Комендантский патруль [Артур Валерьевич Черный] (fb2) читать онлайн

Артур Черный КОМЕНДАНТСКИЙ ПАТРУЛЬ

От автора

…Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет;

и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит.

Святое Благовествование от Матфея. 12:25

Я — Ангара, лейтенант милиции, русский участковый одного из районных отделов внутренних дел города Грозного. Мои товарищи по оружию, русские и чеченские милиционеры, участники событий того ушедшего года.

Эта книга — не воспоминание. Она писалась изо дня в день, час за часом моего пребывания там. В каждом дне нет будущего, только настоящее. Переживания, мысли, люди, события — все это представлено именно так, как происходило в то мгновение.

Это книга не о войне. Хоть слово «война» встречается в ней более чем часто. Это повесть о товариществе, о прожитой жизни, о боли растраченных лет, повесть о светлой вере в справедливость. Рассказ о людях, ждущих только одного — мира. Идущих в поисках мира бесконечными дорогами войны. Жестокими дорогами, научившими нас добру.

6 мая 2004 года. Четверг

В 05.00 я выхожу на пост во двор отдела, где уже не на шутку встревоженный моим пятиминутным отсутствием бродит в своей печали Неуловимый — местный участковый инспектор-чеченец, отчаянный трус, бездельник и алкоголик. Неуловимый переживает вовсе не за меня, а за себя. Он боится стоять один, он неравнодушен к справедливости, к тому, что кто-то уже стоит на часах, а кто-то встать на них даже не собирается. А еще он горит большим желанием незаметно уйти с поста и уехать домой. Но уйти Неуловимому никуда не суждено, так как на раннее утро намечена всеобщая зачистка.

Я то и дело поглядываю на часы, пытаясь выкроить время на короткий сон до построения.

От дороги со стороны нашего КПП доносится нарастающий гул. Рев десятков моторов разрывает в клочья сонную тишину утра. Через несколько минут под ударами сапога уже гремит черный металл ворот. Я открываю ворота, и на плац вваливается представитель районной комендатуры, лысый майор Перекур:

— А, где все ваши?.. Кто на зачистку?..

Две наши фигуры, казалось, торчащие в целом мире в это утро, своим одиноким присутствием ясно показывают майору, что ни о какой зачистке и речи быть не может. Все еще мирно спят. Вышедший на крыльцо заспанный дежурный в недоумении разводит руками, протягивает сквозь сжатые от сна губы несколько оправдательных фраз: мол, не знали, что так рано.

Мы с Неуловимым ходим по кабинетам и кубрикам, будим назначенный на построение личный состав. Тихая ругань носится за нашими спинами. Ленивые, расслабленные люди не спеша застегивают на себе разгрузки, набивают карманы патронами и гранатами, путаются в собственных вялых ногах, спотыкаются на проходе. Я пихаю в карман штанов банку тушенки.

На дороге гудит от напряжения колонна БТРов.

Через пятнадцать минут на плацу строится грозная, шатающаяся от недосыпания команда из шести человек, вместо назначенных вчерашним вечером двадцати. Майор, уже уставший нас открыто поторапливать и втихаря материть, плюет на все и говорит, что хватит и малого количества.

Рассевшись по человеку на каждый БТР, мы автоматически, как представители местной власти, становимся провожатыми. На одном из перекрестков свирепые наши машины расходятся по лучам разбегающихся дорог. Каждая броня спешит к указанному в расстановке месту.

Повезло в этот день всего двум машинам, на которых были чеченские милиционеры. Местные быстро сориентировались и почти сразу выехали на нужные перекрестки и точки. Моему БТРу повезло немного не так, как этого бы хотелось.

Армейский капитан, старший группы, с позывным Безумный, перекрывая рев дизелей, кричит мне в лицо:

— Нам надо на 12-й участок! Это где?

Территория района разделена между участковыми на несколько зон, которые в свою очередь, делятся на участки. Я участковый 20-го участка, был на нем всего один раз, но даже дороги к нему сейчас показать не смогу. 12-й находится по соседству с моим на одной общей зоне, об этом мне как-то говорил участковый чеченец Толстый Бармалей.

Я кричу капитану в самое ухо:

— Не знаю я! Я тут всего четыре месяца работаю!

Дома за такие слова мне был бы обеспечен немедленный выговор. Участковый, который за четыре месяца работы не знает, где находятся участки на его рабочей зоне, — неслыханное преступление там, в России…

Капитан вытаскивает из защитной разгрузки потрепанную довоенную черно-белую карту без названий, тыкает в отмеченное крестиком место и говорит:

— Нам сюда.

Около получаса Безумный гоняет свой БТР то по каким-то кривым улочкам, то среди сплошного леса зелени, то между мусорных свалок. Мы ищем 12-й участок.

Неописуемый мальчишечий восторг испытываю я. Упершись обеими ногами в зелено-бурый металл брони, ухватив рукой ствол КПВТ, я ликую от сознания краткого своего счастья, переплевываю обочину дороги, ударяю по скользящим у края ног ветвям, тону в легкой мантии свежего ветра. Все-таки война — это несоизмеримо лучшая доля, чем груда канцелярских кнопок, скрепок и сопение над казенными бумажками в глухих кабинетах.

Навстречу нам катится грудой ощетинившихся оружием солдат, такой же заблудившийся БТР. Их офицер материт никак не попадающийся 56-й участок.

Еще раннее утро, и все нормальные люди спят. Помочь нашей беде просто некому. Наконец мы останавливаемся на какой-то треугольной развилке, где Безумный разглядывает карту, пока не замечает идущую по дороге женщину средних лет. Он подходит к женщине и просит ее по карте показать, где мы сейчас находимся и как проехать в отмеченное крестиком место.

Ну разве можно женщину о чем-то спрашивать по карте?!

Однако та, ничего не смыслящая в этой самой карте, упорно старается не показаться глупой и обидеть нас своим безучастием. Оба склоняются над истрепанным листом и вперемежку водят по нему пальцами.

Кто-то, из сидящих на броне солдат, вспоминает анекдот, где военные приехали с картой в лес искать грибы.

Не меньше десяти минут капитан с чеченкой, вежливо перебивая друг друга, так и сяк переворачивают карту. Наконец сидящий на броне сержант-контрактник спрашивает женщину:

— А вы, может быть, знаете, где здесь 12-й участок?

Женщина, в недоумении глядя на нас, обидчиво отвечает:

— Конечно, знаю. Мы на нем стоим.

В другой ситуации все бы рассмеялись, но военные — люди серьезные, да и сама ситуация не располагает к веселью; по рации то и дело проходят резкие фразы о уже полчаса назад начавшейся зачистке. Смешно только мне. Зачистка не моя.

Чеченка уходит, и Безумный, рассматривая боевой план, задумчиво поясняет:

— Значит, эта развилка, на которой сейчас стоим, и есть отмеченное крестом место. Так. Мы неправильно, не с той стороны, на него заехали. — Внезапно он оживляется и весело кричит водителю: — Разворачивай машину! Гони к исходному рубежу!

Наш БТР на скорости выходит к перекрестку, с которого на зачистку ушли остальные группы. Капитан считает повороты и диктует путь водителю. На пятом мы заворачиваем и выползаем прямо на покинутую десять минут назад развилку, но уже с нужной, правильной стороны. Довольный такой удачей, Безумный радостно сообщает:

— Приехали!

По общей команде «К машине!» мы прыгаем на землю в мягкую пыль. Солдаты оцепляют развилку, кто-то остается у БТРа на охране, остальные идут вдоль изрешеченных войной домов, среди которых встречаются руины; нетронутые огнем или уже залатанные после боев, жилые глинобитные дома. Откуда-то подходит контрактник Бродяга, русский участковый. Его группа чистит прилегающую к нашему участку «зеленку». Там скучно, и Бродяга присоединяется к моей группе. Вдвоем мы проверяем паспорта у населения, весело переговариваемся. Его БТР заплутал так же, как и мой, и с такими же похожими анекдотами нашел свое место в этой зачистке.

Солдаты молча следуют за нами, во дворы заходят редко, больше занимают оборону по кругу дома. Спокойно и расслабленно мы толкаем перед собой привычную скуку нового дня. Под крышами нежилых разбитых домов прячутся прохладные тени. Поникнув от поднявшегося в зенит солнца, мы подолгу бродим в этих заплесневелых, позеленевших от времени стенах.

Короткие, рваные улицы нищих дворов кончаются, не успев начать свой разбег. Зачистка окончена. Но солдаты находят в одном из подвалов брошенных домов тайник, по-нашему, схрон, — с гранатами, патронами и даже одной миной МОН-50. Армейцы запрашивают по рации командование. Из нашего РОВДа сюда направляется следственно-оперативная группа (СОГ), в бесконечном ожидании которой мы с Бродягой засыпаем в тени БТРа.

Прибывшая СОГ долго собирает необходимые бумаги, опрашивает солдат, фотографирует найденные боеприпасы, подвал, развалины дома. Неугомонная солдатня один за другим вскрывают все новые схроны в близлежащих дворах. Их находят в шатающихся стенах, под прогнившим полом, в заросших бурьяном колодцах. Следователь, старший группы, отказывается фиксировать на бумаге каждый схрон. На такую работу уйдет уйма времени, да и ни к чему, кроме лишней макулатуры, это не приведет. Прибывшие саперы комендатуры, сваливают в одну кучу все находки и в том же подвале уничтожают их накладным зарядом. Трескучее эхо взрыва раскалывает жаркую пелену воздуха.

Зачистка давно закончена. Наша колонна стоит на пустом поле перед 20-м участком. Прошло уже полдня.

Тушенка моя давно съедена, вода, которую припас Бродяга, выпита. Вдвоем, неподалеку от армейцев, мы валяемся в густой майской траве под огромным раскаленным камнем. Я ухожу в тревожный, перекатывающийся волнами через мое сознание сон. БТРы, будто то совсем пропадают вокруг, то заезжают прямо на меня и вдавливают в землю. Это автомат лежит на груди. Я сбрасываю привычную тяжесть металла и вновь проваливаюсь в пропасть.

Встряхнутый каким-то неуловимым чувством, я мгновенно просыпаюсь. Передо мною трет глаза поднимающийся с земли Бродяга. Армейцы заметно оживились и, пересекая поле, стягиваются к машинам. Все. Домой.

Унылое ожидание душного вечера втягивается в притихший от дневной жары мир.

Подгоняемые голодом, мы прямо с брони прыгаем перед придорожным кафе, в нескольких десятков метрах от отдела. Армейцы, пожелав нам удачи, уводят свои БТРы по пылающей от раскаленного асфальта дороге.

На вечернем разводе объявляется о новой завтрашней зачистке. Я вытаскиваю во двор ведро воды и за зданием отдела смываю с себя въевшуюся дневную грязь.

12 мая 2004 года. Среда

За эти дни произошло очень много событий. А больше одно, перекрывшее все взятые. 9 мая во время парада Победы на стадионе «Динамо», в самом центре Грозного, в результате теракта погиб президент Чечни Ахмат Кадыров. Под ним взорвали трибуну. Пострадали и мирные люди.

Все эти дни с 10-го числа мы стоим всем отделом вдоль дорог района и в сердцах клянем свое командование, выставившее нас на оборону Грозного.

Так и сегодня, с 07.00 я толкаюсь с собственной тенью на улице немирного города. В ста метрах от меня по другую сторону улицы стоит другой участковый, великан Ахиллес, самый здоровый и добродушный среди контрактников человек. Дальше стоят чеченцы. Мы выставлены в шахматном порядке через сто, сто пятьдесят метров с одной задачей: не допустить прорыва в город боевиков. Интересно тут только одно: как это будет выглядеть на самом деле при их нападении? В обязанность нам руководство отдела вменило проверять проходящие машины, но строго по одному, так как, если кого-то убьют, то другой не пострадает и, сумев оценить обстановку, прицельным огнем поразит со ста метров всех бандитов.

Тайд, начальник нашего РОВДа, старый седой полковник с громадным животом, каждое утро, выгоняя личный состав на улицы, переживает за судьбу Грозного:

— В городе обстановка очень осложнилась. Всех до единого на улицы выставить! Вы, смотрите там, по двое, по трое не стойте, строго по одному…

Между нами свое прозвище «Тайд» начальник получил в честь знаменитого стирального порошка, который и отбеливает, и отстирывает, и чего только не делает. Излюбленными выступлениями Тайда были постоянные угрозы в наш адрес:

— Я вас выведу на чистую воду! Я вас так ототру, что мама родная не узнает! Людей из вас сделаю вот этими руками!..

Торчать здесь нам до 19.00. Ни завтрак, ни обед ни для кого не предусмотрены.

Недалеко от меня стоит 31-й блокпост Приморского ОМОНа.

Всю ночь лил дождь, и трава, влажная и тяжелая, выгоняет меня из зелени обочины к краю дороги. Подходит скучающий Ахиллес. Какое-то время мы стоим на бетонной полосе и пинаем мелкие камешки. Новый день быстро разгорается, становится жарко. Мы, прячась под деревом от посторонних глаз, сидим на толстой, нагретой солнцем трубе.

Не зная, чем убить время, мы начинаем сплетничать и рассуждаем о возвращении домой, до которого каждому еще больше полугода. Невыразимо пустое, сверкающее небо висит над головами.

В обед мы покупаем две палки колбасы, булку хлеба и два литра молока.

Измотанные третьим днем такой сидячей пытки, ничуть не заботясь о своей безопасности, подставив спины пешеходной дорожке, по которой изредка ходят люди, мы слепо глядим перед собой и клюем носом. Я падаю с трубы и измазываю в зелени оба колена.

К вечеру меня и Ахиллеса забирают с поста чеченцы.

В отделе Тайд клятвенно обещает, что сегодня был последний день бессмысленного стояния.

13 мая 2004 года. Четверг

Прибывший из комендатуры на утренний развод майор Перекур, тот самый, что так неудачно на прошлой неделе приглашал нас на зачистку, просит у Тайда двух сотрудников для проверки больниц района на предмет обращения кого-либо с огнестрельными ранениями. Начальник тыкает пальцем на меня и чеченца-гаишника.

В течение двух коротких часов мы объезжаем все пять больниц района, где находим лишь два адреса без имен и фамилий, откуда обращались с огнестрельными ранениями. Перекур старательно переписывает обе строчки в свой блокнот и тут же передает их по рации в штаб комендатуры. Остальное — уже не наша забота. Дело сделано, можно расслабиться.

Пока мы ездили по больницам, внезапно куда-то пропал гаишник. И вот его машина пересекает нам дорогу уже у самой комендатуры. Довольный, он открывает заднюю дверцу и представляет нам двух видавших виды девиц тридцатилетнего возраста. У одной нет передних зубов. Профессиональный признак.

В одном из опустевших дворов, разложив на траве хлеб и маринованные огурцы, гаишник с Перекуром осушают бутылку водки. Дамы, обойденные нашим вниманием, просят налить и им. Одна спрашивает меня, почему не пью. Не собираясь вдаваться в подробности, что пью раз-два в год и до поросячьего визга, я говорю ей, мол, болен неизвестной венерической болезнью, а сейчас лечусь. Мужики быстро понимают шутку и тихо хихикают, глядя, как «зубатая» отодвигается от меня на безопасное расстояние.

Сочная зелень майских садов бухнет над нами своими спелыми соками. Она обматывает листьями и поднимающимися от земли лианами гнилые провалы заборов, упавшие стены домов. Невообразимый хаос царит в этих дворах, и кажется, что слепое, жестокое равнодушие смерти капает в пропитанный молчанием воздух. Вчера здесь была война.

Водка заканчивается, и гаишник отвозит меня в отдел, а Перегара в комендатуру. Общий уговор — сейчас перерыв на обед, после которого якобы будем работать еще весь день.

В отделе я скромно закрываюсь в своей комнатенке на четверых человек, выпиваю вчерашний суп и, раздевшись до трусов, ложусь спать.

Пришедший со двора русский участковый Сквозняк, сорокалетний мужик, получивший свою кличку из-за привычки без стука открывать любую дверь, участливо меня спрашивает:

— Сколько за сегодня убил боевиков?

Оторвав лицо от подушки, я оправдываюсь:

— Да ни одного… Некогда было…

Сквозняк приставляет к стене автомат, садится на кровать:

— Напрасно. По плану сегодня надо было двух. Стыдно.

В феврале по приезду в этот отдел, в день, когда я впервые вышел здесь на работу, мне пришлось лицезреть утреннюю планерку своего нового начальника, чеченца Тамерлана. Тот, давясь от собственной хрипы, срывая голос, орал на нас:

— Чтобы сегодня каждый участковый к вечеру задержал и обезоружил бандгруппу на своем участке, иначе можете не приходить с работы!

Слабое подобие большого беспокойства закралось тогда в мое мятежное сердце. А рассуждал я примерно так: если каждый день я буду задерживать и обезоруживать по бандгруппе, то вряд ли проживу здесь и неделю. Это и то тот максимум, на который совсем не приходится рассчитывать.

Вечером перед подведением итогов работы, я настойчиво спрашивал местных чеченских участковых, обезвредили ли они хотя бы одну бандгруппу, на что те только смеялись и советовали не принимать слова Тамерлана близко к сердцу.

14 мая 2004 года. Пятница

Гроза нового рабочего дня обходит меня стороной. Ни на какой блокпост, ни куда-то еще не направляют. Я собираюсь немного покрутиться во дворе для видимости собственной занятости, после чего исчезнуть под простынями своей кровати. Но в мои планы вмешивается заместитель Тамерлана Рамзес Безобразный, личность которого заслуживает более подробного описания.

Появился он у нас в начале марта откуда-то из Калмыкии, по национальности чеченец. С первого же дня Безобразный начал пить из нас кровь. Только за два месяца пребывания Рамзес успел нахватать себе сразу несколько поганых кличек: Дымоход (всегда грязный), Чумаход (потому же поводу), Карлсон (внешнее физическое сходство: толст, короткорук, коротконог) и, наконец, Рамзес (в честь одного египетского фараона, любителя строить пирамиды, чем, по прочным слухам, занимался в свое время в Калмыкии и наш герой) Безобразный — коронная погремуха, придуманная Ахиллесом, а затем распространенная мною по всему отделу. За Безобразного Рамзес всегда злился, и каждый раз пытался выявить, кто же назвал его таким неуклюжим именем. А однажды перед строем решил доискаться правды:

— Пусть он, если это мужик, выйдет перед строем и всем скажет: «Это я назвал тебя Безобразным!»

Говорил он по-чеченски, и я понял только то, что Дымоход сильно чем-то возмущен, на что стал тыкать в спины местным, пытаясь дознаться, о чем это Безобразный так разоряется. Но те со смехом цыкали на меня и обещали все рассказать после. Рамзес ушел, а чеченцы продолжали смеяться, показывая на меня пальцами:

— Про тебя спрашивал! Говорит: если бы мужик был, вышел!

И все-таки само слово «Безобразный» прилипло к нему не столько из-за внешности, сколько от отвратительного, пещерного воспитания. То ли родители его были какими-то дикими троллями, то ли в детстве его украли киплинговские обезьяны, никому точно не известно. Умывался и просто мыл руки Безобразный только по большим праздникам, а потому смердело от него, что от бездомного пса. Весь заляпанный разными темными делами, пятно на пятне, что и пробу ставить некуда, толстая, тупая, неуправляемая свинья, которая, как говорится, и ноги на стол… Рамзес не умел ничего, кроме как жрать, всегда за троих, всегда за чужой счет и по нескольку раз в день, «давать газу», не выходя из-за стола, плеваться, где ни попадя, сморкаться там же, мусорить семечками, коими были всегда набиты его засаленные карманы, почесываться во всех местах большого немытого тела и в больной своей фантазии выдумывать виртуальные идеи об организации милицейской нашей работы, а более того, пытаться воплотить их в жизнь. Он с кем-то постоянно договаривался за нашими спинами, с кем-то снюхивался, кого-то обманывал, по летучим слухам был в свое время первым взяточником в степных городах Калмыкии. За столь короткое время он сумел поразить весь отдел неумением работать и неуемной жадностью, какая проявлялась у него в любых мелочах.

Наполовину замазанная неизвестностью, лишенная интересных подробностей, среди нас бытовала тайная история падения Рамзеса Безобразного там, в Калмыкии. Предприимчивый спекулянт и бессовестный жулик Безобразный, совсем в духе кавказских обычаев, вступив с кем-то в сговор, украл человека, калмыка, за которого после собирался потребовать выкуп. Но что-то там не сработало, что-то зло не получилось (Не Кавказ!), вмешалась прокуратура. Но хоть дело до суда и не дошло, а все же пришлось Рамзесу, освободив от себя калмыцкую милицию, в поисках счастья податься домой, на историческую родину.

Сегодня Безобразный, очевидно, услышав от Тамерлана, что срочно нужно раскрыть какое-то преступление, задумал поймать наркомана с громадным пакетом героина.

Поймав во дворе ко мне в придачу участника Куликовской битвы золотоордынского полководца Хана Мамая, местного участкового, Рамзес ведет нас за ворота. На «Волге» Мамая до самого обеда мы колесим по пыльным жарким улицам Грозного в поисках наркомана. Как именно и где надо его искать, никто точно не предполагает. Безобразный сидит на переднем сиденье и прямо в машине плюется семечками, Мамай, вцепившись в руль, молча бурлит от негодования, но не роняет ни слова. Рамзес начальник, а важнее того, старше его на несколько лет, что заставляет уважать возраст. По крайней мере здесь. Я, спрятавшись за спинку сиденья, чутко сплю. Рамзес занят семечками, Мамай Рамзесом, я собой. Наркоман никак не ищется.

Ближе к обеду что-то случается. Безобразный говорит слово «Отдел!» и отпускает нас под честное слово, что в 14.00 будем у него в кабинете. Скорее всего, Рамзес захотел жрать.

Через дорогу от РОВДа мы сидим в летнем кафе под натянутым над головами, синим пахучим тентом. Прохладная свежесть воздуха катится на наши горящие от солнца лица, протекает под расстегнутые нараспашку форменные кителя, ласково обнимает расслабленные мышцы спины. В столовой комнате с приготовлением обеда суетятся дородные, налитые румянцем чеченки. Зеленый цвет поздней весны шелестит над нами ворохами сочной листвы…

…Грязной тучей на ослепительной синеве неба, разрывая текучую марь воздуха уродливыми конечностями будто вырубленного из колоды тела, к нашему столику подходит Рамзес Безобразный. За наш счет он заказывает сок и пирожное. Начинается омерзительный обед с присутствием за столом свиньи. Закладывающее уши чавканье и хрип несутся из ненасытного горла, отдаются эхом в наших, обливающихся кровью от жгучего желания убить сердцах. Немытыми, воняющими пальцами Безобразный лезет в солонку, затем в сахарницу, сыплет соль в сахар и наоборот… Под конец трапезы ломает у Мамая зажигалку, стреляет у кого-то сигарету и уходит, небрежно роняя в нашу сторону:

— Что-то вы долго жрете…

Рамзес не курит, и поначалу мы долго занимали свои умы вопросом: зачем ему сигареты, пока однажды не увидели, что Безобразный жрет их! Отломит, скотина, полпапироски и жует, пес такой… Да чтоб его!.. Оказывается, у недоноска болят зубы (он не знаком с зубной щеткой и пастой) и кто-то именно так посоветовал их лечить.

Мы не успеваем выйти из кафе, как встречаем Безобразного. После обеда не пойманный наркоман выпивает из бака мамаевской «Волги» еще десять литров бензина.

Прокатавшись полдня и так никого и не схватив, мы возвращаемся в отдел, где я собираюсь выспаться.

15 мая 2004 года. Суббота

С утра начинается дождь.

Сегодня из Москвы в Грозный приезжает какой-то министр. Начальство выставляет нас вдоль улиц города. Мне вновь попадается кусок дороги у 31-го блокпоста. В отличие от прошлых своих несчастливых дней сегодня я в сухости сижу на мягком сиденье в машине Хана Мамая.

Косые потоки будто стеклянной воды текут на разваленный придорожный рынок, загоняют под хлипкие навесы редких его продавцов, стегают под порывами ветра по кронам сникших деревьев. Протянувшиеся одна за другой двухэтажки блестят черными дырами пробитого бетона. Слепая грусть опрокинутого мира нелепо тычется в поверженные стены плоских руин вчерашней войны. Мокрая пасть «зеленки» прячет в себе забитое, пугливое былое, которое в глуби ее хаоса цветет мертвой плесенью среди сгоревших дотла дворов.

Мамай начинает долгий рассказ о своей жизни в довоенной Чечне, постепенно подходя к декабрю кровавого 1994 года. Тогда Хан, поверив призывам к джихаду, плакатам и митингам, пришел в чеченское народное ополчение, что эмиссары нового порядка собирали на крыльце дудаевского дворца. Трое суток он грелся у костров и питался лепешками в ожидании формирования отряда и получения оружия. Когда через трое суток ему сказали, что на город движется колонна российских танков и сейчас это ополчение бросят в бой, в котором оно должно будет само добыть себе оружие, Хан плюнул и ушел. Затем была жизнь в воюющей республике, работа в милиции в масхадовской Ичкерии, потом, с началом второй войны, жизнь в Москве. Уже год, как он вернулся и работает участковым в нашем РОВДе.

По рации мы узнаем, что министр уже приехал и — уже уехал. Запрашиваем в отделе дежурного, который отвечает только одно: «Съема не было. Стоять до особого распоряжения».

Не смолкает дождь. Оба мы уже молчим, все темы для разговора давным-давно исчерпаны. Холодная, как этот дождь, апатия, обнимая мягкими руками наши души, клонит в мир сновидений. Невзирая на все опасности, тайком друг от друга, отвернувшись в разные стороны, мы закрываем глаза и дремлем. Проходит целый день.

Возвратившись в отдел, я варю в комнате ужин из гречки и тушенки, объедаюсь им и падаю на кровать.

Холодная тоска моего многолетнего одиночества выводит в затасканной, мазанной-перемазанной тетради кривые каракули нежных строк.

16 мая 2004 года. Воскресенье

У нас нет выходных. Ни одного дня в году. Тайд своим приходом в прошлом апреле отменил эту вредную практику.

Сегодня на общем разводе он раздает «подарки». Около двадцати пяти — тридцати выговоров и строгих выговоров схватывает личный состав. Тайд скор и щедр на наказания. Зачастую причины их пустяковы и вопиюще несправедливы. Так можно получить выговор за отсутствие на голове кепки, за отсутствие пуговицы или нарукавного шеврона, за нечищенную обувь, за двухдневную щетину. Чеченцы называют свой отдел миниконцлагерем со щадящим режимом.

Утренняя планерка в кабинете участковых. Тамерлан, хрипя, срывающимся голосом кричит на нас:

— Сколько раз повторять?! Работайте! Вы же бездельники! Вы же ничего не делаете! Вот, например, участковый Толстый Бармалей (самый толстый среди участковых, чеченец, любитель жидкости № 2), что он сделал за пять месяцев?!. А?.. А я вам скажу: ни хрена он не сделал! Бездельник!

Бармалей спокойно возмущается:

— Тамерлан, я два месяца из них в отпуске был.

Но для того и это не оправдание, неостановимый экспресс скандала несется дальше:

— Так! Все на захват бандгрупп! И вечером их сюда! Сюда ко мне в кабинет! А не то я на вас рапорт напишу! На полную катушку пойдете! Слышите, на полную! В аду гореть будете! В аду!!!

Весь этот грустный концерт продолжается около получаса. За спиной Тамерлана Рамзес Безобразный, ничуть не обращая внимание на происходящее, выхлебывает из картонной пачки остатки фруктового сока и думает, где бы на халяву пожрать. Ему неинтересен и разговор, и работа, он их не понимает, они никогда его не интересовали. Слишком туп.

На двух машинах мы едем работать по накопившимся за последние дни материалам. Я с Ахиллесом и Неуловимым трясусь в ужасной, семидесятых годов, машине Неуловимого. Под нами из ломаных сидений торчат пружины, кривые двери придерживаются руками и привязываются проволокой. На белой «шестерке», то обгоняя, то, наоборот, пропуская нас вперед, несутся чеченцы: оба Бармалея (Толстый и Большой) и Киборг.

Бармалеи отнюдь не братья, хотя почти всегда вместе. Сблизила их общая любовь к водке, которая изредка подкидывает в круг их тесного общения и Киборга.

Большой Бармалей сигналит нам и сворачивает в сторону больницы в чахлые кусты «зеленки». Почти до обеда все сидят на теплой зеленой траве и поглощают одну за другой бутылки водки. Я, не успевший утром позавтракать, то и дело таскаю у алкоголиков соленые огурцы, заедаю их кусками белого хлеба. Вслух высказываю поговорку про людей, которые наиболее активны на работе во время ее простоя. Киборг давится водкой и говорит, что это про нас.

К моменту начала работы Бармалеи с Киборгом куда-то исчезают. Втроем мы едем на мой 20-й участок, что за три километра от города. Всю дорогу Неуловимый не перестает скулить, как ему не хочется сегодня стоять ночью на посту. Скрепя сердце от безвыходности своего положения (больше на участок мне никак не попасть, а бумаги горят по всем срокам), я обещаю ему отстоять положенный час. Ахиллес, принявший лишнего, то и дело просит остановить машину, чтобы сфотографироваться на понравившемся пейзаже.

Неуловимый прикупил себе фотоаппарат и теперь, избавившись от пристальных глаз соотечественников, перед двумя русскими может себе позволить фотографироваться с автоматом наперевес там, где ему вздумается. С чеченцами Неуловимый не дружит, в целом отделе у него нет ни одного товарища, его тихо игнорируют. Кто-то из местных даже отзывался о нем так: «Он нам не брат». Неуловимый бесконечный трус и враль, и, как всякий трус и враль, тщательно это скрывает. Изворотливость его бесподобна. Он готов унижаться за каждый лишний час работы, которую сделают другие. Здоровый мужик за сорок лет, отец то ли пятерых, то ли десятерых (число это постоянно меняется) детей, боится даже людям сказать на своем 30-м участке, что он их участковый. Трясучка, бьющая его при самом невинном упоминании об участковом 30-го участка, столь велика, что Неуловимый может слечь на больничный на несколько недель, пока его не забудут или проблема не устранится сама собой. От населения участка он попросту скрывается.

Списав бумаги, я тороплю товарищей в отдел. Но те, желая продолжения банкета, совсем не торопятся возвращаться. Голод подстегивает меня своими хлыстами брюшных спазм. Я бессовестно вру напропалую обо всем, что поможет закончить сегодняшний рабочий день. Нехотя, но мне верят. В 16.00 меня высаживают у ворот КПП, и не оглядываясь я бегу за исходящие запахом пищи столики нашего кафе.

В 18.00 я, Ахиллес и чеченцы: международный террорист Усама Бен Ладен с Воином Шахидом предстаем пред ясными очами начальника милиции общественной безопасности, первого зама Тайда, Рэгсом, который спрашивает о результатах рабочего дня.

Майор Рэгс — двухметровый оболтус, законченный болван и видавший виды трус. Последнее его качество столь велико, что он боится даже простого эха взрыва или звука стрельбы, при которых начинает заикаться и лебезить перед подчиненными. Ведь это им, если что, сейчас идти под пули и защищать его, а не кого-нибудь. Уж не подвели бы да боевикам не выдали!.. Рэгс командует самой большой службой отдела, но толку от него, как от командира, никакого, один вред. Он не знает работу, руководить не умеет, боится любой ответственности. Как он попал на эту должность, точно никому не известно. Поговаривают, что по каким-то большим связям. Никем не останавливаемый, Рэгс уже целый год прокладывает нашему РОВДу дорогу к Голгофе. Надо отдать должное Тайду, который то и дело осаждает своего зама в бездумных стремлениях и дальше как командования на разводе: «Равняйсь! Смирно!» никуда не внедряет кипучую деятельность здравствующего безумца.

Вот и сейчас Рэгс, распуская перед нами нюни, хныкая и заискивающе улыбаясь, пытается выведать все то, чем сегодня занимались участковые. Я, давно научившийся врать любому такого рода начальнику так, что правдоподобность слов проверить никогда не представляется возможным, достаю из кармана пачку лапши быстрого приготовления и неторопливо развешиваю ее на ушах командира. После моего рассказа даже Ахиллес, прокатавшийся весь день со мной в машине Неуловимого, втихаря интересуется, когда это я успел за сегодня столько сделать.

После вечернего развода Рамзес Безобразный созывает нас в кабинет на совещание. Слово за слово и с ним сцепляется контрактник Проныр — горячий кавказский мужчина. Я весь в предвкушении расправы над Безобразным здоровяком Проныром. Но вмешиваются чеченцы и обоих растаскивают. По щучьему велению Рамзеса мы идем на пересечение двух улиц, где за сто пятьдесят метров от отдела расположился самостийный рынок 8-го Марта.

Наша задача: найти торгующих нелегальной водкой и составить за это протокол, а водку изъять. Но уж больно шумно мы идем к рынку и слишком ярко блестим кокардами своих фуражек. К нашему приходу остается всего один ларек, где женщина в последний момент пытается спрятать следы своего преступления. Два товарища, кавказцы-контрактники, Проныр и стареющий Рафинад, заходят к замешкавшейся хозяйке и составляют на нее протокол.

Мы нелепо торчим между торговых рядов и откровенно бездельничаем в ожидании конца этого бардака. Составление протоколов ни кого не интересует, это никчемная бумажная работа. Даже если протоколы когда-нибудь и дойдут до мирового судьи, выписанный им штраф никто никогда не заплатит, слишком много сейчас в республике послевоенного бардака и разных важных дел. А пугать призраком несуществующего наказания мы не собираемся.

Плавно покачиваясь, таскает свое жирное тело между лотков и киосков Рамзес Безобразный. Он безбожно мусорит перед собой выплевываемыми из вонючей пасти семечками, тупо смотрит вдаль и размахивает руками. Впереди него, стаскивая с людских лиц томную вечернюю расслабленность, несется отвратительный запах смердящего тела.

Стоять за Неуловимого на посту я не стал. Более того, последний к вечеру смертельно нажрался водки и в отделе вообще не появился.

Нажрался водки и контрактник Ара, следователь с берегов великой русской реки Волги, скрытный трус и неумолимый пустомеля. В приливе недолгой пьяной храбрости, которая рассеется при первых же звуках стрельбы, он щелкает затвором автомата и то и дело наводит ствол на прячущихся в углах нашей комнаты воображаемых боевиков. Ара вбил в стену над своей кроватью три здоровенных гвоздя и, повесив на них автомат, стал спать еще тревожнее. Под подушкой у него каждую ночь ночует взведенный пистолет Макарова.

Я и остальные обитатели кубрика — Опер, мой ровесник, заводила и весельчак, и Сквозняк, пожилой толстяк с мудрыми жизненными рассуждениями, — зачастую наводим на Ару страх рассказами о том, как при неожиданном нападении боевиков на какой-нибудь чеченский отдел наподобие нашего никто даже не успел схватиться за оружие, все были застрелены еще в кроватях. В такие ночи наш следователь спит, положив автомат у кровати, и держит палец на спусковом крючке. Под кроватью Ара хранит бронежилет и тяжелую каску «Сферу», которые всенепременно надевает на каждый ночной выезд, пропуская мимо ушей едкие насмешки и русских, и чеченцев.

17 мая 2004 года. Понедельник

С утра я заступаю на сутки в следственно-оперативную группу (СОГ). Состоит группа из двух оперов, двух участковых, следователя, дознавателя, эксперта-криминалиста, гаишника и водителя дежурной машины. По всем происшествиям в районе мы выезжаем на место их совершения и фиксируем все на бумаге.

Первый выезд на автовокзал, где на 29-м блокпосту новосибирский ОМОН задержал машину с перебитыми номерами двигателя. Двигатель краденый. Водитель, худой молодой чеченец, пожимает плечами, говорит, что двигатель купил, у кого не помнит, знать ничего не знает и вообще не понимает, что от него нужно. Доказать что-то здесь невозможно. Концов не найдешь. Мы забираем машину с собой, и в отделе гаишник закрывается в кабинете с задержанным, пишет на того какие-то бумаги.

Второй выезд уже вечером. Солдаты воинской части нашли схрон с боеприпасами, в нем четыре гранаты, несколько патронов разных калибров. Все насквозь проржавевшее, рассыпающееся и давно непригодное к использованию. Мы вызываем по рации саперов комендатуры. Те приезжают с громадной катушкой провода и кусками тротила. Молодой солдат мастерит в разбитом доме взрывчатку, приматывает к ней гранаты и, сваливая рядом кучу патронов, цепляет ко всему провод. Все отходят, и другой из этой команды с удовольствием прокручивает машинку детонатора.

Сверкающие брызги стекол, как испуганные птицы, разлетаются в белеющем дыме взрыва. Жженый запах тротила плывет по забитым пыльной жарой дворам, сочится смертельным ядом сквозь рваные раны щербатых стен.

Вернувшись в отдел, мы расходимся по кабинетам и кубрикам.

С заднего двора я натаскиваю воды и начинаю готовить ужин. В дверях навеселе появляется Сквозняк, он хитро улыбается и лезет ложкой в кастрюлю пробовать недоваренное. Сквозняк рассказывает об очередных проделках Рамзеса Безобразного, который сегодня безуспешно пытался собрать деньги на нужды службы участковых с самих участковых. Заняться нам нечем, и я начинаю ходить по комнате в стиле Безобразного, вихляя ногами и размахивая, как Буратино, своими деревяшками, руками. Получается просто замечательно.

18 мая 2004 года. Вторник

В 06.00 подъем на инженерную разведку дорог. Водитель увозит меня в комендатуру. Мы опаздываем и догоняем саперов уже на Минутке, площади в центре района. Безусая солдатня важно-медленно передвигает свои ноги вдоль сияющих от восходящего солнца обочин. Наша цепь, растянувшись по обе стороны дороги на сотню метров, привычно ищет замаскированные мины и закопанные фугасы, поставленные этой ночью. Они прячутся в листве деревьев, под бытовым мусором обочин, на сбитых, криво торчащих фонарных столбах, под крышами примыкающих к дороге домов. Нередко за их обнаружение кто-то отдает свою жизнь, сохраняя чужие.

Наш маршрут — печален. Он пролегает среди расстрелянных, искромсанных огнем улиц. Гнутые, развалившиеся глинобитные жилища, обломанные, с выпученными глазницами выдранных глаз, многоэтажки… Ветерок траурно колышет бурьян в заросших дворах, в которых ковыряются, давимые голодом, своры бездомных псов, с тоскливым видом перебегающие пустую утреннюю дорогу. Непередаваемый словами пейзаж неумолимой жестокости и зла перед нами. Кажется, засохшие, костлявые пальцы смерти перебирают надгробия треснувших стен, в которых потихоньку завывает ветер. Еще столько не похороненных покойников скрывает эта мертвая тишина уродливых улиц…

Около трех километров мы пылим по накаляющемуся с утра городу. В середине этого хмурого каравана, перетаскивая по выбоинам огромную тушу металла, ползет наше огневое прикрытие, раскрашенный в камуфляж БТР-80.

В отдел я возвращаюсь до развода и незаметно проскакиваю в кубрик, где Ара, Сквозняк и Опер уже проснулись и готовятся начать рабочий день. Я падаю на кровать, и сны золотые охватывают мое сознание еще до подушки. Поход на инженерную разведку — это тоже одно из моих ухищрений, которое позволяет не начинать со всеми рабочий день и потом бессовестно врать о затянувшейся разведке. Главное, не попасть на развод. В общей суете после него твое имя и лицо забываются до самого вечернего построения.

В обед вспотевший от жары Сквозняк передает повседневные подробности тамерлановской планерки. Последний вновь надрывался около получаса, рассказывая о том, как все мы скоро «будем гореть в аду!», если раньше не примемся за работу и не перестанем бездельничать. По плану Тамерлана, а точнее, по планам задающих эти самые планы руководства республиканского МВД, каждый участковый обязан каждый месяц задерживать либо международного террориста, либо на худой конец разоружить захудалую чеченскую банду. Вот и сегодня Тамерлан отправил каждого на свой участок с заданием поймать Шамиля Басаева.

После обеда Сквозняк вновь идет за басаевским скальпом, а я засыпаю. Про меня никто не помнит.

Вечером наши контрактники нажрались водки в своих кубриках, и, как обычно это бывает, некоторых, особо боевых, потянуло на подвиги. Один такой замечательный парень, Ветеран всех войн и вооруженных конфликтов, оперуполномоченный уголовного розыска, прыгнул на бронированный служебный «уазик» и помчал его к ПВРу (Пункт временного размещения беженцев — около сотни деревянных домишек в чистом поле на краю нашего района). Ветеран, собравшись туда на всю ночь в засаду, решил доказать, что вполне способен сам поймать минимум сотню боевиков. Но ПВР охраняется десятью сотрудниками чеченской охраны, которых Ветеран в гордыне своей собирался то ли напугать, то ли просто избить. Неизвестно, что именно там произошло, но уже через полчаса Ветеран под конвоем нашего начальства был доставлен без оружия домой. Еще через пять минут он уже ехал в дежурной машине на освидетельствование в центральную больницу.

Нет такого молодца, чтобы перепил винца!

Вчера в городе на фугасе подорвали машину одного из отрядов ОМОНа. Три человека ранены.

Сегодня утром на фугасе подорвали инженерную разведку Урус-Мартана, затем обстреляли. Погибли по разным слухам от семи до одиннадцати человек.

19 мая 2004 года. Среда

Рамзес Безобразный ставит мне задачу на день: собрать материал по ст. 228 Уголовного кодекса, то есть поймать наркомана с наркотиком. Сразу же после поставленной задачи я пробираюсь в кубрик и заваливаюсь спать. Не та птица Безобразный, чтобы примеривать на себя доспехи его требований. Более того, после обеда я напрашиваюсь в СОГ, для ограждения себя отвозможных дневных мероприятий по поиску бесхозной водки на рынках района и изъятию контрабандного бензина.

Дежурный по отделу Капитан-Кипеж, перепутав территорию нашего района с соседним, отправляет СОГ разобраться с какой-то задержанной машиной. В вечернем облаке наступающих сумерек мы колесим по проспекту Ленина, тщетно пытаясь отыскать указанный Кипежем адрес. Прилегающие к проспекту разбомбленные, косые дворы недоверчиво таращатся на нас из перепаханных снарядами улиц. Названия их и номера издырявлены осколками и не читаемы. Мы путаемся в бесконечной чехарде поворотов и перекрестков, а потом долго в сердцах материм дежурного, когда тот выходит на связь и сообщает о произошедшей ошибке.

Капитан-Кипеж — стареющий майор чеченец, которого во время дежурства можно запросто увидеть за полкилометра от отдела, что вообще не предусматривается никакими положениями, обязывающими дежурного безотлучно находиться на месте дежурства. Однако для Кипежа эти законы не писаны, а если писаны, то не читаны, а если читаны, то не поняты, а если поняты, то не так… Где-то за рынком 8-го Марта живет его воздыхательница, к которой безумный Капитан (совсем недавно, неизвестно за что, получивший майора) и ходит каждую свою смену. Однажды из кармана его милицейского плаща помощник вместо ключей вытащил пластмассовый фаллос, аккуратно завернутый в шкуру от банана. С тех пор при появлении в отделе Кипежа чеченцы, ничуть не стесняясь, распевают куплет из популярного радиохита: «Бананы, кокосы, апельсиновый рай…»

Капитан-Кипеж человек заполошный и пугливый, но не трус, безответственный, но с доброй душой, что часто встречается у людей с такими пороками. В грозном августе 1996 года, когда 6-го числа боевики вошли в город, Кипеж был дежурным в нашем РОВДе. Бородатые бандиты под дулами автоматов потребовали у него ключи от комнаты хранения оружия, на что Кипеж, до конца не сомневавшийся в своей правоте, кричал: «Не отдам! Не имеете права!» Боевики ключи отобрали, а Кипежа просто выгнали за ворота на все четыре стороны.

20 мая 2004 года. Четверг

Утром я ухожу на инженерную разведку. Волнующая прохлада рассвета ползет по горелым изгибам улиц. Еще толком не проснувшиеся солдаты стучат по дороге гвоздями кирзовых сапог. Наша тоска шагает впереди, не оборачиваясь и не останавливаясь ни на минуту. Она-то знает — мы не отстанем. Это она ведет нас по улицам этого проклятого города, она торопит нас, вечно боящихся куда-то опоздать. Все мы здесь спешим в одном — жить. Жить среди этих патрулей, блокпостов, разведок, зачисток и просто пустых часов их ожидания. Все это приближает одно: конец бесконечной суеты выбранного нами похода. Но в само слово это, «конец», мы вкладываем два понятия: смерть и возвращение домой. Два огромных по своей разнице исхода, но, впрочем, ничем не отличающихся друг от друга. Возвращение домой маячит перед нами гнетущим призраком обратного пути. Возвращением сюда вновь. Возвращение за возвращением… А в конечном итоге одно: смерть. Круг замкнулся.

Днем, напустив на себя деловой вид, показываюсь на глаза Тамерлану и Безобразному. Дело сделано, и без зазрения совести я забираюсь на второй ярус своей кровати, где развлекаюсь раздобытой во время инженерной разведки газетой «Колесо смеха»:

«Вовочка копает в огороде яму. Сосед, увидев его, спрашивает:

— Вовочка, а что случилось? Что это ты за яму копаешь?

Смахивая жиденькую слезу, Вовочка с дрожью в голосе отвечает:

— Сегодня умерла моя любимая золотая рыбка…

Сосед участливо:

— Но не кажется ли тебе, что яма слишком велика для золотой рыбки?..

Вовочка озлобленно:

— Не кажется! Она в желудке у вашей собаки!»

Вечером ко мне подходит Неуловимый с просьбой подменить его на ночь в СОГ. Он жалуется, что сегодня дети дома одни, к тому же он болен почками и боится простудиться на сквозняке майской ночи. Больше для того, чтобы он от меня отвязался, и больше из презрения, чем из жалости, я соглашаюсь.

Ближе к ночи выезд на квартирную кражу, где неизвестные похитили телевизор, десять тысяч рублей и золотые часы. Около двух часов мы опрашиваем потерпевших, собираем материал, пьем предложенный чай.

Хозяин, пожилой чеченец, с явной антипатией рассказывает о погибшем президенте Кадырове. Ничего светлого из этого правления для него не было, как, по его мнению, не будет и при следующем чеченском президенте. Он спрашивает меня, когда в Чечне будет русский президент.

21 мая 2004 года. Пятница

Ночью на посту я стою один. Большой Бармалей отпросился у дежурного домой, рассказав невероятную историю о том, что у него, как и у Неуловимого, одни ночуют дома дети. Бармалей хитрый лис и всегда, когда бы он ни оставался на ночь в отделе, он никогда не оставался.

Под конец моей смены на крыльцо выходит мучимый слабыми нападками совести дежурный Лом. Я замечаю в его разговоре неуловимую неловкость за отпущенного домой земляка. Последние полчаса Лом рассказывает о бесконечной своей службе в милиции в советское время, сравнивая прошлые времена порядка с нынешней анархией.

Утром в кабинете участковых у нас закладывает уши от хриплых воплей, нацеливающего нас на дневную работу Тамерлана:

— Бездельники!.. Бездельники!.. Завтра спецоперация! Смотрите, не завалите, как всегда! А то снова будут говорить, что участковые операцию завалили!..

Здесь Тамерлан не прав. Такого рода спецоперация, как намечающаяся на завтра крупная зачистка, проводится совместными силами ОМОНов, ГРУ, ФСБ, Временными отделами, воинскими частями, комендатурами. Доля постоянных отделов, каким являемся мы, в них более чем скромна, а вклад участковых вообще ничтожен. Нам в таких мероприятиях отводится незаметная роль правовой базы и резерва, не участвующих в возможном столкновении с противником и его уничтожении. Но и в такой роли никто из нас, впрочем, не чувствует себя ущемленным.

Поэтому сейчас мы незаметно хихикаем, передразнивая и пугая друг друга перспективой с позором завалить завтрашнюю зачистку.

Тамерлан направляет на 31-й блокпост Проныра, куда в помощь Приморскому ОМОНу, опять-таки для обеспечения правовой базы, направляется наш наряд из гаишника и участкового.

Проныр, — лентяй и негодяй, — как может изворачивается перед начальником, чтобы не идти на блокпост. Он, привыкший въезжать в рай на спинах товарищей, как обычно, хитрит и сейчас без устали травит страшные рассказы о горящих по времени материалах, с которыми необходимо разобраться именно сегодня. Тамерлан, полный собственных забот, отправляет Проныра к Безобразному, а тот, пообещав подменить его днем на пару часов, приказывает выезжать к блокпосту.

Чуть позже, замешкавшись во дворе, я и становлюсь тем самым, кого Рамзес Безобразный посылает на два часа заменить Проныра. До поста меня добрасывает местный пэпээсник. На блоке, кроме двух приморцев-омоновцев и нашего гаишника, никого. Проныр уехал домой за пределы республики сажать картошку.

«Два часа» — с 10.00 до 16.00 я пропадаю у блока на распаренной солнцем дороге. Стоит невыносимая жара, и горячие блестящие капли крупного пота заливают наши лбы, щиплют воспаленные, натертые от летящей пыли глаза. Огромные, во всю спину, черные пятна расплываются на выцветшем камуфляже, охватывают пояс, липкими щупальцами пробираются под затянутый ремень. Ботинки прилипают к раскаленному, как сковорода, асфальту.

Это еще весна.

Омоновцы меняются через каждые два часа. Мы не выдерживаем и на дорогу уже не выходим, прячась у пулеметного гнезда под навесом блока. Гаишник, набив свою папку составленными на нарушителей протоколами, решает, что пора прекращать рабочий день.

У самого КПП, согнувшись в три погибели, что-то ковыряют саперы комендатуры. Ищут фугас. Опера уголовного розыска притащили в отдел видеозапись с выезжающей от КПП машиной Тайда, где чьей-то голос за кадром командует: «Все, выезжает! Давай, жми! Давай!.. Что, не взрывается?! Почему не взрывается?! Еще раз!..» Усилия саперов тщетны, ничего не найдено. Возможно, обычная провокация, возможно — нет.

В апреле прошлого года на этом же месте погиб предыдущий начальник нашего РОВДа. Его машина взорвалась при въезде в отдел на заложенном под канализационным люком фугасе. Боевики, изначально ловившие крупную рыбу, ночью, под самым носом у наряда КПП, установили в колодце фугас, ни одним движением не разбудив спящих в пяти метрах двоих часовых.

22 мая 2004 года. Суббота

В 05.00 дежурный по тревоге строит на плацу отдел, вернее, тех, кто ночует в нем. В большинстве своем это контрактники, чуть разбавленные местными, задействованными сегодня в СОГе и в усилении. На легковых машинах и синем, дребезжащем всеми костьми изношенного металла, автобусе — гордости и позоре нашего отдела, — мы стягиваемся к району железнодорожного вокзала.

Начавшаяся утром зачистка собирает людей, сонно тыкающихся в закрытые двери городских квартир. Расчлененные, трясущиеся от нашего топота пятиэтажки в огромном, рваном чреве изломанных стен прячут по две-три жилые квартиры на подъезд. В остальных, сразу у порога отсутствующих дверей, висит неистребимый запах человеческих отходов, в синей плесени закипают зловонные помойные кучи.

Здесь живут те, кому просто некуда податься. А это — половина республики. Ни воды, ни света, ни канализации, не говоря о чем-то еще, у них нет.

Разбуженные нами люди выносят из квартиры свои паспорта, услужливо освобождают проход в жилище, куда мы бросаем беглый взгляд. В одной из квартир без дверей, пропахшей мочой и сыростью, со свалявшейся ваты рваного тряпья мы выгребаем на белый свет четверых без паспортов. Все заросшие, с кирпично-коричневыми лицами от царящей здесь грязи. Строители по найму. Молдаване. Вот уж поистине неисправимая в своем стремлении работать нация.

Я рассказываю контрам вспомнившийся к случаю анекдот:

«Фашист бегает по концлагерю. Забегает в один барак, в другой и везде спрашивает:

— Молдаван нету?

Везде ему отвечают:

— Нет, у нас нету. Может, в другом бараке.

Наконец в одном фрицу говорят:

— Да только что их в камеру сжигать повели.

Тот добегает до камеры в самую последнюю минуту. Уже закрывается дверь. В последний момент, просовывая в дверь ногу, фриц кричит:

— Молдаване есть?

Несколько голосов сразу отвечают:

— Есть. А шо трэбэ?

— Да кафель надо срочно в квартире положить…

— Червонец рублев плитка!

Фашист смущается:

— Да, не, червонец много. Давай по шесть?

Молдаване возмущенно:

— А ну-ко убирывай ноги-то!»

Всех четверых для разбирательства доставляем в отдел. Это весь улов зачистки.

В 06.30 новое построение на новую зачистку. Вместе с вояками комендатуры, Временным отделом Октябрьского района и двумя отрядами ОМОНа мы выходим на берег Сунжи у того же ж/д вокзала.

Сунжа! Желтая патока вод кипит в быстром потоке коварной реки, подпрыгивает на обваливающихся гребнях, закручивается в беспокойном омуте подводных ям. Кажется, отгнившие руки утопленников хватаются за спасительные щепки проносящегося по поверхности мусора, машут над бездной своих смертей синими кусками распухшего мяса. В глухом, накаленном ропоте волн еще слышны некнижные трагедии прошлых дней.

Железнодорожный вокзал Грозного. Кровавый Новый год 1995 года. Первый штурм города. Расстрелянная здесь 131-я майкопская бригада Внутренних войск, все пацаны по девятнадцать лет. Шестидесятичасовой бой в полном окружении, гибель более пятисот из семи сотен. Сгоревшие заживо в подбитой броне, утонувшие в холодной реке, разорванные на части перекрестным огнем люди…

Невозмутимая Сунжа катит среди прибрежных руин талую грязь своих вод…

Мы бродим в звенящей тишине по дворам, обламываем ветки затянувших тропинки деревьев. Среди сплошной зелени майских ковров прячутся черные провалы самокопанных нефтеколодцев. Огромная яма в двадцать-тридцать метров глубиной собирает у себя на дне выступающий из земли нефтеконденсат. Потом из него путем нехитрой варки-переварки (почти что самогонный аппарат, только в увеличенном масштабе, мини-завод) получают вполне неплохой бензин, который прямо от производства можно заливать в баки. Качество чеченского нефтеконденсата столь высоко, что даже без первичной его обработки в критический момент последний можно заливать сразу в бак. Машина поедет.

В нескольких дворах мы находим натыканные, один на другом, мини-заводы. Раньше их взрывали или просто демонтировали трактором. Но теперь взрывать запретила прокуратура, а тракторов у нас нет. Мы просто проходим мимо.

Весь день я сплю. После вечернего развода начинается совещание под руководством Рамзеса Безобразного. Мы набиваемся в тесной душной комнатенке с громким названием «рабочий кабинет участковых», уныло смотрим перед собой и толчем воду в ступе. Безобразный, никогда не руководивший ничем, кроме домашнего курятника, пытается выяснить животрепещущие вопросы организации работы и секреты возможного вознесения службы участковых над остальными подразделениями отдела. Наши успехи ему нужны не для работы, а для собственного взлета в глазах Тайда, которому он невесть что пообещал. Рамзес каждый день докладывает Тайду обо всем, что происходить в РОВДе, а попросту, стучит на нас.

Я и остальные контрактники жуем слюни, ковыряемся в носах, чешем в затылках, вздыхаем и нетерпеливо желаем смерти Рамзесу. Нам неинтересны вопросы службы. Мы не понимаем пустую демагогию, разводимую начальством изо дня в день, и уже не хотим ничего делать. Весь разговор от начала до конца ведется на чеченском языке. Местные спорят с Безобразным, что-то пытаются ему доказать. Глухая канонада словесных холостых выстрелов врывается в одно ухо Рамзеса и загрязненная мыслями мерзавца выскакивает из другого.

Проходит целый час. Я, не обращая уже ни на кого внимания, сплю в углу дивана, обняв руками автомат. Всклоченные обрывки снов хватают мое отключенное сознание, тащат в какую-то черную пропасть, набитую диким зверьем, которое разрывает меня на части. В разные стороны летят оторванные руки, ноги и куски туловища… Я открываю глаза: та же бессмыслица неменяющегося уныния машет у самого моего лица мелькающими руками и косыми от напряжения ртами. Лица медленно плывут перед глазами, ползут по потолку, разваливаются на части и…

…Та же пропасть, та же кровавая картина тоскливой моей гибели…

23 мая 2004 года. Воскресенье

Намеченная на 05.00 зачистка игнорируется мною беспробудным сном.

Тамерлан распускает нас по своим участкам. Я с Ханом Мамаем до самого обеда раскатываю на его «Волге» по разным делам последнего, смысл которых мне непонятен с самого начала. Хан останавливается то в одном месте, то в другом, с кем-то встречается, кому-то что-то обещает, прыгает в машину, и мы едем дальше. В раскаленном от жары салоне я то и дело теряю сознание, окунаясь в счастливые сновидения. Рваными кусками своих проспектов и улиц в картины тревожного сна втискивается дымящийся под солнцем город.

Опостылевший своей убогой теснотой, сонными мухами и скукой, кубрик встречает меня уже в полдень, когда Хан, сморенный пеклом дня, наконец уезжает домой.

В кубрике, спрятавшись от всего мира, а больше от самого себя, пыхтит над испариной раскаленной электроплитки Ара. Он колдует над какой-то ухой из ржавых рыбных консервов, то и дело пихая отвратительную рыбу себе в рот. Ара скоротечно жалуется на полный завал в своей бумажной работе следователя, после чего, убрав кастрюлю под стол, мгновенно засыпает на кровати.

Я еще долго ворочаюсь на промокшей от пота простыне.

В отделе, несмотря на официальный рабочий день, с самого утреннего построения ни души. Контрактники прячутся по кубрикам или развлекают в кафе свои желудки, затекшие от консервов, иной пищей, местные хоронятся по домам или также скрашивают за соседними столиками досуг. Начальство в лице Тайдов, Рэгсов и Безобразных в такие воскресные дни обычно отсутствует. Остается загадкой, для кого именно они объявляют рабочими днями все выходные. Впрочем, везет нам с такими днями безделья довольно редко.

Поздним вечером, уставшие, непривычные к жестокой жаре русские собираются в нашем кубрике скопищем в семь-восемь человек. Начинается вечернее застолье. Пьяный бес вылезает из расплавленных водкой мозгов. И люди без конца горланят русские-народные, блатные-хороводные, подливают водки в опустевшую посуду, не дают мне отдохнуть… Только глубокая ночь растаскивает веселый хоровод праздного разгула по своим комнатам. Павших подбирают товарищи, раненые уползают сами…

Сегодня в Кара-Юрте Гудермесского района на фугасе подорвали вояк. Есть погибшие.

24 мая 2004 года. Понедельник

Зачистка на 12-м участке. С Тамерланом и обоими Бармалеями я сижу в гостях у их знакомого. Хозяйка беспрестанно подкладывает нам домашнее печенье, подливает горячий чай. Разговор ведется на чеченском, и ни одного слова я не понимаю. Однако хозяин замечает это и, чтобы не обидеть гостя, переходит на русский. Говорят о всякой бытовой ерунде.

Проверив паспортный режим на том огрызке жилого сектора, бывшего когда-то улицей, мы молча сидим у огородных заборов перед самой дорогой. Голубая нежность раннего утра уступает место горячему свету дня, который загоняет нас в ветвистую тень влажных яблонь. Прислонившись к переплетенным сухим изгородям, запрокинув головы, мы медленно закрываем глаза и молча ждем конца зачистки.

Из-за поворота выходят два пэпээсника:

— Все! По домам!

В отделе, как и вчера, в течение дня нельзя встретить ни одного человека. Сказывается отсутствие на рабочем месте Тайда, который последнее время взял моду куда-то исчезать до самого вечера.

Долгая жара текущего дня коротается нами в наполненном духотой кубрике, где мы проводим время своей походной жизни за игрой в карты и сном.

На вечернем разводе мы считаем свои потери в службе. Приказом начальника, по достижению пенсионного возраста, уволен участковый Неуловимый. Одним трусом в отделе стало меньше. Другой участковый, чеченец Апейрон, перевелся в МЧС. Одной головной болью у Тайда стало меньше.

Апейрон — парень неплохой, даже добрый, но горячий, нервный и обидчивый. Появлялся он на службе редко, по два-три раза в неделю, работу не знал и работать не умел. Когда ему Тамерлан выговаривал за просроченные материалы, тот кричал на своего начальника, со злости бросал бумаги ему на стол и от обиды на целую неделю вообще исчезал из отдела. Вот и прозвали его Апейроном, как какое-то неопределенное понятие в философии, которое есть, но его никто никогда не видел. Однажды Тамерлан очень метко выразился в отношении Апейрона: «Его только на драку можно с собой брать. На работу бесполезно».

Тайд как-то раз решил уволить Апейрона лично, как самого безответственного и бестолкового участкового, и вроде даже подготовил приказ. Но огласить его перед строем не успел. В день своего увольнения Апейрон украл племянницу Тайда. По чеченским обычаям, укравший женщину обязан на ней жениться, что Апейрон и сделал. Участковый стал прямым родственником Тайда. По чеченским обычаям, родственник обязан помогать своему родственнику во всем и везде. Приказ об увольнении не увидел никто. Стиснув зубы, Тайд оставил за новоявленным родственничком его место работы.

С молодой женой Апейрон прожил ровно три дня, пока та не убежала обратно к родителям из-за его невыносимого характера. Это была третья женитьба участкового, две первые жены выдержали только день.

И вот на вечернем совещании службы я растолковываю катастрофические последствия ухода Апейрона с Неуловимым. Дерзкое безделье и неумение работать последних всегда бросалось в глаза начальству, а потому на их фоне каждый из нас не был так заметен в собственном безделье и собственном нежелании работать. Теперь нет тех людей, которые постоянно собирали на себе все сыплющиеся шишки и приковывали к себе все карающие взгляды. Их место должен занять кто-то из нас.

Вчера в Ачхой-Мартане боестолкновение сотрудников милиции с боевиками. Двое последних убиты. Погиб один милиционер, ранены двое.

Сегодня на улице Ханкальской подорвали фугас. Пострадал проезжавший за военным «ЗИЛом» маршрутный микроавтобус. Ранены трое гражданских.

25 мая 2004 года. Вторник

Зеленая свежесть леса обнимает нас утренней прохладой в густых зарослях 56-го участка. Запутанный клубок сплетенных тропинок и заросших, давно неприбранных дорог, ведет в глубину карликовых, срезанных металлом деревьев, в дебри расползшихся широких кустов. Среди них, притихших в мерном течении спокойных будней, прячутся выеденные снарядами и истребленные огнем стены. Как ребра из обглоданного трупа, торчат свороченные набок балки, бревна, повисшие на них останки крыш. Толстые, жадные лианы многочисленных трав тянут щупальца своих рук в опустевшее брюхо мертвеца. Все мертво здесь. Только коричневая корка земли мягко мнется под нашими сапогами. Это — слой перегоревших вещей и пепла, все еще не размытый слезами чеченских дождей.

В одном из поверженных корпусов с тусклой надписью на стене «Здесь живут!!!» солдаты Внутренних войск находят схрон с автоматными патронами и пулеметными лентами. Мы вызываем СОГ и саперов комендатуры для ликвидации находки. Хоть каждый из нас и испытывает постоянную нужду в боеприпасах, никто не притрагивается к чужому. Патроны могут быть начинены тротилом или другой взрывчаткой и при стрельбе взорваться. Не беда, что погибнешь, хуже остаться калекой.

Я с Бродягой и двумя армейскими офицерами останавливаюсь в жилых дворах участка. Редкие жители, в основном женщины, с беспокойством косятся на нас. Девочка лет четырех в розово-белом платьице, увидев форму и оружие, с невиданной для ребенка злостью по-русски твердит в нашу сторону:

— Злодеи! Плохие, нехорошие солдаты! Зачем стреляете?! Вон отсюда! Чтобы я вас тут больше не видела! По морде у меня получите!..

Она бежит к стоящей невдалеке матери. Цвет глаз у девочки и у матери одинаково ярко-голубой, волосы русые, светлые. Русские.

Мать девочке:

— Идем, Катя, домой.

Отмеренный нам путь тянется длинной полосой вдоль асфальта дороги, то и дело разбавляя ее пустоту битыми домами, в которых еще живут или уже не живут люди. Редкой цепью мы тянемся по двум обочинам. Солдат-срочник тащит на плече пулемет Калашникова. Замыкая колонну, по дороге тяжко ползет «восьмидесятый» БТР.

Бродяга рассказывает мне историю, услышанную вчера в нашей комендатуре, про двух солдат, что пропали и, вероятнее всего, были убиты здесь прошлой осенью. Они пробрались на самый край города сдавать армейскую тушенку, либо хотели обменять ее на водку. Бродяга равнодушно заканчивает:

— До сих пор ничего не известно.

Я спрашиваю:

— Про тушенку-то?

Грех так говорить и грех смеяться над этим. Но мы негромко смеемся. Армейцы тоже коротко ухмыляются.

Мы не считаем это кощунством или осквернением чьей-то памяти. Никто не застрахован здесь от глупых поступков, от глупых нелепостей и от глупой смерти. Может быть, когда-нибудь каждый из нас ляжет здесь, а потому все те павшие хоть еще и не равны нам, но все же так близки и похожи на нас. Ведь еще вчера мы называли друг друга по имени и считали братьями. Просто им было суждено уйти раньше, а мы, вероятно, уйдем позже. Мы привыкли к ним живым и никогда не знали их мертвыми, поэтому и шутим и говорим так, как будто они рядом и еще ничего не произошло.

В обед зачистка сворачивается. Армейцы довозят нас до отдела.

В отделе в сети своего безумия нас ловит Рамзес Безобразный. Он только что схватил двух бедолаг, разбиравших на улице Ленина очередную пятиэтажку.

В кабинете службы я беру письменное объяснение от обоих. Худые, измаранные бетонной пылью и кирпичной крошкой чеченцы со спокойствием и достоинством рассказывают мне, как Безобразный размахивал перед ними пистолетом и обещал их расстрелять за углом.

В углу кабинета жадно пьет минералку и кипит от злости участковый Шах:

— Тупой урод!.. Ублюдок!.. Задрал уже!.. По всем его делам, на моей машине, по всей Чечне, весь день… Я что — бензиновый магнат?! Свинья немытая!..

Чеченец Шах невероятно спокоен и уживчив в коллективе, вывести его из себя достаточно трудно, и только для Рамзеса это не представляет большой проблемы.

Я не успеваю измарать и половины листа, как в кабинет врывается Безобразный:

— Все! Едем!

Куда? Зачем?.. Спрашивать об этом бесполезно. На машине Шаха я, Бродяга и Рамзес приезжаем в один из ЖЭУ брать заявление от его начальника. Заявление нужно для возбуждения уголовного дела по факту разбора домов. Более того, мы не знаем, какие именно разрушенные дома стоят на балансе ЖЭУ, а какие давно списаны, и требуется такой список. Рамзес же взлелеял мечту прямо сегодня открыть уголовное дело на тех двух негодяев, что час назад так удачно были взяты им в плен. Шах оставляет нас троих ждать появления начальника ЖЭУ, а сам возвращается в отдел. Его по рации вызывает Тамерлан. Невероятная удача!

На крыльце ЖЭУ мы коротаем время в обществе Рамзеса Безобразного. Он вытаскивает из туфлей грязные, в рваных носках ноги и выставляет их на солнцепек. Я под предлогом покупки воды ухожу в притаившийся за углом дома магазин. Купив двухлитровку холодной газводы, на выходе сталкиваюсь с Бродягой:

— Ты чего?

— Воды попить.

Оба, поняв, о чем речь, мы смеемся и жадно глотаем по очереди из бутылки, зная, что уже через пять секунд больше пить из нее не придется.

Рамзес, увидев воду, руками отклеивает от ступни часть носка, поправляет его, и протягивает пальцы к бутылке.

Прошел целый час. Наши глотки давно пересохли и с завистью помышляют об остатках воды на дне бутылки. Но она отравлена и, чтобы не вызвать у Рамзеса никаких подозрений, а больше из-за того, чтобы вода не досталась ему, я потихоньку сливаю содержимое двухлитровки на землю.

Грустные из-за несостоявшейся встречи с начальником ЖЭУ, на которую мне с Бродягой глубоко плевать, мы возвращаемся в отдел.

Вечером я наедаюсь так, что около получаса не могу даже сесть. Брюхо оттопыривает тельняшку и отвратительно уродует постройневшее за последний месяц тело. Опер смеется надо мной:

— Ты бы так работал, как жрешь!

Сегодня рядом с нашей комендатурой обнаружили гранатомет, установленный на боевой взвод.

Под городом на одной из дорог подорвали армейский БТР. Погибли четверо военнослужащих.

26 мая 2004 года. Среда

Зачистка поселка Мичурина нашим и Временным отделом района. Идет капризный мелкий дождь. Временщики в кузове «ЗИЛа» кутаются в болоньевые комбинезоны и матерят промеж себя своего никудышного командира Масяню, затеявшего эту зачистку по поиску нефтеколодцев. Машины подходят к исходному рубежу и глушат моторы. Никто не трогается с места. Масяня бегает по колонне и упрашивает нас выйти на зачистку.

Нехотя разминая затекшие ноги и размазывая по сапогам клейкую грязь, на перекрестке скапливаются хмурые небритые мужики. Все пропитано водой. Сплошная стена дождя волочется по бледной пелене заплаканного горизонта.

Масяня находит два нефтеколодца. Впереди их еще не меньше трех-четырех десятков. Мы, сотрудники местного отдела, игнорируя блаженный трепет этого горе-командира, проходим мимо, в скользкую сырость повалившихся трав, в густую плесень ломаных дворов. Теплая, жидкая грязь, скучно чавкая под стертыми подошвами берц, выбивает под нами землю, то и дело бросая кого-нибудь на колено. Среди прогнившей пустоты, разрушенного и разграбленного бесчисленными мародерами жилья, без какого-либо человеческого участия, свободно разрастаются абрикосы, сливы, яблони, груши. Тихо качается на легком ветру изумрудный ковер трав. Проваливаясь в них по пояс, мы бережно держим на уровне груди оружие, широкими рукавами комбинезонов закрывая его от воды.

У забрызганных грязью машин Масяня подводит итоги зачистки: обнаружено и уничтожено путем демонтажа шесть нефтеколодцев.

По приезду в отдел, вне графика, я заступаю в СОГ. Сразу же выезд на улицу Ленина, где пэпээсники республиканского полка милиции нашли схрон с боеприпасами. Обычная картина: ржавые патроны АК, десять-пятнадцать штук, одна или две гранаты РГД без запалов, пять-шесть ВОГ от подствольного гранатомета и, взрывающие их куском тротила, худые, некормленые вояки комендатуры. Противная скука однообразия.

За день пять выездов. Все по разной мелочи.

Под Грозным произошел бой с группой боевиков. С нашей стороны есть погибшие.

В Веденском районе близ Дарго идет бой. Также погибшие.

27 мая 2004 года. Четверг

В комендатуру, еще до восхода солнца, меня увозит дежурный «уазик». Рассвет начинается с инженерной разведки. Светлое полотно утренней дороги катится передо мной к тревогам наступающего дня. Прячась от розовых лучей солнца вдоль политых росой обочин, в длинной тени искореженных каштанов и тополей бегут недосмотренные сны. Раннее утро Грозного. Летняя тишина. Краски восхода пляшут на осколках битых стекол, обливают свежестью своей палитры хмурую серость обвалившихся многоэтажек. Все еще спит. Ни одна машина, ни один человек не пресекают наш путь.

Через два часа саперы передней цепочки упираются в 31-й блокпост. Маршрут окончен. Стряхивая с себя наваждение снов, оживает мертвый город. Машинами и людьми заполняются его улицы.

Пропуская бестолковую и опасную своей непредсказуемостью рутину развода, я намеренно позже заявляюсь в отдел. Одиноко сидящий в кабинете Тамерлан вручает мне бумажку на предоставление чьей-то характеристики, после чего ставит задачу на день: работать и еще раз работать.

После завтрака натыкаюсь во дворе на Хана Мамая, который невообразимо рад встрече. Но радость его корыстна. Поинтересовавшись, что у меня на уме, Мамай приглашает с собой на сдачу экзамена. Через полчаса он уже сидит в кабинете профессора Чеченского государственного университета, а я с двумя автоматами мыкаюсь по переполненному студентами коридору. Чеченская молодежь искоса и в недоумении смотрит на единственного здесь русского. Девушки, воспитанные в горских обычаях, делают вид, что меня не замечают, парни, сплошь с длинными до шей волосами, демонстрируют спокойное безразличие.

С сияющей улыбкой из-за двери выпрыгивает Хан: «хорошо». Он берет меня под локоть и приглашает в кафе отметить столь удачную сдачу бухгалтерского учета, в котором он до сих пор так и не разобрался, чем дебит отличается от кредита. Форма решает все.

До окончания дня мы сидим в придорожном кафе и слушаем музыку, специально по нашему заказу пущенную на всю мощность динамиков. Хан опрокидывает одну за другой кружки пива, рассказывает бесконечные и запутанные истории про чеченский образ жизни и местные их обычаи, про законы гор, про своего брата милиционера, про то, как он, Хан Мамай, еще покажет всем этим Тайдам, Рэгсам и Безобразным, откуда в хлебе дырочки… Хоть мне и скучно, но возвращаться в больную тоску отдела нет никакого желания, а потому я с наигранным вниманием слушаю Мамая и лопаю жирные домашние пельмени.

Вечером после общего развода нас собирает Тамерлан, привезший свежие новости из республиканского МВД. Новости его неутешительны: в субботу нас всех и каждого в отдельности рассмотрят на обширном совещании в МВД, после чего, со слов тамошнего начальства, многих, конечно, уволят за безделье.

Сегодня в Грозном обстрелян из гранатометов Дом правительства.

В Шатойском районе армейские подразделения ведут бои.

28 мая 2004 года. Пятница

Утром Тамерлан вручает мне бестолковый материал по перевозке кирпича б/у. Материал состоит из рапорта, протокола осмотра транспортного средства и письменного объяснения водителя, который в нем, как всегда, поясняет, что кто-то за полтысячи рублей попросил его довезти кирпич до Шали или Ведено, а он ни при чем.

Забросив бумагу в кубрик, я прыгаю в «Волгу» Мамая, и мы почти до самого обеда колесим по перекалившемуся от жары городу. Корыстный участковый возит меня вовсе не от большого кавказского радушия, вчера он занял у меня пятнадцать тысяч на свою сессию. Более того, ездить одному, проверять людей на участке и переписывать их на бумажки, здесь небезопасно, а я — лишняя боевая единица. Все это мне понятно и ясно как божий день, однако будничная скука гнетущего однообразия, поселившаяся в моей душе, каждый раз гонит меня из отдела вон, каждую минуту пребывания в его стенах она обматывает мою шею тугой петлей своей волчьей тоски. Рыжие мухи ползают там по почерневшему от копоти потолку кубрика, сплошная стена духоты стоит в темных коридорчиках общежития, красные, потные лица, грязный мат и плевки среди синего табачного дыма… Каждый день я бегу оттуда, и каждый день с нетерпением возвращаюсь туда. Там мой дом. Дом, негостеприимный, без куска хлеба, с глотком теплой, противной воды…

На рынке 8-го Марта, где меня высаживает Мамай, важно перебирает в руках четки Неуловимый. Уволенный за безделье жулик и неряха, он подходит ко мне и, окрыленный неведомыми надеждами, рассказывает о скором своем восстановлении в прежней должности участкового. Неуловимый подал в суд на Тайда. Он уверен в выигрыше и даже пытается убедить в своей правоте меня, вслух рассуждая про Тайда: «Он ведь меня незаконно уволил. Я ведь еще могу работать».

Я ведь еще могу работать!.. Неунывающий тип. Только вот беда; все четыре года, пока он работал, никто этого не заметил.

Я в отделе. Почти полдня мне снится какой-то кошмар: я бросил все, наплевал на всех и сбежал из этого дурдома домой. Домой! Туда, в зеленые, прохладные степи Сибири! Здесь, в Грозном, на меня подали в розыск. В один прекрасный день за мною приходят несколько милиционеров, которые хотят только одного: схватить меня и отправить работать обратно в чеченскую столицу участковым 20-го участка. Я, живущий половину своей сознательной жизни в милицейской форме, живу в ней и дома, прыгаю от них в этой форме по крышам домов, скрываюсь в норах чердаков, петляю по кривым лабиринтам улиц. Они кричат мне вдогонку: «Дезертир! Предатель!» Я, расталкивая попавшихся на пути граждан, ору во все горло: «Расступись! Менты на хвосте!» Мой сон полон и имеет счастливый конец. Запыханный, уставший, как черт, я отрываюсь от преследователей.

Лишь два месяца назад мне снился совершенно противоположный сон. Чтобы увезти меня домой, в Чечню приезжают родители. Но тогда домой я точно не собирался, более того, по моим убеждениям, позор такого побега был бы непоправимым, и после него в глазах и русских и чеченцев мне уже не подняться никогда. В тот же день первым попавшимся самолетом я отправляю родителей домой.

В конце рабочего дня в незакрытые каким-то растяпой двери кубрика врывается Рамзес Безобразный. Он неисправим. Рамзес с порога кричит мне любимое и единственное его слово: «Собирайся!», и измазанной чем-то ладонью черпает из питьевого ведра воду. По пути к воротам я успеваю предупредить проскочившего мимо Опера об опасности вселенской эпидемии. Тот обещает отмыть ведро порошком.

Вдоль молчаливых руин улицы Алексеева с Рамзесом и двумя сотрудниками РУБОПа, переодетыми в штатское, мы выискиваем редкие, не оставленные людьми жилища. Я представляюсь их участковым и, объясняя, что идет проверка паспортного режима, вписываю в свой блокнот данные паспортов. Рубоповцы кого-то ищут. Когда улица заканчивается, они забирают листок блокнота, подвозят нас к отделу, благодарят и уезжают.

В рабочем кабинете я составляю справку о проделанной за день работе. Она выходит сразу на двух страницах. Так… Что-то не то… Где-то я переработал… Слишком опасно бросаться в глаза начальству своими успехами. Разорвав листок в клочья, я измарываю новый лишь на четверть.

29 мая 2004 года. Суббота

В 09.00 мы неторопливо выслушиваем последние наставления Тамерлана перед своим разносом в МВД. Чеченец Сириец, скрывая волнение, спрашивает:

— А что с собой брать-то?

Кто-то участливо советует:

— Лапши самую большую пачку возьми…

Приняв на вооружение добрую идею, я беру с собой самую большую пачку лапши и армейскую смекалку, без которой никуда.

Около получаса мы вздыхаем в прохладе облезлого коридора. Стены его грязны и не шпаклеваны, окна уродливы и кособоки. Здесь не хватает денег на ремонт здания.

Нас приглашают в светлую чистую комнату. Грозные чеченские отцы-командиры, насупившись, с видом легкого пренебрежения взирают на нас, простых смертных, осмелившихся переступить порог их поднебесной. Мы молча рассаживаемся вдоль стены. Первым берет слово наш куратор Безумный Капитан Корабля Участковых — седой, хромой на одну ногу капитан, отсталый теоретик и слепой тактик:

— Вы — бездельники! Сколько вам уже можно говорить: работайте, работайте! Вам все без толку! Вам все бесполезно! Вас надо наказывать! Вы — неумехи! Вы — позорники!..

Нищий лексикон Капитана иссякает уже в самом начале бездарной его речи. Светлая нота ораторского искусства обходит стороной побагровевшего от натуги штабного никудышника. Его место занимает другой, майор, в наглаженных брюках и мятом кителе. Словарный запас этой бестолочи еще более беден и стыден холопскими своими выражениями:

— Вы, на, бездельники! Вы, на, ничего, на, не делаете! Вас, на, надо наказывать! Вы, на, не только спите в рабочее, на, время, вы еще, на, поборами на своем участке занимаетесь, на! Вы, на, свои, на, ларьки крышуете, данью, на, их обложили. В карманы, на, деньги сыплете и в ус, на, не дуете, на…

Тупо скосив глаза в сторону, мы уныло сидим на шатающихся табуретах. И только Рамзес Безобразный, далекий от всего происходящего, бестолково глядит перед собой и ковыряется пальцами в гнилых зубах. А майор тем временем, не давая передохнуть, продолжает лить помои на наши головы:

— Вы — негодяи! Негодяи, на! Вот, когда я, на, работал, на, я не таким, как вы был! Я работал, на…

В кабинет заходит усатый подполковник. Жирная его фигура заслоняет рубленную в кубиках дверь, вздыбленная его фуражка блестит над нами золотом своих безделушек. Усатый не вникает в суть дела, он рубит с плеча:

— Вы — негодяи! Сейчас едем на ваши участки и проверяем вашу работу. Если на участке хоть один человек не знает участкового, будете сегодня же уволены из органов. Все! Хватит с вами нянчиться, бездельники! В 15.00 сдаете мне свои удостоверения и оружие. Всех уволю!!!

