так что в конце концов пришлось спуститься из мира грез на землю.

Я поймал такси.

Шофер спросил, куда мне нужно. Манера изъясняться у него была странная: половину слов он выговаривал с надрывным нажимом, а на ударном слоге строил гримасу. Я сказал ему адрес, но попросил прежде повозить меня немного по городу вместо экскурсии.

— Деньги ваши, — отвечал он. — Какая мне разница, чего изволят господа туристы? Если захочется, буду катать вас хоть до ночи. Точнее, до восьми. В восемь я зашабашу. В восемь.

Человек он был мрачный и сам завести со мной разговор не пытался; я же, игнорируя таксиста, отдал все свое внимание городу.

Впрочем, дождь не давал нам познакомиться как следует. В струях все расплывалось, искривлялось, блекло. Вода смывала индивидуальные различия домов, светофоров, торопливых пешеходов. Даже на табличках с названиями улиц, казалось, было начертано одно и то же слово. Город был однородным месивом — инопланетным, непостижимым ландшафтом для такого чужака, как я. Спустя час я сдался — дождь определенно зарядил до самого вечера — и приказал таксисту отвезти меня домой.

«Домой» — в смысле, к дяде Тео, к человеку, у которого я должен был поселиться в городе, к человеку, который должен был выучить меня на гангстера.

* * *

Колесо фортуны возносило и опускало дядю Тео, пока он не побывал почти во всех секторах великого круга жизни. Головокружительные взлеты и падения, радости и муки, утраты и приобретения…

Он был преуспевающим молодым преступником, многообещающим гангстером — почти что вундеркиндом. Дядя Тео стремительно начал подниматься вверх в конце 80-х, когда расовая ситуация в городе обострилась и большинство крупных гангстеров сложили головы в разборках черных с белыми, белых с желтыми…

В двадцать пять лет дядя Тео имел под началом человек пятьдесят и контролировал респектабельный юго-восток города. Дядя Тео разил беспощадно, когда жизнь его вынуждала, но щедро делился своими неправедными доходами с жителями бедных районов: поддерживал школы, больницы, церкви… Он был порядочный человек — из тех, кого можно не опасаться, пока вы сами не делаете им зла. А главное — его благословил сам Кардинал: несколько раз дядю Тео приглашали для бесед в «Парти-Централь» и — что еще почетнее — на ужин в «Шанкар». В преступной среде было общеизвестно, что Тео Боратто — человек будущего. Он далеко пойдет.

Повезло ему и в семейной жизни. К своей жене он питал страстную, на грани ревнивого безумия любовь. Когда они встретились, она была застенчивой девственницей и всерьез собиралась по примеру тетки и старшей сестры уйти в монастырь. Мужчин она ужасно стеснялась, и Тео потребовалось несколько месяцев, прежде чем он приучил ее не отводить взгляд и не трепетать, когда он брал ее за руку.

Вначале он влюбился в ее уши, сказал он мне.

— Махонькие такие ушки, Капак, — рассказывал он. — Маленькие, тонкие, как бумага, изящные. Как у феи. Едва я их увидел, мое сердце разбилось.

Вскоре он влюбился и во все остальные ее черты. Целыми часами он любовался ею, сидя на каменной ограде напротив лавки ее отца, где она работала, провожал взглядом каждое ее движение, затаив дыхание, ждал момента, когда она нечаянно встречалась через витрину с ним взглядом и улыбалась.

Он ухаживал за ней, как полагается: цветы, экзотические шоколадки, билеты в оперу, драгоценности, стихи. Нанял струнный ансамбль, чтобы тот каждый вечер играл под окном ее спальни серенады, убаюкивая избранницу прекрасными мелодиями; специально доплачивал музыкантам, чтобы по утрам они возвращались и выманивали ее звуками из страны снов. Ее матери он присылал подарки, отцу-филателисту — редкие марки, младшим братьям и сестрам — игрушки. А когда все способы были перепробованы, но избранница все еще колебалась, он прибег к последнему отчаянному средству всех великих любовников разных веков: лег у ее порога и заявил, что не встанет, пока она не пообещает ему свое тело, сердце и руку.

Репортаж с их свадьбы попал во все газеты. Празднества были грандиозно-вульгарными. Собрались самые уважаемые в политических и великосветских, а также менее респектабельных кругах города фигуры. Торт — разукрашенное кремом чудо от лучшего кондитера — подарил не кто иной, как Кардинал. Оркестр ни разу не сбился; все танцующие выказали несравненную грацию. Женщины блистали; мужчины курили сигары и улыбались. «Бывают дни, — задумчиво говорил Тео, — дни, полные волшебства, счастья и любви, когда понимаешь: вот она, настоящая жизнь». Таким вот днем и был день его свадьбы.

Любви хватило на четыре чудесных года. Днем Тео по-прежнему выполнял свои будничные мафиозные обязанности: сжигал чьи-то дома, кому-то ломал руки, кого-то обувал в бетонные сапоги. Однако все это не мешало ему быть одним из счастливейших гангстеров, каких только видел этот город. Мелисса любила его, знала, чем он занимается, — и никогда не осуждала. И всякий согласился бы, что если уж быть униженным, запуганным и избитым, то лучше всего попасть в руки Тео Боратто: он специалист.

Для полного блаженства влюбленной паре не хватало лишь одного — ребенка. И вот тогда-то уродливая муха — их злая судьба — подняла голову и выхаркнула свое проклятие.

Мелисса оказалась бесплодной.

Вначале они не беспокоились, думая, что зачатие — лишь дело времени. Мелисса надеялась на Бога, а Тео — на свою мошонку, поскольку род Боратто плодился и размножался уже пятьсот лет и выдыхаться не собирался: как-никак, у Тео имелось уже восемнадцать племянников и племянниц! Но шли месяц за месяцем, и к Мелиссе вновь и вновь «приходили гости». Вера супругов пошатнулась…

Врачи находили их обоих здоровыми, советовали не оставлять стараний и поменьше нервничать: в конце концов усилия вознаградятся. Распространенный случай; простой каприз природы.

Но зачать ребенка им никак не удавалось. Тянулись годы, изменялся мир, и лишь детская в их доме оставалась неизменной — пустой. Тео и Мелисса ходили к знахарям, пробовали древние талисманы и новомодные позы; прочли все книжки, пересмотрели все медицинские видеофильмы; молились и давали обеты. И наконец, когда они уже почти разуверились, упрямый сперматозоид пробился в чрево Мелиссы, и их гены сочетались браком.

Получив результаты анализов, они ударились в разгул и праздновали несколько недель. Перебрались в дом побольше — вдруг близнецы родятся! — и скупили чуть ли не все детские товары в магазинах города. Счастье вернулось.

Но ненадолго.

Роды были трудные. Дрожа, как осиновый лист, врач поставил перед Тео вопрос ребром — кого спасать, мать или ребенка? Врач выражался без обиняков. Без всяких там «авось», «может быть», «если надеяться»… Выжить мог только кто-то один. Выбор — за Тео.

Тео медленно кивнул в знак понимания. Кровь отхлынула от его сердца, прихлынула к глазам. Он задал только один вопрос: мальчик или девочка? «Мальчик», — сообщил врач. «Спасите ребенка», — произнес Тео приговор. Как оказалось, приговор всем троим. И умолк — на долгие месяцы.

Его жену похоронили прежде, чем младенец был окрещен. Вместе с Мелиссой в землю легла душа Тео. Он превратился в жалкое подобие человека: беспомощное, ни к чему не пригодное, тоскующее существо. Возможно, ребенок стал бы его спасением, маяком во тьме, но судьба отказала ему даже в этом. Сын Тео был слаб и тщедушен. Он пришел в мир на плечах смерти, и смерть неотступно следовала за ним, надеясь стребовать должок. Восемь месяцев врачи кое-как отгоняли старуху с косой, но силы были неравны, и вскоре малыш воссоединился со своей ясноликой мамой с ушками, как у феи. В ее чреве он прожил дольше, чем после рождения.

Тео на все махнул рукой. Забросил дела, отказался от своей мини-империи, перестал держаться за деньги — пусть текут к другим, жадным и предприимчивым. Дом, машины, золото, одежда — все пошло с молотка за долги. Последнее, что он сделал перед тем, как покатился по наклонной, — это отнес игрушки в детский приют, пока их не разворовали. Судьба игрушек ему была небезразлична. Но все остальное…

Голод и суровые зимы заставили его найти работу. Получки хватало лишь на еду и кров — сырую комнату в пансионе. А больше ему и не требовалось. Работы, требующей умственных усилий, он избегал. Потрошил рыбу на припортовых заводах, пока не был изгнан из своего непритязательного жилища — больно уж от Тео воняло. Торговал фруктами и овощами — а иногда цветами — с уличного лотка. Лет через пять-шесть вернулся к воровской жизни — ходил на дело с медвежатниками и шниферами средней руки. А ведь когда-то, в прежние времена он ужинал с Кардиналом и ступал по священным коридорам «Парти-Централь»… Но Тео не рыпался. Он жил, не голодал, не холодал — а большего ему и не требовалось.

Колесо фортуны вновь повернулось, когда один из грабежей сорвался. Его арестовали и судили. Дали полтора года.

Тюрьма сделала его другим человеком. Вернула его в систему, в мир распорядков и иерархий. Сидя за решеткой, он приучился читать и думать. Он понял, о какой камень разбилась его жизнь, осознал, до чего докатился, и решил стать другим. Хватит мытарств. Он знал, что никогда не сможет до конца оправиться от своего горя, всегда будет винить себя в смерти жены и сына. Он не верил, что когда-нибудь сможет ощутить подлинное счастье или вернуться к прежним высотам. Но есть что-то между. Кто сказал, что его место на дне? Если самый простой выход — самоубийство — его не устраивает, тогда, черт подери, надо поступить по-людски и начать достойную жизнь.

Он обзавелся связями, нашел друзей среди заключенных, напросился участвовать в делах и аферах, которые было намечено осуществить на воле, вызвавшись служить связным между своими сокамерниками и их вольными подельниками. Словом, принял все меры к тому, чтобы сразу после освобождения взяться за дело. Дело — это деньги и кредит, ниточка, ведущая к будущему благосостоянию.

Чтобы выбраться из болота, Тео потребовался не один год. Большие люди ему не доверяли: кто один раз дал слабину, тот может сплоховать еще не однажды. Его чурались, как фальшивой монеты. Но Тео был упорен. Брался за что угодно, доказывал на деле, что не лыком шит, штурмовал ступеньку за ступенькой, пока не поднялся до положения, где мог осуществлять свои идеи, проводить свои собственные операции и сделки. Нанял несколько крепких ребят, стребовал долги с давних партнеров, прикупил пару «цивилов» — в общем, вернулся в большую игру.

Следующие несколько лет Тео берег и умножал завоеванное. Выбивал себе все более солидные сделки, расширял территорию, давил противников, медленно, но верно продвигаясь все выше и выше. И наконец, когда Тео начал чувствовать себя уверенно, когда он обнаружил, что после него кое-что останется, он решил подыскать наследника, человека, который займется дальнейшим строительством, продолжит дело Тео после его смерти. Поскольку сыновей у Тео не было, он решил оказать эту честь какому-нибудь из своих многочисленных племянников. Несколько месяцев он изучал их и сравнивал и наконец избрал парня с легкой мерзавинкой в лице, с сердцем, которое удастся превратить в камень, с решимостью преуспеть любой ценой. Парня по имени Капак Райми. МЕНЯ.

* * *

Дядя Тео очень обиделся, что я приехал не сразу, и, когда такси отъехало, попытался испепелить меня взглядом. Но радость превозмогла обиду, и, когда я поднялся до средней ступеньки крыльца, дядя уже улыбался, точно ребенок перед горой подарков.

Сбежав мне навстречу, он крепко обхватил меня, прямо-таки душа в объятиях. В этом невысоком худом человеке таилась недюжинная сила. Когда он отпустил меня и попятился, я с изумлением увидел, что он плачет. Вот уж чего я не ожидал от беспощадного, воскресшего из мертвых гангстера Тео Боратто… Дрожащей рукой смахнув слезы, он простонал: «Мальчик мой, мальчик мой». И, шмыгая носом, глуповато улыбаясь, ввел меня в дом, тихо прикрыв за нами дверь.

В гостиной, где горела яркая люстра, а в камине пылал настоящий огонь — целое бревно, — я впервые как следует рассмотрел дядю. С нашей последней встречи прошло много, я даже не помнил сколько, лет, так что фактически нам пришлось знакомиться заново.

Выглядел дядя непримечательно. Малорослый — пять с половиной футов, не выше, — худой как щепка, изможденный. На голове в районе пробора — проплешина, точно у киношного Моисея: длинная полоса голой кожи с бурыми крапинами. Ее обрамляли седые, аккуратно подстриженные волосы. Круглые, как у совы, глаза Тео все время моргали; не давая заглянуть под приспущенные веки, где прятались зрачки, не давая проникнуть в его душу, хранящую зловещие тайны. Он был чисто выбрит. Его блестящие гладкие щеки свидетельствовали, что он бреется дважды в день, а то и чаще. Костюм — облегающий, в консервативном стиле. Светлые кожаные туфли. Из левого нагрудного кармана пиджака в качестве украшения высовывался красный носовой платок. С головы до ног — типичный гангстер, какими их принято изображать в газетах. Еще бы рядом поставить надменную красотку с сигаретой в зубах да в юбочке с разрезом…

— Ну, как тебе город? — спросил он, когда мы расселись и встал вопрос о теме для разговора.

— Пока даже не разглядел, — сознался я. — Это все дождь — прямо глаза застит. На первый взгляд во всем похож на все большие города на свете. Серый, громадный и высокий — вот и все впечатления. — Я хотел было рассказать о странном ливне, но сдержался: при пересказе такие случаи почему-то опошляются, теряют свою чудесную изюминку.

— Город у нас большой, — проговорил Тео. — Ни конца ни краю. Все время растет, расползается во все стороны, как раковая опухоль. Пригородов у него больше, чем у пушера колес. — Тихо хохотнув, он умолк. Затем продолжил: — Очень рад тебя видеть, Капак. — Он произнес это медленно, опасливо, сдержанно, как и положено дальнему родственнику, который с трудом облекает свои истинные чувства в слова. — Я так долго был один… Всю жизнь надеялся, что у меня будет сын и я ему все передам, но так уж вышло… Ну, ты все сам знаешь.

И с тех пор я как во тьме, — продолжал он. — Я не о бизнесе — тут все в ажуре. Я говорю о семье. Нет ничего важнее семьи, верно?

Я энергично кивнул.

— Семья, — продолжал он. — С тех пор как Мелисса… нет у меня семьи. Братья? Они пошли другой дорогой. Выучились в школах и в университетах, нашли приличную работу, живут, как все. Я с ними никогда не был близок. Сестры? Сестры шлют мне письма. Нечасто. — Дядя грустно помотал головой. — Эх, Капак, я — одинокий старый пень. Жить не с кем и не ради кого. — Тут он потрепал меня по коленке, улыбнулся. — Но теперь все будет по-другому.

— Что будемпить? — спросил он, вставая. — Чай, кофе, вино?

— Пиво, если найдется.

— Значит, пиво любишь? Слава Богу. — Рассмеявшись, он достал из холодильника пару бутылок. Они были холодные и тяжелые, как сердце шлюхи. Одним глотком я выхлестнул полбутылки — жажда взяла свое, — облегченно вздохнув, когда пиво скатилось по моему горлу и проникло ледяной струей в мое нутро. Казалось, я уже целую вечность не пил пива. Тео пил неспешно, маленькими глотками, смакуя.

— Сколько тебе лет, Капак? — спросил он, когда мы открыли еще пару бутылок. — Двадцать семь? Двадцать восемь?

— Типа того, — ответил я.

— Хороший возраст, — задумчиво проговорил он. — Порог зрелости. Еще чуть-чуть, и станешь взрослым. Идеальный возраст, чтобы учиться жить. Мозги еще молодые и могут впитывать знания. Но уже не мальчишка — дурь из головы вышла. Подходящий возраст. Потому я тебя и выбрал. Были, конечно, и другие причины — елки-моталки, я еще не так очумел, чтобы выбирать преемника чисто по возрасту, — но эта тоже сыграла свою роль. Плюс-минус пять лет — и не сидел бы ты здесь.

Бизнес у нас тяжелый, — сказал он серьезно, пристально глядя мне в глаза. — Грязный. Не знаю, чего ты там себе намечтал, но это не на машине с девчонкой кататься; шика никакого, во всяком случае — для нас. Чем выше поднимаешься, тем красивее жизнь. Но мы с тобой, Капак, у самого дна, там, где работают руками. Живем мы в основном на «откат». Запугиваем людей — лавочников там всяких и прочую мелкоту — и получаем деньги за то, что не трогаем их самих или их заведения. Если они не платят — если какой-нибудь упрямый иммигрант задирает нос и отказывается, — нам приходится воплощать угрозы в жизнь и наказывать его, чтобы другим неповадно было. Понимаешь? Жестокий бизнес. Кем бы мы ни прикидывались, прежде всего — мы люди с кулаками.

Но слово «громилы» к нам не относится. Наш бизнес нелегальный, но это бизнес; мы подотчетны налоговому управлению, как и все другие, так что мы постоянно должны лизать задницу чиновникам, не цапаться с ними, следить, чтобы по документам у нас все было гладко. Стоит сплоховать с бумажками, и они набросятся на тебя как шакалы.

А еще надо заботиться о служащих. Тут целый бюджет: смета, накладные издержки, официальные фирмы, которые надо содержать для блезира. Хитрое дело. В сто раз труднее, чем вести законный бизнес. Крутые авторитеты держат при себе своры умников с адвокатскими дипломами, но нашему брату эти крючкотворы не по карману. За нас никто ничего не сделает. Ты сам себе и швец, и жнец, и в дуду игрец. Сам себе менеджер и шестерка, юрист и барышня на телефоне. Конечно, доход повыше будет — на моем фоне мелкие законные предприниматели просто голь перекатная, — но только в том случае, если ты все делаешь правильно, если не дуришь, если не подставляешься копам или своим врагам. Или Кардиналу.

Тут он в задумчивости умолк — видимо, добрался до некоей важной темы раньше, чем хотел бы. Погрозив мне пальцем, он заявил:

— Вот что, Капак, с Кардиналом не шутят. Ни при какой погоде. Заруби на носу. Не лезь на его территорию, не дразни никого из его людей, даже самого никудышного курьера. Если придет кто-то из кардинальских и потребует долю в деле, в деле, на которое ты, может быть, месяцы угрохал, в деле, которое ему и не по чину вроде, соглашайся сразу, даже себе в убыток. В этом городе Кардинал — король. Всем заправляет. Всех скупил с потрохами. То и дело приезжают молодые ребята, добывают себе немножко денег и власти и начинают думать: «Да что нам этот Кардинал? Говорите, он самый крутой, говорите, он весь город вот так держит? Пустой базар!»

Такие молодые ребята… — произнес дядя, как пулю в «яблочко» всадил, — такие ребята умирают. Чтобы ты уяснил потверже, повторяю: с Кардиналом не шути. В остальном делай что хочешь, совершай любые ошибки. Но держись от него так далеко, как только можешь, а если ваши дороги скрестятся, будь почтителен. Потому что стоит Кардиналу влезть тебе на спину, он загонит тебя в безвременную могилу. Это как пить дать.

— А ты имел с ним дело? — спросил я. — В последнее время?

Дядя, замявшись, отвел глаза; в его взгляде промелькнуло, как мне показалось, что-то странное; но когда он вновь повернулся ко мне, от этой-реакции и следа не осталось. Если она мне вообще не почудилась.

— Нет, — ответил он. — В последнее время как-то нет. Пару месяцев назад мы переговорили через третье — елки, скорее даже через четвертое или пятое — лицо. Но напрямую не общались. Он такими пескарями не интересуется.

И все же мой вопрос огорошил дядю. Он его не ожидал и, хотя вопрос был задан мной без всяких задних мыслей, теперь я понял, что натолкнулся на какую-то тайну, которая в будущем сгодится мне как зацепка — еще сослужит службу. Дядя Тео вызывал у меня большое уважение; я знал, что у него можно многому научиться, но сам я целил гораздо выше и знал, что с Кардиналом, ежели выпадет случай, непременно померяюсь силами, несмотря на дядино (явно резонное) предостережение: ведь через Кардинала проходит единственная дорога к реальной власти в этом городе; не рискнешь бросить ему вызов — так и будешь вечно биться головой о стенку в закутке для мелких воришек.

Тео покрутил в руке свою бутылку, вглядываясь в ее золотую пучину, и решительно перевел разговор на другую тему.

— Капак Райми, — выговорил он с расстановкой, смакуя слоги. — Чудное имя. Иностранное. Я таких и не слышал никогда. Попадались мне один или двое по фамилии Райми, но имена у них были ходовые: Джозеф там или Джоэль. Почему вдруг тебя так назвали?

— Это отец, — задумался я. — Мой отец носил фамилию Райми, а насчет «Капака» я, честно говоря, сам не знаю. Наверно, старинное имя. Или, может, его из книжки взяли. Разве мать тебе не рассказывала?

— Нет, — смущенно закашлялся он, и в его глазах снова промелькнуло то самое, непонятное, и я вновь почувствовал, что ненароком забрел в запретную зону. — Я с твоей матерью мало общался после того, как она вышла замуж, — пробурчал он. — Типа как потеряли связь. И у нее, и у меня была своя жизнь, полон рот хлопот. С семьями такое часто бывает, особенно с такими большими, как моя. Что за человек был твой отец?

— Мой отец? Он… — Я попытался мысленно нарисовать его портрет. — Хороший человек. Он умер, когда я был еще маленький, и я о нем мало что помню, но, судя по всему, он был классный. Мужик что надо.

— А твоя мать? — спросил Тео, подавшись вперед; его глаза вдруг перестали моргать и смотрели зорко. — Что скажешь о матери?

— Она… ну-у, сам знаешь, мать есть мать, — нервно рассмеялся я. — Какие бывают матери? Объективно судить не могу. Она была… — Тут у меня начал заплетаться язык, и я умолк. По непонятной причине мне вдруг стало не по себе, точно в моем прошлом была сокрыта какая-то мерзость, которую я предпочел бы утаить. — Она твоя сестра, между прочим, — отрезал я. — Ты ее лучше моего должен знать.

— Конечно, — быстро ответил он. Слишком уж быстро. — Я просто хотел узнать, изменилась ли она с тех пор, как я… как она…

Он крякнул, допил пиво, рыгнул, встал, принес еще две бутылки и закрыл тему. Я почувствовал, что странно благодарен ему за эту передышку, но так и не понял почему.

* * *

Гангстером я сделался в один момент, точно им родился. Все схватывал с лету. Действовал по наитию. Внимательно выслушивал Тео и запоминал все его советы. Он научил меня многому: как вести себя с братками, клиентами (своих жертв мы именовали исключительно «клиентами») и конкурирующими бандами. Он обучил меня вести бухгалтерские книги, отмывать наши доходы через законные фирмы, уворачиваться от правосудия с его бесчисленными и длинными руками.

Город был чудовищем, разрастающимся во все стороны, разъятым на разные уделы: неискушенному глазу он казался хаотическим царством анархии, но, подойдя поближе и вглядевшись в детали, вы осознавали его завораживающую упорядоченность. Для начала — банальное и очевидное членение на разные районы, свойственное любому крупному городу. Деньги обитали на севере, сосредоточенные в основном на двух квадратных километрах, застроенных особняками. Там жили богачи — как законные, так и теневые. Улицы там сверкали чистотой, фонари горели всегда, машины не превышали установленную по закону скорость. Преступность отсутствовала как факт: какой дурак сунется в этот шикарный, огороженный со всех сторон район?

На востоке и юго-востоке правили черные. Не сказать, чтобы представителей других рас туда вообще не допускали — но встречали без радушия. В истории города было много некрасивых примеров расизма. Начало восьмидесятых ознаменовалось крупными беспорядками: десятки погибших, масштаб разрушений, скорее приличествующий землетрясению или еще какому-нибудь стихийному бедствию. С той поры утекло немало воды, и стало как-то тише; цвет кожи перестал быть вопросом жизни и смерти: приличные школы, расширенные возможности карьерного роста, новое муниципальное жилье притупили жало расовой ненависти — но многолетний опыт гнета и презрения просто так не отбросишь, и перемены шли черепашьими темпами.

В середине города располагался деловой центр: страна строгих костюмов, портфелей и безумно дорогих ресторанов. Сюда ежедневно стекалось шестьдесят процентов активного населения города. Здания — построенные, по большей части, за последние пятьдесят лет, равнодушно-утилитарные громадины.

Северо-восток, юг, юго-запад, запад — все это спальные пригороды, чьи жители мотаются на работу «в город». Кто побогаче — на юго-западе. Чем восточнее, тем беднее. На северо-западе обитало энное количество рабочих-мигрантов, но в основном то были незастроенные территории, поля да парки. Там же угнездились несколько университетов, комплекс для занятий водным спортом, увеселительный парк, два крупных стадиона.

А вдоль берегов реки тянулись заводы, в основном старые, полузаброшенные. Город разросся благодаря речной торговле в те давние времена, когда не было еще ни самолетов, ни поездов, и слово «вода» означало «транспорт» и «важность». Заводы потихоньку реконструировались, модернизировались, обретали новую жизнь, но этот процесс шел медленно, прерываясь с каждым экономическим спадом в стране.

Другие границы — линии, прочерченные бандами — было труднее заметить, потому что они все время менялись. Вообще-то черные районы были царством черных банд — бессчетных, поскольку в большинстве своем эти банды отличались малочисленностью и недолговечностью. Год от года черные пытались организоваться, сплотиться вокруг избранных лидеров, но другие банды города любыми средствами старались свести на нет деструктивный потенциал своего общего врага — не уставали постоянно стравливать черных между собой, уничтожая централизованные группировки в зародыше.

Остальные районы, как и следовало ожидать, напоминали лоскутное одеяло. Сильные семьи и семьи послабее; несколько крупных организаций — этаких санитаров леса — и десятки уличных банд, которые, не успев окрепнуть, пожирали себя сами. Сотни наркобаронов и тысячи пушеров. Гангстерские синдикаты, опирающиеся на бордели. Кучка разбогатевших на торговле оружием. Воры высокого полета — специалисты по золоту и бриллиантам — и многочисленная шушера, кормившаяся рэкетом и мелкими кражами.

Нельзя было сказать, что власть принадлежала какой-то одной нации. Итальянцы, ирландцы, кубинцы и поляки имели своих представителей, свои бригады, сектора и деньги. Но в отличие от других городов верхушка не имела национальной окраски. Просто у каждого народа была своя делянка. Но правитель в этом городе был только один; несокрушимая сила, с которой никто не смел тягаться, воплотилась в одном-единственном человеке — в Кардинале. Центр города он контролировал непосредственно. Остальные районы — когда только желал. В стране партий, профсоюзов и молчаливых партнеров он был грандиозным в своей уникальности олицетворением независимости, живым доказательством того, что человек все-таки способен достичь вершин в одиночку, без помощи окружающих, назло их противодействию, наперекор всему, что взгромоздят на его пути массы.

Тео работал в юго-западном секторе. Здесь он вырос, эти улицы патрулировала его первая отроческая банда — они называли себя «Пачиносы!». Район был довольно тихий: уровень преступности по сравнению с другими местами был намного ниже, что соответственно отражалось и на доходах гангстеров. Но местные жители не были беспорочны: молодежь подсаживалась на дорогостоящие средства расширения сознания; полицейские отдавали свою профессиональную честь по сходной цене, а чиновники были услужливы, как собачки. Не худшее место для учебы.

Большую часть времени мы с Тео проводили вместе. Он готовил меня к дню, когда я смогу работать самостоятельно. По его расчетам, еще месяцев шесть — и меня уже можно допускать к рулю. Я стану его управляющим — конечно, под его контролем, но с растущей автономией. Пока дядя за меня в ответе, он постарается сделать для меня все, что в его власти. Так что он держал меня при себе, отпуская лишь поспать. Я буквально стал его «правой рукой».

Сначала мы друг друга стеснялись, особенно Тео. Еще вчера мы ничего друг о друге не знали, а сегодня уже стали партнерами — почти что брак по родительской воле. Трудно проводить много времени с человеком, которого не знаешь, поддерживать близкие отношения, автоматически подразумевающие доверие, преданность и честность.

Но от недели к неделе мы чувствовали себя все свободнее. Мы узнали друг друга — и обнаружили, что по-настоящему друг другу симпатичны. Поладили прекрасно — и через месяц сделались друзьями не поневоле, а на самом деле.

Тео был строгим наставником. Связываться с женщинами он мне запретил. Секс — пожалуйста, проститутки и девчонки без комплексов — пожалуйста, но ничего более серьезного. Он пояснял, что для романтической любви еще рано. Есть время любить и время учиться. Сейчас я должен учиться. По его словам, на этом этапе женщина мне лишь помешает, заставит отвлечься от работы, сместит приоритеты. Я не разделял его мнения, но «ты — начальник, я дурак»: приехав сюда, я сознательно решил принять слово Тео как закон и теперь, прикусив язык, исполнял его волю.

В любом случае я был так загружен, что вряд ли нашел бы время бегать за юбками, даже если бы хотел. Для любви нужны время и энергия, а у меня и с тем, и с другим было туго. К ночи, после трудоемких дневных дел и практических уроков, я еле ноги передвигал.

За время моей работы у Тео наша территория расширилась. Завладев парой старых, запущенных кварталов, мы осуществили планы по их реконструкции и привлечению инвесторов; отмазались деньгами от кое-кого из числа одряхлевших или ослабевших авторитетов, перетянули к себе их людей, приняли на себя ответственность за их долги, стали собирать положенную им дань; освоили новую для нас область торговли — рынок наркотиков — и стали помогать расслабляться городским мечтателям; ввязались даже в торговлю оружием, но высоко не лезли — просто взяли на себя посредничество между продавцами и покупателями и переправили в город несколько грузов. Тео сказал правду: бизнес это был грязный, и чем успешнее, тем грязнее.

В основном моя роль сводилась к наблюдению, но требовалось и действовать. Наша банда старалась обходиться без рукоприкладства, и все же в тех кругах, в которых мы вращались, поневоле приходилось махать кулаками. Драки начинались, как правило, неожиданно, и мне приходилось поддерживать ребят, действуя так, как подсказывала ситуация. Хуже всех были наркоманы. Все идет прекрасно, у вас в руках товар, у них деньги; улыбаясь и перешучиваясь, вы совершаете сделку — но вдруг, озверев, они бросаются на вас с цепью или ножом, и пошло-поехало.

Я не ударял в грязь лицом. За все время моей работы у Тео меня ни разу всерьез не избили. Я следил за собой, правильно питался, по один-два часа в день упражнялся дома. Реакция у меня была быстрая, глаз зоркий. Конечно, несколько раз мне влетало, но в основном удары приходились на живот, а это меня не столь пугало. Мое лицо оставалось все тем же правильным и безупречным, как в день моего приезда: нос прямой, уши не изодраны. Конечно, когда-нибудь я бы все-таки нарвался — рано или поздно это случается с каждым, неуязвимыми мнят себя только дураки, — но покамест уворачивался от бед.

Ни одного человека я не убил. Раздробил несколько костей, разбил несколько голов; пару бедолаг выбросил на полном ходу из машины. Но к настоящей грязной работе Тео меня не допускал — говорил, что не хочет меня пока перегружать. Одно дело — преподать чокнутому торчку урок на будущее, и совсем другое — наставить на какого-нибудь парня пушку и отобрать у него будущее вообще. Иногда без убийства не обойдешься, говорил Тео, но всякий раз надо искать возможность сделать это чужими руками. За всю жизнь он самолично убил только двоих, хотя распорядился ликвидировать куда как большее число народу.

Я влюбился во все это. Костюмы, «стрелки», наркоманы, отморозки, пушки, темные очки, длинные машины, черный юмор. Совсем как в кино, только в миллион раз лучше — потому что взаправду. Я был как ребенок в игрушечной лавке. Все было так, как я хотел, в точности так, как я мечтал, все, как я воображал себе когда-то. И, самое замечательное, у меня было предчувствие, что станет еще лучше. Передо мной тянулась длинная дорога, обещавшая бесчисленные приключения.

* * *

Самой крупной рыбой в этом пруду был, разумеется, Кардинал, и каждый наш шаг (несмотря на предостережение Тео в тот, первый день) был направлен на то, чтобы его изловить. Пока мы оставались независимой организацией, наши возможности в городе были ограничены, нашему продвижению положен предел. Чтобы мы выросли, чтобы мы попали в круги, широкие, как орбиты планет. Кардинал должен был нас заметить и признать. Пока это не произойдет, пока нас не пригласят в «Парти-Централь» или на ужин в «Шанкар», нам остается лишь сновать на мелководье в компании других мальков.

И вот в один прекрасный день — точнее, в один прекрасный вторник — высокие сферы подали о себе весточку. Прошло без малого полгода с моего приезда в город. Полгода напряженной работы — все это время мы укрепляли организацию, обдумывали замыслы, досконально планировали будущее. Мы с Тео были хорошей командой и положительно влияли друг на друга. Я вновь разжег в Тео мечту сделаться большим боссом, а он стал посредником между реальностью и моими безумными идеями: разъяснял мне, что в этой жизни возможно, а что — не очень, отделял мои разумные задумки от грандиозных в своей нелепости глупостей. Его опыт плюс моя жажда успеха давали в сумме огромную силу; итак, мы боролись, разрастались, самоутверждались. И вот он — долгожданный результат.

Когда к нам обратился Нил Уэйн, стало ясно: мы на верном пути. Уэйн не принадлежал к людям Кардинала, но был его союзником, самостоятельным, по-своему могущественным авторитетом. Не самая крупная шишка — но тем, кто его рассердит, придется солоно. Кардинал дал ему «добро», а в городе ничто не ценилось так дорого, как соизволение Кардинала. Партнерство с Уэйном на один шажок приближало нас к Самому. Предложение Уэйна означало, что нас прощупывают. Покажем себя хорошо — сотрудничество продолжится: будут крупные дела и заманчивые комбинации. Уэйн — дверь в новый мир общегородской коррупции, большой политики и религии, мир неограниченной власти и великих преступлений.

Уэйн хотел перепоручить нам сбыт одной партии наркотиков. О ее доставке в город он побеспокоился сам, но партия была слишком крупная для того, чтобы он мог сбыть ее в одиночку. Его условия были таковы: он уступает нам треть груза, мы платим львиную долю суммы вперед и также даем ему процент с нашей прибыли. Просил он многовато, но ситуация была не та, чтобы скупиться. Пусть само дело не принесет нам особой прибыли, в дальнейшем оно наверняка окупится сторицей — конечно, если мы действительно созрели для игр с большими ребятами.

«Стрелку» забили в заброшенном здании у пристани, поздно вечером во вторник. Не так-то легко было собрать деньги за такой малый срок — собственно, это уже была первая ступень экзамена, — но мы надавали кой-кому по рогам, стребовали несколько старых долгов и выполнили условие.

Тео был в неописуемом восторге. Его глаза моргали так часто, что веки просто-таки мельтешили в воздухе. Руки у него тряслись, стук сердца слышался за десять футов.

— Дождались, Капак, — сказал он, крепко стиснув мою руку. — Дождались. Я и не думал, что это случится так рано… Это все благодаря тебе. Нет-нет, не отнекивайся! Пока ты не появился, дела у нас шли тоже неплохо, но в люди мы вышли только при тебе.

— Брось, дядя Тео, — стушевался я. — Я просто исполняю приказы. Ничего во мне такого особенного нет.

— Вот что, не принижай себя, — заявил дядя. — Все, что ждет нас сегодня вечером, все, чего мы достигнем потом, — твоя заслуга. С тобой я почувствовал, что ко мне вернулась молодость, что и я чего-то стою. Сегодня твой звездный час, Капак. Насладись им. Он лишь первый из множества грядущих. Начало череды славных дней и ночей, каких не знавала даже Римская империя в годы своего расцвета. Отныне начинается оргия, пир с девками до самого утра; он подхватит нас и понесет вперед стремительно, в дальние дали… — Тут дядя закусил губу, чтобы удержаться от слез. Таким взволнованным я видел его лишь раз: в вечер нашей первой встречи. — Пойдем, — вымолвил он. — Нас ждет наша судьба.

Мы вышли из лимузина — взятого напрокат, поскольку без лимузина гангстер не гангстер — и вошли в заброшенный склад. Нас было пятеро — я, дядя и еще трое ребят. Нил уже ждал, терпеливо стоя у своей машины, с приветливой улыбкой на лице и портфелем в руке. Тео, перейдя на рысь, вырвался вперед и поспешил к Нилу, расставив руки для объятия. Он был слишком возбужден, чтобы строить из себя солидного, чопорного делового человека.

— Нил! — взревел он. — Рад тебя видеть, Нил, Христом-богом клянусь! Давненько мы с тобой не…

И остановился, настигнутый пулями, которые разорвали его грудь в клочья, точно бумажный пакетик. Колени у него подогнулись, руки беспомощно взметнулись. Во все стороны брызнула струями кровь, пачкая пол, увлажняя пыль. Очевидно, Тео был уже мертв, но шквал пуль не прекращался. Выстрелы развернули его ко мне, и я увидел его лицо, гримасу изумления, с которой он отошел в мир иной. Но тут еще несколько пуль угодили в его голову и разорвали ее, не оставив следа от гримасы и самого лица.

Двое из троих, сопровождавших меня, среагировали с профессиональной невозмутимостью — метнулись в разные стороны, на ходу выхватывая оружие. Третий наделал в штаны пал на колени и, рыдая, попросил пощады. Все трое погибли. Сраженные смертоносным свинцовым дождем, пролившимся с небес, разорванные на куски огнем снайперов, которые заполонили, казалось, все укромные места склада.

Пять секунд спустя я стоял в луже крови, окруженный четырьмя трупами, над которыми уже курился пар — ночь была прохладная. Эхо выстрелов постепенно смолкало: стены жадно, торопливо поглощали звуки; но в моей голове стрельба не прекращалась: лаяли карабины, сухо хихикала холодная сталь, сотня железных дятлов разносила мой мозг в щепки.

Я был в шоке. Пять секунд назад я шагал по дороге, ведущей к деньгам и славе. И тут же превратился в будущий труп, почему-то оставленный стоять. Я поглядел на дядю — его обмякшее, безжизненное тело — и задумался, что же мы сделали не так. Мы не были в ссоре с Уэйном — наши дороги даже ни разу не скрещивались до сегодняшнего дня. Какая муха его укусила?

После минутного смятения я осознал, что еще жив. Тупо хлопая глазами, я — кролик, застигнутый фарами машины, ожидая неизбежного удара о беспощадный радиатор — огляделся по сторонам. Снайперы покинули свои точки и теперь спускались по лестнице со второго этажа. Почти все курили, смеялись, сравнивали свои стволы, подсчитывали истраченные пули, спорили, кто кого завалил. Нил Уэйн стоял все с тем же видом, все с той же улыбкой на лице, словно и не замечая кровавых луж. Скользнув по мне равнодушным взглядом, он оглянулся на звук шагов: приближался еще кто-то.

Оглянувшись вслед за Нилом, я увидел: из мрака выступил здоровяк с гранитным лицом, которое невозможно было вообразить улыбающимся. Небрежно кивнув Уэйну, он прошел мимо него и остановился передо мной. Смерил меня взглядом с головы до пят.

— Ты не Капак Райми будешь? — спросил он.

Я только пялился на него, разинув рот, отставая от событий на несколько световых лет. Нет, все это просто бред. Наверно, я сплю. Через минутку проснусь и тогда…

Он ударил меня по лицу. Ударил, не жалея сил.

— Капак Райми — это ты? — спросил он вновь, погромче. Повторять свои фразы по два раза он явно не привык. В его глазах я увидел свою смерть — кару за молчание. Но ответить я не мог — потому что язык проглотил. Отчаянно попытался его отрыгнуть — но он точно в глотке застрял.

Тут на складе появился еще один — молодой, ненамного старше меня парень с жизнерадостным лицом гангстера-тусовщика: вышедший в люди крестьянин, свыкшийся с оружием, смертью и деньгами так же легко, как его предки — с бесплодной землей и тяжким трудом. Оглядев меня, он рассмеялся, плюнул мне на ботинок и сдвинул свою шляпу на затылок.

— Тассо, это ж не он, — заявил он. — Так, бомжара какой-то. Давай его замочим и свалим. У меня свидание. — Он поднял руку с пистолетом, прицелился в точку сантиметром ниже подбородка. — С твоего любезного позволения, а?

— Погоди, Винсент, — пробурчал второй.

— Да что тут годить? Это не он. Просто какой-то малец, олигофрен. Будя время терять. Давай-ка…

— Я… я Капак… Райми, — хрипло прошептал я. — Я Капак Райми. Да, меня так зовут. Капак Райми. — Я улыбнулся дрожащими губами.

Гангстеры недоверчиво переглянулись.

— Доказать можешь? — спросил тот, что постарше. — Ксива есть?

Мои руки машинально начали копаться в карманах, выискивая карточки и удостоверения, которых у меня, как я знал, и в заводе не было: я как-то редко имел дело с банками, чеками и клубами. Мой паспорт, вероятно, валяется где-то дома — но даже за это я поручиться не мог.

Заметив, что руки у меня дрожат, киллеры презрительно хмыкнули.

— Блин, Тассо, — затараторил молодой. — Этот парень тут сбоку припеку. Просто забрел куда не надо когда не надо, лох. — Он взвел курок и почесал стволом мое левое ухо.

Старший, слегка качнув головой, глубокомысленно растянул губы в пародии на ухмылку.

— Значит, говоришь, у тебя при себе ничего нет такого? Никак не можешь доказать, кто ты? — спросил он. — И кредитных карточек нет? С ними теперь все ходят. Хоть одна-то у тебя есть. Хоть одна, а? Один долбаный кусочек пластика, а? — Он погрозил мне пальцем. — От этого зависит, жить тебе или умереть, сынок, — прорычал он. — Давай, рожай кредитку, а то… — Он чиркнул себе пальцем по горлу.

— У меня ничего нет, — произнес я ровно, готовясь умереть по-мужски. Взглянув в глаза своему убийце, я ухмыльнулся. — Ничего у меня нет, так что хочешь стрелять — стреляй, козел, — сказал я, и душа моя запела. Я еле удержался от того, чтобы устроить самому себе оглушительную овацию. Такой гордости своим хладнокровием я не испытывал давненько. Пусть я сейчас умру — но умру красиво, с высоко поднятой головой, и найдется много людей, кто не пожалеет сберегаемых всю жизнь капиталов за то, чтобы умереть подобно мне.

Киллер почесал подбородок.

— Он говорил, что ты так скажешь, — пробурчат он себе под нос. — Типа этого, который ему приснился. Ох уж эти его сны, мать их… Ладно! — Хлопнув в ладоши, он дал сигнал столпившимся вокруг гангстерам рассаживаться по машинам. — Сваливаем. Винсент, останься при мне. — Молодой, почтительно кивнув, понесся к одному из лимузинов, припаркованных у стены склада, надежно укрытых под тенью здания бойни. — Уэйн, тебе деньги. — Он отфутболил портфель Тео. — И смотри, чтоб Кардинал получил свою долю.

— Что-о? — раздраженно сморщился Уэйн. — Но я думал… это, мы же ему услугу оказали! Мы ему помогли, черт подери. Я думал, он хотя бы…

— Зря думал, — отрезал старый киллер. — Верно, вы нам оказали услугу, и мы этого не забудем и тоже вам поможем в нужную минутку. Но бизнес есть бизнес, Нил. В бизнесе бывают правильные решения, а бывают ошибки. Делиться с Кардиналом — вот это правильно. А обсчитывать его — такая ошибка, что хуже быть не может… вот разве что спуститься в ад и тут же обоссать ботинки самому Сатане.

— Ну хорошо, хорошо, — проворчал Уэйн, подобрал с пола портфель и передал его одному из своих людей. — Не стоит зря кипятиться. Кардинал свою долю получит. Что я, дурак?

— Рад слышать. Ну что ж, думаю, что нам пора прощаться. Мистер Райми? Не соизволите ли возглавить нашу процессию? — Он указал на подъехавший к нам лимузин. Я поглядел на киллера, затем на лимузин и, наконец, на Нила Уэйна. Я понятия не имел, что еще меня ожидает этой ночью и что припасла для меня судьба потом, но, видя, что от меня ничего не зависит, решил не противиться. Поплотнее запахнув пальто, ежась от ночного холода и воспоминаний о кровавой бойне, я влез в лимузин.

* * *

— Вы Форд Тассо? — спросил я, припоминая имя, прозвучавшее на складе. Уже минут десять мы ехали по безмолвным улицам города, никто из сидящих в машине не произносил ни слова, и меня стали терзать самые разнообразные дурные предчувствия. Первоначальный шок, притупивший мою реакцию на смерть Тео, постепенно отступал, и я предпочитал болтать, чем видеть перед своим мысленным взором его изумленные глаза и рубиново-красную кровь.

Старший повернул ко мне свое каменное лицо.

— Да, — ответил он, — я — Форд Тассо.

— Тот самый Форд Тассо! — с ухмылкой процедил Винсент. Он вел длинный лимузин, ловко маневрируя между тонкими опорами эстакад и небоскребов. — Тысяча городов во всех уголках, земли знает и страшится его. Его имя стало проклятием на сотне языков. Собирайтесь! Собирайтесь все! Отвесьте земной поклон и…

— Заткнись, Винсент, — произнес Тассо негромко, и это немедленно подействовало. Шуточки Винсента он терпел, но лишь до определенного предела, а у Винсента хватало соображения не лезть на рожон.

Форд Тассо. Винсент, конечно, преувеличил — но лишь самую чуточку. Форд Тассо. Правая рука Кардинала. Его боялись не меньше, чем Самого. Сильная правая рука неофициального короля города, палец, ласкавший на своем веку больше курков, чем сутенер — женских сосков. Если Кардинал — городской миф, то Форд Тассо — легенда.

В янтарных лучах уличных фонарей, то и дело освещавших салон машины, я рассмотрел его повнимательнее. Уже пожилой, скоро разменяет седьмой десяток. Рослый, под метр девяносто, плечистый — вылитый медведь. Густые, черные как смоль волосы казались крашеными, но то был их натуральный цвет. На память об эпохе диско он носил бачки; аккуратно подбритые усы хранили его верхнюю губу от холодных зимних ветров, которыми славился город. Его лицо было буквально вытесано из камня: гладкое и суровое, без единой морщинки или складки. Дышал он легко благодаря тренированным легким и обычаю смачивать горло пятью ложками меда в день.

Черный костюм, белая рубашка, золотые запонки, кольца и цепи.

Мертвые, рыбьи глаза.

Таков был человек, уже тридцать лет как управлявший городом вместе с Кардиналом, убивавший и утюживший бульдозером все на их пути. И по его внешности это было заметно. Огромный, мудрый, смертельно опасный. Два слова пришли ко мне на ум, когда я, откинувшись на сиденье, попытался дать ему определение: холодный кровопийца. Разумеется, я придержал их при себе. В былые времена, когда он только начинал, у него была кличка: Ящер. Она ему не нравилась, и, войдя во власть, он сумел сделать так, чтобы все ее забыли. Последнего человека, который в шутку обозвал его так, спустя пару дней нашли мертвым, с выпотрошенным животом, набитым мелкими змеями и игуанами. С тех пор все звали его попросту Форд Тассо.

Меня отвезли прямо в «Парти-Централь». В сердце города. В место, где живет и работает Кардинал. Для званых гостей это самое безопасное место на свете; незваные находят там свою смерть.

Винсент подвез нас к парадному входу. Когда мы вышли из машины, Форд отпустил его.

— Я тебе потом еще понадоблюсь? — поинтересовался тот.

— Не-а, — ответил Форд. — Но завтра будь у «Шанкара». Рано. В семь. День трудный.

— Это как всегда, — проворчал Винсент, с чувством хлопнув дверцей, и унесся, взвизгнув тормозами, окутанный дымом горящей резины.

Я поднял глаза на массивное здание. Пару раз я уже видел его — но лишь издалека. Старинная постройка, сплошные выступы да извивы, проклятие архитектора, кошмар строителя. Огромные стеклянные окна. Нижняя часть здания — из красного кирпича, верхняя — облицована шершавым железистым песчаником. Здание выглядело приветливым, точно реконструированная церковь, но я знал: каждое из окон снабжено сигнализацией, а стекла бронированы. Все этажи здания сверху донизу напичканы новейшими, самыми дорогими охранными системами. Стоящие на часах автоматчики готовы расстрелять на месте любого нарушителя его границ в любую минуту, и днем и ночью. Да, то была неприступная крепость. По слухам, в его недрах, намного ниже подвалов имеется даже выстроенное на случай ядерной войны бомбоубежище — одно из крупнейших в мире, рассчитанное на сто лет автономного существования.

Массивные парадные двери открывали и закрывали двое швейцаров в нарядных красных ливреях, при фуражках и перчатках. Любезные, безобидные люди — но рядом с каждым из них стояли в ряд пятеро вооруженных охранников. Последние принадлежали к личной армии Кардинала — к Силам. На груди у них висели автоматы Калашникова. Кардинал потратил много времени, чтобы узаконить свою армию, чтобы получить административную и финансовую поддержку правительства на организацию и вооружение своего наемного войска. Половину городских политиков ему пришлось скупить, а остальных — отстрелять. Простой народ выходил На демонстрации, к которым присоединялась даже полиция. В общем, разразилась маленькая война. Кардинал хотел иметь собственную официальную платную армию; прочее население — как и следовало ожидать — воспринимало его идею без особого энтузиазма, оспаривало чистоту намерений Кардинала, вопило, что за всем этим кроется какая-то мерзость, вопрошало, к чему все это, собственно, приведет. Наконец Кардинал, по своему обыкновению, взял верх, и Контингент был сформирован. Пятьсот боевых единиц с перспективой дальнейшего численного расширения. Вначале, пока его не перекинули на местечко потеплее, главнокомандующим Контингента был Форд Тассо.

В вестибюле — опять охранники из Контингента — дежурят на постах, равномерно распределенных по помещению, неусыпно бдительные, готовые открыть огонь при первом намеке на угрозу. Я лично их провоцировать не собирался.

Цокольный этаж «Парти-Централь» был сплошь одет в кафель и мрамор; каждый ваш шаг по этой холодной тверди отзывался гулким клацаньем. Но остальные этажи, вплоть до самого верхнего, были устланы коврами. Эти ковры, привезенные из Индии и Персии, сделали здание легендой. Они покрывали каждый дюйм пола даже в туалетах и на лестницах: Кардинал так любил роскошь, что просто удержу не знал.

Выше цокольного этажа обувь была вне закона. Все сотрудники и гости допускались наверх только после того, как сдавали обувь в один из шести гардеробов. Исключений ни для кого не делалось. Идите в носках или босиком — тапочки, и те не разрешены. Если же ноги у вас воняют — один Бог вас спасет: любой житель города знает как минимум одну историю о человеке, который вернулся из «Парти-Централь» без ног. Считалось, что у Кардинала тонкое обоняние, и скверных запахов в своей святая святых он не терпит.

Форд Тассо и я сдали ботинки, получив взамен квитанции. Гардеробщик поставил нашу обувь на конвейер, и она укатила на склад. Пока Тассо раздумывался благоговейно осматривался… но меня тут же потащили к одному из бесчисленных лифтов.

Несмотря на поздний час, в вестибюле было людно, как в центре в час пик. Бизнесмены с лэптопами, собравшись небольшими кучками, обсуждали биржевые новости. Отдежурившие свое охранники отдыхали в салоне на «черной» половине здания, готовые в бой по первому сигналу. За столами несли вахту десять — пятнадцать администраторов: они регистрировали всех входящих, договаривались об аудиенциях, отвечали на телефонные звонки, держали связь с сотнями оперативных агентов, работающих за пределами здания.

Лифт был из другой эпохи: просторный, устланный коврами, обитый снизу доверху мягкими диванными подушками; откуда-то из-под потолка лилась успокаивающая музыка. В кабине постоянно находился лифтер; орудуя коленчатым рычагом, он заставлял свой корабль сновать вверх-вниз по шахтам высотой в двадцать три этажа. Вид у лифтера был добродушный, но от моего внимания не укрылись его военная выправка и выпирающая из-под ливреи кобура.

Тео обожал этот лифт. Несколько раз он рассказывал мне о нем, а как-то обмолвился: выбирай он сам, где умереть, он умер бы в одном из великолепных лифтов «Парти-Централь». Тут к моему горлу подкатил комок, и я еле заставил себя опомниться; спору нет, я хотел по-настоящему оплакать Тео, но в то же самое время сознавал, что, возможно, мне осталось жить всего несколько минут, и на траур по мертвецам их транжирить не стоит. Если я выживу, для Тео время найдется. Наивному постороннему наблюдателю моя позиция показалась бы бессердечной, но сам Тео не ждал бы от меня ничего другого.

— Вечер добрый, мистер Тассо, — проговорил лифтер, широко улыбаясь. — Какой этаж?

— Пятнадцатый, — буркнул Тассо.

— Без проблем, сэр. Сей момент. — Захлопнув дверь, он произнес в микрофон громкой связи: — Пятнадцатый этаж. Мистер Тассо.

— Пароль, — отозвался холодный, смоделированный на компьютере голос.

Форд подошел к микрофону и представился. Маленькая панель под микрофоном отъехала в сторону; Форд вставил пальцы в отверстия и надавил. Еще чуть помедлив, лифт начал подниматься; я и не ожидал, что он движется так быстро и плавно. Как и фасад здания, он выглядел со стороны реликтом былых, неуклюжих времен, но под его личиной скрывалась суперсовременная мощь. Этакое верткое чудовище в ветхой маске.

Пятнадцатый. Этаж Кардинала, потому и охраняется так строго. Его личный кабинет, растянувшийся на весь этаж. Блин. Никаких шестерок — мне уготована встреча с самым главным начальником.

Лифт остановился. Мы вышли. Лифт уехал назад, вниз.

Двое охранников с автоматами на изготовку дежурили у дверей — один справа, другой слева. Еще трое выстроились у противоположной стены, также готовые встретить незваных гостей. Однако, кроме них, на этаже никого не было.

Кондиционеры поддерживали в помещении приятную прохладу. Ковры были надушены — но лишь слегка, запахом свежевыстиранного белья, хлопающего на ветру. Я потоптался на месте, ощущая пальцами ног пышный ворс. Ущипнул себя за руку, проверяя — а вдруг все-таки сплю?

Форд Тассо зашагал вперед, но я еще не был готов куда-то идти. Форд остановился. Оглянулся. Задумчиво выгнул бровь.

— Ну?

— Что, собственно, творится? — спросил я. — Час назад — даже меньше — я ехал на «стрелку», которая должна была стать для меня одним маленьким шагом вверх. Теперь мой дядя мертв, мое будущее — под вопросом, а я сам — на пятнадцатом этаже «Парти-Централь» и с минуты на минуту предстану, если я верно понял, перед самим Господом Богом нашим Кардиналом. Почему? — Этот вопрос казался мне резонным.

Форд Тассо равнодушно пожал плечами.

— Не знаю, сынок, — ответил он, — это я тебе как на духу говорю. Кардинал сказал тебя привезти; вот я и привез. Зачем ты ему сдался, я не знаю и знать не хочу. Не мое это дело — гадать, почему Кардинал ведет дела так, а не сяк. Может, он хочет тебя замочить — или взять на работу, или покататься на тебе, как на лошадке, до самого рассвета. Для Кардинала ничего невозможного нет. Несколько лет назад я привел с улицы пьяного бомжа. Здесь он провел неделю, а вышел командующим Контингента. И до сих пор командует. Других я привожу, чтобы никогда больше не увидеть.

— Но неужели он и словом не обмолвился? Должна же быть какая-то…

Тассо покачал головой.

— Если поживешь подольше, сынок, узнаешь: Кардинал делает то, что делает, и никакие причины ему для этого не нужны. И оправдываться он точно ни перед кем не должен. Ни перед такой мелюзгой, как ты. Ни перед таким солидным партнером, как я. Он — сам себе анархия, сынок, и против этого не попрешь. Ты еще спроси, почему меняется погода и срываются с орбит планеты. Пошли: я тебя представлю.

Он повел меня по длинным коридорам, мимо военных штабов, парадных залов и компьютерных лабораторий: в компьютерах Кардинал собаку съел. Пятнадцатый этаж был, в сущности, целым административным зданием, автономным и самодостаточным, подогнанным под нужды Кардинала, призванным свести к минимуму его вылазки за пределы этажа. По помещениям, которые мы видели, ходили люди — но двигались они медленно и скованно, точно призраки. Повсюду чувствовалось, что находишься в каком-то святилище.

Форд привел меня в комнату с табличкой «РЕЗИДЕНЦИЯ». В предбаннике, проворно барабаня по клавишам, сидела секретарша. При Кардинале всегда дежурили секретарши, чтобы записывать под диктовку. Трудился он неусыпно, часто круглые сутки, поддерживая контакты со своими людьми в самых разных временных поясах по всему миру.

Секретарша опознала нас, не глядя.

— Привет, Форд, — произнесла она, не сбавляя скорости печати.

— Здорово, Мэгс. Он готов нас принять?

— Конечно. Но только гостя. Тебе велено побыть здесь со мной. — Подняв глаза, она подмигнула. — Похоже, он решил нас свести. Мы были бы хорошей парой, тебе не кажется?

Форд хрипло хохотнул.

— С него станется. Ну ладно, сынок, — проговорил он, оборачиваясь ко мне. — Ты слышал, что сказала леди. Валяй, входи.

Я подошел к двери, занес руку, чтобы постучать, замялся, оглянулся на Тассо, ожидая инструкций. И получил их: «Входи», — рявкнул он. Я набрал в грудь воздуха. Потянул на себя дверь. Зажмурился и переступил порог.

hatun росоу

Когда дверь захлопнулась, я открыл глаза и огляделся по сторонам. Чего ожидать, я не знал и потому был, по идее, готов ко всему — и все равно остолбенел от изумления.

В комнате было черно от кукол-марионеток. Они были повсюду: свисали со стен, стояли на подставках, валялись на полу; еще несколько раскинулось, точно пьяные, на огромном столе в середине комнаты. Если убрать марионетки, комната показалась бы голой. На стенах не висело ни одной картины. Ни тебе компьютеров, ни цветов в горшках, ни графинов с водой,ни статуй. Только стол — без малого двадцать футов длиной — да несколько пластмассовых стульев, стоящих строем у стены по мою правую руку.

У окна — еще один пластмассовый стул и пышное кресло: садясь в такое, словно проваливаешься в глубокую мягкую пучину. В остальном — ничего, стоящего внимания.

Если не считать Кардинала.

Он развалился в кресле, скрестив ноги, маленькими глоточками отхлебывая минеральную воду. Взмахнув худой рукой, он поманил меня к себе.

— Садитесь, — приветливо сказал он, указывая на пластмассовый стул напротив своего кресла. Я без вопросов повиновался этому ласковому приказу. — Ну как вам экспозиция? — спросил он, указав на марионетки. — Это мое хобби. Одно из немногих. Я — коллекционер.

Я вновь оглядел марионетки.

— Симпатично, — прохрипел я. В горле у меня пересохло, но я сумел выговорить несколько слов. — Очень… интересный декор.

Он улыбнулся:

— Вы большой дипломат, но глаза вас выдают. Поучитесь их контролировать. А теперь, — заявил он и поставил бокал на подоконник, — поглядите-ка на меня повнимательнее. Знаю-знаю: вы, верно, умираете от любопытства. Попробую сегодня же утолить его, насколько смогу. Начнем с тела. Осмотрите меня, мистер Райми, и выскажите свое мнение.

Воздев руки над головой, он замер, позируя. Он был высокий, не менее шести футов пяти дюймов ростом. Тощий, как дистрофик. Нос крупный, с горбинкой, словно у боксера-неудачника, лыжным трамплином свисающий ко рту. Стрижка: макушка под ежик, виски под ноль. Выпуклый кадык почти не двигался и скорее напоминал на редкость уродливую бородавку. Голова у него была диспропорционально маленькая — узкая, заостренная кверху; рог — чересчур широкий, рот клоуна, совмещающего свою профессию с педофилией. Щеки казались тонкими листками бумаги, туго натянутыми на скулы, а ниже — вогнутыми, как у задушенного. Кожа — тускло-серого оттенка; верно, никогда на улицу не выходит. Закутай его в черный плащ — и выйдет вылитый вампир. Но он был в мешковатом спортивном костюме синего цвета и потрепанных матерчатых туфлях. На правой руке — дешевые электронные часы. Ни перстней, ни цепочек. Пальцы длинные, костлявые, кривоватые. На ногтях следы его же собственных зубов — отвратительная привычка, от которой ему всю жизнь было лень избавиться. Мизинец левой руки искалечен: в районе второго сустава искривляется под углом градусов в шестьдесят. Он выглядел донельзя утомленным — но не старым. Я знал, что ему где-то под семьдесят, но на вид не дал бы ему больше пятидесяти.

Когда я разглядел его толком, Кардинал опустил руки и, обронив «Мой черед», принялся изучать меня так же пристально, как я — его. Его глаза, как и у дяди Тео, прятались под приспущенными веками, но когда он что-то внимательно рассматривал, они широко раскрывались и были видны во всей своей красе: два омута, жидкой смерти.

— Что ж, — заявил он, насмотревшись, — я ожидал увидеть несколько иное. Учтите, ждать слишком многого — не в моих привычках, так что не могу сказать, что я разочарован. Ну а вы? Как я вам показался?

— Вы худой, — ответил я, подхватывая его небрежный тон. Правила игры были мне неизвестны, но если он хочет поиграть в беззаботную болтовню, пожалуйста. — Я думал, вы толще. Вы похожи на человека, который слишком часто засовывает себе два пальца в рот после обеда.

Он рассмеялся:

— Прелестно, мистер Райми. Искренность. Прямота. Честность. Последнее — большая помеха в жизни, но мы вас скоро от нее избавим. Да, я немного худощав. Когда-то я был полнее, но, знаете ли, работа, хлопоты с городом, дела да случаи… мне уже недосуг беспокоиться о еде и прочих мелочах.

— А зря, — ответил я. — Человек, который не имеет власти над собственным телом, вряд ли может претендовать на контроль над чем-то еще.

Он вновь рассмеялся, затем погрузился в молчание, словно выжидая моей реплики. Проблема была в том, что мне ничего не шло на ум. Глядя ему в глаза, я старался не ерзать на месте. Наконец он улыбнулся, удовлетворенно кивнул и сжалился надо мной.

— Значит, вы — мало кому известный Капак Райми. Красивое имя. Старое инкское имя, верно? Времен Атауальпы и Айаров, так?

— Я не в курсе, — ответил я. — Я всегда думал, что имя у меня самое обычное.

— О нет, — заверил он меня, — имя очень даже необычное. Я иногда что-нибудь почитываю. Нечасто, но бывает. Несколько десятков лет назад я прочел все, что известно об этих самых инках. Могущественный был народ. Ваше имя — фамилия их отца-основателя: его звали Манко Капак. В этом году ему откроют памятник. В нашем городе много чего связано с историей инков. Вы здесь придетесь ко двору, с таким-то именем.

А знаете, какой у инков был девиз? — Я помотал головой, замороченный этим странным разговором. — «». Означает: «Не кради, не убивай, не бездельничай». — На миг он умолк, задумавшись над сказанным. — С последней частью я согласен, — заявил он наконец. — Остальное — вздор. Никакой практической пользы. И однако же в этой фразе все инки: будь они практичными людьми, они бы не позволили испанцам вытирать об себя ноги.

Ну ладно, об этом довольно. — Хлопнув в ладоши, он жизнерадостно потер руки. — К делу. Вы хотите знать, зачем я вас сюда сегодня вызвал, зачем я убил вашего дядю и всех его людей, кроме вас. Верно?

— Этот вопрос приходил мне в голову, — сознался я.

— Ну естественно. Но сначала скажите: есть догадки? Версии?

Я помотал головой:

— Никаких.

— Отлично! Чего терпеть не могу, так это предположений. На свете столько людей, которые предполагают, гадают, лелеют свои грошовые идейки… Просто с души воротит, мистер Райми. Презираю игроков в угадайку. — Он потряс пальцем у меня перед носом. — Никогда не отрицайте своего невежества, — заявил он. — Знание — мощное оружие. Радуйтесь, если что-то знаете; мудростью гордитесь. Но когда вокруг вас смыкается тьма невежества — а это бывает сплошь и рядом, — никогда не камуфлируйте невежество фальшивым знанием. Никогда не прикидывайтесь, будто знаете больше, чем на самом деле. На таких людей я время не трачу. Верующие, нахалы и эти, про-ни-ца-тель-ны-е… — Он сплюнул на пол. — Дурни! Идиоты! Пытаются спрятаться за турусами на колесах. Мало мы знаем, очень мало, мистер Райми, настолько мало, что даже сами не сознаем, какой это мизер. По мне, грешно замазывать чудеса этого мира выдуманными истинами, теориями и догадками.

Он вновь погрузился в молчание, обдумывая сказанное, порой кивая сам себе — словно в знак согласия. Как и прежде, я ничего не говорил, но минуты шли, голова у меня работала, и внезапно мне вспомнилась одна деталь произошедшего на складе. Поразмыслив над ней с минуту, я решил, что момент удачный, и, откашлявшись, выпалил:

— Форд Тассо сегодня кое-что сказал.

— Да? — Кардинал поднял голову, глядя отрешенно — я его сбил. Затем он опомнился, и его лицо засияло лукавством искушенного в жизни человека. — Мистер Тассо не склонен зря бросать слова на ветер, — заявил он. — Искусством молчания он владеет отменно. Если он говорит, то говорит по делу.

— Он сказал нечто странное. В тот момент я особого внимания не обратил, но теперь, задним числом… Он говорил о снах. О том, что я… приснился вам…

Лицо Кардинала помрачнело.

— Оказывается, я поторопился. Очевидно, мистер Тассо освоил молчание хуже, чем я думал. Впрочем, — протянул он, почесывая подбородок, — вреда тут не будет. Может, оно даже к лучшему. Я и сам все раздумывал, как заговорить об этом сне так, чтобы не показаться полоумным.

Я вам расскажу, — решился он. — Станет ясно, зачем я вас вызвал. Ну… относительно ясно, — поправился он. — Возможно, вам будет трудно в это поверить, но тут я скажу лишь одно: отбросьте предрассудки, мистер Райми. Если эта ночь вас чему-то научит, то вот чему: вера — это все. Логика и реальность приходят и уходят, входят в моду и блекнут с каждым новым поколением. Религия, наука, святые угодники, техника. Тьфу! Поверьте, что мир реален — вот и весь фокус. Поверьте в то, что видите, слышите и ощущаете, мистер Райми, ибо вера — это сила. Вера — это прогресс. Сознательная вера — величайший дар, какой только может быть у человека.

На той неделе мне приснился сон, — продолжал он. — Ликвидацию вашего дяди и его людей я к тому времени распланировал — уже месяц как. Маловажное это было дело, я его в голове не держал. Жертва крохотной пешки — еженедельно я таких казню десятками. Но вот мне привиделось во сне, как его убивают. Я видел это, мистер Райми, как на киноэкране: пустой склад, Тео входит, ничего не подозревая, киллеры в боковых проходах. Я видел, как он вошел со своими людьми — людьми без лиц: мой сон на такие мелочи не разменивался! Я услышал, как взревели автоматы. Увидел, что Тео и его люди валятся как подкошенные, беспомощнее ягнят. Нет, лучше я сравню их с никчемными крысами, которых и хоронить-то по-людски не стоит — только зря возиться.

Я уже хотел перевернуться на другой бок и перебраться в другой сон, повеселее, но тут заметил фигуру, которая была не на месте. Один из людей Тео остался стоять. Стрельба продолжалась, повсюду разрывались пули, а он стоял и улыбался, заносчивая сволочь, нахальный щенок.

Он направился ко мне. Подходил все ближе. Еще несколько шагов, и я заглянул ему в лицо: камера моего сна наехала на него, взяла максимально крупным планом. Его лицо все разрасталось и разрасталось. Самоуверенно улыбаясь, оно заполнило весь мир моего сна. Крупнее, еще крупнее.

В этот момент я проснулся. И первое, что подумал; такой человек мне сгодится. Человек, которого так просто не убьешь. Самоуверенный, неистребимый. Его присутствие украсит мою организацию. Ценный кадр.

И тогда, мистер Райми, я навел справки о людях Тео, его доверенных лицах, тех, кого он наверняка возьмет с собой на «стрелку». Мистер Тассо принес мне список имен, который я просмотрел по диагонали, следуя логике сна. Одно из имен бросилось мне в глаза, обожгло мою душу. Это было необычное имя.

Капак Райми. Индейское имя. Имя-пророчество. Ваше имя. — Он указал на меня рукой на тот случай, если я вдруг не понял. — Вот почему, мистер Райми, вы здесь. Вот почему вы не гниете на складе задницей кверху, мордой в пол, и легавые не очерчивают вас мелом. Благодарите мой сон и свое необычное имя.

Не хотите ли устроиться ко мне на работу, мистер Райми? — учтиво спросил он.

— Вы надо мной шутите, — выпалил я. — Шутите наверняка. Рассказываете мне какие-то дурацкие байки, лапшу на уши вешаете, хотите проверить, купится ли деревенский лох на вашу сказочку. Так вот — дудки. — Я приосанился и, негодующе раздув щеки, злобно уставился на Кардинала. Тот и бровью не повел: спокойный, ироничный, самоуверенный, он забавлялся со мной, точно кот — с жалким мышонком.

— Зачем мне вам лгать, мистер Райми? — поинтересовался он.

— Для смеха. Чтобы сбить меня. Чтобы посмотреть, как я среагирую.

Он тихо засмеялся.

— Неужели в это так трудно поверить, мистер Райми? Мы все видим сны, не так ли? Мы все ощущали чувство «дежа-вю» и проживали в жизни сцены из наших снов. Почему бы мне не увидеть во сне вас? Что в этом такого невообразимого?

— Потому что это вранье! — вскричал я. — Меня вы во сне вовсе не видели. Вы меня во сне не видели. Вы Кардинал, король города, Кинг-Конг на небоскребе. Вам не снятся такие, как я: если отсчитывать от вашего кресла, мы не просто ниже — мы копошимся под землей на миллионофутовой глубине Даже если вам случайно и приснились Тео и вся эта мочиловка, даже если вы вправду видели человека, который шел под градом пуль и в ус не дул, нет ни малейшей вероятности, что вы в реальности вызовете этого человека к себе и с полпинка предложите ему работу. Это было бы нелогично. А точнее, верх глупости.

Я умолк, ожидая, что на меня сейчас обрушится его гнев: насколько мне было известно, с Кардиналом никто никогда не спорил, по крайней мере с тех пор, как это чудовище подмяло под себя весь город. Нрав у него был бешеный, и срывался он по поводу и без повода. А я только что назвал его глупцом, не понимающим логики, да и лжецом в придачу. Мне кранты.

Но взрыва так и не произошло. Отнюдь — он призадумался над моими словами, сцепив пальцы, надув губы. Наконец он заговорил. Задал мне вопрос:

— Мистер Райми, вам известны тайны Вселенной?

— Простите? — У меня отвисла челюсть. Что-что, а огорошивать собеседника неожиданными вопросами Кардинал умел.

— Тайны Вселенной: Вы в них посвящены? Водите ли вы знакомство с Господом Богом, Буддой или еще кем-то из сверхъестественных существ? Смотрели ли вы видеозапись «Большого Взрыва»? Способны ли вы объяснить, как устроена природа, как движутся небесные светила, как появился человек, как прогрессируют знание и техника? Постигли ли вы, благодаря науке или мистическому озарению, жизнь, как не в силах постигнуть ее мы, простые смертные? Если это так, извольте — я хорошо заплачу за такую информацию. Говорите. Колитесь.

— Не понимаю, при чем…

— Ничего-то вы не видите, — прошипел он. — К чудесам мира вы так же слепы и глухи, как и все мы; о светозарном сиянии Божественного творения вы ни бе, ни ме не скажете — ну прямо волосатый неандерталец. Мистер Райми, мы ничего не знаем о жизни, о правилах существования здесь и о том, что сокрыто за пределами нашего мира. Люди невежественнее свиней. О, у нас есть свои истины, догадки и мнения. Истин полно, выбирай на вкус: одна для христиан, другая — для евреев, третья — для мусульман. Каждая не менее верна и не менее глупа, чем любая другая. У нас есть ученые, великие умы, углубляющиеся в бездны времени и пространства, играющие с великими вопросами, как дети — с песком.

За все прожитые годы, — продолжал он, — я повстречал одного человека — всего одного, — который производил впечатление сведущего. Он был сумасшедший, пьяница-докер, не умевший ни шнурков завязать, ни куртку застегнуть. Он говорил загадками и нес околесицу, но каждое произносимое им слово пробирало меня до костей; в каждой фразе таилась какая-то темная, древняя истина. Послушав совсем недолго, я приказал убрать его: видите ли, я его боялся. Слишком уж убедительно он говорил. Я понял: еще немного послушаю и сам сойду с ума. Вот в чем беда с истиной, мистер Райми: она слишком велика для наших умишек.

Мы встретились глазами; его взгляд обжигал. Его длинные пальцы вцепились в подлокотники кресла — да так, что едва не раздирали обивку в клочья. Похоже, Кардинал находил наш разговор серьезным.

— После этого я плюнул на истину и знание, — заявил он. — Я и раньше-то не очень их любил, но с того дня я смирился с жизнью в невежестве и слепом смирении с судьбой. Я решил, что раз уж не могу понять Вселенную, буду плыть по ее течению и постараюсь выжать максимум результатов из ее непостижимых законов. Отныне я не буду искать новых ответов, доискиваться до новых фактов и тайн. Я оказался невеждой, мистер Райми, и предпочел гордо выставить свое невежество напоказ, носить его, как орден в петлице.

Вы знаете, в чем тайна моего успеха? — спросил он, вновь сменив галс. Я помотал головой. — Везение, мистер Райми. — Он сделал паузу, чтобы до меня лучше дошло. — Везение, — повторил он, — совпадения и счастливый случай. Вот из чего состоит жизнь. В нашем мире все взаимосвязано на том или ином уровне: вы наверняка слышали старую хохму, что стоит какой-нибудь пташке в Австралии взмахнуть крылом — и на той стороне Земли меняется погода. Преувеличение, но пример прекрасный, не хуже прочих.

Все взаимосвязано, мистер Райми. Каждое слово — часть фразы, каждый поступок — часть пьесы. Автора ищи-свищи — некоторые, правда, придают ему форму богов и уравнений, но они просто идиоты… и однако же, несомненно ясно: все это — дело неких сверхъестественных рук. Все ниточки сплетаются в один узелок, иногда очевидный, но чаше тайный. Порой нам дают прочесть кусочек сценария; но в основном нам попадаются лишь обрывки боковых сюжетных линий. Над карапузом по имени Адольф Гитлер посмеялся какой-то еврей — и миллионы людей гибнут в лагерях смерти. Сперматозоид повстречался с яйцеклеткой — и вот вам зачатие Эйнштейна. Немытому мальчишке приснился сон — и вот появляется Кардинал. Причины и следствия…

Он умолк, встал, прошел к окну, сосредоточенно уставился вниз, на свой город. Я никак не мог понять, куда он, прах его подери, клонит. Из его уст вылетали слова какого-нибудь чокнутого пророка, уличного проповедника, вещающего об откровениях. Великий сценарий, Гитлер с Эйнштейном и прочее… Куда я только влип?

У окна он простоял никак не меньше двадцати минут. Все это время я сидел, не шевелясь, потому что чуял: любое необдуманное движение опасно, любой ошибочный шаг равносилен смерти. Передо мной фанатик — самый могущественный в городе. «Осмотрительность» — слишком слабое слово для того, что мне потребуется. Наконец, после безмолвия, продлившегося целую вечность, он вернулся в свое кресло и вновь понес чушь.

Согнувшись, он подался вперед, сцепил пальцы и сурово уставился перед собой.

— Я расскажу вам, мистер Райми, — заявил он, — как я управляю своей империей. — Оглянувшись по сторонам, он придвинулся ко мне поближе, постучал пальцем по моему колену и шепнул: — Очень-очень осторожно.

И с хохотом откинулся на спинку кресла. — Все взаимосвязано, — повторил он, ритмично двигая руками вверх-вниз. — Что-что, а это я знаю наверняка. Чему-чему, а этому меня научили годы, прожитые на нашей планете. Рано или поздно все ниточки сплетаются в один канат. Все люди, от самого никчемного до величайшего, сцеплены узами. Ни один человек — не остров, если простите мне столь банальную цитату. Все мы связаны на том или ином уровне друг с другом, с миром, в котором живем, с его животными, с природой, с техникой. А может, даже со звездами и планетами. В астрологию я особо не верю, но и снимать ее со счета тоже не собираюсь.

Так, я отвлекся. Забудьте о планетах. Они лишь затемняют суть. Одной планеты зараз хватает, чтобы забить голову любому человеку, даже величайшему мудрецу. Оставим галактическую взаимосвязанность другому поколению, тем, у кого будет больше свободного времени и меньше неотложных дел.

Я действую, сообразуясь со счастливыми случайностями и совпадениями. На них я и выстроил свою империю. На них я базирую свои решения в бизнесе. В соответствии с ними я выбираю себе друзей и врагов. Под их диктовку я правлю этим городом. Мистер Райми, я отдался в рабство фортуне — тем и живу.

Пример. Несколько лет назад я купил ветхий доходный дом в районе порта. Ничего особенного в этом не было: у меня таких домов море. Я планировал реконструировать его и сделать на этом деньги, как водится у людей в моем бизнесе.

Спустя несколько недель, когда строительные работы еще не начались, у меня была «стрелка» с одним старым паханом. Он слегка захмелел — среди больших людей не все такие трезвенники, как я — и заговорил об этом здании. По-видимому, у него были кой-какие идеи, и он уже совсем собрался купить этот дом у владельца, когда я перебил у него покупку. Спьяну он начал твердить, что я поступил не по-честному. Потом предложил перекупить у меня дом. За три миллиона. «Даю тройку больших бумажек» — вот его подлинные слова. Тройку больших бумажек. Разумеется, я отказался: три миллиона — это ведь гроши.

После «стрелки» он ушел своей дорогой, а я — своей. Я выкинул эту историю из головы: никакой пищи для ума. Спустя неделю или около того иду я по улице — в стародавние времена такое со мной бывало, — а ко мне привязывается бродяга и просит милостыню. «Мистер, тройки-бумажки не найдется?» — спрашивает. «Тройка-бумажка мне нужна». — Изображая бродягу, Кардинал скосил глаза и заговорил писклявым тенорком; пародист из него вышел бы неважный. — Вы хоть раз такое слышали, мистер Райми? — спросил он. — Хоть раз слышали о такой вещи, как «тройка-бумажка»?

— Полагаю, что нет, — ответил я, недоумевая, к чему он все это рассказывает.

— И я не слышал. Ни разу до того момента и ни разу после. «Тройка-бумажка». Почти дословный повтор спустя неделю. Сначала из уст богатого алкаша, потом из уст такого же алкаша, только нищего. Совпадение? — Его лицо рассекла улыбка. — Я позвонил старику и спросил, остается ли предложение в силе. Он обалдел. Сперва решил, что я его разыгрываю — совсем как вы сегодня. Я уверил его, что говорю серьезно. Он согласился, с радостью, моментально. Здание доставалось ему за бесценок. Он это понимал, и я понимал. Никаких подковырок, никаких тайных условий. Я терял кучу миллионов, вот и все. Спустя несколько недель здание сгорело. Проводка, знаете ли, искрила. Вина тут ничья. Владелец и бровью не повел: он все равно собирался сносить эту ветхую хреновину. Значит, придется добавить пару монет на расчистку площадки. На фоне грядущего навара — гроши.

Но вот рабочие разломали само здание и начали копать, чтобы убрать старый фундамент. И кое-что раскопали. Здание стояло — я не шучу — на древней братской могиле. Под руинами покоились тысячи мертвецов. Так и так радость небольшая — нормальные люди вряд ли будут отдавать свои кровные за квартирки над кладбищем, — но это еще не все. Оказалось, там хоронили ЧУМНЫХ БОЛЬНЫХ!!!

Тут он принялся хохотать и колотить кулаками по подлокотникам кресла, обливаясь злорадными слезами.

— Нет, это надо же: чума, мать ее за ногу, — просипел он, отсмеявшись. — Лучше не придумаешь, а? Чума! А я-то хотел раскручивать этот престижный адрес с прекрасным видом…

Как только слухи разнеслись, проект сдох. Вмешалось правительство: объявило это место историческим памятником и потенциальным источником эпидемиологической опасности одновременно. Газетчики, ухватившись за это дело, накопали всяких россказней и баек, которыми овеяно любое старое здание: случаи загадочной смерти, убийства, изнасилования и прочее. И, чтоб ему мало не казалось, с моего старого друга-пахана стребовали стоимость раскопок. В итоге домик стоил ему многих миллионов. Разорил его подчистую. И меня бы разорил, если бы я за этот дом держался. Даже моего влияния не хватило бы, чтобы уладить дело миром. Итак, благодаря околесице уличного бродяги я получил три миллиона в плюсе вместо кругленькой суммы в минусе. Моя империя сделала шаг вперед вместо нескольких назад. Плюнув на логику, я положился на случай — и вышел победителем.

Теперь начинаете понимать, мистер Райми?

Я кое в чем разобрался, но никак не мог заставить себя поверить, что он говорит серьезно.

— Вы никак не могли предположить, что такое случится, — возразил я. — Такой безумный поворот событий… Не могли же вы предвидеть…

— Да нет, конечно! — оборвал он. — Разве я хоть раз сказал, что предвидел? Похоже, вы забываете мои слова, как только они слетают с моих уст. Я только что похвалился своим невежеством, мистер Райми. Об устройстве мира и силах, связующих нас воедино, я почти что ничего не знаю. Я вам не гадалка. В будущее не заглядываю. В свой рассказ я вложил совсем иную мораль.

Я дей-ству-ю, мистер Райми, в соответствии с наблюдаемыми мной явлениями и поступающими ко мне стимулами. Выводов не делаю, размышлять не размышляю, гипотез не выдвигаю, вопросов не задаю. Когда что-нибудь случается, — он щелкнул пальцами, — я вскакиваю с места. Когда я замечаю совпадение — свежевыкованное звено, щелчок одного из замков мира, — я немедленно ищу способ учесть его в своих планах, использовать, обратить себе в выгоду, увязать с собой и окружающей действительностью. Мистер Райми, все взаимосвязано. Это и есть разгадка, это и есть первый и единственный закон. Это надо знать. В это надо верить. А вот когда узнаете и поверите, сможете этим поль-зо-вать-ся.

Он замолчал и, потирая лоб костлявыми пальцами, задумался, как изложить свои идеи под другим углом. Я видел, что за его внешним спокойствием кроется разочарование; так и сяк он пытался ослепить меня величием своей тайны, подобрать нужные слова, достойные жемчужин его мудрости. Он был из тех, кто истово верит в свое кредо — хотя несколько минут назад отозвался о вере непочтительно — и жаждет обращать неверующих. Зачем ему обращать людей и почему он выбрал именно меня, я не понимал.

— Мистер Райми, у мира есть свои собственные законы, — подытожил он. — Понимать их нам необязательно — надо только им повиноваться. Как с тройкой-бумажкой. Логического подобия — ноль. Никаких признаков, будто эти двое как-то связаны между собой или что такой выгодный участок лучше продать. В из-вест-ных нам областях познания ничто не говорило, что это знак. Но мир… природа… боги… на каком-то уровне они были связаны. Что-то их объединяло. Общего звена я не увидел, но все равно его почуял. Почуял — и принял меры. Принял меры — и получил прибыль.

Помедлив, он глотнул воды.

— Вот как я веду дела, — тихо проговорил он. — Глядя на меня, люди видят, какие бабки я зашибаю на бирже и в торговле недвижимостью. Смотрят на влиятельных друзей, которых я обхаживаю, — крупных шишек, с которыми я порываю незадолго до их неожиданных падений на дно общества. Они дивятся, откуда я столько знаю, почему так часто контролирую ситуацию, раньше всех предчувствую успех или неудачу. Считают меня мудрецом, на которого работает целая команда башковитых советников и мыслителей. Так вот, мистер Райми, — ничего они не понимают. Мой советник — мое нутро. Я действую по наитию. Не желаете ли выпить, мистер Райми? — осклабился он.

Пока он ходил за пивом к холодильнику, в соседнюю комнату, я обдумывал его слова и пытался доискаться до смысла. Я понимал: вполне вероятно, что это лишь игра — он кормит меня лживыми байками, проверяя на легковерие. Но выглядело все это очень натурально.

Когда он вернулся и устроился в кресле, я сказал:

— Этот способ не сработает. Никак не может сработать. Против вас то и дело будет действовать закон средних чисел: потери в любом случае превысят прибыли. Все равно как играть в покер, не глядя в свои карты: может, несколько раз и выиграете, но не будете знать, когда имеет смысл рискнуть большими деньгами. Вы отдались бы на волю рока. Вы были бы бессильны. Так что не работает ваш способ.

— Нет, мистер Райми, он работает. — Он показал на свой кабинет который, при всей скудости обстановки, ясно свидетельствовал о богатстве и высоком положении его хозяина. — Живое доказательство — я сам. Помните, с вами не уличный проповедник разговаривает, не студент с занятной теорией, не игрок в рулетку с новейшим методом стопроцентно верного выигрыша. Говорит человек, сделавший себя сам. Я живу с капитала, накопленного за десятки лет процветания — процветания, гарантированного этим законом. Это вам не «может быть», мистер Райми, а неоспоримый факт.

Конечно, метод не так прост, как можно было бы подумать на примере «тройки-бумажки». Пример этот я привел, поскольку он очень уж наглядный и колоритный. Обычно связи куда как тоньше, куда как неуловимее. Замечать их — почти непосильный труд, сообразить, как действовать на их основе, — запредельное чудо. Легче легкого ошибиться, шагнуть не туда, упустить шанс.

Тут нужны мозги — чтобы руководить действиями, но и храбрость, чтобы на старте приказать мозгам заткнуться; дело сдвинется с мертвой точки, только если ты будешь готов довериться своим инстинктам, даже если голова им перечит, даже если очевидно: нутро тебе врет. Иногда обжигаешься. Я сам сто раз опалял пальцы. Раз или два обгорал всерьез. Умей жить рядом с огнем. Потому что стоит тебе повернуться спиной к избранной тобой дороге — хоть единожды, — ее чудесная благодать покинет тебя навеки. Ты снова станешь частью реального мира — серым, заурядным, как все, кандальником — и больше уже не вырвешься.

Вот почему сегодня вы здесь, мистер Райми. Реальный мир тут ни при чем — а вот сон о странном человеке, который мне приснился, очень даже при чем. Затем я и отыскал человека со странным именем. Это тот, кто мне нужен? Или он чересчур странный? Либо недостаточно странный? — Он улыбнулся. — Время покажет. Время все показывает, дай только ему волю. Нутром я чую: вы — это тот, кто мне нужен, вы — человек из снов, но…

— Множественное число.

— Простите?

— Вы сказали «снов». Во множественном числе. Я думал, вам приснился только один. Раньше вы… — Я осекся. Искривив лицо в эпически брезгливой гримасе, он пялился на меня, как на отвратительный штамм какого-нибудь вируса.

— Нечаянные обмолвки, мистер Райми, — произнес он со стальным лицом и холодными глазами, — это золотые самородки, за которые люди вроде меня убивают. Они обнажают самые постыдные слабости, самые хрупкие струнки, самые уязвимые места людского племени. За ними следует фанатично гоняться, беречь их как зеницу ока и никогда не разоблачать их без задней мысли.

Я совершил ошибку. Сболтнул о том, о чем говорить не собирался. Вы заметили. Поздравляю. Но затем вы дали понять, что знаете. Очень глупо. Я приказывал ликвидировать людей, слышавших и не такие серьезные вещи. Вы еще не знаете истинного значения этого — пока не знаете: просто дурацкая обмолвка, на ее основе можно предположить все что угодно. Но вы умны, мистер Райми, и теперь у вас есть зацепка, и, не сомневаюсь, именно ее вы постараетесь использовать когда-нибудь в будущем, когда все прояснится и наши дороги начнут сближаться. Я профессиональный параноик. Вы только что дали мне основание особенно остерегаться вас. Итак, это была дурацкая оплошность. Я вам ее спущу — сочтем это «удачей новичка», — но в будущем, если вам подвернется что-нибудь этакое: душите в зародыше! Держите свои тайны в глубоком секрете, — посоветовал он мне, рассеянно подтягивая свои мешковатые штаны. — Даже самые махонькие и глупенькие. «Из ничего и выйдет ничего», — сказал король Лир. Отнюдь — мистер Райми, из ничего выходит все. Нет такой мелочи, которая ускользнула бы от взгляда великого человека. Нет ничего маловажного, каким бы безобидным оно ни казалось. Запишите это у себя на лбу. Когда-нибудь эта идея спасет вам жизнь. Или как минимум помешает вам ее профукать, на грани чего вы только что были.

Затем Кардинал пригласил присоединиться к нашей маленькой компании третьего человека. Это была женщина, которую он представил как Соню Арне. После того как мы обменялись рукопожатием, она села на стул, который сама передвинула к окну, как только вошла в кабинет. Это была привлекательная дама лет сорока с лишним, с умеренным макияжем и проседью в волосах. Черты ее лица обличали ум, наблюдательность — но и доброту. Одета элегантно: безупречно отглаженная юбка, блузка нейтрального стиля — имидж серьезной, не склонной к шуткам деловой женщины.

— Мисс Арне, — произнес Кардинал, — это Капак Райми. Ваш будущий сотрудник. Я хочу, чтобы вы обучили его вести бизнес. Введите его в курс дела. Познакомьте с нужными людьми. Постарайтесь, чтобы он знал назубок правила и секреты нашей профессии. — Он улыбнулся. — Я хочу, чтобы он стал вашим золотым медалистом, мисс Арне. Если он обучится быстро, отлично. Если нет, бейте его нещадно.

— Без проблем, — ответила она, окинув меня профессиональным взглядом. — Симпатичный — это уже хорошо. Менее агрессивный костюм, цветовое пятно, чуть подправить прическу… Позвольте мне услышать ваш голос, Капак.

— Легко. Как вам лучше — чтобы я просто так потрепался или наизусть что-нибудь прочесть? Из Китса, из Элиота, из «Сказок Матушки-Гусыни»?

Улыбнувшись, она одобрительно кивнула.

— Хороший голос. Сильный. Уверенный. Вселяющий доверие. Думаю, с этим юношей никаких проблем не будет. Несколько недель под моим заботливым крылом — и он станет одним из лучших агентов в нашем богоспасаемом городке. Гарантирую.

— Агентов? — Нахмурившись, я перевел взгляд на Кардинала.

— Мисс Арне возглавляет мое страховое подразделение, — пояснил тот. — Она — просто виртуоз. Мисс Арне научит вас продавать страховые полисы.

— По-ли-сы? Что за хе… А-а! — просиял я. — Понял. Стра-хов-ка. Ясно. Вы имеете в виду «крышу». Рэкет.

Его лицо побагровело, и я тут же понял свою оплошность. И поспешил на попятный.

— Нет-нет… Я имел в виду… Ну, вы понимаете… Если вы предпочитаете называть это «страховкой», я ничего против не имею. Я не…

— Мистер Райми, — зарычал он, — если бы я хотел сказать «крыша», я бы так и сказал. Ни единого раза в жизни я не стеснялся называть вещи своими именами. И ради вас этой привычке не изменю. Рэкет стал основой моего успеха: он позволил мне встать на ноги в бизнесе и все еще обеспечивает значительный процент моих доходов. Однако я не хочу, чтобы на данном этапе вы занимались такими делами. Это предстоит вам позднее — то ли как основное занятие, то ли как хобби. В данный момент вы сосредоточитесь на страховом деле. Мисс Арне научит вас, как продавать полисы и кому. Она ознакомит вас с широким спектром страховых услуг, которые мы предлагаем, научит ими хвастаться, а затем напустит вас — на самых что ни на есть законных основаниях — на добрых граждан нашего города. Уяснили?

Я вытаращился на него с недоумением, которое быстро перешло в гнев.

— Ах вот зачем вы меня к себе сегодня вызвали? — взревел я, забыв, кто здесь главный. — Чтобы страховщика, мать вашу так и так, из меня сделать? — Тут я услышал вскрик Сони и уголком глаза увидел, как она шокированно закрыла рот рукой. Плевать. Пусть эта сволочь меня прикончит. Торговым агентом в крахмальной рубашке я не стану — ни ради Кардинала, ни ради Бога, ни ради Дьявола. В этот город я приехал, чтобы стать гангстером, — и свою мечту за стабильный доход и законную профессию не продам. Делайте со мной что хотите!

— Послушайте, — начал я, но Кардинал погрозил мне властной рукой, и у меня отнялся язык.

— Мистер Райми, — прошипел он, — не стоит так нервничать. Я понимаю ваши тревоги. И осознаю, что эта перспектива не вяжется с ожиданиями, которые возникли у вас за последние два часа. Но вы должны научиться полагаться на мой ум. Я старше вас и гораздо опытнее. Я знаю, что делаю.

Видите ли, поправить свое положение в этом городе вы можете двумя путями. Вы можете начать снизу и постепенно подняться наверх… также вы можете начать сверху, а затем научиться скрести дно бочки: поверьте, это не так противно, как вам кажется. Мисс Арне, не соизволите ли поведать мистеру Райми, как началась ваша карьера в этой компании?

— Я была проституткой, — сообщила она. Тут я заткнулся. Вытаращился на нее огромными, с футбольные мячи, глазами. Эта чистая, аккуратная, культурная женщина — и проститутка? Поверить невозможно.

— Это правда, — ответила она на мой немой вопрос. — Я обратилась сюда в надежде занять вакансию секретарши. Кардинал увидел меня, оценил положительно, отвел меня в сторонку и предложил должность в сфере проституции. Он описал мне условия контракта, потенциальный доход, часы работы, возможности карьерного роста и так далее. Это было соблазнительное предложение и, хотя ранее я никогда не думала об этой профессии, я решила принять его.

— Много ли клиентов у вас было? — спросил Кардинал.

— Достаточно. Я принимала всякого, кого вы мне присылали. Я хорошо справлялась. Шла нарасхват.

— А каким образом вы теперь оказались здесь, мисс Арне, в одежде, которую мистеру Райми не по карману даже пощупать?

— Я копила деньги, — ответила она. — Накопив достаточную сумму, чтобы уйти на пенсию, я пришла и сообщила вам, что с меня достаточно, а затем попросила предоставить мне другую должность в компании — законную. В свободное время я ходила на курсы, многому научилась у своих клиентов-бизнесменов и пришла к выводу, что могу предложить людям что-то еще, кроме своего тела.

— Так и вышло, — переключился Кардинал на меня. — У мисс Арне невероятные математические способности, а также дар проникать за несколько секунд в тайный смысл любого, даже самого мудреного документа. Я устроил ее в одну из моих страховых компаний, что в цокольном этаже, и пять лет спустя она оказалась в директорском кресле.

Прекрасная история успеха, мистер Райми. Из девок — в директора. Славный взлет. В этом городе случается много похожих историй. Они случаются, случались и будут случаться. Если таковы и ваши чаяния, удачи вам: желаю всего наилучшего. Но в этом случае вы мне ни к чему. — Вновь подавшись вперед, он пригвоздил меня к стулу колючим взглядом. — С такими взлетами беда одна — у них есть свой потолок. Поднимаешься на самую вершину — а дальше уже некуда. У мисс Арне здесь отличная должность, огромный оклад, обеспеченное будущее. Но в число моих генералов ей не войти. Она так и останется всего лишь служанкой, одной из самых богатейших моих пешек. Ей некуда идти дальше. Она достигла своей максимальной высоты и теперь лишь коротает время, пока старуха-смерть не унесет ее на тот свет. — Обернувшись к Соне, он осклабился. — Не в обиду вам, мисс Арне. Я просто аргументирую свою мысль.

— Да я не обижаюсь, — отмахнулась она. — Господи, я совсем не против быть пешкой. На таком-то окладе!

— Что ей обижаться, — подтвердил он. — У нее есть все, чего она решила достичь. И даже больше. Только дурень тянется за солнцем и рискует обжечься, когда луна у него уже в руках. Тупая, бессмысленная, глупая жадность…

Вот что мне нужно, мистер Райми, — заявил он, сощурившись. — Мне нужны жадные дурни. Целые орды. Я их обожаю. Жадные, глуповатые парни — но смекалистые и сильные духом. А их на свете можно посчитать по пальцам. Тупая жадность редко сочетается с профессионализмом. Людей, у которых есть только одно из этих свойств, сколько угодно. Но чтобы сразу оба… Таких-то я все время и высматриваю: тех, кому всегда мало, тех, кто вечно ненасытен, тех, у которых хватает энергии и ума, чтобы гоняться за мечтами их жалких алчных душонок. Вот каковы они, мои ненаглядные.

Мистер Райми, я полагаю, что ваш ум, сила духа и жадность мне подходят. Доказательств у меня нет — в таких случаях их никогда не бывает, — но покамест вы производите на меня хорошее впечатление, и я готов на вас поставить. Вот почему я с самого начала даю вам такую хорошую должность. Стра-хов-ка, — проговорил он по слогам. — Звучит скучновато, так? Наводит на мысли о занудах, которые только и могут, что языком трепать. Мне понятно ваше нежелание связываться с этой профессией.

