Ледяная кровь. Полное затмение [Андреа Жапп] (fb2) читать онлайн

Эпоха средневековой Франции времен правления Филиппа IV Красивого воскрешена на страницах этой книги во всем своем ужасе и красоте. Это время куртуазных вельмож и грозных костров инквизиции, борьбы власти церковной и светской, крестовых походов,и папских тиар...

Но одного имени автора на обложке достаточно, чтобы понять, что перед нами не просто исторический роман. Андреа Жапп трудно найти равных в жанре детектива, ее имя на обложке обещает невероятные хитросплетения сюжета, помещенные в исторический антураж Средневековья, подернутого дымкой притч и легенд. И нужно быть Шерлоком Холмсом или Эркюлем Пуаро, чтобы предугадать развязку. Сегодня Андреа Жапп — одна из самых продаваемых европейских авторов, а ведь она скрывала свой талант рассказчика много лет. Токсиколог по образованию, она на протяжении восемнадцати лет была руководителем научно-исследовательской лаборатории и к литературе имела отношение лишь как читатель вплоть до начала 90-х, когда, едва увидев свет, ее дебютный роман в 1991 году принес ей литературную премию Международного фестиваля детективов во французском городе Коньяк (Prix Cognac).

Книга «Ледяная кровь. Полное затмение» — творение уже зрелого мастера: она разбита на два романа лишь затем, чтобы читатель мог перевести дух... Нет, не переживая вместе с главной героиней Аньес де Суарси, а выживая вместе с этим лучиком света в «темном времени», когда жизнь людей регламентировалась папскими предписаниями и несогласных сжигали заживо. Аньес чудом избегает подобной участи. Инквизитор, который вел грешницу к раскаянию в делах своих, странным образом погибает» сохранив Аньес жизнь и оставив глубокие шрамы от пыток. С Аньес снимают обвинения в колдовстве, но сказать, что опасность миновала, значило бы погрешить против истины.

А тем временем из тайного хранилища в аббатстве Клэре пропадают манускрипты по некромантии и астрологии. Их обнародование привело бы на костер все аббатство, поэтому аббатиса Элевсия де Бофор приказывает закрыть ворота и никого не впускать и не выпускать. Похититель оказывается еще и душегубом: пока его ищут, происходит целая серия убийств монахинь, апогеем же бесчинства становится отравление самой аббатисы. В предсмертном письме своему племяннику госпитальеру Франческо де Леоне она рассказывает о том, что Аньес де Суарси — его кузина, а значит, в древнем пророчестве из секретной библиотеки аббатства речь идет именно о ней. Но ни аббатиса, ни Франческо не учли еще одну фигуру, а точнее изящную фигурку, которой на самом деле суждено увековечить другую кровь... Удастся ли героям избежать ловушек могущественного фанатика Церкви камерленго Бенедетти и отомстить за павших друзей? Ответ ищите в книге, где ненависть и любовь, кровь и слезы радости сменяют друг друга с безумной скоростью!

Нежность, смех, чтение. А потом подлинная, Столь ценная печаль, Когда ты ушла. Покойся с миром, моя Жанин. Твой Ганеша¹ улыбается На моем рабочем столе.

Ватиканский дворец, Рим, декабрь 1304 года

Тонкие губы камерленго Гонория Бенедетти побелели от ярости. У него возникло неприятное чувство, как будто его плоть постепенно сжимается, а кожа на скулах прилипла к черепу. Он поднес руку к лицу, понюхал ее, проверяя, действительно ли от него исходит запах гниения, или это только тревожная иллюзия. Но уловил он лишь легкие флюиды розовой воды, которой обычно умывался по утрам.

Они, его враги, одержали победу. Они вновь одержали победу. У камерленго закружилась голова, и он закрыл глаза. Как это могло произойти? Бенедетти не побоялся задать себе ужасный вопрос: не ошибся ли он с самого начала? Хранит ли Бог его врагов, чтобы показать, до какой степени камерленго упорствует в своей ошибке в течение многих лет? Или же он должен винить только себя за то, что набрал бездарных головорезов? Твердое убеждение, что человеческое существо не в силах самостоятельно управлять своими действиями и зло непременно восторжествует в нем, если не принуждать его к добру, — поскольку творить зло проще и, главное, легче, — взяло верх над душевными метаниями камерленго. Какую глупость он сделал, завербовав того, кого он называл призраком! Что касается сеньора инквизитора, этого Никола Флорена, убитого в Алансоне, о чем камерленго только что сообщили, Од де Нейра была тысячу раз права. Каким безумием было доверить выполнение этой затеи злобе, желанию, вкусу крови!

Вопреки всем ожиданиям, Аньес де Суарси вырвалась из когтей инквизиции*².

Бенедетти воткнул лезвие стилета, которым вскрывал корреспонденцию, в ценное дерево своего великолепного стола. Горячо. Он будет горячо молиться, чтобы душа Флорена была навсегда проклята. Впрочем, душа инквизитора не нуждалась в помощи камерленго, чтобы обречь себя на бесконечные муки проклятых.

Камерленго резко дернул за позументный шнурок, соединявший его с крохотным кабинетом секретаря. В проеме высокой двери тут же появился человек.

— Монсеньор, — прошептал он елейным голосом, низко наклонив голову.

— Моя посетительница, дама, она пришла?

— Только что, монсеньор.

— Прекрасно! И чего вы ждете? — рассердился камерленго.

Секретарю с трудом удалось скрыть удивление. Ему еще не

приходилось быть свидетелем вспышек гнева у прелата. Невозмутимость, даже доброжелательность камерленго делали его еще более грозным в глазах всего окружения. Все знали, что топор может обрушиться в любую минуту, пусть этого ничто не предвещает. Бенедетти внушал страх. Впрочем, он этим пользовался в свое удовольствие.

Элегантная особа, белокурая, как облачко, одетая во все карминовое, впорхнула, принеся с собой пьянящий аромат мускуса и ириса.

Бенедетти, почувствовав облегчение, расслабился.

— Од, моя дражайшая красавица... Какое утешение в моих несчастьях... Но устраивайтесь поудобней, прошу вас. Не согласитесь ли выпить стаканчик сладкого вина, которое делают на склонах Везувия?

Од подняла полупрозрачную вуаль, скрывавшую ее лицо, столь очаровательное, что оно невольно притягивало взоры.

— Ах... «Христовы слезы»¹, мне расхваливали их сладость.

— Lacrima Christi, в самом деле.

— Предложенные вами... Столь же действенные, как и отпущение грехов, — пошутила Од.

Камерленго улыбнулся, разливая вино в высокие бокалы. Порой у него возникало ощущение, что он так хорошо знает эту женщину, словно однажды она родилась из его головы. И только одна черта характера этого совершенства с изумрудными глазами, с маленьким насмешливым ртом, наделенного железной логикой, оставалась для него загадкой. Неужели она действительно не испытывает никакого раскаяния или скрывает кровавые угрызения совести за невозмутимостью? Бенедетти так долго жил с этой язвой, что ему казалось, что нет более верной и более недоброжелательной спутницы. Язва давала знать о себе по ночам и безостановочно мучила его. Она кровоточила, она терзала его душу до самого утра.

Они молча сделали несколько глотков, потом Гонорий Бенедетти признался:

— Вы оказались правы, моя дорогая. Мадам де Суарси на свободе, с нее сняты все подозрения.

— Значит, ваши приспешники потерпели поражение.

— Один из них поплатился своей жизнью. Главный инквизитор.

— Это хорошо, тем более что я не испытываю особой симпатии к таким людям, —- беззаботно откликнулась Од.

— Они приносят нам пользу.

— Как все исполнители подлых дел. Хотя их надо тщательно выбирать. Так, значит, незаконнорожденная дворяночка утерла нос самым могущественным особам Церкви? Черт возьми, вот это я называю смертельным оскорблением!

— Если бы речь шла просто о моей уязвленной гордости, я стерпел бы. К сожалению, я вижу в этом подрывную работу моих врагов, доказательство их растущего могущества. Я вижу также, что мадам де Суарси имеет в их глазах колоссальное значение. Она должна умереть как можно скорее... Эта женщина должна умереть... Что касается того постреленка, который следует за ней как тень, мои шпионы недавно донесли о его безоговорочной преданности своей даме. — Ка-мерленго закрыл глаза и прошептал: — Да благословит их Господь и да примет их в свои объятия.

— Она... Они умрут, я об этом позабочусь.

Од де Нейра выдержала паузу, неспешно смакуя содержимое своего бокала. В первый раз она позволила своим чувствам вырваться наружу.

Рано осиротевшую девочку отдали на воспитание дядюшке. Старый мерзавец быстро начал путать родственное милосердие с правом первой ночи. Правда, продолжалось это недолго, поскольку беззубое чудовище умерло после агонии, которая, как и надеялась его протеже, была бесконечной и мучительной. Она преданно и нежно обтирала влажным полотенцем потный лоб дядюшки. Влажным и пропитанным ядом. В двенадцать лет Од осознала, что ее одаренность во всем, что касается ядов, убийств и лжи, может сравниться лишь с ее красотой и умом. Она быстро научилась извлекать выгоду из своей обворожительной внешности и получила два значительных наследства, в том числе и после старого мужа. Но она совершила ошибку, пощадив юного племянника этого старика. Мальчишка был столь очаровательным и таким веселым, что у Од не хватило решимости отправить его в могилу. Досадная оплошность, едва не ставшая роковой. Юный наследник по побочной линии оказался не менее алчным, чем молодая вдова

его дядюшки. Он поставил в известность людей бальи Осера, поведав им о несчастьях, обрушившихся на всех родственников мадам де Нейра, и потребовал лишить ее наследства. Од арестовали. Сотни подлых крыс тут же вышли из подземелья, чтобы осыпать ее обвинениями и уличить во всех смертных грехах: от отравления до общения с демонами. Гонорий Бенедетти, в ту пору обыкновенный епископ, оказался в городе, когда шел процесс. Изумительная красота мадам де Нейра потрясла его. Он добился права присутствовать на допросах.

Од с маниакальной точностью сохранила воспоминания об их первой встрече под сводами замка Осера. Несмотря на прохладу, источаемую толстыми каменными стенами, Бенедетти потел и обмахивался чудесным веером с прозрачными перламутровыми пластинками. Подарком дамы де Жюмьеж, как он пояснил, заговорщически улыбаясь. Прелат, стоявший перед Од, был элегантным, почти хрупким, невысокого роста. У него были изящные, ухоженные тонкие руки — женские руки. Он посоветовал ей признаться, исповедоваться в своих грехах. Тем не менее что-то в его поведении подсказало молодой женщине, что надо сделать прямо противоположное. Од ни в чем не призналась, заведя своих судей в лабиринт неправдоподобия и обмана, которыми Гонорий наслаждался, будучи тонким знатоком лицемерия. Она знала, что затем он сделал все, чтобы отвести от нее серьезные подозрения, вплоть до того, что обвинил потерпевшего сокрушительное поражение племянника в клятвопреступлении. Подросток, обезумевший от недвусмысленных угроз епископа, отрекся от своих показаний и попросил прощения у дорогой тетушки, на которую, как он утверждал, возвел напраслину.

Ночь, удивительная и неизбежная ночь. Бенедетти пришел к Од в особняк, который она унаследовала от покойного мужа. Между смятыми в радостном безумии простынями они почувствовали себя созданиями одной и той же породы. Од понимала, что была единственной, кто возродил чувственность

Гонория с тех пор, как он принял обет. Когда утром Гонорий ушел от нее, она уже знала, что он не вернется. Ей даже не пришлось деликатно намекать ему. Не обращая внимания на насмешливую улыбку, он поцеловал ей руку и прошептал на прощание:

— Благодарю вас, мадам, за восхитительную ночь, поскольку не увидел в ней платы за услуги, которые я оказал вам во время процесса. Благодарю вас также за то, что в течение этих нескольких часов вы вызывали у меня горькие сожаления, но оставили сладостные воспоминания.

Черт подрал бы эти воспоминания!

Заинтригованная Од де Нейра продолжила:

— Мой добрый друг... Неужели вы уже были таким сентиментальным, когда мы впервые встретились? Когда вы спасли мне жизнь?

— Сентиментальным? Если я был сентиментальным, зачем же тогда я вас спас? Ведь я знал, что вы виновны.

— Ради забавы, к которой, вероятно, примешивалось плотское желание.

— И это тоже. Вы пробудили во мне волнение...

— Волнение?

— Вы в одиночку боролись с мужчинами, в большинстве своем подлыми. Вы стойко держались, но они устроили над вами суд. По правде говоря, выбор был простым. Встать на вашу сторону или предоставить им свободу действий, позволив, таким образом, ничтожеству одержать победу над исключительностью. Я сделал свой выбор.

— Это, несомненно, самый милый комплимент, который мне когда-либо делали. Благодарю вас, — сказала Од, становясь серьезной. — Ладно, мне нужно приготовиться, если я хочу как можно скорее оказаться в прекрасном графстве Перш.

— Сначала вам придется пожить в Шартре, моя дорогая.

Камерденго вытащил из ящика туго набитый кошелек и несколько листов, исписанных его мелким решительным почерком.

— Это вам на первое время. И, конечно, рекомендации, советы, имена, адреса. Умоляю вас, Од... Добейтесь успеха.

— Я не помню, чтобы когда-нибудь терпела поражение... в чем-либо. Надеюсь вскоре увидеться с вами, друг мой... Чтобы отпраздновать наш успех.

На площади Святого Петра поднялся резкий ветер. Ее вуаль развевалась, словно крыло. Од де Нейра ускорила шаг. Почти забытая истома вновь охватила ее, когда Бенедетти вспомнил о своем волнении во время их первой встречи. Неожиданная и, уж конечно, досадная истома, учитывая, сколько дел ей предстояло уладить до своего скорого отъезда. Ба... Лучше всего было от нее избавиться, не придавать ей значения, и Од знала, как это осуществить.

Она направилась к мосту Ангела, соединявшему берега Тибра. Сообщница ночь уже опускалась на город. Од устремилась в лабиринт улиц, которые хоть и не считались разбойничьим притоном, но все же были не тем местом, где можно встретить знатную женщину в любое время суток. Холод наступающей ночи немного смягчил невыносимые запахи человеческой плоти, грязи, отбросов, которыми, казалось, дышали одноэтажные лачуги. Од, разумеется, привлекала к себе внимание. К ней подошел мужчина. Она внимательно посмотрела на него. Он был уродливым, грязным, слишком старым. Что касается его гнилых зубов, которые обнажила улыбка, они были отвратительными. Од жестом прогнала его. А вот мускулистый юноша, которого Од заметила в нескольких шагах от лестницы, ведущей к таверне с дурной славой на улице Бьянка Донна, заинтересовал ее. Од поравнялась с ним. Он был красивым, очень красивым. Несомненно, ему не было и двадцати. Он бросил на нее игривый взгляд и отпустил откровенно непристойный комплимент.

Од ответила на прекрасном итальянском:

— Ради бога, помолчи. Ты испортишь мне желание.

Она вытащила из сумочки две золотые монеты и добавила:

— Все будет так, как я хочу. Ни больше и ни меньше.

Мгновенно протрезвев, молодой человек положил деньги

в карман и кивнул в знак согласия.

Когда Од поднялась с кровати в комнатенке лупанария, замаскированного под таверну, она тут же едва не упала на нее снова от изнеможения. Она чувствовала запах мужчины на своей коже, в данное мгновение еще приятный. Но через несколько минут он станет невыносимым. Она могла бы избавиться от него, приняв ванну с цветами мальвы и лаванды. Спящий юноша потянулся всем телом, и Од впервые внимательно рассмотрела его. Он действительно был красивым — с темными волосами, матовой кожей. Колючие волосы покрывали его тело от шеи до лобка. Он был сильным, неспособным на нежность, как она и рассчитывала. Од охотно допускала, что ее откровенная тяга к грубым мужикам была вызвана упоительным желанием подчинить их себе, заставить слушаться. По сути, полученное удовольствие стоило этого. Хорошенькое дельце! Кто заинтересуется этими безмозглыми увальнями, которые каждый день мрут как мухи?

Грубый голос заставил ее вздрогнуть:

— Это... Дамы — это намного лучше, чем нищенки и шлюхи... Впрочем, ты могла бы поучить их. Шлюх, я хочу сказать.

Запах стал невыносимым, Она оделась и знаком велела ему зашнуровать ее платье. Он встал, попытался лизнуть ее шею, уперся напряженным членом ей в спину. Она обернулась и смерила его испепеляющим взглядом. Он проворчал:

— Ладно... — Недовольство сменилось ребяческим смехом. — Если бы я знал... Когда я увидел, как ты входила в папский дворец... Да, это невероятно, не так ли? Я был там и видел тебя. Не так уж часто им наносят визиты дамы. Говорят, порой это проститутки, одетые как знатные женщины, но чаще всего это шпионки. Ты шпионка? Ты могла бы быть ею, для этого у тебя есть все, что нужно.

— Жаль, — прошептала Од, на этот раз по-французски, прежде чем одарить его лукавой улыбкой

— А, я знал, что ты хочешь еще. Не каждый день встречается такой жеребец, как я!

Он грубо притянул Од к себе, буквально приклеившись к ней, и толкнул ее на циновку.

Его глаза расширились. Он открыл рот, пытаясь крикнуть, возможно, запротестовать. Красная струя обагрила его зубы, а потом полилась по подбородку. Од резко вонзила кинжал еще глубже. Он упал животом на пол. Она наклонилась, чтобы вытащить кинжал из его спины, и отступила назад. Брызги крови запятнали ее платье. Од вздохнула с облегчением. Судьба была на ее стороне: никто не заметит алого пятна на карминовом платье. Она постояла еще несколько минут, скривившись от отвращения, ожидая, когда прекратятся конвульсии, вызванные агонией. Боже, как же она ненавидела смотреть на умирающих, даже когда сама являлась причиной смерти!

Алансон, Перш, декабрь 1304 года

Наступила ночь, когда Аньян, секретарь покойного Никола Флорена, вышел из дома инквизиции. С момента смерти сеньора инквизитора, погибшего от удара кинжалом, который нанес ему случайно встреченный пьяница, прошло две недели. Тщедушный и бледный молодой человек мог бы поклясться, что это были самые прекрасные недели в его жизни. Он также был готов дать голову на отсечение, что видел, как в мгновение ока произошло чудо. По мнению Аньяна, возмездие было неминуемым и оказалось настолько справедливым, что в его божественной сущности не оставалось сомнений. Разумеется, Аньян не был настолько суеверен или глуп, чтобы поверить, будто сам ангел пронзил своим клинком этого красивого негодяя. Напротив, Аньян все больше убеждался в том, что Франческо де Леоне, этот рыцарь по справедливости и по заслугам³, приехал, чтобы с оружием в руках защитить агнцев Божьих. Ведь для защиты агнцев от хищников должны существовать другие хищники. Как иначе объяснить, что госпитальер вмешался, когда сеньор инквизитор начал пытать женщину, так очаровавшую молодого клирика?

Пребывая в эйфории, которую было трудно сдержать, Аньян, сам того не замечая, ускорил шаг. Люди старались на него не смотреть, настолько коробило его уродство. Маленькие, близко посаженные глаза, узкий длинный нос, выступающий подбородок, который его обезображивал и делал похожим на хитрого пройдоху, внушали недоверие, если не отвращение. Но это лучезарное существо, эта женщина прикоснулась к нему! Она смотрела на него, разглядывала, словно ей удалось заглянуть за эту обманчивую плоть, за маскарад внешнего вида. Душа прекрасной женщины, твердая как алмаз, ласкала душу Аньяна, которая навсегда сохранит в памяти ее облик. Какое счастье, какое невыразимое счастье, что ему выпала возможность приблизиться к совершенству!

Вдруг у него мелькнула забавная мысль, и он удивился, почему раньше это не приходило ему в голову: у них были почти одинаковые имена. Аньес, Аньян. И пусть эта общность была ничтожной и незначительной, Аньян все же обрадовался.

Аньян дрожал от холода, но даже не подумал надеть капюшон. Мелкий холодный снежок засыпал мостовые и хрустел под его деревянными подошвами. Сырой туман цеплялся за стены, обволакивая нереальным молчанием дома и закрытые лавки. На губах молодого человека играла улыбка. Он больше не чувствовал обжигающего холода, несмотря на убогую рясу и слишком тонкий плащ. Он принимал участие в спасении мадам де Суарси. Жалкий дар в виде куска сала и яиц, которые он украл на кухне, чтобы тайком принести в застенок, придал ей немного сил, и она сумела выстоять на подлом процессе. Рыцарь Франческо де Леоне, которого он провел к ней и предупредил о неминуемом приходе этого прекрасного чудовища, инквизитора, спас женщину Света. Он почувствовал, как его лицо постепенно розовеет от смущения. Не становится ли он чересчур спесивым, претендуя на роль, пусть даже ничтожную, в спасении Аньес де Суарси? И все же ему сейчас было необходимо верить, что слабый муравей, каким он представлял себя, работал со всем своим упрямством, с полнейшей самоотдачей, несмотря на ужас, который внушал ему зверь — Флорен.

Погруженный в свои взбалмошные и вместе с тем меланхоличные мысли, Аньян не слышал и не видел, как за ним на некотором расстоянии кралась тень. Он свернул на улицу Поаль-Персе, добрался до площади Этап-о-Вэн и не спеша направился к церкви Святого Эньяна. Чтобы срезать путь, Аньян пошел по узкому проулку, разделявшему два ряда деревянных и саманных домов с крышами из дранки. Внезапно ему в голову пришла мысль, что ночь очень темная и никто не бросится ему на помощь, если на него нападут разбойники. Аньян пожал плечами. Да какой глупец или безумец нападет на бедного клирика, у которого нет иного имущества, кроме одежды, ничуть не более роскошной и теплой, чем одежда местных жителей?

Аньян мыслил вполне трезво. Он возвращался к встрече с Аньес де Суарси, перебирал воспоминания, искал мельчайшие подробности только для того, чтобы обнаружить признак, который мог бы помочь ему. Разрываясь между надеждой и страхом, что его ждет разочарование, Аньян искал знак, который указал бы ему, что его роль в спасении мадам де Суарси, пусть незначительная, была предопределена и, возможно, еще не закончилась.

Аньян замедлил шаг, вдруг устыдившись. Что за дерзость, что за претензии! Как, он уже начал строить из себя героя, главного исполнителя замысла, который был ему непонятен?

И только теперь Аньян услышал приглушенный шум шагов, которые приближались к нему в зловонной темноте проулка. Он остановился как вкопанный, прислушался, пытаясь проникнуть в тайну окружавшей его ночи. Очень скоро тревога уступила место страху, сжимавшему сердце. Он не был способен драться, оказывать сопротивление. Ему хотелось убежать, броситься прямо вперед, чтобы добраться до площади, в центре которой возвышалась церковь Святого Энья-на. Несмотря на пронизывающий холод, лоб Аньяна покрылся потом, стекавшим по бледным щекам. Он сделал глубокий вдох, борясь с удушающим страхом. Бежать, найти в себе мужество двигаться! Но ноги не слушались Аньяна. На него напал столбняк, словно на зайца, который видит, как раскрываются челюсти хищника, но реагировать не может. Высокая фигура неторопливо приближалась к нему. Теперь она стала более различимой в ночном тумане. Аньян ясно видел складки на длинном темном плаще, окутывавшем фигуру, заметил, как сверкнул меч, постукивавший о сапог из толстой кожи. У него кружилась голова, его душили беззвучные рыдания. Аньян прислонился к стене дома. У него не было сил кричать, звать на помощь.

Человек поравнялся с Аньяном, наклонился и положил руку ему на плечо. Аньян был настолько изумлен, что с трудом, еле слышно прошептал:

— Вы... рыцарь...

— Успокойтесь. Что с вами случилось?

— Я боялся... Я боялся неприятной встречи...

В ответ рыцарь улыбнулся, потом сказал:

— Все же вам не хватает элементарной осторожности, раз вы рискуете бродить ночью по этим проулкам.

— Понимаете... Понимаете, я об этом не подумал,

— Я провожу вас. Куда вы идете?

— В церковь Святого Эньяна, хочу помолиться на филип-повках⁴.

Они шли молча. Леоне колебался, ища предлог, чтобы задать вопрос, который мучил его многие недели, многие годы. Аньян размышлял: стоит ли рискнуть и попытаться развеять свои сомнения, чтобы у него отлегло от сердца? Почему он уверовал в этого рыцаря, который покорил его и одновременно внушал страх? Впрочем, потребность выяснить, не поддался ли он обману с самого начала, взяла верх. Аньян торопливо произнес, не поворачиваясь к госпитальеру:

— Вы... Мсье, это вы...

— Убил, вернее, казнил Флорена? Да, но я прошу вас хранить это в секрете. Другого выхода не было. Он не оставил мне выбора. Честно говоря, я хотел, чтобы он так поступил.

— Я всегда буду обязан вам за... за этот поступок. Я догадываюсь, чего он вам стоил. Исчезновение этого зловредного существа подарило нам чуть больше света. В этом мире не так уж много света, чтобы мы стали скорбеть о кончине Флорена.

— О его убийстве, — поправил Леоне. — Вы слишком великодушно употребили слово «кончина», такое неопределенное и естественное. Тем не менее речь идет именно об убийстве. Я пронзил его кинжалом, хотя знал, что он безоружен. Я поступил бы недостойно, если бы стал отрицать свою ответственность.

— Паразитов не убивают. Их выводят, — заявил клирик непреклонным тоном.

— При всем моем дружеском отношении, вам не подоба

ет меня судить. Один Бог может это делать, и я смиренно приму его приговор. — Леоне вздохнул и продолжил: — Кем был Флорен? Ошибкой природы или одним из тех испытаний, которыми усеяны наши дороги, чтобы мы никогда не забывали, что балансируем между величием и невыносимым падением? Признаюсь вам, что если бы ставкой в этой игре не была жизнь мадам де Суарси, я не стал бы обагрять руки кровью инквизитора.

Аньян впервые с момента их странной встречи в проулке пристально посмотрел на рыцаря и растерянно поджал губы.

— О... Вы правы. Вот уже несколько дней у меня такая путаница в мыслях, что... — Отбросив осторожность, он выпалил: — Кто на самом деле мадам де Суарси? Вы знаете ее, рыцарь? Я... Я был уверен, что произойдет нечто из ряда вон выходящее для нашего мира...

— О нет! Я не слишком сильно ошибусь, если скажу, что это вполне присуще нашему миру... — Заставив замолчать свою подозрительность, свою осмотрительность, Леоне сказал голосом, который волнение изменило до неузнаваемости: — Вы видели ее кровь?

Аньян напрягся и спросил, ничего не понимая:

— Прошу прощения, рыцарь?

— Вы... Вы обратили внимание на кровь мадам де Суарси?

Этот мужчина, спаситель, ратник, не мог расспрашивать

о таких мрачных деталях, чтобы посмаковать их! Аньян ответил срывающимся от рыданий голосом:

— Ах, мсье! Разумеется, я видел ее кровь и предпочел бы, чтобы пролилась моя, только бы не врачевать несчастную истерзанную плоть. Он... Он сыпал соль на раны, чтобы усилить ее страдания, чтобы она не смогла выздороветь. Этот демон не догадывался, что я знаю тайну серого порошка, который он хранил в красивом серебряном флаконе. Она тщательно промыла раны, нанесенные кнутом. Я смазал иссеченную плоть мазью. Потом меня сменил брат-врачеватель, — добавил он, совершенно расстроенный,

— Вы видели ее кровь? — настаивал Леоне, с трудом сдерживавший нервозность.

— Она текла по ее спине, пачкала бока, окрашивала волосы в красный цвет. Кровь обагрила мои руки, рыцарь, и я целовал ее.

— Как... — От волнения у госпитальера перехватило дыхание, и он закончил вопрос, сделав над собой колоссальное усилие: — Как она выглядела?

— Прошу прощения?

— Я хочу сказать... Была ли она похожа на кровь других осужденных или жертв? Не заметили ли вы каких-нибудь особенностей?

Аньян тщетно искал причину настойчивости своего спутника. Он пробормотал:

— Я немного теряюсь... Она была ярко-красной, полной жизни... У меня сжалось сердце. Я видел, как кровь смешивалась с водой, окрашивая ее в восхитительный алый цвет... Признаюсь вам, мне вдруг стало холодно. Ведь вы это хотели знать?

— Да, — согласился Леоне, плохо скрывая внезапно охватившую его панику.

Когда они дошли до ворот церкви Святого Эньяна и госпитальер расстался с Аньяном, чтобы продолжить дальше свой путь, его снедала тревога, с трудом поддающаяся описанию.

От огня, который так испугал монахинь несколько дней назад, но был быстро потушен, лишь слегка почернели стены дортуаров гостеприимного дома. Аббатиса Элевсия де Бофор молча заканчивала очередную инспекцию. Она шла в сопровождении Аннелеты Бопре, сестры-больничной. Тибода де Гартамп, сестра-гостиничная¹, причитала, повторяя дрожащим голосом:

— Умоляю вас, матушка. Это бедствие было вызвано вовсе не моей небрежностью. Я не понимаю, как огонь мог вспыхнуть посреди помещения, вдали от очага, и перекинуться на соломенные тюфяки...

Аннелета пристально посмотрела на аббатису, но та лишь сдержанно покачала головой. Затем Элевсия успокоила свою духовную дочь, приведя аргументы, которые показались той убедительными, несмотря на нелогичность:

— Дорогая Тибода, огонь порой ведет себя непредсказуемо... Искра могла взлететь и упасть на соломенный тюфяк, а тот загорелся. В конце концов, было больше дыма, чем огня, больше страха, чем зла, а это главное.

Обе женщины вскоре расстались с сестрой-гостиничной, которая при помощи нескольких служанок-мирянок начала наводить порядок и уничтожать следы диверсии.

Они дошли до рабочего кабинета аббатисы, не вымолвив ни единого слова. Аннелета почувствовала, что Элевсия де Бофор воспользовалась этим молчанием, чтобы взвесить все «за» и «против», прежде чем решиться на откровенные признания. Их матушка хранила опасную тайну. Сестра-больничная давно об этом подозревала, хотя и не знала, о чем именно пойдет речь. Вслед за аббатисой она вошла в ледяной кабинет и остановилась. Скрестив руки на груди, она терпеливо ждала.

Элевсия обошла массивный дубовый письменный стол и тяжело опустилась в кресло. На мгновение она закрыла глаза, вздохнула и только потом прошептала:

— Я совершила большую ошибку. Меня одолевали сильные сомнения, и поэтому мои позиции ослабли. Я сама открыла дверь, через которую проникло это зловредное существо...

Аббатиса резко выпрямилась и с силой ударила кулаком по столу, процедив сквозь зубы:

— Но я еще не сказала последнего слова!

Аннелета стояла молча, ожидая продолжения.

— Вы правы, Аннелета. Этот пожар, хотя и небольшой, был всего лишь попыткой увести нас в другое место, чтобы развязать себе руки здесь. Вы также были правы, когда доверились мне, когда открылись... Мне кажется, что с тех пор прошла вечность. Но я сама слишком поздно безоговорочно доверилась вам и поэтому сегодня кусаю локти. Я солгала вам из страха, что отнюдь не извиняет мою оплошность, нет, хуже, мое заблуждение.

Не сказав ни слова, Аннелета опустила голову. Сейчас она даже боялась узнать всю правду.

— По приезде в Клэре я обнаружила... нечто такое, что сначала приняла за малопонятное совпадение, и даже нарушила клятву — хотя это слово не совсем подходит, — не поставив в известность Рим. Бонифаций VIII*, наш святой отец в то время, не был нашим союзником. Но я сообщила об этом Бенедикту XI* сразу же после его избрания. Скажу вам откровенно, реакция Бенедикта удивила меня. У меня возникло мимолетное ощущение, что эта находка не была для него... Ах, я сама себя раздражаю! Опять говорю намеками, но ведь сейчас не время! — Элевсия поспешно продолжила: — В нашем аббатстве есть тайная библиотека. В надежном месте — по крайней мере оно было надежным до вчерашнего дня — спрятаны произведения... такие смущающие, такие опасные, что они ни в коем случае не должны попасть в плохие или алчные руки.

— В аббатстве? Тайная библиотека? — повторила ошеломленная Аннелета, — Где?

Элевсия взглядом показала на ковер, висевший за ее столом, и ограничилась одним словом:

— Там.

— Я должна была догадаться. Эта длинная внешняя стена без окон и дверей, продолжающая ваши покои,..

— Если судить по планам, начертанным на древнем пергаменте', который хранится в моем шкафу, наличие библиотеки предусматривалось еще до начала строительства, столетие назад.

— Значит, убийца хотела завладеть этим пергаментом, а не вашей печатью. Наконец ее действия стали мне понятны.

Ошеломление, вызванное признаниями аббатисы, сменилось любопытством и лихорадочным возбуждением. Аннелета спросила скороговоркой:

— Есть ли в библиотеке... научные труды, например?

— Разумеется, причем очень опасные. Они подрывают основы всего, что мы считаем установленным раз и навсегда, незыблемым.

— Могла бы я... Я едва осмеливаюсь покорнейше просить, чтобы вы разрешили мне посмотреть некоторые книги, если..,

' Пергамент — кожа, выделанная в Пергаме. Даже после того, как бумага получила широкое распространение, пергамент продолжали использовать. Вплоть

до XVI века на нем писали дворянские грамоты и некоторые официальные

документы. (Примеч. автора.)

Видите ли... Полученные нами объяснения кажутся недостаточными, если не сказать бессмысленными.

Элевсию вновь охватили сомнения. Что, если она опять совершила грубую ошибку, доверившись этой женщине? В конце концов, о порядочности Аннелеты она могла судить только по признаниям самой сестры-больничной. А вдруг Аннелета была шпионкой на службе у ее врагов? Если именно она была отравительницей, как утверждала Иоланда де Флери, столько выстрадавшая милая сестра-лабазница, незадолго до того как умерла от яда?

— Приказ Бенедикта, нашего покойного святого отца, был предельно четким. Никто, кроме меня, не должен входить в библиотеку ни под каким предлогом.

Некрасивое лицо сестры-больничной стало непроницаемым. Элевсия боролась с внезапно охватившей ее горечью.

— Сейчас не время для подобных разговоров, хуже того, болтовни, — решительно заявила аббатиса. — То, о чем я собираюсь вам поведать, настолько неотложно и ужасно, что ваши капризы сейчас совершенно неуместны.

Аннелета посмотрела на аббатису, и улыбка раскаяния озарила ее лицо.

— Вы правы, матушка. Простите меня, прошу вас. Извинением мне служит то, что я многое отдала бы, чтобы сделать еще несколько шагов вперед на пути познания.

— Порой этот путь опасен, — возразила Элевсия.

— Нет. Опасно то, что люди смогут постичь, продвигаясь по нему. Если мы будем использовать наши знания анатомии для того, чтобы изощреннее пытать, а не лечить с большей пользой, наука в этом не виновата.

Неожиданная нежность озарила лицо аббатисы. Она сказала:

— Когда я вас слушаю, мне порой кажется, что я беседую с племянником. Мне так хочется, чтобы он поскорее вернулся. Я так одинока... Ну вот, я опять горько жалуюсь! — Элев-сия собралась с духом и решительно продолжила: — В последние дни я провела тщательную инвентаризацию. Из-за этой диверсии из тайной библиотеки были похищены три манускрипта. Их названия не вызывают у меня удивления и доказывают, что поджигатель знал, что искать. Меня удивило лишь то, что он был одет в монашескую рясу, а капюшон был надвинут так низко, что я не рассмотрела его лица. Я попыталась отнять рукописи, но напрасно.

— Именно поэтому вы приказали запереть все ворота на засовы и тщательно обыскивать самих сестер, их поклажу и повозки?

— Да. Я не удивлю вас, если скажу, что «он» был «ею». Удар, который она нанесла мне, был сильным, но не имел ничего общего с мужской жестокостью. Рукописи не могли покинуть Клэре. Нам непременно следует разыскать их как можно скорее.

— Аббатство такое большое... — начала сестра-больнич-ная, но Элевсия прервала ее, сделав ошеломляющее признание:

— Три тома... Дневник, принадлежащий рыцарю Эсташу де Риу и моему племяннику Франческо. Записи в дневнике отражали десятилетия не только наших поисков, успехов и неудач, но и поисков наших предшественников, тамплиеров. При штурме Сен-Жан-д’Акр, незадолго до кровавого убийства тридцати тысяч христианских душ, Эсташ де Риу и рыцарь Храма* попытались спрятать горстку женщин и детей в подземелье. Я точно не знаю, что произошло тогда, но тамплиер решил следовать за маленьким отрядом, пожелавшим сдаться врагу. Они все были уверены, что их пощадят. Прежде чем пойти на то, что вскоре превратилось в бойню, рыцарь отдал свой дневник Эсташу, умоляя его продолжить священную миссию, которую он и несколько его духовных братьев держали в тайне. В украденном дневнике Франческо указаны все следы, все признаки.

— Потеря дневника — это катастрофа, — выдохнула Ан-нелета, у которой от ужаса глаза буквально вылезли из орбит.

— Но вы еще не знаете, о чем повествуют другие произведения, — продолжала Элевсия. — Второй труд — это трактат по некромантии, написанный неким Юстусом. Я так и не решилась перелистать эти нечестивые страницы. Тем не менее я знаю, что в трактате речь шла не о возможности устанавливать связи с потусторонним миром, что было бы непростительно в глазах нашей Церкви. Цель этого трактата — подчинить души покойных, блуждающих в лимбе, закабалить их, чтобы добиться от них мерзкой помощи. Франческо купил трактат лишь для того, чтобы тот не попал в преступные руки. Но он никогда не спешил разжечь спасительный огонь, который превратил бы трактат в пепел. А теперь... Если наши враги прочтут его, воспользуются ужасными советами, приведенными там...

— Боже мой...

— Но это не все, поскольку худшее или самое тревожное еще впереди. Последнее произведение называется «Трактат Валломброзо»*. Он... — Элевсия не осмеливалась продолжать, уже опасаясь последствий ошеломительных откровений, которыми она поделилась с Аннелетой. — Он... говорит... Ну же, мне надо решиться. Он безоговорочно доказывает, что... Земля вращается вокруг Солнца. Она движется вокруг светила всегда по одному и тому же пути, словно ее удерживает на нем какая-то сила.

— Что?! Вы хотите сказать, что система, описанная Птолемеем⁵, в которой Земля застыла неподвижно в центре Вселенной, неверна?

— Полностью ошибочна. Вы, разумеется, понимаете, что если о нашем разговоре станет известно, нас обвинят в ереси.

Но ошеломленная сестра-больничная не услышала это предостережение. Погруженная в свои размышления, она, казалось, забыла обо всем, об убийствах монахинь, пожаре, краже, серьезной опасности, нависшей над поисками. Вдруг она воскликнула:

— Наконец все становится ясно... Какая же я глупая, тупая! Плохой ученый, какой стыд! Ведь к науке можно подходить только с критической точки зрения! Иначе как объяснить смену времен года, приливы, день, ночь и звезды, если Земля неподвижно стоит в центре небосвода? Какая честь, какое счастье! Огромное спасибо, матушка, за столь ценные сведения!

Элевсию вновь охватила горечь, и она властным тоном сказала:

— Вы будете радоваться потом, дочь моя. Если, конечно, мы останемся в живых.

Резкий упрек как рукой снял воодушевление Аннелеты. Она склонила голову, а аббатиса продолжала:

— По всей видимости, дух ученых мне недоступен! Монах, написавший этот трактат в монастыре Валломброзо, поплатился жизнью за свои открытия. Я спрашиваю себя, не стоит ли считать досадный «несчастный случай», когда монах сильно ударился головой о столб, делом рук наших врагов? Так или иначе, этот трактат позволяет прояснить две астральные темы, о существовании которых вы знаете, темы, открытые рыцарем-тамплиером, передавшим свои записи Эсташу. — Сдавленным голосом Элевсия подвела итог: — Теперь Тень знает все подробности, записанные в дневнике, и у нее есть трактат, необходимый для расшифровки тем. На протяжении нескольких столетий наши враги идут за нами по пятам. Единственное наше преимущество заключалось в их неповоротливости. Мы всегда опережали их на шаг. Я очень боюсь...

Аннелета, напряженная до предела, пыталась упорядочить всю эту информацию, внезапно обрушившуюся на нее. Ее охваты вали то упоительный восторг, то уныние. Упоительный восторг оттого, что они продвигались к Свету, несмотря на запутанность дорог, ведущих к нему. Уныние — потому что она так долго находилась в стороне от тайны, в центр которой неожиданно сейчас попала. Она постаралась упорядочить сумбур, царивший у нее в голове:

— Мы одни на борту терпящего бедствие корабля. Вокруг нас бушует буря. Бенедикта отравили, и никто не может сказать, на чью сторону встанет будущий понтифик: на нашу или на сторону наших врагов. Одним словом, в своем стремлении отыскать манускрипты и раздавить гадину, убившую наших сестер, мы можем рассчитывать только на собственные силы.

— Даю голову на отсечение, что воровка и убийца наших сестер — одна и та же женщина.

— Я тоже, матушка. Как бы там ни было, хотя я понимаю ваши сомнения в отношении меня, поскольку питаю такие же сомнения в отношении вас, мне не хватает подробностей, чтобы понять всю историю в целом. Заклинаю вас, просто скажите, хотите ли вы, чтобы мне удалось сориентироваться в этом лабиринте? Разумеется, мы не друзья. И это меня огорчает, поверьте. — Аннелета жестом прервала возражение, готовое вот-вот сорваться с уст аббатисы. — Тем не менее мы... две оставшиеся в живых, и над нами нависла грозная опасность.

Аннелета отогнала от себя так некстати появившуюся печаль. Впервые в жизни она пожалела, что у нее нет друзей. Конечно, уже поздно заводить дружбу, но тем хуже. Более твердым тоном она продолжила:

— Итак, две темы. Теория Валломброзо, в отличие от теории Птолемея, позволяет прояснить их. Верно?

— Да.

— Эти темы касаются фактов или людей. Готова спорить, что одна из них связана с мадам де Суарси. Я права?

— Мы так полагаем. Мадам Аньес родилась 25 декабря, а эта дата указана в одной из тем, уточняющей, что человек, которого мы ищем, пришел в наш мир во время затмения. Но в тот вечер, когда она родилась, затмение было лишь частичным.

— Необходимо, чтобы затмение было полным?

— Мы не знаем.

— Теперь ясно, почему инквизиция ополчилась на нее, — размышляла вслух Аннелета. — Аньес де Суарси внушает нашим врагам страх и поэтому должна умереть. Не так ли?

— Мы тоже так думаем.

— Почему?

— Дорогая Аннелета, если бы мы знали хотя бы начало ответа на этот вопрос, до Света было бы рукой подать.

— Тем не менее, по вашим словам, в основе подлых интриг, приведших к аресту мадам Аньес, лежали низменные инстинкты Эда де Ларне, ее сводного брата?

— Да, это так. Тем не менее я убеждена — и мой племянник Франческо придерживается такого же мнения, — что в его тени действовал кто-то более коварный и опасный, да так ловко, что этот подлый фат де Ларне ничего не заметил. Ординарный барончик — не орел. Впрочем, я не удивлюсь, если Никола Флорен тоже стал жертвой более изворотливого человека, чем он сам. За это он поплатился жизнью. Прекрасная развязка!

— Вы полагаете, что мадам де Суарси все еще находится в смертельнойопасности?

— Если мои предположения верны, это не вызывает сомнений. Если честно, я чуть ли не сожалею о смерти сеньора инквизитора...

Аннелета закончила ее мысль:

— .. .потому что мы хотя бы знали, с кем быть бдительными.

— Совершенно верно. Теперь же мы блуждаем в густом тумане, не зная, кто и когда попытается напасть на мадам Аньес.

— Вы догадываетесь, кто отдал приказ?

— У меня есть одно предположение, — ответила Элевсия после недолгого молчания. — Тот, кто дергает за веревочки, прячась за занавесом, есть не кто иной, как отравитель Бенедикта. Так считает Франческо.

— Проклятый! — выдохнула Аннелета.

— Сомневаюсь, что это слово подходит к нему. Он хитрый, очень умный, и, что самое худшее, дочь моя, он не ищет для себя славы. Чтобы знать о приезде эмиссаров Папы в Клэре, произвести такое сильное впечатление на Флорена, позволить своему подручному столь близко подойти к нашему покойному Папе, он должен обладать колоссальной властью в Ватикане.

Аннелета, приоткрыв рот, пристально смотрела на аббатису. Постепенно в ее мозгу складывалась мозаика. Вдруг она прошептала:

— Он? Камерленго Гонорий Бенедетти?

— А кто же еще?

— Тогда мы погибли.

— Почему?

Теперь заколебалась Аннелета. Она входила в окружение Бенедикта XI, когда тот был еще Никола Бокказини, епископом Остии, и поэтому понимала, как действовал механизм епископской, вернее, архиепископской политики. Если аббатиса, ослепленная своей безоговорочной верой, видела в назначениях и выборах лишь проявление верховной небесной власти, она глубоко ошибалась. В принципе, сестра-больнич-ная даже завидовала этому ангельскому простодушию, которое не сумели поколебать недавние чудовищные события. Аннелета решилась:

— После смерти Бонифация VIII пошли слухи, что архиепископ Бенедетти стремится занять Святой престол. Признаюсь вам, все были крайне удивлены, что выбор пал на Бенедикта. Все относились к камерленго как к новому Папе.

— Но тогда как получилось, что его отстранили?

— Мне хотелось бы вам ответить, что нам помогло чудо, но на самом деле причина носит сугубо политический характер. Я вот спрашиваю себя: что, если большинство кардиналов, собравшихся на конклав... — Аннелета в замешательстве закрыла глаза и покачала головой. — Гонорий Бенедетти внушает страх. Он такой напористый, его невозможно провести, он такой непреклонный! Полагаю, что его ложная преданность Бонифацию VIII тоже внушала страх. И напрасно, поскольку Бенедетти никогда не был служителем. Он стратег, мыслитель. Речь шла скорее о замечательном сотрудничестве двух людей, поскольку я сомневаюсь, что Бенедетти питал дружбу к властному Бонифацию. Понимаете, я считаю, что камерленго не жаждет власти для себя. Временные преимущества его не интересуют. К тому же сомнительная репутация Бонифация⁶, его властный характер, подавляющий всех, утомили некоторых кардиналов. Они проголосовали за Никола Бокказини, введенные в заблуждение его доброжелательностью и мягкостью. Возможно, они надеялись, что его будет легко контролировать. Но они ошиблись. Бесконечная доброта, внешняя мягкость Бенедикта сделали его безупречным, несгибаемым человеком.

— Боже мой... Вы намекаете, что архиепископ Бенедетти может стать нашим будущим Папой?

— Я этого опасаюсь. И, каким бы странным вам ни показалось мое признание, я все же надеюсь на вмешательство короля Франции в ход будущих выборов, на испытываемую им необходимость иметь Папу, который был бы к нему благосклонен, поскольку тогда Бенедетти будет отстранен. Филипп Французский* — вовсе не безумец, не говоря уже о его советнике Гийоме де Ногаре*. Гонорий Бенедетти принадлежит к той человеческой породе, которую невозможно прельстить привилегиями, лаской или угрозой. Никто не пытается его одурачить или соблазнить, поскольку он сам непревзойденный магистр обмана. Если вы все правильно рассчитали, а я придерживаюсь именно этого мнения, он во что бы то ни стало пойдет до конца, постаравшись исполнить возложенную на него миссию. Да... Я надеюсь на избрание Папы короля.

Лицо Элевсии исказилось от ужаса. Она пробормотала:

— Да вы... вы оскорбляете Церковь, дочь моя!

— Нет. Я всего лишь надеюсь на такой ход событий, который спасет христианство и, главное, его послание, а они для меня бесценны, если не сказать — жизненно необходимы.

Воцарилось гнетущее молчание. Что-то смущало Аннеле-ту. Собрать воедино. Да, надо собрать воедино все детали, доверенные ей аббатисой, чтобы как можно лучше все понять. Наконец ее тревога оформилась.

— Значит, трактат Валломброзо, написанный монахом, которого, судя по всему, убили, при Бонифации VIII хранился в папской библиотеке. Что касается астральных тем, они были обнаружены тамплиером из Акры. Можно предположить, что ученые, к которым обратился за помощью Гонорий Бене-детти, так и не сумели прояснить их, иначе мадам де Суарси уже давно была бы мертва, если, конечно, она и есть главная ставка, указанная в одной из этих тем.

Элевсия посмотрела на Аннелету, пытаясь понять, куда та клонит. В знак согласия она кивнула головой. Аннелета продолжала:

— Но как объяснить, что подручные камерленго так быстро подобрались к ней, затеяли махинацию, которая должна была стремительно погубить ее, ведь у них не было астрологических знаков, позволявших ее идентифицировать?

Сформулированное таким образом противоречие было столь очевидным, что Элевсия остолбенела. Ей в голову тотчас пришла мысль, что надо немедленно найти способ поставить Франческо в известность о выводах Аннелеты, на которые и возразить-то было нечего. Она прошептала:

— Боже мой, Аннелета, вы правы! Неужели нами с самого начала манипулировали? Неужели среди нас есть шпион камерленго? Какая ужасающая перспектива...

В голове аббатисы замелькали лица, голоса, обрывки воспоминаний. Кто? Неужели в их маленькое войско посвященных затесался злоумышленник? Если это так, Бенедетти знает их имена, по крайней мере некоторые из них, в том числе Аньес. Когда он нанесет удар, их поиски окажутся под угрозой, если только она не найдет злоумышленника. Кто? В целях безопасности участники поисков не знакомились друг с другом.

— Мадам де Суарси догадывается о своей роли?

— Как она может догадываться, если мы продвигаемся в густом тумане? Мы знаем, что Аньес принадлежит решающая роль, но не знаем почему.

— Если только об этом не сказано в теме.

— В самом деле, — согласилась Элевсия.

— Матушка, вернемся к Эсташу де Риу.

— Это допрос? — вскинулась Элевсия, задыхавшаяся от тревоги.

Аннелета не дала заманить себя в ловушку. Внезапная отчужденность аббатисы доказывала, что та по-прежнему не доверяет ей.

— Ни в коем случае. Время поджимает. Вы сами это заметили. В нашем случае недоверие является роскошью. Тем более что... Взвесьте все, что я вам скажу. Взвесьте быстро. Если бы я была одной из них, теперь, когда бесценные манускрипты украдены, мне не оставалось бы ничего другого, как убить вас, чтобы сразу со всем покончить.

Столь стремительно, что Элевсия даже не успела ничего понять, Аннелета бросилась к ней и приставила к горлу кинжал, который прятала в складках рясы.

— О... святые небеса! — закричала аббатиса.

Аннелета отступила на шаг, спрятала кинжал в холщевые

ножны, пришитые к изнанке ее рясы, и с раздражением сказала:

— Умоляю вас, избавьте меня от проповеди о греховности насилия. Все равно я не стану подставлять шею, как новорожденный ягненок. Я должна продолжать выполнять свою миссию, а она заключается в том, чтобы защищать вас. Ею я обязана Господу и нашему славному покойному Бенедикту.

Аннелета ошибалась. У Элевсии не было ни малейшего желания пускаться в нравоучительные наставления. Тот факт, что одна из ее духовных дочерей прячет под одеждой кинжал, не возмутил ее, как это произошло бы еще несколько дней назад, а успокоил, и она злилась на себя за эту сделку с верой.

— Рыцарь-госпитальер Эсташ де Риу был крестным отцом по ордену моего племянника, Франческо де Леоне. Он был не только грозным воином, но и одним из выдающихся теологов ордена госпитальеров. Разве не поразительно, что тот тамплиер выбрал именно Эсташа в подземельях Акры непосредственно перед последним боем и кровавой резней, чтобы передать ему свои записи?

— Поразительно для нашего жалкого разумения, да. Но это служит новым свидетельством того, что все задуманное было планом, слишком сложным, чтобы вы могли понять его. О чем еще говорилось в записках тамплиера?

— Там была странная фраза: «Пять женщин, в центре шестая». А еще оракул и руны.

— Какие?

— Это были советы воину Света, который продолжит поиски. В данном случае — Франческо. Руны предостерегали его от могущественных врагов. От ошибок. Несомненно, от тех, что содержались в первых астрологических расчетах. Прежде чем броситься на помощь женщинам и детям, прятавшимся в подземельях цитадели Сен-Жан, и погибнуть, тамплиер упомянул о «папирусе на арамейском языке, купленном у бедуина», уточнив, что речь идет об. одном из священных текстов человечества.

— Мы знаем его содержание?

— Нет. Тамплиер спрятал этот свиток. В надежном месте, как он уточнил.

— Мы знаем где? — продолжала настаивать Аннелета голосом, срывавшимся от волнения.

Крайняя осторожность помешала Элевсии признаться, что в центре загадки находится командорство тамплиеров Арви-ля. Она довольствовалась тем, что отрицательно ответила на этот вопрос.

— Это все? Не надо ничего скрывать, матушка, время — это наш самый беспощадный враг.

— Я знаю только то, что расчеты, необходимые для прочтения древних тем, должны совпасть с астрономическими открытиями, сделанными в Валломброзо. Они такие трудные, такие длинные, что Франческо до сих пор не сумел добраться до их конца. Ибо — и сейчас в вас опять заговорит ученый — не только Земля вертится, но существуют и другие небесные сферы помимо тех, что были открыты до сих пор. Три¹, чтобы быть точной, которые учтены только в расчетах монаха. Первые расчеты не принимали их во внимание и, следовательно, были ошибочными.

— Боже всемогущий... Другие планеты, неведомые самым великим ученым... Какая привилегия узнать об этих неслыханных открытиях!.. Как я вам благодарна, мадам, — произнесла Аннелета со слезами на глазах. Но вскоре она взяла себя в руки и настойчиво спросила: — А во второй теме говорится о событии или о человеке?

— Я рассказала вам обо всем, что мне известно. Правда. Если речь идет о человеке, почему столько людей умерло, чтобы сохранить его тайну? Франческо уверен, что объяснение или ключ надо искать в древнем тексте на арамейском языке. Возможно, он прав.

Аннелета встала и сказала угрожающим тоном:

— Если трактат и дневник покинут стены нашего аббатства, это главное существо, на которое указывают темы, об-речено на гибель. Они уничтожат его. Точно так же, если речь идет о великом событии, оно никогда не произойдет. Бене-детти проследит за этим. Одним словом, эти два тома не должны покинуть аббатство, чего бы это нам ни стоило.

Элевсия, охваченная яростью, потеряла над собой контроль и закричала:

— Неужели? Вы считаете, что я этого не понимаю, потому что я слишком старая или слишком глупая? А как вы собираетесь действовать? Перерыв сотни арпанов* земли аббатства?

— Ни в коем случае. Время поджимает.

— Тогда я жду вашего предложения.

— Боюсь, что оно вас совсем не удивит. Я согласна с вами, что воровка и убийца — одно и то же лицо. Нам не остается ничего другого, как найти ее.

— Со дня смерти нежной Аделаиды Кондо прошло слишком много долгих недель. С тех пор мы ищем ее, но безуспешно. ВЫ ищете ее безрезультатно, — заявила аббатиса обвинительным тоном.

— Да, — согласилась Аннелета, вновь став надменной. — Но если бы вы сразу же сообщили мне известные вам подробности, я знала бы, в каком направлении следует вести расследование. А так я блуждала в потемках. — Раздосадованная, она добавила: — Если бы я знала больше, возможно, Гедвига дю Тиле и Иоланда де Флери были бы сейчас среди нас!

Неимоверная печаль охватила Элевсию де Бофор. Она потупила взор, чтобы сестра-больничная не смогла заметить слез, блестевших на ее глазах. Потом едва слышно прошептала:

— Эта мысль преследует меня по ночам. Простите меня, простите великодушно. Нет, я не заслуживаю прощения. Меня невозможно простить.

Острая боль пронзила Аннелету. Она бросилась к расстроенной женщине, крепко обняла ее и прошептала на ухо:

— Нет, это вы простите меня, мадам. Мною двигали горечь, озлобленность. Мною двигало и сожаление о несостоявшейся дружбе, поскольку я до сих пор не верю, что вы наконец удостоите меня своей дружбой. Тише, ничего не говорите. Я... Я допустила серьезную ошибку, и я должна это признать. Я увлеклась мыслью о борьбе с этой гадиной. Мое высокомерие ослепило меня. Я хотела быть более изощренной, более умной. Я стремилась к изящным решениям, к пышной помпе, когда надо было действовать стремительно. Одним словом, я признаю, что мне доставляло удовольствие быть втянутой в эту смертельную схватку. Но я забыла главное: я должна была погубить убийцу.

С этими словами Аннелета выбежала из кабинета, пораженная масштабом своих ошибок.

Элевсия осталась одна, переполненная печалью, неспособная вымолвить хотя бы слово, хотя бы пошевелиться.

Юная послушница, принятая в монастырь несколько дней назад, выпрямилась и повернула голову, когда Аннелета Бопре выбежала из двери гостеприимного дома в аптекарский огород. Она видела, как крупная женщина остановилась и перевела дыхание, приложив руку к груди. Эскив д’Эстувиль терпеливо ждала момента, когда вновь сможет приступить к выполнению своей миссии. Она должна была защитить Аннелету и Элевсию де Бофор и во что бы то ни стало найти воровку до того, как та вынесет украденные манускрипты за территорию монастыря. Получить эту миссию Эскив позволили ее удивительные таланты не только отчаянной забияки, но и прирожденной обманщицы. Элевсия де Бофор, тетушка прекрасного архангела, которого она защитила своим клинком в лесу Мондубло, которого прижимала к себе, чтобы он, лежавший без сознания, не замерз... Это было два месяца назад. Вечность, как казалось ей.

Аннелета, боровшаяся с желанием разрыдаться, упасть на колени, чтобы вымолить прощение, продолжила свой путь. Ослепленная не только горечью, но и стыдом, она наткнулась на послушницу, которая, сидя на корточках, рыхлила землю. Молоденькая девушка встала, рассыпавшись в извинениях:

— Помилосердствуйте, сестра моя. Я не слышала, как вы подошли. Я рыхлила замерзшую землю.

Аннелета внимательно посмотрела на нее, покачав головой. Это очаровательное личико было ей незнакомо. Наверняка одна из новых послушниц. Возможно, облатка⁷. Послушница с наигранной робостью спросила, опустив глаза:

— А вы, должно быть, Аннелета, наша сестра-больничная, таланты которой заслуживают стольких похвал? Я еще путаю лица, обязанности, имена...

Аннелета сумела взять себя в руки и отрывисто ответить:

— Похвалы заслуживают лекарственные растения. Мой единственный талант заключается в том, что я умею составлять сборы. Кто вы?

Послушница подняла свои золотистые, почти желтые глаза.

— Я здесь новенькая. Меня зовут Эскив, но позднее, когда я с несказанной радостью стану одной из вас, я собираюсь взять имя в честь святой Елены.

— Достойная женщина. Настоящая святая. Вы сделали правильный выбор.

С этими словами Аннелета рассталась с молоденькой девушкой и скрылась за дверью гербария, своей вселенной. В нескольких туазах* от гербария Эскив д’Эстувиль бросила тяпку, совершенно бесполезную в это время года, и, несмотря на кинжал, привязанный к бедру, легким шагом направилась в сторону скриптория. Она достигла своей первой цели. Ей приходилось действовать очень осторожно. Свои курчавые волосы она заплела в пучок и спрятала под короткой накидкой послушниц. Но глаза, легко узнаваемые глаза могли ее выдать. Призрак, над которым она одержала верх, которого проткнула своим кинжалом, прятался в этих стенах. Когда Эскив встречала на своем пути одну из монахинь, что случалось редко, поскольку она сумела добиться, чтобы ей поручали самые тяжелые работы на свежем воздухе, она опускала глаза, ловко изображая смирение и послушание.

Аннелета закрыла ставни, заперла на засов дверь и разрыдалась в недружелюбной полутьме.

Когда она так горько плакала в последний раз? Когда в последний раз ей нанесли столь глубокую душевную рану? Много лет назад.

Неуместное, почти забытое воспоминание проложило себе дорогу сквозь отчаяние. Ее отец и брат, сидевшие прямо, словно аршин проглотив, за столом в общей зале, судили ее. Судили безжалостно, поскольку никогда не испытывали к ней хотя бы намека на нежность. Аннелета не возмущалась, полагая, что вполне заслуживала ту пустоту, которая окружала ее с тех пор, как она себя помнила.

В тот день мать не соизволила выйти из своих покоев, где она денно и нощно молилась с отрешенной улыбкой на губах, почти никогда не отрывая глаз от Псалтири. Некрасивая, чересчур высокая угловатая девушка ждала, положив руки на живот. Она ждала приговора отца и брата, и тот вскоре прозвучал:

— Вы сумасшедшая, дочь моя? Помогать брату в его искусстве? Вы лишились рассудка?

— Мсье отец мой, у меня есть склонности к врачебному искусству и науке. — Она попыталась привести последнее оправдание почти жалобным тоном: — У вас самого было множество возможностей проверить тот факт, что я в состоянии оказать существенную помощь.

— Какая наглость! Какое бесстыдство, мадемуазель! Вы должны сгореть от стыда! Вы женщина — неужели вы забыли об этом? — а женщины ничего не смыслят в науках! Их разум не приспособлен для таких трудностей. Разумеется, я допускаю, что они могут запоминать, повторять движения или действия. Но что касается анализа, диагноза...

Старый знахарь, который выдавал себя за cesculapius¹, хотя из-за его грубейших врачебных ошибок погибло множество людей, что никак не могло считаться успехами, повернулся к сыну, такому же бездарному лекарю, с заговорщической улыбкой на губах.

— Ну, Грегуар... Если вы не остережетесь, эта девица вскоре начнет вас учить, как пускать кровь!

В ответ на это гротескное предположение брат самодовольно расхохотался. Затем Грегуар окинул свою сестру взглядом с ног до головы. На его лице отчетливо читалось отвращение. Усталым тоном он произнес:

— Ба... Если она хочет стирать грязное белье или готовить мази под моим руководством, тогда мне не придется платить аптекарю. А к тому же она сможет заниматься моими детьми, тем самым освободив мою жену от тяжелой работы.

— Какое благородное предложение, сын мой! Что на это скажете, мадемуазель? Примите во внимание то, что вы стареете. А я не могу содержать стареющую дочь. Что касается вашего замужества...

Аннелета заметила искорку злобного упоения, блеснувшую в глазах обоих столь похожих мужчин. Как они радовались, что им удалось так дешево от нее избавиться! Аннелета вдруг все поняла. Ей открылась страшная правда во всей своей мучительной ясности: все эти годы она внушала им страх. Ее ум, способность вникать в суть и использовать свои знания буквально терроризировали их. Из-за нее они были вынуждены признать свою ограниченность. И за это они никогда не простили бы ее.

Как ни странно, но констатация этого досадного факта принесла ей утешение. Аннелета не была одной из них, поскольку они не хотели ее. Ей больше нечего было делать среди них. Мягким, но непреклонным тоном она сказала:

— Я не принимаю этого предложения.

Губы отца скривились от негодования. Угрожающим тоном он прошипел:

— Хорошо... Мы не чудовища, чтобы принуждать вас. А раз так, мадемуазель, у вас остается только один выход... — Он фыркнул, повернувшись к сыну, и насмешливым тоном добавил: — Если только какая-нибудь жаба не превратит вас в очаровательную принцессу!

Подражая отцу, Грегуар рассмеялся, одобряя столь жестокую шутку.

— Итак, я вижу для вас только один выход, — повторил мужчина, переполненный злостью. — Монастырь, дочь моя.

— Как вам угодно, мсье. Мой долг велит мне подчиняться вам.

Аннелете не удалось скрыть свой сарказм, и кипевший от негодования отец вспылил:

— Черт бы вас побрал, дочь моя! Вы заставляете меня горько сожалеть, что я дал вам столько знаний...

Аннелета никогда ничего не получала от отца, если не считать оскорблений и унижений. Всеми своими знаниями она была обязана себе и только себе. Она наблюдала, слушала, вникала.

— Вот доказательство вашей неблагодарности! Что касается вашей дерзости, она служит дополнительным оправданием все чаще возникающих вопросов о целесообразности женского образования.

Аннелета вышла из зала.

Через четыре месяца она поступила послушницей в ци-стерцианское аббатство в Ферваке¹, основанное в 1140 году сенешалем Вермандуа.

Аннелета рыдала, дыша через рот, вытирая нос рукавом, прижав ладонь ко рту, боясь, что какая-нибудь сестра или послушница, проходя мимо гербария, услышит ее горькие всхлипывания.

«Прекрати. Немедленно прекрати, здоровенная жалкая дылда! Прекрати и возьми себя в руки. Что? Они не любили тебя, даже мать, которая пришла в этот мир только для того, чтобы желать поскорее покинуть его и вознестись в сады, населенные ангелами. Ну и что? Прошло почти тридцать лет. Может, они уже все умерли. Ты что, собираешься взять с собой эти абсурдные сожаления в могилу? Будешь выставлять себя на посмешище, вновь и вновь причитая, как они были неправы, не любя тебя? Они не хотят этого знать. Прекрати сражаться с призраками. Сейчас не время. Где-то рядом бродит смерть. Сражайся за жизнь. За ваши поиски, за себя саму, за Элевсию де Бофор, за мадам Аньес. Прекрати бороться с воспоминаниями или людьми, лица которых ты уже с трудом можешь описать. Изгони из себя прошлое».

Аннелета опустилась на маленькую каменную скамью, вырезанную под окном гербария, и долго сидела, чувствуя себя опустошенной. Печаль постепенно исчезала, уступая место спокойной усталости.

Сколько прошло времени? Аннелета не могла ответить на этот вопрос. Когда она наконец встала, ей показалось, что звонили к вечерне*.

В памяти Аннелеты всплывали силуэты, с которыми она тысячи раз сталкивалась, привычки, за которыми она тысячи раз наблюдала, голоса, которые она тысячи раз слышала. Бланш де Блино, благочинная, которая помогала аббатисе и выполняла обязанности приора. Бланш, глухота и дряхлость которой так раздражали ее. Как ни странно, презрение постепенно вытеснило нежную жалость, которую она питала к старой женщине. Страх умереть из-за козней отравительницы превратил Бланш в живой труп, цепляющийся за последние ниточки, связывавшие его с жизнью. Аннелета спрашивала себя, был ли нервный кризис, охвативший благочинную при известии

0 смерти Гедвиги дю Тиле и особенно Иоланды де Флери, вызван ее дружескими отношениями с сестрой-казначеей¹ и милой сестрой-лабазницей или боязнью стать следующей? Жанна д’Амблен, которая ела суп такими маленькими глотками, что никто не знал, опустеет ли ее тарелка до утра. Ужасные события, происходившие в аббатстве в последние месяцы, сблизили Аннелету с Жанной, к которой она некогда питала неуместную зависть. Жанна собирала пожертвования, даруемые сострадательными людьми, и взимала деньги со штрафников, которые были обязаны проявлять щедрость по решению суда за то или иное прегрешение. Поэтому Жанна, в отличие от других, в том числе и сестры-больничной, не соблюдала строгого затворничества. При каждой своей поездке она могла общаться с мирянами. Берта де Маршьен. Берта сбросила с себя маску высокомерия и спесивости, перестала изображать святошу. Анне-лета признавала за экономкой⁸ определенное мужество, поскольку та приняла решение постричься в монахини из-за того, что никому не была нужна: ни семье, ни жениху. И все же Ан-нелета не могла отделаться от чувства недоверия к Берте и лишь частично верила в ее готовность помочь им в поимке убийцы. А Тибода де Гартамп, сестра-гостиничная? Тибода хлопотала вокруг своих кроватей, словно агрессивная наседка, мыла, не жалея воды, почерневшие от копоти стены до изнеможения, чтобы показать всем, что нисколько не была повинна в пожаре. Тибода, скрытая истерика которой постепенно становилась явной, что могло навлечь на них новые опасности. Анне-лета вспоминала, как она вела себя незадолго до кончины Гедвиги. Тибода кричала, что хочет как можно скорее покинуть аббатство, вцепившись ногтями в руку больничной, да так сильно, что Аннелете пришлось дать ей пощечину, чтобы предотвратить приступ безумия. А если чересчур бурные реакции были всего лишь прикрытием, искусным притворством? Угрюмая толстуха Эмма де Патю... Аннелета подозревала, что Эмма вымещала свое вечно плохое настроение на юных послушницах и учениках, охотно раздавая им пощечины, поскольку, будучи учительницей, только она одна имела право поднимать на них руку. Аннелета частенько с удивлением замечала глаза, блестевшие от слез, покрасневшие щеки, на которых были отчетливо видны следы пальцев Эммы. Что рассказывала Эмма подлому сеньору инквизитору, когда аббатиса заметила, как те шушукались? А Женевьева Фурнье, хранительница садков и птичника, монахиня с кротким взглядом? Кому она могла рассказать о пропадавших яйцах? Женевьева больше не распевала во все горло гимны, побуждая кур активнее нестись. Казалось, ее жизненные силы иссякли. А Сильвина Толье, в чьем ведении находилась печь аббатства, славная маленькая коренастая женщина, всегда деятельная, выпекавшая хлеба один за другим, словно от этого зависело ее спасение? А все остальные? Какой убийственный список! Кому она могла довериться? Возможно, Жанне, а лучше Элизабо Феррон, заменившей несчастную Аделаиду Кондо в качестве сестры-трапезницы по настоятельной просьбе сестры-больничной. Женщина среднего возраста, вдова крупного торговца из Ножана, Элизабо недавно дала окончательный обет. Рослая Элизабо была способна оглушить любого, кто попытался бы покуситься на ее котелки. Что касается ее закаленного характера, он прекрасно подходил сильной женщине, прятавшей свою благожелательность и сострадание под манерами хозяйки лавки с зычным голосом.

Кто же? Кто?

Раньше Аннелета исходила из того, что убийца стремилась завладеть печатью аббатисы. Теперь надо было все начинать сначала. Разрушить все сделанное. Она не была повинна в ошибках, допущенных из-за недоверия матушки!

Губы Аннелеты озарила жалкая улыбка. Ладно, в ней вновь проснется боевой дух.

Надо было собрать воедино разрозненные фрагменты, отталкиваясь от подлинной цели убийцы: секретной библиотеки и хранившихся там бесценных произведений.

Аннелета подошла к высокому шкафу и вытащила оттуда мешочек с ricinus communis', масло которой она использовала как средство, очищающее кровь, но только в редких случаях из-за его токсичности. Она разложила на столе, за которым взвешивала и готовила препараты, серые зерна с красно-ко-ричневыми прожилками и села на маленький табурет. Первое зернышко она отложила влево. Это зернышко изображало Аделаиду Кондо, их милую, но слишком болтливую сестру-трапезницу, отравленную аконитом, подмешанным в настойку из лаванды с медом, которая предназначалась Бланш де Блино, приору и хранительнице печати аббатисы. Второе зернышко присоединилось к первому: Бланш, которая не покидала обогревальню. Большую часть дня она дремала, а монахини порой наносили ей визиты под надуманными предлогами, чтобы удостовериться, что Бланш не умерла во сне. Как ни странно, но вопреки тому, что думала Аннелета, использованный аконит не был похищен из шкафа гербария. Чуть выше сестра-больничная положила третье зернышко: Гедвига дю Тиле. Рядом с ним оказалось еще одно: Жанна д’Амблен, которая, по мнению Аннелеты, была женщиной недюжинного ума. Конечно, вплоть до того дня, когда Жанну отравили, Аннелета считала ее одной из подозреваемых. Но то обстоятельство, что Жанна была в отлучке в момент кражи тиса из гербария, лишь подтверждало ее невиновность. Хотела ли убийца отравить обеих подруг, или же Жанна либо Гедвига по ошибке съели или выпили отраву, предназначенную для другой? В данном случае Аннелета нисколько не сомневалась, что пять гроссов* тисового порошка убийца взяла из ее запасов в гербарии. Об этом свидетельствовали как симптомы, проявившиеся у Гедвиги, так и конвульсии, дрожь и рвота, мучившие Жанну в течение двух дней, а затем сменившиеся сонной прострацией. Сестра-больничная почувствовала легкий укол боли, откладывая следующее зернышко: Иоланда де Флери. Милая, веселая Иоланда, жившая одной мечтой: что ее маленький Тибо жив, здоров и наслаждается жизнью. Кто мог лгать ей целых два года, сообщая обнадеживающие новости об умершем мальчике? И почему?

Затем Аннелета насыпала шаткую горку из зернышек клещевины: она сама, Элевсия, мадам де Суарси, эмиссар Папы, рожь, зараженная спорыньей, которую Аделаида нашла в гербарии незадолго до своей смерти. Аннелета долго смотрела на горку, потом щелчком разрушила ее и сделала маленькую пирамидку. Нет, она забыла по меньшей мере три зернышка. Эмма де Патю, учительница, застигнутая при разговоре с чудовищем Флореном. Тибода де Гартамп, поскольку кто как не сестра-гостиничная могла разжечь огонь в гостеприимном доме, чтобы отвлечь внимание? Наконец, осколок стекла, впившийся в подметку, когда она стояла у изголовья Жанны. Стекло было редкостью, и его присутствие в дортуаре вызывало как минимум удивление.

Аннелета погладила кончиком указательного пальца зернышко, изображавшее Иоланду. Как ни странно, смерть се-стры-лабазницы огорчила Аннелету гораздо сильнее, чем она могла бы предположить. Ей не хватало жизнерадостности этой полненькой женщины. А ведь еще совсем недавно Аннелета видела в ее постоянном хорошем настроении недостаток ума. Но главное, она корила себя за то, что заставляла Иоланду признать смерть своего сына, чтобы выведать имя той, кто сообщал ей столь умилительные новости о ребенке. Ярко-красные пятна на мертвенно-бледной коже трупа Иоланды напоминали царапины. Аннелета сначала подумала о механическом удушении: кто-то сжал ее горло обеими руками или полоской ткани. Но когда она тщательно изучила все следы, то пришла к выводу, что это не странгуляционная борозда, тем более что женщину, достаточно крепкую для того, чтобы задушить полную сил жертву, трудно было представить. И наверняка Иоланда начала бы сопротивляться, звать на помощь соседок по дортуару. Иоланда тоже стала жертвой отравительницы. Некоторые детали подтверждали вывод сестры-больничной: воспаленная зона была достаточно обширной, от основания шеи до самого носа, иными словами, совсем не похожей на полосу, которую могли бы оставить веревка или полоска ткани, скрученная в жгут.

Думать... У Иоланды де Флери не было сил встать, позвать на помощь, а это доказывает, что она лежала на кровати в оцепенении, возможно, ее даже разбил паралич. Она умерла от асфиксии, если только у нее не остановилось сердце. Аконит, как и в случае с Аделаидой? Думать. Когда Адель де Винье, сестра — хранительница зерна, нашла безжизненное тело Иоланды, оно уже окоченело, а это доказывало, что молодая женщина умерла несколько часов назад, даже принимая во внимание ледяной холод, царивший в дортуаре. Иоланда лежала с широко открытым ртом, одна нога свисала с кровати, другая была поджата под ягодицы, а руки покоились на одеяле, несмотря на низкую температуру. Может, сильный приступ лихорадки заставил ее искать прохлады? Подобная гипотеза не казалась такой уж нелепой. Тем не менее она не объясняла положение ног Иоланды, а также длинную красную полосу, поднимавшуюся от основания шеи к носу. Окоченевшие члены покойной ставили Аннелету в тупик. Речь не могла идти о rigor mortis, трупном окоченении, начинающемся через три-четыре часа после кончины с мелких мышц шеи и становящемся полным часов через двенадцать. Если отталкиваться от времени последней службы, на которой присутствовала Иоланда, смерть наступила четыре-пять часов назад. Но тело было холодным и окоченевшим. Немногие известные яды действуют с такой скоростью. Аннелета Бо-пре стала рыться в своей памяти. Напрасно. Что-то ускользало от нее, какая-то деталь, связанная с неким животным. Она могла бы в этом поклясться. Но в одном Аннелета была уверена: убийца взяла этот яд не из ее шкафа, поскольку она не могла его идентифицировать.

Животное. Крупное животное. Очень опасное. Какое же? Искать. Когда-то она об этом читала. Почему она забыла, она, которую память и разум никогда не подводили?

Аннелета в ярости смахнула со стола зерна клещевины.

Замок Отон-дю-Перш, декабрь 1304 года

Вот уже две недели граф Артюс д’Отон пребывал в опасном раздражении. Он, обычно столь сдержанный, столь внимательный к мнению других — и особенно к мнению своих че-лядинцев⁹, поскольку те прекрасно знали привычки сильных мира сего, — гневался из-за пустяков, раздувал смешные промахи, которые прежде лишь позабавили бы его.

Слуги ходили на цыпочках, прижавшись к стенам, стараясь сделаться как можно более незаметными. Граф грубо отчитал прачку из-за складки на рукаве его шенса². Повар решил, что настал его последний час, а причиной стала слишком пряная медовуха. Что касается кузнеца, то граф с яростью прижал его к стене кузницы, обвинив в жестокости, когда Ожье, любимый конь графа, недовольно заржал при появлении мастерового.

Все были чрезвычайно обеспокоены. Старые слуги с тревогой вспоминали о жутком трауре графа после смерти Гоз-лена, его единственного наследника, когда в угрюмом взгляде хозяина, во всех его жестах они читали желание убить кого-нибудь. Некоторые обращались за помощью к Ронану, к которому их сеньор относился с нежностью, удивительной для этого молчаливого человека. Старик был свидетелем рождения графа и в значительной мере его воспитателем. Он один осмеливался не обращать внимания на убийственное горе, охватившее графа после смерти сына. Слуги пытались получить сведения, возможно, объяснения. Ронан, как мог, успокаивал их: это желчное настроение должно было скоро пройти.

Ронан понимал, что заставило графа потерять интерес к еде и лишило сна. Мадам. Так он назвал эту даму, которая была необыкновенной женщиной. И хотя Ронан никогда не встречался с ней, он почувствовал это по преданности маленького Клемана, по ужасу, охватившему мальчика, пока его госпожа сидела в тюрьме, по приступам радости Артюса, сменявшимся меланхолическим настроением, по восхитительным отзывам Монжа де Брине, сеньора бальи, и даже по беспокойству мессира Жозефа из Болоньи, старого лекаря графа.

Ронан постучал в дверь маленькой библиотеки в форме ротонды, которую граф превратил в свой рабочий кабинет. В ответ он услышал нетерпеливое, строгое восклицание:

— Что еще? Неужели мне нужно спрятаться в какой-нибудь пустыне, чтобы наконец обрести покой?

Старый слуга притворился, что не заметил отвратительного настроения Артюса, и вошел в комнату.

— Повар покорнейше просит сообщить, что вы желаете на ужин. Вы похудели, монсеньор. На вас мешком висят корот-кие штаны и даже лосины.

— Я не голоден, у меня нет никаких желаний, и он раздражает меня, этот повар. Ты тоже, с твоим вечным упрямством старой клуши.

Ронан опустил голову, не сказав ни слова.

Артюс смутился. Неужели он стал таким безмозглым хамом, что нагрубил одному из немногих, кто был по-настоящему привязан к нему, его прошлому, одному из тех редких людей, кого по-настоящему любил? Он вздохнул, злясь на себя, и проворчал:

— Я всегда питал особую нежность к клушам, особенно старым. Их преданность своим цыплятам и даже молодым несушкам умиляет меня. Тем не менее... в данный момент я не хочу находиться в их обществе.

Ронан поднял глаза на того, кто по-прежнему был его «малышом», и легкая улыбка вознаградила графа за его завуалированные извинения.

— Мессира Монжа де Брине удивляет ваше одиночество. Возможно, беседа с этим человеком, который так вам предан...

— Брине ничего не поймет, — прорычал граф. — Впрочем, я не смогу ему все объяснить, поскольку сам мало что понимаю... Черт возьми! После стольких мучений, которым она подверглась в том застенке... Как подумаю, что она отказалась от моего гостеприимства, сославшись на усталость и боль! Никто не посмел бы злословить по этому поводу!

Почувствовав, что он ступил на зыбкую почву, Ронан заколебался, но, движимый любовью и уважением к этому человеку, достойному доверия, смелому, но, к сожалению, лишенному непосредственности, он решился:

— Слухи не нуждаются в обоснованности. Несомненно, у мадам есть множество дел в своем мануарии. Несомненно... слишком быстрое и... публичное сближение с Отоном не подобает достойной благородной даме. Несомненно...

— Почему вы все называете ее «мадам», словно только она одна и существует? — прервал старика Артюс, терзаемый растерянностью и плохим настроением.

— А разве есть другие, мессир?

— Для кого?

— Для вас. Для меня, для тех, кто входит в ваше окружение.

— А почему я в очередной раз должен чувствовать себя перед тобой шестилетним ребенком?

Лицо Ронана просияло от счастья. Он пустился в воспоминания:

— Боже мой, каким вы были шалуном и проказником... и уже таким отчаянным. Вы ничего не боялись... Что касается глупостей, Господи Иисусе, да вы их коллекционировали. Когда вы поднимались на крышу голубятни, чтобы убедиться, что солнце действительно восходит на востоке, я умирал от страха. Было невозможно заставить вас спуститься. Как же мы боялись! А ваши ночные походы в лес в поисках большого белого единорога из сказки... А тот день, когда вы чуть не утонули, потому что вбили себе в голову, что, если будете долго держать голову под водой пруда, у вас отрастут жабры? Святые небеса, и где вы нахватались всех этих безумных глупостей? Одна следовала за другой. Как часто вы мучили меня!

Граф постепенно смягчался, вспоминая свои детские выходки, многие из которых действительно могли стоить ему жизни. Более спокойным тоном он сказал:

— Вы... Ты, маленький Клеман, клирик из Алансона... этот рыцарь-госпитальер, о котором я ничего не знаю, кроме имени, Франческо де Леоне, и даже мой лекарь, спрашивающий меня о ранах «мадам» и пославший ей чудодейственную настойку, рецепт которой он ревностно держит в тайне...

Ронан не заблуждался. Его господина преследовала навязчивая идея об этом рыцаре. Может, он сердился из-за того, что тот опередил его и спас мадам де Суарси? Или речь шла об обыкновенной ревности? Поняв, что его сеньор действительно не может поделиться своими опасениями с мессиром де Брине, старый слуга осторожно пошел дальше по зыбкой почве чувств.

— Ах... рыцарь...

— Что «рыцарь»? Ведь я упомянул не только его одного, разве не так?

— Разумеется.

Граф несколько минут пристально смотрел на старика, потом сдался:

— Продолжай, Ронан, и сядь, потому что твое упрямство сродни моей неуверенности, которая гложет меня вот уже несколько дней. По сути, кому, кроме тебя, я могу довериться... Или ей, «мадам», — добавил он, впервые улыбнувшись за несколько недель.

Старик сел прямо в одно из маленьких кресел, взволнованный этим проявлением нежности и доверия.

— Да... этот рыцарь. Я не знаю, что и думать, мой славный Ронан. Мне в голову приходят абсурдные мысли. До его прихода в застенок мадам де Суарси не была знакома с ним. В этом я уверен, да и Клеман подтвердил. Я также убежден, что Никола Флорен погиб от его кинжала. Какая сила могла толкнуть госпитальера, занимающего высокое положение в ордене, на убийство инквизитора? Как, почему он приехал в Алансон? А он приехал специально, чтобы спасти ее. Даю голову на отсечение. Почему Аньян, секретарь покойного чудовища Флорена, бормотал такие несуразные слова о мадам Аньес, что я подумал, будто он в нее влюбился? Почему все эти существа: мужчины, дети... да я сам, все мы тянулись к ней и были готовы рисковать своей жизнью, лишь бы спасти ее? Почему, почему этот рыцарь с Кипра? Откуда он ее знает? — Граф вышел из себя.

— Вы опасаетесь, что в его случае... Как бы это сказать? Речь идет о привязанности, недопустимой для человека, давшего обет?

— А что? Разве он не может влюбиться? Мне не понадобилось много времени, чтобы самому потерять голову, — ответил граф с мрачной иронией.

— Вы помните, как однажды задавали мне вопросы, на которые я не мог ответить? Вы усмехнулись, сказав мне: «У всякой проблемы есть решение. Надо только его найти».

— К чему ты клонишь?

— А не лучше ли поделиться своими сомнениями с «мадам»? Насколько я понимаю, ее не назовешь вертихвосткой или глупой кокеткой.

— И выставить себя на посмешище? Я даже не знаю, находит ли она во мне какие-либо достоинства, кроме моего имени и состояния. Видишь ли, в ее случае моего имени и состояния недостаточно... Тем более я сомневаюсь, что она этим удовольствуется.

— Это было бы превосходной возможностью все проверить. Вы также могли бы сразу взять быка за рога.

— Ее? — смутился граф.

— Разумеется, нет, монсеньор. Ну же, чему я вас учил? Никогда не обращаться с женщиной как с быком. Они намного более опасны. Я все время думаю об этом рыцаре де Леоне. Вы могли бы сблизиться с ним, возможно, добиться объяснений. Я слышал, что к этим монахам-воинам не так легко подступиться, но ваше имя, ваша репутация, вероятно, избавят вас от дурного приема и заставят его внимательно выслушать вас.

Это было столь очевидным, что Артюс посмотрел на Рона-на так, словно только заметил присутствие старика в библиотеке. Когда он заговорил, в его голосе звучали интонации прежних добрых дней:

— Знаешь ли ты, мой драгоценный Ронан, что снял с моих плеч невыносимое бремя? Черт возьми! Разумеется, я встречусь с рыцарем... Надеюсь, что он не отправился в дальние страны. Прикажи позвать Монжа де Брине, прошу тебя. Его длинные уши улавливают все слухи. Возможно, он сумеет мне помочь.

— А «мадам»?

Граф тут же заколебался.

— Что ж... Твое предложение вполне разумно. Раз так... Мне надо взвесить все «за» и «против». Да... Я чувствую себя способным взять быка, даже разъяренного, за рога. А вот общаться с женщиной ее положения мне не так просто. Понимаешь ли, Ронан, — продолжал он, — дамы такие сложные, если не сказать неожиданные. Наконец... Мы гораздо... проще, доступнее.

Улыбка озарила морщинистое лицо старика, много лет назад тоже проводившего бурные ночи.

— Так утверждают мужчины. И поскольку женщины не ждут того же самого, их считают неожиданными... если не сказать непредсказуемыми?

— Ах так! Ты щелкаешь меня по носу?

— Я никогда бы на это не осмелился, — возразил стариктоном, свидетельствовавшим о том, что он и в самом деле поставил точку в разговоре. — Если позволите, я пойду за мес-сиром де Брине.

— Ступай.

Вскоре после ухода старика, столь любезного его сердцу, Артюс был вынужден признать очевидное — то, о чем вот уже две недели он старался не думать. Он предпочел бы волноваться, нервничать, переживать, неистовствовать. Так и было бы, если бы Ронан, который всегда искусно управлял им, терпеливо не подвел его, как обычно, туда, куда он отказывался идти: к столу, ванне, кровати, часовне, письменному столу, а вот теперь, в зрелые годы, к решению.

Артюс раздраженно вздохнул. Разумеется, надо было получить разъяснения от неуловимого госпитальера. Как могло случиться, что воин Христа проявил слабость и воспылал чувством к женщине? Правда, к необычной женщине. Артюс был достаточно честным, чтобы признать: ревность боролась в нем с беспокойством. «Мадам» украла у него сердце и рассудок так ловко, так стремительно, что он едва это заметил. Тогда почему бы ей не похитить их у другого? По какой иной причине так спешил спасти ее рыцарь, не побоявшийся убить пусть и развратного, но служителя Бога, инквизиции, Папы?

Граф ходил взад и вперед по маленькой комнате, словно лев в клетке, с таким раздражением, что в окнах дребезжали маленькие стеклышки неправильной формы.

Клеман уверял графа, что его дама даже не подозревала о существовании этого рыцаря до того, как тот нанес ей странный визит в Доме инквизиции.

— Черт возьми! — процедил граф сквозь зубы.

Эта история не имела никакого смысла. Следующая мысль заставила его оцепенеть. Как и все, что касалось мадам де Су-арси. Какая паутина плелась вокруг нее?

Встреча с рыцарем де Леоне не поможет ему, по крайней мере сейчас. Нет другого выхода, кроме того, что так ловко предложил Ронан. Нанести ей визит. Нетерпение боролось со страхом. А если она выгонит его? Если она будет уклоняться от ответа? Если он поймет, что она не разделяет его чувств? Да, но... Вдруг все наоборот?

Предлог. Тогда он окажется не в такой уж глупой ситуации. Узнать о ее здоровье, осведомиться о малыше Клемане, которого ему так не хватает в замке. К тому же мессир Жозеф скучал по мальчику и его неиссякаемым вопросам.

Должен ли он предупредить ее заранее о своем визите? Он вспомнил о гневе Аньес, о ее резких словах, когда он застал даму де Суарси в крестьянских браках при сборе меда. О длинных крепких мышцах бедер, выступающих под тканью, когда она садилась на Ожье. Черт возьми! Уже после их первой встречи она не выходила у него из головы.

Тогда сообщить? Это было бы, несомненно, более куртуазно, хотя положение сюзерена избавляло его от подобной необходимости. Но он рассчитывал на эффект неожиданности, чтобы как можно скорее развеять свои сомнения.

Жюль мял в руках шапку, подбитую заячьим мехом. Он старался держаться подальше от своего рассерженного хозяина, но был вынужден подойти ближе по требованию, произнесенному голосом, охрипшим от пьянства.

— Подойди! Подойди же! Итак, мой мошенник мастер, что ты можешь мне сказать?

Жюль был сервом. Мастером же он стал по воле случая. Впрочем, этот титул не спасал его ни от побоев, ни от голода.

— Подойди ближе! — завопил Эд де Ларне, яростно стукнув кулаком по столу. — Отвечай немедленно, или я прикажу твоим дружкам по несчастью поколотить тебя, и они будут весьма рады возможности отомстить за твое высокомерие по отношению к ним. Всем этим болванам, которые только и делают, что ленятся и хотят разорить меня!

— Нет, мой добрый хозяин, нет, — пробормотал обезумевший мужчина.

— Тогда, если ты при помощи себе подобных не обкрадываешь меня, если вы не дрыхнете, как слизни, где руда, добытая за неделю? Надеюсь, не в этом мешочке, который ты притащил, — он вызывает только смех!

Вместо ответа мужчина кивнул головой.

— В нем? Да ты издеваешься! Тут нет и тридцати марок!* Куда вы дели остальное? Вы продали... — В глазах Эда засверкал нехороший огонь. — А, я вижу... Вы грабите меня, как лесные разбойники, чтобы заплатить мне шеваж¹⁰ и талью¹¹ или, что хуже, за свое личное освобождение! Ну и дела! Что, я должен позволять себя ощипывать как индюшку, чтобы вы могли купить себе свободу? Признавайся, или я тебя сейчас убью!

— Нет, вы ошибаетесь, мессир. В мешке все, что мы сумели добыть из вашего рудника, клянусь своей душой. Ваш рудник... он...

Остальные слова потонули в невнятном шипении. Жюль дрожал от страха. Жертвами ярости его сеньора уже стали несколько человек. Поговаривали, что он помог уйти в мир иной — чересчур сильно сжав ей горло, — этой шлюхе Ма-биль, которая терроризировала всех слуг. Мабиль вернулась в замок, проведя некоторое время у сводной сестры хозяина, мадам де Суарси. Она была смазливой, но злой, как чесотка и колики вместе взятые, эта аппетитная шлюха.

— Мой рудник? Так что с моим рудником? — зарычал Эд.

— Он истощился... Безвозвратно. Здесь нет моей вины, хозяин. Мы рыли, рыли, пока не стерли все пальцы. Там больше ничего нет. Нет железа. Клянусь вам прахом моего сына.

Ординарный барон¹² де Ларне резко вскочил, опрокинув скамью, на которой сидел. Жюль решил, что настал его последний час, и подавил рыдание, перекрестившись. Эд прорычал:

— Вон с моих глаз! Немедленно! Убирайся, пока я не передумал.

Мастер не заставил хозяина повторять дважды и как ужаленный выскочил из зала, благодаря небеса за оказанную ему милость. В конце концов, он ничем не владел, даже свободой уйти. Ничем, кроме своей жизни, а она, по крайней мере сейчас, была спасена.

Эд тяжело опустился на край стола. Разумеется, он знал об этом. Он заставлял сервов работать, пытаясь убедить себя, что в руднике есть еще немного руды, достаточно, чтобы какое-то время держать короля в заблуждении. Напрасно.

На протяжении нескольких поколений семья Ларне покупала у властей относительное спокойствие за эту цену, а от их огромного состояния сейчас остались лишь крохи. Предки Эда вели хитроумную политику, клянясь в верности королям Франции, но не гнушаясь заигрывать с вражеской Англией, близким соседом. И хотя открыто об этом не говорили, но железо доставалось самому щедрому и «душевному» монарху. Как сформулировал дед Эда с жизнерадостностью богатого суконщика: «Твоя жена бывает весьма соблазнительной лишь тогда, когда она нравится другим. Таким образом, щедрым следует быть лишь с соблазнительными женщинами». Жизнерадостность исчезла. Что касается «соблазнительной женщины» из метафоры, она стала бесплодной. Рудник начал истощаться незадолго до смерти барона Робера, отца Эда.

Эд схватил кувшин и налил себе нетвердой рукой вина, забрызгав темную столешницу. Он качнулся, но вовремя схватился за край стола.

Тупая, глупая зловредная шлюшка, которая важно расхаживала по замку в перешитых нарядах своей тетки, раздавала приказы и читала нравоучения, словно она была здесь хозяйкой! Все ее ненавидели. Он сам ее ненавидел! Все произошло из-за нее, из-за глупости, проявленной ею на инквизиторском процессе. Матильда... На что она рассчитывала? Что он уложит ее в постель и лишит девственности? На супружеском ложе? Как ни странно, хотя это и входило в его планы, он не испытывал ни малейшего желания. Раз уж он не сумел уничтожить Аньес руками Матильды, девчонка перестала для него существовать. Он рыгнул. Зачем деликатно обращаться с барышней, когда он может лапать девок и требовать от них все, что угодно? Из-за глупости Матильды провалился план ее дорогого дядюшки. Ну что ж, она за это заплатит. Она заплатит за мать. Она заплатит за От-Гравьер. Она заплатит за все остальное. Опьяненный желчной радостью, он забыл, что инквизитора убил незнакомец. Это была вина Матильды. Он все ставил ей в вину, даже то, что она не была похожа на Аньес.

Да, надо, чтобы эта идиотка за все заплатила. Тогда, возможно, он снова станет спать спокойно.

Эд задумался. Вдруг его озарила счастливая мысль, и он улыбнулся. Он позвал служанку, которая предусмотрительно остановилась на безопасном расстоянии от хозяина.

— Немедленно скажи мадемуазель моей племяннице, что я хочу видеть ее.

Быстро сделав реверанс, девушка исчезла.

Матильда потратила несколько минут, чтобы привести себя в порядок, прежде чем принять своего дорогого прекрасного дядюшку. Она оживила кожу щек щипками, покусала губы, но не знала, что делать с волосами. Нет, дама расплетает косы лишь тогда, когда ложится... с супругом или любовником. Она бросилась к небольшому креслу, стоявшему возле туалетного столика, и приняла позу, которую посчитала томной и одновременно изящной.

Хмурое лицо любимого дядюшки подсказало Матильде, сразу же почувствовавшей разочарование, что сегодня вечером она вновь не познает тайну плотских утех. Раздосадованная, она встала. Эд почувствовал желание племянницы, и на него нахлынула волна ненависти, которую он никак не мог с держать. Юная шлюха! Ее порочность не имела оправданий, в чем он не отказывал другим.

— Дядюшка, какое счастье видеть вас...

— Моя дорогая крошка, боюсь, что оно продлится недолго.

— Вы пугаете меня.

— Я в отчаянии. Ваша мать по-прежнему портит нам жизнь.

— Как?!

— Вскоре она заберет вас. Несправедливый исход судебного процесса дает ей на это право, ибо она не была поражена в своих правах. — «По твоей вине, мерзавка», — добавил Эд про себя, а потом продолжил: — Боюсь, она будет мстить вам за вашу смелость, вашу привязанность ко мне, которую я очень ценю. Я хорошо знаю ее. Она безжалостная, хотя и прикидывается простодушной. Ах, боже мой!.. Только представлю вас в этом свинарнике Суарси, ваши нежные руки, огрубевшие от тяжелой работы, ваш изящный силуэт, изуродованный лохмотьями... У меня сжимается сердце.

У Матильды тоже было тяжело на сердце. При мысли о подобной перспективе тошнота подступила к самому горлу. Нет! Нет, только не Суарси, только не мать, только не свиньи и вонючие слуги! Только не невыносимый холод в мрачных стенах. Она хотела веселья, изысканных яств, танцев, света, ковров, служанок, красивых одеяний и драгоценностей.

— Я отказываюсь! Я отказываюсь возвращаться в эти смрадные трущобы Суарси. — Охваченная паникой, готовая вот-вот разрыдаться, Матильда умоляюще добавила: — Дядюшка, заклинаю вас, оставьте меня здесь.

— Это мое самое горячее желание, милая. Но как? Я не могу выступать против права вашей матери. Тем более сейчас.

— Ну... через несколько месяцев я стану совершеннолетней, всего через пять.

— И где же я буду прятать вас все это время, до тех пор, пока вы не вернетесь ко мне? — Эд подошел к племяннице и поцеловал в лоб в знак покорности, а затем лукаво продолжил: — Мадам... Мне пришлось выпить несколько кубков вина, чтобы найти в себе мужество сделать это признание. Разве это не поразительно для человека, который боится только Бога? — солгал жалкий трус.

Внезапное смирение и обращение «мадам» растрогали девочку, и она жеманно произнесла:

— Вы пугаете меня, мсье.

— Это последнее, чего я хочу в данный момент. Вы... Надеюсь, ваша проницательность позволила догадаться, что я питаю к вам... привязанность... Однако наши родственные связи не только не оправдывают ее, но и делают... необъяснимой. Даже немыслимой.

Сердце Матильды забилось. Наконец-то!

— Мсье... — прошептала она, прикрывая рот маленькими пальчиками, усыпанными кольцами мадам Аполлины, ее покойной тетушки.

— Я знаю... Впрочем, я слишком далеко зашел, чтобы от всего отказаться. Я понимаю, что наши кровные узы внушают вам отвращение. Я сам долго взвешивал все «за» и «против». Я стою перед вами покоренный, безоружный, не питающий никаких надежд. Хотите моей смерти? Я предлагаю вам свою жизнь.

Ах, какой неожиданный поворот! Все ночи напролет Матильда мечтала услышать такие слова. Любила ли она дядюшку греховной любовью? Конечно, нет. Впрочем, она не питала к нему и особой родственной любви. Матильда не любила никого, кроме Матильды де Суарси, которая все больше нравилась ей. Но он был богат — так, по крайней мере, она считала, — и потом, эта душераздирающая сцена... Она станет недоступной богиней, к стопам которой будут припадать мужчины. Какая прекрасная метафора! Матильда протянула Эду руки, и он поцеловал их.

— Ах, нет... Вашей смерти? Никогда, мсье. Что делать? Что делать, чтобы навсегда остаться с вами?

— Иными словами, вы...

— Тише, — прервала она его. — От дамы нельзя требовать подобных признаний.

— Я грубиян, мадам. Тысяча извинений. Но вы опять заставили трепетать мое бедное сердце, которое я считал уснувшим. Что делать? Я перебрал все решения и понял, что существует лишь один выход. Если ваша мать заберет вас, она вас погубит. Вы молодая, красивая, соблазнительная. А она стареет, и у нее нет иного будущего, кроме неблагодарной работы в Суарси. Ее женская ревность не будет знать передышки. Она чувствует, что вы завоевали меня, признаюсь, без особого труда.

Эд так умело набросал соблазнительный портрет Матильды, противопоставив ее матери, что девочка, не задумываясь, согласилась с ним.

— И какой же этот единственный выход, мой дорогой дядюшка?

— Зовите меня Эд, прошу вас. Не напоминайте больше о наших связях, которые ранят мое сердце.

— Эд... Я тысячи раз шептала ваше имя, мсье. Итак, выход?

— Монастырь, моя прелестница. Монастырь, где вы будете гостить пять недолгих месяцев до вашего совершеннолетия.

— Монастырь?

— Вы поедете туда как гостья, а не как облатка. Своего рода духовное уединение, как это делают многие высокородные дамы королевства, в том числе и дочь короля, мадам Изабелла.

— Мадам Изабелла? Правда?

— Разумеется, и многие другие.

— Пять месяцев — это так долго... В монастырях можно умереть от скуки.

— Пять месяцев — и свобода, навсегда. Вы, я...Но вы такая красивая, такая изящная, что я опасаюсь, как бы однажды вы не покинули меня...

— О нет, мой... Эд, мой нежный Эд, — пообещала Матильда, предчувствуя, что скоро замок Ларне станет недостаточным для будущего, о котором она мечтала. К тому же сводный дядюшка никогда не получит от Церкви разрешения жениться на племяннице. — Ну что же, мой нежный Эд, нас ждет короткая разлука. Но молю вас, выберите женское аббатство, более привлекательное, чем Клэре.

— Я уже подумал об этом, — солгал Эд, который искал самый удаленный от Ларне и Суарси-ан-Перш монастырь. — Вам надо написать короткое письмо и объяснить, почему вы хотите на время покинуть светское общество и воссоединиться с Богом... Так я огражу нас от гнева Аньес.

Выбор Эда пал на Аржантоль, женское аббатство ордена цистерцианцев, основанное Бланкой Наваррской и ее сыном Тибо IV Шампанским. Это аббатство полностью отвечало его желаниям. Удаленность, поскольку Аржантоль находился в Шампани, и суровость. Устав, написанный святым Бенедиктом, был строгим, вменял в обязанность бедность и строгое затворничество в стенах монастыря и возводил в догму ручной труд.

«Твои хорошенькие ногти будут рыть землю, прекрасная кокетка, твоя поясница будет разламываться от боли при сборе хвороста, и тебе придется колоть лед в тазу, чтобы умыться».

— Прошу вас, Эд, диктуйте.

Все время, пока Эд подбирал слова, как можно более убедительно свидетельствовавшие о том, что его племянница сделала окончательный выбор, он смотрел на нее, полуобнаженную, сидевшую на неудобном табурете. Он видел, как монахиня подносит нож к ее прекрасным волосам, режет, стрижет их. Он видел, как длинные курчавые пряди падают на землю. Он видел, как из глаз Матильды градом льются слезы, орошая ее маленькие груди. Он даже чувствовал запах грубой льняной рубахи, которую надевают ей через голову. Шлюха!

Когда мать разыщет ее, невыносимая глупая болтунья станет уже совершеннолетней. Ничто и никто не сможет забрать ее из монастыря, которому он пообещал щедрый дар. Вернуть девочку означает вернуть деньги. Эд сумеет убедить аббатису, что племянница ведет себя неподобающе и он, дядюшка-опекун, заботящейся о ее благополучии и чистоте души, вручает Матильду Богу и дисциплине, чтобы направить племянницу на путь истинный. И как славная женщина, которая окажет ему такую услугу, сможет проверить, что он вовсе не является опекуном мадемуазель?

Шлюха!

Шартр, дамские бани, улица Бьенфэ, Бос, декабрь 1304 года

Од де Нейра потянулась всем телом и залюбовалась своей молочной кожей, слегка порозовевшей после горячей ванны, ароматизированной эссенциями розы и лаванды.

Одетая только в вышитые шелковые туфельки, она рассматривала себя в маленьком зеркале, висевшем в ее личной кабинке. Совершенство. Она всегда была совершенством, вплоть до прекрасного чела, изящная линия которого стала еще длиннее благодаря эпиляции, как того требовала мода. Это не было ни тщеславием, ни кокетством. Тело и очаровательное лицо были самым надежным оружием, не говоря уже об уме и изворотливости. И поэтому они требовали ухода.

В ожидании своего гостя она решила пройти через умывальню обнаженной: восхитительное испытание, которое она порой позволяла себе.

Од вышла из кабинки и, неся в руках тяжелый кувшин с настойкой мальвы, беззаботно стала рассматривать новых посетительниц с видом знатной дамы, ищущей родственницу. Не менее десяти женщин устремили свои взгляды на Од, более или менее явно оценивая ее. Убедившись в правильности своих предположений, Од вернулась в кабинку. Нет более беспристрастного судьи женской красоты, чем другая женщина, поскольку мужчина сразу же начинает путаться в своих желаниях. А здесь их было почти десять!

Подобные проверки были первой из причин, по которым Од любила публичные бани. Положение в обществе и состояние позволяли ей принимать ванну дома. Вторая причина носила стратегический характер. Женщины охотно болтали друг с другом, даже если встречались только в банях. Они обменивались альковными тайнами, кулинарными рецептами, рассказами о семейных или денежных затруднениях и, при случае, анекдотами, которые, если правильно ими воспользоваться, могли низвергнуть обладающего властью человека. Од здесь собирала информацию. Кроме того, ни в одном другом месте не было так удобно принимать женщину, особенно тогда, когда Од не хотела, чтобы прохожие или слуги видели, как та входит в особняк, снятый для нее Гонорием Ьенедетти в Шартре, например. Разве можно найти лучшее место для конфиденциальных признаний и анонимности, чем залы, гудящие от разговоров и смеха?

В то время, когда нагота никого не смущала, многие бани были общими для мужчин и женщин. Некоторые даже становились местом галантных встреч — за плату или бесплатно, — если не неофициальными борделями. Од избегала этих лупанариев, пусть и роскошных, где перед ваннами, надежно защищенными занавесями, стояли прелестные столики, чтобы любовники могли подкрепиться и насладиться вином и перерыве между двумя сеансами физических упражнений. Если не считать редких, но требовательных жалоб тела, плоть уже давно перестала интересовать мадам де Нейра, поскольку она знала все ее хитрости, все уловки. Плоть превратилась в обыкновенный способ добиваться цели.

Од легла на маленькую кушетку, стоявшую в ее кабинке, и закрыла глаза.

Гонорий, дорогой Гонорий... Во время своего последнего приезда в Рим она нашла камерленго постаревшим, исхудавшим. Странно, но многие люди так никогда и не могут утолить жажду власти. Они постоянно вырывают, поглощают, проглатывают новые частички власти, но вечно остаются голодными.

Од открыла глаза и выпрямилась. На нее смотрела женщина, не по сезону легко одетая, в головном уборе матроны, скрывавшем, вероятно, обритую наголо голову. Од встала, неторопливо взяла полотенце, лежавшее на полу, и завернулась в него. Женщина внимательно смотрела на белокурые волосы Од, обрамлявшие идеальный овал прелестного лица, на гармоничный выпуклый лоб, огромные миндалевидные изумрудные глаза, похожие на озера, и маленький рот в форме сердечка. Она сразу возненавидела эту слишком красивую женщину, слишком уверенную в себе, слишком дерзкую, которая с непроизвольной жестокостью напомнила ей обо всем, чего ей не хватало и что мучило ее.

Сдержанным, но любезным тоном Од де Нейра спросила:

— Я вижу, мадам, что у вас нет ни свертка, ни пакета. Неужели вы до сих пор не завладели ими? Наш общий «друг» расстроится, узнав об этом.

— Напротив, они у меня.

— Все три?

-Да.

— Какая приятная новость! И где же?

— В аббатстве Клэре, где есть тайная библиотека, которую мне удалось обнаружить с большим трудом.

— Но ведь вам щедро заплатили за подобные трудности, — сыронизировала Од наигранно-веселым тоном, а затем добавила: — Итак, столь желанные манускрипты по-прежнему находятся в Клэре... Мы не продвинулись ни на шаг.

— Дело в том, что наша матушка приказала обыскивать повозки и всех, кто выходит из монастыря, невзирая на их обязанности и положение. Я не могла подвергать опасности...

— Досадное препятствие, которое очень огорчит нашего итальянского друга. Что касается аббатисы, мадам де Бофор, она вызывает у нас все большее раздражение. Нам срочно нужны эти книги. Как вы думаете, она скоро снимет наблюдение за воротами?

— Сомневаюсь. Я даже полагаю, что она прикажет методично обыскать все аббатство.

Лицо Од де Нейра скривилось от досады.

— Какая ужасная перспектива. У нее есть шансы найти их?

— Не думаю...

— Но? Ведь вы хотели возразить?

— Сейчас происходят странные события.

Изящные брови Од вопрошающе поползли вверх. Ее гостья продолжала:

— Загадочная смерть инквизитора, который должен был мне... вам служить. Я не верю в эти глупые россказни о встрече со случайным убийцей. Неимоверная милость, оказанная мадам де Суарси Божьим именем. Эта пронырливая сестра-больничная, оказавшаяся гораздо опаснее, чем я полагала, судя по ее самодовольству. Изнасилование, а затем удушение служанки Мабиль из дома Эда де Ларне. Она оказала мне неоценимую помощь, приведя своего хозяина туда, куда я и хотела, к покойному Никола Флорену. Она также раздобыла для меня несколько осколков стекла из окон прихожей мадам де Суарси. Толченое стекло, добавленное в мясную котлету или ломоть хлеба, становится беспощадным оружием. Одним ударом мы убивали двух зайцев, поскольку в случае необходимости мы могли бы и это вменить в вину мадам де Суарси. Видите ли, и в случае с Мабиль гипотеза о бродяге-убийце мне не подходит. Мабиль не принадлежала к числу девиц, позволявших одурачить себя. По крайней мере она оказала бы отчаянное сопротивление. Еще одна деталь смущает меня. Когда люди бальи обнаружили ее бездыханное тело на опушке леса, они заметили, что на ней было несколько одеяний, словно она готовилась к длительному путешествию. Что-то затевается, и это беспокоит меня, мадам.

Од несколько минут молча рассматривала ее. Гонорий про-явил удивительное безрассудство, завербовав эту женщину. Как она сказала ему во время их первой встречи в Ватикане, было безумием доверять страху и желанию, которые служат

главными характеристиками трусости. И все же она произнесла любезным голосом:

— Вы должны как можно скорее вынести эти манускрипты за стены монастыря и передать мне, чтобы я могла отвезти их нашему «другу».

Женщина, разозлившись, резко ответила:

— Да что вы возомнили о себе? Что мне достаточно приказать? Да я первая, кто пострадал от этого необычайно строгого затворничества в аббатстве. Я должна была прислушаться к внутреннему голосу и перенести в надежное место деньги, накопленные своим неблагодарным трудом.

— Неблагодарным, но весьма прибыльным.

— А вы думаете, что убивать легко?

Искренне удивившись, Од заявила:

— Имеет значение только первый труп. Все остальные похожи на него.

— Вы... вы... — с отвращением выдохнула женщина.

— Чудовище? Возможно. — Вдруг опечалившись, мадам де Нейра добавила: — Но рождаются чудовищами немногие. Большинство из встреченных мною чудовищ таковыми стали.

Од быстро сумела взять себя в руки и фыркнула:

— Ах, трагедии я не люблю, они сушат кожу лица и способствуют появлению морщин. Признаюсь, в моем случае преображение произошло стремительно и почти безболезненно. Возвращаясь к мадам де Бофор, скажу, что она нас... утомляет.

Од увидела, как напряглась женщина, и участливо произнесла:

— Вы побледнели.

— Речь идет об аббатисе.

— И что? Разве это утомление, о котором я говорю, не лишает сна архиепископа, который вскоре станет Папой?

— Но... эта ведьма больничная следит за ней, как за молоком, стоящим на огне.

— Ба, да у нас возникли маленькие трудности! Но я знаю способ, как их устранить, — заявила Од, показывая на коричневый атласный кошелек, лежащий на изящном столике ее кабинки.

Женщина поспешно схватила его. Од добавила:

— Добрый совет подруги, знающей вас: заслужите его.

Женщина почувствовала угрозу, скрытую игривым тоном,

и пообещала:

— Постараюсь.

— Сделайте это, сделайте быстро и как можно лучше. Затем нам надо поговорить — надеюсь, душевно, — о другой пашей весьма упрямой знакомой, о мадам Аньес. Как выглядит эта дама, которую мне так расхваливали?

— Она очень красивая и весьма грациозная, если вы это хотите знать.

— Да. Впрочем, это весьма лаконичный ответ. Сделайте над собой усилие, я жажду узнать больше. Опишите ее.

— Она высокая, выше меня, хрупкая, но не слабая. У нее светлые волосы с медным оттенком, более насыщенным, чем у вас. Взгляд ее серо-голубых глаз сразу же поражает. Что касается ее кожи, она бледная, как и подобает благородной даме, хотя мадам де Суарси охотно работает со своими людьми на открытом воздухе, — произнесла женщина сухим тоном.

— Весьма милый портрет. Но мне кажется, что вы описываете ее с отвращением. Почему? — шутливо спросила мадам де Нейра. — Прошу вас, продолжайте.

Лицо женщины исказилось от ненависти, и она процедила сквозь зубы:

— Я сыта по горло этой Суарси! Похоже, что все готовы сражаться за нее. Все восхваляют ее до небес и приписывают ей тысячи добродетелей. А кто такая Суарси? Ей не откажешь в хороших манерах, она, разумеется, благочестивая, достойная, образованная и, несомненно, умная женщина.

— Черт возьми! Тем не менее вы находите несправедливым, что ее восхваляют до небес? — сыронизировала Од де Нейра. —

Милочка, ревность и зависть — это весьма коварное оружие. Необходимо избавиться от них.

— Что вы хотите этим сказать?

— Зависть заставляет слабые умы искать в других причины своего поражения или неудовлетворенности, хотя они кроются в них самих.

Оскорбление было таким очевидным, что женщина покраснела. Она ненавидела это прекрасное чудовище и охотно заткнула бы ему рот. Да, она его ненавидела, но вместе с тем боялась. Од де Нейра продолжала:

— Успокойтесь. Очень скоро мадам де Суарси перестанет причинять вам неудобства. На этот счет у меня есть несколько занятных идей. Впрочем... все в свое время. Поспешишь — людей насмешишь. Прощайте, до скорой встречи на следующей неделе на этом же месте, в это же время... вместе с манускриптами. Мы полакомимся нежным яблочным пюре с орехами и медом, радуясь, что мадам де Бофор наконец-то воссоединилась со своим горячо любимым мужем. По сути, разве тем самым мы не окажем ей бесценную услугу?

От-Гравьер, Перш, декабрь 1304 года

Поднялся холодный порывистый ветер. Он пронизывал до костей опрометчивых смельчаков, оказавшихся в этот час на улице, когда ночь брала верх над последними проблесками дня.

Аньес прижимала Клемана к себе, управляя одной рукой Розочкой, сильной вороной кобылой першеронской породы¹³. В холке Розочка была даже выше рослого мужчины. Эту черту она унаследовала от своих булонских предков, появившихся в ее роду несколько столетий назад. Выведенные для тяжелой работы, эти выносливые лошади, способные довезти на себе рыцаря от Франции до Святой Земли, могли также идти мелкой рысью и демонстрировать удивительное проворство при преодолении препятствий, однако быстро выдыхались в галопе. Поэтому сейчас они ехали из мануария Суарси неторопливым аллюром.

Аньес погладила мощную шею кобылы и сказала:

— Стой, прекрасная Розочка. Мы приехали.

Кобыла застыла на месте, терпеливо ожидая, когда Клеман спустится по ее ноге на землю, а Аньес выпрыгнет из дамского седла, снабженного только левым стременем. Едва Аньес коснулась ногами земли, как они увязли в красноватой грязи. Лицо Аньес исказилось от боли, и подросток забеспокоился:

— Раны, нанесенные этим демоном, еще не затянулись, не так ли, мадам?

— У меня остались только шрамы от ударов, и все это благодаря заботам милого Аньяна, монахов, по очереди дежуривших у моего изголовья, и волшебной мази, которую принес мне лекарь монсеньора д’Отона, Жозеф, столь любезный твоему сердцу. Но порой из-за сырости шрамы начинают давать о себе знать. Однако худшее позади, не волнуйся.

Приподняв подол платья, молодая женщина сделала несколько шагов. Увидев удручающий пейзаж клочка земли, который входил в наследство, оставленное ей мужем, она тяжело вздохнула. Воинствующая армия крапивы заполонила десять арпанов бесплодной почвы. Никакие другие растения просто не могли на ней выжить. Сгущавшиеся сумерки придавали этому месту, продуваемому всеми ветрами и размытому бесконечными дождями, еще более мрачный вид.

Учащенное дыхание Клемана вывело Аньес из тягостного оцепенения. Подросток задыхался, словно после долгого бега. Он прошептал:

— Мне страшно, что этот момент настал. Я так боюсь, что ошибся, что моя интуиция была всего лишь химерой.

Беспокойство Клемана заставило Аньес собрать все силы в кулак. Она резко возразила:

— Мы уже здесь. Сейчас не время бояться. Опробуем камень, который тебе дал гениальный Жозеф из Болоньи. Ведь он должен помочь нам проверить, скрываются ли под этой засушливой землей железные богатства.

— Мессир Жозеф рассказал мне об опыте, который очень легко провести тому, кто обладает замечательным инструментом, тем самым, что он доверил мне. Он также посоветовал беречь этот инструмент, поскольку тот редко встречается и не имеет цены. Из осторожности мы должны хранить его существование в тайне.

— И ты называешь это «инструментом»? На мой взгляд, это всего лишь необработанный кусок скалы!

— Нет... Как я вам уже говорил, это камень из Магнезии, области в Малой Азии. У этой скалы, которую называют магнитным железняком, весьма примечательная история. Пять тысяч лет назад пастух по имени Магнес¹⁴ пас своих баранов. Он взобрался на скалу, чтобы лучше видеть их. И вдруг металлический наконечник его посоха словно прирос к скале. Посох стоял прямо, хотя пастух не поддерживал его в этом положении. Пастух испугался и увидел в этом колдовство. Лукреций и Плиний Старший наделяли этот камень магическими свойствами¹⁵. Лет десять назад в руки моего ментора Жозефа попало письмо, написанное неким Петером Перегри-иусом¹⁶. Тот подробно изложил все сведения о магнитном железняке, о котором по-прежнему ничего не известно в нашем королевстве¹⁷. По мнению мессира Жозефа, в этой скале нет ничего магического. Речь идет об удивительном природном феномене, о магнитных свойствах, все еще недоступных нам.

Аньес ловила каждое слово Клемана. Затем она подвела итог:

— Если посох стоял вертикально, значит, этот минерал в определенном смысле приклеивается к металлу?¹⁸

Клеман улыбнулся, вновь поразившись уму Аньес.

— Да, он притягивает его.

— Я начинаю разделять твое восхищение Жозефом, хотя совсем не знаю его. Быстрее, мне не терпится увидеть, как работает этот чудесный притягательный камень. Скоро наступит ночь. Но Розочка знает дорогу, а мой короткий меч разубедит любого грабителя. И все же я предпочитаю, чтобы мы вернулись до наступления кромешной темноты. Что я должна делать, чтобы помочь тебе?

Клеман дал странный ответ:

— Ничего, мадам, если только не следить за мной, как обычно.

Аньес с горечью подумала, что эти слова, не имеющие никакого отношения к опыту, который собирался провести подросток, вкратце изложили всю его жизнь гораздо лучше, чем пространные рассуждения. Их было всего двое: женщина и девочка, переодетая в мальчика ради своего спасения, ради спасения их обеих. Их было двое, связанных искренней любовью, а эта сила не знала себе равных. Аньес получила этому лишнее доказательство в ужасном застенке Дома инквизиции Алансона, когда над ней нависла отвратительная маска смерти. Но что, по сути, понимал/понимала Клеман/Кле-манс в свои еще детские годы о том, что их связывало? И что она, дама де Суарси, знала об этом?

«То, что я всегда буду поступать так. Если придется, даже ценой собственной жизни», — шепотом пообещала она себе.

Клеман взглянул на нее своими сине-зелеными глазами и, улыбаясь, покачал головой. Затем, желая положить конец этому всплеску чувств, столь бурному, что слова уже становились излишними, он произнес наигранно-бодрым тоном:

— Все остальное надо делать лежа ничком.-

Клеман вытащил из мешка широкие джутовые полоски и обмотал ими кисти и предплечья, прежде чем войти в заросли почерневшей от мороза крапивы. Он сказал:

— Эта проклятая трава по-прежнему жжется, хотя и замерзла.

— Из крапивы мы изготавливаем бесценный компост.

— Рецепт которого привезли тамплиеры. Тем не менее крапива кусается, как сонм дьяволов.

Упоминание о военном ордене заставило Аньес вспомнить

о неуловимом рыцаре-госпитальере. Аньес бросила вслед Клеману, направлявшемуся в заросли:

— Тебе что-нибудь известно о рыцаре Франческо де Леоне?

— Немногое. Впервые я услышал это имя от любезного Аньяна, когда мы с графом приехали в Алансон. Вы сами рассказали мне о нем подробнее, поскольку благодаря вам я теперь знаю, что он племянник и приемный сын аббатисы Клэре, Элевсии де Бофор. И я голову готов дать на отсечение, что именно он убил подлого Никола Флорена. Я совершенно не верю в эту байку о случайном пьянице, якобы пронзившем кинжалом вашего мучителя. — Сухим, почти злобным тоном Клеман добавил: — Он только опередил нас, мадам, уверяю вас. Монсеньор Артюс д’Отон не пощадил бы этого подлеца. Я тоже.

Аньес с трудом подавила улыбку.

— Я нисколько не сомневаюсь в вашей доблести. Вы мои мужественные защитники.

Клеман опустился на колени и продолжил:

— Возвращаясь к Франческо де Леоне... Я никогда не видел его. Тем не менее я благодарен ему за вмешательство, хотя он лишил нас чести спасти вас. Я спрашиваю себя...

Клеман раздвинул рукой, обмотанной джутом, заросли крапивы и внезапно замолчал. После возвращения Аньес, после ее странных откровений о рыцаре-госпитальере его мучил один вопрос наряду с тысячами других.

В тот вечер, когда Клеман слушал Аньес, сидя в ногах ее кровати, его поразило одно совпадение, столь важное, что мальчика начали терзать сомнения. Не был ли этот Франческо де Леоне вторым редактором дневника Эсташа де Риу? Клеман, так и не поведавший своей даме о находке в тайной библиотеке Клэре, воздержался от комментариев, которые могли бы вызвать у Аньес беспокойство. Эта тривиальная недомолвка — смешная ложь озорника, боявшегося наказания, — довлела над ним с тех пор, как он увидел в ней опасную двусмысленность. К этому примешивалось смутное чувство, что Аньес находится в центре шахматной доски, контуры которой он не мог различить. Аньес и он сам быстро поняли, что махинациями Эда де Ларне, сводного брата и непосредственного сюзерена дамы Клемана, руководил некто более могущественный и более опасный, чем Эд. И намного более решительный. Артюс д’Отон сузил круг возможностей, поместив их врага в Ватикан, приватный Ватикан Папы. Клемана очень беспокоила последовательность событий. Аньес попадает в руки инквизиции. Тут же, как по мановению волшебной палочки, появляется рыцарь-госпитальер. Чудовище-инквизитор погибает от ножа посланного провидением пьяницы, в существование которого трудно поверить. Убийство истолковывают как суд Божий, и Аньес спасена. Госпитальер исчезает, словно греза... Именно тогда Клеман узнал, что рыцарь был любимым племянником, почти сыном аббатисы, защищавшей тайну библиотеки Клэре, где хранился дневник, написанный двумя рыцарями-госпитальерами и посвященный «возвышенным» поискам. В этом дневнике говорилось об оракулах, описывались невероятные астрономические открытия, раскрывались две астральные темы, солнечный знак которых находился в Козероге. Аньес родилась 25 декабря. Возможно, одна из тем указывала на нее. А вторая? Постепенно детали вставали на свои места, хотя он не мог постичь логику разыгрываемой партии. Вот уж, действительно, шахматная доска.

— О чем ты думаешь?

Сумерки скрывали смущенное лицо Клемана. Молодая женщина собралась было повторить свой вопрос, но ее опередил восхищенный вопль Клемана:

— Мадам, мадам, посмотрите! Это чудо!

Аньес бросилась к нему. Стоя на коленях, Клеман размахивал темным камнем, к которому прилипло несколько крупинок красноватой земли. Аньес выхватила камень из рук мальчика и принялась рассматривать его со всех сторон, завороженная, стараясь подавить облегчение и радость, переполнявшую ее. Она дотронулась до крошечных комочков глины, которые буквально прилипли к шероховатой поверхности камня, притянувшего их к себе. Словно борясь с попыткой стряхнуть их на землю, они снова крепко прилипли к камню, едва Аньес отдернула указательный палец. У нее на глазах появились слезы.

Взволнованный Клеман бормотал:

— Ах! Камень из Магнезии притягивает землю! Вот доказательство, научное доказательство того, что под этой землей скрывается железо! Это рудник, мадам. Ваш бесплодный От-Гравьер — железный рудник! И он будет приносить вам доход до вашей смерти!

В словах Клемана Аньес почувствовала колкость в адрес Матильды, о жестокости и предательстве которой она посто-янно думала все эти дни. Ее дочь никогда не воспользуется богатствами От-Гравьера — если они и вправду существуют, и чем Аньес не сомневалась, — при жизни матери, если только она повторно не выйдет замуж. И Эд де Ларне тоже. Го-сподь дал ей пассивное оружие мести против сводного брата. Аньес про себя произнесла благодарственную молитву мадам Клеманс, голосам, любезным призракам, которые поддерживали ее в заточении.

Аньес боролась с желанием упасть на эту землю, которую раньше презирала, ненавидела, чтобы испросить прощения и поблагодарить ее за долготерпение. Если бы Аньес была одна, она, несомненно, принесла бы это странное покаяние. Но вместо этого она присела на корточки, вонзила ногти в землю, которая прежде вызывала у нее отвращение, и принялась разрывать глину. Захватив две пригоршни глины, она поднесла их к губам и поцеловала. Она жадно нюхала глину, желая убедиться, что этот горьковатый металлический запах, бивший ей в ноздри, был запахом ее спасения.

Наконец Аньес открыла глаза. Клеман пристально смотрел на нее. Маленький трогательный силуэт, стоявший посреди бесплодной пустоши.

— С вами все в порядке, мадам?

— Да... Мне уже лучше. Дорогой Клеман, я вновь испытываю давно забытое чувство. Мне кажется, что я сплю... И умираю с голоду! — добавила она.

— Вы возвращаетесь к жизни. Но надо торопиться. Уже ночь.

Аньес подвела Розочку к коряге. Так ей было легче и, главное, не так больно садиться на спину крупной кобылы. Потом она помогла Клеману подняться. Подросток влез на седло, дыша в живот Аньес.

На обратном пути Розочка бежала резво. Желание оказаться в родной конюшне, несомненно, подстегивало ее. Размышляя вслух, Аньес говорила:

— Предположим — ибо я не решаюсь окончательно поверить в это, — предположим, что От-Гравьер оказался железным рудником. Пойдем в наших предположениях дальше и допустим, что это очень богатый рудник... — Она вздрогнула в предвкушении и прошептала: — Но, Клеман, что делать с рудой, как ее добывать, как... что там еще... ее обрабатывать, чтобы изготовлять садовые ножи, шпаги и сошники?¹

— Нам на помощь вновь придет мессир Жозеф. Ведь я же вам говорил, что этот человек знает все, даже способы эксплуатации рудников! Нам понадобится много топлива, но его у нас в избытке благодаря вашим лесам. Нам также понадобятся рудокопы, но их можно набрать среди ваших сервов и батраков¹⁹. Однако мы должны будем уважать закон, запрещающий вести добычу руды и перерабатывать ее в период жатвы, поскольку в противном случае мы можем нанести урон полям и лишим ваших людей средств к существованию².

— Неужели такой закон существует?

— Разумеется, мадам. И это очень разумный закон.

— Но откуда ты, чертенок, знаешь обо всем этом?

— От мэтра Жозефа.

— Твой Жозеф — юрист?

— И юрист тоже, мадам. Он говорит, что хорошее знание законов страны, которая дала тебе приют, избавляет от досадных недоразумений.

— Да, он действительно мудрый человек.

Затем Клеман перечислил их слабости:

— Нам также нужна достаточно полноводная река, чтобы построить мельницу, которая будет приводить в движение кузнечные меха и быстро остужать кованое железо. Но здесь нет ни мельницы, ни мощного водного потока... Однако они есть поблизости. А раз так, нам нужны ломовые дроги и обозы, которые будут тянуть волы. Тогда мы сможет подвозить железо к одной из мельниц, которую мы возьмем в аренду за определенный процент, о чем нам следует хорошенько поторговаться.

— У тебя на все есть ответ, мой чудесный Клеман, — улыбнулась Аньес, гладя его по волосам.

На ум ей пришла другая мысль, сразу умерившая ее энтузиазм.

— Я дрожу от ярости, вспоминая о том, что мне придется отдавать в качестве подати половину добытой руды этому негодяю Эду, обязанному, в свою очередь, передавать четверть этого количества своему непосредственному сюзерену, графу д’Отону.

Едва Аньес произнесла эту фразу, как на нее снизошло озарение. Рудник. Эд знал или догадывался о его существовании. Не только озлобленность и извращенное желание двигали Эдом, когда он добивался ее ареста инквизицией. Он вскружил голову Матильде не только ради того, чтобы отомстить Аньес. Он это сделал, чтобы захватить рудник. Если бы Аньес признали виновной в ереси или в пособничестве еретичке, она лишилась бы своего вдовьего наследства, которое перешло бы к Матильде. Эду оставалось лишь осыпать Матильду подарками, которые ему ничего не стоили, поскольку он брал их из гардероба или шкатулок своей покойной супруги, милой Аполлины. Если только он не счел бы более полезным поместить девочку в монастырь, поскольку был ее опекуном.

От горькой обиды у Аньес сжалось сердце. Она даже сама этому удивилась. Служили ли, по ее мнению,распутство и извращенность Эда объяснениями его действий, даже постыдных? Возможно. Возможно, она видела в них своего рода душевную болезнь, которая в определенной мере снимала с Эда ответственность. Но деньги, жажда наживы, бесчисленные хитроумные уловки, чтобы завладеть вдовьим наследством сводной сестры, свидетельствовали, что единственной виновницей была его подлая и расчетливая душа.

Помолчав несколько минут, Клеман сказал слишком безразличным тоном, что наводило на подозрения:

— Я не вижу способа избежать этого... По крайней мере до тех пор, пока вы остаетесь арьер-вассалом мессира Отона.

Аньес не попалась на удочку:

— Ты слишком быстро выдаешь меня замуж. Неужели ты хочешь избавиться от меня? И потом... даме не пристало делать предложение руки и сердца.

Ответом ей был веселый смех. Потом Клеман сказал:

— И все же согласно обычаю она может дать понять, что благосклонно отнесется к подобному предложению, особенно если монсеньор ждет лишь знака... Вернее, я должен ска-зать — уже и не надеется, что такой знак будет ему послан.

— Постреленок, — прыснула от смеха Аньес, почувство-вав облегчение после легкомысленного разговора, на мгновение разогнавшего нависшие над ними тучи.

— Так она может? — настаивал Клеман.

— Она может.

— Без неудовольствия?

— Надо быть слепым или сумасбродным, чтобы причинять страдания другим.

— Значит, с удовольствием?

Аньес больше не могла сдерживать своего радостного на-строения. Она принялась шутливо бранить Клемана:

— Прекрати немедленно! Что ты такое говоришь? Я не смеюсь, я задыхаюсь от стеснения. Ну, сорванец, давай пре-

кратим этот разговор!

Клеман недолго радовался тому, что ему наконец-то удалось развеселить свою госпожу. Он должен был поведать ей

о своих находках в тайной библиотеке Клэре. Он не мог больше скрывать. Время поджимало.

Тень проскользнула в коридор скриптория. Впереди стелился густой пар, вырывавшийся у нее изо рта. Она обогнула столовую и прислушалась. Ни звука, ни шороха. Гостеприимный дом был пуст, поскольку там по-прежнему царил крепкий запах гари. Ее сообщнице хватило хитрости предложить столь коварный план. Она сама развела огонь, а Тени оставалось лишь подождать, чтобы затем воспользоваться суматохой и похитить манускрипты, хранившиеся в аббатстве. Что касается этой безмозглой Тибоды де Гартамп, сестры-гостинич-ной, то она действовала всем на нервы, повторяя, что ничего не понимает, безуспешно пытается разгадать загадку и вовсе не виновата в том, что огонь чуть было не уничтожил ее владения.

Тень крадучись вошла в обогревальню, расположенную недалеко от сушильни. Бланш де Блино, не покидавшая это помещение на протяжении нескольких недель, вернулась в дортуар. Едва голова Бланш касалась подушки, как она забывалась непробудным сном, становившимся все длиннее. Старая женщина любила эту комнату, в которой — как она утверждала, — могла читать Евангелия, не дрожа от холода и не опасаясь простудиться. Евангелия! Надо быть идиоткой, чтобы поверить в такой предлог! Бланш просто храпела целый день напролет.

Тень на ощупь направилась к шкафу, куда по вечерам убирали чернильницы, чтобы их содержимое не замерзло морозной ночью. На нижней полке лежали испорченные рожки, поскольку в этой комнате добровольного тяжелого труда хранили все без исключения. Внезапно Тень ощутила горечь. Аббатство было богатым, очень богатым. Так почему надо было лишать себя малейшего удовольствия под предлогом искупления грехов и заботы о бедняках? Неужели бедняки могли согреться при мысли, что в аббатстве монахини дрожат от холода под тонкими одеялами? Неужели то, что сестры копали землю и чистили свинарники, делало жизнь бедняков менее тягостной?