Один за другим нас поднимают и спрашивают о достигнутых успехах в идущей контртеррористической операции, о проделанной нами работе. Напрасно мы говорим, что мотаемся по бесконечным зачисткам, стоим на блокпостах, что наплевал Тайд на все указания о запрете привлекать участковых куда-либо, и даже наглядно перед строем порвал этот приказ, нас обзывают быдлом, нам задерживают зарплату, не выдают паек… Все бесполезно.

Они, собравшиеся здесь как на подбор, горстка тунеядцев и трусов, что боятся выйти в форме за ворота министерства, трепещут за облезлые свои шкуры и, как стервятники, готовы заклевать любого, кто ниже их по служебной лестнице.

До решения нашей судьбы всех выгоняют в коридор. Мы обступаем Тамерлана: как жить дальше? Тот скрывается в кабинете и долго кому-то что-то обещает.

Через напряженных полчаса усатый подполковник открывает двери:

— Заходите.

Он скуп на слова:

— Мы тут подумали и решили на первый раз вас простить. Но это только на первый раз. Однако мы все равно выборочно проверим, как вы работаете на своих участках. Мы выборочно кое-кого уволим.

Безумный Капитан Корабля Участковых собирается ехать с проверкой на мой участок. Он требовательно спрашивает:

— У тебя какой участок!

Спокойно, едва пряча счастливое злорадство, я небрежно роняю:

— Да 20-й…

Что-то неуловимое происходит с Капитаном. Он, как и двое его товарищей, трус. За словом «20-й» маячит дальняя дорога за город в небезопасный, проросший побегами ваххабизма поселок Алды, где его, конечно же, сразу убьют. Капитан сменяет гнев на милость:

— Нет, мы к тебе не поедем. Далеко.

Уже без прежней уверенности он обращается к чеченцу Альфу:

— А твой участок?..

— Улица Сайханова.

Сайханова — это дорога от 31-го блока до Минутки, на всем ее протяжении целых три блокпоста, к тому же круглосуточные наряды ППС. Там, наверное, не убьют.

Безумный Капитан пропадает куда-то и уже через пять минут появляется в неприметном гражданском тряпье. Голову даю на отсечение — служебное удостоверение он спрятал, и в кармане у него сейчас на всякий случай прячется тонкая книжица «паспорт гражданина Российской Федерации».

С гадким осадком на душе мы хмуро возвращаемся в отдел.

В составе СОГ я еду на свой участок. Неизвестные «дельцы» украли с газовой будки новое оборудование на 39 000 рублей. Мы с Мамаем предпринимаем слабые попытки поисков, в скучных подробностях расспрашивая редкое местное население. Успокоившись тем, что никто ничего не видел и не слышал, и никого не придется искать, возвращаемся к машине.

Сегодня нам неохота работать вообще. Зачем работать, если тебя все равно назовут бездельником, все равно втопчут в грязь?

Тем временем в нашей службе кипит невидная и бесполезная работа. Безобразный отправляет попавших под руку участковых на изъятие обнаруженной на рынке «бесхозной» водки. Главари районной Администрации то и дело жалуются на попустительство милиции, под носом которой происходит незаконная торговля спиртным.

Чеченцы, не особо церемонясь, вытаскивают из киосков и ларьков продавцов, разговаривают с ними о проблеме и приносят с рынка несколько бутылок дешевой водки.

Белое стекло поллитровок, к великой радости Рэгса, по чьему прямому указу проходят такие мероприятия, блестит и сверкает на столе Рамзеса Безобразного. Результаты работы налицо. Дальнейшая судьба этой водки нам неизвестна. Со слов обоих командиров она уничтожается. Никто и никогда не видел пьяными ни Рэгса, ни Рамзеса.

Футбольная команда Чечни «Терек», за редким исключением, сплошь состоящая из русских, сегодня выиграла кубок России по футболу. Полдня по Грозному шатается национальная чеченская гордость, проявляясь беспорядочной стрельбой, горскими песнями, танцем лезгинкой и употреблением горячительных напитков. Радуются все, кому не лень. Даже мы, в своей тоске по родине, неравнодушны к удаче приютившей нас земли.

Во Владикавказе взрывом пущен под откос пассажирский поезд. Погибших нет.

В Заводском районе Грозного в ходе удачной операции уничтожен эмир города со своей бандой.

30 мая 2004 года.Воскресенье

Вчера по прихоти Тайда весь личный состав остался ночевать в отделе. На сегодняшний день назначен запуск первого паровоза Москва — Грозный.

В 04.00 я выхожу на пост, где должно стоять все подразделение участковых в количестве двадцати человек. Во дворе никого. Только плешивый рыжий пес семенит кривыми лапами от фонарного столба к воротам. Это — Коржик — гнусное и отвратительное создание, рожденное собакой, но на деле являющееся крысой. Мерзкий Коржик питает любовь ко всем трупам, свозимым с района в отдел. Он одинаково и с трудолюбием отгрызает им уши и носы. За это и за вечную грязность я не переношу его на дух и при первом же удобном случае стараюсь пнуть или кинуть в Коржика камнем. Сейчас, увидев меня, гадкий пес бросается наутек в черные тени двора.

Около получаса, пока не становится скучно, я стою один, а затем иду искать остальных. Из двух десятков нахожу лишь восемь человек, из которых только трое выходят на пост.

В 06.00 Тайд лично строит отдел.

Сонное утро вздыхает и мучается в заре пылающего восхода. Первые трели проснувшихся птиц падают в тишину первых лучей солнца. Лязг железа и топот человеческих ног неторопливо плывет по легкому, прозрачному воздуху. Мы садимся в машины, путаемся перед воротами, сонно зеваем и проклинаем тот самый поезд-паровоз, Тайда, ж/д вокзал и цепляющийся за каждую былинку автомат.

Отправление поезда запланировано ближе к обеду. За сотни метров от вокзала нами затыкают все мыслимые и немыслимые дыры в обороне, перекрываются все пути, закрываются все дороги и тропы.

Где-то в лесу, на одной из полевых дорог, идущей в стороне от вокзала, мы сбиваемся в кучку и, перебрав все темы разговоров, пересказав все анекдоты, перетрепав все худые стороны своей жизни, к обеду начинаем рассуждать о героических наших предках: Александре Матросове, Гастелло, Стаханове…

В сплошной пыльной духоте к нам несутся далекие отголоски царящего на вокзале хаоса. Обрывки какой-то демонической музыки скачут оттуда из-за зеленой стены поникших деревьев, чьи-то нечеловеческие вопли мечутся там над линией железнодорожного полотна, тонкие, редкие автоматные очереди стегают густой, пропахший копотью воздух. И вот злодейский бес этой какофонии наконец несет нам еще совсем слабый, едва различимый стук колес. Через минуту он, заглушая оставшийся на вокзале хор, с грохотом проносится где-то впереди. Нашим пыткам приходит конец.

После обеда я ложусь спать и просыпаюсь только к вечернему разводу. Во сне, начитавшийся вчера книги «Волоколамское шоссе» о Великой Отечественной войне, гранатами я подбиваю два немецких танка.

За пять минут до развода торопливо составляю справку о проделанной за день работе. Список, как и всегда, получается внушительным, но в нем все же чего-то не хватает. Чего же именно?.. Точно! Подвига! Немного помявшись, для смеха вписываю: «Уничтожено два немецких танка».

Тамерлан собирает наши справки и, визуально сравнив их между собой, трясет перед остальными моей:

— Вот, сразу видно, что человек что-то делал! А вы? Еще кто-нибудь столько сделал, сколько Ангара? Бездельники! Сегодня ваши справки пойдут на стол начальнику. Хватит. Надоело. Пусть он хоть раз посмотрит, чем вы целый день занимались.

Мою рукопись, как и все другие, не читал в этот день ни Тамерлан, ни Тайд, хотя последний действительно собрал у себя все справки. Это говорит о том, что всем плевать, чем ты целый день занимался и что ты действительно сегодня сделал. Хоть сто немецких танков подбей, ты так и останешься быдлом, скотом бессловесным и бездельником.

Старый участковый Шах просит меня подменить его на ночь в СОГ. Я соглашаюсь только ради единственной перспективы этой замены; завтра уйти в разведку.

В горных районах республики идут бои.

31 мая 2004 года. Понедельник

Горячий весенний восход колышется над нашей печальной колонной. Идущий впереди сапер не в духе и то и дело покрикивает на не к месту развеселившегося пса. У молодого капитана бледное от недосыпания лицо, он хмуро смотрит под ноги, не забывая поторапливать солдат. Неистребимое, тягучее одиночество рука об руку шагает с ним по этой нелюдимой, уползающей за поворот дороге. У капитана дома, за тысячи километров отсюда, рожает жена. Он детдомовский и больше у него в этой жизни никого нет. И даже там, так далеко отсюда, уже поселилась война, которая кончится лишь через полгода с его возвращением домой…

Возвращайся, капитан, тебя ведь так ждут!

Головной БТР останавливается перед 29-м блокпостом новосибирского ОМОНа. Я здороваюсь с земляками, сибиряками и рассказываю последние новости, носимые ветром по республике. Они тоже живут слухами и сплетнями и знают еще меньше, чем мы. Каждый блокпост и каждая застава — маленькое суверенное государство, живущее своей жизнью и кипящее своими будними страстями, в которых никогда нет места посторонним. В конечном итоге разговор заканчивается обычной фразой:

— Да плевать на все! Как-нибудь выживем.

Появившись в отделе еще до развода и невероятно радостный такой удаче, я запрыгиваю на кровать. Рабочий день окончен.

Собирающийся на развод Сквозняк, устало ворчит:

— Ну, фигушки вам, молодежь. Завтра я на разведку иду.

С обеда я почти полдня слоняюсь во дворе отдела, пытаясь найти себе применение. Решительно никто меня не замечает. Безобразный пропал со вчерашнего вечера, Тамерлан, скорее всего, дома, Рэгса тиранят в МВД, Тайд пьет водку в какой-нибудь забегаловке. Участковый остается не у дел.

Большая глупость и тупое равнодушие гонят меня на рынок развеять нахлынувшую скуку. Сняв предохранитель и загнав патрон, я протискиваюсь сквозь пестрые прилавки с карамелью, подгнившими фруктами и дешевыми контрабандными тряпками, останавливаюсь в конечном итоге перед неряшливо растыканными по лотку игрушками. Бородатый дед показывает мне на заводного пластмассового солдата с оружием, что кривляется под музыку на своей круглой тарелке. Хороший сувенир в подарок, но отправить его сложно, а везти до дома рано. Дед предупреждает, чтобы не ходил один. Устав вертеться на все четыре стороны и взмокнув от нервного напряжения, я покидаю тесные трущобы рынка.

Волны непробиваемой духоты катит на город начинающийся у горизонта вечер.

В Ингушетии боестолкновение с ваххабитами. Враг уничтожен.

1 июня 2004 года. Понедельник

На 31-м блокпосту нас заключает в свои объятия ранняя свежесть утра. Только неуемное щебетание птиц клокочет над пустой белой дорогой еще не проснувшегося города. Мягкие волны ветра катятся с бездонного неба на неуютную, пыльную землю. Толкая перед собой застоявшийся воздух, они несутся вниз к лежащим под нами разрушенным корпусам Заводского района. Трубы его бездыханных заводов упрямо и надменно торчат дырявыми башнями над кипящей зеленью лета.

Два часа назад Рэгс построил отдел и отправил на улицы города встречать гостей, автоколонну ПАСЕ. Это такие гуманисты-пацифисты из дружественной Европы, что так зорко следят за правами человека, а при первых выстрелах прячутся в Вождье. Наша задача — не дать им быть сегодня убитыми по пути в МВД республики.

«Вы, там часика на два… Пока не проедут…», — вещал нам в 06.00 Рэгс.

Поодаль от нас Приморский ОМОН неторопливо ведет свою рутинную жизнь блокпоста. Это не бойцы, это вялое равнодушие жизни и смерти останавливает проезжающие мимо машины, заглядывает в лица водителям, копается в истрепанных документах, привычно машет рукой: «Проезжай!» Жизнь их сера и беспросветна, но все же лучше нашей, со своим непостоянством и грызущим одиночеством среди чужого мира.

Неумолимо долго тянется день.

Ахиллес вспоминает поговорку про то, как что-либо встретишь, так таким оно и будет. Это про лето. Вдвоем мы сидим на рыжей газовой трубе, постелив под себя валяющийся у дороги картон. Где-то дальше за рынком метрах в трехстах сидят в машине Хан Мамай с Воином Шахидом. Еще дальше, до самой Минутки, также воют от тоски наши русские и чеченские товарищи. От сидения начинают ныть все кости. Подкрадывается легкий голод. Наскребя по карманам деньги на палку колбасы и булку хлеба, идем в дешевый, забытый Богом и Аллахом магазинчик. Женщина-чеченка, на нашу просьбу набрать в бутылку воды, бесплатно отдает нам полутора-литровку минералки. Все это мы уплетаем на виду у всех прохожих и проезжающих мимо машин. Стесняться тут нечего.

От горизонта к горизонту по полотну неба переползают лохматые черные тучи. Косой дождь, со всех сторон охватывая город, проливается и на наши усталые лица.

Мы беззлобно материм этот тихий дождь и вяло торопимся укрыться от него. Нырнув под листву раскидных крон, попрятав под трубу картонки, мы, как в детстве, жмемся спинами к теплой древесине стволов.

Детская радость той жизни, где сто лет назад мы бегали под дождем и прятались под деревьями, уже давно похоронена под мертвыми глыбами жестокого настоящего, в один момент, с первым выстрелом оружия, стершим тот светлый сон былого ребяческого счастья. Мы забыли то время и уже не в силах вспомнить даже самое слабое мгновение его, изорванного в клочья дня. Слепая память напрасно силится вернуть прошлую беззаботность и веру в будущее, так переполнявшие нас до войны. Белые надежды оставленного там дня почернели и высохли в череде боевых походов, среди тысяч пройденных дорог, в жестоких атаках и под буранами свирепых горных зим.

Как-то слишком больно и быстро все это закончилось, все эти ночные песни под гитару у костров, все эти, искрящиеся светом, шумные вечера школьных праздников, их полные бестолковых забот дни, где мы казались себе уже такими взрослыми, все эти мои товарищи, ребята и девчата, в один миг сгинувшие с первым шагом к другой жизни, потом не узнавшие меня после возвращения домой, забытые и ставшие ненужными мне самому, как и все то, что не подлежит возвращению. Какая черта пролегла между нами? Тень какого непонимания прошла от этого прошлого к настоящему? Что произошло, что я так и не смог вернуться в тот счастливый мир мечты и надежды?

Истасканные вагоны хранят ото всех эту тайну моего невозвращения. Долгие годы меня мотало по рельсам и путям с востока на запад и с запада на восток, долгие годы я собирался сбежать от них в открытые двери новой жизни, что кричала, манила меня из окошка светлыми огнями своих беспечных праздников. Собирался, да так и не смог. Какие-то неизведанные дороги звали меня за этими вагонами, какое-то жадное непонятное счастье еще неизведанного и невидимого кошкой скреблось в моей душе, мешая уснуть каждую ночь, мешая остаться во вчерашнем дне. И мотало меня по тем дорогам, как щепку в наводнение, и разрывался я на каждом перекрестке, не зная, по какой из них пойти… Да вот беда, все они вели на юг, все они вели к войне.

Сырой, плакучий вечер собирает нас с городских улиц в отдел. Ни одного пацифиста за целый день так никто и не увидел. Построив отдел, Рэгс берет слово:

— Завтра в город приезжает делегация ПАСЕ. С 07.00 выставляем наряды от Минутки до 31-го блокпоста. Надо будет постоять немного… Часика два…

Рэгсу напоминают из строя, что он не просто часы путает, а дни перепутал. Кто-то кричит:

— А сегодня, что?! Репетиция была?

Рэгс, по привычке вставляет свою постоянную отговорку:

— Нас неправильно информировали.

Покраснев и струсив перед возмущенным строем, Рэгс прячется за спиной Тайда. В атаку переходит сам начальник и не обещает жизни легкой и спокойной:

— Вы, что это?! Я вас!.. Да я вас научу работать! Все теперь!.. Теперь, как раньше, не будет!..

2 июня 2004 года. Среда

На том же месте мы ждем автоколонну ПАСЕ. Сегодня рядом со мной отдыхает на газовой трубе Бродяга. Он, как всегда, невозмутим и рассудителен. Бродяга занят целиком подсчетом денежных средств, так неумолимо капающих в эти минуты в наши карманы. Он уже делит, сколько из них куда пойдет и на какие нужды.

Дели не дели, а нужда у нас в большинстве своем одна: все мы, кто годами, а кто и целую жизнь, скитаемся по общагам, баракам да съемным квартирам. Годы и целую жизнь нам негде жить. И во многом даже поэтому восемь из десяти, хоть раз участвовавших в войне, половину своей жизни проводят здесь.

Сорокалетний Бродяга рассказывает историю, как в прошлую командировку 2001 года ему сватали молодую чеченку в жены. Хитрый плут, мечтательно заводя вверх глаза, усмехается:

— Кабы не был уже женат, взял бы… Моя-то совсем уже, это…

Но, что значит слово «это», он не объясняет, а я не спрашиваю.

Бродяга говорит медленно и как бы неохотно, и пережевывает уже следующую историю. Бродяга — афганец. В далеких восьмидесятых он двадцатилетним пацаном ползал с автоматом по горам Гиндукуша, где в одном из боев был взят в плен. Душманы не стали убивать солдата, заставили его принять ислам, а после и обменяли на своих пленных. Это — тайна Бродяги, которую он ревностно и тщательно охраняет от чеченцев.

Каждая минута и час неумолимо падают в прошлое. Кончилось утро, высохла его роса, солнце достигло своего зенита и стало заваливаться к линии горизонта, на блокпосту поменялись несколько смен приморского ОМОНа, мимо нас прошли несколько сотен машин. С нахлынувшей духотой вечера, столбом поднимая пыль битой дороги, через блок проносится гудящая сиренами колонна ПАСЕ. Уповая на справедливость, мы ждем сигнала «Съем».

Проходит еще несколько часов, наступает глубокий вечер. ПАСЕ уехало больше часа назад, а про нас забыли. Там в отделе засели неисправимые трусы, боящиеся взять на себя грамм ответственности, чтобы снять людей с улиц. Рэгс то и дело повторяет по рации: «До особого распоряжения!» Это он, злодей, тянущий из нас жилы и питающийся нашей кровью, сейчас трясется как осиновый лист и не собирается очищать от нас улицы, пока об этом не вспомнят где-нибудь повыше. А там точно не вспомнят. На чем свет стоит хулим мы своего бедового начальника, его неторопливое ПАСЕ и собственную идею приехать сюда.

После вечернего развода на заднем дворе целая вереница контрактников с тазами и ведрами скрашивает вечерний досуг. Кто-то стирается, кто-то моется.

Засыпав в кастрюлю кружку гречневой крупы, варю ужин. Сон.

В середине ночи выход на пост. Целый час я потею под пылающей духотой неба. Громадный вакуум ее беспродышной ямы висит над землей. Бледная змея метеора ползет по черным дырам горячего космоса. Кавказская чернильная ночь хлопает далекими выстрелами, пугает минутами гробовой тишины и плавится в угольной пелене воздуха.

В Шатое подорваны два «уазика» с ОМОНом. Ранены шесть человек, о погибших не сообщалось.

3 июня 2004 года. Четверг

Тамерлан вручает мне заявление. Женщина сорока четырех лет жалуется на своего мужа, что неоднократно избивал ее, а затем и вовсе выгнал из собственного дома, поселив туда своего сына от другого брака, алкоголика и неряху. Наш общий друг, Неуловимый, так бесславно отправленный Тайдом на пенсию, в свое время занимался данной проблемой, но до ума ее не довел.

По стопам Неуловимого семейной бедой занимался и лично Рамзес Безобразный, но тот также пустил ее на самотек. Сейчас он стоит передо мной и внушает, как надо действовать по закону в такой ситуации, советуя мне попугать милицейской формой негодяя.

Пропуская слова Безобразного мимо ушей, я беру с собой Ахиллеса и еду творить беззаконие. Мой план прост: схватить злодея, составить нехитрый материал по мелкому хулиганству и отправить его суток на трое за решетку, а после освобождения повторить процедуру. И так до полного выселения из занятой хижины.

Выбив сапогами фанерную дверь, мы уезжаем несолоно хлебавши. Дома злодея нет. Но будет день, и все будет…

По возвращении в отдел с немалой радостью узнаем, что почти все только что убыли охранять стадион «Динамо». Не вдаваясь в подробности, от кого и для чего, мы падаем в кубриках на кровати спать.

Почти целый день мы прячемся в своих норах от неотложных дел, что еще предстоит совершить. Ахиллес лениво тянет свои громадные руки к столу за куском хлебного батона и, зевая, говорит:

— Да… Так мы никогда войну не закончим…

Я вяло отзываюсь сквозь сон:

— Это точно.

Вечером всех собирает на совещание Тамерлан. Застоявшийся механизм нашей работы совсем заржавел и стал разваливаться по частям. За последний месяц ни один из всей службы не раскрыл ни одного преступления, которые требуют каждый день. Здесь тоже все происходит по плану, надо в месяц десять или двадцать преступлений, так будь добр, дай их. Где их взять, никого не волнует. Это все еще действует советская плановая система, похоронившая Советский Союз, но не рухнувшая сама. Все бы ничего, да вот все планы всегда путают сами граждане, которые либо не совершают столько преступлений, либо перевыполняют установленный план на их совершение, чем сводят на нет всю нашу кипучую деятельность. Когда граждане выходят с плюсом по последнему показателю, у нас в милиции рушатся целые годовые отчеты и со свистом летят звезды с погон.

Преступлений-то здесь — пруд пруди! Убийства, грабежи, разбои, похищения людей… Да вот только не раскрыть их стояниями на блокпостах да вдоль улиц, да с таким отношением, когда тебя каждый день стараются унизить, плюнуть в душу и угрожают наказанием. Но и это не самое главное. Уголовное наше законодательство более чем несовершенно и слишком гуманно. Виновные за свои преступления, как правило, получают недостойное, мизерное наказание. Перенимая «передовой» опыт Запада, мы наплодили у себя кучу неприемлемых к нашему менталитету законов, которые в большинстве своем несут один лишь вред. Анархия «махровой» демократии девяностых списала на нет весь старый, отлаженный десятилетиями опыт борьбы с преступностью, своей нищетой и несправедливостью выкинула из милицейских рядов тысячи профессионалов и патриотов своего дела. Бесконечные кампании по поимке «оборотней в погонах», сотни и тысячи несправедливо слепленных в отношении нас, рядовых работников, уголовных дел, ведущие на скамью подсудимых людей, что на благо того же общества долгие годы сидели в засадах, жертвовали собой, недоедали, теряли семьи, скитались по казенным углам, — все это привело только к тому, что мы опустили руки, умертвили инициативу и стали избегать, стали бояться своей работы. Работы, где на нас писали кляузы, клеветали те люди, что еще вчера ловились нами за руки при совершении какого-нибудь преступления. Нам, милиционерам, не верили, нас осуждали, в нас тыкали пальцами, а верили именно им, преступникам.

«Оборотни в погонах!» Год назад я сам стал «оборотнем», когда с применением физической силы задержал за мелкое хулиганство наркомана, что первым ударил меня в лицо. Его жалобу долго мурыжили в прокуратуре, долго таскали туда меня, пытаясь взять признательные показания о нападении на порядочного гражданина. А он, этот порядочный гражданин, спокойно гулял на свободе, продолжал колоться героином и посмеивался, рассказывая всему району, как однажды избил милиционера. Ему не было ничего. А я тогда чуть не получил судимость.

Некоторое время после этого случая я просто боялся кого-то задерживать.

Мы каждый день врем Тамерлану, что работаем, но ничего не видим, не слышим и не знаем, и каждый день обещаем исправиться. А сами откровенно плюем на все происходящее, и больше, чем за собственную шкуру, никто из нас ни за что не переживает.

Днем на Минутке русские милиционеры Временного отдела подрались с местными чеченскими сотрудниками. В драку ввязался подъехавший на подкрепление своим чеченский ОМОН. Подмога подошла и к временщикам. Большая потасовка закончилась без выстрелов и смертей.

4 июня 2004 года. Пятница

Рамзес пытается организовать раскрытие хоть одного преступления. Он назначает меня, Ахиллеса и Толстого Бармалея в особую группу, специализирующуюся только на этом. Безобразный ставит нам сразу сто задач одновременно: поймать наркомана, боевика, главаря боевиков, вора, грабителя и так далее…

В 09.00 мы втроем выходим за ворота. Бармалей втискивает непомерно большое свое тело в малюсенькие «Жигули» пятой модели, садит рядом нас и, споря между собой, кого именно будем сегодня задерживать, мы катимся на 30-й участок, развозить залежавшиеся у Толстого повестки.

В 10.00 ледяные горы нераскрытых преступлений уже растаяли и сошли на нет. Бармалей высаживает нас у кафе, а сам торопится на шашлык к своему родственнику. С пользой для желудка я и Ахиллес проводим в кафе еще целый час. Такие же, как и мы, аховые работнички, чеченцы, за соседним столом неторопливо цедят кофейный напиток, пристально следя за своими товарищами, что с азартом с самого утра режутся здесь в бильярд. Все эти Ахметы, Магометы, Ибрагимы и Вахи, яростные приверженцы бильярда, круглыми днями скрашивают досуг своей нелегкой милицейской службы в этих стенах, упрямо стараясь однажды переиграть друг друга. Нам с Ахиллесом становится скучно, и мы уходим в отдел, где до конца обеда переигрываем друг друга в сон.

Что-то там упорно, прямо-таки злостно не срабатывает и не получается с раскрытиями преступлений, а потому после обеда всю службу, кого удалось собрать, Тамерлан с Безобразным строят на плацу под окнами Тайда.

Мы, около двадцати участковых, во главе с Рамзесом Безобразным едем на проспект Ленина, где по прочным слухам вновь разбирают дома.

Грязная, замазанная пылью банда с ломами и кирками ковыряется во внутренностях рваных двухэтажек, пилит, из своей любви к разрушениям, покосившиеся уступы стен.

За грудой развалин маячат автоматные стволы, выгоревшие на солнце, потасканные горными рейдами камуфляжи. Кадыровцы. Бывшие боевики, сложившие оружие и перешедшие на нашу сторону. Из них, нескольких тысяч сдавшихся в плен, сегодня сколочено одно из самых мобильных подразделений республики, Служба безопасности, подчинявшаяся поначалу погибшему президенту Ахмату Кадырову, а затем перешедшая к его сыну Рамзану. Своеобразная национальная гвардия.

Чеченцы во главе с Рамзесом что-то выясняют на своем языке у кадыровцев. Рабочие, пользуясь моментом, медленно, как тараканы с хлебного стола, расползаются подальше от нас и от сваленного рядом кирпича. Один из них, симулянт, держась за сердце и напустив на себя мученический вид, пытается также проскочить за наши спины. Я поворачиваюсь к нему лицом, замираю и молча смотрю в глаза. Чеченец со вздохом усталого каторжника выдавливает из себя:

— Поди, сердечника-то не будете в милицию забирать?..

Не шевельнув ни одной мышцей, спрашиваю его:

— А дома разбирать — сердце не болит?

Еще сильнее сжимая у груди руку, мужик начинает оправдываться:

— Так я ведь только кирпичи перекидываю.

— И ничего? Не болит?

— А что тут такого? Я сам слышал, как Путин по телевизору сказал, что все здания разрушенные сносить надо. Взамен их новые строить будут.

— И что, Путин сюда тебя назначил, проинструктировал?

— Нет. Ну он же сказал… Я сам слышал…

— Не ври. Он не так сказал.

— Ну а что такого-то? Мы, которые не надо разбирать, не трогаем. Только списанные.

Я устаю спорить:

— Тебе-то откуда знать, списанный этот дом или нет? Вам волю дай — весь Грозный по кирпичикам разнесете, всю Чечню. Уйди от меня.

Но мужик не уходит, говорит про то, что семью кормить нечем, что самому одеться не во что, что никак не может выбраться из нужды. И здесь, как бы то ни было, он прав.

Кадыровцы, еще несколько минут переговорив с Рамзесом Безобразным, увозят нескольких рабочих с собой.

Тамерлан в отделе спрашивает, почему никто не доставлен. Чеченцы вкратце обрисовывают ситуацию, объясняют встречу с кадыровцами и неизвестные темные переговоры их с Рамзесом.

Начальник участковых темнеет лицом и, сложив бессильно руки, устало смотрит в пол:

— Задолбал уже этот Безобразный со своими мирными договорами. То с тем договорится, то с этим. На меня уже косятся. На меня уже думают, что я вместе с ним там поборами занимаюсь.

Даже могучий, сильный Тамерлан не может противопоставить себя рыхлому, трусливому Безобразному. Тот есть приближенное к Тайду лицо, ходит у него под крылом, обо всем докладывает и, более того, уже прочит себя на место начальника участковых. Конец тогда службе.

Неудавшийся поход на кирпичных королей перерастает в поход на бензиновых. Вдоль того же проспекта Ленина мы собираем огромные двенадцатилитровые бутыли с самоварным бензином. Целые ряды их с табличками «Россия. 9 рублей» тянутся по обочинам сухой дороги. Как правило, хозяева их при виде милиции прячутся в доме, а бензин отставляют на произвол судьбы, по приговору которой мы и складываем в «уазик» все эти бутыли и канистры. Однако есть и такие, обычно женщины, что яростно защищают свое имущество, кричат, машут перед нами руками, пускают слезы. Во время одного из таких скандалов Усама Бен Ладен разбивает три бутыля об асфальт. Резкий запах конденсата, усиливаясь на жаре, заставляет нас торопливо уйти от этого двора, где еще что-то кричит по-чеченски женщина и свирепо рычит всегда спокойный Бен Ладен.

После вечернего построения мы по привычке тянемся за Тамерланом в кабинет участковых на совещание. Но тот зло отрезает:

— Не буду у вас совещание проводить! Все равно ничего не сделали!

5 июня 2004 года. Суббота

В 08.00 не в меру крикливый и суетливый Рэгс строит отдел на зачистку. У него на устах куча вопросов и один, особенно главный: куда сегодня? Рэгс прекрасно знает, что зачистка, знает, что надо отправить людей, но только не знает куда. Он бегает от одного фланга к другому и подобострастно, стараясь не показать своей некомпетентности, то и дело спрашивает у нас:

— А кто-нибудь знает, что за зачистка?..

Обычно в частые минуты таких жизненных сомнений, Рэгс, уповая на господню милость остаться безнаказанным, просто выгоняет нас за ворота с кратким напутствием: «Идите на зачистку!» — не указывая куда. Но сегодняшняя, какая-то неслыханно серьезная и ответственная, а потому страх быть битым за свою халатность превозмогает, и Рэгс назначает новое построение через час, дожидаясь, когда выяснится вопрос, куда?

В 09.00 и 10.00 мы еще дважды репетируем построение на зачистку, пока в 11.00 не назначается контрольное. Вопрос выяснен и, набившись между тесных стен автобусной будки отрядом из тридцати человек участковых и пэпээсников, мы едем в Старопромысловский район Грозного, где намечается общий рейд обоих отделов по уничтожению процветающих там нефтезаводов и нефтеколодцев.

Медленно тряся жестянками своего корыта, выезжаем за городскую черту Старых Промыслов. Чеченцы рассказывают, как в 2001 году здесь был уничтожен наш российский ОМОН. Зажатых с обеих сторон возвышенностями ребят долго расстреливали наши воинские части, что в ночной темноте приняли своих за боевиков. Ни тем, ни другим не было сообщено друг о друге. Вояк предупредили, что в их сторону возможен прорыв боевиков, а ОМОН на предупреждающие выстрелы военных остановиться решил, что попал в засаду, и открыл огонь.

Старший группы Тамерлан останавливает автобус в чистом поле у высокого лысого холма. Мы выпрыгиваем в полуденную жару ясного дня. На севере, синея своей кривой, ломаной линией, тянутся толстые горбы Терского хребта. В неизбывном горе нашей жестокосердечной жизни, среди плоских полей и степей Нижней Чечни, от горизонта до горизонта равнодушно протягивается его старое, просевшее от времени тело. Блестящее, разнопестрое равнинное полотно, касаясь краями небесной сини, сбегает к косым отрогам хребта. Срываясь птицей с высушенных высот, вольный, беспечный ветер гуляет над обреченной на страдания родиной.

Вечный скиталец и странник, Бродяга первым спешит на вершину одинокого холма. Тамерлан под общий хохот кричит ему вслед:

— Завещание написал?

Меня разбирает детское любопытство: что увидел там, на холме, Бродяга. Перепрыгивая через высокие кусты бурьяна, в мыслях опасаясь наступить на дикую мину, оставленную здесь войной, я торопливо бегу за товарищем и радостно обгоняю его перед самой вершиной. За нами увязывается и Плюс.

На фоне далеких стад овец и коров, на фоне упирающегося в горизонт Грозного и черных тонких столбов горящей нефти мы попеременке фотографируем друг друга. Плюс берет с меня клятвенное обещание сделать ему фотографии.

У автобуса одна за другой скапливаются машины Старопромысловского отдела. Старший от них, молодой, печальный старлей на вопросы Тамерлана — есть ли на руках боевое распоряжение, приказ на спецоперацию и план действий на случай ЧП — только молча разводит руками. Ничего этого нет.

Вместе с товарищами Старопромысловского мы устраиваем митинг, вынося на обсуждение план дальнейших действий. Не имея никакой законной подоплеки, кроме устных распоряжений, от которых всегда могут отказаться те люди, что их отдали, не имея достаточных сил, связываться с нефтью глупо и опасно. А потому выносится общее решение: по домам.

До 16.00 мы с Ахиллесом, Бродягой и Сквозняком протираем в кафе штаны и напиваемся ледяной минералкой, после чего тихо просачиваемся по двое с пятиминутным интервалом в отдел, где ложимся спать.

Вечернее совещание. За старой партой командирского стола качает головой вернувшийся из кабинета начальника Тамерлан:

— Вот тебе, блин, отцы-командиры… Рэгс даже не спросил меня, что была за зачистка, где была и чем закончилась.

Участковый-чеченец вторит ему:

— Он не помнит вечером, что происходило утром. Я у него как-то отпрашивался на день домой за город, а потом получил выговор, что отсутствовал на работе. «Я, — говорит, — забыл записать твою фамилию и думал, что ты сбежал».

6 июня 2004 года. Воскресенье

Утром Тамерлану некогда, и он коротко ставит задачи на день:

— По рабочим местам!

Ахиллес убалтывает Большого Бармалея съездить на переговорный пункт. Тот соглашается, но просит помочь разобраться в бумагах на своем 12-м участке. Втроем мы вскоре опрашиваем пять человек и с легким сердцем едем на местный телеграф.

В настежь распахнутой на ветру дырявой «девятке», в глухом углу первого этажа светлеет единственным застекленным окном переговорный пункт. Внутри бедно побеленные и покрашенные стены, четыре пластиковые кабинки.

На этих переговорных пунктах слишком часто убивают, и Бармалей, озираясь по сторонам, небезосновательно торопит нас. Но Ахиллес уже спустил с цепи свой язык и целых полчаса безостановочно мелет в телефонную трубку. Я звоню Эсмиральде, зеленоглазой красавице из далекой России. Она, волнуясь при каждом слове, сообщает, что с апреля в Чечне находится ее брат. Где точно, она не знает, а я напрасно называю районы и населенные пункты.

Бармалей увозит нас к отделу. Ахиллес уходит в кафе, где уже разливает по пластиковым стаканчикам водку добрый Сквозняк и хитро цокает языком плутоватый Ара. Я возвращаюсь в общежитие, где, выпив литр воды, укладываюсь спать.

Будит меня уже вечерняя тревога. Нас строят на подавление каких-то беспорядков, охвативших Ленинский район города. Для каждого это удивительно и ново. Никто из нас не может понять, что могут быть за беспорядки, если до сих пор не слышно стрельбы. Это привычка войны никак не хочет выдернуть сознание из своего порочного круга, где слово «беспорядки» подразумевает минимум беспорядочную стрельбу и разбои, а максимум — боевые действия. Кто-то ворчит, что неплохо бы направить с нами комендантские БТРы.

Колонной из четырех машин, разрезая вечернюю духоту засыпающего города, мы летим в соседний район навстречу повседневной неизвестности. Никакого волнения, лишь звенящая струна жгучего интереса (что же там происходит?) вздрагивает в моем сознании.

Но мы не успеваем, по рации дают сигнал «Отбой». Ленинский РОВД справился без посторонней помощи. Меня точит обида пропущенной возможности хоть как-то скрасить нудное однообразие рабочих дней. Там, возможно, была хорошая драка или ядерный накал страстей, который так неудачно был сегодня пропущен.

По разным слухам, носимым по отделу нашими языками, Рамзес Безобразный готовится невероятно высоко взлететь со своего нынешнего поста заместителя Тамерлана до заместителя самого Рэгса. Славная будет парочка командиров. Один тупой и трусливый, второй жадный и безобразный.

Больше всех такой новостью удивлен сам Тамерлан. В углу кабинета он молча жует губами и, покачивая головой, говорит:

— Ты, смотри-ка… Тупой, тупой, а куда нацелился… Не зря, видать, Рамзесом зовут. В фараоны метит.

7 июня 2004 года. Понедельник

На суету рабочего дня дула наших автоматов наводит лично Рамзес Безобразный. Главная сегодняшняя цель, которую необходимо насмерть поразить, — раскрытие сразу нескольких преступлений. Радостные оттого, что нет Тамерлана, который крут с нами и не дает никакого спуску, мы одобрительно качаем головами и оживленно толкаем вперед личную инициативу тотчас же приступить к раскрытию десятка преступлений.

Как мухи с потревоженного пирога, разлетается по своим домам и делам служба участковых. Я иду раскрывать преступления на свою кровать, в глухие углы тупеющего от обыденности сознания. Остальные же растворяются в воздухе.

В обед на пороге моей «квартиры» появляется контрактник Белка, который наконец-то нашел время вывезти меня на 26-й блокпост, где, по данным его разведки, стоят наши земляки, — отряд красноярского ОМОНа.

Белка, опер уголовного розыска, мой давний и необязательный в исполнении своих обещаний друг, носит свое имя с самого начала командировки. Из глухой сибирской тайги он привез сюда целый куль кедровых орехов, которые грыз почти месяц и шелуху которых еще почти месяц выметали потом из своей комнаты живущие с ним товарищи.

Белка с Опером собираются по своим уголовным делам в МВД республики за нужной информацией. Водитель Удав подгоняет к воротам дежурную машину уголовного розыска, бронированный «уазик» — дребезжащее зеленое чудовище. Затемненные стекла, перекалившийся на солнце металл и закрытое, непроветриваемое пространство сливают с нас сплошные реки пота. Сизое покрывало пыли плещется внутри машины.

Удав, мокрый и толстый, подводит «уазик» прямо к воротам с надписями: «ОМОН», «Не входи, убьет!». Из-за железных ворот показывается вооруженный боец со снайперской винтовкой:

— Тебе кого?

Проводив взглядом уходящую машину, я негромко и неуверенно говорю:

— Из Красноярска я. Тут, говорят, ОМОН наш стоит.

— Говорят, стоит.

Часовой — боец биробиджанского ОМОНа Еврейской АО, расположенного с Красноярским в одном дворе, — связывается по рации со «Щитом»:

— Тут к вам в гости земеля пришел. Подходи.

Начальник штаба красноярцев, немногословный мужик с тяжелым лицом, забирает меня в свои апартаменты.

Через полчаса я уже освоился и бодро рассказываю землякам про невероятное свое житье-бытье в городе на Сунже.

Два замполита обоих ОМОНов, начальник штаба и командир красноярского пьют пиво и незло подшучивают друг над другом. Размеренная и незаметная их жизнь течет в стенах Пункта временной дислокации с апреля этого года, никуда не торопя предстоящие впереди месяцы до осеннего октября. Весел, пьян, болтлив и подвижен замполит биробиджанского, он то и дело перепрыгивает с места на место, толкает локтями своего тезку и без устали повторяет:

— Вы-то еще долго тут гнить будете! А мы вот всей своей еврейской командой на этой неделе домой едем!

Отпуская шутки, поворачивается командир:

— Дуйте, дуйте, жиды, к себе на родину! Хоть воздух вокруг посвежеет.

Я вставляю анекдот:

— Экзамен на замполита: десять раз на языке подтянуться.

Биробиджанец весело кивает и, пьяно развесив в воздухе руки, машет в сторону несуществующего турника:

— Я бы и пятнадцать раз подтянулся.

Через час, предварительно засыпав в желудок красноярской гречневой каши, я уже тыкаюсь по узким улочкам 56-го участка. Опера не захотели выпустить меня у отдела, а увезли сюда как единственного вооруженного автоматом. На ремнях их поясов болтаются слабые в бою «Макаровы». Я озираюсь на углу очередного дома, Опер и Белка осторожно стучатся в мелкие, редкие окна, спрашивают хмурых местных жителей, не знают ли те какого-то Ису. Удав сидит в заведенной машине, не спуская глаз с близкого поворота желтой дороги.

Как-то очень неуютно и неуверенно каждый из нас чувствует себя здесь. Кажется, что сами эти деревья, проросшие корнями в жгучую, ненавидимую землю, торопятся задушить нас в океане своей зелени, скрывая от наших глаз и подпуская все ближе к нашим спинам иссохшую смерть.

Сколько нас лежит за этими молчаливыми, запыленными обочинами, по тем изломанным ручьями и осыпями оврагам. И какими бы разными ни были все мы, плохими, хорошими, всех сравняла и обезличила смерть. Все перед ней, как дети. Не отсрочит тебе ни минуты лишней, не даст, как бы быстро ни бегал, лишнего шага сделать, не назначит больше встречу с отлетающей, как палый лист, жизнью. И какая бы препаскудная, злая, обидная она у тебя ни была, а все ее жаль, все расставаться с ней не хочется.

Много нужды принявшая наша жизнь, много горя тяжелого вытерпевшая, одиноко и беззащитно скитается по путаным своим дорогам. Где закончатся ее перекрестки и извилины, выведут ли они на одну, на самую нужную, самую главную, или не успеют? Сколько уже пройдено, и все зря. Почему-то, чем больше в жизни этих дорог, тем чаще мне хочется остановиться и повернуть вспять, чтобы начать все заново, чтобы поменять этот путь, переломить хребет своей полевой судьбе, все таскающей и таскающей через пыль, жару и холод военных будней обиду непрожитого мира. Кем бы я был, не ступив на этот путь?.. Что бы сделал в жизни?.. Чего бы добился?.. Никем! Не сделал бы ничего! Ничего бы никогда не добился!

Здесь я стал Человеком! Здесь я понял смысл и цену жизни, столько здесь заплатил, чтобы дойти до этого, здесь прошла моя молодость, претерпевшая столько лишений, здесь погибли мои товарищи… Никакая самая распрекрасная жизнь со всеми ее благами не сделала бы меня таким, какой я сейчас. За эти годы я стал мужчиной. И, если бы пришлось выбирать вновь, без тени сомнения шагнул бы обратно в тот день, где первый из батальона я сказал «Да!».

Бестолковая, нищая моя судьба, гонимая всеми ветрами перемен, катится все дальше и дальше по бедовой невезучей своей колее…

Мы ходим по дворам. Рухнувшие корпуса темнеют своими пробоинами. Вышедшее за зенит солнце медленно приближается к раскаленной, белеющей земле. Пустошь человеческого непонимания запирает от нас людские сердца, и уже никто не выходит из своих домов на стук в хилые, фанерные двери.

Прочь отсюда. С невероятным облегчением Удав нажимает на педаль газа.

На вечернем построении Тайд раздает подарки. Вполне заслуженный выговор получает Проныр, по замечанию каждому объявляется Киборгу и Рафинаду.

В центре строя, на удивление мерзко и противно, самодовольно гукает, фыркает, икает и улыбается Рамзес Безобразный. Этим же приказом он назначается на должность заместителя начальника милиции общественной безопасности. Наведут, значит, они с Рэгсом порядок. Сбылось страшное пророчество.

Немногословный, потрепанный жизнью, весь седой чеченец Шах тяжело выдыхает:

— Ну, теперь нам всем хана…

Младший сын погибшего чеченского президента Рамзан Кадыров в который раз объявил трехдневный ультиматум воюющим в республике боевикам.

8 июня 2004 года. Вторник

Вместе с Ахиллесом я заступаю в СОГ. Приятная неожиданность увидеть своим напарником именно его, надежного, как скала, Ахиллеса, чем поставленного по графику скользкого жулика Проныра, который обязательно исчезнет на целый день (например, уедет домой садить картошку), а потом будет бессовестно врать про свои глобальные беды, что он так и не успел от себя отвести за целый день.

Условившись разбудить друг друга на первое же построение, до самого обеда мы мнем матрацы своих кроватей.

Опустевший за время сна желудок настойчиво толкает нас на обед.

В кафе чеченские гаишники в голос начинают рассказывать, как с сегодняшнего утра Рамзес Безобразный уже подбирался к их службе, наказав каждую задержанную машину доставлять лично к нему «для более непредвзятого и плодотворного разбирательства по делу». Те действительно не на шутку встревожены и спрашивают, как именно мы до этого работали с Безобразным, как терпели его вседозволенность и жадность и как теперь им бороться со свалившейся на них напастью.

Безобразный взял пост повыше начальника участковых, на который метил изначально, и теперь, обходя прямого начальника МОБ Рэгса, этот грязный и вонючий во всех отношениях его заместитель пытается наложить лапу на половину личного состава.

В слабом замешательстве от предчувствия больших перемен гаишники уходят к своей патрульной машине, где все же решают пока в отдел к Чумаходу никого не доставлять. Вечер покажет.

На великое горе самой службе ГАИ достался никудышный, тряпочный командир, что не может слово молвить за своих подчиненных. Старый, пенсионный Вождьковник только и думает о том, как бы его меньше трогали. Каждый день, притихнув в углу начальнического кабинета, выслушивает от Тайда в свой адрес ругательства и оскорбления, тихо и незаметно появляется в отделе утром и так же тихо и незаметно исчезает из него вечером. Он не может защитить своих сотрудников, не может заставить их работать, не может ответить за них, не может от них что-то требовать. Легко и непринужденно сегодня утром капитан Рамзес провел развод службы ГАИ, отодвинув на второй план их бедового Вождьковника.

После обеда дежурный по отделу Капитан-Кипеж делится с нами счастьем чей-то неслыханной удачи: в Ачхой-Мартановском районе ограблены инкассаторы. Нападавшие поимели в щуплый свой карман девять миллионов рублей и один автомат.

До самого вечера среди русских и чеченцев только и разговоров, что про случившееся. Мы все, как один, не стесняясь, вслух завидуем грабителям, так удачно, раньше других, заработавших их зарплату. Чеченцы рассуждают о машинах, купленных бы ими на эти деньги, о новых домах и женах, русские, словно сговорившись, рассуждают о том же, но первое, что сделал бы каждый из нас, — это в этот же день, плюнув на все и бросив все, бежал бы отсюда раз и навсегда со всеми деньгами.

Больше всех, видимо, не давали покоя эти девять миллионов самому Капитану-Кипежу, который уже почти ночью начинает собирать СОГ. Кто-то там только что позвонил ему и рассказал, что один из грабителей живет за вокзалом на такой-то улице в таком-то доме.

Без прикрытия, в составе четырех человек плюс водитель, Кипежотправляет нас на окраину города в какой-то, о чем сейчас переговариваются чеченцы, разбойничий поселок. Он напутствует нас:

— Если будут деньги, везите в отдел! Считать будем здесь!

Миновав светящиеся бледным светом колонны отстроенного вокзала, мы въезжаем в паутину черных разваленных улиц. Перекошенные, передернутые лихолетьем дома зловеще наблюдают за ненужными здесь чужаками, проглатывают в своих провалах слабые огни наших фар. Неимоверно тихо и жутко в этом горелом поселке, среди его коротких, смыкающихся за нашими спинами улиц, по которым нет дороги назад. Высвечивая их названия, мы нервно сжимаем в ладонях автоматы и заставляем друг друга получше смотреть по сторонам. Вынимающая душу тишина молча плетется по гиблому дну этой земной преисподней.

Дом, который мы ищем, давным-давно покоится на дне громадной ямы, оставленной здесь нашей авиацией. Обрадованные этой страшной картиной, мы на полной скорости проходим последний клубок поворотов и сворачиваем в сторону светящегося сигнальными ракетами города. Переехав первый городской перекресток, все облегченно вздыхают.

В отделе следователь, повышая с каждым мгновением голос, на чеченском кричит на Кипежа, который, часто мигая глазами, все же упрямо спрашивает про деньги.

9 июня 2004 года. Среда

Утром я ухожу в разведку. Наш сегодняшний маршрут — голое поле Минутки и иссеченные развалины пятиэтажек Ханкальской улицы. Хилый, прерывистый ветер колышет светлую траву на обочинах, вздыхает в трухлявых, червивых подвалах вывернутых наизнанку хижин. Лето. Чеченское горячее лето…

Инженерная разведка дорог! Как много мыслей приходит и уходит в недолгие минуты твоего тоскливого похода! Сколько передумано в эти ранние утренние часы, когда еще так чиста земная природа! Твои вечные гости, — беда и несчастье, — сонно ждущие свою жертву, уже копятся в эти мгновения под сотнями кочек и во внутренностях гнутых столбов. Мы скупо и про запас, от фугаса до фугаса, от взрыва до взрыва, наслаждаемся этим одним, двумя часами утра без войны, где еще так далеко до безумия дня, до его выматывающих зачисток и жестокой бытовой суеты этого нескончаемого похода. Задохнувшиеся от горя наши сердца обреченно радуются свежему прохладному воздуху, улицам без людей, ярким зеленым краскам города.

На пересечении улиц Ханкальская — Гудермесская нам попадается инженерная разведка одной из воинских частей, чистящей Ханкальскую, начиная от 30-го блокпоста. Мы скучно киваем друг другу и разворачиваемся обеими группами обратно.

Навстречу нашей колонне, на зачистку 28-го ПВРа, проносятся «ЗИЛы» комендатуры и Временного отдела, набитые русскими и чеченцами. Через пять минут, заходя в сонные, притихшие комнаты ПВРа, сотрудники начнут проверять паспортный режим, копаться в дебрях местной прописки и заглядывать в углы в поисках ночующих там боевиков. Результатом этой зачистки станет отсутствие всякого результата.

Во время завтрака до стен отдела доносится короткое эхо взрыва, за которым стрекочут быстрые очереди стрелкового оружия. Фугас. Через минуту на нашей волне проходит несколько слов: «…На Ханкальской подорвали „уазик“ чеченского ОМОНа…» Я напрашиваюсь к чеченскому гаишнику, на радость последнего, в поездку к месту взрыва. Вдвоем мы первые приезжаем на пересечение двух улиц.

В том месте, где час назад сошлись две наши разведгруппы и прошли его по переменке в обе стороны, словно выковырянная в земле, виднеется воронка взрыва. Рядом еще ядовито пахнет сгоревшей взрывчаткой. Фугас был заложен на редкость бестолково, а кроме того, был спрятан по ту сторону бровки. Потому-то мы и не обнаружили его утром. Местный житель, торгующий рядом минералкой и конфетами, рассказывает, как омоновцы, прибавив машине газу, стали беспорядочно палить во все стороны и продырявили целлофановую крышу его киоска. По-видимому, пострадавших не было.

После тихого часа, что обычно кончается в обед, я выхожу за ворота отдела искать себе работу. Там в двигателе своей «пятерки» ковыряется старый Воин Шахид. Вдвоем мы едем на его участок, где тот ходит вдоль улицы и переписывает в синюю книгу «Паспорт на административный участок» данные всех проживающих. Я осторожно толкусь у калиток, обрываю с кустов созревшие до красноты сливы, плююсь косточками и стреляю по сторонам глазами. Около двух часов Шахид старательно заносит данные прописки, место и время рождения, детей и всех живущих по адресу.

Он искренне и тихо по-мужски радуется проделанной работой, сообщая мне, что осталось проверить всего две улицы. Но я выше этого и даже не переживаю о каких-то записях в собственном паспорте, придуманных нашими министрами и здесь немилосердно от нас требуемыми. Это не Россия, здесь за каждую буковку, на которую ты отвлечешься на минуту, можно поплатиться продырявленной головой. Я открываю Воину свою маленькую тайну стопроцентной полноты такого же паспорта. Все население моего 20-го участка, собранное в ней с шести улиц: Украинская, 1-я Украинская, 2-я Украинская, Белорусская, 1-я Белорусская, 2-я Белорусская, от первого до последнего человека взято с потолка, придумано мною на досуге и занесено на худую, дешевую бумагу моего паспорта. Ни много ни мало около тысячи человек. Обошел я свой участок всего за три дня сидения в заспанном кубрике общежития. Воин впечатлен моей смекалкой и с интересом спрашивает:

— А если проверят?

С полной уверенностью в правде своих слов я весело отвечаю:

— Не проверят. Если бы ты был минимум капитаном и сидел в республиканском МВД, что нас контролирует, то ты бы поехал на 20-й участок, который так далеко за городом и где так часто появляются боевики, проверять записи какого смертного русского участкового?

Воин и сам понимает, что задал глупый вопрос, и, широко улыбаясь, твердо и уверенно произносит только одно:

— Нет.

— Вот и я про что говорю.

Забравшись в самый конец улицы, мы обрываем с кустов сладкую рубиновую черешню. Дерево одиноко торчит среди раскаленных от зноя дворов. Здесь так тихо, что слышно, как трутся друг о друга листья. На сотню метров вокруг нет ни одного жилого двора, нет ни одного живого человека. Закатанная асфальтом, опустевшая дорожка уходит дальше в завалы неподвижного хаоса, исчезает под обломками брошенных наземь крыш, ползет сквозь одичавший кустарник сонной улицы.

Какая дикая, непередаваемая красота прошедшего урагана большой войны замерла в этой жестокой, смертобойной старине отлетевших грозных лет! Утопленные в земле жилища еще помнят перебегающие редкие цепи пехоты, гусеничный лязг танков и тяжелую артиллерию обоих штурмов…

Дым, пожары и пепел пришли сюда, в город Грозный, нашу русскую крепость Грозную, заложенную терскими казаками в начале девятнадцатого века.

Неподвижный, перегретый сорокаградусной жарой воздух, как грустный страж общей беды, молча стоит рядом с нами.

Не наевшись досыта, из-за нехватки времени, черешен и слив, мы возвращаемся в отдел.

Ни дня без Рамзеса Безобразного!

В этот раз кто-то шепнул ему, что где-то за Минуткой неизвестные злодеи разбирают трамвайные пути, а рельсы сдают на рынке черного металла. Неслыханная в наши дни наглость! Я, Воин Шахид, Сириец, Шах и Киборг направлены Безобразным на двух машинах на поиски злодеев с заданием — организовать их доставку в отдел, где Рамзес рассмотрит возможность привлечения их к уголовной ответственности за кражу государственного имущества.

Ни чеченцы, ни я не собираемся шевелить и пальцем в темных делах Рамзеса. Никакого уголовного дела собрать он не сможет и не даст этого сделать нам, а Тамерлана в отделе нет. Закончится это все тайными переговорами с задержанными и роспуском их по домам.

Не обнаружив за Минуткой ни единой живой души, мы около получаса стоим перед воротами отдела, не спеша в нем показываться.

На вечернем построении Безобразный выговаривает, что с такими неторопливыми сотрудниками, как мы, скоро всю Чечню разнесут по косточкам:

— Скоро не только рельсы, скоро землю из-под вас таскать будут и продавать! А вы так и будете стоять смотреть!

10 июня 2004 года. Четверг

В 06.00 всю службу МОБ из ГАИ, ППС и участковых Рамзес Безобразный выводит на рынок 8-го Марта, который якобы сегодня по его безоговорочному решению подлежит полному сносу и уничтожению.

Рамзес за короткое время своего бездумного правления успел договориться с администрацией района о судьбе рынка, как не отвечающего санитарным требованиям, стихийно здесь возникшего и вообще полностью незаконного. На самом же деле вся беда этих стариков, женщин и детей, промышляющих на скудный кусок своей послевоенной жизни торговлей у лотка, заключается в том, что они никак не желают приобрести в администрации района необходимые документы, которые некоторым даже не по карману. Дикие цены и дни бестолковых мытарств стоят за этими разрешениями на торговлю. Но не меньший грех чеченцев заключается в том, что они до сих пор не пришли изъявить покорность новому баю районного ОВД Рамзесу Безобразному.

Конечно, если смотреть со стороны порядка и закона, рынок давно нужно ликвидировать. Но с человеческой стороны все же можно пойти на компромисс и оставить людей в покое.

До самого обеда по всему рынку курят, плюются, перекидывают с плеча на плечо оружие русские и чеченские милиционеры. Всем глубоко плевать на распоряжение Рамзеса, и мы сквозь пальцы смотрим на выкладывающих свой товар людей. Прошли первые часы их буйного негодования, возмущения и удивления, прошли минуты их короткого и жалкого похода в администрацию, что приткнута здесь совсем рядом, у стен нашего отдела. Трусливые ее работники, оправдываясь и перекладывая с себя на милицию всю вину, виновато обещали рассмотреть их жалобу и наконец-то узаконить деятельность рынка, не преминув указать, что для этого надо сначала заплатить кучу разных налогов.

В 14.00 подъезжает запоздавший на полдня бульдозер и на самом краю сносит три самых бесхозных и грязных лотка. Вековая пыль медленно оседает над гнилыми обломками иссохших досок.

С обеда и до самого вечера я сплю. Результатов работы сегодня никаких, и я иду на крайние меры. За полчаса до построения составляю два административных протокола на шляющегося в углу комнаты Магомеда. Сегодня он не там перешел проезжую часть, а кроме того, жил без прописки в Грозном уже больше года. Магомед покорно расписывается под своим приговором и тут же растворяется в прокисшем воздухе каморки, как никогда не существовавшая на земле личность. Я показываю протоколы начальству, а потом сжигаю их на заднем дворе.

В Ленинском районе города обнаружен схрон из 12 килограммов пластида, 8 автоматов Калашникова и 15 «ВОГ-17».

Из города, закончив срок своей службы, ушли биробиджанский ОМОН 26-го блокпоста и приморский СОМ 31-го блокпоста. Оба блока остались оголены.

11 июня 2004 года. Пятница

Вялые, ленивые от тишины сонного кубрика, в порядке постоянной очередности друг за другом поднимаются Сквозняк, Ара и Опер. Я всегда просыпаюсь первым, так как не в силах начать день на голодный желудок, и бужу Сквозняка громыханием в кастрюле металлической ложки. Старый Сквозняк долго пыхтит и фыркает у самодельного умывальника в углу комнаты, после чего, сидя на кровати, громко сопит и вздыхает. Мы тихо ненавидим в такие минуты старого участкового и напрасно пытаемся спрятать головы под подушку. От его всплесков и пыхтения просыпается Ара, который первым делом проверяет наличие у себя под койкой автомата, а под подушкой пистолета. Проснувшийся Ара садится на кровати, трет глаза, недолго тыкается перед умывальником и, схватив автомат, убегает в свой кабинет. После, за две-три минуты до построения, со второго яруса своей кровати с мрачным лицом прыгает Опер, что успевает фантастически быстро одеться и выскочить во двор, перед самым выходом к строю Тайда.

На построении Рэгс назначает меня, двух пэпсов и экипаж ГАИ на 26-й блокпост. Но тут в озеро моей судьбы бросает свой камень Рамзес Безобразный. Он перехватывает меня уже за воротами и садит в свою белую, напрочь убитую бестолковым ездоком «девятку»:

— Ты на блок не торопись. Там уже и так ППС и ГАИ. Справятся. Надо нам по делам быстренько съездить.

«Быстренько» у Безобразного не имеет определенного срока своего окончания. Непонятно куда и зачем мы ездим по району, то и дело останавливаемся перед ларьками и киосками, куда Рамзес с важным начальственным видом, что уже успел приобрести за какие-то дни работы на новой должности, сует жирное, дряблое свое тело. Там мой начальник о чем-то договаривается…

На мое удивление, местное население, беседуя с человеком в милицейской форме, редко спрашивают его, откуда он, кто такой, какую должность занимает, и почти никогда не просит показать служебное удостоверение, которого у Рамзеса нет.

Участь моя незавидна. В жаркой, душной машине с тонированными стеклами закрыты все окна. Рамзес, хоть и не показывает этого, но боится до смерти, и запретил мне опускать стекло. Жара — это полбеды. До самого обеда Безобразный «дает газу» и отрыгивает рядом со мной, грязно материт неких варваров, что без его ведома разобрали целый комплекс зданий на проспекте Ленина. Несмотря на страшный запрет, я опускаю окошко, мотивируя это тем, что так удобнее стрелять по боевикам.

ППС и ГАИ на 26-м блокпосту вообще сегодня не появлялись, и Безобразный высаживает меня на дороге в грядущее одиночество опасной службы. Он не забывает наказать мне «пока останавливать и проверять машины», после чего, пообещав разобраться, куда делся весь наряд блока и вернуть его, поднимая столб пыли, с места рвет свою «девятку». Слова Безобразного яйца выеденного не стоят, никого здесь не будет, и, плюнув ему вслед, я перехожу дорогу в сторону ПВД красноярского ОМОНа.

Земляк на воротах немало удивляется, что именно на блокпосту делает один участковый. Для него и всего отряда непостижимо, как можно выставить одного человека на блок и еще и требовать от него безупречной службы, когда меньше чем из четырех человек в такой наряд вообще никто не ходит.

— Тебя же убьют.

— Ну, может быть…

В прохладной большой комнате командиров я, наевшись удивительного супа со свиным мясом, в полусонном забытье слушаю неумолкающий цветной телевизор. Одинокая башня блокпоста тянется ко мне пыльной грудой своего бетона в рассыпающийся на куски сон. Бородатые озлобленные кадыровцы, щелкая затворами, окружают блокпост и рвут на части картины моего воображения. Я просыпаюсь и выхожу во двор. Все так же: одинокая башня блока пуста и печальна, рядом никого нет.

Уже близок вечерний развод. Я забыт всеми Рэгсами и Безобразными. Всеми, кроме Тайда, который за отсутствие на построении не пропустит случая объявить выговор. Вдоль дорожного полотна, с взведенным оружием, я тороплюсь в родные трущобы отдела. На Минутке у меня проверяет документы чеченское ФСБ. Один, сделав три шага в сторону, долго разглядывает удостоверение, двое других держат наготове оружие. Первый недобро спрашивает:

— Русский, ты зачем один здесь ходишь?

Я пожимаю плечами:

— Да не с кем больше…

Чеченцы опускают оружие:

— Проходи.

На разводе из кабинета начальника МОБ по очереди являются на свет вечно куда-то опаздывающий, заполошный Рэгс и важно вышагивающий, сорящий на ходу семечками беспечный Безобразный. Рэгс грозно обещает нам, при отсутствии результатов работы, рабство вместо братства и продление времени рабочего дня до 23.00 часов. Трясущийся от собственных громких слов, размахивающий руками от привычки неумения применить их в деле, прыгающий в своей нерешительности от одного фланга к другому, Рэгс в который раз безуспешно призывает нас к подвигу.

Оттеняя обиду и ненависть, серая, землистая жалость к этому майору скучно бродит среди усталых наших рядов.

Сегодня ночью в Ленинском районе Грозного задержали банду, занимающуюся разбоями, грабежами и похищениями людей. У троих мужчин и двух женщин нашли в машине маски и камуфляжи. Оружие те успели сбросить.

12 июня 2004 года. Суббота

На мое несчастье Рэгсу, очевидно, понравилось выставлять на 26-й блокпост именно меня, и вот, отыскав среди лиц других участковых мое лицо, он удовлетворенно кивает:

— На 26-й назначить Ангару.

Вместе с гаишником Кетчупом, приткнув его неказистый красный «жигуленок» у обочины кривой дороги, мы тащим в пекле горячего дня длинный обоз бесконечной службы. Сверкающий поток машин, обдавая выхлопными газами наши лица, набивая в глаза и рот летучую белую пыль, плавно переваливается через высокий горб моста. Солнце, жгучее кавказское солнце! Каленые красные ладони его лучей прикасаются к отшлифованным плитам блокпоста, шарят в синем мраке его углов, дотрагиваются до лица. Бездонное небо над нашими головами, что до боли в глазах так ярко и светло сегодня…

В свое время на этом блоке стоял биробиджанский ОМОН Еврейской АО. Хотя настоящих евреев там, может, и было один-два человека, но весь район считал, что там стоят именно евреи, говорил о них, как о евреях, и не стеснялся называть так последних в глаза. Омоновцы же этим в какой-то иронической степени гордились, и сами, в пример другим, не брезговали назвать себя лишний раз жидами.

Среди их немногочисленного отряда был такой боевой товарищ, который даже в этой среде евреев получил многоговорящую за себя кличку Скользкий. Этот боец, невероятно находчивый и хитрющий, перед отъездом в родную тайгу Дальнего Востока продал предприимчивому чеченскому народу сразу в нескольких лицах широкие бетонные перекрытия блокпоста, а проще говоря, весь 26-й блокпост, из которых он и сложен. Взял деньги и, глядя в глаза, сказал: «Как мы уедем, можете блокпост себе забирать. А если что-то не получится, заберете деньги у наших соседей — красноярского ОМОНа, они в курсе…»

Не получилось много ни у кого, кроме одних, что в первый же вечер с уходом биробиджанцев краном погрузили на «КамАЗ» и увезли лежавшие на дороге перед постом три плиты. Только за сегодняшний день к нам подошли сразу четверо покупателей Скользкого, требовавших отдать купленный ими блокпост либо вернуть деньги. Всех до одного мы направляли к красноярцам, для которых каждый приходящий был очередным поводом посмеяться и недобрым словом вспомнить рожу Скользкого, что так удачно въехал на чужом горбу в рай. Показывая в сторону таких покупателей, омоновцы повторяли только одно: «Это же надо быть такими дурнями!»

После обеда к воротам красноярского отряда подъезжает и лично Рамзес Безобразный. Толстомордый, с жирным низким лбом, он с опаской, нерешительно интересуется, куда подевались деньги и кому именно продан блокпост. Но разговор с Безобразным короток и, как остальные до него, несолоно хлебавши, он пятится по усыпанной щебнем колее.

Вслед за Безобразным, сразу на двух новеньких «девяносто девятых», обвешенные оружием, не спеша и без суеты, кадыровцы. Уверенным, спокойным тоном они спрашивают у трясущегося как осиновый лист Кетчупа:

— Вы тут ничего не продаете? Ничего не разбираете? А то это наш блокпост. Смотрите тут…

Кетчуп тут же выкладывает на стол переговоров имя Скользкого и, что-то поясняя по-чеченски, обеими руками показывает в сторону красноярцев. Но туда кадыровцы идти не намерены и, наказав нам быть паиньками, переезжают мост в сторону центра.

Кетчуп по своей природе сволочная, трусливая и продажная натура. Узнав, что там, за красными кирпичными стенами, засели в обороне мои земляки, он уговаривает меня оказать помощь голодающей его семье, скулит и рассказывает, как тяжело нынче жить на зарплату гаишника. Больше всего в жизни я ненавижу что-то просить, а потому сразу пресекаю свое использование на всякое имущественное обогащение чеченского ГАИ. Я предлагаю Кетчупу пойти со мной и попросить самому. Ему же ужасно неохота, он боится неизвестности, но жадность превозмогает.

Кетчуп обещает стоящим на посту двум бойцам, Медузе и Залету, привезти по возможности, как можно быстрее, дешевых проституток. Те за обещание дарят Кетчупу лишний мешок прошлогодней картошки. Никто не в накладе.

За целый день стояния на дороге я сгорел полностью. Стриженная наголо голова превратилась в сплошной горячий шар, кожа на руках и плечах побагровела и подобралась. Белая майка светится своим контуром на красном, выжженном загаром теле. Замполит ОМОНа, увидев меня в бане в таком виде, долго смеется и приказывает, как старший по званию, немедленно полностью раздеться и снять майку.

Кетчуп увозит меня в отдел.

Гремящая оружием, гомонящая без умолку толпа неторопливо строится перед крыльцом здания. На ступеньки важно и величаво (в отделе нет Тайда) выходит Рэгс. Первое слово Рэгса перед строем, это команда «Э!!!» Это — краткое, указывающее на присутствие батьки, обращение к нам, заблудшим в своей повседневной беспечности и невежестве. Рэгс не умеет общаться с подчиненными; кроме своего «Э!!!», «Наказать!», «Рапорт о наказании!», он не знает простейших строевых команд. Словарный запас его мал, познания более чем скромны, собственные достижения ничтожны, смелости ни на грош, труслив больше, чем любой в отделе…

Сегодня Рэгс обещает нам рай. Наступление этого рая зависит только от нас самих. Работать, работать и еще раз работать! Речами Рэгса кричит бессилие. Уходя, в гневе он угрожает:

— Иначе будете еще в 23.00 здесь строиться!

На улице Ханкальской подорвали машину с вояками. Погиб армейский полковник.

В Ленинском районе на фугасе подорвали машину. Подробности неизвестны.

13 июня 2004 года. Воскресенье

Утром, наводя тихую панику, ко мне подходит Кетчуп: 26-й блокпост.

Мимо нас проезжают одна за другой первые машины, проходят редкие пешеходы, военные колонны. В желтой яркой жилетке Кетчуп машет крашеной гаишной палочкой водителям грузовых машин. Почти каждый из них ездит со своим нарушением, кто-то с грузом без прав на его перевозку, кто-то еще с чем-нибудь. Каждый из них чувствует себя виноватым перед Кетчупом, обнимает его за плечи и шепчет на ухо разные обещания. Перекинув через руку автоматный ствол, я торчу сбоку от останавливающихся машин.

В обед, устав от дороги, жары и проверок, гаишник, свесив на улицу ноги, молча сидит в своем «жигуленке».

Осторожно, плавно косясь на нас своим телом, через пост проходит белая «шестерка» с тонированными стеклами. Кетчуп, грызя грязный ноготь, встревоженно делится со мной информацией:

— Вон та машина прошла, с номером 118, — это Отдел собственной безопасности. Я их знаю. Они хотят нам взятку дать, а потом повязать обоих.

Я поддакиваю:

— Вот сволочи!!!

Он, уловив в моем выражении участие, немедленно начинает изливать душу про то, как коварны и жестоки нынешние законы, которые не дают ему прокормить свою нищую, живущую в долг семью. Чеченец хватает меня за плечо: «Детишки дома голодные сидят!» Около десяти минут я жду, к чему приведет это нытье. Наконец Кетчуп подходит к главному, ради чего и раскрыл передо мной свое старое, умытое горем и слезами жизни сердце:

— Ты в ОМОНе еще один мешок картошки не спросишь?

— Они там дешевых проституток от тебя ждут. Вряд ли дадут.

Дешевых проституток Кетчуп не привез, но бесплатной картошки все же очень хочется. Тогда он уговаривает меня взять картошки самому, мол, чеченцы не кормят, Тайд последний продпаек замылил, живот к спине прилип…

Так ничего и не добившись, он минуту мельтешит перед воротами ОМОНа, но потом со вздохом садится в свою машину. Кетчуп отнюдь не впадает в уныние, он полон надежд:

— Завтра про картошку спрошу…

По отделу вышел негласный указ Рэгса: все вопросы в службе МОБ решать только через Рамзеса Безобразного.

Вчера в городе убит заместитель командира полка ППС Грозного с двумя своими охранниками.

14 июня 2004 года. Понедельник

После трех беспробудных смен на блокпосту я сплю мертвым сном. В самую полночь весь отдел поднимают по тревоге. Дежурный Лом объявляет план «Крепость» — круговая оборона территории. Почти два часа, теряясь в догадках и разматывая клубок буйного воображения, сотрудники рассказывают друг другу услышанные от самих себя, перетасованные сотню раз слухи. Не дождавшись очередной сорвавшейся по неведомым нам причинам атаке отдела превосходящими силами боевиков, все бесшумно и незаметно тают в ночной темноте. В обороне остается только дежурный пост из участкового Бродяги. Все это я узнаю лишь утром.

Утром же проясняется и ситуация с ночной тревогой. В Шалинском районе на протяжении ночи был большой бой, кто-то утверждает, что из гранатометов расстреляли здание ТОМ Шалинского РОВДа, другие, что это было столкновение кадыровцев с «зелеными братьями». Так или иначе, все говорят о больших потерях.

В 06.00 служба участковых и ППС строятся во дворе на, как вчера объявил Рэгс, «серьезное мероприятие». Каждый из нас нацепляет на себя как можно больше боекомплекта, подтягивает ремни разгрузок, поправляет форму и крепко шнурует обувь. Предстоящая зачистка может затянуться до самого вечера. Из непонятно какого угла перед нами, как из воздуха, возникает надушенный дорогим одеколоном Рэгс. Около получаса он лично торопит и выгоняет из комнат нерадивых сотрудников, русских и чеченцев, своей медлительностью подрывающих авторитет его «серьезного мероприятия». В 06.30 Рэгс объявляет об отмене плана «Крепость», с выполнения которого все самостоятельно разбрелись несколько часов назад.

«Серьезное мероприятие» — это всего лишь разгон бензиновых королей вдоль улиц района и перетаскивание их топлива в стены нашего отдела. Серьезное мероприятие!

До 08.00 я, Ахиллес и Хан Мамай, обгоняя попутный ветер, весело раскатываем на машине последнего по Ленинскому, Октябрьскому и Заводскому районам города. Нюхать пары конденсата никто из нас не желает, а план по изъятию контрабанды всегда завышен и бесконечен, сколько ни давай — все мало. Счастливая беспечность, вдохновителем которой я являюсь, витает в свежем от холодного утреннего ветра салоне машины, топит нас в море улыбок и анекдотов.

На утреннем разводе Тайд как грамотного и исполнительного сотрудника (с приходом на каждое новое место работы я первым делом терпеливо и плодотворно работаю на свой авторитет, который потом гораздо дольше работает на меня) направляет меня вместе с обоими Бармалеями и под контролем Рамзеса Безобразного на раскрытие очередного преступления.

Бармалеи и Рамзес долго ломают голову над тем, какое именно преступление можно раскрыть сегодня. На горе им, наша правящая демократия в марте этого года приняла новый закон о наркомании, согласно которому с собой можно носить такие дозы, за которые раньше человек прямо с места бы ехал в дальнюю дорогу, греть своим присутствием казенные дома лагерей. Таким образом, собрать уголовное дело по наркотикам можно, только поймав наркокурьера сразу с несколькими дозами.

Но выход из катастрофы нахлынувшей трагедии нашел сам Безобразный. Нет, он не кинулся искать килограмм наркотиков, а сделал проще. Рамзес решил вместо уголовной статьи 228-й о незаконном хранении, перевозке, сбыте и др. наркотических средств слепить статью 222-ю о незаконном хранении, перевозке, сбыте и др. оружия, боеприпасов, взрывчатых веществ.

Во дворе участковый чеченец Гарпия интересуется у Пророка, как именно Рамзес с Бармалеями сегодня будут искать наркотики, на что последний со смехом негромко говорит:

— Не наркотики. Гранаты будут искать!

Вышедший из кабинета Безобразный неумело держит в руках две гранаты «РГД-5». Он пытается сунуть их мне, но я вру, что не успел зашить свои дырявые карманы, и тот оставляет гранаты у себя. План Безобразного прост: найти какого-нибудь бомжа, уговорить того подержать несколько минут у себя в руках гранату, а потом схватить его и раскрыть преступление. То, что этот бомж может запросто и с удовольствием взорвать его этой же гранатой, до Безобразного не доходит. Хотя, вероятнее всего, он уготовил роль смертников нам.

Втихаря я подговариваю Бармалеев сбежать от Рамзеса. А для убедительности сгущаю краски, повествуя о том, что Безобразный взял гранаты с подпиленным замедлителем. Оба чеченца хоть и в возрасте, но еще хотят в своей жизни попить водки, а поэтому долго возят Рамзеса по 12-му участку, на руинах которого не так-то просто встретить не только бомжа, но и простого обывателя.

При первой же остановке у здания отдела я, соврав что-то, сломя голову бегу подальше и от Рамзеса, и от обоих Бармалеев.

Сбежав с одного мероприятия, я попадаю в помощь к Ахиллесу на другое. С нарядом охраны мы до обеда развозим повестки по несуществующим адресам.

Нас встречают холодные голые руины. Печные трубы со срубленными, косо резанными головами торчат из осыпающихся ям, возвышаются над разгромленным двором. Один за другим данные нам адреса ведут к дворам с еще большими разрушениями, пока в сотне метров от Минутки улица не исчезает полностью.

Мы поднимаемся на гору 42-го участка, что в лесу за три километра от города. Идея проведать свою территорию пришла Ахиллесу больше от скуки, чем от волнения за вверенный ему кусочек чеченской земли.

Но война вездесуща и бесконечна, она была и здесь. В густой чаще дубов, ореха и яблонь чернеют дыры пробитых до земли крыш, простреленных насквозь стен. Из всего населения участка в несколько десятков дворов осталась лишь одна чеченская семья, старуха-мать с взрослым сыном. Последний судим, недавно освободился, перебивается случайным заработком, мать никак не может добиться получения пенсии. Кто-то из оперов уголовного розыска рассказывал Ахиллесу, что сюда время от времени, помыться в бане, наведываются боевики, а заодно просил его по возможности выследить бандитов. Рассказывая это, Ахиллес со злорадством мечтает, как бы он к ночи садил здесь на цепь этого опера сторожить гостей, а утром бы приходил отмывать того в бане.

Навстречу нашей машине стремглав несется заяц. Чеченец немедленно тормозит, я пускаю по косому две длинные очереди, но в спешке промазываю. Заяц от страха бежит прямо на меня, и я, переведя автомат на одиночный огонь, с первого выстрела попадаю в цель. Завернув в лопухи свою добычу, мы возвращаемся в отдел, где в кафе по моей просьбе готовится на ужин зайчатина с картошкой.

Вечером мы с Ахиллесом и Ханом, которого я позвал на угощение, ужинаем в кафе. За употреблением зайца я вслух подсчитываю причиненный им ущерб:

— Две автоматные очереди по семь патронов каждая, один патрон — семь рублей, плюс еще один патрон, плюс пятьдесят рублей за приготовление, плюс десять рублей за хлеб, плюс тридцать за ваше пиво и десять за мой сок, плюс двадцать за рыбу к пиву. Итого: двести двадцать пять рублей.

Ахиллес, заказывая еще пива и рыбы (я угощаю), кивает:

— Золотой выйдет зайчик.

На разводе начальник штаба Капитан Шрэк зачитывает приказ о присвоении звания Вождьковника начальнику МОБ Рэгсу. Майором тот проходил лишь год.

В Ингушетии, по возвращении с зачистки, подорвали колонну урус-мартановской милиции. Много раненых, о погибших никакой информации нет.

Там же, в Ингушетии, найден схрон из 16 (!) ПТУРов (противотанковая управляемая ракета), оружия и боеприпасов.

15 июня 2004 года. Вторник

Перед построением местные участковые Плюс и Гарпия рассказывают мне о вчерашнем боестолкновение, когда ночью поднимали по тревоге отдел. Согласно долетевшим из тех мест слухам (за точность информации здесь не ручается никто) боевики напали на отдел милиции в с. Автуры, не Шалинского, а Курчалоевского района. Бой продолжался всю ночь. Погибли сотрудники милиции и около пятнадцати кадыровцев. Утром в лесу нашли залитую кровью и заваленную бинтами «Ниву», на которой боевики увозили своих раненых и убитых.

По своему обычаю, после завтрака в кафе, мы с Ахиллесом пытаемся незамеченными проскочить в трущобы общежития, где надеемся добро выспаться во время рабочего дня. Но перед самой лестницей нас ловит контрактник Вождь, старый участковый, выполняющий после небывалого взлета Безобразного роль заместителя Тамерлана:

— Куда это вы? Спать?

Он отправляет обоих в городской суд на судебное заседание по делу о краже двух рулонов линолеума в апреле этого года. Кража, про которую я думать давно забыл. А ведь как было весело в ту ночь!..

