Маcки [Лидия Алексеевна Авилова] (fb2) читать постранично

Маcки (Разсказъ)

— Папочка милый! отчего нельзя? — просила Маруся и хорошенькіе глазки ея принимали трогательное умоляющее выраженіе.

— Дурочка! какъ это выдумать проситься въ маскарадъ? Въ твои-то годы!

— Папуся! вѣдь я съ тобой. Ну, что со мной можетъ случиться? что? Если хочешь, никто и не узнаетъ, что я была; даже никто изъ товарокъ. Похожу, посмотрю, это такъ интересно! Если ты не соглашаешься только оттого, что молодымъ дѣвушкамъ въ маскарадахъ бывать не принято, такъ я же обѣщаю: никто не узнаетъ, никто!

— Невозможно, Маруся, невозможно! Есть вещи… Повѣрь, еслибы не одно дѣло, я бы и самъ не поѣхалъ. Мнѣ, собственно говоря, ужасно не хочется ѣхать, но надо встрѣтить одно лицо, переговорить по дѣлу.

Онъ кашлянулъ въ ладонь, дѣловито нахмурилъ лобъ и зашагалъ по комнатѣ. Это былъ красивый, очень моложавый мужчина лѣтъ сорока съ небольшимъ. Фигура его еще сохрамила стройность, лицо было свѣжо, а въ подстриженной темной бородкѣ еле-еле пробивалась серебристая сѣдина. Маруся, высокая, худенькая, еще не вполнѣ сложившаяся дѣвушка-ребенокъ, сильно походила на него лицомъ и въ скоромъ будущемъ обѣщала быть красавицей. Темно-каштановые волосы ея окружали свѣжее тонкое личико золотистымъ сіяніемъ, темные глаза блистали задоромъ и оживленіемъ, но теперь, когда она чувствовала себя почти несчастной, эти глаза сразу померкли и грустнымъ умоляющимъ взоромъ слѣдили за движеніями отца. Маруся сидѣла на диванѣ и какъ-то чисто по-дѣтски жалась всѣмъ своимъ длиннымъ худенькимъ тѣломъ.

— У, папка! — сердито отдувая губки, протянула она.

— Не проси, Маруся; невозможно. Ты знаешь, я никогда не отказываю тебѣ въ развлеченіяхъ. Я понимаю, что молодость дается въ жизни только одинъ разъ: надо ей пользоваться. Въ мои годы, напримѣръ, будь покойна, не распрыгаешься… Но нуженъ выборъ и въ удовольствіяхъ; по сорту развлеченій познаются люди: скажи мнѣ, какъ ты веселишься, я скажу тебѣ, кто ты. Вотъ какъ по моему.

— И ты никогда не веселился въ маскарадахъ, папа?

— Никогда, Маруся, никогда! Для умственно развитаго, для нравственно чистаго человѣка это веселіе непонятно, недостойно.

— Ну, да! Скажешь еще, что на нашихъ пансіонскихъ балахъ веселѣе?

— Скажу! — быстро отвѣтилъ онъ и остановился передъ дочерью. — Скажу! — повторил ъонъ.

— Когда шерка съ машеркой танцуетъ? — полупрезрительно, полуудивленно допрашивала она.

— Такъ что же? Все равно. Очень весело! премило! Для меня это невинное веселье, это чистое выраженіе молодости, это что-то такое непосредственное, наивное… да! для меня только это и могло бы быть настоящимъ, незапятнаннымъ удовольствіемъ.

— И эти противныя синявки? — продолжа ла она.

— Синявки? не понимаю.

— Наши пансіонскія классныя дамы?

— А - а! Что же? въ душѣ онѣ, все-таки, должно быть, славныя.

— Славныя! — возмутилась она. — Хороши славныя! Совсѣмъ ты, папа, совсѣмъ странный какой-то. Помѣняться бы намъ: тебѣ бы въ пансіонъ поступить, а я стала бы по маскарадамъ ѣздить.

Она грустно вздохнула и опустила голову; онъ съ недоумѣніемъ пожалъ плечами и опять зашагалъ по комнатѣ

— Папа, — заговорила вдругъ Маруся и въ тонѣ ея послышалась отчаянная рѣшимость, — я не хочу, чтобы между нами было недоразумѣніе. Ну, да! недоразумѣніе… Ты, кажется, думаешь, что мы, пансіонерки, какъ во времена нашихъ бабушекъ, какія-то такія неземныя, наивныя созданія; что мы совсѣмъ ничего не знаемъ и не понимаемъ. Не безпокойся! отлично мы все знаемъ, отлично. У насъ такія есть… Это прежде какія-то невинности изъ пансіоновъ выходили, а мы, не безпокойся… мы такія… прожженныя…

Онъ остановился и быстро повернулся къ ней лицомъ.

— Что ты говоришь? что? — удивленно переспросилъ онъ.

— Да, насъ ужъ не удивишь, не безпокойся, — продолжала Маруся. — Ты не хочешь брать меня въ маскарадъ, потому что думаешь, что я еще ребенокъ. Хотѣла бы я, чтобы ты зналъ, какой я ребенокъ! хорошъ ребенокъ!

Она сильно волновалась; хорошенькое личико ея оживилось, вапылало и въ глазахъ вспыхнулъ задорный, насмѣшливый огонекъ.

— Маруся! — съ напускнымъ ужасомъ окликнулъ ее отецъ, но она продолжала быстро, быстро:

— Вѣдь это одна только слава про пансіонерокъ, а на самомъ-то дѣлѣ это такой народъ!.. такой народъ! Ты думаешь, мы ничего не читаемъ? Все читаемъ, не безпокойся. Это ты тамъ отшельникъ какой-то, святоша, а то вѣдь мы мужчинъ тоже знаемъ: такіе!… И прекрасно. Мы очень одобрнемъ, сочувствуемъ… Ты думаешь, пансіонерки — такъ ужъ непремѣнно добродѣтель? Самъ ты пансіонерка, въ такомъ случаѣ!

— Маруся! — все съ тѣмъ же ужасомъ въ голосѣ повторилъ онъ и не выдержалъ: онъ сталъ хохотать.

— Прожженная, прожженная!.. — захлебываясь отъ смѣxa, повторялъ онъ. — Охъ, пощади! уморила, Маруська!

Маруся растерялась. Глядя на отца, ей тоже захотѣлось смѣяться, но обидная мысль, что отецъ недостаточно серьезно отнесся къ ея словамъ и потѣшается надъ ней какъ надъ маленькой задѣла ее за живое: она сразу