Он взял со стола какую-то марионетку и начал с ней забавляться. Виртуозно дергая за ниточки, заставлял ее плавно двигать руками, ногами и головой. Сделал так, чтобы она потанцевала. Усадил ее. Принудил вскочить. Играя со своей куклой, он умиленно улыбался, а мы с Соней, прикусив языки, не сводили глаз с этой детской забавы. Натешившись, Кардинал швырнул марионетку на пол и продолжал свою речь как ни в чем не бывало:

— Но это увлекательная сфера, мистер Райми. Поучительная. Страховое дело научит вас всему, что только следует знать о людях. Успешные страховые агенты — не наша мисс Арне и ей подобные, а те, кто после нескольких лет работы уходят в другие области, где можно продвинуться куда как дальше — это те, кто считает работу учебой, кто, изучая своих клиентов, постигает тайные пружины их характеров, их страхи, их сокровенные грезы. Они познают, почему люди ведут себя именно так, а не иначе. Это развивает интуицию, проницательность, интеллект, подает мысли. Рэкетиры ходят себе, бряцая оружием и играя мускулами, и собирают деньги. Никакой утонченности, никакого стиля, никакой системы познания. Наемные отморозки. Пугаешь человека — имеешь бабки. Просто до примитива. Вы можете всю жизнь заниматься рэкетом, сколотить капитал, создать свою личную мини-империю — и все же мне от вас будет куда меньше толку, чем от жадного недомерка с месячным опытом страховщика.

Вот почему я хочу, чтобы вы сначала прошли путь законопослушного человека. Я хочу, чтобы вы учились, мистер Райми. Я хочу, чтобы вы приобрели опыт в мире законности, правопорядка и честных людей. Затем, когда вы дойдете до кондиции, я попрошу вас нырнуть в глубину, в подводный мир, мир желаний, мечтаний и смерти. Мир этот темен и опасен; он испепелит вас, если вы сунетесь в него раньше срока. Сначала страховое дело. «Крыша» — и другие сферы — потом. Я хочу, чтобы так было. И так будет. Согласны?

Я был не особенно доволен. Говорил он дельно, но за много лет Кардинал побывал сутенером при многих тысячах политиков и наверняка перенял кое-какие их ловкие, коварные уловки. «Страховой агент». Противно. Но, учитывая время, место, характер человека, сидящего передо мной, и наличие трупа за моей спиной… разве я мог перечить?

— Согласен, — процедил я, сам об этом жалея.

— Хорошо. — Потирая руки, он мигнул в сторону Сони. Та, уловив намек, встала и замерла, ожидая разрешения удалиться. Он в последний раз за этот вечер обернулся ко мне — король, отпускающий слугу.

— Можете идти, мистер Райми, — заявил он. — Завтра, как только мисс Арне за вами пришлет, выходите на работу. Предполагаю, это будет утреннее совещание у «Шанкара». — Кардинал покосился на мисс Арне. Та кивнула в знак подтверждения. — Сейчас мистер Тассо сопроводит вас в ваше новое жилище. Также в ближайшем будущем он свяжется с вами и преподаст вам ряд уроков, не имеющих отношения к сфере страхования. Это все, мистер Райми. Учитесь, не мешкая. Работайте, не жалея сил. Не забывайте свои мечты.

Доброй ночи.

На сем аудиенция завершилась. Он утратил ко мне интерес, и я был волен уйти. Я встал — мое сердце стучало, как тамтам средней величины, колени дрожали, но не сильнее, чем следовало ожидать в данной ситуации — и вслед за Соней вышел в приемную, где ожидал меня Форд Тассо.

— Жив еще, курилка? — нагло подмигнул он.

— Боже, — выдохнула Соня, проводя по лбу накрахмаленным белоснежным платком. — Сколько тут ни проработай, привыкнуть невозможно. Четыре года с лишним, как там не бывала — и уже было думала, что смогу противостоять ему, как большая девочка, не обмирая от страха. — Она улыбнулась, смеясь над собой. — Это у меня типичная мания величия, наверно. Погодите, а ведь вас он не выбил из колеи, верно? — Она испытующе уставилась на меня. — Никогда не слышала, чтобы с Кардиналом разговаривали таким тоном, да еще и в его собственной берлоге. По крайней мере если кто и разговаривал, то в живых не остался и поведать об этом не смог. Вы ему нравитесь, Капак. Надо же, он даже назвал вас «мистером Райми».

Форд вскинул голову:

— Он тебя мистером Райми назвал?

— Ну да, — недоуменно подтвердил я. — А что в этом такого? Конечно, звучит как-то слишком учтиво, чопорно, но…

Форд расхохотался над моим невежеством.

Кардинал не питает уважения к представителям рода людского, — пояснил он. — Большинство нагоняет на него скуку. Кое-кто раздражает. Людей, которые ему нравятся, он зовет по имени. Людей, с которыми ведет дела, — по фамилии. И только самых близких — людей с верхушки нашего корпоративного дерева, тех, кого он знает и уважает — он именует «мистер», «миссис» или «мисс». Обычно проходит многолет, прежде чем он решается на такой шаг: я проработал на него восемь лет, прежде чем он начал меня звать «мистером Тассо», а не «Фордом». Это типа хорошей оценки, знак, что ты достиг вершины и прочно на ней уселся. Никогда не слышал, чтобы он обращался так к безвестным мальчишкам, только что притащенным с улицы.

Защемив мой подбородок своими длинными пальцами, Форд наклонил мне голову направо, затем налево, отпустил, хмыкнул.

— Похоже, ты далеко пойдешь, сынок. Думаю, правильно я сделал, что не дал Винсенту тебя замочить. Поскакали. — Он добродушно шлепнул меня по руке. — Устроим тебя переночевать. Как тебе понравится номер в «Окошке»?

— Дело хорошее, — пробубнил я и побрел вслед за ним вниз, где мы получили назад обувь и отправились по своим делам.

* * *

«Окно в небо», «Шанкар», «Парти-Централь» — три здания, три колонны, на которых держалась империя Кардинала. Одно, чтобы спать, второе, чтобы есть, третье, чтобы заниматься бизнесом. Еще шесть часов назад я и мечтать не мог, что буду курсировать между ними.

Отель «Окно в небо» был размером с большой поселок: колоссальный куб из алюминия и стекла, окруженный морем сверкающих машин. Отелей в городе было полно, но только в «Окне» останавливались самые что ни на есть сливки общества. Работая у Тео, я немало о нем слышал. Мелких гангстеров хлебом не корми, только дай порассуждать о всем шикарном, а «Окно в небо» было — всем шикам шик.

Например, широкоэкранный телевизор в каждом номере, связанный кабелем с видеотекой — звонишь и заказываешь, что душа пожелает. Четыре бара. Три бассейна. Два тренажерных зала. Ресторан. Самые безопасные во всем городе телефонные линии — защиту от «жучков» регулярно осуществляли лучшие эксперты. Бесплатные наркотики — подарок отеля (полиция «Окно» не обыскивает; полиция на «Окно» и взглянуть не смеет). На четных этажах — по массажному салону. На каждой двери электронный замок. Никаких краж, никаких девиц, без спроса навязывающих свои услуги, — «Окно» охранялось тем же Контингентом, который обеспечивал личную безопасность Кардинала.

Девушке-портье Форд не сказал ничего. А та улыбнулась, взяла у меня отпечатки пальцев и образец подписи, спросила, есть ли у меня при себе фотография паспортного формата, а услышав отрицательный ответ, проводила к будке-фотоавтомату, втолкнула внутрь и задернула занавеску. Блеснула вспышка, запечатлев на пленке мою ошарашенную рожу. Девушка отдернула занавеску и велела мне где-нибудь присесть — она меня позовет, когда все будет готово.

В вестибюле мы провели семь-восемь минут максимум. За это время я увидел двух телезвезд, знаменитую актрису, вокруг которой в любом другом месте столпился бы народ, десятерых находящихся в розыске бандитов, знакомых мне по фото (каждый из них был по меньшей мере раз в пять могущественнее покойного Тео), и столько миллионеров, сколько я за полгода жизни в городе не повидал.

Портье подозвала нас к стойке и вручила мне мою гостевую карточку. На меня пялился обалдевший Капак Райми; слева от фото красиво располагались его имя, отпечатки пальцев и номер комнаты.

— Это ваша кредитная полоса, — пояснила она, указав на вставленную в карточку узкую металлическую нить. — Предъявляйте ее во всех учреждениях досуга — барах, бассейнах и так далее, и вас обслужат.

— И какова сумма моего кредита? — спросил я.

— Кредит неограниченный, — сообщила она.

— Мне это по карману? — спросил я у Тассо.

— Кардиналу — да.

— А что, обо всех его подданных так пекутся?

— Только о любимчиках. Пошли. Мне еще надо поспеть в кроватку.

Лифт по сравнению с «Парти-Централь» выглядел заурядно. Просторный, современный, чистый — но без лифтера, без всех этих занятных манипуляций рычагами.

Вышли мы на восьмом этаже. До номера идти было недалеко. Я провел карточкой по сканеру у двери. Дверь с резким звонком отъехала в сторону, и мы вошли. После пышного вестибюля комната удивила меня своей теснотой и непримечательной обстановкой. Несколько картин, растиражированный в миллионах экземпляров коврик, в углу — ваза с пластмассовыми цветами.

— Ну, как тебе? — спросил Форд и привернул регулятор: светильники слегка потускнели.

— Сойдет, — произнес я, пытаясь скрыть разочарование.

— Если хочешь, можешь еще что-нибудь подзаказать, — пояснил он. — Новую кровать, если эта тебе не катит. Побольше картин. Статуи. Лишний телик. Другой ковер. У них есть каталог — там, в комоде найдешь — на все вкусы.

— М-м-м… — Вот это уже другое дело! — В любом случае лучше того места, где теперь прохлаждается дядя Тео, — пошутил я.

— Похоже, не очень-то тебя расстроила его смерть, — заметил Тассо.

Я философски пожал плечами:

— Я знал его всего несколько месяцев. Он мне нравился, но наш бизнес — грязный бизнес, мы знали, чем рискуем. Так уж заведено.

Форд понимающе кивнул.

— Правильный у тебя взгляд на жизнь, — сказал он. — Людей убивать приходилось?

Я помотал головой.

— Интересно будет посмотреть, как ты себя поведешь, когда час придет. Одно дело — закрывать глаза на чужую смерть и другое — когда сам причиняешь смерть другим. На этом и проверяется, создан ты для бандитской жизни или не создан, кто ты — лотошник два-на-грош или серьезный человек.

— Кардинал думает, что я гожусь.

— Угу.

— А он редко ошибается.

— Нет, — возразил Форд, — ошибается он часто, как все люди. Только кто ему посмеет об этом сказать? Вот и вся разница. — Он подавил смешок. — Да ты не волнуйся: когда он кадры подбирает, то промашек не дает. Конечно, и фуфловые ребята наверх пролезают, но редко. Если он в тебе что-то нашел, значит, так оно и есть. Хорошо в людях разбирается.

— А по-вашему, какие виды он на меня имеет? — спросил я с любопытством.

— Не знаю, сынок. Говорю как на духу. Пусть я — Кардиналова сильная правая рука, но это еще не значит, что он мне тайны доверяет. По большей части он — закрытая книга. Научись свыкаться с этим и не обижаться — либо сваливай, пока не поздно. Попробуешь раскачать эту лодку — пойдешь на обед акулам.

Обдумав его слова, я ухмыльнулся и указал на потолок:

— Но все равно вряд ли я попаду слишком высоко. Если бы он задумал сделать из меня шишку, он бы мне дал номер люкс на верхнем этаже.

Форд неохотно улыбнулся.

— Да, сынок, амбициями тебя Бог не обидел, — заметил он. — Обычный человек скакал бы от радости, если бы его подпустили к дверям отеля. А ты получил отдельный номер на восьмом и страдаешь, что не выше. — Он покачал головой. В его голосе выражалась смесь удивления и досады. — На верхотуре «Окна» селят королей, президентов и всяких там религиозных шишек. Ты не из их компании, так что веди себя как нормальный: встань на колени и поблагодари бога, которому молишься, и хорошенько его попроси не выдергивать из-под тебя ковер, а то, сынок, с восьми этажей высоко падать. — Он погрозил пальцем, щелкнул меня по носу и, подмигнув, удалился.

Впервые за эту длинную невероятную ночь я остался один.

Двигаясь медленно, как во сне, я бродил по комнате, снова и снова прокручивая в голове свой разговор с Кардиналом. Со склада — в лимузин, из лимузина — в «Парти-Централь». Порой мне казалось, что все это наваждение, что я погиб там, в порту, а все это — последний затянувшийся момент моей жизни, мой финальный сон. Так не бывает. В любую минуту я проснусь и…

Я осознал, что не справлял нужду почти что — я взглянул на часы — девять часов. Спешно посетив соответствующее помещение, я вымыл руки, почистил зубы и собрался лечь спать. Когда я уже забирался под одеяло, до меня дошло, что за все месяцы жизни в городе я еще не видел восхода солнца. Я подтащил к окну стул, раздвинул шторы, уселся и приготовился любоваться лучшим зрелищем в природе. Голова у меня по-прежнему шла кругом, пальцы била дрожь от запоздалого шока. Я на минутку откинул голову назад, чтобы отдохнула шея, и внезапно, не успев совладать с собой, заснул.

paucar wami

В восемь меня разбудила горничная и сообщила, что ровно через сорок пять минут мисс Соня Арне будет ждать меня к завтраку в «Шанкаре». В случае опоздания я останусь голодным до обеда.

Сполоснув лицо водой, я промыл глаза, смыл с ресниц гнойную коросту — недосып сказывался; зачесал волосы назад, рассудил, что бриться не буду — сделаю вид, что щетина нынче в моде, попрыскал дезодорантом под мышками и между ног, облачился во вчерашние шмотки и был таков.

Я мог бы поехать как большой человек, на лимузине, но счел неблагоразумным лишний выпендреж в первый день работы и просто остановил такси. Затылок водителя показался мне знакомым; чем больше я к нему приглядывался, тем меньше сомневался, что за рулем сидит тот же самый таксист, который вез меня полгода назад, когда я впервые оказался среди этих надменных сооружений из кирпича и металла.

— А что, здесь, у «Окна в небо», вы много пассажиров сажаете? — спросил я, чтобы услышать его голос.

— Какое там, — угрюмо проворчал он. — Которые здесь живут, у них почти у всех лимузины да «роллс-ройсы». Нос дерут — ух! — а на мою грязную жестянку и глянуть побрезгуют. — У него была странная привычка делать ударение на словах как бы наугад, выплевывая их изо рта, точно надоедливых мух. Отсюда я заключил, что таксист тот самый. Мы остановились у светофора.

— Ну а у вокзалов? Много там на… — начал я, но он прервал-меня на полуслове.

— Вот что, — взревел он, — помолчите-ка, ладно? Я вашу породу хорошо знаю и никакого дела иметь с такими, как вы, не желаю, идет? Я вас посадил и отвезу, куда приказали, и все дела, идет?

— Зачем так агрессивно? — обиделся я. — Я же по-хорошему хотел поговорить. Я и не думал!..

— А мне без разницы, чего вы там думали, — отрезал он, испепеляя взглядом мое отражение в зеркале. — Я вашу породу знаю. «Окошко», «Шанкар» и его Высокопреосвященство Кардинал сидят у вас на плечах, как сам Боже Правый. Только меня этим не возьмешь, ясно? — Он нажал на клаксон, припугнув безвинного прохожего, и уже собрался опустить стекло, чтобы напуститься на того с руганью, но тут загорелся зеленый и нам пришлось трогаться с места — иначе поток идущих за нами машин мигом вытеснил бы нас на тротуар.

— Кардинал, — рычал он. — Большая шишка. Деньгами швыряется, как конфетти. И все их ловят, улыбаются, тянут губки целовать его шелудивый зад. Аж блевать хочется. К его деньгам я за все золото мира не притронусь… да хоть приставь мне ствол ко лбу, не притронусь, нет. Отравленные это деньги. Чумные.

— Вас послушать, так он вам какую-то большую гадость сделал, — заметил я. — Он что: разорил вас, ограбил, болонку вашу изнасиловал?

— Мне? Да он ко мне в жизни и на километр не приближался. Будет он напрягаться, как же! Я простой шоферюга. Ему на меня тьфу!

— А чего же вы так кипятитесь?

— За город обидно. Как он его, а… Я еще застал времена, когда здесь было хорошо жить. Блин, конечно, и тогда дела обстояли не как в сказке. Не как в Изумрудном городе каком-нибудь. Проблемы — они везде проблемы. Но мразь знала свое место и не рыпалась. А теперь благодаря ему она всем заправляет. Полицией, мэрией, профсоюзами. Всем-всем-всем. Куда ни глянь, одна погань. Все куплены, все замазаны. А кто постарался? Этот козел.

Вокруг таксиста самый воздух трепетал от возмущения и ненависти. Его обличительные слова пробудили во мне стыд, но проглатывать их я не собирался. Раз уж мне предстоит работать на Кардинала, ругать его — все равно что ругать меня. Я счел своим долгом дать ответ.

— А что же вы не уезжаете, если вам здесь так противно? — спросил я.

— Чтоб я уехал? — Будь у него во рту сигара, он выплюнул бы ее в припадке бешенства. — Кто, я? Чего это я уеду? Это и мой город тоже. Налоги плачу. На жизнь зарабатываю. Натаниэль Мид под чужую дудку не пляшет. Его не запугаешь и не купишь.

— Натаниэль Мид, — повторил я. — Это вы?

— Да.

— Я запомню.

— Запоминайте-запоминайте.

Я постарался удержать имя в памяти на всякий случай — как вчера сказал Кардинал, никогда не знаешь, какой ошметок информации тебе на что-то пригодится. Среди многомиллионного населения города очень мало людей, которые не побегут с доносом к Кардиналу при малейших признаках бунта против его власти. В это свежее солнечное утро я и в мыслях ничего подобного не имел, но приятно было знать, что в случае чего я могу положиться как минимум на одного человека, удрать, если понадобится, на его такси.

Мид высадил меня у «Шанкара»; я ожидал, что от антихристова слуги он чаевых не примет, но он взял деньги молча: верно, считал, что убеждения убеждениями, а бизнес — бизнесом.

Как только я представился администратору, он рассыпался передо мной мелким бесом: выскочил из-за стойки и, отмахнувшись от своих ассистентов, чьей обязанностью вообще-то было сопровождать клиентов, повел меня в главный зал, к столику номер девятнадцать, где ждала Соня. Со мной он обходился как с почтенным завсегдатаем.

«Шанкар»… Его хозяйкой была Леонора Шанкар, женщина, которая, как считалось, стояла за спиной Кардинала в годы, когда он только поднимался наверх. Крупнейший ресторан города в смысле престижности, заведение, куда стремились попасть все, кто что-то собой представлял. Но если ты не принадлежал к команде Кардинала, ты за все богатства мира не купил бы ни одного места за столиком; ресторан был зарезервирован для его людей, от чистильщиков сапог и рядовых бойцов Контингента до высшего руководства. Отличная кухня, замечательная атмосфера и неограниченный кредит, покрываемый исключительно из кармана Кардинала, — такая вот служебная привилегия для членов организации. Порой двери открывались перед человеком со стороны: Кардинал, Форд Тассо и Леонора могли приглашать кого хотели — но происходило это редко, и за чужаками следили в оба.

Внутри это огромное здание состояло из одного-единственного зала, разделенного на два яруса. Пол верхнего яруса был сделан из прозрачного стекла. Женщины в юбках и с чувством собственного достоинства обычно вкушали пищу внизу.

Зал был отделан стеклом, мрамором и алюминием. Леонора Шанкар славилась своей любовью ко всему холодному: суровое однообразие ее ресторана было прямой противоположностью изнеженной роскоши штаба Кардинала. Тут не было никаких ковров, которые, приятно стелясь под ноги, смягчали бы общее впечатление мрачности. На декор посетители частенько сетовали, но когда тебя кормят бесплатно, излишняя разборчивость неуместна.

Акустика в зале была занятная. Такому звучному эху позавидовал бы любой собор. Каждое движение отзывалось отголосками. Звуки шагов по кафельному и стеклянному полу, смех, кашель, нашептываемые на ухо тайны, звуки скребущих по тарелкам ножей и вилок, звяканье стаканов, разнообразные кухонные шумы: все это пробегало по залу волнами и сливалось воедино, отражалось от стен, кружилось между людьми роем сердитых жуков. С непривычки это раздражало. Сначала тебе казалось, будто ты в зоопарке, в час кормежки, запертый вместе со зверями. Мысли путались: в уши лезли разговоры за десятым от тебя столиком; мирно хлебая суп, вдруг слышишь ключевую фразу анекдота, рассказанного пять минут назад; чокнешься с сотрапезником бокалами — и мелодичный звон не утихает несколько часов.

В «Шанкаре» невозможно было уединиться или поговорить по секрету. Все, кто там находился, служили Кардиналу. Бояться им было некого. Ежедневно успеваешь подслушать, как обговариваются операции, планируются убийства, решаются чьи-то судьбы. Это было самое безопасное место во всем городе, не считая «Парти-Централь». Прослушивание невозможно. Осведомителям вход заказан. Существовал неписаный закон: то, что услышано в «Шанкаре», за его пределами не обсуждается, а если столкнешься с делом, которое к тебе прямого отношения не имеет, молчи в тряпочку. Этот закон мы свято выполняли: его нарушение каралось смертью на месте.

Рядом с Соней сидел какой-то мужчина. Вид у него был престранный: закутан в какие-то просторные бурнусы и шарфы, на ногах сандалии, в длинные волосы вплетены цветные ленты, лицо покрыто татуировками, которые издали казались настоящими, но при ближайшем рассмотрении оказались просто гримом. Когда я подошел к столику, он вскочил и, прежде чем я успел открыть рот, указал на меня костлявым пальцем.

— Капак Райми? — спросил он, закатив глаза в притворной истерике. Я кивнул. — И-и-и-и! — взвизгнул он, театрально воздев руки. — Больно рано! — возопил он. — Больно рано! — И, сделав пируэт, без каких-либо других слов унесся в другой конец зала.

— А это еще что за хрен? — спросил я, озадаченно глядя ему вслед.

Видя мое изумление, Соня усмехнулась.

— В нужный момент он сам представится, — заметила она. — Не хочу портить эффект.

— Этот парень работает на Кардинала?

— Работал раньше, — пояснила она. — Между прочим, занимал довольно высокий пост, пока все не забросил, и теперь он никто. Кардинал велел его не трогать: так что он свободно входит и выходит, куда только пожелает. В этом городе много людей, которые предпочли бы видеть его мертвым. Форд Тассо, например, его не переваривает: кого-кого, а отступников Форд ненавидит больше всего на свете.

Впрочем, хватит об этом. Мне этот человек нравится, и вам, я думаю, тоже будет по вкусу, когда решит представиться: у него оригинальные мысли по поводу жизни, города и Кардинала. Спали хорошо?

— Не очень. Прикорнул на стуле, ожидая рассвета. — Я потер затекший затылок. — С тех пор как проснулся, чувствую себя курицей на плахе у мясника. А вы?

— Как обычно. Приняла таблетку и заснула сном младенца. Лучшая гарантия крепкого сна. Вы уже решили, чем будете завтракать, или доверитесь моему вкусу?

— Отдаюсь на вашу милость.

Она заказала поджаренный хлеб и кукурузные хлопья с диетическим маслом и снятым молоком.

— И все? — спросил я.

— Начни с простого — вот мое кредо.

Я намазал маслом хлеб, плеснул в хлопья молока и начал есть.

— Скажите… вы меня, пожалуйста, прервите, если я буду невежлив, но я все думаю о вчерашней ночи, о том, что вы говорили. Это правда?

— О проституции?

— Ага.

— Правда, — подтвердила она.

— Ой.

— Вы ее не одобряете? — улыбнулась она.

— Я всегда считал, что до этого опускаются, когда ничего другого не остается. А вы так говорили, словно речь идет о ступени в карьере, ничуть не отл…

— Это и есть ступень в карьере, — заявила она. — Большинство людей торгуют собой метафорически. Я делала это в материальном смысле. Ничего особенного в этом нет. Тело есть тело. Я никогда не вернусь к этому занятию, и я за него бы не взялась, если бы считала, что не смогу бросить, но я не стыжусь своей биографии. Я поступила так, как следовало.

— Но это наверняка сказывается на вашей личной жизни. Что думает об этом ваш друг? Вы ему сказали?

— Друга у меня нет, — ответила она. — Подруга не разрешает.

— Подруга… Значит, вы… — Я сконфуженно закашлялся.

— Да, — произнесла она, смеясь над моим румянцем. — Кстати, я ей сказала, и она восприняла это спокойно. И, если вам кое-что пришло в голову… не думайте, что я переключилась на женщин из-за того, что вытерпела от мужчин на работе.

— Я ни о чем таком и не думал.

— Спорим? — Она налила молока в хрустальный бокал, сделала глоток, вытерла губы атласной салфеткой. — Это Адриан, — сообщила она. — Ваш шофер.

— Кто?!. — воскликнул я, оборачиваясь. За моим плечом стоял молодой парень в иронически-почтительной позе, сжимая в руках бейсболку.

— Привет, сестренка, — вскричал он, пододвинув себе стул. Уселся, схватил ломтик хлеба. — Какие дела?

— Адриан, это Капак Райми. Ты ему будешь помогать.

— Рад познакомиться, — дружелюбно кивнул он мне.

— И я тоже. Я правильно понял, что вы Сонин брат?

— А то. Разве не заметно?

— Ничуть. — Эти двое были так же несхожи, как золото и грязь. Сдержанная, изысканная Соня — и разбитной парнишка в джинсах и мятой рубахе. У нее кожа была смуглая — у него бледная. Цвет волос, черты лица — ничто не совпадало. Они явно принадлежали к разным кругам общества. К тому же Соня была на добрых два десятка лет старше Адриана — ему же никак не больше двадцати.

Он усмехнулся.

— Смотрите и думаете о разнице в возрасте, верно? Что она мне в матери годится? — В отместку за это небрежное оскорбление Соня шутливо ущипнула его за руку. — Я поздний ребенок. Дар Божий. Перепугал стариков до чертиков, да, сестренка?

— Мягко говоря, да.

— Ну и какие будут инструкции? — поинтересовался он.

— Капак в наших рядах новобранец, — пояснила она. — Поступил в страховой отдел, будет подчиняться непосредственно мне. Тебе я поручаю о нем заботиться: покажи ему город, разные приятные места, сведи с приятными людьми. В этой области у тебя опыт богатый: справишься отлично, не сомневаюсь. Смотри, чтобы у него было все, что нужно. Просвещай его. Стань для него другом.

— Вот видите? — пропищал Адриан. — Она даже за меня решает, с кем мне дружить! — Он прикинулся, что плачет. И тут же небрежно передернул плечами. — Ну ладно, я не против. Хорошо, когда рядом есть сверстники.

— Хорошо. — Соня вновь вытерла губы, аккуратно положила столовые приборы на тарелку и встала. — Для начала отвези нас назад в офис. Пора выделить ему личную кабинку и начать обучение.

— А подождать не можешь? Две минуточки — я же не позавтракал!

— Сочувствую, — отрезала она и понеслась к выходу.

Печально покачав головой, Адриан пощелкал зубами и встал.

— Вот каково работать на родную сестру. Хуже не придумаешь. Нельзя смешивать семью и работу. Где была моя голова? Идем?

— Ну давайте, — ответил я, дожевывая хлеб. — А то вы без меня уедете. — Я глянул на стол, полез в карман, покосился на Адриана. — Здесь на чай дают?

— В «Шанкаре» нет. Как и в «Окошке». Это забота большого босса: официанткам он платит хорошо, втрое против обычной зарплаты. И вообще, когда их берут на работу, они дают расписку, что не будут брать денег у клиентов.

— Как-то даже не по себе, — заметил я. — Я привык давать на чай… А сейчас чувствую себя скрягой, вроде Стива Бассеми из «Бешеных псов».

— Классный фильм, — отозвался Адриан. — Таких нынче не делают. Не волнуйтесь, — хлопнул он меня по спине, — привыкнете не давать чаевых. Так уж здесь положено. Когда подписываешься работать на Кардинала, многое меняется в жизни. Поехали, — заключил он. — Еще чуть-чуть, и она сама за руль сядет — только ее с машиной и видели!

* * *

Следующие несколько месяцев тянулись долго и монотонно. Я в жизни ничем не торговал — даже в детстве на благотворительном базаре. Переехав в город, я вообще перестал иметь дело с обыкновенными людьми; работая на Тео, я сталкивался исключительно с бизнесменами, гангстерами и нашими жертвами. Мне ни разу не приходилось планировать деловое свидание с человеком, о котором я ровно ничего не знал, чье доверие я должен был заслужить и обратить себе на пользу.

От меня ожидали, что я стану гениальным страховым агентом. Мне было велено усвоить за несколько недель то, чему другие учатся годами, выйти в мастера после смехотворно краткого периода ученичества. Соня обращалась со мной как с любимым племянником: подбирала мне одежду, записала на курсы этикета, требовала, чтобы я обращал внимание на свою походку. Она научила меня видеть людей насквозь, всматриваться в лица, подмечать нервный тик или деланно-уверенные жесты. Два вечера в неделю были посвящены видеопросмотрам: она приносила домой кассеты с документальными съемками, сделанными бесчисленными скрытыми камерами в бутиках и универмагах Кардинала, и мы разглядывали лицо за лицом, фигуру за фигурой, анализируя, дискутируя, теоретизируя, пока люди не обрыдли мне вконец — я аж пожалел, что не был выброшен младенцем на необитаемый остров.

Сначала мои визиты к клиентам часто заканчивались провалом. На середине я терял нить беседы, вконец запутывался в бумажках, начинал нести околесицу, забывал, что я пытаюсь сбыть и зачем. Соня воспринимала это спокойно. Она говорила, что у меня есть то, чему смертельно позавидовали бы другие страховые агенты: право на неудачу. Я пришел в этот бизнес не для того, чтобы зарабатывать деньги. Меня не донимал страх за семью, за карьеру, за неоплаченные счета и грядущие платежи за купленный в рассрочку дом. Я просто учился.

Со временем дела у меня пошли лучше. Я научился читать чувства по лицам, методом проб и ошибок подбирать подходящую наживку. Каждый клиент был ни на кого не похож, каждому требовалось нечто уникальное. Угадаешь, что именно, — и дело в шляпе. Никаких закономерностей, никакого универсального подхода. Одних следовало уговаривать, вторых брать нахрапом, третьих подмасливать. Перед одним лучше вывалить все сразу, все имеющиеся в наличии полисы — авось какой-нибудь потрафит; другому приходилось предлагать один-единственный в надежде, что вычислил верно.

Самое важное, что я узнал — то, ради чего Кардинал и отправил меня в страховое дело, — состояло в следующем: могущество человек обретает не благодаря своим действиям, а благодаря своей реакции на чужие. В те времена, когда я работал у Тео, я считал, что выбраться наверх можно с помощью гениального плана, что преуспеть можно, узнав больше, чем другие, подготовившись лучше, шевелясь быстрее.

Я ошибался. Могущественным становишься, наблюдая за другими. Жмешься к стенке, изучаешь, выжидаешь, реагируешь — вот в чем секрет. Пусть другой выскажется и обозначит свою позицию. Никогда не заговаривай первым. Ничего не планируй, пока не узнаешь, что у противника припасено на черный день.

Хуже всего были отчеты. Соня, как и дядя Тео, хотела, чтобы я знал бюрократическую сторону деловой жизни, и натаскивала меня по всем юридическим вопросам, какие только приходили ей в голову, вбивая мне в голову закон за законом, предписание за предписанием. «В любой фирме люди делятся на два типа, — говорила она, — те, кто в общих чертах знает, как все устроено, и те, кто разгребает дерьмо». Она грозилась, что, если я не вызубрю все что следует, она ухватит меня за костлявую задницу и зашвырнет в ближайший бордель. Думаю, она не-шутила: когда дело касалось работы, Соня не знала пощады.

Обычно мой день начинался в семь утра. Встать-умыться-одеться — позавтракать в «Шанкаре». В офисе загрузить компьютер — и только успевай менять компакты с информацией: правила, законы, процессуальные нормы. Когда-то все это излагалось в толстых томах с черными кожаными переплетами… Читать до жжения в глазах. Смочить глаза водой. Вернуться к чтению. Немного поколесить по городу (Адриан за рулем), завлекая потенциальных клиентов, применяя изученное на практике. Ленч в «Шанкаре». Опять компакты, клиенты, уроки. Поздний ужин в «Шанкаре». Домой в «Окошко», поработать с Соней, а потом, часов до одиннадцати-двенадцати корпеть над книгами. И спать.

Я носился по всей территории города, хотя большую часть времени проводил в центре и его ближайших окрестностях. От тихих кварталов юго-запада эти районы отличались, как небо от земли. К половине восьмого утра улицы заполнялись народом; машины всех существующих марок и моделей забивали проезжую часть, и на все это свысока глядело затянутое пеленой смога солнце. Каждая поездка превращалась в кошмар. Подобно старым европейским городам, это место не было приспособлено для современного транспорта. Здесь не здания стояли вдоль улиц, а улицы услужливо огибали стороной здания, прихотливо извиваясь и в самых неожиданных местах пересекаясь одна с другой. Были они узкие, плохо освещенные, часто ухабистые. Уличные сорванцы каждый день для смеху перевешивали дорожные знаки, тасуя их, как колоду карт, поэтому районы, которые ты не знал как свои пять пальцев, было разумнее объезжать за три версты — либо брать такси.

Городские власти без устали пытались изменить имидж города к лучшему. Появлялись новые здания, красились старые, проводилась реконструкция, строились современные шоссе, кольцевые магистрали и эстакады. На окраинах это давало какие-то результаты. Но здесь, в самом эпицентре дикого хаоса, все усилия выходили боком. Как ни спешили власти, их опережали сквоттеры, уличные банды, торговцы наркотиками, сутенеры. Новые постройки они осваивали вмиг, свежевыкрашенные стены пачкали своими надписями, фонари валили, мостовую портили кирками. Это ведь был их город. Их слава и гордость. Они любили его таким, каков он был.

Ненадолго передохнуть от компьютеров, книжек и клиентов мне удавалось благодаря заботам Форда Тассо, который время от времени брал меня на операции: проверял, что я умею, делился секретами мастерства. Мне нравилось с ним ездить; я обожал этих людей в черных плащах и зеркальных очках, сощуренные глаза киллеров, холодный блеск их стволов, сплетающиеся в единую ткань истории об убийствах, ограблениях, легендарных бандитах. В компании Форда и Винсента я чувствовал себя как рыба в воде: мы победоносно раскатывали по городу, с шутками и прибаутками стирая в порошок каждого, кто попадался на нашем пути или смотрел на нас искоса.

Адриана я узнал как брата. Мы проводили вместе почти весь день и — как только я освоился и вошел в ритм своей новой жизни — часть ночи, когда мы шатались по клубам. Он работал не меньше меня, но, казалось, вообще не знал, что такое усталость. Я был уверен, что он отсыпается урывками в машине, пока я занимаюсь с клиентами, но так ни разу и не застиг его за этим занятием.

Как-то, пока мы расслаблялись в одном из массажных салонов «Окошка», я спросил, в чем секрет его работоспособности. Адриан завозился под одеялом, откинул с лица длинную челку и задумался. Наконец он изрек:

— Мультики.

Я приподнялся на локте.

— Чего-о?

— Мультики, — повторил Адриан. — Я их смотрю помногу.

— И что с того? — удивился я.

— Смех, Капак. Смеяться нам всем очень полезно. Смех — самый недооцененный тоник. Например, легкие прочищает. Ты в курсе, что в легких застаивается плохой воздух — дерьмовый такой газ в бронхах накапливается?

— Никогда не слышал, — сообщил я ему.

— Накапливается-накапливается, — уверил он меня. — Это чистая правда. От него-то и бывает рак и уйма всяких других болезней. Плохой воздух. Посмотри статистику: среди тех, кто откидывает копыта, большинство — люди, которые редко смеются. Смех необходим. Залог здоровья. А еще он служит зарядкой, укрепляет мышцы живота — это два. А еще от смеха кровь течет свободно и насыщается кислородом — это три. Вот тебе научный факт, Капак: у клоунов не бывает тромбов в сосудах.

— Бредятина.

— Об этом в журналах пишут.

— Каких еще журналах?

— Вот он — секрет моей жизненной силы, — продолжал он с лукавой улыбкой, оставив мой вопрос без ответа. — Смотрю мультики и ржу. Два-три часа заряжают энергией на сутки. Мультики годятся всякие — старые и новые, плохие и хорошие. С начала до конца их смотреть не обязательно. Так, минутки по две. Все равно эффект суммируется. — Откинувшись на кушетке, он улыбнулся потолку. — Как-нибудь попробуй, тебе поможет. Человек не для того родился, чтобы быть серьезным.

Я решил, что меня разыгрывают. Адриан любил гнать пургу и — хотя до беспардонного вранья он опускался редко — все, что слетало с его языка, следовало воспринимать весьма осторожно. Но недели через две, болтаясь по городу, мы закадрили двух невероятно красивых иностранных студенток. Высокие, гибкие как лоза, золотисто-смуглые, они жаждали изведать все чудеса нашего, нового для них мира. Обычно в таких случаях мы отправлялись в «Окошко», но квартира Адриана оказалась ближе, а ждать нам было невмоготу.

Обеих (с их собственных слов) звали Кармен. Моя Кармен в постели проявила себя не лучшим образом: она слишком много выпила и никак не могла сосредоточиться. Мы все равно неплохо поваляли дурака, но когда она отправилась в ванную почистить зубы, мне стало как-то печально и досадно. Из спальни Адриана доносились смех и приглушенная музыка — там явно работал телевизор. Ухмыльнувшись, зная, что поступаю нехорошо, но не в силах совладать с собой, я прокрался к двери и тихонько приоткрыл ее.

Адриан, заливаясь хохотом, нежно ерошил волосы своей Кармен, пока та, пристроившись у него между ног, ласкала его своими солеными, как Средиземное море, губами. На экране, под пристальным взглядом Адриана, многострадальный койот Уайл тащил на гору свое новейшее оружие, чтобы в очередной раз попытаться раздобыть вожделенной крольчатинки на завтрак.

Прикрыв дверь, я лег на кровать, улыбнулся и решил, что в следующий же раз, когда я буду принимать в «Окошке» девушку, закажу из видеотеки похождения кролика Багз Банни.

* * *

Посетители «Шанкара» делились на четыре категории, но, чтобы ощутить это, человек должен был повариться в этой среде несколько месяцев. Вначале казалось, будто все здесь на одном положении, все на равных, социальная дискриминация отсутствует — начальники подразделений сидели за одними столиками с дворниками. В принципе так оно и было, но, как я уже сказал, внутренняя структура «Шанкара» открывалась глазу не сразу.

Первая категория была немногочисленной и состояла из выдающихся людей. Леонора Шанкар, Форд Тассо, странный человек в одеянии-размахайке, еще кое-кто. То были люди, к которым без их приглашения не подойдешь. Сливки общества. Их могущество и влияние были неизмеримы. Сами себе закон, местные боги, солнца, вокруг которых вращались наши жалкие планеты. В их круг мечтал войти всякий, но никто не знал как. Чтобы сблизиться с ними, мы продали бы свои души, но в царстве Кардинала дьявол силы не имел.

Ко второй категории, самой крупной, относилось большинство — те, кто бывал в «Шанкаре» время от времени, чтобы пообедать и людей повидать. Этакая серая масса. Ресторан им нравился, некоторые захаживали туда раза три-четыре на неделе, но в принципе он был для них всего лишь еще одним местом для светского общения и полюбовных деловых сделок. Тому примером были Соня и Адриан: оба обожали «Шанкар», но ни сестре, ни брату и в голову бы не пришло проводить там больше времени, чем требовала необходимость.

Третья и четвертая категория имели между собой много общего. Обе состояли из завсегдатаев — мужчин и женщин, приходивших туда каждый день, к завтраку, обеду и ужину. Для них «Шанкар» был домом родным. Одни просиживали там с утра, когда ресторан открывался, до поздней ночи. Другие, кого ждала работа — например, я, — приходили и уходили, но ежедневно заруливали в «Шанкар» как минимум дважды, помимо завтрака и ужина.

Третья категория состояла из ветеранов. То были рядовые бойцы и генералы минувшей эпохи, те, кто помог Кардиналу взойти на вершину и затем был отправлен на заслуженный отдых. А отдыхать они предпочитали здесь — в единственном на весь город месте, где их имена еще что-то значили. Среди молодых завсегдатаев они пользовались популярностью: ведь старики могли поведать о прошлом, раскрыть утратившие ценность для Кардинала тайны.

Ветераны были живым кладезем информации, и я черпал из этого кладезя за каждой трапезой. Они знали всех, от последней судомойки до высшего начальства, и могли рассказать тебе все что угодно — только слушай. Они знали, в ком настоящая сила, какие пути заводят в тупик, а какие стоит разведать. Они следили за всеми крупными сделками и, если попросить их по-хорошему, иногда соблаговоляли свести тебя с нужными людьми. Зал «Шанкара» кишел этими стариками: сидя поодиночке или по двое — по трое, они молча наблюдали и ждали, пока к ним подойдут и попросят включиться в жизнь.

Их можно было бы принять за волшебных истуканов, недвижных глиняных фигур, загадочным образом оживающих при звуках надлежащего заклинания… если бы не их дрожащие руки и трясущиеся губы, знак старости, — плоды жизни, прошедшей на службе Кардиналу. Иногда вид у них бывал жутковатый: глядя на этих ветеранов, я думал: «А не я ли это? Пройдет тридцать — сорок лет, и я тоже усядусь здесь, сжимая дрожащими руками трость, с мокрыми от непролитых слез глазами, пожирая, как вампир, мечты и надежды другого юнца».

Четвертую и последнюю категорию составляли молодые завсегдатаи. Нас было человек сорок. Все — в возрасте от двадцати до сорока лет, все жаждущие успеха, как воды… нет, как воздуха. Каждый — полон решимости вскарабкаться на вершину империи Кардинала. Мечтатели, древнеримские заговорщики, мы встречались в «Шанкаре» ежедневно, сбиваясь в кучу, как стая акул; держались друг с другом приветливо и учтиво, упиваясь своим великодушием, готовые в любой момент вцепиться друг другу в глотку. Мы были закадычными друзьями и непримиримыми соперниками. Мы воплощали в себе будущее. Некоторые из нас когда-нибудь взойдут на вершины, к которым мы стремились единодушно, но лишь по головам товарищей.

Целыми днями мы обсуждали приливы и отливы в жизни корпорации — кто идет в гору, кого выперли, кого убрали. Ни одно колебание, ни один шажок не ускользали от наших глаз. Мы сравнивали разные методы и стили, поклонялись начальникам, как богам, как идолам, требующим благоговейного почтения. Когда Джико Карл, убрав отца и брата, взял власть над западной частью города, мы целый месяц восхищенно обсуждали его тактику: анализировали, анатомировали, учились. Учились мы на всем. Когда Эмерик Хайнс — один из лучших адвокатов Кардинала, светило юриспруденции — выступал в суде, мы записывали его речи на диктофон и прокручивали их бесконечно, дивясь его остроумию и ежеминутно меняющейся тактике, разыгрывали на верхнем этаже «Шанкара» постановки по мотивам его процессов. Тренировались, обезьянничали, постигали.

Ресторан был для нас школой и университетом. Там мы учились и набирались ума. Там мы совершали ошибки, не имевшие роковых последствий, ошибки, которые мы были в силах исправить и перебороть. Некоторые из нас так и ходили с тетрадками — вели конспекты. Сначала я над ними смеялся, но вскоре понял, как это ценно, и последовал их примеру. На слух уловишь Далеко не все — записывать мысли на бумаге никогда не помешает.

Наши начальники никогда ничего не говорили — никто нам ни приказывал, ни запрещал собираться каждый день в «Шанкаре», — но мы чувствовали затылками пристальные, оценивающие взгляды могущественных людей. На нашем «факультете» было только две оценки — «зачет» и «незачет». Получаешь все чего хотел — или ничего. Середина не для нас. Мы хотели возглавлять свои собственные подразделения, собственные команды, собственные дочерние корпорации.

Каждый день мы сходились, обменивались слухами и конспектами, строили планы; косились с завистью на тех, кто пробился, и мысленно умоляли остановить свой выбор на нас, подозвать, ввести нас в свой круг. Мы все мечтали оказаться под крылышком у Форда Тассо или Фрэнка Уэльда. Привлечь внимание сильного покровителя, подольститься к его свите — шестеркам и близким друзьям, уцепиться за его хвост и посмотреть, далеко ли на нем уедешь, — вот как следовало делать. Мы с таким рвением осваивали искусство Лоббизма, что любой политик охотно взял бы нас в свою команду. Но все наши старания были тщетны, пока не раздавался начальственный глас, пока высшие существа не подзывали нас для разговора. Чтобы мы ни выделывали, выкидывая отрепетированные, грандиозные, скандальные коленца — ей-богу, нам в этом не было равных! — первый серьезный ход всегда был за другой стороной, за тем, у кого хватит силы, чтобы вытащить нас из грязи и, осыпав золотом, осуществить все наши мечты.

Когда же слышался зов и один из нас, приплясывая на ходу, уносился навстречу новой жизни, остальные, снедаемые завистью, собирались в кучку и вычисляли коэффициент перспективности нового подмастерья: какие двери перед ним откроются, какова будет следующая ступень, насколько высоко он взлетит. Обычно это было просто: если тебе кивал Форд Тассо, твой путь лежал в безвоздушное пространство, прямо на луну; если тебя подзывал Каталь Сампедро, твои возможности ограничивались нижними слоями стратосферы: достаток и стабильная карьера гарантированы, но звездой тебе не бывать.

Предсказать судьбу всякого из нас было несложно. Мы знали имена всех игроков, знали, что они могут предложить. Но когда позвали меня — когда приглашение последовало со стороны Леоноры Шанкар и человека в развевающемся бурнусе, — никто не знал, как это истолковать. А больше всех недоумевал я сам.

* * *

В то утро я попал в «Шанкар» позже из-за зеленого тумана. Город славился своим уникальным туманом — светло-зеленым маревом, которое порой заволакивало этот мегаполис от края до края. Как правило, он держался не дольше дня, но иногда не рассеивался трое или даже четверо суток. Откуда берется туман, что придает ему зеленый цвет и почему он висит только над городом, в точности не знал никто — преобладало предположение, что виноваты выбросы с заводов.

Но кое-что о тумане знали все и каждый — а именно, что он превращает жизнь в ад. В туманные дни зона видимости не превышала десять — пятнадцать футов, а потому движение по улицам практически прекращалось. Мне повезло: марево накрыло город прошлой ночью и уже потихоньку развеивалось — иначе не бывать мне в тот день в «Шанкаре».

Вприпрыжку я достиг своего обычного столика, поздоровался с сотрапезниками и подозвал официанта. Но прежде чем я успел сделать заказ, официант, низко поклонившись, произнес:

— Пятьдесят пятый столик, сэр.

Вся наша компания обернулась в указанную сторону. Как только до нас дошло, кто меня призвал, воцарилась тишина. Медленно-медленно все глаза сфокусировались на мне, и в каждом читался вопрос: «Это как же понимать?»

Я элегантно поднялся, вытер губы, улыбнулся в знак прощания и удалился от своих бывших товарищей навстречу новой жизни. Мой уход всех ошеломил, ведь в этом слое «Шанкара» я провёл всего несколько месяцев — мне-то они показались вечностью, но большинство «молодых», ожидая своего звездного часа, торчало в «Шанкаре» по нескольку лет.

Однако, как мне показалось, позавидовали мне лишь немногие. Владелица ресторана и загадочный человек, о котором никто из нас ничего не знал (старые завсегдатаи, готовые болтать на любую тему, наотрез отказывались говорить о человеке в бурнусе). Никто не понимал, что означает такой вызов и чем он для меня кончится. То был гром среди ясного неба, явление неожиданное и непостижимое. ЛЕОНОРА ШАНКАР? А каково, собственно, ее место на лестнице власти? Мы знали, конечно, что в смысле престижа она на самой вершине — ближайшая союзница Кардинала как-никак. Но как она может поспособствовать карьере молодого парня? Далеко ли пойдет ученик владелицы ресторана?

Шагая по мраморному полу, я ощущал, как ползут у меня по спине мурашки. Я остановил их усилием воли. С Кардиналом-то я спорил бестрепетно — так неужто сейчасструшу? Пусть я совсем растерялся — выказывать Это вовсе не обязательно. Судьба сражения на восемьдесят процентов зависит от настроения идущих в бой.

Леонора сердечно поздоровалась, а затем расцеловала меня в щеки. Размалеванный тип в бурнусе смолчал — лишь улыбнулся улыбкой кобры и уставился на меня своими блестящими глазами. Я сел.

Леонора Шанкар была высокой смуглой женщиной восточного типа со следами былой красоты. Теперь она была старухой: ей можно было дать от семидесяти до девяноста лет — точно никто не знал; но двигалась она с грацией и живостью женщины, которой едва перевалило за сорок. О ее прошлом ходили даже не слухи, а легенды. Одни рассказывали, будто она была рабыней какого-то султана и попала в город после того, как убила его и сбежала — либо спасла ему жизнь и получила вольную. Другие утверждали, будто она мать Кардинала. Раскаявшаяся шлюха. Принцесса в изгнании. Живущая инкогнито королева…

Словом, выбирайте, что вам больше нравится. Наверняка было известно только то, что рядом с Кардиналом она прошла весь его путь, с самого начала. Она сопровождала его во время восхождения наверх, была с ним до того и осталась после. Это она помогла ему добраться со дна общества в заоблачные сферы, но никто не знал, какова, собственно, ее подлинная роль в строительстве империи Кардинала — кто она: пешка на шахматной доске или тайная повелительница, наблюдающая за событиями из-за кулис?

Одни уверяли, что Леонора всего лишь отшлифовала манеры Кардинала, научила его соблюдать этикет и прочие формальности — и больше ничему; другие — что своим ранним взлетом он обязан ее уму, а без Леоноры он был бы нулем без палочки; третьи клялись, что Кардинал — лишь фасад, за которым таится непревзойденная гениальность Леоноры Шанкар, марионетка, которой она крутит как хочет в своих личных интересах (у этой осмеиваемой теории сторонников было мало, но как знать, может быть, и так…).

— Рада наконец-то с вами познакомиться, Капак, — произнесла она нежным, чарующим голосом, кокетливо хлопая ресницами. Даже сейчас — старая карга, стоящая одной ногой в могиле — она оставалась привлекательной женщиной, и я сам бы охотно с ней… — но к Леоноре Шанкар никто не решался приблизиться, ведь, каков бы ни был ее истинный статус, она однозначно считалась «женщиной Кардинала», и только сумасшедший посмел бы затеять с ней роман.

— Я вас здесь часто вижу, — продолжала она. — Вам нравится мой ресторан?

— Очень нравится, — ответил я.

— Приятно слышать. — Она с нежностью огляделась по сторонам. — У меня такое ощущение, что мы старые друзья — этот зал и я. Много лет прожили вместе, состарились и набрались мудрости в объятиях друг друга. Дорри несколько раз предлагал устроить мне переезд. Вечно меня уговаривает исследовать новые пути и искать новые сферы. — Она покачала головой. — По-моему, он так и не понял, что я связана с этим зданием неразрывными узами. Для Дорри это всегда был просто ресторан. Ресторан, только и всего.

— ДОРРИ? — Я никак не мог понять, о ком она говорит.

— Дорри. Кардинал. Я всегда так его звала. Это от его фамилии, улавливаете? Дорак.

— A-а. Ну конечно же. — Я совсем забыл, что у него есть и настоящее имя, что он не всегда был Кардиналом. Дорак. Дорак, Дорак, а зовут-то его как? Его имени я никак не мог вспомнить, если вообще когда-то знал, но фамилию несколько раз слышал.

Тут заговорил незнакомец в бурнусе:

— Леонора, или ты не собираешься представить меня этому прекрасному юноше?

— Ой, где же моя воспитанность? Капак Райми, это мой дорогой друг И Цзы Ляпотэр. Надеюсь, Капак, что ваша дружба с ним будет хотя бы вполовину такой крепкой и долгой, как моя.

— Очень приятно со мной познакомиться, — ухмыльнулся И Цзы и подался вперед, протягивая мне руку. — Время приспело, друг Капак, — шепнул он мне на ухо. — Приветствую тебя с горячим сердцем и лучшими пожеланиями. — И отстранился; убрал руку. — Выпьем? — громогласно поинтересовался он.

— Пива, пожалуйста. — Я вопросительно уставился на него, размышляя о том, что он мне прошептал. Он в принципе ничуть не изменился с того дня, когда я впервые его увидел: на нем живого места не было от временных татуировок, туши, помады и краски. Видимо, его любимыми цветами были красный, черный и зеленый — он втер их в каждую морщинку, подчеркнул ими любую округлость. Глаза подведены лиловым, губы ядовито-розовые, вдоль носа намалеваны две оранжевые стрелы. Уши унизаны пластмассовыми кольцами — клипсами для тех, кто хочет быть модным, но дырявить тело по-настоящему боится. Сегодня он щеголял в тюрбане, который громоздился на его голове, как прическа «вшивый домик»; из района затылка торчала наподобие японских шпилек пара вязальных спиц. Одежды вились вокруг него косяком голодных угрей: многослойные, лоскутные, скрепленные разноцветными булавками. Ногти на ногах у него были подстрижены неровно — буквально взывали о педикюре; я не удивился, узнав бы, что он обкусывает их зубами.

— Я — это просто нечто, правда, друг Капак? — спросил он.

— Да, с мамой я бы вас побоялся познакомить, — согласился я.

— И Цзы любит строить из себя чудака, — проговорила Леонора. — Но не обманывайтесь: по рациональности его мозг знает себе мало равных. В сущности, он — всего лишь серая уточка в маске павлина.

— Умоляю, — протянул И Цзы с болью в голосе, — разве обязательно выбалтывать все мои секреты за один присест? Дай мальчику немного подивиться на мои странности. Правда — вечная жертва извращений, не так ли, друг Капак?

Я не ответил; да он и не ждал ответа. Несколько минут мы молча пили: я — пиво, Леонора — ароматный индийский чай, И Цзы — желтый коктейль из гигантского бокала.

— У вас странное имя, — заметил я. — Французское?

Он молчал, поигрывая бокалом. И наконец спросил:

— Как вам нравится жизнь рядом с Кардиналом?

— Нравится, — ответил я. — Я здесь себя чувствую как дома. Но учтите: я не сказал бы «рядом» с Кардиналом — я его с первой нашей встречи больше не видел.

— Да? — Он глубокомысленно вытаращил глаза. — Хороший, хороший знак. Кардинал ненавидит проводить время с людьми: они ему на нервы действуют, так ведь, Леонора? — Она кивнула. — Своих рабов он вызывает наверх, только когда считает, что они что-то не так сделали, когда их нужно проучить. Чем меньше он с тобой бывает, тем больше тебя одобряет.

— Сомневаюсь, — улыбнулся я, ускользая от его комплимента. — Я простой страховой агент. Не думаю, чтобы у него было время для представителей моей профессии. Сомневаюсь, что с той ночи он вообще про меня вспоминал.

— Никогда не пытайся угадать мысли Кардинала, — тихо произнес И Цзы. — Я этого отъявленного мерзавца не люблю и как он манипулирует людьми, мне тоже не нравится, но я никогда не вздумаю тягаться с ним интеллектом — перемудрить его и пробовать не буду. Он сумасшедший, и на его методах это отражается. Но эти методы работают, Капак, его безумие работает. Оно сделало его тем, кто он есть, вождем, и я скажу тебе, не сходя с этого самого места, и это верно, как верно, что меня зовут вовсе не И Цзы Ляпотэр: Кардинал для тебя припас кое-что поинтереснее карьеры в страховании.

— И что же, например?

— Не знаю, — сознался он. — У меня есть кое-какие подозрения, но от них толку — как от какашек динозавра. Немного.

— А откуда же вы знаете, что он имеет на меня виды? — спросил я. — Откуда вы знаете…

— Твое имя, — прервал меня И Цзы. — До меня доходили слухи — сорока на хвосте принесла и все такое… Все просто с ума посходили от того, что Кардинал велел притащить с улицы неизвестно кого для личной встречи, а потом пристроил его к хлебному страховому делу под началом бесценной умницы Сони Арне. Но имя меня насторожило еще до слухов.

— Да при чем тут мое имя? — озадаченно спросил я.

— На самом деле, — ответил он, — меня зовут Инти Майми. Псевдоним «Ляпотэр» я взял, когда рассорился с Кардиналом и решил от него дистанцироваться. Инти Майми… Капак Райми: улавливаешь сходство?

— Да, конечно, звучит похоже, но…

— Бери глубже, — настаивал он. — Не только звучание. Смысл. Читал что-нибудь об инках?

— Об инках? — Я наморщил лоб. Кажется, кто-то недавно упоминал о них при мне… — Кардинал, — произнес я вслух, припоминая. — Кардинал упомянул инков во время нашей беседы. Заговорил о моем имени — что оно инкское. Я сказал, что ничего на этот счет не знаю — а он стал уверять, что оно точно инкское. Сказал, что читал о них.

— Еще как читал, — прошипел И Цзы. — Хитрый старый лис. Он и мне про них толковал. Словами «Капак Райми» инки называли месяц декабрь. Это значит «великолепный праздник». А «Инти Майми» — это был июнь, «праздник солнца». Занятно, верно? Такие имена, как наши, мало у кого бывают. И мы оба попали на службу к Кардиналу…

— Странно, конечно, но не пойму, что здесь…

— Нет, — вновь прервал И Цзы. Я уже привык к его манерам. — В другом городе, в другие времена мы могли бы посчитать это обычной случайностью и посмеяться. Но не здесь. Не в деле, в которое ввязался Кардинал. Он тебе хоть чуть-чуть рассказывал о том, как работает, как связывает бессмысленные мелочи с крупными событиями?

— Чуть-чуть.

— Про пердеж и фондовую биржу не говорил еще?

— Нет.

Мои собеседник хихикнул:

— Спроси его как-нибудь. Это классика. Наши имена, — вернулся он к основной теме. — Они что-то значат. Они связывают нас воедино. Ты — не просто крикливый страховой агент, мечтающий без труда выйти в люди. Инти Майми когда-то был солидной шишкой, настоящим воротилой, наравне с Фордом Тассо. Из него выращивали большого человека. В итоге я решил, что мне хочется чего-то другого, сдал портфели и стволы и свалил. — Он, помрачнев, умолк. — Как я выжил, ума не приложу. Каждый нож в городе жаждал моей крови. Я был ненавистен всем. Здесь все стерпят — убийство, изнасилование, инцест, — и только неблагодарность с рук не сходит. — Он улыбнулся. — Неблагодарность — смертный грех. Кардинальный. У меня было все, к чему стремятся люди, — а я с презрением отказался. В их глазах это было святотатство.

— Дорри над ним сжалился, — вставила Леонора. — Дал всем знать, чтобы его никто не смел трогать, никто не закрывал бы перед ним дверей, никто не допускал бы сознательно, чтобы ему причиняли вред. Как им ни хотелось его прикончить, а рассердить Дорри никто не решится.

— Сжалился? — неопределенно пожал плечами И Цзы. — Может быть. Я никогда не думал, что он способен на жалость, и теперь не думаю — по-моему, тут причина более мрачная, дело в его эгоистических интересах… — но может, и сжалился… — Он умолк. Меня подмывало спросить, на что он намекал, когда говорил о связи между нами, выраженной в наших именах, но я не хотел показаться бестактным.

Спустя некоторое время И Цзы поднял голову и окинул взглядом ресторан.

— Ты Гарри Глимера давно видела? — спросил он у Леоноры.

— Гарри? Какого Гарри? — призадумалась она.

— Гарри Глимера. Невысокий такой, толстый, обедает со мной пять-шесть раз в месяц. Ты же знаешь, Гарри. Ты сама со мной и Гарри обедала сто раз. Он еще вечно рассказывает эти жуткие анекдоты про тещ.

— Нет, — наморщила лоб Леонора. — Мне это имя ничего не говорит.

— Да что ты! — вскричал он, внезапно разозлившись, размахивая руками; соседи по залу озадаченно покосились на нас. — Гарри Глимер; всегда ходит в коричневом костюме и шляпе с пером. Ты его как облупленного знаешь, Леонора! Черт подери, ты сама знаешь, что знаешь!

— Послушай меня, — твердо сказала она, — я не знаю человека с таким именем.

— Ага. Ясно. — У И Цзы вытянулось лицо. Злость оставила его. — Здесь так частенько бывает, друг Капак, — обратился он ко мне. — Ты должен это осознать и свыкнуться. В этом городе исчезают люди. Сегодня еще маячат всюду, шумят, грубят, действуют. А завтра…

— Умирают? — спросил я.

— Нет, — презрительно фыркнул И Цзы. — В смерти ничего такого нет. Умирают все, особенно в нашем бизнесе. А это больше чем смерть. Шире. Это ЗАБВЕНИЕ. — Он указал на Леонору. — Она знает Гарри Глимера. Я знаю, что она его знает. А она знает, что я знаю. Но никогда не сознается. И никто в этом городе не сознается. Пойди к нему домой — там ты не найдешь никого; и соседи ни за что не признаются, что его видели, и почтальон с молочником не вспомнят, что звонили в его дверь. Пойди в «Парти-Централь» и справься в архивах: там о нем ни слова. Это самые полные, самые скрупулезные базы данных в городе, но его там не будет. Он исчез. Испарился навеки. Никогда не существовал, не существует, не будет существовать. Понял?

— Вроде бы нет, — ответил я.

— Они его стерли, Капак. Взяли Гарри Глимера и превратили его жизнь в чистый лист — словно его и не бывало на свете. Никаких документов, ни одного человека, который сообщил бы о нем хоть что-то. Ничегошеньки. Они прочесали все досье в архивах, запугали или подкупили всех его знакомых, чтобы те отрицали его существование. Вот величайшая жестокость, Капак, — уничтожить все, что осталось от человека. Жизнь кажется такой дурацкой чушью…

— Кто это сделал? — спросил я. — Кардинал?

— Наверняка. О таких вещах никогда не говорят, так что точно неизвестно. Но он — единственный, у кого хватит могущества. Единственный, кто может заставить людей вроде нашей Леоноры отказать человеку в таком малом знаке почтения, как воспоминание о нем.

— И Цзы, — произнесла она спокойно и ровно. — Клянусь тебе всем, что для меня свято, что я никогда не знала этого Гарри Глимера. Мы уже обсуждали эту тему. Капак, у него такая болезнь, — обернулась она ко мне, — ему иногда чудится всякое. Он выдумывает людей, а потом начинает ругаться, когда никто не соглашается признать этих людей реальными. Верно, И Цзы?

Вздохнув, он медленно и печально замотал головой.

— Может статься. Может статься, я болен, и у меня шарики за ролики заехали. Очень многие так говорят. Но я помню его — помню так же отчетливо, как тебя. Его и других. И список я видел. Эта треклятая Айуа… — Внезапно он умолк, словно испугавшись, что сболтнул лишнее, и уставился на свои руки. — Береги себя, друг Капак, — произнес он. — Остерегайся этого города. Не дай ему сделать с тобой того, что он сделал со мной. Не стань вторым Инти Майми.

Я перегнулся через стол, твердо решив разобраться в вопросе сейчас, когда он вновь поднял эту тему. Отчасти мной двигало любопытство, отчасти — желание уйти от этого безумного разговора.

— А что там с нашими именами? — спросил я. — Какая между ними связь? Вы что-то такое начали говорить несколько минут назад…

Подняв глаза, он улыбнулся.

— Кардинал ненавидит пустые домыслы, — заявил он. — Он бы меня на месте пристрелил, если бы услышал, как я тут догадки строю. Но фиг с ним. Я давно уже ему не подчиняюсь. Вот что я думаю. Я был любимчиком Кардинала. Он ценил меня, друг Капак, хотел, чтобы я занял его место, когда он уйдет. За верхнюю ступеньку нас боролось несколько — я, Форд Тассо, еще пара ребят, — но именно мне он желал удачи.

Я его подвел. Не оправдал его доверия. Всем дал понять, что он ошибся. Но он не хочет признавать свою ошибку. По-моему, он считает меня человеком подходящей породы и надеется найти такого же — парня типа «полный вперед», вроде молодого Инти Майми — и воспитать, выучить, сделать из него звезду, которой должен был стать я… Вот почему он за тебя схватился. Хочет доказать, что был прав, что в моем срыве виноват я сам, а не его просчет. Облажался Инти Майми, а не великий и могучий Кардинал.

Он поднялся и остановился возле столика, поправляя одежду. Леонора молчала.

— Вот что я думаю, друг Капак — но я могу и ошибаться, — Кардинал прочит тебя на мое место. Думаю, он хочет использовать твой успех, чтобы аннулировать мою неудачу, доказать всем — в том числе самому себе, — что судит о людях здраво, безошибочно, непогрешимо.

Думаю, он воспитывает из тебя преемника, который сядет в его кресло, когда он умрет, — заключил он. — Думаю, это первый шаг по длинному трудному пути, а ведет этот путь к золоту, алмазам и всем богатствам, какие тебе только снились. И к чему-то большему.

Думаю, он задумал сделать тебя следующим Кардиналом.

Прощай, Леонора. Прощай, друг Капак. До скорой встречи с вами обоими.

И он ушел, а я остался стоять как столб, тяжело дыша, с прыгающим в груди сердцем.

Следующим Кардиналом.

Наверно, он не в себе; наверно, это все выдумки вывихнутых мозгов, но… следующий Кардинал — я?! Даже если И Цзы валял дурака или хотел меня обмануть, его слова в одночасье раздвинули горизонты моих фантастических грез. И сидя на втором ярусе «Шанкара», под болтовню и гогот двух сотен богатых гангстеров, дряхлых ветеранов и жаждущих пробиться юнцов, я позволил себе помечтать…

airiway

Нам предстояла «стрелка» с мелким гангстером по имени Джонни Грейс. Он был кубинец с ирландской кровью, выросший на суровом востоке города, главарь маленькой, но беспощадной банды, прозванной «Братья Грейс». Свою родную территорию они терроризировали — что очень даже непросто — уже три года, а теперь Джонни решил, что пришло время расширяться на запад. Он надеялся получить от Кардинала зеленую улицу (без спроса Кардинала ничего не делали даже такие отморозки, как Грейс). Форд Тассо решил, что переговоры с Грейсом должен начать именно я.

— Джонни, верно, чуток побесится, когда тебя увидит, — отметил Форд, инструктируя меня. — Он специально просил, чтобы пришел я, вот и устроит скандал насчет того, что ему подсовывают шестерку.

— И большой скандал? — встревожился я. В городе было мало того, что вызывало у меня страх, но перспектива столкнуться нос к носу с озверевшим Джонни Грейсом чуть ли не возглавляла хит-парад кошмаров.

Форд безмятежно улыбнулся:

— Сынок, да разве я тебя пошлю туда, где по-настоящему опасно?

— И с удовольствием, — скривился я.

Форд, захохотав, шлепнул меня по спине.

— Все будет нормально, — уверил он меня. — Он покобенится, прикинется оскорбленным, но это только для виду. Джонни знает, как устроен мир. А ты держись потверже. Дай ему наораться. Страха не показывай. Не извиняйся. Уясни, что ты выше него. Под конец он успокоится — тогда и поговорите.

— Что ему сказать?

— Прощупай его. Спроси, как он планирует расширяться. Что мы с этого получим? Чью территорию он задумал занять? А не создаст ли он проблем на нашу голову? Не будет ли он угрозой для людей, с которыми мы предпочли бы дружить? Задавай вопросы, развяжи ему язык, выясни, сколько удастся. Встреч у вас впереди еще много — эта только первая. Не стоит выжимать из него все и делать окончательные выводы. Для решений еще рано. И постарайся произвести на него хорошее впечатление. Не давай себя запугать, напомни ему, что клали мы с прибором на таких, как он, что такие нам вообще-то на фиг не нужны, что толку от них чуть больше, чем от козла молока. Только осторожненько.

— Он что, может на меня полезть?

Форд пожал плечами:

— Да вряд ли. Он знает, что при таком раскладе сделки не будет — мы его достанем и отмоем окна дочиста его мозгами. Но кубинские ирландцы — народ психованный. С ними заранее ничего предсказать нельзя.

— Ствол взять?

— Нет, — покачал головой Форд. — К стволам ты не привык.

— Я умею обращаться с оружием, — заупрямился я. Это была правда, хотя и несколько преувеличенная.

— Обращаться-то с ними все умеют, — возразил Форд. — Целься, взводи курок и пали. Особой гениальности не надо. Но одно дело — стрелять по бумажкам, а другое — гулять по темным переулкам с Джонни Грейсом и его ребятами и надеяться, что успеешь их завалить, когда дело запахнет керосином. Приди на такое дело со стволом — и все наперекосяк, один вред. Без ствола тебя просто отколошматят до красной юшки. Но стоит им увидеть ствол, когда они и так уже злые… — Форд не договорил. Все было и так ясно.

* * *

В «Окошке» мы с Адрианом приоделись сообразно ситуации. В начале недели с нас обоих сняли мерку для новых костюмов — эти-то костюмы мы сейчас и надели, всячески стараясь не измять их и не испачкать.

— Прямо сутенером себя чувствую, — пожаловался Адриан.

— Да ты на него и так похож, — утешил я.

— А я там очень нужен, Капак? — взмолился он. — Зачем я тебе? Я просто твой шофер. Мне не так уж много платят, чтобы я в такое дерьмо лез. Может, как обычно: я тебя довезу и пересижу в машине, а ты один сходишь?

— Ты мне нужен рядом, Адриан, — процедил я. — В трудный момент лишняя пара рук не помешает.

— В трудные моменты против братьев Грейс лишняя пара рук бессильна, и ты сам это знаешь.

Я перестал сражаться с галстуком, который упорно не желал завязываться, и поглядел на Адриана. Он разнервничался не на шутку, и я не мог его в этом упрекнуть.

— Адриан, — тихо произнес я, — ты мне нужен. Ты мой единственный друг, единственный человек, на которого я могу положиться. Для меня это важный день и, хотя ты этого, наверно, и не осознаешь, меня так и подмывает на все плюнуть и дать деру. Мне нужно, чтобы кто-то приструнил меня, если я задрожу, как осиновый лист. Не хочешь — не ходи со мной. Принуждать я тебя не буду. Но прошу тебя как друга: ты мне поможешь?

Адриан призадумался.

— Не-а, — заявил он. Затем с хохотом подтянул носки. — Смотри, за этот денек ты мне будешь сильно должен, — предупредил он. — Парой рюмок и ужином в приличном кабаке не откупишься.

— Я сделаю так, чтобы ты никогда больше ни в чем не нуждался, — пообещал я. — Ни на этом свете, ни на том. — Я выдержал паузу. — А тот свет, кстати, ближе, чем нам бы хотелось.

В вестибюле нас ждал Винсент. Он сопровождал меня как секундант, чтобы посмотреть меня в деле. Обстрелянный боец, он вел себя так, точно мы просто идем в киношку. Развалившись на заднем сиденье, он немелодично посвистывал и успокаивал нам нервы всякими веселыми байками. Например:

— Однажды Джонни Грейс при мне откусил одному типу яйца. Без дураков. Раздел его догола, напрыгнул и ЧАВ-ЧАВ-ЧАВ! — Или: — А на ноги ему не смотрите. Он косолапый и терпеть не может, когда люди пялятся. Случайно опустишь взгляд ниже его коленок — он на тебя бросится, как дракон, и всю морду в клочья раздерет.

«Стрелка» была назначена на нейтральной территории в северной части юго-восточного квартала. Хотя место это находилось почти на окраине, вдалеке от самых жутких трущоб, все равно казалось, будто мы попали в другой город. Улицы, мало того что узкие, были еще и завалены всякой всячиной: на тротуарах громоздились переполненные мусорные баки, всяческие отходы деятельности уличных торговцев, горелые остовы автомобилей. На первых этажах не попадалось ни одного окна без решетки. Дети, точно в какой-нибудь стране «третьего мира», — оборванные и тощие и смотрят по-волчьи. Социальные работники давно уже не отваживались забираться так далеко на восток. Местные кое-как кормили своих детей, но в остальном об их благосостоянии не очень-то беспокоились. Вот почему очень многие состоят в бандах с малолетства — эти ребята должны выбирать: либо банда, либо сызмальства привычный голод и холод.

Мы приехали первыми. Поставили машину у въезда в нужный проулок, заплатили стайке местных подростков за присмотр за ней и углубились в темную, кишащую крысами улочку. Был день, и в небе ярко светило солнце, но его лучам надежно преграждали дорогу выступающие карнизы и прогнувшиеся под грузом белья веревки.

Мы с Адрианом постояли у стены, пока Винсент обшаривал местность в поисках тайных подвохов. Его рука все время непроизвольно тянулась к отсутствующей кобуре на боку. Без оружия он чувствовал себя голым. Не сомневаюсь, что он все равно прихватил бы ствол — если бы не прямой запрет самого Форда Тассо.

— Ты на таких спектаклях никогда еще не бывал? — спросил я Адриана.

— Какое там, — отозвался он. — Я этим бизнесом всего года два занимаюсь. И то временно. Еще год-два, и свалю. Прощай, работа, прощай, этот городок. Я давно бы ушел, если бы не Соня. Она хочет своими глазами видеть, что у меня все прекрасно. Старшие сестры — они такие, сам, наверно, знаешь.

— Честно сказать, не знаю.

— Сестер, значит, ни одной нет?

— Нет.

— А братья есть?

— Нет.

— Ты у родителей один?.

— Судя по всему. — Я повернул голову к Адриану. — А что это ты вдруг заинтересовался?

Он пожал плечами:

— Мы с тобой не разлучаемся, ладим хорошо, говорим обо всем — и о спорте, и о работе, и о личной жизни, так?

— Так, — подтвердил я.

— Но о прошлом ты молчишь как рыба. Ни о родителях, ни о старых друзьях, ни о школе — и помину нет.

— Правда?

— Правда.

Я задумчиво почесал в затылке:

— Да, наверно, ты прав. Не знаю, в чем тут дело. Просто как-то речь никогда не заходила… Посмотрим: родился я в… — Тут, заметив краешком глаза какое-то движение, я умолк. — Началось, — шепнул я, притронувшись к его руке и указав в дальний конец проулка. Там показались четверо, идущие в нашу сторону. Винсент кашлянул и поманил нас к себе.

Подошли они быстро и остановились, уставившись на нас, в трех-четырех футах. Джонни Грейс был малорослый, светлокожий, но широкоплечий и мускулистый. Я не стал смотреть на его ноги и проверять Винсентовы россказни: береженого Бог бережет.

— А вы, блин, кто такие будете? — спросил Джонни.

— Я Капак Райми. Это Адриан Арне. И Винсент Кэрелл.

— А Тассо где?

— Я представитель мистера Тассо.

— Херставитель? — Он сплюнул на пыльную мостовую. — Блин. Эй вы, слышали? — Трое его спутников кивнули, не отводя от нас глаз. — Я сюда пришел заключать сделку с человеком, которого уважаю, а тут гребаный шестерка. Вы что, меня в грош не ставите, козлы? Думаете, Джонни Грейс так и станет тратить время на долбаного мальчика на побегушках?

— Ладно, — сказал я Винсенту и Адриану. — Пошли отсюда. — И, повернувшись к братьям Грейс спиной, зашагал прочь, моля Бога, чтобы Джонни не всадил нож в мою незащищенную спину.

— Эй! Ты куда, а? — прозвучал удивленный, неуверенный возглас.

Остановившись, я полуобернулся.

— Похоже, мистер Грейс, ваше уважение к мистеру Тассо — лишь исключение из правила. Если вы не готовы распространить это уважение на меня и моих коллег, нам здесь нечего делать. Я передам ваши слова мистеру Тассо и, возможно, в следующий раз он явится сам, — холодно улыбнулся я. — Чтобы разобраться во всем лично.

Джонни, передернувшись, оглянулся на своих. Те тоже заерзали. Я ждал.

— Блин, зря вы сразу так… — пробурчал он наконец. — Я просто расстроился, знаете, как оно… Я-то думал, он сам придет. Но он человек занятой, загруженный. По себе знаю. Не смог, видно, вырваться, да? — Я молчал. — Ну хорошо, хрен с ним. Я извиняюсь, идет? — заорал он во всю глотку. — Прошу прощения, идет?

— Вы готовы к переговорам?

— А то!

— Хорошо. — Я повернулся к Джонни и пошел назад к нему. — Думаю, для начала мы должны…

Тут с пожарной лестницы кто-то спрыгнул, приземлившись у самых ног Джонни. В воздухе мелькнула рука, наносящая удар… затем некто отскочил, налетел на троих бойцов Джонни. Вновь мелькание рук, задушенные вскрики, сумятица… в одночасье все трое распростерлись в грязи, затихшие, неподвижные, а пришелец ловко вскочил на ноги.

Джонни тем временем пялился на меня широко раскрытыми глазами, разинув рот. Я ошарашенно воззрился на него. Он зажимал руками горло, но я видел: из зазоров между пальцами бьют кровавые струи.

Незнакомец, подойдя, взял Джонни за плечи и развернул к себе. Джонни опустил руки. Он пытался что-то сказать, излить изумление, ненависть или страх. Но не мог. У Джонни Грейса больше не было слов.

Незнакомец вонзил нож ему в живот и, подержав в ране с секунду, вынул; отошел и, перешагнув осевший на землю труп, остановился перед Винсентом.

Лицо Винсента посерело; он хватал воздух ртом, как рыба.

— Вами, — скорее прохрипел, чем произнес он.

— Ты меня знаешь? — спросил незнакомец, выговаривая слова отчетливо и изысканно, с легким намеком на издевку.

— Узнал по змеям, — отозвался Винсент. — Я… слышал… рассказывали про тебя.

— Ты работаешь на…

— На Кардинала. На Форда Тассо. Я от Тассо.

— А. Тогда живи. — Он с улыбкой убрал нож в ножны. — Передай от меня кое-что Форду. Скажи ему, что я вернулся в город. Скажи: у меня здесь свои дела, но если понадоблюсь, он знает, как со мной связаться.

— Обязательно передам. Я…

Киллер, прошмыгнув мимо Винсента, подошел взглянуть на нас с. Адрианом. Он был темнокож. Кожу такой черноты мне редко доводилось видывать. Рост — футов шесть, телосложение обычное, голова совершенно лысая. Ни бороды, ни усов, зато на лице — татуировки: каждую щеку украшала пестрая змея, как бы ползущая по лицу сверху вниз; обвивая подбородок, змеи встречались в ямочке под нижней губой. На черном лице резко выделялись ярко-зеленые глаза. Возраст определить было невозможно — то ли тридцать, то ли все пятьдесят лет… Такого зловещего человека я в жизни не видел — даже по сравнению с Кардиналом и Фордом Тассо.

— Ты, — произнес он. — Как тебя зовут?.

— Капак. Капак Райми, — выговорил я, запинаясь.

— А, — улыбнулся он. — Так и думал. Айуамарканец. А ты? — Он указал на Адриана.

— Адриан Арне, сэр.

— Гм-м-м. — Подойдя чуть поближе, он заглянул Адриану в глаза. — Да, — задумчиво пропел он. — Тоже из них, хотя и без имени. Второразрядный, наверное. Интересно.

На этом он прервал разговор и направился назад к лестнице. Подпрыгнув, схватился за нижнюю ступеньку. Подтянулся. Не прошло и нескольких секунд, как он взобрался на крышу и исчез из виду среди труб и карнизов.

Мы — трое живых — оглядели четырех убитых. Мне вспомнился дядя Тео. Неужели каждая «стрелка» будет кончаться для меня такой картиной?

— Бардак, — сердито хлопнул в ладоши Винсент и, хмурый как туча, устремился назад к машине. Мы с Адрианом поплелись вслед.

— Кто это был? — спросил Адриан, но Винсент его проигнорировал.

— Кто это был? — повторил я вопрос Адриана, но Винсент словно оглох. Он яростно ругался, ударяя кулаком об кулак. — Винсент! — рявкнул я. — Да кто же это был, мать твою?!

Он поднял голову, тупо таращась на нас.

Этот? — спросил он. — Это, браток, был Паукар Вами, чтоб ему пусто было. — Замявшись, он встряхнул головой, точно не веря своим глазам. — Смерть на двух ногах, чтоб его. — И умолк и всю обратную дорогу больше не открывал рта.

* * *

Почти все время, остававшееся у меня от работы и шатаний по городу с Адрианом, я проводил в обществе И Цзы и Леоноры. Они взяли на себя роль моих покровителей и наставников и старались ответственно относиться к своим обязанностям. А это было непросто, поскольку никто доподлинно не знал, к чему меня готовят, а учителя мои находились на периферии событий. Но, хотя они и не были теми крупными фигурами, к которым я мечтал попасть, у них всегда были наготове остроумные советы. Оба были близки к Кардиналу и знали его как человека, а не как повелителя. Они были в силах сделать то, чего не мог больше никто в городе, — обрисовать его повадки и человеческие слабости, его образ мышления.

— Будь всегда при оружии, — говорил мне И Цзы. — Старайся постоять за себя и говори, что думаешь. Все, здесь сидящие… — он обвел рукой посетителей ресторана, — хотят, чтобы дело делалось по заведенному образцу. Чтобы ты подчинялся их правилам, выполнял их приказы, думал и говорил, как они решат. Смутьяны им ни к чему. Это огромная, четко отлаженная организация, и быть в ней индивидуальностью опасно.

Но ты этого лучше не замечай. Будь готов плевать им в морды и насмехаться над их правилами. По возможности тактично, но если по-другому никак нельзя — в открытую. Не позволяй собой командовать. Иначе станешь их лакеем. Подхалим, возможно, продвигается наверх быстрее — но до самого верха ему не дойти. Подхалимов у Кардинала тысячи — зачем ему еще один?

— Значит, я должен перечить ему, раздражать. Не давать спуску.

— Да-а-а, — с неуверенностью в голосе протянул И Цзы. — теоретически. И на практике. Только не доводи его до крайностей. Чего-чего, а бесить его при каждом удобном случае я тебе не советую. Воображал он не любит. Главное: говори, что думаешь. Если он что-то скажет и спросит твоего мнения, выскажись. Желательно с ним не враждовать — но избегать этого всеми силами тоже не стоит. Искренность и собственное мнение — мнение без обиняков. Мой способ.

— И до чего он тебя довел, — рассмеялся я.

И Цзы горько усмехнулся над своим несчастьем:

— Верно сказано. Но со мной все так и должно было кончиться. Между нами — непримиримые разногласия. Я себя погубил не действиями — а мнениями. Под дудку Кардинала я плясать не согласен, но я по-прежнему был бы при нем, если бы наши самостоятельные шаги удавалось согласовать, если бы мой танец и его музыка оказались совместимы. Но этим и не пахло. В конце концов мы разошлись окончательно. Тебе это тоже угрожает: всякая крайняя, неортодоксальная позиция чревата падением. Но если ты не будешь высказывать ее вслух — тебе неоткуда будет падать.

— Когда человек отличается от других, тут уж ничего не поделаешь, — добавила Леонора. — А под Дорри подстроиться невозможно. Его не предугадаешь, не переиграешь. Ты должен наносить собственные удары и надеяться, что не получишь сдачи. Если он перейдет в оборону — нокаут тебе обеспечен. Осторожничать бессмысленно, Капак. Плаха или корона — если ты твердо решил драться за трон, знай, что тебя ждет одно из двух. Если ты хочешь пойти по его стопам, будь готов утонуть в грязи, если не допрыгнешь.

На другой день Леонора разъяснила мне, что делать, когда у Кардинала приступ бешенства.

— Он может вскипеть в любую секунду, — предостерегала она. — Его истерики не подчиняются никакой логике. Когда его охватывает бешенство, ему все равно, кто перед ним. Свои слова и действия он не контролирует. Дорри — раб своего нрава. Это инстинкт, неотъемлемая часть его личности. Злость у него в душе сидит, тлеет в каждой клеточке его тела, и объяснить или потушить эту злость невозможно. Она им движет, дает ему силы быть тем, кто он есть. Живи он не в наше время, а раньше, он ходил бы с мечом и бездумно рубил им направо и налево. В наши цивилизованные времена ему приходится подавлять эту тягу. Он это делает. Кое-как.

Капак, ему очень нелегко. Когда я с ним познакомилась, он был еще подростком, но уже убил больше двух десятков человек. Он носился ураганом по улицам нашего города, совершенно неуправляемый, держал прямой курс на раннюю смерть от рук полицейских или гангстеров — кто первый успел бы! Мне удалось поговорить с ним и успокоить. Я научила его сдерживать гнев, держать кулаки в карманах и не сходить с ума от бездействия, бороться с его внутренними врагами. Это было трудно — он чуть не сломался, — но Дорри не оставлял усилий и в конце концов победил: теперь он может сидеть с врагом за столом и обсуждать разногласия вместо того, чтобы среагировать естественным для себя образом — перервать ему глотку зубами.

Когда Леонора говорила о Кардинале, ее взгляд затуманивался. Даже описывая его в худшие моменты, разъяренным, кровожадным, смертельно опасным, она произносила его имя с нежностью. Она его любила. Она отлично понимала, кто он и что он; в ней не было ни капли его ненависти, раздражительности и злобы; таких милых и доброжелательных людей, как Леонора, я мало встречал на свете… и все же она его любила.

— Сдерживаться постоянно он не в силах, — продолжала она рассказывать о гневе Кардинала. — В его хрупком теле злость не может оставаться бесконечно — он взорвался бы от напора. Очень часто злость срывает клапаны, выплескивается наружу, и он начинает крушить все, что рядом. Если в комнате только мебель или вообще голые стены — он отыграется на них. Если при этом присутствуют люди — им несдобровать. Обычно он ограничивается словами: кричит, грозится, ругается. Иногда дело заходит дальше. Тогда им остается лишь благодарить судьбу, если они выходят живыми.

— На вид он не такой уж и громила, — заметил я. — Тоже мне, чемпион Вселенной. Наверно, я все-таки мог бы с ним справиться — один на один.

Леонора рассмеялась:

— Капак, с Кардиналом не справится никто. Гнев придает ему силу. Такой физической мощи я ни у кого больше не встречала. Выглядит это жутко: он преображается у тебя на глазах. Нет, его тело не разрастается — просто кажется, будто съеживаешься ты сам. Я видела, как он дырявил кулаком кирпичные стены, поднимал одной левой людей, которые весят вдвое больше него, и без усилия подбрасывал в воздух.

Истоки этой силы запрятаны так глубоко, что целый полк психологов может копать сто лет и так ни до чего и не докопаться. Она вне телесной сферы. Она поступает из какой-то сверхъестественной области, не имеющей ничего общего с мускулами, адреналином и физической оболочкой…

Подавшись вперед, с пепельно-бледным лицом (я в первый и последний раз увидел ее по-настоящему испуганной), Леонора прошептала:

— Капак, он бог. Сверхчеловек из книг Ницше. Он делает то, чего нам, простым смертным, никогда не повторить; точно великий маг, заставляет весь мир и людей, его населяющих, плясать под свою дудку. Он — сверхчеловек. Бог. — Это слово она произнесла опасливо и серьезно. — В конечном счете все очень просто: Дорри — бог.

* * *

Где-то через неделю после неудачной «стрелки» с Джонни Грейсом Адриан выволок меня за шиворот из офиса, затолкал в машину и повез на восток. Он завез меня в самое «сердце тьмы» города, в такие хляби, где я раньше не бывал, на улицы, где в одиночку поостерегся бы гулять даже вампир. Я нервничал и пригибался. Территория была не наша. Местные Кардинала уважали, но не боялись и на пару его людей покусились бы без лишних разговоров.

— Ты уверен? — спросил я Адриана.

— Верь мне, — отрезал он, ловко сворачивая в проулок, где по ширине еле помещалась наша машина. — Этот дядька знает о городе все. Точнее, не дядька, а дедка — по слухам, ему перевалило за сто. Когда-то был большим человеком, пока Кардинал всех не разогнал, А теперь живет помаленьку. На него работает пара девиц — их задача, в принципе, не деньги зашибать, а информацию собирать, — но в основном он просто посиживает и рассказывает.

Старика звали Фабио, и по его виду с легкостью можно было поверить, что он разменял одиннадцатый десяток. Когда мы подъехали, он сидел на крылечке — в этом районе, в самых старых домах крылечки еще сохранились — в кресле-качалке и слушал джаз при помощи штуки, которая навевала мысли о далекой древности, — проигрывателя виниловых пластинок. Адриан поздоровался, а старикан благодушно отсалютовал рукой и поманил нас на крылечко. Приложив палец к губам, он указал на проигрыватель — дескать, подождите, пока пластинка кончится — и спустя несколько минут, когда отзвучала последняя труба, заговорил.

— Дружок твой? — Он испытующе взглянул мне в лицо. — Солидный мужчина. Тебе, парень, видно, палец в рот не клади, а?

— Безобидной овечкой себя не считаю, — согласился я.

— Хм. — Вытащив изо рта искусственные зубы, он похотливо подмигнул мне. Затем, вставив их на место, заключил:

— Вы, значит, с Паукаром Вами повстречались.

У меня на затылке волосы встали дыбом. Я не мог ни от кого добиться ответа на вопрос, кто такой Вами, — ни от Винсента, ни от Леоноры, ни даже от И Цзы, который обычно всегда был рад рассказать вам, какого цвета трусы носит.

— Вы его знаете? — спросил я.

— Знаю я его. Издавна знаю. Наверно, тебя тогда и на свете не было, когда я его узнал. Парень — не приведи Господь. Хуже него я в жизни не видывал — а много их перед моими глазами прошло, много. Этот парень замочит собственных отца с матерью, нарежет на кусочки, а кости на холодец пустит. Наверно, так оно и вправду было.

— Кто он? — спросил я.

— Он? Паукар Вами, — улыбнулся Фабио. — Конечно, имен у него больше, чем одно. Немерено. Каждый раз он возвращается с новым именем. А у полиции для него полно своих имен. Черный Ангел. Хорек. Ваятель. Это все он.

— Ваятель? — почесал в затылке Адриан. — Про этого я слышал. Серийный убийца, да? В семидесятых или восьмидесятых? Соня как-то про него рассказывала.

— Он самый. В роли Ваятеля он не так уж много народу погубил. Быстро соскучился. Человек девять-десять, не больше.

— Вы хотите сказать, что этот парень, этот Паукар Вами, убивает людей с семидесятых годов прошлого века? — изумился я. — И ни разу не попался?

— Пока нет, — подтвердил Фабио. — Он умный. Никогда не играет одну роль долго. Все время ездит. Сюда возвращается лишь раз в три-четыре года, а то и реже. С последней его побывки прошло почти семь.

— Значит, он просто серийный убийца?

— Просто?! — захохотал Фабио. — Тебе мало? Одного душегубства-то?

— Я хочу сказать: он на кого-то работает? Для себя убивает или для других? Когда он убрал Джонни Грейса и его бойцов… это было не случайное убийство. Впечатление было такое, что ему их заказали.

— Да, нанять его можно, — кивнул Фабио. — Без проблем. Обычно он убивает просто себе в радость — вольный стрелок, как говорится, — но и за деньги не брезгует. Ему все равно, кого убивать, зачем. Но рекламировать он себя не рекламирует, поняли? Если он кому нужен, они дают знать и он сам откликается, если ему охота. А обычно ему неохота.

— А на Кардинала он когда-нибудь работал?

Фабио пожал плечами:

— А кто на него не работал-то? У Кардинала всегда все шито-крыто. Знаю, ходили слухи — особенно в старые времена, — будто они с Кардиналом партнеры, что он прежде всего человек Кардинала, а остальное для него так, по совместительству. Но доказательств у меня никогда не было. И даже слухов о доказательствах не ходило. — Мимо проехала машина, и Фабио заглянул в ее окна, всматриваясь в пассажиров, удовлетворенно кивая. — А что вы так заинтересовались? — спросил он, когда машина отдалилась.

— Предпочитаю знать, с кем имею дело, — пояснил я.

— Дело? — хохотнул Фабио. — Сынок, с нашим Вами дело иметь нельзя. Это он поимеет с тобой дело, если пожелает. — Подъехав ко мне вместе с креслом, он погрозил мне искривленным стариковским пальцем. — И лучше надейся, чтоб до этого не дошло, мать твою. Потому что у всех его дел один конец. Он берет верх. А другой ложится в гроб: Вот как он работает. Вот кто он такой. Смерть.

* * *

С востока мы выбрались живыми, и Адриан привез меня назад в «Окошко». Он собирался на вечеринку к какому-то своему приятелю и меня с собой приглашал, но я был не в настроении. Голова у меня гудела, и хотелось мне лишь одного — лечь и хорошенько отоспаться.

— Ты точно решил, что не поедешь? — спросил Адриан в десятый раз. — Там не скучно. Лиз будет. Помнишь Лиз?

— Только не сегодня, — упорствовал я. — В другой раз.

— Смотри, пожалеешь.

— Не сомневаюсь.

И Адриан укатил, истошно сигналя, на ходуразвязывая галстук — накручивая себя для бесшабашной ночи. Я же повернулся к нему спиной и вошел в отель.

Поднимаясь в лифте, я вновь увидел «ту женщину». В последнее время это лицо чудилось мне то и дело: внезапно, точно выхваченное из тьмы фотовспышкой, перед моим мысленным взором возникало женское лицо, которое я не успевал разглядеть. Оставалось лишь смутное впечатление: прическа, мягкие черты лица… Как только я пытался сфокусировать взгляд — морок ускользал. Так растворяется в ночи девушка, сбежавшая к возлюбленному из родительского дома. Ни имя, ни какое-нибудь воспоминание — ничто не ассоциировалось у меня с этим лицом; я не знал, где ее видел и почему она так часто всплывает у меня в голове. Ерунда, наверно, прихоть разума. Скорее всего она повстречалась мне на улице, и мой мозг по каким-то своим причинам бессознательно занес ее образ в картотеку памяти.

Лифт остановился, двери разъехались. Я вышел, и тень «той женщины» испарилась, исчезла из моего сознания так же таинственно, как в нем появилась. Я попытался позвать ее назад, не смог, пожал плечами — зачем напрягаться из-за всякой чепухи — и вошел в свой номер.

Попереключал телевизор с канала на канал — ровно ничего. Новости, ток-шоу, идиотские фильмы, мыльные оперы. Запустил каталог видеотеки отеля и начал в нем копаться. Наконец остановил свой выбор на «Поющих под дождем». Конечно, я их уже сто раз видел, но шедевр есть шедевр. Я приказал телевизору начать показ через пять минут — успею посетить сортир и совершить надлежащий обряд.

Я еще мыл руки, когда услышал, что фильм начинается. Ополоснул лицо холодной водой и поспешил в комнату.

На полу у моей кровати сидела девочка-подросток и с улыбкой, широко открыв глаза, созерцала титры.

— Это один из моих самых-самых-самых любимых фильмов, — проговорила она странным, каким-то дребезжащим, с хрипотцой голоском. Может, еще не оправилась после удаления гланд?

— Э-э-э, да, — в замешательстве ответил я, — и мой тоже. — И сделал маленький шаг вперед, чтобы разглядеть ее получше.

Лицо у нее было живое и свежее. Изысканный макияж — тушь, тени и помада разных оттенков — подчеркивал ее черты. Светлые блестящие длинные волосы ниспадали каскадом. Все ее тело ниже подбородка было скрыто под плотной одеждой: свитер с высоким воротом, длинные брюки, белые перчатки. Несомненно, ей было не больше тринадцати-четырнадцати лет — правда, я так и не научился угадывать возраст людей на глаз, так что она вполне могла оказаться на два года старше или младше. Симпатичная девочка. Будущая красивая женщина.

— Мюзиклы я вообще-то не люблю, — сказала она. Ее голос от секунды к секунде выправлялся, сухость в горле отступала. — По-моему, какие-то они глупые. Идет человек, все нормально, и вдруг, ни с того ни с сего, начинает петь или плясать… Чушь собачья. Но этот фильм — другое дело. Джин Келли — чудо. Когда я впервые посмотрела этот фильм, мне захотелось сбежать из дома и выйти за него замуж.

— Но тут ты узнала, что он умер, — рассмеялся я.

— Нет, в те времена он был еще жив, — возразила девочка. — Он был еще хоть куда. Я написала ему письмо и получила прелестный ответ. Я его сохранила.

— Верю-верю, — улыбнулся я. Чем только головы у детей забиты. Когда вырастаешь, забываешь, какая это сильная штука — воображение. Некоторое время мы смотрели, как танцуют и поют актеры. Джин, Дебби, Дональд…

— Итак, — спросил я спустя какое-то время (я остался стоять, боясь присесть рядом с ней — а вдруг неправильно поймет), — что ты тут делаешь? Заблудилась? Ошиблась номером? — Я покосился на дверь, которую она оставила приоткрытой. Меня это порадовало: не хотел бы я быть застигнутым в собственном номере за запертой дверью и в обществе четырнадцатилетней девчонки. Я ведь и так заподозрил, что меня подставляют. Работаешь на Кардинала — держи ушки на макушке: каждый второй под тебя копает, да и сам Кардинал сплошь и рядом жертвует пешки чисто для собственного развлечения.