В начале апреля Тайд решил ни с того ни с сего выставлять на ночь по улицам и перекресткам города заслоны. Назначались группы по пять-шесть человек, которые таскались с полночи до утра по ночному Грозному, перекрывая дороги, сидя в засадах, останавливая и проверяя машины, но больше расхаживая в свободном поиске. Продолжалось это не больше недели. В одну из таких групп по поимке боевиков попал и я. Простая радость прикончить свою тоску, а заодно и нежелание работать днем, привели тогда меня в эти заслоны.

В одном из таких походов мы долго тянем за хвост бесконечную апрельскую ночь, останавливаем на перекрестке редкие машины, водители которых зачастую пьяны, сами пьем припасенное заранее пиво, обнаглев от спокойствия двух предыдущих ночей, жжем прямо на тротуаре огромный костер, у которого греемся всем скопом и рассказываем друг другу затасканные жизненные байки. Я сначала сижу на стволе крупного перебитого дерева, что виснет над пропастью черной воронки от авиаудара, затем ложусь на него, а после и вообще засыпаю. Сначала где-то отдаленно и глухо до меня доносится звук упавшего автомата, а затем я чувствую удар своего тела о землю. Товарищи долго смеются над тем, как я на карачках, тычась в темноте головой о дерево, выползаю из этой мерзлой ямы:

— Ты что, уснул, что ли?!

Почему-то мне в тот момент становится стыдно именно за то, что уснул в ночном Грозном, уснул один среди всех. Я делаю бодрый вид и как можно тверже и увереннее отвечаю:

— Да автомат падать начал, я наклонился…

Но мой голос, хриплый и тихий со сна, выдает меня полностью.

— Ага, автомат падать начал! Ты бы и ложился тогда прямо в яме!..

Померзнув, помаячив во тьме, устав от гнетущего ночного молчания, мы скорбно подаемся вдоль холодной тишины улицы в строну Окружного ПВРа.

Разорвав круг облаков, над земным хаосом восходит красная полная луна. Ее призрачный ледяной полусвет легкой дымкой течет в синие мертвые дворы, стоящие на нашем пути и словно провожающие нас.

Со стороны 29-го блокпоста новосибирского ОМОНа взлетает короткая осветительная ракета, перекрывающая своим зеленым светом мягкие тона лунного света. Догоняя ракету, от блока восходит вверх бардовая нить трассеров, за которой слышится и звук самой очереди. На блокпосту заметили нас. Беспечность всегда наказуема. Наша колонна сворачивает в сторону и теряется за крупными стволами тополей, рассаженных далеко перед ПВРом.

Около получаса мы сидим на бревнах, молчим или скупо разговариваем. От линии выстроившихся в ряд деревянных домиков долетает серебристый звон разбитого стекла. Одинокая, медленная, непонятно сгорбленная фигура с трудом идет в нашу сторону. Мы напряженно и нервно теряемся в догадках: кто? что нужно здесь? вооружен?.. По привычке быть первым, не смотря, следуют ли за мной, я перебегаю от дерева к дереву, забирая влево и в тыл идущему. За мной никого нет. Но я перестарался, и выслеживаемый мною несун уже подходит к дороге, прямо туда, где остались остальные. Сейчас в плен возьмут его они, а не я. Такого допустить нельзя! Бросив все правила маскировки, нарушив всю тишину, со спины я подбегаю к идущему:

— Руки вверх! Все на землю! Быстро! Стреляю!

Небритый, пьяный больше от страха, чем от водки, чеченец средних лет бросает под ноги здоровенный рулон, вздергивает вверх руки и сам валится на землю:

— Не стреляй, дарагой! Сдаюс…

Подходят остальные и с улыбкой спрашивают:

— Ты чего побежал-то догонять? Он бы и так к нам пришел.

Им не понять.

От вора ничего невозможно добиться. Он смертельно опьянел, так, что уже не может даже встать на ноги, и несет всякую ерунду. Единственное, что мы узнаем, так это то, что в доме, из которого он вынес линолеум, есть еще кто-то.

Под окнами дома мы втроем стережем окна и двери. Курчавая голова медленно выглядывает из выбитого окна. Разогнув ноги, я встаю прямо перед бледным лицом, тыкая в лоб дулом. Но человек быстро прыгает в сторону и падает на пол. Я бросаю в окно камень:

— Граната!

Проходит пять секунд.

— Не взорвалась. Бросаю вторую!

Из мрака комнат доносится умоляющий стон. В окно с одним пистолетом прыгает опер, маленький чеченец Мага, который, уже через несколько секунд, вытаскивает за шиворот трясущегося как осиновый лист второго алкоголика. Каждый из нас полон личной злобы к обоим за потрепанные нервы и злобы профессиональной за совершенную кражу, каждый еле удерживается, чтобы не ударить. Но уже через пять минут, забыв пережитое, мы полны радостью, что только что раскрыли преступление, о необходимости которого так долго твердил нам Тайд, за отсутствие которого нас так долго каждое утро и вечер ругали. Мы уже даже благодарны обоим жуликам и дружески обещаем им мягкие нары и недолгий срок.

Старший группы вызывает по рации СОГ.

Главный из приехавшего наряда следователь Ара, в титановой «сфере» и тяжелом армейском бронежилете, выпрыгивает в сидячем положении из машины, вскидывает оружие, да так и остается сидеть. Мы тихо глумимся над ним:

— Да нет тут никого! Все боевики давно убежали, услышав, что ты едешь.

Сегодня мы присутствуем при вынесении приговора обоим обвиняемым. По очереди заходим в зал и даем перед судом показания. Наши пленные сидят за решеткой, внимательно слушают каждого и мило улыбаются. Вызванный в качестве свидетеля Ахиллес смело дает суду показания и на глаз опознает преступников. Последние признаются, что были пьяны и ничего не помнят, но вот этот русский великан вроде бы был при их захвате. Суд заслушивает и оперов. Обвиняемым назначается наказание в виде лишения свободы, но мы уходим еще до вынесения приговора, и назначенный срок остается для нас тайной, к раскрытию которой никто так и не собирается прикладывать никакого усилия. Никому не интересна судьба тех, кто мимоходом прошел по краю его судьбы, оставив в памяти один из дней, похожих друг на друга.

Двумя экипажами машин Вождь отправляет нас на задержание машин, перевозящих кирпич с разбираемого за городом тубдиспансера.

Бригада черных от солнца рабочих сонно сидит в тени деревьев, растущих на территории тубдиспансера. Машин рядом нет. Никто и не застал их при разборе зданий. Везти кого-то в отдел нет смысла.

Разогнав всю толпу, мы возвращаемся.

Перестраивая отдел только ему ведомым порядком, психуя и нервничая, на разводе выступает Тайд:

— Всех, сто процентов уволю! Всех до одного! У участковых оружие отберу, удостоверения отберу и выгоню в город работать! Одни бездельники в отделе! Всех уволю!..

Переживая каждый о чем-то своем, а в основном о намеченной на вечер выдаче суточного пособия за май, мы игнорируем само присутствие Тайда, вертимся в строю, хихикаем и вообще плохо слышим, что он говорит.

16 июня 2004 года. Среда

Невесть как простывший среди лета Тамерлан, кашляя и задыхаясь, назначает меня в СОГ. Невероятная удача среди последних дней сплошного невезения! Прямо с построения, окрыленный свалившимся счастьем, я прыжками поднимаюсь по лестнице на второй этаж общежития.

Но, когда я шагнул на порог опостылевшей комнаты, моя радость тихо и незаметно улетучивается. Меня одолевают видения прошлого.

Все это было когда-то очень давно, то ли в старых кинофильмах, то ли в собственной жизни… Насквозь простреленные, рваные, износившиеся армейские брезентовые палатки, те нищие, одинокие горные заставы на семи ветрах, их секущие реки холодных дождей, что, переполнив окопы, топили нас по ночам в грязных лужах, те загаженные, пропитанные военщиной вокзалы и аэродромы, где мы так часто, смирившись с лишениями, изнывали от жары и холода, те чужие, не ко времени, неоправданные смерти наших товарищей, которые еще до сих пор приходят в снах, до сих пор что-то спрашивают, зовут с собой… Память о непрекращающейся чехарде пережитых дней настойчиво тащится вслед за каждым моим движением, за каждым моим вздохом.

Все это было как будто и не со мной. Столько событий прошло между этими тремя походами, что порой кажется, пробежали целые вереницы годов, так состарившие и истрепавшие душу. А на самом деле все это спрессовалось, уложилось в каких-то четыре года. Но как не похожи и как далеки они друг от друга! Тот девятнадцатилетний сержант, мальчик с голубыми глазами, замкомвзвода третьего взвода первой роты, и сегодняшний, с состарившимися глазами лейтенант, участковый города Грозного. Какая глубокая пропасть лежит теперь между нами! Как бы я хотел увидеться, поговорить с этим сержантом, что сейчас спокойно смотрит на меня с неясной фотографии того трудного 2000 года. Словно другой, незнакомый человек сидит там на самом краю каменного обвала, подобрав под себя камуфляжные брюки. Это он, не вернувшийся с войны солдат, с детства напичканный книжками о боях, героях и подвиге, воображавший в мечтах себя Суворовым, Спартаком и Македонским, всю молодость настырно тянул за собой груз неоплатных долгов, что так твердили ему о чести и патриотизме. Это он, кровожадный, отчаянный головорез, привел меня сюда.

Давно уже нет в живых того, на кого смотрю я сейчас. Его патриотизм, задавленный продажностью этой войны, исчерпал себя еще раньше, чем кончился первый поход, его кровожадность, пресытившаяся людскими смертями, угасла и умерла еще до того, как была познана первая жажда мщения, идеалы, подвиги, герои, все это умерло и было растоптано вместе с ними. Осталась лишь честь. А с ней, еще больше и огромней ее, безмерная, могильная усталость жизни, весь путь которой оказался путем к смерти. Она-то, эта смерть, и несла его сюда, она-то и бесновалась, безумствовала в своей изначальной ненависти ко всему живому, она, вложив в руки никак не остывающее оружие, шла впереди его убивать…

Что же ты натворил?! Что же ты наделал, сержант?!.

Первый выезд СОГ уже ближе к вечеру. На Ханкальской в одном из сломанных домов, наспех и плохо замаскированный в щелях выгнувшихся стен, ржавеет забытый хозяином автомат. Сплошной кусок рыжей коррозии, со сгнившим, рыхлым прикладом, вылезает из лохмотьев истлевшего тряпья. Пэпээсники полка, от тоски своей службы лазившие по дворам за черешней и там нашедшие оружие, наотрез отказываются подписываться под объяснением об обстоятельствах находки, но настойчиво требуют подать в оперативную сводку их фамилии,которые, опять же, не говорят, боясь попасть на бумагу. Между нами даже возникает тихий конфликт. Следователь-чеченец, исчерпав весь запас спокойствия, быстро и горячо шепчет: «Ну, бестолочи!» — после чего идет на хитрость:

— Вы пока фамилии не скажете, никто не узнает, кем найден автомат. А чтобы документально закрепить находку, надо ваш рапорт и объяснение хотя бы от двоих, тогда и мы уже сообщим вашему командованию о раскрытом преступлении, и вам будет объявлена благодарность. А иначе мы уезжаем и автомат забираем с собой.

При словах «раскрытое преступление» и «благодарность» неграмотные, собранные по горным да лесным аулам пэпээсники, умеющие только хорошо стрелять и драться, ненадолго задумываются и идут нам навстречу. Самый старший из них, ему около тридцати лет, назначает на написание рапорта помоложе, а еще двоих, лет по двадцать, ведет ко мне подписываться под объяснением. Возможно, сам он ни читать, ни писать не умеет. Да и его товарищи, не слишком далеко ушедшие по дороге грамотности, напряженно, со скорбными лицами пыхтят над никак не поддающимися ручке строками.

Пока тянется вся эпопея со спором и уговорами, я успеваю нарвать полную кепку пыльных, перезревших черешен, что приятно и сладко мнутся на языке.

Мимо нас, прижимая встречный поток к обочинам, проносится серая колонна могучих армейских БТРов. Медные кудри пыли жирным шершавым облаком плывут из-под их колес, распадаются на мелкие огненные клоки и солнечные паутинки.

Ежедневным парадом грустного вечернего построения выходит командовать красивый, статный Рэгс. Нищая, убогая душа, сидящая внутри этого тела, сонно вылезает наружу, медленно командуя:

— Э! Равняйсь! Равняйсь, э!..

Веселое, не в пример постным фразам Рэгса, настроение колышет неровный двигающийся строй. Никто, по обыкновению, не слышит, о какой новой чепухе мелет сегодня казенный язык подполковника, каждый занят итогами своего личного истекшего дня. Еще пытаясь завладеть общим вниманием, Рэгс отчаянно что-то булькает, путается и, наконец, через полчаса беспрерывного монолога несет откровенную чушь:

— …А вот когда люди умирают, надо соблюдать минуту молчания, а не галдеть!

От бескрайнего недоумения отдел мгновенно умолкает. Участковый Киборг кричит из строя:

— А кто умер-то?

Но на это Рэгс ответить не может, потому что в отделе сегодня никто не умирал. Забыв о прежней фразе, он начинает скулить дальше:

— …Надо уважать строевой устав, надо стоять в строю тихо… как на похоронах…

Спрятавшийся за тройной шеренгой рядов наглый Опер кричит в спину Рэгсу на весь плац:

— Долго стоять еще будем?!

Неслыханная наглость унижения для настоящего, самого строевого, самого боевого офицера милиции Рэгса! Еще добрых двадцать минут, раскипяченный, как самовар, он напрасно пытается выведать у оперов имя наглеца. Смех и оживление царят в службе уголовного розыска. Унизительное, неприглядное зрелище упавшего на дно общего презрения командира.

Обиженный, с посеревший лицом, но не сдавшийся нам Рэгс, насупившись, произносит:

— Я и так никогда в вашу работу не вмешиваюсь, а вы работать не хотите…

Потому и не хотим, что никто в нее не вмешивается. Ни помощи, ни поддержки.

17 июня 2004 года. Четверг — 18 июня 2004 года. Пятница

В 03.00 дежурный Капитан-Кипеж поднимает по тревоге весь состав СОГ.

Заправляясь на ходу, потягиваясь и зевая, мы нехотя идем. Перламутровые летние звезды торчат на синем покрывале оплавленного по краям неба. Бархатное, густое тепло колышется в кронах будто вздыхающих над нами тополей. У самого крыльца, уперев руки в дно узких карманов, невесело и устало что-то рассказывает молодой чеченец.

Около часа назад он, сотрудник милиции, водитель какого-то республиканского министра, рядом с домом вышел на улицу покурить. Тут перед ним выросли двое в камуфляжах, с оружием и в масках, откуда они появились — он не понял до сих пор. Опешив от неожиданности, произнес только одну, невероятно опасную здесь фразу:

— Да вы что? Я же сотрудник…

Без всякого акцента, без запиночки, на чистейшем русском языке он услышал такой же полный и содержательный ответ:

— Да до хрена вас тут, таких сотрудников! Давай удостоверение и пистолет. Живо!

Душевные колебания чеченца рассеяла пущенная в воздух очередь. Он отдал и пистолет, и милицейские корочки.

Перебирая в памяти все грехи прошлых лет, бесцельно прожитых Капитаном-Кипежем, мы грубо и долго материм его бездумную, слепую исполнительность, отправившую нас искать стреляные гильзы, да по дороге сюда передавшую в прямой эфир точный адрес нашего местонахождения.

Ковыряясь носками сапог в земле, мы нехотя, без пользы для дела слоняемся по кругу. Ищем гильзы.

Уставший первым от такого занятия следователь, командует отбой, и мы возвращаемся в отдел.

Я не успеваю даже добраться до подушки, как Кипеж, проинструктированный с вечера командованием комендатуры, пораньше направляет меня в инженерную разведку.

Почти целый час я сижу в облупившейся от времени и непогоды беседке-курилке комендатуры. Никто здесь и не торопился начинать разведку раньше на час. Уже при мне, уставшем от ожидания, на улицу из своих бараков выходит заспанная рота. Смуглые, полуголые тела под окриком ретивого сержанта в шахматном порядке выстраиваются на плацу на утреннюю зарядку.

Смотря на машущие руками, прыгающие, кривляющиеся на бетонке худые фигуры солдат-срочников, я невольно вспоминаю, как шесть лет назад, в страхе опоздать на эту проклятую зарядку, сам летел в 06.00 по лестницам пятиэтажных казарм города Омска.

Наша редкая, изгибающаяся колонна техники втягивается на неровное полотно влажной дороги. Свесив с брони ноги в черных шнурованных ботинках, я плавно качаюсь над тусклым блеском походных касок, лениво поворачиваю по сторонам голову. Красные тона раннего южного восхода еще оттеняют белые стены домов, перегоревшее легкое железо их крыш. По мере приближения к ним, на глазах будто подбираются и сохнут эти грозные, возвышающиеся над землей многоэтажки. Каждый из этих домов — неприступная, много раз переходящая из рук в руки крепость. Каждая из их комнат, каждый закуток и угол, вдоль и поперек расчерчен осколками, пулями и кровью. Сколько людских жизней забрал тот, сползший в придорожную канаву неказистый, распухший от дождей дом?..

Возвращаться в отдел, чтобы попасть на построение и окончательно испортить себе всю радостную перспективу наступающего дня, я не намерен. От комендатуры иду пешком на 26-й блок ловить мух и околачивать груши. А еще, самое главное, завтракать.

В отряде ждут послеобеденного приезда из далекого Красноярска своего командира. Во дворе метется асфальт, в комнатах растаскивают по своими кроватям да лежанкам беспечно сваленное военное барахло.

Далекий от всего этого, давно не живущий в мире чужих забот, я полностью предаюсь собственным заботам. В полухолодной, только запущенной бане, я стираю хозяйственным мылом заношенное сукно камуфляжа, полоскаюсь в мутноватой привозной воде. Оставшись в одних трусах, до самого приезда командира сплю на замполитовской кровати, который, напрыгавшись утром в местном спортзале с трофейным, выменянным и просто конфискованным инвентарем, азартно бросает под уличным навесом пластмассовые кости нард.

На «ЗИЛе», с тремя бойцами пополнения — взамен троих, выбывших из строя и отправленных на родину после майского подрыва, — в раскрытые, скрипящие ворота въезжает командир ОМОНа, суховатый, высокий усатый подполковник. Из его машины выпрыгивает крупная девушка. Приглушенный мужской вой катится из скопившейся у кабины толпы. Женщина! Отвыкшие от женского присутствия, забывшие в суете сплошных тревог само это слово, мы молча провожаем ее покрытую топиком спину, а за спиной непрестанно пошлим.

В эту поездку вместе с командиром напросилась журналистка одной из красноярских газет. Она, полная жизненных сил, попав в замкнутый, узкий круг чужого, ни разу не виденного ею сурового мужского мира, теперь не знает, куда спрятать рвущееся наружу любопытство. Она сует нос во все дыры.

Омоновцы, разбежавшись по углам, перечитывают почту, радостно потрошат домашние посылки, вытаскивают из них целый белый свет, начиная от носок и заканчивая крепко закрученными пластиковыми двух-литровками самогона.

Жаркая рука наступающего чеченского вечера медленно протягивается над рушенными одноэтажками ПВД. Багровые от жары пятна лиц, плавно раскачиваясь над богатым столом, с серьезностью уважающих друг друга мужчин тащат к открытым ртам гремящее железо спиртных кружек. Вспотевший, ворочающий редкими сединами головы, командир перетаскивает слушающих в мир далеких проблем, что так ждут нашего возвращения в родной таежной Сибири.

Меня вызывает к воротам часовой, где в голубой форменной рубашке мнется с ноги на ногу гаишник Червивый. Контрактник с северных морей, худой, молоденький лейтенант, в перепачканных пылью брюках приносит мне голубиную по своей краткости весть о заступлении в ночь на блокпост. Ничуть не обрадованный этим, я думаю только над одним: как увильнуть от работы.

— А кто еще с нами?

— Дохлый там, на блоке. Втроем мы.

Дохлый тоже гаишник, тоже контрактник, тоже из тех же мест, откуда Червивый. Он высок, на два-три года взрослее своего товарища, бледен лицом, невероятно незапоминающийся, с серой внешностью. Оба гаишника чуть старше меня, но спокойные, управляемые личности, а потому мое решение влияет на финал сегодняшней работы. Взяв на себя наглость перекраивать по своему усмотрению решения начальства, я отправляю обоих обратно в отдел, наказав не попасться на глаза дежурному. Те, обрадованные таким скоротечным решением вопроса, уже через пять минут машут руками, проходящим огонькам попуток.

Отгорела в небе, провалилась в пропасть узкая полоса заката, иссяк, задохнулся дневной зной, проснувшись, задолбила за горизонтом артиллерия Пыльного.

Звездная летняя ночь вползла, втащила свое гибкое тело в каждую щель города.

За столом, вдосталь наслушавшись пьяной околесицы, пересмотрев весь накал кипящих здесь ссор и страстей, остаюсь я один. Хмельные и уставшие, спят омоновцы, переоценившая свои силы, закрывшись в одной из комнат, дремлет журналистка. Возясь до самого утра на диване под стон комариного присутствия, я втайне завидую сраженному наповал ОМОНу, которому сейчас не то что комары, пуля никакая не страшна.

В 07.00 на пост приезжают Дохлый с Червивым. Закрывшись железной дверью внутри блока, разбросав по кроватным сеткам сбитые подошвы ботинок, мы почти два часа спим в ожидании новой смены.

В отделе, проскрипев ключом в ржавом замке двери, я ставлю крест на сегодняшнем рабочем дне. Как-никак худо-бедно я сутки отстоял на 26-м блокпосту.

Днем, сменяя друг друга с интервалом в полчаса, под дверьми жалобно воют Рэгс и Безобразный. Они то и дело ломятся в запертые двери, гладят ушами их тонкую фанеру и выкрикивают мою фамилию.

На вечернем разводе, так и не простив мне дневного отсутствия, чавкая и сморкаясь перед строем, Безобразный назначает меня в ночь на блокпост.

В Ачхой-Мартане отбита попытка боевиков захватить здание прокуратуры. О раненых и погибших никакой информации нет.

19 июня 2004 года. Суббота

Свалявшаяся, клочковатая тьма дымится над блокпостом. Черная сажа ночи мажет неровной краской окружающий мир. С Дохлым и Червивым, выспавшись за целый день, мы сорим семечками на кукушке блока. Легкое колыхание чахоточного, безвольного ветра нехотя отгоняет шевелящиеся стайки мелких, зудящих над самым ухом комаров. К востоку от города, вздымая невидимые для нас глыбы земли, беспощадно долбит задыхающаяся от напряжения артиллерия. Трескучее, холодное эхо разрывов пляшет в сплошной черноте горизонта. По кругу блока, на сотни метров вокруг, в небе взрываются разноцветными огнями сигнальные и осветительные ракеты. Краткий свет их отбрасывает огромные уродливые тени на ослепшую от бессонницы ночную стражу караулов. Тонкие, свистящие автоматные, крепкие, как бы отдаленные, пулеметные очереди катятся через ночной воздух, шелестят в нем трассерами горячих пуль.

Липкая летняя духота силится стащить с нас последний кусок одежды, уже давно насквозь пропитанной потом. Но мы, наоборот, втягивая голову в плечи, сильнее кутаемся в кителя с поднятым воротом и пытаемся на лишний миллиметр растянуть короткие рукава. Комары. Я обвязываю вокруг бритой своей головы треугольную камуфляжную тряпку. Мы забыли взять противокомариные таблетки, что так смертельно дымили прежде в непроветриваемой нижней комнате блока. И поэтому сегодня здесь не до сна.

Лишь предрассветный час, усыпивший комаров, гонит нас вниз на пропахшие плесенью и дымом кровати. В 09.00 нас будят два пэпээсника-чеченца.

Навоевавшись за ночь, до вечера я сплю в своей комнате.

На вечернем построении Рэгс, не задумываясь над своими словами, произносит:

— Построение будет через час после построения.

Несмотря на весь каламбур сказанного, смысл его нам более чем понятен: через час состоится новое построение. Просто так. Чтобы было.

Через час на крыльцо выходят далекий от всего происходящего Рамзес Безобразный и возбужденный невесть чем Рэгс. Развеваемые от ходьбы, выпущенные наружу кителя плавно качаются на двух — одной квадратной с выходящим из нее жиром, другой высокой с дерганными, нервными движениями — фигурах. В двух словах Рэгс говорит нам, что мы бездельники, и распускает отдел.

Разваливающийся на части строй участковых останавливает Безобразный:

— Все на рынок! Водку изымать!

С отсутствующими, окаменелыми лицами мы молча растягиваемся в две стороны. Контра тянется к общежитию, местные к открытому зеву ворот. Безобразный, все больше парящий последнее время в облаках, слишком поздно замечает это молчаливое упрямое неподчинение и остается на плацу лишь с пятью-шестью нерасторопными участковыми. Я из окошка наблюдаю, как он с криками бегает вокруг них, а потом уводит на рынок.

У нас вторые сутки нет воды. В духоте комнаты скрипит на своей кровати вечно ворчливый Сквозняк, бестолково шумит у умывальника Ара.

Опер, как обычно, просиживает до ночи в рабочих кабинетах первого этажа, где сегодня опять проводится допрос попавшего в сети уголовного розыска бандита. Чеченцы отдела боятся участвовать в таких допросах своих соплеменников и заходят в кабинет в основном только в масках. У них здесь семьи. Всю бумажную и другую кабинетную работу с пойманными проводят наши контрактники, которым терять, по большому счету, нечего.

20 июня 2004 года. Воскресенье — 21 июня 2004 года. Понедельник

Несносный зной висит над выбеленной шинами дорогой. Жидкая, тонкая пыль покрывает онемевший от света и недвижимого воздуха 26-й блокпост. С гаишниками Червивым и Дохлым я с самого утра прячусь в кислой, пропитанной могильной затхлостью конуре поста. На дорогу мы почти не выходим и лишь изредка выглядываем на останавливающиеся машины — не приехала ли проверка. Но сегодня мы забыты Богом и людьми, и никому нет дела до никчемной нашей службы.

Почти полдня я провожу в ОМОНе, где журналистка берет у меня короткое интервью о службе в постоянном отделе Грозного. Я больше умалчиваю и скрываю, чем действительно рассказываю о своей работе. Во-первых, чтобы ни у кого не возникло мысли, что я жалуюсь, а во-вторых, так спокойнее будет моим родителям, которые запросто смогут увидеть эту статью.

От безделья и совести, таскающих меня в унылой грусти по углам отряда, я к вечеру возвращаюсь на блок.

Солнце уже подползло к горизонту и, окрасив в рыжий свет остывающий город, отбрасывает на землю рыхлую тень. Расставив ноги и бросив на открытые ладони автомат, я распеваю в тени на лавочке походные песни Гражданской войны: «Орленок», «По долинам и по взгорьям». Разбуженные песнями, хриплыми, пересохшими голосами из глубины поста дружно орут гаишники:

— На бис!!!

Мимо, медленно тряся разваливающимися боками, проходят два легких грузовика, груженные кирпичом. Червивый собирается выйти на дорогу и задержать вороватых чеченцев, но я останавливаю его:

— Все равно в отделе отпустят.

Вездесущий, давно проклятый нашей судьбой, Рамзес Безобразный неожиданно подлетает к блоку на своей «девятке». Где-то на Минутке он успел заметить оба этих скорбно ползущих грузовика. Чумаход переполнен справедливого гнева и не дает нам даже рта раскрыть.

— Мимо вас только что пять машин с кирпичом прошли! Почему не задержали и не доставили в отдел?

Дождавшись конца его всегда краткой от скудности ума речи, я пресекаю вранье:

— Не пять, а две. Ужинали мы и не успели на дорогу выйти.

Безобразный рассуждает по-своему:

— А в отделе все сейчас думают, что вы тут машины эти останавливаете и за деньги отпускаете.

Возмущаются даже скромные, слова не молвившие до этого, гаишники:

— Ни рубля не взяли!

Рамзес обходителен и милостив, он верит нам и прощает на первый раз:

— Да вам-то я верю, верю! Вот если бы местные стояли, те-то бы непременно брали.

Забыв о том, что он сам местный, накалившись от непонятного нам негодования за какую-то секунду до красноты, Безобразный шипит:

— Тем-то бы я никогда не поверил! Из шкуры бы сейчас вытряс все деньги! А ну, собирайтесь, поедем сейчас машины догонять!

Оставив Червивого охранять блокпост, я с Дохлым под водительством залетного своего начальника молча сижу на заднем сиденье «девятки». Рамзес гонит изо всех сил.

Догоняем обе машины уже далеко за Минуткой. Дохлый проверяет документы на машины и право перевозки, я брожу с автоматом рядом, мешая пыль исковерканных обочин, Рамзес Безобразный, сгорбив, как стервятник, низкие плечи, напряженно и хмуро наблюдает за происходящим из «Жигулей». Документы в идеале. Как они разбирали дом и клали в кузов кирпич, мы не видели, они говорят, что купили у неизвестных. Доказать здесь это преступление практически невозможно. Остается только одно: отпустить восвояси. Чеченцы прощаются с нами и захлопывают в кабинах двери.

В ночную смену в помощь нам приезжают два пэпээсника. Гаишники покупают пиво, семечек и минералки. Все мы сидим на улице и во мгле наступивших сумерек рассказываем друг другу байки из прошлой жизни.

Оба пэпээсника, молодые, за двадцать с лишним, парни, они с горечью рассказывают о первой войне, когда были еще подростками, как прятались по подвалам от бомб и как скитались беженцами по бесчисленным дорогам их многодетные семьи. Как прошла для них вторая война, они не говорят, а мы не спрашиваем.

Я ухожу в ОМОН, остальные уезжают до утра в отдел.

Проснувшись, завтракаю манной кашей и выхожу на блок, где еще никого нет. Через несколько минут меня уже будят на кровати пэпээсники:

— Ты бы хоть двери закрывал, когда спать ложишься… Голову отрежут.

Оставив пост, дорогу и поток непроверенных машин новой смене, все расходятся проводить внеплановый, после суточного дежурства, выходной. Весь мой день проходит в сплошном сне у красноярцев. Вечером на попутных машинах я добираюсь до отдела.

Во дворе, крича и сетуя на всех богов, Рэгс с Безобразным строят на свое какое-то темное мероприятие службу МОБ. Еле перебирая от внезапной усталости ноги и опустив отяжеленные автоматом плечи, я прохожу мимо обоих командиров в общежитие только затем, чтобы там уснуть. Рэгс с Безобразным не следят за своим подчиненными, не знают, где они находятся, не помнят этого и сейчас наивно полагают, что я все еще стою на блокпосту и пришел поужинать.

Сегодня в нашем районе был обнаружен труп местного участкового Заводского РОВДа. Пять выстрелов в голову из «АК» и перерезано горло. Убит у себя дома в постели два или три дня назад.

22 июня 2004 года. Вторник

Ровно в полночь дежурный Лом поднимает по тревоге отдел. По всему его виду, суетливым и быстрым движениям можно понять одно: тревога не пустая, случилось что-то серьезное. В неподвижной, глухой тьме мы спокойно расходимся по периметру территории. Я сажусь на струганые доски у рабочей будки заднего двора и, последовав примеру уже пропадающих здесь Зайца с Хроном, привожу в порядок перевернутую с ног на голову разгрузку. Один за другим подходят Вождь, Сквозняк и Рафинад. Последний, как всегда, показательно возмущен и втискивает в общий разговор вполне уместные шутки. Сквозняк уходит в дежурку, откуда на сотню метров вокруг слышна бурная возня и суета и где два чеченца отчаянно гремят застрявшим в дверях пулеметом.

На столицу соседней Ингушетии Назрань и еще два ингушских села напали боевики. На улицах Назрани идут бои.

В глубине заднего двора, развалившись под навесом будки, мы принимаем горячее моральное участие в разворачивающихся за много километров отсюда событиях и искренне желаем сейчас оказаться в том обороняющемся городе, но не понимаем только одного: для чего подняли по тревоге нас? В естественном человеческом желании выспаться и реальном понимании своего безучастия мы не хотим задумываться о собственной безопасности и глухо материм деятельность Лома, вешая на него всех собак своего невезения.

Над городом зловеще тихо рычит и захлебывается небо, пропускающее через поле своих облаков невидимые караваны боевых вертолетов. Мягкое полузабытье, зашивая иглами сна тяжелые веки, медленно шагает по нашим оголенным, распахнутым настежь постам. Ночь валится на город. Где-то далеко льется кровь.

Бледный рассвет самой короткой ночи в году, его влажная кислость и плавная синева восхода гонят нас со двора.

На утреннем построении Тайд, возмущенный отсутствием на постах людей, объявляет план-оборону «Крепость» до самого вечера. Разбив на смены каждую службу, он гонит нас на шаткие помосты бойниц.

Рамзес Безобразный направляет меня и Шаха в помощь чеченским «Горэлектросетям», что собрались сегодня обрезать на всех рынках района электричество, самовольно проведенное местным населением в свои ларьки и киоски.

С начала этой войны, с августа 1999 года, прошло уже почти пять лет. По нашим законам в зоне боевых действий бесплатное водоснабжение и электричество действуют только это время, после надо уже платить, точно так же, как и во всей России.

Сегодняшняя наша задача — не допустить конфликта и избиения работников «Горэлектросетей». На машине Шаха мы сопровождаем чудо чеченского изобретения — какой-то ужасный самодельный, во все стороны стреляющий выхлопными газами полутрактор с кузовом, из которого торчит подъемная механическая лестница с прикрученным на конце гнездом для электрика. Электрик ловко и смело ворочается в тряском убежище и только успевает щелкать провода огромными ножницами, что торчат из его бокового кармана. Жара, скандалы и крики всей женской половины рынка «8-го Марта» преследуют встревоженного не на шутку электрика. И только молчаливое присутствие милицейской формы Шаха и моего камуфляжа спасает его от беспощадной расправы. Никто не хочет платить по счетам. Вдогонку слышатся крики, что сегодня же будут повешены новые провода, а на них будет повешен и электрик, если он еще раз посмеет сюда приехать.

В ночь я собираюсь на 26-й блокпост.

Бои в Ингушетии шли всю ночь, в некоторых районах против бандитов применялся даже «Град». Последние напали в городе на базы силовых структур, захватили на одной из них склад оружия. По сообщениям наших телеканалов, погибло около пятидесяти человек, из них около двадцати сотрудников МВД, еще около пятидесяти двух человек ранены, «к утру боевики были рассеяны». По сообщению арабских телеканалов, активно следящих за нашим Кавказом, потери нападавших боевиков составили два человека.

В столице Дагестана Махачкале десять боевиков ворвались в жилой дом, где до самого утра держали оборону. Потеряв троих человек убитыми, ушли.

23 июня 2004 года. Среда

Приехав вчера вечером на блокпост, я застаю привычную картину начинающегося здесь веселья. Раскрыв мутные глаза, с упрямой решительностью отпетых каторжников стоять до конца, на лавочке у блока разливают водку Ахиллес и Червивый. Оба они, подмигивая и похохатывая, распевают мультяшную детскую песенку из «Бременских музыкантов»:

— Мы к вам заехали на час!..

Утром Безобразный выставил их сюда ровно на час до назначения постоянного наряда. К вечеру стало ясно, что час плавно перерос в сутки.

Ахиллес, шальной от выпитого, втискивает мне в руку пластиковый стакан теплой противной водки. Я возвращаю стакан на скамью и ухожу внутрь блока.

Обычно в ночь мы собственными силами выставляем на «кукушке» пост, но сегодня ночь особенная, и никакими часовыми в ней не пахнет. Пошумев, поговорив, путаясь в темном лабиринте блока, мои товарищи бредут спать. Ахиллес нащупывает фанеру дверей внутренней комнаты и грузно валится на прогнувшуюся кровать. Червивый, еле передвигая непослушные ноги, пытается подняться по лестнице на «кукушку», тихо приговаривая: «Охранять ночью буду…» Из комнаты доносится громкий выкрик:

— Мы к вам заехали на ча…

Могучий храп обрубает боевой задор походной песни. Я увожу Червивого в комнату спать.

Попавшим под руку барахлом: кривым столом, рваной кроватной сеткой, табуретами и металлическим листом я заваливаю вход в блок со стороны города. Второй вход в блокпост ведет со стороны ОМОНа и давным-давно перекрыт последними.

Достав огарок свечи, мягкий и беспомощный, я освещал душный мрак. Обессиленные, слабые тела Ахиллеса и Червивого неясно вздрагивают на границе светотени. Дав волю чувствам, я принимаюсь писать.

На столе расплывается горячий перламутр воска. Задохнувшись, шипит в лужице последний всплеск огня. Сквозь щели криво уложенных, разъехавшихся плит ползет синий туман утра.

Меняют нас Рафинад с Дохлым. Они коротко рассказывают последние новости: половину сегодняшней ночи весь отдел простоял в обороне; в Курчалоевском районе боевики вошли в село Автуры.

Дойдя до Минутки, мы ловим попутку и втроем возвращаемся в отдел.

До вечера я отсыпаюсь за ночь. Томительные желания настойчиво лезут из подсознания. Снятся мне дешевые, по полсотни за штуку, проститутки. Одна из них берет у меня сразу сто рублей и долго водит по каким-то мрачным военным коридорам, где я начинаю терять терпение, а она в конце пути затевает скандал. Я безрезультатно требую вернуть деньги и кричу на женщину. Вокруг неожиданно появляется целый скоп из десятка человек охраны и других проституток, все они орут благим матом и уже машут перед лицом кулаками. Возмущенный до предела столь бессовестным обманом, а больше присвоением моих кровных ста рублей, я снимаю с плеча автомат и, недолго думая, расстреливаю всю шумную братию. Перевернув труп проститутки, вытаскиваю у нее из кармана брюк сто рублей. Ишь ты! Хотели поизгаляться над русским солдатом! С конца коридора летит новая толпа проституток и охранников, которые теперь уже стреляют на бегу в меня. По пыльным пустым улицам Грозного я добегаю до 26-го блокпоста ОМОНа, где перед воротами захожусь в крике о помощи. Земляки слаженно вытаскивают на вышки постов два пулемета, и в один миг в клочья расстреливают моих грабителей.

Перед вечерним построением я успеваю написать четыре протокола.

Безобразный собирает с каждого участкового по сто рублей на подарок подполковнику Рэгсу. Повод подарка — это самое недавнее звание подполковника. Причина подарка — боязнь остаться позади других служб, уже сдавших деньги, и попасть в немилость. Чеченцы возмущены:

— А мы как будто в большой милости все ходим!

Каждому жалко копейки для болвана-карьериста. Скрепя сердце мы скорбно кладем перед Рамзесом хрустящие купюры.

После развода, набрав на рынке горючих таблеток от комаров, я собираюсь на блокпост.

Во время ингушского набега боевиков, по сегодняшним данным, погибло около ста человек, из них половина сотрудники милиции.

24 июня 2004 года. Четверг

В ОМОН я прихожу уже к полуночи. Два брата-акробата Медуза и Залет, парни, неистощимые на выдумки и разные хитрости, вытаскивают передо мной металлический лист с нажаренными коричневыми кусками свинины. Я поздравляю Медузу с уже прошедшим днем рождения.

На самом краю плаца, расставив на скамейке пиво и остывший ужин, мы долго сидим втроем, мечтаем о светлой бирюзе далекого Енисея, что неостановимо и плавно несет свои воды к холодным берегам северных морей. Залет вспоминает историю о том, как однажды, перепившись водки, попал на прогулочный катер, уснул в одной из кают и, проснувшись на середине Енисея, долго пытался вызвать к трапу такси.

Столбы лунного света ходят по бледно-голубому пустому плацу. Приблудная собаки осторожно ковыряется в баке пищевых отбросов. Провисшая баскетбольная сетка бесшумно качается на проржавелых пальцах столбов. Звенящая тишина живет в этом, отгороженном плитами забора, мире, неуловимо и беспечно кочует по молчаливым постам. Редкий оклик меняющейся смены раздается в ночи.

Я ухожу к блокпосту. Тишина остается в отряде и прощается со мной, слабо скрипнув воротами. Наведя автомат на развалины Дома быта, торопливо прохожу черную стену его, затянутых бурьяном и молодняком, колонн. Ночь гремит и мечется среди далекого гула артиллерии, над огнями прожекторов. Неприветливый город! Тесный гроб искореженных улиц и низкого, налитого дымом неба!

В блоке задымлено и противно. На своих кроватях Червивый с Дохлым пьют желтое теплое пиво. Сон.

Новый день.

Наивно веря в справедливость, до 15.00 мы ходим вокруг своего блокпоста, пытаясь угадать в череде машин ту, которая привезет смену. Гаишники собираются на обед в наше кафе у отдела, я собираюсь в отдел совсем. Мое время — ночь, ее я отстоял, а на остальное плевать. Гаишников не меняют уже две недели. Их начальник, чеченец, выставил сюда двух русских и, успокоившись честностью последних, немедленно забыл про них. На Дохлого с Червивым жалко смотреть: грязные, похудевшие, с почерневшими лицами, выжатые бестолковой службой блокпоста, они больше похожи на чертей, что ковыряются в саже кипящих на костре котлов. Краше в гроб кладут.

Я предлагаю обоим восстание и, при неудачном его исходе, поход на поклон к Тайду, который хоть и бессовестный злодей, но, наученный горьким опытом предыдущих грозных лет, к нам, русским, относится более благосклонно, чем многие из его замов. Гаишники нерешительны и неуверенно переглядываются между собой:

— Да рано еще…

— Ну и сидите тогда смерти ждите на своем блокпосту!

Пообедав, до вечернего построения я сплю в горячей своей комнате.

На разводе, не знающий, чем занять собственную страсть к наказаниям своих подопечных, Рэгс находит невероятную причину для ее осуществления:

— Вот я смотрю, некоторые сейчас в строю улыбаются… Вот, я их запоминаю! Те, кто сейчас улыбается, я повторяю, я их запомнил, сегодня же будут наказаны! Им всем будет объявлен выговор!.. Вы не думайте, что если я к кому-то хорошо отношусь, то ему ничего не будет. Нет. Сегодня он со мною чай пьет, а завтра я ему неполное служебное соответствие объявлю!..

Длинная волна ропота и удивления прокатывается по нашим рядам. Киборг, вытянув надо лбом в одну линию брови, задумчиво произносит:

— Много я в жизни видел дерьма, но такое, как этот, впервые…

25 июня 2004 года. Пятница

С участковым Хроном мы отправляемся «на пять минут» на 29-й блокпост новосибирского ОМОНа встретить приезжающую делегацию ООН.

Изнутри блокпоста мы до самого обеда наблюдаем за суетой на дороге, пытаясь не пропустить момент своего выхода. Старший омоновского наряда сидит с нами, а шестеро бойцов, мокрые и пыльные, неспешно поджариваются на солнце перед поворотом дороги. Больше для движения, сталкивающего с места сплошное марево, чем из надобности, они останавливают грузовики, трактора, легковушки, шарят пальцами в мятых листах паспорта, нажимают ладонями на покрытое тряпками днище багажника. Все близлежащие развалины давно загажены, и любое волнение воздуха выволакивает из них пьяный, сырой тухлый запах.

Солнце медленно катится к своему зениту, вставая над головами. Меняются смены и лица. Кто-то из командиров приглашает нас на обед.

По длинному низкому бетонному тоннелю-коридору, похожему на огромную полутрубу, пригнувшись, добрых сто метром мы идем от блокпоста на территорию отряда. Мрачное здание с заложенными мешками окнами-бойницами, внутри просторно, сухо и прохладно. Мимо нас проходят полураздетые, загорелые мужики, полные будних забот и земного спокойствия. В пустой, неуютной, чистой столовой мы с Хроном тискаем ложками жидкий гороховый суп. Вероятнее всего, это уже остатки, гущу съели еще в обед, когда я спал на блоке, а Хрон рассказывал кому-то из наряда про свой родной город. Повар привычно и небрежно бросает в наши тарелки кашу — распадающийся кусок переваренной гречки.

Хрон забывчив, рассеян и непостоянен. Отнеся к мойке посуду, он берет со стола кепку и спешит к выходу. Дождавшись, когда его ступни коснутся горба порога, злоумышленно, на всю столовую, я кричу вдогонку:

— Нажрался?! А автомат я забирать буду?!

Омоновцы за своим столом прыскают компотом и сгибаются пополам:

— Поел горохового супчика, и ружья не надо!

С блуждающей улыбкой, сконфуженный и виноватый Хрон забирает из угла оружие.

Через час мы ловим по радиостанции напряженный голос, что сообщает о прорыве в город через один из блокпостов трех «Газелей», напичканных боевиками. На блок приходит командир ОМОНа и до подтверждения услышанного не может выбрать одно из двух решений: усилить наряд на дороге либо же вообще убрать с нее своих бойцов. Подходят стоящие в сотне метров ниже Бродяга и Ахиллес. Они машут рацией и говорят о какой-то тревоге в отделе, где сейчас собирают весь личный состав РОВДа.

Тревога может быть только по одному поводу: наличие в городе еще не пойманных боевиков. Обычно в таких случаях собирают всех, кого могут, а так как могут редко, то зачастую удается набрать команду лишь из двадцати-тридцати человек, которых делят на группы по двое-трое и растыкивают по всем перекресткам немаленького нашего района с одной задачей: задержать и обезоружить многократно превосходящих нас численностью, слабеньких и пугливых боевичков.

Бойцы ОМОНа ловят нам попутный автобус и, наказав быть осторожнее, машут вслед широкими открытыми ладонями.

Пока мы обсуждали, ехать, не ехать, пока собирались и искали транспорт, наконец, пока ехали, из хриплой умирающей рации стало ясно, что тревога давно отыграла, а все, кого ей удалось собрать, уже выехали во главе с Рэгсом и Безобразным в неизвестном направлении с неизвестной целью. Выход один: идти в кафе и там за чашкой кофе, а для кого и покрепче, дожидаться скорого вечера, когда кто-нибудь, возможно, расскажет о том, как сейчас наши товарищи по двое, по трое насмерть бьются с превосходящими силами боевиков. Совесть не мучает нас нисколько. Рассказывая друг другу анекдоты, мы негромко хихикаем и хохочем за столом.

«В темном переулке на мужика с ножом выскакивает грабитель:

— А ну давай деньги!

Мужик, крестясь и бледнея от страха:

— Нету.

Грабитель подносит нож ближе:

— Снимай штаны!

Мужик, бледнея еще больше:

— Последние.

Грабитель плюет на землю и вскакивает ему на спину.

— Ну, тогда хоть до угла довези!»

Переждав, пересидев ураганы и бури скончавшегося дня, бодрые и довольные, мы заходим в ворота отдела, поднимаемся на второй этаж общежития, валимся на застланные кровати душных каморок. Божья благодать безделья снисходит на нас.

День закончился. Черный послезакатный ветер зашелестел в древесных кронах, побежал по широким листьям. Малиновые пути горизонта потекли по просевшему, подслеповатому небу.

Какое-то неясное, слепое чувство терзает меня последние дни. Оно забирается в душу, стискивает горло. Это — любовь. Какая-то неверная, вся угловатая, неправильная любовь. В ней нет радости, нет надежды, веры и ожидания, она выдумана бесконечными годами скитаний, полна лишь грустью и отчаянием, написана всеми оттенками красок, но тем не менее бледна и сера, непостоянна и капризна. Моя любовь перебирает имена знакомых мне людей, собираясь отдать себя лучшему из них, точнее, лучшей. Это она пишет все стихи и сочиняет все песни. Она копается в больных ранах памяти и выносит наверх неудачи и промахи прожитого. Я перебираю их имена, всех тех, кого когда-то любил, кто когда-то был мне так дорог. Так много времени назад я клялся себе никогда не расставаться с ними и так часто уходил от них. Кто-то уходил и от меня. По большей части я сам предал их, разменял на бранную славу боевых походов и выплеснул из огрубевшего сердца. Теперь я хочу вернуть хотя бы одну. Лучшую. Но это невозможно. Ничто не повторяется в этой жизни, а старые ошибки непоправимы.

Одиночество сводит меня с ума, и я выдумываю, распаляю в себе любовь. Сознавая всю глупость своего поступка, наивно надеясь хоть на что-то, я пишу письмо ей, заранее зная, с каким ответом оно вернется. Дрожащая, слабая искра надежды и вера в жизнь возвращаются ко мне с этим письмом. Все еще будет…

На вечернее построение выходит лично Тайд. Ноздри его раздуты, и взгляд полон огня. Начальник долго и серьезно говорит о последних данных разведки: для нападения на наш РОВД, ожидаемого с субботы на воскресенье, в город вошли около тысячи боевиков. Основания для опасения более чем достаточны, шутки шутить никто не собирается — это мы сразу чувствуем и по голосу, и по взгляду Тайда. Его решением отдел уже с сегодняшней ночи садится на казарменное положение — весь личный состав находится здесь, домой никто не уходит.

Слабый, едва различимый страх закрадывается в низкие человеческие души. Это видно уже сейчас, за сутки до нападения. Бегающие короткие взгляды, молчаливое напряжение от страха неумело прячутся в мелькающих пятнах лиц. Чеченцы все, как один, говорят не то что о возможном нападении, а о двухсотпроцентном нападении. Даже местное население информировано о планах боевиков и шелестит об этом на рынке.

Предвидев скоп пораженческих настроений и надвигающийся шторм тихой паники, в отделе остается Тайд. Для многих, желающих скорее исчезнуть отсюда, это становится катастрофой. Какой-то чеченец-гаишник вскользь говорит мне, что, мол, Тайд не думает о семьях сотрудников, что, мол, его, гаишника, сегодня или завтра здесь убьют, а дети останутся сиротами.

Уперев в асфальт дула автоматов, мы с Плюсом стоим под горящим окном начальника. Я делюсь с чеченцем своими наблюдениями, осторожно называя количество малодушных цифрой в десять процентов. Тот смеется и говорит, что здесь не десять процентов, а все пятьдесят бы дали при случае стрекача или сдались в плен. Плюс уверен в своих словах.

— Ты думаешь, здесь такие уж и вояки собрались? Да каждый второй — законспирированный трус и негодяй! Это они здесь работают потому, что еще более-менее спокойно, а чуть накались в городе обстановка — пол-отдела бы в один день не досчитались…

Развивая тему, я предлагаю проложить на заднем дворе тоннель с выходом далеко за пределы района и устроить у люка продажу билетов всем желающим спасти свои шкуры. Вот заодно и посчитали бы, сколько у нас трусов. Плюсу идея безумно нравится, и он, совсем в чеченском духе, радостно восклицает:

— Представь, сколько денег бы заработали! Озолотились бы за ночь!

Но я кровожаден к предательству и предлагаю несчастливый конец:

— Ты бы с этого конца билеты продавал, а я бы на том конце валил их по очереди!

Оба мы громко и от души смеемся. В этом чеченском участковом я уверен, как в самом себе.

26 июня 2004 года. Суббота

В полночь я, Хрон и Воин Шахид заступаем на пост на крыше здания администрации. Через дорогу, среди согнутых стен бывшего районного суда, в куче обломков устраиваются опера уголовного розыска. Выставленный на соседнюю крышу школы наряд из наших участковых так и не появляется.

Притащив громадную деревянную лестницу, мы с Хроном по очереди залезаем на свою огневую точку. Шахид, меняющий нас в 03.00, уже спит в своей «шестерке». Крыша делалась совсем не для ведения боевых действий, как ее приспособили на сегодняшнюю ночь. Она плоская, с редкими горбами перекладин, из нее торчат два низких, не доходящих до колен, кирпичных заборчика. Я мрачно замечаю своему напарнику, что с первым нашим выстрелом отсюда в ответ прилетит минометная болванка, которая слижет обоих. Тот чешет затылок и пытается прилечь на теплый рубероид. Я достаю из кармана банку гречневой каши, ковыряюсь в ней и, оставив несколько ложек, передаю Хрону.

Каша съедена, все впечатления от вечернего возбуждения прошли. Но заскучать мы не успеваем. По всей улице гаснет свет. Мир проваливается в сплошную беззвездную тьму. Никто из нас не верит в случайное отключение электричества. Хрон кладет руку на лежащий в стороне автомат, подтягивает его к себе. Я, с каким-то воодушевлением ожидающий начала действий, произношу:

— Вот и гости пожаловали.

Через экран чернильного неба, расколов его пополам, пробегает толстая кривая молнии. Тысячи орудийных залпов рвутся над нашими головами, и ливень сплошной стеной падает на высушенную землю. Мы промокаем за какие-то секунды, штаны и рукава бухнут, тяжелеют, становятся холодными. Молнии сверкают одна за другой, ослепляют мир и прижимают наши фигуры к крыше. Все же мы ждем атаки и лишний раз стараемся не высовываться. Дождь — хороший помощник нашему противнику. Огромная, бесконечная лужа разливается под ногами, вода не успевает стекать вниз, и вот уже больше часа мы сидим, лежим и ползаем по сплошному озеру. Автоматы лежат на дне этого озера, приткнуть их некуда, а конца дождю не видно. Все, что могло промокнуть, уже промокло. Вытянув из-под себя ноги, я по пояс сижув воде и рассуждаю перед единственным слушателем:

— Вот если бы моя мама видела, чем я тут занимаюсь, она бы прямо завтра примчалась и забрала меня отсюда…

К концу нашей смены дождь так же внезапно прекращается. Воин Шахид, жалея свое старое тело, на крышу лезть не собирается, а остается во дворе у машины. Мы с Хроном, как мокрые побитые курицы, ползем в отдел, где выжимаем форму, а затем, переодевшись в сменную, возвращаемся обратно в администрацию. Расстелив на полу в приемной синтипоновый спальник, раздевшись до трусов, падаем спать.

В 05.00 весь отдел уже стоит перед крыльцом на плацу. Служба МОБ и уголовный розыск бросаются на зачистку. Следствие и паспортно-визовую службу распускают по домам.

Вся зачистка проходит, как в тумане; я, разбитый и невыспавшийся, налетаю на броню БТРа. С высоты его какие-то мужики в камуфляжах приветливо машут мне руками. В зеленой, запыленной кепке наигранно возмущается их начальник штаба:

— Ишь ты! Как жрать к нам в ОМОН ходить — это он знает куда! А как с земляками на зачистке поздороваться — так уже и не узнает!

В 09.00 зачистка окончена, и меня назначают в СОГ. За день ни одного выезда, и до самого вечера я отдыхаю на кровати.

Нападение ожидается этой ночью.

Мне скучно, и перед построением в кабинете участковых я, поочередно загибая пальцы, нагнетаю и без того тяжелую обстановку.

— Окопов у нас нет вообще — раз, боекомплект отцы-командиры выдать нам не удосужились — два, дополнительных сил нет — три, тяжелого вооружения — четыре, многие ненадежны — пять. Как мы будем держаться, уму непостижимо!

Все молчаливо соглашаются. Спорить тут не с чем. Я бросаю последний козырь:

— Если будет нападение, мы вряд ли переживем эту ночь.

В углу коротко усмехается Плюс, спокойно кивает Пророк, стреляет жирными глазками Безобразный. Кто-то неуверенно, словно стесняясь собственного голоса, говорит, что, возможно, я не прав.

27 июня 2004 года. Воскресенье

Наступила ночь. Отвечающий за оборону отдела болван Рэгс бестолково распределил и распылил силы. Огромную толпу он назначил оборонять саму цитадель (Еще бы! Он там и будет переживать атаку), часть всунул в здание администрации и руины районного суда, несколько человек пихнул в соседнюю школу. Оставшиеся огромные дыры обороны по периметру отдела охранять осталось некому. На необъятной территории заднего двора я, Гарпия и Сириец втроем закрываем тыл. По флангам бродят одинокие фигуры пэпээсников. Стены ограждения крепки и высоки, но не приспособлены к разумной обороне, с внутренней стороны нет бойниц, к бетону приставлены деревянные помосты, с которых осколки соскребут всех защитников, не вырыто ни одного самого захудалого окопа. Случайные щели в фундаменте заложенного в прошлом году нового здания отдела — единственное, что может служить кратковременной линией обороны.

Тайд не удосужился даже раздать на руки боекомплект, уповая на собственную нашу находчивость и наше рожденное безысходностью умение пополнять его на стороне.

Гарпия справляется у меня по части боевого опыта и, получив ответ, успокаивается. Сириец с молчаливой решительностью теребит оружие. Подходят Плюс с Пророком и предупреждают, что сегодняшней ночью лучше вообще не спать. Плюс говорит мне:

— Долго стены не удержим. — Он доходчиво и понятно мотает в сторону головой. — Сможешь отойти со двора, пробивайся в отдел, мы с Пророком будем там.

Тем временем, пока летняя теплая ночь ищет свои жертвы, а смерть неспешно крадется по ее следам, мое воображение уже рисует кровавые картины жестокого боя, свирепые крики противника, его выпрыгивающие из тьмы быстрые тени, лица товарищей, подернутые сажей и замотанные в грязные бинты, перевернутые, распоротые взрывами трупы, освещенные пожаром, закопченные окна цитадели, где уже горстка оставшихся в живых (среди которых непременно я) перед смертью вытягивает из себя последние жилы, не давая врагу захватить оставшийся этаж. Израсходовав боеприпасы, мы героически погибаем до прихода помощи. Это видение настолько ярко, что меня самого передергивает судорога.

Мы ждем. Если спросить, чего ждем — ответ будет один: смерти. Общей для всех, но только не своей, каждый думает, что именно он останется в живых.

Цепкий, нудный страх неизвестности, волнение и тревога витают на всех постах.

Страх нащупывает мое сердце и чаще сжимает его, стискивает прыгающие нервы. Но человек сделан не из железа. Проходит час и два. Я устаю нервничать, и на смену страху приходит злоба. Теперь я уже ненавижу эту пугливую тишину и хочу только одного: боя и крови. Теперь я хочу убивать.

На наши жизни плевать всем. В такую ночь, когда каждый ствол и каждый боец на счету, когда вот-вот со стороны КПП раздастся «Аллах акбар!!!», дежурный, получив сообщение о похищении в районе человека, по казенной привычке исполнять любые приказы и должностные инструкции, трясясь за запись в своем личном деле, собирает СОГ на выезд для составления материала по произошедшему, для того чтобы положить себе на стол пять-шесть бумажек. Нашим словам о том, что материал можно собрать и утром, дежурный не внемлет.

Как же можно так наплевательски относиться к человеческим жизням?!.

Почти час, пока следователь с опером и экспертом собирают материал, уперев ствол в глубину улицы, я лежу в придорожной канаве. По другую сторону под стволом тополя маскируется Пророк.

Разбуженная суетой, царящей в соседнем дворе, из калитки выходит женщина. Она легко, не ощущая этого, наступает на торчащую подошву моего ботинка, делает шаг в сторону, останавливается и шепчет:

— Это что же такое?

Не двинув ни одной мышцей, я с земли отвечаю ей:

— Да не волнуйтесь вы, милиция это…

Та хватается за сердце, охает и приседает на корточки. Я говорю еще что-то. Русская речь ее успокаивает, она поднимается и идет в сторону нашего «уазика», куда медленно подходят еще две соседки.

В отделе Пророк подтрунивает надо мною и просит научить маскироваться так, чтобы ни одна женщина не смогла заметить.

Мне уже плевать на любой исход ночи, и, устав от всего, я ложусь спать на заднем дворе отдела. Пусть воюют те, у кого еще не пропало желание.

Около 03.00 вновь поднимают СОГ, вернули похищенного. Этот выезд я просыпаю.

В 05.00, уже при полном свете свежего дня, отдел гремит оружием, готовится на зачистку. Нападения не было.

Предоставив зачистку самой себе, я собираюсь в комендатуру на разведку. Дежурный водитель на личной машине довозит меня до места.

От недосыпания и усталости двух последних дней я еле передвигаю ноги. Старший разведгруппы, высокий майор в очках, замечает это и предлагает залезть в кунг «ЗИЛа», где уже через минуту, несмотря на все кочки, я отхожу в мир сновидений.

Добравшись к 08.00 до отдела и запихав в себя миску подкисшей гречневой каши, перелистываю на кровати недосмотренный в «ЗИЛе» сон.

Сегодня подорвали замкоменданта Старопромысловского района. Фугас взорвался в кафе, где тот постоянно обедал. Офицер погиб на месте.

28 июня 2004 года. Понедельник

Еще одна ночь на нервах. Усиление, посты, секреты, заслоны… Неодолимая, всесильная усталость бродит по двору, виснет на отекших плечах, мнет припухшую кожу лиц. На дальних постах слепнут от бессонницы глаза часовых. А врага все нет и нет…

Чеченцы, вновь оставшиеся полным составом в отделе, спят вповалку по двое-трое в собственных машинах, в рабочих кабинетах, в металлоломе списанной техники. Их заправленные в камуфляжи фигуры неправильными калачиками разбросаны в общей тесноте переполненных углов.

Однако спят здесь не все. Вчерашней ночью все-таки бежал из отдела Рамзес Безобразный. С наступлением темноты он недолго шатался между нами и напрасно просил у Воина Шахида радиостанцию. Трусливая и мерзкая душа этого разбойника пыталась обеспечить себя связью, чтобы потом из дому морально поддерживать умирающий отдел. Не получив от Шахида заветной коробочки, Безобразный сказал часовому у ворот, что ему негде ночевать, а потому он с риском для жизни заночует в своей «девятке» за территорией отдела. Ровно через полминуты сидевшие в руинах суда опера уже пялились на отъезжающую в опасную темноту белую «девятку».

Тем же операм уголовного розыска Рамзес за два дня до этого торжественно клялся в том, что в случае объявления войны, первым поведет личный состав в бой.

Вернувшись утром и попавшись на глаза остальным сотрудникам, ничтоже сумняшеся Безобразный пояснил, что уехал домой из-за отсутствия у него автомата, который он предусмотрительно для таких случаев не получает.

На протяжении дня я нет-нет да и заглядывал в глаза своего начальника, пытаясь увидеть там хотя бы тень стыда. Однако, кроме тупого оцепенения наглых глаз, ничего так и не обнаружил.

Не ночевал в прошлую ночь и Неуловимый. Тот самый бездельник и трус Неуловимый, что в мае был отправлен Тайдом на пенсию. Покинув отдел, он, опальный и одинокий, долго и кропотливо готовился за нашими спинами к новому походу сюда, писал жалобы в МВД Чечни и Республиканский суд, кого-то уговаривал, совал в чьи-то лапы бесконечные подарки, и покрытые многообильным потом его труды не пропали даром. За неделю до тревожной этой ночи Неуловимый был восстановлен в должности участкового РОВДа, а решение Тайда о его увольнении было признано незаконным.

Отсутствие на переднем рубеже Неуловимого объяснялось той же причиной, что и у Рамзеса: ему не было выдано оружие. Вечером того дня он просил у старшины по вооружению автомат, но тот, зная Неуловимого, отказал. Старшина правильно истолковал для себя, вдруг ни с того ни с сего, охватившее участкового желание сражаться в рядах соотечественников. Дело в том, что автомат Неуловимый спешил получить, чтобы трястись с ним дома под подушкой, а вовсе не здесь. О том, что он сбежит с оружием, свидетельствует то, что последний еще не закреплен приказом по отделу в своей отвоеванной должности, а потому не обязан его защищать.

Бежали еще несколько человек, но их я знаю плохо, а поэтому писать о причинах столь постыдного поступка не стану.

Утром в кабинет службы личной персоной втискивается проболевший почти весь июнь Тамерлан. Оскорбленные и униженные Безобразным, мы открыто радуемся возвращению сурового и справедливого своего начальника.

До обеда я сплю в своей каморке, а после тщательно и с любовью перебираю застоявшиеся механизмы автомата. Самой дорогой для меня вещи, по которой я так скучаю в ее отсутствии. Автомат, ладно смазанный и протертый, звонко и чисто лязгает блестящим затвором.

Моя любовь заразна, и валяющийся на краю кровати Опер снимает со стены собственное оружие. Он вытаскивает из «АК» внутренности, и я ахаю от их плачевного состояния. Но Опер проводит чистку быстро, и скорее из надобности он ехидно и не торопясь рассуждает:

— Мне вот некогда оружие чистить. Все работа, работа… Я, знаешь, люблю после работы отдохнуть, на кровати поваляться, телевизор посмотреть, пиво попить, а ты все заладил: оружие, оружие… Я и дома его только перед проверкой чищу. Некогда мне!

Повесив автомат обратно на стену и забыв убрать промасленные тряпки, беспечный работяга Опер поворачивается на бок. Через минуту я уже слышу его трескучий храп. Все работа, работа… Отдохнуть некогда…

Опер — человек наглый, бесшабашный и отчаянный, хитрый, но в то же время достаточно простой, когда что-то от него требуется — делает, не задумываясь о трудностях и почти всегда от чистого сердца. Личность он положительная, но зачастую ленив и часто, пока петух жареный не клюнет, не пошевелит даже пальцем.

Вечером Рэгс радует нас назначенной на 04.30 зачисткой.

Вчера в районе подорвали инженерную разведку Внутренних войск. Пострадавших нет.

29 июня 2004 года. Вторник

Всю долгую ночь отдел не смыкает глаз и гремит оружием. Всю долгую ночь с промокшего неба сыплется мелкий невидимый дождь. Вода блестит на глянцевом металле машин, пробегает струйками по автоматным стволам, вкрадывается под одежду, источает живой, наслаждаемый запах. Неподвижный, прошитый дождем мрак медленно громыхает далеким эхом загоризонтных канонад. Непривычно тихий и спокойный Грозный смывает с себя седую пыль.

В 04.30 дежурный Капитан-Кипеж и Рэгс строят участковых и пэпсов на зачистку. Около пятнадцати минут по плацу с места на место переходит неорганизованная, непонятно чему веселящаяся толпа из тридцати сотрудников. Рэгс бессильно мечется перед нашими лицами, забегает за спины, кричит о дисциплине. Никому нет до него дела. Общими усилиями обоих командиров отряд садится в автобус, где мы щелкаем семечки и досматриваем сны еще пятнадцать минут. Автобус почему-то не едет. Оказывается, что нет бензина.

Рэгс, еще не определившийся с жертвой для расправы, криком пытается выяснить, как так произошло, что люди остались без заслуженной ими зачистки, почему нет бензина и почему автобус не приготовлен со вчерашнего дня к мероприятию. Какой-то шустрый пэпээсник кричит в окно Рэгсу:

— Это Кипеж виноват! Он дежурный, он и отвечать должен!

Кипеж, как всегда при любом упоминании о какой-либо ответственности, теряет чувство самообладания и начинает громко икать. Жертва расправы указана, и Рэгс уже пыхтит перед ее лицом, обещая крупные неприятности по службе. Кипеж лепечет со зловещим шипением:

— Это не я, не я виноват… Я тут вообще ни при чем… Мое дело — личный состав на зачистку поднять, а машину должен водитель готовить.

Водитель автобуса, лысеющий молодой чеченец (новоназначенная жертва), только хлопает глазами перед своей развалиной и говорит, что вообще первый раз слышит про зачистку, а более того, по личному указанию Кипежа он полночи простоял на посту.

Молниеносный в таких случаях ум Рэгса обращает внимание на то, что ни один сотрудник не счел нужным предупредить вчера вечером водителя и напомнить ему про бензин, а потому среди нас есть прямые виновники в близком провале надвигающегося мероприятия.

Галдят все и сразу помногу, начальство пытается найти среди нас виноватых, а мы пытаемся подольше продлить этот цирк. Наконец из толпы высовывается работник ГАИ чеченец Неторопливый, спокойным голосом он прерывает весь скандал:

— Это не мы и не водитель виноват, что нет бензина. Это виновато руководство, что толком ничего не подготовило и ни за чем не проследило.

Целый тунгусский метеорит в личный огород Рэгса! Поперхнувшийся, краснея и заикаясь, он булькает в ответ:

— Да ты что такое говоришь?! Да ты сегодня же будешь наказан за такие слова! Неторопливый, я обещаю тебе выговор! Я тебя и квартальных и премиальных полностью лишу!..

Оглядев нас воспаленным взглядом, он кричит:

— Да если нет бензина, вы вообще должны пешком идти! Я приказываю!

Бензин не найден. Хихикая и поплевывая, мы идем на КПП.

На КПП, ломая руки и выпучив от напряжения глаза, всю группу встречает начальник МОБ Временного отдела района заполошный подполковник Масяня.

Последний — личность более чем бездарная, маленькая, тупая и перепуганная, он является тем же непоправимым горем, какое для нас представляет Рэгс. Никто не знает, так же как и про Рэгса, за что Масяня получил свое звание. По рассказам временщиков, дома, в России, Масяня сумел за полгода завалить всю работу службы МОБ, сведя ее к нулю и приблизив к краю проруби. И в этом он напоминает Рэгса. Масяня имеет некрасивый, но громкий позывной «21-й», которым его вежливо обидели свои же командиры. Масяня пользуется всеобщей любовью и уважением личного состава.

Мы опаздываем на зачистку. Узнав причину нашей задержки, Масяня твердо обещает в следующий раз лично привезти бензин. На машинах чеченцев мы добираемся до комендатуры, а оттуда на ПВР, где в течение двух часов проверяем паспортный режим.

Мероприятие это больше похоже на плохо организованный спектакль, в конце которого освистанные актеры удаляются за ширмы сцены. Мы толпами ходим по комнатам трех пятиэтажек и тискаем в руках чеченские паспорта, выглядывая среди протягивающих их нам лиц боевиков. Люди молчаливо и привычно-равнодушно толкаются в коридорах, надменно ждут, когда им вернут документы. Как растревоженный улей зашевелился весь ПВР. Сами плохо спящие, мы обрываем сон других.

Прибывшие на утреннее построение, мы успеваем послушать долгое и нудное выяснение Рэгсом того, куда именно из отдела пропал бензин.

Никуда не задействованный, я ухожу с развода спать.

На вечернем разводе, случившемся для меня без какого-либо промежутка сразу после утреннего, я, стоя в конце строя, растираю белое от сна лицо. Плюс тыкает меня в спину и говорит:

— Ангара, ну, оставайся, не уезжай отсюда. Ну, где ты еще так поработаешь, как у нас?

Тайд сообщает отделу о прошедшей на 56-й участок группе боевиков из двадцати человек и объявляет о конце казарменного положения. С радостью, с широкими улыбками, обросшие за эти пять дней, разъезжаются по домам чеченцы.

У этого круглосуточного казарменного сидения есть одна очень отрицательная сторона: за пять дней на улицах района не появилось ни одного его постоянного сотрудника. ОМОНы, комендатура и временщики намертво привязаны к своим блокпостам и пунктам дислокации и, по большому счету, неподвижны, так как мобильны они только на время проведения спецмероприятий. Охраняемые ими Минутка и основные дороги — это центр большого района. По краям же его, где мы зачастую и пропадаем в обычные дни, можно вполне открыто, не переживая быть замеченными, передвигаться целым группам боевиков на любом автотранспорте.

30 июня 2004 года. Среда

Вечер 29-го. Просочившийся в отдел слух о появлении на 56-м участке банды из двадцати человек неожиданно подтвердился. В 21.00, когда уже все разъехались по домам, а остались лишь контрактники с ночным нарядом, дежурный Лом поднимает по тревоге личный состав. Все настолько серьезно, что Лом даже выдает каждому на руки по две пачки патронов, вытаскивает из комнаты хранения оружия два гранатомета и два пулемета.

В 21.30 на связь с отделом выходят и сами боевики. В открытом эфире они несколько раз предлагают сложить нам оружие и сдаться. Лом, проверяя посты, бегает с рацией по заднему двору, постоянно спрашивая: «Что вы хотите?» и «Давайте договоримся». На радость Лому и другим чеченцам, что напряженно слушают эфир, за эти полгода я не научился понимать в их трудном языке ни одного ключевого слова, кроме «Аллах акбар!» и «Салам алейкум!», а потому-то, смотря на суетящегося дежурного, могу только догадываться, о чем он там шипит в рацию и что именно спрашивают боевики. Неугасимое желание дорваться до недоступного мне эфира тащит меня к стоящему у крайней бойницы Гарпии. Он переводит мне весь короткий разговор последних минут, а я, в свою очередь, прошу у него рацию с тайным желанием грязно отматерить боевиков и пригласить их сюда подраться. Но Гарпия, только взглянув на горящее мое лицо, мигом все понимает и тут же сует рацию в карман.

Старого работягу Лома назвать трусом или паникером никак нельзя, скорее, наоборот, из всех четверых дежурных этот самый надежный и способный, единственный, указания которого я буду ответственно исполнять. Лом опытен, побит жизнью, истаскан войной и мудр. Сегодня под его личной ответственностью отдел и жизни людей, возможную гибель которых можно попытаться отсрочить, просто протянув время. Основные силы распущены по домам, помощь непредсказуема в скорости своего появления, бездумных и горячих сорвиголов, как я, здесь единицы, трусы также присутствуют, а рисковать при неполном раскладе Лом не любит.

Похвастав, погрозив скорой расправой притихшему врагу, боевики нехотя освобождают эфир.

Растыканное торчащими по бокам фигурками солдат, под крики общего одобрения, в пасть ворот всовывается срубленное рыло комендантского БТРа. За его длинным холодным телом подпрыгивает старенький БРДМ. Три десятка солдат комендатуры и десяток временщиков рассыпаются по двору.

Чеченцы бесстыжи и бессовестны, упрямо не желают стоять ночью на посту. Как должное, они принимают помощь армии и сводного отряда в обороне скучных стен их отдела. Один за другим, словно тыловые хитрые крысы, разбегаются его защитники, кто в кабинеты спать, а кто, втихаря скользнув за ворота, и по домам. Поглядев на заполненные солдатами посты, где только что стояли чеченцы, медленно уходят и потерявшие совесть контрактники.

У разложенного на заднем дворе костра я со Сквозняком слушаю грустные жизненные повествования измотанных службой людей. Командир взвода сует в руки первогодку пустую свою фляжку, приказывает собрать во взводе остальные. Через минуту в сторону водовозки шагает колокольня, звоном металла заполняющая все уголки отдела. Командир потягивается, выхватывает из костра уголек, прикуривает:

— Чем больше шума, тем спокойнее будем спать.

Большое фиолетовое небо, с будто проковырянными дырами ярких звезд, вздыхает над нашими головами. По его волнистым краям, тонким и косо оборванным, ползают зеленые полосы далекого рассвета. Сноп горящего тепла вздымается над костром и, пуская в темноту конфетти искр, на миг рассеивает стоящий за спинами мрак. Сотканная из человеческих голосов, из лязга стволов и обрывков сна, ночь крадется к открытым дверям нашего печального дома. Худой, с обветшалыми стенами, с выбитыми рамами окон, прогнувшийся от дождей и ненастий, под дырявой, много раз латанной крышей стоит наш общий дом войны. Он необъятен и огромен. По углям его давно сгоревшего крыльца, по земляному его полу ходят огрубевшие от равнодушия и бед люди, ползают бесконечные колонны техники, загораются и гаснут свирепые бои, гибнут сильные, крепкие мужчины, слабые, нежные женщины, умирают беззащитные дети, в подвалах его, не выдерживая истязаний, кончают жизнь самоубийством пленные наши товарищи… За холодным двором этого дома, в далекой России, обезумев от горя, качаются длинные похоронные процессии, льются неостановимые соленые слезы, все сильнее и упрямее копаются в земле могильщики.

Отстояв свои положенные часы, бросая остывающий костер, мы со Сквозняком уходим в общагу.

Молочный туман утра путается в чреве недвижимых улиц.

Оседлав покрытую влагой росы броню обеих машин, без лишнего шума уходят комендачи. Уставшие, простоявшие полночи на постах солдаты кивают в такт общей тряске. Сегодня им вряд ли предстоит еще спать.

На утреннем построении Тайд благодарит всех ночевавших за проявленное мужество, не наказывает сбежавших трусов и на всякий случай отбирает у нас выданный ночью боекомплект.

Позавтракав и переодевшись из милицейской синтетики в легкий хлопковый камуфляж, я заступаю на 26-й блокпост.

Скучен день до вечера, коли делать нечего. В бредовом, сонном состоянии, не отрывая спину от кроватной сетки «кукушки», на протяжении дня я слабо ненавижу этот блокпост.

Считая часы по нарастающей жаре и температуре жестяной крыши, которая гонит волны своего тепла вовсе не вверх, а вниз, я перетаскиваю из глубин памяти давно истертые картины прошлого лета. Зеленые аллеи Барнаула нежно тянутся ко мне, переваливаются через набитые песком мешки бойницы, вытягивают меня на свои ровные асфальты улиц. Барнаул! Город, где так много было оставлено, прожито и пережито! Город, в который я всегда возвращался после каждой своей войны, который так непередаваемо люблю!

Я разменял его на ободранный, кровожадный Грозный, что в темноте своих стреляющих ночей, парах гнилого утреннего тумана, сквозь слепящее солнце южных дней не дает рассмотреть дорогу назад. Дорогу, которая никогда не будет проложена. Не я ли перед возвращением сюда был убежден, что назад дороги нет, а могилы уже разрыты? Могилы, которые я собирался рыть для других, может превратиться в собственную.

Мне снится Барнаул.

Вечер. Что-то лезет мне в ноздри, прилипает к уголкам рта. Это сыплющийся из мешков песок. Проведя ладонью, я смахиваю на пол его тонкий слой. Напряженно, частыми ударами бьет артиллерия Пыльного. Легонько, чуть заметно вздрагивает блокпост, из рваных, скосившихся набок мешков с каждым ударом вытекает блестящая струйка песка.

После ужина в ОМОНе, оставив двум пэпсам достаточно времени съездить домой, я остаюсь на блоке один.

Приехавшие сегодня из десятидневного ингушского горного рейда группы красноярцев и курганцев рассказывают о том, что ингушские ОМОН и СОБР открыто отказываются у себя работать. Испытывают страх либо перед смертью, либо перед предательством. Напавшие на Назрань боевики имели в своих рядах перешедших к ним ингушей, некоторые из которых даже оказались местными сотрудниками силовых структур.

Омоновцы Медуза и Залет привели из своей разведки восемнадцатилетнего пацана. Жил он в сарае, плечи его до крови ремнями стерты. Раны зализывал. Боевика забрали в ФСБ.

26-го июня в районе с. Сержень-Юрт Шалинского района в результате огневого подавления банды в лесном массиве один из минометных снарядов попал в находившийся там жилой дом. От взрыва погибла семья беженцев из четырех человек, за день до этого прибывшая из Ингушетии. Минометную батарею, что так неудачно положила мину, вычислили и установили. На солдат завели уголовное дело.

1 июля 2004 года. Четверг

Втроем с двумя пэпсами, ни на час не выходя на охрану своего приюта, мы до утра спим в блокпосту. Резать нас и брать сегодня в плен — милое дело.

Приезжает смена из Ахиллеса и Червивого. Ахиллес заходит в блок, легонько пинает меня сапогом по подошве. Вынимая из-под кровати автомат и запихивая в штаны выбившийся китель, я бормочу:

— Пост сдал!

Плюхнувшись слоновьей своей массой на просевшую под ним кровать, Ахиллес в блаженстве закрывает глаза и отвечает басом:

— Пост принял!

До обеда, скрашивая свой досуг, я мотаюсь, помогая Воину Шахиду. Мы едем по двум адресам, где он берет объяснения по поводу без вести пропавших подростков, живших здесь когда-то. Нынешние хозяева по обоим адресам заселились сюда уже после второго штурма, имена пропавших им незнакомы. Выплетая из рухнувшей изгороди разросшийся виноград, хозяйка, красивая стройная чеченка, невозмутимо бросает в нашу сторону:

— Да кто их знает, что с ними? Поди погибли под бомбами или в партизаны подались, а там и головы сложили…

Сегодня дают зарплату, и обычно пустой в середине дня отдел сейчас сплошь забит толкающейся у окошка кассы, решительно и шумно настроенной толпой. Как всегда, больше всего орут те, кого меньше всех видно в отделе, кто никогда не был замечен в работе и не запятнал себя участием ни в одной зачистке. Они с упрямым спокойствием и непринужденной наглостью протискиваются в первый ряд, что-то шепчут кассиру, и та без очереди их рассчитывает.

По небу ползут лохматые синюшные громады туч. Начинается долгий дождь. Он барабанит весь день по плацу, трет грязные бока машин, хлещет по отяжелелым листьям, лежит огромными лужами в провалах вязкой и липкой земли.

Дождь идет весь день, весь вечер, захватывает ночь.

Сегодняшним утром в Ингушетии боевиками убиты подполковник и полковник местной милиции.

В городе сегодня подорвали «уазик» со смоленским ОМОНом. Двое погибших, трое раненых.