Скоро. Скоро, но не тут, а в светском обществе. Жить. Надо жить. Мсье де Ногаре обещал ввести ее в лучшие семьи Парижа, где зловредные таланты Тени могли оказаться полезными советнику короля. Она уже оказывала ему услуги, шпионя за дворянами-смутьянами по тайной просьбе ка-мерленго Бенедетти. Париж, какая пьянящая радость! Впрочем, ее больше не привлекала мысль о помощи сильным мира сего. Она хотела жить свободно, наслаждаться богатством. Разумеется, мысль об убийстве Элевсии де Бофор была ей не по душе. Но тем хуже, раз придется пройти через п о, чтобы забрать — и, главное, вынести из аббатства, —

свои сбережения, пополненные скромным состоянием, которое доверила ей Мабиль. Она спрятала это великолепное золото, добытое столь тяжким трудом, в двойном дне ковчежца, подаренного аббатству мадам де Бофор. Считалось, что в этом ковчежце хранится берцовая кость святого Жермена, епископа Осера, сражавшегося против пиктов и сак-

сов в Англии. В конце концов с упрямством аббатисы могла сравниться только ее слепота. Какое безумие побуждает некоторых людей бороться с теми, кто сильнее их? Ведь «итальянский друг», как называла этого человека мадам де Нейра, не решавшаяся произнести вслух его имя, был одним из этих опаснейших созданий, которым не следовало противоречить. Тень вздрогнула. Порой ее охватывало неприятное ощущение, что за ней повсюду следят глаза камер-ленго, проникают в самую душу и внимательно рассматривают ее. Глупость, порожденная страхом, который он ей внушал.

Потом не будет причин бояться. Разве не в этом заключается истинная свобода? Мадам де Нейра была свободной, потому что она не знала, что такое страх, сожаление, упреки совести. Мадам де Нейра внушала ей ужас. Мадам де Нейра зачаровывала ее. Тень ненавидела мадам де Нейра.

Тень взяла в руки красивый черный рожок, ставший непригодным из-за длинной трещины. Вдоль шероховатой стенки тянулась полоса засохших красных чернил, похожих на кровь. Она осторожно вынула пробку, сделанную из пакли. На дне рожка оставалось совсем немного коричневого порошка. Насколько ей было известно, коричневый порошок изготавливали из азиатского плода размером с яблоко. И хотя об этом порошке не говорили в открытую, коварные отравители высоко ценили его, несмотря на чрезмерную цену за один полденье*. Впрочем, такая цена была вполне обоснованной из-за необычайной действенности порошка. Тень могла бы в этом поклясться — благодаря невольному вмешательству Иоланды де Флери. Какой же глупой была несчастная Иоланда! Милая сестра-лабазница стремглав бросилась в зал картуляриев²⁰ сразу же после бурного объяснения с аббатисой. Рыдая, эта глупая гусыня упала на, как она считала, дружескую грудь. Она божилась, что им не удалось заставить ее произнести имя своей любезной осведомительницы, объясняла, что сразу же разгадала подлую игру Элевсии де Бофор и Аннелеты Бопре, клялась, что если бы ее драгоценный Тибо умер, она, мать, сразу же почувствовала бы это. Простофиля! В ту же ночь она отправилась к своему любимому сыночку.

Тень рассматривала щепотку оставшегося порошка, размышляя, хватит ли его на две порции, чтобы разделаться с аббатисой и больничной, этой заразой Бопре. Не было ли это слишком рискованно? Готова ли она навлечь на себя гнев мадам де Нейра, прелестного чудовища, если мадам де Бофор выживет? Разумеется, нет.

Тень высыпала содержимое рожка в небольшой тканевый лоскут и тщательно завязала его. Теперь ей надо было как можно скорее вернуться в дортуар.

Повечерие* уже давно прошло, когда Аньес и Клеман вернулись в мануарий. Приятная усталость разливалась по всему телу дамы де Суарси. Конюх поспешил увести Розочку в конюшню, где ее ждало заслуженное сено.

Аньес удержала Клемана, собиравшегося пойти на кухню, чтобы поужинать.

— Останься, Клеман, и поужинай со мной. Я не хочу сидеть за столом одна.

— Мадам...

— Мое общество тебе неприятно?

— О... — выдохнул Клеман, услышав такой упрек. — Просто... Просто... Такая честь... Что подумают...

— Кто еще? Бедная Аделина? Мы совсем одни. Я каждый день со страхом жду, что мой каноник, брат Бернар, объявит о своем отъезде.

— Почему? С вас сняты все подозрения.

— Разумеется. Но обвинения, даже беспочвенные, всегда оставляют следы. Бедный молодой человек был в ужасе оттого, что кто-то мог поверить в его плотскую связь со мной. Понимаешь, я не сужу его строго за то, что он хочет уехать как можно дальше от Суарси.

— Но он производит впечатление благочестивого и достойного человека.

— Да услышит Господь твои слова! Нашей деревне Суарси будет его не хватать. Я сомневаюсь, что толпы желающих станут осаждать наши двери в надежде занять его место.

Появилась Аделина. Поспешный отъезд Мабиль, шпионки и одной из многочисленных любовниц Эда де Ларне, похоже, придал уверенности неуклюжей девушке-подростку. Она с радостью согласилась заведовать кухней, хотя бы для того чтобы показать, что, вооружившись горшками и ложками, она способна творить чудеса. Однако Аделина так и не научилась делать изящные реверансы. Чуть покачиваясь, она присела и объявила:

— Поскольку сейчас идет филипповский пост, да и на улице очень холодно, я приготовила густой суп из столовой тыквы²¹ с миндальным молочком. Честное слово, он такой же аппетитный, как и сало с яйцами. Затем я подам пюре из конских бобов с жареной форелью, которую Жильбер только что поймал, чтобы сделать ваш пост более приятным, мадам. А потом... Да, у меня на десерт остался многослойный пирог с сухофруктами. После такой скачки сухофрукты кое-что да значат! Но больше у меня нет ничего особенного. Кувшинчик мальвазии²², вот и все.

— Благодаря твоим талантам, Аделина, наш пост становится таким же сытным, как и праздник разговения. Поставь Клеману прибор рядом с моим.

Удостоившись лестного комплимента, вне себя от счастья, девушка нисколько не удивилась, что молодому слуге была оказана столь высокая честь. Правда, все слуги знали, что их госпожа питает особую нежность к мальчику.

Они ели суп в молчании, которое Аньес сначала объясняла усталостью и эмоциями, вызванными сделанным ими открытием. Однако в поведении Клемана, ужинавшего без всякого аппетита, чувствовалось нечто странное. Не в силах больше сдерживаться, она принялась расспрашивать его сразу после того, как Аделина подала нежную форель, пойманную Жильбером Простодушным. От дымящейся корочки исходил восхитительный запах гвоздики и имбиря.

— Ты какой-то задумчивый, угрюмый. Ты почти ничего не ешь. Что происходит?

Подросток уставился на свой ломоть²³, не говоря ни слова.

— Ну, Клеман, это серьезно? — настаивала Аньес.

— Да, мадам, — выдохнул Клеман, готовый вот-вот разрыдаться.

— Говори же, я очень волнуюсь за тебя.

— Дело в том... Я солгал вам, и мне очень стыдно.

— Солгал мне? Ты? Это невозможно.

— Возможно, мадам. Я боялся вашего гнева... и потом, все больше запутываясь во лжи, я не видел способа признаться в этом.

Недоверчивость уступила место страху. Аньес потребовала:

— Немедленно признавайся. Я велю тебе рассказать мне все, ничего не утаивая.

— Я... По ночам я пробирался в аббатство Клэре.

— Ты сошел с ума? — ужаснулась Аньес.

— Я там обнаружил тайную библиотеку.

— Клеман... Ты действительно в своем уме?

— Да, да, мадам. А как иначе, по вашему мнению, я сумел узнать о Consultationes ad inquisitores haeretical ргаvitatis Ги Фулькуа и этом тоненьком сборнике леденящих душу рецептов инквизиторской процедуры?

— Да, эти знания спасли мне жизнь, — промолвила Аньес. — Продолжай.

— За стенами аббатства, похоже, никто не подозревает о существовании тайной библиотеки. Я возвращался туда ночь за ночью. Если бы вы знали, сколько чудес, открытий во благо человечества спрятано в этих стенах без окон!

Дама де Суарси все сильнее цепенела от ужаса. Она воскликнула:

— Как ты мог совершить такую чудовищную глупость! Если бы аббатиса застала тебя на месте преступления, она могла бы потребовать твоей казни!

— Я знал об этом.

— Мне надо бы сильно рассердиться на тебя за такое непослушание, за все эти недомолвки...

— И вы сердитесь? — спросил Клеман лукавым голоском.

— Я должна! Но к тебе я питаю непростительную слабость.

Подросток выдержал суровый взгляд Аньес. Уловив тень

улыбки, заигравшей на ее губах, он испытал огромное облегчение.

— Право, я не могу долго сердиться на тебя. И потом... И потом, если бы ты не рассказал мне об инквизиторских уловках, я попала бы в ловушки, расставленные Флореном. — Лукавый огонек вспыхнул в голубых глазах, пристально смотревших на Клемана. Доверительным тоном Аньес прошептала: — Да еще моя неутолимая жажда знаний... Говори. Подробно рассказывай о своих находках.

Клеман поведал ей о своих открытиях, зачарованно следя за постоянно менявшимися выражениями лица Аньес: беспокойством, удивлением, изумлением, радостью, раздражением, восхищением. Он рассказал ей о вращении Земли вокруг Солнца, о чудесах греческой, иудейской и арабской медицины, о том, что все рассказы о единорогах, феях и людоедах — обыкновенные выдумки, о дневнике рыцаря Эсташа де Риу, оракулах и астральных темах, теории Валломброзо, в которой он не продвинулся ни на шаг. Аньес внимательно слушала, подавшись вперед, открыв рот. Клеман подумал, что его дама была самым удивительным и восхитительным из всех существ, которых Господь в своей бесконечной доброте создал, чтобы озарять жизнь рода человеческого. Он замолчал. Аньес хранила молчание несколько минут, потом сказала:

— Ну и чудеса! Я просто ошеломлена. Мне вдруг стало холодно. Попроси Аделину подбросить несколько поленьев в камин.

— Я могу сам это сделать. Бедная девочка совсем измучилась. Ведь она работает за двоих после ухода этой гадюки Мабиль.

— Ты прав. Скажи ей, что она может уйти в свою комнатку и что мы очень довольны ее стряпней. Не забудь уточнить, что она готовит так же хорошо, вернее, даже лучше, чем Мабиль.

— Она преисполнится гордости.

— Мимолетная гордость порой играет роль пряника, особенно если речь идет о бедной девушке, к которой жизнь относилась слишком сурово. А потом, если гордость питается лишь похлебкой и жарким, она практически не влечет за собой никаких серьезных последствий.

Клеман пошел за дровами. В течение нескольких последовавших за его уходом минут одиночества Аньес сидела перед своим терракотовым кубком полностью опустошенная. Нет, не опустошенная. Ее мысли витали где-то далеко. У нее было предчувствие. Все подтверждало то, что она предвидела, во что отказывалась верить. Чего же она боялась на самом деле? Она не могла точно сказать. Возможно, правды.

Мысли текли потоком. Матильда, вновь и вновь. Ярость, которая придала Аньес сил, несмотря на истощение, когда девочка попыталась отправить Клемана на костер, не превратилась в ненависть вопреки молитвам. А ведь как Аньес хотелось бы вырвать дочь из своего сердца и разума! Разумеется, она была не настолько слепой, чтобы думать, что ее детище преобразилось лишь под влиянием Эда и его подленькой душонки. Нет, нечестивый мошенник старательно проращивал отравленные ростки, без него заложенные в Матильде. Аньес, по справедливости, чувствовала себя ответственной за эти самые ростки, по крайней мере частично. Она считала себя виновной в том, что ей не удалось вырвать с корнем эти ростки зла. Ей не было прощения за то, что она не сумела распознать их существование, развитие и даже природу. Ростки зла были расплатой за материнские ошибки.

Клеман сел рядом с Аньес. И они стали смотреть, как из углей вновь взвились ввысь языки пламени. Скудное тепло, которое огонь дарил огромной ледяной комнате, освещенной смолистыми факелами, висевшими вдоль стен, не могло прогнать холод, забравшийся под кожу Аньес.

— Мадам, поговорите со мной, прошу вас, хотя бы чтобы меня отругать, — вдруг взмолился Клеман, которого столь долгое и тягостное молчание сводило с ума.

— Клеман... я боюсь. — Аньес закрыла лицо руками и продолжила: — Одна очень красивая и очень мужественная дама, имя которой ты носишь, однажды заверила меня, что страх всегда кусает, как собака. Она была права, но... Как мне ее не хватает! Мне так давно ее не хватает! Знаешь ли ты, как я боюсь оказаться не на высоте, не оправдать ожиданий мадам Клеманс де Ларне? Ее учтивость скрывала бесстрашие, решимость, любезность, а также доверие.

— Вы на высоте, мадам. Вы на высоте, которую нельзя измерить.

— Какие милые слова! Но я глубоко разочарована, потому что не верю им. Видишь ли, Клеман, я так боялась в этом зловонном застенке... Я так боялась смерти или — того хуже — страданий... Я так боялась сдаться, проявить трусость, предать, отречься... Мадам Клеманс гордо вскинула бы голову, поджала губьі и взглядом уничтожила любого, кто стал бы ей угрожать.

— Но вы не сдались, также как и она. Я согласен с вами, страх кусает всегда. Но если нет страха, это не значит, что тебя никто не кусает.

— И что же ты предлагаешь?

Клеман улыбнулся. В какой-то момент Аньес спросила себя, что бы он сказал, если бы увидел свое лицо в зеркале.

— Если бы мне пришлось выбирать между страхом перед укусами и глупым пренебрежением опасностью? Я сказал бы себе, что раны от укусов, даже самых сильных, проходят. Убедил бы себя, что лучше позволить разорвать свою плоть, чем потерять душу. Плоть зарубцовывается и восстанавливается, но душа — никогда.

— Клеман... Я прошу тебя об одном одолжении...

— О любых, мадам, всех без исключения, — прервал ее Клеман.

— Клеман, подведи итог тому, о чем я не осмеливаюсь даже Думать. Я теряюсь в догадках. Свяжи воедино все эти разрозненные нити, прошу тебя. Свяжи их ради меня. Подумай об открытии, сделанном тобой в Клэре, и визите рыцаря-госпиталье-ра в застенок, этом благочестии, которое заставило его упасть на колени в зловонную грязь. Мне казалось, что он был в трансе. Не забудь о странных словах Аньяна, молодого клирика, секретаря Никола Флорена, также готового умереть ради моего спасения. Все это не имеет никакого смысла. Никакого видимого смысла, если только не предположить, что эти мужчины знают или предчувствуют нечто, остающееся для меня тайным.

— Тайным, говорите? Нет, рассуждения доказывают, что вы близки к решению. Просто нам не хватает большинства фактов. Я рассказал вам о главном. Интуитивно я чувствую многое, но у меня нет основополагающих элементов, чтобы проверить свои догадки.

— О чем ты говоришь? Что ты интуитивно чувствуешь?

— Сам толком не знаю. Я думаю, что мы, вернее, вы находитесь в эпицентре вихря, сущность которого мы только-только начинаем осознавать.

Услышав ответ Клемана, Аньес чуть не задохнулась: мальчик пришел к тем же выводам, что и она.

— Какого вихря?

— Я спрашиваю себя, не связана ли первая астральная тема с вами?

— Это немыслимо! Что? Незаконнорожденная дочь дворянина, неимущая вдова? Мне с трудом удается кормить своих людей, обменивая на зерно мед и воск, которые я вот уже два года ворую у своего сводного брата и сюзерена, а также разводя свиней и выращивая гречиху и просо. И вдруг обо мне упоминается в дневнике двух рыцарей-госпитальеров, один из которых сражался в Сен-Жан-д’Акр? Что за чушь!

— Неимущая вдова, которую хочет погубить сеньор инквизитор и спасает рыцарь по справедливости и по заслугам, посланный небесами. Право же, мадам...Я, как и вы, блуждаю в потемках. И все же, согласитесь, что отдельные совпадения слишком очевидны, чтобы быть просто совпадениями.

Аньес внимательно посмотрела на Клемана и ответила:

— Я согласна с тобой. Согласна, и поэтому мне страшно.

— Мне тоже, мадам. Но нас двое.

— Клеман, как ты думаешь, тебе удастся окончательно расшифровать эти темы?

— Для этого мне придется изучить теорию Валломброзо.

— И возвратиться в Клэре, чтобы вновь свериться с дневником?

Лукавая улыбка озарила лицо мальчика, и он успокоил Аньес:

— Вовсе нет. Во время своего последнего посещения Клэре, перед вашим процессом, целую вечность назад, я тщательно переписал темы и оракул, а также другие сведения. Этот листок бумаги хранится в надежном месте.

Аньес не поняла, откуда вдруг взялось неимоверное облегчение, мгновенно сделавшее ее дыхание легким. С ее губ слетела фраза, значение которой она толком не осознала:

— Тогда не все потеряно.

— Да, но мне не хватает трактата Валломброзо, а без него у меня нет никаких шансов продвинуться вперед. Я хочу воспользоваться, на этот раз с вашего разрешения, рождественскими праздниками, чтобы вновь проникнуть в библиотеку и отыскать его, если, конечно, он по-прежнему там хранится.

— Завтра я попрошу аудиенции у мадам де Бофор. Возможно, после моего визита многое прояснится.

Элевсия де Бофор тянула время. Ее пугала перспектива встречи с мадам де Суарси. Но аббатиса не могла выпроводить ее без объяснений. Вздохнув, она встала и прошла в рукодель-ню, где ее ждала Аньес. Молодая женщина поднялась с узкой скамьи, стоявшей перед потухшим очагом, и протянула руки к аббатисе со счастливой улыбкой на устах. У Элевсии мелькнула мысль, что она напрасно согласилась на встречу. Как избежать ответов на вопросы, которые Аньес несомненно задаст ей? Сумеет ли она скрыть правду? Внезапная слабость заставила аббатису сесть. Такая изматывающая слабость, что она становилась опасной. Молодая женщина ничего не знала о своем чрезвычайно важном значении и, главное, не должна была знать.

— Спасибо, что вы так быстро меня приняли, матушка. Я знаю, как вы заняты.

— Не за что. Вы так редко приезжаете к нам. Вы уже оправились после этого чудовищного процесса? Как поживает наш любезный озорник Клеман?

— Чудесно. Он стал мне еще более дорог с тех пор... — Аньес не закончила фразу, уверенная, что аббатиса поняла намек на Матильду. — Что касается процесса, я стараюсь забыть о нем, вплоть до малейших подробностей, хотя сомневаюсь, что мне это удастся... Мне нужно рассказать вам об удивительном визите, случившемся тогда, когда я находилась в мрачном застенке...

Элевсия внимательно слушала ее, изображая полнейшее неведение.

— Ко мне приходил ваш племянник-госпитальер.

— Неужели? — вымолвила аббатиса со столь наигранной непринужденностью, что Аньес догадалась о том, что той все было известно.

Аньес продолжала:

— Ах... я подумала, что это вы прислали его, чтобы поддержать меня. Признаюсь, что не понимаю, как он узнал о моем заключении. К тому же я даже не догадывалась, что ему известно о моем существовании.

Бледные щеки аббатисы порозовели, когда она была вынуждена солгать:

— Возможно, я рассказывала ему о вас, о вашей тяжелой жизни в Суарси.

— Понимаю... Но я думала, что ваш племянник находится на Кипре.

— Да, это так. Он приписан к цитадели Лимассол.

Аньес все меньше следила за ходом разговора. Заметное

смущение и очевидная ложь Элевсии беспокоили ее и подтверждали смутные догадки. Затевалось нечто такое, что непосредственно касалось ее, но было недоступно пониманию Аньес. Мадам де Суарси колебалась. Учтивость требовала, чтобы она прекратила настаивать, поскольку ее собеседнице не хотелось говорить на эту тему. Тем хуже для учтивости! Элевсия что-то знала, и Аньес преисполнилась решимости выведать у нее правду.

— Как-то раз вы говорили мне о нем. О ваших родственных связях, о вашей материнской любви к нему.

— Он сын моей сестры Клэр. После ее гибели в Сен-Жан-д’Акр мы с моим покойным мужем — у нас не было детей — воспитывали Франческо как родного сына. Он дал нам то, чего не хватало нашему союзу. Мы все питали друг к другу нежную любовь, — улыбнулась аббатиса, погрузившись в сладостные воспоминания о своей жизни до Клэре.

Аньес уцепилась за откровения Элевсии.

— Я... Вот почему я осмелилась приехать сегодня к вам... Господи Иисусе, как мне не хватает слов... Я думала... Странное чувство, оставшееся у меня после короткой встречи с вашим дражайшим племянником, я сначала приписывала своему лихорадочному состоянию и изнеможению. Тем не менее...

— Странное, говорите?

Что-то не клеилось. Казалось, Элевсия нисколько не удивилась, услышав, что ее приемный сын приезжал в Алансон. Она тем более не спросила, что за причины побудили рыцаря встретиться с Аньес. Однако лицо ее омрачилось. Становилось ясно, что аббатиса уклоняется от прямых ответов. Теперь Аньес не сомневалась, что все жуткие события, чуть не отнявшие у нее жизнь, тесно связаны между собой. Эд, ее сводный брат, был всего лишь гнусным исполнителем плана, недоступного его пониманию. Аньес сухо потребовала:

— Мадам, прошу вас, отнесите на счет того огромного страха, что я испытываю, мою настоятельную просьбу. Мне необходимо знать... И ваше смущение заставляет меня думать, что вы в состоянии просветить меня.

Неожиданная реакция аббатисы озадачила Аньес. Элевсия резко встала. От острой боли ее лицо исказилось, но вместе с тем в ее глазах лучилась бесконечная нежность. Тоном, не терпящим возражений, она сказала:

— Уезжайте, мадам. Мне надо заняться... У нас был пожар... и манускрипты пострадали.

— Нет, было бы недостойно вашего положения, вашего звания отказать мне в этой просьбе. Знаете ли вы, что мне пришлось пережить?

Элевсия де Бофор боролась со слезами, затуманивавшими ее взор. И все же она взяла себя в руки и выдохнула:

— О... я знаю, я это чувствовала своей кожей так остро, что вы даже представить себе не можете.

Видения и кошмары не давали аббатисе ни малейшей передышки. Ремни со всей силой опускались на ее спину, разрывая кожу. А эти жгучие укусы соли, которую чудовище-инквизитор сыпал на ее раны! На раны Аньес, терзавшие плоть Элевсии.

— Помилосердствуйте, не оставляйте меня в неведении, — умоляла молодая женщина. — Вы говорите, манускрипты пострадали? Какие манускрипты? Теория Валломброзо? — импульсивно выкрикнула Аньес.

Ледяная рука коснулась щеки Аньес. Элевсия де Бофор прошептала:

— Мне не подобает... не сейчас, только не я. Да хранит вас Господь.

Элевсия стремительно скрылась в обогревальне под эхо своих шагов и шелест тяжелых складок платья. Ошеломленная Аньес осталась одна.

Послушница бросилась к Аньес и предложила помочь ей сесть в седло. Улыбнувшись, дама де Суарси отказалась от любезного предложения, объяснив молоденькой девушке с удивительными светло-желтыми глазами:

— Я сама справлюсь... Мне... просто немного мешает боль в спине, ничего страшного. И потом, вы же не всегда будете рядом, чтобы мне помочь. Премного вас благодарю.

Послушница исчезла за арочными воротами стены, окружавшей аббатство.

Едва забравшись на спину Розочки, Аньес почувствовала огромную усталость. Крупная кобыла першеронской породы спокойно ждала, пока всадница не устроится в седле.

Женские седла¹ были такими же неудобными, как и старый портшез мадам Клемане, своего рода кресло, устанавливавшееся на крупе лошади, из-за чего всадница не могла управлять животным. Поэтому один из слуг вел лошадь шагом. Лошади, на которых ездили в то время женщины, были обучены идти иноходью, чтобы всадницы могли сохранять равновесие и, главное, крепко держаться в седле. Кроме того, бытовали опасения, что верховая езда трусцой или галопом может повредить зачатию.

Розочка шла размеренным аллюром. Все думы Аньес были о Матильде. Она по-прежнему не получала никаких вестей

о дочери. Аньес пыталась предугадать, как она отреагирует, какие чувства испытает, встретившись лицом к лицу со своей самой жестокой клеветницей. Потребует ли она объяснений от ребенка, которого выносила под сердцем? Замкнется ли в осуждающем молчании? Станет ли оплакивать эти жалкие остатки того, что некогда упрямо считала своими самыми прекрасными воспоминаниями? Воспоминания о Матильде, когда та была младенцем, ребенком, наконец, маленькой девочкой. Хватит лгать себе! Жалкие остатки — это мягко сказано. Что касается самых прекрасных воспоминаний, то они были омрачены, если не осквернены злобой Матильды во время процесса. Ее дочь исчезла, а на ее месте появилась неумолимая обвинительница, безжалостная предательница. Следовало смотреть правде в глаза: своими лучшими воспоминаниями она обязана Клеману и не имеет ни малейшего представления, как поведет себя в присутствии Матильды. Впрочем, с недавнего времени Аньес прониклась ужасающей уверенностью: Матильда не только ненавидела Клемана и тяжелую жизнь в Суарси. Она также и в первую очередь питала лютую ненависть к родной матери. Аньес прикусила губу, чтобы унять пронзительную боль, вызванную осознанием этого факта. Как бы там ни было, не могло быть и речи о том, чтобы Матильда оставалась в хищных руках Эда. Если потребуется, она обратится за помощью к бальи, Монжу де Брине. Пусть он именем закона войдет в замок Ларне и, если понадобится, силой привезет девочку в Суарси. Она собиралась вскоре написать об этом Эду.

Аньес прогнала мрачные мысли и сосредоточилась на странной встрече с аббатисой, встрече, лишь усилившей ее непонимание. И все же, несмотря на разочарование и беспокойство, из разговора с Элевсией де Бофор она вынесла одно твердое убеждение: ни Клеман, ни она сама не лишились рассудка. Они кружились в водовороте, сила которого была выше их понимания. Гигантский вихрь безжалостно бросал их из стороны в сторону. И попали они в него по ошибке.

Но Аньес заблуждалась.

Когда Аньес вошла в большой квадратный двор мануария, ее встретило тревожное молчание. Ни собак, ни суетившихся слуг. Можно было подумать, что она попала в одну из тех сказок, в которых ведьмы погружали всех обитателей дома в глубокий сон.

Аньес посмотрела вокруг и закричала:

— Эй!.. Кто-нибудь!..

Жильбер Простодушный молнией выскочил из амбара и бросился к ней с удивительным для его крупного тела проворством.

— Моя дама... Он здесь. О, Господи Иисусе... Что за история! Он недавно приехал, без предупреждения! Он свалился нам как снег на голову, вот.

— Кто, Жильбер?

— Да он же, разумеется, — ответил весь красный от нервного напряжения Жильбер. Он размахивал руками так сильно, что походил на разгневанного гусака.

— Успокойся, мой славный Жильбер. О ком ты говоришь?

Розочка не шелохнулась, когда Жильбер бросился к ней, схватил Аньес за талию и помог спуститься на землю. Он подхватил свою госпожу словно перышко и нежно поставил на ноги. В какое-то мгновение Аньес подумала, что этот гигант с умом маленького ребенка мог голыми руками свернуть шею быку.

— Спасибо, славный Жильбер. Успокойся и подумай. Объясни, кто приехал?

— Наш сеньор, моя добрая фея. Наш сеньор, как говорит Клеман.

От ярости Аньес вся похолодела и с ненавистью процедила презренное имя сквозь зубы:

-Эд?

— Нет, не подлый гном. Эту заразу... да я раздавил бы его рожу ногами, если бы он только посмел сунуться к нам. Наш главный сеньор, что живет за лесом Отон.

У Аньес подкосились ноги.

Боже мой... Мессир Артюс! Но как, почему, когда? Почему он не предупредил ее о своем визите? В отчаянии она взглянула на свое платье, шлейф которого был запачкан грязью, на ногти, ставшие такого же зеленого цвета, как и вожжи. Она была всклокоченной, покрытой пылью, одним словом, похожей на чудовище, способное испугать любого. И даже восхищенный взгляд млевшего от радости Жильбера был не в состоянии заставить ее изменить свое мнение. Но Аньес все же взяла себя в руки и приказала:

— Прошу тебя, отведи Розочку в конюшню.

Жильбер неторопливо направился к конюшне, что-то нашептывая кобыле на ухо. До чего же все животные и даже пчелы любили Жильбера! Казалось, их связывала невидимая нить.

Быстрее! Что можно сделать? Тайком пробраться в свои апартаменты и привести себя в порядок? Нет. Граф слышал, как она приехала и звала на помощь. Она могла бы продемонстрировать недовольство и упрекнуть его за неожиданный визит. Аньес сдержала улыбку. Граф поступил так намеренно. Тем не менее она не сомневалась, что он придумал один из тех невразумительных предлогов, которые исполь-зуют все мужчины, даже самые умные. Неужели им приятно от одной только мысли, что, ведя подобную игру, они сби-вают женщин с толку? Аньес прыснула со смеху: право же, мсье, мы так привыкли к уловкам, что чувствуем их издалека! Она изобразит удивление и волнение. Впрочем, что ка-

сается волнения...

Аньес поправила манто и вуаль, подняла рукой короткий шлейф и поспешила к большой двери, ведущей в общий зал. Едва войдя, она крикнула:

— Адели...

Граф резко встал с сундука, где хранилась посуда. Он чувствовал себя смущенным.

— Вы, мсье?

— Хм... В самом деле, мадам. Решительно, я вновь веду себя как грубиян. Я опять приехал к вам без предупреждения.

— Мсье, вы меня оскорбляете. Как, разве мой сеньор не будет желанным гостем в моем доме, какие бы причины... или любопытство его сюда ни привели?

Граф улыбнулся, потупив взор. Под комплиментом был едва заметно скрыт легкий упрек. Впрочем, он этого ожидал и в противном случае был бы разочарован.

— Я пренебрегаю своими обязанностями, мсье. Предложили ли вам освежительный или, вернее, бодрящий напиток, более подходящий для этого морозного вечера?

— Разумеется. Ваша стряпуха попотчевала меня золотистой выпечкой с тертым сыром — я забыл, как называется этот рецепт, — и теплым вином с корицей и имбирем.

— Это гужер. Он у нее получается на славу. Кому или чему я обязана счастьем видеть вас, если это не секрет? — наивным тоном спросила Аньес.

— Городу Ремалар, куда я и направляюсь. Я уже не в том возрасте, чтобы совершать длительные поездки верхом, — небрежно ответил граф, не сводя глаз с Аньес. — Ожье по-прежнему ретив, но, признаюсь вам, у меня бывают боли в спине.

Аньес изобразила улыбку, которую поспешила прикрыть рукой.

— Вы смеетесь, мадам?

— Нет, что вы, мсье...

— Тогда к чему эта улыбка?

— Потому что... Вы сочтете меня дерзкой, но в байку о вашей стареющей спине я не верю.

Граф сделал вид, что не заметил лести. Надо были идти до конца.

— Прозорливость дам восхищает меня, вернее, беспокоит. Признаю, предлог был не самым удачным. Я просто хотел узнать, как вы поживаете. Тем более что мессир Жозеф, мой лекарь, дал мне неотложное поручение. Я должен передать послание Клеману, которого еще не видел.

— Клеман! Немедленно иди сюда, пожалуйста! — крикнула Аньес.

Дверь, ведущая в отхожее место для слуг, мгновенно распахнулась, и красный как рак подросток появился словно по мановению волшебной палочки.

— Тысячу извинений, монсеньор, — забормотал Клеман, кланяясь. — Если бы вы меня позвали, я тут же прибежал бы, клянусь вам.

— Но ты предпочел шпионить, спрятавшись за дверью, не так ли?

Почтительным, но обиженным тоном Клеман оправдывался:

— Я никогда не шпионю за союзниками моей дамы. Я просто наблюдаю.

— Шалопай! Исчезни немедленно, иначе я надеру тебе уши, — пригрозил мальчику граф, впрочем, без особой суровости в голосе.

Клеман подчинился, но Артюс удержал его:

— Подожди, я привез для тебя письмо. Но в будущем вам, хитрым сообщникам, все же придется искать других посланцев.

Клеман взял запечатанный квадратик бумаги и исчез за той же дверью, бросив на прощание заговорщический взгляд на Аньес.

Воцарилось молчание. Аньес не подобало прерывать его, и она терпеливо ждала, немного сердясь на саму себя. Артюс д’Отон никак не мог выйти из затруднительного положения, в которое он попал из-за своего неожиданного визита и, главное, из-за нежности, питаемой им к Аньес. Она же не спешила ему на помощь. Этот умный, достойный, соблазнительный — весьма соблазнительный! — и немного неуклюжий мужчина манил ее к себе. Несомненно, со стороны Аньес было бы презренным кокетством позволить ему слишком долго терзаться сердечными муками. Но тем хуже! Она смаковала его душевные переживания, в которых ей было отказано. Аньес овдовела более десяти лет назад. Что касается душевной нежности, галантных игр влюбленных, она никогда не знала их, ибо ее покойный муж Гуго был, несомненно, достойным и куртуазным человеком, но совершенно лишенным нежности. Вдруг ей захотелось пошалить, ей, столь рассудительной и печальной. Со сладостным удивлением она чувствовала, что в присутствии этого мужчины ею постепенно овладевает шутливое настроение. Но Аньес продолжала ждать.

— Хм...

Граф прочистил горло, проклиная себя. Черт возьми, каким же неповоротливым стал его язык! Всю дорогу до Суар-си он мысленно представлял их встречу. Куда девались изысканно построенные фразы, пусть и немного смелые, которые он повторял своему Ожье?

— Что вы говорите, мсье?

— Ну... погода портится.

— Что еще хуже, она не скоро улучшится. Ведь зима только началась.

Черт бы побрал его глупость! Боже мой, еще немного и он станет похожим на полного идиота со всеми вытекающими последствиями... Ну же, немного мужества! В самом худшем случае она резко одернет его, но он по крайней мере будет знать, как вести себя дальше. Когда зарубцуется глубокая душевная рана, когда уязвленная гордость оправится, он... Хватит! Он и сам не знал, что делает. Печаль... он пребывал в такой печали, что о гордыне не могло быть и речи.

Ему следовало спросить совета у Монжа де Брине, своего бальи. Разве тот не женился на веселой и все понимающей очаровательной Жюльене? Монжу пришлось ее соблазнить, поскольку молодая женщина, наследница огромного состояния отца, не собиралась принимать предложения первого встречного. Существуют ли рецепты обольщения, которыми могли бы делиться между собой мужчины, предварительно испробовав их? Старшие учили младших военному и охотничьему искусству, а также передавали секреты плоти. Странный поворот событий! Дичь превратилась в охотницу, а охотник испытывал лишь одно желание: стать ее добычей. Одним словом, классические правила больше не действовали. Он погиб.

Аньес вдруг открыла для себя мир знаков, о котором не подозревала всего час назад. Но выяснилось, что она в нем прекрасно ориентируется. Боже, до чего же графу было неуютно! С него градом лил пот, хотя в просторном зале было очень холодно. Она протянула ему руку помощи:

— Вы заночуете в Суарси? Я распоряжусь, чтобы вам приготовили комнаты.

— Мне не хотелось бы злоупотреблять вашим временем и гостеприимством, мадам, тем более что Ремалар находится недалеко от Суарси. Я могу добраться туда до наступления ночи.

— Мое гостеприимство всегда к вашим услугам. Вы окажете мне честь, приняв его, мсье.

— Ну, раз так... — с облегчением согласился граф.

Граф достаточно трезво мыслил, чтобы понять: испытываемое им облегчение рождалось из передышки, которую он предоставил самому себе. Он оставался в мануарии на ужин и на ночь, и поэтому ему не требовалось торопить события. Артюс сам удивлялся, почему вдруг начал трусить. Ему доводилось сражаться порой против трех врагов, не испытывая ни малейшего страха быть раненым или, что еще хуже, убитым. А сейчас он уже был готов спасаться бегством!

Надо воспользоваться передышкой. Восстановить дыхание, расслабиться, завести милую беседу о пустяках...

Но Аньес нисколько не заблуждалась. Граф отступил, чтобы дальше прыгнуть. Разве не так делают отважные скакуны, стремясь сохранить свои силы?

Они вели беседу за кубком подогретого вина. Аньес с восторгом рассказывала о любовных песнях рыцаря Гуго¹, шателе-на Арраса, который трогательно прощался со своей возлюбленной, отправляясь в крестовый поход. А вот «Шасти-Мюзар»², откровенно женоненавистническую поэму, пользовавшуюся уже на протяжении пятидесяти лет огромной популярностью в определенных кругах, она резко осуждала.

— Право, сколько же глупостей собрано в этих рифмованных строках! Набор общих фраз... А какая ненависть к женщинам! Мне стыдно за автора, который из осторожности или трусости предпочел остаться неизвестным! Какая грубость!

Плененный помимо собственной воли граф улыбался, не обращая особого внимания на увлеченность Аньес. Боже, как же ему не хватало ее! Боже, как же он скучал по ней. Ничто иное не имело для него смысла, радости, интереса. Как получилось, что его жизнь стала всецело зависеть от этой женщины, о существовании которой он не знал еще несколько месяцев назад? Впрочем, какая разница? Никакой.

— Вам скучно, мсье? Мне очень жаль. Порой я слишком увлекаюсь. Но мне так редко выпадает возможность поговорить с достойным собеседником. Я, несомненно, злоупотребляю вашим терпением.

Смущенный, граф вздрогнул:

— Нет, мадам. Напротив, вы чаруете меня. А раз так...

— Раз так? — переспросила Аньес.

— Раз так, ненависть к слабому полу настолько широко распространена, что, несомненно, должна скрывать нечто иное.

— И что же?

— Страх, разумеется.

— Страх? Но кто мы такие, чтобы внушать страх?

— Другие. Необходимые. А мужчины всегда стремятся подчинить себе необходимое, чтобы никогда не испытывать в нем недостатка. Потом... но эти откровения не предназначены для ушей дамы.

— Вы забываете, что я была замужем и у меня есть ребенок.

И в этот самый момент Артюса охватил смутный страх.

Граф побоялся идти дальше, открыть свои карты. Он долго смотрел на Аньес. Эти огромные синие глаза, непроницаемые и такие строгие, приводили его в растерянность, выбивали почву из-под ног.

— Простите ли вы меня, если я отважусь на грубость?

Аньес сгорала от любопытства, от нетерпения тоже, хотя

не хотела в этом признаваться.

— По крайней мере я спокойно выслушаю ее.

— Этого мало...

— Прошу прощения?

— Вы утверждаете, что были замужем. Я возражаю: этого мало.

Недомолвки вызывали столь сильное головокружение, что Аньес едва держала себя в руках. Лихорадочно ища достойный ответ, она довольно неуверенно пошутила:

— Разве можно быть замужем много или мало?

— А вы в этом сомневаетесь, мадам?

Куртуазная дуэль становилась все более опасной, что не входило в намерения Аньес. Она грациозно встала и сказала:

— Тысяча извинений. Мне надо пойти на кухню, проверить, как справляется Аделина, если мы хотим вскоре поужинать.

— А... приготовление еды, кровати или ванны... неисчерпаемые женские отговорки!

— Я не...

— Вы прекрасно все понимаете, — прервал он ее. — Держу пари, что Аделина прекрасно справляется с горшками и котелками, и ваша помощь ей совершенно не нужна. Присядьте, прошу вас.

Аньес нехотя подчинилась. Былое удовольствие сменилось паникой. По сути, она так плохо знала свет, игры любви и соблазна. Вопреки тому, во что ей хотелось бы верить, чтобы ориентироваться в этом мире, быть просто женщиной оказывалось недостаточным. В конце концов, разве она не была крестьянкой, пусть и благородного происхождения? Он должен об этом знать. Он подвизался при дворе и, несомненно, имел успех у многих придворных дам, мастерски умевших околдовывать, нравиться и, главное, поддерживать длительную связь.

— Вы чувствуете себя неловко, мадам? Но я не хотел этого.

Заставив себя улыбнуться, Аньес отрицательно покачала

головой. Граф продолжал:

— Согласитесь... Окажите мне любезность и согласитесь, что наша беседа, в которой нам до сих пор так и не удалосьзатронуть главную тему, зашла слишком далеко и требует, по крайней мере, вывода.

— Мы говорили о поэзии.

— Полно, мадам! Мы говорили о настоящей любви, хотя и не произносили этого слова...

Аньес отчаянно боролась с одолевавшими ее чувствами, боясь услышать продолжение.

— .. .Слова, как мне не хватает слов! Я уже давно отвык от них. Перед вами я чувствую себя таким глупым. Я... вы годитесь мне в дочери или почти...

Аньес подняла руку и вновь покачала головой. Он опередил ее:

— Не обманывайте себя, эти различия очень важны. Впрочем, я пользуюсь хорошей репутацией и ношу достойное имя.

Я богат. Я граф д’Отон, сеньор де Маль, де Ботонвийе, де Лю-иньи, де Тирон и де Бонетабль и де Ларне...

— Вы составляете контракт, мсье? — прервала его Аньес.

— Если я не ошибаюсь, при вступлении в брак вы подписывали контракт.

Аньес вскочила как ужаленная и с горечью сказала:

— Так вот о какой грубости вы меня предупреждали! К вашему сведению, у меня не было иного выбора!

— Прошу прощения за дерзость. Тем не менее... сегодня он у вас есть. Выбор.

— Разумеется. — Аньес, поджав губы, пристально смотрела на графа, потом добавила: — Ладно, будь что будет! Поскольку мы говорим откровенно, я не хочу оставаться в долгу. Куда вы клоните? Вы хотите перечислить все преимущества вашего положения? Неужели вы думаете, что я о них не догадываюсь? Разве я забыла, что вы мой сюзерен и что графство Отон, хотя и небольшое по площади, является одним из самых богатых графств королевства? Что еще? Ваша дружба с королем? Ваши слуги? Посуда, конюшни? Обширные охотничьи угодья? Движимое и недвижимое имущество?

Растерявшись, граф пробормотал:

— Что я могу сказать...

— Правду, и немедленно. Чистосердечную правду!

— Правду... Что за бездна эта правда!

Аньес топнула ногой и воскликнула:

— Помилосердствуйте, мсье! Вы сами сказали, что отступать слишком поздно! Разве вы не за этим приехали в Суарси?

— Правда... Страсть, которую я вот уже давно, с момента нашей первой встречи, испытываю к вам, превосходит все чувства, обычно питаемые сюзереном к своему вассалу. — Граф поднял взор вверх и выругался: — Черт возьми! Я не принадлежу к мужчинам, которые умеют складно говорить, мадам! Да будут прокляты эти слова! Это женщины¹ питают к словам слабость!

— Три слова, мсье. И ничего больше. Речь идет только о трех словах, и я сдамся, я, которую инквизиция не смогла заставить отступить. Три очень простых слова.

— А если... если бы вы сами не были способны их произнести? Если бы... они застревали у вас в горле, потому что вы их не чувствуете? Слова, опять слова! Пусть один из ваших слуг немедленно оседлает мне лошадь! Меня ждут в Ремала-ре. Не провожайте меня. Мне необходимо побыть на ледяном воздухе. Одному.

Цокот копыт Ожье эхом разнесся по двору и вскоре затерялся в снежном молчании. Аньес стояла, не зная, что делать: разрыдаться или залиться безумным смехом. Она выбрала второе. Согнувшись чуть ли не до земли, она нервно икала, понимая, что затем из ее глаз польются слезы.

На протяжении всего визита графа эти три слова постоянно витали в воздухе. Если бы Аньес могла, она произнесла бы их вместо Артюса, но дамам не полагалось этого делать.

Нервный припадок закончился так же неожиданно, как и начался. Какое странное ощущение: она влюблена! Ей понадобилось время, чтобы объяснить эту сухость во рту, желудочные спазмы, которые она чувствовала в его присутствии, учащенное дыхание, сладостную негу. Какой же слепой она была! Но в этом не было вины Аньес, поскольку никогда прежде ее не захлестывали подобные эмоции. Вот почему она не смогла сразу понять свои чувства.

Какое удивительное, чудесное состояние!

Он произнесет эти слова. Так надо.

Кипр, декабрь 1304 года

Арно де Вианкур, великий командор ордена госпитальеров и приор цитадели Лимассол, вздохнул. Он, кого буквально изводила кипрская жара, с наслаждением вдыхал свежий декабрьский воздух, проникавший в его рабочий кабинет через узкие бойницы. Этот остров приютил их после разгрома Сен-Жан-д’Акр в 1291 году, несмотря на плохо скрываемое недовольство Генриха II Лузиньяна, короля Кипрского, который опасался, как бы в его феоде не пустил глубокие корни могущественный военно-духовный орден.

Приор отложил в сторону короткое послание, которое он получил от своего так называемого кузена Гийома. Под именем этого страстного любителя ангелологии скрывался Франческо де Леоне, рыцарь-госпитальер по справедливости и по заслугам, шпион Вианкура при мсье Гийоме де Ногаре, советнике Филиппа Красивого*.

При содействии Ногаре король Франции искал прелата, готового за большие деньги занять Святой престол в обмен на полное невмешательство в политические дела Французского королевства. Однако Вианкур, равно как и Гийом де Вилла-ре, великий магистр их ордена с 1296 года, уже давно начал сомневаться, что признательность нового понтифика королю Франции на этом остановится. Филипп хотел любой ценой избавиться от военных орденов, главным образом от тамплиеров — подлинных сторожевых псов папства. Стратегия, несомненно разработанная самым верным советником Филиппа — Гийомом де Ногаре, стратегия, которой придерживался король, вызывала у Вианкура восхищение. Филипп не требовал немедленного роспуска всех орденов рыцарей Христовых, чем мог бы вызвать недовольство Ватикана, не говоря уже о молодых дворянах и горожанах, весьма трепетно относившихся к этим незапятнанным дурными делами героическим орденам, а говорил об их объединении под единым знаменем и под руководством одного из своих сыновей. Скорее всего, под руководством юного Филиппа, единственного, кого природа наделила незаурядным умом. Таким образом Филипп Красивый собирался держать монахов-воинов на коротком поводке, принуждая их к послушанию при минимальном политическом риске.

Дражайший кузен!

Осмелюсь ли вам признаться, что мои поиски в области ан-гелологии топчутся на месте? Понимаю, как вы разочарованы, и это наполняет мое сердце глубокой печалью. Вторая сфера¹ Господств, Сил и Властей весьма трудна для моего понимания. Однако приятная новость должна, несомненно, смягчить вашу досаду, по крайней мере я на это надеюсь. Третья сфера Начал, Архангелов и Ангелов начинает приобретать более четкие очертания. Теперь я уверен, что tempus discretum, обнаруженный мною в документах, к которым я получил доступ, касается в основном Начал. Мне требуется время, чтобы сделать достоверный вывод. Не сомневаюсь, что очередная отсрочка огорчит вас, и очень сожалею об этом.

Уверяю вас, что буду и впредь рьяно заниматься поисками. Надеюсь, что в следующем послании мне удастся сообщить вам о значительном продвижении вперед.

Ваш покорнейший и признательный Гийом

Франческо де Леоне сообщал, что борьбу за папский престол продолжали вести четыре французских прелата, что уже было существенным прогрессом с момента написания первого послания, поскольку Филипп Красивый, судя по всему, вычеркнул из списка двух других кардиналов — возможных претендентов. Знаменитые архангелы и ангелы... Какая очаровательная метафора! Леоне больше не говорил о «Граде Божьем» святого Августина как библиографическом источнике, а это означало, что он решил расстаться с мсье де Ногаре, чтобы вести свои поиски в иных местах.

Щуплый мужчина в последний раз внимательно перечитал письмо, лежавшее на его письменном столе.

Не сомневаюсь, что очередная отсрочка огорчит вас, и очень сожалею об этом.

Улыбка озарила морщинистое лицо великого командора. Да, Леоне находился во Франции. Однако рыцарь ни на мгновение не догадывался, что был послан туда совсем по другим причинам.

Приор встал и направился к тайнику, сделанному в стене. Оттуда он вытащил полученный некоторое время назад свиток, на котором вместо подписи стояла буква Г. Так подписывался Клэр Грессон, личный секретарь Гийома де Плезиана¹, бывшего ученика Ногаре в Монпелье, затем наместника сенешаля Бокера, который в прошлом году воссоединился со своим учителем, поступив на службу к королю Франции. С тех пор Плезиану не раз выпадала возможность продемонстрировать свои удивительные таланты легиста. К тому же он был превосходным оратором, наделенным недюжинным умом, и высокообразованным человеком. Как поговаривали и коридорах и передних Лувра, Плезиан стал «второй головой на плечах мсье де Ногаре» и, похоже, питал ту же неприязнь к памяти покойного Папы Бонифация VIII. Пристроить

Грессона, одного из самых усердных и изворотливых информаторов, каких только знал приор, в секретари Плезиану оказалось весьма эффективной тактикой, с чем и поздравил себя Арно де Вианкур. Клэр Грессон писал:

Любезный крестный!

Надеюсь, что вы чувствуете себя лучше. Наш общий троюродный брат волнуется, что ему вскоре придется сообщить вам о своих весьма скромных успехах в изучении ан-гелологии, которое вы поручили ему. Он провел некоторое время среди нас и отыскал отдельные детали, способные помочь ему в работе. И хотя я ничего не знаю о теоретических тонкостях, слишком сложных для меня, я все же понял, что найденные детали помогли ему существенно продвинуться в своих поисках.

Уверяю вас, наш кузен не жалел своих сил. Сейчас он отправился с коротким визитом к своей родственнице, которую ему давно хотелось прижать к своему сердцу. Но неожиданная кончина задержала его. Не печальтесь, мой любезный крестный. Речь идет о постороннем человеке, а вся наша семья пребывает в добром здравии.

Верьте мне, наш кузен усердно трудится, и его мудрость достойна самой горячей похвалы. Я нисколько не сомневаюсь, что он добьется результатов, которые укрепят вас в решении доверить ему написание трактата, посвященного дискретному времени ангелов, этому tempus discretum, своего рода промежуточной стадии между божественной вечностью и непрерывным временем материальных существ1, постоянно вызывающим у нас беспокойство.

Ваш преданный и почтительный сын Г.

Арно де Вианкур улыбнулся, хотя положение их было весьма серьезным, если не опасным. В своем письме Клэр Грессон подтвердил, что Леоне уехал от Ногаре. Но другие сведения, читавшиеся между строк, расходились со сведениями, сообщенными рыцарем. Впрочем, Вианкура это нисколько не удивляло. У советника короля Франческо де Леоне нашел информацию, несомненно, более важную, чем он сам мог предположить. Он выиграл время, и приор знал почему. Грессон сообщал, что Леоне отправился навестить свою тетку Элевсию де Бофор, аббатису Клэре, как и предполагал Вианкур, знавший, что два манускрипта, купленные рыцарем у Гашлена Юмо, хранятся в тайной библиотеке аббатства. Что касается смерти, которая не должна была огорчать его, то речь, несомненно, шла о гибели этого нечестивого животного Никола Флорена, получившего от приспешника Бенедетти приказ уничтожить Аньес де Суарси. Значит, дама была спасена и находится в добром здравии. Но как долго это продлится? Их враги не остановятся. Аньес была основной фигурой в партии, которую они разыгрывали на протяжении тысячелетий. Кровавой, безжалостной партии.

Арно де Вианкур поднес оба письма к пламени свечи и молча смотрел, как коричневатые языки пожирают бумагу.

И хотя простые смертные ничего не поняли бы из этих писем, лучше, чтобы они не попали в чужие руки, даже в руки Гийома де Вилларе, их нынешнего великого магистра.

Леоне по-прежнему ничего не должен был знать о подлинной роли приора. Он, равно как и все остальные, не должен был даже догадываться, что Арно де Вианкур уже давно тайно руководит их поисками, даже до разгрома Акры, когда тамплиер передал свой дневник Эсташу де Риу. Франческо по-прежнему должен был твердо верить в его полнейшую преданность великому магистру их ордена. Главное, требовалось, чтобы он и дальше пребывал в убеждении, что Вианкур старается противодействовать планам Филиппа Красивого, хотя на самом деле маленького невзрачного человечка гораздо сильнее беспокоили подручные Гонория Бенедетти.

Приор почти с нежностью подумал о еще молодом отважном рыцаре, которым он манипулировал. Франческо, его великолепный воин. Франческо, который пока не должен был знать о необратимом значении их битвы.

Но приор быстро взял себя в руки. Ему предстояло столько сделать, принять столько решений... И ему было чего опасаться.

Вот уже несколько недель приор испытывал сомнения. Должен ли он тоже отправиться во Францию, чтобы тайно помочь Франческо? Оставить цитадель Лимассол без начальника, не побоявшись, что Генрих II де Лузиньян воспользуется его отсутствием и поставит во главе цитадели своих людей? А если его столь неожиданный отъезд заинтригует Гийома де Вилларе?

Впрочем, какая разница, если они проникли в самую суть? За одну ночь все рухнет. Мир обретет новый облик. Им больше не придется метаться между адом и раем. Они перестанут бояться ада и мечтать о рае.

А если это крушение заставит себя ждать? Если оно призвано изменить не их жизни, а жизни грядущих поколений?

Вианкур вздохнул. Он был всего лишь скромным ремесленником. Какая разница? Никакой. Он впишет свое имя в тайный список своих предшественников. Собственная слава была ему безразлична. В этом он походил на своего непримиримого врага, камерленго Бенедетти. В глубине души он восхищался этим человеком, хотя и стремился его уничтожить. В камерленго он узнавал себе подобного. Они были одной породы. Породы, которую ничто не могло сдержать: ни выгода, ни страх. Они умели забыть о себе, выполняя возложенную на них миссию.

«Я раздавлю тебя, Гонорий. Я раздавлю тебя, хотя мне тебя жаль. Гонорий, я знаю тебя как собственную жизнь. У нас родственные души, хотя твоя душа проклята из-за множества ошибок. У меня такое впечатление, что ты жил рядом со мной. Ощущаешь ли ты то же самое?

Гонорий! Как могло так случиться, что мы оба служим Ему всеми своими силами, всей нашей любовью, но поступки наши прямо противоположны?»

Удушающая тишина. Холодный скупой свет зимнего вечера. Едкий запах, исходящий от длинных свечей. Эхо шагов по коричневым каменным плитам.

Франческо де Леоне шел вперед по бесконечной галерее церкви. Черный плащ с широким белым крестом, восемь концов которого были соединены попарно, хлопал о кожаные сапоги.

Он пытался догнать силуэт. Тот двигался молча, и его выдавало только легкое шуршание ткани из плотного шелка. Женский силуэт, женщина, которая скрывалась от него. Силуэт почти такой же высокий, как он сам. Отблески пламени свечей переливались на ее волнистых волосах. На длинных волосах, спадавших по спине до самых икр и сливавшихся с шелковым платьем женщины. На длинных белокурых волосах с медным или медовым отливом. Внезапная резкая боль вызвала у него одышку. От ледяного холода стыли губы.

Он попытался вытереть лоб, покрытый потом, застилавшим ему глаза, но лишь оцарапал его своей латной рукавицей. Почему он ее надел? Готовился ли он к битве?

Постепенно его глаза привыкли к полумраку. Через купол в церковь приникал слабый свет, сливаясь с мерцающими огоньками свечей. Это позволяло Леоне всматриваться в окружавшую его тень, смутно различать контуры пилястров, очертания стен. Что это за церковь? Какая разница! Эта была небольшая церковь, но все же он мерил ее шагами несколько часов подряд.

Он неторопливо преследовал эту женщину. Почему? Она не убегала, лишь только не позволяла расстоянию, разделявшему их, сокращаться. Она всегда шла впереди на несколько ша-

гов и, казалось, предвосхищала его движения: когда она шла по внешней галерее, он следовал за ней по внутренней.

Он застыл неподвижно. Один шаг, один-единственный, и она тоже остановилась. До него долетало спокойное дыхание, дыхание женщины. Он пошел вперед, и тут же раздалось второе эхо.

Франческо де Леоне медленно положил руку на головку эфеса своего меча. И вдруг его охватила такая опустошающая нежность, что на его глаза навернулись слезы. Он недоверчиво смотрел на то, как его рука сжимает металлический шар. Как же он постарел... Под кожей, изборожденной морщинами, проступали широкие вены.

И тут он почувствовал чужеродное присутствие. Присутствие крови и убийства. Безжалостное присутствие. Женщина остановилась. Неужели она заметила враждебную тень? Раздался шепот: «Защищайтесь, рыцарь, во имя любви к всемогущему Богу». Бледная женская рука прикоснулась к рукаву его блио1, заставив Леоне вздрогнуть от почти невыносимого наслаждения. Вторая рука на мгновение исчезла в складках ее платья и тут же появилась, сжимая короткий меч, излучавший серебристый свет. Он не заметил, что она была вооружена. Леоне прошептал: «Моя жизнь в вашем распоряжении, мадам», и медленно повернулся к ней. Желтый шелк обтягивал ее живот. Женщина была беременна.

Франческо де Леоне проснулся. Он широко открыл рот, жадно вдыхая воздух, которого ему так не хватало. Сон. Опять сон. Упрямый сон приобретал смысл. Он приближался к разгадке. Леоне уже понял, что сон предвещает будущее. Он нервно зарыдал и свернулся калачиком на матрасе, набитом конским волосом и соломой, в комнате таверны Алансона, где он жил после убийства Флорена. Это были рыдания без слез, рыдания признательности, глубочайшего облегчения. Он так боялся, что преследовал эту женщину, чтобы убить ее. Однако теперь стало ясно, что он преследовал ее, чтобы защитить, вместе с ребенком, которого она носила под сердцем. Вопреки тому, во что он так долго верил, молодая женщина не была Аньес де Суарси. Разница в возрасте между ними это доказывала. Тем не менее она походила на нее как сестра.

Неужели скоро закончатся поиски, которые держали его в таком сильном нервном напряжении, влекли за собой, изматывали? Но каков их подлинный смысл?

Он встал и застыл неподвижно, голый, в центре крохотной комнатки. Затем он медленно подошел к слуховому окошку и приподнял пропитанную маслом кожу, затвердевшую от холода. Ледяной ветер ворвался в комнату, заставив его задрожать. Леоне упал на колени, с наслаждением читая благодарственную молитву.

Женщина. Его жизнь за беременную женщину. Без колебаний, без страха, без вознаграждения. Его жизнь принадлежала этой женщине, поднявшей меч в незнакомой церкви ради своего ребенка, которого носила под сердцем. Ибо некто хотел уничтожить ребенка, убив его мать. Он знал это. И она это знала.

Несколько дней назад Жанна д’Амблен вернулась из поездки вся разбитая, с высокой температурой. Приступы сильного кашля не давали ей передышки. Жанна безуспешно пыталась возражать Элевсии де Бофор, которой пришлось почти насильно уложить ее в кровать, чтобы та смогла как можно быстрее выздороветь. Учитывая состояние Жанны, ей выдали два теплых одеяла, а Аннелета приготовила различные лечебные настойки и бальзамы. Сестра-больничная знала, что симптомы болезни Жанны присущи как серьезным патологиям, так и незначительным простудам. Но в любом случае было необходимо как можно скорее справиться с ними, чтобы другие монахини не заразились.

Жанна выпила настойку из медуницы, капусты, коры бука и огуречника¹ и протянула пустую чашку Аннелете. Лицо Жанны сморщилось от отвращения, и она проворчала:

— Почему все лекарства такие противные?

— А ведь для улучшения вкуса я добавила пряности и мед, — ответила Аннелета. — Отдохните немного. А потом... придется сделать ингаляцию.

— Ах нет, только не крапива и любисток, умоляю вас!

— Но они очень эффективные!

— Да ими же лечат лошадей!²

— Они и людям приносят пользу. Вас нелегко врачевать, дорогая Жанна.

Жанна улыбнулась и начала оправдываться:

— Извините меня, предупредительная Аннелета. Просто мне так скучно лежать в кровати и ничего не делать. Ноги у меня уже не болят, правда, у меня такое чувство, будто голову сжимают клещи, а в груди горит сильный огонь!

— Сочувствую вам. Но вы должны понимать, что неизлечен-ное простудное заболевание может привести к очень серьезным последствиям. Впрочем, болезни передаются странным путем... Верно ли, что больной заражает других через свое дыхание? Возможно, поскольку известно, что здоровый человек, надев белье больного, может заболеть. Весьма любопытная шарада.

Жанна, не проявлявшая к науке особого интереса, забеспокоилась:

— Выходит, что я могу вас заразить?

— О, у толстухи крепкое здоровье. Но если и так, тогда я буду лежать рядом и развлекать вас, — пошутила сестра-больничная.

Аннелета поправила подушку Жанны и спросила:

— Вам что-нибудь нужно, Жанна? Я налила в кувшин воду с экстрактом мальвы. Полагаю, у вас все есть...

— Никак не могу найти носовой платок. Куда он подевался?

Аннелета посмотрела под кроватью, но не нашла его. Тогда

она вытащила свой платок из маленькой сумочки, которую носила на поясе. В сумочке она всегда хранила пузырек с антисептиком, длинную иглу, чтобы вытаскивать занозы, салфетки, пропитанные сосновым экстрактом, и носовой платок.

— Возьмите, это платок из бельевой комнаты. Сейчас я вам принесу еще один.

Аннелета покинула еще очень слабую Жанну, сонно покачивавшую головой. Уходя, она не забыла опустить тонкие занавески, ограждавшие крохотную спаленку.

Аннелета шла по коридору, ведущему в кабинет Элевсии де Бофор. Сестру-больничную обогнал кто-то, показавшийся ей знакомым. Миниатюрная фигурка обернулась и послала ей лучезарную, хотя и робкую улыбку. Ах, как же звать эту послушницу? Ту, что хотела взять имя Елены, матери Константина. Аннелета забыла. Впрочем, какая разница!

Аннелета постучала в тяжелую дверь. В ответ раздался сильный кашель.

«Черт побрал бы эту простуду», — подумала Аннелета. Эта болезнь распространяется галопом. Возраст и слабое здоровье аббатисы делали ее легкой добычей. Да, теперь ей придется ухаживать за двумя больными. Аннелете хотелось надеяться, что болезнь на этом остановится, а матушка окажется более сговорчивой, чем Жанна. Сестра-больничная вспомнила о той весне, когда ей пришлось лечить рвоту, диарею и кишечные колики у почти тридцати монахинь и стольких же мирянок-прислужниц. И хотя болезнь пощадила ее, она думала, что умрет от усталости!

Аббатиса сидела за столом, сжимая голову обеими руками. Когда она подняла голову, Аннелета поняла, что ее предчувствия оправдались. Из глаз Элевсии де Бофор текли слезы, нос покраснел, изо рта вырывались хрипы.

— Только этого нам не хватало, дорогая Аннелета. Эпидемии.

— Пока она ограничивается только Жанной и вами. Надеюсь, на этом она остановится.

Аббатиса шумно высморкалась и сказала:

— Мне надо бы взять еще несколько салфеток. Эта... очень грязная. Но у меня нет сил встать, дочь моя, и...

— Разумеется. Я сбегаю в бельевую. А на обратном пути загляну в гербарий и приготовлю вам настойку... Жанна говорит, что она противная, но я добавлю мед, имбирь и корицу, чтобы хоть немного улучшить ее вкус.

Через полчаса Элевсия де Бофор, поставив на стол чашку, содержимое которой Аннелета заставила ее выпить полностью, сказала:

— Господи Иисусе, до чего же это лекарство противное! Мало того, что ты болеешь, так еще ты должна пить, словно в наказание, столь отвратительное зелье. Зажгите, пожалуйста, масляный светильник, дочь моя. Уже вечер, и ничего не видно. Я чувствую такую слабость! Надеюсь, хороший сон придаст мне сил. Продвинулись ли вы в своих поисках, в своих размышлениях?

— Не так далеко, как мне хотелось бы. Не сочтите меня нескромной, но я слышала, что к вам приезжал гонец...

Аббатиса улыбнулась:

— Наконец-то хорошая новость. Вскоре в аббатство должен приехать человек от моего племянника. Какое облегчение! — Но милое лицо в мелких морщинах тут же вновь стало хмурым. — Я написала ответ, коротко поведав о недавних печальных событиях, произошедших в аббатстве.

— Как же так получилось, что я не заметила вашего племянника, когда он в последний раз навещал вас? Боже всемогущий, если бы мерзавец Флорен увидел его, это стало бы настоящей катастрофой!

Лицо аббатисы зарделось от гордости. Она призналась:

— Мой Франческо очень хитрый. Он всюду может проникнуть, словно жулик. Перед ним не устоят ни стены, ни ворота.

Элевсия задохнулась в приступе кашля. Аннелета бросилась к ней и несколько раз постучала по спине. Наконец аббатисе стало легче.

Они вновь заговорили об убийствах, об угрозе, нависшей над их поисками. Потом Элевсия де Бофор так лестно описала Франческо, что Аннелета подумала, что аббатиса явно считает его по меньшей мере архангелом и что любовь истинных матерей не знает границ.

Сестра-больничная уже собиралась уходить, как вдруг ее насторожило выражение лица Элевсии. Челюсти ее так сильно сжались, что из-под бледной кожи резко выступили мышцы.

— Матушка! Вам плохо?

Элевсия кивнула головой, не в силах разжать зубы. В мозгу сестры-больничной промелькнул длинный список симптомов различных болезней. Тризм. Это состояние называлось тонической судорогой челюстей. Оно наблюдалось при некоторых формах тетании и флегмоны миндалевидных желез.

— Матушка! — закричала Аннелета.

Элевсия покачнулась и упала на пол, как тяжелый мешок. Духовная дочь бросилась к аббатисе, пытаясь поднять ее. Но мышцы хрупкой женщины стали твердыми, как железо. Она задыхалась, тщетно ловя воздух. С лица градом лился пот.

И тут Аннелета поняла. Обезумев, она схватила пустую чашку и слизнула последние капли, оставшиеся на дне. Аннелета сразу почувствовала, как у нее подкосились ноги. Необыкновенная горечь напитка не вызывала сомнений. К ее травам подмешали что-то другое. От рыданий тело Аннеле-ты содрогнулось. Она сама приготовила яд и отнесла его аббатисе. Это извращенное чудовище, эта отравительница заставила ее стать невольной помощницей. Впервые в жизни Аннелета почувствовала непреодолимое желание убить. И она убьет, поскольку хочет видеть убийцу мертвой.

Аннелета опустилась на колени рядом с задыхающейся Элевсией, протягивающей к ней свои окоченевшие руки. Аннелета хотела взять аббатису за руку, но от жутких конвульсий хрупкое тело словно взлетело в воздух, а затем вновь упало на пол.

— Вам больно, мадам? — простонала сестра-больнич-ная. — Эти симптомы мне незнакомы. Что она использовала, эта проклятая? Мадам, умоляю вас, не умирайте, не оставляйте меня одну! Мадам, мадам... я солгала... у меня нет той си-лы, которой я так хвалилась. Я держалась, чтобы успокоить нас и самой себе доказать свою значимость. Живите, заклинаю вас! Живите! Мне страшно, матушка. Что я буду делать, если вы покинете меня?

Капля упала на белоснежное платье аббатисы, потом вторая, третья... Они сверкали, словно маленькие прозрачные бриллианты. И только тогда Аннелета осознала, что плачет. Ей казалось, что жизнь утекает из нее точно так же, как жизнь умирающей женщины. Сестра-больничная легла, прижавшись к скорчившейся от боли Элевсии, и повторяла как молитву:

— Будьте благословенны, сестра моя, будьте благословенны, сестра моя... Бог любит вас. Он любит вас...

Сколько прошло времени? Аннелета не могла сказать. Мысли ее витали далеко.

Хрип, вырвавшийся из груди умирающей, заставил Анне-лету вздрогнуть. С по-прежнему крепко сжатыми челюстями Элевсия смотрела на нее огромными глазами в отчаянной попытке что-то сообщить. Аннелета коснулась щекой лица аббатисы, и тут же раздался хриплый крик. Аббатиса с трудом зашевелила губами и прошептала сквозь сжатые зубы:

— Шк... шк...

— Ваш шкаф.

— Фран...

— Ваш племянник Франческо.

— Пис...

— Письмо или письма в вашем шкафу для вашего племянника.

Элевсии удалось моргнуть.

— Тай... Тайное...

— Это тайное письмо, и оно останется таковым, клянусь вам своей жизнью.

— Ключ... Тай... библ...

— Там также находится ключ от тайной библиотеки. Кому его отдать? Франческо?

Элевсия снова моргнула.

От хриплого дыхания щеки умирающей раздувались. Аннелета, потеряв голову от ужаса, с трудом соображала. Должна ли она броситься за помощью? Нет. Элевсии не следует умирать в одиночестве в этой зловещей комнате. Хрип, еще один. Окоченевшие руки, протянутые к ней, напряженные до предела ноги, торчащие из-под платья щиколотки. Элевсия спокойно ждала смерти. Она ничего не видела, не пыталась запомнить малейшие детали. В сущности, смерть не так уж страшна, как об этом говорят. Она даже проявила снисходительность к своей новой жертве. Мадам де Бофор казалось, что вокруг нее собрались ее любимые сестры. В ее памяти звучал смех Клэр, Клемане целовала ее, а Филиппина ласково трепала по щеке.

«Анри, мой любезный супруг... Наконец-то я воссоединюсь с вами. Какой же длинной и тернистой была дорога к вам! И пустынной. Без вас мне всегда было холодно. Там... там я наконец отогреюсь»..

Последнее усилие. Последнее.

Элевсии вновь удалось разжать губы.

— Д... руг мой. Живи, др... уг мой.

Последний сдавленный вдох. Грудь Элевсии застыла. Аббатисе казалось, что ее мозг захлестывает огромная красная волна, размывая контуры мира.

Крик. Последний крик. Тело аббатисы приподнялось над ледяными плитами, приняв форму радуги. Теперь оно касалось пола только головой и пятками. Но вскоре, безжизненное, оно вновь рухнуло вниз.

— Мадам, мадам... — рыдала Аннелета. — Нет, нет, это невозможно! Нет, это несправедливо, несправедливо! Это моя вина, моя самая тяжкая вина. Я слишком торопилась, готовя эту настойку, ни минуты не думая, что убийца могла подмешать яд к моим травам. Я повинна в глупости и небрежности!

Вдруг Аннелету охватила невыразимая ярость. Она на коленях доползла до двери и крикнула во всю мощь своих легких:

— Чтоб ты сдохла, чудовище! Чтобы ты сдохла и во веки вечные гнила в аду! Даже если мне придется отправить тебя туда своими руками!

Топот ног, резко распахнутая дверь. При виде жуткой сцены женщины одновременно закричали: Тибода де Гартамп и Берта де Маршьен, сестра-экономка. Тибода опустилась на колени рядом с Аннелетой, бившейся в истерике. Сестра-больничная, не в состоянии сдержать свои вопли, отчаянно боролась с духовной сестрой, пытавшейся ее успокоить:

— Сдохни! Я помогу тебе сдохнуть, если надо...

— Аннелета, прошу вас! Успокойтесь... Все кончено. Успокойтесь. АННЕЛЕТА, прекратите! Нам нужно заняться телом нашей славной матушки.

Звериные вопли сестры-больничной мгновенно затихли. Безумным взглядом она посмотрела на сестру-гостиничную. Постепенно облако, затуманивавшее ее бледно-голубые глаза, рассеялось. Она прошептала:

— Боже мой...

Тибода помогла Аннелете подняться. Мертвенно-бледная Берта стояла в нескольких сантиметрах от мертвой аббатисы. Она прошептала:

— Это место проклято. Теперь я в этом уверена.

— Старая дура! — прорычала Аннелета. — Единственное, что проклято в этом месте, так это отравительница. Мне нужен ваш ключ от шкафа. Такова последняя воля нашей матушки. Будьте любезны дать мне его, а затем обе выйдите. Я позову вас позже, чтобы мы вместе сломали печать.

— Но...

— Это приказ!

Берта сделала робкую попытку возразить:

— Учитывая преклонный возраст Бланш, нашей благочинной и хранительницы печати, до назначения новой аббатисы я фактически...

— Вы никто! — резко оборвала ее сестра-больничная. — Вы всего лишь одна из моих подозреваемых. Ключ!

Лицо Берты еще сильнее сморщилось от недовольства. Она неохотно сняла с шеи кожаный шнурок и бросила его

Аннелете. Затем вышла из комнаты в сопровождении Ти-боды.

Аннелета Бопре приподняла платье и развязала шнурок, обмотанный вокруг талии, на котором висел второй ключ.

Присев рядом с трупом аббатисы, она вдруг подумала, что теперь ей предстоит сделать самое трудное. Но в то же время ее охватила бескрайняя нежность. Она осторожно приподняла голову мертвой Элевсии и пошарила под воротником платья. После наступления смерти мышцы Элевсии расслабились, и она вновь обрела достоинство прекрасной стареющей дамы. Аннелета взяла третий ключ и положила себе на колени голову так поздно обретенного друга. Последними словами Элевсии были «Друг мой. Живи, друг мой». Эти с трудом произнесенные слова вознаградили сестру-больничную за горькую, полную одиночества жизнь, которую, как совсем недавно казалось, она ненавидела. Она погладила лоб, еще покрытый испариной, и поцеловала его. Затем она встала и при помощи трех ключей открыла шкаф. Она сразу же увидела большой ключ, несомненно, дубликат ключа от покоев аббатисы, еще один, более короткий, а также ключ и толстое письмо, на котором лежала печать. На конверте высоким тонким почерком, который Аннелета знала так же хорошо, как свой собственный, было выведено:

Отдать моему любимому племяннику Франческо де Леоне после моей смерти. Никто другой не должен знать о содержании письма. А ежели он нарушит волю усопшей, душа его не найдет успокоения. Один Господь мне Спаситель и Судия.

Аннелета просмотрела другие документы: акты о покупке и продаже земель и недвижимого имущества, о сдаче в аренду лесов и мельниц. Она взяла пергамент с планом, о котором говорила аббатиса, чтобы перепрятать его в надежное место. Единственным надежным местом ей казалась тайная библиотека. Аннелета приподняла ковер и увидела низенькую дверь.

Взяв в руки масляный светильник, который она зажгла целую вечность назад, Аннелета вошла в просторный зал с высокими потолками. Струя ледяного воздуха ударила ей прямо в лицо. Подняв глаза, она заметила длинные горизонтальные бойницы, расположенные под самым потолком. Несмотря на удушающую печаль, сдавливавшую ей грудь, Аннелета застыла от волнения, до глубины души потрясенная видом сотен томов, собранных в этом месте, едва осмеливаясь подойти ближе.

Прерывисто дыша широко открытым ртом, Аннелета боролась с суеверным страхом, парализовавшим ее. Вдруг какая-то сила бросила ее к полкам. Она читала названия, присвистывая от восхищения, дрожа от желания приобщиться к науке, к собранным здесь знаниям. Боже мой... Если бы ей разрешили жить здесь, прочитать все книги, обо всем узнать... Неожиданно ее охватила тревога: а вдруг новая аббатиса¹ решит уничтожить это чудо, или ей прикажут это сделать? Подобная перспектива заставила Аннелету вздрогнуть. Она должна держать при себе ключ до приезда рыцаря де Леоне. Какое тяжелое бремя она взваливает на себя! Аннелета знала, как любила мадам де Бофор своего приемного сына, и не сомневалась, что он отвечает ей взаимностью.

Надо было действовать быстро. С минуты на минуту Берта и Тибода должны вернуться. Эти глупые гусыни могут подумать, что Аннелета решила воспользоваться одиночеством, чтобы при помощи печати сфальсифицировать документы. Низкие душонки чаще всего подозревают других в том, на что способны сами.

Аннелета положила письмо и планы на полку; Неожиданно она обо что-то споткнулась. Она нагнулась и в полутьме при слабом свете масляного светильника разглядела большую ивовую корзину, в которую сложила мешочки и пузырьки, прежде чем отдать ее аббатисе. Так вот куда спрятала корзину матушка!

Что это был за яд, который действовал столь стремительно, вызывая конвульсии и сильное окоченение членов? Ан-нелета могла поклясться, что Иоланду де Флери отравили тем же ядом. Вероятно, сестра-лабазница боролась с асфиксией, царапая себе горло, чтобы облегчить доступ воздуха, до тех пор пока руки не перестали ее слушаться.

Животное... Яд был связан с каким-то крупным животным. Аннелета могла в этом поклясться, хотя память упорно отказывалась ей помочь. Вероятно, решение находилось на страницах этих книг.

Нет! Только не царапины! Следы были гораздо длиннее, вели к самому носу. А Элевсия всякий раз кричала, когда Аннелета дотрагивалась до нее. Неужели малейшее прикосновение вызывало у нее мучительную боль? Аннелета мысленно представила убийцу в ту ночь в дортуаре. Проклятая! Она решительно сжала одной рукой горло Иоланды, а другой заткнула ей рот, чтобы та не могла кричать. На протяжении всей агонии она спокойно смотрела, как умирает ее духовная сестра. Ни в этом мире, ни в том ей не будет прощения. И Аннелета поклялась своей жизнью, своей душой, что возмездие вскоре обрушится на убийцу и будет ужасным.

Еще один фрагмент мозаики встал на свое место: Элевсию отравили, поскольку убийца надеялась, что будет отменен запрет выходить за пределы аббатства, а вместе с ним и тщательный обыск всех путников, поклажи и телег. Манускрипты! Они ни за что не должны попасть в руки их врагов. Аннелета постарается разоблачить отравительницу любыми способами, пусть даже ей придется подкрепить свое недостаточно высокое положение дерзостью, как она только что сделала в отношении Берты и Тибоды. Несмотря на возраст и старческое слабоумие, Бланш де Блино имела все законные основания претендовать на пост заместителя аббатисы. Впрочем, сестра-больничная не сомневалась, что убийце удастся без особого труда манипулировать старой женщиной. Что касается Берты де Маршьен, то она, пусть и забывшая о прежней надменности, столь глупа, что легко попадется на удочку, буквально растаяв от льстивых слов.

Аннелета боролась со смутным отчаянием, завладевавшим ее сознанием. Она найдет способ, чтобы помешать снятию запрета выходить за стены аббатства.

Она направилась к приоткрытой низенькой двери, как вдруг ее озарила новая мысль, леденящая душу. Эта мысль лишь подтверждала уверенность Аннелеты в извращенном уме ее заклятого врага: носовой платок. Зная то, что некоторые болезни, в частности простудные, могут передаваться через одежду и личные вещи больных, убийца украла носовой платок Жанны, несомненно, дремавшей в это время, чтобы подбросить его Элевсии. Хрупкое телосложение аббатисы вкупе с усталостью и беспокойством последних месяцев довершили дело. А затем подколодной змее осталось лишь наблюдать за развитием болезни и добавить яд в травы, которыми Аннелета непременно будет лечить аббатису.

Убить змею своими руками, если потребуется! Сестра-больничная чувствовала себя на это способной. Хуже, она жаждала видеть, как будет умирать дьяволица, видеть так же явственно, как видела угасавшую на ее глазах Элевсию.

Сестра-больничная быстро вышла, заперла дверь и поправила тяжелый ковер. Затем она закрыла на ключ кабинет Элевсии. Она сама проследит за выносом тела и никому не позволит занять покои их матушки. До тех пор,-пока не прибудет новая аббатиса, поскольку тогда Аннелете придется отдать ключи.

Боже всемогущий... сделай так, чтобы Франческо как можно быстрее приехал!

Ватиканский дворец, Рим, декабрь 1304 года

Камерленго Гонорий Бенедетти рассматривал слащавое лицо своего визави, французского прелата, преисполненного почтения. Епископ Фульк де Марзен ждал от него совета. И он прозвучал:

— Мой дражайший брат... друг мой, что я могу вам ответить? Разумеется, король Франции и другие монархи Европы используют всю свою политическую значимость, пытаясь повлиять на скорые выборы нашего нового Папы, но, в конечном счете, принимать решение будет только конклав. За вас выступают все французские прелаты, которые не хотят, чтобы Святой престол занял итальянец. По крайней мере те, кто сохранил достаточно смирения, чтобы признать, что сами не станут хорошими понтификами, или те, кто не отдаст своего голоса за... компенсацию.

— И сколько же таких, по вашему мнению, ваше преосвященство? Тех, кто не куплен — что за мерзкое слово! — или не пал жертвой своего честолюбия?

Марзен забавлял Бенедетти. Правда, весьма странным образом. Этот епископ, готовый на все, чтобы занять Святой престол, хмурил брови, кусал от отчаяния губы, рассказывая об аппетитах своих противников, рвавшихся к почестям и власти. Камерленго в голову пришла неприятная мысль, которую он попытался прогнать. По сути, «другие», его тайные враги, те, кто боролся, чтобы воссияло то, что они называли Бесконечным Светом, были похожи на этого прелата. Они твердо убеждены, что их жизни не имеют особого значения, важным является лишь будущее. Разумеется, они по ошибке

забрели не в тот лагерь, поскольку люди — это люди, и никакое чудо, никакая жертва распятого Сына Божьего не могли их изменить. Они плакали, просили, умоляли, а потом вновь становились расчетливыми и начинали совершать подлые поступки, едва из их памяти изглаживались воспоминания о мученической чистоте.

Бенедетти вернулся к епископу, лицо которого напоминало ему фруктовое пюре, обильно политое прогорклым медом. Желание заставить его волноваться оказалось сильнее здравого политического смысла, требовавшего успокоить епископа.

— Сказать правду?

— Именно это я и хочу услышать, при всем моем уважении к вам.

— Весьма незначительном.

Мед стек с румяного лица любителя хорошо поесть. Фульк де Марзен занервничал. До чего же он был забавным, этот епископ, заплывший жиром, постоянно разглагольствовавший о воздержании! Все знали, что монсеньор де Марзен, вынужденный содержать алчных родственников и несколько хорошеньких любовниц, постоянно нуждался в деньгах. На что он надеялся? Что он сможет поселить их, всех этих женщин из гарема, достойного султана, в Ватиканском дворце? Почему бы и нет? Такое уже было. Марзен приехал за помощью, за голосом, в обмен на который он был готов пойти на любые уступки.

Вдруг весь этот спектакль, еще недавно забавлявший ка-мерленго, готового продолжать его до бесконечности, начал действовать Бенедетти на нервы.

Бенедетти захотелось, чтобы это стонущее ничтожество немедленно исчезло. Он задыхался в его присутствии.

— Дражайший друг, вы же знаете, какое уважение я к вам питаю. Вы светоч нашей Церкви. Будьте уверены, свой голос я отдам за вас.

Жирное лицо затряслось от волнения, вернее, от радости.

— Если Господу будет угодно, чтобы я стал его наместником на земле, поверьте мне, ваше преосвященство, я никогда не забуду о вашей доброте и бесчисленных достоинствах. Мне понадобятся люди веры, надежные люди. Покорнейше благодарю вас.

— Нет, это я вас благодарю, дорогой Марзен, что вы стали кандидатом, которого я могу совершенно безбоязненно поддержать.

Гонорий встал, показывая тем самым, что беседа окончена. Фульк де Марзен, уверенный, что получил то, за чем приехал, этот самый голос, который камерленго уже пообещал доброй дюжине итальянских и французских прелатов, поспешил поцеловать протянутую руку.

Избавившись наконец от назойливого прелата, Бенедетти вновь погрузился в один из своих безмолвных монологов, столь дорогих его душе. Кому же еще он мог открыть правду, как не Сыну Божьему?

«О чем Ты думал? Что кровь, лившаяся из Твоих рук и ног, искупит мир? Какое соблазнительное заблуждение! Нет, ничто не может спасти этот мир. Единственное, что можно сделать, так это отсрочить его гибель. В Твоем царстве, Божественный Агнец, так мало праведников. Твоя паства состоит из жалкой кучки последователей, позволяющих себя убивать, страдающих, потому что другие хотят жить во грехе, к которомупривыкли и который делает их богатыми и счастливыми. Грех может быть таким милым, таким удобным. Добродетель же — едкая, бесплодная. Кого она способна прельстить? Что Ты говоришь? Что мои тайные враги входят в число Твоих последователей? Да, это правда. Но Ты же знаешь, что и я — Твой верный последователь и приму тысячу смертей во имя любви к Тебе. И все же я не питаю безумной надежды изменить людей. В день, когда они перестанут бояться последствий своих поступков, уже ничто не сможет их спасти. Их безумие, лихоимство превратятся в закон. Слабым перережут горло или обратят в рабство. И только сильные, жестокие и кровожадные выживут. Если мы позволим им это, будущее превратится в жуткий кошмар. Я хочу сохранить страх. Я хочу сделать более крепким поводок, удерживающий их. Я буду покрыт позором? Какая разница! После убийства Бенедикта моя жизнь превратилась в крестный путь. Знаешь ли Ты, о чем я порой думаю? Что этот мир на самом деле является адом. И другого ада не существует».

Гонорий Бенедетти их ненавидел, всех, почти всех. Они внушали ему отвращение. Почему он так сильно любил Бенедикта, хотя покойный Папа был его самым заклятым врагом? Почему так случилось, что он чувствовал себя чужим, отличным от своих вольных или невольных союзников? Неужели это его проклятие — видеть родственные души в тех, кого он был призван устранить, уничтожить?

Камергер прервал поток невеселых мыслей камерленго.

— Немедленно введите его.

Молодой человек низко поклонился. Но в его поведении не было раболепия.

— Прошу вас, Клэр, присаживайтесь.

Клэр Грессон, личный секретарь Гийома де Плезиана, сел. Синяки под его глазами свидетельствовали о том, что путь из Парижа в Рим был долгим и трудным. Плащ Грессона весь запылился.

— Ваше преосвященство, я сразу же пришел к вам. Прошу прощения, но я немного утомился в дороге.

— Вы заслуживаете прощения, Клэр. Вы привезли важные новости?

— Разумеется. Слишком важные, чтобы доверить их бумаге. Я должен вернуться как можно быстрее. Мое слишком долгое отсутствие обязательно вызовет подозрение у мсье де Пле-зиана.

— Вам удалось узнать имена?

— О! У меня есть кое-что получше! Одно-единственное имя.

— Говорите же! — воскликнул Гонорий, сгоравший от нетерпения.

— Монсеньор Труа.

— Рено де Шерлье?

— Да. После многочисленных колебаний между мсье де Го*, архиепископом Бордо, и мсье де Шерлье, кардиналом Труа, Гийом де Ногаре и мой хозяин остановились на кандидатуре последнего. Я не знаю, руководствовались ли они сугубо финансовыми соображениями, поскольку гасконцы легко отдали бы свои голоса архиепископу Бордо. Впрочем, мсье де Го ведет себя весьма сдержанно относительно посмертного процесса над Бонифацием VIII, поскольку был его другом, и ловко уклоняется от прямого ответа, когда речь заходит о тамплиерах.

Слова Клэра Грессона подтверждали донесения шпионов камерленго о борьбе, развернувшейся между этими двумя епископами. Тем не менее, принимая во внимание поддержку гасконских прелатов, Гонорий мог бы поспорить, что победу одержит мсье де Го. Но, видимо, архиепископ, забыв о политических уловках, отказал королю в том, что тот требовал в обмен на свою тайную поддержку, и сразу же лишился надежды занять Святой престол.

Камерленго почувствовал такое всеобъемлющее облегчение, что оно даже вызвало у него легкое беспокойство. Наконец он узнал, против кого должен бороться. Недостатка в средствах он не испытывал. Слухи о николаизме, общении с демонами, ереси или терпимости к отклонениям от религиозных догм, пущенные в нужный момент, опорочат кардинала Труа. И будет избран Гонорий, хотя его совсем не привлекала папская тиара. Тем не менее это было необходимо для выполнения возложенной на него миссии, и он был готов на все. К тому же Рено де Шерлье не пользуется большим влиянием, и поэтому его можно не бояться. Если Гонорий хочет быть избранным, ему придется взять средства из военной казны, расточать обещания, делать предупреждения и заигрывать с паствой. Игра стоит свеч.

Он почувствовал подлинную нежность к Клэру Грессону. Чтобы убедить молодого человека, камерленго не пришлось прибегать к звонкой монете. Оказалось достаточно одних только слов. Непорочный. Непорочный, как Бенедетти, поскольку непорочность была многоликой.

— Я бесконечно признателен вам, друг мой. Странно, ведь я произношу слово «друг» раз двадцать в день, но никогда не чувствую его подлинного значения. Мне понадобилось прибегнуть к вашей помощи, чтобы заново осознать его смысл. Отдохните немного. Благодарю вас. Благодарю, что вы сумели успокоить меня.

— Ваше преосвященство, я должен немедленно ехать.

— Хорошо. — Вдруг устыдившись жеста, который он так часто повторял, Бенедетти спрятал кошелек в ящик стола, потом, немного поколебавшись, он все же решился протянуть его своему собеседнику. — Я... Возьмите. Это не плата и не признательность... Это...

Молодой человек покраснел до корней волос и встал, сказав сухим тоном:

— Вы оскорбляете меня, мсье. Я беден, но я не продаюсь. Я загнал лошадей, чтобы как можно скорее добраться сюда, поскольку верю в ваше предназначение. Люди не способны управлять своими жизнями. Без нас их ждет хаос. Разве можно получать вознаграждение за то, что желаешь им спокойствия или хотя бы его сносного подобия? А раз так, я возьму ровно столько, во что мне обошлось путешествие, ибо не могу рассчитывать на собственные деньги. Ни больше и ни меньше. Удовлетворение, которое я получаю при мысли, что тружусь на благо будущего, служит мне единственным вознаграждением.

Бенедетти знал, что все так и произойдет. Он предчувствовал и даже надеялся, что Грессон откажется от денег. Возможно, камерленго даже нуждался в столь грубом отказе, чтобы убедиться, что он не одинок.

— Право... должен признаться, ваш визит был единственным приятным моментом за сегодняшний день, за все последние бесконечные дни, — говорил камерленго, провожая молодого человека до высокой двери своего кабинета.

Оставшись один, Гонорий позволил себе немного расслабиться. Он, этот уставший до изнеможения молодой человек, не знал, какое облегчение чувствовал камерленго после его визита. Конечно, сведения, которые он привез, имели основополагающее значение. Но если не принимать в расчет умелый шпионаж, честность и безукоризненная порядочность Грессона доказывали Бенедетти, что он ведет справедливую борьбу. Власть и ум всегда настолько одиноки, что порой забываешь их подлинную цену. А ведь время от времени камерленго охватывал страх. Страх ошибиться, страх продать душу, совершив непростительную ошибку.

«Господи Иисусе! Я тоже хочу их спасти. Во имя Твое спасти их от самих себя. Я хочу их спасти от их тяги к убийству, подлости и жестокости. Как Ты. Впрочем, я всего лишь человек, а не Сын Божий, и поэтому сражаюсь человеческим оружием. Правда, оно плохо пахнет. Но другого оружия у меня нет».

Клэр Грессон тяжелой поступью шел по большой площади Святого Петра. При его появлении голуби заметались. Шумно взлетая в воздух, они дерзко задевали его крыльями. Но он не замечал птиц.

Гонорию Бенедетти придется перегруппировать свои значительные силы, чтобы убрать со своего пути монсеньора Труа, который уже не оправится от такого удара. У Бертрана де Го, архиепископа Бордо, появятся широкие возможности. Нет сомнений, что он будет избран Папой как при щедрой финансовой помощи короля Франции, так и при поддержке гасконцев, которые отдадут ему свои голоса. Бертран де Го никогда не бросит на произвол судьбы военные ордена, в частности госпитальеров. Немного чудаковатый Го был искусным дипломатом. Он умел затаиваться и спокойно ждать, когда утихнет буря. Он всегда давал обещания, но выполнял их лишь тогда, когда сам принимал решение. Он не станет играть в прятки с Филиппом, которому, несмотря ни на что, придется пересмотреть свои принципы.

Арно де Вианкур, великий командор их ордена, будет доволен. Вианкур не испытывал сердечной привязанности к тамплиерам. Братья-враги, но также духовные братья, братья по оружию и по крови. Однако он был готов пойти на крайние меры, чтобы орден госпитальеров продолжал существовать.

Франческо де Леоне карабкался по стене, примыкавшей к церкви Пресвятой Богородицы аббатства. Полы его плаща развевались, как два больших темных крыла.

Ухватившись за выступ, он подтянулся на руках, сократив тем самым расстояние еще на несколько футов*. Теперь от вершины высокой стены его отделяло не больше метра. Несмотря на усталость, он улыбнулся при мысли, что скоро увидит тетушку, свою вторую мать.

За низкими темными тучами, предвещавшими снегопад, пряталась луна, невольная сообщница его вторжения. Если бы его застигли, он с трудом смог бы объяснить свое ночное присутствие в аббатстве бернардинок.

Добравшись до вершины, Франческо де Леоне распластался на широких камнях и перевел дыхание, прежде чем спрыгнуть на землю. Идя вдоль стены монастырской церкви, он обогнул ее сзади, прошел через сад, потом вернулся назад через огороды, где в столь поздний час не было ни души. Теперь, чтобы добраться до покоев тетушки, ему оставалось проскользнуть между библиотекой и скрипторием.

Франческо де Леоне взобрался на подоконник одного из высоких узких окон кабинета аббатисы и как можно тише засвистел, чтобы предупредить ее о своем приходе. Тщетно. Неужели она так крепко спит? Он снова засвистел, на этот раз громче. Окно распахнулось. Перед ним стояла высокая женщина крепкого телосложения. Франческо даже не успел испугаться, как женщина сказала:

— Быстрее, рыцарь! Если одна из сестер увидит нас, мы погибли.

Изумленный Франческо спрыгнул на пол кабинета.

— Но кто вы, моя сестра во Христе? Где ваша матушка?

Лицо женщины посуровело. Она ответила:

— Аннелета Бопре, сестра-больничная.

Франческо де Леоне с облегчением вздохнул. В одном из последних писем Элевсия рассказала ему об этой неожиданной союзнице. Она расхваливала ее ум и упорство.

Взволнованный Франческо схватил Аннелету за руку и прошептал:

— Нет более действенного бальзама, чем взгляд друга. Она спит? — спросил он, взглядом показывая на закрытую дверь, ведущую в спальню Элевсии, такую же крохотную, как келья.

Поджав губы, женщина пристально смотрела на него. В ее бледно-голубых глазах сверкал нехороший огонек. Затем она ответила, четко выговаривая слова:

— Она умерла. Умерла, понимаете? Ее отравили, на моих глазах.

— Прошу прощения... — недоверчиво прошептал Франческо, пытаясь осознать, что значит слово «умерла», когда речь идет о его дорогой тетушке.

— Она рухнула к моим ногам, а я ничего не могла сделать.

— Нет! — запротестовал он, отчаянно мотая головой.

— Дьяволица нанесла новый удар. По всей видимости, она подмешала яд в одно из моих лекарств против воспаления легких. Я сама отнесла вашей тетушке яд, убивший ее... Мерзавка ответит мне за это. Я дала клятву Богу.

Смысл слов бесконечно долго доходил до сознания Франческо. Умерла, отравлена.

Он вновь видел прелестную элегантную женщину, движения которой стесняло платье. Она смеялась над собственной

неловкостью, обучая его соулу¹, деревенской игре, в которой участники ударяли по кожаному мячу ногами, руками или палкой, стараясь привести его в центр поля. Он помнил аромат мальвы и лаванды, исходивший от ее вуали. Порой он утыкался в эту вуаль лицом, прежде чем заснуть. Он чувствовал, как длинные, пахнущие свежестью пальцы ласкали его голову, когда он был ребенком, потом юношей и мужчиной. Франческо охватила неутолимая печаль. Он покачнулся и ничком упал на темную дубовую столешницу рабочего стола аббатисы, обхватив голову руками.

Аннелета стояла неподвижно, разделяя его боль, не в состоянии ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь утешительное. Надо всегда уделять немного времени, немного места печали, чтобы она не задушила вас окончательно.

Аннелета увидела, как Франческо резко встал. Кулаки молодого мужчины с силой опустились на дубовую столешницу. Они опускались вновь и вновь, заставляя доску подпрыгивать. Аннелета слышала, как Франческо стонал, задыхаясь, и повторял:

— Проклятая тварь, ты заплатишь... Проклятая, проклятая...

Аннелете показалось, что прошла целая вечность. Руки

Франческо вновь упали на стол. Когда он повернулся к ней, она его не узнала. Из разбитых пальцев текла кровь, оставляя красные пятна на одежде.

— Она воссоединилась с Господом с великим смирением, — прошептала Аннелета.

— Не сомневаюсь, сестра моя. Но все же мне хочется отправить эту отравительницу туда, откуда она никогда не выйдет: в ад.

— Вы не сможете этого сделать, рыцарь. Вы должны до рассвета уехать из аббатства. Пусть я порой тайком прихожу в покои нашей матушки, но я не имею никакого права здесь находиться, к тому же с вами. Я оставила себе ключи. Никто не посмеет потребовать, чтобы я отдала их, учитывая мой крутой нрав. Я поддерживаю легенду о своей грубости, поскольку это играет мне на руку. Но я буду вынуждена отдать ключ новой аббатисе. Однако не волнуйтесь: я займусь убийцей. У нас мало времени. А мне так много надо объяснить вам! А еще я должна передать вам письмо и тайные планы аббатства, чтобы вы спрятали их в надежном месте, то есть за пределами этих стен.

В течение следующего часа при слабом свете двух башенок²⁴ Аннелета рассказывала Франческо о несчастьях, обрушившихся на аббатство Клэре. О некоторых из них Элевсия успела сообщить своему племяннику. Но, узнав обо всем остальном, рыцарь едва не впал в уныние.

— А если к этому добавить последнюю подлость этих чудовищ, лишающих нас даже права на печаль... У нас нет времени, понимаете, у нас нет времени оплакать наши любимые жертвы...

Слова сестры-больничной утонули в тяжелом вздохе. Рыцарь возразил:

— К сожалению, я сомневаюсь, что в данном случае речь идет о последней подлости.

Франческо отчаянно боролся с паникой, охватившей его после исчезновения манускриптов и дневника. В какое-то мгновение, одно-единственное, он почувствовал, что готов признать поражение, опустить оружие и сдаться. Прекратить поиски, уехать на Кипр, навсегда затеряться за суровыми стенами цитадели далекого острова. И вспоминать там о сладостной жизни с Элевсией и ее мужем Анри де Бофо-ром, своей матерью Клэр, своей милой сестрой Александриной... Сладостной, как нежный поцелуй на его челе, хмуром от скорби.

Нет, никогда не отступать. Сражаться до конца и идти дальше. Элевсия? Клэр? Клеманс, его тетушка, которую он мало знал? Или Филиппина, старшая, воительница, столь любимая сестрами? Он не мог сказать. Он никогда не видел Фи-липпину. Элевсия и Клэр мало рассказывали о ней, словно одно упоминание ее имени переносило сестер в чудесное прошлое, принадлежавшее только им одним. Почему Франческо вдруг показалось насущно необходимым вспомнить самые ничтожные подробности, связанные с ней?

Однажды Элевсия заметила:

— Она знала, что сильнее и решительнее нас, и поэтому принесла себя в жертву.

Его тетушка быстро опомнилась и замкнулась, словно устрица, отказавшись продолжать, несмотря на настойчивые просьбы Франческо.

О ком она говорила с Клэр, когда он неожиданно появился на пороге спальни своей матери?

— Она так похожа на Филиппину, что у меня сжалось сердце, когда я ее впервые увидела.

Тогда он был еще ребенком. Увидев его, женщины замолчали. А у него не хватило мужества засыпать их вопросами.

— Рыцарь! Рыцарь!

Рука, дергавшая его за рукав, вернула Франческо к реальности, в кабинет, куда он так стремился попасть и который отныне ненавидел.

— Мне так тяжело, рыцарь, и все же я знаю, что моя боль несравнима с вашей. Вы потеряли мать. Я потеряла сестру и своего единственного друга. Один из прекрасных светочей, озарявших нашу жизнь, потух. А ведь такие светочи столь редко встречаются, что исчезновение каждого из них причиняет невыносимую боль. Но время не ждет, рыцарь, умоляю вас... Скоро часы пробьют к заутрене...* Следуйте за мной в библиотеку. Я отдам вам письмо и планы.

Франческо пошел за ней. Каждый шаг давался ему с величайшим трудом. Аннелета взяла с полки бесценные документы и протянула их рыцарю. Он спрятал пергамент под сюрко и повертел письмо в руках. Он мысленно видел Элевсию, сидящую за рабочим столом. Склонив голову, она выводила эти слова, которые ему было сейчас страшно читать. Когда? Предчувствовала ли она свой скорый конец? Аннелета не поняла причины замешательства Франческо и участливо спросила:

— Вы хотите, чтобы я ушла, оставив вас наедине с письмом?

Франческо покачал головой и искренне сказал:

— Бога ради, сестра, останьтесь. Ваше присутствие успокаивает меня. Это правда, что... Это правда...

— Что она так близка к нам, что мы чувствуем ее присутствие, хотя и не можем присоединиться к ней?

Франческо пристально посмотрел на Аннелету, удивившись, что она так легко прочитала его мысли. Сестра-боль-ничная уточнила:

— Так случается с прекрасными сильными душами. Такими, как ее душа. Они немного задерживаются, чтобы помочь нам найти верный путь в потемках.

Опустив голову, Франческо распечатал послание, написанное за несколько дней до убийства. Значит, Элевсия знала.

Мой дражайший племянник!

Когда Вы будете читать эти строки, меня не будет рядом с Вами, и я не смогу поцеловать Вас. Но не бойтесь, я всегда буду следить за Вашей жизнью. Я уверена, Господь окажет мне эту милость.

Теперь я должна заполнить лакуны нашей истории, по крайней мере те, о которых известно только мне одной. Я так долго не решалась это сделать только из-за того, что мы боялись, как бы отдельные сведения не направили Вас по ложному пути. Мы? Четыре сестры: Ваша мать Клэр, Клемане, Филиппина и я.

У меня мало времени. Я чувствую, что с минуты на минуту она поглотит меня. Кто? Убийца. Тень.

Мне необходимо поведать Вам о людях, посвятивших свою жизнь расчетам, стратагемам, уловкам. Но также и любви, доверию, взаимопомощи и самоотречению. Не заблуждайтесь на мой счет. Я всего лишь самая ничтожная, самая робкая из сестер по крови и духу. Как ни странно, но именно я пережила их, хотя три другие сестры были более талантливыми. Столь странный выбор не давал мне покоя, но я вынуждена признать, что мне так и не удалось понять его причину.

Прежде чем перейти к мучительным признаниям, я хочу вновь сказать Вам, как сильно я Вас любила, как сильно люблю и буду любить целую вечность. Ваше появление в нашем счастливом доме, моем и Анри, было настоящим благословением, несмотря на горе, охватившее нас после смерти Клэр и Александрины, Вашей юной сестры. Вы были солнцем и надеждой, которых нам так недоставало. Вы были для меня последней причиной жить дальше. Вы знаете, что Клэр навсегда осталась в моем сердце. Тем не менее, боже мой, как мне нравилось называть себя матерью! Боже, какие усилия мне приходилось делать, чтобы никогда не забывать, что для Вас я была всего лишь второй матерью!

Итак, четыре сестры, четыре женщины, в том числе несгибаемая Филиппина. Вероятно, Вам казалось удивительным, что я никогда не рассказывала о ней, избегала отвечать на вопросы о Вашей тетке, которую Вы никогда не видели. Помните, в таких случаях я переключала Ваше внимание на книгу, дерево, другую историю? Мне — нам — было так тяжело Вам врать, что мы предпочли хранить молчание...

Казалось, Элевсия не спешила выводить следующие буквы, словно ее вновь охватили сомнения. На первой букве слова стояла клякса, показывавшая, что аббатиса слишком долго держала перо в чернильнице.

...Передо мной проносится множество образов, таких важных, таких сложных... Филиппина, восхитительная греза! Она была до того красива, что у всех захватывало дыхание. Вам, безусловно, трудно поверить мне, но, по общему мнению, даже по мнению Вашей матери, небо одарило Филиппину таким умом и изяществом, что она была просто чудом. Мудрость Филиппины можно было сравнить только с ее красотой, добротой, состраданием. Ангелы, сгрудившиеся над ее колыбелью, оспаривали друг у друга право наделить ее всевозможными достоинствами. Ах... А как смеялась Филиппина! Сейчас я отдала бы все, чтобы вновь услышать ее смех. Любой пустяк мог вызвать у нее улыбку. Но за этой веселостью, озарявшей жизнь любого, кто приближался к ней, скрывались сила, мужество, удивительная решимость. Филиппина ничего и никого не боялась, кроме Бога. Этому столь верному портрету не хватает одного уточнения, причем фундаментального. Как Клэр, Ваша мать, и я в некоторой степени, Филиппина обладала даром предвидения, о котором, в отличие от меня, никогда не говорила. Но и никогда не пыталась от него избавиться. Меня же терзали видения, а я из трусости пыталась прогнать их. Клеманс видения не посещали, хотя она, наделенная особенной восприимчивостью, предчувствовала события и распознавала людей так же верно, как и мы. Клэр использовала видения. Филиппина шла за ними до конца.

Итак, с ее стороны это не было ни безумием, ни прискорбной ошибкой и еще меньше смертным грехом. Когда на ее пути появился этот мужчина, о котором мне ничего не известно, она поняла, что должна родить от него ребенка.

Как Вы понимаете, свою беременность она держала в тайне. Первую половину беременности Филиппина жила в Италии, у Вашей матери, вторую — у нас, в Нормандии.

Слезы наворачиваются мне на глаза, дорогой мой, ибо конец близок: конец этого письма, которое Вы читаете, и конец Филиппины. Повитуха призналась, что никогда в жизни не принимала столь тяжелых родов. Началось обильное кровотечение, приковавшее Филиппину к кровати. Ничто не помогало. Ни молитвы, ни уход, ни мои слезы. Я вижу огромные серо-голубые глаза, ее исхудавшее лицо. Я вижу ее иссохшие от жара губы. Однажды утром, когда я задремала, сидя подле нее, я проснулась, почувствовав, как ее рука коснулась моей. Радостным голосом она произнесла: «Дорогая, прогони эту гадкую печаль. Я чувствую себя хорошо. Так оно и должно быть, я знала. Храни меня в своем сердце, дорогая сестра. Заботься о моем ребенке. Он важнее всех нас». Она улыбнулась, вытянула губы для последнего поцелуя и упала на подушку. Я оставалась с ней до третьего часа*. Плач ребенка вырвал меня из головокружительного и вместе с тем сладостного небытия, в которое я позволила себе провалиться. Необходимость заботиться об Аньес, избранном агнце, несомненно, позволила мне побороть ужасную тоску.

Аньес. Вы правильно поняли. Аньес де Суарси приходится Вам кровной сестрой по женской линии. Она дочь Филиппины и незнакомца...

Резко вскинув голову, Франческо, ошеломленный этими откровениями, посмотрел на Аннелету. В свою очередь сестра-боль-ничная тоже пристально смотрела на рыцаря. У него вдруг появилось чувство, что он стремительно движется к бездонной пропасти, тщетно пытаясь привести свои мысли в порядок.

... Именно Клэр решила, что младенца надо отдать на воспитание Клеманс. С опозданием я спрашиваю себя, не предвидена ли Ваша мать свою смерть и Ваш приезд к нам. Барон Робер де Ларне был тупоголовым мерзавцем. Он сделал столько незаконнорожденных детей, что одним больше или меньше — для него это было уже неважно. Горничная Клеманс действительно забеременела от барона, и мы этим воспользовались. Несчастная девушка умирала от страха на одном из хуторов поместья — как это было принято, чтобы не причинять сеньору-подлецу неудобств, — ожидая родов. У нее случился выкидыш, и Клеманс убедила девушку сказать, будто Аньес — ее дочь. Я не знаю, добровольно ли согласилась на это служанка. Моя дорогая Клемане была женщиной железной воли и в случае необходимости могла и припугнуть. Всех удивляла та нежность, которую баронесса де Ларне питала к маленькой незаконнорожденной девочке. Нам надо было защитить ее и воспитать. Клемане удалось сломить сопротивление барона и заставить его признать девочку несколько лет спустя. Она умело намекнула своему супругу о спасении его души, и без того обремененной грехами. Извращенная страсть, которую испытывал и до сих пор испытывает Эд де Ларне, оказывается, не столь уж и греховна, поскольку Аньес приходится ему лишь кузиной. А раз так, не могло быть и речи о том, чтобы она досталась ему, поскольку сохранялась опасность появления на свет нового представителя зловредной породы де Ларне.

Обо всем остальном, мой дорогой, Вам известно. Представляю, как Вы удивлены. Осмеливаюсь думать, нет, надеюсь, что Вы не сердитесь на меня за то, что я держала Вас так долго в полном неведении. Не сочтите это попыткой оправдаться, но Клэр, Филиппина и Клемане оставили мне четкие указания: о нашей тайне можно рассказать только в том случае, если есть опасность, что я унесу ее с собой. Это время пришло. Я скоро умру и воссоединюсь с ними, любимыми призраками, сопровождавшими меня все эти долгие годы. Вас, мой дорогой ангел, будет мне не хватать, но я рада, что вновь встречусь с ними. Аминь.

Живите, мой доблестный рыцарь. Живите и продолжайте наше дело, заклинаю Вас.

Вечно любящая Вас мать

Франческо де Леоне пребывал в недоумении. Как получилось, что от него так долго скрывали правду? Почему? Как ни странно, но кровная связь с мадам де Суарси не сделала ее более близкой ему. По крайней мере сейчас. И тут он понял. Именно к этой цели стремились четыре сестры, вернее, три вдохновительницы этого подлога. Он должен был защищать от всех не свою двоюродную сестру Аньес, а то главное существо, о котором говорилось в пророческой теме. Он с облегчением вздохнул. С плеч свалился тяжелый груз. Они были правы. Круг начал сужаться. Аньес родилась в их семье, многие поколения которой вели поиски. Она родилась от женщины, ставшей матерью вне священных уз брака несомненно потому, что последовала знаку, указавшему ей на мужчину, от которого должен был родиться ребенок. Девочка.

Франческо поднял глаза на сестру-больничную, с беспокойством смотревшую на него.

— Все хорошо, сестра моя, — успокоил он ее.

Рыцарь подошел к башенке, которую Аннелета держала в руках, и поднес уголок письма к огню. Они оба молча следили, как бумага превращается в пепел. Франческо не выпускал письмо из рук до тех пор, пока пламя не обожгло ему пальцы.

— Вам скоро надо уезжать, рыцарь, — напомнила Аннелета.

— Знаю. Но я не обрету покой, если не поклонюсь могиле моей второй матери.

Аннелета одобрительно кивнула и сказала:

— Она похоронена в нефе церкви Пресвятой Богородицы аббатства, рядом с аббатисами, своими предшественницами.

— Знаете... Господь дал мне бесконечное счастье иметь двух восхитительных матерей, которых я так любил. — Понимая, что время поджимает и вскоре проснутся сестры в до-ртуарах, он добавил: — Манускрипты... Во что бы то ни стало их необходимо найти. Они не должны покинуть стены аббатства Клэре.

Аннелета тяжело вздохнула:

— Я немедленно займусь этим, брат мой. Я силой добилась, чтобы в монастыре все выполняли последнюю волю мадам де Бофор, но... если новая аббатиса...

— На их стороне, — закончил Франческо. — Не сомневаюсь. Это главная причина убийства моей тетушки. Поставить на ее место одну из своих сообщниц. Боюсь, что она не замедлит появиться в Клэре. У нас очень мало времени. Если вы найдете манускрипты, немедленно уничтожьте трактат о некромантии. Я так злюсь на себя, что не сделал этого своевременно!

— А остальные? Я не смогу выйти, чтобы передать их вам, если, конечно, сумею их найти. Ваш дневник, о котором мне рассказывала наша дражайшая матушка...

Франческо жестом прервал Аннелету. Вдруг его сердце бешено забилось. Он вспомнил о кляксе внизу страницы... Вырванный лист, который вызывал у него наибольшее беспокойство, поскольку на нем симпатическими чернилами были написаны их главные выводы! Вор, сам того не зная, спас их. Франческо перекрестился, возблагодарив Бога, и прошептал:

— Мы не погибли, как я думал. Сестра моя, в библиотеку входил кто-то еще, помимо моей тетушки.

— Это невозможно. О существовании библиотеки было известно только ей одной, если не считать эмиссара Папы, приехавшего с посланием. Матушка спрятала его там на несколько часов. Потом его нашли мертвым, недалеко от аббатства.

— При нем был найден лист бумаги?

— Нет. Письмо, написанное аббатисой, исчезло.

Письмо не имело ничего общего с этим листком. Франческо продолжал настаивать:

— Кто-то проник в библиотеку без ведома моей тетушки!

Взяв из рук Аннелеты башенку, Франческо бросился к лестнице, уходившей в темный подвал, который использовали как реставрационную мастерскую. Держась за перила, чтобы не споткнуться на ступеньках, окутанных тьмой, он быстро спустился. Осторожно ступая по утоптанной земле, ощупывая пол впереди ногой и только потом делая шаг, он наткнулся на деревянную стремянку, взобравшись на которую можно было снять книги с самых верхних полок. Приставив стремянку к задней стене, прямо под узкой отдушиной, позволявшей проветривать помещение, Франческо взобрался на третью ступеньку и поднял башенку, освещая толстые железные прутья. Через них мог проскользнуть только худенький ребенок. Вернувшись в библиотеку, Франческо шепотом спросил:

— Вы учите детей. Как вы думаете, мог кто-нибудь из них найти тайную библиотеку?

Аннелета и бровью не повела, умело скрыв досаду. На вопрос рыцаря она ответила:

— Да, к нам ходят школяры. Но они не имеют права разгуливать по аббатству и уж тем более — без присмотра наших сестер-учительниц!

Франческо не стал возражать, решив, что Аннелета слишком наивна. Если она думает, что дети всегда подчиняются требованиям старших, она глубоко заблуждается.

— Вы их знаете?

— Прошу прощения?

— Этих детей, вы их знаете? Сколько детей к вам ходит?

— Я знаю их только в лицо. И еще. За детьми, кроме сестер-учительниц, следит Эмма де Патю. Сколько? Их не больше двадцати. В основном это дети наших крупных арендаторов, горожан или мелких дворян, у которых недостаточно средств, чтобы нанять гувернера. Они приходят к нам, уже умея читать и писать. У нас они изучают Евангелия, основы астрономии. О, я забыла про латынь и самых почтенных авторов, писавших на этом языке! Цицерон, Светоний и Сенека. Некоторые дети очень талантливы, другие же... Боже мой! — воскликнула Ан-нелета, закрывая рот рукой.

— Что?

— Клеман. Не может быть... Это было бы так удивительно...

— Бога ради, прошу вас, объясните.

— Мы приняли в школу Клемана, протеже мадам де Суар-си. Он такой резвый, он так жаждет знаний... Неужели вы думаете?.. Как он мог обнаружить библиотеку? Почему он, а не другой? — размышляла Аннелета скорее для себя, чем для Франческо.

Но Леоне интуитивно чувствовал, что мальчик был именно тем, кого он искал.

Круг снова сужался.

Еще одно совпадение добавилось к тем, которые так давно определяли жизнь всех, кто вел поиски.

Франческо должен был как можно скорее встретиться с мальчиком, чтобы узнать, не потерял ли он или не уничтожил ли вырванный листок.

Сестра-больничная нервничала. Рыцарь понял: она боится, что сестры вот-вот проснутся. Он прошел за ней в кабинет своей покойной второй матери и подождал, пока она закроет тайную дверь. Вдруг он импульсивно бросился к ней и прошептал на ухо:

— Берегите себя. Вы последнее препятствие. Я бесконечно вам благодарен, сестра моя, что в последние минуты вы были рядом с моей тетушкой, спасибо за боль, которую вам причинила смерть моей тетушки. Вскоре я найду способ вновь свидеться с вами. Умоляю вас, найдите манускрипты, пока не станет слишком поздно, и, главное, живите!

Затем Франческо исчез за окном, через которое чуть раньше проник в кабинет.

Эскив прижалась к одному из пилонов внешней стены скрип-тория и проводила взглядом высокую фигуру, быстро исчезнувшую во тьме. Ночной ледяной холод больше не кусал ее. Она прикрыла рот рукой, замерзшей так сильно, что она едва чувствовала пальцы, и сдержала шепот:

— Мой прекрасный архангел... Не волнуйся, я слежу. Я жду. Скоро приползет прелестная гадюка. И она гораздо опаснее той, что уже свирепствует в этих стенах.

Аннелета улыбнулась, порывшись в своей памяти. Если хорошо подумать, это было впервые. Впервые к ней прижался мужчина, а она при этом не почувствовала ни смущения, ни раздражения. Но Элевсия поведала ей, что Франческо был скорее не человеком из крови и плоти, а ангелом.

Аннелета осторожно вышла в коридор и крадучись добралась до дортуара. Затем она легла в кровать. До заутрени оставалось несколько минут. После службы она не будет ложиться, а продолжит поиски, как это делала вчера и позавчера.

Аннелета боролась со сном, смыкавшим ее веки, увещевая себя, что если ей удастся поспать хотя бы несколько минут, она будет чувствовать себя более изможденной. От усталости, лишавшей ее сил к борьбе, она буквально падала с ног. Мысли путались, в памяти мелькали бессвязные образы, обычно предшествующие сну. Но вдруг расплывчатая тень приобрела форму, стала черной, огромной, грозной. Вверх взметнулись длинные мощные когти. Аннелета напряглась. Медведь! Черный медведь! Ядом, убившим Элевсию, в Азии травили медведей. Nux vomica. Опасный наркотик добывали из зерен оранжевых плодов, которые росли на красивом дереве высотой в 20 метров. Плоды эти были размером с яблоко. Дерево называлось strychnnos nux-vomica²⁵. Аннелета лихорадочно вспоминала.

Речь шла о сильнодействующем яде, еще не известном в Европе. Противоядия к нему не существовало. Чтобы убить взрослого человека, достаточно всего полденье*.

Как этот безумно дорогой экзотический яд попал в Клэре?

Аконит.

Спорынья ржи.

Порошок тиса. Большая доза, приведшая к смерти. Малая доза, вызвавшая рвоту и судороги.

Простудное заболевание, носовой платок. Она вновь слышала свои слова: «Впрочем, болезни передаются странным путем... Верно ли, что больной заражает других через свое дыхание? Возможно, поскольку известно, что здоровый человек, надев белье больного, может заболеть».

Осколок стекла, впившийся в ее подметку, когда она подошла к одной из кроватей в дортуаре. Элевсия говорила ей, что горло одного из убитых монахов было иссечено множеством тонких порезов и вся кровь вытекла ему в живот.

Эта женщина должна быть очаровательной, иначе посланец не захотел бы довериться ей.

Сестра, у которой было право долго отсутствовать в монастыре на вполне законных основаниях, поскольку требовалось время, чтобы раздобыть яд, передать сведения и якобы привезти новости о маленьком мальчике, умершем два года назад.

Достаточно умная сестра, чтобы претворить в жизнь дерзкий план и украсть манускрипты.

Сестра, близкая к Гедвиге дю Тиле. В противном случае она не смогла бы узнать о ловушке, которую готовила Аннелета при помощи яиц, украденных у Женевьевы Фурнье. Дьяволица перехитрила Аннелету, но ей пришлось убить Гедвигу, чтобы та ни о чем не смогла рассказать. Дьяволица, убив свою подругу, без колебаний приняла малую дозу порошка тиса, чтобы отвести от себя подозрения.

Изворотливая сестра, которая воспользовалась услугами сообщницы, похитившей яд из шкафа гербария во время одной из своих отлучек.

Разрозненные фрагменты мозаики сложились в единое целое. Простое милое лицо, озаренное доброжелательной улыбкой.

Жанна д’Амблен. Жанна д’Амблен и сообщница, прокравшаяся в гербарий, чтобы украсть порошок тиса, ввести Ан-нелету в заблуждение и предоставить алиби Жанне.

Сестру-больничную охватила убийственная ярость. Она встала, ища взглядом занавешенную каморку Жанны.

Проклятая грешница! Она воспользовалась благожелательностью, уважением, своим влиянием на других с одной-единственной целью: чтобы убить их всех. Безмерная печаль причиняла Аннелете боль. Элевсия так любила Жанну, что се-стра-больничная порой испытывала приступы ревности. Жанна была другом, наперсницей. Что могло толкнуть ее на столь чудовищные злодеяния? Фанатизм? Принадлежала ли Жанна к числу их заклятых врагов? Неизвестно почему, но Аннелета не верила в это. Деньги? Месть? Если бы отравительницей оказалась другая монахиня, возненавидела бы ее Аннелета так же сильно, как Жанну? Разумеется, нет. Жанне почти удалось прельстить ее. Аннелета прониклась к ней доверием, даже нежностью. И все это время Жанна думала, как убить ее.

Аннелета сжала кулаки так сильно, что ногти впились в ладони. Она чувствовала, что способна убить мерзавку. Нет, хуже. Она была готова искалечить Жанну и затащить ее, кричащую от боли, в подвал, где та будет дожидаться приезда бальи и его палачей. Аннелета Бопре задыхалась.

Она с трудом заставила себя ровно дышать, широко открыв рот, и стала ждать, когда сердце перестанет биться так часто. Она боролась с яростью, возбуждавшей в ней желание сейчас же броситься на Жанну и жестоко избить ее.

Нет. Такой поступок был бы непростительной глупостью. Аннелета понимала, что могла бы силой заставить Жанну во всем признаться. Но это ничего не изменит, поскольку эстафету подхватят другие враги.

Ждать. Стать такой же хитрой, как Жанна. Неусыпно следить за ней, чтобы она вывела на след манускриптов. Время становилось бесценным. Франческо был прав. «Они» не замедлят назначить новую аббатису. Та снимет запрет на выход из аббатства, отменит обыск и приблизит к себе Жанну, которая сможет вынести манускрипты, с нетерпением ожидаемые камерленго. И тогда все будет потеряно.

Внезапно Аннелета прониклась ледяным спокойствием. Сначала «им» придется иметь дело с ней. Она прогнала панику, возникавшую при одной мысли об ее одиночестве, уязвимости.

Она найдет сообщницу Жанны. У Аннелеты закралось подозрение: кто, как не Сильвина Толье, в чьем ведении находится печь аббатства, могла испечь хлеб, зараженный спорыньей? Или Адель де Винье, сестра — хранительница зерна? Аннелета вознамерилась осторожно расспросить Сильвину. Это не составит особого труда, поскольку та звезд с неба не хватает. Лицо Аннелеты озарила грустная улыбка. Аббатиса упрекала ее в жестокости. Время благожелательности и прощения прошло. Элевсия погибла.

Энергичность, покинувшая Аннелету после смерти женщины, которой она так восхищалась, вновь вернулась к ней словно благословение. Она будет сражаться до конца.

И тогда свершится справедливость.

Хозяин таверны, чья физиономия была фиолетовой из-за злоупотребления вином, которое он считал честью допивать за своими клиентами, бросился навстречу элегантному сеньору, наклонившему голову, чтобы не удариться о низкие балки. Он узнал его.

— Мессир... мессир, какая честь для моего скромного заведения... Вот вы опять посетили нас, — тараторил хозяин, сгибаясь в низком поклоне.

Артюс д’Отон подумал, что теперь все знают о его высоком положении в обществе. Впрочем, именно этого и добивался хозяин таверны, который гордился тем, что сумел заполучить августейшего клиента. Богатого и к тому же щедрого клиента. В прошлый раз этот благородный сеньор оставил на столе деньги за нетронутую еду. Адель, посудомойка, взяла их, убирая со стола. Но папаша Красный²⁶ заставил ее отдать деньги. Эти нищенки способны на все. Служанкам предоставляли кров и еду, а они хотели, чтобы им к тому же еще и платили! А уж что касается одежды, то мамаша Красная постоянно что-то отдавала ей. Вот прошлым вечером, например, его пышная супруга Мюгетта проявила редкостное великодушие. Впрочем, иногда он ласково журил ее:

— Мамаша Красная, ваша щедрость делает вам честь, но смотрите, как бы вам не оторвали руку вместе с подарком.

— Ба, — возражала мамаша, вытирая рот рукой. — Это дрянное платье так износилось, что протерлось до дыр. Еще немного, и будут видны сиськи с задницей. А эта деваха тощая, и грудь у нее плоская. Из него она сможет три платья себе сделать.

По правде говоря, пышные формы мамаши Красной могли вызвать голод у самых сытых хозяев таверн. И при одной лишь этой мысли папаша Красный сам начинал мучиться от голода. Сделав над собой усилие, он вернулся к своему почетному гостю:

— Что я могу предложить вам, монсеньор?

— Хорошего вина... Я хочу сказать — лучшего.

— Разумеется, разумеется. Мне известно, что вы тонкий знаток вин, — ответил сеньор «Красной кобылы», пытаясь убедить завсегдатаев с длинными ушами, что уже давно знает этого дворянина.

Артюс сразу все понял и воспользовался случаем:

— И два кубка. Отведаем вместе твой нектар.

Услышав такие слова, завсегдатаи удивленно подняли головы. Хозяин таверны едва не лишился сознания. Какая радость! Какая честь! Мамаша Красная лопнет от зависти, когда он будет рассказывать ей о предложении знатного сеньора, вероятно, богатого рыцаря. А может, барона? А почему бы и не графа? Ах! Боже мой!

Когда через несколько минут папаша Красный сел за стол, его щеки по-прежнему горели от удовольствия. Разумеется, он не был столь наивным, чтобы полагать, будто граф, барон или богатый рыцарь пригласил его за стол ради простой беседы. Хозяин таверны был большим ловкачом. Он умел злословить, не пороча собственного имени, наушничать, не опасаясь нежелательных последствий, или говорить правду, но обязательно с выгодой для себя. А если они будут беседовать тихо, посетители решат, будто они болтают по-приятельски. Какая реклама для его заведения! К тому же совершенно бесплатная.

— Папаша Красный, — начал Артюс д’Отон, — некоторое время назад вы приютили у себя рыцаря-госпитальера, одного из моих друзей. Некоего Франческо де Леоне.

Обращение на «вы» окончательно убедило хозяина таверны, что к нему отнеслись с большим почтением.

— Понимаю, но говорите тише, — попросил хозяин, преисполненный решимости не упускать столь прекрасной возможности оповестить об их беседе весь квартал. — Уф... Когда речь идет о благородных клиентах, я стараюсь соблюдать тайну.

— Это делает вам честь. Итак, что с моим другом? Я должен передать ему очень важное послание от советника короля, — соврал Артюс.

— От советника короля? — вытаращив глаза, повторил хозяин таверны.

Ах! Какая удача! Когда мамаша Красная узнает, что у него жил рыцарь, состоящий в переписке с самим советником короля...

— Лично. Вы, разумеется, понимаете, что большего я не могу сказать.

— О, конечно! Дела королевства, они... Да, дела королевства.

— Вы, право, мудрый человек. Так где же мой друг рыцарь?

— Он покинул мое заведение два дня назад.

— Черт возьми! А вы знаете...

— Нет. Этот ваш знакомый рыцарь... он был настоящим рыцарем-госпитальером. Нетребовательным, скромным, молчаливым. Любезным, даже когда был в плохом настроении, не могу отрицать этого. А ведь мое заведение, хотя и пользуется хорошей репутацией, давно не видело такого безукоризненного поведения. Впрочем, к нам заходят монахи.... Молодые и зрелые.

Этот портрет, казалось, набросанный хозяином таверны не без сожаления, немного успокоил Артюса д’Отона.Значит,

Леоне вел себя в соответствии с обетами, предписывавшими строжайшее целомудрие. Да, но любовь? Разве можно бороться с ней? Артюс сам служил убедительным примером: он даже не почувствовал, как к нему пришла любовь.

— Понимаю... Значит, у вас нет ни малейшего представления, куда он направился?

— Нет, черт возьми. Он взял свой тощий мешок, заплатил по счету и — фьють! — исчез. Впрочем...

Хозяин таверны немного помолчал, чтобы усилить впечатление от слов, которые собирался произнести.

— Впрочем?

— Впрочем, однажды вечером он угощал некоего клирика. Очень уродливого молодого человека, похожего на страшную крысу, если хотите знать мое мнение. Я понял, что молодой человек служил секретарем в Доме инквизиции. Возможно, он знает больше меня. Он вели очень душевный разговор.

Аньян! Аньян, бормотавший невразумительные слова после освобождения Аньес.

Артюс допил свой кубок и поблагодарил хозяина таверны, как важного горожанина. Тому и не требовалось большего, чтобы рассыпаться в любезностях.

Папаша Красный, который до сих пор никогда не подавал нищему даже ломтя черствого хлеба, предпочитая скормить его курам, расщедрился, словно ангел, и, упершись руками в бока, с наигранно-оскорбленным видом отказался брать у графа деньги за кувшин дорогого вина.

Дождавшись ночи, Франческо де Леоне начал осматривать окрестности. Днем по двору бегали собаки, и они быстро выдали бы его. Заглянув на минуту в служебные помещения, Леоне сразу понял, что этот воришка Клеман там не жил.

Он не спеша обошел мануарий, держась на расстоянии в несколько туазов. Две квадратные, кое-как возведенные башни стояли по бокам относительно небольшого трехэтажного здания, увенчанного своего рода мансардой. По обычаю, принятому в этих краях, здания строили с севера на юг, чтобы оба фасада были освещены лучами восходящего или заходящего солнца. Ему вдруг показалось, что в слуховом окошке под крышей северной башни, затянутом прозрачной кожей, мелькнул огонек. Он подошел ближе и увидел светлые полосы известкового раствора, которым пытались заделать большие трещины. Франческо охватила бесконечная нежность к Аньес де Суарси. Она, как могла, отчаянно боролась с разрухой, постоянно грозившей ввергнуть ее саму и ее людей в нищету. В конце концов, в этом нет ничего удивительного. Та, которую он, теряя уже надежду, искал многие годы, должна быть удивительным существом. И ничто, да и никто не может заставить ее отречься.

Hoc quicumque stolam sanguine proluit, absergit maculas; et roseum decus, quo fiat similis protinus Angelis'.

«Всякий, кто окунается в божественную кровь, очищается от скверны; и красота розы делает его подобным ангелам» (лат.). (Примеч. автора.)

Божественная кровь, которая очистит от скверны всякого, кто окунется в нее.

Недалеко от окошка Леоне заметил канат, закрепленный на раструбе желоба, сделанного в форме рыбы с крыльями летучей мыши. Чаще всего желоба²⁷ крепили к скатам выступающей крыши, а затем отводили назад. Их продолжением служили канавки, выбитые в камне. Желоба позволяли собирать дождевую воду и, отводя ее, оберегали каменную кладку от чрезмерной сырости.

Наличие веревки свидетельствовало о том, что кто-то тайно пробирается наверх. Клеман? Другой слуга? Рыцарь хотел как можно скорее поймать подростка, чтобы забрать листок. Почему он его вырвал? Конечно, бумага очень дорогая, и ее можно продать по хорошей цене. Но если такова была цель Клемана, почему он не вырвал два последних листа, с виду чистых? Нет, он довольствовался одним, предпоследним и самым важным. Леоне вздохнул. Скоро наступит новая ночь, когда взойдет прекрасная звезда. Ночь морозная, но, к счастью, сухая.

Завтра они отпразднуют Рождество Спасителя. Он так надеялся провести эту ночь со своей тетушкой, помолиться подле нее. Он вспоминал бы, как ребенком с нетерпением ждал, когда Элевсия наконец скажет ему, что божественный младенец родился. Каким же он был глупым, как он боялся, что однажды по воле какой-нибудь случайности этот день никогда не придет! Когда в полночь тетушка радовалась вместе с ним, что наступил новый год, сердце мальчика переполнялось счастьем. У Франческо пропадал аппетит, хотя филипповки, начавшиеся в День святого Андрея, заканчивались, и на кухне лихорадочно суетились служанки. Они ощипывали птицу,

чистили рыбу, резали мясо на куски и украшали блюда. И хотя рыцарь де Леоне теперь знал, что Он родился не 25 декабря, все равно этот день оставался для него днем чуда и пока не сбывшейся надежды на то, что только Он и Он один может изменить людей и мир. Впрочем, на следующий день мир оставался таким же, каким был накануне. Что касается людей, они не изменятся, если их к этому не принудить.

Если бы в этот момент Леоне сказали, что в своих мыслях он приблизился к мыслям заклятого врага, он вытащил бы меч.

Леоне отошел назад на несколько туазов и лег, свернувшись клубком, за мощным стволом дуба, закутавшись в зимний плащ на меховой подкладке и накинув на голову капюшон. От холода у него немели члены, голод стягивал желудок, но рыцарь умел бороться с неудобствами и страданиями: он думал обо всех страждущих мира, открывал перед ними свою душу и, главное, повторял, что никакие муки не сломят его. Леоне погрузился в воспоминания. Перед его глазами в стотысячный раз возникли белые ступени цитадели Сен-Жан-д’Акр, залитые кровью. Отрубленная голова прекрасной женщины, слипшиеся волосы девочки. Впервые он увидел очаровательные морщины в уголках губ смеющейся Элевсии и рассердился на себя, что не удосужился разглядеть их подробно. Наконец сон сморил его.

Из оцепенения его вывело уханье сипухи¹. Он осторожно потянулся всем телом, сбросив тонкий слой снега, припорошившего его за ночь, и попытался дыханием согреть руки. Сейчас он многое отдал бы за тарелку горячего супа или кубок медовухи и несколько ломтей хлеба. Бледная луна освещала окрестности. Канат по-прежнему оплетал желоб. А вдруг в этот день, отведенный молитвам, никто не воспользуется им? Франческо не был уверен, что сумеет продержаться еще один день, за которым последует такая же ледяная ночь, без еды.

Неожиданно его внимание привлек какой-то шорох. Он посмотрел на крышу квадратной башни. Из окошка вылезала маленькая фигурка. Был ли это знаменитый Клеман? Ухватившись за раструб, он развязал веревку и сбросил ее на землю. Леоне увидел, что в нескольких местах на канате были сделаны узлы, вероятно, для того, чтобы было легче подниматься. Рыцарь с трудом сдерживал свое нетерпение. Он был уже не столь юным и к тому же намного более тяжелым, чем эта фигурка, ловко спускавшаяся вдоль стены. Однако мышцы еще никогда не подводили рыцаря. Что касается химеры, к которой был привязан канат, она казалась довольно прочной. Его план — если только можно было назвать так несколько неясных мыслей, — был простым, но не внушающим уверенности. Леоне рассчитывал пробраться через слуховое окошко в дом и под покровом ночи обыскать все комнаты. Он не мог пройти через двор, поскольку тогда его заметили бы собаки.