— He-а, я не заблудилась, — ответила она жизнерадостно. — Я так все время делаю. Это ужасно весело — бегаешь по отелю, заходишь к жильцам, здороваешься, смотришь, чем они заняты. Помогает скоротать время. Одиночество проходит. Могу уйти, если хотите. — Она подняла на меня печальные глаза. — Вы хотите, чтобы я ушла?

Честно сказать, я действительно этого хотел. Я не солгал Адриану — голова у меня взаправду болела. И вообще альтруизм у меня не в обычае. Но у девочки был больно уж сиротливый и понурый вид. Разве я мог ее прогнать?

— Можешь посидеть тут немножко, — рассудил я. — До конца фильма. По рукам?

— Спасибо. — Она наградила меня улыбкой, от которой разбилась бы целая дюжина отроческих сердец. Я неловко запахнул ворот рубашки.

— А родители тебя, случайно, еще не ищут? — спросил я, выждав еще пару танцевальных интермедий.

— А я сирота. Круглая, — безмятежно ответила моя гостья. — Они умерли сто лет назад.

— Ой, прости ради Бога.

Но ей, казалось, было все равно — она лишь небрежно взмахнула рукой, как бы отстраняя мои соболезнования.

— А с кем ты тут живешь? — поинтересовался я. — С опекунами? С приемными родителями?

— С друзьями, — сообщила она, скорчив жуткую рожу. — Это ненастоящие друзья, хотя они и прикидываются, будто со мной дружат — иначе Ферди им платить не станет. А у вас девушка есть? — внезапно спросила она, пустив в ход всю артиллерию своих юных, но проницательных глаз. Меня это сразу насторожило.

— Постоянной нет, — сказал я.

— А можно я буду вашей девушкой? — моментально воскликнула она.

— Господи, нельзя, конечно! — завопил я. Это прозвучало грубее, чем я намеревался.

Гостья разобиделась.

— Это почему же? — заныла она. — Я что, слишком старая?

— Слишком… — Тут я не мог не рассмеяться. — Девочка, я не знаю, каких уж ты фильмов насмотрелась, что ты себе навоображала о мире, в котором мы живем, — но ты определенно не слишком стара. Ты слишком молода. Слишком-слишком.

Она надула губки.

— В том-то и беда с вами, с нынешними мужчинами, — заявила она. — Им нужны только богатые старухи в жены, чтобы тянуть с них деньги. Спорим, вы из тех, кто бабулек обхаживает? Тех, кто моложе семидесяти, избегаете как огня — вдруг заживется на свете и истратит все свои деньги прежде, чем помрет и все вам завещает. Ведь правда?

Я только головой покрутил от удивления.

— Если сейчас все дети такие, — заметил я, — слава Богу; что я с ними не имею никакого дела. Кстати, меня зовут Капак Райми. А тебя?

— Кончита Кубекик, — величаво произнесла она. — МИСС Кончита Кубекик. Рада с вами познакомиться, мистер Райми.

— Взаимно.

Фильм мы досмотрели в относительном безмолвии — только смеялись и подпевали. «Поющие под дождем» взбодрили меня, в чем я и нуждался, и моя головная боль улетучилась, превратившись в воздушные пузырьки веселья задолго до того, как просохли лужи и утихли песни.

Выключив телевизор, я учтиво кашлянул.

— А не пора ли тебе… — начал я, но гостья резким жестом призвала меня к молчанию. Подскочив к моему телефону, она набрала номер администратора и, изменив голос, пробурчала в трубку:

— Сандвич с яичницей и саламандрой в номер восемьсот шестьдесят три, пожалуйста.

И, сунув мне трубку, победительно выгнула брови.

Не задумываясь, я ляпнул:

— С гарниром из мышиного горошка.

Я положил трубку на рычаг, и мы в один голос расхохотались над нашей дурацкой проделкой.

— А кто там, в восемьсот шестьдесят третьем? — спросил я.

— Грязный старикашка, — сообщила Кончита. — Я туда забрела недели две назад, ну, совсем как сюда, а он лежит на постели голый с целой пачкой похабных журналов. Увидел меня, заулыбался и концом своим меня поманил. Старый извращенец. Козел. Мне прямо захотелось подойти и врезать ему по яйцам, но вдруг бы он меня поймал? Не хотела бы я, чтобы он ко мне даже прикасался. А если бы он начал меня всю щупать своими руками, гадости со мной творить…

Да, несмотря на юный возраст и совершенно невинный вид, Кончита не была неискушенной в жизни крошкой. Неприглядные стороны жизни нашего города были ей знакомы, и она знала, как с ними бороться. Мудра не по годам.

— И давно ты здесь? — спросил я.

— Да уже часа два, — лукаво подмигнула она.

— Ха-ха. Как остроумно. Ты понимаешь, о чем я спрашиваю: давно ты живешь в «Окошке»?

— Без пары месяцев вечность. Угадай, сколько мне лет.

— Не знаю.

— Вот потому я и говорю «угадай», дурачина!

— Тринадцать? — рискнул предположить я.

— Не-а.

— Четырнадцать?

— И близко не лежало.

— Пятнадцать? — То была моя последняя попытка.

— Мне пятьдесят восемь! — в полном восторге возопила она, чуть не сорвав голос.

— Для своего возраста вы отлично сохранились, — сделал я комплимент, подыгрывая ей, отдыхая душой после скучных диалогов о страховании.

— Да я просто каждый день купаюсь в волшебной воде, — проговорила она заговорщическим шепотом, прикрыв глаза. — Она происходит из Египта. В нашу страну ее привезла сама Клеопатра, когда прилетала в отпуск на машине времени. Вода делает меня вечно молодой, красивой, психически нормальной… и девственной. — Тут она игриво выгнула бровь в мою сторону. — Правда, последнее свойство необязательно должно быть вечным. С идеальным мужчиной в идеальном месте в идеальный момент…

— Поосторожнее, — предостерег я ее. — Ты сама не знаешь, что можешь накликать своими словами. А если я тоже извращенец, вроде того, из восемьсот шестьдесят третьего? Ты меня прямо подстрекаешь.

— Нет, — возразила она. — Ты хороший. Я с первой же минуты поняла. Плохие люди мюзиклов не смотрят.

Вот вам логика несовершеннолетней мечтательницы. Я решил не настаивать на своем; она и так мудрое дитя и однажды на своем опыте узнает: не все то золото, что блестит.

— Ты какие-нибудь занятные игры знаешь? — спросила Кончита.

— Шахматы? — Насколько мне помнилось, в шахматы я в жизни не играл, но стоило мне произнести это слово, как я увидел черно-белые клеточки доски, фигуры, ходы, увидел себя сидящим у камина, а напротив — «ту женщину»: смеясь, она съедала моего ферзя своим слоном, даже не догадываясь, что я ее обхитрил и через два хода ей мат. Как я мог…

— Шахматы? Фу! Нет, спасибо, — прогудела Кончита, зажав нос рукой, а второй помахивая в воздухе — отгоняя дурной запах, сбивая меня с мысли. — Шахматы — это просто болото. И бридж — тоже, и триктрак, и все эти сложные игры, где надо планировать и думать. Я люблю «Змейки и лесенки», «Ураган», шашки и всякое такое. У тебя такие игры есть?

— Нет, — извинился я, — но есть колода карт. Можно поиграть в «дурака».

— Ура! — радостно захлопала она своими руками в перчатках. — Обожаю «дурака». Я по нему мастер. Я чемпион мира!

Как оказалось, она не особенно преувеличивала. Первые несколько партий я позволил ей выиграть, как делают взрослые, играя с детьми, но затем попробовал взять реванш — и не смог. Соображала она молниеносно, как машина, глаз у нее был зоркий, а реакция быстрая.

— Надоело, — зевнула она, выиграв очередную партию. — От тебя никакого толку. Может, во что-нибудь другое перекинемся?

— В покер?

— Я не умею. Когда-то умела, но очень уж серьезная это игра, и Ферди так злился, когда я его обыгрывала и обчищала как липку… в общем, я это дело бросила и заставила себя забыть покер. Вот в покер на раздевание я умею… — Она улыбнулась — ей очень нравилось со мной флиртовать. — Но по отношению к тебе это будет несправедливо. Я так хорошо играю, что проиграть помогу даже нарочно, а тебе будет страшно стыдно остаться голышом у себя же дома, на собственной территории.

— Кроме того, — заметил я, — на твоей стороне несправедливое преимущество.

— Это как?

— На тебе столько всего надето. Сто лет пройдет, пока все выиграешь. Зачем ты так кутаешься? Кровь холодная? Или микробов боишься? Или…

Я замялся. При упоминании об одежде Кончита изменилась в лице. Губы больше не улыбались, от уверенности не осталось и следа. Она превратилась в испуганную птичку, готовую упорхнуть в любой момент. Похоже, я затронул больную тему.

Некоторое время она молчала, явно решая про себя, уйти или остаться. Наконец опасливо, тихим и страдальческим голосом она спросила:

— Капак, тебе можно доверять?

— Конечно.

— По-настоящему доверять. Всерьез. Это самое — можно тебе доверить самую-самую важную тайну? Я никому не показывала. Только врачам. Они говорят, что это неправильно, что друзьям я должна показывать. Но друзей у меня раньше не было. Таких, как ты, — нет. Я знакома с тобой всего часа два, но у меня такое чувство, что я могу доверить тебе свою жизнь. У меня такое чувство, будто в глубине души мы — одно и то же. Не знаю, как это может быть, но я это чувствую. Ты поклянешься никогда никому не говорить, если я тебе покажу?

Я встал перед ней на колени:

— Даю слово, Кончита. Что бы это ни было, я никому ничего не скажу. Никогда. Честно.

Она набрала в грудь воздуха, огляделась, нет ли в комнате тайных соглядатаев, — и стянула с руки свою длинную белую перчатку.

Обнаженная рука оказалась морщинистой, дряхлой, покрытой темно-бурыми пятнами. Она была слабая и хрупкая; пальцы, как при артрите, слегка загибались к ладони. Рука старухи. Теперь я понял, почему она прикрывает свое тело, почему она кажется такой взрослой. Она больна. О такой болезни я уже слышал, читал в каких-то журналах. Названия ее я не помнил, а состояла болезнь в преждевременном старении тела. Где-то — не помню, где и когда — я видел фотографию сморщенного ребенка, десятилетнего мальчика, заточенного в теле старика. Малыш походил на высохшего карлика. Наверно, та же самая болезнь и у Кончиты. Лицо не затронуто — это ей еще повезло, — но остальное…

— И везде так? — спросил я ласково, старательно подбирая слова, страшась напугать ее, оказаться недостойным того громадного доверия, которое она должна была питать ко мне, чтобы продемонстрировать такое.

Кончита печально кивнула.

— Везде, — проскрипел ее голосок. — От пальцев ног до шеи. Каждый сантиметр, кроме… — У нее перехватило дыхание. — Кроме… — Глаза у нее заблестели от слез, тело затрепетало. — Кроме лица, — произнесла она и, не в силах с собой совладать, повалилась на пол и зарыдала.

Несколько секунд я беспомощно стоял над ней, не зная, подойти ли к ней и обнять, или отмолчаться, или… Наконец я принял решение, наклонился, взял ее голую руку в свои, поднес к губам и поцеловал.

Перестав рыдать, она подняла голову и уставилась на меня. Ее ошарашенное лицо вскоре засияло от восторга и удивления. Сквозь слезы пробилась робкая улыбка. Обхватив руками мою шею, она прижалась ко мне и осыпала радостными поцелуями — невинными поцелуями маленькой девочки. Я не ощутил никакой неловкости. Ничего сексуального, ничего постыдного в этих объятиях не было.

— Спасибо, — шептала она. — Спасибо, спасибо. — Звонкие, негромкие, благодарные слова. — Я знала, что ты хороший. Симпатичный и добрый. Я думала, что Ферди такой, но оказалось по-другому.

— А кто это Ферди? — спросил я вполголоса. Это имя она упомянула уже раза три-четыре. Ее покойный отец?

— Ферди — это мой… Он раньше был моим защитником, — сообщила она. — Теперь его нет. Ты будешь моим защитником, Капак? Ты будешь меня защищать теперь, когда Ферди нет и никого больше нет? Я думала, что осталась совсем одна и что так будет навеки, никто меня не защитит, не поможет, когда ночи холодные и темные. Ты меня защитишь, Капак?

— Да, — провозгласил я, гладя ее по затылку. — Я буду тебя защищать, Кончита, обещаю. Я — твой защитник. — Я гладил ее бедный, изъеденный болезнью затылок, не отдавая себе отчета в том, что именно говорю, — сознавая лишь, что хрупкая маленькая девочка попросила меня о помощи. Не такая я был свинья, чтобы поворачиваться спиной к такой беззащитной пташке. Бизнес у нас злой — но сам-то я не злодей. У меня есть и хорошие стороны — пусть и спрятанные от посторонних глаз.

* * *

Потом, когда слезы высохли, мы укрепили нашу дружбу — пошли в ванную и стали разыгрывать «Поющие под дождем».

Стояли перед зеркалом и исполняли песни, причем один из нас прятался за спиной у другого. Сначала она стояла впереди, а в мою обязанность входило петь «Блубери-хилл», пока она синхронно двигала губами. Затем на сцену вышел я и делал вид, что пою «Грейт-боллз-оф-файэ» под ее «фонограмму». Текст я помнил далеко не назубок — она, впрочем, тоже, так что мы были квиты.

— Кем ты хочешь стать? — спросила она, когда мы сели смотреть «Волшебника из страны Оз». — По большому счету, сильнее всего на свете — кем?

— Гангстером, — улыбнулся я.

— Это как Марлон Брандо и Аль Пачино, да? Как в «Крестном отце»?

— В принципе да. Но скорее как Кэгни, злодей с золотым сердцем. — Вытянув руки перед собой, я бездарно изобразил Кэгни. — Кэгни мне нравился больше всех. Вечно хохмит, никогда не унывает, а под конец фильма всегда переходит на сторону хороших.

— В «Белой жаре» так и не перешел, — возразила она.

— Да, верно.

Повисла пауза. А затем она спросила:

— Почему ты хочешь стать гангстером? Не самое веселое желание. Ты же знаешь, это нехорошие люди. Ферди был гангстером. Потом сказал, что бросил это дело, но соврал. Гангстером становишься раз и навсегда. Назад дороги нет. Ты правда-правда этого хочешь, Капак?

Я пожал плечами, скрывая беспокойство, которое возбуждали во мне все эти серьезные, холодящие кровь речи из уст младенца.

— Тебя уважают, — попытался я объяснить. — У тебя появляются власть, престиж и возможность влиять на судьбы мира. Люди смотрят на тебя снизу вверх.

— А это что, так важно?

— Да! — горячо воскликнул я. — Еще как. Я был никем, человеком без лица. Я узнал на себе, каково быть одним из живых мертвецов — это несладко. — Я думал о той ночи на складе, когда смерть расцеловала меня в обе щеки и, поддавшись капризу, отпустила на волю. — Мне нужна власть, Кончита. Мне нужны стабильность, безопасность и защита — а все это дает власть. Без власти ты букашка. Без власти ты — мертвец, ожидающий, пока смерть скосит его и бросит на свою телегу.

— Капак! Я тебя уважаю. — Она подняла на меня опечаленные глаза. Она была вылитая юная Джуди Гарленд, которая в этот самый момент распевала на экране песенку про то, что выше радуги. — Капак, если один или два человека любят и уважают тебя — разве этого мало?

Я растерянно заерзал на кровати и мысленно взмолился, чтобы она оставила эту тему в покое и просто тихо посмотрела бы кино. Фильмы, выдумки — с ними ты в безопасности. Выдумки не чета реальности — они безвредны.

— Гангстерам приходится обижать людей, разве не так? — не унималась она. — Так делал Ферди. Чтобы получить власть, ты должен отнять ее у них. Так ведь, Капак? Приходится обижать людей, да?

— Да, — буркнул я. — Приходится.

— И ты готов кого-то обидеть? — спросила она низким спокойным голосом.

— Если другого выхода не будет — да, — честно ответил я.

— Не верю. Ты хороший. Я считаю, что ты не сможешь этого сделать. Сам себе не позволишь.

— Может быть…

— А кем ты сейчас работаешь?

— Страховым агентом.

— А-а, — глубокомысленно кивнула она. — В таком случае гангстер — это следующая ступень после страхового агента. Вполне логично.

— Ха-ха.

— А страховым агентом ты всегда был?

— Нет, — сообщил я.

— А кем ты был раньше?

— Я… — Мысленно погрузившись в прошлое, я обнаружил, что уперся в стену, которой дотоле изо всех сил избегал, хотя с каждым днем она подрастала и расширялась. Эту стену я впервые заметил, когда Адриан стал расспрашивать меня о моем прошлом.

Чем же я занимался до приезда в этот город? Не вспомнить. Что же я, сумасшедший? Во всем, что касалось моей жизни до появления здесь, моя память представляла собой чистый лист. Я мог вспомнить каждый свой шаг после того, как я вышел из поезда на платформу, но ровно ничего — о том, что приключилось до этого момента. Янис кем — да что там, даже сам с собой — об этом не говорил: как-то не хотелось портить себе карьеру признанием, что у меня винтиков не хватает. Оставалось лишь надеяться, что воспоминания вернутся сами собой, но покамест этим и не пахло.

— Капак? — спросила она, притронувшись к моему плечу, оторвав от мыслей. — С тобой все нормально?

— Вполне-вполне, — заявил я. — Может, хватит обо мне, а? Не поговорить ли нам о Кончите Кубекик? Кем она хочет стать, когда вырастет, а? Юристом? Актрисой? Фотомоделью?

— Я хочу стать балериной.

— Правда? А почему?

— Потому что они красивые и грациозные. Уродливых балерин не бывает. Уродливых, как… — Она не докончила фразу. Все было и так понятно. Сердце у меня зашлось от сочувствия. — Я раньше много ходила на балет, — продолжала она, — четыре или пять раз в неделю, смотрела, как они кружатся и скользят, точно ангелы. Так бы всю жизнь и смотрела. — Она вымученно улыбнулась. — Да, — решительно заявила она, — я стану балериной. Каждый вечер я буду танцевать, и все мужчины будут у моих ног, и Ферди придет и заплачет от радости, потому что наконец-то увидит, как это красиво, и будет умолять, чтобы я…

Она замялась, смущенно зарделась и покосилась посмотреть, что там делает Джуди Гарленд.

— Я думаю, что из тебя получится замечательная балерина, — нежно произнес я.

Она улыбнулась. И провозгласила:

— Какое там. Танцую я хреново.

И до самого конца фильма не проронила больше ни слова.

* * *

В час ночи она неохотно решилась вернуться к себе.

— Если я слишком задерживаюсь, меня начинают искать, — капризно протянула она. — Они сердятся, если я ухожу без спросу. Им нравится, если я гуляю и болтаю с людьми, но только в том случае, когда они маячат у меня за спиной и держат меня за ручку. Вообще-то я на них не обижаюсь. Тут не они виноваты. Они просто делают то, за что им платит Ферди. Не справился — голову долой. А мне их голов жалко, хотя они просто ужас какие надоеды. Так что я пошла, ничего не поделаешь.

— Кончита, а «они» — это кто? — спросил я.

— Люди, которые за мной ухаживают. Врачи и медсестры. Мои защитники, — улыбнулась она. — Но теперь, когда у меня есть новый защитник, они мне уже ни к чему. Между прочим, ты намного красивее всех этих старых ворчунов со стетоскопами и шприцами.

— Врачи и медсестры? — Она что, опять сочиняет?

— Я больна, Капак. — Засучив рукав, она вновь показала мне свою морщинистую кожу. — Тяжело больна. Они за мной присматривают. Не дают мне покончить с собой. Я несколько раз пробовала. — Ее лицо нахмурилось. — И даже не несколько, а очень много. Вены резала, таблетки глотала, пыталась утопиться. Ну знаешь, обычные способы. И всегда меня откачивали. Я не хочу умирать, но иногда меня такой страх берет, что жить просто невмоготу становится. — Она улыбнулась. — Но теперь все переменилось, правда? Теперь у меня есть хороший друг — ты. Теперь все будет отлично.

Мне было жутко слышать от нее такое. Наше знакомство длилось всего несколько часов, но она твердо решила считать меня своим прекрасным принцем, лучшим другом, который никогда ее не бросит. Меня это нервировало. Я вспомнил свое скоропалительное обещание защищать ее. Произнося его, я был искренен, да и сейчас не раскаивался, но поневоле начал гадать: а смогу ли я его выполнить? Смогу ли я стать тем, кто ей нужен, живым воплощением ее надежд — настоящим другом, верным спутником, надежным защитником? Она требовала очень много, принимая мое могущество как данность, веруя, что я в силах уберечь ее от зла. Я не разделял ее уверенности.

— Можно я еще приду к тебе в гости? — спросила она.

— Конечно, — согласился я.

— Каждый вечер? Можно я каждый вечер буду приходить и сидеть на твоей кровати, и смотреть кино, и играть в игры, и смеяться, и радоваться жизни, и не переживать из-за своей внешности? Ты мне расскажешь, что на свете делается, — я бы очень хотела это услышать. Я так долго здесь провела — иногда даже кажется, что Бог Землю так и создал — закрытой стеклом. Если ты устанешь или захочешь побыть один — ведь иногда так бывает, я знаю, — я уйду, как только скажешь. Но ты мне позволишь приходить? Даже только чтобы услышать: «Уходи»?

— Приходи, когда только захочется, — ласково сказал я. — Я достану для тебя вторую карточку-ключ, и ты сможешь входить сюда, когда только пожелаешь. Как тебе эта идея?

— Здорово! — И с этими словами она выпорхнула в коридор. Потом, замявшись, медленно ступая, вернулась ко мне. — Капак, а ты мне, случайно, не снишься? — спросила она. — Мне уже попадались люди-сны. Сегодня здесь — а завтра исчез, и никто, кроме меня, про него ничего не знает. Людей-снов я знала еще до того, как заболела, еще когда жила с Ферди. Но ты ведь не такой? Ты от меня не исчезнешь?

— Я не человек-сон, Кончита, — уверил я ее. — Я всамделишный. Я исчезну лишь в одном случае — если меня придут искать налоговые инспекторы.

Она заулыбалась, и тут ее лицо озарила новая гениальная придумка.

— Проводи меня домой! — взмолилась она.

— Что?

— Проводи меня домой! Меня никто никогда не провожал домой пешком, даже Ферди — он меня только на машине возил. Проводи меня до номера и поцелуй у двери на прощание, как в кино. Можешь даже зайти ко мне и познакомиться с моими врачами, если хочешь. Кстати, хорошая мысль — пусть они сами увидят, какой ты милый, и не будут вонять, когда я снова к тебе пойду.

— Кончита, а это разумно? — засомневался я. — Твои врачи точно не будут против? Они могут рассердиться и… э-э-э… кое в чем меня заподозрить. Взрослый мужчина и маленькая девочка, столько времени наедине…

Она только засмеялась.

— Я же говорила, мне пятьдесят восемь лет. Они не будут против. В таком возрасте женщина может собой распоряжаться, верно?

Я широко улыбнулся:

— А то.

Она первая зашла в лифт и нажала кнопку самого верхнего этажа. Зажглась табличка «Введите шифр». Кончита нажала пять кнопок. Я думал, что она валяет дурака, но табличка погасла, и лифт поехал вверх.

На верхнем этаже мы вышли, оглянулись на закрывающиеся двери. Здесь я никогда не был. Я ожидал увидеть охранников из Контингента, но пустынный холл выглядел вполне заурядно, совсем как все другие в отеле.

Кончита решительно сорвалась с места. На секунду замешкавшись — здесь, наверху, я чувствовал себя нарушителем границы, — я последовал за ней. Я предчувствовал неприятности, но надеялся легко выкрутиться. В конце концов, разве у меня нет связей?

Кончита знала, куда идет, и шагала целеустремленно. Ее не смущал стеклянный потолок над нашими головами, за которым виднелось черное небо. Несколько раз я останавливался поглядеть на лежащий внизу город — и различал только микроскопические огоньки, вроде отраженных в темном пруду звезд.

Мы прошли по одному длинному коридору, потом по второму. По спине у меня уже ползли мурашки. Тут она отвела руку для удара, толкнула приоткрытую дверь и влетела в комнату, которую, казалось, выбрала наудачу. Я ринулся перехватить ее, решив, что игра зашла слишком далеко, — но Кончита выскользнула у меня из рук, и, чуть не грохнувшись на пол, я оказался в просторном зале, где вся мебель была покрыта белыми простынями и накидками. Длинные драпировки закрывали стены, и даже стеклянный потолок был затянут тканью, чтобы не было видно неба. Словом, все «тело» комнаты было закутано, совсем как тело Кончиты.

В комнате находились четверо — мужчина и три женщины, все в белом. Мужчина шагнул навстречу нам, раздраженно жестикулируя.

— Где вы были? — рявкнул он. — Мы уже собирались звонить охране, а вы знаете, чем чреваты для нас такие шаги. — Он подозрительно уставился на меня. — А кто этот… этот мужчина?

— Он мой друг, — высокомерно отрезала она, беспечно проскользнув мимо него в глубь комнаты. Провожая ее взглядом, он крепко сцепил руки, и я догадался, что он с огромным удовольствием задушил бы ее, если бы посмел.

— ДРУГ? — выговорил он. Его устам это слово было чуждо, точно какая-нибудь поговорка боливийских индейцев. — Какой еще друг? Я и не знал, что у вас есть друзья. Как его зовут? Где вы…

Она щелкнула пальцами, и он немедленно прикусил язык.

— Хватит праведного негодования, Мервин, — прошипела она. — Мне позволено иметь друзей, разве нет? Я думала, вы будете в восторге. Я помню, сколько времени вы потратили, уговаривая меня побольше общаться. Или ситуация изменилась? Может быть, теперь я слишком больна, чтобы иметь друзей? Может быть, моя болезнь перешла в новую стадию, и мне больше не советуют искать родственные души, общаться с человеком, у которого нет медицинского образования?

— Нет, мисс Кубекик, разумеется, я счастлив, что вы…

— В таком случае, пожалуйста, перестаньте страдать и извинитесь перед мистером Райми.

— Извиниться! — вскипел он вновь. — Извиниться — за что?

— Извинитесь, Мервин, — перешла она на рык, — потому что я вам так велю. — Таких стальных интонаций я от нее еще не слышал. Врач опомнился моментально.

— Я от всей души прошу прощения, мистер Райми, — сказал он, обернувшись и поклонившись мне, без тени сарказма в голосе.

— Хорошо, — заявила она. — В таком случае пойду-ка я спать. Всех вас я увижу завтра утром, а тебя — завтра вечером. Капак?

— Договорились, — улыбнулся я. — Доброй ночи, Кончита.

— Доброй ночи… защитник.

С этими словами она вышла в другую комнату.

— Минуточку, — произнес врач, когда я попытался потихонечку смыться. — Думаю, нам с вами есть что обсудить. Присядете? — Он указал на одно из зачехленных кресел. Тяжело вздохнув, я повиновался. — Что случилось внизу? — спросил он.

— Ничего, — честно сказал я.

— Ничего! — презрительно протянул он. — Моя подопечная проводит весь вечер неизвестно где, возвращается с мужчиной, которого я в жизни не видел, преспокойно объявляет его своим другом и, веселая как птичка, упархивает к себе в спальню. Так ведет себя женщина, которая уже лет пять практически не разговаривает с людьми. А вы говорите «ничего»? Что же вы тогда называете «кризисом», любезный? Давайте-ка не вешать мне лапшу на уши — рассказывайте все. — Он сурово сложил на груди руки. Из его позы явствовало, что никто из нас не сойдет со своего места, пока я не расколюсь. Я встряхнул головой, набрал в грудь воздуха и начал говорить.

Выслушав мой рассказ, врач остолбенел от изумления.

— Не верю, — бурчал он себе под нос. — Столько лет… — И, повысив голос, сообщил:

— Все эти годы, мистер Райми, она никому не позволяла взглянуть на свою пораженную кожу. Если мы хотим ее осмотреть, приходится давать ей снотворное и выполнять наши обязанности, пока она без сознания. Иногда достаточно одного упоминания о болезни, чтобы она устроила истерику. И тут появляетесь вы и… — Он нервно улыбнулся. — Наверно, вы факир, мистер Райми. Снимаю перед вами шляпу. В чем ваш секрет?

— Ума не приложу, — ответил я. — Она оказалась у меня в номере. Я принял ее радушно, и мы как-то… спелись, что ли. Вот и все. Ей было одиноко. И я стал ее другом.

— Так просто, да? Черт подери, мистер Райми, если бы вы рекламировали свои услуги, в нашей стране пришлось бы закрыть половину психбольниц! Удивительно.

— А как нам быть дальше? — спросил я. — Она хочет навещать меня каждый вечер. Я ей сказал, чтобы приходила, но…

— Но вы не хотите, чтобы она путалась у вас под ногами?

— Ничего подобного, — отрезал я. — Я ничего не имею против ее визитов. Она мне нравится. Просто мне пришло в голову, что это не лучший выход. Наверно, ей следовало бы общаться с друзьями ее возраста — а не со взрослым дядькой вроде меня. Я думал, что вы можете усомниться в чистоте моих намерений.

— С друзьями ее возраста. — Он засмеялся, но как-то невесело. — Вы знаете, в чем состоит беда Кончиты? Как развивается ее болезнь?

— Читал. Тело стареет преждевременно, и…

Врач покачал головой:

— Нет, мистер Райми. Вы имеете в виду прогерию. Тут обратный случай. С телом у Кончиты Кубекик все нормально. Заболевание касается ее лица.

— Не понимаю. — Мне показалось, что он мелет чушь. — Лица? С лицом у нее все в порядке.

— Вы ошибаетесь, — заявил он. — На вид это обычное свежее личико, как у всех шестнадцатилетних девушек. — Врач сделал театральную паузу. — Но мисс Кубекик далеко не шестнадцать лет. Ей пятьдесят восемь, мистер Райми. Пятьдесят восемь.

У меня отвисла челюсть.

— Внизу она так и сказала, — еле вымолвил я. — Я думал, шутка. Но… значит, ее тело…

— Это тело нормальной женщины ее возраста, — докончил он мою фразу. — Несколько более изможденное, чем у большинства, но тому виной ее образ жизни, физические и психические мучения, которым она сама себя подвергает уже несколько десятков лет.

— Как это вышло? — задал я единственный вопрос, который пришел мне в голову.

— Мы не знаем, — сознался врач. — Изучаем ее уже скоро четверть века, но причины так и не нашли. В молодости она была абсолютно здорова — и, сказать по чести, очень красива. Лет в двадцать семь она обнаружила, что ее лицо не стареет. Тело изменялось, но лицо сохраняло юный вид. Какое-то время она была в восторге: ведь каждая женщина мечтает навеки остаться молодой, правда? Но с течением времени она начала понимать, что влечет за собой эта особенность.

Она не старела. Телом — да, но не лицом. Точнее, лицо эволюционировало в обратную сторону, по-настоящему молодело. Тридцатипятилетняя женщина с соответствующим телом — и лицом подростка. Можете ли вы это себе вообразить, мистер Райми? Знать, что твое лицо останется неизменным навеки, что ты никогда не состаришься в отличие от своих друзей и родственников? Как идея забавно, но в реальном мире, в жизни, можете ли вы себе представить, какое это ужасное проклятие? Оно превращает вас в изгоя, неизбежно давит тяжким грузом на психику.

После знакомства с Кончитой я мог все это вообразить даже слишком хорошо.

— Когда она поняла, что ее состояние останется неизменным, она сошла с ума, — продолжал врач. — Случай безнадежный. Она пробовала исполосовать себе лицо, надеясь изуродовать его шрамами до неузнаваемости, победить свое тело. Не помогло. Болезнь оказалась сильнее. За несколько дней рубцы срослись и кожа разгладилась, словно ран никогда и не было. Это как-то связано с ее генами. Всех подробностей я не знаю: я пытаюсь излечить ее рассудок, а не организм.

Потом у нее случился нервный срыв, первый из многих. Оправившись, она пыталась скрыть свое лицо под толстым слоем макияжа, играть роль дамы в возрасте. Но она устала прикидываться и наконец, спустя несколько трудных лет, она предпочла ориентироваться на свое лицо, а тело маскировать под лицо.

— Не понимаю.

— Мистер Райми, она выглядела подростком — а потому взяла да обернулась подростком. Накупила молодежной одежды, а взрослую выкинула, начала вести себя как ребенок: есть, играть и мыслить по-детски. Изо всех сил постаралась убедить себя в том, что является маленькой девочкой, отказалась от прежнего образа жизни, от друзей и подруг, от мужа, от…

— От мужа? — вытаращил я глаза. — Она замужем?

— Да.

— Но вы ее зовете «мисс Кубекик».

— Это входит в правила игры. В ее фантазии нет и не может быть места для мужа. Чтобы стать подростком, она должна была бросить его и забыть. Он должен был прекратить существование — иначе она бы не поверила в сочиненный ею мир. Она вычеркнула его из своей жизни, объявила несуществующим, отказывалась на него смотреть, когда он пытался с ней повидаться. Взяла свою девичью фамилию и сделала вид, что никогда ее не теряла.

— Господи ты Боже, — вымолвил я, радуясь, что сижу на кресле — а то упал бы. — Но при мне она упоминала мужа. Ферди? Это его она имела в виду, верно?

— Да. Ей так и не удалось его забыть — не до конца, хотя она старалась. Память упорно возвращается к ней, напоминая об истине, ввергая в отчаяние. Для нас это самая серьезная проблема. В идеале мы хотели бы, чтобы она смирилась с реальностью, осознала свои страхи и переборола их, но этот подход мы уже пробовали — он не годится: она противоборствует всем нашим стараниям, впадает в буйство, когда мы пробуем ее урезонить, устраивает очередное покушение на самоубийство. Остается ей подыгрывать и молчать о муже, прежней жизни и ее подлинных проблемах. Но когда фантазия развеется и она вспомнит… — Врач бессильно пожат плечами. — Мы — не боги. Мы вместе с ней попались в капкан, и раз от разу капкан сжимается еще чуть туже, чуть быстрее. Зубья понемногу становятся острее. Однажды они разрубят ее — на том все и кончится.

Несколько минут мы молчали, размышляя об этой жуткой истории. Затем меня осенило.

— Но сегодня она не испытывала отчаяния, — сказал я. — Она говорила о муже, описывала его без обиняков — и не впала в истерику. Она знала, кто он такой. Она сказала мне, сколько ей лет. Конечно, она была печальна, но говорила разумно, толково, даже шутила по поводу своего возраста и вела себя так, как будто это несерьезная проблема. Складывалось впечатление, что она контролировала себя и ситуацию.

— Да, — пробормотал он, рассеянно потирая подбородок. — Не могу объяснить. Такого еще не было. Возможно, это знаменует начало новой стадии, стадии адаптации и примирения. Ведь она вам не сказала в открытую, что замужем, верно? Просто упомянула его имя. И все равно это однозначный шаг вперед. И свой подлинный возраст признала. Мы даже не были уверены, что она его помнит. Конечно, тут надлежит действовать осмотрительно. Придется собрать консилиум. Спустя столько лет…

— Ну а мне что делать? — спросил я. — Можно пускать ее ко мне в номер?

— Да конечно же! — возопил он. — Прогнать ее, когда… Пусть приходит к вам в номер, мистер Райми, и сидит столько, сколько вы хотели бы. Держитесь с ней так, как вы держались сегодня. Не лезьте с расспросами, не берите на себя роль психиатра, не пытайтесь с налету найти разгадку. Мы за ней последим, мои коллеги и я. А вы, мистер Райми, будьте ей просто другом, как и обещали. Бог свидетель, — пробормотал он, — как давно у нее не было друзей.

aimuari

Кончита стала приходить ко мне почти каждый день. Возвращаясь из офиса, я заставал ее уже у себя: свернувшись калачиком на кровати, она неотрывно глядела на телеэкран и переставала смеяться только для того, чтобы просто улыбнуться. Она смотрела только веселые фильмы — говорила, что хватит с нее своих бед и вообще кино для того и придумали, чтобы люди отдыхали в его особом мире от своей унылой и тяжелой жизни.

Мы играли в настольные игры. Я скупал их дюжинами. Мы перепробовали все, какие я смог найти, примитивные и сложнейшие: игры, требующие полной сосредоточенности, и игры, в которые можно играть с закрытыми глазами; игры, где выигрывает умелый, и игры, где все зависит от игральных костей. Но во всех играх, как правило, побеждала Кончита. Она объясняла это своим огромным стажем. «Лет двадцать, это самое малое, я играю в игры со своей душой, — поясняла она, — а когда твоя ставка — это здравый ум, относишься к игре всерьез».

О своей болезни и прошлом Кончита говорила без всякого стеснения. Она помнила все, хотя был период, когда у нее по-настоящему отшибло память. Она уверяла, что ей и вправду удавалось забыть, кто она на самом деле, полностью войти в образ четырнадцатилетней Кончиты Кубекик, у которой вся жизнь впереди. Когда же маска давала трещину и игра обрывалась, на нее тяжким грузом наваливалась реальность, стягивая петлю на шее.

И всякий раз Кончита стремилась поскорее вернуться в царство блаженного неведения. Сжиться с правдой ей было слишком больно. Когда-то, много лет назад, она попыталась смириться со своей болезнью — но не выдержала напряжения, сдалась. И вот теперь, после знакомства со мной она вновь решилась это сделать; и, несмотря на страхи, несмотря на приступы неуверенности в своих силах, Кончита все-таки упивалась своей новой свободой. Если верить ее словам.

Я чуть ли не силком познакомил ее с Адрианом. Вначале она упиралась, опасаясь, что появление новой переменной станет гибельным для хрупкого уравнения наших отношений.

Я чуть не охрип, улещивая ее. В итоге она согласилась, и мои надежды оправдались: Кончита с Адрианом отлично поладили. Я не открывал Адриану, сколько ей на самом деле лет, даже не упоминал о ее болезни. Для него она была просто необычной девочкой-подростком, с которой я познакомился случайно, невинной и беспечной, как все ее ровесницы.

Адриан приходил не каждый вечер, но раза два-три в неделю забегал обязательно: играл с нами в игры, смотрел обожаемые нами старые фильмы.

— Слушай, а между вами ничего такого, ну, предосудительного, нет? — спросил он как-то. — Ты с ней тайком не это самое?

— Нет, — остолбенел я. — Ты за кого меня считаешь?

— Погоди обижаться, друг, — продолжал Адриан, — мы все-таки в грязных кругах вращаемся. Пока твои руки относительно чисты, но мы оба знаем, что час расплаты близок. Очень скоро тебе придется доказать свою крутизну перед Фордом Тассо и Кардиналом. Показать, что ты способен на жесткие меры. Мы с тобой — разные люди, Капак. Я — простой шоферюга, мелкая сошка и этим доволен. Зла никому не желаю и надеюсь, пока живу на свете, не причинить вреда никому. А ты… Со дня на день ты начнешь запугивать людей, разбивать им головы. Убивать. Когда человек способен на такое, когда он готов на все, чтобы пробиться… По сравнению с этим научить девчонку любви — не самый невероятный грех, верно я говорю?

— Я к ней не притрагивался, — тихо произнес я. — Адриан, у нас совсем другие отношения. Я не такой. Есть вещи, на которые я никогда не пойду. Есть границы, которых я никогда не преступлю. Невинным людям я вреда не причиняю. По крайней мере сознательно. Намеренно. Со мной Кончита в безопасности — и это распространяется на любую женщину или ребенка. Я человек чести.

— Надеюсь, ты этого не забудешь, — так же тихо ответил он.

Мы сговорились сходить в кино. Кончита впервые за много лет вышла за порог отеля. Она ступала по тротуару медленно, опасливо, точно Нил Армстронг — по поверхности Луны; горбилась, кривилась от запаха выхлопных газов и пыльного ветра. Я предложил зайти в «Шанкар», но она не согласилась. Сказала, что бывала там в прежние времена — вдруг ее узнают? Я попытался ее разубедить: кто вспомнит маленькую девочку?

— Капак, — отрезала она, — я не из тех, кого быстро забывают.

У кинотеатра нас уже поджидал Адриан с билетами и кулечками попкорна. Нам оставалось лишь проследовать за ним через фойе в сумрачный саркофаг, обиталище целлулоидных грез. В тот день шла «Касабланка» — как и большинство людей на свете, этот фильм мы обожали. После просмотра мы разошлись во мнениях лишь по одному вопросу — а именно, какой момент «Касабланки» самый гениальный, ведь их так много. Каждый из нас спеной у рта расхваливал свое любимое место. Кусочки диалогов, мелодии, лицо Ингрид в миг, когда Боги прощается с ней, улыбки, слезы, смех. Мы чудесно провели время, хотя главную радость Кончите доставил не фильм, а прогулка на свежем воздухе.

Единственной темой, которую отказывалась обсуждать со мной Кончита, была ее жизнь с мужем. Это было табу. Пару раз я пытался заговаривать с ней о ее замужестве, но она без обиняков дала мне понять, что расспросы неуместны. От врачей я узнал, что ее мужем был гангстер по имени Фердинанд Уэйн. Я спросил, где он теперь, но они не знали. Раньше он иногда навещал Кончиту, но уже много лет назад окончательно разорвал с ней отношения. С тех пор врачи его и в глаза не видели. Но деньги поступали на счета исправно — видимо, Уэйн залег на дно и явно не бедствует, раз уж может себе позволить постоянно оплачивать номер на верхнем этаже «Окошка». Я все собирался навести о нем справки среди завсегдатаев «Шанкара» — в городе он или нет, состоит ли он в родстве с Нилом Уэйном, тем самым, который убил дядю Тео, — но все время забывал. Да и важно ли это? С моей стороны это было просто праздное любопытство.

* * *

И вот однажды мне в офис позвонил Форд Тассо. Велел отправляться домой и подготовиться: сегодня вечером нам кое-что предстоит. Больше ничего он не сказал. Я помчался в «Окошко», принял душ, переоделся. Я нервничал — звонки Форда всегда вгоняли меня в дрожь — и коротал время, переключая телевизор с канала На канал, гадая, что меня сегодня ждет.

Пока я ждал, небоскребы и крыши начал заволакивать знаменитый зеленый туман. Я не сводил глаз с этой пелены, боясь, что из-за тумана запланированное Фордом мероприятие будет отменено. С минуты на минуту я ждал звонка Форда с дурными новостями, но когда телефон наконец-то проснулся — примерно за час до назначенной встречи, — это оказался администратор отеля.

— Машина подана, — сообщил он.

Я ожидал увидеть за рулем Адриана, но шофер был мне незнаком.

— А что, с Адрианом ничего не стряслось? — спросил я.

— С кем, сэр? — учтиво осведомился шофер.

— С Адрианом Арне. С моим постоянным водителем.

— Боюсь, что я не знаю, о ком вы говорите, сэр. Я тут работаю всего месяца два. Я еще не свел знакомство со всеми водителями, сэр.

— Кто вас прислал?

— Фирма, сэр. Мистер Тассо попросил прислать шофера. Я был свободен. Если вы предпочитаете кого-то другого, сэр, я…

— Нет-нет, не стоит. Наверно, он сегодня выходной. Езжайте… Извините, а как вас зовут?

— Томас, сэр.

— Что ж, Томас, поедемте.

Город он знал хорошо, в тумане лавировал уверенно. Зеленая мгла все сгущалась и сгущалась, но Томас и ухом не вел. Он привез меня на какую-то стройплощадку, где уже ждали Форд с Винсентом — два ледяных истукана, окутанные изумрудными клубами тумана.

Винсент мне не обрадовался.

— Ты насчет него хорошо подумал? — канючил он. — Я скажу, что всегда говорил: для таких дел у него еще молоко на губах не обсохло. Он, часом, не…

— Он с нами, — отрезал Форд. — Приказ сверху. Не нравится иди жалуйся Кардиналу.

Винсент состроил кислую рожу:

— Да я просто сказал…

— А ты не говори.

Беседуя с Винсентом, Форд на него не смотрел — а буравил взглядом меня. Так происходило в каждую нашу встречу: Форд следил за каждым моим движением, дожидаясь, пока я начну ежиться или что-то не то ляпну. И зря дожидался. Я был спокоен и собран, пялился на него в ответ не менее злобно, чем он — на меня. На его авторитет я никогда не посягал — просто давал понять, что я — человек вольный и не стану перед ним кланяться, а тем более ползать у его ног, но и головы не потеряю. Доказывал, что меня не запугать.

— И что за дело, интересно узнать? — спросил я.

— Залезай, — проворчал Форд, раскрывая передо мной дверь своей машины. Когда мы укрылись от сырого тумана, он изложил наши планы на сегодня. — Вот кто нам нужен, — сказал он, плюхнув мне на колени пачку бумаг. — Арон Зейдельман. Старый пень. Хозяин нескольких фабрик у реки. Мы их не первый год пытаемся купить. А этот козел не соглашается. Хочет оставить их потомкам. Мы все ждали, пока он помрет — дети на фабрики клали с прибором и продадут мгновенно, — но он здоров как бык.

Ждать больше нельзя. Эти фабрики нужны Кардиналу. Позарез требуется земля для строительства новых кварталов. Каждый день промедления стоит нам денег. Медлить Кардиналу осточертело. Мы еще ни разу не наезжали на Зейдельмана всерьез, но теперь придется. Сегодня он подпишет бумаги, по-хорошему или по-плохому.

— Понял. — Слушая Форда, я одновременно просматривал документы. — А я с вами еду, чтобы посмотреть, как это делается. Очередной урок.

— Нет. Ты с нами едешь, чтобы заставить его продать. — Я вскинул голову. Форд больше не пялился на меня, а смотрел в окно.

— А если он не продаст? — понизил я голос.

— Это твой клиент. Твое задание. Поступай, как считаешь нужным.

— Ты теперь в первой лиге, Райми, — злорадно подмигнул мне из-за плеча Форда Винсент. — Игрушки окончились. Пошли серьезные дела.

Помедлив, я кивнул:

— Ясно. А если что-нибудь стрясется?

— А что тут может стрястись? — скривился Тассо.

— Когда ты последний раздал мне задание — насчет Джонни Грейса, — заявился тот негр-киллер, Паукар Вами.

— Насчет Паукара Вами не беспокойся, — процедил Тассо. — Там его не будет. И заруби себе на носу — для тебя его никогда нигде не было. Усек?

— Нет.

— Вот и ладушки. Чем меньше будешь…

— Тассо! — прошипел Винсент, выхватывая револьвер. — За нами следят!

Тассо обернулся. В заднем окошке я различил сквозь туман какую-то фигуру, что маячила футах в девяти-десяти от машины. Мускулы на шее Тассо напряглись, но тут же расслабились. Он, улыбаясь, обернулся к нам:

— Дурак ты, Винсент.

— Это почему же вдруг? — обиделся тот.

— Ты его глаза видишь? — Винсент, сощурившись, уставился в окно. Я последовал его примеру. Туман на миг расступился, и мы обнаружили перед собой человека в длинном белом одеянии. Его глаза были затянуты однотонными бельмами. Совершенно слепой.

— Блин, — проворчал Винсент, — я-то почем знал?

— Где-то я его уже видел, — задумался я вслух.

— Подумаешь, диво, — хохотнул Тассо. — Они прямо в глаза бросаются.

— Они? — удивился я.

— Их целая шайка, — пояснил Тассо. — Все слепые и в одинаковых прикидах. Сектанты какие-то. Вылезают на улицу, как только начинается туман. Наверно, они ему молятся.

— Молятся туману? — засмеялся я. — Такого я еще не слышал.

— Безобидный народ, — заключил Тассо. — И все-таки… — Он тронул Винсента за плечо. — Поехали. Слепой-то он слепой, но что глухой — вряд ли.

Пока мы добирались, я внимательно читал досье. Арон Зейдельман. Родился в Германии в 30-е годы. Еврей. Родители погибли в концлагере. Самому Арону и его дяде удалось бежать из лагеря и покинуть страну. Скитался по Европе. С двенадцати лет сам зарабатывал себе на хлеб. Открыл маленькое дело во Франции, в 60-х переехал сюда, сколотил капитал, скупил кучу старых цехов и складов в районе порта. По большей части они так и стоят заброшенные. Много друзей. Стар, но не уступает под натиском молодых конкурентов.

Мы ворвались в его дом: Форд, Винсент, я и еще двое наших. Зейдельман, в халате и тапочках, потягивая бренди, нежился в кресле под дребезжащие звуки какой-то классической фигни. Когда мы вошли, он попытался встать, но один из наших шестерок повалил его на пол.

— Полегче! — прикрикнул Форд. — Смотрите у меня — товар не портить, пока мистер Райми не прикажет!

Я подошел к Зейдельману и обошелся с ним, точно с моими клиентами в области страховки, — заглянул ему в глаза, стараясь вычислить его характер. В таких ситуациях первое впечатление жизненно важно.

Очевидно, он был напуган, но по его лицу, выражавшему мрачную решимость, чувствовалось, что я имею дело с сильным человеком. Ценой нескольких переломанных костей его дух не сломишь. По морщинкам вокруг его глаз было ясно, что его пытались запугивать и пытать раньше — но он не сдался тогда и не сдастся теперь.

Он отмалчивался — знал, зачем мы пришли. Понимал, что слова над нами так же не властны, как и простой грубый нажим — над его волей.

— Ну? — спросил Форд, стоявший у меня за плечом. — Хочешь здесь с ним поговорить или нам его на улицу вывести?

— Дома его на колбасу пустим или на пикнике пожарим? — зашелся от смеха Винсент.

— Мистер Зейдельман, — начал я, — нам нужны ваши фабрики. Я знаю, почему вы отказываетесь от продажи, но вы исходите из ложных предпосылок. Вы хотите передать их по наследству потомкам, но мы с вами оба знаем, что никто из ваших детей этими фабриками не интересуется. Вы не хотите, чтобы они перешли к человеку иной веры, не иудею, но, мистер Зейдельман, религия в вашем ее понимании отжила свое. Нынешняя религия — это бизнес. Кардинал — такой же бизнесмен, как вы: с точки зрения новой веры, нового порядка вы — почти что братья.

Когда я произнес слова «новый порядок», в его глазах что-то мелькнуло. Я взял эту деталь на заметку.

— Передать вашу фирму Кардиналу — разумный шаг, — продолжал я. — Он придает огромную важность деньгам и прибылям. Он — созидатель империй. Он прямая противоположность ваших детей — ведь им от жизни нужны только удовольствия. Я знаю, и вы знаете, что после вашей смерти они не станут продолжать ваше дело. Простите, если я чужой человек, позволю себе без обиняков отозваться о вашей семье — но ваши дети никуда не годные, расточительные эгоисты.

— Да, это так, — согласился Зейдельман. Голос у него был твердый и звучный. Годы не оставили на нем следа. — Но они — люди честные и порядочные. Я их так воспитал. Вы думаете, что после моей смерти они продадут фабрики. Но они ничего не продадут. Вы недооцениваете силу принципов, которые я им внушил с малолетства. Ваш богомерзкий Кардинал хочет лишь одного — разрушить то, что я построил. Он превратит мои фабрики в дома терпимости и опиумные притоны.

Опиум! Да-а, здорово же этот дед отстал от времени!

— Он насадит порок там, где не было и тени греха. Да, он получит огромную прибыль, больше, чем я или мои дети за всю жизнь, но это будут чумные, грязные деньги, сделанные на эксплуатации, жадности и обмане. Я этого не Допущу. Нового Порядка не будет. — С этими словами он улыбнулся горькой улыбкой и слегка приподнял руку со стиснутым кулаком. Я заметил на ней блеклую кляксу — старую татуировку, символ величайшего позора, которым запятнало себя человечество в двадцатом веке.

Чуть отступив назад, я вновь окинул его изучающим взглядом. Крепко сложенное тело, лоснящаяся от здоровья кожа, густые волосы. Я провел ладонью по этим волосам, ласково подергал за них. И спросил:

— Волосы свои?

Вместо ответа Зейдельман только злобно зыркнул.

Я отвел Тассо в сторонку.

— Ты в курсе, как нацисты убивали евреев?

— Газовые камеры, — сообщил он, с любопытством таращась на меня.

— Газ убивал только их тела, — возразил я. — Но прежде им топтали души. Делали так, чтобы они уже не чувствовали себя людьми. Раздевали догола, брили налысо, морили голодом, избивали, обливали помоями. Отказывали им в праве считаться людьми.

— Интересно, — презрительно пробурчал Тассо. — Но нам-то это чем по…

— Я знаю, как его сломать, — тихо проговорил я. — Я знаю, как его раскрутить. Я сумею запугать его до смерти и заставить плясать под нашу дудку.

— Тогда валяй, — отрезал Тассо.

— Любой ценой? — уточнил я.

— Чего бы это ни стоило.

— Любой, — велел я нашим подручным. — В машину его, на заднее сиденье. Я сяду впереди, с Винсентом, буду указывать дорогу. И смотрите, чтобы ОН — то есть Зейдельман — не слышал.

Я приказал Винсенту ехать в один из наших магазинов. Из-за тумана машина еле ползла, что было нам только на руку — напряжение нагнеталось. Хозяин магазина немного поворчал из-за того, что его подняли с постели посреди ночи, но при виде Форда Тассо моментально заткнулся. Не задавая вопросов, он вынес нам то, что я велел. Первая модель не подошла — ее нужно было включать в розетку. Хозяин притащил другую, на батарейках, большую и красивую. Я спросил, сильно ли она шумит. Он уверил, что да. Я засунул необходимую мне штуковину в бумажный пакет с ручками, чтобы ее не было видно, сказал «спасибо» и отчалил.

Трое, ожидавшие в машине, уставились на пакет, гадая, какое ужасное орудие пытки в нем таится. Я молчал. Зейдельман слегка дрожал, но в общем проявлял редкостное хладнокровие.

Мы отправились в район порта. Я знал, что нам нужно — любая старая фабрика с собственной мини-ТЭЦ, которая работала бы на угле. С огромными печами.

После недолгих поисков Такая нашлась. Зейдельмана затащили внутрь и прислонили к холодной и мокрой дверце железной печи. Прошло много лет с тех пор, как подобные печи служили злу, но память крепка. Я знал, что Зейдельман не забыл об участи своих родителей и бесчисленных соплеменников.

В багажнике нашлись фонари. Мы взяли три фонаря и направили их лучи на дрожащего человека, старого воина, чье сердце победило в нем разум.

— Раздеться, — приказал я со сталью в голосе, игнорируя протесты моей совести, принуждая себя продолжать грязную игру. Зейдельман замешкался. — Раздеться! — взревел я, стукнув по печи рукояткой фонаря. — Raush! Раздевайся, ты, еврейская сволочь, недоумок обрезанный! И мигом!

Слова срывались с моего языка с ужасающей легкостью. Я заметил, что даже некоторые из наших поежились. Прошли десятки лет — но некоторые кошмары никогда уже не перестанут терзать нашу планету. Есть преступления, на которые не пойдут даже самые отъявленные мерзавцы.

От моих окриков Зейдельман напрягся всем телом. В его глазах заблестели слезы праведного гнева. Проворно, грациозно он разделся догола и отпихнул одежду ногой. И вперил в меня ненавидящий взгляд.

— Так-так, — процедил он. — Решил в гестаповца поиграть. Продолжайте, молодой человек. В гитлеровской Германии вам было бы самое место. Менталитет подходящий, я прав? Но таких, как вы, я уже встречал. Такие, как вы, отняли у меня родителей и двоих братьев. Я уже стоял голый перед лакеями Зла. Тогда я не сломался и теперь не сломаюсь. Ты меня не сломаешь, эсэсовец недоделанный, потому что во мне живут души миллионов убитых. Во мне — правое дело. Ваши наших не победят никогда. Уже пробовали — не вышло. Так. Давайте, попробуйте. Так поступают дураки. Дурака не выучишь. Попробуй еще раз, подонок, ничего-то у тебя не получится.

Форда с Винсентом его слова смутили, и они вопросительно покосились на меня. Здесь они чувствовали себя не в своей тарелке. Тассо доводилось убивать и пытать мужчин, женщин и детей. Но не так. Здесь речь шла не об обычных наездах и разборках — а о противостоянии добра и зла, правды и греха. Я сделал то, на что в жизни еще не осмелился ни один из присутствующих, — поставил на кон свою душу.

Я выступил вперед. Время слов и угроз миновало. Я подошел к Зейдельману. Теперь он дрожал как осиновый лист, и, несмотря на храбрые речи, в его глазах брезжила растерянность. Ему уже доводилось проходить через огонь и воду, но тогда он знал сценарий. Теперь же он не мог понять, насколько далеко я готов зайти.

Легкий ветерок сдувал ему челку на глаза. Моргнув, он встряхнул головой, отбрасывая волосы со лба. Я подошел поближе, раскрыл пакет и позволил ему заглянуть внутрь. Он ждал увидеть что-то другое: револьвер, клещи, нож. Какое-нибудь орудие зверств. К зверствам он был готов. Но не к этому.

Съежившись всем телом, он заплакал.

— Нет, — взмолился он. — Вы не имеете права. Я человек. Такой же, как и вы. Нельзя воскрешать прошлое. Это не по-божески.

— Подпишите бумаги, — тихо проговорил я, вновь проведя рукой по его волосам, успокаивая его, точно ребенка. — Подпишите или я достану эту штуку и включу. Она работает на батарейках. Прогресс, nein?

Он смотрел на меня. В его глазах промелькнули отвращение, ненависть и, что было важнее всего, страх. Я нажал на кнопку, и механизм сердито зажужжал. Выждав несколько секунд, я выключил его.

— Подписывайте.

— Нелюди, — всхлипывал он.

— Да, — подтвердил я. — Мы с Адольфом и Германом. Все мы нелюди. А вы — наша жертва. Давайте, подписывайте, чтобы нелюди оставили вас в покое. В этом ваша единственная надежда. Решайте сами — мучиться или нет. Все в ваших руках.

— Нет, — произнес он, взяв у меня ручку, которую я уже держал наготове. — Я ничего не решаю, демон. Ваши нелюди переломали мне руки много лет назад. Руки и волю. Я думал, что им это не удалось, но я ошибался. Эту бумагу подписывают не мои руки. — Он поднял на меня глаза. — А ваши. — Поставив финальный росчерк, он сунул мне ручку и документы и умолк.

Мы бросили его на фабрике. Он стоял, одинокий, плачущий, голый, сломленный. В машине царило гнетущее молчание. Тассо с Винсентом думали, что повидали все на свете и сделались глухи к жестокости и боли, которыми изобилует мир. Сегодня они обнаружили, что ошибались. Капак Райми продемонстрировал им новый вид жестокости — новый и в то же самое время старинный способ, с которым они дотоле сталкивались лишь в учебниках истории.

Когда машина подъехала к моему отелю, Винсент ухватился за пакет.

— Дай посмотреть, что там, — любопытство прям гложет.

— Смотри, — заявил я. — Мне нечего скрывать.

Он открыл пакет медленно, осторожно, опасаясь увидеть внутри какую-нибудь отвратительную живую тварь. Но при виде пресловутой вещи его лицо вытянулось от недоумения.

— Что-то не врубаюсь, — пробурчал он. Запустил руку в пакет, потрогал таинственный предмет, вытащил наружу, включил. — Никак не могу врубиться, чего он так сдрейфил, а? — произнес он, меж тем как я выбрался из машины и хлопнул дверцей. — Что такого жуткого в электробритве? — задал он риторический вопрос.

* * *

На следующее утро Адриан вновь не явился на работу. Меня опять возил Томас: молчаливый, покорный, понурый. Туман рассеивался, и до моего офиса мы добрались без проволочек. По дороге я позвонил по мобильному в фирму Адриана и спросил, что с ним. Ответила мне девушка на коммутаторе: Адриана она не знала. В офисе я поискал Соню, но ее не было. Попытался позвонить Адриану домой — там никто не подходил.

Его отсутствие меня нервировало. Может, стряслось что-нибудь? Но, наверно, он бы тогда позвонил… Я решил, что после работы заскочу к нему домой и наведу справки.

Добравшись до своей комнаты, я устроился в кресле с первой за этот день чашкой кофе. Но тут же зазвонил телефон. Это был Форд Тассо:

— Сегодня вечером тебя желает повидать Кардинал.

— Да? — У меня сердце упало в пятки. — И что, есть какой-то конкретный повод? Не из-за нашей вчерашней поездки, часом?

— Хотел бы он прислать письмо — прислал бы с гребаным курьером, — взревел Тассо. — К одиннадцати ноль-ноль чтоб был здесь, засранец, и не опаздывай.

— Ладно. Увидимся… — Но он уже повесил трубку.

Мне стало уже не до работы. Моя вторая аудиенция у Кардинала! Очевидно, он уже слышал, как я выпендрился с Зейдельманом. Что же, он хочет поздравить меня лично? Или раскритиковать мою тактику? Может, я слишком много себе позволил? Повышение по службе или отставка? Я ума не мог приложить.

В офисе я выдержал ровно сорок восемь минут и не секундой больше. На месте мне не сиделось. Шелестеть бумагами и вчитываться в древние сухие документы стало совсем невмоготу. Я еще ни одного рабочего дня не пропустил. Давно, давно пора украсить своим именем список прогульщиков. Потехе час, делу время — пока дело с ума тебя не свело.

Я вызвонил Томаса, выскользнул из здания через задний ход и велел шоферу просто покатать меня по городу. Опустил стекла, впуская в салон свежий воздух. Мне требовалось подумать. Моя первая встреча с Кардиналом словно бы приснилась мне во сне. Меня приволокли к нему без предупреждения — я не успел ни сопли вытереть, ни ботинки почистить. Я понятия не имел, какое впечатление произвел на него тогда, но теперь твердо решил: на сей раз надо выказать перед ним собранность. Продемонстрировать, чему я научился. Доказать, что в его организации я на своем месте.

Вот только…

Подхалимы день и ночь скачут вокруг Кардинала на задних лапках. Всякий знает, что он их недолюбливает. Ненавидит поклоны, расшаркивания, отрепетированные речи. Терпит, конечно, — ведь даже Кардинал не в силах изменить светских условностей, но это не значит, что они ему по сердцу. А вот я ему в первую нашу встречу вроде бы пришелся по сердцу — если у него вообще есть сердце. Мы вполне поладили: судя по всему, ему было приятно со мной общаться. Возможно, его позабавили мои непротокольные манеры. Возможно, и эту работу он мне дал именно потому, что я резал правду-матку, не подумавши, ножками не шаркал и вообще не…

Нет, так и мозги вывихнуть недолго. Значит, лучший способ подготовиться к встрече — это к ней не готовиться? В моих ли это силах? И нужно ли ему это от меня? Может, он, наоборот, желает на сей раз увидеть лощеного светского льва?

Головоломка замучила меня вконец. И тогда я решил: а пошло оно все на фиг! Пусть Кардинал думает. Я приду таким, каков я есть. Не оправдаю его ожиданий — увы и ах. Жизнь слишком коротка, чтобы трястись из-за всякой ерунды.

— Томас, вы знаете какие-нибудь хорошие спортивные центры?

— Да, сэр, — ответил шофер.

— Отвезите меня в какой-нибудь.

— Какие будут пожелания, сэр? Я Знаю много центров для людей с самыми разными вкусами. Боулинг, бадминтон, легкая атлетика?

— Все равно. Мне просто хочется подвигаться. Как следует поднапрячь тело, чтобы перестать думать о… — Тут перед моим мысленным взором вновь возникло лицо «той женщины». И не только лицо, но и рука с теннисной ракеткой. Смеясь, она подавала мяч. — А какой-нибудь хороший теннисный корт знаете? — спросил я опасливо. Прикрыл ладонью лоб, силясь удержать в памяти образ незнакомки. И вновь не удержал. — Для начинающих?

— Да, сэр.

— Тогда нажмите на газ, Томас, и не сбавляйте ходу, пока мы туда не приедем.

— Да, сэр.

Кто она? Почему все время мне мерещится? Откуда она взялась и что для меня значит?

Я записался в теннисный клуб — один из самых фешенебельных на Северо-Западе. Шампанское со льдом в холле, компьютерный мониторинг игры, обслуга в щегольских костюмах и галстуках-бабочках; теннисисты — все сплошь холеные, загорелые, лоснящиеся от вкусной еды, в моднейших шмотках. В перерывах между сетами звонят своим брокерам.

Вначале администратор задрал нос: недвусмысленно намекнул, что здесь не приветствуются посторонние, которые являются в клуб без предварительной договоренности. Но получив солидные чаевые и услышав имя Кардинала, встретил меня как родного.

Вначале пришлось приобрести экипировку. Мне сказали, что при желании я могу воспользоваться прокатом, недвусмысленно намекая, что эта услуга — для лохов и скряг. Небрежно отмахнувшись от совета, я выложил больше денег, чем предполагал, за тоненькую тенниску, шорты и парусиновые туфли, которые в любом приличном магазине в центре города обошлись бы мне вдесятеро дешевле. Ну да ладно — что деньги-то жалеть? Авось сведу здесь знакомство с потенциальными клиентами и еще до вечера отобью свои расходы. Хорошая, кстати, мысль. Надо будет не зевать. Метод продаж «Свой брат-спортсмен» я еще не пробовал, но у нас в офисе было несколько его приверженцев и они, надо сказать, преуспевали.

Проиграй клиенту на корте, осыпь его комплиментами, подольстись, и — если мои коллеги не врут — он пригласит тебя в гости, подпишет не глядя все что угодно, да еще и жену под бок подложит.

Инструктор, теннисист полупрофессионального класса, спросил, играл ли я прежде. Я помнил лишь, как «та женщина» подавала мне, да еще какие-то игры с мячиком в детстве. И больше ничего.

— Нет, не играл, — ответил я.

Он начал объяснять мне основы. Делал он это дотошно, вдаваясь в детали, на каждом шагу подчеркивая, что это всего лишь первый из, будем надеяться, множества уроков, что я должен не торопиться и не ждать слишком многого от первого раза.

Я сунул ему пухлую пачку купюр и заявил, что теннис как хобби на всю жизнь меня не интересует. Мне просто хочется выпустить пар, прочистить мозги, часа два хорошенько попотеть, выбросив из головы мысли о работе.

— Подавайте мне мячи, — распорядился я, — как можно быстрее и жестче. Жалость и милостыня в виде легких подач мне ни к чему. Когда время истечет, свистнете.

Инструктор оказался практичным человеком и заявил, что твердо придерживается принципа «Клиент всегда прав». Сунул деньги в карман, отошел на тот конец корта и дал мне жару.

Сначала мне здорово досталось. Я гонялся за безнадежными мячами, скакал по корту туда-сюда, пыхтел, сопел, чувствовал себя настоящим идиотом. Инструктор спросил, не желаю ли я передохнуть.

— Заткнитесь и подавайте дальше, — отрезал я. Он послушался. Похоже, ему со мной нравилось. Не каждый день ему удавалось заткнуть за пояс клиента.

К концу первого сета я немножко набрался мастерства. Совершенствовался я быстро. За пару геймов я отучился робко сутулиться, выработал хорошую спортивную стойку, стал уверенно держать в руке ракетку, приосанился, перестал упускать из виду мяч, ускорил темп. Пошел второй сет. Еще несколько геймов, и я уже отбивал все подачи инструктора, да и сам его размочил. Теперь уже я диктовал стиль игры, а соперник пытался за мной угнаться. Я колошматил его почем зря, смешивал с грязью, и он ничего со мной не мог поделать. Тоже мне, полупрофессионал!

Второй сет я выиграл со счетом 6:4, а третий — со счетом 6:1.

После матча он, весь напыжась, подскочил ко мне и взревел:

— Да вы не начинающий!

— Ошибаетесь, — процедил я. — Сегодня я играл впервые.

— Брехня! Вы меня разбили в пух и прах!

— Новичкам везет, — улыбнулся я.

— Ага, нашел дурака! — И он ткнул меня пальцем в грудь. — Или я не вижу, что ты, мать твою, профессионал? Разве любитель против меня бы устоял? Да против меня полупрофессионалы ни к черту не годятся. Кто тебя послал? Признавайся, это тебе Шерил заплатила, чтобы меня унизить? Тоже мне, остроумная нашлась! — Он вновь ткнул меня в грудь.

Я заломил ему руку за спину и стал крутить, пока кость не заскрипела, готовая переломиться. Он завизжал.

— Еще раз на меня полезешь, — процедил я, — и вскоре сможешь подавать разве что миски с фасолью. Никто меня не подкупал. Никто меня не присылал. Сегодня я впервые взял ракетку в руки. Значит, либо я прирожденный теннисист, либо ты не такой уж мастер. Вот тебе мой совет: возьми деньги, которые я тебе дал, улыбнись, проглоти обиду и почаще играй на корте с мячиками вместо того, чтобы девиц кадрить. А теперь вали отсюда и больше мне на глаза не попадайся.

Я отпустил его руку и удалился, упиваясь азартом. Я готов был вызвать на бой весь мир. Ничто не сравнится с хорошей разминкой на спортплощадке и короткой дракой, в которой ты — хозяин положения!

Я поболтался на площадках, где играли в сквош и гандбол. Там я проявил себя несколько хуже, но все равно сам удивился своим атлетическим способностям, о которых и не подозревал. Надо будет как-нибудь сюда вернуться. Если я так преуспел с первого же раза, что ждет меня впереди, после целеустремленных тренировок? Может, не рэкетом мне надо на жизнь зарабатывать, а ракеткой?

Потом я забрел в «Шанкар». Все тело у меня пело от радости двигаться, дышать, жить. День обещал быть удачным. Я уже видел, как Кардинал сжимает меня в объятиях, называет «сын мой», вручает ключи от своей империи и право распоряжаться всем царством по моему усмотрению.

Ага, держи карман. Когда раки засвистят «Мишель-мабелль».

Я поужинал с И Цзы и Леонорой. Рассказал им о назначенной мне аудиенции. Они очень обрадовались, особенно И Цзы.

— Он тобой интересуется, — проскрипел он. — Раньше я не был в этом уверен. Догадывался, но… Возможно, это начало, Капак. Мне кажется, сегодня он мало что скажет — со стороны это будет выглядеть не бог весть как, — но от того, что случится сегодня в одиннадцать, зависит все твое будущее.

— Как мне себя вести? — спросил я. — Может, развязно? Хлопнуть по спине, точно старого армейского дружка? Или потупить глазки и первым рта не открывать?

— Веди себя естественно, — посоветовала Леонора. — Насколько я могу предполагать, все эти месяцы Дорри держал тебя под пристальным наблюдением. Он знает, что за человек Капак Райми. Покажи ему сегодня этого человека. Будь верен себе. Не актерствуй. Будь искренен, отвечай на его вопросы честно. Не пытайся умничать. Не лезь из кожи вон, пытаясь ему понравиться. Будь собой.

— Да, — согласился И Цзы. — Никаких спектаклей. Ты — волевой, упрямый, благоразумный молодой человек. Первое: ты его уважаешь, и он это знает. Лизоблюдство ни к чему. Второе: ты о себе высокого мнения. Это он тоже знает. Пускать ему пыль в глаза не обязательно. Он не ждет от тебя искрометного остроумия или показной силы. Просто хочет проверить, как дела у его новейшего новобранца. Возможно, он даст тебе поручение. Если тебе нравится возвышенный стиль, «поручит миссию». Какое-нибудь личное поручение, скорее всего мелкое. Это будет знак доверия с его стороны. Оно ничем не будет отличаться от друшх поручений — но оно будет ДЛЯ него. Если так случится, отнесись к этому поручению как ко всякому другому, словно так и надо.

— Понял, — произнес я, кусая гамбургер. Здесь их готовили превосходно. Они были черные, как сердце грешника, с нужной — ни граммом меньше, ни граммом больше — дозой соуса и салата. Одной четвертьфунтовой отбивной от «Шанкара» можно было бы совлечь с пути истинного половину всех вегетарианцев в мире. — Слушайте, а Адриана никто из вас не видел в последнее время? — спросил я, на секунду оторвавшись от еды.

— Кого? — переспросила Леонора.

— Адриана. Моего шофера.

Леонора слегка нахмурила лоб:

— По-моему, я его не знаю. Мы встречались?

— Вряд ли, — ответил я, — но вы наверняка его иногда со мной видели. Молодой парень, вечно улыбается, немножко на клоуна смахивает.

— Нет, — произнесла Леонора. — Я с ним не знакома.

— А ты? — обернулся я к И Цзы.

Тот с широкой ухмылкой пожал плечами:

— Нынче для меня все молодые на одно лицо.

— Много же от вас толку, — скривился я.

— Возраст есть возраст, дорогой, — улыбнулась Леонора. — Когда проживешь столько же, сколько мы, поймешь, о чем я говорю. Рассудок начинает барахлить. Память отказывает. Бывают дни, когда я с большим трудом вспоминаю, как меня саму зовут. Правда, И Цзы?

— Кто? — захохотал он.

— Если я доживу до ваших лет, — проговорил я, — то, надеюсь; какой-нибудь добрый, благожелательный человек будет так любезен, чтобы избавить меня от дальнейших страданий. — Я встал. — Что ж, был бы рад еще посидеть, послушать ваши бессвязные склеротические россказни, но меня ждут непрожитая жизнь и несделанная карьера. Знаю-знаю, час еще ранний, но раз уж курам ранний час на пользу, то и мне тоже. Увидимся.

— Увидимся, — откликнулся И Цзы.

— Прощай, Капак, — произнесла Леонора.

Из ресторана я вернулся в «Окошко». Принял душ — третий раз за этот день: этот город умел заездить человека до седьмого пота. Воды, выжатой из моей одежды, хватило бы на неделю для всех нужд небольшой африканской деревеньки.

Я вышел из душа, обвязанный полотенцем, и обнаружил в номере Кончиту.

— Приветик, — заорала она. — Я сегодня «Королеву Африки» заказала. Слабо посмотреть?

— Извини, — сказал я. — Этот речной круиз мне придется пропустить. Мне нужно встретиться с начальником. Может, меня повысят. — Я открыл дверцу шкафа и стал подбирать одежду. Ничего вызывающего. Аккуратно отутюженные брюки и рубашка, не слишком туго завязанный галстук. Пиджак надевать не стоит — жарковато. — Ну, как я выгляжу? — спросил я, кружась на воображаемом подиуме.

— Как старомодный хрыч, — захохотала она.

— Фу. Протестую. Я не старомодный. Я элегантный.

— Зануда, вот ты кто. — Она включила телевизор. — Во сколько вернешься?

— Не знаю.

— Тебя дожидаться?

— Не стоит беспокоиться. Побудь тут пару часов. Может, я и рано приду. Позвоню из «Пар…» из офиса, если получится. — Я избегал произносить при ней слова «Парти-Централь» или «Кардинал». Она по-прежнему считала меня простым страховым агентом, и я очень хотел, чтобы так осталось и впредь. Узнай она о моей работе, о Зейдельмане, о Кардинале, наши отношения осложнились бы. Меньше знаешь — крепче спишь. — Если к двенадцати я не дам о себе знать, замнем, — предупредил я. — Возвращайся наверх, а завтра увидимся.

— Идет. Значит, увидимся, когда увидимся.

— Адьос, сеньора.

Томас молча отвез меня в «Парти-Централь». Он вообще был несловоохотлив — когда я пытался его разгозорить, отвечал кратко и скупо, уклоняясь от наводящих вопросов. Словом, давал понять, что знает свое место и ничего не имеет против незримого барьера между нами. Чем раньше Адриан вернется, тем лучше.

«Парти-Централь» гудел как улей — ночная смена была на трудовом посту. Конечно, до хаоса, который воцарялся здесь к полудню, этим ночным звукам было далеко, но все же в этот поздний час в городе однозначно не было более шумного здания, чем «Парти-Централь». Сфера интересов Кардинала захватывала огромную часть земного шара. Его организация представляла собой круглосуточно работающий механизм, военную базу в режиме постоянной боеготовности; она никогда не отдыхала, никогда не замедляла ход. Вечно голодное чудовище экономики.

Разумеется, у входа дежурили бойцы Контингента, бесстрастные, как инопланетяне. Недавно пресса слегка нас потревожила, как случалось каждые два года: очередной молодой политик, пытаясь сделать себе имя, обрушился на личные вооруженные силы Кардинала, потребовал обезоружить их или вообще расформировать. Обычно запалу у политиков хватало недели на две. За это время простые граждане успевали излить свой гнев и успокоиться, а выскочке затыкали глотку либо деньгами, либо свинцом. На том все и кончалось.

Я записался в книгу посетителей у администратора и сдал ботинки. Тем, на кого жара действовала неблагоприятно, предлагали бесплатные тюбики дезодоранта для ног.

Времени у меня было полно — добрых полчаса в запасе. Ожидая лифта, я заметил справа дверь на лестницу. С той, первой ночи я бывал в «Парти-Централь» много раз — прикасался, так сказать, к административному сердцу империи Кардинала. Сначала мне пришлось явиться сюда за новыми документами, официальными бланками и удостоверениями, закреплявшими за мной законный статус члена организации и снабдившими меня биографией на тот случай, если кто поинтересуется (своих документов у меня не было — наверно, позабыл дома, когда отправился в город). Также я много здесь работал, пользовался огромными архивами здания; они занимали восемь этажей и были самыми полными и всеобъемлющими в городе, с досье на всех и каждого, от политиков до молочников и бродяг. Доступ к ним был ограничен, и меня пускали только на три этажа, но от одного количества бумаги, затраченной на досье, бросало в трепет: должно быть, пришлось срубить целый тропический лес… Электронные хранилища информации Кардинал не одобрял — утверждал, что к ним слишком легко подключиться и риск сильно перевешивает возможные достоинства.

Однако лестницей я не пользовался еще ни разу. Да и зачем — ведь здание было оборудовано великолепными, быстрыми и удобными лифтами. Но после энергичной встряски на теннисном корте меня так и тянуло подвигаться, и идея взбежать на пятнадцатый этаж по лестнице меня увлекла. Время я скоротаю. Вспотею, конечно, но всегда можно забежать в туалет и сполоснуть подмышки. Приняв решение, я проигнорировал раскрытые двери лифта и ступил на лестницу.

Освещена она была тускло. Безусловно, это было самое сумрачное место в озаренном яркими лампами «Парти-Централь». Вплоть до одиннадцатого этажа я не встретил ни души. Лестницей здесь просто не пользовались, даже для того, чтобы спуститься или подняться на один этаж. Виной тому была не всеобщая лень, а неписаный бюрократический указ Кардинала: в его здании, где самое время принадлежит ему, человек должен как можно быстрее добираться до цели, а не тратить драгоценные минуты на пешие прогулки.

Здесь было прохладно — желанная свежесть после душного, облипающего легкие воздуха этой ночи. Хотя здание «Парти-Централь» было оснащено кондиционерами, никакие чудеса современной техники не могли аннулировать эффект от круглосуточно толкущихся там людских орд.

На подступах к седьмому, кажется, этажу мне на ум вновь пришла «та женщина». Я сбавил ход, прищурился и увидел ее так явственно, как никогда еще в жизни. Она представала передо мной в самых разных ситуациях и позах. Эти «кадры» сменялись с интервалами в несколько секунд. Вот она на кухне, вот склонилась над шашлычницей, вот подает теннисный мяч, целует меня, валяется у камина совершенно голая, а перед ней стоит шахматная доска, вот она, хохочущая, за рулем машины, вот она стонет в экстазе (подо мной? Наверное, хотя самого себя я на этих картинках видел редко), подбрасывает на сковородке блинчик, нервно — как знать, почему? — крутит на пальце свое обручальное кольцо, поливает цветы, хохочет — она вообще много хохочет.

Кто бы она ни была — реальная женщина или плод моей фантазии, — смеяться она любила. Веселый от природы человек, с легкими морщинками вокруг глаз и рта — от постоянного смеха. И стоило ее губам растянуться в улыбке, как в груди у меня что-то сжималось, и мне становилось тепло, словно я в нее влюблен. Вот странное дело. Почему воображаемая женщина вызывает у меня такую бурю страстей?

Я попытался вспомнить своих былых подружек. Может, она из их числа, просто я ее забыл? Либо это собирательный образ, мой идеал женщины: губы от одной, нос от другой. Теперь я не шел, а еле полз.

Я НЕ МОГ ИХ ВСПОМНИТЬ.

Мои подруги, прежние любовницы, те, с кем я спал. Те, с кем я познакомился после приезда в город, всплывали в памяти легко, но до приезда… Ничегошеньки. Опять пустота, пустота, на которую я все чаще натыкался в последнее время, пробел в памяти, обрывающийся лишь с моим приездом в город. Это что же такое, болезнь? Преждевременный старческий, склероз? Но почему же он распространяется лишь на мою жизнь за пределами города? Почему все, что случилось после приезда, вспоминается мне четко, а то, что-было до, теряется в непроглядной мгле? До приезда сюда у меня наверняка были подруги. Но ни одной из них я никак не вспомню. Блин, да я с трудом припоминаю даже лица собственных роди…

И тут меня шатнуло, словно от головокружения, и я замер на площадке одиннадцатого этажа. До меня дошло, что я вообще не помню их лиц. Мать, отец… Есть ли у меня братья и сестры? ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЮ! Куда ни ткнись — пустота. Вместо дней, вместо лиц, вместо всего, что я мог или не мог соверш…

Боковым зрением я заметил, что навстречу мне по лестнице кто-то спускается. Я и не обратил бы внимания, если бы эта женщина шла как нормальный человек, которому нечего скрывать, громко топая по ступенькам. Но она кралась на цыпочках, а при виде меня замерла, попробовала юркнуть в тень. Как ни смешно, именно это движение, эта попытка спрятаться заставила меня насторожиться. Пройди она с наглым видом мимо меня, я бы, раздумывая о заморочках моей дурной головы, и вслед не поглядел.

Но я посмотрел на нее, и она застыла как вкопанная, застигнутая с поличным. Побег стал невозможен, поимка же — неизбежна. Она была одета во все черное — отличительная масть ночных домушников всех времен и народов. Разглядывая ее, я поднялся еще на одну ступеньку, чтобы лучше видеть — а она, словно бы смирившись с судьбой, вышла на свет и показалась мне во всей красе.

Она была высокая, как минимум с меня ростом — впрочем, при взгляде снизу я мог и ошибиться. Фигура что надо: ноги, красиво изгибаясь, переходили в роскошные бедра, тонкая талия, здоровенные, остроконечные, как у египтянки, груди оттопыриваются под тесным пуловером. Узкое скуластое лицо ни по каким меркам нельзя было назвать красивым, но с ее телом оно сочеталось идеально. Кожа казалась почти черной — может быть, просто в тусклом свете. Острый подбородок, ушей не видать под гривой черных волос. Почувствовав, что у меня встает, я огромным усилием воли приказал себе думать не членом, а головой.

— Что вы здесь делаете? — сурово спросил я, поскольку девушка явно пришла сюда не с самыми добрыми намерениями. Но как она проникла в здание? «Парти-Централь» всегда казалась мне неприступной крепостью, защищенной лучшей техникой, какую только можно купить за деньги. Может, она сотрудница Кардинала, обтяпывающая какие-то левые делишки? Или все еще серьезнее? — Кто вы? — накинулся я на нее, засовывая правую руку за спину — авось подумает, что я вооружен. — Как вас зовут? Почему вы…

Тут у меня перехватило дух, потому что она приблизилась и теперь пристально разглядывала меня, с вопросительным видом склонив голову набок. Наморщила лоб, словно узнает меня, но никак не может припомнить. Затем, с такой сексапильной улыбкой, каких я в жизни не видывал, она прижала руки к бедрам, сделала движение сверху вниз и… и сбросила свои широкие брюки.

Забыв о моем воображаемом револьвере, я изумленно вытаращился на нее. Она была в длинных белых панталонах, скорее удобных, чем соблазнительных, но в данный момент показавшихся мне самым шикарным на свете бельем. Правда, смотреть на них мне довелось недолго — спустя несколько секунд они шлепнулись на скомканные брюки у ее ног.

Она спустилась ниже. Я ничего не видел, кроме темного ларчика между ее ног. В руке она наверняка держала нож — но мне было плевать. Мой взгляд был прикован к зарослям ее волос: черным, блестящим, упругим. Если я умру на этой лестнице, то умру завороженным и счастливым, страстным и бессильным.

Она остановилась, не дойдя до меня четырех ступенек.

— Эй, — проговорила она тихо, низким, томным голосом. Я неохотно поднял глаза и встретился с ней взглядом. Облизнув губы, она набросилась на меня.

Мы моментально свалились на ступени, целуя и кусая друг друга, охваченные пылом страсти. Мои руки ухватились за ее груди, а потом беспардонно прогулялись сверху вниз по ее телу, чтобы пощупать ягодицы, а затем — и приласкать огонь в ее заветном влажном камине. Она безжалостно укусила меня в шею, застонала, принялась облизывать. Ее пальцы обнаружили мою ширинку, расстегнули, чуть не разорвав, молнию, выпустили на свободу мой член. Ее ногти вонзились мне в яйца, настойчиво подталкивая меня к ней (словно меня еще надо было подталкивать).

Природа привела меня в пышный оазис так же скоро и безошибочно, как первого мужчину на земле, спихнула меня в этот водоворот жизни и любви, притянула к нему как магнитом. Мы бесились, как кошки, — толкались, пихались, вертелись волчком. Перекатились по лестнице.Потом, так и не расцепившись, к стене. Вскочили. Сначала я прижал ее к стене, но она решила поменяться со мной местами и пришла моя очередь ощутить всей задницей холод здания. И опять на ступеньки, все ниже и ниже, ну и силища, да я в жизни еще… сейчас точно взорвусь, ну и плевать. В тот момент на свете не было никого, кроме нас. Кроме сладостного союза моего меча с ее ножнами. Весь остальной мир перестал существовать.

Я выудил из-под пуловера ее правую грудь и жадно припал к ней. Еще никогда секс не был мне так вкусен. Мечта всех малолетних школьников, лучшая фантазия онаниста, осуществленная в реальности. Не побоюсь пошлости и скажу: в эти краткие минуты я почувствовал себя будто в раю.

Я кончил, но это было не важно. Я все равно продолжат работать членом, по-прежнему твердым и неутоленным. Она тоже кончила несколько раз, но распалилась не хуже меня. Нас захлестнуло что-то сверхъестественное, мы стали пешками в игре, над которой не имели власти. Никто из нас не хотел прерваться. Никто из нас не был в силах. Никто — пока заряд не иссяк.

Но в конце концов он иссяк.

Я откатился в сторону, тяжело дыша. Поглядел на нее. Она привстала, потряхивая головой, поглаживая одной рукой колено, а другой — осторожно, благоговейно — свой пах. Она поглядела на меня. Ухмыльнулась, вскочила, натянула панталоны и брюки. Наклонилась ко мне, чмокнула в щеку и, не сказав ни слова, начала спускаться вниз.

Беспомощный, я проводил ее взглядом. Может быть, она подложила в здание бомбу и, поднимаясь наверх, я иду навстречу гибели — но это было не важно. Жизнь и смерть потеряли значение. Я открыл для себя сексуальный экстаз.

Спустя некоторое время я с трудом застегнулся и встал. Поглядел на часы. Запас времени у меня еще был — приключение продлилось куда меньше, чем мне показалось. Я поспешил в туалет и привел себя в порядок. А затем, весь красный, часто дыша, отправился к Кардиналу.

* * *

У двери в его кабинет ожидало несколько человек из самых разных слоев общества: кто в костюме, кто в лохмотьях, кто даже в одежде священника. Секретарша поманила меня рукой — мол, идите без очереди. Мне в спину вонзились испепеляющие завистливые взгляды.

Когда я вошел, он играл со своими марионетками, скрючившись на корточках позади небольшого столика. Между ножками столика был натянут кусок тонкой белой ткани, примерно в полметра длиной, подсвеченный сзади мощной лампочкой. Кардинал держал в руках пару маленьких марионеток — незатейливые темные силуэты, прикрепленные к длинным тростям. Он прижимал кукол к ткани и заставлял дергаться, а с той стороны экрана они казались самостоятельно движущимися тенями.

— Китайские, мистер Райми, — сказал он мне, не поднимая глаз. — Привозные. Им триста лет.

Он заменил одну из фигурок — мужчину в большой шляпе — другой, мелким дракончиком, которого заставил ловко кружиться в лучах света.

— Не самое утонченное развлечение, — заметил я.

— Да, не самое, — согласился он. — Но кому нужна утонченность, если есть… — Он убрал марионеток с экрана, положил на пол и, скрестив руки на груди, усмехнулся. На экране по-прежнему плясали тени — дракон и человек с копьем, — кружили друг около друга, атаковали, отскакивали. — Волшебство, — закончил он свою фразу.

— Как это де…

Поманив меня к столу, он позволил заглянуть за экран. Никаких механических приспособлений. С оборотной стороны экран был пуст — никаких теней. Перегнувшись, я взглянул на экран спереди — тени на месте. Я оглянулся, заподозрив, что их проецируют из другого угла комнаты, но никакой техники не обнаружил.

— Фокус в экране? — спросил я.

— А вы потрогайте, — предложил Кардинал.

Экран оказался самой обыкновенной тряпкой. Затем тени медленно поблекли и испарились; осталась лишь ткань и яркий свет лампочки, которую Кардинал вскоре выключил.

— Как вы это сделали? — спросил я.

— Вера, мистер Райми. Сила воли. Дух.

— Вы мне не скажете?

— Проголодались? — поинтересовался он, пропустив мой вопрос мимо ушей. — Может быть, выпить хотите?

— Пиво не помешало бы, — признался я.

Он прошел к своему письменному столу, нажал на кнопку и приказал секретарше принести сандвичи, кружку пива и стакан минеральной воды. Сандвичи выглядели соблазнительно, и я взял парочку. Мы сидели рядом, жевали и пили, беседовали о погоде и футболе — ни дать ни взять двое простых работяг.

— То, что доктор прописал, — сказал он, дожевав хлеб. — А то я уже с голоду умирал. Сегодня с пяти утра тружусь без остановки, поесть даже забыл. Обычная история. Мои врачи меня вечно ругают, но где бы мы были, если бы подчиняли свою жизнь прихотям врачей, а?

— С пяти утра? — уважительно переспросил я. — Да, длинный у вас рабочий день. Наверно, сейчас вам уже хочется пошабашить на сегодня.

— Нет, мистер Райми. Еще часиков тридцать, а там и на отдых. — Он смахнул платком с губ крошки, облизнул ладонь, рыгнул. — Замечали, какой вкусной кажется еда в эти часы. Поздно вечером? Куда вкуснее, чем в полдень. Наверно, из-за ритмов пищеварения или рецепторов вкуса. Как-нибудь попрошу моих ученых, пусть найдут разгадку.

Нет, мистер Райми, — продолжал он, вернувшись к прежней теме. — Сплю я мало. Раз в двое суток прилягу на пару часов и опять вскакиваю. Даром сна люди сильно злоупотребляют. Дрыхнут по семь, по восемь — даже по девять! — часов в сутки. — Он сокрушенно покачал головой. — Так всю жизнь прозеваешь. Своим могуществом человечество обязано бодрствованию. Рассмотрим царство животных: они спят по многу часов, и днем, и ночью, повинуются любому капризу тела, заваливаются спать, как только притомятся мускулы или мозг. У меня своя теория: обезьяны сделались людьми после того, как перестали уступать сну. Далеко мы бы ушли, если бы спали шестнадцать часов в день? Вообразите, а? Как мало удавалось бы сделать? Далеко бы мы продвинулись в науке, в коммерции, в сельском хозяйстве? Да мы бы по-прежнему на лианах качались!

Он говорил серьезно, и я заставил себя воздержаться от улыбки.

— Так что, — продолжал он, — подумайте, как бы вам обуздать свою привычку спать. Ограничьте время сна, сдвиньте границы, научитесь обходиться малым. Это осуществимо. Дело нелегкое — страдают нервы, чувствуешь себя не в своей тарелке, — но осуществимое. Вообразите, мистер Райми: каждый день — лишние восемь часов на развлечения; в неделю это выходит пятьдесят с лишним. А в месяц? В год? Вы подсчитайте, подсчитайте. А теперь вообразите, что это делают все. Умножьте сэкономленное время на их таланты. Время на способности. А темпы технического прогресса? В какие дали он умчится за эти добавочные часы, подгоняемый этими неустанно работающими добавочными умами? Сон, мистер Райми. Контроль над сном — вот ключ к успеху.

— Вы предлагаете запретить спать?

— Отнюдь, — возразил он. — Сон необходим. Я ничего против него не имею. У разума должно быть свое укромное местечко, уютный курорт для ментального отдыха. Сон освежает дух и тело. Но в реальности нам много не нужно. Тут как с едой — чтобы выжить, чтобы поддерживать организм в хорошей форме, достаточно малого. Превысить эти лимиты очень соблазнительно, но большинство людей отказывают себе в лишних лакомствах, в полуночных чипсах, сладостях и газировке. Почему? Потому что люди понимают: переедание, обжорство вредно для тела. Вот и с лишним сном то же самое. Это просто обжорство, мистер Райми. Дух заплывает жиром, мозг истощается. На каждой подушке надо написать: «Министерство здравоохранения предупреждает», как на сигаретных пачках.

Я слегка улыбнулся:

— Ну, это уже перебор.

Он смерил меня мрачным взглядом.

— Такие «переборы» — фундамент моей империи, мистер Райми.

На это возразить было нечего, и я умолк. Он следил за мной, точно коршун, — ждал, пока я обдумаю его слова. Мне показалось, он хочет, чтобы я принялся ему противоречить, указывать на недочеты в его логических построениях. Я понадеялся, что это так — иначе мое дело табак.

— Но к некоторым случаям эта логика неприменима, верно? — осторожно начал я.

— Например, — вновь улыбнулся он.

— Что ж, возьмем Эйнштейна. Величайший ум бог весть с каких пор, но каждую ночь он спал не меньше восьми часов. И мог бы в этом поклясться.

— Ваш Эйнштейн, мистер Райми, был бездельник. Много ли денег он сделал? Большой ли власти добился? Великие умы ничего не стоят, если не ставить их на службу великим целям. Он хоть что-нибудь сделал на практике? Где его прибыль с ума?

— Благодаря его теориям была создана атомная бомба, — заметил я.

— Вот-вот, — кивнул Кардинал. — Кем создана? Людьми вроде меня, мистер Райми. Людьми могущественными и целеустремленными. Людьми, прочно стоящими обеими ногами на земле. Эйнштейн не поимел с бомбы ни гроша. Ха! И даже предупреждал, что она опасна. Мудрый человек сделал бы бомбу, слупил бы с мира выкуп и разбогател. Эйнштейн слишком много спал. Научной половиной мозга поработать успевал, но сделать следующий шаг, раскачать в себе бизнесмена и получить дивиденды с гениальности — уже не успевал. Кому-кому, а Эйнштейну эти лишние восемь часов в день были нужны как воздух. Эйнштейн… Живое доказательство моей правоты! Голова большая, только слишком долго лежала на подушке. А вот придумай он, как приложить теорию относительности к биржевой игре… вот была бы штука!

Упоминание о бирже кое о чем мне напомнило.

— Я недавно разговаривал с И Цзы Ляпотэром, — начал я, совершенно забыв о легендарной ненависти Кардинала к этому человеку, — и он посоветовал мне спросить вас про пердеж и биржу. Он сказал, что… — Увидев, как почернело лицо Кардинала, я прикусил язык. Он поднял руку, ту, с кривым мизинцем, и зловеще погрозил мне.

— Чтобы это поганое имя здесь не звучало, — прошипел он. — Никогда! Только скажи — и я тебе голову разобью. Этого имени я не признаю. Когда-то я был знаком с человеком по имени Инти Майми. Насколько мне известно, он уволился из моей фирмы и больше меня не интересует.

— Извините, — промямлил я.

— Не извиняться! — рявкнул Кардинал. — Молчать! — И на какое-то время погрузился в мрачное безмолвие. А мрачно безмолвствовать Кардинал умел. Он отвернул свое почерневшее, точно сажа, лицо к окну, нахохлился, широко расставив ноги. — Инти Майми, — вздохнул он наконец. — Гений бизнеса. Сколько денег я на нем заработал… Клянусь, мистер Райми, если бы этот дурак не облажался, я был бы сейчас королем всего мира. Сказать по правде, великий человек пробьет себе дорогу, если только подберет себе помощников из числа других великих людей. Вот в чем мой дар: в умении распознавать сильные стороны человека, находить алмазы среди навоза. Я правлю этим городом, потому что я правлю самыми сильными людьми в нем. А Инти Майми был лучшим из лучших. Деньги к нему так и липли. Я очень сильно на него рассчитывал. Не скажу, что он был мне вроде сына, но он был мне ближе, чем брат — будь у меня братья. Я уже видел, как мы правим миром, сидя бок о бок.

Но он все выбросил на ветер. Нарушил мои планы, поставил крест на моих надеждах, отбросил меня назад на много лет. К нынешнему времени я планировал уже выбраться из этого города: хоть он и большой, но я его уже, надеюсь, перерос. Я рассчитывал, что в своем нынешнем возрасте буду контролировать всю страну, как этот город сейчас. — Он печально качнул головой. В устах любого другого человека такое заявление показалось бы нелепым, но когда его произнес Кардинал, я как-то сразу поверил — и похолодел. Передо мной впервые предстал мир, который надеялся сотворить Кардинал, планета рабов, непосредственно подчиняющихся ему. В отличие от Гитлера он даже не станет тратить время на создание высшей расы, орды светловолосых соправителей. Нет. Кардинал хотел владеть всем один. Один, если не считать его ближайшего помощника…

— Почему вы его не убили? — спросил я.