2 июля 2004 года. Пятница

В самую рань к нам в двери стучится обычная наша беда…

Приминая ногами жидкую, рыхлую дорогу, мы чистим городской поселок Мичурина. Набитые патронами и гранатами под горло временщики, давно уже привыкшие к нашей безалаберности, но не подающие по этому поводу вида, все же украдкой косятся на мои два спаренных магазина и небрежно сунутые в карманы штанов руки.

Какая может быть зачистка в такое холодное, сырое утро?!. Я еще с трудом разлепляю глаза и на ходу пытаюсь досмотреть сны, пока в одном из домов не проваливаюсь под пол. Сгнившая палуба этого потонувшего корабля охватывает меня на уровне пояса. Позор мой никому не виден, дом большой и два временщика, зашедшие с другой его стороны, гремят там неподдающейся дверью.

Только каждый четвертый дом этого поселка прибран, залатан и обжит людьми. Остальные — сплошь покосившееся, истрепанное, растоптанное бомбежками месиво из надломленных балок, растекшейся от непогод глины, крошеного кирпича и вздыбленных волн поднятой земли. На месте одного из жилищ лежит только одна переломанная во всех местах крыша. Мягкие глинобитные его стены слизаны снарядами под самый фундамент, и только небольшие их бугры еще горбатятся под ржавым железом кровли.

Ломая жалкие перегородки заборов, раскидывая ногами мятые бочки и безногую мебель, мы привычно плетемся в эти одичавшие, с мелкими плодами сады, трясем хрупкие деревья, пригибаем ломкие ветви.

Запихивая в рот одну за другой сливы и абрикосы, мы не рассуждаем сейчас о последствиях такого хаотичного набивания измотанных постоянными перебоями в пище желудков, наплевательски думаем о том, что, может, все обойдется. Все участвующие в этой зачистке, русские и чеченцы, через час или два, а дальше уже на протяжении всего дня будут толпиться у дверей туалета, нервничать в ожидании своей очереди, каяться в собственной жадности и клятвенно себе обещать не прикасаться больше к фруктам.

Это повторяется каждую зачистку. После каждой из них мы всерьез и подолгу, наедине со своими мыслями, просиживаем над ямами загаженных туалетов.

После проверки паспортов у некоторых попавшихся граждан да лазанья в бесхозные сады мы на двух «ЗИЛах» временщиков въезжаем на рынок «8-го Марта». Наши прыгают из кузова и разбредаются. Чеченцы по домам, контра в отдел. Временщики, обстоятельно считая редкие денежные купюры, бродят среди нервного хаоса рынка, прицениваются, пробуют товар на ощупь, что-то покупают.

В отделе я попадаю в СОГ. День проходит во сне.

Вечером пэпээсники полка, насидевшиеся на улицах города в объятиях собственной скуки, выходят по рации на временщиков и сообщают им, что в одном из домов нашли очередной схрон. Временщики передают информацию нам.

Находка пэпээсников, как обычно, странна и подозрительна. Приплюснутый, покоробленный цинк валяется в комнате на третьем этаже прямо под окном, и лишь слегка прикрыт рваным полотном желтой тряпки. На дне его насыпана жалкая сотня порыжевших патронов калибра 5,45 мм.

Такого просто не может быть, как не может быть то, чего не может быть. Все эти руины давно обшмыганы детворой, еще раньше вычищены мародерами обеих враждующих сторон.

Следователь, сложив за спиной руки, громко спрашивает:

— Ну, и кто нашел?

Пэпээсники неловко топчутся на месте и по своему обычаю нагло заводят волынку:

— Э, начальник, какая разница, кто нашел. Пиши, давай, мы нашли. Запиши нам где-нибудь.

Следователь тоже чеченец и еще больше их упрямее:

— Пишите объяснения, кто нашел.

— Зачем объяснения? Пиши что надо…

Голос сержанта, старшего из них, звучит уже менее уверенно. Он мотает головой самому младшему:

— Говори, что ты нашел.

Мальчик восемнадцати лет выходит вперед и сознается в своем преступлении. Старший вновь принимается за старое:

— Ну, вот нашли того, кого надо. Давай, начальник, запиши нам где-нибудь.

— Пусть объяснение пишет.

— Не будем писать объяснения.

Страсти накаляются. Пэпээсники, притащившие откуда-то этот цинк с патронами сюда, смутно боятся своего разоблачения, упрямятся и не хотят ничего писать. Даже свою фразу «запиши нам где-нибудь» они понимают неопределенно, и если сейчас сказать им: «Давай запишу где-нибудь», то просто потеряются и спросят в ответ: «А где записать-то?»

Следователь, хороший актер, разворачивается на каблуках и нервно выкрикивает по-русски:

— Все! Все в машину! Не хотят писать — не надо!

Даже мы, знающие его актерские трюки, действительно думаем, что пришел конец общему непониманию, и торопимся к «уазику». За следователем спешит с угрюмо-раскаявшимся лицом старший наряда:

— Э, начальник, погоди! Все напишем, подпишем… Только ты своим скажи, чтобы они писали, а то мои не все умеют, они только расписываются. Скосив глаза в сторону, он обиженно добавляет: — И запиши нам где-нибудь…

Кто-то из пэпээсников, самый грамотный, пишет два рапорта об обнаружении боеприпасов, один отдает нам, а на втором следователь, склонив вниз смеющееся лицо, пишет: «Принято где-нибудь сто патронов». Под записью ставит роспись и торжественно вручает рапорт довольному сержанту. Тот глядит на бумагу и радостно хмыкает. Может быть, он не умеет читать. Ссоры как не бывало! При прощании пэпээсники благодарно жмут нам руки, обещают обязательно еще встретиться и машут вслед оружием.

3 июля 2004 года. Суббота

С рассветом, разрезая пополам мои сны, в двери стучится дежурный:

— Ангара, на разведку.

Ненавидя каждое свое пробуждение, я запихиваю в рот противные рыбные консервы, тут же жалею об этом, затягиваю потуже берцы и, еле сдерживая желание плюнуть в угол комнаты, выхожу из общежития.

Голубое небо. Ветер, свежий чистый, катит от горизонта редкие клубки ослепительных туч, ворочается в боязливой листве, без устали надувает парусами одежду.

Комендачи, ворочая длинными пиками в буграх обочин, не нарушая суровый походный порядок, плетутся вдоль сложенных зданий Минутки. Их продолговатые утренние тени, словно несгибаемые, неправильные тела коварных змей, нехотя ползут впереди. Один из солдат настолько мелок и хил, что каска его сваливается на брови и касается носа. Тщетно пытаясь справиться со своим несчастьем, он посекундно сдвигает ее на затылок, но, упершись в кожуру громадного бронежилета, она упрямо ползет обратно. Командир, молодой, с тяжелым взглядом старлей, обещает солдату прибить ее гвоздями, если тот будет отвлекаться от осмотра дороги. Остальные еле сдерживают смех. Командир прав; каждый должен делать свою работу. Терпи солдат, такая у тебя доля.

Разведка сегодня на удивление коротка. Наш маршрут пролегает только от Минутки до РОВДа.

Надеясь избежать развод, я смело шагаю в раскрытые ворота отдела и сталкиваюсь нос к носу сразу с обоими своими начальниками, Тамерланом и Тайдом. Прищурившись и выпятив барабан своего живота, Тайд злорадно шипит:

— А, это ты, змей?! Нашел фугасы?

Ничем не выразив всей случившейся катастрофы, я бодро докладываю:

— Да нет, товарищ полковник, не было.

— Ну, ну!.. Ты, говорят, после разведки на развод не ходишь, спишь целый день?

— Врут, товарищ полковник, я после обеда уже не сплю!

Тайд за что-то меня любит, где-то даже уважает и порой закрывает на мои проделки глаза. Суровым голосом, но со смеющимися глазами, он отправляет меня с плаца, обещая выговор, если не появлюсь на утреннем построении.

После развода, оказавшегося скучным и пустым, я пробираюсь в кубрик, где штопаю начавший разваливаться камуфляж. Сквозняк, как больное, раненое животное, сидит в углу на кровати и держится за сердце. Вчера он получил очередной смертельный заряд спиртного, был при смерти целую ночь и до утра звал на помощь свою жену. Сквозняк покрыт испариной, бел и страшен. Он просит меня подежурить за него в СОГ до вечера. Высунувшийся из-под простыни Опер молча показывает на больного пальцем и, вытащив изо рта язык, начинает громко дышать, затем хрипит, переворачивается на спину и бьется в конвульсиях. Сквозняк запускает в злодея какой-то маленькой книжкой. Опер пророчествует со второго яруса:

— И аз воздаст за грехи его!..

Я соглашаюсь подменить Сквозняка, выдергиваю из камуфляжа иглу, бросаю ее в жестяную баночку и ложусь спать.

Наш дом — осажденная крепость. Со всех сторон ее полыхают походные костры готовящегося к штурму противника, заряжаются пушки и чистятся для скорого боя штыки, последние мгновения перед боем, в ожидании новой жертвы, алеют победные вражьи штандарты, выстраиваются в линию, налитые злобой и воодушевленные скорой расправой с нами, полки… Только нам одним не видно этого. Наши часовые спят или давно ушли со сторожевых башен, наши движения беспечны, а мозг ленив, оружие наше валяется по углам нечищеное и непристрелянное, ворота открыты настежь, внутри крепости процветают пьянство и склоки, трусость и низость душ… Но тем не менее она стоит. Непонятно как, но стоит. И, как говорит старый чеченец Лом: «Нам бы патронов побольше, да начальства поменьше, мы бы и всю жизнь простояли!»

На вечернем разводе Тайд на целую неделю объявляет осадное положение. В город в очередной раз входят боевики. Куда, когда и сколько — военная тайна. Ждут целую колонну бандитов, замаскированную под армейское подразделение. Чтобы не перепутать нас с врагом, Тайд запрещает надевать камуфляжи.

Между прочим, бандиты давно поняли и уже приняли на вооружение эту тактику. Теперь они маскируются именно под сотрудников милиции, так безопасней и, безусловно, выгодно; там, где не всегда пропустят военного, почти всегда включат зеленый свет милиционеру, будь он даже простым рядовым чеченской милиции.

С 08.00 завтрашнего утра город закрывают. Через блокпосты будут проходить только те, кто имеет грозненскую прописку.

Среди местных жителей ходит такой анекдот:

«Пастух спустился с гор за солью. На пути в Грозный стоит блокпост. Пастух подходит к блоку, его встречают бородатые боевики с оружием, спрашивают:

— Ты кто? Куда идешь?

— Я пастух. За солью в город иду. А вы кто?

— А мы боевики. Слух прошел, что в город должны боевики войти. Вот мы и вышли из города посмотреть, кто там войти собирается».

4 июля 2004 года. Воскресенье

В ознаменование доброго начала новых суток, ровно в 00.00 часов, меня и еще троих пэпээсников всовывают в ночной наряд на 26-й блокпост.

На Минутку выставлена группа из двадцати пяти наших сотрудников плюс комендантский БТР. Впервые в этом году в Грозном введен комендантский час.

Один из ретивых водителей, каких здесь пруд пруди, не останавливаясь на окрик, пытается на Минутке проскочить мимо патруля. Шустрый пулеметчик из солдат комендатуры, заранее проинструктированный командиром и спрятанный от площади дальше по дороге, простреливает на машине сразу два колеса. Подбитая «девятка» катится еще несколько метров на расплывшихся, как блины, шинах и замирает у обочины.

На 26-м блокпосту непривычно сухо. Последние горячие дни вытянули из его нутра запах плесени, свели зеленую ее сырость и наполнили блок горячим, не остывающим воздухом. Жара бурлит между глыб теплого бетона, мешает дышать и затягивает в сон.

На пост приходят два красноярских омоновца, они рассказывают о том, что местные жители покидают Грозный. Сегодня через 30-й блокпост прошли несколько десятков нагруженных вещами машин, все говорят о том, что боевики уже в городе. Наши пэпээсники перетолковывают появившиеся в эти дни слухи о том, что в Грозный на два-три дня войдет сам Басаев и что не сегодня завтра начнется светопреставление…

Пэпээсники уходят спать в машину. Я забираюсь на «кукушку».

Ночной город живет собственной жизнью. Вереща над нашими головами в неразличимой тьме, проходят две вертушки. Со стороны Старых Промыслов раздаются одиночные автоматные выстрелы, где-то со скрежетом ухает разрыв снаряда, доносится свист взлетающих над заставами «сигналок»… Проснувшись от дневного затишья, в огрызающуюся неспокойную ночь всовываются жерла пушек Пыльного. От артиллерийских ударов вздрагивают монолиты блока, потрескивает сыплющийся в щели песок.

С первыми лучами восхода мы, ночной наряд, уносим ноги в отдел.

В обед Рэгс объявляет построение, и всех, кто имел несчастье выйти на плац, расталкивает на Минутку, 26-й блок и по разным перекресткам.

Около двадцати человек наряда, мы весь день бесцельно просиживаем перед 26-м постом.

С наступлением вечера на блоке остается только его суточный наряд, мы же покидаем негостеприимные каменные стены.

Я набираю из цистерны ведро теплой, нагревшейся за день воды, полоскаюсь в нем за зданием общаги, стираю майку с носками и иду ужинать. Вот вся беда только в том, что самого ужина еще нет, его только предстоит сварить. Сквозняк с Опером уходят в кафе, а я трясу в углу пустой бумажный мешок из-под макарон, пытаясь набрать хотя бы кружку. Но отдается оттуда только эхо. Бросив на плечо автомат, я бегу догонять товарищей.

Наш отдел вновь на казарменном положении. С чем это связано, точно никому не известно. Кто-то говорит о том, что боевики спустились с гор и стоят лагерями на подступах к городу, кто-то, наоборот, что те вообще уходят из Чечни в Ирак, где им предстоят схватки с американскими солдатами.

Вот уж в чем в чем, а в последнем многие из нас с удовольствием бы поучаствовали под одним знаменем с боевиками. Я бы даже бесплатно.

5 июля 2004 года. Понедельник

Добрый старый Рэгс, безучастный к нашим судьбам, отправляет с самого утра каждого участкового на свой участок с задачей разведать местонахождение боевиков, пересчитать их и по возможности если не взять «языка», то, на худой конец, хотя бы всех перебить. Одновременно с этим он грозно предупреждает, чтобы никто далеко не расходился, так как «построение может быть объявлено в любую минуту, и те, кто на нем будет отсутствовать, получат по строгому выговору». Рэгса хватает за пятки смертельный страх при одной мысли о том, что в какой-то момент он останется в отделе один.

Обрадованные таким поворотом дела, что ничего не надо делать и никуда не надо идти, контрактники расползаются пролеживать свои продавленные кровати. Примолкшие и недовольные чеченцы, собиравшиеся на день домой поесть и помыться, хмуро толкаются во дворе, а потом исчезают в неизвестном направлении.

Построение, которое должно было начаться в любую минуту, разбудило меня только в обед. Пересчитав нас по головам и недосчитавшись каждого второго, Рэгс трясет перед строем какой-то мятой бумажкой и кричит:

— Я вас научу в дисциплине находиться! Вот — это рапорт, — тыкает пальцем в свой листок, — на тех, кто не хочет работать! Кто не любит работу и не хочет выиграть войну! Такой же рапорт будет и на вас!..

Мы как можем врем за своих пропавших товарищей: мол, те работают в поте лица, боевиков ищут, себя не берегут…

С построения Рэгс отправляет нас осуществлять прием граждан на своих участках. Это в городе, где, судя по очередному накалу страстей, со дня на день ждут вторжения.

Я, Толстый Бармалей и Нефтяник, в «газельке» последнего, сидим у пустого здания ПУ-4. Нефтяник, пришедший в отдел неделю назад и поставленный на нашу зону взамен сгинувшего в мае, но уже воскресшего в июне Неуловимого, рассказывает о своем житье-бытье до службы здесь. Он приходится каким-то родственником Рэгсу, раньше, где только не работал, лишь бы не работать. Нефтяникпостоянно смеется и совершает тысячу мелких ненужных движений. Бармалей, не пропускающий ни одного случая подковырнуть, спрашивает:

— А ты в психбольнице раньше не служил? Наполеоном там не работал?

Около двух часов мы просиживаем в машине, пьем минералку и считаем оставшиеся минуты. На проверку должен приехать, как и обещал, сам Рэгс. Но трусливый начальник так и не появился.

6 июля 2004 года. Вторник

21.00 5 июля. Неровно построившись на плацу, обвешанные разгрузками и оружием, мы требуем на руки боевое распоряжение на комендантский патруль, без которого отказываемся выполнять боевую ночную задачу. В малиновом закате вечера немногочисленный и мятежный наш строй, неуверенно поглядывая друг на друга, дерзит начальству. Рэгс сначала пытается запугать нас криком, потом просто шумит, а в конце начинает уговаривать. Никто не двигается с места, Гарпия, один из главных возмутителей спокойствия, кричит:

— Пусть нам боевое распоряжение сначала выдадут!

Рэгс, прекрасно знающий, что ни один выезд не должен обходиться без такой бумажки, все же упорно не желает предоставить этот злополучный листок.

— Какое боевое распоряжение?! У нас, сами знаете, бумаги нет! Мы же на военном положении!

Наконец добиваемся своего. Скрепя сердце Рэгс дает указание составить боевое распоряжение на сегодняшние сутки. В 22.00 прибытие в комендатуру.

На трех БТРах, не зажигая фар, мы катимся по выцарапанному полотну дороги к развилке у ПУ-4. Кабардинский ОМОН и вояки, перекрыв два смежных направления, рассыпаются по кустам обочин. Оставляя их за спиной, я с Гарпией и Альфом сажусь на прогнившее ложе бревна у ближнего поворота.

Над кривой полосой дороги мрак.

Нарушив первым молчание, заговаривает Гарпия:

— Я в России в городе одном гостил. Даже жил там какое-то время. Золотые были дни!.. Как-то с девчонками двумя познакомился. Сидим во дворе на скамейке, разговариваем о том о сем, и они меня спрашивают: «А ты кто по национальности?» Я говорю: «Чеченец». А они мне: «Ух ты! Ты еще и по-русски говоришь?!.»

Альф, худой, с впавшими щеками, всегда с недобрым взглядом серых глаз, расспрашивает меня о службе участкового в России. Его больше интересует, ходим ли мы там в такие ночные патрули и сидим ли по ночам в засадах. Альф попадает в точку. Это моя любимая тема: как там, как здесь и где лучше. Альф с Гарпией узнают, что в России не у всякого участкового и автомат-то с БТРом есть, не говоря о том, что каждый день ему нужно задержать банду, но зато полно невыполнимой работы: бабушкиных заявлений, дедушкиных жалоб, слезных писем, отчетов перед населением, семейных скандалов и много-много других неинтересных вещей. Я нисколько не сгущаю для чеченцев краски, и под конец рассказа оба они остаются вполне довольны выпавшей им судьбой с оружием в руках защищать сейчас кусок этой глухой дороги.

Из темноты рушатся первые капли надвигающегося ливня. Старший патруля, офицер комендатуры, уводит нас на Минутку.

Косые, губительные водопады дождей падают на продуваемый сквозным ветром город. Грязные массы бурлящей воды заполняют бетон его рваных улиц, топят голые, пустые площади, вскипают пеной на согнутых руинах домов. Дождь валится на нас сплошной мрачной и холодной стеной, хлещет по промытым лицам, сбегает по плечам, рукам, по открытым ладоням. Грозы, как залпы далеких орудий, грохочут в черном небе заревом багровых вспышек, располосовывают и вновь смыкают сгустившуюся над землей тьму. Порой мы видим друг друга только при этих вспышках молний.

В такую ночь не спится только нам. Все проезжающие машины набиты милицией либо кадыровцами. Некоторые, настороженные невесть откуда появившимся здесь постом, не останавливаются ни на выкрик, ни на выстрел. Стреляем мы в воздух. Несмотря на действующий комендантский час, применять оружие разрешено только в крайних случаях. Я кусаю губы от неудовлетворенного желания продырявить хоть пару чьих-нибудь колес.

После полуночи Минутка замирает совсем. Огромная лужа, как вышедшая из берегов река, гонит во мрак грязную черноту своих вод, шумно перекатывает мелкий мусор, бьется о щиколотки леденеющих ног. Пробирающий до самого сердца ветер, наполненный дождем, нещадно хлещет плетьми студеного воздуха по согнутым спинам.

Минутка, Минутка, Минутка… Сколько дней и ночей ты будешь ждать меня потом? Сколько будешь тосковать без моих слепых проклятий и всепоглощающей ненависти к тебе? Какие годы должны пройти, сколько людей отойти в иной мир, чтобы забыть тебя?

Поделив пополам ночь и дождавшись часа, который, казалось, не наступит никогда, мы с Альфом выковыриваем из БТРа Гарпию.

— Выходи. Прекрасная ночь…

Я пытаюсь заснуть в морозильнике отсыревшей брони, кутаюсь в мокрую тряпку своего обмундирования, выжимаю рукава, ворочаюсь среди торчащих углов металла.

В 04.00, с первым проблеском утренней зари, старший от комендатуры плюет в лужу Минутки и машет рукой: сбор!

До обеда я отогреваю под одеялом измерзшее свое тело. В обед выхожу на новую зачистку.

Около двух часов мы тремся на базе чеченского ОМОНа, переходим с места на место, обнимаем автоматные стволы, прячемся от невыносимой жары. Тамерлан, старший группы, большой и потный, сидит на какой-то мятой бочке и выразительно смеется плоским нашим шуткам.

С ОМОНом мы чистим мой 20-й участок. Уже сто лет, как не видел он своего участкового, что изнывает сейчас от жары, жажды и голода.

Мелкие группы пэпээсников, участковых и омоновцев снуют по открытым настежь дворам, заходят в прибранные, чистые дома, проверяют документы, дергают с веток низко висящие абрикосы, теряются в сплошной зелени этого забытого богом поселка.

Я, Ахиллес, Заяц, Сквозняк и Хрон сидим на трубе газопровода и справляемся друг у друга по части содержимого кошельков. На собранные деньги мы покупаем, самое дешевое средство от голода — хлеб и минеральную воду.

Чья-то отвязавшаяся лошадь, широко раздувая ноздри, бродит рядом с нами. По пегим, сытым ее бокам аккуратно перекатывается отражающееся солнце. Ахиллес протягивает ей хлеб, и та, осторожно вытянув шею, касается губами его ладони. Мы по очереди кормим умное красивое животное.

Зачистка окончена.

На своем вездесущем автобусе с синими примятыми боками мы катимся через поселок Алды, минуем пустошь Заводского района, входим в Ленинский.

На ветхой лавочке у одного из домов мы около получаса ждем команды на его зачистку. За это время все, кто хотел уйти, давно вышли на улицу и скрылись в зелени нечищеных, заросших дворов.

На четверть жилой, наполовину уцелевший дом, за которым прячутся пыльные развалины трех пятиэтажек, принимает нас в свои обветшалые стены. Пороги некоторых квартир, не переходя в коридоры, оканчиваются здесь же пропастью рухнувшего пола, на дне которой лежат треснувшие потолки, и целые коробки перевернутых на голову комнат. Во дворах заросли свежих трав. Вздувшиеся, лопнувшие от напряжения, скосившиеся от ударов, первый, второй, третий, четвертый, пятый этажи… Из черной пустоты вместо крыш тянутся длинные ветви деревьев.

Это — центр города. Тишина стоит здесь над влажными, гниющими развалинами. Широкий ковер травы, волнуясь от дневного ветра, переливается оттенками зеленого цвета. Здесь нет ни одной тропинки, сплошное зеленое море. Оно ударяется своими волнами в надломленные, осевшие корпуса, перекатывается через рухнувшие их трупы, подбегает к воронкам и рушится в незасыпанные эти могилы. Война вышвырнула отсюда все, что было когда-то живо, прогнала навсегда былую радость, растоптала и убила сопротивлявшихся. Какой жестокий бой кипел здесь! Сколько понадобилось атак и контратак, чтобы так изуродовать, так разорвать и искрошить в песок этот сильный, могучий бетон, свести на нет высокие башни его стен, пожечь и испепелить их?..

Никто из нас уже не горит желанием проверять чьи-то паспорта, заглядывать в чьи-то жилища. Мы печально бродим по этим дворам, просиживаем на корточках у дороги, мнем в пальцах древесные листья, бросаем о стены камушки. Близится конец слишком долгого рабочего дня, и никому ничего не надо. И только омоновцы, никак не наигравшись в войну, все лупят и лупят в воздух. Наверное, правильно делают. Нам тоже охота пострелять, но в отличие от них с патронами у нас всегда очень туго.

Бойцы чеченского ОМОНа, сильные, рослые мужики, кого-то матерят на своем языке. Нецензурщина сплошь из русского. Один из них настолько усердствует, что ему делают замечание: тыкают рукой в бок. У чеченцев не просто не принято ругаться матом, но и вообще запрещено это делать. За это карает Аллах.

Зачистка исчерпала себя. ОМОН уже перевернул с ног на голову эти рухляди, разогнал или заставил попрятаться всю мужскую половину населения, исполосовал небо десятками очередей.

Зачистка установлена чьим-то распорядком на два часа, мы окончили ее за полчаса и теперь ждем непонятно у какого моря погоды.

Грозный!.. Сладкая сказка моей юности! Как я мечтал о тебе тогда, в черный год твоего падения! Первая чеченская война, которая обошла меня стороной, но с которой я неразлучно прошел все ее дороги до грузинских границ. Я, хилый четырнадцатилетний пацан, тогда спал и видел себя, штурмующим город, падающим десантом на головы врагов, рубящимся в рукопашной драке, первым въезжающим на продырявленном БТРе в стреляющий город. Это я хоронил павших своих товарищей, ненавидел и жестоко мстил за их смерти. Это я дрался за войну до победного конца, око за око, жизнь за жизнь! Грозный!.. Нигде я не мечтал оказаться так, как здесь. Тысячи городов, разбросанных по земному шару, не могли и на десятую часть заслонить света твоих кровавых пожарищ и гибельного торжества смерти. Город, который был разрушен именно для того, чтобы провести через себя горестную дорогу моей судьбы.

Ужасная, бездумная мечта глупой молодости, который год таскающая меня сюда, привела наконец в этот город на Сунже. В Грозный, который я теперь хочу забыть.

Мы садимся в машины и, сопровождаемые омоновцами, едем в отдел. Странная загадка этого сопровождения открывается на Минутке. Первая машина встает посередине площади. Это заслон.

Усталость, голод и ноющая обида держат нас за горло. Там, совсем рядом, какой-то километр отсюда, ненавидимый в иные часы, но такой близкий и любимый сейчас, остывает пыльный гранит отдела. Здесь, среди сухого поля Минутки, лежит дергающееся тело автомобильного потока.

Я с Плюсом останавливаю сразу две машины, не торопясь проверяю документы, мельком заглядываю в багажники. Мимо Тамерлана, виляя в сторону, проходит синяя «девятка», тот не успевает махнуть рукой и кричит нам, чтобы мы ее остановили. Но и я, и Плюс отворачиваемся и делаем вид, что не слышим. К черту эту «девятку»! Кому надо, тот и остановит. На самом краю Минутки омоновец с кривым оскалом разбитых зубов кладет перед самым носом машины очередь. Пучок искр взлетает и гаснет над асфальтом. Машина останавливается. Два кадыровца машут перед омоновцами красными корочками.

— Свои. Опаздываем.

Ночь застает нас на площади. Вся жизнь города, такая вялая и затасканная днем, оживает именно сейчас. Где-то со стороны гор вздохнула артиллерия. Из глубин самого Грозного посыпалось мелкое эхо перестрелки. Чеченский ОМОН устраивает беспрерывный фейерверк. За Романовским мостом шипят осветительные ракеты с блокпостов. Громадные тени красного, зеленого, желтого цвета корчатся и прыгают на изрубленных монолитах Минутки, будто смеются беззубой пастью в пенном облаке ночи.

Только в полночь я перетаскиваю ноги через порог своей комнаты. Около часа уходит на то, чтобы отсидеться в туалете, набить консервами живот, отскрести под ведром воды дневную грязь, перестирать затасканное тряпье одежды. Все…

7 июля 2004 года. Среда

В 06.00 Капитан-Кипеж бьет тревогу: «Пятиминутное построение всего отдела!»

Давно привыкшие к тому, что за пятиминутным построением стоит получасовое или часовое ожидание объявления цели этого построения, мы лениво поднимаемся с кроватей, хлюпаемся в умывальнике, чешем в бритых своих затылках и, угодив ложкой в прокисшее месиво каши, вскрываем консервы.

Последние секунды перед выходом на плац: еще босой Сквозняк трясет свои ботинки, ищет сносившиеся до дыр стельки; Опер надевает разгрузку и подтягивает валящиеся вниз штаны; Ара замер и, вероятно, молится сейчас всем богам о своей судьбе; я, обутый, одетый и навьюченный, съедаю вторую банку консервов.

На построении Рэгс отсекает от строя уголовный розыск, следствие и дознание. Остается служба МОБ. Окрыленные такой удачей, скоро и впопыхах (как бы не передумали!) баловни судьбы расходятся.

До наступления 07.00 часов мы въезжаем на базу чеченского ОМОНа. Тихое, светлое утро крадется там по пустому, лишенному людей двору. Сердитый и заспанный боец на КПП пожимает плечами и недоумевает:

— Что за спешка-то такая, зачищать? Наши только к восьми собираются…

Зачистка. Незнакомые улицы соседнего района. Как две капли воды похожие на любые другие.

Лишенные командования и предоставленные сами себе, мы нехотя высматриваем заселенные дворы, небрежно и на скорую руку проверяем паспорта, охотно и резво лезем в чащу затянутых зеленью руин. Красно-желтые шары абрикосов падают в широкие наши ладони, лопаются на шершавых языках, теснятся во вздутых, упругих животах. Переспелые и загнившие плоды мы весело бросаем друг в друга, размазываем их по стенам, топчем от безделья каблуками.

Сейчас, среди этой скоротечной, неряшливой и глупой, объединившей русских и чеченцев, радости к жизни и этому солнечному утру, от нас уходит война. Изловчившись, Хрон автоматным прикладом отбивает летящий в него абрикос. Сочные гнилые брызги блестят на солнце и ложатся на травы.

За забором, за тонкой границей этого веселья, застыв в напряженном ожидании, нас ждет война.

Потерявшись и запутавшись, махнув на зачистку и надоев самим себе, я, Хрон, Заяц и Чудовище плетемся в обжитую часть города в какое-то кафе. Набрав по тарелке пельменей, макая их в сметану и кетчуп, мы разваливаемся на мягких, обшитых цветным тряпьем стульях. Чудовище, лоботряс и неисправимый хулиган заказывает музыку погромче и завтракающие за соседним столиком молчаливые чеченцы мрачно косятся на чужое счастье до самого нашего ухода.

Не торопясь никого обрадовать своим появлением на зачистке, мы еще долго таскаемся по галереям уличных магазинов. Магазины эти влеплены и всунуты в расползающиеся комнаты первых этажей, яркая пестрота их красок соседствует с продырявленными стенами, заваленной крышей, кучами неубранного хлама. Здесь продается все. Компьютерная, видео-, бытовая техника, которой я еще не видел в России, заполняет полки невзрачных, ломящихся от изобилия товаров витрин.

Тамерлан, старший нашей группы, закрыв глаза, сидит на поваленном стволе черного дерева. Рядом полусидят, полулежат русские и чеченцы. Увидев нас и давно зная, какой непутевый и ужасный барахольщик Хрон, Тамерлан спрашивает:

— Ну, хвастайся, что купил?

Хрон достает из пакета синюю коробочку цифрового фотоаппарата, невероятно маленького, умещающегося в ладони. Чеченцы, народ впечатлительный и любознательный, ощупывают аппарат, цокают языками и скромно завидуют улыбающемуся глупой улыбкой Хрону.

В обед все возвращаются в отдел. В 15.00 новый сбор на новую зачистку.

Та же база чеченского ОМОНа. Тот же заспанный и сердитый боец на КПП:

— А, опять вы… Что за спешка-то такая, зачищать? Наши только к шести собираются…

Чудовище, прибывший в ОМОН на собственной «семерке», берет меня и Сквозняка на переговорный пункт и в кафе. Как-никак, а два автомата не лишние. До самой зачистки мы катаемся по городу, разговариваем по телефону с Россией, протираем в кафе штаны, хлещем из полуторалитровок огромные порции минералки, а затем мочимся прямо за углами центральных улиц. Оживленность и многолюдность этих улиц пропадает здесь с первым же шагом влево или вправо, где за стеной такой многоэтажки начинается другой, обескровленный и запустевший мир убитого города, его зловонные руины гигантских туалетов и чахоточная пыль сыплющихся древностей.

Мы чистим высохшие улицы Ленинского района. ОМОН, не переставая, рубит автоматными очередями вечерний жар и ломится в запертые двери.

Идущие впереди втягиваются на крупный, кипящий бойкой торговлей рынок. Розовые и голубые, обтянутые целлофаном деревянные лотки и киоски лопаются от восточного изобилия. У первых попавшихся, у покупателей и продавцов, мы спрашиваем паспорта. Недовольные нашим появлением, люди хмуро расползаются в стороны, уходят с рынка. Омоновцы грубо выволакивают кого-то на открытое место, мнут ему руки и, сунув голову под мышку, тащат в машину.

Плюс что-то по-чеченски объясняет Пророку. У обоих включены радиостанции. Наша дежурка запрашивает Тамерлана:

— Комбат Седьмому! Комбат Седьмому! Двух участковых и одного пэдээнщика (ИДН, ПДН, ОДН — отделение, инспекция по делам несовершеннолетних. Кто как хочет, так и называет, правильное название ОДН) в комендатуру на патруль. Как принял?

Хриплый голос Тамерлана:

— Принял.

На патруль в комендатуру — это означает до утра. Тех людей, что с 06.00 не спят и мотаются по зачисткам.

Все, кто слышит эту команду, немедленно прячутся в бездонных трущобах рынка, сломя голову бросаются наутек, по дороге прихватывая с собой неосведомленных товарищей. Зазевавшиеся Заяц, Хрон и чеченец Амир с ОДН попадаются в лапы Тамерлана.

Летняя полночь гонит нас со своих бессменных постов в спертый воздух казарм.

Ужин, стирка, помывка, сон.

8 июля 2004 года. Четверг

В первом часу ночи Рэгс объявляет общее построение отдела. Высокий, наглаженный, чистенький, в высокой фуражке, словно холеный немецкий офицер, заведя за спину красные руки, он нервно ходит по плацу. Рядом суетится и развивает бурную командную деятельность короткий и кривоногий Рамзес Безобразный. Личный состав, который уже беспробудно спит после идущих пятые сутки зачисток, поднять почти невозможно. Но криком, скандалом и обещаниями строиться до утра начальники вытягивают на плац чеченцев, в основном пэпээсников.

Безобразный, с кривым от напряжения ртом, грязно матерясь, выкрикивает сотни проклятий на наши головы, клеймит нас нескончаемым позором:

— А если сейчас нападение будет?!. А если враг придет?!. Мы тут в крови валяться будем, а они там спят?!.

Он-то, Рамзес, точно не будет. При первых же выстрелах прижмет уши, как заяц, и нырнет в какую-нибудь щель. Вместе с Рэгсом. Даже, вернее будет сказать, вслед за Рэгсом.

Безобразный, в упор глядя на тощие шеренги строя, никак не успокаиваясь, бросает в ряды злых, уставших пэпээсников боевой клич:

— Идите и поднимите этих контрактников! Они там дрыхнут, а вы за них стоите!

Стоящий в стороне Рэгс молча кивает.

Заместитель командира роты, старший сержант, упрямый и исполнительный, тут же бросается с кучкой своих бойцов в темноту нашего общежития. Неслыханная радость для чеченского сержанта — приказ вытащить из постелей и построить на плацу русских офицеров.

Сержант орет и пытается командовать один. Его свита, скопившись в тесноте коридора, молча и угрожающе держит в руках оружие. Это тоже национальная их особенность. Если у чечена в руках оружие, с ним бесполезно решать какие-то вопросы и о чем-то спокойно договариваться. Здесь помогает только ответная сила.

Равнодушно огрызаясь, не теряя достоинства, не провоцируя глупый конфликт, мы медленно и не торопясь спускаемся на плац. В последний момент передумав, я остаюсь в кубрике. Сержант красен и зол, сжав у порога кулаки, он требует подчиниться. Мы с упрямой ненавистью смотрим друг на друга. Кто-то из пэпээсников что-то говорит сержанту по-чеченски. Все уходят. Не дожидаясь, чем закончится построение, я ложусь спать.

В 05.30 меня и еще троих участковых поднимают на зачистку ПВРа по улице Чайковского, где с 04.00 за его забором гоняют сквозняк армейские БТРы и чеченское ФСБ. Ждут неторопливую милицию.

Фээсбэшники, поставив во дворе машину, стаскивают в нее все паспорта мужского населения ПВРа, сверяют правильность цифр, имен и дат по компьютеру. Мы с вояками выгоняем на улицу всех подозрительных и сталкиваем их лбами у машины.

Но ПВР почти пуст, и зачистка, рассчитанная на многие часы, неожиданно заканчивается к 08.00. Охранники какого-то чеченского подразделения, на чьей совести висит судьба ПВРа, не вмешиваясь в происходящее, жуют у крыльца жвачку, трут заспанные лица. Я спрашиваю у них:

— А почему народу-то так мало? Где все жители-то?

Который постарше, спокойно почесывая короткую бороду, иронично говорит:

— Так ушли многие. Войну ждут.

Отдел встречает нас пугающей тишиной. Двор и здание его пусты. Все на зачистке с чеченским ОМОНом. Радость этой пустоты для нас бесконечна. Уже через пять минут она затаскивает в кровать всех моих товарищей.

На вечернем разводе не в меру чем-то напуганный, но по-прежнему в меру крикливый и незадачливый перед строем мелькает глупый Рэгс.

— Всем ночевать в отделе! Никому не уходить домой! Никому! Сегодня что-то будет! У меня есть информация, хорошая информация…

Но что это за информация, узнать нам так и не суждено. Рэгс тупо кривляется и, пряча загадочную улыбку, скрывается в своем кабинете.

Если это информация, что нам сегодняшней ночью отрежут головы, то это, да, безусловно, хорошая информация.

Сегодняшней ночью на Минутке обстреляли наш сводный комендантский патруль. Стреляли из разрушенных пятиэтажек по улице Сайханова. Раненых и погибших нет.

9 июля 2004 года. Пятница

Над головами синеет ясное небо. Нет неба синее, чем это, кавказское! Белый дым облаков плавится в воронках воздушных потоков.

Бездомный пес ветер, сорвавшись со своей цепи, скучно завывая, носится среди рассветных улиц, копошится в шелухе битой черепицы, протяжно свистит в крошеве поросших травою окон. Странно и слишком громко сегодня шумят моторы БТРов, окликаются люди, гремит железо открываемых ворот.

Зачистка 30-го участка.

Силы наши тают день ото дня. Вместо положенных и в первые дни идущих рядом шести-семи десятков на этой зачистке едва можно набрать два. Больше половины из них — сотрудники Временного. Чеченцы быстро пронюхали, что, если с вечера предупредить дежурного о небольшом опоздании на самую раннюю утреннюю зачистку (якобы догоню своих потом обязательно) или просто закрыться в кабинете, а утром никому не открыть, можно вообще остаться безо всякой там зачистки, А это уже есть безбрежное добро для невысыпающегося организма. Контрактники, которым некуда податься в своей беде, каждое утро исправно и упорно топчут улицы чеченского города, который кажется скорее больше нужен им, чем самим чеченцам.

Сегодня с нами всего пять местных: участковые Пророк с Гарпией и трое пэпээсников.

Сами не зная для чего, верные установке командования постоянно двигаться, мы просто идем по улицам участка. Участок этот велик, запутан и неровен своими раскидистыми краями, но нам выделен самый захудалый его обрезок, где, кроме перевороченных, заросших развалин да мусорных свалок, ничего нет.

Наперевес держа в руках автоматы, довольно подмигивая друг другу, мы идем по своему участку.

Каким бы длинным ни казался 30-й участок, как бы медленно мы по нему ни шли, а путь свой завершили уже через час.

Временщики первыми выходят к дороге, бросают в кунг «ЗИЛа» уже намокшие от пота кителя, долго курят и, мелькая лысыми головами, перелезают через борт. Водитель заводит мотор и, плавно отпуская сцепление, уводит грузную машину. Мы остаемся на дороге. Через полчаса в отделе начнется построение, которое, по привычке предыдущих дней, просто необходимо сегодня избежать.

Целый час мы сидим в приткнутом у обочины, облупленном своем автобусе. Наш водитель рассказывает анекдот:

— Мальчик, почему ты плачешь?

— Моя собака убежала!

— А где ты живешь?

— А это только моя собака знает!..

Всех словно прорывает, и вскоре в автобусе начинается уже целый конкурс на право рассказать следующий анекдот.

Быстро и неостановимо катится время.

Целый день, оставшись без пропущенного нами развода и идущей за ним новой зачистки, я сплю в своей каморке. Просыпаясь, набиваю свой живот кусками застывшего недоваренного в спешке риса, тяну кислый чай и снова падаю на кровать.

Привычные картины вечернего построения: Тайд с Рэгсом, мелькая перед строем легкими хэбэшными камуфляжами с короткими рукавами, заводят длиннющую речь о том, как опасно в наши дни показываться в городе и отделе одетым не в милицейскую форму. За это нам полагается немедленный выговор и многогодовая немилость. Сидящий уже неделю на казарменном положении отдел Тайд обещает строить через каждые два часа на плацу. Рэгс, пользуясь благоприятным моментом, закидывает удочки в озеро ханского всесилия:

— Да они разбегаться будут между построениями! Через час!

Идея зама находит одобрение у начальника. Он удовлетворенно кивает:

— Через час!

Тайд точен и злопамятен. Он первым выходит на построение. Контрактники и местные, ужинавшие в кафе, опаздывая, мелкими кучками вваливаются в хмурый строй. Там, на покрытых скатертями столах, в измазанных соусом тарелках остывает их недоеденная пища. Небритые, немытые, злые чеченцы негромко ропщут в конце лязгающего металлом строя. Некоторые из них, кто живет за городом и по республике, уже несколько дней не были дома.

Рэгс, пытаясь угодить начальнику, кричит на каждого опоздавшего:

— Вы знаете, что мы вообще на военном положении?! Что шаг влево, вправо — трибунал! Вы когда брились последний раз? Почему не в головном уборе? Где оружие?.. Рапорт на них! Наказать!..

С первым движением тайдовского языка болтливый и угодливый Рэгс уходит в тень. Начальник обрушивает на нас свой гнев. Тайд вершит на этом плацу самый Страшный Суд.

Привыкшие к безумию начальника, мы молча заслушиваем черный список бесконечных своих преступлений, молча ставим подписи под смертными своими приговорами.

Уходя, Рэгс бросает через плечо:

— Новое построение в 24.00!

10 июля 2004 года. Суббота

ОМОН г. Новосибирска встречает нас на своем 29-м блоке. Высокий, статный их командир сумрачно интересуется, какой именно кусок развалин мы сегодня зачищаем, а после долго провожает нас тяжелым взглядом.

Я в Грозном… Как я ненавижу этот жестокий, пропахший порохом и кровью город! Куда шагнуть от его вездесущего зла? Там, за городом, ничего нет, как и нет ничего на свете, кроме этого города. Мое прошлое, оставленное за ним, пусто и непередаваемо скучно, оно умерло много дней назад; мое настоящее здесь, оно черно и беспросветно; моего будущего нет и никогда не будет. Моя жизнь связана только с Грозным. Не все равно ли, что было в ней и что будет потом?

Сидя на ступеньках завалившегося крыльца, я молча рассуждаю о смерти, равнодушно составляя текст своей похоронки. Отчаяние и тоска несут меня в царство мертвых по волнам мрачного Стикса.

Невдалеке, бесцельно бродя между скошенных стен, чеченцы с русскими находят фруктовые сады и, пригибая тяжелые ветви деревьев, пихают в рот сливы, вишни и еще зеленые жесткие груши. Я присоединяюсь к товарищам.

Результаты зачистки нулевые. Ни схронов, ни боевиков не обнаружено.

Вечер. Среди незатихающей войны, среди постоянных смертей и печального одиночества мы уверенно рассуждаем о новой беде, которая внесет разнообразие в серые наши жизни. Контрактники, переполненные слухами об агрессивности Грузии по отношению к Южной Осетии, рьяно составляют планы своего будущего грузинского похода. Долгий летний вечер застает нас в шумном кубрике, где уже идут бесконечные споры о громких победах в новой войне. Мы обязательно и в полном составе поедем туда, как только она начнется. Чечня — это славное великое прошлое, но оно прошлое. Грузия — это наше светлое, наполненное счастьем будущее.

Светлое прошлое и светлое будущее для нас только одно — война. Безумные, несчастные люди, забывшие и никогда не знавшие, что такое мир!

11 июля 2004 года. Воскресенье

Утром я просыпаю на пост, поднимаюсь за минуту до построения.

Тамерлан до хрипоты кричит на своих бездельников участковых. Мы даже не прячем глаз и не опускаем лиц, нам безразличны результаты всякой работы. Со слов Тамерлана, мы заняли последнее место в городе по всем показателям. Никого это сейчас не трогает. Нам слишком долго и настойчиво повторяли, что мы лентяи и неумехи, что все наши достижения скромны и случайны, что мы трусы и жулики, говорили обидно и незаслуженно. Ни один из сейчас стоящих здесь не сделает во имя этого отдела ничего нового, не совершит никакого подвига и не принесет никакой жертвы.

Лишь совесть, лишь твердые убеждения в своей правоте, приведшие нас сюда, способны еще на что-то, на подвиг и самопожертвование. Но они неприменимы к этой работе, где мыльными пузырями лопаются назначенные сверху, завышенные ее планы.

Разогнав застоявшийся воздух кабинета, в дверях исчезают все, до последнего, участковые. И только Тамерлан остается наедине со своей печалью от непонимания. Стареющий, поседевший, много горя испытавший на своем веку, он кладет на стол громадные руки и тихо опускает голову. Я смотрю через окно на сгорбленную спину своего командира, и грустная струна участия звенит в моем сердце.

Я заступаю в СОГ.

Новосибирцы задержали на своем блокпосту «КамАЗ» с каким-то подозрительным барахлом и усмотрели нарушения в документах. Загнав машину на обочину, они передают по рации о происшествии в комендатуру. Комендатура сообщает нам.

По приезде выясняется, что только что «КамАЗ», со всем его содержимым, забрали сотрудники республиканского ГАИ.

Приехав с выезда, я сажусь за недавно приобретенную у кого-то книгу «Культура Чечни». Отгадки на многие мои вопросы находятся на страницах этого издания. Я впервые узнаю о десятках их обычаев, укладе жизни, забытых достижениях прошлого. Чечня, какой она была когда-то, распахивает передо мною черные подвалы своих нерассказанных тайн.

Длинные, написанные с душой и любовью строки уносят меня в каменные стены старых крепостей и нищую пыль древних аулов. Стихи давно умерших поэтов живут здесь в вечной печали забвения. Гнев многих поколений кипит среди сражений Кавказской войны XIX века. Чечня, которой она была всегда, — нервная, непокорная, коварная и жестокая. Чечня, которая навечно связана с нами, как кровь наших предков, пролившаяся на черные камни ее земли.

Проснувшись к вечернему разводу, я спускаюсь в рабочий кабинет узнать результаты чужой работы и сравнить их с собственными.

Ничего! Ни у кого! Никаких результатов нет вообще не просто в нашей службе, но и во всем отделе. Сравнивать мне нечего.

12 июля 2004 года. Понедельник

Инженерная разведка.

Еще раннее утро, и до вязкой духоты дня нужно успеть пройти пару километров пустой, искривляющейся между клочками зданий, дороги. Солдаты комендатуры тонкой цепочкой вытекают из-за металлических ворот. Они хмурятся восходу и замирают у обочин. За ними, качая боками, вываливается БТР.

Кривоногий, с большими, навыкате глазами, контрактник шагает рядом со мной и ритмично скрипит берцами. Из сырых дыр обрушенных этажей, осторожно спускаясь к земле, ползут клубы мутного желтого тумана. Сонные и густые, они плавятся в воздухе, стекают между камней, ложатся на сломанные спины поверженных стен.

От разведки до разведки не меняется ни одной картины скорбного этого пути. Руины, руины, руины… Город, которого нет. Мертвые полотна улиц, по обеим сторонам которых сыплются не вынесшие бремени грозных лет дома. Старые, старые дома; подожженные, подорванные, растоптанные, вбитые огнем в грунт, задушенные дымом пожаров, искалеченные и испоганенные. Гигантская волна смерти прокатилась по этому цветущему, зеленому городу, былой гордости и силы Северного Кавказа.

Уперев носки своих сапог в границу Заводского района, испытывая скучную радость выполненного долга, мы поворачиваем лица на восток, навстречу похожему на вчерашний новому дню.

В отделе я попадаю прямо на раздачу подарков. На середине плаца бурно проявляет эмоции господин Тайд. С перекошенным ртом, с синими распухшими губами, он выкрикивает перед строем грязную массу древних проклятий и торжественно обещает из подвалов минувшей революции 17-го года донести сюда «красный террор». За спиной начальника, трусливо шмыгая за быстрой толстой тенью, сам неслышный, как тень, мечется болван Рэгс.

Как два неразлучных пса, Тайд и Рэгс брешут на плацу. Лай время от времени срывается в горле Тайда, переходит в шипение и шепот. Рэгс рьяно гавкает в ту минуту, когда начальник переводит дух. Затем Тайд вновь набирает воздух и орет:

— Вы же ни хрена не делаете! Вы, сволочи, которые боятся работать! Всех уволю!!!..

Недовольный работой своего отдела Тайд печется вовсе не за его исправление, а за собственную шкуру, которую регулярно пытаются стянуть с него в республиканском МВД. Там он постоянно обещает исправить положение и вывести свой РОВД в передовые подразделения.

Прошли те времена, когда он требовал от каждой службы раскрытия хотя бы одного преступления. Нынче в цене и большом почете просто одно преступление, раскрытое отделом. Но нет и его. Каждодневные разрушительные речи о том, что мы ничего не делаем, и ворох беспричинных наказаний, прилагающихся к ним, наконец возымели свое действие. Мы перестали работать совсем.

Канули в Лету и громкие, шумные планерки у Тамерлана, где до часа могла бесноваться бессильная его ярость, что так и не смогла запугать и уговорить нас много и продуктивно работать. Теперь Тамерлан рад и простым административным протоколам.

Кстати, сами административные протоколы — это недавнее нововведение местной власти. Со времени образования отдела в 2000 году и до мая этого года административная практика велась исключительно по простым записям в каком-нибудь журнале. Такой журнал, прошитый суровой ниткой и опечатанный мутной печатью, пылился и у нас в службе участковых. Порядок работы был более чем прост: участковый задерживал человека за административное правонарушение, составлял на него протокол и заносил данные нарушителя в журнал. Только фамилию, имя, отчество, адрес проживания и номер статьи. Все. Причем административные протоколы, что должен был составлять участковый, да и любой другой сотрудник, оставались у него на руках. Вся ставка ставилась на обычную человеческую честность, которой, как известно, у нас было хоть отбавляй. Сознательные граждане, на которых должны были писаться эти протоколы, также обязаны были честно заплатить штраф, или наказание ограничивалось простым предупреждением.

Так вот, показатели работы в области административной практики так и перли вверх. Безупречно честные и глубоко порядочные участковые, русские и чеченцы, только и успевали вносить в затрепанный журнал новые имена разных Мамедов, Ахметов и Султанов, которые жили по любому адресу в городе.

Самое удивительное было то, что здесь самым активным и честным работником оказывался нигде до этого не замеченный в самой работе Апейрон, который так часто гнался Тайдом из отдела за свое безделье. У Апейрона выходило в журнале по десять-пятнадцать человек, задержанных за день. Небывалый, призовой результат! Остальные старались также не отставать от него.

Я же узнал об этом журнале только тогда, когда в конце мая нам на руки выдали свежие бланки административных протоколов, заранее предупредив, что теперь они будут нумероваться и сдаваться в отдел административной практики.

Участь того самого журнала, с высокими показателями, оказалась незавидна и трагична. В начале этого месяца какой-то проверяющий из МВД обмолвился, что он бы хотел посмотреть, чем именно занимались участковые с начала года на поле административной деятельности. За несколько минут до его посещения я выкрал из недр тамерлановского стола журнал и утопил его в сортире. Там с февраля не стояло ни одной моей записи.

После построения и очередного разноса нашей службы, которой всегда достается больше остальных, три чеченца, Плюс, Гарпия и Пророк, пишут в кабинете рапорта: «Прошу вас перевести меня для дальнейшего прохождения службы на должность оперуполномоченного уголовного розыска». Невероятно счастливые, они жмут нам руки, прощаются и тащат свою бумагу на подпись местному начальству.

Тамерлан молча смотрит им вслед и негромко произносит:

— Куда бы мне, старому, пойти, а? Может, на Луну улететь отсюда?..

Я беспардонно лезу в его монолог:

— Туда уже поздно. Там американцы все захватили. Лучше уж в Ирак…

В кабинете, внеся с собой запах доброго одеколона, появляется Рэгс. Он с радостной улыбкой сообщает, что осадное казарменное положение, отмененное во всех отделах, в нашем никто не отменял, и гонит нас по родным участкам.

Чтобы не заработаться на своем 20-м, я ловлю попутку и мчусь в гости на 26-й блокпост.

После обеда из горных районов республики из трехсуточного рейда возвращаются тридцать бойцов курганского и красноярского ОМОНов. Там все продолжаются боестолкновения. Сами они были обстреляны. Там никто даже не слышал о прекращении этой войны.

Вернувшись к вечеру в родные пенаты, я смотрю из-за шторки окна, как между нашим общежитием и главным зданием скачет бедняга Рэгс. Он орет благим матом:

— Где эти участковые?! Где эти негодяи?! Гады!..

К чести Рэгса следует сказать, что доселе никто из нас не слышал от него ни одного ругательного или матерного слова.

Опер, трогая меня за плечо и протискиваясь сам в щель обзора, участливо заключает:

— Вот мерзавцы! Я бы этих участковых на кол голым задом садил!

Между нами происходит шуточная перепалка.

Тем временем Рэгс, так и не найдя никого из нашей службы, собирает по тревоге СОГ. Где-то вновь разбирают дома.

13 июля 2004 года. Вторник

Вчера вечером я, Червивый с Дохлым и чеченцы, участковый Неуловимый с пэпсом Серым, заступили на 26-й блокпост. Неуловимый, эта трусливая шкура, приехав на пост, тут же принялся скулить об оставленных дома беззащитных детях, больных родителях и суровых временах, что не дают ему отлучиться ни на минуту из семьи. Серый, куда более проще и честнее Неуловимого, сразу заявил:

— Я не хочу тут ночевать. Я, наверное, домой. Ты как, не против?

От таких товарищей, как эти двое, не застрахован никто. Обоих я отпускаю с блока.

Ночь пришла темная, странно тихая, с высоким звездным небом. Неуютная, зыбкая тишина поднялась над обезлюдевшим Грозным. Особая тишина смерти.

На «кукушке» блока, никак не могущие покончить с тремя литрами пива, без умолку треплют языками гаишники. Я давно сплю в нижней комнате.

В середине ночи из соседней «зеленки» обстреливают ПВД ОМОНов. Звенящие взрывы подствольного гранатомета один за другим врываются в мой сон. С вышек постов омоновцы разряжают в темноту пулеметы. Треск их длинных очередей все-таки стягивает меня с кровати. Наверху, возбужденные пивом, прыгают от бойницы к бойницы Червивый и Дохлый. Им нестерпимо хочется полоснуть очередью по передним черным кустам у развалин. Я запрещаю это делать. Но те нажимают на спусковые крючки. Две короткие вспышки огня загораются на нашем молчаливом блоке. На секунды умолкает пулемет ОМОНа.

Только сейчас сообразив, что своей стрельбой они привлекли внимание своих, которые могли и не знать, что на посту русский наряд, а еще хуже, подумать, что пост уже захвачен, гаишники наперебой, тонкими, пропитыми голосами кричат в сторону ПВД:

— Не стреляйте! Это мы, с блокпоста! Свои!..

В ответ у передних стен нашего блока взрывается пущенная из «зеленки» граната. Другая плюхается рядом. Гаишники лупят очередями в никуда. Оживает, захлебывается огнем пулемет.

Изнутри бетонных коробок я пялю глаза в темноту и одновременно громко матерю Дохлого с Червивым. Я раздосадован, что не удалось поспать, а кроме того, злой на дурную удаль своих товарищей, что чуть не заманили сюда горячие пули омоновского пулемета.

Обстрел нашего блокпоста и ПВД смолкает через несколько минут. Но теперь оживает уже весь город.

Со стороны Ленинского района несется хриплое, свистящее эхо перестрелки. Где-то за Минуткой колет воздух невидимый взрыв. Под городом закипает канонада артиллерии. Воинственный клич могучих, перегретых работой стволов поет победную песню над искрошенным месивом разорванной земли. Долбящие по внутренностям звуки выворачивают наизнанку, трясут нас на кроватных сетках и аукаются тысячами проклятий. Дохлый, сунув голову под подушку, медленно ворочается на грязном матраце и шипит:

— Когда на этой батарее снаряды кончатся?

Утром появляются Неуловимый с Серым. Последний спокойно относится к моей фразе об обстреле и вскоре, втянув под себя ноги, уже спит в машине Неуловимого в ожидании смены. Сам же хозяин машины непрерывно мечется между двумя гаишниками, пытаясь узнать не рассказанные мною подробности этой ночи.

Ах, старый, вечно несчастный Неуловимый! Когда же тебя прошьет наконец чья-нибудь добрая пуля, пущенная милосердной рукой, что облегчит твои страдания в грешной и жестокой нашей жизни?

Этот трус бледен и тих даже сейчас, хотя и не участвовал в перестрелке. Он большими, распахнутыми от страха глазами смотрит на невыспавшегося Дохлого, что не без гордости рассказывает о своем небольшом участии в своем первом небольшом бою. Под конец рассказа, поражая меня своей наглостью, чеченец убеждает сказать нас, что и он находился ночью на блоке. Ему нельзя быть уволенным из милиции за свой постыдный поступок, у него дома, как мы помним, беззащитные дети, больные родители и суровые времена. Но он просит только за себя. До пэпса Серого, своего соплеменника, Неуловимому нет никакого дела. Гаишники, бесхитростные и незлопамятные парни, тут же соглашаются, а я молча лежу в углу и даже не притворяюсь спящим.

Еще полдня до обеда, пока мы ждем смены, Неуловимый ходит кругами около моей кровати, не решаясь меня потревожить. А перед самым уходом с блока услужливо предлагает подвезти до отдела. В машине он клянется мне в вечной преданности и просит никому ничего не рассказывать. Я обещаю молчать, но в душе клянусь всем все рассказать, что и делаю, миновав ворота. Про Серого я не говорю ни слова. Этот чеченец ни о чем меня не просил и не унижался.

В отделе же мне рассказывают историю еще одного ЧП. Недавно прибывший к нам участковый Нефтяник лежит в больнице. Сегодняшней ночью он варил конденсат на одном из мини-заводов. Что-тослучилось там, и мини-завод взлетел на воздух. Машина Нефтяника сгорела полностью, сам он получил восемьдесят процентов ожогов кожи. Со слов врачей, шансов выжить нет.

На вечернем построении Тайд снимает стопроцентное казарменное положение и оставляет половину отдела на ночные посты. Остальных отпускает домой.

На втором построении перед заступлением на эти самые посты оказывается, что из половины оставленных присутствуют только верные своему командиру роты пэпсы, затасканные Рэгсом и Безобразным участковые и проживающие здесь контрактники. Остальных, как корова языком…

Перед редким нашим строем появляется знакомая уродливая фигура. Оттягивая мятые брюки на толстой заднице и косо чертя кривыми ногами невидимую линию, через плац шагает ответственный по отделу Рамзес Безобразный. Он тычет грязным пальцем в чернеющее небо и хрипло угрожает каждой сволочи, что вздумает сегодняшней ночью покинуть пост:

— Трусов, которых не будет на посту, будем расстреливать!

Краткая информация последних суток, что стала нам известна по слухам и чужим пересказам:

Сегодняшней ночью был обстрелян 21-й блокпост Ленинского района Грозного.

В городском поселке Черноречье Заводского района сегодняшней ночью было боестолкновение с бандитами.

Этой же ночью в селе Автуры Курчалоевского района был кровопролитный бой. Со стороны МВД Чечни погибли от двенадцати до двадцати восьми человек. Столько же уничтожено боевиков.

Днем в Ленинском районе подорвали на фугасе одну из машин охраны исполняющего обязанности президента Чечни Абрамова. Два человека погибли и два ранены.

Вечером на улице Ханкальская нашего района комендантский патруль обнаружил крупный фугас. Уничтожен накладным зарядом.

14 июля 2004 года. Среда

С рассветом мы уже чистим улицы.

Осунувшиеся жилища, корявые и подгнившие, маячат перед нами бледным светом вымытых дождями стен. С покосившихся, гнутых фонарных столбов, словно обессилевшие руки, траурно свисают обрывки провода. Пропитанные кровью, припудренные пылью стены домов молча высятся над остывшим пепелищем. Мы медленно, не оглядываясь на присутствие этой смерти, двигаемся по паутине улиц.

«Vae victis!» Горе побежденным!

Очередная зачистка, выдуманная от безнадежности и тоски, затягивает нас в эти путаные лабиринты взорванных дворов. Старший скучного нашего мероприятия командир временщиков Масяня, всегда возбужденный и переполненный разрушительной энергией, то и дело появляется на каком-нибудь перекрестке, без устали повторяя одну и ту же фразу: «Ищем мини-заводы и нефтеколодцы! Ищем!»

Никому нет дела до мелкого маразматика. Мы лезем в эти дворы только в поисках абрикосов.

Следующие за зачисткой утро и день без толку проплывают мимо меня.

Кисель раскаленного воздуха неторопливо течет по вечернему Грозному. Вечернее его солнце, жаркое и потемневшее, стоит над крышами домов. Вспыхивая кровью, плавятся и рушатся багровые стены заката. Безмолвные небеса величественно принимают смерть дня и благословляют в путь черную южную ночь.

15 июля 2004 года. Четверг

Красные полосы восхода поплыли по безоблачному небу. Побледнели и уменьшились последние звезды, выгорели яркие костры созвездий. На узком дворе Временного отдела выстраивается наш малочисленный строй. За воротами, перекрыв полотно дороги, небрежно стасканные в кучу, замерли в ожидании армейские БМП и БТРы. Комендант, высокий подполковник с испитым бело-розовым лицом, дает последние указания. Строй слабо шевелится по краям.

Моя группа, состоящая из земляков красноярского ОМОНа и чеченцев Республиканского ГАИ, выстраивается перед коробкой 30-го блокпоста на у. Ханкальская. Мы почти полностью перекрываем широкое полотно дороги, оставляя въезжающим в город лишь узкую полоску, в конце которой у самого блока, мелькая черной мрачной формой, чеченское ФСБ устраивает во всех машинах шмон, забивает в компьютеры фамилии и имена людей. У края дороги, загнав в кюветы свою броню, вышагивают худощавые, неторопливые солдаты.

Сегодня такими постами перекрыли все основные въезды в город.

Сотрудники ФСБ кропотливо и долго мнут чужие документы, недоверчиво заглядывают в лица, ковыряются в нутре запыленных машин. На дороге с каждой минутой растет и расползается по сторонам гудящая, шевелящаяся пробка. Мы уже стучим прикладами по колесам, стреляем в воздух, но те наезжают на нас, прижимают к обочинам. Оглянувшись, я замечаю, что остался на дороге лишь с двумя омоновцами. Чеченские гаишники, что поначалу так бойко махали полосатыми палочками и давали ценные указания, осторожно выглядывают из служебной машины, что, ярко раскрашенная, скромно прижимается к стене блока.

Один за другим из машин выскакивают горячие кавказские мужики и машут перед нашими лицами разными удостоверениями: милицейскими, депутатскими, административного управления. Мы неумолимы. Несколько раз я кладу в землю пули перед самым носом очередной иномарки. Омоновец Залет упирает ствол в лоб какому-то здоровенному чеченцу в новом блестящем камуфляже. Тот свирепо сжимает в огромных ладонях, словно игрушку, хрупкий «АКС».

На удивление спокойны и выдержаны кадыровцы. Они, обычно первые лезущие на рожон и без колебаний пускающие в ход оружие, узнав о том, что впереди их работает ФСБ, оставляют все вопросы и неторопливо въезжают в общую массу машин.

О необходимо жестких методах работы чеченского ФСБ среди местных ходят мрачные слухи.

Солнце, распухшее и вязкое, заливает своим стальным светом словно кипящую от пыли и машин дорогу. Оглохнув и не слыша собственного голоса, мы срываемся на крик. Растянувшаяся на добрый километр пробка, бурля и задыхаясь от неторопливости, со скрежетом ползет через узкую просеку блокпоста. Машины трутся боками, мнутся и отваливаются друг от друга, громко по-русски матерятся водители. Они даже не могут открыть двери, чтобы подраться. Мы не можем пройти между ними.

Полдень. Загнав за бетонный забор несколько подозрительных машин и повязав их хозяев, фээсбэшники открывают дорогу. Стальной поток, растекаясь по всему полотну асфальта, вплескивается в Грозный.

Мой камуфляж — хоть выжимай. По спине и по штанам поползли грязные бурые пятна. В отделе я стираюсь и, не отягощаемый совестью, ложусь спать.

За окном мается горячий южный вечер.

В удушливом воздухе комнаты безвольно мерцает голубой экран телевизора. В углу, пыхтя и улыбаясь, участковый Сквозняк топит лицо в наполненных холодной водой ладонях. Я, выгнув спину в сторону вентилятора, лежу на втором ярусе кровати, гляжу в подушку. Согнутый локоть упирается в неструганую, грубо сколоченную деревянную полку для книг, что я еще в феврале соорудил из обломков досок.

Книги — мой луч света в этом мраке ненависти, невежества и греха. Только с ними я счастлив здесь, только с ними я делю свои беды, только с ними смягчаю лежащую на душе боль. Некоторые из них куплены, но больше собраны по знакомым, какие-то взяты на время, но не возвращены. В бесконечном хаосе своих скитаний, забывший дорогу домой и потерявший цель в жизни, я пытаюсь отыскать эту цель среди чужих прожитых жизней, на седых страницах изданий. Когда-нибудь, может, через много-много дней, я обязательно напишу свою книгу, свою походную книгу потерянных лет, в которой смогу ответить на вопрос, что так давит последние годы: за что? Я обязательно найду на него ответ и расскажу другим. Пусть кому-нибудь это поможет прожить его жизнь. Книга о войне. Книга, которую можно будет прочитать только один раз. Только один раз, чтобы потом навсегда забыть.

В двери с шумом вваливается Опер. Он, выстукивая каблуками ботинок мотив, приносит скучную весть: с сегодняшнего дня отдел садится на казарменное положение, так как со дня на день на город ожидается нападение боевиков.

Вслед за Опером появляется вспотевший и немногословный, когда трезвый, Вождь. Он подозрительно косится в сторону Сквозняка, но, уважая старость, обращается первым ко мне:

— В ночной патруль одного человека. Пойдешь?

Ни на секунду не раздумывая, я соглашаюсь. Патруль — это уже удача. Завтрашним днем не стоит задумываться о работе.

16 июля 2004 года. Пятница

Двумя армейскими БТРами мы перекрываем южную дорогу на город со стороны 56-го участка. Взвод солдат, растасканный по кустам в охранение, сидит непривычно тихо и, скорее всего, уже чутко спит. Их командиры, старлей с капитаном, поочередно собираются проверить посты, но сами не в силах оторвать себя от земли. Капитан мотает головой:

— Да, черт с ними! Хоть выспятся немного.

Я, пятеро милиционеров Временного и армейские офицеры сидим за обочиной дороги в заваленной мусором канаве. Изредка проезжают одиночные, навевающие еще большую скуку, машины. Выводя из салона водителей, мы скребем руками внутри, тыкаем стволами в пружины сидений, задираем крышки багажников и комкаем при свете фар документы.

Синяя «шестерка», заметив людей с оружием, останавливается за несколько метров от поста. Из нее, держа перед собой автоматы, выпрыгивают люди в светлых камуфляжах. На этом месте никогда не устраивались заслоны, и четверо пэпээсников нефтеполка заметно нервничают. От моего голоса они успокаиваются. Русские. И мы, и они показываем друг другу милицейские удостоверения.

Над дорогой виснут полночные звезды. Под ними, тоскливыми и блудными, на склоне черной вершины пляшут отсветы большого огня. Предприимчивые чеченцы варят в лесу нефтеконденсат. Видимая на фоне звезд пара вертолетов, перемалывая лопастями ночной воздух и выпуская из-под себя букеты тепловых ракет, вламывается в тишину лета. Свирепые боги войны несутся на юг вершить мрачную свою работу.

Я тру бока о торчащие из земли сучья, сдвигаю ногой в кучу грязные консервные банки. Рваные куски целлофана, разбросанные по всей канаве, тускло светятся под светом выкатившейся на небосклон луны.

Один за другим сыплются походные рассказы и жизненные анекдоты о суровой армейской и нелегкой милицейской жизни. Армейский капитан, пережевывая в углу рта травинку, громко шипит:

«Соседка жалуется соседке:

— У меня вчера кто-то весь огород вытоптал.

Та спрашивает:

— Может, прапорщики?

— Да какие прапорщики?! Следы-то человеческие!»

Другой военный, капитан из аэропорта Северный, невесть как попавший в наш наряд, рассказывает свою историю: «Я вообще-то сюда в Чечню не собирался. У нас в части набор был такой, что всех на полгода. А я в связи работаю, и мне тут предложили на три месяца. А я же, как и все! Русский! Думаю: а почему бы и не съездить? Все на полгода, а я на три месяца! Делать-то там нечего, но все-то на полгода, а я-то на три месяца! Не, ну три месяца, это же не полгода? Хотя делать-то там нечего, но ведь все на шесть месяцев, а я на три! Почему бы и не съездить?!.»

Уловив секундное затишье в сыплющихся анекдотах, я влезаю с длинным и завлекательным про пулемет.

История эта произошла на самом деле в далеком декабре 2000 года. Наша боевая бригада стояла тогда в Веденских горах и вела размеренную свою жизнь в обычных для нее рейдах, засадах и зачистках. Моему четвертому взводу, застрявшему на самых задворках батальона, было определено нести службу на блокпосту, прикрывая одну из дорог, по которой каждое утро уходили на задание и через некоторое время возвращались с него роты разведки. К тому времени введенная сюда с первых дней войны бригада почти полностью вымыла из своих рядов солдат срочной службы, заменив их на вечно всем недовольных и непредсказуемых контрактников. Весь наш батальон состоял только из них, солдат всех возрастов. Срочники тянули лямку службы далеко отсюда в самом сердце Сибири, на месте постоянного расположения части, и в Чечню уже не допускались.

Мой взвод был особым. На вооружении других трех взводов роты имелись, кроме автоматов, снайперские винтовки, ручные противотанковые гранатометы и, самое главное, пулеметы. У нас, окромя автоматов, было семь «АГС-17» — страшнейших дурмашин, станковых гранатометов «Пламя», бьющих очередями 30-миллиметровых гранат. Проклинали и ненавидели мы их всем взводом. Тяжеленные, страшно неудобные, они часто катались на наших спинах в горные рейды в те дни, когда не хватало людей в других ротах, и на общую работу снаряжали и наш блокпост. Происходило это почти постоянно. На войне, сколько бы ни было людей, работа для них всегда найдется и всегда еще больше ее останется.

Так вот про пулемет. Каждый контрактник, попадая во взвод и замечая отсутствие такого замечательного оружия, непременно спрашивал командира, молодого лейтенанта, вчерашнего выпускника дальневосточного училища: «Командир, а почему во всех взводах роты есть пулеметы, а в нашем нету?» Лейтенант что-то придумывал в ответ, говорил, что не положено по штату, иногда врал о чем-то, но тем не менее сам был явно неравнодушен к такой несправедливости и донимал этим же вопросом ротного капитана. Ротный, в свою очередь, скрипел о том же перед комбатом.

С великой милости комбата ближе к Новому году на четвертый гранатометный взвод был выделен один пулемет ПК. К великому же несчастью для комбата и ротного и к счастью для взвода, в те дни намечался подход «вертушек» с долгожданной заменой всех выслуживших свои полгода солдат. Дембеля, как они себя называли, заранее к такому празднику настояли мутной бледной браги, которую прятали от всех командиров, исключая лейтенанта, под землей. Вызревала эта брага также под землей. На главном нашем посту у дороги, в окопе под самыми ногами была вкопана буржуйка, что усиленно топилась постовыми в ночное время.

Поначалу мне показалось очень странным топить печку на посту, где при полном отсутствии стен тебя пронимает сквозной ветер и лезет за пазуху холод. Есть только небольшое углубление для ног да навес от дождя и снега. Для чего же топится печь? Зачем мои товарищи при смене поста так переживают и спрашивают, когда я последний раз подкидывал дрова в топку? Головоломка эта мучила меня несколько дней, пока однажды кто-то из дембелей не воткнул саперную лопатку с тыльной стороны буржуйки. Через несколько минут он извлек из ямы многолитровый стеклянный бутыль вонючей браги. Каким-то особым солдатским чутьем я понял: печь больше топить необязательно.

К этой истории о пулемете была одна (впрочем, одна ли?), связанная именно с брагой. Комбат, невысокий и пухлый майор, острый на слово и в меру болтливый, рассказывал ее как-то на построении батальона: «Иду я по батальону, смотрю, какой-то боец у палатки разведвзвода лыка не вяжет. Шапка на носу, ноги дрожат, руки кол палаточный обнимают. Я ему: „Товарищ солдат, вы пьяны! Что пили-то?“ А он мне: „Брагу пил“. А я ему: „А где вы, товарищ солдат, в наше трудное военное время, суровое на спиртное, брагу взяли? Сами гоните?“ А он меня прямо тут и шокирует: „Нет, товарищ майор, не гоню. В „зеленке“ нашел“. Я и опешил. Сам уже двенадцать лет служу, до майора дослужился, а еще ни разу брагу в „зеленке“ не находил…»

В тот самый день, когда поспела брага, и произошло-то торжественное вручение нашему взводу пулемета. За оружием тут же закрепили одного из бойцов, поставили первым в пирамиду и разошлись по палаткам отмечать надвигающуюся демобилизацию. Когда уже захмелели, кто-то из уезжающих подбросил идею напоследок дать жару чеченской земле. Пьяные солдаты во главе с лейтенантом валились на колено, а кто и стоя, и со склона стали лупить из автоматов по черной темноте леса. Вскоре вниз полетели ручные гранаты. Уже потом, после произошедшей катастрофы, все долго пытались дознаться, чья именно голова предложила проверить, работает ли наш пулемет. Никто не мог ничего вспомнить. Ладно, хоть до «АГС» руки не дошли. Просто не успели.

Комбат, услышав со стороны 14-го блокпоста беспорядочную стрельбу, живо заинтересовался этим вопросом и, минуя ротного, стал лично названивать по полевому телефону на пост дневального. Наш дневальный уже косой, как заяц, заплетающимся языком пообещал сейчас же все узнать и доложить, после чего добросовестно занял место в очереди желающих пострелять из пулемета.

Не дождавшись звонка, комбат, прихватив с собой двух автоматчиков, в середине ночи появился на воюющем блокпосту. Построив падающий взвод, он четко и по-военному спросил за все безобразие с его командира:

— Товарищ лейтенант, в чем дело?

Лейтенант, которого уже поддерживали чуткие солдатские руки, произнес ставшую потом знаменитой фразу:

— Дело?.. Дело в пулемете…

Личный состав вместе с лейтенантом, под командованием комбата, в эту же минуту выдвинулся в сторону батальонного зиндана, — глубокой ямы для пленных, — с целью отсидки до полного протрезвления. (Этот метод кодировки нерадивых бойцов применялся в Чечне повсеместно.) Исключение составили лишь единицы упавших прямо в строю. Их занесли в палатки и оставили под охраной двух автоматчиков сопровождения.

Прошли многие месяцы после этой страшной ночи. Почти все, кто был ее героем, отслужив свой срок, разъехались по домам. Остался только лейтенант, получивший к тому времени звезду на погон, да пара задержавшихся солдат. По мере убытия старых прибывали новые. И каждый пребывающий считал своим долгом спросить: «Командир, а почему во всех взводах роты есть пулеметы, а в нашем нету?» Старлей вновь что-то придумывал в ответ, отвечал, что не положено по штатному вооружению, и иногда так же о чем-нибудь врал. Но однажды попался очень назойливый солдат, который даже предлагал свою помощь в получении пулемета, обещая лично убедить в этой необходимости ротного и комбата. Упрямый солдат вновь произнес очередную, полную справедливого негодования фразу:

— Командир, а почему во всех взводах роты есть пулеметы, а в нашем нету?

Старлей, словно что-то вспомнив, тяжко вздохнул, кивнул в сторону старых бойцов и изрек уже другую знаменитую фразу:

— Да уж!.. Был у нас пулемет… Но до добра это не довело…

Смеются все.

Нарушив тишину, по пригороду Грозного заработали сонные артдивизионы. Издалека потянулось трескучее железное эхо взрывающихся авиабомб.

В красной дымке рассвета я возвращаюсь в отдел. Здесь тоже ждали боевиков, и товарищи всю ночь маялись на постах. Вместе со мною они поднимаются в общагу и укладываются на свои скрипучие, мятые кровати, заворачиваются в напитанные потом простыни.

Жестокая жара, кажется, расплавляет весь город. Рыжее солнце, зацепившись за центр неба, упрямо висит на месте и не может сдвинуться к горизонту. Сухой гроб нашего общежития, накалившийся всеми досками, выгоняет меня на задний двор отдела к крану с желтой водопроводной водой. Теплая и мутная, она слабо течет по моей шее, лицу, ладоням.

В середине дня в отдел приходят двое высоких чеченцев. Они долго переминаются с ноги на ногу и переговариваются, решая, писать или не писать заявление о краже. В конечном итоге раздумывают и собираются уходить. Дежурный майор спрашивает о причине отказа. Старший из заявителей охотно поясняет: «Вам скоро все равно всем влетит тут по первое число, так еще и нам достанется за эту бумажку. Вы что, не видите, люди из города валом валят?»

Ну что ж, хоть повеселимся немного. Надоело уже сидеть смерти ждать.

Перед вечерним построением в кабинете Тайда Рамзес Безобразный, упирая на нежелание Тамерлана строчить доносы на подчиненных, упрашивает начальника, чтобы тот поставил его на место последнего: «Я этих участковых заставлю работать! Гонять их каждый день буду! Мне здесь ни министр, ни президент не страшен!»

На самом построении Рамзес, скрючившись на крыльце перед строем, стягивает с ноги грязный, почерневший изнутри башмак и несколько минут, не обращая ни на кого внимания, ковыряется в рваном носке, поочередно засовывая пальцы в мелкие дыры. Надев башмак, этой же рукой он лезет в нос, извлекая оттуда зеленые сопли.

17 июля 2004 года. Суббота

В полночь в дежурной части отдела раздается звонок из республиканского МВД: силами РОВДа выставить на Минутку ночной патруль.

Я и еще десяток попавшихся под руку Безобразному, что так неудачно для нас заночевал здесь в роли ответственного, едем на площадь охранять спокойствие полковников чеченского МВД, что, надо полагать, спят и видят, как бы дать нам подмогу.

На трех машинах, без назначенного старшего патруля и без всякого сопровождения, наша группа въезжает на пустеющую Минутку.

Встав у центрального кольца, подставив открытые спины черным провалам улиц, мы замираем в молчаливом ожидании перемен. Как корабль, заплывший не в ту гавань, ищет свою оставленную родину, так и мы никак не можем найти свою. Пристань своих надежд. Надежд на будущее, которого нет. Разве есть оно у этого города? Разве будет когда-то? Кровавый туман прошлого застилает и не пускает его в путь. Слово-то какое: будущее!..

Где она, та родина, в которой нет этой раздолбанной Минутки, этих бессонных ночей, этого раздавленного, омертвевшего города? Потерянная страна детства. Есть ли она у нас, была ли когда-то? У меня да, была. И еще есть, еще не поздно вспомнить о ней. А есть ли она у них, чеченцев, стоящих рядом? А у них ее нет. Их родина залита кровью, разрушена и поставлена на колени. Мне есть куда вернуться отсюда, а им некуда. И до конца их жизни не состоится это возвращение на ту, оставленную когда-то родину. Кого винить в братоубийственной войне? Кто пролил первую кровь, стравил два народа, развел их по разные стороны? Русские ли? Чеченцы ли?..