Клеман спрыгнул на землю и поправил накидку. Как мальчик и говорил Аньес, он собирался в последний раз проникнуть в тайную библиотеку в надежде отыскать трактат Валломбро-зо. Монахини соберутся в церкви, где будут весь день молиться, и у него, при известной доле осторожности, появится шанс попасть в аббатство незамеченным до рассвета. Он немного испугался, когда его дама рассказала о своем странном свидании с аббатисой. Элевсия де Бофор поведала ей о пожаре, об испорченных манускриптах. Каких? В какой библиотеке? В тайной или открытой для всех?

Аньес надела серое шерстяное платье, собираясь идти на утреннюю мессу, начинавшуюся сразу после всенощной¹. В церкви соберется вся деревня. Она безуспешно попыталась прогнать грустные мысли, одолевавшие ее вот уже несколько дней, и поправила накидку. Сегодня же она отправит записку своему сводному брату, потребовав, чтобы он немедленно привез Матильду в Суарси. Второе письмо она пошлет Монжу де Брине. Она уведомит бальи о своем поступке и попросит его силой привезти дочь, если Эд откажется это сделать добровольно. Дама де Суарси не заблуждалась. Она скоро потеряет влияние на дочь, ведь через несколько месяцев Матильда станет совершеннолетней. И тогда девочка наверняка потребует, чтобы вплоть до замужества опекуном ее был Эд. Могут ли пять месяцев изменить душу? Аньес сомневалась в этом. Она была достаточно честной, чтобы признаться самой себе: главной для нее оставалась уверенность, что она сделала все возможное, чтобы спасти дочь от пагубного влияния дядюшки.

Грустные мысли растревожили Аньес, и она молча упрекнула себя за это. Матильда, думы о которой прежде придавали ей силы, которая была смыслом ее существования, теперь лишала мать душевного равновесия, решимости бороться и энергии. А ведь раньше Аньес работала не покладая рук, не давая себе отдыха, словно крестьянка. По вечерам она в изнеможении падала на кровать, едва сдерживая слезы отчаяния, готовые вот-вот хлынуть из ее глаз, терзаясь немым вопросом: чем она будет кормить своих челядинцев завтра? И каждый раз она обретала силы и мужество, думая о Матильде и Клемане. По сути, они заставляли ее жить. Но однажды родная дочь попыталась толкнуть мать в объятия смерти.

Перестань! Перестань хныкать и жаловаться на судьбу!

Я не могу. .

Нет, можешь. Если сосредоточишься, а не будешь причитать как старуха. Вспомни, каково тебе было в зловонном застенке. Вспомни, как тебе удалось удержать жизнь, едва не покинувшую тебя?

Прекрасные воспоминания. Я цеплялась за свои самые прекрасные воспоминания. Но Матильда...

Перестань. Твою жизнь озарили другие прекрасные воспоминания. Мадам Клеманс де Ларне, Клеман и теперь он.

Он? Что я знаю о нем?

А с каких пор тебе понадобилось знать, чтобы знать?

И тут вмешалось волшебство. Она вновь увидела графа Ар-тюса, бледного как саван, неистового и вместе с тем нежного и взволнованного. Их последние фразы до сих пор звучали в ее ушах:

— Три слова, мсье. И ничего больше. Речь идет только о трех словах...

— А если... если бы вы сами не были способны их произнести?

Аньес топнула ногой. Обольститель, очаровательный дуралей! Какими же нудными становятся мужчины, когда боятся показать свои чувства! Даже самые умные из них отчаянно запутывают себя и потом не знают, что и сказать.

Он произнесет их, эти три слова. Аньес дала торжественную клятву в этот день Рождества Христова.

«Клеман, мой дорогой ангел! Возвращайся скорее. Я так корю себя за то, что посоветовала тебе нанести последний визит в Клэре. Что станет со мной без тебя, моя Клеманс?»

Аньес открыла дверь, обитую гвоздями, и спохватилась. Надо было бы надеть манто, пусть до часовни рукой подать. Вот уже несколько дней стояли сильные морозы. Она толкнула тяжелую дверь, стукнувшую о наличник, и огляделась вокруг в поисках манто с подкладкой из меха выдры.

Шум. Приглушенное эхо шагов над ее головой. Клеман ушел до рассвета. В любом случае, он был таким легким, что из своей спальни она никогда не слышала звука его шагов. Хрупкая лестница, возведенная им, не выдержит взрослого, тем более пухленькой Аделины или могучего Жильбера. Кто-то проник с улицы? Зачем? Незнакомец услышал, как она вышла из спальни, и только потом сделал несколько шагов? В таком случае громко стукнувшая тяжелая дверь ввела его в заблуждение.

Аньес испугалась. В мануарии она была одна. Да и кто мог бы услышать ее крики? Аделина хлопотала на кухне, закрыв тяжелые двери. Она готовила теплое вино с медом и хлеба, замешанные на молоке, которые Аньес раздаст после того, как их благословит каноник, брат Бернар. Слишком далеко, чтобы она могла услышать голос своей госпожи.

Аньес на цыпочках прокралась в ротонду, в которую упиралась восточная стена ее покоев. Это маленькое помещение служило гардеробной и отхожим местом. Там она взяла короткий меч, подаренный баронессой де Ларне. Конечно, с таким оружием нельзя было одолеть грозного разбойника, но, как любила повторять ее нежная покровительница, «женщина, преисполненная решимости защищаться, вполне может произвести неизгладимое впечатление на шайку обычных прохвостов». Встав посреди комнаты, слегка расставив ноги, она ждала, не спуская глаз с двери. Она слышала, как наверху незнакомец ходит взад-вперед. Вдруг что-то заскользило по полу. Незнакомец передвинул соломенный тюфяк, на котором спал Клеман, потом табурет. Он методично обыскивал мансарду. Это не вор, поскольку вся обстановка красноречиво свидетельствовала о бедности жильца. К тому же какому болвану могла прийти в голову безумная мысль забраться в мануарий, зная, что он за это поплатится головой? Вновь раздались шаги. Незнакомец подошел к люку, к которому Клеман прикрепил свою лестницу.

Затаив дыхание, Аньес сжимала головку эфеса дамского меча. Треск, звук упавшего тела. Одна из перекладин не выдержала, и незнакомец свалился на пол. Хотя в комнате царил ледяной холод, Аньес чувствовала, как с ее лба стекает пот. Она вытерла правую руку о платье, чтобы еще крепче сжать меч.

Тяжелая дверь медленно распахнулась. Аньес напряглась, готовая прыгнуть, понимая, что эффект неожиданности — самый серьезный ее козырь.

Высокий человек прокрался внутрь. Он закрыл дверь и обернулся. Аньес застыла на месте от изумления. Впрочем, насколько Аньес могла судить по внезапно побледневшему лицу мужчины, он изумился не меньше, чем она.

— Рыцарь?

— Мадам...

— Но... что вы делаете в Суарси, в моей спальне... Почему вы проникли сюда как вор?

Он пристально смотрел на нее, не зная, что ответить. Ему было стыдно, и вместе с тем он восхищался ею. Она была... такой, какой и должно. Величественной, с поднятым мечом, готовой к бою, но не жестокой.

Аньес взяла себя в руки. Теперь ее голос звучал властно:

— Ну, рыцарь! Я требую, чтобы вы немедленно все объяснили!

— Мадам, к сожалению, я не могу дать вам приемлемого объяснения. Впрочем, мои угрызения совести могут сравниться лишь с моим замешательством.

— Неужели вы думаете, что угрызения вашей совести и ваше замешательство меня удовлетворят? Вы ставите меня в щекотливое положение. Я обязана вам жизнью, спасенной честью. Но я не потерплю, чтобы в мой дом, в мои покои беспардонно врывались. Что вы здесь ищете?

— Ничего, мадам. Правда.

— Правда? Оставьте! Хватит рассказывать сказки, мсье! — Аньес рассердилась. — Вам надо было лучше учиться врать.

— Я не могу. Я не хочу.

Улыбка осветила прекрасное лицо мужчины, стоявшего напротив Аньес. Он закрыл глаза, покачал головой и прошептал:

— Почему бы вам не убрать меч в ножны? Сомневаюсь, что вы им сейчас воспользуетесь. Что касается меня, я предпочту тысячу смертей, но не допущу, чтобы вы пролили хотя бы каплю своей драгоценной крови.

Аньес посмотрела на меч, словно видела его в первый раз, и убрала его в ножны.

— Идемте, мсье. Проводите меня до часовни. Я забуду о вашем неподобающем присутствии в моей спальне. Скоро начнется месса. Дайте слово, рыцарь, что мы продолжим наш разговор с того самого места, на котором закончили. Ваше слово, я настаиваю.

— У вас всегда есть мое слово, мадам, — ответил рыцарь, улыбнувшись.

Аньес чувствовала, что он многого не договаривает, но не могла понять почему. Неужели этот мужчина такой непостижимый, что ей никогда не удастся понять его? И все же он соткан из света. В этом она уверена.

Клеман, согнувшись, осторожно пробирался вперед, прикрывая рукой слабый свет, исходивший от башенки. Он крался вдоль стен, уверенный, что его темная одежда сливается с каменной кладкой, тонувшей во мраке. Аббатство окутывало глухое молчание, иногда прерываемое хором голосов, доносившихся из церкви Пресвятой Богородицы. В голове Клемана лихорадочно мелькали мысли. Затронул ли быстро потушенный пожар тайную библиотеку? А если огонь уничтожил дневник? Надо было забрать его, ведь он сначала так и хотел поступить. Разумеется, он переписал своим тонким почерком все, что показалось ему крайне важным. Ну и что? Ведь он так толком ничего и не понял из записей на этих страницах. А вдруг его увидят? Игра в прятки, сначала забавлявшая его, поскольку опасность быть обнаруженным маячила где-то далеко, теперь доставляла ему беспокойство. Он распластался на земле и, изогнувшись, стал протискиваться между толстыми прутьями решетки, закрывавшей отдушину. Он вытянул ногу, ища ступеньку стремянки. Ему показалось, что стремянку кто-то отодвинул. Возможно, тот, кому что-то понадобилось в мастерской. Наконец он нащупал верхнюю ступеньку и опустил на нее ногу. Оказавшись на утоптанной земле, Клеман принюхался. В воздухе не пахло гарью. Он пошел по винтовой лестнице, ведущей в тайную библиотеку, добрался до площадки и остановился. Тайная дверь, выходившая в покои аббатисы, была широко распахнута. От страха у Клемана пересохло во рту. Он отступил на несколько шагов, в ужасе ожидая, что сейчас появится Элевсия де Бофор и увидит его. Из комнаты, которая, вероятно, служила кабинетом, не доносилось ни звука. Вновь обретя немного мужества, Клеман крадучись пошел вперед. Прижавшись к стене, он осторожно заглянул за дверь. Сестра-больничная. Как же ее звали? Аннелета, сестра Аннелета. Крупная хмурая женщина, которую он порой встречал в коридорах, сидела за массивным рабочим столом, подперев голову рукой. Она была погружена в чтение большой книги, лежавшей перед ней. Как она узнала о библиотеке? Могла ли аббатиса разрешить ей пользоваться хранившимися там книгами?

Не зная, что лучше — остаться или уйти, Клеман едва осмеливался дышать. Он прятался за дверью целую вечность, как ему показалось. От широких плит исходил ледяной холод, постепенно парализуя его щиколотки, икры и колени.

Он чуть не закричал от страха, когда женщина резко встала и направилась к двери. Боже мой, он погиб! Он сильнее прижался к стене, чувствуя, как шероховатые камни буквально впились ему в лопатки. Клеман закрыл глаза, словно ничего не видеть означало исчезнуть. Дверь хлопнула. В замочной скважине повернулся ключ, и тут же все погрузилось в более густой мрак. Клеман с трудом сдержал вздох облегчения.

Клеман подождал несколько минут, потом начал действовать. Он быстро убедился, что огонь не повредил библиотеку. Но после нескольких часов поисков он так и не смог найти дневник рыцаря Эсташа де Риу и его соредактора. Его внимание привлекли полки, стоявшие теперь неровно. Он тщательно осмотрел их сверху донизу. Можно было подумать, что кто-то недавно передвинул их на дюйм*. Следуя своей интуиции, подросток навалился всем телом на боковину. Мебель сдвинулась на полфута. Еще одно усилие, и появился тайник, вырытый в земле. Сердце Клемана было готово вырваться из груди. Он опустился на колени и, поднеся ближе масляный светильник, стал обшаривать тайник. Вскоре он вытащил липкую салфетку и поднес ее к носу. Пчелиный

воск. В нее явно заворачивали бесценные манускрипты, чтобы уберечь их от сырости и насекомых. Но что там было? Знаменитый трактат Валломброзо? Он наклонился в надежде найти какой-нибудь другой признак. И тут кто-то схватил его за горло так сильно, что он вскрикнул.

Суровый женский голос прошептал:

— Медленно вставай, поганец. Одно резкое движение, и я придушу тебя как кролика, без всяких колебаний.

По ее спокойному тону Клеман сразу же понял, что в случае необходимости женщина исполнит свою угрозу. Он встал и оказался лицом к лицу с послушницей, если судить по ее платью. Кинжал, который она держала в умелой руке, был очень острым. К тому же он заставлял думать быстрее. Клеман осторожно поднес свою башенку к лицу женщины. Она была красивой и совсем юной. Ей было лет 16-17. Но Клемана главным образом заинтриговал ее взгляд. Два огромных янтарных озера бросали беспокойный свет на его бледные щеки.

— Кто ты такой, виллан? — сурово спросила она.

— Тише... она может нас...

— Аннелета? Она ушла, как только закрыла дверь библиотеки. Разве ты не слышал?

Клеман отрицательно покачал головой.

— Плохой же ты шпион. Кто ты такой? — настаивала она.

— Клеман. Я принадлежу мадам де Суарси.

Золотистые глаза прищурились. Но тон остался прежним,

когда она уточнила:

— Мадам Аньес де Суарси? Та, что едва не погибла под пыткой?

— Она самая.

Казалось, молодая женщина колебалась. Потом она пригрозила более мягким тоном:

— Не ври мне. Я всегда чувствую обман, даже ничтожный.

— Тогда вы должны знать, что я говорю правду, — запротестовал Клеман.

— Ладно! Продолжай и объясни мне, почему ты оказался здесь.

Клеман почувствовал себя немного увереннее и заартачился:

— А вы? Как получилось, что послушница имеет доступ в библиотеку, ревностно оберегаемую аббатисой? К тому же, я полагаю, ей об этом неизвестно, а это может вам дорого стоить!

Печаль омрачила прелестное личико.

— Ты разве не знаешь?..

Он удивленно посмотрел на нее. Она продолжала:

— Мадам де Бофор скончалась несколько дней назад. Ее тоже отравили.

— Что? Отравили? Тоже? — в ужасе повторил Клеман. — Но моя госпожа навещала ее недавно, и... Кажется, вы намекаете на другие отравления... Но аббатиса ничего не сказала ей об этом.

— Уже умерли четыре монахини, в том числе наша матушка.

После ее слов воцарилось молчание. В слабом пахучем свете масляного светильника Эскив д’Эстувиль следила, как по бледной щеке мальчика медленно катится слеза. На одном дыхании Клеман выпалил:

— Что же такое творится? Мою даму отдали под суд инквизиции, обвинили и вываляли в грязи на основании заявлений ее родной дочери, эмиссары погибли, Папу убили, сестер отравили, эту библиотеку, этот...

Клеман вовремя остановился. Но молодая женщина продолжила вместо него:

— .. .этот дневник рыцаря-госпитальера? Его украли, когда полыхал пожар, несомненно, устроенный намеренно. И еще два произведения исчезли, — добавила Эскив, теперь не сомневавшаяся в искренности подростка. — Элевсия ввела строгое затворничество, запретив выходить без веской

причины. К тому же всех, кто выходит, тщательно обыскивают, равно как их поклажу и повозки.

— Будем надеяться, что украденные произведения по-преж-нему находятся на территории аббатства.

— Да, будем надеяться.

— При всем моем уважении, кто вы, мадам? Как вы сюда попали?

— Мое имя ничего тебе не скажет. Допустим... Друг, несомненный друг. А дверь я открыла самым обычным способом: при помощи переданного мне дубликата ключа.

— Но кто передал вам его? — осмелился спросить Клеман.

— Не знаю.

Клеман ничуть не усомнился, что она сказала правду.

— Вы пришли сюда раньше, чем я. Но почему? И почему вы прятались?

Прелестные губы в форме сердечка расплылись в слабой улыбке.

— Мне было необходимо срочно провести инвентаризацию. Убедиться до приезда новой аббатисы, что в библиотеке не осталось никаких... опасных манускриптов. Потом пришла Аннелета, и мне пришлось спрятаться. Через час появился ты. Мне захотелось узнать, что ты ищешь.

— Трактат Валломброзо, — откровенно ответил Клеман.

— Хм... Я так и думала. Это одна из трех украденных книг.

— Мадам, умоляю, объясните мне, что происходит?

— Еще слишком рано, Клеман. Тем более что мне известна лишь часть этой истории.

— Моя дама находилась в серьезной опасности...

— Нет, прошедшее время здесь не подходит. Она и сейчас в опасности. Очень грозной.

— Но кто ей угрожает? Помогите мне, чтобы я смог защитить ее.

Улыбка молодой женщины стала лучезарной. Она прошептала:

— Знаешь ли, я верю, что ты сумеешь защитить свою даму! — Вновь нахмурившись, Эскив продолжала: — Кто? Другие. Они такие многоликие, такие изменчивые. Послушай меня внимательно, юноша. Ты можешь довериться лишь немногим. В том числе и этому рыцарю-госпитальеру, Франческо де Леоне. Потом мне.

— А монсеньору д’Отону?

— Он не совсем из наших... друзей. Впрочем, он имеет блестящую репутацию и вряд ли способен скрывать бесчестье.

Эскив посмотрела на узкие горизонтальные бойницы и сказала:

— Приближается время полуденной мессы. Они все будут заняты своими молитвами. Тебе надо уходить.

Клеман согласно кивнул. Эскив продолжила:

— Клеман... Я еще не уверена, кто из монахинь является отравительницей, но я приближаюсь к разгадке. Остерегайся всего и всех.

При этих словах подросток почувствовал, как на него нахлынула волна ледяного холода.

— Последнее предостережение. Новая аббатиса, которая, как я чувствую, не замедлит приехать в Клэре, не будет нашей союзницей, наоборот. Не приходи больше в аббатство.

День клонился к закату, когда расстроенный и усталый Клеман вернулся в мануарий. Он сразу же бросился в большой общий зал, чтобы рассказать о неожиданной встрече своей госпоже. Аньес стояла недалеко от огромного камина, в котором пылал недавно разожженный огонь. За столом сидел мужчина и медленно доедал ломоть хлеба, смазанный салом. Он был одет в браки²⁸, заправленные в походные сапоги, вышедший из моды длинный жилет, на который он, вероятно, накидывал шерстяной упленд², подбитый изношенным кроличьим мехом, лежавший вместе с фетровой шапкой на сундуке. Когда незнакомец взглянул на Клемана, подросток сразу понял, что тот не был ремесленником или бродячим торговцем, как это можно было судить по его одежде. В этом случае Аньес все равно накормила и напоила бы его, но только на кухне. Но, что самое странное, у Клемана возникло сбивающее с толку ощущение, будто он знает этого человека, хотя и не встречался с ним.

— Рыцарь де Леоне удостоил нас своим неожиданным и... не совсем обычным визитом, — объяснила Аньес спокойным тоном.

Значит, это был он. Клеману захотелось броситься к этому прекрасному рыцарю и упасть перед ним на колени в знак бесконечной благодарности за то, что тот без колебаний отнял жизнь у подлеца Флорена, чтобы спасти Аньес. Но пристальный взгляд темно-синих глаз разубедил его в этом. Это был бездонный, искушающий и вместе с тем успокаивающий взгляд.

— Вы подкрепились, мсье? — спросила Аньес.

— Я наелся досыта, мадам, и очень вам благодарен за это.

— Клеман — мой наперсник. Он может слушать все, что касается меня. Внешние приличия соблюдены, христианское милосердие проявлено, и теперь я вновь спрашиваю вас, рыцарь: почему вы проникли в мой дом? — мягко продолжила Аньес.

«Проник»? Что Аньес имеет в виду? Клеман почувствовал, что сейчас не время вмешиваться.

Леоне склонил голову и, тщательно собрав крошки, положил их в рот, как человек, знававший, что такое голод.

— Признаюсь вам: я ищу вещь, которую у меня украли, по всей видимости, без преступных намерений.

— Но как можно украсть без преступных намерений?

— Можно, если не сознавать, что делаешь.

— Ия приютила в своем доме вора?

— Да. Но вора, который не слишком-то и виновен.

— О какой вещи идет речь?

Клеман с трудом понимал, что происходит. Он мог бы поклясться своей жизнью, что сейчас случится нечто ужасное. Но разговор внезапно утратил свою напряженность. Оба собеседника прониклись спокойствием.

— Я не могу ответить на этот вопрос.

— Прошу вас, рыцарь, — настаивала Аньес, ничуть не нервничая. — У меня такое чувство, что все это... не случайно. Боже, я ищу слова, чтобы выразить свои мысли, но не нахожу их. У меня... сложилось убеждение, что сплелась паутина, связавшая наши жизни, жизни множества других людей, в частности жизнь моей дочери, моего сводного брата, инквизицию... И все это уходит своими корнями так далеко, что я теряю след.

В ответ Леоне тяжело вздохнул. Но Аньес не могла сказать, был ли вызван его вздох растерянностью или чувством облегчения.

В памяти Клемана возникла невинная или почти невинная сцена.

Высокий пюпитр, за которым надо писать стоя. Перо, лежащее рядом с чернильницей в форме рожка. И ни одного клочка бумаги, чтобы перенести некоторые записи, сделанные в дневнике. Бумага была роскошью, и ее заботливо хранили в закрытых кабинетах. Две последних страницы толстого тома. Чистые. Затем он тщательно уничтожил следы своего труда, оттерев перо и пальцы подолом рубашки, смоченным слюной.

Дрожащим голосом подросток признался:

— Речь идет о листке бумаги, мадам. Листке, о котором я вам говорил, том самом, что я вырвал из дневника рыцаря Эсташа де Риу. Так, значит, мсье, это вы соредактор этих записей?

-Да.

— Вы не можете больше молчать, — требовательно сказала Аньес.

— Напротив, мадам. Я обязан хранить все в строжайшей тайне. Не стоит расценивать мое молчание как хитрость или расчетливость.

— Не эта ли тайна чуть не стоила мне жизни? — возразила дама де Суарси.

— Согласен с вами, и сердце мое обливается кровью при мысли о тех муках, что вам пришлось вытерпеть. Но если тайна будет раскрыта... Кто знает, сбудется ли она тогда? Множество людей подвергнутся преследованиям, будут казнены. — Рыцарь немного помолчал. Запрокинув голову, он улыбнулся, и Аньес показалось, что он перенесся в чудесный мир. Леоне прошептал: — Ваша жизнь, мадам... Ваша жизнь дороже мне, чем моя собственная.

— Вот именно, мсье. Время не ждет, — вмешался Клеман. — Вы же знаете, что дневник и трактат были похищены. Скоро о тайне станет известно другим, и я готов спорить, что они не входят в число наших друзей.

— Похищены? — выдохнула Аньес, хватаясь рукой за сердце.

Губы Клемана дрожали от горечи. Он добавил:

— Несколько дней назад отравили аббатису. Она стала четвертой убитой монахиней.

У Аньес подкосились ноги.

— Боже мой, — простонала она, хватаясь за край стола, чтобы не упасть.

Но силы покинули Аньес, и она рухнула на скамью. Дрожащей рукой она взяла кубок с водой, который предложил ей Леоне.

— Рыцарь...

— Я знаю, как вам тяжело, мадам. Искренняя любовь, которую вы испытывали к моей второй матери, была взаимной, уверяю вас. И хотя ваше горе не облегчает моих страданий, все же оно поддерживает меня. Мне нужен этот листок, юный Клеман.

Клеман хотел было броситься бегом в свою каморку, чтобы забрать документ из надежного тайника, который он сделал под деревянной доской, прикрепленной к одной из высоких балок, как раздался приказ его дамы:

— Нет, останься, мой Клеман!

— Мадам, при всем моем уважении я настаиваю. Этот листок содержит жизненно важные сведения, — пояснил рыцарь.

— Но он был чист, пока я не переписал в него сведения, которые считал необходимыми, — возразил подросток.

— Какие? — спросил Леоне.

— Те, что я боялся исказить, доверив их памяти.

— Какие?! — закричал рыцарь.

— Две темы. Колонки с расчетами, рисунок розы, который показался мне неуместным на этих столь строгих страницах. Но я сказал себе, что она имеет какое-то таинственное значение... А, еще неполную фразу, вернее, несколько букв.

— Роза... Ты ее точно скопировал? Все лепестки, их правильное расположение, размер?

— Разумеется, рыцарь, точно, — подтвердил Клеман, понявший, что он правильно догадался о значении распустившегося цветка.

Клеман и Аньес были поражены, как внезапно изменился Франческо. Черты его лица расслабились. Скрестив руки на груди, он закрыл глаза. Аньес вдруг подумала, что ей явился архангел. Он вздохнул и сказал так тихо, что она едва различала слова:

— Господи Иисусе, любовь бесконечная, теперь мы, возможно, спасены.

Вновь вернувшись в мир существ, сделанных из плоти и крови, Леоне вновь повторил свою просьбу:

— Отдай мне листок, Клеман, прошу тебя.

— Нет, — вновь возразила Аньес со спокойной уверенностью. — Я хочу знать, что на нем написано, и получить удовлетворительные объяснения. Я заплатила за это кровью, унижением и страданиями. Это ваш долг.

— Ничто не заставит вас изменить ваше мнение, мадам, не так ли? Даже если я заверю вас, что владею лишь ничтожной частью тайны и что она весьма опасна?

— Ничто. Страх перед собакой не спасает от ее укусов.

Леоне вспомнил, что однажды эту фразу произнесла его

тетушка Клеманс.

— Хорошо. Принеси листок, Клеман, и не забывай, что твоя мелкая кража и ненасытное любопытство, возможно, спасли нас. Ах, извини... Я намного тяжелее тебя и поэтому сломал твою лестницу. Мадам, пусть ваша кухарка принесет мне свечу.

Аделина, которую присутствие этого элегантного, но довольно бедно одетого человека интриговало и одновременно смущало, тут же исчезла, пробормотав несколько невразумительных слов. Они молча ждали. Как ни странно, но, несмотря на недавнее раздражение, в присутствии рыцаря Аньес чувствовала себя спокойно. От этого человека исходила природная сила. Она подумала, что ее должны были прельстить эти крепкие длинные пальцы, прямой нос, высокий лоб, волнующий взгляд его синих глаз, длинные белокурые волосы... Разумеется, он был человеком Бога и мо-нахом-солдатом, и поэтому ее желание осталось бы сугубо платоническим. Впрочем, она как женщина не испытывала к нему любовного влечения, но охотно склонила бы голову ему на плечо, чтобы немного отдохнуть. Осознав всю непристойность своих мыслей, Аньес покраснела и отвернулась, сделав вид, будто ждет возвращения Клемана. Неужели Ар-тюс д’Отон настолько очаровал ее, что мысль о другом мужчине не может даже прийти ей в голову? Возможно, но Аньес сомневалась, что это служило подлинным объяснением нематериальной нежности, которую она питала к Леоне.

«Что за вздор, да еще в такой момент!» — упрекала себя Аньес. Появление Клемана положило конец ее переживаниям.

Она кивнула ему, и подросток протянул рыцарю аккуратно сложенный листок. Клеману показалось, что прошла целая вечность, прежде чем рыцарь взял его в руки. Осторожно зажав листок между пальцами, он прошептал:

— Non nobis Domine, non nobis, sed nomini Tuo da gloriam'.

Потрясенный до глубины души, рыцарь принялся расшифровывать убористый почерк Клемана. Чуду было угодно, чтобы подросток скопировал темы и рисунок розы, поскольку считал, что в них были зашифрованы важнейшие сведения. Он возблагодарил небеса за ум, любопытство и отвагу этого подростка, которого случайно встретил на своем пути.

Франческо де Леоне осторожно поднес свечу к листку. Пламя быстро нагрело бумагу, на которой проступили рыжеватые буквы.

— Да это колдовство! — воскликнула Аньес.

— Нет, мадам, никакого колдовства здесь нет, — объяснил рыцарь. — Речь идет о невидимых чернилах. Это обыкновенный сок зеленых слив. Похоже, существуют и другие рецепты. Чернила также делают из сока кислых плодов, которые растут на деревьях, привезенных из Азии и встречающихся в Испании — citrus limon¹. Нагреваясь, сок приобретает рыжеватый цвет.

Аньес подошла к Леоне. Когда она дотронулась до его руки, ее охватило неожиданное блаженство. Аньес показалось, что если она сейчас закроет глаза, то погрузится в успокоительный сон и никакие сновидения не будут ее беспокоить. Брат. Он был для нее братом. Почувствовал ли он то же самое? Леоне посмотрел на Аньес. Его бездонные глаза цвета морской волны сияли от счастья, а губы неслышно прошептали какое-то слово, которое она не разобрала.

Встав на цыпочки, Клеман пытался разглядеть постепенно проявлявшиеся буквы и цифры. Сложная схема, эллипсы с многочисленными маленькими точками. Планеты. Он прошептал сдавленным от волнения голосом:

— Теория Валломброзо!

— Ее квинтэссенция, — поправил подростка Леоне. — И все это благодаря мудрости Эсташа, который хотел, чтобы в случае необходимости мы смогли бы обойтись без толстого трактата по астрономии, созданного монахом. Мы выписали только то, что поможет нам проникнуть в тайну двух тем.

Несколько минут госпитальер смотрел на листок, вертя его в руках. Потом он посоветовал:

— Нужно как можно быстрее переписать эти указания. По правде говоря, я в точности не знаю, как долго остаются на бумаге эти чернила, сделанные из сока.

— Несколько листков бумаги и пузырек с чернилами хранятся в моем платяном шкафу. Клеман, беги и принеси их нам. Чернила еще не засохли, я недавно ими пользовалась.

Подросток и рыцарь сели рядом за длинным столом и стали аккуратно копировать проявившиеся слова и рисунки.

В зал на минутку вбежала Аделина, зажгла факелы, поставила на стол возле переписчиков масляные светильники, а затем вернулась в свою вселенную, на кухню, расположенную за дверью, спрашивая себя, зачем переписывать, когда разумная голова может все это запомнить.

Озадаченный Клеман спросил:

— Но я нигде не вижу обрывка фразы, которую я переписал. Вот этой, — уточнил он, показывая указательным пальцем на буквы, выведенные его тонким почерком: «...л... ме... на... он... пог... т...».

Леоне повернулся к Клеману, пристально посмотрел ему в глаза и только потом ответил:

— Это досадная ошибка. Но эти записи, вероятно, помогут нам восстановить ее смысл.

Клеман знал, что Леоне лгал и при этом хотел, чтобы Клеман это понял. Этот человек мог обманывать кого угодно, если долг, вера и честь требовали этого. Инстинкт подсказал Клеману, что настаивать не следует, ибо у него не возникло никаких сомнений в том, что рыцарь молчал, чтобы пощадить чувства Аньес.

Аньес сидела по ту сторону стола. Ее мысли где-то блуждали, но она не могла сказать, где именно. Впервые подобная рассеянность принесла ей облегчение. Воспоминания о Матильде, Эде, Флорене, кончине Гуго после нескольких дней страшной агонии теперь были не властны над ней. Они просто витали рядом, но не могли ранить ее душу. Воспоминания о банях на улице Белой Лошади, недалеко от собора, куда она позволила привести себя, не сказав ни слова, вот уже многие годы не давали ей покоя. Воспоминания о лачуге, о предсказательнице в тот день жуткой зимы 1294 года. О запахе грязи и пота, исходившем от лохмотьев ведьмы, который ударил в нос Аньес, когда злобная сумасшедшая старуха подошла к ней, чтобы вырвать из рук корзинку с жалкими подношениями, принесенными ею. Хлеб, бутылка сидра, кусок сала и тощая курица. Сожалела ли она? Как можно сожалеть о неизбежном!

Хриплый голос заставил Аньес вздрогнуть:

— Моя дама, скоро вечерний торжественный рождественский молебен... Вечерня уже закончилась...

— А... спасибо, Аделина. Мы пойдем в церковь, а затем поужинаем. Я пригласила на ужин брата Бернара. Накрой стол на четыре персоны. Нужно также приготовить ночлег для нашего гостя. Он останется до завтра и заночует в наших службах.

Леоне даже не мог возмутиться. Считалось совершенно недопустимым, чтобы дама, к тому же вдова, жившая одна, приютила в своих покоях взрослого мужчину, если только он не был ее родственником или сеньором.

— Хорошо, моя дама. Я прослежу. А вечером к нашей даме явятся с подношениями.

Затем Аделина исчезла.

— Совсем забыла об этом, — вздохнула дама де Суарси.

— А что такое подношения? — удивился Леоне.

Аньес улыбнулась:

— Дары даме. Это обычай нашего уголка, который, несомненно, покажется вам смешным. В Рождество все: крестьяне, сервы, батраки, ремесленники и небогатые горожане приносят даме, владелице поместья, подарки, благодаря за заботу, защиту и справедливость. Каждый приносит столько, сколько может. И тогда мне приходится думать, что делать с горой карпов, паштетов из улиток, кровяных колбас, фруктовых пюре, шерстяных вязаных носков, маленьких хлебцев с пряностями или слоеных пирожков со свиным жиром. Порой даже приносят полотенца или стеганые одеяла, которые более или менее зажиточная супруга шила или стегала целый год. В Суарси нет богатых людей, но мы как-то живем, кормим детей и заботимся о стариках. В нашей деревне обитает отважный и трудолюбивый народец. Каждый отдает родному краю свое сердце и руки. Никто не увиливает от работы.

— Смешным? Я нахожу этот обычай превосходным. Его следует распространить повсюду. — Рыцарь немного поколебался, а потом сказал суровым и вместе с тем радостным тоном: — Если бы вы знали, как я счастлив, что буду молиться рядом с вами этой рождественской ночью! Я никогда даже не смел надеяться получить этот божественный подарок.

У Аньес возникло впечатление, что за этой фразой скрывается нечто иное, чем любезная учтивость.

Еще не рассвело, когда Аннелета Бопре услышала скрип колес ломовых дрог, пересекавших большой двор, простиравшийся между крепостной стеной и конюшнями. Так могли скрипеть только деревянные колеса, окованные железными скобами, что свидетельствовало о высоком положении приезжего в обществе. Вернее, приезжей, как она в этом смогла вскоре убедиться.

Аннелета застыла от удивления, увидев женщину, велевшую всем им собраться в скриптории. Эта женщина отличалась ослепительной красотой и совершенными формами, которые не могли скрыть ни накидка, ни строгое платье. Женщине было 23, самое большее 25 лет. Она внимательно оглядела всех собравшихся с очаровательной улыбкой на устах. На встречу были приглашены и послушницы, забившиеся в самые дальние углы огромного зала, в котором царил ледяной холод. Когда женщина, назначенная их новой аббатисой, остановила взгляд своих изумрудных глаз на сестре-больничной, та поняла, что борьба будет безжалостной. Аннелета закрыла на мгновение глаза. Но вовсе не из смирения или слабости. Напротив, Аннелета надеялась, что, опустив взгляд, она сумеет скрыть свою недоверчивость. На мгновение воцарилось молчание, прерываемое лишь покашливанием и шелестом платьев неуверенно переминавшихся на ногах женщин. Потом раздался вкрадчивый, но строгий и громкий голос:

— Дочери мои, как я счастлива, что после столь долгого путешествия наконец вижу ваши лица! Я, сгорая от нетерпения, тысячи раз мысленно представляла вас, причем не без опаски. Да, опаска — это самое верное слово, — добавила она, поднимая вверх изящную руку. — Я знаю, какой скорбью наполнились ваши сердца после кончины вашей матушки, воссоединившейся с величайшей славой нашего Господа. Так вот, я нуждаюсь в вашем радушии, в ваших протянутых ко мне руках. Передо мной стоит тяжелая задача. Некоторые из вас станут сравнивать меня с мадам де Бофор, нашей дражайшей покойной сестрой. Не стоит этого делать. Но и в этом случае я не буду сердиться на вас. Больше всего на свете я хочу продолжить ее труд, приложить к этому все свои силы. Признаюсь вам, я мечтаю о том, чтобы однажды вы могли сказать: «Она нас не разочаровала». Итак, я рассчитываю во всем равняться на покойную мадам де Бофор, благочестивую и мужественную женщину, на которую, думаю, я немного похожа. Как и она, я вдова. Как и у нее, у меня нет детей. Как и она, в самые горькие моменты своего вдовства я чувствовала, что передо мной должен открыться путь к другой жизни. Ваша матушка погибла от удара, нанесенного подлой отравительницей. А до нее и другие дорогие наши сестры. Не сомневайтесь, прежде всего я хочу разоблачить это чудовище и отдать ее в руки светского правосудия, чтобы свершился суд человеческий до того, как свершится суд Божий, который вынесет ей окончательный приговор.

Аббатиса немного помолчала, а потом продолжила:

— Какие важные сведения я могу сообщить вам о себе? В миру меня звалиОд де Нейра. Я счастлива, что нахожусь среди вас, и не могу думать ни о чем другом. Я мечтаю только о том, чтобы Папа утвердил мое назначение... Сердце мое разрывается при одной лишь мысли, что мне придется расстаться с вами. Но я оставляю вас, дочери мои. Меня ждут важные дела, мне необходимо поговорить с некоторыми из вас, заверить свою печать у нашей благочинной и приора, а также у казначеи. Господи, храни нас всех в своей бесконечной доброте.

Фигуры в белых платьях заторопились к выходу. Аннеле-та воспользовалась общей суматохой и, согнувшись в три погибели, тоже поспешила выйти, понимая, что высокий рост выдает ее. Она не сомневалась в том, что новая аббатиса хочет встретиться с ней, хотя бы для того, чтобы забрать ключ от покоев Элевсии. Надо было вести тонкую, но жесткую игру. Бене-детти назначил эту женщину, поскольку знал, что та готова на все и, главное, на худшее. Аннелета могла бы отдать голову на отсечение, что ловкость этого очаровательного создания могла сравниться лишь с ее умом и непоколебимой решительностью.

Аннелета вздрогнула, когда изящная твердая рука вложила в ее ладонь записку. Аннелета посмотрела по сторонам, но так и не смогла понять, кто это сделал. Ее окружало море белых накидок бернардинок и черно-серых накидок послушниц. Тяжелой поступью Аннелета Бопре добралась до гербария и развернула записку. Несколько слов, написанных торопливым почерком: «Как можно быстрее приходите в огород. Речь идет о наших жизнях. Записку уничтожьте».

Сестра-больничная поднесла тонкую полоску бумаги к пламени башенки и выпустила ее из рук только тогда, когда обуглилась последняя буква. Затем она вышла на улицу. Огород простирался по ту сторону палисада, ограждавшего квадратные грядки с лекарственными растениями, разбитые вокруг гербария. Сначала Аннелета никого не увидела. Наконец из-за колодца, вырытого посреди огорода, появился изящный силуэт послушницы. Аннелета знала эту молодую женщину. Неужели это та самая девушка, которая хотела взять имя святой Елены после принесения обета? Как же ее звали? Прелестное редкое имя, напоминающее о хитрости и сражении. Эскив.

Когда послушница поравнялась с Аннелетой, та недоверчиво спросила ее недружелюбным тоном:

— Зачем вы назначили эту встречу?

Испытующий взгляд янтарных глаз смутил Аннелету. Раздался слишком суровый для хрупкой молоденькой девушки голос:

— У нас мало времени. Она приехала раньше, чем мы рассчитывали. Прежде всего она отменит запрет на выход из монастыря, поскольку именно он стал причиной смерти мадам де Бофор.

— Кто?.. — пробормотала сестра-больничная.

— Кто я? Эскив. Звено, как и вы. Вы должны мне верить. Какие слова убедят вас в том, что я ваша союзница? Пока могу сказать только одно. Франческо де Леоне приехал, чтобы навестить свою тетушку, не зная, что она скончалась. Вы проводили его в тайную библиотеку, вход в которую спрятан за ковром в кабинете аббатисы.

Девушка нагнулась и вынула из-под платья ключ.

— Вот дубликат, который мне вручили, когда возложили на меня эту миссию. Я должна была приехать в Клэре, чтобы помогать вам и помешать отравительнице расправиться с вами. К сожалению, я потерпела неудачу. Элевсия де Бофор погибла.

— Значит, вы... следили за нами...

— Я приехала за несколько дней до ее кончины. И я не слежу за вами, я охраняю вас.

— Кто передал вам ключ?

— О, посланец. Но я не имею ни малейшего понятия, кто поручил ему эту миссию. Впрочем, неважно. Я подчиняюсь. Я подчиняюсь во славу Господа. Я знаю только то, что должна знать. Ничего больше... и это нисколько меня не беспокоит.

Как ни странно, но именно последние слова убедили Анне-лету. Действительно, какая разница? Значение имели лишь их поиски.

— Как вы думаете, кто может быть этой проклятой отравительницей? Есть ли у вас серьезные, обоснованные подозрения? — спросила Эскив.

— Жанна. Жанна д’Амблен. Пока у меня нет доказательств, но все указывает на нее. И она по крайней мере один раз прибегала к помощи сообщницы, в тот самый день, когда у меня украли порошок тиса, ведь сама Жанна была в отъезде.

— Кто? Эта сообщница, кто она?

— Я подумала о Сильвине Толье, в ведении которой находится печь аббатства. Признаюсь, к этому выводу меня привели только умозаключения. Кто еще мог испечь хлеб из ржи, зараженной спорыньей, который и отправил на тот свет нескольких эмиссаров Бенедикта?

— Спорынья?

Аннелета, почувствовав себя как рыба в воде, принялась рассказывать об ужасных свойствах маленьких черных комочков, которые так часто поражали злаки, особенно рожь. Человек, отравившийся спорыньей, начинал бредить, а кожа его рук и ног становилась похожей на обожженную сильным огнем. Это была гангрена, из-за которой отваливались пальцы. Эскив мягко прервала Аннелету:

— У нас очень мало времени, сестра моя. Сильвина То-лье — ее сообщница, говорите?

Аннелета поджала губы, потом призналась:

— По правде говоря, я не питаю к ней нежности, и это заставляет меня быть очень осторожной в своих подозрениях.

— Это делает вам честь. А Жанна?

— О, я даже позволила себе проникнуться к ней дружбой. Она умеет заставить полюбить себя, она с виду такая преданная, такая внимательная, словно могла бы без покаяния отправиться прямо в рай.

— Эти качества присущи всем самым изощренным убийцам.

— Разумеется. К тому же Жанна очень хитрая. Как она ловко все продумала! Сама уехала, а своей сообщнице велела украсть яд из моего шкафа. Я с трудом сдержалась, чтобы не броситься на нее. Потом я решила, что лучше предоставить ей свободу действий, чтобы она привела меня к тайнику, где спрятаны украденные рукописи.

— Очень разумное решение, — одобрила Аннелету Эскив.

— Боже мой! — простонала Аннелета. — Я так заблуждалась. Я потеряла слишком много времени, и нашу матушку убили.

— Не корите себя. Вы ни в чем не виноваты. Вы не совершали ошибок, просто прониклись слишком большим доверием. В каком мире мы живем, если теперь доверие так плохо вознаграждается?

— Но ведь мир изменится, не так ли? — спросила Аннеле-та с почти детской интонацией.

— Мы каждую минуту боремся за это.

— Но вы в это верите?

— Всей жизнью, всей душой. Надо, чтобы мир изменился. Он должен измениться. А теперь нам необходимо разработать план, чтобы любой ценой найти манускрипты из библиотеки прежде, чем Жанна д’Амблен или грозная Од де Нейра вывезут их.

— Боюсь, что за нами наблюдают. Я возвращаюсь в гербарий. Приходите ко мне после вечерни.

Эскив уже собралась уходить, когда Аннелета удержала ее, сказав:

— Моя сестра в Иисусе Христе... Спасибо.

— За что? За то, что мне не удалось защитить Элевсию де Бофор?

— За то, что вы здесь. Она... Элевсия казалась такой хрупкой, но у нее была несгибаемая воля. — Аннелета понурила голову. — Признаюсь.. .признаюсь, после смерти матушки мне было так страшно, мне, которая считала себя выше всех страхов!

— Лишь немногие никогда не испытывают страха. Доблесть заключается в борьбе с ним. До скорой встречи, сестра моя.

Од де Нейра, мечтавшая, чтобы суровая монастырская жизнь закончилась для нее как можно скорее, дрожала, хотя и была одета в прелестное теплое манто, подбитое беличьим мехом. Не имея ни малейшего желания строить из себя настоящую аббатису, она приказала перенести багаж в свои покои. Перед отъездом Од из уютного особняка в Шартре ее служанка сложила в сундуки множество красивых платьев, роскошный туалетный несессер и два теплых манто, не забыв о бутылке ликера из чернослива, придававшего ей бодрости в такие холода. Когда все сундуки были принесены в покои, Од удовлетворила молчаливое любопытство Берты де Маршьен, удивленно смотревшей на столь многочисленный багаж:

— Это книги. В свободное время, которого у меня так мало, я пишу житие Макария Великого²⁹.

Ее слова произвели на Берту, не отличавшуюся проницательностью, сильное впечатление.

Од любовалась своими изящными руками, ожидая посетительницу. Она потребовала, чтобы к ней немедленно позвали Жанну д’Амблен. То, что Жанне мало чего удалось добиться, раздражало Од.

Едва Жанна вошла, как сразу же набросилась на Од:

— Что вы позволяете себе, мадам? Мы должны были встретиться с вами в банях Шартра.

— Терпение нашего друга иссякло, — прервала ее Од де Ней-ра. — Поэтому он послал меня, желая удостовериться, что манускрипты вскоре будут у него.

Жанна д’Амблен с трудом сдерживала ярость.

— Это безумие! Нас уничтожат!

— Кто? Монахини? Не беспокойтесь, я знаю, что делаю. — Од нахмурила брови и возмущенно скривила прелестный ротик. — Кроме того, мне не нравится ваш тон. Немедленно перемените его.

Жанна д’Амблен почувствовала в голосе Од угрозу. Сменив по необходимости и, главное, из осторожности тон, она заявила:

— Нельзя, чтобы Аннелета догадалась о наших отношениях.

— Неужели? О наших отношениях? Вы находитесь у меня на службе... пока вы мне полезны. Что касается Аннелеты, она, похоже, внушает вам страх. Тем не менее она не выглядела слишком уверенной в себе, когда я потребовала вернуть ключ от покоев аббатисы. Она сразу отдала его мне, не сказав ни единого слова. У меня такое чувство, что сестра-больничная — самодовольный мыльный пузырь, который лопнет, едва до него дотронется иголка. Где спрятаны манускрипты? Немедленно отдайте их мне за кругленькую сумму, и мы расстанемся.

Жанна внимательно посмотрела на Од. Это прекрасное чудовище вполне может убить ее, Жанну, когда ее помощь больше не понадобится. Другие — Иоланда, Аделаида, Гедвига и даже Элевсия — были всего лишь мелкими рыбешками. Жанна могла бы поспорить, что мадам де Нейра дорого продаст свою шкуру. Слишком дорого для Жанны. Что касается обещаний и заверений, плутовка врала так естественно, что только правда могла вырвать ее язык с корнем. Жанна д’Амблен сказала с иронией:

— Отдать вам манускрипты? Здесь? Даже не думайте. Я выйду вместе с ними, а потом мы встретимся и совершим обмен. Вы дадите мне увесистый кошелек и уйдете. Куда хотите.

Од улыбнулась:

— Я поступила бы точно так же. Знаете, почему хищники редко пожирают друг друга? Ибо знают, что они по природе хищники. Они никогда не доверяют друг другу. Ладно, пусть будет так. Завтра я сниму запрет на выход из аббатства. Но сначала я должна предъявить свои верительные грамоты этим старым дурам из капитула, чтобы они узаконили мою печать. Через два дня мы встретимся с вами в известных вам банях. Здесь я пробуду недолго, и, честно говоря, мне нисколько не жаль. Это ужасно... Этот влажный холод кажется мне нездоровым. А что, любовь к Богу должна обязательно вести в могилу?

— Не знаю. Я интересуюсь только собой.

— Мудрые слова. Я высоко ценю их, дочь моя. Вы свободны.

Через полчаса после вечерни Эскив так тихо проскользнула в гербарий, что Аннелета, сидевшая над своими регистрационными книгами, вздрогнула от неожиданности. Сестра-боль-ничная не смогла сдержать улыбку, рассматривая, на этот раз внимательно, молоденькую девушку. Эскив была худенькой,

миниатюрной. Макушка ее головы едва достигала плеча Анне-леты, женщины крупной. Очаровательное, почти треугольное лицо придавало молоденькой девушке сходство с котенком. И миндалевидные янтарные глаза усиливали это впечатление. Ярко-красный ротик в форме сердечка оживлял ее бледность. Волнистые темно-каштановые волосы выбивались из-под короткой накидки послушницы. Хрупкое тело, прекрасно сложенное. Но Аннелета нисколько не сомневалась, что эти почти детские ручки могли яростно защищаться, а за высоким гладким лбом скрывалась решительность, боевитость настоящего солдата их поисков. Аннелета вздрогнула. Мир, тот самый, от которого она укрылась много лет назад за стенами аббатства, настиг ее в образе этой молоденькой девушки. Но это был мир, о котором она ничего не знала. Мир, в котором она чувствовала себя слабой, беспомощной, растерянной. Мир, в котором молоденькие девушки становились отважными солдатами, аббатисы — прекрасными шлюхами, готовыми на все, мир, где легко убивали, где лгали ради забавы, где грабили ради каприза. Аннелета подумала, что никогда, никогда она не постигнет этого мира. По сути, эти жуткие убийства открыли ей глаза: она поняла, что в том мире для нее больше нет места. Впрочем, она даже не хотела возвращаться обратно.

— Всю мессу я размышляла, — начала Эскив. — Нас всего двое, но все же нас двое. Мы должны нанести два контрудара. Во-первых, мы должны неусыпно следить за Жанной д’Амблен. Во-вторых, нам следует убедиться, что Сильвина Толье — ее сообщница. Нельзя допустить, чтобы Жанна д’Амблен передала манускрипты другой сестре.

— Но ведь она может передать их непосредственно аббатисе! Разве не по этой самой причине ее так быстро назначили?

— Вы же сами сказали, что Жанна очень хитрая. Доверять мадам де Нейра было бы настоящим самоубийством. Если Жанна отдаст манускрипты, она станет ненужной Бенедетти и его подручным. Нет, аббатиса позволит Жанне вынести манускрипты как можно быстрее. Затем она обменяет их на деньги. Иными словами, если Жанна решит взять бесценные манускрипты, в ее распоряжении только эта ночь. Вне всякого сомнения, она сделает это после повечерия, когда монахини лягут спать, — сказала Эскив. — Очень важно убедиться, что сообщницей Жанны была именно Сильвина Толье, если вы правильно рассчитали. Напоминаю вам, что нас всего двое и нам будет очень трудно следить за Жанной и ее неустановленной сообщницей одновременно.

— Какая разница? — возразила Аннелета Бопре. — Для нас важна Жанна. Сомневаюсь, что она рассказала своей сообщнице о тайнике. Она возьмет манускрипты, а мы нападем на нее и отберем бесценные тома.

И, словно желая доказать, что она готова к рукопашной схватке, сестра-больничная закатала рукава, хотя в гербарии царил ледяной холод. Такие слова заставили Эскив д’Эстувиль улыбнуться. Молоденькая девушка остудила воинственный пыл Аннелеты:

— А вот я никак не могу отделаться от сомнений. На месте Жанны я лишь притворилась бы, что хочу вынести бесценную добычу за пределы аббатства. Мадам де Нейра слишком близка к камерленго, и поэтому она грозный противник. Если бы я была мадам де Нейра, я наняла бы нескольких ловких негодяев, которых подстерегли бы Жанну, чтобы завладеть манускриптами совершенно бесплатно.

Столь железная логика лишь усилила беспокойство се-стры-больничной: ей было не по силам разобраться с мирскими делами.

— Право же, я предпочитаю настойки, яды, лекарственные травы. Никаких серьезных последствий, если хорошо знаешь их свойства.

— О... то же самое относится и к отношениям между людьми, — любезно заметила Эскив. — Просто самая распространенная ошибка заключается в том, что мы полагаем, будто хорошо знаем их.

— Да, гадюки остаются гадюками, а голуби — голубями, — нравоучительным тоном сказала сестра-больничная.

— Вовсе нет. Надо опасаться и голубей.

— Какая жалость! — вздохнула Аннелета.

— Разумеется. Но какое счастье, если гадюка перестает плеваться ядом!

— Разве подобная метаморфоза возможна?

— Да, хотя такое случается редко, признаюсь вам. Тем более я сомневаюсь, что в один прекрасный день эта метаморфоза произойдет с нашими врагами, де Нейра и д’Амблен. Как бы там ни было, мы позднее поговорим о зловредных голубях. Время поджимает, час ухищрений миновал. Надо действовать с открытым забралом. Это единственное, что нам остается.

— Действовать с открытым забралом? Но против кого? Против Сильвины?

-Да.

— Но... мы питаем друг к другу взаимную неприязнь, и я сомневаюсь, что она окажет мне дружеский прием.

— Порой угрозы и шантаж дают превосходные результаты, — твердым голосом напомнила Эскив.

Аннелета запротестовала:

— Но это низость!

— А отравить аббатису — это преступление, — взволнованно возразила молоденькая девушка. — Остались считанные минуты, сестра моя! Целомудрие вашей души делает вам честь, но сейчас это неуместно. У нас есть время до рассвета. Затем... Ну что же, я даже не хочу думать, что произойдет, если мы потерпим поражение.

Аннелета понурила голову.

— Вы правы. В конце концов, разве мне не казалось, что я испытаю огромное облегчение, когда задушу это чудовище собственными руками?

— Как вы думаете, где сейчас находится Сильвина Толье?

— Несомненно, возле своей печи.

— Значит, за церковью Пресвятой Богородицы.

— Или же в дровяном сарае. Она с маниакальным усердием следит за своими поленьями и кругляками. Что касается растопки, то она, если бы это было в ее власти, считала бы каждую щепку! Эта... Одним словом, ей в голову приходят безумные мысли. Подумать только... В течение многих месяцев она плакалась нашей матушке в жилетку, требуя, чтобы дрова для каминов хранились отдельно от ЕЕ дров для печи, под тем предлогом, что на отопление аббатства уходит слишком много ее личных запасов! Значит, мы должны построить второй дровяной сарай, чтобы разделить поленья? Какая чушь!

— Да, вижу, что отношения между вами не сложились.

— Скажем так: мы друг к другу равнодушны, и это позволяет нам избегать ссор.

— Возможно, настал момент исправить это положение.

— Прошу прощения?

Лукавый огонек сверкнул в странных глазах Эскив:

— Окольные пути... Иногда ссоры приводят к хорошему результату.

Аннелета рассмеялась, но тут же извинилась:

— Моя веселость неуместна. А раз так, поторопимся, ваше предложение весьма заманчиво. Так что же, примемся за Сильвину Толье!

— Дайте мне несколько минут, чтобы я могла добраться до места вашей встречи... или ссоры.

— Я достаточно хорошо сложена и не нуждаюсь в защите, — обиделась сестра-больничная.

— Разрешите хотя бы один раз другому принять за вас решение.

Прозорливость молоденькой девушки заставила Аннелету замолчать. Как ни странно, она не испытывала желания протестовать, утверждать, будто способна в одиночку бороться

с любым врагом. Сестра-больничная удивлялась самой себе. Как могло случиться, что хрупкая молоденькая девушка сумела ее успокоить?

Аннелета подождала несколько минут, чтобы Эскив как можно дальше отошла от гербария, где они держали свой маленький тайный совет.

Эти минуты Аннелета использовала, чтобы отогнать от себя тоску, вызванную смертью Элевсии. За все прошедшее время ее боль так и не утихла. Аннелета также отчаянно боролась со страхом перед внешним миром, все секреты которого прежде казались ей такими знакомыми. Что она будет делать, если аббатство закроют? Куда она пойдет, к кому сможет обратиться за помощью, если король или будущий Папа, устав от убийств, потребуют, чтобы монахинь расселили по другим монастырям? В принципе, Аннелета допускала подобный поворот событий. Она была слишком старой, чтобы приспособиться к другой вселенной, привыкнуть к другим лицам. К тому же она сомневалась, что найдет в себе силы бороться, презирать, порицать, наносить удары первой, чтобы скрывать свои слабости.

«Хватить причитать, толстуха! Вставай, бери себя в руки и иди! В какого же жалкого слизняка ты превратилась, постарев! И ты еще смеешь подтрунивать над Бланш де Блино и Бертой де Маршьен?! Да, дочь моя, удали тебе явно не хватает. Ну же, взбодрись! Покажи, на что ты способна».

Упреки, обращенные к самой себе, помогли. Аннелета решительно встала с табурета.

Незаконнорожденная баба! Да она ему угрожает! Эд де Ларне, пьянствовавший все эти дни и ночи напролет, кипел от негодования. Сделав глоток подогретого вина, он почувствовал во рту горечь и скривился.

Нахалка! За кого она себя принимает, ублюдок его отца? Прищурив глаза, он перечитал короткое письмо, которое ему только что принесли. Он с трудом боролся с пьяным туманом, застилавшим его мозги.

Дражайший любезный брат!

Вы знаете, какую нежность я питаю к Вам, так же хорошо, как я знаю, что Вы искренне благоволите ко мне, чему есть тысячи доказательств. Но я упомяну лишь о Вашей бескорыстной щедрости и постоянной заботе о моем будущем и о будущем Вашей племянницы, моей дочери. Я бесконечно признательна Вам за мужество, которое Вы проявили, без колебаний приютив Матильду, когда вопиющая несправедливость вынудила меня предстать перед судом инквизиции. Вмешательство Господа отмыло меня от всех подозрений и позволило вернуться к прежней жизни.

Поверьте, дорогой брат, я прекрасно понимаю, что жизнь в Вашем замке намного более приятная, чем та, которую я могу предложить моей дочери на этой весьма унылой ферме Суарси. Но я уверена, Вы согласитесь, что девочка должна жить с матерью. Я буду Вам бесконечно обязана, мой милейший брат, если Вы привезете мою дочь в мой мануарий.

Как можно быстрее.

Ваша любящая сестра и покорнейший вассал Аньес

Но, несмотря на свое состояние, Эд не заблуждался. Аньес не случайно написала эти три слова. Это было требованием, настоящим приказом, который не могли смягчить никакие формулы вежливости.

В ярости Эд вскочил со скамьи. И тут же терракотовый кубок полетел в стену, орошая плиты вином. Раздался приглушенный шум. Эд молниеносно бросился на ни в чем не повинный кубок и в ярости стал топтать его, превратив в пыль осколки желтого першского песчаника. Вдруг он осознал всю гротескную тщетность своего безумного поступка.

Баба, превратившая его во вспыльчивого мальчишку, каким он был в восемь лет! Баба, сделавшая его смешным в собственных глазах!

Ее дочь? Эта шлюха, ее дочь была заперта в монастыре, и Аньес не скоро увидит девчонку. Дура. Аньес должна благодарить его за то, что он избавил ее от такой обузы. Матильда ненавидела мать, ревновала к ней, мечтала лишь об одном: погубить мать, на которую она никогда не сможет стать похожей.

Но, в конце концов, чего требовала дама де Суарси? Смерти Эда? Он в этом сомневался, но ненависть Аньес служила ему утешением. Значит, он имел в ее глазах такую важность, что она стремилась уничтожить его. Жалкое утешение. Однако оно было предпочтительнее той пустоты, с которой он боролся многие годы.

Эд заполнял пустоту всеми средствами: деньгами, небольшой, но властью, ляжками девок и вином. Но денег стало не хватать, его власть никому, кроме сервов, не внушала больше страха, от вина ему становилось плохо. Что касается девок, его воротило от них.

Эд завопил:

— Эй! Кто-нибудь! Что, надо всех вас выпороть, чтобы вы наконец начали работать?

Слуга робко вошел и, встав как можно дальше от хозяина, спросил:

— Да, хозяин?

— Лохань ледяной воды, письменный прибор и чернила! Да поживей!

Слуга исчез. Через несколько минут он появился в сопровождении молоденькой служанки, воображавшей, что у нее все же есть шанс избежать тумаков.

Слуга торопливо поставил лохань на пол.

— Болван, ставь на стол! Или ты думаешь, что я растянусь на полу, как собака?

Слуга исполнил приказание и поспешно выбежал из комнаты. Девушка, охваченная паникой, едва не уронила письменный прибор. Чернила брызнули на длинный деревянный стол. Эд внимательно следил за всеми ее движениями. Поставив прибор на стол, она подняла голову.

Хлесткая пощечина свалила бедняжку на скамью.

— Идиотка косорукая! Сотри эти чернила языком!

— Но, хозяин, нет... сжальтесь, — простонала обезумевшая от страха девушка.

— Сжалиться? Такие нищенки, как ты, не заслуживают жалости. Стирай! Или ты предпочитаешь кнут? Решай. Я начинаю терять терпение. А из-за своей неуклюжести ты рискуешь получить оба наказания.

Со слезами на глазах молоденькая девушка подчинилась. Эд заворожено следил за движениями языка, лизавшего темное дерево. Девушка выпрямилась. Опустив глаза, она через силу проглотила слюну. Ее губы и нос были темными от чернил.

Эд почувствовал, как к горлу подступает тошнота, и закричал:

— Скройся с моих глаз, неблагодарная! Благодари небеса за мою доброту. Другой избил бы тебя до полусмерти.

Девушка стремительно выбежала прочь из комнаты.

Эд, боровшийся с оцепенением, сумел добраться до лохани. Опустив голову в воду, он сдерживал дыхание так долго, что у него подкосились ноги. Он надеялся, что ему хватит мужества не поднимать голову, чтобы жадно вдохнуть воздуха. Но в очередной раз мужества ему не хватило.

Сев за письменный прибор, Эд вдруг явственно почувствовал ледяной холод. Он задрожал всем телом, спрашивая себя, скоро ли заледенеют мокрые волосы. Ледяной шлем, который поможет ему составить ответ, дать отпор.

Он вдруг захохотал и принялся разговаривать сам с собой.

Моя нежная, моя жестокая Аньес!

Я не могу привезти тебе дочь, поскольку распорядился ее судьбой в наших общих интересах. Не бойся, девственная плева твоей сучки дочери осталась нетронутой. Она не вызывала во мне желания. Но Бог свидетель, она отчаянно этого добивалась, считая наше родство пустым звуком. Мораль этой истории такова: можно быть девственницей и одновременно презренной потаскухой.

Но вместо этого Эд, став серьезным, вывел дрожащей рукой:

Дражайшая Аньес!

Ваше письмо вызвало у меня недоумение и беспокойство. Матильда покинула Ларне несколько недель назад. На нее снизошла благодать Божья. Несомненно, она раскаивается в своем недостойном поведении во время суда над Вами. Пользуюсь возможностью, чтобы заверить Вас, что меня самого привели в недоумение ее заявления. Но, как бы там ни было, она захотела уйти в монастырь. Я не знаю, как он называется и где находится, но она убедила меня в том, что объяснила Вам свой поступок, который Вы одобрили.

Я не знаю, что и думать. Разве мы, говоря по совести, можем бороться против такого сильного и благочестивого желания? Можем ли мы лишить ее единственной возможности искупить свою вину?

Как Вы знаете, я всегда готов прийти Вам на помощь.

Остаюсь Вашим всегда предупредительным Эдом

\

Эд перечитал письмо, временами рыгая.

Давай, моя красавица. Что ты теперь сделаешь?

Давай. Побегай по всем монастырям королевства.

Как Аннелета Бопре и предвидела, Сильвина Толье пересчитывала бревна, бормоча что-то себе под нос. Погруженная в инвентаризацию, которую она проводила почти каждый день с маниакальным упорством, она заметила присутствие сестры-больничной только тогда, когда та кашлянула. Сильвина Толье резко обернулась и еще сильнее нахмурилась. Аннелета подумала, что Сильвина ей неприятна во всех смыслах слова. Приземистая, плотная, она казалась вырезанной из обрубка дерева, к которому прикрепили мускулистые ноги и руки, но забыли вытесать шею. Ее лицо, такое же квадратное, как и тело, походило на лицо уродливой батрачки с постоянно лоснящейся грубой кожей. Маленькие глазки навыкате, постоянно настороженные, довершали столь неприглядный облик. По правде говоря, из всех физических недостатков Сильвины Аннелету больше всего раздражал ее голос. Сильный, крикливый и резкий, от которого были готовы лопнуть барабанные перепонки и у всех возникало желание заскрежетать зубами. Аннелете в очередной раз пришлось в этом убедиться.

— Э... Сестра Аннелета? Вы меня ищете?

«А иначе какого черта я пришла бы в этот сарай?» — с раздражением подумала Аннелета, но вслух любезно произнесла:

— Разумеется, и я очень рада, что застала вас. Достаточно ли у вас запасов? — спросила она, показывая на аккуратно сложенные штабеля.

— Видите ли... Клянусь вам, мне не хватает дров! Просто некоторые родились на шелковых простынях. Они вечно

мерзнут с ног до головы, — пробурчала Сильвина. — И я должна подкладывать поленья и хворост в камины с вечера до рассвета. Если однажды я не смогу выпечь хлеб, пусть не жалуются! Вот так!

— Сочувствую вам, — сказала Аннелета, не став ей напоминать о том, что аббатство окружают принадлежащие монахиням дремучие леса и целые поленницы уже распиленных и нарубленных дров ожидают своего часа.

— Наша добрейшая матушка была слишком мягкой и уступчивой, вот что я вам скажу. Ее прекрасная душа покоится с миром, в этом я уверена. Но все же у нас здесь не особняк для придворных дам, а аббатство бернардинок.

— Разумеется, разумеется. Тем более что у вас столько забот, моя дорогая Сильвина, — покривила душой Аннелета, которую уже стала утомлять непривычная роль дипломата.

— О, я безмерно счастлива, что это кто-то заметил, — заявила Сильвина, резко кивнув головой.

Аннелета продолжала в том же духе:

— Подумать только! Убедиться, что бревна привезли, что они сухие, проследить, чтобы их распилили и накололи, присматривать за дровосеками, которые бросают поленья как бог на душу положит, постоянно подгонять их. Замесить тесто, дать ему подойти, поставить хлеба в печь, вытащить их не позже и не раньше, да еще и не забыть заказать муку различных видов... Действительно, какой тяжелый труд!

Сильвина Толье заважничала, подумав, что она недооценивала сестру-больничную, находя ее вспыльчивой и надменной. Польщенная Сильвина добавила:

— Не говоря уже о том, что я пеку разный хлеб. Хлеб бедняков, хлеб радости, обычный хлеб или хлеб для богослужений. А все это требует хорошей организации процесса.

— И хлеб из полбы, пшеницы, суржи...¹

— И из ячменя, овса, проса... И все это надо смешать в правильных пропорциях!

— И изо ржи... Вы забыли о ржи, с которой, как мне кажется, надо обращаться очень осторожно.

— Ба... Как и со всем остальным, — возразила Сильвина. — И я редко использую рожь. В основном я пеку хлеб из суржи. Ржаной хлеб берут в дорогу. Он долго не черствеет. К тому же он не такой дорогой, как пшеничный хлеб, и полезен для здоровья.

«Особенно его ярко выраженный, немного кисловатый вкус, позволяющий скрыть вкус спорыньи», — подумала Ан-нелета.

— Правда? А я думала, что мы едим в основном ржаной хлеб. Послушайте... А не пекли ли вы ржаной хлеб незадолго до кончины нашей любимой матушки?

— Нет.

— Но я готова поспорить...

Сильвина, которой уже начала надоедать настойчивость сестры-больничной, сказала нелюбезным тоном:

— И вы проспорите.

Сделав ставку на ограниченный ум своей собеседницы, Аннелета твердо заявила с видом превосходства:

— У меня очень хорошая память, моя дорогая. И никто не может утверждать обратное. Если я говорю, что нам давали с супом ржаной хлеб, значит, так оно и было.

Уязвленная словами этой нелюбезной сестры, вторгнувшейся, словно саранча, в ее владения и принявшейся читать нотации, Сильвина Толье с возмущением сказала:

— Потому что вы всегда правы, не так ли?

— Пусть это нескромно, но я не помню ни одного случая, когда я ошибалась, — возразила сестра-больничная, всем видом показывая, как она довольна собой.

Больше и не потребовалось, чтобы окончательно вывести Сильвину Толье из себя.

— Ну что ж, сегодня вечером ваше уважение к себе приуменьшится. Следуйте за мной.

Сильвина двинулась вперед чеканным шагом. За ней шла Аннелета. Они преодолели три туаза, разделявших дровяной сарай и печи. Теперь печи стояли на некотором расстоянии от зданий, хотя в прошлые века их возводили вплотную к домам, чтобы тепло могло проникать в помещение. Но из-за многочисленных пожаров пришлось отказаться от этой экономии, столь удобной в домашнем хозяйстве. В прилегающем к печам строении находился высокий пюпитр, на котором лежала амбарная книга печного хозяйства. В комнате было жарко и душно, и это служило лишним доказательством, что хлеба на следующий день еще не были готовы. Сильвине было легко осуждать мерзлячек, ведь она сама проводила весь день в тепле.

Сильвине пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться до книги. Она перевернула несколько страниц и торжествующе заявила:

— Я записываю все, слышите — все! Даже хлеб, обглоданный крысами, который мы добавляем в суп для нищих, если, конечно, эти мерзкие твари не нагадили на него. Вот страница, относящаяся ко дню, когда наша дражайшая матушка... Святые небеса, как подумаю... Какой ужас!

Аннелета с удивлением увидела, что Сильвина принялась тереть глаза своим крепким кулаком. Жест, пусть и лишенный изящества, но свидетельствовавший о подлинной нежности. Сильвина, смущенная этими эмоциями, поскольку они редко охватывали ее, прочистила горло, а потом сказала:

— Я листаю страницы назад от этой скорбной даты, и что я вижу? Ничего. Ни единой крупинки ржи! Суржа — да! Полба — конечно! Овес — в изобилии! Но ни крупинки ржи!

— Вы поставили меня в сложное положение, дорогая Сильвина. .. Ведь я прекрасно помню восхитительный хлеб с вкусной черной коркой.

Сильвина, разрывавшаяся между радостью, которую ей доставил новый комплимент, и желанием придать своей особе большее значение, все же смягчилась:

— Он действительно очень вкусный. А все потому, что я добавляю немного молока в опару.

— Я уверена, что наслаждалась его вкусом совсем недавно. Могу ли я посмотреть вашу книгу...

— Нет, ни за что! — прорычала коренастая женщина. — Разве вы не станете возмущаться, если я приду к вам и стану рыться в вашем гербарии? И потом, я устала от ваших недомолвок. Что вы хотите, в сущности, сказать? Что я сошла с ума и путаю пшеницу с рожью? — Маленькие глаза Сильвины сузились, когда в ее неповоротливом уме сверкнула неприятная мысль: — О, понимаю... вы заподозрили, что я продаю благородный хлеб владельцами городских печей, а вас кормлю рожью и овсом? Да? Имейте мужество признаться!

Упершись руками в бока, нахмурив лоб, сжав зубы, Сильвина Толье стояла, с ненавистью глядя на Аннелету. Казалось, она готова растерзать свою обвинительницу на части.

Аннелета почувствовала, что Эскив, вероятно, была права. Стратегия, которую она выбрала, обречена на провал. Время деланных улыбок и лести прошло. Наступило время шантажа и угроз.

— Знайте, Сильвина: я не особо жалую вас, а вы не считаете меня любезной. Но я вынуждена признать, что вы, несомненно, лучшая сестра-хлебопек из всех, что встречались на моем пути. А теперь перейдем к фактам.

Сильвина перевела взгляд на дверь. Аннелета рванулась к выходу и с грохотом закрыла ее, навалившись всем телом, чтобы никто не мог войти в помещение. Она погрозила Сильвине указательным пальцем и ледяным тоном сказала:

— Вы не выйдете отсюда живой до тех пор, пока я все не узнаю. Делайте свой выбор, только быстро. Вы...

— Мне ясно одно: вы лишились рассудка. Незаконно лишать меня свободы, да еще в моих владениях! Я обо всем расскажу нашей матушке, а поскольку она не питает к вам особой нежности...

— Правда? Вы знаете об этом? И каким же образом? А, откровения сообщницы! — с угрозой прервала ее Аннелета.

Сильвина Толье прижала амбарную книгу к широкой груди и прошипела:

— Я не скажу ни слова. Мы можем провести здесь всю ночь, если так вам угодно.

— Мне так угодно!

— Что касается моих записей, вы напрасно надеетесь, что я позволю вам проверить их. У вас нет надо мной никакой власти. И не надо злобно ухмыляться и сурово хмурить брови! Оставьте все это для послушниц и некоторых монахинь, которые вас боятся. Мне же вы не внушаете страха.

— Ваши слова доказывают, что вы еще глупее, чем я думала.

— Что... что... — задохнулась от ярости Сильвина Толье.

— Вам предъявят обвинение как сообщнице отравительницы, безмозглая курица! Сообщнице, содействовавшей отравлению наших сестер и матери-аббатисы! Вы понимаете, что вас ждет? Вас разденут до пояса и проведут, закованную в цепи, словно медведя, по улицам соседних поселений, а простолюдины будут кидать в вас камни. А потом вас повесят!

Кровь отхлынула от лица Сильвины Толье, ставшего таким же серым, как зола, устилавшая пол возле двери. Как ни странно, но не возможные пытки и казнь испугали Сильвину. Она оцепенела при самой мысли, что ее обвиняют в столь страшном преступлении.

— Сообщница отравительницы?.. Да вы сошли с ума! Как вы думаете, почему я в поте лица тружусь возле печей? Почему я таскаю на себе все эти поленья? Я мечтала заведовать кухней, как наша милая Аделаида Кондо, да хранит Господь ее душу. — Сильвина горько вздохнула. — Но я не могла претендовать на эту должность. Я не могу оглушить угря ударом о стену или, что еще хуже, перерезать горло славному кролику или молоденькой курочке... А уж убить или содействовать убийству моих сестер, нашей матушки!.. Вы сами дура! Перед собой вы видите сильную женщину, — добавила Сильвина, поднимая свою узловатую руку, — но не фурию.

Что-то в аргументах Сильвины, в ее поведении, слезах, навернувшихся на глаза, подсказало Аннелете Бопре, что она ошибалась. Тем не менее она решила идти дальше:

— И я должна поверить вам на слово? Когда вы пекли ржаной хлеб?

— Да дался вам этот ржаной хлеб! Рожь еще никого не убивала!

— Эта рожь оказалась смертельной.

— Такого не может быть!

— Может. Речь идет о ржи, зараженной спорыньей.

— Спорыньей?

— Это маленькие черные комочки, появляющиеся на колосках. Своего рода шанкр. Когда вы пекли ржаной хлеб, из одной только ржи? — повторила Аннелета, четко выговаривая каждую букву. — Живее, я уже устала. Если я не получу внятного ответа, я немедленно поставлю в известность бальи.

Осознав всю серьезность своего положения, Сильвина принялась лихорадочно перелистывать страницы амбарной книги, которую держала в руках, боясь, что Аннелета отнимет ее.

Сильвина подняла голову и пробормотала:

— В начале филипповок, месяц назад. Потом в октябре. Если перенестись назад... Посмотрим... в мае. Еще раньше я испекла полный противень в феврале. Тогда у нас не было овса и пшеницы.

Май. Эмиссар Папы, тот, который приехал к Элевсии, а затем был найден мертвым с якобы обгоревшими конечностями, постучал в дверь рукодельни именно в мае.

— Хватит увиливать. Я жду от вас коротких и точных ответов. Иначе вас ждет виселица. Вы печете хлеб по распоряжению сестры, в чьем ведении находится кухня, не так ли?

— Конечно. Она лучше всех знает, сколько хлеба требуется для нужд монастыря и раздачи нищим.

— Вы это отмечаете в своей книге?

— Да за кого вы меня принимаете, в конце концов? За слабоумную? Вы ошибаетесь. Конечно, я не такая образованная, как вы. Признаюсь, мне трудно читать длинные тексты, значение замысловатых слов ускользает от моего понимания, но я умею писать. Представьте себе, этому я выучилась здесь, — с гордостью добавила Сильвина.

— Прекрасно, — откликнулась Аннелета. Второй раз с момента их схватки она не кривила душой.

— Вот видите! Значит, май. Каждый заказ Аделаиды я помечала буквой «А». Это лишнее, поскольку кроме нее... Впрочем, матушка, желая разнообразить нашу пищу, порой заказывала хлеб, замешенный на молоке и яйцах. А когда кто-нибудь из нас заболевал, она просила, чтобы я добавляла в тесто кусочки утятины или свинины. Тогда я ставила букву «М». Означает «матушка», — объяснила Сильвина.

— Я поняла, что не «Элевсия». Вернемся к ржаному хлебу, испеченному в мае. Там стоит «А» или «М»?

— Ни то ни другое._;.. И это странно. «Через Ж. д’А.». А, вспоминаю! Наша милая Жанна пришла вместо Аделаиды, занятой на кухне. Я это хорошо помню, потому что раньше Жанна никогда не подходила к печам. В конце весны и летом здесь очень грязно и жарко.

— Понимаю. И прошу у вас прощения перед Богом. Я такая вспыльчивая, что порой становлюсь несносной. Вы отнюдь не глупая, наоборот. Вы прекрасно справляетесь со своими обязанностями. Вы, и я подчеркиваю это, лучший хлебопек из всех, чьи творения я имела честь отведать.

— О... «творения»... это сильно сказано, — пробормотала Сильвина. — Хлеб, всего лишь хлеб.

— Да, хлеб... Хлеб всему голова. Голодные желудки насыщаются хлебом. Хлеб дарит жизнь, он священен.

— А унижение, побитие камнями, виселица...

— Я заблуждалась на ваш счет. Прошу вас, простите меня. Однако... Нам всем угрожает опасность, и это единственное, что может служить мне оправданием. Сильвина... Не рассказывайте никому о нашем разговоре. Никому! Речь идет о наших жизнях, в том числе и о вашей.

— Жанна д’Амблен? Но... Не могу в это поверить. Немыслимо! Она заменила обычную ржаную муку этой... спорыньей...

— Тише, говорю вам.

— Я молчу, Аннелета. Клянусь душой, этот разговор останется между нами.

Сестра-больничная быстро вышла на улицу. Вскоре ее догнала легкая тень. Это была Эскив.

— Вы слышали?.

— Практически весь разговор. Сильвина не та, кого мы ищем. А вот насчет Жанны вы были правы.

— Но где скрывается вторая дьяволица?

— Надо ее найти.

Повечерие давно закончилось. Аббатство окутало ночное безмолвие, лишь изредка прерываемое тревожным шелестом крыльев сипух. Хищные птицы, серебристые силуэты которых время от времени появлялись из темноты, плавно скользили в ночном воздухе. Они жили на самой верхушке колокольни церкви Пресвятой Богородицы. В отличие от других представителей семейства сов, сипухи могли здесь чувствовать себя в безопасности, поскольку считалось, что они приносят удачу.

Лежа с широко открытыми глазами, полностью одетая, Аннелета боролась с усталостью. Она пыталась занять свой ум, чтобы прогнать сон. О чем они думают, эти монахини, спящие за занавесками, которые отгораживают друг от друга их крошечные каморки? О прежней жизни? О завтрашнем дне? Об отравительнице и страхе, охватившем их всех? В душе Ан-нелета Бопре жалела, что не удосужилась узнать побольше об остальных. Например, о несчастной Сильвине, на которую она так грубо набросилась. Что она знала о ее прежней жизни? Ничего. Только после того, как несколько человек умерли ужасной смертью, Аннелета выяснила, что надменная Берта де Маршьен не поддалась на обман, а у Иоланды де Флери был сын. Один вопрос не давал покоя сестре-больничной: почему Жанна, убийца, сообщала радостные новости о мертвом мальчике его матери? Чего она хотела добиться? Ведь ею двигало отнюдь не сострадание. А сообщница? Кто она, если Сильвина Толье доказала свою невиновность? Тибода де Гар-тамп, сестра-гостиничная, любезно принимавшая этого демона Никола Флорена? У сестры-больничной возникла еще одна гипотеза: а что, если Жанна из чрезмерной осторожности и злости отравила свою сообщницу, чтобы та замолчала навеки? Кто она, одна из трех умерших, поскольку Элевсия де Бофор была не в счет? Аделаида Кондо, сестра-трапезни-ца? Нет. Использовать болтливую жизнерадостную Аделаиду означало бы проявить слабость ума, а Аннелета считала Жанну д’Амблен очень умной женщиной. Гедвига дю Тиле? Нет. Гедвига была слишком нервной, непредсказуемой и к тому же часто впадала в депрессию. Иоланда де Флери? У Иоланды была чистая душа. Она ни за что не стала бы участвовать в этом чудовищном преступлении, даже если бы ее к этому принуждали. Да, но если все дело было в маленьком Тибо? Хорошие новости об обожаемом матерью ребенке в обмен на соучастие? Тогда понятно, почему Жанна лгала, скрывая смерть мальчика. И все же кандидатура Иоланды как сообщницы не устраивала Аннелету.

Шорох. Аннелета закрыла глаза и стала дышать ровно, как спящая. Легкий шелест платья. Глухой, едва уловимый звук

босых ног, тихо семенивших по холодным плитам дортуара. От волнения ладони Аннелеты Бопре стали потными. Она вдругиспугалась, что Эскив не поможет ей, что она ошиблась относительно этой молоденькой девушки. Что тогда она будет делать одна? Она была умной, образованной, но не умела драться.

«Перестань! Ты выше Жанны на целую голову и к тому же весишь на 30 фунтов* больше. Мокрая курица, вот ты кто! Испуганная индюшка! Если на то пошло, ты без труда сможешь подмять ее под себя».

Аннелета прислушалась. Вновь наступила полная тишина, прерываемая лишь ровным дыханием спящих сестер. Она осторожно встала, внимательно осмотрев огромный зал. Келья Жанны опустела. Путь был свободен. Но Аннелете следовало поторопиться, чтобы не потерять Жанну из виду. Взяв деревянные башмаки в руки, Аннелета тихо пошла вперед, как привидение. Исходивший от плит безжалостный холод кусал ей лодыжки, хотя на ней были толстые чулки. Аннелета бесшумно открыла дверь и, высунув голову, посмотрела в длинный коридор, тонувший в потемках. Там, в другом конце коридора, она заметила Жанну, сворачивавшую вправо, в направлении зала, где хранился реликварий. Значит, манускрипты были спрятаны там? Аннелета на цыпочках поспешила вслед за Жанной. Вдруг сильная рука схватила ее.

— Тише, — прошептала Эскив. — Пошли. Ни слова больше!

И только сейчас Аннелета увидела, что молоденькая девушка сжимает в руке короткий меч. Это оружие, как и кинжал, спрятанный под ее платьем, вызвало у Аннелеты вздох облегчения. Но вдруг ее снова охватило беспокойство. Еще один шаг, и они превратятся в дикарей.

Они тоже свернули направо и подошли к лестнице, которая вела в этот зал. Первые ступеньки им пришлось преодолеть, низко согнувшись, иначе Жанна могла их заметить. Недалеко от них плясал слабый огонек, словно висевший в воздухе. Значит, мерзавка все продумала. Раздался металлический звук. «Реликварий», — подумала Аннелета. Кто-то поднимал реликварий, подаренный аббатству мадам де Бо-фор. Говорили, что в нем лежит большая берцовая кость святого Жермена, епископа Осера. Аннелету охватил страх. А вдруг она опять ошиблась? Даже если предположить, что у прекрасного стеклянного реликвария, окаймленного чеканным серебром, имеется двойное дно, что нередко случалось, в нем не могут поместиться три объемистых тома. Снова раздался металлический звук. Эскив потянула Аннелету за рукав, и они быстро спрятались за одну из гигантских колонн.

Когда Жанна проходила мимо них, они затаили дыхание, выжидая, когда она уйдет подальше. Аннелета прошептала так тихо, что Эскив пришлось прижаться ухом к ее рту:

— У нее нет ничего, похожего на книги. Впрочем...

— Тише... Могу поклясться, что она еще не закончила. Продолжим слежку.

Жанна быстро шла по нескончаемому коридору, ведущему в хранилище вина и продуктов. Потом она свернула налево, туда, где находились умывальни и обогревальня. Обе женщины бросились за ней. Но, заметив, что дверь обогревальни открыта, они резко остановились и попятились. Им показалось, что Жанна роется в одном из шкафов, перебирая его содержимое. Потом раздался звук закрывающейся двери. Вскоре Жанна вышла. На этот раз у нее в руках был объемистый сверток, завернутый в сероватую салфетку. Книги.

Нервы Аннелеты были так напряжены, что она была готова накинуться на Жанну д’Амблен и силой вырвать драгоценный трофей. Но сильная, хотя и миниатюрная рука вовремя схватила ее за платье. Аннелета бросила яростный взгляд на Эскив, но та покачала головой, прижав палец к губам. Сестра-больничная сгорала от нетерпения. Наконец-то подвернулся удобный случай! Тем не менее она подчинилась Эскив. Когда

Жанна не могла больше их услышать, молоденькая девушка тихим шепотом объяснила:

— Сейчас наше вмешательство было бы преждевременным. Если она очень хитрая, как я и думаю, она непременно перепрячет манускрипты в то место, откуда их можно будет без труда забрать днем. Сначала она должна выторговать у мадам де Нейра свою безопасность. И за это я воздаю ей должное, — добавила Эскив с веселым огоньком в глазах, который Аннелета сочла неуместным. — Если Жанна потеряет осторожность, мадам де Нейра нанесет молниеносный удар. Мы продолжим тайком следить за ней.

Жанна уже миновала трапезную, когда они вышли на галерею, ведущую в умывальню. Темнота была такой густой, что если бы не белое платье и слабый огонек башенки, они наверняка не сумели бы различить силуэт убийцы. Что она делала? Можно было подумать, что Жанна направлялась к покоям аббатисы. Эскив нахмурила брови. Неужели Жанна оказалась такой наивной? Неужели она совершит опрометчивый поступок и сегодня ночью передаст манускрипты Од де Нейра?

Жанна остановилась возле высокой двери, ведущей в кабинет, через который можно было попасть в спальню аббатисы. Из-под платья она вытащила дубликат ключа, полученный ею благодаря помощи бесценной сообщницы. Открыв тяжелую дверь, она сделала несколько шагов. Босые ноги так сильно замерзли, что она больше не чувствовала их. Мадам де Нейра, эта жизнерадостная убийца, спала сном праведника в соседней комнате. Губы Жанна д’Амблен расплылись в довольной улыбке. До сих пор все шло замечательно. Из зала, где хранился реликварий, она забрала свое чудесное состояние, пополненное скромным даром Мабиль. Затем она вытащила манускрипты, спрятанные в обогревальне в корзине со старым бельем, которое отдавали в починку два раза в год. Жанна упивалась своей хитростью: тайник был таким простым, что никто не обратил на него внимания, как она и рассчитывала. Никто, кроме, возможно, мадам де Нейра, которой нельзя было отказать в живом уме и изощренной хитрости. Значит, следовало как можно скорее перепрятать эту бесценную добычу, гарантировавшую ее спасение. Единственным уязвимым местом мнимой аббатисы было самодовольство, и Жанна рассчитывала обратить эту слабость против Од. Высокомерной мадам де Нейра никогда не придет в голову мысль, что она сама охраняет манускрипты, которые уже отчаялась заполучить для камерленго. Что касается этой язвы Аннелеты, тут последнее место, куда она придет рыться. Кабинет аббатисы. Слишком банально, недостаточно ловко по мнению сестры-больничной.

Жанна д’Амблен двигалась, как кошка. Из ее рта вырывались клубы пара. Она прямо шла к своей цели: массивный шкаф, в котором Элевсия хранила свои регистрационные книги. Под них-то Жанна и положила манускрипты, уверенная, что мадам де Нейра, которую новое назначение отнюдь не радовало, не будет заниматься такой скучной работой, как подробное ознакомление со всеми деталями монастырской жизни. Впрочем, Жанна не сердилась на нее за это.

Затем Жанна бесшумно вышла, довольная своей ловкостью. Она торопливо вернулась в дортуар и легла, даже не подумав проверить, все ли сестры спят в своих кроватях.

Эскив подошла к тяжелой двери и попыталась ее открыть.

— Черт возьми! Она заперта. А мне передали только ключ от библиотеки.

Но тут Аннелета приподняла юбки и нагнулась, чтобы вытащить из чулка ключ, тот самый ключ от кабинета, который она нашла в ларце покойной аббатисы. С торжествующим видом она протянула его молоденькой девушке.

— Вы настоящее золото, моя дорогая. Потом вы мне расскажете, как вам удалось его раздобыть.

— Подчиняться — не значит быть золотом. Меня попросили отдать ключ, что я и сделала. Но есть и второй.

Эскив вставила ключ в замочную скважину, но Аннелета удержала ее.

— Подождите немного. Мадам де Нейра спит совсем рядом. Мы не можем начать поиски. Жанна вышла без книг. Признаюсь, она гораздо хитрее, чем я думала: спрятать книги, не пряча их. В кабинете не так много мебели, куда можно положить такие большие манускрипты. Наверняка они лежат в шкафу, где хранятся регистрационные книги.

— Повторяю, вы золото! Оставайтесь здесь, сестра моя. Покараульте. Это не помешает. Тем более что одного незваного гостя труднее заметить, чем двух.

Сестра-больничная согласилась и добавила:

— К тому же я такая неуклюжая!

Аннелете Бопре показалось, что прошла целая вечность с момента ухода молоденькой девушки. Когда Эскив наконец вышла, глаза сестры-больничной полезли на лоб от удивления, а лицо стало каменным. Она с трудом задала вопрос, так мучивший ее:

— Их там нет?

— Напротив, — заверила ее сияющая от счастья Эскив. — Но до завтра или до послезавтра я спрятала их на полках тайной библиотеки, откуда они были похищены. Ведь от библиотеки у нас есть ключ. На хитрость надо отвечать двойной хитростью. Затем я без особого труда заберу их и передам рыцарю де Леоне. — Янтарные глаза лучились от радости, когда она добавила: — Я многое бы отдала, чтобы увидеть выражение лица Жанны, когда она вновь полезет в шкаф.

— Вам в голову пришла восхитительная мысль, — вздохнула сестра-больничная. — А что мы будем делать с Жанной? Мы не можем оставить ее безнаказанной.

— Не беспокойтесь. Говорят, что хищники не пожирают друг друга. Но такого мнения придерживаются лишь те, кто не знает их нравов. Аннелета, мы одержали прекрасную победу, и я благодарю вас от всей души. Без этих драгоценных рукописей у тех, других, ничего не получится... Впрочем, нет, они не доберутся до второй темы.

Испугавшись, сестра-больничная прошептала:

— Ах, нет! Только не говорите, что вы скоро уезжаете!

— Но это так, мой добрый друг, и мне очень жаль. Я сержусь на себя, что оставляю вас одну. Но вы же знаете, время поджимает. А раз так... Однако я подожду, чтобы увидеть, как разгневается наша дорогая аббатиса. Это произойдет скоро.

Клеман часто моргал.

Как только челядинцы заснули, он пробрался к рыцарю в амбар. Еще даже не сев, мальчик спросил:

— «... л... ме... на... он... пог... т...». Что означает эта фраза, стертая из вашего дневника?

Госпитальер ответил не сразу. Наконец, после нескольких минут борьбы с самим собой, он произнес:

— «Потомство передается по женской линии. Через одну из них возродится другая кровь*³⁰. Ее дочери увековечат ее».

— Аньес.

— Вероятно.

— Как это так — «вероятно»? Ведь первая тема — это ее тема, правда?

— По всей видимости, если только на это не влияет тот факт, что затмение было частичным.

— Что вы хотите этим сказать, рыцарь?

— В соответствии с пророчеством, записанном на арамейском пергаментном свитке, местонахождение которого нам неизвестно, столь важное событие должно было произойти во время затмения. Но в день появления на свет мадам де Су-арси затмение было частичным. Я не знаю, насколько важна эта подробность.

— О каком потомстве идет речь?

— Я и так слишком много сказал, Клеман. Наши враги готовы на все, чтобы уничтожить эту тайну, что они уже неоднократно демонстрировали. И новыми тому свидетельствами стали обвинение мадам де Суарси и убийство моей тетушки.

— Вы правы. Если с вами... что-нибудь случится... тайна не умрет?

После нескольких минут молчания, заполненных, как догадался Клеман, колебаниями и страхом, Леоне заговорил:

— Я не знаю, о каком потомстве идет речь. Мы с Эсташем перебрали все гипотезы, от самых прекрасных до самых безумных.

— Священное потомство? — спросил подросток, у которого сердце замирало от волнения.

— Я всегда сомневался и до сих пор сомневаюсь, — ответил Леоне, вспомнив о предсмертных откровениях своей тетушки. — Мадам де Суарси... а тем более ее мать не имели никакого отношения к Святой Земле. Хотя некоторые утверждают, что Мария Магдалина бежала во Францию. А Пресвятая Дева — в Турцию, после смерти и воскресения Христа. Там она и упокоилась с миром. Впрочем... Клеман, ты должен молчать о том, что я тебе сказал. Речь идет о жизни твоей дамы.

Подросток кивнул в знак согласия, поскольку тревога рыцаря передалась и ему. Франческо де Леоне продолжил:

— Эсташ перевел с арамейского фрагменты, переписанные тамплиером из Акры в свой дневник. Мы скопировали их с помощью невидимых чернил на последнюю страницу дневника, который ты обнаружил. К сожалению, ее ты не вырвал. Мы не знаем, были ли они на знаменитом папирусе. Как бы там ни было, речь идет о божественной крови, которая очистит от всех грехов. Как уточняется в стертой мною фразе, которую я восстановил ради тебя, речь идет о другой, особенной крови.

— Почему особенной? — прошептал Клеман.

— Не знаю. У меня складывается впечатление, что я все время даю тебе один и тот же ответ: не знаю. Мы с Эсташем пришли к выводу, что разгадка тайны находится в тексте папируса.

— А что с ним стало?

— Тот рыцарь утверждал, что спрятал его в надежном месте. В одном из командорств тамплиеров.

— Вы знаете, в каком?

Что-то в этом мальчике интриговало рыцаря. Чутье подсказывало ему, что только Клеману он мог открыть всю правду целиком. То, о чем он умолчал при разговоре с Аннелетой, он сразу же поведал Клеману:

— Я пришел к убеждению, что речь идет о командорстве тамплиеров Арвиля.

— Оно расположено не так далеко от Суарси.

— Да, и это один из аргументов, говорящих в пользу моих выводов.

— Вам что-нибудь известно о тайнике, в котором спрятан папирус?

— Ничего. Но я думаю, что роза поможет мне найти его.

— Вот почему было очень важно верно скопировать ее.

— Ты совершенно прав. Но мой короткий визит в коман-дорство не смог меня просветить, хотя мне удалось побывать в церкви Пресвятой Богородицы.

Леоне и Клеман встретили рассвет, рассуждая о расчетах монаха из Валломброзо, которому его открытия стоили жизни.

Когда голова Клемана уже была готова упасть на солому, он вдруг проникся уверенностью, как рукой снявшей его усталость. Подросток понял, как он сможет заставить расчеты астронома заговорить. Он закрыл глаза, испугавшись, что рыцарь прочтет в них ликование. Один час, максимум два наедине с этими страницами. Ему больше ничего не требовалось, чтобы проверить свою догадку. Во всяком случае, он надеялся на это.

Клеман пролепетал, делая вид, что вот-вот уснет:

— Рыцарь... Моя дама, должно быть, заждалась нас. Идите первым. Умывшись ледяной водой, мы окончательно проснемся. А я пока подумаю.

— Если только ты не свалишься на солому, побежденный сном, — улыбнувшись, сказал Леоне.

Франческо де Леоне аккуратно сложил листок с рыжеватыми буквами, местами исписанный тонким почерком Клемана, оставив на охапке соломы, служившей им пюпитром, копию, сделанную накануне.

В отличие от рыцаря, его крестного по ордену Эсташа де Риу и тамплиеров, Клеман не стал тщетно пытаться вычислить самое существенное расхождение между теорией Валломброзо и теорией Птолемея, которой до сих пор отдавали предпочтение. Он воспользовался первой, довольно ясной темой, чтобы вывести из нее вторую. Краткость, которую так высоко ценил гениальный Архимед*.

По правде говоря, первый подход был весьма изящным как с математической, так и с астрономической точек зрения. Но он предполагал множество неимоверно сложных расчетов, ставших камнем преткновения для предшественников Клемана. Второй подход, намного более прагматичный, давал только одно решение, решение второй темы, но по сути это и было основным.

Клеман в сотый раз со вчерашнего дня принялся изучать обе темы, солнечный знак которых находился в Козероге, то есть с 22 декабря по 20 января. Повторялись одни и те же буквы, означавшие планеты: 3 для Земли, Со для Солнца, Л для Луны, Ме для Меркурия, Ма для Марса, В для Венеры, Ю для Юпитера, Са для Сатурна, GEI, GE2, As¹, сопровождаемые символами, которые означали астрологические знаки, и римскими буквами, соответствующими домам Зодиака. Два маленьких различия нарушали схожесть тем: в первой теме Юпитер находился в Рыбах, а Сатурн в Козероге. Во второй же теме Юпитер находился в Стрельце, а Сатурн — в Рыбах.

На утоптанном земляном полу амбара Клеман начертил карту неба, нанеся на нее указания первой темы, выведенную первую дату — 25 декабря 1278 года, день рождения Аньес, — и положение планет на тот момент. Проще всего оказалось полностью забыть о неверных данных, которыми все были обязаны Птолемею. Однако следовало принять совокупность указаний, имевшихся в первой теме, за нулевое время Вселенной, за своего рода точку отсчета, от которой отталкивались все светила, пускаясь в бесконечное путешествие. Клеман запыхтел: иными словами выходило, что рождение Аньес означало начало мира. Прекрасная метафора. На основе указаний монаха Вал-ломброзо о вращении вокруг Солнца трех таинственных светил, обозначенных как GEI, GE2, As, и двух расхождений в темах — Юпитер в Рыбах и Сатурн в Козероге в первой теме и Юпитер в Стрельце и Сатурн в Рыбах во второй — Клеман вычислил разделявший их период. Чертя на утоптанной земле указательным пальцем, он складывал месяцы, дни и годы. Результат получился таким странным, что Клеман растерялся: вторая тема была связана с очень далеким будущим. Рыцарь должен был вот-вот вернуться. Мальчика охватила паника. Что делать? Исчезнуть. Исчезнуть вместе с копией, чтобы в течение нескольких часов спокойно поразмышлять и проверить расчеты.

Клеман подошел к высокой двери амбара и осторожно выглянул во двор. Леоне умывался, фыркая, как лошадь. Клеман воспользовался подходящим моментом.

Но куда бежать? В Клэре возвращаться нельзя. Что касается мансарды и даже служб, Леоне быстро найдет его там. От-Гравьер. Не так далеко, если он пойдет через лес. Это место было таким унылым, что не могло привлечь ни одной живой души.

Клеман крадучись пробирался между зданиями, словно тень.

— Ба, кто это здесь? Клеман, куда ты направляешься? Жильбер Простодушный, голос которого гремел на всю

округу.

— Замолчи... Я тороплюсь оказать нашей даме услугу.

— Нашей доброй фее?

— Да, ей.

— Куда ты идешь?

— В От-Гравьер. Но это тайна.

— О-о-о-о... — выдохнул Жильбер, поднося указательный палец ко рту.

— Вот именно. Ни слова, даже нашей даме.

— Я буду молчать как рыба, — пообещал Жильбер, у которого от волнения затряслись губы.

Умывшись холодной водой, Франческо де Леоне медленно пошел к амбару. Успел ли Клеман убежать с копией листка, которую рыцарь намеренно «забыл»? Он почувствовал, как мальчик внезапно изменился. Удастся ли Клеману за несколько часов разгадать загадку, над которой они с Эсташем так долго и безуспешно бились? Почему бы и нет? В ходе своих поисков они так часто сталкивались со странными совпадениями, получали помощь, откуда не ждали, встречали удивительных незнакомцев, как та маленькая нищенка с желтыми глазами с Кипра, что Леоне уже давно всецело полагался на события, суть которых не мог постичь.

Клеман действительно исчез. Но настроение рыцаря нисколько не ухудшилось. Ни один поступок мальчика не мог навредить им, поскольку тот скорее умрет, чем предаст свою даму.

Скупые солнечные лучи медленно скользили по инею, покрывавшему траву на просторном дворе, когда Леоне вошел в общий зал. Аньес уже сидела за столом перед тарелкой горохового супа, приправленного мятой и маленькими кусочками жареного лярда.

— Прошу вас, рыцарь, присаживайтесь. А Клемана вы потеряли по дороге?

— Он покинул меня, так стремительно исчезнув, что я не знаю, где он.

— Он часто исчезает ненадолго. Но вечером голод гонит его домой.

Аделина принесла с кухни дымящуюся тарелку и широкий ломоть хлеба, смазанный жиром. Едва она вышла, как Леоне уверенно сказал:

— Он вам очень дорог.

Аньес подняла на рыцаря свои сине-зеленые глаза. Леоне охватила сладостная печаль. У Аньес были такие же глаза, как у Клэр, его матери. Возможно, такие же, как и у Филиппины, но он никогда не видел свою тетушку и поэтому не мог судить. Другой взгляд вытеснил взгляд Клэр из его памяти, и удивление сменило печаль. Он проглотил ложку супа, чтобы скрыть свою растерянность. Нет, он ошибался, он потерял голову. Этого не может быть. Сходство было случайным.

— Да, он очень дорог мне. Я воспитала его. Как вы знаете, его мать умерла при родах. Клеман никогда не огорчал меня, не причинял душевных страданий. Он всегда был на моей стороне. И сейчас, когда мне так одиноко, он со мной.

Леоне понял намек на Матильду и предпочел сменить тему.

— Могу ли я, мадам, попросить вас о милости?

— Конечно.

— Я прошу вашего разрешения прийти вечером и забрать Клемана. Мне нужна его помощь.

— Я разрешаю вам, мсье. Но умоляю вас, помните, что он еще ребенок, а не закаленный воин, как вы.

— Не волнуйтесь, мадам, я прослежу за ним.

Но Аньес не покидала тревога, и она решила поговорить с Клеманом, потребовать, чтобы он не переступал определенные границы ради их общей безопасности.

Если Артюс д’Отон думал, что труднее всего будет найти рыцаря де Леоне и уж тем более вызвать его на откровенный разговор, то вскоре он был вынужден переменить свое мнение.

Уже стремительно сгущались зимние сумерки, пока граф терпеливо ждал у мрачной двери Дома инквизиции. Вот уже целый час он ходил взад и вперед, притоптывая ногами в тщетной надежде согреться.

Он долго мучился сомнениями, спрашивая себя, не лучше ли поговорить с клириком Аньяном в его маленьком кабинете. Но потом он отбросил эту идею, решив, что Аньян испугается длинных ушей и замкнется, как устрица.

Наконец тяжелая дверь, обитая гвоздями, открылась. На пороге появился уродливый молодой человек.

Граф д’Отон позволил ему отойти на некоторое расстояние, а затем догнал в три прыжка. Молодой секретарь испуганно обернулся, опасаясь, вероятно, нежеланной встречи. Но его страх мгновенно исчез. Улыбка озарила его уродливое лицо, придав молодому человеку почти трогательный вид. Клирик низко поклонился, пробормотав:

— Мсье граф... Я сначала вас не узнал, прошу прощения.

— Охотно прощаю вас. Как поживаете после смерти этого мерзкого Флорена?

— Прекрасно, монсеньор. Словно вдруг исчезла самая худшая из теней, порожденных адом. — Аньян заколебался, но потом задал вопрос, вертевшийся у него на языке: — А... мадам де Суарси, оправилась ли она после пыток?

Поняв, что молодой человек не осмеливается спросить о том, что его волнует больше всего, Артюс ответил:

— Вполне. Она очень мужественная, и ее хранит Господь. Она часто вспоминает вас, выражая горячую признательность.

— Правда? — прошептал Аньян, заливаясь краской до самых корней волос. — Скажите ей, что она зря благодарит меня. Скажите ей, прошу вас, что это я ее вечный должник. Мадам подарила мне самый прекрасный подарок, на который я даже не мог надеяться. Я всегда буду вспоминать о ней в своих молитвах. Скажите ей, умоляю вас... при всем моем уважении, мессир.

У Артюса возникло смутное чувство, что молодой человек говорит с ним так, словно они оба владеют чудесной тайной. Впрочем, граф терялся в догадках. Решив все прояснить, он предложил:

— Вы окажете мне честь, если поужинаете со мной. Затем я должен буду вернуться в Отон.

— О, монсеньор, это честь для меня.

— Знаете ли вы таверну, где подают не такое жесткое мясо, как в «Красной кобыле» и где мы могли бы спокойно поговорить?

— Конечно. Таверна «Мотыга»³¹ на Горшечной улице. Мне расхваливали ее. Только... Мясо там вкусное, но недешевое.

Это уточнение вызвало мимолетную улыбку у самого богатого — после брата короля мсье Карла де Валуа* — человека в Перше.

— Это мне по душе. «Мотыга» вполне подойдет, чтобы достойно отпраздновать смерть негодяя Флорена.

Таверну «Мотыга» держал известный на всю округу повар, бывший брат-мирянин ордена тамплиеров. Он никогда не да-

вал обета и покинул военный орден после последнего неудачного крестового похода. Как он сам говорил, горечь от потери христианского Востока и полная победа сарацин навсегда отбили у него желание следовать за войсками в телеге, груженой горшками и котелками. Первая перемена состояла из сладкого вина и фруктов. Артюс не мог нарадоваться: мэтр Мотыга привез из своих путешествий по миру удивительные рецепты лакомых блюд. Ароматный запах второй перемены, впрочем, простой на вид, — мясного бульона, приправленного шафраном, тимьяном и петрушкой, — только укрепил графа в сложившемся мнении.

Они разговаривали о разных пустяках: об урожае, Ги д’Андерлехте¹, крестьянине, ставшем ризничим, который немало скитался по свету, дойдя до Иерусалима. Вернувшись в свой родной город, расположенный в нескольких лье к югу от Брюсселя, он умер. Никто толком не знал, почему вот уже на протяжении многих лет существовал настоящий культ д’Андерлехта.

Напряжение Аньяна постепенно спадало. После небольшого стаканчика вина его бледность, свидетельствовавшая о том, что он постоянно недоедает, сменилась легким румянцем. Он ел с наслаждением, но в то же время боялся демонстрировать свой аппетит. Артюса охватила почти отеческая нежность. О чем думал Аньян, почти монах? Чего граф не понимал в этом ясном взгляде, пронизанном голодом, который наконец можно было утолить? Путешествуя по миру, он тоже не раз терпел и голод и холод. Артюс решил дождаться конца третьей перемены: бедра косули в кисло-сладком маринаде, приготовленном из белого и красного вина, уксуса и айвового желе.

— Господи Иисусе, какая роскошь, — прошептал Аньян, наевшийся на неделю.

Мэтр Мотыга подошел к их столу, на котором стояли свечи, и с удовольствием выслушал заслуженные похвалы. Он был опытным хозяином таверны и поэтому не стал долго задерживаться. Подав в конце пиршества кувшин яблочного сидра, способствовавшего пищеварению, он удалился.

Лицо Аньяна стало малиновым, но этот румянец был вызван не робостью. Артюс д’Отон начал:

— Аньян, полагаю, вы знаете одного из моих приятелей, рыцаря Франческо де Леоне.

Аньян выпрямился и сказал твердым голосом, хотя и много выпил:

— Он человек Света, чистого и мужественного сердца. Посланник Бога в Его бесконечной милости. Он спас мадам де Суарси и убил чудовище тьмы.

— Разумеется. Он опередил меня на несколько часов, — неловко добавил граф, которого до сих пор мучила мысль, что не он вырвал Аньес из когтей инквизитора.

Но реакция тщедушного клирика удивила графа. Тот буквально оборвал его на полуслове:

— О каких часах вы говорите? Да знаете ли вы, какой пыткой были эти несколько часов для мадам Суарси, попавшей в руки Никола Флорена, мсье? А я знаю. Я заткнул уши руками, чтобы не слышать ее отчаянных криков.

Если бы этот упрек не был столь справедливым, Артюса д’Отона, несомненно, оскорбил бы тон клирика. Молодая служанка, свежая как бутон розы, поставила перед ними закуски, а потом, улыбнувшись, исчезла, избавив их от необходимости продолжать разговор. Они молча ели гречневые лепешки с медом и зизифусом¹. Потом Артюс сказал:

— Я должен передать рыцарю важное послание. Вы не знаете, где я могу его найти?

Аньян поднял голову, поджал губы, а затем ответил тоном, не терпящим возражений:

— Не заблуждайтесь, монсеньор. Конечно, яблочный сидр ударил мне в голову, что, как я надеюсь, извиняет мою дерзость. Но в этом маленьком, тщедушном уродливом теле, которое вы видите перед собой, живет храбрая душа. Впрочем, она была вознаграждена жестом мадам де Суарси.

Ничего не понимая, граф д’Отон спросил:

— Что вы хотите этим сказать?

— При всем моем уважении к вашему положению, репутации и дружбе детства с нашим королем, я ни секунды не верю в эту басню. Вы незнакомы с рыцарем де Леоне, и никакого послания не существует.

Мужество и неожиданная дерзость молодого человека неприятно поразили Артюса, и он воскликнул:

— Черт возьми! Ну и дела! Да знаете ли вы, молодой нахал, что я давал взбучку наглецам и за меньшее?

— О! В этом я нисколько не сомневаюсь. Я не боюсь, — заупрямился тщедушный человечек. — Я прикоснулся к чуду. Она улыбнулась мне и погладила мою руку. Я никогда не сделаю и даже не скажу того, что может поставить даму де Суарси в опасное положение или просто вызвать ее недовольство.

И снова преданность, которую все демонстрировали к той, что пленила сердце Артюса. В нем опять заговорила ревность:

— И почему же моя встреча с рыцарем может рассердить мадам де Суарси?

— Потому что рыцарь Франческо де Леоне спас ее и она бесконечно признательна ему за это. Какое странное и чудесное совпадение! Божественное, скажу я вам. — Аньян немного подумал, потом добавил: — Мсье, я чувствую, что вы глубоко порядочный человек. Доверие, которое вам засвидетельствовала мадам де Суарси на моих глазах, подтверждает мои предположения. Сегодня вечером вы оказали мне великую честь, пригласив на столь роскошный пир. Но... но я попытаюсь злоупотребить вашей благожелательностью.

— Как?

— Попросив вас оказать мне еще одну честь.

— Какую?

— Скажите правду, монсеньор. Ничто не может принудить вас к этому, я в этом уверен, если только не уважение, которое вы могли бы питать ко мне.

Артюс пристально посмотрел на молодого клирика. Аньян был наделен тем робким, но непоколебимым целомудрием, которое невольно вызывало всеобщее почтение. Граф решился:

— Значит, уважение. Вопрос очень простой, но весьма щекотливый. Как вы думаете, мадам де Суарси знала рыцаря де Леоне до его чудесного вмешательства?

— А почему вы об этом спрашиваете?

Черт возьми, это признание было одним из самых трудных, которые приходилось делать Артюсу. И он бросился головой в омут:

— Беспокойство влюбленного, которого поджидает старость. Уверяю вас, речь идет о любви, которую Церковь не может не одобрить.

Улыбка озарила покрасневшее лицо Аньяна. Он сложил руки и блаженно прошептал:

— Какая чудесная новость! У нас будет очаровательная графиня!

Став серьезным, он твердо сказал:

— Нет, и в этом я уверен. Мадам де Суарси никогда не встречалась с рыцарем. Что касается всего остального, то я могу только догадываться. У меня сложилось впечатление, что она для него очень много значит. Как бы это сказать... некая миссия. Причем такой огромной важности, что он даже отважился на убийство сеньора инквизитора. Когда я недавно случайно встретился с ним, рыцарь задал мне весьма странный вопрос.

— Какой?

— Признаюсь вам, я по-прежнему ничего не понимаю... Он спросил меня, какая у мадам де Суарси была кровь.

— Прошу прощения?

— Вы же слышали, что я сказал.

— И что вы ответили?

— Э... А что вы хотели бы, чтобы я ответил?.. Красная, такая прекрасная, такая удивительная, что я плакал. Кровь. Как кровь невинных жертв.

— И как же отреагировал Франческо де Леоне?

— Мне показалось... Нет, он не был разочарован. Скорее взволнован, ошеломлен.

— Ошеломлен из-за того, что кровь была красной?

— Скажу вам, я до сих пор пытаюсь понять смысл его вопросов.

Пьянящий «Сово-крестиан»¹, который им подали напоследок, показался графу почти отвратительным. Хотя аромат ликера мог сравниться только с его вкусом.

Через полчаса Артюс проводил молодого клирика до Дома инквизиции, где тот жил, чтобы избавить молодого человека от неприятных встреч.

После того как они дружески расстались, Артюс понял, что не продвинулся ни на шаг. Конечно, откровения Аньяна успокоили его как влюбленного. Но граф по-прежнему терялся в лабиринте предположений.

«Сово-крестиан» — ликер, сделанный на основе водки, сладкого белого вина, винограда, меда, ванили, корицы, мускатного ореха, имбиря и яичных желтков. (Примеч. автора.)

Этим ранним утром послушницам пришлось колоть лед в умывальне, чтобы добыть хотя бы немного воды для туалета. От работы их щеки покраснели, а пальцы одеревенели до такой степени, что они зажимали кисти под мышками, чтобы те чуть-чуть согрелись.

Дочь жителя Ножана повернулась к одной из послушниц и доверительно прошептала:

— Надо на них пописать.

Но ее соседка ответила жалобным тоном:

— Нет, глупая, это делают, когда они обморожены.

Эскив отошла в сторону и стала смотреть на высокие двери, выходившие в коридор, который вел в скрипторий, а затем в покои аббатисы. Она решила не портить себе настроение во имя христианского милосердия. В конце концов, она имела полное право насладиться дракой двух негодяек. По правде говоря, она сгорала от нетерпения, так ей хотелось увидеть мадам де Нейра. Разгневанную!

Жанна д’Амблен ждала, когда рассветет. Воспользовавшись отменой запрета на выход, она миновала главные ворота, прижимая к себе толстый квадратный сверток, обмотанный темной салфеткой. Она шла осторожно, мелкими шажками, постоянно оглядываясь по сторонам. Не пройдя и пяти туазов, она заметила их, стоявших возле одного из дубов на опушке леса Клэре. Два разбойника с опухшими от пьянства физиономиями висельников. Двое подручных, нанятых Од де Нейра. Жанна была готова к этой встрече, но все же не смогла сдержать гнев. Идиоты, за кого они ее принимают? Она столько лгала, обманывала, убивала, что теперь боится даже тени. Их пока еще разделяло достаточное расстояние, и бандиты делали вид, что поглощены оживленной беседой, радостно хлопая себя по бокам, словно два приятеля, случайно встретившиеся на дороге. Они ждали, когда она подойдет поближе, чтобы напасть, затащить в заросли, вырвать из рук сверток и, несомненно, перерезать ей горло. Жанна быстро огляделась. Никого. Никого, кто смог бы ей помочь, поскольку привратница никогда не покинет свой пост, если только не получит указание от аббатисы. Жанна д’Амблен, глубоко дыша, замедлила шаг. Потом она резко повернулась и бросилась к стене аббатства. Головорезы сразу же поняли, что их добыча, а следовательно, и кошелек, ускользает от них. Они помчались следом, пытаясь ее догнать. Жанна слышала топот их ног. Она закричала:

— Привратница! Откройте ворота... немедленно откройте ворота! На меня напали. Они напали на одну из жен Господа!

Жанна слышала, как лязгнул железный засов, запиравший высокую дверь. Она обернулась, не замедляя бега. Разбойники были в двух туазах от нее. Она швырнула сверток как можно дальше. Один из бандитов крикнул:

— Стой! В конце концов, нам заплатили только за сверток.

Мужчины бросились в сторону и схватили драгоценную

добычу. Жанна вбежала во двор аббатства, крича:

— Закрывайте, закрывайте немедленно!

Молодая привратница-мирянка с ужасом смотрела на Жанну, бормоча:

— Сестра моя... сестра моя... никогда прежде я не видела ничего подобного. Куда мы катимся, если эти негодяи нападают на женщин Бога?

Задыхавшаяся Жанна кивнула головой.

— Надо немедленно доложить нашей матушке, — настаивала привратница, кипевшая от негодования. — Нет, надо сообщить бальи!

— Я так и сделаю, — солгала Жанна, пытаясь обуздать ярость, от которой дрожала всем телом.

Тишина, царившая в церкви Пресвятой Богородицы аббатства, испугала Жанну д’Амблен. Внезапно у нее возникло ощущение, что это место находится между жизнью и смертью. В этом нефе царило гробовое, леденящее душу спокойствие, волнами лившееся с хоров. И как только она могла находить успокоение среди этих зловещих огромных камней, этих жутких пилястров, которые сейчас давили на нее всей своей тяжестью? Казалось, все было устроено так, чтобы умалить входящих сюда, убедить их в тщетности своих усилий, надежд. Ей захотелось убежать из темноты, пронизываемой лишь слабым светом, едва падавшим из сдвоенных окон. Бежать из часовни придела, в котором она нашла убежище. Убежище? Теперь в этом аббатстве у нее не было убежища. Жанне казалось, что каждая стена, каждая дверь нависает над ней, чтобы ее сильнее унизить, чтобы окончательно поглотить.

Жанне понадобилось несколько долгих минут, чтобы немного успокоиться, оправиться от тягостного головокружения, которое она отказывалась приписывать нехорошему предчувствию.

Вскоре холодная ненависть вытеснила ярость и страх. Она решила во что бы то ни стало вызвать мадам де Нейра на откровенный разговор. Жанна встала и вышла на морозный зимний воздух, но каждый шаг требовал от нее невероятных усилий.

Не удосужившись постучать, Жанна д’Амблен толкнула высокую дверь, ведущую в кабинет аббатисы. Никого. Жанна заранее не подготовила никакого вступления, никаких объяснений, ничего. Знала ли уже мадам де Нейра, что у нее украли сверток, что она была вынуждена бросить его своим преследователям, чтобы спастись в стенах аббатства?

Жанна д’Амблен стояла перед дубовым столом, который всегда будет напоминать ей об Элевсии де Бофор. Она ждала, когда так называемая аббатиса, распевавшая песенки в соседней комнате, оденется. Воспоминания о покойной матушке, о годах мнимой — по крайней мере с ее стороны — дружбы стерлись из ее памяти так быстро, что она сама удивлялась. Неужели она полностью изменилась? Жанне казалось, что три года назад в ее жизни произошел настоящий катаклизм. Смирение порой оказывается коварным. Ибо Жанна смирилась со скучным, бесславным, но и спокойным существованием в монастыре. Она искренне верила, что похоронила мечты о свободной, безумной, блестящей жизни. До тех пор, пока эта глупая Иоланда, проникшаяся к ней абсолютной, слепой дружбой, словно маленькая девочка, не начала откровенничать. Правда, Жанна умела вызывать к себе нежность и доверие. В то время, о котором она почти забыла, этот талант позволил ей выжить, отвоевать для себя место, а ведь она была нежеланной как для родителей, так и для братьев. Но в их оправдание надо сказать, что состояние семьи д’Амблен было далеким воспоминанием, за которое упорно цеплялся отец, чтобы окончательно не впасть в отчаяние. Способность заставить полюбить себя впоследствии превратилась в грозное и надежное оружие Жанны. Любезная сестра-лабазница поведала Жанне историю своей страсти к тому, кого она называла «своей любовью» до самой смерти. Она рыдала, рассказывая о рождении своего ангелочка, малыша Ти-бо, о жертве, которую принесла как мать и женщина, особо подчеркивая, что никогда об этом не жалела, поскольку была убеждена, что постриг в монастырь спас ребенка от тяжелой болезни. Она доверительно сообщила Жанне, что больше всего на свете ей хотелось бы получить весточку о сыне.

Жанна порылась в памяти: куда подевалась прежняя Жанна д’Амблен? Она не могла ее отыскать.

Поехала ли она во Флери, расположенный недалеко от Ма-ласи, из-за сострадания к милой Иоланде или уже тогда в ее голове созрел коварный план? Жанна не помнила. Да и какая разница? То, что умерло в ней, никогда не возродится. Три года назад Жанна приехала к Исидору де Флери, отцу сокамерницы, как ей нравилось называть Иоланду. Властный, суровый, если судить по описаниям сестры-лабазницы, мужчина находился при смерти. Он уже чувствовал приближение уродливой старухи с косой. Жанна, притворившись, будто хочет поднять ему настроение, втерлась в доверие к старику, стала необходимой, выказывая почтение многими способами. Старый деспот обладал всем, что ей требовалось. Он был богатым, удивительно доверчивым, когда кто-то делал вид, будто полностью согласен с ним, но главное, он уже одной ногой стоял в могиле. Талант помог Жанне очаровать и Тибо. Казалось, милый мальчик медленно угасает в зловещих толстых стенах мануария. Он стал молчаливым, старался слиться с другими тенями, чтобы не раздражать деда, а еще лучше исчезнуть с его глаз. Когда Жанна уезжала, мальчик цеплялся за ее белое платье, совершенно серьезно спрашивая, все ли монахини становятся похожими на ангелов. Она сотни раз избегала ответа, но потом все же решилась:

— Надеюсь, что нет, милый Тибо. Видите ли, нет ничего скучнее, чем жизнь ангелов.

— Когда вы снова приедете, мадам?

— Как только смогу, мой славный.

Жанна очень привязалась к этому мальчику, которому нужны были нежные улыбки, сад, залитый солнцем, немного внимания, чтобы жить полной жизнью. Все то, что суровый дед не мог дать внуку.

Следующие месяцы доказали, что люди бывают беспощадными в основном к другим и очень редко к самим себе. Исидор де Флери, чувствовавший смерть, начал испытывать запоздалые сожаления, заговорил о возмездии и вознаграждении. Впервые с момента их первой встречи, которую он считал случайной, старик произнес имя своей дочери:

— Возможно, я был слишком жестоким с Иоландой, которую вы знаете. Что мне осталось теперь, когда я превратился в немощного старика? Внук. Он, безусловно, милый, но его беготня раздражает меня. Разумеется, я был неуступчивым. Но вот я постарел, и присутствие молодой женщины могло бы облегчить мое положение. А если я умру, что станет с Ти-бо? Его мать вернется и займется хозяйством. Но я и этого опасаюсь. Иоланда — милая простушка, неспособная выполнять серьезные задачи. Понимаете, дорогая Жанна, не может быть и речи, чтобы этот прохвост, в которого она влюбилась, этот нищий, который задрал ей юбки, словно поганой служанке, получил хотя бы одно денье из моего состояния!

Слова взялись неизвестно откуда. Жанна услышала, как она произносит их со слезами на глазах, скривив рот:

— Значит, как я и думала, вы ничего не знаете.

— А что я должен знать?

— Иоланда умерла прошлой зимой. Она потребовала, чтобы вас не ставили в известность. Как я ненавижу себя за то, что мне приходится сообщать вам эту печальную новость!

Старик смотрел на нее так, словно она заговорила на незнакомом ему языке. Жанна ринулась в брешь, которую только что пробила:

— Вы глубоко заблуждаетесь, дорогой друг. Вы отзываетесь о себе нелестно и несправедливо. Иоланда согрешила. Как достойный отец, заботящийся о будущем своей единственной дочери, вы изгнали негодяя, покусившегося на ее честь. Если хотите знать мое мнение — Боже, как мне трудно судить покойную сестру! — теперь, когда я немного узнала вас, я удивляюсь тому, что она так плохо относилась к вам.

— Плохо?

— Она не жалела жестоких, порой непристойных слов, описывая вас... Я даже начала думать, что вы — чудовище, лишенное чувств.

— До такой степени? — прошептал старик, мгновенно побледневший.

— Боже мой, простите, что мне приходится говорить вам такие страшные вещи!

Немного помолчав, Исидор протянул Жанне руки и сказал:

— Нет, вы правильно поступили. Старость делает человека мягким. Я искал для себя тысячу оправданий, испытывал душевные терзания, полагая, что поступил жестоко. Знаете, моя дорогая, у меня остался только сорванец Тибо. Не сомневайтесь, я люблю его. Просто... детство так далеко ушло от меня, что я забыл его привычки.

— По правде говоря, он такой очаровательный, что я начинаю сожалеть о своем затворничестве, не позволяющем мне иметь такого же милого ребенка.

Жанне понадобилось совсем немного времени, а еще меньше усилий, чтобы стать «моей красавицей», «моей чаровницей», «моим солнечным лучиком». В свою очередь она принялась называть его «моим безумцем Исидором», «моим дражайшим другом», «моим великолепным львом». Как ни странно, мсье де Флери не видел ничего смешного в этих глупых прозвищах. Плотские объятия со стариком были такими редкими, быстрыми и незамысловатыми, что Жанна не считала их большим грехом. Он же был полностью удовлетворен. Жанна ловко вбила в голову старику все, что считала необходимым. Она была достаточно молода, чтобы нравиться и заботиться о маленьком мальчике и постаревшем мужчине. Кроме того, тот факт, что Жанна много лет провела в монастыре, казалось, принес успокоениеИсидору де Флери, словно это и ему обещало место в раю, которого он прежде считал себя недостойным. В конце концов, Жанна долго общалась с Богом. Она стала своего рода пропуском в Эдем. Она знала тамошние привычки и требования и могла бы давать великолепные советы, как преодолеть ступени, ведущие туда. Был назначен день свадьбы. Нотариус должен был составить договор, согласно которому Жанна унаследует имущество мсье де Флери после его смерти, взяв на себя обязательство заботиться о Тибо и передать ему после своей смерти все владения его деда.

Смирение мгновенно исчезло. Смирение оказалось жалкой маской, заимствованной кожей, которой она прикрывалась все эти годы. Наконец-то Жанна будет вести образ жизни, который она по праву заслуживала.

И надо же было такому случиться, что старый идиот умер за несколько недель до свадьбы! Восхитительный план, который она ночами составляла, лежа в своей крошечной келье за занавеской, рассыпался в прах. А ведь Жанна уже видела, как она тайком покидает аббатство, чтобы стать второй мадам де Флери, не оставив после себя никакого следа, кроме этого ненавистного белого платья. Подлый кретин сыграл с ней злую шутку! Да сгинет он в аду!

Жанна вновь оказалась без денег, без будущего, без жизни, но, главное, без возможности вновь смириться. Она больше не ездила во Флери и с опозданием узнала, что маленький Тибо скончался от лихорадки. Иоланде ничего не сообщили, потому что считали ее умершей. А Жанна не посмела сказать о смерти мальчика своей сокамернице. Надо признать, сама мысль, что милая сестра-лабазница унаследует имущество своего подлого отца, имущество, которое должно было бы достаться ей, задевала Жанну за живое. Кроме того, ей совсем не хотелось, чтобы челядинцы Флери рассказали Иоланде о ее настоящей роли. И Жанна продолжала врать Иоланде, считавшей ее своей подругой, привозя из своих поездок утешительные новости об умершем Тибо. Конечно, делала она это не без извращенного удовольствия. Удовольствия дурачить другого и держать его в своей власти.

Тяжелая крышка сундука опустилась с громким звуком. Жанна вернулась в настоящее, стараясь обрести хладнокровие. Сейчас оно было ей крайне необходимо. Противостояние началось. Открылась дверь. На пороге появилась величественная Од де Нейра, надушенная мускусом, что было совершенно недопустимо для аббатисы.

— Моя дорогая Жанна... как я рада, что вы так рано вернулись. — Лучезарная улыбка мадам де Нейра погасла. Она спросила: — А... Я их не вижу.

— Вы удивлены? Не могу в это поверить.

— Почему? — проворковала Од с наигранной неловкостью.

Сердце Жанны д’Амблен было готово выпрыгнуть из груди. Противостояние предстояло беспощадное, и мадам де Нейра не должна была заметить ее страха. Она пыталась говорить спокойным тоном, стараясь подражать своей собеседнице. Впрочем, Жанна была далека от спокойствия.

— Бога ради, оставьте эти игры для других. Разве вы не знаете, что меня подстерегали два разбойника, нанятые, чтобы отнять у меня манускрипты?

— Это очень серьезное обвинение, дочь моя.

— Это очень справедливое обвинение, матушка.

— Согласитесь, что мой план был удачным. Он избавлял меня от необходимости платить вам, поскольку вы стали слишком ненасытной, моя дорогая.

— Ненасытность еще никого не утомляла. К тому же она имеет тенденцию усиливаться... под малейшим предлогом.

Од де Нейра уловила намек, но все же не поняла точного смысла слов Жанны. Слащавым тоном она пропела:

— Что вы хотите этим сказать?

Жанна д’Амблен сделала глубокий вдох. Она боялась, что начнет запинаться и тем самым даст понять своей противнице, что ее нервы на пределе.

— Радость, что я избежала неминуемой смерти, не уменьшила мою ненасытность. А еще никогда не надо скупиться, когда нанимаешь головорезов. Я дорого отдала бы, чтобы увидеть, как от досады вытянутся их мерзкие физиономии, когда они сорвут салфетку, в которую были завернуты... дощечки.

Прелестное лицо аббатисы застыло, рот скривился от злости, изумрудные глаза утратили свой блеск. Впервые после их встречи в банях на улице Бьенфе Жанна почувствовала радость близкой победы и стала более уверенной. Она могла восторжествовать над очаровательным чудовищем.

— Я огорчила вас. Подобная мысль приводит меня в отчаяние, моя любезная матушка. Но не волнуйтесь. Манускрипты не потеряны, они по-прежнему хранятся в тайнике, — заявила Жанна тоном, казавшимся ей ироничным. — Давайте обсудим, во сколько вы оцениваете ваше удовлетворение, а также удовлетворение «нашего итальянского друга».

Од де Нейра облизала губы и прошипела:

— Вам известна цена. Двести фунтов*. Весьма кругленькая сумма.

Жанна ликовала. Од де Нейра утратила свое превосходство.

— Недостаточная сумма, весьма недостаточная, учитывая, что речь идет о моей последней миссии.

— Сколько?

— Как сухо! Гораздо больше я ценю ваш дружелюбный тон.

Мадам де Нейра опустила голову. Когда она ее подняла,

Жанна заметила незначительные, но вместе с тем внушающие тревогу перемены. Все черты лица Од застыли и стали более резкими. Несмотря на радость, которую Жанна испытывала, унизив своего врага и заказчика, она поняла, что игра затянулась и пора ее заканчивать.

— Скажем... в два раза больше.

— Ни за что.

— Я склонна полагать, что манускрипты имеют для вас огромную важность. А ведь я могу найти других покупателей.

— Не угрожайте мне, Жанна. Я ненавижу, когда мне угрожают.

Жанна удивилась, что мадам де Нейра назвала ее по имени, и продолжила:

— Вы подарите мне одно из ваших роскошных платьев и манто. Я переоденусь в вашей комнате. Затем я заберу манускрипты и некоторые свои личные вещи, — сказала Жанна, думая о деньгах. — На ломовых дрогах вы проводите меня до Беллема. Там мы обменяемся нашими сокровищами, и я исчезну.

Но Од де Нейра была бдительным хищником, знавшим все хитроумные уловки. Она поймала взгляд, который Жанна невольно бросила на шкаф. Од мысленно поблагодарила Жанну, поскольку сама никогда бы не догадалась об этом тайнике.

— Дело в том... у меня нет четырехсот фунтов.

— Полно, мадам!

— Хорошо.

— Вы принимаете мои условия?

— А разве у меня есть выбор?

— Сомневаюсь.

— Тогда я принимаю их, сохранив свое лицо. Прошу вас, моя хорошая, выберите наряд в одном из моих сундуков. Впрочем, одно из самых роскошных платьев лежит у меня на кровати. Карминовое платье, которое освежит цвет вашего лица. Из плотного генуэзского шелка.

Она первой вошла в спальню и показала на платье немного нервным жестом. Платье, отороченное беличьим мехом, было настолько роскошным, что у Жанны перехватило дыхание. Она уже протянула к нему руку, но тут же инстинктивно отдернула ее. Резко повернувшись к так называемой аббатисе, Жанна резко сказала:

— Мне рассказывали о губительном действии ядов, проникающих через кожу. Люди, ставшие их жертвами, медленно умирают в страшных мучениях.

Мимолетная улыбка озарила лицо мадам де Нейра. Она сказала:

— Если бы я хотела преждевременно отправить вас в мир, считающийся лучшим, я подождала бы, когда манускрипты окажутся в моих руках. Впрочем, вы правы. В наши дни осторожность не помешает.

Взяв платье обеими руками, Од уткнулась в него лицом, а затем протянула Жанне.

— Этот маленький эксперимент убедил вас, не правда ли?

— Да. Не могли бы вы оставить меня на несколько минут одну, чтобы я переоделась?

— Разумеется, прошу прощения. О чем только я думаю? Позовите меня, когда оденетесь. В этом сундуке лежит манто, подбитое мехом рыси. Оно должно вам подойти, — сказала аббатиса. — Ах, я забыла, это платье сшито по итальянской моде. Оно застегивается сзади двумя серебряными аграфами. Что касается расширяющихся книзу рукавов, они весьма элегантны. Посмотрите... — продолжала мадам де Нейра, показывая на плечи. — Они тоже прелестно отделаны серебряными аграфами, чтобы можно было менять рукава³². Да, вы сможете менять рукава в зависимости от своих капризов и настроения, не перекраивая само платье. Ах, еще! — радостно воскликнула Од, вынимая из сундука прелестный чепец. — Итальянские модницы теперь клянутся только этим головным убором, который прекрасно дополняет вуаль. К тому же он скроет ваш выбритый затылок. Признаюсь, он выглядит немного кричащим в нашем прекрасном, но суровом королевстве. Впрочем, я думаю, что скоро он приживется и у нас³³.

— Я... я уже давно не подстригалась, — смущенно ответила Жанна. — Мои волосы отросли.

— Какая предусмотрительность! — фыркнула Од, выходя из спальни.