Он сцепил руки. Его подбородок опасно задергался от нервного тика. Кардинал пытался обуздать гнев. Это меня безмерно обрадовало: обычно Кардинал даже не удосуживался сдерживаться. Приятно видеть, что ради меня он пошел на такое.

— Перестаньте испытывать мое терпение, мистер Райми, — предостерег он. — Мне нравится ваша сила духа. Я ценю ваше хладнокровие, но вы пользуетесь моей добротой, а ее у меня невероятно мало. Хватит. Больше никаких вопросов. Никаких гнусных колкостей и намеков. Никаких упоминаний ЭТОГО ИМЕНИ. Мы договорились, мистер Райми, или мне придется перервать вам глотку?

— Я вас понял. Но что там с… с газами и биржей? Об этом вы мне позволите спросить?

Он улыбнулся, его руки разжались, и я осознал, что мне ничего не угрожает. Пока.

— Да вы, смотрю, прямо банный лист — пристанете, так не отвяжешься, — пробурчал он. — Ну ладно, я с вами поделюсь своим секретом игры на бирже. Но учтите, мистер Райми: дальше вас эта тайна пойти не должна. На бирже я король, уже лет восемь. Моей смекалке завидуют брокеры всего мира. Есть люди, которые заплатят вам за мой секрет любые деньги. Банкиры будут перед вами на коленях стоять. Тот факт, что Инти Майми так небрежно болтает об этой тайне, меня тревожит, и я расследую этот вопрос. Приму меры. Я бы вам посоветовал в ближайшее время держаться подальше от этого падшего ангела. Но теперь, раз уж дело вышло на чистую воду… Не сомневаюсь, что вы оцените все это по достоинству. Пойдемте.

Он вышел из офиса, прошел мимо секретарши и очереди к лифтам (на площадку, где делал остановку только один из лифтов здания). Нажал на кнопку. Спустя несколько секунд двери разъехались. Мы вошли.

— Шестой, — буркнул Кардинал дрожащему лифтеру. Кабина поехала вниз.

На шестом, после краткой прогулки по коридору (все встречные при виде нас разбегались куда глаза глядят) мы подошли к высоким раздвижным дверям. Кардинал набрал на пульте какой-то шифр, двери открылись, мы переступили порог. И оказались в длинном помещении с простыми скамьями вдоль стен. На скамьях тихо сидели люди, мужчины и женщины, группками и поодиночке. Все это были бродяги, пьяницы и тому подобное, грязные, немытые. Только ноги у них были чистые.

Кардинал прошел мимо, словно не замечая их присутствия. Помещение заканчивалось такими же высокими дверями. Кардинал опять набрал несколько цифр. Замок щелкнул, но Кардинал помешкал у двери.

— У вас нос чувствительный? — спросил он меня.

— Не очень.

— В любом случае приготовьтесь, мистер Райми. Эта комната — возможно, самая неприятно пахнущая на земле. Если что, тут же зажимайте пальцами нос. Хорошо?

— Хорошо.

Он открыл дверь, мы проскочили, и Кардинал тут же задвинул ее.

Он не шутил. С такой отвратительной вонью мне еще не доводилось встречаться. Тухлые яйца, понос, навоз, блевотина: все они, даже сваленные в одну кучу, не могли соперничать с этим ароматом. Мои руки инстинктивно дернулись к носу; я обнаружил, что задыхаюсь, а на глазах у меня выступают слезы.

— Что за хренотень? — кое-как прохрипел я. Вместо ответа Кардинал с улыбкой обвел рукой комнату.

У стен за столами сидели четверо в противогазах. Перед ними лежали листы бумаги, которые они постоянно просматривали, не поднимая глаз. В середине комнаты за обеденным столом, заставленным самыми разнообразными кушаньями, сидел бродяга и уплетал еду за обе щеки. Штаны у него были приспущены до колен, и из-под спинки стула выпирал весьма безобразный зад. На моих глазах его ягодицы раздулись, и он оглушительно пустил газы. Господа в противогазах за столами среагировали моментально: их пальцы бешено забарабанили по клавиатурам компьютеров.

— Это еще что за ерунда? — заорал я.

Кардинал захохотал.

— Несколько лет назад, — пояснил он, — я перелистывал биржевые сводки и вдруг испустил из себя столько газов, сколько в моем теле отродясь не бывало. Это было ужасно. Я решился перевести дух только после того, как открыл окно. Прямо-таки…

Короче: пока я стоял у окна и никак не мог надышаться свежим воздухом и ждал, пока комната проветрится, мне в голову пришла одна идея. Очень даже дурацкая — но я сколотил далеко не один капитал, ставя на темную лошадку. Вот и в этот раз решил рискнуть.

Вернулся к столу, выяснил, название какой компании попалось мне на глаза в тот самый момент, и скупил все ее акции, какие смог. Это была маленькая фирма, не очень удачливая, бесперспективная. Она…

— Извините, — взмолился я, — но мы, может быть, выйдем? Еще минуту, и я задохнусь.

— Конечно, мистер Райми. Как нелюбезно с моей стороны.

Он вышел первым. В зале ожидания он тихо, чтобы не слышали другие бродяги, продолжил:

— Но вот, мистер Райми, в эту фирму взяли на работу молодого парнишку, только что окончившего колледж. Оказался настоящим гением, с миллионом придумок в запасе. Направил фирму по совершенно другому пути. Не помню уж, в какой отрасли они работали, но вскоре они заняли в ней господствующее положение и заработали больше денег, чем даже я мог бы мечтать.

— Не верю, — упрямо замотал я головой.

— И все же…

— Дайте-ка я сам угадаю. Вы взяли это за практику. В биржевой игре стали слушаться советов своей прямой кишки. И не прогадали. Всякий раз, когда, просматривая список, вы испускали легкие газы, вы вкладывали маленькую сумму. Чем громче выхлоп, тем крупнее инвестиция. Оглушительный звук — и вы идете ва-банк. Потом вы утомились работать своей задницей и решили проверить, годятся ли чужие. Оказалось, что да. Стали подбирать людей с хроническим метеоризмом и заставили трудиться. С тех пор вы их и доите. Верно?

Кардинал аж зажмурился от удовольствия.

— Какой дар слова! — похвалил он меня. — Мистер Райми, вы никогда не думали зарабатывать на жизнь поэтическим творчеством?

— Не верю, — повторил я. — Вы меня разыгрываете. Вы все это подстроили, чтобы меня провести.

— Вы же сами завели этот разговор, — напомнил он.

— Но… не понимаю… это же невероятно. И что, способ действительно работает?

Кардинал философски пожал плечами.

— Не всегда. Стопроцентного кпд на свете не бывает. Но я царю на бирже уже несколько лет. Я всех затмил. Спросите любого.

— А они сами знают, что делают? — Я указал на фигуры, притулившиеся на скамьях.

— Нет. Знают только наблюдатели. А тем платят хорошие деньги, чтобы держали язык за зубами. — Хлопнув меня по спине, он направился назад к лифту. — Вот и вся история о газах и бирже. Понравилось, мистер Райми? Оправдались ли ваши надежды?

— Да вы просто безумец, — рассмеялся я шутя, но шутя лишь отчасти.

— В безумном мире, — парировал он, — это самый лучший комплимент, верно?

* * *

— Как жизнь? — спросил он. Мы вернулись в его кабинет. За время нашего отсутствия тарелки и поднос, а также стол с теневыми марионетками убрали. На столе у него лежало несколько бумажек. Пробежав их глазами, он иронично фыркнул. — Мисс Арне говорит, что вы прирожденный страховой агент, — сообщил он. — Уже считаетесь одним из лучших в нашей фирме. С ее слов, ровно через год вы выйдете в начальство. Придется ей прежде времени уйти на пенсию.

Я улыбнулся:

— Приятно слышать, но все это, наверно, пустая болтовня. Я работаю. Продаю сколько-то полисов. Но мне это не по душе. Как учеба нормально, но хотелось бы чего-то большего…

— Да, мистер Райми? «Что-то большее» — это что?

— Я надеялся от вас это узнать, — заявил я.

— Со временем, мистер Райми. — Он был гибридом устрицы с эксгибиционистом: то и дело на миг раскрывал перед тобой свой внутренний мир, но как только вы пытались схватить вожделенную жемчужину, захлопывал раковину, отрубая тебе пальцы.

— Прежде чем я вздумаю перевести вас в другое место, вам надо еще кое-каким фокусам научиться, — продолжал он. — Учитесь вы быстро. Мистер Тассо рассказывал, как вы разобрались с нашим еврейским другом. Впечатляет. Жестоко и беспощадно. Вы нащупали его слабое место и не постеснялись на него нажать. Мне это нравится, мистер Райми. Вы обнаружили чувство стиля, блеск, умение и решимость работать головой. Мало кто пошел бы таким рискованным путем. Большинство выбило бы из него подпись кулаками.

— Наверно, я хорошо справился, — задрал я нос. — Лучше, чем с Джонни Грейсом.

— A-а, мистер Грейс, — отмахнулся Кардинал. — Тут вашей вины нет.

— Вы об этом слышали?

— Я обо всем слышу, мистер Райми.

— И не сердитесь?

— Всякое бывает. Паукар Вами переходил дорожку людям и посильнее вас. Ни один из них не вышел из схватки победителем. Я предпочел бы, чтобы Джонни Грейс остался жив, но с Паукаром Вами из-за него собачиться не желаю.

— По-моему, тема Паукара Вами здесь табу, — рассмеялся я.

Кардинал мрачно кивнул.

— Паукар Вами обычно пробуждает в людях суеверия, — заявил он. — Даже в тех, кто не боится проходить под лестницами, рассыпать соль и наступать на трещины в асфальте. Но стоит им повстречаться с Паукаром Вами и… Им кажется, что упоминать его имя — дурной знак. Поверье такое: он якобы услышит и придет их искать. А эта перспектива ничуть не устраивает тех, кто с ним сталкивался.

— Он действительно так опасен? — спросил я уже всерьез.

— Да, — отозвался Кардинал. И после паузы спросил: — И много вы о нем знаете?

— Немного. Он киллер. В городе действует лет тридцать — сорок. Но выглядит гораздо моложе — просто не верится, что у него такой стаж. Думаю, он когда-то работал на вас. Может, и сейчас работает.

Кардинал улыбнулся:

— Далеко не всякий узнает о нем так много. — Он уставился на свои руки, на дергающийся кривой мизинец. — Паукар Вами был моим величайшим… творением. — Чувствовалось, что это слово Кардинал употребил не зря. — Я его открыл. Помог ему раскрыться. Направил на путь истинный. Он — самый эффективный в истории человечества убойный механизм. Знаю-знаю: звучит дико. Но это правда. Он — сама смерть, убийца, действующий просто и бездумно.

В семидесятых и восьмидесятых я устранял его руками надоедливых противников. Тех, кто стоял у меня на пути, кто был сильнее меня, тех, кого охраняли слишком хорошо для обычных методов. На них я и насылал Вами. Стоит ему стронуться с места — и его уже не остановишь. Стены, телохранители, укрепления, танки — ничто не в силах его сдержать. За пару лет он убрал шестнадцать человек из числа самых могущественных людей города. Убивал их в постели, в особняках, на днях рождения их детей. Неудержимый Вами. — Кардинал восторженно запрокинул голову.

— Времена нашего тесного сотрудничества давно миновали, — продолжал Кардинал. — Люди типа Вами слишком горячи, чтобы подчиняться одному-единственному начальнику. Он сам себе голова. Колесит по всему миру и убивает. Где за деньги, где чисто ради кайфа. Ему все равно. Мы поддерживаем связь. Он по-прежнему работает на меня, если я его об этом прошу. Если он мне требуется. Теперь такое случается нечасто.

Ну хорошо, — встряхнулся Кардинал, — а не подобрать ли вам отдельный дом? Хватит куковать в «Окошке», а? Пора вас поощрить, мистер Райми. Предоставить вам официальную должность. Какие будут пожелания по части жилья? Я все оплачиваю. Вознаграждение за оказанные услуги. Об особняке речи нет — пока нет, — но на симпатичный двухэтажный коттедж я раскошелюсь. Или вам больше нравятся бунгало с верандой?

— Вообще-то я надеялся, что вы мне позволите еще немного пожить в «Окошке», — растерялся я. Предложение Кардинала застало меня врасплох — к отелю я так привык, словно прожил там с самого рождения; а главное, меня прошиб холодный пот, когда я подумал о Кончите — что с ней станется после моего переезда?

— Серьезно? — вопросительно усмехнулся Кардинал. — Что же вас так пленило, мистер Райми? Вам что нравится — еда, наличие обслуги, тот факт, что вам и пальцем не приходится шевелить? Не волнуйтесь, вы, безусловно, сможете нанять экономку, когда…

— Тут другое, — выпалил я. — Дело… дело в женщине.

— Ого! — неискренне захохотал он. — Ясно. Картина начинает вырисовываться. Вас наконец-то подцепила на крючок некая женщина-вамп. Неизбежный этап, полагаю. Такой молодой, красивый, идущий в гору молодой человек. Прямо дивлюсь, что вы так долго продержались. Обворожительна, а, мистер Райми? Пьянит, как вино? Гм. Да, мистер Райми, сознаюсь, я заговорил, точно ревнивый старик. Не обращайте внимания, мистер Райми. Я и забыл, что когда-то тоже был молод. Услаждайтесь своей женщиной. Надеюсь, у вас все сложится хорошо. Но разве она не может переехать в новый дом с вами? Или вы пока не жаждете сковывать себя узами брака?

— Не в этом дело. Я… Она…

«Рассказать?» — спросил я себя. И решил, что рассказать придется — терять мне нечего.

— Это не роман, — пояснил я. — Мы друзья. Она больна. Я ее друг. Вот и все.

— Больна? Я и не думал, будто в этот отель допускают больных постояльцев. Мне всегда казалось, что там живут одни богатые, красивые, сильные — словом, такие, как вы. Надо заняться этим вопросом: не хочу, чтобы меня считали содержателем лечебницы.

— Кончита — исключение. У нее…

— КОНЧИТА? — взревел он, сузив глаза. Поджал губы. — Кончита…

Кардинал заерзал в кресле. Стал тереть лоб рукой, одновременно заслоняя глаза.

— Кубелик?

— Кубекик, — поправил я. — Вы ее знаете? — Я слегка удивился, но не слишком: ведь ее муж был гангстером. Вот, кстати, шанс побольше разузнать о Фердинанде Уэйне, раз уж речь зашла об этой теме.

— Да, знал когда-то, мистер Райми, — рассеянно отозвался он.

— Ее муж был гангстером, верно? Фердинанд Уэйн?

— Да, верно. Уэйн. — Кардинал со странно-отрешенным лицом почти отвернулся от меня. Знай я его хуже, я заключил бы, что он смущен. Он что-то неразборчиво пробурчал. Почесал подбородок. Выпрямился в кресле.

И повернулся ко мне. Нерешительность как рукой сняло, и Кардинал вновь стал самим собой.

— Да, мистер Райми, я знал Фердинанда Уэйна и его жену. Простите, если на миг показалось, будто я утратил самообладание. Просто давненько о них не думал, знаете ли. Трагическая история. Кончита Уэйн была в молодости прелестна. Мне очень нравилось с ней общаться. Не будь она замужем и не будь я бессердечным убийцей, недостойным порядочных женщин, я бы, возможно, и сам имел бы на нее виды. Как пишут в дешевых романах: «Она, точно солнце, озарила весь зал своим присутствием». Да, просто прелесть. Все мужчины из кожи вон лезли, чтобы ей угодить. Она улыбалась — и все начинали ухмыляться, как идиоты. — Он и сам улыбнулся этому воспоминанию, особой нежной улыбкой, которой я на его губах еще не видывал. Не думаю, чтобы ее вообще многие видели…

— Затем ее болезнь начала проявляться все заметнее. — Кардинал снова помрачнел. — Ужасно. Я пытался помочь. Раз в жизни проявил бескорыстие. Связал мистера Уэйна с лучшими врачами страны, ссудил его деньгами на оплату гонораров. И все зря. Вылечить ее не смогли. Наконец, когда все надежды истаяли, я выделил ей номер на верхнем этаже «Окошка». Это было самое малое, что я мог сделать. На свете не так много людей, которым удалось нащупать слабую струнку моей души. Их единицы…

Он умолк и погрузился в раздумья.

Вот уж неожиданность так неожиданность. Кардинал проявил человечность? Скажи мне кто, я бы не поверил. Может, и не такой уж он мерзавец.

— А Фердинанд Уэйн, случайно, не родственник Нилу Уэйну? — спросил я. Отвлекать Кардинала от размышлений мне не хотелось, но любопытство победило.

— Что? А, да. Двоюродные братья или что-то в этом роде.

— А что с ним стало? — спросил я.

— Умер. Умер много лет назад. Убили.

— Как это случилось?

— Помните, я сказал, что одолжил ему денег на врачей для Кончиты? — Я кивнул. — Что ж, у него образовалась недоимка.

На этом он закрыл тему. Я же был слишком шокирован, чтобы подавать голос. Человечность? У этого гада? Как бы не так. Его симпатия к Кончите наверняка была искренней, но лишь в одном смысле: питоны тоже выражают симпатию, крепко обвиваясь вокруг хорошеньких индианок. Но стоит змее проголодаться или разозлиться… Я мог бы побиться об заклад, что при необходимости он вышвырнет ее с верхнего этажа, и никакая прелесть, озаряющая зал, ее не спасет.

— Ну хорошо, — внезапно заговорил Кардинал, — вернемся к делу. Я вызвал вас к себе не просто так. Я хочу, чтобы вы навестили одного моего старинного знакомого. Его зовут Кафран Рид, он держит ресторан на Севере, неподалеку отсюда. Вы без проблем его найдете. Он мой старый оппонент. Учтите, к насилию он не склонен: я ценю Кафрана Рида и не хочу ему зла. Никаких угроз. Никакого рукоприкладства. Мы вроде спарринг-партнеров: время от времени я посылаю одного из своих новых агентов в его ресторан с предложением застраховаться, и всякий раз он спроваживает посланца, так ничего и не подписав. Это превратилось в игру, в занятную битву понарошку, которой мы тешимся уже много лет. Я пытаюсь его завербовать; он упирается. Он из числа тех немногих жителей города, кого я так и не смог привлечь на свою сторону. Из редких пташек, покамест не окольцованных мной.

— Он богат? — поинтересовался я. К тому времени я узнал почти всех могущественных людей в городе, но имя «Кафран Рид» слышал впервые.

— Не очень. Я вам уже говорил; кстати: величина для меня ничего не значит. Я расставляю капканы на Кафрана Рида не из-за денег. Просто он достойный противник. Ничего покупать не желает. В эффективность страховки и «крыши» он в жизни не верил. Живет сегодняшним днем, решает проблемы по мере их появления. Если вы сумеете его заинтересовать, убедить, что присоединиться к нам ему только выгодно… Я очень порадуюсь такой победе, мистер Райми.

— А если у меня не выйдет?

— Расплачиваться за поражение не придется. Я уже говорил, что много раз посылал к нему самых лучших. Я не рассчитываю, что вы его покорите. Конкретика вашей неудачи интересует меня больше, чем ваши шансы на успех. Хочу, знаете ли, посмотреть, как вы подъедете к нашему упрямцу Риду, что вы станете делать, чтобы, расколоть ударопрочный орешек. Повторяю: за неудачу вас не накажут. Считайте это полевыми испытаниями, где опыт важнее результата.

Итак, мистер Райми, я человек занятой, и вы это, вероятно, понимаете. Если вопросов больше нет… — Он указал на дверь, но я остался сидеть на стуле.

— Вообще-то есть, еще парочка.

— Да? — Он покосился на часы, нахмурился, задумался, не вышвырнуть ли меня силой… И капитулировал. — Хорошо, — заявил он, откинувшись на спинку кресла. — Спрашивайте.

— Какую сделку мне заключить с этим самым Рилом? Предложить ему какой-то конкретный полис?

— Без разницы, мистер Райми. Самый дешевый в ассортименте или самый дорогой, вообще любой. Подробности этой сделки, как и большинства сделок, которые я заключаю, меня ни капельки не волнуют. Подцепите его на любой крючок — лишь бы это было законно. Без угроз, без насилия.

— Годится.

— Следующий вопрос?

Я указал подбородком на дверь:

— Эти люди в приемной. Мне интересно, кто они такие и что здесь делают. — На самом деле мне было на них плевать, но я нутром почувствовал: надо еще немного помучить Кардинала вопросами. Оставшись, отклонив его настойчивое приглашение покинуть комнату, я попер на рожон, и было бы просто неприлично рисковать ради одного уточняющего вопроса.

— Информаторы, — сообщил он. — А знаете, я про них совсем забыл. Вот видите, мистер Райми, что вы со мной делаете? Сломали мне весь график, нарушили ход мыслей… Это мои стукачи, мои глаза и уши в городе. Они приходят отовсюду, изо всех слоев общества, приносят истории и легенды.

— Какие истории и легенды?

— Всевозможные. Они сообщают мне о том, что слышат и видят. Как питаются их соседи, как одеваются начальники. Если они становятся очевидцами убийства, то приходят сюда. Если они ввязываются в мошенническую сделку, дают мне знать. Если их супруги меняют прическу, я узнаю об этом первый. Мистер Райми, я готов слушать любого, кому хочется поговорить. Для человека, который хочет править империей, нет банальностей. Эти люди позволяют мне поддерживать связь с душой города, с его разумом и чувствами. Благодаря им я знаю обыденную жизнь. Я узнаю людей, которыми повелеваю, их капризы, их мечты, их страхи. Я вслушиваюсь. А потом складываю эту информацию в темном уголке моего мозга. Пусть валяется у меня в голове про запас — иногда я кое-что использую.

— А что они получают взамен?

— Одолжения с нашей стороны. Иногда деньги или недвижимость. По большей части — просто обещание нового счастья. Я полезный друг, мистер Райми, ценный должник.

Люди рассказывают мне о своей жизни, а в награду я обещаю когда-нибудь им помочь. Устраиваю детей на работу, подыскиваю дома, направляю к ним клиентов. Обычные яблочки, какие подвешивают перед запряженными в тележку людьми-ослами.

— А как они догадываются прийти? Кто им велит?

— Слухом земля полнится, мистер Райми. Слухи плещутся в канализации вместе с дерьмом и мочой, впитываются в дно сточных канав вместе С кровью, передаются из уст в уста политиками и священниками. Я уже давно пребываю вдали от города. Пройтись по улице, прогуляться по парку — для меня это слишком большая роскошь. Я должен править империей, поддерживать порядок в фирме. Но когда человек теряет связь со своим народом — он теряет голову. А вслед за головой — вообще все.

Несколько лет назад я это понял — и кое-что шепнул городу на ушко, тихо-тихо. С тех самых пор мой шепот отдается эхом на улицах, заставляет вибрировать стены, отражается, становится громче, зовет и манит. Они приходят раза два в неделю, по ночам, пока весь город спит. Старая гвардия и робкие новички, люди, которым есть что сказать, и закоренелые молчуны. Они приходят и говорят. Я слушаю. Хороший вождь слушает всегда.

Когда выйдете, пригласите первого в очереди ко мне. Доброй ночи, мистер Райми.

На том наша встреча была объявлена закрытой. Я вышел в коридор, поехал домой и лег спать. А Кардинал остался, чтобы провести корабль своей империи через еще одну длинную темную ночь: безумный до здравомыслия капитан Ахаб, жаждущий загарпунить чудо-кита — весь мир.

inti maimi

На следующее утро я позавтракал с И Цзы в «Шанкаре». Он соорудил один из своих знаменитых сандвичей, про которые сам говорил, будто обязан им своей славой. «Съедобные легенды» — называл их И Цзы. Дайте ему два ломтя хлеба, полный холодильник еды и ножик — и он уже мнил себя доктором Франкенштейном. Глядя, как он громоздит ломти мяса один на другой, перекладывает их редиской и помидорами, посыпает специями, наваливает сверху соусы и фрукты, придавливает все это еще одним ломтем мяса, ты… Просто наблюдать за этим со стороны — и то было невозможно, если у тебя желудок не луженый, а уж решиться попробовать… Но результаты обычно с лихвой компенсировали первоначальный шок. У И Цзы был талант кулинара — он соединял ингредиенты гармонично, совершенно естественно. Как правило, едоки требовали добавки. Я редко баловал себя такими плотными кушаньями спозаранку, но в это утро меня мучил голод. Сами понимаете, после вчерашнего тенниса, напряжения и сладостных кувырканий на лестнице подзаправиться было просто необходимо.

Адриан опять не появился. Выйдя из «Шанкара», я позвонил в офис предупредить, что задержусь, и отправился к нему на квартиру. Он жил в районе полуреспектабельных трущоб, где в одних домах водились крысы, в других — тараканы, но жилища с крысами и тараканами сразу попадались редко. Томас довез меня быстро и молча, как обычно, храня безразличный вид.

Я несколько раз надавил на кнопку звонка. Нет ответа. Забарабанил в дверь кулаком. Гаркнул «Адриан!» в щель почтового ящика. Попытался заглянуть в окно — но оно было плотно зашторено. Всерьез задумался, не выбить ли стекло ногой, но тут невесть откуда раздался голос:

— Эй! Вы! Что у вас тут за дело?

Я ошалело огляделся. Никого не видно. Задрав голову, обозрел окна квартиры этажом выше — Адриан жил на первом этаже пятиэтажного доходного дома, — но они были закрыты. Затем я заметил слева от себя ступени, ведущие в полуподвал. Сделав несколько шагов вбок, заглянул в его сумрачные недра.

На меня злобно вытаращился толстяк — типичный домоуправитель из плохого района. Небритые щеки, немытые волосы, мешковатые брюки на подтяжках, мятая рубашка. Вылитый Берт Янг в роли злодея. Он сплюнул на пол — в озерцо слюны, явно не просыхающее уже много лет — и холодно кивнул вместо приветствия.

— Что у вас за дело? — повторил он.

— Вы домоуправ? — вежливо спросил я.

— He-а, Микки, мать его, Маус, — расхохотался он. — Что, комната нужна?

— Я ищу Адриана Арне. Вашего жильца. Он вот эту квартиру снимает.

— Эту? Да ну?! Эта свободна. Не знаю уж сколько месяцев.

Я снова покосился на номер на двери: квартира та самая. Задумался. Тут меня осенило: это же дети баловались и таблички перевесили! Я улыбнулся.

— Кто-то с дверями хулиганил, — сказал я домовладельцу. — Номера поменяли.

— Хрена с два, — пробубнил тот. — Я в оба глаза слежу. Я им все кости переломаю, если чего, и они это знают. Как вы там сказали, кого ищете?

— Адриана Арне.

Он замотал головой и опять сплюнул.

— Никакого Адриана Арне тут нет. Наверху живет Айдан Айрне. Может, это он вам нужен?

Смерив домоуправа недоверчивым взглядом, я вновь посмотрел на дверь квартиры. Под почтовым ящиком была царапина, возникшая на моих глазах — Адриан как-то ночью потерял открывалку, а выпить ему очень хотелось… Нет, квартира та.

Я сделал еще несколько шагов к ступеням. Домоуправ приставил «козырьком» ладонь ко лбу и слегка попятился, косо поглядывая на меня.

— У меня тут ничего ценного нет, — выпалил он. — Ни денег, ни дури.

— Да я не грабитель, — успокоил я его, демонстрируя, что руки у меня пусты. — Послушайте, вы не могли бы пустить меня в эту квартиру посмотреть?

— Зачем? — спросил он. — Там никого нет. Вы из мэрии, что ли? Меня проверяете?

Я сунул руку в карман пиджака и выудил полусотенную купюру. Помахал ею в воздухе.

— Не фальшивая? — спросил он и, подскочив ко мне, ухватил купюру своими заскорузлыми толстыми пальцами. Поднес к носу, внюхался в ее складки. Так австралийские аборигены нюхают муравейники.

— Честные деньги, — сказал я. — Ну так как — пустите?

Он высморкался, сплюнул в свое озерцо и поднялся наверх, бормоча что-то о пропущенном по телевизору матче и чокнутых торчках, что навязываются на его голову. Вытащил здоровенную связку ключей, потратил несколько секунд на поиск нужного, сердито открыл дверь, включил свет и жестом пригласил меня войти.

Комната была пуста. Никакой мебели. Ни телевизора, ни видео, ни ковров. С репродукции на стене больше не ухмылялась усатая Мона Лиза. Кровать и зубные щетки исчезли. Коллекция пивных бутылок испарилась. Казалось, здесь уже лет сто никто не жил.

Меня захлестнуло негодование. Я обернулся к домоуправу:

— Это еще что за хрень? Кто это сделал? Где Адриан?

Тот, пожав плечами, расплылся в хамской усмешке.

— Я ж говорил, никто здесь не живет уж с год, — самодовольно заявил он. — Но денег я вам назад не отдам, и не… — Прежде чем он договорил свою фразу, я начал лупить его по морде. — Ты чё! — завизжал он. — Ты чё это! А ну отвяжись, а то…

Он прикусил язык, когда я схватил его за шкирку и с силой шваркнул об стену. Потом, не жалея сил, защемил между пальцами его жирный сосок. Он запищал, как мышонок. Я защемил другой, а потом целеустремленно потянулся рукой к его потному члену.

— А ну отвечай, жирная свинья, — прошипел я. — Что с ним случилось?

— Не знаю, — выговорил он, ошарашенный моей неожиданной атакой; губы у него дрожали. Да я и сам был ошарашен своими действиями. Моя рука сама собой размахнулась и отвесила ему еще одну плюху. — Не зна-а-аю! — жалобно взвыл он. Когда я расстегнул ширинку на штанах домоуправа, он зарыдал. — Мать твою… — завопил он, когда я залез в трусы, вытащил наружу член и, вставив его между зубчиками расстегнутой молнии, потянул язычок кверху. Капкан сомкнулся — надежно и очень болезненно.

— Адриан Арне, — ровным голосом повторил я, еще немного поддернув язычок. — Твой жилец. Человек, который здесь живет. Где он?

— Псих! — зарыдал он. — Козел позорный! Я тебе ни слова не… — Я опять энергично дернул за язычок, и его лицо налилось кровью.

— Больно, да? — сказал я. — Еще несколько раз дерну, и ты никогда уже не будешь ссать по-человечески. Тебе в желудок вошьют трубку, чтобы мочу спускать. Вместо мочевого пузыря и почек получишь краники и баки. Ну как — ты меня заставишь продвинуться еще на ярд или поговорим по-хорошему?

— Ради Бога! — взмолился он. — Не знаю я никакого Адриана Арне. Клянусь! Жизнью своей клянусь, друг. Жизнью матери клянусь. Жизнью…

— Жизнь твоя какашки сушеной не стоит, а свою маму ты, наверное, имел, когда она в гробу лежала, — отрезал я. — Ты мне зубы не заговаривай, толстая скотина. Я здесь был меньше недели назад, а до того — еще раз сто. Я сейчас повторю свой вопрос. Если верного ответа не услышу — надейся, что телефон работает и «скорая» не опоздает.

— Нет! Клянусь! Блин, не надо! Я вам все скажу, все, чего ни спросите! Что вам хочется услышать, говорите, только не надо… Адриан Арне? Знаю, еще как знаю, признаюсь, только не надо, пожалуйста…

Я выпустил его член и не стал мешать, когда он принялся засовывать его назад в трусы, пытаясь дрожащими руками вернуть к жизни свою драгоценную снасть. Он возбуждал во мне любопытство. В его голосе звучали какие-то этакие нотки. Страх, конечно, надежда запудрить мне мозги… но с ними уживалась еще и… ИСКРЕННОСТЬ. Складывалось впечатление, что он и вправду не знает Адриана.

— А скажи-ка мне, жирный, — проговорил я вполголоса, — ты его действительно знаешь? Смотри не ври. Соврешь — еще хуже будет.

Он замялся, чуть было не повторил: «Я его знаю», но предпочел помотать головой, испуганно прикрывая руками ширинку.

— Нет, я его не знаю. Только ради Бога, не надо меня больше… Ради Бога. На колени встану.

— Кто снимал эту квартиру в последнее время? — спросил я.

— Никто. Тут одна семья жила, Моры, кажется, их фамилия, вот они жили последние, а может, не они, или Саймы, или… Блин, точно не скажу: давно дело было. Уже почти год как пустует. Нет, конечно, этой комнатой интересовались, но владелец дома мне говорит: не сдавай, вот я и не сдаю. Блин, я человек подневольный. Тут не я решаю. — Теперь, когда непосредственная опасность миновала и он понял, что я понял, что он не врет, он вновь начал наглеть.

— Блин, да пойдемте по книге посмотрим, — продолжат он. — Там все написано. Сами увидите. Пошли. Она у меня внизу. Я докажу.

Мы опять спустились в полуподвал. В его жилище воняло пивом и мочой, блевотиной и гнилью. Негде было ступить от пустых банок «Будвайзера» и затрепанных порнографических журналов; на стенах красовались похабные картинки; с места, где я стоял, можно было заглянуть и в кухню, но я предпочел не смотреть, памятуя осудьбе Лотовой жены; работал телевизор — престарелая трескучая модель с зыбью на экране.

Домоуправ выудил из-под кома грязных простыней книгу учета жильцов, сел на диван, раскрыл.

— Вот, — гордо объявил он. — Видите? Миляеры. Это были последние. Теперь-то я их припомнил. Дочка у них была — за такую и в тюрягу не жалко. Двенадцать годочков, а буфера во… — Он показал руками величину буферов на своей груди. — Пива хотите? — поинтересовался он. — Тут у меня полный холодильник. Как говорится, пива много не бывает. Сейчас вам баночку открою.

Пока он возился на кухне в поисках пива, я внимательно рассматривал книгу. Она казалась подлинной. Заполнена от руки, ни тебе вырванных страниц, ни подозрительных клякс. И никаких следов Адриана Арне. Домоуправ не врал. С формальной точки зрения в нужной мне квартире никто не жил уже много месяцев. Тут вошел домоуправ, этот потный дебил, на ходу открывая банки. Я смерил его взглядом. Скорее всего он ничего не знает, но я решил на всякий случай его прощупать.

— Ты что, меня за дурака держишь? — взревел я. — Здесь подчищено. Подлог. Слепой — и тот заметит.

— Чего-о? Быть не может, блин. А ну дайте! — Он вырвал у меня книгу и пристально уставился в нее. — Не-ет, все как было. Это мой почерк, я ж его знаю. А вот пятно от варенья — я помню, сам его посадил. Вы чего это под меня копаете, блин? Чего надо?

— Чей это дом? — спросил я. — Кто тебе платит зарплату?

— Какой-то тип, — пожал он плечами. — Корпорация какая-то. Не знаю даже. Платят наличными. Они мне не представлялись, а я не расспрашивал. Уже шесть лет работаю — и никогда никаких проблем. У меня тут порядок. Со мной не повыступаешь. Ну ладно, посмотрели и уматывайте к ед…

— Плевал я, что там в твоей книге понаписано, — отрезал я. — Я здесь уже бывал. С Адрианом. И нечего мне толковать, будто эта комната полгода пустует — я же знаю, что это брехня, Даже если он жил нелегально — самозахватом, — ты должен был его слышать. Или скажешь, будто ни разу не слышал, как наверху шумят?

— Вот именно — ни хрена я не слышал, ясно? — ответил он, прикладываясь к пиву. — Вот что, мистер, — продолжал он. — Я вам кой-чего скажу, честно-откровенно. У вас в башке винтиков не хватает. Либо вы не в тот дом приперлись, либо не в тот город, а может, и вообще не на ту планету. После Миллеров тут никто не жил. Я бы заметил. Я раза два в неделю проверяю — и днем, и ночью. Я вам не сачок какой-нибудь. Спросите любого жильца. Шпану я гоняю, патрулирую лучше всяких копов. Да хоть сегодня: я же мог вам не мешать — пожалуйста, лезьте в квартиру, переломайте там все на фиг. Все равно пустует, да? Но я не из таковских. Поверьте мне: нет здесь никакого Адриана Арне. Ошиблись вы, ясно?

Он еще раз отхлебнул из банки, ожидая, что я теперь буду делать. Может быть, так оно и есть? Неужели я ошибся домом? Нет! Быть не может, черт побери! Пусть в этом районе все дома на одно лицо — но не до такой же степени. Дом Адриана я узнал. Не обознался. И с ума я не сошел.

Значит, домоуправ врет. Я поглядел на него. Никчемный жирный боров. Все с ним ясно — у его души никаких тайных уголков, все как на ладони. Но кто-то его запугал. Кто-то такой жуткий, что он теперь не расколется даже ради спасения своего мужского достоинства. Его обработал специалист, принял меры, что теперь этот толстяк про своего жильца будет молчать как рыба. Дело нелегкое. Может, у этого пузанчика где-то семья? Или есть страшная тайна, которую он старается скрыть любой ценой? В любом случае от него я ничего не узнаю.

— Скажи им, — проговорил я, направляясь к выходу. — Скажи, что Капак Райми напал на их след. Кто бы они ни были. Скажи им, что у Адриана Арне есть друг, которого просто так с дерьмом не съешь. Скажи им, что я до них доберусь. Я их найду, и они еще пожалеют. Кто бы они ни были. Скажи им. Усек? — С этими словами я ушел.

Домоуправ высунулся за дверь и проводил меня взглядом.

— Псих вонючий, — услышал я его смешок и чуть было не вернулся, но игра не стоила свеч.

Около моей машины отирался нищий с консервной банкой на шее. Он был в темных очках, с длинной тонкой тросточкой.

— Подайте сколько можете, — вежливо проговорил он. Обычно я на такую публику время не тратил — в городе их было столько, что пришлось бы каждый раз выходить из дому с мешком мелочи, — но тут, задумавшись, я рассеянно швырнул в банку пару монеток. — Спасибо, мистер Райми, — проскрипел нищий.

Только отойдя на четыре-пять шагов, я сообразил, что именно услышал. Замер. Медленно обернулся.

— Откуда вы знаете…

— Ваше имя? — договорил он за меня. И с улыбкой снял очки. Вместо глаз у него были громадные белые бельма, и я внезапно вспомнил слепца, которого видел у вокзала в первый свой день в городе, и другого, на стройплощадке, в тумане. Если память мне не изменила, все это были разные люди. Нищий, стоявший передо мной, был гораздо выше ростом, да и одет по-другому — но вот глаза у них у всех одинаковые.

— Я знаю много имен, — благодушно продолжал незнакомец. — Капак Райми. И Цзы Ляпотэр. Адриан Арне.

— Вы знаете Адриана?

— Кого?

— Адриана. Адриана Арне.

— Никогда о нем не слышал.

— Но вы только что…

— Никакого Адриана Арне не существует, — продолжал слепец таким же приятным, как и в начале разговора, голосом, но я начал различать в нем зловещие нотки. — Никогда не было никакого Адриана Арне. Никогда не будет. Есть земля. Воздух. Кровь. Нити. И ничего кроме.

— Жуть как поэтично, — скривился я. — А ну хватит языком чесать. Говори, что ты знаешь об Адриане. — Я шагнул к нему. Трость немедленно взлетела кверху — слепец перехватил ее обеими руками, держа горизонтально.

— Твои поиски только начинаются, — произнес он. — Идти придется далеко, дорога тяжела, но первый шаг всего трудней. Ищи своего друга, Адриана Арне. Но не слишком долго, не слишком упорно. Тут надо беспокоиться о людях поважнее.

— Послушай-ка, — сказал я, сделав еще один шаг вперед. Слепой метнул в меня тростью. Я вскинул руки, чтобы оттолкнуть ее, но внезапно она словно бы обернулась чем-то иным… и меня облепил большой лист целлофана. Обвился вокруг тела, упрятав меня в кокон от макушки до пят. Прилип к коже, заткнул рот, стреножил ноги. Я отчаянно принялся стаскивать его с себя, раздирать руками — и спустя секунд десять-пятнадцать освободился. Но слепец исчез бесследно. Улица хорошо просматривалась в оба конца — но она была пуста и тиха.

Добежав до машины, я спросил Томаса, видел ли он, что со мной случилось. Он наморщил лоб. Переспросил:

— Слепой, сэр?

— Да.

— Здесь, сэр? Только что?

— Да, — взревел я.

— Не могу сказать, что я его видел, сэр. Если желаете, я выйду и посмотрю.

Я раздосадованно сплюнул на мостовую. Забрался в машину.

— Отвезите меня назад в офис, — распорядился я и прикрыл лицо рукой от солнца. Всю дорогу я размышлял и тревожился, впервые радуясь молчанию водителя.

* * *

Я взял в нашем архиве досье Кафрана Рида и попытался уйти в него с головой. Полное имя — опять же Кафран Рид, пятьдесят два года, четырнадцать лет назад развелся, в брак больше не вступал, несколько романтических связей, но ничего компрометирующего или тайного; более двадцати лет держит собственный ресторан — маленькое, популярное в узких кругах пожилых гурманов заведение, средний годовой доход…

Тут перед моим мысленным взором предстал непрошеный образ. Адриан. Адриан в багажнике угнанного автомобиля, согнувшийся в три погибели, из-под век в уголках глаз сочится кровь, холодный, всеми покинутый, мертвый. Адриан в реке, в обществе рыб, кишки развеваются лентами, неотличимые от впившихся в его тело угрей. В чистом поле за границей города, из него растет крапива, в грудной клетке поселилось семейство лис.

Но, может быть, он жив? Он жив, а я ошибся. Может быть, он выскользнул из города, натянув нос врагам? Залег на дно и выжидает удобного момента, чтобы со мной связаться. Елки, в таком случае он обо мне, наверно, и не думает — не так уж близко мы дружили. У него были другие друзья, целая жизнь помимо работы. Но почему же он мне и слова не сказал? И на что намекал тот слепой нищий?

Я отпихнул бумаги в сторону. Сосредоточиться не удавалось. Голова была забита другим. Пальцы моей правой руки машинально согнулись, и мне припомнилось, как ловко она держала теннисную ракетку. Вот что мне нужно, чтобы прочистить мозги. Побегать несколько часов по корту, задать работу мускулам и легким. Физическая нагрузка — вот способ привести в норму головной мозг. Я схватился за телефон, чтобы вызвать Томаса… и лишь в этот момент вспомнил о Соне. Она наверняка в курсе. Если она здесь, а не рыдает дома, не занимается организацией похорон. Если водоворот беды не затянул и ее. Если она не отправилась рыбам на корм вместе с братом.

Я рысью взбежал на два этажа и влетел в офис, где работала Соня. Сердце у меня бешено стучало, к шее и вискам прилила кровь. Я вломился в дверь, перепугав секретаршу, и без стука ворвался в Сонин кабинет.

Она была на месте. Встревоженно вскинула голову. Ее рука уже тянулась к звонку селектора, чтобы вызвать охрану. Но тут Соня осознала, что перед ней я, и успокоилась.

— Господи, Капак, — рассмеялась она и отодвинула ящик — взять сигарету, — придержи лошадей. Меня чуть удар не хватил, когда ты сюда заявился.

Когда Соня всмотрелась в мое багровое лицо и мои глаза, ее движения замедлились. Она закурила. Затем ровным голосом спросила:

— Что стряслось?

— Адриан. Он… — Я совсем запыхался. Соня указала мне на стул. Поднесла к губам палец, когда я снова попытался открыть рот, — дескать, подожди-ка, отдышись. Я молчал, пока не ощутил, что вновь овладеваю собой. — Дело в Адриане, — вновь начал я. — Он пропал. Я заехал к нему домой — а его нет. Его нигде нет, Соня! — сорвался я на крик.

— Ну хорошо, — ровно проговорила Соня. — Успокойся. Капак. Давай обсудим все не спеша, подробно. Хорошо? — Я кивнул, радуясь ее спокойствию и собранности. — Молодей. Повтори, пожалуйста, кто именно пропал?

Я недоуменно сдвинул брови.

— Адриан. Адриан исчез. — Неужели от расстройства я заговорил так невнятно?

— Хорошо. — Соня постучала по своим зубам накрашенным ногтем. — Какой Адриан? — поинтересовалась она.

У меня глаза полезли на лоб. Я помолчал.

— Ты шутишь? — недоверчиво спросил я. — Нашла, блин, повод для шуток?! Послушай, Соня, не действуй мне на нервы. Я…

— Какой еще Адриан? — повторила она с интонацией, в которой не было и намека на шутку.

— Адриан! — завопил я. — Твой брат, будь он проклят! Адриан Арне. Помнишь его, Соня? Тебе это имя ничего не напоминает? Его нет. Он исчез.

Соня вытаращила на меня озадаченные глаза.

— У меня нет брата, — проговорила она.

— ЧТО-О?

— Я единственный ребенок в семье, — пояснила она. — Мама умерла, когда меня рожала, отец меня бросил, и выросла я в приюте.

Онемев, я уставился на Соню. На глазах у нее выступили слезы, хотя она очень старалась удержаться от рыданий.

— Если это что-то типа розыгрыша, Капак, то у тебя очень дурной вкус.

— Розыгрыш! — взорвался я. — У тебя брат пропал, а ты…

— Прекрати! — вскричала она, заливаясь слезами. — Совершенно не смешно. Зачем ты со мной так жестоко…

— Соня, ну что ты говоришь, а? Ты же знаешь, что у тебя есть брат. Ты же нас и познакомила, Господи ты Боже мой!

Ее лицо побелело как мел.

— Хватит шутить, Капак, — отрезала она. — Не знаю уж, кто тебя подначил, и знать не хочу. Я всегда очень переживала из-за того, что у меня нет семьи. Все бы отдала, лишь бы иметь сестру или брата или… — Тут слезы полились рекой. — Вон из моего кабинета, кретин, — тихо произнесла она сквозь рыдания.

Я попытался было что-то сказать.

— Немедленно! — возопила она.

Я встал и прошел к двери. Голова у меня шла кругом. Напоследок я сделал еще одну попытку.

— Кто тебя запугал, Соня? У кого хватило мощи сделать так, чтобы ты отказалась от собственного брата? Как ты могла обойтись так с Адрианом?

— Если ты не уйдешь сию же минуту, — проговорила она дрожащими губами, — я вызову охранников. И плевала я, что ты любимчик Кардинала.

Помедлив, я решил воздержаться от дальнейших вопросов.

— Будь по-твоему, — произнес я с горечью. — И все-таки не понимаю я этого. Одно дело — толстый боров-домоуправ, дрянной человек, но… Ладно, Соня. Предавай Адриана. Бери пример с Иуды. Но меня не согнуть. Слышала? Я не буду кланяться никому, черт подери, угрожайте чем хотите, уговаривайте как хотите. И я этого дела так не оставлю.

И вот еще что — положи-ка трубку, положи: я разберусь. Я докопаюсь, кто за этим стоит, Соня. Узнаю, кто это и почему, и они заплатят. Потому что любой, кто моих друзей тронет, живым не уйдет. Любой!

С этими словами я выбежал из кабинета и спустился обратно по лестнице, крепко стиснув кулаки, колотя по стенам: Кое-где даже штукатурка треснула, ну и пусть — плевал я на нее с высокой колокольни!

* * *

После такого я не мог оставаться в этом здании. Рядом с этой… Родного брата бросила! Кто-то сделал так, чтобы Адриан исчез бесследно — теперь я уже в этом не сомневался, — а она им подыгрывает. Зачем? Чтобы спастись самой? По ней не скажешь, что она запугана. Чтобы подняться на следующую ступеньку в карьере? До своего нынешнего поста она добралась, не жалея собственного тела; может, на Адриане она еще повыше взберется. Это не было похоже на Соню Арне, которую я знал и уважал, но часто ли мы видим истинное лицо человека прежде, чем он сбрасывает маску? Волки носят овечьи шкуры с тех самых пор, когда на снег появился первый ягненок.

Блин, ну и денек! Утром я ждал от него так много. Кардинал, меня поддерживает. Мне представился замечательный шанс блеснуть. Да и тело мое все еще пело после вчерашнего умопомрачительного и беззаконного экстаза с девушкой на лестнице. Я думал заняться проблемой моей таинственной незнакомки — несомненно, ее удастся найти, если взяться за дело с умом, — а сам погряз в куда менее приятном расследовании. Кто бы она ни была — пусть подождет.

Но досье Рида было важнее всего, и я прихватил его с собой, выходя из офиса. Прямые приказы Кардинала не игнорируют ни при какой погоде, что бы ни случилось. Он велел мне навестить Кафрана Рида и, будь что будет, это поручение оставалось для меня первоочередным.

Взглянув на часы, я решил, что могу отложить дело Рида на парочку часов. Начну заниматься исчезновением Адриана, потом перехвачу что-нибудь в кафе, приведу себя в порядок и ближе к вечеру нанесу визит Риду.

Я зашел в «Парти-Централь» и покопался в архивах на трех разных этажах. Я намеревался узнать, что известно о прошлом Адриана, с кем он водил знакомство, не замешан ли в каких темных делах, нет ли в его прошлом ключа к разгадке.

В результаты поисков я поверил далеко не сразу, но наконец был вынужден смириться с поразительным выводом: в архивах Адриан не числился. В самых подробных архивах всего города о нем не было ни словечка. Ни свидетельства о рождении, ни номера водительских прав, ничегошеньки — словно он не работал, не учился, не имел дела со страховкой. Я искал дважды на каждом этаже, но на каждый запрос получал все тот же ответ: с официальной точки зрения Адриана Арне никогда не было на свете.

Невероятно. Где-нибудь да есть информация — может быть, в папках, спрятанных на верхних, секретных этажах. Но туда я доступа не имел, и мне оставалось лишь смириться с фактом несуществования Адриана в бюрократических анналах.

Тут мне вспомнился вчерашний вечер и встреча на лестнице. Может быть, в этом замешана она, женщина в черном? В «Парти-Централь» чужие просто так не заходят. Чтобы внедрить сюда полицейского соглядатая, понадобились бы огромные усилия — не меньше, чем для изъятия всей информации о каком-нибудь человеке. Значит, она — связующее звено между Адрианом и его неведомым врагом?

Похоже, мне придется отправиться на поиски незнакомки раньше, чем я думал, только не из романтических соображений. Это сложно — где ее искать без имени, без единой зацепки? — но я ее найду. С собаками отловлю и выпытаю имена подельников. Ради Адриана, если не ради себя самого.

Я позвонил в фирму Адриана и поговорил с менеджером, Джоном Д’Аффрейном. Мы с ним пару раз виделись. Он меня вспомнил и — прямо-таки чувствовалось — приветливо заулыбался в трубку.

— Джон, у вас в списке числится Адриан Арне? — спросил я, выждав некоторое время. Теперь я действовал осмотрительно.

— Адриан Арне? Сейчас посмотрим. — Я услышал, как он набирает имя на клавиатуре. — Что на конце — «е» или «и»? «Е»? Ага. Арне нет. Есть, правда, Адриан Арнольд. Подходит?

— Вы мне его не опишете?

— Рост шесть футов два дюйма, негр, за тридцать, с густой бородой.

— Нет, это не он. Скажите, Джон, а у вас записано, кто именно меня возил в последние месяц-два?

— Конечно. Минуточку… Черт. Ненавижу компьютеры. Пока все это делалось на бумаге, было куда как легче. Конечно, дело чуть медленнее шло, но… Ага, есть. В данный момент у вас, разумеется, Томас. Старина Томас. Молчун, но один из наших лучших водителей. Настоящий мастер. До него у вас был Пэт Берк. А еще раньше — Грег Хейпс. Вообще-то это только ваши постоянные. Вас обслуживали и другие — на ночных вызовах и все такое. Полный список нужен? Могу прислать по факсу. Конечно, если разберусь, какой стороной в него листок засовывать.

— Нет, все нормально. Спасибо, Джон. Впрочем, хорошо бы мне сейчас поговорить с Пэтом или Грегом по телефону.

— Конечно. Погодите секунду. Какая, интересно, кнопка…

Пэт Берк работал в другую смену, но Грега Хейпса мне нашли. Я спросил, помнит ли он, как меня возил.

— Конечно, мистер Райми, — жизнерадостно отозвался он. — Вы у меня стоите в графике на будущую неделю. По-моему, в ночную смену.

— Отлично. Послушайте, Грег, вы помните, когда вы меня в последний раз возили?

— Конечно. В тот четверг, верно? Или в пятницу?

— Да, типа того. А жену мою помните? Высокая дама в зеленом платье?

Краткая пауза — если бы я ее не ожидал, я бы и не заметил.

— Конечно, мистер Райми, — столь же жизнерадостно воскликнул водитель. — Очень милая леди. Приятно таких возить.

— Я того же мнения, Грег. Так вот, она потеряла сережку. Мы думаем, что в машине. Во всех других местах мы уже поискали. Ничего такого не находили в последнее время?

— Нет, мистер Райми. Как раз вчера в машине убирался.

— И все-таки, если сережка найдется, вы ее мне перешлете?

— Само собой, мистер Райми. По-моему, я даже помню, о каких сережках вы говорите. Такие длинные и зеленые, верно, под стать платью?

— Они самые, Грег, — сказал я. — Под стать платью.

Повесив трубку, я не сразу овладел собой. Поблагодарил администратора холла за разрешение воспользоваться телефоном, сходил в туалет, спустился в лифте на цокольный этаж и отправился к Кафрану Риду.

Даже до шоферов добрались. ЗАЧЕМ? Ради чего так прогибаться? Информацию стерли, всем, кто его знал, заткнули рот, изгладили все оставленные им следы. Какой смысл? Ради какой цели не жалко таких расходов, времени и усилий? И вот самое интересное: если они зашли так далеко — подкупили домоуправа, коллег по работе и даже родную сестру, перетянули на свою сторону всех его знакомых, всех припугнули… — но почему же ко мне даже не сунулись?

* * *

И Цзы позвонил, когда, пообедав и переодевшись, я уже ехал в ресторан Кафрана Рида.

— Здорово, — взревел он. — Как жизнь молодая?

— Прекрасно, И Цзы, — ответил я. И Цзы, известный ненавистник телефонов, позвонил мне впервые. Похоже, на меня настучали.

— У тебя точно все нормально? Мне тут звякнули, и я так понял, что сегодня у тебя словно бы крыша поехала. В чем дело?

Да, И Цзы сразу берет быка за рога, ничего не скажешь.

— А кто звонил? — ответил я вопросом на вопрос. — Соня?

— Капак, тыща чертей тебе в глотку, сколько еще дам ты сегодня до обморока довел? Она была сама не своя — чуть ревом своим меня по телефону не оглушила, обозвала тебя бессердечным козлом и грозилась уволить. И голос у нее был пьяный — а Соня вообше-то и капли в рот не берет.

— Значит, она меня обвиняет! Вот сука! — взвился я. — Она сама виновата, что им подыгрывает. И Цзы, она отказалась от Адриана. Он ей родной брат, а она сегодня сидела передо мной, стерва, и говорила, что никакого брата у нее нет — она, говорит, сирота! Веришь? Оттуда я в «Парти-Централь» — а всю информацию о нем уже стерли. Звоню в его фирму — мне говорят, что он там никогда не работал, и сочиняют фальшивый список шоферов, которые меня как бы возили все это время. И еще…

— Эгей, сынок, — засмеялся И Цзы в трубку. — Капак, да ты трещишь как сорока. Возьми себя в руки. Теперь мне ясно, что она имела в виду. Вломился к ней в кабинет и обвинил ее в том, что у нее есть брат. Ты сейчас не под кайфом?

— И Цзы! — заорал я во всю глотку. — У Сони есть брат! А я не под кайфом! И с ума я не сошел! И шуточки не шучу! Его зовут Адриан, он был моим водителем и лучшим другом с тех самых пор, как я начал здесь работать. Дня два назад он не явился на работу, а теперь его словно бы никогда и не было, словно он мне приснился. Никто не признается, что с ним знаком, и нет никаких следов того, что он вообще жил на свете. Как я должен был поступить, И Цзы? Что еще ты мне прикажешь делать?

— Послушай, Капак… нет-нет, пожалуйста, без анчоусов, — сказал И Цзы кому-то на своем конце провода, — давай включим твои мозги, ладно? Во-первых, Соню я не слишком хорошо знаю, но мы общаемся, а несколько лет назад, помнится, был такой междусобойчик: сидели всю ночь и говорили: она, я, Леонора, еще кто-то. Зашла речь о том, что мы повидали в жизни, о сокровенных глубинах наших душ — ну сам знаешь, о чем в пять утра бздят. И я помню: она сказала, что семьи у нее никогда не было и что ей ужасно хотелось бы иметь младшего брата или сестру, чтобы любить их и заботиться. И совсем расклеилась. Если честно, всю пирушку нам испортила.

— Но я его видел! Каждый день, блин! И Цзы — мы не о каком-нибудь анонимном террористе говорим. Мы вместе работали, вместе оттягивались, полагались друг на дружку. Ты хочешь сказать, это все галлюцинация была?

— Нет. Я говорю только одно: несколько лет назад, когда о Капаке Райми еще ни слуху ни духу не было, Соня Арне мне сказала, что близких родственников у нее нет. Следовательно, эта загадка — загадка, на которую ты наткнулся — возникла не при тебе, а раньше. На мой взгляд, тут возможны три варианта. Первый: тогда Соня соврала — брат у нее есть, и стряслось что-то нехорошее и тревожное, если она опять взялась отрицать его существование. Но в это я не верю. Зачем ей было врать тогда, давным-давно? Зачем теперь менять легенду?

Второй вариант: ты спятил, и Сонин брат — твой глюк. Не самая приятная идея, но задуматься над ней ты должен. Разум — странный инструмент. Иногда он исподтишка подкладывает нам свинью. Мне этот вариант кажется маловероятным — психом ты мне никогда не казался, — но если тебя действительно интересует истина, сбрасывать эту перспективу со счетов не стоит.

Третий вариант. Самый вероятный. Никакого Адриана Арне никогда не было. Был самозванец.

— Самозванец? Она нас сама познакомила. Сказала, что он ее брат.

— Ну и что? Значит, соврала.

Уверенность И Цзы ошеломила меня. Да, дело очевидное. Соня соврала. Я моментально осознал, что все было именно так, и проклял себя за глупость.

— Она хотела внушить тебе, будто у нее есть брат, — продолжал И Цзы, — вот и навешала тебе лапши на уши. Он был в курсе. Обмануть тебя было легко — ты не имел причин подозревать недоброе, вот и попался. А теперь они хотят закончить комедию. И они перестали врать. Проще пареной репы. Кто заметит исчезновение парня, которого никогда не было?

— Но зачем столько труда? — призадумался я. — Какая разница, верю ли я, что у Сони есть брат? Какой смысл? Зачем ломать комедию?

— Ой не знаю. Тут еще копать и копать, если ты решишь заняться этим делом. Но я тебе скажу одно: за всем этим стоит кто угодно, но не Соня. Мне кажется, это кто-то другой, кто-то с извращенной логикой, тот, кто верит в неразрывную связь между задницей и фондовой биржей, тот, кто любит играть в бессмысленные игры, сам не зная для чего.

— Кардинал?

— А что, ты знаешь другого подходящего кандидата? Присмотрись к деталям этой головоломки. На каждой — его безумный росчерк. Говоришь, ты порылся в архивах «Парти-Централь» и ничего не нашел? Что ж, если отвлечься от того факта, что если он ей не брат, его фамилия не «Арне» («Черт, — подумал я, — этого я тоже не учел!»), кто властен над архивами? Маленькая горстка людей, и каждого из них Кардинал держит на очень коротком поводке. Такие вещи без его ведома не делаются.

— Нет. Тут еще… И Цзы, я, знаешь ли… — Я замялся. Рассказать о вчерашней встрече? И Цзы я доверял, но… Нет. Никаких «но». Доверять так доверять. Если я и с И Цзы не могу разговаривать, остается только все бросить и уйти в монахи. — Вчера вечером я встретил одну женщину, — произнес я шепотом, прикрыв ладонью рот — вдруг Томас умеет читать по губам? — Там, когда поднимался по лестнице. Не знаю, что она там делала, но явно что-то эдакое. Она была одета, как домушник, и…

— Домушница? — вновь расхохотался И Цзы, теперь уже во всю глотку. — Не выдумывай. В «Парти-Централь» домушников не бывает. Это просто невозможно. Ноль шансов.

— А я тебе говорю, И Цзы, я ее видел. Значит, как-то она туда проникла. Она спускалась по лестнице, на довольно высоком этаже…

— А я тебе говорю: «Парти-Централь» охраняется лучше, чем любая другая крепость на всем белом свете. У цоколя стоит лагерем крутая армия, а есть еще автоматика на каждом этаже, газовые баллоны, которые самооткупориваются, если их волоском пощекотать, лучи и лазеры, каких и в научной фантастике не сыщешь, скрытые видеокамеры, ловушки, все, что твоей душе…

— Скрытые камеры? — Сердце у меня упало, и мне живо представилось, как Кардинал, сидя у телевизора, жует сандвичи и наблюдает за моими утехами с давешней девицей.

— Ага. Уйма. На каждом этаже, снимают во всех ракурсах.

— Даже на лестнице?

— Естественно.

— Блин. — Вот еще одна беда на мою голову. Эту неделю надо бы просто-напросто стереть из анналов и прожить заново. — Значит, ты думаешь, что все это — штучки Кардинала? Либо он приставил ко мне Адриана, чтобы меня одурачить, либо заставил его исчезнуть на манер всех остальных, о ком ты мне говорил, типа Гарри Гилмера?

— Гарри? A-а, понял. Да, возможно. С него стан…

— И Цзы, — прервал я его, поскольку мне в голову внезапно пришла одна мысль, — а человека по имени Паукар Вами ты знаешь?

На том конце провода воцарилось долгое молчание. Затем мой собеседник тихо спросил:

— Откуда ты знаешь Вами?

— Я его не знаю. По большому счету, нет. Какое-то время назад наши пути скрестились, а сейчас, вот прямо в эту минуту, мне просто вспомнилось его имя. Он на Кардинала работал, верно?

— Кто тебе сказал?

— У меня свои источники.

— Вами… — замялся И Цзы. — Да, действительно, люди редко видят, откуда Вами берется и куда исчезает, и человека он умеет убрать, не оставив следов, но в данном случае, Капак, он, по-моему, ни при чем.

— Но проверить эту версию стоит?

— Я бы проверять не стал, — заключил И Цзы. — Вами — не нам чета. Он играет в те же игры, что и мы, но по своим правилам и ради своей выгоды. С Паукаром Вами не связывайся ни при какой погоде. Если он примется тебя выслеживать — тебе хана.

Мы еще немного поболтали о всякой ерунде, и И Цзы повесил трубку. Мы с Томасом долго сидели в пробке — для поездки я выбрал не самое удачное время, — но в итоге, спустя много часов, как показалось мне самому, доехали до места. Приятно было вернуться к обыденным делам.

Над дверью красовалась простая и ясная вывеска: «У КАФРАНА». Никакого показного шика: ни колонн, ни драпировок, ни меню с длиннющими названиями блюд, напечатанными витиеватым золотым шрифтом. Незатейливое местечко. В такие ходят скорее ради беседы, чем ради еды. Зал с пластмассовыми пальмами по углам был освещен яркими желтыми лампами, на стенах висели картины с деревьями и реками, тихо звучала музыка того сорта, что нравится почти всем: старые эстрадные песенки перемежались кантри-балладами и ритм-энд-блюзовыми вещицами.

Хорошенькая администраторша на входе вызвала хозяина, а официантка проводила меня за столик у стены. Дожидаясь Кафрана, я присматривался к клиентам. По-видимому, среди них я был самым молодым, а также единственным, кто не страдал язвой желудка и не принимал пилюль перед едой. Вылитая столовая при санатории.

Спустя пару минут появился Кафран. Я сразу понял, что передо мной тип, который не перестанет улыбаться даже на похоронах своей собственной матери. Один из тех неунывающих клоунов, что видят все через розовые очки. Хороший человек, но в обществе таких, как он, я никогда долго не выдерживал. Десять минут бесконечных благостных улыбочек — и я на стену полезу.

Это был пузатый приветливый коротышка, лысый как коленка. Лицо усеяно веснушками, подбородок — одна сплошная ямочка. На носу лихо сидели очки в красной оправе, слишком крупные для его малюсеньких глаз и ушей: вылитый персонаж мультика, нарисованный бездарным художником. Его чопорный костюм смотрелся бы более или менее нормально, если бы не оранжевые подтяжки и огромная розетка с надписью «У КАФРАНА КОРМЯТ, КАК У МАМЫ», пришпиленная к пиджаку в районе сердца. Он заговорил со мной бодрым звонким голосом:

— Итак, мистер Райми, вы — последний из направленных ко мне грозных рыцарей. Давненько ко мне не хаживали визитеры. Я как-то даже и соскучился. Еще вчера сказал об этом Аме — это моя дочка — и вот, вуаля! Легки на помине. Желаете что-нибудь заказать? Отбивные на этой неделе близки к великолепию, поэтому, если вы не вегетарианской веры будете…

— Отбивная — это замечательно, — с улыбкой заявил я.

— Пожалуйста, Люси, две отбивные, — сказал он официантке. — Я сегодня одну уже съел, — доверительно шепнул он мне, — но смотрите не говорите об этом Аме, если ее увидите: она вечно меня пилит насчет здорового питания, похудеть уговаривает. Бр-р. Доктора и дочери, мистер Райми — можно вас называть Капаком? Можно? Хорошо. Доктора и дочери, Капак: либо они прежде времени сводят тебя в могилу, либо заставляют жалеть, что ты еще не в могиле. Но куда же нам без них?

И так он болтал не переставая, пока мы ждали отбивных: рассказывал мне о своих врачах, о ресторане, о клиентах. Я любезно улыбался, кивал головой, выгибал брови, задавал вопросы, как только он умолкал, чтобы перевести дух. Вот за что я больше всего ненавижу работу страхового агента — за эти хождения вокруг да около, за милые глупости, которые приходится произносить прежде, чем удастся перейти к делу. Обычно я терпел, старался за это время изучить клиента, но сегодня я нервничал, голова была забита Адрианом, и приходилось делать большие усилия над собой, чтобы сдержать досаду.

Как только Кафран отводил от меня взгляд, я исподтишка озирался по сторонам, высматривал официантку с отбивными, поглядывал на клиентов. У окна я увидел другую официантку — она подавала десерт. Хорошая фигура. Красивые ноги. Вот эту девицу я бы попробовал охотно!

Кафран заговорил о фокуснике, которого видел вчера по телевизору. Видимо, это было его хобби — он знал уйму несложных фокусов и вызвался попозже показать мне несколько. Я кивнул, сказал, что буду очень рад. Мой взгляд вновь лениво соскользнул на длинноногую официантку, которая продолжала расставлять на столе блюдечки с десертом.

Она обернулась, и я моментально утратил интерес к Кафрану Риду, продаже страховых полисов и Адриану Арне. Это была женщина с лестницы! Вчера я ее толком не разглядел, но при встрече лицом к лицу опознал безошибочно. И это тело — разве такое забудешь!

Она подняла глаза от тележки, заученно улыбаясь. Заметила меня. Улыбка превратилась в кривую гримасу. Рука выронила нож, который, упав, раскрошил пирожное. Овладев собой, она вернулась к работе, а затем, так быстро, как только могла, сохраняя невозмутимый вид, пробралась к моему столику.

Кафран, подняв глаза, улыбнулся.

— A-а, Ама, — протянул он. — Хочу тебя кое с кем познакомить. Ама, это Капак Райми. Капак — моя дочь, Ама Ситува.

— Здравствуйте; Ама. — произнес я, протягивая ей дрожащую руку.

— Здравствуйте, мистер Райми.

В тот миг, когда наши пальцы соприкоснулись, мой член встал торчком, чуть не прорвав брюки. К счастью, этого не было заметно благодаря столу. Вот была бы стыдоба… Но Ама и так обо всем догадалась, почувствовала взрывную волну, которая пробежала по моей ладони. В ее глазах, в ее особенной улыбке я прочел: она поняла.

— Мы, по-моему, уже встречались, мистер Райми. Я не ошибаюсь?

Голос у нее был красивый — экзотический, нездешний, с легким акцентом, который я никак не мог опознать. Голос, рожденный в стране, где слишком много солнца.

— Пожалуйста, зовите меня Капак, — сказал я ей, когда она высвободила свою руку из моей. — Да, думаю, наши пути скрещивались. Всею один раз.

— Правда? — восхитился Кафран. — Вот совпадение, а? Мир — большая деревня.

— Интересно, где мы встречались, — проговорила Ама. — Хоть убей, не помню. А вы… Капак…

— По-моему, на какой-то вечеринке, — заявил я, оскалив зубы в улыбке. — В городе, где-то в районе центра, если я правильно помню.

— Ну разумеется. Теперь я вспомнила. Мы остановились на лестнице, чтобы поздороваться, правда?

— Именно.

— Вы были приятным собеседником, если я правильно помню.

— Да и с вами было нескучно.

— Хм-м.

Ее улыбку я хотел бы вставить в раму и взять с собой домой. В паузах между фразами она имела обыкновение облизывать губы язычком. Прелестная привычка.

— Надо как-нибудь встретиться и поговорить еще разо-о-ок, — промурлыкала она. — Поболтать о старых временах, о друзьях. Да?

— Я не против, — сказал я.

— Отлично. — Она обернулась к Кафрану и заговорила с ним. Я почувствовал, что между ног у меня просто-таки печка пылает. Я ухватился за край стола, сдерживая дрожь.

Ге разговор с отцом я пропустил мимо ушей и опомнился лишь, когда она вновь обернулась ко мне.

— Рада была вас повидать, Капак, — заявила она. — Авось еще сегодня увидимся, когда дойдет до десерта;

— Было бы мило.

Десерт. Да, черт возьми, да! Она на тарелочке с шариком мороженого, совершенно голая, если не считать сахарной пудры. У меня потекли слюнки. И не только…

Она удалилась, вновь стала лавировать по залу с тележкой, время от времени даря мне краткие лукавые улыбки и поигрывая бедрами так, как, верно, научилась у самой Саломеи. Моя работа превращалась в кошмар, Но я сказал себе, что должен сосредоточиться на деле.

— Ну и глаза у вас, ничего не скажешь, — заметил Кафран, когда я наконец вновь перевел на него взгляд. — Смотрите, Капак: не стоит бесстыдно пялиться на девушку в присутствии ее отца.

— О, мистер Рид, извините ради Бога, я…

Он расхохотался и замахал руками — дескать, не надо извинений.

— Да я шучу, Капак. Ама отлично сложена и вообще очень хороша собой. Сказать по чести, я был бы очень рад, если бы более или менее подходящий молодой человек сумел разбудить ее сердце. Моя дочь — совсем не кисейная барышня, но она довольно замкнута и сидит дома в одиночестве гораздо больше, чем мне бы хотелось.

— Она прелесть, — робко сознался я. — Вы сказали, что ее фамилия Ситува. Но она ведь не замужем?

— Нет. Я и ее мать разошлись в разные стороны несколько лет назад. Это не было мирное расставание — она почему-то возомнила, что я — чудовище и женился на ней только ради ее рецептов. Она забрала Аму, вернулась с ней на родину, взяла девичью фамилию и не позволяла нам с дочерью видеться.

— Но как же тогда… — Я указал подбородком на самую лучшую на свете женщину.

Кафран вздохнул. В его голосе прозвучала неподдельная печаль:

— Четыре года назад она умерла. Она была хорошим человеком, Капак, просто с сумбуром в голове. Она внушала Аме, что я — чудовище, поэтому Ама долго не решалась со мной связаться, даже когда осталась одна после смерти матери. Наконец она приехала, чтобы посмотреть на меня своими глазами, обнаружила, что я ни в чем не виноват, и с тех пор мы все время вместе, наверстываем упущенное за эти безрадостные годы. — Оглянувшись на дочь, Кафран ласково улыбнулся. — Мне повезло, Капак. Ама — замечательная собеседница, человек, которого я мечтал иметь рядом с собой всю жизнь. Теперь и вообразить себе не могу, как только я без нее жил. — Он вновь улыбнулся своим мыслям, и я решил больше к нему не приставать.

Вскоре принесли отбивные, и мы с удовольствием принялись за еду. Кафран по-детски чмокал губами. Впрочем, теперь меня не смущала его жизнерадостность. Ведь, как оказалось, он отец девушки моей мечты. Ради того, чтобы оказаться рядом с Амой Ситувой, я стал бы деловым партнером даже клоуна Джинго.

Покончив с отбивными, мы откинулись на спинки стульев и попробовали какие-то импортные мятные пастилки. Кафран потер свой живот — как мне захотелось вот так потереть живот Аме!

— С отменной отбивной ничто не сравнится, — расцвел он в улыбке. — Эти вегетарианцы не знают, что теряют. Ради такой вкуснятины и животных чуть-чуть помучить не жалко. Впрочем, хватит о еде. Вы пришли, чтобы попытаться меня застраховать.

— Да-да, — ответил я, сверкнув зубами в моей лучшей улыбке, излучая надежность и уверенность. — Я тут подобрал очень выгодные полисы с такими ценами, что вы просто запляшете от радости.

— Сильно сомневаюсь, Капак, — улыбнулся и он. — Плясун из меня никакой. Скажите: вам известна моя репутация? Я никогда не страховался, никогда с тех пор, как обжегся в юности. В страховку я не верю. Это афера по выманиванию денег. Одна из главных причин, по которой я живу в этом городе, это мягкие законы в области страхования бизнеса.

— Этим мы обязаны прежде всего Кардиналу, — заметил я. — Он не позволяет, чтобы законы сели на шею мелкому предпринимателю. Если бы не он, вам пришлось бы пожертвовать принципами.

— Верно, — согласился Кафран.

— Так почему бы не отплатить ему добром за добро? Купите один из наших полисов. Назовем это жестом доброй воли. Услугой…

Кафран засмеялся:

— Подход мэрии к проблеме страхования Кардинал придумал не ради Кафрана Рида. Я ему ничем не обязан. Он правит городом так, как хочет, и тем зашибает монету. Мне лично он не оказал ни одной услуги.

— Но…

Кафран оборвал меня жестом.

— Капак, — провозгласил он, — лучшее завершение хорошей трапезы — это хороший фокус. Люси, сельдерей, пожалуйста.

Пока официантка ходила на кухню, Кафран запустил руку в карман пиджака и выудил маленькую гильотину. С улыбкой аккуратно поставил ее на белую салфетку в центре стола.

— Вот одна из моих любимых игрушек, — сообщил он. — Простенькая вещь. Банальная. Но всякий раз люди ахают, их прямо в холодный пот бросает.

Люси принесла сельдерей. Кафран откашлялся.

— Леди и господа! — возгласил он так зычно, что я аж подпрыгнул. Оглядевшись, я обнаружил, что прочие клиенты улыбаются — видимо выходки хозяина были им далеко не в новинку. — Кафран Великолепный имеет честь представить вам мадам Гильотэн! Прямо из Франции, с родины анархии!

Послышались жидкие, учтивые аплодисменты. Кафран церемонно склонил голову, благодаря за почтение.

— Мастерица-головорубка, ненасытный нож; убийца королей, опаснейшее жало; сталь, которая целует редко, да метко, — декламировал он зловещим тоном, демонически вытаращив глаза. Да, комедию он ломал что надо. — Жертва всходит на эшафот, — он вставил сельдерей в надлежащее отверстие, — нож занесен, — подняв крохотный нож кверху, он отпустил рукоятку, — кровожадные карги нетерпеливо разевают рты. — В зале злорадно захихикали. — Одно нажатие рукоятки, и нож падает! — Выкрикнув эти слова во всю глотку, Кафран проворно надавил на рукоять, и нож мини-гильотины соскользнул по направляющим, перерубив невинный сельдерей. — И вот покатилась голова жертвы!

На сей раз аплодисменты были громче. Кафран подобрал оба обрубка сельдерея, поднял их над головой, чтобы все видели, затем вручил их Люси.

— Ну-с, — бодро проговорил он, потирая руки, — есть добровольцы?

С этими словами он уставился на меня, и неохотно, с глупой улыбкой, я поднял руку. Публика зааплодировала моей смелости, а Кафран потянулся к моим пальцам.

— А знаете, — сказал я, пока он вставлял средний палец моей правой руки в отверстие, — я тут подумал, что есть один веский резон, по которому вам следует купить какой-нибудь наш полис.

— Да? — рассеянно поинтересовался он, морща лоб, сосредоточиваясь на фокусе. — И что это за резон? — Подняв нож, он ослепительно улыбнулся в публику.

— Ваша дочь, — тихо произнес я.

Его улыбка сделалась какой-то деревянной. Он медленно обернулся ко мне всем корпусом.

— Не желаете ли пояснить свою мысль, мистер Райми? — процедил он.

Я улыбнулся:

— Если вы не хотите расставаться с дочерью, Кафран, вы подпишете одну из бумаг, которые у меня с собой. Сегодня же. Немедленно.

— Вы мне угрожаете? — Он мертвой хваткой вцепился в мои пальцы, и я внезапно осознал, что выбрал не самый лучший момент для игр в кошки-мышки. Но отступать было уже поздно.

— Я вам не угрожаю, Кафран. Я делаю вам предложение. Вы заключаете со мной договор о страховании. Я оставляю вам вашу дочь.

Кафран оскалил зубы:

— А я-то думал: «Какой приятный молодой человек!» В конце концов с волка всегда спадает овечья шкура. Но вы кое о чем позабыли, мой юный, порочный друг. Вы не можете причинить вред мне или моей дочери. Кардинал запретил подобные шаги. Если, конечно, он недавно не снял этот запрет.

— Не снял, — спокойно подтвердил я. — Я имел в виду совсем другое.

— Тогда что ты имел в виду, мудила, прошу прощения за грубость?

Я с улыбкой подался вперед.

— Кафран, я не причиню вреда вашей дочери. Даже за все богатства мира я не тронул бы и волоска на ее голове. Но я могу украсть ее у вас. И я сделаю это, если вы откажетесь договориться со мной по-хорошему.

— Украсть? Вы имеете в виду похищение, мистер Райми?

— Нет, мистер Рид, я имею в виду брак.

— Брак? — недоуменно вытаращился он.

— Я намереваюсь жениться на вашей дочери, — пояснил я. — Вы сами видели, какими глазами мы смотрели друг на друга, как только я пришел. Мы встречались раньше и, что бы мы ни говорили, мы оба помним эту встречу и связавшие нас интимные переживания.

— Какой страховой агент так поступает! — шепотом возопил он.

— Страховой агент, который умеет пользоваться любым подходящим случаем, — твердо заявил я. — Когда я сюда приехал, я не знал, что Ама — ваша дочь. Я даже не знал, как ее зовут. Но теперь я все знаю и собираюсь обратить это знание себе на пользу. Видите ли, я убежден, что мы с Амойсозданы друг для друга. Нас тянет друг к другу как магнитом, такое со мной впервые. И, даю руку на отсечение, с ней — тоже. Мы — идеальная пара. Она меня любит. Или полюбит, если дать ей время и шанс. Более того — думаю, она в меня так влюбится, что покорится всем моим желаниям. И если я уеду из этого города и отправлюсь в какую-нибудь проклятую Богом дыру, где вы меня в жизни не найдете, она последует за мной. В таком случае вы ее больше не увидите, Кафран. — Я улыбнулся. — Или мне следует называть вас папой?

— Ты рехнулся, — прошипел он.

— Может быть. Но загляните мне в глаза. Загляните в глаза Амы. Вы увидите правду.

Последовав моему совету, он покосился в тот конец зала, откуда наблюдала за нами Ама, иронично хмуря лоб, удивляясь, почему фокус застопорился на середине. Вновь обернувшись ко мне, Кафран облизнул губы.

— Она меня никогда не бросит, — заявил он. — Мы слишком близки. Даже если вы поженитесь и… Нет, она никогда не уедет. Никогда.

— Вы в этом уверены, Кафран?

— Уверен.

Я пожал плечами.

— Что ж, может, это действительно так. Вы ее дольше моего знаете. И лучше. Может, она и останется со своим добрым стареньким отцом, что бы ни говорил ее молодой муж. По, Кафран, разве вам не хочется знать наверняка? Разве вам не хочется гарантировать ее долговременную преданность? — Я улыбнулся своей самой коварной улыбкой, а затем, откинувшись на спинку стула и положив ногу на ногу, стал ждать его окончательного решения.

Он глядел в пол. Его ногти впились в мой палец. Правая рука повисла над ручкой гильотины, ожидая приказа от мозга. Клиенты ресторана удивленно разглядывали нас, перешептывались, чувствуя повисшее в воздухе напряжение, понимая, что фокус может кончиться плохо, предвкушая маленькое занятное кровопролитие.

Кафран поднял голову. Улыбнулся.

— Вынужден признать, Капак, что это без преувеличения самый блестящий пример навязывания добрых услуг, какой я встречал в жизни. Примите мои поздравления. Ваш учитель вправе вами гордиться. — И он надавил на рукоятку. Я машинально выгнулся на стуле, уже мысленно видя свой перерубленный надвое палец, разлетающиеся брызги крови, гарпий и вампиров, жадно присосавшихся к моим жилам.

Нож просочился сквозь мой палец и, не причинив вреда, опустился на нижнюю доску гильотины. Публика ахнула, а затем, когда я вынул из отверстия мой невредимый палец и согнул его, разразилась бурной овацией. Кафран приосанился, поклонился, выслушал аплодисменты и уселся рядом со мной.

— Ну-с, — заявил он, пряча в карман свое магическое приспособление, — где бумаги, на которых вам нужна моя подпись? — Пауза. Обаятельная улыбка. Палец, с дружеским упреком треплющий меня по подбородку. — Сынок.

Поблагодарив Кафрана за обед, я обменялся с ним рукопожатием в честь нашего договора и удалился. Он все еще качал головой и печально улыбался, разрываясь между отвращением и уважением ко мне.

Снаружи ожидала Ама. Она стояла, скрестив руки на груди, серьезная, как судья, собирающийся огласить приговор о повешении. Я подошел к ней. Несколько минут мы молча смотрели друг на друга, сомневаясь сами в себе. Я понимал, что она запросто может оказаться лучшим киллером Кардинала, получившим задание соблазнить и убрать некоего Капака Райми; она понимала, что я могу оказаться верным лакеем Кардинала, посланным исправить вчерашнюю оплошность. Ни один из нас не знал, что воплощает в себе другой — любовь или смерть. Ни один из нас не знал, что тут сказать и сильно ли мы рискуем. Это было бы даже смешно, если бы на кону не стояла моя и ее жизнь.

Ама прервала молчание первой.

— Понравилось вчера? — спросила она, неуверенно улыбаясь.

— А то! — отозвался я, и мы разом захохотали. Опасность временно миновала. — Я никогда еще не делал этого на лестнице.

— И я тоже. Совсем другое ощущение, да?

— По-моему, как-то особенно возбуждает.

— И пьянит. И освежает силы. А еще это неслыханная, невозможная глупость.

— Я знаю. Трахаться, как кролики, на лестнице в «Парти-Централь», Можно было бы выбирать из тысячи более безопасных мест. Если бы нас застукали… — Меня вновь разобрал смех. — Черт, дело кончилось бы либо нашей смертью, либо массовой оргией, правда?

— Наверно. — Она закусила верхнюю губу. — Значит, ты — Капак Райми.

— А ты — Ама Ситува.

— Ты обо мне до сегодняшнего дня слышал? — спросила она.

— Нет.

— А я вот о тебе слышала.

— Да? От подруг, что ли?

— Нет. Я прочла о тебе в архивах «Парти-Централь».

Я помешкал. Мне ужасно не хотелось возвращаться к серьезной подоплеке вчерашней встречи.

— Ты можешь мне сказать, что ты там делала? — спросил я.

Она начала нервно озираться по сторонам, переминаясь с ноги на ногу.

— Капак, насколько ты близок к Кардиналу? Ты ему очень предан? — произнесла она, испытующе глядя на меня, точно сова — на крота.

— Не знаю, — честно ответил я. — Еще пару дней назад я сказал бы, что предан ему до последнего вздоха. Он был ключом ко всему, что мне нужно от жизни, — к богатству, к славе, к власти. Теперь я засомневался. Один мой друг исчез, и мне Кажется, что при этом не обошлось без Кардинала, и еще я задумался, чего он от меня хочет, каковы его намерения. Я ни в чем не уверен. Но если на меня надавить, я скажу, что предан ему.

Она прислонилась к стене. Глаза у нее были восхитительные. Мне хотелось прижаться к ней и начать их облизывать, пока у меня язык не отвалится.

— В «Парти-Централь» я пробралась тайком, — созналась она. — На третьем этаже есть маленькое окошко, которое никто не охраняет. Я туда лазаю по веревке. Я забираюсь туда ночью, три-четыре раза в неделю, ищу тайные досье на верхних этажах. Я накопила столько улик, что от Кардинала только мокрое место останется. Я могу погубить его в мгновение ока. Если захочу, прямо завтра. У меня есть фотографии, копии и даже кое-какие оригиналы. Никто из его преданных слуг не может оставить меня в живых. Любой, кто не убьет меня или не сдаст, — сам изменник.

Ну и байка — одинокая женщина без чужой помощи проникает в «Парти-Централь». Если бы не наша встреча и не любовь, заставлявшая меня верить каждому ее слову, я бы ей в жизни не поверил.

— Ты собираешься использовать информацию, которую собрала? — спросил я.

— Наверно. Рано или поздно.

— Зачем? Что ты искала? Зачем ты туда лазала?

— До объяснений дойдет позже, если жива останусь. Но я это делала в личных интересах. За мной никто не стоит. Я одна. Если ты решишь его предать, ты сделаешь это ради меня, ради незнакомой женщины, ради женщины, которую ты однажды трахнул на лестнице, ради женщины, которой мерещится, что она, невесть за что в тебя влюбилась. Если ты его предашь, Капак, то ради меня. Ради любви. — Она страдальчески улыбнулась. — И если это кажется тебе разумным, значит, ты такой же псих, как и я.

Ее била легкая дрожь. Я держал в своих руках ее жизнь. Мне — совершенно незнакомому человеку — она доверила все, что имела: свое тело, свое сердце, свою жизнь. Еще никто и никогда не удостаивал меня такого доверия. Мне и в жизни не пришло бы в голову, что так бывает. Я словно бы воспарил над полом. Под ложечкой приятно сосало.

Мне пришел в голову только один вопрос:

— Скажи, ты знаешь парня по имени Адриан Арне?

Это был единственный вопрос, который был для меня решающим. Предать Кардинала я был намерен только из-за его возможной причастности к убийству Адриана, если Адриан и вправду убит. Мое доверие к жителям этого города было подорвано, когда они начали отрицать очевидные факты и отрекаться от друзей. Мне не хотелось добровольно лишиться всего, что я добился, но если мне удастся найти человека, который признает существование Адриана, человека, который знает, почему он исчез, и даже поможет его спасти, если он еще жив… Предам ли я Кардинала ради этого? Наверно.

— Лично — нет, — ответила Ама. — Только по имени. Он числится в списке «Айуамарки».

— Каком списке? — Это слово я уже где-то слышал…

— Списке «Айуамарки». Его-то я и искала в «Парти-Централь». Это ответ на вопросы, которые накопились у меня с самого моего приезда в город. Мне пока не удалось проникнуть в тайну, но я знаю, что это ключ к разгадке. Нутром чувствую. В списке полно имен. Там и я, и Адриан Арне, и Леонора Шанкар, и ты. Десятки имен, и к каждому прилагается головоломка.

Отойдя от стены, она поправила платье.

— Мне пора, — сказала она. — Я нужна отцу. В это время по вечерам много народу, а несколько наших штатных официанток заболели.

— Я хочу опять с тобой встретиться, — сказал я ей. — Я хочу узнать побольше об этом списке, и об Адриане, и о том, что ты ищешь.

— Я согласна.

— Когда? Где?

— Завтра, — отозвалась она. — В порту. Пятнадцатый пирс. Приходи часов в шесть вечера. У тебя будет достаточно времени, чтобы хорошенько все обдумать. Возможно, ты решишь, что я слишком опасна. Возможно, ты решишь сохранить преданность боссу. Я не буду тебя винить: я прошу от тебя очень много, больше, чем вправе. Возможно, ты решишь явиться с Фордом Тассо и целым стадом быков. — Она задумчиво вздохнула. — Дело сделано, руки у меня связаны. Ты сделаешь то, что сочтешь своим долгом. Если я совершила ошибку и переоценила твои чувства, мне конец.

Она ушла. Я стоял перед рестораном, уставившись на дверь, разинув рот. Спустя пару секунд она вернулась — высунула голову в дверь с последним вопросом на устах.

— Капак, скажи мне, ты помнишь свое детство?

— Что?

Вероятно, я так и подпрыгнул, потому что она улыбнулась и погладила меня пальцем по носу.

— И я тоже не помню, — сообщила она и вновь удалилась, на сей раз окончательно.

* * *

Я вернулся в офис, чтобы отчитаться. Соня сидела, надув губы, уставив на меня ненавидящие глаза. Правда, при виде подписанных договоров она просияла: раскрутить Рида она пыталась почти столько же лет, сколько и Кардинал. Соня спросила, как мне это удалось. Ей явно хотелось со мной помириться, но я только хмыкнул и отвел взгляд. Нас разделяла стена, которая, как мне казалось, никогда уже не рухнет. Она солгала мне, обманула — и продолжает ломать комедию до сих пор. Я сунул ей договоры для окончательного оформления, сухо извинился, что не могу остаться на работе, и ушел.

Я попросил Томаса покатать меня по городу и только потом отвезти в «Окошко». Длинные тени и сгущающийся сумрак были под стать моему настроению. Способен ли я взаправду предать Кардинала? Теоретически у меня и мысли такой не должно было возникнуть. Кардинал обошелся со мной хорошо и, судя по всем приметам, собирается осыпать настоящим золотым дождем. Он уберег меня от смерти, на которую обрек дядю Тео. Ввел меня в свой круг, устроил на непыльную работу, поручил Форду Тассо и Соне меня учить. Неужели после всего этого я должен отвернуться от него ради какой-то зловредной потаскушки? Бред собачий!

Да, ее придется сдать. Это единственное разумное решение проблемы. Почем я знаю — может, она — подсадная утка, подосланная, чтобы проверить меня на верность. И даже если это не так — если она и вправду заклятый враг Кардинала, — тем важнее ее разоблачить. «Не думай хреном», — таков был один из первых уроков, вбитых в меня дядей Тео. Пусть перед тобой самая сногсшибательная дамочка, пусть она сулит тебе с три короба — сначала пораскинь мозгами и только потом выслушай свои яйца. Безрассудство обойдется мне слишком дорого. Сейчас я пойду домой, приму душ, оденусь, наберу номер Кардинала и расскажу ему все, что знаю об Аме Ситуве и ее опасных планах. И хрен с ними, с сантиментами.

Не успел я принять решение, как зазвонил мой сотовый и со мной заговорила одна из секретарш Кардинала. Я должен был немедленно явиться для встречи с ним в «Парти-Централь». Ему известно о заключенном договоре, и он хочет меня поздравить.

Это решило дело. Я поеду и скажу ему обо всем лично. Все равно я сомневался, что смогу лгать ему глаза в глаза. Аме Ситуве конец. Мой легкий флирт с мятежом задушен в зародыше. Я пойду по пути, который подсказывает мне разум, и никаких гвоздей.

И тут, не успел я спланировать свое будущее и вернуть корабль прогресса на положенный курс, телефон зазвонил снова. Это был один из врачей Кончиты, очень встревоженный. Голос у него то и дело срывался. Он сообщил мне, что сегодня днем ее навестил муж, после чего у Кончиты случился нервный срыв и она вновь, после долгого благополучного периода, попыталась покончить с собой. Он сказал, что на сей раз намерения у нее были серьезные, и ее едва удалось вернуть к жизни, и попросил приехать как можно скорее. Ей дали успокаивающее, но она по-прежнему в сознании, а увеличивать дозу они боятся — очень уж много крови она потеряла. По его словам, она близка к истерике и, если мне не удастся ее успокоить, Кончиту придется отправить в какую-нибудь клинику, на попечение профессионалов. Нет, он не сказал напрямую, что я — единственный, кто может ее спасти от пожизненного заключения в психушке. Но это было ясно и так.

Я приказал Томасу нажать на газ, и мы домчались до «Окошка» в рекордно короткий срок. Томас спросил, поедем ли мы в «Парти-Централь». Я приказал ему заткнуться и отправляться домой. Кажется, я добавил, что Кардинал может отправляться в задницу, но точно не помню — я ведь был не в себе.

В ее номере мне сообщили, что худшее позади. После того как мне позвонили, она немного успокоилась: утомление, уколы и потеря крови сделали свое дело. Она у себя в спальне: то отдыхает, то плачет, то смотрит в потолок, то забывается дремотой. Врачи решили, что я должен пока уйти, а утром вернуться, но тут вышла сиделка и сказала им, что Кончита обо мне спрашивает. Короче, мне разрешили к ней пройти, предупредив, чтобы я обращался с ней любезно, с сочувствием и тактом. Можно подумать, сам бы я не догадался.

Я вошел, попросил сиделку выйти, прикрыл дверь и подошел к кровати, на которой, вытянувшись в струнку, лежала хрупкая фигурка.

— Эй, малышка, — произнес я тихо. — Что, опять порезалась, когда брилась?

Открыв глаза, она слабо улыбнулась.

— Привет, Капак, — произнесла она еле слышным, измученным голосом. — Я уж думала, ты не придешь. Я думала, что сегодня умру совсем одна. Я думала, что тебя потеряла.

— Не глупи. Меня не — потеряешь. У меня в череп «радиомаяк» заделан, прямо под волосами. Он всегда приводит меня обратно, хочешь не хочешь. Замечательная штука. Совсем как у голубей.

— Дуралей, — состроила она гримасу. — Я так давно не пробовала, — произнесла она, — что забыла, как же это больно. Особенно когда не умираешь. Это самая ужасная боль — ты уже заносишь ногу над порогом, а тебя насильно волокут назад. Как же больно, Капак. Как больно. — Она заплакала. Я обнял ее и стал осторожно гладить по голове:

— Тс-с. Тс-с. Не плачь, не надо. Я здесь. Я тебе помогу. Я же обещал, так? Защищать тебя всегда? — Я чуть отстранился, чтобы заглянуть ей в лицо. — Что он тебе сказал, Кончита? — спросил я. — Что тебе сказал этот мерзавец? Чем он тебя так донял?

— Он вел себя кошмарно, Капак. Он не хотел, но… Он пытался помочь, так же, как и ты сейчас, но только он не умеет. Он пытался меня подготовить. — Ее глаза были широко раскрыты, на ресницах блестели слезы. Когда она печально помотала головой, слезы брызнули во все стороны. — Бедный Ферди. Он старался, Капак. Он всегда силился сделать как лучше. Но никогда не мог понять как.

— Значит, он еще жив?

— Ну конечно же, — захлюпала она носом. — Ферди никогда не умрет. Я в это верю. Он будет жить год за годом, век за веком, все такой же страшный и беспомощный.

— Я слышал, что он умер, — заметил я. — Из очень достоверного источника.

— Нет. Это был Ферди. Ошибиться невозможно. С прошлого раза он похудел, но это точно был он.

— Что он сказал? — повторил я. — Что он сказал? Чем он тебя так расстроил? Что толкнуло тебя на… на такую глупость?

Она уставилась на меня холодно и бесстрашно. Ее зрелый возраст впервые дал о себе знать.

— Он сказал мне, что ты гангстер.

Я побледнел:

— Кончита, я… я собирался тебе сказать. Я не хотел…

— Ничего, — проговорила она. — Я не против. Я и так уже кое-что заподозрила. Но он сказал еще одну вещь — что ты участвуешь в проекте «Айуамарка».

Вновь это слово!

— Он сказал мне, что я знаю, что это значит — а я действительно знаю, — и добавил, что я сама должна понимать, почему с тобой не стоит сближаться.

— Почему же этого не стоит делать, Кончита? — спросил я тихо.

— Потому что почти все айуамарканцы погибают, — ответила она с почерневшими от страха глазами. — Считанные единицы остаются жить — избранные, — но остальные… Так вышло с Адрианом. Капак, он добрался до Адриана. Адриан теперь мертв, как и остальные. Как и прочие айуамарканцы. Он мне это сказал, потому что надеялся смягчить удар. — Она презрительно фыркнула. — Безмозглое он чудовище.

— Не понимаю, — произнес я, выпустив ее из объятий, отодвинувшись на другой конец кровати. Когда же будет конец этим загадкам? Всякий раз, когда мне думалось, что ситуация запуталась вконец, к морскому узлу прибавлялось еще несколько перекрученных нитей.

— Не волнуйся, Капак, — произнесла она, переползая вслед за мной. — Я не буду его слушать. Он меня перепугал, когда явился и сказал об этом. Я пыталась покончить с собой, потому что боялась, потому что мне было невыносимо думать, что я тебя потеряю, и потому что уже начала тосковать без Адриана. Но ты другой. Ты не чета остальным. Ты сильнее и лучше. Ты в силах его победить, Капак. Я это точно знаю. Ты не такой, как они, не такой, как я. — Она кивнула. — Да, я тоже из «Айуамарки». Я такая же, как остальные. Но ты — совсем другой. Ты способен взять над ним верх, Капак. Я уверена.