Через долгие годы войны, через тысячи смертей и океаны людского горя мы снова пришли друг к другу и протянули руку помощи. Они нам, мы им. Вот они, стоят рядом: жизнерадостный и решительный Плюс, спокойный и храбрый Пророк, неторопливый и упрямый Воин Шахид. Все те, в ком я сейчас уверен не меньше, чем в самом себе. Мы ли враги, нам ли драться друг с другом?

Чернильные покровы крадущейся тьмы переплывают за порушенными многоэтажками. Грозный, который вряд ли встанет из развалин… Оставленные и поруганные храмы прошлого, словно вставшие из могил мертвецы, торчат из земли белыми костями расколотых плит.

Где-то со стороны Гудермесской тонко взвывает сигнальная мина. Часовые постов посылают во тьму кинжальный огонь из оружия.

Около двух часов ночи мы задерживаем двух непомерно дерзких алкоголиков, что без всяких документов, удостоверяющих личность, а при этом и на машину, раскатывают в таком виде по далеко не мирному городу. Оба доставляются в отдел. Сидевший за рулем садится на ступеньки крыльца и встать уже не может. Его товарищ почти час материт по-чеченски всю милицию и наш РОВД. Чеченцы отдела с интервалом в пять минут поочередно трясут того за грудки и без толку шумят. Для меня так и остается загадкой, почему он еще не лежит с разбитым лицом на асфальте.

Вскоре от криков просыпается Рамзес Безобразный. Он вносит корректировки в разборку и, пошушукавшись с буйным задержанным, отправляет того домой якобы за документами на себя, машину и товарища. Задержанный уходит, а второго, сломив сопротивление дежурного, боящегося любой ответственности, мы бросаем в отдельную камеру для такого рода пропойц.

Безобразный строит нас на плацу и отправляет вновь до утра на Минутку, не забыв наказать, что после всех ждет грандиозная зачистка. Улучив момент, когда начальник ненадолго чем-то отвлекся, все бросаются врассыпную. Через минуту я уже засыпаю в кубрике.

В 05.00 мы строимся на зачистку.

Пригнанные аж с Шали армейцы гонят колонну своих БМП по улицам города. Пронзительный, режущий скрип траков и лязг десятков гусениц закладывает уши. Небывалая толпа военщины валит на землю из открытых кузовов «Уралов» и «ЗИЛов»: ОМОНы, ФСБ, ВВ, временщики, сотрудники нашего отдела. Не меньше трех сотен людей в разномастных камуфляжах берут в кольцо городской поселок Войково.

Я назначаюсь старшим армейского наряда. Экипаж БМП перекрывает выходящую из поселка дорогу. Задача вояк — не допустить и не выпустить ни одного транспорта из зоны зачистки. Моя задача — кропотливая и придирчивая проверка паспортного режима толкающихся здесь пешеходов. В самом поселке ковыряются ФСБ и ОМОНы.

Все вояки — контрактники. Может, в своей части этот экипаж живет вполне сносно и мирно, но здесь все лаются друг на друга, как собаки, порой из-за каждого пустяка: почему у тебя автомат в машине? что ты встал тут, конь? хватит кругами ходить, задолбал!.. и все в таком духе. Одеты они в засаленную, пропитанную мазутом, штопанную-перештопанную и выцветшую форму. Из-под смятых воротничков тянутся коричневые шеи. Нищая и завшивленная наша армия, умеющая только одно: исправно воевать и побеждать…

Никто из проходящих чеченцев не подает солдатне в протянутые руки своих паспортов, если рядом я. Увидев звезды на погонах, все скоро суют документы мне.

В обед вояки заводят свою БМП. Черный солярный дым мажет синий солнечный воздух. Выглянув из-за угла и увидев их, рассаживающихся на броне, мы собираемся домой в отдел. Зачистка окончена. На главную дорогу втягивается разорванная, растасканная по частям колонна. Подняв скорострельные свирепые пушки и расколов лязгом металла затишье, из города медленно выползают военные. Хвост гудящей стальной колонны исчезает за вздыбленными руинами Минутки.

На заднем дворе отдела второй раз на неделе я стираю пропитанный потом камуфляж.

В сонной тишине кубрика проходит целый день.

С вечера мы уже копим на утро силы для завтрашней зачистки. Оповещенный о ней заранее, я тихо радуюсь скорому приближению тоскливого этого мероприятия, за которым так быстро и неумолимо летят целые дни. Дни, которые приближают меня к дому.

Где-то вдалеке размеренно и тонко запел вечернюю молитву мулла. Стоящий на посту молодой чеченец в знак уважения закрыл глаза и плавно кивнул.

18 июля 2004 года. Воскресенье

Зачистка с красноярским ОМОНом. Нежилой сектор за Минуткой. Ночью был дождь, и вода стоит перед нами в высоких стенах трав. Здесь не перешагнуть через кусты и не обойти деревья. Здесь нет ни одной тропинки, не лежит под ногами твердое полотно дороги. Целая улица длиною в километр — сплошное месиво из желтых глиняных руин, утонувших в зеленых покрывалах природы. Огромные косматые заросли репейника и дикого винограда скрывают человека с головой. Колючки их когтистых лап дотягиваются до уцелевших крыш, скребутся о надломленные, падающие стропила. На месте одного из домов без крыши и стен, над проломленным крыльцом торчит покосившийся набок дверной косяк. Приоткрытая, изрешеченная пулями дверь надсадно скрипит при легком толчке. Так скрипит крышка гроба над покойником. Между некоторыми дворами нет даже заборов. Их очертания можно лишь угадать по слабым, неровным, бегущим в разные стороны буграм.

В конце пути мы взбираемся по рухнувшим, переломанным лестницам расколотых на части пятиэтажек. С дырявой крыши кирпичного исполина я раскачиваю и толкаю вниз крупный обломок стены. Пыльный и тяжелый, он громко шлепается под окнами первого этажа и тут же замирает. Кто-то из омоновцев внизу кричит своим:

— Участковый-то наш на тот свет решил всех отправить! Забыл, чью кашу по утрам жрет!

Вернувшись с зачистки, до самого обеда я сплю, а затем вместе со всеми участковыми и пэпээсниками убываю в личное распоряжение Великого и Ужасного Рамзеса Безобразного. Через пять минут мы уже едем на Окружную, где замечена разборка домов. Задача наша проста: найти, задержать, обезвредить, доставить Рамзесу. Нагруженный кирпичом «КамАЗ», водитель которого замешкался и не успел скрыться, под конвоем едет к отделу. По пути на водителя нагоняет страха сидящий на пассажирском сиденье пэпээсник Серый:

— Сдадим мы тебя самому Рамзесу Безобразному! Он-то — не мы, — долго с тобой разговаривать не будет. Тюрьма теперь тебе точно обеспечена…

Задержанный еще пытается исправить положение:

— А может, это… Ну, может, надо ему чего?..

Но Серый сразу же пресекает любую дачу взятки.

— Это бесполезно. Да и денег у тебя вряд ли хватит. Он у нас… жадный…

Виноватое лицо чеченца, запуганного по дороге расправой, бледнеет, когда к нему походкой минимум президента Чечни подкатывает на косолапых ногах Безобразный. Водитель принимает его за начальника отдела. Чавкая вечно набитым чем-то ртом, Рамзес уводит несчастного в кабинет.

Не дожидаясь, чем закончится эта история, оставив товарищей, я ухожу в общагу.

На построение меня будит обстоятельный и ворчливый Сквозняк. Он, принявший очередную порцию горяченького, долго пыхтит перед порогом, завязывая шнурки. Вдвоем мы спускаемся на плац и последними встаем в строй.

19 июля 2004 года. Понедельник

Вечер 18-го. С наступлением тьмы мы с контром Чудовищем собираемся в комендантский ночной патруль на Минутку.

Маленький, коренастый гаишник пропадает в Чечне уже второй год. Он твердо решил прослужить три и вырвать у государства обещанную им квартиру в родном своем северном городке. Чудовище весел, находчив, в меру благороден, остр на слово, храбр, надежен в деле, но вместе с этим невыносим. Его громкий звонкий голос наполняет по вечерам наши уши. Его руки, крепкие и цепкие, в разгаре очередного веселья суют свои пальцы нам под ребра, дергают за носы, тащат из зазевавшихся рук автоматы. Чудовище — душа компании, организаторские его способности велики. Кроме того, он не дурак выпить.

В свои тридцать с небольшим он уже успел дважды жениться и развестись. Квартиры в обоих случаях оставил женам.

Запакованные в разгрузки, навьюченные боеприпасами, одетые в зеленый и белый камуфляжи, мы выходим из ворот отдела. Стоящий на посту чеченец желает удачи.

Дела до нас в принципе нет никому. В урочный час мы просто должны быть в комендатуре, но доставлять туда никто никого не собирается. Дежурный советует найти попутку, так как в отделе нет бензина. Ее мы находим быстро.

Первый же водитель, завидев в темноте на дороге двух военных с оружием, прилежно останавливается и протягивает для проверки документы. Узнав, что нам нужно просто доехать, и услышав русскую речь, он как-то спокойно радуется и открывает двери:

— Я думал, пост выставили. У меня тут с документами на машину не все ладно. Еще и русские. В прошлый раз ехал, наши, чеченцы, остановили. Два часа из-за пустяка держали…

Я усмехаюсь и констатирую факт:

— Да, вашим иногда трудно и что-то простое объяснить.

Чеченец быстро кивает:

— Во-во! Это точно! Если с русским еще можно о чем-то договориться, то с чеченцем почти никогда.

В комендатуре, в ожидании подхода армейского наряда из близкой воинской части, худощавый, с живыми голубыми глазами подполковник поит нас каким-то контрабандным кофе. Черная горячая жидкость пленительно переливается в белом фарфоре чашки, течет по высохшему горлу. Неторопливо, словно вино, мы тянем густой напиток, поглядывая на время. С каждой минутой все больше и больше хочется спать.

Два «восьмидесятых» БТРа вкатываются на площадку перед воротами. Во дворе дает последние наставления комендант:

— Вы там сильно не геройствуйте, никуда не лезьте. Сами знаете, если что, виноватыми останетесь именно вы… Мне большие цифры проверенных вами машин не нужны, лучше тихо-спокойно, да живыми. Беречь себя. Удачи!

Два офицера-армейца, парни моего возраста, на всякий случай интересуются, как именно будем нести службу. Находчивый Чудовище поднимает палец вверх и предлагает для начала взять побольше пива. В полночь, выжимая из БТРов всю мощь, мы несемся на броне через ночной город в ближайший круглосуточный магазинчик за пивом.

Магазинчик этот находится через дорогу от какой-то большой воинской части. Неслыханно удобно и выгодно! Большая часть его прибыли растет именно ночью, когда жаждущая промочить горло солдатня, тайком от своих суровых командиров, упорно лезет через колючую проволоку ограждений со скомканной в руках хрустящей бумажкой. Порой из этих самых самоволок какой-нибудь нерасторопный воин, сплоховав и попавшись старшему офицеру, уже на следующий день едет домой. Порой просто пропадает без вести, попадая в плен, или гибнет на месте от нелепой пули своих. Но, несмотря ни на что, эта народная тропа в соблазны алкогольных наслаждений не зарастает ни на одну ночь.

Через полчаса, развалившись в сложенном таксистами на обочине навесе, обложившись бутылками коричневого хмельного напитка, мы наплевательски-безответственно несем на Минутке опасную службу. Броня наша загнана в самые отдаленные кусты площади, спрятана от посторонних глаз громадными руинами. Уставшие от службы, расставленные по постам солдаты, съежившись на земле от неудобства, чутко спят в душистых густых травах и по очереди вскакивают опорожнить простывшие мочевые пузыри.

От кофе, которым напоил нас подполковник комендатуры, начинает подводить пустые кишки. Изжога распиливает меня изнутри на части, сгибает пополам. Я втайне завидую пьющим Чудовищу и лейтенантам. Мое участие в их попойке ограничивается какой-то дешевой минералкой, что не только не помогает беде, но, наоборот, усиливает боль еще сильнее. Чудовище, никогда не пропускающий случая съязвить, лезет мне пальцем под ребра и шипит:

— Это все от жадности! Ты и не пьешь от жадности. Вот заплатил бы на двадцать рублей больше и пил сейчас пиво, а не минералку. Живот-то бы и не болел!

Первые капли дождя, невесомые и неразличимые, мягко прикасаются к нашим шершавым ладоням, вспыхивают и гаснут на гладкой поверхности брони. Без грома и молний теплый летний дождь спускается на стреляющий Грозный, плывет по граниту его выгнувшихся развалин. Невдалеке жужжат трассеры.

Сомкнув на оружии руки, уставив глаза в темноту, мы сидим. Кажется, сама вечность остановилась. Грозный — город, в котором нет смысла считать часы, дни и даже годы. Они невозвратны, они состоят из худой, завшивленной, пропитанной болью жизни. Он вечен, этот город, этот Грозный, в котором никогда не перепутать правду с ложью, в котором так много холодной тьмы и так мало доброго света. Нужен ли он мне, этот город? Достоин ли я его?.. Память о прошлом, злая память о жестоком прошлом, привела меня сюда. Она давила меня все эти годы, гнала каждый день обратно, сушила душу. И я так боялся опоздать сюда. А еще больше я боялся все забыть.

Когда я вернусь с этой бесконечной войны, в первый же день я просто напьюсь. Напьюсь так, как никогда не пил в своей жизни. Напьюсь водкой, как чем-то добрым, живительным и чистым. А потом я просто умру. И со мною умрет моя память. Тихо, не помешав никому и ни о чем не сожалея. Это будет только там, в России, не здесь. Что-то еще должно произойти, что-то важное именно здесь, то, до чего нельзя пить. Моя первая пьянка будет последней, я знаю точно. Я застрелюсь. Это уже давно снится мне ночами, об этом я думаю каждый прожитый здесь день.

Счастливее всех оказались те, кто не вернулся отсюда.

Куда бежать от самого себя? Какой край земли есть на земном шаре, куда не дотянутся корявые пальцы памяти? Как повернуть эту жизнь, чтобы навсегда вынуть из души полночный вой походных труб, зовущих к оружию?..

Я так устал от всего этого…

Мы — тени никому не известных событий за гремучим, злобным Тереком, среди голых, сырых ущелий Кавказа, на сухих дорогах разрушенных нами, выгоревших городов.

С рассветом лейтенанты довозят нас до КПП отдела. Без лишнего шума мы укладываемся на кровати.

Ближе к вечеру, выспавшийся и отдохнувший, я появляюсь во дворе, где меня тут же хватает Рэгс и впихивает в строящуюся команду участковых. Беда, что приползла в гнетущую скуку наших дней, привычна и обыденна: на проспекте Ленина, на улице Сайханова, на Минутке вновь разбирают дома.

Иногда кажется, что разбирают весь город. Кучки людей, снующих по белым пыльным руинам, мстительно и неумолимо долбят останки величественных зданий, грязными, растрескавшимися руками ковыряются в их рассеченном чреве. Глядя на сгорбленные, крикливые фигурки, что нагло машут руками в нашу сторону, корчат недовольные лица и тем не менее трусливо прячут ломы, молоты и кирки, я думаю только об одном: выстелить трупами и мертвой травой, в назидание другим, эти оскорбленные развалины, бросить их здесь лицом вниз, оставив на растерзание воронью и собакам…

Чеченские милиционеры, пошумев, поговорив на месте с разборщиками, часть отпускают по домам, часть тащат в отдел.

Вечером я напрашиваюсь в ночной патруль.

Ночь. Незабываемая, тревожная и прекрасная летняя ночь Грозного! Клянусь когда-нибудь воспеть в стихах шабаш твоих черных призраков, пляшущих танец смерти на скелетах обглоданных улиц!

20 июля 2004 года. Вторник

В продуваемых ветром развалах пятиэтажки, скучковавшись на разломленных стенах, мы слушаем завывание разбушевавшегося ветра. Я и восемь бойцов из красноярского ОМОНа неторопливо ворочаемся во внутренностях Минутки. На покатый череп площади никто не выходит.

Где-то в центре города далеким эхом раздается в темноте перестрелка. Вслед за очередями бухают разрывы подствольного гранатомета.

Не упустив очередной случай чем-нибудь похвастаться, я развязываю перед омоновцами язык:

— Я когда в Забайкалье служил, посиживал однажды на знаменитой солдатской «губе», где в годы Гражданской войны японцы держали перед казнью красного партизана Сергея Лазо, коего после сожгли в печке паровоза. Говорят, храбрый был человек, настоящий мужчина. (Отсох бы мой поганый язык!) Про это потом даже песню сочинили: «Бьется в тесной печурке Лазо…»

Битый час, не умолкая, я рассказываю бойцам о своих похождениях сначала в Омске, затем перехожу на Новосибирск, Барнаул, Рубцовск, Даурию, Ставрополье, институт, о первой и второй командировке сюда. Чей-то возмущенный голос прерывает мои рассказы:

— Тебе сколько лет?

Я оборачиваюсь в говорящую тьму:

— Да вот, двадцать четыре весной было.

— Тебя послушаешь, не меньше тридцати пяти… Где только не был…

Омоновцы обещают сдать меня в плен боевикам, где я еще не был. В свою очередь, я угрожаю продать кадыровцам их всех вместе с ПВД. Здоровый, краснолицый прапорщик толкает меня в плечо:

— Ты же с голоду сдохнешь!

Просидев до середины ночи, мы уходим в отряд. По дороге прапорщик останавливает какую-то блудную машину. На чеченском он спрашивает о чем-то водителя, тот улыбается, по-русски говорит, что нет оружия. Отойдя от машины, я интересуюсь у омоновца:

— А ты откуда чеченский знаешь?

Прапорщик вскидывает автомат и осматривается по сторонам.

— Я тут с 95-го года.

В отряде все ложатся спать.

Весь день я толкаюсь на ПВД, завтракаю, моюсь в бане, обедаю, смотрю телевизор и мечтаю о временах, когда Тайд навсегда исчезнет из отдела, а я переберусь сюда жить.

Ближе к вечеру на попутках приезжаю в отдел.

Несколько дней назад участковый Сириец проговорился мне, что у него на участке живет русская семья из трех женщин: матери и двух дочерей. С тех пор я не давал ему прохода, выслеживал его в отделе, ходил за ним по пятам и бесконечно надоедал просьбами дать адресок. Но Сириец, обычно добродушный и покладистый, что-то недоговаривал и все только обещал «как-нибудь сказать». Возможно, у него были какие-то свои планы. И вот сегодня стало известно, что где-то в МВД республики дали «добро» на рапорт Сирийца о переводе в один из предтеречных РОВД, о райской жизни в котором участковый уже прожужжал нам все уши. Сириец неслыханно рад и доволен собой.

Он стоит на крыльце отдела, поглаживая ладонью свою бурую недельную щетину и чему-то улыбаясь. Я подкрадываюсь сзади:

— Аллах акбар!!! Слышал, тебе сказочно повезло?! Говорят, будешь теперь под дудку вольной жизни за Тереком плясать?

Сириец мечтательно цокает языком и обнимает меня за плечи:

— Говорят, буду.

В это мгновение я и выпытываю у чеченца его великую тайну. Тот старательно выводит на желтом обрывке повестки (а! наизусть выучил!) нужный мне адрес. Как и все его соплеменники, Сириец любознателен, он просит меня как-нибудь потом рассказать обо всем, что будет или не будет.

Еще много времени до построения, и я иду на рынок, покупаю там спортивный костюм, надеваю в кубрике трико и футболку и выпрашиваю у Опера пистолет. Собственным я так и не был здесь одарен. Их в РОВДе наперечет, не хватает.

Спрятав оружие на животе под футболкой, косыми разбомбленными улицами я пробираюсь к нужному мне дому. Худощавая женщина средних лет открывает мне ворота. Я представляюсь участковым. Меня приглашают на чай. Во дворе накрыт стол, и вчетвером мы тянем горячий кипяток из резных пиал.

Мать и две дочери моих лет бежали отсюда перед второй войной и вернулись в 2003 году обратно. Их дому повезло больше многих, снарядами разворотило только крышу да частями забор. Женщины починили все своими руками. Сильные русские женщины. Я вижу по глазам, как им тяжело здесь одним, среди чужой, недружелюбной нации. Ни одним словом, ни одним движением они стараются не показывать этого. Постоянной работы в городе нет, перебиваются случайным заработком.

Обещая как-нибудь зайти, я прощаюсь перед воротами.

Перед построением Тамерлан сообщает о смерти в больнице участкового Нефтяника, что неделю назад взорвался на мини-заводе, получив ожоги тела. Перед смертью голова его раздулась до величины крупного воздушного шарика. По факту же такой нелепой гибели заводилось расследование в рамках служебной проверки. В ту ночь он с разрешения своего близкого родственника Рэгса покинул отдел, где должен был остаться на усиление, и уехал варить нефтеконденсат. Когда начали копать под Рэгса, он перед всем строем отрекся от умирающего в больнице родственника, клянясь, что тот самовольно, без его ведома, покинул РОВД. Он, Рэгс, ни в чем не виноват.

Вчера двое контрактников Заводской комендатуры поехали с кассиром получать зарплату. Их машину зажали в пробку на одной из узких улочек, и пятеро бандитов в камуфляжах и масках, расстреляв солдат, похитили 5 000 000 рублей.

21 июля 2004 года. Среда

Я с Воином Шахидом в комендантском патруле. Армейцы под водительством толстого майора вгоняют БТР в середину площади, разворачивают стволы пулеметов на проспект Ленина. Вдвоем с чеченцем мы останавливаем проезжающие машины, привычно-равнодушно заглядываем в лица водителей, копошимся в документах.

Патруль наш выставлен до утра, но наряд оказывается короток и безрезультатен. Сразу за полночь тяжелые порывы ветра притаскивает с юга синюшные, раздутые уродины туч. На забитый пылью город срываются тонны холодного водопада. Косые струи дождя хлещут по ломаным, изрешеченным кварталам, закручиваются в воздухе, топят открытые подвалы руин. Толстые мечи молний, ломаясь друг одруга, рассекают небо.

Майор что-то кричит нам с Шахидом и машет рукой в сторону БТРа. Мы и сами понимаем, что совместному патрулю пришел конец. Через несколько минут машина Шахида плавно пристает к КПП мокнущего под ливнем отдела. Шахид уезжает к родственникам в город, а я перелезаю через забор заднего двора и, стараясь никому не попасться, проникаю в кубрик.

Утром я пропускаю общее построение, сославшись на то, что всю ночь простоял на Минутке.

До обеда я валяюсь в кровати, а затем заступаю вне графика в СОГ. За весь день у меня только два выезда. Первый — по поводу рядового задержания на блокпосту машины с перебитыми номерами. Второй — по поводу обнаружения у ж/д вокзала в нефтеколодце свежего трупа. Среднего телосложения чеченец, задрав вверх ноги и сложив на груди руки, небрежно лежит у стенки колодца. Его лицо, залитое конденсатом, не дает определить возраст. Череп проломлен сильным ударом.

Труп привозят в отдел, наводят какие-то справки, и уже к вечеру у ворот собирается толпа гражданских. Покойника опознает куча родственников. Черные траурные платки чеченок скорбно клонятся вниз, мокнут от крупных тяжелых слез. Мертвого они забирают с собой.

Среди нашей службы уже который по счету день ползут упорные слухи о продолжении грязной карьеры Рамзеса Безобразного. Во всех углах уже открыто поговаривают о скором его назначении на должность начальника участковых. Тамерлан же по реализации этого черного плана будет разжалован в рядовые участковые. В суете рабочего кабинета мы затрагиваем этот животрепещущий кошмар недалекого будущего, что вот-вот хватит нас по голове. Гарпия задумчиво протирает за столом автомат. Плюс, насвистывая, чешет затылок. Ковыряется в зубах Бен Ладен. Остальные со злым спокойствием рассуждают о реальности таких слухов. Бросив в угол тряпку, отводит на автомате затворную раму Гарпия:

— Вот придумали проблему! Будет Безобразный, не будет начальником… Как будет — так сразу и не будет!..

Он бережно проводит рукой по стволу.

Решение его одобряется. Смерть Безобразному!..

В синей вечерней тишине в моем воспаленном сознании рождаются строки.

22 июля 2004 года. Четверг — 23 июля 2004 года. Пятница

Два десятка человек убывают в комендатуру на очередную зачистку. Вместе с ними этим утром ухожу и я. Автобус наш по доброй традиции долго не заводится, и чеченцы расходятся по собственным машинам. Мы опаздываем и заставляем всех себя ждать. Я опаздываю на инженерную разведку. По приезду оказывается, что караван саперов уже полчаса как ушел по своему безлюдному маршруту. Кто-то из офицеров комендатуры предлагает прогуляться на зачистку и мне. Но я вру, что пешком догоню разведку, а сам, только выйдя за ворота, поворачиваю в противоположную сторону. Домой в отдел!

Уже в обед, встретив в коридоре общаги Вождя, я осведомляюсь о ситуации на 26-м блокпосту. Кандидатура моя весьма кстати, некому менять вчерашний наряд, все на зачистке или просто разбежались по углам и домам, и через пять минут я топаю в сторону блока.

Летняя легкая прогулка по Грозному. Выгрызенное снарядами полотно дороги ведет меня сквозь мумии раздавленных домов, мимо Временного, через Минутку, к белым горячим стенам блокпоста.

Однако там, куда я так не спешил со своим приходом, обрадовать уже некого. На блокпосту ни души. У прохода одиноко валяется пустая консервная банка из-под рисовой каши и разбитое стекло полулитровой бутылки. Солнце, отражаясь в осколках, заливает светом рваную этикетку с сердитым лицом Иосифа Виссарионовича, «Водка. Приказ Сталина № 227. Ни шагу назад!».

Скучный блокпост оставлен мною в самом начале службы. Да и пришел я сюда вовсе не для того, чтобы торчать в нем на жаркой «кукушке». Наевшийся вкусных щей и намывшийся в горячей бане, под тихий шелест телепередач я сплю на кровати начальника штаба.

Ближе к ночи на пост подъезжают двое пэпсов. К моему удивлению, оба остаются на блоке ночевать. Мы баррикадируем двери, зажигаем в нижней комнате зеленые пластинки антикомарина и еще долго сидим при огарке свечи. Выспавшись за целый день, я приковываю внимание чеченцев рассказами о русских традициях и обычаях, о древних, тысячелетней давности, походах русских князей в Европу и на Кавказ. Черная кровь врагов рекой льется в моих рассказах, где по-прежнему мертвые срама не имут, а подвиги увенчаны славой. На какой-то момент я и сам забываю, что чеченцы — кавказцы. Но те не перебивают, а осторожно и с интересом слушают, задавая разные вопросы.

Шершавый, расползающийся по потолку чад задымленной комнаты смыкает за полночь наши глаза. Мы спим тревожным сном.

Новое утро передвигает по земле яркие столбы солнечного света. Внутри блока прохладно и сладко спится. Снаружи великан Ахиллес, суровый воин и добрейший человек, с грохотом отбрасывает в сторону хлипкие железные двери. В лабиринтах поста гудит его мощный бас:

— Ну, выходи, кому жизнь не дорога!

Взяв с себя твердое обещание не высовывать до вечера носу, я запираюсь в кубрике общаги и включаю радио. Гладкий голос перебирает, берущие за душу слова:

Все мы знаем и любим эту песню от первой до последней строчки. Потому что эти идущие от сердца слова о каждом нас. Год, который разбил, обрушил все надежды, привел нас сюда в этот пропахший войной Грозный. Ошибка этого выбора жестока и непоправима.

Наши блудные души увязли здесь навсегда. Кровь стынет при одной мысли о том, что им никогда, теперь уже никогда не дано вернуться из этого кошмара.

В конце апреля на 56-м участке нашли расчлененные, распухшие, вонючие трупы. В мешках лежали растолстевшие конечности, рядом валялись рубленые тела. Их сложили и привезли на грузовой машине в отдел. У двух трупов не хватало только рук, остальные пять были четвертованы. Весь день на солнцепеке во дворе стояла эта машина со свисающими из кузова двумя парами босых ног. Торчащие врозь пятки были покрыты землей и черными пятнами смерти. Не обращая внимания на тяжелый, удушающий запах, я стоял рядом и долго смотрел на эти босые, гниющие ноги, пытаясь что-то вспомнить, связанное с ними. И наконец вспомнил: много-много лет назад во втором или третьем классе моя соседка, девчонка с жиденькими белыми косичками, хвасталась нам, мальчишкам, что не испугалась взять за пятку покойную бабушку.

Теперь, сквозь океаны времени, уже давно отошли и стали смешными детские страхи, уже давно разошлись дороги тех мальчишек и девчонок из далекого 89-го года. Наверное, вышла замуж и родила ребенка та девочка с косичками, единственный порог страха которой был перейден ею еще в детстве. Девочка, счастливая лишь в том, что никогда в своей жизни не прольет чужую кровь и не увидит эти, сложенные в грузовике трупы. Потому что не должна это увидеть. Никогда в своей жизни. Пока я, пока все мы здесь.

Почему именно сейчас я вспомнил об этом? Не знаю.

Устав от сна и скуки, я иду в гости в соседний кубрик. Над светящимся экраном монитора пылает взъерошенная голова контра Хрона.

Хрон, неисправимый барахольщик и трудноподъемный на работу алкоголик, по привычке покупать ненужные вещи на днях притащил в свою комнату новейшей модели компьютер, принтер к нему и маленький телевизор на жидких кристаллах. Ему в конце августа светит дембель. Отсвет этого счастья уже сейчас виден на горизонте. Смысл покупать такие громоздкие вещи перед своим уходом непонятен никому, кроме самого Хрона.

Хрон — сокращенное от «хронический алкоголик». Саму кличку эту он схватил с легкой руки своего постоянного собутыльника Зайца. Вот уж кто-кто, а последний бы не спешил с такой легкостью разбрасываться этим словом. Сам не упускавший случая где-нибудь отхлебнуть, Заяц ничуть не отставал от доброго своего товарища. Приехали они сюда вместе год назад и уезжать собираются также вместе.

В отличие от Зайца крепкий, сбитый Хрон оказался мягкой и человечной натурой, хоть и ленивой, но с широкой русской душой. Он никогда не скупился на попойки за свой счет, был отзывчив и добр, не предъявлял затем товарищам сумму выпитого, поделенную на два или больше. За столом у Хрона частыми гостями были и чеченцы, но в большинстве своем трое из них: оба Бармалея и Киборг. Заяц же, худой, с желтым высохшим телом, хитрая и жадная сволочь, совсем не стремился разбрасываться по пустякам своими деньгами и подчас покупал спиртное только пополам с кем-нибудь. С тем же Хроном или другими лицами алкогольной наружности. Как-то раз, нащелкав на своем фотоаппарате товарищей по оружию и сделав затем фотографии по пять рублей за штуку, он, бесстыжий жмот, продавал их нам по дважды завышенной цене.

— Ты что, гад, совсем совесть потерял?

— Я же столько своего времени на них затратил! Не хотите — не покупайте.

Оба они, зажмурившись от сладкого пива, сидят сейчас на грязных матрацах своих кроватей и рассуждают о дороге домой.

Вечером начинается гроза. Чистый, розовый от дыма заката дождь захлебывается в клокочущих струях студеной воды. Ударившая в электросчетчик молния обрубает свет во всем районе. Отдел полностью тонет в ливне и тьме.

Утром на Минутке подорвали на фугасе армейцев. Больше никакой информации.

В обед на центральном рынке города дважды взрывали кадыровцев. Один убит, трое ранены.

Вечером на улице Ханкальская на фугасе подорвали милиционеров.

24 июля 2006 года. Суббота

В 08.00 часов утра мы топчемся на тесном, забитом людьми плаце. На неслыханную по своим масштабам зачистку один за другим вливаются в строй курганский, красноярский и чеченский ОМОНы, временщики, республиканский полк ГАИ, полк ППС. Все и каждый только не в милицейский форме. Камуфляж или «горка». Нас легко отличить от любого подразделения — синие синтетические и шерстяные кителя, голубые рубашки с погонами.

Почти полчаса Тайд, куча полковников и разная большезвездная публика, прямо на крыльце перед строем спорят о чем-то, решают непутевые вопросы, бестолково перегоняют группы из одного конца плаца в другой, создают видимость кипучей деятельности. Но, как известно, у семи нянек дитя без глазу. С натугой и большим трудом принято решение собрать нас на стадионе «Динамо», что в центре города.

Когда среди всех этих желающих порулить нашим кораблем-титаником один все-таки произнес команду «Становись!», большая часть личного состава, который они так усердно тасовали и подсчитывали, бесследно исчезла. Хитрые чеченцы утекли через открытые ворота поодиночке, простодушные русские вышли целым группами. Но если русские в большинстве остались все же за воротами, то чеченов и след простыл.

Зачистка с заранее известным результатом — «Ноль!» — началась. Собрать такую огромную толпу, засветить ее с самого утра сначала в районном РОВД, а затем походом через весь город к «Динамо», еще и там тщательно выстроить все подразделения, — на это уходит около двух часов. Вместо положенных 08.00 зачистка и развод постов начинаются только после 10.00. Гениальный план этой зачистки, вероятно, тоже был разработан сразу семью няньками.

Но на «динамовском стоянии» я уже не присутствую. Под шум общей суматохи и неразберихи я прыгаю с БТРа перед 26-м блокпостом, где меня сегодня ждут неотложные дела.

В обед меня грызут слабые приступы совести. Спросят меня сегодня: где ты был? А ответить мне нечего. Ладно, если спросит Тайд, Рэгс или Безобразный, этим совру, не моргнув глазом. А вот уважаемых мною Тамерлана или Вождя не обманешь, да и неудобно как-то… Я решаю принять участие в зачистке, беру автомат и напяливаю на себя форму.

Постовой у ворот, расслабленный от жары, в расстегнутом кителе и крутобокой кепке, удивленно вскидывает бровь:

— Уже нагостился? Поди, уже спать больше не можешь?

— Да нет, могу. Думаю на зачистку сходить. Родина-мать зовет…

— Ну-ну… А где зачистка-то?

— Не знаю.

Наобум я иду в сторону Минутки.

В центре площади сбился в кучу немногочисленный пост. Я присматриваюсь. Свои. Проходят всего пять минут службы, и по рации уже дают «съем». Удачно совершенный мудрый поступок радует меня. Напустив на себя усталый и замученный вид, я прохожу через плац и уже бегом поднимаюсь на этаж общаги.

В самой середине дня в глухом своем кабинете поддатый Тайд кричит на своих заместителей и мелких начальников, а затем объявляет меня лучшим работником отдела за первое полугодие:

— Никто ни хрена не работает! Никто в отделе! Один Ангара работает! Один Ангара раскрывает!.. Всех уволю!!!..

В это время единственный работающий в отделе участковый, так бессовестно скрывшийся от зачистки и перехитривший ее, спит в одних трусах среди смятых простыней на кровати. Работает!

К чести моей сказать, Тайд опирается на действительный показатель раскрытых преступлений. А у меня их целых четыре, что неслыханно много для сотрудника чеченского отдела. Раскрыты они, конечно, не мною одним, а совместно с другими участковыми. Но счастливое везение мое таится в том, что присутствовал я один на раскрытии именно четырех. Посильный мой вклад в них безусловно вложен. Причем самый активный — задержание в первых рядах. Остальные присутствовали на одном, двух раскрытиях. Вот и получил я вымпел лучшего. Кроме того, Тайд не слеп. Он видит меня на каждой зачистке, в патруле или на блокпосту.

Весь город кишмя кишит вояками и милицией. Некоторые части подняты по тревоге. На окраине района формируют особую группу из спецподразделений армии и МВД. Пол-Грозного только и говорит, что вот-вот заявятся гости с высоких вершин, что так давно не появлялись на пороге войной разграбленного дома. В самом городе их уже около полутора тысяч, ожидается подход больших сил. Боевики собираются взять реванш.

Утром в Ленинском районе подорвали машину спецслужб. Смертельно ранен майор чеченского РУБОПа, взрывом ему оторвало ногу, вскоре офицер умер. В 2001 году в Политехническом институте Чечни боевики убили его сына.

25 июля 2004 года. Воскресенье

Утром Тайд строит отдел. Нас выводят из строя по пять-семь человек, сколачивают команды на заслоны, и до времени распихивают по углам плаца, где мелкое начальство выматывает душу бесчисленными наказаниями и наставлениями.

За нашими спинами перед очередной группой распаляется Безобразный:

— Да если бы у меня был автомат, я бы сутками стоял на посту! Да ни один боевик бы в город не проскочил! Только мертвым!

Кто-то предлагает исправить ошибку и обратиться к старшине за оружием. Но он изначально не прав в своем невежестве. И Рамзес прямо напоминает об этом:

— Я — начальник. Мне не положено.

Жаркая пыль дорог ждет нас в свои объятия.

Мне выпадает Минутка — голая площадь с ломаными горбами мятых многоэтажек. Громадные руины, оскалившиеся кривыми клыками пасти, таращат в небо пустые глазницы окон. Не передаваемая никаким пером, ни на какой бумаге уродливость Минутки!

Бесконечный поток машин. Летящие из-под десятков колес облака пыли забивают глаза, из них вытекают мутные грязные слезы. Пот катится по лицам, наплывает на растрескавшиеся от жары губы.

Я останавливаю каждую третью-четвертую машину. Подхожу к ней, заглядываю в багажник, просматриваю документы. Один из водителей, парень моего возраста, настойчиво и нагло пытается продать мне кизлярский кованый нож. Просит он за него, неказистый и потертый, непростительно много.

На всякий случай я направляю его к сотруднику чеченского ОСБ, что, толстый и бородатый, разбирается на обочине с задержанным «КамАЗом». Тот попросту вытаскивает из рук продавца нож и выворачивает наизнанку машину последнего.

День разгорается. Болят ноги и ноет под тяжестью автомата плечо. Проклятая вездесущая железка, без которой никуда!

По кругу площади, обмякшие и распахнутые, подперев руками головы, глядя вниз, сидят русские и чеченцы нашего отдела. Кроме гаишников, что варятся в середине Минутки, никто уже не останавливает машины.

Мы сидим на пустых пластиковых бутылках из-под минералки. Все бревна, скамейки и пни, которые могли быть здесь, сгорели много лет назад в железной утробе буржуек и отпылали в синем огне костров, что грели здесь наших товарищей холодными южными ночами. На уродливых обрубках деревьев нет места повеситься — все до последней ветви срезаны осколками и спилены пилами.

Каждый новый час отсчитывается по минутам, что приближают окончание этого невыносимого дня.

Отдел. Хмельной вечерний закат сгущается над нашим притихшим строем. Тайд ходит шаркающей походкой перед уставшими людьми и, заложив руки за спину, негромко рассказывает о каких-то грядущих трудностях, что вот-вот свалятся на наши головы. Никто не слушает старого полковника. Мы валимся с ног и хотим только одного — упасть на землю и уснуть.

Я заволакиваю в кубрик разгрузку, прислоняю к ней автомат и смыкаю глаза. Тут же меня поднимают: сутки дежурства на 26-м блокпосту. Личное указание Рэгса.

26 июля 2004 года. Понедельник

Отстояв ночь на блоке, я большую часть дня провожу на ПВД ОМОНа, где купаюсь под душем и набиваю вечно пустой от такой жизни живот. Оба отряда омоновцев играют между собой в баскетбол на ящик пива.

После часовой борьбы проигравшие курганцы вытаскивают из своего штаба шесть полуторалитровок веселящей жидкости. Распаренные, не отошедшие от игры, красноярцы жадно проглатывают наполненные коралловым светом кружки. Часовой свешивается с наблюдательной вышки и, небрежно ковыряя под ногами автоматом, окриком предупреждает товарищей о вреде спиртного. Те поднимают на пост большую полную пива кружку.

Я ухожу на блокпост.

Невыносимый зной терзает бетонные глыбы блока. От жары одолевает лень. Двое омоновцев приходят на блок. Они останавливают маршрутку и, прося привезти несколько литров пива, суют водителю деньги. В ожидании последнего мы заходим внутрь поста. Здоровый, бритый наголо боец отряда неторопливо рассуждает:

— Говорила мне жена: «Ну, что ты в эту Чечню поедешь? Тут у тебя диван, телевизор, кактусы твои любимые на окнах, холодильник с пивом… Летом пляж… Ну, чего еще надо-то?..» А я ей: «Да ну это все! Там интересней!» А сейчас смотрю на тебя, — он кивает в мою сторону, — да на этот блокпост, и… домой хочется. Кровати у тебя тут ржавые, матрасы отсыревшие, вонючие, тараканы ползают, богомолы на стенах висят, крысы по углам шныряют…

Он чему-то мгновенно радуется и тыкает меня локтем:

— Эх, ты! Как ты живешь-то здесь?

Я улыбаюсь:

— А я здесь не живу. Я все больше у вас в отряде… болтаюсь.

К вечеру подъезжают девавшиеся куда-то с блока чеченцы, наши пэпээсники. Они спрашивают, не приезжала ли проверка. Мне, просидевшему в ОМОНе почти весь день, и самому это неведомо. Встретив ночную смену, уже в темноте, мы возвращаемся в отдел.

27 июля 2004 года. Вторник

Утром начинается нахваленный вчера Тайдом строевой смотр. Около часа мы прыгаем на раскаленном асфальте, прижимаемся к короткой тени разбросанных у края плаца машин, втихаря курим и откровенно не понимаем, для чего нас собрали на такой жаре.

Едкий пот выступает темными пятнами соли на затекших спинах. Проверяющие указывают на недостатки и задают свои обычные глупые вопросы:

— А почему вы, товарищ сержант, не по уставу одеты? Почему форма не как у всех? У всех х/б синего цвета, а у вас серого.

Пэпээсник чеченец жмет плечами:

— Такую выдали.

— А что это вы без орденов на строевом смотре стоите?

— Не заслужил еще…

— А для чего тогда дырочки на кителе проковыряли?

Кто-то товарищей допрашиваемого вносит ясность:

— А это ему жена! На будущее…

Вмешивается еще один:

— Ага, под пули! А орден посмертно.

После смотра Тайд ставит задачу Безобразному: покончить с разборкой домов на всей территории района. Сколотив отряд из участковых и ППС, последний нехотя ведет колонну машин на Окружную.

Сплошные руины, стыдливо прячась друг за другом, толпятся здесь вдоль дороги. Около двадцати разнесенных в хлам трехэтажек небрежно свалены в груду колотого кирпича. Донельзя обнаженные белые фундаменты оснований выглядывают из раскопанных по кругу ям. Уже и до фундаментов добрались, сволочи!

Для нас, русских, разбор на кирпичи домов, — дело вообще неслыханное в своей дерзости. Дома в России о таком и предположить невозможно. А здесь уехал человек по своим делам на выходные за город, возвращается, а вместо дома — растерзанный остов. И потом еще устанешь выяснять, был ли этот дом на балансе в местном ЖЭУ или не был, по праву его разнесли по кирпичикам или нет.

Мы никого не задерживаем, так как разбирать здесь уже просто нечего, а потому ни одна живая душа не машет кирками и ломами. Давно отмахалась.

Я сплю до самого вечера, и после развода выхожу за ворота повздыхать с местными участковыми о несчастной нашей судьбе. Заодно найти того, кто добросит меня до 26-й блокпоста, куда Рэгсом я отправлен в ночь на усиление.

Тамерлан, сидя на бетонной коробке у самого КПП, без эмоций говорит о том, что Безобразный, нежданно-негаданно так высоко взлетевший по службе, приметил его начальническое место и не сегодня-завтра захватит трон.

— Как говорится: в тихом омуте черти водятся.

Я подытоживаю:

— Да. И у каждого тихого черта свой омут.

Тамерлан подвозит меня до блокпоста.

Горизонт окутывается синей ночью.

28 июля 2004 года. Среда — 29 июля 2004 года. Четверг

В середине ночи мимо блока с погашенными фарами сначала в одну, затем в другую сторону медленно проезжает армейский БРДМ. Я теряюсь в догадках, что тут среди ночи делают вояки, да еще на броне. Почему-то мне приходит только одна-единственная мысль: ищут водку. Стоящий со мною гаишник Червивый называет меня дураком, говоря, что водку можно поискать и днем. Я возражаю, мотивируя тем, что водка — это такой замечательный продукт, который востребован всегда и в любое время суток. В мирной словесной перепалке мы долго ворочаемся на отсыревших матрацах, жжем таблетки от комаров и потеем в жаркой темноте бетонной каморки.

По рации проходит информация об обстреле чеченского ОМОНа в Старопромысловском районе. Двое убитых, трое раненых.

Не дождавшись утром смены, я весь день сплю на посту. Свою ночь мы отстояли, но Червивый, которого также забыли вовремя сменить, никак не может угомониться и один останавливает проходящие машины. Его резкий милицейский свисток то и дело слышен за бетоном блока. Я злюсь на этого дядю Степу милиционера и предупреждаю, что не собираюсь торчать на дороге в роли охранника, и даже не намерен просыпаться, когда его будут заворачивать в мешок. Тот, прикрыв железом вход, заваливается спать.

Меняя день, к нам подбирается вечер. Мы с надеждой, которая убывает с каждым часом, ждем смены. Уходят пустые минуты, складываются в часы, никто не приезжает нас менять. Время 23.00. Ясно, что замены уже не будет.

Мы идем на ПВД обоих ОМОНов, где ужинаем, моемся в бане и возвращаемся на пост. Всю ночь под Грозным долбит артиллерия. В нашей каморке с крыши сыплется в открытые глаза земля и бетонная крошка, что настойчиво лезет в ноздри и рот. Прелая гниль сваленного под нами тряпья, не успевающего высохнуть за день, нестерпимо смердит.

Утром, наплевав на пост, мы нагло возвращаемся в отдел.

От Сквозняка я узнаю причину, по которой был забыт на блоке. Тайд все-таки сместил с должности начальника участковых Тамерлана, отправив того доживать свой век в роли рядового участкового, а на его место посадил Рамзеса.

Также становится известна и судьба потревожившего нас вчерашней ночью БРДМа. В одной из воинских частей пьяный офицер, подняв по тревоге экипаж боевой машины, отправился ночью за водкой. Колесил он по Грозному полночи, пока на одном из постов боевая машина не была остановлена чеченскими пэпээсниками, которым загнанный своим командиром экипаж добровольно сдался в плен. БРДМ заночевал в нашем РОВДе и только утром покинул гостеприимные его стены.

На вечернем построении Тайд объявляет о новом распорядке рабочего дня, который он завтра и утвердит. Работа, по его замыслу, теперь будет непрерывно кипеть с 08.30 утра до 01.00 ночи. Свое решение начальник объясняет так:

— Вы все равно работать днем не умеете. А ночью еще не пробовали.

Вечером у меня в комнате сидит Хрон и продает свой знаменитый цифровой фотоаппарат под кодовым названием «Шпионский». Он настолько мал, что закрывается тремя пальцами. Мы сговариваемся на полуторах тысячах. Дверь отворяется, и на пороге появляется Безобразный. В наши сердца закрадывается тревога. Рамзесу надо срочно помочь по работе. Не зная, как отказать, мы все же соглашаемся.

И вот через пять минут уже трясемся в машине по дороге в Урус-Мартан. Добрый наш командир решил добросить до дома какую-то свою знакомую. Женщина неплоха собой, спокойна и умна, но рядом с Рамзесом смотрится дурой и уродиной. Я тихонько матерю на заднем сиденье Хрона за то, что он первым дал «добро» участвовать в этом безобразии. Тот отнекивается и говорит, что просто не знал, куда на ночь глядя несет начальника. Всю обратную дорогу, стараясь залезть в наши недоверчивые души, Рамзес нещадно поносит Тамерлана, который, по его мнению, никудышный командир и просто нечестный человек. Но мы уважаем бывшего начальника и разговор не поддерживаем.

А в моей голове вообще скачут кровожадные мысли об убийстве на этой самой дороге Рамзеса. Например, вон в том болотце, искать его никто не будет. Я размышляю о возможном обстреле нашей машины неизвестными, в которой и будет убит Безобразный. Мое отвращение так сильно и всемогуще, что сбрасывает со счетов даже мысль о собственной смерти при обстреле.

27-го в вечернее время под Аргуном на группу милиционеров вышла банда из сотни боевиков. Завязался бой, в ходе которого бандиты отошли. О потерях ни с той, ни с другой стороны не сообщалось.

28-го в Аргуне во время задержания одного боевика произошел целый бой, длившийся около двух часов. На помощь бандиту подоспели товарищи. Один милиционер убит, двое ранены. О потерях боевиков не сообщалось.

28-го под Самашками произошло боестолкновение с боевиками. Подробности неизвестны.

30 июля 2004 года. Пятница

С сегодняшнего дня Рамзес Безобразный взял в руки вожжи управления нашей службой. Сел он на место Тамерлана и давай включать разные рычаги работы. Хвать один рычаг — не работает! Хвать второй — не работает! Третий — не работает! Четвертый, пятый, шестой… — ни один не работает. Никто не слушается. Ничего не получается. Мы в глаза говорим Безобразному о нежелании служить с ним в одном подразделении.

Однако не такая птица Рамзес, чтобы расстраиваться по пустякам. Он даже не стал ни о чем задумываться, а только махнул рукой и сгинул.

Чтобы скоротать время до обеденного построения, скинув с себя одежду, я ложусь спать.

Построение. Во главе с Безобразным мы едем по бесконечным жалобам администрации района о разборках домов. Раньше на улице Сайханова стояли многочисленные, хоть и заброшенные, но целые дома, еще вполне подлежащие восстановлению. Теперь на их месте огромные руины, возникшие лишь за месяц. Война не коснулась их, но они пошли прахом сейчас.

Еще до обеда наши участковые привезли в отдел схваченных на разборках домов трех молодых чеченцев. Они долго сидят на крыльце отдела, пока их по очереди допрашивает в своем кабинете дознаватель.

Дом культуры встречает нас грудой битого кирпича. Кое-где еще виднеются кривые зубы торчащих в небо плит. Кажется, что пыль не успевает оседать на этих заваленных наземь стенах. Их громадные остовы растаскиваются за какие-то часы.

Другой дом по той же улице — жалкая часть не разобранной до конца трехэтажки. Я захожу в первый подъезд. Стены его вынесены артиллерией, и прямо с порога начинается квартира. В белой бетонной крошке, среди человеческих испражнений валяется тряпичная детская кукла с оторванными ногами и рукой. Посредине комнаты открыта большая крышка подвала, вниз от которой ведет сломанная деревянная лестница. Вокруг все завалено бумагой и мусором. Из подвала вылетает черное облако мух и с отвратительным жужжанием рассеивается в тусклом свете квартиры. Мухи скапливаются в подвале на земле, от которой несет сырым, противно-сладким запахом мертвецов. Этот запах мечется под пробитым насквозь потолком, сгущается в щелях наваленных друг на друга стен, стекает с них обратно на землю к своим неопознанным, наспех засыпанным без памяти и без слез трупам. Я ухожу.

Автобус наш, дрожа латаными-перелатаными жестяными боками, везет всю группу к следующему пункту нашего маршрута — на площадь Минутку. Но и на Минутке сегодня никого нет, и мы беспечно бродим по захламленным, исковерканным дворам. Мы неторопливо бросаем камешки в пробоины стен и аукаем в открытые пустоты окон. Набив полные карманы зелеными сливами, мелкими группами возвращаемся к машине.

Вечером Рэгс отправляет в комендантский патруль две группы по десять человек. Все вместе мы медленно подходим к рынку, набираем там воды, пива, семечек, и кривыми, напрочь вымершими улочками выходим на школьный двор, из которого хорошо просматривается освещенная электричеством территория отдела. Нас не видно. Мы сидим на мягкой зеленой траве, потихоньку травим анекдоты, пьем кто воду, а кто пиво.

Душистый летний вечер окутывает мир. Теплый воздух, как волны рваного густого тумана, течет мимо нас. Огромная золотая луна медленно поднимается над черными кронами широких деревьев. Необыкновенная ее красота завораживает нас. Наши камуфляжи, заштопанные, испачканные грязью дорог, наши боевые, оглохшие от стрельбы автоматы, аккуратно сложенные у ног, слабо напоминают о необратимости минувших дней…

В 23.00 мы по одному, скрытно, чтобы не попасть на глаза дежурному Кипитану-Кипежу, обязательно бы запихавшему нас на ночные посты, возвращаемся в отдел, местные разъезжаются по домам. Общий уговор: патруль был до 02.00.

31 июля 2004 года. Суббота

С утра я заступаю в СОГ.

После обеда Тайд заставляет строиться весь отдел в любимой его «милицейской форме», после чего отправляет личный состав на беспутные КПП, которые все равно не дают никаких результатов. Так как на построение я не собираюсь, за мной заходит лично Безобразный. Тяжелый, удушливый смрад этого потного животного вползает в горячий, нагретый солнцем кубрик. Пока я надеваю форму, Безобразный умудряется вылить на себя почти половину флакона одеколона Сквозняка.

Перед строем Тайд тычет в меня пальцем:

— Я же говорил, что он там спит.

— Да не спал, а паспорт на свой участок заполнял, — вру я, глядя ему в его глаза.

На самом деле никакой паспорт я в руки не брал уже месяц, а сейчас занимался тем, что сочинял матерные стишки о похождениях Безобразного, рождение которых он благополучно и прервал своим появлением.

Личный состав отдела разъезжается по КПП, а я в составе СОГ еду на обнаруженный солдатами комендатуры у одного из избирательных участков района фугас-самоделку. За нами приезжает и Тайд, который тут же начинает орать на солдат, что те сами только что заложили фугас, и обещает вывести их на чистую воду. Тайд идет далеко, вызывает даже коменданта района. Но тот не приезжает. Наш начальник, тряся огромным животом, отдает распоряжение снять отпечатки пальцев с фугаса, и дактилоскопировать по этому же поводу военнослужащих комендатуры, а после сверить результаты.

Дождавшись, пока уедет грозный командир, мы популярно и доходчиво объясняем хлопающим глазами воякам о запрете без их согласия проводить эту процедуру. Те, естественно, «запрещают» нам себя дактилоскопировать. Мы разъезжаемся.

Вечером меня пытается затащить в свои лживые сети Неуловимый. Он пьян и подавлен. Тайд объявил ему очередной выговор. Неуловимый клянется свести начальника в могилу и, между делом, пытается занять у меня денег на открытие небольшого бизнеса. Выпучив глаза и шипя задавленным голосом, он обещает скорую прибыль, а если что-то не получится, вернуть деньги. Бизнес этот мне давно известен — литровая бутылка водки. Но мне скучно и хочется развеселиться. В подтверждение своей догадки, я проделываю такой трюк: достаю из кармана деньги, разворачиваю их веером в руке и интересуюсь:

— А тебе сколько надо?

Неуловимый теряется и тут же выводит себя на чистую воду:

— Да пока рублей триста хватит…

Мы расходимся.

Последний день месяца подводит под прожитым жирную черту. Отошел долгий жаркий июль. Горькое чеченское лето вступило на финишную прямую, ведущую к осени.

Вчера из одной воинской части, прихватив с собой оружие, сбежали двое солдат. По пути своего следования расстреляли троих чеченцев, мирных жителей.

Вчера в дагестанском Кизляре силы МВД и Армии штурмовали квартиру одного из многоэтажных домов, выкуривая засевших там пятерых боевиков чеченского джамаата. Во время штурма погибли три сотрудника МВД и уничтожено трое бандитов, двое взяты в плен.

В нашем районе чеченский ОМОН уничтожил двух боевиков, одного взял в плен.

1 августа 2004 года. Воскресенье

В 08.00 едем в расположение чеченского ОМОНа собирать бумажки по поводу вчерашней перестрелки с бандитами. Тайд, стремящийся к безусловному контролю над территорией района, лично провожает нас от ворот.

В ОМОНе, как то и предполагалось, нам дают от ворот поворот, и радостные таким оборотом дела, что не надо собирать никаких бумажек, мы принимаем решение с возвращением в отдел повременить, а отсидеться в одном из кафе, пока в 09.00 не заступит новая смена.

Скорчив недовольную гримасу, мы отчитываемся перед дежурным отдела. Коренастый, широкоплечий майор-чеченец — тертый калач, его на мякине не проведешь. Выслушав заключительную речь о том, как нас послали в ОМОНе, он с ухмылкой кивает:

— Ну, ну… Что-то больно долго там вас посылали. Дело-то нехитрое. Могли бы и побыстрее послать. Ладно. Давайте в распоряжение своего начальства…

На входе в общежитие стоит пэпээсник со строгим указанием Тайда «не пропускать на второй этаж ни одну сволочь до 22.00 часов». Этим решением начальник решил подорвать незыблемые основы жизнедеятельности и процветания русских контрактников, которые, по его мнению, ничего не делают, только спят, жрут да водку пьют. И все это безобразие Тайду в убыток, так как деньгами ни один контрактник делиться с ним не хочет. Если местные, скрепя сердце, но все же сдают с каждой зарплаты по пятьсот, по тысяче рублей на многочисленные поборы на нужды отдела, то русские с молчаливым упрямством не желают, как выразился однажды Тайд, «скорейшего окончания войны».

Что-то соврав, я прохожу мимо пэпээсника и, позавтракав, на попутках уезжаю на 26-й блокпост. Добрасывающий меня от Минутки на своей побитой «Волге» старый чеченец, сначала увидев мое лицо, а затем услышав русскую речь, цокает языком и говорит:

— Ты смелый парень. Но тебя быстро убьют.

— Работа у меня такая. Участковый я здесь. А пока еще не убили.

В ОМОНе, наевшись до отвала, я валяюсь у телевизора и смотрю разные глупые передачи, которыми так богаты наши телеканалы. В обед той же дорогой возвращаюсь в отдел, где на 12.00 Рэгс и Безобразный назначили построение службы МОБ.

Многомудрые те начальники еще с самого утра разогнали всю эту службу по постам на улицах района. По обычаю, проинструктированы сотрудники были безобразно, по постам расставлены как попало и где попало. Им даже не удосужились вменить в обязанности проверку на этих постах тех же машин и документов проезжающих. Рэгс ограничился одной всеобъемлющей фразой: «Ловите боевиков!» Которую каждый понял по-своему.

А в обед начальством было решено устроить контрольное построение, на котором можно будет спросить за работу и дать новую. Однако на него никто даже не явился. Более того, уже в 10.00 ни одного из постов, выставленных с утра, не было обнаружено ни на одном перекрестке. Все как в воду канули. Отдел просто разбежался проводить выходной по собственному плану.

Не зная, чем себя занять в пустом РОВД, я выхожу за забор и сажусь на старую, видевшую ужас обеих войн скамейку. Здесь не так давно был заложен фугас, который, взорвавшись, ранил осколком в ногу Плюса.

Серая тень склонившегося над скамейкой тополя погружает меня в свою прохладу, окутывает густой печалью воспоминаний. Я неторопливо считаю дни, оставшиеся до возвращения домой, их еще очень много, более полутора сотен. Как мертво смотрится сейчас все, что меня окружает: и этот тополь, и скамейка, и вывороченные из земли трамвайные шпалы, гнутые сизые рельсы, сваренные ржавые «ежи», торчащие у боковых ворот отдела, мятый, простреленный шлагбаум… Там, на той земле, что так далека сейчас, по таким же рельсам, не боясь и не прячась, грохочут трамваи, там под такими же деревьями бродят люди, не обвешанные оружием, не закутанные с головы до ног в пестрые камуфляжи, на таких же скамейках сидят влюбленные и не влюбленные пары. Там дом.

Дом! Какое чистое, доброе слово! Сколько тепла и непередаваемой словами радости вложено в него! Как же далеко надо быть от него, сколько дорог пройти, сколько смертей избежать на своем пути, чтобы понять все это? Как же надо хотеть вернуться к нему, чтобы в этом святом желании перешагнуть и через смерть, и через тысячу долгих разлук, глубокой пропастью лежащих сейчас между нами. Дом. Настоящий, не выдуманный в снах дом, где тебя ждут те, кого ты так любишь. Ждут уже не один год.

Подходит неразлучная парочка — Ахиллес с Бродягой, и вместе мы идем в кафе, где за неимением, как у чеченцев, собственного дома, чуть ли не с утра отсиживаются все контрактники.

Полдня Тайд провел на каком-то большом совещании в Пыльном, где жаловался на свою несправедливую судьбу, а больше на нас, контрактников, мешающих ему работать на благо Отчизны.

По возвращении с Пыльного Тайд впрок напивается водкой и теряется за воротами РОВД.

На построении отсутствуют Ахиллес и Тамерлан. Первый перебрал спиртного в честь выходного, второй от горькой несправедливости своего падения. Безобразный — вечно сующая нос в чужие дела сволочь — не забыл шепнуть об этом Рэгсу. Но Рэгс побоялся связываться с суровым командиром и только втихаря подосадовал на отсутствие Тайда. На фоне Тамерлана безнаказанным был оставлен и Ахиллес, чем мы его и порадовали после развода.

В сумерки догорающего дня уходит наш совместный комендантский патруль. Я остаюсь на плацу, сегодня не моя очередь. Спать.

2 августа 2004 года. Понедельник

Наплевав на начало рабочего дня, я вместе с Опером, сняв с себя форму и оружие, иду на базар искать желающих проехаться в Дагестан. Пересчитав деньги у носа одного из таксистов, мы прыгаем в салон белой «Волги». Опер садится впереди. Он черноволос и темноглаз, а потому, смахивая на чеченца, меньше привлечет внимание ненасытных дежурных на блокпостах.

Хасавюрт. Столько лет назад, 2 августа 2000 года, я, сержант Внутренних войск, замкомвзвода третьего взвода, вышагивал по лабиринтам его тесных улочек. Оставалась всего неделя до того дня, когда я зайду на борт вертолета и навсегда покину эту землю. Как я ждал этого дня, как верил в него все те семь месяцев, что меня таскало по этой незатихающей войне!

«С войны, как с кладбища, ничего нельзя брать…»

Собираясь домой, мы спешили увезти с собой хотя бы часть памяти об этой стране. Часть судьбы, связанной с Кавказом. Часть войны. Кто-то увозил кованый, отточенный до бритвенной остроты, с древним рисунком арабской вязи нож, кто-то костяные мусульманские четки и тюбетейки, кто-то умудрялся провезти патроны и гранаты. Я же взял набор дагестанских вин из четырех тонких бутылок.

В этом душном, маленьком, низеньком городе мы проторчали почти весь день, исходили его запутанные, пестрые базары, излазили богатые, украшенные коврами магазины и лавки. А по возвращении на заставу, вытащив прихваченную втихаря от ротных командиров, водку, мы напились до безумия, устроив на высоте прощальный фейерверк. Я, начальник караула, смертельно пьяный, завалился спать прямо на камнях у края ущелья, а потом долго материл первогодков, что тащили меня на руках в палатку. Остальные бойцы и дембеля — кто потерял сознание у стола, кто уснул в бане, а кто-то (самый сознательный) на передовом посту в окопе. Взводный старлей, молодой женатый офицер, был единственный, кто своим ходом дошел до деревянных нар палатки. В ту ночь перепившуюся заставу, склад вооружения взвода и два танка охраняли всего двое или трое солдат-духов, что добросовестно растаскали пьяных и, не сомкнув глаз, охраняли оголенные рубежи.

А потом было возвращение. Сначала домой, а затем сюда. Не прошли и два месяца, как я вновь перешагнул порог военкомата и вновь надел погоны. И снова все повторил. Старая, как мир, история… Когда же ты вернешься, солдат?..

Может быть, когда окончится война…

В Хасавюрте около пяти часов мы толчемся в душном низеньком здании местного отделения Сбербанка, отправляя на родину кровью и потом заработанные деньги. Когда очередь доходит до меня, оператор в окошке старательно записывает адрес моего местожительства.

— А улица у вас в Грозном какая?

Я называю улицу. Стоящая за моей спиной женщина удивленно вздыхает:

— Господи, там еще и улицы остались?

Опер, растянув до ушей рот, жизнерадостно лезет в разговор:

— Да, да! Одни улицы и остались.

Домой мы не торопимся и еще два часа таскаемся с таксистом по магазинам, где высматриваем недорогой музыкальный центр — давнюю мечту своего кубрика. Наконец, я натыкаюсь на подходящий и тщательно упаковываю его в багажник «Волги».

По дороге в Грозный, по привычке убивать пустое время сном, я засыпаю на заднем сиденье. Опер с таксистом мелят по очереди языками. На одном из блокпостов, незаставляя выходить из машины, у нас проверяют документы.

Вечернее построение. На середину строя выходит Рэгс:

— Сейчас назначенные люди пойдут в патруль. Только нечего им там полночи шататься. А то они и так ничего не делают, а потом еще приходят в середине ночи и говорят, что, мол, на постах стоять не будут. Чтобы сегодня в 24.00 часа все были здесь, а то на посту постоять не успеете. Разойдись!

Мы выходим в патруль. И до половины двенадцатого ночи бродим по пустым теплым улицам Грозного. Где-то с небольшими перерывами идет стрельба. Земляки-красноярцы, что шагают сегодня с нами, достают откуда-то ракетницы и несколько штук отдают чеченцам. Те быстро, как-то по-детски восторженно и радостно расстреливают их в воздух.

3 августа 2004 года. Вторник

Синее утро войны, мягкое и сухое, без приглашения ломится в город. Треснувшие гиганты старых кварталов, кажется, вздыхают в тонкой дымке восхода.

Зачистка пригородного участка.

Группа ОМОНа, забравшись в «зеленку», ищет в нежилых зданиях схроны. Омоновцы громко переговариваются, трещат сучьями и взламывают гнилые доски пола.

Я и Бродяга вместе с солдатами комендатуры сидим на одной из проселочных дорог, где точим лясы и жуем кислые зеленые груши.

В обед Безобразный, застав большую часть участковых в отделе, сует нам образец рапорта, который обязан сейчас же каждый ему предоставить:

Начальнику РОВДа

полковнику милиции Т. Т. Тайду

РАПОРТ

Докладываю Вам, что я, УУМ РОВДа лейтенант милиции Магомедов М. М., не являюсь членом незаконных вооруженных формирований и не сочувствую им.

3 августа 2004 года. УУМ РОВДа лейтенант милиции Магомедов М. М.

Возмущение наше не знает границ! Я выговариваю Безобразному:

— Такой рапорт ни я, ни кто-то другой писать не будет. Унижаться никто здесь не собирается.

Загудели и чеченцы.

— Может, еще написать, что мы женщинами не являемся?

Безобразный даже не собирается идти на попятную. Выпятив живот, он нагло голосит:

— Это не я, это министр МВД и президент Путин В. В. придумали! Кто не хочет писать — будет расстрелян!

В 14.00 дневное построение у Рэгса, внесшего эту практику в наши будни. В его крупной тупой голове, воспаленной от бесконечных совещаний в МВД и у Тайда, на которых на него постоянно орут, рождаются лишенные здравого смысла мысли.

Он говорит:

— Вот, сегодня участковые за целый день опять ничего не сделали!

Из строя:

— Да мы на зачистке были.

— Ну и что?! Вы до двенадцати были на зачистке, а сейчас два. Чем вы до двух часов занимались?

Высунувшись из строя, я влезаю в разговор:

— Обед у нас был.

— Какой обед?! У нас война!

Через несколько улиц от РОВДа, спугивая с деревьев всех птиц, раздается огромной силы взрыв. От страха, схватившего его, Рэгс готов был сейчас же отдать богу душу или, на худой конец, задать стрекача. Но он устоял на месте и только тонко, по-женски, взвизгнул. После чего, многозначительно подняв вверх палец, заикнувшись от еще не прошедшей трясучки, он шепчет:

— Вот. Война.

Я не унимаюсь (Рэгса я терпеть не могу, он мне отвечает тем же, не упуская случая всунуть на очередную зачистку или на блокпост):

— Так и что нам теперь, совсем не есть?

Рэгс довольно быстро приходит в себя и, приняв прежний бравый вид, кидается в еще больший разнос своих подопечных.

— Вы и так ничего не делаете, еще и обед вам?.. Чтобы я больше ни о каком обеде не слышал! Чтобы даже чая больше в обед вы не пили! Ты что смеешься?

Я отворачиваюсь. Строй расходится на постановку задач по службам.

Вместе с Большим Бармалеем я еду по больницам своего участка, заполнять акты обследования зданий.

В середине дня, управившись со всеми делами, мы втроем, с прибившимся к нам гаишником, сидим в одном из летних кафе и едим шашлык из баранины. Уже около получаса у Большого Бармалея надрывается рация: «Всем, кто работает с 7-м, срочно на базу! Построение!» Однако спешить мы никуда не собираемся, а я быстро придумываю историю, как вчера Бармалей потерял аккумуляторную батарею, а потому сейчас рация у него не работает. Жаль, но последний старый служака, ему уже за сорок, слишком долго обманывать начальство не может. Бармалей ерзает на стуле, поминутно отвлекается и рассуждает, что же могло произойти. Я, наоборот, нисколько не переживаю за судьбу своего отдела и, подливая себе яблочный сок, взятый моими товарищами запивать водку, доедаю порцию шашлыка.

Идет мелкий нудный дождь. Дерево, под которым мы сидим, быстро промокает. Мутная вода с пыльных горячих листьев падает на стол, растекается бурыми пятнами по нашим лицам, плывет по теплому от дневной жары оружию.

И все-таки Бармалей не выдерживает, и мы едем на Минутку, где находится главный штаб рассредоточения сил отдела. Об этом хрипит последний час рация.

На Минутке, в самой ее середине, под проливным дождем стоит «КамАЗ». У самого «КамАЗа» меня поджидает отвратительное зрелище: весь истекшийся собственной слюной, перепачканный липким сладким соком, Рамзес Безобразный жрет огромный арбуз. Отвлекшись нашим прибытием, он подходит к машине Бармалея, сует мне и ему арбуз. Я отказываюсь, сославшись на плохое самочувствие. Мне действительно всегда тошно при виде, как Рамзес употребляет пищу. Угощает он нас отнюдь не из-за огромной доброты своей чечено-калмыцкой души, а по привычке, чтобы повязать общим преступлением. Арбузы-то не его. Водитель «КамАЗа», видимо, стоит на площади уже около часа и против грабежа ничего не может поделать.

Я направлен на подвижной пост по проспекту Ленина при самом его выходе из города. Нас девять человек: я, Проныр, какой-то чеченский майор нашего штаба — трусливая и малодушная тыловая крыса — и шесть кадыровцев. Последние — половина мальчишек не больше двадцати лет, ни читать, ни писать которые не умеют. Они и сами говорят, что будут проверять содержимое багажников машин, а мы — документы. Зато та цепкость, с которой они держат оружие, те выдрессированные движения, быстрые и ловкие, заставляют поставить их в один ряд с хорошими боевыми солдатами. Они дети войны. И играли в нее раньше всех нас, и настоящим оружием.

У всех шестерых кадыровцев гонору не занимать. Дерзкие ребята, до дела цепкие. Один ковыряет широким белым ножом свой ботинок и приговаривает: «Сколько я зарезал, сколько перерезал…», другой хвастается приемами рукопашного боя, третий с небрежным видом рассказывает о безмерном своем геройстве и непобедимой храбрости. И только один, старший их группы и самый старый, Муслим, молча и спокойно перебирает в огромной ладони четки. Лицо его обезображено широким рубчатым шрамом, надорванное ухо прижато к черепу. Свирепый боец. Видать, много наших в свое время положил.

Мы останавливаем редкие машины. Краем глаза я наблюдаю за Муслимом. Он сидит совсем рядом и, медленно покачиваясь телом, шевелит губами. Я прислушиваюсь.

У меня замирает сердце… Не может быть! Чеченец сейчас поет о своей родине. И мы тоже пели это о своей родине. Бессмертная песня Булата Окуджавы о Великой войне льется в пропитанный недоверием воздух, одинаково режет и русскую, и чеченскую душу. Пораженный объединяющей болью этой песни, я поворачиваюсь к кадыровцу:

— Муслим, а разве в Чечне есть скворцы?

Он поднимет черные грустные глаза:

— У нас когда-то все было…

Вновь начинается притихший было дождь. Мы остаемся под деревьями и уже через несколько минут насквозь промокаем. Крупные капли дождя текут по нашим продрогшим спинам, смывают соленый дневной пот. Кадыровцы зовут нас в свои машины. Зовут не слишком охотно. А мы не горим желанием сидеть рядом с ними и остаемся мокнуть под струями холодной воды. Мы тихо ненавидим их. Ненавидим за то, что у них есть эти новые, хорошие машины, за то, что отлично вооружены и одеты, за то, что в отличие от нас они знают, кому и за что здесь служат, за то, что теперь в новой Чечне им больше веры, чем нам…

С наступлением темноты, соврав кадыровцам об окончании своей службы, мы уезжаем в отдел. Но во двор не заходим. Тайд объявил час снятия с постов 23.00. Мы сидим в машине Проныра, где ему и подошедшему Тамерлану я рассказываю недавно сочиненные стихи про Рамзеса. Майор тыла, как возможный стукач и невозможный мерзавец, высаживается из машины сразу по приезде.

Ближе к окончанию назначенного срока все вылезают из салона и идут на КПП. Навстречу нам из мокрой холодной темноты выплывают озлобленные, нервные лица. Переругиваясь громким матом, друг за другом идут вооруженные до зубов наши товарищи. Это ночной патруль. Они тоже стояли весь день на постах, но вернулись в отдел на несколько минут раньше других и теперь впереди у них ночь дежурства.

Город ждет нападения боевиков. Сегодня мы заткнули собой весь район. Кого только не было на этих постах — ОМОНы, СОБРы, кадыровцы, полк ППС, комендачи, ФСБ, силы постоянных отделов. Поголовные проверки. Проверяют на этих постах даже друг друга.

В Грозненскосельском районе подорвали машину с вояками. Несколько человек погибли.

4 августа 2004 года. Среда. — 5 августа 2004 года. Четверг

В восемь утра меня и Хрона негласный заместитель Рамзеса Вождь отправляет на очередное мероприятие с комендатурой. Около полутора часов мы сидим в беседке во дворе комендатуры, спим, прислонившись к стенкам, и переговариваемся об этом вечном «отправить пораньше, подстраховаться». Наконец выезжаем на пост по Ханкальской улице.

Слева от дороги скучает группа огневого прикрытия, состоящая из четырех красноярских омоновцев. Они сидят у обочины на разбитых стенах и морально нас поддерживают. Иногда выходят на трассу, в чем-нибудь помочь.

Начало дня сырое и прохладное, слабый неприятный ветер тянет унылую свою песнь вдоль загаженных дворов и разбитой, порванной дороги. Грусть наваливается на душу в глубоком своем переживании о бессмысленности очередного дня в этом полумертвом городе. Накрапывает дождь. Мы мокнем под его чистой свежестью, перемешивая ногами, плывущую широкими потоками с обочин на дорогу грязь. По небу ползут тяжелые свинцовые тучи. Сегодня идет проверка самих сотрудников, ловят «оборотней в погонах». На Минутке, куда мы возим для проверки документы всех задержанных, нас самих проверяет местное ФСБ.

В обед омоновцы снимаются с поста, а я с Хроном, втихаря, не попавшись на глаза начальству, просачиваюсь в общежитие. Официально мы задействованы на своем мероприятии до конца дня. Все это время занимает сладкий от усталости сон.

В 18.00 Тайд строит на плацу то, что удалось собрать от отдела.

Вместе с Хроном мы выглядываем из-за шторки окна и потихоньку смеемся, слушая, как начальник обещает всех, не явившихся на построение, отправить в горы пасти баранов. Сбор отдела переносится на два часа позже.

Руководящий построением Рэгс распределяет личный состав по группам, и я попадаю в одну из них на свой 20-й участок. На старом автобусе мы выезжаем к месту предполагаемого ночлега.

Легкий свежий ветер, врываясь в открытые окна автобуса, обдувает наши горячие от бесконечной возни лица. Тяжелая сырость наползает на мир. Деревья хватаются мокрыми густыми ветвями за кабину, стучат о железо, обдают брызгами колючей воды.

Мы едем, из безопасности не зажигая фар. Вскоре, однако, оказывается, что они ко всему прочему сами уже давно не работают. Нас останавливают дважды. Везде проверяют. На удивление всем, с нами едет и Рамзес Безобразный. Он хрипло командует впереди и не показывает, что трусит.

Немного не доезжая до 20-го участка, мы высаживаемся в чистом, залитом водой поле. Рамзес, даже не сказав ничего доброго на прощанье, уезжает вместе с водителем. Все расходятся небольшими группами по четыре-пять человек, стоят на дороге и негромко разговаривают. За обочину никто не заходит, высокая трава насквозь пропитана водой. Не прекращаясь, идет мелкий дождь. Мы с Плюсом отходим и садимся на корточки у обочины. Фигурки людей отчетливо и ясно видны на фоне багрового, от пожара горящих скважин, неба. Зарево отражается в лужах на дороге, пляшет красными отблесками в мутной их воде. С 20-го участка доносится стрельба. Одна за другой в ночную тишину плывут звуки автоматных очередей. Кто и в кого стреляет в нескольких сотнях метров от нас, абсолютно никому не интересно.

Мы разговариваем о самом разном: о стодневной обороне Грозного в Гражданскую войну, о наших командирах, о доме, а кроме того, я объясняю Плюсу преимущество портянок перед носками. Рядом, вытоптав полянку в траве, кто-то ест привезенный с собой арбуз.

Ближе к полуночи за нами возвращается автобус. Водитель приехал один. Через черный потухший город он ведет машину на базу чеченского ОМОНа, где назначен общий сбор. По пути нас останавливают несколько постов. Они высвечивают в ночи свои грязные, прокопченные лица, затем светят в наши, ничуть не отличающиеся от их, и машут руками: проезжайте. Объезжая огромные бетонные коробки и мотки колючей проволоки, уклоняясь от грозных тяжелых бронетранспортеров на перекрестках, мы добираемся до базы ОМОНа.

До особого распоряжения наша группа выдвигается в первый микрорайон города. «До особого» — значит, до утра. Впереди нас, набирая скорость по разбитым дорогам, несется БТР с потушенными огнями. Я, сидя на последнем сиденье, доедаю арбуз.

Недалеко от здания МВД республики располагается и наш пост. С нами милиционеры полка ППС, сотрудники ОСБ, ОМОН и вояки. По рации проходит информация об обстреле кого-то на 20-м участке; нападавшие скрылись, пострадавших нет.

Через наш перекресток раз в полчаса проезжают машины. В большинстве своем в них либо пьяные, либо милиционеры, тоже пьяные. Двоих кадыровцев, усмотрев при проверке у них две неучтенные гранаты, задерживают «до выяснения обстоятельств» оэсбэшники. Но это лишь ширма. И те и другие ненавидят друг друга зачастую больше нас, а потому рады использовать любой предлог, любую мелочь, чтобы показать в чем-то свое превосходство. Кадыровцы пожимают плечами и напрасно пытаются что-то объяснить, мол, не в мирном городе живем. На сторону оэсбэшников встает ОМОН, задержанных разоружают и отправляют на базу последних под усиленным конвоем обоих подразделений. Все это с долгим криком, руганью, бряцанием оружия.

Огромные лужи после прошедшего дождя блестят на асфальте в свете горящих над нами фонарей. Низкое небо больше не обещает дождя, и рвущийся с него на землю ветер окунает нас в свой могильный холод, ледяными руками мертвеца забираясь под отсыревший тяжелый камуфляж. Неудобный, нескладный автомат тянет вниз онемевшее за день плечо. Мы с Плюсом и Гарпией сидим на черном мокром асфальте дороги. Я рассказываю длинные веселые истории о своих похождениях в разные годы в разных городах. Те не могут наслушаться и после окончания одной просят новую.

Так проходит несколько часов. Всем уже не до веселья. Я уныло смотрю на проступающий сквозь листву деревьев свет из одинокого окна изуродованной пятиэтажки. Одинокий свет чужого окна… Что-то далекое и тревожное задевает за сердце… Вспомнил:

— Я один раз, когда еще в Барнауле в ППС ходил, так же стоял у какого-то окна, смотрел на его теплый свет и думал: «Вот люди, живут по-человечески, в уюте, сытости, без суровых командиров, без ночных патрулей, телевизор смотрят… Не знают даже о своем счастье. А я тут под окном шатаюсь по этому проклятому тридцатиградусному морозу! А они?! Они даже и не ведают, как я сейчас замерз… Будто собаку трясет всего… Ну, ничего-ничего, вот пройдет чуть больше года, уволюсь из армии, и буду так же, как они, в тепле, сытости, уюте…» Это был 1998 год, декабрь. Но прошел год, прошел второй, третий… Прошло шесть лет. И ничего не изменилось. Вот так бывает в этой жизни.

