На заимке [Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк] (fb2) читать постранично, страница - 3

посмотрел его к свету, покачал головой и, вместо того чтобы натереться, — выпил.

— Оно вернее будет, — решил он, вытирая шершавые усы прямо рукой. — Значит, из нутра лучше достигнет…

По наружности Вилок был то, что называется мусорным мужичонкой. Он был весь какой-то нескладный — спина горбилась, лопатки выступали, шея гусиная, вся физиономия имела захватанный вид. Даже военная служба ничего не могла поделать. Впрочем, Вилок за малоспособностью к строю «отмаячил» свою солдатчину в денщиках, причем ругательски ругал офицеров из немцев. Сейчас он был не у дел, а шатался с места на место — то на заводской фабрике пристроится, то на золотых промыслах, то в городе шляется. Он не мог долго усидеть на одном месте и в конце концов, возвращался к себе домой — он был из одного завода с «братом Ипполитом».

— Порченый я человек, вот главная причина, — объяснял Вилок свое поведение. — Болони у меня повреждены, когда тащил орудию. Пушка-то медная, ну и надорвался.

— У тебя жена есть, Вилок?

— А то как же? Обыкновенно… Только она со мной не живет. В городу куфаркой служит. В гости к ней езжу… Так она, значит, неспособная жена. «Какой, говорит, ты муж, коли у тебя ни кола ни двора?» Сколько разов я ее принимался бить, ничего не понимает. Вот все равно, как Найда… Тоже солдат солдату рознь. Другой в солдатах-то только и делал, что капусту караулил на солдатских огородах, а я под хивинца ходил. Как же, Хиву эту самую замиряли.

— Да ведь ты в денщиках был и в сражениях не участвовал?

— Это все одно… Хивинец-то во всех одинаково палил, еще в обозе-то похуже случалось. А что мы без воды муки приняли в песках — пить-то одинаково хочет и строевой солдат и денщик.

«Брат Ипполит» вынес самовар и принялся его «наставлять» с каким-то особенным вниманием. Горячие уголья он брал из костра прямо рукой, а потом наклонялся над самоваром и раздувал его до того, что лицо наливалось кровью и делалось красным, как сафьян.

— Ишь старается, — смеялся Вилок, раскуривая коротенькую трубочку. — А понятия-то и нет, как ставить самовар по-настоящему. Аполит, ты сверху-то сколько угодно дуй, все равно ничего не выйдет… Ты его дунь снизу, несообразный человек.

«Брат Ипполит» не обращал на эти замечания никакого внимания и продолжал свое дело с прежним усердием.

Было уже совсем темно. В лесу стояла мертвая тишина, нарушаемая только изредка теми ночными звуками, происхождение которых трудно объяснить: может быть, всполохнулась ночная птица, может быть, треснул сухой сучок под ногой осторожного зверя. Близость озера чувствовалась по теплому влажному воздуху, который тянул от воды, да по мерному плеску сонной озерной волны, сосавшей илистый берег и заставлявшей шелестеть береговую поросль из ситников. Казалось, что дышит что-то такое большое-большое, как чудовище из детской сказки, и что ответно шепчутся прибрежные тальники и зеленая осока. Хорошо в такую темную ночь сидеть около огня и мечтать. Мысли тянутся в голове как-то особенно легко, без всякого принуждения, и чувствуешь, что отдыхаешь. В такие минуты мне всегда делается жаль людей, которым приходится проводить лето в городе, среди городской пыли и духоты. Ведь сколько наслаждения вот так просто посидеть в лесу ночью у огонька. Как-то и люди здесь кажутся другими — и проще, и добрее, и естественнее. Мне, например, нравился и молчаливый «брат Ипполит» и бесшабашный солдат Вилок. Ведь они такие же люди, как и все.

— Аполит, а ведь Найда у тебя не будет лаять, — начал опять Вилок, когда «брат Ипполит» поставил около нас кипевший самовар.

— Ну тебя… — сумрачно ответил «брат Ипполит».

— Нет, серьезно… — не унимался Вилок. — Давай три цалковых — я живо выучу. Вот как будет заливаться…

— Оставь ты его, — уговаривал я солдата. — Видишь, что человеку неприятно, и пристаешь…

— Разе он что понимает?

— Все, конечно, понимает…

— А ежели он лишенный ума? То есть как есть ничего не понимает. Отец-то оставил какую им заимку: три лошади, две коровы, штук десять овец, свиньи, куры, гуси — полная чаша. А где теперь все добро? Было да сплыло… А все Аполит разорил. Кабы не Иван Павлыч, так ходил бы по базару с ручкой, даром что из себя вон какое дерево стоеросовое.

— А пчелы?

— Ну, пчелы — особь статья. Действительно, Аполит ведет их отменно. А опять есть своя причина: табаку он не курит, водки не пьет, баб терпеть ненавидит — вот пчела сама и ведется. Она уж чувствует, божья тваринка… Подойди-ка к ней человек, который не в аккурате, — только ее и видел.

Разговор принял странную форму. «Брат Ипполит» пил чай вместе с нами, а Вилок говорил о нем, как об отсутствовавшем. Мне делалось даже немного неловко, особенно когда «брат Ипполит» смотрел на нас своими добрыми, детскими, непонимающими глазами — с нами сидело только тело, а ум витал в неизвестной области. Иногда «брат Ипполит» начинал что-то бормотать, — люди, которые живут в одиночестве, усваивают привычку думать вслух.

— Ишь бормочет, точно