Жанна взяла в руки роскошное платье. От охватившей ее детской радости Жанне хотелось пуститься в пляс. Через несколько часов она будет богата. Впервые в жизни она примерит платье, достойное дочери короля. Наконец перед ней откроется мир. На улицах ее будут приветствовать почтительными кивками, маленькие девочки будут склоняться перед ней в глубоком реверансе, при ее появлении будут стихать разговоры. Пусть она не такая красивая, как мадам де Нейра, но она привлекательная, изящная, а дорогие украшения могут сделать элегантной даже корову. Жанна сбросила с себя ненавистную рясу и надела платье. Она дрожала от удовольствия, когда ее рука скользила по золотым нитям, которыми были расшиты рукава. Боже мой... манто, подбитое мехом рыси...

Жанна изгибалась всем телом, пытаясь застегнуть платье на спине и прикрепить аграфами рукава. Тщетно. Отчаявшись, она позвала мадам де Нейра, и тут же ее плохое настроение развеялось. Разве не приятно, что эта надменная женщина станет, пусть на несколько мгновений, ее служанкой?

Мадам де Нейра охотно выполнила просьбу Жанны. Она натянула рукава на плечи и прикрепила их аграфами. Затем она встала за спиной Жанны, чтобы застегнуть платье. Жанна задрожала, но на этот раз не от восторга. Чепуха! Аббатиса камерленго не воспользуется этим моментом, чтобы вонзить кинжал. Ей нужны манускрипты. Однако резкая боль заставила ее закричать и податься вперед.

Жанна резко обернулась, готовая броситься на Од, чтобы вырвать из ее рук кинжал или стилет.

Мадам де Нейра стояла перед ней бледная, как саван. Единственным оружием, которое она держала в руках, был аграф. Она пролепетала:

— Святые небеса... Прошу прощения за свою неловкость. Эти застежки такие опасные! Позвольте, я посмотрю.

Теперь, когда страх прошел, Жанна еще сильнее ощутила боль между лопатками. Она чувствовала, как по позвоночнику льется струйка крови. Сделала ли это Од де Нейра нарочно? Почему?

— Какая глубокая рана, моя дорогая! Простите ли вы меня? Надо немедленно ее смазать. У меня есть средство, которое вам поможет, — сказала мадам де Нейра, роясь в небольшой шкатулке из кедра, стоявшей под узким окном. — Эту мазь мне привезли из Азии. Она не даст ране загноиться и ускорит заживление. Будет немного щипать, но это неприятное ощущение быстро пройдет.

Од де Нейра открыла серебряный футляр, в котором находился стеклянный пузырек, и шагнула к Жанне. Та отступила на два шага назад.

— Не трогайте меня.

— Я хочу только вам помочь, избавить от боли.

Жанна д’Амблен с подозрением смотрела на пузырек.

— Ах, нет... Вы по-прежнему думаете, что я хочу вас отравить? Смотрите, это успокоит вас. Подойдите ближе.

Жанна повиновалась. Од де Нейра открыла пузырек. Густая беловатая струйка потекла ей на ладонь, вскоре образовав лужицу, похожую на сгусток яичного белка.

— Как видите, я не умерла. Продолжим наш опыт.

Од склонила голову, минуту подумала. Вдруг ее лицо просияло. Она закрыла глаза и слизнула мазь с ладони. Потом засмеялась:

— Боже, до чего же противно! Надеюсь, что я сумею избежать колик. Что скажете? Пусть ваша рана загноится, что может привести к гангрене, или вы все же позволите мне смазать ее? Какая же неловкая служанка из меня получилась бы... Меня немедленно выгнали бы!

Жанна успокоилась, хотя и не понимала, почему Од вела себя столь доброжелательно. Она съежилась, почувствовав холодное прикосновение к спине. Однако обещанного жжения она не ощутила. Мадам де Нейра, тихо напевая какую-то мелодию, застегивала карминовое платье. Затем она прикрепила чепец и вытащила из сундука роскошное манто, подбитое мехом рыси.

Од отошла на несколько шагов назад и, склонив голову, оценила результат своих усилий. Затем она сказала:

— Вы великолепно выглядите! Повернитесь, прошу вас, я хочу посмотреть, хорошо ли сидит сзади.

Жанна хотела повернуться, но вместо этого пошатнулась. Ей пришлось схватиться за стену, чтобы не упасть. У нее кружилась голова, а перед глазами плясала вся мебель. К горлу подступила жуткая тошнота. Ее вырвало. Изо рта лилась горькая солоноватая жидкость. Протянув руки к мадам де Нейра, Жанна закричала:

— Будь ты проклята!

Од ловко увернулась и бросилась в кабинет, посмеиваясь:

— Мы обе хороши!

Шатаясь, держась за стену, чтобы не упасть, Жанна с трудом следовала за ней. Ее рвало прямо на прекрасное карминовое платье. Как такое могло случиться? Какая невероятная уловка позволила Нейра дотронуться до яда, даже проглотить его и при этом остаться живой и невредимой? А вот Жанна сейчас умирала. Противоядие. Мерзавка предварительно приняла противоядие. Жанна чувствовала, как к ней приближается смерть, касается ее рук, гладит по лбу. Упав на колени, сотрясаясь от болезненных спазмов, она взмолилась:

— Оставьте деньги себе. Дайте мне противоядие, и я верну вам манускрипты.

Очаровательным жестом мадам де Нейра показала на шкаф, где хранились журналы, и весело спросила:

— Те, которые спрятаны в этом шкафу? Пока вы одевались, я обшарила его и в глубине нашла толстый сверток, завернутый в льняное полотенце. Это очень мило с вашей стороны, хотя и немного поздновато. Тем более что я должна вас огорчить. Противоядия не существует.

— Но вы... вы...

— Из-за вас я пережила несколько весьма неприятных минут. Мне говорили, что этот смертельный растительный сок безопасен, если нанести его на кожу или выпить. Но я не была уверена в этом, и мое сердце билось сильнее в течение нескольких секунд, когда я испытывала неподдельный ужас. Нет ничего более упоительного, чем пари со смертью. Головокружительное наслаждение. Так, что же еще интересного мне рассказали? Ах, вот. Этот яд, от которого нет спасения, добывают из прекрасного могучего дерева, растущего в Африке или Азии, из анчара³⁴. У него округлые листья, а лыко идет на изготовление одежды. Но сок смертельно опасен. Местные жители смазывают им кончики стрел. Одна стрела может убить быка в течение нескольких долгих мучительных минут. Минут за двадцать, как мне говорили. Этот яд обладает странным, но весьма полезным свойством: он совершенно безобиден, если его нанести на кожу или проглотить. Но он становится смертельным, если попадает в кровь, через рану, например. Моя дорогая, скоро ваше тело начнет содрогаться от конвульсий, вам станет трудно дышать, сердце заколотится в бешеном ритме... пока не остановится.

Мадам де Нейра хмыкнула, а потом удрученно сказала:

— Боже, как я ненавижу агонии! Единственная агония, которая доставила мне удовольствие, — это агония моего дядюшки.. . Но в свое оправдание я могу сказать, что тогда я была такой молодой! Пусть вы сочтете меня трусихой, но я вас оставлю на несколько минут и сделаю вид, что занимаюсь своими обязанностями матери-аббатисы. Я вернусь... когда вас больше не будет.

— Умоляю вас, — простонала Жанна. — Ан... Аннелета... прикажите позвать ее...

— О, она ничем не сумеет вам помочь, — с наигранной жалостью ответила мадам де Нейра.

— Моя душа...

— Вы не теряете оптимизма, моя дорогая. Неужели вы полагаете, что ваша душа действительно может очиститься от скверны? Впрочем... Если на самом деле вы собирались выдать меня, я все равно сомневаюсь, чтобы вы сообщили бы что-нибудь новое нашей въедливой сестре-больничной. Но успех делает человека щедрым. Вскоре я расстанусь с этим ненавистным мне белым платьем. Проявим милосердие. Я прикажу позвать ее. Постарайтесь продержаться до ее прихода. Но прежде всего я возьму драгоценный сверток.

Мадам де Нейра вытащила из тайника объемистый сверток, завернутый в льняное полотенце, и погладила его рукой, вздыхая.

Затем она вышла из комнаты, даже не посмотрев на умирающую Жанну. Гонорий будет доволен. Он получит свои вожделенные манускрипты, избавившись одновременно от исполнительницы гнусных дел, которая стала для них весьма обременительной. Она тоже могла быть довольна, ведь она вернет первую часть долга, связывавшего ее с камерленго. Вскоре исчезнут и остальные проблемы, когда дворяночка из Суарси и ее маленький серв попадут в мир, который Од, будучи великодушной убийцей, считала для них лучшим. Трое подручных, которым щедро заплатили, ждали подходящего момента, чтобы навсегда избавить их от земных страданий. Жандармы бальи Монжа де Брине наверняка подумают, что несчастные встретили на своем пути безжалостных разбойников. Мадам де Нейра дала им четкие указания, умело намекнув негодяям, что будет ждать их в случае неудачи.

Аннелета вихрем ворвалась в кабинет аббатисы. Потное лицо Жанны было искажено жуткой болью. Она сдавливала свою грудь, пытаясь остановить конвульсии, пищала, как младенец, между двумя приступами рвоты, когда ее рот наполнялся горькой слюной, смешанной с кровью. Слюна текла по подбородку, по шее.

Сестра-больничная склонилась над умирающей. Жанна с трудом выговорила:

— Од... это она...

— Я вас не понимаю. Что она? Это она отравила Аделаиду, Гедвигу, Иоланду, нашу матушку и эмиссаров Папы?

— Нет, — прошептала Жанна, качая головой.

— В самом деле, это не она, а вы. Значит, она отравила вас? -Да...

— Это доказывает, что она не так уж порочна и может при случае оказать добрую услугу. Гадина, я тебя ненавижу! Как ты могла? Я не знаю, каким ядом она воспользовалась, но честное слово, мне это безразлично.

— Благословите...

— Благословить тебя? Мне не подобает этого делать.

Аннелета выпрямилась и направилась к двери. Последний

истошный вопль Жанны не заставил ее вздрогнуть. Она спокойно закрыла за собой тяжелую дверь.

Тело Жанны д’Амблен быстро вынесли из покоев аббатисы и положили в конюшне.

Потом Од де Нейра вернулась в спальню, чтобы закончить приготовления к отъезду. Она хотела как можно скорее покинуть аббатство. Од осторожно положила на кровать драгоценный сверток, который она прижимала к груди, ожидая, когда ее избавят от прискорбной необходимости видеть труп Жанны. Она села на кровать, развязала веревки и прочитала названия: «Сочинения» Гийома де Сент-Амура¹, всеми забытого каноника; «Архитрениус», длинная жалостливая аллегория, написанная на латыни около 1184 года поэтом Жаном де Анвилем и пользовавшаяся определенным успехом; и толстый том, датируемый, несомненно, концом XII века. Считалось, что этот богато иллюстрированный труд, в котором перечислялись все тонкости игры в триктрак и шахматы, был написан неким Николем Сен-Никола. Разгневанная мадам де Нейра вскочила на ноги и завопила:

— Мерзавка! Гори в аду! Надо же, она осмелилась шутить со мной!

Но гнев не лишил мадам де Нейра способности трезво мыслить. Да, она совершила непростительную ошибку, не проверив содержимое свертка до того, как расправилась с Жанной. Однако она поняла, что Жанна ничего не знала о случившемся, иначе она предложила бы обменять несуществующее противоядие на манускрипты, а не на деньги. Но кто? Аннелета Бопре, разумеется! Од де Нейра бросилась в коридор. Она была уверена, что найдет сестру-больничную в гербарии.

Не замедляя бега, Од толкнула дверь и застыла на месте в половине туаза от острия кинжала.

— Стойте и не двигайтесь, мадам. Не приближайтесь ко мне, ибо я без малейших колебаний отправлю вас туда, где вам самое место.

— В ад? Не ломайте комедию! Мы обе умные женщины, по крайней мере, я на это надеюсь.

— Разумеется, мне незнакомы многие яды, в том числе тот, с помощью которого вы избавились от Жанны д’Амблен. Но я знаю, как все они применяются.

— Отравить вас? Совершить две ошибки за такой короткий период времени? Вы считаете меня простофилей? Мне нужны манускрипты. Я согласна на любую цену, предложенную вами. Но только не надо ловить рыбку в мутной воде. Я знаю, что они у вас.

— Нет.

— Вы лжете, — занервничала мадам де Нейра.

— Нет.

— Нет? — неуверенно переспросила Од.

Почти любезным тоном Аннелета объяснила:

— Поскольку вы сняли запрет на выход из аббатства, сегодня утром манускрипты покинули его территорию. Мадам, я благодарю вас за это от чистого сердца. Сейчас они уже на пути к своему законному владельцу. Затем моя посланница передаст короткую записку мессиру Монжу де Брине, бальи графа д’Отона. В ней я рассказала, каким образом вы проникли в монастырь. Если мои расчеты верны, мессир де Брине и его жандармы приедут к нам поздно вечером или в крайнем случае ранним утром. Решайте сами, хотите ли вы задержаться в монастыре, чтобы лично их встретить.

Пухлые губы мадам де Нейра сжались, но тут же расплылись в широкой улыбке:

— Я была права: мы обе умные женщины. И ум обязывает меня признавать поражения и делать из них выводы. Полагаю, я должна лишить себя удовольствия встретиться с мсье де Брине. До скорой встречи, дорогая.

— Я в этом сомневаюсь.

— Кто знает?

Аннелета Бопре и Берта де Маршьен долго спорили, прежде чем пришли к согласию. Они отстранили Бланш де Блино от принятия решения. Аннелета боялась, что старая женщина зальется слезами и будет все время причитать. В тот же вечер Жанну д’Амблен похоронили за стенами аббатства в неосвященной земле, как было принято поступать с ведьмами и отравителями. Несколько монахинь, ошеломленные откровениями Аннелеты, все же проводили в последний путь свою сестру. И только немногие подняли головы, следя взглядом за громоздким возком, увозившим прочь мадам де Нейра и ее сундуки.

Вдруг Аньес четко поняла, что необходимо принять срочные меры. Охваченная необъяснимой нервозностью, она поспешила в свою спальню. Аньес тепло оделась и совершенно неосознанно прикрепила к поясу ножны, в которые вложила короткий меч. Позвав одного из слуг, она приказала оседлать Розочку. Молодой человек удивленно посмотрел на Аньес и пробормотал:

— Скоро ночь, наша дама. Это безумие!

— Иди и немедленно оседлай Розочку! — раздраженно повторила она.

С каждой потерянной минутой беспокойство Аньес усиливалось.

Аньес ехала уже добрых полчаса. Тревога уступила место ярости. Маленький безумец, несчастный недоумок! К счастью, Жильбер Простодушный поведал ей, куда направился подросток. Почему Клеман вдруг вздумал пойти в От-Гравьер? Что он там собирался делать? Собирать образцы почвы? Один, оставив свой самострел¹ в мануарии? Что за глупость — срезать дорогу через лес Лувьер, чтобы сократить себе путь на пол-лье? Ведь он же мог взять тягловую лошадь. Если бы приехал рыцарь де Леоне, она, конечно, попросила бы его проводить ее. Тем хуже. Аньес волновалась. Наступал вечер, опуская неясные грозные тени на кустарники и деревья, ощетинившиеся, словно зубья бороны.

Глубокий снег уничтожил все ориентиры, которые могли бы помочь путникам найти дорогу. Скоро наступит глухая ночь. В это время года тьма торопилась поглотить последние проблески дня.

И хотя Аньес была одета в немного потертый длинный плащ, подбитый мехом выдры, — подарок покойного мужа, и шерстяное платье, она дрожала от холода. Вдруг Аньес подумала, что в окружающем ее полном безмолвии есть что-то сверхъестественное. Она не слышала ни шелеста листьев, ни торопливого бега маленьких зверушек, спасавшихся при ее приближении. Лишь ритмичное поскрипывание пыльной попоны, которую время от времени Розочка толкала своими крепкими ногами. Молодая женщина внимательно осматривалась, пытаясь разглядеть следы сабо Клемана. Вдруг кобыла резко вскинула голову и громко фыркнула. Аньес напряглась, невольно откинув полу плаща, под которым скрывался короткий меч, висевший у нее на поясе. Шепотом она успокоила Розочку, слегка надавила ногой на круп и продолжила путь. Через несколько секунд она пожалела, что взяла дамское седло, которое ставило ее в невыгодное положение по сравнению с всадником, сидевшим верхом. Разумеется, если придется спасаться бегством, Аньес, прекрасная наездница, не выпадет из седла. Но Розочка не сможет бежать долго и резво. Ей не по силам тягаться с гораздо более легким горячим мерином, в котором течет кровь арабских скакунов. Не говоря уже о боевом жеребце. Да что она вообразила? Она взяла себя в руки и приказала мыслить трезво. Она ищет Клемана, вот и все. Она сурово отчитает его, напомнив, что он не должен уходить так далеко от мануария по вечерам, не удосужившись поставить ее в известность. Какая безумная мысль толкнула его, всегда столь рассудительного, на эту дерзкую выходку?

Аньес услышала голоса и только потом заметила два, нет, три мужских силуэта в тридцати туазах впереди. Страх тут же вытеснил плохое настроение. Бродяги, судя по их грязным лохмотьям, головорезы, каких часто можно встретить в лесу. Но Аньес охватили сомнения, едва она услышала, как один из них крикнул своим приспешникам:

— Никакой пощады, мсье! Нам приказали не брать ее в плен.

Эти слова, сам тон, которым они были сказаны, подсказали Аньес, что она ошибалась. Она натянула поводья, собираясь повернуть назад, прежде чем они ее заметят. И тут она увидела позади мужчин, стоящих полукругом, лицо, искаженное ужасом, и маленькую фигурку, медленно кравшуюся в направлении зарослей, согнувшись, словно собираясь стремительно сорваться с места. Клеман.

От безумной тревоги у Аньес пересохло во рту. Несколько мгновений она неподвижно стояла на месте, неспособная думать.

Вдруг громкий крик Клемана, который только что заметил ее в трех десятках туазов от убийц, заставил Аньес вздрогнуть:

— Бегите! Бегите, это ловушка, мадам!

Кобыла, обезумевшая от крика и страха, передавшегося ей от всадницы, заржала и стала нервно бить копытами обледеневшую землю.

Аньес прошептала прерывающимся от ужаса голосом:

— Тише, тише, моя красавица. — Потом она гневно крикнула разбойникам: — Немедленно оставьте ребенка! Это приказ!

Разбойники обернулись. Аньес заметила, что они были крайне удивлены, и решила воспользоваться своим незначительным преимуществом. Тоном, не терпящим возражений, она продолжила:

— Этот мальчик — мой слуга. Он принадлежит моему дому. Если вы будете упорствовать, вы умрете. Я потребую, чтобы бальи казнил вас. Вас повесят, а потом хищники растерзают ваши тела на куски.

Разбойники обменялись взглядами. Аньес заставила Розочку сделать несколько шагов вперед. Клеман качал головой, знаком отговаривая Аньес от ее безумной затеи. Потом, заливаясь слезами, он закричал:

— Не приближайтесь, умоляю вас! Они вас тоже убьют! Это...

— Закрой пасть, щенок! — прервал Клемана мужчина, который, похоже, был главарем. Обернувшись к двум своим подельникам, он сказал: — Это женщина де Суарси. Нам повезло, она направляется к нам. Я займусь ею, а вы прикончите мальчишку, да поживее!

Аньес показалось, что на секунду, длившуюся целую вечность, мир застыл. Затем он рухнул в хаос. Она увидела, что мужчина большими прыжками мчится к ней. Она видела, как он размахивает охотничьим ножом. Они видела, как стремительно сокращается расстояние между его подельниками и Клеманом. Она видела, как подросток споткнулся о ветку и чуть не упал. Не давая себе отчета в своих действиях, Аньес резко сняла туфлю, обвязала левое бедро стременным ремнем, свисавшим с седла, и вставила босую ногу в стремя. Правую ногу она положила на попону, защищавшую шею животного. Прижавшись коленом к приподнятой передней луке седла, она натянула вожжи и заставила кобылу отступить на несколько шагов. По быстрым и четким движениям всадницы Розочка поняла, что та вновь овладела собой, и успокоилась. Мужчина остановился, улыбаясь. Он решил, что Аньес трусливо отступила. Однако дама де Суарси просто хотела, чтобы Розочка хорошо разбежалась перед решающим прыжком. Когда от мужчины ее отделяли двадцать туазов, молодая женщина пустила кобылу в галоп, резко стегнув животное по крупу. Желая приободрить Розочку, Аньес издала гортанный крик. Земля вздрогнула, когда тяжелое мускулистое тело пришло в движение. Из-под копыт кобылы першеронской породы полетели комья мерзлой земли. Аньес приподнялась в седле и выхватила левой рукой короткий меч, управляя Розочкой правой. Увлекаемая всей своей массой, кобыла ускорила бег, мчась прямо на разбойника:

— Прыгай! Прыгай на него, моя доблестная! — кричала Аньес.

От ужаса глаза разбойника вылезли из орбит. Через секунду он уже не мог ничего поделать. Мужчина повернул голову и что-то крикнул своим сообщникам. Оглушенная безумной скачкой, Аньес не разобрала ни единого слова. Он хотел бежать, но лошадь уже прыгнула на него. Аньес увидела только широко раскрытый рот. Она почувствовала лишь слабое сопротивление плоти и костей, раздавленных широкими железными подковами, и вскоре кобыла устремилась к опушке леса.

Аньес слышала отрывистое тяжелое дыхание Розочки. Она умоляла:

— Держись, Розочка, не останавливайся! Умоляю тебя, моя красавица. Вперед! Вперед!

Аньес подгоняла кобылу ногами и голосом.

Клеман, упавший на землю, полз на спине, помогая себе руками, в тщетной попытке спастись от убийц. Аньес видела. Она видела безжалостные лезвия их кинжалов, угрожавшие ребенку. Но ошеломленные только что разыгравшейся жуткой сценой, видом растоптанного тела их главаря, бандиты колебались лишнюю долю секунды. Лишнюю долю, в течение которой все мысли исчезли у Аньес из головы. Она наклонилась влево, опершись на стременной ремень. Ее туловище оказалось на высоте передней луки седла. Она направила Розочку на негодяя, стоявшего ближе всего к Клеману. В голове Аньес мелькнула мысль, что она просто с размаху ударит его хлыстом. Резко, по пальцам, и все. Но откуда-то в руке появилась гарда ее короткого меча. Мужчина упал на колени, хватаясь руками за горло, брызнула ярко-красная струя. Аньес удалось вовремя выпрямиться, чтобы сдержать кобылу, которую бешеная скачка и изнеможение могли сделать неуправляемой. Она повернула к опушке. Третий разбойник исчез. Клеман, обхватив голову руками, сидел на земле и плакал. Аньес пустила Розочку шагом. Она ласково гладила мускули-стую шею, покрытую беловатой пеной, успокаивала животное ласковыми словами, потом выпрыгнула из седла и подошла к мальчику. Споткнувшись о бившееся в агонии тело, молодая женщина едва не упала. Ноги отказывались подчиняться ей. Она отвела взгляд, чтобы не смотреть на человека, которого только что убила, пытаясь унять внутреннюю дрожь. Невероятная апатия словно пригвоздила ее к земле. Сделав огромное усилие, Аньес подошла к Клеману. Он поднял лицо, залитое слезами, и простонал:

— Вы убили его. Вы убили его, чтобы спасти меня, ради меня...

Аньес услышала свои слова, произнесенные равнодушным голосом, который с трудом узнала:

— И сделаю это вновь, если понадобится.

Огромное значение этого заявления потрясло Аньес не меньше, чем искренность чувств. Она продолжила:

— Ведь это были подлые грабители, не так ли?

— Нет. Я тоже сначала так думал. Но нет. Их задача — а ее перед ними поставили, — заключалась в том, чтобы убить меня, да и вас тоже.

— Тогда скорее, — прервала Аньес подростка. — Нам надо возвращаться в Суарси. Я боюсь, как бы третий разбойник не побежал за подмогой. Скорее, Клеман! Поднимайся. Сейчас не время падать духом. Еще не настало время для слез. Вставай, немедленно!

Аньес подошла к Розочке и прижалась лицом к ее шее, чувствуя, как пульсирует горячая кровь в мощных жилах животного. Она ни о чем не могла думать. Подросток подошел к ней, и она услышала позади его неуверенный голос:

— Ваш меч, мадам. Я вытащил его из горла разбойника и вытер как мог... о свое сюрко.

Измученная Аньес прошептала:

— Сегодня вечером я должна прочитать дополнительную молитву. Так требует обычай, когда первая кровь обагряет клинок. Помоги мне сесть в седло, прошу тебя. У меня такое впечатление, что мои ноги стали ватными.

Клеман подсадил свою даму. Аньес кое-как удалось забраться в седло, потом она подтянула к себе Клемана. Он прошептал:

— Мадам, я так вас люблю. Разве это не чудо, что мы вместе?

— Я тоже тебя люблю, мой дорогой. Но нет, это не чудо. Только любовь может быть вечным чудом. К сожалению... К сожалению, об этом часто забывают. Поехали.

Сначала они ехали молча. Аньес лихорадочно пыталась вспомнить сцену, разыгравшуюся у нее на глазах, которая стоила жизни двум мужчинам. Сцену, во время которой она дважды стала убийцей. Тщетно. Обрывки образов, звуков, чувств беспорядочно мелькали у нее в голове. Широко открытый рот, хруст сломанных пальцев, невыносимая боль от стременного ремня, впившегося ей в бедро, треск разрывающейся плоти, изнеможение, когда она выпрыгнула из седла. Ничего другого. Так мало. Ее охватила паника. Неужели она превратилась в чудовище, которого смерть двух мужчин оставила равнодушным, не нанеся никаких душевных ран? Конечно, нервный срыв, рыдания во весь голос принесли бы ей облегчение. Но глаза Аньес оставались сухими. Что касается душевных переживаний, она уже давно забыла, что это такое.

Аньес услышала, как строго спросила Клемана:

— Что ты собирался делать в От-Гравьере один и так поздно? Твое... непослушание становится преступным, Клеман. Твое безрассудство удивляет меня.

Клеман попытался возразить:

— Речь шла о ловушке, мадам.

— Какая разница, скажи на милость? Ты сначала пошел туда и только потом попал в ловушку. Эти бандиты отнюдь не такие дерзкие или безмозглые, чтобы поджидать тебя у мануария.

— Вы правы. Как только я подумаю, что заставил вас подвергнуться такой опасности... Боже мой! А если бы по моей вине с вами случилось несчастье...

Аньес почувствовала, как Клеман задрожал, и упрекнула себя за излишнюю строгость.

— Я не за это сержусь на тебя. Почему тебе в голову пришла столь безумная мысль?

Возбуждение пришло на смену замешательству и страху. Клеман нервно воскликнул:

— Ах, мадам, если бы вы знали... Я хотел побыть какое-то время один... Рыцарь нашел бы меня в службах и даже на чердаке. Другое место мне просто не пришло в голову. Эти расчеты более сложные, чем я ожидал... Даже основываясь на бесценных указаниях, которые содержатся в трактате Вал-ломброзо.

— О чем ты говоришь, в конце концов?

— О второй теме. О той, что я переписал на листок, вырванный из дневника.

Аньес напряглась всем телом. Нетерпение, охватившее ее, на мгновение вытеснило тревогу.

— Ты проник в тайну? — прошептала она, хотя их окружал только густой лес.

— Если бы... Я вновь и вновь делал расчеты, не в состоянии поверить в их результат. Если только я не ошибся, второй человек родился 28 декабря 1294 года ночью.

— Боже всемогущий! — выдохнула Аньес. — Почему меня это не удивляет?

— В ту ночь было лунное затмение, мадам?

— Лунное? Нет, не думаю. Это в ночь моего рождения луна частично исчезла. А вот незадолго до твоего рождения на несколько секунд полностью исчезло солнце. Наступила странная ночь. Я помню, как собаки, подняв морды к небу, завороженно смотрели на него. У одной из собак шерсть встала дыбом, и она залаяла. Потом они все побежали назад и распла-стались на земле. А после вновь воссиял день. Многие считали, что это явление предвещает конец света. Признаюсь, я тоже так думала.

Аньес не стала продолжать дальше. Она тогда действительно полагала, что скоро наступит конец света и она непременно умрет. Впрочем, в ту ночь умерла Сивилла. Что касается Аньес, то если бы не упорство Жизель, ее кормилицы, она тоже не выжила бы.

— Затмения — это естественные природные явления, как об этом говорится в теории Валломброзо. Если планеты движутся по небосводу, то рано или поздно их пути пересекаются, и тогда одна планета закрывает собой источник света другой. Это не имеет ничего общего ни с проклятием, ни со знамением.

— Я тогда в это верила. Я была такой молодой. Та зима была такой ужасной, что мы все думали, что на нас обрушилась Божья кара. Гуго, мой супруг, умер и... Одним словом, многие недели мы жили в ожидании последней катастрофы.

После нескольких минут молчания Клеман продолжил:

— Почему вы не удивлены, мадам? Я хочу сказать... Вы думаете, что эта тема действительно связана со мной?

— В этом я готова поклясться жизнью.

— Но не только я родился ночью 28 декабря 1294 года.

— Да, это так. Но первая тема, похоже, связана со мной.

— И откуда же эта связь? Признаюсь, мне это льстит, но... мне не удается понять это совпадение, ведь я родился подле вас, в Суарси, хотя мог родиться в любом другом месте или вовсе не родиться, поскольку моя мать умерла еще до того, как я целиком появился на свет.

— Мне кажется, что мы оба попали в западню многочисленных совпадений, причем необъяснимых, — покривила душой Аньес. — Клеман... Мсье де Леоне хочет поручить тебе одну миссию. Больше я ничего не знаю. Если она окажется опасной для тебя, я требую — я требую, слышишь? — чтобы ты отказался. Несмотря на твой удивительный ум и мужество, которыми я по праву горжусь, ты должен помнить, что на самом деле ты всего лишь девочка, переодетая мальчиком. Мужчины сильнее нас.

— А мы более быстрые и ловкие.

— Быстрые? Не знаю. Ловкие — да, я тоже так думаю. Но они лучше приспособлены к смертельной схватке. Возможно, это результат воспитания девочек, от которого я попыталась тебя оградить. Возможно, это наша женская природа. Как бы там ни было...

— И все же в этом лесу вы сражались как мужчина, с мечом в руках.

— Нет. Как женщина, и не спорь со мной. Сначала я хотела убежать, когда думала, что мне это удастся. Дама не покроет себя бесчестьем, если не выполнит взятых на себя обязательств. Это так. Я вступила в схватку лишь после того, как увидела тебя. Страх за... дорогое существо, ярость, что ему хотят навредить, делает самку более жестокой, чем самца той же породы. — Неожиданно Аньес заявила: — И не пытайся, как обычно, переменить тему разговора. Ты слышал, что я сказала тебе относительно твоего будущего разговора с рыцарем?

— Я слышал вас. Я поступлю так, как вы хотите, мадам.

Казалось, Аньес колебалась. Когда она заговорила, Клеман

в изумлении посмотрел на нее.

— Клеман, как только мы приедем, немедленно беги в часовню и уничтожь страницу регистрационной книги, на которой записано твое имя.

— Мадам!.. Вы...

— Не спорь, Клеман. Это приказ.

— Хорошо, мадам.

Вплоть до мануария Суарси они ехали молча.

Жильбер Простодушный бросился им навстречу. На его широком лице читалось беспокойство:

— Наша добрая фея... Уже почти ночь! Я не знал, куда бежать, чтобы отыскать вас. Вы такая бледненькая, наша дама... Что же случилось?

Как обычно, Жильбер помог Аньес спешиться с Розочки. Его взгляд упал на меч, обагренный кровью:

— О-о-о-о!.. Драка! — Жильбер так плотно сжал челюсти, что его скулы заострились. Насупившись, он требовательно спросил: — Где он? Я засуну его голову ему же в задницу!

Жильбер сжал свои огромные кулаки. Было слышно, как захрустели суставы.

— Двое убиты, Жильбер. Третий убежал.

— Трое? Против доброй феи?

Обезумев от волнения, он заставил Аньес резко повернуться, желая убедиться, что она не ранена.

— Я жива и невредима. Розочка вела себя очень мужественно. Позаботься о ней, милый Жильбер.

Аньес ласково погладила добродушного и вместе с тем грозного великана по всклокоченным волосам. Он сразу же успокоился, забыв о гневе и желании убивать, и замурлыкал от счастья.

Клеман молчал. Когда Жильбер, взяв кобылу под уздцы, удалился, он взволнованно прошептал:

— Как вы себя чувствуете, мадам?

— Сама не знаю. Я кажусь странной самой себе. Разве я не должна была терзаться угрызениями совести? У меня такое чувство, что все, произошедшее в лесу, не... как бы это сказать?., не принадлежит мне. Что это... за пределами моего понимания.

— Возможно, это последствия вынужденного насилия. Ведь вы же не убийца, мадам.

Аньес улыбнулась.

— Правда? А как в таком случае ты объяснишь два трупа, которые я оставила на дороге?

— Законной самозащитой. Вы, как могли, спасли нас от верной смерти. И я уверен, эту смерть заказали. Вот и все.

— Ты, несомненно, прав, — согласилась Аньес. — И все же я сомневаюсь, что мне легко удастся убедить себя. Пойдем... Наверное, рыцарь нас уже ждет. Но сначала беги в часовню и сделай то, о чем я тебе просила. И только потом ты можешь встретиться с рыцарем. Я поднимусь в свои покои и переоденусь. Эта одежда... У меня нет никакого желания оставаться в ней. Вскоре я присоединюсь к вам. Не забудь о своем обещании, Клеман.

Сидя на одном из больших сундуков, рыцарь де Леоне, у ног которого лежали босские собаки, терпеливо ждал, созерцая пламя, неистово пожиравшее страницы гнусного трактата по некромантии, написанного неким Юстусом. Льняное полотенце, в которое был завернут трактат, медленно колыхалось на сквозняке. Леоне нашел сверток на охапке соломы, где он оставил мешок со своими личными вещами. Обладать этими манускриптами желали многие. Он умело расспросил двух слуг, убиравших во дворе снег, утоптанный скотиной и утрамбованный колесами тележек. Два парня с руками, покрасневшими от холода, обрадовались возможности выпрямить спину и отдохнуть несколько минут во время разговора. Они не заставили просить себя дважды и охотно отвечали на вопросы рыцаря. Из их слов следовало, что в этот день никто из посторонних не заходил во двор мануария. Леоне подумал, не была ли тень, незаметно прокравшаяся в амбар, чтобы подкинуть ему манускрипты, тем же существом, что убило Аршамбо д’Арвиля прежде, чем тот сумел прикончить его, одурманенного. Он поднял взгляд на вошедшего Клемана, который покраснел, увидев дневник в дешевой фиолетовой обложке.

— Манускрипты!

— Да. Я нашел их в амбаре сразу после своего возвращения. Посланец, вестник — не знаю кто — не оставил после себя никаких следов. Я вижу в этом знак наших союзников. Мы научились становиться тенями. Как бы там ни было, благодаря тебе, благодаря вырванному листу мы смогли обойтись без них, но трактат Валломброзо станет нам бесценной подмогой, когда мы продолжим наши расчеты. Что касается этого... Юстуса... — Рыцарь жестом показал на камин. — От него остался лишь пепел, и одному Богу известно, какая гора свалилась с моих плеч. Клеман, ты должен надежно спрятать два других манускрипта. Так, чтобы их никто не нашел. Я не могу увезти их с собой. Слишком большой риск.

Лукавый огонек мелькнул в сине-зеленых глазах подростка:

— О... я уже нашел замечательный тайник.

— Зная тебя, я не удивляюсь. И какой же?

— В стойле жеребца Мариоля. У него отвратительный характер, и он получает злобное удовольствие,кусая все, до чего может дотянуться. Никто из слуг к нему не смеет подойти, кроме Жильбера Простодушного... А он, как свидетельствует его прозвище, с неба звезд не хватает!

— Разумно. Но твоя дама?

Став серьезным, подросток вкратце рассказал рыцарю о переплете, в который он попал, возвращаясь из От-Гравьер. Голос Клемана срывался от волнения, когда он вновь, словно наяву, видел те ужасные сцены. Он, не жалея слов, описывал мужество своей дамы, благодаря которому они оба остались в живых. Франческо де Леоне резко вскочил на ноги, в голосе его звучала паника:

— Что? Что ты такое говоришь? Почему ты сразу не рассказал мне об этом? Она направила свою лошадь на трех вооруженных мерзавцев! Она сошла с ума! Они могли... Они могли... О боже! Они могли ее убить.

Неожиданно рыцарь успокоился, и его лицо озарила неуместная улыбка. Закрыв глаза, он прошептал:

— Иначе и быть не могло. Она не могла поступить иначе. — Затем Леоне задал довольно странный вопрос: — И часто мадам де Суарси беспокоят твои отлучки, к которым, как я понял, она привыкла?

И хотя Клеман прежде об этом никогда не думал, он сразу же понял, чего от него хочет рыцарь. Но мальчик не считал, что должен быть с рыцарем таким же откровенным, как со своей дамой, и поэтому немного уклончиво ответил:

— Просто недавние события были такими ужасными, что моя дама постоянно пребывает в беспокойстве.

Леоне почувствовал, что мальчику не хочется отвечать на этот вопрос, и не стал настаивать. Значит, Аньес унаследовала странный дар от Клэр, его матери, и Филиппины, своей матери. Несомненно, она об этом не знала, пугаясь предвидений и предчувствий, не зная, как их использовать, контролировать. Элевсия настолько боялась видений, что отказывалась мириться с ними, усматривая в них некий знак. Она не была уверена, что этот знак исходил от Бога.

А что чувствовала Аньес? Какой импульс побудил ее оседлать Розочку и вооружиться коротким мечом? Знала ли она об этом? Леоне был очарован этими способностями женщин его семьи, способностями, в которых он видел божественную волю.

— Ты собираешься отдать мне листок, который ты... позаимствовал?

Клеман покраснел до корней волос и прошептал:

— Разумеется, рыцарь.

— Продвинулся ли ты в расчетах второй темы?

— Нет. Я думал, что мне это удастся, но я заблуждался относительно своих способностей, — солгал подросток с уверенностью, которая его самого удивила.

— Очень жаль, — прошептал раздосадованный Леоне.

Леоне почти поверил, что этот странный мальчик, встретившийся на его пути, преуспеет там, где они с Эсташем потерпели поражение. Да, жребий брошен, и продолжение следует искать в командорстве тамплиеров Арвиля. Леоне спросил:

— Мадам де Суарси говорила тебе, что я хочу попросить тебя о помощи?

— Вкратце. Миссия?

— Можно и так сказать. Храм Пресвятой Богородицы ко-мандорства тамплиеров Арвиля — сам по себе крепость. Он находится за стеной, так что деревенские жители могут присутствовать на мессах, не проходя по территории командор-ства и не нарушая затворничества монахов-тамплиеров. Высокие ворота главного входа недоступны, если только не прибегнуть к помощи тарана. А вот другие ворота, маленькие, ведущие в скромную привратницкую, позволяют братьям входить в храм, не покидая территории командорства. В воротах проделано узкое окно, защищенное одним горизонтальным железным прутом. Между прутом и краем окна есть пространство такой же ширины, как и то, через которое ты проникал в тайную библиотеку Клэре. Еще одна важная деталь. Со сторожевой круглой башни, стоящей на небольшой возвышенности, можно наблюдать за церковью. Впрочем, Арвиль считается одним из самых мирных поселений. Сомневаюсь, чтобы командора беспокоила невероятная возможность нападения на храм Пресвятой Богородицы, а значит, стражники не будут стоять на посту. Впрочем, не мне об этом судить.

— Итак, вы хотите, чтобы я туда проник... — подвел итог Клеман.

Франческо де Леоне кивнул в знак согласия.

— А как я потом открою для вас дверь?

— Как это часто бывает в аббатствах или командорствах, где хотят свести до минимума число ключей, маленькая дверь, в отличие от двери главного портика, не запирается на замок. Ее закрывают на железный засов, который в любую минуту можно отодвинуть. — Немного помолчав, Леоне продолжил: — Клеман, твоя дама мне посоветовала... вернее, приказала не вовлекать тебя в опасную авантюру. Я не могу заверить тебя, что...

Клеман оборвал рыцаря на полуслове:

— Я знаю. Неважно, мсье. Моя дама не боится смерти, если речь идет о моем спасении. При всем моем уважении,

я всегда стремлюсь подражать ей, хотя я обыкновенный слуга. Я вырос с этой мыслью и никогда от нее не отступал. С моей стороны было бы не только глупо, но и прискорбно менять привычки.

Рыцарь посмотрел на Клемана своим странным волнующим взглядом, устремленным, казалось, в небытие.

— Ты мне очень нравишься, молодой человек. Как ни странно, ты напоминаешь меня, когда я был в таком же возрасте. Что касается доблести и чести, они всегда присущи верным слугам, молодым и старым. Мы отправимся в путь на рассвете. Арвиль далеко, а ваши лошади слишком неторопливые. Мы приедем туда лишь к вечеру. Приготовь теплую одежду и еду для нас обоих. А потом отправляйся спать. Я предупрежу твою даму. Нас ждет долгая дорога.

Клеман отправился на кухню.

Леоне сердился на себя, что вовлек мальчика в авантюру, исход которой был ему неизвестен. Но время поджимало, и только он один мог проникнуть в храм Пресвятой Богородицы. Он предпочел бы вступить в бой, нежели подвергать подростка опасности, но у него не было выбора.

В ледяной просторный зал вошла Аньес, положив конец невеселым мыслям рыцаря. Леоне вновь забеспокоился о ее состоянии и принялся расспрашивать о недавних жутких событиях. Пришла ли она в себя после этой смертельной схватки в лесу? Аньес стояла перед ним, не желая отвечать. Она ждала. Леоне все понял и пересказал ей свой недавний разговор с Клеманом.

— Мсье... Знайте, что я никогда не прощу вам, несмотря на всю свою благодарность, если с Клеманом случится беда.

Леоне немного поколебался, потом спросил:

— Ведь он ваш родной сын, не так ли?

Смертельно побледнев, Аньес покачнулась.

Леоне бросился на колени, низко опустил голову и прошептал:

— Прошу прощения, мадам. Умоляю меня простить. Забудьте. Забудьте об этой грубости. Боже мой, простите меня! Главное, чтобы вы были живы и здоровы, а ваш поступок в лесу доказывает, что в случае необходимости вы становитесь такой, какой я и представлял вас: не отступающей перед лицом опасности.

— Уже слишком поздно, — ответила Аньес нежным усталым тоном. — Все слова были сказаны. Значит, они существуют. Отрицать их не имеет ни малейшего смысла. Прошу вас, мсье, встаньте.

Леоне исполнил ее просьбу. Аньес вновь внимательно посмотрела на рыцаря, в очередной раз удивившись тому, как прекрасно тот сложен. В его облике, в манере смотреть на нее было столько благожелательности, уверенности в самом себе, что Аньес порой становилось тяжело на душе. Вдруг Аньес показалось, что ее жизнь была оборотной стороной жизни рыцаря. Она никогда ничего не выбирала, даже жизненной стези. Она шла по тропинкам, на которых почти не было непреодолимых препятствий. По сути, она довольствовалась тем, что избегала худшего для себя и своих дочерей. Она вырвалась из лап Эда, выйдя замуж за Гуго, и затем снова сделала то же, превратив маленькую Клеманc в слугу.

Аньес откашлялась, чтобы скрыть смущение.

— Да, Клеман — мой родной ребенок, но в его жилах не течет кровь моего покойного супруга. Кто вам сказал? Неужели наши глаза так похожи? Разве это не удивительно? Я сама заметила это только недавно. — Аньес подошла к большому столу и тяжело опустилась на скамью. Сидя прямо, положив руки на колени, с блуждающим взглядом она продолжила: — Прошу вас, не верьте, что с моей стороны это было... безрассудством. Я даже не могу требовать, чтобы это служило мне извинением. Я все тщательно взвесила. Я тысячу раз могла отступить от дверей бань Шартра. Но я сознательно переступила через их порог. Меня никто не принуждал, и мужчина, обнимавший меня, не совершил никакого насилия, наоборот.

Аньес замолчала. Сквозь густой туман до нее донесся хриплый, но вместе с тем нежный голос рыцаря:

— Я охотно верю, что это не было заблуждением. Но...

— Дайте мне слово, рыцарь. Поклянитесь вашей душой и кровью Христа, что никогда не расскажете о моих признаниях, сделанных только вам. Ни под каким предлогом.

— Клянусь вам, мадам. Своей душой и муками нашего Спасителя.

— Гуго де Суарси, мой супруг, не имел детей в первом браке. Ему было уже много лет. Я... — Аньес пыталась сдержать слезы. Неожиданно почувствовав прилив сил, она продолжила: — Я совершила гнусный поступок. Я знала, что если он умрет бездетным, я попаду под опеку своего сводного брата Эда де Ларне. И я хотела любой ценой этого избежать. Мне нужен был ребенок.

— Матильда?

— Она тоже не Суарси. Еще одна внебрачная дочь, родившаяся от мимолетной случайной любовной связи. Как и я. — Закрыв глаза, Аньес прошептала: — И вот я превратилась в ваших глазах в обыкновенную потаскуху.

— Вы, мадам... — возмущенно произнес Франческо де Леоне. — Вы самая целомудренная, самая великолепная, самая величественная из всех женщин. Провалиться мне на этом месте, если я говорю неправду. Что касается потаскух, то многие из них отдаются вовсе не потому, что того требует их тело. Но если Клеман мальчик, почему вы не объявили его законным наследником мсье де Суарси?

Аньес колебалась лишь долю секунды. Сама не зная почему, она вновь солгала. Хотя Леоне, в отличие от Эда, не получил бы никаких преимуществ, если бы узнал всю правду о Клемане. Но странный инстинкт не позволил Аньес быть откровенной.

— Клеман родился через восемь месяцев после смерти моего супруга. Наше будущее было под угрозой. Я... Вот уже много лет меня не покидает чувство, что смерть Гуго, пронзенного рогами оленя через несколько дней после моего предательства, была неотвратимым наказанием. Все эти годы, тянувшиеся до самого процесса, убеждали меня в этом.

— Порой пути Господни неисповедимы, но Бог милосерден к праведникам и своим самым любимым чадам.

— Что? Я праведница и любимое чадо нашего Спасителя? — усмехнулась Аньес.

— Разумеется, мадам, хотя вы сами этого не понимаете.

Аньес не расслышала последних слов рыцаря, погрузившись в неприятные воспоминания.

Когда тело ее супруга лежало на столе в большом общем зале, Аньес была уже беременной. От куртуазного, любезного и веселого, но не вульгарного мужчины, который отвел ее в бани на Ястребиной улице, когда она в последний раз приезжала в Шартр. Одного его взгляда оказалось достаточно, чтобы она решилась. Как ни странно, она уже знала, что во время этой короткой встречи будет зачат ребенок. Именно к такой цели она стремилась. Она молилась, чтобы у нее родился мальчик. Как звали мужчину? Она забыла. Впрочем, она вообще не была уверена, что когда-либо знала его имя. Хуже, сегодня она не смогла бы описать его, даже если бы от этого зависела ее жизнь. Он был высоким, выше ее, с каштановыми волосами, голубыми глазами, как и ее супруг. В этом Аньес была уверена, хотя и не помнила, поскольку выбрала мужчину, похожего на Гуго, в отличие от предыдущего, незнакомого и почти безликого отца Матильды.

Как она боялась идти к прорицательнице, которую порекомендовала Жизель, ее старая кормилица! Лачуга злой феи провоняла потом и застарелым жиром. Мерзкая ведьма подошла к ней и вырвала из рук корзину с жалкими дарами, ко-торую в ту пору шестнадцатилетняя Аньес принесла ей. Хлеб, бутылка сидра, кусок сала и курица.

Аньес стало страшно, когда женщина, положив руку ей на живот, стала внимательно разглядывать ее. В глазах ведьмы зажегся злой огонек, и она буквально выплюнула свой приговор:

— Еще одна курица. Ты снесешь еще одну курицу. А вовсе не славного мальчишку с хвостиком между ног!

У Гуго де Суарси не будет посмертного наследника. Отныне ничто не могло спасти Аньес.

Девушка стояла неподвижно, с недоверием глядя на старуху. Все было сказано, все было кончено.

И вдруг настроение ведьмы резко изменилось. Злобная радость уступила место панике. Старуха завизжала, натягивая сальный фартук на шапку, словно ничего не хотела видеть. Она вытолкнула Аньес на улицу, велев ей больше никогда не приходить сюда.

Аньес повиновалась. Она боролась с желанием упасть прямо здесь, свалиться в грязь, смешанную с экскрементами свиней, и навсегда заснуть.

Стояла жуткая зима 1294 года. Через несколько недель, вечером 28 декабря Аньес смотрела, как догорают последние угли. Смертоносный холод безжалостно терзал людей и зверей. Столько умерших! Суарси-ан-Перш похоронил треть своих крестьян в общей могиле, наспех вырытой на окраине. К тому же началась эпидемия гнойных колик.

Ни у кого зуб на зуб не попадал. Люди цеплялись друг за друга, словно последнее тепло могло передаться привидениям, еще державшимся на ногах.

Живые днем и ночью молились в ледяной часовне, примыкавшей к мануарию, надеясь на чудо. Свои несчастья они связывали с недавней гибелью их повелителя, Гуго, сеньора де Суарси.

Серебристый пушок местами покрывал поленья, догоравшие в камине ее спальни. Последнее полено, последняя ночь.

Она презирала себя за жалость, которую питала к самой себе. Она не заслуживала снисхождения, поскольку вела себя как распутная женщина. А голод или холод не могли служить ей оправданием.

Аньес закуталась в прекрасное манто, подбитое мехом выдры, и сбросила шерстяные вязаные башмачки, подумав, что Матильда, которой было полтора года, сможет их носить через несколько лет, если Господь оставит ее в живых.

Аньес спустилась по винтовой лестнице, ведущей в просторный общий зал. Казалось, все исчезло, кроме эха ее шагов по ледяным темным плитам.

В часовне ее ждала Сивилла, которую Аньес приютила несколько месяцев назад, поскольку беременность, наступившая в результате изнасилования, роднила бедную девушку с ней самой. Сивилла, изможденная, посиневшая от холода, лишений и страха. Тонкая рубашка доходила ей до самых щиколоток, вздуваясь на животе. Роды приближались. Сивилла радовалась, что вскоре соединится с чистотой, которая была ее единственной страстью. Улыбаясь в экстазе, она пообещала:

— Смерть будет легкой, мадам. Мы проникнем в Свет. Вы боитесь?

— Замолчи, Сивилла.

Они подошли к алтарю. Аньес сняла манто, потом расстегнула тонкий кожаный поясок, завязанный под грудью, чтобы скрыть округлившийся живот. Вдруг она перестала что-либо чувствовать. Но через несколько мгновений из-за ледяного холода на ее глаза навернулись слезы. Она устремила взгляд на расписанное деревянное распятие, затем упала на колени, схватившись руками за живот. Смерть быстро забрала Сивиллу. Однако до самого последнего вздоха молоденькая девушка повторяла: Adoramus te, christe¹. Adoramus te, christe.

Но вот Аньес покачнулась. Ледяные камни приняли ее без малейшего сострадания. Она сложила руки крест-накрест, ожидая конца. Она молилась за Матильду, повторяя, что грешила вопреки своему телу и духу и поэтому не заслуживала прощения. Она молила, чтобы проклятие обрушилось только на нее одну. Постепенно сознание покидало ее. И вдруг прозвучал властный голос, приказывавший ей встать, жить. Жизель, ее старая кормилица.

Жизель прижалась к ней, заставив Аньес вернуться в тот мир, который внушал ей такой ужас.

Сивилла умерла. Девочка, которую она носила в себе, тоже. Но менее чем через час родилась Клеманc.

Если бы Клеманc была мальчиком, Аньес, несомненно, пренебрегла бы слухами, объявив ребенка посмертным наследником Гуго де Суарси. Это не было бы обманом в прямом смысле слова. Но вторая дочь ничего не меняла в судьбе вдовы, не имевшей сыновей. К тому же незаконнорожденный плод ставил под угрозу вдовье наследство, которые у Аньес могли отнять, если будут получены свидетельства ее недостойного поведения. И Эд сделал бы это с великой радостью.

От гнетущей и вместе с тем такой знакомой боли у Аньес подкосились ноги. Вдруг Клемане узнает, что она — дочь мадам де Суарси? Сумеет ли она простить мать за столь презренную мистификацию? Простит ли она мать за то, что та отдалила ее от себя, лишила места, положения, хотя и скромного, в обществе? Аньес приходилось столько лет лгать, терзаться угрызениями совести, а теперь она испытывала страх потерять существо, которое любила больше своей жизни.

— Мадам? Мадам, вы пугаете меня... Вы такая бледная, вы...

Настойчивый голос Леоне вырвал Аньес из ядовитой вселенной прошлого, вернув в просторный зал. Она дрожала

всем телом. Ценой колоссальных усилий ей удалось произнести почти нормальным голосом:

— Простите меня, рыцарь. Я погрузилась в воспоминания. А они отнюдь не радостные. И у меня нет права требовать Света, — ответила Аньес с жалкой улыбкой на губах.

— Вы правы только в одном: Света требовать бессмысленно.

Аньес не поняла, что хотел сказать рыцарь, но не осмелилась переспросить. Внезапно она почувствовала, что сейчас очень важно жить настоящим, оставить на какое-то время воспоминания, отравлявшие ей память. Уверенным тоном она продолжила:

— Я заслуживаю объяснений, рыцарь.

— Не заблуждайтесь. Я не хочу быть ни двусмысленным, ни таинственным. Я опасаюсь... Я боюсь, что из-за меня вы можете оказаться в опасности, а эта мысль мне невыносима.

— Полно, мсье! Меня пытались уничтожить, бросив в когти инквизиции. А до этого мне попытались приписать все эти гнусные убийства, когда жертвами становились монахи, эмиссары покойного святого отца. Мой платок, брошенный недалеко от одного из убитых эмиссаров. Буква «А», обнаруженная под изувеченными трупами. Разумеется, все это козни служанки.

— Буква «А»? О... Эту букву выводили эмиссары. Она не имеет ничего общего ни с вашим, ни с каким-либо другим именем. Это первая буква слова apocalipsis.

— Апокалипсис?

— Но не в том смысле, в каком мы его понимаем. Откровение, пришествие, озарение. Возрождение. Начало новой вселенной.

— Какое возрождение? Какая вселенная?

— Вы требуете от меня описания? Но у меня его нет. Надежда.

Аньес рассердилась и решила напомнить:

— Вы обязаны мне, мсье. Откровенность за откровенность. Можете не сомневаться, мне откровенность далась нелегко.

Аньес ясно почувствовала, что между ними возникло препятствие. Рыцарь, положа руку на сердце, поклонился:

— К вашим услугам, мадам.

— Что означает стертая фраза, буквы которой переписал Клеман? — Аньес подняла руку, не дав Леоне возможности возразить. — Помилосердствуйте, рыцарь. Не думайте, что ваша «прискорбная забывчивость» послужила для меня убедительным объяснением. Что означает эта фраза?

То, что Аньес заинтересовалась этим основополагающим элементом, в очередной раз послужило Леоне доказательством, что она унаследовала пророческий дар, передававшийся в его семье по женской линии. Он отбросил последние сомнения:

— «Потомство передается по женской линии. От одной из них возродится другая кровь. Ее дочери увековечат ее».

Ледяная волна накрыла Аньес. Как много всего наконец прояснилось! Ее недавний обман, когда она позволила Леоне поверить, будто Клеман был ее сыном, нашел себе оправдание, равно как и ее неожиданное требование вырвать страницу с именем Клемана из регистрационной книги. Едва слышно Аньес спросила:

— Как вы думаете, о каком потомстве идет речь? О какой крови?

— Об этом я не скажу даже под пыткой, мадам. Тем более вам, несмотря на бесконечную любовь, связывающую мою душу с вашей. Не настаивайте, умоляю вас. Я отказываюсь лгать вам.

Сказав это, рыцарь вышел, вернее, выбежал, даже не откланявшись. Мысль, что после посещения командорства он может навсегда исчезнуть из ее жизни так же стремительно, как ворвался в нее, ошеломила Аньес. Что связало их? Что было таким важным, жизненным, как ей казалось?

Лауды* еще не начались, когда им оседлали лошадей.

Аньес на минуту задержала Клемана для короткого разговора. Она говорила таким настойчивым, требовательным тоном, что Клеман удивился. Ни под каким предлогом рыцарь де Леоне не должен был догадаться, что на самом деле Клеман был девочкой. Аньес нервно добавила:

— Если бы мне сказали, что я буду бояться проницательности рыцаря гораздо сильнее, чем проницательности моего сводного брата, я немедленно выбросила бы эту мысль из головы. Но это так. Клеман, будь осторожен. Он гораздо умнее Эда.

— Почему это так опасно, мадам? Он наш самый надежный союзник. Он и граф д’Отон, — ответил мальчик. — Но наш сеньор многого о нас не знает.

Аньес колебалась, прикусив губу. Она не могла признаться Клеману в том, о чем поведала Леоне накануне. Она хотела убедить себя, что время еще не настало. Но честность одержала верх: ее страхи основывались исключительно на реакции Клемана.

— «Потомство передается по женской линии...» Ты соответствуешь второй теме.

— А вы — первой.

— Клеман, у нас мало времени, — занервничала Аньес. — Умоляю тебя, доверься моему чутью. Пусть он ничего не знает о том, что ты на самом деле девочка.

— Хорошо, мадам.

Лес Мондубло и командорство тамплиеров Арвиля, Перш, декабрь 1304 года

Клеман и Франческо де Леоне, словно заключившие негласный договор, ехали в полном молчании. Лишь изредка они обменивались ничего не значащими фразами о суровой зиме, морозах, от которых трескалась кора деревьев, скудной трапезе, которую вскоре приготовят из припасов, собранных Аделиной им в дорогу. Совсем немного: хлеб, сало, сыр и бутылка сидра, чтобы согреться.

Вот уже несколько минут Клеману не давало покоя банальное, но настойчивое желание. Что делать? Два часа назад рыцарь предложил сделать короткую остановку. Леоне подошел к дереву, повернулся спиной, и Клеман позавидовал рыцарю, что тот так легко мог справить естественную нужду. Подросток, покачав головой, ответил отказом на предложение Леоне последовать его примеру, сказав, что он еще в состоянии потерпеть.

Через несколько часов езды на рабочих лошадях мануария они наконец сделали привал. Клеман плавно соскользнул со спины Розочки, опасаясь, что, сделав резкое движение, не сумеет сдержаться. Наигранно веселым тоном он сказал:

— Я соберу немного упавших веток³⁵. Потом мы разведем костер и согреемся.

— Хорошая мысль, — одобрил Леоне, спешиваясь с крупного, серого в яблоках жеребца, злобного Мариоля, который предательски попытался укусить его за руку, когда рыцарь подошел к нему сегодня утром, но затем, внимательно посмотрев на него, смягчился.

На глазах девочки появились слезы облегчения, когда она, зайдя довольно далеко в лес, спустила браки и присела на корточки.

Когда она, то есть он вернулся к их биваку с большой охапкой веток, Леоне уже вытащил из походной сумы содержимое и грел в руках оловянный котелок, наполненный снегом. Они молча поели, согревая руки над огнем.

— Вам не холодно, рыцарь? — спросил Клеман. — Вы привыкли к более мягкому климату.

Леоне внимательно посмотрел на мальчика, кладя в рот последний кусок.

— Я ко многому привык. К жаре, холоду, лишениям, изобилию, дождю, пустыне, дружбе и ненависти. К жизни и смерти тоже. Понимаешь, тебе кажется, что нет ничего прекраснее дождя только в том случае, если солнце пустыни в течение многих недель обжигало твою кожу. Точно так же происходит и со всем остальным.

— Мы особенно высоко ценим любовь и дружбу, когда на себе познали ненависть. В этом я не сомневаюсь. Но жизнь? Мы живем и только потом узнаем, что такое смерть.

— Не заблуждайся. Мы несем смерть в себе с самого рождения и знаем об этом. Жизнь — это всего лишь переходный период. Смерть предоставляет ее нам, но она безжалостный, беспощадный ростовщик. Она всегда заставляет платить по счетам. Именно это делает жизнь столь ценной. Твою собственную жизнь, жизнь других. Я всегда удивляюсь, как можно убивать или мучить и испытывать при этом удовольствие. — Франческо де Леоне выпрямился и более веселым тоном продолжил: — Фи, прекратим эти разговоры! Какими же мрачными мы стали!

Леоне поднял небольшую, наполовину обугленную веточку и, воспользовавшись ею как стилом, стал чертить план коман-дорства на земле, проступившей из-под снега, растаявшего от жара их костра. Сначала он нарисовал большой овал неправильной формы, изображавший крепостную стену, и сказал:

— Смотри и запоминай. Именно это я делал во время своего первого и единственного визита в командорство. Встанем напротив главных ворот. Слева находятся конюшни. Просторные, поскольку говорят, что в них круглый год могли стоять более пятидесяти боевых лошадей. Затем лошадей стреноживали, грузили на уссарии³⁶ и везли в Святую Землю. По крайней мере так было еще пятнадцать лет назад. Теперь там-плиеры продают их на ярмарках как рабочую скотину. Досадно, когда думаешь о достоинствах и отваге этих животных. За конюшнями разбиты огороды, овощной и аптекарский, снабжающие сообщество тамплиеров овощами и большинством лекарственных средств. Справа от ворот ты увидишь скромное здание, зажатое между церковью Пресвятой Богородицы, нашей целью, и службами. Это дом ргаесерtoг³⁷. Нам нужно остерегаться его. По традиции всю ночь три сержанта, сменяющие друг друга, стоят на страже под узкими бойницами. Но, — добавил Леоне, улыбнувшись, — по той же традиции этого спокойного края они быстро засыпают. Чуть дальше возвышается круглая сторожевая башня из черноватого известняка, защищающая церковь. Храм легко узнать по массивной двухуровневой колокольне с угловой аркой. Как я тебе уже говорил, храм Пресвятой Богородицы примыкает снаружи к крепостной стене, чтобы сельские жители могли присутствовать на церковных службах, не проходя через командорство, а следовательно, не нарушая затворничества мо-нахов-тамплиеров. Другая дверь, та, которая нам и нужна, позволяет братьям проникать в боковые приделы, не выходя за крепостную стену. В центре командорства стоит большой амбар, в котором хранится урожай, собранный на окрестных полях и уплаченный в виде церковной десятины. За ней возвышается другая, толстая и круглая сторожевая башня³⁸. Эта башня вызывает у меня особое беспокойство. Она защищает большой амбар и все, что в нем хранится. Могу поспорить, что тамплиеры, стоящие возле нее на часах, гораздо более бдительные, чем те, что храпят возле дома командора.

Клеман внимательно смотрел на кружочки и линии, нарисованные рыцарем. Направив указательный палец на крест, нарисованный за большим амбаром, он спросил:

— А что это за маленький крестик, вот здесь, справа от второй сторожевой башни?

— Это печи.

— Значит, если мы обогнем их справа, мы избежим встречи со стражниками обеих башен. Нам следует идти вдоль левой стены церкви Пресвятой Богородицы, тем более что маленькая дверь расположена посредине.

Способность Клемана мыслить как настоящий стратег поразила Леоне. Мальчик предложил точно такой же план, какой он сам разработал.

Леоне посмотрел вверх. Обнаженные ветви деревьев заслоняли бледное солнце. Госпитальер выпрямился, потянувшись всем телом. Клеман тут же последовал его примеру. Он затопал ногами, чтобы сбить снег, прилипший к подошвам его сапог.

— Поехали, мой мальчик. Цель нашего путешествия близка. В седло! Мы доберемся до командорства поздно вечером, после повечерия.

Они привязали лошадей к дереву в нескольких туазах от каменистой тропинки, поднимавшейся к высокой стене, окружавшей здания командорства Арвиля. Подъемный мост перед главными воротами был поднят на ночь. Почти черные воды Коетрона заливали рвы и слабо блестели под тусклыми лучами луны, время от времени появлявшейся из-за ночных облаков. Леоне захотелось увидеть в этом знак: даже луна была их союзницей. Клеман предложил:

— Никто не заподозрит маленького оборванца. Я могу обойти командорство, чтобы убедиться, все ли вернулись.

— В этом нет необходимости. Жизнь в командорствах подчиняется строгому уставу, схожему с уставом монастырей. После вечерни, на закате солнца они поужинали. А после повечерия отправились в дортуары или заступили на службу. Подождем еще несколько минут. Клеман... Я дал слово твоей даме и сдержу его благодаря тебе.

— Благодаря мне?

— Если... наша затея не удастся... если нас обнаружат, я требую, чтобы ты тут же спасался бегством, без оглядки, не дожидаясь меня, так быстро, как только сможешь.

— И оставить вас одного перед лицом опасности!

Леоне с трудом подавил улыбку, которую вызвал у него горячий протест мальчика. Клеман походил на свою мать, но не знал этого. Леоне постарался не обидеть его:

— Я нисколько не сомневаюсь в твоей отваге. Но будет ли нас двое или я буду один, это ничего не изменит, если нам придется сражаться с сотней тамплиеров. Я постараюсь их задержать, чтобы ты сумел добраться до Суарси. Таким образом я сдержу свое обещание. В любом случае меня схватят. Я сложу оружие, когда ты будешь уже далеко. У меня нет ни малейшего желания быть изрубленным на куски.

Клеман недоверчиво спросил:

— Вы обещаете, что они не убьют вас?

— Это очевидно, — заверил рыцарь, моля Бога, чтобы тамплиеры тоже считали это очевидным.

— Хорошо, я согласен, мсье. Но все же надо постараться, чтобы нас не заметили.

— Я тоже считаю это лучшим решением. Пойдем! Сейчас самое время.

Обогнув рвы слева, они пошли вдоль бесконечной крепостной стены, сложенной из рыжеватого железистого песчаника, который добывали в расположенных неподалеку карьерах Корменона и Сарже. Наконец они поравнялись с большим амбаром. Они отчетливо видели его крышу, покрытую дранкой из каштанов, в изобилии растущих в этом краю. Древесина каштанов, неподвластная погоде, оставалась прочной на протяжении более ста лет. Толстая круглая сторожевая башня возвышалась слева, чуть в стороне от амбара. Еще дальше слева стояли печи. Они были гораздо ниже двух других построек, и поэтому из-за крепостной стены их не было видно. Они шли, считая шаги. Вдруг Леоне взмахом руки велел остановиться. По его расчетам они сейчас находились чуть левее печей, а следовательно, их не могли заметить из башни, бойницы которой выходили на амбар.

Леоне поднял Клемана как перышко. Подросток сел верхом на гребень стены и через несколько секунд распластался ничком, слившись с темнотой. Потом по мере своих сил он помог рыцарю, пусть поджарому и мускулистому, но тяжелому для мальчика. Клеман подивился ловкости и проворству Леоне. Теперь он понял, почему тот легко влез к нему на чердак по веревке, привязанной к раструбу. Они спрыгнули со стены и замерли, тревожно прислушиваясь. Их окружала полная тишина. Низко согнувшись, они добрались до мощной стены храма Пресвятой Богородицы. Клеман внимательно посмотрел на выступающую часть здания. Именно здесь была дверь, позволявшая братьям заходить в церковь, не покидая территории командорства. Как и говорил рыцарь, маленькое окошко, защищенное только одним толстым прутом, было расположено на уровне человеческого роста. Клеману показалось, что пространство между стеной и железной перекладиной уже, чем отдушина в библиотеке аббатства Клэре.

— Сумеешь пробраться? — взволнованно прошептал Леоне.

— Не без синяков и шишек, несомненно. Надеюсь, что я не застряну, — шепотом ответил подросток.

Леоне подсадил его. Клеман напрягся, пытаясь себя успокоить: если голова пролезет, значит, пролезет и тело. Шероховатые камни безжалостно царапали и ранили плечи. Клеман сжал зубы, чтобы не застонать от пронзительной боли. Он выдохнул изо всех сил, чтобы как можно сильнее втянуть ребра, отчаянно извивался, втягивая одно бедро, потом другое. Наконец он пролез внутрь головой вперед. Госпитальер удерживал мальчика за ноги. Несмотря на ледяной холод, Клеман задыхался. Едва повысив голос, он попросил:

— Отпустите одну ногу, но держите вторую, иначе я разобью себе голову.

Клеману удалось немного выпрямиться и схватиться рукой за железный прут. Леоне отпустил вторую ногу, и Клеман спрыгнул внутрь. Он подошел к двери, растирая ушибленное плечо. Засов, запиравший дверь, поддался легко. Вскоре Леоне присоединился к Клеману.

Они прошли в неф. Дорогу им освещал слабый лунный свет, лившийся из высоких круглых окон. Вдали, возле хоров, светлое пятно колыхалось на некотором расстоянии от пола. Маленький загадочный метеор. Клеман показал на пятно рукой. Леоне прошептал:

— Это свечи, посвященные Пресвятой Деве.

Клемана охватило странное чувство. По внезапно побледневшему лицу госпитальера он понял, что это чувство было взаимным. Клеману казалось, что он попал в другую вселенную, неподвластную времени. Страх, не покидавший его на всем протяжении их пути, исчез. Даже ледяной холод, казалось, не осмелился последовать за ними. У Клемана кружилась голова. Он закрыл глаза в надежде, что так быстрее привыкнет к темноте. Леоне вытащил из мешка две башенки и пошел к хорам. Вскоре его высокий силуэт поглотила темнота. Клеман подумал, что он остался один в мире, во вселенной, защищенный этой массивной церковью. Но страшно ему не было. Две крошечные звездочки отделились от метеора и теперь плыли к нему. Он взял башенку, протянутую ему рыцарем. Очень тихо — но не потому что боялся, что их услышат на улице, а потому что толстые стены призывали к доверительности, — Леоне сказал:

— Как видишь, кроме алтаря, нескольких канделябров и расписанной статуи Девы Марии, здесь нет ничего такого, что могло бы послужить тайником. Если не считать заложенной ниши и поворачивающейся плиты, которую мы должны найти.

— Но почему вы так уверены в том, что предмет ваших поисков спрятан именно в этом храме, а не в другом здании?

— Инстинкт вкупе со знанием образа мышления тамплиеров, который, несмотря на вражду между орденами, очень схож с нашим. Храм — это священное место любого коман-дорства. А оба наши ордена свято чтут Деву Марию. Мария дарит жизнь и защиту. Мария знает, но молчит. Кто, как не она, может надежно хранить такую важную тайну?

— Весомый довод. Нам предстоит простучать все стены и пилястры, не говоря уже о плитах. Но до утра мы не закончим.

— Ты уйдешь до рассвета. Я найду способ спрятаться.

— Здесь? — возразил Клеман. — Как вы надеетесь спрятаться? Вы же сами сказали, что обстановка здесь очень скромная.

— Крипта. В ней хоронят командоров и членов капитула, если есть место. Пойдем проверим. Туда должны вести две лестницы — одна из нефа, вторая из хоров.

Низкая дверь находилась за высокой деревянной статуей. Вдруг у Клемана мелькнула мысль, что Пресвятая Дева с выпуклым лбом, едва выступающими скулами и маленьким ртом в форме сердечка похожа на Аньес.

Они спустились в длинный подвал со сводчатым потолком. Вопреки их ожиданиям, здесь было сухо, хотя и холодно.

Шесть надгробных памятников. Шесть лежащих фигур. Клеман подошел к каменным силуэтам со скрещенными на груди руками, прекрасным в своей простоте. На первом постаменте, на котором лежала скульптура, изображавшая невысокого тщедушного мужчину, он прочитал: «Frater Robertus de Avelin est preceptor tunc temporis Areville, 1208»'. Клеман подошел ко второй скульптуре, изображавшей человека атлетического телосложения, молодого, поскольку так было принято изображать покойных в то время:³⁹ «Анри де Куэм, 1176 год». Никаких других сведений Клеман не нашел. Он внимательно разглядывал третьего мужчину с внушительной бородой, потом четвертого, несомненно, самого высокого из всех. Худое лицо, длинный прямой нос, квадратные челюсти — все свидетельствовало о том, что покойный был властным человеком. Сильные руки, немного непропорциональные. Да, это был солдат, воин. Надпись, высеченная в камне, уточняла: «Гильермус де Аридавилла, 1218 год»⁴⁰, повторяя древнее латинское название Арвиля. Гийом д’Арвиль. Дальше шла эпитафия. Клеман перевел: «Он ушел в шестой час* филипповок и вернулся в девятый час* нового года». Гийом д’Арвиль. Знакомое имя. Клеман уже где-то встречал его. Внезапно подростку показалось очень важным порыться в своей памяти, однако ничего конкретного он не мог вспомнить. Он внимательно смотрел на гранитные прямые складки платья, тяжелый меч, лежавший сбоку и достигавший ступней. Возле икры была вырезана узкая пятиструнная виела⁴¹ с двумя эфами, а также лук. Это пробудило любопытство Клемана. Все каменные фигуры, которыми он до сих пор любовался, отличались строгостью, а вот дека виелы была изящно вырезана. Ее украшал сложный узор, настоящее каменное кружево. Клеман нагнулся, чтобы лучше рассмотреть. И вдруг он почувствовал, как у него перехватило дыхание. Он вспомнил. О Гийоме д’Арвиле упоминалось в хартии о строительстве женского аббатства Клэре, решение о котором было принято в июне 1204 года Жоффруа III, графом Першским, и его супругой Матильдой Брауншвейгской, сестрой императора Оттона IV. В одном из картуляриев библиотеки он прочитал — правда, бегло, поскольку он тогда искал сведения о теории Валломброзо, — что сьер Гийом д’Арвиль скончался, возвращаясь из Святой Земли, недалеко от Константинополя, летом 1229 года. Значит, он не мог быть похоронен в командорстве! Этот надгробный памятник... Боже мой! Нет, это невозможно, он на неверном пути! Во рту пересохло. Сдавленным от волнения голосом он позвал:

— Рыцарь, скорее!

Леоне подбежал к Клеману. Опустившись на колени, он принялся разглядывать рисунок, на который показывал подросток:

— Святые небеса... Роза. Это та же самая роза. Посмотри на правый лепесток. Он важнее всех прочих. Он так важен, что мы с Эсташем были уверены, что речь идет о каком-то коде, о числе шагов, кардинальных вех... Служит ли этот лепесток опознавательным знаком?

Клеман рассказал рыцарю все, что он знал о Гийоме д’Арвиле, который, по всей вероятности, был тесно связан с командор-ством и аббатством Клэре. Леоне слушал мальчика, напряженный, как струна. Подросток замолчал. Что-то во взгляде рыцаря насторожило его:

— Неужели я сказал нечто такое, что...

— Нет... Просто ты представляешь собой одно из неверо-

ятных совпадении, определяющих мою жизнь... несомненно, самое интригующее.

— Я не понимаю, на что вы намекаете, мсье.

— Неважно. Я сам многого не понимаю. Потом. Время поджимает. Вернемся к этой лежащей фигуре. Ты считаешь, что эта могила пуста, поскольку Гийом д’Арвиль умер в Константинополе?

— Меня смущает другое. Если только я не ошибаюсь... Я читал, что рыцарь д’Арвиль умер летом. Почему же на эпитафии написано, что он вернулся в девятый час нового года?

— Ошибка?

— Нет, не думаю. Я склонен полагать, что речь идет о послании и... Возможно, я глубоко заблуждаюсь, но я не удивлюсь, если столь ценный папирус, который вы ищете, окажется под этой лежащей фигурой.

— Христос милосердный!

Леоне резко вскочил на ноги и воскликнул:

— Помоги мне!

— Но...

— Быстрее! Сначала давай вытащим железные штифты, удерживающие конструкцию по углам. Затем совместными усилиями мы уберем крышку.

— Она, должно быть, такая же тяжелая, как мертвый осел, — простонал Клеман.

— Как два или три осла, полагаю. Но мы не будем поднимать крышку, мы просто сдвинем ее немного в сторону.

Рыцарь сел на корточки и с помощью кинжала принялся разбивать известковый раствор, крепивший крышку к основанию. В течение нескольких минут в крипте раздавалось эхо его учащенного дыхания. Продвигаясь на коленях сантиметр за сантиметром, он наконец полностью обогнул захоронение. Когда он встал, по его лицу градом лился пот. Леоне прошептал:

— Осталось самое трудное. Помоги мне. По моему сигналу толкай крышку изо всех сил.

Леоне сел на пол, прижался спиной к крышке и уперся ногами в стену подвала. Клеман слышал, как тот медленно дышал. Леоне крикнул:

— Давай!

Они вновь и вновь толкали. Тяжелая крышка поддавалась с большим трудом, сдвигаясь каждый раз всего на несколько миллиметров. Клеман даже перестал чувствовать боль, которая жгла ему плечи. Подростку казалось, что его руки тоже превратились в камни. Едва переводя дыхание, едва держась на ногах от изнеможения, он чуть не упал, когда рыцарь сказал:

— Щель, которую нам удалось сделать, достаточно широкая, чтобы в нее пролезла тонкая рука. Боюсь, что эта честь выпала тебе.

Клеман отпрянул назад, пробормотав:

— Но... мне немного страшно.

— Чего ты боишься? — улыбнулся рыцарь, просовывая в крошечное отверстие три пальца. — Если там и были крысы, они сдохли лет сто назад.

— А может, это ловушка?

— Зачем надо устраивать ловушку под надгробием, если эта роза ведет туда только посвященных?

— Вы убедили меня. Ну что ж, покажем нашу храбрость, — громко подбодрил себя Клеман.

Он осторожно просунул руку под крышку и пошарил по дну. Затем он вынул ее и, растопырив пальцы, сообщил:

— Как мы и предполагали, там нет никакого скелета. Черт возьми! Надо толкать дальше, рыцарь. Я могу ощупать только треть дна.

Они вновь принялись за дело, обливаясь потом, натужно кряхтя. Прошло четверть часа. Клеману казалось, что его легкие вот-вот лопнут. Кровь стучала в висках, вызывая острую головную боль.

Теперь щель была достаточно широкой, чтобы подросток мог в нее просунуть обе руки и даже плечи. От боли по щекам Клемана потекли слезы, когда он был вынужден прижаться плечами, безжалостно израненными каменной кладкой церкви, к гранитной крышке. Он стал медленно ощупывать, осматривать вслепую каждый сантиметр дна. Вдруг он закричал от отвращения, когда его пальцы коснулись какого-то рыхлого, мягкого, как плоть, предмета. Сделав над собой невероятное усилие, он вытащил этот предмет, приготовившись к худшему.

Леоне выхватил его из рук Клемана, развернул и воскликнул, всматриваясь в то, что весьма напоминало пергамент:

— Ничего не понимаю! Это план аббатства Клэре, точно такой же, какой мне передали по просьбе моей тетушки Элев-сии де Бофор после ее смерти. — Разволновавшись, он спросил: — А ты уверен, что там больше ничего нет?

— Я ощупал каждый сантиметр захоронения, даже каменные стенки и внутреннюю часть крышки. Дважды. Если папирус с текстом на арамейском языке и спрятан в храме, то точно уже не под этой лежащей фигурой. Можно? — спросил Клеман, протягивая руку к старинной велени¹.

— Обрати внимание, на плане отмечена тайная библиотека Клэре. А это доказывает, что она была задумана с самого начала, — сказал Леоне голосом, в котором явственно слышалось отчаяние.

— Да, правда. Посмотрите... вот здесь, в самом низу можно различить подпись... Поднесите башенку ближе, прошу вас. А... Ги... ль... рмус д... Арид... вил... Гильермус де Ари-давилла!Значит, он заверил план.

Леоне склонился над веленью и задумчиво произнес:

— Странно, но на экземпляре, который хранится у меня, нет подписи.

При слабом свете башенки Клеман продолжал рассматривать план. И вдруг он увидел ее, крошечную, частично спрятанную в букве «о» слова bibliotheka⁴². Розу.

Срывающимся от волнения голосом Клеман прошептал:

— Папирус находится в тайной библиотеке Клэре.

Леоне нисколько не сомневался в справедливости слов

мальчика. Его охватила глубокая нежная печаль. Элевсия, милая Элевсия. Знала ли она там, куда теперь вознеслась, что многие годы хранила столь важную, столь бесценную тайну, стоившую жизни многим людям? Покойся с миром, моя дражайшая мать. Я подхватил твой факел.

Леоне посмотрел на отодвинутую крышку, но Клеман опередил его, сказав тоном, не терпящим возражений:

— Я не могу, рыцарь. У меня горят плечи. Тем хуже, пусть все остается в таком виде. Никакого святотатства, поскольку могила была пустой.

— Ты прав. Пошли. Под покровом ночи мы ускользнем незамеченными.

Пробил девятый час, когда Леоне и Клеман добрались до ма-нуария. Изнемогая от усталости, они оба припали к шеям своих лошадей. Измученный Мариоль раздраженно фыркал и яростно тряс гривой, и Франческо де Леоне с облегчением передал жеребца на попечение Жильберу Простодушному. Рыцарь с трудом добрался до амбара и рухнул как подкошенный на солому. Клеман исчез словно по мановению волшебной палочки. Леоне мог бы дать голову на отсечение, что сейчас Клеман подробно рассказывает своей даме об их приключениях. Он надеялся, что мальчик не забудет перевязать свои раны. Когда Леоне очнулся от крепкого сна чуть позже повечерия, у него кружилась голова, а желудок приятно сводило от голода.

Умывшись ледяной водой, Леоне вошел в просторный общий зал. На столе уже стоял его прибор. Аньес и Клеман доедали гороховое пюре с грудинкой и шафраном. Затем Аделина подала коноплянок. Она зажарила птичек на сале, затем несколько минут томила в мясном бульоне, приправленном имбирем, корицей, не говоря уже о кислом виноградном соке и красном вине. Настоящее чудо, однако есть его надо было с величайшей осторожностью, если только не следовать отвратительному примеру Эда де Ларне. На десерт была подана черная нуга с миндалем и ломтики сушеных яблок.

— Садитесь, мсье. Подкрепите свои силы, — пригласила рыцаря Аньес.

Несколько слов, произнесенных довольно сухо. Она продолжила:

— Вы вернули мне Клемана в целости и сохранности, и за это я вам весьма признательна. Но его плечи изранены, словно мальчика били. Похоже, ночью вы собираетесь пуститься в очередную авантюру?

— Покорнейше прошу прощения, мадам, да и у Клемана тоже. Если бы я мог, я поехал бы в командорство один. Но все дело в его маленьком росте и ловкости. Он вам обо всем рассказал?

-Да.

— Ночная авантюра, как вы это называете, будет не такой сложной, поскольку у меня есть ключ от библиотеки. Кроме того, судя по манускриптам, таинственным образом попавшим ко мне, новая аббатиса уехала так же быстро, как и приехала в аббатство. Учтите также, что в аббатстве у меня есть союзница. А раз так, я не могу вам обещать, что этим вечером нам не придется перелезать через очередную стену.

Немного смягчившись, Аньес попросила:

— Но обещайте мне, что вы будете заботиться о Клемане так же, как заботились бы обо мне.

— Клянусь своей душой, мадам. С вашего позволения, мы уедем через несколько часов. Не стоит нас провожать.

— Да? И вы думаете, что я смогу уснуть?!

Леоне рукой показал Клеману на трещины и уступы на высокой стене аббатства, которые могли служить опорой для его ног и рук. Подросток подумал, что ремесло шпиона или вора явно не для него. Аньес оказалась права. Его тело начинало бунтовать. Конечно, мышцы Клемана были еще недостаточно крепкими, но в такое аббатство, как Клэре, нельзя было попасть нахрапом, прибегнув к помощи разглагольствований или неправдоподобных доводов.

Они молча шли по дороге, которую проделал Леоне несколько дней назад, когда рыцаря ошеломило жуткое известие о смерти его милой тетушки Элевсии. Но он мог бы поклясться, что возвышенная душа его второй матери, полная любви и отваги, с тех пор постоянно сопровождала его.

Резким движением Леоне опустил пропитанную маслом кожу, закрывавшую окно кабинета его столь любимой покойной тетушки. Комната погрузилась в кромешную темноту. Леоне прошептал:

— Клеман?

— Да, рыцарь. Я справа от вас.

— Клеман, я хочу дать тебе очень деликатное поручение.

— Но вы говорили, что у вас есть ключ!

— Не об этом речь. Надо пробраться в дортуар монахинь и тихо разбудить сестру-больничную. Нам нужен свет. Да и ее помощь будет нелишней.

— Что?

— Что слышал. Ты же ее знаешь, не так ли?

— Да, я узнаю ее в лицо. Оно не очень-то приветливое. Что вы от меня требуете!.. Хорошо, я выполню вашу просьбу.

— Клеман... Если твой взгляд упадет на... одним словом, на голые плечи или, что еще хуже... ноги дам, потому что, в конце концов, они дамы... Будь настоящим дворянином, закрой глаза.

И хотя в подобной ситуации это было неуместным, девочке захотелось рассмеяться.

— О, не сомневайтесь, я умею вести себя как настоящий дворянин.

Клеман ушел. Леоне проник в библиотеку. Темнота мешала ему.

Рыцарь почувствовал, что за его спиной кто-то стоит. Он резко обернулся, положив руку на головку эфеса меча.

К нему приблизилась тень. Миниатюрная тень. Он выхватил меч.

— Не волнуйтесь. Я не причиню вам зла, клянусь всей душой.

Женский голос. Молодой женский голос. Она подошла к нему, и он сумел разглядеть ее лицо. Что-то знакомое, но он никак не мог понять, что именно.

— Вы помните меня, рыцарь? Кипр, крест Фрейи, руны. С тех пор прошла целая вечность.

— Святые небеса... грязная маленькая нищенка. Это вы, мадам? Ах да... Я узнаю этот удивительный взгляд, который я несколько дней напролет вспоминал после вашего... исчезновения. Моя сестра, мой друг...

Леоне бросился к молоденькой девушке и прижал ее к себе. Она вся напряглась. Леоне не понял ее реакции и смущенно отступил назад:

— Простите меня, но я так рад вас видеть...

— Я тоже.

Жестокие cтрасти бушевали, хотя и недолго, в душе Эскив д’Эстувиль. Проиграла ли она? Выиграла ли? Она так и не

могла решить, каковым был подлинный исход безжалостной борьбы, в которой она противостояла самой себе. Прекрасный архангел никогда не узнает, что ради него она убила, напав со спины на командора тамплиеров. Он никогда не догадается, что всю ночь она прижимала его к себе, оберегая от холода в мрачном лесу. До конца своей жизни он не будет знать о бесконечной любви, заставлявшей ее беспокоиться о нем, мечтать о нем день за днем, ночь за ночью. Эскив улыбнулась. Она, несомненно, выбрала самое приемлемое решение. Если бы она позволила ему обращаться с ней с такой любовью, с такой нежностью, она, вероятно, умерла бы от отчаяния. Он навсегда останется ее обожаемым прекрасным архангелом. Она будет лелеять его в своей душе до самой смерти. Он станет ее всеобъемлющей любовью, столь совершенной, что никакой другой мужчина не сможет стать его соперником. Но он об этом ничего не узнает. Да разве ему необходимо об этом знать? По сути, какая разница? Она жила и дышала ради него.

— Вы нашли манускрипты? — с облегчением спросила она.

Леоне схватил ее руки и нежно поцеловал их. Радостным тоном он ответил:

— Ах... моя таинственная посланница. Мадам, будьте моей доброй феей!

— Я всей душой стремлюсь к этому. И вы никогда не должны об этом забывать. Никогда.

— Даю вам слово.

— Теперь я должна ехать в Париж, мсье. Аннелета Бопре поможет вам. До встречи. Возможно, в этом мире. И наверняка в другом.

Она отошла на несколько шагов, взяла себя в руки и прошептала, обращаясь к самой себе:

— Рыцарь, желаю вам удачи. Я прослежу за этим.

Леоне проводил ее до двери кабинета. Он осторожно открыл дверь и выглянул в коридор, желая убедиться, что путь свободен.

Когда она исчезла, завернув за угол, госпитальер почувствовал в груди сладостную боль. Он больше никогда ее не увидит.

В горестных раздумьях Леоне прислонился спиной к закрытой двери. Приглушенное эхо осторожных, но стремительных шагов вывело его из оцепенения.

Аннелета Бопре, возбужденная, словно потревоженная блоха, буквально бегом ворвалась в кабинет, держа в руках башенку. За ней появился запыхавшийся Клеман.

— Рыцарь... —воскликнула она.

— Тише, сестра моя, говорите тише, прошу вас!

— Прошу прощения. Вот свет. Как я поняла из слов этого очаровательного постреленка, что... ах, боже мой!., цель близка. Ах! Боже мой! Боже мой! — повторяла она, прижимая руку к сердцу. — Какое счастье, какая милость оказана мне! Как жаль, что нашей славной матушки больше нет с нами.

— Нет, она с нами.

— Вы правы, — согласилась она, протягивая к нему руку. — Я полная дура! В свое оправдание скажу, что после внезапного пробуждения я вся на нервах. Но я возьму себя в руки. Что надо делать? Я в вашем распоряжении, мсье. Но прежде... — продолжила она, нагнувшись. — Какая невыносимая банальность... Уф... Не могли бы вы отвернуться, мои милые друзья? У меня спадают чулки. Я так торопилась, когда этот молодой человек... одним словом, я не осмелилась прикрепить их... выше колен, и теперь мне приходится их поддерживать, что очень стесняет мои движения. Мне нужна всего лишь минута, не больше.

Леоне и Клеман отвернулись.

— Ядовитая гадина умерла. Ее отравили. Да, есть высшая справедливость! Жанна д’Амблен, добрый друг всех монахинь, наперсница нашей дорогой Элевсии! Ее убила мнимая аббатиса, очаровательная Нейра с изумрудными глазами, которая вернулась туда, откуда пришла, без манускриптов. Надеюсь, она попала в ад. Я многое отдала бы, чтобы увидеть, как расстроился Бенедетти! Вот. Теперь я могу предстать перед вами в полной готовности. Можете повернуться. Что надо делать?

— Позвольте вам коротко рассказать вам, к каким выводам мы пришли. Потом мы вместе подумаем. Две головы хорошо, но три лучше. А я знаю, какой у вас проницательный ум.

Щеки Аннелеты зарделись. Комплимент доставил ей такое удовольствие, что у нее не хватило мужества опровергнуть его, как того требовало монашеское смирение.

Леоне, которого изредка прерывал Клеман, рассказал Ан-нелете о сделанных ими открытиях. Аннелета пришла в восторг:

— Ах, чудо свершилось! Порой мне жаль, что я не мужчина. Я многое отдала бы, чтобы быть с вами в крипте. Я сильная. Я помогла бы вам сдвинуть лежащую фигуру.

— Нам удалось это сделать, сестра моя. Но ваша помощь нам еще понадобится, — успокоил ее Леоне. — Посмотрите.

Леоне развернул пергамент перед сестрой-больничной.

— Эта та же самая роза, которая вот уже много лет служит мне путеводной звездой. Ее подлинное значение долго сбивало нас с толку. Но теперь жребий брошен. Истина совсем рядом. О чем вам говорит эта роза?

Несколько секунд Аннелета рассматривала велень, а потом сказала:

— Неужели цветок указывает на тайник? В таком случае, его надо вычислить, исходя из его положения в букве «о» слова bibliotheka. Тогда мы поймем, где он находится: в стене или в земле.

Из сумочки, которая всегда висела у нее на поясе, Аннелета вытащила длинную иглу и воспользовалась ею как линей-

кой. Склонившись над большим столом, за которым столько времени проводила Элевсия де Бофор, Аннелета принялась измерять расстояние между розой, спрятанной в букве «о», и нарисованными на плане стенами тайной библиотеки, лестницей, ведущей в реставрационную мастерскую, и высокими бойницами. Затем она пером записывала полученные результаты на клочке бумаги. Наконец Аннелета выпрямилась и сказала:

— Хорошо. Теперь нам надо определить масштаб. Длина внутренней стены библиотеки, идущей вдоль монастыря, составляет 2,3 иглы. Рыцарь, будьте любезны, прошу вас, пройдите вдоль стены, ставя одну ступню перед другой.

Вернувшись через две минуты, рыцарь сказал:

— Мне пришлось проделать это дважды, поскольку я сбился со счета. 31 ступня и еще чуть больше половины¹.

— Иными словами, одна игла означает 13 футов и половину гросса.

Сестра-больничная принялась переводить в футы десятые доли длины иглы, что-то бормоча себе под нос.

Леоне заговорщически улыбнулся Клеману, который в ответ понимающе кивнул. Они преподнесли Аннелете Бопре бесподобный подарок, призвав на помощь ее бесспорные умственные способности. Неожиданный крик заставил их вздрогнуть. Сестра-больничная закрыла рот руками и прошептала в свое оправдание:

— Прошу прощения... Я знаю, надо говорить тихо. Но это от волнения. Я нашла. Место. Стена, напротив той, что вы измеряли.

Аннелета развязала пояс, поддерживавший ее платье, разложила его на полу и обратилась к Леоне:

— Поставьте сюда ногу, рыцарь, а я отмечу расстояние. Так нам будет легче обнаружить тайник.

Минут десять Леоне и Клеман смотрели, как Аннелета измеряла поясом стены и плиты. Вдруг она протянула руку и, ни слова не говоря, указала на камень, расположенный прямо под кольцом, в который вставляли факел.

— Это здесь. По крайней мере, расчеты указывают именно на это место.

Они по очереди ощупывали камень, ища трещину, узенькую расселину, при помощи которой можно было бы привести в действие хитроумный механизм. Напрасно. Взяв в руки кинжал, Леоне попытался разбить известковый раствор. Через четверть часа он отказался от этой затеи. Никто не стал бы так прочно соединять камень, за которым скрывался тайник, с другими камнями.

Лицо Аннелеты исказилось от досады. Она бросилась в кабинет, намереваясь проверить свои расчеты. Рыцарь повернулся к Клеману и спросил:

— А ты что думаешь?

— Мы на ложном пути.

— Но что заставляет тебя так думать?

— Эпитафия. Разгадка кроется там.

Сестра-больничная, подняв голову, задумалась. Потом она попросила:

— Клеман, принеси, пожалуйста, картулярий, в котором говорится о кончине Гийома д’Арвиля.

Подросток исполнил ее просьбу. Аннелета нашла нужную страницу и стала читать, время от времени покашливая:

— Хм... Дело в том, что в описании прошедших событий содержится много неточностей. Однако картулярии никогда не лгут, поскольку должны служить доказательствами. Поэтому их редакторы предпочитают опускать те или иные детали, чтобы избежать досадных ошибок. На честность редакторов можно с полным правом полагаться, поскольку мошенничество — а такие случаи бывали — строго наказывается. Хронисты хорошо усвоили это правило. Если в картулярии сказано, что мсье д’Арвиль умер летом, значит, мы должны в это верить. Мы никогда не узнаем, когда именно: в июле, августе или сентябре, но в любом случае не под Новый год. Тем более что он родился в июне, а вовсе не в начале филипповок. Мои выводы совпадают с выводами Клемана. Эпитафия хочет сообщить нечто иное: «Он ушел в шестой час филипповок и вернулся в девятый час нового года».

Клеман кивнул в знак согласия и добавил:

— Меня удивляет, почему так точно указано время. Такую тщательность соблюдают лишь в отношении королевских семейств, когда речь идет о рождении наследников. А простые люди порой не знают не только в какой день, но и в какой месяц они появились на свет.

Леоне согласился с Клеманом:

— Я считаю, что если код и существует, его надо искать именно в этом направлении. Что ты предлагаешь, Клеман?

— Немного поиграть в загадки, рыцарь.

— В загадки?

Сначала Клеман пояснил свою точку зрения: если данная фраза действительно была тайным шифром, то в ней содержался намек на какое-то событие, которое происходило каждый год в определенное время, поскольку человек, зашифровавший его, не мог знать, когда будут правильно истолкованы эти слова. Затем подросток задал своим спутникам простой, по крайней мере на первый взгляд, вопрос: что каждый год уходит в шестой час филипповок и возвращается в девятый час нового года? Речь не могла идти о фи-липповках, поскольку те заканчивались в Рождество. В кабинете воцарилось молчание. Аннелета прибегла к методу исключения, перечисляя все, что не могло происходить в этот временной промежуток:

— Все религиозные праздники, за исключением Рождества нашего Спасителя. Сюда надо добавить все, что связано с землей, я имею в виду урожай, поскольку зима в разгаре... По

этой же причине все, что относится к жаре и прекрасным денькам...

Леоне попытался положить конец этому бесконечному списку:

— Сестра моя в Иисусе Христе, возможно, противоположный список — того, что может произойти, — окажет нам более существенную помощь?

— Вы правы, — согласилась женщина. — Однако составить его труднее. Впрочем, он поможет мне понять, как мало событий происходит в зимний период!

— Полагаю, вы приблизились к ответу, сестра моя, — вмешался Клеман. — Регулярность и постоянство, поскольку эпитафия была сделана по крайней мере сто лет назад, наводят на мысль, что это событие связано с природой. Ненастье непредсказуемо, приливы и отливы происходят слишком далеко от нас. Кроме того, я никогда не слышал, что они могут продолжаться больше месяца. Что касается затмений, они тоже непредсказуемы и к тому же длятся недолго. А вот солнце и луна возвращаются к нам каждый день и каждую ночь.

— Разумеется, — согласился Леоне, — но круглый год. А нам требуется относительно короткое событие.

Клеман, погруженный в размышления, кивнул головой и продолжил:

— Речь не может идти о различных фазах луны. Их периодичность нам не подходит. — Вдруг он подпрыгнул на месте и выпалил на одном дыхании: — Я понял! Теория Валломбро-зо. Вращение Земли вокруг Солнца. Сейчас мы находимся очень далеко от светила, и поэтому стоят морозы. Свет и тени меняются местами! Бойницы! Разумеется, бойницам специально придали такую форму, чтобы их невозможно было заметить снаружи. Но я готов дать голову на отсечение, что они обладают еще одной функцией: свет проникает через них под определенным углом, из-за чего появляются светящиеся гало и своеобразные тени!

— Иисус милосердный, до чего же он умен! — воскликнула Аннелета.

— Мне не хватает слов, чтобы выразить свое восхищение! — сказал Леоне. — Значит, нам придется дождаться девятого часа завтрашнего дня, поскольку новый год уже близок.

— Скоро всенощная, — напомнила Аннелета. — Устраивайтесь в библиотеке. А я прокрадусь на кухню до того, как встанет наша добрая, но придирчивая Элизабо Феррон, сестра-трапезница, и принесу вам что-нибудь поесть. Потом я вас запру, а чуть позже вновь присоединюсь к вам.

Аньес стояла лицом к камину, слабо обогревавшему неуютный общий зал. Она не соизволила повернуться и склониться в изящном реверансе перед своим сюзереном.

— Мадам.. .я... Ожье принес меня на всем скаку. Я...

Аньес подняла руку и срывающимся голосом потребовала:

— Три слова, мсье. Или вы забыли, на чем мы расстались? На чем вы покинули меня? Три слова, или навсегда уходите из этого мануария и наших жизней. Из моей жизни. Вы человек чести. Я знаю, что вы не будете мстить мне и моим челя-динцам за то, что вы сами оказались неспособны выговорить эти слова. Я по-прежнему буду воздавать вам почести, выполнять свои обязанности и платить подать. Но этим и ограничится наше общение. Я жду, мсье!

Святые небеса! Она отрезала ему путь к отступлению. Она пугала его так, как еще никто не мог испугать, даже когда ему было пять лет. В этом возрасте, как периодически напоминал графу его дорогой Ронан, он совершал безумные поступки и глупости. Позднее дамы — вернее, не совсем дамы, а потаскухи, — оказывали ему честь, находя его привлекательным.

Приятным воспоминанием о слабости прекрасного пола навсегда осталась молодая шлюха из Константинополя, которая подарила ему чудесную ночь в обшарпанной конуре лу-панария большого базара. Она ничего не продавала, потому что он ничего не покупал. Она просто схватила его за руку, рассмеявшись: «Ты мне нравишься. Ты странный, дружок. Странный и нежный. Что еще надо такой девице, как я?» Вдруг став серьезной и робкой, она добавила, потупив взор: «Я знаю, о чем могу тебя попросить. Отблагодари меня утром так, словно я дама».

Утром он накрыл ее одеялом, поцеловал руку и прошептал:

— Мадам, вы удивительный цветок, который я никогда не забуду. Покорнейше благодарю вас.

Взгляд прекрасных карих глаз следил за ним, когда он положил руку в карман, чтобы достать несколько монет. Но когда он вытащил руку, в ней ничего не было. Он осыпал ее лоб и ноги поцелуями, которые той ночью стоили дороже денье. Инстинктивно найдя дорогу к изящным чувствам, продажная и покупаемая, поруганная и осмеянная женщина обрела величие, которое подходило ей так же безупречно, как и расшитая золотыми нитями перчатка. Тревожно улыбнувшись, женщина сказала:

— Мсье... Если по странной случайности наши дороги вновь пересекутся... Окажите мне милость, узнайте меня. Я... Одним словом, с какой бы спутницей вы ни были, я забуду, где мы встретились и чем занимались. Представьте меня как... случайную знакомую, или мимолетное увлечение друга, или недостойную девицу, я не обижусь... Но только не делайте вид, будто не узнали меня.

Внезапно осознав, какая пустота окружала эту женщину, как она отчаянно боролась за свое существование, он смутился, решив преподнести ей подарок, но не золото или серебро:

— Мадам... вы оскорбляете меня! За кого вы меня принимаете? Если, как вы говорите, по странной случайности наши дороги вновь пересекутся, я прошу... нет, я требую, чтобы вы удостоили меня танцем или беседой. Уверяю вас, беседа не будет для вас обременительной, даже если вы будете не одна. Ну, мадам, дайте слово, немедленно. Только не давайте опрометчиво, ведь я его не забуду... ей-богу!

Женщина рассмеялась от удовольствия, натягивая одеяло до самого подбородка. Он подумал, что сейчас она похожа на ту девушку, которой, вероятно, была до того, как ее продали на невольничьем рынке в Константинополе, одном из самых известных рынков Среднего Востока, где торговали белым товаром. Радостная, она мило жеманничала, когда согласилась

*

на то, что всегда останется ее самым прелестным воспоминанием:

— Танец или беседа? Как пожелаете, мсье. Да... вы требуете слово дамы... я даю вам его. Охотно.

Она догнала его, когда он уже выходил из этой конуры, украшенной кроваво-красными тканями и безвкусными безделушками. С улицы врывался не умолкавший ни на секунду шум базара, его сделок, обменов и торгов. Голоса кричали, торговались, беззлобно оскорбляли друг друга. До них доносились надменные крики и отвратительный тяжелый запах «горных слонов»¹, который, как говорили, обратил лидийскую армию в беспорядочное бегство². Иногда они слышали нечленораздельную болтовню попугаев, которых торговцы заставляли по нескольку раз повторять одно и то же, набивая им цену. Ароматы корицы и мускатного ореха смешивались с затхлой вонью коровьего навоза и человеческих экскрементов, с испарениями мускуса и ириса, с металлическим запахом почерневших от мух баранов, висящих на крюках перед лавками. И все это создавало атмосферу, которую было невозможно спутать с любой другой: атмосферу чрева Константинополя. Продажная женщина, имени которой он не знал, прошептала:

— Помни обо мне! Помни! Я дала тебе слово. Потребуй его, когда мы снова встретимся, прошу тебя. Ради меня... Беседа, шербет с миндалем, медовая патока с лепестками роз, чашка чая, неважно, что ты предложишь мне в тот день.

Он вновь поцеловал ей руки и прошептал, прижавшись к ее тонкой коже:

— Мадам, никогда не забывайте, что вы оказали мне честь. Вы совершенный солнечный луч, который будет освещать дорогу измученного путника. Да хранит вас Господь. Если мы когда-нибудь свидимся... Я без колебаний напомню вам о данном мне слове, даже если вы сочтете меня невыносимым грубияном. Уверяю вас, вам не удастся отделаться от моей настойчивости.

Он лгал. Он был уверен, что больше никогда ее не увидит. Однако будущее показало, что эти лживые слова были одними из немногих, которыми он гордился.

Аделина вошла в просторный общий зал, неся кувшин вина, сдобренного пряностями, и хлеб, замешанный на сметане, яйцах и меду¹, которые она быстро поставила на стол, прежде чем исчезнуть, смущенно бормоча:

— Вот... мадам... я испугалась и...

— Я по-прежнему жду.

— Три слова? Вы хотите их услышать? — спросил граф.

— Я требую их. Сейчас, мсье, вы говорите не со своим вассалом, а с дамой. И как велит обычай, у меня есть привилегия приказывать, даже вам, — сказала Аньес, так и не обернувшись к графу.

— Хорошо. Я принимаю и уважаю ваше положение. Три слова! Черт возьми! — выругался он, а потом продолжил: — Прошу прощения, порой я употребляю слова, не предназначенные для ушей прекрасного пола... Привычка, свойственная крестьянам и солдатам. Три слова... Вы требуете их, словно речь идет о сделке, которую легко заключить, ударив по рукам! Если бы это было так просто...

Аньес не шелохнулась, ничего не сказала. Она стояла неподвижно как статуя.

— Да помогите же мне в конце концов! — взмолился он.

Напрасно.

Вот уже несколько минут Артюс д’Отон пытался сдержать безумный счастливый смех, готовый вырваться из груди, — он, который не смеялся целую вечность. Конечно, ситуация была чертовски раздражающей, выводящей из себя, но все же — боже мой! — он был счастлив. Эта женщина была умной, красивой и нежной, как ангел, и в то же время твердой и упрямой как осел. Стадо ослов. Он безумно любил ее, а она изводила его, хотя и не лишала надежды. Жизнь возвращалась к нему бурным потоком, ошеломляя и озадачивая его.

Хорошо. Сейчас он не должен был вступать в схватку с достойным врагом. Нет, ему просто нужно было убедить дорогую и желанную даму в абсолютной искренности и прочности своих чувств. Разумеется, ему, искусному фехтовальщику, было бы легче сразиться с тремя противниками. К сожалению, женщины лучше владели оружием любви. Они в совершенстве владели им, знали все его приемы. Неудивительно, ведь любовь — неважно какая — была делом всей их жизни. В глубине души Артюс хотел, чтобы это всегда было так.

Терзаемый страхом, очарованный, на седьмом небе от счастья, он бросился в бой:

— Я люблю вас, мадам. Страстно, горячо, отчаянно. Ведь вы хотели услышать именно эти три слова? А то я могу повторять до бесконечности: вы моя надежда. Я себя презираю. Я жду вас. Я жажду вас. Клянусь своей жизнью. Клянусь своей душой. Сжальтесь, полюбите меня. Сжальтесь, будьте моей женой. Ах... Боже мой, эта фраза состоит из четырех слов!

Наконец Аньес повернулась и одарила графа такой прелестной улыбкой, какой он еще никогда не любовался. Игривым тоном она спросила:

— Вы подшучиваете надо мной?

Как ни странно, графу сейчас было не до шуток. Суровый, почти мрачный он потребовал:

— Мадам... Я открыл перед вами душу. Я жду ответа... или отказа, быстрого и достойного.

Аньес посмотрела на Артюса так, словно тот лишился рассудка, и воскликнула:

— Отказа? Да вы с ума сошли!

Внезапно разозлившись, она с негодованием сказала:

— Боже мой... Значит, это не вымыслы! Что влюбленные мужчины становятся глухими, слепыми... и даже в какой-то степени немыми! Разве вы ничего не видите? Разве вы ничего не поняли? Невероятно! Дама бесконечно любит мужчину, который бесконечно любит ее. Черт возьми!.. Неужели такое происходит впервые?

— Теперь настал мой черед бояться, что вы подшучиваете надо мной. Впрочем, неважно. Вы так и не произнесли этих трех знаменитых слов, мадам. Я жду.

— Три слова? О, но они не внушают мне страха. Они так давно звучат во мне, мсье. Хотите, я прокричу их, спою, прошепчу или даже напишу? Я люблю вас, бесконечно, навсегда, мой любезный сеньор.

Граф, протянув руки, бросился к ней, но Аньес отступила назад, прошептав:

— Я так... потрясена, немного испугана. Прошу прощения... я не привыкла... По правде говоря... я немного смущена, поскольку чувствую себя юной девушкой, хотя у меня есть ребенок. Вы были правы, хотя и обидели меня в тот момент. Я была так мало замужем, что почти ничего не знаю о замужестве. Разумеется, я... выполняла супружеские обязанности, но...

Граф поцеловал Аньес руку и погрузил взгляд своих темных глаз в бездонные голубые глаза, смотревшие на него:

— Мадам, милая моя, с моей стороны было бы высокомерием думать, что я буду принуждать вас к обязанностям, супружеским или иным. Но я... осмеливаюсь полагать, что мы добровольно соединим свои судьбы как влюбленные, добрые друзья и супруги... Не заблуждайтесь. Я ждал этого момента всю свою жизнь.

Граф отпустил руки Аньес и крепко обнял ее за плечи. Аньес вздрогнула.

— Вы понимаете? Я уже не молод. Я знаю, что мне довелось пережить, я знаю, чего я больше не хочу. Вернее, я знаю, чего я хочу. Вас. — Он опустил веки, и она пожалела, что так пристально смотрела ему в глаза. — Ах, мадам, я обезумел от радости... Я вовсе не веселый человек. Мой бальи, которого вы знаете, находит меня мрачным. Как и все остальные. Мне не хватает легкости, юмора. Знаете ли вы, что благодаря вам я впервые со времен детства рассмеялся, когда вы рассказывали мне о своих злоключениях с пчелами? С этой самой минуты я не сомневался, что вы навсегда покорите мое сердце. Мадам, ко мне возвращается жизнь. От вас. Я чувствую, как она вливается в мои жилы. Это ранит, обжигает и опьяняет. Когда? Когда я могу показать вам своих горделивых лебедей, нежных лам-альбиносов, моих несносных павлинов, чтобы объяснить им, что отныне вы будете их повелительницей?

События развивались стремительно. Вдруг Аньес стало страшно. Все было таким новым, таким непривычным. Но этот мужчина ей так дорог... Аньес овладело странное чувство, ею, которая никогда не испытывала сильных чувств к другим людям, кроме своих дочерей и мадам Клеманc. Впрочем, Артюс был мужчиной, а она прежде не знала подобной любви.

— Но Суарси, мои люди... я не могу бросить их.

— Мы назначим управляющего. Что касается ваших людей, в частности этого постреленка Клемана, вы выберете тех, кто последует за вами. Они будут желанными гостями в нашем графстве.

Аньес закрыла глаза и прошептала:

— Я люблю вас... я люблю вас, я люблю вас... Ах! Как мне приятно говорить вам «я люблю вас», слова, которые до сих пор я произносила только... детям.

Аньес почувствовала, как к ее губам прикоснулись губы графа. Ей показалось, что этот долгий поцелуй был первым в ее жизни. Несомненно, так оно и было. Когда он отпустил ее, Аньес задрожала. Она боролась с желанием броситься к нему, прижаться всем телом. Граф все понял по глазам Аньес и медленно покачал головой, улыбаясь:

— Мне надо ехать, мадам, немедленно, иначе я впаду в грех... во множество грехов, которые мне никогда не отпустят.

— Неужели это действительно так?

— Не искушайте меня. Я легко поддаюсь на соблазн, если он исходит от вас. У меня нет ни малейшего желания сопротивляться. Сейчас мне приходится делать над собой невероятные усилия, чтобы остаться истинным дворянином. И это я, который думал, что можно доверять дамам, известным своей рассудительностью!

— Хорошо. Но вы сами виноваты в этой слабости, этом безрассудстве, которое порой овладевает мной... и ошеломляет меня, признаюсь вам искренне.

Граф принял комплимент, кивнув головой, и быстро, но с сожалением откланялся.

Мысль о жизни, бившейся под его кожей. Мысль о силе, которую он чувствовал в каждом своем движении. Мысль о своем существовании, наконец. Мысль, что годы, лежавшие на его плечах тяжелым бременем, испарились, словно грозовая туча. Мысль, что он был мужчиной, которого удивительная, потрясающая, странная женщина избрала своим единственным мужчиной, не принимая в расчет его состояние и титулы. Он мог бы потребовать и получить любую женщину. Однако ту, которую он желал всем своим сердцем, связывала с ним тонкая, но вместе с тем прочная нить. Нить, которую она сама соткала и которая привела ее к нему. Она не простая, и с ней будет непросто. Граф усмехнулся, садясь в седло. Ожье затряс гривой, приветствуя хозяина. Ронан будет повторять ему любезным, но не допускающим возражений тоном, что «мысли дам такие сложные вовсе не потому, что они думают иначе, чем мы. Впрочем, опыт показывает, что зачастую их мысли оказываются правильными». Жизнь была настоящим чудом. Почему он так долго в этом сомневался? Почему он так долго ждал, чтобы осознать это?

— Ожье... твой хозяин сошел с ума. Безумец, сошедший с ума от любви. Разумеется, это гораздо лучше, чем быть мрачным мудрецом, ты не находишь? Я покончил с грустью, которая так долго не покидала меня. Это прекрасная новость, мой доблестный. Поехали. Нам надо вернуться, пока я не переменил решение и не выбил дверь спальни моей дамы. А до этого рукой подать. Вези меня, Ожье. Мой славный Ожье, до чего же сложна человеческая жизнь!

Проехав несколько туазов, граф возобновил свой монолог:

— Ожье... я мечтаю о ее руках, шее, коже... Наконец... понимаешь ли... Я мечтаю о ее смехе, радостных восклицаниях, когда мы вместе будем гулять в саду. Я мечтаю о ее восхищении, когда она откроет для себя все, что подарит ей замужество... Но что самое худшее, дорогой Ожье, я даже не уверен, что ее привлекают земные блага. Однако я уверен, что пруд, деревья, цветы, павлины и лани очаруют ее.

Почувствовав себя философом, зашедшим слишком далеко в своих надеждах, граф продолжил:

— Нет, Ожье. Вопреки утверждениям Ронана, женщины сделаны из другого материала, отличного от нашего. Обрати внимание, я не говорю, что этот материал менее ценный. В любом случае, он более возбуждающий, по крайней мере для мужчин. А раз так, надо быть честным: он другой, если не сказать — непостижимый.

Радостно рассмеявшись, граф склонился к шее Ожье. Вдруг он понял, что разговаривал с конем, словно тот был великим мудрецом. Впрочем, у Ожье было одно несомненное достоинство: он никогда не спорил.

Колокольный звон известил о начале девятого часа. Аннеле-та, сославшись на необходимость провести очередную инвентаризацию в гербарии, не пошла на мессу. Хотя после смерти отравительницы в аббатство вернулось относительное спокойствие, страх так и не покинул его стены. Регулярные инвентаризации гербария придавали монахиням уверенности. Благодаря им Аннелета могла предотвратить новое подлое преступление. Берта де Маршьен, выполнявшая обязанности заместительницы аббатисы после отъезда мадам де Нейра, поощряла сестру-больничную, без устали хлопотавшую в своих маленьких владениях.

Аннелета Бопре шла решительным шагом. Чтобы отвести подозрения и пресечь любопытство, она решила на минуту заглянуть в гербарий, а затем украдкой выйти, когда все монахини соберутся на молитву в церкви. Она миновала столовую и уже собиралась выйти в огороды, как услышала странные звуки, доносившиеся с кухни. Она крадучись подошла к высокой двери, ведущей во вселенную, которую так любила несчастная Аделаида Кондо. Сначала Аннелета увидела чулки и колыхавшиеся складки платья. Стоя к ней спиной на табурете, монахиня пыталась дотянуться до большого глиняного горшка, в котором Элизабо хранила мед.

— Что вы делаете, сестра моя? — прорычала Аннелета.

Раздался крик, и табурет покачнулся. Аннелета бросилась к горшку с медом и вовремя подхватила его. Монахиня, сделав кульбит, с грохотом упала на пол. Эмма де Патю, сестра-учительница, распласталась на полу в довольно неприличной позе: ее платье задралось до самой головы. Аннелета помогла ей встать на ноги и, прищурив глаза, спросила:

— Что вы здесь делаете?

— Я... я... я...

— Конечно, вы! А дальше?

Вновь став высокомерной, Эмма де Патю презрительно посмотрела на сестру-больничную:

— Ах так! Да кто вы такая? Вы забыли о своем положении? Дочь простолюдина!

— Эти слова здесь совершенно неуместны! — прошипела Аннелета. — Впрочем, они меня совсем не удивляют, поскольку прозвучали из ваших уст. Да, я дочь простолюдина, но я не ворую мед у своих сестер, чтобы тайком обжираться, да еще во время вечерней мессы! Я не бью несчастных детей по щекам, вымещая на них свою злобу...

Эмма де Патю открыла рот, чтобы возразить, но разъяренная Аннелета прокричала:

— Молчите, обжора! Ваши щеки такие же жирные и обрюзгшие, как и ягодицы, которые я, к своему стыду, только что видела! Да, я простолюдинка, но я не заключаю сомнительные сделки с демоном, переодетым в инквизитора! Прекратите притворяться, будто вы удивлены, — продолжала Аннелета, не переводя дыхания. — Я все знаю! Наша любимая покойная матушка видела, как вы разговаривали с Никола Флореном, которого покарал сам Господь... Можете не сомневаться, я доложу об этом проступке нашей новой аббатисе.

Преисполненная решимости нанести последний удар, чтобы отомстить за нанесенное ей оскорбление, Аннелета Бопре сказала язвительным тоном:

— Не заблуждайтесь... Я уверена, что между вами не было греховной связи. В противном случае сеньор инквизитор доказал бы, что он не только чудовище, но и мужчина, лишенный всякого вкуса, да к тому же нетребовательный!

Эти слова окончательно ошеломили Эмму де Патю. Ее жирные щеки затряслись, как свиной студень, а лицо стало мертвенно-бледным.

— Сомнительные дела? — прошептала Эмма. — Да вы лишились рассудка! Я только один раз подошла к сеньору инквизитору, чтобы узнать новости о своем брате, который прежде служил инквизитором в Тулузе, а в ту пору получил назначение в Каркассон. Их пути там пересекались незадолго до отъезда мессира Флорена в Алансон.

Несмотря на свое желание уличить Эмму де Патю еще и во лжи, Аннелета была уверена в ее искренности. Неважно, она еще не закончила.

— А мед? Или вы будете утверждать, что решили проверить, не прогорк ли он?

Реакция Эммы де Патю застигла Аннелету врасплох. Учительница расплакалась, затряслась, как бесноватая, и запричитала:

— Я голодна! Я хочу есть... Всю свою жизнь я испытываю чувство голода. Мой желудок содрогается от спазмов, я едва передвигаю ноги. Я устала от этих постов, постных дней, различных изощренных покаяний, которые зимой становятся еще более невыносимыми. Я умираю от голода с утра до вечера! Голод озлобляет меня, портит настроение. Я выхожу из себя и срываю злость на детях. И за это я сама себя ненавижу! Я хотела любить Бога, но не умирать от истощения каждый день, который Он дарует нам! Это крестный путь. Послушайте: моя жизнь превратилась в крестный путь! Вместо того чтобы молиться, как я хотела, предаваться размышлениям, ибо это моя страсть, я, едва закрыв глаза, вижу колбасы, ломти хлеба с румяной корочкой, фруктовые пюре, ароматное жаркое... Я проклята, проклята... — рыдала Эмма де Патю, закрыв лицо руками.

Невыносимая печаль Эммы де Патю растрогала сестру-больничную. Понимая, что именно она заставила Эмму так страдать, Аннелета протянула Эмме горшок с медом, сказав:

— Держите, ешьте. Я ничего не скажу Элизабо.

Когда Аннелета прокралась в тайную библиотеку, она увидела, что рыцарь де Леоне и Клеман стоят, не отрывая взгляда от высоких бойниц. Она подошла ближе и взволнованно прошептала:

— Ну что?

— Вы пришли вовремя, сестра моя, — откликнулся Леоне. — Пока еще ничего не произошло. Ведь день еще не угас. Мадам, внимательно смотрите на стены и пол.

Аннелета послушно встала в центре просторной библиотеки и стала медленно поворачиваться вокруг себя. Вскоре к ней присоединились Леоне и Клеман.

Клеман вытер потные ладони о браки. Сначала он решил, что эти секунды были, несомненно, самыми долгими в его жизни. Но нет! Нет, самыми бесконечными были секунды, которые текли тогда, когда его дама томилась в застенке.

Клеман и Аннелета вскрикнули одновременно. Вытаращив глаза, сестра-больничная показывала пальцем на одну из этажерок, ту самую, которую можно было отодвинуть и под которой рыцарь де Леоне спрятал трактат Валломброзо. Леоне и Клеман бросились к светящемуся пятну размером с ладонь. Своей формой оно, безусловно, напоминало распустившуюся розу.

— Это решетка на бойнице, чтобы грызуны и птицы не могли попасть в библиотеку и испортить книги, — объяснила сестра-больничная. — Отсюда мы не можем видеть ее. Но я готова поклясться, что именно решетка придает пятну форму розы.

— Скорее, помогите мне. Нужно отодвинуть этажерку, пока пятно не исчезло.

На стене светящееся пятно оказалось в самом центре большого камня. Когда Леоне ногтем поскреб известковый раствор, связывавший камень с другими камнями, тот сразу же начал сыпаться. Песок специально смешали с небольшим количеством гашеной извести, чтобы он не смог затвердеть. Леоне вставил пальцы в образовавшиеся отверстия и потянул. То, что они приняли за тяжелый камень, подалось так легко, что рыцарь потерял равновесие и чуть не упал. Это была пластинка обтесанного камня в палец толщиной. Позади нее находилась небольшая ниша.

Никто из них не закричал от радости, не рассмеялся от счастья. Напротив, они благоговейно молчали.

Леоне опустился на колени. Клеман и Аннелета последовали его примеру. Их объединила немая благодарственная молитва. Несмотря на переполнявшее его блаженство, Леоне боролся с отчаянием, пытавшимся овладеть им. Наконец он добрался до цели. Вот уже много лет — он даже не помнил сколько — каждый день, каждый час его существования был подчинен поискам. Во что превратится его жизнь потом?

Леоне сурово корил себя за трусость, а также за эгоизм. Ему удалось взять себя в руки. Люди умирали, страдали, чтобы наступил этот миг. Впервые рыцарю по заслугам и по справедливости ордена Святого Иоанна Иерусалимского* стало стыдно за себя.

— Рыцарь... мы не можем останавливаться на этом, — прошептал Клеман.

— Знаю.

Леоне подошел к маленькой нише. Ему показалось, что пришлось приложить титаническое усилие, чтобы протянуть руку. Его пальцы коснулись шероховатого свитка. Папирус. Сердце Леоне было готово выпрыгнуть из груди.

— У меня подкашиваются ноги, — пожаловалась Аннелета.

— Умоляю, не падайте в обморок, мадам, — встрепенулся Клеман. — Почему бы вам не пойти в кабинет? Мы скоро присоединимся к вам.

Аннелета послушно вышла из библиотеки.

Наконец Леоне и Клеман вышли из маленькой двери, спрятанной за гобеленом. Но вид у них был расстроенный. Аннелета резко встала и испуганно спросила:

— Это не папирус?

— Нет, папирус, — ответил Леоне. — Но только текст написан не на арамейском, который я могу разобрать, а на незнакомом мне языке. За исключением одной фразы, одной-един-ственной, самой последней фразы, которую я знаю наизусть: «И вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных». Речь идет о Евангелии от Марка⁴³, перекликающемся с Книгой пророка Даниила: «И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое вовеки не разрушится».

— Боже мой... — выдохнула Аннелета. — Второе пришествие? Христос должен возродиться, чтобы вновь спасти нас. Как уточняет Священное Писание, другого царства не будет. Возможно ли...

— Папирус усеян рисунками. Странными, даже вызывающими беспокойство. Причудливыероскошные растения, женщины, купающиеся в просторных водоемах, наполненных зеленой жидкостью².

— Женщины... голые? —удивилась Аннелета.

— Да. У двух из них руки в крови, но они улыбаются. Кровь, текущая из их ран, зеленая.

— Возможно, речь идет о глупой мистификации?

— Не думаю.

— Но разве кровь бывает зеленой? — воскликнула окончательно растерявшаяся сестра-больничная.

Тоненький голосок ласково произнес:

— Разумеется, нет... Но если зеленый цвет означает, что речь идет о другой крови? «Потомство передается по женской линии. От одной из них возродится другая кровь. Ее дочери увековечат ее».

— Что значит «другая»?

— Не знаю, — улыбнулся Клеман со слезами на глазах.

Вот уже несколько мгновений он боролся с желанием убежать. Далеко, куда глаза глядят. Чтобы никто не смог его найти. Ее найти.

Клемане все поняла. Пророческое вмешательство Леоне во время судебного процесса, убийство Папы Бенедикта XI, решившего подготовить второе пришествие, неистовство Гоно-рия Бенедетти, понимавшего, что оно подорвет основы Церкви, которые он и его приспешники постарались упрочить, и даже ужас, побудивший Аньес потребовать, чтобы девочка ни под каким предлогом не призналась рыцарю, кем она была на самом деле.

Она была шестой женщиной, той самой, которая находилась в центре, окруженная пятью другими, в том числе Аньес. Аньес, ее мать. Ее мать, которая раньше них проникла в тайну. Ее мать, больше всего на свете жаждавшая защитить свою дочь от чудесной и вместе с тем страшной судьбы, ибо адская свора набросится на ту, которая осмелится возродить Свет. Подлые коварные души, процветавшие на отбросах мира, постараются уничтожить ее, ведь они не могли допустить, чтобы исчезли расчетливость, низость, подлость — все те пороки, которые позволяли им жировать.

Кто выносит Младенца? Она или одна из дочерей ее дочерей?

Клеманc боролась с неистовым желанием вырвать из рук Леоне папирус и уничтожить его.

Спрятать другую кровь, зеленый цвет которой служил лишь символом. Она не хотела иной судьбы. Она хотела броситься к этой чудесной женщине, которая родила ее. Она хотела упасть перед ней на колени, целовать ее руки, расплакаться, упав ей на грудь. И ничего другого.

Леоне догадался о душевных переживаниях мальчика, но связал их с находкой. Его самого раздирали противоречивые чувства: восторг, даже экстаз, сменялся облегчением. Наконец он нашел, но его поиски должны продолжаться. Аньес, как об этом свидетельствовал его сон, была не Женщиной, а одной из праматерей, после Филиппины. От нее родится Женщина, поскольку он не сомневался, что уже давно преследовавший его сон был вещим. И родившуюся девочку он должен будет хранить как зеницу ока.

Леоне охватила сладостная, бесконечно грустная нежность к Элевсии де Бофор, Эсташу де Риу, своей матери, Клеманc, Филиппине и Бенедикту, которые в нужный момент указывали ему путь.

Через два дня немного раздосадованная Аннелета решила составить после девятого часа компанию Бланш де Блино, их бедной благочинной. Казалось, после ужасной смерти Жан-ны-отравительницы Бланш окончательно впала в старческое слабоумие. Сестра-больничная даже сомневалась, что старая женщина осознала всю подлость Жанны. Бланш сонно качала головой на мессах, засыпала над своей тарелкой во время ужина, а днем то и дело спрашивала, где их славная матушка Элевсия де Бофор, повторяя, что с утра не видела ее. Послушницы, сменяя друг друга, носили ей крепкие травяные отвары, которые готовила Элизабо. По вечерам Тибоде де Гартамп и Берте де Маршьен приходилось подолгу уговаривать Бланш покинуть обогревальню.

Конечно, раздосадованная Аннелета думала, что ей не хватает милосердия, сострадания. К тому же все смерти несчастных монахинь, которых аббатство не так давно похоронило, были на ее совести. Она корила себя, что тогда не пожелала узнать их ближе.

Аннелета Бопре заглянула в обогревальню. Бланш открыла глаза, но тотчас вновь сомкнула их. Несомненно, она спала, как об этом свидетельствовали легкое похрапывание и ровно вздымавшаяся грудь. Аннелета тихо подошла, боясь испугать Бланш:

— Бланш, моя милая Бланш. Я принесла нам два кубка напитка из лепестков мальвы. Это должно нас обеих согреть. Я толкнула локтем Элизабо Феррон, когда она добавляла мед

в ваш напиток, поскольку знаю, что вы очень любите его. Бланш, вы меня слышите? — Аннелета повысила голос.

Старая дама вздрогнула. Казалось, она вышла из небытия. Бланш захлопала ресницами и только потом заметила сестру-больничную:

— Ах... Аннелета, моя дорогая Аннелета! Как мило с вашей стороны... Вы пришли проведать меня. Но садитесь, прошу вас. Подождите, я немного подвинусь. Дайте... я поставлю эти горячие кубки, чтобы вы не обожгли руки.

Старая дама осторожно поставила кубки рядом с теми, которые она уже успела выпить за день, проведенный в полусне. Ее движения были медленными, неуверенными. Сестра-больничная испугалась, что один из терракотовых сосудов сейчас может упасть на пол и разбиться. Но предлагать помощь Бланш ей показалось бестактным. В конце концов, все люди стареют и не любят, когда им об этом напоминают.

Теперь, когда Аннелета пришла в обогревальню, она не знала, о чем говорить с этой женщиной, которую в глубине души всегда недолюбливала. Она начала:

— Чтение Евангелий приносит огромное облегчение, не так ли?

— О, разумеется, разумеется, — закивала головой Бланш. — С каждым разом я нахожу в них новые чудеса.

— Конечно.

На этом разговор на единственную придуманную сестрой-больничной тему иссяк. Аннелета, вздохнув, улыбнулась:

— Почему бы нам не отведать эти вкусные напитки, пока они еще не остыли?

— С удовольствием.

Аннелета хотела встать, но Бланш решительно удержала ее, объяснив:

— Нет, нет, моя дорогая. Мне надо двигаться. Мои старые ноги затекают. Позвольте мне.

Дрожащей рукой Бланш де Блино протянула ей кубок. Ан-нелета пригубила напиток и с трудом сдержала гримасу отвращения. Напиток был приторно-сладким и к тому же холодным. Вероятно, благочинная ошиблась и дала ей свой кубок. Но сказать об этом было бы невежливо. Тем хуже. Она осушит его до самого дна.

Впоследствии Аннелета не раз будет удивляться, насколько тесно связаны чувства и рассудок.

Несколько крошечных секунд Аннелета смотрела на пар, поднимавшийся над напитком, который Бланш пила, причмокивая. И только когда она вновь прикоснулась губами к своему почти ледяному напитку, ее чувства послали рассудку тревожный сигнал. Аннелета подняла глаза. Безжалостный взгляд, сверливший ее, принадлежал не добродушной старой женщине, а сообщнице Жанны.

Аннелета резко встала. Но Бланш неожиданно быстро бросилась на сестру-больничную и повалила ее на пол всей своей массой. Проявив удивительную для своего возраста проворность, разъяренная Бланш придавила коленом горло и грудь Аннелеты и заткнула ей рот своей широкой рукой. Сестра-больничная все поняла. Во время мучительной агонии Иоланду де Флери удерживала в кровати не Жанна д’Амблен, а Бланш де Блино. Именно Бланш совершенно сознательно принесла отравленный напиток Аделаиде Кондо, чтобы затем утверждать, будто истинной жертвой отравительницы была она сама. Какой хитроумный прием, чтобы отвести от себя подозрения! Почему Аделаида? Неужели милая сестра-трапезница связала заказ Жанны на ржаной хлеб со смертью эмиссара Папы? Вне всякого сомнения. Бланш была такой же преступницей, как и Жанна.

Аннелета задыхалась. Но ярость удесятерила ее силы, и се-стра-больничная вонзила ногти в искаженное от ненависти лицо Бланш, царапая, раздирая кожу, вырывая куски плоти. Убийственная хватка ослабла. Сестра-больничная схватила своего врага за плечи и скинула с себя. Ей удалось встать, и она ринулась к двери. Бланш, почувствовав боль во всех суставах, барахталась на полу, тоже пытаясь подняться. Она завопила, как одержимая бесами:

— Я вас ненавижу... всех! Сдохни, нищенка, сдохни! Несчастные безумицы, вот вы кто! Вы слишком тупые, чтобы понять, насколько опасны ваши химеры, ваши стремления к чистоте! Мир такой, каким он и должен быть!

И хотя Аннелету трясло, она все-таки сумела вытащить ключ из двери и запереть обогревальню со стороны коридора. Бланш руками и ногами колотила в толстую дверь, осыпая Аннелету проклятьями и оскорблениями.

Немного отдышавшись и придя в себя, Аннелета громко крикнула в ответ:

— Демон, вот вы кто! Мы никогда не остановимся! Вы можете нас уничтожить, но на наше место придут другие. Знайте, убийца, скоро за вами приедет сеньор бальи. Вам не удастся избежать его суда, и приговор будет суровым.

Но Аннелета ошибалась. Когда ранним утром приехал Монж де Брине в сопровождении двух жандармов, Бланш была мертва. Ее распухший посиневший язык свисал изо рта. Глаза, вылезшие из орбит, неподвижно смотрели на шкаф, в котором хранились чернильницы.

На дне некоторых непригодных чернильниц они нашли остатки разных порошков. По цвету и запаху Аннелете удалось определить некоторые из них. Это были яды, купленные за пределами аббатства или украденные из ее гербария. Бланш не дремала в обогревальне. Она охраняла богатую коллекцию ядов, собранных Жанной, а также манускрипты.

Эпилог

Вечером, через три дня после потрясающего открытия, сделанного Леоне и Клеманом при помощи Аннелеты Бопре в тайной библиотеке аббатства Клэре, Аньес забеспокоилась. Клеман, который так изменился, так отдалился от нее после своего возвращения из аббатства, исчез. Она осторожно поднялась по хрупкой лестнице, ведущей на чердак. Едва ее нога коснулась пола, как Аньес поняла, что на нее обрушилось новое ужасное бедствие. Вместе с Клеманом исчезла и его одежда. Она увидела записку, лежавшую на соломенном тюфяке.

Мадам, моя обожаемая матушка!

Мне пришлось взвешивать каждое слово, поскольку я решила, что это письмо будет коротким, иначе я исписала бы множество страниц толстого тома, признаваясь Вам в своей вечной любви. Три дня назад, глядя на этот папирус, я поняла, какой сильной любовью Вы любите меня, и эта уверенность является единственной вещью, которую я хочу увезти с собой.