Я замолкаю. Еще несколько минут мы сидим молча, а потом будим смену и вповалку падаем на еще теплые сиденья автобуса. В салоне машины дикий холод вовсе не летней кавказской ночи. Сквозь складки натянутого на лицо капюшона противно жужжат комары и лезут своими хлипкими телами в оставленные для дыхания щели.

«Особое распоряжение» поступает уже утром. Полусонные, продрогшие, не удосужившись даже встать со своих мест, мы, лежа, прыгая на кочках, едем в отдел.

Весь сегодняшний день я проспал. Отдел словно вымер, ни одной живой души не бродит по его пустому двору.

Безобразный потерял четыре материала проверки по разбору домов на кирпичи. Нет сомнений, что он сам, мерзавец, измазанный темными делами с кирпичом, втихаря их выкинул или спрятал. А Тайду сказал, что кто-то из участковых украл у него все четыре компромата. После взбучки, полученной от последнего за недогляд за подчиненными, красный как рак, этот негодяй собирает нас и начинает кричать:

— У нас в службе завелась крыса! Она ворует материалы! Самое интересное, что ее раньше не было!

Плюс, недвусмысленно намекая на самого Рамзеса, вставляет:

— Вот-вот, раньше ее не было.

Дальше Безобразного понесло уже по-чеченски, и среди слов я смог разбирать только русский тяжелый мат. Под конец излития своей души наш крысенок выдвинул версию, что, вероятнее всего, в отместку за потерянное могущество, сделал это Тамерлан.

Специально найдя во дворе Тамерлана, мы с Плюсом тут же вкладываем ему по полной программе Безобразного, не забыв приукрасить всю историю. Взбешенный командир, прямо на разводе, не обращая внимания на визгливое заступничество Рэгса, вытаскивает из толпы своего начальника и отводит его за автобус. Здоровый, как бык, Тамерлан готов задушить на месте жирного, нескладного Рамзеса. Из-за автобуса слышен отборный мат одного и хриплый оправдывающийся голос другого. Довольные содеянным, мы с Плюсом умываем руки. Разборка продолжается после этого еще полчаса.

После помывки в двух ведрах воды, сведшей на нет усталость и грязь прошедших суток, хочется плясать от счастья. Я сижу на втором ярусе своей кровати, обдуваемый вентилятором, и смотрю телевизор. Внизу, вечно копающийся в своих вещах, сопит над раскрытой сумкой Сквозняк. Пересчитывает деньги. Довольный собой, он крякает и делится мыслями, как их правильно потратить.

Открыв настежь двери и включив на полную мощность вентилятор, наш кубрик ложится спать.

В поселке Войково Грозного убийство сотрудника милиции.

6 августа 2004 года. Пятница

Восемь лет назад в этот день боевики вошли в Грозный. В результате предательства, пропустившего их в город и стоившего нам непоправимых потерь, мы получили позорный, унизительный Хасавюртский мир и, как следствие, вторую чеченскую войну. То, что можно было закончить меньшей кровью, мы оплатили большой.

Сегодня разум наших отцов-командиров не знал, чем именно занять слоняющийся без дела личный состав. В очередную годовщину штурма города они с минуту на минуту ждали сообщения о боевиках, как минимум уже водружающих флаг над чеченской столицей. А потому решили, что за ворота сегодня никто не выйдет. После удачно прошедшего первого утреннего построения через час было назначено следующее.

В это время на 14-м блокпосту сотрудник чеченской милиции из спецполка ППС имени Ахмата Кадырова (этот специальный милицейский полк создан целиком из кадыровцев) застрелил двоих сотрудников ОМОНа города Липецка. Сам он был сразу же убит на месте.

Полетела эта весть по всем каналам связи. Тайд с Рэгсом, готовящиеся, наверно, к боям много дней, решили, что штурм Грозного уже начался, и объявили план «Крепость», заткнув по периметру все дыры никудышной нашей обороны.

В глубине заднего двора, собравшись компанией в десяток человек, мы около часа ковыряемся в собственных носах и рассказываем друг другу анекдоты. Кто-то бросает в толпу анекдот про собирающегося на войну солдата, которого мать спрашивает:

— Сынок, тебе куда на фронт писать-то?

— Пишите, мамко, сразу в плен!

Построение. Перед строем, сильно опухший после очередной пьянки, стоит Тайд:

— Слухи не подтвердились. Кого-то там убили, кого-то не убили, какая разница… Все. Можете не бояться. Не хрен водку жрать!

Эти слова звучат в адрес погибших бойцов липецкого ОМОНа.

Перетрусившие больше чем последние псы, трясущиеся за свою дрянную, никчемную шкуру, все эти тайды, рэгсы, хихикающие им из строя прихлебатели, открыто глумятся над нашими убитыми товарищами, павшими на боевом посту, сложившими свои светлые жизни за их продажную, раздираемую усобицами родину.

Тайд разбивает отдел на группы по пять человек и направляет по перекресткам и улицам района. Мне в который раз выпадает Минутка. Сегодня здесь прохладно, и пасмурное небо полностью скрывает белое, палящее солнце юга, так опостылевшее нам за эти полные тревог дни.

У края площади стоят машины гаишников, два армейских «восьмидесятых» БТРа. На самой площади у бетонного кольца маячат кадыровцы, какие-то люди в камуфляжах. Все обвешаны оружием с головы до самых пят. Гул бесконечного потока машин изредка пересекает свисток или окрик гаишника. Я сижу на башне БТРа и разговариваю с солдатами. Все они, как и я, контрактники на год, только с одной разницей, что им не платят таких денег, как мне. Наша Родина по-прежнему скупа для своих защитников.

На дорогу я почти не выхожу. Под тенью чудом уцелевшего дерева солдаты режут сладкий прохладный арбуз. Приятная усталость от безделья тянет меня на чистую зелень травы.

Обед на ПВД красноярского ОМОНа и возвращение на Минутку.

Пустая пасмурная площадь встречает меня. Кроме Киборга на ней никого нет. На его машине мы бесцельно колесим по городу, убивая свалившееся на нас свободное время. Подъезжаем к 26-му блокпосту, где, не меняясь уже третьи сутки, тащат свою невыносимую службу наши товарищи. Безобразный намеренно не присылает им замену. В выражении их лиц с сухими, потрескавшимися от дорожной пыли губами прячется плохо скрытая озлобленность.

На Минутке вновь людно. Снова мельтешит бесконечный маскарад камуфляжей и холодный блеск оружия. Раздаются очереди. Попытавшуюся проскочить машину останавливают. Слышится общая ругань с обеих сторон.

Распинав берцами уже обсиженные мухами арбузные корки, я сажусь под деревом разгадывать кроссворд.

Под Романовским мостом столкновение двух машин. Мы едем посмотреть, что случилось. Киборг вызывает по рации наш СОГ и возвращается на Минутку.

В машине Киборга я не могу справиться с навалившимся сном и дремлю. Чеченец смеется, глядя на меня, и потихоньку пытается вытащить из ослабевших рук автомат, ремень которого предусмотрительно намотан мною на кисть. От этих попыток я просыпаюсь.

Вечернее построение. Глупый, никчемный командир Рэгс. Отвратительный, гнусный его преемник Безобразный.

Первое указание о назначении троих участковых в ночной патруль. Надеясь, что кого-нибудь из двенадцати человек все же назначат вместо меня, я не двигаюсь с места. Второе указание о замене участковых на 26-м блокпосту. Это уже опасно. Можно заступить туда и на двое-трое суток забыть обо всем, кроме грязных матрацев, кишащих скопищем комаров бетонных блоков да пропыленной надоевшей дороги. Как пить дать, забудут сменить. Вместе с Ахиллесом и Киборгом мы делаем шаг вперед. Патруль.

Ахиллес на ногах не стоит. В огромном его желудке плещется не меньше литра водки. Отдельно от нас он назначается Рэгсом на ночной комендантский КПП.

Мы с Киборгом идем впереди группы. Из многочисленных дыр пущенного вдоль улиц газопровода вырываются громадные массы огня. Ночные, налитые духотой улицы горят красными факелами бездымного газа. Руки обнимают прохладный металл автомата, дуло которого, качаясь на ладонях, заглядывает в чернеющие вдоль дороги провалы тьмы, на прыгающие от отблесков огня тени. Легкие, невесомые ночные тени, они вырастают и съеживаются в переулках, крадутся у стен избитых домов, неотвратимо облачаясь в мрачные признаки наших детских страхов, давно расстрелянных ужасом бесконечной войны.

Короткие, испаханные траншеи улиц быстро приводят к своему финалу. Упершись в груды завалившихся на дорогу домов, мы сворачиваем в сторону первого перекрестка. В центре дорожного креста стоит бронетранспортер комендачей. Это ночной КПП. Свет проезжающих машин зависает в воздухе со взмахом руки солдата. Проверка документов. Ахиллес, неподъемный и непотребный, уже давно спит в утробе БТРа.

В отдел с Киборгом возвращаемся лишь мы вдвоем. Он уезжает на машине домой, а я под колючей проволокой бетонного ограждения пролезаю во двор и, не попавшись на глаза дежурному, отправляюсь спать.

7 августа 2004 года. Суббота

Тайд щедро раздает на разводе выговора за «небритые бороды» и «головы без кепок».

В ожидании высоких указаний мы бестолково сидим на диване в кабинете. Безобразный по своему обыкновению никакой вразумительной задачи перед нашей службой поставить не может. В конечном итоге всем объявляется команда «По рабочим местам».

Кстати, чтобы не забыть, ко всем достижениям Рамзеса следует прибавить и то, что читать и писать он умеет с трудом. Такой вот капитан милиции.

Я занимаю свое рабочее место на кровати и до самого обеда дрыхну. В полдень начальник штаба Капитан Шрэк объявляет план «Крепость». Отцы-командиры вообще последнее время полюбили эту практику и, чуть что, не разобравшись толком в произошедшем, торопятся заткнуть нами посты. На этот раз на 34-м блокпосту краснодарского ОМОНа в пятистах метрах от отдела остановлена машина, в которой боец чеченского ОМОНа перевозил боевика, находящегося в розыске. Был ли этот боевик им задержан или был его знакомым, неизвестно. Чеченец вызвал по рации своих, и те не замедлили приехать. И вот между двумя ОМОНами произошла перестрелка. Пострадавших нет. Боевика доставили в наш РОВД.

За этим многомудрым планом «Крепость» я и наблюдаю с кровати через окно, после чего вновь засыпаю. Ближе к вечеру составляю лживую бумажку о проделанной за день работе.

Вечером появляется Ахиллес, который со вчерашнего патруля не смог вернуться в отдел и весь день расслаблялся в комендатуре с помощью горячительной жидкости. Он и сейчас, потрепанный тяжелым днем, находится в состоянии измененного сознания.

Вообще убивать время с помощью водки — это обычная наша практика. Водка, как бы там ни было, помогает заслонить окружающую действительность тяжелых будней, бесконечное ожидание их конца. Никто не упрекает нас в этом. Даже Тайд, хоть и орет о недопустимости пьянок, все же зачастую закрывает на них глаза. Он, впрочем, и сам любитель этого дела и редко упускает возможность напиться.

Еще бы вот не было всех этих бед, стоящих за стеклом граненых стаканов и алюминиевых кружек, этих перестрелок друг с другом, дуэлей на настоящих пистолетах, происходящих то тут, то там, убийств из-за этой водки, наших неоправданных, глупых потерь…

Сегодня на 30-м блокпосту ханты-мансийского ОМОНа столкновение с кадыровцами. Последних, с их слов, неправомерно остановили. Мобильные чеченцы в несколько минут подогнали к блоку до пятнадцати своих машин и устроили заваруху. Одному омоновцу прикладом пулемета пробили голову. Его товарищи начали стрелять над головами. Постреляв, пошумев в свою очередь, кадыровцы разъехались.

Почему наш ОМОН не стал стрелять на поражение при явной угрозе жизни одного из своих?

Потому, что они не уверены, что не лягут здесь еще до прихода помощи. А у этой помощи, у всех нас, здесь связаны руки. Прежде чем стрелять, мы станем бесконечно оглядываться на демократический призрак тюрьмы, висящий над нами. Чеченцы этого никогда не делают. Вся их демократия — это сила оружия. Эта их страна с их обычаями и их властью. Страна, покоренная нами в кровопролитных боях, народ которой сам пришел к нам, кто добровольно, а кто под принуждением силы, изъявить покорность. А мы, благородные, всепрощающие и не помнящие зла русские, отдали им власть. И наше благородство и прощение они приняли за слабость, за искупление вины перед ними. Эти же кадыровцы, еще вчера бросившие оружие и сдавшиеся на милость победителей, наизусть помнят свои походные песни, что не так давно пели в холодных, голодных горах, куда в свое время загнали их непокорные бандгруппы. Героические, славные песни о родине, о долге, о мужестве, передающиеся из поколения в поколение. У них есть это и они знают, за что воюют.

Были годы, когда и мы знали, за что здесь воевали. А теперь никто из нас не даст на этот вопрос ответа.

— За что воюете-то, мужики?

— Да вроде должен кто-то…

В Курчалоевском районе обнаружена бандгруппа, при столкновении с которой уничтожены два боевика.

8 августа 2004 года. Воскресенье — 9 августа 2004 года. Понедельник

С самого утра Тайд перед строем распаляется о вчерашнем совещании в Гудермесе, где присутствовали Кадыров-младший, оба Алханова (министр МВД и кандидат в президенты) и все начальники чеченских ОВД. Собрались они вчера там и порешили: закончить чеченскую войну. Даже срок назначили — 1 декабря этого года.

Набивая цену своим словам, Тайд важно поворачивается на каблуках:

— К первому декабря ни одного боевика в нашем районе не будет! Ни одного! Если мы хотим закончить войну, то надо приложить все усилия для этого, грудью лечь! Всем до одного! Потом нам спасибо скажут…

На что именно надо будет ложиться грудью и кто скажет спасибо, начальник не уточняет.

Война войною, а воскресный день стоит передо мною, предлагая нелегкий выбор: наряд на подвижной КПП, или на 26-й блокпост. Я выбираю блокпост.

Первая половина моего несостоявшегося выходного проходит на ПВД ОМОНа, вторая на «кукушке» блокпоста, где в порыжевшей газете я силюсь разгадать очередной кроссворд. С высоты бетонного сооружения блока далеко виден разрушенный войной город. Ветер тащит над его слинявшими улицами низкие тяжелые тучи, налитые синим дождем. Но сам день сухой и пасмурный. После обеда, на короткое время разорвав глубокий туман облаков, показывается солнце. Слева от блокпоста, от старого минного поля, нагретого горячими лучами, поднимается тягучий и душный трупный запах. Он заставляет меня отворачивать голову и наклоняться вниз. От бесконечных кроссвордов начинает болеть голова. Я ложусь спать на грязной кровати блока.

Вечер на блокпосту. Мы вчетвером сидим на изломанной плите у самой дороги. Чеченцы о чем-то разговаривают между собой. Я сижу рядом и тупо смотрю в землю. Разум захлестывает целый поток мыслей, от которых не отвязаться и не спрятаться. Они связывают липкой паутиной мою душу, тянут ее в какую-то бездну отчаяния. Хочется встать, бросить осточертевший автомат, забыть обо всем и, ничего, ничего, даже память о прожитых здесь годах не взяв с собой, уйти домой. Уйти прямо сейчас по этой тянущейся к горизонту дороге. Пусть те, кто останется здесь, напрасно кричат вдогонку, пусть даже стреляют в мою спину, я не обернусь и не поверну назад. Я так устал от всего этого… И хочу, чтобы кончилась война… Я просто хочу домой.

Начинается дождь.

На «кукушке» задувает сырой, пробирающий до костей ветер. Промокшая от пота спина наливается неприятной сырой прохладой. Я забираюсь на кривую ржавую кровать со сваленными один на другой матрацами и пытаюсь уснуть. Дождь превращается в ливень. Холодные брызги обдают лицо, а из простреленной крыши на меня сыплются крупные частые капли. Какой уж тут сон?.. Я ухожу внутрь блока, где уже собрались чеченцы. Дежурить ночью мы не собираемся, а просто наваливаем у входа разного хламья, железную сетку кровати и металлический лист, служащий здесь дверью, после чего ложимся спать.

Меня поначалу всегда поражала такая беспечность местных, и я всегда с большим волнением переживал за безопасность. Но теперь привык и не придаю этому никакого значения. Уговаривать их стоять на посту бесполезно, а всю ночь торчать на нем одному я не намерен. Так и ложимся спать, с надеждой завтра проснуться. Даже не с надеждой, а каким-то вялым безразличием ко всему, что будет впереди.

Проходит запертая в четырех стенах дымная, затхлая ночь. Промокшая от дождя и пота одежда прилипает к грязному, немытому телу. На улице все так же дует ветер.

Сегодняшняя моя смена — это Толстый Бармалей с Неуловимым. Ждать их появления здесь — пустая надежда, и я собираюсь в отдел. Там на заднем дворе стираю свой потасканный камуфляж.

Уже к вечеру, застав меня во дворе, Безобразный выговаривает в мой адрес:

— У тебя на 20-м участке нефть воруют. Надо задержать их всех. Уголовное дело будет.

Меня так и распирает от ненависти к этой алчной свинье, а больше от презрения. Посылает он нас ведь в качестве разведки с одной только целью: узнать, можно ли там будет самому украсть немного нефти. Я злюсь и почти угрожаю Безобразному:

— Ее еще с 91-го года здесь воруют. Как не воровать, если она сама вдоль дорог течет невостребованная? Все разрушено, добыча прекращена. И никакого уголовного дела там не будет, потому как некого привлекать. Тем более что сейчас ее охраной заняты кадыровцы, так как нефть объявлена достоянием республики. Может, сам попробуешь их доставить сюда, а? Быстро голову тебе свернут!

Рамзес пыхтит, злится, бросает в мою сторону непонятную фразу и исчезает.

Ехать все же приходится. Безобразный ходил жаловаться Рэгсу. Тот же хотя и глуп в известной мере, но в дело вникает полностью, понимает, чем оно пахнет, и на нефть, в отличие от Рамзеса, не зарится, а потому посылает нас с Альфом и Бен Ладеном только съездить «взглянуть одним глазком».

У самого въезда на 20-й участок лежит открытая холмистая местность. Нефть самотеком выходит из почвы и черной маслянистой струйкой течет вдоль дороги. Мертвые, темнеющие пятна земли, на которой ничего не растет, провожают ее гибельный путь. Огромные, вязкие лужи черного золота, в которых отражается солнце, небрежно разбросаны у пыльных обочин. Чеченская нефть. Черная кровь земли, смешанная с людской, ее багровые зарева горящих скважин… Непоправимое горе Кавказа…

Не видя смысла кого-то задерживать, мы точно следуем указаниям Рэгса: «взглянуть одним глазком». Но и вдоль всей дороги действительно не встречается ни один человек, а в гибельную чащу леса мы не заезжаем.

На вечернем построении Тайд ходит кругами перед строем и бесконечно повторяет одну и ту же фразу: «Надо последний долг Родине отдать!»

Напрягши все свое внимание и навострив уши, мы тем не менее никак не можем уловить общую суть его речи и не поймем, о чем это он, начальник, разглагольствует. То ли на смерть нас всех сейчас отправят, то ли просто попросят сдать оружие и разойтись по домам, и тем самым, лишив боевиков их добычи, покончить с войной. Да и какой опять долг-то? Устали уже отдавать. Все дай да дай. Сколько можно?

Неизвестные из машины обстреляли 14-й блокпост липецкого ОМОНа. Пострадавших нет.

На перекрестке улиц Ханкальская — Гудермесская на фугасе подорвалась машина Временного ОВД Октябрьского района. Водитель погиб на месте, трое милиционеров ранены.

10 августа 2004 года. Вторник

Неслыханное событие — отправление поездом Москва — Грозный болельщиков футбольной команды «Терек». Кандидат в президенты Алу Алханов дарит им бесплатные билеты до Москвы на футбольный матч УЕФА.

Обычная рутинная и никому не интересная весть, никогда бы не затронувшая спокойный сон нашего сознания, если бы весь имеющийся в распоряжении Тайда личный состав не был сегодня отправлен провожать с вокзала этот треклятый поезд.

Мы сидим где-то далеко от самого вокзала и прикрываем тылы. Целая толпа из десяти человек ходит-бродит у путей, не зная, чем занять себя. Сбрасываемся, покупаем минеральной воды, колбасы и хлеба, неторопливо это все пережевываем, и в перерывах между едой, по переменке, моем косточки нашим командирам. Сегодня невыносимо жарко и душно. В несчастье своем мы клянем и это жирное, слепящее солнце, и убогую свою судьбу, в разгуле общего ропота желаем поскорее сойти с рельсов тому самому поезду.

После отправления поезда еще около двух часов весь отдел сидит, охраняя давно остывшие от состава рельсы. Там, наверху, в недосягаемых для нас мягких креслах Чеченского МВД, возможно, кто-то боится захвата этих самых рельсов боевиками и дальнейшей погони за поездом по захваченным путям.

Сидя на пыльном бревне, я силюсь отгадать непростую загадку: на чем они поедут догонять поезд? Наверное, на дрезине. Боевики, догоняющие на дрезине поезд для его захвата… Делюсь своею больной фантазией с остальными. Мы долго смеемся и, развивая мысль дальше, дорисовываем на дрезине пиратский флаг с черепом и костями, а дальше и захват самого поезда уже где-то под Москвой.

Ближе к обеду объявляется общий съем.

По приезде в отдел меня назначают в СОГ. Закрывшись в комнате, я сижу на своей кровати, изредка протягивая руки, чтобы отрезать очередной кусок арбуза.

Первый выезд на проспект товарища Ленина, где снова разбирают дом. Изъездив его вдоль и поперек до самой Минутки, мы никого не находим. По всей длине проспекта тянутся сплошные голые фундаменты, заваленные грудами битого кирпича, из зелени деревьев торчат уродливые скелеты брошенных домов. За разбор одной пятиэтажки с последующей продажей ее кирпича на рынке города можно выручить от пятисот до восьмисот тысяч рублей. А построить такой дом нужны миллионы.

На 29-м блокпосту новосибирский ОМОН задерживает машину с перебитыми номерами. Мы забираем ее с собой для разбирательства.

За городом на территории района строители обнаружили фугас. Долго споря и препираясь с дежурным Грозненскосельского РОВДа, чья это земля, наш собирает на выезд группу.

На обочине дороги валяется запыленный, помятый выстрел от противотанкового гранатомета. Ни строителей, что сообщили о нем, ни кого-то еще рядом нет. Оформлять документально находку нет никакого желания. Бестолковая писанина. Вечно небритый, дерзкий опер-чеченец Ахмед решительным броском руки топит в болоте выстрел. Был фугас, и нет фугаса.

В вечерней мгле, свесив на живот автомат, по двору отдела одиноко вышагивает часовой, контрактник ЧП, он же Зомби, — личность легендарная и всезнаменитая.

Заочно с этим человеком я был знаком еще в феврале в Учебном центре города Пятигорска, где перед отправкой сюда вся контра постигала некоторые прописные и огневые истины. Проще сказать, мы просто отдыхали там телом и душой после рабочей России и перед неизвестной Чечней, оказавшейся впоследствии менее способной к поддержанию рабочего духа. Так вот, среди офицеров учебки бытовали страшные рассказы об одном алкаше с Камчатки, прилетевшем из такой дали на горячий Кавказ лишь с одной-единственной целью — пить водку. ЧП проходил здесь обучение в январе за неделю до нашего появления. Однажды вечером, когда у обучающихся было свободное время и они тратили его по своему уразумению, дежурному по учебке приволокли с мороза бесчувственное тело. Добрые люди, что проходили мимо, вытащили из снега замерзающего и, доставив в вестибюль здания, поинтересовались у дежурившего прапорщика:

— Ваш?

Полутруп был одет в гражданку и, можно сказать, немногословен, опознать его сразу было не просто, так как менялись контрактники в Центре два раза в месяц и привыкать к их лицам обязательным не являлось. Однако прапорщик все же узнал по каким-то известным ему приметам подопечного Центра и неуверенно пробурчал:

— Вроде наш… А как узнали, что он отсюда? С ним были?

— Да нет, мы мимо проходили. Он просто лежал головой в сторону вашей учебки, мы и подумали…

Каждый, услышавший эту историю, поневоле думал: вот повезло же какому-то чеченскому отделу с работником!

Оказалось, что так неслыханно повезло нашему РОВД Грозного и лично Тайду.

Не было в отделе такого человека, ни русского, ни чеченца, чтобы перепил ЧП. Вечно бледный, с трясущимися от постоянного похмелья руками, с выцветшими бледными же глазенками, с огромными черными мешками под глазами, часто переходящими в синяки, худой, если не сказать тощий (есть-то ведь некогда!), постоянно в нестираных, грязных штанах, в зачастую измазанном блевотиной свитере, он действительно больше походил на зомби, восставшего из могилы мертвеца. Местные всегда спрашивали про него: «А где у вас этот, страшненький?»

ЧП состоял на должности помощника дежурного и работал сутки через трое. Происходило это следующим образом: рабочий день начинался у него с жуткого похмелья после непрерывной попойки предыдущих нетрудовых дней. С запавшими глазами, тяжелый на движения, он иногда стойко держался за пультом до самого вечера. Но с исчезновением из отдела всех начальников, немедленно принимал меры к урегулированию своего состояния. Так сказать, усугублял кручину. В ход шло все: пиво, одеколон, водка, неразбавленный спирт, разные химические коктейли и всякая домашняя бурда, что приносил его друг-алкоголик местный кочегар Джамбо. Похмелившись, взяв себя в руки, ЧП почти дотягивал до утра. Однако порой не вынесшая удара в спину его служба обрывалась и посередине ночи. Также нередко он мог вообще в рабочий день не выйти из кубрика, так как был уже с самого утра мертвецки пьян.

Несмотря на то что не было в календаре такой недели, когда бы Зомби хоть раз был трезвым, несмотря на все зловещие пророчества о скорой своей кончине, на многочисленные освидетельствования на предмет алкоголя на рабочем месте, на речи Тайда, что будет с позором уволен из милиции, он продолжал работать здесь и домой точно не собирался.

Награды за свои пьянки ЧП получал довольно часто. В основном на разновес руками и ногами от живущих с ним контров. В своей пьяной нирване лихой камчатский парень мочился прямо в кубрике, мочился прямо под себя на кровати (спящий под ним на первом ярусе кровати контр Кабан натянул под матрацем соседа широкий кусок целлофана), мочился с крыльца общежития, обоссал все углы отдела, блевал на обеденный стол комнаты. Но хоть и тыкали его лицом и в блевотину, и в мочу, ничего не помогало. ЧП был несгибаем.

Сам по себе, когда трезвый, он был очень спокойный, тихий, отзывчивый и добрый парень. Человек как человек, мало даже таких, но вот связал себя со спиртным и погиб как личность. Сколько раз он, человек с ярко выраженной славянской внешностью, шатался пьяным по Грозному с оружием и без оружия, днем и ночью, в форме и без, и ни один боевик, ни один русский или чеченец его не тронул.

Может, из жалости.

Тем не менее серая и тихая личность ЧП свой след в отделе оставит, в этом можно не сомневаться. Оставил уже сейчас бытующимипро него анекдотами и страшным рассказами о загубленной своей судьбе. Не дай Бог кому такую.

11 августа 2004 года. Среда

Новое утро застает меня на инженерной разведке дорог. С солдатами комендатуры я в который раз измеряю своими ногами проложенный комендантом маршрут. Первая шеренга саперов по обе стороны дороги тыкает своими заостренными палками в подозрительные предметы, в картонные коробки, насыпанные кучки свежей земли. В прикопанных ямках, на кронах придорожных деревьев и даже в лужах прячутся начиненные металлом смертоносные фугасы, скашивающие своими осколками проходящих мимо людей. Вся война в городе держится на них, замаскированных, попрятанных от чужих глаз, ждущих своего часа отвратительных машинках смерти. Сколько людей они унесли уже в мрачное царство Аида, сколько душ, отправившихся в свой невозвратный путь, уже перевез через Стикс старый Харон? Кто считал? Даже мы не в силах вспомнить каждого, слишком много легло здесь безвестных и безымянных за эти бурные кровавые годы.

В одном из разрушенных дворов солдаты замечают грушу с крупными яркими плодами. Один из них, чертыхаясь и кривляясь, будто скользкий червяк, ловко ползет на кособокое дерево, откуда уже прыгает на крышу дома и бросает нам плоды. Последние еще зеленые, на ощупь деревянные, но сладкие.

Не заходя в отдел, я отправляюсь завтракать в ОМОН. Земляки прибираются у себя на ПВД, метут плац и убирают набросанный мусор. Я моюсь в душе и стираю нехитрое свое белье. Скоро сюда приедет генерал — начальник милиции Красноярского края. Его-то появления и ждут не дождутся в подразделении. Решив не связывать день с ОМОНом, чтобы не оказаться здесь ненужным и лишним, я возвращаюсь в отдел.

Сегодня Рамзеса Безобразного посетила очередная бредовая мысль о наведении порядка в нашем подразделении. Им было решено утвердить и внедрить в жизнь новый план организованной работы службы, который сразу выдвинет ее в первые ряды борцов с преступностью. Рамзес составил на удивление тупой график распределения наших сил, по которому одни участковые будут ходить через сутки в СОГ и на 26-й блокпост, а другие в это время будут, как в сказке, раскрывать преступления в городе. Этакая спецбригада быстрого реагирования, летучая банда из целых десяти бездельников.

Моя личность числится во втором списке, в рядах спецбригады.

После обеденного сна, чтобы как-то скрасить безделье (сегодня я действительно считаю себя бездельником и горжусь этим), я прихожу в кафе. За одним из столиков сидят Рафинад, Альф и Толстый Бармалей. Толстый ковыряется в носу своими огромными ручищами, а двое других строчат изо всех сил какие-то неведомые бумажки.

Сегодня из республиканского МВД пришел приказ о предоставлении результатов работы по операции «Мак». Что она идет, знали и раньше, но, по обыкновению своему, близко к сердцу мы ее не принимали, а туманный призрак разрастающейся наркомании старались гнать прочь из своего смущенного бытовыми проблемами сознания. И вот сегодня понадобились результаты. Все мы тут брошенные и забытые, и вспоминают про нас, только когда надо выполнить очередной безумный план, что произошло и сейчас. А потому большинство из нас тоже живет по принципу: кому надо, тот и сделает. Вот Альфу с Рафинадом и понадобилось.

Суть их стараний в следующем: один из них у самого отдела находит куст дикорастущей конопли, что растет тут на каждом шагу, приглашает двух прохожих побыть понятыми, срывает его, упаковывает в целлофановый пакет, опечатывает, пишет в отделе рапорт об обнаружении им признаков преступления по факту незаконного выращивания неизвестными лицами наркотических растений, принимает письменные объяснения от понятых (мимо проходил, ничего не видел, ничего не знаю, чья конопля, не предполагаю), составляет протокол осмотра места происшествия, где указывается целое насаждение дрянного этого растения, фантазируя дальше, составляет акт уничтожения данного посева, приписывая себе скромный труд в вырывании и сожжении не менее ста-двухсот кустов, затем направляет упакованную коноплю на экспертизу в республиканское МВД, куда надо еще добраться на машине, а на следующий день приехать забрать бумажку, в которой будет написано, что, да, действительно, изъятое вещество является наркотическим и масса его такова-то. Затем все эти бумажки собираются в кучу, подшиваются в одно дело, по которому делается отказной материал.

Этот же участковый, что вчера мыкался не менее трех часов на благо бюрократической организации, сегодня будет писать отказ в возбуждении уголовного дела за отсутствием события преступления, так как конопля оказалась бесхозной и никто ее специально не выращивал. Все труды, вложенные в папку этих бумаг, пойдут в пыльные милицейские архивы и будут годами лежать на полках как результат проделанной когда-то работы, хотя место им только одно: мусорная урна, не дальше. Из этого состоит половина деятельности милиции — составление бестолковой архивной литературы. Зато теперь работа по операции «Мак» у нас в отделе удастся на славу.

Вечером под предводительством Безобразного мы идем на рынок за «бесхозной водкой». Хозяева торговых точек имеют с нами негласный уговор; по необходимости отдавать милиционерам спиртное без составления протоколов, а мы, в свою очередь, выдаем его за «бесхозное». Но этот уговор нарушает Безобразный, требования и жадность которого заходят слишком далеко. Он требует полной выдачи всех спиртных запасов рынка. На нас ропщут, негодуют, но два пакета водки — по две три бутылки с точки — мы все же набираем. Изъятое ложится на заднее сиденье рамзесовской машины. Больше эту водку никто уже никогда не увидит.

Начинается дождь. В промокшем, залитом водой отделе гаснет свет.

Долгожданная прохлада заполняет город. Она вползает в душную тьму нагретого дневным зноем нашего общежития. Узкие стены коридоров гонят свежий, влажный воздух, он словно бальзам ложится на неприятное, липкое тело, на горящее, напряженное лицо.

Вечер.

В самом конце строя мы с Плюсом рассказываем друг другу анекдоты, глумимся над Рэгсом и Безобразным.

12 августа 2004 года. Четверг

В 01.00 ночи оставшиеся в отделе отцы-командиры решили поднять нас в ружье.

Задыхаясь от крика, надрывается на столбе недавно сломанный и уже кем-то починенный «матюгальник». Не менее четырех раз он собирает на построение людей. Но на улице идет дождь, а на обоих этажах общежития наплевавшие на всю войну контрактники хлещут водку.

Лишь через час после объявления общего сбора перед дежурным Капитаном-Кипежем на плацу выстраивается около двадцати, вместо положенных пятидесяти, человек. Все одеты как французская армия: кто в тапочках на босу ногу, кто в трусах, обернувшись плащом, один под зонтиком, половина без оружия. Кипеж, поднявший вместе с ответственным по отделу эту тревогу, скоро объявляет, что, возможно, приедет какой-то проверяющий из Пыльного, так что, если что, не оплошайте и в следующий раз выходите вовремя.

Кипежу, родившемуся где-то на перепутье заповедных дорог, неведомо простое, спокойное извещение личного состава о чем-то. Всем долгим разговорам и пояснениям он предпочитает короткие и ясные команды «В ружье!» и «Тревога!».

Строй спешно расходится.

Наблюдая за всем этим бардаком из окна, я доедаю курицу, купленную вечером на рынке для увеселения поникшей моей души.

В 05.00 неспокойный сон отдела будит все тот же «матюгальник»: «Строиться на построение!» (любимая фраза Кипежа). На всякий случай, страхуя себя от непредвиденного начала рабочего дня, на построение я снова не выхожу, и закрываю дверь на замок.

Те, сознательные, кто все же вышел, отправляются на какую-то непредвиденную зачистку. Одни контрактники.

Утреннее совещание в кабинете участковых. У Безобразного никак не получается внедрить в жизнь такой замечательный, вчера им придуманный план работы. Участковые огрызаются и довольно неохотно идут на 26-й блок и в СОГ. Кроме того, половина их, бесследно исчезнув, не возвращается с утренней зачистки. Они давным-давно спят в кубриках.

Упустив благую минуту, когда можно было улизнуть, я вместе с Толстым Бармалеем, под чутким руководством Рамзеса, еду на автобусе в который раз искать по ларькам да рынкам водку. Рэгс и Тайд каждодневно требуют результатов от службы по изъятию спиртного. Однако сегодняшняя затея выдумана Безобразным вовсе не для увеселения обоих начальников, не для поднятия собственного боевого духа поллитровкой водки, ему на нее плевать — животные в ней не так остро нуждаются, — Безобразный хочет взять «крышу» над всеми торговыми точками района. Над всеми!

В одном из киосков доведенная до слез женщина бросает одну за другой бутылки под ноги Рамзесу. Те хлопают на асфальте лопнувшим стеклом и распадаются на части, наполняя воздух резким запахом спирта. Несколько бутылок, упав на траву, остаются целыми. В отличие от Чумахода, падкий до водки Бармалей хватает их и пытается запихать в свои карманы, но женщина вырывает из рук того свое достояние и в осколки бьет его под ногами обоих. Я стою рядом и не знаю, куда провалиться от стыда. Форма и погоны выдают меня с головой. Так или иначе, но я вот он, весь тут, вместе с ними.

На рынке «8-го Марта» Толстый Бармалей изымает у какого-то зазевавшегося чеченца бесхозные десятикилограммовый арбуз и полуторалитровую бутылку коньяку, после чего со всеми своими трофеями скрывается в близком кафе.

Я голодный и злой. С самого утра из-за постыдных мероприятий Безобразного я еще не прикасался к еде.

Проглотив в общаге обед, стараюсь скорее унести ноги из отдела.

На подходе к воротам меня настигает знакомый голос, хрипящий мою фамилию. Безобразный! Неужели все пропало?! Но, не оборачиваясь, я почти влетаю в распахнутые ворота и тут же ухожу вбок от центральной дороги. Рамзес остается до самого вечера без работников.

На машине Бен Ладена мы едем в МВД, где Альф забирает вчерашнюю коноплю. Полдня мы катаемся по городу, сдаем на проявку фотографии и позже забираем их. Сегодня прохладно и на небе нет ни одного голубого просвета. Густые чернильные тучи цепляются на горизонте за столбы черного дыма. Горит нефть.

Вечер приносит нам с Альфом наряд на подвижной КПП. На двух комендантских БТРах мы на бешеной скорости выходим к бетонному кольцу Минутки.

Черная пустота площади. Усиливающийся с каждой минутой хлесткий, свирепый дождь. По центру Минутки разливается в бесконечную лужу грязная, бурлящая серой пеной вода. В свете фар проезжающих машин ветер гонит волны падающего с неба водопада, метет их блестящей широкой поземкой по голому бетону площади. Насквозь промокший камуфляж охватывает жгучий сырой холод. Мы останавливаем машины, проверяем документы.

Солдаты уходят к замершей у обочин броне. Связист запрашивает базу и после соединения долго материт по рации другого связиста за медлительность, обещая по приезде посадить того задом в грязную лужу, из которой только что вылез сам. Мы запрашиваем команду на съем, но комендант повторяет обычную фразу: «Стоять до особого распоряжения».

Обляпанные грязью туфли Альфа то и дело исчезают в мутном озере площади. У него жесткое, рано постаревшее лицо. Глаза смотрят в одну точку:

— Говорили мне: не ходи ты в эту милицию…

Я передаю ему и свои мысли:

— Когда уеду отсюда, вообще уволюсь из органов.

Всегда недобрые, грустные глаза Альфа устремляются на меня:

— Тебе проще. В России хоть какую работу можно найти, а здесь, куда я, кроме милиции, пойду? Кому я нужен? — Он громко вздыхает. — Эх, если бы не война!..

Холодный металл БТРа гонит по промокшему телу стучащую, пробирающуюся в самую глубину души дрожь. У меня начинают ломить неприятной ноющей болью колени, обдуваемые сквозняком из широко открытых люков. Последнее время особенно сильно мучает правое. Эхо моей первой войны далекого 2000 года.

Совсем рядом раздается сорочий треск автоматной очереди. Я выпрыгиваю из брони и перебегаю через дорогу, где под дождем в кустах сидят солдаты. Но стреляют не они. По кругу площади начинается настоящая канонада. Вслед за автоматной трескотней в сыром воздухе ночи виснет тяжелый стук пулемета. Особенно сильна стрельба за Романовским мостом у 16-го блокпоста. Стреляют уже и со стороны комендатуры. Загорающиеся в ночи трассера проходят красными, светящимися линиями в открытую бездну висящего над нами космоса. Мы все еще не можем понять, что произошло. Наш старший — полковник комендатуры, запрашивает по связи базу и спрашивает, выиграл ли футбольный мачт с поляками грозненский «Терек». Ответ: «Забили гол».

Все ясно. Приданный в качестве помощника кадыровец выпускает вверх свой магазин, не оставляя ни одного патрона.

Мы продолжаем стоять на Минутке, останавливая редкие машины. Никто уже не обращает внимания на дождь и холод. Он омывает чистой водой уставшие наши лица, стекает за ворот, тонкими струйками пробегает по затекшим мышцам спины. В середине ночи команда «Съем».

Полковник, сославшись на дефицит бензина, добрасывает нас только до комендатуры. Остальной километр пути, черпая мягкое тесто летней грязи и пересекая вброд широкие лужи, мы с Альфом проходим пешком.

13 августа 2004 года. Пятница

Заряд боевой бодрости на сегодняшний день нам задает сам Рэгс. Около получаса мы слушаем, не слушаем, зеваем и тихонько смеемся над той ерундой, какую мелет большой язык этого никудышника. Рэгс несет какую-то галиматью никак не связанных друг с другом фраз. Я улавливаю слова: «дружба с законом», «жить с царем в голове»… Кто-то смотрит в окно, кто-то в потолок. Наконец у Рэгса полностью иссякает резерв заученных, как стихи, выражений, а с ним и обычный словарный запас, он начинает путаться в словах, заикаться, краснеть. Он вообще не способен говорить более чем тридцати минут. После такого краткого срока наш командир всенепременно закипает и полностью отключает всякую мозговую деятельность. Это происходит и сейчас. Рэгс с непременным словом «Всё!» уходит.

С добрым напутствием мы начинаем свой рабочий день.

Через двадцать минут Рэгс видит меня рядом с отделом:

— Ангара, а вы почему всегда улыбаетесь?

Потому что, когда я вижу это бедовое, не обезображенное интеллектом лицо, мне хочется горько плакать, но дабы не впасть от слез в уныние, я выбираю противоположное.

Жизнь в отделе идет своим чередом. Рэгс с Безобразным приходят к решению вновь заняться поисками на рынках района «бесхозной» водки. Однако для начала было намечено наведение порядка на Окружной, где, по прочным слухам, опять идет повальная растаска домов.

Вместе с десятком пэпсов я, Ахиллес, Шахид и Альф садимся в наш грозный, насквозь проржавевший и прогнивший автобус и под началом Безобразного, не торопясь никуда успеть, едем на слабой скорости к Окружной, где несознательные граждане разбирают на кирпичи дома.

Перед нами открываются знакомые картины огромных руин. Сюда не долетели снаряды и бомбы, но разрушения принесли сами люди. Рядом с бетонной пылью, среди обломков смертельно развороченных стен, копошится горстка варваров, выдирающая из них красный, побитый временем кирпич. Стоящий рядом журналист какого-то местного канала уже снимает на камеру Рамзеса Безобразного, бессовестно врущего, как он дал безработным людям средства к существованию, отдав на разграбление списанные с баланса ЖЭУ дома. Но люди оказались неблагодарными и в своем невежестве, перестаравшись, развалили и стерли с лица земли другие, оставленные вовсе не для них, дома. А теперь вот он, Безобразный, справедливейший человек, приехал наводить здесь порядок среди забывших про закон людей.

Однако смущенный присутствием репортера, Рамзес запрещает нам кого-то задерживать и торопит вообще быстрее уезжать отсюда.

Выворачивая с Окружной, мы неспешно проносим свой взгляд по краю чужой беды. Рядом с бывшим 31-м блокпостом поставлен огромный белый крест в память о погибших здесь от взрыва фугаса двух омоновцах. Было это совсем недавно, в июле или августе.

Через весь город, пересекая все его улицы, с интервалом в двести-триста метров тянутся эти пожелтевшие от времени, помятые машинами, простреленные пулями, загнившие деревянные, проржавевшие металлические, сгорбившиеся от непогод большие и маленькие кресты.

Сюда, по адресу войны, уже тянутся другие, обреченные остаться тут навсегда. Смерть собирает их по необъятной и великой нашей Родине. Завтра перед этим блокпостом и за тем поворотом встанут уже наши свежевыкрашенные кресты. Не встанут. Потому что здесь нет завтра. Каждый сегодняшний день сам по себе последний, а завтра никогда не наступит. Кресты заказаны и будут вкопаны только сегодня. Я не верю в завтрашний день, как не верю и в возвращение отсюда…

Вчера Безобразному не удалось взять под свое крыло целых четыре кафе на Минутке. Сегодня он вновь здесь. Однако здесь и я. Пока Рамзес выясняет что-то у водителя и чешется спиной о капот, я по очереди захожу первым во все кафе и предупреждаю их хозяек о торопящихся к ним в гости двух сизых голубях, заранее пояснив, как правильно себя вести. Вошедшим Безобразному и Толстому Бармалею те представляются поварами и делают вид, что кафе совсем не их, а где хозяева — они не знают. Женщины сознательно мелют всякую чепуху и, несолоно хлебавши, Безобразный с Бармалеем уходят. Сидящие в автобусе пэпээсники чеченцы открыто возмущены поведением обоих.

Сев в салон машины, Безобразный льет на свет чистые слезы своей совести; он пытается убедить нас, что работает здесь только во имя закона и справедливости. Но чеченцы, по жестокости их сердец, и настоящим-то слезам не верят, не говоря о душевных. Пэпсы громко предъявляют ему что-то на своем языке.

Оставив неудавшуюся затею с кафе Минутки, Рамзес дает команду ехать на рынок «8-го Марта», изымать ту самую «бесхозную» водку, ради которой и затевалось с самого начала все мероприятие.

Но на рынке из автобуса мы не выходим. Не хотим. Безобразный напрасно бегает рядом и обещает всех расстрелять.

Мой сегодняшний обед — вареная лапша. После обеда сон. В дверь ломится Безобразный. Все равно сон. Тот уходит.

Ближе к вечеру нездоровая энергия Рамзеса организует новый массовый поход на рынок.

Рядом с одним из ларьков, давясь слюной и разбрызгивая по форме горячую мякоть, Безобразный жрет арбуз и дыню. Фруктовый сок течет по короткому подбородку, капает на карманы капитанского мундира. Подходят наши участковые, русские, чеченцы, присоединяются к жрущему Рамзесу. Арбуз и дыня большие, всем хватит. Я не могу побороть брезгливость, а больше презрение. Вместе с Альфом, что рядом плюется и матерится, мы наблюдаем за происходящим со стороны. Ахиллес просит Безобразного взять и ему бесплатно арбуз. Тот, отшвыривая в сторону изглоданную корку, кричит на просящего:

— Не можешь взять бесплатно арбуз — снимай форму!

К смутившемуся Ахиллесу уже подходит хозяин фруктов и с радостью от отчаяния угощает милиционера арбузом. Мы с Альфом уходим в отдел.

Вечером из Барнаула звонит мой товарищ и сообщает, что они с молодой женой ждут ребенка. Легкая, непонятная зависть наравне с грустью овладевает мной.

Жаркий, пыльный Грозный, где нет ни одного дня для простого человеческого счастья. Вот опять звук далекой стрельбы уносит из сердца чувства прошлой, такой далекой отсюда, мирной жизни, ее неповторимую тишину спокойных летних сумерек, окутавших сейчас Барнаул.

Я моюсь, стираюсь, бреюсь, варю ужин, натаскиваю в комнату запас воды, сажусь к телевизору.

Упорные слухи, ползущие каждый день по отделу, мы называем «трассерами» и давно уже не обращаем на них внимания. Мы устали ждать их пророчеств, устали верить им, устали их бояться. Да и кто разберет, какой из них слух, а какой правда?

«Трассера»:

Город наводнен оружием, добытым ингушским июньским рейдом. До 1500–2000 боевиков скрываются в Грозном. На президентские августовские выборы готовятся теракты и возможны затяжные бои. Боевики ходят по домам, запугивая убийствами тех, кто придет на выборы.

Вчера я разговаривал с армейской разведкой. Молодой офицер рассказывал о заложенных в последние недели на городских улицах фугасах. Под новые заплаты асфальта на старых дорогах кладется начиненный смертью снаряд.

Разбитые в хлам дороги войны… На каждые десять метров пять-шесть «заплаток». Такой фугас и собака не обнаруживает, и поражающий фактор его гораздо страшнее.

Скудность нашего познания напрямую зависит от глухого, тягучего молчания нашего командования. Да и все произошедшее — это только в городе. О боевых операциях, поражениях и потерях в горах мы узнаем через недели. Затянувшейся контртеррористической операции не видно конца.

14 августа 2004 года. Суббота

Как и вчера, рабочий темп на день нам задает Рэгс. Как и вчера, по слабости его здоровья, последнего хватает лишь на тридцать минут. Безобразный мимоходом и без сожаления обещает нас завтра расстрелять. Однако для начала он требует сдачи денег на похороны Безумного Капитана Корабля Участковых, умершего полторы недели назад.

Безумный Капитан был нашим куратором в МВД Чечни, трусливой, мелочной по своей сучности и падкой на деньги натурой. В былые дни увядшего своего величия он был частым гостем в нашей службе, да еще неоднократно требовал от нас разных подарков. Но и при получении последних не изменял подлой своей душе: он, опять же, неоднократно обещал от всех нас избавиться, уволив навсегда из милиции. Любимой фразой Капитана, как и всех здешних руководителей, было только одно: «Да я вас всех уволю!!!»

А теперь вот взял и умер, так и не воплотив своего желания в жизнь. Жизнь-то, она по-своему распорядилась.

Я вместе с Тамерланом, Ахиллесом и Бен Ладеном попадаю на передвижной КПП. Тамерлан, познавший уже долю рядового участкового, громко матерится и высказывает жгучее нежелание работать.

С комендатурой района на въезде в город мы останавливаем проезжающие машины. Раскаленный жарой асфальт поднимает легкое, уносимое слабым ветром марево. До слепоты голубое, яркое небо огромно и бездонно. Горячий воздух заполняет своей тяжестью легкие и наплывает мягкими волнами на поникшие наши фигуры, что выстроены у обочины пыльной дороги. В тени, протянувшейся вдоль разрушенного забора, закрытые от дороги БТРом, солдаты комендатуры едят сухой несладкий арбуз. Меня хватает лишь на десять минут работы, и я ухожу с бетонки.

Немое безмолвие поселившейся здесь беды бродит рядом с нами. В соседнем дворе разрушенного дома вперемешку валяются обугленные деревянные доски, угловатый, разбитый в куски кирпич. Пустые, слезящиеся солнечным светом глазницы окон несут на своих изуродованных ставнях разбитую снарядами крышу. Прогнивший за годы своего одиночества пол, прогибаясь, с гнилым хрустом проваливается под ногами. Грязное, рваное кресло торчит в разные стороны кривыми пружинами.

В железном брюхе БТРа от неудобной скрюченной позы у меня начинает болеть спина. Я поднимаюсь на башню и сажусь на ствол КПВТ. Солдаты жуют вяленую рыбу, запивая ее противным теплым пивом. На дороге стоят лишь временщик и кадыровец. В обед мы разъезжаемся.

В отделе я закрываю в своей каморке двери, включаю вентилятор и ложусь спать. Четыре часа волшебного отдыха!

Вечернее построение отдела. Наряды на ночной патруль и подвижное КПП. Я остаюсь незадействованным. У Рэгса, козыряющего перед строем своими звездами и блеском пуговиц, по-прежнему не сходят с языка два слова: «Рапорт!», «Наказать!»

15 августа 2002 года. Воскресенье

Новый день. Наряд на передвижной КПП.

Комендант района, вставляя через каждое слово мат для связки, выставляет нас на Минутку на сутки. С его слов, пришел приказ из центра группировки Пыльного держать на площади оборону до тех пор, пока туда не подойдут армейские подразделения. Вроде даже есть идея о восстановлении прежнего 27-го блокпоста, что стоял здесь до нынешнего лета и что так удачно был совсем недавно разобран до кирпичика местным населением.

Голое равнодушие раскаленной солнцем площади висит над цепью изгрызенных боями домов.

Площадь Минутка! Какие жестокие, тяжелые и кровавые бои проходили здесь! Какая страшная цена заплачена за каждый дом! Сорванные со своих фундаментов стены, вынесенные наверх к дневному свету оголенные подвалы зданий, разбросанные по кускам крыши и целые пролеты пяти- и девятиэтажек, от которых не осталось даже нескольких метров… Кровавые призраки прошлого бродят по этим смертельным руинам, источающим через столько лет после ушедших боев густой, не перебиваемый ничем трупный запах. И не могут смыть дожди запекшуюся на камнях и бетоне кровь. Разорванный в клочья, разрушенный до основания город. Каждое здание его изрешечено пулями, каждая улица раздолбана бомбами и снарядами. Бессмысленно смотрящие мертвыми, пустыми глазницами обгоревшие скелеты домов, и нет таких, за которые бы не шел бой. Величайшие руины громадного города — безмолвные свидетели ада на земле, царившего здесь когда-то.

Невыносимо жаркий день спускается на Грозный. На кольце дороги чеченские гаишники останавливают машины. На дорогу я не выхожу сегодня совсем. Солдаты комендатуры, расстелив под собой пыльные камуфляжи, смело загорают в боевом охранении, в одних трусах и с оружием сидят у пулемета на вздыбленных развалах домов. БТР возвышается над ковром зеленой травы огромной бело-черной глыбой металла. За его молчаливой мощью лежат переломанные друг другом громадные бетонные плиты — разбитые в хлам стены «грузинской» девятиэтажки. Солнце раскалило их, и сквозь подошву берца бетон обжигает ступню ноги. Белые, кое-где закопченные стены лежат горизонтально и слепят ярким отблеском глаза. Я улавливаю тонкий тягучий запах мертвецов. Из груды руин торчит срезанный огнем куст. Спелые, сочные персики усыпают крупными гроздьями ветви, склоняют их к земле. Дотягиваюсь до одного, другого, третьего… Красные шершавые плоды сплошь изъедены червями.

Обед в комендатуре. В столовой на дне тарелки я мешаю жиденький картофельный суп — первое; на дне тарелки гречка с тушенкой — второе. Здесь не объешься… Я съедаю первое, выковыриваю из гречки тушенку и, потрясенный непоправимым горем такого питания, тороплюсь на обед в отдел. Взяв на рынке литр молока и палку колбасы, за раз все съедаю.

После обеда на Минутку со всего отдела возвращаюсь я один. Комендантский БТР уже там. Из открытых люков выглядывают солдаты. БТР накалился и по распаренным, красным телам людей бегут кислые капли пота. Духота стесняет свободу нашего дыхания, ускоряет работу легких, стучит в груди работающим на пределе сердцем. Кроме глубокой жары БТРа спрятаться от солнца негде.

Из комендатуры запрашивают отчет о наработанных за день результатах. Связист, просидевший, как и все, весь день под башней, из головы берет цифры:

— Записывай. Семьдесят девять легковых машин, девять грузовых, пятнадцать автобусов…

Кто-то из глубины брони подсказывает:

— И один пароход.

Идет общий разговор о дальнейшей службе. Не сговариваясь, мы все приходим к одному выводу: дальше так жить нельзя.

Меня спрашивают о работе в милиции. В который раз убеждаюсь, что солдат способен думать только о службе и о том, как бы ее облегчить и найти место попроще. Его научили только этому, и только об этом он способен рассуждать сейчас. Даже свое будущее солдат, так или иначе, мерит армейскими мерками и предполагает после армии тоже где-то служить. Так проще думать, когда ты живешь в таких тяжелых условиях, где кажется, что другая служба будет несопоставимо легче этой, а поэтому почему бы и не послужить, ведь не работать же? Не работать же!.. Это вовсе не от того, что мы неисправимые бездельники или лентяи. Наоборот, долгие годы службы заставили нас узнать, что такое физический труд, его бесконечную тяжесть и несправедливость, заставили уважать чужой труд и не бояться своего. Но просто сейчас мы устали от этого и не хотим к нему возвращаться. Потом, да, мы обязательно еще возьмемся своими крепкими руками за многие дела и много хорошего и доброго принесем своим трудом, но это будет потом. А сейчас мы хотим отдохнуть…

Я не отговариваю, но и никого не завлекаю на работу в милицию. Каждому своя дорога.

Ближе к вечеру становится нестерпимо жарко и, покинув зыбкое марево брони, я ухожу к навесу, сооруженному местными таксистами, где хитрый подполковник комендатуры сидит с самого утра. Он покупает арбуз. Совсем не прохладная, а горячая мясистая мякоть проваливается в пересохшее горло. Но жажда все-таки уходит. Через час, устав от жары и бессмысленности своего нахождения здесь, я собираюсь в отдел.

Иду один вдоль разрушенной, со смятыми домами улицы. Машины сегодня почему-то не останавливаются, и все расстояние от Минутки я прохожу пешком. Автомат мой на боевом взводе, палец лежит на спусковом крючке. Местные, встречаясь темными своими глазами со светлыми русскими, с удивлением смотрят мне вслед. Для некоторых — это неслыханная дерзость. Рынок «8-го Марта» я почти пробегаю быстрым шагом. Здесь на днях в одном из моих снов я перестрелял несколько боевиков, после чего был застрелен и сам.

Вечер. Приготовление ужина из выданного сегодня продпайка. Тухлые вонючие яйца вместе с проклятиями летят в мусорный контейнер. На станции отключают электричество, весь отдел погружается во тьму. Ужин проходит мимо.

16 августа 2004 года. Понедельник — 17 августа 2004 года. Вторник

Простояв весь прошлый день на Минутке, сегодня я попадаю на 26-й блокпост. Со мною чеченские гаишники республиканского полка и Большой Бармалей.

Вскоре Бармалей уезжает по своим вечным неотложным делам. Эти неотложные дела мне давно известны: дом, водка и бабы. Я, просидев несколько минут на «кукушке», ложусь спать. На дороге стоят гаишники и останавливают машины. В наступивший обед к красноярцам не иду, так как уже вторую неделю мучаюсь с животом. Здесь животы болят через одного и у каждого первого. Страдаем мы от некачественной привозной воды, от наспех перехваченного куска пищи, от жадности съеденной за целый день всего одной порции завтрака, обеда или ужина.

Гаишники приносят два арбуза. Они нарезают хлеб, раскалывают ножом один из арбузов и, пригласив меня, приступают на нижнем этаже блока к еде. Я не участвую в трапезе из-за живота, и гаишники вдвоем не могут осилить арбуз. Умывшись водой из пластиковой бутылки, они разъезжаются по домам. Время — обед. Их рабочий день окончен.

Подъезжают Рафинад с Проныром. Они, эти непростые кавказские парни-контрактники, некоторое время сидят на деревянной скамейке у входа в блок и рассуждают о вечном: нынешняя безработица, как стать ее постоянным участником и когда они наконец-то пойдут на больничный. Забрав подаренный мною оставшийся арбуз, оба уезжают в отдел.

Я остаюсь на скамейке щелкать семечки.

От поворота дороги в сторону блока плетется одинокая фигура. Белый свет солнца виснет между нами ослепительной стеной и не дает разглядеть лицо. Я подтягиваю к бедру автомат.

Маленький, невесомый контр Нахаленок (носят же его черти по городу!) останавливается перед постом. Он в синем трико и футболке. На тощем, впалом животе угадывается угол пистолета. Между нами происходит диалог. Не поднимаясь со скамейки, сложив нога на ногу, я спрашиваю:

— Один болтаешься?

Нахаленок улыбается своей детской застенчивой улыбкой:

— Один. А ты тоже тут один ошиваешься? Еще не убили?

— Тоже один ошиваюсь. Еще не убили. Куда скрипишь-то?

Спокойный, как удав, этот ярко выраженный, с голубыми глазами и светлым волосом русский беззаботно таскает свое тонкое тело по улицам Грозного. Он как бы между делом поясняет:

— Да надо адрес один проверить и в МВД по делам зайти. Мне так без формы удобнее, никто на меня внимания не обращает, заодно и город изучаю…

— Доизучаешься… Подохнешь как-нибудь…

— Рано мне. Еще на гроб даже не заработал.

Он поднимает к небу глаза, щурится и протягивает руку.

— Ну, я пойду. Земля тебе пухом.

— И тебе царство небесное.

Оперуполномоченный уголовного розыска Нахаленок прибыл сюда с моей командой в феврале этого года. С впавшими белыми щеками, невысокий, худой, без родины, семьи и флага, всю свою более или менее сознательную жизнь, как и многие из нас, провел здесь, в Чечне. Душа этого тридцатилетнего мужчины была, что у ребенка, — если отбросить нюансы, на Нахаленка можно было молиться, как на святого. Добрый, тихий и работящий, он днями и ночами корпел над кипами казенных бумаг чеченского отдела, заводил разные розыскные дела, собирал доказательства, писал справки, мотылялся на благо своего РОВДа по разным другим. Как он не сгорел на работе, одному богу известно. Вот только одна была здесь беда: в силу своей природной скромности, Нахаленок никогда не выставлял проделанную работу напоказ, а трудился втихаря и, кроме нашей контры, никем в этом отделе замечен не был.

Пил Нахаленок только по праздникам, ел, как птичка, по зернышку, иногда питался одним чаем. Следил за своей фигурой. Имел он огромную туристическую сумку с собственный рост, доверху набитую шмотками и военными причиндалами. Каждый, кто видел его с этой сумкой за плечами, несказанно удивлялся и задавал себе вопрос: как он с ней передвигается? Нахаленок же лишь простодушно улыбался и говорил: «Главное — не сила, а выносливость!»

Была у нашего товарища одна странность. По вечерам, неважно какое время года на улице, он выходил во двор, втыкал в уши наушники и иногда по часу, по два, слушал плеер. От музыки Нахаленка оторвать было невозможно. Шесть дней из семи я натыкался на его каменную статую у входа в общежитие.

Среди нас Нахаленок слыл хорошим парнем и пользовался не то чтобы уважением, а простой человеческой любовью. Особенно хотелось его покормить.

На блоке проходит весь день.

Поздним вечером собирается совет нашего поста: я, Бармалей и приданные нам в ночь на усиление два гаишника и два пэпса. Повестка дня такая: любыми средствами не ночевать здесь. Я забираю в ОМОН все барахло, за какое несу здесь ответственность: рацию и журналы учета проверенных, что должны заполняться на каждую останавливаемую машину, но которые на самом деле пишутся на скорую руку, с потолка и только перед приходом новой смены. Остальные баррикадируют двери, и мы расходимся кто куда. Общий сбор в 07.00.

Ночь. Черная и глубокая августовская ночь. Синие звезды будто падают с неба на дымящуюся от духоты землю. Я вижу жаркие, горячие сны. Где-то далеко гремит бой. Я просыпаюсь и напрягаю слух. Ворочается на своей постели замполит ОМОНа. Мучительно-беспокойно ноют над ухом комары.

По приходе на блок я снова проваливаюсь в сон. В чистой прохладе утра, после такой долгой, неспокойной ночи спится особенно легко и приятно. Сплю, не слишком тревожась за свою безопасность, с открытыми настежь дверьми. На блоке я один.

Уже позже подходят остальные.

На смену нам является один Бродяга. Один оттого, что поставлен сюда вместе с хитрой и трусливой крысой Неуловимым. Этот шнырь, лишь бы только не стоять на опасном посту, с невиданным рвением бросился с утра исполнять накопившиеся за целый месяц материалы. У Бродяги мы выпытываем последние новости, главная из которых — обстановка в отделе; знают ли там, что на блоке никто не ночевал и приезжала ли сюда ночью проверка. Иначе не сносить голов. Но Бродяга — старый плут — и ответить нормально не может. Он выговаривает пространную фразу:

— Грехи ваши никому не ведомы, а топоры в отделе не точены.

На попутных машинах я добираюсь до нашего КПП.

Уже на самой лестнице общежития кто-то дерзко хватает меня за рукав. Безобразный!

— Собирайся на зачистку.

— Какая зачистка? Я не ел еще.

— Я тоже со вчерашнего дня ничего не ел, — бессовестно врет Рамзес.

Но мой начальник для меня уже не более как ветер, несущий мусор, от которого надо просто свернуть за угол и плюнуть вослед. Вырвав руку, я ухожу в комнату. Раздеваюсь, включаю вентилятор и начинаю жрать. Как-то по-другому эту процедуру назвать невозможно. Я тащу из тарелки куски непроваренной каши, не обращая внимания на все последние болезни желудка, пытаюсь хоть как-то насытить требующий пищи организм.

По коридору, отскакивая от картонных стен, прыгает эхо визгливого голоса. Это Рэгс собирает на зачистку оставшихся без дел контрактников. Его здоровые кулаки стучат в закрытые двери кубрика. Под ряд их ударов я смыкаю веки.

Мне снится сон. Один-одинешенек я топаю по длинным улицам своего участка. Иду прямо посередине дороги, свободно и открыто. Из-за поворота выходит банда в два десятка человек и, завидев участкового, открывает огонь. Я бегу сломя голову в сторону какой-то горы, и четверо боевиков гонятся за мной по пятам. Уже перед самой вершиной я невольно задаюсь вопросом: а почему, собственно, я бегу, если у меня с собой ручной пулемет? Развернувшись, падаю на колени и поворачиваю ствол. Но слишком долго и медленно сначала падаю, потом поворачиваю ствол, а потом передергиваю затвор. Первый боевик успевает всадить мне очередь в живот. Больно-то как!!! Выпустив несколько очередей, я расстреливаю всех четверых и поднимаюсь на ноги. В животе кипят горячие пули. Неужели бывает так больно, когда тебя нашпигуют свинцом в живот? Нет, ну почему же все-таки так больно?!.

Проснувшись, я калачиком сваливаюсь с койки и, не разгибаясь, бегу в туалет.

Этот день проходит целиком в четырех стенах маленькой комнаты. Под праздничные мелодии негромкой музыки у меня в гостях пляшет беззаботная лень. Я небрит и не стрижен.

На вечернем разводе Рэгс объявляет крестовый поход против разборщиков зданий, что прямо сейчас где-то вновь куют свое недолгое счастье, разрушая дома. Поход безотлагателен и обязателен для каждого. Заводят автобус. Участковые и пэпээсники, обязанные ехать на это мероприятие, неожиданно как-то незаметно и шустро исчезают прямо перед Рэгсом.

Я быстрой тенью проскальзываю в общагу.

Через две минуты на плацу не остается ни души. В автобусе сидят самые сознательные или не успевшие скрыться. Их пять человек из сорока. Взъерошенный и суетливый, мечется по плацу Рэгс. Длинные ходули ног носят его безумную голову по каждому закутку отдела. Никого!..

Автобус выходит с пятью милиционерами. Через час они возвращаются с двумя задержанными. Рамзес Безобразный, коему поручено разобраться в произошедшем по закону, вскоре отпускает обоих.

После окончания похода оставшиеся на усиление в ночь местные участковые долго и крепко предъявляют Безобразному за его выходки. Тот наигранно обижается, раскаивается и обещает с утра написать рапорт об уходе с поста начальника службы.

Через пять минут он все забыл.

18 августа 2004 года. Среда

В 05.00 дежурный ходит по кубрикам и собирает контрактников на зачистку. Притворившись полностью отсутствующим, наш кубрик в количестве четырех человек двери не открывает. Лежа на кроватях, мы прислушиваемся к шумам снаружи. Вскоре со двора доносится громкий лязг закрывающихся ворот. Спать.

Утром Рэгс властно и громко требует письменного объяснения «от всех тех, кого вчера не было в автобусе». По привычке не обращать внимания на пустую его болтовню, каждый пропускает слова мимо ушей.

Пока с одного края в справедливом гневе кипятится Рэгс, с другого края начальник штаба Капитан Шрэк производит набор на новую зачистку. Волею судьбы я попадаю в СОГ. Стираюсь, бреюсь и ложусь спать. За целый день ни одного выезда.

Целый день я протираю штаны в этом отделе, целый день сплю, ем и мучаюсь от скуки. Медленно плетутся бесконечные часы. Их минуты, бестолковые и длинные, привычно шагают, отнимая у меня жизнь. Минуты, которых так много сейчас… Минуты, которых никогда не хватит потом…

Беды, как осенние листья, сорванные ветром с осыпающихся деревьев, падают на нас. Который день подряд отключают электричество. Колючая, безжизненная засуха заползает в один на весь отдел водопроводный кран.

Мы стоим на крыльце второго этажа убогого своего общежития. В комнатах не работают вентиляторы, а от накалившихся за день стен не продохнуть. С лежачего семь потов сходит. Мутный дым сигарет, заплетаясь между пальцами, тихо плывет вверх.

Начинается общий разговор о заработанных нами деньгах и о том, сколько предстоит заработать их еще. Слепая человеческая жадность преобладает в воспаленном нашем сознании над шальными пулями, ждущими здесь на каждом шагу, над трупами вчера убитых товарищей, над годами одиночества, над разлуками, над грехами и полученными за них наградами… Мы хватаемся за призрачный свет ждущего впереди нищего богатства. Богатства, за которое отданы лучшие, самые главные годы пропадающей жизни, которое развеется, как пепел, протечет, как песок сквозь пальцы, после возвращения домой.

Я отхожу в сторону и смотрю на товарищей. Сумасшедшие люди стоят передо мной. Люди, отдающие год за годом этому городу, сейчас спорят, доказывают друг другу, кто дольше сможет здесь жить. Одни хвастаются идущим тут вторым и третьим годом службы подряд, другие обещают их когда-нибудь обогнать.

Мои собственные полгода этой командировки уже дают о себе знать. Все! Я больше не могу! Я не могу больше! Я уже сломался и не жду от жизни ничего хорошего. Хочется просто упасть и заплакать от безысходности проклятой погонной судьбы, от ее прожитых напрасно лет, от потерянных цели и смысла жизни. А еще хочется просто застрелиться где-нибудь на заднем дворе этого отдела.

Не деньги привели меня сюда, и не они держат здесь, а именно эта самая проклятая безысходность. Я боюсь снять погоны, боюсь уйти от своей судьбы и ненавижу себя за это. Почему боюсь? Потому что не знаю, как жить дальше. Потому что не могу без войны. Потому что я — бесплатное приложение к автомату…

Глубокая, мертвая апатия туманит мой ослабший, не способный уже к сопротивлению разум.

Звездное августовское небо раскинулось над ночной духотой земли. Вспыхивающие, горящие созвездия далеких галактик не спеша передвигают по нему свой мертвый блистающий свет.

Слева взлетают, подолгу висят и падают красные огни осветительных ракет Пыльного. С багрового, освещенного красками войны горизонта доносится нарастающий гул артиллерии. Разрывы… Глухие тяжелые разрывы долетают до нашего слуха. Командование Пыльного зарабатывает себе боевые. Говорят, что им закрывают по двадцать пять — тридцать дней в месяц, тогда как нам ни одного за целый год.

Среди контрактников ходит то ли сказка, то ли быль о том, как тамошние отцы-командиры одной из воинских частей умудрились закрытьсебе в феврале тридцать один боевой день. Не хило! И сидят ведь там по кабинетам, да с инспекторскими проверкам к нам ездят, не мотаясь два-три раза в день по зачисткам да патрулям.

Поздней ночью, когда я стою на посту, дают электричество.

19 августа 2004 года. Четверг

Погибшему чеченскому президенту Ахмату Кадырову посмертно присвоено звание Героя России. В честь Кадырова в Москве будет названа одна из улиц.

Руслану Ямадаеву, бывшему полевому командиру Джохара Дудаева, депутату Государственной думы, также присвоено звание Героя России.

29 августа — выборы президента Чечни. С утра мы убываем на назначенные избирательные участки. Десять суток вдали от всех начальников. Вдали от Рамзеса, Рэгса и Тайда.

Я попадаю вместе с Опером на свой 20-й участок в 29-ю среднюю школу. Нас двое русских, остальные десять человек — чеченцы. Старший группы Тамерлан.

Втайне я радуюсь столь удачному случаю, как 20-й участок, и наотрез отказываюсь меняться местами с каким-то подошедшим чеченцем, что уговаривает меня уйти в команду автовокзала. Тайная моя радость кровожадна и безумна. Там, на самом далеком посту, в нашпигованном боевиками поселке Алды, только и может состояться какая-нибудь заварушка, в которой придется кое-кому сложить головы. Или нам, или им. Кровь моя стынет в жилах от повседневного однообразия и давно хочет горячей и скорой развязки. В бой, в бой, в бой!.. Мы-то не подведем! Мы-то будем драться всем на зависть! И смерть лихую примем, коли силы источатся.

Оглянувшись на свою команду, я вдруг понимаю, что «мы» — это только я с Опером, Тамерлан и жестокий чеченец Ахмед. Нам четверым выбирать не из чего. Я и Опер — русские, Тамерлан и Ахмед давно приговорены к смерти за службу России. Остальных я почти не знаю, а что знаю о них, не дает никакой уверенности.

Тайд, отправивший нас охранять развалины школы за пять километров от города, не выдал даже дополнительный боекомплект и оповестил, что сухпай на нас также еще не поступил из МВД, а родным отделом кормить своих работников не предусмотрено.

Точно так же Тайд поступил и в марте на выборах президента России, выдав скудную порцию круп и консервов: «Ничего-ничего, надо поголодать. Пуля в пустых кишках не так опасна и страшна, как в полных». Старый добрый полковник, спасибо тебе от всего сердца за отеческую заботу о своих подчиненных! Как тебе объяснить, что все дело ведь не в пуле, а именно в тех самых пустых кишках, которые вот уже который день нечем наполнить. Забыл Тайд обеспечить нас и средствами связи, понадеявшись, что сами выкрутимся.

На машине Тамерлана мы проезжаем через Минутку. Там не меньше десятка БМП вытянуты в кривую, ломаную линию, все пестрит от многочисленных камуфляжей солдат. По перекресткам города натыканы тут и там дополнительные силы армейских подразделений.

На нашем 20-м участке никого. Самое отдаленное и отсталое место района, жидкий поселок из нескольких раздолбанных улиц, помощи в случае чего здесь ждать неоткуда.

Мимо проезжает на двух БТРах невесть как сюда залетевшая инженерная группа комендачей и армейская разведка. Разведчики — здоровенные, не помещающиеся в маленькие разгрузки, суровые мужики-контрактники.

— А как вы тут без патронов, без еды, без связи?

— Да как-нибудь…

Те, переглядываясь между собой, качают головами. Для них это уму непостижимо. Для нас привычка.

С Опером я иду в расположенный неподалеку магазин, где мы покупаем два литра молока, палку колбасы и две булки хлеба. Это — обед.

Сидя на траве, у забора порушенной, искореженной взрывом школы, от которой осталась только четверть здания, мы вяло жуем нехитрый свой паек. Рядом что-то мнут в зубах и чеченцы. Грустная картина. Недоеденный кусок колбасы и булка хлеба остаются на ужин.

На втором этаже здания в школьных учебных классах, сооружая подобие кроватей, мы сдвигаем одна к другой новенькие, пахнущие свежим деревом парты. Чеченцы благоразумно ставят свои «кровати» в коридоре. Если случится обстрел, первые гранаты залетят именно в классы. Но нам с Опером лень перетаскивать в коридор уже облюбованные лежанки, и мы сразу же беспечно ложимся спать. Остальные во главе с Тамерланом уходят во двор, где азартно играют в карты и пьют пиво.

К вечеру почти все разъезжаются по домам, и мы остаемся впятером: я, Опер, которому, так же как и мне, некуда податься, да трое чеченцев, оставшиеся, видимо, из порядочности. На ужин национальное чеченское блюдо (надо же такое выдумать!): арбуз с хлебом.

Я моюсь из стоящей на первом этаже цистерны с водой и ложусь спать у открытого настежь окна.

20 августа 2004 года. Пятница

Утром приезжает Тамерлан. Он зовет нас завтракать на улицу, где через пять минут мы уже неторопливо жуем лаваши с арбузом.

Тамерлан заезжал в отдел, но никаких новостей с собой не привез. Новости все старые: помощи по-прежнему ждать неоткуда, патронов и еды тоже. Тайд посоветовал всем «потуже затянуть пояса».

В обед меня, спящего в классе, трясет за плечо чеченец Вампир, один из деятелей нашей паспортно-визовой службы, который просит помочь по работе. Мы едем в город, где в кафе у отдела составляем необходимые документы об утрате паспорта. Старший лейтенант милиции Вампир просто не умеет, и никогда не собирался учиться этого делать. Он говорит, что если бы не проклятая война, то был бы, наверное, высоким специалистом в деле паспортно-визовой службы. Наверное.

Не слишком торопясь в свою школу, около трех часов, мы пережевываем в кафе резиновый шашлык и запиваем его пивом. Рядом убивают таким же образом время чеченцы с близлежащих избирательных участков.

Нас одолевает лень. Истомленные ею, мы даже не перебиваем друг друга, а молча киваем и соглашаемся с самыми невероятными бреднями и сказками, что вываливает на нас очередной болтун.

Чеченцы любят прихвастнуть и сгустить краски.

Вечером к нашей школе подъезжает отделовский автобус. Водитель выгружает два цинка патронов и сообщает о прибывшей в Грозный для проверки избирательных участков большой московской комиссии.

Вот теперь-то нам становится ясно, откуда именно появились боеприпасы. Только вот продолжает оставаться неясным, куда делся продпаек?

Мы мысленно тоже готовимся к приезду комиссии. Каждый из нас уже составил в собственной голове целый список «заслуг» Тайда и Рэгса, который и собирается выложить все без утайки москвичам. Написать, так сказать, закладную записку.

Вложить по самые уши родное командование каждый считает чуть ли не святым своим долгом.

К наступлению ночи спадает жара. Жизнь в поселке замирает полностью. Темнеет уже значительно раньше, и наше большое, кривое со всех сторон и шаткое здание школы, единственное в навалившейся на поселок тьме, светится громадными открытыми окнами. Еще днем у нас кончается вода. Соль и пыль неприятно разъедают и жгут горячую кожу, смыть их нечем.

21 августа 2004 года. Суббота

Просыпаюсь я только в обед. Впервые за много дней на улице дует слабый ветер. Он врывается в распахнутые окна, разгоняет застоявшийся лежалый воздух.

Мой завтрак и одновременно обед — это два «бомж-пакета» дешевой китайской лапши. Последний раз я ел ее осенью 2002 года в Барнауле, в таком же нищем на наличие нормальной пищи заведении, как милицейский институт. Тогда у меня отказал желудок и потом двое суток не принимал пищу.

Ну сегодня вроде бы ничего.

Невыносимо долгий день проходит за чтением книг из местной библиотеки с короткими и скучными перерывами на обед и ужин. Все та же лапша. Вечером местные приносят вареную курицу, несколько лепешек, виноград и, самое главное, воду.

Нас восемь человек. Многие с наступлением вечера разъезжаются по домам, некоторые, такие, как Вампир, за сегодня еще не появлялись. В усиление из Грозного нам присылают четверых сотрудников вневедомственной охраны.

Узаконенное, принятое, как особый порядок времяпрепровождения службы, безделье — особая тоска для меня. Самые тяжелые, безответные, будто из потустороннего мира мысли рождаются в моей голове. В такие дни, уклонившись от зачисток, блокпостов и патрулей, оставшись сам с собой, я начинаю думать.

Погруженный в глубокие мысли охватившего меня отчаяния, я сижу у окна и рассуждаю о бестолковой своей судьбе, вот уже седьмой год таскающей меня по морю человеческих несчастий. Что было в моей жизни хорошего за это время? Да не было в ней ничего, кроме автоматов да полигонов, и вспомнить-то в ней нечего, кроме казарм, боев да погон, и сколько девушек хороших, не задумываясь, разменял на них, и молодость, прожить которую все оставлял на потом, мол, успею еще, незаметно состарилась. В свои двадцать четыре года я чувствую себя таким стариком…

Все то, что могло быть хорошего в этой жизни, уже давно произошло, и нет возврата к минувшим годам былого счастья.

В начале девятого часа вечера тоска моего сознания неожиданно прерывается доносящейся со стороны города канонадой стрелкового оружия и эхом снарядных разрывов. В эфире переносной радиостанции, одной на всех, без устали произносятся позывные нашего отдела. Там идет бой. РОВД обстреливается в эти самые минуты Обстреливается Старопромысловский отдел. Наскакивая друг на друга, путая сами себя, путая число убитых и раненых, множество голосов на разных каналах торопливо указывают на многие районы города, где сейчас идет бой, где позарез требуется помощь.

Почти все выходят на улицу. Я остаюсь в школе, где на полу разбиваю деревянный ящик с боеприпасами и вскрываю оба цинка. Выхожу ко всем и заваливаюсь на бок в высокой траве у самого крыльца.

Горящий газ зловеще вырывается из трубопровода, освещая светом занимающегося пожара асфальтовую площадку перед школой. Со стороны города непрерывно долбят пулеметы. Их рыкающие, глухие выстрелы летят над бесконечной ночью далеко от своего раскаленного огнем ствола.

Гул общей перестрелки медленно смолкает и переходит то тут, то там в точечные вспышки местного боя.