— И все равно я не понимаю, — сказал я. — При чем тут Фердинанд Уэйн? Какую он роль играет? Откуда у безвестного типа, которого все считают погибшим, такое влияние? Как он связан с этим списком, И Цзы и Соней? На чем держится его власть?

— Какой Фердинанд? — спросила она, наморщив лоб.

— Фердинанд Уэйн, — повторил я. Сердце у меня екнуло. Неужели она вновь выпихивает его из своего сознания? Опять закрывает глаза на реальность?

— А кто это? — спросила она.

— Кончита, он… — Я притронулся к ее руке. Продолжать фразу мне не хотелось, но я должен был узнать правду. Оставить ее в покое я мог, лишь получив от нее необходимую информацию. — Он твой муж, Кончита. Фердинанд Уэйн.

Она остолбенело поглядела на меня и покачала головой.

— Нет, Капак, — прошептала она.

— Да, Кончита. Да.

— Нет! — завизжала она. Потом, ухватив меня за щеки, уставилась на меня глазами величиной с блюдца. — Я думала, ты знаешь, Капак, — хрипло произнесла она. — Я думала, потому-то ты и… О Боже, я замужем не за Фердинандом Уэйном, Капак. Мой муж — Фердинанд Дорак. Дорак, Капак.

— Я не зна… Кто… — Голова у меня пошла кругом. Я знал это имя, но не хотел в этом признаваться. Не хотел сознавать, что оно означает. Что из него следует для меня. Для нас.

— Дорак, — повторила она. А затем, откинувшись на подушки, с серым, как пепел, лицом, с глазами, которые превратились в колодцы слез, она пояснила: — Кардинал, Капак. Я замужем за Кардиналом.

ama situwa

Я сидел один в «Шанкаре», устроившись в максимальном отдалении от утренних завсегдатаев, и мрачно размышлял о событиях вчерашнего вечера. Аппетита у меня не было. Я заказал стакан апельсинового сока, но после двух глотков отодвинул его в сторону — питье наполнило мой рот горечью.

Кончита — жена Кардинала.

Просто в голове не укладывается. Невозможно вообразить этого старого змея семейным человеком. Тем более мужем милой и чистой Кончиты. Впрочем, почем я знаю — может, она сильно изменилась со времен свадьбы? Вполне возможно, что хрупкая, беззащитная женщина, живущая затворницей в «Окошке», — плод болезни, изуродовавшей ее тело. Какой она была раньше?

Теперь мне было понятно, почему он поглядел так странно, когда я упомянул ее имя. Видимо, здорово его проняло. Он планировал со мной разделаться, как с остальными таинственными жертвами из списка «Айуамарки», и тут я вставляю ему палку в колеса, сознавшись в дружбе с единственным человеком, к которому он питает что-то вроде чувств. Возможно, лишь Кончита стоит между мной и палачом.

Но он действительно хочет меня убить? Чушь какая-то: взять меня в организацию, обнадежить и спустя несколько месяцев убрать. Может, меня помилуют? Кончита сказала, что я другой, что он убивает не всех, кто числится в списке. Проект. Она назвала это «проектом».

Огорошив меня своей новостью, она больше ничего важного не сказала. А я слишком остолбенел, чтобы допытываться. Правда, я попытался расспросить ее о проекте «Айуамарка», но она лишь отмахивалась и устало бурчала: «Все это мертвецы, конченые люди, кроме тех избранных, кого он оставляет в живых». Она заснула у меня в объятиях. Я долго прижимал ее к себе, чувствуя тихое биение ее слабенького сердца, разрываясь между нелепым отцовским состраданием и тягой добиться от нее правды. Когда я ушел, она даже не пошевелилась на постели.

Итак, о досье «Айуамарка», или проекте «Айуамарка», или как там его, я слышал уже от троих. Это были киллер по имени Паукар Вами, наводящий страх на всех без исключения; загадочная женщина по имени Ама Ситува, утверждающая, что тайно лазает в «Парти-Централь»; и Кончита, больная жена Кардинала. Странная троица. Если не считать «Айуамарки», между ними не было, похоже, ровно ничего общего.

Может быть, Адриан погиб из-за знакомства с Кончитой? Если погиб. А я, часом, не погибну по той же самой причине-? Вчера Кардинал не производил впечатления кровожадного человека. На прощание он пожелал мне всего наилучшего — никак не скажешь, что задумал убийство. Но стоило мне уйти, как он начал принимать зловещие меры по поводу моих отношений с Кончитой: явился к ней, поставил ее перед выбором — порвать со мной или оплакивать мою смерть. Может, он все еще ее любит и ревнует? Может, он меня убьет, чтобы я не крутился около его жены?

От этих мыслей меня отвлекло прикосновение худой руки к моему плечу. Я вскинулся, ожидая увидеть ангела смерти, но передо мной стояла всего лишь Леонора.

— Можно присесть за ваш столик? — улыбнулась она.

— Конечно. — Я встал, пододвинул ей стул. Поблагодарив, она присела. Официант принес нарезанный ананас.

— У вас такой вид, словно вас одолевают какие-то очень тяжелые мысли, — произнесла она. — Я решила к вам подойти.

— Спасибо. Сейчас мне как раз нужен друг.

— Что, сложно ужиться с Дорри?

— Бывает нелегко, — признался я. — Мне и в голову не приходило, что все окажется так сложно. Сначала мне казалось, что спустя несколько месяцев я пообвыкну и дальше все пойдет как по маслу. Мне будут советовать, что делать. Постепенно, как и в любой другой отрасли бизнеса, я всему научусь, сделаю карьеру. Я не был готов к интригам и неопределенности. Ко всей этой свистопляске.

— Погодите разочаровываться, — засмеялась она. — Перед вами тот же лабиринт, как и перед всеми любимыми избранниками Дорри. В этом городе чем выше забираешься, тем все иррациональнее. Такой уж человек Дорри. В утешение вам скажу: все это — знак, что вы выходите в большие люди. Он вас испытывает и изучает, ставит на вашем пути все ловушки, какие только может выдумать, оценивает вашу реакцию.

— Как-знать… Будь это простой экзамен, я бы не волновался, но иногда мне кажется, что меня подставили. Словцо он хочет мной воспользоваться, а затем выбросить за ненадобностью.

— Такое возможно, — созналась она. — На Дорри полагаться нельзя. Мне не верится, что он, планирует такое по вашему поводу, но я ошибалась раньше и могу ошибиться вновь.

— Какое утешение, — саркастически процедил я.

Леонора ласково прикоснулась к моей руке.

— В отношениях с Дорри нет ремней безопасности. Вы это знали, когда вступали в организацию. Жаловаться поздно.

— Да, вы правы. Извините. Нервы у меня уже не те. Тяжелая неделя.

— Привыкайте, — отозвалась она. — Чем старше Становишься, тем чаще сменяются недели. — Положив в рот кусочек ананаса, она окинула взглядом ресторан. По ее лицу скользнула легкая тень сомнения. Затем, отбросив свои таинственные тревоги, она вновь улыбнулась. — Обожаю свой ресторан, — произнесла она. — Меня все спрашивали, почему я так и не расширила дело, почему приковала себя к одному месту. Думают, из-за Дорри — дескать, он не отпускает меня далеко, чтобы контролировать. Это неправда. Дорри никогда не сковывал меня в передвижениях. Он никого насильно не удерживает. Все остаются по собственной воле — или уходят. Иногда он убивает, но оставаться не заставляет никого.

Я остаюсь, потому что мне нравится ресторан. Это мой дом. Я так долго здесь прожила и так счастливо, что не помню другого, прежнего дома. Моя жизнь началась в тот момент, когда я впервые распахнула эти двери. — Она засмеялась. — Звучит жалостно, а? Но я не изменила бы ни единого дня в своей жизни, Капак. Я не расстанусь ни с одним из них даже в обмен на весь мир. На моих глазах через этот зал проходили выдающиеся люди этого города. Я видела, как менялись моды, лица, манеры.

Когда я только начинала, Дорри был скользким типом, — продолжала Леонора. — Люди со сколько-нибудь добрыми именами и носа сюда не казали. Водить знакомство с Фердинандом Дораком было все равно что продаться дьяволу. Затем, чем больше усиливалась его власть, чем дальше доставали его руки, ресторан все больше входил в моду. Внезапно он стал тем местом, где обязательно надо появляться Каждый вечер его двери осаждали полицейские, политики и священнослужители, пытаясь подкупить швейцара и попасть внутрь. Помню вечер, когда он привез сюда вице-президента. Какой у него был счастливый вид, какой обаятельный. С одного боку — самый влиятельный, если не считать президента, человек в стране, с другого боку — Кон…

Леонора осеклась и сделала вид, что прикусывает язык.

— С другого боку — Кончита, — докончил я.

Леонора удивленно вскинула брови.

— Вы знаете историю Кончиты?

— Я повстречался с ней в «Окошке». Мы хорошие друзья.

— Невероятно. А Дорри знает?

— Теперь знает. — Лицо у меня почернело, когда я вспомнил, что она едва не покончила с собой из-за его идиотского визита. — Как они жили вместе, Леонора? — спросил я, переставив стакан, чтобы пододвинуться к собеседнице вплотную. — Он действительно ее любил?

— Настолько, насколько он вообще способен любить, да. — Леонора скорбно вздохнула. — Я думала, Кончита его спасет. В давние времена, когда он только начинал, он был неудержимо жесток. Когда мы познакомились, он был немногим лучше обычного уличного громилы — грязный, вонючий, буйный. Не умел совладать со своим гневом. Никак не мог научиться его сдерживать. Он убивал так, как маленькие дети в дурном настроении кидаются хлебом. Это был звереныш.

Много лет я наставляла его, укрощала в нем зверя, воспитывала из него мужчину. Я видела, какой в нем заложен потенциал, какой крупной фигурой он станет, если выйдет живым из первых схваток. Я задалась целью развить его. Не спрашивайте зачем: я и сама не уверена. Просто в нем что-то было — неодолимая сила притягивала нас друг к другу.

Вначале он держался настороже. До меня он никому не доверял, не подпускал к себе никого. По-моему, он даже не помнил своих родителей. Вырос на улице, спал на задворках гаражей и в заброшенных домах. Не умел ни читать, ни рассуждать, даже говорил несвязно. Я его преобразила. Я выдрессировала его, одела, научила прилично себя вести, говорить, читать. Единственное, чему я не могла его научить, это любить, Люди, обыденная жизнь, друзья, собеседники — все это его не интересовало.

И вот появилась Кончита. — Леонора всей душой погрузилась в прошлое, и я едва решался дышать, чтобы ее не побеспокоить. — Она была просто прелесть. Маленькая, миниатюрная, но сколько в ней было жизни! Она, как и я, никогда не теряла с Дорри терпения, выдерживала его истерики, не обращала внимания на его приступы буйного гнева, держалась с ним, точно с маленьким мальчиком, который страшно изголодался по любви. Вместе они смотрелись, как Красавица и Чудовище из сказки. Он изрыгал проклятия миру, а она смеялась. На людях она щекотала ему живот, терлась носом о его грудь и шею. Люди хохотали бы, если бы смели.

— Она его успокаивала? — спросил я.

— Нет. Она помогла, как помогла и я. Но гнев никуда не делся. Он по-прежнему прихлопывал людей, точно мух. Никогда не путал дело с удовольствием. Когда болезнь повредила ее рассудок и разлучила их, многие ожидали, что он взбесится от гнева, сломается, отыграется за свое горе на городе. Но он не сломался. Сколько бы ни болела его душа, он занимался бизнесом, как обычно.

— А она действительно причинила ему горе? — спросил я. — Он по-настоящему заметил ее отсутствие?

— Думаю, что да. Когда речь идет о Дорри, трудно что-то сказать с определенностью. Да, расставшись с ней, он сделался менее разговорчив — пока они были вместе, он болтал не переставая, как и любой влюбленный юноша, жаждущий покорить любимую краснобайством. Также он иногда начал отвлекаться: прямо посреди переговоров погружался в какие-то свои мысли, а такого раньше не бывало. Но он не горевал по ней. — Леонора взглянула мне прямо в глаза. — На горе он не способен. Не могу сказать, как близок он был к тому, чтобы полюбить Кончиту, но его чувства были так же далеки от любви — той любви, которую можем чувствовать мы с вами, — как наша планета от Солнца. Он ее любил. По-своему. Но не любовью в нашем понимании этого слова. Он не способен ни любить, ни горевать. Он выше этих человеческих эмоций. Вот единственное, чего никто из нас не может изменить.

— А ревность он способен чувствовать? — спросил я.

— Вы хотите сказать, по отношению к Кончите? — Я кивнул. — Нет, не думаю. Он может убить человека за грязный поступок, но только в том случае, если возомнит, что эта непочтительность направлена против него самого.

Одной заботой меньше. — Я потер затылок и зевнул. — Всю ночь провалялся без сна. Эх, кажется, неделю бы проспал. А потом проснуться бы и обнаружить: все эти беды и безумие остались в прошлом.

— Беды и безумие никогда не остаются позади, — заметила Леонора. — Они всегда опережают тебя на два шага, сколько ни спи, какими окольными путями ни ходи. Единственный способ их изгнать это встретиться с ними лицом к лицу.

— Да, наверно, вы правы. — Я оглядел зал. Наша короткая беседа и откровения о внутреннем мире Кардинала поправили мне настроение. Теперь он уже не казался таким чудовищем. Может, я зря решил, что он собирается меня убить. Или Кончита ошиблась. Елки, она не самый здравомыслящий человек на свете! Стоит ли сходить с ума от волнения из-за слов женщины, которая почти всю жизнь просидела взаперти в номере отеля, наедине со своим безумием? Такова суровая истина. Вполне возможно, что она ошибается насчет «Айуамарки» и моей жизни, в сущности, ничего не угрожает.

— А этого нашего Ляпа вы сегодня не видели? — спросил я Леонору.

Она рассмеялась.

— «Наш Ляп»? Кто бы это мог быть? Прелесть какое ужасное имя.

Я ухмыльнулся:

— Да, гнусная кличка. Но думаю, И Цзы не будет против.

— Кто? — вежливо переспросила Леонора.

Я уставился на нее. Сердце у меня ушло в пятки. Нет, только не И Цзы!

— Леонора, — произнес я заплетающимся языком, — только попробуйте тупо посмотреть и сказать, что…

Она властно подняла руку.

— Тихо. — И на несколько минут погрузилась в раздумья, меж тем как вокруг нас шумели и плескались звуковые волны чужих разговоров. — Капак, — заявила она. — Пожалуйста, расскажите мне все об этом «нашем Ляпе». Этом И Цзы. НЕТ! — воскликнула она, когда я попытался яростно возразить. — Не кричите, не обвиняйте меня, не задавайте вопросов. Пожалуйста. Как ваш друг, я прошу вас мне подыграть. Прошу вас.

— Ладно, — опасливо согласился я. — Ради нашей дружбы. — Зажмурившись, я вообразил себе И Цзы и описал его внешность. Затем я сказал:

— Он — смешной чудак, но таким он был не всегда. Когда-то он был правой рукой Кардинала. Почти весь день он просиживает здесь, по большей части в вашем, Леонора, обществе. Как и вы, и Соня, он был моим наставником. Веселый человек, строит из себя чокнутого, но на самом деле вполне здоров. Вы с ним — не разлей вода. Мне кажется, когда-то у вас был роман, хотя ни он, ни вы и словом об этом не обмолвились. На самом деле его зовут Инти Майми. Продолжать?

Леонора, застыв, как мертвая, глядела на стол. Когда она подняла глаза, на ее лице выразилось недоумение.

— Капак, я его не знаю. Не могу ничего о нем припомнить.

Я смолчал, но она заметила выразившееся на моем лице отвращение, обиду на ее предательство. Ее руки, скользнув по столу, вцепились в мои. Хватка у нее была сильная. Глаза загорелись огнем. Леонора произнесла внятно и искренне, каждым словом гася пламя моего гнева:

— Капак, клянусь вам, это имя ровно ничего для меня не значит. Я не хочу сказать, что И Цзы Ляпотэра не существует. Я не сомневаюсь в правдивости вашего описания. Я хочу сказать, что я его не помню. — Выпустив мои руки, она опасливо дернула головой.

— Такое уже случалось, — тихо продолжала она, — но чтобы столь резко — никогда. Сегодня утром, проснувшись, я почувствовала: что-то неладно. Никак не могла уловить, в чем причина. Просто ощутила: чего-то недостает. Точно заходишь в комнату и внезапно забываешь, зачем зашла. С вами такое бывало? — Я кивнул. — Вот что я почувствовала сегодня утром. В памяти зияла дыра, пустота, на месте которой было неизвестно что. Теперь-то я догадываюсь, что это было. Точнее, КТО.

— Да что вы, Леонора! Вы его забыли? Нет, вы шутите. Это же невозможно. Людей так просто не забывают.

— Нет? — горько улыбнулась Леонора. — Вам еще учиться и учиться, Капак. Я ведь его забыла. И вот что я вам скажу: это не впервые. Такое уже случалось. Кончита часто упоминала имена, которые для меня ничего не значили, — и настаивала, что я их знаю. Она приходила ко мне — давно это было, когда все еще только начиналось — и допытывалась, где такой-то, а я никогда не могла дать ответ. Мне казалось, что это ее помраченный ум виноват, что она придумывала себе воображаемых друзей. Но со временем я начала подозревать, что загвоздка во мне самой.

— Что вы имеете в виду? — спросил я. — У вас какие-то проблемы с памятью?

— Не у меня одной, Капак. Кончита частенько отчитывала и других. Практически каждый когда-нибудь да выслушивал от нее что-нибудь эдакое. Она все твердила, что мы знаем людей, о которых в жизни не слышали. — Леонора скорбно покачала головой. — Я старая женщина. Я повидала в жизни много необычного. Мозг — не тот простой механизм, каким его считаете вы, молодые. Это коварная, замысловатая штуковина, у нее много прихотей, она обожает шутить над нами шутки. Умеючи, мозгом можно манипулировать. Я видела, как люди ходят босиком по раскаленным угольям, целыми часами обходятся без воздуха под водой, вспоминают события, произошедшие, когда они еще были в материнском чреве. — Доев ананас, она умолкла, ожидая, пока заговорю я.

— И Цзы об этом говорил, — неуверенно произнес я. — Он тоже помнил людей. И постоянно с вами из-за этого ссорился. Он считал, что вы подыгрываете Кардиналу, прикидываетесь забывчивой, чтобы избежать неприятностей. Я и сам подозревал в этом Соню. И вас. — Уставившись на нее, я попытался расшифровать выражение ее лица. Казалось, она не притворялась.

Еще раз пожав мне руку, она встала.

— Будьте осторожны, — предостерегла она меня прежде, чем уйти. — Если вам нужна правда, ведите себя очень осмотрительно. Мне неизвестно, что тут происходит и по каким причинам, но одно я знаю: этим недугом не страдают еще двое, кроме вас. Кончита, которая большую часть своей взрослой жизни просидела взаперти. И этот И Цзы, о котором вы толкуете, тот, который исчез. — Наклонившись, она поцеловала меня в лоб. — Будьте начеку. Мир Дорри — еще глубже и темнее, чем могу себе вообразить даже я. Если вас засосет в эту топь, то безвозвратно.

Она ушла. Я смотрел, как она удаляется, вначале чуть неверной походкой, но вскоре она расправила плечи и вновь зашагала уверенно, приосанившись.

Мысленно я поставил еще одну галочку во все удлиняющемся списке несоответствий и пообещал себе, что однажды, как можно скорее, подведу итог и потребую расплаты. Два друга, два исчезновения. Еще одну едва не довели до самоубийства. Еще одна страдает умственным расстройством. Еще одна отрицает существование родного брата. Убитый дядя. Женщина из потаенного уголка моей души, которую я откуда-то знаю, но никак не могу вспомнить. Дыра, зияющая в моей памяти вместо того, что я видел в жизни до приезда в город. И огромный паук в центре паутины. И…

Ой, блин! Кардинал! Я напрочь забыл, что вчера вечером он меня вызывал. Он меня ждал. Черт подери, он уже на ушах стоит от злости. Так и не допив сок, я бегом достиг машины и велел Томасу наддать газу. Зеленый туман вновь сжимал город в своих удушливых объятиях, но я приказал шоферу ни на что не обращать внимания и гнать что есть духу.

Бардак! Наверно, никто еще на свете не заставлял Кардинала ждать. И интуиция подсказывала мне: ему это не понравится.

В «Парти-Централь» мы попали в рекордный срок. Подбегая к дверям, я столкнулся с Фордом Тассо. Он задержал меня, ухватив за руку, и взревел:

— Где тебя черти носят? Он там весь кипит, блин, как сам Антихрист! Секретарш точно бумажки мнет. Кардинала не динамят. Чем только ты думаешь?

— Простите, — вымолвил я, пыхтя. — Я забыл.

— Ты…

— Знаю. Знаю. Он меня за это убьет, да?

— Если только убьет — твоя удача, засранец. Меня как раз послали за тобой с приказом вырезать пару ломтей из твоей задницы, если ты хотя бы не так чихнешь.

— Что ж, я уже здесь, — сказал я, отвернув воротник рубашки и утирая с лица пот. — Хочешь меня немного поколотить перед тем, как я отправлюсь — пусть будет заметно, что ты не зря хлеб ешь?

Форд с убитым видом покачал головой и ухмыльнулся.

— Ох, чтоб тебе дожить до глубокой старости, — проговорил он, — чтобы ты оглядывался назад и стыдился, каким несносным нахалом был когда-то. Валяй, беги туда изо всех ног. И вот еще, Капак, — крикнул он вслед. — Береги себя. Он весь кипит. Предложи мне поспорить на то, что тебя отпустят живым, — и гроша ломаного не дам, хоть против всего мира.

— Спасибо. — Я пулей пролетел мимо охранников. По дороге мне попался Винсент, правая рука Форда. Он мне очень удивился:

— Кой хрен ты сюда сам приперся? Я-то думал, это нам тебя придется силком тащить.

— Извини, что разочаровал, — отозвался я.

— Блин, — пробурчал Винсент. — А я-то оттянуться думал. Ну, бардак! На что бы день убить, а?

Я сунул ботинки администратору, вскочил в лифт, доехал до пятнадцатого этажа, на несколько секунд задержался перед нужной дверью, чтобы отдышаться. Секретарша глянула на меня испуганными глазами и принялась ворошить бумаги. Я закрыл глаза, чтобы не думать, — и мне примерещилась «та женщина». Вот уж не вовремя, так не вовремя: мне нужна была ясная голова, а не размышления об утраченном прошлом. Пришлось открыть глаза, прогнать загадочную женщину усилием воли, коротко постучаться в дверь и войти.

Он выхаживал вдоль подоконника, точно бык в неволе. И при виде меня, совсем как бык, втянул ноздрями воздух. Руки у него были заложены за спину — я не сомневался, что они дико гнут и сцепляют пальцы, точно у безумца.

— Что ж, мистер Райми, — проскрипел Кардинал, — вижу, вы наконец-то соблаговолили почтить меня своим присутствием. — Тон у него был ядовитый, а голос — более низкий, чем помнилось мне по другим беседам. — Надеюсь, я не оторвал вас ни от чего важного. — Я молчал. — Что такое, мистер Райми? Нечего сказать? Редкий случай. Язык отнялся?

Я открыл рот и, не думая, позволил словам сорваться с языка.

— Перестаньте капризничать, как маленький, — заявил я. — Ну, опоздал я — смиритесь. — Я уселся, положил ногу на ногу. — Что вам от меня надо?

Он вытаращился на меня такими глазами, словно видел впервые в жизни. Видимо, так оно и было. Прикрыв глаза, он начал растирать веки.

— Умным себя считаете, мистер Райми, что обращаетесь ко мне таким тоном? — проговорил он неспешно, тихо. Отнял руку от лица. Злобно уставился на меня. — Вы меня проверяете? Хотите узнать, как долго можно испытывать мое терпение, прежде чем я сорвусь и вцеплюсь вам в глотку? Вы потому меня оскорбляете своими словечками?

— Отчасти да, — признался я. — Мне нравится вас бесить. Развеселое занятие — дразнить зверя. Но основная причина в том, что с оправданиями у меня глухо. Я просто забыл, что вы меня вызывали. Просто-напросто. Я облажался. Так что сядьте, пожалуйста, и скажите мне толком, чего желаете? Или вы вырвете мне кишки за честность и отвагу?

Он упал в кресло и улыбнулся.

— Когда-нибудь, мистер Райми, — заявил он, — вы нарветесь. Вы играете с вулканом. Я вызывал вас, чтобы поздравить с успешной обработкой мистера Рида; потом вы меня разозлили, и я хотел получить вашу голову на блюде; а теперь мне остается только смеяться над вашей наглостью. Почему я вам такие гнусности спускаю, а?

Возможно, вопрос был риторический — но я ответил все равно.

— Потому что я такой же гад и сволочь, — заявил я. — Смотрю на мир вокруг — и хочу иметь все, что попадается на глаза. Я еще молодой и зеленый и точно знаю только одно: мне еще учиться и учиться. Но я все для себя решил, мистер Дорак. Я решил учиться без устали, брать с вас пример и когда-нибудь стать вашей точной копией, только сильнее. Но я таким не стану, если буду драться за крошки с вашего стола, кланяться и лизать вам зад. Не думаю, что вы сможете уважать такое ничтожество. Не думаю, что вы захотите видеть такого человека своим…

Я осекся, сообразив, что и так наболтал лишнего.

Кардинал склонил набок голову, сцепил пальцы, кивнул.

— Да-да, мистер Райми? Видеть такого человека моим…

Я отказался отвечать.

— Преемником? — саркастически протянул он. — Я угадал?

— Да, — растерянно закашлялся я.

— Вы и вправду думаете, будто я предпочел вас всем остальным, людям, которых знаю десятки лет, людям, которые сотни раз доказали делом свою ценность и преданность?

— Да.

— А вы мне преданы, мистер Райми? — вопросил он.

Я подумал об Аме Ситуве. Моргнул.

— Когда мне это на руку, — заявил я.

Кардинал захлопал в ладоши:

— Прекрасный ответ. Да, мистер Райми, вы правы: я выделил вас как возможного престолонаследника. — Мое сердце бешено забилось. Но Кардинал предостерегающе поднял палец: рано радоваться, дескать. — Но вы — человек со стороны, — продолжал он. — Я надеюсь прожить еще долго, и в период между сегодняшним днем и моей смертью, безусловно, появится еще много людей. Да и в данный момент уже наберется несколько человек со вполне резоннымипритязаниями. Не переоценивайте себя, мистер Райми. Я пока не собираюсь уступать место у руля, тем более такому зеленому юнцу, как вы. Даже в мелкие начальники вы выбьетесь не раньше чем лет через десять. Посмотрим, что из вас вырастет, а там решим. Время, терпение и компетентность — вот что определяет итоговый статус человека. Вот единственные критерии для оценки человека.

— Экзаменуйте — я сдам на пять с плюсом, — провозгласил я.

— Может быть. Но вы пока не знаете, что влечет за собой успех. Вы не осознаете, в какие дебри заберетесь, следуя моим путем. Нормальных людей и их слабости я не терплю — не терплю в этой сфере. Тот, кто меня сменит, должен быть моим близнецом. Жестоким бессердечным эгоистом, который никого не любит сильнее, чем себя. Мистер Райми, на свете есть человек, ради которого вы отдадите жизнь? Человек, которого вы любите… мать, жена или… друг?

Он имел в виду Кончиту. Он хотел узнать, какие чувства я к ней питаю, но избегал называть ее по имени. Пускай. Я поступлю так же.

— Да, есть, — процедил я.

— Когда-нибудь, — прошелестел его голос, — вам придется предать этого человека. На моем посту любовь — слишком дорогое удовольствие. Однажды твоя работа и твой любимый человек столкнутся, и одно из двух пострадает из-за другого. Если вы питаете надежду занять мое место, мистер Райми, вам придется заново строить отношения с людьми. — Кардинал почесал веко. — Мистер Райми, жизнь человека — самый дешевый товар. Младенец не стоит и рисового зернышка. Мужчина ценится лишь в том случае, если его можно использовать. Женщина… — Кардинал пожал плечами. — Женщины приносят радость, мистер Райми, но их ценность сильно преувеличена, что бы они сами нам ни внушали.

Люди — все равно что деньги, — продолжал он. — От них есть польза, только пока ими пользуешься. Они имеют ценность лишь в сознании своих владельцев. Если мужчина ставит семью или друзей выше работы, он дурак.

— Не самая популярная точка зрения, мистер Дорак, — холодно заметил я.

— Популярность я оставляю шутам, мистер Райми, — парировал он. — Я — бизнесмен. Я — Кардинал. Что бы там ни думали политики, городом правит не популярность.

Ну так как — способны вы на это, мистер Райми? — спросил он. — Пожертвовать любимыми? Отбросить сантименты и превратиться в монстра?

Я подумал о Кончите. И об Аме Ситуве, чья красота подталкивала меня в сторону предательства и возможного краха. Способен ли я с ними расстаться?

— Не знаю, — честно ответил я.

— Однажды, — раздался его шепот, — вы это сделаете. В тот день определится ваше будущее, и вы узнаете, годитесь ли вы мне в преемники.

После этого мы заговорили о бизнесе. Я рассказал ему, как поладил с Ридом, как воспользовался его дочерью для заключения договора. Кардинал забеспокоился, не угрожал ли я ей, но я подтвердил, что все было благопристойно.

— Он поверил, что вы ее заставите стать вашей женой? — недоверчиво уточнил Кардинал.

— Поверил. Как знать? Может, так оно и будет.

— Да? Не успел я предупредить, как вы уже в романтизм впадаете?

— А что? — ухмыльнулся я. — Вы же сказали, что в люди я выйду только через десять лет: что мне мешает покамест поразвлечься и понежничать?

— Поосторожнее, мистер Райми: не связывайтесь с невинными цивилами. Обычно дело кончается для них плохо — а частенько они дают сдачи.

На этом разговор не закончился. Кардинал обрисовал свою версию моей грядущей карьеры. Еще несколько недель в должности страхового агента, потом год-два в бухгалтерии: узнать все, что следует знать о законах, или «хотя бы научиться строить из себя специалиста». После этого я буду волен порхать из одной отрасли корпорации в другую, специализироваться на чем-то конкретном или заниматься всем понемножку — это уж на мое усмотрение. Он сказал, что не давит на своих людей после того, как они пройдут курс начального обучения. Стоящих людей за ручку не водят. Пока я буду осваивать азы, меня поберегут, но затем я буду сам себе голова.

То был волшебный день. Он обращался со мной как с ровней. Хлопал по спине, с широкой улыбкой подливал пива. Делился долгосрочными планами и идеями инвестиций. Пояснил мне, в чем ценность портового района, какая это золотая жила. Обрисовал свои задумки общенационального значения, перечислил отрасли, которые уже контролирует, и перспективные направления экспансии. Его мечты о транснациональной деятельности были еще далеки от воплощения. Он сказал, что не надеется дожить до дня, когда его компания будет задавать тон в мировой экономике и политике, но уверен: день этот придет, возможно, при жизни его второго преемника (уточнив, что не все так быстро делается, и его непосредственный преемник не увидит того великого дня, когда слова «глава компании» и «глава планеты» станут синонимами).

Также он сказал, что его преемник повидает мир куда лучше, чем удалось ему. Сам он приковал себя к этому городу, потому что знал: акулой в море не станешь прежде, чем сделаешься самой крупной щукой в пруду. Много раз он испытывал соблазн уехать, создать сеть филиалов, пойти ва-банк, но тогда он слишком рассредоточил бы свои силы, оставляя фланги незащищенными.

— Настоящий мечтатель готов всем пожертвовать ради своей мечты, — заявил он. — Даже собой, если понадобится. Мечта должна стать для тебя всем.

Перед тем как перейти к заключительной части своей лекции, он вышел в туалет. Я воспользовался случаем, чтобы попристальнее изучить комнату. Если я при… — нет, КОГДА я приду к власти, придется все переделать. Слишком уж здесь голо. Несколько картин и горшков с цветами — и все преобразится, как в сказке. Побольше компьютеров, факсов, телефонов. А первым делом выброшу кукол.

Подойдя к стене, я начал разглядывать миниатюрных человечков. И презрительно улыбнулся. У каждого человека свой пунктик. Кардинал, созидатель империй, гроза человечества, будущий правитель мира, тешится детскими игрушками. Что же в нас такое сидит, если…

И тут я обмер. Все мысли вылетели из моей головы.

На меня смотрело лицо Адриана.

Хлопая глазами, я отступил на шаг. Вновь сфокусировал взгляд: лицо никуда не исчезло. Приблизившись, я осторожно снял куклу со стены. Это был крохотный Адриан, ничуть не отличающийся от живого. Я растерянно повертел его в руках. Опять поднес к глазам. Кукольник даже знал, что у Адриана левое ухо чуть меньше правого.

Я побрел дальше, стиснув куклу, высматривая на стенах другие знакомые лица. И они нашлись: Леонора. И Цзы.

Я сам…

Я сорвал с гвоздя уменьшенного Капака Райми. Он был изготовлен не менее тщательно, чем Адриан. Осмотрев руки, я обнаружил тонюсенькие извивы линий на кончиках пальцев. Попытался сравнить их с собственными, но без лупы это было невозможно.

Опять потащился вдоль стены. Нашел киллера Паукара Вами и Аму Ситуву. При виде кукольной Амы у меня прямо сердце оборвалось: похоже, ее жизнь была мне еще дороже, чем моя собственная.

Продолжая поиски, я вдруг обратил внимание, что кукла в моей правой руке — я — трепещет. Приложив ее к уху, расслышал слабый дребезжащий стук сердца, размеренный, как у настоящего. Приложил к уху копию Адриана — тишина.

Прежде чем Кардинал вернулся, я вернул кукол на положенные места. И решил, что о них благоразумнее не расспрашивать. Куклы меня нервировали. В них было что-то зловещее, что-то, нагоняющее смертную тоску.

Вернувшись, Кардинал вскоре отпустил меня. Я побрел по коридору, ступая, как пьяный. Голова шла кругом из-за разговора и из-за кукол. Отчасти я был в восторге — Кардинал избрал меня, прочит мне славу и свой престол, — но в глубине души затаился страх. Он говорил о расплате, о необходимых жертвах. Что он имел в виду? И почему он держит у себя на стене мой портрет? И почему моя кукла тикает, а кукла Адриана — нет?

Внизу ждал Форд.

— Жив еще? — поинтересовался он.

— Похоже на то. Думаю, я здесь еще задержусь. Кажется, он меня себе в преемники готовит, — выпалил я. Меня так и разбирало с кем-нибудь поделиться новостью.

Тассо уставился на меня черными, без белков глазами.

— А как же я?

Я остолбенел.

— Я не подумал. Я… Вот блин. — Оказывается, я спроста все выложил своему главному сопернику.

— Копать под меня вздумал? — взревел Форд. — Думаешь, я так просто отойду в сторонку?

— Форд, я вовсе о другом… Может быть, он не это имел в виду, а я просто…

Форд оглушительно рассмеялся. Тьма отхлынула от его глаз.

— Выше нос, сынок, — беспечно взмахнул он своей огромной лапищей. — Я уже давно знаю, что мне в его кресле не сиживать. Он мне сам сказал, еще когда мы начинали. Четко объяснил, что я не из тех, кому он доверит править своей империей. Ну и ладушки — оно мне на фиг никогда не было нужно. Я счастлив на своем месте. Мне-то не приходится волноваться, что сопливые засранцы типа тебя придут меня свергать. У второй скрипки масса преимуществ.

— Когда я заберусь наверх, я тебя не брошу, — пообещал я.

Форд беззлобно захохотал.

— Сынок, от твоего оптимизма на душе светло, но лучше смени-ка эти розовые очечки на другие. Во-первых, когда ты соберешься принять руль у Кардинала, я буду старым дедом с палочкой и в мокрых штанах. На мое место придет другой — но Кардинал просидит в своем кресле еще долго-долго. Он хоть старше меня, но по-прежнему жаждет действовать. Еще лет двадцать продержится запросто. Ко времени его ухода я уже буду далеко. Да и ты… Ты — не первый преемник, которого он себе подобрал, и вряд ли окажешься последним. Уже и не помню, когда он эти поиски затеял. Каждые два года выбирает свеженького мальчика, вешает ему лапшу на уши, обнадеживает, а потом, когда мальчик не справляется, выгоняет в шею. Ему еще никто не подошел. Кто его продает, кто жульничает, кто сачкует. Кто волосы не на ту сторону зачесывает. Всегда что-нибудь да находится. На него не угодишь. Наверно, в его кресло сядет просто тот, кто забредет в комнату в миг, когда его кондрашка хватит. Главное, оказаться в нужном месте в нужное время. Ты высоко влез, Капак, но до цели далеко. А свалиться можешь в мгновение ока.

— Как И Цзы?

— Кто?

— И Цзы. Инти Майми.

Форд помотал головой:

— Не знаю такого. Ну да тут один хрен. Всякий раз одно и то же. Сегодня идешь в гору, а завтра — на корм рыбам. Не забывайся. Работай головой и, может быть — один шанс из тысячи, прикинь, — дойдешь живым до конца. Раз ошибешься — и привет.

— Спасибо, что ободрил, — скривился я. — Можно, я пойду?

— Ага. Иди. Проваливай.

Значит, Форд тоже отказывается произносить имя И Цзы. Тут дивиться нечего — он же всегда И Цзы ненавидел. Наверно, Форд-то и всадил в него пулю. Но что делать по поводу И Цзы и Адриана мне? Надо выяснить, почему они исчезли, и стребовать должок с гадов, которые в этом виноваты. Но если эти гады — Кардинал с Фордом Тассо…

И еще один вопрос — Ама. Пока Кардинал толковал о том, что я — его наследник, я готовился на нее настучать. Это следовало сделать — иначе мое дело труба… И я выдал бы Аму, если бы не разглядел повнимательнее этих проклятых кукол. Куклы сбили меня с толку. Я хотел быть избранником Кардинала — но также мне хотелось узнать, что происходит, почему исчезли Адриан с И Цзы, кто такая Ама, зачем составлен список «Айуамарка», почему я не в силах вспомнить свое прошлое. Риск, неудача — все это я мог пережить, но неизвестность была мне нестерпима.

Я решил, что на пятнадцатый пирс пойду. Выслушаю, что она скажет. Узнаю, кто такие эти айуамарканцы. Может, даже выслежу Вами и выясню, что он имеет сообщить. И тогда, разобравшись, что мне угрожает и почему… Что ж, вот тогда и разберемся.

* * *

Из машины я вылез в центре. Отпустил Томаса — не нужно ему видеть, куда я держу путь. Немного побродил по улицам, пытаясь определить, есть ли за мной «хвост». Я не знал, насколько плотен «колпак», под которым меня держит Кардинал; но рисковать не собирался.

Заплел в телефонную будку, начал набирать номер. Я помнил фамилию нужного мне человека, но не название фирмы, в которой он работал. Провозился я долго, но наконец напал на След. Была не его смена, а домашний телефон диспетчерша давать не хотела, но я уговорил связать меня с менеджером и убедил выполнить мою просьбу: дескать, я чиновник из правительственного аппарата, случайно оставил в такси бумаги, бумаги, с которыми его фирме лучше дела не иметь. Водить людей за нос просто, если говоришь уверенно, да еще и угрожаешь, не вдаваясь в подробности.

— Это кто? — процедил таксист. — И нечего тут про правительственные бумаги заливать. Вас что, Маргарет подослала? Тоже мне шуточки, мешать человеку, который после работы отоспаться пытается?

— Мистер Мид, — произнес я, упиваясь звуками знакомого сварливого голоса, — меня зовут Капак Райми. Вы меня не знаете, но пару раз вы меня возили. Я работаю у Кардинала.

Таксист на какое-то время умолк, обдумывая мои слова.

— И какое у вас дело? — настороженно спросил он наконец.

— Мистер Мид, мне запомнилось, как несколько месяцев назад вы поносили Кардинала.

— И что? — завопил он. — Пришить меня за это хотите? Клал я на вас. Валяйте, попробуйте. Пороху-то хватит? Видал я вас…

— Мистер Мид, — проговорил я, — мне нужен шофер с машиной.

— Чего-о?

— Мне нужно кое с кем встретиться, а если Кардинал узнает, мне верная смерть. Вы можете мне помочь? Дело рискованное. Вашу безопасность я гарантировать не могу — уж простите за банальность. Вы можете влипнуть глубже, чем хотели бы, и если сейчас вы вообще не пожелаете меня слушать, я пойму.

Несколько секунд таксист молчал.

— Вам нужен шофер с машиной? — спросил он, когда я уже отчаялся.

— Да.

— Ерш вашу медь, так сразу бы и сказали. Где вас посадить? Мне нужно несколько минут, и вот еще что, предупреждаю: от меня вонь идет. Не успел после смены ополоснуться.

Я прижался виском к стенке будки, возблагодарил богов и сообщил Миду, где нахожусь.

Он вынырнул из тумана точно призрак и плавно подрулил к бровке. Подозрительно огляделся по сторонам. Я крадучись подобрался к задней дверце и проскользнул в салон. Мид обернулся.

— Это вы, что ли, Райми?

— Да. Рад вновь вас видеть, Натаниэль. Я страшно благодарен, что вы приехали. Это очень важно.

Он был в темных очках и лыжной шапке, натянутой по самые уши.

— Отличная конспирация, — пошутил я.

— Нечего тут в моем такси иронизировать, — отрезал он. — Ладно, куда едем?

— В порт. Пятнадцатый пирс. Знаете где?

Таксист презрительно фыркнул.

— Как поедем — быстро или потихоньку?

— В нормальном темпе, насколько это в ваших силах. Не хочу привлекать внимание.

Мид кивнул, выехал на соседнюю полосу и понесся по улицам, едва обращая внимание на туман, лавируя между машинами с ловкостью, рожденной многолетним опытом.

Я постоянно глядел в заднее стекло, высматривая машины преследователей. Словом, меня охватила паранойя.

— Как по-вашему, есть у нас кто-нибудь на хвосте? — обратился я к шоферу.

— В таком тумане? — фыркнул тот. — Сомневаюсь. Да я все равно бы не заметил — разве что они мигалку включат с надписью «Слежка». Я простой таксист и интригами этими хреновыми не занимаюсь.

Чем ближе к порту, тем больше рассеивался туман и легче было заметить таинственных преследователей. Впрочем, их не было видно. Однако я из предосторожности попросил Натаниэля высадить меня у шестнадцатого пирса.

— Вы меня подождете? — уточнил я.

Мид постучал по включенному счетчику.

— Гуляйте сколько хотите. Хоть завтра приходите — я подожду. У меня тут газеты да радио — что еще человеку надо?

— Я думаю вернуться самое позднее через пару часов, — сказал я ему. И нащупал через карман рукоять ножа. Я хотел взять револьвер, но в итоге остановил выбор на ноже — тише и чище. — Если увидите, что здесь кружит какая-нибудь машина или вообще заметите что-то хоть слегка подозрительное, решайте сами. Не хочу, чтобы вас убили.

— Доброе у вас сердце, — пробурчал таксист. — Ни дать ни взять — гуманист.

— Ничуть, — возразил я, — просто вы мне еще когда-нибудь пригодитесь. — Я шлепнул ладонью по крыше машины. — До скорого.

Оставив Натаниэля Мида наслаждаться радио и газетами, я зашагал к пятнадцатому пирсу. Впервые в жизни я был бы рад туману — но его разгонял ветерок с реки. Вокруг не было видно ни души, но я все равно жался к стенам огромных пустующих складов. Пахло солью и тухлой рыбой. То был запах-призрак — прошлое ухватилось за эти здания мертвой хваткой и не хотело выпускать. «Когда все кончится, — подумал я, — залезу на несколько часов в ванну, а то вонь никак не отстанет».

Хоть я и пришел заранее, Ама меня опередила. Она стояла, прислонившись к гнилым деревянным воротам в восемь раз ее выше, усеянным огромными стальными заклепками, которые так любили в старину. Ама была одета в джинсы, белый рыбацкий свитер и длинный черный плащ: все это идеально гармонировало с речным пейзажем. Когда она обернулась на мой оклик, ветер подхватил ее плащ и задрал, обнажая попку. Здорово смотрелось.

Я попытался не думать о ее внешности. Отвлекаться было нельзя. Вполне возможно, что эта женщина в силах раскрыть тайну Адриана и И Цзы. И в любом случае нельзя забывать: она — враг. Как только я ее выслушаю — если она не скажет ничего из ряда вон выходящего, — я перережу ей глотку и спихну труп в реку. Это будет первый убитый мной человек. Я и сам — сомневался, что у меня хватит духу. Но твердо решил попробовать.

— Ты пришел, — заговорила она. — Я и не верила. Думала, ты опомнишься и решишь со мной не связываться. Как добрался?

— У меня есть один знакомый, который не очень-то любит Кардинала. Он меня и привез. А ты?

— Мотоцикл, — указала она рукой на небольшую машину, спрятанную за брошенным катером.

— И что же ты мне хочешь рассказать? — спросил я. — Что это за досье «Айуамарка», про которое ты говорила?

— А ты долго не рассусоливаешь, — заметила она. — Не волнуйся. К этому вопросу мы еще подойдем. Но сначала я хочу побольше узнать о тебе. Пока мне известно только, что ты работаешь на Кардинала, что ты страховой агент и очень неплохой любовник. Расскажи мне о себе. Не стесняйся. Я хочу знать все.

— Ладно. — Я на несколько секунд задумался. — Меня зовут Капак Райми. Я приехал в этот город с год назад, чтобы стать гангстером на манер моего дяди Тео…

Я рассказал ей все о своих первых днях в городе, безвременной смерти Тео, знакомстве с Кардиналом, Адрианом, И Цзы и Леонорой (о Кончите я умолчал). Я даже перечислил свои любимые кушанья и фильмы. Минут двадцать говорил, не переставая. Почти ничего не утаил.

— Все? — спросила она, когда я выдохся. Я кивнул. — Хорошо. Теперь я знаю, что нескоро попрошу тебя открыть рот. Мать честная, у меня чуть уши не завяли! Обычно люди так разбалтываются минимум после четвертой рюмки. Впрочем, я сама напросилась.

Но ты кое о чем позабыл, пока угощал меня своим мировоззрением и личными вкусами. О реальном Капаке Райми ты мне не рассказал. Сплошная новейшая история. Ну а детство? Отец у тебя тоже гангстер? Что за люди твои братья и сестры? Когда ты решил заделаться правонарушителем? Давай, Капак, колись. А то сейчас помру от любопытства. — Она надо мной издевалась, пыталась вывести из себя. И небезуспешно.

— Это все не важно, — отмахнулся я. — Какая разница, где я родился и как рос? Было, было и быльем поросло.

— А мне былье нравится — оно красивое.

— Это не имеет значения, — повторил я.

— Все имеет значение. — Она щелкнула меня по носу, улыбнулась, лизнула меня в переносицу языком. — Давай, — проворковала она, — поделись с тетушкой Амой. — Я пытался схватить ее, а она со смехом вывернулась. — Не-не-не, пока о прошлом не расскажешь…

— На фиг прошлое! — взревел я. К-лицу у меня прихлынула кровь. — Что с него толку? Мне на него плевать. В тот раз, пока мы трахались на лестнице, как кролики, прошлое ничего не значило.

— Верно, — процедила она. — Но с кроликами вот какая загвоздка: в итоге они всегда получают пулю в голову, и остаются от них только косточки на тарелочке. — Выйдя из тени здания, она подошла к краю пирса. Зачерпнула горсть камешков, начала кидать их на зеркальную гладь реки, играя в «блинчики». Я подошел к ней, подставив лицо тем немногим солнечным лучам, которым удавалось прорваться через клубы тумана. Казалось, мы — двое последних уцелевших людей в апокалиптическом городе-призраке. Она вновь заговорила, не глядя на меня:

— Вчера ночью я опять лазала в «Парти-Централь». Хотела навести справки о тебе. Раздобыла твое досье — особое, то, которое Кардинал прячет, доступное лишь избранным. Ты видел это досье, Капак?

— Нет, — ответил я.

— Интересно, просто зачитаться можно. Досье жутко подробное. Просто безумие какое-то. Списки твоих клиентов, друзей, сослуживцев. Отчеты о каждом твоем дне в городе, даже за тот период, пока ты работал у дяди. В какие клубы ты ходил, с кем гулял, какие дела проворачивал. Любимые коктейли и хобби. Описано, как ты ходишь, как говоришь, как держишься. Твои фотографии — их вообще уйма. Ты и с расстегнутыми штанами у писсуара, и с женщинами в постели, и просто спишь. В какие магазины ходишь, что покупаешь, чем питаешься. Образцы почерка, с заключением графолога. Указано, каким кремом для бритья пользуешься, сколько раз на дню моешься и переодеваешься. Финансовое положение, в подробностях. Более дотошного досье я не видела. Оно такое интимное, что в дрожь бросает. На твоем месте я бы забеспокоилась: столько усилий на такое дело потратил бы только сумасшедший.

Итак, досье глубокое и откровенное, но вот беда — одной мелочи в нем не хватает. Неувязка вроде бы маловажная, но все равно странно.

— Продолжай, — мрачно буркнул я. — В чем соль анекдота?

— О твоем прошлом там — ни слова. — Ама заставила камешек отскочить от воды одиннадцать раз. Я бездумно, машинально отсчитывал его прыжки. — Ни слова о том, где ты родился и вырос, кто были твои родители, где ты учился.

— Ничего странного, — возразил я. — Я же говорил, мое прошлое не имеет значения. Моя жизнь до приезда сюда ни хрена не стоит. Моя настоящая жизнь началась тут. Раньше я был самым обыкновенным парнем, настоящим лохом. Нет смысла вносить в это досье сведения о старом Капаке Райми.

— Ты сам знаешь, что несешь чушь, — отрезала она. — В этих архивах записано прошлое каждого — от уборщицы до Форда Тассо. Хотя бы в общих чертах. Думаешь, Кардинал не раздобыл бы копии твоего свидетельства о рождении и школьного аттестата, характеристики с прежней работы? Черт возьми, Капак, даже у обычных начальников такая информация есть. Человека, о котором ничегошеньки не известно, на работу не возьмут. Где твоя медицинская карта, где номера страхового свидетельства и водительских прав, где паспортные данные? Пусто. Ни слова. Словно тебя никогда не было. В этом здании к каждому имени прилагается прошлое. Но не к твоему, — Ама сделала паузу. — И не к моему.

— К твоему?

Мимо протарахтел грязный траулер. Один матрос, стоявший на палубе у поручней, помахал нам. Ама с улыбкой помахала в ответ, но мне было не до простых радостей жизни. Не сводя с нее глаз, я молча ждал, что еще она скажет. И лишь проводив взглядом судно, которое скрылось за излучиной реки, она продолжила:

— Когда я впервые приехала сюда, я была счастлива. Рядом со мной был отец, очень приятно было воссоединиться с ним после многолетней разлуки. Я обзавелась новыми друзьями. Было несколько мужчин, с которыми я весело проводила время. Начала работать в ресторане и быстро там освоилась. Жизнь стала радостной и простой. Ни печали, ни забот, ни помех. Я чувствовала, что оказалась на своем месте. Думала, что так и буду здесь жить-поживать, как в сказке, унаследую от Кафрана ресторан, нарожаю детей, подниму на ноги целое счастливое семейство. Не хватало только распрекрасного принца, но я была уверена, что он где-то за углом, ждет, пока я его найду.

Но как-то раз мои друзья разговорились о своей юности, старых приятелях, школах, учителях, мальчиках. Обычно во время таких бесед я отмалчивалась, чувствовала себя неловко. А тут одна девчонка попыталась втянуть меня в разговор. Стала расспрашивать, как выглядит мой родной город, какая у нас была семья, с кем я дружила. Я, как обычно, только бурчала в ответ всякую ерунду, но у нее разыгралось любопытство, и она стала настаивать. Пришлось опять отделываться отговорками. Тут вмешались и остальные — чувствуя мое сопротивление, они решили, что я скрываю какую-то страшную тайну.

Они меня так достали, что я сдалась и стала ворошить память в поисках какой-нибудь мелочи. Ничего особенного мне не требовалось: просто какая-нибудь история, хохма, которая бы их насмешила, история первого поцелуя или жуткой ссоры с матерью.

Но мне ничего в голову не приходило. — Ама обернулась. Она тяжело дышала. Ее ноздри раздувались, она силилась не заплакать. — Я напрягала память что есть сил, но… но ничего. Хоть бы одно смутное воспоминание. Ни одного образа — ни матери, ни дома, ни друзей. Я знала историю о том, как Кафран с женой разругались, как она увезла меня и вырастила, но эту историю я скорее слышала, чем пережила в жизни. Я осознала, что не помню, как превратилась из младенца во взрослого человека. До приезда сюда все было покрыто беспросветной мглой.

Я пошла к Кафрану. Надеялась, что он мне поможет или хотя бы разбудит мою память собственными воспоминаниями. — Ама покачала головой. — Он тоже ничего не знал. Рассказал мне все ту же старую байку, но ничем не смог ее расцветить. Он не знал, где я жила, когда именно родилась, какие такие родственники приютили меня после смерти матери.

Сначала я решила, что он нарочно все утаивает — значит, в моем прошлом было что-то ужасное. Например, я кого-нибудь убила и никогда не должна об этом узнать. Вот такая чушь мне в голову лезла. Но чем больше я на него давила, чем отчаяннее ему приходилось защищаться, тем больше он терялся, и мне начало казаться, что я ошибаюсь — он действительно ничего не знает о моей жизни за границей. Я предположила, что мать вообще ни во что его не посвящала.

Тогда я стала копаться в городских архивах. Думала наткнуться на какую-нибудь ниточку. Рылась долго, курсировала между библиотеками, газетами и всякими там государственными учреждениями. И хоть ты тресни. Ни Амы Ситувы, ни Амы Рид. Кафран там числился, и его жена тоже. Элизабет Тревор. Тревор! Ни одного упоминания фамилии «Ситува» я вообще не нашла. Отыскала копию их свидетельства о разводе — ни слова о ребенке. Попыталась проследить жизнь Элизабет Тревор после отъезда из города — опять ничего.

Ты себе представляешь, как страшно обнаружить, что не существуешь? Что с официальной точки зрения ты никто и звать тебя никак? — Она уставилась в пространство. Ее губы раздвинулись в улыбке, больше похожей на оскал. — Впрочем, наверно, представляешь. А нет, так вскоре придется.

Слушая ее, я рылся в своих собственных воспоминаниях, заталкивал свой разум в пещеру, которой он обычно чурался. Я начал с дня своего приезда сюда и попробовал припомнить, что было до того, как я сел в поезд. Но погрузиться в прошлое с этой отправной точки не удалось. Погружаться было некуда. Как и у Амы, дальше зияла пустота.

— Я наняла частного детектива, — продолжала Ама, — но он не сумел сделать ничего, кроме того, что я и так добилась. Он заключил, что либо из архивов изъята информация, либо я — нелегально удочеренная сирота. Сказал, что с такими случаями сталкивался: супруги, которые не могут ни иметь своих детей, ни взять чужих, иногда покупают детей на черном рынке. С его слов, это объясняет, почему меня нет в городских архивах.

— Похоже на правду, — согласился я.

— Очень. Весьма логично. Может быть, это и есть правда, но все равно неясно, почему у меня провалы в памяти.

— Может быть, забывчивость у вас в роду, — улыбнулся я, но Ама сохранила серьезность. — Извини. Рассказывай дальше. Что ты тогда сделала?

Тогда она пошла к врачу, который внимательно ее осмотрел и ничего не нашел. По ее настоянию он направил ее к психиатру, специалисту по амнезии, но это оказался очередной тупик. Спустя несколько дорогостоящих сеансов, так и не расширив своих воспоминаний, Ама решила плюнуть на это дело. Как-никак не стоило забывать, что ее жизнь продолжается и в настоящий момент. Если однажды прошлое вернется на место, отлично. Если нет, Ама была готова как-нибудь смириться с этим фактом.

— А потом я познакомилась с Кардиналом, — произнесла она сквозь подступивший к горлу комок. Умолкла, встала на колени, принялась опять швырять камешки. Я тихо подошел к ней, запустил пальцы в ее волосы. Обхватил руками ее подбородок, наклонился, целомудренно поцеловал.

— Говори, — тихо произнес я. — Ты уже смогла сказать так много. Не отступайся.

— Как-то вечером он заехал в ресторан, — сообщила Ама. — Он у нас редко появляется — то был первый раз после моего приезда в город. Он был полная противоположность тому, что я воображала, — учтивый, обаятельный. Я почувствовала, что меня к нему тянет. Он немного пофлиртовал со мной. — Ама улыбнулась. — Я уже начала думать о том, что с женщиной вроде меня он будет смотреться великолепно. Даже начала раздумывать, как украсить зал празднования нашей свадьбы. Сам знаешь, обычные дурацкие грезы.

А потом, уже уходя, он отвел меня в сторону на несколько слов. Сердце у меня затрепыхалось: я решила, что он хочет пригласить меня к себе — выпить рюмочку вина с глазу на глаз. Может быть, он — мой долгожданный принц? Но он сказал мне только одну фразу: «Ну, как живется с вашим… отцом?» Ровно с такой интонацией: пауза, ударение на слове «отец». И ухмыльнулся, и я сразу поняла: он в курсе моих обстоятельств. Пусть Кафран ничего не знает, пусть городские чиновники ничего не знают. Кардинал — им не чета.

И тогда я решила им заняться.

Для этого Ама отправилась к «Парти-Централь». Она и сама не знала, что собирается предпринять и что надеется найти. Просто чувствовала: надо что-то делать, взять ситуацию в свои руки, а не сидеть дома и обливаться слезами над своей злосчастной судьбой.

С фасада к «Парти-Централь» было не подступиться. Ни единый человек не подобрался бы к нему незаметно. Ама обошла здание кругом. Обнаружила высокую решетку, которая регулярно патрулировалась, но охранялась менее рьяно. Часовых было меньше, а промежутки между ними — шире. А в самой решетке, хотя к ней был подведен ток, имелась изолированная, неэлектрифицированная калитка: через нее охранники входили и выходили.

Ама улучила момент затишья, подобралась к калитке и проверила, заперт ли замок. Замок не поддавался, но между верхним прутом калитки и решеткой был прогал, в который она как раз могла бы протиснуться, втянув живот.

В ту первую ночь она не полезла в здание, но несколько раз возвращалась к нему, чтобы понаблюдать за действиями охраны. Изучив их график и привычки, Ама в одну прекрасную темную ночь бесстрашно подошла к калитке и проскользнула в прогал.

Двор между решеткой и самим зданием использовался как автостоянка, и остаться незамеченной было несложно. Ама подошла к задней стене «Парти-Централь» и побрела вдоль нее, выискивая слабое место в обороне. И ничего не нашла. Многочасовые поиски не принесли результата.

Когда она выбиралась обратно — уже приближался рассвет, — ее засекли. Протискиваясь между калиткой и решеткой, она услышала из мрака голос:

— Мисс Ситува, мы за вами наблюдали.

Сердце у нее упало в пятки. Она рванулась было вперед, но страх сковал ее тело. Из тьмы вынырнула какая-то фигура. К ней протянулась рука. Не имея другого выхода, Ама схватилась за эту руку и позволила, чтобы ей помогли спуститься назад во двор.

Человек, который с ней заговорил, был одет в форму Контингента, но на губах у него играла ласковая улыбка, а оружие оставалось в кобуре.

— Не угодно ли вам пойти со мной, мисс Ситува? — спросил он, не выпуская ее руки, и повел Аму назад к зданию. Уже восходило солнце; ночной сумрак отступал, расползаясь по углам двора. Аме захотелось ускользнуть вместе с сумраком.

Незнакомец подвел ее к стене. В точке, примерно равноудаленной от углов здания, остановился, задрал голову, попятился, указывая рукой вверх. Задрав голову, Ама увидела наверху еще какого-то человека, который распахивал окно. Этот человек, немного помедлив, исчез из виду, а охранник — если его одежда не была маскарадом — заговорил.

— Отныне это окно каждый день будут оставлять открытым на ночь, — сказал он Аме, — после наступления темноты. Пользуйтесь этим, как сочтете нужным. Мы Кардиналу не друзья, но он нам доверяет. Если вас поймают, выручить вас мы не сможем, но мы предприняли кое-какие меры для облегчения вашего спасения. По ночам здесь никого не будет, а если кто и будет, то случайно. Входите и выходите, как вам заблагорассудится. Прочная веревка и надежный крюк позволят вам подняться. Доброй ночи, мисс Ситува.

На том все и кончилось. Незнакомец ушел, вернулся к своим таинственным обязанностям. Сверху послышался щелчок: вскинув голову, Ама увидела, что окно вновь заперто и никого не видно. Тогда она пошла домой.

— Ты его видела с тех пор? — спросил я.

— Нет.

— А описать сможешь?

— Вряд ли. Я обратила внимание только на форму. В ней все охранники одинаковые.

— А тот, наверху? — не унимался я. — Как выглядел он?

— Не знаю… — произнесла Ама. — Его я и вблизи не видела. Но… — Она наморщила лоб. — Возможно, это был солнечный блик на стекле. Но мне показалось, что…

— Что?

— Знаешь, его лицо я видела только несколько секунд, но мне явственно представилось, что он слепой. Не глаза, а сплошные белые бельма. Может быть, просто очки такие?

Я смолчал, но мне было известно наверняка: это были не очки. Задумался, не рассказать ли ей о других людях с затянутыми пленкой глазами, но не решился: ведь я не знал, что за ними стоит и есть ли между ними вообще какая-то связь. Прежде чем молоть языком и выставлять себя идиотом, я должен был поразмыслить.

Ама продолжала рассказ.

Она проявила осторожность. Не стала верить незнакомцу на слово. Несколько ночей подряд возвращалась и наблюдала за задворками «Парти-Централь» со стороны, пытаясь разглядеть ловушки — что они есть, она не сомневалась. Наконец, не имея другого выхода, она взобралась по стене — обыкновенная веревка с крюком на конце, и все дела — и скользнула в окно.

Она ожидала, что завоют сирены, в лицо ударят прожектора, что охранники навалятся на нее и столкнут назад. Этого не случилось. Прошло пять минут. Десять. Пятнадцать. Никто не появлялся, сигнализация молчала, ничто не изобличало, что ее обнаружили.

Ама набралась духу и сунулась на лестницу. Шла она медленно, на каждом шагу опасаясь угодить в капкан. Но она преодолевала пролет за пролетом, и ничего. Наконец она миновала пятнадцатый этаж, где в ее распоряжении были все тайные досье «Парти-Централь».

На верхних этажах здания было пустынно. Порой по комнатам брела случайная секретарша — взять какое-нибудь досье или вернуть его на место. Охранники патрулировали этажи, обходя их дозором по нескольку раз за ночь. Но все эти недруги Амы обычно пользовались лифтом. Если держать ухо востро, их шаги можно было заранее услышать и успеть спрятаться. А прятаться на верхних этажах было где. Досье лежали высоченными штабелями, иногда достигавшими потолка; юркнешь в щель между двумя кипами бумаг — и ты уже невидимка.

Каждую ночь она час за часом рылась в этих чудовищных завалах. Досье были сложены без всякого видимого порядка. Старинные газеты связаны в одну кипу со свидетельствами о рождении, статистическими сводками и отчетами о состоянии промышленности, восходящими к XVIII веку; списки членов банд соседствовали с документацией по недвижимости и так далее, и тому подобное.

Ама фотографировала все, что ей казалось важным. Решила, что улики тайных афер Кардинала на что-нибудь да сгодятся. Если он ее разоблачит и попытается принять меры, Ама предаст все огласке и его погубит. Пожара, который разгорится от этих документов, не погасит даже сам Кардинал.

За неделю она набрала достаточно материалов, чтобы низвергнуть короля города или, на худой конец, озолотиться на продаже компромата его конкурентам. Но по поводу себя она не нашла ничего. Ее имя не упоминалось ни в одном досье. О Кафране и его ресторане нашлась масса информации, но о дочери Кафрана или сироте, которую он предположительно купил, — ни слова.

Но наконец в груде пожелтевших журналов она обнаружила досье со своим именем.

— Просто несколько обрывков бумаги, — сказала мне Ама, скрестив на груди руки, глядя в пространство, — в дешевом картонном скоросшивателе. На обложке от руки написано: «АЙУАМАРКА». Внутри был короткий список имен и фамилий. Я запросто могла отшвырнуть эту папку, не заглянув в нее. Но меня заинтриговало название. Открыла, просмотрела списки по диагонали. Только имена и фамилии, без комментариев. Первым стояло имя Леоноры Шанкар. Мое оказалось среди последних. Всего около ста имен, может быть, сто с хвостиком. Аккуратно отпечатаны на машинке. Первые два листа — старые, бурые, с обтрепанными краями.

Почти все имена были вычеркнуты: аккуратная горизонтальная черта рассекала их посередине. Только восемь или девять оставались нетронутыми. Все вычеркнутые имена были мне незнакомы. Я попробовала их поискать — ничего. Ни досье, ни документов, никаких упоминаний. Наверное, это люди, которых убили.

— Почему ты так решила? — спросил я.

— Когда я заглянула в папку впервые, имя Адриана Арне было не вычеркнуто. Когда я посмотрела вчера — после того, как ты о нем заговорил, — оно оказалось зачеркнуто.

— А И Цзы Ляпотэр в списке был?

— Не помню такого.

— Инти Майми?

— Да, конечно. Есть такой. Его имя появляется дважды: в начале, оно там вычеркнуто, и попозже, на другом листе. Второе нетронуто.

— Спорим, что уже нет, — заметил я и уставился в мутную речную воду. На дне отчетливо виднелась ржавая тележка с колесиками, какими пользуются в супермаркетах. Между прутьями ее решетчатых стенок сновали мелкие рыбешки. Интересно, может, и Адриан с И Цзы точно так же лежат на дне?

— Ну а невычеркнутые имена? — спросил я. — Ты их проверила? — Ама кивнула. — И как насчет взаимосвязей?

— Никаких взаимосвязей не нашла, — сообщила она. — Вот разве что: биографии у них вроде наших с тобой, недлинные. Прошлого у них словно бы и не бывало. Масса информации о жизни в недавнее время, но о детстве или семьях — ничего. Даже у стариков, которые здесь уже давно, — например, у мадам Шанкар или у какого-то Паукара Вами — у них биографии более полные, охватывают много лет, но ни слова о том, откуда они взялись или как…

— Паукар Вами есть в списке? — нервно переспросил я.

— Ага. Ты с ним знаком?

— Мне уже начинает казаться, что знаком. Ты о нем что-нибудь нашла?

— Немного. Его досье по большей части зашифрованы. Я разобралась в кое-каких обрывках, и мне расхотелось копаться в его истории. Судя по всему, в старые времена он был главным киллером Кардинала, человеком для серьезных поручений.

— Может быть, он за этим и стоит, — начал я размышлять вслух.

— Сомневаюсь. Его пока в городе нет, он по миру мотается.

— Нет, — возразил я. — Он вернулся.

— Ты уверен?

— Еще как. Вами вернулся, а Адриан с И Цзы исчезли… — Отойдя от Амы, я задумался над ее рассказом. — А знаешь, не очень-то я тебе верю.

Ама так и вскинулась, но сумела совладать с гневом.

— С чего это ты взял, что я вру? — холодно спросила она.

— В «Парти-Централь» просто так не проберешься, — заявил я. — Это крепость. Неприступная твердыня. Видеокамеры на каждом этаже, на каждом лестничном пролете. Баллоны с газом, подвешенные к потолкам. Всюду сигнализация. Без ведома охраны и муха крылышком не махнет. Штурмовая группа из кадровых военных дальше порога не прошла бы. Как-то не верится, что непрофессионал вроде тебя запросто входит и выходит.

— Сначала я тоже так думала. Но, может быть, Кардинал слишком в себе уверен. Может быть, он слишком увлекся ожиданием лобового штурма, чтобы заботиться об узенькой щели в тылу.

— Все равно не верю.

— Ну, значит, те двое — тот парень в форме и его дружок сверху — имеют доступ к охранным системам. Может быть, они их выключают. Возможно, я ввязалась в какой-нибудь крупный заговор против Кардинала…

— Охранник-изменник и слепой? — скептично протянул я. — Если у них столько власти, зачем им ты? Какой с тебя толк? Если бы они хотели навредить Кардиналу, огласив секретные документы, то сделали бы это сами. Бред какой-то.

— И все-таки я здесь. Я это сделала, — глянула с вызовом Ама.

— А с досье «Айуамарка» ты копию сняла?

— Нет.

— Это почему же?

— Невычеркнутых имен было — раз, два и обчелся. Я их наизусть выучила. Не забывай, я туда лазила только ради информации о себе самой. Даже не предполагала, что с кем-нибудь придется делиться.

— Я хочу увидеть это досье, — сказал я Аме. — Я хочу пойти с тобой и сам во всем убедиться.

— Ты твердо решил? Дело рискованное. Если Кардинал тебя застигнет, то не обрадуется.

— Рискну.

— Моим способом тебе туда не попасть — ты слишком крупный, через калитку не пролезешь. Можешь встретиться со мной внутри? Завтра вечером, часов в десять?

— А не лучше ли сегодня? — возразил я. — Зачем время терять?

— Я иду с Кафраном в гости, — ответила Ама. — Не пойти неприлично. У одного из его братьев день рождения. Я надеюсь что-нибудь раскопать о своем прошлом: вдруг кто-то из его родственников знает или просто даст какую-нибудь зацепку. Конечно, я уже особо не верю, но удостовериться нелишне. Кроме того, я хочу, чтобы ты за это время еще раз все обдумал и сам кое-что раскопал. Поройся в архивах сам. Убедись, что я говорю правду. Мне не хочется, чтобы ты ввязывался в это дело, сам не зная, кому верен. Ты сейчас вооружен?

Я неохотно кивнул и показал нож. Ама со смехом помахала в воздухе пистолетом.

— Тебе посчастливилось, что дело кончилось полюбовно, — пошутила она. — Конечно, ты должен был прийти с оружием: иначе я бы сама очень удивилась. Но отныне для подозрений места нет. Если ты идешь со мной в «Парти-Централь», ты участвуешь в моем заговоре. Чем бы дело ни кончилось, назад дороги не будет. Это ты должен знать и сознавать. Если ты серьезно хочешь разобраться во всем этом, тебе придется пойти против Кардинала. Двойная игра тут невозможна. Решай — будущее или прошлое, карьера или правда.

— Знаю, — пробурчал я, сердито разбрасывая ногами камешки. — Раньше не знал — думал, выслушаю тебя, а потом убью, и дело с концом. Но я не могу так поступить. Меня эта тайна изнутри гложет. Я боролся изо всех сил… но жажда познания сильнее. Сильнее, чем жажда жизненного успеха. Кардинала предавать не хочется — я и сейчас надеюсь, чтокак-нибудь обойдется, — но если дело запахнет керосином и придется выбирать между верностью и душевным покоем…

Я с тобой, — заключил я.

Вот так это случилось. Поверив на слово практически незнакомой мне женщине, я объявил войну самому могущественному в городе человеку. Это было безумие. Абсурд. Самоубийство. Но выбора у меня не было. Тяга узнать, кто я на самом деле, перевесила все мои мечты, амбиции и планы. Если я все потеряю — пускай. Я сам не знаю, кто я. Но я — тот, кто я есть.

Мы еще немного побродили по порту, пытаясь говорить на посторонние темы, о наших вкусах, о том, как мы живем и чего терпеть не можем, но то и дело разговор сворачивал назад на Кардинала и наше исчезнувшее прошлое. Я рассказал Аме о «той женщине» и обрывочных образах мира, которого я не мог припомнить. Ей даже такое было неподвластно — ее прошлое скрывала непроницаемая завеса.

Мне подумалось, что мое чувство к этой женщине сможет постепенно перерасти в любовь. Я не знал, почему мне так кажется и что именно притягивает нас друг к другу, но я ощущал: мы созданы друг для друга, созданы изначально.

— Может быть, я когда-то за тобой ухаживал, — заметил я, пока мы шатались по очередному пустому складу. — Или мы просто были знакомы. И именно потому… там, на лестнице…

— Может быть. — Ама пнула гнилую доску, разломив ее надвое, и улыбнулась.

— Интересно, а у других айуамарканцев есть провалы в памяти?

— Я об этом задумывалась, — сказала Ама.

— Откуда же мы взялись? — проговорил я. — Кто мы — «шестерки», которым промыли мозги, чтобы вернее подчинить Кардиналу?

— Промывание мозгов — это сказки, — скривилась Ама. — Я могу поверить, что есть способы влиять на сознание и поведение человека, но не до такой же степени…

— Современная наука всесильна, — возразил я. — Почем нам знать — возможно, мы добровольно согласились на это. А другие — те, чьи имена перечеркнуты, — вовсе не мертвы; может быть, к ним вернулись прежние воспоминания, и и вывели из проекта.

— Шаткая версия, Райми.

— А у тебя какое объяснение?

— Может быть, Кардинал собирает по больницам людей, у которых амнезия, — предположила Ама. — Скупает их или ворует, внушает им фальшивую личность и… — Я выгнул бровь. — А что, не более невероятно, чем твоя теория, — засмеялась она.

— По-моему, у нас не все дома, — заявил я. — Скорее всего у остальных память работает великолепно, а мы — просто два придурка, которых свела судьба.

— Ты правда в это веришь? — процедила Ама.

— Ама, я уже ни во что не верю, — парировал я. — Веру я перерос.

В конце концов мы неохотно распрощались, так ничего и не сказав друг другу о нас самих, чувствах, которые мы испытываем друг к другу и наших общих планах на будущее, если таковое вообще возможно. На это у нас не было времени. Сначала следовало разобраться с «Айуамаркой». Разве могли мы углубиться в тонкости нашей взаимной любви — если это действительно была любовь, ведь я постоянно одергивал себя: «Погоди, ты об этой женщине вообще ничего не знаешь», — когда даже наши подлинные имена остаются тайной за семью печатями?

Мы договорились встретиться на следующий день на девятнадцатом этаже «Парти-Централь», в десять вечера — если оба будем живы. Поцеловавшись один-единственный раз, мы разошлись своими путями. Не сказали друг другу на прощание никаких пафосных или нежных слов. Ама, оседлав мотоцикл, унеслась к Кафрану Риду. Меня в отличие от нее не ждала отцовская нежность. Я вернулся к Натаниэлю Миду.

Когда я подошел к машине, Мид читал газеты, презрительно пофыркивая над статьями о политике. Я потянул дверцу на себя. Мид поднял глаза и, удостоверившись, что перед ним всего лишь я, сложил газету и приготовился трогаться с места.

— Плодотворная встреча? — спросил он, когда мы выехали на шоссе, ведущее назад к цивилизации.

— Э-э-э… оригинальная, — обронил я.

— Опасный человек этот Кардинал, — заметил Мид. — Вы с ним поосторожнее. Сжует и тапочек не выплюнет.

— Откуда у вас такие познания? — спросил я.

— Я таксист. Всю жизнь за баранкой. Много чего слышишь. Много чего видишь. Если есть желание. Большинству все по барабану: они глухи и слепы, в чужие дела не лезут. Но я не из таковских. Люблю быть в курсе событий.

— Кстати, о слепых, — начал я. — Вы что-нибудь знаете о тусовке слепых религиозных фанатиков? Ходят в балахонах и…

— Вылезают на улицы, как только сгущается туман, — кивнул таксист. — А то. Видел. Только ничегошеньки не знаю. Единственное что — они здесь с незапамятных времен шляются.

— А с Кардиналом они как-нибудь связаны? — спросил я.

— Понятия не имею.

Когда мы вернулись в сердце мегаполиса, я велел остановить машину, заплатил по счетчику и прибавил щедрые чаевые за лишнее беспокойство.

— Неслабо, — одобрительно присвистнул Мид.

— Если вы мне еще понадобитесь, можно я позвоню?

— Само собой. — Он сунул мне засаленную визитку. — Мой домашний. — Мид помедлил. — Ты нормальный парень, Райми. Надо будет — звони. Приеду.

— Спасибо.

Выждав, пока он уедет, я поймал простое такси и приказал везти к «Парти-Централь», да побыстрее (и по дороге чуть не сдох от нетерпения, поскольку таксист в отличие от Томаса или Мида был с туманом на «вы»). Надо было кое-что расследовать.

сарас

Я проработал всю ночь. Сменялись секретарши и курьеры — но я не покидал зала, метался от терминала к столу и назад, вчитываясь то в текст на бумаге, то в слова на экране, пальцы мои то летали по клавишам, то нервно перелистывали страницы. Я искал, пожирал, переваривал информацию.

Ама не преувеличила — досье оказались на диво подробными. Был учтен и зафиксирован каждый мой шаг с момента приезда в город. Счета, квитанции, инвентарные перечни. Стенограммы моих разговоров. Списки клиентов, друзей, коллег. Даже отчет о теннисных партиях в тот незабвенный день на корте. На сбор этих сведений Кардинал должен был потратить целое состояние. И это — только в незасекреченных досье!

Но о моем прошлом — ни слова. Где бы я ни искал, мне не попадалось ни единого намека на мою жизнь до приезда в этот город. Я ввел свое имя в компьютерные «искалки» — пусть поищут ссылки на него во всех областях и сферах. С тем же успехом я мог бы отрядить компьютеры на поиски призрака. Казалось, я родился в день приезда, а до того, выражаясь словами Курта Воннегута, был невинным обрывком недифференцированного вакуума.

Но нет! У меня же есть воспоминания. Пусть смутные, пусть за них никак не ухватишься — но они есть. Лицо «той женщины». Моя любовь к старым фильмам. Цитата из Воннегута: я никогда не читал его книг, точнее, не помнил, чтобы читал за время пребывания в городе, — но не мог не читать его в предыдущем воплощении, раз уж в голове всплывают его изречения. В моей черепной коробке хранится обширная база данных, доказательство богатого прошлого опыта: любимые, если верить моей памяти, фильмы, песни, книги, люди. В момент приезда я не был несведущим и неискушенным младенцем. Я приехал мужчиной, который повидал жизнь и знает, что почем. У меня были глубоко укорененные симпатии и антипатии, надежды, страхи и амбиции. Далеко не все из них зародились в моей душе уже в городе.

Амнезия. Вот где собака зарыта. Вероятно, Кардинал набрел на меня в какой-нибудь больнице — Ама права. Мой мозг выгорел. Скорее всего я был полным инвалидом. А он спас меня и привез сюда, чтобы использовать в своих таинственных проектах. Информацию о дяде Тео он мог мне внушить — под гипнозом такое наверняка возможно — и отправил в город, чтобы дальше я выкарабкивался сам. О человеческом разуме и возможностях современной медицины я знал не так уж много, но эта версия казалась мне вполне правдоподобной.

Но как же другие? Дядя Тео, Кафран Рид, Соня Арне. Они-то тут при чем? У них же не было амнезии. Они же не свалились на землю с небес. Что, если они не притворялись родственниками, а и вправду верили в свое кровное родство со мной, Амой, Адрианом? Сначала я счел Соню предательницей, но теперь, оглядываясь назад и сравнивая ее с другими, засомневался. Тео не прикидывался. Кафран кажется искренним человеком. И Соня тоже. Я вполне мог принять, что мне самому уготована роль пешки в чужой игре, подсадной утки, кукушонка, но как Кардинал уладил дело с птицами, в чьи гнезда он подбрасывает своих агентов? Люди не принимают самозванцев с распростертыми объятиями точно родных.

Я нашел досье дяди Тео. Узнал оттуда, что у него две сестры, и обе живут не в городе. С бьющимся сердцем позвонил сначала одной, потом другой по телефону — очень подозревая, что одна из них окажется моей матерью. Я представлялся им как старинный друг Тео — дескать, я надолго уезжал и вот только что узнал о его смерти. Обе были рады о нем поговорить. Обе не узнали меня по голосу. Я расспрашивал их осторожно, ловко вворачивая невинные вопросы, и вот что узнал: одна разведена, детей у нее нет, а у другой целых шестеро, но старшему всего семнадцать. Я поблагодарил их за радушие, пообещал заехать, если буду неподалеку… и порвал с моим «дядей» раз и навсегда. Мы — вовсе не родня. Он не был братом моей матери. Скорее всего он никогда в жизни меня не видел, пока я не приехал в город тем серым дождливым днем — или пока он не согласился сыграть роль в поставленном Кардиналом спектакле. Виновен или невиновен? Соучастник — или жертва? Я склонялся ко второму — но может быть, это была лишь утешительная иллюзия…

Я поискал И Цзы Ляпотэра и Адриана Арне. Должны же они хоть раз всплыть, а?

Ничего подобного. Ни налоговых деклараций, ни листков учета кадров, ни сведений об отчислениях в Пенсионный фонд.

Я закопался поглубже в прошлое. В свою бытность Инти Майми И Цзы был правой рукой Кардинала. Его досье обязательно должно существовать. Второй по значению человек в городе не мог не оставить следов. Пусть досье изъято — но упоминания, фотографии с мировыми лидерами, речи в лояльных газетах. Он должен был фигурировать в протоколах крупных совещаний заодно с Фордом Тассо, Соней Арне и прочими шишками.

Ничего.

Напоследок я попытал удачу с копией журнала посетителей «Шанкара». То была огромная книга в золотом переплете, где предлагали расписаться каждому клиенту на выходе из ресторана. Большинство от чести уклонялось; книга предназначалась прежде всего для высокопоставленных гостей, посещавших «Шанкар» в торжественных случаях. Но несколько недель назад и мы с И Цзы оставили свои каракули на ее страницах. Мы оба были под мухой — превысили свою обычную норму. С пьяных глаз нам вдруг показалось, что расписаться на страницах этого массивного тома жизненно важно — надо же оставить о себе памятку для грядущих поколений. Первым расписывался И Цзы — его росчерк занял три строчки. Ниже оставил свой скромный автограф и я. Мы захохотали, хлопнули друг друга по спинам, как водится у всех пьяных в мире, и, шатаясь, выкатились на улицу.

Копия журнала в архивах «Парти-Централь» обновлялась раза два в неделю. Это делалось на цветном ксероксе, так что ничего не утрачивалось. Я раскрыл книгу в конце и стал высматривать наши имена. Ага, вот оно: Капак Райми. А выше, разметавшись по трем строчкам: Сэмюэль Грифф.

Я напряг память. Сэмюэль Грифф. Мой клиент. Я заключил с ним договор ценой нескольких встреч, две из которых имели место в «Шанкаре». Конечно, в тот конкретный день я был там не с Гриффом — я же помнил, как надрался с И Цзы. Но я готов был дать руку на отсечение: если я позвоню Гриффу и спрошу, были ли мы в этом ресторане такого-то числа, он подтвердит.

Безнадега. Кардинал все предусмотрел. С точки зрения документов и истории ни И Цзы Ляпотэра, ни Адриана Арне никогда не существовало. Капак Райми начал существовать только с приездом в город, и я не сомневался, что эта ситуация будет исправлена в мгновение ока, если я надоем Кардиналу или если он узнает о задуманном мной походе в архивы.

Через оконные жалюзи начали протискиваться первые лучи рассвета. Я просидел в архиве всю ночь, пытаясь напасть на несуществующие следы. Я потер свои красные глаза, откинулся на спинку стула, зевая и потягиваясь — от усталости мне чудилось, что мои руки достают чуть ли не до потолка. По крайней мере теперь я в курсе ситуации. Для меня остался лишь один путь — путь наверх, путь, по которому я двинусь следующей ночью вместе с Амой. Я рисковал лишиться всего — но это меня уже не пугало. Я должен был узнать, кто я на самом деле. Это стало для меня самым важным в жизни — даже еще важнее, чем мой статус в организации. Узнать. Любой ценой.

Я закрыл программу на компьютере, выключил лампу, позвонил Томасу и попросил его подъехать к парадному входу. Решил, что поеду в «Окошко» и отосплюсь перед нашим ночным набегом. К десяти вечера я должен быть в здравом рассудке.

* * *

Томас, как обычно, с невозмутимым видом крутил руль… но вдруг, впервые нарушив свой профессиональный этикет, заговорил со мной сам.

— Сэр, мне кажется, что за нами следят.

Я безразлично покосился на его затылок.

— По-моему, это не в первый раз.

— Верно, сэр, — согласился Томас, — но этот «хвост» мне не знаком.

— А другие, значит, были знакомы?

— Фирма информирует меня о всех сопутствующих мерах, сэр, — пояснил Томас. — Иначе нельзя — я должен осознавать, по плану развиваются события или нет. На сегодня слежки не назначено, и все же мы под колпаком.

— Где? — Привстав, я уставился в зеркало. За ночь туман рассеялся, и улицу позади нашей машины было видно далеко.

— Сейчас его не видно… Ага, вот. Мотоциклет, сэр. Замечаете?

Да, я заметил. И моментально догадался: очевидно, Ама решила за мной проследить. Я улыбнулся. Что ж, посмотрим, кто кого.

Оглядевшись по сторонам, я сориентировался.

— Видите торговый центр? — Шофер кивнул. — Высадите меня рядом, а сами езжайте домой. Я знаю, кто за мной следит. Все нормально. Я сам справлюсь.

— Вы уверены, сэр?

— Томас, мне ничего не угрожает, — заверил я. — Я знаю, чьи это штучки.

Студеный утренний воздух приятно освежал. Улицы в этот час были тихи, почти все магазины закрыты. Я зашел в круглосуточное кафе и заказал кофе, чтобы дать Аме фору — пусть пока припаркует мотоцикл. Спланировав свои действия, я неторопливо зашагал в сторону торгового центра, который только открывался. В нем я никогда не был, но знал, чего ждать: разноцветный кафель, ужасная музыка, крикливо оформленные витрины, пластмассовые пальмы в кадках. Торговые центры везде на одно лицо.

Я шел медленно, мимо усталых утренних тружеников, охранников, смотревших спортивные новости по телевизору в витрине, уборщиков, которые, весело насвистывая, выполняли свои обязанности, упивались затишьем перед нашествием покупателей.

Заметив впереди отключенный эскалатор, я проворно взбежал по нему. Наверху, уже невидимый снизу, я перешел на рысь и понесся по длинному коридору в поисках подходящей ниши. Я решил подстеречь Аму и напугать.

На глаза мне попался небольшой выключенный фонтан и, повинуясь минутному порыву, я осмотрел его повнимательнее. Дно, в общем, сухое; внутри, в выемках под круговым парапетом как раз можно было спрятаться. Оставалась только одна проблема — как узнать, что передо мной Ама? Тут я заметил на потолке зеркало. Я запрыгнул в фонтан, распластался по дну и осторожно заполз под парапет. Поглядел в зеркало. Отлично. Увижу ее как минимум футов за двадцать.

Ама долго не появлялась. Сердце у меня бешено билось от волнения и физического напряжения, но уже успокоилось, когда я заслышал шаги. Шаги были опасливые, с интервалами в несколько секунд — она то и дело останавливалась и прислушивалась. Вероятно, она догадалась, что ее разыгрывают, но пойти на попятный стыдилась.

В зеркале появились ее ноги, и я начал медленно подвигаться вперед, чтобы удобнее было вскакивать. Ноги сделали еще один шажок. И еще один. С секунды на секунду я увижу ее лицо…

Я остолбенел. Все тело сковал паралич. Сердце едва не остановилось.

Это была не Ама.

Отчаянно стараясь не шуметь, я втиснулся поглубже под парапет, попытался слиться со стеной. Шаги все приближались. Теперь они раздавались прямо надо мной. Я не сомневался, что меня засекли, что сейчас на меня обрушится убийственный удар, но тут мой преследователь уселся на парапет и начал немелодично насвистывать.

Я поглядел в зеркало. Он был обращен ко мне спиной, но всякий раз, когда он поворачивался вбок, чтобы проследить за коридорами, на его щеках сверкали змеи. Вспомнив Джонни Грейса и его мгновенную смерть, я постарался не дышать, не шевелиться и даже не думать.

Наконец, когда торговый центр начал заполняться народом, преследователь решил, что мне все-таки удалось уйти. Побарабанив пальцами по парапету, он раздосадованно цокнул языком, встал и ушел. Я на всякий случай пролежал под парапетом еще несколько минут, а потом выбрался наружу.

Не обращая внимания на свою мокрую спину и удивленные взгляды окружающих, я подбежал к первому попавшемуся телефону и позвонил Аме. Долго-долго никто не подходил. Десятый звонок. Одиннадцатый. Двенадцатый. К горлу у меня подступил комок, под ложечкой засосало. Наконец, когда я уже собирался повесить трубку, сонный голос пробурчал:

— Да? — Это был Кафран.

— Мистер Рид, а Ама может подойти? — выпалил я.

— Кто?

У меня чуть сердце не оборвалось.

— Кто это? — повторил Кафран. — Вы хоть знаете, кото рый час?

— Ама дома? — заорал я. — Ама Ситува. Или она…

В динамике послышался приглушенный голос, спрашивающий, кто это звонит. Голос был женский. Я услышал, как Кафран прикрыл трубку ладонью, а затем, спустя несколько секунд, к телефону подошла Ама.

— Капак? Ты? — проворковала она спросонья.

— Ама, уходи из дома, — произнес я, стараясь говорить внятно и спокойно. — Не собирай вещей, не умывайся, ничего не говори Кафрану. Просто оденься и уходи.

— Капак, что…

— За мной гонится Паукар Вами. — Ама молчала. — Ты знаешь, что это означает?

— Догадываюсь, — отозвалась Ама.

— Я от него ускользнул, но, может быть, он охотится не только за мной. Возможно, ты следующая. Уходи. Затеряйся в городе. Ладно?

— Ладно, Капак, — вздохнула она.

— Попозже встретимся.

— Где? В порту?

— Нет. Позвони мне вот по этому телефону. — Я зачитал ей номер телефона-автомата, по которому звонил. — В два. Я пока смотаюсь в «Окошко», приведу себя в порядок, обдумаю, что теперь делать.

— А туда возвращаться не опасно? — спросила Ама.

— Там он меня не тронет. Свидетелей многовато.

— Но…

— Все, разговор окончен, — отрезал я. — Шевелись. Да, Ама, вот еще что! Пистолет возьми.

Повесив трубку, я покинул торговый центр через центральный вход, стараясь не оглядываться по сторонам и вообще не привлекать к себе внимания. Поймал такси и велел отвезти себя в «Окошко».

В моем номере царила влажная духота. Ноги у меня подкашивались от усталости, я клевал носом — бессонная ночь давала о себе знать. Я распахнул настежь окна, но вместо свежего воздуха с улицы потек унылый смог и дым города, не знающего ни чистоты, ни света. Я пошел в ванную, сполоснул лицо и шею холодной водой, и мое усталое тело немного встрепенулось.

Я решил скатать наверх и поболтать с Кончитой — вчера вечером я ей не звонил, а она, верно, волнуется. Правда, продолжать жить по заведенному обычаю, словно ничего не произошло, казалось мне нелепым, но в таких ситуациях лучше не паниковать. Единственный способ дожить до завтрашнего утра — это не терять голову и предварительно обдумывать свои действия.

Кончита полулежала на диване. Врачей и сиделок нигде не было видно. Когда я вошел, она улыбнулась, привстала, шлепнула по дивану — дескать, присаживайся рядом. За то время, пока я здесь не был, комната преобразилась. Кончита начала убирать драпировки и чехлы, под которыми оказались красивые стены и мебель. Да и сама она как-то расчехлилась — теперь ее ноги и руки были обнажены. Ее дряхлое тело, которого она так стыдилась, теперь выставлялось на обозрение всех гостей.

— Привет, плотвичка, — сказал я. — Как живешь?

— Не то чтобы худо. А ты?

— Жаловаться не на что.

— Я без тебя вчера скучала. Дела?

— Они самые. Извини, что не позвонил. Ты не волновалась?

— Нет, я знала, что у тебя все нормально. Чувствовала.

— Телепатия? — улыбнулся я.

— Может быть. Или просто дар любящего сердца.

— Или потому, что мы оба айуамарканцы? — забросил я удочку.

Кончита поджала губы.

— Нет, — решительно заявила она. — Об этом я говорить не стану. Я из-за этого уже один раз рехнулась. Не буду повторять ошибок. Так что извини, но разбирайся сам. А я тебе советую обо всем забыть. Забыть Ферди, работу, этот город. Уезжай.

— Один? Мне будет тоскливо.

— А ты не поддавайся тоске. — Кончита подтянула ноги, встала на колени на своем диване. Ее глаза светились. — Я изменилась, Капак, — произнесла она. — И переменам еще не конец. — Она обвела рукой неодетую комнату. — Я старуха. Ты помог мне это осознать. Мне скоро стукнет шестьдесят. Всю свою взрослую жизнь я потратила зря — пряталась от правды, воевала со своим телом, была в рабстве у своего лица. Я сдалась и опять превратилась в маленькую Кончиту Кубекик, а надо было продержаться и остаться собой — Кончитой Дорак, женщиной, взрослым человеком. Теперь уж поздно, но не слишком. Какое-то время у меня еще есть.

Я уезжаю, — продолжала она. — Недели через две, плюс-минус несколько дней, меня здесь уже не будет. Собираю чемоданы, увольняю слуг и еду. Я всегда мечтала увидеть мир и перепробовать все в жизни, но какая-то безобразная пуповина привязывала меня к этому городу. А теперь я ее порву. Перекушу зубами и выплюну. С меня хватит. Я устала стоять на месте и подставлять лицо пощечинам жизни. Я сбегу.

И ты тоже можешь сбежать, Капак. Давай убежим вместе. Ты мне поможешь, когда ночь затянется надолго и меня начнут глодать сомнения. Мира я больше не боюсь, не боюсь, что люди будут смеяться, пялиться и тыкать пальцами. Пускай! Они не сделают мне ничего такого, что я уже не сделала себе сама. Каким мучениям я себя подвергла, каким страданиям… Но теперь все. Я уезжаю. Посылаю все это к черту. Полечу на самолете, сяду на круизный лайнер, поеду с караваном по далеким и удивительным песчаным пустыням. Не знаю, сколько еще жизни осталось в этих костях, но то, что осталось, я использую до последней капли. Я буду ЖИТЬ, Капак! Впервые в жизни я стану самой собой и повеселюсь на славу!

Поехали со мной. — В ее глазах горели крохотные, яркие, гипнотические искры. Она изо всех сил пыталась обратить меня в свою веру, спасти. — Брось Ферди, гангстеров, боль и смерть. Брось этот город. Стань моим спутником. Сыном. Мужем. Братом. Другом. Мы станем притчей во языцех в сотне столиц. Они с ума сойдут, гадая, кто ты — то ли жиголо, то ли растлитель малолетних!

Не произнося ни слова, я ласково сжал ее руки и медленно покачал головой.

— Нет, Кончита, я не могу. Я рад твоему побегу. Может быть, однажды и мне удастся это сделать. Но подумай, как долго ты сама шла к этой точке: через десятки лет страданий и боли. А я только начинаю. Я не могу повернуться к городу спиной. Время еще не пришло. Найди кого-нибудь еще. Хорошего человека, не скованного, как я, делами и желаниями. Я буду для тебя лишь обузой, цепью, приковывающей к прошлому. Да, я указал тебе дорогу к свободе, сам не зная как, но если я поеду, то буду тебе лишь мешать. Я разрушу то, что спас. Такой уж я человек.

— Знаю. — Голова у нее поникла. — Я на всякий случай спросила, потому что надеялась, но я заранее знала. — Кончита подняла глаза. — Это тебя погубит, Капак. Ферди тебя в порошок сотрет. А если не он, так ты сам. Капак, Кардинала победить нельзя. Он сильнее всех. Кардинал сломал мне жизнь. Он сломал жизнь Ферди. Все, к чему он только прикасается… Он так устроен, Капак. Он не нарочно.

— Наверное, ты права, — кивнул я. — Но, Кончита: мое предназначение здесь. Это единственное место, где я могу находиться. Я и сам не понимаю Почему, но здесь что-то такое есть, что-то, кроме Кардинала, и оно приручило меня. За пределами города я собьюсь с пути.

Кончита высвободила руки.

— Как же вы похожи, — вздохнула она, — ты и Ферди. Два сапога пара. Он был злее тебя, не такой утонченный, не такой тактичный. У него не было твоего самообладания и умения перелагать мысли в слова. Когда он был в твоем возрасте, его величайшим ораторским достижением было невнятное двусложное ворчание. Но в остальном вы — как две капли воды. Оба знаете, чего хотите, и цену, которую вам придется заплатить; оба не хотели бы расплачиваться, но осаживать коней тоже не желаете.

— Какова же цена, Кончита?

— Сам знаешь.

— Нет, не знаю. Скажи.

— Твоя жизнь, — произнесла Кончита, отводя глаза.

— Я ее и так когда-нибудь потеряю, — рассудил я. — Что еще?

— Твои друзья.

— Очень многих я уже потерял. Еще?

— Твои сладкие мечты станут горькими и обратятся против тебя.

— С мечтами так частенько бывает. Какова цена, Кончита? Какая такая ужасная утрата мне суждена? Скажи.

И, наконец, обернувшись ко мне, она раскрыла мне тайну.

— Все, что в тебе есть человеческого.

На это у меня ответа не нашлось. Сказать было нечего. Мне оставалось лишь сидеть, смотреть в стену и убеждать себя, что она ошибается.