Можно ли идти наперекор судьбе? Не знаю, но попытаюсь сделать это благодаря отваге, которую я унаследовала от Вас.

Ах, мадам, если бы Вы знали!.. Мой сон длился всего несколько секунд, но я поняла, что я Ваша дочь и как сильно Вы меня любите. Вот что я видела в этом сне. Я видела, как мы прогуливаемся на закате в роскошном саду замка Отон. Ваша рука лежит на моем плече, а я обнимаю Вас за талию. Мы смеемся, когда Вы то и дело путаете названия цветов, окружающих нас. Ах, мадам... какое блаженство! Такое короткое, но, возможно, оно еще наступит? Несколько стремительных мгновений до того, как я поняла, что я должна ускользнуть от рыца-ря де Леоне и его союзников, от их абсолютной веры и чистой любви. Со своими врагами я решила сражаться в одиночку. Сон развеялся. Мне надо ехать.

Знайте, мадам, где бы я ни находилась, Вы всегда будете рядом со мной. Да хранит Вас Господь.

Я заклинаю небеса, чтобы на Вас не обрушились новые беды. Мадам, Ваша печаль доставит мне смертельные муки.

Живите как добрая фея, какой Вы и являетесь на самом деле.

Клеманc, Ваша любящая дочь

Слезы душили Аньес. Она выпустила листок из рук, упала на колени. Из ее груди вырвался животный крик.

Позже, намного позже она опустилась ничком на пол от изнеможения.

Никогда! Она найдет ее, даже если ей придется босой обойти все королевство, обыскать каждый дом, каждую хижину. Она найдет ее!

Аньес резко встала на ноги.

Она никогда не смирится с отсутствием Клеманc.

Артюс д’Отон не оставил Эду де Ларне ни малейшего шанса отступить. Словно орел, схвативший свою добычу, он прижал Эда к стене общего зала и сказал убийственно-спокойным тоном:

— Вы скверный человечишка, Ларне, жалкий подлец, оскверняющий всю округу. Если на то пошло, я знаю, как заставить негодяев вроде вас расстаться с жизнью, и сделаю это без колебаний. Я получу от этого даже определенное удовольствие. Не вводите меня в грех.

Мгновенно уступив недвусмысленным угрозам монсеньора д’Отона, своего сюзерена, а теперь и зятя, Эд де Ларне назвал провинцию, где, по словам барона, его дражайшая племянница воссоединилась с миром Господа. Однако он упорно повторял, будто больше ему ничего не известно. Конечно, Эд де Ларне не горел желанием испытать на себе остроту клинка Артюса д’Отона.

Когда после упорных долгих поисков Аньес удалось выйти на след своей старшей дочери, она узнала, что Матильда де Су-арси исчезла из аббатства два месяца назад, ночью, прихватив свои вещи, не забыв украсть несколько культовых предметов и дюжину книг, которые можно было легко продать. По улыбке матери-аббатисы Аньес д’Отон поняла, что беглянку практически не искали, поскольку ее пребывание в монастыре не оставило приятных воспоминаний ни у послушниц, ни у монахинь. Эта новость ошеломила ее, хотя намного меньше, чем она опасалась... или надеялась. Но внутренний голос подсказывал Аньес, что однажды Матильда вновь появится в ее жизни, хотя бы для того чтобы потребовать свое имущество, поскольку ее мать вышла во второй раз замуж.

Рыцарь де Леоне обрадовался, когда приор кипрской цитадели продлил ему отпуск во Франции. Арно де Вианкур велел Леоне тайно сблизиться с монсеньором де Го, архиепископом Бордо, чтобы защитить дело ордена госпитальеров. Рыцарь охотно исполнил приказ приора, позволявший ему наблюдать за мадам Аньес.

Пятого июня 1305 года монсеньор де Го был избран Папой под именем Климента V. Новый понтифик, обладавший тонким политическим чутьем, оставил при себе камерленго Гонория Бе-недетти, о котором теперь знал гораздо больше благодаря стараниям Арно де Вианкура, справедливо рассудив, что близкий враг безопаснее врага, плетущего заговоры вдалеке.

Гораздо выше, чем замок, земли и роскошные украшения, Аньес де Суарси оценила обещание своего любимого супруга, Артюса д’Отона, разыскать «шалопая» Клемана. В конце концов Аньес пришлось признаться удивленному графу, что мальчик на самом деле был девочкой, нуждавшейся в защите и покровительстве. Рассказывать обо всем остальном было слишком опасно, и Аньес решила из осторожности прибегнуть к спасительной лжи.

Через год Аньес д’Отон, окруженная преданностью и неусыпной заботой супруга, который, по ее словам, превратился в «старую беспокойную курицу», родила мальчика, такого же темноволосого, как и его отец. Крошка, едва увидев свет, начал сучить ногами и весь день и добрую часть ночи требовать грудь. Повитуха, сразу же полюбившая горластого малыша, подхватила его на руки и, как это было принято при рождении первого наследника, понесла показывать, «что их у него два, да и он сам ладно скроен, слово присяжной матроны»¹. Аньес захотела назвать своего первенца мужского пола Филиппом. Все расценили это как дань уважения королю. Аньес не стала никого разубеждать, хотя ни секунды не думала о короле. Просто это имя пришло ей на ум ранним утром, едва она проснулась, за несколько дней до родов.

А повитуха рассказывала всем, кто хотел ее выслушать, но особенно тем, кто угощал ее вином в таверне города, что за все долгие годы своего ремесла ей еще никогда не приходилось принимать таких родов. «Ветерок, говорю я вам! Этот весельчак весом в девять фунтов вылетел из нее, как ветерок. Я даже не успела взять лохань, как он уже выскочил, посиневший от рева! А ведь по ней не скажешь. Она такая изящная, но просто создана для того, чтобы дать жизнь многочисленному крепкому потомству».

Узнав о рождении маленького Филиппа д’Отона, Франческо де Леоне уехал на Кипр. Дружба, которую засвидетельствовал ему Арно де Вианкур, согревала сердце рыцаря. И все же один вопрос не давал ему покоя ни днем, ни ночью: у нее должна родиться дочь! Род продолжается только по женской линии.

Благодаря бесценным указаниям мессира Жозефа из Болоньи разработка рудника От-Гравьер оказалась не такой трудной, как опасалась Аньес. Став после замужества богатой, Аньес поняла, что не в состоянии расстаться со своими привычками, приобретенными в бедности. Она откладывала все деньги, которые приносил ей рудник, чтобы затем отдать их Клеманc. Ведь ее любимая дочь вернется, так было надо, и Господь не позволит, чтобы Аньес жестоко страдала теперь, когда они обе могли быть такими счастливыми.

Мессир Жозеф из Болоньи, который знал решительно все, как и говорила Клеманc, объяснил Аньес, что, конечно, можно было бы добывать руду для продажи сеньорам или монастырям, владевшим кузнечными печами, как это делалось повсеместно. Но на этот раз законы Нормандии благоприятствовали ей. В этой провинции существовали влиятельные Лиги кузнецов⁴⁴, сосредоточенные в соседнем краю Уш. Лиги, не желавшие иметь дело с сеньорами и монахами, брали рудники в аренду, выплачивая их владельцам определенный процент. Аньес обратилась к нормандским кузнецам и ни разу не пожалела об этом.

Шпионы Арно де Вианкура, которыми руководил Клэр Грессон, рыскали по всему королевству в поисках маленького Клемана, мальчика с сине-зелеными глазами, но так и не могли найти.

Полное затмение

Таверна «Старый карп», Отон-дю-Перш, Перш, июль 1306 года

Раймонда вздохнула с облегчением, вытягивая ноги, разбитые ревматизмом. Ах, какое счастье! Стаканчик вина, да еще в приятном обществе. Ее товарка не могла придумать ничего лучше. Она пнула ногой тяжелую корзинку с провизией, купленной на рынке. Мерзавцы! Конечно, последние два года выдались неурожайными, но эти негодяи торговцы, взвинтив цены, беззастенчиво грабили своих покупателей, как разбойники с большой дороги. Раймонда не позволяла себя одурачить и громко, как базарная баба, кричала, что это самое настоящее воровство. Так Раймонда и познакомилась с Мю-геттой, подошедшей к ней, когда она стояла у лотка. После очередной гневной тирады молодая женщина повернулась к ней и поддакнула:

— Ах, моя хорошая, вы во всем правы! Прохвосты наживаются на нищете других. Подумать только! На Рождество фунт сала стоил четверть турского денье*. А сейчас он уже стоит половину! И нас хотят заставить поверить, что свиньи пострадали от непогоды! Над кем они издеваются?

Обрадовавшись этой неожиданной поддержке, Раймонда разошлась не на шутку. Алчный торговец, притворившись смущенным, опустил голову и терпеливо ждал, когда пронесется буря. В эти голодные времена он не испытывал недостатка в клиентах. Пусть эта жалкая старая кляча замолчит и уйдет! Она может возмущаться сколько угодно, его лоток все равно опустеет, а он сам битком набьет карманы к тому времени, когда крикнет «Ату!»⁴⁵. А что такого? Если у бедняков нет денег, чтобы покупать... да пусть подыхают! Они так расплодились, что никто не заметит исчезновения нескольких из них.

Раймонда и Мюгетта сразу же прониклись взаимной симпатией и решили скрепить новую дружбу вполне заслуженным кувшинчиком вина в соседней таверне «Старый карп». Мюгетта, зажиточная крестьянка, если судить по ее льняному чепцу, отороченному кружевами, и аметистовому кресту, висевшему на тонкой черной ленте, не говоря уже об обручальном кольце с бирюзой размером с ноготь мизинца, в порыве щедрости, столь редкой в эти времена, воскликнула:

— Я угощаю!

Раймонда не заставила просить себя дважды. Она постоянно чувствовала усталость и была слишком старой, чтобы одной ходить за продуктами, но Ронан, слуга и наперсник графа д’Отона, не хотел ничего слышать. Телега, запряженная ломовой лошадью², предназначалась только для крупных покупок, например, целого быка, оленя, убитого в лесу их сеньором, бочек с вином, пшеницы или овса. Все остальное приносили на руках или привозили на двухколесной тачке.

Мюгетта позвала хозяина таверны:

— Папаша Карп, принесите нам хорошего выдержанного вина. Мы его заслужили.

Затем она с возмущением обратилась к Раймонде:

— Чертовы рвачи! Они дерут с нас три шкуры. Мой супруг, мудрый человек, утверждает, что грядущие времена будут еще тяжелее. И, понимаете ли, я считаю, что он прав. Разумеется, нам не на что жаловаться, но совсем не по-христиански радоваться, когда столько людей страдают. Я так думаю.

— И это служит прекрасным доказательством вашей любви к ближнему, — согласилась Раймонда, залпом выпив стакан и причмокнув языком от удовольствия.

Мюгетта тут же налила ей еще вина, кивком приглашая выпить.

— О, значит, вы служите у нашего добрейшего графа Ар-тюса? — спросила она почтительным тоном. — Он настоящий мужчина, этот сеньор. Да, он не отлынивает от работы. Вы видели, как он косил ячмень? Как наши батраки!¹ Вот уж прекрасный представитель сильного пола! — восторгалась молодая женщина.

— Вы правы, — согласилась пожилая. — Кроме того, он справедливый и милосердный.

— Я и говорю, что нам не стоит жаловаться. Конечно, можно было бы ожидать лучшего от погоды, портящей нам урожай. Но что поделать...

Женщины спокойно беседовали обо всяких пустяках, обменивались рецептами соусов, настоек, помогавших избавиться от болей в горле, рецептами приготовления виноградных улиток² — такими, чтобы они не горчили. Одним словом, они были довольны друг другом. Раймонда с огорчением подумала, что ей надо возвращаться в замок, иначе не избежать очередного нагоняя от Ронана. Он видел все, знал обо всем. Можно подумать, что у него на затылке есть глаза.

Женщины расстались при выходе из таверны, договорившись вновь встретиться в ближайший базарный день. Раймонда воскликнула:

— Я отнюдь не богата, но в следующий раз угощаю я!

— До скорой встречи, моя хорошая, счастливо, — попрощалась Мюгетта, заворачивая за угол.

Раймонда медленно шла, толкая перед собой тачку. Она задыхалась. Боже мой, до чего же долгая дорога! Каменистая тропинка затрудняла ее путь. Порой она останавливалась, чтобы перевести дыхание. Она потребует, чтобы Ронан выделял ей помощника в базарные дни. Услышав за собой топот, Раймонда обернулась. К ней бежала Мюгетта. Раймонда ждала ее с улыбкой на губах. Запыхавшаяся молодая женщина остановилась в метре от Раймонды и воскликнула, прижав руку к груди:

— Боже мой, до чего же я глупая! Мой супруг не уладит дела до вечера, так что я могу помочь вам. Я возьму вашу ношу.

Взмахнув рукой, Мюгетта прервала слабые возражения старухи и продолжала настаивать:

— Нет, нет, говорю я вам. Это малейшая из всех услуг, которые может оказать женщина моего возраста женщине вашего.. . в надежде, что настанет день, когда мне окажут такую же услугу. Отдохните немного. Тачку повезу я.

Они шли, разговаривая, минут десять. Мюгетта остановилась. Раймонда взялась за ручки тачки, поблагодарив провидение, пославшее ей такую услужливую молодую особу.

Вдруг Мюгетта захромала. Смеясь, она сказала:

— Да, этого надо было ожидать. В мою туфлю попал камешек. Идите, Раймонда. Я вас догоню и вновь повезу тачку.

Старая женщина почувствовала колоссальное облегчение. Благодаря милой Мюгетте у нее уже не так ломило спину. Раздался звук быстрых шагов. Раймонда едва повернула голову. Вероятно, Мюгетта уже вытащила камешек.

Сначала Раймонда ничего не поняла. Но потом вдруг острая боль пронзила ее грудь и заставила согнуться. Она спрашивала себя, какой хищный зверь разорвал ее плоть. Раймонда икнула и попыталась выпрямиться, глотая воздух широко открытым ртом. Но из ее рта полилась струя крови, обагрив шенс⁴⁶. Она хотела крикнуть, позвать на помощь, но силы оставили ее. Раймонда упала, опрокинув тачку. Она так и не поняла, что это Мюгетта пронзила ее сердце кинжалом.

Мюгетта вытерла клинок о платье старой женщины, лежавшей ничком. Скривившись от отвращения, она опустила рукава, которые предварительно закатала очень высоко, чтобы на них не попали брызги крови. Ее раздражало пятно от вина размером с денье, обезобразившее складку на правом рукаве. Мюгетта прошептала:

— Мне очень жаль, Раймонда. Бог примет твою душу, моя хорошая. У меня не было выбора. Теперь ты ангел, и я надеюсь, что ты меня простишь.

Мюгетта бросилась бежать, но вдруг ей в голову пришла одна мысль. Черт возьми! Продукты! Она не сомневалась, что человек, который найдет труп, не отдаст их людям бальи. Грешно оставлять еду. В конце концов, это не поможет Раймонде. Тем более что Мюгетта должна была отдать платье, чепец и прелестные украшения заказчице и вновь облачиться в лохмотья.

Мюгетта взглядом оценила содержимое тачки. Морской черт⁴⁷, обложенный травой, спасавшей его от жары. Святые небеса, она никогда не ела рыбы! Рыба была лакомством принцев. Тем более что до завтра она протухнет. И целая связка кровяной колбасы. Чудо, которое поможет ей устроить настоящий пир. Она забрала рыбу и колбасу, даже не взглянув на женщину, истекавшую кровью.

Ватиканский дворец, Рим, июль 1306 года

Стоя перед высоким окном своего кабинета, скрестив руки за спиной, камерленго Гонорий Бенедетти смотрел невидящим взглядом на епископальные дома⁴⁸, образовывавшие центр папского дворца, который был возведен во время короткого правления Николая III⁴⁹. Он сердился на себя за нетерпение, которое никак не мог обуздать. Многое зависело от ответов, которых он ждал на протяжении нескольких месяцев.

Архиепископ Бенедетти был изящным мужчиной небольшого роста. Это впечатление усиливалось благодаря массивному столу, инкрустированному слоновой костью, перламутром и ромбами бирюзы, за которым он сидел. Он был единственным сыном зажиточного горожанина Вероны. У него не было особой предрасположенности к духовному сану, особенно если учесть его откровенную любовь к представительницам прекрасного пола и материальным проявлениям жизни, по крайней мере, приятным. Тем не менее его продвижение вверх по церковной иерархической лестнице было стремительным. В этом ему помогли широкая образованность, подкрепленная высокой культурой, и, как все признавали, изощренная хитрость. Его многочисленные, но осмотрительные враги признавали, что величайшее хитроумие и расчетливость Бенедетти способствовали его карьере. Будучи тонким политиком, архиепископ играл на страхе, который многим внушал. Страх был надежным оружием в руках того, кто умел им пользоваться.

Как обычно, пот градом лил с Гонория Бенедетти. Из ящика стола он вытащил перламутровый веер. Немногие знали тайну этой восхитительной вещицы. Веер ему подарила одним ранним утром дама де Жюмьеж. Больше он никогда ее не видел. Тем не менее с тех пор прелат ни на минуту не расставался с веером. Действительно, прекрасное воспоминание более чем двадцатилетней давности. Странно... Теперь камерленго казалось, что в нем уживались две памяти. Одна — далекая, но живая. Память о незначительных событиях, не имевших особой важности, но приносивших счастье. Рыбалка со старшим братом или их воображаемые приключения, о которых они грезили, спрятавшись в глубине сада, окружавшего их просторный дом. Смех матери, гортанный смех, напоминавший ему крики экзотической птицы. Нежная кожа дам или не совсем дам. Эта память была крепко запечатана, она стала недоступной даже в те моменты, когда на Бенедетти спускалась благодать. Нечто вроде огромной и неразделенной любви, к которой он не был готов, которой не требовал, которую охотно отверг бы, если бы у него был выбор, поглотило камерленго. В его душе поселился Бог, вытеснив все остальное. Теперь перед Бенедетти стояла лишь одна цель: служить Ему всеми силами и умом. С тех пор бессонными томительными ночами он искал хотя бы одно-единственное милое воспоминание, стертое двадцатью годами неистовой веры. Но оно не приходило к нему. Открывалась вторая память — память заговоров, коварства, лжи. И убийств. Сколько убийств, сколько людей, которых он приказал умертвить! Но только одна из всех этих отвратительных ран не будет давать ему покоя до конца его дней. К другим он привык. Осталось лишь одно, лишь одно имя. Бенедикт XI, его незаживающая рана. Бенедикт, подобный ангелу, которого он любил как брата, на которого усердно трудился, но которого приказал отравить. Бенедикт скончался на руках своего убийцы, бормоча в предсмертном бреду слова братской любви. На глазах Бенедетти выступили слезы. Он смежил веки, чтобы заставить себя в тысячный раз увидеть кровавую рвоту, испачкавшую рясу покойного Папы.

«Бенедикт, агнец, так горячо любимый Богом. Видишь ли, брат мой, я всей душой верю, что самым худшим грехом, который я мог бы совершить, — а я совершал их вполне сознательно, — стало бы отпущение грехов за твою смерть. Я хочу, чтобы ты оставался моим самым жутким кошмаром, моим проклятием, безумием, порой овладевающим мной, безумием, с которым я борюсь изо дня в день. Я хочу, чтобы твоя агония мучила меня до конца моей собственной агонии».

Секретарь, подобострастно согнувшись в три погибели, просунул голову в приоткрытую дверь и плаксивым тоном произнес:

— Я дважды стучал, ваше святейшество.

— Он пришел?

— Он ждет в приемной, монсеньор.

— Немедленно проводите его ко мне.

В груди Гонория Бенедетти образовалась неприятная пустота. Если новости окажутся плохими, если поручение не было выполнено, если... Хватит! Он нервно обмахнулся веером, да так сильно, что хрупкие перламутровые пластинки задрожали.

Прелат протянул руку поверх стола и приветствовал молодого доминиканца словами:

— Брат Бартоломео, признаюсь, я сгораю от нетерпения... и страха видеть вас.

— Ваше святейшество...

— Садитесь. Придержите новости при себе еще несколько мгновений. Видите ли, в нашей жизни существуют чрезвычайные моменты, которые мы, к сожалению, недооцениваем. Причиной тому служит наша прискорбная привычка делать поспешные выводы. Эти моменты похожи на засовы на дверях. Едва мы проходим через двери, как они навсегда закрываются за нашей спиной. И нет надежды на возвращение. Поэтому очень важно вернуть этим моментам всю их чрезвычайную важность.

Бартоломео послушно кивал головой, не уверенный, что правильно понял смысл слов камерленго. Последние месяцы превратились для Бартоломео в сплошное потрясение, от которого кружилась голова.

Мелкий инквизитор Каркассона, он сумел добиться аудиенции у камерленго, чтобы разоблачить зловредного брата, жестоко пытавшего невиновных. Вредоносный Никола Флорен смаковал все грани своего разрушительного таланта. Флорен наслаждался, смущая, соблазняя, опьяняя, завоевывая и губя наивные души, это укрепляло его уверенность в своей роковой власти. Бартоломео принадлежал к числу таких душ. Никола терпеливо очаровывал его, лишил воли сопротивляться привязанности, которая отнюдь не была братской. Конечно, до плотского греха и содомии дело не дошло. Но Бартоломео достаточно трезво мыслил, чтобы признать: он уступил бы, если бы его мучитель вдруг не почувствовал усталость. Никола внезапно надоело играть в соблазнителя Бартоломео. Каждую ночь Бартоломео молча благодарил камерленго, вмешательство которого избавило его от худшего, от самого соблазнительного искушения: Флорен был назначен сеньором инквизитором территории, подчиняющейся инквизиции Алансона. Он молился за этого справедливого человека, устранившего палача стольких маленьких людей. А потом Никола погиб от кинжала случайно встреченного пьяницы. По крайней мере, так сказали Бартоломео. Но все же тень зловредного Флорена не исчезла. Целыми неделями она следовала за молодым доминиканцем по пятам, как немой укор. В Дом инквизиции Каркассона ему принесли короткую записку. Столь странную записку, что он сначала подумал, что это ошибка. Камерленго Гонорий Бенедетти вызывал Бартоломео к себе, в Рим, где он должен был отныне служить. Впрочем, Бартоломео испытывал не пьянящую радость, а скорее страх, что окажется не на высоте, не оправдает ожиданий прелата. Служение величию, которое он сразу распознал во время короткой встречи с архиепископом, казалось Бартоломео выше его способностей. Он настойчиво твердил прелату о своей некомпетентности. Но именно это настойчивое упрямство убедило Бенедетти, что молодой доминиканец — именно тот человек, который ему нужен. Он легко развеял колебания молодого монаха:

— Брат мой... я знал множество людей, которые не были теми, за кого себя выдавали. Они вызывали у меня порой изумление, а порой и отвращение. Позвольте мне самому судить о ваших способностях.

С большим дружелюбием, за которым Бартоломео уловил бесконечное отчаяние, Бенедетти объяснил молодому доминиканцу сущность и непреклонность его священной миссии: Церковь должна победить, любой ценой, чтобы обуздать худшие наклонности человека.

Поиски, которые камерленго доверил Бартоломео, целиком и полностью захватили молодого доминиканца. Он не спрашивал себя, насколько справедливы убеждения архиепископа. В конце концов, сам Господь решил назначить монсеньора Бенедетти в Ватикан. А если Он дал Бенедетти это место, значит, его помощь была Ему необходима. Постепенно молодой человек постиг размах замысла Гонория Бенедетти. Он почувствовал, что отведенная ему роль, пусть и незначительная, сможет отвратить человека от животного начала, направить его к Свету. Облегчение вытеснило страхи Бартоломео. Наконец он сможет послужить человеческим созданиям, всем братьям и сестрам, за которых он был готов отдать свою жизнь во имя любви к Христу. И тень Никола Флорена отступила, а затем совсем исчезла.

Удивительно суровый голос вырвал Бартоломео из блаженной неги:

— Этот момент миновал. Я насладился им. Новости? Они добрые?

— Не знаю, ваше святейшество. Ставки слишком сложные, чтобы я смог их полностью осознать. Судите сами. Но я считаю их благоприятными.

— Расскажите все по порядку.

— По вашему приказу я сблизился с настоятелем монастыря Валломброзо отцом Элигием, человеком благожелательным и твердым духом. Он принимал вас, так что мне было нетрудно поведать ему всю эту историю. Старый монах-ма-тематик брат Лиудгер, автор этой богохульной астрономической теории, представляется мне закоренелым бунтовщиком, — с осуждением в голосе сказал Бартоломео. — Несмотря на братские увещевания, он постоянно доказывал, что он прав, что основной труд Птолемея был всего лишь скопищем вопиющих ошибок. Какая дерзость!

Оставаясь суровым, Гонорий Бенедетти одобрил последнее восклицание кивком головы. Славный молодой монах! Разумеется, Земля вращается вокруг Солнца, а вовсе не наоборот. Бесполезно его разубеждать. Молодой доминиканец, как и другие, должен верить, что человек является удачным проектом Бога, его окончательным успехом. Даже планеты и Солнце должны воздавать должное Земле людей, вращаясь вокруг нее. Человеческое высокомерие не знает пределов.

— Но как бы там ни было, этот упрямый брат Лиудгер поскользнулся, несомненно, на мокрых деревянных подошвах...

«Он поскользнулся, потому что я приказал его толкнуть, а убийца, нанятый мной, разбил его голову о колонну, — мысленно поправил доминиканца Гонорий. — Мы забрали манускрипт, где были записаны его поразительные астрономические открытия. Земля не застыла неподвижно в центре небесного свода, она вращается вокруг Солнца, как и другие планеты. Более того, расчеты Лиудгера доказали существование трех

других светил¹. Эта настоящая научная революция доказывает, что все астральные темы, не говоря уже об астрологической медицине, были выведены из ложных данных. Мы последовательно продвигались в расчетах, которые должны были нам помочь прояснить вторую астральную тему пророчества: Потомство передается по женской линии. От одной из них возродится другая кровь. Ее дочери увековечат ее».

Аньес де Суарси была одной из этих женщин, первой темой, той самой, которую удалось расшифровать. Все позволяло предполагать, что новая Матерь родится от нее. Число поколений не имело значения. Не было также сомнений, что вторая тема касалась одной из ее дочерей, той, которой суждено увековечить другую кровь. И надо же такому случиться, что проклятый Гашлен Юмо украл трактат Валломброзо, один из самых ценных манускриптов человечества, а также другие произведения из личной библиотеки Бонифация VIII, чтобы продать тому, кто предложит лучшую цену.

— ...дневник, в который он записывал весь этот вздор, исчез...

— Все это мне известно, — рассердился Бенедетти. — Вы собрали новые сведения во время вашего пребывания в Валломброзо?

— Конечно, ваше святейшество. Я к этому подхожу. Аббат Элигий, до сих пор крайне раздосадованный этим делом, хотя прошло уже пять лет, неустанно ведет поиски.

— Славный человек, — откликнулся Гонорий, подумав, что вскоре надо будет подыскать аббату доходное епископство, чтобы отблагодарить его и гарантировать молчание и вечную признательность.

Конечно, тот ради приличия примется возражать, уверяя, что единственное, о чем он заботился, так это о защите Церкви. Комедия, которая никого не введет в заблуждение. Действительно, вознаграждение. Ведь этот славный аббат предоставил Бенедетти то, что он искал на протяжении многих лет: способ добраться до открытий монаха-математика.

— ...От старости пальцы брата Лиудгера деформировались. Он с трудом мог надевать сандалии, а уж держать перо... Иными словами, он не мог быть редактором вздора, которым усеяны страницы манускрипта.

— Значит, за него писал кто-то другой? — сладким голосом спросил Гонорий.

— О да. Судя по словам отца Элигия, наш мерзкий монах стал очень подозрительным, особенно после уговоров и настойчивых требований немедленно прекратить молоть чепуху. Он мог довериться только надежному человеку, достаточно поднаторевшему в искусстве математики. Иначе при переписывании в текст могли вкрасться ошибки.

— Знаем ли мы, кто был этим наперсником?

— Косвенно, ваше святейшество. Через несколько дней после несчастья, случившегося с братом Лиудгером, из монастыря исчез молодой бенедиктинец. Он недавно стал послушником, а его духовным наставником был не кто иной, как наш полоумный астроном. Я не удивлюсь, если станет известно, что именно он украл манускрипт в надежде продать его.

«Милый Бартоломео, — подумал Гонорий. — Ты ошибаешься. Это мы украли труд после убийства его автора. Что касается послушника, он просто испугался, что свидетельствует не только о его учености, но и о благоразумии».

— И как зовут этого молодого бенедиктинца?

— Сульпиций де Брабеф. Он как сквозь землю провалился.

— Ну что ж, мы найдем его. Так надо. И как можно быстрее.

— Ваше святейшество, неужели вы думаете, что он в точности запомнил множество расчетов, записанных им под диктовку, пусть даже он прекрасно разбирается в искусстве математики?

— Конечно, нет. К тому же бумага стоит дорого, а монастыри на всем экономят. Обычно переписчики используют чистые полоски, оторванные от краев писем или других текстов, чтобы сократить количество ошибок, которые могли бы испортить страницу. К тому же, как вы знаете, подчистка буквы или фразы может перечеркнуть несколько часов работы. Я склонен думать, что оба сообщника занимались своим делом тайно и поэтому были ограничены во времени. Иными словами, я не удивлюсь, узнав о существовании черновика произведения. Если бы я был на месте Сульпиция де Брабефа, я постарался бы забрать его с собой.

— И как же я смогу его найти?

— Вам помогут. Мы должны действовать быстро. Очень быстро. Вам следует объехать все соседние монастыри от моего имени. Не появился ли там молодой священник или послушник вскоре после исчезновения Сульпиция? Впрочем, я сомневаюсь в том, что он спрятался в монастыре. Возможно, он затаился в миру¹ под вымышленным именем. Я не знаю, Бартоломео, — раздраженно бросил камерленго, — у этого Брабефа должна быть семья, старые связи, поскольку он был совсем молод, когда произошли все эти события. Возможно, он попросил у них помощи.

— Я буду искать его денно и нощно, монсеньор.

— Без колебаний напоминайте упрямцам о нашем недовольстве. И ласково обещайте, что мы будем молиться и простим прошлые ошибки всем, кто поможет нам. Люди, которые боятся неудобств на том свете, часто становятся покорными на этом.

Од де Нейра поднесла к носу тоненький квадратик линона¹, надушенный розовой эссенцией. К отверстию в крыше, сделанной из хвороста и соломы, поднимался от очага, устроенного прямо на утоптанной земле, черный дымок. Черная курица с перерезанным горлом, подвешенная за лапы над огнем, перестала трепыхаться. Капли крови стекали на горящие головни и с шипением испарялись. Вокруг огня суетилась ведьма, порой подбрасывая щепотку порошка, тут же загоравшегося зеленоватым пламенем. Она что-то бормотала, не переводя дыхания.

Постепенно Од де Нейра охватывало беспокойство. Она боролась с настойчивым желанием выйти из лачуги, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. Сосредоточившись, ведьма вытащила из котелка горсть отвратительных внутренностей и бросила их в огонь. От едкого запаха, распространявшегося среди закопченных стен, к горлу Од де Нейра подступила тошнота.

Мадам де Нейра, душевный друг камерленго Бенедетти, его признательная должница, наконец, сообщница, удивлялась той настойчивости, с которой Гонорий советовал ей обратиться к этой ведьме. Неужели он действительно верит в могущество темных сил, он, который до сих пор прибегал к помощи только отравительниц, в том числе и к помощи Од де Нейра?

Из темного уголка лачуги послышался легкий вздох. Од повернула голову и, прищурившись, увидела маленькую девочку, сидевшую на земле с поджатыми ногами. Эта очаровательная девчушка встретила ее на пороге глубоким реверансом. Затем она стремглав убежала в темный угол, чтобы скрыться с глаз. Удивительный контраст между ведьмой, ее высохшим телом, длинными черными ногтями, толстыми и кривыми, как собачьи когти, грязными, редкими спутанными волосами, напоминавшими жалкую гриву, пропитанную салом и жиром, и этим белокурым ангелочком со светлыми, как прозрачная вода, глазами заинтриговал мадам де Нейра. По правде говоря, эта девчушка вполне могла бы сойти за ее собственную дочь, но уж никак не за отпрыска ведьмы. Неужели она была из тех детей, которых нищие родители оставляют умирать в лесу? Или одним из тех милых ангелочков, украденных из колыбели, которых затем учат просить милостыню у покупателей в базарные дни или у кумушек, судачащих на паперти? Но Од де Нейра быстро переключила все свое внимание на женщину, которой могло быть как тридцать, так и сто лет, и забыла про девчушку.

Еще один еле слышный вздох. Од махнула рукой в темноту. Потом раздался шелест. Девочка робко подошла к Од. С беспокойствомвзглянув на спину женщины, что-то шептавшей огню, она скривилась от отвращения. Од нашла восхитительным сморщенный носик и улыбнулась, знаком подзывая девочку к себе. Од протянула ей свой надушенный платок. Девочка спрятала в нем свой хорошенький носик и от удовольствия закрыла глаза. Восхищение, которое Од прочитала в ее взгляде, принесло мадам де Нейра небольшое облегчение. Она даже на несколько секунд забыла об отвратительном запахе. Од показала рукой на пол рядом с колченогим табуретом, на котором сидела. Девочка поспешила удобно устроиться.

— Как дела? — неожиданно спросила мадам де Нейра с ноткой раздражения в голосе.

— О да... Я почти закончила, — ответила ведьма игривым тоном.

— Вы уверены в могуществе вашего... искусства, за которое я очень дорого плачу?

Ведьма резко повернулась и застыла от изумления, увидев девчушку, сидевшую у ног прекрасного создания, которое час назад вошло в ее зловонное жилище. Густые белокурые волосы окружали совершенный овал лица. Огромные изумрудные глаза, похожие на озера, вытянутые к вискам, смотрели на ведьму без малейшего страха. Напротив, в них читалось легкое презрение. Настроение ведьмы испортилось. Что она о себе возомнила, эта прекрасная донзела?⁵⁰ Что весь мир припадет к ее стопам? Но в таком случае это доказывало, что она не знает всю силу власти той, которую ей рекомендовали. Той, которую все боялись. Женщина прошипела:

— Отправляйся в свой угол, Анжелика. Если, конечно, не хочешь, чтобы я надрала тебе задницу.

Прежде чем уйти, девчушка с ужасом посмотрела на мадам де Нейра, которой начала надоедать эта ведьма. Ведьма сразу же смягчилась и заставила себя быть любезной с такой богатой посетительницей. Кошелек, который вручила ей эта женщина, был набит до отказа. Там было гораздо больше, чем платили ей окрестные вилланки, просившие избавить их от бородавки или, наоборот, наслать бородавку на лицо соперницы, молившие ее помочь зачать мальчика или же освободиться от плода так, чтобы никто ничего не заметил. Ведьма объяснила:

— Я не принадлежу к тем жалким заклинателям судьбы, которые продают свои смехотворные зелья наивным простакам, или к знахарям, утверждающим, что умеют обращаться с животами женщин и животных.

— Это успокаивает меня, — жеманно пропела мадам де Нейра. — Кстати, совсем забыла... Вы достали то, что я... хотела?

-Да.

Женщина засунула руку в свою грязную бесформенную кот-ту¹ и вытащила маленький холщовый мешочек. Од соизволила встать, чтобы взять мешочек, потом снова грациозно опустилась на табурет. Из мешочка она вытащила маленькую тростинку с жемчужно-серым кольцом. Од повертела в руках тростинку, задумчиво глядя на нее. Ведьма начала оправдываться:

— Я неукоснительно следовала вашим распоряжениям. Не так-то легко было ее достать!

Пристально глядя на мадам де Нейра своими черными как смоль глазами, она прошептала:

— Несмотря на ваше роскошное платье, манеру держаться и ангельское лицо, за которым я вижу бездну, я знаю, что могу сказать вам правду. Другие не в состоянии ее понять, они даже не сумеют выдержать ее... Но мы разделяем ее, не так ли? Надо всегда платить за то, чего больше всего желаешь. Некоторые цены кажутся трусам неприемлемыми. Но не нам. Я права?

Мадам де Нейра не соизволила ответить, лишь кивнула головой в знак согласия. Ведьма продолжала таким же спокойным, почти равнодушным тоном:

— Я хотела быть выше всех. Чтобы добиться этого, мне потребовалось заключить... договор с могущественными союзниками. Могущественными, но жестокими и безжалостными...

И она своими когтями показала на утоптанную землю.

— Деньги их не интересуют, слава и благодарность — тем более. Лишь души неукротимо манят их. И я предложила им свою душу. Совершенно осознанно. Я ни о чем не жалею. Я видела, поняла, прочувствовала столько странных и сказочных вещей. Я проникла в окружающие нас тайны. Я читаю души других как открытую книгу. — Ведьма закрыла глаза, и вдруг искренняя печаль омрачила ее лицо, сделав его на мгновение менее отталкивающим. — Так вот, мадам, знайте. Души тех, кто приходит сюда, или тех, кого я встречаю на своем пути, дурно пахнут. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, ибо мои... могущественные союзники отдали предпочтение моей душе. Она была чистой. Готова спорить, что и ваша душа некогда была чистой. Раньше. Это было раньше.

Воспоминания, столько воспоминаний! Словно прилив, они затопили рассудок Од де Нейра. Она рано узнала, какой суровой бывает жизнь. Но лишь чудом эта жизнь не оставила на ней физических следов. Впрочем, люди сами создают себе судьбу. И та словно грабитель набрасывается на слабых и старается подмять их под себя. Рано осиротевшую девочку отдали на воспитание стареющему дядюшке, который быстро начал путать родственное милосердие и кровосмешение. Но мерзавец недолго пользовался прелестями племянницы. Острые боли в животе быстро уложили его в постель. Он умер после бесконечной мучительной агонии, при которой, как того требовало благочестие, присутствовала его протеже. В двенадцать лет Од осознала, что ее талант ко всему, что касалось ядов, убийств и лжи, мог сравниться лишь с ее красотой и умом. За распутным дядюшкой в мир иной, который Од считала для них лучшим, отправились тетушка, два кузена-наследника, обращавшиеся с ней с высокомерием тех, кому никогда не приходилось вести борьбу за выживание, потом сварливый больной муж.

У мадам де Нейра кружилась голова. Она предавала, обманывала, плела заговоры, убивала. Господи Ты Боже мой! В своей бесконечной мудрости признает ли Господь Бог, что лишь обстоятельства толкали ее на преступления? Разумеется, нет. Од заставила себя успокоиться, пристально глядя на плохо выделанные волчьи шкуры, свисавшие с низкого потолка. Вдруг ей в голову пришла неуместная мысль, что это была браконьерская добыча, которая могла бы стоить женщине жизни. Но неужели ведьму так боялись, что даже ее непосредственный сеньор не посмел совершить правосудие? И Од де Нейра уверовала в могущество ведьмы.

А ведьма смотрела на Од с суровым видом, ожидая ответа, который подтвердил бы, что они, несмотря на все различия, принадлежат к одной и той же породе. Од де Нейра прямо сидела на табурете. Ведьма спросила:

— Должен ли вместе с матерью умереть и ребенок?

Мадам де Нейра ответила с иронией в голосе:

— Черт возьми, нет, бедный херувим. Ведь мы же не чудовища. Тем более что наследник мужского пола нам не мешает. Как... как будут развиваться события?

— Как нельзя лучше, и я, как всегда, забуду о вашем существовании.

— Мне было бы интересно узнать некоторые подробности, — продолжала настаивать мадам де Нейра.

— Вялость, первые симптомы которой появятся вскоре после того, как приготовленный мною мешочек окажется рядом с ней, например, в ее спальне под кроватью. Как правило, это быстро приводит к желаемому эффекту. Она потеряет аппетит и будет чахнуть до тех пор, пока не умрет. — Поколебавшись несколько минут, ведьма добавила: — Тем более что такая болезнь не вызовет удивления у окружающих. Все расценят ее как проклятие дам д’Отон. Сначала первая графиня, потом мадам Аньес де Суарси, вторая супруга. Трагическая последовательность.

В мадам де Нейра проснулось любопытство, и она спросила:

— Вы были одной из тех, кто оказался причастен к смерти первой графини д’Отон и ее сына?

Ведьма бросила на Од косой взгляд и уклонилась от прямого ответа:

— Есть секреты, которыми я никогда не делюсь.

— Предусмотрительная женщина. Будет ли мадам Аньес страдать, я это хочу спросить?

— Нет, просто ее жизнь перестанет бить ключом. Вы огорчены?

Од де Нейра фыркнула:

— Да что вы такое вообразили? Я хочу избавиться от этой... несносной женщины, только и всего. Я никому не желаю страданий. По правде говоря, она меня не интересует. Мне нужно нанести весьма глубокую обиду, чтобы я захотела доставить страдания.

Только однажды Од с упоением причиняла боль, продлив последний вздох дядюшки, который подминал ее под себя, когда ему хотелось, дергал за волосы, заставляя открывать рот, хлестал по щекам, когда она противилась или плакала. Она могла бы ускорить его агонию. Но она, напротив, решила продлить ее. Все то время, когда она омывала руки старика свежей водой, вытирала лоб носовым платком, а губы — салфеткой, смоченной в яде, она наслаждалась пиршеством смерти.

— Что в этом мешочке?

— Действенные ингредиенты, которые я держу в секрете. Чем ближе он окажется к даме, тем скорее она распрощается с жизнью.

— Вы уже придумали, как подобраться к ней?

— Не беспокойтесь. Я нашла способ. Впрочем, вы мне за это платите.

— Когда она воссоединится с Создателем? — спросила мадам де Нейра тоном светской дамы, пришедшей с визитом вежливости.

— Через три-пять месяцев, в зависимости от состояния здоровья. Это необходимо, чтобы никто не заподозрил отравление.

— Беременность осложнит дело. По словам повитухи из замка Отон, которой с удовольствием подносят стаканчик-другой в близлежащих тавернах, мадам де Суарси просто создана для того, чтобы рожать детей. А если она уже тяжелая...

Ведьма предложила нерешительным тоном:

— Ах... Я могла бы сделать ее бесплодной. Это легко. Ведь речь идет об этом, не так ли? Она больше не должна рожать? Смерть — слишком серьезная штука, чтобы причинять ее по недомыслию.

— А вы не только рассудительная, но и прозорливая, — пошутила Од де Нейра. — У нас нет времени. Время полумер прошло. Она должна умереть. Как можно скорее.

— Все будет сделано так, как вам угодно. Вы платите.

— Мы закончили?

— Сегодня и здесь — да, — ответила женщина, вынимая из-под грязного шенса черный холщовый мешочек.

Она приоткрыла его с блуждающей улыбкой на губах, вырвала у зарезанной курицы шесть перьев и воткнула их в мешочек.

— Жребий брошен, — сказала она. — Как только этот мешочек окажется на своем месте, остальное произойдет без нашего участия.

— Какая радостная перспектива! — с восторгом воскликнула Од де Нейра. — Я ненавижу этот уголок земли. Постоянные туманы, поднимающиеся по утрам и исчезающие лишь во второй половине дня... Создается впечатление, что солнце показывается только после упорной борьбы. Я жажду вернуться в мой феод на юге королевства. Пусть будет проклят дождь, от которого ломит кости и наступает преждевременная старость.

Од де Нейра грациозно встала, опустила подол карминового бархатного платья с рукавами, пристегнутыми аграфами, и с вызовом спросила:

— Сколько за Анжелику?

— Она не продается, — ответила ведьма, вновь став желчной.

— Почему? Все продается, нужно лишь назначить хорошую цену. Вы это знаете так же хорошо, как и я. Сто фунтов¹ за девчонку. Это хорошая цена за сироту, каких в этом краю найдется двадцать, сто или тысяча. Тем более что она сама уйдет от вас, как только сможет. Было бы глупо поступить иначе.

— Она не продается, — твердым тоном повторила женщина.

— Но ведь вы ее украли, разве не так?

— И что? Если я ее украла, значит, она моя.

— Сто пятьдесят фунтов. Подумайте... Вы сможете купить половину соседней деревни Сетон. Замечательный обмен!

— Уходите. Я дала вам то, что вы хотели получить. Теперь уходите.

— Двести фунтов, женщина. Это моя последняя цена.

— А мой последний ответ — нет.

— Вы совершаете большую ошибку, — пропела Од. — Я всегда добиваюсь желаемого. Так или иначе.

— Осторожно, я знаю грозные тайны.

Од закрыла глаза. Очаровательная улыбка озарила ее лицо. Она прошептала:

— Они мне не страшны. Сколько людей хотели, чтобы я умерла или испытала жестокие мучения! Могу поклясться, что некоторые из них щедро платили таким, как вы, чтобы достичь своей цели. Но я, как видите, жива и здорова. Я пришла к выводу, что я никогда не умру и не познаю, что такое старческие недуги. Вы не внушаете мне страха...

Од открыла глаза. Зеленый взгляд глубоких как озера глаз устремился на ведьму. Суровый, твердый голос продолжал:

— Ия получу Анжелику. Это каприз и обещание. Я охотно уступаю своим капризам и всегда сдерживаю обещания.

Лицо Од помрачнело. Два года назад она впервые в своей жизни не выполнила данное слово. Она обещала камерленго Гоно-рию Бенедетти жизнь мадам де Суарси, ныне графини д’Отон, и три манускрипта, спрятанных в аббатстве Клэре. Но ей пришлось познать горечь поражения. Она оправдывала себя тем, что ей попалась негодная подручная, монахиня, завербованная прелатом. Жалкое оправдание. Она собственными руками убила эту Жанну д’Амблен. Зловредные существа с когтистыми лапами, должно быть, устроили пир, обглодав эту подлую душу, у которой было так много на дебете и так мало на кредите.

А она сама, чем она могла гордиться? Каким кредитом она обладала? Честь. Это единственное, что осталось у нее нетронутым. Странная честь, приспособившаяся ко лжи и убийствам. Честь, правила которой придумала она сама. Слишком легкая гиря на чаше весов, неспособная уравновесить другую, чашу дебета. Анжелика. Анжелика не была прихотью холеной женщины. Уже час назад Од убедила себя, что очаровательная девочка с предопределенным именем была той самой гирей, которой ей не хватало, чтобы погасить часть долга. Она получит Анжелику. Она воспитает девочку как родную дочь, даст ей то, что этот мир предоставил ей самой только после упорной борьбы. В конце концов, если она вернет Богу одного из его ангелов, Он, несомненно, проявит к ней милосердие.

Как вырвать девочку из когтей ведьмы, которая, вероятно, ей еще понадобится, чтобы погубить незаконнорожденную дворяночку? Ждать, предвидеть. Терпение было одним из самых надежных видов оружия женщин. Они превосходно владели им. Тем более что мадам де Нейра, будучи осмотрительной особой, с трудом верила во всемогущество ведьм, какими бы грозными они ни были. Она считала махинации и яды более верным, в каком-то смысле реальным средством. Ба, если кто-то может больше, значит, он может и меньше!

Мадам де Нейра удобно устроилась в крытых ломовых дрогах, ждавших ее в десяти туазах от лачуги. Ее план постепенно претворялся в жизнь. Накануне Од получила от камерленго Гоно-рия Бенедетти известие, которого ждала с нетерпением вот уже несколько недель. Название другого женского аббатства, расположенного в Шампани. На этот раз подручные Гонория хорошо поработали. Разумеется, дорога будет долгой и утомительной, но Од де Нейра уже наслаждалась своей будущей победой.

Дворец Лувр, окрестности Парижа, апартаменты Гийома де Ногаре, август 1306 года

Джорджио Цуккари, генерал-капитану ломбардцев¹ Франции, было жарко в парчовом плаще. Ему казалось, что шапе-рон⁵¹ весит фунтов двадцать.

Хотя излишняя полнота сковывала движения ломбардца, он не стал прибегать к услугам лодочников, перевозивших пассажиров и их поклажу между Нельской башней и Лувром. Он предпочел пробивать себе дорогу локтями в адской уличной суматохе, где его толкали зеваки, торговцы, нищие, проститутки, где ему досаждали мириады мух, слетавшихся на груды отходов, что валялись вдоль центральных канав. Он, задыхаясь, поднялся по лабиринту узких улочек, неспешно пересек остров Сите и добрался до Большого моста, выходившего на улицу Сен-Дени. Порой он возвращался назад, давая себе время, чтобы вновь и вновь все обдумать. Наконец он очутился возле толстой башни Лувра.

Работы по возведению дворца на острове Сите, задуманного Людовиком Святым, до сих пор не начались, и вся государственная власть еще была сосредоточена в суровой крепости Лувра, расположенной сразу за границей столицы, недалеко от ворот Сент-Оноре. В цитадели, которая по-прежнему была лишь неприступным донжоном, построенным по приказу

Филиппа II Августа⁵², стремившегося сосредоточить в одном месте канцелярию, Счетную палату и казну, все ютились как могли.

На прошлой неделе Джорджио Цуккари испросил аудиенции у советника, приближенного к королю, не объяснив причин своего визита. Ногаре тут же удовлетворил его просьбу. Помимо того, что Цуккари был самым крупным банкиром Французского королевства, — а со своим банкиром ссорятся лишь тогда, когда не могут вернуть ему деньги, — капитан ломбардцев обладал прекрасной репутацией. Ломбардец был безукоризненно честным человеком, что весьма импонировало суровому Гийому де Ногаре. Цуккари без колебаний продлевал срок выплаты займа до двадцати четырех месяцев, что не часто делали другие заимодавцы.

Привратник открыл дверь, и мсье де Ногаре вошел в прихожую. Цуккари встал с кресла, в которое в изнеможении опустился несколько минут назад.

— Мой старинный друг, — приветствовал ломбардца Гийом де Ногаре, протягивая руки, что служило знаком сердечности — чувства, столь редко проявлявшегося у советника.

— Мессир, благодарю вас, что вы так быстро меня приняли.

— Ваши визиты всегда доставляют мне радость.

Улыбка озарила худое лицо советника. В тысячный раз

в голове Цуккари промелькнула одна и та же мысль. Ногаре было лет тридцать, но он казался глубоким стариком. Он был невысокого роста, почти тщедушным. Странные, словно мраморные, веки, лишенные ресниц, делали его лицо еще более неприятным. Ногаре остался верным скромной длинной мантии легистов. Единственной уступкой роскоши была велюровая шапочка, покрывавшая голову и уши.

— Они доставляют радость мне и к тому же оказывают честь, — сказал Цуккари, склоняя голову.

— Присядем, мой добрый друг. Скоро нам принесут виноградный сок и сливовое пюре.

Это был особый знак уважения, поскольку все знали, что Ногаре не давал себе труд любезничать со своими многочисленными визитерами. Уважения, но также и политической тонкости, ведь Цуккари был не только заимодавцем сильных мира сего, но и пользовался доверием понтификов, начиная с высокомерного Бонифация VIII. Климент V⁵³, нынешний понтифик, не был исключением. Люди, даже Папы, уходят, а тайны Рима остаются и никогда не исчезают.

— Вы умолчали о цели вашего визита, мой славный Цуккари...

Ломбардец недовольно поджал губы и вновь уклонился от прямого ответа:

— Просто я в затруднительном положении, монсеньор. В очень затруднительном.

В течение нескольких секунд Ногаре рассматривал своего визави: его маленькие толстые ладони, которые тот нервно сжимал, пот, выступивший над верхней губой.

— Черт возьми! — удивился Ногаре. — Я впервые вижу вас в затруднительном положении...

После короткой паузы советник добавил:

— Я наблюдал за многими людьми, лишь делавшими вид, будто они попали в неприятный переплет, и понимаю, что вы действительно не решаетесь сказать правду.

Джорджио Цуккари одобрил этот сомнительный комплимент кивком головы и все же решился:

— Будет лучше, если я обо всем расскажу вам. Я вернулся из Рима...

Он замолчал, поскольку в комнату неслышно вошел слуга с подносом, на котором стояли высокие бокалы из граненого хрусталя и розетки со сливовым пюре. Ногаре, даже не взглянувший на слугу, жестом дал понять, что тот свободен.

— Продолжайте, друг мой, прошу вас...

— Я... Но прежде всего я вновь хочу выразить вам благодарность за ваше... тайное вмешательство, позволившее сохранить мне должность генерал-капитана. Этот негодяй Джотто Капелла¹ в течение многих лет исподтишка пытался сместить меня, а при встрече заискивал передо мной и называл «своим добрым дядюшкой».

Гийом де Ногаре снисходительно улыбнулся, всем своим видом показывая, что это все пустяки. Но Цуккари не заблуждался. Ногаре никогда не действовал бескорыстно, если речь, конечно, не шла о службе королю и Французскому королевству.

— Оставим эти старые воспоминания, — ответил советник. — Капелла мне не нравился, а вот посодействовать вам мне было по нраву. От этого желчного подагрика несло падалью. Конечно, порой стервятникам приходится поручать грязную работу, но в конце концов их присутствие начинает раздражать. Кроме того, он горячо порекомендовал мне своего племянника, а тот сыграл со мной злую шутку. Это некий Франческо Капелла, впрочем, весьма учтивый и услужливый на вид. Ба, прошлое быльем поросло. Забудем о нем на благо настоящего и будущего.

Ногаре отпил черно-фиолетового виноградного сока и продолжил:

— Так все-таки какова цель вашего визита?

Ответом ему стал тяжелый вздох.

— Черт возьми! До такой степени? Уж не пришли ли вы требовать, чтобы королевство выплатило вам кредит? Как правило, кредиты не ложатся на вас тяжким бременем. Ну же, мой друг, мы с вами хорошо ладим. Я сомневаюсь в том, что вы попросили аудиенции для того, чтобы рассказать о вашей недавней поездке в Рим... Если только вы там не встретились с человеком, который нас обоих интересует. Но речь не может идти о нашем любимом Папе, поскольку его нет в Риме.

Прозорливость мсье де Ногаре встревожила Цуккари, но вместе с тем и успокоила. Могучий ум, удивительная проницательность советника короля не были ни для кого тайной. Впрочем, они облегчали Цуккари задачу. Тем не менее он колебался:

— Мсье д’Отон... Наш любимый и уважаемый Климент V...

— Какая связь? Какие могут быть отношения между графом Артюсом и нашим святейшим отцом, хранимым самим Господом? — прервал его Ногаре.

Вдруг обретя твердость, банкир кашлянул и выпалил на одном дыхании:

— Связь? Убийство сеньора инквизитора в Алансоне. Некого Никола Флорена, о котором, разумеется, ходили зловещие слухи. Но, тем не менее, он оставался одной из карающих десниц Церкви.

Ногаре были известны подробности этого дела. Инквизитор, прославившийся своей жестокостью в Каркассоне, бросил в тюрьму молодую вдову, незаконнорожденную дворянку, обвинив ее в сговоре с еретиками, да еще и в исповедовании культа единого бога⁵⁴. Этот Флорен погиб от удара кинжалом, нанесенного пьяницей, с которым повстречался в какой-то таверне, вскоре после начала следствия. Свершился Божий суд, оправдавший подозреваемую. Ногаре, человека требовательной и суровой веры, захлестнули эмоции. Бог лично воздал отмщение. Он ни секунды не сомневался, что эта женщина была чистой, как новорожденный агнец. Аньес, дама де Суар-си затем вышла замуж за графа Артюса д’Отона, друга детства короля. Разумеется, с течением времени связи между мужчинами ослабли. Но это ничего не меняло. Именно Артюс научил Филиппа Красивого охотничьим приемам и военному искусству, не говоря уже об искусстве уводить дам на ночь, чтобы на следующий день они вздыхали от удовольствия, лежа на скомканных простынях. Это были настоящие мужские связи, неподвластные годам.

— Только не говорите мне, Цуккари, что монсеньор д’Отон был замешан в убийстве этого мерзкого палача. До нас дошли слухи о его возмутительной репутации.

— Но это правда, и мне очень жаль. Есть два свидетельства, говорящие в пользу этого предположения. И неопровержимое доказательство, о котором мне не захотели рассказывать. Поскольку Божий суд мог свершиться на законных основаниях лишь в том случае, если бы чужестранец, бродяга, уже не знаю кто еще, напал на сеньора инквизитора...

— ... постольку становится маловероятным, что монсеньор д’Отон, нынешний супруг дамы, убил палача, — закончил советник.

Банкир пристально посмотрел на Ногаре и сухо произнес:

— Вот в чем причина моих затруднений, мессир.

— Эти свидетельства, они надежные?

— Насколько свидетельства вообще могут быть надежными. Самое разоблачительное исходит от сорванца, маленького бродяжки из тех, что за пару монет оказывают мелкие услуги. Монсеньор д’Отон заплатил ему, чтобы тот следил за сеньором инквизитором Флореном и сообщил его адрес. Это свидетельство подтверждается словами папаши Красного, хозяина таверны «Красная кобыла» в Алансоне, который слышал разговор графа с шалопаем.

— Насколько мне известно, сеньор инквизитор был ограблен.

— Убийца хотел, чтобы все поверили в ограбление. Но это не так. Следователи нашего святейшего отца не сидели сложа руки. Они... изучили зловонное содержимое сточной канавы дома⁵⁵... реквизированного Никола Флореном. Он забрал⁵⁶ его у богатого горожанина, обвиненного в сношениях с демоном.

Ногаре представил себе, как люди в рясах копались в зловонной грязи, и с трудом сдержал приступ тошноты.

— Так вот, — продолжал банкир, — эти следователи ползали по экскрементам два дня подряд. Они нашли кольца, украденные у Никола Флорена. Какой пьяница, совершив преступление, станет выбрасывать добычу в сточную канаву? И напротив, дворянин, защищающий любимую женщину, никогда не опустится до воровства.

Ногаре терял терпение. И такое положение вызывало у этого человека, никогда не терявшего над собой контроль, отвращение. Он задавался вопросом, терзавшим его с самого начала столь странного разговора. Странного и неуместного, поскольку его затеял банкир-ломбардец, хорошо осведомленный о политических и денежных делах, но отнюдь не о божественном или считающемся таковым вмешательстве. Он с наслаждением отведал сливового пюре и изобразил недоумение:

— Мой славный друг... Вы запутали меня... Какое вам дело до этой мелкой дворяночки, которая имеет значение только потому, что стала супругой Артюса д’Отона?

Банкир залпом допил свой бокал и пробормотал:

— Ах, мессир, мессир, какая же трудная мне выпала миссия!

С непроницаемым лицом Ногаре посмотрел на банкира и тихо спросил:

— Миссия, мой славный Джорджио?

— Разумеется. И приказ этот исходит от самого высокопоставленного человека.

— От Папы?

— От него самого через посредничество камерленго, грозного Гонория Бенедетти, которого я посетил в Риме по его приглашению. Признаюсь, я ни в чем не уверен. Почему исход инквизиторского процесса по делу незаконнорожденной мелкой дворянки мадам де Суарси так беспокоит нашего понтифика? Тем более, как я понял, в ходе этого процесса были допущены грубейшие нарушения.

Ногаре сгорал от нетерпения. Отбросив притворство, он прямо спросил:

— Что хочет Климент, пятый по имени, и почему?

— Он требует провести расследование. И он не отступит. Если дама де Суарси злонамеренно воспользовалась благоприятным для нее Божьим судом, он хочет непременно это выяснить. Он не говорит, что потребует нового инквизиторского процесса... Это было бы грубейшей ошибкой с политической точки зрения. Вы знаете, как народ относится к этим своего рода ордалиям⁵⁷. Тем более что население Алансона ненавидело мессира Флорена. Однако Святой престол хочет получить ответ, который дать ему может только монсеньор д’Отон. Мессир советник, я обращаю ваше внимание на этот факт: насколько я понял, речь не идет о пересмотре процесса над мадам де Суарси. Святой престол хочет услышать правду. В конце концов, чудо, которым воспользовалась дама, достаточно необычно и уже поэтому может заинтересовать Папу и его окружение.

— Мсье д’Отон — друг короля. — Ногаре натянуто улыбнулся. — Во всяком случае, он тот, о ком король хранит добрые воспоминания в своем сердце. Граф поступил мудро: он никогда не вмешивался в дела королевства и не искал милости у Филиппа. Он — одно из самых теплых воспоминаний моего повелителя. Другими словами, если бы его отдали под суд, это было бы... как бы это сказать... плохо воспринято.

Джорджио Цуккари потупил взор. Глядя на свои потные руки, он прошептал:

— Положим... за услугой может последовать вознаграждение.

— Правда? И что вы подразумеваете под вознаграждением?

— Дело в том... Я досадовал бы на себя, если бы стал истолковывать намерения камерленго, но мне показалось, что его святейшество понимает дилемму, с которой может столкнуться король. Еще одна важная деталь: разговор велся на латыни. Он... как бы это сказать... Вы же знаете прелатов, мессир... их утонченное искусство риторики и фраз с двойным смыслом... Легко лишь для тех, кто в совершенстве владеет этим языком. Разговаривая с ними, необходимо правильно ориентироваться, понимать то, что было сказано на самом деле, и не пытаться недооценивать важность того, что они недосказали или о чем они сознательно умолчали. Так вот, я буду соблюдать крайнюю осторожность, чтобы не извратить или не обобщить слова камерленго, введя тем самым вас в заблуждение. Одним словом, он четко сформулировал, что признательность его святейшества — в том случае, если монсеньор д’Отон даст объяснения по поводу двух свидетельств, — может содействовать разрешению споров по поводу объединения двух крупнейших военных орденов.

Одно из самых честолюбивых стремлений Филиппа Красивого.

Несмотря на героическое сопротивление рыцарей ордена Храма*, Гостеприимного ордена, не говоря уже о рыцарях орденов Святого Лазаря и Святого Фомы, цитадель Сен-Жан-д’Акр пала в 1291 году под натиском мамлюков султана аль-Ашраф Халиля. Большинство тамплиеров вернулись на Запад. Что касается госпитальеров, они поспешно бежали на Кипр, вопреки откровенному нежеланию предусмотрительного Генриха II де Лузиньяна, короля острова, который скрепя сердце разрешил им временно обосноваться в городе Лимассоле, на южном побережье.

Годы, последовавшие за разгромом Акры, оказались роковыми для тамплиеров, но пощадили госпитальеров, которые никогда не забывали о милосердии и сострадании. Простолюдины ненавидели орден тамплиеров за заносчивость рыцарей, их привилегии, не говоря уже о лености и полнейшем отсутствии щедрости. Ходили слухи, что военный орден тратил собранные деньги лишь на собственные нужды и обладал колоссальными сокровищами. Не замедлили появиться злые шутки и ругательства. Отправляясь в бордель, говорили «я иду в Храм». Можно было «воровать или лгать, как тамплиер». Военные ордена — и прежде всего орден тамплиеров — мешали королю, стремившемуся положить конец папскому вмешательству в политику Французского королевства. Гийом де Ногаре, которому помогал его бывший ученик Гийом де Плезиан, изучил все аспекты проблемы. Было бы неразумным требовать простого роспуска всех военных орденов. Молодые дворяне и горожане были преданы модели благочестия, послушания и героизма, пример которой им подавали воины Христовы. А вот прежний проект объединения всех этих орденов, предложенный четырнадцать лет назад Николаем IV¹, предлагал естественное решение, позволявшее сохранить и козла, и капусту. Это объеди

нение должно было произойти в пользу Гостеприимного ордена, который и встал бы во главе нового образования. А командором этого образования предполагалось назначить одного из младших сыновей Филиппа Красивого. Таким образом, французскому монарху не придется больше конфликтовать ни с Папой, ни с общественным мнением. Более того, он обуздает всю папскую свору. Остается только одна тень, но тень весьма неудобная: Жак де Моле, новый магистр ордена тамплиеров. Этот консерватор, отважный солдат и человек веры, не потерпит, чтобы его вот так просто низложили. Кроме того, Моле был человеком неискушенным в политике, что, впрочем, не уменьшало его высокомерия. Он будет упираться изо всех сил, не осознавая, что фигуры на шахматной доске были расставлены без его участия.

— Жак де Моле будет против, — сказал Ногаре.

Ломбардец, не глядя на советника, возразил:

— У меня сложилось такое чувство, что возможное недовольство мсье де Моле тревожит камерленго.

Гийом де Ногаре смаковал сливовое пюре, дав себе время на размышление. Он не мог не воспользоваться этим удобным случаем, чтобы далеко продвинуться в деле объединения военных орденов, о чем страстно мечтал король Филипп. С другой стороны, сама мысль, что придется пожертвовать французским дворянином с безупречной репутацией, да к тому же другом детства короля, была ему невыносима.

— Как вы понимаете, мой славный Цуккари, я не могу единолично принимать решение. Речь идет о друге короля. Итак, я хочу убедиться, что верно истолковал ваши слова. Позвольте мне вкратце изложить то... на чем настаивает Святой престол. Мсье д’Отона просят дать разъяснения светскому суду по поводу двух свидетельств, относящихся к убийству сеньора инквизитора.

— Инквизиторскому суду, — поправил Ногаре банкир, с трудом сглатывая слюну.

— Простите, но речь идет об убийстве, а не обвинении в ереси.

Джорджио Цуккари поджал губы. Он прошептал:

— Нет... Речь идет, мессир, о Божьем суде. Убийца Флоре-на сознательно совершил непозволительное богохульство, заняв место самого Господа. Как вы понимаете, только Церковь имеет право оценить масштаб этого преступления.

Ломбардец, внезапно помолодевший, довольный, что выполнил столь трудную миссию, ушел. Ногаре допил виноградный сок. Что замышляют Климент V и его камерленго? Почему им понадобилось оспаривать суд Божий, который, по всей очевидности, всех устраивал? Почему они так горячо защищали память инквизитора, в чистоте помыслов которого все сомневались? Разве папство забыло о скандале, спровоцированном действиями Роберта Болгарина?* Почему убийство этой заблудшей овцы так взволновало их? Ногаре чувствовал, что это ловушка, но не мог понять, в чем именно она заключается.

Аббатство цистерцианок, основанное⁵⁸ в Молене⁵⁹ Бланкой Наваррской и ее сыном Тибо IV Шампанским, сначала служило приютом для монахинь из Льежа. Вскоре монастырь стал таким могущественным, что жители окрестных деревень стремились войти в состав независимого феода Молена, чтобы пользоваться покровительством монастыря. Так, Моранжис⁶⁰ в обмен на это присоединение отдал монастырю свой лес.

Закончился третий час*, когда мадам де Нейра вошла в прихожую. Молодая привратница-мирянка⁶¹, не привыкшая к светскому обществу и его манерам, сказала, сделав неловкий реверанс:

— Я сейчас позову нашу славную матушку, мадам. Или, возможно, приора. Я не могу предупредить вашу племянницу, я просто не имею права.

Од чуть не возразила сухим тоном, что ей все равно, кто из монахинь выполнит ее просьбу, лишь бы это было сделано быстро. Но она сумела подавить вспышку гнева, которая могла бы испортить все дело.

Путешествие было изматывающим. Приехав накануне поздно вечером, Од смогла найти лишь одну грязную таверну, чтобы переночевать. Город Реймс был слишком далеко. Нечего было даже думать, чтобы отправиться туда. У нее чесалась спина, а это доказывало, что она подхватила блох, перепрыгнувших на нее с дрянной соломенной циновки, на которой она всю ночь ворочалась, так и не сомкнув глаз.

Странно, но жизнь порой выбирает такие извилистые тропинки, что, идя по ним, теряешься в догадках. Гонорий, дорогой Гонорий! Почему он вдруг перестал строить козни, которые наверняка позволили бы ему занять Святой престол? У него были власть и средства. У него хватало для этого золота и ума. Да, ума. А ведь только безжалостный ум камер-ленго Бенедетти Од считала равным своему уму. Если он пренебрег Светом, значит, Тьма подходит ему больше. Губы Од растянулись в прелестной улыбке. Дорогой Гонорий, единственное поистине радостное воспоминание в ее жизни...

По доносу племянника мужа, которого она пощадила, поскольку тот был очаровательным мальчишкой, так нравившимся ей, люди бальи Осера арестовали Од. Их заинтересовали несчастья, обрушившиеся на всех родственников мадам де Нейра. Гонорий Бенедетти, тогда обыкновенный епископ, случайно оказался в городе, когда шел процесс. Изумительная красота мадам де Нейра напомнила Гонорию о сладостных безумствах его юности. Изящная белокурая особа в изумрудном бархатном платье ответила на все вопросы, запутав его в лабиринте лжи, которой он восхищался, будучи знатоком. И он решил: такой ум, такие таланты не должны погибнуть под топором палача или сгореть на костре, как сгорали все ведьмы. С Од сняли все обвинения, отмыли от всех подозрений. И даже племянник по мужу попросил прощения. Неделю спустя Гонорий пришел к ней в особняк, унаследованный после супруга, которого она отправила в мир, считавшийся лучшим из миров. Надежды Гонория Бенедетти не были обмануты. Эта ненасытная плоть, единственная, которую он вкушал с тех пор, как покинул мирское общество, не оставила у него горьких воспоминаний о совершенной ошибке. Од предложила ему свое тело с радостным неистовством любовницы, а не должницы, уплачивающей свой долг. На рассвете после той безумной и чарующей ночи она сказала ему с сокрушенным видом:

— Жизнь слишком коротка, чтобы терпеть тех, кто портит ее нам. Если бы люди были более мудрыми... мне не пришлось бы их травить. Поклянитесь мне, Гонорий, что вы мудрый человек. Я очень сожалела бы о вашей смерти...

Скрытая угроза скрепила их договор. Да, ведь речь шла именно о договоре. Разумеется, Гонорий спас Од жизнь, которая висела тогда на волоске. Однако их связывало нечто большее, чем обыкновенная признательность. Они были людьми одной породы. Редкой породы, несомненно, опасной, но способной рисковать всем, лишь бы добиться поставленной цели. Породы, которую не могли обуздать ни страх, ни интерес, ни даже любовь.

Шуршание тяжелой материи вывело Од из раздумий. Невысокая тщедушная женщина, сморщенная, как яблоко зимой, сурово смотрела на нее. Од встала, присела в реверансе и представилась. Женщина ответила ей без малейшей теплоты в голосе:

— Беренгерия д’Этреваль. Я мать-аббатиса этого монастыря. Мне сказали, что вы хотели бы встретиться с мадемуазель вашей племянницей?

— Да, мадам моя матушка. Я направляюсь в Реймс. Мой путь пролегал так близко от Молена, что у меня возникло горячее желание повидаться с племянницей.

— Это вполне естественное желание тетушки.

Что-то в тоне аббатисы, одновременно равнодушном и недоверчивом, насторожило Од де Нейра. Она спросила:

— Она в добром здравии?

-Да.

— Позволите ли вы встретиться с ней?.. О, это будет короткая встреча. Я знаю, сколь строг устав святого Бенедикта. Да, восхитительно строг!

— К сожалению, нам не удалось убедить в этом Матильду. Возможно, вы сумеете вложить хотя бы немного здравого смысла в эту молодую строптивую головку.

— Я буду стараться изо всех сил, матушка.

— Вам придется постараться. Не буду скрывать от вас, что если бы не откровенное отчаяние и настойчивость ее дорогого дядюшки, боявшегося за целомудрие и душу своей кровной племянницы, опекуном которой он был, мы охотно обошлись бы без такой обузы. С самого своего приезда к нам она постоянно укоряет нас, жалуется, бессовестно лжет. Мы как благословения ждем того дня, когда родственник решит выдать Матильду замуж.

Мадам де Нейра сумела остаться невозмутимой. Значит, как она и подозревала, ординарный барон Эд де Ларне избавился от ставшей для него обузой Матильды, запрятав ее в монастырь. Матильда де Суарси, единственная дочь Аньес, написавшая ложное свидетельство, в котором обвиняла родную мать в ереси, предстала перед инквизиторским судом, призванным прямиком отправить ее мать на костер. К сожалению, несмотря на все усилия Никола Флорена, который мастерски вел эту пародию на истинный суд, безмозглая Матильда обрекла на провал план, составленный Гонорием Бенедетти. Сгоравшая от ревности к матери, от желания отправить ее на костер, юная глупышка запуталась в собственной лжи, и ее свидетельство было признано недействительным. Затем Флорена убили. Од де Нейра сдержала улыбку, представив себе ярость, затуманившую и без того недалекий ум Эда де Ларне, сводного брата Аньес, когда он узнал, что дама де Суарси вырвалась из когтей инквизиции. Значит, он выбрал женское аббатство, причем как можно более удаленное от Перша, чтобы Аньес не смогла разыскать свою дочь. Но что это означало на самом деле? Изощренная месть сводной сестре после провала инквизиторского процесса? Насколько было известно мадам де Нейра, Эд де Ларне с удовольствием потерся бы животом о живот своей родственницы. Он, обуреваемый кровосмесительными желаниями, преследовал сводную сестру в течение многих лет, до тех пор пока не убедился, что она никогда не уступит. И тогда он возненавидел ее. В принципе, Од чувствовала, что в этом плане с дамой де Су-арси ее объединяла общность мысли, за тем исключением, что, окажись она на месте Аньес, она быстро отправила бы барона на тот свет.

Од де Нейра приняла скорбный вид и, тяжело вздохнув, ответила:

— Я понимаю всю вашу печаль и досаду, мадам моя матушка. Столько тщетных усилий, а ведь у вас и без того много тяжелых обязанностей в этих стенах. Матильда... как бы это сказать... Я понимаю, почему мой славный кузен де Ларне решил доверить ее вам. Я понимаю также, на что он надеялся. Матильда всегда была очень резвой девочкой, и поэтому молитв и размышлений оказалось... недостаточно. Эд должен был догадаться, что свет ее влечет гораздо сильнее, чем жизнь, полная целомудрия и самоотречения. Если я в силах вразумить ее хотя бы немного, призвать ее к терпению до будущего замужества, я постараюсь это сделать за время своего короткого визита.

— Я буду очень вам за это признательна, мадам моя дочь. Вас проводят в приемную, где вы обе сможете удобно расположиться.

От сладостного страха у мадам де Нейра заныло в груди, когда монахиня привела Матильду де Суарси в приемную. Неужели девчонка настолько глупа, что воскликнет: «Кто вы, мадам?» Или же настолько хитра, что изобразит радость при виде своей любимой тетушки? Но, как Од и надеялась, у Матильды хитрость восторжествовала над удивлением. Одетая в жалкое серое платье облатки, с белым платком из грубого льняного полотна на голове, она с распростертыми объятиями кинулась к сидящей женщине, радостно улыбаясь:

— О, моя возлюбленная тетушка... Какое счастье видеть вас здесь! У меня кружится голова.

— Моя милая Матильда... Я тоже очень рада. Я столько думала о вас, после того как вы уехали в эти места, благоприятствующие возвышению души. Прошу вас, сядьте рядом со мной. Мне нужно рассказать вам о стольких вещах! Ваша матушка, мадам д’Этреваль, любезно предоставила в наше распоряжение несколько часов.

Од поймала проницательный взгляд девушки, рассматривавшей ее украшения, словно она оценивала, насколько состоятельна эта блистательная дама. Все это вполне устраивало мадам де Нейра. Когда молодая монахиня, которая привела Матильду, закрыла за собой дверь, улыбка на губах девочки погасла. Она наклонилась к так называемой тетушке и тихо прошептала:

— Кто вы, мадам?

Од одарила ее ослепительной улыбкой и прошептала в ответ:

— Разве вы поверите, если я вам признаюсь? Ваш лучший друг. У нас слишком мало времени. Я буквально вырвала несколько часов у матери-аббатисы, по меньшей мере разочарованной вашим поведением, в обмен на обещание, что явложу в вашу прелестную головку немного скромности и послушания. — Она жестом остановила Матильду, готовую возразить. — По правде говоря, все это мне безразлично. Но если мы хотим договориться, вам придется стать более покладистой. Не волнуйтесь... это дело нескольких дней.

— Я ничего не понимаю, мадам, — возразила Матильда тоном, в котором слышались нетерпение и недоверие.

— Сейчас поймете, мой друг. Я не могу вызволить вас из этого ужасного места обычным путем. В таком случае мне придется предоставить нотариально заверенный документ, подтверждающий наше родство.

Матильда прищурила глаза. Она обо всем догадалась.

— Тем не менее, — продолжало очаровательное создание, — я наняла трех здоровых молодцев, которые помогут вам выйти за пределы монастыря. В конце концов, монастырь — это не застенок. Хотя... может, я и ошибаюсь, — весело пошутила Од.

— Почему вы так заботитесь обо мне? Вы же меня не знаете. Кто вас прислал? Мой дядюшка, этот желчный прохвост, который заставляет меня здесь гнить вот уже целый год? Мать, эта хитрюга, которая воспользовалась мной, чтобы выйти сухой из воды? Вот уж прелестная недотрога!

— Ни дядюшка, ни мать.

— Полно! Да кто будет заботиться обо мне, той, которая медленно умирает в этих зловещих стенах, роет руками землю, чтобы добыть немного овощей, трет горшки и котелки золой и песком, чинит нательное белье, такое износившееся, такое жесткое, что его даже нищим отдать стыдно!

Матильда протянула руки к блистательной женщине и ядовито прошипела:

— Посмотрите, мадам. Посмотрите на мои руки. Они стали такими грубыми, что я плакала бы от ярости, если бы уже не выплакала все слезы.

— Славная бедняжка, — прошептала Од, думая о своем. — В самом деле, какой ужас! Руки вилланки, старой женщины. Вы такая красивая, в вас чувствуется порода. Все это так несправедливо!

— Действительно, — согласилась Матильда со слезами на глазах. — Но кто вы, мадам, почему вы беспокоитесь о печальной затворнице, которая попала в эти скорбные места из-за людской зависти?

— Было бы преждевременно объяснять вам истинные причины моего приезда. К тому же у нас мало времени. Знайте только, что я ваша союзница. Единственная союзница. Вы наделены проницательным умом, и поэтому я не буду уверять вас, что оказываю вам бескорыстную помощь. Мы еще вернемся к этому. Однако будьте уверены, что уготовленная вам судьба волнует меня. Ее несправедливость сравнима только с ее жестокостью. Что касается... возмещения долга, на которое я рассчитываю, оно будет вполне соразмерным и ничуть не оскорбительным для вас, даю вам слово. Барон де Ларне подло использовал вас в своей постыдной войне, которую он вел против вашей матери. Но что на самом деле он хотел получить? Вашу мать или железный рудник От-Гравьер, входящий в ее вдовье наследство?¹ Не знаю. Возможно, и вашу мать, и рудник. Тем не менее остается фактом, что вас одурачили, вами помыкали, вас ввели в заблуждение. Что касается вашей матери, то, как вы правильно сказали, она превосходно расставила свои пешки. Воспользовавшись наивностью несчастных жертв, она завладела, благодаря замужеству, богатым графством, не говоря уже о мужчине, более чем симпатичном. К тому же рудник От-Гравьер должен был отойти вам после их бракосочетания.

— Вот именно, одурачили. Это слово подходит как нельзя лучше. Они украли у меня все, что принадлежит мне по закону и по крови. Я отомщу им, — прошипела Матильда сквозь зубы.

— И вы совершенно правы, — с восторгом одобрила ее мадам де Нейра.

Этого короткого разговора было вполне достаточно, чтобы Од по достоинству оценила еще только формировавшуюся женщину, находящуюся перед ней. Матильда была глупой, уже озлобленной, спесивой, расчетливой, эгоистичной, но ее жадность к жизни и деньгам могла послужить главным козырем в плане, составленном мадам де Нейра.

— Мы, Матильда, принадлежим к той редкой породе людей, которая знает, что такое страдания, но никогда не отступает перед лицом противника. Мы всегда высоко держим голову и не признаем поражений. Не так ли?

— Разумеется, — согласилась Матильда.

Столь лестное описание ее предполагаемой стойкости пришлось девочке по душе. Более того, ей импонировало некое сходство с этой великолепной женщиной, так богато одетой, от которой исходил тонкий аромат ириса и мускуса. Возвращаясь к тому, что ее беспокоило больше всего, Матильда продолжила:

— Значит, вы предлагаете мне выйти из прихожей этой богадельни...¹

В ответ Од кивнула элегантным жестом.

— Вы имели честь предупредить меня, что эту помощь мне придется компенсировать...

Од снова кивнула.

— Но я по-прежнему не знаю, кто вы на самом деле...

— Од де Нейра, ваша союзница.

— Это слишком скудные сведения, но сейчас мне их достаточно. Для меня важно только одно: поскорее выйти отсюда! Я пыталась это сделать несколько раз. Но даже если забыть о том, что ворота монастыря охраняются лучше, чем ворота тюрьмы Лувра, куда я могу затем пойти? Моя семья подло бросила меня на произвол судьбы, обманула меня. У меня нет ни су, нет даже достойной одежды.

— Вы все это получите, моя дорогая. Особняк, в котором я живу в Шартре, жаждет принять вас в свои стены. Наконец...

Боже, как быстро бежит время в вашем обществе! Я должна успеть изложить вам свой план, пока сестра не прервала нашу беседу. Ваше гордое сопротивление вызвало у монахинь множество подозрений. Я это поняла из плохо скрываемых намеков матери-аббатисы. Необходимо, чтобы они ослабили слежку за вами, иначе мои люди не сумеют вмешаться. Разыграем же для них комедию. Вы не против? После нашего разговора вы выйдете... просветленной, горящей желанием послушания. Вы покорнейше попросите прощения у мадам д’Этреваль, скажете, что причиной ваших прошлых выходок был ваш юный возраст. Вы охотно, с удовольствием станете выполнять всю тяжелую работу, которую вам поручат. Одним словом, будете трудиться, как мул.

Матильда все сильнее хмурилась, слушая эти наставления. Од приободрила девочку:

— Немного терпения, моя дорогая. Всего лишь неделя. Мы усыпим их бдительность, а потом освободим вас. Простодушие монахинь может сравниться с их желанием верить, будто им удалось вывести души на правильный путь. Вы будете молиться горячо и прилежно. Вы станете очаровательной и услужливой...

В душу мадам де Нейра закралось сомнение. Матильда была глупой. Это она убедительно доказала во время инквизиторского процесса над своей матерью, поспособствовав тем самым оправданию той, которую она упорно старалась отправить на пыточное ложе. Она могла переусердствовать и только разжечь подозрения, вместо того чтобы сгладить их. Слащавым голосом Од де Нейра уточнила:

— Я знаю, какая вы проницательная. Вы будете действовать умело, легкими мазками, чтобы не вызвать... неуместные толки.

В ответ Матильда моргнула.

— Мы знакомы очень мало, моя дорогая. Тем не менее, Матильда, знайте, что я, как и вы, боролась с предназначенной мне судьбой. Эта судьба была несправедливой, унизительной. Я боролась дольше, чем вы. Да, столько лет борьбы... И вот я сегодня: богатая, красивая, любимая и внушающая страх. А мне никто не внушает страха. Я сама себе госпожа. И это тоже я предлагаю вам в обмен на вашу помощь: научиться владеть оружием, которое я выковала для себя. Это грозное оружие. А вы уже приобрели достаточный опыт, чтобы приступить к практическим занятиям.

Ошеломленная, очарованная столь заманчивым будущим, Матильда почувствовала бесконечную признательность к этому ослепительному созданию, которое спасет ее от худшего: от монастыря, от заката жизни, как она уже думала. Ее куриные мозги не старались вникнуть глубже. Она будет во всем подчиняться этой женщине, она станет ей подражать, превратится в такую же красавицу, будет такой же властной. Наконец-то мир припадет к ее стопам. Эд де Ларне будет кусать себе локти. Что касается матери, по вине которой все это произошло, она заплатит сторицей. Матильда получит все, что ей принадлежит по праву и по крови, и даже больше.

Раздался легкий шум. Од быстро взглянула на дверь и тут же заговорила нежным, но строгим голосом:

— О, моя дорогая, какое я испытываю облегчение, что вы наконец приняли столь мудрое решение. Нет, я не удивлена. Ваш восхитительный характер...

Мадам де Нейра изобразила удивление, увидев мадам д’Этреваль, аббатису. Она встала. Ее примеру тут же последовала Матильда.

— Скоро шестой* час, мадам. Я вынуждена попросить вас покинуть наши стены.

Од закрыла рот рукой, как бы извиняясь. Тот факт, что пришла аббатиса, а не монахиня, которая должна была отвести Матильду в монастырь, доказывало, что матушка питала надежду увидеть раскаяние девочки.

— Мадам моя матушка, прошу у вас прощения. Длинный и плодотворный разговор, который я только что имела с моей племянницей, заставил меня забыть о времени. — Повернувшись к девочке, Од, изобразив заботливую тетушку, посоветовала: — Так вот, моя славная крошка, поступайте так, как велит ваше чистое сердце.

Опустив голову, скрестив молитвенно ладони, Матильда подошла к маленькой женщине и прошептала:

— Моя возлюбленная матушка, я не знаю, как вымолить у вас прощение. Я была глупой мятежницей. Ваши постоянные усилия помочь мне, наставить на путь истинный должны были меня образумить. Но в мое оправдание свидетельствуют молодость, а также чувство, что я была брошена на произвол судьбы моей семьей. Какая душевная боль!

По сморщенному лицу, просветлевшему от радости, по вздоху облегчения маленькой женщины, которая возглавляла эту богомольную обитель, более могущественную, чем крупная сеньория, Од все поняла. Партия еще не была выиграна, однако ее начало казалось многообещающим.

Шел противный моросящий дождь, когда Аньес, графиня д’Отон, спешилась у рудника почти сразу же после девятого* часа. Жандармы, которые по требованию ее дражайшего супруга сопровождали Аньес во всех ее поездках, остановились в двух туазах дальше.

Аньес потрепала гриву прекрасного иноходца⁶², с сожалением подумав о Розочке, своей славной кобыле першеронской породы, серой, почти черной, на которой она всегда ездила до замужества. В холке Розочка была выше многих мужчин. Однако эти мощные лошади, выведенные для тяжелых работ, не могли слишком долго скакать галопом.

Аньес оглядела десять арпанов* некогда запущенного краснозема, доставшегося ей как вдовье наследство. Раньше здесь в изобилии росла лишь воинственная крапива. Аньес ненавидела это место, продуваемое всеми ветрами, размытое постоянными дождями, и проклинала его за то, что оно было неспособно помочь Суарси выжить. Вплоть до того вечера, когда Клемане испытала магнит, подаренный ей мессиром Жозефом из Болоньи, врачом-евреем графа д’Отона, выдающимся ученым, который досконально знал науки, в том числе астрономию, философию и все юридические лазейки. Тогда Аньес поняла: Эд де Ларне, мерзавец, который на протяжении многих лет пытался уложить ее в свою постель, несмотря на их кровную связь, хотел в первую очередь заполучить От-Гравьер, поскольку знал, что это был богатый железный рудник. Если бы Аньес обвинили в ереси или плотской связи с человеком Бога, она лишилась бы всех своих прав, в том числе вдовьего наследства. Эд заполучил бы ее дочь Матильду и От-Гравьер. К ненависти, которую испытывала Аньес к Эду, примешивалось бесконечное презрение.

Аньес вздохнула. Каждый раз, когда она посещала это место, она поражалась происходившим там изменениям. Крапиву вырвали с корнем. Редкие деревца, сумевшие противостоять буйному натиску крапивы, срубили. Глубокие и широкие борозды, в которых исчезали люди, изрезали землю во всех направлениях⁶³. Горы земли ждали, когда их погрузят на ломовые дроги, весь день ездившие туда-сюда. На дрогах руду возили к мельницам, при помощи которых раздували кузнечные меха. Меряльщик⁶⁴ оценивал количество поставленной руды, определял стоимость в древесном угле и во времени, необходимом для ее переработки. Он также сообщал Аньес вес металла, который она может получить.

Аньес порадовалась, что последовала совету мессира Жозефа. На этот раз законы Нормандии, составленные явно не в пользу женщин, благоприятствовали ей. В провинции существовали могущественные Лиги кузнецов, сосредоточенные в краю Уш. Не желая подчиняться сеньорам и монахам, они брали рудники в аренду и добывали руду за определенный процент. Аньес обратилась к ним за помощью, не став самостоятельно продавать руду сеньорам или монастырям, владевшим кузницами, как это делалось повсеместно.

Из траншеи появилась голова мастера. Он заметил Аньес. На коленях он дополз до верха траншеи и подбежал к ней, держа шапку в руках. Плотный мужчина, затянутый в кожаную тунику без рукавов, низко поклонился и с гордостью произнес:

— Мадам, я не устаю повторять: этот рудник — самый богатый в нашем краю. Одно удовольствие работать лопатой, когда твой труд щедро вознаграждается.

— Слава Богу, мой славный Элоа. А ведь я так люто ненавидела эту неплодородную землю. Но она смилостивилась надо мной, простила меня и теперь столь щедра ко мне.

— Земля никогда не испытывает ни злобы, ни ненависти. — Мужчина вздохнул. Казалось, он колебался. — Уж не знаю... Мы здесь наемные... Впрочем, хорошему покупателю — хороший продавец. Вот уже несколько дней сюда приходят какие-то люди. Они что-то вынюхивают, делая вид, будто собирают хворост.

Внезапный смутный страх испортил безмятежное настроение Аньес.

— Вынюхивают?

— Сначала мы с Робером, моим учеником, подумали, что это воришки. Правда, воришки обычно приходят по ночам. Мешок руды всегда можно хорошо продать. Но нет. Люди, о которых я вам рассказываю, делали вид, что они просто проходили мимо. Они приближались к нам, словно им вдруг захотелось поговорить. От них пахнет мануарием. Они слишком медоточивые, чтобы быть честными, если хотите знать мое мнение.

Были ли это люди Эда? Но почему ее сводный брат велел следить за рудником? На что он мог надеяться? Зачем ему надо было мучиться при виде того, что он не получил? Аньес вздрогнула от отвращения. Что замышлял Эд? Неужели он настолько обезумел, что решил плести заговор против своего сюзерена, графа д’Отона?

Артюс д’Отон не оставил Эду де Ларне иного выбора. Эд понял, что ему не по силам тягаться с будущим зятем. Трусливый, но расчетливый Эд дал благословение своей сводной сестре и прилюдно хвастался тем, что она сумела так удачно выйти замуж. С тех пор Аньес ничего не слышала о своем сводном браге. Правда, ходили все более упорные слухи, что последний рудник Эда закрылся, истощившись, как и все другие.

— Смотрите в оба, мой славный Элоа. Это могут быть люди моего сводного брата. Я хорошо знаю его, Что бы он ни задумал, это всегда будет подлостью.

— Не волнуйтесь, благородная дама! Я видел стольких мародеров и разбойников всякого пошиба, что чую их, еще даже не увидев их грязных морд. Если они попытаются совершить какую-нибудь пакость, что же... Нас здесь пятнадцать молодцов, и мы уже давно ничего не боимся. Они на себе попробуют, как тяжелы наши лопаты, кирки и ломы⁶⁵.

Элоа помог Аньес сесть в седло. Она поблагодарила его взмахом руки и поехала обратно.

По дороге Аньес обдумывала сведения, которые ей сообщил кузнечный мастер. Должна ли она рассказать об этом своему супругу и тем самым доставить ему очередные неприятности? Полно! Что она вбила себе в голову? В конце концов, что мог предпринять Эд? Улыбка озарила лицо Аньес, сразу же просветлевшее. Вероятно, Эд задохнулся от ярости, узнав, что из зависимого бедного вассала она через свое замужество превратилась в его сюзерена. Прекрасный реванш!

В сопровождении жандармов Аньес ехала по опушке леса Лувьер. Два года назад она здесь убила двух мужчин, двух мерзавцев, чтобы спасти свою дочь Клеманс от их когтей. Целая вечность. Странно, но она не помнила лиц этих разбойников.

«Клеманс, моя милая, моя нежная, моя дорогая! Как мне тебя не хватает! Где ты бродишь? Поиски, которые мы предприняли, чтобы найти тебя, не оставили мне надежды вновь тебя увидеть. Я представляю тебя красивой и здоровой. Я упрямо гоню от себя мрачные мысли. Так легко предполагать плохое, когда отсутствие любимого существа гложет тебя денно и нощно. Я желаю тебе только самого лучшего, тебе, которая была и остается моей лучшей. Я так боюсь, что они найдут тебя раньше, чем я. Тогда как ты сможешь защититься? Приспешники Гонория Бенедетти хотят уничтожить тебя. Они сделают это после того, как получат манускрипты, тайну которых ты оберегаешь. А он, рыцарь-госпитальер Франческо де Леоне, спасший мне жизнь, готовый пожертвовать своей жизнью, лишь бы сбылось пророчество, он еще не понял, что ты — существо Света, единственная женщина, которую он искал столько лет со всей преданностью и отвагой. Я не доверяю ему. Я не доверяю его любви и чистоте. Возможно, даже больше, чем проклятым негодяям, прислуживающим камерленго».

— Мы заночуем в мануарии Суарси, — сказала Аньес жандармам. — Я распорядилась, чтобы вам приготовили циновки в службах и хорошо накормили.

Она снова увидит ферму с квадратными башнями, отремонтированными по приказу ее супруга. Аньес не могла понять, почему у нее все чаще возникало желание оказаться среди этих толстых неприветливых стен, в огромных ледяных комнатах, которые она некогда считала ужасными. Впрочем, воспоминания о прошлой жизни порой приобретают надуманную сладость. А ведь Аньес было так страшно за себя, своих дочерей и челядинцев. Она боялась, что неурожай, эпидемия, злой рок поставят их жизни под угрозу. Она трудилась, как вилланка, буквально вырывая у земли плоды, которыми они могли хотя бы немного насытиться. Но сейчас, едва Аньес входила в просторный двор, как сразу же испытывала облегчение. Все воспоминания о Клемане были связаны с этим местом. Аньес перебирала их, когда осматривала службы, голубятню, расспрашивала людей, оставшихся в мануарии. Они проносились в ее памяти, как милые призраки, когда она спускалась к деревне Суарси, идя наугад по узеньким улочкам, вдоль которых теснились хижины. Улочки переплетались столь причудливым образом, что порой телеги, везущие сено, задевали крыши строений на очередном повороте. Как и многие другие мануарии, Суарси не имел права держать у себя оружие. В былые времена, когда король Англии еще не был объявлен врагом, хотя все постоянно боялись его, их могли спасти лишь неприметность и прочные стены. Этим и объяснялось, почему выбор пал на место, расположенное на возвышенности и окруженное лесом. Действительно, толстые крепостные стены, за которыми прятались крестьяне, сервы и мелкие ремесленники, спокойно и дерзко отразили не один натиск противника.

Как и надо было ожидать, в мысли молодой женщины вторглась Матильда. Но Аньес прогнала воспоминания об обольстительной улыбке, капризной мине, ревнивой зависти, ночном кошмаре. Насколько Аньес, несмотря на все свое беспокойство, привечала воспоминания о Клеманс, поскольку черпала в них силу и волю, настолько она вот уже в течение двух лет отторгала воспоминания о Матильде, своей старшей дочери, посеявшей в ней сожаление и непонимание. Аньес, узнав, что Матильда толкала их обеих, ее и Клемане, в безжалостную пасть инквизиции и лгала без стыда и совести, хотела бы возненавидеть старшую дочь всей своей яростью, всем своим ужасом. Возможно, со временем ей это удастся. Однако уверенность в том, что она сама стала виновницей испорченности девочки, не давала Аньес покоя. Ведь несправедливо, когда мать постоянно отдает предпочтение одному из своих детей. А ведь так оно и было. Аньес была слишком честной, чтобы попытаться разубедить себя в этом. Смех, разговоры с Клеманс, когда девочка уже понимала, что должна зваться Клеманом, но еще не знала, что была не внебрачной дочерью служанки-еретички, а второй дочерью Аньес... Их прогулки, веселое сообщничество и даже страх перед завтрашним днем объединяли их. Необходимо было признать: она любила Матильду как ребенка, воспитала ее, желала ей всего самого лучшего, старалась сделать ее жизнь менее тяжелой. Но она с упоением каждый день открывала для себя Клеманс. Подшучивая над ней, она ловила каждое движение, каждое выражение лица, ища в своей младшей дочери черты самой себя, родной матери девочки.

Аньес толкнула кобылу ногой. Ей не терпелось поскорее добраться до Суарси. У нее немного кружилась голова. Несомненно, от утомительной поездки.

Дворец Лувр, окрестности Парижа, апартаменты Гийома де Ногаре, август 1306 года

Филипп Красивый слушал с непроницаемым лицом, устремив орлиный взгляд своих голубых глаз на мсье де Ногаре. Напряженный, он восседал на престоле⁶⁶ с резной высокой спинкой.

— Поскольку это предположение исходит из ваших уст, Ногаре, я сомневаюсь, что оно является глупой шуткой, — произнес монарх ледяным тоном.

— Разумеется, нет, сир, — ответил советник, который буквально сох на глазах, передавая королю содержание своего разговора с Джорджио Цуккари, генерал-капитаном ломбардцев.

Почувствовав плохое настроение своего хозяина, Дельме, любимая гончая Филиппа, подняла голову с черными полосами и недружелюбно посмотрела на Гийома де Ногаре. Ей не нравился запах этого человека, а гнев, который, как она догадывалась, бушевал в душе ее хозяина, державшего ее при себе днем и ночью, тревожил верную собаку. Время от времени она порыкивала.

— Спокойно, Дельме, моя красавица! — приказал ей Филипп. — Ногаре, неужели вы забыли, что Артюс д’Отон — мой друг?

— Если бы я забыл об этом, то не пребывал бы в крайнем замешательстве.

— Значит, Климент V через своего камерленго... Что? Ходатайствует, просит, советует, требует, чтобы Артюс д’Отон предстал перед инквизиторским судом и дал объяснения двум свидетельствам, одно из которых исходит от уличного сорванца, а второе — от хозяина таверны. Так?

— Совершенно верно.

— Это было бы смешно, если бы не было так нелепо! Значит, безукоризненной репутации мсье д’Отона, которую признают даже его враги, недостаточно, чтобы снять с него глупые подозрения? Убийство, да еще сеньора инквизитора, к тому же безоружного! Святой отец лишился рассудка? Наши дороги с течением времени разошлись, но я не сомневаюсь в д’Отоне: он никогда не опустился бы до подобной низости. Прекрасный фехтовальщик, д’Отон дал бы пощечину Никола Флорену, оскорбил бы его при многих свидетелях и потребовал бы судебного поединка⁶⁷.

— С человеком Бога? Кроме того, сир, позволю себе воз

разить: учитывая, что убийца доминиканца хотел заставить признать невиновность мадам де Суарси и устроить так, чтобы все подумали о суде Божьем, кончина инквизитора должна была выглядеть случайной... чудесной в некотором роде. Не будем забывать, кто больше всего был заинтересован, да что я говорю — спешил вырвать даму из когтей инквизиции!

— Чушь все это! — Филипп вышел из себя. Его тонкие губы скривились, что не предвещало ничего хорошего. — Ваше ощущение, Ногаре?

— Мое ощущение? — повторил советник, впервые после начала этого бурного разговора осмелившийся встретиться взглядом со взглядом монарха.

— Да, да, ваше. Что нам тут поют? Если мы выполним требование Святого престола, нас отблагодарят? Они с большей готовностью выслушают наше требование о слиянии военных орденов... А почему бы не о посмертном процессе над Бонифацием VIII, вечно гори он в аду?

— Как я вам и говорил, речь не идет о посмертном процессе. Упоминалось только о слиянии. Именно об этом мне поведал Цуккари, ваше величество, причем с большой осмотрительностью, смею вас заверить.

— Мудрый человек! И все это вызывает у меня ощущение, что Папа и его камерленго обещают нам золотые горы, держа кукиш в кармане. Чует мое сердце, это подлость или по крайней мере лицемерие. У нас богатый опыт, Ногаре. Если мы согласимся выполнить их просьбу, Святой престол ловко выкрутится, изобразив полнейшее недоумение, заявив, что мы плохо их поняли, что речь даже не заходила о... своего рода вознаграждении.

— Мы можем потребовать более... четких заверений.

Ногаре почувствовал облегчение. Филипп больше всего

боялся, что его обманут. Иными словами, он уже согласился с мыслью, что ему придется заставить мсье д’Отона предстать перед церковным судом. Человек слова и чести в личных делах, Филипп вершил дела королевства как истинный монарх: для него не существовало ни обещаний, ни дружбы. Все средства были хороши для достижения поставленных целей.

Филипп машинально погладил собаку по голове. Дельме не сводила глаз с Ногаре. Длинные грозные челюсти могли сломать хребет зайцу одним махом. По мнению советника, животные были всего лишь созданиями, отданными в распоряжение человека Богом, чтобы он использовал их сообразно своей воле, но без жестокости. В сотый раз он спрашивал себя, почему его повелитель — к которому он питал почтение, но не нежность, — находил удовольствие и успокоение в обществе собак, в частности Дельме, с которой практически никогда не расставался.

— В этой истории нет ничего стоящего, — продолжал король. — И что? Почему, черт возьми, Церковь возмутило маленькое чудо, которое в глазах всех подтвердило реальность Божьего суда? Церковь должна была бы радоваться и, напротив, бояться, как бы вся правда об инквизиторе не вышла наружу. Какое дело Клименту V до Артюса д’Отона, который никогда не вмешивался в политику, если не считать управления своим графством?

— У меня тоже возникли все эти вопросы.

Филипп наклонился к собаке и сказал ей почти веселым тоном:

— Видишь ли, моя бесстрашная, твой хозяин чует ловушку. Просто он пребывает в замешательстве, поскольку не знает, где именно она находится и какая именно дичь его ждет.

Белая собака с черными полосами на голове повиляла хвостом, не спуская глаз с человека, который стоя ждал решения своего повелителя.

Несколько секунд прошло в молчании. Филипп начал таким равнодушным тоном, что Ногаре понял — продолжение тяжелым грузом ляжет ему на сердце:

— Самые ясные заверения, говорите вы? Нам надо идти другим путем. Наш старый знакомый Цуккари немного поломается, но потом охотно согласится и станет нашим посредником.

— А если мы получим эти заверения, сир?

— Мсье д’Отон должен будет представить объяснения церковному суду. Оставьте меня, мой славный Ногаре. Мне надо подумать.

Аньес осмотрелась вокруг. Просторный двор был пустынным, если не считать двух молоссов, которые, облизываясь, побежали к ним, но, едва признав свою даму, резко остановились. Аньес позвала на помощь. В службах раздался какой-то неясный шум. Тяжелая дверь конюшни мгновенно распахнулась, словно была обыкновенной кожаной занавеской. На пороге появился взлохмаченный Жильбер Простодушный. Он радостно бросился к своей госпоже, восклицая:

— Наконец-то наша добрая фея вернулась! О Господи Иисусе, это чудо! — задыхаясь от счастья, бормотал титан, так и оставшийся неразумным ребенком.

Кобыла в яблоках ничуть не занервничала при его приближении. Она даже не зафыркала, когда Жильбер взял ее под уздцы. Аньес всегда восхищалась отношениями, которые, казалось, объединяли Жильбера с животными. Даже мстительный гусак, который обычно с громким шипением бросался на свои жертвы, без всякой провокации с их стороны, послушно следовал за ним. Что касается Мариоля, этого першерона, терроризировавшего всех батраков, загоняя их вглубь стойла, а затем лягая копытами или прижимая крупом к стенке, он с удивительно спокойным видом стоял, пока Жильбер менял сено.

— Мой славный Жильбер, помоги мне спешиться, я так устала, — ласково попросила Аньес, гладя взлохмаченную гриву. — Наша поездка была долгой. Я заночую в мануарии.

Жильбер поднял свою даму словно перышко, вынул из седла и с удивительной осторожностью поставил на землю.

— Позаботься о наших лошадях и попроси приготовить соломенную подстилку и горячий ужин для моей охраны, прошу тебя!

— Конечно, конечно, моя фея. Все будет сделано, как вы того пожелаете. Подойди сюда. Ты что, приклеился к седлу? Оторви задницу от седла и спускайся! — крикнул он церберу, следившему за графиней.

Мужчина, привыкший к более учтивым манерам людей графа д’Отона, удивился, но послушался. Аньес с трудом подавила улыбку.

Из кухни выбежала Аделина, вытирая руки о передник, ставший жестким от жира и грязи. Аньес подумала, что ей необходимо навести порядок. Угловатая девушка сделала реверанс, настолько неловко, что едва не упала.

— О... Господи Иисусе, а у меня ничего нет! О! Да! Жильбер набрал трюфелей, так что вам не придется долго ждать. Это постное блюдо⁶⁸, но я могу, — с отчаянием в голосе сказала Аделина, — зарезать курицу.

— Не беспокойся, Аделина. Будет вполне достаточно супа и доброго ломтя хлеба. Я поднимусь в свою спальню. Я очень устала.

— Черт возьми... Я лучше сделаю, — заупрямилась служанка, которую Аньес назначила ответственной за кухню и трапезы. Конечно, это слишком громко звучало для такой фермы, как Суарси, но зато льстило бедной девушке, обделенной судьбой.

Аделина, кивнув в сторону жандарма, стала оправдываться, понизив голос:

— А потом в доме нашего господина будут говорить, что я не могу достойно встретить нашу даму. Ах, как же мне будет стыдно! Уж лучше пусть у меня случатся колики! Я пойду прикажу судомойке⁶⁹, чтобы она разожгла камин в общем зале и ваших покоях, наша дама. У нас очень сыро.

Со смущенным видом Аделина снова сделала реверанс и убежала на кухню.

Приподняв перед своего платья, Аньес медленно, словно колеблясь, направилась к лестнице, которая вела в общий зал. Она вся дрожала. Несмотря на горевшие смолистые факелы⁷⁰, зажженные судомойкой, просторный зал был погружен в полутьму. В этих суровых стенах, от которых исходила сырость запустения, прожило не одно поколение Суарси. В памяти Аньес промелькнула вся ее жизнь, впрочем, еще достаточно короткая. Гуго, ее супруг, пронзенный острыми рогами раненого оленя, лежал на массивном столе, после того как бесконечная агония предоставила ему право на последнюю милость. Сидя в этом зале, она наблюдала, как росли ее дочери, одна из которых ничего не знала об их кровном родстве. Безликое, но обольстительное чудовище, сеньор инквизитор, пришел, чтобы увезти ее от этого камина, подвергнуть пыткам и смерти. А потом суровый, но потрясающий мужчина запутался в своей любви и словах. Аньес открыла для себя сияние жизни, всепоглощающее желание дарить себя без оглядки.

Вскоре исполнится два года, как она вела существование, до сих пор удивлявшее ее до такой степени, что порой она боялась очнуться от столь чудесного сна. Два года всепоглощающей, совершенной страсти, столь головокружительной любви, что у нее перехватывало дыхание, когда она вдали замечала силуэт своего супруга, или когда по вечерам он прищуривался, склонял голову, вопрошал о ее желании взглядом. По правде говоря, Аньес была довольна своей супружеской жизнью с Гуго де Суарси. Куртуазный, почтительный, этот человек веры и войны всегда обходился с ней предупредительно и ласково.

Тем не менее до бракосочетания с Артюсом д’Отоном она не знала, что такое безумие двух тел, которые искали друг друга и отдавались друг другу, что такое острая, почти болезненная нехватка близкого человека, когда он уезжал хотя бы на несколько часов, не говоря уже об облегчении, когда он приезжал, когда можно было переплести свои пальцы с его пальцами. Она подавила смех, пожав плечами. Святые небеса, какие глупости приходят ей в голову! Вскоре ее настроение омрачилось. Для полного счастья ей не хватало одной, но главной вещи: она хотела найти Клеманс, сжать ее в объятиях так сильно, чтобы та едва не задохнулась, осыпать ее волосы поцелуями. Она найдет ее, она не успокоится до тех пор, пока дочь не окажется рядом с ней, в полной безопасности. Как ни странно, но Аньес, мудрая, здравомыслящая дама, обнаружила частичку самой себя, такую сокровенную, что прежде она даже не подозревала о ее существовании. Во время инквизиторского процесса перед ней разверзлась мрачная пропасть, когда ее старшая дочь Матильда пыталась отправить Клеманс на костер. Аньес охватила ярость, хотя физическое изнеможение побуждало ее сдаться. Безграничная ярость, не знавшая жалости. Она была готова на все, лишь бы защитить Клемане. В благоразумной Аньес, до глубины души восторгавшейся поэзией Марии Французской*, приходившей в восторг от воркования голубки, радовавшейся летнему дождю, проснулся дикий зверь, о существовании которого она даже не догадывалась. Затем она приручила, укротила его в надежде, что его не станет, настолько эта другая ипостась беспокоила ее. Вплоть до исчезновения любимой дочери она думала, что ей удалось этого добиться.

Вечером через три дня после потрясающего открытия, сделанного Франческо де Леоне, Клемане и Аннелетой Бопре, в ту пору сестрой-больничной, а ныне матерью-аббатисой Клэре, в тайной библиотеке аббатства Клэре, Аньес забеспокоилась, не видя нигде девочки. Она находила, что Клемане очень отдалилась от нее, стала более молчаливой, чем обычно, после своего возвращения из аббатства. Она осторожно поднялась по хрупкой лестнице, ведущей на чердак, в убежище Клеманс. Едва ее нога коснулась пола, как Аньес поняла, что на нее обрушилось новое ужасное бедствие. Одежда деревенского мальчика, которую носила ее дочь, исчезла. Она увидела записку, лежавшую на соломенном тюфяке.

От волнения на глазах Аньес выступили слезы. Каждая фраза, слова, которые она перечитывала сотни раз, врезались в ее память:

Мадам, моя обожаемая матушка!

Мне пришлось взвешивать каждое слово, поскольку я решила, что это письмо будет коротким, иначе я исписала бы множество страниц толстого тома, признаваясь Вам в своей вечной любви. Три дня назад, глядя на этот папирус, я поняла, какой сильной любовью Вы любите меня, и эта уверенность является единственной вещью, которую я хочу увезти с собой.

Можно ли идти наперекор судьбе? Не знаю, но попытаюсь сделать это благодаря отваге, которую я унаследовала от Вас.

Ах, мадам, если бы Вы знали!.. Мой сон длился всего несколько секунд, но я поняла, что я Ваша дочь и как сильно Вы меня любите. Вот что я видела в этом сне. Я видела, как мы прогуливаемся на закате в роскошном саду замка Отон. Ваша рука лежит на моем плече, а я обнимаю Вас за талию. Мы смеемся, когда Вы то и дело путаете названия цветов, окружающих нас. Ах, мадам... какое блаженство! Такое короткое, но, возможно, оно еще наступит? Несколько стремительных мгновений до того, как я поняла, что я должна ускользнуть от рыцаря де Леоне и его союзников, от их абсолютной веры и чистой любви. Со своими врагами я решила сражаться в одиночку. Сон развеялся. Мне надо ехать.

Знайте, мадам, где бы я ни находилась, Вы всегда будете рядом со мной. Да хранит Вас Господь.

Я заклинаю небеса, чтобы на Вас не обрушились новые беды. Мадам, Ваша печаль доставит мне смертельные муки.

Живите как добрая фея, какой Вы и являетесь на самом деле.

Клеманс, Ваша любящая дочь

Слезы душили Аньес. Она выпустила листок из рук, упала на колени. Она кричала, как раненый зверь, целую вечность, как показалось ей. Никогда прежде она даже не подозревала, что из ее груди может вырваться животный крик, почти бесконечный. Что его исторгло? Непреклонная, бесконечная любовь, над которой нависли серьезные угрозы. Но Аньес знала, что способна побороть их. Вот эти угрозы: Эд, истинный пол Клеманс, Матильда, хрупкость их жизней. А сейчас создания, наделенные неслыханным могуществом, неистребимой волей, — приспешники камерленго Гонория Бенедетти — охотились за ее дочерью.

Позднее, намного позднее она от изнеможения опустилась ничком на пол. Она свернулась клубком, думая только об одном: она найдет ее, даже если ей придется босиком обойти все королевство, обыскать каждый дом, каждую хижину. Она найдет ее! Никто не сможет разлучить ее с Клемане.

Аньес подошла к скупому пламени, слабо разгоравшемуся в огромном камине, не думая, что ей станет легче. Она повернулась к камину спиной в тщетной надежде, что боль в спине, мучившая ее несколько дней, пройдет. Ей казалось, что даже палящий огонь не сможет прогреть комнаты мануария. Аньес всегда было холодно. Но сейчас она дрожала от внутреннего холода, забиравшегося ей под кожу. Скажет ли она когда-нибудь Артюсу д’Отону о причинах своего нетерпения, настойчивого желания найти маленькую Клемане, которую она якобы приютила после смерти при родах своей служанки, так называемой матери девочки? Ее супруг не переставал удивляться, видя, как ее огорчило внезапное исчезновение девочки, которую он считал мальчиком, и поэтому Аньес пришлось сказать ему полуправду. В конце концов, Аньес столько раз приходилось лгать, чтобы выжить! Но эта ложь тяжелым бременем лежала у нее на душе, поскольку предназначалась любимому человеку. Аньес призналась, что Клеман на самом деле был девочкой, что она пошла на это, дабы оградить ребенка от извращенных домогательств Эда де Ларне и от жизни в монастыре, где сироты низкого происхождения выполняли самые тяжелые работы. К тому же, убеждала графа Аньес, она боялась: если станет известно, что девочка родилась от еретички, принадлежавшей к секте вальденсов*, судьба ее будет ужасной. Похоже, эти объяснения удовлетворили Артюса. Его желание во всем нравиться любимой супруге сделало все остальное. Он поручил своему бальи Монжу де Брине разыскать Клеманс. Но все было тщетно, а обманутые надежды лишь усилили душевную боль Аньес.

Аньес одернула себя. Хватит. Надо забыть об этом ребячестве, об этом отчаянии, которое не отнимет у нее мужества. С Божьей помощью и при спокойной, но могущественной поддержке Артюса она разыщет свою младшую дочь. И никто не посмеет встать у нее на пути.

Аньес медленно поднялась по каменной лестнице, ведущей в ее прихожую. Она удивлялась, что силы почти оставили ее. Грустная улыбка озарила ее лицо, когда она вошла в смежную комнату, обставленную лишь круглым столиком и двумя креслами с потертой обивкой. Боже, до чего же они были бедными! Аньес казалось, что она никогда не привыкнет к роскоши, окружавшей графиню д’Отон, к садам замка, полыхающим всеми цветами радуги, к тропинкам, по которым она так любила прогуливаться, чувствуя себя гостьей, к огромной библиотеке графа. В библиотеке она обнаружила потрясающие поэмы, которые с восторгом вполголоса читала вслух, и откровенно непристойные тексты, такие как «Лэ об Аристотеле», написанное Анри д’Андели¹. Аристотель, наставник юного Александра Македонского, вернувшегося из Индии с очаровательной красавицей, волнуется, как бы царь не забросил государственные дела в угоду сердечным и плотским делам. Хитрая индианка, которую раздражают советы старого наставника, соблазняет его. Более того, она залезает ему на спину, а он ползает на четвереньках, как большая собака. Александр застает их и заливается веселым смехом. Но мудрый человек не теряется, наоборот, он говорит своему ученику: «Сир, разве я был неправ, когда боялся вашей любви, ибо все в вас дышит молодостью? Посмотрите, что любовь смогла сделать со мной, несмотря на мою старость!»

Когда Аньес вошла в свою спальню, унылая печаль, поселившаяся в этой комнате после ее отъезда из Суарси, яростно набросилась на молодую женщину. Обескураживающая мысль попыталась затмить ее разум: неужели она везде стала чужой? Здесь и там? Вывод напрашивался сам собой: по сути, Аньес, будь она дама де Суарси или графиня д’Отон, нигде не чувствовала себя как дома. Она изо всех сил цеплялась за любимых существ, а не за стены или башни. За мадам Клеманс де Ларне, воспитавшую ее, своего нежного ангела, за своих дочерей, за Артюса. Она существовала, держалась на ногах только благодаря им. Впрочем, подобный вывод нисколько не огорчил Аньес.

Цитадель Лимассол,

август 1306 года

Рассвет, просачивавшийся сквозь узкую бойницу в келью, вырвал Франческо де Леоне, рыцаря по справедливости и по заслугам, из лихорадочного сна, навеянного не только душной ночью.

Он вышел из крыла, где находились кельи и дортуар, и пересек просторный мощеный двор, направляясь к стоящему в центре приземистому зданию. Здесь принимали всех больных без исключения, будь они нищие, дворяне, слуги, торговцы или солдаты. По мере того как рыцарь приближался к госпиталю, он все сильнее чувствовал запах человеческой немощи, сукровицы, гноя и экскрементов. Но Леоне не обращал на него внимания. Он уже целую вечность сталкивался со страданиями и смертью. Жара разбередила раны больных, моливших о помощи. Госпитальерам с трудом удавалось обрабатывать измученные тела, в надежде, что в ранах не заведутся паразиты. Из-за нехватки места, средств, рыцарей-врачевателей было уже невозможно сдерживать распространение инфекции, разместив отдельно легочных, золотушных¹ больных или страдавших кровавым поносом. Происходил своего рода естественный отбор, который никому не хотелось открыто признавать. На втором этаже размещали тех, у кого был шанс выжить. На первом этаже лежали обреченные на смерть, которым вскоре суждено будет оказаться в небольшом подвале, расположенном под госпи-_

¹ В то время к больным, страдающим золотухой, относили всех, у кого были проблемы с кожей, независимо от того, была ли болезнь заразной или нет, например как проказа. (Примеч. автора.)

талем. Он служил мертвецкой, поскольку царивший в нем холод не позволял телам, ожидающим погребения, слишком быстро разлагаться.

Рыцарь де Леоне вдруг почувствовал горечь, от которой нелегко было избавиться. Генрих II де Лузиньян, король Кипрский, скрепя сердце разрешил госпитальерам обосноваться на южном побережье, но на очень жестких условиях. Численность госпитальеров, с присутствием которых неохотно смирился король, никогда не должна была превышать семидесяти рыцарей вместе с сопровождавшими их служителями-мирянами. Рыцарям Христа пришлось покориться, хотя поток больных, которых вскоре стало в пять раз больше, чем самих госпитальеров, никак не иссякал. Разумеется, Леоне знал: Кипр был всего лишь этапом большого пути. Гийом де Вилларе, сменивший¹ своего брата на посту великого магистра ордена, уже обратил свой взор на Родос, в будущее. И все же Франческо с грустью думал обо всех этих детях, стариках, о других, которым суждено будет умереть только потому, что Лузиньян боялся экспансии и, главное, власти военного ордена.

— Я вижу, вас обуревают печальные мысли, друг мой.

Франческо де Леоне обернулся на этотнежный голос.

На него умиротворенно смотрел Арно де Вианкур, приор и великий командор ордена. Маленький щуплый человек с пепельными волосами, казалось, не имевший возраста, несмотря на глубокие морщины, прорезавшие его щеки и лоб, продолжал настаивать:

— Так почему вы такой мрачный?

Франческо де Леоне понурил голову и скрестил руки на черном плаще из грубой ткани.

— Многим еще предстоит умереть. Сколько нас останется, когда мы наконец обретем спасение?

— Мало, очень мало. Если бы не воля Божья, наша миссия была бы обречена на провал. Но мы должны всякий раз начинать заново, чтобы облегчить муки Его созданий.

— Что нам известно о промысле Божьем?

— Ах... невыносимый вопрос, который я задавал себе тысячи раз. Лишь умалишенные могут думать, что им удалось проникнуть в эту тайну. Мы продвигаемся на ощупь, брат мой. Мы стараемся верой и правдой служить Господу, моля, чтобы избранный нами путь был чистым и, насколько это возможно, безошибочным. Пойдемте, — продолжил Арно де Вианкур менее строгим тоном, — проведем несколько минут в дружеской обстановке. Свежий утренний воздух почти заставил меня забыть, что я старик. Вы подметили эту особенность кипрских ночей? Дневной зной растворяется в ночи, постепенно остывая. Рассвет приносит несколько часов желанной, но такой мимолетной прохлады. Воспользуемся этим.

Арно де Вианкур пошел вперед. Он медленно отдалялся от стен, стараясь не подходить слишком близко к зданиям. Леоне не заблуждался. Желание приора прогуляться было вызвано отнюдь не утренней свежестью. Он явно хотел поговорить о серьезном деле. Он опасался шпионов, которых Лузиньян внедрил повсюду, даже в их орден, и потому заводил серьезные разговоры только за пределами стен своего кабинета и библиотеки.

Они молча подошли к высокому вольеру, в котором ворковали голуби и горлицы. Их слова тонули в чудесном шуме, и Франческо де Леоне спрашивал себя, действительно ли настойчивое желание приора разместить этих нежных птиц на западной стороне двора было связано с удовольствием, которое тот получал, как сам говорил, глядя на них.

— Я старею, друг мой, — продолжал Арно де Вианкур, — Мне очень жаль, что далеко не все Божьи создания наделены бесполезной красотой этих птиц.

— Но если бы все обладали красотой, как тогда мы смогли бы различать ее, чтобы радоваться?

Арно де Вианкур усмехнулся и ответил:

— Вы попали в самую точку, Франческо. Человек создан так, что ему необходимо худшее, чтобы распознавать лучшее. Печальный вывод. Изменимся ли мы когда-нибудь?

Арно де Вианкур медленно и с напускным равнодушием обвел взглядом двор. Он колебался. Франческо де Леоне подумал, что приор, как обычно, искал одну из преамбул. Ум Арно де Вианкура напоминал Леоне сложную шахматную партию, в которой фигуры подчинялись изменчивым правилам. Он расставлял их в произвольном порядке. Но вдруг они сгруппировывались, образуя удивительно стройную композицию. Впрочем, рыцарь ошибался. Арно де Вианкур в очередной раз обдумывал сведения, которые собирался сообщить. Леоне не должен был догадаться, что в течение долгих лет приор направлял их поиски, что он действовал в тени, чтобы противостоять проискам их заклятого врага Гонория Бенедетти.

Двумя годами ранее Вианкур выиграл решающую битву, в чем ему оказал бесценную помощь Клэр Грессон, один из его самых талантливых шпионов, внедренный в окружение Гийома де Плезиана, второй головы на плечах мсье де Нога-ре, как говорили в коридорах Лувра. Клэр Грессон сблизился с Гонорием Бенедетти, взгляды которого якобы разделял: человек не способен достичь чистоты и света Христова, если его к этому не принудить. Грессону удалось убедить камер-ленго в своей абсолютной вере: человечество будет ввергнуто в хаос, если ослабить сдерживающую его узду. Только страх, установленный порядок и Церковь спасут человечество от худшего, то есть от самого себя. Грессон убедительно солгал, сообщив Бенедетти ложные сведения о прелате, которого король Франции прочил на папский престол. Филипп Красивый нуждался в послушном Папе, пусть даже ценой подкупа кардиналов, лишь бы обеспечить тому место в Ватикане. Сведения, полученные конфиденциально, позволили королю Франции остановить свой выбор на мсье де Го, архиепископе Бордо, поскольку ему отдали свои голоса гасконцы. Кроме того, мсье де Го был умен, слыл искусным дипломатом, но уж никак не своенравным человеком. Ногаре убедился, что им будет легко управлять и что мсье де Го уступит королю во всем, чего тот пожелает, в знак благодарности за помощь, а именно в проведении посмертного процесса над памятью Бонифация VIII и в объединении военных орденов под штандартом сына короля Филиппа де Пуатье. Итак, следовало во что бы то ни стало поддержать кандидатуру мсье де Го, чтобы воспрепятствовать избранию Гонория Бенедетти, фавориту нескольких итальянских прелатов и грозному врагу всех остальных. Клэр Грессон не ударил в грязь лицом. Делая вид, будто он был шпионом камерленго, Грессон отдал тому другого человека на съедение: Рено де Шерлье, кардинала Труа, уточнив, что кардиналу нравилась сама идея посмертного процесса над памятью Бонифация, которым был одержим король Франции. Наступление не замедлило начаться. Гонорий щедро черпал из своей военной сокровищницы, расточал обещания, не скрывал угроз. Мастер действовать исподтишка, он домогался папской тиары вовсе не потому, что она манила его к себе. Камерленго интересовала только огромная власть, которую тиара предоставляла своему обладателю, власть, нужная ему для того, чтобы спасти человека от самого себя ради Божьей любви.

Слухи, посеянные и разжигаемые людьми камерленго, разлетелись со скоростью молнии. Поскольку время поджимало, Гонорий прибег к обвинению, которое было практически невозможно опровергнуть: к обвинению в преступной терпимости к ереси и отклонению от церковных канонов. Сначала Рено де Шерлье, человек добродушный, проникся недоверием. Он попросил совета и защиты у мсье де Ногаре. Но у советника короля было много других, более важных дел, и он допустил провозглашение анафемы⁷¹ монсеньору Труа, хотя толком и не знал ее причины. Рено де Шерлье грозил инквизиторский процесс. Подобное положение дел вполне устраивало короля Франции и позволяло Ногаре, равно как и Плезиану, продвинуть вперед их пешку: монсеньора де Го. Сомнения Рено де Шерлье сменились страхом. Не понимая, почему он стал жертвой таких суровых преследований, Рено де Шерлье добился аудиенции у камерленго Бенедетти. И хотя Гонорий умело скрыл удивление, вызванное визитом прелата, ему пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы не дать своей ярости выплеснуться наружу, когда он понял, что Клэр Грессон, этот неистовый молодой человек, преисполненный такой соблазнительной набожности, одурачил его, чего до сих пор никто никогда не осмеливался сделать. Тогда Гонорий Бенедетти попытался изменить свою стратегию. Но было слишком поздно. Все эти месяцы, в течение которых он последовательно клеветал на Рено де Шерлье, оказались решающими. Монсеньор де Го был избран Папой. И камерленго ничего не смог с этим поделать.

Вианкур вздохнул и просунул два пальца между ячейками сетки вольера, чтобы погладить горлицу, склонившую к нему голову. Пожилой мужчина вновь пристально посмотрел на своего молодого духовного брата. Франческо де Леоне было, вероятно, лет двадцать семь. Еще молодой, но умудренный, как столетний старец, опытом, полученным им во всех сражениях, где он воевал не только клинком, но и умом. Как сам Вианкур, как многие из них, Леоне побывал на полях сражений, ставших кровавой бойней, мясорубкой из-за человеческого безумия. Как и он, Леоне одним ударом шпаги приканчивал своих агонизировавших товарищей, чтобы уберечь их от мстительной ярости врага. Как и он, Леоне, пребывая в одиночестве, восхищался ранним свежим утром, запахом цветущих миндальных деревьев, криками журавлей, думая, что Бог наконец-то смилостивился над ними. Приор заметил первые тонкие морщины на высоком бледном лбу человека, хранившего столько тайн. Рыцарь был довольно высоким. Тонкие, даже точеные черты лица, светлые волосы и темносиние глаза выдавали в нем уроженца Северной Италии. Прямой нос, пухлые губы, улыбка, порой озарявшая его лицо, вероятно, очаровывали многих женщин во многих странах. Но у приора не было ни малейших сомнений в том, что рыцарь ревностно умерщвлял свою плоть, подчинялся дисциплине их ордена и обладал горячей верой. Равно как и проницательным умом и чистотой устремлений.

— Франческо, мой доблестный воин. Разве это не печально, что я питаю полнейшее доверие только к вам одному?

Леоне боролся с охватившем его замешательством. Долгие годы он лгал приору, ведя тайные поиски, факел которых был передан ему через тамплиера из подземелий Акры, непосредственно перед падением цитадели. Приор намного явственнее заметил смущение рыцаря, чем тот предполагал, и слукавил:

— Мы, создания Божьи, так многогранны, друг мой, и было бы безумием утверждать, что я вас досконально знаю...

Взволнованный Леоне посмотрел на приора. Что, в сущности, означали эти слова? О чем догадывался Вианкур?

— Впрочем, у нас всегда остаются сомнения относительно других. Так, наш великий магистр, которого я считаю одним из своих друзей, порой удивляет меня... Видите ли, Франческо... Возраст не обязательно делает мудрее. Зато он заставляет торопиться. Еще десять лет назад мои высказывания не были столь краткими. Главное заключается вовсе не в знании истинной природы человека, а в уверенности, что он никогда, ни при каких обстоятельствах не погонится за наживой. Я знаю, что вы никогда не станете искать выгоды, и это приносит мне огромное облегчение. Жизнь, пусть даже суровая и неблагодарная, ломает лишь тех, кто позволяет ей это делать. Порой так важно держаться за самое прекрасное, что есть в тебе. Красота — наша последняя сила.

Легкая улыбка озарила лицо тщедушного мужчины. Он вздохнул:

— Разве я сам не подталкиваю вас в пропасть махинаций? Ваше молчание служит тому свидетельством. Прошу прощения, брат мой. Ба, у стариков есть право немного поболтать, ведь никто не осмелится их прервать.

— Поболтать? Напротив, я чувствую, что ваши рассуждения ведут к определенной цели, которая мне еще не понятна, — возразил Леоне, оставаясь настороже.

— Вы совершенно правы. Завтра вы покинете Кипр и отправитесь во Французское королевство. Ваш отпускной билет⁷², подписанный мной, уже готов. По этой самой причине я и был с вами столь откровенен. Я не знаю, Франческо, свидимся ли мы еще в этом мире.

— Что...

Взмахом руки Вианкур прервал рыцаря:

— Я не боюсь смерти. В этих краях она была и остается нашей упрямой спутницей — вашей, моей, всех остальных. Успокойтесь: пока я не чувствую, что она подкрадывается ко мне. Надеюсь, она проявит учтивость и заранее предупредит меня о своем приходе. Она мне многим обязана, ведь она постоянно вторгалась в мою жизнь, днем и ночью. Как бы там ни было, за время вашего отсутствия для меня утечет не так уж много воды.

Наряду с удивлением Франческо де Леоне почувствовал огромное облегчение. Вернуться во Францию, увидеть Аньес д’Отон, кузину, которая даже не подозревала об их кровном родстве. Следить за ней, чтобы никто не смог покуситься на новую жизнь, которую ей предстояло дать. Вступить в схватку с приспешниками Бенедетти, если понадобится. Однако каковы были подлинные причины его отъезда? Ведь приор ничего не знал о его поисках, об Аньес и о другой крови, которая должна была появиться через нее?

— Я выполню эту миссию. В чем она состоит?

— Ваши слова принесли мне огромное облегчение. Гоно-рий всюду протянул свои щупальца, а вы знаете, насколько они могущественные и опасные.

— Что он замышляет?

Приор в последний раз немного поколебался. Сказав правду, он испытал бы облегчение. Но час правды еще не пробил.

— Мы точно не знаем, — солгал Арно де Вианкур. — Однако очевидно, что успех нашего противника будет означать наше поражение. Хочет ли он избавиться от Климента V, избранию которого не смог противостоять? В одном мы уверены. Это Бенедетти отдал приказ отравить Бенедикта IX. Мы продвигаемся в густом тумане, мой доблестный брат. Гоно-рий ищет человека, до которого нам нужно добраться раньше него, неважно, будет ли этот человек нашим союзником или врагом. Речь идет о ребенке. А раз этот ребенок имеет для камерленго столь важное значение, значит, для нас он бесценен.

— Ребенок? — удивился Леоне.

— Так явствует из сведений, которые нам удалось собрать.

На самом деле Клэр Грессон и его шпионы вот уже два года рыскали по всему королевству в поисках юного Клемана из окружения мадам де Суарси. Но все их усилия оказывались напрасными. Постепенно Арно де Вианкур пришел к выводу, что Леоне, хорошо знавшему ребенка, будет легче его найти и оберегать. А Грессон станет тайно помогать рыцарю.

— Мы думаем, что это малыш Клеман, слуга из дома одной дамы, новой графини д’Отон.

Леоне силился обуздать панику, от которой у него заныло в груди. Клеман! Почему Бенедетти преследовал его? Чтобы завладеть манускриптами, которые рыцарь перед своим отъездом на Кипр передал мальчику на хранение? Трактатом Вал-ломброзо, без которого камерленго не мог истолковать вторую тему пророчества, и большой тетрадью, в которую они с Эсташем де Риу, его крестным отцом по ордену, перенесли записи из дневника, переданного тамплиером Эсташу в подземельях Акры незадолго до своей гибели? Обе книги ни за что не должны были попасть в руки камерленго. Какова бы ни была цена. Вианкур притворился, что не заметил смятения своего духовного брата, внезапно смертельно побледневшего, и продолжил:

— Вы должны найти этого Клемана. Я не в состоянии дать вам какие-либо указания. Друг мой, я всецело полагаюсь на вас. Вы сами должны понять, почему Клеман так важен Бенедетти. И тогда мы сумеем разгадать хитроумный план, составленный камерленго.

Но главное, Леоне обязан был во что бы то ни стало спасти ребенка, чтобы их поиски продолжились. Мальчик становился основополагающей ставкой, но Леоне не должен был догадаться об истинных причинах такого поворота событий.

— Я исполню ваше поручение, — поклонился Леоне. — И, брат мой... мы еще увидимся.

— Если Богу будет угодно.

Аббатство Клэре, этот величественный храм молитвы и труда, примостившийся в долине, по склонам которой были разбиты виноградники, позволявшие изготавливать выдержанный кларет⁷³, внезапно появилось на опушке леса.

Сотни арпанов земли, подаренной бернардинкам, конгрегации, входившей в орден цистерцианцев, начинались на территории епархии Маля. Строительство, решение

0 котором было принято в июне 1204 года по инициативе Жоффруа III, графа Першского, и его супруги Матильды Брауншвейгской, сестры императора Оттона IV, закончилось в 1212 году.

Аббатство Клэре, получавшее щедрые дары и освобожденное от уплаты налогов, имело право разрешать уголовные и гражданские дела, опекунские дела, дела об обидах и выносить смертные приговоры. Все аббатисы были наделены прерогативами сеньорального суда и имели право приговаривать к бичеванию, отрубанию конечностей и даже смерти. Виселицы⁷⁴, служившие средством исполнения приговоров, возвышались в поле, простиравшемся между аббатством и Суарси. Аббатисы также судили волков, пойманных в соседних лесах, за преступления, совершенные против скота. Приговоренных волков незамедлительно вешали в нескольких сотнях туазов от стены аббатства, в местечке под названием Жибе⁷⁵.

Женскому монастырю, одному из самых крупных в королевстве, были пожалованы многочисленные преимущества: земли в Мале и Тейле, а также более чем щедрая ежегодная рента. В монастырь рекой лились многочисленные пожертвования горожан, сеньоров и даже зажиточных крестьян, не говоря уже о жертвователях поневоле, приговоренных к щедрости во имя искупления грехов.

