Мотькин предел [Лидия Алексеевна Авилова] (fb2) читать постранично

Мотькинъ предѣлъ (Повѣсть)

Много лѣтъ тому назадъ хоронили на сельскомъ кладбищѣ солдатку Татьяну. За гробомъ ея, когда несли его изъ церкви на погостъ, бѣжала пятилѣтняя дѣвочка. Она наклонялась, собирала по дорогѣ камешки и съ размаху бросала ихъ передъ собой, стараясь поднять ими какъ можно больше пыли. Ноги ея въ большихъ башмакахъ съ каблуками путались въ длинной юбкѣ сарафана, ситцевый старый платокъ сползалъ съ головы на лобъ, а изъ-подъ него, сквозь пряди спустившихся бѣлесоватыхъ волосъ, задорно блестѣли яркіе сѣрые глаза. Это была Мотька, дочь Татьяны. До этого дня жили онѣ вмѣстѣ по угламъ; Татьяна часто запивала, пьяная буянила и кричала, а Мотька выпрашила по дворамъ кусочки хлѣба, запускала комьями земли или снѣгу въ собакъ и прохожихъ, забижала ребятъ.

Она не поняла, что сталось съ матерью, когда та вдругъ вытянулась, захрипѣла, а потомъ мало-по-малу стала застывать. Мотька только испугалась и забилась подъ лавку. Не понимала она и того, что дѣлали съ ея мамкой, когда положили ее въ большой бѣлый гробъ и понесли сперва въ церковь, а потомъ на кладбище. Она плелась сзади по привычкѣ, зная, что это ея мать лежитъ въ бѣломъ гробу. Всего болѣе занимала ее новая ваточная душегрѣйка, которую надѣла на нее сердобольная сосѣдка Арина. Душегрѣйка была кубовая, мелкими красными и желтыми цвѣточками; она была очень велика, спускалась Мотькѣ ниже колѣнъ, а дѣвочкѣ казалось, что она въ своей обновкѣ необычайно хороша и нарядна.

На погостѣ гробъ съ мамкой опустили въ яму, засыпали яму землей, а когда надъ могилой возвысился бугоръ, мужики, засыпавшіе яму, ушли, а Мотька стала перебѣгать черезъ бугоръ. Вся прелесть ея забавы заключалась въ томъ, что башмаки ея съ тяжелыми каблуками увязали въ рыхлой землѣ, ноги часто подвертывались и тогда она взмахивала ручками, закидывала голову назадъ, и подъ широкою ваточной душегрѣйкой тяжело дышала слабая, узкая грудь. Наконецъ Мотька устала; она сѣла на землю, положила голову на бугоръ…

Когда же она проснулась, ей было холодно и сильно хотѣлось ѣсть. Завечерѣвшее небо покрылось тучами, въ сторонѣ отъ кладбища свѣтились маленькіе огоньки деревни:

— Мамка! — позвала Мотя, — мамка, или!

Въ отвѣтъ ей шумно захлопала крыльями испуганная птица, поднялась, покружилась и опять сѣла невдалекѣ.

— Мамка! — съ плачемъ позвала Мотя.

Она подождала, чтобы мать откликнулась ей и вдругъ, словно охваченная ужасомъ, съ дрожью озноба и жути, бросилась бѣжать въ своихъ большихъ башмакахъ по направленію къ тусклымъ огонькамъ деревни.

Съ этого вечера не стало у Моти обезпеченнаго пріюта, готоваго куска хлѣба, опредѣленнаго завтрашняго дня. Строго говоря, положеніе ея мало измѣнилось: еще при жизни матери нерѣдко приходилось дѣвочкѣ засыпать иззябшей, полуголодной; мало того, Татьяна часто била Мотю, били ее и другіе… Но никто, кромѣ матери, не ласкалъ ее, не заботился о ней, невступался за нее, и къ чувству одиночества у дѣвочки прибавилось еще и другое: чувство звѣрка, окруженнаго опасностями и надѣленнаго непреодолимымъ инстинктомъ самосохраненія. Прежде всего звѣрекъ хотѣлъ жить.

Несмотря на то, что изба у Арины была тѣсная и черная, Мотя не пошла на свою старую квартиру, гдѣ было свѣтлѣй и просторнѣй; чутье ли руководило ею, или вліяло впечатлѣніе полученнаго подарка, какъ бы то ни было, Мотя съ кладбища вернулась къ Аринѣ, проспала у нея одну ночь, другую и мало-по-малу отвоевала себѣ въ ея семьѣ уголокъ потемнѣй и ломоть хлѣба потоньше. Она какъ бы совсѣмъ не тосковала о матери. Предоставленная самой себѣ, она быстро освоилась съ своимъ новымъ положеніемъ пріобрѣла несвойственную дѣтямъ самостоятельность и опредѣленность характера. Наблюдая за этимъ ребенкомъ, можно было заключить, что въ маленькомъ умѣ его ясно сложились два представленія: первое — что жизнь не что иное, какъ борьба, что счастливъ въ ней и правъ только тотъ кто ловокъ и силенъ. И вотъ всѣ способы, которые могли доставить Мотькѣ какую-либо выгоду, она искренно считала пригодными: обижала слабыхъ, часто пускала въ ходъ ложь, хитрость, обманывала и изворачивалась, какъ могла. Когда же болѣе сильные, въ свою очередь, обижали ее, она не возмущалась, считая это въ порядкѣ вещей и плакала только тогда, когда ей причиняли физическую боль. Второе представленіе Моти было менѣе ясно и какъ бы противорѣчило первому: это было полная, безропотная покорность судьбѣ; тупая, несознанная вѣра въ предопредѣленіе, полная безпомощности и самоуниженія. Даже зависти не было у Моти. Нищей и запуганной съ колыбели, ей на мысль не приходило сравнивать себя съ другими; она сама какъ бы ставила себя особнякомъ, въ сторонѣ отъ другихъ, болѣе счастливыхъ отъ рожденія, и всякая радость и удача для себя представлялись ей не иначе, какъ нечаяннымъ, почти несправедливымъ стяжаніемъ у судьбы. Не знала Мотя и чувства благодарности. Она силой отвоевывала себѣ свое право на существованіе и считала себя обязанной только себѣ самой. Еслибы