* * *

На обратном пути в торговый центр я принял всё возможные предосторожности. Пять раз пересаживался с одного такси на другое. Прошел несколько миль пешком по самым людным улицам, какие мне только попадались. Даже зашел в магазин мужской одежды и облачился во все новое. Сделав все, что было в моей власти, я положился на удачу и отправился к нужному телефону.

Он зазвонил ровно в два.

— Хвоста за собой не заметила? — спросил я, сразу перейдя к делу.

— Нет.

— Чего так уверенно?

— Я ездила за город, — сообщила Ама. — На много миль вокруг — только шоссе да открытые поля. Не заметить слежку невозможно. А вернулась я другой дорогой. Так что у меня все путем.

— Отлично. Я больше сомневаюсь, но вроде бы меня не засекли. Во всяком случае, Вами не видно.

— Что будем делать? — спросила Ама.

— Я начинаю его выслеживать.

— Вами?

— Да.

— Спятил?

— Иначе нельзя, — заявил я. — Кроме Кардинала, только он может что-то знать. Если я с ним поговорю, Заключу какую-нибудь сделку… Может, он и расколется. Игра стоит свеч.

— Ты знаешь, где он?

— Нет. Но думаю, что смогу выяснить.

— Я пойду с тобой.

— Нет! — воскликнул я. — Это глупо.

— Вместе безопаснее, — возразила Ама. — Будем прикрывать друг друга со спины. Я больше не хочу оставаться одна, Капак, ведь если Вами на меня охотится…

Я замялся.

— Я не хотел бы, чтобы ты зря рисковала.

— Эй, а кто из нас лазал в «Парти-Централь»? — презрительно фыркнула Ама. — Капак, я не маленькая. Я знаю, чем дело пахнет.

— Ну ладно.

Ама была права. Происходящее имело отношение и к ней. Нехорошо это с моей стороны — отлучать ее от дел из-за моих устарелых представлений о слабом поле. Она влипла так же глубоко, как и я, и в поисках выхода сделала не меньше моего — если честно, больше.

— Встретимся на Бель-сквер через полчаса, — распорядился я. — С южной стороны там есть пивнушка на открытом воздухе. Я буду на задворках. Приезжай на мотоцикле.

* * *

Она появилась вовремя, и мы укатили, не обменявшись и парой слов.

— Куда едем? — крикнула она через плечо.

— М-м-м? — Я чувствовал под руками ее талию, вспоминал ее сладкое тело. Шлепнув меня по пальцам, Ама повторила вопрос. — Не знаю — сознался я. — Куда-нибудь на Восток. Ты себе езжай, а я, если повезет, постепенно припомню ориентиры.

Много часов мы носились по кривым улочкам Востока. Я пытался вспомнить, какой дорогой меня вез Адриан, но память забарахлила. Наконец мы затормозили и стали расспрашивать местных. С чужаками здесь не больно откровенничали, но мы все же наткнулись на человека, который знал старика и был не прочь поговорить.

Когда мы подъехали к дому, старик сидел на веранде — нежился в кресле-качалке, следил за тем, что на свете делается. Он с интересом воззрился на наш мотоцикл, а когда мы слезли и направились к дому, глубокомысленно сощурился.

— Здравствуйте, Фабио, — выпалил я.

— И вам тоже здрасте, — пробасил старик. — Это же… постойте, не подсказывайте… Райми! Капак Райми, верно?

— Единственный и неповторимый.

— Хе-хе. Старый Фабио все помнит. А вот красавица твоя мне незнакома.

— Ама Ситува, — представилась моя спутница и наклонилась пожать ему руку.

— Ама Ситува, — многозначительно закивал Фабио, беря имя на заметку. — Рад познакомиться. Вы при этом парнишке — или сами себе хозяйка?

— Она при парнишке, — улыбнулся я и, покончив с формальными любезностями, спросил:

— Вы помните, зачем я в прошлый раз приезжал?

— А то. Насчет Вами допытывался. Ежели что с ним связано, я умирать буду — не забуду. Запоминающийся парень, знаешь?

— Ага.

Об Адриане я говорить не стал — зачем усложнять дело?

— Я хочу узнать о нем побольше, — сказал я Фабио. — Где его найти, например?

Старик сощурился, закусил губу.

— Ты чего, серьезно? — с любопытством спросил он. — Тебе-то он зачем?

— Поговорить с ним надо.

— Поговорить? С Паукаром Вами? — захохотал Фабио. — Да уж, с ним поговоришь, как же, держи карман…

— Вы знаете, где он? — не унимался я.

— Если бы и знал, то не сказал бы. Я на него врагов наводить не стану. Что я, из ума выжил?. Нет, и не дождетесь. Что я, не знаю: врагов он чики-чики, а потом и стукача. Спорь на что хочешь. Этому фартовому я дорогу переходить не стану.

— Пожалуйста, Фабио. — Ама подошла к старику и опустилась перед ним на корточки. — Мы о вас и словом не обмолвимся. Честно. Мы ему не враги. Просто поговорить хотим. — Ама взяла Фабио за руки и, ласково сжав их, улыбнулась. — Ну пожалуйста!

Фабио поглядел на свои руки. Потом на нее. Потом на меня. И ухмыльнулся.

— Вот смехота: почему красивые дамочки всегда думают, что одной улыбочкой выжмут из старого хрыча что угодно? Почему только они так думают, а? — Он вновь уставился на свои руки и прижмурил выцветшие глаза, погружаясь в воспоминания. — Потому что способ беспроигрышный, наверно… — тихо проворчал он. Затем вскинул голову. — Вы правда только поговорить хотите?

— Да.

— И насчет меня не проболтаетесь?

— Ни словом, ни полсловом.

— Хр-рм, — задумался Фабио. — Ладно, я точно не знаю, там ли он живет, — неспешно заговорил он после долгого молчания, — но пару дней назад видали, как он оттуда выходил. Тот, который видел, его особо не разглядел, но эти его змеи — редкая примета. Обознаться сложно. Если его там нет, я уж и не знаю…

— Спасибо, — тихо проговорила Ама, растирая ему запястья.

— Дуралей я старый, вот я кто, — проворчал Фабио, а затем улыбнулся Аме и продиктовал мне адрес.

* * *

Подъехав к многоквартирному доходному дому, мы заглушили мотор. По словам Фабио, Вами видели на шестом этаже. Набрав в грудь воздуха, я спрыгнул с мотоцикла и заявил Аме:

— Наверх пойду один. Не спорь. — Повелительным жестом я отмахнулся от ее возражений. — Нет смысла рисковать нам обоим. К тому же мы точно не знаем, охотится ли он на тебя.

— Вполне возможно, что охотится, — отрезала Ама.

— Возможно, — согласился я. — Но есть шанс, что все-таки нет. В любом случае идти тебе — это идиотизм. Оставь это дело мне, Ама. Если я приду один, мне, может быть, удастся вызвать его на разговор. Один человек не покажется ему опасным. Но двое…

Ама кивнула — скрепя сердце. Она понимала, что я прав. Достала свой пистолет и предложила его мне. Соблазн был велик, но я покачал головой. Обыск неизбежен. А я не такой дурак, чтобы рассчитывать ворваться в логово Вами и победить его с ходу. Я же помнил, как незнакомец, свалившись с неба, разделался с Джонни Грейсом и его людьми стремительно, как тигр. Вынув нож, который я носил с собой со вчерашнего вечера, я отдал его Аме.

— Подождешь часа два, — велел я ей. — Отслеживай обстановку. Какая дверь, знаешь? — Ама задрала голову, пересчитала двери квартир, выходящие на галерею, кивнула. — Если увидишь, что оттуда кто-то выходит, кто угодно, кроме меня, — беги. Не мешкай, не давай им времени заговорить. Просто уезжай.

— Ты уверен, что у тебя получится? — спросила Ама.

— Сомневаюсь. — Я улыбнулся и поцеловал ее. Долгий поцелуй, томный, страстный, искренний. Когда наши губы разомкнулись, в ее глазах сверкнули слезы. В моих, наверно, тоже. — Это сейчас я должен сказать: «Я тебя люблю»? — иронично прощебетал я.

— Нет, сейчас я должна сказать: «До скорой встречи».

Я начал подниматься наверх.

Дом был старый, построенный в начале двадцатого века. На стенах живого места не было — сплошные трещины, дыры, протечки, следы пожаров да выцветшие пятна крови. Двери, как правило, были заперты на засовы. Несколько квартир выгорело. Очень многие были захвачены сквоттерами. Все, кто попадался мне на лестнице — лифты давно заснули вечным сном, — шли, ссутулившись, вжимая голову в плечи — ждали нападения. Несметных богатств этого города хватило бы, чтобы обеспечить безбедную жизнь всем и каждому, но Кардинал и его друзья — МОИ друзья — знали, как ценен класс отчаявшихся бедняков, и старательно поддерживали статус-кво. Единственными, кто уе жил в постоянном страхе, здесь были маленькие дети, еще не знающие, как жесток мир и как бесперспективно их существование. Дети — да и то не все.

Нужная мне квартира находилась на шестом этаже. Дверь без засовов, без звонка, без почтового ящика. Когда-то она была зеленой, но давно уже выцвела и облупилась. Я чувствовал на затылке пристальный взгляд Амы, но оборачиваться не стал. Набрав в грудь воздуха, постучал в дверь кулаком.

Когда отголоски моего стука затихли, воцарилась тишина. Этот этаж был малонаселен — почти все двери зияли черными провалами без признаков людского присутствия. Я обернулся на какой-то звук сзади — из своей квартиры вышла крохотная старушка с огромной хозяйственной сумкой. Подозрительно покосившись на меня, она развернулась и затрусила к другой лестнице. Я улыбнулся и вновь уставился на дверь.

Та распахнулась. На пороге, ухмыляясь — змеи на его щеках разевали пасти с вечно оскаленными клыками, — стоял Паукар Вами.

— Капак Райми — прошелестел его голос. — Какой приятный сюрприз.

В горле у меня пересохло, дух перехватило. Я сглотнул, помассировал десны языком.

— Есть разговор, — сказал я.

— Сегодня утром тебе было не до разговоров, — заявил Паукар. — Скажи-ка, Капак Райми, у тебя привычка такая — по утрам в фонтанах купаться?

— Ты меня видел? — разинул я рот. Паукар самодовольно усмехнулся. — Но… почему тогда…

— Заходи, Капак Райми, — сказал он, уступая мне дорогу. — Надо многое обсудить.

Я машинально, утратив сознательный контроль над своим телом, вошел в квартиру. Как сквозь сон, услышал, что он прикрыл дверь. Прикрыл, но не запер. На случай срочного побега я взял этот факт на заметку.

Квартира была однокомнатная, очень тесная. Вдоль одной из стен тянулась огромная морозильная камера. Рядом с ней громоздился холодильник, а у противоположной стены лежал матрас, накрытый спальным мешком. К окну был придвинут высокий шкаф. У тусклой лампочки едва хватало силенок освещать круг пространства прямо под тобой. В комнате царил гнетущий полумрак. В одной из стен была дверь, очевидно, ведущая в туалет и что-то типа ванной.

— Нравится? — спросил Вами. — Не бог весть что, но для меня — как дом родной.

— Тут… хорошо прибрано, — заметил я.

Вами расхохотался.

— Садись, Капак Райми. Боюсь, стульев у меня нет. Я их не одобряю. Дурной обычай — эти стулья. В сложных ситуациях от них одно расстройство.

Я сел на голый пол, скрестив ноги. Вами прошел к матрасу и встал на колени, изящно упершись руками в боки. Он уставился на меня изучающим и совершенно непроницаемым взглядом.

— О чем ты желаешь со мной говорить, Капак Райми?

— Сегодня ты за мной следил, — начал я. В этом он уже сознался, а потому поленился отвечать. — Почему ты меня не убил?

— С чего вдруг?

— Но это ведь твоя профессия — убивать людей?

— Я не всех убиваю, — улыбнулся Вами, и змеи угрожающе вскинули головы. — Иначе я быстро остался бы не у дел.

— Но тебе заказали убить меня.

— Нет.

— Нет?

— Если бы мне тебя заказали, ты был бы уже мертв.

— Тогда зачем ты за мной следил? — спросил я.

— Я тобой интересуюсь, — пояснил Вами. — Ты айуамарканец. За новыми айуамарканцами я стараюсь следить. Такое у меня хобби, уже много лет. Когда я в городе, мне нравится вникать в их жизнь. А за тобой я слежу со дня нашей встречи в переулке.

— И за Адрианом тоже?

— Адрианом? — переспросил он с непонимающим видом.

— За Адрианом Арне. За парнем, который со мной там был.

— А-а, — благостно улыбнулся Вами. — Значит, не все меняется.

— Ты это о чем?

Вами покосился на шкаф. Его глаза слегка сощурились. Он о чем-то размышлял.

— Много ли ты обо мне знаешь, Капак Райми? — спросил он наконец, задумчиво поглаживая вытатуированных на своих щеках змей.

— Не так много. Ты наемный убийца, киллер. Когда-то ты работал на Кардинала. Тебя боятся все, кто тебя знает. Говорят, что ты самый жестокий, самый бесчувственный человек на свете.

Вами скромно улыбнулся — мои слова явно пришлись ему по вкусу.

— Это правда, — согласился он. — Не самое легкое дело — быть самым страшным человеком в этом городе. Мне пришлось здорово потрудиться, чтобы внушить им страх, ненависть, приучить к повиновению.

Киллер — для меня работа непостоянная, — поведал он мне. — Так, под настроение или если старый знакомый попросит. В основном я убиваю потому, что так хочется мне самому. Я — первопроходец. Я был одним из первых серийных убийц в те времена, когда это было еще немодно. Больше сорока лет я оставляю за собой огненные следы всем на зависть. Моих личин и нарядов не сочтет никакая полиция, Я был Черным Ангелом, Самогонщиком, Хорьком, Гарри Глазное Яблоко и много кем еще. Я обрывал жизни людей во всех уголках мира, убивал бедняков и богачей, молодых и старых, мужчин и женщин.

Я убиваю, потому что я убийца, — заявил Вами. — Правда, простое объяснение? Проще пареной репы. Такой уж я уродился. Такое уж у меня занятие.

Я не понимал, зачем он все это мне говорит, но прерывать его не собирался. Я чувствовал, как волосы у меня на загривке втягиваются в свои волосяные луковицы, пытаясь спрятаться.

— Когда я убиваю, я верен себе. Вот и все причины. Никаких тайных мотивов. Никакой затаенной в подсознании ненависти. Никаких извращенных желаний или страданий. Как по-твоему, Капак Райми: верность себе — это грешно?

— Ну, если так к этому подойти…

— А иначе не подойдешь, — процедил он. И продолжал: — Я записываю свои убийства. Описываю на бумаге каждое. У меня десятки блокнотов, где указаны места, города, имена, методы и результаты. Это я так расслабляюсь на досуге. Пишу о своей работе, рассуждения всякие фиксирую. Люблю читать о своих давних убийствах. Когда столько всего сделано, есть одна проблема — подробности в голове не держатся. Любое лицо… любая смерть мало чем отличается от прочих. Сливаются воедино, знаешь? Что-то пить охота, — внезапно заявил Вами. — Достань-ка пива из холодильника. Если хочешь, возьми и себе баночку.

Мне не хотелось поворачиваться к нему спиной, но другого выхода не было. По моим расчетам, он вряд ли планировал убить меня в ближайшее время, но в Паукаре Вами чувствовалась склонность к непредсказуемым поступкам.

Я распахнул дверцу холодильника и заглянул внутрь, высматривая пиво.

Холодильник был заставлен банками с маленькими, написанными от руки ярлыками. Об их содержимом я постарался не задумываться. Игнорировать их было не так уж сложно. Но я не мог скользнуть безразличным взглядом по лежащей на одной из верхних полок голове ребенка, уставившей на меня невинные, полные муки глаза. Голова была аккуратно отделена от тела и высушена перед помещением в холодильник. Под нее была подставлена миска. Стоя перед холодильником, скованный ужасом, я увидел, как капелька крови, медленно набрякнув, упала в миску.

— Пиво на второй полке сверху, — любезно сообщил Вами. — За головой.

Огромным усилием воли я сдержал дрожь отвращения — потому что интуитивно чувствовал: от моей реакции многое зависит. Одно ложное движение — и это мертвое лицо станет последним, что суждено мне увидеть. Я осторожно взял голову за уши и отодвинул в сторонку. Кожа была холодная и какая-то чешуйчатая — прикосновения к ней я не забуду никогда. Освободив место, я запустил руку в дальний угол холодильника и выудил пару банок. Переложив их пониже, вернул голову на прежнее место. Напоследок заглянул в эти детские глаза — пять лет? Шесть? — взял пиво и захлопнул дверцу.

Вами без всяких видимых эмоций принял из моих рук банки. Удивить его хладнокровием было определенно непросто. Но он внезапно перехватил мою руку. Я попытался вырваться, но он был сильнее. Улыбаясь, Вами слегка покачал головой. Я перестал сопротивляться. Не говоря ни слова, он поставил банку на пол и сжал мою руку в кулак. Затем ухватил меня за указательный палец и вытянул его так, чтобы тот указывал строго вперед. А сам задрал голову назад, выставив подбородок. Тихонько нажал на мою руку, пока указательный палец не завис под его нижней губой, у точки, где змеиные головы встречались. Я уставился на их разноцветные пасти, оскаленные ядовитые клыки. Тут Вами прижал мой палец к своему подбородку.

Мгновенно я ощутил что-то вроде ожога и с криком отдернул руку. Вами выпустил ее и, не сказав ни слова, взял банку с пивом. Я потер палец, поднес его к глазам. Следов укуса не было видно, зато появился маленький красный пупырышек. Пососав палец, я опять присмотрелся к нему. Кожа — была цела, а пупырышек уже бледнел.

— Как это… — начал я, но Вами оборвал меня.

— Там есть папка, — заявил он, открыв пиво. Указал подбородком на шкаф. — Принеси мне.

Скрепя сердце, желая объяснений, но опасаясь настаивать, я выполнил его приказ.

Шкаф был завален папками, блокнотами и просто отдельными листочками бумаги. Я долго копался на полках, гадая, что именно ему нужно, и хотел уже было уточнить, но тут заметил Это. Тонкую папку на одной из средних полок. В ее верхнем правом углу было небрежно нацарапано «АЙУАМАРКА». Я вытащил папку и передал ему. Он достал из нее два листа. Уткнулся взглядом во второй из них, вчитался. Мрачно хмыкнул, потянулся, не глядя, левой рукой, нащупал красную ручку, поставил галочку. Затем показал лист мне, указывая на нижнюю строчку. Оказалось, что он поставил галочку у имени Адриана.

— Адриан Арне, — проговорил Вами. — Бери-бери. — Он протянулмне оба листочка. — Присядь. Пока в них не заглядывай. — Я выполнил приказ. — Я этого Адриана Арне не знаю, — продолжал Вами. — Насколько мне известно, мы в жизни не встречались. Я не помню, чтобы он был вместе с нами в том переулке, не помню, как записывал его имя.

Много лет назад я кое на что обратил внимание. Как-то раз перечитывал ранние записи и вдруг сообразил, что нескольких дел напрочь не помню. Раз уж я их описал, то, наверно, они вправду были, но из памяти они испарились. Я задумался. Просмотрел весь свой архив — а архив у меня немаленький — и нашел шесть имен, шесть убийств, которые я вроде как совершил, но с моими воспоминаниями они не вязались. Разумеется, я запсиховал — но одновременно мне стало любопытно. Безумие, знаешь, всегда меня завораживало. Если я теряю память… что ж, может быть, это первый шаг к падению в полную тьму, в бездну, которую я всегда мечтал исследовать. Я рассудил, что от падения мне все равно не уберечься, а потому предпочел считать его счастливым случаем, шансом изведать жизнь в ином ракурсе.

Увы, болезнь не прогрессировала. — Похоже, Вами искренне огорчал этот факт. — Я по-прежнему действовал так же эффективно и ловко. Я не ловил себя на ошибках, не просыпался весь в слюнях, не приходил в себя неизвестно где. Я оставался прежним Паукаром Вами. Только с провалами в памяти — других отличий не было.

Спустя некоторое время, копаясь в архивах «Парти-Централь», я обнаружил вот это. — Он показал на листочки. — Я везде искал лишние имена, но без толку. А тут увидел. Откопировал список и взял его с собой домой, чтобы изучить на досуге. В списке были и другие имена, которых я не знал, люди, которые никак не были со мной связаны. Но довольно многих я знал, а о большинстве остальных нашел информацию.

Тогда я решил поиграть сам с собой в одну игру. Я поставил маленькие красные галочки слева от каждого имени, которое я знал или мог найти в архивах. Потом время от времени заглядывал в листочки, проверяя, все ли имена помню. Натыкаясь на забытое, ставил красную галочку справа.

А теперь посмотри список, — велел он мне.

Не мешкая, я наклонился и стал читать имена на двух листочках. Всего их было штук пятьдесят — шестьдесят. Почти все, в том числе мое и имя Адриана, были с галочками слева. Кстати, наши с Адрианом имена, а также пять-шесть слов выше них, были дописаны к списку от руки.

— Список устаревший, — сообщил Вами. — Я пытался найти обновленный вариант, но его куда-то переложили и больше он мне не попадался. Я сам дописываю новые имена, если набредаю на айуамарканцев.

По большей части — а сказать по чести, практически все — имена были с двумя галочками — и справа, и слева. Что до имен с одной галочкой, то почти все из них были мне знакомы: Леонора Шанкар, Кончита Кубекик, Паукар Вами, мое собственное. Имя Амы в списке отсутствовало, и я решил не уточнять: если он ее не знает, тем лучше.

— Что же это такое? — спросил я наконец. — Кто эти люди?

— Если не считать тех, кто с одной галочкой, — ответил Вами, — я не знаю. Эти имена для меня ничего не значат. Тут есть шестеро, которых я убил, если верить моим дневникам, и еще двое, но остальные… — Вами пожал плечами. — Судя по галочкам, когда-то я их знал. Но это время прошло.

— Кто такие айуамарканцы? — допытывался я. — Ты сказал, что узнал меня при первой же встрече. Каким образом?

— У нас во внешности что-то такое есть… — пояснил он. — Пустота какая-то. Понятнее объяснить не могу. Но я это умею видеть. Я изучил столько айуамарканцев — хотя почти всех перезабыл, — что распознаю их с одного взгляда. Не знаю уж, в чем тут штука, как это у меня выходит; не знаю, кто эти люди и чем отличаются от других; и почему они исчезают и из памяти, и из внешнего мира. Но если я буду искать, то когда-нибудь, надеюсь, узнаю. Вот почему я тебя выслеживал. Надеялся, что ты меня куда-нибудь да выведешь.

Я снова заглянул в листочки.

— И ты не убивал Адриана?

— Насколько мне известно — нет.

— И у тебя есть хоть какие-то теории насчет причины этого всего?

Вами помедлил.

— Одну вещь знаю. Знаю, откуда взялось название. «Айуамарка» — это на языке инков.

— Инки. — Я вспомнил, что Кардинал и И Цзы тоже о них говорили, и неловко заерзал на полу.

— У инков этим словом назывался ноябрь. В буквальном переводе оно значит «шествие мертвецов», — лукаво подмигнул мне Вами. — Кстати, наши с тобой имена — тоже от инков. Ты — декабрь, «великолепный праздник». Я — март, «одеяние из цветов», если верить историкам.

— Значит, они все…

— Все имена инкские? — докончил он за меня фразу. И покачал головой. — Нет. Вот разве что Инти Майми, Хатун Поккой, Ума Райми… Остальные не инкские.

Я уставился на листки, словно надеясь, что под моим неотрывным взглядом их тайны выплывут наружу. «Шествие мертвецов». На каком языке ни скажи, звучит невесело.

— А Кардинала ты об этом никогда не расспрашивал?

— Нет, — ответил Вами. — Вопросов он не приветствует.

Я склонил голову набок. В его голосе мне послышались какие-то неожиданные нотки — возможно, легчайший намек на страх…

— Но он к этому делу причастен, правда? — спросил я.

— Наверное. О такой чистке архивов никто больше распорядиться не мог. Разве что Форд Тассо, но это не в его стиле.

— Но как же наша память? — не унимался я. — Ее-то кто подчистил?

— Значит, и у тебя провалы?

— Вроде того. Я помню людей — Адриана, например, — но не могу вспомнить свое прошлое до приезда в город. Сначала думал, это просто амнезия, но после твоего рассказа…

— Решил, что оно посерьезнее будет, — кивнул Вами. — Вот так и я рассудил. Сперва самое простое — заподозрить себя самого, но стоит заметить, что у других тоже все не слава Богу… Есть вещи выше нашего разумения. Вот почему я так увлекся этой папкой. Меня всегда завораживало все потустороннее.

Потустороннее…

— Послушай, ты что-нибудь знаешь о… о слепых? — спросил я.

— Знаю — у них хорошо развитые уши. — Вами указал в сторону холодильника. — Могу показать образцы.

Я проигнорировал его шуточку.

— Я серьезно. Тебе что-нибудь известно о такой… секте… или это скорее организация…

— Слепцов?

— Да.

— Которые еще и не разговаривают?

— Что-о?

— Они не разговаривают вообще, — заявил Вами с видом знатока. — Во всяком случае, не по-английски. Никогда не слыхал, чтобы разговаривали. Даже под пыткой, в руках специалиста. Молчат как рыбы.

Один из них со мной говорил, но я решил об этом умолчать. Не хотел, чтобы Вами мне позавидовал.

— Ты их знаешь, — заключил я.

— Да. Они шляются по городу столько, сколько я себя помню. Известно мне о них немного — один черт разберет, сколько их всего и чем они занимаются, — но время от времени они мне попадаются. Думаешь, без них тут не обошлось?

— Не знаю. Может быть.

— Насчет них я как-то не думал. Интересная мысль.

— Ага. — Разгладив листки о колено, я вернул их Вами. — Если ты ничего не имеешь добавить, я, пожалуй, пойду, — беспечно проговорил я.

— Вот так, сразу? — возразил Вами, не шевелясь. — Я-то думал, еще посидим, потреплемся.

— Зачем? Ты ничего не знаешь, я ничего не знаю — зачем отнимать друг у друга время?

— Ты знаешь, где я живу, — прошептал Вами.

Все мое тело напряглось.

— Послушай, — заявил я. — Я не собираюсь делать вид, будто тебя понимаю. Я много видал мудаков с прибабахом, но ни одного, кто держал бы в холодильнике отрубленные головы и бог знает что еще. Я не знаю, что творится у тебя в голове, и выяснять не собираюсь. Я не буду взывать к твоей потаенной доброте, здравому смыслу или разуму. Если ты хочешь меня убить, убивай. Есть только одна просьба — не тяни с этим, поскольку, если ты планируешь отпустить меня живым, мне еще много куда надо поспеть и много чего переделать.

Выпятив губы, Вами многозначительно закивал.

— Ты мне интересен, — заметил он. — Ты какой-то… не такой, как все. Чудной. В тебе горит огонь, которого я у других не видел. Я оставлю тебя в живых. Наверно, это мне будет выгоднее. По-моему, ты вполне можешь оказаться отгадкой этой головоломки.

— Я могу идти?

— Ты можешь идти.

Переступая ватными ногами, я повернулся и прошлепал к двери. На пороге обернулся. Вами и бровью не повел.

— Если хочешь, я тебя проинформирую, если что-то выясню, — сказал я.

— В следующий раз ты меня вряд ли так легко найдешь, — заявил Вами. — Не пройдет и часа, как я свалю. Похоже, здесь — в этом городе — я проторчал достаточно. Пора в дорогу. Но как-нибудь я тебя найду, если доживешь.

Возможно, эта фраза в его устах и не означала угрозы, но меня все равно прошиб холодный пот.

Допив пиво, он пошел за новой банкой. Распахнул дверцу холодильника, наклонил голову, рассматривая что-то внутри. Он улыбался и, подсвеченные лампочкой холодильника, змеи на его щеках то ли корчились, то ли танцевали… Я пулей вылетел из дверей и лишь огромным усилием воли удержал себя от того, чтобы сбежать по лестнице и выблевать все содержимое своего желудка. Еле-еле удержался.

* * *

После этого мы с Амой весь вечер носились по городу, ехали куда глаза глядят, ни о чем не думая. Я рассказал ей о Вами, папке и провалах в памяти. Ама не знала, что тут и думать. Я упомянул, что слышал нечто подобное, от Леоноры. Мы беседовали обо всем этом под мерное жужжание мотоциклетного мотора, но многочисленные детали никак не желали складываться в осмысленную картину. Смерть, теории заговора — все это было просто, но в сочетании с забытым прошлым, исчезновениями, избирательными воспоминаниями и всем прочим…

Мы заехали поужинать в какой-то тихий ресторанчик, но аппетита у нас не было.

— Может, отменим? — размышляла Ама вслух. — Список ты уже видел. Зачем зря рисковать? Ничего нового ты не узнаешь.

— Список был старый. Мне нужен новейший вариант.

— Зачем?

— Не знаю. Может быть, я обнаружу знакомые имена среди новых. Может быть… Я должен его увидеть. Так нужно.

— Капак… — произнесла Ама и замялась, опасаясь продолжать.

— Что?

— Ты бы… Как ты думаешь, ты способен убить человека? — заглянула она мне в глаза. — При необходимости?

— Да, — не колеблясь, ответил я.

— Ты способен убивать, как убивает Вами? Женщин? Детей?

— Нет, конечно. Он же псих. Я убил бы врага, того, кто преградит мне путь. Но ребенка? Никогда.

Аму это, кажется, успокоило, но меня — нет, поскольку я не был уж так уверен. Если дойдет до дела…

То, что я увидел у Вами в холодильнике, вызвало у меня омерзение. Одна часть моей души содрогнулась от ужаса и до сих пор никак не могла успокоиться. Но одновременно я поймал себя на чем-то вроде восторга. Мне не хотелось сознаваться в этом даже себе самому — но в глубине души и не так бессознательно, как мне бы хотелось, я испытывал зависть к его садистским подвигам.

Мы зарулили в дешевый мотель и привели себя в порядок. Мне нужно было принять душ: после визита к Вами я весь обливался потом. Уже стягивая штаны, я почувствовал на себе пристальный взгляд Амы.

— Чего? — замер я.

— В ту ночь я тебя толком не разглядела, — проворковала Ама. — Просто интересно, что там у тебя под одеждой.

— Нечего глазеть, — проворчал я. — Отвернись.

Ама задорно расхохоталась.

— Скромничаете, мистер Райми?

Я тоже заулыбался.

— Давай так: я разденусь, если ты разденешься.

Лукаво кивнув, Ама начала сбрасывать с себя одежду.

Мы залезли под душ вместе. Совсем как в ту ночь в «Парти-Централь», мы ощупывали и исследовали тела друг Друга. Меня вновь до самой глубины души поразила особенная красота Амы. Не знаю уж, как бы среагировали на нее другие мужчины — стандарту порножурналов она не отвечала, — но в моих восторженных глазах она была само совершенство.

Мы ласкали друг друга неторопливо, но столь же страстно, как и в первый раз. Друг другу мы были еще в новинку — но одновременно казалось, будто мы прожили вместе уже много лет. Мы точно знали, как доставить друг другу удовольствие, действовали, почти не думая, интуитивно предчувствуя движения друг друга на ход вперед.

Кончили мы вместе, слившись воедино. Это было медленно. Это было райское блаженство.

— Если бы нашу страсть можно было бы разлить по пузырькам и продать, — сказала Ама потом, когда мы лежали на кровати, обнявшись, — мы бы стали миллионерами.

— Да ну их, эти деньги, — отозвался я, нюхая ее шею. — Не хочу ни с кем делиться. Пусть весь мир провалится. Черт с ними со всеми — лишь бы мы с тобой были счастливы.

— Не очень-то хорошо так говорить, — захихикала она.

— А я не очень-то хороший человек, — улыбнулся я.

— Правда? — серьезно переспросила она.

— Уже раскаиваешься?

— Просто любопытно. Я тебя люблю, Капак, но сама не могу понять, за что или почему. В тебе есть много такого всякого, что мне закрыто. Я еще никогда не отдавалась человеку, чей характер так плохо знаю. Вот и хочется выяснить, с кем я, собственно, связала себя клятвой.

Раздосадованно вздохнув, я приподнялся на локтях. Очерчивая пальцами невидимые круги на ее животе, я заговорил.

— Я гангстер. Я ворую, запугиваю, избиваю. При необходимости убиваю. Сам я себя считаю порядочным человеком — я не обижаю невинных, верю в семейные ценности, верность и преданность друзьям, — но респектабельным членом общества меня не назовешь. Я поступал дурно, Ама, и замышляю кое-что похуже.

Ама печально кивнула:

— Так я и думала.

— Ты не способна с этим смириться? — тихо спросил я.

Ама передернула плечами.

— По крайней мере ты честен, — заявила она и крепко обвила меня руками.

— Ты можешь полюбить человека только за честность?

— Да, — ответила она, помедлив. — Но ты? Ты можешь полюбить женщину, которая любит такого, как ты, хотя и знает темную изнанку его души?

Я улыбнулся:

— Готов попробовать, — и заставил ее замолчать поцелуем. Она тоже поцеловала меня. Дальше — больше. И вскоре мы опять извивались в сексуальном экстазе, и длилось это еще дольше, неспешнее и слаще, чем в прошлый раз.

* * *

Расплатившись за комнату в мотеле, мы вновь покатили по городу и, когда пробил час, расстались в нескольких кварталах от «Парти-Централь». Ама направилась на задворки. Я вальяжно вошел в вестибюль, кивая часовым, и прошел к конторке администратора. Сказал, что мне нужно воспользоваться компьютером. Обычная просьба. Я сдал ботинки с носками и начал подниматься по лестнице. Я не спешил — размышлял об ожидающей нас работе, вновь прокручивал в голове слова Вами. Стоило мне отвлечься, как перед моим мысленным взором снова возник образ «той женщины». Пользуясь им, как отмычкой, я попытался взломать сейф, в котором таилось мое прошлое, но он не поддавался.

Я шел с невозмутимым, в сущности, видом, но вдруг на площадке шестого этажа от стены отделилась таинственная тень и ухватила меня за левую руку. Сердце у меня бешено забилось, и я чуть с ума не сошел. Я чувствовал, как ступени уходят из-под ног, как дрожат колени. Уже вообразил, как падаю, как скатываюсь по лестнице, чтобы безвременно погибнуть идиотской смертью. Но тут раздался голос:

— Капак, это я.

Ама. Я облегченно вздохнул.

И взревел:

— Черт тебя задери! Ты что, решила ухлопать меня своими руками, чтобы Кардинал поменьше трудился? И вообще, что ты здесь делаешь? Я думал, мы наверху встречаемся.

— Мне не хотелось подниматься одной. Что-то нервы расшалились.

Я присмотрелся к ней, насколько позволял тусклый свет. Она дрожала. Всё это время она казалась мне такой храброй, что я даже и не задумывался о том, в какой она неестественной ситуации. В конце концов, она всего лишь дочь владельца ресторана. Для этих наших шпионских подвигов нужны стальные нервы. Разве странно что она испугалась, усомнилась в своих силах?

— Отменим, а? — спросил я. — Могу пойти один, если хочешь.

— Нет, дурачина, — отважно улыбнулась она. Дрожь постепенно прекратилась. — Это ерунда, приступ паники. Пройдет.

— Ты уверена? — Ама кивнула. Выждав с минуту, я заявил: — Ну что, двинули наверх?

— Если так и будем здесь стоять — точно ничего не узнаем, — отозвалась она.

Мы продолжили подъем. Ама шла первой. На лестнице царила зловещая тишина.

— И что, тебе никогда никто не попадался? — шепотом спросил я.

— Бывало, но редко. Если я слышала шаги, то пряталась за первую попавшуюся дверь. Пропускала их и шла дальше. Ты — единственный, кто меня застиг. Повезло тебе, а?

В ответ я только хмыкнул. Мы дошли до десятого этажа. Меня распирало ощущение могущества, словно наши тайные передвижения делали нас сильнее людей по ту сторону стены. В наше время технического прогресса, когда стены имеют не только уши, но и глаза, все сложнее играть в эти благородные шпионские игры. Какой счастливый шанс! Я чувствовал себя всесильным невидимкой, ночным хищником, выслеживающим добычу. О том, что случится, если нас обнаружат, у меня и мыслей не было.

Одиннадцатый. Двенадцатый. Ни души. Даже на злосчастном тринадцатом все спокойно. Я начинал понимать, почему Аме так долго все сходит с рук, как легко проскользнуть незамеченным, если работаешь головой и не даешь воли нервам… но вдруг дверь, ведущая в коридоры четырнадцатого этажа, распахнулась прямо у нас перед носом.

До площадки нам оставалось ступенек семь. Спрятаться негде. С замирающим сердцем я узнал каменную бульдожью физиономию Форда Тассо. Понадеявшись лишь на быстроту своей реакции, я догнал Аму и, грубо обхватив ее за талию, спрятал лицо в ее волосы. При этом я делал вид, будто не замечаю ближайшего прихвостня Кардинала.

При виде неизвестных лиц на лестнице неподалеку от пятнадцатого этажа Форд потянулся к кобуре. Какое-редкостное проворство для его возраста. Хорошо бы и мне быть в такой хорошей форме, если я доживу до его лет — впрочем, доживешь тут… Узнав меня, Форд расслабился. Его хватка разжалась, но лицо у него было озадаченное.

— Капак! — окликнул он. Перевел взгляд на Аму. — Мисс… — Опять уставился на меня. — Ты чего это здесь так поздно? И почему это вы на лифте не ездите, как люди?

— Могу задать тот же вопрос тебе, — беспечно огрызнулся я.

— Доктор прописал, — пояснил Форд. — Физическая нагрузка, говорит, очень полезна. Я говорю: нет у меня времени на этих хреновых тренажерах прохлаждаться. А он: ходите по лестнице, когда есть возможность. Взойти на пять этажей, говорит, все равно что целый час двигать мускулами на глазах у всяких недоростков.

— Именно такими словами доктор и выразился? — скептически поинтересовался я.

— Типа того. — Форд слегка усмехнулся, хотя менее привычный к его мимике человек никакой улыбки бы не заметил. — А это с тобой кто?

— Это Ама, — провозгласил я. — Моя секретарша. Согласись, Форд, я расту, да? Спорим, в мои годы у тебя секретарши не было. Завидно?

Форд мрачно крякнул.

— А здесь она что делает?

— Инструктаж проходит. Я ее знакомлю с сотрудниками, объясняю, чего и как. Ну да сам знаешь.

— Для этого специальные люди есть.

— Есть, конечно, — согласился я. — Но… — Тут я ущипнул Аму за талию и погладил по попке, что наверняка ей очень не понравилось. — От личного инструктажа больше толку? — Я лукаво подмигнул, с деланной скромностью закашлялся и томно отвел глаза.

Форд хохотнул — казалось, труп забился в припадке — и начал спускаться вниз. Разминулся с нами, на прощание ткнув меня под ребра.

— Мисс, — обратился он к Аме. — Надеюсь, вы прихватили щипцы и слюнявчик, потому что у этого пащенка женилка не больше ореха, а нюни он пускает, как свинья.

— Типун тебе на это место! — добродушно взревел я вслед Форду, который уже скрылся из виду.

Несколько минут мы простояли на месте, вслушиваясь в его удаляющиеся шаги. Затем, переглянувшись, чуть ли не попадали на пол от смеха.

— Блин! — вырвалось у Амы. — Десятки раз ходила в одиночку — и хоть бы что. Стоило тебя взять — бэмс! Ты что, Райми, несчастье приносишь?

— Надеюсь, что нет. Но, согласись, ловко я от него отмазался.

— Ничего.

— Ничего? А ты бы как поступила, если бы была одна?

— Сняла бы трусы и дала ему так, что мало не показалось бы, — ответила Ама со смехом, ущипнула меня за руку и вновь заняла место в авангарде.

До девятнадцатого этажа мы добрались без дальнейших неожиданностей. Оказалось, что вдоль всего этажа тянется огромный зал без единой перегородки. Классический склад, только расположенный на восемнадцать этажей выше, чем обычно принято. Здесь было пыльно, и я невольно закашлялся. Ама одолжила мне носовой платок.

— Спа-апх-сибо! — поблагодарил я.

В зале, освещенном немногочисленными и слишком тусклыми светильниками, царила темнота. Из одного из своих бесчисленных карманов Ама достала фонарик и включила. Узкий лучик света заскользил по помещению, подсвечивая пылинки, распугивая призраков, если они здесь были. Ама двинулась вперед, направляясь, казалось, в самое сердце безмолвия. Я тихо последовал за ней, с любопытством осматриваясь.

Всюду, куда ни глянь, громоздились до самого потолка штабеля коробок с бумагами. Они стояли, как молчаливые стражи, как духи тысячи лесов. Между каждой колонной и ее ближайшими соседками имелся свободный промежуток в три-четыре фута шириной, через который можно было кое-как протиснуться. Да, это было настоящее хранилище информации, а не библиотека для праздных зевак. Сюда приходили для серьезной работы, и то не каждый день.

— Что там? — спросил я, постучав пальцем по первому попавшемуся штабелю.

— Все, — пояснила Ама. — Четкой классификации нет. Там и карты, и чертежи, и вырезки из газет, и досье частных лиц. Протоколы заседаний правительства — тайные протоколы, наверняка кучу денег ему стоили. Списки собачьих питомников, домов престарелых и школ. Медицинские карты. Фотографии городских улиц и людей. Все, что бывает на бумаге.

Я немного побродил между картонных небоскребов. Вероятно, вся эта информация накапливалась годами. Случайно задев одну из башен, я остолбенел, ожидая, что она сейчас рухнет. Но башня даже не покачнулась. Я толкнул, ее посильнее — я, конечно, осознавал опасность этого дурацкого эксперимента, но мной двигала все та же неудержимая жажда познания. Башня стояла недвижно, словно железобетонная. Да, этих голубушек с трудом смог бы повалить даже Самсон.

— Здесь как в музее, — произнесла Ама. Я чуть не подпрыгнул — заглядевшись на зал, я почти забыл о своей спутнице. Она тоже скользила между колоннами неподалеку от меня. — Архивы объемлют десятки лет. Века. И это в массе своей оригиналы, то, что мы в детстве проходил-и по истории. Если бы городские музейщики знали, что есть такое место, они бы все в обморок попадали.

— А как же охранники? — Их отсутствие начинало меня смущать. Одно открытое окно чего стоило, но ходить без помех по лестнице, забираться на такие вот секретные этажи… У меня в голове не укладывалось, что Кардинал до такой степени небрежен.

— Нужно держать ухо востро, — сообщила Ама. — Но ускользнуть от них легко — они ходят с фонарями и не опасаются шуметь. Я же говорила — на защите «Парти-Централь» стоит прежде всего его репутация. Здесь просто никому в голову не приходит, что можно сюда залезть.

— И все-таки… — Я никак не мог отделаться от предчувствия какого-то подвоха. Наверняка все не так просто, как кажется Аме. Я все время ожидал, что рота бойцов Контингента ворвется в двери, поливая нас свинцовым дождем. Что ж, нервничать поздновато. Надо было раньше думать. А теперь я здесь, и будь что будет.

— Где папка? — спросил я, не желая тратить время зря. Мы и так уже слишком сильно искушали судьбу.

— Тут. — Она привела меня к штабелю пониже, казавшемуся карликом на фоне других. Мне он был до носа. — Я его выбрала именно из-за высоты, — пояснила Ама. — С теми, здоровенными, с ума сойдешь. Подставляешь лестницу, чтобы достать до верхушки, снимаешь пачку, спускаешься с ней вниз, а потом назад лезешь. И так до бесконечности. Я стараюсь обходиться маленькими.

Ама начала снимать кипу за кипой. Я помог ей, и вскоре мы разобрали две трети штабеля.

— Хватит, — распорядилась она. — Где-то здесь. — И начала снимать листы и папки по одному, чтобы ничего не пропустить. — Ага. Вот. — И она вручила мне клад.

Это была папка из тонкого бурого картона — по сути, и не папка, а просто сложенный вдвое лист со скоросшивателем. Внутри лежало четыре листа формата А4. Ама правильно сказала — вид у досье был совершенно несолидный. На белой наклейке в центре обложки значилось «АЙУАМАРКА».

Я пробежал глазами верхний листок. Длинный список имен, отпечатанный через один интервал. Почти все строки перечеркнуты ровной, проведенной по линейке линией. Список открывало имя Леоноры Шанкар — неперечеркнутое. Чуть ниже обнаружился Паукар Вами. Дальше — сплошные перечеркнутые. Все они ничего мне не говорили, за одним исключением — Инти Майми. Внизу списка имелось еще одно нетронутое имя — Кончита.

Вторая страница. Двое уцелевших. Одного из них, генерала Контингента, я знал. И вот опять Инти Майми, ближе к нижней кромке, вновь аккуратно вычеркнут. Я справился с первой страницей. Да, имя абсолютно одно и то же.

Третья страница. Еще два нетронутых имени. Одно мне ничего не говорило. Другое оказалось именем нынешнего мэра.

— Видела? — возмутился я. — И этот козел-мэр тоже…

— Тс-с! — Ама закрыла мне ладонью рот, выключила фонарик и припала к полу, жестом приказав мне проделать то же самое. Я повиновался, хотя и не понимал, что происходит. И лишь спустя несколько секунд услышал приближающиеся шаги: охранник. Луч его фонаря уныло ползал по бумажным колоннам. Охранник выполнял свою работу машинально, явно предвкушая, как придет домой и завалится спать. К нам он и близко не подошел. Долго он не задержался. Я услышал, как распахнулась и захлопнулась дверь. Мы встали, потянулись.

— Ну и слух у тебя, — похвалил я. — Острый.

— Дело привычки, — отозвалась Ама. — Я здесь столько раз бывала. В такой тишине, по-моему, слышно, как трава растет. Я вообще человек талантливый и разносторонний, Райми, смотри не забывай.

— Много же мне еще предстоит узнать…

Я переключился на четвертую, последнюю страницу. Она была заполнена не донизу — лишь на треть. Неперечеркнутых имен — три штуки. Одно сверху — незнакомое мне. Имя Амы — строчки на две выше моего. И третье.

Ама, сдавленно вскрикнув, сжала мое запястье. У нее отнялся язык. Но тут все было ясно без слов — сила ее хватки вполне передавала ужас и изумление Амы.

Я увидел перечеркнутое имя Адриана. Бедняга. Он заслуживал большего, чем эта одинокая черточка в секретном списке.

Мое собственное имя — Капак Райми. В напечатанном виде оно смотрелось красиво. Лучше, чем имя строчкой ниже — имя некоего Стивена Герфа, третье и последнее нетронутое имя на странице.

Я перевел взгляд на свое имя, провел указательным пальцем по рассекающей его аккуратной черточке. Чернила еще не просохли.

— Ну что ж, — произнес я себе под нос, флегматично улыбаясь во мраке, чувствуя, как пальцы Амы все сильнее сжимают мою руку, — теперь окончательно ясно: не задался у меня сегодня денек.

coya raimi

Я спускался по лестнице, потрясая в воздухе кулаком. Правой рукой я крепко стискивал папку. Мое лицо превратилось в мертвенно-бледную недвижную маску. Ама еле поспевала за мной, дергала за рубашку, пытаясь задержать.

— Что ты задумал? — воскликнула она.

— Иди-ка, Ама, домой, — процедил я.

— Что ты задумал? — повторила она, нагнав меня, заглянув в лицо.

— Дуй! — взревел я. Мне было не до пререканий.

— Нет! — Ама преградила мне дорогу. — Не пущу, пока не скажешь, куда идешь и зачем.

Я сжал ее руки, уставился в ее необыкновенные глаза: огненные и встревоженные, полные страха, сострадания и любви. Эх, нам бы повстречаться в другие времена, когда наша любовь успела бы вырасти и расцвести. Но случилось иначе. Мы — в этом месте, именно в этот момент, а для мертвецов любовь — излишняя роскошь.

— Все кончено, Ама, — сказал я ей. — Тебя мне подсунули для проверки. Я не выдержал. Ты была ловушкой. Я попался. Иди домой.

— Меня, значит, обвиняешь? — изумилась она.

— Ни в чем я тебя не обвиняю. Просто ты — одна из орды его пешек. Он так все подстроил, чтобы твоими руками припереть меня к стенке, поставить перед выбором. Я выбрал не то. Это я сплоховал. Я один виноват. А теперь уходит.

— Нет, — сердито замотала головой Ама. — Капак, тебе не приходило в голову, что, может быть, ты сам — наживка?

— Это как? — наморщил я лоб.

— Ты возомнил, что все помыслы и поступки Кардинала вращаются вокруг тебя. А если ты — не такая уж важная птица? А если именно я ему нужна, именно меня он хочет изловить? А если ты сам — пешка?

Я призадумался.

— Может быть, и так, — уступил я. — Во всяком случае, твое имя появилось в списке раньше моего. Но все равно это маловероятно. Ама, ты ничего ему не можешь дать. Не думай, что я тебя ругаю — я просто констатирую факт. Кардинал подумывал сделать меня своим преемником. Меня специально натаскивали, чтобы я смог занять его место. Женщине он такую власть никогда не отдаст. Он женщин уважает, но не очень-то на них надеется. Думаю, вполне резонно предположить, что он охотится именно на меня.

— И что же ты задумал? — вновь спросила Ама.

Я провел пальцем по корешку папки. Ама следила за моими движениями. И вытаращила глаза: поняла, что я собираюсь поговорить с ним наедине. — Беги! — вскричала она в тревоге. — Сбежим вместе. Другого спасения нет. Если ты останешься, тебе конец. У меня кое-что накоплено, и у тебя, наверно, сбережения есть. Позвоним твоему другу-таксисту и…

— Нет, — четко и внятно произнес я. — Побег — это не для меня. Ты не первая мне; это советуешь, но… Где мы укроемся? Есть ли на свете место, где он не сможет нас найти, даже если захочет? И разве это жизнь — все время трястись, вечно беспокоиться? Помнишь, ты сама говорила, что тебе невыносимо жить сегодняшним днем, не зная своего прошлого?

— Но теперь ты и я… мы не одни. Мы вместе. Мы можем вместе построить свое будущее.

— В два раза больше беспокойства, Ама.

— Он тебя убьет, — сменила тактику Ама. — Если ты к нему придешь, он убьет тебя.

— Скорее всего да. Но если мы правильно разгадали, что значит черта поперек моего имени, мне все равно не уйти. По крайней мере я умру в бою. По крайней мере я не получу пулю в спину, Паукар Вами не подкрадется ко мне в темноте.

— Но шанс сбежать все-таки есть, — прошипела Ама. — Зачем лезть в бой? Беги, Капак. Пока есть шанс.

— Шансов у меня никогда не было, — вздохнул я в ответ. — После того как мы решились сюда пойти, после того как мы в открытую бросили вызов Кардиналу. Шанса на жизнь мы не достойны. Раньше мы его не искали, а теперь поздно рыпаться. Мы пришли сюда, чтобы найти правду, ответы, наше прошлое. Мы сделали выбор. И теперь он нас погубит. Меня — как минимум. Твое имя пока еще не запятнано. Твоей крови он еще не жаждет. Иди домой. Забудь про меня, про Кардинала, про все это. Попробуй начать нормальную жизнь. Может быть, еще удастся.

— Я иду с тобой, — упорствовала Ама. — Раз уж я так глубоко влипла…

— Нет. И не надейся. — Мой голос и моя решимость были тверже стали. — Я уже сказал, у тебя еще есть надежда. До твоего последнего раунда еще не дошло. А час моего пробил.

Я принимаю последний бой. Сейчас я пойду к нему, чтобы решить дело окончательно. Либо я его убью, либо он — меня, либо мы найдем компромисс и заключим какое-нибудь перемирие. Я знаю этого гада. Если это экзамен и его исход еще неясен, надо поступить именно так. Встретиться с ним лицом к лицу. Показать, что я его не боюсь. Ама, этот поединок — мое дело. Возможно, если сегодня дело кончится плохо, дойдет очередь и до тебя. Но пока — не вмешивайся.

— Что ты ему скажешь? — спросила она.

— Не знаю, — честно ответил я. — Возможно, даже и сказать ничего не успею. Если повезет, спрошу, зачем все это было надо, в чем смысл списка, кто мы такие и кем мы были раньше. Может, он мне и расскажет перед тем, как я умру.

— Последний раз прошу, — произнесла Ама, отстраняясь, сердито глядя на меня. Ее тело била дрожь, в глазах блестели слезы. — Сбежим вместе. Брось Кардинала, работу, этот город. Мы заживем новой жизнью где-нибудь еще.

— Никакого «где-нибудь еще» не существует, — медленно проговорил я. Напоследок прикоснулся к ее телу, к ее лицу, к ее носу, к губам. — Ама, он повсюду. В этом городе, на этой планете. Тут. — Я постучал по собственному лбу. — Мне от него не сбежать — как и от себя самого.

— Ну тогда, Капак, иди-ка ты в задницу, — зарыдала она и, не оглядываясь, сбежала по лестнице. Я чуть не бросился вдогонку, чуть не сломался, чуть не отказался от боя. Мое сердце чуть не взяло верх: мой рот уже готовился выкрикнуть: «Постой, подожди меня!»

Но я не мог просто взять и наплевать на загадку. Моя натура, мои бессознательные инстинкты — все толкало меня в сторону предначертанной схватки с Кардиналом. Я слишком далеко зашел — назад дороги нет.

Мои губы сомкнулись, руки бессильно упали. Я проводил Аму взглядом, вслушиваясь в затихающий стук ее подошв.

Постояв немного, я возобновил спуск, стараясь сосредоточиться, выкинув из головы мысли об Аме, о Кончите, о хрупкости живого тела. Вместо этого я размышлял о «той женщине» и других картинках, которые мне удавалось выудить из топи моего прошлого. Стайки детей, в школьной форме или спортивных костюмах. Они бегают, лазают по канатам, играют в футбол. У меня во рту свисток, и тут же я целую «ту женщину», и тут же я на каких-то похоронах, и тут же надрываю животики от смеха, и тут же…

Секретарша не хотела меня пускать. Сказала, что он спит и что прерывать сон строго запрещается. Я оттолкнул ее. Она попробовала подставить мне ножку — я пихнул ее так, что она растянулась на полу. Отчетливо увидел ее шокированное лицо — она недоумевала, что сталось с отлично известным ей учтивым юношей. Секретарша поползла к селектору и телефонам — верно, хотела предупредить Кардинала или охрану. Я не стал ей мешать. Беспокоиться о секретности было поздновато.

Кардинал спал на голом матрасе посреди комнаты. Он лежал, свернувшись калачиком на манер маленького мальчика или дремлющего пса, и тихо похрапывал. Лицо дергалось от неведомых кошмаров. Когда я его увидел, меня захлестнула ненависть и отвращение. Повинуясь неудержимому, сумасшедшему порыву, я подбежал к матрасу, встал над Кардиналом, размахнулся правой ногой и сильно пнул его в живот.

— Проснись и пой, мудак! — заорал я и, сам не зная почему, захохотал. Видимо, я дошел до ручки, полетел в ту бездну безумия, куда так жаждал попасть Паукар Вами.

Его глаза распахнулись, и он, откатившись назад, моментально вскочил. Несколько секунд простоял на шатающихся ногах, протирая глаза. Когда же он окончательно очнулся от сна и разглядел меня, на губах у него выступила пена, тело задрожало от ярости.

— Ну как, привлек я твое внимание? — спросил я. — Хорошо. А теперь отвечай без утайки, зачем…

Докончить фразу мне было не суждено. Он набросился на меня с рыком разъяренной пантеры, силясь убить. Мы столкнулись, как два самолета в воздухе, мы визжали и лягались, мы молотили друг друга кулаками и полосовали ногтями. Он расцарапал мне лицо — глаза едва уцелели. Укусил меня за левое ухо до крови, чуть им не подавился. Я беспрерывно бил его в грудь, надеясь переломать ребра и продырявить легкие.

Тут мне подвернулась его шея, и я попытался перекусить ему яремную вену. Но она оказалась слишком скользкой, и мои зубы были вынуждены удовлетвориться его мясистым плечом. Он вырывал мне волосы клочьями, дубасил меня по спине. Я плюнул ему в лицо. Снова стал наносить удары выше пояса и по лицу: то в нос, то по щекам, разбил ему губы. Он пинал меня по голеням и коленям — ноги подогнулись, я чуть не упал. Он засунул два пальца мне в ноздри — а я ему в уши. Несколько секунд мы оба все глубже вгоняли пальцы в эти отверстия, силясь добраться до самого мозга.

Излив первоначальную ярость, мы расцепились и закружились в опасливом танце выжидания: пыхтели, хлюпали носами, угрожающе выгибали спины, не сводя друг с друга сощуренных глаз. Насколько мне показалось, он дивился, что я все еще стою на ногах. Мало кому удавалось так долго продержаться в драке с Кардиналом. Я осознал, что мой кураж, моя сила вызывают у него уважение. Это не по, мешает ему меня убить — но по крайней мере он не справит нужду на мой труп.

Кардинал перешел в наступление первым. Чтобы медлить в дальнем углу комнаты, насмехаясь надо мной и хитро поглядывая, у него не хватило бы терпения. Ерничать он был не мастер — особенно в гневе. Драка есть драка: кулаки — все, слова — ничто.

Он бросился на меня с бычьим ревом, пригнув голову, намереваясь размазать меня по стенке или как минимум выдавить из моего тела воздух. Я еле-еле увернулся от удара: он мазнул меня по боку, где тут же расплылся синяк и что-то — оставалось лишь надеяться, что не жизненно важное — треснуло.

Едва развернувшись, он снова кинулся ко мне. Но опоздал. Я успел, приготовиться. Я налетел на него, изо всей силы поддал коленом снизу вверх. В идеале от этого удара яйца Кардинала должны были пролететь через все его тело и смешаться с головным мозгом, что означало бы конец поединка — но он вовремя сдвинул ноги вместе и принял удар на бедра. Правда, он истошно завизжал от боли, но я-то надеялся на большее.

Его пальцы нажали мне на скулы, пытаясь добраться до моих глаз и лишить меня зрения. Я снова ударил коленом и на сей раз угодил в пах — да так, что Кардинала отбросило в сторону. Но необходимого мне решающего удара вновь не получилось.

Устремившись вслед за ним, я перехватил инициативу: стал молотить его ребром ладони по шее и рукам (перед моим мысленным взором проносились старые гонконгские боевики) — я знал, что парализованные, неподатливые мускулы в конце концов его подведут. Однако мои руки заныли от боли, а его бицепсам — ничего. Он сделал выпад обеими кулаками — один устремился к моему животу, другой к моему лицу. Проворства и решительности у меня хватило на пятидесятипроцентную защиту — удар в живот я отбил.

Но тем временем другой кулак обрушился на мой нос и раздавил его в лепешку. Кровь брызнула во все стороны, попадая в глаза — я ослеп — и в рот — я начал давиться. Осоловело попятившись, я затряс головой. Щеки у меня отчаянно надувались и опадали — я пытался дышать разбитым ртом, чтобы обойтись без заблокированного носа. Кардинал с торжествующим ревом прыгнул ко мне, уже готовясь задушить, не сомневаясь в победе.

У меня оставался один, последний шанс. Собрав все силы, какие только нашлись в моем избитом теле, я размахнулся правой ногой, чтобы на прощание пнуть его, куда придется. Я предполагал лишь общее направление удара. Моя нога изо всей силы поддала его по яйцам. Ловкий и подлый, великолепный удар.

Глухо вскрикнув, он упал на спину, схватившись за свой раненый пах, и начал с визгом кататься по полу. Никто из нас не был в состоянии продолжать драку, так что мы молча условились о передышке.

Тут дверь чуть ли не сорвалась с петель и ворвались охранники с револьверами на изготовку. Прямо с порога они открыли огонь. Несколько пуль, чудом не ранив меня, просвистели в воздухе и ушли в стены. Рухнув на пол, я стал ждать смерти.

— Хватит! — взревел Кардинал. Стрельба моментально прекратилась. — Валите отсюда на хер, — прошипел он. Встал, кривясь, пытаясь не переступать с ноги на ногу. Охранники замешкались. — Вон! — заорал он. — Марш!

Они сбежали, осторожно прикрыв за собой дверь. Похоже, я вновь в последнюю минуту избежал расстрела. Скоро это превратится у меня в привычку. И пускай — отличная, по мне, привычка.

— Прежде чем я перерву вам глотку, — сказал Кардинал, ковыляя по комнате семенящей походкой, над которой я хохотал бы до колик, если бы здоровье позволяло, — не соизволите ли объяснить, к чему все эти страсти-мордасти? За каким чертом вы ко мне сегодня приперлись?

— Узнаете? — спросил я, утирая кровь, и прошел к матрасу, чтобы поднять упавшие листки. — «Айуамарка»? Куча бывших людей с перечеркнутыми именами? И я тоже перечеркнутый? Ничего не напоминает?

— На таких, как вы, не угодишь, — скривился Кардинал. — Я исполнил все ваши желания. Деньги, женщины, власть — берите, сколько хотите! Я подарил вам жизнь, предложил этот город. А чем отплатили мне вы? Может, вы мне сказали «спасибо»? Может, вы встали на колени и вызвались сделать мне минет? Нет. Ваша милость трахнула какую-то дешевку прямо у меня на лестнице. Ваша милость стала строить козни у меня за спиной. Ваша милость пробралась в мою крепость и взялась копаться в самых секретных архивах. Вы хоть раз слыхивали слово «благодарность»?

— Почему мое имя перечеркнуто? — орал тем временем я. — Почему ты хочешь меня убить? Что случилось с И Цзы и Адрианом? Кто такие?..

— МОЛЧАТЬ! — Его нечеловеческий вопль отразился от потолка. Закинув голову, он зашелся лаем, точно гончий пес на травле. — Вопросы! Вечные вопросы, чтоб их!.. Я вам сказал: не расспрашивать, не соваться, а вы? Ну прямо как заводной попугай, право слово!

Но меня было уже не остановить.

— Кто я? Почему я в этом списке? Откуда я приехал? Где ты меня нашел? Почему у меня нет прошлого? При чем тут Ама? Почему ты раньше меня не убил? Ты знал, что я сегодня буду здесь? Ты отыскал меня в больнице или я добровольно вызвался? Каким способом ты добиваешься, чтобы люди исчезали? Зачем? Как ты заставил Леонору позабыть И Цзы? — Я выдавал вопросы с пулеметной скоростью, а сам все ближе подходил к нему, яростно жестикулировал и, наконец ткнул его пальцем в грудь. — Кто я? Что ты сделал с моим прошлым? Что ты сделаешь с моим будущим? Откуда я взялся? Как тебе удается…

Он затрясся. Его щеки задрожали, зубы оскалились, точно у вервольфа. Кулаки то сжимались, то разжимались. Голова закрутилась на шее так, что позвонки затрещали. Он рвался в атаку. Набирался сил для безумного, яростного рывка, противостоять которому я никак бы не сумел. Мои физические силы были на пределе — а Кардинал, похоже, только-только закончил разминку. Я сознавал: несмотря на молодость и отличную спортивную форму, тягаться с ним я не могу. Правильно сказала Леонора: это сверхчеловек.

Но нападать он не хотел. Я был нужен ему живым, по крайней мере еще какое-то время. И он попытался обуздать гнев. Приставил ладони к вискам и энергично надавил — мне уже показалось, что его череп сейчас взорвется. Лицо у него побагровело, ноздри раздулись так, что через них легко проскочил бы теленок. Он отвернулся, высматривая, на чем бы сорвать гнев. Глаза у него выкатывались из орбит. Наконец его взгляд остановился на пышном кресле — том самом, в котором ему так нравилось посиживать и принимать гостей. Он рванулся к креслу, ухватил его и швырнулв окно с бронированным стеклом. Стекло, предназначенное для того, чтобы отражать пули, должно было бы отразить кресло в сторону метателя — но не выдержало. Мелкие осколки брызнули во все стороны и унеслись вместе с креслом вниз, в черную неизвестность ночного города.

Кардинала это немного успокоило.

Он пригладил волосы рукой, осторожно растер себе щеки, перевел дух. Подошел к окну, оценил на глаз масштабы ущерба. Укоризненно цокнул языком.

— Ах, мистер Райми, если бы я только швырнул этим креслом в вас, я бы спас себя от позорной ничьей и, что в данный момент меня волнует больше, по-прежнему имел бы куда присесть. Хорошее кресло достать непросто. Впрочем, у меня есть кое-какие деньжишки и влияние. Полагаю, в конце концов я им обзаведусь.

Он ухмыльнулся — передо мной вновь был прежний Кардинал, невозмутимый хозяин ситуации.

— А знаете, у меня уже несколько десятков лет не бывало такой приятной драчки, — заявил он. — Вот разве что когда я был чумазым мальчишкой и бегал по сточным канавам, задирая каждого встречного. Да, все это было — пока я не стал самой крупной шишкой в городе, пока были шишки покрупней меня и победа над ними что-то означала. Да, тогда было очень приятно давать сдачи — я как-то даже и забыл об этой детали. Отличная встряска. Надо как-нибудь опять попробовать, если я найду такого же ценного, как вы, противника.

— Значит, теперь вы все объясните? — поинтересовался я. — Я заслужил право знать?

Он засмеялся, пододвинул себе стул, состроил рожу, коснувшись жесткого сиденья, и тем не менее уселся.

— Нет, мистер Райми, вы — это что-то особенное. Вечно допытываетесь, вечно вам неймется. Превосходная черта — именно она меня в вас и привлекла, — но у нее есть свой порог терпимости, а свой порог вы уже превысили. Я начинаю терять к вам интерес, мистер Райми. Вы зарываетесь — и это вовсе не так смешно, как вам кажется. — Он нажал кнопку селектора. — Мисс Фаулер? Пропустите, пожалуйста, охрану.

— Вы меня убьете? — остолбенел я. Меня начало мутить.

— Естественно, — отозвался Кардинал и жестом приказал вошедшим охранникам выстроиться у стены, в соответствии с повсеместно распространенной традицией расстрелов. — Досье «Айуамарка» никогда не лжет. Я планировал вас убить: в этом вы были правы. Не сегодня, но вскоре. Теперь же, в свете последних событий, я полагаю, что час пробил. Нет смысла тянуть.

— Я думал, что вы мне симпатизируете, — запротестовал я.

— Да вы мне и сейчас симпатичны, мистер Райми. Но незаменимых людей не бывает, симпатичны мне они или нет…

— Хотя бы откройте мне, кто я такой! — взмолился я. — Я хочу знать только одно — кто я такой и что случилось. Это ваш долг передо мной. Скажите, кто я, а на остальное мне плевать.

— Мистер Райми, мне безразлично, на что вы там плюете. Я вам ничего не должен. Вы были нолем без палочки, задрипанной букашкой, которая мне понравилась. Я дал вам шанс выйти в люди. Я не шутил — все это могло бы стать вашим. Мне нужен преемник, я хочу его найти, и вы могли бы получить это место. Но вы облажались. Вы не оправдали доверия. У вашей неудачи два следствия: во-первых, вы умрете; во-вторых, мне опять придется искать наследника. Мистер Райми, вы и представить себе не можете, сколько неудобств мне доставили.

Вы готовы открыть огонь, джентльмены? — спросил он охранников.

— Значит, обрекаешь меня на смерть в неведении? — сплюнул я ему на ботинки. — Ты дерьмо, Дорак.

— Мы все умираем в неведении, — заявил он, вновь отсрочив мою гибель. Я чувствовал, как струится по моему телу пот, как мокро у меня под мышками. Вот если бы его разговорить — сделать так, чтобы он болтал не закрывая рта, — мне, возможно, все-таки удастся напасть на слова, которые меня спасут. Я знал, что такие слова есть — иначе он давно бы меня прикончил. А так он ждал, протягивая мне невидимую соломинку. Возможно, это происходит бессознательно — он и сам не замечает своих попыток меня спасти. Но в глубине души он не хочет убивать меня. Пусть я его предал, пусть мы дрались — что-то его удерживает. Он надеется, что я вывернусь своими силами. Но как?

— Человек пребывает в невежестве с момента своего появления на свет до момента ухода в мир иной, — провозгласил он. Я внимательно слушал, выискивая зацепки. — У меня есть ответы для вас, но их меньше, чем вам кажется. В первую же нашу встречу я сказал вам, что невежество — ключ к моему успеху. Помните? — Я кивнул. — Что ж, я говорил серьезно. Я не смогу утолить ваше любопытство, даже если выболтаю все, что знаю. Вы все равно решите, что я что-то утаиваю. Не сможете поверить в мою правдивость.

— А давайте попробуем.

Он помолчал, а затем заявил:

— Нет. Не хочется мне пробовать. Что-то я не в настроении. — Он цокнул языком. — Вы специально тянете резину, мистер Райми. Зачем? Или вы еще мало намучились? Пожалуйста перестаньте болтать и позвольте этим добрым солдатам выполнить их обязанности. И тогда наступит конец невежеству и исканиям. Хотите верьте, хотите нет — но мне прискорбно видеть вас в таком состоянии. Как-то, знаете ли, неприятно лицезреть отчаяние в глазах, где раньше буйно цвела самоуверенность. Больно уж жалкое зрелище.

«Боль», «отчаяние», «горе». Он сказал, что я ему симпатичен. Однако незаменимых людей не бывает — так почему же он мешкает? Может быть, дело не только в его симпатии ко мне? Может быть… к кому еще он хорошо относится?!

— Ладно. — С этими словами я выпрямился, морщась от боли и все-таки улыбаясь, поскольку теперь я действительно нащупал выход, ухватился за соломинку. — Раз уж вы не собираетесь отвечать на мои вопросы, у меня есть еще одна просьба. Точнее, требование.

— Требование? — Одна из его разбитых в драке бровей поползла вверх. — Ну-ну, — усмехнулся он, — хорошо, давайте предоставим мертвецу последнее слово.

— Отпустите меня, — заявил я.

Кардинал расхохотался. Более того, и это не преувеличение, он по-настоящему запрыгал от злорадства. Бесшабашно встряхнув головой, он утер соленые слезы радости, опасаясь, что от них раззудятся ссадины на лице.

— Нет, вы неописуемы, — вздохнул он. — Мне следовало бы взять вас придворным шутом, мистер Райми. Жонглировать умеете?

— Нет.

— Тогда не обессудьте. Для моего шута это искусство обязательно. Отпустить вас, мистер Райми? Это с какой же стати?

— Вы не можете меня убить, — сказал я.

Он перестал смеяться и уставился на меня, глубокомысленно наморщив лоб.

— Почему вы так говорите? — подозрительным тоном спросил он.

— Из-за Кончиты.

И тут он опешил. Такого он от меня не ожидал. Не эту соломинку он мне протягивал. Но она оказалась крепкой.

— Кроме нее, вы больше никого на свете не любите, — продолжал я, — если это ваше чувство можно назвать любовью. На днях вы навестили ее. Зачем? Чтобы предупредить насчет меня и уберечь от лишних разочарований? Не думаю. — Вы должны были понимать, что правда обо мне станет для нее слишком тяжелым ударом; вы не могли не догадываться, в какую темную бездну ее толкаете.

Вы пришли к ней наудачу — посмотреть, не примет ли она вас с распростертыми объятиями, словно в прежние времена? Вы слышали, что она пошла на поправку, что благодаря мне она вернулась к людям, что ее разбитое сердце излечилось. Вы хотели увидеть, есть ли в этом исцеленном сердце место для вас — место любовника, мужа или друга. Вы хотели вернуться в ее жизнь. А обнаружив, что это невозможно — заглянув в ее глаза и увидев только страх и отвращение, — вы рассказали о досье, чтобы сделать ей больно. Вы не хотели этого делать — но все-таки сделали. Иначе вы поступить не могли — что возьмешь с чудовища!

Его лицо посерело. Он указал в мою сторону рукой, рукой с кривым мизинцем.

— Чересчур, — прохрипел он. — Даже мертвецы должны знать приличия.

— Какие приличия, когда речь идет о правде? — возмутился я. — Дорак, она вам дорога. Кроме нее, вам ничего на свете не важно. Готов спорить: когда вы осознали, что натворили и наговорили, у вас внутри все оборвалось. Готов спорить: вы сидели здесь и думали о том, что она умрет или совсем сильно заболеет, что вы навеки погубили свою единственную любовь.

Так вот — вышло по-другому. Сегодня я говорил с ней до того, как поехать сюда, и она сказала мне, что покидает этот город. Она отправится странствовать по миру — брать от жизни все, пока еще не поздно. Она приложит все усилия, чтобы стать счастливой. Она полна надежд — впервые за много лет жаждет жить.

— Это… правда? — спросил он срывающимся, почти сварливым голосом. Ему хотелось верить, но он подозревал, что я вожу его за нос.

— Правда, — тихо подтвердил я. — Спросите своих шпиков. Она выздоровела. Теперь она сможет найти свое-счастье. Для вас в ее счастье места нет, но это не так уж плохо, верно? Не переживайте. Лучше всего было бы находиться рядом с ней, но ее счастье еще важнее, верно?

— Да, — выдохнул он. — Важнее всего.

— А ведь это я сделал ее счастливой.

Он снова уставился на меня искоса. Сострадание мгновенно испарилось с его лица.

— Ого! Наконец-то мы добрались до настоящей правды! Думаете, раз вы ее спасли, то заслужили помилование? — Кардинал покачал головой. — Ошибаетесь. Все не так.

— Полного помилования я не прошу, — сказал я, сделав шаг вперед, не обращая внимания на щелканье курков. — Хватит пары часов. Отпустите меня. Дайте мне шанс. Вы так и так меня убьете. Мне не уйти, я знаю. Но хочу попытаться. Дайте мне этот шанс. Иначе вы себе самому не сможете в глаза смотреть. Кардинал, вы — не только чудовище, но и человек. Вы, как и мы все, не бесчувственный чурбан. Если вы убьете меня здесь, в своем кабинете, а Кончита узнает — это разобьет ее сердце. А она узнает — так всегда получается.

Отпустите меня. Потом пошлете по моему следу охрану. Да хоть весь город. Пусть травят меня, как свора безумных гончих! Вы знаете и я знаю, что меня обязательно нагонят. Конечный результат не изменится. Навредить вам я не в силах, сбежать — тоже. Черт, да мне и бежать-то некуда. Но по крайней мере моя кровь не обагрит ваших рук. Вы сможете отстраниться от убийства и его вредных последствий. Отпустите меня, Дорак. Дайте мне шанс. Может быть, тогда вас перестанут мучить кошмары.

При упоминании о кошмарах он дернулся. Внезапно я заглянул под его маску и увидел подлинного Фердинанда Дорака, прирожденное чудовище, которое все-таки оставалось человеком, Дорака — пленника его собственной раковины. Тем, кем он был, он стал не по своей воле, и сам себе он не нравился, но измениться был неспособен. Не будь он так ужасен, его следовало бы пожалеть.

— Вы старый человек, Ферди, — заявил я. Услышав свое уменьшительное имя, он опять дернулся. — Вы столько дурного сделали, стольким людям — включая самого себя — навредили. Я не прошу о милосердии. Я даю вам шанс не оказаться законченным мерзавцем, снять с себя вину. Если вы убьете меня прямо здесь и сейчас, вы ничего не выиграете. Вы только забьете в свой гроб, в свое сердце еще один гвоздь. Отпустите меня.

Он призадумался. Речь у меня получилась страстная, но страстные мольбы на Кардинала никогда еще не действовали. Их он должен был слышать, наверно, с тысячу раз. Так и Зейдельман взывал к моей человечности. И все же — не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь применял против Кардинала страсть, разложенную по полочкам: анализ его отношения к Кончите, его кошмаров. У каждого из нас есть свой тайный кодовый замок, несколько кнопок, которые, если нажать их в правильном порядке, заставляют нас поступать вопреки логике, разуму и инстинкту. Я только что вычислил и набрал код Кардинала. Если не сработает — игра окончена, мне конец.

— Даю вам полчаса, — пробурчал он и отвернулся, жестом приказал охранникам опустить дула револьверов. — И больше ничего не говорите. Ни слова. Вы высказались очень убедительно и добились послабления, но еще одно слово… Идите. Полчаса. Ни минутой больше.

Я, как во сне, прошел к двери.

— Мистер Райми, — окликнул он меня, когда моя рука уже взялась за дверную ручку. Я обернулся. Он по-прежнему стоял ко мне спиной, глядя в окно. В разбитом стекле мне было видно отражение его покрытого синяками и ссадинами лица. — Ничто не высечено в камне, — тихо проговорил он. — Не тратьте времени зря. Не удирайте вслепую. Превратите свой побег в погоню за сокровищем. — Я увидел, что он улыбается. — А знаете, это лучший совет, который я дал в своей жизни. Видно, совсем я размяк от старости. — Он глянул на часы. — Двадцать девять минут, мистер Райми.

Я дал стрекача.

* * *

Не успеть! Я понял это прежде, чем доехал до цокольного этажа, прежде, чем, задержавшись только забрать свои ботинки у всполошенного гардеробщика, я выскочил из центральных дверей и побежал со всех ног. Меньше получаса. Я посмотрел на часы. Время истекало быстрее, чем я думал, — всего двадцать пять минут осталось. Ничего не сделаешь. С тем же успехом я мог бы согласиться на смерть там, наверху.

Добежав до середины небольшого парка, я плюхнулся на железную скамейку. Я был совсем один, ночь — холодна, а синяки и ушибы ныли, хотя я старался их игнорировать. «Не удирайте вслепую», сказал он мне, намекая, что моя голова удержится на плечах, если я ею поработаю. Он был прав. Удирать наудачу бессмысленно. Надо подумать. Есть ли у меня выход?

В городе, ясное дело, оставаться нельзя. Еще двадцать минут, и всех поднимут по тревоге. Возможно, часа два мне удастся избегать орд преследователей, если повезет, если я не буду привлекать к себе внимания. Но как только наступит утро, как только в городе станет светло, а слух об охоте распространится пошире, то все и каждый: бойцы Контингента и мелкая шпана, таксисты и шлюхи, полицейские и дети на великах… Глаз и ушей Кардинала в городе предостаточно. Как только они мной заинтересуются, я покойник.

Но куда уехать? Пункт назначения следовало определить заранее. Сесть на первый же самолет — дело гиблое. Бежать куда глаза глядят — последнее средство доведенного до отчаяния человека, а Отчаяние погубит меня так же быстро, как Форд Тассо со товарищи.

Нужно найти дорогу домой. К моему настоящему дому. Я восстановил в памяти свой первый день здесь, когда мой поезд въехал на территорию города. Моя жизнь началась где-то там, за городской чертой. Найдя эту отправную точку, я приближусь к разгадка головоломки. Продвинуться вперед я смогу, лишь вернувшись вспять.

Я сосредоточился. Стал думать о «той женщине» и своих смутных воспоминаниях: домах и каких-то лицах, об улыбчивых полицейских и вездесущих полчищах детей. Попытался различить на табличках названия улиц, учреждений, районов, парков — хоть какую-нибудь зацепку, которая вывела бы меня на название этого неведомого призрачного города.

Все зря. В моей памяти царила полная сумятица. Со временем, с чужой помощью, мне, может быть, и удалось бы вспомнить. Но — торопливый взгляд на циферблат — у меня всего четырнадцать минут. Маловато.

Зато этот город и свою жизнь в нем я помнил превосходно — но почему я не могу углубиться в прошлое всего на несколько дней — да что там, часов? Мысленно вернуться в тот миг, когда я садился в поезд? Первым моим воспоминанием был город за окном вагона — предместья, запасные пути вокзала, платформа, странный дождь, больше похожий на душ. Затем была поездка в такси и встреча с дядей Тео. Но все, что было до этого, покрыт мраком…

Стоп. Чего-то не хватает. Да, я сошел с поезда и, пройдя по платформе, оказался в городе, но с маленькой заминкой. Тот день, как мозаика, складывался из множества деталей — одну из них, малюсенькую, я упустил из виду. Территорию вокзала я покинул не сразу. Мне пришлось остановиться. Остановиться, чтобы…

Остановиться, чтобы сдать контролеру билет! Но у турникетов никто не дежурил, и потому я сунул билет в карман — на память, чтобы в один прекрасный вечер показать его своим будущим детям. Фамильная реликвия, так сказать.

Я СОХРАНИЛ БИЛЕТ. На нем указаны пункты отправления и прибытия. По билету я смог бы узнать, откуда приехал.

Что же я с ним сделал? Я напряг память. На вокзале я сунул эту бумажку в карман. Забыл о ней. Вновь обнаружил, когда собрался засовывать штаны в стиральную машину. В последний миг спас билет и убрал… куда? В бумажник? Нет. Бумажником я пользовался все время и знал, что в один прекрасный момент выну билет и потеряю. А мне хотелось сберечь его, и потому… и потому я положил его в потайной пояс-кошелек, который купил через неделю после приезда! А пояс я хранил…

У дяди Тео дома! В ночь его гибели я не стал надевать этот пояс, а потом так за ним и не вернулся. Даже и не вспоминал все эти месяцы: ничего важного в нем не было — так, какие-то записки, пара фотографий, мелочь. И билет. Я понятия не имел, что сталось с домом дяди Тео. Если туда вселились новые жильцы — а так наверняка и произошло, — мне конец. Шансов почти нет, но в моем положении особо выбирать не приходится. Либо к дяде Тео — либо сразу под пули.

Но как туда попасть? Я посмотрел на часы. Осталось одиннадцать минут. Дом дяди Тео — в нескольких милях. Пешком и думать нечего. Такси? Естественно, вот только по дороге мы с шофером запросто можем услышать по радио сообщение о моем розыске. Тут нужен Натаниэль Мид.

Он оказался дома. Внимательно выслушал краткий рассказ о моей беде. Замялся с ответом — дело казалось ему чересчур опасным. Да, он бы рад помочь, но между риском и самоубийством есть разница… В итоге я прибег к самому действенному аргументу — пообещал ему тысячу монет. Это сработало.

— Куда за тобой подъехать? — спросил он.

Я уже собрался назвать ему свое местонахождение, но вовремя опомнился. А вдруг Кардинал о нем знает? Вдруг телефон Мида прослушивается? Береженого Бог бережет.

— Натаниэль, ты можешь перезвонить мне по автомату? — И я продиктовал номер таксофона, у которого стоял.

Ожидая, я разминался — переминался с ноги на ногу, хлопал руками по бокам. После драки у меня все болело, особенно при движении, но шевелиться было необходимо — иначе избитое тело вообще утратит гибкость.

Когда Натаниэль позвонил, я уже успел составить себе план действий. Ему самому ехать нельзя — риск слишком велик. Я спросил, может ли он прислать вместо себя человека, которому безгранично доверяет. Мид призадумался.

— Могу, — отозвался он наконец, — вот только мне не хочется замешивать их в такую дерьмовую историю, понимаешь?

— Плачу тысячу, Натаниэль. Одну тысячу тебе, другую ему.

— О-хо-хо, — задумался он опять. Меня так и подмывало его поторопить, но нет — пусть уж примет решение, когда все хорошенько взвесит. — Ладно, — объявил он. — Идет. Если человек согласится. Где встретимся? — Я назвал ему улицу неподалеку. — Деньги у тебя с собой будут? Вперед заплатишь? — уточнил Мид. Заверив его в этом, я повесил трубку и отправился на поиски банкомата.

Когда я вставил пластиковую карту в щель, у меня, если верить моим часам, оставалось всего три минуты форы. Только бы Кардинал не заморозил мой счет…

Но нет. Машина приветствовала меня и спросила, какую сумму я хочу снять. Я взял семь косых. Вполне хватит, чтобы расплатиться с Натаниэлем и водителем, сменить гардероб и добраться в тот неведомый город, откуда я когда-то уехал.

С опозданием на несколько минут у бровки тротуара плавно затормозила машина. Я забрался внутрь через заднюю дверцу и, прежде чем я успел захлопнуть ее за собой, шофер нажал на газ.

— Здравствуйте, я… — Тут мой голос оборвался. За рулем сидела женщина. Оглянувшись, она увидела мое растерянное лицо и засмеялась.

— Мы можем водить машину, — нежно проговорила она. — Хотя некоторым так не кажется.

— Извините, я вовсе не хотел намекнуть… Просто не ожидал…

— Без проблем. Деньги принесли? — Я отсчитал две тысячи и передал ей. Удовлетворенно хмыкнув, она сунула купюры в карман. — Я — Маргарет Стравински.

— Капак Райми, — представился и я.

— Уже догадалась, — рассмеялась она. — Куда едем?

Я дал ей адрес и попытался пригнуться на сиденье, чтобы меня не заметили со стороны. Ссадины на лице ныли жутко, но никак не меньше, чем ребра. Несколько минут я промучился, неудобно согнувшись. Потом не выдержат и, распрямив спину, принялся изучать свое лицо в зеркале. Смотрелся я что надо. Нос перебит, глаза красные, щеки — черно-синелиловые. Кое-где кожу рассекали длинные царапины. На шее запеклась струйка крови, идущая от изжеванного уха. Губы — разбитые, изодранные в клочья. Ни одного зуба я не лишился — вот единственное утешение. Я осторожно подвигал челюстями из стороны в сторону, поднял руки, поболтал ногами. Выживу. Тело будет ныть и затекать еще несколько недель, но без врача обойдусь — здоровье у меня все-таки крепкое.

Я глянул на часы. Охота уже набирает обороты. Загонщики собраны, указания отданы, время пошло. Остается лишь надеяться, что впопыхах они забудут о доме Тео. Иначе…

Доехали мы без происшествий. Окна в доме были темны и выглядел он как нежилой. Это, впрочем, еще ничего не значило: поздней ночью все дома темны — свет выключен, шторы задернуты, — даже если внутри расположилась аж целая цирковая труппа.

— Вы меня подождете? — спросил я у Маргарет. Она припарковалась в некотором отдалении от дома. Заглушила мотор, выключила свет и фары.

— Вообще-то я тут порыбачить собиралась, но ради такого любезного кавалера… Ничего, я пока подумаю о деньгах и о магазинах — ох и накуплю же я сегодня всяких разностей!

— Спасибо. Если что неладное, сразу сматывайтесь.

— Не волнуйтесь. Я так и поступлю.

Я приблизился к дому сзади. Двор был пуст, дверь черного хода — на запоре. Около нее, под камнем, Тео всегда оставлял ключ. Из-за темноты мне пришлось встать на четвереньки и разыскивать камень на ощупь. От холодной земли мои пальцы вскоре заледенели. Это было даже приятно — боль немного утихла. Камень удалось выворотить из земли не сразу. Но вот моя рука опасливо скользнула в яму — и спустя пару секунд, нащупав металл, торопливо выудила ключ.

Он был облеплен грязью. Я вытер его об рубашку, сколупнул грязь ногтями, вставил ключ в скважину. Если новые жильцы закрыли дверь на засов, проволочек не избежать. Однако, беспрепятственно открыв дверь, я вскоре оказался на знакомой кухне, навевавшей воспоминания о былых денечках, когда жизнь была куда как проще.

Я осторожно стал обходить комнаты. Даже спустя несколько месяцев я был уверен, что смогу ориентироваться здесь хоть с завязанными глазами. Но если здесь живут, обстановка наверняка изменилась — появились новые столы, тумбочки, статуэтки…

По лестнице я взошел медленно-медленно — надо сказать, что из-за этих предосторожностей ступеньки скрипели даже больше обычного. Дверь в былую спальню дяди Тео была приоткрыта. Я подошел к ней на цыпочках, заглянул. На кровати, под одеялом, кто-то лежал! Весь напружинившись, я скользнул было в тень, но затем, когда мои глаза привыкли к темноте, облегченно вздохнул и улыбнулся: на кровати не было ничего, кроме скомканных простыней. Нет, дом пустует. Если бы не мой расквашенный нос, я сразу почувствовал бы затхлый запах покинутого жилья.

Я прошел через холл к своей прежней комнате. Дверь была прикрыта. Я осторожно толкнул ее — а вдруг здесь все-таки ночуют бродяги? Никого. Я сорвался с места, впервые почувствовав себя в безопасности. Пояс-кошелек я держал под матрасом. Не самое удачное место для хранения ценностей, конечно… Я опустился на колени, приподнял тяжелый матрас, начал под ним шарить. Ничего. Моя рука забиралась все глубже, описывая широкие дуги. Пояс исчез. Его кто-то нашел и забрал…

Ага! Мои пальцы уцепились за ремешок. Есть! Теперь все уладится.

Я начал расстегивать молнию. Она поддавалась туго. Дергать слишком сильно я боялся — еще сломаю.

Меня отвлек шум снаружи. К дому подъехала машина. Я перебежал в спальню Тео — оттуда лучше просматривалась улица. Машина остановилась у дома напротив. Из нее вылезли двое. Водитель остался за рулем. Несмотря на темноту, я был почти уверен, что среди новоприбывших — Винсент Кэрелл, любимый прихвостень Тассо.

Они перешли улицу, как послушные школьники — посмотрели сначала налево, затем направо. Расстегнули пиджаки, потянулись за стволами. Я окинул комнату взглядом в поисках оружия. Нож я оставил Аме — в «Парти-Централь» меня бы с ним не пустили. Думал, что внутри его заберу — но как-то забыл.

На полу валялись осколки разбитой вазы — дешевой, стеклянной, — Тео хранил ее в память о покойной жене. Выбрав самый длинный и острый осколок, я крепко стиснул его в руке — и скривился от боли, когда стекло неглубоко вонзилось в мою ладонь. В следующий раз не выйду из дома без перчаток. Стекляшка — оружие неважное, но другого нет.

Я услышал, как скрипнула парадная дверь. У них есть ключи. Я собрался было выйти из спальни. Остановился — меня сразу заметят. И вообще спрятаться негде — их же двое. Я нырнул под простыни и натянул их на голову. Немного скомкал, чтобы топорщились повыше, и застыл, как статуя. Оставалось лишь ждать и надеяться. Тоже мне, камуфляж! Тоже мне, план!

Снизу донеслись голоса. Мои преследователи явно не опасались шуметь. Я сразу узнал по голосу Винсента — он, как всегда, жаловался.

— Блин, — заявил он, — мне, значит, больше делать нечего. Так он сюда и вернется, держи карман! Этот козел уже летит на Аляску какую-нибудь или там в Альпы.

— Это точно. Но Кардинал сказал: «Езжайте проверьте» а раз Кардинал сказал проверить, надо проверить. — Этот голос был мне незнаком.

— Ты кругом прав, — ядовито протянул Винсент. — Иди проверь черный ход. А заодно позырь, нет ли какой бутылки, а не найдешь, согрей нам чаю, типа, или чего подвернется.

Черный ход! Я оставил дверь нараспашку на тот случай, если срочно придется удирать!

— Винсент! — раздался несколько минут спустя встревоженный театральный шепот. — Тут открыто. Он здесь был.

— Блин. — Долгая пауза. Винсент ненавидел думать. Я легко вообразил себе его внутренние борения. Сочувствую всей душой. — Ага. Вот что. — Он принял решение. — Прочешем дом. Ты внизу, я наверху. И осторожно — вдруг этот мудак еще здесь? Заметишь чего — стреляй сразу. С этим парнем шутки плохи.

— Как ты думаешь, может, позвонить?

— Насчет подмоги? Намекаешь: мы с тобой вдвоем одного шибздика не завалим?

— Надо бы им свистнуть.

— О чем? Что дверь открыта? Блин, может, это бомжи или малолетки. Сначала все обыщем. Найдем его — замочим и отзвоним. Ну, поехали.

Винсент неспешно поднялся по лестнице, по дороге включая везде свет. Идиот. Топает, как слон в посудной лавке. Для меня всегда было загадкой, почему Тассо держит Винсента при себе. Я предполагал, что Винсент не так прост, как кажется, что у него есть скрытые достоинства, что за маской недоумка таится что-то вроде мозга. Но, похоже, я ошибался. Этот парень туп, как пробка. К счастью для меня — если я уйду живым, то, наверно, именно благодаря его тупости.

Вначале он проверил туалет, потом мою спальню, потом комнату для гостей и кладовку. И, наконец, зашел в последнее помещение. Включил свет, огляделся. Я затаил дыхание, прикинувшись трупом.

— Блин, — пробурчал Винсент и направился к кровати. Заметил! Мои нервы не выдержали. Я собрался было вскочить, но обнаружил, что мое тело сковано страхом. Словно паралич схватил. Сейчас он подойдет и пристрелит меня в упор, а я даже…

Он присел на край постели.

— Свинство, — пробурчал он, закуривая. — Сейчас по бабам пойти… Ну, Форд, мать твою, смотри, будет праздник и на нашей улице…

Такого редкостного везения я не заслуживал. Отправившись сюда, я сплоховал — недооценил Кардинала — и по справедливости должен был бы расплатиться за свою ошибку. Но Судьба порой способна на поблажки.

Не обращая внимания на боль, я крепко стиснул в руке осколок и быстро привстал. Я даже не тратил время на то, чтобы откинуть с лица простыни — через тонкую ткань я и так видел Винсента. Ох, и обалдел же он, наверное, когда безобидные простыни вдруг ожили! Надеюсь, он так и умер, думая, будто на него напал призрак.

Зажав Винсенту рот рукой, я запрокинул ему голову и воткнул мой импровизированный кинжал в глотку. Стекло обломилось. Я нанес оставшимся куском стекла второй удар. Несколько раз повернул оружие в ране. Винсент задергался, размахивая руками, бессильно колотя ногами по кровати, но сопротивляться было поздно. Горячая кровь хлынула, точно библейский потоп из разверзшихся небес, пачкая его грудь, кровать, простыни и меня. Не прошло и нескольких секунд, как он на веки вечные перестал шевелиться.

Я его убил.

Мои ноги приросли к полу.

Я убил человека. Вот моя первая жертва. Сколько месяцев я об этом думал! По ночам, когда меня донимала бессонница и город казался адом, я пытался предположить, что почувствую после первого совершенного мной убийства, как поведу себя в тот день, если он наступит. Теперь я познал, каково это.

Скинув простыни, я поднес руку к лицу. Ощупал свои губы — и обнаружил, что улыбаюсь. Наслаждение — вот что я чувствовал. Убивать сладко. Самое подходящее для меня занятие. Вот кто я такой, вот ради чего я родился. В этот миг я понял: какая только загадка ни кроется в моем прошлом, прежде всего я — убийца. Кардинал мог бы мной гордиться.

Я скатился с кровати на пол, взял из обмякшей руки Винсента его револьвер и направился к двери, по дороге подобрав с пола еще один осколок вазы. Револьвером я собирался воспользоваться лишь в самом крайнем случае — от него слишком много шума.

Я покинул комнату. Терпкий запах смерти вился за мной шлейфом. Я планировал выждать в засаде у лестницы и тихомирно прирезать дружка Винсента, когда он появится на втором этаже. А затем решить, как лучше управиться с тем, кто ждет в машине.

Но этот план пошел ко всем чертям, потому что, выйдя в освещенный холл, я немедленно стал отличной мишенью для второго бойца, который поднимался снизу. Он открыл стрельбу, что-то несвязно крича. Впрочем, он нервничал, а стрелять снизу вверх, когда ты неустойчиво стоишь на ступеньках лестницы, в любом случае сложно.

Не покидая холла, я позволил пулям с веселым свистом пролететь мимо, прицелился и выстрелил. У моего несчастного противника было меньше шансов, чем у утки в ванне. Моя первая пуля проделала в его сердце пятое отверстие вдобавок к четырем естественным. Вторая лишила его глаз, шумно приветствовала его череп и опрокинула тело на спину.

Я сбежал по ступенькам, перепрыгнув через труп у подножия лестницы, зная, что счет пошел на секунды. Выскочил из передней двери на улицу. Водитель уже покинул машину и укрылся за капотом. Увидев меня, он немедленно открыл огонь. Я, нырнув в кусты перед домом, тоже начел стрелять. И взял верх. Моя первая пуля продырявила машину в нескольких дюймах от головы врага. Вторая наверняка оцарапала ему ухо. Третья должна была его прикончить…

Но третьей не оказалось. Нажав на спуск, я обнаружил, что барабан пуст. Вторая попытка — то же самое. Этот козел Кэрелл пошел на дело, не потрудившись перезарядить оружие!

Водитель, ухмыльнувшись, выпрямился. Неторопливо обошел машину — понял, гад, что я обречен. Я припал к земле и стал озираться, взвешивая варианты. Улизнуть назад в дом? Место открытое, и он запросто успеет всадить пару зарядов в мою незащищенную спину. Подпустить его поближе и схватиться с ним врукопашную? Обе перспективы не обнадеживали.

Пока я раздумывал, ночную тишину разорвал голос еще одного револьвера. Три выстрела с короткими интервалами. Водитель, дернувшись, рухнул наземь.

Я поднялся из кустов, едва веря своему везению. Значит, Маргарет пришла мне на помощь, больше некому. Я покосился в сторону такси — но нет, она по-прежнему сидела, сгорбившись, за рулем, — виднелась только ее макушка. И все стекла в машине были задраены. Не она. Но кто?..

Тут раздался рев двигателя, и ко мне подкатил мотоцикл. Улыбающийся Паукар Вами, отдавая честь, приложил руку к голове. Шлема на нем не было.

— Встреча в нашем обычном стиле, — заметил он. — Тебе не надоело еще?

Сначала я посмотрел на мотоцикл, потом на мотоциклиста и, наконец, на убитого.

— Ты меня спас, — изумленно выдохнул я.

— Попросили.

— Попросили? Кто?

— Твои слепые дружки, — сообщил он.