К школе подъезжает машина, из которой выходят чеченцы: два наших опера и водитель дежурной части. Последний еще и в милицейской форме! Все трое приехали с отдела разузнать, не случилось ли что у нас. Рассказывают о коротком обстреле РОВДа из гранатометов, подствольников и стрелкового оружия, об идущем сейчас бое в районе автовокзала. Там тоже один из избирательных участков.

Несмотря на наши предупреждения не ездить ночью, они втроем садятся в машину и возвращаются в отдел.

На наши слова «Сейчас опасно ехать. Подождите до утра», они только махнули рукой — «Доедем…»

Обычное чеченское глупое пренебрежение опасностью и дурная уверенность, что с ними не справятся.

Не от нас ли, русских, не от нашего ли русского «авось» это? Может быть. У меня и самого мелькнула мысль уехать с ними, пока в городе не кончилось веселье. Но, заранее зная, что, оставшийся в отсутствие Тамерлана за старшего, Ахмед никуда не отпустит, не полез к нему с глупым предложением.

Скучно. Скудная информация о положении дел в городе течет к нам из черного прямоугольника рации.

Обстрел на перекрестке улиц Ханкальская — Гудермесская сотрудников полка ППС: двое убиты, один убежал, судьба остальных неизвестна.

Часть из нас сидит на улице перед лестницей, а другие рубят ломом жиденькую, в один кирпич, перегородку между первым и вторым этажом. Выломанные кирпичи ссыпаются на пол, лежат уродливой грудой в свежевыкрашенной, приготовленной к 1 сентября школе.

Черная зловещая «зеленка» островками своих зарослей почти вплотную подбирается к зданию. Шорохи качаемых порывами ветра ветвей заставляют с напряжением всматриваться в глубокие провалы леса.

Подъезжают еще три машины. Чеченцы нефтеполка. Они стоят в двух-трех километрах и обещают в случае чего помощь.

Обстрелы в Заводском и Старопромысловском районах города. Из обрывков фраз узнаем о гибели чеченца Тегерана, начальника охраны Тайда.

Все собираются в здании. Половина уходит ночевать на первый этаж, мы с Опером остаемся наверху. Я целиком занят отмыванием своих штанов. В траве, где я провалялся с автоматом добрых полчаса, оказалось коровье дерьмо, в котором теперь вымазаны оба колена. Опер, обещая после всем все рассказать, долго смеется надо мной и то и дело повторяет:

— Еще и боя-то не было, а у него на штанах уже дерьмо кусками!.. Ишь, как с перепугу-то облажался!

Однако втайне от всех мы кусаем с Опером локти, что не довелось остаться в отделе или побывать на том же автовокзале, где можно было поучаствовать в драке.

Смолкший Грозный погружает нас в объятия глубокого сна. Мы спим не разуваясь, держа в изголовье оружие.

На теплых городских перекрестках, под полярным блеском августовских звезд, стынут издырявленные трупы.

22 августа 2004 года. Воскресенье

Всю ночь месят винтами тьму, гудят над нами уходящие от Грозного в сторону гор боевые вертолеты.

Утром из города привозят одну за другой перевернутые с ног на голову противоречивые новости вчерашнего дня.

Самые первые тащат нам не ночевавшие здесь пэпээсники и охрана. С их слов, только в нашем отделе погибли тринадцать человек. Восемь человек, охранявших автовокзал, все взяты в плен, один из них отпущен, двое убиты.

У автовокзала боевики расстреляли в упор несколько машин, обстреляли стоящий рядом 29-й блокпост новосибирского ОМОНа и напали на само здание.

Несколько позже подъезжает Тамерлан. По дороге сюда он заехал в РОВД, откуда привез несколько иные новости. В нашем районе погибло около двух десятков сотрудников, двое из них из нашего отдела — это Тегеран и Большой Бармалей. Последний был убит на улице Мусорова, на прямой дороге между отделом и комендатурой. Там же погибли несколько сотрудников республиканского полка ППС. Боевики расстреливали одну за другой их машины.

Большой Бармалей в 1999–2000 году в составе народного ополчения участвовал в освобождении Грозного. Он один из первых сотрудников отдела.

Еще более поздние подробности: на автовокзале были убиты сотрудники полка ППС, что в этот момент проезжали мимо на машинах. Когда за их трупами заехали товарищи из полка, последние, опасаясь нового нападения и чтобы не оставлять на автовокзале чеченцев нашего отдела одних, забрали с собой всю группу, всех, кто охранял этот избирательный участок. Сегодня утром они вернулись на вокзал.

Приезжавшие сюда вчерашним вечером два опера и водитель дежурной части по дороге в отдел были остановлены на 12-м участке боевиками, где их вытащили из машины и собирались на всякий случай расстрелять. Опера, бывшие в гражданке, успели выбросить в темноту оружие и служебные удостоверения. Перед ними на этом месте уже уходящие из города в сторону 56-го участка боевики успели убить двоих сотрудников. Непонятно, как и почему, но словам оперов, что они не милиционеры, боевики все же поверили, а вот водителю в глубоком страхе пришлось долго доказывать, что он буквально вчера начал работать в милиции и кроме руля машины ничего не видел. У него забрали оружие и тоже отпустили.

Боевики ушли через час после нападения. Ушли, оставив после себя забрызганный кровью асфальт, выгнувшихся, окоченевших мертвяков, вздрагивающие, влажные от слез глаза матерей.

С самого утра внутри школы, подальше от любопытных глаз, разворачивается дивный маскарад с участием нескольких местных милиционеров. Они, быстро и сноровисто забивая в пакеты форменные кители и пряча их между столов, переодеваются в гражданку.

Ах, сволота!.. Сквозь тонкие карманы легких рубах просвечиваются очертания красных книжиц. Паспорт гражданина Российской Федерации — вот что скрывается у них в застегнутом нагрудном кармане. Удостоверения сотрудников милиции куда-то бесследно исчезают. Черные холодные автоматы предательски брошены в дальнем углу либо же вообще забыты дома сегодняшним утром. Так легче и безболезненней отбивать нападение. Если у тебя еще есть оружие, то его можно бросить в окно, а затем и сказать, что ты вообще гражданский, а сюда случайно на пять минут забежал.

Малодушные! Трусы, каким нет пощады!.. Мое решение только одно: при первых признаках сдачи в плен, потратить на предателей боекомплект.

Двое русских здесь, я и Опер, в гражданку мы не переодеваемся, во-первых, потому, что у нас ее попросту нет, во-вторых, потому, что и в этой гражданке нам все равно не сносить голов, а в-третьих, не из того теста мы сделаны. Мы крутой, русской закваски. Если местным есть хоть какой-то шанс выжить в плену, то наш плен ведет только к краю какой-нибудь придорожной канавы, где босые, лицом вниз, с раскинутыми руками, мы будем собирать тучи трупных зеленых мух. Это и то лучший вариант. А можно запросто попасть на широкие, нетесаные лапы креста. Сидящие в высоких горах «истинные правоверные мусульмане» от скуки иногда балуют себя подобными распятиями иноверцев.

Полдня местные сидят на улице и возбужденно перебирают кровавые события былого дня. Говорят по-чеченски, и я понимаю лишь некоторые слова о Минутке, где также вчера были убитые и раненые.

К школе подходят четверо подростков из поселка, долго о чем-то выспрашивают, а затем скрываются в чаще «зеленки». Киваю на них Оперу: шпионы, мать их! Тот молча соглашается. Затем я веду Опера в коридор, где лепится на потолке чердачный выход на крышу. Это, в случае чего, путь нашего отхода. Если у врага не будет минометов, там можно продержаться около двадцати минут. А это много.

Надежды на чеченцев никакой. За исключением Тамерлана, Ахмеда да еще пары человек, мы сомневаемся во всех. Они сразу же руки в гору подымут.

Вечером Опер уезжает с Вампиром на разведку в город. Я заказываю ему что-нибудь из провизии, так как за день съел только четыре пирожка и несколько печений.

Чтобы убить время, ложусь спать.

К вечеру собирается почти весь состав группы охраны избирательного участка, все те, кто должен нести здесь службу, но кого за эти дни на участке не наблюдалось. Они встревоженно переговариваются между собой, сами себя успокаивают, дожидаются заката и, посчитав, что второй такой вчерашней беды случиться уже не может, торопливо разъезжаются по домам. Мы остаемся вчетвером.

Через час вернувшийся из города Опер, выкатив веселые глаза и уперев ноги в порог, описывает мне городские картины: везде войска, солдаты, простреленные, изорванные осколками вывески и плакаты, магазины и рынки все до одного закрыты, на улице ни души, весь день по городу поднимают трупы, в основном чеченских милиционеров и вояк. Погибли в большинстве своем те, кто передвигался в тот вечер по городу на машинах или пешком. Боевики останавливали их на своих постах и, увидев документы или если они были просто в форме, убивали.

Я молча киваю и уплетаю за обе щеки привезенный Опером жирный кусок колбасы. Чувство бесконечной собачьей любви к своему неунывающему товарищу барахтается в моей душе.

23 августа 2004 года. Понедельник

В обед меня будит Вампир. Он зовет есть вареную баранину, которую готовит во дворе школы. Я долго собираюсь подняться, чешу голый затылок, слушаю потрескивание суставов и мну затекшие бока. Как следствие — опаздываю на угощение.

Щелкая языком, что проспал, я ковыряюсь подвернувшимся ахмедовским ножом в последних оставшихся ребрах. От жадности тороплюсь и разрезаю острым лезвием пальцы. Приходится бросать неудавшуюся затею с обедом и идти смывать бегущую по ладони кровь.

Промокая куском бумаги ровные края порезов, я вспоминаю бессмертное произведение Артема Веселого, трагическую и великую эпоху Первой мировой и Гражданской войны, его фундаментальный труд «Россия, кровью умытая»: «…Скотина ты бессловесная, мышь ты серая. Служил ты царям, служил королям, служил маленьким королятам, а ни один черт не догадался досыта тебя накормить. Воюй не горюй, а жрать не спрашивай!..»

После пары вчерашних пирожков и лысых бараньих ребер есть хочется ужасно. Прихватив автомат, я иду на солнцепек загорать. Раскидав овечий помет и мелкие ветки, стелю на землю поролоновый коврик и принимаюсь лениво наблюдать за местностью.

День ясен. Гневное светило застряло в своем зените. Далеко открытый горизонт вырисовывает грозные перекаты Большого Кавказского хребта. Небесные вершины его ледяных столбов торчат над летним зноем земли. За ними и перед ними война. Здесь Чечня, там Грузия, Абхазия и Осетия. Задумавшись о чем-то своем, хмурые и неприступные, молчат горы.

О чем молчат горы? Что они хотят сказать нам, людям, задавленным ненавистью друг к другу? Видать их со всех дорог. Слышно их молчание от всех степей. Страшна и торжественна тяжесть их воспоминаний. Старые люди говорят, что горы мудры. Мудры и поэтому молчаливы. И страшен будет день на земле, когда заговорят горы.

Целые поколения, целые народы, нации и расы идут здесь друг за другом по костям мертвецов, и нет конца этому людскому потоку. Как нет конца тому горю, что плетется за спинами шагающих.

Неужели когда-нибудь, когда сгинет человечество, когда околеет и превратится в прах последний его дряхлый старик, останутся те, кто будет помнить прежнюю славу и гордость людского рода? Неужели горы? Неужели им нужно будет вспоминать это? Да и была ли она слава и гордость человечества? Алчность, кровожадность и жажда сеять смерть на своем пути — вот что видели горы. «Нет памяти о прошлом, и не останется памяти о тех, которые будут после».

Зачем я здесь, коль все так тленно и не вечно под этим солнцем?..

Смазывая красивый пейзаж, на белые спины хребта лезут лиловые горбы туч. Море облаков закипает на горизонте.

Местные целый день ездят то в город, то на Грозненское море (лужа в поселке Черноречье, сплошь из грязи и пиявок). Предлагают искупаться и мне. Но я вежливо отказываюсь.

На крыльце школы сидят двое молодых, чуть за двадцать, пэпээсников. Они пристают ко мне с расспросами:

— Скажи честно, сколько отдал, чтобы в милицию попасть?

Я пожимаю плечами, вспоминаю, как в милицейском институте мне еще и деньги платили, что учусь, и неуверенно отвечаю:

— Да нисколько…

— Вообще не платил?

— Нет. Ни разу. А вы?

— А мы каждый по полторы тысячи долларов отдали за то, чтобы в ППС устроиться. Еще места были повыше да посолиднее, но у нас денег не хватило. Семьи кормить надо. Братьев, сестер много…

Они вздыхают и, сощурив глаза, вновь пытаются докопаться до истины:

— Ну, ладно. С милицией ты нам соврал. Ну а сколько за звание лейтенантское выложил?

— Да тоже нисколько. А здесь оно сколько стоит?

Который постарше, видно, специалист в этой области, отставляет автомат, поднимается на ноги и охотно рассказывает:

— Я когда хотел себе лейтенанта, две тысячи просили. Старший лейтенант еще на полтысячи или на тысячу больше. Но это давно было, полгода назад, сейчас, наверно, больше. Все в долларах. Но ничего, я обязательно куплю. Потом…

Оба не верят ни одному моему слову о милиции и признаются, что никогда не были в России. Были только беженцами, в палаточных лагерях Ингушетии.

Вечером из поселка приезжает местная водовозка, и высохший небритый чеченец доверху наполняет наши пустующие цистерны. В голой комнате первого этажа я несколько минут стою под струей холодной воды. После меня туда шмыгает Опер. Никто из чеченцев не следует нашему примеру. Они лишь перед молитвой умываются во дворе и моют ноги.

Покрывшиеся гусиной кожей, посиневшие и радостные, мы греемся в медлительных лучах заката.

Я, обложившись книгами, из которых черпаю забытые когда-то слова, в основном прилагательные, в тишине пустого класса сочиняю шедевр своего творчества:

Из города привозят новые «трассера» о готовящихся сегодня вылазках боевиков. Мы равнодушно слушаем, не вдаваясь в подробности и ни о чем не переспрашивая. Для нас это уже привычка — чего-то постоянно ждать. Что будет, то и будет. Не будет сегодня ничего — хорошо, будет — еще лучше, развеет громадную скуку.

Все наши вечера похожи один на другой и не несут ничего нового. Чеченцы сидят у телевизора и во все глаза смотрят очередной фильм, мы с Опером, изредка завязывая быстро умирающий разговор, маемся на столах в соседней комнате. Вытянув из ботинка ветхий, истопившийся шнурок, я мастерю подобие петли и швыряю заготовку скучающему товарищу:

— На! Повесишься хоть! Без мыла, правда, но ничего, слюнями смажешь.

Опер бросает петлю в угол:

— Утром встаю — ты уже висишь…

24 августа 2004 года. Вторник

Всю первую половину ночи, не смолкая ни на минуту, рядом долбит артиллерия Пыльного. До 03.00 дребезжат в рамах стекла, над вздрагивающим полом перекатывается дымящийся туман пыли, стены убогого нашего здания ходят ходуном. Глядя в потолок, с воодушевлением, которое всегда приходит ко мне в минуты опасности, я обрисовываю Оперу и Тамерлану мрачную картину в случае прямого попадания артиллерийского снаряда в окно, подвожу интригующую концовку, в которой долго будут искать номерные наши автоматы для установления личности этого пятна на кирпичиках. Почему-то всем смешно.

Но сегодня на орехи нам не достается. Утро наступает для всех.

День радует продолжением жизни: через пять дней голодного сидения лично в подарок каждому поступает привет от Чеченского МВД — продпаек из ящика тушенки, ящика сгущенки и ящика рыбных консервов. Честно сказать, никто из нас и не ждал такого внимания. Все приняли отсутствие еды как должное и, поворчав первые дни, перестали надеяться на ее подвоз. С водой мы договорились с местным водовозом, а еду привозят из дома местные. Потому мы так спокойно и приняли сегодня положенные нам еще несколько дней назад продукты.

Сегодня в самом большом ходу сгущенка, ее намазывают на хлеб, льют в чай и просто черпают ложками, запивая водой. Проковыряв ножом дырочку в одной из банок, лежа на столе, я заливаю глотку сладким липким клеем.

Весь день валяюсь на своих нарах и с нетерпением жду ночи, которая прикончит бесконечный пыльный жар дня. На блистающем синевой небе — ни облака. Рыжее пятно солнца остановилось на середине небосклона и в упор палит опустевшие улицы участка.

Днем чеченцы притаскивают из чьих-то личных запасов потертый армейский гранатомет «РПГ-7В» с тремя выстрелами. Минимум наш, с первой или второй войны, трофейный. Теперь, кроме пулемета, мы располагаем и более грозным оружием. Но это слабое утешение, когда ты не уверен во многих своих соратниках. Если кто-то струсит или смалодушничает, любой боевой арсенал здесь уже бессилен что-либо сделать.

Присев на край стола, потирая от хорошего настроения руки, Тамерлан, постоянно мотающийся в отдел, делится с нами негероическими историями далекого отсюда РОВДа: вечером 21-го, за несколько минут до нападения боевиков, Рэгс заявился с проверкой на избирательный участок в Дом слепых, что за рынком «8-го Марта», где за старшего был сам Рамзес Безобразный. Повертевшись, покрутившись в Доме, отчитав, как и полагается, по пустяшному поводу своих подопечных, он уже собрался топать в родные пенаты. В этот-то момент, ни позже ни раньше, и началась перестрелка в городе. Когда до ушей обоих командиров, Рэгса и Рамзеса, долетел голос смерти, обоих забила такая истерика, что, позакрывав на засовы все двери и бегая в страхе по комнатам, они пищали только одно: «Нас убьют! Нас убьют! Не выходить никому!..»

А в это время через дорогу перед окнами Дома боевики выстрелами в упор добивали начальника охраны Тайда, истекающего кровью раненого Тегерана. Рэгс запретил всем, кто находился рядом, стрелять. Боевики преспокойно сели в машину и уехали.

Эти два всемирных героя просидели в своей конуре всю ночь и все утро, пока на следующий день уже в 10 часов посланная разгневанным Тайдом за своим заместителем команда не выковырила того из здания на улицу.

Вот тебе и вся храбрость, с которой собирались наши командиры вести всех в бой. Задумаешься тут…

Вчера вечером Тамерлан просил помощи в отделе об увеличении живой силы. Помощи не пообещали, но, дождавшись темноты, милостиво разрешили приехать за одним цинком патронов. Никто своей головой рисковать не собирался и в отдел не поехал. А сегодня утром, когда наш командир там появился и потребовал обещанного, ему дали от ворот поворот, сказав, что поздно хватился.

Но Тамерлан тоже не лыком шит и недаром носит такое знаменитое имя. Дабы обезопасить свое размеренное существование на 20-м участке от возможных проверок собственного начальства и начальства повыше, из МВД республики (кстати, до сих пор так здесь и не появлявшегося, безусловно, не из храбрости), Тамерлан запускает в отделе слух о присутствии в нашем лесу банды из сотни человек бородачей, которых якобы видели женщины, гонявшие коров. Это произвело должное впечатление на наших начальников, они крепко убедили себя в отсутствии какой-либо необходимости проверять нас и, потребовав от Тамерлана быть осторожнее, пообещали, в случае чего, моральную поддержку.

25 августа 2004 года. Среда

Приехавший утром один из наших сотрудников рассказывает, как сегодняшней ночью по улице Украинской разъезжали боевики. Зашли в дом некоего Игоря (отец — армянин, мать — русская, сам живет в городе постоянно), пытали того на предмет получения информации о проживающих рядом сотрудниках, изрезали ножом грудь.

По телевизору объявили о шести убитых 21 августа сотрудниках и пятидесяти уничтоженных боевиках.

В сопровождении брони к школе подъезжает комендант района. Он долго осматривает здание, приглядывается к местности и, поцокав языком, покачав головой, вскоре уезжает. Комендант, чернявый, маленького роста азиат, подвижный и деятельный, приехал около недели назад, сменив на посту своего предшественника полковника-матершинника.

Чуть позже заявляются и временщики, они привозят дешевые листовки: розыскные листы, с неясными фотороботами боевиков — участников ингушского рейда 22 июня, коих нужно при обнаружении схватить и обезвредить. Мы интересуемся, не распечатаны ли там еще фотографии на наших уже августовских «товарищей», участников недавнего набега на город. Те обещают обязательно их сегодня найти, сфотографировать, размножить фото и развесить по школе.

Устав от дня, я сажусь под вздрагивающей зеленью горячих акаций.

Яркие летние краски лета первозданной природы обступают ветхое наше здание.

Синие тучи набегают на открытое, прозрачное небо, затапливают прохладным ветром раскаленные прошлыми днями и ночами улицы. Рваные облака несутся вихрем по небу. В сизой их дымке плывет у горизонта непокорный, затаившийся в немом свечении белых развалин город. Обломки великого прошлого, до которого никому нет дела теперь!

В череде дней, что так торопятся прожить эту жизнь, я начинаю понимать, что все мое нищее, много раз побитое горем счастье, счастье прошлого и настоящего, живет именно здесь, среди этих развалин сгоревшего и обращенного в прах Грозного, среди тех окопов Дагестана и горной Чечни, между неодолимыми взрывами и звериным ревом боевых машин, под ненастным небом холодных дождей и сырых снегопадов Кавказа. Нет счастья там, далеко отсюда, куда не долетают злые пули. И много раз я убеждался в этом, и поэтому так торопился вернуться сюда. Износилось, отощало без войны сердце мое. Ослабели привыкшие к автомату руки и, ощущая пустоту между пальцев, все не могли никак успокоится. Сникли взращенные длительными рейдами с бесконечными килограммами поклажи плечи.

Как получилось так, что самым главным делом моей жизни стала война? Кто это сделал? И почему я, добрый и чуткий по своей натуре человек, так полюбил ее жестокость, так спешил свести счеты с чужими жизнями и не жалел своей? Почему все самое светлое, чистое и благородное, что было в моей судьбе, стало войной? Как и самое подлое, худое и недоброе тоже обратилось в нее? Почему?

Зачем я это делал? Для чего так спешил прожить и без того краткую и недалекую жизнь?

Потому что погнался за подвигами! Побежал за красивой сказкой борьбы добра и зла! Потому что в неведенье своем много раз переступал черту между ними, сменяя радость благих дел на грехи жестоких поступков. Потому что торопился везде успеть и искренне боялся, что все пройдет без моего участия. Пройдет и не оставит следа, не оставит мне ничего из великих свершений, до которых, тогда казалось, можно было дотянуться рукой. Ведь по своей сути вся эта армия, что кипела многие годы в котле очередной кавказской мясорубки, вершила историю моей Родины, которая в последующем уместится в нескольких официальных строках «первой и второй чеченских кампаний». Разве я мог пропустить такое событие? Разве я, любивший свою страну и обожавший ее историю, мог пробежать мимо этого? Чтобы я сказал потом своей жизни, для чего она была прожита и ради чего? Что я совершил в ней, чтобы обессмертить ее?..

Давно отгремели и выдохлись великие идеи коммунистического прошлого, давно уже отстроились и замерли Днепрогэсы и БАМы, давно никто не призывал к подвигам Чкалова и Стаханова. И среди этой тишины, среди грязи и подлости первых демократических лет, среди скорби и нищеты новой России, завязались одна за другой обе чеченские войны.

Да нет ничего гордого и великого в междоусобной этой бойне, где стравленные между собой русские и чеченцы непрерывно уничтожали цвет своих наций, где по обе стороны траншей были вдовы, сироты, умолкшие в своей страшной беде, потерявшие детей родители, калеки, червоточные трупы, разграбленные села и города, от многих из которых остались лишь тени…

Но ведь было мужество! Была отвага! Были герои и русские и чеченцы! Были ненависть и жажда жить, порождающие подвиги! Было великое, пламенное прошлое.

Тогда, надев в свои восемнадцать лет сапоги и шинели, нам, предоставленным самим себе, пришлось выбирать свой путь, и многие из нас бросились в пекло чеченской войны. Тогда мы, мальчишки-романтики, жаждая славы, желая совершить подвиг, уверенные в своих силах, любой ценой на фронт к огрызающемуся смертью окруженному Грозному. В самой первой партии, что уезжала туда, трое солдат подвели доверие командира батальона. И комбат предоставил нам самим судить виновных. И я, старший команды, идейный вдохновитель этого похода, от имени всех оставшихся в ней десяти человек, вынес суровый приговор: «Вы недостойны!» И они, недостойные умереть с нами, недостойные смерти, остались в той жизни, от которой уже уходили мы.

А потом был небольшой и скромный парад, где торжественным маршем, с равнением на своих героев, комбат провел перед нами весь батальон. А мы, десять уезжающих, стояли вытянувшись в рост, не обращая внимания на лютый мороз того вечера. А затем я, сержант Внутренних войск, говорил слова прощания, благодарности и обещал вернуться.

Теперь, когда прошло столько времени, я не перестаю восхищаться той нашей готовностью к самопожертвованию, нашей честностью и верой в будущее. Неужели это было когда-то с нами?.. Это потом, уже на войне, столкнувшись с ее подлостью, несправедливостью и предательством, мы станем задумываться над чем-то, будем искать ответы на все новые и новые вопросы. Это потом явь войны начнет расходиться с некогда воображаемыми ее картинами. Дыхание смерти вскоре развеет весь туман наваждений той, другой войны, на которую мы уезжали тогда…

Тяжелые воспоминания гонят меня со двора.

Чеченцы, присмотрев место на узкой школьной аллее, с самого утра варят на костре баранину и пьют водку. В середине дня некоторые уже падают без чувств прямо на столах, скатываются на стулья, роняя пустые бутылки. Один из них, лысый, с огромным вздувшимся пузом, уронив на его выпуклость голову, так и спит у котла с бараниной. Растопыренные красные пальцы его ног торчат из сандалий над вытоптанной травой. Я забираю несколько осиротевших автоматов и уношу оружие в классы.

Побывавший днем у нас в гостях комендант к вечеру присылает от себя лично долгожданное подкрепление, чего так и не удосужились сделать в РОВДе.

К школе подъезжает комендантский БРДМ с отделением солдат. Два срочника снимают с брони станковый гранатомет «АГС-17». Наша огневая мощь крепнет день ото дня! В нежилых руинах здания комендачи сооружают себе место для ночлега, оборудуют позиции для стрельбы. Наломанными в беспорядке ветвями акации безобразно маскируется во дворе БРДМ. Заросшая высокой травой крыша уже занята солдатскими походными мешками и тюками, здесь же располагаются несколько стрелков. С приходом армейцев у нас появляется связь.

Мы радуемся появлению вояк. У нас своя корысть. Их дисциплина и сознательность позволяют вообще перестать думать о собственной роли на этом участке. Теперь можно спокойно спать ночью и не выходить из школы днем. Слабая тревога вчерашних будней о том, что с такой безалаберностью, какая процветает здесь, нас как-нибудь перережут спящими, все-таки не давала покоя. Теперь же все по-другому! Вояки охраняют даже не просто школу, а нас в ней.

Опер вообще раздевается до трусов, закутывается в тряпки своей постели и блаженно твердит:

— С такой охраной нам не страшен серый волк. Теперь можно вообще ехать домой до выборов.

С наступлением темноты начинает вздрагивать земля. Гулкое эхо разрывов врывается артиллерийской канонадой в томную глубину ночи.

Могучий гром войны уже не напрягает и не настораживает привыкший к нему слух. Мы спокойно и безмятежно спим.

Вчера террористы взорвали два гражданских самолета, выполнявших пассажирские рейсы. Один в Ставропольском крае, другой в Волгоградской области. Погибших более сотни человек.

26 августа 2004 года. Четверг

Утром нас будит грохот въезжающей в поселок брони. Внутренние войска чистят прилегающую к участку «зеленку».

Я сваливаюсь с парты, втискиваю в руку автомат и выхожу на улицу. Вдоль дороги высятся недвижимые пыльные БТРы. Подхожу к троим отдельно стоящим офицерам. Ни у одного на погонах нет звезд, но выправка и манера поведения выдают их полностью. Говорю, что участковый, и коротко обрисовываю командиру роты обстановку на участке, сообщаю последние новости об увиденном и услышанном за прошедшие дни. Те с интересом слушают и, как и многие другие до них, не перестают удивляться, как мы, двое русских, живем здесь среди чеченцев. Для них это дико и не вмещается ни в какое представление о войне, которой живут они, беспросветно таскающиеся по горным рейдам, засадам и зачисткам.

В это время охраняющие с нами участок двое сотрудников чеченской вневедомственной охраны, высыпавшие из школы, уже садятся с оружием у обочины, невдалеке от войск. Один даже держит в руках легкий гранатомет «Муха».

Ты смотри-ка!

Наслышанные про «произвол армии», героические заступники пускают сейчас пыль в глаза столпившимся вдоль дороги жителям 20-го участка. Еще вчера эти двое, опасаясь прихода боевиков, переодевались в гражданское тряпье. Сегодня они собрались воевать с армией. С той самой армией, которая уже не раз доказала здесь свою силу и мужество.

Кстати сказать, собственных бородатых сородичей, что промышляют разбоем в высоких горах, долах и на равнине, чеченцы бояться гораздо больше, чем любое наше спецподразделение. Это объясняется более чем просто — отсутствием у нас, русских, звериной, неоправданной жестокости, которая присуща воюющим соплеменникам из местного населения.

Я показываю на «защитников» ротному командиру и спрашиваю:

— Сотрем?

Тот, щурясь в сторону обоих, не без презрения кивает:

— Легко! Даже мокрых штанов не останется.

— Это вряд ли, — смеюсь я, — они еще до разворота стволов деру дадут.

— Догоним! — уверенно говорит другой офицер.

Мне более чем отвратительно и неприятно смотреть на эту выходку охраны. Вот уж чья бы корова!..

Зачистив окраину поселка и никого не обнаружив, вояки уезжают к своим горам, где сейчас так прохладно. Втайне я хочу уехать с нами. Эти-то в школах не просиживают, с ними, глядишь, и заварушка какая перепадет…

Днем солдаты разбивают ломами торчащие зубцы стен, стаскивают битый кирпич к своему БРДМу и заносят обломки на ровное плато крыши. За день работы внизу у брони возникает выложенная со стороны «зеленки», кособокая, хилая и непрочная красно-рыжая стена прикрытия. Такие же вырастают и по периметру срезанной во многих местах крыши. Бойцы, обосновавшие свое жилье именно на крыше, выстраивают там нечто наподобие кирпичных домиков с дырявыми стенами для стрельбы. Уродливые в своей причудливой форме, эти амбразуры еле скрывают от палящего солнца своих обитателей. Вместо крыши некоторые солдаты натягивают днем свои выцветшие, застиранных до дыр камуфляжи.

Худые, загоревшие до черноты тела лезут в узкие щели укрытий, пытаясь спрятаться среди дырявых, продуваемых ветром нищих своих жилищ. Бетонная крошка и, накопившаяся за многие годы здесь песочная пыль окутывает саваном мокрые людские спины, пристает несмываемой грязью к лицу.

Маленькие, грязные и злые, как черти, солдаты, громко матерятся и покрикивают друг на друга. Работу надо закончить к закату. Потому что завтра уже будет другая. Это быт. Он всегда сложнее самой войны.

Я сплю или читаю литературу убогой, в три-четыре десятка книг, школьной библиотеки. Чеченцы принесли компьютерную приставку и весь день играют у телевизора в «стрелялки-догонялки» и «гонки-обгонки».

Чтобы избавиться от мягкой, утомительной лени, я строчу в черновике рифмы на разные темы, но в основном матерные, и в основном про Рэгса и Рамзеса Безобразного. До поры до времени я мудро обхожу в стихах приметную фигуру Тайда. Больше из уважения к его боевому прошлому: августу 1996 года. Тогда он, начальник Ленинского РОВДа, до последнего руководил обороной единственного не сдавшегося боевикам городского отдела. До последнего — до тех пор, пока не был подписан позор Хасавюрта.

Местные жители всерьез обеспокоены предстоящими выборами, они приходят к нам, спрашивают, пройдут ли выборы вообще. Многие боятся. Боевики запугивают их смертью за участие в голосовании.

27 августа 2004 года. Пятница

Мой организм расслаблен до предела, и спать я уже не могу при всем своем желании. Всю эту неделю я провалялся на сдвинутых партах или траве двора.

Решив внести разнообразие и просто ради развлечения, командир отряда комендачей, высокий худой майор, собирает солдатна разведку. Он мудрит, хочет проверить все официальные подходы к школе со стороны дороги и проглядеть все ведущие к ней лесные тропы. Мы с Опером увязываемся за вояками.

Майор ведет нас через цепкие, жалящие заросли каких-то кустов, которые своими колючками бессовестно ползут за ворот и под рукава, путаются под ногами. Все в отчаянии плюют на землю, матерятся и совершенно забывают о том, что необходимо соблюдать тишину. Запутавшись в клубке крепких лиан, я прыгаю на месте и под конец падаю ничком на землю.

В самой толще высоких зеленых стен леса на узкой полянке вкопана в землю здоровая ржавая цистерна. Она неровная, с вмятыми боками, торчит из пропитанного нефтью черного грунта, как большой труп какого-то не захороненного животного. Вниз по склону тянется гнутая металлическая труба. Косая ее кишка уткнута в сливную, пропахшую контрабандой яму, на дне которой мутным пятном лежит лужа отработанного нефтеконденсата. Самопальный завод. От места за версту несет сырыми нефтяными испарениями.

Дни, проведенные в горизонтальном положении, сделали свое черное дело. После нескольких сот метров петляния по колючкам, сучкам и пням я начинаю спотыкаться о них, запинаться и то и дело, чтобы не упасть, опираться на приклад автомата. А выйдя из леса на дорогу, совсем раскисаю, ноги мои еле передвигаются, и я чувствую одышку. Кое-как добравшись до школы, мы с Опером без сил падаем на свои нары.

28 августа 2004 года. Суббота

Сиреневый цвет утра ползет в амбразуры раскрытого окна. Длинные солнечные лучи двигаются по пыльному коридору школы.

Сегодня дважды приезжают «ЗИЛы» из комендатуры. Они подвозят солдатам медикаменты и теплые вещи. Последние две ночи были уже достаточно прохладными. Шофер, пухлый, нескладный контрактник, рассказывает нам, что вчера через один из блокпостов в город прорвался целый «КамАЗ» со взрывчаткой. Недвусмысленно намекая на наш далекий от города участок, он советует быть поосторожнее. Пока шофер еще мелет языком, мы дружно чешем затылки, сморкаемся в сторону и напускаем на лица выражение глубокой задумчивости. Однако, когда тот замолкает и бежит к машине, никто уже не помнит ни про какой «КамАЗ» со взрывчаткой. Каждый утешает себя мыслью, что если он и есть, то наверняка припасен не для нас. А таких далеких от города участков, как наш, еще вон как много…

Большая часть местных разъехалась на день по домам. Те же, кто по разным причинам остался здесь, кому далеко до дома или сильно там скучно, вновь под чутким руководством Вампира варят во дворе загрубевшую баранину и запивают ее водкой.

Уже ближе к вечеру подвыпивший молодой чеченец из охраны рассказывает мне фантастическую историю о приходе в далеком XIII веке в их страну Чингисхана с его разномастными ордами. На вопрос, откуда он нахватался глупых таких историй, тот кипятится и горячо спорит со мною, пытаясь убедить в своей правоте:

— Зачем обидеть хочешь?! У любого чеченца спроси, был у нас Чингисхан! Мне это еще родители рассказывали, а им их родители…

— А тебе сколько лет?

— Девятнадцать.

Все ясно. Дудаевское воспитание. Отсутствие школы и нормального детства, прерванного войной. Больше я вопросов не задаю.

Историю эту про Чингисхана я слышал и раньше от наших местных участковых и пэпээсников, но всегда пропускал ее мимо ушей, считая это имя на устах собеседников простой оговоркой. Но сейчас впервые понял, что некоторые из чеченцев действительно искренне думают, что их земля причастна к великому прошлому, вершившемуся на Востоке сотни лет назад кровожадным ханом монголов Темучином. А кто-то вообще причисляет себя ни много ни мало и к прямым его потомкам, хотя самого Чингиза никогда здесь не было.

Вернувшись в комнату, я пихаю в бок развалившегося на матраце Опера:

— Слышь, ты что-нибудь про Чингисхана слышал?

Тот недовольно поворачивается, пропускает в мою сторону матерок и бурчит:

— Да, слышал. Кто про него не слышал-то?! Он вождем был у монголов, завоевателем… Татаро-монгольское иго потом еще на Руси было…

Но я допытываюсь дальше, до самой сути:

— Ну а еще, что слышал?

Опер теряет терпение:

— Чего пристал?! Спать не даешь! Вот дался тебе этот Чингисхан… Здесь он в Чечне воевал.

— А ты откуда знаешь?

— Да мне местные уже все уши об этом прожужжали, еще с самого начала командировки.

29 августа 2004 года. Воскресенье

Наступивший день выборов радует своей близящейся развязкой. Опостылевшие классы, тягостные думы, продуманные в них, бесконечные однообразные часы, проведенные здесь, замучили нас до смерти. С утра мы уже ждем, когда наступит вечер.

Уже в 10.30 по рации проносится совсем не радостная новость: в Заводском районе камикадзе взорвал себя у избирательного участка. Хотел попасть внутрь, но почему-то, увидев милиционеров, побежал от них, а по дороге и взлетел на воздух.

Скатертью дорожка. О пострадавших ничего сказано не было.

Тамерлан распоряжается закрыть на замок железные ворота школы и вытаскивает на улицу противотанковый гранатомет — подарок для нежеланных гостей. Он, со свойственной ему простотой, напрямую спрашивает меня про умение обращаться с гранатометами. Однако я, заранее предвидев сидение до вечера в обнимку с этой трубой, выкатываю глаза и рассказываю байку о том, как чуть не уложил однажды весь свой взвод из этого вида оружия. После чего тяну руки к гранатомету.

Хитрость удалась, и Тамерлан отдергивает от меня «шайтан-трубу»:

— Нет, нам такие гранатометчики не нужны!

Оружие передается чеченцу.

Первая половина дня застает нас на улице, где тень от многометровой школьной стены еще не успела растаять под поднимающимся солнцем. Мы сидим на крыльце, мучаясь от безделья. Колючие рыжие лучи горячего светила лежат у самых ног и, не торопясь, взбираются на колени. Накаляется стальное ложе приросшего к рукам автомата. Обжигающий свет лезет в глаза и хлещет по выеденной потом коже.

Мы уходим внутрь не успевшей еще накалиться школы. На улице остаются гранатометчик и пулеметчик.

Кто-то из местных достает диск с новой компьютерной игрой, цель которой — раздеть трех женщин донага.

Все! Конец всему! На этом сегодняшняя наша неудачная служба заканчивается! Да и какая теперь может быть служба? Все те, кто многие дни отсутствовал на участке и сегодня чуть ли не впервые (от боязни проверки их местонахождения в день выборов) здесь появился, прильнули к экрану телевизора и погрузились в игру. Я, как и другие до меня, проигрываюсь в прах. Мы кипим от охватившего всех справедливого негодования на коварных женщин, что так упорно не желают раздеваться. Никому нет дела до службы! Гранатометчик уже весь извертелся на крыльце и безуспешно пытается всунуть «шайтан-трубу» то одному, то другому, выходящему по надобности из здания.

Выборы идут где-то на первом этаже отдельно от нас. Каждый сегодня просто выше них. Тамерлан уже битый час пытается отправить всех на улицу и угрожает поломать игрушку. Суровый Ахмед и тот в ожидании своей очереди замер перед экраном. О, мудрый Ахмед! Он намеренно пропускает себя и уступает место Тамерлану. Проблема с охраной избирательного участка, которую только что создал Тамерлан, улетучивается сама собой. Он уже жмет на кнопки пульта и довольно крякает при первом успехе. Где-то в углу класса, бесхозный, стоит оставленный своим хозяином гранатомет.

И только стойкие солдаты срочной службы продолжают внизу добросовестно тянуть лямку.

Игра, затянувшая нас в увлекательный виртуальный мир, сокращает день до самого окончания выборов. К вечеру мы с трудом отрываемся от телевизора.

По радио и телевизору весь день твердят о невиданной по всей республике высокой явке избирателей.

В светлом классе нижнего этажа комиссия подсчитывает голоса избирателей. Мы сидим на улице в быстро наполняющейся темноте вечера. Надвигается ночь. Над землей висит недвижимая, сухая духота. Крупные капли пота ползут по нашим лицам. Изредка, чтобы остудить тело, мы топчемся по периметру двора, неслышно шагаем под горящими окнами классов. Но это не помогает. Разгрузка и боекомплект вгрызаются брезентовыми ремнями в плечи и спины, наливают неприятной тяжестью затекшие ноги.

Ближе к полуночи колонной из десяти машин через старое русское кладбище мы возвращаемся в отдел.

У самых ворот, взъерошенный и нахохлившийся, маячит Рамзес Безобразный. Мы с ним одинаково ненавидим друг друга, а поэтому делаем вид, что не замечаем друг друга.

РОВД. Белая полоса бетонных ограждений, колючая проволока высоких стен, слабый свет дежурного фонаря, бряцанье разряжаемого оружия, темная зачуханная комната, старая тесная кровать… Лица моих товарищей, лица знакомых по вчерашним несчастьям людей… Господи, как же я скучал по вас! Как я безгранично рад вашим улыбкам и громкому родному голосу!

Мы рассказываем друг другу свои впечатления и так счастливы нашей встрече.

Но вернулись в этот раз не все.

Светлая память погибшим нашим товарищам.

За эти десять дней я сильно похудел, щеки впали, заметно втянулся живот. Слабое утешение, что выспался на несколько дней вперед.

Там, в покинутых нами стенах 29-й средней школы города Грозного, в подарок всем, кто придет туда 1 сентября, остались груды бытового хлама, затоптанные, загрязненные нами классы, захоженные, истоптанные нестираемыми следами коридоры, дыры в недавно сложенных кирпичных кладках, консервные банки, куски промасленной оружейной бумаги… Неимоверный бардак, говорящий об одном: «Здесь были мы».

30 августа 2004 года. Понедельник — 31 августа 2004 года. Вторник

Тайд, обросший, обрюзгший за десять дней сидения в отделе, на утреннем построении подводит итоги прошедших выборов. По своему обыкновению, сначала он хвалит всех, обещает каждому в личное дело занести скупые слова благодарности и уже через пять минут начинает нести чудовищную ахинею о том, как надо «правильно работать с любовью к Родине», «нести службу в трудные для нее времена», «в какие трудные годы нынче приходится жить» и прочее…

Словесный понос совсем захватывает начальника, льется в наше равнодушное ко всему сознание. Громкие слова о чести, Родине и патриотизме, сыплющиеся, как горох, из уст Тайда, не будят в нас ровно ничего, не задевают ни одну струнку огрубевшей от бед души. От холостых тирад пустых речей мы нетерпеливо переминаемся с ноги на ногу, зеваем и желаем сейчас Тайду скорого солнечного удара. Однако того несет все дальше в дебри изящной словесности:

— Я во время обстрела сидел в кабинете и молился Аллаху, чтобы ни один снаряд не попал в машину во дворе, иначе бы тут все загорелось! Всем нам была бы хана! И этот клоповник, — указывает на наше общежитие, — сгорел бы к чертовой матери! Аллах услышал мои молитвы!..

В то время как сотрудники сидели под огнем и ждали атаки, он, оказывается, старательно молился за них.

Кстати, сам Тайд никогда не упускает случая попрекнуть трусостью свой личный состав и постоянно тычет пальцем на наши «полные штаны» при приближении опасности.

До наступления выборов наш начальник похвалялся в МВД республики, что на вверенной ему территории не то что ни одного выстрела не будет, муха без разрешения не пролетит. А в результате больше всех трупов пришлось именно на наш район.

В конце своей речи Тайд объявляет о выходном дне для каждого сотрудника. Он разделяет личный состав пятьдесят на пятьдесят нести службу сегодня и завтра.

Мне и двум моим товарищам отдых сегодня заказан. Вместе со Сквозняком и Бродягой Рамзес Безобразный отправляет нас на 26-й блокпост.

Позавтракав в долг в местном кафе, мы идем полтора километра до блока пешком. Слишком маленькое расстояние для мирного города, но слишком большое для такого, как Грозный.

На полпути у перекрестка улиц Мусорова — Нагорная повсюду разбросаны крошки битого автомобильного стекла. Они пылают от солнечного света в придорожной траве, белеют на желтом асфальте дороги. Здесь погиб Большой Бармалей и пятеро сотрудников чеченских подразделений. Бродяга, слонявшийся в поисках приключений здесь в тот вечер, на час позднее произошедшего, рассказывает нам о лежащих в тот день вдоль дороги трупах; у одного из них, расстрелянного в упор в голову, от самой головы осталось лишь лицо — передняя стенка черепа. Бармалей не успел даже выйти из машины, он так и сидел убитый за рулем до самого утра, и пришедшие за телом родственники долго возились, вытаскивая через узкие двери огромный закостеневший труп. Но в машине Бармалей был не один. Женщина, находившаяся с ним в салоне, была вытащена на улицу и в назидание живущим получила от боевиков пулеметную очередь в локоть. Разорванную руку пришлось ампутировать в местной больнице.

Бродяга рассказывает дальше, переходит к событиям на Ханкальской — Гудермесской, где весь перекресток был просто завален трупами восемнадцати расстрелянных там пэпээсников и кадыровцев. Часть из них боевики убили сразу же, с наскоку, один убежал, остальные были взяты в плен, а после тут же положены на землю и застрелены в затылок. На спинах убитых валялись небрежно брошенные раскрытые служебные удостоверения. Убежавший пэпс, в вывернутой наизнанку форменной куртке, пришел в тот вечер на 26-й блокпост в красноярский ОМОН. На этом же перекрестке бандиты прострелили колеса бронированной «Ниве» чеченской прокуратуры. Она так и осталась торчать посреди дороги, изрешеченная пулями, с распахнутым настежь верхним люком, залитая внутри кровью. Через люк боевики стреляли в салон, вытаскивали наружу уцелевших. Всех их убили.

Трупы на 12-м участке, на автовокзале, два сожженных БТРа комендатуры в Старопромысловском районе, погибшие там солдаты (сколько их, неизвестно) и четверо русских омоновцев.

За точные цифры потерь, как и за достоверность того, что именно произошло в том или ином месте города, ни один из нас не ручается. Мы вновь все узнаем по слухам, коротким рассказам редких очевидцев.

Вяло копаясь в причинах произошедшего, увязнув в коротких спорах, мы незаметно подходим к блокпосту.

Сквозняк с Бродягой с самого начала службы спят внутри блока.

На ПВД обоих ОМОНов почти никого нет. И красноярцы и курганцы уже несколько дней дежурят на Центральном избирательном участке, где комиссия ведет подсчет голосов. Командиры обоих ОМОНов расспрашивают меня о произошедшем в городе, а я повествую о скучном, неславном своем десятидневном сидении в лесу, рассказываю о подробностях вылазки боевиков 21-го числа и многое другое, случившееся за эти дни.

Командиры слушают молча. Они, отгороженные от всего мира своими перелатанными, издырявленными бетонными стенами, знают еще меньше, чем мы, если не сказать, что вообще ничего не знают. Оба лишь изредка задают короткие вопросы.

Скрываясь от жары, мы сохнем на «кукушке» блокпоста, где дует легкий ветерок.

Вечером в усиление приезжают два пэпээсника. Они, как и каждый из нас, не горят желанием охранять голые бетонные никому не нужные стены. Посовещавшись, мы отпускаем обоих домой и, оставшись втроем, баррикадируем двери блока. По уши закутавшись в тряпье, скрючившись на грязных матрацах, ворочаясь и потея, мы всю ночь отбиваемся от комаров.

С прохладой рассвета мы наконец засыпаем.

Утром возвращаются пэпээсники, которые, в ожидании приезда общей смены, спят, закрывшись в своих машинах перед блоком. Но уже в 09.00, никого не дождавшись, мы бросаем на произвол судьбы пост и едем в отдел.

В пустой комнате я варю гречневую кашу. Пыльная, нечищеная крупа отдает пенициллином. Весь день проходит в лежании на кровати. Ближе к вечеру иду в кафе, где один из контрактников, старший лейтенант милиции, отмечает свой день рождения — 21-й по счету. Заявившись без предупреждения, я хватаю именинника за локоть и вместо поздравления неприлично восхищаюсь его возрастом:

— Да чтоб я сдох, если и мне когда-то был 21 год!

Составленные вместе два стола ломятся от дорогой водки, множества деликатесов и фруктов. Забыв про виновника торжества и о смысле самих посиделок, мы говорим на больную тему последних дней — 21 августа.

— На избирательном участке ПУ-4 при первых же звуках стрельбы кинулись врассыпную все его защитники. Прыгали они прямо из окон. Старшим того участка был заместитель начальника Уголовного розыска контрактник Антилопа. До конца оставались мужчинами только Нахаленок и Рафинад, что собрались вдвоем оборонять ПУ. Однако Антилопа и находящиеся с ним чеченцы чуть ли не силой утащили с собой всех, кто не собирался бежать. Они долго прятались по кустам в темноте нежилых улиц, где еще больше натерпелись страха от идущей рядом стрельбы да неизвестности. От еще большего страха, что выгнал его с участка, Антилопа принял решение вернуться назад.

Нет сомнения, приди боевики, наш контрактник выбросил бы белый флаг.

— На избирательном участке по улице Ульянова трое местных, среди них Капитан-Кипеж, услышав стрельбу в городе, спасая свои шкуры, в страхе бежали с участка. Но по дороге попали под обстрел и, бросив изрешеченную пулями машину, вернулись туда, откуда так торопились скрыться. Бледные, трясущиеся, молящие только об одном, никому не говорить о своем позоре.

В перспективе еще один белый флаг.

— На всех избирательных участках, за редким исключением, были такие, кто в тот вечер позорно бежал, бросив оружие, и потом еще несколько дней после этого ходил в гражданке без автомата и удостоверения, с одним паспортом. Работники республиканского аппарата МВД, присланные на усиление наших участков, почти все были замечены в трусости и малодушии.

Это тебе не по отделам с проверками ездить да карманы у рядовых милиционеров выворачивать! Воевать — не воровать!

Были, конечно, такие трусы и из нашего отдела, не один и не два, а добрых два-три десятка. Среди них один русский — Антилопа. Остальные, тайные, трусы, кого я лично знаю из контрактников (два-три человека) просто не попали в Антилопину ситуацию и так и остались не разоблаченными.

Русские Бродяга, Хулиган и Майор с двумя на троих автоматами пришли пешком на улицу Ханкальская — Гудермесская, где еще не засохла кровь расстрелянных восемнадцати сотрудников.

Не из бравады или прилива храбрости пришли они первыми туда. Есть такое понятие, как честь и долг, которое многим здесь, к сожалению, неизвестно.

Отчитываясь перед руководством республики, Тайд сложил вину за произошедшее на своих участковых и уголовный розыск, которые, с его слов, преступно недоглядели. Первые — за своей территорией, вторые — за общей криминальной обстановкой.

Тем временем, пока мы, ровно грешники перед адом, судим-пересуживаем собственные неудачи и чужие огрехи (которые всегда виднее своих), совсем рядом невидимым режиссером ставится нешуточная драма.

В нескольких метрах от столиков кафе находится сауна, где моются в пьяном угаре два недобитых алкоголика, контрактники Вовочка и Удав. Моются они уже давно, то ли со вчерашнего вечера, то ли с сегодняшнего утра.

Кто-то из пьяного нашего собрания, вполне обоснованно беспокоясь за отсутствующих здесь товарищей, решает проверить, живы ли они. Я и другие, побоявшиеся схватить пулю от кого-нибудь из этих самых товарищей, молча наблюдаем за происходящим из-за столика. Миссия долго и безутешно долбится сапогами в дверь. Неясная тревога заползает в наши сердца. Наконец дверь сауны с большим шумом, резко и нараспашку открывается. Внутри, шатаясь на ногах, стоят в одних трусах, с автоматами наперевес Вовочка и Удав. Они готовятся дорого продать свои шкуры пытающимся воспользоваться их слабой беспомощностью боевикам. Эти алкаши спали на лавках последние несколько часов и, услышав удары в двери, вполне логично и разумно посчитали, что их уже заочно продали в рабство и теперь пытаются взять тепленькими. Как из их стволов не сорвалась ни одна очередь, так и остается неразгаданной загадкой.

Мы вежливо выводим обоих на улицу и под руки ведем до общаги. Заведующая предъявляет счет в четыре с половиной тысячи, на которые Вовочка и Удав выспались в сауне.

Не так давно, будучи в своем нормальном состоянии измененного сознания, Вовочка в собственной комнате застрелил из пистолета в дорогом японском телевизоре диктора, который своим бескостным языком злостно мешал ему спать.

За прошедшие на избирательном участке десять дней у меня было очень много времени думать…

Были бессонные ночи и пустые, наполненные отчаянием дни, мысли о смысле моего существования, о будущей дороге из этого проклятого города. Дороге, которая обязательно должна быть в то самое будущее, что, как зыбкий туман, все время разносится в клочья любым встречным ветром. Ветра потерь и измен носятся в моей опустевшей душе, ввергают меня в неостановимые смерчи завтрашних скитаний. Скитаний, в которых маячат близкие новые походы и непрерывные войны. Я, больной человек, уже собрался остаться здесь на второй и третий год, уже доказал себе их необходимость здесь. И все мои надежды на будущее — лишь черный, пропитанный человеческим прахом окоп могилы…

Я так вымотал душу за эти шесть лет суровых полевых дорог. Я так устал от всего и так жду своей смерти…

И вот теперь все это рухнуло всего за десять дней.

И вот теперь я пришел только к одному, к самому главному и важному за последние годы решению: ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ! Оставить сточившийся от сотни походов автомат, избавиться от лишений, сбросить усталость от прожитого и вернуться домой! Завязать навсегда с войной и завести семью, которая и будет смыслом моей жизни.

Домой! Навсегда! Никогда больше я не вернусь сюда. Слишком долго в своей недолгой жизни я ждал мира.

Сегодня перед строем нам огласили первый указ нового чеченского президента: запретить ношение кем-либо масок на лицах, в отношении последних будет применяться огонь на поражение. Только вот слишком горячится новоявленный президент, одним днем и одним указом носить их никому не запретишь. Да и здравый смысл мешает обойтись без этих самых масок; у чеченских сотрудников ведь, кроме работы, есть еще и семьи.

А еще сегодня закончилось лето. Лето, насыщенное южным солнцем и душными короткими ночами. Измученное лето непрекращающихся зачисток и рейдов, блокпостов и засад, патрулей и сопровождений.

После череды кровавых последних дней, сбросив накидку податливой тишины, что так редко стала в городе ночью, Грозный ожил, зашевелился громадной черной глыбой. Теперь ночь вновь наполнена выкриками постов и лязгом разворачивающейся на площадях брони, теперь все, кому не лень, кого пугает эта тишина, наполняют тьму густым веером горящих трассеров, и не прекращается стрельба из КПВТ, подствольников, ПК и стрелкового оружия. Литые трубы пушек Пыльного вообще не зачехляются ни на час. Грозный превратился в развешенный огнями и грохотом взрывов жестокий аттракцион, где ночью светло, как днем, где до самого утра гирлянды разноцветных ракетниц, как висельники, качаются в сияющей белизне будто распухших звезд.

Вечером у нашего шлагбаума на въезде в отдел рвутся два снаряда от подствольного гранатомета «ГП-25». Пострадавших нет.

Вчера в Дагестане солдат-пограничник застрелил троих своих сослуживцев и ушел в горы.

Вчера в Аргуне прошел поминальный вечер о пятнадцати сотрудниках аргунской милиции, погибших за последние несколько дней.

Сегодня в Москве террористами взорваны две легковые машины, погибли восемь человек, много раненых.

1 сентября 2004 года. Среда

Утренний развод разбрасывает нас по торжественным школьным линейкам. Я, Сквозняк и контрактник-дознаватель Батон выезжаем на машине последнего, белой «копейке» — вздутом гробике на колесах, что продал ему за бесценок отъезжающий на родину Хрон, — в сторону 30-го участка, где у стен дырчатой школы сочно плещутся белые банты и строгие тонкие галстуки.

Счастливые годы детства… Сотенный поток мальчишек и девчонок, нарядных, в отглаженной советской школьной форме, веселых и праздных, шумит звонким, раскатистым смехом во дворе искромсанной снарядами, с пустыми глазницам окон школы, катится по обшарпанным, залитым дневным светом, дырявым коридорам, голосистым ручьем втекает в классы, где давно не было ни света, ни отопления.

Дети, родившиеся с не уходящим из душ страхом за свою крохотную, только что начавшуюся жизнь… Кто из них помнит сейчас прошлые годы мира? Никто. Уже самые старшие забыли само это слово «мир». Так непривычно смотреть на них, стоящих в строгих рядах у обгорелых, закопченных стен, у простреленных, изрешеченных пулеметами заборов да низеньких, придавленных к земле детских лавочек. Дети войны. Дети, у которых мы, безумные взрослые, отняли самое дорогое — детство.

Худенький темноглазый первоклассник с боязливым любопытством показывает пальцем на мой автомат:

— А вы не будете стрелять?

Вопрос, от которого подкатывает к горлу непроглатываемый ком от непролившихся слез.

Улыбнувшись самой спокойной, безмятежной улыбкой, отвожу оружие в сторону.

— Нет, не буду.

Широко открытые глаза маленького чеченца наполняются счастьем от моего обещания, и он, подпрыгивая в такт гремящей музыке, втекает в парадную колонну. Его широкий, на всю спину, оранжевый ранец теряется в замкнувшемся строе. А я еще долго высматриваю это яркое рыжее пятно.

Буду ли я стрелять?

Нет, не буду. Здесь никогда.

Тяжелое чувство собственной беспомощности и бессилия наваливается на нас. Мы почему-то стыдливо и неумело прячем свой взгляд от украдкой поглядывающей на нас ребятни. А еще в самой глубине глаз Сквозняка и Батона я замечаю жгучую, отчаянную ненависть за искалеченные судьбы этих детей. И понимаю, что думают они сейчас о том же, что и я.

Да только одно слово, только один жест угрозы их жизням!.. Да мы костьми здесь ляжем! Все до последнего! Никто, ни один из нас не усомнится в правильности своего выбора и шагу назад не сделает!

После возвращения я закрываюсь в своей каморке и провожу в ней весь день. Все, что есть у меня в жизни — все у меня здесь, сам я тоже здесь, ничего мне больше не надо, никакой работы и никаких ее результатов. Обойдутся и без меня.

Ближе к вечеру я вымениваю у одного из контрактников никак не пополняющийся естественным путем запас боеприпасов в два магазина.

В феврале мне по приезде выдали четыре магазина, строго приказав сдать их через год в целости и сохранности.

Сегодня в осетинском Беслане во время торжественной линейки около двадцати пяти — тридцати боевиков захватили школу. Взяв в заложники четыре сотни человек, в основном детей, убив нескольких при захвате, они, прикрываясь невинными жизнями, теперь нагло требуют освобождения из тюрем своих товарищей по июньскому ингушскому рейду и вывода войск с территории Чечни.

Попали они на праздник, вольно проехав по территории мирной Осетинской республики в результате очередного попустительства и предательства, на «ГАЗ-66», в полной боевой экипировке, в масках, с оружием, взрывчаткой, гранатометами. При захвате школы один из нападавших был застрелен присутствовавшим на линейке местным участковым.

Сейчас Беслан напичкан спецподразделениями армии, МВД, ФСБ, ГРУ. На ноги поднята вся республика.

2 сентября 2004 года. Четверг — 3 сентября 2004 года. Пятница

Вчера, уже поздно вечером, по личной просьбе Вождя я со Сквозняком убываю в усиление на 26-й блокпост, где, надрываясь от одиночества и несправедливости, несет свою нелегкую службу Рафинад. Однако по приезде, кроме запутавшегося в брошенных плитах блокпоста ветра, мы никого не обнаруживаем. И, обрадованные такому везению, что ничего не надо усилять, а значит, и торчать на посту до утра, с легким сердцем идем ночевать на ПВД красноярцев.

Сквозняка, шибко смахивающего на старого, побитого жизнью чеченца, ревностно останавливает за моей спиной ретивый боец КПП:

— Командир запретил посторонних пускать!

Через минуту появляется и командир красноярского ОМОНа. Он недовольным взглядом изучает мощное тело Сквозняка, недобро смотрит на красные его руки, сжимающие автоматный ремень, и уводит меня в сторону:

— Кого это ты еще к нам привел?

Я недолго объясняю подозрительному омоновцу, что чужая внешность более чем обманчива и перед нами не чеченский диверсант, а всего лишь скромный русский участковый, и машу рукой обиженному таким отношением к своей старости, застывшему у ворот Сквозняку. После пояснения, что его в который раз приняли за чеченца (с чем последний никак не может смириться и к чему не может привыкнуть), тот добродушно протягивает командиру крупную ладонь. Недоразумения как не бывало! Нас встречают с великим русским радушием!

Через час я уже встречаю Сквозняка в столовой, где в узком кругу сидящих рядом бойцов он пьет из алюминиевой кружки водку. Тусклый свет одинокой лампы бросает желтые тени на неподвижные лица. На голом, вытертом насухо столе светится промасленная жесть мясных консервов. Сквозняк долго рассиживает с гостеприимными бойцами и в середине ночи валится на диване прихожей.

Всю ночь, не смолкая ни на минуту, идет дождь. Долгожданная прохлада сырой, пасмурной осени обнимает нас мягкими объятиями, наполняя радостной тоской уставшее от тревог сердце. За осенью, забросав хлопьями белого снега эту лживую, ненавидящую землю, в наш мир войдет короткая чеченская зима. Зима, что так светла и чиста в наших помыслах. Зима, зовущая домой.

Утром мы с хворающим после вчерашнего перебора Сквозняком возвращаемся в отдел, не дожидаясь смены. Той либо вообще не будет, либо подъедет она только к обеду. В кафе мы неторопливо завтракаем и еще больше часа сидим, перетирая с присутствующими здесь контрактниками свежие «трассера».

Распахнутые настежь ворота отдела. Волоча ноги через заполнившие двор прозрачные лужи плаца, навстречу нам корявой поступью переваливается Рамзес Безобразный. Я, не поздоровавшись, нагло спрашиваю его про смену, которую мы в грустной надежде якобы прождали целое утро. Расчет точен. Смена не готова даже сейчас. Безобразный начинает бессовестно врать. Этот мерзавец никакую смену и не искал и, если быть точнее, просто забыл о нас, стоящих на дороге блока. Открыв узкий, с гнилыми зубами рот, он в свое оправдание грязно материт далеких начальников республиканского МВД, что наслали со вчерашнего вечера на отдел неслыханную беду в пять суточных патрулей. Они-то и не дали Рамзесу никаких шансов вовремя освободить нас от неволи блокпоста. Весь отдел до утра нес службу.

Однако, несмотря на все трудности, Безобразный все же находит новую смену. Эта смена — мы сами. Через полчаса я со Сквозняком и приданными двумя пэпээсниками уже толчемся у разъехавшихся плит 26-го блокпоста.

Жаркий, яркий до белизны день вскоре загоняет всех четверых внутрь сооружения, где нет кипящего над головой, пылающего рыжим огнем солнца. Я закрываю двери входа-выхода, и мы падаем спать.

После обеда на пост приезжает проверка МВД. Нервный, крикливый подполковник и молчаливый майор неистово лупят по жестянкам кровельных покрытий и долго сигналят у забаррикадированной двери. Без всякой суеты разбаррикадировав выход, мы выходим из блока и на гневную, полную истерического крика тираду подполковника о преступной халатности при несении службы только равнодушно молчим и пожимаем плечами. Позевав в присутствии больших звезд, подтянув падающие вниз, с расслабленными ремнями, штаны, мы лживо обещаем разгневанному офицеру исправиться.

После отъезда проверки дверь баррикадируется вновь, и все спешат доглядеть разорванную кинопленку сна.

Однако подполковник оказался парнем самовлюбленным, с большим запасом энергии и необузданным желанием все контролировать лично. Он, кстати сказать, и не являлся никаким официальным проверяющим, а вероятнее всего, проезжая по своим делам мимо поста, решил, как и всякая ущербная, испытывающая комплекс неполноценности личность, блеснуть перед простыми смертными данной ему от бога властью. Так, на всякий случай. Людей попугать да себя показать.

Через час он возвращается. Повторяется та же картина с заспанными, нехотя выползающими на свет людьми, которым он недавно грозил суровой расправой, но которые так и пропустили его слова мимо ушей. Мнимый этот проверяющий краснеет, набирает в грудь побольше воздуха, чтобы заорать. Сопровождающий его майор, человек, несомненно, более понятливый, поворачивается к нам спиной и уходит к машине. Подполковник остается один. И передумывает кричать. Краска, затопившая его лицо, сходит к шее. Он берет себя в руки и сдержанно выговаривает свои пожелания об охране брошенной нами дороги.

Мы обещаем исправиться и, покинув внутренности блока, переходим на скамейку у входа, но на дорогу так и не выходим. Сквозняк вскоре возвращается внутрь, один из пэпээсников уезжает. Вместе со вторым мы долго роемся в причинах войны. Невысказанная боль лежит в наших душах. Но что моя боль в сравнении с его?! Чеченец пересказывает трагедию своей жизни:

— Я раньше, в первую войну, ненавидел вас всех. Ненавидел за кровь и разрушение, что вы принесли сюда. За мою семью, потерявшую близких, разорванную этой войной, обнищавшую, обреченную на скитания. Я мечтал тогда взять в руки оружие, но отец запретил. Запретил под страхом смерти. Он не хотел новой крови, не хотел новых потерь в семье. Два моих старших брата погибли здесь, в Грозном, один ушел к русским, а я был еще слишком мал. Потом погиб отец. Его накрыла бомбежка при переезде семьи из Ведено под Грозный. Я не успел взяться за оружие, закончилась война. Вернулся в семью мой брат, что служил вашим. Как же я ненавидел его за это! А он всегда молчал при мне и только однажды сказал, чтобы я никогда не шел против собственного народа. Но я тогда не понял, о чем он, да и не хотел понимать. Наоборот, это он для меня пошел против своего народа. Он недолго был с нами. Однажды ночью какие-то люди пришли в наш дом и забрали брата. Его пытали, а потом убили и бросили на окраине села, запретив хоронить тело. Но мать не послушалась и ночью похоронила сына. Эти люди вернулись вновь и избили мою мать. Избили меня. Они называли нашу семью предателями чеченского народа и обещали со всеми расправиться. Мы бежали из республики. Три года мы скитались по лагерям беженцев, три года я горел желанием отомстить. Отомстить вам, русским, отомстить им, людям, убившим моего брата. А потом началась вторая война. Наши лагеря беженцев захлестнул поток новых беженцев. Они-то и рассказали о том, что все три года было там, на покинутой нами родине, о том, как чеченцы убивали чеченцев и как много было этих убийств. Рассказали, как чеченцев убивали арабы и негры, пришедшие на нашу землю… Нет, я не пересмотрел моей мести и не устал ненавидеть. Но я жалел об одном; почему тогда не попросил брата, чтобы он все объяснил, и почему он сам не сделал этого. «Никогда не иди против собственного народа…»

Пэпээсник заглядывает в мои глаза:

— А ты, русский, пошел бы против своего народа? У вас ведь тоже была Гражданская!

Я путаюсь и сомневаюсь:

— Была… Я бы участвовал в войне непременно. А те годы подсказали бы, к кому пойти, к красным или белым. Трудно сейчас судить об этом.

— А сегодня, как думаешь, к кому бы пошел?

— Наверно, к белым.

Чеченец опускает плечи:

— Вот и я не знал, к кому пойти. Даже братья мои разминулись тогда. Двое старших легли ведь на стороне Дудаева. Знаешь, первая чеченская была тяжелее второй по духу, по убеждениям, по вере. Столько было в ней неясности и сомнения. Многие из нас просто не знали, чью сторону принять, везде была своя правда и своя неправда. Вы ведь тоже мстили за своих. И у вас были беженцы и загубленные семьи. Тогда многие, убитые своим горем, просто не видели этого. Я и не видел. Если бы не трагедия моей семьи, если бы не брат, я бы, наверное, никогда не пришел к вам. Просто те люди, что его убили, тоже были чеченцами. Двоих братьев убили русские, одного чеченцы. Дело ведь не в национальности, правда, русский? Дело в самих людях, которые творят зло и совершают дурные поступки. Почему вы, русские, простили многих наших, что воевали с вами? Почему не убили их?

Чеченец задает вопрос, на который я и сам долго искал ответ. И ответ этот привожу сейчас:

— Потому и простили, что русские.

— Вот видишь, тебе легко простить, а я не могу этого сделать. Нет у меня больше ненависти к вам, нет желания повернуть в вашу сторону оружие, но и простить я все равно ничего не могу. Никому.

— И все-таки почему ты пошел в милицию?

Он закусывает губы:

— Из-за братьев, погибших за мой народ. Из-за отца, что ненавидел эту войну.

Возвращается первый пэпээсник. Мы бросаем блокпост. Я со Сквозняком ухожу в ОМОН, чеченцы уезжают домой.

Забравшись на крышу здания ПВД, я долго думаю о последнем разговоре. Почему до сих пор продолжается эта война? Почему и сейчас все еще не сложили оружие чеченцы?.. На что они надеются? Неужели на победу?.. Многие из них воюют ради того, чтобы воевать, многие за деньги, другие из мести или безысходности, третьи еще за что-то. Идейных, фанатично преданных джихаду, уже почти не осталось.

Но есть еще кровники, потерявшие семьи. Такие самые свирепые и безжалостные. Сложить оружие для многих из них является грехом и клятвоотступничеством. Большинство их ходит дорогами мести до тех пор, пока сами не слягут в могилу. Этих понять можно.

Есть неосторожно и неразумно, по стечению обстоятельств, оступившиеся. Они, запутавшиеся, не знающие, к какому берегу прибиться, уставшие от борьбы, уставшие ждать смерти, голодать, скрываться и прятаться, порой и составляют основное ядро добровольно сдающихся в плен.

В последние годы, когда бессмысленность этой войны стала очевидна даже неразумному, они, бывшие боевики, смиряются со своей судьбой, и кто корыстно, кто с чистым сердцем, зачехляя раскаленные стволы, приходят к нам за прощением. И как бы ни ненавидели мы их, как бы ни желали им смерти, слишком тяжело поднять руку на того, кто пришел к тебе безоружным. Это не бой, не передовая, на которой не надо думать, на которой торжествует только один закон — убей первым.

Многих из них, прощенных нами, выгнало из подземных лабиринтов тайных лагерей и разрозненных походных отрядов сплошное засилье их земли наемниками, в основном арабами, что, прикрываясь священным знаменем ислама, грязно, не считаясь ни с какими догмами Корана, ведут здесь с денежных подачек Англии и США «праведную войну». С какой необузданной злобой ненавидят их чеченцы! Злоба эта переплавляет всю неприязнь к России, заставляет забыть о принятых бедах, произнесенных когда-то клятвах и мщении, и гонит их в наши ряды. Арабы, африканцы, моджахеды-афганцы держат чеченцев за людей низшей расы, их избивают, заставляют делать самую черную работу, обманывают, посылают на заведомо провальные задания, плюют им в лицо, унижают, грабят и жестоко наказывают их семьи.

Заносчивые и безжалостные, позвавшие сюда иностранных наемников, ваххабитов и фундаменталистов, первые вожди чеченской Ичкерии давно скатились в преисподнюю или тайно, бросив свой народ под танки, «Грады» и «Ураганы», бежали из стреляющей, окровавленной республики за границу, где сытые, пригретые иностранными правительствами, не перестают строить из себя мучеников за независимость проданного ими народа, бесстрашных борцов с российскими оккупантами. А здесь идет война. И все не гаснет огонь взаимной вражды. И все тащат русские и чеченские трупы на кладбища.

За жадность, за властолюбие одних пришлось сполна расплатиться другим. Расплатиться не длинным рублем или звонкой монетой, а кровью. Многие разглядели гибель своей молодой республики еще в самом начале ее зарождения, до большой братской войны, разглядели и встали на нашу сторону. Другим, опьяненным самоуправством и легкостью первых побед, пришлось пройти через огненные стены обоих штурмов, через потери, предательства и отступления, чтобы это понять. И первые, и вторые, оказавшиеся по разные стороны баррикад, долгие годы люто ненавидели друг друга. И те и другие не доживали до победы своей стороны. Но были и третьи, кто так и не отрекся, кто не захотел мира, кто упрямо продолжал стрелять на протяжении всей войны. Были и есть. Непримиримые и непокорные. Этим уготовлена только одна участь — жестокая смерть. Только смерть. И в этом святая правда наших сердец!

Вечером на усиление поста приезжают Рафинад с Проныром. С интервалом в сутки мы меняем друг друга, не меняясь сами. Короткое совещание перед стенами блокпоста. За остывающей, поднятой на мост дорогой зарождается ночь.

После короткого, лаконичного совещания все расходятся кто куда. Пэпээсники разъезжаются по домам, Рафинад с Проныром спешат в МВД, куда последний приволок с родины жилой вагончик и процветает в нем назло Тайду, мы со Сквозняком уходим в ОМОН.

У земляков я моюсь в бане, ужинаю и смотрю телевизор. Весь личный состав погружен в две проблемы: предстоящий скорый отъезд домой и захват школы в Беслане.

Мокрые ночи сентября лезут в мертвые кварталы, текут по городу. Тонкий дождь лижет каменные тени тьмы.

Сырое солнечное утро приходит на смену промозглой ночи.

Мы возвращаемся в отдел. Пересекая плац, я попадаюсь на глаза вездесущему Безобразному (пост у него тут, что ли?!), который прямо от ворот направляет меня обратно на блок. Я молча игнорирую решение начальника и просто прохожу мимо. Рамзес сломя голову летит жаловаться имеющему немалый вес среди контрактников Вождю. Однако тот в сердцах от собственных неведомых переживаний посылает Безобразного подальше.

Темнеющий дырами, промокший и забытый, за Минуткой одиноко торчит оставшийся без вооруженного наряда 26-й блокпост.

Рамзес же недаром уже несколько дней безвылазно шатается в отделе. В печальную тайну его тревоги меня посвящает поднявшийся на этаж Вождь. Оказывается, все это время Безобразный находился в глубочайшем личном волнении за собственную судьбу. Дамоклов меч, что висел над ним с момента получения должности начальника участковых, наконец-то оборвался и перерубил эту тонкую нить власти. Тайд, поверивший когда-то сказкам венского леса из уст Рамзеса о его могучем умении управлять службой, сегодня более пристально рассмотрел окончание этих самых иностранных сказок, где конец оказался совсем не таким, каким его ожидали. Оно и понятно, ведь путешествие по венскому лесу вел «иностранец» Безобразный (Рамзес свалился на наши головы из Калмыкии. Ненавидящие его чеченцы и приклеили ко многим кличкам еще одну — Калмык), который на местности не ориентируется, читает с трудом, да и соврет — не дорого возьмет. Тайд теперь воочию узрел бессилие и тупость последнего в управлении сложной,требующей много ума и усилий службой участковых. Своим распоряжением он снял виновника трагедии с должности начальника и с 6 сентября произвел его в рядовые участковые.

Закатилась позорная звезда Рамзеса Безобразного! Царство ей подземельное.

На место ушедшего в небытие капитана Калмыка назначен старший лейтенант командир роты ППС чеченец Асс.

Асс в разное время был здесь начальником участковых, затем замом начальника. Был до тех пор, пока его не подсидел прибывший сюда Рамзес, купивший такое многообещающее место в марте этого года. Во время августовских боев 1996 года в Грозном Асс участвовал под началом того же Тайда в одиннадцатидневной обороне Ленинского РОВДа, единственного из городских чеченских отделов, благодаря Тайду, не сложившего оружия. Тогда и нас и их предал Кремль, подписавший унизительный Хасавюртский мир. Мы ушли из Чечни, а они, кто не успел уйти с нами или уехать отсюда, остались один на один с басаевцами, хаттабовцами и прочей кровожадной нечистью, которой предстояло отплатить кровью за свое сотрудничество с русскими. Многие из товарищей Асса умерли под пытками, были закопаны живыми в землю, были искалечены и изуродованы при жизни. Те, кто остался жив, помнят это и сейчас и ни нам, ни боевикам ничего не простили.

Во второй половине дня начинается дождь. Рыхлые фаланги наступающих туч гонят с неба голубую пропасть жары.

Серая, невыносимая тоска приближающихся бесконечных дождей… Уже лежат под ногами первые сорванные с деревьев и разбросанные холодеющим ветром бурые мертвые листья. Уже вдоль дорог вытянулись в рост и замерли сухие кусты отжившего бурьяна. Уже ослабел и поблек сочный свет густых трав, сузились и подобрались надломленные кроны деревьев. Значит, осень. Моя первая чеченская осень. И она не обманула, не заставила себя ждать ни дня.

Все эти дни и мы, и чеченцы, не отрываясь от радио и телевизора, следим за кровавой бесланской трагедией, искренне и от сердца переживая за судьбы детей. В несчастном бессилии мы крепче сжимаем кулаки на ложе своих автоматов и украдкой проглатываем редкие мужские слезы.

Количество заложников постоянно увеличивалось и вот выросло с четырехсот до почти полутора тысяч человек. За три дня в Грозном прошли несколько митингов мирных жителей, не пожелавших остаться равнодушными к судьбе осетинских детей. Весь мир осудил террористов.

И вот сегодня наступила развязка. Штурм школы продолжается уже несколько часов. Около трех сотен раненых, большое количество убитых. Жутки и бесчеловечны картины этой развязки. Маленькие трупики детей, наваленные друг на друга, вперемешку с окровавленными тряпками и человеческими отходами лежат в коридорах и классах школы. Еще живые, смертельно раненные, последними глотками жадно хватающие воздух люди вытягиваются рядом со вчерашними мертвецами, синими от нескольких суток лежания, вздувшимися на жаре, с черными пятнами прокисшей крови…

Все это было здесь! Пришедшая в Осетию война имела то же лицо, что и много лет назад в Буденновске и Кизляре, и так же равнодушно убивали всех, вставших на ее пути, не различая ни взрослых, ни детей.

В течение двух с половиной суток «борцы за свободу Чечни», из которых была немалая часть наемников из арабских стран и Африки, без еды и воды удерживали в здании школы детей и их родителей. Время от времени, расстреливая самых строптивых и просто попавших под горячую руку, выбрасывали в окна их истрепанные тела. Они, пообещав убивать по полусотне человек за каждого своего убитого и по двадцать за раненого, все требовали вывести войска из Чечни.

3 сентября в нашпигованной взрывчаткой и оружием школе у боевиков стали сдавать нервы. Страх перед смертью пересилил и жажду денег, и надежду уйти отсюда. В идущих без конца переговорах удалось уговорить боевиков забрать хотя бы трупы расстрелянных заложников. Врачи и четверо сотрудников МЧС вошли в здание. Но даже по ним боевики открыли огонь. В это время в спортзале школы, куда последние согнали всех захваченных, произошел огромной силы взрыв. Сработал подвешенный под потолком над головами заложников, изготовленный из противотанковых мин и тротила мощный фугас. Сила взрыва обрушила на спортзал крышу, под которой и погибло большинство людей. От взрыва загорелось здание школы. Оставшиеся в живых кинулись спасаться, выпрыгивая через окна и проломы в стенах. А они, тоскующие убийцы, стреляли из автоматов в спины бегущих. Бойцы спецназа, без указания о начале операции, наплевав на собственные жизни, бросились прикрывать своими телами бежавшую из здания толпу перепуганных, кричащих детей. Они стояли в полный рост на открытом дворе, стреляя по прячущимся за окнами бандитам, чьи снайпера и пулеметы валили их на землю, но только уже мертвыми. Начался общий штурм.

Кто-то из боевиков бросал оружие, переодевался в гражданское тряпье и, пытаясь уйти от возмездия, просачивался в толпу, выдавая себя за заложников. Кто-то оставался в школе, огрызаясь от наседающих сил спецназа. В штурме участвовали все, кто в тот момент находился рядом: армия, милиция, ФСБ, гражданское население, — мужчины Осетии, взявшие в руки оружие.

Оставшихся в школе боевиков загнали в подвал, где и добили без всякой пощады, как бешеных зверей. Другие, вырвавшиеся из школы в суете общей неразберихи, укрылись в соседнем жилом доме, откуда с помощью танков, вместе с кусками стен, сейчас выносят на белый свет их тела. Третьи, попавшие в толпу, скрылись в садах и дворах прилегающих улиц. По всему городу идут зачистки.