В то время в монастыре жили двести монахинь, около пятидесяти послушниц и более шестидесяти служанок-мирянок.

Большинство зданий, в том числе и церковь Пресвятой Богородицы с хорами, обращенными на восток, к могиле Христа, были построены из черноватого природного минерала, состоящего из кремния, кварца, глины и железной руды. Казавшаяся бесконечной высокая стена надежно защищала монастырь. В ней было всего трое ворот, главные из которых выходили на север. Сразу же за ними располагались здания, в которых могли находиться посторонние: гостеприимный дом, приемная и конюшни. Справа возвышались жилище великого приора⁷⁶ и суприора, затем дом аббатисы, приземистое двухэтажное строение, ничуть не более роскошное, чем дортуары монахинь. Здесь работали и жили аббатиса и ее секретарь. Чуть дальше к юго-востоку стояла церковь Святого Иосифа. За ней находились лазарет, сады и дом, где жили послушницы. Затем располагался сиротский приют с двумя классами, где по воскресеньям вели занятия монахини-учительницы. В приют помещали детей, подкинутых по ночам к главным воротам или оставленных на опушке леса. Сюда помещали также барышень из общества, которых приводили в аббатство родители, возмущенные безрассудством своих дочерей. Там несчастные давали жизнь нежеланному ребенку и оставались навсегда, чтобы не бросать позорящую тень на других членов семьи.

Аннелета Бопре, охваченная раздражением, вздохнула. Святые небеса! Как она скучала по умиротворяющему спокойствию своего гербария! И все же последние месяцы оказали благотворное действие на бывшую сестру-больничную, которую не смогли сломить ни годы, ни опасности, ни предостережения. Она так незаметно прониклась своего рода мудростью, а также терпением, что сама удивлялась. Аннелета усматривала в этом посмертный дар Элевсии де Бофор, ее дражайшей духовной матушки, умершей от отравления у нее на руках. Крупная угловатая женщина научилась лелеять новые черты своего характера, которые прежде были бы ей неприятны. В самом деле, для чего служит терпение, если достаточно немного поторопить то, что медлит прийти к тебе? «Терпение — божественный дар», — повторяла ее дражайшая Элевсия. Впрочем, тогда ей не удалось убедить в этом свою духовную дочь больничную. Зачем Богу терпение, если он обладает вечностью?

Аннелета отложила регистрационную книгу, в которую старательно, но без особого энтузиазма записывала все подробности монастырской жизни. Они продали два бочонка* молодого вина хозяину таверны из Ножан-ле-Ротру и восемь фунтов меда аптекарю из Алансона. Дровосеки трудились целую неделю. Они валили деревья, разрубали их на дрова и убирали поленья в дровяной сарай под пристальным наблюдением Сильвины Толье, монахини, в ведении которой находилась печь аббатства. Сильвина денно и нощно пересчитывала их, проверяя, не украли ли эти «хреновы сестры», как она называла монахинь, обладающих менее крепким здоровьем, чем она сама, хотя бы одно полено, чтобы подбросить его в камин обогревальни и согреть окоченевшие руки. В лесу был убит олень. По традиции, как того требовала любовь к ближнему, столь редко встречавшаяся в эти голодные времена, аббатство выделило четверть туши местным крестьянам, устроив раздачу перед главными воротами. Оставшееся мясо с удовольствием взяла Элизабо Феррон, сестра-трапез-ница, которая сообщала каждому, кто хотел ее выслушать: «Мое имя означает “радость”. Радость в доме Господа нашего Отца. Радость от того, что дичь внесет разнообразие в наш скудный рацион с разрешения аббатисы, да будет она благословенна. Все — радость». Эта вдова крупного торговца из Ножана раздавала пощечины ленивым приказчикам с той же легкостью, с какой тайком совала деньги трудолюбивому молодому человеку, влюбленному в милую девушку, мечтавшую

о красивых лентах для волос. Могучая Элизабо была способна одним ударом оглушить осла. Закаленный характер, зычный голос и манеры хозяйки лавки скрывали ее доброту.

Не в состоянии сосредоточиться на ежедневной писанине, которую Аннелета считала бессмысленной, она принялась вспоминать о событиях последних месяцев.

Капитул⁷⁷ вел нескончаемые споры. Уловки Аннелеты Бо-пре ни к чему не приводили. Сестры, уполномоченные принимать решения⁷⁸, собрались, чтобы выбрать новую аббатису, и проголосовали за сестру-больничную. Почти единодушно, за исключением одного голоса. Голоса Берты де Маршьен, экономки⁷⁹, считавшей, что должность аббатисы должна была по праву достаться ей, ибо она жила в монастыре дольше Анне-леты Бопре. Берта де Маршьен, преисполненная обычного высокомерия, долго объясняла свою позицию капитулу, делавшему вид, будто внимательно слушает ее. Впрочем, Берта де Маршьен была очень глупой женщиной, о чем знали все, кроме нее самой. Тем не менее Аннелета Бопре, смущенная таким проявлением коллективного уважения, начала отказываться от оказанной ей чести, которая казалась ей весьма обременительной. Она безраздельно властвовала в своем гербарии и испытывала такое сладостное наслаждение, готовя мази и настойки, что ей совершенно не хотелось оказаться за тяжелым, массивным рабочим столом, за которым часами напролет сидела мадам де Бофор и ее предшественницы. Разумеется, и она это охотно признавала, почти полное единодушие ее сестер льстило ей. В памяти Аннелеты стремительно пронеслись воспоминания об отце и брате. Старый знахарь возомнил себя cesculapius. Правда, пациенты, умершие от его многочисленных грубейших врачебных ошибок, покоились под землей на глубине десяти футов и не могли ничего возразить. Грегуар, его сын и достойный наследник, уверенно шел по его стопам. Как они смеялись, издевались над ней, унижали ее, когда она наивно, глупо поверила, будто они смогут признать ее научные способности! Они дешево и бесчестно отделались от нее. Аннелета явственно вспоминала об этом, словно все произошло только вчера. Она стояла перед ними. Ее отец проговорил насмешливым тоном:

— Ну, Грегуар... Если вы не остережетесь, эта девица вскоре начнет вас учить, как пускать кровь!

Аннелета заметила искорку злобного упоения, блеснувшую в глазах обоих столь похожих мужчин. Как они радовались, что им удалось так дешево от нее избавиться! Аннелета вдруг все поняла. Ей открылась страшная правда во всей своей мучительной ясности: все эти годы она внушала им страх. Ее ум, способность вникать в суть и использовать свои знания буквально терроризировали их. Из-за нее они были вынуждены признать свою ограниченность. И за это они никогда не простили ее.

Как ни странно, но воспоминание о двух спесивых мужланах быстро развеялось. Горькая обида, которую она чувство-вала на протяжении почти тридцати лет, исчезла, словно по мановению волшебной палочки. Возможно, это было следствием страшных событий, которые одно за другим произошли в Клэре.

Капитул объявил о своем решении сестре-больничной и стал настойчиво просить стать их матушкой. И Аннелета в конце концов уступила нежной настойчивости своих духовных сестер. Монахини пережили сильный страх, когда в стенах монастыря бродила тайная отравительница, вернее, две тайных отравительницы: Жанна д’Амблен, их любезная сестра-казначея⁸⁰, и Бланш де Блино, исполнявшая обязанности приора, которая, ловко прикрываясь своим возрастом, всех их ввела в заблуждение. Если бы Аннелета не вступила в борьбу с этими двумя убийцами, свершилось бы худшее. А потом, что стало бы с аббатством Клэре, если бы его возглавила Берта де Маршьен? Похоже, подобная перспектива никого не радовала. Тибода де Гартамп, сестра-гостиничная, всегда раздражавшая Ан-нелету своей нервозностью, обрисовала сложившуюся ситуацию с предельной ясностью:

— В конце концов. . Я ненавижу себя за то, что мне приходится отказывать в любви к ближнему, но, несмотря на свою ученость и веру, Берта такая же упрямая, как все дураки! Тем более что она никогда не проявляла снисходительности, которой непременно должна обладать аббатиса.

Ошеломленная Аннелета слушала, как сестры постепенно рисовали ее портрет. Сестра-больничная, которая всем внушала страх своим неуживчивым характером и едкими замечаниями, стала их спасительницей и ангелом, подарившим им нежность и покой.

И все же окончательное решение Аннелета приняла после того, как обнаружила в гербарии короткую записку, лежащую на рабочем столе под маленьким терракотовым кувшином. Несколько слов были выведены красивым высоким почерком: «Подумайте о книгах. Защищайте их». Как ни странно, но Аннелета ни мгновения не сомневалась в том, кто был автором записки. Эта совсем юная женщина, девушка, вооруженная кинжалом, которая выдавала себя за новую послушницу, чтобы помочь Аннелете в ее борьбе с Жанной д’Амблен. Эскив д’Эстувиль. Очаровательное треугольное личико, которое озарял блеск янтарно-желтых глаз. Густые каштановые волосы. Аннелета обшарила каждый уголок гербария, ища другие следы пребывания Эскив здесь, но напрасно. Как Эскив удалось проникнуть в гербарий, а затем выйти? Тем ранним утром се-стра-больничная нашла дверь закрытой на ключ. Эта совсем юная женщина была чудесной тайной, появлявшейся и исчезавшей, словно тень. Сама мысль, что мадемуазель д’Эстувиль где-то рядом, приободрила Аннелету, скрасила ее одиночество, которое упорно преследовало сестру-больничную с момента смерти ее любимой матушки-аббатисы.

Тайная библиотека, спрятанная в Клэре. Теперь никто не знал о ее существовании, кроме Аннелеты, Франческо, племянника, вернее, приемного сына покойной мадам де Бофор, этого милого сорванца Клемана, протеже Аньес де Суарси, ставшей графиней д’Отон, и Эскив. Возможно, также Климента V, нового Папы, но сестра-больничная не могла в этом поклясться. И все же, если бы Берта захотела приподнять или снять со стены ковер, висевший за рабочим столом в кабинете аббатисы, она тут же обнаружила бы низкую дверь, ведущую в библиотеку. Что тогда стало бы с произведениями? Эта простофиля вполне могла бы отдать их камерленго Гонорию Бенедетти, заклятому врагу их поисков. Аннелета постоянно думала о знаниях, накопленных в этом потаенном месте и стоивших жизни стольким ее духовным сестрам. Какие чудесные тайны скрывали в себе эти произведения? Так много знаний запечатлено на этих страницах и пергаментах, которые Церковь не хотела признать правдивыми или проклинала! Знаний, до которых было рукой подать. Тяжелая печаль охватила Аннелету, когда она подумала о страхе, который внушали эти знания Элевсии де Бофор и многим другим. Знания — это власть. Сама по себе власть не может быть ни хорошей, ни плохой, равно как и знания. Таковыми их делают люди. Почему Элевсия не сумела понять, что люди, если удерживать их в рабстве животного начала, никогда не станут лучше? Наоборот, они станут более уязвимыми. Как бы там ни было, Аннелета уступила настойчивым просьбам капитула и стала преемницей мадам де Бофор при условии, что сохранит за собой должность сестры-больничной. В конце концов, существовал славный прецедент: высокообразованная Хильдегарда из Бингена*, которая обладала мудростью аббатисы вкупе с удивительными талантами сестры-больничной, не говоря уже о ее великолепных способностях к музыке и поэзии. Разумеется, Хильдегарда умела творить чудеса, которые Анне-лете было не по силам повторить.

Крупная женщина вздохнула, поднимая очиненное перо, выпавшее у нее из рук. До сих пор ей не хватало времени, чтобы тщательно осмотреть тяжелые полки, хранившие знания прошлых столетий. Трагедии, одна за другой произошедшие в аббатстве, оставили глубокие раны. Недоверие, страх и злодейство царили в этих суровых стенах, предназначенных для молитвы, труда и сострадания. Едва вступив в должность аббатисы, Аннелета Бопре принялась залечивать эти раны, разжигать сестринский огонь, полагая, что ее благословенная твердость приятно удивила бы мадам де Бофор. Ей пришлось срочно выбрать монастырских должностных лиц на места сестер, убитых двумя подлыми сообщницами. Она воспользовалась удобным случаем, чтобы сместить неспособных монахинь, цеплявшихся за свои должности благодаря доброте Элевсии де Бофор, которая никогда не произвела бы перестановок. Жервезу де Пюизан избрали счетоводом⁸¹, чему она была обязана своему здравому смыслу и прилежанию во всем; Маргариту Мазирье, тоже наделенную незаурядным умом и никогда не терявшую бдительности, — кассиром⁸², Алиса Валет согласилась занять должность ризничной⁸³. Что касается восхитительной, но умевшей твердо стоять на своем Леонины де Бриур, то должность казначеи ей подходила как никому другому. Во время своих поездок она сумеет принудить самых скупых к щедрости. Были произведены и другие замены. Берта де Маршьен сохранила свою должность. Аннелета не смогла найти способ отстранить ее и избавить себя от необходимости постоянно видеть это пухлое недовольное лицо. И что? Разве Аннелета виновата в том, что только Берта де Маршьен проголосовала против, мечтая о месте аббатисы для себя? Эмму де Патю, вечно хмурую учительницу воскресной школы, тоже отстранили от должности, но назначили регентом⁸⁴, что та считала справедливым, поскольку обладала великолепным дипазоном голоса, которым, впрочем, не очень-то и гордилась. Таким образом, ни в чем не повинных детишек перестанут наконец хлестать по щекам. К тому же теперь она будет попадаться на пути в длинных коридорах лишь тогда, когда придет время исполнять песни на четыре голоса, сочиненные Пероте-ном⁸⁵, регентом церковного хора в соборе Парижской Богоматери. Эмма старалась задействовать в хоре все голоса, от самого низкого до самого высокого, смакуя фальшивые ноты своих жертв, внимательно прислушивавшихся к ней.

Из груди Аннелеты вырвался очередной тяжелый вздох. Да, следовало как можно скорее закончить с этой проклятой писаниной. Итак, они продали меринов Вивьену Шенелю, мостильщику⁸⁶ из Колонара.

Робкий стук в тяжелую дверь ее кабинета заставил Анне-лету поднять голову. Наконец-то кто-то дал ей предлог оторваться от неблагодарной работы, не испытывая при этом угрызений совести. Прелестное личико хрупкой Алисы Валет, сестры-ризничной, показалось в приоткрытой двери.

— Моя славная матушка, могу ли я привлечь ваше внимание? Может быть, мне зайти позже...

— Нет, нет. Входите, прошу вас. Садитесь, дочь моя.

Алиса подошла к рабочему столу. Эта молодая монахиня

не ходила, а перемещалась маленькими изящными прыжками. На ее губах всегда играла легкая улыбка. Ее заостренное личико напоминало Аннелете мордочку маленькой полевой мышки. А темные глаза Алисы лишь усиливали это впечатление. Именно мышки, а не отвратительной крысы, пожирающей припасы и грызущей ковры. Одного из маленьких животных, обитающих в полях, которые порой встречаются на вашем пути и растерянно смотрят на вас, сидя на задних лапках и шевеля усами.

— Что привело вас ко мне? — участливо спросила Анне-лета. Эту привычку она приобрела с тех пор, как ей удалось избавиться от некогда присущего ей тона, не терпевшего никаких возражений.

— Катастрофа, — с трудом прошептала монахиня. — На нас совершено покушение.

— Прошу прощения. Какое покушение?

— Вернее, не на нас, а на берцовую кость святого Жермена, епископа Осера, который сражался с пиктами и саксами в Англии.

— Реликвия, подаренная покойной мадам де Бофор аббатству! — воскликнула аббатиса.

— Совершенно верно, — закивала головой молодая монахиня, лицо которой было искажено страхом.

— Но как такое могло случиться?

— Не ведаю, матушка. Вы же знаете, как я слежу за ней. Все началось месяц назад. Тогда на святой берцовой кости я заметила несколько грязно-белых крупинок. Сначала я решила, что это пыль, попавшая в реликварий, несмотря на фермуары. Разумеется, я тщательно протерла берцовую кость. Но через неделю все повторилось. С тех пор я не спускаю глаз со святой реликвии. Я все время меняю саше с палочками красного можжевельника¹ и мирта, которые защищают реликвию от насекомых. Но, матушка, не знаю, как вам в этом признаться, однако... эти крупинки исходят от самой кости. Она разлагается.

— Боже милосердный! — простонала аббатиса, прикрывая рот рукой. — Что же делать?

— Не знаю. Я подумала, что одна из ваших целебных настоек могла бы...

— Насколько мне известно, нет никаких средств для борьбы с... разложением костей святых. Пойдемте, дочь моя. Я хочу все увидеть собственными глазами.

Улица Сент-Амур, Шартр, сентябрь 1306 года

Волосы Матильды де Суарси, которую мадам де Нейра переименовала в Матильду д’Онжеваль, чтобы избежать ненужных расспросов, были перевиты бледно-голубыми лентами и элегантно скручены у висков. Девочка, одетая в домашнее платье из тяжелого фиолетового шелка, с восхищением смотрела на вазочку, наполненную желто-оранжевыми зернышками и коринками.

— Что это, мадам? — спросила она у мадам де Нейра, смотревшей на нее с заговорщической улыбкой на губах.

— Рис⁸⁷, моя дорогая. Сваренный в молоке, приправленном шафраном и медом.

— Рис?

— Отведайте. Это очень вкусно, гораздо вкуснее полбы, если хотите знать мое мнение. Разорительная прихоть, но ведь мы достойны лучшего, не так ли?

Ответом ей стал довольный вздох. Девочка погрузила свою серебряную ложку в вазочку под ястребиным взглядом мадам де Нейра, уже объяснившей девочке, что манера держаться за столом выдает ее происхождение яснее, чем манера говорить. Од ненавязчиво преподносила Матильде уроки жизни. Тем не менее она была вынуждена признать, что Аньес де Суарси выполнила материнский долг, умело воспитав эту непокорную и капризную девчонку. Матильда держалась прямо, прекрасно разбиралась в сложных правилах приветствий и реверансов, умела в надлежащие моменты опускать взор и, за неимением ума, витиевато изъясняться.

Матильда поднесла палец к зубам, чтобы вытащить застрявший рис. Од немедленно встрепенулась:

— Полно, мадемуазель! Что за солдафонская манера!

— Я часто видела, как мой дядюшка де Ларне поступал именно так.

Од нахмурила свои прекрасные светлые брови и спросила с нескрываемой иронией:

— А чему я вас учила?

Матильда прыснула, прикрыв рот рукой.

— Всегда помните о достойном произведении мсье де Сен-Виктора¹, который ясно указывал, что надо есть не пальцами, а ложкой, что руки надо вытирать не об одежду, а салфеткой, предназначенной в первую очередь для того, чтобы мы могли очищать свои пальцы от жира, что нельзя снова класть на общие блюда недоеденные куски и уж тем более остатки пищи, застрявшие между зубами. Дорогая моя, я вам уже говорила, но повторение никогда не бывает лишним: существует три вида женщин. Дамы благородного происхождения с богатым наследством, которым неведомы житейские тяготы. Бедные женщины, покорные уготованной им участи, пусть даже они обладают высокими душевными качествами и наделены умом. Такие женщины в худшем случае становятся проститутками и заканчивают свои дни в лупанарии⁸⁸, в лучшем случае — в монастыре. Лисы⁸⁹ же, другая разновидность бедных женщин, никогда и никому не покоряются.

— Так мы принадлежим к породе лис, мадам?

— А какая женщина, наделенная здравым умом, захочет закончить свои дни общедоступной шлюхой или лягушкой в баптистерии? Однако положение лисы требует больших усилий и постоянной бдительности. Лисе необходимо развивать и совершенствовать свои достоинства.

— Какие?

— Искусство лгать, обманывать, надувать. Искусство хранить тайны, поскольку вы, даже загнанная в угол, никогда не должны раскрывать свои секреты, особенно в том случае, когда хотите выведать чужие. Иные назвали бы эту нравственную независимость, это презрение к правилам, установленным другими, цинизмом⁹⁰. И они не ошиблись бы. Одним словом, все, что в итоге делает вас свободной, вольной распоряжаться собой по собственному усмотрению. Тем не менее осторожность, ясность ума должны оставаться нашей самой великой тайной и главной силой. Никто не должен раскусить нас. А вот нам следует заставить всех поверить, что мы слепо следуем общепризнанным правилам, что не потерпим ни малейшего пренебрежения добрыми нравами и тем более учением Церкви. Понимаете?

— Разумеется, я все понимаю. Значит, необходимо стать мистификатором.

— Вот именно! Какой чудесный вывод вы сделали! До чего же вы проницательная, моя дорогая Матильда!

— Я думаю... Нет, я знаю, что я создана для этого.

«Впрочем, я сомневаюсь, что ты достаточно хитра и изворотлива», — подумала Од, но вслух сказала:

— Я в этом уверена. И я помогу вам...

Од сделала вид, будто колеблется, хотя на самом деле вот уже несколько дней сгорала от нетерпения. Она хотела как можно скорее заговорить о том, что лежало у нее на сердце.

— Дорогая моя... вы довольны моими молодцами, теми, из Шампани?

— Ах, мадам, я каждый день воздаю хвалу Господу за то, что встретила вас на своем пути. Как я вам уже говорила, это... похищение оказалось таким легким делом, что можно было бы посмеяться, если бы я не боялась столь сильно, что ничего не получится. Один из них схватил меня вместе с моей жалкой поклажей словно перышко и поднял вверх. Второй, сидевший на крепостной стене, подтянул меня за руки, потом перевязал крепким кожаным поясом с кольцом, к которому была прикреплена веревка. Он осторожно спустил меня на землю, а третий снял с меня эту сбрую. Меня уже ждала двуколка. Через несколько дней я под надежной охраной приехала в Шартр. Своим освобождением я полностью обязана вам.

— Как я рада, что положила конец вашим страданиям! Разумеется, дело было опасным. Но мою решимость можно было сравнить лишь с чувством сострадания к вам.

Матильда отпила глоток теплого персикового вина, сдобренного медом. Од с трудом сдерживала нетерпение. Эта глупая гусыня все еще не понимала, чего от нее хотела Од. Теперь надо было отбросить все уловки и говорить начистоту.

— Вы помните нашу первую встречу в ужасной приемной женского аббатства Аржансоля в августе?

— Мадам, каждое ваше слово, каждый ваш жест навсегда врезался в мою память, — ответила Матильда с легкой грустью в голосе. — Как вы можете в этом сомневаться, вы, ангел моего спасения?

— Очень любезно с вашей стороны. Мне очень жаль, но я должна напомнить о вашем обещании. Честь лис, хотя и немного условная, — одна из самых требовательных.

Наконец-то искорка понимания зажглась в томном взгляде карих глаз, внимательно смотревших на Од.

— Вознаграждение, — выдохнула девочка.

— Скажем... обмен. Это слово... не так шокирует.

— Вы заверяли меня, что оно будет соразмерным и не оскорбительным для меня.

— Именно так. Я никогда не отказывалась от своих слов, поэтому и не бросаю их на ветер. Хочу сказать вам со всей грубой откровенностью, за которую умоляю простить меня: обмен будет состоять в следующем. Ваше будущее в обмен на будущее вашей матери, мадам Аньес.

Лицо Матильды вытянулось от удивления. С тех пор как она поселилась на втором этаже роскошного особняка на улице Сент-Амур, она приготовилась ко многим требованиям, но только не к такому. Постепенно удивление сменилось любопытством. Она потупила взор, но недостаточно быстро, и Од прочитала в глазах девочки нехорошее ликование.

— Будущее моей матери? Но что я могу сделать? — прошептала она, по-прежнему не поднимая глаз.

— Очень многое, моя дорогая. Мы еще к этому вернемся. Вот в чем полностью заключается мое предложение, сделанное вам в аббатстве Аржансоля. Я строю, вооружаю, обеспечиваю ваше будущее. Вы помогаете мне уничтожить будущее вашей матери. Черт возьми! Ведь мне удалось без особого труда разыскать вас в этом... шампанском застенке, куда бросил вас мерзкий дядюшка. Неужели ваша мать не могла этого сделать? Полно! Она просто вас не искала, слишком довольная, что теперь вы находитесь так далеко от нее самой и ее планов. Вспомните, как она плела интриги против вас, как завидовала вам, с каким презрением относилась к вам, своему единственному ребенку, которого заставляла жить в свинарнике, носить лохмотья, общаться с простолюдинами. В этом ужасном мануарии... Да что я говорю, на этой облупившейся ферме. А ведь вы же Суарси по крови! Конечно, этот дворянский род не самый богатый, но в графстве Перш, да и в самом Шартре он пользуется безупречной репутацией. Дорогая, репутация семьи — это бесценное богатство...

Матильда больше ее не слушала. Будущее — такое, какое она хотела. Два года назад, когда Матильда жила в замке де Ларне, она решила, что преисполнена ненависти к матери. Ее ненависть лишь росла во время ее, как она говорила, «заточения» в Аржансоле. Несмотря на ограниченный ум и вопреки инсинуациям мадам де Нейра, Матильда прекрасно знала, что ей не в чем упрекнуть Аньес, за исключением этих лет, проведенных в Суарси, которые она считала бесконечным и несправедливым крестным путем. Матильда ненавидела мать за то, что та отказалась от комфорта, который ей предлагал сводный брат Эд де Ларне. А ведь почти сразу же после смерти Гуго де Суарси Эд не раз настаивал, чтобы они переехали в его замок. Разумеется, во время инквизиторского процесса Матильда поняла, что Эд ждал полного вознаграждения. Он хотел, чтобы Аньес стала его любовницей. Хорошенькое дельце! Эд устал бы от нее так же быстро, как уставал от других. Что такое несколько ночей по сравнению с невыносимой нуждой, в которой они жили? Да она сама, если бы пришлось пройти через это... Нет, дядюшка вовсе не нравился ей. Ее влекло к себе то, что она считала его богатством. Уже давно Матильда была поглощена только собой, думала лишь об удовлетворении своих потребностей, своих желаний. Все остальное ее не интересовало. Существовало лишь единственное исключение, сделанное ею недавно. Она питала нечто вроде дружеской признательности к мадам де Нейра, поскольку это великолепное создание воплощало собой будущее, к которому Матильда стремилась. По правде говоря, одна новость, которую она узнала с опозданием, повергла ее в ярость: ее мать вышла замуж за графа д’Отона. Что? Эта впоследствии признанная незаконнорожденная стала графиней д’Отон, выйдя замуж за одного из самых богатых и пленительныхмужчин провинции? Тем более что он был намного старше Аньес, и та могла через некоторое время стать обеспеченной вдовой⁹¹! Какая чудовищная несправедливость! Да что они находят в ней, в конце концов! Ее отец Гуго де Суарси, эта язва Клеман Нищий, этот идиот Жильбер Простодушный, ее дядюшка Эд, монахини Клэре, считавшие счастьем возможность помочь Аньес, граф д’Отон и даже толстуха Аделина, которая почитала Аньес, словно та была ипостасью Пресвятой Девы. Что? Что в ней такого? Матильда ненавидела мать. Она с радостью разделается с ней.

— Матильда?

— Прошу прощения, мадам. Ваши слова вызвали столько ужасных воспоминаний!

— Не сомневаюсь, моя дорогая.

— Я обязана вам. Как вы сказали, мы союзницы. Тем не менее, прежде чем продолжить наш разговор, я на минуту удалюсь в свои покои, если позволите.

— Я сама хотела посоветовать вам сделать это. Вам необходимо подумать в одиночестве.

Но Од не заблуждалась. Она видела, как стремительно менялось выражение лица Матильды. Та ликовала при мысли, что скоро сможет отомстить матери, своему заклятому врагу. Но зачем ей потребовалось уединиться? Несомненно, она хотела еще раз полюбоваться убранством особняка, которое Од считала вульгарным. Для Матильды не существовало ничего более возбуждающего, чем выставленная напоказ роскошь, которую она уже считала своей, особенно по сравнению с прежней нуждой. Матильда ни за что не хотела возвращаться в прошлое. Что касается пропасти, разделявшей позор и бесчестье, Матильда уже ее преодолела, дав на суде ложные свидетельские показания, благодаря которым она пыталась отправить мать на костер.

Неожиданно мадам де Нейра почувствовала презрение. Она медленно встала и подумала, что теплая ванна и массаж с миндальным молочком из Италии в женских банях на улице Бьенфе могли бы принести ей облегчение. В ней поселилась приятная уверенность. Несмотря на все грехи, всю ложь, все убийства, совершенные ею, она ничем не походила на эту девицу. Она всегда защищалась. Все, кому она помогла убраться на тот свет, были виновными, алчными или жестокими, насильниками или кровосмесителями. Кроме Аньес де Суар-си, как она была вынуждена признать. Од подавила смешок: жалкое оправдание, но ей придется довольствоваться и таким. Воспоминание о белокурой девочке из лачуги окончательно успокоило ее. Анжелика... Вытащить ее из этого логова, вернуть в чистоту.

Матильда крутилась как волчок, строила забавные рожицы, любуясь собой в одном из многочисленных граненых зеркал. Она подняла глаза и в сотый раз с упоением посмотрела на изящную лепнину потолка, красоту, доступную только богатым сеньорам. Над огромной резной кроватью, в которой она любила нежиться, висел балдахин, прикрепленный к потолку. Стены были увешаны роскошными яркими коврами, прилегавшими вплотную к дверным наличникам. Между двумя застекленными окнами с внутренними ставнями высился резной шкаф с железной окантовкой. На небольшом туалетном столике стояло зеркало, которое можно было наклонять, лежали щетки и гребни, аграфы для волос и ленты. За прихожей, прелестно обставленной, находилась спальня, достойная принцессы. Но больше всего Матильду восхищала туалетная комната, прилегавшая к спальне. Что за чудо этот высокий мраморный стол, на который по утрам и вечерам служанка ставила кувшин с розовой водой! Матильда подошла к шкафу и открыла одну из резных дверец. Святые небеса, какая радость! После приезда Матильды в Шартр мадам де Нейра наполнила его подарками: многочисленными платьями с фалдами и пристегивающимися по итальянской моде рукавами, не говоря уже о накидках, нагрудных покрывалах и капорах, подбитых мехом. Матильда вынула самую красивую вещь на свете: сюрко с прорезанными начиная от локтя рукавами, целиком подбитый беличьим мехом. Она с упоением уткнулась лицом в шелковистый мех, который ее благодетельница надушила изысканными ароматами. Девочка думала о туалетах своей тетушки Аполлины де Ларне, перешитых вскоре после ее смерти по приказу Эда для его кровной племянницы. Да, дядюшка не отличался щедростью! Горечь чуть не испортила радужное настроение Матильды. Но радостная мысль быстро прогнала это чувство.

Вот ей и выпала долгожданная возможность подороже продать свои услуги мадам де Нейра. Она потребует у нее голову Эда, этой крысы. Разумеется, Матильде придется стать еще более учтивой и признательной, чем обычно, но за этим дело не станет. Матильда была уверена в своих талантах. И хотя умом девочка не блистала, она чувствовала, что ее покровительница не принадлежит к породе тех, кого можно так или иначе заставить плясать под свою дудку.

Артюс д’Отон в третий раз перечитал короткое послание, скрепленное королевской печатью. Когда несколькими мгновениями ранее Ронан передал его графу, тот сначала почувствовал приятное удивление. Радостный Ронан ждал реакции Артюса. Но как только его господин поднял глаза, радость мгновенно улетучилась.

— Ничего не понимаю, — сказал граф, поднимаясь с одного из маленьких кресел, стоявших вдоль стен его рабочего кабинета.

Взволнованный Ронан терпеливо ждал. Артюс сжал зубы и чуть слышно прошептал:

— Какой же я безумец! Я думал, что король собирается посетить мои земли... ждал знака благоволения!

Старый слуга воздержался от вопросов, несмотря на привязанность к Артюсу, с которым был близок с самого детства графа. Артюс объяснил, доказав, что он тоже относится к Ро-нану с нежностью:

— Король... приказывает мне предстать перед судом, который соберется в Доме инквизиции Алансона, чтобы прояснить... сомнения относительно исхода процесса над графиней, сомнения, появившиеся после получения свидетельств.

Услышав об инквизиторском суде, Ронан побледнел.

— Прошу прощения, монсеньор?

— Ты же все слышал.

— Как... Что... — прошептал старик, не находя слов.

— Мне известно только то, что я тебе сказал. Речь идет о повелении сюзерена, а не о дружеском послании человека, которого я научил особенностям соколиной охоты.

У Ронана сложилось впечатление, что тон королевского послания ранил графа сильнее, чем его содержание. Что касается его самого, то Ронан испытывал неподдельный страх. Все знали, что человек, попавший в Дом инквизиции, никогда не выходил оттуда живым.

— Возможно, чудесный суд, спасший мадам графиню...

— ... Будет поставлен под сомнение? — ледяным тоном закончил фразу Артюс. — Не знаю, но если это так, я дойду до самого Папы.

— Нет ли возможности получить от короля объяснения... после стольких лет, проведенных вместе, он должен был сохранить к вам дружбу или по крайней мере помнить о вас.

— Если бы Филипп захотел дать мне объяснения, он так бы и написал, — возразил Артюс д’Отон. — Что касается дружбы, Ронан, это один из пороков принцев. И я думаю, что наш король не наделен этим пороком.

— Значит, вам придется повиноваться?

— У меня нет другого выбора. Я должен покориться воле короля. Тем более что я был и остаюсь его самым верным подданным.

Артюс внимательно посмотрел на Ронана, который на протяжении многих лет неусыпно следил за ним днем и ночью. После смерти сына графа, маленького Гозлена, Ронан оставался единственным, кого не пугала убийственная ярость его господина. Этот старик был наделен силой, решимостью и удивительной преданностью. Поджав губы, опустив голову, он рассматривал пол. Ронан колебался, подыскивая слова. Монсеньор д’Отон не дал ему возможности произнести их:

— Я знаю, о чем ты думаешь. Мы должны относиться с лояльностью и благодарностью только к тем, кто вел себя с нами почтительно. Но ведь речь идет о короле, Ронан. Поэтому оставь комментарии при себе. Иначе я рассержусь.

— Слушаюсь, монсеньор. А мадам графиня? Как следует вести себя с ней?

— Я не собираюсь ничего говорить ей, по крайней мере сейчас. Я хочу, чтобы она не знала об этом известии как можно дольше. Не стоит усугублять ее беспокойство о юной Клеманc. Эти бесконечные поиски изнуряют ее. Ты не находишь, что она похудела и спала с лица?

— У меня такое чувство, что за обычной любезностью мадам графини скрывается огромная усталость.

— Я буду настаивать, чтобы она немного отдохнула, но у моей дамы железный характер, — сказал граф. — Немедленно пошли за моим бальи Монжем де Брине.

— Все будет сделано так, как вам угодно, — прошептал Ронан, склонившийся в поклоне, прежде чем выйти из кабинета.

Едва закрыв за собой дверь, старик остановился, чтобы немного восстановить дыхание. От страха у него помутилось в голове. Он попытался прогнать нехорошее предчувствие. Что он мог сделать? Разумеется, он был свободным человеком, но не имел никакого веса в обществе. Мессир Жозеф из Болоньи, старый врач графа. Возможно, этот мудрый человек сумеет придумать, как дать отпор. Разумеется, монсеньор Ар-тюс приказал молчать. Впрочем, речь тогда шла только о его супруге. Поэтому Ронан посчитал, что он вправе известить ученого и попросить его о помощи, тем более что мессир Жозеф был одним из тех редких людей, к которым Ронан питал доверие. А мессир Жозеф, в свою очередь, питал к графу огромную благодарность.

Когда Ронан поведал срывающимся голосом об ужасной новости, Жозеф из Болоньи оперся локтями о высокий пюпитр. Несколько минут он молчал, пристально глядя на старого слугу, едва сдерживавшего слезы.

— Это все? — недоверчиво спросил Жозеф.

— Все и ничего больше, мессир врач.

— Какая нелепость! — воскликнул ученый.

— Я ничего не понимаю. Поэтому я и пришел к вам за советом, за объяснением.

— Проходите, мой славный Ронан. Давайте присядем и вместе подумаем. Постараемся понять, что за всем этим скрывается. Но в одном я твердо уверен: папство никогда не действует без веских причин, даже если эти причины такие скрытые и таинственные, что теряешься в догадках.

Ронан последовал за cesculapius. Если существует способ прийти на помощь их господину, этот человек обязательно найдет его. Или отыщет объяснение.

Жозеф из Болоньи стал тихо перечислять события, произошедшие с момента заключения Аньес де Суарси в murus strictus⁹², в грязный мрачный застенок, где обвиняемых приковывали цепями к стенам. Ронан терпеливо ждал. Мысли его путались. Но уже тот факт, что этот умнейший человек тщательно перебирал все мельчайшие детали произошедшей истории, придавал Ронану спокойствие.

— Ах, вот оно что! — вдруг воскликнул врач. — Это явно ловушка, но какая и для чего? Церковь запретила ордалии более ста лет назад. И знаете почему?

Ронан отрицательно покачал головой.

— Потому что лишь немногие, невиновные или виновные, способны выдержать пытку каленым железом, а в судебном поединке побеждает тот, кто искуснее владеет оружием, если только действительно не происходит божественное чудо. Насколько мне известно, во время этих поединков лишь ничтожному количеству невиновных удалось доказать свою правоту. Кому действительно выгодны чудеса? Тем, кто чудом спасся, это очевидно. Но также и Церкви, которая в определенном смысле обладает властью их устраивать во время судебного процесса или паломничества. Так зачем же предъявлять обвинение человеку, ставшему свидетелем убийства •вполне заменимого мелкого сеньора инквизитора, к тому же пользовавшегося такой сомнительной репутацией, что однажды он закончил бы свои дни в папских застенках по примеру своего омерзительного предшественника, Роберта Болгарина? Зачем лишать население Алансона и окрестностей счастья думать, что Господь Бог вмешался, чтобы убить чудовище и спасти голубку? Речь идет о столь нелепом расчете, что я не узнаю в нем руку Святого престола.

Ученый нахмурился и тяжело вздохнул. Беспокойство вновь овладело Ронаном, и он прошептал:

— Что вы об этом думаете, мессир врач? Умоляю, скажите правду.

— Видите ли... нам следует смотреть правде в глаза. Они взялись за мсье д’Отона.

— Не могу в это поверить, — возразил Ронан. — Мой господин, будучи здравомыслящим человеком, никогда не вмешивался в политику королевства и уж тем более Рима.

— Что вы об этом знаете? Что он об этом знает?

— Я не понимаю, о чем вы говорите, мессир врач.

— Мне надо подумать в одиночестве, просмотреть различные произведения, в том числе Consultationes ad inquisitores

haeretical pravitatis 1 Они помогут мне лучше понять, как происходит процедура. Не сомневайтесь. Бог не оставит нас, в этом я уверен. Что касается моей головы, то Господь в своем бесконечном великодушии сделал ее разумной.

После ухода старого слуги мессир Жозеф еще долго сидел, соединяя и разъединяя фрагменты этой тревожной головоломки. Озадаченный, он наконец вошел в свой рабочий кабинет и вытащил тоненькую книгу в потертом фиолетовом кожаном переплете. Каждый раз он с восхищением погружался в чтение «Размышлений о себе самом», написанных императором Марком Аврелием Антонином¹. Они никогда не разочаровывали мессира Жозефа, всякий раз давая ответы на его вопросы. Он перевернул несколько страниц произведения, которое знал наизусть, и прочитал:

В ответ на каждое действие другого возьми себе в привычку задавать вопрос: «Какую цель в действительности преследует этот человек?»

Или:

События, следующие друг за другом, всегда связаны с предшествующими событиями родственными узами.

Истинная цель. Целью был граф Артюс, а не какая-либо махинация, в которой он служил проходной пешкой. Жозеф хорошо знал инквизицию и ее методы, чтобы опасаться худшего при встрече монсеньора д’Отона с его судьями. Спутником чести очень часто является неумение ловчить. Единственная эффективная стратегия в борьбе с сеньором инквизитором заключается в хитрости и умелой лжи, даже если ты невинен, как новорожденный агнец. Но Артюс д’Отон никогда не опустится до этого, уверенный, что чистосердечие должно стоять на первом месте.

Что касается родственных уз, тут не надо быть великим мудрецом, чтобы понять: речь идет об Аньес, графине д’Отон. Чего добивалось папство или его клевреты? Устранить, вернее, уничтожить Артюса д’Отона, чтобы ослабить положение его супруги? Это напрашивалось само собой. Но почему они ополчились на это добродетельное и разумное существо, которое Иосиф Мудрый, лишь в редких случаях забывавший об осмотрительности, ни в чем не мог бы упрекнуть?

Жозефу не хватало ключевого элемента, чтобы разгадать эту грозную шараду до конца. Он решил во всем разобраться и взял в руки длинный посох с железным наконечником, стоявший в углу кабинета. Затем он перекинул через плечо широкую суму, в которую собирал лекарственные травы.

Жильета прервалась на минуту и, держа в руке серебряную расческу с искусной резьбой, подошла к одному из окон апартаментов своей госпожи. Она радостно сказала:

— Ах, думаю, мсье ваш врач отправляется на прогулку.

— Он любит гулять по лесам, — неуверенно ответила Аньес д’Отон. — А возвращается оттуда с охапкой лекарственных трав, большинство из которых мне неизвестны.

Жильета вновь принялась причесывать Аньес.

— У вас такие красивые волосы, мадам. Прямо текучий мед. И такие шелковистые. Одно удовольствие дотрагиваться до них. Вы хорошо спали ночью, мадам? Вы кажетесь мне усталой.

— Я спала как убитая и проснулась только после первого часа*. Пустяки... Просто последние месяцы были такими изнуряющими.

— О, разумеется... Мсье Филипп стал таким весельчаком. А какой он живой, ангелочек! Ронан говорит, что он копия своего отца. Потом этот Клеман... Я не устаю повторять: я знаю немногих хозяев, которые прилагают такие усилия, чтобы разыскать обыкновенного слугу!

Аньес все душой привязалась к девушке, которую Барба, управлявшая всеми слугами замка, наняла несколько недель назад. Жильета была всегда веселой, но не навязчивой или слишком болтливой. Девушка обладала живым умом, что понравилось Аньес, вскоре сделавшей ее своей горничной.

— Я воспитала Клемана, ведь его мать умерла при родах. И поэтому я беспокоюсь за него, — уточнила Аньес, стараясь говорить как можно более ровным тоном.

— Это лишний раз свидетельствует о вашем великодушии, мадам. А еще рудник и Суарси... Да, забот и хлопот у вас хватает!

Жильета заплела густые белокурые волосы с медным оттенком в косу, собрала ее в пучок на затылке, наложила сеточку и закрепила аграфами.

Переменив тему, девушка сказала:

— Монсеньор д’Отон просит осчастливить его, отужинав вместе с ним после шестого часа.

Лицо Аньес озарила улыбка. Она поправила свою горничную:

— Это он осчастливит меня, как обычно. Будем надеяться, что к тому времени у меня проснется аппетит. Повар моего супруга не перестает удивлять нас своими диковинками, к которым я стала почти равнодушной в последние дни.

Тревога омрачила прелестное личико Жильеты:

— Вы должны хорошо питаться, мадам. Я заметила, что платья стали вам широки. Но ваша фигура и без того весьма изящна, вам незачем худеть.

— Закрепи накидку, пожалуйста. А потом ты меня оставишь, милая Жильета. Перед встречей с супругом я хочу немного почитать.

— Хорошо, мадам. Какую книгу вам принести? Я не умею читать, но если вы укажете место, где она стоит и какого цвета у нее переплет, я найду ее.

— Нет, она всегда лежит у моего изголовья, — ответила Аньес, показывая на сундучок, стоящий возле кровати.

Когда служанка ушла, Аньес взяла в руки книгу, изысканный том, один из многочисленных подарков Артюса по случаю рождения маленького Филиппа. «Лэ»* мадам Марии Французской, которые по его распоряжению были переписаны в Париже и украшены прелестными рисунками. На одном из рисунков была изображена во всей красе птица с длинным хвостом из «Йонека», превратившаяся затем в возлюбленного. Там можно было также увидеть фею из «Ланваля», одетую в темно-голубую котту. На другой странице оборотень из «Бисклавре» угрожающе распахивал свою кроваво-красную пасть. Великолепием блистала и обложка этого тома. На ней были разбросаны букеты миниатюрных цветов, сделанных из тоненьких перламутровых пластинок, бирюзы, изумрудов, рубинов, аметистов и гагата. На форзаце высоким решительным почерком ее мужа было написано:

Я выбрал бессмертники, чтобы они постоянно напоминали Вам, как горячо я Вас люблю, моя дама. И всегда буду любить.

Аньес выбрала лэ, повествующее об истории несчастной женщины, узнавшей, что ее супруг — оборотень. Ей показалось, что строки пляшут перед глазами. Аньес пришлось дважды перечитать их заново. Наконец ей удалось расшифровать первую строку. От усталости у Аньес смыкались веки. Да что с ней такое? Она не была беременна. Нужно посоветоваться с мессиром Жозефом, когда он вернется с лесной прогулки. То безграничное восхищение, которое испытывала к нему Клеманc, и достоинства, которые она сама в нем обнаружила, подкупили Аньес. Тем более что мессир Жозеф знал жизнь и живых существ так же хорошо, как одно из бесценных произведений, запутанный смысл которых он долгие годы пытался постичь. Мессир Жозеф поймет, что не нужно беспокоить графа из-за обычной усталости, которая, конечно, скоро пройдет, да еще головокружений.

Несмотря на недомогание, Аньес удавалось сохранять радостное выражение лица во время всего ужина. Она заставила себя съесть больше, чем ей хотелось, оживляя разговор своими рассказами о недавно прочитанных лэ, о переговорах, порой весьма жарких, с кузнецами, о прогулках по саду. Как обычно, повар превзошел самого себя. После свежих фруктов со сладким вином появилась вторая перемена: фрикасе из шампиньонов со специями и луком, поданное на ломте черствого хлеба. За фрикасе незамедлительно последовал заяц, зажаренный на вертеле и приправленный винным соусом, уксусом, майораном и корицей. Охваченная желанием развлечь своего любимого и тщательно скрывая от него то, что у нее временами кружится голова, Аньес не заметила, что графу стоило неимоверных усилий улыбнуться, когда служанка поставила перед ней флан с сухофруктами.

— Я так много болтаю, что, вероятно, вы просто утонули в потоке слов. Видимо, поэтому у вас такое серьезное выражение лица.

Артюс отрицательно покачал головой и улыбнулся:

— Нет же. Ба... вечные споры арендаторов, которые я должен разрешить к удовлетворению и тех и других, а это нелегкое дело. Их надоедливость может сравниться только с их постоянством.

— Какие споры?

— Один покусился на земли другого. По крайней мере так рассказывает другой. Как вы понимаете, ничего нового.

— А уж удовлетворить их обоих... тут нужен жонглер, а не сеньор, — пошутила Аньес.

Аньес едва дотронулась до пюре из вареных груш, поданного после десерта, и тут заметила, что аппетит покинул и ее супруга. Они оставили без внимания медовые соты и довольствовались зернами кардамона и аниса.

Артюс обнял любимую жену за талию и проводил до апартаментов. Затем он откланялся, сославшись на то, что ему необходимо урегулировать дела своих недовольных арендаторов.

— Пульс, зрение и дыхание более чем удовлетворительные, мадам, — сообщил мессир Жозеф после того, как осмотрел Аньес.

— Теперь я совершенно спокойна. Как я вам и говорила, ничего серьезного. Необъяснимая усталость и временами головокружение.

— И еще отсутствие аппетита.

— Да, верно.

— Рвота?

— Тошнота, но тоже изредка, — согласилась Аньес.

— Поскольку вы не беременны и к тому же у вас прекрасная конституция, полагаю, это просто последствия ужасных событий, которые вы мужественно пережили. Следует также предположить временное расстройство пищеварительной системы. Очень часто последствия дают о себе знать довольно поздно. Исключительные существа стойко переносят невзгоды, но затем, когда они успокаиваются и вновь обретают безмятежность, возникают симптомы меланхолии⁹³, хотя они сами не осознают этого. Я верю в ваше замечательное здоровье: вы скоро придете в себя. А мы этому поспособствуем с помощью нескольких препаратов, рецепт изготовления которых я держу в тайне.

— Большое спасибо, мессир врач. Благодаря вам тревога покинула меня, и я чувствую себя намного бодрее, — солгала Аньес.

Но Жозеф из Болоньи не заблуждался.

— С вашего позволения, мадам, через два дня я снова осмотрю вас, чтобы констатировать эффект лекарств, которые я вам вскоре принесу.

— Это необходимо?

— Старые врачи подобны несушкам, как говорит ваш супруг: они суетятся, нервничают, бегают туда-сюда до тех пор, пока цыплята не соберутся у них под крылышком.

— Ну что ж, я прилежно сыграю роль вашего цыпленка, мессир Жозеф.

Жозеф из Болоньи смотрел вслед удаляющемуся прелестному стройному силуэту. Во время осмотра Аньес у него появились сомнения. Чудовищные сомнения.

Од де Нейра пригубила мальвазию и взяла золотистую корочку⁹⁴, любимое лакомство Гонория Бенедетти. Она сама удивлялась, почему эта встреча с камерленго доставляла ей такое удовольствие.

— Почему, мой дорогой друг, вы единственная, в чьем присутствии я успокаиваюсь? — спросил камерленго, вытирая лоб тонким платком.

— Возможно, хорошие новости, которые я вам приношу, действуют как целительный бальзам?

— Совершенно верно. Однако это объяснение слишком... простое, чтобы быть удовлетворительным. К нему надо добавить столь бесконечное доверие, что оно меня самого удивляет.

— Но что тут удивительного, ведь доверие взаимное?

— Потому что мы недоверчивые, а значит, одинокие существа. — Прелат с горечью признался: — Как я горько разочаровался в Клэре Грессоне! Я борюсь со злобой и ненавистью, которые он мне внушает. По сути, я корю себя не столько за его предательство, сколько за свою наивность.

Од де Нейра задумчиво смотрела на большой ковер, висевший на стене за роскошным письменным столом прелата. Робкая Пресвятая Дева, окруженная строго улыбавшимися ангелами, потупив взор, склонила голову. Од знала, что за ковром находится низкая дверь. Она вела в зал, где понтифик собирал своих прелатов.

Од медленно произнесла:

— Разве судьба, уготованная таким существам, как мы, не является уже сама по себе оскорбительной иронией?

— Что вы хотите этим сказать?

— Мы, те, кто постоянно плетет интриги и обманывает, неспособны испытывать иное чувство, кроме недоверия, ко всем, кто общается с нами. Когда же, в исключительных случаях, мы оказываем уважение или проявляем ласку, мы ожидаем как должного, что их оценят как редкую привилегию. Но почему это должное быть именно так? По сути, плутни делают нас слишком простодушными.

— Какой замечательный итог вы подвели, — согласился камерленго, всегда поражавшийся уму очаровательной белокурой особы, сидевшей напротив. — Действительно, какое оправдание я могу найти моей горечи? Грессон попрал дружбу, которую я испытывал к нему, но за всю свою долгую жизнь я сам столько раз злоупотреблял дружбой...

— Дорогой Гонорий, наш разговор принимает зловещий оборот. Полно... Я принесла вам добрые вести и нашла вас в добром здравии. Удача на нашей стороне. Так возрадуемся же!

Худое лицо прелата смягчилось.

— Дорогая Од, провидение проявило великодушие, позволив нам встретиться. Все в вас меня очаровывает, даже в самые тяжелые минуты.

— Провидение, безусловно, проявило ко мне великодушие, когда спасло меня с вашей помощью от костра или веревки, — игривым тоном согласилась Од.

Несмотря на признание архиепископа и веселье, которое она старательно изображала, чтобы отвлечь своего старого друга от мрачных мыслей, мадам де Нейра чувствовала некое смятение. Смятение, которое она хорошо знала. Одна из граней ее характера оставалась загадкой для прелата, которого вот уже много лет терзали угрызения совести. Гонорий ничего не знал о ее потребности в покаянии. Неужели она действительно не испытывала никаких сожалений в том, что замарала свою душу? Она могла бы все объяснить, но молчание было еще одним доказательством дружбы. Безусловно, испытывала. Порой ее охватывало страстное желание покаяться. Но она научилась быстро прогонять его. Раскаяние в содеянных подлостях было бы напрасным. Она давно отказалась от вдвойне нечестной сделки, которую предлагала ей судьба. Раскаяться — означало признать, что она совершила ошибку, ведя борьбу с навязываемой ей жизнью, обидами, унижениями. Это означало бы оправдать отвратительного старика, наваливавшегося на нее, когда у него возникало желание. Что касается Гонория, Од никогда не признается ему, что порой бессонной ночью ею овладевало отвращение к самой себе. Надо было, чтобы камерленго продолжал верить, что угрызения совести могут обойти стороной некоторых людей, и тогда его собственные душевные мучения, возможно, покажутся ему менее справедливыми. Много лет назад он спас ей жизнь. И она постарается облегчить его страдания.

— Как я уже говорил, вы озаряете солнечным светом мои самые пасмурные дни. Так поведайте мне о своих успехах.

— Эта... женщина, которую вам рекомендовали, та самая, что живет недалеко от Сетона, выполнила свою задачу, если верить слухам, ходящим в Отон-дю-Перш. Мадам де Суарси бледнеет и чахнет. Она настолько слаба, что вынуждена ложиться в постель во второй половине дня, чтобы не упасть в обморок. Признаюсь: я не верила в возможности этой ведьмы. Поэтому я заручилась помощью... мадемуазель Матильды, дочери мадам Аньес. Но я ошиблась. Теперь мне надо избавиться от этой надоедливой донзелы. Хорошее приданое и несколько сверкающих безделушек — этого будет достаточно, не считая моего обещания помочь ей отомстить ее дядюшке. Угасание и скорая смерть ее матери смягчат желчь, накопившуюся в этой прелестной чертовке. Я не буду огорчена, когда она уберется с моих глаз. Что еще? Разумеется, как я могла забыть! Показания графа д’Отона в Доме инквизиции Алансона выслушает сеньор инквизитор Эвре. Это удача. — Од де Нейра сморщила свой очаровательный носик. — Впрочем, удача — не совсем правильное слово, поскольку я знаю, что к этому делу вы приложили свою ловкую руку.

— Ваша проницательность радует меня, — с одобрением согласился камерленго.

— Не злоупотреблю ли я вашим доверием ко мне, если спрошу, как вам удалось убедить Климента V потребовать от короля Франции отдать под суд его старинного друга?

— Вы никогда ничем не злоупотребляете, моя дорогая. Климент V наделен удивительной проницательностью. Он немного похож на нас. Впрочем, такое сравнение возмутило бы его. Его очень трудно одурачить, поскольку он сам не раз обводил людей вокруг пальца. Поэтому его скрытный характер служит для нас козырем. Его избранию содействовал Филипп Красивый. Я не знаю, как далеко зашел Климент V в сделках, которые должны были привести его на папский престол. Тем не менее он больше всего боится, что история об этих торгах станет известной по всему христианскому Западу. Тогда может зайти речь о его смещении. Так вот, что значит судьба мсье д’Отона по сравнению с подобной перспективой?

— Пешка в сложной шахматной партии. — Од де Нейра нахмурила свои прелестные светлые брови и продолжила: — И все же признаюсь вам, я не понимаю стратегии этой партии. Какое нам дело до Артюса д’Отона, если мы охотимся за прекрасной Аньес? Расправа над ее супругом не принесет нам никакой пользы.

Гонорий Бенедетти колебался лишь несколько мгновений. Он без зазрения совести солгал бы кому угодно, но только не Од де Нейра.

— Вы сами сказали, что мы начали очень сложную партию. В прошлом я глубоко заблуждался, полагая, что главной фигурой на шахматной доске была Аньес де Суарси. После долгих размышлений я пришел к твердой уверенности, что она не одна.

— И вторая королева — это Артюс д’Отон?

— Я не знаю, кто он на самом деле. Однако, даже если он всего лишь тура, он может преградить дорогу другим фигурам. Понимаете, мой прекрасный друг, ни одно из действий мадам д’Отон не является... невинным, вопреки тому, что она, несомненно, думает.

— Невинным?

— Все ее действия продиктованы планом, который она не в состоянии постичь. Вернее, она о нем просто не подозревает.

— Вы думаете, что она выбрала Артюса д’Отона не в порыве сердца, а потому что он был ей в определенном смысле предназначен? И эта будущая девочка, зачатию которой вы хотите воспрепятствовать, должна родиться от него?

Камерленго кивнул головой в знак согласия, еще раз поразившись проницательности Од.

— Речь идет о сомнениях, которые возникают у меня все чаще. Будем откровенны: Артюс д’Отон не существует без Аньес де Суарси, по крайней мере, когда речь идет о нашей многовековой борьбе. Но я начинаю опасаться, что он не просто производитель, которого легко заменить. Что мне известно... Главный производитель, без которого его супруга не сможет зачать девочку, призванную продолжить род, кроме того, защитник...

Камерленго вытер капельку пота, катившуюся по лбу, уголком платка. Он тяжело вздохнул:

— Од, я это чувствую, время ускоряет ход. Для нас все дни сочтены. Они должны исчезнуть, все. Мадам д’Отон, поскольку «потомство передается через женщин». Совершенно очевидно, что она одна из этих женщин. Я точно не знаю, какую роль играет малыш Клеман, который исчез одновременно с манускриптами. Мои шпионы донесли, что Клэр Грессон настойчиво его ищет, равно как и графиня д’Отон. Почему? Какое значение может иметь обыкновенный слуга, если только в его руках не находится трактат Валломброзо? А д’Отон? Мне не удается разгадать, какую роль он в действительности играет подле своей супруги. Я не удивлю вас, мой друг, вы знаете меня как саму себя. Мое бессилие меня просто бесит, ведь я не нахожу иных решений, кроме их смерти. У меня нет никаких способов убедить себя, что эта безумная, гибельная надежда на второе пришествие не распространится по всему свету.

Гонорий Бенедетти прижался к резной спинке кресла и, закрыв глаза, тихо прошептал:

— «И вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных».

— Евангелие от Марка⁹⁵, не так ли?

— Действительно, оно перекликается с Книгой пророка Даниила: «И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое вовеки не разрушится»². Схожие аллюзии мы можем найти в Евангелии от Матфея: «Когда же придет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей»⁹⁶. Лука описывает второе пришествие более подробно: «И будут знамения в солнце и луне и звездах... Когда же начнет это сбываться, тогда восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше»⁴.

— Второе пришествие... Христос воскреснет, чтобы вновь спасти нас. И третьего пришествия не будет, как написано в священных книгах.

— Вот почему я до самой смерти буду бороться, чтобы воспрепятствовать этому.

— Вы воспротивитесь божественной воле?

Гонорий закрыл лицо руками и уточнил свою позицию:

— Я буду служить Ему до проклятия, если понадобится. Оберегать Его созданий от самих себя. Защищать до последнего вздоха порядок, установленный нами много столетий назад, чтобы обуздать худшие инстинкты, иначе человечество будет ввергнуто в хаос, из которого мы его вызволили.

Веселость мадам де Нейра исчезла как по мановению волшебной палочки. Она прошептала:

— Если Христос воскреснет...

— Что? — рассердился камерленго, стуча кулаками по столу. — Человек чудесным образом станет лучше? Сегодня он такой же, каким был прежде. За Ним последует лишь горстка мечтателей и непорочных. Другие будут постоянно стремиться уничтожить Его, поскольку Он угрожает их подлым, но выгодным сделкам, и они добьются своего.

Воцарилось молчание. Мадам де Нейра почувствовала, какая глубокая грусть охватила прелата. Гонорий боролся со своей единственной любовью: с Богом.

— Так значит, вы обрекаете нас на несовершенный мир?

— У меня нет иного выхода. Порой я говорю себе... — Камерленго сдержал ироническую улыбку. — Вы сочтете меня смешным, моя дорогая... Порой у меня рождается безумная надежда. Если мне удастся помешать объявленному второму пришествию, если мне удастся его отсрочить... Возможно, оно случится, когда человек повзрослеет, когда он избавится от жестокости, алчности, слабоволия и глупости, сохранив лишь Свет?

Прелестный ротик в форме сердечка изогнулся в грустной улыбке. Од вздохнула:

— Гонорий, мой дорогой Гонорий... Неужели вы верите, что люди могут радикально измениться в лучшую сторону?

Со слезами на глазах камерленго внимательно посмотрел на Од и сказал:

— Не больше, чем вы, моя дорогая, но порой у меня возникает необходимость лгать самому себе, чтобы немного свободнее дышать.

Монж де Брине прикусил губу и медленно покачал головой. Он избегал смотреть в глаза графу Артюсу.

Расстроенный, он тихо сказал:

— Это ловушка, монсеньор. Сведения, которые мне удалось собрать, подтверждают мое мнение.

— Но, Брине, — занервничал Артюс, — почему король расставил мне ловушку? Какую выгоду он сможет извлечь из всей этой затеи?

— Не знаю, — признался бальи. — Но зато из надежных источников мне известно, что для ведения процесса епископ Алансона поспешно назначил сеньора инквизитора Эвре. Почему Эвре? Да только потому, что Людовик⁹⁷, граф этого города, выполняет все деликатные дипломатические миссии, в част-носги имеющие то или иное отношение к Риму, которые поручает ему Филипп Красивый, его сводный брат.

— По вашему мнению, я должен стать разменной монетой между королем и Ватиканом?

— Нисколько не сомневаюсь. Именно этим и объясняется оскорбительный тон послания, которое вы получили.

— Наверное, мне должно льстить, что я вдруг оказался такой важной особой в глазах всех, — мрачно сыронизировал граф Артюс. Он вздохнул и сурово продолжил: — Что вы на самом деле думаете, Брине? Я всегда чувствую, когда вы скрываете от меня отвратительные новости. Ваше лицо вытягивается, словно вы с утра ничего не ели, и вы настойчиво избегаете встречаться со мной взглядом.

— Я... возможно, я ошибаюсь... Мне в голову пришла мысль, и я должен сказать вам, что она мне отвратительна. А если... А если вас пытаются удалить от графини?

— С какой целью? — спросил Артюс.

Тем не менее у Монжа де Брине возникло убеждение, что граф ничуть не удивился.

— Без вашей защиты она станет более легкой добычей. Упорство, с которым ее травила инквизиция, эти разбойники, которые чуть не задушили ее в лесу, если бы не мужество графини и доблесть ее кобылы, а также вмешательство рыца-ря-госпитальера, вмешательство... слишком чудодейственное, чтобы быть случайным... Все позволяет предполагать, что она имеет основополагающее значение для могущественных и решительных людей. Их решимость, цель — пусть они остаются для меня таинственными, — разве они исчезли после вашей женитьбы? Очень сомневаюсь.

— И я разделяю ваши сомнения, Брине. Таким образом, вы пришли к тому же выводу, что и я.

— Другими словами... — Монж де Брине стал говорить более твердым тоном, пытаясь скрыть свою тревогу. — Я очень боюсь, что судебный процесс — это нечто гораздо более серьезное, чем невинное желание Рима получить разъяснения.

Артюс внимательно посмотрел на бальи, прежде чем ответить:

— Так вот по какой причине мессир Жозеф превратил меня неделю назад в прилежного ученика...

— Прошу прощения?

— Я изучаю, вернее, скрупулезно разбираю «Советы инквизиторам», написанные покойным Климентом IV, а также небольшой трактат об инквизиторской практике. Мы обязаны им неизвестному сеньору инквизитору. Поучительное чтиво. Невольно задаешь себе вопрос, как некоторым обвиняемым удалось вырваться из их когтей?

Монж де Брине вздохнул с облегчением.

— Каким же невыносимым глупцом я был, монсеньор! А я сгорал от беспокойства! Я уже представлял, как вы без подготовки бросаетесь в пасть волку. Право, какой же я глупец!

— Разумеется, нет, — возразил Артюс д’Отон более мягким тоном. — Вы храбрый друг, а меня гложет собственная глупость. Понимаете, мне потребовалось пережить несколько страшных часов, чтобы я начал отдавать себе в этом отчет.

Подобное заявление, неожиданное со стороны этого непостижимого, замкнутого, но не высокомерного человека, заставило покраснеть Брине. Бальи прошептал:

— Вы делаете мне честь и доставляете огромное удовольствие, монсеньор.

— Возвращаясь к процессу, на котором я должен, как они утверждают, дать обыкновенное объяснение, мне его не избежать. Даже если бы у меня была возможность уклониться, я все равно предстал бы перед судом. Уклониться — значит дать им повод подумать, что они правы. Тогда суд Божий, который спас мою нежную супругу, вызовет подозрения, станет подложным, а значит, недействительным. Кто может утверждать, что они не пойдут на новую подлость, то есть не устроят новый процесс с отягчающими обстоятельствами, иначе говоря, выдвинут обвинения в убийстве инквизитора и богохульстве? А этого я хочу во что бы то ни стало избежать.

Артюс д’Отон немного помолчал, а потом заговорил таким равнодушным тоном, что бальи заволновался:

— Брине, теперь, когда вы уверовали в мой боевой дух, я... Я вам не приказываю, я прошу вас как своего друга об одной услуге. Если события станут развиваться не так, как мне того хотелось бы, я покорнейше прошу вас как можно скорее отвезти графиню д’Отон и маленького Филиппа к моему кузену Жаку де Каглиари на Сардинию. Пусть его манеры... немного грубоваты... он наделен благородным сердцем и подлинным мужеством. Будучи человеком осмотрительным, он мало вмешивается в дела светского общества. Впрочем, никто не в состоянии их постичь. Я известил его, едва получил послание короля.

— Значит, вы все предусмотрели?

— Даже самое худшее, да хранит нас Господь. Мой добрый друг, у королей и пап есть прекрасное оправдание, которое позволяет им совершать ошибки и не чувствовать себя виновными: государственные интересы. Нужно быть умалишенным, чтобы пренебрегать этими самыми интересами.

— Графиня знает, что завтра на рассвете вы уезжаете в Алансон?

— Нет. И я требую, чтобы вы держали ее в неведении, повторяя ту сказку о неотложных делах, которую я ей рассказал. Если... за два-три дня я не сумею прояснить все вопросы, возникшие у моих судей, вы приедете сюда, чтобы морально поддержать графиню. Вы ей скажете, что я немного задерживаюсь. Если меня бросят в тюрьму, мы будем знать, как вести себя дальше. Тогда вам придется сказать графине правду, всю правду, в том числе о нашем сегодняшнем разговоре, и как можно быстрее увезти ее на Сардинию.

— Все ваши распоряжения будут выполнены... и с самыми дружескими намерениями, монсеньор.

— От всего сердца благодарю вас, Брине.

Аньес встала со скамеечки для молитвы. Стоял жаркий день, но ее била дрожь. Она толкнула дверь маленькой часовни, примыкавшей к ее опочивальне, и направилась к сундуку, стоявшему около кровати. Она села, досадуя на саму себя. Вялость, с которой Аньес никак не удавалось справиться, приводила ее в отчаяние. Лекарства, приготовленные мессиром Жозефом, не могли побороть усталость, навалившуюся на нее несколько дней назад. Аньес пыталась взять себя в руки,

но все усилия оказывались тщетными. Она не испытывала никакого желания чем-нибудь заняться, выйти в сад, проехаться на лошади или просто погулять на берегу пруда. Аньес огляделась. Куда подевался прекрасный сборник лэ Марии Французской? Робкий стук в высокую дверь ее апартаментов заставил Аньес встрепенуться. Вошла Жильета, бережно неся в руках прекрасную чашу, изготовленную в Бовэ⁹⁸.

— Ваш гоголь-моголь, мадам. Насколько мне известно, никакое другое лекарство не восстанавливает силы так быстро. К тому же он очень приятный на вкус.

— Как мило с твоей стороны. Поставь его рядом со мной.

Поставив чашу, молодая женщина с беспокойством спросила:

— Как вы себя чувствуете?

— Лучше, — солгала Аньес.

— Неудивительно. Мессир Жозеф считается одним из лучших лекарей королевства.

— Он пользуется заслуженным уважением, я в этом уверена. Жильета, я не могу найти сборник лэ. Ты его не видела?

— Да, мадам. Вчера я видела, как вы шли с ним в библиотеку. Возможно, вы его там и оставили.

— Он мне очень дорог. Прошу тебя, найди сборник. Ах,

еще принеси мне графин с водой. Я хочу пить... Хотя день не был душным.

Служанка сделала реверанс и, улыбнувшись, пообещала:

— Непременно. Я быстро отыщу эту негодную книгу, которая играет с вами злые шутки.

Аньес обвела взглядом столики, расставленные по всей комнате. Она еще больше рассердилась на себя. Как она могла потерять книгу, столь дорогую ее сердцу? Она пила маленькими глотками гоголь-моголь, в меру приправленный сахаром, корицей и имбирем, и все время размышляла, пытаясь вспомнить, что делала накануне и утром. Ночью книга еще была рядом сней, поскольку она читала в кровати один из лэ. Может быть, книга упала за кровать, когда она заснула? Аньес встала и, опираясь руками на постель, тщательно осмотрела пространство, отделявшее ложе от стены. Ничего. Тогда она опустилась на колени, приподняла покрывало и заглянула под кровать. Но там не было ничего похожего на ее прелестный сборник лэ. Она уже хотела встать, как вдруг ее внимание привлек странный комок. Она попыталась его ощупать, но для этого ей пришлось лечь на пол и забраться под кровать. Оторвав мягкий комок, прибитый к дереву, она села на пол и принялась рассматривать небольшой черный холщовый мешочек. Развязав веревку, она высыпала содержимое мешочка на ладонь. Что это? Что это за обгоревший зловонный комок? А черные перья? Аньес охватила паника. Ледяной пот выступил на лбу. Магия. Колдовство. Вот чем объяснялись ее усталость и головокружения. Кто-то хотел убить ее при помощи колдовства. Аньес выбежала из спальни и инстинктивно бросилась в учебный зал мессира Жозефа. Она стремглав подбежала к старику, погруженному в чтение. Он оторвался от книги и от изумления открыл рот, увидев искаженное яростью лицо графини. Она молча раскрыла ладонь.

— Мадам...

— Это я нашла под своей кроватью, — произнесла Аньес таким отрешенным голосом, что сама его не узнала. — Ни слова моему супругу. Еще не время.

Жозеф из Болоньи разворошил указательным пальцем перья и наклонился, чтобы понюхать черный комок. Потом, взяв его в руки, он сказал:

— Это обугленная органическая материя. Возможно, внутренности. Такое часто случается. Полный колдовской набор. Тут нельзя ошибиться.

— Так вот чем объясняется моя непонятная усталость, отсутствие аппетита... Я стала жертвой ведьмы.

— И вы верите в могущество ведьм?

Но, увидев, как побледнела Аньес, старый ученый все понял и заговорил нежным голосом:

— Мадам, я старый человек, многое повидавший и всегда оценивавший все с точки зрения науки. Уверяю вас: могущество ведьм зиждется на вере, на страхе, который они внушают своим клиентам или жертвам.

— Значит, если я перестану верить в их силу, я избавлюсь от недомогания и всевозрастающей усталости?

— Возможно, нет. Но не забывайте: я всегда рядом с вами.

Аньес грустно улыбнулась и вышла.

Сжав зубы, Жозеф долго смотрел на черный комок. В его голове лихорадочно проносились мысли. Наконец, осталась одна, такая чудовищная, такая страшная мысль, что он решил немного повременить. Его ошибка могла стать для графини роковой.

Артюс д’Отон и Монж де Брине выехали верхом на рассвете, чтобы добраться до Алансона незадолго до девятого часа. В дороге они один раз остановились, чтобы напоить лошадей и самим выпить по кубку сидра и вина. Было так приятно отделаться от пыли, забившейся им в рот. От изнурительной скачки и нервозности всадника, которую Ожье ощущал, когда тот пришпоривал его, вороной жеребец графа стал раздражительным. Когда они добрались до таверны «Запряженная телка», где рассчитывали переночевать, жеребец, тяжело дыша, недовольно зафыркал, едва Артюс соскочил на землю.

— Тише, мой красавец, — успокоил коня всадник, гладя его по шее. — Мы приехали и теперь будем наслаждаться заслуженным отдыхом... Тише.

Папаша Телка, настолько заплывший жиром, что стал почти квадратным, бросился к ним, склоняясь в почтительном поклоне так низко, насколько позволял огромный живот. Хозяина таверны просто распирало от гордости. Ведь не каждый день он принимал двух столь знатных особ. Мамаша Телка оказалась совершенно права, когда уговорила его потратить несколько денье, чтобы улучшить внутреннее убранство таверны. Комнаты, хотя и не роскошные, были весьма опрятными и нарядными, словом, достойными принимать высокородных гостей. Он должен был признать, что мамаша Телка умела преподнести себя. Она была бесконечно рада, что теперь их посетителями стали нотариусы и знахари, вытеснившие этих горлопанов колбасников⁹⁹. Она обращалась к посетителям, подбирая изысканные, даже галантные выражения, хотя порой путала значения слов, услышанных в разговорах галантерейщиков¹⁰⁰ или судейских. Сначала у папаши Телки были сомнения относительно намерения супруги «повысить их статус», как она выражалась. Конечно, уважение соседей имело для них значение, но все же не такое, как звонкие монеты, которые он пересчитывал вечером, закрыв таверну. Колбасники были горячими ребятами и забавлялись, словно дети. Провернув хорошенькое дельце, они охотно шли в таверну, где порой напивались до потери сознания. Одним словом, стаканчики быстро выстраивались в ряд, к великому удовлетворению хозяина. Мамаша Телка деликатно намекнула: действительно, колбасники с энтузиазмом опустошают глиняные кувшины. Но чуланы и кухни, не говоря уже о лотках самих колбасников, битком набиты провизией, и у них нет никакой необходимости питаться вне дома. А вот их будущие завсегдатаи в силу занимаемой должности будут вынуждены столоваться в таверне, тем более что иногда им требуется скрыться от любопытных глаз для конфиденциального разговора. Именно это и собиралась предложить им мамаша Телка. Будущее показало, что она была права.

— Монсеньоры... монсеньоры... ваши комнаты вас ждут. В них вы найдете лохань с душистой водой, чтобы освежиться после долгой дороги. Затем вы сможете поужинать. Ваш гонец сообщил нам, что вы намерены провести у нас два-три дня, что делает огромную честь нашему заведению.

— Возможно, мне придется пробыть здесь чуть дольше, — поправил его граф д’Отон. — Что касается моего бальи, ой уедет послезавтра. Проследи, чтобы его лошадь была готова. А сейчас пусть твой подручный отведет лошадей в конюшни. С ними нужно обращаться ласково. Они очень норовистые.

— Всегда к вашим услугам, мессир, — ответил хозяин таверны, наклоняясь еще ниже.

Выпрямившись, он завопил:

— Эй! Лентяй! Где ты прячешься?

Появился мальчик лет десяти, худой как вобла, с синяками под глазами. Папаша Телка запел свою любимую песню, как это он всегда делал в присутствии посетителей:

— Ты, как всегда, спишь! Если бы не жалость, скажу я вам!.. Он ест за четверых, готовый вырвать у вас изо рта кусок хлеба, и бездельничает, как ящерица на солнце! Пошевеливайся, негодник... Или мне надо тебе уши надрать, чтобы ты соизволил заняться лошадьми сеньоров?

Папаша Телка немного расстроился, увидев суровое лицо самого важного из двух посетителей. Обычно его тираду, тысячи раз перепетую на все лады, встречала одобрительная улыбка, порой реплика: «Палочных ударов, вот чего он заслуживает» или «На черствый хлеб и воду, это послужит ему хорошим уроком». Но вместо этого Артюс пристально смотрел на мальчика, приближавшегося к Ожье. Граф был готов вмешаться, если его норовистый жеребец заартачится. Немногие могли подходить к Ожье, не опасаясь его враждебной реакции. А вот Аньес могла. Она садилась на Ожье без тени страха. Но Аньес была другой. Мысль о супруге совершила обычное чудо: граф успокоился.

Мальчик протянул руку к вороному жеребцу и погладил раздувающиеся ноздри, белые от пены. Ожье зафырчал, не проявляя ни малейшей агрессии. Более того, он наклонил голову, и мальчик погладил его по лбу. Затем он взял жеребца

за вожжи и повел его в конюшню. Ожье послушно последовал за ним.

— Мальчик... — остановил его Артюс д’Отон, опуская серебряный денье в карман куртки из толстого серого шелка. — Это тебе от моего доблестного четвероногого спутника, который редко бывает покладистым.

Повернувшись к хозяину таверны, граф, пристально глядя на него, повторил:

— Я ясно сказал: это ему. Ты нанесешь мне смертельную обиду, если не поймешь этого.

— Какое великодушие! — воскликнул папаша Телка, чувствовавший непреодолимое желание забрать деньги, едва граф удалится. — Все же он этого не заслуживает.

— Я думаю иначе, — возразил Артюс д’Отон тоном, не терпящим возражений.

Монж де Брине хранил молчание во время их трапезы в просторном зале таверны, стены которой были недавно покрыты известкой, чтобы скрыть потеки, оставленные коптящими факелами. Он даже не дотронулся до куриного рагу и бобового пюре. Зато он залпом выпил четыре кубка вина, что в принципе было несвойственно этому человеку, ведущему трезвый образ жизни. Хозяин таверны суетился вокруг них, то и дело склоняясь в низком поклоне, спрашивал, довольны ли они. Поэтому Артюс д’Отон говорил намеками, пытаясь вновь успокоить своего бальи относительно исхода судебного процесса. Когда папаша Телка подал десерт, пирог с яблоками и изюмом, Артюс с раздражением сказал:

— Черт возьми, Брине! Я битый час сюсюкаю с вами как с дитем малым, уговариваю, как старуху, а ведь меня, а не вас, заманили в ловушку, о которой вы мне постоянно твердите.

— Понимаю, — согласился бальи, — я презираю себя зато, что доставляю вам лишние неприятности. Просто я так корю себя за собственную беспомощность... Черт возьми! Я предпочел бы сразиться одновременно с несколькими подлыми мерзавцами!

— В большинстве случаев речь идет о подлых мерзавцах в судейских мантиях и рясах. И хотя вы виртуозно владеете шпагой, вам не по силам справиться с этой породой.

— Вы уверены, монсеньор, что я не могу вас сопровождать? Я имею честь быть рядом с вами, служить вам верой и правдой много лет, и поэтому судьи могли бы заслушать мое свидетельство.

— Исключено, Брине. Во-первых, они не засчитают ваше свидетельство именно потому, что вы мне служите. Во-вторых, я опасаюсь, что судьи могут проявить к вам более пристальный интерес. Если случится, что... Вы единственный, к кому я питаю достаточно уважения, чтобы доверить будущее моей супруги и моего сына.

Потупив взор, потрясенный Монж де Брине покачал головой. Артюс д’Отон встал, стряхивая пыль с парчового камзола.

— До скорой встречи, друг мой. Молитесь за меня.

Брине снова покачал головой, опасаясь, что дрожь в голосе выдаст эмоции, от которых слова застревали в горле.

Артюс д’Отон прошел через мрачные ворота, сделанные в крепостной стене, окружавшей Дом инквизиции. Уверенным шагом он пересек квадратный двор, мощеный плитами, и поднялся по ступенькам, ведущим к тяжелой двери, усиленной поперечными брусьями.

Едва граф вошел в темную приемную, освещенную лишь слабым светом факелов, висевших на стенах, как к нему устремился привратник. Граф назвал свое имя и титулы, уточнив, что его ждет сеньор инквизитор Эвре. Привратник поклонился и проворчал:

— Я позову секретаря. Присаживайтесь, если хотите, — предложил он, показывая на стол из черного дерева, вокруг которого стояли скамьи. Больше никакой другой мебели не было в большом зловещем зале с низким потолком, примыкавшем к прихожей.

Артюс подошел к столу, но садиться не стал, ожидая, когда из головы улетучатся все мысли. Все последние дни он старался прогнать даже тень страха, зная, что именно страх был самым грозным оружием инквизиторов.

Артюс испытал необъяснимое облегчение, когда появился секретарь, тот самый Аньян, которого он пригласил на ужин в надежде узнать, какую роль сыграл Франческо де Леоне в убийстве Флорена. Он сделал два шага навстречу молодому человеку. Его уродство — маленькие, близко посаженные глаза, длинный острый нос, выступающий подбородок — вызывали к Аньяну недоверие, едва на нем останавливался чей-то взгляд. Но Артюс знал, что под уродливой маской скрывалась мужественная, прекрасная душа. Как ни странно, Аньян не проявил ни малейшей сердечности, поравнявшись с графом, Равнодушным тоном он сказал:

— Монсеньор д’Отон, сейчас ваши судьи совещаются. Я не знаю, скоро ли они закончат свои приготовления. Могу ли я попросить вас следовать за мной? Ожидание станет менее тягостным, если вы подождете в комнате, прилегающей к допросной.

Немного сбитый с толку поведением молодого человека, Артюс повиновался.

Они прошли через большую комнату и свернули направо, потом стали подниматься по темной деревянной лестнице. Аньян молча шел впереди графа. Добравшись до лестничной площадки, Аньян, вместо того чтобы ввести графа в зал ожидания, приложил указательный палец к губам, призывая Ар-тюса д’Отона молчать, и рукой показал на узкий коридор, который сворачивал влево и упирался в низкую дверь — дверь кабинета молодого клирика. Едва закрыв ее, Аньян прислонился к стене. Задыхаясь, он прошептал:

— Я боялся, что вы внизу станете меня расспрашивать о моем отношении к процессу, по меньшей мере вызывающему недоумение. Они не должны знать, что я вновь встречался с вами после вашего единственного прихода в это место, когда вы пытались вразумить Никола Флорена. Иначе они заставят меня поклясться на четырех Евангелиях, а затем дать показания. Но они извратят мое свидетельство в своих корыстных целях.

Аньян подошел к маленькому рабочему столу, потрескавшуюся столешницу которого скрывали свитки и журналы.

— Я тайком переписал, чтобы сослужить службу мадам д’Отон, оба свидетельства против вас. Прочтите. Вы должны подготовиться. Самое обличающее — это свидетельство маленького бродяги. Они не станут проводить очную ставку между свидетелями, чтобы вы не смогли опровергнуть их показания. Это обычная процедура.

Артюс внимательно прочитал копии, сделанные Аньяном. Оба свидетельства были ложными, но до того ловко состряпанными, что чувствовалась рука поднаторевшего в таких делах клирика. Свидетельства было очень легко обратить против графа.

— Допрос, которому вас подвергнут, ибо необходимо называть вещи своими именами, окружен необычной таинственностью, причину которой я никак не могу разгадать. Я только заметил кольца мерзавца Флорена, найденные в доме, который он отнял у одной из своих жертв. Впрочем, ходят слухи, что у них есть еще одно доказательство вашей вины, решающее доказательство, но я не знаю, какое именно.

— Но как они смогли его получить, если я никогда не переступал порога дома Флорена?

— А вот это мне хорошо известно. Рыцарь по справедливости и по заслугам Леоне разъяснил мне свою роль. Он избавил нас от чудовища, чтобы спасти вашу супругу, да вечно хранит ее Господь. Но я не могу выдать его. Умоляю вас, не думайте, будто я боюсь, что они строго накажут меня за то, что я скрыл от них признание, сделанное мне однажды вечером рыцарем. Я боюсь только за мадам д’Отон. Они могут вновь отдать ее под суд, если будет доказано, что Бог оказался не на ее стороне. Но я лучше умру, чем заставлю ее подвергаться новым страданиям. И даже если я солгу, умолчав о некоторых подробностях, моя совесть будет спокойной. Мадам должна жить, в этом я уверен. Я нисколько не сомневаюсь, что Господь вмешался, послав ей на помощь этого рыцаря-го-спитальера.

— Вы очень верно выразили то, что меня тревожит. Именно по этой причине я не упомяну даже имени Леоне. Мало того, что недостойно выдавать рыцаря и спускать на него всех собак, так и Аньес может от этого пострадать.

— Нам надо действовать быстро. Если они, закончив, увидят вас здесь... Мсье... И хотя я сам в ужасе от своего совета, все равно заклинаю вас: лгите. Лгите даже после клятвы. Во имя служения Богу. В конце концов, разве они не оскверняют Евангелия, используя их, чтобы бросать невинных в свои застенки и пыточные комнаты?

— Но почему вы подвергаете себя такой серьезной опасности, пытаясь мне помочь?

— Ради мадам де Суарси, графини, которая озарила мою жизнь, жизнь упрямого муравья. Ибо я чувствую, что она самая ценная из женщин.

Аньян потупил взор. Его маленькое лисье лицо еще сильнее сморщилось. Наконец он признался — голосом, ставшим от печали едва слышным:

— Понимаете, потому что я верил тем, кто сейчас заседает в зале, и им подобным. Верил всей своей наивностью и простодушием. Я верил в чистоту их намерений, в справедливость приговоров, вынесенных ими. Я верил в то, что они стремятся спасти заблудшие души, души грешников. Но сейчас я уже не ошибаюсь так сильно. Некоторые сеньоры инквизиторы, такие как Флорен, всего лишь подлые палачи, вышедшие из ада. Другими движет алчность. Они реквизируют имущество обвиняемых, они наживаются на их страданиях. Оправдание приводит их в отчаяние. А потом есть великое множество таких, кто оплакивает страдания Спасителя, но при этом испытывает презрение к страданиям слабых созданий Божьих. Мучить тело, пытать его до безумия или смерти — разве так можно спасти душу? Я больше не верю в это и презираю себя за то, что прежде верил им.

Слабая улыбка озарила его лицо. В заключение Аньян сказал:

— Если они подслушали наш разговор, я заживо сгнию в подземелье. Умоляю вас, лгите, защищайтесь, мсье. Ради графини, ради вашего сына. Рыцарь де Леоне сказал мне, что достойно сражаться можно только с достойными врагами. Эти же недостойные. Я отведу вас в зал ожидания. Они скоро вас вызовут.

Стоя спиной к одному из окон своей опочивальни, Аньес пристально смотрела на мессира Жозефа. Ему казалось, что графиня стала еще бледнее, чем накануне. Темные круги делали еще более пронзительным взгляд ее серо-голубых глаз. И хотя Аньес держалась стойко, Жозеф чувствовал, что страх не покидал ее с тех пор, как она обнаружила под своей кроватью черный холщовый мешочек.

— Я старый человек, мадам, и повидал на своем веку много удивительных вещей. Но если их критически проанализировать, окажется, что ни одну из этих вещей нельзя объяснить властью злых сил. Речь идет о суевериях. А суеверия распространяются галопом, чему способствуют и тайны, которые наука пока еще не в состоянии прояснить. Наука же, как и все остальное, есть Бог, что бы там ни говорили те, кто затыкает ей рот, поскольку они боятся, и совершенно обоснованно, что знания подорвут их власть. Когда-нибудь мы узнаем, что такое на самом деле гроза, солнечные затмения. Когда-нибудь мы научимся бороться с болезнями. Когда-нибудь благодаря научному прогрессу невозможное станет возможным.

— И все же рассказывают такие жуткие истории... Уже и счет перестали вести свидетельствам тех, кто пострадал, если не умер, от колдовской порчи. Церковь приговаривает подручных сатаны к сожжению на костре... А Церковь не может ошибаться.

Жозеф из Болоньи взглянул на Аньес, но сдержал слова, готовые сорваться с его языка: ведьмы, внушавшие всем страх, оказывают бесценную услугу Церкви, которая выдает себя за единственную силу, способную разделаться с ними и защитить свою паству. Жозеф не сомневался, что графиня была умной женщиной и благоволила к нему. Но он был человеком другой веры, и охота на евреев* мало чем отличалась от охоты на ведьм и еретиков. Благодаря радушному гостеприимству графа Жозеф больше не опасался за свою свободу и жизнь. Но он не знал, сколь долго это продлится. Достаточно одного королевского ордонанса, и облава станет поголовной. Жозеф обошел острые углы:

— Некоторые из этих шарлатанов так уверены в своих... способностях, если можно так выразиться, что безропотно всходят на костер. И тогда легенды о них разносятся по всем уголкам нашего королевства. Все подхватывают и приукрашивают их, преувеличивая воображаемую доблесть этих предсказателей судеб.

— Значит, вы, мессир врач, нисколько не верите в чудеса? — спросила Аньес, потрясенная разумными доводами старика.

— Верю, мадам. Но чудеса — это Бог, даже если он делает своим посредником человека. Бог всемогущ. И когда он карает, наказание, ниспосланное нам, несет на себе божественную, а не человеческую печать.

— Вы...

От мучительной боли в животе Аньес согнулась почти до пола. Ей даже пришлось схватиться за занавеску, которой зашторивали окно на ночь, чтобы не упасть.

— Мадам... — разволновался мессир Жозеф, бросаясь к графине. — Умоляю вас, позвольте мне усадить вас в кресло.

Опираясь на руку старика, Аньес медленно пошла за ним. Пытаясь сдержать приступ рвоты, она закрыла глаза. Мессир Жозеф осторожно вытер пот, выступивший на лбу молодой женщины. Он терпеливо ждал, когда она немного придет в себя. Потом нежным голосом спросил:

— Не могли бы вы точно описать характер боли, мадам?

— Такая резкая, такая неожиданная... — срывающимся голосом ответила Аньес.

— Где именно вы ее чувствовали?

— Вот здесь, у пупка, — объяснила Аньес.

— Распространилась ли она затем на поясницу и бедра?

— Совершенно верно, — согласилась графиня д’Отон, внимательно глядя на врача.

— Как выглядели ваши недавние испражнения¹⁰¹, мадам?

— Честно говоря, вот уже несколько дней я испытываю определенные трудности.

— И когда же возникли эти трудности? Одновременно с усталостью, тошнотой и головокружениями?

— Да, вы правы. Или чуть позже.

— Вы чувствуете во рту металлический привкус?

— Неужели вы стали прорицателем? — попыталась пошутить Аньес.

— К сожалению, я всего лишь врач, — улыбнулся Жозеф.

Вновь став серьезным, он сказал:

— Я должен нарушить обещание, данное вам, и сообщить о вашем состоянии своему господину и его бальи, мадам.

— Умоляю вас... — прошептала графиня.

— Мне так не хочется расстраивать вас. Но я не могу исполнить ваше приказание. Дело принимает слишком серьезный оборот. Ваше здоровье внушает мне серьезную тревогу. Я не знаю, какой колдун решил вас сглазить, но это меня нисколько не беспокоит. Куриные перья, даже черные, еще никогда никого не убивали. Зато я знаю, что вы стали жертвой медленного отравления. Мне наконец удалось определить яд, хотя я до сих пор не знаю, как он попадает в ваш организм.

— Немыслимо! Но почему? — запротестовала Аньес, которую постепенно охватывала безумная тревога.

— На этот вопрос должен ответить бальи, мадам. Вы позволите мне немедленно откланяться?

Аньес кивнула. Услышав столь страшный диагноз из уст старого врача, она никак не могла привести свои мысли в порядок. Отравление. Самое гнусное преступление, которое вершат в глубокой тайне. Именно поэтому отравителей приговаривают к смерти без отпущения грехов и хоронят в неосвященной земле.

Врач ушел. Аньес осталась одна в комнате. Постепенно к ее страху примешивалось недоумение. Кто мог ее так сильно ненавидеть, чтобы желать медленной смерти? Какой ее поступок мог вызвать столь неумолимую ненависть? Вдруг она осознала всю глупость этих вопросов без ответа. Ничего. Она ничего не сделала, что могло бы объяснить эту мерзость. Причиной этого отравления стал бесценный для человечества пергамент. Другая кровь. Ее кровь. Та, которую она передала Клеманс, а она затем одарит ею свою дочь. Но человек, отдавший приказ, — а это был, несомненно, камерленго Бенедет-ти, — не знал, что маленький слуга, убежавший из Суарси, был на самом деле младшей дочерью Аньес. Камерленго полагал, что Аньес является последним носителем этой крови, которую больше никогда ни одна из ее дочерей не должна унаследовать. Значит, требуется, чтобы Аньес умерла до возможного рождения дочери. Как ни странно, но эта уверенность принесла Аньес успокоение. Никто не знал, что Клеман на самом деле был девочкой. Значит, на данный момент ее любимой дочери ничто не угрожает.

«Клеманс, моя Клеманс! Как мне тебя не хватает! И это причиняет мне невероятные страдания. Я постоянно думаю о тебе. Я смотрю на маленького Филиппа, которого люблю так горячо, что мое сердце замирает, когда я прижимаю его к груди. Он совсем на тебя не похож. Мой сын. Но, Клемане, моя кровь бьется в тебе. Я прислушиваюсь к ударам пульса, которые связывают меня с тобой надежнее любого договора. Я чувствую тебя. Я ощущаю тебя. Ты где-то рядом, в этом я уверена. Ты моя плоть, моя душа. С тех пор, как ты исчезла, я жива лишь наполовину. Клеманс, я подарила тебе жизнь, а ты спасла мою, позволив мне выстоять, вести борьбу с хищниками, жаждущими нас уничтожить. Живи, моя Клеманс. Живи ради меня».

Мессир Жозеф, оцепенев от ужаса, слушал Ронана. Монсеньор д’Отон в сопровождении одного лишь бальи рано утром покинул замок и отправился в Дом инквизиции Алансона. Мадам графиня ничего не должна знать об этом.

— Это настоящая катастрофа! Я всего лишь человек науки. Причем старый человек. Разве я смогу бороться в одиночку?

Встревоженный Ронан спросил:

— С чем бороться, мессир?

— Мой славный Ронан, я даже боюсь говорить вам об этом. Но учитывая, какое почтение вы питаете к нашему господину, я поведаю вам о моей самой страшной тревоге. Нашу даму пытаются отравить. В этом я уверен.

Потеряв дар речи, старый слуга открыл рот. Кровь отхлынула от его лица. Он переспросил:

— Прошу прощения. Пытаются отравить? Даму? Ангела, посланного сюда, чтобы сделать нашу жизнь более приятной? Святые небеса! Что же нам делать?

— Я ищу ответ на этот вопрос с тех пор, как все понял. Ронан, вы единственный, кому я могу доверять. Отныне вы сами будете готовить еду для графини. Все блюда, которые ей будут подавать. Все, вы меня поняли? Если вас начнут расспрашивать, скажите, что выполняете приказ врача дамы.

— Что происходит? — простонал старый слуга.

— Ничего, что осталось бы в тайне. Я дал клятву Богу. Ронан, мы будем сражаться бок о бок.

— Можно ли противостоять подлости отравителя, мессир врач?

— Разумеется, если мы ни на секунду не утратим бдительности. Даже вода, Ронан. Вы сами будете доставать воду из колодца.

Молодой секретарь, через плечо которого была перекинута сума с письменным прибором, равнодушным тоном сообщил Артюсу д’Отону, что судья вызвал его к себе. Граф неспешно встал и последовал за молодым человеком. Едва они остановились перед высокой дверью, как секретарь тут же толкнул ее. Они вошли в огромную комнату. Несмотря на теплый день, в ней царил ледяной холод.

За длинным столом сидели пятеро хмурых мужчин: нотариус и его письмоводитель, как того требовала процедура, два брата-доминиканца. В конце стола на высоком резном стуле сидел сеньор инквизитор Эвре. Ни одного «мирянина с безупречной репутацией». Артюс подумал, что инквизитор устранил их, дабы гарантировать поддержку и снисходительность братьев по ордену.

— Извольте сообщить имена, фамилию и титулы, мсье. Прошу вас.

— Артюс Шарль Пласид, граф д’Отон, сеньор де Маль, де Ботонвийе, де Люиньи, де Тирон, де Бонетабль и де Суарси.

Нотариус встал и зачитал:

— In nomine domine, amen¹. В 1306 году, 18 числа сентября месяца, в присутствии нижеподписавшегося Готье Рише, нотариуса Алансона, одного из его секретарей и свидетелей по имени брат Робер и брат Фульк, доминиканцев из Алансон-ского диоцеза, урожденных соответственно Анселен и Шан-да, Артюс Шарль Пласид, граф д’Отон, сеньор де Маль, де Ботонвийе, де Люиньи, де Тирон, де Бонетабль и де Суар-си добровольно предстал перед досточтимым братом Жаком дю Пилэ, доминиканцем, доктором теологии, сеньором инквизитором территории Эвре, назначенным для рассмотрения этого дела в нашем славном городе Алансон.

Нотариус сел. Это был тот самый нотариус, который принимал участие в пародии на судебный процесс, целью которой было отправить супругу графа на костер. Артюс пытался побороть нехорошее предчувствие. Какая чепуха! В Алансоне не так уж много нотариусов, это совпадение было случайным.

Жак дю Пилэ, склонив голову, подошел к графу д’Отону, прижимая в груди большую книгу в черном переплете. Доминиканец был человеком высокого роста, таким худым, что его тело под темной рясой из грубой шерстяной ткани казалось изможденным. Он поднял голову, и взгляд его светло-голубых глаз встретился со взглядом Артюса.

Раздался нежный, почти певучий голос:

— Мсье д’Отон, прежде чем мы начнем задавать вопросы, — а речь идет только об этом, — позвольте мне заметить, что ваш добровольный приезд сюда соответствует вашей безупречной репутации.

Переведя дыхание, инквизитор продолжил:

— Артюс, граф д’Отон, вот четыре Евангелия. Положите на них правую руку и поклянитесь говорить только правду как о себе самом, так и о других. Вы клянетесь Богом и своей душой?

— Клянусь. Да поможет мне Бог, если я сдержу клятву. Пусть Он покарает меня, если я совершу клятвопреступление.

— Прекрасно. Нотариус, запишите, что граф д’Отон дал клятву.

Жак дю Пилэ запахнул белый плащ, словно ему стало холодно. Артюс внимательно смотрел на длинные худые руки, вцепившиеся в полы плаща, словно клещи. Инквизитор сел за длинный стол и снова обратился к Артюсу:

— В благодатный 1304 год 5 числа ноября месяца здесь же сеньору инквизитору Никола Флорену давала показания Аньес Филиппина Клэр де Ларне, дама де Суарси. Ее подозревали в страшных преступлениях, в пособничестве ереси, если не в самой ереси, преступлении, отягощенном культом единого бога. Мои братья Робер и Фульк вместе со мной просмотрели записи процесса, который вел наш брат Никола. Возможно, вы этого не знаете, но сеньорам инквизиторам вменяется в обязанность прилежно вести такие дневники...

Артюс знал об этом с тех пор, как мессир Жозеф шаг за шагом провел его по лабиринту инквизиторской процедуры. Эти дневники велись вовсе не для того, чтобы инквизитор действовал по справедливости. Их целью было не допустить, чтобы от внимания судей ускользнула даже самая мельчайшая подробность. Только так можно было надеяться, что оправданному по одному делу предъявят обвинение в совершении другого преступления.

— ...В них отражены все этапы процесса над особой, которая вскоре после этого стала вашей второй супругой. Клятвопреступление ее дочери, выявленное благодаря бдительности наших братьев доминиканцев, и, разумеется, начало допроса... Никола Флорен тщательно соблюдал все формальности процедуры. Через несколько дней наш несчастный брат пал от удара кинжалом незнакомца. Быстро проведенное следствие пришло к выводу, что он случайно встретился с пьяницей в какой-то таверне. Флорен погиб на следующий день после начала допроса с пристрастием, и поэтому никто не сомневался, что Бог, рассудив по-своему, вмешался и спас невиновную в лице мадам де Суарси. Пока вы согласны со мной? — спросил инквизитор, пристально глядя на Артюса.

— Согласен. Если только не считать, что смерть Никола Флорена выявила все его грехи: жестокость, плотский грех, извращенность, любовь к роскоши, вымогательство денег и имущества, в чем его обвиняли. Я уже не говорю об омерзительных слухах, обвинявших его в колдовстве. И остается фактом то, что наш епископ, поступив мудро и по справедливости, решил похоронить Флорена в неосвященной земле.

— Нам все это известно, — печальным тоном ответил Жак дю Пилэ. — Однако сегодня мы собрались вовсе не для того, чтобы судить покойного. Противное означало бы, что мы присвоили себе неопровержимую прерогативу Господа. Перед нами стоит иная, весьма трудная задача. Мы должны подтвердить или опровергнуть достоверность суда Божьего. Установить, не воспользовался ли кто-то в своих подлых целях славой Божьей, чтобы снять подозрения с мадам де Су-арси. Не было ли совершено недопустимое богохульство, приведшее к смерти сеньора инквизитора.

— Но как я могу помочь вам разрешить столь щекотливый вопрос? Я встречался с сеньором инквизитором только один раз, когда приходил сюда замолвить слово за мадам де Суар-си. Он быстро меня выпроводил. Потом мы с ним никогда не встречались.

— Правда? Должен ли я вам напомнить о принесенной вами клятве?

— Я клянусь на четырех Евангелиях, что больше никогда не встречался с Никола Флореном.

Раздался протяжный голос, голос Фулька де Шанда. Он зачитал свидетельство, с которым Артюс ознакомился в кабинете Аньяна несколькими минутами ранее:

Клянусь перед Богом, что действую не по принуждению и не преследую никаких целей, продиктованных ненавистью или местью. Незадолго до убийства сеньора инквизитора Флорена сеньор д’Отон дал мне два полновесных серебряных денье, чтобы я следил за упомянутым Флореном, на которого он мне показал, когда тот выходил из Дома инквизиции. Чтобы получить вторую половину оговоренной суммы я должен был встретиться с сеньором д’Отоном в таверне «Красная кобыла» и сообщить ему, где проживает сеньор инквизитор, что я и сделал.

— Это ложь, — спокойно заявил Артюс д’Отон. — Я больше никогда не встречался с этим шалопаем. Я действительно ждал его в таверне, но он не пришел.

— Однако же папаша Красный, хозяин заведения, подтверждает слова свидетеля, — возразил инквизитор. — Нотариус, прошу вас, ознакомьте нас с заявлением свидетеля, сделанным под присягой.

Клянусь перед Богом, что действую не по принуждению и не преследую никаких целей, продиктованных ненавистью или местью. Двенадцатого числа ноября месяца 1304 года сеньор д’Отон встречался в моей таверне с маленьким бродягой. Они знали друг друга и, несомненно, имели общее дело. Постреленок говорил с ним шепотом, и я услышал лишь название улицы: улица Ангела. Затем монсеньор д’Отон протянул мальчишке монету, и тот немедленно исчез.

— Мне так и не удалось узнать адрес сеньора инквизитора. Как я уже говорил, мальчишка не пришел на встречу. Что касается папаши Красного, то у него удивительная память. По прошествии двух лет он помнит даже день, когда к нему пришел посетитель, хотя ежедневно в его таверну заходят несколько десятков человек. Завидую ему, — сыронизировал граф.

— Это свойственно хозяевам таверн, — возразил инквизитор. — Они служат осведомителями прево и бальи, и поэтому в их интересах помнить всех неплательщиков и смутьянов. — Повернувшись к доминиканцам, Жак дю Пилэ спросил: — Братья мои, кажутся ли вам эти свидетельства надежными?

В ответ доминиканцы утвердительно кивнули.

— Нотариус, запишите, прошу вас, что я и мои советники сочли эти свидетельства правдивыми и приемлемыми. Почему вы хотели узнать домашний адрес сеньора инквизитора, которому было поручено вести процесс вашей будущей супруги, монсеньор д’Отон?

Артюс вспомнил о советах, данных ему бальи, Аньяном и мессиром Жозефом. В том, чтобы лгать судьям, которые подтасовывают лживые доказательства, нет ничего постыдного.

— Я узнал, что Флорен имеет весьма своеобразное представление о своей миссии и должности.

— Мессир д’Отон, наш суд отвергнет любую клевету относительно покойного, — прервал графа сеньор инквизитор.

— Речь не идет о клевете и даже слухах. Вам это известно так же хорошо, как и мне. Некоторые нетерпеливые наследники и враги, решившиеся на месть, щедро платили Флоре-ну за его услуги. Я не сомневаюсь, что после смерти Флорена было проведено строжайшее епископское расследование относительно его... сделок.

Взгляд бледно-голубых глаз пригвоздил графа к месту. Жак дю Пилэ возразил:

— Мы собрались здесь не для того, чтобы судить о деяниях нашего покойного брата, а чтобы оценить правомерность Божьего суда, снявшего с вашей супруги все подозрения. Итак, почему вы хотели узнать адрес сеньора инквизитора?

— Чтобы купить его, ведь, я настаиваю, это было обычной практикой.

— Какой позор, мессир! Вы хотели подкупить инквизитора?

— Позор должен был пасть на него, мсье. Подкупить можно лишь тех, кого развращают деньги, — возразил Артюс д’Отон властным тоном. — К сожалению, и я об этом уже говорил, маленький проходимец, который должен был мне сообщить адрес, сыграл со мной злую шутку. Впрочем, не знаю, действительно ли я жалею об этом. В конце концов, если бы Флорен захотел взять мои деньги, он бы остался жив.

— Внимательнее следите за своими словами, мсье! — воскликнул уязвленный Пилэ.

— Я буду внимательнее. Но никто не заставит меня поверить, что смерть Флорена вызвала всеобщее огорчение.

Жак де Пилэ напряженно думал несколько минут. Он привык к выходкам обвиняемых, неважно, совершали они преступления или нет. Разумеется, он был готов к тому, что сеньор д’Отон даст ему решительный отпор, будет вести себя дерзко. Однако сеньор инквизитор столкнулся со стеной спокойного упорства, к которой он не знал как подступиться.

— Секретарь, предъявите вещи, найденные в сточной канаве дома на улице Ангела.

Молодой человек вскочил, схватил небольшой мешочек, лежавший перед ним, и бросился к сеньору инквизитору. Тот велел:

— Извольте показать их судьям, а также нотариусу и монсеньору д’Отону.

Доминиканцы сделали вид, что погрузились в немое созерцание драгоценностей, которые, несомненно, уже видели раньше. Нотариус переворачивал костлявым указательным пальцем кольца, завернутые в тряпочку. Артюс д’Отон бросил на драгоценности беглый взгляд. Золотое кольцо с огромным прямоугольным топазом, которое, очевидно, носили на указательном пальце, лежало рядом с широким кольцом с россыпью прекрасно ограненных жемчужин и сапфиров. Изящная змея с рубиновыми глазами, вероятно, украшала мизинец Флорена.

— Вам знакомы эти кольца, мессир д’Отон? — слащавым тоном спросил инквизитор.

— Нет.

— Вы утверждаете, что никогда их не видели?

— Да. Клянусь честью.

— Монсеньор д’Отон... Послушайте... Как вы объясните эту загадку? Негодяй, пьяница, случайно встреченный в таверне, следует за сеньором инквизитором до самого дома. Затем они пьют вместе, как о том свидетельствуют разбитые стаканы, найденные на месте. Возможно, затем вспыхивает ссора. Как бы там ни было, этот пьяница убивает Никола Флорена, срывает с его пальцев кольца... которые следователи Папы, да будет он благословенен, находят через два года в сточной канаве. Разве это не странно?

— Ничто в людях уже не вызывает у меня удивления. Если вы позволите сделать мне замечание, мне непонятно, почему я должен объяснять мотивы поступка подлого убийцы.

Непринужденный, без малейшего намека на высокомерие тон графа окончательно смутил Жака дю Пилэ.

— Вы дворянин, пользующийся безукоризненной репутацией. Разве вы не находите, что этот поступок, необъяснимый, если речь идет о каналье, становится понятным, если это было не ограбление, а хладнокровное убийство, совершенное человеком благородного происхождения, решившим защитить женщину, которая очаровала его до такой степени, что он женился на ней. Кража колец была не чем иным, как попыткой ввести следователей в заблуждение. Так оно и произошло. Впрочем, этот человек благородного происхождения счел недостойным оставлять драгоценности себе.

— Должен признать, ваши рассуждения не лишены здравого смысла. Однако в них есть один существенный изъян. Неужели этот человек благородного происхождения настолько глуп, что бросил кольца, обличающие его, в сточную канаву дома Флорена? В единственное место, где их можно легко найти?

Пилэ ожидал подобного возражения.

— Волнение, угрызения совести из-за того, что он убил Божье создание...

— Но разве вы сами не сказали сейчас, что он хладнокровно убил Флорена? Оставим эти мистификации, сеньор инквизитор. Сомневаюсь, что я был единственным дворянином, которому смерть Флорена не доставила никакого огорчения. Держу пари, многие другие возблагодарили небеса, узнав о его смерти. Пусть это не по-христиански, но это не преступление.

Жак дю Пилэ провел множество допросов, вывел на чистую воду множество виновных. Он разоблачал самые хитроумные обманы, загонял в угол таких обольстительных лгунов, что, не разобравшись, без колебаний можно было бы даровать им прощение. Он ставил в безвыходное положение коварных плутов, прикидывавшихся кроткими агнцами, а порой вызволял из зловонных застенков Дома инквизиции невинных, скудость ума которых прямиком вела их на костер. Одним словом, человеческая душа и ее потемки не были для Пилэ великой тайной. Во время процессов его вели абсолютная вера и несгибаемая стойкость. Он врачевал души заблудших во имя любви к Богу¹. Страсть к Богу жгла Жака дю Пилэ, пожирала его так нежно, что он никогда не осквернил бы ее очевидной несправедливостью, постыдным или услужливым приговором. Разумеется, он уехал из Эвре, уверенный в виновности монсеньора д’Отона. Ведь на него оказало сильное влияние то, как изобразил для него графа епископ. Но несколько минут назад он вдруг почувствовал неуверенность.

С самого раннего утра он раз десять вспомнил о коротком послании, которое получил из Рима неделю назад. Послание было написано рукой камерленго Гонория Бенедетти и скреплено папской печатью.

Нам чрезвычайно важно удостовериться в безукоризненной чистоте суда нашего Господа Бога, вмешавшегося в дело Аньес де Суарси, ставшей графиней д’Отон. Нам представляется, что произошедший суд был непозволительным святотатством. Мы требуем, чтобы Вы не теряли бдительности и вели себя в высшей степени сурово с нечестивцем, который совершил такую профанацию в личных корыстных целях.

Другими словами, он должен обвинить Артюса д’Отона, даже если не будет уверен в его виновности, или, по крайней мере, затянуть процесс. Жак дю Пилэ раздраженно поджал губы. Ему казалось приемлемым одно-единственное решение. Во имя возвышенного божественного агнца он не толкнет на пыточное ложе невиновного. Но, чтобы удовлетворить епископа и камерленго, процедуру следует затянуть на многие месяцы, если не годы. На всю жизнь.

— Нотариус, извольте, прошу вас, предъявите нам вещь, которую мы отдали вам на хранение, чтобы ничто не могло помешать нашему расследованию.

Мэтр Готье Рише вскочил как ошпаренный и, мелко семеня, подбежал к инквизитору. Он вытащил из кармана судейской мантии кошелек, вытряхнул его содержимое на ладонь, внимательно посмотрел на него и заявил:

— Мы, Готье Рише, нотариус Алансона, удостоверяем, что именно эту вещь нам отдал на хранение сеньор инквизитор Жак дю Пилэ, чтобы предотвратить любую попытку подмены.

Он передал вещь инквизитору и вернулся на свое место забавной подпрыгивающей походкой.

Жак дю Пилэ подошел почти вплотную к Артюсу д’Отону, раскрыл ладонь и спросил:

— Мессир, узнаете ли вы этот предмет?

На какое-то мгновение Артюс оцепенел. Что это за кольцо с трехгранным радужным белым камнем? Когда он узнал кольцо, его охватила ярость вместе с глубокой печалью. Кольцо с опалом, обручившее его с мадемуазель Мадлен д’Омуа, скрепившее условный торговый союз, выгодную сделку, которую он заключил с ее отцом. Нежная, почти прозрачная

Мадлен, которую покинуло желание жить, едва ей пришлось расстаться с родителями и оставить родной мануарий. Трагическая хрупкая птичка, о которой у него остались смутные воспоминания. Она отдалась смерти с полнейшим равнодушием. С точно таким же, с каким она встретила первый крик их сына Гозлена, умершего несколькими годами позже.

— Это кольцо, скрепившее мой первый брак с мадемуазель д’Омуа.

— Вы подтверждаете, что кольцо принадлежит вам? -Да.

Жак дю Пилэ выдержал паузу. Артюс расценил молчание как уловку, призванную произвести впечатление на доминиканцев. Но он ошибался. Пилэ ненавидел себя за то, что ему приходилось принимать участие в этом жалком фарсе. Однако он не мог отступить. Его горечь смягчало жалкое утешение. Мсье д’Отон мог напасть на сеньора инквизитора, полного решимости понравиться камерленго любой ценой, даже ценой жизни невиновного.

— Каквы можете прояснить нам эту тайну, монсеньор д’Отон? Из ваших слов явствует, что вы не знали, где живет Никола Флорен, никогда не переступали порога его дома.

— Это правда.

— Правда? Значит, это кольцо попало к нему по мановению волшебной палочки?

Печаль улетучилась, осталась лишь ярость.

— Что?! — почти закричал Артюс. — Вы выдумали, что нашли мое обручальное кольцо у сеньора инквизитора?

— Что вы себе позволяете! Я ничего не выдумываю! Я использую бесспорные доказательства, предоставленные мне следователями.

Возражение последовало незамедлительно:

— Как дворянин дворянину скажу вам, мсье: речь идет о мерзости, от которой вы должны покраснеть до корней волос!

Оскорбление уязвило сеньора инквизитора сильнее, чем пощечина. Жак дю Пилэ закрыл глаза и с трудом сглотнул слюну. От графа д’Отона исходила странная непоколебимая сила. Пилэ был уверен, что внешность графа обманчива. За куртуазными манерами, безукоризненной учтивостью скрывался человек пылкий, страстный, мужчина, для которого честь и данное слово были превыше любых сделок, любых компромиссов. Он взял себя в руки, подумав, что Артюс д’Отон никогда не узнает об усилиях, которые он предпринял, чтобы спасти графа от худшего.

— Кольцо было найдено недавно. Оно провалилось в щели между паркетинами, прямо перед камином, в том самом месте, где был убит сеньор инквизитор.

— И это произошло почти два года назад? Так почему же первые следователи не заметили кольцо? Разве с тех пор в доме никто не живет?

— Секретарь, что известно об этом доме?

Молодой секретарь стал перебирать документы, лежавшие на чернильном приборе.

— Э-э-э... Через три месяца после смерти нашего досточтимого сеньора инквизитора Флорена дом был продан солевару Жану Шовэ, который с тех пор там живет вместе с семьей.

— Так, значит, — вышел из себя граф д’Отон, — надо полагать, что хозяйка дома и ее служанки не замечали кольцо? Хозяйка должна незамедлительно наказать свою прислугу. Ее дом содержится из рук вон плохо, если никто не чистит полы и не вытаскивает всякий сор, застрявший в щелях!

— Не ломайте комедию, мессир д’Отон, — только и мог сказать инквизитор, исчерпавший все свои аргументы.

— Комедию! Да вы шутить изволите, мсье! Этот допрос — глупая комедия! Моя первая супруга скончалась незадолго до смерти моего сына. Траур по наследнику лишил меня разума. Я не утверждаю, что смерть супруги оставила меня равнодушным. При всем моем уважении к ней, мы были чужими друг другу, хотя и жили вместе. Это послужит хорошим уроком вашим так называемым следователям. Я снял с безымянного пальца обручальное кольцо, как только моя супруга умерла. Это было много, очень много лет назад. Слишком тягостные воспоминания. — Артюс сжал зубы и буквально прошипел: — Иными словами, тот или та, кто украл кольцо, чтобы уж не знаю кому понравиться, плохо меня знает. Этот приспешник допустил грубейшую ошибку, ибо все мое окружение засвидетельствует, что я не ношу это кольцо уже целую вечность.

— Мы оценили вашу увертку, — без особого энтузиазма попытался защититься Жак дю Пилэ. — Однако, как вы понимаете, необходимо провести проверку. Инквизиция справедлива и милосердна. Мы призваны установить невиновность, понять. Если ваши слова подтвердятся, мы с радостью причислим вас к душам, на которые сходит благодать Господня. Однако, поскольку я обязан провести следствие в полном объеме с единственной целью снять с вас все подозрения, вам необходимо согласиться на наше гостеприимство. Разумеется, мы не в состоянии обеспечить вам комфорт, к которому вы привыкли. Но в вашем случае речь не идет о murus strictus равно как об обычной для этих мест пище, состоящей из воды, трех мисок молочного супа с корнеплодами¹⁰² и четвертью хлеба голода¹⁰³. Этому наказанию мы подвергаем подлинных виновных, чтобы они думали о спасении своей души.

— Какое великодушие! — сыронизировал Артюс д’Отон. — Тем не менее, чтобы доставить вам удовольствие, я буду довольствоваться молочным супом и хлебом голода. Моя су-пруга сумела выстоять. И пусть я не уверен, что моя душа такая же стойкая, как ее душа, мое упрямство можно сравнить только с упрямством моей супруги.

Инквизитор пропустил колкость мимо ушей. Он сказал, стараясь не выдать своего раздражения:

— Можете ли вы дать мне слово, мсье д’Отон, что вы будете вести себя благоразумно, или я должен приказать заковать вас в оковы?

— Даю вам слово, мсье.

— Нотариус, извольте записать, что на сегодня допрос завершен и что он будет возобновлен в ближайшее время.

Артюс д’Отон, не удостоив взглядом и прощальным словом других членов суда, последовал за сеньором инквизитором и его секретарем. Вскоре к ним присоединился Аньян. Лицо его было непроницаемым.

Дойдя до приемной, Жак дю Пилэ позвал одного из жандармов, стоявших на страже:

— Ты пойдешь впереди.

Взяв один из факелов, слабо освещавших помещение, жандарм пересек по диагонали просторный зал. Он открыл низкую дверь, за которой скрывалась каменная винтовая лестница, ведущая в мрачные подвалы. Жандарм по-прежнему шел впереди, освещая ступеньки. Запах плесени усиливался по мере того, как они спускались все ниже, в подземелья Дома инквизиции. Вскоре к нему примешались другие запахи: экскрементов, сукровицы, гноя. Запахи физического разложения. Разложения человеческой плоти.

Лестница уперлась в утоптанный земляной пол, покрытый грязью, которую приносили сюда смрадные воды протекавшей неподалеку Сарты. Наклонившись, они прошли под сводами, слишком низкими, чтобы человек мог встать под ними в полный рост, мимо несчастных истерзанных созданий, томившихся в застенках. Там царила странная тишина. Тишина ужаса, иногда нарушаемая лязгом цепей, порой хрипом.

Артюс узнавал эту тишину. То была тишина самых зловещих застенков, когда все спрашивали себя, кто придет за ними, чтобы увести на бесконечные пытки или казнь. Он сжал кулаки. Аньес, его друга, его возлюбленную, его супругу бросили, как зверя, в эту клоаку, бесконечную сточную канаву. Ее тело, как и душу, терзали. Но у нее не осталось ни одного стигмата, словно всевышняя сила решила избавить ее от рубцов, которыми человеческое варварство обезображивает своих жертв.

Графа охватило странное спокойствие. Он должен следовать примеру восхитительного создания, которое озарило его жизнь с самой первой минуты, когда он увидел Аньес, одетую в браки, собиравшую мед в гостиницах для пчел¹. Нельзя позволить ненависти или страху завладеть душой. Сопротивляться. Сопротивляться ради Аньес и сына. Сопротивляться, чтобы сохранить веру в справедливость.

Сапоги Артюса с хлюпаньем увязали в болотистой грязи. Несомненно, они приближались к реке. Огромное подземелье никак не заканчивалось в дрожащем свете факела, который держал в руках жандарм. Граф задавал себе вопрос, на который не было ответа: сколько несчастных узников ждали здесь пыток или смерти? Сколько из них ждали смерти как избавления?

Инквизитор остановился и обратился к Артюсу впервые с того момента, как началось их ужасное подземное шествие:

— Монсеньор д’Отон, мы пришли. Вы будете занимать эту камеру до тех пор, пока нам не удастся получить разъяснения, которые требует от нас наш досточтимый святой отец. Конечно, эта камера мрачная и сырая, но она предназначена для свидетелей. Поэтому вам каждый день будут приносить кувшин со свежей водой для омовения и ведро для отправления естественной нужды.

Артюс д’Отон кивком поблагодарил сеньора инквизитора. Неожиданно он явственно почувствовал, что этот человек не был врагом, стремящимся во что бы то ни стало его погубить. Если только он не был самым худшим плутом, надевшим маску снисходительности, чтобы ослабить стойкость своего противника.

Улица Сент-Амур, Шартр, сентябрь 1306 года

Од де Нейра, проснувшаяся час назад, нежилась в постели. Возлегая на мягких подушках с кружевными шелковыми наволочками, она довольно безуспешно боролась с мрачным настроением, не покидавшим ее вот уже несколько дней. Какой же язвой оказалась эта несносная девчонка, которую она приютила!

Матильда только и делала, что меняла прически и туалеты. Она могла часами колебаться, не зная, что надеть: шелковое платье или шерстяную котту, отороченную беличьим мехом. Матильда едва не лишилась чувств, когда прикрепляла к облегающим рукавам парчовые¹⁰⁴ налокотники¹⁰⁵, расшитые золотыми нитями, — последний подарок мадам де Нейра ее «дорогой крошке». И она кружилась вокруг своей благодетельницы, умоляя ее:

— Прошу вас, мадам, скажите правду. Вам нравится мой наряд?

— Он восхитителен. Вы настолько очаровательны, что даже самые равнодушные придут в восторг, — неизменно отвечала Од.

Состояние дамы де Суарси ухудшалось с каждым днем, как и обещала ведьма. У Од больше не было необходимости использовать Матильду против ее матери. Но осмотрительность мешала мадам де Нейра без промедления избавиться от Матильды. Суеверная осмотрительность. Самое мудрое решение заключалось в том, чтобы дождаться того момента, когда судьба ниспошлет прекрасной графине д’Отон смерть. Аминь.

Од с сожалением встала и, дернув за позументный шнурок, висевший недалеко от изголовья кровати, позвала служанку.

Пора уже было идти к своей протеже и вновь слушать болтовню безмозглой девчонки.

Они сели за широкий овальный столик, стоящий перед окном, и принялись завтракать. Но сегодня наряды не были главной заботой Матильды. Несколько недель, проведенных в обществе покровительницы и наставницы, преобразили ее, как она сама говорила. Из девочки она превратилась в женщину. А женщины умеют мстить.

— Когда мне предстоит исполнить свою миссию и испортить будущее моей матери, мадам? Мне так хочется угодить вам.

— Я жду некоторых сведений, которые значительно облегчат вашу задачу, моя дорогая. Наше лисье искусство — не забывайте об этом — состоит прежде всего в умении тщательно разведать территорию, прежде чем вступать на нее, — солгала очаровательная женщина.

Матильда с серьезным видом кивнула головой и продолжила:

— А что с этим подлым негодяем Эдом де Ларне? Вы придумали, как я могу блестяще отомстить ему, мадам?

Но Од де Нейра совершенно забыла о своем обещании, поскольку отныне Матильда не представляла для нее особого интереса. Черт возьми! Как же выкрутиться из создавшейся ситуации? Она медленно пила медовую настойку из лаванды и шалфея и напряженно думала.

Поставив элегантный кубок с серебряным ободком на стол, Од с наигранной нерешительностью сказала:

— Я думаю лишь о том, чтобы помочь вам. Вы пылаете праведным гневом, и я разделяю его, равно как и ваше нетерпение. Мои люди не сидели сложа руки, уверяю вас. Этот негодяй Ларне еще пользуется поддержкой влиятельных людей, с которыми надо вести себя очень осторожно, — на ходу придумала Од.

Матильда жадно ловила каждое слово. Ей даже в голову не пришло спросить, какой поддержкой мог пользоваться опутанный долгами барон, железные рудники которого истощились, а репутация давным-давно была подмочена. К тому же его враги уже поднимали голову.

Как опытная отравительница, мадам де Нейра могла бы оказать Матильде помощь. Однако она совершенно не доверяла девочке, убедительно доказавшей, что она способна донести из-за простого желания сделать свою жизнь более комфортной или из-за каприза. Вдруг у Од появилась идея. Грубая, неуместная, непристойная, но весьма отрадная. Од колебалась лишь секунду. Проникновенным тоном она начала:

— Я часами обдумывала ваше законное желание взять реванш, моя дорогая. Как вы проницательно заметили, нам нужна блистательная, окончательная месть. Тем не менее на вас не должна упасть ни одна капля грязи. В противном случае вы навсегда запятнаете свою прекрасную репутацию, и мое сердце будет обливаться кровью.

— Какая же вы добрая, моя прекрасная дама. Как вы заботитесь обо мне! — поблагодарила глупышка со слезами на глазах, полагая, что благодетельница печется лишь о ее интересах.

— Я разработала несколько стратагем. Правда, некоторые из них оказались весьма опасными. Позвольте объяснить вам ход моих рассуждений. Я задала себе следующий вопрос: какое оскорбление, какую непростительную обиду мог бы нанести мерзавец прелестной девушке из достойной семьи, пользующейся заслуженным уважением в обществе? Иными словами, какую отвратительную подлость мог совершить в отношении вас Эд де Ларне, подлость, требующую беспощадного наказания? Разумеется, то, что он запер вас в суровых стенах монастыря, не может считаться подлостью. Как раз наоборот, это еще одна жемчужина, украшающая вашу репутацию. К тому же он может воспользоваться этим и рассказать своим судьям чудовищную байку о вашем неразумном поведении, доказательством чему послужит ваше возвращение в светское общество...

Матильда, открыв рот от восхищения, опьяненная ароматами ириса и розы, исходившими от мадам де Нейра, восхищалась хитроумием прекрасной женщины.

— Кровосмешение, моя дорогая. Жестокое, гнусное кровосмешение, которому вы отчаянно пытались сопротивляться. Что вы могли поделать, несчастная хрупкая девственница? В конце концов, разве вы мне не рассказывали о пламенных признаниях вашего дядюшки в апартаментах замка Ларне? Зверя ничуть не заботил тот факт, что это была спальня его недавно усопшей супруги. Против барона обернется и его репутация бессовестного волокиты, о чем, несомненно, известно Монжу де Брине. Наш бальи и уж тем более его господин граф д’Отон также прекрасно знают о нездоровом чувстве Ларне к вашей матери, которую он упорно преследовал с самого детства. — Од звонко рассмеялась. — Если Ларне осудят — а я думаю, что так оно и будет, — его оскопят, а затем четвертуют. Наверняка.

Матильду полностью удовлетворило бы одно только оскопление. Ба, она не стала бы привередничать! Тем более что всегда можно отказаться присутствовать при исполнении наказания. Тем не менее у нее закрались сомнения:

— Мой дядя потребует, чтобы меня осмотрела присяжная матрона. А я ведь девственница.

Дело принимало приятный оборот для мадам де Нейра. Она притворилась смущенной:

— Ах! Я никогда в этом не сомневалась! Барышне вашего положения лишиться девственности? Какая жуткая перспектива! У нас, моя красавица, есть две возможности, чтобы урегулировать... этот щекотливый вопрос. Первая возможность, которой я отдаю предпочтение, довольно опасная. Я приглашу повитуху и щедро заплачу ей, чтобы она тайком лишила вас девственности. Как вы правильно поняли, опасность заключается в том, что простолюдинам доверять нельзя. Она вполне может обо всем рассказать в обмен на звонкую монету или выпивку.

— А вторая, мадам? — нетерпеливо спросила Матильда, которую вовсе не устраивало вмешательство повитухи.

— Мужчина. Что же еще? Мужчина, который не должен вас потом узнать. Если такое решение вас устраивает, мы проследим за этим. Подумайте хорошенько.

Матильду охватило приятное волнение. Наконец она познает то, о чем не принято говорить вслух.

— Могу ли я задать совершенно неуместный вопрос, мадам?

— Конечно, моя дорогая. У меня от вас нет тайн.

— Когда вы... потеряли девственность? — почти шепотом спросила Матильда.

Бездонные изумрудные глаза затуманились. Если бы Матильду интересовало что-либо другое, а не она сама, она заметила бы, как прекрасный ротик в форме сердечка скривился от отвращения. Впрочем, Од де Нейра ответила непринужденным тоном:

— Я была моложе вас. Растлитель или, вернее, жестокий насильник был не кем иным, как моим дядюшкой. Отвратительные воспоминания. Я, конечно, предпочла бы постороннего, не слишком нежного. Ба, прошлое есть прошлое! И все же вы сами видите: у нас есть много общего, и это сближает нас.

Конечно, Матильда умом не блистала, но все же была довольно осмотрительной, когда речь заходила о ее собственном будущем. Она спросила:

— Порядочные барышни так дорожат своей девственностью, что я боюсь, как бы ее отсутствие не помешало мне выйти замуж. Какой благородный наследник захочет взять в жены обесчещенную донзелу, если только за ней не дают богатого приданого? А это не мой случай.

— Мне нравится ваша простодушная прямота. Она делает меня моложе. Девственность подобна кошкам. У нее несколько жизней. Я сама подарила ей три жизни. Обыкновенные женские уловки. Я научу вас. Мужчин так легко одурачить, особенно когда у них в низу живота горит огонь желания.

Матильда захлопала в ладоши от облегчения и удовольствия.

— Сколько же у вас достоинств! Добрая, умная, мудрая и такая прекрасная!

Прилагательное «добрая» развеселило мадам де Нейра. Неужели Матильда забыла о том, что они плетут нити заговора, чтобы оскопить и четвертовать человека, который, несмотря на все свои пороки, не вступал в кровосмесительную связь с племянницей? Той самой племянницей, которая нисколько не огорчилась бы, если бы дядюшка овладел ею?

Од найдет ей неотесанного молодца, о котором эта девственница будет долго вспоминать. А молодцов, готовых оказать подобные услуги, пруд пруди. Некоторые светские дамы, неудачно вышедшие замуж, любили грубые ласки и охотно платили незнакомцам за услуги, оказанные за пределами супружеского алькова, лишь бы те хранили все в тайне.

Едва человек с усталым лицом, в одежде, покрытой дорожной пылью, вошел, ведя за уздцы измученную наемную клячу, в просторный двор замка, примыкавший к садам, плавно спускавшимся вниз, Ронан понял, что тот не был бедным путником, который искал гостеприимства и надеялся, что хозяева расщедрятся на стакан воды и кусок хлеба. Что-то в походке, манере держаться человека, приближавшегося к Ронану, выдавало его высокое положение в обществе.

Человек приветствовал Ронана кивком. Под глазами цвета морской волны лежали черные круги.

— Ронан, не так ли? — приятным голосом спросил человек.

Старый слуга почти не удивился тому, что путешественник назвал его по имени.

— Я хочу встретиться с твоим господином, чтобы он разрешил мне переговорить с мадам д’Отон. Прошу тебя, сообщи ему, что приехал Франческо де Леоне, рыцарь Гостеприимного ордена.

Ронан низко поклонился. Ведь это был он, госпитальер, спасший мадам. Он, который убил чудовище Флорена. Он, на кого рассердился граф за его вмешательство в дело спасения любимой женщины Артюса. Старик прошептал:

— Рыцарь, горячо благодарю вас от себя, от всех нас, кому выпало счастье жить рядом с мадам.

Леоне сразу же понял, что Ронан намекал на суд Божий.

— Благодарить надо Бога, мой славный Ронан. Так ты известишь графа о моем приезде?

— Увы... Он отправился в Дом инквизиции, чтобы дать показания суду добровольно... но по приказу короля. Мес-сир Монж де'Брине, его бальи, поехал вместе с графом. А вот мадам, ах! Святые небеса...

Несмотря на усталость после бесконечного путешествия с Кипра, Леоне заметил все возраставшее беспокойство Ро-нана, глаза которого наполнялись слезами.

— Рыцарь, вас вновь послало нам провидение. Я уже ничего не понимаю... По правде говоря, я думаю, что после того, как какой-то разбойник убил нашу несчастную Раймонду, старую служанку, на нас ополчилась злая сила... Как я корю себя, что не исполнил ее просьбу! А ведь она просила, чтобы в базарные дни кто-нибудь обязательно сопровождал ее... Да упокоится она с миром! Следуйте за мной, прошу вас. Мессир Жозеф из Болоньи, врач графа, лучше, чем я, расскажет вам о нашем ужасающем положении, в котором я виню вредоносную руку, но настолько могущественную, что она сумела повлиять на короля, сразу же забывшего о дружбе детства с моим господином. Я больше не буду докучать вам неуместными словами... Я ведь просто смущаю ваш рассудок. Я не знаю, что делать, — говорил обезумевший слуга. — Я чувствую себя таким беспомощным. Старый дурак, вот кто я!

Через час Франческо де Леоне, который выслушал рассказ мессира Жозефа, ни разу не перебив его, заканчивал ужинать. Он тщательно раскрошил ломоть хлеба, пропитанный мясным соком, и съел его до последней крошки. Обычай бедняка, столь дорогой сердцу рыцаря. Богачи бросали ломти хлеба собакам или отдавали нищим, просившим милостыню у ворот их жилищ. Однако сегодня этот жест нуждающихся не принес Леоне удовлетворения. К беспокойству примешивалась ярость. Глядя на подол своего плаща, подметавшего пол при каждом шаге, заведя руки за спину, мессир Жозеф закончил свой рассказа на мрачной ноте:

— Теперь вы все знаете, рыцарь. Я не упустил ни одной детали, во всяком случае, из всех мне известных. Признаюсь вам... У меня очень мало средств, чтобы отсрочить действие яда, которым травят мадам. Рвота, которую вызывают, выпив молоко, помогает лишь в том случае, если яд по-прежнему находится в желудке. То же самое можно сказать и о сыре¹⁰⁶. Кроме того, все блюда для мадам готовит лично Ронан, чтобы никто не смог к ним приблизиться. Если в самое ближайшее время мы не найдем отравителя, мадам умрет.

От тревоги у Леоне пересохло во рту. Он спросил:

— О каком яде идет речь?

— Если я не ошибаюсь, а я думаю, что я совершенно прав, речь идет о свинце. Опытные отравители используют его со времен античности. Впрочем, мало кто догадывается о его ужасающей силе, ведь именно свинцом мы подслащиваем наши самые изысканные вина².

— Вы подозреваете, пусть даже смутно, кто может быть убийцей?