— Эти, в белых балахонах?

— Ага.

— А почему?

Вами пожал плечами:

— Не пояснили. Просто дали мне адрес и сказали, что я тебе могу понадобиться.

— Ну а ты-то почему приехал? Зачем напрягаться ради моего спасения?

Вами улыбнулся:

— Я же говорил: ты мне интересен. Удачи, Капак Райми.

С этими словами он нажал на педаль газа и унесся в ночь.

Я добрел до такси. Голова у меня шла кругом. Маргарет уже запустила мотор. Я залез на заднее сиденье и уставился на бесполезный револьвер в своих руках.

— Кто это был? — спросила она.

— Поехали, — распорядился я. — Отвезите меня за городскую черту, к какой-нибудь железнодорожной станции. К любой. Выбирайте сами.

— Но кто это?

— По большому счету, вам лучше не знать, правда?

Она глянула на мое лицо, отраженное в зеркале. Перевела взгляд на мертвеца на дороге. Резко взяла с места.

— Да, наверное, не стоит, — согласилась она и, пока мы неслись сквозь тьму, ничего больше не говорила.

Наконец-то расстегнув молнию пояса, я изучил билет. На нем было написано «Сонас». Я благоговейно зажал бумажный прямоугольник в пальцах. Сонас. Это название мне ничего не говорило. Я-то думал, что бурный поток воспоминаний захлестнет меня со скоростью света, что все детали и неувязки в мгновение ока выстроятся в четкую картину, что мое прошлое принесут мне целиком на тарелочке с голубой каемкой. Сонас. С тем же успехом это могло быть имя эскимосского поселка на самом темечке нашей планеты.

Маргарет отвезла меня миль за двадцать от границы города. Уже чувствовалось приближение рассвета. Просыпались птицы, наполняя воздух своими окликами, руганью и жалобами.

— Если вам еще куда понадобится ехать, — заявила Маргарет, — поднимите руку и голосуйте!

— Вы это не всерьез, я знаю, — улыбнулся я. — Вы ведь сегодня повеселились, как никогда в жизни, правда? Шум, гам, перестрелки — приключение! Сознайтесь: завтра же вы начнете сохнуть от скуки и мечтать о моем возвращении.

— Дудки, приятель. Ни хрена подобного.

— Возьмите. — Я сунул ей еще пять сотен. — Это за то, что вы меня не бросили. Если бы вы сбежали, никто бы вас не обвинил. Вы мне огромную услугу оказали.

— Спасибо, — сказала она. Окинула меня взглядом. — У вас вся одежда спереди в крови. — Я посмотрел сам. Действительно, вылитый мясник со скотобойни. — У меня тут в багажнике пальто лежит, — сообщила она. — Длинное. Я его надеваю в плохую погоду. Возьмите, если хотите. Прикроете свои шмотки, пока ничего получше не подберете.

— Вы хорошо подумали?

— Господин хороший, за полторы косых я вам даже платье с трусами с себя отдам.

Когда я вошел в здание вокзала, станция уже готовилась к прибытию утренних поездов. Понурый мужчина лет шестидесяти с лишним подметал пол. Форма на нем была под стать его лицу — мятая, не первой свежести. Он поднял на меня глаза, безразлично повел носом и вернулся к работе. Официантка поднимала решетку, закрывающую дверь в буфет.

— Еще закрыто, — прошипела она при моем приближении. — В десять приходите.

Единственным жизнерадостным человеком среди утренних тружеников оказался лишь продавец газет. Он улыбнулся, прощебетал что-то о погоде, с беспокойством оглядел мое разбитое лицо. Я купил леденцов, пару газет, журнал, карту. Расспросил его о расписании поездов и о том, на какое время выпадает час пик. Выслушав разъяснения, отблагодарил его за помощь словесно и материально, а затем отправился в туалет, чтобы умыться. Потом выпил в буфете чашку кофе, купил билет и сел в поезд.

Поезд повез меня на запад. В дороге я изучал карту, пытаясь найти Сонас — и спустя минут пятнадцать нашел. Судя по карте, это был маленький городок, ничем не отличающийся от миллионов других. Он находился примерно в двухстах милях юго-западнее города.

Весь день я катался на поездах. Садился, к примеру, на поезд северного направления, сходил на первой попавшейся остановке, дожидался поезда, идущего на восток. Потом — снова двигал на запад. Потом — на юг. К концу дня мои карманы распухли от билетов. Я избегал толп, пропускал битком набитые поезда, находил самые тихие купе в тех, которые меня устраивали. На одной остановке приобрел новый костюм, темные очки и шляпу, которую надвинул на лоб, чтобы скрыть самые ужасные синяки. Целыми часами прятался за развернутой газетой. В жизни не прочитывал за один присест столько банальностей. Неужели люди ежедневно платят за это удовольствие?

Но я сам знал, что все эти фортели — пустая трата времени, что никого я этим не обману. Погони за мной не было, так что сбивать со следа было некого. Что до города, куда я еду, — Кардинал с самого начала послал туда людей. Он знает, откуда я приехал, и предвидит мое неминуемое возвращение. Чем дольше я буду туда добираться, тем больше агентов он расставит по местам. Меня пристрелят, как только я сойду на платформу. Я знал, что надежды нет, что нужно немедленно действовать или обо всем забыть. Но забыть я не мог. К тому же все эти скачки с поезда на поезд создавали у меня ощущение, будто я делаю что-то полезное, активно борюсь с судьбой. Игра позволяла мне забыться, вселяла надежду.

Я серьезно подумывал, не лучше ли будет выждать. Залечь на дно на несколько недель, пока все не поутихнет. Торопиться некуда. Сделать передышку — идея весьма и весьма разумная. Тело выздоровеет, разум успокоится. Хорошенько продумаю дальнейшие планы. Может быть, ко мне даже частично вернется память. Ничто не понуждает меня мчаться сломя голову навстречу верной смерти.

Я не внял совету разума. Все эти логичные построения не учитывали одного — Кардиналу было свойственно почти легендарное терпение. Правда, в личном общении он терпением не отличался — но когда речь шла о более масштабной деятельности, никто лучше него не владел искусством сидеть на заборе и ожидать, пока чаша весов качнется в твою сторону. Это доказывали и все его разговоры о власти над миром: он был готов даже после смерти ждать осуществления своих грез. Отсиживаясь в тихих городках и деревеньках, я ничего не выиграю. Я могу ждать месяцами, годами — конечною результата мне не изменить. Я войду в Сонас сгорбленным стариком, лет семидесяти или восьмидесяти, — но меня наверняка будет поджидать начинающий бандит с моей фотографией, револьвером и двумя дюжинами пуль, на которых будет выгравировано мое имя. Против Кардинала не попрешь.

За день мне удалось немного подремать, растянувшись на пружинных диванах, — впрочем, я просыпался всякий раз, когда поезд дергало на повороте. Несколько раз ко мне в купе заглядывали люди, но, разглядев его мрачного, избитого обитателя, на миг замирали и шли дальше. Я был благодарен судьбе за это уединение.

Я задумался о двоих людях, у которых отнял жизнь. О зарезанном и застреленном. Резать мне было приятнее, но в выстреле по живой мишени тоже была своя прелесть, наслаждение зрителя: можно убивать издали, созерцая процесс со стороны, успевая посмаковать фатальную необратимость совершенного. Теперь я понимал, почему очень многие мужчины любят винтовки больше, чем жен, револьверы больше, чем сыновей. Вероятно, это величайшее изобретение человечества. По сравнению со значимостью огнестрельного оружия колесо, огонь и электричество — это так, мелочевка.

Я сел на один из ночных поездов, проходящих через Сонас. Со времени моего поединка с Кардиналом миновали ровно сутки. Я был все еще жив и все еще искушал смерть, добровольно делал еще один шаг к могиле. Безносая карга, вероятно, недоверчиво качала головой и твердила: «Есть же люди — от добра добра ищут; есть же люди, на которых удержу никакого нет».

В поезде было тихо. Ни его пункт отправления, ни его конечная станция не могли похвастаться важным значением для страны. Жалкий слуга ночи, он развозил исключительно коммивояжеров, вампиров и беглецов. Железнодорожная компания сэкономила бы массу денег и усилий, если бы отменила этот поезд, чтобы по данному маршруту могли передвигаться только дневные пассажиры. Наверно, никто бы даже не пожаловался — ведь пользовались этим поездом мало. Но пути бюрократии неисповедимы, и где-то всегда найдется человек, который пламенно и дотошно старается удовлетворить все нужды общества, включая нужды меньшинств.

Я устроился в одном из множества пустых купе. Потянулся было задернуть шторы, но тут же отдернул руку: снаружи была непроглядная тьма, превратившая окно в зеркало. Я снял очки и шляпу, положил их справа от себя на диван и уставился на лицо в окне, устало размышляя над новой деталью головоломки, гадая, когда же придет конец всей этой катавасии.

Передо мной было лицо, исколошмаченное и исцарапанное Кардиналом. Лицо, которое могло зажить не раньше, чем спустя несколько недель или даже месяцев. Перебитый нос. Покрытые ссадинами щеки. Изжеванное ухо. Ободранные губы.

Лицо пришло в норму само собой.

Под глазами — еле заметные синяки. Нос чуть кривоват. Пара легких ссадин. В остальном — морда как новенькая. Я посмотрел на руки. Разбитые костяшки пальцев — целы. Ладони, изрезанные осколками вазы, — невредимы.

Я встал и немного попрыгал на месте, испытывая свое тело. Ничего не болит. Ребра не ноют. Ступня, которой я пнул Кардинала, заодно повредив пальцы, — в норме. Руки, ноги, торс — в прекрасной форме. Я был абсолютно здоров, словно и не дрался ни с кем, словно весь этот жестокий поединок мне лишь пригрезился.

uma raimi

В Сонасе я не сошел — зачем облегчать работу моим преследователям? Пусть эти козлы честно отрабатывают свои деньги. Я только украдкой выглянул из окна, когда поезд въехал на станцию — которая, кстати, оказалась неожиданно большой. Насколько я мог судить, меня не встречали. В этот ранний утренний час на платформах не было ни души, так что всех злодеев я заметил бы сразу. Может быть, они сидят в засаде где-нибудь по ту сторону вокзала, вдали от любопытных глаз. Да, это самое вероятное. Они держат под прицелом все возможные выходы со станции. Не все же такие обалдуи, как Винсент.

Я сошел на следующей остановке. Контролер у турникета спал на посту — дрых сидя в своей тесной будочке, подложив под голову фуражку. Я прошел мимо на цыпочках, чтобы не беспокоить зря человека.

На площади взял такси до Сонаса.

— А что же вы на поезде не поехали? — ворчал шофер. Подзаработать он был не против, но ехать черт-те куда в такую рань ему явно не хотелось. — Это же соседняя станция или вы не знаете?

— Мне нравится ездить на машине, — отрезал я, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.

Таксист высадил меня в центре города и покатил назад. Я немного постоял, озираясь кругом.Мимо проехал молочный фургон. Шофер приложил руку к кепке и кивнул мне. Я тоже приложил руку к шляпе в ответном приветствии. Пробежала кошка, злобно покосившись на меня и сделав широкий вираж вокруг моих ног — повадки незнакомых людей были ей отлично известны, и она опасалась нарваться на грубость. В остальном на улицах не наблюдалось никаких признаков жизни. Тихо, как в могиле. Я столько времени прожил в городе, где непременно что-нибудь грохотало или неслось во весь опор, что и позабыл о существовании таких вот захолустий, населенных пунктов, которые обходятся без ночных полицейских патрулей и проституток, рабочих ночных смен, гангстеров и клубной молодежи. Здесь, вдалеке от всего этого, в час, когда солнце, сонно моргая, только-только высовывалось из-за горизонта, я чувствовал себя изгнанником, раздетым догола и выброшенным в чужое время. От тишины становилось не по себе. Мне она определенно не нравилась — я уже начал тосковать по городу с его шумной, кипучей жизнью.

Я побрел куда глаза глядят. Шляпа и очки спасали мое лицо от ослепительного утреннего солнца, а также помогали мне игнорировать отражение моего невредимого лица в стеклах окон и витрин. Глаза бы мои не смотрели на это лицо! Мне ужасно не хотелось размышлять о его чудесном исцелении и о том, как эта загадка связана с другими.

Сворачивая с улицы на улицу, я ощущал, как оживают и множатся в моей памяти воспоминания. Я начал узнавать знакомые места. Вот спортивный магазин, где я купил первую теннисную ракетку. Мне было лет шесть-семь, не больше. Я буквально почувствовал ее в руке: деревянная рукоятка, сияющие струны — тогда я был абсолютно уверен, что моя быстрота и сила подачи одолеют весь мир.

Кинотеатр. Место, где в школьные годы началась моя интимная жизнь. Первый поцелуй в легендарном заднем ряду. Первое прикосновение к женской груди. Первый раз, когда девочка безропотно позволила моей руке подняться выше ее коленки.

Угловой домик «под старину» — кондитерская. Когда я был совсем маленький, мы отсюда воровали, я и большие ребята. Я попался. И, кажется, был выпорот, но тут уже за точность поручиться не могу.

А здесь я покупал все для садовых работ: газонокосилку, садовые ножницы и, конечно же — в летнюю жару без них никуда, — шланги. Парикмахерская. Посещаемая регулярно, раз в полтора месяца, если не считать пары школьных лет, когда я мнил себя «металлистом» и не стригся вообще. Парк: знойные дни, шорты, в руке — воздушный шарик, доверху наполненный водой. Метнуть им в мамашу с коляской и спасаться от разъяренных криков. Цепочки качелей связать морским узлом, а горку намазать джемом. Чего мы только не выделывали, и никакая кара нам была не страшна. Бильярдная: лампы в паутине, раздолбанный кий, прыщавые мальчишки и девчонки неуклюже обжимаются. В клубы их не пускают — малолетки!

Да, не город, а одно сплошное воспоминание. Здания и улицы, запахи и ощущения — все было знакомо. Наверное, я прожил здесь много лет — иначе все это не врезалось бы так глубоко в память, не осталось бы со мной, когда все остальное расплылось и кануло. Выстроить цельную картину я все еще не мог: многие здания ничего мне не говорили, а детальные воспоминания о людях пока были выше моих сил. Я смутно видел перед собой друзей и недругов, возможно, узнал бы их в лицо, попадись они мне въяве, но нарисовать их портреты или хотя бы точно описать не смог бы. Похоже на паззл, к которому не приложена картинка: обрывочные детали виднеются тут и там, но что из всего этого получится, заранее не предугадаешь.

Впрочем, мне все чаще представлялась «та женщина», из-за которой я отправился в эту поездку, единственный человек, которого мне надо было обязательно разыскать. Будем надеяться, что она все объяснит. Она фигурировала во множестве воспоминаний: мы вместе ели мороженое в торговом центре, обнимались в кинотеатре — не ее ли трусики стали первыми, к которым прикоснулись мои пальцы? Трудно сказать: в этом кадре я видел только ноги своей спутницы. Но имя не возникало. Никаких внезапных озарений, — никакой вспышки, разверзающей очи. Придется искать дорогу на ощупь. Ответов на мои вопросы я не находил ни на стенах зданий, ни на стволах деревьев.

Центр остался позади. Я шел в сторону пригородов — этих очаровательно-пошлых кварталов, которые одинаковы во всех больших и малых городах мира. Я шел, не думая, двигаясь туда, куда меня несли ноги — они-то отлично помнили маршруты, позабытые моим разумом. И чем дальше я шел, тем комфортнее мне становилось. Вот где я проводил почти все время — здесь, на окраине. Лазал по деревьям-великанам, играл в футбол на полях, бегал, радостно вопил, жил. Город был связан для меня со школой, магазинами и праздниками. Но именно здесь я дышал полной грудью и рос.

У самой городской черты, где деревьев было больше, чем домов, где по луговинам бежали речушки, а птицы и белки заботились о потомстве, я нашел свой дом.

Маленький, белый, он скрывался от посторонних глаз за настоящими дебрями кустарников, высоких трав и плюща. Это был коттедж из необработанного камня. С образом дома, сохранившимся в моей памяти, не вязалась лишь крыша, на которой, вероятно, недавно сменили черепицу. Небольшие круглые окна. Дорожку, ведущую к дому, окаймляли высокие живые изгороди — зеленые, как на пути в Изумрудный город. Невысокая деревянная калитка была украшена резным букетом цветов. Если остановиться перед ней и поглядеть прямо перед собой, казалось, будто ты заглядываешь в туннель вроде того, в который свалилась Алиса. Все одно к одному: после странного путешествия и прочих необыкновенных обстоятельств я пришел к домику, словно украденному со страниц книги сказок.

Я отодвинул щеколду на калитке и сделал еще один шаг к правде.

Медный дверной молоток отлично проворачивался на своих петлях — масла хозяева не жалели. Я осторожно ударил им по двери — нет, слишком тихо, не услышат. Вновь потянул его на себя и стукнул еще раз. Только в этот момент до меня дошло, что обитатели дома — если в нем вообще кто-то есть — наверняка еще спят. Я посмотрел на часы. И восьми нет. Может быть, прийти попозже, когда…

Послышался шорох, и спустя несколько секунд дверь распахнулась. На пороге стояла женщина, полностью одетая. Сложив руки на груди, она удивленно улыбалась — никак не могла взять в толк, что делает незнакомец в темных очках на ее крыльце. Но страха она не чувствовала. В Сонасе мало боятся — бояться-то нечего.

Передо мной была «та женщина». Я узнал ее мгновенно. Она. Совсем рядом. Во плоти. Мое тело сотряс трепет, с которым я был не в силах бороться, трепет, стоящий десятка кулачных ударов Кардинала.

— Чем могу помочь? — приветливо спросила она, вероятно, принимая меня за заблудившегося туриста.

Дрожащей рукой я снял очки и шляпу.

Она раскрыла рот. Глаза у нее вытаращились, руки бессильно упали вдоль тела. Она попятилась, почти валясь с ног. От изумления она забыла закрыть дверь. Глухо вскрикивая, она замотала головой, беззвучно произнося «Нет, нет». Закрыла лицо руками. Вылитый Макбет при встрече с призраком Банко.

Я последовал за ней. Мои руки сами потянулись обнять ее, успокоить. Увернувшись, она опустилась в удобное кресло-качалку около огромной чугунной печки. В ее глазах стояли пылающие вопросительные знаки. Голова продолжала качаться, точно женщина надеялась стереть мое изображение ею, как ластиком. Я прикрыл дверь. Медленно подошел к креслу. Присел на корточки. Прикоснулся к ее колену правой рукой. Она вновь глухо вскрикнула, отдернула ногу, затем замерла. Вытянула руку и осторожно, опасливо, прикоснулась к моей, начала ощупывать ее сложенными в щепоть пальцами — так гладят змей.

— Я не желаю вам зла, — сказал я как можно более приветливым тоном. — Я пришел к вам с самыми добрыми намерениями. Вы меня знаете, правда? Вы знаете, кто я такой?

— М… М… М-Мартин? — выдохнула она свистящим шепотом, заикаясь от изумления. — Это т-т-ты-ы?

— Мартин? — призадумался я. — Мартин. — Повторил это имя про себя. Оно мне понравилось. Оно мне подходило. — Да, это я и… — Тут это имя потянуло за собой другое слово, фамилию, и мне наконец-то стало кое-что известно о себе. — Мартин… Роббинс? Нет. Робинсон? Да. Мартин Робинсон. Я — Мартин Робинсон. А это мой дом. Вот где я жил. Теперь вспоминаю. Пока все смутно, как во мгле, но… А вы… — пристально уставился я на женщину.

Она тоже не спускала с меня глаз. Вновь прикоснулась к моей руке, на сей раз энергичнее. Принялась ощупывать кисть, запястье, локоть, бицепсы, плечо. Затем провела кончиками пальцев по моему лицу — осторожно погладила губы, нос, кожу вокруг глаз. И неуверенно заулыбалась, начиная осознавать, что все это — не сон.

— Мартин? Это правда ты? Правда… Но как же так… Столько времени прошло… О Господи. Мартин! — Она кинулась мне на шею и повалилась вместе со мной на пол — совсем как Ама Ситува тогда, в городе, вот только не с целью заняться сексом. Женщина хотела просто ощупать меня, удостовериться, что я — не призрак, отделаться от мысли, что я сейчас растаю в воздухе, оказавшись лишь капризом ее фантазии.

— Мартин. Мартин. Мартин, — твердила она снова и снова, будто не знала других слов. Точно мантру. Она произносила это имя, когда касалась меня, когда щипала, когда ощупывала мои ноги и руки, мой торс спереди и сзади. Ласково поглаживая меня по лицу, заглядывая сквозь пелену слез в мои глаза, дрожа, плача, смеясь. Обнимая и целуя мою шею, притиснув мое тело к своему, вцепившись в меня, чтобы никогда уже не отпускать. — Мартин, Мартин, Мартин.

— А ты… — произнес я, обнимая ее за шею, оглядывая комнату, которую я теперь отлично помнил, трепеща под наплывом воспоминаний. — Ты моя жена, — благоговейно проговорил я и надолго замолк.

* * *

Единственным источником тепла в доме была печка. Мы на ней и готовили, и грели воду, и отапливали дом в морозные зимние ночи. Иногда мы из-за нее ссорились — как правило, в особенно сильные холода, когда крыша протекала, а ледяные сквозняки свободно гуляли по нашему жилищу. Деб хотела сломать печку или по крайней мере добавить к ней нормальную плиту и газовый титан. Я же говорил, что моих родителей, как и их собственных родителей, печка вполне устраивала, а потому она сгодится и для нас. Я скрепя сердце согласился модернизировать дом, если у нас появятся дети, но до тех пор, пока нас только двое, пусть он остается в том виде, в каком просуществовал уже девяносто лет. Она же знала, когда за меня выходила, что свой дом я не брошу — на том и спор закончен. У нас обоих были свои причуды и привычки. Моя причуда состояла в попытках всеми силами сохранить традиционный облик дома.

Деб. Дебора. Так зовут мою жену. Ей пришлось представиться самой — я никак не мог вспомнить ее имени.

Приподняв крышку, я удостоверился, что вода вскипела, и переставил чайник на холодное место. Деб любит начинать день с чашки чая. Заваривать его всегда было моей обязанностью. Часто я приносил ей чай на подносе — завтрак в постель, так сказать. Иногда он сопровождался всякими забавами, если мы расправлялись с едой быстро и никуда не торопились. Оказалось, что навыка я не утратил. Я распахнул решетку, поворошил угли, задумчиво поглядел на них, прикрыл решетку. Потер руки. Встал.

Деб нежилась в кресле-качалке, сложив руки на коленях, не спуская с меня глаз. Она всегда отличалась бледностью, а сегодня, в этот ранний час, да еще и после такого потрясения, была иссиня-бела — на ее фоне даже призрак показался бы загорелым.

Я прошелся по комнате — в стотысячный раз за день, — внимательно разглядывая безделушки, панно, репродукции картин, календарь с Гэри Ларсоном. Ларсона Деб обожала. Ни мои дед и бабка, ни их дети, ни я так и не придумали названия для дома. Но Деб решила эту проблему одним махом. «Медвежий угол», — выпалила она, хохоча, и было видно, как ей нравится это имя, дом, я. Мы все собирались повесить у калитки табличку с названием дома, но как-то руки не доходили.

Иногда, свернувшись калачиком перед печкой, мы играли, будто мы — бессловесные животные, и целыми часами лежали молча: просто соприкасались боками, целовались, ласкались. Жили.

Я налил ей чаю. Она сделала маленький глоток, глядя на меня поверх чашки. Скривилась.

— Ты забыл сахар, — укоризненно проговорила она.

— Ты разве пьешь с сахаром? — задумался я. — Мне казалось, что нет.

— Ой. Верно. Раньше я пила чай без сахара. Только после того, как ты… ушел… — замялась она. — Жизнь и так казалась слишком горькой. Мне нужно было хоть что-нибудь сладкое. Постепенно пристрастилась. Теперь я чай пить не могу, если в чашке нет хотя бы двух кусочков сахара. — Она заглянула в чашку, покачала ее в руке, подняла глаза. Улыбнулась. — Мне все кажется, что ты сейчас исчезнешь, — пояснила она. — Я думала, что ты мне снишься, и боялась отвести от тебя глаза — знаешь, как эльфы испаряются, когда перестаешь смотреть? Первые месяцы ты мне все время снился. Но, правда, не так правдоподобно. И ни разу — наяву. Некоторые сны были приятные, воспоминания о тебе, каким ты был на самом деле. Но иногда ты оказывался чудовищем: я видела со стороны, как сплю, а ты выползаешь из тьмы и вгрызаешься в меня.

— А теперь? Как по-твоему, теперь я — чудовище или просто я?

— Не знаю. — В ее глазах ясно читались все ее страхи и надежды. — Когда я тебя увидела — так живо, так натурально, — то решила, что у меня кошмар. В дурных снах ты всегда был как-то материальнее. А сейчас смотрю, как ты ходишь, насвистываешь, завариваешь чай… Мартин, что случилось? Где ты был? Почему так долго не появлялся? Почему вернулся теперь, без предупреждения, без…

— Деб. Перестань. — Я встал на колени и опустил в ее чашку два кусочка сахара. Она рассмеялась, услышав бульканье. Я тоже. — Никаких вопросов, — велел я ей. — Попозже отвечу. Но не сейчас. Сначала я должен выслушать твою историю. Деб, я не все помню. Очень многое возвращается. Я смотрю по сторонам и ежеминутно вспоминаю новое. Но так много еще покрыто мраком. Так много в тумане. Ты мне сказала, что тебя зовут Деб, но я не могу проверить это по памяти. Если бы ты назвалась Сандрой, Линдой или Мэри, мне бы пришлось поверить. Я знаю, что мы поженились, но не знаю когда. Я знаю, что мы любили друг друга, но не могу заглянуть дальше этой любви или проанализировать ее. Деб, я хочу, чтобы ты рассказала мне, кто я такой. Кем я был. Чем занимался, какой у меня был характер, какие убеждения. Как я жил. Как я исчез.

— Хорошо. — Она начала раскачиваться в кресле. — Только сначала расскажи мне, где ты был. Подробности мне пока не нужны. Но эта малость необходима.

— Что ж, справедливо. — Я призадумался. — Год назад я приехал на поезде в один большой город и поселился у человека, который называл себя моим дядей. Я стал работать в его… фирме. — Мне приходилось тщательно подбирать слова. Возможно, она была не столь несведуща, как изображала, но вряд ли. А раз уж она не знает о Кардинале, о моем обучении искусствам преступать закон и убивать, тем лучше. — Там я и находился все это время, — продолжал я. — Я отлично помнил все, начиная с дня приезда, но ничего о том, что происходило до этого дня. За исключением каких-то мелочей, — уточнил я. — И так продолжалось довольно долго. Я и не подозревал, будто что-то неладно. Когда же до меня дошло, что мое прошлое куда-то делось — когда я больше не мог игнорировать свое невежество, — я разыскал старый билет на поезд и вернулся сюда. Вот все, что я могу тебе сказать. Пока.

— Амнезия? — спросила она.

— Наверно, да. И, может быть, галлюцинации. Я точно не знаю, каким я был здесь, но почти уверен: у Мартина Робинсона было мало общего с Капаком Райми, человеком, которым я был в городе. Я играл роль, но думал, что это не роль, а всерьез. Теперь я поумнел. И хочу узнать побольше. Деб, я был плохим человеком? Я имел отношение к темным делам, к преступности?

— Нет! — изумилась Деб. — Господи помилуй. Ничего подобного.

— Ты уверена?

— Более чем.

Воцарилась долгая пауза. Деб вновь начала тихо раскачиваться, собираясь с духом. Я вспомнил эту ее привычку: ей легче думалось, когда она раскачивалась в кресле или просто двигалась из стороны в сторону.

— Ты родился не в этом доме, — начала она, — но едва избежал этой участи. Твой отец хотел, чтобы мать рожала здесь с помощью повитухи, так же, как рожали его самого. Но твоя мать благоразумно настояла, чтобы ее отвезли в роддом. — Деб нежно улыбнулась. — В роду Робинсонов все мужчины — сентиментальные дурни, приверженцы старины. Требовать от кого-то из вас измениться — все равно что просить гору чуть посторониться.

Ты вырос здесь. Это было родовое гнездо. Замок Робинсонов. Родители относились к тебе, как к маленькому принцу. Учти: тебя не баловали. Воспитывали тебя хорошо — ты всегда был вежливый, тактичный, добрый, сердечный. Прелесть, а не ребенок.

Мы выросли вместе. Ты на восемь месяцев старше меня, но мы учились в одном классе, а наши родители были близкими друзьями. Ты вечно вышучивал мою одежду и прически — у моей матери был ужасный вкус, она покупала вещи, которые даже на куклу не наденешь, — а я издевалась над твоим неправильным прикусом.

— У меня был неправильный прикус? — удивился я. Детства я не помнил, а потому считал, что всегда выглядел одинаково. Мне и в голову не приходило, что моя внешность должна была меняться, как и у всех людей, что сегодняшний мужчина, возможно, ничуть не похож на былого мальчика.

— Вообще-то нет, — сообщила она. — Просто зубы чуть выступали — взрослый насчет этого и волноваться бы не стал, — но ты очень переживал. Стоило обозвать тебя «саблезубым тигром», и ты уже ревел.

Мы оба прошли через эту предподростковую стадию, когда чурались друг друга, как огня. Вообще перестали разговаривать. Я общалась с девочками, а ты — с мальчиками. Три-четыре года вообще друг друга не замечали. А потом, в четырнадцать лет вновь открыли друг друга. Твоя девочка тебя бросила и начала ходить с моим бывшим мальчиком. Мы повстречались и начали их ругать, находя утешение в чужих страданиях. Нас сплотили муки, которые мы претерпели от демонов любви, соединили узы горя и отчаяния. Ну знаешь, обычная подростковая мировая скорбь. Ниточка завязалась, и спустя месяц ты стал моим мальчиком.

В семнадцать лет мы устроили помолвку. — Деб передернула плечами, стала качаться чуть быстрее, сморщила нос. — Безумие, конечно, но мы были влюблены друг в друга и хотели сделать вид, будто это навечно. Правда, у нас хватило ума не сочетаться браком. Мы рассудили, что подождем до окончания колледжа. Мы оба считали, что колледж все изменит. Мы поступили в разные колледжи, в разных концах округа, и могли встречаться только по выходным и по праздникам. Как ты мне потом признался, ты думал, что наша помолвка не доживет и до первого Рождества. Потому ты и сделал мне предложение: рассчитывал, что разрыв пройдет легко. Тебе нравилось иметь невесту, но ты даже вообразить себе не мог, что придется выполнить обещание и жениться на мне.

— Нет! — расхохотался я. — Не мог я быть таким бесчувственным чурбаном! Невероятно. Даже в молодости.

— Ой, ты был еще хуже, — засмеялась она, вторя мне. — Ты был храбрым и нахальным. «Завидный жених», — говорила мне мать. Умный, красивый, остряк. Но при этом порядочный. В тебе чувствовалось хорошее воспитание. Умненькие мальчики в этом возрасте обычно бывают несносными, но к тебе это не относилось.

Короче, мы так и не разошлись. На первом курсе мы пробовали друг другу изменять, но из этого ничего не получалось, а при каждой нашей встрече мы влюблялись друг в друга заново. За три года мы разорвали помолвку всего четырежды, и то через несколько дней мирились. Обычно мы проделывали это перед сессией, от нервов. Нет, ты можешь себе это вообразить? Пробыть вместе все студенческие годы? Среди всех наших знакомых мы были единственной парой, которой это удалось. Судьба определенно предназначила нас друг для друга.

Спустя пару месяцев после получения дипломов мы заключили брак и стали мистером и миссис Робинсон. — Она состроила гримасу. — Это был единственный изъян. «Миссис Робинсон» — фу, как у той старухи в песне! Я хотела, чтобы ты сменил фамилию, но ты не согласился. Они даже в газетах насчет этого прошлись, когда напечатали нашу свадебную фотографию. Ой, я была готова придушить Саймона и Гарфункеля. Не могли другую фамилию выбрать? И все же, если это было самое худшее последствие моего брака с тобой, я решила, что в принципе мне еще повезло.

— Наши фото были в газетах? — переспросил я.

— Только в местных. Ну знаешь: они дружили с пеленок, а вчера отпраздновали свадьбу и так далее, и тому подобное.

Среди гостей были такие-то. Желаем счастья. Обычные перлы захолустной прессы.

— А-а. — Я погрузился в мысли о нашей свадьбе. Представил Деб в подвенечном платье, попытался вообразить безоблачное небо и свои гипотетические радостные чувства. Но ничего не вспоминалось. — Наверно, наши родители были счастливы, — заметил я.

— Ты не помнишь? — опечалилась она.

— О чем?

— Твой отец умер, когда тебе было шесть.

Вероятно, это был огромный удар, но поскольку отца я напрочь не помнил, то выслушал эту новость спокойно.

— Вот тогда-то ты и занялся теннисом всерьез.

— Теннисом?

— Ты был отличным теннисистом. Тебя начал учить отец, пока был жив. После его смерти ты весь отдался теннису — на корте ты с головой уходил в игру, забывал о своем горе. Твой отец все время повторял, что ты станешь вторым Боргом, и ты решил в память о нем оправдать его доверие. У тебя был настоящий талант. Ты подумывал стать профессиональным спортсменом, но в итоге выбрал высшее образование. «Теннис — игра для молодых, — говорил ты, — и год от года теннисисты становятся все моложе». Тебя не устраивала профессия, где человек оказывается на пике своих возможностей в двадцать лет от роду. Играть ты не бросил, но лишь в качестве хобби. Ты выиграл массу призов на любительских турнирах.

Я кивнул. Это объясняло мои успехи на корте в городе.

— А моя мать? — спросил я.

— Она умерла, когда ты учился в колледже, на втором курсе. Сердце. Оно у нее давно пошаливало. Потому-то, помимо всего прочего, мы поженились так рано: ты остался совсем один, но с домом, в который мы могли немедленно переехать. Ты не хотел ждать, а я не хотела видеть, как ты страдаешь в ожидании. Неужели ты их совсем не помнишь?

Я мог представить себе лицо матери. В памяти всплывали смутные воспоминания, ноющая боль в груди после вести о ее смерти, но ничего такого, что заставило бы меня в данную минуту окаменеть от горя. Факт смерти матери взволновал меня больше, чем известие об отце, но мать не была для меня реальным человеком. Я не чувствовал этой утраты.

Итак, я покачал головой.

— Практически не помню. Только слова. Мама. Отец. Понятия вместо людей. Значит, мы переехали сюда и счастливо зажили вместе?

— Да. Иногда мы ссорились, из-за крыши — тогда она была покрыта дранкой — и из-за печки, и насчет того, не пора ли сменить окна и двери. Все это потребовало бы огромного труда, а тебе не очень-то хотелось возиться. Не потому, что ты лентяй — просто ты из сентиментальных соображений не желал никаких перемен. — Она сделала глоток из чашки.

— Когда ты меня покинул, я осталась здесь. Вначале потому, что переезд означал бы что-то вроде измены. Показалось бы, что я тороплюсь порвать с прошлым, с годами нашей совместной жизни. Затем я обнаружила, что очень свыклась с этим домом. Незаметно поддалась его обаянию. — Она очарованно огляделась по сторонам. — Ты сам мне говорил, что в один прекрасный день мне тоже станут ненавистны перемены. Тогда я лишь хихикала, а теперь признаю: ты прав. Я уже сто раз могла переехать, но так и не… Последнее время мне кажется, что я никуда уже отсюда не сдвинусь. Не знаю. Может быть, если у меня появится новый друг или… — Тут, осознав, с кем она разговаривает, Деб с ужасом поглядела на меня.

Я примирительно шлепнул ее по колену.

— Не переживай. Ты мне ничего не должна. Я не знаю, почему я ушел и что случилось под конец моей жизни здесь, но виноват во всем я, дело ясное.

Деб покачала головой, попробовала было что-то сказать, но у нее перехватило дух. Я вновь наполнил ее чашку и попросил продолжить рассказ о моем прошлом — до настоящего так и так скоро доберемся.

— Мы оба работали в городе, — сообщила она. — Обычно ходили туда пешком, иногда, если совсем уж ленились, добирались на велосипедах. Машины у нас не было. Ни ты, ни я так и не научились водить. Мне ненавистны автомобили как таковые — скорость, опасность, ядовитые газы, — а тебе… Видишь ли, твой отец погиб в автокатастрофе. Я обожала ходить пешком вместе с тобой — рано утром отправляться в город, а вечером, после утомительного дня, возвращаться. Мне даже кажется, что если бы люди больше ходили пешком, они сразу стали бы намного счастливее.

Я работала в туристическом бюро. Непыльное занятие. Года через два мне даже пришлось перейти с полной ставки на частичную и работать только три дня в неделю — очень уж мало было клиентов. Меня это вполне устраивало — мне нравилось иметь много свободного времени. А твоих заработков вполне хватало на жизнь нам обоим — мы ведь экономили на машине и на жилье. Наш банковский счет пребывал в добром здравии. Менеджер искренне радовался нашему приходу.

— А кем работал я?

— Учителем.

— УЧИТЕЛЕМ? — вытаращил я глаза. — В школе? С подростками?

Она кивнула. От мистера Чипса до Аль Капоне? Огромный прыжок. Теперь мне стало понятно, почему в моей памяти все время всплывали орды детей, но я никак не мог вообразить себя у доски, ведущим урок. Это уж точно не в моем духе. С другой стороны, в отношениях с Кончитой я проявил такт и терпение — и даже сам удивлялся, как мне удается с ней сладить. Похоже, ответ найден. Капак Райми — гангстер в профессорской мантии, учитель и мучитель в одном лице.

— И что же я преподавал?

— Физкультуру, — ответила Деб. — Это был твой профилирующий предмет. Вполне естественно, если учесть твои спортивные таланты. Тебя охотно взяли бы в университет, но ты предпочитал учеников помладше. Меньше стресса и никаких университетских интриг. Также ты преподавал… — Она широко заулыбалась. Кресло раскачалось от ее хохота. Я озадаченно уставился на нее. Над чем она смеется? — Ты… преподавал… историю, — выдохнула она. — Историю!

Уловив, в чем соль, я захохотал вместе с ней. Человек без прошлого повествует об исторических событиях. Нарочно не придумаешь.

Когда мы отсмеялись, Деб вернулась к своему рассказу.

— Несколько лет мы так и прожили безмятежно, никуда не переезжая, ничуть не меняясь. Мы хотели иметь детей, целую ораву, но откладывали это на потом. Раз уж мы поженились молодыми, лучше немного поразвлечься вдвоем, прежде чем взвалить на себя заботы о большом семействе. Но мы уже всерьез поговаривали о детях, когда…

Первого сына ты хотел назвать Наполеоном, но я отказалась наотрез. Эти твои учебники истории… — Деб презрительно задрала нос. — Мы собирались расширить дом: здесь хватит места троим, максимум четверым. Мы уже начали строить планы, подыскивать строителей, уже готовились… но тут ты…

Этого события она чуралась как огня. Уводила разговор в сторону всякий раз, как к нему приближалась, откладывала рассказ до самого последнего момента. Но час пробил. Хватит уверток. Пора поговорить о моем исчезновении. Очевидно, для нее это была болезненная тема, но я должен был узнать, как именно попал в лапы Кардинала.

— Ты правда хочешь услышать, что было дальше? — спросила она вполголоса.

— Да, Деб, я должен знать. Все без изъятия.

— А сам не можешь вспомнить? — Она подняла на меня умоляющие глаза, молча взывая о пощаде. — Подумай, Мартин. Ты должен вспомнить. Такое важное… Никак? — Я с безнадежным видом помотал головой. — Ну хорошо, — вздохнула Деб. — Как я уже говорила, почти ежедневно мы ходили в город пешком. Обычно и я ходила с тобой, даже если мне не нужно было на работу. Мне нравилась эта дорога, нравилось навещать мать и сестер. Зимой мы закутывались в сто одежек, даже в меха, и брели по снегу, точно двое эскимосов.

Зима еще не наступила, но день был промозглый и холодный, так что мы надели легкие полушубки и наши верные сапоги. Прощаясь, поцеловались — такой уж у нас был обычай. В этот день я работала, так что я пошла в бюро, а ты — в школу. Третьим уроком у тебя была гимнастика. Ты любил свой спортзал, особенно канаты, кольца и снаряды для прыжков… — Ее голос прервался, скорбные слезы заструились из ее глаз. — Мартин, прошу тебя, — еле слышно проговорила она. — Не заставляй меня продолжать.

— Деб, так нужно. — Я ласково сжал ее руки, пытаясь сыграть роль сострадающего мужа. — Ты слишком далеко зашла, чтобы пятиться назад. Этот вопрос всегда будет висеть над нами. Давай покончим с ним раз и навсегда.

— Ты прав. — Она набрала в грудь воздуха, шмыгнула носом, утерла слезы и без заминок понеслась к финалу. — Тебе нравилось выпендриваться в спортзале. Дети тебя обожали — ты с ними обходился по справедливости, точно со взрослыми, много шутил и смеялся, помогал им раскрыться. Ты был для них не только учителем, но и другом. В конце урока физкультуры ты обычно устраивал для них представление. Кувыркался — эти трюки ты брал из старых немых комедий, которые мы часто смотрели, — изумлял их своей ловкостью на брусьях и канатах. А заканчивал обычно на «козле». Ты издалека разбегался, делал кувырок в воздухе и, падая, отталкивался от «козла» руками: Как настоящий гимнаст. Дети вечно рвались попробовать этот трюк сами, но ты им не разрешал: очень уж он рискованный. Получи твой ученик травму, тебя бы немедленно выгнали с работы.

В тот день один из ребят решил подшутить. Не со зла. Дети тебя обожали — и вечно разыгрывали. Ты их никогда не ругал. Конечно, предупреждал, когда они слишком уж чудили, но от суровых кар воздерживался. Идея пришла в голову мальчику по имени Стив Грир. Он поделился ею почти со всем классом. Шутка показалась им ужасно смешной. Ты бы тоже посмеялся, если бы вышло по-другому — хотя потом сдержал бы смех и втолковал им, как это опасно.

Он намазал «козла» жиром. Думал, что ты соскользнешь на маты и плюхнешься на задницу. Думал, что пострадает только твоя гордость.

Ты подбежал к «козлу» в своей обычной манере, надменно задрав нос. Дети засмеялись. Ты оттолкнулся от трамплина, подскочил высоко в воздух, развернул свое тело на сто восемьдесят градусов и начал падать. Голова и руки были устремлены вниз, ноги — вытянуты вертикально. Ты коснулся руками деревянного упора, чтобы оттолкнуться. Но это не удалось. Руки скользнули по дереву, и ты рухнул на пол.

Падая, ты ударился головой о «козла». Твои шейные позвонки не выдержали. Дети говорили, что раздался звук наподобие выстрела. Они оставили тебя лежать там, где ты упал — хоть это уяснили себе из медицинских программ по телевизору, — и побежали за директором и медсестрой. Но было слишком поздно. «Скорая» отвезла тебя в больницу. Но поздно. Поздно.

Деб перестала раскачиваться, перестала говорить, чуть ли не перестала дышать. Ее пепельно-серое лицо было исполнено решимости не поддаться ужасу этого воспоминания. Я сжимал ее холодные, обмякшие руки.

— Там-то я и исчез бесследно? — спросил я. — В больнице?

Она уставилась на меня так, словно я сказал что-то неприличное.

— ЧТО? — процедила она.

— Это из больницы я исчез?

Она заморгала, словно бы просыпаясь от сна, словно впервые увидев меня таким, каков я на самом деле.

— Больница? — повторила она. — Ты думаешь, что исчез из больницы?

— А разве нет?

— Ты меня не слушаешь, Мартин, — произнесла она и расхохоталась ужасным, леденящим кровь смехом, в котором слышалось брезгливое фырканье дьявола. — Ты сломал себе шею, — прошипела она. — Ниоткуда ты не исчезал. — Она снова начала раскачиваться. Отвернулась к стене. — Ты умер, — внятно произнесла она. — Сломал себе шею и умер.

И вновь обернулась ко мне. Ее губы колебались между презрительной ухмылкой и отчаянным криком. В широко распахнутых глазах горел огонь безумия.

— Мартин, ты мертв, — выдохнула она.

* * *

Я стоял у окна и смотрел наружу, на освещенный ярким солнцем пейзаж. В кронах деревьев я высматривал снайперов, за кустами — шпиков, но, насколько хватало глаз, вокруг было все спокойно. Если меня и проследили до Сонаса, то затем потеряли след. Но, может быть, коттедж прослушивается?

Отвернувшись от окна, я вновь присел. Несмотря на источаемое печью тепло, в комнате царил ледяной холод. Лицо Деб превратилось в недобрую, отрешенную, застывшую маску.

— Значит, случилась ошибка. Другого объяснения нет.

— Ошибка? — Губы Деб растянулись в зловещей улыбке. — Какие там ошибки? Ты умер. Врачи подтвердили. Я своими глазами видела твой труп. Господи, или я мало тебя оплакивала?

— Они ошиблись, — не смирялся я. — Падение меня не убило. Я просто получил травму, вот и все.

— Я тебя видела, Мартин, — твердила Деб. — Глаза у тебя были раскрыты. Шея — свернута набок. Сердце не билось. Ты не дышал и не шевелился. Ты сломал шею и умер. Никакой ошибки быть не могло.

— И все-таки была! — взревел я. — Посмотри на меня. Я что, похож на мертвеца? Деб, я жив. Я хожу и говорю, шевелюсь и дышу. Произошла ошибка. В могилу вместо меня положили другого, либо меня украли перед самым погребением, либо я выбрался из могилы потом. Это было нехорошее, темное дело. Преступление. Но я не умирал.

— Но что тогда? ЧТО? — Ее лицо было бледно, губы поджаты. Она ждала моего ответа. Ответа я не знал, но понимал, что она не сдвинется с места, пока я не подсуну ей какое-нибудь объяснение.

Я призадумался.

— У тебя есть хорошее зеркало? — спросил я. — Такое, знаешь, увеличительное, чтобы краситься? — Она кивнула. — Принеси-ка. — Не задавая вопросов, она вернулась с небольшим зеркалом. Я осмотрел свое лицо. Синяки исчезли, нос выпрямился. Никаких ссадин. Никаких засохших корочек. Все в первоначальном виде.

— Деб, — сказал я, поглаживая ладонью свою щеку, — как, по-твоему, мое лицо нормально выглядит?

— В каком смысле?

— На нем нет ссадин или чего-нибудь в этом роде?

— Нет, конечно.

— Вчера я участвовал в драке, — сообщил я. — Мне влетело по первое число. Я был в жутком состоянии: нос сломан, уйма ссадин, синяков, царапин. А теперь, хотя не прошло и полутора суток, я снова как новенький, будто меня никто и пальцем не трогал. — Положив зеркало на стол, я уставился на Деб. У меня возникла мысль. Не самая блестящая, но единственная, на которую можно было бы опереться в данный момент. — Дар регенерации, — произнес я, хватаясь за соломинку.

— Повтори-ка, — недоуменно глянула она.

— Дар регенерации. Ну знаешь, как в фильмах ужасов и в фантастике? Может быть, я — аномальное явление. Может быть, я действительно сломал себе шею и с медицинской точки зрения превратился в мертвеца. А потом сам привел себя в порядок, исцелился без чужой помощи.

— Бред какой-то.

— Знаю. Но я-то здесь. А ты сама видела тело в морге. Как иначе такое возможно? — Теперь уже я задавал вопросы, на которые нет ответа, а ей приходилось ломать голову над логичным ответом.

— Но как ты выбрался из могилы? — спросила она. — Если верно, что ты исцелился — почему мы раньше не заметили, до того, как тебя закопали? Как ты ушел? Процарапал ногтями крышку гроба и выкопал туннель наружу?

— Кард… Кто-то меня выкопал, это уж точно, — возразил я. — Они знали обо мне. Кто-то обратил внимание на мой дар, выждал и в подходящий момент уволок меня.

Очень даже похоже на правду. Кардинал за такими вещами следит. Тому порукой — и досье в «Парти-Централь», и его увлечение сверхъестественным. Сон, который он мне рассказал, — о человеке, которого ничто не берет, который, невредимый, с улыбкой, прошел через град пуль… Может быть, это и не сон был, а чистая правда, подвох, проверка моей памяти. Почему Кардинал так заинтересовался мной? Что такого особенного в Капаке Райми? Похоже, я на правильном пути.

— Это единственная разгадка, — произнес я вслух, почти сам себя убедив. — Других вариантов нет.

— Есть, — прошептала Деб.

— Да? Это какие же?

Она сложила руки на коленях. Уставилась на свои пальцы.

— Мартин, можно нам удариться в полный бред? — спросила она. — Можно нам проверить все безумные идеи и безрассудные теории? Ты согласен зайти так далеко?

— Поделись со мной своей мыслью, Деб.

— Ты точно хочешь ее услышать? Это из репертуара шизофреников.

— Уж не бредовее правды.

— Ну ладно. — Она снова начала раскачиваться. — Возможно, ты призрак.

— Ты это что, серьезно?

— Я ж говорю: шизофрения.

— Деб, я… я… Пощупай меня! Я тебе кажусь призраком? Я на призрака похож? Или я себя веду как призрак?

— Не знаю, — протянула Деб, — ни одного раньше не встречала. Может быть, все призраки такие: вполне материальные, нормальной внешности, неотличимые от обычных людей. Может быть, ты зомби, вурдалак, что-то типа вампира.

У меня глаза вылезли на лоб.

— Ты в это веришь?

— Нет, я просто предлагаю тебе альтернативные варианты. Еще хочешь? Могу продолжить.

— Продолжай, пожалуйста.

— Пришельцы украли тебя из могилы и вернули к жизни. Чокнутый врач выкопал тебя, чтобы позабавить своих гостей фокусом в духе Франкенштейна. Тайно разработанный военными эликсир случайно просочился в землю и воскресил тебя. Над тобой экспериментировали — потом извлекли твое тело из могилы, а ты сбежал. Ты — клон; ученые взяли ткани Мартина Робинсона и создали его двойника.

Я захохотал, ожидая, что Деб ко мне присоединится. Она молчала, а потому и мне вскоре стало не до смеха.

— Ты совсем зарапортовалась, — заявил я. — Да, конечно, тут какая-то бредятина, но тебя вообще черт-те куда понесло. Пришельцы? Клоны? Зомби? Такими разговорами делу не поможешь. Не будем терять здравый смысл. Я перед тобой. Я настоящий. Я живой. Остается выяснить, как это вышло и по какой причине. В истерики впадать бессмысленно. Давай рассмотрим вопрос всерьез. Я прожил целый год, считая себя другим человеком. Я хочу знать, как я до этого дошел, как я стал Капаком Райми.

— А может, этого не было? Может, весь этот год тебе пригрезился?..

— Деб…

— Я не шучу. Все другие версии я тебе подбросила, чтобы ты осознал: твоя теория — тоже полный бред. Но на сей раз я говорю серьезно. Ты позабыл всю свою здешнюю жизнь, но отлично запомнил тогдашнюю? Прожил где-то целый год с амнезией, даже не сознавая, что забыл свое прошлое, и никто больше этого не заметил — тебе не задавали вопросов, не интересовались, почему у тебя нет никаких документов? Мартин, вот это все — реально. Твоя жизнь, твоя смерть, наш брак, твое прошлое. Это реальность. Здесь ты был учителем, блестящим теннисистом-любителем, хорошим человеком, любящим мужем. Это все правда. А в этом твоем городе — кем ты был?

Я замялся, подумал, не соврать ли, но предпочел чистосердечное признание.

— Я был гангстером.

Деб громко рассмеялась. Я побагровел от досады.

— Ты? Гангстером? Да ты и мухи не обидишь! Про мух я буквально — ты их просто в окно выгонял. Правда, тебе нравились фильмы о гангстерах — «Крестный отец», «Однажды в Америке», всякие там старые с Джеймсом Кэгни и Хэмфри Богартом.

Нам нужна правда? Как тебе нравится вот это: ты не умер, врачи истолковали твои симптомы чересчур мрачно и ты каким-то образом выжил. Но ты и не ездил в этот твой город, не превращался в человека по имени Капак Райми. Это все галлюцинация. Твое лицо невредимо? Это потому, что ни в какой драке ты не участвовал. Она случилась только в мире твоих грез.

Где же ты прожил весь этот год? Не знаю. Наверно, скитался, точно в бреду. К тебе медленно возвращался рассудок. В твоей голове происходили стычки с гангстерами и прочие приключения — тем самым ты подсознательно боролся со своей болезнью, помогал себе найти дорогу домой. Ну как, похоже на бред? На фоне других вариантов — ничуть. Тут, конечно, нет никакой великой тайны: ни сверхъестественного дара, ни потусторонних сил, ни заговоров. Ты остался в живых после смертельной травмы, отделался поврежденным мозгом. Год ты прожил в царстве фантазий, а когда твой мозг сам собой поджил, ты вернулся домой. Подумай об этом городе, Мартин: можно ли его назвать обыкновенным? Кажется ли он тебе реальным теперь, когда ты о нем вспоминаешь? Там живут нормальные люди? Никаких логических неувязок не замечаешь, когда оглядываешься назад?

Я стал вспоминать: мой первый день в городе и дождь. Смерть дяди Тео и мое спасение. Кончита с ее юным лицом и дряхлым телом. Женщина с лестницы — Ама, — готовая предаваться любым безумствам с незнакомым человеком. Кардинал, строящий империю на фундаменте из совпадений и вонючих задниц. Паукар Вами — таким бессердечным, по моему разумению, может быть только вымышленный персонаж. Бесследные исчезновения людей, пропадающих, точно и не существовали. Что это, норма? Заурядно? Правдоподобно?

Ни в малейшей степени.

— Но как же могила? — схватился я за последний шанс. Мне очень не хотелось отказываться от единственной реальности, которую я ясно помнил. Говоря по чести, я предпочел бы оказаться не психом, а зомби; странный набор реальных воспоминаний лучше, чем полное их отсутствие. — Как ты объяснишь могилу? Как я выбрался наружу?

— Да, это, похоже, сложная задачка… — Она заулыбалась. — Нет, все просто. Твой гроб стоял открытый. Потом, вечером, накануне дня похорон, крышку завинтили, но пока неплотно. Должно быть, ночью ты ожил, сдвинул крышку, незамеченным выбрался из церкви и, сам себя не помня, побрел невесть куда. Не знаю уж, как ты выскользнул из города, как ты мог идти со сломанной шеей, чем ты питался и где жил все эти месяцы. Но это все объясняет, Мартин. С начала до конца, — просияла Деб. — Вполне возможно. Конечно, такое не каждый день случается, но вероятность есть.

— Но неужели те, кто нес гроб, не заметили, что он слишком легкий?

Я сознавал логичность ее рассуждений, прочно опирающихся на здравый смысл, но одновременно я явственно видел здания города, залы и кабинеты «Парти-Централь», лица Форда Тассо, Амы, Тео и Кардинала. Неужели разум способен сотворить ложную реальность, неотличимую от правды?

Может, и способен. Ведь я спокойно смирился с вариантом, будто мой рассудок обходился без прошлого и даже не замечал чистого листа на месте двух десятков лет. Так почему бы не признать за рассудком дар не только разрушать, но и строить, замещать царство тьмы царством света? Всякое действие рождает противодействие. Я утратил связь с реальностью и со своим прошлым — и пустоты пришлось заполнять моему рассудку. Вот он и сочинил для меня текущий момент, игровой мир, сценарий, который я должен был прожить в качестве персонажа, чтобы заново сформироваться, зановонаучиться жить, не навредить себе, пока мой рассудок занят собственным ремонтом и стараниями постепенно вернуть меня в мир нормальных людей.

— Гроб был тяжелый, — возразила Деб. — А несли его молодые парни, твои друзья — по-моему, только одному из них приходилось это делать раньше. Они и не могли заметить. — С каждой минутой, с каждым словом у Деб укреплялась вера в ее идею. Она была убеждена, что докопалась до истины. Я уже склонялся к тому, чтобы согласиться с ней. Фантазия, придуманный мир…

— Кладбище, — выпалил я. — Где меня хоронили. Оно отсюда далеко?

— Мили две.

— Мне туда нужно.

— Хочешь раскопать могилу? — спросила она.

— Да, хочу раскопать могилу, — подтвердил я.

Деб покачала головой:

— Вот что я тебе скажу, Мартин, не стоит этого делать.

— Почему вдруг?

— Это называется «осквернение». Нас могут посадить в тюрьму. И вообще… — нахмурилась она, — это же твоя могила. Не думаю, что у меня хватит духу…

— Деб, если ты права, это вовсе не могила. — Я сжал ее руки. — Деб, если ты права, гроб окажется пустым. Пустые могилы раскапывать не грешно.

— Даже не знаю… — От моей идеи ее явно передергивало, но она знала, что этого не избежать, и сама жаждала, чтобы ее уговорили.

— Деб, другого способа нет, — сказал я. — Иначе мы никогда не будем уверены до конца. Когда мы ее раскопаем и увидим, что она пуста, можно будет думать о дальнейшем. Все равно это дело всплывет — стоит мне объявить, что я жив, как вместо нас могилой займется полиция. Давай сделаем это сейчас, Деб. Давай опередим их и выгадаем время на подготовку. Может быть, это даст мне ключ и я выясню, что было со мной потом. Вдруг у меня память окончательно проснется.

Еще немного поколебавшись, Деб неохотно кивнула:

— Ты прав. Без этого нельзя. — Она посмотрела в окно. — Только давай подождем до ночи. Такие дела легче проделывать в темноте, — заявила она, точно всю жизнь занималась ограблением могил.

Чем больше мы обсуждали мою историю, тем больше склонялись к мысли, что Деб права. Я выжил благодаря инстинктам, но рассудок у меня помутился — вот мне и пригрезился год жизни в городе. Прямо-таки сериал «Даллас». Вот только мне самому эта версия казалась дурацкой. У меня в голове не укладывалось, что морок может быть таким осязаемым, таким реальным. Ладно бы, если бы у меня случались периодические приступы, если бы я погружался в свою искусственную вселенную и тут же выныривал из нее, как шизофреник с распадом личности…

Но галлюцинация была последовательной. Я мог отчитаться за каждый день, за каждого персонажа, за каждую мысль и встречу. Верно, что мир этот был странноватый и я, как теперь понимаю, вел себя в нем странно. Но он казался не менее реальным, чем этот. Никаких перескоков, никаких сбоев — если не считать последних двух дней: чудесное заживление ран, приезд сюда. Неужели помраченный рассудок способен на такую чистую работу?

То и дело я окидывал Деб испытующим взглядом. А она-то настоящая? Может быть, сон, завихрение в мозгах — именно городок Сонас? Может быть, Кардинал вломил мне сильнее, чем я думаю. В любой момент окажется, что я валяюсь на ковре в его кабинете и тешусь фантазиями, а охранники тем временем хватают меня за ноги и выволакивают в коридор, чтобы добить. Вот почему опасно тревожить ткань реальности: она легко распускается, и ты повисаешь среди бесконечных нитей, которые на самом деле — ядовитые и скользкие змеи, и за них не уцепишься — укусят.

Весь день мы проговорили о прошлом. Деб достала старые фотографии, снимки маленького мальчика с моим лицом, моих родителей, нас самих в ранней юности, моих друзей. Я на фоне школы — то в роли ученика, то в качестве учителя. Оказалось, что осязание надежнее зрения и слуха: прикасаясь к предметам — ключам, спортивным наградам, дипломам, книгам, — я вспоминал связанные с ними события, переживания и чувства. Они укрепляли во мне ощущение реальности этого города, этого дома, этого человека по имени Мартин Робинсон. Зато от слов, лиц и имен мне не было толку.

— А что, если гроб не пуст? — спросил я.

— Даже не думай, — отрезала Деб.

— Как же тут не думать. Что, если в нем кто-то лежит?

Она перестала возиться с фотоальбомами.

— Да пуст он, это точно! — убежденно заявила она. — Или ты не здесь? Ты же не можешь находиться в разных местах одновременно. Во всю эту фигню с призраками я вообще-то не верю. Ты не умер, а значит, тебя не похоронили. Иначе тебя бы здесь не было.

Аргумент неопровержимый.

— Но если…

— Мартин! — сердито уставилась на меня Деб, с силой захлопнув альбом. — Хватит об этом говорить. Этого не случится. Мы и так на пределе. Ты нас обоих с ума сведешь, если не перестанешь зря болтать. Нет там никакого трупа. Мы это докажем, докажем, что ты жив и здоров, а потом отправимся к психологам и врачам. Они помогут.

— Надеюсь, что ты права, — пробурчал я.

— Мартин, — парировала Деб, — я не могу ошибаться.

* * *

На кладбище мы отправились в десять вечера. За время пути — а идти было долго — мы оба изнервничались. Ночь выдалась холодная и темная — непроглядная, как моя память. Вначале мы шли поодиночке, стесняясь друг друга, избегая соприкосновений; но, осилив с полмили, сблизились и зашагали бок о бок — вместе было как-то теплее. Тяжелые лопаты прибавляли в весе на каждом шагу. Клубы пара, вырывавшиеся из наших ртов, поднимались кверху и сливались в одно облако, массивное, как туча пепла над вулканом. Оно окружало наши головы, тянулось за нами кильватерным следом. Слышались крики сов; мелкие зверюшки суматошно разбегались с дороги и прятались по канавам.

Людей мы, к счастью, не встречали. Да и не ожидали встретить — кто будет шататься среди ночи в окрестностях клуба для мертвецов? Любители прогулок — и те угомонились. Не их время. Дети давно спят, да и любовники, утомившись, дремлют. Мир отдыхает, видит во сне утро. Пробил час вампиров, вервольфов и грабителей могил.

— Наши с тобой прогулки вспоминаются, — заметила Деб.

— Мы здесь гуляли? Не может быть!

— Да нет, дурачок. Но мы часто выходили из дома примерно в это время, если погода была хорошая, и болтались до утра. Нам это нравилось — уединение, ощущение, будто мы — единственные живые люди на свете.

— В месте, куда мы идем, так оно и окажется, — пробурчал я.

— Да.

Я сказал это в шутку, но Деб не рассмеялась.

Ворота — зловещая преграда между миром живых и миром мертвецов — были на запоре. Их столбы были увенчаны замысловатыми горгульями, чьи недружелюбные взгляды я почувствовал на своем затылке, когда мы стали перебираться через невысокую стену кладбища. Мы ступили за грань, отделяющую поведение добропорядочных людей от всяких гадостей. Оправдываться нам было нечем: мы знали, что поступаем дурно, но наши намерения были тверды.

Мы спрыгнули вниз. Под ногами захлюпала грязь. Высокая росистая трава пачкала наши брюки и противно щекотала щиколотки: казалось, нас пытаются ласкать мертвецы. По траве, оставляя за собой липкий след, ползали слизни; давя их ботинками, я всякий раз невольно вздрагивал. Один раз, запнувшись о камень, я чуть не растянулся плашмя — но успел упереться ладонями в ледяную землю. Поспешив подняться, я принялся оттирать ладони об штаны, но ощущение холода и сырости не исчезало.

Деб нежно положила руку мне на плечо. Я так и подпрыгнул от неожиданности, а затем, обернувшись, укоризненно скривился. Деб пристыженно развела руками, неуверенно улыбнулась.

— Извини. Ты вообще как?

Уставившись на свои руки, я еще раз попробовал их вытереть.

— Все нормально, — сухо сказал я. — Пошли. Покажи мне где.

Мы незамедлительно отыскали одну из множества посыпанных гравием дорожек, деливших кладбище на квадраты. Под ногами было сухо. Безопасно. Мы шли мимо статуй, памятников, надгробий. Одни были мраморные, другие гранитные, третьи — сверхсовременные, из пластмассы. Меня не оставляло ощущение, что каменные головы медленно поворачиваются, провожая нас глазами, накладывая на нас порчу. Я слышал шорохи, хотя кустов поблизости не было. Тучи в небе ненадолго расступились, сверху неожиданно брызнул лунный свет, и вокруг пустились в пляс причудливые тени. Я покосился на Деб: очевидно, она была встревожена не меньше моего или даже сильнее — и все же, закусив губу, не медля, решительно шагала вперед.

— Вот она.

Деб остановилась у малопримечательного надгробия. Если бы я наклонился и напряг зрение, то смог бы прочесть имя и даты. Но я этого делать не стал. Стоять перед этой могилой — и то было жутко. Зачем себя зря нервировать?

Закатав рукава и поплевав на ладони, я взялся за лопату. Оглянулся на Деб в надежде на одобрение. Но она пристально смотрела на надгробие. Медленно-медленно потянулась к нему рукой… но затем резко отдернула руку. Попятилась. Увидев, что я жду, перевела дух и кивнула: давай, дескать.

Я вонзил лопату в землю. Раздался звук, после которого я минуты две ничего делать не мог — просто замер на месте, дрожа, обливаясь потом, стискивая черенок. Наконец я набрался храбрости и вытащил лопату наружу — пытаясь не слышать чмоканья земли, неохотно отпускающей железо, — а затем второй раз вогнал лопату в грунт. Дальше все пошло как по маслу. Относительно…

Копать было тяжело. Сверху была плотная земляная корка, затвердевшая морозными ночами в прошлую зиму. Ниже пошел каменистый грунт — сплошная галька да сланец. Деб работала наравне со мной. Мы копали молча, тупо, точно бессловесные роботы. Разговаривать было недосуг.

Пробиваясь к гробу, мы извлекали из земли червяков, слизняков и насекомых — обитателей вечного мрака. Они слепо шевелились на комьях, ненадолго воспаряющих с наших лопат в воздух. Мы ломали им жизнь, выворачивали с корнем их миры. Глядя на них, воображая, как однажды они зароются в мою собственную плоть и, беспрестанно работая челюстями, сожрут ее без остатка…

Некоторые из них падали назад в яму — или нам на руки и на головы, застревали в волосах, соскальзывали за шиворот. В этот миг я понял, что такое смерть, и поклялся, что обеспечу себе кремацию. Вот до чего дошло! Тошноту я подавлял усилием воли, зная, что запах рвоты повиснет в воздухе и будет еще хуже.

Деб наткнулась на крышку гроба первой. Звук удара ее лопаты о твердое дерево будет стоять у меня в ушах до конца моих дней. Так Сатана отхлестал одного из провинившихся чертей крестом Христовым. Слышать такое я лютому врагу не пожелаю, тем более если речь идет о твоем собственном (предположительно твоем) гробе.

Мы отчаянно заработали лопатами, чтобы поскорее отмучиться и уйти домой. Раскидали землю, сгребая мелкие комья руками. И я во второй раз за последние дни проклял себя за то, что не додумался прихватить с собой перчатки. Впрочем, мне повезло больше, чем Деб: у меня ногти были короткие, плотно прилегающие к пальцам, а у нее — длинные, и земля забивалась под них целыми горками.

Шурупы словно вросли в гроб. Я провозился с ними целую вечность. Поранил в нескольких местах руки — и, слизнув языком кровь, задумчиво уставился на ссадины. Если Деб права и мой годичный отпуск на службе Кардинала — лишь сон, эти ссадины продержатся почти неделю. Но в том случае, если они заживут к утру…

Наконец шурупы сдались моим ударам и проклятиям. Я, тяжело дыша, откинулся на стену ямы. Деб поглядела на меня.

— Страшно? — спросила она тихим, срывающимся на писк голоском.

— Чуть не обделался, — подтвердил я.

— Я тоже. — Ее трясло. Я притянул ее к себе и обнял. — Если там что-то есть… — начала она.

— Нет там ничего, — возразил я. — Ты меня еще дома убедила, помнишь?

— Помню. И тогда я сама верила. Но здесь, среди мертвецов, когда шурупы сорваны… Мартин, а если вправду…

— Тс-с. Ничего не говори. Давай откроем и посмотрим. Время разговоров и переживаний миновало.

Я сделал глубокий вдох. Это не помогло.

— Готова?

Деб молча кивнула. Крышка гроба состояла из двух частей. Я откинул ее верхнюю половинку.

Из гроба нам ухмыльнулся мертвец.

Деб с воплем попятилась, разинув рот шире, чем любой скелет, упрямо качая головой. Наткнувшись спиной на стенку только что вырытой нами ямы, она распрямилась, повернулась задом и проворно вылезла наверх. Судя по звукам, там ее вырвало. Она рыдала, сглатывала слезы, обрывала руками траву.

Я среагировал спокойнее — ведь я отчасти ждал такого поворота событий. Внимательно рассмотрел лоснящееся от гниения тело с оголенными костями. Голова лежала кривовато — ведь шею рассекала трещина. Руки покойника были благочестиво скрещены на груди. Клочья волос упрямо отказывались вываливаться, смиряться с окончательным исходом дела. Ногти длинные. Глаз нет. Среди недоеденного мяса сновали, кривляясь и пируя, черви.

Выбравшись из могилы, я остановился над полумертвой от ужаса Деб. Мое лицо почернело, сердце огрубело. Ее теория была вполне логичной и казалась правдоподобной, вселяла надежду на здравое объяснение произошедшего. Но она оказалась неверна.

Деб подняла глаза. Рот блестел от блевотины и слюны, глаза превратились в черные омуты безумия, подернутые рябью шока. В этих глазах читался страх. Смятение. Сомнение. Но больше всего в них было ненависти. Ненависти ко мне — к нависшему над ней исчадию тьмы, твари с лицом, телом и голосом ее мужа. К самозванцу.

— Кто ты? — прошипела она. — Кто ты, будь ты проклят?

— Не знаю. — Я помолчал. — Вернись к могиле.

— Что-о? — завизжала она.

— Надо, чтобы ты удостоверилась.

— Ты с ума сошел?

— Деб, мне нужно знать наверняка. Там может оказаться кто угодно. Ты должна его опознать.

— Могила Мартина! Гроб Мартина! Кто еще там может лежать, черт подери?!

— Пожалуйста, Деб, — ласково протянул я ей руку. — Взгляни еще разок.

Она резко оттолкнула мою руку. И, пытаясь встать, процедила:

— Не прикасайся ко мне. Даже близко не подходи. Ты не Мартин. Ты чудовище. Нежить. Тебя не может быть. Ты…

Наклонившись, я дал ей пощечину. Изо всей силы. Мне и самому было неприятно это делать, но я не хотел, чтобы она впала в истерику. С самого своего прихода в дом я играл роль Мартина Робинсона, но теперь напомнил себе: кем бы я ни был раньше, теперь я — Капак Райми, гангстер, потенциальный преемник Кардинала. И нуждаюсь в ответах на свои вопросы.

Деб в ужасе уставилась на меня.

— Ты меня в жизни пальцем не ударил, — произнесла она странно спокойным, отрешенным голосом.

— Раз на раз не приходится, Деб, — заявил я. — Я тебя просил по-хорошему, а теперь приказываю: иди туда и посмотри на тело. Возможно, это фальшивка. Мне надо знать.

Молча, прижимая руку к щеке, она переползла к могиле и вновь заглянула в яму. И тут же заплакала, роняя слезы в пустые впадины на месте глаз покойника.

— Это Мартин, — сообщила она глухим, скорбным, страдальческим голосом.

— Как ты узнала?

— На груди. Руки. На пальце его обручальное кольцо.

Я посмотрел на кольцо.

— Кольцо они могли надеть на кого угодно. Это ничего не доказывает.

— Это Мартин, — безапелляционно повторила она. — Это Мартин. А если ты еще раз посмеешь сказать, что это не он… — Деб распрямилась и заглянула мне в глаза, — я тебя убью.

Устало кивнув, я присел у могилы. Спустил ноги в яму, немного ими поболтал. Страх и нервное возбуждение оставили меня. Я снова превратился в бесстрастного, хладнокровного, высококвалифицированного забойщика, который буквально на днях убил двоих человек. В миг, когда я снял крышку с гроба, что-то изменилось. Вероятность, что Мартин Робинсон — это я, оказалась нулевой, и, словно отыгравший спектакль актер, я моментально вышел из образа.

— Может быть, это и туфта, — бормотал я, обращаясь сам к себе. — Если верна моя первоначальная догадка, и Кардинал украл мое тело, вполне логично, что он подменил покойника другим. Он любит прятать концы в воду.

— КАРДИНАЛ? — Оказывается, это имя ей известно. — Ты работаешь на…

— Ты его знаешь? — вытаращил я глаза.

— Слышала.

— Вы никогда не встречались?

— Естественно, нет.

— А я?.. А Мартин с ним когда-нибудь встречался?

— Нет, — покачала головой Деб. — Мартин был простым учителем. Всего лишь учителем. — Она отошла от могилы и обошла меня кругом, разглядывая с маниакальным вниманием. — Ты правда работал на Кардинала?

— Да.

— Значит, и то, что ты раньше говорил, правда? О городе, о том, что ты гангстер? — Я раздраженно кивнул. Ее расспросы мешали мне думать. — Ты… когда-нибудь убивал?

— А это важно? — огрызнулся я.

— Я хочу знать, — рявкнула она. — Ты украл облик моего покойного мужа. Я хочу знать, для чего ты его использовал.

— Это не твое дело, — заявил я и, вскочив, подобрал лопату. — Утром я уеду. Здесь мне делать нечего. Ты не знаешь разгадки. Я думал, что до чего-то докопаюсь, но здесь все та же хрень: новые задачки, новые вопросы-. — Швырнув ком земли назад в яму, я покосился на Деб. — Ну так как, будем это засыпать или что?

Она уставилась на меня широко раскрытыми, недоумевающими глазами.

— Господи, каким же надо быть чудовищем… — прошептала она. — Пришел ко мне под видом… Потащил меня сюда и заставил осквернить могилу… могилу мужа! — Она повысила голос, что было весьма рискованно. — А теперь решил, что можно просто уйти без… как ни в чем не бы…

— А что мне еще делать? — спросил я. — Деб, мне очень стыдно, что я причинил тебе боль, честно, но что еще я мог предпринять? Я знаю не больше тебя. Я тоже никакого понятия не имею…

— И ты решил, что можно просто так уйти! — оборвала она меня, встряхивая головой. — Дудки! Я не знаю, кто ты и что ты такое, но черт меня подери, если я позволю тебе просто так уйти, словно мы в игрушки играем, словно можно творить, что на ум взбредет!

— Чего ты от меня хочешь, Деб? — устало спросил я. — Что я могу для тебя сделать?

— Для начала перестань болтать! — рявкнула она. — Ты со мной разговариваешь, словно мы в ресторане, в каком-нибудь… нормальном месте… Черт подери, мы только что могилу разрыли! Хотя бы… хотя бы мертвых постыдись. — И, уронив голову на грудь, она горько разрыдалась. Мне было ее искренне жаль. По-настоящему. Но внутри меня тикала, готовясь к взрыву, бомба. Неспешно, постепенно формировалась она за время моей жизни в городе. Когда я убил тех двоих, эта часть моей личности внезапно и бесповоротно ожила, затеплилась. Я еще не знал, что она собой представляет, но чувствовал: это пустая, холодная, жестокая бездна, чуждая какой бы то ни было человечности. Теперь, рядом с мертвецом, чье лицо когда-то было моим, с кладбищем в голове, полным тайн и сомнений, я не был склонен уступать своему прежнему, праведному, тускнеющему «я». Я больше не мог терпеть эту женщину.

— Деб, — произнес я самым сострадательным и терпеливым тоном, на какой только был способен, — давай просто закидаем могилу землей и уйдем. Ладно? Мы оба сейчас на пределе. Мы закончим начатое дело, вернемся домой, поставим чайник, немного поспим, а рано утром я уйду, а ты сможешь вернуться к своей…

— Уйдешь? Никуда ты не уйдешь, — не унималась она.

— Хочешь, чтобы я остался? — озадаченно спросил я.

— Останешься, еще как останешься. А утром первым делом — нет, раньше, прямо отсюда — мы пойдем в полицию и разберемся в этом деле до конца.

— Нет, Деб. Это невозможно, — сказал я ей. — Никакой полиции.

— Тебя не спрашивают, — рявкнула она. — Ты выдаешь себя за моего мужа. Тут я решаю. И я говорю: идем в полицию.

— Ты хорошо подумала?

— Еще как подумала. — Ее глаза негодующе пылали. Недоумение уступило место исступленной убежденности. Она пойдет в полицию, все обо мне расскажет, и они разберутся, каким образом — уже не важно; силой дедукции они разберутся со всей этой постыдной историей, на радость ей.

— Деб, — произнес я, уже зная, что мне придется сделать, пытаясь потянуть время. — Если я уйду. Прямо сейчас. И больше не вернусь. Ты забудешь об этом?

— Никогда, — прошипела она. — Я пойду по твоим пятам. Я знаю, где тебя искать. С кем ты будешь. Я им скажу. Они выследят тебя, приволокут назад, и ты за все ответишь.

Я покорно кивнул. Вновь покосился на ухмыляющийся череп в могиле.

— Деб, — пробормотал я, — да.

Она наморщила лоб, с любопытством склонила голову набок.

— Что «да»? — подозрительно спросила она.

— Да, я убивал.

И, размахнувшись, ударил ее по виску лопатой.

Оглушенная, она качнулась назад, но не упала. Проворно подскочив, я нанес второй удар, прямо по лицу, почувствовал, как хрустнули кости. На этот раз она упала. И поползла было прочь, но я схватил ее и начал бить лопатой по спине, по плечам, по ногам. Она замерла на месте.

Потом, извиваясь от боли, перекатилась на спину и уставилась на меня. Я, встав над ней, занес лопату к небесам.

— Мартин… — хрипела она и выла, качала головой, умоляла о пощаде. — Мартин, ради Бога…

— Не Мартин, — объявил я. — Капак.

И ударил лопатой, прицелившись ей в переносицу. Железо вонзилось в ее мозг. И застряло. Пришлось раскачать лопату, вытащить и ударить еще раз. И еще. И еще. Чтобы уж наверняка.

Покончив с этим делом, я спихнул труп в могилу к ее мертвому супругу. Вдвоем они в гроб не помещались, так что я оставил крышку открытой. Торопливо закидал яму землей, задержавшись только для того, чтобы подобрать ошметок мозга и закинуть в могилу — пусть черви полакомятся.

Когда все было сделано и земля утоптана, я попятился и изучил результаты своего труда со стороны. При свете дня внимательному наблюдателю сразу станет ясно, что могилу трогали. Но в глаза она не бросалась, так что полиция обнаружит мое злодеяние спустя несколько дней, не раньше. А я буду уже далеко.

На сей раз я легко перескочил через стену и, зашвырнув лопаты в кювет, зашагал по дороге бодрой походкой. Никаких угрызений совести я не ощущал. Никакая паника, тревога или сомнения меня не донимали. Я сделал то, что должен был сделать. Вот и все.

Случись такое несколькими неделями — да что там, несколькими днями — раньше, я бы места себе не находил. Я думал бы о своем кодексе чести, о своей вере в то, что я никогда не убью невинного человека. Я говорил Кончите и Аме, что я — человек благородный. Делаю грязный бизнес чистыми руками.

Теперь я поумнел.

В эту замшелую обитель мертвецов я вошел человеком, который, возможно, и был учителем Мартином Робинсоном. Но вышел я — тут и сомневаться нечего — Капаком Райми. Теперь я знал, кто я такой. Я — убийца, чудовище, человек, способный на все и применяющий свои способности на практике. Я — Капак Райми, айуамарканец, пропащая душа, прихвостень Кардинала. Когда-то я думал: в глубине души, что бы я ни творил, я от природы добр. Но это была ложь. Я — злодей не лучше прочих, такой же бессердечный, как Кардинал, Вами и иже с ними. Оставались сущие пустяки: выяснить, как все это случилось. И почему.

Разгадку можно было найти в одном-единственном месте и потому, последний раз навестив коттедж и прибравшись, я вернулся на станцию, даже не задумываясь о том, что меня там могут поджидать. Пусть поджидают — нарвутся.

Я держал путь домой. В город. К Кардиналу. Я не сомневался, что там меня ждет верная смерть, но прежде чем убить меня, он расколется. Я его заставлю. А те, кто сдуру преградит мне путь… пусть пеняют на себя.

ayuamarca

Поезда мне пришлось ждать минут сорок. Чтобы убить время, я позвонил Аме. Она безумно обрадовалась моему голосу, но, не скрою, я скоро охладил ее восторги.

— Капак! — вскричала она. — Это правда ты? Господи, я уж думала, тебя убили. Ты все не подавал вестей… Это ты или нет? Где ты? Что у тебя вышло с…

— Ама, — прервал я ее, — слушай меня внимательно. Я тебе приказываю: уезжай. Немедленно уезжай из города и больше не возвращайся. Поняла?

— Ладно, — вздохнула она. — Ради тебя, любимый, я на все готова. Где мы встретимся?

— Мы не встретимся, — отрезал я. — Между нами все кончено. Навеки. Нам больше нельзя видеться.

— Что-о? — нервно рассмеялась Ама. — Перестань валять дурака.

— Ама, ты помнишь, что я тебе говорил? — спросил я. — Что я человек чести и никогда намеренно не причиню вред невинным?

— Помню, — прошептала она.

— Я лгал, — заявил я. — Лгал — и тебе, и себе самому. Я убью любого, кто преградит мне дорогу к цели. Я — убийца, Ама, самый что ни на есть бессердечный и кровожадный, не лучше прочих.

— Неправда, — воскликнула она. — Я тебя знаю, Капак. Ты на такое не способен. У тебя есть принципы. Ты…

— Сегодня утром я убил женщину, — прервал я Аму на полуслове. — Это была достойная женщина. Вдова. Безобидная. Добрая. Сердечная. Ни в чем не виноватая. Она пригрозила осложнить мне жизнь — и вполне резонно, — а я ее убил, убил, как зверь, как бездушная машина. Размозжил ей голову лопатой и сбросил труп в оскверненную могилу.

На том конце провода воцарилось шокированное безмолвие.

— Спасайся, Ама, — вновь приказал я ей. — Ситуация изменилась. Теперь тебе не одного Кардинала надо опасаться. Теперь бойся меня.

— Капак, — всхлипнула она, — ты сам не понимаешь, что несешь…

Я повесил трубку. Прижался лбом к стеклу будки и вздохнул. Беседа стоила мне уймы нервов. Все время, пока мы разговаривали, я порывался вскрикнуть: «Ама, я люблю тебя!» и, выпалив, где я нахожусь, предложить ей встретиться в последний раз. В последний раз перед вечной разлукой отдаться на волю страсти. Вреда от этого не будет.

Но нет. Вред будет огромный. Эта маленькая роскошь — не для меня. Ведь если Ама не захочет меня отпустить после ночи любви… Если она повиснет у меня на шее, умоляя остаться. Если она попытается меня вынудить… Тогда…

Неужели я способен поднять руку на Аму — пусть даже в гневе? Наверное, все-таки нет. Но доподлинно я этого не знал — а потому с моей возлюбленной следовало порвать раз и навсегда. Я сам для себя превратился в незнакомца. Я больше не знал, чего от себя ждать.

* * *

Когда я сел в поезд, он был практически пуст. Но чем ближе к городу, тем больше наполнялись вагоны: обитатели «спальных пригородов» нехотя тащились на работу, чтобы гнуть спину в вонючем мегаполисе, который они видали в гробу в белых тапочках. Ехать было долго. Масса времени на молчаливые беседы с собой.

Что я за тварь? Копия, зомби, призрак — или подлинный Мартин Робинсон? Откуда я взялся — из яйца, из пробирки, а может быть, с того света? Возвращаюсь ли я постепенно к реальности или, может быть, по-прежнему вижу галлюцинации? Может быть, убийство Деб было для моего помраченного рассудка всего лишь способом навеки разлучить меня с подлинным миром?

Промучившись над этими головоломками несколько часов, я прикрыл глаза и прогнал безумные мысли прочь. Сейчас это все уже не важно. Скоро я буду в городе, где ждут меня все разгадки — или смерть. Думать — только зря силы тратить. Я позволил себе расслабиться и отменно выспался.

Никто из людей Кардинала не поджидал меня на вокзале — в этом устье или, может быть, анальном отверстии города. Остановившись на платформе, я вдохнул извергаемые вокзалом газы — совсем как год назад, когда я сделал здесь первый шаг, точно Армстронг — на Луне. Но на сей раз я не испытывал к городу никакой влюбленности. Он меня ничуть не впечатлял. В прошлый раз я приехал сюда, чтобы начать новую жизнь. Теперь мне предстояло ее закончить.

Когда я открыл рот, чтобы вновь наполнить свои легкие запахом города, на мое плечо опустилась чья-то рука. Покоряясь судьбе, я обернулся к агрессору — и в очередной раз узрел перед собой неувядающую улыбку Паукара Вами.

— А я-то думал, ты еще задержишься, — заметил киллер. — Признаюсь, сюрприз приятный.

— Ну а ты-то почему здесь? — перехватил я инициативу. — Ты же сказал, что тебе здесь надоело.

— Передумал, — пожал он плечами.

— Почему?

— В седле обсудим, — заявил он и, обойдя меня, направился к ближайшему выходу с платформы. — Кардинал отменил общее распоряжение насчет твоей смерти — но это запросто может оказаться подвохом. Насколько я мог выяснить, этот вокзал не под наблюдением, но тут разве проверишь? Может, нас уже десятеро держат на мушке.

Этот аргумент меня убедил, и я, воздерживаясь от расспросов, поспешил за киллером. Его мотоцикл был припаркован сразу у вокзала. Вами не спросил, куда меня везти, — просто прыгнул в седло и нажал на стартер. Я забрался на заднее сиденье.

— Значит, если я все правильно понял, тебя не Кардинал послал меня встречать? — спросил я на второй минуте полета навстречу ветру.

— Пошлет он, как же, — презрительно фыркнул Вами. — Я его человечка убрал, помнишь? А ему не очень-то нравится, когда пешки без спросу начинают цапаться между собой.

— Но как же ты узнал, что я приеду?

— Легко догадаться. Наши приятели-слепые подсказали. Тогда я тебя по их наводке выручил — и вот опять прислали гонца сообщить, что ты вернешься. Дня они точно не знали, но место — да. Сказали, мои труды вознаградятся, если я задержусь и позабочусь о твоей безопасности на улицах нашего города. — Свернув в проулок, Вами задумчиво почесал щеку. — Черт их задери, никак не пойму, как они меня нашли, — пробурчал он.

— А что у них за гонцы? — заинтересовался я.

— Ноли без палочки. Обыкновенные шестерки. О людях, которые их прислали, ничего не знают. Я их обоих пытал — осторожность никогда не повредит, — но оба ни хрена сказать не смогли.

— Куда ты меня везешь? — спросил я, когда мы свернули в другой узкий переулок.

— В «Парти-Централь», — ответил Вами. — Куда же еще…

— А с чего ты взял, что я хочу туда попасть?

Он засмеялся:

— Только не говори, что ты вернулся полюбоваться закатом.

Мне ужасно хотелось проверить, все ли в порядке у Амы, но от нее следовало держаться подальше. Мне нужна была ясная голова, Ама отвлекла бы меня больше, чем надо. Кроме того, если она еще в городе, я не хотел бы, чтобы она видела меня таким… теперешним. Пусть лучше запомнит меня прежним. Не думаю, чтобы ей понравился новый Капак Райми.

Вами, не заглушая мотора, ссадил меня перед центральным входом «Парти-Централь». Достал из внутреннего кармана куртки крохотный передатчик.

— Прицепи куда-нибудь, — распорядился он. — Хочу стать свидетелем великой битвы.

— А если меня обыщут?

— С чего вдруг? — Вами помрачнел. — Прицепляй, Райми, прицепляй, — приказал он. — Не для того я прогибался, чтобы прозевать финальное откровение.

— А почему ты думаешь, что оно будет? — спросил я.

— Гонцы слепых обещали, что благодаря тебе я наконец-то узнаю правду. А если судить по прошлым разам, они мне лапши на уши не вешают.

Я приколол передатчик под воротник рубашки. Я чувствовал себя в долгу перед Вами — ведь несколько раз он пощадил мою жизнь, а один раз даже спас.

— Проверить связь не хочешь? — предложил я.

— Сработает как-миленький, — уверил Вами. Глаза у него уже заранее сияли.

— Надеюсь, что тебя не разочарую, — саркастически заметил я.

— Не разочаруешь, — пробурчал он. — А если и разочаруешь… — Он прибавил оборотов, и мотор угрожающе зажужжал. — Я тут буду неподалеку.

В вестибюле я узрел остолбеневшие лица и разинутые рты. Улыбнувшись перепуганной администраторше, я потребовал встречи с Кардиналом. Она позвонила наверх и изумленно вытаращила глаза, когда я снял ботинки и передал ей.

Спустя несколько минут появился Форд Тассо. Лицо у него почернело, вместо глаз зияли темные омуты, руки были стиснуты в кулаки.

— Вернулся, значит, — взревел он. — Подрался с его величеством, убил Винсента, заставил нас весь город вверх дном перевернуть, тебя ища.

— Соскучился по дому, — пожал я плечами.

Медленно-медленно — так солнце выползает из-за горизонта морозным зимним утром — на лице Форда проступила улыбка.

— А ты, сынок, не трус, — рассмеялся он. — Чисто тигр. Ума Бог не дал, зато храбрости — хоть отбавляй. Ты мне нравишься. Жаль даже, что не общались поближе. Мы бы с тобой были не разлей вода. У меня уже лет семнадцать как нету толкового собутыльника — с тех пор как Билли Плуттик лишний раз засадил лысого какому-то лоху и подцепил болячку из четырех букв. — Печально цокнув языком, Форд покачал своей похожей на сгусток лавы головой.

— Я еще не покойник, — сообщил я ему.

— Разве? — Он окинул меня взглядом патологоанатома, изучающего лежащий на столе труп. — Пошли. Он сказал, что хочет с этим разделаться как можно скорее.

Мы поднялись на лифте на пятнадцатый этаж. Все, кто попадался нам по дороге, косились с любопытством: дивились, что я здесь, дивились, что я еще жив, гадали, зачем я вернулся.

Форд расстался со мной у двери в кабинет.

— Увидимся, Капак, — заявил он.

— Это вряд ли, — заметил я.

— Ну, я-то тебя увижу, — проворчал Форд. — Моя прямая обязанность — покойников отсюда выносить.

Я вошел.

В отличие от моего лицо Кардинала не блистало красотой. Оно было покрыто шрамами и отметинами — напоминаниями о нашей битве, наглядными доказательствами, что все это мне не почудилось, что мое исцеление произошло на самом деле, что жизнь в городе мне не приснилась. Пальцы у Кардинала были сцеплены, веки приспущены, поджатые губы превратились в бесстрастную прямую линию на невозмутимом лице.

— Отлично выглядите, мистер Райми, — заметил он.

— Отлично себя чувствую, мистер Дорак, — ухмыльнулся я. — Получше, чем вы, осмелюсь сказать. Ни ссадин, ни синяков, ни переломов. Я — типа как супермен, верно я понимаю? Заживает у меня все в один момент, сломанная шея мне — что сломанный ноготь. Надо заняться теми страховыми полисами, которые я другим впаривал: получаю увечье, мне перечисляют деньги, я тут же выздоравливаю. Миллионером стану.

— Вы на это способны, мистер Райми, — заметил он. И тут же заявил приказным тоном: — Расскажите, чему вы научились.

— Я узнал, что настоящего человека не закабалить. Что подняться на вершину удастся, лишь докопавшись до самого дна. Что «теперь» ничего не значит без «тогда». Что лес рубят — щепки летят. Что я — убийца.

— Трое в том доме. Отлично сработано. Я подозревал, что, когда ситуация потребует, вы не спасуете, но в таких вещах никогда нельзя быть уверенным заранее. Вы молодец. Скажите, что вы чувствовали в тот момент?

— Счастье, — ответил я. — Я сомневался, что мне по плечу убийство, и был рад узнать, что да.

— А потом? Что вы сейчас чувствуете?

— Ничего, — сообщил я. — Они мертвы. Я их убил. И точка. Я уже сказал: я — убийца. Этой троицей мой послужной список не исчерпывается. — Очевидно, про Паукара Вами Кардинал не знал, так что мне ничего не мешало присвоить лишние заслуги. — С тех пор я значительно вырос, — заявил я.

— Хорошо. Очень хорошо, — улыбнулся Кардинал, потирая руки. — Возможно, вы не безнадежны.

— Ага, как же, — саркастически процедил я.

— Мистер Райми, я различаю в вашем голосе скептические нотки.

— А я в вашем — издевательские, мистер Дорак. Вы меня нарочно доводите. Мы оба знаем, что я пришел сюда, чтобы умереть.

— Знаем? — переспросил он.

— Я предал вас. Забрался в ваши архивы, строил против вас козни, избил вас самолично. Я знаю, что я — покойник. Я смирился. И теперь хочу слышать из ваших уст только одно: правду. Когда вы мне все расскажете, я к вашим услугам: убейте меня и отряхните мой прах со своих ног. Только, умоляю, не надо попусту языком молоть: каждый раз, как к вам приду, просто уши от вашей брехни вянут. Меня уже тошнит.

— Эх, мистер Райми, мистер Райми. — Вздохнув, он побарабанил пальцами по подлокотникам своего нового кресла, далеко не такого великолепного, как старое. — Какая самоуверенность. Какое упрямство. Какие заблуждения. Присаживайтесь, мистер Райми, присаживайтесь. — Я опасливо сел. И заметил на разделяющем нас столе марионетку, изображающую меня. — Я не собираюсь вас убивать, — сообщил он, ласково поглаживая лицо куклы. — Мистер Райми, все это было экзаменом — заговор, досье «Айуамарка», ваше вычеркнутое имя. Я хотел посмотреть, как вы среагируете, что предпримете, куда отправитесь, если вам негде будет укрыться, много ли времени потратите зря, прежде чем вернуться назад. Экзамены, мистер Райми. Жестокие, трудные, кошмарные экзамены.

Но вы их выдержали. — Он сделал паузу, ожидая моей реплики. Я смолчал. Поняв, что не добьется от меня ни слова, он продолжал: — Я знаю, о чем вы сейчас думаете. Вы хотите знать, что именно выиграли. Но разве это не очевидно? Вы выиграли… ВСЕ ЭТО. — Он повел рукой, указывая на свой кабинет. — «Парти-Централь», город, мою империю. Я вам говорил, что мне нужен преемник. Я говорил, что ваша кандидатура входит в число самых перспективных. Это была невинная благонамеренная ложь, мистер Райми. Вы были ЕДИНСТВЕННЫМ кандидатом. Других нет… больше нет. Вы были моей единственной надеждой, единственным человеком, кому я мог все это передать. В случае, если вы выдержите экзамены. И вы выдержали.

Я принялся растирать себе веки. Он по-прежнему играл со мной, как кошка с мышкой. Он отлично умел выматывать человека, высасывать из него по капле кровь.

— Не хочу я ничего этого, — заявил я. — Я же сказал: от ваших игр меня тошнит. Скажите, как вы меня сюда притащили, как вы переиначили мою память. Скажите, кто такие другие айуамарканцы, что с ними случилось, где теперь И Цзы с Адрианом. Какая между нами связь. Почему вы не жалели усилий на все эти фокусы. Как вы одурманиваете людей, как после нашего исчезновения вы им внушаете, что они нас забыли. На остальное мне плевать. А свои красивые речи и громкие обязательства поберегите для следующего подопытного кролика.

— Вы мне не верите, — протянул он. — Как странно. Ну хорошо, я вам отвечу. Я и так собирался перейти к этому после описания ваших новых обязанностей и сферы ответственности. Что ж, пусть будет по-вашему. Полагаю, вы это заслужили.

Вам удобно сидеть, мистер Райми? История это длинная и странная. Я ее еще никогда никому не рассказывал. Разумеется, в ней участвуете вы, но этим все не исчерпывается: ибо ваша история — это и моя история. Вы узнаете, откуда вы взялись, как я привлек вас сюда. Но вдобавок вы узнаете о айуамарканцах и о мальчике Фердинанде Дораке, который вырос и стал Кардиналом.

Вы мне поверите, поскольку вы — наглядное доказательство истинности моих слов. Но больше никто не поверит. Форд не поверит. Соня не поверит. Кончита… Кончита могла бы. Часть истории ей известна: в первые годы нашей совместной жизни мне было сложно не делиться с ней тайнами. Она нашла список, и в ее памяти удерживались те, кого я вычеркивал. Кое-кому из них это удавалось: ей, обоим Инти Майми…

Простите старика: я опять отвлекся. Это будет случаться частенько. Если я слишком далеко забреду, дайте мне знать. Свистните, и я вернусь к нашим баранам. Не стану вам пенять, что прерываете.

Он умолк, чтобы перевести дух, и я поспешил задать ему вопрос:

— Вы сказали «обоим Инти Майми». Я видел их имена в списке и подумал, что это один и тот же человек — И Цзы, — упомянутый дважды.

— Зря подумали, — самодовольно улыбнулся Кардинал. — Это были два ничуть не похожих друг на друга человека, мел и сахар. Я выбрал первого, потому что… Нет. Слишком сложно, слишком рано. Начнем от печки. Скажите мне, куда вы отправились, покинув этот город.

— Сами знаете, — процедил я. — Я вернулся туда, откуда приехал. Кажется, вы сказали, что с играми покончено?