У входа в здание школы, вперемешку с битым кирпичом расстрелянных стен, валяется чернокожий наемник с Африканского континента. Что ему было нужно здесь, в холодной России? Доллары и кровь. Длинной тенью за его трупом стоят загубленные им жизни детей средней школы № 1 г. Беслана, а до этого русских солдат в Чечне. Другой наемник осужден судом Линча. Во дворе школы его разорвала на части разъяренная толпа матерей и отцов.

Страшную цену пришлось заплатить семьям Осетии. Около трехсот пятидесяти погибших, двести пропавших без вести, сотни раненых. Почти все дети. Только спецназ «Альфы», подставивший под пули открытые лица, потерял десять своих бойцов, более двадцати ранено. Небывалые в истории потери для отряда!

Двадцать шесть убитых боевиков, один взят в плен, двое или трое бежали.

Цель кровавого этого мероприятия только одна: стравить в новой междоусобной бойне народы Северного Кавказа. Заставить Осетию расчехлить оружие и направить его в сторону Чечни.

Чужие, с большими деньгами, иностранные головы тщательно спланировали и внедрили в жизнь жестокую эту операцию. Им, не спящим ночами от коварных своих мыслей, видится наша общая Родина только в неугасимом огне гражданской войны, только в реках новой крови, только в задымленных пожарами могильных полях, только под сапогами шагающих по ней оккупантов…

Сегодня в районе села Гехи произошло столкновение с бандгруппой из трех человек. Двое уничтожены, третий скрылся.

4 сентября 2004 года. Суббота

Вечер 3 сентября. Я со Сквозняком вновь направлен Рэгсом на 26-й блокпост.

Встречают нас два друга, один из которых хитрее другого, Рафинад с Проныром и двое пэпээсников отдела.

Размахивая руками, какой-то отвратительно пьяный гражданин что-то объясняет Рафинаду, тычет ему в грудь грязным пальцем, брызгает во все стороны слюной. Я миролюбиво и с большим терпением пытаюсь объяснить постороннему, что нам, честно сказать, и так не до него, и напрасно собираюсь проводить того с поста. Чеченец упрям в своей правоте, гневен и напорист. Худыми, исполосованными жилами руками, он будто копается в стоячем воздухе перед моим лицом и бурно доказывает, что все, кроме него, сейчас не правы.

После пяти минут устных внушений, так и оставшихся непонятыми, мы с Рафинадом заводим гражданина внутрь блока, где среди узких стен он несколько раз падает. Поняв, что самое время уходить домой, чеченец очень быстро покидает негостеприимный блокпост. Очень быстро… На возвышении моста он кричит в нашу сторону всякую похабщину и в пьяной обиде обещает скорую расправу. Рафинад вскидывает оружие и прицеливается. Тот бежит.

Скрашивая свое одиночество, мы выносим из блока на улицу стол, кладем на него арбуз и бутылку спирта. В двух метрах от обочины, на виду у дороги, устраивается будний походный пикник, где разлитое по стаканам спиртное втекает огнем в пропыленные, сорванные криками глотки. Привычная ко всему, небрежная и халатная наша наглость уже не знает никаких границ. Мы спокойны и даже в глубоком подсознании не гордимся сейчас своей видимой храбростью, никто просто не думает об этом, расслабленней, чем обычно, занятые только собой, сидим мы в прохладных сумерках вечера. Движимые стены света проходят мимо нас в нестройных и прерывистых рядах проезжающих машин. Они передвигают тени на красных захмелевших лицах, сужают и вытягивают лежащие на столе черные кисти рук. Вскоре кончается спирт.

С протяжным, певучим эхом перестрелок в город вступает ночь.

Мы собираемся по домам. На самом деле выразится так можно только про чеченцев, кто вскоре действительно уезжает домой. Проныр и Рафинад на машине первого возвращаются в РОВД, я и Сквозняк плетемся в ОМОН.

Здесь, среди пропитанного сыростью воздуха, все по-прежнему прикованы к телевизору, где никак не остывает трагедия Беслана.

Цифры раненых и убитых растут поминутно. Велики и непомерны масштабы человеческого горя! Даже мы, видевшие столько жестокости, прошедшие столько суровых испытаний, еще не испытывали такого, еще никогда никому не желали так отомстить. Только одно нужно было нам в эти дни, только об одном мы молили судьбу: любой ценой оказаться там, на штурме, чтобы своими руками убивать. Пусть сложить голову, но только отомстить.

Под утро на Минутке из-под самого носа у армейцев взлетает «сигналка». Ее тонкий, нарастающий свист сворачивается под грохотом пулеметных очередей, что упорно отсылает в темноту их недосыпающий блокпост. Закутавшись с головой в одеяла, заткнув подушкой уши, мы в сердцах материм и проклятую «сигналку», и устроивших какофонию армейцев. Командир, ворочая скулами, зло говорит в сторону последних:

— Поспать, вурдалаки, не дадут!.. — Он поворачивается на бок, косится в нашу сторону и негромко добавляет: — Всю кровь уже мою выпили…

Последняя фраза поровну обращена как к нам, так и к воякам.

Утром весь состав нашего блокпоста собирается на дороге. Мы торопимся с возвращением в родной отдел.

При подходе к воротам, увидев, кто именно там стоит, я начинаю негромко смеяться. Это нервы. Всех возвращающихся уже ждут с распростертыми объятиями. Сложив на животе руки, нервно и чересчур возбужденно (видать, получил очередной нагоняй от Тайда) у бетонных стен мельтешит Рэгс. Чуть в стороне от начальника пыхтит о чем-то своем Великий и Ужасный Рамзес Безобразный.

Оба, завидев наряд, спешат в нашу сторону. Добрый, давно уставший таскаться по зачисткам и блокпостам Сквозняк, хлопнув по-детски глазами, вздыхает и опускает плечи:

— Ну, вот, проскочить не получилось…

Начальники вырастают перед нами черной тенью грядущих несчастий. Глядя в сторону окаменевшими бесстыжими глазами, держа руку с грязным кукишем в кармане, хрипло матерится Рамзес. Сквозь поток однообразных, повторяющихся ругательств мы узнаем, что нас вновь некому менять на блоке, а в отделе уже какие сутки по счету никто не спит. Не спят даже они, Рэгс с Безобразным. Бдят от зари до зари. Вдохновленный речью последнего, Рэгс подобострастно поддакивает своему подчиненному:

— Вот-вот! Мы даже не едим какой день подряд! Нам уже и самим стыдно вам в глаза смотреть!

С нелюдимой отрешенностью, молча и хмуро, мы смотрим под ноги, испытывая только одно: желание ударить обоих прикладом в лицо.

Так и не посмотрев нам в глаза, так и не извинившись, один и второй направляют нас до вечера на блокпост, после которого всех будут рады увидеть в ночном патруле.

Но неожиданную, немилосердную поправку вносит проходящий мимо Тайд. Пронося мимо нас свой колючий, тяжелый с похмелья взгляд, он огрызается куда-то в сторону:

— Какой им еще патруль?! Стоять на 26-м без смены до 15-го числа!

Неизбежность властвует над всем… Сославшись на завтрак, я отхожу от командиров и, дабы, угождая всем троим, не разорваться, ложусь в кубрике спать. Через пять минут на нижнем ярусе кровати ложится Сквозняк.

В убогой, доставшейся нам доле, окунув себя в несбыточные мечты, мы радостно представляем, как Рэгс посменно меняет на 26-м блокпосту Тайда и наоборот. А мы, приезжая с беспощадной проверкой, объявляем им выговоры за то, что те косят от службы, спят внутри блока, не выходят на дорогу и не торопятся к приближению мира на чеченской земле.

Решением руководства республики в городе до 15-го числа введены ночные комендантские патрули.

На вечернем разводе, всегда болезненно энергичный и бестолково деятельный, перед строем проносится Рэгс. В быстром своем полете, на ходу, он назначает группы из пяти-шести человек нести по Грозному ночную службу. Группа Плюса, по доставшемуся ей невеселому жребию, попадает на самый опасный 56-й участок, на практически нелюдимый край города. Плюс громко интересуется у Рэгса:

— Вы нас туда на убой посылаете?

Тот, по привычке сваливать с себя всякую ответственность за любые свои указания, а тем более за чужие судьбы, трусливо отворачивает лицо и в истеричном крике оправдывается:

— Это не мое решение! Я тут ни при чем! (Любимая фраза этого идиота.) Это все в МВД решили!..

Я после развода заступаю на 26-й блокпост. До того самого, объявленного Тайдом 15-го числа. Автостопом на армейском БТРе я добираюсь до Минутки. Автостопом на БТРе!.. Сам по себе!.. Где еще такое возможно, как не здесь?!. Неуместное бахвальство и хвастовство переполняют меня до краев. Видели бы меня мои товарищи, заваленные никчемными бумажками макулатурных справок, участковые солнечного Барнаула! Видели бы родители! Видели бы меня живущие там, в далеком мире тишины, где нет в жизни места подвигу!..

Отвалившись от брони, полный удали и геройства, я шагаю к ненавистным плитам торчащего из земли бетона.

Сегодня президент Путин выступил с обращением к нации, призывая к недопущению межнациональной розни. Дни 6 и 7 сентября объявлены в стране днями траура в память о жертвах Беслана.

5 сентября 2004 года. Воскресенье

В ОМОН этой ночью я не иду. Непонятная лень и еще большая глупость оставляют меня на блоке одного. Усиление из приданных, неизвестных мне сил какого-то неизвестного отдела так и не приезжает.

Всю ночь сыплется с неба неслышный дождь. Пересекая его падающие капли, до утра огрызаются автоматы армейцев на Минутке.

Я до зари ворочаюсь в источившемся камуфляже, стыну от сырости и ругаю себя за то, что остался здесь ночевать. Позавтракав утром в ОМОНе, возвращаюсь на блок.

Неожиданно прохладный, хмурый от набежавших облаков день я провожу в тесноте отсыревшей «кукушки», где с угрюмым молчанием наблюдаю за притихшим на день городом. Мое сознание, как в омуте, тонет в пустоте. Даже мысли, всегда такие болезненные в эти проходящие в одиночестве часы, сегодня не преследуют меня хороводом. Не толкутся в голове сотнями вопросов, на которые нет ответов. Я просто сижу и смотрю, как небо меняет свои цвета, как неслышно протекают по дороге маленькие машины, как проходят редкие люди, как, спускаясь с диких гор, торжественно шагает по земле ненастная осень.

Неужели ничего нельзя вернуть назад? Для чего была в моей жизни эта война? Для чего оно было, это время в моей жизни? Разве только для того, чтобы увидеть ее ломовую, грошовую цену, которой здесь были прикрыты слова о долге, чести и патриотизме? Но ведь им не нужно было слов, они были здесь и без этого. Были подвиги, была слава. Они и сейчас остались такими же чистыми и бескорыстными, как и раньше, в день их свершения. Мы сами, на своих плечах, под перекрестным огнем пулеметов и под меткими пулями снайперов, вносили их сюда. Все это было сделано именно нами, сделано не ради громких слов. Они были нам не нужны тогда. Сама жизнь была тогда не ради громких слов, а именно ради самой жизни. А когда закончилась походная эта жизнь и мы вернулись домой к другой, спокойной и тихой жизни, то только тогда и поняли, в какой именно были по-настоящему счастливы. Так смертны, но так счастливы в своем мужестве и честности. Вот и возвращались обратно. Вот и верили, что еще можно вернуть это, оставленное вчера, одно на всех героическое прошлое. И все не могли поверить, что ничего никогда не повторяется…

А что слова?.. Они были грязны и лживы изначально, но мы, еще не потрепанные жизнью, тогда не видели этого. В феврале 2000 года перед строем нашего полка выступал один генерал. Убеленный сединами, высокий и сильный, он долго говорил не про честь и славу русского оружия, а про деньги, что каждый получит за свое пребывание здесь. И нам, слушавшим его, уже крещенным войною, вдруг стало больно, и сразу забралась в сердце глубокая обида на целую страну. Так вот зачем мы здесь!..

Да, может быть, попался просто не тот генерал, не тот человек, что должен был сказать свое слово внимающим ему людям. Может быть, он просто и сам не знал, зачем мы здесь. Не разглядел в наших глазах, в нашем дыхании участие в судьбах Родины и Отечества. Но именно его, именно эти слова о деньгах, каждый положил в свою душу. Продажная, денежная, договорная война, где нет и не было ни Родины, ни Отечества. Позже мы сами увидели все это.

В какой жестокий обман поверили мы тогда! И как дорого заплатили за него и павшие, и те, кто остался жить! Заплатили своими жизнями. Одни ее потеряли, а вторые искалечили и состарили, и много раз потом позавидовали первым.

Все лечит время… А я не верю этому. И никогда не верил. Наоборот, с каждым годом все сильнее болит и болит душа. Болит оттого, что устала жить. Болит, потому что осталась негодной и ненужной там, куда так спешила когда-то. Потому что была много раз обманута своими надеждами на будущее. Я не вижу отсюда будущего. Оно здесь уже сегодня, такое непоправимое и мертвое. Это то будущее, которого никогда не будет, как бы ни было велико время. Разве можно теперь забыть этот растерзанный Грозный, те горные зимы Дагестана и Чечни? Это невыносимое, затянутое дымом пожарищ прошлое?..

Будущее, каким я представлял его когда-то, было лишь светлой сказкой солнечного мира и нежной любви. Будущее, которое должно было прийти из прошлого. А что я могу взять с собой туда, в это будущее, кроме скорбных маршей походных оркестров, загнивших кровяных тряпок на растрепанных телах, да необъемлемого страха, что лезет в ночных кошмарах. Неужели теперь все будущее станет лишь продолжением прошлого, из которого оно пришло когда-то. А я не хочу такой жизни! И поэтому не знаю, что делать с настоящим.

Как бы я хотел, сколько бы я отдал, чтобы прямо сейчас остановилась колесница времени…

Ближе к вечеру приезжает уже ненужное усиление из двух пэпээсников. Я отправляю их домой, а сам ухожу к землякам, где после холода блокпоста долго отогреваюсь на полке перекалившейся бани. Пыль и грязь стекают по мне коричневыми ручьями. Загнившие, шаткие доски пола выгибаются от жара, источают прелый, будто болезненный запах.

Часть курганского и красноярского ОМОНа убыла вчера на зачистку в Осетию.

В комнате командира я лежу на свободной кровати. Палитра красок резво прыгает на экране трофейного телевизора. С тугим гудением мечется в железной печи пламя горящего газа. Сошел в пропасть безвестия еще один день…

6 сентября 2004 года. Понедельник

С Рафинадом и Проныром мы уже который час сидим на «кукушке» блока и, поочередно загибая немытые пальцы, считаем дни до «дембеля». У меня их оказывается больше всех — сто пятнадцать. Тихая паника зарождается в моем сознании.

С клочковатого, осевшего неба летит мелкая водяная пыль. Порывы зябкого ветра тащат эту сырость под крышу «кукушки». Мы, не найдя себе никакого дела, ложимся спать. Два пэпээсника спят в машине у дороги.

После обеда на ПВД возвращаются оба ОМОНа. Двое суток они лазили по горам да аулам Осетии и Ингушетии. Никого не нашли.

Вместе с зарядившим к вечеру сплошным дождем на блоке появляется Тамерлан. Он торжественно объявляет о прекращении с этой минуты нелегкой нашей службы. Но Тамерлан меняет только участковых, а пэпээсники, по распоряжению Рэгса, остаются на блоке до того самого 15-го августа. С Тамерланом приезжает сотрудник «детского РУБОПа» (ИДН — инспекция по делам несовершеннолетних) Амир — добрый, незлопамятный чеченец, но никудышный работник. Они глушат свои заведенные машины, ставят их впритык, и тут Тамерлан открывает нам главную сенсацию:

— Сам Безобразный назначен сюда под мое командование!

Мы не верим своим ушам! Это ж надо впасть к Тайду в такую немилость!

При всем уважении к Тамерлану у меня вырывается:

— Врешь!

Тот, смеясь, прикладывает руку к сердцу:

— Ей-богу, не вру! Так и есть! Безобразный и Неуловимый со мною несут здесь службу.

Восторгу нет предела! Мы живо интересуемся, где же тогда эти самые Неуловимый и Безобразный. Тамерлан разводит руками:

— Назначить-то их назначили, да вот поймать и за шиворот сюда притащить забыли! Неуловимый — это еще тот пройдоха и трус, он, как всегда, неизвестно где, а Рамзес срочно поехал брать себе больничный…

Вздох сожаления прокатывается по нашим рядам.

Я собираю в ОМОНе жалкие свои пожитки — дневниковые записи, ручку и спальный мешок — и выхожу к дороге. Рафинад с Проныром добрасывают меня до отдела, а сами поворачивают машину в сторону больницы МВД. Желая немного отдохнуть, они по примеру Рамзеса берут себе по больничному.

Моему же расстройству нет предела… С мыслью нести службу до 15-го я уже свыкся и разглядел все ее выгоды в трехразовом питании и ежедневной бане, а кроме того, в отсутствии всякого начальства. Но все-таки больше всего меня огорчила подлая выходка Безобразного. Так ведь и не побывает, сволочь, в нашей шкуре!

Сам же Рамзес, по случаю такого неожиданного заката своей карьеры, на всякий случай сдал в отделе пистолет и переоделся в гражданку. Так при нападении боевиков будет легче бежать.

Не доходя до родных апартаментов, я захожу в кафе на разведку. Здесь наш укромный угол, место пополнения разной житейской информацией и постоянный пункт сбора нежелающих работать русских и чеченцев. Здесь мы, кто проедаем, а кто пропиваем, свою кровную зарплату, и ухоженные, опрятные официантки-чеченки всегда рады нам. Нас, русских, они встречают с немного большим радушием, чем своих соплеменников. Оно и понятно — жесткие законы родины не позволяют им вести себя на равных с мужчинами. С чеченцами они приветливы и услужливо-вежливы, с нами свободны и естественны.

Насквозь промокшие под дневным дождем, почерневшие от воды, за одним из пустых столиков хмурятся Ахиллес и Бродяга. Это наряд передвижного КПП. Я зацепляю ногой стул Бродяги и наклоняюсь к его уху:

— Ну, что, бездельники, работать сегодня будем или как?!

Ахиллес, сырой и ватный, недовольно бурчит простывшим голосом:

— Мы с самого утра на дороге торчим. Ни пожрать, ни отдохнуть не вышло. Промокли вон…

Бродяга скалит в мою сторону тусклые зубы:

— Это тебе не на блокпосту матрацных клопов давить!

В ожидании окончания развода я сажусь рядом.

Если мы хоть одной ногой заступим за черту отдела и хоть на секунду попадем в поле зрения Рэгса, то, несмотря на мое многосуточное сидение на блоке, а их в течение целого дня присутствие на дороге, никому не миновать ночного патруля. Никому. С этим у нас строго.

Дождавшись благословенного часа, когда все патрули уже назначены, а усталость наконец связала неуемному Рэгсу язык, мы, подгоняемые радостью свободы, вываливаемся из кафе на улицу.

С наступлением темноты в отделе гаснет свет. Кто-то сразу ложится спать.

Я ухожу в соседний кубрик, где загнанные одиночеством и бездельем собрались в круг около семи человек контрактников. На табурете стоит пепельница, в которой синим огнем горит таблетка сухого спирта из солдатского сухпайка. Рядом горят наполненные светлой янтарной жидкостью граненые стаканы ставропольского коньяка. Я втягиваюсь в общий медленно текущий разговор. Он начинается с невыносимой жизни милиционера-контрактника в нашем РОВДе. Затем, разбавляя клей этой скуки и вызывая прилив недолгого веселья, Вовочка рассказывает несколько историй из своего пьяного прошлого и не менее пьяного настоящего. Квадратные наши тени прыгают на обшарпанных, неказистых стенах комнаты, вытягиваются и падают навзничь в глубины скопившегося по углам мрака. Необыкновенная обманчивая тишина стоит за открытым окном. Еще не стреляют…

Мы не торопим время, нам нечем его убить, и мы никуда не спешим. Это редкие минуты, когда мы можем собраться вместе и, не напиваясь (что так часто происходит здесь), просто посидеть, рассказать о своей жизни и послушать о жизни других. У каждого из нас она не сложилась, иначе не сидели бы мы сейчас в этом грустном кругу оторванных от дома людей. И еще, кроме усталости, печали и неразделенного одиночества, здесь незримо присутствует другое, более важное, более большое и необъемлемое. Сейчас своим израненным сердцем мы чувствуем счастливую близость боевого братства, суровыми нитями связавшего наши разные судьбы, и мы благодарны друг другу за эти минуты. Отгремит война, отсвистят пули, мы разъедемся по далеким городам необъятной нашей Родины, а чувства, сладкая тоска прошлых лет, постоянно наполняющая нестираемой памятью эти дни, навсегда останутся с нами. Все обязательно останется. Теперь мы всегда будем вместе. Люблю вас за это, боевые мои товарищи!..

7 сентября 2004 года. Вторник

Гневный непонятно от чего с утра Тайд объявляет о проведении на территории республики операции «Камуфляж». Он с криком и злостью доводит до нас роль каждого в очередной безумной операции — не быть всегда, везде и при любых обстоятельствах в этом самом камуфляже. Только в милицейской форме!

Сам же он вместе с Рэгсом все дни ходит в камуфляже.

Там, умникам МВД, выдумавшим эту операцию, глубоко безразлично, что дни и целые недели своей милицейской службы мы проводим на зачистках и блокпостах, раскатываем по городу на БТРах и БМП, недосыпаем в ночных патрулях и постоянно гоняем сквозняк у дороги в ожидании какого-нибудь очередного почетного гостя. А потом этой грязной, испыленной, провонявшей потом и дымом формой мы хрустим перед гражданским населением в редкие, свободные от этих мероприятий дни.

Со Сквозняком я попадаю на подвижной КПП. С нами наряд комендатуры и два БТРа грозненских армейцев.

Матерый, прошедший от лейтенанта до подполковника от начала до конца обе чеченские войны, офицер комендатуры Перекур ведет БРДМ на улицу Сайханова. Наша главная задача, которую никто и не собирается скрывать, — любыми усилиями протянуть время до обеда.

Я сижу в стороне от дороги на поваленном заборе и колю прикладом автомата всученные мне Перекуром грецкие орехи.

Как именно они растут, я никогда не видел, и поэтому поначалу долго ищу среди зеленых шариков в ветвях хотя бы один овал с коричневой скорлупой. Я теряюсь в догадках, где же их взяли прыгавшие здесь пять минут назад солдаты. Но, дойдя, наконец, умом и разобравшись, что в этих самых шариках, коконах, они и прячутся, по неопытности тут же измазываю руки и лицо их желтым йодовым соком, а заодно отбиваю себе прикладом все пальцы. Орехи еще не успели созреть, скользят и плохо колются, ядро выковыривается с трудом.

Остальные офицеры в это время пьют пиво. На дороге никто не стоит. Мы не видим в этом никакого смысла.

На обед мы разъезжаемся по своим подразделениям, а после встречаемся в комендатуре. В этот раз уже на БТРе выезжаем на Ханкальскую — Гудермесскую. Место расстрела чеченских милиционеров. На асфальте до сих пор можно разглядеть не смытые дождями бурые пятна запекшейся крови. Сейчас здесь стоит пост армейцев — экипаж БМП с приданными пятью солдатами.

Дует холодный восточный ветер. У обочины дороги, у простреленных, настежь распахнутых ворот пустого двора чернеют, будто глаза, глубокие нефтеколодцы. В воздухе тает летучий запах конденсата. Рядом, среди разросшихся на сплошных руинах молодых деревьев, свалены, один на другой, искромсанные, обгоревшие каркасы легковых автомобилей. Целое кладбище отслужившего металла. Не меньше полусотни изжеванных, распавшихся скелетов.

На белой «шестерке» без номеров, — наверняка давно числящейся пропавшей без вести, — к нам подъезжает какой-то чеченец. Он неряшливо держит в руках заляпанное красное милицейское удостоверение и, путаясь в словах, быстро начинает объяснять, что только что двое неизвестных на черной «Волге» попытались отобрать у него машину.

Мы активизируем службу и деятельно начинаем останавливать подряд все черные «Волги». Одна, вторая, третья…

Есть! Двое. Оба трясут «ксивами». Кадыровцы, сотрудники СБ. Первый, высокий и тощий, с перебинтованной рукой; из пропитанного кровью бинта торчит один средний палец, остальных нет. С высоты своего громадного роста он размахивает перед нашими носами удостоверением рядового милиции. Второй пьян до невозможности и дерзок до беспредельности, он даже лезет ко мне драться. Но управляемся мы скоро. Перекур, ткнув высокого в живот автоматным стволом, быстро ставит его на место, а неугомонного второго товарища я тащу к БРТу, и там, скрытый от ненужных любопытных взглядов, применяю к нему физическую силу, после чего бросаю внутрь брони. Перепуганный солдат-срочник таращит на него из темноты большие глаза. Я подбадриваю бойца:

— Будет дергаться, стреляй сразу в голову!

Тот исполнительно кивает и направляет на буяна оружие. Пьяница прижимает уши.

Осаженный примененной к нему силой, первый задержанный по сотовому телефону вызывает помощь. Через пять-десять минут здесь будут кадыровцы. На всякий случай мы разворачиваем в сторону дороги стволы своего БТРа и постового армейского БМП.

Наведя во всем полный порядок, мы приступаем к разбору полетов. Вскоре выясняется следующее: оказывается, что никакую машину у обратившегося к нам сотрудника никто не похищал, и вообще, задержанные нами два буйных хулигана не кто иные, как давнишние его товарищи, с которыми он полчаса назад не поделил женщину. Один тащил ее в «шестерку», двое других в «Волгу». Последние в деле этом преуспели, а первый, затаив большую обиду на друзей, натравил нас на них.

Шерше ля фам! Вот где причина всех наших несчастий на горькой этой земле! Так, так, так… Дело прямо на глазах принимает новый оборот. Я говорю Перекуру о том, что надо бы непременно поменять местами этого мнимого потерпевшего с сидящим в БТРе мнимым виновным. От чувства справедливости у меня так и чешутся кулаки. Но торчащий невдалеке потерпевший, чуя неладное, быстро прыгает в машину и тут же уезжает. Обоих его товарищей мы отпускаем. Они лезут в свою «Волгу», захлопывают двери и навсегда исчезают с наших глаз.

Через доли секунды в эфире звучит команда о выдвижении на Минутку.

По пути к площади навстречу нам несутся четыре машины спешащих к месту происшествия кадыровцев. Не подозревая, кто учинил сей переполох, их вооруженная пулеметами и гранатометами колонна пролетает мимо.

Минутка занимает нас на какие-то десять минут, после чего по решению Перекура прекратить вредную службу комендачи довозят меня и Сквозняка до отдела.

Не успев зайти в ворота, мы под конвоем начальнической охраны попадаем прямо в кабинет Тайда. Я даже не успеваю скинуть камуфляж и переодеться в милицейский сюртук. Прямо с порога начинается крик:

— Я только сегодня объявил об операции «Камуфляж»! А ты что, плюнул на меня?! Чтобы я больше не видел этого камуфляжа! Ты денег до хрена получаешь, покупай себе нормальную форму!

Пока мы там, на передвижном КПП, выясняли неровные отношения с местным населением, кадыровцами и милицией, уже целый министр из чеченского МВД позвонил Тайду и пожаловался, что его сотрудники на Ханкальской — Гудермесской ни много ни мало занимаются похищениями людей и одного уже похитили!

Утаивая лишь о коротком физическом внушении, примененном к одному из задержанных, я рассказываю Тайду, что произошло на самом деле, как мы быстро среагировали на происшествие и приняли нужные меры. Начальник, неправильно информированный министром, поначалу кричавший и топающий ногами, заметно успокаивается и в конце довольный, что еще не растеряна честь РОВДа, даже поддерживает меня:

— Ну и по башке надо было этому задержанному настучать!

Я улыбаюсь и полностью раскалываюсь перед Тайдом:

— А как же! Сразу и настучали!

Мой камуфляж прощен!

С облегчением вздохнув, мы в приемной пишем рапорта о происшедшем. Их, на случай разбирательства свыше, уносит в дежурку Капитан-Кипеж.

Он, Кипеж, как и всякий вышколенный, преданный начальству работник, все это время терся под дверью и ждал развязки, готовый в любую минуту попрекнуть и осудить нас или же поздравить и сообща порадоваться. Довольный, что все так удачно прошло в его дежурство, что все обошлось без всяких ЧП (к которым никакого отношения он не имеет, но тем не менее трясется на работе при любом телефонном звонке), Кипеж летит впереди нас с нашими рапортами.

Мы стоим во дворе. Длинные разорванные клинья улетающих на юг журавлей курлычут над нами. Неся за собой желтые знамена осени, громадные цепи птиц торжественно летят над руинами разоренного города.

Не отрывая взгляда, задрав к небу головы, мы провожаем все удаляющиеся к горизонту черные нити ломаных линий.

Сколько бы нам ни было лет, на какой бы земле мы ни находились, каждый раз с чувством сладкой, непередаваемой словами грусти о чем-то родном мы долго смотрим на небо, в котором плывут журавли. С ними в наши сердца тихо входит родина… Слабое дыхание покинутой нами, далекой сейчас России колышет уставшие от разлук души, ласково перебирает мягким ветром короткие волосы стриженых голов. Слышите?..

Бессмертная песня Расула Гамзатова об отгремевшей, далекой войне, тянется вслед за журавлиным клином через подожженную междуусобицами землю.

В отделе нет воды и света. В кромешной темноте русские и чеченцы собираются в ночные секреты и патрули. Негромко бряцает оружие. Остающиеся здесь молча наблюдают за сборами, иногда одалживая свои патроны и гранаты уходящим. Отдел ощетинивается по периметру района горсткам своих сотрудников, группами по два-три человека, посылаемых зачастую на глухие, недоступные участки с плохой связью, иногда без нее, без дополнительного запаса боекомплекта, без какой-либо необходимой силовой поддержки. В сущности, как правильно сказал Плюс, на убой. Никто из нас не боится. Но видя такое наплевательское отношение, никто и не собирается рвать на себе тельняшку. Никому ничего не надо. Часто все эти патрули и секреты сразу же по выходу из отдела просто расходятся по домам.

В Урус-Мартановский отдел милиции сдался боевик. Как он сам пояснил, к этому поступку его толкнули события в Беслане.

8 сентября 2004 года. Среда

Вчера после нашего ухода с перекрестка Ханкальской — Гудермесской, туда, на помощь своим товарищам, примчалась целая рота кадыровцев из двух десятков машин. Под дулами автоматов и гранатометов они окружили и разоружили дежуривший на перекрестке экипаж БМП. И неизвестно, чем бы все закончилось, не вернись туда на БТРе Перекур, которому долго пришлось объяснять, что же произошло на самом деле. В конечном итоге все окончилось без крови, оружие солдатам вернули, и все разъехались по своим делам.

Меня и гаишника Кетчупа назначают на подвижной КПП. Пройдя короткий инструктаж в комендатуре, мы уже который час душим тоску на вчерашнем перекрестке. Напялив желтую майку и взяв в руки жезл, лениво помахивает проезжающим машинам Кетчуп. Я, истоптав рядом бугры обочин, медленно расточаю запас своего терпения. Солдаты комендатуры — сонные как мухи — липнут мягкими местами к кочкам выносных постов.

Служба всем на зависть!..

Синие просторы неба, чистые и глубокие, лежат над нашими головами. Растопляя своими лучами холодный воздух, выпивая последние цвета природы, через них плетется дымящееся сентябрьское солнце. Светлые ребра накаляющейся дороги вспыхивают и ломаются под ногами. По обе ее стороны разруха. Завязанные в узел, скрюченные дома. Их старые, приходящие в ветхость кости мрачно торчат среди чернеющих сажей развалин.

Вместе с такими же подозрительными, как и он сам, дружками, зачем-то подъезжает вчерашний «потерпевший» милиционер. Невдалеке он копошится у своей машины и к нам не подходит. Изредка озираясь и косясь в нашу сторону, рассказывает что-то товарищам. Покивав и, вероятно, задумав какое черное дело, они ломятся в машину и выжимают педаль газа.

Нашпиговать бы свинцом под завязку этого малого, чтобы в следующий раз не вздумал так шутить. Его неудачный юмор и желание с помощью чужих рук поквитаться с обидчиками вчера чуть не понесло за собой новые трупы на еще не остывшем от их последнего тепла перекрестке.

Мы терпим муки голода. Бросив службу, мы с Кетчупом торопимся на обед в забытое богом кафе. Мой чеченский друг — жмот и пройдоха, — спрятав в карманы свои накопления, грустно сообщает, что, как на беду, сегодня забыл дома деньги… Вздохнув и вывернув для убедительности только один карман, Кетчуп предлагает пообедать за мой счет, клятвенно обещая в следующий раз обязательно меня накормить. Следующего раза не будет, это точно. Но я не жаден, и мы идем обедать за мой счет.

Здание, в котором проходит обеденный час, трудно даже близко назвать кафе. Какой-то не пригодившийся футбольный зал, в середине которого, сбитые в тощую стайку, стоят дешевые жестяные столики, а в углу находится сама харчевня со своими хозяевами — тремя толстыми чеченками. Кафе прострелено по всему периметру, все стены, потолок и даже пол. Маленькие и большие дыры наспех заделаны подручным материалом: мешковиной, досками, целлофаном, рубероидом, кирпичами… С облупленного серого потолка в мою тарелку падает что-то похожее на известку. Однако брезгливость мне не по карману, а голод не тетка. Я доедаю суп.

После обеденного сна, затянувшегося до 16.00, мы встречаемся с комендачами у бывшего 31-го блокпоста.

Рядом с молчаливым, загаженным зданием обезлюдевшего блока, в засыпанной наполовину канаве белеют разъеденные гнилью и дождями человеческие кости. Наполовину сточенный червями череп бросает свежий блик на окружающий его могилу день. Вчера здесь была война.

Мы нехотя тормозим машины и потрошим чужие документы. Водители в привычном ожидании застывают за рулем или гнутся у багажника. Однако есть и такие, кто с разбегу, не останавливаясь, пролетает пост, а поэтому, по мере протекания бесконечного времени, у нас уменьшается и запас боекомплекта, расстреливаемого для острастки в воздух.

Через час Кетчуп жалуется на головную боль и нелегкую службу. Он довозит меня до отдела.

Чтобы не обходить лишние сто метров, я перелезаю через забор заднего двора. Неловко сваливаюсь прямо на набросанные кем-то кирпичи.

На забитом людьми плацу властвует вечерний развод. Тайд своей мощной фигурой и толстым животом рассекает время и пространство. Его размышления о смысле жизни честного милиционера длятся уже не менее получаса. Расстреливаемый пустыми фразами, личный состав плавает в облаках отрешенности. Подтянув штаны, я за спиной начальника прошмыгиваю в нищую утробу своей каморки.

За зданием общежития я моюсь в ведре воды, снимая с себя панцирь жесткой дорожной пыли. В отделе гаснет свет.

По принятому невесть кем старому доброму обычаю контрактники достают из своих запасов одну за другой бутылки с водкой. Начинается радостное и деятельное вечернее времяпрепровождение. Через час расхрабрившийся Сквозняк уже посылает во дворе первого (то и дело меняются ролями с Рэгсом, вторым по должности замом) заместителя Тайда, начальника криминальной милиции Блоху. Тот, крохотный, не в меру тупой и бесстыжий подполковник, наслаждаясь властью, с упорством садиста светит фонарем в залитые глаза Сквозняка. Без всякой задней мысли последний обещает спустится с крыльца второго этажа и сунуть этот самый фонарь в узкий блошиный задний проход. Блоха на всех парусах летит от общежития в сторону Тайда, жаловаться. За провинившимся приходит личная гвардия последнего, три чеченца, брать Сквозняка в плен. Пока тот собирается и объясняет ситуацию, от Тайда почему-то поступает команда «Отбой». Все уходят.

В это время в ночной патруль собираются назначенные в него контрактники. Среди них уже «в нормальном рабочем состоянии» находится и Вовочка. Ну, значит, будет дело!!!

Патруль выходит за ворота и уже через две-три минуты со стороны КПП одна за другой трещат автоматные очереди. Весь отдел, заряжая оружие и вскакивая со своих мест, теряется в догадках, что там произошло. Нами завладевает только одна мысль: наряд КПП принял бой. Туда в рваной, беспорядочной очереди, по одному, по двое, бегут находящиеся во дворе пэпээсники-чеченцы и некоторые русские.

Стрельба внезапно смолкает, и не успевшие к отражению атаки скапливаются на плацу. В распахнутые ворота отдела, как пленный румын, в наручниках входит Вовочка. Лицо его помято и кровоточит. Голова болтается где-то у правого плеча, ноги заплетаются, а грудь впала. Оружие неудачного стрелка висит на плече одного из охранников Тайда — чеченца Бешеного.

Вовочка по привычке устроил свою любимую пьяную войну, прямо не отходя от отдела. Чеченцы утверждают, что он стрелял по наряду КПП, Вовочка, что в сторону 34-го блокпоста краснодарского ОМОНа.

Тайд направляет Вову на освидетельствование, а за делом вспоминают и про Сквозняка. Их сажают в машину и везут на сбор компромата. Возвращаются оба уже за полночь. Сквозняк, расстроенный и обиженный, медленно перебирает ногами к общежитию, а Вовочку, как заждавшегося по каре преступника, закрывают до утра в камере дежурной части.

Тем временем из поля зрения всего отдела неожиданно исчез Рамзес Безобразный. С тех пор как он был назначен на 26-й блокпост и взял по этому поводу больничный, ни одна живая душа не лицезреламерзкое это лицо. Тайд поручил своей охране разыскать негодяя, но дома того тоже не оказалось, а жена пояснила, что вероятнее всего ненаглядный уехал домой в Калмыкию.

У Безобразного три дома и три семьи. Одна здесь, в Чечне, вторая в Калмыкии, третья где-то еще. Все не как у нормальных людей. А посмотришь на такого и не подумаешь, что пользуется у женщин успехом: жирный, вонючий, жадный, одним словом — БЕЗОБРАЗНЫЙ.

9 сентября 2004 года. Четверг

Весь утренний развод посвящен вчерашним похождениям пьяных контрактников: Сквозняка, Вовочки и «иже с ними». Всем нам начальник обещает в этом месяце отменить зарплату вообще, а все причитающиеся деньги отправлять женам, мужья которых уже вконец спились на трезвой чеченской земле.

— Я устрою вам тут трезвый образ жизни! После рабочего дня будете каждый в трубку дышать! Ночью буду поднимать на построение! Хоть капля спиртного в кишках — вон отсюда! В Россию за три тысячи в месяц работать!

В разгаре пламенной речи Тайд попутно замечает, что во всех беспорядках в республике и даже на территории отдела виноваты участковые, которые «и тут ни хрена не делают, и там ни хрена не делают».

Он широким шагом подступает к нашему строю, вытаскивает из кармана помятый кулак и горит желанием выяснить одну деталь:

— Кто из участковых обслуживает наш РОВД? Кто пьянки у себя допускает? Чья это территория? А?..

Мы в сомнении пожимаем плечами, отводим глаза и с умным видом переспрашиваем об этом же друг друга. Действительно, кто же это там у себя пьянки допускает? У кого нет совести?.. Совести нет ни у кого. Мы молчим. А после, видя, что начальник не отступает, переводим стрелы на тех, кто по разным причинам здесь отсутствует, мол, они-то точно знают, у кого нет совести и кто в запитом нашем РОВДе участковый… Из двадцати шести человек по штатной численности нашей службы на разводе стоит только шестеро. Концов не найти… Тайд вскоре понимает это и сам. Он машет рукой и продолжает общий разгром уже заскучавшего отдела.

Начальник приносит клятву, что прямо сейчас будет применена ежедневная практика выгонять личный состав в город до 22.00, а по периметру территории будут поставлены автоматчики ППС, чтобы до указанного времени ни одна мышь не проскользнула. Участковых от несения службы на 26-м блокпосту и от всех зачисток он освобождает, и в благодарность за это они должны дать небывалые результаты раскрытий городских преступлений. Но дабы они же не возгордились и не прекратили работать вообще, им вменяется обязанность участия в подвижных КПП, патрулях и секретах.

На 26-м блоке мучается от одиночества Тамерлан. За три дня с 6 сентября там так и не появились ни Рамзес, ни Неуловимый. Первый пропал без вести, второй ушел в запой. О решении Тайда освободить от блокпоста участковых Тамерлан еще не знает и честно продолжает скрашивать своим присутствием нелюдимость забытого поста.

Я заступаю с Плюсом в СОГ. Мы делим пополам день, и я ухожу до обеда спать в кубрик.

Подавленный, но не сломленный, по коридору этажа шатается Вовочка. Он заходит ко мне в гости, поникший и хромающий на левую ногу. Конкретно рассмотрев пьяную его судьбу, Тайд принял свое окончательно решение: отправить Вовочку на родину. С ним же в убывающую команду назначается и Сквозняк. Это в лучшем случае. В худшем же Тайд задумал навсегда освободить от обоих милицию, уволив их по отрицательной статье.

Самое грустное и самое смешное в этой истории то, что сидящий передо мной Вовочка на самом деле не помнит, что произошло вчерашним вечером там, на КПП. Он по-русски чистосердечно раскаивается и молит бога дать ему вспомнить хоть один сюжет неудавшейся вечеринки. Но водка зла и неумолима. Она начисто высушила воспаленный пьянками мозг.

Тайд же, верный каждому второму своему слову, действительно выставил у общежития пост — автоматчика ППС.

Такая практика применялась и раньше, но в большинстве случаев оказалась бездейственна. То попадался какой-нибудь добрый чеченец, что с полуслова вникал во все беды контры, то ленивый, что просиживал не у общежития, а где-нибудь у товарищей в кабинете нижнего этажа, то еще какой-нибудь. Все мы люди. Но все же отсутствие контроля над нами складывалось именно из того, что, имея таких командиров, как Тайд, Рэгс и Рамзес Безобразный, что буквально разрывали личный состав на части, поторапливая его находиться в трех местах одновременно, стоящие на посту общежития пэпээсники зачастую проводили там целый день до вечера. Менять их было некому. Вот и не выдерживал этот пост больше чем два-три дня, вот и втихаря сам себя распускал и разбегался.

Так и сегодня. Все кому не лень, по поводу и без повода, шмыгают мимо часового на этаж и обратно.

Еще Тайд принял решение конфисковать у контрактников путем внезапного шмона весь неучтенный боекомплект. Учтенный — это четыре магазина, сто двадцать патронов. Мы сами здесь покупаем или вымениваем на что-нибудь у омоновцев и армейцев патроны, ракетницы, гранаты, а уезжая домой, раздаем их друг другу. Немалый труд и деньги вложены в каждый неучтенный здесь Тайдом патрон.

Я злорадно и долго себе представляю, как копошащийся в моих вещах Тайд взлетает на воздух от заготовленной для него гранаты. А на самом же деле ищу укромное место, куда действительно спрятать свое, без преувеличения сказано, богатство из тысячи патронов и пяти гранат.

За целый день ни одного выезда.

10 сентября 2004 года. Пятница

Проснувшись раньше всех, я бесцельно шатаюсь по спящему кубрику, залезаю в кастрюлю с остатками каши, шуршу бумагой в пустом ящике из-под консервов, хлюпаю носом у умывальника. Надсадное пение скрипучих половиц ходит за мной по пятам. Разогнав в кубрике чужой сон, наконец выбираюсь на улицу.

У лестницы уже маячит выставленный начальником постовой чеченец. Он подает мне руку и негромко затягивает:

— Ох, рано встает охрана!..

Утренний развод. Инфантильное создание Рэгс прячется за кубическим метром тайдовского корпуса и, как эхо, повторяет из-за спины его приказы. Сам начальник который день не в духе. Ему не до нас. Отгремев необходимой гневной философской речью о смысле жизни, он бросает отдел на произвол судьбы и становится безопасен.

Что-то пытается сказать потерявшийся от такой скорой развязки Рэгс. Пока он решает, выступить или не выступить, мы откалываемся от общего строя и упрямо подбираемся к лестнице общежития, где, задумавшийся над речью Тайда, влочит бремя грустных своих обязанностей часовой поста. Жулики, неутомимые вояки и любители выпить, контрактники, не подавая вида, втихаря бродят вокруг да около часового и, улучив нужный момент, особенно ловкие просачиваются туда, куда им запрещено сегодня проникать.

Попав в число последних, я до самого обеда сплю или читаю похищенную на время в красноярском ОМОНе, но так туда и не возвращенную «Конармию» И. Бабеля.

Богатая фантазия затаскивает меня в яростные вихри Гражданской войны. Неподкупная точность описания человеческих чувств и реальность, в которой они кипят, перемалываются и гибнут, сходят со страниц потрепанной книги в окружающий меня мир, перескакивают одинаковым горем в хоровод сегодняшних дней.

После обеда втроем со Сквозняком и Вождем мы мучаемся бездельем в кабинете участковых, где заочно закапываем в глухую могилу Безобразного и рассказываем друг другу старые анекдоты:

«— У меня был героический дедушка! Днепрогэс строил, Беломорканал рыл, целину поднимал… Жаль, что на БАМ не успел…

— Помер?

— Да, нет. Срок кончился».

Закрывшийся от окружающего мира в тепле тесного кабинета, тянется праздник ленивой нашей души. За анекдотами, скукой, среди пыли казенных бумаг, мы проживаем безрадостный день. Как и предыдущие до него, он не приносит никаких результатов работы. Да и какие тут результаты? Мы не болеем ни за этот отдел, ни за какую работу вообще. Слишком по-скотски к нам относятся, слишком часто нас не считают здесь за людей. Плюют на судьбу своего отдела и сами чеченцы.

Сжав простор широких горизонтов, из-за низких облаков неба ползет скорый осенний вечер. На плацу скапливается и разваливается на части серый строй, чеченцы спешат домой на вечернюю молитву, русские варят ужин, гремят на заднем дворе тазами и ведрами, треплют за горло свою тоску. С обеда отключено электричество.

Мы валяемся на кроватях по своим кубрикам, жжем вместо свечей таблетки сухого спирта, курим и без устали ворошим события прошлых дней. Ара, захрапевший в самом разгаре разговора, бормочет что-то несвязное и дергает обутыми в ботинки ногами. В сторону спящего тычет толстые свои пальцы Сквозняк:

— Видать, концы скоро отдаст! Ишь, как мечется-то! Поди, снится-то не рокот космодрома, боевики окружили, в плен берут…

Мы с Опером тихонько посмеиваемся. Последний достает со стены автомат, вынимает магазин и, передергивая затвор, кричит на всю комнату:

— Аллах акбар!!! Нападение!

Ара, привычный уже к таким розыгрышам, но всегда втайне опасающийся, что это вовсе не розыгрыш, быстро и аккуратно приподнимается с постели, спускает вниз ноги, щупает под подушкой собственное оружие. Стремясь выглядеть беззаботным, он направляется на улицу. На спине предательски болтается автомат:

— Спать не дадите. Пойду до туалета прогуляюсь.

Чуть заметно дребезжит его голос. Сквозняк бросает вдогонку:

— Ссышься, когда страшно?

Ара огрызается:

— Ссусь.

Недолгое наше веселье снимает обычная будняя тревога; из МВД поступает команда «Крепость». На РОВД движется большая бандгруппа.

Почти десять минут, собираясь на отражение атаки, я на коленях ползаю в темноте по полу кубрика, вытаскивая спрятанный от Тайда по сумкам да щелям свой боекомплект.

Ох уж мне эти отцы-командиры, отбирающие солдатское вооружение!.. Ну неужели плохо, когда у бойца есть добрый запас патронов?..

Видать, плохо.

В 2001 году, когда я, сержант-контрактник, служил здесь в бригаде быстрого реагирования, наш комбат пообещал за каждую найденную у солдата гранату бросать того на трое суток в яму для пленных — зиндан. Тогда мы тайком за своими рваными палатками закапывали в землю гранаты и патроны. А потом перед каждым рейдом и зачисткой вынимали из отсыревших ям и долго чистили порыжевший от сырости боекомплект, с грузом которого шагали горными дорогами Чечни, охраняя того самого комбата, который налегке шел рядом с нами.

Я, совсем закопошившись в поисках патронов, последним вливаюсь в нестройные цепи обороняющихся, что по кругу обнимают периметр РОВДа. Растыканные вдоль всех стен отдела, мы в который раз ждем нападения боевиков. В кромешной темноте шелестят волны негромкого ропота:

— Все лето здесь простояли. Осень уже началась, а мы как будто и не уходили. Где нападение-то?

Через холодный мрак постов плывут тусклые пятна карманных фонариков. Кто-то из руководства ходит проверять свой бесконтрольный личный состав.

Через полчаса я не выдерживаю испытания этой затеи с обороной, бросаю пост и, роняя во тьме коридора наставленные там ведра, ищу двери своего кубрика. Слоняясь из угла в угол, я думаю только об одном: что бы сожрать? Но на пустых, заставленных посудой полках, нет ни крошки. Обещанный нам начальством продпаек куда-то бесследно исчез. Приходят Сквозняк, Опер и Ара. Как эхо, они повторяют напрасные мои изыски пищи, роются в углах и перетрясают бесконечный суетой тощие кишки своих животов. Я сообщаю им:

— Нет ни черта. Сам только что все перекопал.

Ара взносит вверх руки:

— Ну, слава богу, сознался!.. И то ведь, правда!.. Чего ж мы тут после Ангары-то ищем?! После обжоры этого! Тут уже нечего нет…

Можно пойти в соседние кубрики и что-нибудь попросить. Но нам по-человечески неудобно это делать. Там не откажут. Да вряд ли у них самих больше, чем на одного-двух человек. А есть хотят и они. Мы засыпаем.

Студеная ночь ведет за собой большой обоз кровавых сновидений. Судорожно встрепенувшись и выставив на часы костлявую старуху Смерть, расползаются черные тени мятежного города.

11 сентября 2004 года. Суббота

Сегодняшней ночью план «Крепость» неожиданно получил продолжение. В половине первого в отделе раздается телефонный звонок: в здании больницы на 12-м участке засели боевики. РОВД поднимается по тревоге.

В полной экипировке мы замираем на плацу перед неожиданно допоздна засидевшимся на работе Тайдом. Заплетающимся от спирта языком (веская причина засидеться допоздна), он сообщает нам о начале боевой операции. Спотыкаясь и матерясь в кромешной тьме, начальник лично, чтобы не разбежались равнодушные и необязательные к судьбе своего отдела многие чеченцы и не улизнули обратно спать некоторые недобросовестные русские, ведет нас за ворота к КПП. Все спят на ходу и с остановкой тут же липнут к мягким высоким травам. Расползшись небольшими кучками подальше от покачивающегося на ногах Тайда, которому должность не позволяет упасть рядом со всеми, мы в полудреме ждем немногочисленное, но серьезное подкрепление — машину чеченского ОМОНа.

Единственный дежурный «уазик» отдела по приказу Тайда набивается под завязку. Из тридцати человек, что собраны в бой, на задание едут только тринадцать добровольцев. Я выжидаю крайний момент погрузки и последним прыгаю в машину, занимая первое место от дверей. В машине одни контрактники, единственный чеченец — водитель. Мы едем первыми, за спиной, не отставая, с погашенными фарами, спешит «уазик» ОМОНа.

Часть нас оцепляет больницу снаружи, а омоновцы и те, кто не занят на улице, поднимаются на этажи здания.

Я с контрактником Казахом, высоким, крепко сложенным представителем своего народа, стою на выбранной мною южной стороне больницы. Безвольный, волнующий свет ее горящих окон вываливается в туман стоящей за стенами тьмы. Первый холод осенней ночи просачивается сквозь ткань камуфляжа, греет спину. Мы настороженно косим глазами на замершую зловещую «зеленку», будто раздувшую вокруг больницы черные паруса густых своих зарослей.

Со стороны главного входа доносится шум. Выходят омоновцы. Проверка окончена, никого не нашли.

После бестолкового выезда я до 04.00, бесцельно меряя шагами неровную поверхность плаца, примеряю себя к роли часового. Обстановка в городе напряжена, и ночью на посты теперь выставляются по четыре-пять человек. От скуки мы собираемся вместе. С сидящими рядом русскими операми я вспоминаю прошлые годы службы. В основном мы говорим об армии.

На утреннем разводе нас разбивают на семь групп по шесть-восемь человек в каждой и рассылают заслонами по перекресткам города. Указание МВД республики не поддается обсуждению: держать перекрестки несколько суток подряд «до особого распоряжения».

Тайд клятвенно божится перед строем привезти на каждый пост огромный и невероятный по своим положительным качествам сухпай:

— Сейчас будет выдан… Сегодня, каждому будет привезен сухпай, чтобы никто не думал, что его бросили голодным мерзнуть на улицах!

Однако вскоре, увидев, что по привычке терпеливо сносить тяготы своей погонной доли ни один из нас не требует выдачи сухого пайка прямо сейчас, он тут же прокладывает дорогу к отступлению, неловко оговариваясь:

— Наверное, привезем…

Несолоно хлебавши мы разъезжаемся по поганым своим постам.

Мой 5-й заслон стоит на перекрестке Мусорова — Нагорная. Место тактически неудобное для ведения как боя, так и обороны. По привычке я примеряю взглядом каждый дом или канаву на возможность ведения боевых действий.

Старший заслона — Вождь. Под его руководством весь день мы неслыханно честно, в каком-то благородном порыве, деятельно и скрупулезно проверяем проезжающие машины.

При остановке одной из них вылезают пятеро пьяных молодчиков в гражданской одежде и, перебросившись парой слов с остановившим их Вождем, круто берут обстановку в свои руки, хватая того за грудки. Я, стреляя в воздух, перебегаю через дорожное полотно и, наставив автомат на толпу строптивых чеченцев, в безумной горячке жду только одного: когда кто-нибудь вытащит оружие, чтобы дать мне повод нажать на спусковой крючок. Ахиллес упирает свой ствол в самого молодого и самого дерзкого. Никто не дергается. Мигом протрезвев, они начинают неумело приносить извинения:

— Э, командир, мы же шутить хотели…

Буквально за минуту рядом оказываются невесть откуда взявшиеся около пятнадцати наших сотрудников-чеченцев. Задержанные при проверке объявляются личной охраной какого-то важного министра, они показывают удостоверения и торчащее из карманов оружие, так и не успевшее, к счастью для всех, перекочевать в руки. Конфликт улажен.

Подкрадывается темнота. В липком ее мраке мы продолжаем выборочно останавливать машины. Иногда просто сидим у обочины. Холодно и хочется есть. Через зелень парка просвечивают красные огни взлетающих от комендатуры сигнальных ракет. Высокие кроны деревьев терпеливо и до времени скрывают нас от настороженных глаз комендачей. Иначе бы нас давно обстреляли. Зачастую так и происходит. Связи между нами нет. Вряд ли кто-то из комендантских постов знает, кто сегодня несет рядом с ними службу.

Белая дорога, выныривающая из света зеленой луны… Желатиновый свет фар проходящих на скорости машин… Черное, в красных по краям разводах, небо…

По радиостанции слышны переговоры о прорыве через 30-й блокпост двух «Жигулей». Это совсем рядом отсюда. Я на пару с Ахиллесом перегораживаю дорогу сваленным стволом дерева и мотком колючей проволоки. Прыгая на колдобинах, по дороге рассыпается неровный свет двух машин. Кто-то из нашего заслона пускает вверх предупредительную очередь. Первая машина останавливается, вторая, не доехав до перегороженного места, резко сдает назад. Мы бежим к ней, на ходу стреляя в воздух. Протяжно взвизгивает и глохнет надорвавшийся мотор. Из салона выскакивают двое с оружием, которые матерят нас и обещают сейчас же перестрелять. Тут уже не до шуток. Настоящая, оправданная ситуация открыть огонь на поражение. Но разум все же предостерегает нас от необратимых последствий. Припав на колени к темноте обочин, мы грязно материмся, требуя, чтобы двое у машины бросили оружие. И наши и их автоматы очередями рубят воздух.

Мы не узнали своих пэпээсников, а те перенервничали и, решив, что попали в засаду, не назвались сразу, кто такие. Типичная ситуация войны. Кто-то поторопился, кто-то замешкался, и вот входит в этот мир чья-то неоправданная смерть.

К полночи поступает команда «Съем».

Сегодня явился на работу сам Рамзес Безобразный. Мы видим его шныряющим в темноте отдела. Его присутствие сумело до конца испоганить и так не задавшийся с утра день.

Вчерашней ночью обстреляли из гранатометов и стрелкового оружия армейский пост на перекрестке Ханкальской — Гудермесской. Пострадавших нет.

12 сентября 2004 года. Воскресенье

Тайд направляет вчерашние заслоны по тем же постам. И сегодня распаляется перед нами еще сильнее, чем вчера. Если вчера он еще хоть немного стеснялся за замыленный сухпай, то теперь вся эта мешающая делу скромность улетучилась без следа. Безумный полковник вихрем носится по плацу, отправляя оперов уголовного розыска переодеваться из камуфляжей в милицейскую форму, направо и налево раздает выговоры за отсутствие на голове кепок и фуражек:

— Я вас научу форму носить! Вы у меня тут все скоро запляшете!..

Продолжается это около получаса.

По окончании концерта все молчаливо расходятся с желанием все сделать по-своему. Заслоны, где мы должны появиться, — лишь нескорое будущее этого дня. Половина отдела втискивается в придорожные кафе завтракать, вторая половина отчаянно сбрасывает с себя так горячо любимую Тайдом, а потому так ненавистную ей неудобную и маркую милицейскую форму.

Тем же составом заслона к обеду мы выезжаем на свой вчерашний пост. Сегодня в нашем распоряжении передвижная легенда РОВДа — вечный, колесящий практически с создания мира, прошедший огонь и воду, много раз списанный в небытие единственный отделовский автобус.

Несколько первых часов нами досматриваются все машины подряд, пресекается на корню любое мало-мальски организованное движение по обеим дорогам перекрестка. Один пэпээсник тормозит даже велосипедиста — ленивого сонного мужика. Рядом у обочины, на краю загубленного парка, торгует самопальным бензином молодой чеченец, быстроглазый и жульнический мальчишка лет пятнадцати. С бочки бензовоза из хриплого динамика завывает дикая горская музыка, — участник чеченского сопротивления, народный герой Тимур Муцураев хриплым голосом пересчитывает незаживающие раны своей родины:

Устав второй день стоять на ногах, все начинают откровенно халтурить. Никто уже не подходит к дороге, не поднимает ботинками загустевшую пыль и не машет оружием перед лобовыми стеклами. Наш заслон просто стоит вдоль улицы и создает видимость работы. Уж чему-чему, а этому нас учить не приходится, это мы научились делать давно и порой даже лучше, чем любую работу.

Пресытившись общей расхлябанностью и чувством тоски и поняв, что ничего интересного здесь уже не будет, я, словно вор, лезу в первое попавшееся окно разрушенного дома. От слабого нажима руки, сгнившие и просевшие, с заржавленных петель валятся ставни. Внутри среди черных от времени и дождей комнат один на другом валяются разбитые стулья, ящики, изорванные детские книги, клочья обгоревшего тряпья. Сквозь раскрытые раны пола прорастают высокие сорняки густой сочной травы. Зеленые ковры покрывают этот дом от самого основания, скрыв от посторонних глаз простреленные, хилые стены, затянув провалы упавшей внутрь кровли. Давно заброшенный, заросший бурьяном сад, в котором тяжелые черные гроздья переспевшего, уже забродившего винограда свисают с разбитой снарядами крыши… Весь двор — сплошное море лиан, репейника, колючек и конопли. Так природа, настойчиво и стеснительно, пытается скрыть от всех непосвященных тайну этого старого дома, весь его ужас прошедших годов.

Наступает вечер. Небо очищается от туч, и сквозь провалы серой массы лезут первые белые звезды. Густые, широкие акации и тополя парка пухнут на фоне Млечного Пути огромными неправильными столбами. Их неуклюжие фигуры перемещаются и дрожат под слабым ночным ветром. За шевелящейся этой стеной, из-за острых макушек деревьев выходят, набирают скорость и гаснут тонкие красные точки. За очередью прогоревших трассеров докатывается и звук стрельбы. Теперь с наступлением ночи лопается и разваливается на части зыбкая дневная тишина. Город наполняется новой, особой, ночной жизнью, что, отобранная на краткий миг у смерти, дерзкая и яростная, опасливо-осторожно крадется по жуткой темноте его улиц и бешено бросается навстречу огню.

Грозный — сопротивляющаяся, просевшая свалка вечности, горькая быль истории — все еще не спешит умирать. С разных сторон, из чрева могучих кварталов ломится во тьму грохот взрывов и пулеметных очередей. Это будет продолжаться до утра.

Мы, четверо контрактников: я, Вождь, Ахиллес и Нахаленок, уходим в автобус, где приступаем к нищему, скудному ужину. Хлеба нет. Я съедаю банку перловой каши и две банки кильки. Килька для меня роскошь. Рыбу эту я не ел с 2001 года, когда во второй раз бедовал на этой земле в очередном своем неудавшемся походе за счастьем. Тогда нас на полмесяца бросили охранять ледяные горы на границе с Дагестаном. И каждый день пичкали доводившей до изжоги килькой. Была зима, и ложка едва проворачивалась в этой мерзлой рыбной братской могиле. После таяния на огне консервы приобретали водянистый вкус. Скорые на разную изобретательность от вечной и горемычной своей нищеты, мы продавали кильку местным жителям по три рубля за банку. Все деньги шли только на две вещи: дешевую, соломой набитую «Приму» и зеленую бурду «Тройного одеколона», шедшего у нас за добротное спиртное.

Малознакомые с тонкими особенностями русской национальной культуры, дремучие в своем преступном невежестве чеченцы высокогорных аулов поначалу не могли понять, для чего именно русским солдатам, запертым на непроходимых зимних заставах и блокпостах, требуется такое большое количество «Тройного одеколона», одеколона «Русский лес» и огуречного лосьона. Щеголять-то запахами на этих заставах было особо не перед кем. В первые дни такого товарооборота на скудных прилавках одиночных рынков стояли и, как правило, недолго, один, два, максимум три пузырька заветного напитка. Но резко возросший с нашим появлением на него спрос чеченцы оценили быстро и разом заполнили доски своих лотков. Однако многие из них, воспитанные исламской верой в запрете к спиртному, просто не могли поверить, для чего на самом деле приобретался одеколон. Какая-то женщина все недоумевала, все спрашивала:

— Вы что, им так часто брызгаетесь?

На что мы, в очередной раз скупив всю выставку одеколонов, убедительно просили ее не скупиться на поставку новых видов сего вооружения:

— Конечно! Каждый день, если можно, брызгаемся. Нас там так много, что еще и не всем хватает.

Вскоре мы залили все раны своей отчаявшейся жить, после нескольких месяцев трезвости, души, а в придачу у зампотыла закончилась килька, и причина, толкнувшая нас в пропасть анархии, полностью исчерпалась. Все пьянки иссякли, как их и не было. Наступили дни трезвости и душевного равновесия. На чеченских прилавках стоял невостребованный «Тройной одеколон», одеколон «Русский лес» и огуречные лосьоны. А мы, иногда заходя по разным хозяйственным нуждам на рынок, долго в сердцах материли местных жителей за то, что, окромя горячительных напитков, ни на одном из прилавков невозможно было найти нужной вещи.

Мы сидим в темноте и гремим ложками о жесть консервов, обсуждая за едой наболевшие проблемы казарменной жизни. Я травлю анекдот:

«После операции отошедший от наркоза пациент спрашивает доктора:

— Доктор, в чем дело? Я своих ног не чувствую!

— Да не беспокойтесь вы. Все нормально с вашими ногами, просто мы вам руки ампутировали».

Чеченцы ужинали раньше и сейчас без дела трутся у дороги, от скуки останавливая редкие машины. Проезжающие в них сотрудники боятся предъявлять служебные удостоверения и протягивают паспорта. Они интересуются сначала, кто мы такие, смотрят наши удостоверения, а только потом достают собственные. На этом перекрестке 21 августа боевики расстреляли шестерых милиционеров. Из некоторых машин сотрудники выходят сразу с автоматами наперевес. В тишине особенно грозно и предупреждающе гремит оружие.

Отужинав, я и Нахаленок выставляем себя на наблюдательный пост. Забравшись за обочину, мы сидим в высоких зарослях травы спинами друг к другу. Каждый наблюдает свою сторону города. Территория Нахаленка, — пролитая звездным светом дорога, — ладно и хорошо просматривается. От моего парка, с головой потонувшего во мраке, ползут напряженные обрывки разных звуков: хруст веток, лай собак, шум ветра. Слухом я улавливаю из этого каскада металлические звуки войны.

Протяжно вздыхает Нахаленок:

— Да, не посидишь тут, не помечтаешь…

Нахаленок, ко всему прочему, задолго до своего нынешнего прозвища получил вначале имя Грязная Женщина, которое было антиподом его необыкновенной опрятности и чистоплотности. Стирался он каждый божий день, едва улучал свободный момент, и не упускал ни одного случая лишний раз помыться. А поэтому и получил такое своеобразное прозвище из анекдота про чукчу, который, женившись на француженке, через месяц развелся с ней, мотивировав это следующей особенностью женского поведения: «Грязная, однако, женщина! Каждый день моется!»

К полночи поступает команда «Съем». Построение по прибытии в отдел. Опирающийся на оружие, сбившийся в неровную полосу строй. Темные, обветренные лица, пренебрежительные, редкие движения. Все хотят спать.

Под Алхан-Калой боевиками из гранатомета сбит боевой вертолет «Крокодил». Двое летчиков погибли.

13 сентября 2004 года. Понедельник

Дешевое счастье нового утра издалека подбирается ко мне. В последний момент, выдрав меня из рядов, встающих по тревоге заслонов, дежурный Капитан-Кипеж вписывает новую фамилию в состав набираемого СОГ.

В блаженной радости я сплю в своем кубрике целый день.

Ближе к вечеру наш первый и единственный выезд. На 30-м блокпосту задержана машина с номером двигателя, находящимся в федеральном розыске. Забрав водителя и машину, возвращаемся в РОВД.

Водитель — горький пьяница, в засаленной, заношенной футболке, — качаясь выжатым телом, сидит на крыльце отдела. Он обстоятельно копошится в плоских карманах и под конец тянет мне и Ахиллесу потрепанный червонец. Застыв в метре от него, мы молча наблюдаем попытку дачи взятки. Чеченец напрасно пытается встать и дотянуться до нас, ноги его подгибаются и ломаются в коленях. Поверх червонца он кладет металлический кружок пятирублевки:

— Это — все, что у меня есть!

Мы смеемся:

— Вот если бы нам таких, как ты, хотя бы тысячу в день излавливать!..

Вечером гаснет свет, и в кабинете участковых мы с Плюсом беседуем на темы религии. Плюс — глубоко верующий чеченец, его знание Корана объемно, сердечно и, я бы сказал, солнечно и непогрешимо в своей вере. Собственно, и имя свое он получил от слова «положительный». В отличие от остальных чеченцев, что так часто, когда речь идет о религии, начинают спорить и доказывать преимущество ислама перед христианством, и даже предлагают принять их веру, Плюс никогда не делает такой ошибки. Ему это и не нужно. Рассказ его наполнен такими словами, такими примерами из священной книги, что невольно заслушаешься, смолкнешь и задумаешься: «А что я могу рассказать ему о своей вере? О вере своих предков?»

Обведенное светом свечи, худое, узкое лицо чеченца висит в тишине комнаты, изредка с осуждением покачиваясь из стороны в сторону:

— Безбожник! А почему ты не веришь в Бога? Ни в своего, ни в чужого?

Плюс снова втыкает вилы в эту волнующую давнюю тему: почему я ни во что не верю? И я вновь пытаюсь разобраться в самом себе:

— Понимаешь, сложно ответить на то, в чем я сомневался всю жизнь, на тот вопрос, который был непонятен для меня в самой своей сути: есть ли Бог вообще? Кто он для меня, создатель или сторонний наблюдатель? Почему он никогда не заставил меня поверить в свое существование? Ни разу, за целую прожитую мною жизнь. И неважно, какая она у меня, короткая или длинная. Я ведь когда-то так издевался над ним, не отошел от этого и сейчас. В самые опасные, в последние минуты своей жизни я никогда не просил прощения, а наоборот, показывал кукиши небесам и говорил: «Хрен тебе! Мы еще поживем!» Почему я не был за это наказан смертью?

Плавающее во тьме лицо приближается к свету:

— А ты не думал, что был просто наказан за это жизнью? Жизнью, в которой ты который год мечешься между всеми этими войнами и никак не можешь найти самого себя. А может, он не наказал тебя потому, что изначально милостив. Потому что ждет, что ты поверишь. Бог все может простить. Все, кроме неверия. Поверь, пока не поздно!

— Я — атеист, Плюс. Бог получил отставку в моем сердце, еще не войдя туда своей милостью. У меня никогда не было Бога, я никому не мог доверить свои беды, грехи, слезы и раскаяния, кроме собственной души. Все это я ношу в ней, и душе не нужно постороннего советчика. Знаешь, я задавал себе уже твой вопрос о наказании за свое неверие жизнью и пришел только к одному заключению: мне кажется, что вся битая-перебитая моя жизнь и есть путь к истиной вере, и есть убеждение того, что кто-то несет мою судьбу через все смертельные пороги невредимой и нетронутой. Сколько уже здесь?.. А у меня ведь даже ранения ни одного нет, ни одним осколком, ни одной пулей не отмечен. А вдруг действительно так, что все эти испытания посланы свыше и призваны только к одному — заставить поверить. Да вот только я боюсь убедиться в этом. Я боюсь, что в тот момент, когда впущу в мятежное и пустое свое сердце Бога, он восторжествует и сочтет нужным отозвать прозревшую наконец душу. Иначе говоря — я погибну этим же днем.

— А ты думал о том, что потеряешь и приобретешь потом?

— Да, много раз думал, что именно потеряю и приобрету после смерти. Терять-то, в сущности, нечего. Моя жизнь давно уже не является для меня чем-то ценным. Я изжил себя и не просто не жду чего-то от жизни, а даже не хочу ее будущего. Когда я уезжал сюда в первый раз, то знал, точно знал, что вернусь, и я хотел вернуться, во второй раз я хотел вернуться, но не был уверен, что вернусь. Но вот совсем по-другому вышло теперь; я уверен, что вернусь, но не хочу возвращаться. Что такое смерть? Избавление от жизни, в которой уже незачем жить, в которой все давно прожито, а лучшего уже не будет. Вот и ты спрашиваешь, что я приобрету после смерти. А какая разница, что будет после?!. Какой смысл думать о будущем, если нет настоящего? В твоей, мусульманской, религии обещан вечный рай, в моей, христианской, тоже обещан рай. Но разве это причина, чтобы поверить? Разве есть какая-то другая жизнь, кроме обанкротившейся этой? А если бы и была, думаешь, кто-нибудь здесь остался надолго?

— Да нет же! Эта жизнь и есть испытание для всех живущих! Это то испытание, на которое они обречены с рождения и для которого родились на свет. Это не просто и не только испытание, а нечто большее, это преддверие рая, который тоже нужно заслужить. Заслужить верой. И заслужить здесь. Ты зря мыслишь о смерти. Ее нет в религии как таковой, ибо человек вечен и смерть есть лишь продолжение его жизни.

Я продолжаю возражать:

— Не слишком ли много одинакового обещают все религии мира: вечный рай после жизни?! Какой от них толк, от этих религий, и какая в них вера, если они не могут дать ничего обещанного при самой жизни? Неужели они требуют обратить на себя внимание только для того, чтобы, уходя из жизни, уйти из нее в вере? Зачем мне такая жизнь и такая вера? Я больше верю в смерть, чем в жизнь. Я сам своим сознанием дошел до этой религии — религии смерти. Такой религии, которой по крайней мере ничего не надо доказывать в самой жизни, ни в чем не надо клясться, в ней ничего не надо терять, оплакивать и жалеть этих потерь, в ней не нужно разрываться между сотнями сомнений, поверить или не поверить, а если поверить, надеяться на что-то и ждать милости от Бога. Мне не надо ни милости, ни пощады от него. Давно уже ничего не нужно. Когда-то я верил в жизнь, а вот теперь верю в смерть и надеюсь, что она не обманет меня в своем успокоении, так как смерть и есть одна большая надежда на покой от усталости жизни. Я так устал, так вымотался за недолгую свою жизнь… Для чего ждать от нее чего-то еще? Разве может еще что-то произойти в ней хорошего и светлого? Уже нет. Все давно в прошлом. И это прошлое не вернуть. Поэтому для меня и нет будущего, поэтому и нет веры в такую жизнь, что она уже не сможет больше принести ничего нового…

На лице чеченца горят большие глаза.

— Но ведь можно поверить! И нужно поверить! Хотя бы для того, чтобы понять, что есть истинная вера.

— А как можно поверить, если не верил никогда, не верил целую жизнь. А главное, если не хочется верить! Не хочется потому, что смотрю я на эту веру через бедовую свою судьбу, которой никто ничем никогда не помог, никакие всевышние силы, судьбу, которую я сам тащу за собой за шкирку, тащу в неведомое по самому краю жизненной пропасти. Конечно, раньше я верил, хоть и не в Бога, но верил: в правду, справедливость, любовь… И был жестоко обманут ими в жизни. И перестал верить вообще всему, даже самому себе и собственным чувствам.

Плюс искренне желает мне добра. Он скрипит от досады зубами:

— Эх, Ангара, Ангара!.. Ты разочаровался в жизни именно оттого, что не смог в нее поверить. Вера — это и есть основной смысл жизни! Это и есть та, одержанная духом победа над материей, победа, до которой нужно дойти сердцем. Но твое сердце околело. Ты слишком рано умертвил его равнодушием к жизни. Ты слишком честен, слишком прям, слишком правильным был ты в грешной этой жизни, где люди, окружающие порой тебя, были ниже и лживее. И ты принял это за настоящее существование, потому что разочаровался и не захотел поверить в лучшее, не разглядел чужого, кроме своего. Пойми, хороших людей на свете гораздо больше, чем плохих. Ты не прав, когда думаешь иначе. Наши великие религии основаны на любви к ближнему, на любви к Богу. Ты, если не можешь полюбить Бога, полюби хотя бы кого-нибудь, полюби человека. Твое сердце пусто именно оттого, что ты не любишь. Вера основана на любви, и только полюбив, ты сможешь поверить! Запомни мои слова, Ангара!!! Только тогда, когда ты по-настоящему полюбишь, ты поверишь в Бога! И заново обретешь потерянную свою жизнь.

Я сомневаюсь во всем:

— Не знаю… Может быть, я действительно никогда по-настоящему и не любил…

Горбатая, оплывшая свеча дымит на фанере стола. Огонь пожирает по минутам ее слабое мягкое тело. За окном скулит голодный бродячий пес.

Плюс останавливает меня последним вопросом уже на пороге:

— На земле много разных религий. Какую выберешь ты?

Я задерживаю дверь:

— Православие. Веру своих отцов.

Послесловие

На этом заканчиваются мои записи. Так получилось, что листочки-дневники были мною безвозвратно утрачены в Грозном и унесли с собой все события ненаписанных здесь дней.

Я, дослужив весь срок, вернулся домой только в январе следующего года. А скоро и совсем уволился из милиции. Все, о ком написано здесь, кто не погиб за то лето, русские и чеченцы, остались живы, многие еще продолжают служить, многие давно сняли погоны.

Теперь, по прошествии нескольких лет, мне все сильнее хочется вернуться в Грозный. Говорят, он сильно изменился, расцвел и отстроился. Но вернуться с миром, без оружия, без ненависти и обид. А еще я хочу увидеть Минутку — голую площадь из памятников окровавленных руин. Ее нет больше, той Минутки, где у забитых грязью БТРов мы целый год ждали своего возвращения домой. И Минутка пережила свои развалины, и она расцвела и отстроилась…

Оглавление

От автора

6 мая 2004 года. Четверг

12 мая 2004 года. Среда

13 мая 2004 года. Четверг

14 мая 2004 года. Пятница

15 мая 2004 года. Суббота

16 мая 2004 года. Воскресенье

17 мая 2004 года. Понедельник

18 мая 2004 года. Вторник

19 мая 2004 года. Среда

20 мая 2004 года. Четверг

21 мая 2004 года. Пятница

22 мая 2004 года. Суббота

23 мая 2004 года. Воскресенье

24 мая 2004 года. Понедельник

25 мая 2004 года. Вторник

26 мая 2004 года. Среда

27 мая 2004 года. Четверг

28 мая 2004 года. Пятница

29 мая 2004 года. Суббота

30 мая 2004 года. Воскресенье

31 мая 2004 года. Понедельник

1 июня 2004 года. Понедельник

2 июня 2004 года. Среда

3 июня 2004 года. Четверг

4 июня 2004 года. Пятница

5 июня 2004 года. Суббота

6 июня 2004 года. Воскресенье

7 июня 2004 года. Понедельник

8 июня 2004 года. Вторник

9 июня 2004 года. Среда

10 июня 2004 года. Четверг

11 июня 2004 года. Пятница

12 июня 2004 года. Суббота

13 июня 2004 года. Воскресенье

14 июня 2004 года. Понедельник

15 июня 2004 года. Вторник

16 июня 2004 года. Среда

17 июня 2004 года. Четверг — 18 июня 2004 года. Пятница

19 июня 2004 года. Суббота

20 июня 2004 года. Воскресенье — 21 июня 2004 года. Понедельник

22 июня 2004 года. Вторник

23 июня 2004 года. Среда

24 июня 2004 года. Четверг

25 июня 2004 года. Пятница

26 июня 2004 года. Суббота

27 июня 2004 года. Воскресенье

28 июня 2004 года. Понедельник

29 июня 2004 года. Вторник

30 июня 2004 года. Среда

1 июля 2004 года. Четверг

2 июля 2004 года. Пятница

3 июля 2004 года. Суббота

4 июля 2004 года. Воскресенье

5 июля 2004 года. Понедельник

6 июля 2004 года. Вторник

7 июля 2004 года. Среда

8 июля 2004 года. Четверг

9 июля 2004 года. Пятница

10 июля 2004 года. Суббота

11 июля 2004 года. Воскресенье

12 июля 2004 года. Понедельник

13 июля 2004 года. Вторник

14 июля 2004 года. Среда

15 июля 2004 года. Четверг

16 июля 2004 года. Пятница

17 июля 2004 года. Суббота

18 июля 2004 года. Воскресенье

19 июля 2004 года. Понедельник

20 июля 2004 года. Вторник

21 июля 2004 года. Среда

22 июля 2004 года. Четверг — 23 июля 2004 года. Пятница

24 июля 2006 года. Суббота

25 июля 2004 года. Воскресенье

26 июля 2004 года. Понедельник

27 июля 2004 года. Вторник

28 июля 2004 года. Среда — 29 июля 2004 года. Четверг

30 июля 2004 года. Пятница

31 июля 2004 года. Суббота

1 августа 2004 года. Воскресенье

2 августа 2004 года. Понедельник

3 августа 2004 года. Вторник

4 августа 2004 года. Среда. — 5 августа 2004 года. Четверг

6 августа 2004 года. Пятница

7 августа 2004 года. Суббота

8 августа 2004 года. Воскресенье — 9 августа 2004 года. Понедельник

10 августа 2004 года. Вторник

11 августа 2004 года. Среда

12 августа 2004 года. Четверг

13 августа 2004 года. Пятница

14 августа 2004 года. Суббота

15 августа 2002 года. Воскресенье

16 августа 2004 года. Понедельник — 17 августа 2004 года. Вторник

18 августа 2004 года. Среда

19 августа 2004 года. Четверг

20 августа 2004 года.Пятница

21 августа 2004 года. Суббота

22 августа 2004 года. Воскресенье

23 августа 2004 года. Понедельник

24 августа 2004 года. Вторник

25 августа 2004 года. Среда

26 августа 2004 года. Четверг

27 августа 2004 года. Пятница

28 августа 2004 года. Суббота

29 августа 2004 года. Воскресенье

30 августа 2004 года. Понедельник — 31 августа 2004 года. Вторник

1 сентября 2004 года. Среда

2 сентября 2004 года. Четверг — 3 сентября 2004 года. Пятница

4 сентября 2004 года. Суббота

5 сентября 2004 года. Воскресенье

6 сентября 2004 года. Понедельник

7 сентября 2004 года. Вторник

8 сентября 2004 года. Среда

9 сентября 2004 года. Четверг

10 сентября 2004 года. Пятница

11 сентября 2004 года. Суббота

12 сентября 2004 года. Воскресенье

13 сентября 2004 года. Понедельник

Послесловие