— Признаюсь вам, мы начинаем подозревать служанку мадам, молоденькую Жильету, хотя она, похоже, относится к нашей даме с искренней нежностью. Но это невозможно. Ей, как и нам, строжайше запрещено приносить мадам еду и напитки, даже воду. Значит, этот яд попадает... Видите ли, рыцарь, мадам — исключительное создание, вот почему я поздно понял неприемлемую истину. Кто может желать гибели лучу света, ведь эти лучи так редко встречаются в нашем мире?

— Те, кто жаждут тьмы. Но если это отравление, к чему мистификация с черным холщовым мешочком, обугленным комком и перьями?

— Я долго думал над этим вопросом. Хитроумная уловка, которую я объясняю многими причинами.

— Прошу вас, присядьте, мессир врач, — вновь предложил Леоне. — Давайте выпьем немного медовухи.

Жозеф почти с сожалением исполнил просьбу рыцаря. Ему лучше думалось стоя, когда он мерил ногами комнату, пристально уставившись в одну точку, целиком погрузившись в раздумья. Но надежда, которую принесло ему присутствие этого еще молодого рыцаря, преисполненного непоколебимой решимости, сама репутация госпитальеров как мужественных и неподкупных людей стоила небольшого исключения из правил. Тем не менее, прежде чем принять из рук Леоне кубок вина, он уточнил:

— У нас разная вера, а вы солдат вашего Бога.

— Я знаю, — улыбнулся Леоне. — И задолго до этого мой Бог был вашим. К тому же я многому научился у вашего народа и сарацин, против которых мы отчаянно боролись. Мессир Жозеф, людей различает только вес их душ. У нас с вами легкие души, и это сразу видно. Выпьем за людей доброй воли и прекрасную веру.

Сделав глоток, Леоне поставил свой кубок и продолжил:

— Хитроумная уловка, говорите?

— Безусловно. Я не знаю, какое у вас мнение обо всех этих ведьмах, предсказателях судеб. Я же твердо убежден: они обыкновенные шарлатаны, живущие за счет простодушных людей или несчастных безумцев, завороженных верой в их сверхъестественные способности.

— Я пришел к тому же выводу, что и вы. Я никогда не видел, как проявлялись их так называемые способности. А ведь я был свидетелем многих удивительных вещей.

— Мадам... она тоже боится. Я был удивлен, увидев, какой ужас внушает ей этот мешочек. А ведь она наделена проницательным умом, в чем я не раз убеждался.

— До сих пор она жила в окружении суеверных слуг и батраков, которые буквально впитывают любую глупость, если ее убедительно преподносят.

— Вы правы. Однако достоверно известно, что подлинная власть этих отвратительных существ зиждется на страхе, который они внушают. Думаю, что первая причина заключается в следующем: отравитель хотел усилить воздействие яда, вызвав у мадам безумный страх. Если подумать, мешочек был спрятан довольно плохо. Даже удивительно, что служанка, подметая под кроватью нашей госпожи, не заметила его раньше.

— Да, отравитель действовал продуманно, — согласился Леоне.

— Вторая причина — еще более извращенная. Впрочем, я нахожу ее вполне удовлетворительной. Предположим, порчу наводят на расстоянии. Тот, кто подложил этот колдовской мешочек, вероятно, надеялся, что его свяжут с ухудшением состояния здоровья графини. Расследование с целью установления виновного априори обречено на провал, поскольку, как гласит легенда, колдун может находиться в нескольких лье* от своей жертвы. В отличие от отравителя, который каждый день подмешивает в пищу свой смертельный порошок. Чудовище надеялось, что оно сможет действовать в полной безопасности, даже когда физическое состояние графини станет внушать тревогу ее близким.

— Может ли отравление свинцом привести к быстрой смерти?

— Конечно. Но это опасно, поскольку тогда все поймут, что жертва была отравлена. Отравитель же хочет внушить нам, что речь идет о болезни, весьма схожей с той, что унесла в могилу первую даму д’Отон, а затем и Гозлена, ее сына. О болезни, в которой никто не виноват. Затем было бы вполне достаточно распространить слухи о семейном проклятии или даже навести подозрения на графа д’Отона.

— Из вас получился бы грозный следователь, мессир врач.

Жозеф из Болоньи внимательно посмотрел на рыцаря.

— Просто я, как и вы, проник во многие тайны человеческой души. От самых чудесных до самых отвратительных. Мы способны на все. На худшее и на лучшее. Вам это известно?

— Я это давно понял.

— Значит, поля сражений помогли вам опередить меня на несколько десятилетий, — прошептал Жозеф.

— Человек открывается там через страх, отвагу, подлость или предательство. Одному Богу известно, какое направление мы выберем.

— Да, только Богу известно, — согласился старый врач. — Еще одна гипотеза пришла мне на ум. Некоторые ведьмы и колдуны живут в собственных домах. И дурная слава о них распространяется далеко за пределами провинции. Они лелеют ее, словно малые дети. Об их успехах начинают говорить все громче, а они изо всех сил поддерживают легенду. Страх, который они внушают, защищает их и гарантирует многочисленную клиентуру. А вдруг мы имеем дело с одним из этих злодеев, для которого кончина мадам была бы своеобразным... вознаграждением? Ведь достаточно заставить поверить, что смерть мадам была вызвана адскими силами, укрощенными этим колдуном. Тогда никто не заподозрит отравление, обыкновенное убийство. Напротив, все будет свидетельствовать, что колдун навел на графиню порчу.

— Ваши объяснения смущают меня. Но они такие убедительные.

— Заметьте, рыцарь, что они не исключают друг друга. Мы можем столкнуться с существом, наделенным злым, но могучим умом.

— Но мы разделаемся с ним, — пообещал Леоне, вставая. — Позвольте мне откланяться, мессир врач. Я хочу поздороваться с мадам и успокоить ее.

Жозеф тоже встал. Он никогда не умел выражать своих чувств и поэтому нерешительно прошептал:

— Ах, мсье... Вас послал нам сам Господь. В отсутствие графа и его бальи мы с Ронаном были как две старые женщины, беспомощные, отчаявшиеся. Вы чудо, посланное в ответ на наши мольбы, чтобы спасти нашу любимую госпожу.

— Мы рассудим об этом позже, когда чудовище-убийца будет болтаться на веревке. Вы заметили улучшение состояния здоровья мадам после того, как еду для нее стал готовить Ронан? Или еще слишком рано?

— Она по-прежнему чувствует сильные боли в животе. Ей ничуть не легче, — удрученным тоном признался врач.

— Значит, отравитель по-прежнему подсыпает ей яд. Нам надо как можно скорее разоблачить его. Я немедленно займусь этим. Не будете ли вы так любезны положить для меня циновку возле двери опочивальни графини? Я не встану с нее до тех пор, пока не разгадаю эту дьявольскую шараду.

От облегчения врач закрыл глаза. Он боролся с желанием обнять рыцаря, словно тот был его сыном. Но тут одна тревога сменилась другой:

— А монсеньор д’Отон? Как спасти его от инквизиторского расследования, во всем напоминающего процесс?

Леоне мягко сказал:

— Успокойтесь, мессир Жозеф. Я верю в ловкость и бесстрашие вашего господина. Граф д’Отон — вовсе не трус. К тому же он пользуется безупречной репутацией. Кроме того, я знаю Жака дю Пилэ: он непорочный, изворотливый и опасный человек. Но в первую очередь непорочный. Я знаю верный способ, как вызволить монсеньора д’Отона из Дома инквизиции. Но, если позволите, об этом я сейчас умолчу. Однако знайте, я без колебаний использую этот способ.

Слезы навернулись на глаза старика, горячо поблагодарившего Бога за то, что тот позволил ему стать свидетелем этого чуда. Значит, люди могли быть прямодушными, добрыми, мужественными без всякой надежды на плату, даже когда единственным вознаграждением им является смерть.

— Не надо мне рассказывать об этом способе. Полагаю, я сам догадаюсь методом дедукции. Ибо вы тот, кого Бог избрал для исполнения своего решения, не так ли? Вы признаетесь в убийстве Никола Флорена?

— Если дело дойдет до этого — без колебаний.

— Разумеется, вам известно, какая судьба вас тогда ждет.

— Во всех гнусных подробностях, — усмехнулся Леоне. — Приобщившись к Богу со всей любовью и послушанием, я смирился с возможностью мученической смерти. Но я никогда об этом не жалел. Полно, мудрый и проницательный врач, — пошутил Леоне, — я ничто и одновременно все, поскольку Господь наделил меня удивительными возможностями. Впрочем, давайте выбросим эти глупые истории из головы. Сейчас мы должны прежде всего думать о мадам д’Отон.

При появлении рыцаря Аньес с трудом встала. Он уже видел ее такой же слабой, такой же разбитой и такой же величественной. В том зловонном подземелье Дома инквизиции. Рыцаря захлестнули те же эмоции. Она была той, ради кого он с упоением отдал бы жизнь.

Аньес, распахнув объятия, бросилась к Леоне:

— Рыцарь! Господи Иисусе, мои мольбы услышаны. Я снова вижу вас. Мой супруг должен скоро вернуться. Он примет вас как брата, он, который так жалеет, что у него никогда не было брата, кроме короля.

Леоне не стал разубеждать Аньес. Артюс д’Отон вернется не скоро. Он думал, что поступил мудро, решив держать свою супругу в неведении, чтобы защитить ее. Но он жестоко ошибался. Графа устранили с единственной целью: чтобы убить его возлюбленную супругу. Но Бог, любимой дщерью которого она была, рассудил иначе, и Леоне поспешил ей на помощь. В этом рыцарь не сомневался.

— Мадам, мессир Жозеф подробно рассказал мне о недавних событиях. На вашу жизнь покушаются. Я собираюсь устроиться, словно верный пес, около вашей двери до приезда вашего супруга.

— Если бы такой диагноз поставил кто-нибудь другой, а не мессир Жозеф, я сочла бы его нелепым.

— Но вы, разумеется, знаете по какой причине...

— Разумеется, рыцарь. По той самой причине, что вы нашли в тайной библиотеке Клэре. Женщины с зеленой кровью, с другой кровью. Они хотят меня убить, чтобы я не смогла передать свою кровь одной из моих дочерей, и тем самым они собираются предотвратить второе пришествие.

Леоне кивнул головой в знак согласия.

— Никогда не забывайте об этом, мадам. Они очень опасны и готовы на все. За всем этим стоит Бенедетти. Ему даже удалось обуздать Климента V. Несомненно, Бенедетти пригрозил Папе, что расскажет, как тот был избран благодаря помощи короля Франции. Разумеется, доказать это невозможно. Остерегайтесь всего, никогда не теряйте бдительности. Вплоть до возвращения вашего супруга и его бальи у вас здесь есть только три союзника, готовые вас защитить: ваш врач, старый Ронан и я.

— Вы мой сторожевой пес, рыцарь, — попыталась пошутить Аньес.

— Обещаю вам, что не буду лаять по ночам.

Монж де Брине замолчал. Он ждал, пока мамаша Телка наполнит их кубки хмельным медом¹⁰⁷, который Аньян предпочитал вину.

Бальи вновь удивился, до чего уродливым, лишенным всякого очарования был молодой человек, которого граф описал так подробно, что Брине без труда узнал его. Артюс д’Отон уточнил, что молодой клирик обладает прекрасной душой и что в Доме инквизиции он единственный, на чью благожелательность мог бы рассчитывать граф. Монж де Брине дождался Аньяна у дверей зловещего здания в надежде получить от него сведения. Он шел за клириком несколько туазов, потом подошел ближе, представился и пригласил в эту таверну, достаточно удаленную от Дома инквизиции, чтобы они могли поговорить спокойно. Едва Брине назвал свое имя и должность, как лицо Аньяна просветлело. Молодой клирик прошептал:

— Я так наделся, что со мной встретится человек из ближайшего окружения графа, монсеньор бальи. Тут происходит такое... такое, что недоступно моему пониманию. Но все происходящее внушает мне огромное беспокойство.

Когда мамаша Телка ушла, Монж тихо спросил:

— На что вы намекаете, мсье?

— Я ничего не понимаю. Их бесспорным доказательством было обручальное кольцо. Но это новый знак того, что Господь на нашей стороне. Вор украл обручальное кольцо, скрепившее первый брачный союз монсеньора д’Отона. А ведь граф утверждает, что снял кольцо с пальца сразу после смерти первой супруги и больше никогда не надевал его. И я ему верю.

— Вы совершенно правы. Я подтвержу это перед судом, равно как и все остальное окружение графа, — ответил бальи.

Аньян отпил напиток и сказал, немного поколебавшись:

— Видите ли, мсье, у меня такое чувство, что сеньора инквизитора Жака дю Пилэ гложут сомнения. Я об этом догадался, когда он пришел в мой кабинет, чтобы передать мне акты. Могу поклясться: он не знал, что кольцо было украдено, чтобы опорочить графа. Он тоже поверил в искренность монсеньора.

— Но в таком случае все идет хорошо, — обрадовался Монж де Брине. — Вскоре с Артюса д’Отона снимут все подозрения и подтвердят правомочность Божьего суда.

— Боюсь, вы слишком торопитесь...

Аньес заговорил быстрее. Монж де Брине знаком попросил его говорить тише, боясь, как бы их не подслушали любопытные уши.

— Сеньор инквизитор явно получил какие-то дополнительные сведения об этом кольце, якобы найденном через два года после убийства Флорена. Учитывая положение монсеньора д’Отона в обществе и его безупречную репутацию как человека чести, он мог бы разрешить графу вернуться домой, если тот даст слово не покидать своих владений. Почему же Жак дю Пилэ велел держать графа в Доме инквизиции? Разумеется, с графом будут обращаться как со свидетелем, а не как с обвиняемым. Однако я полагаю, что в основе подобного решения лежит причина, внушающая мне ужас: они хотят зла графине. Граф мешал им, теперь они его устранили. Действуйте как можно быстрее, умоляю вас. Мадам находится в серьезной опасности.

Ледяная волна окатила бальи. Он стремительно вскочил и крикнул:.

— Мамаша Телка! Позовите мужа, скорее! Пусть мне подготовят счет... Пусть седлают мою лошадь... Лошадь монсеньора Артюса останется в вашей конюшне. Если будете хорошо о ней заботиться, вам щедро заплатят.

Папаша Телка, влетевший в зал, как молния, осмелился возразить:

— Сеньор, скоро ночь. Вы не можете...

Положив руку на гарду шпаги, висевшей сбоку, бальи сказал:

— Пусть только кто-нибудь посмеет встать на моем пути! Я так зол, что без колебаний отрублю ему уши.

Устроившись, как солдат в походе, на циновке, которую Ро-нан положил около двери апартаментов мадам д’Отон, Франческо де Леоне принялся читать Псалтирь. Сколько же ночей он провел в случайных укрытиях или прямо под небом! Теперь и не вспомнить.

Молодая служанка на цыпочках подошла к нему. Леоне поднял глаза. Она присела в глубоком поклоне. Лицо ее оставалось серьезным.

— Я Жильета. Состою на службе у мадам. Э... мессир, прошу вас, не судите меня строго за нескромность. Пусть оправданием мне послужит беспокойство за нашу добрую госпожу. Ей действительно угрожает опасность, раз вы устроились под ее дверью?

Рыцарь ответил ей мягким тоном:

— Нет никакой опасности, пока я здесь.

— Могу ли я побыть немного с ней, чтобы приободрить? Я могла бы спать на полу возле ее кровати. Она такая щедрая, такая благожелательная ко всем нам.

— Исполните ваши обычные обязанности, а потом ступайте. Будьте покойны. Она ничем не рискует.

Леоне, не подавая вида, убедился, что девушка не принесла с собой ни сладостей, ни напитков.

Через час, выйдя от Аньес, она заявила с озабоченным видом:

— Мадам уже надела ночную рубашку и скоро ляжет спать. Прошу вас, не беспокойте ее до утра. Она нуждается в отдыхе.

Святые небеса, как она похудела! Что происходит? Вы устроились около двери, наша дама слабеет с каждым днем, Ронан замкнулся в себе, не говорит ни слова, открывает рот лишь для того, чтобы запретить мне приносить ей сладости... Я чувствую, что над ней нависла угроза, и мое сердце сжимается от страха.

— Теперь все будет хорошо. Не волнуйтесь, Жильета.

— Но вы же не будете ужинать перед дверью, мсье?

— Буду. Ронан вскоре принесет мне ужин.

— В таком случае я желаю вам спокойной ночи.

Девушка повернулась и пошла по коридору. Прежде чем

исчезнуть с глаз рыцаря, она быстро оглянулась.

Леоне взял в руки Псалтирь, лежавшую на циновке. Он погрузился в чтение. Но вдруг, хотя у него не зародилось ни одного конкретного подозрения, он резко вскочил и с силой застучал кулаком в дверь опочивальни Аньес.

— Кто там?

— Леоне, мадам. Позвольте мне войти, умоляю вас.

— Но... я в ночной рубашке...

— Умоляю вас, мадам. Я прежде всего монах и уже потом мужчина. Быстрее!

От страха у Леоне свело живот. Он толкнул дверь, не дожидаясь разрешения.

— Ну... входите.

Он заставил себя хранить спокойствие, чтобы его ужас не передался графине.

— Вам скоро принесут ужин.

— У меня совсем пропал аппетит, рыцарь. Эта бесконечная рвота лишила меня вкуса к еде. Из меня получается отвратительная хозяйка. Я так счастлива вас видеть, но не могу радушно угостить. Какое ужасное впечатление у вас сложится обо мне! Но эта усталость... усталость, от которой я шатаюсь из стороны в сторону...

— Мадам, впечатление, которое я составил о вас, не может потускнеть, настолько оно лучезарное. Жильета долго пробыла с вами, не так ли?

— Она такая очаровательная, такая внимательная ко мне. Но она о чем-то догадывается. Ее беспокоит состояние моего здоровья. Впрочем, как вы и хотели, я ничего ей не говорила.

— Она читала вам?

— Бедная девушка не умеет читать. Очень жаль, ведь она такая умная.

— Покорнейше прошу вас, не сочтите это вмешательством в вашу личную жизнь. Что в сущности вы делали? Я не знаю, как раздеваются дамы. Но целый час... это показалось мне слишком долгим.

Удивленный взгляд сине-зеленых глаз устремился на рыцаря. Аньес спросила:

— Что вы имеете в виду, рыцарь?

— Я хочу, чтобы вы мне рассказали, чем вы обе занимались все это время. Подробно.

— До чего же странная настойчивость... Честное слово, Жильета помогла мне раздеться, рассказывая о том, что происходит в замке, как обычно. Она никогда не злословит. Но она такая наблюдательная, что часто смешит меня. В общем, ничем особенным.

— Это все, мадам?

— Не понимаю... Ах, безобидная деталь, но я сомневаюсь, что она вас заинтересует. Она подогрела остаток гоголь-моголя, который я пью каждый день после обеда. Его готовит и приносит мне Ронан, как и всю остальную еду, вот уже несколько дней... Но не так хорошо, как Жильета. Только не говорите ему! Гоголь-моголь был чересчур сладким. Ронан положил слишком много меда.

— Подогрела в этом камине? — продолжал настаивать Леоне, стараясь контролировать свой голос. Он показал на очаг, обогревавший опочивальню графини.

— Нет, на подфакельнике¹⁰⁸. Куда ставят факелы, освещающие мою часовню, — уточнила Аньес, показывая на дверь, ведущую в часовню.

Место, где Аньес не могла за ней проследить. Место, где Жильета могла делать все, что угодно.

— Вы выпили весь гоголь-моголь, мадам?

Леоне отогнал мысль, от которой у него подгибались ноги: она скоро умрет. Боже мой, никогда!

— Не весь. Он был приторно-сладким.

Леоне, охваченный паникой, резко сказал:

— Я немедленно позову вашего врача. Не выходите из опочивальни, никому ничего не говорите. И никому не открывайте.

— Что... в конце концов... мсье! — позвала она рыцаря.

Но Леоне уже выбегал из опочивальни.

Прошло всего лишь несколько секунд, когда Жозеф из Болоньи с побелевшими от страха губами вбежал, даже не постучав в дверь, в опочивальню Аньес. За ним мчался рыцарь с перекошенным от ужаса лицом. Леоне прижимал к себе кувшин. Жозеф тут же поставил на сундук таз и положил салфетки. Затем врач схватил кувшин и наполнил кубок до краев молоком. Он протянул кубок Аньес со словами:

— Пейте, мадам.

Она выпила три кубка подряд.

— Мы сейчас выйдем, а вы постарайтесь вызвать рвоту.

— Опять? — простонала графиня.

— Умоляю вас, мадам. Это необходимо сделать, пока яд не усвоился. Такое неприятное промывание желудка придется сделать трижды.

Аньес взяла таз и направилась в часовню, примыкающую к опочивальне, тихо приговаривая:

— Это невозможно! Только не Жильета! Только не она!

Скоро Жозеф и Леоне услышали звуки рвоты.

— Постарайтесь, чтобы из вас вышло все. Это единственное спасение, мадам.

Аньес была бледной, как саван. Глаза покраснели от усилий. Промывание желудка продолжилось.

Снова рвота. Жозеф тихо спросил:

— А чудовище?

— Я займусь им, — ответил рыцарь таким равнодушным тоном, что Жозеф догадался: Леоне задыхается от гнева.

— Вы ее убьете?

— Разумеется, нет. Хотя убийство доставило бы мне огромное удовольствие. Она должна заговорить, и она будет говорить. Затем она пожалеет, что я не убил ее сразу же. Свой долг исполнят люди бальи.

Жильета вышла из отхожего места для слуг. Застыв от удивления, она спросила:

— Замок такой большой. Вы потерялись, мессир?

— Нет, это ты потерялась, — возразил Франческо де Леоне.

Он грубо схватил Жильету за руку. Рукав задрался, и рыцарь увидел широкое фиолетовое пятно на сгибе локтя.

— Что вы делаете... Мне больно! — запричитала девушка.

Леоне пытался обуздать ярость, охватившую его с тех пор, как

он установил личность отравительницы. Убийственную ярость. Он обшарил складки котты девицы свободной рукой. Наконец он нащупал маленький мешочек, спрятанный под поясом.

Жильета все поняла. Она бросилась вперед, пытаясь расцарапать лицо рыцаря, ударить его коленом в промежность. Он резко развернул Жильету и завел ее руку за спину. Онапронзительно закричала от боли.

— Знай: ударить женщину — значит покрыть себя несмываемым позором. Но ты не женщина, ты гадюка самой худшей породы. И я не буду колебаться ни секунды. Не стоит сопротивляться, иначе я тебя изобью, а потом поволоку по полу. Не вводи меня в искушение. Сейчас я не знаю, чему отдать предпочтение: отвращению или ненависти, которую ты мне внушаешь.

Теперь Жильета от страха стучала зубами. Она не сопротивлялась. Леоне тащил ее к винтовой лестнице, которая вела в подземелье замка. Внизу их ждал Ронан, держа в руках факел.

— Умоляю вас, — рыдала Жильета, — это чудовищная ошибка. Я не понимаю, в чем вы меня обвиняете. Я не совершала никакой подлости. Ничего не крала.

— Ронан, заберите у нее мешочек, спрятанный под поясом. Не бойтесь, я крепко держу ее. Змея ядовита и умеет защищаться.

Старый слуга вытащил небольшой холщовый мешочек, из которого на его ладонь посыпался мелкий сероватый порошок.

— Черт возьми! Что же это такое? — с иронией, не предвещавшей ничего хорошего, спросил Леоне. — Не хочешь ли ты его проглотить? У порошка приятный вкус, сладкий.

Глаза убийцы чуть не вылезли из орбит. Она в отчаянии замотала головой.

Леоне втолкнул Жильету в застенок. Ронан тут же запер дверь. Обезумев от страха, Жильета задрожала всем телом. Впрочем, страх быстро улетучился. С искаженным ненавистью лицом она завопила, пытаясь лягнуть их через решетку, в которую крепко вцепилась руками:

— Подохнете, вы все подохнете! Я не боюсь вас. Она погубит вас. Она спасет меня. Она умеет. Она знает все тайны.

Леоне не сомневался, что Жильета говорит о ведьме, которая приготовила черный холщовый мешочек, найденный под кроватью графини, и приказала отравить ее. Теперь они должны были поймать злодейку. Только она одна могла помочь им добраться до Гонория или его приспешника во Французском королевстве. Задыхаясь от ярости, он бросил девице:

— И ты во все это веришь? На твоем месте я бы подумал. Если твоя ученая ведьма такая могущественная, зачем ей понадобилось прибегать к помощи обыкновенной отравительницы?

Жильета прищурила глаза и, плюнув Леоне в лицо, осыпала его непристойными ругательствами.

Незадолго до лауд* Монж де Брине, изнемогая от усталости, спешился во дворе замка и позвал на помощь кого-нибудь, кто мог бы заняться его лошадью, также измученной быстрой ездой. Ронан бросился навстречу бальи и попытался описать сложившееся положение. Но старый слуга так путался в объяснениях, что Монж де Брине понял лишь две вещи. Во-первых, мадам д’Отон чуть не погибла от яда, и, во-вторых, Франческо де Леоне успел ее спасти.

Выслушав рассказ рыцаря по заслугам и по справедливости, дополненный рассказом мессира Жозефа из Болоньи, посуровевший Брине спросил:

— Как чувствует себя наша дама?

— Она отдыхает. Сегодня вечером она была на волосок от смерти. Держу пари, что отравительница, зная, что за блюдами мадам внимательно следят, решила покончить с ней как можно быстрее. Не вмешайся рыцарь, не сделай мы сразу же этих промываний... Ах, я отказываюсь даже думать об этом!

— Дело носит чрезвычайный характер. И поэтому я считаю себя вправе провести расследование в отсутствие графа. Я немедленно допрошу девицу. Сейчас я пошлю за палачом. В ее распоряжении час, чтобы рассказать мне обо всем добровольно. Затем... затем она все равно обо всем расскажет. Рыцарь, вы желаете присутствовать при допросе?

— Нет. По правде говоря, мне все равно, что ее ждет. Мне важно лишь узнать имя той, которую она называет могущественной ведьмой.

— Вы узнаете ее имя. Очень скоро.

Леоне встал. Он собирался откланяться, когда Брине удержал его, протянув руку:

— Мсье, я ваш вечный должник. Прошу вас, окажите мне милость и никогда не забывайте об этом.

— Это вы делаете мне честь, мсье.

— Что касается вас, мессир Жозеф, то сам Бог привел вас в эти владения.

Улыбка озарила лицо старика, испещренное глубокими морщинами. Он прошептал:

— Я сам начинаю в это верить, монсеньор.

Жильета, яростно сотрясая прутья своего застенка, словно каторжница, битый час осыпала всех проклятиями, грубыми ругательствами и угрозами. Она изрыгала такие чудовищные непристойности, что секретарь, записывавший по приказу Брине ее показания, несколько раз перекрестился. Двое стражников, прислонившихся спиной к соседнему застенку, толкали друг друга локтями, с видом знатоков смакуя ее слова.

Животное отвращение, которое бальи питал к Жильете, помогало ему сохранять хладнокровие. Слабость Брине к прекрасному полу, которая никуда не делась после счастливой женитьбы, удовольствие, которое он испытывал, находясь в женском обществе, его восхищение жизнерадостностью, милыми улыбками дам — все это осложняло его работу. Пытать женщину казалось ему отвратительным. Но только не эту особу. Он лютой ненавистью ненавидел Жильету за то, что она осмелилась покуситься на жизнь графини. Она старалась угодить Аньес, окружала ее заботой и лаской и одновременно тайком подталкивала к могиле. Бальи сказал отрешенно:

— Твое время скоро истечет, чудовище. Осталось совсем немного песка, — уточнил он, показывая на песочные часы, стоявшие на утрамбованном земляном полу.

— Падаль, плевать я на тебя хотела! Ты подохнешь как свинья! Ты и есть свинья! Как твои дети и жена!

Услышав тяжелые шаги, все повернули головы. Им навстречу двигался огромный силуэт, затянутый в кожаный фартук. В руках он держал металлическую башенку.

— Палач, приготовьте зал. Никаких... нежностей¹⁰⁹, предусмотренных для женщин. Она этого не заслуживает.

— Как вам угодно, — пробормотал палач, склоняя лысую голову, увенчанную кожаным колпаком.

— Мерзкий грубиян! — прорычала Жильета с пеной на губах. — Я ничего не почувствую. Ты не причинишь мне зла. Я под надежной защитой.

— Скоро мы это проверим, — невозмутимо возразил Брине.

Жильету раздели и привязали к пыточному ложу. На какое-то мгновение она вытаращила от изумления глаза, когда раскаленное добела железо с шипением коснулось тонкой кожи ее живота. Тут же в воздухе разнесся отвратительный запах паленой плоти. Жильета завопила.

— Хватит, палач, — приказал бальи.

Палач равнодушно повернулся и вновь положил два металлических клинка на угли, горевшие синим пламенем.

— Говори, — велел Брине. От жары, царившей в помещении, его лицо покрылось потом. — Я не инквизитор. Мне нужны только признания. Я хочу услышать имя ведьмы, которую ты совершенно напрасно защищаешь. Я хочу знать, как ее найти. Мне плевать, раскаешься ты или нет. Бог тебе судья, и его приговор будет ужасным.

— Да пошел ты ко всем чертям ада! — прорычала Жильета, задыхавшаяся от рыданий.

— Палач, продолжайте.

Жильета вопила от боли всякий раз, когда металл опускался на ее живот. Ее вопли гулким эхом отскакивали от низких сводов подземелья. Брине молча смотрел на пузырящиеся алые раны, исполосовавшие ее живот, запрещая себе думать, что это плоть женщины. Нет, то была плоть подлой отравительницы, которая пыталась убить — и чуть не преуспела в этом — прекрасную, нежную мадам д’Отон. Вскоре вой прекратился. Жильета потеряла сознание. Но ненадолго. Ушат воды, который вылил на лицо Жильеты палач, привел ее в чувство. Когда она открыла глаза, Монж де Брине понял, что ненависть и надежда на спасение оставили ее. Остались только страдания и ужас.

— Говори. Неужели ты не понимаешь, что она солгала тебе, воспользовалась тобой, чтобы совершить свое гнусное дело, оставаясь в безопасности? У нее нет никакой власти. Да пойми ты это наконец!

Задыхаясь от рыданий, Жильета жалобно прошептала:

— У нее нет имени... Просто Ведьма. Это она велела мне заколоть кинжалом ... старую Раймонду, чтобы занять ее место в замке. Клянусь! Лачуга... в лесу Траан, недалеко от Сетона. .. Прошу вас... во имя любви к нашему Спасителю, умоляю вас...

— Палач, потушите угли и перевяжите раны. Затем пусть стражники отведут ее в камеру. Обращайтесь с ней милосердно, накормите и напоите.

Наклоняясь к истерзанному телу, бальи продолжил почти дружеским тоном:

— Ты правильно поступила. Когда я проверю сведения, которые ты мне сообщила, тебя повесят. Веревка будет короткой. И тебя повесят высоко, так что шея твоя сразу же сломается. Твоя агония не протянется долго. Даю тебе слово. Но если ты солгала...

— Я не солгала, клянусь вам, — пробормотала она, цепенея от ужаса.

— Надеюсь, граф скоро вернется. Чтобы утвердить приговор, вынесенный мной.

Эд, лежавший поперек кровати, пьянствовал уже целую неделю. Голову сжимал железный обруч, язык прилип к нёбу. Запах одежды, пропитавшейся жиром, потом и рвотными массами, вызывал у него отвращение. Но сама мысль о том, чтобы переодеться, претила ему. Он вызвал слугу, прежде чем рухнуть в пьяном беспамятстве. По крайней мере, он так думал. Никто не пришел. Простолюдины жались к стенам и старались как можно реже попадаться ему на глаза. Они боялись беспричинной ярости своего господина, вспышек гнева, когда хозяину просто хотелось кого-нибудь избить, отхлестать по щекам в тщетной надежде успокоиться.

Эд перевернулся на бок и с трудом встал. Он ничуть не протрезвел после вчерашней попойки. Сколько сейчас времени? Он не имел ни малейшего представления. День уже занялся. Тусклый, туманный. Эд, шатаясь, дошел до граненого зеркала и увидел следы дебоша на своем лице. Пропитая рожа. Сеточка тонких красноватых прожилок покрывала пожелтевшую роговицу его глаз. Багровые щеки казались помятыми. Эд вытянул вперед руку. Она так дрожала, что он едва сумел сжать кулак.

Жалость к самому себе смешивалась с яростью, обжигавшей его многие месяцы, годы. Один. Он был один. Разорившийся, потерявший уважение в обществе. Ему и в голову не приходило, что он сам способствовал своему падению. Даже слуги насмехались над ним за его спиной. Он был в этом уверен. Нищие, не знавшие чести, не испытывающие благодарности. Он забыл, что с самого своего раннего детства подвергал слуг лишениям и дурно обращался с ними. Он забыл, что задирал юбки девушкам ради удовлетворения своих низменных потребностей, не задумываясь хлестал их по щекам, когда они оказывались слишком строптивыми.

А сейчас его не привлекали даже женские прелести. Он утратил вкус ко всему, кроме вина, обжигавшего горло и постепенно топившего его воспоминания. Вино было единственным оружием, с помощью которого он мог бороться с воспоминаниями об Аньес, постоянно изводившими его.

Она никогда не выходила у него из ума. В нем жили даже далекие воспоминания. Уже в детстве он пристально следил за ней, появлялся на ее пути тогда, когда она меньше всего ждала этого, когда полагала, что была в безопасности. Он упивался страхом, который читал в ее серо-голубых глазах. Жажда подчинить Аньес своей воле, вынудить ее полюбить его была отравлена нездоровым желанием, таким одурманивающим, что не одну ночь ему снилось, будто он кладет руку ей на живот. Но вместо этого он задрал юбки стольким нищенкам и шлюхам, что давно со счета сбился. Он исполнял свои супружеские обязанности по отношению к Аполлине, нежная плоть которой вызывала у него отвращение, с единственной целью: он хотел иметь сына. Но Аполлина, похоже, была способна производить на свет только дочерей. Перед его глазами возникло видение: прелестное лицо его покойной супруги, искаженное отчаянием. Он прогнал видение. Да и что он стал бы делать с угрызениями совести? Что? Он никогда не любил Аполлину, с трудом терпел ее присутствие, изменял ей даже в ее опочивальне. Ну и что? Она воссоединилась с легионом женщин, от которых ждали только наследника.

Сильное напряжение бедренных мышц Аньес, когда он учил ее ездить верхом. Он тысячу раз представлял, как ее бедра будут сжимать его ноги.

Сначала он был убежден, что она ничего не понимает, ничего не чувствует. Он полагал, что их кровная связь объясняет упрямство, с которым она твердит о близком родстве. Тогда он стал обращаться с ней со всей предупредительностью, осыпать

дорогими подарками, которые только способствовали его разорению. Затем, через несколько лет после смерти Гуго де Су-арси, он был вынужден признать, что она управляла им. А он-то думал, что вел ее в танце. Она прикидывалась наивной лишь для того, чтобы держать его на расстоянии. Его не оставляло чувство ненависти, к которой примешивалась зависть. Он хотел уничтожить, погубить это совершенство, отказывавшее ему, поскольку у него больше не было власти над ним. Подумать только! Ему отказали даже в праве на месть. Столь ловко составленный план, чтобы внушить ей ужас, оставить единственный путь к спасению — а этим путем был он сам, — едва не стоил жизни Аньес. Силы, природу которых Эд де Ларне так и не смог понять, толкали ее к пыткам и смерти. Но если бы она умерла, у Эда не осталось бы больше смысла выживать. Именно выживать, поскольку ему уже давно не хотелось жить.

Внезапно вспыхнувшая ярость прогнала плаксивое настроение, в котором он пребывал. Он с силой пнул ногой столик, и тот отлетел в другой конец комнаты. Хрупкая мебель не выдержала удара и с треском разлетелась на куски. Неужели Господь с самого начала ополчился против него? Выйдя замуж за графа, Аньес стала его сюзереном. Теперь он не мог до нее добраться. Она подарила Артюсу д’Отону сына. Что касается рудника От-Гравьер, за которым следили его люди, он был богат железом.

Почему? Порой у него возникала смутная тревога. Эду казалось, что Господь нарочно хранил Аньес и хотел наказать его только за то, что он появился на свет. Господь словно предупреждал Эда, что все дальнейшее превратится в еще худший кошмар.

Его пьяный двойник в высоком граненом зеркале выдержал его взгляд. И в этом взгляде он почувствовал страх.

Кулак сам собой взлетел в воздух и опустился на зеркало. По всей его длине прошла широкая трещина. Но Эд ее не видел. Улыбаясь, он внимательно смотрел на кровь, медленно текшую из ран на его ладони.

Когда вошел сеньор инквизитор Жак дю Пилэ, Аньян стремительно встал. Он потупил взор, уставившись в дневник следствия, настолько его смущал взгляд этих светло-голубых глаз. У Аньяна возникло ощущение, что этот взгляд проникает в глубины разума и читает самые сокровенные мысли.

— Вы закончили редактировать записи, Аньян?

— Да. Э-э... Что касается дополнительного расследования относительно обручального кольца монсеньора д’Отона... Гонец привез семь свидетельств. Все они совпадают и подтверждают, что граф действительно не носил его с момента смерти первой супруги. Одно из свидетельств принадлежит епископу Отона. Нужно ли снова позвать мэтра Рише и наших братьев Робера Анселена и Фулька де Шанда для проведения второго дознания?

Жак дю Пилэ посмотрел на Аньяна со странной улыбкой на губах и медоточивым голосом произнес:

— Пока еще не время.

— Мы ждем новых свидетельств? — продолжал Аньян, подумав, что проявляет слишком опасную смелость.

— Не обязательно. Скажем так... Я советуюсь со своей душой, чтобы вынести как можно более безукоризненное суждение.

— А...

Жак дю Пилэ направился к двери. Но прежде чем выйти, он остановился и спокойно проговорил:

— Вы служите прекрасным доказательством милосердия и искренности нашей инквизиции. Какое участие вы принимаете в судьбе монсеньора д’Отона!

Спина Аньяна покрылась ледяным потом. Он потерял осторожность. Если у сеньора инквизитора закралось хоть малейшее подозрение о сговоре между ним и Артюсом д’Отоном... Аньян предпочитал даже не думать, что его ожидает в таком случае.

Однако не это заботило Жака дю Пилэ, когда он закрывал дверь маленького кабинета секретаря. Сколько еще должен продолжаться этот маскарад, чтобы Рим получил удовлетворение и успокоился?

А сейчас Жаку дю Пилэ предстояло спуститься в подвалы Дома инквизиции, как он это уже не раз делал. Подлая игра заключалась в том, чтобы убедить монсеньора д’Отона, будто его судьи ждут, пока в их распоряжении окажутся все документы, необходимые для следствия.

Жака дю Пилэ охватило чувство смутного стыда. Несмотря на усердие, с которым он преследовал еретиков, нечестивцев, колдунов и ведьм, несмотря на свою неподкупную строгость, сеньор инквизитор прибегал к высшей мере наказания лишь в исключительных случаях¹¹⁰. Его миссия заключалась в том, чтобы возвращать заблудшие души в лоно Господа, изобличать обвиняемых в их прегрешениях, просвещать их о совершенных ошибках. Бесчисленное множество раз он приговаривал к покаянию, к паломничеству босиком, публичному бичеванию, но смерть всегда казалась ему божественным провидением и тем, что неподвластно человеку.

Ватиканский дворец, Рим, сентябрь 1306 года

Гонорий Бенедетти вытер пот, выступивший на лбу. Затем с отвращением посмотрел на влажные пальцы.

Бартоломео терпеливо ждал вердикта прелата. Он только что признался, что не сумел собрать необходимые сведения. Неужели камерленго усмотрит в этом поражение? Как ни странно, молодой доминиканец, уверенный в грозной власти архиепископа, не испытывал в его присутствии никакого страха. После нескольких месяцев общения с Бенедетти он пришел к убеждению, что в своих поступках, даже самых жестоких, камерленго не руководствовался чувством злости.

Наконец Гонорий Бенедетти сказал с досадой в голосе:

— Да, незадача. Сотни шпионов ищут этого юного слугу, Клемана, ускользающего от нас, как песок сквозь пальцы. Нет, хуже. Мы не нашли даже его следа. И Сульпиций де Брабеф, этот нищий монах, тоже испарился. Черт бы побрал злой рок, преследующий нас! Мы непременно должны заполучить трактат Валломброзо или хотя бы его черновик.

— Иными словами, ваше святейшество, после исчезновения из Валломброзо брат Сульпиций не нашел пристанища в другом монастыре, даже под фальшивым именем. К тому же он не обращался за помощью к своим родным, по крайней мере к тем, с которыми общались наши шпионы. К великому отчаянию матери Брабефа, родные о нем ничего не слышали.

— Значит, он живет в светском обществе, — сделал вывод камерленго. — А это все равно, что искать иголку в стоге сена.

— Не обязательно, осмелюсь возразить вам. Как и вы, я полагаю, что Брабеф живет среди мирян. А поскольку у него за

душой абсолютно ничего нет, он не смог бы выжить, если бы не занялся каким-либо ремеслом. Я вспомнил об одной подробности, которую сообщил мне в разговоре настоятель монастыря Валломброзо. Отец Элигий поведал, что Сульпиций де Брабеф был не только талантливым математиком, но и искусным музыкантом. Значит, лютня¹¹¹ и симфония¹¹² не таили от него своих секретов, и он прекрасно играл на них.

— Неужели он стал менестрелем? Эти люди бродят по дорогам, из замка в мануарий. Никогда не знаешь, где они находятся.

— Возможно. Однако я в этом сомневаюсь, ваше святейшество. Судя по описанию Брабефа, он не отличается отвагой или предприимчивостью, то есть качествами, необходимыми для трувера. Мне его характеризовали как робкого, весьма скромного молодого человека. Я полагаю, что он стал лютнистом в большом городе. Подумайте сами. Где, как не в большом городе, можно остаться незамеченным?

Гонорий Бенедетти приподнялся, опершись локтями о массивный стол. Несколько мгновений он напряженно вглядывался в лицо молодого доминиканца.

— Бартоломео, я не ошибся, поверив в ваши способности. Инстинкт мне подсказывает, что вы совершенно правы. Нельзя терять ни секунды. Пусть наши шпионы как можно быстрее обойдут всех мастеров, изготавливающих или чинящих музыкальные инструменты в больших городах. Начните с тех, в которых находятся Дома инквизиции. Они нам помогут, и ваша задача упростится. Я напишу вам рекомендательное письмо. У вас есть описание Брабефа. Не думаю, что за эти годы он сильно изменился. Если вы правы, наши ищейки быстро найдут его.

Несмотря на манто, подбитое мехом соболя¹¹³, и надвинутый почти на глаза капюшон, мадам де Нейра дрожала от холода. Вдалеке, за каштанами мерцал огонек, и оттуда доносилось протяжное пение, изредка прерываемое пронзительным женским криком.

Од де Нейра прогнала страхи, пытавшиеся овладеть ею, подумав, что вскоре она выполнит свою миссию, сдержит обещание и получит то, что хочет. И тогда она уедет на юг. В свой феод. С каким наслаждением она вновь увидит крупные розоватые камни мануария, который получила в наследство после смерти мсье де Нейра! Правда, для этого ей пришлось вести жестокую борьбу с алчными кровными наследниками своего покойного мужа. Все они умерли, более или менее быстро, в зависимости от интереса, который представляли для нее. И от привязанности тоже, поскольку ради собственной защиты можно убивать, испытывая к своим жертвам определенную нежность. По крайней мере, в этом была уверена мадам де Нейра. В живых остались только самые рассудительные. Они смутно почувствовали, что их настойчивое желание получить наследство может приблизить смертный час, поскольку лучезарная Од была преисполнена решимости отправить самых упрямых к праотцам. Водяные лилии, покрывавшие по утрам желто-фиолетовой скатертью гладь пруда, выкопанного по ее приказу... Нескончаемое стрекотание цикад, сопровождавшее ее целый день. Иногда, очень редко, их можно было видеть на стволах деревьев, и тогда ее охватывал неподдельный восторг, ведь она могла так близко подойти к ним. Нахальные павлины¹¹⁴, бежавшие к ней большими скачками, пригнув головы, чтобы лучше рассмотреть, какое лакомство она держит в руках... Игра, от которой она никогда не уставала. Павлины легко приходили в ярость, да и их клювы служили грозным оружием. Од, зажав между пальцами печенье или сдобную булочку, осторожно подходила к ним, не спуская глаз с птиц. До сих пор они никогда не клевали ее. Она усилием воли прогнала блаженные воспоминания, в которые ненадолго погрузилась. Чуть позже.

Од на минуту закрыла глаза, вдыхая полной грудью сухой и свежий ночной воздух.

Уже двадцать пять лет. Только двадцать пять лет. Вечность мгновений, не имевших продолжения, океан лиц, о которых у нее не осталось никаких воспоминаний. Слова, которые она забывала, едва произнеся их, вздохи сожаления и упоения. По сути, до сих пор ее жизнь была всего лишь бесконечным подготовительным периодом. Она копила способы защиты, деньги, связи, которые всегда могла задействовать, поскольку знала гнусные маленькие тайны людей. Она вела торговлю человеческой грязью, уверенная, что это является самым верным способом отмыться от нее. Момент, которого она ждала столько лет, наконец наступил. Надо вновь обрести мужество. Впрочем, ей его не занимать. Да и жестокости тоже. Какая разница, если она делает это для того, чтобы вновь познать нежность? Другой момент, другое лицо, никаких воспоминаний.

Мужчина, встреченный ею в Сетоне, стал весьма категоричным, едва вино, которым она щедро напоила его, начало действовать на него. Едва ворочая языком, он заявил:

— Она из тех, кто совокупляется не по-христиански, говорю я вам! Такие совокупляются при полной луне. Лучше отступить. Это может повредить вашему здоровью. Похоже, там происходят мерзкие вещи. И они трутся срамными местами друг о друга и даже делают это с черными козлами¹¹⁵.

Ей удалось выведать, где происходит этот адский шабаш, прежде чем мужчина свалился на пол, пьяный в стельку. Полнолуние должно было наступить через два дня.

Накануне Од, едва узнав о приговоре, вынесенном Жилье-те, взяла с собой двух жандармов и осмотрела местность, поскольку была уверена, что ночь спутает все следы и исказит ориентиры.

Этой ночью ее не тяготило одиночество. Она сознательно приняла решение самостоятельно претворить свой план в жизнь, поскольку боялась, что ее страж может проговориться. Смутный страх, который она почувствовала, садясь в седло, исчез. За всю свою жизнь она стольким людям внушала страх, что теперь знала его как родного брата. Он уже не мог оказать на нее никакого влияния. Так почему она должна бояться ночи, своей давней сообщницы? Что касается окружавшего ее леса, такого дремучего, такого темного, она чувствовала себя в нем так, словно ожидала чего-то, безмятежно ожидала.

Од опустила поводья. Саврасая¹¹⁶ кобыла спокойно ждала, склонив голову и глядя на свои копыта, обмотанные джутовой тканью, чтобы их цокота не было слышно.

Стояла полная луна. Идеальная ночь. Первая ночь новой жизни. Последняя ночь старой жизни.

Звучавшая вдали песнь смолкла. Воцарилась почти нереальная тишина. Большое серебристое крыло бесшумно задело лицо мадам де Нейра и тут же исчезло. Од так и подпрыгнула, но тут же отругала себя за дурацкую мысль, пришедшую ей в голову. Нет, это была не ведьма, высланная в дозор. Злобное сопение подсказало Од: то была сипуха¹¹⁷, а эти птицы всегда приносили счастье. Как же простодушны те, кто верит, будто душу можно обменять на власть! Душу невозможно продать, поскольку цену ей назначает лишь Господь Бог. Од вспомнила о книге, за которую заплатила зо/ютом, когда еще верила в могущество колдовских чар. Она внимательно читала книгу, пока не наткнулась на следующий фрагмент: «Чтобы избавиться от долгов, съешьте бобовый корень, растолченный в порошок. А чтобы получить долги назад, выдавите сок из луковицы и закапайте его в уши»¹¹⁸.

Од фыркнула, закрыла книгу и отныне заглядывала в нее лишь для того, чтобы посмеяться над комичными советами.

Схватившись за сук, опираясь на единственное стремя, мадам де Нейра ловко вскочила в седло, в очередной раз пожалев, что вынуждена соблюдать глупый обычай и ездить в дамском седле, не приспособленном к рыси и галопу. Пустить лошадь вскачь могли себе позволить лишь лихие наездницы. Женские седла были такими же неудобными, как и портшез прошлого столетия, своего рода кресло, которое устанавливали на крупе лошади, из-за чего всадница не могла управлять животным. Поэтому слуга вел лошадь в поводу.

Од распахнула манто и вновь задрожала. Ударив лошадь пяткой, она заставила ее идти шагом. Обмотанные тканью копыта не издавали ни звука. Од ехала по пути, намеченному накануне. Добравшись до поляны, она натянула удила, и лошадь остановилась.

Звук шагов, шелест опавших листьев. Пьяный смех. Восклицание:

— Да я сейчас полечу вверх тормашками! Помоги мне, простофиля ты эдакая! Прояви немного животной благодарности, если у тебя нет другой. Ни черта не видно! Темно, как в аду! Помоги мне, говорю тебе, или я тебе задам такую взбучку, что век не забудешь!

От отвращения Од всю передернуло. Впрочем, она предвидела нечто подобное, хотя и не хотела становиться свидетельницей. Тем хуже! Как Богу угодно.

Звуки раздавались все громче. Из колчана, прикрепленного к путлищу¹¹⁹, Од вытащила короткую двухфунтовую* стрелу с железным наконечником и вставила ее во французский лук¹²⁰. Дальность стрельбы такого лука превышала сто метров. Говорили, что опытные лучники могут за минуту выпустить двенадцать стрел. Вполне достаточно.

За кустом боярышника появилась ведьма. Она грузно опиралась на плечо Анжелики, едва державшейся на ногах под такой тяжестью. Пьяная ведьма не сразу заметила всадницу, стоявшую в десяти туазах от нее. А вот Анжелика сразу же узнала красивую женщину, и радостная улыбка озарила личико, сморщенное от напряжения.

Раздался спокойный и суровый голос мадам де Нейра:

— Отойди в сторону, дорогая, и закрой глаза. Немедленно.

Девочка проворно отскочила и оказалась вне досягаемости стрелы. Од натянула тетиву.

Наконец пьяная женщина поняла, что мишень здесь именно она, и ядовито прошипела:

— Вы умрете в жестоких муках и навсегда будете прокляты... Тот или та, кто покушается на мою жизнь, познает худшие страдания, нежели те, что терпят грешники в аду! Они дали слово и всегда держат его. Те самые, из преисподней!

Од усмехнулась и язвительным тоном заметила:

— Что за ребячество, моя хорошая!

Она прицелилась. Ведьма упала на колени, свернулась клубком на опавших листьях, обхватила голову руками, словно пыталась защитить ее, и завопила:

— Вы хотите девчонку? Так забирайте ее! Забирайте! Я отдаю ее вам. Она мне не нужна!

— Мудрые слова. Что же, ударим по рукам. Я забираю Анжелику. Подойди ко мне, детка.

Но девочка не торопилась исполнить приказ мадам де Ней-ра, поочередно глядя то на Од, то на ведьму.

Ведьма встала и сделала три шага в сторону всадницы. Стрела пролетела с яростным свистом и вонзилась в горло пьяной женщины. Она покачнулась, схватилась за стрелу обеими руками, попыталась сдержать поток крови, лившейся из раны, и упала.

Од вздохнула и взяла лошадь под уздцы. Глядя на хрипевшую женщину, она сказала с обескураживающей улыбкой:

— Я солгала. Ба, но на одну лгунью всегда найдется полторы лгуньи. Время сделок прошло. Ты обманула меня. Я ненавижу, когда меня вводят в заблуждение. Твоя порча, зелье и вонючие зарезанные куры — это всего лишь прикрытие, поскольку тебе пришлось позвать на помощь отравительницу. К тому же весьма неумелую. Мертвая, ты не сможешь выдать наши маленькие секреты. — С горечью она добавила: — Решительно, мне не везет. Но я привыкну к этому.

Ноги ведьмы дернулись в последней конвульсии. Од повернулась к Анжелике, наблюдавшей за этой сценой с довольной улыбкой на губах:

— Подойди ко мне, дорогая. Ты сядешь на лошадь. Мы возвращаемся. К сожалению, тебе придется терпеть присутствие одной особы, которую, как я надеюсь, ты сочтешь надоедливой, а это докажет, что мы с тобой похожи не только внешне. Да, очень жаль, но эта прелестная глупышка нужна мне, поскольку ее мать избежала смерти. Да будут прокляты эти невежды! Я правильно сделала, что не отослала ее прочь. По правде говоря, рассчитывать можно только на себя, моя дорогая. Однако давай перестанем обращаться друг к другу на «ты», как это свойственно нищим и слугам.

Од протянула руку в перчатке из фиолетовой кожи и помогла девочке взобраться в седло.

— Прошу вас, мадемуазель моя дочь. Не хотите ли вы что-нибудь взять с собой? Только умоляю вас, оставьте все ваши лохмотья. Они унижают ваше достоинство.

— Только сундучок, в котором я храню разные безделушки, — ответила Анжелика сладким голоском. — Их так мало. Смешные талисманы, найденные то тут, то там. Я копила их тайком от ведьмы, которая наверняка отобрала бы их у меня. Я надеялась, молилась, чтобы в один прекрасный день лучезарная принцесса приехала и освободила бы меня. И вот она приехала. Вы приехали, мадам моя мать. И другой матери у меня нет.

Неведомые ранее эмоции, на которые она всегда считала себя неспособной, захлестнули мадам де Нейра. Она смаковала это неожиданное, столь приятное ей обращение: «мадам моя мать».

Наконец ее жизнь изменится. Мир станет терпимее. Анжелика разгонит тени, слишком долго окружавшие ее.

Она повела лошадь шагом, молча, поскольку боялась, что голос выдаст ее волнение.

Когда они добрались до лачуги, Од помогла девочке спешиться.

— Поторопись, моя нежная крошка. Нужно быстро и навсегда проститься с прошлым.

И только одна тень омрачала радость Од, густая тень. Как сообщить камерленго, что женщине де Суарси в третий раз удалось избежать смерти? Матильда вновь стала необходимой. Только она одна могла, изобразив раскаяние, приблизиться к матери вплотную, чтобы завершить то, что не удалось этим неумелым идиоткам. Однако подобная стратегия лишь наполовину устраивала мадам де Нейра. Она хотела, чтобы Матильда шпионила за матерью, собирала более или менее сфабрикованные доказательства, которые потом в случае необходимости можно будет использовать против прекрасной Аньес, уничтожив ее будущее. Но сейчас время поджимало. Аньес молода и обладает превосходным здоровьем. Она может родить еще много детей. Значит, она должна умереть как можно скорее. Иными словами, мадам де Нейра следует обучить глупую Матильду приемам отравителей и раздобыть яд. Но Од совершенно не доверяла этой глупой девице. Если ее застигнут на месте преступления и выдвинут против нее обвинения, Матильда без колебаний расскажет обо всем и назовет имя своей благодетельницы. Ну и положение! Если, конечно, Матильда вслед за матерью не встретится со своим Создателем. Сразу же, иначе судьи начнут ее расспрашивать. Да, замечательная мысль!

Анжелика вышла из лачуги. В руках она держала небольшой сундучок. Ее радостный смех окончательно прогнал мрачные мысли мадам де Нейра.

На следующий день Монж де Брине в сопровождении трех жандармов подъехал к лачуге. В тусклых лучах осеннего солнца они увидели тело ведьмы со стрелой, торчащей из горла.

— Прекрасный выстрел, — прокомментировал бальи.

Он почти не удивился. Заказчики ведьмы, узнав, что их планам опять не суждено осуществиться, пришли в ярость. К тому же она становилась неудобным свидетелем.

По приказу бальи один из его людей взвалил труп на боевого гнедого коня¹²¹, не скрывая омерзения. Монж успокоил его:

— Как только кто-нибудь из жителей Сетона опознает ее, мы избавимся от тела. Не волнуйся. Она и при жизни-то не имела никакой власти, а уж после смерти и подавно.

Улица Сент-Амур, Шартр,

сентябрь 1306 года

Матильда де Суарси, вновь ставшая Матильдой д’Онжеваль, прилагала неимоверные усилия, чтобы сохранить достоинство, общаясь с этой белокурой девочкой. Она была уязвлена, когда та появилась неделю назад в особняке мадам де Ней-ра. Ведь она привыкла считать себя его второй хозяйкой. Юность, красота, сообразительность Анжелики приводили Матильду в отчаяние. А также нескрываемая нежность, с которой мадам де Нейра обращалась с девочкой. Да будет проклята эта девчонка, ее прекрасные волосы, холодный взгляд голубых глаз, очаровательное личико! Впрочем, речь не шла об истинной ревности. Матильда не испытывала никакой душевной привязанности к своей наставнице. Она просто нуждалась в ней, в ее советах и деньгах, чтобы довести до совершенства свое образование, которое, как она предчувствовала, поможет ей в дальнейшем. Анжелика стала соперницей. Мадам де Нейра приказала одевать девочку как принцессу. Матильда тщательно осмотрела все туалеты Анжелики, желая убедиться, что они не были роскошнее нарядов, подаренных ей. Существовала еще одна деталь, успокоившая Матильду: для Анжелики не купили ни одного украшения. Значит, мадам де Нейра считала Анжелику еще девочкой.

Казалось, Анжелика не замечала враждебности Матильды. Она старалась угодить ей, расхваливала ее осанку, приятный тембр голоса, соблазнительную теплоту карих глаз, бледную кожу. Она ходила за Матильдой по пятам, как преданная собачонка. Сопровождала ее на прогулках, устраивалась рядом, когда Матильда делала вид, что читает, чтобы отделаться от назойливой Анжелики.

Матильда оторвала глаза от поэмы, строки которой просматривала, не читая и даже не понимая.

Ее взгляд упал на Анжелику, которая терпеливо ждала, лучезарно улыбаясь и сидя прямо на стуле, как того требовала мадам де Нейра. С надеждой в голосе девочка спросила:

— Я хочу вам помочь. Разрешите мне поменять душистую воду в вашей туалетной комнате, мадемуазель.

— Даже не думайте об этом, мадемуазель, — сухо ответила Матильда. — Этим должны заниматься слуги. Эти недостойные занятия повредят вашей репутации.

— А... — выдохнула расстроенная Анжелика. — Но что я могу сделать, чтобы угодить вам? Мне так жаль, что я слишком юная и немного неотесанная. Ведь такую совершенную барышню, как вы, не интересуют мои разговоры.

Матильда чуть не ответила: «Ты можешь немедленно исчезнуть. Навсегда». Но вместо этого она немного помолчала, боясь, что ее слова вызовут гнев благодетельницы. Тщетно стараясь унять раздражение, которое явственно слышалось в ее голосе, она объяснила:

— Анжелика, вы ангел и не должны судить себя так строго. Конечно, вы еще ребенок, ищущий развлечений, в то время как я уже превратилась в женщину. Я не хочу вас обижать, но признаюсь вам откровенно: с мадам де Нейра меня объединяют связи более... Как бы это выразиться?

— Тесные? — подсказала девочка, лицо которой стало печальным и суровым.

— Нет... Скажем, более подобающие.

— Конечно, я понимаю, — тяжело вздохнула Анжелика. — С вашего разрешения я удалюсь, мадемуазель. Вы сможете продолжить читать книгу в тишине. Однажды, совсем скоро, я научусь читать так же хорошо, как и вы. Это такое наслаждение, верно?

— Да, — согласилась Матильда, совершенно равнодушная к чтению.

Но, как говорила мадам де Нейра: «Книга или вышивание в руках придают даме достойный вид и доказывают, что она не легкомысленная глупышка».

Тревожное предчувствие ни на мгновение не покидало Аньес. После ареста отравительницы она медленно шла на поправку благодаря постоянной заботе мессира Жозефа из Болоньи. Конечно, врач предостерег Аньес: отравление свинцом — очень стойкое. Тем не менее жизнь постепенно возвращалась к ней. Однако она никак не могла отделаться от мрачного настроения, которое раньше объясняла своим физическим состоянием.

Ее любимый супруг отсутствовал вот уже пять дней. Деловая поездка затягивалась, чего раньше никогда не случалось. Никто не приезжал, чтобы передать ей весточку от мужа. Это выглядело странным, поскольку прежде он никогда не упускал ни малейшей возможности прислать ей записку, если задерживался даже на два дня. Монж де Брине старательно избегал Аньес, что она могла бы расценить как невежливость, если бы не чувствовала, что за всем этим скрывается какая-то неприятная тайна. Монж рассказал ей о признаниях Жильеты. Аньес не хотела знать больше. Она и так все понимала. По сути, новое наступление врагов не удивило Аньес, хотя она каждый вечер молила Бога, чтобы он хранил их от происков злодеев. Что касается Франческо де Леоне, то он порой исчезал, возвращался, весь разбитый усталостью, ночью и сразу же уходил, даже не поужинав, в свою комнатку в служебной постройке, чтобы не давать повода для сплетен в отсутствие графа. Когда Аньес сталкивалась с рыцарем, она принималась расспрашивать о его продолжительных поездках. Правда, не особенно настойчиво. Франческо де Леоне отвечал ей странной улыбкой, прищурив свои бездонные голубые глаза, а затем придумывал какой-ни-будь невразумительный предлог.

Аньес вдруг осознала, что вот уже несколько минут мечется по комнате, словно лев в клетке, и остановилась возле высокого итальянского столика. Ее сердце бешено забилось, кровь застучала в висках. Ледяная волна накрыла ее с ног до головы. Однако Аньес знала, что это состояние никак не связано с отравлением. В ее голове не осталось ни одной ясной мысли, и она была вынуждена опереться руками о столик, чтобы не упасть. Но страшно ей не было. Неожиданно в ее мозгу пронесся мощный вихрь. Мадам Клеманс де Ларне, которая воспитала Аньес и имя которой она дала своей любимой дочери. Мадам Клеманс, которая из могилы помогла ей выстоять в схватке с сеньором инквизитором Флореном.

— Мой ангел, у вас все хорошо, мой прекрасный ангел? — услышала Аньес собственный шепот. Она закрыла глаза.

Ее туфли вязли в густом иле. Несомненно, они приближались к реке. От нездорового влажного холода Аньес дрожала. Мысль о том, что она вскоре окажется одна среди этого зловония, поколебала ее волю, ее желание ни за что не выдавать своего страха. Как это странно! Злодейское присутствие Флорена начало казаться Аньес более предпочтительным, чем пустота, населенная ожидавшими ее ужасами. Вдруг что-то липкое зацепилось за ее щиколотку, и Аньес закричала. Стражник бросился вперед и наступил своим башмаком с деревянной подошвой на руку... Да, это было окровавленной рукой, висевшей между прутьев одной из клеток. Раздался стон. Шепот перешел в рыдание:

— Мадам... из этого места нельзя спастись. Умирайте, мадам, умирайте быстрее.

Задыхаясь, Аньес открыла глаза. Дом инквизиции. Она помнила эту сцену, руку, человеческий голос. Флорен втолкнул ее в застенок. Два года тому назад. От панического страха у Аньес пересохло во рту. Что от нее скрывали? На розовом дереве остались два влажных отпечатка ее ладоней. Аньес стремглав выбежала из комнаты.

Монж де Брине уехал из замка в свои владения. Тоном, не терпящим возражений, Аньес вынудила мессира Жозефа сказать ей всю правду.

— Сейчас же, мсье. Ваше молчание становится преступным. Я рассержусь на вас, если вы и дальше будете молчать. Где мой супруг? Я знаю, чувствую, что все от меня скрывают ужасные новости.

Жозеф из Болоньи опустил голову и признался:

— Вы правы, мадам. Но я не могу рассказать вам о них. Сеньор д’Отон приказал мне, равно как и Ронану, молчать.

— Так вот почему мсье де Брине так редко посещает меня!

— У него было много хлопот с отравительницей, — попытался оправдать его врач, но таким малоубедительным тоном, что графиня рассердилась:

— Прошу вас, мессир, перестаньте молоть чепуху! Вы принимаете меня за идиотку? Я хочу знать правду, и я узнаю ее!

Аньес резко повернулась и направилась в служебные помещения.

Ничего не бояться. Страх лишает сил. Сначала все узнать. Потом действовать.

Франческо де Леоне устроил свое ложе в комнатке над конюшнями. Обычно там жил ветеринар, следивший за кобылами, которые вот-вот должны были ожеребиться. Аньес постучала в дверь. Поколебавшись всего одну секунду, она вошла в комнатку. Ей упорно лгали, от нее скрывали чудовищное положение, и теперь галантные манеры были неуместны. Вероятно, Франческо де Леоне опять отправился в одну из своих долгих поездок. Немногочисленная светская одежда рыцаря де Леоне была аккуратно сложена. Действительно, так мало вещей: потертый льняной шенс, крестьянские браки, шерстяная котта непонятного цвета. На маленьком столике из тополя лежали Псалтирь и несколько бумажных свитков, исписанных стремительным высоким почерком рыцаря. Там же стояла чернильница. Ни таза, ни кувшина с водой. Несомненно, рыцарь умывался во дворе. В углу стояло ведро для отправления нужды. Постепенно странная нежность вытеснила тревогу Аньес. Нежность к страсти, заставившей Леоне отказаться от состояния, нажитого его семьей, которая считалась одной из богатейших в Италии, от легкого будущего и праздной жизни ради искренней веры.

Аньес подошла к столику, подняла свитки, надеясь найти чистую полоску бумаги. Ей не хотелось портить целый лист ради короткого послания. Аньес вновь подумала, что никогда не избавится от привычки на всем экономить. Тем лучше, она и не хотела от нее избавляться. Использовать только самые необходимые вещи, не забывать об их стоимости, помнить, что они всегда могут понадобиться. Аньес опустилась на стул ипридвинула к себе чернильницу. Она случайно задела рукой несколько свитков, и один из них упал на пол.

Аньес наклонилась, чтобы его поднять, и тут ее взгляд упал на первые строки письма, написанного сегодня утром:

Мой дражайший кузен!

После моего приезда в Анже я был так занят, что не имел возможности поведать Вам о своих поисках. От всего сердца надеюсь, что Вы не сердитесь на меня. Несмотря на все мои усилия, мне так и не удалось найти диптих, подаренный мсье Вашим отцом. Я даже не напал на его след. Но будьте уверены, что я неустанно ищу его. Я понимаю всю важность миссии, которую Вы мне доверили.

Ваш нижайший и преданный Гийом

Что все это значило? Письмо, несомненно, было написано рыцарем. Но почему здесь речь идет об Анже, о диптихе? Почему он подписался не своим именем? Вдруг Аньес осенило: послание было зашифровано. Получатель все сразу поймет, а вот если письмо попадет в чужие руки, его точный смысл так и останется тайной. И тут Аньес преисполнилась уверенности: Леоне искал Клеманс, которую по-прежнему считал мальчиком, по поручению своего так называемого кузена. Знал ли тот о пророчестве? О второй теме, которая указывала на дочь Аньес? Знал ли он, что в тайной библиотеке Клэре был обнаружен манускрипт, украшенный изображениями женщин с зеленой кровью? Аньес не имела об этом ни малейшего представления.

Аньес должна помешать Леоне найти Клеманс. Она будет бороться до последнего вздоха, но не позволит рыцарю навязать своей дочери славное и вместе с тем страшное будущее, которое предсказали ей звезды.

Дрожащей рукой она вывела на полоске бумаги несколько строк:

Мсье!

Похоже, после Вашего возвращения с Кипра наши дороги еще сильнее разошлись. Прошу вас оказать мне милость и разделить сегодня вечером со мной ужин, чтобы мы могли поговорить в дружеской обстановке.

Ваша преданная Аньес

Аньес положила записку на узкую кровать, чтобы рыцарь сразу же увидел ее, и вышла из комнаты.

Аньес приказала, чтобы ей немедленно доложили о возвращении рыцаря де Леоне и накрыли стол на две персоны. Затем она ушла в свою опочивальню, села на стул, положила открытую книгу на колени и принялась ждать. Скоро уже прозвонят к вечерне*. Куда подевались все мысли? Аньес не смогла бы ответить на этот вопрос. Казалось, даже нетерпение куда-то исчезло. Она просто ждала, только и всего. Она ждала тяжелых торопливых шагов, которые подскажут ей, что Артюс скоро войдет в ее опочивальню. Она ждала, что вот-вот раздастся гортанный смех, означающий, что сейчас Клеманс бросится в ее объятия. Она ждала облегчения, храбро сражаясь с навалившимся на нее страхом. Со страхом, своим заклятым врагом. «Страх не спасает от укусов, моя дорогая», — говорила баронесса де Ларне. Навострить уши и поднять хвост. Сопротивляться. Держать страх на коротком поводке. Надеть на него намордник.

В дверь осторожно постучали. Молоденькая служанка, которую Аньес прежде не видела, просунула голову в образовавшуюся щель и робко сказала:

— Наша дама... Меня послал Ронан. Мессир рыцарь вернулся. Он сказал, что сейчас умоется и присоединится к вам.

Девушка исчезла так быстро, что Аньес даже не успела ее отпустить. Наверняка она работает на кухне. Маленький хлопотливый народец, с которым Аньес редко сталкивалась.

Она боролась с апатией. Ей ничего не хотелось делать, но все же она встала и направилась в небольшую столовую, где они с Артюсом принимали только самых близких гостей.

Аньес тяжело опустилась на стул, думая только об одном: не поддаваться страху, какими бы плохими ни были известия. Она снова стала ждать.

Аньес не могла бы сказать, когда пришел Леоне: через час или через несколько минут. Под наигранной веселостью рыцаря скрывались изнеможение и тревога. Аньес, взяв себя в руки, спокойно сказала:

— Рыцарь, благодарю вас за честь, которую вы мне оказали, согласившись разделить со мной трапезу.

— Это вы сделали мне честь, — ответил Леоне, низко поклонившись. — К тому же ваше общество всегда доставляет мне удовольствие.

Леоне улыбнулся. Аньес так любила, когда губы рыцаря медленно растягивались в милой улыбке.

— Тем более что рядом с вами устраивается голодная собака, — уточнил он.

Аньес ничего не забыла. Даже в худшие моменты сомнений и тревог присутствие Франческо де Леоне всегда приносило ей успокоение. Странно, но как женщина она не испытывала к нему никаких чувств. Однако Аньес всегда казалось, что от Леоне исходит благожелательная, успокаивающая волна, которая полностью накрывала ее. Она могла бы заснуть в этих волнах, словно убаюканный ребенок. Может, это связано с тем, что они оба хранят мучительные тайны, о которых Артюс даже не догадывался? Тайны о ее детях, зачатых не на супружеском ложе. Тайны пророчества. Возможно.

Бенедикта, пожилая служанка, подала им первую перемену: гороховый суп, приправленный шалфеем и розмарином, и графин вина, привезенного из Эпернона¹²². Леоне вполголоса поблагодарил Господа за его благодеяния.

Аньес охватило чувство, приведшее ее в замешательство. Ей казалось, что она отделилась от своего тела. Они молча ели суп, порой улыбаясь друг другу, чтобы восполнить отсутствие слов.

Аньес пыталась окончательно прийти в себя. Бенедикта принесла вторую перемену: рагу из баранины, приправленное иссопом¹²³ и политое винным соусом. Как объяснила Аньес рыцарю, этот соус становился настоящим деликатесом только тогда, когда в нем не чувствовалось привкуса кислого вина.

Леоне, обрадовавшись, что их разговор больше похож на светскую беседу, воскликнул:

— Черт возьми! И как только все это удается вашему повару?

— О, он так ревностно хранит свои секреты, что они почти неизвестны нам. Правда, нам удалось добиться от него некоторых подробностей. Нужно смешать корицу, перец, немного имбиря и залить красным вином, разбавленным говяжьим бульоном. Потом добавить мелко нарезанный лук, свиную печенку и кусочки черствого хлеба.

И вдруг, сама того не желая, Аньес услышала свои слова:

— Я жду, рыцарь.

Леоне поднял на нее свои бездонные глаза. Он мог бы притвориться, что ничего не понял. Но только не с Аньес. Это необыкновенное создание заслуживало его уважения и честности.

— Мне поручено искать и найти Клемана, мадам. Но до сих пор ни одна из моих попыток не увенчалась успехом.

— Мои тоже. Но кто поручил вам эту миссию?

Аньес с трудом узнавала свой голос, такой нежный, такой отрешенный. Голос чужой женщины.

— Приор Лимассола. Другие тоже ищут Клемана. И очень рьяно. Наши враги, мадам, хотя Арно де Вианкур полагает, что это враги только ордена госпитальеров. Ведь Клеман хотел спрятать манускрипты, которые я доверил ему, не так ли?

— Очевидно, — солгала Аньес.

— Если они доберутся до вашего сына раньше меня... Да хранит его Господь. Признаюсь, сначала я думал, что вы его прячете. Но теперь я знаю, что ошибался.

Серо-голубые глаза, бездонные, как океан, смотрели ему прямо в лицо.

«Боже, благодарю тебя. Дорогая моя, твое отсутствие причиняло мне столько страданий, но Господь хранит нас. Он помешал мне найти тебя, чтобы ты оставалась в безопасности, чтобы приспешники камерленго не смогли схватить тебя.

Прячься, мой ангел. Надежно прячься. Ведь им почти удалось убить меня. Как бы я сумела тебя защитить, если не способна учуять змею?»

— Где мой супруг? Я требую, чтобы вы сказали правду, которую от меня вот уже несколько дней скрывают.

Леоне сжал зубы и потупил взор. На его высоком лбу появилась тонкая морщинка.

— Мсье? — настаивала Аньес.

— Я не могу, мадам, — ответил рыцарь, глядя на ломоть хлеба.

Тогда Аньес воскликнула тоном, не терпящим возражений:

— Немедленно скажите правду, мсье, и посмотрите на меня!

Когда Леоне поднял глаза, Аньес прочитала в них такую глубокую печаль, что невольно вздрогнула. Она замерла, приготовившись к худшему. И худшее не замедлило открыться ей.

— Граф отправился в Дом инквизиции по приказу короля. Всем нам он велел молчать, чтобы вы не волновались.

Аньес глубоко вздохнула. Сон, который она видела, сбывался. Ее туфли увязали в илистой грязи застенков. Месиво из плоти, обхватившее ее щиколотку. Артюс.

— Мадам, — забеспокоился рыцарь, — вам плохо? Вы такая бледная, словно привидение.

Рыцарь вскочил, готовый позвать на помощь. Но Аньес жестом остановила его.

— Не надо. Я принадлежу к тем женщинам, которым отказано в праве на обмороки, на уход от действительности, приносящий мимолетное облегчение. И я сожалею об этом. Рыцарь, расскажите мне какую-нибудь прекрасную историю из вашего прошлого. Докажите мне, что честь и мужество всегда побеждают. Прошу вас.

— Сейчас?

— Сейчас.

— Дело в том, что моя память сохранила очень мало прекрасных историй, в отличие от невыносимых воспоминаний. Но есть одна прекрасная история, как раз для вас, мадам. Это произошло на Кипре, много лет назад. Пришла моя очередь ухаживать за больными. Я объезжал фермы, лачуги, стоявшие на побережье, помогал тем, кого болезнь приковала к постели, укладывал тяжелобольных на дроги и отвозил их в наш госпиталь. Понимаете, многие не приходили к нам сами. Они были очень бедны и боялись, что мы потребуем денег у их родственников, и без того голодавших. Хотя мы буквально кричали на всех углах, что лечим бесплатно. Когда я въехал во дворик этой обветшалой фермы, то сразу понял, что здесь произошло нечто ужасное. Все было разбросано, сломано. Недалеко от строений медленно угасал огромный костер. На обгоревшей поленнице я увидел два обугленных человеческих трупа. Я спешился...

— Вы были одни. Но ведь разбойники, ибо речь идет о подлых грабителях, могли спрятаться, не так ли? Неужели вы не испытывали страха? — прервала рыцаря Аньес.

Леоне откинул голову назад и грустно рассмеялся:

— Страха, мадам? Да я только его и испытываю. Это мой самый верный спутник. Он уже целую вечность идет за мной по пятам. Я знаю все его уловки, когда он хочет превратить человека чести и веры в презренного труса. И все же у страха есть одна слабость. Как только ты находишь эту слабость, он исчезает.

— И что это за слабость?

— Дар. Самопожертвование. Смириться с мыслью о смерти значит уничтожить страх. Тогда он, сконфуженный, убегает. О, разумеется, едва в вашей обороне возникает трещина, как он тут же появляется. Но вам достаточно не обращать на него внимания, дать ему понять, что готовы добровольно принести себя в жертву. Как только страх осознает вашу искренность, он тут же отступает.

— Какой милый совет! Продолжайте свой рассказ, прошу вас, мсье.

— Я выхватил меч и обошел все строения, комнаты, службы. Все находилось в плачевном состоянии. Однако подлые грабители все равно опрокинули всю мебель, все перерыли, надеясь отыскать несколько су или какие-нибудь драгоценности. Они, несомненно, пытали хозяев дома, а потом, потеряв терпение, убили их и сожгли, словно останки зверей. Эти подлые разбойники¹²⁴ встречаются во всех странах. Итак, я никого не нашел. Я уже собрался вернуться к дрогам, как мое внимание привлек собачий вой, раздавшийся справа от меня. Я пошел на вой и чуть не наткнулся на своего рода огромную конуру. Вход в нее защищала грозно оскалившаяся собака. Ноздри ее раздувались, клыки злобно щелкали. Увидев меня, она предупреждающе зарычала. У собак есть достоинства, которым мы можем позавидовать. А вместо этого мы их используем и мучаем. Они никогда не нападают без предупреждения. И тут сквозь яростное рычание я услышал плач ребенка. Я сел рядом с конурой, постарался успокоиться и медленно заговорил с собакой. Но у меня ничего не вышло. Собака защищала ребенка. У меня оставалось два выхода: либо убить собаку, либо пренебречь ее яростью. Мне не составило бы труда пронзить ее мечом. Собака не знала, какие раны может нанести клинок самому доблестному из защитников. Собаки вообще не слишком опасаются людей. Я просунул руку в отверстие, намереваясь схватить собаку за горло. Я хотел немного придушить ее, чтобы она присмирела. Но спуску она мне не дала. На левой руке у меня до сих пор остались отметины от укусов. Прекрасное воспоминание, достойный противник. Это единственные раны, которые были мне нанесены без всякой корысти...

Леоне приподнял рукав своего шенса. Аньес увидела длинные белые рубцы, шрамы, исполосовавшие руку рыцаря.

— .. .Мне удалось схватить собаку за загривок, немного придушить ее и вытащить из конуры. Это была прекрасная рослая сука, одна из тех беспородных пастушьих собак, которые не отступят перед двумя-тремя волками. Я ударил ее кулаком в висок и забрался в конуру. Там сидела маленькая девочка лет четырех-пяти. Она молча плакала, зажав рукой рот, чтобы не выдать своего присутствия. Видимо, мать втолкнула ее в конуру, доверив дочь собаке, как только поняла, что их всех убьют.

Глаза Аньес наполнились слезами. А ведь ей удалось без единой слезинки выслушать жуткие известия об Артюсе и Клеманс.

— Что с ними стало?

— Девочка превратилась в очаровательную девушку, умеющую читать и считать. А собака долгие годы, до самой смерти охраняла наши стада.

— Значит, вы поведали мне историю о мужестве и чести собаки.

— Да, собаки, как и все другие животные, — это создания Божьи. Нас с ними объединяют определенные черты. Однако они лишены многих грехов, присущих нам.

— Иначе говоря, вы не помните ни одной прекрасной истории о мужестве и чести человека?

— Почему же? Но мне надо порыться в памяти.

Леоне разрезал ломоть хлеба и съел его до последней крошки. Этот прекрасный жест смиренного человека, знавшего, что такое голод, опечалил Аньес.

— Жильету повесят на рассвете. Бальи сдержит свое слово. Ее агония будет короткой. Она... умоляет вас простить ее.

Аньес пришла в замешательство. Подумав несколько секунд, она ответила:

— Говоря по совести, почему я должна ее прощать? Только Господь, если захочет, может это сделать. Поймите меня правильно. Если бы меня пытался убить незнакомец, я простила бы его во имя любви к Спасителю. Но Жильета окружила меня заботой и лаской только с одной целью: медленно, тайком, самым подлым способом¹²⁵ отправить меня на тот свет.

— Если бы я разговаривал с другой женщиной, я не осмелился бы продолжить, — нерешительно сказал Леоне. — Они не остановятся, мадам. Вскоре к вам подберутся другие злодеи. Я с ужасом думаю об этом.

— Я знаю, мсье, — равнодушно ответила Аньес.

— Мне надо не только найти Клемана, но и выяснить, кто является приспешником Бенедетти в вашем краю. Камер-ленго не может действовать из Рима. Ему необходимо заручиться помощью союзника, вернее, ловкого сообщника, необычайно умного и опасного. Если мы уничтожим этого сообщника, Бенедетти будет трудно оправиться от поражения. К тому же у нас появится время, чтобы на этот раз вступить в схватку непосредственно с камерленго.

— Речь идет о коварном звере, который многие годы бродит вокруг нас, а мы даже не можем обнаружить его тень. Как же вы сумеете поймать его?

— У меня есть союзники, — уклонился Леоне от прямого ответа, подумав о Клэре Грессоне и его шпионах.

Леоне замолчал, поскольку в столовую вошла Бенедикта. Она принесла креветки в желе.

— Я наелся досыта, мадам. Благодарю вас за вашу доброту. Раздайте оставшуюся еду бедным ради любви к Христу.

— У меня тоже пропал аппетит. Завтра я поеду в Алан-сон, — тоном, не терпящим возражений, сказала Аньес.

— Нет, вы никуда не поедете. Иначе вы облегчите им задачу, — сухо возразил Леоне.

— Я хочу воссоединиться со своим супругом. Я вызволю его из застенков.

— Мадам, разве вы не знаете, какие они хитрые и лживые? Потребовалось... убить Флорена, чтобы вырвать вас из их когтей. Артюс д’Отон принял это столь трудное решение сознательно. Он понимал, что если не согласится предстать перед судом, то погубит вас. Он действовал как человек чести и любви.

— Если им нужна я, они освободят моего супруга.

— Они хотят вас убить, мадам.

— Но разве вы сами не говорили, что смириться с мыслью о смерти значит прогнать страх? И тогда страх убежит, как трус. Я еду завтра на рассвете.

— Нет.

— Прошу прощения?

— Нет. — Леоне закрыл глаза и откинул свои белокурые волосы назад. — Мадам, дело всей моей жизни, ее смысл, ее оправдание заключается в том, чтобы оберегать вас. Я умру за вас, мадам. И не позволю вам безрассудно распоряжаться своей жизнью, пусть даже вами движут отвага и любовь... — Ледяным тоном он добавил: — Вставайте, мадам. Я отведу вас в вашу опочивальню.

— Что...

— Я ненавижу себя за то, что мне приходится делать. Даже если я вымолю у вас прощение, это ничего не изменит. Поэтому я избавлю вас от необходимости меня прощать. Вставайте, мадам. Я буду следить за дверью и не позволю вам покинуть ваши апартаменты. Вы не поедете в Алансон, чтобы броситься в пасть хищникам. Я дал клятву Господу. Монсеньор д’Отон принес себя в жертву. Он знал, что делает.

— Полно, мсье! — возразила Аньес. — Неужели вы собираетесь держать меня, как пленницу, в собственном замке?

— Да, собираюсь. И прошу вас слушаться меня, раз вы не в состоянии меня простить. Ваша жизнь слишком дорога, чтобы я мог потворствовать вашим планам. Следуйте за мной, мадам. Прошу вас, не надо упрямиться. Иначе я, к своему величайшему стыду, буду вынужден применить силу. В самое ближайшее время я извещу вашего бальи. Не сомневаюсь, что он одобрит мои действия. Вашим людям будет запрещено седлать вашу лошадь или впрягать лошадей в дроги.

Аньес встала. Глядя рыцарю в глаза, она сказала:

— Даже не думайте об этом, мсье! Вы не можете запретить мне спасти моего супруга.

— Напротив, я имею право запретить вам броситься в пасть волку, который только этого и ждет. Никто не принадлежит самому себе, мадам. Вы принадлежите вашему супругу, вашим сыновьям, в определенной степени мне и всем тем, кто вас любит и готов умереть за вашу жизнь. Но главное, вы принадлежите будущему, которое предопределяют небесные силы. Следуйте за мной, прошу вас.

— Почему же я вас не возненавидела? — удивилась Аньес.

— Возможно потому, что частичка вашего естества знает, что я прав. Идемте, мадам.

Аньес, удивляясь самой себе, послушно пошла за рыцарем. Леоне был прав. Одна частичка ее естества безрассудно бросилась на помощь своей любви, другая же все просчитывала, оценивала. Она должна остаться в замке, чтобы защитить Клеманс и маленького Филиппа. Если она приедет в Дом инквизиции, они не выпустят ее на волю и не освободят Артюса. У Клеманс не останется никого, к кому она могла бы обратиться, если над ней нависнет смертельная опасность. А опасность была рядом. Откровения Леоне за ужином лишь подтвердили догадки Аньес. Через несколько недель девочке исполнится двенадцать лет, и она станет совершеннолетней¹²⁶.

Леоне открыл дверь и посторонился, давая Аньес пройти.

— Мадам, мне очень жаль, но я должен запереть дверь на ключ. Можете ли вы поклясться перед Богом, что не будете пытаться покинуть замок?

— Клянусь, рыцарь. Пусть я буду проклята, если нарушу клятву.

— Хорошо. Спокойной ночи.

Но ночь выдалась неспокойной. До самого рассвета Аньес не покидали зловещие мысли. Они уже трижды пытались убить ее, чтобы не дать ей возможности зачать нового ребенка. Несомненно, они продолжат свое черное дело. Сейчас они охотятся за Клеманс в надежде получить манускрипты. Но когда они узнают, что Клеманс — девочка, ее дочь, они убьют ее как бешеного зверя. Вот уже несколько месяцев Аньес не давал покоя один вопрос. Как девочке удавалось выжить? Ведь она была совсем одна, без поддержки, без денег, и к тому же за ней неустанно охотились приспешники камерленго.

В то раннее утро в кабинете Аньяна царил ледяной холод. Молодой клирик засунул кисти рук в рукава своей шерстяной рясы в тщетной надежде согреть их. Он внимательно слушал брата Вьеви, сидевшего напротив. Жизнерадостное румяное лицо Вьеви внушало доверие, а его большие близорукие глаза, казалось, смотрели на все с величайшей благожелательностью. Доминиканец Анри Вьеви приехал, чтобы обратиться за помощью к Дому инквизиции, как явствовало из рекомендательного письма, подписанного Гонорием Бенедетти. Вот уже добрых четверть часа монах давал такие уклончивые объяснения, что Аньян пытался прочитать его мысли. По всей очевидности, брат Вьеви не имел ни малейшего желания раскрывать подлинную цель своей миссии, но при этом хотел выведать как можно больше сведений.

— Мой брат в Иисусе Христе! Если я вас правильно понял,

вы ищите лютниста, но не можете найти, — подытожил Аньян.

Вьеви вздохнул — то ли с облегчением, то ли с раздражением, Аньян так и не понял.

— В некотором роде, — нерешительно ответил Вьеви. — Разумеется, мне помогают трое мирян... В этом деле... ряса и тонзура слишком заметны. Но, как бы это сказать... мы должны соблюдать крайнюю осторожность.

— Но почему, если речь идет о еретике? — спросил Аньян.

Аньяна интриговало явное замешательство Вьеви и то упорство, с которым он продвигался к своей цели. Брат Вьеви весьма неумело уклонился от прямого ответа:

— Ваше знание города, в котором вы родились, как мне сказали, и его населения сделает вашу помощь бесценной. Итак, мы ищем лютниста примерно вашего возраста, может, чуть старше. Нам описали его как тщедушного и... — Вьеви заколебался, отведя взгляд от секретаря, потом продолжил: — ... и весьма уродливого человека. Такое описание должно навести вас на правильный след.

Аньян лихорадочно размышлял. Почему Анри Вьеви и его миряне не обошли всех лютнистов города? Доминиканец, олицетворявший собой могущество Церкви, вполне мог бы это сделать. Но он не хотел, чтобы слухи разлетелись по городу. Если они дошли бы до человека, которого они разыскивали, он вполне мог бы спастись бегством. Другими словами, история, которую ему поведал брат Вьеви, была шита белыми нитками. Никто не протянет руку помощи еретику, если только не согласится стать его сообщником и разделить с ним суровое наказание. Аньян принял задумчивый вид, нахмурил брови и произнес:

— Итак, в нашем городе живут три лютниста. Первый настолько стар, что просто не может быть тем, кого вы ищете. Второй — зрелый мужчина. Он настолько полный, что диву даешься, как его толстые пальцы способны извлекать нежные звуки, прославившие музыканта. Третий по возрасту мог бы подойти вам. Но природа наделила его привлекательностью. Полагаю, брат мой, что служитель Сатаны укрылся вовсе не в Алансоне, если, конечно, он не поменял ремесло.

Аньян нисколько не сомневался, что Господь простит его за ложь. После процесса над мадам де Суарси интриги и ловушки инквизиции вызывали у него отвращение. Добрый и справедливый, Аньян не хотел принимать в этом участия. Более того, он считал своим долгом разоблачать их во славу божественного агнца.

Разочарование, смешанное с глухой яростью, отразилось на лице брата Вьеви. Как-то сразу оно стало менее привлекательным.

Аньян праздновал свою маленькую победу. Он, трудолюбивый муравей, внес свою лепту в вечную битву за Свет. Свет опьянял. Аньян узнал об этом при общении с мадам де Суар-си, которая излучала Свет, сама того не ведая. Приближение к Свету, упоение им, пусть даже скоротечное, сопровождалось необратимым изменением: человека охватывало стойкое отвращение к Мраку. Он изо всех своих слабых сил боролся с наступлением Мрака. К тому же, если однажды его упрекнут в том, что он назвал лютниста Дени Лафоржа привлекательным, он всегда сможет возразить, что в этом мире все относительно. Впервые уродство Аньяна помогло ему. В самом деле, по сравнению с Аньяном Лафорж выглядел отнюдь не уродом.

Вскоре Вьеви ушел, даже не поблагодарив молодого клирика. Аньян ликовал. Она могла бы гордиться им. Аньес. Аньян решил идти до конца.

Аньян выждал до шестого часа, не в состоянии сосредоточиться на работе — бесконечном переписывании актов, составленных в ходе недавних процессов. Он вышел из Дома инквизиции, стараясь идти спокойной походкой мелкого секретаря. Аньян направился на улицу Поаль-Персе. Он вошел в таверну «Одноглазый кот», где обычно обедал. Подаваемую стряпню, конечно, нельзя было назвать деликатесом, зато она была вполне съедобной и стоила относительно дешево. К тому же папаша Одноглазый не скупился на порции, и Аньян наедался на целый день, экономя на ужине. Безусловно, славный хозяин таверны стремился замолить грехи своей долгой жизни. Впрочем, это были мелкие грешки, о чем свидетельствовала его красная физиономия пьяницы и огромное пузо. «Одноглазый кот» мог гордиться еще двумя особенностями,

неведомыми тени, шедшей по пятам за Аньяном, едва тот вышел из Дома инквизиции. Однако Аньян, бывший все время настороже, сразу же заметил эту тень.

Папаша Одноглазый подбежал к Аньяну.

— Сегодня у нас настоящее чудо! — воскликнул он. — Целый котелок рыбы в кисло-сладком соусе! Потом вы поделитесь со мной своими впечатлениями. И учтите, рыба была настолько свежая, что у нее глаза блестели.

— Сеньор Одноглазый, подойдите ближе. Я должен поделиться с вами церковной тайной.

Польщенный папаша Одноглазый, подумав, что он еще на один шаг приблизится к раю, сел за стол и придвинулся к Аньяну.

— Речь идет о тайне. Понимаете?

— Могила, — поклялся хозяин таверны, подняв правую руку.

— Сеньор инквизитор доверил мне чрезвычайно важную задачу. Меня преследуют... враги нашей веры, — добавил Аньян, стараясь придать весомость своим словам.

Разинув рот от изумления, папаша Одноглазый согласно кивал головой.

— Мне нужно воспользоваться вашим отхожим местом и... вернуться тогда, когда ваше чудо будет дымиться на моем столе.

— Договорились.

— Если в это время подлые прохвосты, пытающиеся помешать мне выполнить мою миссию, обратятся к вам с вопросами, скажите им, что я надолго вышел по естественной нужде и что такое часто со мной случается.

— Э...

— Обычный запор, другими словами.

Папаша Одноглазый понимающе кивнул. Веселая улыбка озарила фиолетовое толстое лицо, не один десяток лет водившее дружбу с кувшинами.

— Ба, такое часто случается! Многие не могут быстро выдавить из себя это! Не волнуйтесь. Я вру так хорошо, что порой сам не могу понять, правда это или нет. Идите, а я приготовлю для вас рыбу. Ответьте природным позывам, брат мой, — грубо пошутил папаша Одноглазый.

Аньян вышел через заднюю дверь таверны и быстро направился к деревянному сараю, в котором была вырыта яма для отправления нужды. Перепрыгнув через низкую стену, он очутился на улице, параллельной улице Поаль-Персе. Приподняв рясу двумя руками, он пустился бежать.

Вторым преимуществом «Одноглазого кота» было его местонахождение: таверна располагалась в ста туазах от лавки лютниста Дени Лафоржа. Даже не переведя дыхание, он толкнул дверь.

Лафорж склонился над лирой со сломанной широкой кол-ковой коробкой. Он поднял голову и машинально улыбнулся. Аньян не стал утруждать себя объяснениями и сразу взял быка за рога:

— Они вас ищут. Доминиканец-инквизитор и миряне. По их описанию я сразу понял, что речь идет о вас.

Лютнист побледнел, а это значило, что он был готов к этому известию.

— Боже всемогущий, — прошептал Сульпиций де Бра-беф. — Значит, это никогда не кончится.

— Они пытаются заставить всех поверить, будто вы опасный еретик. Если они вас арестуют, они запрячут вас в тайный застенок, и никто не сумеет вам помочь. Что касается свидетельств против вас, они их сфабрикуют. У них большой опыт. Я не знаю, почему они столь упорно вас ищут, но у нас нет времени обсуждать это. Вот вам мой совет: бегите как можно быстрее. Полагаю, моя ложь немного задержала их.

Бывший монах из монастыря Валломброзо внимательно посмотрел на Аньяна.

— Почему вы мне помогаете? Вы доминиканец, а если они узнают о вашем предательстве...

— Во имя любви к Богу, брат мой. Чтобы жил Свет.

С этими словами Аньян помчался со всех ног к таверне «Одноглазый кот». Деревянные подошвы его сандалий скользили по неровной мостовой, но он не обращал на это внимания. Ему казалось, что у него выросли крылья, что его несет неведомая сила. Он, тощий и тщедушный человечек, даже не запыхался, когда опустился на стул. Папаша Одноглазый успокоил Аньяна. Никто не осведомлялся о нем во время его короткого отсутствия.

Вопреки радостным заверениям папаши Одноглазого, граничившим с лукавством, от стряпни исходил душок, свидетельствовавший, что рыба пролежала на лотке торговца весь базарный день. Несмотря на имбирь, кардамон и добрую порцию кислого вина, благодаря которым папаша Одноглазый надеялся уничтожить душок, рыба источала подозрительный запах. Ну и пусть! Победа только разожгла аппетит Аньяна.

Когда через час клирик вышел из таверны, тень проследовала за ним до Дома инквизиции.

С заговорщической улыбкой на губах Аньян сел за свой рабочий стол. Сегодня вечером он тоже сыграл с ними шутку.

Улица Сент-Амур, Шартр, октябрь 1306 года

Этим ранним утром мадам де Нейра велела позвать к себе в спальню Матильду. Одетая в тончайшую ночную сорочку, она нежилась в постели. Белокурые волосы делали ее похожей на добрую фею. Прежде чем приступить к серьезному разговору, она уточнила:

— Я подумала, что в спальне нас никто не сможет подслушать, моя дорогая. Анжелика ни в коем случае не должна знать об истинной цели нашего союза.

— Даю вам слово, мадам, — ответила Матильда, радуясь, что скрепленный договор касался только их двоих.

— Устраивайтесь рядом со мной.

Матильда села на кровать, зачаровано глядя на молочно-белую кожу рук мадам де Нейра.

— Вчера я получила сведения, которых мне до сих пор не хватало. Моя милая, вы скоро сможете отомстить за себя. Вы заслужили свой реванш. Я должна уехать на два дня, чтобы закончить свои дела. Как только я вернусь, я подробно объясню вам, чего жду от вашей ко мне дружбы. Подумайте, Матильда... Подумайте о том, что вскоре весь мир будет у ваших ног.

«Правда, тебе придется отравить собственную мать, — мысленно добавила мадам де Нейра. — И только посмей меня одурачить, глупая гусыня!»

Мадам де Нейра пришлось радикально изменить свой план. Ведь первоначально она просто предлагала Матильде испортить будущее ее матери. Убийство и стремление погубить кого-либо разделяла огромная пропасть. Мадам де Нейра придется вести тонкую игру, чтобы убедить Матильду, будто через эту пропасть можно спокойно перешагнуть. Впрочем, она твердо знала, что для Матильды превыше всего были ее собственные интересы. Для того, кто попрал Божьи законы и законы человеческие, пусть не такие суровые и, главное, более расплывчатые, значение имеет только первое хладнокровное убийство. Этому есть лишь одна-единственная альтернатива. Постоянные угрызения совести, медленно, но верно разрушающие душу. Те самые угрызения, которые уже давно терзали Гонория Бенедетти. Или своего рода мятежное упоение. Преступить черту, сдерживавшую всех остальных. Последующие убийства становятся лишь обыкновенным повторением, рутиной.

— Вскоре вы предстанете перед своей матерью как любящая и раскаявшаяся дочь. Держу пари, что она уже отчаялась вновь увидеть вас и поэтому поверит всей вашей лжи. Прекрасное дельце в перспективе. Как мне будет вас не хватать, моя дорогая! — жалобно простонала мадам де Нейра, хватаясь своей изящной рукой за сердце. — Однако не будем огорчаться. Речь идет о короткой разлуке. Вскоре мы вновь будем вместе.

Через полчаса Матильда вышла из спальни своей благодетельницы. Она была настолько счастлива и возбуждена, что не заметила, как за высокий сундук быстро спряталась маленькая тень. Присев на корточки Анжелика, гневно поджав губы, ждала, когда смолкнет эхо шагов. Потом она выпрямилась во весь рост.

— Посмотрите, мадемуазель, что я вам приготовила. Черная нуга с кусочками лесных орехов и миндаля, приправленная корицей. Вечером она прекрасно дополнит вашу мальвазию.

Какой же глупой была эта девчонка! Сколько раз можно ей повторять, что барышня из общества никогда не опустится до того, чтобы вертеться на кухне среди горшков и котелков!

Разумеется, эта девчонка была всего лишь нищенкой. Однако она, несмотря на покрывавшую ее с ног до головы грязь, сумела удостоиться неслыханной чести: на девчонку обратила внимание сама мадам де Нейра!

После того как ее покровительница уехала ранним утром, раздражение Матильды только усиливалось. Анжелика со своей навязчивой заботой действовала ей на нервы, почти доводила до слез. Девочка буквально рассыпалась в любезностях. Впрочем, после их недавнего объяснения она старалась не выводить Матильду из себя и реже попадаться ей на глаза. Правда, без особого успеха, поскольку само ее существование приводило Матильду в отчаяние.

Матильда, знавшая, что через несколько дней избавится от ее общества, заставила себя быть более учтивой с Анжеликой.

— Как это любезно с вашей стороны! Нуга. Одна из моих маленьких слабостей.

Анжелика зарделась от счастья и присела в реверансе. Она положила деревянную ложку рядом со стаканом мальвазии.

— Я оставляю вас, чтобы вы могли в тишине насладиться прекрасным десертом, мадемуазель.

Матильда вздохнула с облегчением, думая, что вскоре ее мечты станут явью. Она размышляла о том, кем наконец станет и что будет делать дальше.

Ночью Матильда проснулась от резкой боли в животе. Она попыталась встать, чтобы позвать на помощь, но со стоном упала. Она скатилась на пол, тщетно хватаясь за простыни, мокрые от пота и каких-то красноватых выделений. Девушка хотела закричать, но не смогла. Она задыхалась от боли. Тогда она, вся в поту, поползла к двери, рыдая от ужаса. Ее тело содрогнулось от жестокого приступа рвоты. Изо рта хлынула кровь. Хватая воздух ртом, она сумела издать слабый крик. К двери приближались легкие шаги.

— Умоляю вас... на помощь... судороги...

Дверь приоткрылась, и в проеме появилась прелестная Анжелика.

Девочка бросилась к Матильде. Она обезумела от страха, едва увидев на светлых плитах пола море крови.

— Боже мой! Боже мой! Я бегу за помощью... Я сейчас позову знахаря...

Анжелика выбежала из комнаты, оставив Матильду, корчившуюся от боли.

Двое слуг с трудом уложили Матильду на кровать. Служанка вытирала влажным полотенцем ее лицо. Наконец пришел заспанный знахарь. Матильда была бледна, как восковая свеча. Находясь в полуобморочном состоянии, она уже почти себя не жалела, тщетно пытаясь восстановить дыхание. Порой из ее груди вырывались хрипы. Знахарь пощупал ее живот, горло и решил пустить кровь.

Матильда де Суарси умерла ранним утром, так и не приходя в сознание, сразу же после соборования, срочно проведенного каноником мадам де Нейра.

Анжелика, бледная от усталости, ушла в свою спальню. Заперев за собой дверь, девочка прислонилась к ней и прикрыла рукой очаровательный ротик, чтобы сдержать смех, вот уже целый час рвущийся из груди. Знахарь оказал ей бесценную помощь, предписав кровопускание, в то время как заносчивая девчонка уже истекала кровью. Ведь в нугу Анжелика добавила толченое стекло, рассудив, что лесные орехи помогут ввести Матильду в заблуждение и у нее не вызовут никаких подозрений твердые кусочки, которые то и дело будут попадаться ей. Две протеже — это слишком много. Анжелика не испытывала ни малейшего желания делить с глупой гусыней внимание и ласки приемной матери. Она была прилежной ученицей и воспользовалась отвратительной наукой, которой ее обучила ведьма. Девочка вытащила сундучок, который прихватила с собой, когда уезжала из жалкой лачуги. Все эти годы она терпеливо ждала, когда ей выпадет удача покинуть ее навсегда. Почему эти женщины так хотели взять ее к себе? Ба, ей не на что было жаловаться. Она залюбовалась почерневшим списком жутких рецептов ведьмы, рецептов, которые позволяли быстро или медленно отправить человека с этого света в потусторонний мир, а также маленькими пузырьками. Какой яд она даст мадам де Нейра, когда больше не будет нуждаться в ней? Через несколько лет... Она еще не знала. Ей еще предстояло многому научиться, заставить себя полюбить всей душой, чтобы завладеть именем и имуществом той, кого она надеялась очаровать до потери здравого смысла и элементарной осторожности.

На следующий день вернулась Од де Нейра. Узнав о случившемся, она пришла в ярость, к которой примешивалось непонимание. Анжелика, обрадовавшаяся нервному срыву своей «матери», забилась в кресло, стоящее в маленьком читальном салоне, и сделала вид, будто плачет, заламывая руки от горя.

— Да вы просто забыли свою ученую латынь! — рычала на своего знахаря мадам де Нейра, мигом утратив все свое очарование. — Ей не было и четырнадцати лет! О каких конвульсиях вы говорите?!

— Разумеется, мадам, — ответил знахарь почтительным тоном. — Но, может, такие припадки у нее случались в раннем детстве?

— Не знаю и знать не хочу!

— Резкие спазмы, возникшие у мадемуазель д’Онжеваль, привели к разрыву внутренних органов и вызвали кровотечение.

— А почему, черт возьми, вы несколько раз пускали ей кровь, как мне рассказали мадемуазель моя дочь и присутствовавшие там слуги?

— Мадам, — смутился знахарь, — так положено в подобных ситуациях.

Менторским тоном знахарь объяснил:

— Существует два вида крови: пагубная черная кровь, от которой необходимо избавиться, сделав кровопускание, и чистая динамичная кровь. Ее надо непременно сохранить. При кровопускании черная кровь выливается, из-за чего чистой крови становится больше.

— Оставьте меня, мсье. Мне нужно подумать.

— А похороны? Мы ждем ваших распоряжений.

— Как можно быстрее и как можно проще. У меня и так от всего этого раскалывается голова, — занервничала Од де Нейра.

— Необходимо поставить в известность ближайших родственников вашей покойной протеже и...

— Благодарю вас за заботу, но она совершенно лишняя. Матильда д’Онжеваль была... сиротой. Именно поэтому я взяла ее под свое покровительство. Займитесь приготовлениями к похоронам. А мне, как я уже сказала, нужно подумать.

Едва знахарь вышел, как Од де Нейра дала волю своей ярости и воскликнула:

— И надо же было этой девке все окончательно испортить!

По правде говоря, мадам де Нейра начинало охватывать

безумное беспокойство. Теперь, когда Матильда умерла, как она сумеет выполнить обещание чести, данное камерленго? В голове Од зародились неприятные, но настойчивые сомнения. Совпадения становились такими закономерными, что Од постепенно охватывал суеверный страх. Неужели Аньес де Суарси пользовалась божественной поддержкой, если все попытки погубить ее оказывались обреченными на провал? Как ни странно, Од не удавалось возненавидеть Аньес. Правда, ненависть была таким же сильным чувством, как и любовь. А мадам де Нейра опасалась сильных чувств, навсегда изгнав их из своей жизни. Благодаря Анжелике она вновь почувствовала нежность. И вскоре к ней придет любовь, настоящая любовь, она это чувствовала. Что же такое придумать, чтобы раз и навсегда избавиться от дамы д’Отон? Она могла бы превратить Анжелику в грозную отравительницу. Возраст и непорочная чистота девочки ни у кого не вызвали бы подозрений. Нет, никогда. Она убережет Анжелику от любого зла. Вдруг ее затуманенное сознание озарила счастливая мысль. Она сама. Ни Аньес д’Отон, ни ее слуги никогда не видели Од. Просто надо любой ценой избежать встречи с монахинями Клэре. В конце концов, самым лучшим исполнителем собственных планов, особенно когда речь идет о преступлении, бывает тот, кто их составил.

— Пусть будет проклята эта идиотка! Если бы глупая гусыня была еще жива, я с удовольствием отхлестала бы ее по щекам, чтобы полностью успокоиться, — прошипела Од, топнув ногой.

Ответом ей были жалобные всхлипывания.

— О, моя сладкая... Я заставила вас пережить неприятные минуты... — Мадам де Нейра, изобразив радость, которой совершенно не испытывала, предложила: — Идите ко мне, моя дорогая. Я почитаю вам сказку. Историю прекрасной принцессы, такой как вы. Прекрасные принцессы никогда не должны интересоваться недостойными занятиями.

Плющильщик¹²⁷, так и не снявший кожаный фартук, медленно пил вино маленькими глотками. Он аккуратно сложил упленд из грубой шерсти, подбитый заячьим мехом, на соседний стул. Завсегдатаи таверны «Одноглазый кот» хорошо понимали, что это означало: посетитель не хочет, чтобы к нему подсаживались. Особенно если речь шла о болтунах, горящих желанием плюхнуться за стол, чтобы затем спросить у незнакомца, не мешает ли ему их навязчивое присутствие.

Наконец тот, кого он ждал, вошел в таверну. Плющильщик приветствовал его улыбкой.

Аньян снял плащ, насквозь промокший под ливнем, вздохнул с облегчением и прошептал:

— Ры...

— Тише... Здесь я для всех Франсуа. Садитесь, мой славный Аньян. Благодарю Бога за радость, что вновь вижу вас.

— Признаюсь вам, послания, которыми мы обменивались после вашего отъезда на Кипр, в которых я сообщал вам новости о графине, служили мне надежной поддержкой. Знаете ли, ры... Франсуа, в Доме инквизиции, где постоянно царит суета, я неожиданно обнаружил пустыню одиночества. Разве это не грустно, что я вдруг понял, что у меня нет друзей, ни одного человека, которому я смог бы довериться, кроме вас? А ведь я был знаком с вами всего несколько часов, и к тому же вы были так далеко.

— Грустно? Не думаю. У нас есть друзья, которых мы заслуживаем. По сути, вы ведете строго упорядоченное существование, определяемое законами и приказами других людей. Ваши друзья похожи на вас. Вы, поставив свою безопасность под угрозу, примкнули ко мне, чтобы вести бесконечную битву с тьмой. А ведь очень мало найдется таких, кто способен на это. Люди смутно чувствуют, что мы не такие, как они, и сторонятся нас, поскольку мы вносим смятение в их умы. Я не осуждаю их. Тем не менее мы не одни, Аньян. Нас множество. Выпьем за величие людей.

Два года назад во время ужина, которым Леоне угощал молодого клирика в таверне «Красная кобыла», немного подвыпивший Аньян поведал ему о своих разочарованиях, упреках совести, которые глодали его из-за того, что он принимал участие, пусть косвенное, в том, что сам называл позором. Запинаясь от страха и выпитой медовухи, он со слезами на глазах признался в своей добровольной слепоте. По сути, он знал, хотя и гнал подобные мысли прочь, что многие инквизиторские процедуры на самом деле были зловещими и кровавыми клоунадами. Инквизиция была призвана внушать ужас, убивать в зародыше любое стремление к неповиновению. И она превосходно справлялась со своей задачей. Никола Флорен, этот демон, ополчившийся на доблестную Аньес де Суарси, заставил Аньяна прозреть. Только и всего. Тогда Леоне с интересом смотрел на это маленькое лицо куницы. Глаза Аньяна гореливсепоглощающей страстью. Как ни странно, Леоне нисколько не сомневался в искренней вере и огромном мужестве молодого клирика. И хотя путь Леоне совсем недавно пересекся с дорогой Аньяна, недоверие, никогда прежде не покидавшее рыцаря, исчезло. Почти еле слышным шепотом он поведал молодому человеку об их поисках. О чрезвычайной важности Аньес де Суарси и ее будущей дочери, о другой крови, которую они будут передавать вплоть до второго пришествия. Потрясенный до глубины души молодой секретарь пристально смотрел на рыцаря, будучи не в состоянии вымолвить ни единого слова. Наконец он прошептал:

— Значит, я прав. Мадам де Суарси — ангел, изменивший мою жизнь муравья. Все свои слабые возможности, все свое упорство... Моя жизнь, рыцарь... Отдаю их вам. Отдаю их мадам де Суарси и ее будущей дочери.

Так Аньян присоединился к когорте служителей Света, которые веками действовали тайно, оберегая второе пришествие. Во время того ужина они решили, что молодой человек останется в Доме инквизиции и будет следить за непосредственными их врагами. Они также договорились, что он будет сообщать Леоне, который вскоре должен был уехать в кипрскую цитадель Лимассол, все подробности, связанные с Аньес де Суарси.

Аньян вкратце рассказал рыцарю о визите доминиканца Анри Вьеви, уточнив, что он сумел предупредить лютниста Дени Лафоржа.

— Почему доминиканец так усердно его ищет, что ему даже пришлось обратиться за помощью к Дому инквизиции? Ведь Лафорж — не еретик. Впрочем, вы в этом уверены? — спросил Леоне.

— О да! Однако рекомендательное письмо было написано камерленго. Таким образом, можно сделать вывод, что Лафорж причастен к тому, что вот уже многие годы вызывает у нас беспокойство. Я не мог дожидаться вашего приезда в Алансон. Они успели бы его арестовать. Поэтому я посоветовал ему бежать, не задавая никаких вопросов.

— Вы правильно поступили, — одобрил Аньяна Леоне. — А монсеньор д’Отон?

— Он томится в камере. Впрочем, с ним почтительно обращаются. Жак дю Пилэ, сеньор инквизитор, которому поручено вести допрос, кажется мне человеком чести. Похоже, он пребывает в большом затруднении. Он во что бы то ни стало хочет узнать правду об обручальном кольце, так удачно найденном на месте преступления через два года. Однако он будет тянуть время. Процедура дает ему на это право. Если ему будет угодно, монсеньор д’Отон может провести остаток своей жизни в этом подземелье.

— Он выполняет порученные распоряжения, — сделал вывод Леоне. — Тем не менее я удивляюсь, почему для исполнения своих гнусных замыслов они не прибегли к помощи другого Флорена. Инквизитора, который без зазрения совести подтасовал бы доказательства и свидетельства.

— Пилэ не принадлежит к числу таких инквизиторов, в этом я могу поклясться. Он суровый, строгий, но не подлый человек.

— Значит, они ошиблись в своем выборе, а это служит очередным доказательством, что Бог на нашей стороне.

— Не сомневаюсь. Я думаю, что выбор пал на Пилэ, поскольку он приходится кузеном монсеньору Эвре, сводному брату короля, — добавил Аньян. — Приказ предстать перед судом монсеньор д’Отон получил от самого короля, которому хотелось бы снискать милость Климента V. Таким образом, епископ Эвре мог надеяться, что Жак дю Пилэ, непосредственно подчиняющийся ему, окажет услугу своему кузену, проявив чрезвычайную строгость к графу д’Отону, более того, не побоявшись сфальсифицировать доказательства.

— Полагаю, вы правы, — согласился рыцарь. — Аньян, я по-прежнему очень боюсь за жизнь мадам д’Отон. Бенедетти мог поручить отравить графиню только надежному сообщнику из своего ближайшего окружения. Мне надо добраться до него и уничтожить. Это, разумеется, не станет окончанием войны, ибо вскоре Бенедетти найдет нового сообщника. Но, во всяком случае, мы получим передышку.

— Вы полагаете, что этот сообщник находится в Алансоне?

— Не знаю. Так или иначе, в округе не так уж много больших городов, где можно затеряться, завербовать подручных и разработать стратагемы.

— Алансон и Шартр. Было бы неразумно укрываться в Отон-дю-Перш. Мортань не подходит, поскольку это маленький город. Незнакомца там быстро заметят. Я займусь Алансоном, Франсуа.

— А я Шартром. До скорого свидания, друг мой.

— Если так Богу будет угодно.

Удушающая тишина. Холодный скупой свет зимнего вечера. Едкий запах, исходящий от длинных свечей. Эхо шагов.

Франческо де Леоне шел вперед по бесконечной галерее церкви. Черный плащ с широким белым крестом, восемь концов которого были соединены попарно, хлопал о кожаные сапоги.

Он пытался догнать силуэт. Тот двигался молча, и его выдавало только легкое шуршание ткани из плотного шелка. Женский силуэт, женщина, которая скрывалась от него. Силуэт почти такой же высокий, как он сам. Отблески пламени свечей переливались на ее волнистых волосах. На длинных волосах, спадавших по спине до самых икр и сливавшихся с шелковым платьем женщины. На длинных белокурых волосах с медным или медовым отливом. Внезапная резкая боль вызвала у него одышку. От ледяного холода стыли губы.

Он попытался вытереть лоб, покрытый потом, застилавшим ему глаза, но лишь оцарапал его своей латной рукавицей. Почему он ее надел? Готовился ли он к битве?

Постепенно его глаза привыкли к полумраку. Через купол в церковь проникал слабый свет, сливаясь с мерцающими огоньками свечей. Это позволяло Леоне всматриваться в окружавшую его тень, смутно различать контуры пилястров, очертания стен. Что это за церковь? Какая разница! Это была небольшая церковь, но все же он мерил ее шагами несколько часов подряд.

Он неторопливо преследовал эту женщину. Почему? Она не убегала, лишь только не позволяла расстоянию, разделявшему их, сокращаться. Она всегда шла впереди на несколько ша-гов и, казалось, предвосхищала его движения: когда она шла по внешней галерее, он следовал за ней по внутренней.

Он застыл неподвижно. Один шаг, один-единственный, и она тоже остановилась. До него долетало спокойное дыхание, дыхание женщины. Он пошел вперед, и тут же раздалось второе эхо.

Франческо де Леоне медленно положил руку на головку эфеса своего меча. И вдруг его охватила такая опустошающая нежность, что на его глаза навернулись слезы. Он недоверчиво смотрел на то, как его рука сжимает металлический шар. Как же он постарел... Под кожей, изборожденной морщинами, проступали широкие вены.

И тут он почувствовал чужеродное присутствие. Присутствие крови и убийства. Безжалостное присутствие. Женщина остановилась. Неужели она заметила враждебную тень? Раздался шепот: «Защищайтесь, рыцарь, во имя любви к всемогущему Богу». Бледная женская рука прикоснулась к рукаву его блио, заставив Леоне вздрогнуть от почти невыносимого наслаждения. Вторая рука на мгновение исчезла в складках ее платья и тут же появилась, сжимая короткий меч, излучавший серебристый свет. Он не заметил, что она была вооружена. Леоне прошептал: «Моя жизнь в вашем распоряжении, мадам», и медленно повернулся к ней. Желтый шелк обтягивал ее живот. Женщина была беременна. И готова к бою, чтобы защитить ребенка, которого носила под сердцем. Злобные привидения хотели уничтожить именно этого ребенка. Взгляд Леоне упал на треугольное лицо, на сине-зеленые глаза, взглядывавшие в неприветливую темноту. Это лицо было ему знакомо. Он хорошо знал его, но не мог точно сказать, где видел его.

Короткий меч взметнулся вверх. Он был направлен на восток, в сторону одного из приделов, окружавших неф. Раздался спокойный шепот:

— Уничтожить надо женщину. Это она отдает приказы. Однако она почти забыла, что действует на стороне зла.

Леоне почувствовал сомнения и нахмурил брови. Он медленно двинулся к маленькой часовне. Пламя свечей немного рассеивало темноту. Перед статуей безмятежной Пресвятой Девы, показывавшей миру божественного младенца, на коленях стояла женщина. Такая красивая, такая умиротворенная женщина, что она казалась средоточием бесконечной любви. Она не торопясь встала и, улыбаясь, протянула к нему свои руки. Она уже открыла рот, собираясь сказать, что он здесь желанный гость, как вдруг поток темно-красной крови обагрил ее подбородок и медленно потек по белому платью.

Леоне открыл глаза. Он едва узнал комнатку над конюшнями, служившую ему временным прибежищем, и с трудом сел на постели. Странно. Обычно этот упорно повторяющийся сон потрясал его так сильно, что он покрывался потом. Сердце бешено стучало, кровь пульсировала в жилах. Но сегодня ничего подобного не было. Его охватило необъяснимое спокойствие. Спокойствие, предшествующее сражению, когда все уже сказано, когда ничто не в состоянии изменить будущее.

Белокурая женщина с изумрудными глазами. Женщина, напоминавшая ангела. Падшего ангела. В памяти Леоне возникло ее прелестное лицо.

Из упорного предчувствия сон превратился в страстное послание.

Обнаженный до пояса Леоне умылся холодной водой. Он окончательно стряхнул с себя остатки сна. Позвав слугу, он приказал оседлать для него коня и приготовить еду на два дня.

Аньес читала в библиотеке. Она твердо держала свое слово и позволяла себе только гулять по парку.

— Мадам, одно очень срочное дело привлекло мое внимание. Я должен ехать в Шартр. Мне придется провести там несколько дней.

Аньес согласно кивнула головой.

— Если позволите, во время моего отсутствия Монж де Брине поживет в вашем замке.

Заинтригованная Аньес возразила:

— Рыцарь, я уже не ребенок, которого надо водить за руку.

— Они тоже не дети, мадам.

— Разумеется. Я должна поехать в Суарси, чтобы навестить моих людей, мсье. Я дала вам слово, что не стану выходить за стены замка. Но сейчас я прошу вас позволить мне посетить мануарий.

— Хорошо. Я разрешаю вам. Однако вы должны обещать мне, что ваша поездка ограничится только посещением ману-ария. К тому же вас будут сопровождать два жандарма графа.

— Обещаю вам. Клянусь честью.

На кухне Леоне быстро съел кусок сыра и ломоть хлеба, сдобренного жиром, затем сразу же вскочил в седло.

Падший ангел жил в Шартре. Он это почувствовал прежде, чем понял, что речь шла о женщине. Теперь он был в этом уверен. Не думать о ней как о женщине, поскольку он должен ее убить.

Во время всей скачки Леоне не отпускала смутная тревога. Он допустил грубейшую ошибку, позволив Аньес поехать в Суарси. Дороги были полны опасностей, даже если путешественника сопровождала вооруженная охрана. Разумеется, дама будет яростно сопротивляться, но что она сможет поделать с пятью-шестью разбойниками или их подручными? Конечно, жандармы станут защищать Аньес. К тому же никто не узнает, что она поедет в мануарий.

Неожиданно Леоне охватило желание вновь увидеть Клэре, пережить, пусть даже на несколько мгновений, момент абсолютного счастья, которое он испытал, когда нашел непонятный манускрипт. Его путь лежал недалеко от женского аббатства. Не раздумывая больше ни секунды, он повернул лошадь в его сторону.

Леоне спешился возле главных ворот Клэре незадолго до девятого часа. Его захлестнули воспоминания о прекрасной улыбке его тетушки и приемной матери, Элевсии де Бофор, бывшей матери-аббатисы, отравленной в этих стенах.

Изящная Элевсия, которая заливалась молодым смехом, когда, наступив на подол платья, с трудом удерживалась на ногах, обучая его премудростям игры в соул. Порой летними вечерами она показывала тонким пальцем на самую яркую звезду и говорила, закрыв глаза, полные печали и ласки:

— Пожелайте доброй ночи вашей матери, мой милый.

— А эта звезда и есть мадам моя мать?

— Разумеется, это моя сестра, моя Клэр, самая яркая из всех.

Элевсия умерла жуткой смертью в этом аббатстве, в котором она мечтала обрести покой. Леоне боролся с ненавистью, постепенно охватывавшей его. Элевсия де Бофор не потерпела бы этого.

Прижавшись лбом к потаенному окошку, Леоне долго убеждал привратницу-мирянку в непорочности своих помыслов и принадлежности к ордену госпитальеров

— А где же ваш восьмиконечный крест?¹²⁸ — спросила недоверчивая привратница.

— Я путешествую инкогнито. Так решил мой орден. Прошу вас, нельзя ли мне переговорить с вашей новой аббатисой? — повторил рыцарь в двадцатый раз.

Привратница внимательно рассматривала его через решетку.

— Если бы не ваша правильная речь и походные сапоги, я приняла бы вас за нищего!

Стараясь не выдать своего отчаяния, Франческо де Леоне продолжал настаивать любезным тоном:

— Можете ли вы позвать вашу сестру-больничную, Анне-лету Бопре? Она хорошо меня знает и сумеет развеять ваши сомнения.

— Нашу матушку?

— Аннелета?

— Ну да. Это наша матушка, слава Богу. Вот уж кого Он по праву взял под свое покровительство. Это ангел во плоти, нежный и сострадательный ко всем нам. Ангел, говорю я вам.

Столь лестный портрет вызвал у Леоне раздражение, которое ему с трудом удалось побороть. Он засомневался в том, что речь идет о той самой Аннелете Бопре, которую он так хорошо знал.

— Не будете ли вы так любезны известить ее о моем приезде? Прошу вас.

Привратница-мирянка прищурила глаза и поджала губы.

— Что ж... постараюсь.

Она с яростью захлопнула окошко, показывая тем самым, что разговор окончен.

Не прошло и трех минут, как калитка распахнулась словно от шквала ураганного ветра. Крупная женщина бросилась, словно молния, навстречу рыцарю:

— Боже милосердный, святая матерь Божья... Ах... какая радость... какое счастье... Рыцарь, ах... рыцарь...

Столь бурное выражение радости вызвало у Леоне улыбку.

— Матушка, я тоже счастлив, что наконец вижу вас. По правде говоря, я часто думал о вас... Мне не хватало вас. Я даже не мог надеяться, что вас выберут аббатисой Клэре.

— О! — зарделась от гордости бывшая сестра-больнич-ная. — Я совсем не заслуживаю такой чести. Но проходите, проходите же! А то мы торчим у ворот, как два столба! Вскоре наша славная Элизабо принесет вам в кабинет легкий завтрак и бодрящий напиток.

Леоне шел за Аннелетой по бесконечным коридорам. Под сводами, такими высокими, что они терялись в полумраке, раздавалось эхо их шагов. Струйки пара, вырывавшиеся у них изо рта, перемешиваясь, взлетали ввысь. Франческо де Леоне невольно остановился перед просторным рабочим кабинетом, в котором он часто навещал свою тетушку. Ан-нелета грустно улыбнулась.

— Я понимаю, что вы сейчас чувствуете. Я сама... Мне так хорошо в этом кабинете. Он успокаивает и поддерживает меня. Я провожу здесь целый день и добрую часть ночи в дружеском обществе. И все же мне кажется, что я занимаю не свое место.

— Это место подходит вам как никому другому, матушка. Говорю вам это от чистого сердца. Чудесная Элевсия любила вас не только как одну из своих дочерей, но и как друга.

Аннелета обошла массивный рабочий стол и, глядя куда-то вдаль, проговорила:

— Я всегда была преисполнена глупого тщеславия и считала себя сильнее других. Но должна вам признаться: мне так не хватает вашей тетушки!

Аннелета лихорадочно искала предлог, чтобы сменить тему, делавшую ее такой уязвимой. Она взяла в руки стопку бумаг, вздохнула и вспылила:

— Эти бумаги, листы, картулярии, регистрационные книги... Они никогда не заканчиваются! Это может свести сума самую прилежную из женщин! А потом, у меня ухудшается зрение. Мне приходится писать, вытянув руку и откинувшись всем телом назад. Наш епископ пообещал привезти мне из своей следующей поездки в Италию очки¹²⁹. Я стану похожей на несчастную калеку!¹³⁰

— Вы говорите об этом откровенно, хотя другие тщательно скрывают свой недуг. Вы быстро привыкнете к очкам. К сожалению, рано или поздно этот предмет становится необходимым для всех нас, — утешил Леоне Аннелету.

— В самом деле, у всех стариков зрение постепенно слабеет. Зачем же они утверждают, будто видят так же хорошо, как дети? Что они еще очень молоды?

Странная улыбка, до сих пор незнакомая Леоне, озарила суровое лицо, которое он некогда находил неприятным. Ан-нелета прошептала:

— Как я рада, что вы приехали... Это подарок небес. Впрочем, я не сомневаюсь, что вас зовет долг и вы недолго пробудете у нас.

— Матушка, когда наши поиски завершатся, я приеду к вам надолго.

— Завершатся ли они когда-нибудь? — возразила Аннеле-та, но в ее голосе не было ни малейшей горечи.

— Возможно, не при нашей жизни. Одному Богу это известно, и я вверяю себя Ему.

— Аминь.

Молодая недельная монахиня¹³¹, работающая на кухне, постучала в дверь.

— Войдите! — зычным голосом крикнула Аннелета.

Девушка робко вошла в кабинет и положила поднос на пол,

рядом с креслом, где сидел Леоне. Затем она уточнила:

— Матушка, наша славная трапезница Элизабо Феррон просит сообщить ей, не поскупилась ли она на угощение для вашего гостя. Тогда я принесу второй поднос.

Леоне опустил глаза. Вероятно, в своем мирском прошлом Элизабо не раз кормила голодных мужчин. Пять толстых кусков хлеба, обильно смазанных жиром, с филе копченой форели. Огромный кусок овечьего сыра служил второй переменой. На десерт же Элизабо приготовила сухофрукты в вине.

— Черт возьми! — воскликнул Леоне. — Да этого хватит на двух голодных мужчин.

Недельная монахиня выбежала из кабинета. Леоне, этот солдат, хорошо знавший, что такое голод, спросил:

— Позволите ли мне взять с собой то, что я не смогу съесть здесь?

— Разумеется. Сам Господь посылает нам пищу. Какое чудо делить с вами хлеб насущный! Расскажите мне, что позвало вас в дорогу.

— Удовольствие видеть вас...

Аннелета прервала рыцаря, ничуть не сомневаясь, что это был не просто куртуазный комплимент:

— Другие манускрипты, которые хранятся в тайной библиотеке? Те, которые вы не смогли увезти? Не беспокойтесь. Они под надежной охраной. И горе той, кто попытается сыграть со мной злую шутку!

Леоне рассмеялся. Энергия этой умной женщины, способной свернуть горы, несмотря на возраст, придала ему уверенности:

— Надо совсем лишиться ума, чтобы осмелиться на такой поступок, — согласился он. Посуровев, он начал тщательно подбирать слова: — Матушка... Вот уже многие годы мне снится один и тот же сон. Детали не так уж важны, но знайте: сон приобретает ясность и даже становится более жестоким...

Аннелета облокотилась о стол и, подавшись вперед, ловила каждое слово рыцаря.

— Прошлой ночью появился еще один персонаж, вышедший из погруженного во мрак придела церкви. Прежде я его никогда не видел во сне... Вы подумаете, что я теряю рассудок.. . Но я вбил себе в голову, что вы единственная, кто может помочь мне разгадать эту шараду. Ваш ум, ваша ученость...

Аннелета была готова заворковать от удовольствия. Она расценивала ум как высший Божий дар. Но взволнованный и вместе с тем серьезный тон Леоне заставил ее забыть об удовольствии, которое обычно доставляли ей подобные комплименты.

— Рыцарь... прошу прощения, сын мой, — никак не привыкну к этому обращению! — сны не обязательно сбываются. Некоторые сны — это всего лишь смешение мыслей и воспоминаний. Наш разум воспроизводит их так сумбурно, что мы едва понимаем, о чем идет речь. Однако слишком велико искушение видеть в них промысел Божий.

Рыцарь оценил научный подход Аннелеты, не признававшей суеверий, за которые цеплялось большинство людей.

— И все же некоторые сны сбываются, не так ли?

— Если верить серьезным свидетельствам, исходящим от людей, у которых есть голова на плечах и которые твердо стоят на земле, в крайне редких случаях сны могут быть вещими. Следует ли видеть в этом предостережение Господа, ведущего нас, или своего рода интуицию, высвобождающуюся по ночам от пут, которыми днем сковывает ее рассудок? И то и другое, несомненно, поскольку наша интуиция исходит от самого Господа.

— Ничуть не сомневаюсь, что мой сон вещий.

— И я вам безоговорочно верю.

— Итак, прошлой ночью во сне мне явилась женщина, вернее, чудовище.

— Вы ее знаете? Я хочу сказать, вы видели ее когда-нибудь?

— Нет, иначе я ее помнил бы. Она настолько красива, что перехватывает дыхание. Высокая, изящная, с великолепными волнистыми белокурыми волосами, плавно ниспадающими на плечи. Глаза похожи на горные озера, миндалевидные, цвета изумруда. Она вышла из придела, а когда хотела обратиться ко мне, поток темно-красной крови...

— Мадам де Нейра! — закричала Аннелета.

Аннелета резко встала и, ударив кулаком по дубовой столешнице, прорычала:

— Чудовище... Дьявол с лицом ангела, вышедший прямиком из ада. Уверяю вас, вы видели вещий сон! — Аннелету охватила паника. Она рухнула в кресло, обхватила голову руками и пролепетала: — Ах, Боже милосердный... Ах, Господи Иисусе... Храни нас, Пресвятая Дева!

Леоне тоже вскочил. Бросившись к столу, он, обезумевший от страха, прошептал:

— Матушка, матушка... Умоляю, объясните, что все это значит.

Аннелета приложила палец к губам, призывая Леоне к молчанию. Прошло несколько минут, когда, казалось, вокруг метались зловещие призраки.

Аннелета опустила руки, приоткрыла глаза и, глядя на Леоне, удивительно равнодушным тоном пустилась в объяснения:

— Вскоре после кончины вашей тетушки, вашей любимой приемной матери, нашей славной Элевсии была назначена другая аббатиса. Очаровательная, дружелюбная на вид. Она была такой ласковой с нами. Но меня не обманешь. И поэтому она предпочитала не связываться со мной. Это была приспешница — да что я говорю! — сообщница камерленго. Это она завербовала Жанну д’Амблен, сделав ее исполнительницей своих подлых дел. А когда Жанна стала ей не нужна, она ее отравила. Знаете, она даже мне угрожала, надеясь получить манускрипты. Но мужественная Эскив д’Эстувиль уже вынесла их из аббатства. Должна признать, мадам де Нейра умела проигрывать. Она как можно скорее покинула аббатство, даже не отомстив мне, поскольку стремилась во что бы то ни стало избежать встречи со мной. Мне не хватает слов, чтобы охарактеризовать ее. Когда я назвала ее «дьяволом с лицом ангела, вышедшим прямиком из ада», я использовала простое и довольно часто употребляемое сравнение. На самом деле все гораздо сложнее. Мадам де Нейра вовсе не одержимая. Как ни странно, но в отличие от Жанны д’Амблен и Бланш де Блино, она не пылала лютой ненавистью. Скорее... Конечно, вы изумитесь, услышав эти слова, сказанные об убийце, но они единственные, которые приходят мне на ум: мадам де Нейра была преисполнена бодрой и несгибаемой решимости.

Тревога целиком захватила Леоне, когда он покидал аббатство. Зло неумолимо приближалось. Аньес д’Отон решила отправиться в Суарси, пообещав взять с собой двух туповатых жандармов, которым было не под силу тягаться с бестией с изумрудными глазами. Многие годы эта женщина действовала в тени, за плотным занавесом. Она была виновна в смерти нескольких монахинь и его любимой тетушки Элевсии. Ей удалось стать аббатисой, и весь этот маскарад она устроила, чтобы завладеть манускриптами и передать их камерленго. Она без колебаний обратилась за помощью к ведьме, чтобы отравить мадам д’Отон, оставшись при этом в тени. Одним словом, речь шла о самом таинственном и наиболее опасном враге, с которым Леоне когда-либо приходилось встречаться. Лишь счастливая случайность и дружеское отношение к Аннелете позволили Леоне напасть на его след. И сон. Господь хранил их.

Защитить Аньес. В какое-то мгновение он уже решил ехать в Шартр. Нет, он не мог так поступить. Надо как можно скорее вырвать зло с корнем, выкорчевать его так, что ему понадобится целая вечность, чтобы вновь возродиться. Ибо зло всегда возрождается. Выиграть время. Надо выиграть время, чтобы спасти Аньес. Надо раздавить гадину.