— Это не игра, — запротестовал он. — Говорю как на духу. Сознаюсь: сначала я играл с вами, как кошка с мышкой. Наши легкие пикировки доставляют мне удовольствие. Но с этим все. Теперь мы выше игр. Вы — уже не претендент на трон, уже не мальчик, которого можно водить за нос и подманивать морковкой. Теперь — хотите верьте, хотите нет — вы мой наследник, и я больше не буду жрать вас с дерьмом. Поверьте: все вопросы, которые я вам задам, лишены подвохов. Большая часть разгадок мне известна, но многое и для меня — загадка. Есть вещи, которые я сам хотел бы узнать. А теперь скажите, пожалуйста, куда вы поехали?

Посчитав про себя до десяти, я начал свой рассказ:

— Я поехал в Сонас, в город, где я жил, пока был Мартином Робинсоном.

И рассказал ему во всех деталях о своей поездке — о Деб, о моей предполагаемой смерти, о кладбище, о трупе, об убийстве. Я ничего не утаил.

Когда я умолк, он принялся посасывать свои пальцы — засовывать их в рот по одному, осторожно покусывая ногти. Он размышлял над моими словами.

— И как вы это объясняете? — спросил он. — Какие у вас идеи?

— Вы стащили меня из морга, а труп подменили.

— Ясно. Есть другие теории?

— Я — клон. Призрак. Его близнец. Зомби. Да перестаньте же дразнить. Вы мне скажете или как?

— А если я скажу, что в жизни не слышал ни о городе под названием Сонас, ни о человеке по имени Мартин Робинсон?

— Тогда я пойму, что вы лжете, что, как всегда, брешете хуже собаки. И еще я пойму, что вы по-прежнему вешаете мне лапшу на уши. Что и несколько минут назад вы лукавили.

— Но я не лукавил, — заявил он и вытащил изо рта палец. — Говорил, как на исповеди. И тем не менее я в жизни не слыхивал о городе Сонас. Я никогда не был знаком ни с одним Мартином Робинсоном. Вы — не он. И никогда им не были. В гробу лежал он сам; все, что сказала вам его вдова, — правда. Все версии, которые вы тут перечислили, ложны. От истины вы так же далеки, как в день своего отъезда из нашего города. Вы не виноваты — по сравнению с истинной правдой ваши теории покажутся совершенно здравыми. Значит, все это было сном? — Он улыбнулся сам себе. — Попадание в «молоко». Но все равно — мимо цели.

— Я — не Мартин Робинсон?

— Нет.

— А кто же?

— Вы — Капак Райми.

— А до этого? — прошипел я, стиснув зубы.

Кардинал покачал головой.

— Никакого «до этого» не было. Вы — Капак Райми. «До этого» вас не существовало. Мистер Райми, вы не человек — во всяком случае, в общепринятом смысле этого термина. Я вас создал. — Долгая, леденящая кровь пауза. — Я вас смастерил.

* * *

— Все это началось, когда я был беспризорным мальчишкой. — Кардинал развернул свое кресло к окну и теперь сидел ко мне спиной. Он твердо решил рассказать мне историю так, как сам считал нужным. Я с нетерпением ждал, пока он объяснит, что имел в виду, надо ли понимать слова «Я вас создал» буквально, но торопить его я не мог, а потому откинулся на спинку стула, уселся поудобнее и стал слушать.

— Тогда этот город был не чета нынешнему, — продолжал он, с головой погрузившись в царство былого, задумчиво созерцая свой город: своего возлюбленного, радость своей души. — Он был как дикий, необузданный зверь. Закон ровно ничего не значил; у полиции опускались руки; судьи были куплены с потрохами; население ничему уже не возмущалось. Вместо централизованной преступной державы — десятки грызущихся между собой, недолговечных вожаков. Казалось, каждая улица могла похвастаться своей собственной, гордой и независимой бандой; укаждой банды были револьверы; каждый револьвер заряжен пулями; и каждая пуля знала вкус крови. В те времена цивилизованные люди ненавидели город. Все, у кого были деньги, уезжали. А нет денег — так дерись, защищайся. Вот как было.

— А некоторые мои знакомые говорят по-другому, — возразил я, вспомнив Натаниэля Мида. — Они говорят, что здесь жилось очень хорошо, пока вы не встали к рулю.

Кардинал только отмахнулся.

— Некоторые люди будут видеть лучи солнца даже после того, как орлы вырвут им глаза и наложат дерьма в глазницы. Мистер Райми, это была помойная яма, а не город. Вы не найдете никого, кто бы это признал — ну кто сознается, что живет в сточной канаве, но для побега у него не хватает ни ума, ни средств, ни храбрости? — но было именно так. А всякий, кто скажет иначе, — либо лжец, либо дурак.

Выживали только подонки, — продолжал Кардинал. — В бедных районах дети гибли как мухи. Там люди не уважали юный возраст, не делали на него скидок. На каждом углу сутенеры предлагали двухлетних крошек. Как только мальчишка начинал сам ходить, его тут же вовлекали в воровскую жизнь. Вот что я вам скажу, мистер Райми: детскими трупиками, которые накапливались за день, можно было бы насытить орду голодных демонов на праздничном пиру. Конечно, в газетах об этом почти не писали, полиция этого не признавала, но я не преувеличиваю.

Моя мать была одной из немногих счастливиц. Она родилась в нормальной семье, получила образование, работала учительницей в хорошем районе. Но у нее была ахиллесова пята. Точнее, ахиллесова вена. Она была наркоманкой. Она была из числа тех бедолаг, кто полностью растворяется в ампулах, таблетках и самокрутках, кто соскальзывает от легкого забытья этих безобидных утех в бездну иссушающей муки. Работу она потеряла, родители порвали с ней отношения. Она перебиралась все дальше на Восток. В конце концов ей пришлось зарабатывать на очередную дозу своим телом.

Кто был мой отец, я так и не узнал. Да и она не знала. Какой-нибудь клиент или сутенер. А может быть, случайный прохожий, трахнувший ее, когда она валялась под забором. — Все это Кардинал произносил сухо, холодно, бесстрастно. Я порадовался, что он сидит ко мне спиной: в этот миг его лицо наверняка было ужасно.

— С самого нежного возраста я был вынужден сам о себе заботиться, — продолжал он. — Матери было не до меня. Она редко вспоминала, что надо меня покормить, переодеть, помыть. Даже не знаю, почему она просто не сделала аборт. Наверно, думала, что ребенок ее спасет; возможно, какой-то клеточкой души она еще помнила нормальный мир и верила, что еще не поздно, что, если ей хоть чуть-чуть помогут, она выкарабкается, что ребенок пробудит в ней спасительный материнский инстинкт.

Но — если это было и вправду так — она ошиблась. Я для нее ничего не значил. Она продолжала колоться и торговать своим телом, пока я ползал между мусорных баков и дрался за кости и ошметки мяса с собаками и кошками.

Года в четыре-пять я начал воровать у ее клиентов. Пробирался в комнату, пока они делали свое дело, обшаривал карманы их штанов и плащей, забирал все, что попадалось. Я был хитрым ребенком, мистер Райми. Жизнь научила. Однажды я попался. Мать отколотила меня и отругала, что я с ней не делюсь. После этого мы открыли свое преуспевающее семейное дело — она их ублажала, а я обчищал. Прибыль мы делили: семьдесят пять процентов шли ей. К этому и сводилось наше близкое общение. Лишь в те секунды, когда она забирала у меня деньги, мать смотрела на меня без своего обычного отвращения или озадаченного любопытства.

Как-то раз меня застиг с поличным клиент. И точно с цепи сорвался: он был крупная шишка, политик или судья. Он стал кричать, что мы у него еще попляшем, что нас в порошок сотрут. Тогда мать засунула руку под кровать, нашарила там свой шприц и пырнула его в грудь. Он попятился, прижимая руку к сердцу, пыхтя от ужаса, и упал рядом со мной. И уставился на меня испуганными, умоляющими глазами. Я подобрал с пола его ремень и придушил его.

Кардинал надолго замолчал. Затем продолжил:

— Так я убил впервые. Потом, когда мы пошли выбрасывать тело, я содрал с его бедра лоскуток кожи и сохранил на память, как индейцы — скальпы. Протаскал я его с собой недолго — через несколько месяцев потерял, но я никогда не забуду, каков этот лоскут был на ощупь, пока сох, и каков он был на вкус — я засовывал его в рот и жевал краешек.

Короче, так мы и жили. Прикончили еще несколько клиентов — либо за богатство, либо за садизм. Мы были по-своему счастливы. Мать пыталась приохотить меня к наркотикам — наверное, для того, чтобы выманивать у меня деньги, ведь ей вечно не хватало на дозу, но я был не дурак: я отлично понимал, что от наркотиков бывает.

И вот однажды мы чересчур обнаглели — убили хахаля одной проститутки. Ужасная оплошность. У многих проституток есть любовники, мужчины, которым они преданы, мужчины, помогающие вспомнить, что мир состоит не только из разбитых надежд, жадных сутенеров и механических совокуплений. Мы не знали, что он из их числа, но это нас не спасло. Проститутка заявилась к нам со своими товарками. Они разрезали мою мать на части, разорвали в клочья прямо у меня на глазах. Медленная, кровавая процедура. Я наблюдал ее с начала до конца. Сам я отделался несколькими колотушками: я был маленький, щуплый, не умел говорить — словом, со мной им было неинтересно.

Тогда мне не было и шести лет.

С того дня я жил один. Мне было нелегко — меня вечно избивали, несколько раз насиловали — но я уцелел. Как-то перебивался. Не сдавался.

За время жизни в городе я много всякого слыхал и кое-что видал собственными глазами, но такую жуть… Казалось, передо мной инопланетянин, описывающий жизнь в какой-то другой, невиданной галактике.

— Мистер Райми, в детстве я сильно отставал в развитии. Также меня одолевали приступы гнева, — продолжал он все тем же бесстрастным тоном. — Мать, даром что учительница, так и не удосужилась научить меня говорить. Я сторонился людей — лишь по ночам выбирался в темные проулки и сновал по ним, точно немая, одинокая крыса. Я кое-как понимал, что говорят другие, но сам ничего сказать не мог. В лучшем случае хмыкал и мотал головой. Я был животным. Не мылся. Ходил в лохмотьях. Друзей у меня не было. Я дрался со всеми, с кем удавалось.

Драки были для меня единственным способом выплеснуть свои чувства. Только во время драки мне становилось хорошо. Даже в семь-восемь лет я был настоящим мастером. Я побеждал взрослых, несмотря на их возраст и жизненный опыт. Мое тело стремительно пошло в рост. Я освоил дубинки и лассо, ножи, яды и пушки. Однажды ко мне подошел один тип, лавочник, и предложил мне денег за то, чтобы я держался от его заведения подальше, — сказал, что я отпугиваю покупателей своим видом и вонью. В тот день я узнал, что такое рэкет, и больше не оглядывался назад.

В одиннадцать лет я познал женские прелести. Это было несложно: в кругах, где я вращался, более чем хватало проституток и безотказных наркоманок. Только руку протяни. Оказалось, что секс — приятная штука, почти такая же, как драки. Я трахался в любое время дня и ночи. Я до сих пор не понимаю, как можно заниматься сексом в определенное время. Я лично просто всегда пускал свой член в ход, как только он у меня вставал.

Как-то раз две проститутки предложили мне стать их сутенером. Как я уже говорил, я был крутой, но во многом отсталый — они думали, что смогут воспользоваться моей простотой. Зря думали. Я взял их под опеку и спустя пару месяцев обзавелся еще несколькими — но я был ничем не лучше других сутенеров. Честно сказать, я был хуже. Забирал у них почти все деньги, бил смертным боем за провинности, трахал их чаще, чем клиенты. Они ничего со мной не могли поделать — ведь они сами напросились, сами ввели меня в этот новый бизнес. Я был как валун на вершине холма, мистер Райми, — чуть подтолкни, и уже не остановишь.

Главной моей проблемой были деньги: они ко мне прямо липли, да так, что никакими силами не отделаешься. К четырнадцати годам я прямо и не знал, как поступить со своими богатствами. Я прятал их под камнями в разных уголках города. Мои клады частенько исчезали или я сам о них забывал. Но я не печалился: деньги — это же вода, нужны будут — еще достану. В банках и акциях я особо не разбирался, да и не нужны они мне были — я все еще не умел ни разговаривать, ни писать.

Чтобы куда-то деть деньги, я вкладывал их в оружие, наркотики и проституток. Открывал бордели, организовывал домашние химзаводы, покупал и продавал крупные партии оружия. Не для того чтобы увеличить свой капитал или выбиться в люди — я просто пытался отвязаться от всех этих докучливых бумажек. Скажу вам правду, мистер Райми: Кардинал сидит здесь не благодаря четкому планированию и личному упорству. Он сидит здесь, потому что неграмотный мальчишка, сам того не желая, все время огребал деньги, потому что этот мальчишка не умел ни отдыхать, ни расслабляться без того, чтобы деньги и бизнесмены цеплялись к нему репьями. Меня создал этот город, мистер Райми.

Дальше — хуже. Я терял над собой контроль, зашибал деньгу по крупному. Я рисковал оказаться в рабстве у своего богатства. Начал подчинять себе уличные банды — побеждать в честном бою их вожаков, завоевывать преданность рядовых членов, которая в общем-то и не была мне особенно нужна… Я набирал силу, привлекал внимание как криминальных авторитетов, так и служителей закона — но по-прежнему не умел толково объясниться с людьми.

Характер у меня испортился вконец. Дрался я почти без остановки, от заката до рассвета, колошматил и убивал всех, кто попадался под руку. Моя ярость проистекала из разочарования и ненависти к себе. Я пошел вразнос, покатился в пропасть. Впереди уже маячила безвременная гибель. Новыми врагами я не обзаводился лишь в те минуты, пока спал, — и при этом ничего не делал, чтобы разобраться с ними, чтобы увернуться от крупных гангстеров и привлечь на свою сторону людей с серьезными деньгами. Максимум через пару месяцев мое невежество перевесило бы мою силу, и я стал бы всеобщим посмешищем — и поделом!

Тогда-то я и создал Леонору.

— Вы ее СОЗДАЛИ.

Наконец-то дошло дело до тайны. Давно пора. Биография у него была занимательная — в другое время я целые сутки слушал бы его, развесив уши, — но сейчас меня уже снедало нетерпение. Я уж и не понимал, при чем тут Капак Райми и все эти разговоры насчет того, что я не человек.

— Да, я ее создал. — Он осторожно приложил ладони к заново вставленным оконным стеклам. Я вновь обратил внимание на его кривой мизинец: прижатый к стеклу, он просто-таки бросался в глаза. Интересно, почему он кривой — врожденный изъян, память о детстве? Или мизинец был сломан в драке? Такими вот мыслями я тешился, пока Кардинал молчал, подготавливаясь к следующей части лекции.

— Я нуждался в наставнике, — произнес он. — Что-что, а это, при всем своем невежестве, я сознавал. За моим тупым лицом таился работающий мозг. Я знал, что у меня кое-что получится, будь у меня подходящий наставник и советчик. Надо было научиться говорить, читать, думать, осмысленно действовать. Я сколотил неплохое состояние и должен был выяснить, как им распорядиться. Каждый день меня осаждали люди, предлагавшие свои услуги и советы, но никого из них я не понимал, никто не вызывал у меня доверия. Это были чужаки, паразиты, думавшие лишь о своих личных, корыстных интересах.

И вот однажды ночью, лежа в постели, я думал о том, что мне нужно. Слов я не знал, но в моем сознании существовали картинки, ощущения — у меня был свой способ общения с собой. Так вот, мне нужна была женщина — мать, старшая сестра, та, кто будет любить и ценить меня выше собственной жизни. Она никогда не будет терять терпение, она будет мудра и искушена в жизни, она поделится опытом со мной. Она научит меня говорить и думать. Благодаря ей мой разум догонит в росте мое тело. У нее будут мысли, планы, мечты. Она будет направлять меня. Она разовьет во мне то, чего мне так не хватает, — человечность.

И так я лежал и сквозь сон думал об этой женщине. И передо мной мелькали, точно легионы призраков, лица. Потом они сменились телами, голыми, неподвижными. Сотни женщин. Тысячи. Я искал среди них приветливое лицо, переводил свой мысленный взгляд с одной на другую, словно я — кинооператор, а они — статистки в массовой сцене циклопического размаха.

Наконец, после долгих поисков, одна из них пришлась мне по вкусу. Симпатичная, с добрым и в то же самое время мудрым лицом. Мне понравились ее лицо и фигура. «Вот женщина, которую я бы выбрал, если бы мог выбирать», — сказал я себе. С такой женщиной я мог бы жить — уважать ее и ценить. Она выглядела… правильно. Ничего добавить не могу. Все, кого я выбираю, выглядят правильно. Вот единственное, что мне важно. Внешность — это все, мистер Райми.

Оставалось только имя. Какое-нибудь экзотическое, запоминающееся. «Леонора», — решил я. Хорошее имя. Так звали одну мою знакомую проститутку. Минет делала мастерски. Леонора… Шанкар. Откуда взялась фамилия, сам не знаю. Просто пришла на ум. Леонора Шанкар. Идеальное имя для моей идеальной спутницы. Вот если бы еще она существовала на самом деле…

Я заснул с мыслями о ее лице, имени, мудрости, о том, чему бы я мог от нее научиться, чего я мог бы достигнуть под руководством такой женщины. А на следующий день, шатаясь без цели по городу, я обнаружил один магазинчик. — Кардинал умолк, побарабанил пальцами по стеклу. — Или он обнаружил меня, — пробормотал он. — Тут я до сих пор не знаю.

Как бы то ни было, я забрел в этот магазин. Маленький, в грязном закоулке, которого я до того не замечал. Над дверью — ни имени, ни вывески. Витрина была полна марионеток. Они были красивые. Я подошел поближе и…

И он, прижавшись носом к стеклу, завороженно замер, точно обыкновенный уличный оборвыш. И вдруг с изумлением узнал лицо, которое снилось ему той ночью. Глаза у него подозрительно сощурились. Он призадумался. Пока он стоял и гадал, из двери магазина высунулся человек и поманил его. Вначале мальчик опасался, но потом увидел, что другой человек в магазине вынимает из витрины марионетку, которая его так заинтересовала. Любопытство пересилило инстинкт самосохранения, и мальчик вошел.

Человек закрыл дверь, повесил табличку «ЗАКРЫТО» и повел мальчика в глубь дома. Там, в сумрачной комнате, стены которой пестрели странными знаками, ждали еще двое. Оба были слепы и разговаривали на языке, которого мальчик еще никогда не слышал. Они вовлекли его в непонятный ему ритуал. Взявшись за руки, что-то пели, выдавили по капельке крови из пальцев — из своих и из пальца мальчика, — смазали этой кровью лицо марионетки. После этого слепцы вручили ему куклу и, так ничего и не пояснив, вывели обратно на улицу. Он отнес ее домой, прижимая к груди, недоумевая, что же произошло. Глядя на марионетку, он всякий раз ощущал страх и желание выбросить ее. Но не решался — она его завораживала. Весь день он не расставался с ней, а ночью положил ее с собой в постель.

— Проснувшись на следующее утро, — продолжал Кардинал, — я увидел в дверях женщину. Леонору. Она вошла в комнату. Улыбнулась. Велела мне немедленно отправляться в ванную и смыть с лица всю эту грязь — не возвращаться, пока не отдраю себя добела. Строгости ей было не занимать, мистер Райми. Именно это мне и требовалось.

Кардинал умолк. Я начал было протестовать, вопить, требовать, чтобы он перестал нести чушь и сказал правду. Но тут он вновь обернулся ко мне, и у меня отнялся язык. Его лицо… Это было неописуемо. Возможно, такое лицо стало у Бога года через два после сотворения мира, когда он понял, что натворил, и пожалел, что нельзя вернуться назад и все переделать.

— Леонора была великолепна, — вновь заговорил он. — Еще лучше, чем в моем вещем сне. Она отвела меня за руку в гостиницу, заперла в номере ровно на четыре месяца — и сделала из меня образованного человека. Научила говорить, читать, писать, мыслить. Мы усваивали по пять-шесть книг за день; быстро пролистать, выделить главное, заучить и выкинуть. Она познакомила меня с великими мыслителями и стратегами, с чудесными архитекторами разума. Мы читали книги о хороших манерах и стиле одежды. Экономические. Военные мемуары. Научную фантастику. Фантастика дала мне очень много — вы знаете, что практически все великие открытия прошлых двух веков были заранее предсказаны в художественной литературе? Самолеты, космические полеты, телевидение, компьютеры, виртуальная реальность. Все это сначала возникло на книжных страницах и только потом — в жизни.

Разумеется, за эти четыре месяца я узнал далеко не все. Как ни крути, какими быстрыми темпами ни работай, время ограничено, но я изучил основы всех этих и разных других отраслей знания. Леонора не разменивалась на подробности. По ее мнению, подробности — удел мелких людишек, тупых трудяг, которым больше нечего делать. А гиганты — говорила она — это люди, которые видят далеко.

Теперь, когда за моим плечом стояла Леонора, я вскоре вспорол брюхо теневому городу. Не прошло и нескольких месяцев с начала моей учебы, как я уже правил своей первой территорией. Стал расширять ее — быстро, уверенно, беспощадно. Подкупом, шантажом или угрозами я заставлял работать на себя лучших специалистов во всех отраслях. Как поясняла Леонора, мы не обязаны знать о своем бизнесе все — но нам нужна власть над такими всезнайками, чтобы они занимались тяжелой рутинной работой, позволяя нам мечтать и планировать на досуге.

Года через два я вышел в крупные воротилы: подкупал всех честных полицейских, какие только попадались мне на глаза, отстреливал конкурентов, находил компромиссы с теми, кто был сильнее меня. В те дни сложно… да что там, невозможно было вообразить, Что когда-нибудь я, посиживая вот в этом кресле, смогу одним нажатием кнопки убивать или облагодетельствовать любого жителя города. Но у меня были мои мечты и Леонора. Вскоре прибавились и другие айуамарканцы. Прошло десять лет, и я стал в городе королем. Еще десять — и я превратился в Кардинала, стержень всего, человека, которого боятся все, повелителя обоих — законопослушного и преступного — миров, владыки всего, на что падает его взгляд.

— Ну хорошо, а при чем тут я? — вмешался я, сгорая от нетерпения. — Кончита, Адриан, И Цзы, весь список «Айуамарки»? Мы-то здесь при чем?

— Терпение, мистер Райми, — процедил Кардинал. — Сейчас мы к этому подойдем. Я пытаюсь разъяснить, как все это началось, как ваша жизнь переплетается с жизнью маленького беспризорника, как и по какой причине появились вы и вам подобные. Все это не очень-то легко. Я и так вынужден ужимать свою историю; давайте-ка не будем сдирать все мясо, оставляя от рассказа лишь сухие кости?

Итак. Откуда взялась Леонора, я не знал. В то время мое невежество было настолько глубоко, что я даже не задал этого вопроса. Я решил, что она как-то связана с хозяевами таинственного магазина, а мой сон — всего лишь совпадение. В первый год нашего партнерства я вообще на эту тему особо не задумывался. И лишь когда я создал еще одного человека…

Мистер Райми, за свою жизнь я повидал массу конкурентов. Точно волны, они приходят и уходят, набирают силу и рассыпаются бесследно. А я — разбивающий их волнолом. В те времена среди моих недругов был человек по имени Элмер Чэг. Он контролировал крупный район города по соседству с моим. Неделя за неделей мы боролись за улицы и переулки — каждый пытался отодвинуть свою границу подальше. Он был намного старше меня, опытнее, влиятельнее. Вероятно, он сумел бы отправить меня к праотцам — и наверняка сделал бы это, если бы знал о моем растущем потенциале. К своему несчастью, он не смог понять, что за моей внешностью немытого психа таится кое-что иное; как очень многие, он считал, что я сгорю дотла, не успев никому особенно навредить. Итак, вместо того чтобы обрушить на меня все свои силы, он выжидал.

Тогда моя тактика была грубой — где только возможно, я обходился угрозами и пытками. Найти слабое место противника и ударить по нему изо всех сил — другого способа я не знал. Изощренность была выше моего разумения. Но у Чэга со слабыми местами было туго: ни семьи, ни близких друзей, ни ненаглядной собачки или коллекции марок. Бить было некуда.

Как-то ночью, лежа в постели, я проклял Чэга за то, что у него нет матери или родственников, которых я мог бы похитить и использовать в качестве рычага. «Лучше всего был бы брат, — думал я, — брат, который вырос бы с ним бок о бок, много лет был его боевым товарищем. Самый близкий ему человек, ради которого Чэг пойдет на все». Тут передо мной вновь замелькали лица — лица призраков. Я скользил по ним ленивым взглядом. Одно показалось мне подходящим — на нем было чуть ли не написано «старший брат». Возникло имя — Виктор Чэг. Хороший мужик, но простоватый, любитель постранствовать по миру. С этим образом я и уснул.

На следующий день, повинуясь какому-то безотчетному порыву, я вернулся в магазин марионеток. После появления Леоноры я уже пытался в него зайти раза два, но всякий раз дверь оказывалась на запоре, а соседи о хозяевах ничего не знали. На сей раз магазин был открыт и вновь, не сказав ни слова по-английски, меня провели в заднюю комнату, где были пропеты заклятия над куклой, похожей на выдуманного Виктора Чэга. Куклу опять помазали кровью. Я вновь вернулся домой, растерянный и перепуганный. А наутро у Элмера Чэга появился брат.

— Вы с ума сошли, — тихо произнес я. — Это же бред. Галлюцинация.

— Правда? — улыбнулся Кардинал. — Возможно, возможно. Но кто тогда вы, мистер Райми? Порождение моего бреда? Вы сами себе кажетесь плодом шизофренической фантазии?

Я не ответил. Просто не осмелился. Удостоверившись, что я больше не буду прерывать его рассказ оскорбительными словами, он продолжил.

— Кого ни возьми, все считали Виктора Чэга реальным человеком. Я отлично знал, что Элмер Чэг сирота, с самого детства — один как перст. Но все остальные клялись, что рядом с ним всегда был Виктор, что братья всю жизнь идут локоть к локтю и всегда стоят друг за друга. Правда, Виктора знали очень смутно. Никто из тех, кто его не видел, мог его описать. Никто не знал, какая у него манера говорить, какую одежду он предпочитает, добрый он или злой, образованный или пень пнем. Доподлинно в городе знали только одно: у Элмера Чэга есть брат. У Элмера Чэга всегда был брат. Виктор Чэг обрел реальность.

То есть — я мог создавать людей. — Кардинал замялся, крепко сцепив руки, устремив на меня тяжелый взгляд — меня к стулу будто притиснуло. И повторил свои безумные слова. — Я мог создавать людей. Леонора и Виктор Чэг — их не было на свете, они не рождались. Я их создал. Наколдовал из воздуха, даровал им руки, языки, характеры и роли. Каким образом, я не знал. Тут подмывает сказать, что мне было все равно — но нет, в те времена я был еще молод и еще верил, будто кто-то где-то знает разгадку, будто жизнь имеет смысл. Тайна грызла меня изнутри, занимала все мои мысли, сводила меня с ума. Я опять пошел в магазин, обнаружил, что дверь закрыта, взломал ее, никого не застал внутри. Спросил Леонору — она твердила, что ничего не знает о магазине, о марионетках, о слепцах-иностранцах. После этого, временно отринув сомнения, я похитил Виктора Чэга и надавил этим на Элмера.

— Элмер верил, будто Виктор его брат? — недоверчиво уточнил я.

— Всем сердцем, — отозвался Кардинал. — Когда Элмер передавал мне выкуп, я попытался убедить его, что он был у родителей единственным ребенком. — Кардинал сухо хохотнул. — Он на меня посмотрел, как на сумасшедшего.

После этого я начал экспериментировать. Попытался вызывать лица специально. Обнаружил, что могу — в полудреме, в любой день. Я делал выбор — на следующий день магазин открывался, и слепцы ждали. Пару раз после вызова лица я пробовал не посещать магазин. Ничего не происходило. Чтобы оживить лица, мне требовались слепцы и марионетки.

Продолжая свои исследования, я обнаружил, что пределы есть. Самый важный из них я заметил благодаря вот этому. — Он помахал в воздухе своим уродливым мизинцем. — Кривой палец Кардинала, — улыбнулся он. — А знаете, меня о нем никто никогда не спрашивает. По большей части даже глядеть на него боятся. — Он благодушно подергал своим тощим пальцем. — Спорим: вы его посчитали врожденным изъяном или памяткой об увечье, верно? — Он помотал головой. — Неверно. Он сгибается, как только я кого-то создаю. Остается кривым все время, пока я поддерживаю в них жизнь. С каждым новым сотворенным он искривляется сильнее.

По нему я впервые догадался, что количество созданий не безгранично: когда я выпустил в город человек восемь или девять, палец заболел. Выгнулся, едва не сломался. Я создал еще парочку — и взвыл. Семь действующих айуамарканцев не доставляют мне неудобств. Восемь — уже докука. Девять — порог терпения. Видите ли, дело не только в боли — боль я мог бы вытерпеть. Но если я создаю лишних, это отрицательно сказывается на всех. Они начинают догадываться, что с ними не все в порядке и вообще сходить с ума, моя власть над ними слабеет, а реальные люди начинают их забывать. Реальность идет вразнос. Я узнал это почти сразу и с тех пор держусь в рамках, не поддаюсь соблазнам выложиться полностью, попробовать смастерить пятнадцать или двадцать.

Еще один предел — документы. Айуамарканцы существуют в умах людей, но не на бумаге. Не приносят с собой ни метрик, ни кредитных карт, ни биографий. Сначала это не имело значения. Люди, с которыми я работал, — мошенники, воры, насильники и убийцы, — были ниже всех этих юридических тонкостей. А легкие нестыковки запросто сходили мне с рук. Потом, когда я объял своим полем деятельности более возвышенные сферы, появились проблемы. Но к этому времени у меня уже появились ресурсы для подделывания нужных документов. Тяжелая это работа. Создать марионетку для меня — дело одной ночи, но прежде мне приходится месяцами корпеть над бумагами.

Сложнее всего с людьми, которые на виду. Мэры и полицейские комиссары — это просто семь потов… Чего только не делаешь, чтобы создать им правдоподобное прошлое, к которому даже самый дотошный следователь не подкопается… — Кардинал скорбно вздохнул.

— А чтобы стереть айуамарканца, нужна маленькая булавочка и большой-туман. Видали слепых жрецов, когда город заволакивает нашим знаменитым зеленым туманом? — Я кивнул. — Вам говорили, что они поклоняются туману? — Я вновь кивнул. — Ничего подобного, — заявил Кардинал. — Они его вызывают.

У моих марионеток есть сердца, которые бьются. Когда я хочу это прекратить, я протыкаю сердце булавкой. И айуамарканец исчезает с лица земли. Тогда жрецы — они словно бы предвидят мои поступки заранее — выходят на улицы и нагоняют туман. Этот туман обволакивает город, очищая сознание всех, до кого дотрагивается, стирая из людской памяти персонажей моих снов, которых раньше все считали живыми людьми.

Вот почему никто не вспомнил ни И Цзы, ни Адриана. Они были реальны постольку, поскольку я держал их в городе, но стоило их стереть — и они вернулись в царство пустоты. Вы думали, что Соня лжет насчет Адриана. Отнюдь. Она просто забыла. С ее точки зрения — как и со всеобщей — никакого Адриана никогда не было.

Айуамарканцы — не настоящие люди, мистер Райми. Это замысловатые иллюзии, безупречные голограммы — люди, которые дышат и едят, живут, ходят, говорят. Но нажми на выключатель — и все: они гаснут моментально, точно лампочка, и вместе с ними испаряются все материальные следы их существования. Когда туман развеивается, он забирает с собой воспоминания города.

— Ну а люди за пределами города? — спросил я. — Даже если вы говорите правду и туман действительно на такое способен, как же остальной мир?

— Остальной мир ничего не замечает, — пояснил Кардинал. — Мои создания по большей части слишком ничтожны, чтобы их знала широкая публика. И даже те, кто бывает на людях — например, мои мэры, — стараются не привлекать к себе излишнего внимания. Да и страна ничуть не интересуется отцами нашего города. Иногда поступают запросы о прошлых, стертых айуамарканцах, но с ними управиться несложно.

Если вы сомневаетесь в истинности моих слов, если вам не верится, будто деятель городского уровня может исчезнуть без общенационального скандала, вот вам простое задание: вспомните пять крупных городов и попробуйте назвать имена их мэров.

Я попытался — и никого не вспомнил.

— Ну ладно, я их не знаю, — сознался я. — Но из этого еще не следует, будто мэров не знает вообще никто?!

— Чего только люди не знают, — согласился Кардинал. — Но держать эти маленькие кучки сведущих людей под колпаком — дело нехитрое. Покамест я не делаю глупостей — не создаю президентов всей страны, например, — я смогу жонглировать айуамарканцами хоть до второго пришествия.

— А если их просто убивать? — спросил я. — Если просто застрелить Адриана или И Цзы? Им придет конец, верно?

— Нет. Айуамарканцы не прекращают существовать, пока я и мои слепые друзья не отправляем их назад в их родное измерение. Даже в мертвом виде они по-прежнему играют свои роли; физическое состояние моих созданий ничего не значит. Я открыл этот закон чуть ли не с самого начала. Вот почему я не сумел овладеть всем миром так, как владею этим городом. Я силен, мистер Райми, и мой дар придает мне дополнительную силу, но тут у меня кишка тонка.

— Пока тонка? — спросил я.

— Навсегда тонка, мистер Райми, — улыбнулся он. — Эта задачка — для моего преемника.

Я задумался над его рассказом. Бред? Конечно. Невероятно? Еще как. Но в данном контексте, с учетом таких обстоятельств, как существование Мартина Робинсона, могилы и вашего покорного слуги… почему бы и нет?

— Откуда мы беремся? — спросил я. — Вы наверняка выяснили за столько времени. Как вы это делаете? Почему зовете нас «айуамарканцами»?

— Я не на все вопросы могу ответить, мистер Райми, — проговорил он. — Разгадки собирал с миру по нитке, на протяжении многих лет. Однажды я создал человека и решил: пусть у него будет все в порядке с памятью, пусть он знает все о себе и о моем даре. Получилось: он пришел ко мне и рассказал все о своей прошлой жизни — как его звали, где он жил, от чего умер. Он помнил, как умер, а потом — много ли времени миновало, он определить не мог — очнулся в нашем аэропорту. Я проверил его историю — все оказалось правдой. Но ничего, кроме этого, он мне сказать не мог — силы, стоящие за моей властью, были ему неизвестны. Я попробовал еще раза два, и каждый человек рассказывал мне то же самое: он жил, умер, вернулся на мой зов с новым характером, новым именем, новыми способностями. Никто не говорил об ином мире — ни про ад, ни про рай. Только тьма, а затем — свет. Забытье, сменяющееся пробуждением.

Имена мне подсказывают кукольники. За эти годы мы много времени провели вместе, хотя они никогда не говорят по-английски и никогда ничего не поясняют. Может быть, они сами не знают. Может быть, они так же невежественны, как и я. В любом случае, хотя я так и не установил, на каком языке они говорят, несколько слов я от них перенял. Например, «Айуамарка». Ума Ситува. Атауальпа. Манко Капак. Слова из языка инков. — Он помолчал. — Может быть, они — инки? — задумался он. — Вполне может быть. Логика подсказывает, что да. Но они никогда ничего не говорили прямо, если не считать обмолвок.

— Это они продиктовали вам мое имя? Имя Амы? И Цзы?

— Нет, — улыбнулся он. — Я сам придумал. Решил, что им приятно будет получить от меня такой знак уважения. — Кардинал пожал плечами. — Думаю, я просто хотел повыделываться. Показать, что я не такой уж невежда, что у меня есть насчет них кое-какие догадки.

— А магазин? — спросил я. — Вы туда по-прежнему ходите?

Кардинал покачал головой:

— Надоело таскаться. В конце концов я перевез их сюда. Они живут на нижнем ярусе подвалов. Время от времени сменяются. Двое, с которыми я познакомился сначала, спустя несколько десятилетий уступили место другим, а те — третьим. С виду они похожи и говорят на одном языке, и каждый — такой же загадочный и слепой, как та первая парочка. Понятия не имею, откуда они берутся.

— Они ЗДЕСЬ? — воскликнул я. — ПРЯМО СЕЙЧАС?

— Да.

— А наружу они когда-нибудь выходят?

— Никогда.

— Вы уверены?

— Да.

Неужели слепцы Кардинала — те же самые, что у нас с Амой? Однозначно. Как там их агент сказал Аме: он нам доверяет, но мы ему не друзья?

Я встал:

— Я хочу их увидеть.

— Со временем.

— Нет. Сейчас же. Прежде, чем вы продолжите рассказ. Я хочу их увидеть.

Несколько секунд он испытующе разглядывал меня, затем утвердительно склонил голову.

— Хорошо, — сказал он, поднимаясь с кресла. — Да будет так. — И, величаво ступая, вышел из кабинета. Я последовал за ним. У двери ждал Форд Тассо. Кардинал, наклонившись к его уху, что-то шепнул. Тассо серьезно кивнул. Кардинал, распрямившись, поманил меня за собой. Войдя в кабину лифта, погрозил пальцем лифтеру:

— Вон.

Тот без промедления повиновался. Я вошел в кабину, двери закрылись, и лифт пошел вниз.

— Я вел себя эгоистично, мистер Райми, — заявил Кардинал. — Я злоупотреблял этим даром, извращал его истинную ценность. Подумайте, сколько добра я мог бы сделать людям; я мог бы создать восемь Эйнштейнов и, засунув нашему миру ядерную ракету в зад, запулить его к светлому будущему. Мог бы создать проповедников и установить вечный мир. В моей власти было создавать умы и тела, которые разительно и необратимо изменили бы облик и будущее нашей планеты. Политиков, которые отменят войны. Писателей, чье слово достучится до сердец всех людей на свете. Ученых, которые смогут исцелить все болезни нашего общества. Я сознавал это тогда и сознаю до сих пор. Но что я сделал? Я воспользовался властью, чтобы сделаться Кардиналом. Я не прошу прощения — я рад, что сделал то, что сделал, — но иногда, по ночам, когда, свесившись с подоконника, я внимаю голосам города и слышу крики «Помогите!»…

Лифт остановился. Мы вышли. То был самый нижний ярус здания. Кардинал подошел к запертой двери, набрал код. За дверью оказалась лестница, ведущая вниз. Кардинал начал спускаться. Ступив на верхнюю ступеньку, я замялся — меня одолевали дурные предчувствия, — но отступать было поздно. И я направился вниз.

На нижней площадке имелась еще одна дверь — без замка. Подождав меня, Кардинал приоткрыл эту дверь и скользнул в нее. Я поспешил следом.

И тут же увидел двоих мужчин, сидящих на неуклюжих табуретках. Вместо глаз у них были сплошные бельма, лица ровно ничего не выражали. Я окинул взглядом комнату. Множество бочек, ящиков, жестяных банок. Я заинтересовался их содержимым. Краски, железо, бумага, дерево, веревки, ткани и так далее. Я всмотрелся в письмена на стенах. Мне они были абсолютно непонятны. Я двинулся было к безмолвным слепцам, замялся, обернулся к Кардиналу, молча спрашивая совета.

— Валяйте, — распорядился он. — Я сюда и раньше людей водил. Они вам ничего не сделают. Вечно сидят себе тихонечко, как истуканы, смотрят перед собой. Можете их за бока пощипать, если хотите.

Медленно переставляя ноги, я подошел к слепцам. Остановился между ними. Сравнил между собой их бесстрастные лица. Ни одного из них я в жизни не видел. Это были не те слепцы, которые мне встречались, но все равно в них чувствовалось что-то знакомое. Я уже открыл рот, чтобы задать один вопрос Кардиналу… и вдруг их руки, взметнувшись с поразительным проворством, вцепились в мои плечи. Не успел я и глазом моргнуть, как меня захлестнуло некое почти недоступное моему пониманию видение.

Мне почудилось, будто глаза слепцов засветились изнутри и начали разрастаться. Эти глаза заполнились цветными пятнами, фигурами людей, а затем — и звуками. Казалось, передо мной четыре киноэкрана — правда, эти экраны быстро расширились, слились воедино. С этого момента призрачное видение охватило меня со всех сторон, а все остальное исчезло.

Было это давно, еще до прихода завоевателей-европейцев. Не знаю уж, как называлось место, в которое перенесло меня это видение, но находилось оно высоко в горах, под щедрым на тепло солнцем. На городской площади спорили люди — спорили о будущем своего народа и о том, по каким обычаям следует жить дальше.

И тут же я оказался на какой-то площадке. Со всех сторон меня окружали мумии. Тут же стоял слепой жрец, и сверху на него лились струи дождя — такого же похожего на душ дождя, который я видел в свой первый день в городе; через этого жреца горожанам был передан приказ: уходить.

И вновь все вокруг изменилось: жители маленького горного города снялись с места. Это был длинный, теряющийся вдали караван. Горожане взяли с собой все: семьи, скотину, пожитки. В середине каравана плыли шесть паланкинов в форме шатров, которые тащили на себе носильщики. Шатры были гигантские, чтобы переносить их, требовалась куча народу. Я не мог разглядеть, кто находится в шатрах, но чувствовал: это важные персоны.

Караван достиг какой-то реки, и было решено обосноваться на ее берегу. Распаковав тюки, беженцы выставили товары на продажу и гостеприимно приняли новых соседей — индейцев с темной кожей, которые вначале вели себя опасливо, но постепенно приняли чужаков. Два племени научились сосуществовать, а затем и сроднились. Старожилы и новоприбывшие стали есть из одного котла и вместе работать. И лишь обитатели шести шатров — по-прежнему незримые — держались обособленно: никогда не выходили потанцевать, посудачить или поработать, даже не выглядывали наружу.

Много лет спустя — если судить по тому, как разросся поселок — к самому большому шатру привели маленького мальчика. Полог приподнялся, мальчик вошел, а вслед за ним — и я.

В шатре находилось человек двадцать. В отличие от людей из обоих племен они были светлокожие и все как на подбор слепые. Они располагались в помещении не просто так, а с каким-то смыслом. Их позы показались мне знакомыми — вскоре я догадался, что они напоминают знаки, нацарапанные на стенах подвала «Парти-Централь».

— Мы — виллаки, глашатаи богов, — произнес один из них, и, хотя он изъяснялся на древнем языке, я понял его без труда. Ни мальчик, ни я не могли определить, кто именно говорит. Голос раздался вновь:

— Мы здесь, чтобы оберегать. Ты будешь нашим Ватаной, столбом, за который держится наша община. Подойди.

Тут эта сцена резко сменилась другой. Мальчик стал мужчиной, главным человеком в поселке. У него была собственная свита — помощники и помощницы, мужчины и женщины вроде меня (интуитивно понял я): искусственно сотворенные существа, предназначенные для решения конкретных задач. Айуамарканцы. Среди них были архитекторы и строители, землепашцы и художники. Они стали наставлять жителей деревни. Придумывали, как по-новому обрабатывать землю, как по-новому строить дома и по-новому мыслить. Помогали племени развиваться и набираться знаний. Одновременно рос и поселок, и я чувствовал, что виллаков это радует.

Наблюдая, как мужчина — былой мальчик из шатра — ходит по поселку и отдает приказания, я заметил, что мизинец у него искривлен, точно у Кардинала. Тут картинка вновь изменилась, и передо мной предстал совсем другой человек — но с таким же кривым мизинцем. Поселок превратился в город, и люди из разных племен приходили сюда, чтобы торговать. Напасть на город никто не пытался — все знали, что этот народ защищает непобедимая сила, все страшились незримого клана слепцов, вошедшего в легенды.

Но вот пришло племя, которое не знало страха. Против его оружия не могло устоять ничто в этой стране. Завоеватели пронеслись через город, насилуя и грабя, а виллаки оказались бессильны им помешать. Здесь не было ни золота, ни других драгоценных металлов и камней — ничего, что интересовало бы этих дикарей, но они все равно разрушили здания и весь уклад жизни города, поскольку считали это своим долгом — ведь так повелели их заморские короли и королевы.

Новые правители услышали легенды о слепцах — и поспешили положить им конец. Сопротивления они не встретили. Завоеватели уничтожали виллаков со всей возможной жестокостью: захватывали их в плен, пытали, убивали, доказывая — как доказали до этого уже тысячу раз, — что они здесь самые сильные, самые мудрые, самые лучшие.

Но не все виллаки погибли. Кое-кто укрылся под землей, в глубоких норах. Уцелевшие не торопились выбираться наружу. Они выждали, пока грабители осели на земле и остепенились. Когда это произошло — когда вслед за воинами на эти земли пришли колонисты и выстроили свой город на костях прежнего, — виллаки вернулись на поверхность земли. Правда, отныне они избегали выходить на свет и держали свое существование в тайне.

Они подыскали нового мальчика на роль Ватаны, вместилища их магической силы. Этот мальчик был белый, отпрыск завоевателей. Виллаков это не смутило. Они не горевали по убитым и обесчещенным жителям прежнего города. Виллаки были преданы исключительно этой земле, зданиям и духам будущего. Строили они не ДЛЯ людей. Люди были для них всего лишь фундаментом. Цвет кожи, раса, религия — все это для виллаков ничего не значило.

И все же новый режим оказал на них влияние. Они ожесточились, утратили веру в себя, всего остерегались. Когда-то они были богами, и им это нравилось — теперь же они были никем, незримыми букашками, которые таились от всех, чтобы избежать уничтожения. Раньше они вселяли свою силу в мудрейших представителей народа, в самых чистых и добросердечных; теперь же они выбирали самых сильных, самых решительных и жестких.

С годами власть виллаков крепла, и характер города начал меняться. Из мирного, тихого, светлого обиталища ученых он превратился в крепость, в твердыню, воздвигнутую для того, чтобы отразить любого врага.

Шло время. Слепые жрецы так и не вернули себе былого контроля над городом. Слишком много новых людей сюда притекало, слишком много новых заморских веяний, новых языков и богов, идей, машин и денег. Жрецам удавалось управлять городом, но не так решительно, как бы им хотелось — очень уж много было неподвластных им факторов. Они не сдавались, приспосабливались, старались изо всех сил — и все же настоящая мощь ускользала у них из рук. Казалось, былого величия им уже никогда не видать.

Прошло еще некоторое время, и город стал самым настоящим мегаполисом. На моих глазах формировался его современный облик: засияли электрические фонари, появились автомобили и кинотеатры, укоротились юбки. Началась и кончилась война. Разгорелась еще одна. И, пока мир пытался совладать с новыми, еще невиданными ужасами, виллаки размышляли о своем месте в системе мироздания.

Я присутствовал при том, как они собрались и начали обсуждать положение вещей. Они чувствовали: вселенная уже не та. Люди всегда были гнусным, склонным к разрушению племенем, но теперь появилась новая порода, которая, как видели виллаки, ещеужаснее. Заглянув в будущее, жрецы увидели впереди хаос и резню, перед которыми окажутся бессильны, если не изменятся сами. Требовалось подогнать стратегию под новые правила игры. Если будущее — это хаос, — решили виллаки, — противодействовать ему также надо силами хаоса.

И тогда, вновь закинув сеть, они изловили беспризорного мальчишку, злобное, звероподобное, отсталое существо, которое даже не умело говорить. Хотя он всячески упирался, они затащили его в свое обиталище и совершили полный ритуал, наделив его силой Ватаны. А затем, вместо того чтобы обучить его, как они обучали других — сообщить ему, в чем состоит его дар, как им пользоваться, как его контролировать, — мальчика без всяких объяснений вернули назад на улицы города и бросили на волю судьбы.

Виллаки начали ждать. Они знали: придет день, когда мальчик увидит сон, пустит свой дар в ход и начнет их разыскивать. Когда этот день настанет, они будут наготове и завершат ритуал рождения — но и только. Пусть решает сам. Пусть создает кого хочет. Они никогда не скажут ему, кто он такой и какой цели служит. Таким образом они надеялись воспитать себе слугу, который будет соответствовать по духу своей грязной эпохе, человека, который возьмет город в ежовые рукавицы и обеспечит его процветание в суровые и непредсказуемые новые времена.

На том видение и окончилось. Напоследок я увидел, как мальчик пробирается по темным зловещим проулкам города, который ему суждено завоевать. Выглядел он ужасно: оборвыш с длинными нечесаными волосами, грязным лицом, вечно оскаленными зубами. Слов у него в голове было мало, но ощущения он знал, а они говорили ему, что он голоден и должен подкрепиться. И потому, уже забыв про странных слепцов и их пение, мальчик брел по городу — единственному известному ему миру — и искал, чем бы поживиться.

* * *

Осознав, что кто-то дергает меня за рукав, я повернул голову — и увидел, что Кардинал оттаскивает меня от слепцов. Его губы двигались, но я ничего не слышал. В последний раз взглянув на создателей марионеток, я встряхнул головой и вернулся в реальный мир.

— Что это было? — спрашивал Кардинал.

— Они… Там… Я надолго вырубился?

— На несколько секунд. Они ухватили вас за плечи и что-то забормотали. Вы застыли столбом; я стал вас дергать, но вы словно бы и не замечали. А потом… Ну ладно. Так что это было? Они таких номеров ни разу еще не отмачивали.

— Я хочу выйти, — пробурчал я.

Он молча направился к двери. Поднявшись по недлинному лестничному маршу, мы оказались в пустынном подвале «Парти-Централь».

— Ну? — спросил он. — Теперь можете сказать?

Я уставился на Кардинала, гадая, действительно ли оц так мало знает или только прикидывается. Если верить видению, он и в самом деле полный невежда. Интересно, как он среагирует, узнав, что он — лишь орудие, что он сам — марионетка в руках слепых жрецов-виллаков, всего лишь их очередной слуга, призванный сохранить их власть над городом. Я решил не испытывать судьбу. Если он всю жизнь прожил в неведении, пусть и дальше так остается.

— Я увидел… да ничего я не увидел, — заявил я. — Только огни. Множество огней. И по телу словно бы электрический ток пробежал, не очень сильный. Наверно, они меня проверяли — ощущение было именно такое.

— Хм-м. — Сощурившись, Кардинал почесал подбородок. По-видимому, он мне не поверил, но расспрашивать не стал. По-моему, в глубине души он опасался узнать лишнее.

— Ну что, — спросил он, — теперь-то вы мне верите? Они доказали, что я не вру — или вам мало?

— Они доказали.

— Вы мне верите?

— Да. — Тут я замялся. — Но я по-прежнему хочу узнать, какова моя роль. О себе вы наговорили с три короба, а обо мне — как-то маловато. Зачем вы меня создали? Почему мои ссадины так быстро заживают? Почему…

— Терпение, мистер Райми, — оборвал он меня. — Рассказ продолжится в назначенный час. Ну что ж, поедем наверх?

Мы вернулись к лифту. Кабина понеслась вверх. Мы оба молчали. Миновали пятнадцатый этаж, не остановившись. Я с беспокойством покосился на кнопки. Кардинал тем временем замурлыкал под нос какую-то тоскливую мелодию. Перехватив мой взгляд, он пояснил:

— Что-то мне свежего воздуха захотелось.

Лифт привез нас на самый верхний этаж небоскреба. Кардинал опять вышел первым. Мы вновь ступили на лестницу — эта вела наверх — и спустя пару минут уже стояли на крыше «Парти-Централь», созерцая раскинувшийся внизу город.

Здесь, у самых облаков, дул холодный свистящий ветер. Подойдя к самому краю неогороженного карниза, я глянул вниз. Глубокая пропасть, а на дне — пустота. Кардинал, подкравшись, хлопнул меня по спине — я чуть не свалился вниз. Он с хохотом отбежал прежде, чем я успел дать ему сдачи.

— Сюда, мистер Райми, — распорядился он и зашагал к стальному сооружению, внутри которого находилось лифтовое оборудование. — Здесь теплее. — У стальной стены стояли рядышком два стула. — Я часто сюда поднимаюсь, — пояснил он — когда требуется пораскинуть мозгами. Иногда прихватываю собеседника: люблю, знаете ли, проверять идеи на людях. Присядете?

Поблагодарив его, я занял место. Он был прав: здесь было теплее.

— Все, что у меня было, я вбухал в эту мою империю, — заявил он, тоже усаживаясь. Сложив руки «лодочкой», подул на них. — Отказался от всего, что не имело отношения к борьбе за власть. Единственный раз, когда я поставил себе другую… более глубокую цель… — это в случае с Кончитой. — Кардинал печально усмехнулся. — Я облажался, как последний дурак. Мне нужна была женщина, которая сможет меня полюбить, от которой я мог бы научиться любить сам. Верьте не верьте: тогда мне это было важно. Я создавал ее, вкладывая все силы, стараясь наделить ее всеми дарами, которые в моей власти. А я так, между прочим, умею. Взять хоть Паукара Вами: когда я его придумывал, я решил, что он станет самым приспособленным к жизни человеком на свете, сильным, ловким, выносливым; я объявил, что он никогда не утратит своей хватки и проворства. Он мне почти ровесник, но посмотрите: выглядит не старше тридцати. Такова сила слов. Мои создания во всем похожи на то, что я описываю. Я могу наделить их умом, здоровьем, физической силой — чем угодно.

Вами — одно из моих самых удивительных созданий, — продолжал Кардинал. — Таких я больше не делал. Я вам еще не говорил о недельном запасе прочности, а?

Я недоуменно уставился на него.

— За пределами города айуамарканцы могут существовать не больше недели, — разъяснил он. — Как только запас прочности исчерпан, они рассыпаются в прах. Но Вами — исключение. В момент создания я наделил его способностью существовать во внешнем мире — хотел проверить, возможно ли это. Как видели, он не просто смог существовать, но и преуспел.

Также он единственный айуамарканец, способный производить потомство. Вообще-то все вы бесплодны, как вагон пластмассовых кукол. Все, кроме Вами. Сколько радости мне доставило многолетнее наблюдение за этим кобелем…

«Интересно, что думает обо всем этом Вами, — задумался я. — Ушам своим не верит? Клянет Кардинала? Радуется?»

— Недельный запас прочности, — пробурчал я. — Значит, если бы я отложил возвращение на несколько дней…

— Капаку Райми каюк, — улыбнулся Кардинал.

— А… а как же Кончита?

Его усмешка стала горькой.

— Пока не уехала, — вздохнул он. — Как только уедет… включится счетчик. Я не догадался сделать ее невосприимчивой к реальности.

— И что, вы из-за этого не переживаете? — спросил я.

— Переживаю, — признался Кардинал. — Но по мне, лучше пусть она умрет счастливой, чем мучается здесь взаперти до конца жизни. В нашу с вами последнюю встречу я как-то забыл о лимите времени — вся эта суматоха, знаете ли… Иначе меня бы не смутила ваша угроза. Я последовал бы своему изначальному плану и убрал бы вас.

Но вернемся к Кончите и моему промаху. Я сделал ее ласковой, нежной, тонко чувствующей, красивой, доброй, жалостливой. Когда я уже смыкал веки, мне пришло в голову, что старость должна быть милосердна к ее красоте. Вот вам дословно моя фраза: «Я хочу, чтобы год от года она выглядела моложе».

Кардинал покачал головой, глядя в пол.

— Благие намерения, — глухо проговорил он. — Мне и в голову не приходило, что меня поймут так буквально. Отсюда следует, что чудовищам лучше не строить из себя людей. Все планы оборачиваются против них. Мы не созданы, чтобы любить и иметь спутников жизни. Спросите Франкенштейна. Спросите Конга.

Если не считать этой роковой промашки, все свои создания я использовал, чтобы продвигаться все выше и выше. Всякий раз, когда стандартная тактика себя не оправдывала — когда взятки, шантаж и грубая сила натыкались на сильную волю и чистые сердца, — я вводил в игру кого-нибудь из своих людей-снов. Они отлично служили мне, мистер Райми. Преданно, смекалисто, бескорыстно — ровно так, как я заказывал. Никто из них не способен выйти из-под контроля и превратиться в моего врага — я в них закладываю программу, не допускающую этого, а в случае чего вообще их вычеркиваю.

— А я? — спросил я. — Я же пошел против вас!

— Но все это ничего не значило, пока не было преемника, — продолжал он, пропустив мою фразу мимо ушей. — Спустя лет пятнадцать я понял, что за отпущенное мне время не успею стать тем, кем действительно хочу. За одну жизнь не успеть. Даже если бы я мог создать побольше айуамарканцев — двадцать, тридцать, пятьдесят, — я все равно бы не развернулся по-настоящему. У моей мечты широкие крылья, мистер Райми. Ее пик таков: мой преемник восседает на этом злосчастном шарике, подмяв под себя все государства. Этот правитель останется у руля вечно, и его империя в отличие от всех прочих не распадется никогда. Я хочу того, чего достигли греки, римляне и англичане, — только пусть оно не стареет, не заплывает жиром, не рушится. Я не хочу, чтобы посеянные мной ростки пожелтели и засохли. Вот какая у меня мечта, мистер Райми. Вот почему я создал Инти Майми.

Видите ли, моим преемником не может стать ни один реальный человек. Да и я бы этого не хотел: зачем воздвигать все это ради чужака? Я хотел, чтобы мое дело продолжал один из моих детей, моих людей-снов. И я создал преемника. Он был влиятельным человеком — этот первый Инти Майми, — умным и мускулистым великаном, бессовестным, бесчувственным, бесчеловечным. Этот робот выполнял бы мои планы до последней точки над i, победил бы и стер в порошок всех, кто преграждал ему путь наверх. — Кардинал презрительно оскалился. — Он был слишком силен. У него не хватало инициативности и своекорыстия. Я не вечен. Человек, который займет мое место, должен уметь подлаживаться под новые времена, реагировать на новый мир, который сам же помогает создавать. Первый Инти Майми этого не умел. Ничто не заставляло его храбро двигаться вперед. Он действовал исключительно по моей указке, по моему принуждению. Без моего руководства он пропал бы в один момент. Осознав это, я отправил его назад в могилу и начал строить планы сызнова.

Второй Инти Майми — вы знали его под именем «И Цзы» — тоже не удался, хотя его изъяны стали заметны не так скоро. Я сделал его сообразительнее предыдущего, убрал сходство с машиной. Первый знал об «Айуамарке» и своей функции в жизни. Этот — нет. Я хотел, чтобы он чувствовал себя в определенной мере свободным, самостоятельной личностью. Тут-то и крылась моя ошибка. Он действительно ни от кого не зависел и, обнаружив, что мои виды на него не согласуются с его собственными планами, поняв, что я распланировал его будущее, что он не так свободен, как ему казалось, — он восстал, отвернулся от меня, сорвал мои планы: начал строить из себя шута.

Я поддерживал в нем жизнь долгое время, надеясь, что однажды он опомнится, что заблудшая овца вернется в мое стадо. Мне нравился второй Инти Майми: из всех моих созданий он больше всего походил на моего сына — но он так и не вернулся. Когда я создал вас и обнаружил, что получилось отлично, я решил, что пришла пора с ним расстаться.

— Расскажите обо мне, — выпалил я. Голова у меня гудела, сердце упало в пятки. Как противно узнать, что ты — всего лишь марионетка на ниточках, что каждым твоим шагом управляют. Даже если Кардинал говорит правду и я задуман как его преемник… все это как-то отбивает желание. Я чувствовал себя слишком измотанным и никчемным, чтобы играть роль, которую сочинил кто-то другой.

— На тех двоих вы не похожи, — продолжал он. — Обоих Инти Майми я сразу привлек наверх. Это была ошибка. Я слишком рано познакомил их с тонкостями моего мира. Вот почему взбунтовался второй — он увидел, что является всего лишь суммой моих желаний, что за каждым его поступком стоит моя воля, мои нужды и приказы. Это ущемляло его достоинство. Знать, что твои власть и влияние — подачка со стола начальника, что ни один твой шаг ничего не значит, что ты не властен над своим будущим, над своим грядущим «я»… Он чувствовал себя кастратом.

На сей раз я создал человека, который начнет свой путь с самых низов. Я создал вас моложе, чем те двое, нахальным и непредсказуемым, с богатым воображением. Я заронил в ваш разум семена знания, способность вспоминать прошлое, желание стать гангстером. Я даже дал вам другое имя, чтобы стало окончательно ясно: вы — нечто совершенно новое, а не третий вариант одной и той же модели. Но я не сделал вас цельным, мистер Райми. Я не сделал вас сложившимся человеком.

— Я-то себя вполне цельным человеком чувствую, — мрачно сказал я.

— Теперь — да, — заметил Кардинал. — Ну а год назад? Подумайте о прошлом. Оцените, с чего вы начали и как продвигались. Я все время стоял за вашей спиной: подталкивал, подгонял, торопил, дразнил. Но вы выбрали свой собственный путь, мистер Райми. Сегодня вы оказались здесь только благодаря себе. Я не вызывал вас, не приказывал явиться. Вы пришли, потому что захотели, потому что человек, которым вы стали, в этом нуждался. Вы — совсем не марионетка. Да, я вас создал, но на ваши действия со дня приезда в город я оказывал не больше влияния, чем отец — на действия ребенка.

— Брехня, — процедил я. — Вы все время за мной таскались. Устроили на работу, сдружили с Адрианом, убрали его и И Цзы, чтобы навести меня на подозрения, подстроили мои встречи с Кончитой и Амой, позволили найти досье «Айуамарка», разрешили сбежать из города. Сплошь ваша работа, а?

— Нет, — твердо повторил Кардинал. — Ничего подобного. В этом и состоит ваша уникальность. Практически все это вы сделали сами. Да, я взял вас на работу — но это вы, вы сами схватывали все на лету. Я хотел свести вас с Амой — я создал ее для вас, как Леонору — для себя. В грядущие годы она будет вам отличной помощницей — но не здесь в «Парти-Централь», не на лестнице. Ваше знакомство с Кончитой не предполагалось; такого поворота событий я не ждал. Адриан вообще не имел к вам отношения. Я создал его для Сони — у нее настала черная полоса в жизни, и ей нужен был близкий человек.

Я и не думал, что Инти Майми с Леонорой станут вашими наставниками — так решили они сами, по своим личным причинам. Исчезновения Инти и Адриана случились не из-за вас. Да, досье «Айуамарка» я подложил в нужную кипу, когда узнал, что вы решили пробраться в архивы, но это вы сами решили отправиться на его поиски, вы сами решили потом выяснить со мной отношения, ваши слова заставили меня повременить с казнью — той ночью я и вправду хотел вас убить. Я думал, что вы все испортили, позволили себе безрассудный поступок. Я уже собирался прихлопнуть вас и начать сначала — но вы меня отговорили.

Сказать по чести, мистер Райми, вы для меня во многом загадка. Я и не предполагал, что судный день наступит так скоро. Мне казалось, что у меня будут годы и годы на подготовку, что вы будете срастаться со своей ролью постепенно, двигаясь осмотрительно, не перескакивая через ступеньки. Я ожидал, что эта наша сегодняшняя встреча состоится минимум через восемь-девять лет, когда вам уже перевалит за тридцать, и, опытный, укорененный в жизни человек, вы сможете говорить со мной на равных, без истерик.

Кардинал потер лоб, почесал макушку, передернулся от холода — из-за угла на нас обрушился порыв промозглого ветра.

— Вот за что я вас люблю, — продолжал он, энергично растирая руки. — За чрезвычайную непредсказуемость. Вы удивляете меня с самого приезда. Срезать угол и перемахнуть через забор для вас — что шнурок завязать. Вы живете интуицией, мистер Райми, как и я в ваши годы. Вы человек оригинальный. Уникум. Новатор. Я заметил, как вы приуныли, узнав о своем происхождении, но, поверьте, теперь вы такая же марионетка, как Пиноккио — после его превращения в живого мальчика. Вы сами себе пробили дорогу, сорвав все мои тщательно разработанные планы. По собственной воле вы сбежали из города и дознались до своего прошлого. Вы предпочли вернуться назад — вновь по собственной воле. Ничто вас не обязывало. В вас не заложено никаких моих инструкций, предписывающих вернуться; в этом смысле вы — вольная птица наподобие Инти Майми. Но он предпочел повернуться спиной к моей империи, мечтам и планам, а вы — приняли их, вернулись, явились ко мне по собственной воле.

Я обдумал услышанное.

— Вы действительно не сводили меня ни с Леонорой и И Цзы, ни с Адрианом? Ни с Амой? Ни с Кончитой? Это были совпадения? Вы никак не вмешивались?

— Ну разве что Ама. В вас заложена реакция на нее — ваша любовь запрограммирована. В этом плане вы бессильны. Вы уже любите ее и будете любить вечно, даже после ее смерти. В остальном же, если не считать вашего первоначального желания стать гангстером под руководством этого вашего дядюшки, все ваши взаимоотношения с людьми — каждый ваш шаг, каждая задача, которую вы перед собой ставили, каждая дорога, которую вы выбирали — порождены только вами. Пусть вы появились на свет неестественным путем, мистер Райми, пусть в начале своего существования вы в отличие от большинства людей уже были личностью, но человек, которым вы стали, — это тот, кого создали вы сами со дня приезда. Ваше тело создано мной, но душа принадлежит вам.

Моя душа… мое тело…

— А дар регенерации? — спросил я. — Это свойство всех айуамарканцев? Нас что, нельзя ранить потому, что мы нереальны?

Кардинал покачал головой:

— Этот дар — ваша отличительная черта. Другие страдают, чувствуют боль и умирают подобно нормальным людям. Это не обязательно — я властен избавить их от этих мук, — но я предпочитаю делать свои создания как можно больше похожими на людей, чтобы они по возможности не замечали своей необычности.

Ваш дар самоисцеления восходит к моей давней мечте. Я уже сказал, что моя империя должна существовать вечно. Какую эпоху ни возьми, такое никогда не удавалось. Почему? Потому что сильные люди умирают. Каждый лидер умирает, и вместе с ним умирают его власть, его разум, его самообладание. Даже если после него остается сильный наследник, способный передать эстафету следующему поколению, неизбежный исход всего лишь оттягивается на пару десятков лет — ведь наследника сменит другой наследник, того — третий, и так далее, и так далее. С каждой сменой рулевого власть рассеивается, обтрепывается по краям, ослабевают узлы, на которых все держится. И наконец все бесповоротно распадается на части, и от империи остается одно воспоминание. Смерть всегда была той единственной преградой, которую не могли преодолеть ни короли и президенты, ни государства и империи.

Но отныне все по-другому.

Видите ли, я считаю, что нашел способ обмануть смерть. Конечно, я могу ошибаться. Я думал об этом до посинения, и иногда мне кажется, что я прав, а порой я кажусь себе безумцем. Но это, в сущности, не важно. Если я и не прав, ни я, ни вы этого никогда не узнаем.

— Вы на что-то намекаете? — спросил я, заподозрив недоброе.

— Когда я вас создал, мистер Райми — когда я вызвал ваш дух и, обратившись к высшим силам, обрисовал характер необходимого мне человека, — я был очень дотошен. Я пожелал иметь человека, которому не могут причинить непоправимого вреда людские руки и оружие, которого не в силах уничтожить обычный человек, которого можно ликвидировать лишь по моей собственной воле. Я создал человека, который оправится от любой раны — даже от смертельной. Человека, который лет десять будет стареть в обычном темпе — кто хочет навеки остаться двадцатилетним? — а затем перестанет стареть вообще. Человека, которому вечно останется тридцать шесть лет, у которого будут затягиваться все шрамы, над которым не будут властны ни болезнь, ни время.

Этот человек никогда не умрет.

Этот человек будет жить вечно.

Опустившись в свое кресло, Кардинал улыбнулся улыбкой великого фокусника, открывшего людям свой самый большой секрет.

— Вы бессмертны, мистер Райми, — провозгласил он и погрузился в молчание.

* * *

Миновал целый час, прежде чем кто-то из нас проронил хоть слово. Мы сидели друг против друга — но не глядя друг на друга, два духа-скитальца в небесах над городом, два бога, спорящих о судьбах тех, кто внизу.

Голова у меня шла кругом. В каждой клеточке мозга пламенела мысль о вечности. Я никогда о ней не думал. Да и кто думает о таком всерьез? Я собирался достичь всего, чего смогу, за отпущенный мне срок. Я был молод и еще не начал беспокоиться о старости и могиле. В данный период моей жизни в этом не было необходимости. Но ВЕЧНОСТЬ…

Торопить события мне не хотелось — но отстать от них тоже было страшновато. Надо все как следует обдумать — но без промедления. Вечная жизнь. Если он не врет, если он такое действительно умеет, я навсегда обречен оставаться в этом теле, на этом месте в жизни, у руля этой империи. На данный момент я ничего не имел против: перспектива стать самым главным начальником, контролировать все, получить огромную власть, которой можно тешиться хоть до скончания времен, рождала во мне непреоборимый восторг. Но если спустя полсотни, сто, тысячу лет мне станет скучно? Я не смогу сбежать, не смогу даже с собой покончить. Так ли уж мне хочется вечно кружиться на этой карусели, не делая остановок, не ожидая от будущего ничего, кроме бесконечно затянувшегося существования?

— Это ловушка, — подумал я вслух. — Если вы не лжете и я приму ваш дар, я — вечный пленник. Выхода нет.

— Да. Как и у всего в жизни, — согласился Кардинал, — тут есть свои отрицательные стороны. Одну из них вы уже заметили. Вторая — это одиночество. Посмотрите на меня, мистер Райми, и посмотрите на созданный мной город. Здесь, на самом верху, нет места для счастья, для друзей, для радости. Все, что у меня есть в жизни, — это моя империя, мои интриги, мое неослабевающее стремление к власти. Если вы займете мое место, вы унаследуете эту камеру-одиночку. Только вам будет еще хуже — в ней придется жить вечно. Вы на такое способны, мистер Райми, — вечно жить только интригами, только нашим бизнесом?

— Не знаю, — честно заявил я. — Хотелось бы. Перспектива меня воодушевляет, но… Разве заранее предугадаешь?

— Конечно же, нет, — кивнул Кардинал. — Но пока в вас живо желание, пыл… Для начала сгодится.

— Но ваш план сработает? — спросил я. — Что будет с айуамарканцами, когда вы умрете? Переживем ли мы вас?

Кардинал покачал головой:

— Вряд ли. Те, другие, — точно не переживут. Возможно, я ошибаюсь, и они просуществуют весь положенный им срок, как нормальные, полноценные люди, и умрут от естественных причин. Но я тут совсем не уверен. Вероятно, они испарятся, как только мое сердце остановится и мозг умрет. Даже вообразить себе не могу, как их можно спасти.

— Но с чего вы взяли, что со мной будет не так? — воскликнул я. — Я наверняка растаю так же моментально, несмотря на все свои способности.

— Может быть. Но, создавая вас, я заявил: без моего соизволения вас ничто не способно убить. Я нарочно подчеркнул, что даже моя кончина вас ни на секунду не остановит. Не знаю, в моих ли это силах — позволено ли мне обманывать смерть, — но, судя по всему, шансы у вас неплохие. Не стопроцентные, но выше среднего. Вспомните Кончиту и Вами. Вспомните, как быстро исцелилось ваше тело после драки. Я действительно способен противодействовать законам природы. Резонно предположить, что мои возможности этим не ограничиваются. Конечно, наверняка мы узнаем лишь в тот роковой день — а я не собираюсь пока его торопить, — но прецеденты склоняют к оптимизму.

Я еще немного подумал. Мог бы и не тратить время — к своему решению я пришел в середине его последней речи, так же внезапно и бесповоротно, как в истории с Деб, — но когда ставки столь высоки, спешка опасна. Когда я полностью уверился — когда я понял, что ни одно из проанализированных мной обстоятельств не помешает мне совершить то, что я должен сделать, — я заговорил.

— Я стану править вашей империей за вас, мистер Дорак, — произнес я медленно и отчетливо. — Я стану вашим преемником. Я стану новым Кардиналом и приложу все свои силы к тому, чтобы воплотить вашу мечту в жизнь, чтобы в один прекрасный день сделаться правителем наподобие папы римского. — Кардинал просиял, привстал было из кресла. — Но с вас кое-что причитается, — продолжал я, и его улыбка увяла. Вновь усевшись, он дослушал мою речь до конца.

— Ждать я не собираюсь, — заявил я. — Вся моя жизнь здесь была стремительным подъемом, настоящим прыжком с шестом. Мешкать мне неохота. Если я приду к власти, я возьму ее сейчас же. Немедленно. Ходить в заместителях я не желаю. Надоело.

Кардинал скривился:

— Вы хотите, чтобы я так быстро передал вам руль? — Пожав плечами, он попытался заговорить мне зубы. — Ну хорошо, если вы настаиваете… Но вам не кажется, мистер Райми, что вы слишком спешите? Мои познания, опыт, мудрость… Зачем от них отказываться, когда вы могли бы перенять все это для себя? Вам еще долго придется учиться. Не лучше ли будет оставить меня при вас, хотя бы в качестве…

— Вы не понимаете, мистер Дорак. — Я встал и снова отошел к краю крыши, больше не чувствуя ни ветра, ни холода. Несколько минут я стоял и смотрел сверху на город — МОЙ ГОРОД, — видя его новыми глазами, чувствуя моим сердцем его пульс, ощущая существующую между нами связь. Может быть, именно поэтому виллаки даровали мне видение? Дали понять, как мы близки, как мы важны друг для друга? Знали ли они о новом преемнике Кардинала и его сверхъестественных способностях? Этой проблемой надо будет заняться попозже — тут я улыбнулся, — когда найдется время.

Я вернулся к стулу и сел.

— Мне нужно все, мистер Дорак, — заявил я ему. — Власть, город, мечта, будущее. И свобода.

— Но вы…

— Пожалуйста, мистер Дорак, не перебивайте, пока я не доскажу.

Он прикусил язык и вытаращился на меня огромными, как плошки, глазами.

— Я стану вашим преемником, — продолжал я, — но только на моих собственных условиях. Играть в ваши игры мне больше неохота. Мне неохота ждать, пока вы умрете, каждый день волноваться о вашем здоровье, жить в подвешенном состоянии, строить планы на будущее, которое может и не наступить. Я хочу знать наверняка. Если ваши эксперименты удались, я сегодня же начну свою новую жизнь. Если вы не правы и мне суждено уйти из этого мира вместе с вами, это также случится сегодня.

В этот кабинет я вошел с мыслью, что все кончено. И не ошибался. Возможно, все кончено для нас обоих. Или кого-то одного. — Я сложил пальцы «домиком», опустил голову, упершись в них лбом, и подарил Кардиналу лукавую улыбочку из его собственного репертуара. — Карниз вон там, мистер Дорак, — сказал я, кивая на край крыши. — Советую вам выйти через него.

Он захохотал было. Осекся. Глянул на край крыши. На меня. На мои пальцы. На свои собственные пальцы, бессильно обхватившие колени. Впервые осознал, что передача эстафетной палочки власти уже состоялась.

— Да неужели вы серьезно? — попытался он оспорить новый порядок — начал, так сказать, биться о прутья клетки, которую выстроил для себя сам.

— Такова моя цена, — возразил я. — В вашей тени я жить не буду. Либо я займу ваше место, либо умру. Таково мое решение. Либо вы с ним согласитесь и броситесь вниз, чтобы разбиться насмерть, либо плюнете на меня и начнете с нуля с очередным Инти Майми или Капаком Райми. Выбор за вами. Других вариантов я вам не даю. Решайте.

— Ну а Ама? — спросил он. — И Кончита. И Леонора. Вы к ним неравнодушны, верно? Уймитесь, мистер Райми… Капак. Я вам нужен. Вам все мы нужны. Если я исполню ваш приказ и спрыгну с крыши, забрав с собой мои создания, вам придется обходиться Фордом Тассо и другими заурядными людьми. Я могу вам помочь, Капак. Я смогу творить для вас солдат и генералов, которые будут продвигать ваше дело, пока я жив. Даже если вы предпочтете, чтобы я не путался у вас под ногами, я все равно будут вам полезен. Я — курочка, которая несет золотые яйца. Вы готовы пожертвовать мной так рано? Вы убьете Аму и Кончиту чисто ради собственного спокойствия духа? Пожалуйста, обдумайте свое решение. Я вас умоляю.

Закрыв глаза, я вообразил Аму, Кончиту и Леонору. Три женщины в моей жизни — возлюбленная, сестра и мать. Мне вспомнилось, сколько раз Леонора меня выручала, ее бесценные наставления, советы, как ужиться с Кардиналом, ее доброта и сердечность.

Но она — женщина Кардинала. Его создание. Она знает правила игры. Будь она сейчас здесь, она согласилась бы на самопожертвование с горькой улыбкой, пожелав мне на прощание удачи.

Кончита. Милая Кончита. Я спас ее из омута безумия, излечил раны, нанесенные ее бестолковым мужем. Она начинает новую жизнь и достойна передышки — пусть немного поживет в свое удовольствие, посмеется. Несправедливо отнимать у нее этот последний шанс, подставлять ей подножку в миг, когда она только встает на ноги. Если бы речь шла о счастье Кончиты, я наверняка отказался бы от своего решения.

Но дни Кончиты сочтены. Так сказал сам Кардинал. Стоит ей выехать из города, как включится невидимый счетчик.

Неделя, не больше — и мир погубит ее, и никакие мои сегодняшние решения ничего не изменят.

Остается Ама. Я восстановил в памяти наш недолгий роман, ощущение в миг, когда наши тела сливались в одно целое. Без нее я не продвигался бы вперед семимильными шагами, не прорвался бы в архивы «Парти-Централь» с таким безрассудным пылом. Я действовал быстрее, чем рассчитывал Кардинал — вот и сейчас я его опередил, — а благодарить за это стоит Аму. Она — именно та женщина, которая мне всегда была нужна, единственная любовница, которая для меня что-то значит.

Требовать немедленной смерти Кардинала — а значит, и Амы — нелепо, жестоко и неконструктивно. На такое способно лишь чудовище.

Меня обуяли сомнения.

— Мистер Тассо, — громко, неожиданно вскричал Кардинал, — не соизволите ли подойти сюда?

Я растерянно вскинул голову. Из-за угла железной будки, у которой мы сидели, появился Форд Тассо, ведя за собой связанную Аму Ситуву с кляпом во рту. Я вскочил, но затем, повинуясь жесту Кардинала, снова сел. Кардинал заулыбался.

— Уберите кляп, мистер Тассо, — распорядился он.

Форд вынул изо рта Амы тряпку, и Ама немедленно обратилась ко мне.

— Капак! Что ты тут делаешь? Я думала, ты уехал. Какого черта ты вернулся? — Она разозлилась не на шутку.

— Как она здесь оказалась? — тихо спросил я.

— Уверяю вас, по своей собственной воле, — заявил Кардинал. — Мисс Ситува всегда отличалась силой характера. После вашего звонка ей она явилась сюда — затрудняюсь сказать, с какой целью. Чего вы добивались, мисс Ситува?

— Идите на хрен, — рявкнула она.

Кардинал удовлетворенно улыбнулся.

— Я попросил мистера Тассо сходить за ней, пока мы навещали наших слепых друзей в подвале. Предполагалось, что она станет моим подарком вам, символом дружбы и благих намерений. Развяжите ее, мистер Тассо.

Пока Форд распутывал веревки, Кардинал вновь обратился ко мне.

— Если желаете, она ваша, мистер Райми. Позвольте мне спокойно дожить. Перенимайте мой опыт. Научитесь ходить, прежде чем переходить на бег. И она будет вашей.

— Она много знает? — спросил я.

— Ровно ничего. Они никак не могли подслушать наш разговор. А я ей ничего не открывал.

— Капак? — К нам подошла Ама. Встретив мой взгляд, замялась — ничего иного я и не ожидал. — Капак? Что стряслось? Почему ты такой… Что случилось, Капак? Что он с тобой сделал?

Я увидел ее прекрасное лицо, ее восхитительное тело. Перевел взгляд на безобразную физиономию Кардинала. Наконец, заглянул в собственную душу и узрел нечто, еще более уродливое, зверообразное.

— Ама, — выдохнул я. Каждое слово причиняло мне боль. — Прости меня. Если… — Тут меня осенило. — Сделайте ее заново, — завопил я. — Вы это можете. Верните ее, только на сей раз пусть будет, как и я, вечной.

— Капак? В чем дело? — недоумевала Ама.

Кардинал покачал головой:

— Во-первых, я отказываюсь. Еще одно могущественное существо — это опасно. Один человек может продержаться хоть до скончания вечности, сосредоточившись на своем деле. Но двое? А если она с вами рассорится? Нет, на такой риск я не пойду. Кроме того, это невозможно. Я могу создать другую — но это будет уже не Ама. — Кардинал встал и, совсем как слепцы, ласково стиснул мои плечи. — Вы только зря себя мучаете, — проговорил он. — Моя смерть в данный момент вам ничего не даст. Страдания Амы и Кончиты — тоже. Время на вашей стороне, мистер Райми. Не транжирьте его зря.

Уронив голову на грудь, я мысленно заглянул на самое дно своей души и понял, что делать. Почувствовав на щеках что-то мокрое, я прикоснулся к лицу рукой — и обнаружил, что плачу. Я перевел взгляд на Аму. Она стояла поодаль, не понимая, во что ввязалась.

Она может стать моей. Мы проведем вместе много упоительных ночей и чудесных дней. Мы узнаем друг друга поближе. Удивительные открытия. Богатые возможности.

Нет. О покое и думать нечего. Если у меня и есть будущее, то оно холодно как лед. Вот единственное, что я знал наверняка. У человека, задуманного Кардиналом — у человека, которым я стал, — нет в сердце места для тепла. Больше нет.

— Зачем ты сюда явилась? — спросил я Аму.

— По телефону ты говорил очень странно, — произнесла она, не приближаясь ко мне. В ее взгляде сквозила неуверенность. Она сомневалась, что я — тот самый Капак, которого она помнит. — Я решила выяснить, что происходит. Думала, Кардинал может-знать, куда ты делся, куда едешь.

— Ты хотела меня разыскать?

— Да.

— Зачем?

— А затем, что я тебя люблю, идиот, — заявила она, глупо улыбаясь.

— Даже после того, что я тебе рассказал? О том, что я сделал?

Ама вытянулась в струнку.

— Я уверена: у тебя не было другого выбора. Я верю в тебя, Капак. Что бы ты ни сделал, я знаю точно: это было необходимо.

Отвернувшись от Амы, я снова встретился взглядом с Кардиналом.

— Она примет меня таким, какой я есть, что бы я ни натворил? — уточнил я. Кардинал утвердительно кивнул. — Как бы низко я ни скатился, она не бросит меня, не перестанет любить. Ради меня она пойдет на убийство, верно? Если я ее попрошу или если она сочтет нужным, она перережет ради меня хоть целый сиротский приют.

— Она — твоя женщина, — подтвердил Кардинал.

Я медленно, почти незаметно покачал головой.

— Нет, — возразил я. — Она — ваша. Вы дали ее мне, но она — не моя. Обо мне можно много чего сказать, но я не рабовладелец. Пока еще нет.

Она мне ни к чему, — произнес я, хотя внутри у меня все разрывалось. — Я ее люблю. Я в ней нуждаюсь. Но она мне ни к чему. Я не хочу, чтобы она видела, во что я превратился. Не хочу, чтобы она сопровождала меня и смотрела, как я меняюсь. Не хочу, чтобы ее душа сроднилась с моей. Я согласен на свою дерьмовую роль в жизни — но чтобы такая же досталась Аме? Нет. Если я буду проклят, то в одиночку.

Проваливайте, — сказал я Кардиналу. — Сейчас же!

Он мрачно кивнул.

— Мы с вами очень похожи, мистер Райми, — произнес он еле слышно. — Будь я на вашем месте, я, наверное, принял бы такое же решение. Оно вам дорого обойдется — вы даже себе не представляете, как дорого. За этот безрадостный успех платят собственной кровью. Я наслаждался им всего несколько десятков лет — и уже измотался, выдохся, чуть с ума не сошел. Не знаю, выдюжите ли вы целую вечность такой жизни среди зверств и грязи. Однако позвольте пожелать вам удачи.

Подойдя к краю крыши, он замер, чтобы напоследок посмотреть на город. Пока он мялся на карнизе, люк, ведущий на лестницу, распахнулся и на крышу выскочила темная фигура.

Паукар Вами.

— Стоять! — гаркнул он, наводя на Кардинала револьвер. Великий киллер впервые выглядел испуганным и растерянным. Узнав, что не является человеком, он наконец понял ценность человечности. Обнаружил, что он — вовсе не повелитель, а чужая марионетка, жертва. Было совершенно ясно, что эта новость напугала его до полусмерти. — Еще шаг и стреляю.

Тассо, выругавшись, тоже выхватил револьвер.

— Форд! — взревел Кардинал, повелительно взмахнув рукой. Убери. — Тассо помедлил. — Сейчас же, Форд. — Тассо неохотно повиновался. — Он знает? — спросил Кардинал у меня.

— Когда я пошел сюда, он прицепил мне «жучок», — пояснил я. — Он все время подслушивал.

Кардинал захохотал. Вами сощурил глаза.

— Если ты попробуешь прыгнуть, я…

— Что ты сделаешь? — ядовито поинтересовался Кардинал. — Застрелишь меня? Убьешь? — Он саркастически выгнул бровь. Вами с ненавистью уставился на Кардинала, а затем опустил револьвер. — Толку никакого, верно? — пробурчал Кардинал. Вами весь затрясся. От гнева? От страха? — Ты здесь бессилен, Паукар Вами, — заявил Кардинал. — Я создал тебя для того, чтобы обрывать жизни, а не спасать их.

— Если ты прыгнешь, а я выживу, я еще несколько жизней оборву, — пригрозил Вами, свирепо глядя на меня.

— Звучит зловеще, мистер Райми, — заметил Кардинал с улыбкой. Паукар Вами его больше не интересовал. — Не хотел бы я быть на вашем месте, если мои расчеты окажутся неверными. — Улыбка погасла. — Если я все-таки ошибся насчет других, — проговорил он тихо, — и они останутся жить, вы позаботитесь о моей Кончите? Удержите ее в городе, если сможете, передайте, что я ее любил, искренне любил, в меру своих способностей. Несмотря на все, я любил ее до самого конца.

— Вы же знаете, что я это сделаю, — ответил я.

Кардинал мрачно кивнул. Ноги у него задрожали, но челюсть гордо выпятилась.

— В таком случае, — заявил он, — осталось только одно. Прощай, Форд Тассо. — Тассо глядел на него, скосив голову, со странным выражением на лице. — Прощай и ты, Паукар Вами, — расхохотался Кардинал — а Вами с негодованием плюнул в его сторону. — Прощайте, мисс Ситува. — Игнорируя его, Ама шагнула ко мне, протягивая вперед руки, приоткрывая рот, чтобы вновь окликнуть меня по имени. — Долгих лет жизни, Капак Райми! — вскричал Кардинал, заглушая ее слова. — Прощай!

И с этим прощальным криком — Вами тоже закричал и ринулся было оттащить его от края крыши, но опоздал — Кардинал, сделав шаг в пропасть, упал в ночную тьму навстречу безвременной смерти, все время восторженно вопя, точно какой-то дьявольский младенец.

сарас raimi

Вот в общем-то и все. Вот как кончается биография Капака Райми. Незатейливая, в сущности, история: жил-был мальчик, приехал он в один большой город, повстречался с чудовищем, убил его и сам обернулся чудовищем. Мне не очень-то нравится человек, которым я стал, но и ненависти он у меня не вызывает. Сказать по чести, я перерос чувства и эмоции: ненависть, любовь, страх и вожделение — это реликвии далекого прошлого, черты обветшалой маски, которая постепенно спадает с моего лица.

Я пережил смерть Фердинанда Дорака. Пока его соскабливали с асфальта, я вел обескураженного Форда Тассо в свой кабинет и рассказывал ему о своем служебном повышении. Форд смирился со сменой начальства без звука: он нуждался в каком-нибудь хозяине, просто не мог существовать иначе. Он хранил верность Дораку потому, что тот был самым могущественным человеком в городе. Теперь, когда появился новый Кардинал, прагматичный Форд повиновался ветру перемен.

В миг, когда падение Кардинала оборвалось, Ама и Вами окаменели. Это было мгновенно и банально. Только что они приближались ко мне — каждый по своей причине — и вдруг обернулись статуями. На моих глазах их тела начали скукоживаться. Черты их лиц с каждой секундой становились резче. Их неподвижные тела неостановимо съеживались, руки, ноги и шеи постепенно срастались с торсами, утрачивали форму, превращаясь в плотные, неровные сгустки.

А потом они взорвались. Это происходило медленно и беззвучно. Тела распадались на стайки холодных зеленых искр, которые спустя несколько секунд сгустились в две огромные тучи знакомого зеленого тумана. Этот туман, густой и едкий, быстро окутал всю крышу — Форд Тассо даже упал, задыхаясь, на колени.

Спустя несколько секунд — направляемый, несомненно, невидимыми виллаками — туман начал сползать с крыши по стенам здания к земле, где неизвестным мне образом разросся и распространился по всему городу. Город оделся в него, как в саван, дней на десять. Все воспоминания о последней кучке айуамарканцев стерлись. Торговля и движение транспорта практически прекратились. Вполне уместный траур по свергнутому мистеру Дораку.

Я уселся на пробу в огромное кресло, что стояло в его кабинете. Оно сильно уступало в великолепии прежнему, но все равно сидеть в нем было приятно. Я спросил Форда, помнит ли он Аму. «Не помню такой», — ответил Форд. В его ноздрях стояли озера зеленого тумана. Я спросил насчет Леоноры Шанкар.

— Она к ресторану никакого отношения не имеет? — поинтересовался Форд.

Несколько недель я потратил, вычищая из архивов следы Амы, Кончиты, Леоноры и прочих айуамарканцев. Я сделал это лично. Аккуратность никогда не повредит.

За пределами города никто не обратил особого внимания на перемены. Кардинал был прав — людям не до того. За прошедшие с тех пор пять лет было несколько озадаченных приезжих и удивленных запросов, но с ними управиться легко.

Тассо стал для меня отличным помощником. Он показал мне тайные архивы Дорака — описания его планов достижения мирового господства, анализ моих собственных шагов, советы насчет наиболее эффективных темпов и преодоления наиболее вероятных препятствий. Пройдет еще много времени, прежде чем эти планы удастся проверить на практике, но я в них верю. У Дорака голова работала что надо, а также, несмотря на все его уверения в обратном, он отличался беспримерной дотошностью.

Порой я гадаю, не слукавил ли он, когда сказал, что я сам проложил себе путь наверх. Чем больше я размышляю над этим, тем меньше мне верится, будто такой умный человек мог положиться в столь серьезном деле на случай и стечения обстоятельств. Логика подсказывает мне, что меня направляли, что он знал о близости смерти и сам срежиссировал исход событий. Но потом я вспоминаю наши первые встречи, с каким видом онрассказывал о своих забавах с фондовой биржей, и мне больше не кажется, что в данном случае логика применима.

Тассо начал поговаривать о пенсии. Я буду скучать по этому старому гризли. Я подумывал убрать его после ухода, но он не так уж много знает, чтобы быть опасным. Подробности проекта «Айуамарка» Кардинал держал при себе. Я позволю Тассо дожить свои дни на почетной пенсии. Он это заслужил.

Виллаки…

С этими ребятами я на ножах. В принципе они держатся в тени, но несколько деловых встреч у меня с ними было, и каждый раз их разговоры мне не очень-то нравились. У них свои планы. Они хотят, чтобы я заперся в городе, наплевав на весь остальной мир. Их волнуют только их собственные шкурные интересы и благоденствие города. Когда-нибудь из-за них возникнут проблемы. Надо не спускать с них глаз.

Долгое время мне казалось, что мир вот-вот опомнится: реальность, продрав глаза, поймет, что мне здесь не место, ухватит меня двумя пальцами и выкинет. Но этого пока не произошло, и спустя пять благополучных лет я начинаю предполагать, что и не произойдет. Похоже, фортель сошел нам с рук.

Время от времени на мою жизнь покушаются. За несколько месяцев после смерти Кардинала амбициозные конкуренты отделывались от меня раз шесть, если не больше. Меня убивали пулями и ножами и даже взрывали. Покушений становится все меньше — я перебил кучу претендентов на трон, а прочие начинают догадываться, что мои намерения серьезны, что я — не ноль без палочки, а опасный и беспощадный враг не хуже моего предшественника, — и все же они случаются с интервалами в один-два месяца.

Что бы они ни делали, я все равно возвращаюсь. Даже если меня убивают, сжигают тело и развеивают пепел над морем, день-два спустя я оказываюсь на знакомом вокзале, зажав в руке билет. Иногда голова варит плоховато, но вскоре все проходит.

Всякий раз на площади меня ожидает крохотный островок дождя со странными, абсолютно вертикальными струями. Он стал нашей местной достопримечательностью, привлекающей туристов со всего мира. Я спрашивал о нем виллаков — кто-кто, а они должны знать о его смысле, — но слепцы держат язык за зубами.

Люди начали теоретизировать на мой счет. Меня называют богом, вторым Христом, Дьяволом, инопланетянином. Я им не мешаю. Им подумать полезно, да и моя репутация улучшается. Все идет по плану. Гангстер, бизнесмен, политик, Бог. Естественная эволюция, верно?

Думаю, впереди меня ждет хорошая жизнь. У моих ног будет множество разных стран, столько денег, власти и влияния, сколько не имел ни один человек на свете. Если мы когда-нибудь отправимся к звездам, я тоже полечу, чтобы прижать к ногтю все цивилизации, какие нам попадутся. Куда бы ни двинулось человечество, куда бы его ни понесло, Капак Райми не отстанет от него. Это непогрешимый папа римский преступного мира. Это бог, приставучий, как репей. Мой голос зазвучит повсюду, и его послушаются.

Но не все так радостно. У меня бывают кошмары. Лица мертвецов клянут меня за бессердечие. Деб, Ама, Кончита. Даже молодой Капак Райми, тот, который смотрел дурацкие филь-, мы, умел смеяться и любить. Венцом его мечтаний было совсем иное. Порой по ночам я просыпаюсь с криком, весь в холодной испарине, и мне чудится, будто я похоронен заживо.

В такие ночи я жалею, что не поступил по-другому: не остался, как честный человек, в Сонасе с Деб; не сохранил верность Аме, не пощадил ее, не выполнил просьбу Кардинала об отсрочке. Я жалею, что не сбежал из города с Кончитой, чтобы разделить с ней краткую неделю счастья. Я жалею, что вообще был создан и что не могу изменить свою природу.

Из-за этого — из-за моей природы — я много терзался. Но теперь начинаю понимать, что волноваться тут нечего. Что толку? Я есть я. Изменить ничего нельзя — остается только смириться.

Я превращаюсь в человека, которым мне было на роду написано стать. Каждый день приближаюсь к готовому продукту, к холодному, бессердечному, бесстрастному агрегату, каким меня изначально задумал Кардинал. Однажды я проснусь, посмотрю в зеркало и увижу в нем нечто, ничуть не похожее на человека, и в этот день я пойму, что цель достигнута. Я на вершине.

Рассказ окончен. Возвращаться в прошлое всегда интересно, но с меня хватит. Текущий момент слишком громогласно призывает меня к себе. Пора дела делать. Убирать людей. Скупать страны. Пусть мне нельзя покидать этот город больше чем на три-четыре дня кряду — иначе я «умираю» и вновь прихожу в себя на вокзале, — но это меня не сдерживает. С крыши «Парти-Централь» я заглядываю за горизонт.

Что-то я, кажется, впал в сентиментальность от всех этих воспоминаний. Вскрою-ка я пару банок и позову пару шлюх. Сегодня у меня «стрелка» с коллегами. Парочкой мятежников, которые образовали коалицию и задумали меня сместить. Вероятно, на «стрелке» меня попробуют убить. Наверно, я им позволю, чтобы потом хорошо посмеяться. Позвоню им по видеофону, когда мое тело вернется в нормальную форму, и полюбуюсь их отвисшими челюстями.

Что ждет меня в будущем? Вот в чем вопрос. В данное время я правлю этим исполинским городом и испытываю большое удовольствие. Как же я буду себя чувствовать, прижав к ногтю всю планету, сделавшись Господом Богом всего, что вокруг меня? Теоретически я окажусь на вершине блаженства. Но меня уже гложут сомнения…

Возможно, мне станет скучно. Когда я всего достигну, весь мир завоюю, к чему еще останется стремиться? План Кардинала на этот вопрос не отвечает. И это меня тревожит. Я частенько ломаю голову над этой задачкой.

Возможно, я все сотру в порошок. Уже сейчас, в самом начале пути, я имею в своем распоряжении ядерные ракеты. Возможно, я однажды всех перебью, расчищу место и начну с нуля, восстановлю из руин всю планету. Новые города, новые народы, новые религии, новые истории. Это будет хлопотно и тягомотно — но в то же самое время занятно. Самых лучших особей сохранить на развод. Детей воспитать по-своему. Сочинить собственную Библию. Создать собственные языки. Наблюдать за ходом истории с самого начала — интересно, повторит ли она предыдущую?

Хватит ли у меня сил? Строить и разрушать, разрушать и строить. Какая жестокая ирония: марионетка превращает в марионетки своих создателей. Тут все придется хорошенько обдумать: уничтожение прошлого и его подмена моим собственным сочинением — дело серьезное, но идея интересная. Пока я еще не такой мерзавец, чтобы докатиться до таких гнусностей, но в один прекрасный день…

В один прекрасный день.

Оглавление

ПРОЛОГ machu picchu

Cap huchuy росоу

hatun росоу

paucar wami

airiway

aimuari

inti maimi

ama situwa

сарас

coya raimi

uma raimi

ayuamarca

сарас raimi