Уже наступала ночь, когда Франческо де Леоне добрался до толстых квадратных башен мануария. Спускалась сырая прохлада. Сквозь кожаные занавеси, закрывавшие узкие окна просторного общего зала, просвечивали отблески огня факелов. Это было единственным признаком, что в мануарии еще не легли спать.

Леоне спешился и привязал свою лошадь к одному из колец, вделанных в стену служебных помещений.

— Стой, моя хорошая, — прошептал он на ухо лошади. — Мы переночуем здесь. Было бы неразумно продолжать путь. Тебя вымоют и накормят.

Леоне пришлось долго колотить кулаком в массивную деревянную дверь, прежде чем он услышал недоверчивый голос:

— Кто там в этот недобрый для христиан час?

— Рыцарь-госпитальер Франческо де Леоне, Аделина. Я был гостем вашей госпожи и прошу приютить меня на ночь. Меня и мою лошадь.

Раздался лязг тяжелого железного засова, запиравшего дверь.

В дверном проеме появилась Аделина. Присев в реверансе, она одной рукой придерживала тяжелую дверь, а второй пыталась поправить шапочку, и поэтому чуть не упала.

— Ах... И вправду это вы, рыцарь, Боже милосердный, а наша добрая дама нас не предупредила... Что же я могу предложить вам?

— Густая похлебка и кусок хлеба станут для меня настоящим пиршеством, моя славная Аделина. Я недавно ел. Не займется ли Жильбер моей лошадью? А потом мне надо с ним поговорить.

— У меня остался гороховый суп со свиным салом и прочей всякой всячиной. Честное слово, он очень сытный. Простодушный небось уже храпит. Он спит как сурок, поверьте мне. Я поставлю горшок на очаг и разбужу его.

Наконец Аделина распахнула тяжелую дверь и впустила рыцаря в дом. Затем она убежала на кухню, оставив Леоне в зловещем просторном зале со стенами, почерневшими от копоти факелов. На госпитальера нахлынула волна воспоминаний. Здесь Аньес вышла из себя, заставив его ответить на все вопросы. Здесь она почти угрожала ему, в страхе за Клемана, ее родного сына. Здесь она призналась, глядя куда-то вдаль, что ее дети были зачаты от других мужчин, поскольку ее супруг был бесплоден. Она унижала себя, называла себя шлюхой. А ведь она была самой великолепной, самой лучезарной женщиной из всех, которых он когда-либо встречал.

Вошла Аделина. Из кухни она принесла дрова и хворост.

— Положите все это на пол, Аделина. Я сам разожгу огонь. Разбудите Жильбера, прошу вас. Моя лошадь устала. Ее мышцы разгорячились от скачки. Я боюсь, что она простудится.

Угловатая девушка бросилась исполнять просьбу Леоне.

Рыцарь разжег огонь, потом тяжело опустился на массивный сундук, стоявший возле камина.

Столько лет, столько шагов наугад, столько беспокойных ночей, столько разочарований, но он наконец близок к цели. Леоне не сомневался в этом. Теперь осталось лишь открыть потайную дверь. Ту самую, за которой скрывался Свет.

— Наш рыцарь, друг нашей доброй феи! — прогремел Жильбер Простодушный, сжимая в руках шапку.

Немного заспанный, с взлохмаченными волосами, но радостный, Жильбер переминался с ноги на ногу, стоя в дверях просторного зала. Леоне встал и сделал несколько шагов ему навстречу.

— Входи, славный Жильбер, и закрой дверь. Ночь выдалась холодной.

Жильбер не заставил себя просить дважды. Он легко захлопнул тяжелую дверь.

— Я поставил в стойло ведро со свежей водой и дал вашей лошади овса. Ночь для нее будет доброй.

— Спасибо, Жильбер. Я уеду завтра на рассвете. Оседлай ее заранее. А теперь подойди ближе. Мне нужно объяснить тебе кое-что. Это очень серьезно, — медленно и мягко сказал Леоне, так, как обращалась к Простодушному Аньес.

— Да, да...

Жильбер, нахмурив лоб от напряжения, подошел к рыцарю.

— Речь идет о доброй фее, нашей даме.

На лице грубоватого, но славного Жильбера отразилась тревога.

— Что такое? — угрожающее спросил он.

Леоне подумал, что гигант чувствовал эмоции других, даже когда те тщательно скрывали их. Рыцарь, стараясь не разжигать тревоги Жильбера, полагая, что тот может стать опасным при одной мысли, что его фее грозит беда, продолжал:

— Некоторые подлецы не любят добрых фей. Так устроен мир...

— Мерзавцы, негодяи! Я воткну им головы в их же задницы! — воскликнул Жильбер, потрясая кулаками, способными свернуть шею лошади.

— Успокойся, Жильбер! Ради нашей дамы, ради ее счастья.

Эти слова произвели магическое действие. Лицо гиганта

приобрело обычный вид, а губы растянулись в восторженной улыбке. Он пробормотал:

— Да, да... Она спасла меня. Моя фея. Я тогда был совсем маленьким. Они хотели бросить меня в зловонную канаву вместе с гниющими трупами. Они не посмели. Она надрала им уши. Мне было холодно. Она накормила меня. Моя фея. Она защитила меня.

Леоне понял, что крестьяне попытались отправить лишний рот в лучший из миров, но дама де Суарси не позволила им погубить дурачка Жильбера. А ведь тогда она была совсем юной. Леоне протяжно вздохнул, пытаясь совладать с охватившей его нежностью.

— Она великолепная женщина.

— Да, — согласился Жильбер, кивая головой.

— Слушай меня внимательно, славный Жильбер. Я должен уехать и не смогу защитить ее от этих мерзавцев и негодяев. Ты меня понимаешь?

-Да.

— Твоя фея скоро приедет в Суарси и проведет здесь несколько дней.

— А... Господи Иисусе! — обрадовался Жильбер Простодушный, захлопав в ладоши.

— Ее будут сопровождать два жандарма, но я все равно беспокоюсь. Нашей даме противостоят могущественные демоны.

— Я не боюсь демонов! Нашу даму хранят милосердный Иисус и Жильбер! — прорычал гигант.

— Они очень хитрые. Я хочу, чтобы ты защитил нашу фею. Ты должен неустанно следить за ней. Ты меня понял? Если ты заподозришь, что затевается что-то дурное, немедленно пошли одного из слуг к бальи в Отон-дю-Перш.

— Да, да... Я оседлаю лошадь, и он вихрем помчится. А затем бальи отрубит головы этим мерзавцам.

— Правильно. Возможно, среди них будет женщина. Очень красивая, белокурая, с зелеными глазами. Она выглядит как добрая фея, но на самом деле она демон. Самый худший из всех.

Жильбер крепко сцепил руки и прорычал сквозь зубы:

— Я раздавлю ее как гадюку. Она не причинит зла моей фее.

— Ты не сможешь этого сделать. Она дворянка. Ты не имеешь права поднять на нее руку. Иначе они замучают тебя до

смерти, и наша добрая фея опечалится. Сильно опечалится. Ведь ты же не хочешь, чтобы она плакала?

Но Жильбер уже забыл о пытках, которым его подвергнут, если он поднимет руку на «подлого демона». Он запомнил лишь главное для себя, а главное было связано с его дамой. Он нахмурился, думая о том горе, которое мог бы ей причинить, и простонал:

— О-о-о... нет... Моя фея не должна грустить.

Леоне отказывался даже думать, какая участь ждет этого гиганта, так и оставшегося ребенком, если тот убьет сообщницу Гонория Бенедетти.

— Поклянись перед Богом, что ты будешь только защищать свою фею и собственноручно не причинишь зла этому прелестному чудовищу. Ты знаешь, что тебя ждет, если ты нарушишь клятву, данную Господу.

— О да! Моя фея объяснила мне это.

Вдруг Жильбер занервничал. Размахивая руками, как разъяренный гусак, он, захлебываясь слюной, забормотал:

— Огонь... гореть вечным пламенем... Плохо, очень плохо! И я больше никогда не увижу свою фею, поскольку не попаду в рай.

Леоне понял, что было главным по мнению Жильбера Простодушного: его фея. Надо было убедить Жильбера. Запугать его тем, что было для него дороже всей жизни и даже перспективы оказаться в аду.

— Правильно. Ты больше никогда не увидишь свою фею. Итак, если ты заметишь эту женщину, просто помешай ей приблизиться к нашей фее. Держи ее на расстоянии одного туаза, не меньше. Она отравительница. Она знает чудовищные тайны. И немедленно поставь в известность бальи. Ты меня понял?

В ответ Жильбер кивнул головой. Жильбер Простодушный, погрузившись в грустные мысли, вышел, не сказав ни слова. Да и не было таких слов, которые могли бы выразить внезапно образовавшуюся в нем пустоту. Ни одного слова, способного выразить его ужас и неожиданно возникшую ненависть. Жестокую, безграничную ненависть. Впервые после исчезновения Клемана Жильбер пожалел, что мальчика нет рядом с ним. Клеман лучше понял бы, нашел бы правильное решение. Этой ночью Жильбер будет спать с лошадьми, чтобы их запах придал ему сил. И во сне к нему непременно явится ангел. Ангел подскажет, как защитить добрую фею. Жильбер в этом не сомневался. Разве добрая фея с улыбкой на губах не сказала ему однажды, ласково гладя по волосам: «Ангелы любят простодушных. Они им помогают немного отдохнуть».

Жильбер ненадолго забылся лихорадочным сном. Он видел смутные тревожные кошмары, слишком сложные, чтобы он мог найти им объяснение. В то же время его не покидала настойчивая мысль. Он должен был найти способ, как уберечь добрую фею от гадюки, не взяв на свою душу грех, который навсегда закроет перед ним врата рая. Жильбер был готов на все, но только не на разлуку со своей феей на этом и на том свете. Перспектива казалась ему такой безвыходной, такой ужасной, что он расплакался, коря себя за свой неповоротливый ум. Рассердившись на собственное бессилие, он принялся бить себя кулаками по ногам и рукам. Он заслужил подобное наказание. И даже более серьезное. Он долго плакал. Слезы ручьем текли по его лицу, но он даже не вытирал их. Обезумев от усталости и паники, он наконец заснул под мерное дыхание першеронов.

И ангел явился ему.

Хутор Лож, окрестности Отон-дю-Перш, Перш, октябрь 1306 года

Жозеф из Болоньи бросил суму, в которую собирал лекарственные травы, на утоптанный земляной пол хижины и нежно позвал:

— Полина!

Тут же послышался звук легких шагов по лестнице, ведущей в спальню. Совсем юная девушка с белокурыми волосами бросилась ему навстречу:

— Как я рада вновь вас видеть! Однако я немного ревную! До ее приезда вы не так часто меня навещали!

Жозеф улыбнулся, покачав головой. Показав на суму, он сказал:

— Я принес немного еды. Она вкусная.

— Вы не должны так поступать, — проворчала она, как обычно. — Ведь вы воруете еду у графа и графини, а они добрые господа, разве нет?

— Ничего я не ворую, — защищался мессир Жозеф. — Это остатки пищи, которую каждое утро Ронан раздает бедным. В конце концов, вы тоже не богатая. Конечно, это трефная¹³² пища... Но у нас нет другого выбора. Конечно, несоблюдение кашрута¹³³ показывает, что мы всего лишь слабые грешники, которые смешивают то, что нельзя смешивать. Однако строгое соблюдение наших законов привело бы нас на костер, что вовсе не понравилось бы Богу.

Полина опустила глаза. Она колебалась.

— Порой я спрашиваю себя, почему Он так долго испыты- вает нас. Только не говорите, что я богохульница. Ум — это дар И¹, и не воспользоваться им было бы грешным делом.

— Не знаю, моя славная Сара... Полина, — поправил себя Жозеф.

Молодая женщина пристально смотрела на старика своими трогательными глазами.

Начиная с VI века евреи постоянно подвергались издевательствам, дискриминации и гонениям. Исключением стал период правления Людовика I Благочестивого, взявшего евреев под свою защиту. Наступило временное затишье. Но длилось оно недолго. Филипп Август, воспользовавшись народной злобой, изгнал евреев, конфисковал их имущество и аннулировал кредиты всех заемщиков, в число которых входило и Французское королевство. Хорошенькое дельце! Филипп Красивый пошел по стопам своего славного предка и несколько месяцев назад¹³⁴ издал ордонанс, предписывающий всем евреям покинуть территорию Французского королевства, хотя многие сеньоры открыто возражали, поскольку у них не было никакого желания терять денежную манну, сыпавшуюся на них благодаря евреям. Некоторые из них, в том числе монсеньор д’Отон, были даже шокированы этой охотой на ведьм, усиливавшейся, когда задолженность королевства перед банкирами-евреями достигала астрономической суммы.

— Неужели они начнут травить нас как диких зверей?

— Безусловно, если узнают, что мы евреи.

— Она знает.

— Она ничего не скажет, даже под пытками. Не волнуйся. Мой господин обещал помочь мне уехать в Прованс или Неаполитанское королевство. Карл II Анжуйский, кузен Филиппа

Красивого, понял, какую выгоду он сможет извлечь благодаря нам. Если хищники подойдут слишком близко, я никогда не брошу тебя, Сара. Ты поедешь со мной. Артюс д’Отон — человек истинной чести. Он никогда не отказывается от данного слова, даже если ему приходится за это пострадать. Сейчас же нам необходимо жить под его покровительством и скрывать нашу веру. Пока это служит нам лучшей защитой. Где твоя юная сестра Адель?

— Она в курятнике.

— Пойду к ней.

Она смотрела ему вслед, на его спину, которую годы так и не сумели согнуть. Она вспоминала, хотя и ненавидела воспоминания. Но, несмотря на все ее усилия, ужас одного далекого вечера и агония последовавших за ним месяцев навсегда врезались в ее разум и плоть.

Она возвращалась домой, на улицу, куда переселили всех евреев, чтобы за ними было легче следить. В глубине души Сара не считала эту меру постыдной. Теперь они жили все вместе, и соседство соплеменников внушало ей спокойствие. Но только не в тот вечер. Она шла быстрым шагом, ведь уже спускались сумерки, и это немного беспокоило ее. В этот момент они вышли из таверны и захохотали, увидев ее накидку. Прыская от смеха, они пошли за ней следом. Она ускорила шаг. Но они были настолько пьяны, что их неуместная веселость уступила место непристойной злости. Один из них сорвал с нее накидку, другой с такой силой толкнул, что она чуть не упала в канаву. Только не бежать. Иначе они пустятся за ней в погоню. Как можно скорее добраться до Еврейской улицы. Редкие прохожие наблюдали за происходящим, но не осмеливались вмешиваться. За спиной Сары раздался пьяный голос:

— Ну, прекрасная нищенка! Похоже, вы не любите христианских нежностей? Вы ошибаетесь. Мы умеем обращаться с дамами!

— Только за одним исключением: это не дама, это еврейка.

— Говорят, они смазливые и горячие, — подхватил третий фривольный голос.

Мод их похотливыми шуточками скрывалась ненависть. Сара явственно чувствовала эту ненависть, надвигавшуюся на нее, словно массивная стена.

А потом был кошмар. Они затащили ее на задний двор небольшого дома и бросили под дверь. Она кричала во весь голос. На нее обрушились оплеухи и удары кулаков. Они, безумно хохоча, по очереди изнасиловали ее. На одном из окон дома опустилась кожаная занавесь. Жилец досыта насладился зрелищем. Она замолчала. Прошла целая вечность после их ухода. Сара, сидя на плитах двора, наконец разрыдалась. Из дома вышла пожилая женщина. Вздохнув, она сказала:

— Слезы горю не помогут, девочка. Поверь мне. В конце концов, они тебя не убили. Вставай! Иди за мной. Я приготовлю тебе лохань, чтобы ты смогла вымыться. Хорошенько подмойся. Возможно, тогда ты не понесешь.

Но этого избежать не удалось. С непокрытой головой она вернулась на Еврейскую улицу. И вновь на ее щеки обрушились оплеухи. Сара смирилась с тем, что ее третировали, проклинали. Она ничего не могла поделать. Когда она поняла, что забеременела, у нее возникло такое чувство, будто ее изнасиловали вновь. Мысль о том, что она родит ребенка от солдафона, обесчестившего ее, вызывала у Сары такое сильное отвращение, что самоубийство казалось ей более приемлемым решением. Злоба, которую она испытывала к будущему ребенку, внушала ей ужас. Свою единственную надежду на спасение она связывала с Жозефом из Болоньи, врачом, которому не было равных, гуманистом, философом. Их община хранила о нем самые добрые воспоминания. Он мог ее спасти, хотя женским чревом занимались только женщины. Узнав, что Жозеф часто посещает богатую библиотеку Сорбонны¹³⁵, Сара сразу же бросилась туда. Отойдя достаточно далеко от Еврейской улицы, она сняла накидку и спрятала ее в небольшой мешок. Стоя на улице под моросящим дождем, она ждала мессира Жозефа целый час. Узнав врача по описаниям людей, которые хорошо его знали, Сара бросилась навстречу, едва мессир Жозеф показался вверху лестницы.

Жозеф из Болоньи молча выслушал Сару, ни разу не перебив. Он только хмурил брови, когда душившая его ярость была готова вырваться наружу, превратившись в проклятья и грязные ругательства. Наконец он мягко, но решительно произнес:

— Я не могу сделать то, о чем ты просишь, девочка. Пусть даже речь идет о насилии. Я готов прервать беременность только в том случае, если матери грозит смерть. Но это не твой случай. Ты молодая, пышешь здоровьем.

— Я ненавижу этого ребенка, я не хочу его! Они навсегда обесчестили меня, мессир. Если все узнают, а через несколько недель я уже ничего не смогу скрыть...

— Это не твоя вина. Ты была одна, а их было трое пьяных солдат. Ты защищалась. А потом, если ты родишь этого ребенка, значит, ты сможешь зачать и других. В браке нет ничего более ужасного, чем бесплодие.

Ни слезинки. Старая женщина, которая позволила ей вымыться и привести в порядок одежду, была права. Слезами горю не поможешь. Она пристально посмотрела на врача и процедила сквозь зубы:

— Я вас ненавижу. Вы принуждаете меня родить порочного ребенка, терпеть его всю жизнь, хотя он уже мне омерзителен.

— Ты научишься его любить.

— Никогда. Я уеду из Парижа... Я найду... Есть женщины...

— Они хуже стервятников. Они так разворошат твои внутренности, что ты никогда не сможешь зачать, если, конечно, не умрешь через несколько дней от лихорадки.

— Ну и пусть. В обоих случаях этим я буду обязана вам. Я предпочитаю смерть унижению, бесчестию. Я все равно не переживу этого позора.

Жозеф внимательно смотрел на прелестное личико, на большие, еще детские голубые глаза, на решительно сжатые губы. Опасаясь, что Сара совершит безумный поступок, последствия которого сейчас не в состоянии оценить, он сказал:

— Тогда идем со мной. Я буду наблюдать за твоей беременностью. А если потом ты решишь избавиться от ребенка, я тебе помогу.

Так три года назад Сара, ставшая Полиной, поселилась в Перше, на хуторе Лож. Младенец — крошечная девочка — после своего появления на свет прожила лишь один короткий час. С тех пор Жозеф оберегал Полину, которая не захотела возвращаться на Еврейскую улицу, зная, какая судьба уготована ее соплеменникам. Когда мессир Жозеф попросил Полину приютить Адель и выдать ее за свою сестру, поскольку они действительно были похожи, она не стала задавать никаких вопросов и без колебаний согласилась.

Адель собирала яйца, когда Жозеф появился на пороге курятника. Он кашлянул. Адель обернулась, и счастливая улыбка озарила ее лицо.

— Мой учитель, какое счастье вас видеть! Чему сегодня вы будете нас учить? Астрономии, математическому искусству или греческой философии?

Жозеф смотрел на стройную юную девушку с медовыми волосами, ниспадавшими на плечи, с сине-зелеными глазами, слишком высокую для своего возраста. Боже, как она была на нее похожа... На Аньес де Суарси. Клеманс.

В сотый раз мессир Жозеф попытался убедитьее:

— Твое отсутствие доставляет ей страдания. Жестокие страдания. Ее гложет тревога. Почему ты не хочешь, чтобы я сказал ей, что ее любимая дочь скрывается в двух шагах от нее, что она жива и здорова?

Очаровательное личико омрачилось печалью.

— Она знает, что я жива и здорова. Она это чувствует, точно так же, как и я. Мы так тесно связаны. — Клеманс потупила взор и нежным тоном продолжила: — Мессир Жозеф, еще слишком рано. Ради нашей общей безопасности. Что касается графа д’Отона, он пока не должен знать, что я родная дочь его возлюбленной супруги.

— Я никогда не скажу ему об этом, даю тебе слово.

— Месяц назад в деревню приходили какие-то люди и расспрашивали о мальчике. Друзья или враги, не знаю. Если с моей любимой матерью что-то случится, со мной все будет кончено. Поймите меня правильно, мессир Жозеф. Я мечтаю только об одном: броситься к ней, оказаться в ее объятиях, говорить с ней, упиваться ее словами все дни напролет... Однако если мои враги, следуя обыкновенной логике, не спускают глаз с моей матери, они наверняка доберутся до Ложа, а она этого даже не заметит. Манускрипты спрятаны в надежном месте. Никому и в голову не придет искать их там. Но я боюсь приспешников камерленго. Они действуют так подло, так беззастенчиво, так жестоко... Разве можно быть уверенным, что они не вынудят меня признаться, где находится тайник?

На юном лице вновь заиграла улыбка.

— Как она поживает?

Настала очередь Жозефа отвести взгляд. Он не сомневался, что девушка прочтет в его глазах все, о чем он умолчал, чтобы избавить ее от бесконечных часов ужаса: о попытке отравить ее мать, о заключении графа в темницу.

— Если не считать того, что ей не хватает тебя, как воздуха, она пребывает в добром здравии и озаряет своим присутствием огромный замок так, что всем нам легко дышится. Когда я смогу сообщить ей счастливое известие? Ах, я уже так отчетливо вижу, как она радуется...

— Сомневаюсь, мессир Жозеф, — поправил врача голос, прерывавшийся от волнения.

Они одновременно обернулись. Перед ними, бледная как саван, стояла Аньес, дама де Суарси. Она закрывала ладонью рот, сдерживая крик, возможно, стон. К ее счастью примешивалась острая как лезвие боль. Аньес подняла брови, стараясь восстановить дыхание, подыскивая слова:

— Я шла за вами, мессир врач. Меня заинтриговали ваши частые прогулки по лесу, из которого вы возвращаетесь с пустой сумой.

Аньес смотрела на свою дочь. Не в состоянии сделать ни жеста, ни шага, она прошептала:

— Упивайся моими словами, дорогая. Упивайся мной до самого вечера. Да, ты права. Я больше не приду сюда и не увижу тебя до тех пор, пока наши враги не потерпят поражение. Они слишком неуловимые и грозные. Они намного опаснее, чем ты думаешь. Но я ношу тебя в себе, я помню все фразы, сказанные тобой, и повторяю их, пока не засну.

Клеманс бросилась к матери и крепко сжала ее в своих объятиях. Она долго плакала, прижавшись к обожаемой женщине, которой ей не хватало до боли, до головокружения.

Потрясенный Жозеф из Болоньи вдруг почувствовал несказанное облегчение и пошел к хижине Полины.

Лес Клэре, мануарий Суарси-ан-Перш, Перш, октябрь 1306 года

Жильбер ликовал. От полной торбы исходил тяжелый запах свежей земли. Его фея будет счастлива, будет гордиться им, когда увидит собранные крепкие боровики¹³⁶ со шляпками размером с ее ладонь. Аделина насушит их на зиму, развесив над кухонным камином. А потом она нафарширует грибами свинью, которую зарежут в декабре.

Довольный Жозеф перекинул тяжелую торбу через плечо и поспешил в мануарий. Вдруг, повинуясь инстинктивному чувству, он остановился и спрятался за могучий дуб. По опушке леса ехали два всадника, вернее, всадница и ее сопровождающий. Они проехали в двух туазах от Жильбера, даже не догадываясь о его присутствии. Обезумевший от страха Жильбер не мог сдвинуться с места. У него в голове вихрем носились мысли, но ему никак не удавалось сосредоточиться ни на одной из них.

Его добрая фея. Его добрая фея скоро вернется из От-Гра-вьера, куда она поехала, чтобы проследить за добычей руды. Жильбер со всех ног бросился к мануарию, словно за ним гнался дьявол.

От страха Жильбер Простодушный дрожал всем телом. Во рту у него пересохло. Она была там. Он видел ее, подлую ведьму с белокурыми волосами и зелеными глазами. Она бродила вокруг Су-арси в сопровождении разбойника с физиономией висельника, одного из тех наемников, которые в мирное время зарабатывали себе на жизнь, предлагая свои услуги заказчикам, не желавшим опускаться до подлых дел и испытывать угрызения совести.

К страху Жильбера примешивалось отчаяние. Он мог бы убить гадину, свернуть ее длинную тонкую шею своими ручищами. Это заняло бы всего лишь несколько секунд. В конце концов, она была не подлинным Божьим созданием, а подлой ведьмой. Но рыцарь был непреклонен: тогда Жильбер лишится места в раю рядом со своей доброй феей. А этот мужчина с бездонными глазами знал, о чем говорил, поскольку два года назад Аньес де Суарси поведала Жильберу, что тот был рыцарем Христовым. Сочетание этих двух слов показалось тогда Жильберу таким чудесным, что он, потрясенный до глубины души, навсегда запомнил его, хотя забыл о многих других вещах. Ангел, явившийся ему, когда он крепко спал между ног Розочки, тоже выражался предельно ясно. Жильбер не должен запятнать свои руки кровью. Он не должен убивать чудовище. Неужели это действительно был серафим? Жильбер не знал. На кого похожи ангелы? К тому же он не помнил его лица. Однако утром, проснувшись, Жильбер знал, что делать. Неужели его слабый ум самостоятельно принял решение? Конечно, нет. Только ангел мог его подсказать. Да, небесное создание в своей бесконечной доброте указало ему способ защитить добрую фею и тем самым сохранило для него место в раю рядом с ней.

Страх исчез. Жильбер прыснул от удовольствия, прикрыв рот широченной ладонью. Он направился в дровяной сарай, расстелил возле двери полотно и стал укладывать на него хворост и небольшие поленья. Потом он добавил несколько охапок сырой соломы и взвалил мешок на спину, посвистывая от удовольствия. Он хорошо знал свое дело.

— Эй, деревенщина! — закричала мадам де Нейра, въезжая в просторный двор мануария, ладонью защищая глаза от лучей заходящего солнца.

Жильбер, притворявшийся, будто осматривает копыта Розочки, вновь почувствовал страх. Но на этот раз к страху примешивалась жестокая, убийственная ярость. Он чуть не рассмеялся, подумав, какой сюрприз приготовил чудовищу. Страж мадам де Нейра недружелюбно посмотрел на Жильбера, когда тот подходил к саврасой кобыле его хозяйки, и прорычал:

— Держись на почтительном расстоянии, деревенщина, если не хочешь познакомиться с моим клинком.

— Э... Да что ты такое говоришь, человек? Я должен подойти ближе, чтобы послушать эту прекрасную даму! Какая муха тебя укусила, парень?

— Слабоумный, мадам, — сказал разбойник.

Впервые в жизни Жильбер радовался, что Бог наградил его физиономией дурачка и заплетающимся языком. Но Жильбер вовсе не был законченным идиотом, как думали эти двое. Добрая фея по мере возможности развивала его детский ум, хотя он так и не повзрослел.

Поколебавшись, Од выбрала мягкий тон.

— Я ищу мадам д’Отон, Аньес де Суарси, одну из моих лучших подруг. Я уже давно потеряла ее из виду. Не хочешь ли ты сказать мне, где она? Это было бы так любезно с твоей стороны.

— Да-а, да-а...

— Где она сейчас? — настаивала Од де Нейра медоточивым голосом, который она считала достойным самых высоких похвал.

— Там, там, — ответил Жильбер, показав рукой на поля, окружавшие мануарий.

— Ты можешь меня туда проводить? Я хочу обнять свою подругу.

Игла, пропитанная соком анчара, которую она заранее приготовила и спрятала в мешочек, висевший на поясе, сделает все остальное. Испокон веков туземцы Африки и Азии смазывали кончики стрел соком анчара, отправляясь на охоту за крупной дичью. Одной стрелой можно было убить буйвола.

Глубокая царапина, и прекрасная Аньес быстро отправится к праотцам. Пятнадцать минут агонии, и ее сердце перестанет биться. Грозный и удобный, в отличие от многих других, яд. Ведь чтобы убить, было достаточно нанести одну глубокую царапину.

— Конечно... Но сейчас моя дама занимается медовыми мухами. Она окуривает ульи, чтобы собрать их мед. Последний в этом году.

«Боже мой, какой ужас!» — подумала мадам де Нейра. Аньес так и не избавилась от манер вилланки. Черт возьми! Она же теперь была графиней д’Отон! Как она могла опуститься до столь презренной работы?

— Ну что же, мы поможем ей, — предложила Од де Нейра, старательно скрывая отвращение. — Проводи меня. А вы, — бросила она своему подручному, — подождете меня здесь.

Разбойник удивился, но не подал вида. За повиновение ему щедро заплатили. Од же ни за что на свете не хотела, чтобы свидетель убийства смог когда-либо причинить ей вред. Их будет только трое: Аньес, слабоумный слуга и она сама. Двое вернутся живыми. Да и кто поверит бреду идиота от рождения, если на то пошло? Тем более что он не поймет, почему умерла его госпожа.

Испытывая сладостное предвкушение, Од выпрямилась в седле. Она пустила кобылу шагом, следуя за Жильбером Простодушным, который что-то бормотал себе под нос. Од не поняла ни одного слова из его странного монолога. Впрочем, то, что он говорил, никого не интересовало. Надо было действовать молниеносно. Спешиться, растянуть губы в лучезарной улыбке, броситься к Аньес, крепко прижать ее к себе и вонзить иглу в плечо. Аньес не должна успеть понять, что они никогда не были знакомы. Од не имела права отступать. Несколько секунд промедления могли погубить ее столь блестящий план.

Густой дым окутывал рощу, расположенную в нескольких туазах от них. Од различила силуэт. Аньес.

Жильбер Простодушный шел впереди. Од со страхом отогнала от себя нервным жестом несколько надоедливых медовых мух, кружившихся вокруг нее. Слуга остановился и сказал:

— Дальше идти опасно. Они нервничают, потому что у них забирают мед. Я предупрежу нашу даму. Вам лучше спешиться. Я отведу лошадь немного назад. Иначе она испугается.

Жильбер схватил мадам де Нейра за талию и опустил на землю. Од даже не успела возмутиться. Потом он тщательно смахнул пыль с ее фиолетового платья из плотного шелка.

— Прекрати! Позови же, наконец, свою госпожу, мою подругу.

— Да-а, да-а...

Жильбер спокойно двинулся к плотной дымовой завесе и скоро скрылся в ней. Он заговорщически подмигнул чучелу, которое соорудил чуть раньше. Вдруг он стрелой помчался вперед и изо всех сил ударил сабо по улью. Улей упал. Жильбер помчался еще быстрей. Он бежал к пруду, собираясь в случае необходимости нырнуть в него с головой. Обезумевший рой вылетел из опрокинутого улья. Жужжание пчел напоминало раскаты грома. Наконец пчелы почувствовали главный запах — запах своего короля¹³⁷. Огромная туча, устремившаяся на защиту своего суверена, заволокла небо. Од видела, как она неумолимо приближается к ней. Она бросилась бежать, пытаясь разогнать руками десятки тысяч насекомых¹³⁸. Од кричала, как одержимая бесами. Пчелы сбились с пути. Не понимая поведения своего короля, они напали на Од. Мадам де Нейра упала. Через четверть часа она умерла от удушья. Ее ангельское лицо было обезображено отеками и укусами. В эти казавшиеся бесконечными минуты, когда она еще не потеряла сознание, в ее памяти всплывали чудовищные картины, а в ушах звучал голос ведьмы:

Вы умрете в жестоких муках и навсегда будете прокляты... Тот или та, кто покушается на мою жизнь, познает худшие страдания, нежели те, что терпят грешники в аду! Они дали слово и всегда держат его. Те самые, из преисподней!

Как ни странно, но единственным утешением Од, объятой ужасом из-за того, что она так и не сумела уравновесить чаши весов своей совести, служили воспоминания не об Анжелике, а о Гонории. И когда смерть вцепилась ей в горло, когда ей стало не хватать воздуха, Од молилась только за него.

Жильбер долго мыл руки, очищая их от земли. Он корил себя за злую шутку, которую сыграл со своими крылатыми друзьями. Но они поймут и простят его. Он окуривал улья, чтобы найти короля. Затем он раздавил его, зажав между двумя камнями, и тщательно собрал выделившуюся жидкость¹³⁹, которой затем пропитал платье злой ведьмы, делая вид, будто стряхивает с него пыль. Почувствовав сладостное облегчение, Жильбер рассмеялся. Он сдержал слово, данное рыцарю, и не обагрил свои руки кровью. Он не убивал ведьму. За него это сделали пчелы. В конце концов, если бы злая фея не размахивала руками, не визжала бы как свинья, которую режут, маленькие медовые мухи не стали бы ее жалить. Но тут Жильбер заволновался: не лишил ли он их места в раю? Быстрее, надо возвращаться в мануарий. Его добрая дама должна вот-вот приехать. Радость от предвкушения скорой встречи вытеснила тревогу о судьбе пчел.

Леоне, лежа в своей комнатке над конюшнями, пребывал в нерешительности. Вот уже несколько часов он взвешивал все «за» и «против». Впервые в жизни одиночество было рыцарю в тягость. Аньес, несмотря на всю свою мудрость и живость ума, не могла дать Леоне совет, ибо речь шла о ее сердечных переживаниях. В других обстоятельствах признаться инквизиции в убийстве Никола Флорена, чтобы снять с монсеньора д’Отона все подозрения, показалось бы ему единственным приемлемым решением. Однако рыцарь должен был оберегать Аньес и разыскать Клемана раньше, чем до мальчика доберутся люди камерленго. Достойно сражаться можно только с достойными врагами. Нечто противоположное было бы безумной глупостью.

Устроившись в маленьком круглом кабинете графа, Монж де Брине, сурово нахмурив брови, занимался текущими делами. Сведения, тайно полученные то тут, то там, совпадали. Казалось, Дом инквизиции Алансона охватила тревожная апатия. Жак дю Пилэ утверждал, что у него появилась необходимость собрать дополнительные свидетельства. Судьи до сих пор не вызвали монсеньора д’Отона на второй допрос, и он по-прежнему томился в камере для свидетелей, то есть для тех, кому еще не удалось предъявить обвинение. Неуверенность приводила бальи в бешенство. Все было готово. Он мог незамедлительно сдержать обещание, данное графу, и отправить мадам Аньес и ее сына на Сардинию, гарантировав тем самым их безопасность. Правда, он держал мадам в неведении относительно намерений ее супруга. Поставить графиню в известность означало бы огласить ей смертный приговор. И все же Монж де Брине пока не терял надежды.

Монж де Брине встал, приветствуя рыцаря де Леоне. Тот кивком отклонил предложение сесть.

— Мсье, вы человек чести и доверяете графу.

— Я люблю его.

— Вы прекрасно знаете этот край, и поэтому я прошу вас о помощи. У нас очень мало времени, поэтому я не буду ходить вокруг да около, пусть и покажусь вам немного грубым.

Монж де Брине молча ждал.

— Нужно организовать лжесвидетельство. Вы считаете это постыдным?

— Чтобы освободить монсеньора д’Отона? Разумеется, нет. Постыдно ставить под сомнение слова графа и обвинять его в преступлении, которого он не совершал. К вашим услугам, мсье. От чистого сердца. Только скажите, как я могу вам помочь.

Взволнованная Тибода де Гартамп, сестра-гостиничная, вихрем ворвалась в кабинет Аннелеты, с трудом сдерживавшей грубые слова, вот-вот готовые сорваться с языка. Тибода вертелась на месте, размахивала руками, как обезумевшая от страха гусыня хлопает крыльями, лихорадочно открывала и закрывала рот, что делало ее похожей на карпа, выпрыгнувшего из садка. Усмирив свой гнев, Аннелета как можно мягче сказала:

— Успокойтесь, дорогая дочь, и объясните, что вас так взволновало.

«О-о-о-о» было единственным ответом, которого ей удалось добиться. Аннелета, знавшая, что у Тибоды часто бывают нервные припадки, сохраняла относительное спокойствие. Ей удалось выдавить ангельскую улыбку. Тибода немного пришла в себя.

— Матушка... ваш брат...

— Мой брат? Какой?,

— Кровный.

— Грегуар?

— Да, да... Он ждет... в приемной... Он просит вас удостоить его чести и поговорить с ним.

Аннелета Бопре резко встала. На нее нахлынула волна неприятных воспоминаний. Неожиданная боль сдавила ей грудь. Зачем Грегуар приехал в Клэре через тридцать лет после того, как его единственная сестра навсегда покинула отчий дом? Ни он, ни их отец никогда не сообщали о себе или челядинцах и уж тем более не осведомлялись о ее здоровье. Аннелета узнала о смерти матери лишь через несколько лет. Отец и брат поделили наследство, доставшееся им от неприметной женщины, которая жаждала вознестись в райские кущи, полагая, что это событие должно произойти со дня на день. Разумеется, Аннелета отказалась бы от земельных владений и отдала бы свою долю аббатству, постепенно заменившему ей семью, ставшему ее единственной вселенной. Но она хотела бы оставить себе Псалтирь, обложку которой мать вышила изображениями множества улыбающихся крылатых созданий.

Едва Аннелета вошла в приемную, как Грегуар встал и застыл на месте. По всему было видно, что он чувствует себя неуютно. Знахарь растолстел, тело его стало дряблым. Что касается его сына, мальчика лет пятнадцати, он был удивительно похож на отца.

Аннелета ждала. Ей совсем не хотелось облегчать брату задачу. Она не предложила ему сесть, показывая тем самым, что свидание будет коротким.

— Моя возлюбленная сестра... Э... моя матушка...

— Сын мой, брат мой, — в тон ему откликнулась Аннелета.

— Как мы радовались, да что я говорю, упивались счастьем, когда узнали, что капитул выбрал вас новой аббатисой!

— Правда? Значит, вы лучше осведомлены, чем я, поскольку я даже не знаю, жив ли наш отец.

Толстые щеки еще сильнее обвисли.

— Увы! — ответил Грегуар печальным тоном. — Скоро сравняется десять лет, как он скончался. Воспаление легких... Я не сумел его вылечить, несмотря на все мои знания и усилия.

«Еще одна врачебная ошибка», — подумала Аннелета. Отец стал еще одной жертвой, отправившейся в мир иной вслед за многочисленными пациентами обоих шарлатанов.

— Позвольте, сестра моя... мать моя, представить вам вашего кровного племянника, Тибо, моего последыша от второго брака. Увы! Судьба ополчилась на нашу семью. Моя вторая супруга умерла при родах, равно как и первая.

«Потому что ты сам принимал роды, решив не прибегать к услугам опытной повитухи, которой пришлось бы платить. Чего ты хочешь от меня, Грегуар? Уж больно ты стал медоточивым. Давай, поторапливайся. У меня мало терпения, и я не собираюсь тратить его на тебя».

— У меня много дел, сын мой. Не сомневаюсь, поездка в Клэре была изнурительной. Я предлагаю вам ночлег и ужин в нашем гостином доме.

— О!.. Я не хочу злоупотреблять вашим временем. Цель моего визита, не говоря о счастье видеть вас в добром здравии... так вот, это весьма щекотливая тема. Вы же знаете, нынче все так дорожает...

«А ты такой же скряга, как твой отец».

— Мне нужно пристроить четырех сыновей. К счастью, у меня нет дочери... Э, при всем моем уважении к прекрасному полу... Станут ли они солдатами, монахами или врачами, все равно мне это обойдется в целое состояние.

— И как я могу помочь вам, если у меня нет личных средств?

Грегуар с облегчением вымолвил:

— Э-э... вы занимаете такую высокую должность, пользуетесь превосходной репутацией, аббатство, которым вы управляете с удивительным талантом, снискало себе широкую известность... Вот я и подумал, что возможно...

Пристальный взгляд бледно-голубых глаз заставил Грегу-ара забыть все заранее подготовленные фразы, которыми он надеялся смягчить Аннелету.

— Подумали о чем?

— Э... возможно вы согласитесь замолвить за нас словечко... в Риме.

— В Риме?

— Место секретаря для моего младшего. Он умный, трудоспособный... Я уверен, что он не подведет вас и быстро займет более престижную должность. Возможно, казначея.

Аннелета невозмутимо смотрела на брата. Грегуар опустил голову так низко, что его подбородок уперся в шею.

— Сестра моя... матушка... я так корил себя зато, что наш отец столь жестоко поступил с вами. Я должен был воспротивиться его решению. Но я всегда был слишком послушным сыном и теперь молю вас простить меня.

Горечь Аннелеты сменило удивительное чувство. Значит, Грегуар приехал снискать милость у той, которую с удовольствием бы запер в чулане, чтобы она стирала грязное белье его больных. Сейчас она имела полное право на реванш или, по крайней мере, на законное удовлетворение давней обиды. Но она не думала об этом. Присутствие брата в Клэре раздражало ее. Что касается племянника, то и дело одаривавшего ее натянутыми улыбками, он был ей безразличен. Она больше не сердилась на них. Ни на Грегуара, ни на отца. Они исчезли из ее мира. Наконец-то!

— Да, Грегуар! Вы принимали и продолжаете принимать меня за идиотку. Сын мой, мы не испытываем друг к другу ни капли любви. Давайте прекратим ломать комедию. Единственным удовлетворением, которое я получила от вашего визита, служит новое доказательство того, что мы с вами принадлежим к разным породам. Я замолвлю слово за вашего сына. Прощайте, брат мой. Прошу принять наше гостеприимство и остаться у нас на ночь. Завтра рано утром вы уедете.

— Тетушка... — с благодарностью в голосе прошептал племянник.

Аннелета прервала его ледяным тоном:

— Мадам моя матушка!

Она повернулась и бросила через плечо:

— Грегуар, не стоит приезжать в Клэре и благодарить меня, когда вы получите то, чего хотели. Вы не будете моим должником, поскольку, сами того не ведая, оказали мне ценнейшую услугу.

Аннелете показалось, что Элевсия де Бофор поцеловала ее в лоб. После стольких лет воспоминания оставили ее в покое.

Бернадетта Карлен ждала, скрестив руки на животе. На ее стройную фигуру было приятно смотреть, но жизнь не пощадила совершенного овала лица и заставила погаснуть прелестные серые глаза.

В зале для допросов стояла тягостная тишина, нарушаемая лишь шелестом листов, которые нервно поворачивал и переворачивал сеньор инквизитор.

— Извольте сообщить нам ваши имена, фамилию и состояние, мадам.

— Бернадетта Жанна Мари Карлен, урожденная Бардо. Вдова, наемная златошвейка¹⁴⁰.

Нотариус встал и недовольным тоном зачитал:

— In nomine domine, amen¹⁴¹. В 1306 году, 24 числа октября месяца, в присутствии нижеподписавшегося Готье Рише, нотариуса Алансона, одного из его секретарей и свидетелей по имени брат Робер и брат Фульк, доминиканцев из Алансон-ского диоцеза, урожденных соответственно Анселен и Шан-да, Бернадетта Жанна Мари Карлен, урожденная Бардо, добровольно предстала перед досточтимым братом Жаком дю Пилэ, доминиканцем, доктором теологии, сеньором инквизитором территории Эвре, назначенным для рассмотрения этого дела в нашем славном городе Алансоне.

Жак дю Пилэ подошел к женщине, внимательно глядя на нее.

— Бернадетта Карлен, вот четыре Евангелия. Положите на них правую руку и поклянитесь говорить правду, как о самой себе, так и о других. Вы клянетесь перед Богом своей душой?

— Клянусь, — произнесла женщина неуверенным тоном.

— Разумеется, вы знаете, что клятвопреступление не только осквернит вашу душу, но и навлечет на вас гнев инквизиторского суда.

— Знаю, сеньор. Моя душа чиста, и Господь может в этом удостовериться.

— Итак, несколько дней назад вы сделали нам странное признание. Запоздалое, но умело составленное.

— Я не умею ни читать, ни писать, сеньор, и поэтому продиктовала свои слова публичному секретарю.

— Хм... Так вот в чем дело. И что же вы нам хотите сообщить?

Жак дю Пилэ начал читать спокойным голосом:

Сеньору инквизитору,

которому поручено расследовать убийство

доминиканца Никола Флорена

Сеньор!

Тайна, которую я храню вот уже два года, становится слишком обременительной, поскольку в городе ходят слухи, что мужчина, граф д’Отон, может быть осужден за убийство сеньора инквизитора Никола Флорена. Он не виновен, и я не могу больше хранить молчание. До сих пор я молчала, чтобы защитить имя моих детей, оградить их от нового бесчестья. Ужасная репутация отца и так легла тяжким бременем на их юные плечи. А мне этот грубиян, вор, бабник и лжец испортил жизнь. Полгода назад Господь призвал его к себе, и я не утверждаю, что это повергло нас в печаль. Он умер также, как и жил: как негодяй. Собутыльник, которому мой муж отказался заплатить карточный долг, пронзил его кинжалом, когда они вместе выходили из притона. Я, сгорая от стыда, клянусь перед Богом, что именно мой муж убил сеньора инквизитора Флорена, горожанина, как он говорил мне. Мой муж встретил его в таверне, и они напились до такой степени, что сеньор инквизитор стал делать ему непристойные предложения. Только через несколько дней мой негодный муж узнал, кто на самом деле стал его жертвой. Обезумев от страха, он решил избавиться от украденных драгоценностей. Ночью он вернулся к дому сеньора Флорена и бросил их в сточную канаву.

Я нисколько не сомневаюсь, что Ваши следователи подтвердят: мой муж пользовался отвратительной репутацией, и они также расскажут Вам о моей репутации.

Это истинная правда. Клянусь перед Богом.

Ваша нижайшая Бернадетта Карлен

— Вы готовы отказаться от своих слов, мадам?

— Ни в коем случае. Я подтверждаю свои слова и клянусь, что это правда. Невиновный не должен отвечать за преступления моего подлого мужа. Мы и так много выстрадали.

Раздался неприятный писклявый голос брата Робера Анселена:

— Кто и сколько вам заплатил за это ложное свидетельство?

Бернадетта Карлен закрыла глаза, словно от пощечины. Потом она внимательно посмотрела на доминиканца и твердым голосом произнесла:

— Мсье, я, конечно, всего лишь бедная женщина, которая трудится денно и нощно, чтобы прокормить троих детей. Но я никогда не воровала. Да я лучше умру, чем нарушу клятву, данную на Евангелиях.

Она перекрестилась и повернулась в Жаку дю Пилэ, ни на секунду не спускавшему с нее глаз. Что-то в ее поведении вызывало у сеньора инквизитора удивление. Несмотря на поношенную, но безукоризненно чистую одежду, чепец из толстого льняного полотна, пальцы, израненные острыми золотыми нитями, эта женщина держалась с таким естественным достоинством, что ей хотелось верить. В ее пользу говорили и многочисленные свидетельства, собранные в ходе предварительного расследования. А вот свидетельства, касавшиеся ее вечно пьяного грубияна-мужа, не пощадили его. Бернадетта Карлен вела замкнутый образ жизни. Она откладывала работу в сторону только для того, чтобы заняться детьми, которые, по общему мнению, были хорошо воспитанными и умными. Дом она покидала лишь для того, чтобы отправиться на базар или в церковь. Никто никогда не видел, чтобы она сидела в таверне или сплетничала с кумушками. А тот факт, что ей доверяли мотки золотых и серебряных нитей, свидетельствовал о ее безукоризненной честности. Но Жак дю Пилэ, будучи грозным знатоком человеческих душ, был уверен, что она лгала. Знала ли она, что он мог вырвать у нее правду под пыткой? Возможно, ведь она была умной женщиной. Так почему она так рисковала, подвергала себя такой серьезной опасности, от которой многие мужчины, не раздумывая, бросились бы бежать прочь, как от огня? Ради денег, ради своих детей, разумеется. В гробовой тишине зала он прислушивался к ее дыханию, которое она пыталась сделать ровным. Странный народец эти женщины, думал Жак дю Пилэ. Они приходят в ужас при виде мыши, но храбро лгут инквизиторскому суду, чтобы сделать жизнь своих детей лучше. Пилэ выждал еще несколько минут. По сути, эта женщина предлагала ему прекрасное лекарство от всевозрастающего недовольства. Ведь ему действительно не нравилось то, что он вынужден держать в заключении монсеньора д’Отона, твердо зная, что граф невиновен. Будучи ловким политиком, он все равно не смог бы освободить графа, даже несмотря на дополнительное расследование. А вот это свидетельство, данное в присутствии представителей Церкви, было послано ему самим провидением. Неважно, что оно было ложным. И Жак дю Пилэ, всю свою долгую жизнь неустанно преследовавший ложь, вдруг услышал свой голос, говоривший с напускной досадой:

— Братья мои, всей своей душой и всем сердцем я считаю, что мы можем доверять словам этой женщины. Но все же ей придется дать три девятидневных молитвенных обета, чтобы Господь простил ее за столь долгое молчание. Нотариус, извольте записать вынесенный нами приговор. Монсеньор д’Отон свободен. Аньян, немедленно сообщите об этом графу.

Молодой клирик стремглав кинулся к двери, не бросив ни единого взгляда на Бернадетту Карлен, которой несколько дней назад предложил заключить столь выгодную для нее сделку.

Завтра на рассвете он отдаст ей обещанный кошелек. Через год — чтобы не вызвать подозрения — Бернадетта переедет в Шартр. Там она будет жить, не беспокоясь о завтрашнем дне.

Молодому человеку пришла в голову ободряющая мысль: право, убийство чудовища Флорена искупалось сторицей.

— Кто автор этого послания?

— Не знаю, — ответил секретарь, склоняясь еще ниже. — Один из стражников, стоящий у крепостной стены, уточнил, что его передал запыхавшийся всадник, французский гонец. Я подумал, что речь идет не о бесчисленных просителях, которые досаждают вам каждый день. Значит, к лучшему, что отправитель не стал ставить печать на воск и писать свое имя на свитке.

Гонорий Бенедетти отпустил секретаря легким кивком. Он вертел послание в руках, тщетно ища подпись. Его рот скривился от недовольства. Что это? Анонимное письмо. Какая наглость! Тем не менее он решил ознакомиться с содержанием послания. По мере того, как он расшифровывал высокий стремительный почерк, его сердце билось все сильнее. Ему казалось, что в его мозг вонзались острые лезвия. Он был вынужден по несколько раз перечитывать невыносимые слова прежде, чем до него доходил их смысл.

Ваше святейшество!

Мы сочли необходимым сообщить Вам о кончине мадам Од де Нейра, которая, как нам сказали, была Вашим другом. Произошел ужасный несчастный случай. Похоже, мадам де Нейра случайно потревожила улей, а вырвавшийся оттуда рой набросился на нее.

После заупокойной мессы в соборе мадам де Нейра похоронили в Шартре, где она и жила.

Вот и все. И ничто. Бесконечное ничто. Мысли вылетели из головы, в груди перестало биться сердце. От острой как клинок боли камерленго почти лег на стол. Широко открыв рот, он глотал воздух, но все равно задыхался. В его памяти ожило множество ужасных картин, отвлечь его от которых были способны лишь миндалевидные изумрудные глаза. Вдруг его оглушил бесконечный стон. Сначала он даже не понял, что этот стон вырвался из его груди. Ручьем потекли слезы. От них стала мокрой рука, на которую он, словно отчаявшийся ребенок, положил голову. Неужели все, за что он столько лет боролся, действительно не имело никакого смысла? Неужели он с самого начала заблуждался? Неужели Господь послал ему последнее предупреждение?

Бенедикт, которого он любил как брата, даже сильнее, чем своего старшего брата по крови, Бенедикт, умерший у него на руках. Од, лучезарная Од, спасенная им от топора палача в Осере и теперь погибшая по его вине. Он запретил себе представлять это прелестное лицо распухшим от яда. Два человека, которых он искренне любил. Два человека, которые были способны сделать его дни радостными.

Один-одинешенек. Его жизнь превратилась в зловещее кладбище, по которому он бродил в полном одиночестве. Ни один нежный призрак не сопровождал его, блуждавшего среди безымянных, ничего не простивших могил. Такова была цена его проклятия. Он хотел спасти людей от самих себя во имя любви к божественному агнцу. Но вместо этого он уничтожил единственное, что оставалось у него непорочным: свою бесконечную нежность к Бенедикту, свою неизмеримую потребность в Од. Странно. Он, никогда не страдавший корыстолюбием, никогда не интересовавшийся ни деньгами, ни славой, ни даже властью, оказался один в королевстве теней, созданном его собственными руками и крепко запертом на засов. Этот лабиринт ловушек, уловок, гротескных отвратительных масок сегодня вызывал у него стойкое омерзение.

Огромная, бесконечная печаль. Печаль титана, вдруг осознавшего, что власть ускользнула из его рук. Печаль старика, который, оглянувшись назад, понял, что оставил за собой пустыню. Пустыню и ничего другого.

Камерленго выпрямился и вытер лицо обшлагом рукава, пытаясь сдержать рыдания, упрямо вырывавшиеся из груди.

Что прошептал Бенедикт XI перед смертью? «Свет, я вижу Свет. Он заливает меня... До встречи у Господа, мой милый брат». А потом пальцы Папы сильно, словно тиски, сжали руку Гонория. Но вдруг они разжались, оставив камерленго совсем одного в этом мире.

Что Од сказала ему во время их последней встречи, когда он любовался ее улыбкой, всегда приносившей ему спокойствие? «Значит, вы обрекаете нас на несовершенный мир?» И на какое-то мгновение грусть заставила потускнеть лучезарный взгляд изумрудных глаз.

«Ненаглядный агнец, я не могу больше заблуждаться. Признаюсь, моя слепота сравнима лишь с моим упрямством. Я так Тебя люблю. Прости меня, что я разочаровал Тебя, не понял смысла тех знаков, что Ты любезно посылал мне в своем бесконечном великодушии. Но, как ни странно, я и сейчас уверен, что был прав: только порядок, установленный нами, может спасти людей от хаоса. Но я всего лишь насекомое. Мне ведомо лишь прошлое и настоящее. Ты же знаешь будущее. Ты есть будущее. Но будет ли оно озарено Твоей славой, или оно превратится в кровавую баню? Не знаю. Странно, но это больше не имеет значения, поскольку Ты указал мне, что я не принадлежу к числу тех, кто установит будущее. Что касается всего остального, моих кровавых преступлений, в совершении которых я признаю себя виновным, то я с нетерпением жду Твоего приговора и наказания. Заплатить за все. Отделаться от угрызений совести. Заснуть наконец».

Когда-то, целую вечность назад он объяснил это Бартоломео. В нашей мелочной жизни существуют великолепные моменты, которыми мы совершенно напрасно пренебрегаем. Причиной этому служат смехотворная человеческая поспешность в выводах и амбициозное желание считать себя эталоном времени. Эти моменты служат замками нашего существования. Едва мы перешагиваем через порог, как двери прочно закрываются, оставляя нас без надежды, без желания повернуть назад.

Гонорий Бенедетти откинулся на высокую спинку кресла и закрыл глаза. Он тщательно обдумывал наступивший момент. Без всякого удовольствия, без малейшего страха. В простой уверенности, что время остановилось.

Он взял в руки длинный стилет, которым вскрывал печати, и залюбовался резной, словно кружево, рукояткой из слоновой кости. Подняв робу, он взглянул на дряблую белую кожу бедер. Ощупывая пах, он наконец почувствовал, как под пальцами медленно бьется его кровь, и спокойным движением вонзил в это место острие стилета. Резкая боль уже не принадлежала ему. Теплый карминовый поток обагрил бедро и лениво потек по икре. Потом из раны вырвался еще один поток. Сначала он хотел сосчитать их, но потом передумал. Он предпочел еще раз вернуться к улыбке Од, к тихому и порой неуверенному голосу Бенедикта, к креветкам, которые они ловили вместе с братом, к гортанному смеху матери.

Неожиданно пришедшая в голову неуместная мысль заставила его рассмеяться: секретарям и камердинеру придется немало потрудиться, чтобы замыть красное пятно, разливавшееся по ковру. Им придется выкручиваться, чтобы не осквернить его память. И тогда Климент V сможет сообщить, что его возлюбленный брат умер от сердечной слабости в полном согласии со своей душой.

Дни, прошедшие с момента возвращения Артюса в замок, были наполнены молчанием, прерываемым лишь светскими беседами. После бесконечного облегчения, которое она испытала, когда ее дражайший супруг наконец обрел свободу и был отмыт от всех подозрений, после всепоглощающей радости, от которой она задрожала всем телом, едва увидела, как он, исхудавший, спешивается во дворе, после безумных ночей любви, когда она рыдала от счастья и благодарности к Господу, Аньес почувствовала, что наступило время немых вопросов. Вопросов, которые отравляли все дни, настолько опасными были ответы на них. Аньес чувствовала, что они вот-вот сорвутся с языка ее супруга. Но безукоризненно воспитанный и благородный мужчина не решался их задавать, боясь поставить ее в безвыходное положение. Аньес презирала себя за трусость, которую неожиданно обнаружила у себя. И это она, бесстрашно вступавшая в схватки! Любовь к ближнему всегда делает человека трусливым, ибо он боится потерять дорогое существо. Она тщетно повторяла себе, что нет ничего более катастрофического, чем разрушительное воздействие неуверенности. Мужество оставило Аньес. Порой она бросалась к кабинету супруга, преисполненная решимости рассказать всю правду о своем прошлом, о дочерях, Клеманс, пророчестве, подлинной роли Леоне, поисках. Но в нескольких футах от двери кабинета она останавливалась и возвращалась в свои апартаменты. Сотни раз она надеялась, что слово или вздох принудят ее к откровениям вопреки собственной воле. Напрасно.

Аньес показалось, что ужин длится бесконечно долго. Она, которой никогда прежде не докучали присутствие супруга, его улыбки, влюбленные взгляды, считала минуты между переменами блюд. И это приводило ее в отчаяние. Признания роились в ее голове, готовые вырваться наружу. Но от ужаса перед непредсказуемыми последствиями они застревали у нее в горле. Нет, она не уставала от взглядов Артюса, от его слов и жестов. Тем не менее сейчас его общество удручало ее. Служанка поставила на стол третью перемену, шодюме¹⁴² из щуки, политой кислым виноградным соком и белым вином и приправленной щепоткой шафрана и имбиря. Кисловатый вкус соуса как нельзя лучше сочетался с нежной рыбой.

— Вы такая задумчивая, моя любимая... И совсем неразговорчивая. Вы хорошо себя чувствуете после той чудовищной истории, чуть не стоившей вам жизни? Ах, мадам, как только я вспоминаю об этом, мои ноги становятся ватными. Я постоянно с ужасом думаю, во что тогда превратилась бы моя жизнь, целиком принадлежащая вам. — Юмор немного разогнал запоздалый страх, и граф с улыбкой закончил: — Вы можете мне возразить, что это еще одно прекрасное доказательство мужского эгоизма.

— Что вы, друг мой! Это прекрасное доказательство любви в глазах дамы, наполнившей жизнь своего возлюбленного новым смыслом. Отвечая на ваш вопрос, скажу, что здоровье понемногу возвращается ко мне благодаря вашему счастливому спасению и заботам мессира Жозефа. Ужасная слабость, отбивавшая у меня желание что-либо делать, постепенно проходит.

Опять воцарилось молчание. Аньес лихорадочно думала в тщетной надежде отыскать в памяти какую-нибудь приятную историю, чтобы продолжить разговор. Но потребность высказаться откровенно, все объяснить душила ее.

— Может быть, мадам, вам не хватает общества рыцаря де Леоне? Ведь мы его так редко видим.

— Да, — ответила Аньес, заставив себя улыбнуться. — Он очень занят. Насколько я поняла, он разыскивает диптих, который его кузен опрометчиво продал, а сейчас хочет выкупить.

— Да, он мне рассказал эту историю, принося извинения за свои частные отлучки. — Граф нахмурил брови, словно силясь что-то вспомнить. — Но, мадам, видите ли, я во все это не верю.

Аньес задрожала всем телом, пытаясь скрыть зарождавшуюся тревогу.

— В извинения и сожаления рыцаря?

— Нет. В эту байку о диптихе. Неужели Леоне пустился в долгое и изматывающее путешествие — ведь путь с Кипра неблизкий, — чтобы разыскать какое-то произведение искусства? Этот жалкий предлог мог бы вызвать у меня смех, если бы я не чувствовал, что за ним скрывается другая, намного более грозная правда. По крайней мере, я так думаю.

— Орден госпитальеров, как и многие другие ордена, известен своими тайнами, к которым ни один профан не в состоянии даже приблизиться, — уклонилась от прямого ответа Аньес.

Граф бросил на жену пронзительный взгляд, один из тех, которыми он удостаивал собеседников, когда сомневался в их честности. Аньес ненавидела этот взгляд.

— Впрочем, вы правы, — согласилась она слишком непринужденным тоном, чтобы он мог успокоиться.

На смену разговору, принявшему форму куртуазного состязания, когда каждый участник тщательно оценивает промахи и силы противника, вновь пришло молчание. Головокружение, не имевшее ничего общего с отравлением, жертвой которого она стала, немного выбило Аньес из колеи. Святые небеса! Она проклинала себя за подозрения, недоверие, печаль, за все эти чувства, которые вспыхнули у Артюса. Она понимала, что в этом есть ее вина. На что она надеялась? Глупо было верить в то, что этот умный и проницательный человек позволит себя одурачить неумелой ложью. Разумеется, какое-то время любовь к ней не позволяла ему смотреть правде в глаза. Аньес ужасно боялась, что граф рассердится на нее, узнав, что она воспользовалась его слабостью влюбленного. И из-за этого ужаса она решила ничего не рассказывать ему о своей жизни.

Приход служанки, осторожно поставившей на стол блюдо с оладьями, заполнил на несколько минут тишину, ожидание, с каждым мгновением становившееся все более тягостным для них обоих. По сути, Аньес была достаточно честной, чтобы признать: она надеялась только на одно, на то, что он потребует от нее объяснений и прикажет сказать всю правду. Тогда она не сможет отступить. Он избавит ее от мучительных сомнений. Но чего на самом деле она боялась? Что он вдруг разочарует ее узостью своих взглядов. Что он недооценит ее. Не поймет, что совершенные в юности поступки, пусть и предосудительные, были обусловлены лишь безумным страхом вновь попасть в когти Эда, стать жертвой его похоти. Чтобы избежать этого, ей нужен был ребенок, но Гуго де Суарси оказался бесплоден. И тогда случайно встреченный незнакомец, о котором она давно забыла, спас ее от более грозной опасности, чем смерть.

У Аньес совсем пропал аппетит. Тем не менее она взяла несколько оладий, чтобы соблюсти правила приличия. Артюс залпом выпил свой бокал и устало вздохнул.

— Вам скучно, мсье?

— В вашем обществе? Никогда, мадам. — Внезапно он весь напрягся и продолжил: — Аньес... говорят, любовь со временем исчезает, особенно после рождения ребенка. Вы в это верите?

— Нет, — убежденно ответила она. — В любом случае, моя любовь к вам только возросла, причем до такой степени, что порой у меня кружится голова.

Разволновавшись, она спросила:

— Неужели вы в столь куртуазной манере намекнули мне, что ваша любовь немного остыла?

Артюс рассмеялся.

— Не могуповерить, что такая проницательная дама, как вы, способна выдвинуть столь нелепое предположение. Каждое мгновение моей жизни наполнено вами. И хотя тюремное заключение измотало меня, я мечтал лишь об одном: положить вас рядом с собой и лишать сна все ночи напролет. Неужели это служит свидетельством того, что мужчина разлюбил свою даму?

— А разве вы сомневаетесь в моей любви? Это так неразумно...

— Дорогая моя, я нисколько не сомневаюсь, — ответил он таким грустным тоном, что она встала, подошла к нему, взяла за руки и поцеловала их. — Но меня глубоко огорчает то, что вы не испытываете ко мне полного доверия. Разве я когда-нибудь давал вам повод думать, что буду глумиться над ним?

— О, мой славный супруг, нет, — запротестовала Аньес. — Вы самый достойный, самый надежный мужчина из всех, которых мне доводилось встречать. Я знаю, что вы скорее умрете, чем нарушите данное слово... Что вы такое говорите!

— И все же, мадам...

— И все же? — с трудом произнесла Аньес.

Сердце Аньес заныло. Она оказалась права. Артюс догадался об ее уловках и полуправдивых откровениях. Она приготовилась к худшему.

— Прошу вас, мадам, вернитесь и сядьте на свое место. Я хочу видеть ваши глаза.

Она послушно пошла назад в дрожащем свете факелов и огня, полыхавшего в камине. На несколько секунд колыхавшиеся языки пламени исказили ее силуэт. Потом вдруг он скрылся во мраке, чтобы затем вновь появиться. Артюс отказывался видеть в этом дурное знамение. Он гнал прочь мысль, что однажды Аньес может исчезнуть навсегда. Граф был уверен, что многочисленные узы, связавшие их друг с другом, не позволят ему жить, если она исчезнет. Его снова охватили сомнения. Должен ли он принудить ее к откровениям? Рассердится ли она на него, если он заставит ее выдать тайну, которую она столь ревностно оберегает? Он так боялся обидеть ее... Но маскарад слишком затянулся. Им двигало вовсе не беспокойство супруга. То, что он предполагал, было намного страшнее. По правде говоря, история, которую ему поведала Аньес два года назад, объясняя, почему она так разволновалась из-за исчезновения маленького слуги, Клемана, лишь отчасти удовлетворила Артюса. Желание нравиться своей возлюбленной супруге сделало все остальное. Однако поведение Аньес в последующие месяцы сначала заинтриговало графа, а потом встревожило. Разумеется, она была воплощением доброты и великодушия, но не до такой же степени, чтобы потерять сон и аппетит из-за того, что девочку, незаконнорожденную дочь умершей служанки, никак не удавалось найти. Он слышал, как она всю ночь ходила по своей опочивальне. Он замечал, с каким трудом она буквально заставляла себя есть, когда Монж де Брине приносил одно и то же известие: их поиски не дали никаких результатов. Он ловил взгляды, которые она быстро отводила, чтобы он не заметил слез, появлявшихся всякий раз, когда он упоминал имя Клеманс. Голос возлюбленной супруги оторвал графа от невеселых мыслей:

— Я выполнила вашу просьбу, мсье.

Артюс внимательно разглядывал ее платье итальянского покроя. Тяжелый красновато-коричневый бархат с золотистым отливом подчеркивал медный оттенок волос Аньес. И тут он мысленно увидел ее в простеньком сером платье, в котором она ходила на мессу. Это был самый красивый туалет дамы де Суарси. Он вспомнил, как разволновался, когда она, одетая в крестьянские браки, но величественная, как королева, садилась верхом на Ожье. Он прогнал чувства, сжимавшие его грудь. Время недомолвок и страха показаться нелюбезным прошло. Он должен знать. И он начал нежным голосом:

— И все же, мадам, какую страшную тайну вы от меня скрываете?

Аньес закрыла глаза и вздохнула. Лицо ее смертельно побледнело. Едва шевеля почти белыми губами, она прошептала:

— Я обо всем расскажу вам, мсье. Если потом вы сочтете, что я недостойна вашей любви, прошу вас, скажите мне об этом откровенно. Не надо меня щадить.

Как ни странно, но это предостережение нисколько не обеспокоило Артюса. Все, что имело отношение к его супруге, не могло быть дурным. Ничто, исходившее от нее, не могло его разочаровать. Он бы поклялся в этом своей жизнью. Аньес отпила глоток вина и начала свой рассказ.

Зазвучал такой спокойный, такой удивительно монотонный голос, что Аньес с трудом его узнала:

— Клеманс — моя родная дочь. Как и Матильда, она не Суарси.

Ради Артюса Аньес вытащила из лабиринта памяти все подробности, которые причиняли ей огромные душевные муки. Она ни о чем не умалчивала, не старалась найти себе оправдание. Но она не была щедрой на слова и эмоции. Кровосмесительное желание Эда, ее ангел мадам де Ларне, замужество с Гуго, ужасная агония этого мужчины веры и чести, смерть которого вновь бросила ее в когти подлой похоти сводного брата, приезд Леоне, обнаружение священного свитка в Клэре, камерленго Гонорий Бенедетти и его приспешники, отравленные монахини, поиски, другая кровь... Казалось, жизнь навсегда покинула Аньес, но вернулась снова после их встречи недалеко от ульев, когда его охватила застенчивость влюбленного, а ее — паника.

Целый час граф слушал Аньес, не перебивая, едва осмеливаясь время от времени закрывать глаза или подносить к губам бокал, боясь, что она остановится. Он быстрым жестом отослал служанку, принесшую десерт. Погрузившись в свой кошмар, Аньес даже не заметила ее. Несколько раз он был вынужден сдерживать безумное желание броситься к ней и сжать так крепко, чтобы она едва не задохнулась в его объятиях.

Аньес замолчала и отпила глоток вина. Граф протянул к ней руки, но она отказала ему кивком головы. Сделав глубокий вдох, она продолжила:

— Я уже говорила это рыцарю де Леоне и теперь повторяю вам: должно быть, я выгляжу в ваших глазах общедоступной шлюхой. Но, заклинаю вас, помните: рыцарь ни в коем случае не должен узнать, что Клеманс — девочка.

— Вы, мадам... — прошептал Артюс, задыхаясь, борясь с эмоциями, от которых на глазах выступили слезы. — Вы сияние божественного света. Ваше несгибаемое мужество, ваша решимость без ненависти, ваша... странная сила... Я думал, что не смогу любить вас сильнее, поскольку уже бесконечно люблю вас. Но я ошибался. Вы только что впустили меня в свою душу, и единственное, что я хочу, так это остаться в ней навсегда. Это единственное место, где мне вечно будет хорошо. Вы позволите?

Бездонный взгляд серо-голубых глаз встретился со взглядом графа. Аньес не нуждалась в словах. Впрочем, существовали ли подходящие слова? Теперь Артюс твердо знал, что ничто и никогда не сможет омрачить их любовь. Он неторопливо встал и не спеша направился к Аньес. Она прижалась лицом к животу любимого человека и расплакалась. Они долго молчали. Артюс, обхватив ее руками, нежно покачивал из стороны в стороны, пытаясь осушить слезы горя или радости, он точно не знал. Наконец она подняла голову, и он поцеловал ее в губы. Она повторила, на этот раз поспешно:

— Леоне ни в коем случае не должен узнать, что Клеманс — девочка.

— Он не сумеет ее защитить?

— О, он будет защищать ее до последней капли крови. Но я уверена, что наши враги обнаружили рыцаря. Они будут следовать за ним по пятам. Леоне — человек Бога. Более того, он человек, который видит лишь Бога. Если он поймет, что в жилах Клеманс течет другая кровь, он не отступит до тех пор, пока пророчество не сбудется. — Срывающимся голосом она закончила: — Я не хочу такой судьбы для своей дочери. Я не хочу, чтобы она стала ставкой в игре превосходящих сил, которые легко сломят нас ради своих целей. И неважно, что это за силы: Тьмы или Света.

— Вы знаете, где прячется Клемане? — нежно спросил Артюс.

— Недалеко от замка, на хуторе Лож. Я совсем недавно узнала об этом. Меня заинтриговали частые прогулки мессира Жозефа по лесу, из которых он всегда возвращается с пустым мешком. Я проследила за ним. Он спрятал и оберегал Клемане с момента ее исчезновения. Признаюсь вам, я разрываюсь между бесконечной признательностью к нему и горькой обидой. Но сама Клемане потребовала, чтобы он хранил тайну. Она привела убедительный довод, сказав, что я сразу же побежала бы к ней, а наши враги пошли бы по моим следам. Очаровательная Полина, протеже мессира Жозефа, приютила ее, выдав за свою младшую сестру. Они разводят кур.

— О, мадам, моя дорогая... Что за безумная идея скрывать от меня так долго правду! Какое же ничтожное уважение вы питаете ко мне!

— Да вы с ума сошли! — почти закричала Аньес. — О каком ничтожном уважении вы говорите, когда я считаю вас одним из самых достойных людей?! Мне просто было страшно. Страшно, что вы станете меня меньше любить, будете меня осуждать. Страшно, что из-за моих откровений вы можете оказаться в опасности.

— Но именно ваше молчание подвергает меня опасности, поскольку еще большая опасность грозит вам! Забудем о моих упреках... Мы должны действовать. Клеманс не может больше оставаться там. Она изменилась? Я хочу сказать: физически?

Лицо Аньес осветила лучезарная улыбка:

— Она такая красивая, такая... чудесная. Она выросла, стала почти женщиной. Ее волосы теперь длинные. Вы удивились бы, насколько она образованная... Мессир Жозеф раскрыл ей столько тайн!

— Мы должны найти надежное место, чтобы ее защитить.

— Но какое? Я питала иллюзии, что смогу ее защитить, но... Им почти удалось меня убить, хотя я даже не подозревала, что наши враги совсем рядом.

— Здесь никто не знает Клемана или Клемане, кроме вас, моего врача, Полины и Леоне. Одним словом, они благородные люди. Клемане могла бы... поступить к вам на службу... Просто надо сделать так, чтобы Леоне никогда ее не встретил... А она не должна приближаться к Суарси и Клэре.

— Она слишком похожа на меня, и одного взгляда достаточно, чтобы понять: между нами есть кровная связь, — возразила Аньес.

— Черт возьми! — воскликнул Артюс.

Он ходил взад-вперед по комнате, скрестив руки за спиной. Вдруг он остановился и сказал:

— Сардиния! Там живет мой славный кузен Жак де Кагли-ари, тот самый, которому я рассчитывал доверить вас и Филиппа, если мне не удастся вырваться из подстроенной ловушки. Он похож на медведя, но на медведя, который предпочтет скорее умереть, чем изменить своему слову. Он всегда ненавидел приказы и запугивания. Никто не станет искать Клемане в этом диком засушливом краю. Она поедет туда под охраной, переодетая в молодую горожанку, которая отправляется к своему жениху. Все они ищут мальчика. Слугу.

Глаза Аньес округлились от изумления. Она с трудом выговорила:

— Сардиния? Господи Иисусе, это же край света! Но я понимаю, что вы правы... Знать, что она так далеко от меня...

— Зато вне досягаемости, мадам. Она проведет там в худшем случае год-другой. Дадим Леоне и его тайным собратьям время на то, чтобы с корнем истребить всех тех, кто хочет погубить вас и вашу дочь.

— Но сумеют ли они?

— Если так Богу будет угодно.

Аньес встала. Она подошла к супругу и склонила голову ему на плечо. Он погладил ее по волосам медового оттенка. И густые пряди скользили между его пальцами, словно шелковистый бальзам.

— Любимый мой! Перед отъездом Клеманс мне хотелось бы провести вместе с ней весь день, отужинать в ее обществе, рассказать о многих вещах, прогуляться вместе с ней в саду... погрузиться в воспоминания.

— Полина принесет нам корзинку с яйцами. Младшая сестра будет сопровождать ее. Но уйдет Полина одна. Ранним утром Клеманс уедет в сопровождении жандарма. — Он улыбнулся, и ей захотелось поцеловать его в губы. — Позволите ли вы мне разделить с вами ужин, или я буду лишним? Сейчас самое время встретиться с мадемуазель моей дочерью по линии жены, той самой, которая была готова заколоть меня кинжалом, если бы я вас обидел в вашем мануарии. Вы помните? Черт возьми, она не шутила! Хорошая кровь не может лгать!

На следующее утро незадолго до первого часа Артюс д’Отон приказал оседлать Ожье. Граф, немного поколебавшись, поставил ногу в стремя. Он погладил гриву великолепного коня, которого слегка смущала нерешительность хозяина. Граф прошептал Ожье на ухо:

— Ожье, мой доблестный Ожье... Ты ничего не знаешь о жизни людей. Как же ты, наверное, счастлив!

Он позвал конюха и, протягивая ему вожжи, уточнил:

— Мой отъезд откладывается на несколько минут. Привяжи коня.

Артюс медленно пошел назад. И что? Теперь они с Леоне хранят одну и ту же тайну. Будет вполне естественно, если они поговорят как мужчина с мужчиной. Граф ускорил шаг.

Артюс нашел Леоне сидящим за маленьким столиком в его комнатке. Граф коротко рассказал рыцарю о признаниях, сделанных его супругой.

— Я испытываю огромное облегчение оттого, что мадам д’Отон решилась открыть вам правду. Эта правда позволит вам понять, какая серьезная опасность нависла над ней. Я отложил свой отъезд, испугавшись, что она окажется очень уязвимой. Но это не так. Вы храбрый и умный человек. Вы не отступите перед врагом, чтобы защитить свою супругу. Значит, я могу ехать с легким сердцем, чтобы продолжить мои поиски.

— Найти Клемана и манускрипты, — подытожил Артюс д’Отон.

— Разумеется.

— Мсье, я ваш вечный должник. Вы спасли существо, которое мне дороже всей моей жизни. Вы оберегали мою супругу, когда нас хотели разлучить. Наконец, вы вырвали меня из когтей инквизиции. Приятно чувствовать себя должником: познаешь, что такое смирение. Осознаешь свои слабости. Я не уверен, что когда-нибудь смогу оплатить свой долг.

Леоне одарил графа одной из своих странных улыбок, которые, казалось, исходили из глубины души, куда никто не имел доступа.

— Никаких долгов, мсье, чистосердечно говорю я вам. Служение Богу нельзя оплатить распиской, данной ростовщику.

Более сухим тоном граф добавил:

— Тем не менее, мсье, при всем моем уважении к вам — а мы должны быть выше правил, продиктованных нашим положением в обществе, — я предпочел бы вам помочь, чем так долго оставаться в неведении, что превратило меня в жалкого статиста. Вы могли бы воспользоваться моим мужеством и шпагой.

— От всей души прошу прощения, мсье. Но вы должны понять, что это был не мой выбор. Такой выбор сделала мадам. К тому же существа, с которыми мы боремся на протяжении нескольких столетий, редко берутся за шпагу. Они пользуются тайным оружием.

— Вы правы, — шепотом согласился граф. — Когда вы огорчите нас своим отъездом?

— Завтра. С вашего позволения я поприветствую графиню и пожелаю ей удачи. Ваше присутствие в замке доставляет мне огромное облегчение, особенно сейчас, когда вы знаете, какая угроза нависла над графиней, — ответил Леоне. — Помните, мсье, ни на мгновение не забывайте о том, что у нас есть грозные враги, готовые на все. Даже малейший знак, самая незначительная деталь должна вызывать у вас подозрение и тревогу. Сейчас они дезорганизованы, но вскоре вновь наберутся сил.

Артюс нисколько не сомневался в том, что это были не пустые слова. К страху графа за супругу примешивался настойчивый вопрос: почему она выбрала его? Шла ли речь о сердечном порыве, или она, сама того не зная, следовала непостижимому плану? Настойчивый и волнующий вопрос, поскольку он предполагал, что они уже целую вечность предназначены друг другу.

— Когда вы вернетесь, рыцарь?

— Когда я наконец найду Клемана. Он скрывается так ловко, что шпионам камерленго не удалось напасть на его след... Но как долго это может продолжаться? Он так молод, а они не знают жалости.

— Надеюсь на скорую встречу, рыцарь.

— Если так Богу будет угодно.

Краткое историческое приложение

Архимед (287—212 гг. до н.э.) — гениальный древнегреческий математик и изобретатель. Мы обязаны ему многочисленными открытиями в области математики, в частности открытием знаменитого закона, который носит его имя. Он также вычислил первое довольно точное значение числа л, был убежденным сторонником экспериментов и доказательств. Ему приписывают авторство многих изобретений, в частности катапульты, бесконечного винта, системы рычагов и блоков и зубчатого колеса. На проведенном недавно аукционе один из палимпсестов был оценен в два миллиона долларов. Предполагается, что в тексте, первоначально написанном на этом палимпсесте, говорилось о достижениях Архимеда в области вычисления бесконечно малых значений. Впоследствии этот документ использовали, чтобы записать на нем библейский текст. А ведь нам удалось вычислить дифференциалы только через две тысячи лет! Ходят слухи, что счастливым покупателем этого палимпсеста был Билл Гейтс. Документ был передан в Художественный музей Уолтерса в Балтиморе, где он стал объектом самых современных исследований.

Бенедикт XI (Никола Бокказини, 1240—1304) — Папа Римский. О нем известно довольно мало. Выходец из очень бедной семьи, этот доминиканец до самой смерти вел аскетический образ жизни. Один из немногих дошедших до нас исторических анекдотов красноречиво свидетельствует об этом: когда после избрания Бенедикта его мать захотела с ним встретиться, она надела лучший свой наряд. Но сын вежливо объяснил матери, что ее платье слишком богатое и он хочет, чтобы она и впредь оставалась скромной женщиной. Наделенный покладистым характером, этот бывший остийский епископ стремился смягчить разногласия, существовавшие между Церковью и Филиппом IV Красивым, но вместе с тем проявил суровость по отношению к Гийому де Ногаре и братьям Колонна. Он скончался после восьми месяцев понтификата 7 июля 1304, отравленный фигами, или инжиром.

Бонифаций VIII (Бенедетто Каэтани, около 1235— 1303) — кардинал и легат во Франции, затем Папа. Он был яростным защитником папской теократии, которая противостояла современному праву государства. Открытая вражда с Филиппом IV Красивым восходит к 1296 году. Страсти не утихли даже после смерти Папы, поскольку Франция предпринимала попытки начать процесс против его памяти.

Валломброзо (от лат. Vallia Ombrosa) — аббатство в Тоскане, расположенное на высоте 1000 м. Оно было основано в 1036 году святым Иоанном Гуальбертом. Вскоре оно стало центром конгрегации бенедиктинцев. Закрытое в 1808 году, оно было восстановлено Фердинандом III. В 1866 году аббатство окончательно прекратило свою деятельность. В XII веке в конгрегацию входили 23 монастыря. В Валломброзо учился Галилей.

Валуа Карл де (1270—1325) — единственный брат Филиппа IV Красивого. На протяжении всей своей жизни король испытывал к брату слепую привязанность и поручал ему миссии, которые, несомненно, были ему не по плечу. Карл де Валуа — отец, сын, брат, дядя и зять королей и королев — всю жизнь мечтал о короне, которую так и не получил.

Вальденсы, или лионские бедняки-братья — одна из самых крупных ересей той эпохи, причем не только по своему распространению, но и по влиянию на население. Движение, ратовавшее за бедность, евангельскую чистоту и всеобщее равенство, было создано около 1170 года Пьером Вальдесом (Вальдо), богатым лионским купцом, который пожертвовал ему все свое имущество. Успех вальденсов, как и катаров, был во многом связан с недовольством церковными кругами. Сначала это движение выражало интересы зажиточных слоев общества, стремившихся к чистоте. У вальденсов в сан могли быть рукоположены и женщины. Вскоре инквизиция стала преследовать приверженцев вальденсов, поскольку они отрицали все, что расходилось со строгим прочтением Евангелий. Одни вальденсы примкнули к движению «католических бедняков», другие разбрелись по всей Европе, создав отдельные сообщества, которые существуют и в наши дни.

Го Бертран де (около 1270—1314) — сначала был каноником и советником короля Англии. Выдающиеся способности дипломата помогли ему не поссориться с Филиппом IV Красивым во время войны между Англией и Францией. В 1299 году он стал архиепископом Бордо, а затем, в 1305 году, преемником Бенедикта XI, взяв имя Климента V. Плохо ориентируясь в ситуации, сложившейся в Италии, он в 1309 году обосновался в Авиньоне. Не согласившись с Филиппом IV Красивым в делах, сделавших их противниками, а именно в том, что касалось посмертного процесса Бонифация VIII и уничтожения ордена Храма, тамплиеров, он занял выжидательную позицию. Ему удалось усмирить гнев монарха в первом деле и практически устраниться от второго.

Другая кровь. В XIV веке ничего не было известно о группах крови. Кровь на Туринской плащанице, в которую было завернуто тело Христа, на тунике из Аржантея, в которой он шел на Голгофу, и на сударии из Овьедо, которым было закрыто его лицо при снятии с креста, принадлежит одному человеку, ее группа — АВ. Эта группа встречается крайне редко, что практически исключает случайное совпадение. К тому же группа АВ появилась примерно две тысячи лет назад на Среднем Востоке. Представляется, что она распространилась во Франции примерно во втором тысячелетии нашей эры. Группа АВ является рецессивной, поэтому возникает вопрос о ее устойчивости, особенно если принять во внимание тот факт, что ее носителей в мире сравнительно немного. В самом деле, у родителей с группой крови АВ (что само по себе статистически маловероятно) есть лишь один шанс из двух, что дети унаследуют их группу крови, в отличие от родителей с часто встречающейся группой крови 0, дети которых практически всегда рождаются с этой же группой. С сугубо статистической точки зрения группа АВ должна была исчезнуть, тем более что ее обладатели предрасположены к некоторым болезням. Тем не менее она продолжает существовать, хотя встречается редко.

Радиоуглеродный анализ показал, что туринская плащаница датируется 1250—1340 годами, туника из Аржантея — 800 годом, сударий — 500 годом. Однако Церковь разрешила взять образцы — по крайней мере, в случае с сударием, — только с краев, которые, как правило, более подвержены порче и менее пригодны для установления точной даты. Ходят слухи, что на самом деле Церковь не хочет, чтобы сударий был приписан Христу. Будто бы она боится коллективной истерии правоверных христиан. Так это или нет, недостаточно фактов, чтобы вынести окончательное решение. Наконец, еще одна загадка, вызывающая удивление ученых. На тунике из Аржантея якобы были найдены неповрежденные белые тельца, хотя эти клетки разрушаются вскоре после смерти (а ведь туника датируется как минимум XIII веком). Чтобы объяснить этот феномен, была создана следующая гипотеза: белые тельца сохранились благодаря растительным консервантам, которые широко использовали в ту эпоху, когда жил Христос. Что касается мужского лица, отчетливо проступающего на сударии, то на этот счет существует множество объяснений, от божественного чуда до воздействия солнечных лучей на ткань, хранящуюся за стеклом.

Евреи. Начиная с VI века евреи постоянно подвергались издевательствам, дискриминации и гонениям. Исключением стал период правления Людовика I Благочестивого (814—840), взявшего евреев под свою защиту и даже создавшего специальную должность «докладчика по еврейскому вопросу», который должен был следить за выполнением королевского ордонанса. Относительный мир установился в том числе и благодаря усилиям святого Бернара. Святого Бернара привели в ужас попытки озлобленных крестоносцев разжечь антисемитизм, сделав евреев главными виновниками смерти Христа. Впрочем, мир оказался коротким. Из-за слухов о ритуальных убийствах ненависть вспыхнула с новой силой. Евреев обвиняли, совершенно бездоказательно, в убийствах христианских младенцев, хотя не было найдено ни одного трупа. Эти необоснованные слухи послужили причиной уничтожения еврейской общины Блуа. В 1171 году все ее члены были сожжены на костре. В 1182 году Филипп Август, воспользовавшись народным гневом, изгнал евреев, конфисковал их имущество и аннулировал кредиты всех заемщиков, в число которых входило и Французское королевство. Людовик IX Святой не остался в стороне, когда инквизиция приравняла иудаизм к ереси. Он приказал сжечь в Париже восемьдесят телег с талмудическими манускриптами под тем предлогом, что они отвращают правоверных от единственной Книги — Библии. Тогда же участились случаи насильственного обращения в христианство, не говоря уже об обращениях из страха за свою жизнь. Четвертый Латеранский собор стал решающей вехой. Он запретил евреям заниматься ростовщичеством, обязал носить особую одежду, чтобы их можно было узнать, принял постановления относительно богохульства при неискреннем обращении в христианство. Охота на евреев стала одной из главных миссий инквизиции. Инквизиция обязала всех евреев носить на рукаве желтый круг, а женщин — закрывать лицо вуалью. В 1294 году был принят ордонанс, предписывающий евреям жить на специально отведенных для них улицах. В 1290 году дело парижского еврея Джонатана, якобы плюнувшего на освященную облатку, хотя свидетельские показания были весьма противоречивыми, вновь разожгло антисемитизм. Это дело также дало повод Филиппу Красивому издать в июле 1306 года ордонанс, предписывающий всем евреям покинуть территорию Французского королевства, хотя некоторые сеньоры открыто возражали против этого, поскольку у них не было никакого желания терять денежную манну, сыпавшуюся на них благодаря евреям. Более того, они были уверены, что эти дискриминационные меры были обусловлены желанием государства радикальным образом избавиться от долгов.

Клэре — женское аббатство в департаменте Орн. Аббатство расположено на опушке леса Клэре, на территории прихода Маля. Строительство, решение о котором было принято в июне 1204 года Жоффруа III, графом Першским, и его супругой Матильдой Брауншвейгской, сестрой императора Оттона IV, продолжалось семь лет и закончилось в 1212 году. В церемонии освящения аббатства принимал участие командор ордена тамплиеров Гийом д’Арвиль, о котором мало что известно. Аббатство предназначалось для монахинь-затвор-ниц ордена цистерцианцев, бернардинок, которые имели право разрешать уголовные и гражданские дела, опекунские дела и дела об обидах и выносить смертные приговоры.

Лэ Марии Французской — двенадцать лэ, обычно приписываемых некой Марии, уроженке Франции, жившей при английском дворе. Некоторые историки полагают, что речь идет о дочери Людовика VII или графа Меланского. Лэ написаны до 1167 года, а басни — около 1180 года. Перу Марии Французской принадлежит также роман «Чистилище святого Патрика».

Ногаре Гийом де (около 1270—1313) — доктор гражданского права. Преподавал в Монпелье, затем в 1295 году вошел в состав Совета Филиппа IV Красивого. Круг его обязанностей быстро расширился. Сначала более или менее тайно он принимал участие во всех крупных религиозных делах, сотрясавших

Францию, в частности в судебном процессе Бернара Сэссе. Затем Ногаре вышел из тени и сыграл решающую роль в деле тамплиеров и в борьбе против Бонифация VIII. Ногаре был человеком большого ума и незыблемой веры. Он ставил перед собой цель спасти одновременно и Францию, и Церковь. Он стал канцлером короля, но затем уступил эту должность Ан-геррану де Мариньи. Однако в 1311 году печать вновь вернулась к нему.

Орден Святого Иоанна Иерусалимского — Гостеприимный орден, госпитальеры, признан в 1123 году папой Паскалем И. В отличие от других рыцарских орденов, госпитальеры изначально ставили перед собой благотворительные цели. Лишь позднее орден взял на себя и военную функцию. После падения Акры госпитальеры нашли прибежище на Кипре, затем на Родосе и наконец на Мальте. Во главе ордена стоял великий магистр, который избирался генеральным капитулом, состоявшим из высших должностных лиц. Орден подразделялся на «языки», или провинции, которыми в свою очередь управляли великие приоры. В отличие от ордена тамплиеров и несмотря на свое богатство, госпитальеры всегда пользовались благожелательной поддержкой общества. Вероятно, это было связано с благотворительной миссией ордена и смирением его членов.

Роберт Болгарин — болгарин по происхождению, он увлекся учением катаров, получил высшую степень посвящения и стал доктором этой веры. Затем перешел в католичество и вступил в орден доминиканцев. Папа Григорий IX (1227—1241) увидел в нем «разоблачителя» еретиков, ниспосланного Провидением. На самом деле представляется вероятным, что Роберт Болгарин специально устраивал ловушки самым ученым из катаров. Едва он был назначен в 1235 году генеральным инквизитором в Шарите-сюр-Луар после убийства своего предшественника Конрада Марбургского, как начались зверства, леденящие душу пытки. Повергнутые в ужас дошедшими до них рассказами о расправах, архиепископы Санса и Реймса, а также несколько других прелатов выразили свой протест. Первое расследование, выявившее в феврале 1234 года бесчинства Роберта Болгарина, привело к отстранению его от должности. Тем не менее в августе следующего года он вновь снискал милость Папы и вскоре возобновил свои «развлечения». И только через несколько лет он был окончательно отстранен от власти и в 1241 году был приговорен к пожизненному заключению.

Свинец. Человек стал использовать свинец три с половиной тысячи лет назад. Он способствует росту, но только в ничтожных дозах. Долгое время свинец был излюбленным ядом отравителей. Свинец применяли в самых различных целях: для легирования, герметизации, очистки канализации, при изготовлении книжных переплетов, кухонных принадлежностей, для паяния консервных банок. Он стал также одним из первых подслащивающих средств в истории, поскольку римляне добавляли его в вина. Отравление свинцом было первой профессиональной болезнью, признанной во Франции. Симптомы болезни варьируются в зависимости от дозы и длительности периода интоксикации. Хроническая интоксикация (малые дозы в течение длительного периода) приводит к практически необратимому нейротоксикозу, пагубно влияющему на способности к обучению, а также на развитие плода и ребенка. При средней интоксикации (более высокие дозы) появляются металлический привкус во рту, анорексия, резкие абдоминальные боли, тошнота, рвота, диарея. Острая интоксикация (очень высокие дозы) характеризуется возбудимостью или, наоборот, сонливостью, гипотензией, конвульсиями, комой.

Средневековая инквизиция — следует отличать средневековую инквизицию от испанской святой инквизиции, прибегавшей к свирепым и беспощадным расправам, не имевшим ничего общего с тем, что происходило во Франции.

Только за период, когда великим инквизитором был Томас Торквемада, в Испании погибло более двух тысяч человек. Сначала средневековая инквизиция находилась в ведении епископата. Папа Иннокентий III (1160—1216) установил правила инквизиторской процедуры, издав в 1199 году буллу Vergentis in senium. Намерения Папы не сводились к истреблению отдельных индивидуумов. Доказательством этому служат решения IV Латеранского собора, состоявшегося за год до смерти Папы. Эти решения запрещали применять ордалии к инакомыслящим. Понтифик стремился к искоренению ересей, угрожавших основам Церкви, поскольку они ставили под сомнение в том числе и бедность Христа как жизненную модель, впрочем, довольно сомнительную, если судить по огромным наделам плодородных земель, принадлежавших монастырям. Затем она превратилась в папскую инквизицию. Это произошло при Григории IX, отдавшем право вершить инквизиторский суд доминиканцам и, в меньшей степени, францисканцам. Папой двигали в основном политические мотивы, поскольку, сосредоточив этот институт в одних руках, он тем самым усилил его власть. Папа должен был во что бы то ни стало помешать императору Фридриху II встать на тот же самый путь по мотивам, которые не имели ничего общего с духовностью. Последний этап преодолел Иннокентий IV, разрешив своей буллой Ad Extirpanda, изданной 15 мая 1252 года, применять пытки. Впоследствии преследование колдовства было уподоблено охоте на еретиков. В наши дни преувеличивают реальное влияние инквизиции во Франции. Необходимо принимать во внимание тот факт, что на территории Французского королевства находилось сравнительно мало инквизиторов, следовательно, инквизиция не смогла бы обрести такую значимость, если бы не пользовалась поддержкой светских властей и если бы к ней не поступали многочисленные доносы. Таким образом, благодаря возможности прощать друг другу любые прегрешения, некоторые инквизиторы оказывались виновными в таких чудовищных преступлениях, что они порой служили причиной для бунтов или резких выступлений возмущенных прелатов.

В марте 2000 года, то есть примерно через восемь столетий после возникновения инквизиции, Папа Иоанн Павел II попросил у Бога прощения за преступления и ужасы, в которых она повинна.

Тамплиеры — рыцари Христа и Храма Соломона. Орден был создан в Иерусалиме около 1118 года рыцарем Гуго де Пейном и несколькими другими рыцарями из Шампани и Бургундии. Окончательно он был признан на соборе в Труа в 1128 году. В основу его устава было положено учение святого Бернара, а устав, возможно, был написан самим святым. Орден возглавлял великий магистр, которому помогали несколько высокопоставленных лиц. Владения ордена были весьма обширными (3 450 замков, крепостей и домов в 1257 году). Наладив систему денежных переводов вплоть до Святой Земли, в XIII веке орден превратился в одного из главных банкиров христианского мира. После падения Акры — события, ставшего, по сути, для него роковым, — большинство тамплиеров вернулись на Запад. В конце концов общественное мнение стало относиться к членам ордена как к ростовщикам и лодырям. Об этом свидетельствуют многочисленные выражения, дошедшие до наших дней. Так, слова «я иду в Храм» произносили, отправляясь в бордель. Великий магистр Жак де Моле отказался объединить свой орден с орденом госпитальеров. Тринадцатого октября 1307 года начались аресты тамплиеров. Затем последовали расследования, признания (если говорить о Жаке де Моле, то некоторые историки полагают, что его признания были получены под пытками), отказы от ранее данных показаний. Двадцать второго марта 1312 года Климент V, боявшийся Филиппа IV Красивого по другим причинам, упразднил орден тамплиеров. Жак де Моле отказался от своих признаний и вместе с другими тамплиерами 18 марта 1314 года взошел на костер. Представляется доказанным, что расходы, понесенные в связи с проведением следствия по делу тамплиеров, процесс конфискации их имущества и его распределения среди госпитальеров намного превысили доходы, которые получил Филипп IV Красивый от уничтожения ордена.

Филипп IV Красивый (1268—1314) — сын Филиппа III Храброго и Изабеллы Арагонской. От Жанны Наваррской у него было три сына, будущие короли: Людовик X Сварливый, Филипп V Длинный и Карл IV Красивый, а также дочь Изабелла, ставшая супругой Эдуарда II Английского. Отважный, талантливый военачальник, Филипп Красивый отличался несгибаемостью и суровостью. Однако следует смягчить краски, поскольку современные историки описывают Филиппа Красивого как человека, которым манипулировали его советники, «осыпавшие короля лестью и отстранявшие его от дел».

История главным образом сохранила свидетельства о его роли в деле тамплиеров, однако Филипп Красивый был прежде всего королем-реформатором, поставившим перед собой цель покончить с вмешательством Папы в политику Французского королевства.

Хильдегарда Бингенская (1098—1179) дала обет в пятнадцать лет, а в 1136 году стала аббатисой. Она писала стихи, сочиняла музыку, на протяжении второй половины XII века переписывалась с сильными мира сего. Утверждают, что она творила чудеса, а ее видения сбывались. Она всегда отличалась слабым здоровьем и поэтому проявляла неподдельный интерес к лекарственным травам. Ее перу принадлежит, в числе прочих, медицинский трактат, что позволяет нам рассматривать ее как первого фитотерапевта нового времени. Несмотря на хрупкое здоровье, она прожила восемьдесят лет, рекорд для той эпохи. Возможно, этому способствовали ее действительно эффективные травяные сборы. И хотя ее часто называют святой, она никогда не была канонизирована.

Глоссарий

Литургические службы — богослужение, цикл которого был разработан в VI веке на основе устава святого Бенедикта, включает в себя — помимо мессы, которая не является его составной частью в строгом смысле слова, — несколько ежедневных служб. Эти службы определяют распорядок дня. Так, монахи и монахини-затворницы не могут ужинать до наступления ночи, то есть до вечерни. До XI века богослужение длилось практически целый день, но затем продолжительность служб была сокращена, чтобы монахи и монахини-затворницы могли уделять больше времени чтению и ручному труду.

Утреня, или заутреня — около 2.30 или 3 часов¹⁴³.

Лауды — до рассвета, между 5 и 6 часами.

Первый час — около половины восьмого, первая дневная служба, сразу же после восхода солнца, непосредственно перед мессой.

Третий час — около 9 часов.

Шестой час — около полудня.

Девятый час — между 14 и 15 часами.

Вечерня — около 16.30—17 часов, при заходе солнца. Повечерие — после вечерни, последняя вечерняя служба, около 18—20 часов.

Перевод в современные меры сделан весьма произвольно, поскольку значение мер варьировалось в зависимости от того или иного района.

Арпан — от 160 до 400 квадратных туазов, то есть от 720 до 2800 квадратных метров.

Лье — примерно 4 километра.

Туаз — от 4,5 метров до 7 метров.

Локоть — 1,2 метра в Париже и 0,7 метра в Аррасе.

Фут — примерно соответствует 34—35 сантиметрам.

Меры веса

Эти меры, изначально установленные для определения веса золота и серебра, а следовательно, и веса монет, также варьировались в зависимости от времени, районов и даже от взвешиваемых продуктов. Так, мясной фунт не был равен аптекарскому фунту. Фунт варьировался от 306 до 734 грамм. Мы взяли за основу вес марки Труа (тройской марки), которая ходила в Париже и в центральных районах королевства.

Фунт, то есть две марки — 489,5 г.

Марка — 244,75 г.

Унция — 30,60 г.

Гросс — 3,82 г.

Стерлинг — 1,53 г.

Полденье — 0,764 г.

Денье — 1,27 г.

Гран — 0,053 г.

Пинта — чуть меньше литра.

Горшок — две пинты, чуть меньше двух литров.

Сетъе — восемь пинт.

Денежные единицы

Речь идет о настоящей головоломке, поскольку при каждом царствовании вводилась новая денежная единица. Впрочем, порой в том или ином районе ходили собственные деньги. В зависимости от эпохи деньги оценивались — или не оценивались — в соответствии со своим реальным весом в золотом или серебряном эквиваленте, а также ревальвировались или девальвировались.

Ливр — расчетная единица. Один ливр соответствовал 29 су или 240 серебряных денье, а также 2 золотым королевским пти (королевские деньги при Филиппе IV Красивом).

Турский денъе (денье Тура) — постепенно вытеснил парижский денье. 12 турских денье соответствовали 1 су.

Библиография

Blond Georges et Germaine, Histoire pittoresque de notre alimentation, Paris, Fayard, 1960.

Bruneton Jean, Pharmacognosie, phytochimie et plantes médicinales, Paris-Londres-New York, Tex et Doclavoisier, 1993.

Burguière André, Klapisch-Zuber Christiane, Segalen Martine, Zo-nabend Françoise, Histoire de la famille, tome II, Les Temps médiévaux, Orient et Occident, Paris, Le Livre de poche, 1994.

Cahen Claude, Orient et Occident au temps des croisades, Paris, Aubier, 1983.

Delort Robert, La Vie au Moyen âge, Paris, Seuil, 1982.

Demurger Alain, Chevaliers du Christ, les ordres religieux au Moyen âge, XI—XV7 siècle, Paris, Seuil, 2002.

Demurger Alain, Vie et Mort de lordre du Temple, Paris, Seuil, 1989.

Duby Georges, Le Moyen âge, Paris, Hachette Littératures, 1998.

Eco Umberto, Art et Beauté dans l’esthétique médiévale, Paris, Grasset, 1997.

équipe de la commanderie dArville, Le Jardin médiéval de la com-manderie templière dArville.

Eymerick Nicolau et Pena Francisco, Le Manuel des inquisiteurs (introduction et traduction de Louis Sala-Molins), Paris, albin Michel, 2001.

Eymerick Nicolau et Pena Francisco, Le Manuel des inquisiteurs, Paris, albin Michel, 2001.

Falque de Bezaure Rollande, Cuisine et Potions des templiers, Cou-dray-Macouard, Cheminements, 1997.

Favier Jean, Dictionnaire de la France médiévale, Paris, Fayard, 1993.

Favier Jean, Histoire de France, tome II: Le Temps des principautés, Paris, le Livre de poche, 1992.

Ferris Paul, Les Remèdes de santé d'Hildegarde de Bingen, Paris, Marabout, 2002. .

Flori Jean, Les Croisades, Paris, Jean-Paul Gisserot, 2001.

Fournier Sylvie, Brève histoire du parchemin et de l’enluminure, Ga-vaudin, Fragile, 1995.

Gauvard Claude, La France au Moyen âge du V au XVsiècle, Paris, PUF, 2004.

Gauvard Claude, Libera Alain de, Zink Michel (dir.), Dictionnaire du Moyen âge, Paris, PUF, 2002.

Jerphagnon Lucien, Histoire de la pensée; Antiquité et Moyen âge, Paris, Le Livre de poche, 1993.

Jerphagnon Lucien, Histoire de la pensée; Antiquité et Moyen âge, Paris, Le Livre de poche, 1993.

Libera Alain de, Penser au Moyen âge, Paris, Seuil, 1991.

Melot Michel, Fontevraud, Patrimoine culturel, Paris, Jean-Paul Gisserot, 2005.

Melot Michel, LAbbaye de Fontevraud, Petites monogrtaphies des grands édifices de la France, CLT, 1978.

Pernoud Régine, Gimpel Jean, Delatouche Raymond, Le Moyen âge pour quoi faire?, Paris, Stock, 1986.

Pernoud Régine, La Femme au temps des cathédrales, Paris, Stock, 2001.

Pernoud Régine, Pour en finir avec le Moyen âge, Paris, Seuil, 1979.

Redon Odile, Sabban Françoise, Serventi Silvano, La Gastronomie au Moyen âge, Paris, Stock, 1991.

Richard Jean, Histoire des croisades, Paris, Fayard, 1996.

Saint-EvrouilNotre-Dame-du-bois, une abbaye bénédictine en terre normande, Condé-sur-Noireau, NEA éditions, 2001.

Siguret Philippe, Histoire du Perche, Céton, éd. Fédération des amis du Perche, 2000.

Verdon Jean, La Femme au Moyen âge, Paris, Jean-Paul Gisserot, 2006.

Vincent Catherine, Introduction à l'histoire de l’Occident médiéval, Paris, le Livre de poche, 1995.

Содержание

ЖАПП Андреа Крижана кров. Повне затемнення

(російською мовою)

Головний редактор С. С. Скдяр Відповідальний за випуск Г. В. Сопогуб Редактор А. О. Копюбакина Художній редактор О. О. Глоба Технічний редактор А. Г. Верьовкін Коректор Л. Ю. Єрдякова

Підписано до друку 09.08.2012. Формат 84x108/32. Друк офсетний. Гарнітура «Міпіоп». Ум. друк. арк. 34,44. Наклад 10000 пр. Зам. № 5946

Книжковий Клуб «Клуб Сімейного Дозвілля»

Св. № ДК65 від 26.05.2000 61140, Харків-140, просп. Гагаріна, 20а E-mail: cop@bookclub.ua

Віддруковано з готових діапозитивів у TOB «Фактор-Друк» м. Харків, вул. Саратовська, 51

Литературно-художественное издание

ЖАПП Андреа Ледяная кровь. Полное затмение

Главный редактор С. С. Скляр Ответственный за выпуск Г. В. Сологуб Редактор А. А. Колюбакина Художественный редактор О. О. Глоба Технический редактор А. Г. Веревкин Корректор Л. Ю. Ердякова

Подписано в печать 09.08.2012. Формат 84x108/32. Печать офсетная. Гарнитура «Міпіоп». Уел. печ. л. 34,44. Тираж 10000 экз. Зак. № 5946

ООО «Книжный клуб “Клуб семейного досуга”»

308025, г. Белгород, ул. Сумская, 168

Отпечатано с готовых диапозитивов в ООО «Фактор-Друк» г. Харьков, ул. Саратовская, 51

1

Ганеша — в индуизме бог мудрости и благополучия. (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.)

(обратно)

2

Имена, названия и понятия, помеченные астериском, поясняются в глоссарии и историческом приложении в конце романа. (Примеч. ред.)

(обратно)

3

Рыцарь по справедливости должен был быть дворянином по меньшей мере в восьмом колене во Франции и Италии и в шестнадцатом колене в Германии. Титул рыцаря по заслугам присваивался за одиндостойный поступок. (Примеч, автора.)

(обратно)

4

Филипповки — предрождественское покаяние, имеющее сходство с постом. Филипповки продолжаются четыре недели и заканчиваются непосредственно перед Рождеством, прежде всего религиозным праздником. Обычай дарить подарки на Рождество появился гораздо позднее. (Примеч. автора.)

Гостиничная — монахиня, обеспечивающая связь между богомольцами и аббатством и оказывающая им услуги, в которых они могут нуждаться. Она следит за чистотой, огнем, питанием и поведением богомольцев в аббатстве, а также обеспечивает их свечами. (Примеч. автора.)

(обратно)

5

Эта совершенно ошибочная система, предложенная греческим астрономом Птолемеем (II век до н.э.), просуществовала семнадцать столетий. Пришлось дожидаться Коперника, а затем Галилея, чтобы эта теория была опровергнута. (Примеч. автора.)

(обратно)

6

В то время ходили безосновательные слухи, что Бонифаций, стремившийся утвердить свою власть, занимался колдовством и оккультной практикой. (Примеч. автора.)

(обратно)

7

Облатками (от лат. de oblatus — пожертвованный) называли тех, кто добровольно или принудительно жертвовал свою жизнь Богу и монастырю, чаще всего это были дети. {Примеч. автора.)

Казначея — монахиня, которая ведала доходами аббатства, казной, свечами,

(обратно)

8

лампадами. Она также следила за кузнецами, певчими, ветеринарами и другими работниками и оплачивала их груд. (Примеч. автора.)

(обратно)

9

Челядинцы — слуги, живущие в доме сеньора. (Примеч. автора.)

(обратно)

10

Шеваж — в средневековой Франции: подушная подать, которую платили сервы.

(обратно)

11

Талья — очень тяжелая подать, которую сервы платили своим сеньорам. (Примеч. автора.)

(обратно)

12

Бароны Французского королевства делились на ординарных и великих. (При

(обратно)

13

В VII веке графы Першение привезли в свое графство арабских лошадей, чтобы скрестить их с першеронами и тем самым улучшить породу. Однако некоторые исследователи ставят под сомнение эту гипотезу, появившуюся в XIX веке. Впрочем, считается доказанным, что кобыл першеронской породы скрещивали с жеребцами булонской и бельгийской пород, чтобы вывести более мощных тяжеловесов. (Примеч. автора.)

(обратно)

14

От имени пастуха происходит англосаксонское слово magnet — магнит. (Примеч. автора.)

(обратно)

15

^J Считалось, что этот камень может изгонять злых духов и излечивать больных. (Примеч. автора.)

(обратно)

16

' Речь идет о Пьере Паломнике. Считается, что этот солдат написал упомянутое письмо в 1269 году, когда стоял на часах во время осады Лусеры. (Примеч. автора.)

(обратно)

17

Пришлось ждать 1600 года, когда Уильям Гилберт провел ряд опытов, позволивших лучше понять принцип магнетизма. (Примеч. автора.)

(обратно)

18

* Магнитный железняк намагничивает железо, сталь, никель и кобальт, поскольку его молекулярная структура сохраняет идеальный порядок образующих его частиц, порядок, созданный магнитным полем Земли в процессе его формирования. (Примеч. автора.)

(обратно)

19

В то время этот закон действовал практически на всей территории Франции.

(обратно)

20

Картулярии — копии хартий в широком смысле. Во Франции они появились в IX веке. Речь может идти о досье, включавших в себя права и законодательные акты сеньора или аббатства, купчие крепости, договоры о мене, торговые договоры, административные акты, описи имущества. Существуют также картулярии хроник, включающих хартии и исторические повествования, и так далее. {Примеч. автора.)

(обратно)

21

Бутылочная тыква и круглая тыква, родом из Америки, в то время были не

(обратно)

22

известны в Европе.

(обратно)

23

Тонкий ломоть черствого хлеба заменял тарелку. Представители относительно зажиточных кругов отдавали его после еды беднякам или собакам. (Примеч. автора.)

Речь идет о седле с высокой головкой передней луки и одним стременем, дававшем всаднице возможность управлять лошадью только левой ногой. Седла с загнутым передком, которые позволяли всаднице сохранять устойчивое равновесие, появились лишь в XVI веке при Екатерине Медичи, знаменитой амазонке. (Примеч. автора.)

?—1226. (Примеч. автора.)

В среднем женщины произносят двадцать тысяч слов в день, а мужчины — всего семь тысяч. (Примеч. автора.)

Речь идет о средневековой концепции времени. Оно не было универсальным, а варьировалось в зависимости от конкретных «субстанций» — божественной, ангельской и человеческой. (Примеч. автора.)

(обратно)

24

Башенки — небольшие деревянные или металлические фонарики, защищавшие пламя от сквозняков и позволявшие переносить свечи. (Примеч. автора.)

(обратно)

25

^{Strychnnos nux vomica} — чилибуха, или рвотный орешник. Зерна плодов богаты стрихнином и его производным — бруцином. Они также содержат воми-цин, новацин и так далее. Начиная с XV — XVI веков ^{nux vomica} использовали в качестве родентицида и, в очень малых дозах, стимулятора. Симптомы отравления схожи с симптомами столбняка и сопровождаются сверхчувствительностью к шуму и свету и конвульсиями. Смерть наступает в результате паралича диафрагмы. Человек находится в сознании до самой смерти. Летальная доза варьируется от 30 до 120 мг, но отдельные люди выживают, приняв более одного грамма яда. (Примеч. автора.)

(обратно)

26

В то время было принято давать хозяевам таверн прозвища по названиям их заведений. (Примеч. автора.)

(обратно)

27

Желоба появились в XI — XII веках. Система водостоков существовала уже в античности. (Примеч. автора.)

(обратно)

28

Браки — штаны. (Примеч. автора.)

Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему ниспошли славу! (лат.) (Примеч. автора.)

(обратно)

29

Макарий Великий (300—390) — монах-пустынник, живший в Египте. Считается, что его учение схоже с учением Франциска Ассизского. (Примеч. автора.)

(обратно)

30

См. примечание в «Кратком историческом приложении» в конце книги. Кровь на Туринской плащанице, в которую было завернуто тело Христа, на тунике из Аржантея, в которой он шел на Голгофу, и на сударии из Овьедо, которым было закрыто его лицо при снятии с креста, принадлежит одному человеку с группой крови АВ. Эта группа появилась примерно две тысячи лет назад на Среднем Востоке. Представляется, что она распространилась во Франции примерно во втором тысячелетии. (Примеч. автора.)

Горные слоны — верблюды. (Примеч. автора.)

(обратно)

31

Мотыга — сельскохозяйственный инструмент, которым обрабатывают зем лю. (Примеч. автора.)

Плиний Старший утверждал, что зизифус был завезен из Сирии в Италию Секстом Папирием. {Примеч. автора.)

(обратно)

32

Эта мода, вероятно, пришедшая из Италии, позволяла пристегивать к платью разные рукава, меняя их форму и цвет. (Примеч. автора.)

(обратно)

33

На самом деле такие чепцы появились во Франции в середине XIII века. (Примеч. автора.)

(обратно)

34

Млечный сок анчара (antiaris toxicata) вызывает паралич сердца. Его действие

схоже с действием дигиталина. В настоящее время из древесины анчара делают фанеру. (Примеч. автора.)

(обратно)

35

Без разрешения сеньора, владельца леса, можно было собирать только упавшие ветки. (Примеч. автора.)

(обратно)

36

Уссарий — широкий корабль с большой дверью на корме, чтобы на борт могли взойти лошади. Лошадей стреноживали, чтобы они не упали во время качки. (Примеч. автора.)

(обратно)

37

Ргаесерtог (лат.) — наставник; так в латинских текстах назывался командор. (Примеч. автора.)

(обратно)

38

Позднее госпитальеры устроили в этой башне, диаметр которой составлял восемь метров, голубятню. (Примеч. автора.)

Робер д’Авелин, командор тамплиеров Арвиля, 1208 год. (Примеч. автора.)

(обратно)

39

Придавать надгробным скульптурам подлинные черты лица покойных начали только в XIII веке. До тех нор их изображали молодыми, красивыми и мужественными. (Примеч. автора.)

(обратно)

40

Все имена командоров и годы их командорства взяты из Templarium, сборника №1, посвященного в частности командорству тамплиеров Арвиля. (Примеч. автора.)

(обратно)

41

Виела — изящный музыкальный инструмент, на котором играли только дворяне. Виела могла иметь от трех до пяти струн. Пятиструнными все виелы стали только в середине XIV века. (Примеч. автора.)

(обратно)

42

bibliotheka — латинская форма греческого слова bibliotheke, что буквально означает «ящик с книгами». (Примеч. автора.)

(обратно)

43

Это описание перекликается с рисунками не поддающегося дешифровке так называемого Манускрипта Войнича, который хранится в Библиотеке редких книг Бейнеке (Benicke rare Book and Manuscript Library) Йельского универси

Присяжная матрона — повитуха, имевшая право свидетельствовать в суде. (Примеч. автора.)

(обратно)

44

Эти лиги организовывали добычу и продажу железной руды, а также определяли условия работы и обращения к посредникам. (Примеч. автора.)

(обратно)

45

В Средние века это восклицание означало, что продажа закончилась. Затем его стали использовать как команду, отдаваемую охотничьим собакам. {Примеч. автора.)

Батраки — безземельные крестьяне, бравшиеся за любую работу (Примеч.

автора.)

(обратно)

46

Шенс — длинная нательная рубашка. (Примеч. автора.)

(обратно)

47

В те времена морская рыба редко попадала на стол жителей центральных районов Франции. (Примеч. автора.)

(обратно)

48

В ту эпоху они стояли на месте современной базилики Святого Петра, строительство которой, начатое в 1452 году, продолжалось более ста лет. (Примеч. автора.)

(обратно)

49

Папа в 1277—1280 гг. (Примеч. автора.)

В средневековой Франции ломбардцами называли всех банкиров, как итальянцев, так и евреев. (Примеч. автора.)

(обратно)

50

Донзела — в то время так называли девиц или женщин благородного происхождения. В наши дни — женщина легкого поведения. (Примеч. автора.)

(обратно)

51

Шаперон — мужской головной убор с длинным шлыком, которым обвязывали шею как шарфом. (Примеч. автора.)

(обратно)

52

Филипп II Август (1165—1223) — единственный сын Людовика VII и Адели Шампанской, дед Людовика Святого. (Примеч. автора.)

(обратно)

53

См. Го, Бертран де в «Кратком историческом приложении» в конце книги. (Примеч. автора.)

(обратно)

54

Культ единого бога — в данном случае это поклонение дьяволу, его обожествление. Непростительное преступление в те времена. (Примеч. автора.)

(обратно)

55

Сточная канава — предшественница современных полей аэрации и водосточных колодцев. Канавы были открытыми. В них сбрасывали испражнения и органические отбросы. В городе сточные канавы очищали один раз в год. (Примеч. автора.)

(обратно)

56

Большинство инквизиторов присваивали себе имущество своих жертв. (Примеч. автора.)

(обратно)

57

Ордалия — Божий суд. Физическое испытание (каленым железом, окунанием в ледяную воду) или судебный поединок, призванные доказать виновность или невиновность. Речь идет о Божьем суде, прекратившем свое существование в XI веке. Этот обычай был осужден на IV Латеранском соборе в 1215 году. (Примеч. автора.)

(обратно)

58

В 1224 году. (Примеч. автора.)

(обратно)

59

В Средние века в этом краю было очень много мельниц, которые, вероятно, и дали ему название. (Примеч. автора.)

(Французское название Molin [молен] автор связывает со словом moulin [му-лен], мельница. (Примеч. пер.)

(обратно)

60

Действительно, деревня Моранжис вошла в состав феода Молена через два года после основания монастыря.

(обратно)

61

Привратниками и привратницами чаще всего были служители-миряне. (Примеч. автора.)

Вдовье наследство — часть имущества покойного мужа, отходившая по положениям общего права к вдове. В Парижском районе она составляла половину имущества мужа, которым тот владел до вступления в брак, и треть в соответствии с законами Нормандии. (Примеч. автора.)

Богадельня — дом призрения, куда помещали неплатежеспособных, больных и людей с умственными расстройствами. (Примеч. автора.)

(обратно)

62

Иноходец — жеребец или кобыла, приученные ходить иноходью, чтобы дамы, сидевшие в неудобных седлах той поры, могли сохранять равновесие. (Иноходь — особый аллюр, при котором лошадь одновременно выносит сначала обе правые ноги, а затем обе левые.) {Примеч. пер.)

(обратно)

63

В те времена добычу руды вели в основном открытым способом, поскольку не было технических средств, чтобы вырыть подземные галереи и, главное, укрепить их. (Примеч. автора.)

(обратно)

64

Посредничество меряльщиков было обязательным. Они следили за правильным оформлением сделок. Им было запрещено торговать товарами, вес и объем которых они были уполномочены определять. (Примеч. автора.)

(обратно)

65

Лом — орудие землекопа. Длинная толстая железная палка с немного загнутой остроконечной головкой. (Примеч. автора.)

(обратно)

66

Престол — в то время стул или кресло с высокой спинкой, украшенные богатой резьбой. Они могли быть деревянными или металлическими. (Примеч.

автора.)

(обратно)

67

Судебный поединок — похож на суд Божий и позволяет разграничить два лагеря. Хотя в то время Церковь уже не считала его убедительным доказательством невиновности победителя, тем не менее многие были его сторонниками. (Примеч. автора.)

(обратно)

68

Грибы можно было есть по средам, пятницам, субботам и накануне праздников, равно как в Великий пост и в течение филипповок. (Примеч. автора.)

(обратно)

69

Судомойка — служанка, выполнявшая всю тяжелую работу. (Примеч. автора.)

(обратно)

70

Смолистые факелы зажигали только в просторных залах, поскольку они очень сильно коптили и пачкали стены. (Примеч. автора.)

(обратно)

71

Анафема — первоначально это был человек, публично проклятый церковными властями. Затем так стало называться отлучение от Церкви врагов католической веры и еретиков. (Примеч. автора.)

(обратно)

72

Братья не имели права перемещаться без отпускного билета. Каждый командор, встретивший брата, не способного предъявить ему этот документ, был обязан арестовать его и отдать под суд ордена. {Примеч. автора.)

(обратно)

73

Кларет, местное вино, вероятно, дал название аббатству Клэре. (Примеч. автора.)

(обратно)

74

Виселица состояла из двух рогатин, врытых в землю, и перекладины, на которой вешали приговоренных к казни. (.Примеч. автора.)

(обратно)

75

Это название сохранилось до наших дней (в переводе означает «виселица»). (Примеч. автора.)

(обратно)

76

Великий приор — второе лицо после аббатисы, в частности в отсутствие ко-адъюторши. (Примеч. автора.)

(обратно)

77

Капитул — собрание монахов или монахинь, призванное регулировать внутреннюю жизнь монастыря. Кандидатуры аббатов и аббатис сначала обсуждались на заседаниях региональных или генеральных капитулов, а затем их утверждал Папа. (Примеч. автора.)

(обратно)

78

Речь идет о сестрах, занимавших ключевые должности в аббатстве. К ним относились экономка, кассир, счетовод, хранительница врат. Членами капитула были также еще две монахини, избираемые сестрами. (Примеч. автора.)

(обратно)

79

Экономка — монахиня, которая ведала продовольственными запасами монастыря, покупала и продавала земли, взимала пошлины, а также следила за амбарами, мельницами, пивоварнями, садками и так далее. (Примеч. автора.)

(обратно)

80

Казначея — монахиня, обеспечивающая связи аббатства с внешним миром. (Примеч. автора.)

(обратно)

81

Сестра-счетовод была уполномочена вести все счета аббатства. (Примеч. автора.)

(обратно)

82

Кассир делал покупки и расплачивался с поставщиками. (Примеч. автора.)

(обратно)

83

Ризничная — сестра, следившая за культовыми предметами и мощами. (Примеч. автора.)

(обратно)

84

Регент — сестра-запевала и дирижер церковного хора. (Примеч. автора.)

(обратно)

85

Перотен — композитор, пользовавшийся популярностью в начале XIII века. Он автор произведений на четыре голоса, написанных в ту пору, когда все музыкальные произведения сочинялись на два голоса. (Примеч. автора.)

(обратно)

86

Фаянсовые плитки появились во Франции в конце XIII века. Вскоре они получили широкое распространение, поскольку считались не такими холодными, как каменные плиты. (Примеч. автора.)

Красный можжевельник использовали не только как инсектицид, но и как средство для лечения некоторых кожных болезней у людей и чесотки у домашних животных. (Примеч. автора.)

(обратно)

87

Вопреки общепринятому мнению, рис стали возделывать во Франции, в частности в Руссильоне, с XIII века. Тем не менее он еще долго оставался изысканным лакомством. (Примеч. автора.)

Гиго де Сен-Виктор (1096? — 1141). (Примеч. автора.)

(обратно)

88

Лупанарий — бордель. (Примеч. автора.)

(обратно)

89

В отличие от волка, считавшегося глупым и жадным, хотя и внушавшего ужас, лиса была символом хитрости и ума. (Примеч. автора.)

(обратно)

90

Школа Антисфена и Диогена, которые проповедовали возвращение к природе и нравственную независимость. Они презирали общественные условности, общепринятую мораль и общественное мнение (киники и киническая школа). (Примеч. автора.)

(обратно)

91

Статус вдовы, особенно с ребенком, был, безусловно, наиболее подходящим для зажиточных дам того времени. Многие горожанки и дворянки, став полновластными хозяйками собственной судьбы, не обязанные больше ни перед кем отчитываться, если они вели себя благопристойно, не стремились вступать в новый брак. (Примеч. автора.)

(обратно)

92

«Советы инквизиторам», написанные Ги Фулькуа, советником Людовика Святого, который затем стал Папой под именем Климента IV. (Примеч. автора.)

(обратно)

93

Меланхолия — депрессия, вызванная расстройством нервной системы. (Примеч. автора.)

(обратно)

94

Рецепт приготовления золотистых корочек напоминает рецепт гренков из

черствого хлеба, вымоченных в молоке, поджаренных в масле и посыпанных

сахаром. (Примеч. автора.)

(обратно)

95

Евангелие от Марка, 14:62. (Примеч. автора.)

(обратно)

96

Евангелие от Матфея, 25:31. (Примеч. автора.)

(обратно)

97

Годы жизни: 1276—1319. Сын Филиппа III и Марии Брабантской. (Примеч. автора.)

(обратно)

98

Эмалированные гончарные изделия Бовэ высоко ценились уже в XII веке. (Примеч. автора.)

(обратно)

99

Колбасник — мясник, торговавший всеми частями разделанной свиной туши. (Примеч. автора.)

(обратно)

100

Галантерейщики — богатый цех торговцев, которые продавали все виды тканей, одежду и даже ювелирные изделия самым богатым слоям общества. В иерархии ремесел они занимали одно из первых мест и вскоре приобрели статус горожан. (Примеч. автора.)

(обратно)

101

В то время испражнения были главным средством для постановки диагноза, и поэтому вполне естественно упоминать о них. (Примеч. автора.)

И хотя современным умам в это трудно поверить, речь шла об оправдании инквизиции. (Примеч. автора.)

(обратно)

102

Корнеплоды, растущие под землей (морковь, репа, сельдерей и другие), были пищей бедняков, в то время как дворяне отдавали предпочтение зеленым овощам. (Примеч. автора.)

(обратно)

103

Хлеб голода пекли из соломы, глины, коры деревьев, желудевой муки и толченой травы. (Примеч. автора.)

(обратно)

104

Парча — шелковая ткань, из которой шили дорогие наряды. (Примеч. автора.)

(обратно)

105

Налокотники — длинные, доходившие до самого пола тканевые полоски, ко

(обратно)

106

Ферментированное молоко типа йогурта и сыры уменьшают абсорбцию свинца в желудке, равно как цельнозерновой хлеб. (Примеч. автора.)

(обратно)

107

Хмельной мед — напиток из меда и вина, приправленный пряностями, белым вином или водкой, чтобы дольше хранился. Известен со времен античности. (Примеч. автора.)

(обратно)

108

Подфакельник, или жаровня — ажурная металлическая ваза с рукояткой. В ней зажигали горючие вещества, освещавшие помещение. (Примеч. автора.)

(обратно)

109

К мужчинам в основном применяли пыгку дыбой (обвиняемого, привязанного веревкой, несколько раз сбрасывали с дыбы), водой и огнем. Женщин же чаще всего бичевали. (Примеч. автора.)

(обратно)

110

Как и Бернар Ги (ок. 1261—1331), один из наиболее известных инквизиторов, который вошел в историю как кровожадный садист. (Примеч. автора.)

(обратно)

111

Лютня — щипковый музыкальный инструмент, в то время пятиструнный.

(обратно)

112

{Примеч. автора.)

(обратно)

113

В Средние века мех любого животного ценился очень высоко. Самые дорогие меха (соболь, куница, белка) привозили в основном из России и стран Скандинавии. Они были доступны лишь представителям зажиточных слоев общества. Бедняки довольствовались мехом зайца, козы и черной овцы. Прочие носили мех ягненка, выдры, бобра и лисы. Меха служили знаками социальных различий. Так, в XIII веке были изданы ордонансы, запрещавшие горожанам носить роскошные меха, ставшие отныне привилегией аристократии. (Примеч. автора.)

(обратно)

114

Павлины, символизировавшие бессмертие в античности, стали в XI веке излюбленным мотивом мозаик и картин. В XIV веке они превратились в символ рыцарской доблести. Вместе с тем они считались изысканным яством, поскольку их мясо, как тогда полагали, не было подвержено гниению. (Примеч. автора.)

(обратно)

115

В Средние века ведьм и колдунов часто обвиняли в подобных прегрешениях. (Примеч. автора.)

(обратно)

116

Саврасый — светло-гнедой конь с оттенком желтизны, с черной гривой и хвостом. Довольно редкая масть. (Примеч. автора.)

(обратно)

117

Сипуха — род сов. (Примеч. автора.)

(обратно)

118

Неизвестный автор. «Сборник секретов, касающихся искусств и болезней». (Recueil de secrets concernant les arts et les maladie, anonyme.) (Примеч. автора.)

(обратно)

119

Ремень, на котором подвешивали к седлу стремя. (Примеч. ред.)

(обратно)

120

Французский лук, изготовленный, как правило, из твердой древесины тиса, был короче и легче английского лука. (Примеч. автора.)

(обратно)

121

Боевой конь — обычная лошадь, которую использовали на войне. Она проворнее упряжной лошади и не такая норовистая, как скаковая лошадь. (Примеч. автора.)

(обратно)

122

Эпернон — коммуна департамента Эр-и-Луара. В средние века там находились крупные хранилища вин. (Примеч. автора.)

(обратно)

123

В то время это была очень распространенная приправа для мяса. Вкус иссопа немного напоминает вкус мяты. (Примеч. автора.)

(обратно)

124

Речь идет о ворах, а также солдатах, не получавших в мирное время жалованья, которые истязали свои жертвы огнем, чтобы те, не выдержав мучений, сказали, где спрятаны деньги и ценности. (Примеч. автора.)

(обратно)

125

Отравление считалось самым тяжким преступлением, поскольку совершалось тайно и к тому же от него было невозможно уберечься. (Примеч. автора.)

(обратно)

126

Девочки достигали совершеннолетия в двенадцать лет, мальчики — в четырнадцать. (Примеч. автора.)

(обратно)

127

Плющилыцики — молотобойцы, превращавшие металлические прутья в листы, а затем продававшие их мастерам, изготавливавшим различные предметы. (Примеч. автора.)

(обратно)

128

Вид креста Гостеприимного ордена Святого Иоанна Иерусалимского менялся с XII по XIV век. «Серебряный щит с крюковидным крестом и с четырьмя крестиками», то есть широкий крест, на каждом прямом углу ветвей которого находился еще один маленький крест, превратился в «серебряный восьмиконечный крест» после 1259 года. (Примеч. автора.)

(обратно)

129

Во Франции очки носили, начиная с XIII века. (Примеч. автора.)

(обратно)

130

Необходимость в очках считалась свидетельством тяжелой болезни, поэтому их носили тайком. (Примеч. автора.)

(обратно)

131

Недельная монахиня — монахиня, у которой не было конкретных обязанностей. Каждую неделю она выполняла разную работу. (Примеч. автора.)

И — иудеи никогда не называют своего Бога по имени (Иегова) и не пишут

(обратно)

132

Трефная — не кошерная. (Примеч. автора.)

(обратно)

133

Кашрут — в иудаизме: свод законов о пище. (Примеч. автора.)

(обратно)

134

его ликов. (Примеч. автора.)

(обратно)

135

Сорбонна была основана в 1257 году Робером де Сорбоном, духовником Людовика IX. Сначала это было заведение, в котором бедные школяры изучали теологию. (Примеч. автора.)

(обратно)

136

В средние века крайне редко встречались рецепты блюд, приготовленных на основе грибов. В те времена люди с подозрением относились к грибам и собирали только самые известные. (Примеч. автора.)

(обратно)

137

Рой, достигший своего расцвета, может состоять из 80 тысяч особей. Если

(обратно)

138

пчел посадить рядом друг с другом, они покроют всю поверхность футбольного поля. (Примеч. автора.)

(обратно)

139

Пчелы «чуют» феромоны своей царицы за несколько километров. Этим объясняется тот феномен, что они могут возвращаться на одни и те же места несколько лет подряд, поскольку запах царицы сохраняется два-три года. (Примеч. автора.)

(обратно)

140

Златошвейка — работница, расшивавшая золотом ризы, позументы, парад

(обратно)

141

ную одежду. (Примеч. автора.)

(обратно)

142

Шодюме — рыба, зажаренная на вертеле и политая соусом, в состав которого входят хлеб, кислый виноградный сок и белое вино. (Примеч. автора.)

(обратно)

143

Здесь приведено приблизительное время, поскольку часы служб менялись в зависимости от времени года. (Примеч. автора.)

(обратно)

Оглавление

Ватиканский дворец, Рим, декабрь 1304 года

Алансон, Перш, декабрь 1304 года

  Замок Отон-дю-Перш, декабрь 1304 года

  Шартр, дамские бани, улица Бьенфэ, Бос, декабрь 1304 года

  От-Гравьер, Перш, декабрь 1304 года

  Кипр, декабрь 1304 года

  Ватиканский дворец, Рим, декабрь 1304 года

  Лес Мондубло и командорство тамплиеров Арвиля, Перш, декабрь 1304 года

  Эпилог

  Таверна «Старый карп», Отон-дю-Перш, Перш, июль 1306 года

  Ватиканский дворец, Рим, июль 1306 года

  Дворец Лувр, окрестности Парижа, апартаменты Гийома де Ногаре, август 1306 года

  Дворец Лувр, окрестности Парижа, апартаменты Гийома де Ногаре, август 1306 года

  Улица Сент-Амур, Шартр, сентябрь 1306 года

  Улица Сент-Амур, Шартр, сентябрь 1306 года

  Ватиканский дворец, Рим, сентябрь 1306 года

  Краткое историческое приложение

  Глоссарий

*** Примечания ***